-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|   Антология
|
|  Виталий В. Горошников
|
|  Антология ярославской поэзии
 -------

   Антология
   Антология ярославской поэзии
   Сборник стихов


   Издание посвящено 200-летию со дня рождения Николая Алексеевича Некрасова

   Региональная книжная серия «Библиотека ярославской семьи» в популярной форме рассказывает о культурно-историческом и природном многообразии родного края.
   Книги вобрали в себя труд многих поколений учёных и краеведов. Серия предназначена для семейного чтения, как для жителей области, так и для туристов.

   © Издательство «Медиарост», 2021


   Слово о полку Игореве
   (Отрывок)
   Перевод С. Шервинского


     Поутру над рекою
     На ранней заре
     Ярославнин слышится голос —
     Одинокой кукушкой
     Кукует она:
     «Полечу по реке я кукушкой,
     Омочу я в Каяле
     Атласный рукав,
     Ладе-князю
     Кровавые раны отру
     На его истомившемся теле!»


     Ярославна тоскует
     В Путивле, одна,
     На стене крепостной, причитая:
     «Ветер, Ветер!
     Что веешь навстречу?
     Зачем
     Ты на крыльицах лёгких своих,
     Государь,
     Половецкие стрелы
     Стремишь на бойцов
     Моего ненаглядного лады?
     Или мало под тучами
     Веять тебе,
     Мало на море синем
     Качать корабли?
     Для чего, государь,
     По траве-ковылю
     Ты моё поразвеял веселье?»


     Ярославна одна
     На Путивльской стене
     Причитает:
     «О Днепр Словутич!
     Каменистые горы
     Ты, мощный, пробил,
     Пересёк Половецкую землю.
     Ты ладьи Святослава
     На водах своих
     Прилелеял к шатрам Кобяковым.
     Ты желанного друга
     Ко мне прилелей,
     Государь, чтобы слёз
     Я не слала к нему
     Ранним утром на синее море!»


     Ярославна тоскует
     В Путивле, одна,
     На стене крепостной, причитая:
     «Трижды светлое Солнце!
     Про всех у тебя
     И тепла и отрады достанет.
     О, зачем же свои
     Огневые лучи
     Ты простёрло на воинов лады?
     Им в безводной степи
     Луки жаждой свело
     И колчаны тоскою стянуло!»

 1180–1190-е


   Свт. Димитрий Ростовский


   Псалмы


   1. «Иисусе мой Прелюбезный…»


     Иисусе мой Прелюбезный,
     сердцу Сладосте!
     Едина в скорбех утеха,
     моя Радосте!
     Рцы душе моей: «Твое есмь
     Аз спасение,
     Очищение грехов
     и в Рай вселение».
     Мне же Тебе, Богу, благо
     прилеплятися,
     От Тебе милосердия
     надеятися.
     Никто же мне в моих бедах,
     грешну, поможе,
     Аще не Ты, о Всеблагий
     Иисусе Боже!
     Хотение мне едино
     с Тобою быти:
     Даждь ми Тебе, Христа, в сердце
     всегда имети.
     Изволь во мне обитати,
     благ мне являйся,
     Мною грешным, недостойным,
     не возгнушайся.
     Изчезе в болезни живот [1 - Живот – жизнь.]
     без Тебе, Бога:
     Ты мне крепость и здравие,
     Ты слава многа.
     Радуюся аз о Тебе
     и веселюся,
     И Тобою во вся веки,
     Боже, хвалюся.



   2. «Надежду мою…»


     Надежду мою
     В Бозе полагаю,
     Промыслу Его
     Весь себе отдаю.
     Яко Он хощет —
     Так о мне устроит,
     А Его воли
     Никто не перестроит.
     Судьбы Господни —
     Есть то бездна многа.
     В тайных советех
     Кто постигнет Бога?
     Аще что кому
     Он восхощет дати [2 - Он восхощет дати – если Он захочет дать кому что-либо.] —
     Людская зависть
     Не может препяти [3 - Препяти – препятствовать.].
     Кому у Него
     Что предоставлено,
     То непременно
     Будет исполнено.
     Убо надежда
     Моя буди к Богу —
     Удивит на мне
     Милость Свою многу.
     Не надеюся
     На князи и люди:
     В тех уповая,
     Постыжен есть всюду.
     Часть [4 - Часть – участь, судьба, предназначение.] моя еси —
     Ты, единый Боже.
     Твоя десница
     Во всем мне поможет.
     Десница Твоя —
     Та сотворит силу,
     Исцелит душу,
     Даст здравие телу.
     Та и вся блага,
     Аще их есть требе,
     Вскоре дать может
     И потом жить в небе.

 Конец ХVII века




   Фёдор Волков


   Келья


     Ты проходишь мимо кельи, дорогая,
     Мимо кельи, где бедняк-чернец горюет,
     Где пострижен добрый молодец насильно.
     Ты скажи мне, красна девица, всю правду:
     Или люди-то совсем уже ослепли,
     Для чего меня все старцем называют?
     Ты сними с меня, драгая, камилавку [5 - Камилавка – головной убор священнослужителя, монаха.],
     Ты сними с меня, мой свет, и чёрну рясу,
     Положи ко мне на груди белу руку
     И пощупай, как трепещет моё сердце,
     Обливался всё кровью с тяжким вздохом;
     Ты отри с лица румяна горьки слёзы,
     Разгляди ж теперь ты ясными очами,
     Разглядев, скажи, похож ли я на старца?
     Как чернец, перед тобой я воздыхаю,
     Обливался весь горькими слезами,
     Не грехам моим прощенья умоляю,
     Да чтоб ты меня любила, моё сердце!

 1763


   Эпиграмма
   (Приписывается Ф. Волкову)


     Всадника хвалят: хорош молодец!
     Хвалят другие: хорош жеребец!
     Полно, не спорьте: и конь, и детина —
     Оба красивы, да оба скотина.




   Василий Майков


   Роза и змея


     Как некогда Змея так Розе говорила:
     «Натура нас с тобой подобных сотворила:
     Ты жалишься, как я».
     Тогда в ответе речь была Змее сия:
     «Злохитрая Змея!
     Напрасно ты себя ко мне приткнула боком
     И хочешь замарать меня своим пороком:
     Я жалю только тех,
     Которые меня с невежеством ломают,
     А ты, хотя тебя и вечно не замают,
     Ты жалишь всех».


     Читатель мой, внемли, что пела лира:
     Змея – преподлая, а Роза – умная сатира.

 Между 1763 и 1767



   Фёдор Слепушкин


   Изба


     Я о мирной жизни сельской
     Вам хочу сказать, друзья,
     Как в тиши здесь деревенской
     Добрая живёт семья.
     Старый дом с двумя окнами,
     Весь соломою покрыт,
     В нём и верх, и со стенами,
     Всё простой имеет вид.
     Тамо видел я икону!
     Впереди она стоит:
     Перед нею ж по закону —
     Свечка жёлтая горит.
     Стол большой, и весь дубовый,
     Не накрыт стоит ничем.
     Лишь один корец [6 - Корец – ковш.] кленовый
     С добрым пивом был на нем.
     Лавки с чистыми скамьями
     В той избе вокруг стоят,
     Шубы рядышком висят,
     Чинно, вместе с зипунами.
     Полки с кринками, с горшками,
     Всё опрятно, на уряд [7 - На уряд – то есть в должном порядке.].
     Печь большая: там полати,
     Где семья ночной порой
     Спит, равно как на кровати,
     По трудах своих зимой.
     Колыбель с дитёй висела,
     Там его покоил сон;
     Мать при нём тогда сидела,
     Пряжу вила с веретён.
     Дед на печке и с детями
     Сидя лапотки плетёт
     И весёлыми словами
     Про старинушку поёт.
     На скамьях же за гребнями
     Пряжу девушки прядут,
     Бабы, сидя за станами,
     Пестрядь, холст и сукна ткут.
     С ними бабушка родная
     Всей семье заводит речь:
     «В чём же прибыль нам большая,
     Что всего нужней беречь?»
     Все, задумавшись, молчали
     Перед бабушкой тогда;
     Слов её не отгадали,
     Шёл лишь свист с веретена.
     Тут старушка им сказала:
     «Вот что нам всего нужней! —
     И на печку указала, —
     Жить бы нам нельзя без ней.
     В стужу печь нас согревает,
     Хлеб готовит для людей.
     Сердце старца утешает:
     Он покоится при ней,
     Вспомнит годы молодые;
     Тут же детушкам игра.
     Самый дым для нас, родные,
     Много делает добра.
     Примечайте, как затопит
     Баба печку на заре,
     Дым густым туманом ходит
     В это время по избе.
     Тем он сырость извлекает,
     И, клубясь, уйдёт трубой.
     Печь здоровье охраняет,
     Даст и бодрость и покой».

 1823–1826


   Ответ моим землякам


     По селу меня ругают
     Одноземцы за стихи,
     Пустомелей называют:
     «Вот пустился на грехи!
     Знал бы торг, весы и меры,
     Да о поле б не забыл,
     Чем выдумывать химеры!»
     Мне знакомец говорил:
     «Не в своё не суйся дело!»
     Были речи земляка:
     «И скажу, голубчик, смело:
     Стоит бить бы дурака!»
     Но позвольте, сваты-други,
     Вам причину объяснить:
     Вить пишу я на досуге.
     Так за что ж меня винить?
     Рассудите вы, родные,
     Лучше ль попусту гулять?
     Нам минуты дорогие
     Не велел Господь терять!
     Утром в лавке я бываю,
     До обеда всё тружусь,
     В полдень счёты разбираю,
     В вечер поздно спать ложусь.
     Но урву какой часочек
     От бессонницы своей,
     Взяв бумажки лоскуточек,
     За стихи я поскорей.
     И в моём воображенье
     Жизни сельской красоты,
     Как в весёлом сновиденье,
     Представляются цветы.
     И с бумагой разделяю
     Я мечту тогда мою
     И, что в сердце ощущаю,
     Я в стихах передаю.
     Иногда пишу портреты
     Я с родни, детей, друзей.
     Ставлю верно их приметы
     В память радости своей.
     Я искусства не имею,
     Пред судьями вкуса нем.
     Хвалят? – веселюсь душою.
     Хулят? – не печалюсь тем.
     Веселюся за трудами,
     Как с палитрою сижу;
     С доброй жёнкой и с детями
     Час бесценный провожу.
     Чем знакомым я мешаю?
     Видит Бог, не знаю сам!
     Но на волю оставляю
     Пересуды землякам.

 1800-е


   «Гори, гори, лучинушка…»


     Гори, гори, лучинушка,
     Гори посветлее,
     Прядись скорей, мой чистый лён,
     Прядись поскорее!
     Спеши, моё кленовое,
     Спеши, веретенце!
     Пора мне шить для милого
     В дары полотенце!


     Мне весть пришла, что жив мой друг
     И скоро приедет;
     Его душа моей душе
     Ни в чём не изменит.
     И может быть, летит ко мне
     Он соколом ясным.
     Я буду ждать по вечеру
     И в утро днём красным.


     Лишь только я увижусь с ним,
     Скажу: друг со мною!
     Прими скорей подарок мой —
     И сердце с душою!

 1828


   Чувства души к Богу


     Великий мой Творец, Владыко всемогущий!
     Един Ты, Боже, всем, в превыспренних живущий.
     Земля и небеса во власти суть Твоей.
     Исчислил Ты пески и капли рек, морей.
     Ты существо огня и тягость ветра знаешь
     И молнией сквозь дождь свод неба озаряешь!
     Ты знаешь нужды всех – всех милуешь, хранишь,
     Мы гневаем Тебя, но Ты благотворишь!
     Я помню те лета, как был я сиротою,
     Оставлен был отцом и матерью родною;
     Мне жизнь была как ночь с густою темнотой,
     И тучу разных бед я видел пред собой,
     Которая меня разила повсечасно;
     Казалось мне, мой век окончится несчастно!
     Минуту каждую я бедствий ожидал,
     Но всё я на Тебя, Владыко, уповал!
     Всещедрый, удивил Ты милость надо мною,
     Хвалю Тебя, Творец, и сердцем и душою!
     Ты бурю разогнал и силу грозных туч;
     Уж радует меня блестящий солнца луч.
     До гроба моего мне, Боже, будь покровом,
     По смерти же – даруй с Тобой жить в свете новом!

 1800-е



   Граф Дмитрий Хвостов


   На разлитие Кубры


     Внимал твое я прежде слово,
     Внемли, Кубра, Поэта речь:
     Иль сердце кроткое готово
     Змеиную похитить желчь?
     Скажи, давно ль тебе угодно
     Теченье наглое свободно?
     Иль надоел спокойный рок?
     Свой бег излучистый, игривый —
     Увы! – на шумный и бурливый
     Напрасно ты меняешь ток


     Ревнуя славе звучной в мире,
     Несешься дерзко к городам;
     Мечтаешь грозных вод в порфире [8 - Порфира – парадное одеяние монарха. Здесь речь идёт о «претензиях» небольшой переславской речки Кубри на значительность в период осеннего разлива.]
     Подобна быть большим рекам;
     Простясь Природы с тишиною,
     Ты хочешь гнать волну волною,
     Как Волга, Каспия достичь;
     Срывая с берегов закрепы,
     Распространяя бег свирепый,
     Нести опустошенья бич.


     Я знаю, в лютости дерзала
     Похитить мельницу села,
     Где тень волнам своим встречала
     И где, как роза, ты цвела.


     Потока кротостью хвалися,
     Предел свой оставлять страшися.
     Коль Владимирославля [9 - Владимирославль – село в Переславском уезде.] ты,
     Кубра, набегом не щадила,
     Я трепещу, что погубила
     Мою беседку и цветы.


     Ты что пред Волгою и Доном
     Или пред славною Невой?
     Скажи, ты с Бельтом, Ладогоном [10 - Бельт – один из скандинавских проливов, связывающий Балтийское и Северное моря. Ладогон – олицетворение Ладожского озера, восходящее к поэзии Гавриила Державина.]
     Сливалась ли когда водой?
     Лишь тучных пажитей [11 - Пажить – луг, поле; пастбище с густой и сочной травой.] приятство
     И Феба [12 - Феб – другое имя Аполлона, древнегреческого бога света.] луч – твое богатство;
     Ты расточаешь капли вод,
     Скопила кои середь лета
     От сильных облаков навета
     И от дождливых непогод.


     Вещаю речке позабытой,
     Красе лугов, полей и рощ:
     Кубра, быть хочешь знаменитой?
     Свою познай ты прежде мощь
     И малое в избытках средство;
     Поэта потопя наследство,
     Пусть уменьшишь его доход
     Или еще прибавишь долгу;
     Сама ты не догонишь Волгу
     И не увидишь Невских вод.


     Оставь воззванным среди мира
     С шумливым ревом течь рекам,
     Любуйся веяньем зефира [13 - Зефир – божество западного ветра в древнегреческой мифологии.],
     Лей радость мирным берегам.
     Нева по бездне вод скопленной
     Плоды, сокровища Вселенной,
     В Россию целую несет;
     Подземного не внемля стона,
     Ни рева Бельта, ни Тифона [14 - Тифон – чудовище, низвергнутое в недра земли, с которым древние греки связывали землетрясения.],
     По гласу Божию течет.


     Тебя хотел всегда я славить
     На лире, даннице твоей;
     Но ах! осмелюсь ли представить
     Кубру с разгневанной струей?
     Внемли внушению Поэта,
     Не слушай черных бурь совета,
     Избавься лишния тоски;
     Средь роз, фиалок, фимиама,
     Как встарь, от Яхромы до Яма
     В своих излучинах теки.


     Теки – и мирными водами
     Луга прибрежные питай,
     Их зелень с красными цветами
     Отливом Феба сочетай.
     Ты будь (сама рекла) любезной,
     Благотворением полезной,
     Умей прекрасное ценить,
     Соседства счастьем наслаждаться,
     У ног Филлиды [15 - Филлида – принятое в пасторальной поэзии имя влюблённой пастушки.] извиваться
     И гор подошву кротко мыть.

 Ноябрь 1824



   Каролина Павлова


   А. Д. Б‹аратынск›ой


     Писали под мою диктовку
     Вы, на столе облокотись,
     Склонив чудесную головку,
     Потупив луч блестящих глаз.


     Бросала на ваш профиль южный
     Свой отблеск тихая мечта,
     И песнь души моей недужной
     Шептали милые уста.


     И данную мне небесами
     Я гордо сознавала власть,
     И поняла, любуясь вами,
     Что я не вправе духом пасть,


     Что не жалка судьба поэта,
     Чьё вдохновение могло
     Так дивно тронуть сердце это
     И это озарить чело!..



   «Да, много было нас, младенческих подруг…»


     Да, много было нас, младенческих подруг;
     На детском празднике сойдёмся мы, бывало,
     И нашей радостью гремела долго зала,
     И с звонким хохотом наш расставался круг.


     И мы не верили ни грусти, ни бедам,
     Навстречу жизни шли толпою светлоокой;
     Блистал пред нами мир роскошный и широкий,
     И всё, что было в нём, принадлежало нам.


     Да, много было нас – и где тот светлый рой?..
     О, каждая из нас узнала жизни бремя
     И небылицею то называет время,
     И помнит о себе, как будто о чужой.

 Декабрь 1839


   Монах


     Бледноликий
     Инок дикий,
     Что забылся ты в мечтах?
     Что так страстно,
     Так напрасно
     Смотришь вдаль, седой монах?


     Что угрюмой
     Ищешь думой?
     Чужд весь мир тебе равно;
     Что любил ты,
     С кем грустил ты —
     Всё погибло уж давно.


     Бросил рано
     Свет обмана
     Ты для мира Божьих мест;
     Жизни целью
     Сделал келью,
     Вместо счастья взял ты крест.


     Лет ты много
     Прожил строго,
     Память в сердце истребя;
     Для былого
     Нет ни слова,
     Нет ни вздоха у тебя.


     Или тщетно
     Долголетно
     Ты смирял душевный пыл?
     Иль в святыне
     Ты и ныне
     Не отрёкся, не забыл?


     Бледноликий
     Инок дикий,
     Что забылся ты в мечтах?
     Что так страстно,
     Так напрасно
     Смотришь вдаль, седой монах?

 Январь 1840


   Донна Инезилья


     Он знает то, что я таить должна:
     Когда вчера по улицам Мадрита
     Суровый брат со мною шёл сердито —
     Пред пришлецом, мантильею покрыта,
     Вздохнула я, немой тоски полна.


     Он знает то, что я таить должна:
     В ночь лунную, когда из мрака сада
     Его ко мне неслася серенада, —
     От зоркого его не скрылось взгляда,
     Как шевелился занавес окна.


     Он знает то, что я таить должна:
     Когда, в красе богатого убора,
     Вошёл он в цирк, с мечом тореадора, —
     Он понял луч испуганного взора
     И почему сидела я бледна.


     Он знает то, что я таить должна:
     Он молча ждёт, предвидя день награды,
     Чтобы любовь расторгла все преграды,
     Как тайный огнь завешенной лампады,
     Как сильная, стеснённая волна!

 Июль 1842


   Странник


     С вершин пустынных я сошёл,
     Ложится мрак на лес и дол,
     Гляжу на первую звезду;
     Далёк тот край, куда иду!


     Ночь расстилает свой шатёр
     На мира Божьего простор;
     Так полон мир! мир так широк —
     А я так мал и одинок!


     Белеют хаты средь лугов.
     У всякого свой мирный кров,
     Но странник с грустию немой
     Страну проходит за страной.


     На многих тихих долов сень
     Спадает ночь, слетает день;
     Мне нет угла, мне нет гнезда!
     Иду, и шепчет вздох: куда?


     Мрачна мне неба синева,
     Весна стара, и жизнь мертва,
     И их приветы – звук пустой:
     Я всем пришлец, я всем чужой!


     Где ты, мной жданная одна,
     Обетованная страна!
     Мой край любви и красоты —
     Мир, где цветут мои цветы,


     Предел, где сны мои живут,
     Где мёртвые мои встают,
     Где слышится родной язык,
     Где всё, чего я не достиг!


     Гляжу в грядущую я тьму,
     Вопрос один шепчу всему.
     «Блаженство там, – звучит ответ, —
     Там, где тебя, безумец, нет!»

 Ноябрь 1843


   И. С. Ак‹сако›ву


     В часы раздумья и сомненья,
     Когда с души своей порой
     Стряхаю умственную лень я, —
     На зреющие поколенья
     Гляжу я с грустною мечтой.


     И трепетно молю я Бога
     За этих пламенных невежд;
     Их осуждение так строго,
     В них убеждения так много,
     Так много воли и надежд!


     И, может, ляжет им на темя
     Без пользы времени рука,
     И пропадёт и это племя,
     Как Богом брошенное семя
     На почву камня и песка.


     Есть много тяжких предвещаний,
     Холодных много есть умов,
     Которых мысль, в наш век сознаний,
     Не признаёт святых алканий,
     Упрямых вер и детских снов,


     И, подавлён земной наукой,
     В них дар божественный исчез;
     И взор их, ныне близорукий,
     Для них достаточной порукой,
     Что гаснут звёзды средь небес.


     Но мы глядим на звёзды неба,
     На мира вечного объём,
     Но в нас жива святая треба,
     И не житейского лишь хлеба
     Для жизни мы от Бога ждём.


     И хоть пора плода благого
     Уже настанет не для нас —
     Другим он нужен будет снова,
     И Провиденье сдержит слово,
     Когда б надежда ни сбылась.


     И мы, чья нива не созрела,
     Которым жатвы не сбирать,
     И мы свой жребий встретим смело,
     Да будет вера – наше дело,
     Страданье – наша благодать.

 Август 1846, Гиреево


   «К могиле той заветной…»


     К могиле той заветной
     Не приходи уныло,
     В которой смолкнет сила
     Всей жизненной грозы.


     Отвергну плач я тщетный,
     Цветы твои и пени;
     К чему бесплотной тени
     Две розы, две слезы?..

 Март 1851


   «Мы странно сошлись. Средь салонного круга…»


     Мы странно сошлись. Средь салонного круга,
     В пустом разговоре его,
     Мы, словно украдкой, не зная друг друга,
     Своё угадали родство.
     И сходство души не по чувства порыву,
     Слетевшему с уст наобум,
     Проведали мы, но по мысли отзыву
     И проблеску внутренних дум.


     Занявшись усердно общественным вздором,
     Шутливое молвя словцо,
     Мы вдруг любопытным, внимательным взором
     Взглянули друг другу в лицо.


     И каждый из нас, болтовнёю и шуткой
     Удачно мороча их всех,
     Подслушал в другом свой заносчивый, жуткий,
     Ребёнка спартанского смех.


     И, свидясь, в душе мы чужой отголоска
     Своей не старались найти,
     Весь вечер вдвоём говорили мы жёстко,
     Держа свою грусть взаперти.


     Не зная, придётся ль увидеться снова,
     Нечаянно встретясь вчера,
     С правдивостью странной, жестоко, сурово
     Мы распрю вели до утра,


     Привычные все оскорбляя понятая,
     Как враг беспощадный с врагом, —
     И молча друг другу, и крепко, как братья,
     Пожали мы руку потом.

 Январь 1854


   «Ты, уцелевший в сердце нищем…»


     Ты, уцелевший в сердце нищем,
     Привет тебе, мой грустный стих!
     Мой светлый луч над пепелищем
     Блаженств и радостей моих!
     Одно, чего и святотатство
     Коснуться в храме не могло:
     Моя напасть! моё богатство!
     Моё святое ремесло!


     Проснись же, смолкнувшее слово!
     Раздайся с уст моих опять;
     Сойди к избраннице ты снова,
     О роковая благодать!
     Уйми безумное роптанье
     И обреки всё сердце вновь
     На безграничное страданье,
     На бесконечную любовь!

 1858


   Дорога


     Тускнеет в карете, бессильно мерцая,
     И гаснет ночник;
     Всё пасмурней тянется чаща глухая.
     Путь тёмен и дик.


     Карета несётся, как будто б спешила
     В приют я родной;
     Полуночный ветр запевает уныло
     В пустыне лесной.


     Бегут вдоль дороги всё ели густые
     Туда, к рубежу,
     Откуда я еду, туда, где Россия;
     Я вслед им гляжу.


     Бегут и, качая вершиною тёмной,
     Бормочут оне
     О тяжкой разлуке, о жизни бездомной
     В чужой стороне.


     К чему же мне слушать, как шепчутся ели,
     Всё мимо скользя?
     О чём мне напомнить они б ни сумели —
     Вернуться нельзя!

 Сентябрь 1861


   «Снова над бездной, опять на просторе…»


     Снова над бездной, опять на просторе —
     Дальше и дальше от тесных земель!
     В широкошумном качается море
     Снова со мной корабля колыбель.


     Сильно качается; ветры востока
     Веют навстречу нам буйный привет;
     Зыбь разблажилась и воет глубоко,
     Дерзко клокочет машина в ответ.


     Рвутся и бьются, с досадою явной,
     Силятся волны отбросить нас вспять.
     Странно тебе, океан своенравный,
     Воле и мысли людской уступать.


     Громче всё носится ропот подводный,
     Бурных валов всё сердитее взрыв;
     Весело видеть их бой сумасбродный,
     Радужный их перекатный отлив.


     Так бы нестись, обо всём забывая,
     В споре с насилием вьюги и вод,
     Вечно к брегам небывалого края,
     С вечною верой, вперёд и вперёд!

 Январь 1854



   Юлия Жадовская


   «Всё ты уносишь, нещадное время…»


     Всё ты уносишь, нещадное время, —
     Горе и радость, дружбу и злобу;
     Всё забираешь всесильным полётом;
     Что же мою ты любовь не умчало?


     Знать, позабыло о ней ты, седое;
     Или уж слишком глубоко мне в душу
     Чувство святое запало, что взор твой,
     Видящий всё, до него не проникнул?

 1846


   «После долгой тяжёлой разлуки…»


     После долгой тяжёлой разлуки,
     При последнем печальном свиданье
     Не сказала я другу ни слова
     О моём безутешном страданье;
     Ни о том, сколько вынесла горя,
     Ни и том, сколько слёз пролила я,
     Как безрадостно целые годы
     Понапрасну его всё ждала я.
     Нет, лишь только его увидала,
     Обо всём, обо всём позабыла;
     Не могла одного позабыть я —
     Что его беспредельно любила…



   «Тихо я бреду одна по саду…»


     Тихо я бреду одна по саду,
     Под ногами жёлтый лист хрустит,
     Осень льёт предзимнюю прохладу,
     О прошедшем лете говорит.
     Говорит увядшими цветами,
     Грустным видом выжатых полей
     И холодными, сырыми вечерами —
     Всей печальной прелестью своей.
     Так тоска душе напоминает
     О потере наших лучших дней,
     Обо всём, чего не возвещает
     Эта жизнь – жестокий чародей!

 1846


   Нива


     Нива, моя нива,
     Нива золотая!
     Зреешь ты на солнце,
     Колос наливая,
     По тебе от ветру —
     Словно в синем море —
     Волны так и ходят,
     Ходят на просторе.
     Над тобою с песней
     Жаворонок вьётся;
     Над тобой и туча
     Грозно пронесётся.
     Зреешь ты и спеешь,
     Колос наливая, —
     О людских заботах
     Ничего не зная.
     Уноси ты, ветер,
     Тучу градовую;
     Сбереги нам, Боже,
     Ниву трудовую!..

 1847


   «Всё бы я теперь сидела да глядела!..»


     Всё бы я теперь сидела да глядела!
     Я глядела бы всё на ясное небо,
     На ясное небо да на вечернюю зорю, —
     Как заря на западе потухает,
     Как на небе зажигаются звёзды,
     Как вдали собираются тучи
     И по ним молнья пробегает…
     Всё бы я теперь сидела да глядела!
     Я глядела бы всё в чистое поле —
     Там, вдали, чернеет лес дремучий,
     А в лесу гуляет вольный ветер,
     Деревам чудные речи шепчет…
     Эти речи для нас непонятны;
     Эти речи цветы понимают, —
     Им внимая, головки склоняют,
     Раскрывая душистые листочки…
     Всё бы я теперь сидела да глядела!..
     А на сердце тоска, будто камень,
     На глазах пробиваются слёзы…
     Как, бывало, глядела я другу в очи —
     Вся душа моя счастьем трепетала,
     В моём сердце весна расцветала,
     Вместо солнца любовь светила…
     Век бы целый на него я глядела!..

 1847


   Скоро весна


     Скоро весна! Посмотри: под горячим лучом
     Снег исчезает заметно; скворцы прилетели;
     В воздухе жизнь, и по небу плывут облака;
     С крыш, точно жемчуг, звуча и сверкая,
     Падают капли; дышит всё мыслью одной,
     Полно одною надеждой: скоро весна!
     Стало мне вдруг хорошо и легко, так легко,
     Будто в душе моей также весна настаёт…

 1847–1856


   «Грустная картина!..»


     Грустная картина!
     Облаком густым
     Вьётся из овина
     За деревней дым.
     Незавидна местность:
     Скудная земля,
     Плоская окрестность,
     Выжаты поля.
     Всё как бы в тумане,
     Всё как будто спит…
     В худеньком кафтане
     Мужичок стоит,
     Головой качает —
     Умолот плохой.
     Думает-гадает:
     Как-то быть зимой?
     Так вся жизнь проходит
     С горем пополам;
     Там и смерть приходит,
     С ней конец трудам.
     Причастит больного
     Деревенский поп,
     Принесут сосновый
     От соседа гроб,
     Отпоют уныло…
     И старуха мать
     Долго над могилой
     Будет причитать…

 1848


   «Впереди темнеет…»


     Впереди темнеет
     Жизнь без наслажденья,
     В сердце проникает
     Скорбное сомненье…
     Мало ли их было,
     Чистых упований…
     Ни одно из жарких
     Не сбылось желаний!
     Беспощадной волей
     Все они разбиты…
     Не было участья,
     Не было защиты!
     Где ж, для новой жизни,
     Где возьму я силы?
     Знать, не будет больше
     Счастья до могилы!
     Зажигайтесь, звёзды,
     В небе поскорее!
     Раздавайтесь, звуки
     Соловья, сильнее!
     Заглушите в сердце
     Горе и сомненье —
     Пусть струёй отрадной
     Льётся мне забвенье…

 1847–1856


   «Я всё хочу расслушать…»
   Из цикла «Вечерние думы»


     Я всё хочу расслушать:
     Что говорят оне,
     Ветвистые берёзы
     В полночной тишине?..
     Всё хочется узнать мне:
     Зачем их странный шум
     Наводит мне так много,
     Так много сладких дум?
     Всё хочется понять мне:
     О чём в тени ветвей
     Поёт с таким восторгом
     Волшебник-соловей? —
     Вот отчего так долго,
     Так долго и одна
     В часы прохладной ночи
     Сижу я у окна.


     Вот отчего так часто
     В беседе я живой
     Вдруг становлюсь печальной,
     Недвижной и немой.

 1847–1856


   «Блистают златистые звёзды…»


     Блистают златистые звёзды;
     Прекрасно далёкое небо;
     Прекрасна земля, озарённая небом…,
     И вот из соседнего дома
     Несутся отрадные звуки —
     В них горе, и радость, и к небу стремленье.
     Гляжу я на звёзды, внимаю я звукам…
     Мне хочется в небо!

 1847–1856


   Ранним утром


     Отворить окно; уж солнце всходит,
     И, бледнея, кроется луна,
     И шумящий пароход отходит,
     И сверкает быстрая волна…
     Волга так раскинулась широко,
     И такой кругом могучий жизни хор,
     Силу родины так чувствуешь глубоко;
     В безграничности теряется мой взор.
     Сердце будто весть родную слышит —
     В ней такая жизни глубина…
     Оттого перо лениво пишет —
     Оттого, что так душа полна.

 1847–1856



   Николай Некрасов


   На Волге
   (Отрывок)

 //-- 2 --// 

     Я рос, как многие, в глуши,
     У берегов большой реки,
     Где лишь кричали кулики,
     Шумели глухо камыши,
     Рядами стаи белых птиц,
     Как изваяния гробниц,
     Сидели важно на песке;
     Виднелись горы вдалеке,
     И синий бесконечный лес
     Скрывал ту сторону небес,
     Куда, дневной окончив путь,
     Уходит солнце отдохнуть.


     Я страха смолоду не знал,
     Считал я братьями людей,
     И даже скоро перестал
     Бояться леших и чертей.
     Однажды няня говорит:
     «Не бегай ночью – волк сидит
     За нашей ригой [16 - Рига – хозяйственная постройка для сушки зерна.], а в саду
     Гуляют черти на пруду!»
     И в ту же ночь пошёл я в сад.
     Не то чтоб я чертям был рад,
     А так – хотелось видеть их.
     Иду. Ночная тишина
     Какой-то зоркостью полна,
     Как будто с умыслом притих
     Весь Божий мир – и наблюдал,
     Что дерзкий мальчик затевал!
     И как-то не шагалось мне
     В всезрящей этой тишине.
     Не воротиться ли домой?
     А то как черти нападут,
     И потащат с собою в пруд,
     И жить заставят под водой?
     Однако я не шёл назад.
     Играет месяц над прудом,
     И отражается на нём
     Береговых деревьев ряд.
     Я постоял на берегу,
     Послушал – черти ни гугу!
     Я пруд три раза обошёл,
     Но чёрт не выплыл, не пришёл!
     Смотрел я меж ветвей дерев
     И меж широких лопухов,
     Что поросли вдоль берегов,
     В воде: не спрятался ли там?
     Узнать бы можно по рогам.
     Нет никого! Пошёл я прочь,
     Нарочно сдерживая шаг.
     Сошла мне даром эта ночь,
     Но если б друг какой иль враг
     Засел в кусту и закричал,
     Иль даже, спугнутая мной,
     Взвилась сова над головой —
     Наверно б, мёртвый я упал!
     Так, любопытствуя, давил
     Я страхи ложные в себе
     И в бесполезной той борьбе
     Немало силы погубил.
     Зато добытая с тех пор
     Привычка не искать опор
     Меня вела своим путём,
     Пока рождённого рабом
     Самолюбивая судьба
     Не обратила вновь в раба!

