-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Айисен Дмитриевич Сивцев
|
| Белые лебеди омолуку
-------
Айсен Дойду
Белые лебеди Омолуку
Тарас с охотничьим ружьём на правом плече медленно шёл по заросшей травой и кустарником дороге, которая когда-то была центральной улицей посёлка Хатыннах, главного центра отделения совхоза «Ленинский путь». По обе стороны бывшей улицы стояли пустые, заброшенные хозяевами дома, чёрными квадратами зияли окна; заборы покосились, местами упали на землю, и сквозь загнившие щели досок виднелись белые шарики одуванчиков. Проросло, заросло, заглохло.
Охотник подошёл к пустому ётёху [1 - Ётёх – заброшенный дом или урочище.] старика Хабырыса, который первым из взрослых научил его стрелять из ружья. Это была старая, большая и тяжёлая «тозовка», с которой Хабырыыс ходил в тайгу стрелять белок и соболей, и он, будучи отличным стрелком, точно попадал, как в легендах, зверям в глаз, будь то белка или росомаха, чтобы «шкурку не порвать», как он говорил. Охотник, конечно, он был что надо, недаром на фронте «работал» снайпером и за подвиги свои имел награды – ордена и медали. Говорят, что даже хотели ему дать звание Героя Советского Союза, но какой-то случай криминальный помешал этому. Дело так и заглохло. Говорили, что он, защищая какую-то полячку, ударил по морде офицера, командира роты. Но это только слухи, байки бабьи. А что и как он, Хабырыс Саргыев, там воевал и «делал дела», сам старик никогда никому не рассказывал. Говорил допытствующим одно: «Плохо было там, плохо». Вот и вся информация.
Действительно, старик Саргыев был человеком на редкость молчаливым, неразговорчивым и на всякие там смешки и пустую ругань только улыбался, сощурив свои и без того очень узкие глаза.
Тарас вошёл в пустой, без дверей и окон дом Саргыевых, увидел разбросанные по полу вещи, и ему стало грустно. Плохо, что всё меньше и меньше становится таких людей на свете, и многих, кого помнил Тарас в Хатыннахе, уже нет – умерли, лежат на погосте. И даже принудительно переехав в большие «перспективные» посёлки улуса, старики потом, после смерти, «возвращались» в родной Хатыннах, ибо лучшей и удивительной по природной красоте местности нигде не было, и, как считал Тарас, нет больше в Якутии.
В свои пятьдесят с лишним лет Тарас Барахов объездил многие места якутского края. Он жил также, после отбывки срока в тюрьме, в Кемеровской области, где чуть было не женился. Два года болтался в Кемерово, да так и не прижился там: сильно тянуло на родину, в родной Хатыннах. Он плюнул на всё – на «хату», на денежную работу, на подружку русскую свою и подался обратно домой, чтобы с толком пожить оставшиеся годы свои, которые были ему предписаны Джылга Хааном – божеством, определяющим судьбы людей.
Так, сидя в пустом доме Саргыевых, Тарас вдруг увидел в углу деревянные манки уток, которые мастерил сам Хабырыс, обновлял и раскрашивал их каждую весну – освежал. Охотник подошёл и поднял с пола манок селезня. Он сдул с него слой пыли и увидел на боку деревянной утки чёрные точки дробин. Да, это была «его утка», в которую он попал по ошибке в то туманное утро на озере Омолуку. И это был манок старика Хабырыса, который сидел в это раннее время в своём скрадке. После выстрела, оглушительно громкого в утренней тишине, Тарас услышал голос Хабырыса: «Ну что, догор [2 - Догор – друг, товарищ.], попал?» Тарас, тогда безусый подросток, сильно покраснел от стыда и молча, очень быстро удалился с места своего позора.
А потом при встрече старик ему ничего не сказал, не упрекнул за порчу вещи, а только улыбался, глядя на парнишку своими удивительно светлыми, добрыми глазами.
Тарас вздохнул, потом, поставив манок на полку, где стояла старинная посуда, тихо вышел из ётёха, из обители дорогого ему до конца жизни старика Хабырыса. «Да будет тебе светлый покой на небесах!» – подумал охотник, выйдя на заросший травой двор.
Тарас, вскинув на плечо ружьё, вспоминая своё солнечное детство, земляков, коих давно не видел, разные моменты и случаи из прошлого, когда тут кипела жизнь, творились добрые дела – колхозные, совхозные, советские. Помнил, как сначала в колхозе расчищали места в тайге, сеяли зерновые, выращивали пшеницу и овёс, потом при Хрущёве стали выращивать на этих полях «королеву полей» – кукурузу. Но она – царица – почему-то не росла, была хилой, никудышной: климат, видать, не подошёл златоголовой южанке. Однако сколько денег и времени было потрачено зазря – впустую! А дальше, уже в шестидесятые, новая государственная мода появилась: стали «неперспективные» отделения, бывшие колхозы объединять в одно большое хозяйство с крупными механизированными бригадами, и всё – приехали! Одним небрежным росчерком пера на бумаге с приказом какого-то чиновника в Якутске погиб, был уничтожен навеки посёлок Хатыннах, где издревле жили счастливо, рожая детей, предки Бараховых, Саргыевых, Романовых, Ивановых, Кустуровых, потомки этих земляков Тараса живут сейчас в Вилюйске, Жиганске, Якутске. И даже, говорят, некоторые из нового поколения хатыннахцев добрались до Москвы и Прибалтики. Такие вот дела!
«Но кто из старых земляков сейчас остался здесь? – подумал Тарас. – В ближайшем посёлке Тумул несколько семей, да тут, в тайге, близ озера Ытык Омолуку остались я да семидесятилетний Уйбан Халыев, известный шаман Арахаан, как его сейчас величают. Надо сегодня к нему сходить, проведать: как он там?»
Тарас подошёл к озеру, сел в свою лёгкую дощатую лодку, и поплыл на север – к противоположному берегу Ытык Омолуку.
Охотник не спеша, спокойно пересёк широкое озеро, и тут из высокой прибрежной травы неожиданно, с криками и шумом, вылетели большие белые птицы – лебеди. Тарас инстинктивно, по привычке схватил свою двустволку, но потом, улыбнувшись, произнёс, глядя на удалявшихся птиц:
– Вот я дурак! Лебедей чуть было… Летите! Летите, родные… Я вас не трону!
Лебеди поднялись над лесом, потом повернули, сделав левый наклон, назад, и медленно, торжественно размахивая блестящими на ярком солнце крыльями, полетели вдоль противоположного берега, где стояли высокие белоствольные берёзы с шевелящимися на ветру роскошными кронами. А высокие камыши у озера с большими пышными «шапками», покачиваясь, низко кланялись им, красавицам-королевам тайги.
Тарас, опустив весло, залюбовался этим быстротечным, проходящим явлением, когда всё сливалось и трепетало перед ним прекрасной, живой картиной Природы, что нельзя передать ни кистью художника, ни даже объективом умелого фотографа.
Это был только чудесный Момент Жизни, который уже никогда не повторится и не воскреснет. Было – и исчезло. «Вот из таких удивительных минут, возможно, состоит наша жизнь, без которых нет понятия полной радости и счастья, – подумал Тарас, улыбнулся: – И ради этого стоит, однако, ещё пожить! И только в тайге, только здесь можно такое увидеть, радостно пережить… Душа отдыхает!»
Тарас ещё долго смотрел вослед улетающей к солнцу белой стае священных птиц, которые давно, с незапамятных времён облюбовали это огромное озеро и прилетали сюда каждую весну, чтобы родить и вырастить потомство – сначала маленьких некрасивых птенцов, которые к осени превращались в больших и прекрасных птиц – белокрылое чудо хатыннахской тайги, в хозяек– хотун [3 - Хотун – госпожа, хозяйка.] озера Ытык Омолуку. И никто никогда не стрелял, не убивал этих священных птиц, и нарушение этого древнего закона предков каралось местными сурово: таких изгоняли отсюда навсегда, измазав их одежды и лица черным вонючим дёгтем.
Тарас ещё долго плыл спокойно, не спеша, пока не приплыл к высокому мысу, где решил остановиться. Пристав, он подтянул лодку на берег и, спустив голенища своих длинных резиновых сапог, поднялся по песчаному склону наверх, где росли высокие сосны.
Присев на пенёк, Тарас вытащил из рюкзака оладьи с маслом, кусочки варёного мяса и стал есть, запивая холодным чаем из бутылки. Тут он вспомнил, что примерно в трёх-четырёх километрах отсюда в густой чащобе стоит арангас [4 - Арангас – захоронение, гроб на столбах.] с гробом удаганки озера Омолуку – Алтан Аба. И туда люди боялись ходить, обходили это сакральное место стороной. По рассказам стариков, случайно забредшие сюда, к её могиле, сходили с ума, становились блаженными, чокнутыми. Но были в советское время смельчаки, учёные-археологи из Якутска, которые бывали там, что-то замеряли, рисовали и фотографировали. По слухам никто из них потом умом не тронулся, не заболел. Видимо, по той причине, что удаганка жила в очень давние времена, где-то в конце XVIII века, когда гремела по Якутии слава Сэсэна Аржакова, ходившего в Санкт-Петербург на встречу с самой императрицей Екатериной II. Считай, это три века тому назад. «А что, если я пойду туда сейчас, псмотрю в каком состоянии её арангас стоит, не рухнул ли от старости? – подумал Тарас, поднявшись с пенька. Стоял и думал. – Пойду».
Постепенно он стал вспоминать слова и рассказы стариков-односельчан о величии Алтан Аба, всплыл из глубин памяти её яркий образ. По преданиям она была женщиной высокого роста, белолицая, с широкими «обжигающими» всех и вся очами. Когда она неожиданно входила в балаган, люди сразу замолкали, смотрели на неё с затаённым страхом, так как Алтан Аба взглядом и словом могла вылечить человека или погубить, сделать несчастным.
Такая вот она была сильная и властная, великая удаганка, чьё имя вслух не произносили, а говорили шёпотом – «улахан эдьий», что означало Большая Сестра.
Особенно всех сильно пугало, доводило до трепета, когда она, распустив свои длинные чёрные волосы, брала в руки свой говорящий человеческим голосом бубен и при свете вспыхивающего огня камелька начинала петь и камлать. Тогда казалось, что она вырастала до потолка и, постепенно расширяясь, заполняла все пространство юрты своим обликом неземным, пугающе динамичным, конвульсирующим в дьявольской пляске. Уо, уо, уо-о-о!
Шаманская сила и возможности Алтан Аба были такими, что она легко и быстро бегала по воде, пешком переходила любое широкое озеро или реку. Могла при желании спокойно взлететь и сорвать с верхних веток кедра орехи и угостить изумлённых земляков. Могла вылечить любую, даже самую страшную болезнь, такую как «кёрёр» [5 - Кёрёр – незаживающие гнойные язвы на руках.] или кровавую саркому.
Говорят, бывало, что ей приносили только вещи заболевшего – рубашку, шапку или рукавицы, и она, взяв это в руки, нагнувшись, плевала на предмет и что-то быстро бормотала. Больной в этот момент видел её, удаганку, сидящую рядом с ним, от страха застывал мгновенно, боясь пошевелиться. После такого «общения» человек быстро выздоравливал, а потом шёл к ней, весёлый, счастливый, с щедрыми подарками. Если подарок был никудышный, то поправившийся обратно заболевал той же болезнью – хуже прежнего.
Жила удаганка одна за священным озером Ытык Омолуку. И к ней можно было приплыть летом только на лодке, а зимой по узкой тропинке по заснеженному льду. Жила – не тужила, ибо дрова для камелька ей всегда привозили, а мяса, масла, всякого «тара» [6 - Тар – кисло-молочная еда.] всегда хватало сполна – ешь не хочу. Одевалась Улахан Эдьий всегда богато, даже роскошно: соболиная шапка-дьабака [7 - Дьабака – высокая женская шапка из дорогого меха.] с круглым серебряным украшением, долгополая шуба из шкурок красной лисицы, торбаса [8 - Торбаса – меховая обувь.] из белых отборных лапок оленей.
Была у неё пегая, с белым пятном на лбу кобыла, за которой она ухаживала, кормила и водила на водопой сама. Они – лошадка и женщина – всегда о чём-то разговаривали, «шептались», как самые близкие подруги. Кобылу звали Тыалчаан (Ветерок), ибо она бегала очень резво и быстро, обгоняла, говорят, даже самых лучших быстроногих жеребцов в улусе. К себе Тыалчаан никого не подпускала, могла лягнуть неожиданно или даже укусить. Своим громким ржанием кобыла всегда предупреждала хозяйку, сидящую в юрте, дескать, «к тебе идут, приготовься». Но удаганка сама знала заранее, когда и кто к ней придёт, зачем, по какому поводу. А приезжали к ней даже из далёкой юкагирской Колымы или из южного города Иркутска, что около Далай [9 - Далай – море.] Байкала. Один богатый человек приехал к ней за помощью, говорят, даже из запредельной Енисей-реки, что говорит о небывалой громкой славе Алтан Аба.
Такая вот была великая удаганка на Ытык Омолуку, прекраснейшем озере матушки-Якутии, в краю белых снегов и безграничных зелёных лесов.
Так, вспоминая и восстанавливая в памяти рассказы земляков о великой Алтан Аба, Тарас по узкой звериной тропинке дошёл до рощи, где чернел её арангас. На четырёх крепких лиственничных столбах, на подстилках, лежал гроб с костями удаганки. Гроб был сделан из обрезанного ствола толстой лиственницы, который, видимо, обработали топорами, как обычно мастерят рыбачью лодку, выдолбив всю сердцевину. Из второй продольной половины ствола, тоже выдолбив, делали крышку, закрывали ею гроб с телом усопшей.
Такой же арангас, упавший от старости на землю, Тарас однажды видел в местности Кыта, за речкой Кюндэлэ, когда ходил со стариком Хабырысом стрелять глухарей, огромных и чёрных. Как рассказал ему старик, это был арангас старика Хаххана, древнего, давно забытого потомками. Говорили, что он был старше Алтан Аба на целый век, и уже никого не беспокоил после смерти, ушёл навеки в дьабын [10 - Дьабын – место на небесах, куда улетают души шаманов после смерти.], в небеса.
Разглядывая сквозь стволы пышнохвойных лиственниц арангас удаганки, Тарас сначала решил по старинному обычаю разжечь костёр и угостить едой духа местности, духа огня Бырдьа Бытык, потом обратиться с просьбой о милости к самой Алтан Аба, просить принять его, пощадив, к золотым костям её, принять на поклон, не прогнав и не гневаясь.
Тарас быстро собрал сухие ветки с деревьев, растущих рядом, сложил всё в кучу и зажёг.
Радостно вспыхнул огонь, как бы приветствуя охотника, затрещали ветки от сильного разгорающегося пламени. Тарас вытащил из рюкзака оладьи и масло, наклонился над костром и стал петь заклинание:
О-о-о… Уо-о-о!
Духи священной рощи,
Где существует, живёт
Светлый дух нашей Сестры —
Алтан Аба-хозяйки,
Прошу вас – не гневайтесь,
Прошу вас – выслушайте,
Глаза широко раскройте,
Уши навострите,
Пришёл к вам с просьбой,
Пришёл к вам с угощением,
Пришёл к вам с поклонами, —
Добрые духи этого славного леса,
Этой прекрасной земли!
Слушайте! Слушайте!..
Охотник замолчал, перевел дыхание и, закрыв глаза, продолжил пение.
//-- * * * --//
Когда Тарас пришёл и зашёл в ютэн [11 - Ютэн – жилище охотника в тайге.] шамана Арахаана, солнце уже висело над верхушками деревьев, вечерело.
– Ну, проходи, Тарас, садись, – ответил на приветствие охотника хозяин. – Чаю налью горячего, мясом куласая [12 - Куласай – дикий таёжный олень.] угощу. Долго, однако, добирался, почти целый день.
– Да я, Уйбан, сходил на…
– Знаю, – прервал его шаман. – Там всё стоит, как было? Не рассердилась Эдьий?
– Всё, благодаря Айыы Тангара, там хорошо, – ответил Тарас. – Не прогнала, не обиделась и, вроде, даже обрадовалась.
– Вот и молодец! – похвалил его шаман. – А то я только с ней общаюсь, разговариваю. Скоро она должна навсегда улететь в свой дьабын, в небеса. Говорит, хватит, пора ей уже.
Тарас отхлебнул из кружки густо заваренный чай, с удовольствием поел нарезанного кусками свежего мяса, спросил:
– Где ты добыл этого оленя?
– Куласая свалил за рекой, когда уток на обед хотел подстрелить. Стою в камышах по колено в воде – он и выскочил. Большо-ой, с рогами. Самец. Сделал один выстрел, близко было совсем.
– Любит тебя, Уйбан, Баянай [13 - Баянай – главный дух тайги.], однако. Удачливый ты. Какие новости ещё? Что видел-слышал?
– Видел, – тут помрачнел Арахаан. – Сон вчера видел нехороший.
– Нехороший? – насторожился Тарас, поставив недопитую кружку на стол. – А что?
– Едут к нам издалека носатые люди с вещами нехорошими, с мыслями погаными. Чистые абаасы [14 - Абаасы – черти Нижнего Мира.], только рогов нет на голове.
– И много их, сиэмэхситов [15 - Сиэмэхсит – существо, поедающее души людей.]?
– Человек семь-восемь. И техника рядом грозно гудит. Что-то затевают. Надо нам приготовиться, быть начеку.
– Да-а, – испугался Тарас. – Геологи, однако, опять прут сюда. Искатели.
– А ещё зовут меня в Тумул. Племянницу Майыс видел сегодня. Плачет, заболела. Так что, Тарас, послезавтра поеду к ним в посёлок. – Шаман поднялся с места, в старую, побитую кастрюлю бросил кости оленя-куласая с остатками мяса, сказал: – Надо Чалбая накормить, ждёт давно.
– Слушай, Уйбан, мне ведь тоже надо в Тумул, – сказал Тарас. – Мука кончилась, да спичек побольше надо прикупить в магазине. Вместе поедем?
– Вместе веселее, – кивнул Арахаан. – Поедем.
//-- * * * --//
Правая нога Айтала в надраенных до блеска штиблетах, наступив на вторую ступеньку лестницы, разом провалилась в чёрную дыру вместе с доской со ржавыми гвоздями на концах, которая с треском раскололась надвое, не выдержав веса очередного гостя Картинной галереи университета. Парень охнул, потом смачно выругался:
– А, ёп твою… Сюрпризы Якутска!
Он вытащил ногу, к радости хозяина – целую, и резво прыгнул кузнечиком, перемахнув ещё три ступеньки – сразу на площадку, на которой лежал затоптанный тысячами ног грязный и рваный коврик.
Когда Айтал вошёл в помещение, церемония открытия первой выставки художника Миши Сатырина, его друга детства, уже началась. «Ах вернисаж, ах вернисаж! Какой портрет, какой пейзаж!» – заиграла песенка в голове у парня. Перед пестро одетой толпой, покачиваясь, торжественно вскинув вверх седую голову, выступал, говорил хорошие слова сам Председатель профсоюза ЯГУ – высокий мужчина в элегантном, импортном, судя по лацкану пиджака, костюме. Он шутил, называя Мишу «нашим якутским Шагалом», ибо работы его, висевшие на стенах Галереи, были не соцреалистические, а по европейски-авангардистские, «абстракные», как определяли такую «мазню» якутяне из улусов.
Айтал не стал слушать громкие комплименты остальных персон, важных и не очень, а нырнул в соседний отсек, где тоже были работы его друга.
Ему понравилась, действительно понравилась одна композиция, где была очень реалистично изображена торчащая из ровной серой поверхности – то ли льда, то ли асфальта – правая рука мужчины с застывшими кривыми пальцами. Из той же непонятной поверхности высунулось только лицо бедолаги с открытым в крике ртом и выпученными глазами. А рядом стояли высокие бутылки, очень старые, пустые и грязные. И ноги, ноги девиц, красивые и возбуждающие, заманчиво висели (видимо перешагивали) над бледно-зелёным лицом мужчины, который тонул, а может, выбирался из ровной серой поверхности наверх, но не мог. Не мог пересилить ловушку, не мог докричаться до ближних – равнодушных дев.
– Да-а, – с улыбкой произнёс Айтал. – Что-то тут такое есть. Из нашей житухи городской. Молодец!
Тут в большом холле зашумели гости, раздались голоса, и толпа ринулась без суеты и спешки в комнаты галереи, где висели немного абстрактные, загадочные шедевры Миши Сатырова – многообещающего молодого художника, которого в ближайшем будущем ждали успех и слава. Возможно, даже – всероссийская, как у Валерьяна Васильева или Юры Вотякова, ушедших, к сожалению, в мир иной совсем недавно, только в начале их творческого дао – великого пути. «Хорошо, если Мишка раньше времени не окочурится, – подумал Айтал. – Дай бог ему здоровья и удачи!»
В самом большом отсеке Картинной галереи люди плотно окружили виновника торжества, и это были, в основном, студенты и преподаватели Якутского государственного университета, которые расспрашивали художника о содержании его картин, весьма далёких по манерам и способу изображения от классических работ реалистов типа Репина, Серова или советских художников – представителей соцреализма. Вопросов относительно «апстраксий» было много: а почему ноги как спички и рожа кривая, страшная? И Миша Сатыров со страстью, с горящими глазами, широко размахивая руками, говорил и объяснял толпе свои странные композиции, где небо, деревья, вода и люди – всё перемешано, «нелепо» выстроено, как ребусы и загадки.
Айтала удивило, что во многих картинах его друга в центре, сбоку или «в небесах» была тщательно выписана фигура рыбака-охотника или охотника-рыбака, который тащил на себе все свои снасти и оружие – древние и современные – сети, стрелы, капканы, корчаги, ружья, лопаты, колья, вёсла, патроны, ножи, батыйа [16 - Батыйа – древнее рубящее оружие якутов с длинной ручкой.], луки, колчаны, бинокли, консервные банки, даже запасные «кирзухи» советского производства, портсигары, вилки, алюминиевые кружки и т.д. Вещей было много, и он, бедный, всю эту гору тащил на себе и при этом пускал дым из длинной трубки. Да, это был образ «вечного таёжника», человека, не изменившегося нисколько за прошедшие столетия и даже тысячелетия, этакий живой, не сдающийся метаморфозам судьбы вечный Якут. Да, действительно, сейчас по небу летают самолёты и ракеты, несутся с бешеной скоростью поезда и машины, гудят, пуская дымы, высокие трубы плавающих судов и многоэтажных заводов, а Охотник, сын тайги, всё так же ходит пешком, взвалив на себя необходимые для жизни предметы, по родной, любимой земле предков, таких же точно как он сам. Всё в Жизни меняется, не исчезает только Охотник – якут, тунгус, юкагир, чукча, тувинец, бурят, ханты-манси. Он вечный! Он вечный, пока есть, живёт и дышит Природа. Толпа вокруг Миши Сатырова стала постепенно редеть, рассеиваться по отсекам и Айтал, улучив момент, быстро подошёл к другу, дёрнул за рукав. Увидев Айтала, художник обрадовался, засиял, выпалил:
– Пришёл-таки? Физя-мизя! Молоток!
Физей он называл Айтала из-за физики, на которой друг был помешан ещё будучи школьником, ибо он законы и формулы физики знал, как никто, назубок и был первым подсказчиком в классе, и ребята, которым были до фени все эти дурацкие задачки в учебниках, списывали у него, Физи Барахова.
Айтал обнял друга, сказал:
– И ты, Миша, супер… Такое сегодня развернул… Ну, ты даёшь! Мне особенно симпатична, – он кивнул в сторону картины, – вон та композиция с алкашом. Особенно ноги девушек. С натуры рисовал?
– Это не алкаш, – поморщился Миша. – Это человек в начале пути, когда он тонет, но не сдаётся, не погибает, старается выскочить, выжить, пока есть такое чудо, как голые ноги женщин, наших красавиц.
– Понятно, – кивнул Айтал. – И ты выжил, понимаешь, благодаря ляжкам своей жены? Только первой, или второй? – он игриво подмигнул.
– И не только своих жён, – улыбнулся художник. – Их много, и они везде.
Тут Миша заметил недалеко от них симпатичную брюнетку с коротко стриженными волосами, окликнул:
– Лана! Иди сюда! – потом он толкнул друга в бок, тихо сказал: – А вот одна из них, обрати внимание, моя знакомая, соседка.
Девушка, чётко цокая каблучками высоких туфель, виляя округло-симпатичными бёдрами, улыбаясь, подошла к ним, сказала:
– Ну, Михаил Батькович, Вы меня удивляете! Поздравляю! Всё опишу, как надо.
– Это Лана Васильева, журналистка из «Молодёжки». Обещала что-то написать.
Художник повернулся к другу, представил его:
– А этот симпатичный товарищ – мой друг. Кандидат, научный сотрудник Института физтех проблем Севера. Будущий научный светил… или светило?
– Засвеченный ноне, – улыбнулся Физя.
– И зовут его Айтал Барахов. Запомни, Лана. Потом о нем тоже будешь писать, как пить дать! – цокнул языком Миша.
– Оч-чень приятно, – с деланным баском произнёс Айтал и, ловко схватив её нежную ручку, галантно поцеловал.
– А Вы, я смотрю, «жентельмен»? – разом засияла красавица. – Вуаля!
– «Жен-тель-мен»-то сокращённое от «женское тело для менов», мужчин, – сострил на ходу Айтал, показывая что он «не промах», не «дурачок штампованный», коих много.
– Отлично! Ха! – звонко, не стесняясь, засмеялась Лана. – Уважаем таких.
– Ну, вот и хорошо, – радостно произнёс художник. – Всё путём, как пить дать.
– А пить тута дадут? – снова съюморил Айтал, щёлкнул пальцем по горлу. – Чего-то зачесалось в «трубе».
– Твоя «труба», Айтал, всегда зовёт: и, кстати, начнётся скоро фуршет в крайнем отсеке. Потерпите чуток?
– И не такое терпели! – вскинул вверх брови Айтал, потом повернулся к девушке, спросил: – А Вы, мэм, чего предпочитаете? Шампанское, виски… Или глинтвейн?
– Сухое люблю, полусладкое, – «томно» и игриво произнесла она, показав Айталу свои ровные белые зубки. – Фор ю?
– Ну, для меня, конечно, ром, – в том же шутливом тоне ответил парень. – Настоящий «Хавана»! Ну, для этого надо лететь на Кубу, к сожалению. Такого добра в Якутске не найдёшь, даже в лучших ресторанах. Есть обычный набор: «Агдам», «Портвейн», «Солнцевдар», «Спотыкач» или «Верь муть». То есть вермут. И всё это великолепное пойло день и ночь ждёт своих покупателей, верных поклонников товарища Бахуса. Не так ли? Выбора нет.
– Да, Якутску, конечно, далеко до Парижа, – вздохнул «виновато» Миша. – Но для гостей я купил ящик водки, шампанское и… хорошие сухие вина, молдавские. Два ящика.
– Мы выпьем всё! – хлопнул по плечу друга Айтал. – Пора, друг, пора!
И тут, действительно, широко распахнулись двери крайнего отсека, и кто-то крикнул:
– Пожалуйте, гости дорогие, к столу! Прошу!
– Пошли! – засиял Миша. – Настал миг истины… Миг веселья и радости! Ура!
И пёстрая толпа торопливо ринулась к обставленным разной снедью и бутылками столам. Начался фуршет, лучший, заключительный акт действия по названию вернисаж. Вернисаж!
Михаила Сатырова друзья-художники сразу увели к своему отдельному столу, где стояли персоны высокого ранга. Айтал с Ланой подошли к ближнему столу и заметили, что далбар [17 - Далбар – стол, угощение.] был здесь весьма скромный: стандартный салат, селёдка магазинная, колбаски, мясо холодное с варёной картошкой, оладьи… Вот и всё, пожалуй. Из напитков минералка и соки, в бутылках – водка, шампанское и сухие вина. Рома кубинского и виски шотландского не было. И Айтал, тихо вздохнув, налил себе в фужер прозрачную водочку, а спутнице, журналистке, как она и хотела, сухое вино, полусладкое.
– Ну! – поднял фужер парень. – За встречу, за знакомство. – Дёрнули!
Он выпил и сразу закусил селёдкой с салатом.
Лана, немного отпив вина из бокала, ничего в рот не взяла, и, повернувшись к Айталу, спросила:
– Ну, а Вы, значит, того… Физик?
– Да, – кивнул Айтал. – Законченный и бесповоротный. Убеждённый. И это моя работа, так сказать, стезя и… хомут. До гробовой.
Он покосился на неё и, доедая салат, спросил:
– Ну, а Вы, мэм, чем занимаетесь в свободное от писанины время?
– В свободное от писанины время я… пишу. Пишу книгу о якутских шаманах. И это, скажу по секрету, интересно, захватывающе интересно.
– Шаманы, значит, – вытер губы салфеткой Айтал. – Тема для партии нашей коммунистической, скажу, не очень приятная, теневая. Вы рискуете навлечь на свою молодую полустриженную голову много холодных неприятностей. Могут во гневе красном своём и укол с кислотой забабахать в одно место, и будете лежать долго дома – рыдать и стенать. Пойдёте работать уборщицей в свою редакцию? А?
– Да, тема шамана, да и религии всякой вообще, в нашем крайне атеистическом обществе не поднимается выше каблуков, вот я потому стараюсь поднять это чуть выше, хотя бы до пояса. Кто-то ведь должен начинать? В тридцатые годы церкви и храмы рушили в СССР, а священников швыряли в застенки и лагеря. Даже расстреливали. А потом, начиная с сороковых, под мудрым оком Кобы-Сталина, всё тихо возвращается и восстанавливается в стране. То же самое, я думаю, будет и с шаманизмом, ибо это тесно связано с древней религией якутов, народа саха.
– Религия? Язычество? – усмехнулся Айтал. – Никакого бога, тем более с бородой, товарищи, нет на небесах. Всё это древние сказки. – Он допил свой фужер, зло добавил – Я, например, в церковь никогда не пойду бить лбом каменный пол и слушать долгие завывания батюшки: «Господи, поми-и-илуй мя!» – Айтал шутливо перекрестился, стал бить поклоны налево и направо, привлекая этим внимание окружающих. И, действительно, к ним быстро подошли двое молодых людей. Студенты остановились, ожидая, что дальше будет.
Дальше Лана, засмеявшись юродству нового друга, сказала:
– Но ведь шаманизм, вера в духов и божков существует на свете со дня зарождения человека на Земле. Люди верили в высшие силы, верят и, думаю, дальше будут верить. Феномен веры, религии ничем не сотрёшь, не искоренишь. Даже великий Коба не смог религию убить, убежденный атеист и ленинец. Что с этим делать?
– Что делать? – усмехнулся Айтал. – Снять шоры с глаз надо у людей, иллюзии, ибо всё в мире объясняется законами физики, вот и всё. Физика!
– А шаманы как? – не сдавалась Лана. – Чем объяснить их необычные способности, действия, которые они совершают, правдиво и убедительно?
– Например?
Студенты с интересом насторожились, ожидая, что ответит на это журналистка.
– Например, верхневилюйский шаман и целитель Никон Васильев, у которого я побывала недавно, видит органы человека насквозь и может излечить больного прикосновением руки и словом. Факт. Потом он, глядя на человека, не спрашивая, может сказать, кто он, откуда и чем болен. Бывает, что Никон заранее знает, говорит домочадцам, кто к нему завтра приедет и зачем. Говорят те, кто видел и знает, что он летом уходит в тайгу, надевает шаманский плащ, берёт в руки бубен и общается с духами природы, божествами миров. Но делает это тайно, боясь таких вот суператеистов, как Вы, Айтал Батькович.
Студенты засмеялись. И тут один из них, хиленький, в очках, сказал:
– Духи и боги, действительно существуют. И об этом нам читает лекции наш уважаемый профессор Николай Климович. Мы ему верим.
– Антонов? – обрадовалась неожиданной поддержке Лана. – Да, это умнейший человек в Якутии, он прав. Прав! – потом, победно сверкнув прекрасными очами, спросила у Айтала: – Так чем объясните, товарищ физик, феномен шаманских возможностей? А?
– Физикой, – невозмутимо ответил Айтал. – Законами флуктации полей.
– Каких-таких полей? – усмехнулась Лана.
– Энергетических и торсионных, – убеждающе и очень чётко произнёс физик Айтал. – Слыхали что-нибудь об этом?
Студенты недоумённо пожали плечами, переглянулись.
– Помимо пресловутых атомов и электронов, о которых вам говорили в школе, ещё существуют так называемые элементарные частицы – фотоны, протоны, кварки, мезоны и т.д. И, кстати, в вакууме они тоже существуют, появляются и исчезают. И флуктация этих частиц в вакууме рождает торсионные поля.
– Ладно, хватит нам морочить мозги разными кварками, – недоверчиво усмехнулась Лана. – Ты лучше расскажи, объясни нам о феноменальных способностях шаманов, о чудесах этих… Никон, Протасов, Чирков… Это великие люди!
– Знаю. Слышал, – невозмутимо произнёс учёный. – Сейчас объясню… с точки зрения физиков, науки. Но постараюсь вам нарисовать это как-то проще, вульгарнее, что ли. Вот. – Он замолчал.
– Ну, Айтал, чего ты… – не выдержала Лана.
– С простого. Каждый человек или даже предмет… – он показал на вазу. – …Обладает энергетическим полем. У живых – это биополе. Слыхали? Так вот, наиболее сильным обладателем этого, например, является экстрасенс или шаман. Он преемник и передатчик этой псиэнергии, которую собирают из вакуума чакры человека… Их, классических, сколько будет? – Айтал посмотрел на девушку. – Знаешь?
– Кажется, семь… или восемь. Так?
– Правильно, молодец, – улыбнулся он. – Классических семь, а на самом деле их что-то около пятнадцати-шестнадцати. У женщин их больше. И тем они, хорошие, выходит, сильнее нас.
– И правда, – оживилась Лана. – Удаганки, например, всегда считались у предков сильнее шаманов-мужчин, – она шутливо оглядела всех гордо, вскинув голову. – Так что…
– Есть чакры – сахасрара на макушке, аджна, муладхара и т.д. И все они носители и создатели торсионных полей частиц, о которых я уже говорил. Это генераторы. И чем больше связей энергетических между ними, тем сильнее экстрасенс или шаман. И здесь нет никакой вашей хвалёной сакральности или мистики. Всё объясняется законами физики, проявлениями и действиями пси-полей, их волновой структуры, поведением элементарных частиц, создающих торсионные поля.
– А душа? – не сдавалась Лана. – Тоже это… торсионное поле?
– А тут, милая, сложнее, – поджал губы Айсен. – Мысль человека, как вы поняли, материальна. Это чистой воды волновая структура пси-полей. Но душа, – это, очень грубо говоря, тоже подвижный, работающий постоянно сгусток энергии человека. Но и она, душа, имеет свойство возвращаться в свой родной дом, то есть в труп, ибо связи всегда существуют, что объясняется тоже законами физики. Это привидения на могиле или их явления в доме покойника. Кстати, их можно легко прогнать, включив радиоприёмник или направив на фантом свой электрошокер. Опять же физика, теория полей. Электромагнитных, биологических, торсионных, и т.д., и т.п. Поняли?
– Понятно, – грустно произнесла Лана. – Ты, Айтал, разбиваешь все наши иллюзии, великие тайны жизни, превращаешь поэзию в чистую алгебру, в ряд холодных цифр и формул. Зачем? Загадка, волшебство, романтический полёт в неизвестность – вот что оживляет по-настоящему человека, поднимает вверх на крыльях над серятиной и болотом натурализма и бытовщины. Ты умный дурак, Айтал, холодный, расчётливый, как робот, чувак. Холодильник с магнитофоном! Физя!
Ребята громко рассмеялись, глядя на физика, а он улыбнулся обаятельно, подмигнул им, дескать, где наша не пропадала.
– Но тут… – смущённо произнёс очкарик… – Во… вопрос на засыпку.
– Давай, – кивнул физик. – Люблю, когда засыпают. Покой и тишина.
– О шаманах и экстрасенсах вроде бы так, – посмотрел более смело студент на Айтала. – Но что есть… что есть Бог? По законам физики.
– Бог, – задумался физик. – А ты сам, догор, веришь в Бога?
– Да-а… – смущённо выдавил парень и, задумавшись немного, сказал: – Нам много рассказывал о религии наших предков Николай Климович… Во-от.
– Да, богом якутов – «саха», как они себя называли издревле, был Тангара или Юрюнг Аар Тойон, который сотворил Землю, людей, зверей, леса: всё, всё, всё… – продолжил очкарик: – И Тангара – это видимое небо, звёзды, вселенная… Все вещи – живые и неживые – имеют душу. У китайцев это – «ци», у индусов – «прана», а у нас, саха, это «иччи», о чём все знают… Так.
– И верно, – кивнул Айтал. – Европейцы это называют ещё «эфиром», который, кстати, первоначально был включён Менделеевым в его таблицу, но потом… потом зачеркнул. И зря. Эфир – это основа основ, главное в видимом и невидимом мире. Существует Тонкий Мир, и по определению знаменитого академика Шипова, моего учителя и кумира, определены и существуют по его гениальной теории уровни физического вакуума, первичных торсионных полей и уровень Абсолютного Ничто, самый стабильный и устойчивый. Это есть Верховные силы, порождающие планы вакуума. А точнее, это – Сверхразум, способный из ничего, из вакуума создавать идеи, по которым пси-поля создают реальные явления и вещи.
– Непонятно как-то, – призналась Лана. – Из ничего нельзя создавать что-то сущее… Как это?
– Короче, Бога нет, а есть Матрица Вселенной, по которой, как в компьютере, работают программы, реализующиеся в жизни.
– Сложновато, – тихо произнёс очкарик.
– Объясню, – согласился физик. – Например, в нашей жизни происходят вещи и явления, которые никак не укладываются по логике вещей: сколько ни планируй, бейся, крутись – всё «пшик», бесполезно.
– Например, – насторожилась Лана. – Что это?
– Бытовые не возьму, их много. Берём из истории. Были, например, известные полководцы, такие как Суворов или Наполеон, которые побеждали в бою противников, превосходящих по количеству солдат в несколько раз и вооружённых лучше и качественно. А Чингисхан с кучкой диких монголов победил, поставил на колени китайцев, превосходящих его людей по количеству в несколько сотен раз. Перед ним не устояло ни одно государство в Евразии.
– Давай поближе, – сказала Лана. – Попроще что-нибудь.
– Хорошо. Возьмём судьбу миллионера, друга большевиков и Горького – Савву Морозова, который любил жизнь и хотел для людей справедливой и лучшей доли. Он был богат, что хотел, то и получал, уважали в России его. Однако, вопреки всем стараниям и возможностям, жизнь этого замечательного человека не сложилась. Всё кончилось внезапно и трагически. Внезапно. По Матрице свыше, по программе. Или возьмём судьбу самого прекрасного и гениального поэта России – Александра Блока. Отчего он умер неожиданно, скажите?
– Застрелился, – ответил очкарик.
– Нет, его, кажется, убили, – объяснил второй.
– Нет, друзья, – налил Айтал в свой фужер водки и сказал: – Умер от хандры и печали. Лежал – и скончался. Не от пули и не от болезни. А мог, имел возможность уехать за границу. Ан нет. Не вышло ничего. Опять же по Матрице. Программа. И никому в мире от него не уйти, не скрыться.
– И что ты, Айтал, этим хотел нам сказать? – повернулась к нему Лана, захлопала длинными ресницами.
– Я хочу сказать, что нет в жизни логики, точных объяснений: почему да как это получилось вопреки всему нормальному течению вещей. Как ни старайся человек, как ни крутись, ни лезь из кожи, – всё обернётся по-другому сценарию и линии. Это и есть Матрица, когда идёт по воле Абсолютного Ничего, энергии космоса.
– А вот в тенгрианстве Бог, Природа и Космос – единое, неразделимое понятие, и человек как бы малая, ма-а-аленькая частичка всего этого, – попытался вставить нечто разумное очкарик. – Я – часть этих великих понятий… Человек.
