   Нижний город
   Город – дом наш, а законы – стены его

   Екатерина Вадимовна Соловьева

   © Екатерина Вадимовна Соловьева, 2023

   ISBN 978-5-0060-0179-4
   Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

   Люба Назарченко работала в редакции таргульской газеты над статьёй про последствия коронавируса. Склонившись над клавиатурой, она выбивала текст и отбрасывала тёмно-русую прядь, которая, выпав из причёски, то и дело спадала на высокий лоб. Среди тёмных волос мелькала седина и Люба в который раз поклялась покраситься: седина в тридцать семь – это, как минимум, стрёмно.
   Она погрузилась в текст с головой. Среди прочих последствий особенно интересовали провалы в памяти. У людей из статьи они были кратковременными, Люба же не помнила себя со своих шестнадцати лет. Воспоминания начинались с темноты ночи и холода мокрой одежды на берегу моря. Шум волн и три голоса. Они говорили, что теперь она другая, у неё новая жизнь. А о старой жизни, полной ужаса, нужно забыть. И ни в коем случае не входить больше в эту воду, иначе случится страшное. Чья-то рука вела её прочь от моря через ржавую дверь, а потом обожгла чем-то предплечье, оставив круглый след. Печать. Напоминание о том, что новая жизнь дана не просто так, а в обмен на кое-какие услуги.
   За пятнадцать лет Люба стала журналистом Любовью Назарченко. Воспоминания о той ночи у моря поблекли, как сон, забылись. Но печать на руке осталась, и Люба иногда стояла на том самом берегу, глядя в чёрные волны, пытаясь понять, что же она оставила в них. Она прекрасно помнила напутствие, что прошлую жизнь вспоминать опасно. Жила одна, на работе тоже держала дистанцию и терпеть не могла, когда кто-то её касался – неважно, нарочно или случайно. Поначалу воскресить прошлое боялась, а потом всё же попыталась. Обратилась к науке.
   Многие врачи, к кому она обращалась (а специалистов она обошла немало), заключили: «амнезия, вероятно, от черепно-мозговой травмы, перенесённой не менее двадцати лет назад». Говоря человеческим языком, в шестнадцать лет кто-то дал ей по башке так, что Люба забыла имя-фамилию, маму-папу и собственную личность. Другие же доктора кивали на редкий вид беспамятства: стёрт был конкретный период жизни, а значит, нервная система воздвигла защитный барьер от другой, душевной травмы. И сколько Люба ни пробовала гипнозов, добиться толком ничего не вышло. В памяти возникали лишь шум волн, холод воды и чувство чудовищного опустошения во тьме вечной ночи. Она смирилась. Но с любопытством изучала каждый случай амнезии, сравнивая со своим. Думала о том, сколько ещё людей зашли когда-то в ту воду, чтобы стереть воспоминания. Собирала материалы, писала статьи и очерки. Жила своей жизнью, отдавая долги за неё и за квартирку в ипотеку.
   Статья была почти готова, когда Любу по селектору вызвал начальник. С досадой она оторвалась (её накрыло вдохновение и она почти закончила отличный финал), и вошла в его кабинет. Кроме шефа там почему-то сидел незнакомый мужик в форме. Но форму Люба опознать не могла. Не полиция, не Росгвардия, не МЧС. Какая-то фиолетовая фуражка и мундир под длинным плащом. Таможенник он, что ли?
   – Вот, Любовь, знакомься, – подобострастно улыбаясь, шеф протянул руку в его сторону. – К тебе товарищ из органов… М-м-м…
   «Вот взялся на мою голову, пёс в погонах…»
   Товарищ с волчьим взглядом протянул руку:
   – Следователь по особо важным. Стрельцов.
   Она молча её пожала, машинально вспоминая, где неправильно перешла дорогу и все ли налоги уплачены. Глаза его, серые, близко посаженные, почему-то казались знакомыми. Это напрягало, сбивало дыхание.
   Наконец Стрельцов отпустил руку и скомандовал:
   – Пойдёмте, введу вас в курс дела. Есть у вас тут нормальное кафе?
   Нормальное таргульское кафе «Минутка» находилось за углом. В этот дообеденный час оно пустовало и они заняли столик у окна. Люба заказала кофе и салат, а «товарищ из органов» – омлет и гуляш.
   Можно сказать, они успели вовремя: за окном мощно полил дождь. Оно и неудивительно в сентябре. Но этой осенью складывалось ощущение, будто над городом опрокинули какое-то бесконечное ведро воды.
   После ремонта в прошлом году «Минутка» стала пафосной и холодной: чёрные колонны, тяжёлые золотые портьеры. Любе нравилось, как было раньше: по-весеннему жёлто-зелёные тона у штор, коричневые, под дерево, панели на стенах, лампы-фонари.
   – Так, Любовь, – деловито начал Стрельцов, – пока заказ готовят, не будем терять времени. Меня ни для кого в Таргуле нет. Если спросят, официально я историк-краевед, а вы мой консультант.
   Люба кивнула на его форму и усмехнулась:
   – Из каких войск? Из краеведческих?
   Он улыбнулся и сразу стал похож на человека:
   – Учту. С дороги не успел переодеться. Но согласитесь, форма внушает доверие. Ваш начальник не сразу документы мои попросил. А вы вот даже ещё не спросили, зачем я пожаловал.
   – И зачем же?
   – Государству нужна ваша помощь. И консультация.
   Люба хмыкнула, с профессиональным любопытством разглядывая его полуседую шевелюру и цепкий взгляд серых глаз.
   «Сколько ж тебе лет, следователь? Сорок? Пятьдесят?»
   Негромко кашлянула:
   – Бесплатно не работаю. И не консультирую.
   Стрельцов наклонил голову, хитро прищурился:
   – Что ж вы, Любовь Андреевна, государству бесплатно помочь не желаете? От всей души?
   – Государство за меня ипотеку не платит. Так что у меня времени на благотворительность нет, – она демонстративно посмотрела на часы. – Это всё?
   Следователь хмыкнул. Пошарился в недрах плаща и выложил на стол пачку купюр. Люба недоверчиво взяла и перелистала.
   «Офигеть! Хоть бы не фальшивые! Надо в бухгалтерии проверить. Очень вовремя, а то в кошельке одна пятисотка осталась. А этого хватит, чтобы ипотеку досрочно закрыть!»
   Стрельцов поднял бровь:
   – Этого достаточно?
   Люба открыла и закрыла рот. «Жаба» внутри душила и орала: «Нет! Скажи, нет, дура!»
   А следователь добил:
   – Вторая половина в банковской ячейке. Отдам, как вернёмся.
   Люба вздохнула и как-то привычно напряглась:
   – Откуда вернёмся? Что конкретно вам надо?
   – Помните вашу статью про Нижний город? Я её с бо-ольшим интересом прочитал. И оценил.
   Люба закатила глаза и поморщилась.
   «Ну вот опять… Только не это…»
   Кто ей только не вспоминал эту чёртову статью. Сразу после её публикации пару лет назад градом посыпались звонки в редакцию, в пабликах поднялась вонь до небес: «какой фигнёй занимается наша городская газета! Вместо того, чтобы кричать о проблемах жкх, впаривают нам какие-то расследования о тайном городе, которого и в природе-то нет!» Статью удалили отовсюду, откуда только можно. О том, как унизительно звучали опровержения в следующем выпуске и в соцсетях, смысла даже вспоминать нет. Но и этого было мало. Только ленивый таргулец не подшутил над ней после этой статьи на работе.
   «Назарченко, ты про рептилоидов сегодня писать будешь?»
   «Назарченко, а про инопланетян?»
   Хотела бы её не писать никогда, да только долг платежом красен. А долги надо отдавать. Надеялась, что посмеются да забудут, а получила себе приключений на пятую точку. И ещё репутацию городской дурочки докучи. Но были от статьи и другие результаты, те, ради которых она и писалась. И вряд ли мужик в погонах из их числа. Но всё надо проверять.
   – Тоже постебаться желаете? – ядовито спросила Люба. – Сразу предупреждаю: шутки про рептилоидов и марсиан были, давайте другие. Однообразия не терплю.
   – Любовь… – в голосе Стрельцова зазвенел металл, и это слегка притушило злость.
   – Я там была, понятно? – огрызнулась она. – А теперь можете запускать вашу фабрику юмора! Петросяньте до упаду.
   Стрельцов замер, с интересом разглядывая Любу. Коротко кивнул:
   – Проведёте меня туда?
   – Ваш заказ, – официантка Светлана поставила тарелки с ароматным гуляшем и омлетом, разложила вилки, завёрнутые в салфетки. – Если что-то нужно, вот кнопка вызова, на краю стола.
   Она призывно улыбнулась этому столичному хлыщу и всё время оглядывалась, пока шла обратно к барной стойке. Оно и понятно: одна тянет троих, муж бросил, алименты не платит.
   – Так что? – с нетерпением переспросил Стрельцов и подцепил вилкой кусок мяса. – Проведёте?
   Люба молчала, ковыряясь в салате. Аппетит пропал. Она непроизвольно натянула рукав блузки, закрывая предплечье. Машинально спросила:
   – Зачем вам туда?
   – Тайна следствия, – прожевав, ответил он. – Не могу разглашать.
   – Тайна… – Люба хмыкнула. – Я – Проводник, я знать должна. Иначе не поведу. Ни за какие деньги.
   Стрельцов отпил кофе, ухмыльнулся.
   – Поведёте. С тех пор, как вышла ваша статья, люди пропадать начали. И вот что странно, многие из них недвусмысленно намекали на какой-то Нижний город. Вот интересно-то, да?
   Люба побледнела. Выложила пачку денег обратно на стол. Подвинула в сторону следователя.
   – Это была контрольная «закупка»? – она оглядела пустое кафе. – Сейчас вы меня арестуете?
   – А есть за что?
   – А вам есть разница? – зло спросила она. – Я – Проводник. Человек приходит и просит отвести в Город. Вот и всё. А уж если он хочет остаться там – дело не моё.
   Стрельцов не торопился отвечать. Доел омлет, рагу. Допил кофе. Промокнул губы салфеткой. Подождал, пока Люба начнёт постукивать по столу пальцем. Наконец спросил:
   – Скольких человек вы провели туда?
   – Шестерых. Все шли по своей воле, если хотите знать. Кстати, за что арестовывать будете? За то, что отвела в место, которого нет?
   Стрельцов молчал, запихивая купюру в папку со счётом. Что-то там себе обдумывал. Затем подвинул стопку с деньгами обратно Любе:
   – Заберите, пока не передумал. Я веду дело о пропаже человека. За неделю до того, как исчезнуть, он говорил о Нижнем городе.
   – Тоже статью написал?
   – Нет. Он ему приснился.
   – О, как. Как его зовут? – Люба жевала без аппетита и смотрела куда-то в сторону.
   – Сергей Ерёшкин, – следователь выложил на стол фото. – Видели?
   – Нет, – Люба глянула на фото и в глаза Стрельцову. – Врёте вы. Если вы на государство работаете, почему согласились заплатить? Что за щедрость?
   – Наше ведомство, – он снова промокнул губы салфеткой и распечатал жвачку, – может себе это позволить. Так что, когда проведёте?
   Люба глянула на погодное приложение в мобильнике и хмыкнула:
   – Везёт вам. Сегодня первый день полнолуния. Встречаемся у пекарни, на перекрёстке Красной и Пархоменко. Там, где казачий…
   Он вскинул на неё удивлённый взгляд, что-то промычал, жуя жвачку.
   – Ах, да, – Люба вздохнула, – вы же город не знаете.
   – Люб, давайте на ты.
   – Для этого вам придётся представиться.
   – Вот я дурак, – он широко улыбнулся, отодвинул папку со счётом и приосанился. – Привык к регламентам. Я – Антон. Будем знакомы.
   Люба угрюмо кивнула.
   – Что ж… – следователь сложил пальцы домиком, будто подводя итог задушевной беседы. – Ты далеко живёшь?
   – В соседнем квартале. А что?
   – Я машину в прокат взял. За тобой в шесть заеду. А там до места дорогу покажешь. Учти, я тебя на заметку взял. Сбежишь – из-под земли достану. И, кстати… Что с собой взять посоветуешь?
   Люба отстранённо водила пальцем по скатерти, обрисовывая узор. Меланхолично перечислила:
   – Рюкзак, воду, сухпаёк… аптечку. Но это не всё, – она глянула в глаза следователю и серьёзно добавила, – есть условия. Во-первых, слушаться меня беспрекословно. Это для местных я твой консультант, а для тех – я Проводник. Во-вторых, с собой никакого оружия. У тебя ведь есть с собой оружие?
   Стрельцов улыбнулся снисходительно, будто она ляпнула какую-то чушь:
   – Я – военный при исполнении. Оно всегда со мной.
   – Не бери. Проблемы будут. А я проблем не люблю.