 //-- 3 --// 

     О Волга! после многих лет
     Я вновь принёс тебе привет.
     Уж я не тот, но ты светла
     И величава, как была.
     Кругом всё та же даль и ширь,
     Всё тот же виден монастырь
     На острову, среди песков,
     И даже трепет прежних дней
     Я ощутил в душе моей,
     Заслыша звон колоколов.
     Всё то же, то же… только нет
     Убитых сил, прожитых лет…


     Уж скоро полдень. Жар такой,
     Что на песке горят следы,
     Рыбалки [17 - Рыбалки – чайки.] дремлют над водой,
     Усевшись в плотные ряды;
     Куют кузнечики, с лугов
     Несётся крик перепелов.
     Не нарушая тишины
     Ленивой, медленной волны,
     Расшива движется рекой.
     Приказчик, парень молодой,
     Смеясь, за спутницей своей
     Бежит по палубе: она
     Мила, дородна и красна.
     И слышу я, кричит он ей:
     «Постой, проказница, ужо
     Вот догоню!..» Догнал, поймал —
     И поцелуй их прозвучал
     Над Волгой вкусно и свежо.
     Нас так никто не целовал!
     Да в подрумяненных губах
     У наших барынь городских
     И звуков даже нет таких.


     В каких-то розовых мечтах
     Я позабылся. Сон и зной
     Уже царили надо мной.
     Но вдруг я стоны услыхал,
     И взор мой на берег упал.
     Почти пригнувшись головой
     К ногам, обвитым бечевой,
     Обутым в лапти, вдоль реки
     Ползли гурьбою бурлаки,
     И был невыносимо дик
     И страшно ясен в тишине
     Их мерный похоронный крик —
     И сердце дрогнуло во мне.


     О Волга!.. колыбель моя!
     Любил ли кто тебя, как я?
     Один, по утренним зарям,
     Когда ещё всё в мире спит
     И алый блеск едва скользит
     По тёмно-голубым волнам,
     Я убегал к родной реке.
     Иду на помощь к рыбакам,
     Катаюсь с ними в челноке,
     Брожу с ружьём по островам.
     То, как играющий зверок,
     С высокой кручи на песок
     Скачусь, то берегом реки
     Бегу, бросая камешки,
     И песню громкую пою
     Про удаль раннюю мою…
     Тогда я думать был готов,
     Что не уйду я никогда
     С песчаных этих берегов.
     И не ушёл бы никуда —
     Когда б, о Волга! над тобой
     Не раздавался этот вой!


     Давно-давно, в такой же час,
     Его услышав в первый раз,
     Я был испуган, оглушён.
     Я знать хотел, что значит он, —
     И долго берегом реки
     Бежал. Устали бурлаки,
     Котёл с расшивы [18 - Расшива – деревянное парусное речное судно.] принесли,
     Уселись, развели костёр
     И меж собою повели
     Неторопливый разговор.
     «Когда-то в Нижний попадём? —
     Один сказал. – Когда б попасть
     Хоть на Илью…» – «Авось придём, —
     Другой, с болезненным лицом,
     Ему ответил. – Эх, напасть!
     Когда бы зажило плечо,
     Тянул бы лямку, как медведь,
     А кабы к утру умереть —
     Так лучше было бы ещё…»
     Он замолчал и навзничь лёг.
     Я этих слов понять не мог,
     Но тот, который их сказал,
     Угрюмый, тихий и больной,
     С тех пор меня не покидал!
     Он и теперь передо мной:
     Лохмотья жалкой нищеты,
     Изнеможённые черты
     И выражающий укор
     Спокойно-безнадёжный взор…


     Без шапки, бледный, чуть живой,
     Лишь поздно вечером домой
     Я воротился. Кто тут был —
     У всех ответа я просил
     На то, что видел, и во сне
     О том, что рассказали мне,
     Я бредил. Няню испугал:
     «Сиди, родименькой, сиди!
     Гулять сегодня не ходи!»
     Но я на Волгу убежал.


     Бог весть что сделалось со мной?
     Я не узнал реки родной:
     С трудом ступает на песок
     Моя нога: он так глубок;
     Уж не манит на острова
     Их ярко-свежая трава,
     Прибрежных птиц знакомый крик
     Зловещ, пронзителен и дик,
     И говор тех же милых волн
     Иною музыкою полн!


     О, горько, горько я рыдал,
     Когда в то утро я стоял
     На берегу родной реки,
     И в первый раз её назвал
     Рекою рабства и тоски!..


     Что я в ту пору замышлял,
     Созвав товарищей-детей,
     Какие клятвы я давал —
     Пускай умрёт в душе моей,
     Чтоб кто-нибудь не осмеял!
     Но если вы – наивный бред,
     Обеты юношеских лет,
     Зачем же вам забвенья нет?
     И вами вызванный упрёк
     Так сокрушительно жесток?..

 1860


   Рыцарь на час
   (Отрывок)


     Если пасмурен день, если ночь не светла,
     Если ветер осенний бушует,
     Над душой воцаряется мгла,
     Ум, бездействуя, вяло тоскует.
     Только сном и возможно помочь,
     Но, к несчастью, не всякому спится…
     Слава Богу! морозная ночь —
     Я сегодня не буду томиться.


     По широкому полю иду,
     Раздаются шаги мои звонко,
     Разбудил я гусей на пруду,
     Я со стога спугнул ястребёнка.
     Как он вздрогнул! как крылья развил!
     Как взмахнул ими сильно и плавно!
     Долго, долго за ним я следил,
     Я невольно сказал ему: славно!
     Чу! стучит проезжающий воз,
     Деготьком потянуло с дороги…
     Обоняние тонко в мороз,
     Мысли свежи, выносливы ноги.
     Отдаёшься невольно во власть
     Окружающей бодрой природы;
     Сила юности, мужество, страсть
     И великое чувство свободы


     Наполняют ожившую грудь;
     Жаждой дела душа закипает,
     Вспоминается пройденный путь,
     Совесть песню свою запевает…
     Я советую гнать её прочь —
     Будет время ещё сосчитаться!
     В эту тихую, лунную ночь
     Созерцанию должно предаться.
     Даль глубóко прозрачна, чиста,
     Месяц полный плывёт над дубровой,
     И господствуют в небе цвета
     Голубой, беловатый, лиловый.
     Воды ярко блестят средь полей,
     А земля прихотливо одета
     В волны белого лунного света
     И узорчатых, странных теней.
     От больших очертаний картины
     До тончайших сетей паутины,
     Что, как иней, к земле прилегли —
     Всё отчетливо видно: далече
     Протянулися полосы гречи,
     Красной лентой по скату прошли;
     Замыкающий сонные нивы,
     Лес сквозит, весь усыпан листвой;
     Чудны красок его переливы
     Под играющей, ясной луной;
     Дуб ли пасмурный, клён ли весёлый —
     В нём легко отличишь издали;
     Грудью к северу, ворон тяжёлый —
     Видишь – дремлет на старой ели!
     Всё, чем может порадовать сына
     Поздней осенью родина-мать:
     Зеленеющей озими гладь,
     Подо льном – золотая долина,
     Посреди освещенных лугов
     Величавое войско стогов —
     Всё доступно довольному взору…
     Не сожмётся мучительно грудь,


     Если б даже пришлось в эту пору
     На родную деревню взглянуть:
     Не видна её бедность нагая!
     Запаслася скирдами [19 - Скирды – снопы, уложенные для хранения под открытым небом.], родная,
     Окружилася ими она
     И стоит, словно полная чаша.
     Пожелай ей покойного сна —
     Утомилась, кормилица наша!..


     Спи, кто может, – я спать не могу,
     Я стою потихоньку, без шуму
     На покрытом стогами лугу
     И невольную думаю думу.
     Не умел я с тобой совладать,
     Не осилил я думы жестокой…


     В эту ночь я хотел бы рыдать
     На могиле далёкой,
     Где лежит моя бедная мать…


     В стороне от больших городов,
     Посреди бесконечных лугов,
     За селом, на горе невысокой,
     Вся бела, вся видна при луне,
     Церковь старая чудится мне,
     И на белой церковной стене
     Отражается крест одинокий.
     Да! я вижу тебя, Божий дом!
     Вижу надписи вдоль по карнизу
     И апостола Павла с мечом,
     Облачённого в светлую ризу.
     Поднимается сторож-старик
     На свою колокольню-руину,
     На тени он громадно велик:
     Пополам пересёк всю равнину.


     Поднимись! – и медлительно бей,
     Чтобы слышалось долго гуденье!
     В тишине деревенских ночей
     Этих звуков властительно пенье:
     Если есть в околотке больной,
     Он при них встрепенётся душой
     И, считая внимательно звуки,
     Позабудет на миг свои муки;
     Одинокий ли путник ночной
     Их заслышит – бодрее шагает;
     Их заботливый пахарь считает
     И, крестом осенясь в полусне,
     Просит Бога о ведреном [20 - Ведреный – ясный, безоблачный, погожий.] дне.


     Звук за звуком, гудя, прокатился,
     Насчитал я двенадцать часов.
     С колокольни старик возвратился,
     Слышу шум его звонких шагов,
     Вижу тень его; сел на ступени,
     Дремлет, голову свесив в колени.
     Он в мохнатую шапку одет,
     В балахоне убогом и тёмном…
     Всё, чего не видал столько лет,
     От чего я пространством огромным
     Отделён, – всё живёт предо мной,
     Всё так ярко рисуется взору,
     Что не верится мне в эту пору,
     Чтоб не мог увидать я и той,
     Чья душа здесь незримо витает,
     Кто под этим крестом почивает…


     Повидайся со мною, родимая!
     Появись лёгкой тенью на миг!
     Всю ты жизнь прожила нелюбимая,
     Всю ты жизнь прожила для других.


     С головой, бурям жизни открытою,
     Весь свой век под грозою сердитою
     Простояла ты, – грудью своей
     Защищая любимых детей.
     И гроза над тобой разразилася!
     Ты, не дрогнув, удар приняла,
     За врагов, умирая, молилася,
     На детей милость Бога звала.
     Неужели за годы страдания
     Тот, кто столько тобою был чтим,
     Не пошлёт тебе радость свидания
     С погибающим сыном твоим?..


     Я кручину мою многолетнюю
     На родимую грудь изолью,
     Я тебе мою песню последнюю,
     Мою горькую песню спою.
     О прости! то не песнь утешения,
     Я заставлю страдать тебя вновь,
     Но я гибну – и ради спасения
     Я твою призываю любовь!
     Я пою тебе песнь покаяния,
     Чтобы кроткие очи твои
     Смыли жаркой слезою страдания
     Все позорные пятна мои!
     Чтоб ту силу свободную, гордую,
     Что в мою заложила ты грудь,
     Укрепила ты волею твёрдою
     И на правый поставила путь…
     Треволненья мирского далёкая,
     С неземным выраженьем в очах,
     Русокудрая, голубоокая,
     С тихой грустью на бледных устах,
     Под грозой величаво-безгласная —
     Молода умерла ты, прекрасная,
     И такой же явилась ты мне
     При волшебно светящей луне.


     Да! я вижу тебя, бледнолицую,
     И на суд твой себя отдаю.
     Не робеть перед правдой-царицею
     Научила ты музу мою:
     Мне не страшны друзей сожаления,
     Не обидно врагов торжество,
     Изреки только слово прощения,
     Ты, чистейшей любви божество!
     Что враги? пусть клевещут язвительней.
     Я пощады у них не прошу,
     Не придумать им казни мучительней
     Той, которую в сердце ношу!
     Что друзья? Наши силы неровные,
     Я ни в чём середины не знал,
     Что обходят они, хладнокровные,
     Я на всё безрассудно дерзал,
     Я не думал, что молодость шумная,
     Что надменная сила пройдёт, —
     И влекла меня жажда безумная,
     Жажда жизни – вперёд и вперёд!
     Увлекаем бесславною битвою,
     Сколько раз я над бездной стоял,
     Поднимался твоею молитвою,
     Снова падал – и вовсе упал!..
     Выводи на дорогу тернистую!
     Разучился ходить я по ней,
     Погрузился я в тину нечистую
     Мелких помыслов, мелких страстей.
     От ликующих, праздно болтающих,
     Обагряющих руки в крови
     Уведи меня в стан погибающих
     За великое дело любви!
     Тот, чья жизнь бесполезно разбилася,
     Может смертью ещё доказать,
     Что в нём сердце неробкое билося,
     Что умел он любить…

 1860–1862


   Крестьянские дети
   (Отрывок)


     Однажды, в студёную зимнюю пору,
     Я из лесу вышел; был сильный мороз.
     Гляжу, поднимается медленно в гору
     Лошадка, везущая хворосту воз.
     И, шествуя важно, в спокойствии чинном,
     Лошадку ведёт под уздцы мужичок
     В больших сапогах, в полушубке овчинном,
     В больших рукавицах… а сам с ноготок!
     «Здорово, парнище!» – «Ступай себе мимо!» —
     «Уж больно ты грозен, как я погляжу!
     Откуда дровишки?» – «Из лесу, вестимо;
     Отец, слышишь, рубит, а я отвожу».
     (В лесу раздавался топор дровосека.)
     «А что, у отца-то большая семья?» —
     «Семья-то большая, да два человека
     Всего мужиков-то: отец мой да я…» —
     «Так вот оно что! А как звать тебя?» – «Власом». —
     «А кой тебе годик?» – «Шестой миновал…
     Ну, мёртвая!» – крикнул малюточка басом,
     Рванул под уздцы и быстрей зашагал.
     На эту картину так солнце светило,
     Ребёнок был так уморительно мал,
     Как будто всё это картонное было,
     Как будто бы в детский театр я попал!
     Но мальчик был мальчик живой, настоящий,
     И дровни, и хворост, и пегонький конь,
     И снег, до окошек деревни лежащий,
     И зимнего солнца холодный огонь —
     Всё, всё настоящее русское было,
     С клеймом нелюдимой, мертвящей зимы,
     Что русской душе так мучительно мило,
     Что русские мысли вселяет в умы,
     Те честные мысли, которым нет воли,
     Которым нет смерти – дави не дави,
     В которых так много и злобы и боли,
     В которых так много любви!

 1861


   Накануне светлого праздника
   (Из стихотворений, посвященных русским детям)

 //-- I --// 

     Я ехал к Ростову
     Высоким холмом,
     Лесок малорослый
     Тянулся на нём:
     Берёза, осина,
     Да ель, да сосна;
     А слева – долина,
     Как скатерть ровна.
     Пестрел деревнями,
     Дорогами дол,
     Он всё понижался
     И к озеру шёл.
     Ни озера, дети,
     Забыть не могу,
     Ни церкви на самом
     Его берегу:
     Тут чудо-картину
     Я видел тогда!
     Её вспоминаю
     Охотно всегда…

 //-- II --// 

     Начну по порядку:
     Я ехал весной,
     В Страстную субботу,
     Пред самой Святой.
     Домой поспешая
     С тяжелых работ,
     С утра мне встречался
     Рабочий народ;
     Скучая смертельно,
     Решал я вопрос:
     Кто плотник, кто слесарь,
     Маляр, водовоз?
     Нетрудное дело!
     Идут кузнецы —
     Кто их не узнает?
     Они молодцы
     И петь, и ругаться,
     Да – день не такой!
     Идет кривоногий
     Гуляка-портной:
     В одном сюртучишке,
     Фуражка как блин, —
     Гармония [21 - Гармония – гармонь.], трубка,
     Утюг и аршин!
     Смотрите – красильщик!
     Узнаешь сейчас:
     Нос выпачкан охрой [22 - Охра – краска от светло-жёлтого до жёлто-коричневого цвета.]
     И суриком [23 - Сурик – красная краска.] глаз;
     Он кисти и краски
     Несёт за плечом,
     И словно ландкарта [24 - Ландкарта – географическая карта.]
     Передник на нём.
     Вот пильщики: сайку
     Угрюмо жуют
     И, словно солдаты,
     Все в ногу идут,
     А пилы стальные
     У добрых ребят,
     Как рыбы живые,
     На плéчах дрожат!
     Я доброго всем им
     Желаю пути;
     В родные деревни
     Скорее прийти,
     Омыть с себя копоть
     И пот трудовой
     И встретить Святую
     С весёлой душой…

 //-- III --// 

     Стемнело. Болтая
     С моим ямщиком,
     Я ехал всё тем же
     Высоким холмом,
     Взглянул на долину,
     Что к озеру шла.
     И вижу – долина
     Моя ожила:
     На каждой тропинке,
     Ведущей к селу,
     Толпы появились;
     Вечернюю мглу
     Огни озарили:
     Куда-то идёт
     С пучками горящей
     Соломы народ.
     Куда? Я подумать
     О том не успел,
     Как колокол громко
     Ответ прогудел!
     У озера ярко
     Горели костры —
     Туда направлялись,
     Нарядны, пестры,
     При свете горящей
     Соломы, – толпы…
     У Божьего храма
     Сходились тропы —
     Народная масса
     Сдвигалась, росла.
     Чудесная, дети,
     Картина была!..

 20 марта 1873


   Горе старого Наума
   Волжская быль
   (Отрывок)

 //-- I --// 

     Науму паточный завод
     И дворик постоялый
     Дают порядочный доход.
     Наум – неглупый малый:


     Задаром сняв клочок земли,
     Крестьянину с охотой
     В нужде ссужает он рубли,
     А тот плати работой —


     Так обращен нагой пустырь
     В картофельное поле…
     Вблизи – Бабайский монастырь,
     Село Большие Соли,


     Недалеко и Кострома.
     Наум живёт – не тужит,
     И Волга-матушка сама
     Его карману служит.


     Питейный дом его стоит
     На самом перекате;
     Как лето Волгу обмелит,
     К пустынной этой хате


     Тропа знакома бурлакам:
     Выходит много «чарки»…
     Здесь ходу нет большим судам;
     Здесь «паузятся» [25 - Паузить – перегружать груз с большого судна, которое не может преодолеть мелководье.] барки.
     Купцы бегут: «Помогу дай!»
     Наум купцов встречает,
     Мигнёт народу: не плошай!
     И сам не оплошает…


     Кипит работа до утра:
     Всё весело, довольно.
     Итак, нет худа без добра!
     Подумаешь невольно,


     Что ты, жалея бедняка,
     Мелеешь год от года,
     Благословенная река,
     Кормилица народа!

 7-10 августа 1874



   Леонид Трефолев


   Дубинушка
   (Картинка из бывшего-отжившего)


     По кремнистому берегу Волги-реки,
     Надрываясь, идут бурлаки.
     Тяжело им, на каждом шагу устают
     И «Дубинушку» тихо поют.
     Хоть бы дождь оросил, хоть бы выпала тень
     В этот жаркий, безоблачный день!
     Всё бы легче народу неволю терпеть,
     Всё бы легче «Дубинушку» петь.
     «Ой, дубинушка, ухнем!» И ухают враз…
     Покатилися слёзы из глаз.
     Истомилася грудь. Лямка режет плечо…
     Надо «ухать» ещё и ещё!
     …От Самары до Рыбинска песня одна;
     Не на радость она создана:
     В ней звучит и тоска – похоронный напев,
     И бессильный, страдальческий гнев.
     Это – праведный гнев на злодейку-судьбу,
     Что вступила с народом в борьбу
     И велела ему под ярмом, за гроши
     Добывать для других барыши…


     «Ну, живее!» – хозяин на барке кричит
     И костями на счётах стучит…
     …Сосчитай лучше ты, борода-грамотей,
     Сколько сложено русских костей
     По кремнистому берегу Волги-реки,
     Нагружая твои сундуки!

 1865


   Вековечная старуха


     Бедность проклятую знаю я смолоду.
     Эта старуха, шатаясь от голоду,
     В рубище ходит, с клюкой, под окошками.
     Жадно питается скудными крошками.
     В диких очах видно горе жестокое,
     Горе тоскливое, горе глубокое,
     Горе, которому нет и конца…
     Бедность гоняют везде от крыльца.
     Полно шататься из стороны в сторону!
     Верю тебе я, как вещему ворону.
     Сядь и закаркай про горе грядущее,
     Горе, как змей ядовитый, ползущее,
     Горе, с которым в могилу холодную
     Я унесу только душу свободную;
     Вместе же с нею в урочном часу
     Я и проклятье тебе унесу.
     Не за себя посылаю проклятия:
     О человеке жалею – о брате – я.
     Ты надругалась руками костлявыми
     Над благородными, честными, правыми.
     Сколько тобою мильонов задавлено,
     Сколько крестов на могилах поставлено!
     Ты же сама не умрёшь никогда,
     Ты вековечна, старуха-нужда!



   Шут
   (Картинка из чиновничьего быта)

 //-- 1 --// 

     В старом вицмундире с новыми заплатами
     Я сижу в трактире с крезами [26 - Крез, или крёз, – нарицательное обозначение богача; от имени царя Лидии VI в. до н. э.] брадатыми.
     Пьяница, мотушка, стыд для человечества,
     Я – паяц, игрушка русского купечества.
     «Пой, приказный [27 - Приказный – пренебрежительное обозначение чиновника.], песни!» – крикнула компания. —
     «Не могу, хоть тресни, петь без возлияния».
     Мне, со смехом, крезы дали чарку пенного,
     Словно вдруг железы сняли с тела бренного.
     Все родные дети, дети мои милые.
     Выпивши довольно, я смотрю сквозь пальчики,
     И в глазах невольно заскакали «мальчики».
     «Ох, Создатель! Эти призраки унылые —
     Первенца, Гришутку, надо бы в гимназию…
     (Дайте на минутку заглянуть в мальвазию!)
     Сыну Николаю надо бы игрушечку…
     (Я ещё желаю, купчики, косушечку!)
     Младший мой сыночек краше утра майского…
     (Дайте хоть глоточек крепкого ямайского!)
     У моей супруги талья прибавляется…
     (Ради сей заслуги выпить позволяется!)» —
     «Молодец, ей-богу, знай с женой пошаливай,
     Выпей на дорогу и потом – проваливай!»

 //-- 2 --// 

     Я иду, в угаре, поступью несмелою,
     И на тротуаре всё «мыслете» делаю [28 - Делать «мыслете», то есть выписывать букву «М» старой русской азбуки – о походке пьяного; то же, что «выделывать ногами кренделя».].
     Мне и горя мало: человек отчаянный,
     Даже генерала я толкнул нечаянно.
     Важная особа вдруг пришла в амбицию:
     «Вы смотрите в оба, а не то – в полицию!»
     Стал я извиняться, как в театре комики:
     «Рад бы я остаться в этом милом домике;
     Топят бесподобно, в ночниках есть фитили —
     Вообще удобно в даровой обители;
     В ней уже давненько многие спасаются… —
     Жаль, что там маленько клопики кусаются,
     Блохи эскадроном скачут, как военные…
     Люди в доме оном все живут почтенные.
     Главный бог их – Бахус… Вы не хмурьтесь тучею,
     Ибо вас с размаху-с я толкнул по случаю».
     И, смущён напевом и улыбкой жалкою,
     Гривну дал он, с гневом погрозивши палкою.

 //-- 3 --// 

     Наконец я дома. Житие невзрачное:
     Тряпки да солома – ложе наше брачное.
     Там жена больная, чахлая и бледная,
     Мужа проклиная, просит смерти, бедная.
     Это уж не грёзы: снова скачут мальчики,
     Шепчут мне сквозь слёзы, отморозив пальчики:
     «Мы, папаша, пляшем, потому что голодно,
     А руками машем, потому что холодно.
     Отогрей каморку в стужу нестерпимую,
     Дай нам хлеба корку, пожалей родимую!
     Без тебя, папаша, братца нам четвёртого
     Родила мамаша – худенького, мёртвого»…

 //-- 4 --// 

     Я припал устами жадно к телу птенчика.
     Не отпет попами, он лежал без венчика.
     Я заплакал горько… Что-то в сердце рухнуло…
     Жизнь птенца, как зорька, вспыхнувши, потухнула.
     А вот мы не можем умереть – и маемся.
     Корку хлеба гложем, в шуты нанимаемся.
     Жизнь – плохая шутка… Эх, тоска канальская!
     Пропивайся, ну-тка, гривна генеральская!

 1866


   Песня о камаринском мужике


     Ах ты, милый друг, камаринский мужик,
     Ты зачем, скажи, по улице бежишь?

 Народная песня

 //-- 1 --// 

     Как на улице Варваринской
     Спит Касьян, мужик камаринский.
     Борода его всклокочена
     И «дешёвкою» подмочена;
     Свежей крови струйки алые
     Покрывают щёки впалые.
     Ах ты, милый друг, голубчик мой Касьян!
     Ты сегодня именинник, значит – пьян.
     Двадцать девять дней бывает в феврале,
     В день последний спят Касьяны на земле.
     В этот день для них зелёное вино
     Уж особенно пьяно, пьяно, пьяно.
     Февраля двадцать девятого
     Целый штоф вина проклятого
     Влил Касьян в утробу грешную,
     Позабыл жену сердечную
     И своих родимых деточек,
     Близнецов двух, малолеточек.
     Заломивши лихо шапку набекрень,
     Он отправился к куме своей в курень [29 - Курень – пекарня.].
     Там кума его калачики пекла;
     Баба добрая, румяна и бела,
     Испекла ему калачик горячо
     И уважила… ещё, ещё, ещё.

 //-- 2 --// 

     В это время за лучиною
     С бесконечною кручиною
     Дремлет-спит жена Касьянова,
     Вспоминая мужа пьяного:
     «Пресвятая Богородица!
     Где злодей мой хороводится?»
     Бабе снится, что в весёлом кабаке
     Пьяный муж её несётся в трепаке,
     То прискочит, то согнётся в три дуги,
     Истоптал свои смазные сапоги
     И руками и плечами шевелит…
     А гармоника пилит, пилит, пилит.
     Продолжается видение:
     Вот приходят в «заведение»
     Гости, старые приказные,
     Отставные, безобразные,
     Красноносые алтынники,
     Все Касьяны-именинники.
     Пуще прежнего веселье и содом.
     Разгулялся, расплясался пьяный дом,
     Говорит Касьян, схватившись за бока:
     «А послушай ты, приказная строка,
     У меня бренчат за пазухой гроши:
     Награжу тебя… Пляши, пляши, пляши!»

 //-- 3 --// 

     Осерчало «благородие»:
     «Ах ты, хамово отродие!
     За такое поношение
     На тебя подам прошение.
     Накладу ещё в потылицу! [30 - Потылица – затылок.]
     Целовальник [31 - Целовальник – продавец вина (приносил клятву соблюдать правила торговли и в подтверждение целовал крест).], дай чернильницу!»
     Продолжается всё тот же вещий сон:
     Вот явился у чиновных у персон
     Лист бумаги с государственным орлом.
     Перед ним Касьян в испуге бьёт челом,
     А обиженный куражится, кричит
     И прошение строчит, строчит, строчит.


     «Просит… имя и фамилия…
     Надо мной чинил насилия
     Непотребные, свирепые,
     И гласил слова нелепые:
     Звал „строкой“, противно званию…
     Подлежит сие к поданию…»
     Крепко спит-храпит Касьянова жена.
     Видит баба, в вещий сон погружена,
     Что мужик её, хоть пьян, а не дурак,
     К двери пятится сторонкою, как рак,
     Не замеченный чиновником-врагом,
     И – опять к куме бегом, бегом, бегом.

 //-- 4 --// 

     У кумы же печка топится,
     И кума спешит, торопится,
     Чтобы трезвые и пьяные
     Калачи её румяные
     Покупали, не торгуйся,
     На калачницу любуяся.
     Эко горе, эко горюшко, хоть плачь!
     Подгорел совсем у кумушки калач.
     Сам Касьян был в этом горе виноват:
     Он к куме своей явился невпопад,
     Он застал с дружком изменницу-куму.
     Потому что, потому что, потому…


     «Ах ты, кумушка-разлапушка,
     А зачем с тобой Потапушка?
     Всех людей считая братцами,
     Ты не справилась со святцами.
     Для Потапа-безобразника
     Нынче вовсе нету праздника!»
     Молодецки засучивши рукава,
     Говорит Потап обидные слова:
     «Именинника поздравить мы не прочь,
     Ты куму мою напрасно не порочь!»
     А кума кричит: «Ударь его, ударь!
     Засвети ему фонарь, фонарь, фонарь!»

 //-- 5 --// 

     Тёмной тучей небо хмурится.
     Вся покрыта снегом улица;
     А на улице Варваринской
     Спит… мертвец, мужик камаринский,
     И, идя из храма Божия,
     Ухмыляются прохожие.
     Но нашёлся наконец из них один,
     Добродетельный, почтенный господин, —
     На Касьяна сердобольно посмотрел:
     «Вишь, налопался до чёртиков, пострел!»
     И потыкал нежно тросточкой его:
     «Да уж он совсем… того, того, того!»
     Два лица официальные
     На носилки погребальные
     Положили именинника.
     Из кармана два полтинника
     Вдруг со звоном покатилися
     И… сквозь землю провалилися.
     Засияло у хожалых [32 - Хожалый – рассыльный, служитель при полиции для разных поручений, имеющий низший полицейский чин.] «рожество»:
     Им понравилось такое колдовство,
     И с носилками идут они смелей,
     Будет им ужо на водку и елей;
     Марта первого придут они домой,
     Прогулявши ночь… с кумой, с кумой, с кумой.

 1867


   Пошехонские леса

   Савве Дерунову


     Ох, лесочки бесконечные,
     Пошехонские, родимые!
     Что шумите, вековечные
     И никем не проходимые?


     Вы стоите исполинами,
     Будто небо подпираете,
     И зелёными вершинами
     С непогодушкой играете.


     Люди конные и пешие
     Посетить вас опасаются:
     Заведут в трущобу лешие,
     Насмеются, наругаются.


     Мишки злые, неуклюжие
     Так и рвутся на рогатину:
     Вынимай скорей оружие,
     Если любишь медвежатину!


     Ох, лесочки бесконечные,
     Пошехонские, родимые!
     Что шумите, вековечные
     И никем не проходимые?


     Отвечают сосны дикие,
     Поклонившись от усердия:
     «К нам пришли беды великие —
     Рубят нас без милосердия.


     Жили мы спокойно с мишками,
     Лешим не были обижены;
     А теперь, на грех, мальчишками
     Пошехонскими унижены».


     «Доля выпала суровая! —
     Зашумели глухо ёлочки. —
     Здесь стоит изба тесовая,
     Вся новёхонька, с иголочки.


     „Земской школой“ называется,
     Ребятишек стая целая
     В этой школе обучается
     И шумит, такая смелая!


     И мешает нам дремать в глуши,
     Видеть сны, мечты туманные…
     Хороши ли, путник, – сам реши —
     Эти школы окаянные?»


     Нет, лесочки бесконечные,
     Ваша жизнь недаром губится.
     Я срубил бы вас, сердечные,
     Всех на школы… да не рубится!

 1870


   Наша доля – наша песня

   Памяти Ивана Сурикова


     Я тоски не снесу
     И, прогнавши беду,
     На свободе в лесу
     Долю-счастье найду.


     Отзовись и примчись,
     Доля-счастье, скорей!
     К сироте постучись
     У тесовых дверей.


     С хлебом-солью приму
     Долю-счастье моё,
     Никому, никому
     Не отдам я её!


     Но в лесной глубине
     Было страшно, темно.
     Откликалося мне
     Только эхо одно…


     Так и песня моя
     Замирает в глуши
     Без ответа… Но я —
     Я пою от души.


     Пойте, братья, и вы!
     Если будем мы петь,
     Не склоняя главы, —
     Легче горе терпеть.


     Что ж мы тихо поём?
     Что ж наш голос дрожит?
     Не рекой, а ручьём
     Наша песня бежит…

 1880


   Безыменный певец


     Жил когда-то гусляр.
     Не для знатных бояр —
     Для народа он песни слагал.
     Лишь ему одному
     В непроглядную тьму
     Вольной песней своей помогал.


     Пел он звонко: «Не трусь,
     Православная Русь!
     Перестань голубком ворковать.
     Будь могучим орлом
     И иди напролом,
     Не дремли, повалясь на кровать…


     Как не стыдно тебе
     В дымной тесной избе
     При лучинушке плакать вдовой?
     Ты по белым снежкам,
     По зелёным лужкам
     Пронесись, словно конь боевой!»


     И от звуков певца
     Разгорались сердца,
     Молодела народная грудь —
     И, надежды полна,
     Подымалась она
     И старалась поглубже вздохнуть…


     Где скончался певец,
     Много-много сердец
     Пробуждавший на старой Руси?
     Где он спит под крестом
     Сладко, крепко? О том
     У могил безыменных спроси…


     Современный поэт!
     Дай правдивый ответ:
     Для кого, для чего ты поёшь?
     С неизменной тоской —
     Для услады людской
     Что народу ты в песнях даёшь?


     Кроткий друг и собрат!
     Сладкой песне я рад.
     Ты поёшь, как лесной соловей,
     Одного я боюсь,
     Что народную Русь
     Не разбудишь ты песней своей.

 1897



   Иван Суриков


   Рябина


     – Что шумишь, качаясь,
     Тонкая рябина,
     Низко наклоняясь
     Головою к тыну [33 - Тын – забор, частокол.]?


     – С ветром речь веду я
     О своей невзгоде,
     Что одна расту я
     В этом огороде.


     Грустно, сиротинка,
     Я стою, качаюсь,
     Что к земле былинка,
     К тыну нагибаюсь.


     А через дорогу
     За рекой широкой
     Также одиноко
     Дуб стоит высокий.


     Как бы я желала
     К дубу перебраться,
     Я б тогда не стала
     Гнуться да качаться.


     Близко бы ветвями
     Я к нему прижалась
     И с его листами
     День и ночь шепталась.


     Нет, нельзя рябинке
     К дубу перебраться!
     Знать, мне, сиротинке,
     Век одной качаться.

 1864


   Детство


     Вот моя деревня:
     Вот мой дом родной;
     Вот качусь я в санках
     По горе крутой;


     Вот свернулись санки,
     И я на бок – хлоп!
     Кубарем качуся
     Под гору, в сугроб.


     И друзья-мальчишки,
     Стоя надо мной,
     Весело хохочут
     Над моей бедой.


     Всё лицо и руки
     Залепил мне снег…
     Мне в сугробе горе,
     А ребятам смех!


     Но меж тем уж село
     Солнышко давно;
     Поднялася вьюга,
     На небе темно.


     Весь ты перезябнешь —
     Руки не согнёшь —
     И домой тихонько,
     Нехотя бредёшь.


     Ветхую шубёнку
     Скинешь с плеч долой;
     Заберёшься на печь
     К бабушке седой.


     И сидишь, ни слова…
     Тихо всё кругом;
     Только слышишь: воет
     Вьюга за окном.


     В уголке, согнувшись,
     Лапти дед плетёт;
     Матушка за прялкой
     Молча лён прядёт.


     Избу освещает
     Огонёк светца;
     Зимний вечер длится,
     Длится без конца…


     И начну у бабки
     Сказки я просить;
     И начнёт мне бабка
     Сказку говорить:


     Как Иван-царевич
     Птицу-жар поймал,
     Как ему невесту
     Серый волк достал.