– Ну, это ближе к законам физики, науки вообще, даже химии, ибо в космосе существуют и «работают» те же атомы, что в таблице Менделеева, и тот же, кстати, эфир, от которого он, к сожалению, отказался. И тенгрианство, пожалуй, правдивее и более «научнее» что ли, всех существующих религий в мире, которые возвели обычного человека до Бога, Всевышнего. Религия, к сожалению, все заземляет, является плодом фантазий фанатиков, результатом образов и мифов древних времён. А надо знать…
– Законы физики, – докончила Лана, махнув досадливо рукой. – Холодильник ты! Я не согласна, хоть говорил так убедительно и длинно. Нет, всё равно людям, закрыв глаза на всё, надо просто верить. Вера, Бог христианский, Тангара якутов-саха, Аллах и Будда пусть живут и радуются с нами, светлые и явные как мы с вами, люди, двуногие… И ты, Айтал, не подсовывай нам свои эти «псы-поля» и «торчёные» штучки, не засоряй нам мозги, не превращай цветочек нежный или прекрасных белых птиц в результаты, в продукцию твоих физико-химических процессов и реакций. Не надо! – громко и пафосно выпалила Айталу-Физе журналистка. Верь в Бога – простого, с бьющимся в груди жарким сердцем. Понимаешь? Понимаешь?!
– Понимаю, – кивнул Айтал и выпил свой фужер с водкой до конца, закусил селёдкой, которая ему, похоже, очень понравилась. – It’s badly, mam.
Парни, выслушав данную тираду журналистки, как-то облегчённо вздохнули. Очкарик сказал:
– Спасибо за всё… за беседу такую… Нам пора. До свидания.
Они, откланявшись, пошли к раздевалке.
Закончив пиршество, поглотив всю еду и выпив всю жидкость на столах, люди стали расходиться. Пьяных и скандальных на этот раз в Галерее ЯГУ не было, и потому виновник торжества Михаил Сатыров был доволен. Он, увидев друзей, медленно подошёл к ним, сказал:
– Ну как, мои дорогие, вернисаж? Довольны?
– Прекрасно, Миша, всё чудесно… И самое лучшее из живых предметов, тут говорю как физик, – это Лана. Лана Васильева – умнейшая и добрейшая, как я понял к концу вернисажа. Какие слова, какое лицо, какая форма, какое редкое соединение молекул, позитронов и кварков в ней, единственной и прекрасной на этом вечере. Виват!
– О, изречение, достойное принца! – засмеялся Миша. – Значит, моя соседка тебе дюже понравилась? Так?
– «Понравилась» – это не то слово, – ответил, улыбаясь, Айтал. – Впечатлила до мозга костей, до кончиков волос. И это правда, без всякой физики.
– Спасибо за комплимент, – засмеялась девушка. – Слов таких мне давно не говорили. Надеюсь, мы ещё увидимся с тобой, Айтал?
– О да! Конечно! – воскликнул парень. – Хоть завтра, хоть сегодня… ночью! В ресторане, конечно.
– В ресторан ночью не пойду, – ответила она, глядя ему в глаза. – Меня мама дома заждалась. Пойдёмте.
Они втроём вышли из фуршетного зала, и тут Айтал, глядя на девушку, сказал:
– А я видел тебя, Лана, как-то в спорткомплексе, в «Полтиннике»… – неожиданно он перешёл на «ты». – Сделал вывод, что у тебя много хороших поклонников. Был там.
– У тебя, Айтал, тоже, думаю, есть поклонницы. С такой фигурой и мозгами…
– Есть, конечно, – ответил парень. – Но они очень простые, заземлённые… Физики много.
– Но я же земная, поесть люблю.
– Не заметил, – сказал парень, добавил: – Вы, Лана, в облаках, верите в Бога… Крылья скоро у Вас вырастут. Белые. В церковь ходите…
– Разве это плохо, в Бога верить? В Бога верю, а в физику – нет.
Тут в их оживлённый разговор, вмешался Миша, остановил друга и тихо сказал:
– Знаешь, с Русланом нашим плохо, очень плохо.
– С Русланом?
– Да. Он сейчас в онкологии. Рак.
– Ого! – удивился Айтал. – Как так?
– В общем, я был там, в больнице, и он просил, очень просил, чтобы ты, Айтал, пришёл к нему завтра. Хочет тебе что-то сказать неотложное. Сказал, что дело плохо. Пойдёшь?
– Пойду, конечно, – помрачнел Айтал.
– Вот такие дела, Физя.
– Что же он хочет сказать? – пробормотал парень.
– Не знаю, – покачал головой Миша. – Сам тебе всё расскажет. Так вот. Прошу! – тут протянул вперёд руку Сатыров. – К раздевалке, друзья… Почти все ушли уже… Кончился бал.
//-- * * * --//
Одевшись, они вдвоём вышли на улицу. Дворик Галереи освещал один тусклый фонарь, висевший на столбе.
– Здесь близко остановка автобуса, – сказала Лана. – Тебе туда?
– Конечно, куда Вы, туда и я… – весело произнёс Айтал, добавил: – Я тебя до дома провожу. Можно?
– Можно, – кивнула она. Потом, помолчав, спросила: – Значит, Айтал, фамилия твоя Барахов? Так?
– Барахов. А что?
– А то, что я узнала, что люди с такой редкой фамилией живут в посёлке Тумул, в Хатыннахском наслеге. Это случайно не твои родственники будут?
Так, разговаривая, они подошли к остановке, где в этот поздний час никого уже не было.
– …Да, я родом оттуда, – продолжил беседу Айтал. – Родился в посёлке Хатыннах, что недалеко от озера Ытык Омолуку. Может, слышала?
– Да, слышала. Говорят, что это озеро большое, очень красивое, с песчаными берегами. Священное.
– Откуда знаешь?
– Вот… хочу туда съездить, написать что-нибудь. Говорили, что там живёт шаман Арахаан. Очень сильный, известный. Надо бы встретиться с ним, поговорить.
– Знаю его, видел, – ответил Айтал. – Он охотник, живёт в тайге недалеко от озера. И где-то там промышляет зверя мой дядя по линии отца – охотник Тарас Барахов. В прошлом году приглашал меня приехать в Тумул, поохотиться, но я так и не собрался, не поехал: дела всякие в городе, работа… Очень хотел туда. Да.
Автобус что-то не подходил, задержался в пути. Айтал вытащил из кармана пачку «Кэмэла», закурил, потом, повернувшись к девушке, спросил:
– Простите, а имя Лана – это от Саргыланы или… Светланы?
– От Айгыланы. От слова «айгы», что означает медлительная, спокойная, уравновешенная.
– Гармоничная, выходит, – он посмотрел на неё «очень выразительно», поднял вверх «удивлённо» брови, крикнул: – Божественно! Как на небесах, в Верхнем Мире олонхо [18 - Олонхо – древний эпос народа саха.].
– Хотите меня сравнить с богинями-айыы? – засмеялась она и тоже шутливо «выпучила глаза», сказала: – Не выйдет, дорогой, я обычная земная грешница. Промахов и глупостей хватает, так что…
– Свои скелеты в шкафу, значит, – закивал он понимающе. – У всех свои тайны, тёмные секреты… – скривил он тонкие губы, отбросил в канаву недокуренную сигарету. – Я тоже, знаете, в рай не попаду, так что… мы оба, выходит, одного поля ягодки. Типа болотной морошки.
– Вот-вот, – согласилась Лана. Ну их – в болото!
Они оба громко засмеялись, глядя друг на друга, и этот весёлый момент заметно сблизил их обоих, энергичных и полных жизненных сил молодых людей. И тут, как бы невзначай, Лана спросила:
– А может, мы вместе махнём туда, в Тумул, на озеро Омолуку? Я через недельку еду туда, к шаману… Как?
– Ехать в Тумул? Да-а, это было бы замечательно, но… Новосибирск. Там намечается конференция по нашей теме, и мне предложили выступить с докладом. Так что… жаль!
– Ладно, – деланно засмеялась Лана. – Одна поеду, без охраны. Она увидела на перекрёстке красные огоньки автобуса, сказала: – Едет! Наш. Это «двойка».
//-- * * * --//
Айтал в белом халате и бахилах шёл по светлому коридору онкологического отделения больницы. В холщовой сумке он нёс другу свежие фрукты и номер журнала «Иностранная литература», где был напечатан отрывок романа «В пути» американского писателя Джека Керуака. Он знал, что Руслан любил читать переводы зарубежных писателей: Германа Гессе, Сент-Экзюпери, Сартра и так далее. «Керуака, кажется, он ещё не читал, – подумал Айтал. – Обрадуется».
У белой двери с номером 6 его остановила медсестра, худая, как мумия, женщина.
– Вы к кому? – спросила она, строго оглядев посетителя с ног до головы.
– Я к Харитонову. Палата номер шесть.
– Нельзя сейчас, – отрезала она. Подождите.
Медсестра, комично семеня маленькими ножками, быстро удалилась. «Ну и стерва, – подумал Айтал. – С такой женщиной долго не проживёшь». Он, увидев у окна диван, устало бухнулся, вытянул ноги. После вчерашнего «бума» у него слегка болела голова, ныл затылок, стучало в висках.
– Надо было пивком опохмелиться, – пробормотал он. – Дурак!
Тут он вспомнил, как однажды они хорошо погуляли с Русланом в Русском театре на вечере, но там в буфете почему-то продавали одно сухое вино, и они, чтоб «вдарило», опустошили бутылок шесть или семь. А потом веселые, обнявшись, пошли по проспекту домой. Однако, дойдя до библиотеки Пушкина, они оба упали в сугроб, поднялись, пошли – и снова упали, хотя не были пьяными до «бодуна [19 - «до бодуна» – сильно пьяное состояние.]», голова работала ясно и чётко. Вот только ноги не слушались. И это было странно. Потом они, громко хохоча, доползли на четвереньках до ворот дома, лежали там в сугробе, расслабленные, минут десять, пока их обоих не подняли друзья – Мишка с Борькой Васильевым. Они и помогли им наконец подняться на четвёртый этаж, где они жили соседями. Если бы не друзья, их, как пить дать, мильтоны [20 - Мильтоны – милиционеры.] увезли бы в «весёлую хату» – медвытрезвитель. А это позор.
«Да-а, весёлые были времена, – подумал Айтал, разглядывая на стене копию картины Перова «Охотники на привале». Потом, после этого нелепого случая, Айтал узнал, что сухое вино в большом количестве «бьёт по коленкам», и ноги отказываются нормально ходить – отключка. А портвейн «Агдам», очень популярный в те времена в Якутске, был ещё тем пойлом, и он, наклюкавшись этой «бормотухи [21 - «бормотуха» – вино низкого качества.]», три дня лежал в кровати, блюя и матерясь. С тех пор Айтал избегал пить сухие вина и «бормотуху», предпочитал родную чистую водяру, желательно «Столичную», если есть.
«Эх, Руслан, Руслан, что же ты так, – подумал он о заболевшем раком друге. – Ведь молодой ещё, нет и тридцати тебе – жить да жить! Судьба. Проклятая Матрица!»
Айтал вспомнил школьные годы свои, когда они втроём – Мишка, Руслан и он – увлекались футболом, ходили всегда вместе, за что их сверстники окрестили «Три мушкетёра». Это были герои их самой любимой книги, которую друзья читали взапой и перечитывали, знали слова и фразы отважных мушкетёров, цитировали: «Один за всех, и все за одного!» Так и живут они сейчас, помогая и поддерживая во всём друг друга. Три мушкетёра!
Сухая, как вобла, медсестра прошла мимо, не глядя на него, деловито вошла в палату номер 6, потом немного погодя, вышла оттуда и, глядя мимо него, громко сказала:
– Зайдите к больному. Быстро!
Айтал разом вскочил, вошёл в палату, где лежали трое мужин. Руслан, увидев его, радостно воскликнул:
– Пришёл! Садись, Физя, рассказывай. Ждал тебя.
Айтал подошёл, обнял крепко его, сказал:
– Виноград тебе принёс и Керуака. Американца.
– Керуака?! – обрадовался Руслан. – Ну, ты даёшь! Наслышан, мечтал. Давай сюда!
Айтал выложил на тумбочку фрукты, потом протянул другу номер журнала «Иностранная литература», сказал:
– Гениально написано, не хуже Селинджера, скажу. В нашем духе там всё. Читай.
– Почитаем, почитаем, – улыбнулся Руслан, добавил: – Что же ещё остаётся… времени навалом, валяюсь тут… Хотя… – он погрустнел. – Если по-серьёзному, то… мало, совсем мало осталось: рак – дело лихое, без поблажек. Р-раз – и готово. Они, понятно, скрывают от меня… Но я знаю. Два месяца – самое большее, так что… готов. Это судьба, и как ты говоришь: «Не обойти, не перепрыгнуть». Закон Абсолюта. Физика!
– Но ведь некоторые… бывают слухи… – начал было успокаивать друга Айтал, но Руслан его резко прервал:
– Не надо, Физя, не утешай, – он поднялся, притянул его к себе поближе, тихо сказал: – Вот что надо сказать тебе…
Тут больной, который лежал на ближней койке, покашляв, поднялся и медленно пошаркал к двери палаты. Видимо, захотелось ему сходить в туалет или выйти в коридор по личным проблемам. Второй мужчина, лежавший у двери, накрывшись одеялом, спал, не шевелился.
– Вот и хорошо, вышел сосед очень кстати, – продолжил Руслан, потом, приблизив рот к уху друга, тихо, почти шёпотом, сказал: – Плохие новости для тебя… Ты ведь родом из Хатыннаха, где озеро Омолуку? Оттуда?
Айтал кивнул, ответил:
– Там родился. А что?
– Беда. Туда едут из Москвы спецназовцы. Будут взрывать… – ещё тише, шёпотом произнёс Руслан. – Говорю тебе по большому секрету. Это государственная тайна, и мне за это могут сразу голову… Сам знаешь, где я работаю. Через нас вся информация секретная по геологии проходит, по экспериментам. Так что… так что тебе надо срочно ехать туда, на Омолуку, земляков предупредить или помешать этой страшной беде. Понял?
– Какой-такой взрыв? – не понял Айтал.
– Взрыв… подземный атомный взрыв… большого заряда. Атом!
– Атомный взрыв?! – наконец дошло до Айтала. – У нас в Якутии? Да как?.. Не может быть!
– Так решили там, в верхах. Решили!
– Как так… – растерялся Айтал. – Но ведь … всё может погибнуть… Радиация! Не может быть… Это смерть…
– Может, догор… У нас в стране всё может… Поезжай, своих там земляков предупреди: пусть уедут оттуда подальше. Беда это, беда!
Тут в палату вошёл, стуча шлепанцами, сосед Руслана, сел на койку, покашлял.
– Ладно, спасибо за книгу, за визит, а я… – Руслан устало откинулся на подушку, весь взмок от напряжения и волнения.
– Пойду, – поднялся Айтал. – Приду ещё… А ты будь спок, – он серьёзно посмотрел другу в глаза, добавил: – Я понял тебя, старик. Сделаю всё, как ты сказал. Поеду. – Он тихо, не оглядываясь, вышел из палаты, потом вынул из кармана пиджака платок, стал вытирать со лба обильно выступивший пот, пошёл как оглушённый по коридору. «Неужели готовят у нас атомный взрыв? – думал он, вспоминая бледное от волнения лицо Руслана. – Он не врёт, и как сотрудник секретного отдела КГБ, должно быть, всё знает, и перед смертью решил всё рассказать мне. И правильно сделал. Ему-то фактически теперь терять нечего… Людей, главное, надо спасать. Еду!»
Айтал взял из гардероба куртку, оделся и быстрым шагом торопливо вышел на улицу. «Надо теперь найти её, Лану, если не уехала, – думал он. – Вместе поедем в Тумул. Вместе!»
//-- * * * --//
Белая «Волга» выехала на площадь Ногина, потом свернула по узкой улочке налево и, тихо юркнув в арочный проём, остановилась у первого подъезда старого дома с высокими окнами.
Громадский, высокий мужчина в чёрной шляпе, вышел из машины, закрыл на ключ дверцу и неспеша вошёл в подъезд. В нос ему сразу ударил запах мочи и «травки», от чего он брезгливо прикрыл нос рукавом плаща-дождевика, двинулся быстро к лестнице с чугунными узорными перилами.
– Стой, дядя! – грубо окликнул его хрипловатый голос парня из темноты. – Слышь?
Громадский остановился. Из-под лестницы вышел какой-то бледный парень с лохматой головой, за которым показались рожи ещё двоих подростков.
– Тебе чего? – спросил Громадский, глядя в мутные глаза парня.
– Башли [22 - Башли – деньги (жаргон).] нужны, – процедил лохматый, небрежно играя самодельными нунчаками [23 - Нунчаки – палочки с цепью, оружие.] на цепи. – Одолжи. До завтрово.
Громадский оценил обстановку, понял с какими «крутыми кадрами» столкнулся, спокойно сказал:
– Подойди ближе… – он сунул левую руку в карман плаща, и, когда парень подошёл, резко выбросил правую руку вперёд, схватил нунчаки, крутанул и выдернул из руки нахала, потом пнул его под колено. Парень от боли охнул, согнулся… Второго, дружка его, Громадский сильным ударом левой отбросил к выходу, а третий, испугавшись, бросился наутёк, перепрыгнув через лежащего ничком кореша.
Громадский положил палочки с цепью в карман, сказал, глядя на первого:
– Ну, дать тебе ещё башлей? Или хватит?
– Хва… хва… тит, – он произнёс, пересиливая острую боль в колене. – Ы-ы-ыу…
– Ну, то-то, – сказал Громадский. – Здесь больше не торчать… И не вонять. Понял?
Парень ничего не сказал, захромал к выходу, ушёл. Третий так и остался лежать на полу. Видимо, досталось ему крепко. Ушёл в нокаут.
Громадский поднялся на третий этаж, нажал на кнопку вызова 9-й квартиры.
– Кто там? – послышался женский голос за дверью.
– Это я, Женя, – ответил Громадский.
Щелкнула задвижка, дверь медленно открылась, и он увидел милое морщинистое лицо своей бабушки.
– Женечка! Как я рада… Проходи.
Громадский, войдя, нежно обнял её, сказал:
– Давненько не заглядывал к тебе, бабуля. Вот решил перед отъездом… – Он снял шляпу, плащ, повесил на крючок вешалки, потом, скинув штиблеты, надел мягкие домашние тапочки. – Как жисть молодая, Фаина Михайловна? Не скучаем?
– Проходи, садись на диван, рассказывай, пригласила бабушка внука. – Куда собрался на этот раз?
– На Север, в Якутию, – бодро ответил внук и сел на старый кожаный диван с валиками.
– В Якутию? – спросила она удивлённо, как-то по– особенному оживившись. – Так это… Это деда твоего, Яна Ключевского, край, где он пятнадцать лет ссылку царскую отбывал… Сколько было воспоминаний о Якутии, о лучших годах его жизни своей он рассказывал потом в Петрограде, когда я была совсем маленькой, – загорелись глаза у Фаины Михайловны. – Это ведь в честь него отца твоего, Женя, назвали Яном. Знаешь?
– Нет, – признался Громадский. – Я, правда, слышал о нём, дедушке своём. Но почему я не Ключевский? Почему?
– Ну, про это я тебе расскажу сейчас. Только схожу на кухню, кофе твой любимый заварю. У меня настоящий бразильский, молотый, какой ты любишь, – Старушка засуетилась, оглянулась на пороге. – Ты, Женя, посиди тут, альбом мой полистай… Он на столе.
Она ушла, а Евгений Янович взял в руки альбом – старый, толстый – из тех, ещё дореволюционных, с толстой тиснёной обложкой, с позолоченными ангелами, и запах у альбома был какой-то свой, особенный – запах картона, клея, дамских духов, похоже, французских, дорогих. Он помнил этот запах с детства, когда он приходил сюда с покойной матерью – Раисой Францевной. Отца он не помнил. Говорили, что он погиб где-то в Средней Азии, в пустыне. Погиб – и всё, больше ничего. А он, Женя Громадский, рассказывал в школе, что отец был пограничником и погиб, сражаясь в песках с басмачами. И была у папы-пограничника собака по имени Джульбарс. И все ребята, одноклассники, почему-то верили ему, хотя он не знал, а придумал всё это и верил, верил в это по-детски наивно и искренне.
В бабушкином альбоме фотографий его отца и деда, Яна Ключевского, почему-то не было. Говорили, что они оба фотографироваться не любили. Но он, Женя, этому не верил, ибо тут, как он чувствовал, была какая-то своя тайна, особая причина. Но какая?
Рассмотрев знакомые с детства снимки, фотографии родственников, Громадский закрыл альбом, положил обратно на место. Он оглядывал в комнате бабушки, Фаины Михайловны, вещи: крепкий, большой дубовый шкаф с разными фигурками, рядом комод с тяжёлыми выдвижными ящиками, у которых были резные бронзовые ручки. На комоде, накрытом кружевным покрывалом, стояло зеркало-трюмо, рядом с которым, искрясь подвесками, стояли хрустальные подсвечники. Ещё там было множество фарфоровых фигурок оленей, птиц и ангелов с крыльями, стояли флаконы духов с витыми французскими буквами. За комодом, сверкая белыми костяными клавишами, выделялся шикарный клавесин из орехового дерева – гордость бабушки. Иногда, когда у неё было хорошее настроение, она играла на клавесине музыку Баха и Вивальди, потом начинала читать стихи Элюара и Бодлера, которых обожала до обморока. Да, Фаина Михайловна была представителем, живой частью той эпохи, которая давно канула в лету, осталась только в замшелых вещах и воспоминаниях стариков о легендарных временах серебряного века. Она почему-то никогда не рассказывала детям и внукам своим о героических годах, тридцатых и сороковых, советской власти, не вспоминала Сталина и Хрущёва, будто таких личностей вовсе не было, и только сердилась, когда речь заходила о пятидесятых, шестидестых годах, когда была относительно молодой, полной энергии и жизни женщиной. Она рассказывала много только о Третьяковке, где проработала смотрительницей на нищей зарплате почти полвека. Бабушка обожала старые картины и старых художников-передвижников, а современных советских реалистов терпеть не могла, называя их «кочегарами» и «мазилами» без вкуса и культуры. Так она и дожила до новых 80-х, замкнувшись в своём нафталиновом прошлом, не принимая выверты и всякие несуразные эксперименты коммунистов.
Бабушка вошла в гостиную со старинным серебряным подносом с горячим дымящимся кофе в двух чашечках; в розетках соблазнительно красовались шоколадные конфеты в золотых обёртках, на блюдцах с узорами лежали горкой сахарные пряники.
– Вот, кофе примем с тобой, – улыбаясь, поставила бабушка на столик поднос. – Мне уже за восемьдесят, но кофе обожаю, как в юности. Теперь хороший кофе, настоящий, в редкость. Халтура разная пошла, и с каждым разом всё хуже и хуже. А это… – она показала указательным пальцем со старинным фамильным колечком на чашечки. – Это из моих старых запасов. Для тебя, Женечка.
– Спасибо, бабушка, – улыбнулся внук. – Как хорошо у тебя. Тихо, как-то спокойно на душе.
Он отпил из чашечки немного бразильского чуда, спросил: – Я вот, бабуля, ничего не знаю о дедушке и… об отце. Ты не могла бы меня про… Рассказать что-нибудь.
Фаина Михайловна села на венский стул, потом, строго глядя на внука, тихо сказала:
– Да, придётся тебе рассказать всю правду, Женя. Горькую. Мы все молчали об этом, но… время пришло, и теперь, думаю, можно. Твоя фамилия Громадский, не по отцу, Яну Ключевскому, а по матери, Раисе Францевне Громадской, дочери моей.
– Почему?
– А потому, что он был… репрессирован в тридцать восьмом, сослан в Чимкент и расстрелян. И его почему-то не реабилитировали, хотя мы старались. Не получилось.
– Вот оно как! – удивился Громадский. Враг народа. Хуже некуда.
– Но он не враг… – сказала Фаина Михайловна. – Я-то знаю, хорошо это знаю, в деталях. Тут замешан один человек, очень известный, большой… Отца замарали, несправедливо затёрли, и теперь ничего не поделаешь. Тот подонок ещё жив и связан… – она показала на потолок. – Невозможно это.
– Да, понимаю, – кивнул Громадский. – Верю тебе. – Он замолчал, допил свой кофе, потом спросил. – А скажи, как дед-то мой, Ян Ключевский… Что с ним-то было?
Фаина Михайловна отвернулась, стала смотреть в окно на крышу соседнего дома, где сидели, поднимались и снова садились сизые московские голуби. Помолчав, она сказала:
– А его, деда, ещё в начале тридцатых, тогда… записали в ярые троцкисты, так как он часто общался с Троцким по делам, по работе. Расстреляли без суда и следствия по ложным показаниям Зиновьева. Там ещё запутаннее, чем у отца твоего, Женя. Страшные были времена, и страшные люди. Никого не щадили! Погибло зазря много хороших, прекрасных людей вроде твоего деда. И всё это он, Йоська проклятый.
– Йоська… Это Сталин?
– Он. Я ведь знала его хорошо, изверга. – Фаина Михайловна поморщилась, махнула рукой, сказала: – Ладно, Женя, хватит об этом. Ты теперь знаешь всю правду. А я, может, скоро того… покину этот ужасный мир, уйду. И тебе хочу отдать некоторые письма деда, Яна Ключевского, которые случайно сохранились у нас. Спрятали там, в Мытищах, на даче под крышей, – она вынула из ящика столика старые пожелтевшие конверты с дореволюционными двуглавыми марками, протянула внуку, сказала: – Вот, Женя, прочти, если время найдёшь. Многое там узнаешь. Он, между прочим, удивительный был человек, и жизнь была у него очень сложная, но полная интересных разностей. Почитай.
Громадский взял в руки конверты, посмотрел, даже понюхал и положил во внуренний карман пиджака, потом сказал:
– Ладно, бабуля, спасибо тебе. Узнал я от тебя многое… Письма обязательно почитаю, а ты… не болей, будь бодра, как была, есть и будешь, надеюсь. Мне пора. – Он поднялся.
Громадский вышел в коридор, надел плащ и шляпу и, попрощавшись, поцеловав бабушку в щеку, вышел в подъезд.
Когда он спустился вниз, на первый этаж, то на площадке было тихо. Парни-наркоманы исчезли.
//-- * * * --//
С утра обильно лил дождь, потом ближе к полудню он остановился. Выглянуло солнце, и улицы Якутска радостно заблестели ручейками и лужами. Прохожие убрали зонтики, сняли плащи, заулыбались, и жить стало как-то бойче и веселее.
Айтал перебежал мокрую улицу, поскользнулся, чуть было не упал, выругался, и быстрым шагом дошёл до подъезда большого серого здания на улице Орджоникизде.
На втором этаже Дома печати на Лану налетел, не заметив, бледный и шаткий от ночной пьянки Эдик Волков по прозванию Тарагай Бёрё, что с якутского переводится как Лысый Волк. Он был Волков, да ещё лысый, вот и окрестил так его друг и собутыльник – художник Борька Васильев – тоже легендарная личность в среде журналистов города.
– Прости, прости, Ланочка, мя, неразумного! – воскликнул Волков, схватив растерявшуюся девушку за правую руку, стал неистово целовать, обмазав её пальчики слюной.
– Хватит! – выдернула руку Лана. – Ты чего?
– Дай, дай, красавица, радость наша, рубликов в долг, – Волков полоснул запястьем по горлу. – Во как надо… Умираю! Умоляю! Спаси! – он смотрел на Лану широко открытыми голубыми глазами. – Хошь, счас на колени упаду? Хошь?
– Не надо, – сухо ответила Лана, вытащила из сумки мятые пятёрки, протянула ему. – Иди, дружок, опохмелись. Это в последний раз. Понятно?
– Понял, понял… – бормотал Тарагай Бёрё, хватая деньги. – Живу! О, господи! – Он засуетился, дёрнулся в сторону…
– Подожди, Эдик, – остановила Лана его. – Как он там, Борька наш?
– Борька-то? – заморгал Волков. – Был я у него вчера. Лечится, конечно… Выпишут скоро, говорит. – Журналист щербато осклабился, сказал: – Ну, туберкулёз – не рак. Палочки Коха дохнут от водки, так что… всё окей! Окей! – он, счастливо размахивая руками, бодро побежал вниз по лестнице.
– Вот чертяка, – вздохнула Лана. – Без дома, без семьи… Настоящий бич: бывший интеллигентный человек. Жаль его, бедолагу. Такой талантище!
Девушка пошла по коридору, и тут её кто-то окликнул по имени. Это был Айтал Барахов – новый знакомый её, философствующий на вернисаже Сатырова физик.
– Привет, Лана! – подбежал он к ней. – Где ты пропадала? Я каждый день тебе звоню…
– Здравствуй, Айтал, – приветливо улыбнулась она. – Ездила в Черкёх, в Таттинский район… Приехала сегодня утром – и сюда, в редакцию. Успела!
– Ах, вот оно что, – закивал головой парень, потом сказал: – Едем, вместе едем. Так получилось.
– Едем?.. Куда?
– Как куда? Туда, куда ты должна поехать на днях. В Хатыннах, то есть в Тумул, где шаман Арахаан.
– Ах, да, – засмеялась Лана. – Третьего сентября это… Билеты надо купить, – она радостно смотрела на парня. – Вот и хорошо. Вместе веселее, а то чёрт знает там что… Края-то дикие, крайние от цивилизации. Значит, ты тоже? Решил-таки. А Новосибирск?
– Отклоняется, – помрачнел тут Айтал. – Дело очень серьёзное, катастрофически ужасное намечается.
– Ужасное? – не поняла Лана. Как это?.. Ты о чём? Объясни толком.
– Кушать хочешь? – вдруг спросила Айтал.
– Хочу. Я с утра ничего…
– Поехали тогда, похаваем. Есть одно место. По дороге я всё тебе подробно расскажу. – Потом он сказал: – У меня внизу машина, так что поедем на дамбу в кафе, где пляж городской. Знаешь?
– Да, была там как-то… Поедем.
– Давай!
Скоро они вышли на улицу, сели в зелёную «Ниву», поехали.
– Это твоя тачка? – спросила Лана, оглядывая, повернув голову, заднее сидение, где лежали рыболовные снасти.
– Нет, отцовская. По доверенности. Но, возможно, потом будет моя. Нравится?
– Хорошая штука, – ответила бодрым голосом девушка. – Можно на рыбалку, в лес по ягоды, на природу… То, что надо.
Помолчав, она спросила:
– Ну, рассказывай: что такое «ужасное» случилось? Говори.
– Вчера был у друга в больнице. Он в онкологии лежит и, значит, такое мне рассказал!
И Айтал по дороге на дамбу всё подробно выложил ей услышанное от Руслана в палате. Лана всё поняла, удивилась, помрачнела. Страшное дело, выходит, затеяли. Сволочи!
Потом они ехали молча, не разговаривая. Дело – дрянь.
Скоро «Нива» подъехала к открытому летнему кафе с вывеской «На дамбе». Отсюда была видна голубая протока Лены, где летом, в жару, купались горожане, а дальше – через дамбу начинались зелёные острова до самого фарватера. Место здесь было приятное, по своему интересное особенно для любителей попить свежего разливного пива, что продавали посетителям с утра. Пиво было бочковое, хорошее, не то, что в Сайсарах или в «мордобойке» на Петра Алексеева. И здесь собирались часто, тусовались поэты, художники, журналисты и прочая творческая братия, жаждущая сближения и кайфа.
Айтал с Ланой вошли в кафе, но как всегда народу было в этот обеденный час много, и места за столами были заняты. Они постояли, не зная как им быть. Может уехать, найти другое кафе? Но куда?
И тут Лана увидела в дальнем углу, за спинами мужчин-толстяков, знакомое лицо с бородкой норвежского шкипера. Да, это он – Бен Симикайтис, местный городской чудак, который периодически менял свой облик, одежду и манеры, свою философию. То он был байкером в кожаной куртке и штанах, то облачался в долгополое буддийское одеяние и стригся наголо, то однажды всех удивил, когда одетый в гимнастёрку, в красных галифе и с шапкой-будёновкой со звездой на лбу он приехал на высоком скакуне с ипподрома прямо в Якутский обком партии, хотел заехать с саблей на боку в вестибюль правительственного здания, но его остановили охранники-милиционеры, разоружили и отправили на «газике» в отделение. Хотели посадить за хулиганство на пятнадцать суток, но вмешательство влиятельных друзей чудака Бена спасло его от наказания. Весь город после этого смеялся и ржал «до усрачки».Таким вот типом, ярким маргиналом был Бен Симикайтис, приехавший в Якутск из литовского города Вильнюса, где был его родной дом и родители.
Бен, увидев Лану, издали помахал ей рукой, позвал к себе. Когда они с трудом протолкались к нему, оказалось, что два места за его столом были свободны: только что ушли его друзья, сидевшие тут с утра, как сказал Бен. Айтал с художником был знаком шапочно, ибо старался держаться от таких «тронутых» подальше: мало ли что он может выкинуть, а потом расхлёбывай. И он пошёл занимать очередь за пивом, а Лана осталась поболтать с Беном о том, о сем, ибо, как она знала, парень был к ней неравнодушен, даже однажды энергично ухлёстывал за ней, покупал цветы и приглашал на ипподром покататься верхом на рысаках. И Лана, действительно, была там однажды, поездила на лошади, дала целый круг на ипподроме, потом, поблагодарив ухажёра, быстро «сделала ноги» оттуда, ибо ухаживания Бена постепенно переходили все границы: он как бы невзначай обнимал ее за талию, гладил по плечу и спине. Хотел даже чмокнуть в щеки, но девушка строго предупредила кавалера не делать этого, ибо не любит она таких «фриволий» и «вульгаре». Бен, как человек культурный и воспитанный в европейском духе, не обидевшись, согласился. Понял.
И теперь Бен, разодетый как настоящий морской волк, в полосатой тельняшке под кителем и капитанской фуражке на голове, рассказывал, что живёт за дамбой в палатке, где караулит яхты местных «мажоров», любящих паруса и высокие волны. Теперь его манят синие речные просторы Лены и белоснежные дали Ледовитого океана. Он хочет доплыть с яхтсменами вдоль берегов аж до Чукотки, до Мыса Дежнёва, откуда до Аляски, до шикарной Америки, рукой подать. И это, кстати, была не только его, романтика из Вильнюса, идея, но и местных яхтсменов – смельчаков, мечтающих повторить морской маршрут казаков-первопроходцев семнадцатого века, их прапрапредков, построивших Якуцкий острог.
А вот и один из них появился в кафе – Слава Бочковский, усатый, тоже в тельняшке и картузе с кокардой. Он сел к друзьям, сидевшим поближе к стойке, и пиво им время от времени выносил из заднего отсека молодой, бравого вида речник-корефан [24 - Корефан – дружок (жаргон).]. Там все было схвачено, шло по выработанному сценарию и, естественно, чужаков в тусовку не пропускали: пиво только для своих – быстро и много.
Тут, наконец, подошёл к столу Айтал с подносом, на котором позвякивали две кружки с пивом, стакан с бутылкой яблочного сока и разной еды в двух тарелках.
– Прошу! – поставил он на стол поднос и добавил с пафосом: – Кушать подано, дамы и господа. Налетай!
– Бе-ен! Давай сюда… Дело есть. Быстро!
И Бен, увидев главного яхтсмена города, тут же быстро поднялся, извинился, и с кружкой пива в руках, улыбаясь, ринулся к ним, к славной элите Дамбы.
Айтал с Ланой жадно накинулись на еду, ибо, действительно, сильно проголодались, и котлеты с жареной картошкой были ко времени – самое то!
Айтал, обуянный жаждой, разом проглотил полкружки холодного, пенистого пива, спросил, глядя на девушку:
– А ты, Лана, почему пиво не пьёшь?
– С детства так, – ответила она. – Как-то на празднике, в гостях, я еще девочка-пятиклассница тогда, решила тайком попробовать этот напиток и … сразу все выплюнула. Стало во рту так противно, как будто выпила мыльную пенистую воду. Что в этом хорошего, я не понимаю. На вкус мыло мылом. Пахай! [25 - Пахай – фу.]
Так они, болтая, доели свой обед. Замолчали.
Увидев одно свободное место, к ним с кружкой пива подошёл журналист, сотрудник газеты «Кыым» Бэргэн Федотов. По слухам он был полиглот и знал около десяти языков, включая эсперанто и санскрит. Такой был особый дар у человека, память на слова феноменальная.
– Свободно? – спросил Бэргэн, глядя на коллегу – Лану Васильеву.
– Sit dawn, please, – по-английски ответила она. – Какими судьбами?
– Да вот… вчера прилетел, – поставил кружку журналист, сел. – Был в Индии, в Пенджабе. В Ганге искупался, смыл все грехи.
– Все смыл? – улыбнулась Лана.
– Нет, конечно! – отпил парень пивка. – Остались ещё грешки, остались, как видите, – засмеялся он.
– Рассказывай, Бэргэн, как они там?.. – спросил Айтал, разглядывая его пёструю индийскую рубашку навыпуск.
– Наши родичи живут хорошо, – поднял большой палец Бэргэн. – Круглый год купаются, ананасы едят.
– Родичи? – не понял Айтал. – Якутов встретил?
– Наших, вернее потомков древних шакьев, арийцев встретил, поговорил. – Потом добавил: – Статью новосибирского генетика Фефеловой не читали что-ли?
– Не читал, – признался Айтал. – Что за статья?
– А-а, это, где она доказала, что якуты-саха происходят от чистокровных ариев? – посмотрела Лана на него. – Сама не читала, но слышала, ребята говорили.
– Ну, да – жадно отпил ещё «жигулевского» Бэргэн. – Индусы, хинди, и мы, саха, имеем общие гены от общих предков, ариев, которые попали в Индостан ещё в бронзовом веке, до нашей эры. А потом несколько веков спустя часть шакьев-ариев в результате стычек и войн с дравидами вернулись на Север, берега Лены-реки, на свою историческую родину. Так написано в древних преданиях индусов, в ведах. Я читал. – Бэргэн вытер салфеткой губы, горделиво поднял голову, выпрямился, спросил: – Не верите?
– Не верю, – честно признался Айтал. – Странно все это. Факты нужны.
– А факты… Это находки археолога Юрия Мочанова, рунические письмена на скалах Лены и… В Текстах древних мифов и преданий якутов-саха, где говорится, что до прихода на Туймаду предков Эллэя и Омогоя, здесь жили «саха», то есть шакьи, и «хара сагылы», их родственники, которые в Индию не уехали, а остались. Кстати слово «хара» раньше имело понятие не «чёрный», как сейчас, а понималось как «север», что доказано учёными-тюркологами.
– А эти «хара сагылы» и «саха»… – с интересом уже посмотрел на собеседника Айтал… – Что за народы?
– А это были коренные, исконно северные предки народа саха-шакьев, которые обликом, внешним видом своим были «усун сотолоох» по преданиям, то есть длинноногими и долголицыми, светлого облика люди, то есть блондины. Блондинами были и персонажи сказаний-олонхо саха. Например, Юрюнг Аар Тойон, Юрюнг Уолан-бухатыыр, или даже дух-хозяйка Земли – Аан Алахчын Хотун. Почитайте мифы народа-саха, и убедитесь.
– Значит, первопредками якутов-саха все-таки были арии? – задумался Айтал, допил своё пиво из кружки, потом вздохнул облегчённо и спросил: – А Шакья Муни, Гаутама?.. Кто?
– Будда был шакья-арий, конечно. Наш предок, народа саха, то бишь шакьев.
– Да-а, – задумчиво протянул Айтал. – Порассказал ты нам, Бэргэн. Интересно, – он взял две пустые кружки, свою и журналиста, поднялся, сказал: – Пивка принесу, пожалуй, – пошёл медленно к стойке.
Они, Лана и Бэргэн, остались за столом вдвоём, и, пользуясь моментом, девушка спросила у парня:
– Вот я, городская, как знаешь, не всё знаю по-якутски… Разговорные слова, вроде, знаю, а старые, особенно из олонхо, не понимаю. Прости меня, дуру. Но хочу вот спросить, как понять смысл слова «омолуку»?
– «Ытык» – это священное, – ответил он. – А… – «Омолуку» – это от омолуй, от приветствия, и семантически можно понять как приветливый, общительный, добродушный. Что-то связанное с положительным и добрым в людях, с душевностью их. Если это поглубже копать.
– Понятно, спасибо тебе, – кивнула Лана, сказала: – Значит, уничтожив Омолуку, мы уничтожаем все приветливое и доброе. Так? Плохо.
– Омолуку? Что ты имеешь в виду?
– А это… а это…
Тут к столу подошёл Айтал с двумя полными кружками, сказал:
– Ох, толпа там… Очередь. Спасибо, Бен там сидел с корешами. Помогли.
– Не имей сто рублей?.. – засмеялся Бэргэн.
– …А имей сто друзей! – пафосно закончил известную поговорку Айтал. – Ещё возьмём, если мало… Поехали!
Парни с удовольствием приложились к кружкам, жадно пили, а Лана, глядя на всеведующего коллегу, Бэргэна, спросила:
– А санскрит – это древнеарийское?