Глава 2

   Люба никак не могла удержать мандраж, вертелась на пассажирском сиденье подержанного форда, как на иголках. Мало того, что этот Стрельцов вчера в кафе вцепился мёртвой хваткой, как бультерьер, так теперь ещё и на весь салон пах каким-то одеколоном или лосьоном (вот дурак, зачем?). Мужчин Люба обходила стороной чисто инстинктивно, на уровне подсознания, будто чуя скрытую угрозу, но не вникая особо в суть вопроса. Будто где-то на подкорке отложилось: «не влезай – убьёт!». Она сильно подозревала, что причина крылась за чёрной завесой прошлого, но выяснить так ничего и не смогла. А этот пёс в погонах… ладно, Антон, будто дёргал какую-то струну в груди, вызывая одновременно и интерес, и изжогу. Чёртов следователь… Он будил странную неприязнь. Хотелось подножку ему поставить или хотя бы словом задеть. Понятно, что теперь она под колпаком, в любой момент Стрельцов может обвинить в похищении этого Ерёшкина, правда, нету тела – нету дела. Придётся сотрудничать. До поры до времени. Просто раздражала сама манера Стрельцова вести беседу, отчего-то тревожила, как предчувствие – плохое и неясное.
   Поэтому её лихорадило. Ещё и из-за того, что на место ехали медленно: Антон изучал вечерний Таргул и тормозил на каждом светофоре, а им вслед сигналили и матерились. Местные не любили приезжих. Впрочем, как и везде. Ко всему прочему само ощущение визита в Нижний город малость срывало крышу. Каждый раз. Всегда. Там всё было не так, как здесь. Другое место. Другой город. Другой мир. Люди там тоже менялись. Потому что у Города есть свои правила. И правила эти надо соблюдать.
   – Слушай, Антон, – Люба сглотнула его имя с непривычки. – Ты, надеюсь, без оружия?
   Он молчал, и она продолжила:
   – Есть свои законы в Нижнем городе. Туда нельзя с оружием. Ещё – во всём слушайся меня. И не вздумай ничего есть на той стороне. И, не дай бог, пить. Не покупай ничего у местных. Деньги они всё равно не берут.
   – Что будет за нарушение закона? – он так спокойно крутил «баранку», будто нарушал его каждый день после завтрака.
   Люба вздохнула.
   – Тебе не понравится. Расплачиваться придётся долго… и последнее правило. Там ты не должен врать. Соврёшь Городу – Город соврёт тебе.
   У магазина с ёмким названием «Вкусный» Люба мягко положила Стрельцову руку на предплечье и тут же отдёрнула:
   – Тормози.
   Пока он парковался, повязала себе на шею красный платок – талисман, чтобы вернуться. Она вышла и кроссовки легко спружинили. Набросила старый верный рюкзак и глянула на Стрельцова. В штатских джинсах и красной фланелевой рубашке под курткой он выглядел всего на тридцать с лишним. И вполне безобидно. Новенький рюкзак на нём вообще не смотрелся, видно было, что предмет для следака непривычный. Осенний ветер трепал свежую стрижку Стрельцова: чёрно-серые пряди, будто перец и соль. Она вспомнила, что так и не решила в какой цвет покрасить волосы, чтобы скрыть седину. Вдруг мелькнула непрошеная мысль о том, что когда-то они уже виделись. Когда?
   Небеса пощадили вечер от дождя, видимо, вся норма вылилась днём. Люба и Стрельцов зашагали, минуя лужи, блестящие в свете фонарей фальшивой медью. От стоянки прошли пешком метров сто и остановились у хрущёвки, первый этаж которой был полностью занят мелкими конторками: парикмахерская, ателье, магазин садоводов-любителей. Неприлично разросшиеся липы и боярышник плотно скрывали их со стороны дороги. На углу дома сгорбленный фонарь освещал облезлую железную дверь без единой ручки.
   Пыльная табличка гласила, что здесь располагается «Хутор таргульский, хуторское казачье общество». Ржавые решётки на старых деревянных окнах ясно давали понять, что никто здесь давно не появлялся. За грязными окнами, которые не мылись годами, ничего было не разглядеть.
   Стрельцов нетерпеливо повернулся к Любе:
   – И что? Куда дальше?
   – Погоди.
   Люба прищурилась от света фонаря и глянула на небо. Грязно-синие тучи разошлись, и выкатилась бледная луна. Она пялилась на них сверху, будто великанский глаз, и от этого стало неуютно.
   Люба мотнула головой на дверь:
   – Смотри.
   Она вздёрнула руку к небу и тут же потянулась к двери, растопырив пальцы.
   Над чёрным отверстием замочной скважины засиял белый шар, похожий на бильярдный. Он кружился вокруг своей оси и становился всё плотнее. Пока не застыл, превратившись в дверную ручку.
   Люба с силой дёрнула её на себя и дверь скрипнула.
   – Пошли.