     Слушаю я сказку —
     Сердце так и мрёт;
     А в трубе сердито
     Ветер злой поёт.


     Я прижмусь к старушке…
     Тихо речь журчит,
     И глаза мне крепко
     Сладкий сон смежит.


     И во сне мне снятся
     Чудные края.
     И Иван-царевич —
     Это будто я.


     Вот передо мною
     Чудный сад цветёт;
     В том саду большое
     Дерево растёт.


     Золотая клетка
     На сучке висит;
     В этой клетке птица
     Точно жар горит;


     Прыгает в той клетке,
     Весело поёт,
     Ярким, чудным светом
     Сад весь обдаёт.


     Вот я к ней подкрался
     И за клетку – хвать!
     И хотел из сада
     С птицею бежать.


     Но не тут-то было!
     Поднялся шум-звон;
     Набежала стража
     В сад со всех сторон.


     Руки мне скрутили
     И ведут меня…
     И, дрожа от страха,
     Просыпаюсь я.


     Уж в избу, в окошко,
     Солнышко глядит;
     Пред иконой бабка
     Молится, стоит.


     Весело текли вы,
     Детские года!
     Вас не омрачали
     Горе и беда.

 1865 или 1866


   В ночном


     Летний вечер. За лесами
     Солнышко уж село;
     На краю далёком неба
     Зорька заалела;


     Но и та потухла. Топот
     В поле раздаётся:
     То табун коней в ночное
     По лугам несётся.


     Ухватя коней за гриву,
     Скачут дети в поле.
     То-то радость и веселье,
     То-то детям воля!


     По траве высокой кони
     На просторе бродят;
     Собралися дети в кучку,
     Разговор заводят.


     Мужички сторожевые
     Улеглись под лесом
     И заснули… Не шелохнет
     Лес густым навесом.


     Всё темней, темней и тише…
     Смолкли к ночи птицы;
     Только на небе сверкают
     Дальние зарницы.


     Кой-где звякнет колокольчик,
     Фыркнет конь на воле,
     Хрупнет ветка, куст – и снова
     Всё смолкает в поле.


     И на ум приходят детям
     Бабушкины сказки:
     Вот с метлой несётся ведьма
     На ночные пляски;


     Вот над лесом мчится леший
     С головой косматой,
     А по небу, сыпля искры,
     Змей летит крылатый;


     И какие-то все в белом
     Тени в поле ходят…
     Детям боязно – и дети
     Огонёк разводят.


     И трещат сухие сучья,
     Разгораясь жарко,
     Освещая тьму ночную
     Далеко и ярко.

 1874


   Степь


     Кони мчат-несут.
     Степь всё вдаль бежит;
     Вьюга снежная
     На степи гудит.


     Снег да снег кругом;
     Сердце грусть берёт;
     Про моздокскую
     Степь ямщик поёт…


     Как простор степной
     Широко-велик;
     Как в степи глухой
     Умирал ямщик;


     Как в последний свой
     Передсмертный час
     Он товарищу
     Отдавал приказ:


     «Вижу, смерть меня
     Здесь, в степи, сразит —
     Не попомни, друг,
     Злых моих обид.


     Злых моих обид,
     Да и глупостей,
     Неразумных слов,
     Прежней грубости.


     Схорони меня
     Здесь, в степи глухой;
     Вороных коней
     Отведи домой.


     Отведи домой,
     Сдай их батюшке;
     Отнеси поклон
     Старой матушке.


     Молодой жене
     Ты скажи, друг мой,
     Чтоб меня она
     Не ждала домой…


     Кстати ей ещё
     Не забудь сказать:
     Тяжело вдовой
     Мне её кидать!


     Передай словцо
     Ей прощальное
     И отдай кольцо
     Обручальное.


     Пусть о мне она
     Не печалится;
     С тем, кто по сердцу,
     Обвенчается!»


     Замолчал ямщик,
     Слеза катится…
     Да в степи глухой
     Вьюга плачется.


     Голосит она,
     В степи стон стоит,
     Та же песня в ней
     Ямщика звучит:


     «Как простор степной
     Широко-велик;
     Как в степи глухой
     Умирал ямщик».

 1877


   Зима


     Белый снег пушистый
     В воздухе кружится
     И на землю тихо
     Падает, ложится.


     И под утро снегом
     Поле побелело,
     Точно пеленою
     Всё его одело.


     Тёмный лес что шапкой
     Принакрылся чудной
     И заснул под нею
     Крепко, непробудно…


     Божьи дни коротки,
     Солнце светит мало,
     Вот пришли морозцы —
     И зима настала.


     Труженик-крестьянин
     Вытащил санишки,
     Снеговые горы
     Строят ребятишки.


     Уж давно крестьянин
     Ждал зимы и стужи,
     И избу соломой
     Он укрыл снаружи.


     Чтобы в избу ветер
     Не проник сквозь щели,
     Не надули б снега
     Вьюги и метели.


     Он теперь покоен —
     Всё кругом укрыто,
     И ему не страшен
     Злой мороз, сердитый.

 1880



   Савва Дерунов


   Утро на сенокосе


     На цветных лугах
     Лежит ноченька
     Тёмным бархатом
     Переливчатым.
     Только реченька
     Меж лугов течёт,
     Светлым зеркалом
     Вдали светится.
     На краю за ней
     Лес чернеется,
     Кудри свесились,
     Принахмурился.
     Ярко на небе
     Звёзды светятся,
     Как у девицы
     Очи ясные.
     От полуночи
     Всплыло облако.
     Свод задёрнуло
     Неба синего.
     На востоке даль
     Огнём вспыхнула.
     Ярким заревом
     Разливается.
     У реки луга
     Запестрелися.
     Ветерок пахнул,
     Всё проснулося.
     Из села в луга
     Косцы дюжие
     С косой острою
     Все торопятся.
     И пошла коса
     По траве гулять,
     Класть в ряды траву
     Подкошённую.
     Из села в луга
     Идут девушки,
     А в руках у них
     Грабли новые.
     Вот тогда кругом,
     В зеленых лугах,
     Песня русская
     Всюду слышится,
     На душе тогда
     Любо, радостно,
     Грудь широкая
     Подымается.



   «Луг зелёный под росою…»


     Луг зелёный под росою
     Днём дождями был обмытый,
     По приречью, полосою,
     Был туманом он покрытый.
     Сверху – небо голубое
     И чудесных звёзд сверканье.
     Всё приречье – облитое
     Нежным светом… Колыханье
     Светлой речки – не шумящей,
     На заливе гладь зеркальна…
     Скорбью льётся в ней щемящей
     Песня – песня та печальна…




   Максим Богданович


   «Скоро вечер в прошедшее канет…»


     Скоро вечер в прошедшее канет.
     Блещут звёзды пушистые, светит
     Месяц бледный, холодный и тянет
     Из реки серебристые сети.


     В них русалки запутали косы —
     Рвут и путают влажные нити.
     Ночь плывёт над землёй, сеет росы,
     Тихо шепчет русалкам: «Усните».

 1909


   «Тёплый вечер, тихий ветер, мягкий стог…»


     Тёплый вечер, тихий ветер, мягкий стог
     Уложили спать меня на грудь земли.
     Не курится пыль столбами вдоль дорог,
     В небе месяца сияет бледный рог,
     В небе тихо звёзды расцвели.


     Убаюканный вечерней тишиною,
     Позабыл я, где рука, где голова.
     Вижу я, с природой слившися душою,
     Как дрожат от ветра звёзды надо мною,
     Слышу, как растёт в тиши трава.

 1910


   Озеро


     Тут рос густой, суровый бор
     И леший жил; когда ж топор
     В бору раздался – леший сгинул
     И, уж не виданный с тех пор,
     Нам зеркальце своё подкинул.


     Как будто в мир иной окно,
     Лежит, спокойное, оно,
     Теченье жизни отражает
     И всё, что сгинуло давно,
     В холодной глубине скрывает.

 1910


   «Хорошо прозрачной тёплой ночью мая…»


     Хорошо прозрачной тёплой ночью мая
     В травах светляков зелёный свет горит.
     Хорошо на небе россыпь золотая
     Звёзд блестящих переливчато дрожит.
     В этот час душа широко раскрывает
     Крылья белые, помятые житьём,
     И, взмахнувши вольно ими, улетает
     В царство сказки, всё овеянное сном.

 1910


   «Счастье, ты вчера блеснуло мне несмело…»


     Счастье, ты вчера блеснуло мне несмело,
     И поверилось, что жизнь проста, легка,
     В сердце зыбком что-то пело и болело,
     Радость душу мне щемила, как тоска.
     А сегодня вновь мечтой себя туманю,
     Книгу развернул, но не могу читать.
     Как случилося, что полюбил я Аню,
     Разве знаю я? Да и к чему мне знать?

 1910–1913


   «Уж синее небо темнеет…»
   Из цикла «Полынь-трава»


     Уж синее небо темнеет.
     День кончился, ночь впереди.
     Блистательных звёзд ожерелья
     Порвались на Божьей груди.


     Рассыпались звёзды и чутко
     На землю, на край наш глядят.
     Что ж видят они там, что слышат?
     Зачем всё дрожат и дрожат?

 1910


   Костёл святой Анны в Вильне


     Чтоб заживить на сердце раны,
     Чтоб освежить усталый ум,
     Придите в Вильну к храму Анны,
     Там исчезает горечь дум.
     Изломом строгим в небе ясном
     Встаёт, как вырезной, колосс.
     О, как легко в порыве страстном
     Он башенки свои вознёс.
     А острия их так высоко,
     Так тонко в глубь небес идут,
     Что миг один, и – видит око —
     Они средь сини ввысь плывут.
     Как будто с грубою землёю
     Простясь, чтоб в небе потонуть,
     Храм стройный лёгкою стопою
     В лазури пролагает путь.
     Глядишь – и тихнут сердца раны,
     Нисходит мир в усталый ум.
     Придите в Вильну к храму Анны!
     Там исчезает горечь дум.

 1911–1912


   Книга
   Из цикла «Старая Беларусь»


     Псалтырь, покрытую нежёсткой бурой кожей,
     Я взял, чеканные застёжки отомкнул.
     Пересмотрел ряды кириллицы пригожей
     И воска с ладаном приятный дух вдохнул.


     Прочёл псалом: «Как лань к источнику стремится,
     Так рвётся, Господи, к Тебе душа моя».
     Пахнула свежестью старинная страница,
     И с тихой радостью читаю книгу я.


     В конце её стоит нехитрая приписка:
     «Для искупления грехов души своей
     Списал псалтырь Иван из града Волковыска
     В году семь тысяч сто восьмом с начала дней».

 1912


   Триолет XVIII века


     Мне долгое забвенье Вами
     Чернее Ваших чёрных кос.
     Пронзает душу остриями
     Мне долгое забвенье Вами.
     Я побледнел от томных слёз
     И начал триолет словами:
     «Мне долгое забвенье Вами
     Чернее Ваших чёрных кос».

 1913


   Сонет
   Из цикла «Старинное наследство»


     Суровый Дант не презирал сонета…

 А. Пушкин


     Что из того, что стих в душе кипит?
     Он через холод мысли протекает
     И тут лишь твёрдость формы обретает,
     Как воск, что при гаданье в воду влит.
     Поэт всегда обдуманно творит.
     В тот миг, когда вал чувства грудь вздымает,
     С мерилом ум холодный выступает:
     Он взвесит всё, проверит, расчленит.


     Таков и ты, чертящий над землёю
     Ночное небо яркою дугою,
     Блестящий, золотистый метеор.
     Горишь ты, оплавляешься, несёшься
     Весь в искрах огневых за кругозор,
     А в глубине холодным остаёшься.

 1914


   Зелёная любовь


     По улице, смеясь, шаля,
     Проходят бойко гимназисточки.
     Их шляпок зыблются поля,
     И машут нотных папок кисточки.


     Болтают, шутят, не боясь,
     Что их сочтут ещё зелёными.
     Но чья б душа не увлеклась
     Коричневыми рарillon'ами [34 - Papillon (фр.) – бабочка, мотылек.]!


     Вон, словно цапля, за одной
     Кокетливой вертиголовкою
     Кадет высокий и прямой
     Идёт походкою неловкою.


     Близка уж стужа зимних дней;
     Покрыта вся панель порошею.
     Царица дум его по ней
     Чеканит мелкий след калошею.


     Волнуяся, кадет идёт.
     В её следы попасть старается.
     А сердце в грудь всё громче бьёт
     И тихим счастьем озаряется.

 1909–1916



   Михаил Кузмин


   Мои предки


     Моряки старинных фамилий,
     влюблённые в далёкие горизонты,
     пьющие вино в тёмных портах,
     обнимая весёлых иностранок;
     франты тридцатых годов,
     подражающие д'Орсе и Брюммелю [35 - Граф Альфред д'Орсе и Джордж Брайан Брюммель (Браммел) – прославленные денди, законодатели мод первой трети XIХ века.],
     внося в позу денди
     всю наивность молодой расы;
     важные, со звёздами, генералы,
     бывшие милыми повесами когда-то,
     сохраняющие весёлые рассказы за ромом,
     всегда одни и те же;
     милые актёры без большого таланта,
     принёсшие школу чужой земли,
     играющие в России «Магомета» [36 - «Магомет» – трагедия французского философа-вольнодумца Вольтера.]
     и умирающие с невинным вольтерьянством;
     вы – барышни в бандо [37 - Бандо – причёска с пробором и прядями волос, слегка прикрывающими уши и краешек щёк Также головной убор в виде повязки.],
     с чувством играющие вальсы Маркалью,
     вышивающие бисером кошельки
     для женихов в далёких походах,
     говеющие в домовых церквах
     и гадающие на картах;
     экономные, умные помещицы,
     хвастающие своими запасами,
     умеющие простить и оборвать
     и близко подойти к человеку,
     насмешливые и набожные,
     встающие раньше зари зимою;
     и прелестно-глупые цветы театральных училищ,
     преданные с детства искусству танцев,
     нежно развратные,
     чисто порочные,
     разоряющие мужа на платья
     и видающие своих детей полчаса в сутки;
     и дальше, вдали – дворяне глухих уездов,
     какие-нибудь строгие бояре,
     бежавшие от революции французы,
     не сумевшие взойти на гильотину —
     все вы, все вы
     вы молчали ваш долгий век,
     и вот вы кричите сотнями голосов,
     погибшие, но живые,
     во мне: последнем, бедном,
     но имеющем язык за вас,
     и каждая капля крови
     близка вам, слышит вас,
     любит вас;
     и вот все вы:
     милые, глупые, трогательные, близкие —
     благословляетесь мною
     за ваше молчаливое благословенье.

 1907


   «Светлая горница – моя пещера…»


     Светлая горница – моя пещера,
     Мысли – птицы ручные: журавли да аисты;
     Песни мои – весёлые акафисты;
     Любовь – всегдашняя моя вера.


     Приходите ко мне, кто смутен, кто весел,
     Кто обрёл, кто потерял кольцо обручальное,
     Чтобы бремя ваше, светлое и печальное,
     Я, как одёжу, на гвоздик повесил.


     Над горем улыбнёмся, над счастьем поплачем.
     Не трудно акафистов лёгких чтение.
     Само приходит отрадное излечение
     В комнате, озарённой солнцем не горячим.


     Высоко окошко над любовью и тлением,
     Страсть и печаль, как воск от огня, смягчаются.
     Новые дороги, всегда весенние, чаются,
     Простясь с тяжёлым, тёмным томлением.

 1907


   Газэла


     Мне ночью шепчет месяц двурогий всё о тебе.
     Мечтаю, идя долгой дорогой, всё о тебе!
     Когда на небе вечер растопит золото зорь,
     Трепещет сердце странной тревогой всё о тебе.
     Когда полсуток глаз мой не видит серых очей,
     Готов я плакать, нищий убогий, всё о тебе!
     За пенной чашей, радостным утром думаю я
     В лукавой шутке, в думе ли строгой всё о тебе,
     В пустыне мёртвой, в городе шумном всё говорит
     И час медлитель, миг быстроногий всё о тебе!

 1911–1912


   Моление


     О, Феодоре Стратилате,
     О, Егорий, апрельский цвет!
     Во пресветлой вы во палате,
     Где ни плача, ни скорби нет.
     Выходите вы со полками
     Из высоких злачёных врат!
     Ваш оплот надо всеми нами…
     Божий воин – земному брат.
     Изведите огонь и воду,
     Растопите вы топь болот,
     Понашлите всю непогоду
     На безбожный и вражий род!
     Преподобные, преклоните
     Ваши взоры от райских книг,
     Вы, святители, освятите —
     Предводи нас, Архистратиг!
     Мы молебны поём не втуне,
     Не напрасно поклоны бьём.
     От приморской спешит Солуни
     Свет-Димитрий, звеня копьём.
     На пороге же Божья Мати
     Свой покров простирает вслед,
     Чтобы Царь-Христос нашей рати
     Дал венец золотых побед.

 1914


   Из цикла «Русский рай»


   1. «Всё тот же сон, живой и давний…»


     Всё тот же сон, живой и давний,
     Стоит и не отходит прочь:
     Окно закрыто плотной ставней,
     За ставней – стынущая ночь.
     Трещат углы, тепла лежанка,
     Вдали пролает сонный пёс…
     Я встал сегодня спозаранку
     И мирно мирный день пронёс.
     Беззлобный день так свято долог!
     Всё – кроткий блеск, и снег, и ширь!
     Читать тут можно только Пролог [38 - «Пролог» – сборник, включающий жития святых, поучения и душеспасительные рассказы.]
     Или Давыдову Псалтирь.
     И зной печной в каморке белой,
     И звон ночной издалека,
     И при лампадке нагорелой
     Такая белая рука!
     Размаривает и покоит,
     Любовь цветёт, проста, пышна,
     А вьюга в поле люто воет,
     Вьюны сажая у окна.
     Занесена пургой пушистой,
     Живи, любовь, не умирай:
     Настал для нас огнисто-льдистый,
     Морозно-жаркий, русский рай!
     Ах, только б снег, да взор любимый,
     Да краски нежные икон!
     Желанный, неискоренимый,
     Души моей давнишний сон!

 Август 1915


   2. «Я знаю вас не понаслышке…»

   А. С. Роcлавлеву


     Я знаю вас не понаслышке,
     О, Верхней Волги города!
     Кремлей чешуйчатые вышки,
     Мне не забыть вас никогда!
     И знаю я, как ночи долги,
     Как яр и краток зимний день, —
     Я сам родился ведь на Волге,
     Где с удалью сдружилась лень,
     Где исстари благочестивы
     И сметливы, где говор крут,
     Где весело сбегают нивы
     К реке, где молятся и врут,
     Где Ярославль горит, что в митре
     У патриарха ал рубин,
     Где рос царевич наш Димитрий,
     Зарозовевший кровью крин [39 - Крин – элемент орнамента в виде ростка в византийском и древнерусском прикладном искусстве.],
     Где всё привольно, всё степенно,
     Где всё сияет, всё цветёт,
     Где Волга медленно и пенно
     К морям далёким путь ведёт.
     Я знаю бег саней ковровых
     И розы щёк на холоду,
     Морозов царственно-суровых
     В другом краю я не найду.
     Я знаю звон великопостный,
     В бору далёком малый скит —
     И в жизни сладостной и косной
     Какой-то тайный есть магнит.
     Я помню запах гряд малинных
     И горниц праздничных уют,
     Напевы служб умильно-длинных
     До сей поры в душе поют.
     Не знаю, прав ли я, не прав ли,
     Не по указке я люблю.
     За то, что вырос в Ярославле,
     Свою судьбу благословлю!

 Январь 1916


   3. Царевич Димитрий


     Давно уж жаворонки прилетели,
     Вернулись в гнёзда громкие грачи,
     Поскрипывают весело качели,
     Ещё не знойны майские лучи.
     О май-волшебник, как глаза ты застишь
     Слезою радостной, как летом тень!
     Как хорошо: светло, все окна настежь,
     Под ними тёмная ещё сирень!
     Ах, пробежаться бы за квасом в ледник,
     Черёмуху у кухни оборвать!
     Но ты – царевич, царский ты наследник:
     Тебе негоже козликом скакать.
     Ты медленно по садику гуляешь
     И, кажется, самой травы не мнёшь.
     Глядишь на облако, не замечаешь,
     Что на тебя направлен чей-то нож
     Далёкий звон сомненья сладко лечит:
     Здесь не Москва, здесь тихо и легко…
     Орешки сжал, гадаешь: чёт иль нечет,
     А жаворонки вьются высоко.
     Твоё лицо болезненно опухло,
     Темно горит ещё бесстрастный взгляд,
     Как будто в нём не навсегда потухло
     Мерцанье заалтарное лампад.
     Что милому царевичу враждебно?
     На беззащитного кто строит ков?
     Зачем же руки складывать молебно,
     Как будто ты удар принять готов?
     Закинул горло детское невинно
     И, ожерельем хвастаясь, не ждёт,
     Что скоро шею грозно и рубинно
     Другое ожерелье обовьёт.
     Завыли мамки, вопль и плач царицы…
     Звучит немолчно в зареве набат,
     А на траве – в кровавой багрянице
     Царя Феодора убитый брат.
     В заре горит грядущих гроз багрянец,
     Мятеж и мрак, невнятные слова,
     И чудится далёкий самозванец
     И пленная, растленная Москва!
     Но ты, наш мученик, ты свят навеки,
     Всю злобу и все козни одолев…
     Тебя слепцы прославят и калеки,
     Сложив тебе бесхитростный напев.
     Так тих твой лик, тиха святая рака,
     И тише стал Архангельский собор,
     А из кровавой старины и мрака
     Нам светится твой детский, светлый взор.
     Пусть говорит заносчивый историк,
     Что не царевич в Угличе убит,
     Всё так же жребий твой, высок и горек,
     Димитрий-отрок, в небесах горит.
     О вешний цвет, на всех путях ты нужен,
     И в мирный, и в тревожный, смутный миг!
     Ведь каждая из маленьких жемчужин
     Твоих дороже толстых, мёртвых книг.
     О убиенный, Ангел легкокрылый!
     Ты справишься с разрухой и бедой
     И в нашей жизни, тусклой и унылой,
     Засветишь тихой утренней звездой.

 Февраль 1916



   «Декабрь морозит в небе розовом…»


     Декабрь морозит в небе розовом,
     Нетопленый мрачнеет дом.
     А мы, как Меншиков в Берёзове,
     Читаем Библию и ждём.


     И ждём чего? самим известно ли?
     Какой спасительной руки?
     Уж взбухнувшие пальцы треснули,
     И развалились башмаки.


     Никто не говорит о Врангеле,
     Тупые протекают дни.
     На златокованном Архангеле
     Лишь млеют сладостно огни.


     Пошли нам крепкое терпение,
     И кроткий дух, и лёгкий сон,
     И милых книг святое чтение,
     И неизменный небосклон!


     Но если ангел скорбно склонится,
     Заплакав: «Это навсегда!» —
     Пусть упадёт, как беззаконница,
     Меня водившая звезда.


     Нет, только в ссылке, только в ссылке мы,
     О, бедная моя любовь.
     Струями нежными, не пылкими,
     Родная согревает кровь,


     Окрашивает щёки розово,
     Не холоден минутный дом,
     И мы, как Меншиков в Берёзове,
     Читаем Библию и ждём.

 8 декабря 1920



   Лев Мурогин


   Опять воспоминание

   Марианне Соколовой


     И милый дом, и сад, и церковь красная,
     И запах яблони, знакомый и родной,
     А тут – река, любимая, прекрасная,
     И лес кругом, как осень, грустный и немой.


     И листья жёлтые, как сон, печальные,
     И месяца холодный и лучистый блеск,
     И горы тайные, как песнь венчальная,
     И Волги милой трепетный, зовущий плеск.


     И монастырь, и стены белоснежные,
     И роща, где дубы столетние, и пруд,
     И озеро, где очертанья нежные, —
     Всё то, в чём сердцу бурному искал приют…


     И вижу я балкон, где Ты, моя далёкая,
     И голос слышу твой, его кристальный звук,
     И песня льётся, как мольба, глубокая —
     То песнь любви, то песня непонятных мук…


     Но нет Тебя… И, вместо той, – другая, грустная,
     Звенит в душе моей, надломленной, больной, —
     То песня о Тебе, с душою неразлучная,
     Всё тот же прошлый стих, печальный, но родной…

 На Волге. Осень 1918


   Солнечному народу
   Из цикла «Мировая весна»


     Мне грезится Солнце… Лазурным сияньем
     Лучи его землю ласкают и жгут —
     И ветер, и бури могучим дыханьем
     Мне песню о сбывшемся счастье поют.


     Я вижу грядущие, новые годы
     На смену прошедшим годам и векам,
     Там смелой рукой великаны-народы
     Куют себе ярко-рубиновый храм.


     Я слышу песню в этом храме:


     «Привет тебе, народ великий,
     Привет тебе, народ-титан,
     Звучат победно твои крики,
     И льётся гимн, как ураган.


     Народ свободный и прекрасный,
     Народ, воскресший после сна,
     Как буря, огненный и властный,
     Иди вперёд – зовёт Весна!..


     Зовут свобода, счастье, слава,
     И, в блеске радужных лучей,
     Иди, народ, могучей лавой
     И песни пой под звон мечей.


     Пусть эти солнечные песни
     Звучат, как арфы в чудном сне,
     И громкий клич в груди воскреснет:
     „Дорогу мировой Весне!“»

 1919



   Иван Ханаев


   В июле


     Июль прошёл без канители,
     Сияя, грозами гремя,
     А ягод!.. Брали как хотели —
     С одной корзинкой и с двумя.
     Хмельные, в звоне комарином
     Ложились травы в полный рост.
     И пахло, пахло кумарином
     И таволгой – до самых звёзд!
     Птичата вырасти спешили —
     Лететь, брести куда взбрело.
     Они порхали, мельтешили
     И поднимались на крыло.
     Так были милы их повадки,
     Доверье в бусинках-глазах!
     И, значит, было всё в порядке
     И на земле, и в небесах.



   Сосен звон


     Когда на солнце прокалённый
     Стоит сосняк со всех сторон,
     То медно-красный, то зелёный
     Порою слышится мне звон.


     Быть может, скажет нам наука,
     Числом пытая естество,
     Что цвет – предощущенье звука,
     Предузнавание его.


     Неумолкаемый зелёный
     И медно-красный звоны в зной
     Волною бьют в стволы и кроны,
     Гудят над каждою сосной.


     И даже дальним отголоском
     Дойдут до изб из глубины.
     Но эти звуки не слышны
     При небе пасмурном и плоском.



   Суховей


     Голубы,
     Как в дыму, и леса, и порубки,
     Обгорают дубы —
     Листья скручены в трубки.
     Негде птице напиться,
     Ни из речки, ни из копытца.
     Неуверен и слаб её лёт.
     Словно дома – не дома.
     Вся природа живёт
     Ожиданием ливня и грома.
     Смотрим пристально вдаль —
     Нет ли тучки из дальнего рейса.
     Прогреми и ударь,
     прогреми и ударь,
     И пролейся!..



   Дождь


     Ах, как ты нужен,
                   нужен,
                          нужен,
     Дождь, – работящ и долговяз, —
     Как стосковались мы по лужам —
     Земля и люди – в добрый час!


     И дождь,
             свежо дохнув сначала,
     Ударил дробью о стекло —
     И зашумело, зажурчало,
     По всем дорожкам потекло.


     А мы стояли у крылечка
     И, под навес не заходя,
     Смотрели, как бежала речка,
     Смеясь, пузырясь от дождя.



   Гроза


     Мир замер и заглох…
     И вдруг мигнул огромно
     И грохнул. И горох
     Защёлкал в окна, в брёвна,
     Запрыгал, заскакал.
     И шум пошёл лавиной.
     И дождь, войдя в запал,
     Тряс бородою длинной.
     К земле благоволя
     И урожая ради.
     И стлались на поля
     Её седые пряди.



   «Мы покой спугнули на привале…»


     Мы покой спугнули на привале.
     Тишину кузнечики сшивали,
     Знай себе строчили безотдышно,
     Так, чтобы других не стало слышно.


     И неслышно стало в самом деле,
     Мир и зной землёю овладели.


     А по тихой речке под стогами
     Облака бежали вверх ногами.
     И, в душистом сосняке пригрето,
     Нежилось, посапывая, лето.



   Утром


     Я просыпаюсь в то мгновенье
     Передрассветное, когда,
     Почуяв утра дуновенье,
     Вдруг станет бледною звезда
     И свист погоныша, где пруд,
     Хлестнёт по травам, словно кнут.


     Ещё в лесу темно и слепо,
     А журавлиная труба
     Зовёт в яснеющее небо
     Неодолимо, как судьба.



   «Налились и созрели травы…»


     Налились и созрели травы,
     Семя просится в закрома.
     Я читаю ночные главы
     Книги древней, как жизнь сама.


     Чуть блестят письмена в июле
     Над землёю и над водой.
     Лишь подумаешь: «Я не сплю ли?» —
     Крикнет за полночь козодой.


     И садится сова на прясло,
     Где ивняк с ольхой пополам.
     И луны голубое масло
     Растекается по стволам…



   «На перекрёстке три берёзки…»


     На перекрёстке три берёзки,
     На них осенние обноски,
     И ветер к своему кутку
     Таскает с них по лоскутку.



   «Осень пробует лёд…»


     Осень пробует лёд,
     Озимь копытом бьёт.


     Синяя
     Ломкая хвоя инея
     Села в тени дубравы
     На тальники и травы.


     Были лесные были:
     Воду олени пили,
     Пили, студили ноздри,
     Долго стояли возле…


     А за рекою в сече
     Тетерев пел о встрече,
     Кочку крыльями кутал —
     Осень с весною спутал.



   «Давай я на пальцы подую…»


     Давай я на пальцы подую.
     Румянцем лицо занялось.
     Красивую да молодую
     Пропустит ли мимо Мороз!


     На льдистые окна украдкой
     Ты смотришь из-под платка…
     Эх, мне б молодецкой ухватки
     Занять у него, старика!



   Заяц на опушке


     Заяц на опушке
     Играл в толокушки.
     Смотрел в синий потолок,
     Кочку лапами толок.
     Так её!
     Заяц на опушке,
     Ушки на макушке.
     – Ушки-лопушки,
     Надёжные слушки,
     Расскажите, ушки,
     Что это?
     – Кукуют кукушки.
     – Где это?
     – Кукуют кукушки
     С правого бока,
     С левого бока
     На суку сорока.
     Вот слетела стрекоча:
     Шастает кто-то.
     Заяц задал стрекача
     В лес через болото.
     Ушёл!
     Ах ты, косая шельма!



   Сорока


     Гнездо сороки – пост дозорный,
     А нрав его хозяйки – вздорный,
     Неумолчная стрекотня
     В лесу
     обо всех событьях дня.


     Но я любуюсь птицей той,
     Её загадочною,
     Сказочною,
     Непостижимою красотой.


     По снежной корочке морозной
     Идёт походкой грациозной,
     Всем в дар красу свою неся.
     Вся – соразмерность, чудо – вся.


     Летит зелёно-белым планером,
     Изящен, лёгок, плавен лёт.


     Тот, кто природу любит пламенно,
     От птицы глаз не оторвёт.



   Гуси


     Гуси шли по спирали,
     Ближе, ближе земля…


     А в кустах выбирали
     Цель,
     добычу деля.
     А в кустах подымали
     К небу ствол за стволом —
     И две птицы упали,
     Загребая крылом.


     За засадой засада,
     За петлёю – ружьё.
     А на родину надо —
     Не жить без неё.


     Где их смерти засели,
     Не узнать с высоты.
     Птицы в небе висели,
     Как живые кресты…



   Выпь


     Выпь велика ли,
     Слушаешь – не с быка ли? —
     Бухнет, бухнет сквозь воду —
     Мы от болота ходу.
     Бабушки нас учили:
     Это душа в бучиле.


     Только журавль протрубил рассвет —
     Будто её и нет.
     Канет в камыш под ольхой иль крушиной,
     Вытянет кверху нос камышиной —
     Поди найди!


     А ночью – на небо взгляни —
     В крепь волчью
     Летит копной перяной,
     Гасит звёзды спиной.
     Свет ей претит, по слухам.


     Ну как не сродни
     Болотным духам!



   «День прозрачен, неспешен…»


     День прозрачен, неспешен,
     Крошит солнце с крыльца,
     И слетает с орешни
     Золотая пыльца.


     Ветер дует оттуда,
     С твоей стороны.
     Ожиданием чуда
     Минуты полны.


     Всё сквозистей на крыше
     Снега порванный холст.
     Вспомяни – я услышу
     За тысячу вёрст.



   «Ясней, холодней сознанье…»


     Ясней, холодней сознанье,
     И душу волнуют всё реже
     Бездумной весны ликованье,
     Зимы первозданная свежесть.
     Нам скучен закон повторенья
     Без страсти и без обновленья.


     Но милы мне синие дали
     И голос, звучащий оттуда,
     И горький дымок на привале,
     И озера светлое чудо.
     И большего в мире не надо,
     Чем эта любовь без разлада.




   Мария Петровых


   Сон

   Кате


     Да, всё реже и уже с трудом
     Я припоминаю старый дом
     И шиповником заросший сад —
     Сон, что снился много лет назад.
     А ведь стоит только повернуть,
     Только превозмочь привычный путь —
     И дорога наша вновь легка,
     Невесомы наши облака…


     Побежим с тобой вперегонки
     По крутому берегу реки.
     Дом встречает окнами в упор.
     Полутёмный манит коридор…
     Дай мне руки, трепетанье рук…
     О, какая родина вокруг!


     В нашу детскую не смеет злость.
     Меж игрушек солнце обжилось.
     Днём – зайчата скачут по стенам,
     Ночью – карлик торкается к нам —
     Это солнце из-за тёмных гор,
     Чтобы месяцу наперекор.


     В спальне – строгий воздух тишины,
     Сумрак, превращающийся в сны,
     Блёклые обои, как тогда,
     И в графине мёртвая вода.
     Грустно здесь, закроем эту дверь,
     За живой водой пойдём теперь.
     В кухню принесём ведро невзгод
     На расправу под водопровод,
     В дно ударит, обожжёт края
     Трезвая, упрямая струя,
     А вокруг, в ответ на светлый плеск —
     Алюминиевый лютый блеск.


     В зал – он весь неверию ответ,
     Здесь корректно радостен паркет,
     Здесь внезапные, из-за угла,
     Подтверждающие зеркала.
     Поглядись, а я пока пойду
     На секретный разговор в саду.


     Преклоню колени у скамьи:
     Ветры, покровители мои!
     Долго вы дремали по углам,
     Равнодушно обвевали хлам.
     О, воспряньте, авторы тревог,
     Дряхлые блюстители дорог,
     Вздуйтесь гневом, взвейтесь на дыбы,
     Дряхлые блюстители судьбы!..