– Санскрит… Там, кстати, море якутских слов, – оживился Бэргэн, добавил: – Этим серьёзно занимается мой учитель университетских лет профессор Егор Сидорович Сидоров, который и подтолкнул меня к этой теме позднее.
– Например? – вопросительно посмотрел на журналиста Физя-Айтал, любитель всего точного, реального.
– Например, общие по фонетике и смыслам слова: ат, аан, аян, ас, аах, быс… И тэ-дэ, и тэ-пэ. Слишком много их, все никак… Верите? Ещё адьарай, луо, хоруда из эпоса олонхо народа саха… Много всяких параллелей. Слова, слова, слова… Вот где тайна и история народов. Вот где копать надо по-серьёзному, – он замолчал, потом, глядя на притихших от загадок таких друзей произнёс по-английски: – The teeth are sorrow me, better sorrow to hount. Что я сказал? – он, улыбаясь, посмотрел на Айтала. – Есть там знакомая тебе фонетика, слова?
– По-английски я, конечно, не дока… Но как звучит… Очень даже по-якутски.
– А что?
– Ну вот слова – «сор», «тиис», «мин»… И всё остальное.
– Дьэ тиис, ээ, сордоото миигин, бэрт сордонон хоннум! – Бэргэн засмеялся. – Так?
– А-а… – засмеялся тоже Айтал. – Чисто по-якутски получилось: «Зубы, ээ, совсем замучили меня. С трудом поспал». Ну, слово в слово получается! Удивительно! А почему?
– Да, это все так, – кивнула Лана. – Английские и якутские слова во многом совпадают по произношению и смыслу, я знаю. Об этом постоянно говорит и пишет лингвист Михаил Фомин, учёный. Но как это и откуда я, честно признаюсь, не знаю.
– Санскрит? Опять? – поднял по привычке брови Айтал. – Объясните.
– Но тут уже ближе по времени, – сказал Бэргэн, грызя сухую юколу, закусочную рыбу для пива. – И тут уже не эра Шакья Муни, а эпоха Аттилы, начала новой эры от рождества Христова.
– Точнее? – спросил физик Айтал.
– Скажите мне, друзья, какой из якутских родов самый многочисленный и древний?
– Кангалассы, конечно, – сказала Лана, хлебнув из стакана яблочный сок. – Я сама из Октёмцев, знаю.
– Точнее, исторически вы, Лана – «канглы», то есть древнейший род канглов-саков, которые сохранились и сейчас живут в Казахстане, в районе Чимкента. Я там был.
– Где только ты не был, – усмехнулся Айтал, – Ну ты даёшь!
– Так вот… – продолжил Бэргэн. – В четвёртом-пятом веке они вторглись с армией тюрков-кочевников в Европу, а потом, после смерти Аттилы знаменитого, осели в Саксонии – это северная область Германии сейчас – откуда ринулись через Ла-Манш на острова Англии, Великобритании. Там они разгромили бриттов и кельтов, стали называться «англо-саксами», завладели землями и господствовали. И это были «канглы» из обширнейшего тюркского рода саков, саха. А определение «англо-саксы» происходит от «канглы-саки», и это доказывает близость, одинаковость якутских и английских слов. Вот и всё!
– Надо же! – удивился Айтал. – Выходит, что англичане и якуты-саха – родственники?
– Не только, – кивнул Бэргэн. – Немцы и французы, если покопаться в истории поглубже, тоже наши далёкие родственники. И связывают их, конечно, – арии, древние арии.
– Ну, а глаза-то у нас, саха, все-таки узкие, – не сдавался Айтал. – Откуда?
– Ну, это шакьи, саха, брали в жены из рода монголов и тунгусов женщин, чья генетика по части физики, тела оказалась сильнее. А дух, мозги и способности всякие – от ариев. Вот и вся правда, – Бэргэн допил пиво, сказал: – Все дело в генетике, товарищи, и там надо корни свои искать… И истину. Так? Так! – он поднялся, надел бейсболку, сказал: – Всё. Мне пора отчаливать. Ждут, – пошёл быстро к выходу.
– Пока! – замахала ему во след Лана, крикнула: – Good bye, my friend! Bye!
Айтал, задумавшись, вытащил из кармана пачку «Кэмэла», закурил. Он долго, о чём-то думая, смотрел за дамбу, где текла на север Лена-река, потом сказал:
– Значит, едем вместе, Лана. Так? В Тумул, на Омолуку?
– Едем, – улыбнулась она. – Я очень рада. Вместе.
//-- * * * --//
Поселок Тумул, самое дальнее отделение совхоза «Тускул», уютно расположился на правом берегу речки Кюндэлэ, у отрогов густо поросших хвойными деревьями гор Юрдюк Хаялар, которые издали были похожи на двух мирно лежащих медведей-великанов.
Издавна, с незапамятных времён, облюбовали люди эти тихие места: разводили скот, ловили рыбу и, главное, охотились на малого и большого зверя. Окружённый со всех сторон густо заросшей, непроходимой тайгой посёлок Тумул был отрезан от всего мира, и до главного центра района было километров триста, если не больше, и потому товары и почта доставлялись сюда два раза в месяц на вертолёте, который также перевозил людей. Хорошо было с доставкой, поездками зимой – по замёрзшим речкам, по зимнику. Раньше, в старые времена до Тумула смельчаки добирались на оленях, и то с хорошими проводниками, которые знали где и как перебраться через речки, когда на лёд выступали, разливались, дымящиеся на морозе наледи – чёрная роковая вода, губящая нарты с оленями и людей. Теперь вместо оленей стали ездить на «Буранах» с бензиновым двигателем – быстрее и лучше, чем на олешках.
Зимой в этих краях морозы доходили иногда до минус шестидесяти, и тогда всякие передвижения туда-сюда прекращались. Порой налетала злая пурга, которая выла и бушевала почти неделю, и она заметала избы в посёлке по самые крыши, и тогда люди сидели в своих домах, топили печи и молились богу Тангара, божествам-айыы Верхнего Мира. Чтоб проклятая пурга-хозяйка укротила свой норов, затихла, ушла в другие края и не возвращалась.
Было и такое, когда злая пурга не слушалась, не уходила, то уговаривали шамана, который камлал и, заклиная, прогонял её, неистовую, от посёлка обратно на север, откуда обычно она и налетала неожиданно, разбрасывая стога сена, ломая тонкоствольные деревья.
А летом приходила другая беда – комары и гнус, звенящие без остановки и днём, и ночью, покоя и сна не давали людям, проклятые. Комары, огромные, кусачие, как чёрная туча, налетали на посёлок, умудрялись заползать, набиваться в дома, как бы люди не закрывали, не замазывали щели на полу и в стенах. Это был кошмар!
Единственным спасением от комаров и мошек был дымокур. Народ собирал в кучу сухие скотские отходы (лошадиные «яблоки» и коровьи «лепёшки»), которые жгли, и дым сизый и густой окутывал дворы, весь посёлок. И тогда крылатые кровососы, думая, что начался лесной пожар, улетали прочь, подальше от дыма – спасались.
Иногда гнуса в тайге было так много, что они, звенящие вампиры, забивались лошадям, коровам и оленям в уши и рот, проникали в дыхательные каналы, и животные падали на землю, бились в агонии и погибали. Но так было редко, ибо люди своими дымокурами спасали свой скот, и потому четвероногие не покидали стойбища и посёлки людей, своих разумных хозяев. Бывало, что спасаясь от таёжного гнуса, в поселения людей из леса прибегали к дымокурам дикие животные – олени и лоси. Но лоси чаще прятались, скрывались от комаров и мошки, погрузившись полностью в водах озёр и рек. И опытные охотники, зная это, подкарауливали животных и стреляли, запасаясь мясом на целое лето.
Весной приходила к людям другая беда, когда на реке бурно таял лёд, то белые глыбы с острыми краями, со стеклянным звоном, прорвавшись через пороги, неожиданно, вплотную подходили к посёлку, грозя снести постройки и избы. Дома в Тумуле стояли среди высоких крепкоствольных лиственниц, которые в случае большого разлива речки Кюндэлэ, спасали постройки, принимая удары ледяных глыб на себя, сворачивая их с пути.
Таким образом посёлок и тайга как бы жили вместе, в обнимку, спаянные одной судьбой. Лес спасал людей, и люди спасали лес от пожаров, поливая водой, делая рвы и канавы, загораживающие деревья от огня. Издревле было так и будет всегда.
Но самым отличным, без бедствий и гнуса временем года для тайги, зверья и людей была золотая осень – самая лучшая и радостная пора. Звери и птицы жирели, ягоды наливались сладким соком, на кедрах и стланиках гроздьями висели спелые шишки. Время праздника тела и души, время покоя и великой гармонии.
Старик Саппый сидел на пеньке у речки, поглаживая ладонью жиденькие седые усы. Он глядел на дальний каменистый мыс, откуда из-за поворота стремительно бежала к посёлку красавица Кюндэлэ, чистая, холодная, сильная. Сегодня старику было особенно хорошо, и он был рад, что наконец после обильных сентябрьских дождей, играя золотыми лучами, в небе засияло долгожданное солнышко. Небо очистилось, и вместе с быстрым северным ветром умчались прочь угрюмые рваные облака. Было заметно, как легко и свободно вздохнула земля после частых дождей, осеннего ненастья; повеселели под ярким сиянием Солнца-тангара луга и аласы [26 - Алас – широкая поляна в тайге.], заблестели озера и речки, и, рассыпав красные искорки листьев, выпрямились тонкоствольные рябины с жаркими гроздьями ягод, подняли, радуясь, вверх – к синеве – свои мохнатые ветви лиственницы, и желтым пламенем загорелись пышные кроны осин и берез. А речка Кюндэлэ, как она сейчас оживилась! Засверкала, заиграла волнами, брызгами серебристыми, приветствуя берега, деревья, зверей и птиц, всех людей – и малых, и старых… Радость в пенах волн её, в песне, что слышим в журчании звонком… Кюндэлэ!
Старику Саппыю стало так радостно и хорошо, что он запел:
Дьиэ-буо, дьиэ-буо…
Вот бежит ручеёк
Под ягелем хрупким —
Ниточка-слезинка,
Тоненькая струйка…
Дьиэ-буо, дьиэ-буо…
Росинка к росинке,
Капля по капле,
От озёрных туманов,
От сырых облаков,
Из пористой почвы,
Из мягкотелой земли,
Из темных оврагов,
Из черных провалов,
Из прохладных покоев тайги…
Дьиэ-буо, дьиэ-буо…
Бежит ручеёк
По камням крутым,
Под солнцем сверкающим,
Бежит, бежит
Водица живая,
Смеётся, хохочет,
Как девушка юная,
Молодая, прекрасная,
Бежит, словно танцует,
Словно звонко поёт,
И дальше бежит,
Расширяясь, сил набирая,
Превращаясь в реку-хотун Кюндэлэ!
В хозяйку тайги – Кюндэлэ!
Старик замолчал, вытащил из кармана старой дохи кисет с махоркой, сунул в щербатый рот конец деревянной трубки – закурил, пуская клубы сизого дыма.
– Дорообо [27 - Дорообо – здорово.], Саппый! – услышал голос за спиной старик, повернулся.
Это был Тарас Барахов с рюкзаком за спиной. Он улыбался, глядя на него.
– Дорообо, – ответил Саппый. – Когда в Тумул приехал? По какому поводу?
– Недавно, продуктов набрать в магазине надо. Соль и спички кончились, и хлеба конечно… Купил.
– Я тоже, вчера вот… – сказал старик, пыхтя трубкой. – …с внуком, Ыстапааном, на рыбалке были. Привезли. Тайменя поймали большого, метра полтора. Огромный.
– Удачливо, – кивнул Тарас. – Я такого ещё не ловил. Не было.
Тут в небе послышался гул, и над посёлком показался зелёный вертолёт, который стал снижаться на поляну, за посёлком.
– Почту привезли, однако, – сказал Саппый. – Чего-то долго не было… Хорошо.
– И керосин должны были забросить. Кончился.
– У нас тоже канистра пустая, – выдохнул дым старик Саппый. – Надо внуку сказать.
– Ладно, я пойду, – повернулся Тарас, зашагал к дому, потом остановился, громко сказал:
– Завтра зайду к вам, Саппый. Дело есть.
– Приходи, – кивнул старик. – Бырасаай! [28 - Бырасаай – прощай.]
Проводив долгим взглядом Тараса, Саппый потушил трубку, стряхнул пепел и продолжил свою заунывную песню-импровизацию:
– Дьиэ-буо… Дьиэ-буо… Исчезли облака, растаяли в синеве, в глубокой синеве, где живёт Айыы Тангара, Бог наш великий и т.д.
Он пел, как пели в старину все якуты и тунгусы этого края, пел то, что видел перед собой и чувствовал. Одним словом это был тот самый тип старика-таёжника, северного человека, «мудрого, с дымящейся трубкой во рту», которого обычно описывали в книгах или часто показывают в кино. И по-своему старик Саппый, действительно, был «последним из могикан», образ которого в жизни уже уходит, исчезает. Они вымирают.
Интересный случай произошёл однажды с ним. Когда Саппыю было девяносто пять лет, он случаем женился (уже в третий раз!) на тридцатишестилетней красавице, и все тогда в Тумуле смеялись, дескать, вот повезло молодой женщине: после смерти старика ей достанется его крепкий дом, отличные лошади и коровы. Но не тут-то было, женщина через три года умерла при родах, и ребёнка тоже не спасли. Но старик особо не горевал, говорил, что ещё женится, силы есть, хоть и хилый с виду. Теперь ему недавно исполнилось сто восемь лет, и, когда у него спрашивали: «А сколько лет твоему младшенькому внуку?», он бодро отвечал: «Уже шестьдесят, я ему из почты его пенсию домой приношу». Такие вот долгожители, крепкие и выносливые, жили в таёжном посёлке Тумул. Дьиэ-буо, дьиэ-буо-о-о!
//-- * * * --//
Тарас вошёл в дом, снял с плеча рюкзак с продуктами, повесил на крючок куртку с капюшоном, пройдя в «гостиную», сел на тахту, покрытую медвежьей шкурой, где любил отдыхать. В избе, добротно сложенной из крепких лиственничных брёвен, было тепло, по-деревенски уютно. И не было тут лаком покрытой изящной мебели, большого зеркала в резной раме и разных хрупких сувенирных статуэток на столах и полках, как в квартирах городских. Все просто, грубо и надёжно. Стол сколочен из гладко струганых досок, шкафы самодельные, крашеные масляной краской. На стене висели фотографии родственников в рамках, а над тахтой висел старый колхозный плакат, где красивая русоволосая девушка-комсомолка с симпатичным парнем в красной рубашке бодро, широко улыбаясь, протягивали к горизонту руки. А внизу была надпись: «Вперёд – к коммунизму!»
Сколько раз Тарас просил снять этот пожелтевший от времени плакат сестру Балбару, заменить это цветной картиной – бесполезно. Она говорила, что девушка-комсомолка очень напоминает её первую учительницу, которая приехала в эти края работать из далёкой Москвы, самого прекрасного города в мире. А где она, сердешная, сейчас, никто не знает и не скажет.
Они, брат и сестра, никогда не спорили и не ругались, жили мирно, спокойно, и единственное в чем она его мягко упрекала, что не женился Тарас до сих пор. А ведь ему уже за пятьдесят, и он за этот год заметно изменился внешне: волосы местами стали седеть, морщин на лице стало больше, и, главное, похудел, не то что раньше, когда был бравым красавцем и девушки не только свои, тумульские, но и «районские» засматривались, хотели поближе познакомиться с ним. Однако Тарас, однажды влюбившись в Кэтириис из Хатыннаха, не хотел тут сблизиться ни с кем. И она, эта длиннокосая девушка, кажется, тоже его любила, но нехороший случай помешал им, разлучил навсегда. Она уехала из Хатыннаха сначала в Бэстях, районный центр, потом вовсе в Якутск, где, говорят, вышла замуж за какого-то учителя и живёт в высоком каменном доме. И все это из-за её отца, алкаша Киргиля, который утонул якобы по вине Тараса, когда вместе охотились на Омолуку, стреляли в турпанов. Просто Киргил Халтаев был пьян и выпал из лодки, когда гонялся за раненой уткой. А Тарас в это время стоял на берегу и не мог спасти его, не мог! Вот такая судьба у него, выходит, такой поворот.
Да и сестре Тараса, Балбаре, тоже не повезло, осталась одна после гибели мужа с детьми, мал мала меньше.
Балбара вздохнула, перевела взгляд с брата на висевшую на стене фотографию мужа. Ох, Данил, Данил! Как они жили хорошо, любили детей своих. Уважали его земляки за весёлый нрав, за доброту, за смекалку и расторопность в делах. За что бы ни взялся Данил, все выходило у мужа её красиво и ладно. И вот эту избу просторную они поставили быстро с Тарасом, за месяц всего. А охотник какой он был… Лучше всех!
Однако случилась однажды беда: нарвался Данил зимой в тайге на медведя-шатуна… Страшен был зверь, от голода бешеный. Набросился медведь на охотника, повалил на холодный снег, но не так-то просто было шатуну осилить мужика-силача, и успел Данил вытащить нож и перед гибелью ударил зверя в самое сердце – убил. Так и нашли потом их обоих – мёртвых, в обнимку. И осталась Балбара с тремя детьми одна. Спасибо брату Тарасу, который помогал ей во всем, добывал еду в тайге, покупал им все нужное, необходимое в жизни, старался, чтобы племянники родные его всегда сыты были. Не знали ни в чём нужды и трудностей. А когда Тарас подолгу пропадал в тайге, то Балбара часто находила на крыльце дома свежую дичь или рыбу, и не знала она, кто из односельчан это тайком приносил. Так уж исстари повелось у местных жителей – помогать друг другу в беде, делиться во всем, думая прежде о ближних своих, а потом о себе. Таков был негласный закон тайги: всегда помогай, спасай человека во что бы то ни стало.
Наступило время обеда, и хозяйка пригласила всех, Тараса и детей, к столу. Она нарезала ножом свежее мясо сохатого, разлила по мискам дымящийся суп с густым сэлеем [29 - Сэлей – варево из муки.], налила в кружки брусничный морс.
Дети толкаясь, весело шумя расселись по местам, дружно застучали ложками. Проголодались. Сэмэн, шестилетний проказник, украдкой кинул собаке косточку с мясом, и Басыргас, схватив на лету лакомство, вильнув благодарно хвостом, шмыгнул в угол.
– Ну, кто ещё хочет добавки? – спросила Балбара, помешивая ковшиком в большой кастрюле суп. – Саргы?
Маленькая Саргы, улыбаясь, похлопала ладошкой по животу, сказала:
– Ийэ [30 - Ийэ – мать, мама.], там уже три супа булькают – во!
– Булькают! – засмеялся старший сын Данил, погладил сестрёнку по головке. – Эх, ты, Могус [31 - Могус – сказочный персонаж, обжора.], – Большая Обжора… Хи-хи…
– Сам ты Могус! – обиделась девочка на брата, показала ему розовый язычок: – Мэ-э…
В этот момент в дверь избы постучали, и раздался девичий голос:
– Можно?
– Заходи! – ответил Тарас, повернулся.
В дом Бараховых вошли двое: девушка в яркой синтетической куртке и парень с надвинутым на лицо капюшоном. Она поздоровалась, а парень выступил вперёд и резко откинул назад капюшон.
– Айтал! – удивился Тарас, радостно поднялся с табуретки. – Приехал! Ну вот…
– Приехал, приехал, – засмеялся племянник, раскрыл сумку, где лежали подарки для всех домочадцев. – На вертолёте сейчас прилетели. Три дня из-за дождей сидели в районном вокзале… Наконец-то я здесь!
– Давно, Айтал, тебя не видела, – улыбнулась Балбара. – Последний раз ты приезжал, когда был ещё жив Данил. Помнишь того глухаря?
– Помню, я всё помню, – ответил Айтал, раздавая детям гостинцы из города – красивые игрушки. – Глухаря того случайно живым поймал, курткой накрыл под кустом. – Он смотрел на хозяйку загоревшимися от воспоминаний глазами. – А потом вы держали его вместе с курами у себя во дворе. Большой был, задиристый.
– Кур нещадно бил, абаасы… Съели потом мы его, сказала Балбара, и, глядя на девушку, спросила: – А это кто с тобой?.. Имя как?
– Это Лана Васильева, журналистка городской газеты, приехала за материалом, хочет написать…
– Ну, вот и хорошо, – сказал Тарас. – Кстати приехали… Садитесь, поешьте с дороги. Суп у нас наваристый, с мясом… Располагайтесь.
Айтал вытащил из сумки подарок для тёти – красивое шёлковое платье с узорами. Затем, покопавшись, достал якутский нож с резной костяной ручкой, протянул хозяину дома, сказал:
– А это тебе. Для охоты. Пойдёт?
Тарас вынул из ножен сверкнувший лезвием нож, оценил, радостно ответил:
– Мечтал о таком… Махтал [32 - Махтал – благодарю.]
Он обнял племянника и, как бывало в детстве, с чувством понюхал по-якутски его в лоб.
Гости сели за стол и, улыбаясь, смотрели на домочадцев. Ну вот, наконец они у своих!
//-- * * * --//
Вечерком, отдохнув от перелёта, Лана по подробной наводке Тараса дошла до избушки шамана Арахаана, которая стояла на дальнем краю посёлка среди высоченных деревьев. Старик тут жил один со своим верным псом, который «деликатно», негромко залаял, увидев фигуру девушки на тропе.
Арахаан в это время раскалывал топором дрова для топки печи, прикрикнул на Чалбая:
– Тохтоо [33 - Тохтоо – подожди.], не лай!
Лана смело вошла во двор, поздоровалась по-якутски, с поклоном:
– Нёрён нёргюй!
– Нёрён, – ответил шаман. – Ко мне пришла? Ну, проходи, гостем будешь.
Войдя в избушку, она сначала представилась, потом сказала:
– Я, Уйбан Семенович, давно собиралась до Вас… Вот, наконец, приехала. Поговорить.
– Хорошо, что приехала… Стар я стал, – улыбнулся старик. – Знаю, зачем ты ко мне… Расскажу, что для тебя интересно будет, – он придвинул ей самодельный стульчик из ивняка, сказал: – Будешь записывать?
– Да, – ответила Лана, вытащила из сумочки блокнот с шариковой ручкой. – Мне люди в Якутске сказали, что Вы из последних, самых сильных, ээ… – тут слово «шаманов» она постеснялась произнести, помня реакцию великого Никона из Ботулу, который избегал такого определения. – Которые тесно общаются с силами природы.
– Не стесняйся, кыысчан [34 - Кыысчаан – девочка.], говори, – снова улыбнулся хозяин. – Я, действительно, шаман. И зовут меня Арахаан. Так и называй.
– Да-а? – весьма удивилась Лана, радостно засмеялась, спросила: – Рассказывали, что Вы, Арахаан, знали, даже дружили с последним великим шаманом прошлого времени – с самим Николаем Протасовым из Чурапчи. Это так?
– Ньукууса знал… Вместе по наслегам ходили, – задумчиво произнёс Арахаан. – Он был моим учителем в этом трудном шаманском деле. Я ходил за ним помощником-кутуруксутом, а потом он, поверив политике большевиков, отказался от камланий, сжёг свой бубен… И зря.
– Отказался? А дальше?
– Дальше он, Ньукуус, поехал в Якутск и стал учиться на тракториста. Выучился. И человек он был редкий, и не было задачи, дела, которые бы не сумел сделать: читал, писал, чинил любые инструменты и технику. Поэтому-то и решил освоить, понять, каким образом у машины и трактора колёса крутятся, что за сила за этим стоит.
– Математикой, законами физики, науки тоже интересовался? – спросила Лана, глядя на шамана, за внешним спокойствием которого таилась, как она видела, огромная неводомая сила, и это проявлялось в его жестах, голосе и особенно – в глазах, пронзительных, проникающих в самые глубины человеческой сути, и не скрыться от них, не убежать.
– Думаю, что он и эти законы выучил, раз в моторах стал разбираться, – произнёс старик своим густым, покоряющим слух голосом. – Поддался идеям коммунистов, что нет мира духов, чертей-абаасы и айыы Верхнего Мира, Тангара. И всё в жизни можно объяснить законами науки, человеческой мысли. Он поверил им, заблудшим, за что и поплатился жестоко… Погиб.
Арахаан взял старый медный чайник, подошёл к бочке с ледовой водой, стоящей около входной двери и, черпая ковшиком, наполнил его, чтоб чай для гостьи вскипятить. В наступившей паузе Лана стала разглядывать вещи старика в избушке, заметила, что здесь нет ни радиоприёмника, ни календаря на стене, даже журналов и книг на столе и полках. Современных фарфоровых и пластмассовых предметов, всякой посуды и финтифлюшек тем более не было. Обстановка в избушке толкала на мысли, что она случайно попала в век девятнадцатый или даже дальше – в семнадцатый. Из современных вещей было то, что на единственном дощатом, без клеёнки, столе стояла керосиновая лампа с закоптелым до черноты стеклом.
Арахаан поставил чайник на плиту, подбросил дров в печку и, посмотрев на девушку, сказал:
– Еда у меня в кастрюле, подогрею. Кушать будешь?
– Суох [35 - Суох – нет.], спасибо, – ответила Лана. – У Бараховых вкусно поела, – потом спросила: – А что всё-таки случилось с Протасовым?
Арахаан подошёл к столу, сел на свой стульчик, сказал:
– Ньукуус ошибся, соблазнам этим всяким научным поддался, хотел стать другим, новым, «красным» до мозга костей человеком, но… не получилось. Думая, что духи – это самообман, самовнушение, фантазии сильные, он отошёл от истины своей, предал себя и своё предназначение от Улуу Суоруна, верховного божества-айыы. А предателей они жестоко наказывают. Так и случилось.
Он замолчал, глядя в окно, печально сказал:
– Полоснул ножом себя по горлу… Но сразу не умер, а мучился три дня и три ночи… Хрипел и кричал. Взяли его духи туда, унесли.
– Выходит, в душе этого человека борьба началась – науки и веры. Физики и духов, мистики, эзотерики… Выходит, что они всё-таки есть, существуют? Это что, параллельный мир?
– Не понимаю я эти слова, – покосился на неё шаман. – Надо верить и делать, не рассуждая. Всё в жизни нашей силу имеет, зримую и незримую, с которой надо дружить и направлять в нужную сторону. Побеждать – вот решение любого шамана, его желание и огонь, незатухающий, вечногорящий. Верь огню – и всё победишь, сделаешь как надо.
Лана быстро записывала слова Арахаана на листках блокнота, и разные вопросы и мысли крутились в её голове, и она уже знала, предчувствовала, что от него узнает ещё много загадочного и таинственного, как, например, другая сторона Луны, вечно тёмная и незримая. И шаман Арахаан ей это откроет, покажет.
Старик сидел, молча смотрел в окно, потом, поднявшись, сказал:
– Темнеет уже, сумерки… Надо лампу зажечь.
Он взял с полки коробку спичек, чиркнул и, сняв с лампы стекло, зажёг фитиль.
Мигая жёлтым язычком пламени, лампа осветила избушку каким-то особым, таинственным светом, в котором предметы в помещении меняли привычный дневной облик, превращаясь в их зыбкий намёк, условный образ того, что есть в реальности, весомом и объёмном. И также шаман, такой же зримо-естественный человек, в своих мистериях, в трансе как бы исчезал, превращаясь в буйствующее существо из другого, неведомого для присутствующих мира, который на самом деле всегда был, незримо присутствовал рядом и здесь. Зримое и незримое, весомое и невесомое, реальное и нереальное – они живут всегда вместе – неразрывно и вечно. Всегда.
Девушка отложила блокнот, потом спросила:
– Арахаан, расскажи о чудесах шамана Протасова, что он умел?
– Он умел многое, – ответил старик. – То, что во время его камлания в юрту заходили страшные звери или начиналось наводнение, и люди, чтобы ноги не промочить, все поднимались высоко на нары и столы – было делом для него простым, обычным. Меня удивляла другая его способность. – Арахаан привстал, повернул ручку-колёсико лампы, увеличил фитиль, выразительно крякнул. В избушке стало светлее, и за ним на стене задвигалась его лохматая тень, чёрная, пугающая. Затем он повернулся к девушке, продолжил: – Иногда Протасов устраивал соревнование на спор, на заклад со всадниками, у которых были самые резвые, быстроногие скакуны. Уславливалось место, куда они должны были прискакать, и Ньукуус говорил, что прибежит туда первым. И все, конечно, смеялись, считая его дураком. И вот бегут лошади, и он позади всадников, почти не отстает: ноги у него были длинные, сильные… Потом, проскочив, пробежав алас, они все скрывались в лесу… Делали круг, поворот за лесом, чтобы прибыть на место начала бега с другой стороны. Ждали. И тут, немного погодя, Ньукуус не спеша, медленно прибегал к людям первым, улыбался: победил! Прибывшие в алас всадники, запыхавшиеся, потные удивлялись тому, что бегун Протасов их радостно встретил, поднимая вверх руку. Как это так? А так, силу имел.
Арахаан замолчал, потом, усмехнувшись, произнёс:
– Он мог одновременно появиться в трёх-четырёх местах сразу… И люди сильно удивлялись, пугались даже этого. Я так не могу, как он, – признался, тяжело вздохнул Арахаан. – Да и сейчас… Никто, как Протасов великий, такие чудеса не может делать. Помельчал народ, слабые стали.
– Интересно, – тихо произнесла Лана, записывая рассказ Арахаана. – Что ещё мог совершить шаман Протасов? Это удивительно…
– Однажды мы с ним шли пешком в сторону Хаяхсыта, его родины. А в те годы в Чурапчинском районе была засуха, стояла страшная жара. Мы вышли на алас и, увидев колхозных сенокосчиков, подошли к ним. Узнав Протасова, мужики обрадовались, стали разговаривать.
– Воды нет, озера ближние пересохли, – жаловались сенокосчики. – С утра ждём этого дурачка Баадая. Должен был воду нам подвезти, да нет его… Соххор [36 - Соххор – ругательство типа «урод».]! В горле пересохло, лепёшку запивать нечем. Жажда всех нас замучила. Что нам, догор, делать?
– Да вы что?.. – удивлённо посмотрел Ньукуус на колхозников. – Будет вода сейчас, напьётесь.
– Не шути, догор, – обиделись земляки. Плохо.
– Вот проходили сейчас с Уйбаном, видели в овраге под тем высоким деревом, у дороги, ручей забил из-под земли. Чистый, очень холодный. Мы напились.
– Как это?! – не поверили сенокосчики его словам, вскочили. – Правда?
– Возьмите ыагасы [37 - Ыагас – берестяное ведро.] свои, принесите, – сказал Ньукуус. – Пора вам, думаю, омурган [38 - Омурган – отдых, перекур.] делать.
Парни радостно побежали к оврагу и скоро принесли два полных ыагаса воды. Тут все как набросились с кружками, выпили с жажды великой всю воду. Вот радость была большая! Все, кланяясь, благодарили Протасова: «Спасибо, убай [39 - Убай – старший брат.]»!
Ньукуус тут посмотрел на блёклое от жары чистое небо, сказал:
– Потерпите немножко, сейчас будет дождь, зальёт ваше горе.
Все с недоумением смотрели на Протасова, думая, уж тут-то он, кажись, перегнул. С начала лета нет дождя, а тут… Засуху не победишь.
Протасов отошёл в сторону, отвернулся, потом стал что-то тихо бормотать, время от времени поднимая вверх руки к небу. Я не слышал, что он говорил, но знал: обращается к Верхним божествам-айыы, к главному богу якутов – Юрюнг Аар Тойону, Великому Тангара.
И вот, скоро в небе появилось облачко, которое постепенно стало разрастаться, расширяться, темнеть. Небо заволокло полностью тяжёлыми тучами. Сверкнула молния, ударил гром. И началось! С неба хлынул небывалый ливень, и сенокосчики радостно крича, побежали в поле… Они прыгали и кричали как дети: «Ардах! Ардах! Ардах [40 - Ардах – дождь.]!»
Мы взяли свои котомки, пошли дальше. И тут я спросил у Ньукууса:
– А ручья-то не было, мы не пили.
– Для них он был, я напоил их… Облегчил.
Потом Арахаан встал с места и сказал:
– Дождь – это понятно, и я могу делать иногда. В прошлом году потушил возникший от молнии пожар на Омолуку. Некоторые шаманы сейчас это могут. – Он подошёл к печке, снял с плиты закипевший чайник.
Лана, записав случай с дождём и водой, отложила ручку, подумала: «Иисус Христос ведь тоже бурю на море укротил и накормил народ малой рыбой. И семью хлебами там тоже спас голодных». И тут в её голове неожиданно всплыли строки Нового Завета: «И ели все, и насытились… А евших было четыре тысячи человек…»
– Ну, сыччы [41 - Сыччы – добрая, хорошая моя.], чай готов, еда тоже… Кушать будем. Пора.
Старик достал с полки деревянную посуду – туески, кытыйа, бёлкёи – поставил на стол.
Тут в дверь кто-то постучал, и в избушку вошла пожилая женщина со свёртком в руках, поздоровалась.
– Проходи, Мотуо, чай пить будем, – улыбнулся Арахаан. – Ну, как там Маайыс, моя племянница?
– Всё чёрное вышло утром, как ты сказал, Уйбан… Затянулось всё быстро, – Она развернула свёрток, протянула старику этэрбэс [42 - Этэрбэс – обувь меховая.], расшитый разноцветным бисером, сказала: – А это тебе, как подарок. Если бы не ты… Спас ты её, Маайыс мою.
– Да, если бы ещё день-два, то могла умереть, – ответил Арахаан, рассматривая меховую обувь. – Красиво-то как сделала! – восхищённо произнёс он. – Такое жалко в тайге носить… Если в Бэстях поеду или… – тут он посмотрел на Лану… – В город, в гости к ней, учёной.
Засмеялся, отложил подарок на сундук, накрытый шкурой волка, потом сказал Мотуо:
– А ты, тукаам [43 - Тукаам – родная.], сними одежду-то, куртку, садись за стол. Сейчас познакомлю вас. С женщинами посидеть, чайку попить, бывает, приятно. Ючюгэй [44 - Ючюгэй – хорошо.]!
Мотуо сняла свою старенькую, штопанную на рукавах куртку, повесила на гвоздь около двери, поискала по привычке зеркало, чтобы волосы в порядке были, но…
Арахаан разлил по бёлкёям густой, наваристый чай, потом, о чём-то вспомнив, пошёл в свой тесный отсек, где спал.
Мотуо села рядом с Ланой, спросила:
– А ты из Якутска, значит? На вертолёте…
И тут появился Арахаан, неся в руках роскошную шкуру красной лисицы, громко сказал:
– Вот, Мотуо, тебе на воротник. Пальто хорошее зимнее есть у тебя?
Женщина молча взяла в руки шкуру, вздохнула.
– Если не хочешь, то отдам её нашей гостье-красавице. Чего молчишь? – Старик весело подмигнул Лане.
– Нет хорошего пальто, – сказала Мотуо. – Но возьму. Маайыс, твоя племянница, Уйбан, будет носить. Замуж ей пора, одеться надо как следует. Не возражаешь?
– Ладно, – кивнул Арахаан. – Тогда пусть она это носит. Может, правда, жениха себе хорошего найдёт, правильно говоришь.
Потом Арахаан весело посмотрел на Лану, спросил:
– А ты, сыччы, имеешь мужа?
– Нет, – засмущалась, покраснела девушка от такого прямого, «откровенного» вопроса.
– Значит, и для тебя найдётся подарок, подожди, – засмеялся старик. – Что-нибудь найдём подходящее. Я ведь богатый, о-очень богатый… Верите?
– Верим, верим, – улыбаясь, ответила Мотуо, потом добавила: – Знаю, деньги свои не считаешь, потому что их нет у тебя. Нема!
Все громко засмеялись, громче всех Арахаан.
//-- * * * --//
Тарас Барахов по поводу приезда своего племянника Айтала решил устроить далбар во дворе дома. Вечером придут соседи, друзья, и все сядут за большой самодельный стол из досок, будут общаться, петь и танцевать.
Помимо разнообразных рыбных блюд, красной и чёрной икры под водку на столе будет главное лакомство, которое обожают все якуты – шашлык из жирной конины. Для этого Тарас вынес из глубокого подвала большой кусок замороженного мяса, запасенного для праздничного застолья. Заодно он вынес наверх и прозрачные куски льда, которые бросил, расколов, в большую деревянную бочку. Жители Тумула не пили, вкипятив, речную или озерную воду, а круглый год пили ледовую, талую, очень чистую и полезную для здоровья. Некоторые учёные-биологи объясняли долголетие якутов именно этим – употреблением такой волшебной воды. А конина, как они тоже объясняли, являлась мясом не только полезным, но и исключительно лечебным продуктом, который даже противостоял радиации. Поэтому японцы закупали в Якутии это конское мясо, которое ели в сыром виде, давали своим больным от радиоактивных излучений, страдающим от рака крови.
Айтал обожал шашлык из конины, считая, что такого лакомого, особенно вкусного мяса в мире нет. Он, бывая везде, даже за границей, ел много разных мясных блюд, но свой якутский шашлык, свежеиспечённый самим едоком, был лучшим из лучших, даже кавказских – из баранины. Кстати, слово «шашлык», теперь определение интернациональное, произошло от тюркского, якутского «суосаллык», о чём ему поведал, объяснил один учёный-тюрколог, гурман по природе. Это, видимо, тюрки-кочевники ещё в древние времена распространили, разнесли «суосаллык» по всем странам Евразии. Но истинный, настоящий древний шашлык правильно готовят только якуты-саха, потомки кочевников, скифов-саков.
Они вдвоём над горящими углями наготовили мяса почти ведро, когда стали собираться во дворе приглашённые. Балбара накрывала на стол. Дети, помогая матери, таскали, ставили на скатерть посуду, вилки и ложки. На деревянном ящике уже пыхтел, выпуская клубы пара, большой семейный самовар.
Вот пришёл Бюёккэ с гармошкой, без которого не проводили здесь ни одного торжества, праздников или свадеб. Он был светлоглазый, блондинистый якут, и, как шёпотом говорили тумульские бабы, родился у Тамары, матери его, от заезжего русского, то ли геолога, то ли гидролога. Парень был весёлый, охочий до девок, как неизвестный папаша его. Но пел, плясал и на гармошке своей играл зажигательно, азартно, за что ему и прощали тут все его хулиганские грешки.
Время шло, народ для гулянки собрался, и Балбара в новом шёлковом платье, что привёз из города Айтал, громко произнесла:
– А ну, все за стол! Просим!
Люди не спеша стали рассаживаться кругом на скамейки и стулья, смотрели с любопытством на главного гостя – Айтала.
Тут, когда все наконец разместились, скрипнув калиткой во двор Бараховых вошли Лана со стариком Уйбаном по прозвищу Арахаан. Гости разом зашумели, послышались голоса: «Сам Арахаан», «шаман пришёл»…
Айтал, радостный, подошёл к Лане, сказал:
– Ну, наконец-то! Пришла. – Тут он заметил в ушах подруги серебряные, типично якутские серьги, очень старинные. Он удивлённо произнёс: – Где раздобыла? Купила? Красиво!
– Подарили, – ответила она. – Потом расскажу. Сядем за стол, Айтал, рядом. Где?
Их обоих посадили как особых гостей рядом с хозяином дома – Тарасом. Балбара с помощниками накладывала по тарелкам еду, разливала по чашкам и стаканам горячий чай.
Тарас поднял рюмку с вином, сказал:
– Товарищи! Сегодня для нас, Бараховых, радостный день. Приехал из Якутска мой родной племянник, будущий доктор наук. С ним приехала журналистка из газеты, будет писать про нас, тумульских. Давайте выпьем за них, молодых и хороших… Уруй!
– Уруй! – подняли рюмки и стаканы гости, выпили.
Гости накинулись на еду. Стало веселее.
Наступили сумерки, и во дворе Бараховых зажглись две большие уличные лампы. Это по просьбе Тараса досрочно включили старый совхозный электродизель, а лампы повесил на ветках сосед, друг хозяина – электрик Ыстапан, хромой, кудрявый мужчина с золотой фиксой [45 - Фикса – зуб золотой, вставленный.] во рту, который считался в Тумуле с наступлением осенних сумерек как бог-светило, самым главным, незаменимым. Считай, что на севере Якутии начались уже долгие тёмные сутки зимнего периода, когда солнце, выглянув из-за горизонта, немного повисев, заходило за снежный горизонт, оправдывая поговорку аборигенов-северян: у нас полгода ночь, а полгода день. Такие вот контрасты.