   ***

   Они вышли в тёмный переулок, сжатый стенами домов, сложенных из круглых валунов, и Люба дала Стрельцову знак остановиться.
   – Погоди.
   Она прислушалась. Где-то невдалеке играла странная музыка, будто кто-то чихал в чётком ритме. Где-то совсем рядом непрерывно смеялись, и вдруг ночь прорезал жуткий волчий вой. Он нёсся откуда-то издали, воскрешая в памяти готические романы об оборотнях и обжигая душу ледяным ужасом. Вой стих. Люба кивнула:
   – Пронесло. Ярмарка не сегодня. Пошли.
   В прорези неба, сдавленной крышами домов, катилась луна, освещая всё жёлтым. Антон, заинтригованный словами про ярмарку, окидывал цепким взглядом непривычную кладку зданий с круглыми кирпичами, мостовую, выложенную резными булыжниками, старинные фонари в кованых решётках на стенах – всё говорило о том, что они больше не в Таргуле, а в каком-то очень необычном месте.
   – Я думал, это кодовое слово – «Нижний город». Жаргонное название для притона или блатхаты какой.
   Люба хмыкнула.
   – Значит, дверная ручка из лунного света тебя не смутила?
   Они двинулись вдоль улицы. Окна домов с тяжёлыми металлическими ставнями были приоткрыты, и оттуда доносились хриплые слова колыбельной:

   – Спи-спи, баю-бай,
   Из лесу придёт бабай,
   Сунет он тебя в мешок,
   Чтобы вечно спать ты мог…

   – Постой, – Антон сжал её плечо, но Люба дёрнулась. – Кто ты такая? Что это за место такое?
   – Нижний город, – она посмотрела на него строго и недовольно добавила: – Я – Проводник. Если меня просят провести в Город, я не имею права отказать. Ты просил, и я тебя провела.
   – Значит, я мог бы просто попросить? – Антон ухмыльнулся. – Без всяких денег?
   – Моё право брать плату за работу! – отбрила Люба. – Столько, сколько посчитаю нужным. Это риск, между прочим, если ты ещё не понял.
   – Что ж ты так психанула, когда я спросил про Нижний город? – он сощурился.
   Люба вздохнула.
   – А надоели потому что. Публикация в газете была всего раз, а клоунов у нас на век вперёд припасено. Каждый так постебаться хочет, аж из штанов выпрыгивает. Мечтает показать, какой он офигенный стендапер. Уписаться можно!
   – И как ты отличаешь стендаперов от тех, кого проведёшь?
   – А так. В Город не ходят, чтобы поржать. Это не парк развлечений.
   – Ну, и зачем шли те шестеро, которых ты провела?
   Она вздохнула:
   – Сюда идут по неотложному делу. Или от безысходности. Кто тебе этот Ерёшкин?
   – Пропавший.
   Люба хмыкнула:
   – Ну-ну, ври. Ни один следак не попрётся в такую глухомань. Только частники. А твоя форма вся, как чешуя – от блях блестит.
   Стрельцов нервно провёл ладонью по карману. Люба знала, что значит этот жест: искал сигареты. Видимо, недавно курить бросил. Он просверлил её профессиональным взглядом, будто на допросе.
   – Все шестеро из «твоих» вернулись обратно?
   – Нет, не все, – Люба отвела глаза. – Илона, например, осталась там. Сказала, ей нет смысла возвращаться. У неё рак в последней стадии. Сказала, не выдержит ещё одну радиотерапию.
   Стрельцов покачал головой, прищурился:
   – Ты ведь понимаешь, что всё это незаконно, да? Что так можно укрывать преступников от правосудия?
   Люба фыркнула и сложила руки на груди:
   – А я не полицейский, чтобы по глазам знать, кто преступник, а кто – нет! Хватит на меня свою работу перевешивать!
   Они какое-то время стояли в переулке молча. За домами всплескивали ядовитые огни рекламы. Мимо проплыла процессия в красном с заунывными песнопениями, тяжело запахло кровью. Где-то недалеко раздался истерический плач, переходящий в смех, а потом обратно.
   – Ладно, – примирительно сказал Стрельцов. – Ерёшкин – брат мой. Двоюродный. От него жена ушла. Он и подался во все тяжкие. Родители попросили башку ему на место поставить. Я приехал, а он мне про Нижний город несёт. Что, мол, приснился ему. Зовёт. Я на ночь с ним остался. А утром нет его.
   – А камеры? Свидетели? – Люба слушала, склонив голову.
   – Пусто, – следователь поморщился. – Как испарился. Так что… где искать будем?
   Люба пожала плечами:
   – Для начала в пабе у Берта.
   – Веди.
   За разговором они вышли из переулка на широкую улицу. Люба на мгновение вдохнула воздух Города – сладко-солёный, остро отдающий опасностью и запретным удовольствием. Она помнила, что здесь никогда не было солнца, только ночь. И луна над городом катилась жёлтым спелым яблоком, то прячась в чёрно-синие тучи, то выныривая, чтобы осветить какой-нибудь переулок. Но её света не хватало, поэтому весь Нижний был просто усеян огоньками фонарей, вывесок и разноцветной неоновой рекламы.
   С высоты холма, на котором они оказались, Город раскрывался, как на ладони. Он уходил за горизонт и границы его терялись в зеленоватом тумане. Сам Город был перекручен, будто картина художника-сюрреалиста: улицы заворачивались серпантинами вокруг холмов, дома нависали над тротуаром под немыслимыми углами, площадь изгибалась бракованной неровной тарелкой. Вдалеке, в самой гуще тумана, торчали шпили готических башен с антеннами, неразборчивыми знамёнами и полосатыми ветряными носками.
   Люба зашагала вдоль улицы неторопливо, потому что Стрельцов жадно глазел по сторонам. Так вёл себя каждый путник, и она уже привыкла к этому. Тем более, что здесь было на что посмотреть. По проезжей части гремели трамваи – старые, дореволюционные, сияющие латунью; на подножках висели пассажиры, из окон гремела скрипучая музыка и демонический хохот.
   Между тротуаром и проезжей частью кое-где росли причудливые деревья. Вместо листьев на ветвях висело нечто вроде густого тумана. У одних деревьев такая крона вилась синим дымком, у других розовым. Но как только Антон протянул руку, чтобы коснуться её, Люба больно ударила его руке:
   – Дурак! Это Дерево фей! Хочешь застрять у них на пару столетий?
   Но интереснее всего были вывески на фасадах – кованые, резные, ажурные, тканые – они кричали, манили, звали, обещали. Лавка «Туфли-вафли» и впрямь пахла вафлями, мимо «Снадобья и зелья» нельзя было не пройти, не чихнув. Готичный бутик «Всё для демонов» заставлял чуть ускорить шаг, витрина «Лучшие клинки» выглядела, как Железный трон из «Песни льда и пламени», а «Магазин времени» был весь увешан механизмами и шестерёнками, которые беспрестанно двигались.
   Люба остановилась у трамвая, который наполовину утопал в стене дома. Казалось, будто когда-то он протаранил фасад и прошёл насквозь, не повредив ни кирпич, ни штукатурку. На его табло, ярко расцвеченном неоновыми трубками, мигала надпись «Паб у Альберта». Из-за тяжёлой двери слышался визг и всплески аритмичной музыки.