     Допотопный топот мне вослед
     Пышет ликованьем бывших лет.
     Это ветры! Судорга погонь
     Иль пощёчин сладостный огонь.
     На балконе смех порхает твой.
     Ты зачем качаешь головой?
     Думаешь, наверно, что, любя,
     Утешаю сказками тебя.
     Детство что! И начинаешь ты
     Милые, печальные мечты.


     Мы с тобою настрадались всласть.
     Видно, молодость не удалась.
     Если в двадцать два и в двадцать пять
     Стали мы о старости мечтать.
     В тёмной глубине зрачков твоих
     Горечи хватает на двоих,
     Но засмейся, вспомни старый сад…
     Это было жизнь тому назад.

 1930


   «Не взыщи, мои признанья грубы…»


     Не взыщи, мои признанья грубы,
     Ведь они под стать моей судьбе.
     У меня пересыхают губы
     От одной лишь мысли о тебе.


     Воздаю тебе посильной данью —
     Жизнью, воплощённою в мольбе.
     У меня заходится дыханье
     От одной лишь мысли о тебе.


     Не беда, что сад мой смяли грозы,
     Что живу сама с собой в борьбе,
     Но глаза мне застилают слёзы
     От одной лишь мысли о тебе.

 1941


   «Год, в разлуке прожитый…»


     Год, в разлуке прожитый,
     Близится к весне.
     Что же ты, ах, что же ты
     Не придёшь ко мне?


     Мне от боли старящей
     Тесно и темно,
     В злой беде товарища
     Покидать грешно.


     Приходи, не думая,
     Просто приходи.
     Что ж тоску угрюмую
     Пестовать в груди!


     Все обиды прошлые
     Замела пурга.
     Видишь – поле ровное,
     Белые снега.

 1942


   «Не плачь, не жалуйся, не надо…»


     Не плачь, не жалуйся, не надо,
     Слезами горю не помочь.
     В рассвете кроется награда
     За мученическую ночь.


     Сбрось пламенное покрывало,
     И платье наскоро надень,
     И уходи куда попало
     В разгорячающийся день.


     Тобой овладевает солнце.
     Его неодолимый жар
     В зрачках блеснёт на самом донце,
     На сердце ляжет, как загар.


     Когда в твоём сольётся теле
     Владычество его лучей,
     Скажи по правде – неужели
     Тебя ласкали горячей?


     Поди к реке, и кинься в воду,
     И, если можешь, – поплыви.
     Какую всколыхнёшь свободу,
     Какой доверишься любви!


     Про горе вспомнишь ты едва ли,
     И ты не назовёшь – когда
     Тебя нежнее целовали
     И сладостнее, чем вода.


     Ты вновь желанна и прекрасна,
     И ты опомнишься не вдруг
     От этих ласково и властно
     Струящихся по телу рук.


     А воздух? Он с тобой до гроба,
     Суровый или голубой,
     Вы счастливы на зависть оба —
     Ты дышишь им, а он тобой.


     И дождь придёт к тебе по крыше,
     Всё то же вразнобой долбя.
     Он сердцем всех прямей и выше,
     Всю ночь он плачет про тебя.


     Ты видишь – сил влюблённых много.
     Ты их своими назови.
     Неправда, ты не одинока
     В твоей отвергнутой любви.


     Не плачь, не жалуйся, не надо,
     Слезами горю не помочь,
     В рассвете кроется награда
     За мученическую ночь.

 1942


   «Мы начинали без заглавий…»


     Мы начинали без заглавий,
     Чтобы окончить без имён.
     Нам даже разговор о славе
     Казался жалок и смешон.


     Я думаю о тех, которым
     Раздоры ль вечные с собой
     Иль нелюбовь к признаньям скорым
     Мешали овладеть судьбой.


     Не в расточительном ли детстве
     Мы жили раньше? Не во сне ль?
     Лишь в грозный год народных бедствий
     Мы осознали нашу цель.


     И можем быть сполна в ответе
     За счастье встреч и боль потерь…
     Мы тридцать лет росли как дети,
     Но стали взрослыми теперь.


     И яростную жажду славы
     Всей жизнью утолить должны,
     Когда Россия пишет главы
     Освобождающей войны, —


     Без колебаний, без помарок —
     Страницы горя и побед,
     А на полях широких ярок
     Пожаров исступлённый свет…


     Живи же, сердце, полной мерой,
     Не прячь на бедность ничего
     И непоколебимо веруй
     В звезду народа твоего.


     Теперь спокойно и сурово
     Ты можешь дать на всё ответ,
     И скажешь ты два кратких слова,
     Два крайних слова: да и нет.


     А я скажу: она со мною,
     Свобода грозная моя!
     Совсем моей, совсем иною
     Жизнь начинается, друзья!

 1943


   Из цикла «Осенние леса»


   1. «Боже, как светло одеты…»


     Боже, как светло одеты,
     В разном – в красном, в золотом!
     На лесах сказалось лето
     В пламени пережитом.


     Солнце душу в них вложило —
     Летней радуги красу.
     Семицветное светило
     Рдеет листьями в лесу.


     Отрешившийся от зноя,
     Воздух сразу стал чужим.
     Отстранивший всё земное,
     Он высок и недвижим.


     А в лесах – за дивом диво.
     Им не надо никого,
     Как молитва, молчаливо
     Лёгких листьев торжество.


     Чтó красе их вдохновенной
     Близкий смертный снежный мрак…
     До чего самозабвенны,
     Как бесстрашны – мне бы так!



   2. «Грустила я за свежими бревенчатыми стенами…»


     Грустила я за свежими бревенчатыми стенами,
     Бродила опустевшими лесами несравненными,
     И светлыми дубровами, и сумрачными чащами,
     От пурпура – суровыми, от золота – молчащими.
     Я увидала озими, как в раннем детстве, яркими —
     Великодушной осени весенними подарками.
     В неполитом, в неполотом саду твоём
     стояла я…
     Пылают листья золотом, любой – как солнце малое:
     Что видывали за лето от зноя неустанного —
     По самый стебель налито и оживает заново.
     Ни шелеста, ни шороха, пройди всю глушь окрестную,
     Лишь смутный запах пороха томит листву древесную.
     Какими днями тяжкими нам эти чащи дороги!
     За этими овражками стояли наши вороги.
     Ломились в наши светлые заветные обители,
     И воды ясной Сетуни их тёмный образ видели.
     Настигнутые пулями, о вольной воле певшими,
     В свой праздник недогулянный, детоубийцы – где ж они?.
     Лишь смутный запах пороха хранит кора древесная.
     Ни шелеста, ни шороха – тиха краса окрестная.
     Как в утро это раннее, что разгорится досиня,
     Мне по сердцу стояние самозабвенной осени!..
     А ночь обступит звёздами – дремучая, прозрачная.
     Одно к другому созданы – и мрак, и свечи брачные…
     Земля моя чудесная, что для тебя я сделаю,
     Какой прославлю песнею всё светлое, всё смелое,
     И тишину рассветную, и жизнь вот эту самую,
     И вас, друзья заветные, заветные друзья мои!..

 1943



   Назначь мне свиданье


     Назначь мне свиданье
                 на этом свете.
     Назначь мне свиданье
                 в двадцатом столетье.
     Мне трудно дышать без твоей любви.
     Вспомни меня, оглянись, позови!
     Назначь мне свиданье
                  в том городе южном,
     Где ветры гоняли
                  по взгорьям окружным,
     Где море пленяло
                  волной семицветной,
     Где сердце не знало
                  любви безответной.
     Ты вспомни о первом свидании тайном,
     Когда мы бродили вдвоём по окраинам,
     Меж домиков тесных,
                  по улочкам узким,
     Где нам отвечали с акцентом нерусским.
     Пейзажи и впрямь были бедны и жалки,
     Но вспомни, что даже на мусорной свалке
                  жестянки и склянки
                         сверканьем алмазным,
     Казалось, мечтали о чём-то прекрасном.
     Тропинка всё выше кружила над бездной…
     Ты помнишь ли тот поцелуй
                   поднебесный?..
     Числа я не знаю,
                   но с этого дня
     Ты светом и воздухом стал для меня.
     Пусть годы умчатся в круженье обратном
     И встретимся мы в переулке Гранатном…
     Назначь мне свиданье у нас на земле,
     В твоём потаённом сердечном тепле.
     Друг другу навстречу
                   по-прежнему выйдем,
     Пока ещё слышим,
     Пока ещё видим,
     Пока ещё дышим,
     И я сквозь рыданья
     Тебя заклинаю:
                   назначь мне свиданье!
     Назначь мне свиданье,
                   хотя б на мгновенье,
     На площади людной,
                   под бурей осенней,
     Мне трудно дышать,
                   я молю о спасенье…
     Хотя бы в последний мой смертный час
     Назначь мне свиданье у синих глаз.

 1953


   Сказка


     Очарованье зимней ночи.
     Воспоминанье детских лет…
     Пожалуй, был бы путь короче
     И замело бы санный след,


     Но от заставы Ярославской
     До Норской фабрики, до нас, —
     Двенадцать вёрст морозной сказкой
     Под звёздным небом в поздний час…


     Субботним вечером за нами
     Прислали тройку. Мы с сестрой
     Садимся в сани. Над санями
     Кружит снежинок лёгкий рой.


     Вот от дверей начальной школы
     Мы тронулись. На облучке —
     Знакомый кучер в долгополой
     Овчинной шубе, в башлыке.


     И вот уже столбы заставы,
     Её двуглавые орлы.
     Большой больничный сад направо…
     Кусты черны, снега белы,


     Пустырь кругом, строенья редки.
     Темнее ночь, сильней мороз.
     Чуть светятся седые ветки
     Екатерининских берёз.


     А лошади рысцою рядом
     Бегут… Почтенный коренник
     Солидно вскидывает задом.
     Он строг и честен, он старик.


     Бежит, бряцая селезёнкой,
     Разумный конь, а с двух сторон
     Шалят пристяжки, как девчонки,
     Но их не замечает он.


     Звенит бубенчик над дугою,
     Поют полозья в тишине,
     Но что-то грезится другое
     В заворожённом полусне.


     На горизонте лес зубчатый,
     Таинственный, волшебный лес.
     Там, в чаще, – угол непочатый
     Видений, страхов и чудес.


     Вот королевич серым волком
     Подходит к замку на горе…
     Неверный свет скользит по ёлкам,
     По черным ёлкам в серебре.


     Спит королевна непробудно,
     И замок в чарах забытья.
     Самой себе признаться трудно,
     Что королевна – это я…


     Настоян на морозе воздух
     И крепок так, что не вздохнуть.
     И небо – в нелюдимых звёздах,
     Чужая, нежилая жуть.


     Всё на земле роднее, ближе.
     Вот телеграфные столбы
     Гудят всё то же, а поди же —
     Ведь это песни ворожбы.


     Неодолимая дремота
     В том звуке, ровном и густом…
     Но вот фабричные ворота,
     Всё ближе, ближе, ближе дом.


     Перед крылечком санный полоз
     Раскатывается, скользя.
     И слышен из прихожей голос,
     Который позабыть нельзя.

 1955


   «Какой обильный снегопад в апреле…»


     Какой обильный снегопад в апреле,
     Как трудно землю покидать зиме!
     И вновь зима справляет новоселье,
     И вновь деревья в снежной бахроме.


     Под ярким солнцем блещет снег весенний.
     Взгляни, как чётко разлинован лес:
     Высоких сосен правильные тени
     По белизне легли наперерез.


     Безмолвие страницы разграфлённой
     Как бы неволит что-то написать,
     Но от моей ли немоты бессонной
     Ты слова ждёшь, раскрытая тетрадь!


     А под вечер предстал передо мною
     Весь в перечёрках черновик живой,
     Написанный осыпавшейся хвоей,
     И веточками, и сухой листвой,


     И шишками, и гарью паровозной,
     Что ветром с полустанка нанесло,
     А почерк – то весёлый, то серьёзный,
     И подпись различаю и число.


     Не скрыть врождённый дар —
     он слишком ярок,
     Я только позавидовать могу,
     Как, не страшась ошибок и помарок,
     Весна стихи писала на снегу.

 1956


   «Бредёшь в лесу, не думая, что вдруг…»


     Бредёшь в лесу, не думая, что вдруг
     Ты станешь очевидцем некой тайны,
     Но всё открыл случайный взгляд вокруг —
     Разоблачения всегда случайны.


     В сосновой чаще плотный снег лежит —
     Зима в лесу обосновалась прочно,
     А рядом склон сухой листвой покрыт —
     Здесь осени участок неурочный.


     Шумят ручьи, бегут во все концы —
     Весна, весна! Но в синеве прогретой
     Звенят вразлив не только что скворцы —
     Малиновка – уж это ли не лето!


     Я видела и слышала сама,
     Как в чаще растревоженного бора
     Весна и лето, осень и зима
     Секретные вели переговоры.

 1956


   «Пылает отсвет красноватый…»


     Пылает отсвет красноватый
     На летней пашне в час заката.
     До фиолетового цвета
     Земля засохшая прогрета.
     Здесь каждый пласт огнём окован —
     Лиловым, розовым, багровым,
     И этот крепкий цвет не сразу
     Становится привычен глазу,
     Но приглядишься понемногу,
     На алый пласт поставишь ногу,
     И с каждым шагом всё бесстрашней
     Идёшь малинового пашней.

 22 августа 1957


   «Нет, мне уже не страшно быть одной…»


     Нет, мне уже не страшно быть одной.
     Пусть ночь темна, дорога не знакома.
     Ты далеко и всё-таки со мной.
     И мне спокойно, мне легко, я дома.


     Какие чары в голосе родном!
     Я сокрушаюсь только об одном —
     О том, что жизнь прошла с тобою розно,
     О том, что ты позвал меня так поздно.


     Но даже эта скорбь не тяжела.
     От унижений, ужасов, увечий
     Я не погибла, нет, я дожила,
     Дожаждалась, дошла до нашей встречи.


     Твоя немыслимая чистота —
     Моё могущество, моя свобода,
     Моё дыханье: я с тобою та,
     Какой меня задумала природа.


     Я не погибла, нет, я спасена.
     Гляди, гляди – жива и невредима.
     Я даже больше – я тебе нужна.
     Нет, больше, больше – я необходима.

 27 августа 1962


   «Одно мне хочется сказать поэтам…»


     Одно мне хочется сказать поэтам:
     Умейте домолчаться до стихов.
     Не пишется? Подумайте об этом,
     Без оправданий, без обиняков.
     Но, дознаваясь до жестокой сути
     Жестокого молчанья своего,
     О прямодушии не позабудьте,
     И главное – не бойтесь ничего.

 1971


   Весна в детстве


     Вешний грач по свежей пашне
     Ходит с важностью всегдашней,
     Ходит чинно взад-вперёд.
     Нету птицы богомольней:
     Звон услышав колокольный,
     Не спеша поклоны бьёт.
     Строгий звон великопостный
     Понимает грач серьёзный.
     Первым встретил ледоход,
     Первым видел половодье.
     Пост Великий на исходе,
     Всё меняется в природе,
     И всему свой черёд…


     В самый светлый день весенний,
     В день Христова Воскресенья,
     С церкви Зимнего Николы
     Разольётся звон весёлый,
     И с пяти церквей в ответ
     То ли звон, то ли свет.
     Старший колокол – для фона:
     Звук тяжёлый и густой
     В день весёлый, день святой
     Оттеняет перезвоны
     Молодых колоколов.
     Солнце синий воздух плавит,
     Жарким блеском праздник славит
     На крестах куполов,
     И щебечут в поднебесье
     Малые колокола —
     Светлый день! Христос воскресе!
     Всемогущему хвала! —
     То в распеве всей гурьбой,
     То вразброд, наперебой —
     Славят первый день пасхальный,
     Бестревожный, беспечальный.
     Этот день впереди,
     А пока погляди,
     Как под звон великопостный
     Ходит пашней грач серьёзный,
     Ходит чинно взад-вперёд,
     Не спеша поклоны бьёт.

 1975



   Николай Ушаков


   Вино

   Г. В. Шелейховскому


     Я знаю,
     трудная отрада,
     не легкомысленный покой —
     густые грозди винограда
     давить упорною рукой.


     Вино молчит.
     А годы лягут
     в угрюмом погребе, как дым,
     пока сироп горячих ягод
     не вспыхнет
     жаром золотым.


     Виноторговцы – те болтливы,
     от них кружится голова.
     Но я, писатель терпеливый,
     храню, как музыку, слова.


     Я научился их звучанье
     копить в подвале и беречь.


     Чем продолжительней молчанье,
     тем удивительнее речь.

 1926


   Похищение Афродиты из Музея изящных искусств

 //-- 1 --// 

     Хмурый мрамор и прохлада.
     Парфенон.
     Спит музейная Эллада
     у колонн.


     И, в колонны,
     Афродита,
     заманя,
     не глядите так
     сердито
     на меня.


     Выставленная веками
                    напоказ,
     почему нельзя руками
                    трогать вас?


     Как пристало Афродите,
                    в тишине —
     дайте руку и сойдите
                    вниз ко мне.

 //-- 2 --// 

     Лёгких мифов завершился цикл —
     За углом трепещет мотоцикл.


     Я трублю в рожок, в седле дрожа.
     Задремали ваши сторожа.
     Дремлют тоже
     экспонаты.
     У витрин
                ни прохожих,
                ни пернатых —
                            я один.

 //-- 3 --// 

     И едва в природе
               брезжит день,
     Афродита сходит
               со ступень
     мимо вешалок и стоек
               в вестибюль.


     И Москва в густой
               одета тюль,
     и замоскворецкий ветерок
     тихо веет вдоль ступень и ног.


     У пустого пьедестала
               ни души —
               брошенное покрывало
               и кувшин.

 //-- 4 --// 

     Розовеет мостовая,
                    и уже
     ласточки взлетают
                    в гараже.


     По деревьям и по стенам
                    жар горит,
     словно розовая пена
                    там, где Крит.


     Словно розовое море
                    у олив,
     светлой бронзы в зорях
                    перелив.


     Хорошо,
                    увидя эту
                    медь
     ласточкой к рассвету
                    улететь.

 //-- 5 --// 

     Афродита,
              Афродита,
                     ранний час
     лёгким облачком карбида
                     встретил нас.


     Покачнувшись сзади на седле,
     не грустите о своей земле.
     Руки мне на плечи положив,
     посмотрите, чем наш город жив:
     свежевымыт воздух голубой,
     и совсем не прежняя любовь.

 1927


   Старый Киев


     Мы ничего не забываем,
     и хорошо знакомы нам —
     в овраге
     улица кривая
                и колокольни
                по холмам.


     Чем был черней
     в овраге вечер,
     чем ночь в ярах
     была страшней —
     тем ярче разгорались свечи
     нагорных
     золотых церквей.


     Их золочёные громады
     пылали жаром
     сквозь стекло.
     Ведь даже и слепому надо,
     чтоб было
     где-нибудь
     светло.

 1936


   «Я видел, как реки, катясь с хребта…»


     Я видел, как реки, катясь с хребта,
     встречались в русле одном,
     но не сливали свои цвета
     и разные шли вдвоём.


     Я видел, как люди страны одной
     и одного языка
     вступали друг с другом в смертельный бой,
     и смерть им была нелегка.


     Я видел империй и царств предел
     и, кажется, не ослеп.
     Недаром я чёрный и чёрствый ел
     военного времени хлеб.

 1939


   Накануне
   (21 июня 1941 года)


     Начинается день предвоенный
     с громыханья приморских платформ.
     Дождик в пальмах шумит
     и мгновенно
     затихает,
     а на море шторм.
     Мутно море,
     в нём накипи вдоволь.
     Налетает
     каскад на каскад,
     миноносец идёт в Севастополь.
     Завтра
     бомбы в него полетят.
     Завтра, завтра,
     на раннем рассвете
     первый бой загремит,
     и опять
     первый врач
     первых раненых встретит,
     первый беженец
     будет бежать.
     Завтра
     рощ испугаются птицы.
     Завтра
     птиц не признают леса.
     Это всё
     только завтра случится,
     через двадцать четыре часа.
     А сегодня —
     рассвет предвоенный.
     Громыханье приморских платформ,
     громыханье волны неизменной.
     Дождь над морем,
     а на море шторм.

 1942


   Романс


     Слышу издали голос твой слабый…
     Марсиянка,
     отдай его мне.
     Может быть, мы в эфире хотя бы
     на короткой споёмся волне.


     Колокольчиков звон беспечальных
     пусть звенит
     меж тобою и мной,
     словно сотни колец обручальных,
     ставших струнами арфы одной.


     Как естественна ты, как чудесно
     не желаешь понять,
     что одну
     я повсюду ловлю,
     повсеместно,
     постоянно
     твою тишину.

 1946


   «Расскажи народам всем и странам…»


     Расскажи народам всем и странам,
     как в сорок втором году зимой
     ты сквозь ночь,
     сквозь бурю
     к партизанам
     вёл свой самолёт
     на голос мой,
     как звало,
     как плакало контральто,
     радио налаживая связь,
     как сквозь горы
     чёрного базальта
     в темноту
     к тебе
     душа рвалась.
     – Милый, милый, —
     я, радистка, пела,
     снег и сосны,
     тихо и темно.
     А душа болит, и ноет тело,
     стужей и войной опалено,
     молит лишь о госпитальной койке,
     всё в когтях мороза и огня.
     Если выжил,
     умоляю только —
     вспоминай красавицей меня.

 1949


   Ширь и простор


     Ширь и простор… Погляди ты —
     воздуха сколько кругом.
     Дождичком дали промыты,
     свежим протёрты снежком.


     Утро-то,
                 утро какое!
     День-то какой предстоит!
     Что же тебя беспокоит,
     снова тебе говорит:


     приняло многие боли,
     много узнало тревог
     русское чистое поле —
     сеялки
                возле дорог.

 1950


   Обратная сторона пластинки


     Игле, как кляче молотящей,
     ходить по кругу всё трудней,
     но льётся голос,
     уводящий
     в мелодию минувших дней.


     Старик не слушает,
     а плачет,
     на стол склонился головой —
     в пустом стакане
     тройка скачет
     с актёркой
     в шапочке глухой.


     Дорога,
     столбики расставя,
     бежит,
     никем не занята,
     но муфточка из горностая
     мешает целовать в уста.

 1956


   Лирика


     Ты мне сказал, небрежен и суров,
     Что у тебя – отрадное явленье! —
     Есть о любви четыреста стихов,
     А у меня два-три стихотворенья.

 Ярослав Смеляков


     А я писал всё время о любви —
     к глухим разъездам,
     к старым счетоводам,
     к полузаросшим,
     но проточным водам,
     и все тропинки вдаль меня вели.
     И малый куст на диком косогоре
     вдруг чувствовал себя
     как великан,
     и все канавки пробирались к морю,
     все лужицы стекались в океан.
     Моя любовь
     была веков разведка…
     Пусть не всегда звенели соловьи,
     пусть розы расцветали слишком редко,
     но о любви писал я,
     о любви!

 1961


   По лесенкам апреля


   1. «Апрельских полон впечатлений…»


     Апрельских полон впечатлений,
     я повторяю тот мотив,
     что наиграл мне лес весенний,
     в дубы
     и сосны
     заманив,
     когда бубенчик свой – гударик —
     на сто звонков
     настроил он,
     когда подснежника фонарик
     невидимой рукой зажжён,
     когда,
     весне во всём поверя,
     среди былинок и лучей
     по лёгким лесенкам апреля
     переливается ручей,
     когда звенит в нём дорогая,
     нет,
     драгоценная вода,
     когда пешком дойдёшь до рая,
     а в ад
     не ходят поезда.



   2. «Пусть параллели в далях сходятся…»


     Пусть параллели в далях сходятся
     и ошибается Эвклид —
     душа,
     как школьница-негодница,
     о постороннем говорит.
     Сады стоят
     как будто в инее,
     цветеньем и луной маня.
     Меж двух сердец кривая линия —
     кратчайшая не для меня.
     Вновь очерки и очертания
     весны небес и лепестков,
     вновь непременные задания
     неповторимых облаков.
     И песенке весенней вторю я —
     не математик,
     не мудрец,
     и мне всемирная история
     движеньем кажется сердец.

 1967



   Старинная мелодия


     Даль в снегу необозрима.
     Ночь светла
     и холодна.
     От Ростова до Любима —
     в небе звёзды
     и луна.
     «У меня в моей светёлке
     на окошке снег лежит,
     а за шторкою
     сквозь щёлку
     свечка-звёздочка горит.
     Свечка-солнышко пылает.
     Где ж ты, милый-дорогой?
     Колокольчик не желает
     заливаться под дугой.
     Отчего же он подвязан,
     что бубенчики молчат?
     Может,
            путь тебе заказан
     В край,
            где любят и грустят?
     Может,
            помер?
     Может,
            болен?
     Может,
            нанял лошадей?
     Может,
            скачешь в тёмном поле,
     да не к любушке своей?
     Может, к ней – к своей любимой?»
     Ни звезды.
     Зашла луна.
     От Ростова
     до Любима —
     в небе свечечка одна.

 1968


   «Может, Вычегда…»


     Может, Вычегда,
     может, Онега,
     но родная
     моя сторона.
     Из-под полога
     белого снега
     голубая
     смеётся весна.


     Опускается
     тихий и нежный,
     удивительно мягкий
     снежок.


     Будто с яблонь
     в сиянье безбрежном
     за цветком
     улетает цветок.
     Будто ласточка
     между стволами
     по фруктовым садам
     пронеслась.


     И опять обернулась
     стихами
     и надеждой
     опять назвалась.

 1971


   «Женщина бежит, бежит по пирсу…»


     Женщина бежит,
                бежит по пирсу,
     машет правой,
                левою рукой.
     Тот, кто с нею только что простился,
     отвечает с палубы крутой.


     До свиданья!
     Будет ли свиданье?
     Только пена, пена за рулём.
     Увеличивается
                расстоянье
     Между женщиной
                и кораблём.


     Может быть, от бега сердце бьётся,
     может быть, предчувствие беды…
     Слишком мало пирса остаётся,
     слишком много впереди воды.

 1973


   После больницы


     Моя Вселенная – мой дом,
     и то не весь – одна квартира.
     Что же осталось мне от мира,
     который за моим окном?


     Остался юг,
     остался север,
     остались запад и восток,
     остались искры в стратосфере
     моих надежд,
     моих тревог.


     Все стороны,
     все государства
     глядят ко мне в моё стекло.
     Не ограничено пространство,
     но время,
     время
     истекло.

 1973



   Ольга Берггольц


   Церковь «Дивная» в Угличе


     А церковь всеми гранями своими
     такой прекрасной вышла, что народ
     ей дал своё – незыблемое – имя —
     её доныне «Дивною» зовёт.
     Возносятся все три её шатра
     столь величаво, просто и могуче,
     что отблеск дальних зорь
     лежит на них с утра,
     а в час грозы
     их осеняют тучи.


     Но время шло – все три столетья шло…
     Менялось всё – любовь, измена, жалость.
     И «Дивную» полынью занесло,
     она тихонько, гордо разрушалась.
     Там в трещине берёзка проросла,
     там обвалилась балка, там другая…
     О нет, мы «Дивной» не желали зла.
     Её мы просто не оберегали.


     …Я знаю, что ещё воздвигнут зданья,
     где стоит кнопку малую нажать —
     возникнут сонмы северных сияний,
     миры друг друга станут понимать.
     А «Дивную» – поди восстанови,
     когда забыта древняя загадка,
     на чём держалась каменная кладка:
     на верности, на правде, на любви.
     Узнала я об этом не вчера
     и ложью подправлять её не смею.
     Пусть рухнут на меня
     все три её шатра
     всей неподкупной красотой своею.

 1953



   Алексей Сурков


   Поволжанка


     Знойная ночь перепутала все
     Стёжки-дорожки.
     Задорно звенят
     На зелёном овсе
     Серебряные серёжки.


     Синие сосны, синяя сонь —
     Час расставанья.
     Над Волгой-рекой
     Расплескала гармонь
     Саратовское «страданье».


     Над тихой гречихой,
     Над гривой овса
     Девичью разлуку
     Поют голоса.


     Девчонке-подружке
     Семнадцатый год,
     Дружок у подружки
     Уходит на флот.


     Над тихой гречихой,
     Над гривой овса
     Девчонке грустить
     Не велят голоса.


     Подружка подружке
     Частушку поёт,
     Подружка подружке
     Надежду даёт:


     «Сирень цветёт,
     Не плачь,
     Придёт…»


     Над тихой гречихой,
     Над гривой овса
     Сливаются
     Девичьи голоса.

 1935


   Грибной дождь


     Не торопись, не спеши, подождём.
     Забудем на миг неотложное дело.
     Смотри: ожила трава под дождём
     И старое дерево помолодело.


     Шуршит под ногами влажный песок
     Чиста синева над взорванной тучей.
     Горбатая радуга наискосок
     Перепоясала дождик летучий.


     Сдвигаются огненные столбы,
     Горят облака… В такие мгновенья
     Из прели лесной прорастают грибы
     И песенный дар обретают растенья.


     И камни и травы поют под дождём,
     Блестят серебром озёрные воды.
     Не торопись, не беги, подождём,
     Послушаем ласковый голос природы.

 1935–1936


   Песня смелых


     Стелются чёрные тучи,
     Молнии в небе снуют.
     В облаке пыли летучей
     Трубы тревогу поют.
     С бандой фашистов сразиться
     Смелых Отчизна зовёт.
     Смелого пуля боится,
     Смелого штык не берёт.


     Ринулись ввысь самолёты,
     Двинулся танковый строй.
     С песней пехотные роты
     Вышли за Родину в бой.
     Песня – крылатая птица —
     Смелых скликает в поход.
     Смелого пуля боится,
     Смелого штык не берёт.


     Славой бессмертной покроем
     В битвах свои имена.
     Только отважным героям
     Радость победы дана.
     Смелый к победе стремится,
     Смелым дорога вперёд.
     Смелого пуля боится,
     Смелого штык не берёт.

 22 июня 1941


   В землянке


     Бьётся в тесной печурке огонь,
     На поленьях смола как слеза,
     И поёт мне в землянке гармонь
     Про улыбку твою и глаза.


     Про тебя мне шептали кусты
     В белоснежных полях под Москвой.
     Я хочу, чтобы слышала ты,
     Как тоскует мой голос живой.


     Ты сейчас далеко-далеко.
     Между нами снега и снега.
     До тебя мне дойти нелегко,
     А до смерти – четыре шага.


     Пой, гармоника, вьюге назло,
     Заплутавшее счастье зови.
     Мне в холодной землянке тепло
     От моей негасимой любви.

 1942


   Флоренция


     Каррарского мрамора белые блоки.
     И мышцы в намёке, и лица в намёке.


     Мятежная сила невольников Рима
     Рождается в камне, могуча и зрима.


     По воле резца непонятной, чудесной
     Молчанье гремит торжествующей песней.


     Гимн варварской мощи, дерзанью, работе
     Поёт Микельанджело Буонаротти.


     У белого камня, у мраморной груды
     Стоим, созерцая великое чудо.


     И видим, как, времени власть побеждая,
     Ликуя в экстазе, любя и страдая,


     Сквозь годы исканий, сквозь путы сомнений
     Из холода глыб прорывается гений.

 1959



   Марк Лисянский


   Моя Москва


     Я по свету немало хаживал,
     Жил в землянке, в окопах, в тайге,
     Похоронен был дважды заживо,
     Знал разлуку, любил в тоске.


     Но всегда я привык гордиться
     И везде повторял я слова:
     Дорогая моя столица,
     Золотая моя Москва!


     У комбайнов, станков и орудий,
     В нескончаемой лютой борьбе
     О тебе беспокоятся люди,
     Пишут письма друзьям о тебе.


     Никогда врагу не добиться,
     Чтоб склонилась твоя голова,
     Дорогая моя столица,
     Золотая моя Москва!

 Ноябрь 1941


   Западная Двина


     …До деревни одна верста.
     Мы идём к деревне давно.
     За речной полосой высота
     Под названием – Ильино.
     Мы идём. Мы бежим. Мы ползём.
     А верста – словно сорок вёрст.
     Чернозём – уже краснозём,
     И горит перед нами мост.
     А команда одна:
     «Вперёд!»
     И огонь нас в клещи берёт,
     И дивизия – вплавь и в брод,
     И двинская вода как лёд.
     На войне это значит – ад.
     А команда одна:
     «Вперёд!»
     А приказ: «Ни шага назад!»
     Это трудно даже во сне,
     Это страшно даже в кино,
     На войне как на войне —
     Мы дошли до тебя, Ильино.



   Родина


     Долгожданный берег вырастает,
     Отгремели дальние моря.
     Здравствуй,
     Справедливая, святая,
     Родина прекрасная моя!
     Ты была безбрежным океаном,
     Тихой, с детства памятной рекой,
     Лермонтовским парусом в тумане,
     Пушкинскою избранной строкой.
     Ты была простором и раздольем,
     Дымкою прозрачной поутру,
     Тёплым запахом ржаного поля,
     Ветряком крылатым на юру.
     Ты была мечтою неустанной,
     Явью самых светлых наших снов,
     Золотым покоем Левитана,
     Песнею Чайковского без слов.
     Девушкой, единственной на свете,
     С золотистой русою косой,
     В тонком платье солнечного цвета
     На лугу, обрызганном росой.
     Материнским домом за оградой
     (Пусть туда заглянешь раз в году!),
     Старым чеховским вишнёвым садом,
     Горьковскою бурею в саду.
     Украинской песней,
     Русской сказкой,
     Волгой – легендарною рекой,
     Белоснежной шапкою кавказской,
     Вековой сибирскою тайгой.
     Ты была для нас насущным хлебом,
     Воздухом,
     Лучом в кромешной мгле,
     Незакатной зорею на небе
     И небесным светом на земле.
     Ты была берёзкой белоствольной,
     Негасимым дальним огоньком,
     Неоглядной степью,
     Птицей вольной,
     Знаменем гвардейским над полком.
     Ты была заводом многотрубным,
     Стройкой на пустынном берегу,
     Ты была окопом неприступным,
     Высотой, не отданной врагу.
     Вечною, нетленною красою,
     Мужеством бессмертным и живым —
     Тоненькою девочкою Зоей,
     Юношей Олегом Кошевым.
     В трудный час для мира и свободы
     Ты была источником тепла,
     Матерью была для всех народов,
     Родиною Ленина была!
     Родина!
     Не узкою полоской —
     Ты встаёшь державой мировой,
     Паспортом, который Маяковский
     Поднял высоко над головой.
     Все твои богатства и просторы,
     Всех живых и мёртвых имена,
     Все леса, равнины, реки, горы
     Уместились в сердце у меня.
     …Мальчиком я в сказку шёл из сказки,
     В скороходах – из страны в страну.
     Юношей я в сапогах солдатских
     Исходил весь мир
     В одну войну.
     Я видал все царства-государства,
     Я прошёл все земли и моря,
     Чтоб сказать тебе сегодня:
     – Здравствуй,
     Родина прекрасная моя!