//-- * * * --//
Из Москвы Евгений Громадский прилетел в Якутск утром и сразу пошёл в Управление отметить своё прибытие и заодно узнать о подробностях подземного атомного взрыва в местности Хатыннах, около озера Омолуку. Он, как геолог, работал там будучи молодым ещё в шестидесятые годы и знал окрестности этого большого озера очень хорошо. Дьявольский, небывалый взрыв атомного заряда, по расчётам учёных, должен был привести в движение огромные запасы нефти и газа под землёй, и этим облегчить дальнейшие работы по их добыче. Такого рода практика существовала и в других державных государствах мира, в частности в Соединённых Штатах. Однако наряду с этой задачей, по секретному заданию, Громадский уже как военный-геофизик должен был вычислить «работу» заряда в конкретных условиях. Проверить расчёты.
В Управлении, где его уже ждали, сказали, что вертолёт туда полетит утром следующего дня, и с ним командированы нужные люди – специалисты. Буровые машины с соседнего района уже готовы двинуться к месту будущего взрыва, и всё теперь зависит от него, Громадского, в этом важном и ответственном акте.
Громадский, заполнив все необходимые бумаги, вышел на улицу, решил найти какое-нибудь кафе поблизости, позавтракать.
Он дошёл до кинотеатра «Центральный», где рядом был маленький книжный магазин, ставший теперь для него исторически-особым, мемориальным, ибо в те славные шестидесятые он забрёл в эту «книжку», болтаясь по городу, вместе с Оськой Бродским, рыжим парнем из Ленинграда, с которым «запрягся», состоял в одном геологическом отряде. Теперь он, Бродский, стал великим поэтом «всех времён и народов», живёт в Нью-Йорке. Повезло парню!
Громадский зашёл в книжный магазинчик и вспомнил, как здесь друг нашёл книжку стихов Баратынского – известного русского поэта XIX века, и, прочитав, вскрикнул: «Ведь и я так могу! Сочиню». И сочинил в тот же вечер стихотворение, которое прочитал друзьям-геологам за столом, на котором стояли опустошённые бутылки водки и три легендарной «Веры Михайловны» – мутного вермута. Судьи, пьяные геологи, одобрили сочинение чувака, сказали: «Ну, Оська, выйдет из тебя толк. Пиши!»
И он после их благословения стал много писать и дописался до таких блистательных вершин. «Эх, Оська! Встретиться бы с тобой теперь, – подумал Громадский. – Дёрнули бы малость за встречу, вспомнили тайгу, деревянный Якутск».
На площади имени ссыльного большевика Орджоникидзе, которую местные называли Оржанкой, Громадский зашёл в кафе «Волна», поднялся на второй этаж и, взяв две порции котлет «по-якутски», сел за стол, где одиноко сидел маленький сухонький старичок в чёрной беретке. Перед ним, играя гранями, стоял пустой стакан. Старичок посмотрел на Громадского своими добрыми, повлажневшими от умиротворения и умиления глазами, тихо поздоровался. Москвич кивнул небрежно и принялся терзать тупым ножом котлетку, глотать куски.
– Я вижу, Вы из Москвы, – тут заявил вежливый старичок. – Давно?
– Сегодня, только что, – буркнул Громадский. – А что, заметно?
– Москвичей узнаю по запаху, как собака, – тихо засмеялся незнакомец. – Я ведь тоже там жил много лет, работал с Маяковским.
– С Маяковским? – удивился Громадский. – Бродский, теперь Маяковский, потом Пушкин? Якутск так и напичкан именами великих поэтов, – сказал, усмехнувшись, москвич. – Интересно.
– Не Пушкин, а поэт и писатель Бесстужев-Марлинский – друг Пушкина и Рылеева, декабриста. Кстати, от скуки он начал писать именно в Якутске, – улыбнулся старичок, сказал: – Поэт нелепо погиб на Кавказе и писал родным, что полюбил этот край – Якутию, где живут бедные, но честные и гостеприимные люди, которые всегда «готовы разделить последний кусок с путником», и эти слова из его письма.
– Да-а, новости, – вздохнул Громадский и, доев последние кусочки котлеты, спросил: – А Вы тоже, случаем, не поэт?
– Я художник, – ответил незнакомец. – Работал в двадцатые годы в «Окнах РОСТа», малевал лозунги и плакаты.
– Где и общались с поэтом Маяковским, – сказал Громадский. – Понятно. А как оказались здесь, в Якутске?
– Сослали. Вернее, сам приехал подальше от Москвы перед Всемирным фестивалем студентов и молодёжи в столице, в 1957-ом году.
Старик снова мило улыбнулся, добавил:
– Много, видите ли, болтал о Никите Хрущёве, анекдоты рассказывал.
Он засмеялся по-детски открыто, сияя глазами, потом достал из-под стола «чекушку» водки и, налив в свой гранёный стакан, выпил. Крякнул, довольный.
– Сослали, значит, – произнёс Громадский, потом, вспомнив про своего деда, сосланного, кстати, тоже в Якутию, спросил: – А Вы, случаем, не слыхали про ссыльного народовольца Яна Ключевского?
– Ключевский? – спросил незнакомец. – Нет, про такого не знаю, потом добавил: – А Вы, дорогой товарищ, сходите на Романовку, где сейчас музей политссылки. Знаете, где?
– Нет, – оживился Громадский. – А где это?
– Близко отсюда, направо, через один квартал.
– Это хорошо, – обрадовался москвич. – Схожу, обязательно схожу… Спасибо Вам, – он встал, слегка поклонился этому интересному старичку, направился бодро к выходу.
//-- * * * --//
Пройдя по переулку, Громадский по разъяснениям прохожей симпатичной девушки с чёрными глазами, наконец, вышел к высокому деревянному дому, где в XIX веке жил, как он потом узнал, мещанин – строитель Романов. И этот дом оказался поистине историческим, в котором в начале ХХ века устроила против властей вооружённое восстание кучка революционеров, политических ссыльных с конкретными справедливыми требованиями об облегчении тяжёлой доли, жизни политссыльных в якутской окраине России. Они, вооружившись, забаррикадировались в доме, подняли красный флаг. Восемнадцать дней сидели восставшие, отстреливались. Жандармы застрелили одного их них и несколько человек тяжело ранили.
Это кровавое событие имело потом широкий резонанс по всей России. И за границей о них, героях, писали в газетах. Восстание якутских ссыльных получило название «романовки», и теперь здесь, в доме Романовых создали музей.
Громадский обошёл все залы, внимательно рассматривая выцветшие фотографии почти столетней давности. Он искал снимок своего деда – Яна Ключевского, но не нашёл.
Зная из первых двух писем деда, что он дружил, хорошо знал писателя Владимира Короленко, который отбывал ссылку в Амгинской слободе, Громадский, обнаружив под стеклом копии писем знаменитого человека, стал читать: а вдруг он что-то написал про Яна Ключевского? Но в письмах упоминались только поляки М. Вовоженец, А. Шавинский и Э. Пекарский, о прадеде ничего не было.
В конце последнего письма писателя к якутянам Громадский прочитал строки: «… спасибо, что вы меня не забываете… Вы не представляете себе, какое удовольствие доставляют мне ваши письма. Право, об Амге, когда я из неё выехал, – у меня осталось самое приятное воспоминание…» и т.д. Внизу подпись: «Ваш учитель Владимир Короленко».
В первом письме деда, который он читал в самолёте, тоже говорилось, что он очень скучает по местам ссылки, по людям, которые там живут, не забывает вкус таёжной брусники и голубики. Выходит, что их, некоторых ссыльных, людей южных солнечных краёв, не особенно тяготила и мучила суровая природа Якутии, среда обитания «тюрьмы без решеток», ибо они, видимо, жили среди людей, которые не то, что сторонились и ненавидели их – «бэсиэччиков», государственных преступников, а, наоборот относились к ним по-человечески дружелюбно, с открытой душой и сердцем. Люди везде есть люди, какие бы ни были.
//-- * * * --//
Против течения речки Кюндэлэ мчалась лодка с подвесным мотором, в котором сидели трое: Айтал с Ланой и Тарас Барахов, управлявший, держа руль, ходом моторки. Мотор ревел, и от острого носа «дюральки» взлетали в обе стороны брызги, в которых играли, искрились лучи золотого солнца. Моторка ловко виляла между камней и топляков, отчего её корпус кидало из стороны в сторону, и при этом Лана звонко вскрикивала, непривычная к таким отчаянным поездкам. Она сильно боялась воды, что было заметно.
– Будет! Будет тебе кричать! – смеялся Айтал, прижимая рукой к себе «городскую трусиху».
День был хороший, тёплый и солнечный, и за бортом моторки проносились берега, на гребнях которых, роняя в воду рыжие иголки, склонились мохнатые великаны – лиственницы, и рядом с ними, чуть пониже, горели золотой листвой тонкоствольные осины и берёзки.
Скоро за поворотом речка заметно расширилась, разлилась, стала мельче, спокойнее. Здесь у берега, в образовавшемся под кручей омуте, останавливалась, отдыхала речная рыба и, бросив туда закидушку с блесной, можно было за короткое время наловить её.
Тарас повернул руль, и лодка уткнулась носом в проросший травой берег.
– Приехали, – сказал он. – Сделаем паузу, как говорят у вас в городе. Малость отдохнём, потом дальше покатим, до избушки мало осталось… Кушать хотите?
– Покурим, – улыбнулся Айтал, спрыгнул на берег и по-джентельменски протянул руку даме, то бишь Айгылане Борисовне.
Лана, вскрикнув, прыгнула, и парень поймал её, обнял крепко, больше положенного.
– Пус… ти! – ударила она его кулаком по спине. – Не дури!
– Эге-ге-е-ей! – закричал Айтал, поднял вверх глаза. – Как тут прекрасно… Сказочно!
Тарас смотрел серьёзно на парня, тихо окликнул, сказал:
– Айтал, не кричи тут… Не шумите!
Потом охотник привязал лодку за деревце у воды, закинул за плечо рюкзак, пошёл по еле заметной тропинке наверх по заросшему травой пологому склону. Оба молча последовали за ним, не понимая смысла его окрика, замечания.
Вот тропинка скоро привела их к открытой поляне, на дальнем краю которой стояло, раскинув лохматые ветви, огромное дерево. Это была очень старая, толстая, в три-четыре обхвата лиственница, украшенная разноцветными ленточками-салама. На нижних мощных ветвях и у самого корня лежали, висели, стояли различные вещи – дары людей, почитающих издревле это Священное Древо.
Чуть ближе, за кустами смородины, стояли шесты, на которых были насажены сделанные из дерева летящие к небу птицы – эмэгэты [46 - Эмэгэт – идол.] шаманов, которые здесь камлали, призывая духов. Место это было действительно сакральным, обрядовым, запретным для несведущих, не уважающих обычаи предков.
Тарас подошёл к Ытык Мас – Священному Древу, поклонился и привязал на ветку ленточку-салама, потом положил внизу у ствола три заряженных патрона и новую коробку спичек. Сделав это, охотник посмотрел на спутников своих, сказал:
– Дары от вас тоже нужны, иначе дух местности – Хозяин тайги – обидится.
Лана сняла с головы платок, который повязала от насекомых, оторвала две полоски, одну отдала Айталу, подошла к лиственнице, повязала салама со словами пожеланий. Вложила в расщелину ствола любимую губную помаду и, поклонившись, отошла в сторону.
Айтал тоже повязал лоскуток и, покопавшись в кармане, вытащил сто рублей, воткнул в трещинку ствола, потом, погладив ладонью шероховатую кору дерева, встал рядом с девушкой.
Увидев действия своих спутников-горожан, Тарас улыбнулся, лицо его посветлело, ему стало хорошо, ибо знал, что обряд, совершённый человеком искренне, от души, рождает добрый кэскил [47 - Кэскил – будущее.], благополучие и удачу.
Тарас подошёл к давно потухшему кострищу и, собрав лежащие на земле сухие ветки, поджёг спичкой. Постепенно разгорелся огонь, и он подбросил туда более толстые ветви с засохшей хвоей, – и вспыхнуло, заиграло пламя. Охотник подождал, когда костёр разгорится сильнее, потом, поклонившись на четыре стороны, начал петь:
О, дух-хозяйка земли нашей,
Великая Аан Алахчын Хотун
С глазами ясными, лучистыми,
С руками белыми, мягкими,
С грудями высокими, щедрыми,
Кормящая нас, детей своих,
Белым сладким илгэ [48 - Илгэ – божественный напиток.],
Защищающая нас от напастей,
От наскоков хищников злых,
От духов чёрных и страшных,
От абаасы Нижнего Мира…
О, мать наша сильная, добрая,
Защити, охраняй, отгони от нас —
Все беды земные и потусторонние!
Дьиэ-буо… дьиэ-буо!
Тарас, раскинув широко руки, повернулся к лесу за поляной, где стояли сосны, лиственницы и белоствольные берёзы. Продолжил петь:
О, дух-хозяин тайги Баай Байанай!
Хозяин всех перелесков и рощ,
Всех оврагов лесных и буреломов,
Добрый Отец всех птиц и зверей —
Быстрых, юрких и сильных,
Щедрый Хозяин владений своих,
Бродяг-охотников всех Покровитель,
Делящийся дичью, добычей удачно,
Делящийся ягодой сладкой,
Орехами спелыми…
Кормилец наш величайший,
Спаситель от голода, мора,
Дух-хозяин Великой Тайги!
Удачу нам, охотникам, соверши, воздай!
Зверушек пышнохвостых своих загони,
Рогатых, лохматых к нам приводи.
Щедрым будь, поделись с богатством
своим беспредельным!
О, Баай Байанай! Дьиэ-буо! Дьиэ-буо!
Охотник остановился, перевёл дыхание, потом вынул из рюкзака разную еду: бутылку с водкой, оладьи, масло в туеске. Он подбросил в костёр ещё веток сухих и продолжил песнопение-алгыс:
О, дух-хозяин Огня,
К тебе, светлому, обращаюсь,
К тебе, яркому, обращаюсь,
К тебе, Бырдьа Бытык, Хатан Тэмиэрийэ,
К тебе – Аан Уххан!
Прими, не откажись от угощения,
От еды, которой делюсь,
От оладий круглых и вкусных,
От мяса пахучего, жирного,
От масла приятного, жёлтого…
Выпей вино это крепкое, радость дающее.
Пей! Ешь, вкуси это всё, Дух Огня,
Отправь к небесам это всё от меня, от охотника.
Доставь, подними по лёгкому сизому дыму,
Что стремится наверх —
Где боги-айыы наши живут…
Пусть они насладятся едой,
Пусть улыбаются, радуясь,
Пусть вспомнят о нас,
О детях двуногих своих
в Среднем Мире прекрасном…
Айхал вам, боги-айыы!
Уруй вам, защитники наши!
Вечная слава тебе —
Юрюнг Аар Тойон,
Светлоликий наш Тангара!
Тарас, покормив Духа Огня и верхних айыы, низко поклонился, скрестив на груди руки, потом повернулся к Айталу и Лане, сказал:
– Вот и всё. Теперь и нам не грех перекусить… Располагайтесь, отдохнём перед дорогой. Думаю, путь теперь будет спокойным, без происшествий и промахов. Айхал!
//-- * * * --//
Избушка Тараса стояла на высоком берегу Кюндэлэ среди стройных желтоствольных сосен. Место было сухое и чистое, и потому тут летом комары и мошки не особо надоедали, ибо эти паразиты любят места прохладные и влажные, болотистые. Недалеко от жилья охотника стоял на высоких столбах лабаз, где хозяин хранил еду и продукты, мясо добытых зверей.
Под наклонной крышей избушки в сундучках хранилась зимняя одежда и обувь охотника, лежали снасти и широкие лыжи, подбитые мехом – лапками сохатого. Лишних, ненужных вещей не было, всё было рассчитано до мелочей. Порядок.
Утро выдалось приятное, солнечное, и они втроём сидели за столом, завтракали. Айтал пока не сказал Тарасу об истинной цели своего приезда, ибо, по рассказам Тараса и Арахаана, здесь, в Хатыннахе и около Омолуку никого не было, они жили одни, каждый в своём ютэне. Может быть и так, что никто и не приедет сюда, не прилетит. «Скоро», как говорил Айталу в больнице друг, – понятие растяжимое. Надо ждать.
– Как тут сейчас охота? – спросил Айтал у Тараса, прихлёбывая из железной кружки горячий чай. – Ружьё для меня найдётся?
– Хочешь пострелять? – спросил охотник, потом сказал: – И правильно. Приехать в тайгу и не пострелять… будет глупо, – он кивнул одобрительно, добавил: – И ружьё с патронами найдётся. Сходим на озеро, уток постреляем.
– Уток? – пожал плечами парень. – Я хочу более крупное что-то. Есть тут медведи?
– Ого! – удивился Тарас. – Сразу так… Дедушку хочешь завалить? Это сложно, да и… опасно. Ты ведь такой… неопытный. А с медведем шутки плохи, это не дичь тебе глупая.
– Нельзя, значит, – надул губы Айтал. – А я-то думал… Ведь каждый настоящий мужчина должен по закону таёжников мишку грозного завалить. Разве не так?
– Не так, – усмехнулась Лана. – Какой ты таёжник, Айтал? Весь целиком до кончиков волос – городской пижон. И ружьё с какого конца брать, должно, не знаешь. Не так? Брось эти свои самолюбивые желания. В утку сначала попади.
Айтал, выпучив обиженно глаза, ответил:
– Утку! Да знаешь, сколько я их в детстве в этих местах пострелял? Лось рогатый на моём счету. А зайцев – не счесть. А косуль? Вот медведя… – он досадливо махнул рукой: – Э-эх! Что тут с вами… Не понимаете.
– И вправду, он не раз приезжал к нам, – тут вставил Тарас. – Охотился. Стреляет с детства, по крови своей, по предкам – охотник.
– Вот-вот! – обрадовался Айтал, оживлённый, вскочил, произнёс: – Слыхала? Так что я… я почти свой тут, таёжник. «Пижо-о-он», – усмехнулся он, дёрнул Лану за волосы. – Сама ты… «чувиха», куколка городская!
Лана засмеялась громко от такого крутого сравнения, ответила:
– Тогда докажи… на что горазд. Сможешь?
– Я бы доказал, но… – он посмотрел на Тараса. – Не я тут решаю. Хотя бы сохатого… Как? – парень с надеждой посмотрел на охотника.
– Вот что, догор, – вдруг оживился охотник. – Тут нынче один мишка за мной ходит, достал уже.
– Ходит? Медведь? – удивилась Лана. – Почему?
– Однажды я на речке сети поставил, чтобы линьков половить, – продолжил охотник. – Потом прихожу на следующий день, а кто-то вытащил сети, выволок на берег и всю рыбу слопал. По следам на песке определил, что это был сам хозяин, медведь, – Тарас, убирая пустую посуду со стола, продолжил: – В другой раз на Омолуку пошёл, хотелось карасей там поиметь. Они там большие, жирные… Так опять медведь вытащил мои сети – и прощай, караси! Потом заметил, что этот воришка ходит за мной, следит, куда я сети закину, поставлю. Ждёт. Пришлось ночевать у воды, снасти караулить. Он чует человека, знает, чего охотник хочет, и потому прячется от него, на выстрел не выходит. Но, думаю, он когда-нибудь переиграет меня, и снова буду я в дураках. Надоел, одним словом.
– Вот! – радостно вскинул руку Айтал. – Я спасу тебя, Тарас, от этого вора… Дай мне карабин.
– Если серьёзно, – Тарас посмотрел внимательно на племянника. – Карабин для этого дела не подойдёт.
– Почему? – удивилась Лана. – Самая сильная, убойная штука, насколько я знаю.
– Убойная, но не забойная, – ответил охотник. – Пуля карабина по силе своей большой проходит тело зверя насквозь, и медведь не умирает, кидается на стрелка.
– А чем тогда?.. – не понял Айтал. – Тозовкой? – он засмеялся. – Мелкашкой!
– Не, догор, я дам тебе старую двустволку, – сказал Тарас. – …И патроны с жаканом «сунньёх». Только надо точно попасть, не промахнуться.
– Куда? – спросила девушка. – В голову?
– Нет, – замотал головой охотник. – Надо попасть ниже головы – в горло или, если с боку стрелять, за передней лапой – в сердце. Вот тогда он сразу откинется.
– А в голову если?.. – спросил Айтал. – В лоб.
– «Сунньёх», да и пуля карабина обычно скользит по черепу, не пробивает. Лоб-то покатый у него, очень крепкий.
– Да, премудростей, охотничьих секретов, я погляжу, достаточно, – заметила Лана. – Это целая наука, выходит. Не просто так – бери ружьё да стреляй.
– Охота – дело опасное, – произнёс Тарас. – Это вам не в бильярд гонять или… хула-хуп крутить на себе. Один точный выстрел решает: жить тебе или погибнуть. Так вот, друзья.
Тарас взял с полки двустволку двенадцатого калибра, сказал:
– Это ружьё моего деда, довоенное. Но хорошее, послужит ещё. Берёшь?
– Какие вопросы! – радостно воскликнул племянник. – Ну, мишка-воришка, держись!
Скоро Тарас с племянником, взяв ружья, патроны, сети и еду, с рюкзаками на спинах пошли к речке, где стояла моторка.
Лана осталась одна в избушке работать, то есть писать на листах всё, что слышала и видела за эти два дня. Ей была нужна тишина, сосредоточенность, чтобы вспомнить всё пережитое до мелочей.
На всякий случай Тарас оставил девушке ружьё – тозовку, с которой, слава Богу, она научилась обращаться ещё там, в посёлке. Они с Айталом стреляли в цель «за башли» условно, не по-настоящему, конечно. И теперь Лана «задолжала» другу очень большую «сумму» – что-то около тысячи. «Отдашь натурой, – пошутил тогда парень. – Не то убью». «Придётся теперь отдаться, – со смехом подумала Лана. Выхода нет».
Да, парень, безусловно, понравился ей сразу, ещё тогда, в Галерее, на вернисаже. Да и он не равнодушен, похоже, к ней… Так, рассуждая о всякой всячине, она смотрела в узкое окошко избушки, и видела, как моторная лодка охотников понеслась по речке, и скоро пропала за поворотом.
//-- * * * --//
Скоро лодка, проехав песчаную отмель, пристала к берегу. Место для встречи с медведем было подходящее, ибо зверь обычно часто обитался здесь: ловил в мелкой воде рыбу или ел голубику наверху, которой было море.
– Поставим, где мелко сеть, он увидит её, – сказал дядя. – Потом уедем дальше, чтобы следов на берегу не осталось. А потом ты тихо, окружным путём, по лесу вернёшься назад к месту, где забросили сеть, без шума спрячешься за той, видишь, корягой с готовым ружьём. Медведь обязательно придёт сюда, ибо слышал звук мотора и знает, где я остановился и сколько времени пройдёт на возню с сетью… Он умный, здорово рассуждает и, главное, нюх у него… отличный! – Тарас вынул из рюкзака рыболовную сеть и свёрток, сказал: – Я дам тебе кусок целлофана… Во-от.
– Зачем? – не понял Айтал.
– Когда вернёшься сюда, спрячешься с ружьём за корягой, это накинешь на себя, чтобы мишка твой запах человеческий не учуял. А чтобы убрать запах целлофана и цвет, я сверху замазал соком брусники, смешав с опилками коры со смолой… Запах и цвет леса получился. Это я ещё в прошлом году приготовил… для встречи с ворюгой, да не успел.
Парень взял маскировку, повертел в руках, попробовал, накинув на себя, сказал:
– Окей! Самое то, пойдёт.
Скоро охотники на вёслах тихо поплыли и, найдя подходящее место, протянули свою сеть от берега до берега. Закончив работу, Тарас дёрнул ручку мотора, завёл, и дюралька помчалась дальше, свернула за мыском налево.
Там, у крутого обрыва, Тарас высадил на берег племянника с ружьём, а сам дальше поехал, чтобы уток на озере пострелять.
Айтал, как посоветовал Тарас, обвязал ноги болотным багульником, чтобы запах обуви и следа сбить, тихо пошёл в обход к месту засады. Через полчаса, немного поплутав по лесу, он наконец-то вышел к заветной коряге у воды, накинул на себя целлофановую маскировку и, приготовив двустволку, стал ждать хозяина леса. И было ему, если по-честному, страшновато сидеть одному, и Айтал стал забивать свой мандраж воспоминаниями о весёлой городской жизни, когда они с Милкой бегали по разным тусовкам – то к артистам, то к художникам, а то просто к скучным мамбетам [49 - Мамбет – презрительное название сельчан.], лишь бы было что выпить, «дёрнуть» у них на халяву.
Милка была не промах выпить, и «гудели» они оба порой до утра, любили танцевать, покривляться. В моде была ламбада – танец очень фривольный, местами весьма сексуальный, что им обоим нравилось очень. Дальше подружка его стала выпивать всё больше и больше – в кайф вошла, и это Айталу не нравилось, ибо чаще теперь приходилось тащить дурёху на себе по ночам домой. Отрубалась.
Потом Милка вообще перешла на травку – местную коноплю, которую тайно продавали в кафе, ресторанах и злачных местах. Она и ему предлагала «покурить», но он, будучи весьма осторожный по этой части, отказывался от кайфа. Всё это в конце концов постепенно привело их к разрыву отношений, к окончательному разводу.
«Эх, Милка, Милка, – думал он про неё, вспоминая её круглое, милое личико с пухлыми губами. – А фигура ё… мать! Класс!»
Так, вспоминая эпизоды своей городской весёлой жизни, Айтал просидел в засаде довольно долго, ибо осеннее солнце уже стало спускаться потихоньку к горизонту, отбрасывая красные блики на глади текущей внизу воды.
И вот он вдруг увидел медленно идущую по краю речки лохматую фигуру медведя. «Идёт! Сюда! – подумал парень, толкая вперёд ручку предохранителя ружья. – Надо ближе его подпустить и стрелять в бок, в область сердца, как учил Тарас».
В висках застучало, сердце Айтала забилось, как рыба в сети, готовая выскочить, уйти… Тук-тук… «Что делать? – подумал он, сильно волнуясь. – А вдруг промажу?» Медведь, с виду спокойный и совсем не страшный, подходил к палке, на которой был привязан конец верёвки сети. Когда осталось совсем немного, зверь остановился. «Вот он – момент», – подумал парень и, чуток приоткрыв край целлофана, поднял ружьё, стал целиться, ожидая, когда медведь повернётся к нему боком.
Но мишка, посмотрев в его сторону, поднял вверх морду, стал принюхиваться, а потом резко повернулся, пошёл быстрым шагом обратно. Скоро зверь исчез за деревьями. Ушёл.
«Странно, – подумал Айтал. – Почему он так быстро ретировался? Я ведь не шевелился».
И вот, когда круглый диск солнца коснулся краем горизонта, слева, за мысом, послышался шум моторной лодки. «Едет! – обрадовался Айтал. – Теперь можно подняться».
//-- * * * --//
Оставшись одна в избушке, Лана хорошо поработала: исписала целых девять листов своим мелким, красивым почерком.
Закончив писанину, журналистка встала с табуретки, блаженно потянулась, подняв вверх руки, зевнула. Уже наступали сумерки, ибо солнце, спустившись с небес, коснулось острых вершин деревьев, растущих за Кюндэлэ, чьи воды под берегом стали темно-синими.
Лана налила в кружку остывший чай из чёрного, видавшего виды, со вмятинами на боку чайника. Выпив жадно всё до конца, она вспомнила разные «эротические» намёки и шутки Айтала, он, как молодой и красивый ловелас, уже заскучал в тайге по близкому обществу женщин, которых по его рассказам, всегда обожал. «Дюже сексуальный товарищ, – подумала она. – Опасно с таким, надо держать дистанцию».
Заскучав, Лана включила старенький походный радиоприёмник Тараса, поймала волну станции «Маяк», где всегда передавали хорошую музыку. На этот раз в эфире звучала японская песенка «У моря» – очень модная и популярная у всех трудящихся СССР всех возрастов. Она даже видела в Ялте, как под музыку этой песенки активно дёргали ножками две симпатичные бабушки, приплясывали. Вот была умора! Умора у моря!
– У моря, у синего моря… – стала припевать Лана. – На чистом и жарком просторе…
Она сразу вспомнила песчаные берега Румынии, море, пляжи Мангалии – уютного курортного городка. «Ах, как там всё прекрасно было!» – всплыли воспоминания у девушки. А Игорь! Как он обнимал, жарко целовал её везде, где это было возможно, даже плескаясь в солёной морской воде. Он любил её сильно и страстно, и она его, красавца и спортсмена, сильно любила.
– У моря, у синего моря… – снова повторила Лана слова песенки, крутанула ручку «спидолы», усиливая звук. А потом они поехали в Констанцу, где танцевали ламбаду – модный в те времена танец. Как Игорь смешно крутил задом, как смеялся, обнажая свои белые шикарные зубы. Вообще, он был тот ещё «комильфо». Дарил ей розы, разные красивые тряпки. Хотел даже в порыве большой эйфории жениться на ней и «жить вместе до гробовой доски». Не получилось у них ничего, всё однажды прахом пошло, когда он уже в Якутске больно ударил её по лицу. Даже синяк остался. Ревнивый был, подлец, слишком ревновал её к каждым штанам, к каждому приятному слову, комплименту незнакомого мужчины. Было дело, что подрался в кафе с каким-то парнем, который, якобы, «не так посмотрел на неё». За взгляд ударить человека! И все эти штучки, вспышки дикой ревности друга, любимого, однажды привели к окончательному разрыву, печальному для обоих финалу. Всё было кончено. Бесповоротно.
Он ещё долго бегал за ней, звонил, ждал в подъездах, умолял, становился на колени, прося прощения, но… Она испугалась: поняла, что такая страсть с его стороны может однажды привести к трагедии. Ведь было такое с Ниной – подругой её – красавицей, когда пьяный муж, ревнуя, убил её, зарезал ножом, а потом утром, поняв, что наделал, застрелился. Такие вот южные страсти кипели иногда в их холодном и снежном Якутске. Пиши книгу!
Песенка, которая возбуждала в ней так много приятных и неприятных воспоминаний, закончилась. Диктор стал говорить последние новости о каком-то Горбачёве, который обещает народам СССР прекрасную жизнь, счастливое будущее под красным знаменем КПСС.
«Опять болтовня, – подумала Лана. – Любят у нас говорить красивые слова, пустые и безнадёжные. Когда это кончится, в конце концов?»
//-- * * * --//
После приезда дяди Айтал поплыл с ним на вёслах проверить растянутую поперёк речки сеть. Повезло. Они вытащили запутавшихся в нитях сети семь крупных линьков. Попались также более мелкие, вроде сорожек или омульков, которых Тарас выпустил обратно в воду. Пусть плавают, подрастут! Айтал бы там, в Якутске, на Лене, не отказался бы от такой хорошей мелочухи, но тут, на Севере, был выбор, и местные жители речную рыбу – щук, окуней и сорожек – называли «хара балык», то есть негодная. Их обычно давали собакам, сами не ели, предпочитая жирных омулей, муксунов или нельму – короля всех рыб на обширном пространстве России. И не было вкуснее сырого, замороженного омуля, наструганного острым ножом на блюде… С уксусом и солью это была вкуснятина, о чём говорили все приезжие иностранцы, даже французы, знающие толк в рыбных блюдах. Замороженный омуль и конина – вот истинная марка и бренд кулинарной Якутии. Попробуйте, если не верите!
Вытащив на берег добычу, охотники решили сварить уху, поужинать у огня. Тарас занялся разделкой рыбы, а Айтал пошёл собирать по берегу сухие дрова для костра.
Скоро уха закипела, распространяя вокруг вкусный запах жирной рыбы. Тарас вытащил из рюкзака хлеб, масло, соль и банку капустного салата, купленного в магазине. Айтал достал привезённые из города копчёную колбасу и фрукты – яблоки и апельсины.
Такого прекрасного ужина в тайге, у речки с чистой водой, давно не было у Айтала, и он, вдыхая свежайший хвойный воздух природы, воскликнул:
– Красота-то какая! Вот оно – счастье! Э-ге-ей!
Он испуганно посмотрел на дядю, замолчал, вспомнив, что кричать и шуметь в лесу не следует: духам местности не понравится. Но Тарас молчал, глядя на радостное лицо племянника, пленника каменных стен и улиц города, где он пробовал немного пожить, но так и не прижился, скучая по охоте, по запаху смородины и, главное, по вкусу свежего варёного мяса только что добытого лося.
Город и тайга – два разных мира, противоположных по духу и правилам жизни. В лесу всё проще, правдивее, чище. Здесь всё открыто и видно, понятно, кто есть кто. В городе обман и ложь часто сопутствуют успеху человека, его благополучию, которое зависит не от чести и честности, а от наличия хрустящих, красивых бумажек, именуемых с гордостью и почтением – деньги. Деньги! Будь они прокляты!
Так думал охотник Тарас, подбрасывая в костёр дрова. Город он не любил, и ехать туда не хотелось. Айтал с аппетитом доев из алюминиевой миски вкусную наваристую уху, спросил у дяди:
– А почему медведь, подойдя очень близко к сети с рыбой, быстро повернулся и ушёл? Из-за чего? Увидел человека?
– Нет, – ответил Тарас, спросил: – Ты, догор, случаем не приоткрыл свой целлофан?
– Да-а, – тут вспомнил Айтал, сказал: – Чтобы хорошо прицелиться в зверя, я чуток, сантиметров на десять, приоткрыл накидку. Было такое.
– Ну, этого хватило, чтоб поймать твой запах, – сказал охотник. – Таёжный зверь чует запахи за километры, медведь может нюхом узнать, различить до тысячи разных запахов. И запах человека для него – самый неприятный. – Он, внимательно посмотрев на племянника, спросил: – Ты ведь водку пил, особенно там, в Тумуле. Так? Вот запах перегара для зверя самый острый и понятный, отличный от всех прочих. Это запах человека злого, нехорошего. Вот и убежал твой мишка… Узнал.
– Ну и тонкости! – удивился парень. – Всего десять сантиметров щели – и всё пропало. Здорово!
Тарас доел уху, закусил салатом, сказал:
– Я расскажу тебе случай, когда медведица убившего случайно её детёныша охотника выследила и задавила его… спустя девять лет. Девять лет она ждала этого момента. Отомстила, – он посмотрел в сторону чёрного леса, добавил: – Запомнила запах его холонсо [50 - Холонсо – запах пота.], который у якутов очень редко, у тунгусов нет вообще. Часть русской крови была у этого охотника. Нюансы.
– Это правда, – кивнул Айтал. – Я где-то читал, что каждая нация, каждый народ в мире имеет свой специфический, особый запах. Негры пахнут по-своему, русские тоже, и мы, якуты, тоже, видимо, пахнем по-своему… Так вот.
– Ты, должно, пахнешь водкой и кониной, любишь всё это. Так? – улыбнулся Тарас.
– Люблю, – признался племянник. – А ты, Тарас, пахнешь рыбой и порохом. Не так ли?
– Так, – засмеялся охотник, добавил, беря в руку яблоко: – И красными яблоками! Ел их вчера и сегодня. Вкусные!
Оба засмеялись, глядя на разгоревшееся пламя костра, и яркий огонь освещал их счастливые лица, фигуры, вырывая из темноты, которая обняла, закрыла чёрной тушей своей эту лохматую тайгу, эту живую ленту речки Кюндэлэ.
Поев ухи, охотники принялись чаёвничать, и для такого таёжного праздника Айтал специально привёз из Якутска листовой цейлонский чай высшего качества. Он сначала вскипятил воду на костре в отдельном новом чайничке, потом уже в горячую воду бросил порцию приятно пахнущих сухих чаинок, закрыл крышкой. Выдержав нужное время, он свежую заварку разлил по пустым – тоже новым, керамическим – чашечкам, бросил туда по листочку кустов чёрной смородины для пикантности, потом осторожно, почти магическим движением правой руки, разлил, напевая:
– О, солнце Индии! О, радость чистая! О, блаженство райское, неземное! Наполни тело моё радостью, душу и сердце наполни! Наполни!
– Ну, это лучше, чем водка, – усмехнулся Тарас и взял чашечку в руки. – Попробуем, что за чай такой волшебный, – он отпил, крякнул от удовольствия, – А пахнет-то как! А! Нашенский это… Хорошо. Очень хорошо!
Айтал, получив удовольствие от похвалы дяди, бывалого человека, сказал:
– Расскажи, Тарас, про хозяина леса ещё. Ты сколько их завалил за свои пятьдесят годков? Много?
– Нет, – мотнул головой охотник, потягивая, смакуя горячий чай. – Всего четыре: троих шатунов и ещё одного. Один на один, в тайге случайно столкнулись. – Потом добавил: – Теперь их реже убивают. Ограничения, законы всякие… А раньше их добывали за шкуру и мясо. Мясо медведя осеннего – жирное, очень вкусное, чуть-чуть даже сладковатое из-за ягод, где, видимо, много сахара. Знаю старых охотников, которые имели на счету сорок-пятьдесят мишек. Один старик – эвен Адынча – рассказывали, убил даже девяносто девять медведей, стрелял точно, с одного выстрела валил.
– Девяносто девять… это, пожалуй, много, – не поверил Айтал. – Правда?
– Правда, – кивнул охотник. – Таёжник никогда не врёт, иначе кто ему станет верить?.. Пропадёт он потом, люди отвернутся, считая его пустым. «Пустой человек» – это самое страшное название у нас, в тайге. И никто ему не поможет, руку никто не протянет, ибо от одного ложного слова может случиться беда. Беда. – Он поставил свою чашку на землю, сказал: – Хищных зверей убивали, когда их разводилось слишком много. На каждом участке охотника должно быть два-три медведя, не больше. От голода они начинают разорять лабазы, рвать и раскидывать снасти охотников, приходят «в гости» в твою избушку в поисках еды… А когда выпадет снег, то они голодные в берлогу не ложатся, а бродят по тайге, даже на людей нападают, едят. Таких шатунов надо истреблять. Особенно много волков надо уничтожать, так как они могут истребить целое стадо оленей – штук сто, а то и больше. Оленей давят они не из-за мяса, а просто так, из-за азарта, должно быть. Тренируются. Особенно молодые волки. А это большая беда для маленького колхоза, хозяйства. Разорение, убытки!
Айтал налил дяде цейлонского чая ещё, спросил:
– А вот тот старик, эвен, который так много медведей убил… Как он?..
– Он должен был сотого адьыргая [51 - Адьырга – чудище.] завалить, но не делал этого, – ответил Тарас. – Почему? Да, во-первых, все медведи в тайге уже знали его, по запаху чуяли, избегали. Поймав запах старика за километры, они убегали все прочь, боясь, что непременно убьёт. Во-вторых, убивший сотого медведя охотник, по старым, древним поверьям должен быть был убитым сто первым медведем. Медведи уже все как фанаты будут искать его, чтоб отомстить, и непременно найдут, задавят, но не съедят, просто на куски истерзают. Медведь очень умный зверь, почти как человек рассуждает. Он умнее и хитрее всех зверей в тайге, и я это знаю хорошо.
Поужинав, убрав вещи в лодку, охотники потушили костёр.
– Ничего не забыли? – спросил Тарас, оглядывая место стоянки. – Садись, поедем. Айгылана, должно, потеряла нас, заждалась.
Охотник зажёг свой большой фонарь на батареях, дал его Айталу в руки, сказал:
– Будешь, сидя впереди, освещать путь… Камни должны быть, топляки разные.
– Хорошо, – кивнул племянник, влез в лодку, сел.
Скоро мощно взревел мотор, и дюралька быстро помчалась вниз по течению. Через час они должны примчаться к избушке. Если ничего не случится в пути. Вперёд!
//-- * * * --//
С севера по небу потянулись тучи, заметно похолодало. Арахаан плыл на своей лёгкой деревянной лодочке ставить сети на карасей. По ровной поверхности озера Омолуку от резкого порыва ветра побежала рябь… Ветер задул сильнее, срывая жёлтые листья берёз. Озеро заволновалось, как бы проснулось от сна, в котором пребывало эти дни под лучами тёплого ласкового солнца. Облака и холодный порывистый ветер ничего хорошего не обещали, и в такую непогоду сети ставить рыбакам очень трудно, даже бесполезно.
Арахаан спокойно сидел в своей лёгкой «веточке», которая всё сильнее покачивалась на волнах, которых не было и в помине недавно, несколько минут тому назад. На севере погода меняется быстро, и иногда цветущая утром зелёной травой и цветами земля вечером белела от выпавшего неожиданно снега.