Глава 3

   Внутри по ушам врезал гул разговоров и звуки, одновременно похожие и на скрипку, и на виолончель. Паб казался намного больше, чем здание снаружи, даже до отказа забитый посетителями. Полутёмный зал с круглыми столиками и деревянными стульями. Слева чернел зев камина с зелёным пламенем, а над ним из стены торчала пара зелёных чешуйчатых рук, по плечи уходящая в каменную кладку. Когтистые пальцы их то отщёлкивали ритм, то хлопали в такт музыке – зрелище было настолько гротескное, что Любе пришлось подтолкнуть спутника. Хотя Стрельцову уже и самому стало любопытно, кому культяпки так аплодируют.
   Справа в сиянии летающих фонариков мерцала круглая сцена, на которой тощая девица в синем балахоне наяривала на уродливой белой арфе. Дикая аритмичная музыка ввинчивалась в уши, и посетители одобрительно били ладонями в такт по столешницам. Стрельцов напрягся, узнав в инструменте человеческие кости, но Люба быстро провела его к барной стойке и сразу влезла на стул, по-свойски стаскивая рюкзак.
   – Здорово, Берт!
   – Привет, Любушка, – прогремело басом, и Антон порадовался, что тоже успел оседлать стул, иначе бы позорно брякнулся.
   На отполированную столешницу опёрся мощный детина в чёрной рубашке и белоснежном фартуке. Его блестящую лысую голову венчали толстые бычьи рога, растущие прямо изо лба. Ручищи были тёмными от множества непонятных татуировок. За спиной его сверкали бликами зеркальные полки, уставленные бутылками. А посреди них торчала вмурованная в стену человеческая голова неопределённого пола с длинными волосами: из-за закрытых глаз непонятно, живая или мёртвая.
   Бармен кивнул на Антона, ухмыльнулся:
   – Никак новую душу привела?
   Люба поморщилась и кивнула на Стрельцова, который торопливо доставал мобильник из рюкзака и искал фото:
   – Это Антон. Он тут человека ищет. Может, ты видел?
   Альберт мельком глянул на экран и вздохнул:
   – А, этот… Помню. Он тут напился, как и все. А потом рыдал, как брошенная девица.
   Стрельцов нахмурился.
   – Куда он потом пошёл?
   Альберт ухмыльнулся, показав волчьи клыки.
   – За информацию принято платить.
   Люба полезла в рюкзак, а Стрельцов положил на стойку пятисотенную:
   – Хватит?
   – Что мне твои крашеные бумажки? – проревел бармен. – Отдай что-то своё!
   – Берт, брось свои игры, – Люба нахмурилась и высыпала на стойку горсть конфет. – Держи, твои любимые.
   Альберт и Стрельцов пару секунд сверлили друг друга взглядом, а потом бармен добродушно улыбнулся и выставил два бокала с янтарной жидкостью:
   – За счёт заведения. А мужик ваш в тот вечер ушёл с русалками. У них и ищите.
   Люба крепко выругалась. Альберт отвернулся к другому посетителю и потерял к ним интерес. Стрельцов сгрёб купюру в карман, понюхал бокал и залпом опрокинул в рот.
   И не заметил, как опьянел. Он привык, что никакой алкоголь его не берёт, и был удивлён, что какие-то полграмма коньяка замутили мысли. Думать о деле не хотелось вообще. Стрельцов смотрел на Любу и вдруг понял, что она хорошенькая. И глаза у неё цвета виски, когда смотришь сквозь бокал на свет. Ей бы похудеть. Подкраситься. И он бы прям не устоял.
   – Что, правда, не устоял бы? – Люба мрачно развернулась к нему. – Я ведь предупреждала не пить местное.
   – А я что… вслух это сказал?
   Она вздохнула и достала из рюкзака бутылку с водой.
   – На, выпей немного.
   В зеленоватом свете серьги-листья женщины сбликовали и Стрельцов моргнул. Ему вдруг показалось, что он уже видел листья в её волосах. Листья в волосах…
   Антон сделал пару глотков и дурман почти рассеялся. Ему вдруг вспомнилась другая женщина, истерично кричавшая: «Это всё ради тебя! Чтобы быть с тобой!». Он сразу протрезвел и нахмурился.
   – Мы с тобой точно никогда не встречались? Ощущение, будто я тебя знаю…
   Люба отвела взгляд. На самом деле ей тоже так казалось. Но вспоминать не только не могла – не хотела. Потому что колыхалось в омуте памяти на самом дне что-то чёрное, гнилое. Такое, что по доброй воле доставать не станешь.
   Поэтому она надела рюкзак и скомандовала:
   – Пошли. Давай за мной.
   На улице в свете ночных фонарей Стрельцов отметил, что она становилась всё мрачнее. Шла по улице так, что её приходилось догонять. Он спросил:
   – Куда мы теперь?
   – Домой. Обратно.
   – Это ещё почему?
   – Ты что, не слышал, что сказал Берт? – отозвалась она с раздражением. – Этот идиот попёрся к русалкам. Куда же ещё идти, кроме как к ним?
   – А что не так с русалками? – Антон подтянул ремни рюкзака и на мгновение отвернулся от провожатой: мимо топала колонна карликов в синих колпаках. Широкие и приземистые, они шли чётко шаг в шаг и мешки на их спинах при этом звонко побрякивали. У каждого на плече была увесистая кирка, а рыжие бороды, лежащие на животах, отливали красным в свете фонарей.
   Антон вытаращился, глядя, как карлики друг за другом заворачивают в переулок, не обращая ни на кого внимания. Минуту он боролся с собой. А потом рванул следом. В переулке было темно, как в аду, и тихо: ни топота, ни бряканья. Несло протухшим мясом и дёгтем. Где-то в самом конце что-то капало, эхо неприятно усиливало этот звук.
   – Эй! – гаркнул он во мрак. – Я знаю, вы здесь, сволочи синеколпачные! Щас-то вам от меня не уйти!
   И шагнул вперёд, нашаривая в кармане фонарик. Он успел включить его и увидеть много синих сверкающих нитей, переплетённых друг между другом. А потом закричал.