   «Уже пора писать мне о любви…»


     Уже пора писать мне о любви:
     Я знал её девчонкой сероглазой,
     И девушкой, вошедшей в душу сразу,
     И женщиной, с кем дни делю свои.
     Девчонку не сумел я отстоять,
     И девушка не стала мне родною,
     А женщину, которая со мною,
     В конце концов боюсь я потерять.
     И пусть простят мне женщины мои —
     И та, что тут сейчас со мной смеётся, —
     Но жизнь моя на всех парах несётся,
     Как продолжение одной любви.
     Пусть боль и грусть врывались в жизнь мою
     И разрывали жизнь мою на части,
     Я без любви не представляю счастья,
     Я счастья без любви не признаю.
     Пусть кто-то встретит доводы мои
     Улыбкой кислой или миной постной…
     Уже не рано и ещё не поздно —
     Пора, пора писать мне о любви.



   Ярославская сторонка


     Берег за лёгкой волною…
     Здесь мой причал и приют.
     Липы шумят надо мною,
     Липы над Волгой цветут.
     Улица эта знакома,
     С этой – совсем незнаком.
     Возле старинного дома
     Новый красуется дом.


     Ярославская сторонка,
     Ярославская земля —
     Я иду дорогой звонкой,
     Там, где юность шла моя,
     Здесь ждала меня девчонка,
     Здесь живёт любовь моя.
     Ярославская сторонка,
     Ярославская земля.


     С грузом уходят машины
     В первый свой рейс по стране.
     Друг мой работал на шинном.
     Друг мой погиб на войне.
     Неумолимые годы
     Свой продолжают полёт,
     Улицей ранней к заводу
     Юная смена идёт.


     Светится город над Волгой,
     К морю уходят суда.
     Пусть я уеду надолго,
     Снова вернусь я сюда.
     Пахнет прохладою вечер,
     Липами тёмных аллей.
     Здесь непременно я встречу
     Старых и новых друзей.


     Ярославская сторонка,
     Ярославская земля —
     Я иду дорогой звонкой,
     Там, где юность шла моя,
     Здесь ждала меня девчонка,
     Здесь живёт любовь моя.
     Ярославская сторонка,
     Ярославская земля.



   «Солнце красит за крышею крышу…»


     Солнце красит за крышею крышу,
     Люд рабочий встречает зарю.
     – С добрым утром! – внезапно слышу.
     – С добрым утром! – в ответ говорю.
     Не любитель условных приличий,
     Почитаю превыше всего
     Этот очень хороший обычай
     И придерживаюсь его.
     Я, вернувший зарю небосводу,
     На войне отстоявший зарю,
     Даже в пасмурную погоду
     – С добрым утром! – друзьям говорю.
     Дорогое приветствие это
     Лично связано у меня
     С лучезарною кромкой рассвета
     И началом рабочего дня.
     С ощущением правды горячей,
     Наполняющей сердце моё,
     С пожеланием редкой удачи
     Всем, кто в жизни достоин её.



   Август


     По птичьей грусти,
     По заре,
     По редкостным приметам —
     Ещё не осень на дворе
     И всё-таки не лето.
     Неслышно ветер подошёл,
     Улёгся возле окон.
     Химическим карандашом
     Очерчен лес далёкий.
     И, прибавляя дни к годам,
     Закаты и рассветы,
     Проходит август по садам —
     Последний месяц лета.
     День, два —
     И осень тут как тут.
     Густеет тень ночная.
     Один окончил институт,
     Другой лишь начинает.
     И мы теперь не верим снам,
     Яснее время слышим.
     Не дети мы, и нам…
     И нам
     Давно уж тридцать с лишним.
     А сквозь прозрачное стекло
     Струится луч весёлый,
     И так легко,
     И так светло,
     Как будто завтра в школу.



   Осенние листья


     Осенние листья шумят и шумят в саду,
     Знакомой тропою я рядом с тобой иду.
     И счастлив лишь тот, в ком сердце поёт,
     С кем рядом любимый идёт.


     Пусть годы проходят – живёт на земле любовь,
     И там, где расстались, мы встретились нынче вновь.
     Сильнее разлук тепло твоих рук,
     Мой верный, единственный друг.


     В саду опустевшем тропа далеко видна,
     И осень прекрасна, когда на душе весна.
     Пусть годы летят, но светится взгляд,
     И листья над нами шумят.



   Настроение


     С чего – не знаю, тем не менее
     Светло в глуши моей души.
     С утра такое настроение,
     Что хоть роман в стихах пиши.
     Дождь льёт по всем небесным правилам,
     Душистый, щедрый, озорной.
     Ему земля бока подставила
     И не считается со мной.
     А я иду, дышу, и радуюсь,
     И гром и дождь благодарю,
     И верю, что жар-птицу – радугу
     Поймаю, людям подарю,
     Она строптивая и шустрая,
     Не надо ей земных сетей…
     Я счастлив даже от предчувствия
     Большого счастья для людей.
     В душе такое настроение,
     Что нипочём ни гром, ни дождь,
     Как будто улицей весеннею
     К любимой женщине идёшь.



   На рынке


     На рынке вроде как на ринге —
     Здесь наступают на тебя
     Бидоны, бочки, банки, кринки,
     Корзинки,
     В тыщу труб трубя.
     Подстерегают слева, справа,
     Идут упрямо за тобой
     Арбузы пёстрою оравой
     И дыни жёлтою толпой.
     И персики с улыбкой сладкой,
     И с поволокой виноград,
     Глядящий на тебя украдкой, —
     Мол, я ни в чём не виноват.
     На рынке – как на ринге,
     Кроме
     Того, что здесь без правил бьют
     И запрещённые приёмы
     За правильные выдают.
     В тебя направлены крутые
     Антоновские кулаки,
     И за тобой следят седые
     Упрямолобые бычки.
     И брынза нагло и открыто
     В тебя нацеливает взор,
     И подступает пирамида
     Из краснощёких помидор.
     На рынке вроде как на ринге —
     Здесь каждый листик неспроста,
     С тобой в жестоком поединке
     Вся вкуснота,
     Вся красота.
     Идут в атаку ароматы,
     Дары земли,
     Дары небес,
     Неисчислимые армады
     Идут поштучно и на вес.
     И делается вдруг обидно,
     Что люди здесь безбожно врут,
     И ухмыляются бесстыдно,
     И всё на свете продают.



   Тебе


     Не дорожное происшествие,
     Не случайный в пути разговор…
     Наше свадебное путешествие
     Продолжается до сих пор.
     Если б жил я на Южном полюсе,
     Ты – на Северном – всё равно
     Мы бы встретились в рыбинском поезде
     И в одно загляделись окно.
     Я, влюблённый в огни причальные,
     В черноморские города,
     Полюбил перроны печальные
     И весёлые поезда.
     С той поры в любом направлении
     Поезд рыбинский нас везёт.
     Что нам станция назначения,
     Лишь бы только вперёд, вперёд!
     Вот и нынче, лучом таранящим,
     Сквозь осеннюю темноту
     Рвётся поезд к друзьям-товарищам
     Из Ташкента в Алма-Ату.
     Поезда, из разлук пришедшие,
     Снова мчатся во весь опор.
     Наше свадебное путешествие
     Продолжается до сих пор.




   Лев Ошанин


   Если любишь – найди


     В этот вечер в танце карнавала
     Я руки твоей коснулся вдруг.
     И внезапно искра пробежала
     В пальцах наших встретившихся рук
     Где потом мы были, я не знаю,
     Только губы помню в тишине,
     Только те слова, что, убегая,
     На прощанье ты шепнула мне:


     Если любишь – найди,
     Если хочешь – приди,
     Этот день не пройдёт без следа.
     Если ж нету любви,
     Ты меня не зови,
     Всё равно не найдёшь никогда.


     И ночами снятся мне недаром
     Холодок оставленной скамьи,
     Тронутые ласковым загаром
     Руки обнажённые твои.
     Неужели не вернётся снова
     Этой летней ночи забытьё,
     Тихий шёпот голоса родного,
     Лёгкое дыхание твоё:


     Если любишь – найди,
     Если хочешь – приди,
     Этот день не пройдёт без следа.
     Если ж нету любви,
     Ты меня не зови,
     Всё равно не найдёшь никогда.

 1940


   Дороги


     Эх, дороги…
     Пыль да туман,
     Холода, тревоги
     Да степной бурьян.
     Знать не можешь
     Доли своей:
     Может, крылья сложишь
     Посреди степей.


     Вьётся пыль под сапогами —
                 степями,
                       полями —
     А кругом бушует пламя
                       Да пули свистят.


     Эх, дороги…
     Пыль да туман,
     Холода, тревоги
     Да степной бурьян.
     Выстрел грянет,
     Ворон кружит…
     Твой дружок в бурьяне
     Неживой лежит.


     А дорога дальше мчится,
               пылится,
                    клубится,
     А кругом земля дымится —
                      Чужая земля!


     Эх, дороги…
     Пыль да туман,
     Холода, тревоги
     Да степной бурьян.
     Край сосновый.
     Солнце встаёт.
     У крыльца родного
     Мать сыночка ждёт.


     И бескрайними путями,
              степями,
                  полями —
     Всё глядят вослед за нами
                    Родные глаза.


     Эх, дороги…
     Пыль да туман,
     Холода, тревоги
     Да степной бурьян.
     Снег ли, ветер
     Вспомним, друзья.
     …Нам дороги эти
     Позабыть нельзя.

 1945


   Ехал я из Берлина


     Ехал я из Берлина
     По дороге прямой,
     На попутных машинах
     Ехал с фронта домой.
     Ехал мимо Варшавы,
     Ехал мимо Орла —
     Там, где русская слава
     Все тропинки прошла.
     Эй, встречай,
                С победой поздравляй,
     Белыми руками
                Покрепче обнимай!
     Очень дальние дали
     Мы с друзьями прошли
     И нигде не видали
     Лучше нашей земли.
     Наше солнышко краше,
     И скажу, не тая:
     Лучше девушек наших
     Нет на свете, друзья.
     За весенние ночи,
     За родную страну
     Да за карие очи
     Я ходил на войну.
     Вы цветите пышнее,
     Золотые края,
     Ты целуй горячее,
     Дорогая моя!

 1945


   Как хорошо вдвоём, вдвоём…


     Как хорошо вдвоём, вдвоём
     Прийти и выбрать этот дом,
     Перо и стол, простой диван,
     Смотреть в глаза, в окно, в туман
     И знать, и знать, что мы живём
     Со всеми – и совсем вдвоём…
     Накличут коршуны беду,
     Трубач затрубит под окном.
     Я попрощаюсь и уйду,
     Ремень поправив за плечом.
     И мы пойдём из края в край.
     Но книг моих не убирай
     И спи спокойно.
     В поздний час
     Я постучу в твоё окно.
     Солёный след морской воды,
     Песок и пыль чужих дорог
     Я принесу на сапогах.
     Я запах боя принесу
     И песню, звавшую на бой,
     И сердце, полное тобой.
     И встретят в комнате меня
     Мои глаза, совсем мои,
     И детский, тёплый запах сна.
     Как хорошо, что мы вдвоём
     Решили выбрать этот дом,
     Перо и стол, простой диван,
     В глаза смотрели, в смерть, в туман
     И твёрдо знали, что живём
     Со всеми – и совсем вдвоём.



   Песня о тревожной молодости


     Забота у нас простая,
     Забота наша такая:
     Жила бы страна родная,
     И нету других забот!


     И снег, и ветер,
     И звёзд ночной полёт…
     Меня моё сердце
     В тревожную даль зовёт.


     Пускай нам с тобой обоим
     Беда грозит за бедою,
     Но дружба моя с тобою
     Лишь вместе со мной умрёт.


     Пока я ходить умею,
     Пока глядеть я умею,
     Пока я дышать умею,
     Я буду идти вперёд!


     И так же, как в жизни каждый,
     Любовь ты встретишь однажды.
     С тобою, как ты, отважно
     Сквозь бури она пройдёт.


     Не думай, что всё пропели,
     Что бури все отгремели.
     Готовься к великой цели,
     А слава тебя найдёт!


     И снег, и ветер,
     И звёзд ночной полёт…
     Меня моё сердце
     В тревожную даль зовёт.

 1958


   «Их было столько, ярких и блестящих…»


     Их было столько, ярких и блестящих,
     Светящихся в пути передо мной,
     Манящих смехом, радостью звенящих,
     Прекрасных вечной прелестью земной!..
     А ты была единственной любимой,
     Совсем другой была, совсем другой,
     Как стрельчатая веточка рябины
     Над круглою и плоскою листвой.

 1958


   Гроза


     Была гроза. Гроза как наводненье.
     Без отдыха. Все миги, все мгновенья —
     Одна сплошная молния ребром.
     Один непрекращающийся гром.
     Я, столько лет глядящий на природу,
     Такой грозы ещё не видел сроду.
     Казалось, это день и солнце встало.
     Казалось, это море грохотало.
     Казалось, этот гром и это пламя,
     Нечеловечьей злобой рождены,
     На землю низвергаются стволами
     С затучной марсианской стороны.
     Никто не спал. Собака жалась к людям
     И вздрагивала вогнутой спиной.
     Соседи шебуршали за стеной.
     Качались ветви, как от тяжкой боли,
     Казалось, содрогался шар земной!
     А сын, шельмец, устав на волейболе,
     Спокойно спал…

 1961


   Течёт Волга


     Издалека долго
     Течёт река Волга,
     Течёт река Волга —
     Конца и края нет…
     Среди хлебов спелых,
     Среди снегов белых
     Течёт моя Волга,
     А мне семнадцать лет.


     Сказала мать: «Бывает всё, сынок,
     Быть может, ты устанешь от дорог —
     Когда придёшь домой в конце пути,
     Свои ладони в Волгу опусти».


     Издалека долго
     Течёт река Волга,
     Течёт река Волга —
     Конца и края нет…
     Среди хлебов спелых,
     Среди снегов белых
     Течёт моя Волга,
     А мне уж тридцать лет.


     Тот первый взгляд и первый плеск весла…
     Всё было, только речка унесла…
     Я не грущу о той весне былой,
     Взамен её твоя любовь со мной.


     Издалека долго
     Течёт река Волга,
     Течёт река Волга —
     Конца и края нет…


     Среди хлебов спелых,
     Среди снегов белых
     Гляжу в тебя, Волга,
     Седьмой десяток лет.


     Здесь мой причал, и здесь мои друзья,
     Всё, без чего на свете жить нельзя.
     С далеких плёсов в звёздной тишине
     Другой мальчишка подпевает мне:


     «Издалека долго
     Течёт река Волга,
     Течёт река Волга —
     Конца и края нет…
     Среди хлебов спелых,
     Среди снегов белых
     Течёт моя Волга,
     А мне семнадцать лет».

 1962


   А у нас во дворе


     А у нас во дворе есть девчонка одна,
     Между шумных подруг не приметна она.
     Никому из ребят не приметна она.


     Я гляжу ей вслед:
     Ничего в ней нет.
     А я всё гляжу,
     Глаз не отвожу…


     Есть дружок у меня, я с ним с детства знаком,
     Но о ней я молчу даже с лучшим дружком.
     Почему-то молчу даже с лучшим дружком.


     Не боюсь я, ребята, ни ночи, ни дня,
     Ни крутых кулаков, ни воды, ни огня.
     А при ней – словно вдруг подменяют меня.


     Вот опять вечерком я стою у ворот,
     Она мимо из булочной с булкой идёт…
     Я стою и молчу, и обида берёт.


     Или утром стучит каблучками она —
     Обо всём позабыв, я слежу из окна
     И не знаю, зачем мне она так нужна.


     Я гляжу ей вслед:
     Ничего в ней нет.
     А я всё гляжу,
     Глаз не отвожу…

 Апрель 1962


   Я тебя подожду


     Ты глядел на меня,
     Ты искал меня всюду.
     Я, бывало, бегу,
     Ото всех твои взгляды храня.
     А теперь тебя нет.
     Тебя нет почему-то.
     Я хочу, чтоб ты был,
     Чтобы так же глядел на меня.


     А за окном то дождь, то снег,
     И спать пора, и никак не уснуть.
     Всё тот же двор, всё тот же смех,
     И лишь тебя не хватает чуть-чуть.


     Я иду без тебя
     Переулком знакомым.
     Я спешу не с тобой,
     Не с тобой, а с Наташкой в кино.
     А тебе шлют привет
     Окна тихого дома
     Да ещё старики,
     Что всё так же стучат в домино.


     Во дворе дотемна
     Крутят ту же пластинку.
     Ты сказал, что придёшь,
     Хоть на вечер вернёшься сюда.
     Вечер мне ни к чему,
     Вечер мал, как песчинка.
     Я тебя подожду,
     Только ты приходи навсегда.

 Март 1963


   Счастья первому дому


     Когда закончен первый дом —
     У всех глаза добрей.
     И детский щебет слышен в нём,
     И песни матерей.


     Счастья первому дому,
     Счастья дому второму,
     Счастья новому городу,
     Такому родному!


     Первому дому,
     Дому второму,
     Новому городу —
     Счастья!


     Окнам весёлым,
     Всем новосёлам,
     Людям земли моей —
     Счастья!


     Ты на вечерний свет взгляни,
     На яркий свет дневной —
     Пусть только мирные огни
     Рождает шар земной!


     Солнце вешнее, здравствуй!
     Ты гори – не погасни.
     Счастья людям земли моей,
     Доброго счастья!

 1963


   «И волосы рыжи, и тонки запястья…»


     И волосы рыжи, и тонки запястья,
     И губ запрокинутых зной…
     Спасибо тебе за короткое счастье,
     За то, что я молод с тобой.


     Протянутся рельсы и лязгнут зубами.
     Спасибо тебе и прощай.
     Ты можешь не врать мне про вечную память,
     Но всё ж вспомянёшь невзначай!


     Тщеславье твоё я тревожу немножко,
     И слишком ты в жизни одна.
     А ты для меня посошок на дорожку,
     Последняя стопка вина.


     Нам встретиться снова не будет оказий —
     Спешат уже черти за мной.
     Ты тонкая ниточка радиосвязи
     С моей ненаглядной землёй.

 1963


   Песенка моего друга


     Стоят дворцы, стоят вокзалы
     И заводские корпуса,
     И заводские корпуса —
     Могу назвать вам адреса.


     А без меня, а без меня
     Тут ничего бы не стояло,
     Тут ничего бы не стояло,
     Когда бы не было меня.


     Во всей красе плотина встала —
     Помчится бешеный поток,
     Помчится бешеный поток —
     И даст река весёлый ток.


     А без меня, а без меня
     Река бы току не давала.
     Река бы току не давала,
     Когда бы не было меня.


     Прощай, земля! Пора настала —
     Летит ракета в небеса,
     Летит ракета в небеса,
     Несёт по свету чудеса.


     А без меня, а без меня
     Тут ничего бы не летало.
     Тут ничего бы не летало,
     Когда бы не было меня.


     А кто я есть? Рабочий малый.
     Семейный добрый человек,
     Семейный добрый человек,
     Живу, как ты, в ракетный век.


     А без меня, а без меня
     И солнце б утром не вставало,
     И солнце б утром не вставало,
     Когда бы не было меня.

 1964


   Почему же я одна?


     Город весь окунулся во тьму
     И тихонько вздыхает во сне,
     И не спросит меня, почему
     Так тревожно, томительно мне.


     Почему же я одна?..
     И висит надо мной тишина,
     Где потухшие окна
     И где нету моего окна.


     Есть у города много огней,
     Каждый чьей-то любовью зажжён.
     Мой огонь, как узнать поскорей,
     Где однажды засветится он?..


     Всё мне снятся нескладные сны,
     Всё я словно куда-то лечу,
     Чтобы лёгким крылом тишины
     К твоему прикоснуться плечу.


     Звуки гаснущих сильных шагов
     Я ловлю в переулке пустом.
     Доброй ночи тебе, складных снов,
     Не забудь объявиться потом.


     Почему же я одна?..
     И висит надо мной тишина,
     Где потухшие окна
     И где нету моего окна.

 1964


   Я работаю волшебником


     Я летаю в разные края.
     Кто же знает, где мы завтра будем?
     Дождик привожу в пустыню я,
     Солнце раздаю хорошим людям.


     Почему, дружок? Да потому,
     Что я жизнь учил не по учебникам,
     Просто я работаю
     волшебником.


     Ты идёшь, идёшь по январю.
     Холодно. Следы как многоточье…
     Хочешь, я с тобой заговорю,
     Руку дам – и станет путь короче.


     Мчатся годы, чувства торопя,
     Душу наполняя лёгкой силой.
     Хочешь, некрасивую тебя
     Сделаю, как Золушку, красивой!


     Не жалеть для друга ничего,
     Думать о других немножко тоже —
     Вот моё простое волшебство
     Может быть, и ты мне в нём поможешь?


     Почему, дружок? Да потому,
     Что я жизнь учил не по учебникам.
     Просто я работаю
     волшебником.

 1964


   Ничего не вижу


     Я люблю бродить одна
     По аллеям, полным звёздного огня,
     Я своих забот полна —
     Вы, влюблённые, не прячьтесь от меня.


     Ничего не вижу,
     Ничего не слышу,
     Ничего не знаю,
     Ничего никому не скажу.


     Вижу радость и беду,
     Даже слышу, как сердца стучат в груди.
     Кто-то шепчет: «Завтра жду».
     Кто-то шепчет: «Ненавижу. Уходи».


     А самой мне всё равно,
     Если кто-то ждёт вечернею порой.
     Пусть один зовёт в кино
     Или просит погулять меня другой…


     Вдруг ударила гроза —
     Это ты сказал негромкие слова,
     Заглянул в мои глаза —
     И от счастья закружилась голова.


     Ничего не вижу,
     Ничего не слышу,
     Ничего не знаю,
     Ничего никому не скажу.

 1966


   Я люблю эту девочку в шарфике тонком…


     Я люблю эту девочку в шарфике тонком,
     В красных варежках, взятых у зорьки взаймы,
     Что явилась сияющим гадким утёнком
     Ни с того ни с сего посредине зимы.
     Я люблю эту женщину, ту, что проснулась
     И открыла нежданно мне глаз глубину,
     Ту, чья нежная и беспощадная юность
     Молодит и торопит мою седину.
     Мы смеёмся, бежим, окликая друг друга,
     Друг от друга почти ничего не тая.
     По снегам и болотам Полярного круга
     Разнеслась лебединая песня моя.
     Время бьёт каблуками в пружинистый камень,
     Самолёты взвиваются, небо смоля…
     …Ну и что же, любимая, если земля
     Потихоньку горит у меня под ногами?

 1967


   Спасибо тебе


     Спасибо тебе, что тебя я придумал
     Под вьюги неласковых зим,
     Что несколько лет среди звона и шума
     Счастливым я был и слепым.
     Воздушные замки построить несложно,
     Но след их не сыщешь в золе.
     Как жаль, что недолго и неосторожно
     Стояли они на земле.
     Спасибо тебе, что я строил их звонко
     Из песен, цветов и тепла.
     Я выдумал девочку в шарфике тонком —
     И значит, такая была.

 1973



   Маргарита Агашина


   В дороге


     Ветер снегом вагон забрасывал,
     разозлись за стеклом окна…
     Вот она, сторона Некрасова,
     ярославская сторона!
     Как в стихах его – не кончается
     бесконечных покосов ширь;
     над болотом шумят-качаются
     ропотливые камыши;
     возле леса, от снега белого,
     спит деревня, белым-бела;
     от колодца обледенелого
     тропка тихая пролегла;
     поросли лопухом-репейником
     задымлённые стены риг.
     И мне кажется коробейником
     подошедший к окну старик
     Он, во мне угадав нездешнюю,
     зорким глазом прильнёт к стеклу,
     скажет, окая: «Скоро Грешнево…» —
     не спеша запахнёт тулуп,
     станет медленно подпоясывать…
     Ветер плачется, ночь темна.
     За окном сторона Некрасова,
     ярославская сторона.

 1946


   «Я опять убегу!..»


     Я опять убегу!
     И на том берегу,
     до которого им не доплыть,
     буду снова одна
     до утра, дотемна
     по некошеным травам бродить.
     Возле старой ольхи,
     где молчат лопухи,
     плечи скроются в мокрой траве.
     И твои, и мои,
     и чужие стихи
     перепутаются в голове.
     Я пою про цветы,
     потому что и ты
     на каком-нибудь дальнем лугу
     ходишь, песней звеня.
     И напрасно меня
     ждут на том,
     на другом, берегу!

 1947


   «Я об этом не жалею…»


     Я об этом не жалею
     и потом жалеть не буду,
     что пришла я первой к пруду,
     что поверила тебе я.
     Тонко-тонко,
     гибко-гибко
     никнут вётлы над прудами…
     Даже первая ошибка
     забывается с годами.
     Я об этом не жалела,
     что, вчера тебя встречая,
     ничего не замечая,
     я в глаза твои смотрела
     долго-долго,
     много-много.
     А теперь ресницы – вниз…
     Даже узкая дорога
     может на две разойтись.

 1947


   Сорок трав


     Отпылал вчерашний зной.
     Тучи чёрные – стеной.
     И с рассвета по деревне
     ходит дождик проливной.
     Мокнет сено на возу,
     ветер гнёт к земле лозу,
     две девчонки загоняют
     голенастую козу.
     Вымыт начисто плетень,
     за окном, как ночью, темь.
     Спокон веку не бывает
     без грозы Иванов день.
     Даже бабка перестала
     «Огонёк» впотьмах читать.
     Посмотрела, полистала,
     положила и сказала:
     – Нынче в ночь мы шли, бывало,
     сорок трав в лугах искать.
     Как, бывало, я нарву —
     под подушку ту траву.
     Как, бывало, загадаю,
     так и будет наяву!..
     …Если б верить я могла,
     я б сто сорок трав нашла.
     Я б не только луг колхозный —
     я б всю землю обошла.
     Но не верю ничему.
     Только сердцу своему.
     Что творится в этом сердце!
     А тебе и ни к чему.
     У тебя тяжёлый нрав
     не помогут сорок трав:
     всё по-твоему выходит,
     ты всегда бываешь прав.
     …Вот и дождь перестаёт,
     и на улице народ,
     и почтовая машина
     через грязь к селу идёт.
     Замолкают тормоза.
     Вдалеке шумит гроза.
     На колодце сушит крылья
     золотая стрекоза.

 1953


   Стихи о моём солдате


     Когда, чеканный шаг ровняя,
     идут солдаты на парад —
     я замираю, вспоминая,
     что был на свете мой солдат.
     …Война. И враг под Сталинградом.
     И нету писем от отца.
     А я – стою себе с солдатом
     у заснежённого крыльца.
     Ни о любви, ни о разлуке
     не говорю я ничего.
     И только молча грею руки
     в трёхпалых варежках его.
     Потом – прощаюсь целый вечер
     и возвращаюсь к дому вновь.
     И первый снег летит навстречу,
     совсем как первая любовь.
     Какой он был? Он был весёлый.
     В последний год перед войной
     он только-только кончил школу
     и только встретился со мной.
     Он был весёлый, тёмно-русый,
     над чубом – красная звезда.
     Он в бой пошёл под Старой Руссой
     и не вернётся никогда.
     Но всё равно – по переулкам
     и возле дома моего
     идут солдаты шагом гулким,
     и все – похожи на него.
     Идут, поют, ровняют плечи.
     Ушанки сдвинуты на бровь.
     И первый снег летит навстречу —
     и чья-то первая любовь.

 1963


   На Мамаевом кургане


     Уже он в травах, по-степному колких,
     уже над ними трудятся шмели,
     уже его остывшие осколки
     по всей земле туристы развезли.
     И всё идёт по всем законам мира.
     Но каждый год, едва сойдут снега,
     из-под его земли выходит мина —
     последний, дальний замысел врага.
     Она лежит на высохшей тропинке,
     молчит, и ждёт, и думает своё.
     И тонкие отважные травинки
     на белый свет глядят из-под неё.
     По ней снуют кузнечики и мушки,
     на ней лежат серёжки тополей,
     и ржавчины железные веснушки
     её пытались сделать веселей.
     Она жадна, тупа и узколоба.
     И ей не стать добрее и земней.
     Её нечеловеческая злоба
     так много лет накапливалась в ней.
     Добро и зло кипят, не остывая.
     Со смертью жизнь сражается века.
     И к мине прикасается живая,
     от ненависти нежная рука.
     Потом ударит гром над степью чистой —
     и отзовётся эхо с высоты.
     И на кургане шумные туристы,
     взглянув на небо, вытащат зонты.
     Они пойдут по этой же тропинке
     и даже не заметят возле ног
     усталые дрожащие травинки
     и след тяжёлых кованых сапог.
     Пускай себе идут спокойно мимо!
     Пускай сияет солнце в синеве!
     Ведь жизнь – есть жизнь.
     И все солдаты мира
     и молоды, и бродят по траве.

 1963


   С давних пор…

   Валентине Терешковой


     С давних пор, застенчивых и милых,
     у кого в России ни спроси,
     именами пташек сизокрылых
     величали женщин на Руси.
     За терпенье, верность и осанку
     и за то, что до ночи в труде,
     звали их «лебёдушки», «касатки»,
     звали их «голубками» везде.
     Я сегодня думаю о многом.
     …В сапогах солдатских, все в пыли,
     по земным недевичьим дорогам
     наши «чайки» к космосу пришли.
     Был их путь не лёгок и не краток
     в Польше, на Дунае, у Карпат
     на подбитых крыльях плащ-палаток
     русские касаточки лежат.
     Но вдали от грозного металла,
     нам на счастье и назло врагу,
     маленькая Чайка вырастала
     на высоком волжском берегу.
     Выросла! За Родину готова
     в бой, и в труд, и в дальние края…
     Здравствуй, Чайка – Валя Терешкова!
     Здравствуй, гордость женская моя!

 1963


   «Зачем кольцуют белых чаек?..»


     Зачем кольцуют белых чаек?
     Зачем их мучают, когда,
     не приручая – изучая,
     им дарят кольца навсегда?
     А чайки бьются, в небо рвутся
     и всё по-своему кружат.
     Они и плачут, и смеются,
     но только Волгой дорожат!
     …Когда бывало, чтоб смеялась,
     чтоб я не плакала в лицо?
     Не распаялось, не сломалось
     давно дарёное кольцо.
     Оно, как прежде, золотится,
     оно молчит – и говорит!
     Но и кольцованная птица
     куда ей вздумалось летит.

 1965


   «Накануне Нового года…»


     Накануне Нового года
     люди верят в старые сказки,
     покупают зелёные ёлки,
     удивляются снегопадам,
     наливают полные рюмки,
     чтобы счастье было полней.
     У меня одной в новогодье
     всё не так,
     как у всех на свете.
     У меня —
     сосна вместо ёлки,
     у меня —
     туман вместо снега,
     у меня —
     вместо полной рюмки
     неполученое письмо.

 1965


   Растёт в Волгограде берёзка


     Ты тоже родился в России —
     краю полевом и лесном.
     У нас в каждой песне – берёзка,
     берёза под каждым окном.
     На каждой весенней поляне
     их белый живой хоровод.
     Но есть в Волгограде берёзка —
     увидишь, и сердце замрёт.
     Её привезли издалёка
     в края, где шумят ковыли.
     Как трудно она привыкала
     к огню волгоградской земли,
     как долго она тосковала
     о светлых лесах на Руси —
     лежат под берёзкой ребята —
     об этом у них расспроси.
     Трава под берёзкой не смята —
     никто из земли не вставал.
     Но как это нужно солдату,
     чтоб кто-то над ним горевал.
     И плакал – светло, как невеста,
     и помнил – навеки, как мать!
     Ты тоже родился солдатом —
     тебе ли того не понять.
     Ты тоже родился в России —
     берёзовом, милом краю.
     Теперь, где ни встретишь берёзу,
     ты вспомнишь берёзку мою,
     её молчаливые ветки,
     её терпеливую грусть.
     Растёт в Волгограде берёзка.
     Попробуй её позабудь!

 1966


   Солдату Сталинграда

   Фатеху Ниязи


     Четверть века назад
     отгремели бои.
     Отболели, отмаялись
     раны твои.
     Но далёкому мужеству
     верность храня,
     ты стоишь и молчишь
     у святого огня.
     Ты же выжил, солдат!
     Хоть сто раз умирал,
     хоть друзей хоронил
     и хоть насмерть стоял.
     Почему же ты замер —
     на сердце ладонь,
     и в глазах, как в ручьях,
     отразился огонь?
     Говорят, что не плачет солдат:
     он – солдат.
     И что старые раны
     к ненастью болят.
     Но вчера было солнце!
     И солнце с утра…
     Что ж ты плачешь, солдат,
     у святого костра?
     Оттого, что на солнце
     сверкает река.
     Оттого, что над Волгой
     летят облака.
     Просто больно смотреть —
     золотятся поля!
     Просто горько белеют
     чубы ковыля.
     Посмотри же, солдат,
     это юность твоя —
     у солдатской могилы
     стоят сыновья!
     Так о чём же ты думаешь,
     старый солдат?
     Или сердце горит?
     Или раны болят?

 1967


   А где мне взять такую песню…

   Г. Ф. Пономаренко


     А где мне взять такую песню —
     и о любви, и о судьбе,
     и чтоб никто не догадался,
     что эта песня – о тебе?
     Чтоб песня по свету летела,
     кого-то за сердце брала,
     кого-то в рощу заманила,
     кого-то в поле увела.
     Чтобы у клуба заводского
     и у далёкого села,
     от этой песни замирая,
     девчонка милого ждала.
     И чтобы он её дождался,
     прижался к трепетным плечам…
     Да чтоб никто не догадался,
     о чём я плачу по ночам.

 1967


   Подари мне платок

   Ивану Данилову


     Подари мне платок —
     голубой лоскуток.
     И чтоб был по краям
     золотой завиток
     Не в сундук положу —
     на груди завяжу
     и, что ты подарил,
     никому не скажу!
     …Пусть и лёд на реке,
     пусть и ты вдалеке.
     И платок на груди —
     не кольцо на руке.
     Я одна – не одна.
     Мне тоска – не тоска,
     мне и день не велик,
     мне и ночь не горька.
     Если ж в тёмную ночь
     иль средь белого дня
     ни за что ни про что
     ты разлюбишь меня —
     ни о чём не спрошу,
     ничего не скажу,
     на дарёном платке
     узелок завяжу.