Арахаан, подумав, решил вернуться назад в свой ютэн. Он поплыл обратно, стараясь держать лодочку против ветра. И тут с южной стороны, тарахтя громко винтами, показался вертолёт, который, долетев до озера, резко свернул направо, снизился медленно, исчез из вида.
«Приземлился на Сасыл Сысыы, где ровно и чисто, – подумал Арахаан. – Кто такие? Зачем? Опять геологи?» Он скоро подплыл, держась берега, к своей пристани, где, кроме большой лодки с мотором на берегу, у воды висели сети и старый невод.
Старик вышел на берег, пошёл неспеша к своей избушке, старой, как сам хозяин.
//-- * * * --//
Айтал проснулся от хлопка закрывшейся двери избушки. Он понял, что это вышел Тарас, так как Лана спала, накрывшись одеялом, на своём месте. Он нехотя поднялся, посмотрел на ручные часы: стрелки показывали девять часов пятнадцать минут. Заспались малость, вчера с рыбалки приехали поздно ночью из-за временной поломки подвесного мотора.
Он нежно потряс подругу за плечо, сказал:
– Вставайте, мэм, пора!
Лана открыла глаза, мило зевнула, потом, посмотрев на парня, сказала:
– С добрым утром, сэр. Завтрак готов?
– Готов. Стол давно накрыт. Ждём-с.
Действительно, похоже, что хозяин поднявшись раньше гостей, всё быстро приготовил на печке и ушёл куда-то.
Айтал вышел из избушки, нехотя стал делать утреннюю зарядку, потом подошёл к самодельному умывальнику из пластмассовой бутылки, помылся.
За это время Лана успела быстро одеться, перед разбитым зеркальцем причесалась, чуть-чуть второй помадой подкрасила губы, подошла к столу, где в миске лежали жареные куски рыбы; горячий чайник стоял на плите.
Немного постояв, она вышла во двор и, увидев Айтала, спросила:
– А Тарас наш где?
– Мотор вчера сломался у нас, и он, видимо, спустился вниз ремонтировать карбюратор.
– Понятно, – произнесла она, подошла к умывальнику помыть руки.
В избушке они поели жареных линьков, запивая чаем, стали думать, куда им сегодня пойти.
– Хочу за голубикой или грибов набрать, если есть, – сказала Лана.
– Нет, надо пойти на озеро, на Омолуку. – ответил Айтал. – Я давно там не был, свой ётёх детства хочу посетить. Должно быть, в Хатыннахе всё заросло… Такой красивый посёлок забросили, – вздохнул он. – Эх, люди, люди!
– Ну, это пусть Тарас решает, хозяин.
– Он согласится, я знаю, – произнёс Айтал. – А там заодно и пострелять можно. Уток раньше было много – тучи, и сейчас должно быть не меньше. Места-то пустые, безлюдные.
Тут Лана увидела в окошко, как на ветку сосны, прилетев, сели три рыжие кукши и, подпрыгивая, стали вертеть головками.
– Раз, два, три, – подсчитала девушка, добавила: – И вчера девять листов исписала. Девять – это трижды три.
– А вчера мы семь линьков поймали… – произнёс ей в тон Айтал. – Магия чисел.
– Три, семь и девять! – воскликнула она. – Действительно магия. Чисто якутские, сакральные издревле числа.
– А семь – это что? – спросил Айтал.
– Семь – это семь дней, и четырежды семь получится по старому календарю наших предков лунный месяц, двадцать восемь дней.
Потом сказала:
– Это число периода циклов, если хочешь, жизненного ритма, когда всё обновляется в движении. Возраст человека – семь, четырнадцать, двадцать восемь, тридцать пять… Каждый раз другой человек, другое тело.
– Ритм, говоришь? – согласился Айтал. – В спортивных прыжках кылыы, куобах, ыстанга у якутов тоже семь меток на дорожках обычно. Или девять.
– Девять – это уже число совершенства, Бога Тангара. Он живёт на девятом небе, выше остальных айыы. Трижды три – девять.
– Число три, по-моему, самое интересное тут, – вспомнил парень. – Рождение, жизнь и смерть. На празднике ысыах в центре тюсюльгэ [52 - Тюсюльгэ – место праздника ысыах.] ставили три священные сэргэ-коновязи, и мироздание в олонхо делится на Верхний Мир, где Боги живут, на Средний Мир, где люди обитают и Нижний Мир, там живут черти-абаасы, страшные и злые. Три мира!
– Но самое интересное, что у якутов-саха три души, а не одна, как у многих народов. Это мать-душа, земля-душа и воздух-душа. Их объединяет сюр – жизненная энергия.
– Пси-поле или прана по-индийски. Так? – посмотрел Айтал на девушку.
– Опять ты со своей физикой! – с упрёком посмотрела она на него, вздохнула. – Хотя земля-душа «буор кут» вполне материальна, и это суть тела человека, ибо после смерти, как говорится в мифах, она растворяется, разлагается в земле, а «салгын кут», то есть воздух-душа, исчезает в атмосфере.
– А «ийэ кут» – мать-душа – это что?– спросил Айтал. – Куда уходит после смерти человека?
Она уходит в дьабын, то есть возвращается к создателю, к Юрюнг Аар Тойону, Тангара. Ведь это Он, Тангара, вселяет при помощи богини Айыысыт в человека мать-душу, «ийэ кут». Эта главная субстанция бессмертна. Души шаманов по преданиям тоже возвращаются, вселяются в тела своих потомков, о чём говорят, вспоминают сами шаманы. Они помнят это.
– А три вершины треугольника? – спросил Айтал. – Что это за фигура? Тоже магическая?
– Треугольник масонов со всевидящим оком, что изображён на купюрах доллара – это их главный знак-символ, где углы означают расположения их сакральной иерархической системы. Верхний – третий угол треугольника – это высшая власть, которой подчиняются все чины и члены масонского общества. Цифра три! – Лана показала три пальца.
– Ну, а двойной треугольник звезды Давида у евреев? Знаешь?
– Это единение и борьба двух главных начал в мире людей – духовного и материального.
– Вот как? – удивился собеседник. – А я и не знал.
– Но самым интересным знаком-символом будет тройной треугольник якутов-саха, который, налагаясь, создаёт девять концов. Это знак Высшей Гармонии, знак Бога-Тангара. Концы первого треугольника означают сущность времени: Прошлое, Настоящее и Будущее. Концы второго – сущность пространства: Верхний Мир (небо), Средний Мир (земля) и Нижний Мир (тьма и хаос). Третий треугольник, его концы – это суть человека с тремя душами: мать-душа, земля-душа и воздух-душа. Три наложенных друг на друга треугольника создают образ звезды с девятью лучами-концами. И это, я считаю – самый высший символ Жизни на планете Земля.
– Понятно, – согласился с ней Айтал. – Воздух-душа «салгын кут» у якутов-саха… Ты не сказала, что это.
– Воздух-душа – это информационно-организационная сущность человека, связанная с его умственной деятельностью, с соображениями и расчётами. Она после смерти улетает в небеса, растворяется там, исчезает.
– Уходит в ноосферу, значит, – сделал вывод Айтал. – А ведь ноосфера тоже имеет свои физические, волновые…
– Опять эта физика! – прервала его Лана. – Хватит.
Она кивнула в сторону окошка, сказала:
– Тарас с речки идёт. И с ним надо решать теперь, что да как.
Повернулась к Айталу, сказала: – Не стой, чаю налей ему в кружку… Сейчас зайдёт. Он ел?
– По-моему… чуть-чуть рыбы поел, – ответил Айтал, наливая в его большую кружку чуток остывшего чая.
Тарас, улыбаясь от чего-то, вошёл в избушку, сказал:
– Радуйтесь, ребята. Мотор готов, работает как часы. – Он взял кружку со стола и жадно выпил тёпленький чай до дна, вздохнул облегчённо: – В горле пересохло…Ну, всё. Едем в сторону Омолуку. Согласны?
– Всегда готовы! – вскинула руку по-пионерски, улыбаясь, Лана. – Едем!
– Ну, что я тебе говорил? – подмигнул ей Айтал. – Окей!
//-- * * * --//
И вот они по старой, заросшей бурьяном дороге вышли к пустым жилищам посёлка Хатыннах. Увидев эти старые, разваливающиеся дома, Айталу стало очень грустно. Он вспомнил своих друзей, босоногих мальчишек в рваных штанах, стриженных «под ноль» по правилам того времени, вспомнил собачку – своего Малая, который прыгал на него, радуясь и виляя закрученным калачиком хвостом, лизал его руки и щеки, требуя, хитрый, что-нибудь вкусненькое со стола, и он, конечно, лаская друга, тайком от взрослых давал ему самые жирные куски мяса.
Тарас свернул за амбаром направо… Он шёл впереди и показал рукой на дом с покатой крышей и, щурясь от солнца, спросил у Айтала:
– Узнаёшь?
Парень остановился, помолчал, потом сказал:
– Наш дом, – печально добавил: – Здесь я родился и вырос. Всё заросло.
– Да, правда это, – Тарас повернулся к девушке, сказал: – Он, Айтал наш, не в больнице родился, а тут, в доме этом. Осень была, – дожди да дожди. Дорога в райцентр – хлипкая грязь. Даже трактора застревали, проехать не могли. Глина! Вот и пришлось… роды матери его, невестки нашей, старухе Аныске принимать. Она это умела лучше врачей.
Он посмотрел на племянника, погладил его по плечу, сказал:
– А брат мой, Макар, на охоту тогда уехал в тайгу… Вот суета была и радость потом. Мальчик родился большой, здоровый… Орал как! Все прибежали, – он засмелся, добавил: – Теперь вот какой дылда вырос, похож на отца. – Потом спросил: – Как он там, в городе? Не скучает по родине?
– Скучает, вспоминает всё… Да нельзя ему теперь. Сам знаешь, – нога.
– Говорил, знаю, – вздохнул Тарас. – А в дом заглянем?
– Пойдём, – кивнул Айтал. – Надо.
Когда они вошли во двор дома, наверху послышался шум крыльев, из проёма крыши вдруг вылетела огромная чёрная птица, и полетела в сторону леса.
– Глухарь, – произнёс Тарас. – Но весьма странно, что птица на крыше дома сидела. Странно.
– Это не птица, – тихо промолвила Лана. – Это его, Айтала, дух предков встречает. Дед или прадед.
– Мистика… опять, – усмехнулся парень. – Обыкновенный глухарь. Он погладил двустволку, которую взял для охоты, сказал: – Эх, хорошую дичь, однако, упустили.
– Будет тебе ещё дичь, – сказал Тарас. – Уток на озере посмотрим. – Он остановился, сел на скамейку около кухоньки, кивнул: – Заглянешь?
Лана села рядом с охотником, сняла левый резиновый сапог, сказала:
– Что-то туда попало… Мешает.
Она вытряхнула оттуда обломок веточки, воскликнула:
– Вот зараза! То-то.
Айтал открыл со скрипом входную дверь, вошёл, и что-то там загремело. Посышалась ругань.
– Странный дом какой-то, – произнесла Лана. – Фамильный? Бараховых?
– Его построил дед Айтала, Родион Барахов, который погиб на фронте под Тулой.
– Я знаю, что вы, Бараховы, жили здесь, обосновались давно. Когда это было?
– Мне рассказывали, что далёкий предок наш Бараах Боотур, проиграв сражение с русскими казаками на Лене, прибыл сюда с остатками своих родичей из Нама… Так говорили.
– Ну, это начало XVII века, выходит. Да.
– А дед Айтала, Родион, по правде если говорить, – не Барахов, – произнёс Тарас.
– Как?.. Как не Барахов? – весьма удивилась девушка. А кто?
– После революции, в двадцатых годах, рассказывали, что сюда откуда-то с юга приехала одна больная женщина с двумя детьми – мальчиком и девочкой. Скоро она умерла, и девочку взяли к себе Саргыевы, а мальчика, маленького Родиона, взяли Бараховы – родители Макара, моего двоюродного брата. Такая вот история.
– А настоящая фамилия деда Айтала какая?
– Неизвестно. Об этом знала только та приезжая женщина – мать Родиона. Ему, мальчику тому, естественно, дали другую фамилию – Барахов.
– Да-а… – протянула Лана, удивляясь. Тут тайна какая-то есть. Но что?
Тут из дома предков вышел Айтал, неся в руках маленькое деревянное ружьё.
– Пух-пух! – шутливо прицелился парень в сторону озера. – Уток набьём. – Потом, засмеявшись, сказал: – Это моё первое ружьё. – Он посмотрел на дядю: – Ты мне сострогал? Не помнишь?
– Возможно, – кивнул Тарас, беря в руки игрушку. – Я многим мальчишкам такие штуки настрогал: ружья, луки, батыя… – Он внимательно посмотрел на «оружие», сказал: – По почерку, похоже, моя работа.
– Во-от, – громко засмеялся Айтал. – Ты, выходит, меня вооружаешь с детства… Силён! А где результат? Надо уже завалить сохатого как-то. А то с пустыми руками в город ехать стыдно. Так?
– Завалишь, завалишь, – улыбнулся дядя. – Сначала уток подстрели, а потом и на другое, посолиднее, можно пойти. – Тарас поднялся, сказал: – Ну, ребята, пошли на озеро, на Омолуку.
//-- * * * --//
На поляне Сасыл Сысыы (Лисья Поляна) уже были поставлены три палатки: две большие и одна маленькая – для главного человека команды Евгения Громадского. В одной большой расположились люди, в другой находилась техника и продукты питания.
К Громадскому, сидящему за походным столиком с документами, подошёл радист Сеня Лавров – молодой белобрысый парень в свитере, громко доложил:
– Евгений Янович, Вам радиограмма. Вот, – он протянул мятую бумагу.
Громадский прочитал сообщение от группы техников с походной буровой установкой А-5166, которые ждали его команды прибыть на участок озера Омолуку.
Они находились в другом районе, откуда всего один день пути.
– Пусть подождут, – сказал радисту Громадский. – Мне надо место точно установить, почву исследовать. Завтра, вероятно, сообщу. Грунт тут везде подходящий, бывал раньше в этоих краях, знаю… Иди.
Радист ушёл, а москвич взял походный, испускающий радиоволны прибор «Эхо—3», направился, посмотрев на карту, на восток от лагерей, где были, по его столичным расчётам подходящие для взрыва точки.
//-- * * * --//
Пройдя по улицам мёртвого посёлка, они, наконец, вышли к песчаному берегу озера Ытык Омолуку. И перед ними открылось величественное голубое пространство, как лежащее под небом, сверкающее бликами света огромное зеркало, в котором отражались пышно-белые облака, трепещущие точки летящих птиц и золотой пылающий лик Солнца – главного Бога якутов – Аар Тангара.
– О, это прекрасно! – воскликнула Лана. – Чудо какое-то!
– Это моё… наше озеро, байхал… – сдерживая волнение, произнёс Айтал. – Ну, здравствуй! Омолуку-у-у!
– Да-а, таких интересных мест, знаю, по всей Якутии нашей мало будет. Священное! – сказал Тарас, потом, указывая рукой, сказал: – Видите, видите, сколько уток плавает?.. Тысячи! Это они в сентябре перед отлётом на юг здесь обычно на озере собираются… Скоро улетят.
Подальше от берега, сбившись в кучи, плавали и плескались стаи местных уток – юркие чирки и клоктуны, крупные селезни и шилохвосты, остроклювые нырки и гоголи… Много их, всех не назовёшь, не перечислишь.
– Смотрите, летят, летят! – вдруг радостно закричала девушка, подняв голову. – Лебеди!
– Лебеди Омолуку, – произнёс Тарас и помахал рукой летящим совсем близко, над верхушками лиственниц прекрасным белокрылым птицам. Они постоянно здесь, прижились… Готовятся в дальнюю дорогу. Хорошие мои! Летите, летите!
– Да-а, – открыл рот Айтал, провожая лебедей восхищенным взглядом. – Прекрасные, божественные… «помню этот миг, когда увидел вас… – вспомнив строки, начал читать вслух Айтал. – Летящих высоко, как ангелы, раскинув крылья, как счастья светлого привет, как белая победа Торжества и песня Бога над Землёй!» О, лебеди, о лебеди мои, я восхищаюсь, я люблю! – добавил он уже от себя.
Лебеди полетели дальше, поднимаясь всё выше и выше, и скоро, слившись с белыми кучками облаков, – исчезли. Улетели.
– Омолуку нас встретил хорошо, – сказал Тарас, потом, вынув из рюкзака котелок, сказал: – Наберём тут воды, потом наверх поднимемся, где деревья. Костёр разведём, покушаем малость. Вы, друзья, должно быть, уже проголодались. Так?
– Есть немножко такое, – ответил Айтал. – Перекусить не помешает. – Повернулся к Лане: – Не так ли?
И вот они наверху, выбрав подходящее, уютное место, решили тут развести костёр.
– Ладно, – произнёс Тарас, ставя на землю котелок с водой, сказал: – Вы тут начинайте, а я схожу в тот тёмный лесок, где весной спрятал свои капканы. Скоро снег выпадет, они пригодятся… Пойду.
Охотник пошёл к тайнику, где были спрятаны его черканы [53 - Черкан – деревянная ловушка для зверьков.] и капканы.
Айтал, набрав веток, быстро разжёг костёр, повесил на оллон [54 - Оллон – шест над костром.] котелок с водой, сказал:
– Я тут подумал, пока шёл сюда… что кут, душа человека, – всё-таки материальна, как всё остальное в мире.
– Да брось ты, опять за своё, Физя, – покосилась на него Лана, доставая из рюкзаков хлеб и консервы. – Отдохни!
– Нет, нет, это не я… Это доказал Оконешников – известный учёный, радиоинженер-конструктор, с которым я очень хорошо знаком, даже считаю себя в какой-то мере его учеником. К тому же он великий философ всемирного масштаба. Слышала что-нибудь о нём?
– Об Оконешникове, конечно, слышала, даже слушала как-то его доклад об атомной медицине и ничего не поняла, – ответила Лана, намазывая джемом куски хлеба.
– Не поняла, – пожал плечами Айтал. – Сейчас попробую всё объяснить, только очень прошу… – он умоляюще посмотрел на неё. – Не перебивай меня, пожалуйста, ладно?
– Валяй, – сказала она равнодушно. – Может, что-то схвачу.
– Так вот, – бодрым голосом начал Айтал. – Объясню тебе как можно проще. В таблице Менделеева, если ты помнишь из школьной программы, всего 108 элементов, и столько же атомов в теле, в организме любого человека. Но атом – это сложнейшая структура со своей программой, как, например, компьютер. В голове человека, в центре, есть участок таламус, который ещё называют «третьим глазом». Посредством таламуса, уранового таламуса, любой человек соединён со всей Вселенной, Матрицей Абсолюта, – он очень серьёзно, глядя ей в глаза, спросил: – Принимаешь это, Лана? Пусть будет так. И человек, у которого сильно развит таламус, «третий глаз», может принимать сигналы или влиять на другие – живые и неживые организмы – своей энергетикой.
– А как влиять? – стало интересно девушке.
– Ну, может читать мысли другого человека или действовать на него, заставлять его делать что-то… Может даже передвигать на столе предметы.
– Как экстрасенсы?
– Да. Как Нинель Кулагина или Ури Геллер. Сама знаешь.
– Значит, у сильных шаманов развит именно этот участок мозга – таламус? И они могут даже действовать на человека на расстоянии?
– На любом далёком расстоянии, – сказал Айтал. – Например, он может действовать на мозг, на мысли человека, сидящего дома где-нибудь в Санкт-Петербурге или Минске.
– А если он в Берлине или Париже?
– Смотря какой экстрасенс-шаман. Может действовать и на таком расстоянии.
– Немножко поняла, – улыбнулась она, спросила: – Тогда что такое атомная медицина?
– Атомная? – облегчённо вздохнул Айтал-Физя. Потом сказал: – Каждый атом в теле человека, как я уже говорил, – это своеобразный компьютер со своей программой. И если человек вдруг заболел раком, значит, у него ослабел атом водорода, дал сбой этот компьютер. Тогда надо атом водорода «лечить», выправлять его программу, – Айтал поднялся с места, где сидел, подбросил в костёр сухих дров, сказал: – И Василий Иванович выправляет, «лечит» атомы эти по своей особой методике. Добился успехов. Он может повлиять даже на характер человека.
– А как?
– Например, жадный, скупой человек становится после его сеансов добрым и щедрым. Это он «поработал», выправил атом золота в его организме, «вылечил». Эти свойства связаны с «самочувствием» атома золота у человека.
– Интересно, – улыбнулась девушка. – А любовь? С каким конкретно атомом связано это чувство у человека?
– Калий! Атом калия программирует любовь. Мэм, это Вам понятно? – улыбнулся Айтал. – Так что кушайте больше сырого картофеля. Там много калия.
– Сырая катрошка? Фу! – поморщилась Лана. – А без картошки можно любить? – она игриво покачала головой, «сделала глазки» ему.
Айтал радостно подбежал к ней, протянул руки, чтобы обнять… Она отскочила, фыркнула:
– Хватит, Айтал. Я пошутила, – показала на котелок, сказала: – Котелок кипит… Сними быстрее! – Она достала пачку заварки.
В это время из-за деревьев вышел Тарас. У него в руках был мешок, завёрнутый в целлофан, чтобы капканы не заржавели от влаги.
– Вовремя Вы! – обрадовалась Лана. – Кушать будем сейчас. Чай готов.
//-- * * * --//
Арахаан вышел из ютэна, посмотрел на небо: облака, сбившись в отдельные кучки, поднимались всё выше и выше. Ветер стих, снова солнышко засияло, посылая на землю свет и тепло.
Он спустился к берегу, отвязал лодку, сел в неё и, оттолкнувшись веслом от мелкого дна, медленно, не спеша поплыл обратно к месту, где хотел поставить сети. Доехав до мыса, где стояла на краю кручи большая, с раскидистой кроной сосна, Арахаан заметил впереди на высоком берегу среди деревьев тянущийся вверх сизый дымок. «Это, должно, они – прилетевшие на вертолёте люди, – подумал старик. – Надо поговорить с ними: кто да что».
Закончив обряд кормления духов местности и духа огня Бырдьа Бытык, Тарас со своими молодыми гостями быстро поели, чтобы совершить остальные дела по плану. Мужчины вдвоём идут на охоту, а Лана, как она того сильно хотела, остаётся на месте ягоду-голубику собирать, ибо здесь её, как нигде, было великое множество – собирай хоть бочками, не убудет.
Охотники надели патронташи с патронами, взяли в руки ружья, проверили их готовность.
У Тараса был новенький пятизарядный автомат двенадцатого калибра, который он решил испробовать сегодня. Ну, Айтал накинул за плечо своё старенькое ружьё. На всякий случай он ещё взял несколько патронов с жаканом: вдруг мишка встретится или лось рогатый, мало ли что.
Мужчины ушли на ближнее Малое озеро, где по словам Тараса охотиться, стрелять в уток было проще, наверняка, ибо этот водоём зарос по берегу высокими, выше человеческого роста камышами, где прятаться, подкрадываться к уткам было удобнее – не увидят.
Оставшись одна, Лана стала мыть посуду, решила потушить огонь костра перед уходом на ягодную поляну.
Тем временем Арахаан тихо подплыл к берегу, вышел из лодки, подтянул её и стал по тропинке подниматься наверх, где виднелся сизый дым.
Лана уже хотела остатками кипячёной воды в котелке брызнуть на угли догоравшего костра, как услышала сзади голос:
– Ну, здравствуй, тукаам [55 - Тукаам – деточка.], это я… Приехали?
Девушка обернулась и увидела знакомое доброе лицо шамана Арахаана. Он, глядя на неё, улыбался, сказал:
– Это вы, оказывается… Прибыли на Омолуку, выходит. Очень хорошо. Я думал опять геологи, а тут… Где Тарас?
– Тарас с Айталом на Малое озеро пошли уток пострелять, – тут она, вспомнив таёжный этикет, спросила: – Чаю не хотите, Уйбан Семенович? А то я чуть не вылила… Он тёплый ещё.
– Нет, спасибо, – отказался старик. – Ютэн мой тут близко… Покушал.
– А мы после охоты к Вам хотели сходить… В гости.
– Приходите, приходите, – ответил Арахаан. – У меня давно не было гостей, так что угощу, чем имею. Карасей любите поесть?
– Очень даже, – ответила Лана. – Омолукинские, говорят, самые вкусные, лучше кобяйских. Это правда?
– Здесь, в этих местах, и дичь, и рыба, и ягоды отличаются по вкусу, чем в других районах Якутского края, – ответил Арахаан. – Видимо, тут климат какой-то особый и земля… Место удивительное, скажу. И зря люди уехали отсюда, бросили всё… Плохо.
– Они, я скажу, не виноваты, – ответила девушка. – У нас всё Партия решает. Решили всё объединить, укрупнить, собрать весь народ в кучу – так и пошло-поехало… Без толку это, не умно.
– Как не умно? – хитро, с подвохом, спросил Арахаан. – А на плакатах ваших что написано? «Партия – это ум, честь и совесть народа». Не так ли? – он засмеялся, добавил: – Я про эти глупости большевиков ещё в тридцатые годы говорил Ньукуусу, а он по-своему гнул: они правы, да правы. Вот и погиб, поверив их политике, «научным» рассуждениям всяким… Молод был, конечно, горяч. А-а! – махнул рукой старик. – Ушло всё, сгинуло, что уж теперь!
Старик постоял около потухшего дерева, где до него сидел Тарас.
– Протасов пошёл на компромисс с властью. Жить, видимо, хотел по-новому, – сказала девушка, выбрасывая пустые банки, остатки обеда в вырытую Айталом яму. – Ведь в те страшные годы, особенно в начале 30-х, активно пошла у нас борьба с шаманизмом, и многих людей, обвинив в мракобесии, ловили и сажали в тюрьму. Некоторых шаманов, я узнала, даже расстреляли как врагов народа. – Она пристально посмотрела на Арахаана, сказала: – Протасов, Ваш друг, избежал ареста, а Вы… Что было в те годы с Вами?
– Я ушёл в тайгу, в глухие места… – задумчиво произнёс Арахаан. – Жил там один, охотился, выжил… Потом случилась война с немцами, и ко мне на речку Быйыттаах прибыли ещё двое с Вилюйска, скрывшиеся от фронта, а потом ещё она – удаганка Чугдаара, бежавшая из лагеря Эгэ-хая [56 - Эгэ-хая – медведь-гора.]. Так, вчетвером, помогая друг другу, и жили, пока нас, разнюхав, чекисты не поймали. Такие были, тукаам, времена.
– Я знаю, – кивнула Лана. – Я специально в архив городской ходила, нашла документы. А в прошлом году ездила в Ботулу к великому Ньыыкану. Вы с ним знакомы?
– Нет, не встречались, – ответил Арахаан, опустив низко голову. – Но разговаривали.
– Разговаривали… по телефону?
– Какой тебе телефон в тайге! – поднял голову старик, засмеялся. – По воздуху.
– А как это… по воздуху? – удивилась Лана.
– А так, – начал Арахаан. – Лежал поздно вечером в постели, почти засыпал, и вдруг в голове голос появился: «Слушай меня, Арахаан. Это я к тебе пришёл, Ньыыкан из Ботулу. Слышал про твои дела, а ты слышал про мои дела, так что из прошлых шаманов только мы остались вдвоём и, думаю, встретиться надо нам, поговорить. Приедешь ко мне?» Я обрадовался ему, отвечаю: «Сейчас не могу, но будет время подходящее, приеду. Я знаю, что ты много помогаешь людям, и сделал больше, чем я. Уважаю тебя, Ньыыкан. Поклон». Так я признал его силу. Силу великого шамана. Он понял это, ибо думал, что я, как в старые времена, готовлю айа – самострел ему, чтобы одному в Якутии властвовать. – Арахаан замолчал, смотрел в сторону озера Омолуку, потом сказал. – В старину шаманы обычно соревновались друг с другом, как боотуры сильные, и каждый хотел быть сильным и великим один. Один! Для этого они даже сражались, уничтожали друг друга, камлая три дня и три ночи. Но эта традиция потухла, ушла. И хорошо. Надо, я думаю, жить в мире со всеми, и тем более уважать такого человека, как Ньыыкан из Ботулу, – он замолчал, вздохнул: – Такие, тукаам, дела!
– Да, Вы правы, Арахаан, – с уважением посмотрела на шамана девушка. – Я гостила у него три дня, видела, как он лечит людей. Он всегда улыбается, шутит, не сердится никогда, и по душе, действительно, очень добрый, сердечный… Зла никому не желает. И глаз у него особый…
– Особый? – поднял голову Арахаан.
– Он никогда не спрашивает у больного, что болит, где болит. Рассказывает человеку всё сам, что случилось с ним, почему и где именно болячка. Я была просто поражена, когда он рассказал о том, кто я такая и что меня ожидает. Случилось всё так, как он мне тогда сказал. Это было чудо. – Она замолчала, потом, подумав, кинула в тлеющие угли костра горсть сухих иголок сосны. Вспыхнуло пламя, и Лана бросила в огонь мелкие веточки и дрова, нарубленные Тарасом. Костёр загорелся с новой силой. – Решила чаю сварить всё-таки… Без чая и костра как-то не так. Уюта нет.
– Я знаю, что Ньыыкан сидел в тюрьме, тоже пострадал за главное дело своё, – сказал Арахаан. – Хорошо, что жив остался.
– Да, его на десять лет изолировали, был на Алдане, там отбывал свой срок до конца. Домой вернулся весной, когда Сталин умер, и дошёл до родины из лагеря пешком. – Лана поднялась, взяла в руки котелок, слила на землю остаток чая. – Он тоже в годы войны, как Вы, Арахаан, прятался от НКВД в лесу. В землянке. Там его и поймали по доносу соседа. Такой вот он человек.
– Шаманом быть, однако, опасно, – вздохнул Арахаан. – Даже сейчас преследуют за лечение людей, «незаконное». А мы ведь добро делаем, и будем делать назло этим властителям.
– Думаю, что им, этим дебилам, мало осталось на троне сидеть. Изменится все. Такая сейчас в стране ситуация.
– Да, это так, – кивнул Арахаан. – Другая жизнь начнётся скоро. Доживем.
– Ну, я за водой на озеро пошла, – улыбнулась девушка. – Чего так сидеть. Хоть чаю попьём.
– Мне тоже на озеро… – поднялся Арахаан. – Сети поставлю. Скоро Тарас с племянником придут. Поговорим.
Оба спустились по узкой дорожке к берегу, где стояла лодка шамана. Облака в небе совсем рассеялись, небо очистилось, будто и не было недавно ничего, и яркое белое солнце как бы улыбалось всему – деревьям, зверям, птицам, озеру, людям – детям своим в Среднем мире, равным по сути и предназначению.
Легкая лодка Арахаана поплыла по ровной, спокойной глади озера в сторону заливчика, где плескались караси.
Лана поднялась к стану, поставила на огонь котелок с водой, потом достала из сумки чистые листы бумаги и, сидя на корне большого дерева, стала записывать свой разговор с шаманом Арахааном.
Прошёл почти час, и к костру вышли Тарас с Айталом, который, улыбаясь, бросил на землю девять крупных селезней и шилохвостов. Он сказал:
– На ужин нам хватит? Мелочь, типа чирков, «мочить» не стали. Пусть летают… – Он снял с плеча ружье, спросил: – Ну, мэм, как вы тут? Не скучали? Много ягод набрала?
– Ноль, – засмеялась она. – Тут гость у нас… Арахаан пришёл.
– Арахаан? – посмотрел на неё Тарас. – А где он?
– Поплыл сети ставить, скоро будет.
– Ладно, – кивнул охотник. – Чай, я вижу, готов… – Он повесил свой «автомат» на сучок дерева, сел на старое место, сказал: – Ночевать останемся у него. Уток пока нам хватит. Перед отъездом вашим хорошо постреляем. – Потом, повернувшись к племяннику, произнёс: – В город свежей дичи с собой возьмёте, угостите там родителей, друзей… Когда собираетесь?
– Ну, это от… погоды, – ответил Айтал. – Посмотрим. Небо решит.
В этот момент к привалу снизу поднялся старик Арахаан. Он учтиво поздоровался с мужчинами, сказал:
– Вот и хорошо, что сюда прибыли. Ко мне пойдём, угощу карасями.
– Ну садись, догор. – Тарас поднялся, уступая своё место Арахаану. – Расскажи, как живёшь, что видел-слышал? Все спокойно?
– Не совсем, – ответил старик. – Вертолёт какой-то утром прилетел большой. Сел на Сасыл Сысыы, это близко отсюда: пять километров через сосновую рощу.
– Вертолёт?! – вскочил Айтал, взбудораженный этой новостью. – Вот! Это то, чего мы с Ланой боялись… – Он досадливо поморщился, добавил:
– Беда! Беда, друзья… Значит они все-таки прибыли на Омолуку, как говорил Руслан. Все верно.
– Ты это о чем? – Не понял Тарас. – Чего так всполошились?
– Тут взрыв готовят, – испуганно посмотрела на Тараса девушка. – Мы раньше об этом хотели сказать, но… В общем – плохо. Это катастрофа.
– Катастрофа? – вопросительно посмотрел Тарас на племянника, сказал: – Скажи толком, Айтал. Что за взрыв такой?
– Атомный. Атомный взрыв будет, – сухо сказал парень. – Это точно!
У Тараса вытянулось лицо, округлились глаза, он странно застыл на месте, словно его ударили по голове палкой. Потом он, сделав шаг к Айталу, произнёс:
– Атомный?! У нас?! Как это… Нет… не может этого быть! Нельзя!..
– Это, дядя, подземный атомный взрыв, так что…
Тарас повернулся к Арахаану, поднял руку, хотел что-то сказать, но тут шаман опередил его, спокойно сказал:
– Я сон видел. Это плохие люди к нам прилетели… – он тяжело вздохнул. – Большая беда будет.
Тут резко с места поднялась Лана, сказала:
– Вот что. Надо сейчас пойти к ним, точно узнать – что да как. Может, у них другие цели… Не взрыв. Пойдёмте!
– Надо идти, – согласился Арахаан. – Узнаем.
– Ладно, – кивнул Тарас. – Пойдём. Все пойдём!
//-- * * * --//
Под вечер Громадский вернулся в лагерь, где команда уже готовилась к ужину, и на самодельном столе из досок уже стояли кружки и гора металлических тарелок.
Повар Вася Белоконь помешивал половником в ведре уже готовую кашу с мясом. Армянин Казарян что-то горячо говорил ему, размахивая руками.
Громадский поставил на походный свой столик радиоэхолот, который сегодня поработал славно. Все расчёты инженера Громадского подтвердились: он нашёл глубоко под землёй разломы и пустоты – довольно глубокие, подходящие для закладки атомного заряда. Дело за буровиками теперь, и от их мастерства зависит успех мощного взрыва.
Громадский уже имел опыт в таких делах: работал на Новой Земле, где проходили подземные испытания взрывов атомной бомбы. Он знал, что американцы тоже занимались этим у себя, и довольно успешно.
– Кушать идите! – крикнул громко повар, призывая всех к самому приятному занятию перед сном.
Мужчины в брезентовых спецовках потянулись, выйдя из большой палатки, к столу.
Громадский встал и тоже пошёл, присоединился к команде. Все бойко застучали ложками.
//-- * * * --//
Уже село солнце, когда Тарас с друзьями подходили к лагерю взрывников. Люди, поужинав, сидели у костра и слушали очередные байки Васи Белоконя, повара. То и дело слышались взрывы хохота, ибо его россказни и анекдоты всегда имели успех у публики. Повар был прирождённый артист, и как говорили друзья: «Аж как сам Хазанов».
Громадский сидел, как всегда, за столиком, писал расчёты, так как не хотел в этом серьёзном деле допустить каких-нибудь промахов, как это случалось, например, на Новой Земле. Дело это, признаться, довольно рисковое, и многое тут зависело именно от него, Громадского.
Неожиданно из темноты, из леса, к лагерю вышли четверо, и один из них спросил у мужиков, поздоровавшись:
– Скажите, где ваш начальник? Поговорить надо.
– Евгений Янович тама, у своей палатки, – кивнул рыжий парень. – Вон сидит, пишет.
Они подошли к Громадскому, поздоровались, представились.
– Местные мы, хатыннахские, – сказал Тарас. – Пришли вот узнать, кто такие, откуда и зачем. Геологи из Якутска вы? Партия?
– Нет, – ответил Громадский. – Из Москвы, можно сказать. Исследуем тут, почву проверяем.
– Почву… – недоверчиво посмотрел на него Айтал. – Может под почвой, в земле?
– Что вы хотите? – нахмурился сразу Громадский. – У нас своё дело, у вас – своё.
– Мы знаем, почему вы сюда, на Омолуку прилетели, – тут заявила Лана. – Спецзадание? Готовите что-то?
– Довольно вам! – сердито швырнул на стол ручку Громадский. – Разговор окончен. Идите.
– Нет, мы не пойдём, пока не узнаем, – громко сказал Айтал. – Хотите атомный взрыв под землёй затеять? Так?!
От таких слов, от неожиданности Громадский чуть со стула не упал. Он замолчал, даже побледнел чуток, раздражённо произнёс:
– Кто вам это сказал? Кто?!
– Он это сказал, оттуда который… Сами знаете где, на улице имени чекиста Феликса Дзержинского. – Айтал добавил: – Большой белый дом на углу.
– Ах так, – досадливо произнёс Громадский. – На Дзержинского. Понятно, – он поднялся, грубо сказал, разглядывая аборигенов: – Придётся вас тогда срочно арестовать. Всех. Вызовем вертолёт. – Потом, помолчав, добавил: – И того, в городе, тоже… За разглашение. Предатель!
– Не арестуете, – усмехнулся Айтал, потом азартно соврал: – Местный народ уже знает об этом, так что… будет большой скандал.
– Кто это? Какой народ? – раздражённо произнёс Громадский.
– Местный, в посёлке Тумул, – ответила Лана. – Вы хотите их всех погубить? Взорвать?
– Но это… это взрыв подземный… – опешил Громадский. – Никто не пострадает. – Он посмотрел на серьёзные лица незваных гостей, сказал: – Это ведь далеко – семьдесят с лишним километров. И так все рассчитано, что на поверхность ничего не выйдет. Не выбросит взрыв.
– Атомный взрыв, самый в мире могучий, он все прорвёт, его не удержать, – сказала Лана. – Разве не было промахов при испытаниях под землёй? Скажите честно, были ошибки? Вы порядочный человек? Честь и совесть имеете? Были случаи? Скажите!
– Да-а, – опустил голову Громадский, вытер платком пот, обильно выступивший на лбу. – Ну, были… Теперь не будет. – Он выпрямился, сказал как можно строго: – Ну, раз вы все знаете про это, то прошу молчать, не распространяться. Понятно? Это дело государственной важности – спецзадание. Тайна! Не дай бог, если капстраны… они узнают об этом. – Он погрозил пальцем, произнёс: – И мы, советские люди, должны уважать законы государства, не болтать и хранить его тайны, военные тайны. Согласны?
– Нет, – ответил Арахаан. – Мы умирать не хотим. Атом все здесь разрушит, погубит. Умрут все звери, умрут, сгорят леса, умрёт озеро Омолуку и рыба в нем. Умрёт человек, хозяин этого края… Такого хотите? Убить всех? Хуже абаасы что ли вы? А?! – Он с гневом в глазах смотрел на Громадского так, что москвичу стало жутко от этого огненного, уничтожающего взгляда, и он отвернулся, выдохнул:
– Уходите. Быстрее! И советую от озера подальше как можно уехать.
– А если останемся? – спросила Лана. – Арестуете?
– Арестуем, – гневно ответил Громадский. – Прилетит вертолёт и тю-тю… В Якутск. А там решат, что с вами дальше будет. Мы это умеем.
– Как это вы умеете, мы знаем, – сказала Лана. – Но нас не схватите, руки не скрутите…
Тут, услышав громкий разговор у палатки начальника, подошёл Казарян, спросил:
– Ээ, дорогой, что за базар? Кто такие?
– Это… – обернулся Громадский. – Хулиганят тут… Арестовать их надо, дело наше срывают.
– Арестовать? – вытащил нож из-за пояса армянин. – Это можно. – Он крикнул мужикам у костра: – Вася! Сенька! Все идите сюда! Ружья берите!
Скоро к палатке Громадского прибежали с оружием в руках взрывники, окружили аборигенов.
– Арестуйте их, – спокойно приказал Громадский. – Свяжите руки… Вызовем утром вертолёт.
– А ну! – наставили ружья мужики.