   ***

   – Что не так с русал… – ругнулась Люба и вдруг остановилась. Резко развернулась. Стрельцова не было. Она медленно пошла назад, внимательно оглядывая дома и брусчатку. Дошла до переулка, из которого несло чем-то непереваренным, и вздрогнула от крика боли – кричал мужчина. Выругалась и бросила рюкзак на землю. На мгновение закрыла глаза и принюхалась. Поморщившись, крепко выругалась. Нацепила налобный фонарь, достала зажигалку и баллон с лаком для волос.
   – Держись! Я иду!
   В переулке луч света выхватил громадное синее кружево, свисающее между стенами домов. Оно сияло, переливалось, поэтому Люба не сразу заметила в нём Антона, спелёнутого по рукам и ногам. Бледное лицо запрокинуто, глаза закатились так, что видны белки. Люба выругалась и выставила вперёд руку с лаком. Щёлкнула зажигалкой:
   – Гори-гори ясно!
   Пламя охватило нити, но Люба шла ближе и жала на клапан ещё и ещё. Выжигала всё вокруг Стрельцова, и паутина с шипением лопалась, таяла. Тонкий визг заложил уши. Половину диапазона человеческое ухо не воспринимало, но от этого было не легче: голову разрывало надвое. Вонь от горелых нитей лезла в нос, заставляя давиться едким дымом и кашлять.
   Наконец тело Антона рухнуло на землю, и Люба, сунув баллон в карман, подхватила его подмышки и потащила под свет фонарей. Прислонила к стене дома, сунула под голову куртку. Принялась хлопать по бледным щекам.
   – Очнись! Товарищ следователь!
   Он слабо застонал, что-то замычал. Люба достала из рюкзака бутылку с водой и плеснула ему в лицо. Полила сверху. Стрельцов зафыркал, отплёвываясь. Заморгал, мотая головой. Попытался вскочить, но Люба толкнула его обратно. Антон разглядел её, спросил:
   – Где он?
   – Кто?
   – Лагунец… – Антон озирался. Потом вспомнил, что случилось, вытаращил глаза: – Что это? Что это такое было?
   – Клещевик паутину разбросал. Дерьмовая штука. Страхом питается. Как ощущения?
   – Как кошмар… Будто я попал в зацикленный сон. Где меня Лагунец убивает. Это серийник, он женщин резал. Маньяк серийный. Я его с ребятами брал, я помню. А тут я видел… нет, чувствовал, как он меня ножом вскрыл… И мои глаза… – он прижал ладони к глазам. – Ох, ты чёрт…
   – Ладно, – Люба похлопала его по плечу. – Хватит. На вот, попей… Я же тебе говорила, не пей местное, не лезь к феям… На кой чёрт ты вообще попёрся в эту подворотню?
   – Ты не поверишь…
   – Да ладно, – Люба ухмыльнулась, бросив демонстративный взгляд на Город. – Ты серьёзно так думаешь?
   – Я карликов увидел. Таких в синих колпачках. И я их видел когда-то раньше! В детстве, – Антон нахмурился. – Мелкий совсем был. Мне тогда никто не поверил. А щас… – он смутился, – ну, вот же они, поганцы! Надо мной всё детство из-за них смеялись, а они тут идут себе так спокойно… Это слишком странное место!
   Люба задумалась.
   – Гномы, говоришь… Значит, Город тебя знает. Ты здесь не просто ради Ерёшкина. Есть что-то ещё. Много званых, да мало избранных.
   – Что это значит?
   Она фыркнула:
   – Хотела бы я знать! Вставай давай. Пошли.
   – А как гномы через этого борщевика… клещевика прошли?
   – Это ж гномы, – Люба пожала плечами, – они в любом камне проход открывать умеют. У них там явно сокровищница, а клещевик сторожит. За умеренную плату.
   Антон поднялся и передёрнул плечами. Помолчал, надевая рюкзак. Потом помотал головой, вспомнил:
   – Мы вроде про русалок говорили. Так что не так с русалками?
   Люба, вышагивала так, чтобы больше не терять его из виду. Она сердито передразнила:
   – «Что не так с русалками?» Да всё с ними не так, чёрт их возьми! В их рационе, знаешь ли, человеческое мясо, а твоё в частности – их деликатес. Так что поиски твоего Ерёшкина окончены. Его кости наверняка уже на дне моря белеют.
   – Моря? Здесь ещё и море есть?
   – То есть остальное тебя не удивляет?
   – Меня удивляет, как ты узнала об этом месте. Неотложное дело или от безысходности?
   Люба недобро зыркнула и вместо ответа сказала:
   – А ты здесь разве за этим? Всё, экскурсия окончена. Домой поворачиваем.
   Стрельцов мотнул головой, облизнулся.
   – Ну уж нет, мой дорогой Проводник. Оплачено, так что работай. Пусть твои русалки расскажут, что стало с Ерёшкиным, кости там от него остались или ещё что.
   Люба тоскливо вздохнула и закусила губу. Она замедлилась: улицы всё сужались, фонарей стало меньше, тьма вокруг сгущалась. Достала фонарик и пробормотала:
   – Ты ведь нихрена не знаешь… Думаешь, просто русалку из моря выманить?
   Антон шёл за ней какое-то время молча, ожидая, что она сама расскажет. Многолетний опыт подсказывал, что так обычно и бывает. Так и вышло. Люба поведала:
   – Русалку лучше на живца ловить. На мужика. Надо чтоб он голышом в воду зашёл. Ну или хотя бы штаны снял. Чуют они как-то, что ли… Словом, клюют. Смекаешь?
   Стрельцов так озадачился этим открытием, что не сразу услышал шум волн; оказалось, что они вышли на самую окраину города. Дома остались позади, а впереди расстилалось море. Самое настоящее. Луна медленно плыла по небу цвета индиго. Её дорожка серебристым лезвием рассекала надвое круглую, как полумесяц бухту. Среди песка темнела галька и круглые валуны. Ветер приносил от воды запахи йода и соли, а ещё чего-то незнакомого, но очень притягательного.
   – Кроме того, что я терпеть не могу иметь дело с русалками, – вздохнула Люба, – сегодня ещё и чёртов прилив…
   Стрельцов какое-то время стоял, глядя на набегающие волны. Потом крякнул, сбросил рюкзак, куртку и кроссовки. Одним движением сдёрнул джинсы и расстегнул рубашку. Он уже зашагал к морю, но Люба преградила ему путь.
   – Да стой ты! – она со смехом вцепилась в плечи Стрельцова, отталкивая от воды. – Стой! Что ж ты за мужик такой, лишь бы из штанов выпрыгнуть! Тоже мне, следак, как дитё, всему веришь!
   Отсмеявшись, она отвернулась, чтобы не видеть, как он сердито одевается. Объяснила:
   – Ну пошутила я! Гонор с тебя сбить. А то напридумывал, что я бандитов сюда вожу! А к воде не подходи, нельзя.
   – Почему?
   – Потому что русалки живут в Бухте забвения. Им-то ничего, а вот людей эта вода начисто меняет.
   – Так ты меня тут утопить хотела? Или что? – Стрельцов вжикнул молнией на джинсах и зашипел. – Вот как ты с людьми расправляешься!
   – Мало я с тебя денег взяла, – вздохнула Люба. – Хотела б избавиться – сдала бы Берту. Он любит душу наизнанку выворачивать. В прямом смысле.
   – Конечно, мало, – зло хмыкнул Антон. – Ты же получишь вторую половину, когда мы вернёмся!
   Она покачала головой.
   – Вернёмся, говоришь? Давай-ка я тебе объясню, что это место – нифига не музей. Я думала, ты это понял, когда Берта увидел. Это Бухта забвения, смекаешь? Сюда приходят только самые отчаявшиеся, когда боль ничем не унять. Эта вода типа волшебная. Забывательная. Зайдёшь по щиколотку – смоет самые пики воспоминаний, которые жить не дают, по живому режут. Зайдёшь дальше – вода коснётся и хорошего. А по пояс или по грудь – мать забудешь или родного отца…
   – А если целиком? С головой?
   Люба вздохнула, сбрасывая рюкзак на песок.
   – Это как повезёт. Может, личность начисто смыть. Будешь как с чистого листа. А можно и младенцем выйти, который не помнит, как ходить. Поэтому есть все шансы вернуться не теми, какие мы сейчас.
   – Твоя шутка того стоила? – вдруг холодно спросил Антон. – Ты нарушила своё же правило. Обманула меня с этой Бухтой. Теперь Город соврёт тебе.
   Люба вздрогнула и бросила на него взгляд. Похоже, он попал в точку. Расплаты за обман она боялась. А значит, месть Города, видимо, не так уж преувеличена. Тогда зачем она пошла на такой риск?
   – Значит, стоила, – она попыталась улыбнуться, но вышло плохо. – Все мы платим по счетам. Рано или поздно.
   – Так что делать будем? Как русалок допросить и ноги не замочить? – нетерпеливо спросил Стрельцов. – М?
   Люба глянула на луну, закусила губу в раздумье.
   – Песни знаешь какие-нибудь?
   – Опять твои шуточки? Не надоело? Может, сплясать ещё?
   – Нет, я серьёзно. Пой что-нибудь. Только от души. Они любят песни, музыку всякую. Особенно когда мужик поёт. Гарантированно вылезут.
   Антон пожал плечами:
   – Так я могу с телефона включить…
   – Нет, – Люба покачала головой. – Голос живой должен быть. С частичкой души. А в аппарате души нет. Русалки это чувствуют.
   – А потом?
   – Ну, – Люба вздохнула, доставая из рюкзака флакончик ацетона, – если всё пойдёт хорошо, кто-то из них выплывет и я поспрашиваю про твоего брата.
   – А если нехорошо?
   – Нас затащат в море и съедят. Сначала меня, ты им нужен для продолжения рода, мужчин-то у них нет.
   – Ладно, – с досадой бросил Антон, – я понял.
   Он сел на камень, сгорбился. Хрипло откашлялся в кулак. Сначала слышалось невнятное мычание, но потом он поднял голову и негромко затянул:

   – За горами, за синими далями,
   Там, где в небе танцуют киты,
   По песчаным тропинкам гуляли мы,
   Но забыла, забыла всё ты…

Глава 4

   Пел он действительно от души. Так, что Люба заслушалась и едва не пропустила момент, когда среди волн появилось несколько голов. Одна из них подплыла ближе и на мелководье показалась длинноволосая женщина, ползущая на локтях. Свет луны, вышедшей из-за туч, осиял её прекрасное лицо и жёлтые глаза. Наконец её заметил Антон и от неожиданности смолк.
   Русалка досадливо поморщилась, увидев Любу. С неохотой отвернулась от Стрельцова.
   – О, Любочка! – протянула она красивым контральто. – Вернулась, значит. Давно ты здесь не появлялась! Опять искупаться пришла?
   Стрельцов с интересом глянул на проводницу:
   – Так ты в воду заходила…
   – О, да! – русалка расхохоталась. – Нырнула с головой! Ты бы видел, шла прямо в море, как мёртвая! А сейчас ещё и обратно припёрлась!
   Стрельцов нахмурился. От плохого предчувствия свело желудок. Негромко пробормотал:
   – Что такое с тобой случилось, что ты решила стереть…
   Люба холодно оборвала:
   – Не твоё дело. Мы пришли сюда за твоим братом, Ерёшкин, правильно? Марина, – она повернулась к русалке, – ты с подружками увела его из паба Берта. Помнишь? Что с ним стало?
   – А что мне за это будет? – низко протянула Марина.
   Вынырнув по пояс, она по-змеиному подползла к Антону. Стрельцов на мгновение залип, разглядывая белую грудь идеальной формы.
   – Не знала, что у Сержа есть брат, – запела она. – Такой брат.
   – Покажи ей фотку, – резко одёрнула её Люба.
   Стрельцов, сглотнув, отлип и протянул русалке фото:
   – Ты его видела? Он жив?
   Русалка мазнула взглядом по фото и уставилась на Антона. Губы её растянулись в призывной улыбке.
   – Видела. Зачем он тебе, если тут есть я? Меня Марина зовут, а тебя?
   В следующее мгновение Стрельцов схватил её за горло так, что она могла только шипеть и изворачиваться, вцепившись когтями в его руку. Вытащил её на песок подальше от воды и дал под дых так, что она малость обмякла, перестала царапаться. Море за ней взбурлило, сёстры за её спиной зашипели, забили хвостами, показывая острые зубы.
   – Мне этот цирк надоел, – жёстко пояснил Антон. – Где мой брат?
   – У нас-с… в море…
   – Скажи сёстрам, пусть его сюда тащат. Быстро!
   Марина что-то заклёкала, заухала своим. В конце с нажимом добавила:
   – Сергей…
   Головы в воде беззвучно канули в море. Русалка повернулась и зло прошипела:
   – Вы оба поплатитесь за это. Город вас обоих пожрёт и переварит…
   Антон снова ухватил её за горло и она захрипела, вцепившись в его руку. Перепончатые пальцы с когтями драли рукав кожаной куртки с лютой ненавистью. Глаза Марины жутковато светились во тьме белым. Наконец в море показались головы русалок. Они подплыли ближе и в свете луны стало видно, что они тащат с собой тело. Оно безвольно лежало на их руках, голова моталась. Русалки вынесли его на берег и отплыли подальше, настороженно наблюдая.
   Антон оттолкнул Марину, достал фонарик и склонился над телом. Синий луч света полз по мокрым волосам, впалым щекам и худым рёбрам. Глаза были белыми, тусклыми, рот растянут в безумной улыбке.
   – Не мучился. Счастливым ушёл, – тихо сказала Люба, поглядывая на русалок. Те медленно отступали в море. Последней на локтях уползала Марина. Краем глаза Люба отметила, что она шлёпнула по воде хвостом и плавно ушла под воду. Ацетон не пригодился.
   Антон вытащил мобильник и начал фотографировать труп со всех ракурсов.
   – А ты не сильно расстроен, да? – Люба поглядывала на него изучающе, запихивая флакон обратно в рюкзак. – Брат всё-таки…
   – Работа прежде всего, – невозмутимо ответил Стрельцов. Он зачем-то открыл рот покойного, сфоткал внутри, полез к ушам. – Да и помочь ему я уже ничем не могу.
   Наконец он закончил и отошёл от тела. Море шумело. Волны становились всё ближе, подбираясь к нему и Любе. Минуту назад труп лежал на песке, а сейчас вода уже окатывала его босые ноги.
   Люба выдохнула с таким облегчением, что Стрельцов только сейчас понял, как напряжена она была – как сжатая пружина. Её плечи поникли, будто мышцы расслабились только теперь. Она вздохнула, поднимая рюкзак:
   – Я не думала, что придётся идти в Бухту. А сегодня ещё и прилив, – Люба горько усмехнулась. – Может, дождевик надо было взять…
   – Зачем? – Антон напрягся. Вернулось ощущение непоправимой беды. – Ты же уже здесь купалась? И всё забыла…
   Она тяжело вздохнула.
   – Не зря говорят, что нельзя в одну воду зайти дважды. Так вот, когда заходишь в Бухту второй раз, всё возвращается. До капли. И я бы не стала возвращать то, от чего стоило отказываться.
   Антон помолчал.
   – Теперь ясно, почему ты так упорно отказывалась. Это ж смертельный риск. Я бы всё забыл. Ты бы всё вспомнила. И всё, остались бы тут до самой смерти. А ты помнишь, что было после того, как ты вышла из моря?
   Люба уставилась на него, задумалась. А Стрельцов вдруг услышал от воды какой-то шум, плеск. Он обернулся, но было поздно: Марина подползла слишком близко. Он схватил Любу за руку и в тот же момент русалка цапнула её за ногу и резко дёрнула на себя. Любина ладонь выскользнула из его пальцев и Марина поволокла Проводника по песку.
   – Пусти! – кричала Люба, отпинываясь. – Мне нельзя в воду!
   Антон на мгновение растерялся. А потом выхватил из кобуры «макарова», с характерным щелчком снял с предохранителя и направил на русалку:
   – Отпусти её! Пусти или сдохнешь!
   Марина зашипела, но не остановилась. Она оскалилась и быстро поволокла Любу в море.
   А потом всё произошло слишком быстро. Стрельцов, понимая, что не успевает, прицелился и нажал на спусковой крючок. Русалка изогнулась, издав скрежещущий вопль, утробно взвыла. Грохнул второй выстрел, которым Марину отбросило назад в море. А потом на берег стремительно набежала волна и окатила Любу так, что скрыла с головой. Это была катастрофа.
   Стрельцов сунул оружие в кобуру, оттащил Любу подальше. Усадил, оперев спиной о здоровенный булыжник, совсем, как она его, когда спасла от клещевика.
   – Люба, – он отбросил с её лица мокрые волосы, стёр песок. – Люба, ты как?
   Она растерянно моргала, глядя на него, будто не понимала, где она и кто он такой.
   – Люба, ты помнишь меня? Я – Антон, Стрельцов Антон…
   И тут в её глазах появилось осмысленное выражение. Понимание. Глаза расширились.
   – Люба, – торопливо говорил Антон, – это ничего, что вода. Ты ведь Проводник, ты вспомнишь.
   Она его не слушала. Шарила в заднем кармане джинсов и почему-то дрожала. А потом вдруг со звериным рычанием бросилась на него и повалила на песок.
   – Подонок! – зашипела она, и Стрельцов почувствовал холод лезвия у горла. Нож пока давил плашмя, но чувствовалось, что ракурс зависит только от силы воли Любы. – Я вспомнила!