 1970


   Старая песня


     Сядем, что ли. Выпьем, что ли.
     Друг на друга поглядим.
     Что такое бабья доля —
     и о том поговорим.
     Бабья доля – в чистом поле
     бирюзовая трава,
     незабудки на подоле
     и на кофте кружева.
     Бабья доля – прощай, воля!
     Обручальное кольцо.
     А ещё бывает доля —
     уголочком письмецо.
     Вот тогда на нём сойдётся
     чёрным клином белый свет:
     и жива, и сердце бьётся,
     а и доли больше нет.
     Бабья доля – бабья доля.
     Нас она не обошла.
     В сорок третьем бабья доля
     смертью храбрых полегла.
     Полегла, да снова встала —
     всё по-бабьи поняла:
     мир из пепла поднимала,
     ребятишек подняла.
     Огляди края родные,
     стань на волжском берегу.
     Этой доли по России —
     как ромашек на лугу.
     И как выйдешь в чисто поле,
     всё припомни, оглянись —
     этой доле, нашей доле,
     бабьей доле поклонись.

 1973



   Павел Голосов


   Мой день рожденья знает вся страна


     Мой день рожденья знает вся страна.
     Не красная, не праздничная дата,
     А на граните запечатлена
     И в совестливой памяти солдата.


     Чья перед ней не сникнет седина?
     Из роду в род – наследством – боль
     сквозная.
     Мой день рождения знает вся страна,
     Хотя меня она и знать не знает.


     Я пью один. Не хлопочи, жена!
     Незримые, неприхотливы гости.
     Как в этот день застольщина грустна!
     В начале мая отзвенели тосты.


     Не здравица, а мёртвых имена
     Который год звучат в мой день рожденья.
     Будь проклят тот, на ком лежит вина,
     Что стал он горьким днём поминовенья!


     В мой день рожденья началась война.



   «Мне кажется, что я ещё живой…»


     Мне кажется, что я ещё живой,
     Хоть чувствую траву над головой
     И кисловатый привкус перегноя.
     И корни шевелятся надо мной,
     Грудь оплетая сетью ножевой.
     Вот-вот в глаза вопьются, боже мой,
     И высосут из чаши черепной
     Живицу мозга, погасив сознанье.
     Стучат шаги. Но я лишён стенанья,
     И голоса проходят стороной.


     И что со мной? Снаряд ли завалил,
     Иль раненого, не отправив в тыл,
     За мёртвого сочтя, друзья зарыли?
     Подать бы голос! Крикнуть что есть силы!
     Но слово в горло протолкнуть нет сил.


     От страха стало сердцу горячо,
     Боль прострелила левое плечо,
     Заныла под ключицею аорта.
     Чу, шум дождя! Сочась над распростёртым,
     Кропит лицо и по груди течёт.


     Когда уже зашёл за ту черту,
     Что стало и дышать невмоготу,
     Прорвался вопль сквозь немоты заплоты.
     Жена трясёт за плечи: «Что ты? Что ты?»
     Я тяжко просыпаюсь, весь в поту.


     Что купаный. И знаю, что не сплю,
     Но, как ни силюсь, век не разлеплю —
     Не склеены ль сырой землёй ресницы?
     И надо же таким кошмарам сниться!
     Во сне зубами, говорят, скриплю.


     Явь медленно овладевает мной.
     До потолка протаял мрак ночной,
     И в форточку весенней талью тянет.
     И дождь по стёклам сухо барабанит,
     И значит, я солдат ещё живой.


     Дарует день весёлый круг семьи.
     Не спрашивайте, внуки, про бои!
     Не приведись вам то, что было с нами!
     Да снидет ночь с улыбчивыми снами,
     Курносые наследники мои!



   В прифронтовом лесу


     Июньский день, до одури прогретый.
     Прифронтового леса полоса.
     Беспечно воспевающие лето
     Нас окружали птичьи голоса.
     Мы наслаждались прелестью мелодий,
     Как будто в филармонии.
                        И вдруг
     Донёсся он, незнаемый природой,
     Всему живому ненавистный звук
     Он нарастал прижимисто и туго,
     Он возвещал отнюдь не о добре.
     И с дерева
     попадали пичуги,
     Осыпались, как листья в ноябре,
     Они у смерти жаждали отсрочки,
     Им было страшно на земле родной.
     Они сцепились лапками в комочки,
     Дрожмя дрожали, несмотря на зной.
     В бору ревело,
               выло,
                     гоготало,
     С корнями вырывало дерева,
     Траву горячим ветром распластало,
     От жара закурчавилась трава.
     И нам несладко – каково же птахам!
     Неслыханной грозой оглушены,
     Они, парализованные страхом,
     Тряслись безмолвно у корней сосны.
     Беспомощность всегда рождает жалость —
     Мне захотелось их укрыть полой.
     Взял в пригоршни – глазёнки не разжались,
     Сердчишки стукотали под рукой.


     …Утихли взрывы. Сосны отшумели.
     Сползала гарь с небесной синевы.
     Троих
                    мы выносили на шинелях,
     Перед одним —
                    пилотки с головы.
     Земля ещё шаталась под ногами.
     А птицы, смотрим,
                    как и в прошлый раз,
     Уже сидят, качаются над нами
     И добрым пеньем
                    утешают нас.

 1966


   Мечта солдата


     Меня зовут издалека
     Моё родное поле
     И колокольчики вьюнка
     На звонком частоколе,
     Калитка с ивовым кольцом,
     Тропинка-однопутка
     И половик перед крыльцом
     О три косых приступка.


     Да ожидает ли бойца
     Такой счастливый случай —
     Услышать грузный шаг отца
     По лестнице скрипучей?
     Принять на грудь родную мать —
     Не высшая ль награда?
     За это надо воевать.
     И воевать как надо.

 1944,1981


   Поры блокадной побратимы


     Поры блокадной побратимы,
     Моя окопная родня,
     Не отошли необратимо —
     В пути отстали от меня.
     Отстали – памятником стали.
     Но временами в час ночной,
     Из дальней возвращаясь дали,
     Они беседуют со мной.
     И почему-то не в землянке
     И не в траншее ледяной —
     У нас в дому, за доброй склянкой
     Да за селянкою грибной.
     Не вспять ли повернуло время?
     Их голоса во мне звучат,
     Друзей, не тронутых стареньем,
     Умолкших сорок лет назад.
     Как забежали на минутку,
     Вот-вот – в ружьё! – и под огонь,
     Смолят цигарку-самокрутку,
     Держа шалашиком ладонь.
     Сидят в шинелишках потёртых,
     Что по зиме присмолены.
     Не говорите как о мёртвых
     О не вернувшихся с войны!
     Как свет угасших звёзд, герои
     К нам пробивают толщу лет.
     Среди героев мёртвых нет,
     Есть павшие на поле боя.



   Приглашение на Сить


     Если не был ты на Сити,
     Этим летом её посети.
     Посвяти ей хотя бы ночку,
     Разожги над ней костерок,
     Сядь и вслушайся в неумолчный,
     В перекатный её говорок.
     Без докучливого соседа
     (Ты и так от речей устал)
     Сколько может река поведать,
     Опечатав твои уста!
     Освежит и промоет душу,
     Успокоит тебя вода,
     Самого себя даст прослушать,
     Взвесить прожитые года.
     Рад ли ты своему везенью
     Иль тому, что жизнь солона?
     Для чего ты пришёл на землю?
     Чем помянет тебя она?
     Наших дней непомерна скорость.
     Для младенцев одних секрет,
     Что в горячке работ и споров
     Для раздумий минуты нет.
     То ль натянуты нервы туго,
     То ль воинственно кровь горяча —
     Мы порой не врага, а друга
     Неосмысленно бьём сплеча.
     Так давай же себя остудим
     Струйным шелестом купырей,
     Чтоб вернуться обратно к людям
     И мудрей,
     И душой добрей.

 1964


   Зимний мираж


     Стожок сенца, осевший кособоко
     На изгородь.
     Вдали – село и дым.
     Стрекочет удивлённая сорока
     На заячьи припухшие следы.
     Но глохнет крик, сухой и деревянный,
     Из клюва выпал – и горохом в снег.
     Такая глушь, как будто я к древлянам
     Забрёл в какой-то беспробудный век
     Чернеет лес за мётлами болота.
     Не треснет сук Не кашлянет ружьё.
     И вязкая обволокла дремота —
     Я в странное впадаю забытьё.
     Пригрезилось: из этой тёмной чащи
     Вдруг вымахнул и гикнул печенег,
     И со стрелою, намертво торчащей,
     Я навзничь опрокинулся на снег.
     До боли зримо – то ль не наважденье! —
     Как на груди качается стрела.
     За тыщу лет до моего рожденья
     Она меня на муки обрекла.
     В глазах темнеет. Или это ворон
     Уже прикрыл от взора синеву?
     Убийца мой не знал, не ведал ворог,
     Что через тыщу лет я оживу.
     Где печенег?
                …Молчанье перегноя.
     Где род его?
                …Ни пепла, ни золы.
     А я живу.
     Лишь временами ноет
     В груди моей след воровской стрелы.



   Памятки лихолетья


     Батыя косматые орды
     Копытили землю мою.
     Следы их спокойно, без скорби
     На каждом шагу узнаю.
     Не плачу при виде курганов —
     Печаль приглушили века.
     Но память ордынцев поганых —
     В глубинных пластах языка.
     Вся Сить – от истока до устья —
     Исхожена в юности мной.
     Не знал бы, не понял бы Русь я,
     Не встреться с её стариной.
     Оратай былинного края
     Нередко за Красным селом
     Выпахивал, новь поднимая,
     Зазубренный меч иль шелом.
     А то и река вымывала
     В изгибе под Бабьей горой
     То комья остывшего вара,
     То череп, пробитый пешнёй.
     Мне дороги памятки эти
     Воинственной сицкой земли,
     Где ратников жёны и дети
     Последнюю схватку вели.
     Сотлели батыевы стрелы,
     Колчаны забиты землёй,
     И наши мечи обгорели
     От крови, горячей и злой.
     Лишь въяве названья селений,
     Что гордо стоят по Сити,
     Хранят отголосок сражений —
     И горя, и славы пути.



   Отъезд из госпиталя


     – Останься. Хотя б на неделю одну.
     Останься! Я буду тебе за жену.
     Куда же он денется, твой Некоуз?
     А я, дорогой, без тебя изведусь.
     Останься!
     – Домой отправляют врачи.
     – Останься!
     – Я литер уже получил.
     – Останься!
     – Но что для тебя инвалид?
     – Останься!
     – О матери сердце болит.
     – Останься!
     – Ты слышишь, последний звонок.
     – Прощай же!
     – Прости, я иначе не мог!
     – Прощай!
     – Я приеду.
     – Не надо, родной:
     Уж лучше однажды остаться одной.



   Звёздная память


     – Ты помнишь, как я провожал тебя ночью,
     Дрожащею звёзд кружевным узорочьем?
     Одну, голубевшую сквозь колокольню,
     Ты мне указала как нашу.
                   – Не помню.


     – Сказала: «Ты взглянешь, и звёздочка эта
     Привет передаст мне со скоростью света».
     А звёзд-то – как пчёл, что набились в роёвню!
     Не спутай, шутил я. Ты помнишь?
                   – Не помню.


     – Три года я жил меж водой и бедою,
     Заветной звездою общался с тобою.
     Казалось, сигналами ночь переполню.
     Ты слышала зов мой?
                   – Не помню, не помню.


     – Быть может, звезду мы не ту загадали,
     И свет моих слов из немыслимой дали
     Достигнет Земли лишь в двухтысячном мае.
     Как звать нашу звёздочку, знаешь?
                   – Не знаю.


     – Скажи, дело прошлое: ты же любила?
     – Забыла, уж больно давно это было.
     – Светили же звёзды!
     – Как долго ты не был —
     Другой заслонил мне и звёзды, и небо.


     Он столько ночей подарил мне чудесных,
     Со мной говорил без посредниц небесных,
     И звёзды любви и живого привета
     Сияли в сердцах, а не на небе где-то.


     …Не глядя на звёздное небо ночное,
     Друг к дружке спиною, расходятся двое:
     Она – торопливо, он – медленно, тяжко,
     Поблёскивал медной с якорем пряжкой.


     Услышит ли он позывные сердечка
     Девчонки, обнявшей балясы крылечка
     И шепчущей ветру мечту о матросе,
     Что звёздную память сквозь бури проносит?



   «Хрустят сосульки-переспелки…»


     Хрустят сосульки-переспелки,
     Что сахар на зубах мальца.
     Капели медные копейки
     Позванивают у крыльца.
     Уже вода из бочки пенной
     Через края перелилась,
     И тает мелочью разменной
     Зимы серебряный запас.



   «Мельчает всё. Чернавушка-река…»


     Мельчает всё. Чернавушка-река
     Стоймя скрывала – стала до пупка.
     Укоротилась до лесу дорога,
     Хотя он отодвинулся намного.


     В родном дому, что в детстве был высок,
     Едва не упираюсь в потолок.
     Чтоб выглянуть на шум позаоконный,
     Склоняюсь богомольцем пред иконой.


     Но чувство малой родины во мне
     Живёт, не убывая, не мелея.
     Село моё с годами всё милее,
     Влечёт к себе, к редеющей родне,
     К заречной роще, ко крестам усталым,
     Где становлюсь опять ребёнком малым.



   Запоздалая весна


     Нет грозы —
     и трава не растёт.
     Нет грозы —
     и лягушки не квакают.
     Ах, земля, я люблю тебя всякую!
     Даже если трава не растёт.
     И деревья черны – ни листка.
     К луже гусь припадает и стелется.
     А воды-то
     такая безделица.
     Чуть не всю, гогоча, расплескал.
     Но недаром закаты красны:
     С моря Чёрного тучи торопятся.
     И над знойными пашнями копятся
     Грозовые раскаты весны.
     Значит, снова земле зеленеть.
     Как же мне не любить тебя, милую,
     В дни, когда собираешься с силою
     Плодородным дождём прозвенеть?

 1958


   Озарённая солнцем


     Горячей волной по холодному лугу
     С отлогого берега солнце скатилось,
     И Волга ему улыбнулась, как другу:
     Отрадна ты,
               лета прощальная милость!
     И что это раньше не мог увидать я
     Ни баржи, ни той босоногой плутовки,
     Стоящей в просвеченно-розовом платье
     Под трепетно белым бельём на верёвке?
     Откинулась, руки сцепив на затылке.
     А лёгкое, ввысь устремлённое тело
     Светилось
     И пело мне
     Каждою жилкой.
     Но схлынуло солнце,
     И всё потемнело:
     И Волга,
               и баржа,
                      и девушка эта,
     Что вдруг передёрнула зябко плечами.
     …Ах, сколько
               в тени остаётся
                    на свете
     Простой красоты,
                  не замеченной нами!

 1960


   Сено везут

   А. Н. Макарову


     Не журавли прокурлыкали из поля —
     Едут, качаясь, подводы, как исстари.
     Сладостен оси берёзовый зуд.
     Сено везут.


     Чем ты чаруешь нас, песня тележная?
     Музыка древняя, плавная, нежная
     Хлынет из горла дорожных излук:
     Сено везут!


     Хлынет, и встречные все озабочены:
     Грузовики отступают к обочине,
     Запах теряют
     бензин и мазут.
     Сено везут.


     Сено везут, молодое, духмяное.
     Пахнет оно земляничной поляною.
     В каждой былинке,
     как в дудочке,
     звук
     Сено везут.

 1966


   Моя Россия


     Вся моя Россия – ветер за окошком,
     На бугре берёза да грачиный грай,
     Поле, перелески, по лесу дорожка
     Да ресницы ёлок там, где неба край.


     Улица в деревне, пыльная дорога
     Взбита босоногой, шумной детворой,
     Узкая тропинка прямо от порога
     К омуту петляет, вон под той горой.


     Под июньским солнцем омут – синий-синий,
     По краям кувшинки, и журчит вода,
     Ждёт меня купаться лучший друг Василий.
     …Если б возвращаться в детство иногда.


     Помельчал тот омут, старится берёза,
     Но всё так же бьётся ветер за окном.
     Сядешь к жаркой печке, прибежав с мороза,
     И приветит печка ласковым теплом.


     Закипает чайник, песнь свою заводит,
     На диване спину выгнул рыжий кот,
     Тучи месяц прячут: видно, к непогоде,
     Зашумят метели, как и каждый год.


     Кто-то усмехнётся: ну какой он странный,
     Как он мало видит и как мир велик.
     Осенью для птицы есть другие страны,
     Но в своё болото вновь летит кулик.


     Всех когда-то манят дали голубые,
     Встречи и разлуки, данные судьбой.
     Но несу за дали малую Россию:
     Как в мешке солдатском – всё моё с собой.




   Евгений Савинов


   Типографская ночь


     Ещё солдаты курят в эшелонах,
     Не думая о бое роковом.
     Седой печатник трудится бессонно
     И слёзы вытирает рукавом.


     Ах, как тут голове не закружиться
     Под этот нестерпимый перестук!
     Как белые трагические птицы,
     Листы бумаги падают из рук.


     Он смахивает пот оторопело,
     Печальною бумагою шурша.
     В простроченные точками пробелы
     Живая будет вписана душа.


     Печатник бледный ждёт скорее смены,
     А ночь не убывает, как на грех…
     Он, будто виноватый перед всеми,
     Таскает кипы в переплётный цех.


     А в чистом поле – ни одной воронки.
     А младший сын вчера ушёл на фронт.
     Старик всю ночь штампует похоронки —
     Одну из них
     война ему вернёт.



   Панно


     В Германию дорога привела…
     Фольварк [40 - Фольварк – небольшая усадьба, мыза.] горел. Акации грустили.
     В бою панно готического стиля
     Вторая рота от огня спасла.


     Под сапогом – зеленые патроны,
     Хрустит стекло, как на зубах песок
     Но детский позолоченный висок,
     Улыбку робкую – никто не тронул.


     Склонился мальчик с выси голубой,
     Держа в руке какой-то мудрый свиток…
     Художник думал: ангелы – защита
     От времени и от беды любой.


     Я видел под Москвой такой же зал,
     В грязи панно и небо вместо крыши…
     И я, сжимая автомат, услышал,
     Как нас на помощь ангел призывал.



   «Пламя крыш черепицу лижет…»


     Пламя
     крыш черепицу лижет,
     Над фольварком пожара клокот…
     Меж чужих обгорелых книжек —
     Неразрезанный томик Блока.


     Он измят, он в пыли, без корок
     И с разорванным вкось портретом
     Человека, что с детства дорог,
     Что был первым моим поэтом.


     Мы наутро в бой уходили,
     Каждый сердцем был где-то далёко…
     Я читал, отряхнув от пыли,
     Отвоёванный томик Блока.



   «Люблю среднерусскую осень…»


     Люблю среднерусскую осень
     За щедрость,
     За всё, что сбылось,
     За первую тёплую проседь
     Её материнских волос.


     В лесу, как ведётся исконно,
     Суровые сосны молчат.
     Затихли кукушкины звоны,
     Иссяк соловьиный набат.


     Уже отскрипели корзинки,
     Уже опустели боры…
     И скоро погасят зазимки
     Последних ромашек костры.


     Снежинки, как белые пчёлки,
     Закружат, обсядут стволы.
     В славянских кокошниках ёлки,
     Как в сёлах невесты, – светлы.



   «С первой вьюги, с первой сини…»


     С первой вьюги, с первой сини,
     С новогоднего письма
     Начинается в России
     Снегириная зима.


     Малыши, наладив санки,
     Пролетают по селу.
     Желтогрудые овсянки
     Робко ластятся к теплу.


     Я иду по снежной стёжке,
     Где ходили косари.
     С липы жёлтые серёжки
     Обдирают снегири.


     Не поют в древесной чаще
     Ни желна, ни свиристель,
     Но роняет звон хрустящий
     Снегириная свирель.


     Лисий след скользнул с дороги,
     Заяц прыснул стороной.
     Выбирает клевер в стоге
     Голенастый бык лесной [41 - Лесной бык – лось.].


     За опушкой лес бровастый
     Открывает терема.
     Я вздохну чуть слышно:
     – Здравствуй!
     Снегириная зима!



   На волжской стрелке


     Шелом тяжёлый опустивши наземь,
     Не сотворив уставного креста,
     Седобородый ратник тронул князя:
     – Смотри-ка, сын, какая красота!


     Волна катилась к берегу нешибко
     И, отражая солнечный кочан,
     Окрасила задумчивой улыбкой
     Растерянные лица ростовчан.


     Они об этом диве не слыхали
     И, от реки не отрывая глаз,
     Нетронутый простор в себя вдыхали
     И Волгу открывали в первый раз.


     Вся братия секиры побросала,
     По-плотницки достала топоры
     И, высекая искры из кресала,
     Над берегом затеплила костры.


     И, как гульба, вовсю пошла работа,
     Летел за Волгу стоголосый гром…
     Рубили тут «ростовские ворота»,
     Валили дуб для княжеских хором.


     И босиком уже водили бредень,
     По глине оплывающей скользя.
     И говорят, что князь убил медведя,
     Да верить-то охотникам нельзя!


     На белых срубах ночь их заставала,
     Заря будила в тесном шалаше.
     Воители младого Ярослава
     Строителями были по душе.


     Звала их Волга…
     Полные задора,
     Бросались парни с крутояра вплавь.
     Нет, не с пролитой крови начат город —
     С улыбки начинался Ярославль!




   Иван Смирнов


   Силуэт


     Морозная полночь спит
     На ложе густых ветвей.
     В тумане огонь разлит,
     И ночь оттого светлей.


     А в комнате полумрак,
     Уютная тишина.
     Мы часто сидели так
     У дымчатого окна.


     Мне кажется, словно ты
     Со мною всегда, всегда.
     …И твой силуэт застыл
     На тоненькой кромке льда.

 1944. Восточная Пруссия. 3-й Белорусский фронт


   Самый лучший


     Стелется туман в долине,
     Горы ходят в дымке синей.
     Для меня всё внове это —
     Рядом и зима, и лето.


     Я люблю тайгу и степи,
     Снежных гор великолепье,
     Только волжский свежий ветер
     Мне всего милей на свете.


     Я люблю любовью нежной
     Голубых морей безбрежье,
     Только Рыбинское, наше,
     Для меня родней и краше.


     Я люблю реки сиянье,
     Берега росистой ранью,
     Города на волжских кручах.
     Край родной мой,
     Самый лучший!


     Я к тебе вернусь, приеду!
     Только дай добыть победу!

 1942. Северо-Кавказский фронт


   Я родился в Пошехонье


     Вся округа по Шехоне —
     По Шексне,
     Реке лесной,
     Называлась Пошехоньем,
     Глухоманной стороной.


     Глухоманной,
     Сданной Богом
     На поруки голытьбе.
     Повернулось счастье боком
     К каждой копотной избе.


     Для удачи мало места
     И вольготно для беды.
     И в квашне пыхтело тесто
     Из воды и лебеды.


     И едва-едва светился
     Луч надежды в смутных снах.
     Говорили:
     Заблудился
     Пошехонец в трёх соснах.


     Будто он умом не вышел,
     Вещи делает не те:
     Скажем, скот пасёт на крыше,
     Носит воду в решете.


     В наговоры вникни малость,
     Быль от небыли отсей.
     Пошехоньем называлась
     Темнота России всей.


     А округа по Шехони —
     Боль моя,
     Любовь моя.
     Я родился в Пошехонье,
     Без него
     И я – не я.




   Юрий Ефремов


   Высота 314,9
   (Заполярье. Северный фронт)


     Нет ни деревца, ни кустика,
     ни травушки какой,
     которую бы можно бы
     погладить бы рукой.


     Камни сложены подковою —
     вот и весь приют-уют.
     Летом – ладно, а зимою-то,
     зимою ветер лют.


     Что для ветра, ветра белого
     солдатская шинель,
     коль она из камня сделана,
     солдатская постель.


     А за ветром
     и не слышно-то,
     как пуля просвистит.


     А не слышно —
     и не надобно.
     Жив —
     значит, не убит.



   «Деревня звалась до войны – Сверчки…»


     Деревня звалась до войны —
     Сверчки.
     Отсюда ушли на войну
     мужики,


     сюда и в победные самые дни
     с войны не вернулись они.
     Здесь бабы остались,
     остались стареть,
     лить слёзы
     и песни мужицкие петь,


     растить, коль успели родить,
     мужиков
     для новых пехотных и прочих
     полков,


     храня про себя
     боль-надежду свою:
     «Хоть вы бы,
     сыночки,
     не сгибли в бою».



   «Замок Гедимина. Рвутся мины…»


     Замок Гедимина.
     Рвутся мины.
     Пыль и пепел в воздухе.
     …Война.
     Ты прошла бы, смерть,
     ещё раз мимо.
     Пощадила б!..
     Не щадит она.
     Что тебе девчонка-санитарка?
     Слышишь, смерть,
     не тронь её, не тронь!
     Не кидай сюда из-за фольварка
     свой испепеляющий огонь!
     Не щадит…
     Молчат солдаты гневно,
     и лежит на княжеских лугах
     спящая красавица-царевна
     в стоптанных кирзовых сапогах.



   «Есть горькая-горькая правда…»


     Есть горькая-горькая правда;
     посмертно
     давать ордена…
     И может, кого-нибудь завтра
     ещё наградишь ты, страна,


     из нас,
     чьё геройство когда-то,
     как смолк на позиции бой,
     отметили
     наспех
     солдаты
     фанерного
     красной звездой.


     Пусть родичи примут награды,
     помянут бокалом вина.
     А нам уж
     и славы не надо,
     а нам уж
     и смерть не страшна.



   «Клуб „Гигант“…»


     Клуб «Гигант».
     Подполковник вручает медали
     поседевшим уже
     ветеранам войны.


     И глядят ветераны
     в дальние дали,
     и опять
     замолчавшие пушки
     слышны.


     – Поздравляю с наградой,
     желаю здоровья! —
     говорит подполковник
     солдатам седым.


     …И опять
     продублённые потом и кровью
     ветераны идут
     сквозь огонь и сквозь дым.


     …И опять
     у могил, что нарыты на свете,
     каски сняв на минуту,
     стоят и молчат.


     …И опять
     возвращаются к жёнам и детям
     и махрой в эшелонах нещадно чадят.


     …И швыряют
     чужие
     штандарты,
     знамёна
     у кремлёвских трибун,
     у Кремлёвской стены.


     …Мы погибли не все,
     нас ещё миллионы,
     ветеранов войны,
     ветеранов войны.



   «Снег. Какого он цвета, молодой человек?..»


     Снег.
     Какого он цвета,
     молодой человек?
     Белый-белый.


     Не чудо ли это —
     белый снег,
     белый снег?


     И немецкое небо,
     и румынское небо,
     и венгерское небо,
     и чешское небо,
     и словацкое небо,
     и австрийское небо,
     и польское небо
     видели мы.


     А не видели
     белого снега
     четыре зимы.


     Был он чёрным
     от бомб, от мин, от гранат,
     был он красным, как знамя,
     от крови солдат.


     Это чудо великое —
     белый снег,
     белый снег.


     …Береги это чудо,
     молодой человек!



   «А нас всё меньше, нас всё меньше…»


     А нас всё меньше,
     нас всё меньше,
     солдат,
     вернувшихся с войны.
     И всё старее
     лица женщин,
     что с мёртвыми
     обручены.
     А солнце светит,
     солнце светит,
     за громом
     радуги цветут.
     И у детей у наших
     дети
     уже растут,
     уже растут.
     А сердцу больно,
     сердцу больно…
     как мы в свой срок,
     как в старину,
     мальчишки в возрасте дошкольном
     играют и сейчас в войну.



   «Ухажёры были, да ушли в солдаты…»


     Ухажёры были,
     да ушли в солдаты,
     да и не вернулись…
     …И живёшь
     одна ты…
     Знать о том не знает
     лучшая подружка,
     что в слезах горючих
     по ночам подушка,
     знать о том не знает,
     что бывает хуже —
     на часок
     чужого
     приголубишь
     мужа,
     на часок, на ночку,
     да и то украдкой,
     грех
     с чужим-то мужем,
     и одной не сладко.
     И суди как хочешь…
     Разве виновата,
     что не все вернулись
     из войны
     солдаты,
     что цветёт последним
     цветом
     бабье тело?
     …Не отбить хотела,
     сына захотела!
     Кровного, родного, своего сыночка!
     Сладко ли одной-то?
     …Ах ты, ночка, ночка…



   Не спрашивала, можно ли…


     Одна в лесу ягода —
     горькая рябина.
     Одна печаль у матери —
     сманила девка сына.


     Не спрашивала, можно ли,
     взяла да увела.
     А что же, мать, печалиться?
     Ай девкой не была?



   «Как золото высокой пробы…»


     Как золото высокой пробы,
     любовь попервости ценна,
     когда ещё свободны оба,
     когда не муж и не жена,


     когда с наивностью беспечной
     берут дарёное кольцо,
     берут, и кажется,
     навечно
     глаза в глаза,
     лицо в лицо.


     Любовь. Она не звёзды с неба,
     хватай, дари – и нет беды.
     Любовь равна воде и хлебу.
     Как жить
     без хлеба, без воды?


     А золото… Долгонько будет
     необходимо людям… Но,
     как ни ценили б его люди,
     всего лишь золото оно.



   Что ещё, кажется, надо


     Случай не исключительный —
     замуж вышла она.


     Если сказать по совести,
     не очень была влюблена.


     Вышла и вышла. Время!
     В девках нельзя весь век.
     Кроме того, действительно,
     он неплохой человек.


     Дети растут. Забавные,
     крепкие малыши.
     Что ещё, кажется, надо
     женщине для души?


     Ни матери, ни соседкам
     не жалуется на житьё.
     Живёт. А любит другого,
     который не любит её.



   «Открыл Христофор Колумб Америку…»


     Открыл
           Христофор Колумб
                      Америку
     и сразу сделался
     всех знаменитее.


     А как открыл?
     Плыл от берега к берегу,
     доплыл до Америки —
     и – открытие.


     А есть неудачники.
     Я хотя бы.
     У меня судьба совершенно другая.


     Слава моя
     областного масштаба,
     а я ведь
           тебя
              открыл,
                   дорогая.



   Парень с речного трамвая


     От берега к берегу
     долог ли путь!
     И если признаться по чести,
     здесь даже нарочно нельзя утонуть
     при самом свирепом норд-весте.
     Но парня
     работа за сердце берёт,
     и он не на шутку считает,
     что «Пчёлка» такой же, как все,
     пароход,
     случайно попавший в трамваи.
     И мы понимаем вполне
     паренька
     и, с ним повстречавшись, не спорим.
     Коль дело по сердцу,
     тогда и река
     покажется морем.



   Первомайский бульвар


     На бульваре Первомайском
     вечер вновь огни зажёг,
     и вздыхает на скамейке
     одинокий паренёк
     Сиротливо, терпеливо
     он кого-то ждёт и ждёт.
     Не твоё ли счастье мимо
     в белом платьице идёт?


     Догони, догони
     и в глаза загляни,
     в этот вечер тебя
     не обманут они.


     Ох, как трудно расставаться,
     ночь, как в сказке, хороша.
     Не случайно, не напрасно
     растревожилась душа.
     Соловьи в садах замолкли,
     заводской гудок поёт.
     По бульвару с парнем счастье
     в белом платьице идёт.


     Разгорелся в груди
     и не гаснет пожар.
     Не забыть, не забыть
     Первомайский бульвар.



   «Смех, как серебряные колокольчики…»


     Смех, как серебряные колокольчики,
     звенит у Волги от утра до вечера.


     Сто тысяч солнц —
     в серёжках,
     в брошках,
     в кольчиках…


     Как, модницы, дела у вас
     сердечные?..


     Для храбрости компаниями, парами
     шагают
     за лебёдушками-павами
     богатыри,
     из сказок-снов возникшие,
     кольчуги
     пиджаками заменившие.


     Успеха, парни!
     Счастья, красны девицы!


     Смотрю вам вслед —
     милее белый свет…


     И понимаешь, Ярославль,
     не верится,
     что ты живёшь
     почти что тыщу лет.



   «И листья скользкие, и слякоть…»


     И листья скользкие, и слякоть,
     и поднятые воротники,
     и облака хотят заплакать
     на тротуаре у реки.


     Попробуй разберись,
     где утро,
     где ночь,
     что сон,
     что наяву.


     …Иной раз кажется, как будто
     я тыщи лет уже
     живу.


     И всё, что есть,
     когда-то было,
     и всё, что будет,
     видел я,
     и ты всегда меня любила,
     любовь осенняя моя.



   Люблю рассвет


     Жить – значит умереть.
     Жестока правда!
     Есть и моё кладбище
     на земле,


     но ни сегодня не хочу,
     ни завтра
     не захочу исчезнуть я
     во мгле
     небытия…


     Всех благ житейских
     пуще
     люблю рассвет
     того, что будет, дня.


     Не представляю,
     как это в грядущем
     сумеют обходиться
     без меня.




   Вячеслав Рымашевский


   Глоток воды


     Невыносимая жара
     к земле приковывает
     тело…
     В слепящем небе
     «мессера»
     пикируют осатанело.


     От навалившейся беды
     под горлом где-то
     сердце бьётся:
     хотя б
     один глоток воды,
     хотя б
     из ржавого болотца,
     хотя б
     росиночку,
     а там…


     – Не вешать головы, ребята! —
     и по притихнувшим рядам
     вдогонку фляжка замкомбата.


     Пусть лишь пригубить,
     не до дна,
     а всё же
     полегчало малость…
     Безмерно долгая
     война
     глотком коротким
     начиналась.



   Тишина


     Ничего не надо
     больше на веку:
     тихо два посада
     смотрятся в реку.


     За рекой Шелонью
     нивы да луга,
     словно рать в шеломах,
     издали стога.


     Дремлет на рассвете
     чуткая вода,
     с прибережных ветел
     падает звезда,


     как янтарь, стекая
     в бархатный репей…
     Тишина такая —
     хоть горстями пей!


     Дорого да любо:
     одолев войну,
     научились люди
     слушать тишину.



   Гремиха

   А. Ф. Тарасову


     В парке старинном
     тихо
     перед рассветной порой,
     лишь
     торопыга Гремиха
     бодрствует
     под горой:


     камушки омывая,
     студёная,
     прямо со льда,
     катится ключевая,
     песенку напевая,
     вечно живая
     вода.