Тут Тарас быстро снял с плеча ружье, выстрелил в ведро с водой, висевшее над костром. Ведро тотчас опрокинулось, и вода вся вылилась на костёр. Вверх поднялись клубы густого пара и дыма. Стало темно, будто выключили в комнате единственную лампу. В лагере началась паника, люди побежали, испугавшись, в темноте, спотыкаясь и падая… Кто-то из взрывников тоже выстрелил, возможно, случайно, что ещё больше усилило суматоху.
Воспользовавшись хаосом, Тарас с друзьями побежали в лес, скрылись в темноте, «ноги сделали», как говорится. Они слышали, как за спиной в лагере кричали, ругались матом мужики: «Ах вы ё… мать твою!»
Потом взрывники заново разожгли костёр, и в лагере снова установился прежний порядок. Чтобы помыть грязную посуду, а также заварить чай для любителей похлебать перед сном, надо было поставить на огонь другое ведро с водой, а желающих в темноте сходить к ближнему озеру за водой не оказалось. Все боялись «этих диких якутов», которые могли их в лесу укокошить запросто. Тогда Казарян, самый храбрый из братии, гордо вышел вперёд, сказал:
– Я пойду! Только Вы, Евгений Янович, дайте мне свой пистолет. Фонарик у меня есть. – Потом сказал: – Вася тоже со мной пойдёт, потому что повар, ему посуду мыть. Так?
– Не-е… я… – попытался Белоконь возразить, но ребята так сурово посмотрели на него, что он согласился, и на всякий случай воткнул за пояс большой кухонный нож.
Все засмеялись, глядя на эту комическую пару: длинный, как столб, армянин, и маленький, щуплый Вася Белоконь.
– Хорошо, – согласился Громадский. – Я тебе, Казарян, дам оружие, но… Но знаю, что на вас никто не нападёт, будьте спокойны. – Он оглядел всех, добавил: – Я знаю тайгу и людей этих, местных, тоже. Вас не тронут.
Вдвоём с армянином начальник пошёл к своей палатке, вытащил из вещмешка новенький «макаров», отдал пистолет Казаряну, сказал:
– Только, Карен, не балуйся там, не стреляй. Сходите тихо, без шума. Ты понял меня?
– Понял, товарищ начальник, – козырнул армянин, вскинул вверх руку. – Все будет в порядке.
Он ушёл довольный, подпрыгивая как мальчик, которому достался приз на соревнованиях. «Вот, тарабай, ещё пульнёт случайно кого, а мне отвечай, – подумал Громадский. – Но парень хороший, энергия есть». Он откинул полог палатки, вошёл, снял сапоги и лёг на раскладушку. Затем, включив фонарик над изголовьем, достал из кармана рюкзака пачку старых писем деда, ссыльного народовольца Ключевского, выбрал наугад одно, стал читать:
«Дорогой брат Станислав! Пишу, возможно, своё последнее письмо из Уорана Амгинского улуса, это недалеко от Слободы, о которой я тебе писал. Пережил тут всех ссыльных людей, пожалуй, но остались ещё еврей Кац и поляк Крыжановский, но их сроки ещё не прошли и уедут не скоро. Я прожил здесь, на берегах реки Амги, много лет, и похоже прижился уже. А как было худо в первые годы – и голодно, и холодно было. Но люди помогли мне тут, даже жизнью обязан. Как-то осенью, когда лёд на реке уже затянулся от берега до берега, я по глупости пошёл, спешил на Слободу за продуктами. Со мной были спутники, якуты местные, это старик Тарагай и сын его средний Басылай, худой, очень спокойный парень, он мало говорил, но мастерил из дерева все прекрасно. Я очень торопился и побежал вперёд. Но случилась беда – лёд треснул, и я провалился в холодную воду, стал тонуть. Старик закричал, а Басылай бросился ко мне, схватил за руку и стал тянуть. А там было глубоко, и я захлебнулся, стал сознание терять. Очнулся на берегу, меня спасли, отогрели у огня, который развёл старик Тарагай. Старик плакал, слезы обильно текли из глаз. А Басылая нет. «Где сын?» – я спросил, а он, только рыдая, показал на полынью. Оказалось, что Басылай помог мне выползти на лёд, а сам, захлебнувшись, ушёл на дно, ибо мешок с инструментами был у него за спиной, его и потянуло. А там, на Амге течение сильное очень, вот и пропал парень. Это я, выходит, виноват, на мне грех страшный, но что тут поделаешь… Плохо. Мне было стыдно старику, отцу его, в глаза смотреть, лучше бы сам под воду ушёл. Думал, он станет меня упрекать, даже проклинать «нючу», чужого человека, ан нет. Ни слова не сказал, а только собирал дрова, чтобы костёр сильнее горел, согреть меня хотел, спасти. Такие вот люди живут в дикой якутской тайге, с виду простые, жалкие, некрасивые, а беда придёт – первыми руку тебе протянут, хороший какой или «сударский», государственный преступник, даже цареубийца. Ты человек и они человеки, разницы нет, как они говорят. Поэтому люди здесь особые, не похожие на жителей центральных губерний Российской империи, делятся последним. И жёнушка моя, Сардана, от голода спасала, когда я, больной и никому не нужный человек, лежал в холодной юрте один. Бросил меня тогда Юровский, убежал в Якутск, ибо украл телёнка у местного богача, съел его тайком, и даже мясом со мной не поделился, сволочь. А я с лёгочной простудой тяжёлой лежал, кашлял, потел, даже с трудом дышал. Ну, тогда я подумал: это конец. Но зашла ко мне дочка якута Хабырыса, в соседнем аласе он жил, и она, Сардана, увидев состояние моё страшное, камелёк [57 - Камелёк – печь в юрте.]затопила. Потом взяла топор, санки, и привезла из леса дрова, затопила, что в юрте аж жарко стало. Напоила водой горячей, ибо чая не было у меня в запасе, накрыла шкурами, что нашла в амбаре и вечером ушла домой. Мне стало жарко сначала, потом успокоился, заснул. А утром она, Сардана, приехала с отцом своим, Хабырысом, на быке с санями. И они меня, больного, перевезли в свою юрту. Напоили горячим молоком, ухой карасёвой, и я потихоньку стал поправляться. И спасла меня, скажу я, ягода брусника, которую всё лето собирала Сардана, запасалась. Так я и выздоровел. Жил у них, помогал, чем мог, летом сено косил с Хабырысом. И так постепенно мы сблизились с Сарданой, полюбили друг друга, хоть и не понимали слов, ибо она инородка, а я обрусевший поляк. И родился у нас сын, назвали Родионом – в честь генерала Родиона Громадского, родича нашего, героя войны 1812 года. Через год дочка родилась, Лариса. Так жили мы там, на Сордоннохе радостно, хорошо, пока меня, ссыльного, за провинности всякие (помог убежать ссыльному Павлову) не отправили в дальнюю глушь – за Верхоянье, чтоб другим не повадно было. Уехал я под конвоем, а они остались. Они люди были бедные, неграмотные, и потому переписки не было, и я не знал, что с Сарданой и что с моими малыми детьми. Но вот прошли годы, и меня обратно в Амгу перевели, и я сразу тайком к ним в Сордоннох поехал. Приехал туда, а мне говорят: жёнка твоя с детьми уехали к сестре на Север по Лене-реке, ибо умер у Сарданы внезапно отец, и она с детьми одна осталась, мать ещё раньше умерла от оспы. Вот постоял я у могилы Хабырыса, поплакал, но прошлое не вернёшь. А потом опять Амга, знакомые лица, но это не долго, ибо уже через полгода срок мой завершается, так что скоро встретимся с тобой в стольной Москве. Пока, мой брат Станислав, до встречи!
Твой Ян, непутёвый.
ноября, 3-го числа, 1916 года.
Громадский положил листы, исписанные чётким почерком деда, в конверт, задумался: «Вот какая сложная жизнь была у Яна Ключевского, ссыльного в Якутии. Люди вытащили его, спасли. Чужие, якуты спасли, а свои – идейные в доску друзья-москвичи – убили, и неизвестно, где могила его. Вот такие парадоксы! Но вот что главное в письме – дети его остались здесь, на севере Якутии: мальчик и девочка. И где их найти, чёрт его знает… Время всё проглотило, и следов не найдёшь. А ведь внуки, правнуки где-то живут… Ключевские? Может быть. Возможно, что носят другую фамилию, как и я. Времена-то были страшные, сталинские, где было всё перемешано, как в колоде карты. Ищи правду! Трудно, очень трудно, вот в чём дело».
Громадский потушил фонарь, закрыл глаза, подумал, что пораньше встать надо, дело продолжить. Есть ведь и другие варианты.
Снаружи за палаткой послышались чьи-то приглушённые голоса, потом всё стихло.
//-- * * * --//
Ночью, освещая тропинку фонариком, они наконец-то добрались до ютэна Арахаана. Собака шамана Чалбай – огромный черный пёс – радостно взвизгнув, виляя хвостом, кинулся к хозяину. Арахаан погладил пса по голове, сказал, оглянувшись на спутников:
– Скучает Чалбай, когда ухожу… Оставляю всегда одного ютэн сторожить.
– От кого? – спросила Лана, снимая тяжёлый рюкзак. – Людей тут, в тайге, вроде, нет… И кушать ей надо.
– Людей нет, а вот росомаха-воровка или медведь, проказник, бывало, навещали жильё иногда. – Арахаан снял дробовик, повесил на гвоздь у входа, сказал: – А лохматый наш дед о-очень любопытный. Геологи всякие научили, прикормили его сгущёнкой и, что плохо – водкой. Вот он и приходит в гости, когда никого нет: ищет лакомства эти да всё порвёт, разбросает вокруг. Беда! – он открыл дверь, обитую лосиной шкурой, сказал: – Ну, гости уважаемые, проходите… Сейчас что-нибудь сварим.
Все вошли, сняли куртки, разделись, расселись по нартам. Арахаан вынес псу остатки мяса с костями, налил в его кастрюлю суп с крупой, сказал:
– Ешь, Чалбай. Скоро опять один останешься дома… Похудел совсем.
Лана и Айтал расположились по своим местам, выложили из рюкзаков нужные вещи: хлеб, консервы разные для ужина, одежду… Лана достала постельное белье в целлофане, хотела сразу расстелить, но тут, увидев это, Арахаан, входя в ютэн, громко сказал:
– Это чистая простынь? Дай-ка… Я посмотрю. Вовремя, однако.
Лана удивлённо посмотрела на хозяина, молча протянула ему целлофан с бельём.
Старик развернул белую, совершенно новую, с этикеткой, простыню, произнёс:
– Айыы Тангара!.. Это хорошо, подойдёт, – потом достав из своего ящика кусок разноцветного полотна, сказал ей, протягивая: – Возьми, это постелешь себе… Чистое.
– Хорошо, – тихо ответила девушка, не понимая смысла такого обмена, взяла ситец с цветочками, положила на шкуру.
Тарас и Айтал тоже ничего не поняли, даже не спросили: зачем.
– Когда ухожу из ютэна надолго, – произнёс Арахаан, пряча белую простынь под подушку, то собаку свою, Чалбая, отпускаю. Она находит еду в тайге, как волк питается тем, что поймает… Зайцев, уток в траве, бурундуков… Зверь есть зверь. Но от ютэна своего далеко не уходит, ибо знает, что я оставил его сторожить. Умный он, вместе лет 10 живём, привыкли друг к другу.
– С росомахой ладно, понимаю, – сказал Айтал, снимая резиновые сапоги. – А вот мишка если, сам хозяин тайги придёт… Он же разорвёт собаку на куски… Царь есть царь! – Парень надел лёгкие кроссовки, чтоб ноги отдохнули.
– Да, дед таёжный – с ним опасно собаке, – ответил Арахаан, разжигая в печке огонь. – Но мой Чалбай не боится его, знает, как с ним потолковать… Пёс всё время сзади нападает, пытаясь схватить за жо… за задницу. И медведь всё время крутится, как юла, пытаясь ударить собаку. Но Чалбай очень вёрткий и быстрый, и он, почтенный, бьёт всё мимо… Так, повертевшись, устав от игры такой, мишка, плюнув на всё, уходит от жилья и больше туда не суётся, зная, что за ловкий нахал там обитает, его, хозяина тайги, не боится, – Арахаан выпрямился, засмеялся, сказал: – Такой вот Чалбай у меня… С ним шутки плохи!
Тут в ютэн с большой охапкой дров зашёл Тарас, бросил это у печки, сказал:
– Вот принёс, нарубил… Ночи холодные становятся, сами знаете.
Он прошёл на место, снял куртку, вздохнул:
– Надо что-то предпринять… Остановить это дело.
– Ты это про взрыв? – спросил парень, глядя на расстроившегося вконец Тараса. – А как?
– Думаю, их теперь не остановить, – махнул рукой Айтал.
– Я знаю… – тут вскочила с места Лана. – Надо срочно, завтра же ехать в райцентр. И там я свяжусь по телефону с редакцией, расскажу всё о взрыве – напечатают в газете. И будет большой скандал, народ заволнуется… Протест всколыхнётся! Так?!
– Нет, – сказал Тарас. – Во-первых, пешком по осенней грязи вы, друзья, будете до центра добираться два дня. Во-вторых, об этом в газете напечатают через неделю только. Так? В-третьих, редакторы такое важное, неординарное дело без обкома КПСС напечатать не разрешат. А обком без согласия Москвы – сами знаете, кто? Круг замыкается, значит, этот вариант с газетой не проходит. Бесполезно.
– Тогда?.. – беспомощно посмотрела она на всех. – Что делать-то будем?
– Ладно, – гневно произнёс Тарас. – Подумаем. Сейчас отдохнём, поспим… А завтра посмотрим.
Арахаан внимательно, испытующе посмотрел на охотника, потом, вздохнув, отвернулся.
На печке подпрыгнула крышка чайника от пара, как бы намекая, что пора садиться за стол, поужинать перед сном, расслабиться.
– Хорошо, давайте, друзья, чаю горяченького попьём… – произнёс Айтал. Он повернулся к девушке, сидевшей, расстроившись, на постели, сказал: – Иди, Лана, сюда, я тебе шоколадку-сюрприз приготовил… Хочешь?
Она удивлённо, недоумевающе посмотрела на него, ничего не сказала. Какой тут ещё шоколад?
//-- * * * --//
Громадский проснулся, посмотрел на часы: 6 часов, 15 минут. Надо подняться. Он откинул полог палатки, вышел, поёжился. Солнце медленно вставало над тайгой; по-осеннему было прохладно, и москвич подошёл к давно потухшему костру, кинул на чёрные угли сухих веточек, бросил, скомкав, куски газеты и поджёг зажигалкой. Постепенно огонь, как бы нехотя, загорелся, потянулся к небу тонкий дымок… Громадский сел на чурбан, закурил, стал думать: «Надо пойти по разлому дальше, и, возможно, найду точку более глубокую, чем вчера. Чем глубже, тем будет надёжнее – взрыв не вырвется наружу, и беда не случится. Прибор работает хорошо, не ошибётся».
Он повесил над разгоравшимся костром ведро с остатком чая, решил перекусить. Тут из большой палатки, зевая, вышел Казарян, отошёл к кустам и стал справлять малую нужду. Совершив сей утренний акт, он пошёл обратно, и тут его окликнул Громадский:
– Эй, Карен, подойди сюда!
Увидев начальника у костра, парень подошёл, произнёс:
– Доброе утро! Чем буду обязан?
– Обязан будешь тем, что, быстро поев, пойдёшь со мной на разведку. С моим пистолетом.
– Аа, – обрадовался Казарян, сказал: – Это с удовольствием, Евгений Янович, – потом, покашляв в кулак, спросил: – А пострелять по цели дадите?
– Выберем место, вместе постреляем, – ответил Громадский. – Мне тоже хочется… – Он прицелился, вытянул палец: – Бух-бух!
Они оба громко рассмеялись.
//-- * * * --//
В это утро Арахаан тоже поднялся рано, и пока гости спали, он тихо вышел, направился к стоявшему в сторонке, в тени деревьев, своему высокому лабазу.
Поднявшись по лесенке наверх, он нашёл среди мешков и свёртков ящик, в котором лежали белые заячьи шкурки. Шаман выбрал из них три самых лучших – белых, как снег, и пушистых. Над чистой, ровной, как голубое стекло, гладью озера Омолуку поднялся круглый бубен сентябрьского солнца, и, как бы приветствуя божественное светило, на озере раздавались громкие крики гагар и звонкие, трубные голоса журавлей: кур-ры, кур-ры, кур-ры…
Оживала природа: в небо, свистя крыльями, поднимались стаи уток, каркали вороны в ельнике, вышли из леса к воде тонконогие, пугливые косули… Золотом сверкали листья берёз и осин. А солнце всё выше и выше – к куполу неба.
Арахаан, сидя за ютэном, толстой ниткой сшивал куски заячьих шкурок, мастерил что-то типа шапки-дьабака*. Сосредоточившись, он не заметил, как к нему тихо подошла Лана и стала смотреть: что такое шаман мастерит?
Тут Арахаан, почувствовав её присутствие за спиной, повернулся, спросил:
– А-а, тукаам, уже встали? Выспались?
– Мы с Тарасом уже на ногах, а Айтал ещё спит. Пусть отдохнёт. День, я знаю, будет тяжёлый. Не так ли?
– Ты правду говоришь, – кивнул шаман, продолжая работу. – Сегодня должно всё решиться… Спасут или не спасут.
– Вы это о чём? – не поняла девушка. – Ладно, – отложил шитьё Арахаан. – Иди, тукаам… Я приду. – Потом спросил: – Тарас где?
– Он чай сварил, подогрел еду… Скоро завтракать будем. – Помолчав, сказала: – Пойду, Айтала разбужу… Хватит дрыхнуть ему. – Ушла.
В это время Тарас, сидя на скамейке около двери, чистил после вчерашней охоты на уток своё пятизарядное ружьё МЦ—21-12, которое считалось среди охотников самым мощным и дальнобойным.
Отложив в сторону шомпол, он, глядя на широкий разлив Омолуку, задумался, вспомнил красное от гнева лицо начальника взрывников, который решил погубить одним нажатием кнопки всё, что было для него, охотника, самым нужным, судьбоносным, живым и прекрасным – это озеро, эту тайгу, эти просторы, которые он называет кратко – родина, моя Родина! И если погибнет вся эта красота, это данное им свыше счастье, то он тоже исчезнет, умрёт, растворится. Без родины нет его, якута из Хатыннаха, священного Омолуку. Так что терять ему больше нечего, надо сделать попытку, крайнее дело, чтобы остановить эту беду, это Зло хотя бы на время, на месяц, а может, на год. Он знает, они не отступят и сделают, выполнят то, что задумали.
Но дайте пожить лебедям хоть неделю! Дайте им улететь от смерти на юг, на спасительный юг… Ведь мало осталось им до отлёта.
Он сделает это. Сделает. Но что ему будет потом, после этого?
Тарас печально, горько усмехнулся. – Конечно, расстрел. Статья уголовного кодекса СССР. Сначала посадят, опять вшивые нары, холод и грязь, кривые рожи зэков… Всё это ему знакомо: два года отсидел за пьяную драку из-за дурака, который обозвал его козлом узкоглазым, вот он, сволочь, и получил по мордасам так, что заплыли его глаза, стали уже его, Тараса Барахова, якута из Тумула. Открытого суда не будет, он знает… Лучше бы сразу – раз и готово.
Охотник встал, погладил ствол ружья, потом повесил верное оружие за широкий ремень на гвоздь.
//-- * * * --//
Громадский с Казаряном, пройдя по тайге почти пять километров на запад, остановились на берегу ручейка, который впадал в воды озера Омолуку по карте. Осталось ещё полкилометра, и он снова увидит это голубое чудо природы, по берегам которого он ходил в конце шестидесятых, искал тут наличие нефти и газа.
Он положил радиоэхолот рядом, и этот умный инструмент показал ему сегодня, что глубоких точек по ходу разлома и пустот под землёй даже три, и данные гораздо лучше вчерашних.
– Ну, давай ещё постреляем маленько, – умоляюще посмотрел на Громадского Карен. – Евгений Янович, три выстрела всего! А?
– Хватит, – отрезал Громадский, сказал: – Воду набери в котелок, перекусим тут малость… Давай!
– А? – не отставал упрямый армянин. – Чу-уточку… один бух-бух сделаю.
Громадский засмеялся, сказал:
– Ладно, Карен, сначала поедим, чайку попьём, а потом… Посмотрим. Согласен?
– М-да, – недоверчиво посмотрел парень на начальника, пошёл с котелком вниз, где журчал ручеёк.
Москвич быстро разжёг костёр на бугорке, стал доставать из рюкзака бутерброды и банки с компотом.
//-- * * * --//
Хорошо позавтракав с друзьями, Тарас вышел из ютэна и сразу заметил за леском слабый столбик дыма от костра. «Кого это принесло сюда? – подумал он, потом, вспомив вчерашние ужастики, догадался, что это они, больше некому. – Копают сволочи!»
Он снял свой автомат с гвоздя, надел патронташ, потом обратился к Айталу с просьбой:
– Догор, одолжи патроны с жаканом, может, медведя тут случайно встречу.
Парень слегка удивился этому, но дал своих четыре патрона. Увидев это, Арахаан встревожился, ибо Тарас знал, что на его участке медведей нет из-за его Чалбая. Зачем ему жаканы, в кого стрелять?
Тарас, взвалив ружьё за спину, спокойно, не торопясь, пошёл к сосновому бору, за которым увидел дымок. Арахаан постоял, потом сказал Айталу:
– Я тоже схожу, поброжу немножко, ягод соберу… А вы тут посидите… Скоро приду.
И старик, взяв свой старый дробовик, пошёл тоже в бор, запретив собаке следовать за ним. Умный Чалбай послушно сел, с тоской посмотрел во след хозяину.
Лана вышла из ютэна, спросила у парня:
– А куда они оба пошли? Что сказали?
– Вроде ненадолго, но… так быстро, – Айтал пожал плечами. – Не понятно. Что-то, однако, происходит. Подождём.
– Ладно, – кивнула девушка. – А нам что тогда делать?
– Нам? – улыбнулся Айтал. – Нам надо просто воспользоваться этим антрактом и… пойдём к озеру, прогуляемся вдвоём. Как?
– Ну, что ж, – вздохнула она. – Я согласна. Пойдём. Прогуляемся.
Молодые люди, разговаривая, спустились по тропинке к берегу, где стояли лодки Арахаана. Собака осталась одна у избушки.
//-- * * * --//
Громадский допил чай из кружки, потом, собрав остатки еды, завернул это в газету и бросил в костёр. Казарян проглотил кусок колбасы, вытер рукавом энцефалитки губы, поднялся и громко произнёс, протянув правую руку:
– Евгений Янович, Вы… Вы обещали… Давайте!
Громадский вздохнул, нехотя протянул взрывнику свой «макаров», сказал:
– Только подальше, Карен… Там стреляй. – Потом добавил: – Там три патрона. Хватит.
– Ладно, – кивнул армянин. – Три так три.
Он, взяв пистолет, пошёл в сторону больших длинноствольных сосен. Громадский закурил сигарету, стал думать: «Если заложить заряд где-то здесь, то от мощнейшего взрыва разлом расширится, придут в движение нижние слои земли, и вода озера Омолуку, возможно, по образовавшимся трещинам уйдёт в пустоты под землёй, и тогда вся рыба озёрная, оставшись на сухом дне, погибнет. Потом по этим трещинам, может быть, поднимется снизу радиация и заразит весь воздух и тайгу радиусом до 200 километров, если не больше. Погибнут все звери и птицы, и люди, возможно, тоже. Это катастрофа. Не здесь, около озера, заряд атомный надо заложить, а как можно дальше – на востоке. Подходят вчерашние точки, найденные эхолотом. Значит, надо идти по линии разлома не на запад, а наоборот, на восток. Взрыв должен быть произведён по графику на днях. Обязательно».
Тут в метрах двухстах от него раздались выстрелы из пистолета. Это тренировался Казарян. Три выстрела сделал.
Тарас тоже слышал эти выстрелы, тихо подошёл с автоматом к кустам ольхи, откуда увидел сидящего на земле Громадского.
«Так, – подумал охотник. – Он один сидит, момент удачный». Тарас поднял ружьё, прицелился, чтобы точно попасть жаканом в грудь начальника – в область сердца. Он только хотел коснуться кончиком пальца ружейного курка, хотел нажать, как тут сзади раздался выстрел из двустволки, и на поляну неожиданно выскочил Арахаан. Тарас обомлел от такого сюрприза, замер на месте, потом стал осторожно отступать назад.
Громадский быстро вскочил, от испуга уронил на мох пачку сигарет «Мальборо», отступил. Арахаан с опущенным вниз дулом своего ружья, улыбаясь, подошёл к Громадскому, сказал:
– Выстрелил в рябчика… Промахнулся, однако. – Потом, прислонив ружьё к стволу дерева, добавил: – Я здешний охотник, зовут Арахаан.
– Знаю, – недружелюбно ответил москвич. – Вчера познакомились, в лагере нашем. Где остальные? Ваши друзья?
– Один я, нету их. Ушли.
Тут к ним, вытаращив глаза, выскочил Казарян с пистолетом, крикнул:
– Стоять! Руки вверх, чучело таёжное!
– Отставить, – сказал Громадский. – У тебя же, Карен, пули кончились. Так что… отбой.
– Вот ёлки косматые! – выругался армянин, опустил пистолет. – Зачем сказали?
Тарас, однако, не ушёл, а видел через кусты, что происходит на поляне. Армянин успокоился, отдал пистолет начальнику, отошёл в сторонку.
– Ну, и как, товарищ начальник, взрыв делать будете?
– Будем, – тяжело вздохнув, сказал Громадский. – Обязательно. И это решение Правительства СССР и Генштаба. Дело, правда, секретное, и никому нельзя об этом распространяться. Вы меня поняли, товарищ Арахаан?
– Понял, – кивнул старик, сказал: – Плохо это, очень плохо. Худо нам будет, погибнет тут всё… Знаете?
– Не погибнет, – произнёс Громадский. – Все расчёты верны… Проверено. – Потом, глядя на старика, добавил: – А вы на всякий случай уходите отсюда подальше. Я уже говорил вам, местным, вчера. Поняли?
– Всё понял, начальник, – кивнул седой головой Арахаан. – По доброму, выходит, нельзя. Взрыв атомный всё равно будет. Так?
– Будет. Этого не избежать, – твёрдо сказал Громадский. – Задания Партии и Правительства исполняются. Так было и будет всегда. Дело это настолько серьёзное, что я могу Вас сейчас арестовать, имею полномочия. Но делать это сейчас не буду. Разговор закончен, – он махнул рукой. – Идите!
Арахаан понимающе покачал головой, повернулся и, взяв своё ружьё, пошёл через рощу к озеру Омолуку.
//-- * * * --//
Айтал и Лана шли по песчаному берегу озера, на зеркальной глади которого отражались белые облака. В середине этой раздольной красоты плавало множество уток. Они сбивались в большие стаи, собираясь лететь на юг. Их было очень много – тысячи!
– Ты что такой молчаливый с утра? – посмотрела девушка на Айтала. – Обычно такой… Сейчас не узнаю. Изменился.
Парень остановился, посмотрел серьёзно ей в глаза, спокойно сказал:
– Чувствую, что-то будет. Надвигается. Всё открывается, и маски сброшены. Остаётся правда. Только правда.
– О чём ты? – пожала плечами Лана. – Не понимаю. Скажи.
– Скажу, – Айтал усмехнулся, сказал: – Ведь у тебя есть парень, и зовут его Игорь. Он чемпион по вольной борьбе. Так?
– Откуда знаешь?.. – удивилась девушка. – … Про Игоря…
– Ну, город маленький… Даже видел вас вместе где-то. Там я запомнил тебя, влюбился.
– Влюбился, – улыбнулась она. – Дальше-то что? Хочешь поставить себя вместо Игоря?
– Вместо Игоря… Нет, – он поднял с песка круглый камешек, бросил в воду. – Это будет разрушение. Зачем мне ломать прекрасную гармонию ваших отношений, вашей любви? Такое возвышенное совпадение бывает, скажу, редко. И это надо сохранить.
Лана засмеялась, потом громко сказала:
– Да брось ты про это!.. Не так это совсем. Пойдём, посидим на том бревне… Устала я.
Они подошли к лежащему на берегу обрубку сосны, сели.
– Ну, так вот… – продолжил развивать свои рассуждения Айтал. – Я недано читал книгу томского учёного Шкатова, который изобрёл прибор для определения торсионных полей любых предметов, даже слов и букв. Хорошие, положительные вещи и слова имеют завихрения со знаком «плюс», а плохие – со знаком «минус».
– А слово «любовь», например, если измерить? – спросила, усмехнувшись, девушка. – С каким знаком?
– Любовь… Сейчас, – Айтал стал что-то подсчитывать в уме, замолчал, потом воскликнул: – Это семь! Со знаком «плюс»! Это много, я скажу тебе.
Он всё больше загорался темой физических законов и расчётов, сказал: – Можно даже рассчитать, вывести формулу любви по методу Шкатова. Представляешь, любовь можно измерить!
– Ну, ты совсем… – засмеялась Лана. – Забавно всё это… Валяй!
– Понимаешь?! – возбуждённо вскочил Айтал, теперь уже Физя, с места, выпалил: – Любовь – это обмен полов энергетическими потоками, торсионными завихрениями чакр, у которых есть выбросы и засасывания. Например, выброс моей чакры засасывает твоя чакра со знаком «минус» и наоборот. А полное совпадение этого обменного процесса и будет называться любовью. Так вот! Поняла?
– Поняла, – снова улыбнулась Лана. – И ты всегда «таким макаром» объясняешься в любви с девушками? – Потом ехидно добавила: – Ведь у тебя, догор, тоже есть девушка, любимая. Не так ли?
– Была, – вздохнул Айтал. – Милка была, да сплыла. Тю-тю. Один я теперь… – он улыбнулся, развёл широко руками: – Сердце моё свободно! Входите!
//-- * * * --//
Тарас шёл за Арахааном, ускоряя шаги. И когда шаман спустился по тропинке к берегу озера, он догнал его, тихо произнёс:
– Ты всё испортил, Арахаан. Зачем помешал?
Старик обернулся, пронзительно посмотрел ему в глаза, ответил:
– Я знал, что ты, Тарас, сделать хотел. Понял это ещё там, в ютэне. И скажу тебе одно: – Здесь, в этих священных местах, кровь человека нельзя проливать. Можно всё испоганить. – Он замолчал, потом добавил: – Даже в прежние времена не было случая, чтобы в Хатыннахе, на Омолуку, человек убил человека. Такого быть не должно.
– Но я… – Тарас замялся, произнёс: – Одним выстрелом хотел остановить беду, большую беду. Хотя бы на время.
Арахаан спокойным, размеренным шагом продолжал идти к уже видневшемуся жилищу. Он ответил:
– На время не надо останавливать. Надо сразу и окончательно. Бесповоротно.
– Бесповоротно? А как? Они всё равно это сделают – сегодня или через месяц. Будет взрыв!
– Не будет, – сказал Арахаан. – Это не от нас зависит, от людей, и не от них, исполнителей. Тут по-другому совсем… Потом скажу.
И тут навстречу хозяину, к Арахаану, радостно виляя хвостом, прибежал Чалбай, заскулил, подпрыгивая. Старик обнял пса и ласково, чисто по-якутски понюхал верного друга своего в чёрный лоб, погладил, сказал:
– Чэ, чэ, догор, хватит… Домой пойдём, там я тебе косточек с мясом сварю. Хочешь?
Собака залаяла, облизывая в прыжке лицо Арахаана. Вай! Вай!
– Он понимает слова, – посмотрел на Тараса старик. – Как человек, всё понимает… Ээ, Чалбай, Чалбай!
//-- * * * --//
Громадский и Казарян вернулись в лагерь, и первым человеком, кого он встретил, был радист Лавров, который давно ждал начальника, ибо из Москвы пришла срочная радиограмма.
Взяв лист с сообщением, Громадский стал читать, потом зло выругался, сказал:
– Вот ё… м…ть! Торопят. Завтра приедут из Таласа буровики… Кранты!
Он быстро написал ответ, отдал листок радисту, и Сенька побежал обратно в свою палатку.
Громадский сел на походный стул, жадно закурил, стал думать: «Сегодня повторно пойти по разлому на восток не успею, да и толку… Там всё уже и уже… Может, провал обнаружится новый? Нет. Время зря потеряю. А может, заряд положить всё-таки глубже, гораздо глубже – значит в два раза надёжнее? Так, где мне заряд заложить? У озера или на востоке? Здесь глубже, безопаснее. Надо решать».
На душе москвича стало так тяжко и муторно, что он, дабы успокоиться, пошёл в палатку, достал там со дна рюкзака любимый армянский коньяк, вынул пробку штопором походного ножа и сделал три больших глотка. Потом лёг на раскладушку, включил полевой приёмник, откуда полилась знакомая песня Ротару: «Я так ждала, я так надеялась, а ты, мой милый, не пришёл. Туман любви твоей рассеялся, и солнце радости зашло…»
Громадский успокоился, закрыл глаза и стал думать о жене, уехавшей с детьми в Израиль. Как всё глупо и безнадёжно. Кругом одна незримая стена, прошибить и выскочить наружу – бесполезно. Легче взять «макаров» свой и застрелиться. «Если будет провал со взрывом, то точно так и сделаю, – подумал Громадский и взял бутылку. – Так справедливее всё-таки будет». Он сделал ещё два хороших глотка и погромче сделал звук приёмника. «Прощай, прощай, моя любовь, прощай, прекрасная надежда…» – пела Ротару, находясь в данный момент где-то далеко, очень далеко отсюда, может, в Москве, а может даже в Париже.
//-- * * * --//
– Что, друзья, сварить вам на обед? – спросила Лана, глядя на Тараса, который, вернувшись из леса с ружьём, сидел на скамейке у входа в ютэн.
– А утки вчерашние?.. – сказал охотник. – Достань из подполья, куда хозяин их положил. Суп сварим.
– Ладно, – кивнула Лана, пошла к амбару.
– Айтал! – позвал Тарас племянника. – Возьми свои патроны… Не встретился мишка. Зря ходил.
Парень, услышав голос дяди, вышел из ютэна, взял патроны, сказал:
– Нет тут медведей, значит… А лось или косуля?
– Ну, это знает Арахаан, – ответил Тарас. – Он тут хозяин, его, считай, владения будут. Спроси.
Арахаан положил в рюкзак пакет с белой простыней, сшитые шкурки зайцев, вышел из ютэна. Ружьё он не взял, еду и посуду походную тоже и, обернувшись к Тарасу, сказал:
– Тарас, я пошёл, дело есть одно… Нужное. Приду сюда завтра, так что… Сами тут… располагайтесь. Что я говорю, тебе не впервой тут ночевать, сам всё знаешь.
– Хорошо, – кивнул Тарас, сказал: – Скучать не будем, на озеро пойдём, ягоды соберём. Иди.
Чалбай, вильнул хвостом, хотел увязаться за хозяином, но Арахаан сказал: «Хаал!» [58 - Хаал – останься.], и пёс послушно остался дома, обиженно глядя ему во след. Скоро фигура старика скрылась за деревьями. Он ушёл.
//-- * * * --//
Обед из жирных уток был замечательный, и, вкусно поев, молодые решили сходить в лес за голубикой, до которой Лана так ещё и не добралась. Вот теперь наберёт!
– А куда это Арахаан пошёл? – спросил парень у Тараса, дымя сигаретой. – Свертки взял с бельём… Странно. Даже не поел.
– Пошёл, значит, пошёл, – нехотя ответил дядя. – Мало ли дел у Арахаана всяких… Придёт.
Тут с завязанным на голове платком, с большим пластмассовым ведром в руках к ним подошла Лана и бодрым голосом сказала:
– Ну, господа хорошие, я готова. Всю ягоду в лесу соберу… Ух, соберу! – она громко засмеялась, потом слегка хлопнула парня по плечу, сказала: – Ну, дорогой друг и товарищ, пойдём. Проводи свою даму, бери ружьё для охраны.
– Слушаюсь, товарищ мадам! – весело ответил Айтал, козырнул. – Разрешите пойти-с!
– Пойдём, пойдём, – ответила она удаляясь. – Только не отставай!
Она пошла к сосновому бору, где скрылся Арахаан.
Айтал снял с гвоздя свою двустволку с патронташем, застегнул, спеша, ремень с якутским ножом, побежал за ней, крикнул:
– Куда ты так прытко! Подожди! Вот коза!
Тарас остался с собакой, стал думать: чем тут заняться? Он увидел у амбара под навесом зимние санки старика, подошёл, повертел в руках. «Да-а, санки совсем расхлябались, надо их починить, – подумал он. – Скоро тут выпадет снег, дрова ему возить. Надо в доме инструменты найти». Тарас с санками пошёл к ютэну.
Скоро Айтал догнал девушку, и они пошли по лесной тропинке сначала между соснами, потом свернули в низину, где был овраг. Здесь было красным-красно от брусники – вкусной и сладкой. Лана сразу кинулась собирать, а Айтал только горстями кидал себе в рот, удовлетворяя своё животное, как у медведя, желание. Ешь – не наешься!
– Хватит чамкать! – крикнула, видя такое безобразие, Лана. – Собирай, Айтал, не ленись…
– Куда собирать-то? – закричал в ответ парень. – У меня посуды нет.
– В шапку свою, картузку!
Айтал поморщился, ибо не любил с детства ягоды собирать, считая, что это дело сугубо женское. Он лучше пойдёт рябчиков стрелять или глухарей, которые ягоды тоже обожают, и хотел это сугубо мужское желание озвучить девушке, но, устыдившись чего-то, замолчал. Он стал покорно собирать бруснику в свой головной убор, рискуя изменить навсегда его цвет. Сок спелой брусники трудно отстирать, и это он знал хорошо с таёжного детства своего.
Они вдвоём быстро собрали полведра, и тут Лана вдруг сказала:
– Слушай, Айтал, куда это Арахаан пошёл, взяв мою новую простыню? Странно как-то. Куда?
– На кладбище! – зло пошутил парень. – Откуда я знаю – куда? Пошёл и пошёл.
– Вот что, друг, – подошла к нему Лана. – Здесь одна тропинка в лесу, и она хорошо утоптана. – Потом сказала чуть приглушённо: – Давай пойдём по ней и выйдем на него. А? Посмотрим.
– Давай, – согласился Айтал. – От ягод немножко хоть отдохнём. Где она, тропинка эта?
– Вот, за деревом толстым этим… – показала она рукой. – Видишь?
– Ладно, пойдём, пойдём.
Молодые шли по тропинке уже полчаса и вдруг увидели за ельником дымок.
– Тихо! – приложила палец к губам Лана. – Кажется, дошли.
Они осторожно, стараясь не шуметь, глядя под ноги, чтобы не наступить на сучок, подошли к месту, где на полянке горел костёр. Спрятавшись за густым кустом смородины, они увидели Арахаана, который стоял весь в белом, подняв вверх руки. Было ясно, что он из простыни новой смастерил балахон и на голову надел высокую шапку из белых заячьих шкур. Белый Шаман – Айыы Ойууна!
Перед ним ярко горел костёр, и пламя огня, потрескивая, вспыхивало – выбрасывало вверх звёздочки-искры, как бы радуясь Белому Шаману, который разжёг, породил его сейчас, в час торжества.
Шаман Арахаан, обращаясь к Духу Огня, начал петь заклинание:
О, Священный огонь!
К тебе, Спасителю, обращаюсь
Со многими именами —
Саалыр Чанчык, Кёмёр Сыттык,
Кюл Тэллэх, Харчы Сото,
Хатан Тэмиэрийэ, Бырдьа Бытык,
Аан Уххан Тойон [59 - Аан Уххан Тойон – дух огня.]!
Из берестяного туеска, который Арахаан привёз из Тумула, он взял оладьи, жирное мясо, масло в баночке – положил рядом. Сначала он кинул в пламя пучок белого конского волоса – кыл, потом, низко поклонившись, стал угощать Духа Огня пищей, лучшей едой якутов, налил в костёр белый пенистый кумыс из маленького чорона – бёлкёй. Он запел:
О, прими, Великий Посредник,
Из рук моих чистых
Эту еду и питьё…
Ешь! Пей! Наслаждайся!
Пусть угощение моё
Вверх поднимется с дымом
Твоим – К небесам, к Верхнему миру,
К спасителям нашим – Айыы!
Шаман поднялся с колен, возвёл руки, снова поклонился огню, запел:
О, священный Дух Огня!