   Из глаз её на его лицо закапали слёзы, и Антон наконец вспомнил. Тоже вспомнил.
   Листья в волосах… Листья… И сдавленные рыдания. Рубашка на его плече. Мокрая от её слёз. «Помогите, мне Антон… помогите…» И звали Любу тогда совсем по-другому…
   – Ты сказал, что мне надо похудеть! – прорычала она и истерично рассмеялась. – Да до тебя даже не дойдёт никогда, что жир – это моя защита! Пока он есть, ни одна мразь вроде твоего дяди меня не тронет!
   Это было давным-давно… В другой жизни. В другом, когда-то родном Орманске, в который его устроили по блату после вуза и практики. Перевели туда, где семья, где можно было бы тихо наработать стаж, а потом стартовать. И это было его самое первое дело. Была осенняя ночь и в дежурке играла та дурацкая песня:«За горами, за синими далями…» У него уже и смена заканчивалась, Палыч пришёл, он должен был сменить и всё травил несмешные анекдоты. И когда вошла растрёпанная зарёванная девушка, Антон сразу понял: проблем будет много. В её волосах были листья, а за спиной рюкзак на одной лямке. Оторванный рукав кофты висел на локте.
   – Помогите мне… – сипло сказала она. – Меня… Юрий Геннадьевич…
   – Садитесь, – Антон со скрипом подвинул стул и лист бумаги с ручкой. – Расскажите, что случилось.
   Её глаза расширились от ужаса, будто она вернулась в ад, о котором предстояло рассказать. Выронила рюкзак. Обняла себя за плечи. Раскачиваясь, забормотала:
   – Он меня предложил подвезти. Я села. Это же Юрич, наш тренер, я не знала… он поехал не к дому, а в старый парк. Я испугалась, выскочила. А он догнал и повалил… – она замолчала, тяжело дыша, будто на неё, и правда, кто-то навалился. – Он сказал, я сама виновата. Что я не первая и не последняя…
   – Я вспомнил… – прошептал Антон, сглотнув от горечи. Воспоминание было таким горьким, что прятать его приходилось не от других – от себя. – Он сказал на допросе, что ты сама на него запрыгнула ещё на тренировке… а потом, когда он тебя оттолкнул, решила отомстить.
   Сказал – и тут же пожалел. Стрельцов почувствовал, как нож в её пальцах крутнулся, и теперь лезвие рассекло кожу его горла. Он не стал больше ждать и провоцировать. Заученным движением сдавил Любино запястье и опрокинул её на спину. Подобрал выпавший нож, щёлкнул, складывая в карман.
   Люба мёртво лежала на песке, из глаз безмолвно текли слёзы. Она напоминала сломанную куклу. Нет, не Люба. Тогда её звали Женя и сейчас на песке лежала тоже Женя – та самая девочка с переломанной душой. Стрельцов хотел отвернуться, но не мог. Больше всего сейчас хотелось напиться, а ещё лучше зайти по маковку в море, но и этого было нельзя. Он спрашивал себя, почему не узнал её сразу, и тут же отвечал: потому что не хотел. Окунулся головой в собственное море забвения. Потому что так было легче.
   – Я был молодой, дурак был, – хрипло заговорил он. – Юрич – брат моей матери. Она принесла мне фотографии, на них ты с кем только не… Сейчас-то я понимаю, что семья хорошо за подделку заплатила. Они все меня сутками обрабатывали: мать, отец, сестра. Лишь бы дядя не сел.
   – Ты им поверил, – бесцветно сказала Люба. – Ты дело закрыл.
   Антон молчал. Сказать было нечего.
   – Свидетелей не было. За Юрича все горой встали. Весь город. А твои родители потом вообще заявление забрали. Я им сказал, что тебе восемнадцать, а они сказали, что ты их опозорила.
   – Весь город… – горьким эхом отозвалась Люба.
   – Почти весь… Я помню анонимки про подопечных Юрича, которые уехали из города. Я начал их искать, вызванивать. Но начальство ясно дало понять: либо дело закрою я, либо кто-то другой… Я хотел узнать правду. По всему городу тебя искал. А ты пропала.
   – Пропала… – снова эхом отозвалась Люба. – Твоя родня пустила сплетню, будто я, малолетка тупая… перед твоим дядей добровольно ноги раздвинула. А потом он от меня отделаться не мог, вот я и оклеветала его из мести. Маленький город, в котором все либо за, либо против. На моей двери писали «шлюха». В меня бросали камни. Мне хлеб не продавали… – она горько зарыдала.
   – Я не знал…
   – Хуже всех был сын твоего дяди. Твой двоюродный брат. Он со своими подонками мне житья не давал. Я знала, что однажды он меня убьёт, отомстит за папочку. Они меня после подработки подкараулили, у гаражей. Двое держали, а он бил. Потом стал рвать одежду и я поняла, что и он меня… – она замолчала.
   – Пожалуйста, не молчи, – попросил Антон. Он вдруг понял, что охрип. Слова застревали в горле. – Мне надо знать правду.
   – Тогда была полная луна, – Люба говорила, будто в трансе, – они повалили меня на землю, и я видела, как она вышла из-за туч. Земля дрогнула, они все попадали. А я увидела, как на двери одного гаража появилась ручка. Круглая, как луна. Я толкнула дверь…
   Антон склонился над ней, вглядываясь в лицо. Она хмурилась, будто не могла вспомнить, что было дальше.
   – Я шла сюда. На запах моря. Утопиться шла… Город забрал мою боль. А ты вернул…
   Люба наконец села. В её глаза начало возвращаться осмысленное выражение. И Антона пугало то омерзение, с которым она смотрела на него. Он хотел повторить, что если бы не он закрыл дело, его бы отстранили и дело бы закрыл кто-то ещё. Но со стороны города вдруг раздался шум.
   Они синхронно повернули головы и Антон увидел группу очень странных людей. Они шли, слегка раскачиваясь, сине-чёрные в свете луны, и когда приблизились, он едва не попятился в море. Это были громадные змеи с человеческими лицами и в человеческий же рост; они ползли, выпрямив переднюю часть тела и отталкиваясь от брусчатки мощными хвостами. Их было четверо, и форменные зелёные мундиры с золотыми пуговицами смотрелись на них смешно и гротескно, особенно плечи и рукава, из которых высовывались чешуйчатые руки. Мало того, эти когтистые руки сжимали увесистые копья с алыми кистями. И древки копий глухо стучали по камням в каком-то мрачном ритме. Пом. Пом. Пом.
   – Ты наруш-шил закон, – свистяще обратился к Антону ближайший змей. – Ты будешь осуждён.
   Двое других обвили его ноги хвостами, и Антон рухнул навзничь. Они протащили его по песку и, вздёрнув, молниеносно завернули руки за спину. Отняли «макарова».
   – Кто это? – заорал Стрельцов, безуспешно вырываясь. – Женя, кто это?!
   – Местная полиция, – неохотно отозвалась та. – Я ведь говорила, не брать с собой оружие.
   – Женя! Я ведь тебя спас! Скажи им! Она бы тебя утопила!
   Она стояла, сложив руки на груди, и, дрожа от холода, молча смотрела, как стражи волокут его по пустынной улице вдоль домов с чёрными окнами. Антон орал и звал на помощь. А Люба будто не слышала: в ушах стояли собственные рыдания, когда он сказал ей, что дело закрыто за отсутствием состава преступления. А она ревела: «Помогите мне, Антон, помогите!..»
   – Все мы платим по счетам, – повторила она свою же фразу. – Рано или поздно.