     В парке старинном
     птица
     вскрикивает
     в ночи…


     Сквозь дерева
     зарницей
     светит окно —
     не спится,
     падает на страницы
     трепетный блик
     свечи:


     «И песню я услышал в отдаленье.
     Знакомая, она была горька,
     Звучало в ней бессильное томленье,
     Бессильная и вялая тоска».


     В парке старинном
     шорох
     росой отягчённой
     листвы.
     Светает.


     Раздвинуть шторы.
     Перебелить листы.
     Прочь —
     что навеяно дикой,
     терзающей сердце
     хандрой:


     пусть
     не безупречный герой,
     он чист
     перед целью
     великой;
     в унынье
     его не повергнуть,
     доколе душа
     жива!
     Как ратники
     на поверку,
     выстраиваются
     слова:


     «С той песней вновь в душе зашевелилось,
     О чём давно я позабыл мечтать.
     И проклял я то сердце, что смутилось,
     Перед борьбой – и отступило вспять!..»


     В парке старинном
     тихо…
     но —
     бодрствует Гремиха:
     песенку напевая,
     через года,
     сюда
     катится ключевая,
     камушки омывая,
     вечно живая
     вода.



   Так, по-земному просто…


     О Волга! Колыбель моя…

 Н. А. Некрасов


     Всё позади:
     мятежность долгих
     и трудных лет,
     страстей накал…
     На берегу любимой Волги
     Поэт
     взошёл на пьедестал.


     Взошёл.


     Но разве сердце немо
     и песня людям не нужна?
     Как высоко, как звонко небо,
     как ветер свеж, крута волна!


     Взошёл.


     Не бронзовый, не в холод
     гостиных с лестью записной.
     Так, по-земному просто,
     входят
     с дороги дальней в дом родной.



   Говорок


     Дед Егор доволен чаем:
     «Лей да пей, да грейся впрок!»
     Как водица, нескончаем
     дед-Егора говорок


     – В книге, слышь-ка, давнишней
     понаверчено слов:
     «Строил церковь на Ишне
     Иоанн Богослов».


     А святой Иоанн-то
     рукомеслить отвык!
     Строил нашенский Ваньтя,
     древоделец-мужик,


     неучёный, да хваткий,
     сам-от, значит, с усам:
     надо – хатку с достатку,
     надо – боговый храм.


     И спросили миряне,
     спор за кружкой ведя:
     «А не срубишь ли, Ваня,
     без едина гвоздя?»


     Глянул Ваньтя утешно
     на цветы на лугу.
     «Непривычно, конечно,
     а как взяться – смогу!»


     Так ли, нет ли, а точно,
     слышь-ка, чудо-краса
     на заре в день урочный
     вознесла яруса.


     Только Ваньте неймётся,
     хоть работа красна:
     «Коль гвоздочек найдётся —
     ставлю четверть вина!»


     Мужики-то в запале
     позапарили лбы:
     до полночи искали —
     ни гвоздя, ни скобы.


     Крепко, слышь-ка, да цепко.
     А в награду трудов
     и стоит эта церква,
     ровно триста годов!


     Коротаем час за чаем:
     «Пять стаканов – не зарок!»
     Хорошо, что нескончаем
     дед-Егора говорок.




   Владимир Кулагин


   Посёлок Мышкин


     Враз осмотришь
            с пожарной вышки,
     А за час
            обойдёшь вполне.
     Мал приволжский посёлок
            Мышкин,
     Мал, да дорог
            и близок мне.
     С детства раннего
            мил и близок,
     Нынче вновь с ним
            свела судьба.
     Кружевная резьба
            на карнизах,
     Кружевная вкруг окон
            резьба.
     Смотрят старые улицы
            молодо,
     Хоть сутулиться
            им пора.
     Кружева
            не возили из Вологды
     Ярославские мастера.
     Серебристой пилою
            звончатой
     Да мозолями сжав
            топоры,
     Украшали вязью
           филёнчатой,
     Расшивали дома,
           как ковры.
     Расшивали,
           как ткани в Азии,
     Пятистенные терема.
     Сколько вложено в них
           фантазии,
     Горя,
          счастья,
               труда,
                    ума.
     Пусть в посёлке
               улицы узкие
     И камнями мощёны
               не сплошь —
     Каждый дом тут
              на песню русскую
     Красотой неизбывной
              похож.



   Зерно


     В амбары
            сыплется пшеница,
     И как ни бейся,
            всё равно
     Вниз полновесное
            ложится,
     А сверху —
            щуплое зерно.
     Лишь сепаратор беспощадно
            Его отсеет, как сорняк.
     Зерну-то что,
            зерну-то
                   ладно —
     С людьми бывает
                   часто так.



   Не беда


     Разгулялись, разболтались нервы
     До того, что сам себе не рад.
     Виноват ли год тут сорок первый
     Иль другой, не лучший, виноват.
     По ночам мне спаться перестало —
     До рассвета лучше не ложись.
     Из огня да в полымя бросала
     Буревая прожитая жизнь.
     Пусть всё так!
              Не огорчён нимало
     И судьбу свою благодарю:
     Я не тлел,
              не меркнул вполнакала —
     Не беда,
              коль раньше отгорю.



   Село моё


     Стоят сугробы,
     Глыба к глыбе,
     С дороги не свернёшь на шаг.
     Пролёг из Углича на Рыбинск
     Через село моё
                    большак
     Накатанный давно когда-то,
     Ещё в глухую старину,
     И по нему прошли солдаты,
     Не на одну прошли войну.
     Надрывно вторя запевале,
     Песнь вдоль села несли они.
     Крестясь, старухи причитали:
     «Спаси, Господь, и сохрани».
     А в летний зной
               в одеждах пыльных
     Под медный колокольный звон
     На каторгу
                 водили ссыльных
     С конвоем с четырёх сторон.
     Завидев издали колонну,
     Всем запрещеньям вопреки,
     Им выносили
                 квас студёный,
     Хлеб и картофель
                 старики.
     Тут вырос я,
                в отцовском доме,
     И по дороге столбовой
     Ушёл,
     Подстриженный под номер,
     В семнадцать лет —
                под нулевой.



   Сторона моя


     Рассвет в полях встречаю снова я,
     Заря, как гроздь рябины, розовая.
     Сторона моя сосновая,
     Сторона моя берёзовая!
     Земля оттаявшая, чёрная,
     Как мгла осенняя ночная.
     Сторона моя озёрная,
     Сторона моя речная.
     Пока дышать не перестану я,
     Как без тебя мне жить, не знаю,
     Сторона моя овсяная,
     Сторона моя льняная!



   Родословная


     Был мой род
                не из редких,
     Не с фамильным гербом.
     Родословную
                предки
     Не писали
                пером.
     Чарку выпив
               да бойко
     Подпоясав кушак,
     Родословную
               тройкой
     Прадед врезал
               в большак.
     В чистом поле
               с натугой,
     Чуть займётся рассвет,
     Родословную
               плугом
     В землю впахивал
               дед.
     В марте, ночью,
               под Псковом
     В грудь ударил свинец.
     Родословную
               кровью
     Написал
               мой отец.



   Друзья мои


     Друзья мои в семнадцать лет
     Родные хаты кинули.
     Друзья мои в семнадцать лет
     На поле брани сгинули.
     Садится солнце за селом,
     И кстати ли, некстати ли
     Вхожу, сняв кепку, в каждый дом,
     Где жили вы, приятели.
     Как будто только из гостей,
     Надев рубахи новые,
     Глядят улыбчиво со стен
     Ровесники бедовые —
     Моя мальчишечья родня,
     Драчливая, вихрастая.
     Без вас не мог прожить и дня,
     А с вами дрался часто я.
     И, оторвать не в силах глаз,
     Смотрю, как бы прикованный,
     Смотрю двадцатый раз на вас,
     Не стильных, не балованных,
     Ни разу не целованных.
     Потом всю ночь мне не уснуть,
     Опять стальными, колкими
     Хлестнёт война навылет в грудь
     Калёными осколками.




   Борис Кузин


   «Приблудилась верблюдица…»


     Приблудилась верблюдица
     К волчьим таборам в степи…
     По низинам соль садится.
     Слепнут очи – а терпи —
     Уж такой закон в степи.


     Целу ночь саман месила
     Без путей степная тьма.
     Эка звёзд какая сила! —
     И не скажешь, что тюрьма…
     А такая, право, тьма.


     Но пройдёт к исходу ночи
     Этот странный в небе гул,
     Волчий зуб да хвост сорочий
     Путь укажут на аул,
     Где людской не слышен гул.


     Поутру на перекрёсток
     Выйдя и глядя окрест,
     Я подумал: сух и жёсток
     Синий воздух здешних мест…
     И глядел, глядел окрест.

 Около 1935


   «Альтовая струна покоя и забвенья…»


     Альтовая струна покоя и забвенья
     И тёмной юности альтовая струна…
     И полное огня старинное значенье
     Разлуки, дружбы и вина.
     Всё, всё, что ночь (что смерть!)
     прядёт для жизни новой,
     Над прялкой тишины качаясь и шепча,
     Быть может, только звук одной струны альтовой,
     Высокой пленницы ключа.


     Так заключают птиц. И жизнь в ревнивом теле
     Не так ли до поры лишь той заключена,
     Пока не запоёт в ответ ночной свирели
     Альтовая струна?..

 1937


   «Волна воспоминанья гложет…»


     Волна воспоминанья гложет
     Отлогий берег. Полночь бьёт.
     Ещё один сочтён и прожит
     Глухой материковый год.


     Костры бессонных бивуаков,
     Погудки северных ветров…
     За стол, стаканами зазвякав,
     И – будь здоров, Иван Петров!


     Из всех сословных привилегий
     Какая может быть честней,
     Чем вечно числиться в побеге
     От надвигающихся дней?


     Какие предъявить к оплате
     Нам может время векселя,
     Когда мы не бежим объятий
     Твоих, о мать сыра земля?


     Ещё мы не таких видали
     По эскадронам усачей,
     Ещё и не такие дали
     Слеза смывала из очей,


     Внимали звёзд морозным одам,
     С кротовым ладили трудом,
     И с новым годом полным ходом
     В большое плаванье пойдём.


     Зима заварит просяную
     Крутую кашу непогод…
     Я к старому тебя ревную,
     Слепорождённый Новый год.

 Январь 1938


   «Когда загонит стадо…»

   Эпиграф – нотная запись начала песни Ф. Шуберта «Форель»


     Когда загонит стадо
     Небесный волопас
     И в заводи наяда
     Свой влажный кажет глаз,


     Заводит чёт и нечет
     Над сонною водой,
     Стрекочет и кузнечит
     Кузнечик молодой.


     Как знать, чего он хочет,
     Он грустен или рад,
     Кому, о чём стрекочет
     Зари вечерней брат?


     В глуши сырых потёмок
     С звездою говорит
     Задумчивый потомок
     Замолкших аонид.

 1939


   «Равнина паводкам платила солью дань…»


     Равнина паводкам платила солью дань,
     Буранами – зиме, беде – горстями пепла,
     Копила сны да сны, и старилась, и слепла,
     Пуста, куда ни кинь, ровна, куда ни глянь.


     Ты на крик закричи – не слышит, хоть убей.
     Оглохшая давно, в своей тоске бесслёзной
     Она ещё следит, как катит шар навозный
     Над степью высохшей огромный скарабей.

 1939


   «В каменных твоих острогах…»


     В каменных твоих острогах,
     На больших твоих дорогах,
     На разливах рек твоих —
     Как ни бейся, ни проси я,
     Знаю, родина Россия, —
     Я отвечу за двоих.


     Словно злою волей движим,
     По полям иду я рыжим,
     По колючей по стерне
     К голубеющим курганам,
     Как в бреду. Тоска арканом
     Горло сдавливает мне.


     И как бы чужие ноги
     К столбовой большой дороге
     Всё несут меня, несут —
     Словно я хочу явиться,
     Как непойманный убийца,
     Сам к тебе на правый суд.


     Затяни конец пеньковый
     И гудящею подковой
     Жаркого твово коня
     К большака сухому праху,
     Кровью мне залив рубаху,
     Насмерть пригвозди меня.

 Июнь 1941


   «Улыбалась речка, остывая…»


     Улыбалась речка, остывая
     Поутру, и куталась туманом.
     Прозвенела в воздухе румяном
     Сокола покличка боевая.
     Утки тянут на воду… Осечка…
     Сокол взмыл и потонул в тумане.
     Все-то мы, о жизнь, твои цыгане —
     Подари на счастие колечко.

 Август 1941


   «Я в глубине материка…»


     Я в глубине материка.
     Да будет цель моя близка.
     Да будет песнь моя легка,
     Пока я петь могу, пока
     Течёт ручей и видны мне
     Цветные камешки на дне,
     Пока мне жизнь ясна вполне
     В своей бесплодной глубине.
     Она не замкнута в себе,
     Но и своей чужда судьбе.
     Судьба одна. Тверда рука…
     Да будет цель моя близка.

 Октябрь 1941


   «Догорает керосин, керосин…»


     Догорает керосин, керосин…
     Никого я ни о чём не просил.
     Всё былое прожито, прожито,
     Убежало, как вода в решето.
     Жизнь мигает да коптит, да коптит,
     Керосиновая копоть летит…
     Эти дальние края, вы края…
     Керосиновая лампа моя.

 Февраль 1942


   «Логичнее туберкулёза…»


     Логичнее туберкулёза,
     Штыком удара холодней,
     Как грозно созревает проза
     Опустошённых этих дней.


     На новый лад прилежно ухо
     Членить пытается слова,
     Но речи рыночной краюха,
     Как глыба мёрзлая, черства.


     Быть может, гусеницам танков
     Её под силу размолоть.
     Народ не знает слов-подранков,
     Ни мыслей, потерявших плоть.


     Ещё покуда не напряли
     Для новой ткани волокна,
     А мы уже не видим дали
     Из запотевшего окна.

 Февраль 1942


   «Вдохновеньем творца и натугой подёнщика бычьей…»


     Вдохновеньем творца и натугой подёнщика бычьей
     День за днём на земле совершается медленный труд.
     Человек умирает, обычай сменяет обычай.
     Города остаются, и здания вечно живут.


     Человек умирает… На этой земле он родится
     И на ней он живёт, о земле не мечтая иной.
     И за чёрствое право болеть, голодать и трудиться
     По себе оставляет он памятник жизни земной.


     Но рассеется звук, онемеет гремящее слово,
     И цветение радуг погаснет на тёмном холсте.
     Только здания будут стоять, чтобы снова и снова
     Возноситься с мольбой к голубой, голубой высоте.


     Глядя вдаль, мы за грохотом войн не услышим рыданий.
     Человек от рожденья к страданью и смерти готов.
     Но земля никогда не забудет разрушенных зданий,
     Не остынет зола погоревших людских городов.

 Март 1942


   Быки


     Уж тень короткую на щебень раскалённый
     Их угловатые бросают костяки.
     Они свершают труд подённый, монотонный —
     Тяжелоокие мечтатели быки.


     И только жажда их томит на переходах…
     Так долго, долго пить, напиться наконец
     И долго охлаждать в журчащих чистых водах
     Назойливым бодцом натруженный крестец…


     И вспомнить вечером в туманном отдаленье
     И бричек скрип, и боль к труду привычных плеч,
     И, на усталые с натугой став колени,
     На землю тёплую с коротким стоном лечь.

 Март 1942


   «Солнца косые лучи на склонах…»


     Солнца косые лучи на склонах.
     Елей готические вершины.
     Овец спускающееся стадо.
     Запах левкоев. И день уходит.
     Благословенна в теле усталость,
     И времени трудное вращенье,
     И гул его на закате солнца,
     Жужжащий звук струны контрабаса,
     Самой низкой, открытой…

 19 апреля 1946. Алма-Ата


   К 19-му съезду партии


     Всех съездов было восемнадцать
     У нашей партии родной,
     Теперь их будет девятнадцать
     У нашей самой дорогой.
     И наше общее желанье,
     Оно, конечно, как всегда, —
     Включиться в соцсоревнованье
     За дальнейшее повышение производительности труда.



   «Коли бульон, тогда уж с сельдереем…»


     Коли бульон, тогда уж с сельдереем,
     Коли обедня, то с архиереем,
     Коль протирать, то протирать с песком,
     Коли дурак, то выбирать в местком.



   «Хоть первый был этап труден…»


     Хоть первый был этап трудён,
     Он нами в основном пройдён.
     Теперь протягиваем лапу
     Мы к следующему этапу.



   Эпитафия


     Прохожий, здесь покоюсь я.
     Ты слышал про такого?
     Я дар земного бытия
     Истратил бестолково.
     И был, к несчастью моему,
     Я взыскан муз любовью.
     И даже угодил в тюрьму
     За склонность к острословью.
     Курил табак, любил собак.
     Они меня – тем паче.
     Прохожий, ты живи не так,
     А как-нибудь иначе.



   «Я круг своих запросов сузил…»


     Я круг своих запросов сузил:
     Остались кухня и санузел.




   Владимир Ковалёв


   Медный ковшик


     Былое не перегорело,
     Лишь перемучилось во мне.
     Былое болью застарелой
     Напоминает о войне.


     Пять карандашных строк от брата,
     Мной читанные сотни раз:
     «Прекрасна жизнь, но трижды клята
     Смерть, разлучающая нас».
     И рассказали очевидцы,
     Что брат, с трудом уже дыша,
     Просил, чтоб подали напиться
     Ему из медного ковша.
     Тот медный ковшик с длинной ручкой!
     Его сменял за пуд пшена
     Покойный дед мой на толкучке
     Ещё в царёвы времена.
     В крестьянской жизни небогатой,
     Где и горшки наперечёт,
     Где берегут ухват рогатый,
     Ковшу – особенный почёт.
     Известно: сеяли, косили.
     Чуть жив воротишься к избе,
     А из ковша попьёшь – и силы
     Вернёт он запросто тебе.
     А что неладное случится,
     Отец шутя произнесёт:
     «Попей из ковшика водицы,
     Авось до свадьбы заживёт».


     Не знали храбрые солдаты
     И знать про это не могли,
     Когда израненного брата
     Легонько подняли с земли.
     Но было поздно, слишком поздно.
     Металл прошил навылет грудь.
     …Качался в небе ковшик звёздный,
     Но тем ковшом из тьмы морозной
     Живой воды не зачерпнуть.



   «Хлеб обмолочен…»


     Хлеб обмолочен.
     Лён свезён под крышу.
     Зябь вспахана.
     Подсчитаны корма.
     И радостно из уст сельчан услышать:
     «Работает село не задарма».


     Работает село без пышной фразы,
     используя любой погожий час.
     Окинь осеннюю равнину глазом —
     стога вокруг
     сошлись, как напоказ.


     В них жив ещё тончайший запах мёда,
     и шелест крыл,
     и низкий бас шмеля.
     Как люди, наработалась природа,
     с людьми земными хлопоты деля.


     Гогочут над пожухлым лугом гуси,
     ветра пророчат позднюю зарю,
     но нет в душе ни горечи, ни грусти.
     «Прекрасна жизнь!» – я жизни говорю.


     Прекрасна жизнь,
     с дождём, летящим немо,
     с распутицей просёлочных дорог,
     и, пахнущий теплом ржаного хлеба,
     любезен сердцу отческий порог.



   Сретенье


     Стужа – из дому выйти рисково,
     птицы – и те приуныли всерьёз.
     Слышу певучее: «Сретенье скоро,
     солнце на лето – зима на мороз».


     Бабушка долго колдует у печки,
     переставляет ухватом горшки.
     А между делом роняет словечки,
     как золотые колечки
     с руки.


     По сердцу мне глуховатый,
     распевный
     на приговорках замешанный слог.
     Молвит:
     «Застыли берёзки-царевны,
     но оклемаются, дай только срок.


     Сретенье – скорая встреча с весною…
     Сретенье – в радость открытая дверь…
     К сретенью
     над благодатью лесною
     грянет синичья хрустальная трель».


     Бабушка к печке белёной прижалась —
     зябнет сильней она с каждой зимой —
     льётся из глаз
     терпеливая жалость
     к птицам,
     к деревьям,
     к себе ли самой.


     Мне эта женская жалость понятна,
     гляну, а сам разреветься готов:
     бабушку знал я проворной и статной,
     а не седой,
     на излёте годов.


     С песней ткала, с прибауткой косила.
     И у костра на делянке лесной
     голосом бабушкиным
     Россия
     тихо беседовала со мной.



   «На рассвете, на раннем рассвете…»


     На рассвете,
     на раннем рассвете
     по просторному лугу иду,
     вижу в утреннем небе звезду,
     знаю
     мир и бескраен, и светел.


     Ты свети мне, звезда,
     ты не гасни
     в поле чистом на росном лугу.
     Этой жизни волнующий праздник
     я продлю ещё, сколько смогу.


     Дрозд зайдётся иль чибис заплачет.
     Жадным ртом припадаю к ручью
     и не требую большей удачи,
     но и меньшей себе —
     не хочу.



   Забудем – не забудем


     Вчера
     похоронили дядю Мишу,
     добрейшего в колхозе мужика.
     Я на рассвете больше не услышу
     затейливую вязь его рожка.
     И не пройдёт он молча вдоль посада —
     кнут на плече, лукавинка в глазу.
     (Подумалось: что людям в жизни надо?
     Задумался: туда ли воз везу?)
     Ровесник генералам и министрам,
     как те, с такой же ясной головой,
     он был заворожён синичьим свистом,
     был полонён тишайшей синевой.
     Пахал и сеял.
     Вновь пахал и сеял,
     нуждой, войной, трудами прокалён.
     Именовал отечество Расеей.
     Ещё вот —
     посадил у дома клён.
     И клён тревожно тянет руки к людям,
     и по-мужски сутулится слегка,
     и хочет знать:
     забудем – не забудем
     добрейшего в колхозе мужика?



   «Морозно и светло…»


     Морозно и светло.
     Пушист на ветках иней.
     Живёт моё село
     привычной жизнью зимней.


     И вьётся дым из труб,
     как по незримой нитке,
     звенит бадья о сруб,
     легко стучат калитки.


     Легко на льнозавод
     плывут возы с трестою.
     Шофёр людей зовёт
     мелодией густою.


     А в кузне сноп огня
     вращает парень дюжий.
     А бригадир коня
     на тонкой корде кружит.


     И тянет лыжный след
     лесник в свои хоромы,
     и трактор мой сосед
     ведёт с весёлым громом.


     Привычные дела —
     успеть, пока не поздно.
     Преддверие тепла:
     так тихо, так морозно!



   «За Берелёхом и Кулой…»


     За Берелёхом и Кулой,
     чей резвый бег
     не остановишь,
     давно присыпаны золой
     костры
     разведочных становищ.


     И навсегда пропали с глаз —
     ушли,
     а может, стали прахом —
     друзья, с которыми не раз
     курил над пенным Ат-Уряхом.


     Теперь сочтёшь ли города
     и заполярные посёлки,
     что возникали в те года
     среди снегов и дебрей колких.


     Лишь память
     честно сохранит
     да сбережёт друзей навеки,
     с кем аммонитом рвал гранит
     в шурфе разведочном
     и в штреке.



   «Двадцать лет – от зимы до зимы…»


     Двадцать лет —
     от зимы до зимы —
     возвращаюсь домой с Колымы.
     Вижу в северном небе звезду —
     до моей ли ей крохотной боли?!
     И боюсь, не дойду,
     упаду
     в сумасшедшем завихренном поле.
     Промерзают худые пимы,
     прикипают к речному припаю.
     …Покурю. И опять засыпаю.
     И шагаю домой с Колымы.
     А в кармане махра да чеснок,
     да позёмка струится у ног,
     тень от солнца студёного —
     следом.
     …Мать бормочет:
     «Не мучь себя бредом,
     Потеплее укройся, сынок».
     Серпик месяца
     светит из тьмы,
     серебрит на окошке узоры.
     Кот мурлычет.
     Рассвет уже скоро…


     Я шагаю домой с Колымы.



   «Я плутал с нивелиром по мшистым распадкам…»


     Я плутал с нивелиром по мшистым распадкам,
     руки грел над ночным захудалым огнём,
     привыкая к палаткам,
     к лесным распорядкам,
     не за счастьем гонялся – за будущим днём.
     Вот ещё только день, только самая малость:
     вновь открытый ручей
     нанесу на планшет
     и забуду, как давит на плечи усталость,
     проводнице вручая
     плацкартный билет.
     Но вставала за пройденной новая сопка,
     высотой недоступной тревожно маня.
     Но плутала вдоль рек
     чуть приметная тропка,
     проторённая здесь кем-то раньше меня.
     Будет путь мой дальнейший тернист или гладок —
     в суете, в бестолковщине встреч и речей
     где-то ждёт меня мой заповедный распадок,
     мой никем до поры не открытый ручей.




   Николай Якушев


   «Случилось в жизненной карьере…»


     Случилось в жизненной карьере
     в районе вечной мерзлоты
     ломать в заброшенном карьере
     седого мергеля пласты.


     Морозом скованная глина —
     как символ северной земли,
     здесь ничего кувалда с клином
     уже поделать не могли.


     То место было знаменито
     по песни каторжным словам.
     Горячий выдох аммонита
     подножье сопки разорвал.


     И вот на этом самом месте,
     гремя обломками скалы,
     зубатый ковш с породой вместе
     над нами поднял кандалы.


     Они свисали хищной плетью,
     тугими звеньями звеня,
     наследство прошлого столетья
     в змеином облике храня.


     Их кто-то сбросил при побеге
     по этим гибельным местам.
     Иглистым инеем навеки
     пророс заржавленный металл.


     А те, что гордо их носили,
     ни слова боли не сказав,
     с листов истории России
     пытливо смотрят нам в глаза.


     …Какой-то повинуясь власти,
     опёршись молча на ломы,
     по молчаливому согласью
     мы сняли шапки с головы.



   «Это было на речке Кулой…»


     Это было на речке Кулой.
     Мне теперь не припомнить фамилий…
     По старинке, лучковой пилой,
     мы в делянке сосну повалили.


     Видно, падать обидно для всех.
     И она свилеватое тело,
     опираясь ветвями о снег,
     от земли оторвать захотела.


     Но ногой наступили – лежи!
     И, снежок обмахнув рукавицей,
     мы пилили её на кряжи,
     всю пропахшую острой живицей.


     А она ещё, видно, жила,
     когда в тело вцепилось железо, —
     проступала густая смола
     через узкую ранку пореза.


     Как оценка работы корней,
     на разрезе, смыкаясь друг с другом,
     каждый год был отмечен на ней
     ростовым концентрическим кругом.


     И, прищурив намётанный глаз,
     синеватые кольца считая,
     не припомню я, кто-то из нас
     с сожаленьем сказал:
     – Молодая…


     В час, когда скараулит конец,
     не покинь нас, желанье простое:
     независимо – сколько колец,
     умереть обязательно стоя.



   Берёзка


     Рассвета скупая полоска,
     за ветром летят журавли.
     Напрасно за ними берёзка
     стремится сорваться с земли.


     В ненужных усилиях мучась,
     дрожит, как дрожит человек
     С землёй её горькая участь
     корнями связала навек.


     А ей бы свободу такую,
     чтоб птицы догнать не могли…
     И кто ей, смешной, растолкует,
     что небо беднее земли?


     Что вся её радость на свете
     и общее счастье со мной —
     любить это небо и ветер,
     навек оставаясь земной.


     Останься земною, лесною,
     до солнечных дней подремли.
     А птицы вернутся весною,
     им тоже нельзя без земли.



   Как приходит весна

   К. Е. Якушевой


     На маленький Юршинский остров,
     уставший от зимнего сна,
     всегда удивительно просто,
     бесшумно приходит весна.


     Сначала в условных приметах,
     не ясных другим иногда, —
     в особенной резкости света,
     в росистой испарине льда.


     Всё больше небесных промоин,
     и вот, как предвестье чудес,
     над скованным Рыбинским морем
     отверзнется пропасть небес
     такой изумительной сини,
     что грудь для дыханья тесна.


     Забытою чёткостью линий
     впервые тревожит весна.


     А там, у истоков апреля,
     услышишь полдневной порой:
     работают дятлы-капели
     над снежной непрочной корой.


     В предчувствии птичьих набегов
     в природе пойдёт суета —
     ручьи шевельнутся под снегом
     с упрямой повадкой крота.


     И медленно, трудно, неспоро
     снега отползают во рвы.
     На бурых горбах косогоров
     прорежутся зубы травы.


     И тёмною, влажною ночью
     (наверно, их ветер принёс) —
     как пчёлы – мохнатые почки
     обсядут лозинки берёз.


     Чтоб позже, в один из рассветов,
     для нас неприметно, тайком,
     подняться с насиженных веток
     зелёным, крылатым листком.


     Тогда в перелесках знакомых
     приходит бродяжничать срок,
     как рифму – по тем же законам —
     отыскивать первый цветок.


     Смотреть, как горит, не сгорая,
     заря над простором лесным,
     как листья налились до края
     зелёною кровью весны.



   «На исходе северное лето…»


     На исходе северное лето —
     по десятку видимых примет.
     Весь одет в парной туман рассвета
     август – хлебосол и густоед.


     Осень, ветровая и рябая,
     явится, немного переждя,
     по сгоревшим листьям барабаня
     нахлыстом ядрёного дождя.


     Я пока ещё в неё не верю.
     Всей упрямой силой естества
     на последнем солнце огневеет
     яркая, чеканная листва.


     Как грибник заправского закала,
     туесок подвесив лубяной,
     ты идёшь и, чтобы не мешало,
     солнце оставляешь за спиной.


     На плече покатого оврага,
     что колючим ельником порос,
     рыжиков оранжевых ватага
     в бусинах невысушенных рос.


     В войлоке багульника окреп он,
     словно ярким солнцем обожжён,
     подосиновик, тугой, как репа,
     хрустнет под охотничьим ножом.


     Не ленись почаще нагибаться —
     на тебя глядит со всех сторон
     обложное русское богатство
     леса удивительных даров.


     Говорят у нас – и это правда —
     хоть кого возьмёт она в полон,
     та земля, что щедрою наградой
     отмечает каждый твой поклон.



   «Жухлый лист с оголённой крушины…»


     Жухлый лист с оголённой крушины
     в коченеющих пальцах зажав,
     ты увидишь – дожди потушили
     беспокойный осенний пожар.


     И не то чтобы грусть или жалость —
     не могу равнодушно смотреть,
     как к садовой решётке прижалась
     палых листьев холодная медь.


     Это всё, что осталось от лета,
     зеленевшего только вчера.
     И печальную осень в букеты
     собирает, смеясь, детвора.


     Сад стоит, под ветрами и стужей
     потемневший, сквозной и нагой.
     И мальчишка хрустящую лужу
     с нетерпением тронет ногой.



   «Первым морозом пронизан…»


     Первым морозом пронизан
     воздух сухой и синий.
     Голуби на карнизах
     сизые, словно в инее.


     Ночи длинней и глуше —
     в близкий рассвет не верится.
     И в застеклённых лужах
     колкие звёзды шевелятся.


     Яркие, как рубины.
     Им никакой печали —
     как мы недолюбили,
     что мы перемолчали.



   «Первый падает снег…»


     Первый падает снег
     и на землю ложится,
     оборвав свой разбег,
     не успев накружиться.


     И не знает, искрясь,
     как устроено мудро —
     он в обычную грязь
     превратится под утро.


     Это позже, потом,
     после гибельной пробы,
     лягут снеги пластом,
     соберутся в сугробы.


     Запугают пургой,
     полосатою вьюгой.
     Завладеют тобой,
     и окном, и округой.


     Так из года и в год.
     И, не правда ли, странно —
     самым первым был тот,
     что пришел слишком рано.



   Десятый вальс

   Евгении Колесниковой


     На самом утре жизненных дорог
     шли облака с цветистыми краями.
     Шопеновского вальса ветерок
     летел по лёгким клавишам рояля.


     Смешно, что я полжизни берегу
     тебя такой, как в первый день потери.
     Что жизнь прошла – поверить не могу,
     что ты прошла – я не могу поверить.


     Пока я жив, ты будешь всё такой —
     немеркнущей, единственной в природе —
     с застывшею на клавишах рукой,
     с тоскою нерассказанных мелодий.


     И до конца моих земных дорог,
     богатых болью, дружбой, именами,
     шопеновского вальса ветерок
     пусть кружит пыль моих воспоминаний.



   «В то место, откуда ты родом…»


     В то место, откуда ты родом,
     когда доживёшь до седин,
     вернись и с родною природой
     останься один на один.


     Осенняя дышит прохлада.
     Развёртывай свиток потерь,
     задумайся, что тебе надо
     и что тебе делать теперь?


     Под шорох берёзовой рощи
     на пень обомшелый присесть —
     и жизнь тебе кажется проще,
     и сам ты моложе, чем есть.


     И в эту минуту покоя
     забытый откроется след,
     припомнится что-то такое,
     чему и названия нет.


     И мамина песнь про лучину,
     и месяц, стучащий в стекло,
     и всё, что с тобою случилось,
     и всё, что случиться могло.



   «Хорошо, что потеряна жизнь, а не совесть…»


     Хорошо, что потеряна жизнь, а не совесть.
     Что годов несосчитанных шаткая лесенка?
     В ней, быть может, десяток счастливых часов есть
     да случайно пропетая песенка.


     Да пустая печаль от смешного пророчества,
     что умру – и останется песнь недопетая,
     да тобой потревоженный мрак одиночества.
     Что же, в жизни, наверно, достаточно этого.


     И ещё остаются страницы раскрытого
     в недочитанных строчках застывшего Тютчева,
     сувенирная ценность платочка забытого —
     это всё, что осталось от самого лучшего.



   «В старом русском городе…»


     В старом русском городе
     ветрено и гулко,
     над заставой медленно
     догорает день.
     На углу знакомого
     с детства переулка
     белую и розовую
     продают сирень.


     Мне её не нужно —
     вот какое дело.
     Мне за поворотами
     юность не видна.
     Будто два десятка
     жизней пролетело,
     а всего-то-навсего
     прошла одна.


     Я не должен прошлому
     ни слезы, ни вздоха,
     не обязан прошлому
     тем, что впереди.
     Если почему-нибудь
     станет очень плохо,
     я шепну тихонько:
     – Слышишь, приходи…


     В старом русском городе
     наступает вечер,
     тени за прохожими
     увязались вслед.
     По дорожке сквера
     мне шагнёт навстречу
     человек, которому
     восемнадцать лет.



   «Перед словами, сказанными мною…»


     Перед словами, сказанными мною,
     пусть, как и был, останусь я в долгу.
     Я дверцу печки медленно открою —
     я рукописи жгу.