К тебе, Ярчайший, обращаюсь,
К спасителю нашему —
От Холода страшного,
Лютого, зимнего…
Огонь наш всесильный!
Уничтожающий Зло,
Очищающий от скверны коварной,
Прилипчивой, грязной…
О, Добрый Огонь наш —
уют и тепло создающий
В юртах, в семьях людей,
Первый помощник
Кузнецов, умельцев отличных…
И Главный Посредник
Между людьми двуногими
С духами Среднего мира
И божествами-айыы
На девяти небесах живущими…
Аан Уххан Тойон!
Послушай, помоги
В моей великой Мольбе,
В обращении искреннем,
От кут-сюр моим исходящим
К Светлым Айыы – божествам!
К великому из великих,
На девятом небе живущему —
Юрюнг Аар Тойону!
Поклонившись Духу Огня, шаман повернулся на восток, откуда восходит солнце, поднял вверх руки, начал песнопение:
О, на первом небе живущая,
Богиня-айыы Айыысыт!
К тебе обращаюсь, прекрасноликая,
С сияющими глазами,
С добрым сердцем, любвеобильная,
С щедрой открытой душой,
Душу-кут внедряющая
В темя мужчин,
В лоно женщин прекрасных,
В руки свои нежнейшие,
Детей принимающая,
Оберегающая их потом,
Защитница рода, людей,
Детей двуногих своих
Зовущая всех – к радости,
К счастью в Мире Среднем,
Цветущем, сияющем!
Шаман поклонился три раза, продолжил:
К тебе обращаюсь, богиня-айыы!
Послушай, о чём я скажу,
Внимай словам моим горьким:
Беда к нам пришла,
Несчастье свалилось нежданно-негаданно!
Прибыли люди сюда —
В тайгу хатыннахскую,
На берега Ытык Омолуку,
К детям твоим беззащитным,
Живущим с надеждой о счастье…
Прибыли злые, с чёрными мыслями —
Взорвать, погубить землю любимую нашу,
Леса и озера, реки и горы,
Всё широкое лоно тайги,
Где крылатые прячутся,
Где шерстистые шастают,
Где чешуйчатые плавают,
Где дети твои двуногие —
Живут, ходят и дышат, —
Всё твоё богатство Среднего мира,
Земли! Спаси, Айыысыт и защити!
Потом Арахаан повернулся к северо-востоку, ещё три раза поклонился, запел:
Теперь к Тебе обращаюсь —
Богиня-айыы Иэйэхсит,
Живущая на небе втором,
Защитница людей и скота,
Обитателей долин и аласов,
Лесов и полян пышнотравных,
Та нам – Великая Мать,
Которая кормит и поит
Белой пищей молочной,
Охраняет от напастей злостных
До конца наших жизней…
Послушай, послушай!
Беда к нам пришла – оттуда,
Где солнце садится, уходит,
И ночь настаёт…
Люди беду принесли,
Хотят истребить нас,
Детей твоих четвероногих, рогатых,
А также двуногих, с душами-кут…
Спаси, Иэйэхсит!
Защити! Защити! Защити!
Шаман также трижды поклонился, потом, повернувшись лицом к юго-востоку, воздел руки к небу, запел:
О, живущий на третьем небе,
Славный айыы наш —
Кюн Дьёсёгёй!
Сэттэ Кюрё Дьёсёгёй!
Бог-покровитель гривастых,
Быстрых, с копытами,
Хранитель-размножитель
Богатства народа саха,
Силу и ловкость мужчинам дающий,
Храбрость, упорство внедряющий,
Защитников порождающий,
Боотуров славных Среднего Мира!
О, Кюн Дьёсёгёй!
Приди, спустись к нам с небес —
Защити от нелюдей злобных,
Смерти желающих,
Погибели нашей творящих,
С оружием грозным, всеуничтожающим…
Защити! Охрани! Прогони!
Арахаан снова поклонился три раза, воздел руки к небу, начал обращение:
О, живущий на небе четвертом
Алтан Сабарай, Тюрбю Кынат,
Кюн Эрили, Хомпоруун Хотой Айыы!
Главный тойон-господин
Всех крылатых,
Перья и клювы имеющих…
Грозный Орёл! Господин!
Вселяющий людям, двуногим
Храбрость, отвагу, напор…
Силу Главную, что ведёт —
К Единению, Воле и Власти!
Не будь, человек, одиноким,
Будь с друзьями, с улусом
И с родиной будь —
Любимой, единственной!
К тебе обращаюсь,
Господин наш —
Грозный, всепобеждающий!
Спаси! Защити! Объедини!
Против злых Разрушителей,
К нам явившимся ныне
С оружием мощным, сжигающим всё —
Птиц, зверей и людей,
Родину – Средний Мир наш прекрасный!
Хомпоруун Хотой Айыы!
Грозный Орел!
Защити! Защити! Защити-и-и!
Арахаан три раза поклонился, потом повернулся к югу, возвёл руки, начал петь:
На пятом небе живущий Грозный Айыы —
Улуу Суорун!
Отец, Покровитель шаманов,
Давший им силу и власть!
Преклоняюсь, падаю ниц!
Славлю Тебя, мой Господин!
Ты, Грозный, Великий,
Давший людям-саха «Сюр»-дух и силу…
Дух! Давший двуногим
Огонь – жизни стержень горящий,
Согревающий всех и спасающий!
Давший людям желанье творить —
Вещи прекрасные,
Петь и плясать,
Песни-алгысы озвучивать,
Славить Верхних Айыы —
Спасителей наших!
О, мой Господин!
Всесильный айыы – Улуу Суорун!
Умоляю, прошу —
Защити нас, ничтожных твоих
Тварей двуногих, неразумных детей
От страшной Беды, от Убийства!
Отведи! Прогони! Уничтожь!
Шаман поднялся с колен, поднял руки, запел:
О, живущий на небе шестом,
Аан Дьаасын Айыы!
Сюгэ Буурай Тойон!
Дьаа Буурай!
Бог Грома, огня небесного!
Очищающий от Скверны,
От Чёрного Духа,
Духа зла и нечисти всякой!
Ты знаешь, о чём я прошу,
Умоляю Тебя, Справедливый!
Ты услышал меня,
Мои беды, страдания знаешь!
От пришлых, зло творящих —
Спаси! Спаси нас! Спаси!
Аан Дьаасын Айыы!
Арахаан замолчал, постоял, потом снова поднял руки к небу, начал:
О, главные наши айыы!
На небе, на небе седьмом
Вечно живущие – Боги Судьбы —
Билгэ Хаан, Тангха Хаан, Дьылга Хаан!
Вы знаете все, вы слышали всё…
Неужто наша судьба
В Среднем Мире живущим —
Тварям, птицам, зверям всяким,
И людям, детям вашим,
На этой земле живущим,
Судьба уготована страшная,
Погибельная, безвозвратная?..
Вы видите всё, знаете…
Не допускайте, айыы,
Наши боги-айыы, прародители,
Таких поворотов Судьбы!
Поверните их прочь!
Возверните пришельцев
Нечистых,
Прогоните! Прошу!
Падаю ниц!
Помогите! Спасите! Спасите!
О, Боги, вершители наши…
Смотрите!
Арахаан поднялся с колен, вытер обильно выступивший пот со лба, снова, поклонившись три раза, обратился:
О, Боги-айыы! Великие!
К вам обращаюсь я, тварь земная,
Двуногая, шаманом айыы
Который назвавшийся…
С именем – Арахаан…
К вам обращаюсь,
К великим айыы —
Одун Хаан и Чынгыс Хаан!
Вы, великие, Герои и
Боги Предков народа саха…
Со времён Эллэя и Омогоя,
Знавших Вас и почитавших,
Я, Ваш ничтожный потомок,
Преклоняюсь, на колени свои
Падаю и Вас умоляю —
Отведите от нас, отведите Беду,
О которой я всех айыы умолял…
Вы знаете.. Вы всё знаете…
Неужто мы, твари ваши двуногие,
Заслужили всё это – смерти Огонь?
Умоляю! Заклинаю!
Сделайте это – спасите! Спасите!
Шаман Арахаан долго лежал на земле, потом поднялся, подбросил в костёр много дров, посидел, потом, поправив одежду белую и шапку-дьабака на голове, стал с чувством особенным, с силой духовной, петь:
О, Великий!
Великий и Главный!
Создатель Земли нашей,
Среднего Мира людей – всего,
Что мы видим и знаем,
Дети твои, люди айыы,
С поводьями, с уздечками
Золотыми, Твоими…
Прости! Прости нас, неразумных детей,
Что живут на Севере, на Юге,
И на Западе, и Востоке,
Где Ты, Всевышний,
Власть простираешь свою,
Аан Господин, Юрюнг Аар Тойон,
Юрюнг Айыы Тойон, Аар Тангара!
Ты, который породил
Всё живое – деревья и воды,
Птиц, зверей и рыб,
Двуногих детей породил!
Всё знаешь Ты!
Всё видишь Ты! Так вот…
Время настало – спаси, сохрани!
Отверни все беды от родины нашей,
От Среднего Мира саха,
Древних людей на Земле…
Сохрани это… Сохрани! Сохрани!
Ради детей, внуков и правнуков наших —
Всех людей,
В Тебя только верящих, преклоняющихся…
Тебя умоляющих!
Просящих от «сюр-кут»…
От души… искренне!
Чисто! Помоги! Отведи!
И спаси! О, спаси!
Улуу Тойон Тангара!
Аар Айыы Тангара!!!
Закончив мольбу-обращение к Верхним айыы, Арахаан отошёл от костра, устало сел на землю, снял шапку… Пот градом струился по бледному лицу, по морщинистой шее… Старик закрыл глаза, согнулся. Устал.
Лана тихо шепнула:
– Пошли, Айтал…
Они, стараясь не шуметь, отползли назад, потом прячась за деревьями, быстро пошли по тропинке в сторону ютэна.
Где-то в глубине тёмного ельника трижды каркнул ворон…
Высоко, над ними, раскинув широкие крылья, парил орёл.
Лана остановилась у большой старой лиственницы, сказала, повернувшись к другу:
– Всё слышал?
– Да-а, – произнёс парень. – Впечатляет… А поможет ли? Не знаю.
//-- * * * --//
Толмачев проснулся с громкими воплями, открыл глаза, схватился за волосы… Сел. Холодный пот обильно выступил на лбу генерала, сердце усиленно стучало, дрожали колени. Увидев, что он находится в спальне своей московской квартиры, обрадовался, облегченно вздохнул: «О, господи!» Это всего лишь был сон – страшный, до смерти напугавший его: к нему медленно приближались эти фигуры в балахонах, крича все громче и громче одно лишь непонятное для него слово «Тохто-о! Тохто-о! Тохто-о!» И от ужасного, пронзительного взгляда того высокого старика с длинной белой бородой у него в последний момент на голове загорелись волосы, горели с треском, как яркий обжигающий факел.
– Бывает же такое! – усмехнулся Толмачев, поднялся с постели, оделся. Тут в спальню вошла его жена Варвара, сказала:
– Ты чего, Захар, кричишь? Меня зовешь?
– Нет-нет, – махнул рукой генерал. – Это я так… Голос пробую… Упражняюсь.
– Уже полвосьмого, завтрак на столе.
Жена вышла, Толмачев подошел к окну, широко открыл форточку и, взяв из лежащей на столе пачки папироску «Беломор», жадно закурил, пуская дым через форточку. Из окна высотного здания, где жил генерал, была видна широкая панорама Москвы, и вдали красным огнем горели звезды кремлевских башен. «Что это за странный сон мне приснился? – подумал он. – Что все это значит? Примета? Предупреждение? Не понятно».
Генерал, воспитанный в духе марксистско-ленинской идеологии, будучи убежденным материалистом, не верил приметам и всяким «вещим снам». Ерунда все это, фантазии от скудомыслия. Он стал восстанавливать свой сон с самого начала, когда вдруг услышал какую-то далекую, прекрасную музыку. И он будто идет в каком-то серебристо-белом тумане и видит впереди фигуру в длинном светлом одеянии, который сидит один на высоком месте и будто мысленно зовет его к себе. Толмачев все ближе подходит к нему – к старику с размытым лицом, который что-то говорит с упреком на непонятном ему языке. По тону, по звукам слов он понимает, вернее, интуитивно чувствует, что речь идет о предстоящем большом взрыве в Якутии. И ему это не нравится. Тут за спиной старика появились еще несколько фигур в белых одеждах, которые молча смотрели на генерала. Он долго молчал, слушая старика, потом сказал громко «Нет! Нет!»
Фигуры за спиной старика зашевелились, стали медленно приближаться к нему, гневно говоря одно это слово «тохто-о!» Толмачев хотел повернуться и уйти, но ноги его как-будто сковало чем-то – не шевелились. Руки стали тяжелыми, нельзя было поднять… Он превратился в какой-то каменный столб, громоздкий, неподвижный… Это было ужасно!
Толмачев потушил папиросу, бросил в пепельницу, пошел в туалет помыться.
Потом генерал сел за стол, на котором как всегда стояла его любимая железная мисочка с овсяной кашей, которая вошла в моду почти во всех домах москвичей. Это было полезно для печени, для здоровья. И дешево.
Увидев на столе газету, генерал развернул страницы, сразу увидел портрет знаменитого киргизского (теперь уже мирового по славе) писателя Чингиза Айтматова. «Интересно, – подумал Толмачев. – Что за дела такие?» Толмачев стал читать интервью писателя, данное известному французскому журналисту, где речь шла об атомных взрывах, испытаниях на территории Советского Союза. Писатель громогласно протестовал против всяких надземных и подземных испытаний, которые отравляют все на земле, и все больше людей в Союзе умирают от рака, отравившись радиацией. Люди во всем мире поднимаются против этих взрывов, выражают свое возмущение. Общемировой резонанс, дело, чреватое международным скандалом.
«Вот это новости! – удивился Толмачев. – Некстати это. Если будет провал с моим взрывом в Якутии, то что будет? А?»
Генерал отложил газету, задумался. В случае провала его сразу снимут с должности, понизят… Накажут? А ведь он, наоборот, надеялся на дальнейшее продвижение по службе. Мог вместо Рюмина стать первым замом главного. Что делать? Задачка!
Толмачев вспомнил о вчерашнем телефонном звонке инженера-ядерника Геннадия Самохвалова, который сказал ему, что по последним расчетам взрывы атомного заряда в разломах и пустотах под землей чреваты непредсказуемыми последствиями, ибо все зависит от структуры участков мантии земли, скальных пород и т.д. А в Якутии к тому же вечная мерзлота, которая по-своему реагирует на эти мощнейшие взрывы.
«Может Самохвалов прав в своих выводах? – подумал Толмачев. – Но были существенные возражения, особенно со стороны Громадского. Кто прав? И что теперь делать?»
Генерал сидел на кухне за столом, как бы отключившись, не зная, что именно предпринять в этом архисложном деле. Надо этот вопрос решить сегодня немедля. Да или нет?
//-- * * * --//
Вечерело. В лагере взрывников мужики от нечего делать за столом азартно забивали «козла», слышался стук костяшек домино и выкрики: «На те тройку!» «Рыбу проглоти!» и т.д.
Громадский, выпив всю бутылку до дна, давил храпака на раскладушке. Он забыл выключить приёмник, и палатку заполнил голос артиста Михаила Козакова, читающего отрывок из романа Булгакова «Мастер и Маргарита», то самое место, где «Аннушка» отрезала голову бедняги-писателя.
К Казаряну, громко ржущему в компании болельщиков, подошёл техник Костя Шабат, толстяк с зэковскими наколками на руках и, хлопнув друга по плечу, сказал:
– Кончай ржачку, Карен. Пойдём, постреляем малость на озере, это близко. Там, говорят, уток море.
– Что-о? – повернулся армянин, сказал: – В уток побахать? – он улыбнулся. – Ну, это можно. А ружьё?
– Есть у меня, с собой захватил, – ответил Шабат. – Правда, старое, шестнадцатого калибра… Но это лучше, чем ничего.
– А патроны? – спросил Казарян.
– Паторонов много, на месяц нам хватит, – ответил Шабат, подмигнув. – Будем стрелять по очереди. Согласен?
Армянин посмотрел на ручные часы, сказал:
– До ужина время есть. Айда!
Скоро друзья вышли к Омолуку и вдруг в высокой траве у самого берега увидели лебедей, плывущих тихо в их сторону. Друзья разом пригнулись, упали на землю, чтобы птицы не заметили их. До воды оставалось метров сорок, расстояние достаточное для выстрела.
– Я первый! – блеснул зубами Шабат. – Ружьё моё… Потом дам тебе.
– Стреляй, – ответил Казарян. – Только сразу подбегай к ним… Ружьишко-то того… слабое.
Они малость подождали, когда длинношеие птицы подплыли ещё ближе, и Карен шепнул другу в ухо:
– Давай!
Шабат вскочил и, на ходу щёлкнув курком, быстро побежал к лебедям. Птицы, увидев человека, разом затрубили и, размахивая большими белыми крыльями, побежали по зеркальной глади воды. Кур-р, кур-р, кур-р!
Шабат, дрожа от волнения, поднял ружьё и сразу выстрелил: бах-х-х!.. Потом взвёл курок другого дула ружья, сделал второй выстрел: бах-х-х!.. Но лебеди медленно и гордо поднимались всё выше и выше… Кур-р, кур-р, кур-р!
Шабат от волнения промазал: дробь пошла под стаей, взбивая маленькие фонтанчики на воде.
– Эх, мазила! – поднялся Казарян. – Дал бы мне… точно… не промазал бы.
Шабат ничего не ответил, только долго смотрел вслед улетающим прочь белым, красивым птицам.
От выстрелов на озере поднялись стаи уток, и полнеба стало чёрным от трепещущих крыльями крякв и чирков. Утки кружились над озером – улетали, потом возвращались… Наконец, успокоившись, снова сели на ровную гладь озера, шумно закрякали.
Услышав на берегу выстрелы, Тарас вышел из ютэна посмотреть на стрелков. Он увидел около камышей двух мужиков, и это были, похоже, вчерашние «орлы» из отряда взрывников. Оба были в одинаковых полевых спецовках.
– На черта они тут, ёлки! – выругался Тарас. – Да ещё в лебедей стреляют, сволочи!
Чалбай тоже увидел издали чужаков, громко залаял.
Услышав лай собаки, друзья остановились.
– Похоже, что там люди, – сказал Казарян. – И, вроде, окно избушки светится… Местные.
– А давай, лодку у них попросим – на уток попрём, – сказал Шабат. – Как?
– Это можно, – ответил армянин. – Только ружьё отдай, моя очередь стрелять.
Шабат отдал ружьё и патроны другу, и они смело пошли к жилью Арахаана. Увидев приближающихся людей, Чалбай кинулся к ним навстречу с громким лаем.
– Тохтоо! – прикрикнул на собаку Тарас. – Не лай! Иди сюда!
Чалбай послушно повернул назад, сел, рыча, рядом с охотником.
Друзья подошли к Тарасу с собакой, поздоровались сначала, потом Шабат сказал:
– Вот что, дорогой, одолжи нам лодку. Уток хотим пострелять на озере.
– Лодку? – посмотрел Тарас на вчерашних врагов, которые хотели арестовать их. – Лодку не дам. Не моя она.
– Не дашь? – удивился Шабат. – Ну, и не давай. Мы сами её возьмём.
Он посмотрел на Казаряна, сказал:
– Так ведь, Карен?
– Мы быстренько… – как можно мягче сказал армянин. – Постреляем малость и – обратно.
– Будь другом, одолжи на пять минут.
– Я сказал вам, что не дам, – отрезал Тарас, добавил: – Сейчас придёт хозяин, с ним поговорите.
– Какой хозяин? – нахмурился Шабат. – Кто таков? Имя!
– Арахаан его зовут.
– А-а, это тот самый старик, – вспомнил Казарян. – Седой такой.
Шабат, угрожающе приблизившись к охотнику, сказал: – А он нам не тойон. У нас спецзадание, и вы, местные, во всём должны подчиняться указу. Теперь мы тут всё решаем. Если захотим, то выселим вас отсюда или арестуем, в обезьянник посадим. Хочешь?
Тут Чалбай, поняв, что к ним пришли плохие люди, угрожающе оскалил клыки, зарычал. Он был готов прыгнуть на них… Тут Шабат, испугавшись, вырвал из рук Казаряна ружьё, взвёл курки, прицелился в Чалбая, сказал:
– Застрелю сейчас! Убери собаку!
Тарас понял, что с этими людьми спорить без толку. Он схватил пса за загривок, затащил в ютэн, закрыл дверь, набросил замок на петлю.
Потом, улыбаясь, подошёл к Шабату и, показывая рукой на озеро, сказал:
– Видишь уток на озере Омолуку?
Взрывник повернулся к озеру, и, улучив момент, Тарас схватил его ружьё за дуло и резко повернул в сторону. Раздались выстрелы, и Шабат, вскрикнув, отпустил ружьё. Охотник оттолкнул его в сторону, и тут на него бросился Казарян, схватил за руку и стал закручивать, пытаясь повалить Тараса на землю.
– Стой! – тут послышался громкий голос.
Это с двустволкой стоял и целился в армянина Айтал. Рядом с ведром в руках стояла испуганная Лана.
Казарян отпустил руку Тараса, попятился назад. Шабат поднялся, и они оба, оглядываясь, быстро пошли прочь… Побежали в сторону леса.
В ютэне громко лаял Чалбай, царапая когтями дверь. Он хотел выскочить, чуя неладное.
– Теперь у нас четыре ружья! – засмеялся Айтал. – Пусть попробуют сунуться, будем стрелять, – он повернулся к девушке, спросил: – Будешь, Лана, стрелять?
Она ничего не ответила и, поставив полное ягод ведро, открыла, сняв замок, дверь ютэна. Чалбай сразу выскочил и, радостно виляя хвостом, стал лизать руки девушки, выражая благодарность. Вау! Вау!
– Ну, вот мы, наконец, дома, – сказал Айтал, потом спросил у Тараса: – Чего эти сволочи хотели от тебя?
– Да-а, лодка, видите ли, им нужна. Я отказался. Верить им нельзя.
– Ну, и правильно, – сказала Лана. – Подальше их – к чёрту… Разрушители… х…вы! Ненавижу!
Айтал с удивлением посмотрел на неё, произнёс:
– Ну, отрезала ты… Круто!
Лана сняла с головы платок, сказала:
– Вечер уже… Что приготовить?
– Мне омаров с бананами! – крикнул Айтал.
– Как дам омаров по кумполу! – шутливо замахнулась на парня Лана.
Все громко засмеялись.
//-- * * * --//
Солнце закатилось за горизонт, и по-осеннему неотвратимо и быстро стало темнеть. Мрак накрыл своим чёрным покрывалом землю, растворил в темноте реки, озёра, тайгу…
Потеряв тропинку в тёмном лесу, Шабат с Казаряном заблудились. Забыв захватить фонарик, они спичками и зажигалкой старались освещать свой путь среди густых кустарников и лохматых деревьев к спасительному финалу – лагерю взрывников.
Скоро спички закончились, огонёк зажигалки Шабата издох, и наступила кромешная тьма. Они, ругаясь и матерясь, пошли дальше наощупь, стараясь увидеть впереди хоть маленький просвет.
– Всё! Е… мать! Х…! Дальше не пойду! – громко заявил Шабат, отбросив в сторону бесполезную зажигалку, сел на землю.
– А на хрен ты ружьё отдал этому козлу? – выпалил Казарян. – Из-за тебя, дурака…
– Заткнись, сука! – заорал на армянина Шабат. – Был бы ты на моём месте!.. Чуть руку мне чучмек [60 - Чучмек – презрительная кличка аборигенов севера.] х…в не сломал! Хорошо, не застрелил… Они, эти дикари ё…ые всё могут. Мозгов-то нет!
– Ладно, будет ныть… Кончай! – произнёс Казарян. – Надо думать, паря, как дальше быть… Вылезать как-то надо отсюда.
– Б…ть! Темно как у негра в ж…е, у-у-у!
– Вот что, – произнёс армянин, пощупав ствол дерева, у которого остановились. – Это дерево, похоже, дюже большое тут… Значит, высокое. – Он нащупал в темноте толстую нижнюю ветку лиственницы, сказал: – Я, Костя, полезу наверх, может, что увижу оттуда… А ты, чувак, сиди тут, не ори. А то того… медведь или волк зубастый… – Он зло засмеялся. – Они, гады, кусачие, вмиг тебя слопают! Сиди!
– А что?! – испугался Шабат. – Могуть?
– Могуть, – передразнил его Казарян, подтягиваясь за ветки. – Дюже голодные! Р-р-р…
Шабат замолчал, съежился: мало ли что…
И вот, наконец, армянин наощупь, от ветки до ветки, добрался до вершины и, к счастью, это действительно оказалось очень высокое в округе дерево, и он слева увидел еле мерцающий между деревьями огонёк. Ба! Это явно костерок лагеря. Их лагеря – взрывников. Ура!
В лагере у костра, как всегда перед ужином, собрались все мужики для «ржачки», незаменимым заводилой которой был всегда Вася Белоконь, повар. На этот раз он рассказывал анекдот из сериала о чукчах, очень популярный в те годы.
– …Что это за зверь такой стоит тут посреди тундры? – спросили чукчи у старика, самого мудрого у них, показывая на машину «Москвич». Старик обошёл неизвестного дотоле зверя у них и, увидев у него торчащую выхлопную трубу, сказал: – Самец, однако. Самец.
Взрывники все грохнули от хохота:
– Ха-ха! Ха-ха! Во даёт!
Тут из темноты к костру вылезли Шабат с Казаряном. Оборванные, грязные… Встали, как два привидения из фильма ужасов.
Все разом замолчали. Вот это номер!
– Дайте воды! – кинулся Шабат к ведру с закипающей на огне водой. – Пить!
– На! – зачерпнул из другого ведра сырую воду Вася. – Ты чего? Где были?! Козлы!
– За козла… – поднял руку Казарян, потом сник, сказал: – Да вот, пришли. – Потом он махнул в сторону Омолуку, хрипло сказал:
– Эти чучмеки местные того… ружьё наше отобрали, да ещё…
– Меня вот избили!.. – выкрикнул Шабат, допив воду из кружки. – Всех! Их всех надо… перестрелять… В расход!
Тут, услышав шум, подошёл Громадский, бледный, ослабевший совсем, спросил:
– Что случилось, товарищи?
– Да вот… – показал на «оборванцев» Сенька Лавров. – Избили, говорят, ружьё отобрали…
– Кто?
– Да тот старик вчерашний, вроде, и мужик, который стрелял тут… Они! Местные!
– Ружьё отобрали? – чуток оживился Громадский. – Чьё ружьё?
– Моё, моё! – вышел вперед Шабат, выпалил зло: – Да их… их надо… арестовать! В кутузку! Всех!
– Ладно, – кивнул начальник. – Арестуем. Всех. Только не сейчас, ночь уже… Темно, – он оглядел всех мутным взглядом, сказал: – Они нам как кость в горле… Совсем оборзели! Завтра… завтра будем с ними… разбираться. Сегодня отдохнём. Никуда не денутся. Понятно?
– Да-а… – протянул досадливо Казарян, щупая порванное место на куртке. – Я бы.. А-а, – ударил он по пустому тазу для хлеба. – Ну вас к… чёрту! Итить твою мать! – он пошёл, прихрамывая, к своей палатке.
Шабат продолжал ругаться и грубо материться, показывая рукой в сторону озера, где был ютэн Арахаана, брызгая слюной:
– Рога, рога им надо пообломать, скотам! Я бы их всем бл..м, ублюдкам х..м надрал бы ж..у! показал бы х..м детям, что есть порядок! Е…е матрёшки! На х..й их к ё…й матери!
Громадский не стал слушать до конца его матерщинные рулады, пошёл медленно к своей палатке. Он, поднял полог, влез в своё убежище, блаженно откинулся на раскладушку с мягким матрацем, закрыл устало глаза. Есть ему не хотелось, хотелось просто отрубиться от всего этого кошмара, который назывался ответственной командировкой в тайгу для выполнения особого государственного задания. Если атомный заряд всё-таки вырвется наверх, что могло быть вполне, то он, Громадский, в Москву не вернётся: его, во-первых, арестуют «за невыполнение», во-вторых, что самое главное, жить после этого нельзя, невозможно… Конец.
Он тяжко вздохнул, нащупав в темноте горлышко уже второй бутылки коньяка, пригубил лёжа, жадно выпил, сделал четыре глотка… Хорошо-о-о. Потом опять вспомнил улыбающееся лицо Эльвиры, жены, доброй и умной, и ему стало так плохо, жалко себя, что из глаз его невольно потекли горячие ручейки слёз, которые он не вытирал, словно надеясь, что с ними вытекут все горькие обиды его, горькая соль неразрешённых проблем, тяжесть на сердце и на душе.
И, действительно, стало чуть лучше, легче, светлее… И он, нащупав спасительную бутылку, снова отпил «из горла», сделал три сладких глотка… Отрубился. Наконец успокоился.
//-- * * * --//
Плотные тучи закрыли всё небо, заслонили луну, и ночь наползла чёрная, холодная… Стихло всё, попрятались в дуплах птички лесные, задремали на озёрах утки, спрятав головы под крылышко, коршуны и орлы сидели не шевелясь на ветках высоких деревьев, отдыхали.
Заполночь. Арахаан достал из тайника свой гремящий железными подвесками плащ. Надел его, взял в руки двенадцатирогий бубен, пошёл в темноте по своей шаманской тропинке к ельнику, где обычно камлал в тишине, далеко от посторонних глаз, в полном одиночестве, отдавшись только своей всемогущей стихии, непонятной и недоступной для обычных людей, обитателей Среднего Мира.
Невидимая тропа привела Арахаана к месту, где он, взяв свой волшебный бубен, превращался из человека, Уйбана Халыева, в Великого шамана Арахаана, способного общаться со всеми духами Среднего и Нижнего Миров, которых он не боялся, а наоборот, дружил, даже повелевал в необходимый момент.
Он подошёл к заранее приготовленной им, Арахааном, куче сухих дров с кусками берёзовой коры и, пробормотав слова приветствия к духу огня Бырдьа Бытык, зажёг спичку, поднёс к белым кускам коры – и вспыхнуло пламя, постепенно освещая его лицо, руки, всю фигуру, облачённую в кожаный плащ с подвесками-кыасаан.
Арахаан молча приблизил свой бубен к разгорающемуся пламени костра, подсушивая его, чтоб звучал, говорил звонко и сильно. Бубен для него был другом – живым и могучим, был конём, уносящим его высоко – к небу, звёздам, к Верхнему Миру, где жил его, Арахаана, главный судья и покровитель – великий Улуу Суорун Тойон. Это Он его породил, сделал повелителем духов и «кут» людей, жизнь которых зависела от его слов и желаний. Но такое было не часто, только в нужное время. И время это настало сегодня, сейчас, в сию минуту, когда он сумеет нить поймать и дёргать, повелевать, направляя силу свою туда, куда он захотел, задумал желаемое.
Огонь костра разгорелся, пламя вспыхивало вверх, выбрасывая к чёрному небу золотые, горящие искры. Вверх!
Шаман сел на землю и, медленно раскачиваясь, стал тихо бить в бубен… Запел:
Кыый!.. Кыый!.. Кыый!
А-ыык.. а-ыык… а-ыык…
Ха-ха-ха, хах-ха-хаах…
Тойон Эсэкээм!
Бырдьа Бытык!
Саалыр чанчык!
Дух-хозяин Огня!
К тебе обращаюсь…
Кланяюсь! Кланяюсь!
Дом силик! Дом эмэ!
Ох! Ох! Ох!
Дом-эрэ-дом! Дом!
Он бросил в огонь жирные куски мяса, дальше запел:
Асаа, сиэ-э-э!
Ешь, Дух Огня,
Угощение моё —
Жирное мясо скота,
Лучшее мясо рогатого…
Уо-о-о… уо-о-о!
Куку-куу! Кукук-куу!
Даах-даах-даах!
Ыйа-а-а… ыйо-о-о!
Духов-помощников я созываю —
Кукшу хвостатую, вёрткую,
Ворона чёрного с клювом,
Орла огненноглазого, лучшего!
Уо-о-о… уо-о-о!
Бур-р-р… бур-р-р…
Волка когтистого серого,
Медведя-эсэ, главного, сильного!
Бегите, бегите ко мне —
Духи мои и охранники…
Помощники в деле шамана.
Дом-эрэ-дом! Дом! Дом!
К тебе я теперь обращаюсь,
Сестра наша главная,
О, Алтан Аба!
Защитница наша…
Великая, самая сильная,
Тело твоё в арангасе,
Кости твои золотые —
Там лежат, хоронятся…
О, Сестра наша, Алтан Аба!
Время пришло к Тебе обратиться,
Миг наступил проснуться Тебе,
Подняться и защитить место своё,
Землю святую свою
От чёрной беды, что пришла,
От Огня, что разрушит, убьёт
Всё Твоё дорогое и лучшее —
Тайгу золотую,
Озёра прозрачные, реки, деревья и травы…
Всех рогатых, копытных, шерстистых,
Двуногих всех правнуков —
Саха ураанхай!
Встань! Приди! Защити!
Алтан Аба! Алтан Аба!
Так шаман Арахаан ещё долго сидел перед сакральным костром, камлая, к духам своим обращаясь… Он разговаривал с духом Главной Сестры, с Алтан Аба, чтобы она, всесильная, помогла ему беду отвратить, чтобы она притупила желание пришлых, приглушила намерение, «заморозила» их язык и глаза, сделала трупом ходячим главного из них, начальника, от приказа и воли которого зависело – будет взрыв или нет.
//-- * * * --//
Громадский открыл глаза и увидел, что все вещи в палатке плавают почему-то в густом тумане… Потухший фонарь, даже радиоприёмник висели в воздухе, медленно двигались, как в невесомости. «Может, горит что-то, дым?» – подумал он. Но дымом не пахло. Из глубины постепенно проявилась чья-то фигура, и это, похоже, был мужчина, хотя лица не было видно – темно. «Ян Ключевский» – всплыло в мозгу Громадского имя. Имя его деда, пропавшего, исчезнувшего в застенках большевиков. Фигура приблизилась, склонилась над ним, молчала.
– Ты? Откуда? – протянул руку Громадский, потом приподнялся, сказал: – Это же я… я… узнаёшь? Ян же, я… твой внук. Внук!
Человек молчал, но он чувствовал, знал, что дед хочет спросить у него, выяснить… Но что? «А-а, – догадался он. – Хочет узнать о предстоящем взрыве. Вот оно что!» Громадский сел, закрыл глаза, сосредоточился, потом сказал:
– Взрыв будет. Это моя работа. Это задание, которое не обсуждается, сказали – и всё. Приказ.
Сам генерал Толмачёв, Захар Никифорович руку мне пожал, удачи пожелал. Это его идея – делать атомные взрывы в Якутии, подальше от населённых пунктов СССР, чтобы в случае чего… Да, было, было, дед… Выселили всех на Новой Земле… Всех! Там пустыня сейчас, всё погибло… Смерть. Ошибки бывают, дед, бывают, но у меня, у меня… Нет, я всё-таки заряд спущу там, на западе, где озеро… Надёжнее будет. А если… Нет! Нет! Новой… Новой Земли не будет здесь… Не будет? Дед, мне страшно… Худо! Выхода нет. Нет! Тюрьма мне грозит… Сколько дадут, интересно? Расстрела не будет, конечно… Не тридцатые годы. Но не тюрьма страшна мне, а люди… Здесь же люди живут, посёлок… А звери, вода, вся природа… Конец! Погибель! Апокалипсис! Что делать, дед? Отказаться, говоришь? Уйти… уехать… бросить всё… Но взрыв-то будет. Будет! Другого пришлют… Он всё сделает, сделает!
Тень деда стала тихо отходить, удаляться… исчез! Дед ушёл! Ничего не сказал… Почему?
Вдруг за палаткой, где-то в стороне, послышалось пение. Громадский встал, ощупью в темноте вышел из палатки. Как ни странно, было светло. Светло от круглого лика луны, которая выглянула в проёме туч, закрывших всё небо над тайгой. Опять послышалось это заунывное пение за лагерем в лесу… Пела высоким голосом женщина. «Откуда тут женщина вдруг?» – подумал Громадский и пошёл на голос.
Пение как бы звало его, манило, и он покорно шёл на голос, надеясь увидеть её – эту таинственную женщину. Громадский шёл, не глядя под ноги, не спотыкаясь и не натыкаясь на колючие ветки деревьев, на стволы с острыми сучьями… Он как бы проходил сквозь них, шёл, вытянув вперёд руки, как сомнамбула, за светлой фигурой поющей женщины… Громадский ускорил шаг, чтобы догнать её, но она удалялась, быстро шла, не оглядываясь… Он кричал:
– Стой! Подожди! Кто ты?..
Неожиданно луна в небе исчезла, стало темно, не видно ни зги. Громадский остановился.
Закончив камлание, Арахаан вернулся к тайнику в густом, тёмном ельнике, снял плащ, звенящий подвесками, и положил его в дупло огромной ели в три обхвата. Таких высоких и могучих деревьев здесь было много. Бубен повесил высоко между густых еловых веток, чтобы это никто не увидел, не заметил.
Он ещё поклонился, поблагодарил духов леса и пошёл по тропинке в свою тайную избушку, больше похожую по малым размерам на скрадок. Сюда он приходил иногда покамлать, разговаривать с духами Земли и редко, очень редко с айыы, божествами Верхнего Мира.
Раннее утро, в тайге стало светлее.
Громадский очнулся от сильного укуса комара, открыл глаза, и то, что он увидел перед собой, его удивило и испугало одновременно: над ним среди деревьев возвышалось «воздушное захоронение» якутов – древний арангас. Крышка гроба была чуть приоткрыта и ему показалось, что в эту щелку на него кто-то смотрит. Холодным потом окатило его, по спине побежали мурашки, на лбу выступил пот… «Что это? Откуда гроб? – вспыхнул в голове вопрос. – Как я сюда попал?»
Он ошалело вскочил, побежал прочь от этого страшного места, ибо знал, что это арангас шамана или удаганки, за светлой тенью которой он шёл по ночной тайге. Бежать!
Громадский бежал, весь потный от страха, не разбирая дороги, натыкаясь на сучья и падая, споткнувшись за коряги… Прочь! Наконец он выскочил на поляну, остановился, сел на землю, отдышался. Оглядевшись внимательно, он узнал это место: здесь они с Казаряном костёр разжигали, перекур устроили… Да, вот и след кострища – чёрные угли остались. «Хорошо, – подумал он. – Теперь я знаю, как добраться до лагеря. Это недалеко».
//-- * * * --//
Солнце уже поднялось над Омолуку, щедро рассыпав свои бесчисленные отражения на его спокойной, ровной глади, и, казалось, что озеро, проснувшись от чёрного сна, ожило, чтобы снова радовать всех живых – чешуйчатых, крылатых, шерстистых, двуногих – всех детей своих под Солнцем-Тангара.
Позавтракав, они вышли из ютэна, сели втроём на скамейку. Айтал нервно закурил, Тарас и Лана молчали. Все ждали возвращения хозяина, шамана Арахаана.
И вот на тропинке, со стороны соснового бора показалась высокая фигура Арахаана, который шёл неторопливо, словно с удачной охоты.
Все, не сговариваясь, встали и молча встретили его. Он посмотрел на них внимательно, потом сказал:
– День будет хороший, солнечный, так что… – потом он, вспомнив, спросил: – А где Чалбай? А?
– Он с утра убежал куда-то, – ответил Тарас. – Скоро вернётся.
– Сёп, сёп [61 - Сёп – ладно.], – улыбнулся Арахаан. – Он убежал зайцев ловить, любит это дело. Придёт.
И действительно, скоро к ютэну прибежал Чалбай, держа в зубах большого белого зайца, которого, виляя хвостом, бросил к ногам хозяина и громко, радостно залаял. Вай! Вай!
– Ну, что я говорил? – засмеялся Арахаан, гладя друга по голове. – Он мой кормилец, а не я. Так-то!
Стало как-то хорошо и легко на душе гостей, и все разом заговорили, загалдели.
Тут Лана, улыбаясь, повернулась к Айталу, сказала:
– Сэр, может, пойдём, прогуляемся… на озеро.
– С превеликой радостью, мэм! – обрадовался парень. – Как такой леди можно отказать? Я всегда Ваш… Ваш покорный слуга и рыцарь! Айда!
И вот, они идут по берегу рядом, молчат. Потом, вздохнув, Лана спросила:
– Ты веришь Арахаану? Его алгысу, словам?
Айтал помолчал, подумал, потом сказал:
– Ты меня прости, Лана… Я хочу это объяснить по-своему, по знаниям, которые мне дала наука. И по-другому не могу. Не могу.
– Ладно, – кивнула девушка. – Говори. Я слушаю.
– Тут такая ситуация… – осторожно начал Айтал-Физя. – Буква, слово – это звук. А звук, как ты знаешь, есть колебание, вибрация энергетических волн, действующих на всё, включая и людей, со знаком «плюс» или «минус», о чём я тебе ещё тут вчера говорил. Так?
– Говорил, – ответила Лана. – А дальше?
– Дальше слова и звуки, исходящие от шамана во время обряда, могут дойти до цели, до того объекта, может, до человека, который способен изменить ситуацию, поменять «минус» на «плюс». И всё зависит от того, чьи торсионные завихрения будут сильнее… Это уже теория силы полей, опять же физика, как ни крути. Понимаешь?
– Я много думала, Айтал, в эти дни про твои эти поля, о которых ты говорил… – Она повернулась к нему, сказала без иронии, честно: – Да, безусловно здесь что-то есть, ты, возможно, прав по-своему, но… – она замолчала, подумала чуток, продолжила: – Но одни голые расчёты, вся эта математика… Не совсем так. Тут, догор, не железная, как ты говоришь, компьютерная схема, программа и матрица действует… По другому всё. Фатальности нет.
– А как? – спросил Айтал. – Опять религия?
– Вот, слушай, – тихо произнесла Лана и, помолчав, уверенно начала: – Я думаю, что любое слово, да и, пожалуй, буква в слове – это, грубо говоря, всего лишь форма, оболочка, как пустой сосуд, и его надо еще наполнить…
– Чем наполнить?
– Наполнить надо чувством, настроем, энергией сердца – искренностью и огнём огромного желания твоего… Вот тогда, я думаю, слово и будет иметь настоящую силу и… действие. Энергетика не в форме слов и предложений, а в интонациях, эмоциональных порывах и всплесках души и духа человека… Полёт и проникновение!
– Полёт? – пожал плечами Айтал. – Куда?
– Не каждый, видимо, способен на это… Есть в мире, в нашей жизни избранные, с душами, кут-сюр, которых Бог Айыы Тангара крепко связал нитями ещё до его рождения в Среднем мире… Недаром в эпосе-олонхо якутов есть определение – «имеющий поводья за спиной человек Айыы». Поводья! Это и есть его неразрывная связь с Небом, с Тангара. Не так ли?
– Связь с небом, с космосом… – улыбнулся парень. – Да, это есть, можно даже определить законами той же физики, теорией единства всего и вся. Эфир, например, ещё…
– Не будем, дорогой, углубляться… – остановила его Лана. – Честно говоря, я не разбираюсь в тонкостях теоретической физики. Прости. Слушай дальше, так вот… о «поводьях». Думаю, что крепость и надёжность этих «поводьев Бога», видимо, зависит от самого земного человека. В олонхо эти «поводья» имеет каждый «двуногий», и ты имеешь, и я имею… Все! Так?
– Ну, так. Дальше.
– Повторяю, крепость и надёжность связи с Богом у человека зависит от его искренней, глубокой и сильной веры. Веры! Тебе понятно?
– Да-а… – протянул Айтал, глядя на неё. – Ты, можно сказать, смутила меня своими выкладками… Выходит, по-твоему до Бога, Всевышнего, тоже можно достучаться, искренне попросить Его, и он, добрый, поможет? Так?
– Хорошо, – остановилась она, разглядывая плавающих на озере уток. – Расскажу тебе два интересных, правдивых случая из нашей жизни, реальной. Живёт учёный, которого я хорошо знаю, и однажды он мне рассказал, что два человека предсказали: он умрёт в этом году, не дожив до зимы. Один из них был хиромант, другой – известный экстрасенс, предсказатель судеб, который ещё сказал ему, что один его губитель будет в красной куртке. И вот выпал снег, зима пришла, а он жив, не умер. «Вранье всё это, – подумал мужчина. – Не надо им верить!» И тут вечером позвонила ему жена, которая задержалась в гостях, сказала, чтобы он её встретил на углу улицы. Он оделся, пошёл по переулку жену встречать на остановке, и тут навстречу ему идут два здоровенных парня, чуть пошатываясь, и один из них был в красной куртке, о чём и говорил экстрасенс. «Ну, вот, от судьбы, выходит, не уйдёшь, это конец», – подумал он спокойно, продолжая идти. «Подожди!» – остановили его парни, держа руки в карманах. «Господи! Отец небесный! Ангел мой, спасите!» – мысленно помолился он, потом очень спокойно сказал:
– Ну, чем вы меня будете убивать? Ножом? Или застрелите?
Услышав это, парни от удивления несколько секунд молчали, потом тот, в красной куртке, спросил:
– Если правильно ответишь на мой вопрос – жить будешь. А если нет, то всё, тебе кранты. – И спросил: – Почему Иисус Христос, зная, что Иуда его предал, за деньги продал, всё-таки на казнь пошёл? На смерть. Почему?
Тут наш человек – он был крещённый, ходил иногда в церковь, не часто, но интересовался христианской философией – сказал:
– Иуда не предал Христа, а спас его, подтолкнув к смерти.
Парни от удивления снова помолчали, потом сказали:
– Как это? Его же распяли! Убили! А Иуда, сволочь, крысой оказался.
На что он ответил:
– Иуда знал, что только умерев на кресте, Христос возвеличится, его учение распространится по всему миру. Он, скажу, был не дурак, и не предатель.
Парень в куртке кивнул головой, задумался, потом сказал:
– Ну, ты, я смотрю, тоже не дурак. Живи!
Они оба, пошатываясь, пошли дальше. А он постоял, потом пошёл на остановку встречать жену. Так вот, Айтал.
– Ну, а дальше?
– А дальше он, этот человек, жив-здоров, живёт… Уж сколько лет с тех пор прошло… Встречаю его иногда, разговариваем.
– Ну, возможно, это… Неверно ему предсказали.
– Слушай тогда про второй случай, ещё интереснее, – сказала Лана. – Мне рассказывали знакомые, что одна женщина внезапно заболела раком, и за два месяца «сгорела», можно сказать: пятна на теле чёрные, волдыри… Положили в реанимацию. Врачи сделали вывод: это конец, человека не вернуть. На столе она отключилась полностью, провалилась куда-то… Увидела вдруг перед собой яркий свет, какие-то светлые фигуры в белых одеяниях стоят. Она поняла, что это ангелы, и стала просить-умолять: «О, Бог наш Всевышний! Помоги! Помоги вернуться назад – к детям малым своим, к мужу больному… Как они без меня, без мамы?.. Как мой сынуля двухлетний, Сашенька, без меня? Как?! Спасите, меня, ангелы добрые! Бог наш великий! Спасите! Помогите!» Она была неверующей и стала вспоминать слова молитв, которые в церкви слышала: «Господи помилуй! Помилуй! Помилуй!» Потом она отключилась, умерла.
И тут, когда её, накрыв простынёй, повезли в морг, она издала слабый стон. Медбрат в белом халате остановил коляску и, откинув с лица край простыни, воскликнул: «Жива! Она живая!» И так она постепенно в больнице стала поправляться – всё лучше и лучше… Поправилась! Сейчас, как и прежде, ходит в свою школу, работает. Учительница.
Лана закончила рассказ, спросила:
– Что на это скажешь, Айтал? Веришь этому случаю? Я не вру, всё так и было. По правде.
– Ну, тут… – Парень замолчал, ничего не ответил, поднял к небу глаза, произнёс: – Небо-то какое, смотри! Синее-синее… Светло! Чисто!
//-- * * * --//
Громадский сидел в своей палатке больной, бледный, разбитый… Коньяк выпил ночью, две пустые бутылки валялись на полу, а опохмелиться, попросить у мужиков он не хотел: надо марку и статус держать. В голове было пусто, звучала только песня ночной удаганки, слов которых он не понимал, но знал, о чём она поёт и для кого. Всё теперь затормозилось, язык его как будто «заморозило», и он даже ничего не мог сказать, тем более приказать своим подчинённым взрывникам о том, что дальше надо делать. И мужики сидели у потухшего костра, тихо разговаривали о разных разностях, понимая, что их начальник Громадский в какой-то странной отключке, молчит, тупо уставившись в одну точку.
Тут послышался сначала отдалённый гул, потом всё громче и громче, и скоро мужики услышали шум моторов, идущих к ним в лагерь вездеходов. Скоро, подминая под свои острые, зубастые гусеницы деревца и кусты, выехали на поляну три здоровенных вездехода, которым всё было нипочём – ни жижа болотная, ни речка, ни деревья молодые, тонкоствольные… Это были сильные буровые машины – гордость всех геодезистов СССР. Они всё могут, всё сделают во имя процветания и счастья Советского Союза, который – истинный хозяин природы, да что там природы – возможно, что скоро всего космоса, вселенной… Ура!
Буровики, заглушив свои мощные «чудища», слезли, попали в объятия своих коллег – взрывников отряда Громадского.
– Наконец-то… Приехали! – обрадовался Шабат, знавший некоторых из буровиков. – Тяпнуть бы за встречу… Есть у вас что-нибудь? А то мы тут… Сами понимаете… – радовался взрывник, встречая корешей.
– Есть, конечно! – хлопнул его по плечу здоровяк по имени Хряк, от фамилии его – Хряков. Он спросил: – Хде этот ваш Громодевский? Начальник.
– Да вона сидит, – указал Шабат. – Малохольный сегодня… Молчит.
– Ладно, – кивнул Хряк. – Пойду, потолкуем.
Здоровяк подошёл к Громадскому, который сидел, закрыв глаза, спросил:
– А-а, это… Здрасьте! Вот мы прибыли. Хде копать? Мы того, сразу готовы, по приказу.
Начальник открыл глаза и ничего не ответил. Он вяло повернулся к буровику, посмотрел на него мутными, ничего не понимающими глазами, отвернулся.
– Хм, – покашлял в кулак Хряков, снова спросил, более громко:
– Товарищ Гро… Громо…дзинский, ехать-то нам куды? Копать надо!
Громадский открыл глаза, увидел этакую здоровенную харю перед собой, но ничего не сказал, равнодушно опустил веки, ушёл в себя.
– Чёрт-те какая холера! Б..я буду! – выругался Хряков, пошёл обратно к коллегам,
– Ну чё? Выяснил? – спросил его Шабат, видя растерянное лицо буровика.
– Да так… Молчит, – ответил Хряков. – Это он чё, больной или пьяный? Не понял.
– Да вот, где-то всю ночь бродил в тайге, а потом пришёл – и в отрубку, – сказал Казарян, повернув голову к палатке, где сидел их начальник в тяжком, невменяемом состоянии.
– Ну и дела у вас весёлые! – громко произнёс один из буровиков, рыжий, бойкого нрава паренёк, сказал: – Давай чё-нибудь, а то хавать хочется! Бутылка есть у нас – всем хватит!
Взрывники загалдели, услышав такие «приятные» новости. И Шабат крикнул:
– А ну, Васька Белоконь, тащи запасы! Гостей наших встретим. По-божески! А?!
Все дружно, разговаривая, двинулись к столу, предвкушая хороший «сабантуй» [62 - Сабантуй – праздник.] за встречу.
И тут из палатки вдруг выскочил радист Сенька Лавров и, размахивая бумагой, побежал к палатке Громадского. Он быстро подбежал к нему и, протягивая сообщение, выпалил:
– Вам… Вам, Евгений Янович, срочная радиотелеграмма… из Москвы, от самого Толмачёва. Вот!
Громадский открыл глаза, механически взял бумажку из руки радиста, равнодушно посмотрел, прочитал с трудом… Что это? Как?
И к нему постепенно вернулась реальность – это лицо в веснушках, эти деревья, это место – его палатка, люди за столом, что-то жующие… Лагерь! Его база, его люди… Но что? Придя в себя, в своё сознание, постепенно понимая, где он и что, Громадский ещё раз прочитал радиограмму из Москвы.
Он поднялся со стула, потом прислонился рукой о ствол дерева, близко стоящего, потом сделал шаг, другой… И пошёл, пошёл через поляну дальше – от лагеря в лес.
– Куда это он? – спросил Хряков. – Может того, догнать начальника?
– А-а, пусть его! – махнул рукой Шабат, сказал: – А мы без него дело сделаем… Чокнулся, смотрю, он совсем – ловить тут нечего. А ну, ребя, за удачу! За наш мощнейший взрыв! – он поднял кружку с вином, опустошил до конца.
Громадский шёл от лагеря, улыбаясь, и ноги его босые, не реагируя на уколы хвойных игл и мелких веточек на тропинке, несли его на запад, в сторону, где лежало, раскинувшись, озеро его юности, далёких шестидесятых, – священное Омолуку. «Туда! Туда! – вырвались его первые слова, от сковавшей его немоты. – К Омолуку! К озеру!»
Он бежал быстро, очень быстро, жадно глотая воздух, радуясь тому, что будет жить… Жить! И всё вокруг – эти мохнатые деревья и тропинки, и небо над ним, и даже коршуны, парящие высоко – все стали вдруг такими близкими, родными, своими, что в груди его, москвича, чужого тут человека, сильно, громко забилось сердце… О-о-о! Впереди показалась серебристая полоска воды… Омолуку! Озеро! Громадский выбежал из леса, выскочил на берег спокойного Омолуку, крикнул:
– Спасён! Я спасён! Слава тебе, Господи!
Слёзы радости потекли, потекли обильно из глаз, слёзы огромной радости – и свободы… Свободы!
– Эге-е-ей! Омолуку-у-у!.. Я твой… тво-о-ой!.. Жив! Помнишь меня-а-а-а?!
Немного погодя звонко отозвалось эхо: а-а-а…
Тут вдалеке над озером показались белые точки, которые, увеличиваясь, приближались к нему, Громадскому. Ближе, ближе… Это лебеди, белые лебеди Омолуку! Плавно, медленно размахивая крыльями, как бы приветствуя всех, они радостно кричали: кур-рл, кур-рл, кур-рл…
Громадский упал на землю, зарылся в белый пахучий мох, лежал тихо, не шевелясь, плакал беззвучно… Спасён!
//-- * * * --//
Они сидели в ютэне, пили из кружек горячий чай, разговаривали.
– …И вот, после того, как нас в тайге поймали, чекисты привезли всех в Якутск, посадили в каталажку, в старую тюрьму на улице Дзержинского, – продолжал рассказ о своей жизни Арахаан. – Помните, около четвёртого магазина была? Одноэтажная, деревянная, где, по рассказам заключённых, ещё сидел сам разбойник Манчаары. И Платон Ойунский, говорят, тоже сидел, потом его убили… И вот, выходит приказ Сталина об амнистии всех дезертиров, и меня выпустили.
– Сюда приехали? – спросила Лана.
– Сразу сюда, на родину, – ответил старик. – И вот тут построил себе этот небольшой ютэн… С тех пор и живу тут. В Тумуле бываю зимой, в большие холода. Так что…
Тут в ютэн, резко дёрнув дверь, вошёл Тарас и сходу, громко сказал:
– Ну, вот! Слышал на восточной стороне, где лагерь взрывников, грохот и шум… Это вездеходы, техника! Видать, буровики прибыли… Взрыва не миновать. Сегодня! – он озабоченно оглядел всех, спросил: – Что делать будем? Решайте!
В ютэне повисла тревожная тишина, все повернули головы, смотрели на главного здесь – Арахаана, который спокойно допил из кружки чай, тихо сказал:
– Подождём.
Потом повернулся к Айталу, сказал:
– Ну, а вы, молодые, что решили?
– Ехать, может… – робко сказала Лана. – Можем погибнуть. Зачем?
Айтал молчал, не зная, что ответить. Только нервно стучал кружкой по столу. Да-а…
– Вот что! – сказал Тарас, видя замешательство друзей, выпалил: – Хватит! Я возьму свою пятизарядку, автомат, а вы тоже – кто что имеет… Будем драться до конца! Правильно я сказал?
Но все молчали, никто не поддержал его порыв. Что им даст эта перестрелка? Смерть людей!
Тут Лана резко вскочила, выбежала из ютэна, волнуясь, даже дверь за собой не закрыла.
– Подожди! – кинулся за ней Айтал.
Девушка побежала к озеру и, увидев, что парень хочет её остановить, увести обратно в ютэн, она сходу прыгнула в деревянную лодку, оттолкнулась… Лодка, слегка покачиваясь, поплыла. Но весло осталось на берегу, забыла взять.
– Весло! – крикнул Айтал, понимая, что без весла она может уплыть чёрт знает куда. А вдруг ветер сильный налетит – утонет. Как быть? Долго не думая, парень бросился с веслом в холодную воду, поплыл. Лана, поняв, что совершила промах, большую глупость, стояла на лодке, дрожа от страха, не зная, что делать ей дальше. И вот, работая одной рукой, Айтал с трудом поплыл, держа в левой руке это злополучное весло… Но волны, которые образовались при его бурном погружении в воду, дальше погнали лёгкую одноместную лодочку старика. Айтал в резком порыве, с помехой в руке, барахтаясь, сделал несколько больших глотков воды… Опомнившись, он отпустил весло и, собрав все силы, сильно загребая обеими руками, догнал лодку, зацепился за спасительный край. Лана, дрожа от страха, стояла в лодке, кричала:
– А-а-а! Не-е-е! Не-е-е!
– Дер… дер… жись!.. Дер… – глядя на неё из воды, выдавил парень. – …жись!
Лодка накренилась, и Лана, громко вскрикнув, упала в воду.
– А-а-а! О-о-о!
Она не умела плавать, поэтому почти сразу стала, захлёбываясь, погружаться… Бу-бу-бу… Айтал, увидев это, отцепился от лодки, развернулся – нырнул вниз за ней, успел схватить за волосы, с трудом вытащил наверх, перевернул на спину. Лана, опомнившись, стала жадно хватать открытым ртом воздух – больше, больше… Открыв глаза, она увидела над собой парящих в небе белых чаек, подумала: «Жива! О, Господи, помоги!»
Услышав крики на озере, Тарас быстро сбежал по тропинке вниз, увидел их, отчаянно барахтавшихся в воде… Тыый! Он сходу столкнул в воду дюралевую лодку, запрыгнул и, сильно работая веслами, поплыл.
Айтал, собрав последние силы, захлёбываясь, грёб правой рукой к берегу, другой он крепко держал, перевернув вверх лицом девушку, которая от страха и стресса не шевелилась, тянула его вниз. Промокшая одежда парня тоже упорно тяжёлым грузом сковывала, погружала его всё сильнее туда – в холодную глубину озера. Теряя сознание, захлёбываясь, Айтал вдруг увидел над головой плоский конец весла – схватил его рукой, подтянулся. Воздух! Дышать, дышать!.. О, радость!
Тарас, ругаясь, с турдом вытащил сначала девушку, потом втащил в лодку Айтала.
– Ак-каарылар [63 - Акаарылар – дураки.]! Ё… твою мать! Чего в воду полезли?! Эх, дети… сущие дети!
Лана, потеряв сознание, мешком лежала на дне лодки, а её спаситель, Айтал, сильно дрожал, аж стучал зубами. Молчал.
Лодка подплыла к берегу, где, спустившись с ютэна, стоял старик Арахаан, качал головой:
– Купаться сейчас холодно, – сказал он, погрозив пальцем. – Не советую. Опасно.
– Куда их?.. Наверх? – Спросил Тарас, вытаскивая на руках из лодки девушку.
– Нет, – ответил Арахаан. – Костёр тут надо сильный разжечь… Обсушиться, отогреться им быстро надо, он сказал Тарасу: – Сделай это, а я сейчас схожу наверх, принесу кое-что.
Охотник умело, очень быстро разжёг на берегу большой костёр, заставил пришедших в чувство ребят раздеться, посадил около костра. Он стал отжимать их мокрую походную одежду, улыбаясь, подбадривая обоих, «оглушённых» таким нелепым случаем, повесил куртки и штаны близко от огня. Потом Тарас взял из дюральки топор, пошёл рубить для костра дрова.
Виновники инцидента сидели молча, отвернувшись, спиной друг к другу. Они понимали, что чуть по глупости не погибли, были на волосок от смерти… Спасибо Тарасу, что спас. И зачем она, Лана, в лодку полезла? От кого или от чего убежать хотела? Нашло на неё – испугалась. Теперь людям стыдно в глаза смотреть… Дура дурой!
Они немного согрелись, и Айтал уже зубами не стучал, пришёл в себя, успокоился. Лана молчала, ушла в себя, думала о чём-то.
Тут с ютэна спустился Арахаан, принёс ребятам две мягкие волчьи шкуры и бутылку питьевого спирта, что держал специально для таких экстренных случаев, которые здесь, на Севере, случались время от времени, и все таёжники этим запасались, прятали у себя. Арахаан налил спасительное питьё в кружки, протянул пострадавшим, сказал:
– Пейте это, разом согреет. Помогает. – Потом добавил: – Спирт обжигает, поэтому пейте, придержав дыхание… С воздухом смешивать плохо, задохнётесь. Ну!
Оба, слушаясь старика, выпили, и приятное тепло постепенно разлилось по всему телу, стало хорошо, в глазах посветлело, отлегло.
Затем Арахаан ещё им налил в кружки, сказал:
– Теперь натирайте этим своё тело – грудь, руки, ноги… Спину друг другу, не стесняйтесь. – Он улыбнулся, подмигнул по-простецки обоим, сказал:
– Ну, я наверх к себе пошёл, а вы у костра посидите… Пройдёт. Не печальтесь.
Арахаан оставил бутылку с остатком спирта у костра, пошёл по тропинке к ютэну.
Тут пришёл с охапкой дров Тарас, бросил всё у костра, воскликнул:
– Тыый! Спиртом пахнет… Уже наклюкались! – он засмеялся. – И правильно. Спирт в тайге – дело полезное. – Потом сказал, глядя на них: – Ну, я пошёл к Арахаану, наверх, дело есть там одно… Отдыхайте!
Тарас ушёл, и Айтал с Ланой остались сидеть у костра, отвернувшись друг от друга, молчали. Парень мысленно во всем обвинял подругу за её глупый женский порыв, всплеск эмоций, из-за чего оба чуть не погибли в воде. А Лана думала об Айтале, понимая всю обиду его на неё, но и мысленно благодаря за отвагу и решительность друга в последний момент. Он, фактически, ведь спас её, дурёху остолоповую… Точно утопла бы, лежала сейчас на дне. Спасибо ему. Однако гордость, да и чувство вины перед ним сковывали её, и она боялась посмотреть парню в глаза. Возможно, он сейчас её проклинает.
Но спирт сделал своё дело, и мозги у обоих смягчились, заработали по-другому. Им стало как-то очень легко, и случившееся теперь казалось не таким уж ужасным, всеуничтожающим явлением. Ну, было, да прошло. Что теперь – плакать?
Первым «проснулся» Айтал, громко сказал:
– Эх, закурить бы!.. Жаль, что ты, Лана, не куришь. – Он повернулся к ней, спросил: – Согрелась? А я уже почти сухой… О чём думаешь?
Лана молчала, потом, вздохнув, сказала:
– Живучая я… Повезло. Спасибо Тарасу.
– А ты плавать не умеешь, оказывается? Не учили?
– Нет, – замотала головой она, добавила: – Всегда воды боялась… С малых лет. Эта стихия не для меня.
– А… почему?
– У меня, когда в школе училась, в третьем классе отец утонул. Мы тогда в Покровске жили… На Лене он… летом. А потом два года спустя брат старший утонул, но уже в городе. На Петуховке. Там вода, говорят, бурливая.
– Знаю, кивнул Айтал. – Там каждый год… Место нехорошее.
– А до этого в сороковых дед тоже… Но это на озере, в Намцах. Такая вот карма.
– И дед? Прости, Лана, – тронул девушку за плечо Айтал. – Я не знал… Похоже даже на проклятие какое-то.
– И вот, сегодня я… Я думала, по карме теперь моя очередь. Ведь я последняя в семье по линии деда. Очередь…
– Не надо! – вскочил Айтал, сбросил с плеч шкуру, сказал: – Всё! При мне такое с тобой не случится… – он улыбнулся. – Я же, между прочим, твоя охрана. Веришь?
– Сегодня поверила, – улыбнулась она, добавила, глядя на его голый торс. – А ты ничего… Фигура что надо, как у телохранителя вип-персоны.
– Спасибо за комплимент! – обрадовался Айтал, понимая, что стена отчуждения, обиды теперь рухнула.
Он сказал, щупая куртку у костра:
– Подсыхает. Это хорошо.
– Давай, Айтал, посидим ещё… – сказала она, повернувшись. – Здесь, у костра, хорошо… Хочется даже стихи читать… Хочешь?
– Стихи? – удивился он. – Давай! Слушаю.
– Слушай, – сказала она и стала читать:
Понимаю, что можно любить сильней,
безупречней. Что можно, как сын Кибелы,
Оценить темноту и, смешавшись с ней,
Выпасть незримо в твои пределы.
Можно пору за порой твои черты
Воссоздать из молекул пером сугубым.
Либо в зеркало вперясь, сказать, что ты
Это – я; потому что кого же мы любим,
Как не себя?
Тут Айтал поднял вверх руку, спросил у неё:
– Это, прости, чьи стихи? Что-то знакомое.
– Это Иосиф Бродский, ответила она. – Знаешь такого? Наш русский поэт, ленинградский… Слушай дальше:
Но запишем судьбе очко:
В нашем будущем,
как бы брегет ни медлил,
уже взорвалась та бомба, что
оставляет нетронутой только мебель.
Безразлично, кто от кого в бегах:
ни пространство, ни время для нас не сводня,
и к тому, как мы будем всегда, в веках,
лучше привыкнуть уже сегодня.
Она закончила читать, посмотрела на Айтала как-то по-новому, другими глазами.
– Есть ещё? – осторожно спросил он.
– Есть, – ответила Лана. – Слушай дальше.
//-- * * * --//
Тем временем Тарас с Арахааном занимались ремонтом старого, ещё дореволюционного ружья с длиннющим стволом, который заряжали по-дедовски с дула, запихивая дроби и пыжи. Этим ружьём было хорошо охотиться на турпанов, поражая их издали, несколько штук сразу, и такой убойной силой не обладали современные ружья, даже хвалёные МЦ—21-12.
– Ну, всё, закончили дело, – сказал Арахаан. – Постреляю. – Потом спросил: – А где наши ребята? Чего-то они долго обсыхают… Пора бы. Где они?
Наконец Айтал и Лана, бледные, виноватые, медленно поднялись наверх, остановились у амбара. Парень хотел закурить и по привычке полез в карман куртки за «Кэмэлом», но… всё промокло, и он, досадуя, выбросил пачку прочь. Лажа получилась!
Тут Лана дёрнула его за рукав, сказала:
– Слышишь? Гудит… Айтал!
Парень поднял голову и увидел, как над лесом, где была база взрывников, поднялся медленно большой военный вертолёт и, развернувшись, полетел на юг – в сторону Якутска.
– Это вертолёт! – вскрикнула девушка. – Улетел!
На возгласы из ютэна вышли Тарас с Арахааном, и тоже, увидев удаляющийся вертолёт, сказали:
– Барда [64 - Барда – ушел.]! Взрывники это… Они!
– Что это значит? – посмотрел на Арахаана Айтал. – Куда улетели?
– А чёрт их знает, – махнул рукой Тарас. – Может, скоро вернутся.
– Как знать, – загадочно произнёс Арахаан. – Далеко, однако, он улетел… Посмотрим. – Потом, глядя на друзей, добавил: – Время пришло. Пойдёмте туда, в лагерь… Узнаем. Согласны?
– Сходить надо, – сказал Айтал. – А вдруг!.. А?
– Пошли, пошли, – бодро произнёс Тарас. – Тут что-то не так… Узнаем.
И вот, они по таёжной тропинке, наконец, вышли на поляну Сасыл Сысыы, где стоял лагерь взрывников. И там, к их великому удивлению, было… пусто. Пусто! Почему? Палаток не было, да и вещей никаких… Уехали? Друзья остановились, оглядели кругом, увидели: на взрытой гусеницами вездеходов поляне остались чёрные ямы – раны земли… Остались следы их сапог, пустые бутылки из-под вина и водки… Куча мусора! И это от людей, которые считали себя здесь истинными хозяевами, которым всё можно, всё позволено. Позволено!
– О, Айыы Тангара! – произнёс Арахаан. – Ушли всё-таки… Благодарю! – он посмотрел на небо, поднял вверх руки. – Ушли! Потом, скрестив руки на груди, поклонился, сказал: – Услышал моё Прошение, мою Просьбу. О, Небо синее, Кёк Тангара! Низкий поклон Тебе! Поклон!
Тарас и Лана тоже поклонились, благодаря Бога, Всевышнего, за случившееся, за отступление взрывников.
Айтал стоял на месте палатки Громадского и вдруг увидел на сучке дерева лист бумаги. Он снял её, стал читать строки: «Друзья! Мы все улетаем, уходим. Нас срочно вызвали обратно в Москву, так как взрыв на Омолуку остановили, возможно, уже навсегда. В любом случае я, Евгений Громадский, сюда больше не вернусь, так что прощайте. Живите здравствуя, хорошо. Желаю вам покоя, удачи! Прощайте! Громадский».
Айтал облегчённо вздохнул, улыбнулся и, подойдя к Лане, молча протянул ей листок, потом, повернувшись, пошёл к лесу.
К девушке подошли Тарас с Арахааном, и она, волнуясь, громко стала читать записку Громадского. Оба молча слушали её, понимая, что это финал, конец их волнениям, переживаниям и действиям, которые чуть было их не довели до страшного, до трагедии.
Айтал вошёл в чащобу, где стояла большая лиственница с раскидистой кроной, постоял немного, потом медленно опустился на колени, стал говорить слова:
– О, Бог! Я удивляюсь… Я счастлив! Благодарю Тебя!… Тебя, который выше всех и всего… Верю и поклоняюсь! – Айтал низко поклонился, сказал: – Сохрани, защити нас и природу… Нашу Матушку-Природу! О, Боже! О, Боже!
//-- * * * --//
Моторная лодка Тараса быстро мчалась вниз по течению Кюндэлэ в сторону посёлка Тумул, который скоро показался за крутым каменистым поворотом. Охотник сбавил скорость, повернув ручку газа, и дюралька, виляя между камнями, наконец, выскочила на ровное, спокойное пространство, резко рванула опять к берегу…
– Едет… Тарас прёт сюда, однако, – произнёс старик Саппый, сидя на своём излюбленном месте у воды.
Скоро лодка быстро подплыла к берегу, уткнулась носом в песок.
– Нёрён, Саппый! – крикнул Тарас, заглушив мотор. – Прибыли вот… – он спрыгнул на берег.
– Кэпсээ [65 - Кэпсээ – расскажи.], Тарас, – ответил старик, пыхнул своей неизменной трубкой. – Что нового там, на Омолуку, у вас? Расскажи.
– Кэпсээ суох, – ответил охотник. – У нас всё хорошо, спокойно, так что…как всегда.
Они с Айталом подтянули на берег лодку, стали выгружать втроём с Ланой вещи на берег.
– Как всегда, значит, – улыбнулся Саппый. – Всё спокойно. – Он пустил клубы дыма из ноздрей, сказал: – Так и должно быть всегда… Тайга покой любит. Тишину.
Айтал тоже поздоровался со стариком, сказал:
– Ну, а вы как тут?.. Все живы-здоровы?
– По-старому… – ответил Саппый, добавил: – Вот только Туйаара, правнучка моя, вчера сына родила… – он радостно засмеялся. – Второго. Бараахом назвали в честь предка рода – Бараах Боотура. Так вот!
– Поздравляю Вас! – тут подошла к старику Лана, протянула руку, спросила: – А если девочка родится, как назовёте?
– Девочка? – пожал её руку Саппый, помолчал малость, сказал: – А тебя как, красавица, зовут? Имя…
– Айгылана я…
– Имя хорошее, якутское, – произнёс старик, посмотрел на неё внимательно, сказал: – Значит, так и назовём – Айгылана: спокойная, достойная… Как сама природа сегодня. Ючюгэй!
Все засмеялись, глядя на девушку. Хорошо! Старик Саппый, глядя на молодых людей, поднял вверх руку, сказал:
– Да пусть с Вами, мои хорошие, будет всегда Тангара, наш Бог милосердный… Тускул!
Оба благодарно поклонились уважаемому эгэ [66 - Эгэ – дед.], отошли в сторону. Старик повернулся к Тарасу, спросил:
– Наш Арахаан-то как? Остался? Когда приедет в Тумул?
– Остались они там, вдвоём… На Омолуку.
– С кем это?.. – удивился Саппый, потом, вспомнив, засмеялся. – А-а… Чалбай. Славный Чалбай! Такого товарища, как он, пожалуй, нет нигде, не припомню. С ним хоть куда… Сёп-сёп.
Отойдя от лодки, Айтал вытащил сигареты, волнуясь, закурил. Он смотрел на быстрые воды Кюндэлэ, на дальние горы, очень похожие на двух мирно спящих медведей – стало так хорошо и спокойно, как не было в прошлом, в той жизни, ушедшей уже навсегда. Он понял, что сегодня пролегла какая-то незримая, сакральная черта в его жизни – до Омолуку и после Омолуку, самому великому месту, «прекрасной планете» в его жизни. О, Боги!
Изменилось многое, и хорошо, что они приехали сюда… Взрыва не будет. Остановили. В этом помог Руслан, его друг, и большой ему поклон… Друг! Айтал вспомнил его худое лицо, большие выразительные глаза, горящие внутренним огнём, который, казалось, уничтожит любую несправедливость и подлость. Но… но он, Руслан, обречён, погибает… Как, как ему самому-то помочь? Можно ли? Но, если верить словам Ланы, если он сам так же зажигательно, настойчиво захочет выбраться из ловушки, из этой чёрной беды, то… может спастись! Подняться, выжить, как та женщина, заболевшая раком, о которой она рассказывала, – он, волнуясь, отбросил докуренную сигарету, вытащил из пачки вторую – закурил. – А как его Матрица Абсолюта тогда? Всё должно идти по программе… Получается, если верить словам Ланы, что это не вовсе одна железная схема, как он думал – программа компьютера Судьбы… Она живая и подвижная, и может меняться от сильных желаний, эмоций человека, который хочет изменить свою жизнь, судьбу и не только свою, но и тех, кто рядом. Выходит, что есть Нечто, которое выбирает из вариантов… Это Бог! В таком случае, слово, обращённое к Богу, молитва действительно меняет программу, и вместо одной Матрицы Судьбы, начинает работать уже другая, изменённая матрица. И великая молитва шамана Арахаана доказала это. Слово! Слово, обращённое к Всевышнему, Айыы Тангара!
Тут его за плечо нежно тронула рука Ланы. Он обернулся, увидел её прекрасные, светящиеся радостью глаза… Она сказала:
– Айтал, хочу сказать… Я заметила, что мы с тобой пробыли здесь, в этих местах, 9 дней, – она взяла его за руку. – Понимаешь, мы приехали в Тумул 9 сентября… Это 9-й месяц года! И получается…
– Три девятки?! Сразу понял Айтал. – Опять же, магия чисел, число Бога, как ты говоришь. Так!
– Да! – громко сказала Лана. – Счастливое число… – она помолчала, потом с чувством, сказала: – Значит, мы, Айтал, не зря сюда приехали… Не так ли?
– Не зря, выходит, – улыбнулся он, притянул к себе, сказал: – Видно, судьба… Наша судьба… Веришь?!
И тут Лана неожиданно обняла его и поцеловала – в губы. Он тоже крепко обнял её, крепко, как бы боясь потерять её навсегда, и целуя, шептал:
– Люблю, люблю! Люблю!..
Тарас, улыбаясь, смотрел на них, зная, что их теперь истинно, возможно, навсегда соединил этот берег прекрасной реки Кюндэлэ, имя которой значит – сверкающая, счастливая, солнечная. Пусть их жизнь молодая, теперь будет светлой и доброй… Прекрасной! Они заслужили, поистине, это. Они – Айгылана и Айтал. Молодцы!
Тут к берегу лихо подкатила телега с резвой лошадкой. Это подъехал друг охотника – Маппый, он крикнул:
– Эй, Тарас! Грузите вещи в телегу… Ехать надо!
Айтал с Ланой, очнувшись, придя в себя от окрика, оглянулись и, увидев лошадь с телегой, которая ждала их, разом засмеялись.
– Ехать? – сказала девушка, потом, смеясь, шутливо добавила: – Куда ехать-то? Я никуда отсюда не хочу… Зачем?
– Как куда? – удивился Маппый. – В райцентр сейчас полетите, оттуда в Якутск. Домой!
– Ах, в Якутск? – подхватил шутливый тон Ланы парень. – Да! В Якутск, конечно, надо ехать… Тут в Тумуле нет же ЗАГСа… Так? – Он, улыбаясь, повернулся к Лане и выразительно хмыкнув, спросил: – Вы, мэм, дорогая моя, согласны? Да?
– Согласна, Айтал, – засмеялась она. – Летим!
– Летим! – закричал парень. – В Якутск!
Тарас уже погрузил все вещи в телегу: дичь, рыбу солёную, ягоды, дары тайги – крикнул:
– Айда! Поехали!
Все, смеясь, весело шутя, сели в телегу Маппыя, который резко дёрнул поводья, и лошадка резво потащила телегу в сторону поляны за Тумулом, куда по расписанию сейчас должен прилететь почтовый вертолёт.
– А ну-у-у-у!.. – крикнул Маппый, бодро хлестанул лошадку плёткой. – Сай! Сай!
//-- * * * --//
Старик Саппый, попыхивая трубкой, смотрел вслед удалявшейся все дальше и дальше телеге… Са-а-ай! Са-а-ай!
Он взял трубку в руку, улыбнувшись, стал вслух рассказывать в пустое пространство старую, забытую всеми легенду о двух заблудившихся детях:
«…И вот шли они босиком по каменистой земле, и камни под их белыми, нежными стопами превращались в теплую, рассыпчатую глину, желая не поранить, не порезать кожу ненароком… И вот, шли они босиком по траве колючей и жесткой, и трава не кусала их ноги, а разом превращалась в мягкий, зеленый шелк, приятный, податливый… И вот, стали они подниматься вверх по косогору – к лесу, лохматому, темному. Но там среди камней зияла черная нора, откуда время от времени из-под земли, из-под Нижнего мира вылезал огромный острозубый змей – Адьарай Луо, который любил полакомиться иногда человечьим мясом, особенно ему нравилось мясо детей, мягкое, нежное и вкусное… Ючюгей!
Дьылга Хаан, могучий и всесильный, смотрел сверху на детей – полуголых и беззащитных. Он знал, что их подстерегает в тени деревьев беда, знал, что голодный и злой Адьарай Луо вылезет из норы, холодной и чёрной, на очередную охоту.
Так и случилось: вылезла, показалась из норы большая голова змеи с огненно-сверкающими глазами… Луо почуял запах человечины, запах детей.
И вот дети, поднявшись на косогор, не зная, не ведая о беде, подходили к камням, за которыми притаился змей Нижнего мира, Адьарай Луо. Сверкнув острыми зубами, змей раскрыл свою зловонную пасть, приготовился к прыжку. Хай да!
Дьылга Хаан, могучий и всесильный, натянул тетиву лука, прицелился в голову Адьарай Луо – пустил стрелу. Ию-ю-ю!
Дети были уже совсем близко от норы, когда стрела Дьылга Хаана, попав в правый глаз змея, вышла через левый. Ба-а-а!
Лопнули оба огненных глаза страшного Адьарай Луо, истекли красной зловонной жидкостью, – исчезла голова змея в норе… Дьэ дуо!
Дети, увидев это, побежали дальше, углубились в спасительный лес… Скоро они выбежали на широкое, родное поле, за которым искрилась под лучами солнца лента могучей, полноводной реки, которую издревле называли – Олох Уута – Река Жизни.
Змей отполз в свою чёрную нору, затих, но потом глазницы его снова налились красной, огненной жидкостью – вернулось зрение, глаза восстановились, стали как прежде гореть и блистать в темноте. Хуо-о-о!
Дьылга Хаан смотрел сверху на детей, которые, смеясь и радуясь Солнцу-божеству, бежали по широкому аласу – к реке. И чем дальше они убегали от тёмного леса, тем становились выше, сильнее – росли.
Дьылга Хаан смотрел на них и улыбался сквозь свои роскошные белые усы и бороду. Бары-ы-ын! Идите! Живите!
Выбежали дети, теперь уже повзрослевшие – юноша и девушка – к могучей и широкой реке, закричали:
– Уру-у-уй! Уру-у-уй! Уру-у-уй!