     От груза изумленья и печали,
     бессонницы, что мне не по плечу
     и мной распоряжается ночами, —
     избавиться хочу.


     Они горят и ярко, и недолго,
     рождая очистительную грусть.
     Я рукописи жгу…


     Да только что в том толку,
     когда я все их помню наизусть.



   «Мальчик, играющий разноцветными раковинами…»


     Мальчик, играющий разноцветными раковинами
     на берегу Великого океана,
     Узник,
     ожидающий без всякой вины
     приговора сурового тирана,
     Юноша,
     впервые окрылённый любовью,
     Неудачник,
     счастливый только во сне,
     Музыкант,
     заплативший острой болью
     за сладкую отраву элегии Массне,
     Схоласт,
     извлекающий из древних фолиантов
     пыльные страницы о судьбах мира,
     Пьяница,
     пропивающий остатки таланта
     за грязною стойкой вонючего трактира,
     маленький Каменщик великой стройки,
     Отшельник,
     презирающий шум бытия,
     Несчастный, умирающий на тюремной койке…
     Как странно,
     что всё это – Я.



   Стихи из сожжённой тетради


     Не просто усердия ради,
     мне память назад выдаёт
     стихи из сожжённой тетради
     за тридцать растоптанный год.
     Лесной исправительный лагерь
     у северной речки Кулой…
     Тетрадь из случайной бумаги
     я сшил самодельной иглой.
     В неё я писал не шедевры —
     тревожно и часто дыша —
     про всё, чем натянуты нервы,
     про всё, чем болела душа.
     Я был не пророк, не оракул,
     не слышался в строчках металл,
     когда их друзьям по бараку
     вполголоса ночью читал.
     Не то что солгать иль слукавить —
     сказать полуправду не мог…
     Я прятал кричавшую память
     в матраса прессованный мох.
     Охрипший от горя и жажды
     и всё же судьбу не кляня,
     хоть знал, что, конечно, не каждый
     дотянет до светлого дня…
     Метель по неделям кипела,
     и стужей калёное зло
     берёз перезябшее тело
     причудливой свилью свело.
     А мы молчаливо и строго
     творим перекур на снегу
     в бушлатах двадцатого года,
     пошитых на рыбьем меху,
     в бахилах из бросовой ваты…
     Но греет, как бритва остёр,
     Забористый дым самосада
     да рыжий приятель – костёр.
     Сильней, чем огонь и одежда
     и скудная наша еда,
     великое слово – Надежда —
     тебя согревало всегда.
     А тех, кто не верил
     («Едва ли…»),
     в неласковой мёрзлой земле
     мы на три штыка зарывали
     в казённом нательном белье.
     И всё-таки больше иного
     спасло нашу совесть и жизнь
     товарища доброе слово,
     великое слово: «Держись!»
     Стихи из сожжённой тетради
     не выдалось мне уберечь —
     при обыске их надзиратель
     торжественно выбросил в печь.
     И, видно, не веря идее
     целебного свойства огня,
     лечил графомана в кондее,
     «вытряхивал дурь» из меня.



   «Апрель… И почва подопрела…»


     Апрель…
     И почва подопрела,
     и почки пухнут в тишине…
     Земля заметно подобрела
     по отношению ко мне.


     Не в этом суть,
     что снова строчки
     пути наметили мои,
     что под ногой пружинят кочки,
     подстилка умершей хвои.


     Мне это всё давно знакомо.
     Мне важно перейти межу,
     где по неписаным законам
     в природу я перехожу.

 1983



   Сергей Смирнов


   Из цикла «На весь алфавит»


   Акула и карась


     Спросил Карась однажды у Акулы:
     – Зачем тебе такая пасть,
     Такие зубы, скулы?..
     А та в ответ переспросила:
     – Ась?!
     И кто ответит —
     Где теперь Карась?



   Бобёр


     Все звери к Бобру обращаются хором:
     – Зачем ты от нас отделился забором?!
     Бобёр отвечает в интимной беседе:
     – Чем крепче забор,
     Тем приятней соседи!..



   Вторая натура


     У кошки Мурки дом сгорел дотла.
     До пса Трезора эта весть дошла.
     – О ужас! —
     произнёс он еле внятно. —
     Сочувствую…
     А всё-таки… приятно!



   Зуб с апломбом


     Ему
     причиной для апломба
     служила
     импортная пломба.



   Уникальное чадо


     На папины средства —
     Размах и кокетство:
     – Ищи ветра в поле,
     А нас – в «Метрополе»!



   Форма и содержание


     «Уж сколько раз твердили миру»
     Об уважении к мундиру.
     Он уважается, пока
     Туда не втиснут дурака.



   Цена дружбы


     В вопросах дружбы понимая толк,
     Осёл Мартышке дал полтыщи в долг.
     И с этого же самого числа
     Мартышка стала избегать Осла.



   Чудеса протекции


     Он вышел
     в роли протеже.
     И выше
     крыши
     прёт уже.



   Ярый старатель


     Он старается всем понравиться.
     И вот именно потому,
     Что старается всем понравиться,
     Он не нравится никому.





   Михаил Глазков


   Акули из «Стройтреста»

   – Акуля, что шьёшь не оттуля?
   – А я, матушка, ещё пороть буду!
 Русская пословица


     Покрыли улицу асфальтом,
     Ушли тяжёлые катки.
     А через час надсадным гвалтом
     Застрекотали молотки.


     У мужичков одна забота:
     Заданье дали – крой да крой!
     Ведёт ударные работы
     Участок «Райспецтеплострой».


     Долбят асфальт, корёжат, роют.
     Понатаскали труб и плит.
     – Шуруй, братва! —
     Ломать – не строить,
     Душа ни капли не болит.


     И лишь умолкли молотки,
     Пришли опять сюда катки…
     По слухам, здесь потянут скоро
     То ль газо-,
     то ль водопровод
     «Шарашмонтажкопайконтора»
     И «Тяпляпройворочайвод».



   «Суть не в числе, запомни это, друже…»


     Суть не в числе, запомни это, друже.
     Ум – хорошо, а два, бывает, хуже.



   «„Терпи, казак…“ Терпел как мог…»


     «Терпи, казак…» Терпел как мог.
     И в землю атаманом лёг.




   Александр Иванов


   Берёзы


     По всей владыченской дороге
     Они со склона и на склон
     Идут, задумчивы и строги,
     С екатерининских времён.


     Их двести лет секли метели,
     Разил их жуткий громобой —
     Давненько ветви поредели,
     Но не прощаются с листвой.


     Знать, не иначе эта сила
     Имела мужества исток
     В тех россиянах, что садили
     Берёзы вдоль больших дорог.


     На Пошехонье, на Данилов.
     Хотелось им, бородачам,
     Чтоб от берёз светлее было
     На тех просёлках по ночам.



   На Волге


     От Валдая, от Толги,
     Ярославских ворот,
     В путь заветный по Волге
     Властно сердце зовёт.


     Скоры сборы в дорогу —
     Никакой суеты.
     Мне и надо немного —
     Ветра в парус мечты.


     Где под крыльями птицы
     Вздрогнет рябью река,
     Мне бы утром напиться
     Из её родника;


     Над ковшом из берёсты
     Призадуматься вдруг:
     А великое просто
     Начинается, друг!


     Взяв разбег из болотца,
     Где кулик на крыле,
     Волга песнею льётся
     По российской земле.


     Бескорыстно, бессрочно,
     Вечно с юной душой
     Волга денно и нощно
     На работе большой.


     Но и ей будет лестно,
     Коль сказать у реки:
     Волга трудится честно —
     Как мои земляки.



   «Я слушаю дыханье Волги…»


     Я слушаю дыханье Волги.
     За тихим шумом сосняка
     Спокойная,
     Как люди долга,
     Вовсю работает река.


     А ты хандришь —
     Меньшаешь ростом,
     Сникаешь, что ли, от беды.
     А Волге,
     Думаешь ты,
     Просто
     Огонь дарить нам —
     Из воды?


     Но посмотри:
     Помолодела
     В свои несчётные года —
     Знать, по душе большое дело
     И не мельчится никогда.



   Три сестры


     Волга,
     Волушка,
     Волготня —
     Слава и безвестье!
     Знаю рек, наверно, сотню,
     А быть может, – двести.


     Каждая красавица —
     Чем-нибудь да славится!


     Три сестры —
     Три реки
     Нравом песенным близки.


     Волга – волны!
     Волгу долго
     Воспевали —
     Ширь и даль!
     Ну а двух сестрёнок Волги
     Знают многие?
     Едва ль!


     На сто вёрст известные,
     Как поэты местные.


     На Волготне мне вольготно:
     Вынырнет из леса
     Да как вызвенит Волготня
     Звуки русских песен! —


     По хрустальным камешкам,
     По волшебным клавишкам.


     Глянешь вдаль – луга да рожь,
     Улыбнёшься – запоёшь!


     …Нрав у третьей – тихий-тихий,
     Рядом с Волгой – Золушка.
     Нарекли её ткачихи
     Ласково:
     Волушка.


     Горожане в выходной
     Едут к ней за тишиной.


     …Волга,
     Волушка,
     Волготня —
     Разные в сравнении.
     И поэты – всяк работник,
     Да не все же гении!



   «Ещё вчера на стрежне Ухры…»


     Ещё вчера на стрежне Ухры
     Я плыл вперегонки с волной.
     Лишь ночь прошла,
     Зарделось утро —
     И речка стала ледяной.
     Вот и пойми её, природу!
     Мне дед когда-то говорил,
     Что в день Ильи-пророка в воду
     Олень копыто опустил.
     Не знаю, были ль тут олени —
     Я не встречал их никогда.
     Но по-оленьи, к сожаленью,
     Бегут года,
     Летят года…
     Постойте,
                милые, —
                       куда?
     «Мы – в океан», —
                бурлит вода…




   Александр Гаврилов


   В дороге


     Серый вечер. Чёрная дорога
     Грязью расползлась за горизонт.
     И душа моя совсем продрогла,
     Так что дрогнуть дальше – не резон.


     Мне до места долго добираться.
     Не учёл – укоротились дни.
     Чтобы не блуждать и отоспаться,
     Поспешил на ближние огни.


     В дом, не выбирая, первый с краю
     Постучал. «Входи, не закрывал!»
     Говорю: «Я пол вам измараю…» —
     «Что ж, не ты – Бог непогодь наслал».


     Старичок, с моим дедушкой схожий, —
     Правда, мой давно уж неживой —
     «Ты куда же ноченькой погожей
     По дороге прямо столбовой?


     Да продрог, гляжу, считая лужи!..
     На вот холст… и грязь с сапог сотри…
     Ничего, что неказист снаружи,
     Поважнее – чист ли изнутри».


     Засыпая на широкой лавке,
     Снов не видел – чувствовал слегка,
     Как старик, поправив свет в лампадке,
     Подоткнул тулуп мне под бока.


     Не сидели с ним, чаи не гнали,
     Только распрощались на заре.
     Ясным солнцем освещались дали,
     Что не так уж часто в октябре.



   Окна вдовьи


     Затуманились окна в доме,
     А хозяйке, видать, не до них.
     Окна, окна, как души вдовьи,
     Не похожие на других.
     Прохожу с молчаливым поклоном,
     Нет в душе затаённой вины.
     Надо ж было мне быть рождённым,
     И отец мой вернулся с войны.
     Мама в лучшие платья рядилась.
     Столько счастья! И всё-то – ей!
     Ну, а сколько их не родилось,
     Самых лучших моих друзей?
     Мама, мы понимаем с тобою,
     Чувство времени стало острей.
     Наречён я своею судьбою
     Сыном многих других матерей.
     И покуда я вижу сквозь ветер
     Вдовьих окон трепещущий свет —
     Я за них в непрестанном ответе
     Перед всеми, которых нет.



   «Как робко трава полегла…»


     Как робко трава полегла
     Под первые снежные вздохи…
     Торчат на задворках села
     Замёрзшие чертополохи.


     Они с удивительным тактом,
     Лишь там, где отбросы и хлам,
     С единственным – к жизни – талантом
     Упорно растут только там.


     Цветов этих злую породу
     Люблю за характер крутой,
     Когда украшают природу
     Своею некрасотой.



   «Летний день, осенняя погода…»


     Летний день, осенняя погода,
     На душе такая благодать!
     Я люблю такое время года,
     Чтоб и время года не видать.


     Кажется, склоняются деревья
     К осени, а лето всё живёт.
     Может быть, жива моя деревня
     И над нею летний дождь идёт.


     Может быть, жива могила деда,
     Где я не был ровно двадцать лет.
     Исчезает в мире всё бесследно,
     Только память, только память – нет.



   О себе


     Окапывают в городах деревья,
     Чтоб легче им дышалось,
     А сделай этак вот в деревне —
     Сочтут за глупость или шалость.


     Леса, они ведь не аллеи,
     Стоят на всех семи ветрах.
     Их ливни летние лелеют,
     Метели гнёзда вьют в ветвях.


     Наш род крестьянствует издревле,
     В том гордость, честь моя и правда,
     И вырос я в родной деревне —
     Меня окапывать не надо.



   «Я не знаю, куда же мне деться…»


     Я не знаю, куда же мне деться, —
     На излёте весеннего дня,
     По-телячьи бодливое детство,
     Почему ты ушло от меня?


     Эта боль, неприметная внешне,
     Наливает глаза мои
     Цветом чуть недоспелой вишни —
     А в ушах – на разрыв соловьи!


     И колотится глупое сердце,
     Не приемля чужого огня,
     Детство, что же ты сделало,
     детство,
     Почему ты ушло от меня?



   Журавель


     Мне журавель колодезный
     всё снится.
     Он в небеса за стаею стремится.
     А стая улетает,
     улетает,
     И в свете солнца
     треугольник тает.
     А стая и не знает,
     и не знает,
     Что кто-то вслед за ней
     взлететь мечтает.
     И грустно мне,
     когда я просыпаюсь,
     И, как листвой,
     словами осыпаюсь.
     Печальными словами
     осыпаюсь —
     Так грустно мне,
     когда я просыпаюсь.
     Я снова вижу стаю журавлей,
     А у дороги,
     посреди полей,
     Тот журавель колодезный
     стремится
     За стаею взлететь
     и с нею скрыться.
     И больно так,
     что этому не сбыться…
     Мне журавель колодезный
     всё снится.




   Леонид Королёв


   «Как я узнал, что это Ты?..»


     Как я узнал, что это Ты?
     Сию минуту?
     Обвальной чувство красоты
     Везде, повсюду.
     Бывает же, в конце концов,
     Как не бывает!
     И – как счастливое лицо —
     Весь двор сияет.
     Снег ослепительно белел
     Под взглядом синим.
     Я растерялся. Заболел.
     Невыразимым.



   «Берёза, Мариночка, наша…»


     Берёза, Мариночка, наша —
     я не мешаю? —
     Жизнь – шумная глупость.
     Тщеславна. Пуста. Надоело…
     Такое второе, такое десятое дело.
     А наша берёза, Марина,
     Совсем уже стала большая,
     Зелёное платье надела…



   «Верят в Бога. Я в тебя, хорошая…»


     Верят в Бога. Я в тебя, хорошая.
     Что там делаешь? Не дурно спишь?
     Принцы тоже спят ведь на горошине —
     Полусплю – а вдруг ты позвонишь.
     С кем вы там, бессмертные, ночуете?
     Трудно мне, родная, не с тобой
     Одному настаивать на чуде —
     На тебе и на земле святой.
     Невлюблённым не хочу быть – скучно.
     – Ну, влюбись в кого-нибудь.
                     Так нужно!
     Ночь волшебна…
                     Как же не в тебя?
     В сердце ты, как чёрная жемчужина,
     Верую, как в Бога, простодушно,
     А влюблюсь, так я влюблюсь ведь в душу.
     Ежели обнять кого не струшу,
     Но и там ты скажешь: это я.



   «Запах сокрушительный – крушины…»


     Запах сокрушительный – крушины,
     Всё вот-вот,
                   а счастье на уме!
     Солнцем позлащённые вершины,
     Тонущие радостно во тьме.
     Нет ни у кого сердец железных.
     И никто не в силах отменить
     Переход в таинственную бездну,
     Равную Цусиме, может быть.
     Если мы бессмертны, очень мило.
     У меня два солнышка – с тобой.
     – Солнышко!
     – Встаёт!
     Ты не шутила,
     По земле ни разу не ходила.
     И, как настоящее светило,
     Оставляла отсвет золотой.



   Ночь

   Марине


     Проснёшься – в темноте часы стоят.
     Идёт твоё сердечко. Свят-свят-свят!
     С каких-то пор всё стало страшно важным.
     Часы миров – сердца – идут назад.
     Безумные – вперёд. Спешат, врут, мчат
     Не с теми,
             не туда.
                   Но пусть стучат!
     Смешное время,
             но покамест страшно,
     когда проснёшься,
             а часы стоят.
     О эта ночь с глазами Микеланджело!



   «Этот праздник дарован не всем…»


     Этот праздник дарован не всем
     И восходит к небесным гирляндам.
     Мы могли не родиться совсем.
     Так позволь постоять с тобой рядом.
     О единственном в мире, о милом
     Жарким шёпотом вырвется речь,
     Если сможем мы высшие силы
     От случайных растрат уберечь.



   «Напоминает в тишине…»


     Напоминает в тишине
     О просьбе первого свидания
     Стук мотылька в ночном окне,
     Крылатый звук из мирозданья.


     Мир не бронёй – пыльцой облёк
     Свои связующие звенья.
     Не танк бессмертен – мотылёк
     Смущённого прикосновенья.



   «На фотографии – бабушка с дедушкой…»


     На фотографии – бабушка с дедушкой.
     В тридцать последнем
     стоят у стены.
     Будто и нет их уже.
     Горюны.
     Души, как храмы, уже снесены.
     Что там, в газетке?
     Наверное, хлебушко.
     Пачка чего-то ещё. Папирос?
     Сумочка бабушки удивительна.
     Ведь ничего, кроме внутренних слёз…
     Видеть тот свёрток,
     что дедушка нёс,
     Как в старину говорили, волнительно.




   Ирина Баринова


   День поэзии в Карабихе в 1976 году


     Зябко кустам и деревьям до дрожи,
     Дождь бесконечен – коварное лето.
     Только ничем напугать невозможно
     Тех, кто пришёл на свиданье с поэтом.


     Хмурится небо, но жарко от красок
     Зонтиков, вскинутых ввысь, на свободу.
     Смотрит, прищурясь, с портрета Некрасов:
     Сколько в Карабихе нынче народу!


     Что из того, если дождик замочит!
     В душу вбирая каждое слово,
     Слушают Виктора Розова молча
     И с обожаньем глядят на Суркова.


     Может, всевластной была б непогода
     Где-то, но только не в нашей России.
     …Сколько в Карабихе нынче народа!
     Видно, стихи посильнее стихии.



   Ярославль – Владивосток


     Середина жизни – а я всё сначала.
     Середина жизни – а я всё с нуля.
     Позади остались гул глухой вокзала,
     Милые берёзы, липы, тополя.


     А на новом месте – всё уже иное.
     А на новом месте – новая земля.
     Мне не раз приснятся брошенные мною
     Милые берёзы, липы, тополя.


     Не похож на Волгу океан бездонный,
     Не похожи сопки на мои поля.
     Я глотаю воздух, круто посоленный.
     …Милые берёзы, липы, тополя.



   «Мы торопимся жить…»


     Мы торопимся жить.
     Недосуг оглянуться
     Нам на гнёзда родные,
     Пустые без нас.
     Верим: нам не дано
     Ни упасть, ни споткнуться,
     Высоко мы летим,
     Ничего не боясь.


     Всё-то нам по плечу,
     Только рано иль поздно
     В неизбежном прозренье
     Замедлим полёт,
     Чтоб вернуться в родные
     Остывшие гнёзда —
     Хорошо, если в них
     Ещё кто-то нас ждёт.



   «Благослови меня на разлуку…»


     Благослови меня на разлуку,
     На скорбь и слёзы благослови.
     Я принимаю печаль и муку
     От обещающей всё любви.


     Я принимаю и боль, и беды,
     Не воскрешая в памяти вкус
     И аромат, и дурман победы,
     Что пораженьем назвать боюсь.


     Благослови на побег из плена,
     Чтоб, всепрощенья отвергнув свет,
     Я наконец-то узнала цену
     Взрыву с коротким названьем «нет!»


     И приняла и печаль, и муку
     От обещающей всё любви.
     Благослови меня на разлуку,
     На скорбь и слезы благослови.



   «Ты дан судьбой на что мне…»


     Ты дан судьбой на что мне —
     На радость иль беду?
     Забудешь – не напомню,
     А позовёшь – приду.


     Замёрзнешь – отогрею
     И поддержу в пути.
     Прогонишь – я сумею
     Без жалобы уйти.


     Любить не приневолю,
     Ни в чём не обвиню.
     И на другую долю
     Я эту не сменю.



   «На виду у всей деревни…»


     На виду у всей деревни
     Повязала шаль с каймой,
     Через бабью через ревность
     Я пошла к тебе домой.


     Шла в сапожках новых,
     А мороз крепчал.
     У ворот тесовых
     Ты меня встречал.


     Снег отряхивали ветки,
     Под ногами снег скрипел…
     Вслед глядели мне соседки,
     Ты – в глаза мои глядел.


     Протянул мне руку
     И – невестой – в дом.
     Не сказал ни звука,
     Все слова – потом.


     Оглянулась напоследок:
     Вся деревня смотрит!.. Пусть!
     Ни мороза, ни соседок
     Я с тобою не боюсь.



   «О, как похоже кричали…»


     О, как похоже кричали —
     Благословляя: «Живи» —
     Чёрные птицы печали,
     Белые птицы любви.


     В вёдро летели, в ненастье,
     Как предсказанье судьбы,
     Нежные лебеди счастья,
     Вóроны злые беды.


     Падали в медленном круге,
     Чтобы узорами лечь,
     Чёрные перья разлуки
     И белоснежные – встреч…



   «Я – дерево, взращённое тобой…»


     Я – дерево, взращённое тобой.
     Спасу тебя от зноя и от града,
     Огнём и пеплом стану, если надо.
     Я – дерево, взращённое тобой.


     Я – песня, сотворенная тобой.
     Звучать готова я с утра до ночи,
     Или замру, коль этого захочешь.
     Я – песня, сотворенная тобой.


     Я – птица, приручённая тобой.
     В неволе быть мне тяжко и отрадно,
     А улечу, так возвращусь обратно.
     Я – птица, приручённая тобой.



   «Сквозь слёзы и пургу…»


     Сквозь слёзы и пургу
     В твой горький час приду,
     Утешу как смогу
     И отведу беду.
     Затихнет боль.
     И крик
     Не разорвёт груди…
     Но в твой счастливый миг
     Я не приду. Не жди.



   «Не дари мне серёжек рубиновых…»


     Не дари мне серёжек рубиновых,
     Золотого кольца не дари,
     Принеси лучше ягод рябиновых
     И ромашек на поле нарви.


     Ожерелье из ягод я сделаю
     И венок из ромашек сплету.
     В белом платье, от радости смелая,
     Я к тебе в тихий вечер приду.


     Принесу тебе лета цветение,
     Росный запах травы полевой,
     И улыбку, и грусть, и волнение,
     И любовь принесу я с собой.


     Дорогих мне подарков не надобно,
     Мне б – звенели грибные дожди,
     Да цвела бы над крышею радуга,
     Да сказал бы ты мне: «Приходи!»



   «Шли по озябшим пёстрым листьям…»


     Шли по озябшим пёстрым листьям
     С тобой вдвоём. С тобой вдвоём.
     И осени повадка лисья
     Уже нам виделась во всём.


     И были все слова излишни.
     Но вспоминала я потом
     И этот путь, совсем не ближний,
     И мой нахохлившийся дом.


     Хоть счастье было и недолгим,
     Но было! Было: ветер с Волги,
     Швырявший под ноги листы,
     Дождя холодного иголки,
     И солнца редкого осколки,
     И ты, и ты, и ты, и ты…



   «Всё было вновь. Не так, как ране…»


     Всё было вновь. Не так, как ране,
     Когда по улице мы шли,
     И белые дома в тумане —
     Как сказочные корабли.


     И фонари, как будто свечи,
     В весеннем сумраке зажглись.
     И необычный синий вечер,
     И две звезды, глядящих вниз,


     Ветвей бессонных колыханье,
     Дождя неспешный разговор…
     Всё было вновь. Не так, как ране.
     Так не бывало до сих пор.


     И я сама была, как птица,
     Крылата, трепетна, легка.
     Лишь не давала в небо взвиться
     Твоя надёжная рука.



   «Ты уйдёшь от меня навсегда…»


     Ты уйдёшь от меня навсегда —
     Что я значу?
     Но в реке зарябится вода,
     Как заплачет.
     На деревьях пожухнет листва,
     Затоскует.
     Виновато прошепчешь слова
     Про другую.
     Про любовь, про напасть, про беду,
     Про прощенье.
     Не дождёшься! Сама я уйду
     Во спасенье.
     Ни упрёка не брошу, прозрев,
     Ни угрозы.
     …Тихо падают листья с дерев,
     Словно слёзы.



   «Мои губы шепчут: „Уйди!“…»


     Мои губы шепчут: «Уйди!»
     Моё сердце кричит: «Постой!
     Без тебя лишь мрак впереди,
     Без тебя и дом мой пустой».


     Мои губы шепчут: «Забудь».
     Моё сердце кричит: «Не смей!
     Без тебя так тяжёл мой путь,
     Без тебя мне больней, трудней».


     И опять – одной горевать.
     Потому что в ночной тиши
     Легче шёпот мой услыхать,
     Чем отчаянный крик души.



   «А мне ничего не надо…»


     А мне ничего не надо:
     Ни слова его, ни взгляда,
     Ни памяти, ни веселья,
     Ни свадьбы, ни новоселья.


     Лишь знать, что живёт на свете,
     Что солнце одно нам светит,
     Что видеть могу порою,
     Что счастлив он с той, другою…




   Аркадий Малашенко


   Переславль


     Ужели это повторится,
     Как сон истории твоей:
     Тевтон, ногай и польский рыцарь
     Поили в Трубеже коней.


     Крушили старые иконы,
     Кресты седых монастырей.
     И на вонючие попоны
     Швыряли наших матерей.


     Спит Переславль – великий город,
     Брат старых русских городов.
     И сон его, как прежде, горек,
     Как горек сон забытых вдов.


     Душою он под игом снова,
     Но словоблудствуем, крестясь,
     И нас на поле Куликово
     Не кличет переславский князь.


     Спят рыцари твои в бесславье,
     Отдав врагу тебя в полон.
     И плач горючий Ярославен
     Вотще не трогает их сон.


     И вытекает Трубеж в небыль,
     Где тлен, беспамятство, зола.
     И падает мой город в небо,
     Раскинув крылья-купола.



   Белое


     Снова вижу белое зарево
     В подмосковной стыни берёз,
     Где гуляет хозяином-барином
     По распадкам февральский мороз.


     Беспечальные до отчаянья
     Перелески прозрачней стекла.
     И душа моя неприкаянная
     К людям ластится, ищет тепла.


     Звал её я по белым распадкам,
     Поздно понял – не дозовусь.
     Где-то бегает, где-то падает…
     Бог с тобой, без души обойдусь.



   Лошадь на лесной дороге


     Ну, трогай, Саврасушка, трогай!

 Н. А. Некрасов


     Что же такое, ей-богу,
     Может, глаза мои врут?
     По тихой лесной дороге
     Сани по снегу плывут.


     Милый Савраска, откуда?
     В век телекинопальбы
     Видеть тебя – это чудо,
     Это подарок судьбы.


     Видеть внезапно, моментно:
     Катится по лесу воз,
     Лошадь скользит монументно
     В белое пламя берёз.


     Что ж ты спокойно так дышишь,
     Наледь копытом долбя?
     В Красную книгу запишут
     Скоро, бедняга, тебя.


     Стал, выгнул девичью спину.
     Стать до чего хороша!
     Сила одна – лошадиная —
     И человечья душа.


     Жаль, ты, Савраска, не вечен.
     Знать бы в холодный наш век
     Дружбу твою человечью
     Заслужит ли вновь человек?


     Скорбная времени веха.
     Тронуло сердце до слёз
     Чудо двадцатого века —
     Лошадь средь белых берёз.



   Пробуждение


     Подниму через силу веки,
     Пробужусь на лесной меже,
     Чтоб увидеть, как тянет ветви
     Май к моей обнажённой душе.


     Гладят щёки ладони-листья,
     Пробуждения миг сторожа.
     И готовится к песне птица,
     Над судьбою моей ворожа.


     Внемли, внемли: я не растрачу
     Твоего волховства, соловей.
     И не знаю, что будет, но плачу
     От предчувствия песни твоей.



   Светлость


     Как светлы, как светлы вы, берёзы, —
     Голубиная стая впотьмах.
     В глухоте этой, злой от мороза,
     Вы как будто сама доброта.


     Светлость ваша метели пронзает,
     Светлость ваша, как слёзы, чиста.
     Постою – и сползает, сползает
     С сердца едкая темнота.


     Обнажённы, прекрасны, ранимы
     С чисто русской живою душой.
     Я приду к вам, берёзы, с любимой —
     С нею вы равны красотой.


     Пусть замрёт она, жалобно ахнет
     От бессилия что-то сказать,
     А потом защебечет, как птаха, —
     Я уйду, чтобы им не мешать.


     До свиданья, берёзы, мне лучше,
     Вы простите, но в этой глуши
     Я возьму вашей светлости лучик,
     Только лучик один – для души.




   Константин Васильев


   «Я в плену, я в неволе…»


     Я в плену, я в неволе
     у себя самого.
     Перейду это поле,
     не найду ничего.
     И по краю, по краю,
     где растёт краснотал, —
     здесь я всё растеряю,
     чем вчера обладал.
     Тихо вскрикнет пичужка,
     вылетая на свет,
     и лесная опушка
     встрепенётся в ответ.
     Будет песнь разливаться
     над землёю моей —
     но душа отзываться
     не осмелится ей…



   «Зачем искать великолепий…»


     Зачем искать великолепий
     на небесах и на земле,
     и в том числе – в Борисоглебе?
     В Борисоглебе в том числе.
     «Борисоглеб великолепен,
     Борисоглеб неповторим»…
     Зачем его возводят в степень?
     Неповторимым был и Рим.
     Так просто быть неповторимым…
     Но на песке рисуют рыб —
     и что тогда случилось с Римом?
     Неповторимый Рим погиб!
     Кто знает, несколько мгновений
     или вся вечность на кресте?
     Не требуется украшений
     непреходящей красоте.
     И наше время игровое
     сошло с ума от мишуры.
     Давай хотя бы мы с тобою
     нарушим правила игры.
     Игру огня в холодном небе
     мы видим, стоя на земле, —
     и в том числе в Борисоглебе.
     В Борисоглебе в том числе.



   «Я точно не умру от легкомыслия…»


     Я точно не умру от легкомыслия:
     земная жизнь груба и тяжела.
     Пускай моя не выполнена миссия —
     познать добро путём познанья зла —
     пускай мои слова наилегчайшие
     под тяжестью своей изнемогли —
     суди меня, казни меня, но знай, что я
     шёл к небу роковым путём земли.



   «Говорить не хочу ни о чём…»


     Говорить не хочу ни о чём —
     говорить ни о чём и не стоит,
     стену здесь подпираю плечом —
     ту, которую не построят.


     Подпираю плечом пустоту,
     ту, которую не разрушат.
     Задыхаюсь, зову немоту,
     потому что слова меня душат.


     И душите! Я чувствую сам,
     что судьба не потерпит измены,
     что свобода дана лишь словам,
     в пустоте потрясающим стены!



   «Опять вставало над моею родиной…»


     Опять вставало над моею родиной
     ночное небо золотого августа —
     чернее чёрной ягоды-смородины,
     чтобы не стушевалась ни одна звезда.


     Паденье звёзд прослеживал я взорами,
     и холодок предутренний я чувствовал,
     и среди вас, расстался я с которыми, —
     незримо, ненавязчиво присутствовал.


     Я видел вас – под этой синей россыпью,
     под этой чёрной бездной предрассветною —
     светает. И склоняюсь я, и росы пью —
     быть может, в мире самые последние.



   «Голуби воркуют…»


     Голуби воркуют.
     Голубям —
     не до песен.
     Воробьи чирикают,
     а думают – поют.
     Каркают вороны —
     чтобы не петь.
     Соловей – не ведает о том,
     что поёт песни.



   «Крепчайшая нить паутины…»


     Крепчайшая нить паутины
     прогнулась под грузом небес.
     Над красными комьями глины,
     свой собственный чувствуя вес,
     дрожит под раскатами грома,
     раскачивается во мгле…
     Я знаю – она невесома,
     но тянется – жмётся к земле.



   «Осень явилась сразу…»


     Осень явилась сразу.
     В парках – поверх оград —
     клёны, берёзы, вязы
     светятся и горят.
     Синее небо чисто.
     Надо ли ждать невзгод?
     Волны птичьего свиста.
     Массовый перелёт.
     Я провожаю взглядом
     осень и летних птиц…
     Шаркая по оградам,
     падают листья ниц.
     И покрывают тучи
     синюю неба гладь…
     Песне моей летучей
     некуда улетать.



   «Бегут муравьи по тропинке…»


     Бегут муравьи по тропинке,
     гудит над бутонами шмель,
     и жмётся былинка к былинке,
     и птичья беспечная трель…


     И вырежу я по старинке
     для песен тростинку – свирель.
     Что звуки мои? – не помеха
     для иволги, славки, щегла…
     И знай, не искал я успеха —
     ты слышать меня не могла.
     Да не было даже и эха! —
     …но музыка всё же была.



   «Под небом осенним простая трава…»


     Под небом осенним простая трава
     бледна и бедна и почти не жива.
     А воздух-то влажен, и густ, и тяжёл,
     богат ароматами хвои и смол,
     богат ароматами солнечных дней,
     которые в памяти тают моей.
     Да, осень настала. Холодною мглой
     она проплывает над самой землёй…
     Трава умирает – я ниже травы.
     Вода затихает – я тише, увы.
     Но утро холодное сходит на нет,
     и летний выходит из прошлого свет —
     траву распрямляет; и в зеркале вод
     небесная птица так звонко поёт!
     В холодном и огненном зеркале вод
     поющая птица над миром плывёт…



   И листва облетела…


     И листва облетела
     и шуршит в тишине.
     Никакого предела
     не положено мне!


     Только слово таится,
     чтоб слететь с языка, —
     и взлетевшая птица
     так тиха и легка…


     Ничего, кроме слова,
     кроме слова в тиши…
     И свершается снова
     обновленье души.