Глава 5

   Антон больно ударился копчиком о дно металлической клетки, в которую его бросили, поэтому сидел немного на боку. В бедро врезался толстый железный прут, но так хотя бы было терпимо. Клетка была небольшой, метра три на три, висела на ржавой цепи среди других таких же в кромешной темноте. Такие детали интерьера ему удалось выяснить, когда за ним с лязгом захлопнулась дверь, а он в бессильной злобе бросился на неё и заорал, как раненый зверь. Он отчаянно орал что-то матом, проклинал Любу и всех её родственников до седьмого колена, тряс решётку и плевался слюной. Потому что понял, что отсюда ему ни за что не выбраться самому. А Люба ему помогать не станет. Он бы и сам на её месте не стал. Она теперь всю его семью ненавидит и руки потирает, что хоть кто-то из них наказание понесёт… И вот на его вопли появились из тьмы какие-то жёлтые огоньки и кое-как осветили пространство.
   Клетки висели в мутном воздухе и отовсюду разносился тоскливый скрип цепей. Из соседней камеры между прутьями просунулись какие-то щупальца и подтянули камеру Антона к себе. Пол накренился, и Стрельцова бросило в угол, а щупальца обстоятельно шарили вокруг него. Они были так близко, что Антон видел белые присоски и задержал дыхание от рыбного запаха, ударившего в нос. Он чувствовал себя совершенно голым и беззащитным без оружия, а ещё понятия не имел, сможет ли гигантский кальмар оторвать ему руку или, допустим, ногу. Наконец сосед убрал щупальца на место, и Антон решил оглядеться. И непроизвольно шарахнулся.
   Сквозь прутья другой соседней клетки на него в упор пялилось существо. Оно сжимало чёрными когтистыми лапами гладкий металл и недобро улыбалось. Если это можно было назвать улыбкой: волчья пасть, будто надетая на человеческую голову, ухмылялась голодно и жутко. Антон знал такие ухмылки: у Лагунца такая была, когда его на следственный эксперимент привели и он приметил практикантку Анжелу. Он отвернулся к другим клеткам…
   В одной по стенам ползал переломанный человек в набедренной повязке. Он изгибался так, будто попал сюда из дешёвого фильма ужасов про экзорцизм. А может, у него была какая-нибудь болезнь суставов. Переломанный вдруг замер, развернул голову на сто восемьдесят градусов и, встретившись взглядом с Антоном, истерично заорал. Стрельцов вовремя подавил ответный вопль, неосознанно рвущийся из груди, и даже зажал себе рот. Он уже понял, что любые громкие звуки привлекали внимание заключённых. Они будто буйные пациенты психдиспансера впадали в ярость и слетали с катушек.
   Только теперь Антон рассмотрел, что жёлтые огоньки – это фонарики громадных рыб-удильщиков, неторопливо плывущих в воздухе между клетками. Он успел разглядеть кошмарные зубы одной из них, когда та мелькнула рядом. А мгновением позже какой-то бедолага по соседству опрометчиво схватился за фонарик. Раздался мерзкий скрежет, хруст. А когда удильщик «отчалил», стала видна только половина клетки с откусанными прутьями, но в ней уже никого не было.
   После этого в висячей тюрьме воцарилась мёртвая тишина, всякий боялся издать лишний звук. Поэтому Антон тоже заткнулся и не отсвечивал, мысленно отчитывая себя за непрофессионализм. Сколько он ошибок совершил? Хлебнул виски, погнался за гномами, пристрелил русалку… Зачем? Почему? Он не узнавал себя. Это место как-то странно действовало на него. Вытаскивало наружу все эмоции, напрочь лишало самоконтроля, а ведь он считался лучшим в группе. Лучшим в своём деле.
   Антон осторожно покосился на других соседей-заключённых: какое-то мечущееся пятно, на котором невозможно было сфокусировать взгляд, пирамида с моргающим красным глазом… на некоторых без вопля ужаса смотреть было невозможно, но больше Антон не кричал.
   В темноте было неуютно. Ничерта не было видно, только скрипели звенья цепей у клеток и скрип этот отдавался в разуме болью и пытками. Воображение рисовало другие цепи, оканчивающиеся крюками, разделочный стол, залитый чьей-то кровью, и почему-то собственного дядю – Юрия Геннадьевича в грязном фартуке. Антон понял, что тоже скоро поедет крышей, и попытался успокоиться аутотренингом. Он проговаривал заученные аффирмации про себя, но ничего не помогало: в голову лезли женские крики и звук металла, скребущий по кости. Тогда он стал думать об Орманске. О Любе. О том, почему родители её предали. О том, кто присылал анонимки с жертвами Юрича. О том, что было бы, если бы он не закрыл дело…
   Он так глубоко ушёл в размышления, что не сразу понял, что его трясут за плечо. Антон огляделся. Неужели уснул? Клетка в свете трескучих факелов стояла на твёрдом земляном полу, а по грязным каменным стенам бежали безумные тени. Двое змеев в мундирах стояли у распахнутой двери и нетерпеливо ощупывали воздух раздвоенными языками.
   – Вых-ходи, чужак, – прошелестел тот, что справа, и со звоном ударил по клетке длинным копьём. – Тебя будут с-судить.
   Антон вышел, покачиваясь. Он не пытался бежать, отлично помня, как его тащили хвостами по песку. А если здесь за побег дополнительно накидывают? А вдруг кусают при побеге, а змеи эти явно ядовитые? А если клетка – это только камера предварительного заключения? Что у них тогда творится на зоне? Или… смертная казнь?
   Его повели вверх по земляным ступеням сырого подземелья. Один змей полз спереди, другой шуршал хвостом сзади. Мрачно и торжественно стучали древки из копий. Свет факелов дрожал, выхватывая из темноты каменные стены, сплошь изрисованные витиеватыми символами, одни рисунки наплывали на другие, и на каком-то повороте он увидел собственное изображение. Стрельцов замешкался, удивлённо разглядывая его, но в спину тут же ткнули тупым концом копья:
   – Пош-шёл!
   Когда они вышли на воздух, Антону показалось, что он стоит на дне обломка гигантской чаши. Всё это было похоже на декорации к фантастическому фильму: здоровенный амфитеатр, на фоне звёздного неба, залитый светом лунного прожектора. Такой же он видел на экскурсии в Эпидавре, когда был в отпуске в Греции. Но там не было по периметру неподвижных шепчущихся фигур, по уши закутанных в кроваво-алые хламиды. Как не было на нижних ступенях и белокаменной кафедры, похожей на судейскую. И не стоял за ней великан в такой же кровавой хламиде с чудовищно громадной башкой.
   Когда Антона подвели ближе, он понял, что это не голова – это три головы. Они спокойно существовали отдельно друг от друга, левая посматривала на луну, центральная взирала исподлобья на него, глаза правой бежали по строчкам какого-то документа; при взгляде на них глаза разбегались, не понимая, на чём концентрироваться. Что странно, лицо у всех троих было одинаковым, будто у сросшихся близнецов: резкие черты, нос-баклажан и мохнатые брови, под которыми прятались маленькие чёрные глазки – не лицо, а карикатура. Антон вдруг понял, что трёхглавый очень напоминает генерала Полесова в отставке и страшно захотел сфоткать этого урода, чтоб потом показывать майору Щедрину. А урод откашлялся и средняя голова басом прогудела:
   – Город – дом наш с начала и до конца времён. Мы храним дом наш, ибо законы – стены наши, и каждый нарушитель осуждён будет. Именем Города да будет суд! Чужак применил оружие из своего мира.
   – Он убил жителя нашего города, – добавила правая.
   – Смерть за смерть, – сказала левая.
   Антон примирительно поднял руки:
   – У меня есть оправдание! Я за… ох!
   От удара тупым концом копья в живот он сложился и упал на песок. Красные фигуры зашептались громче, показалось даже злораднее, захихикали.
   – У тебя нет праф-ва гоф-ворить, – прошипел змей-стражник. – Ты потерял его, когда достал свой гром-в-кармане!
   Баюкая ноющие кишки, Антон прикидывал, каким приёмом выбить копьё у одного и смертельно ранить второго так, чтобы он и не подумал послать своё оружие ему в спину, когда он драпанёт вверх по ступенькам мимо фигур в красном. Он уже опёрся на колено, чтобы затем упасть на спину и сбить с ног… или с хвоста стражника, как вдруг рядом раздался знакомый голос:
   – У меня есть право говорить за него.
   – Кто дал тебе право? – проревел судья в три глотки.
   – Город дал мне право, – ответила Люба и протянула вверх правую руку, как школьница-отличница. – Пусть Город скажет слово.
   Антон наконец поднялся и смотрел на неё во все глаза. Она в своей куртёшке с рюкзаком на спине больше не казалась тёткой, затюканной жизнью и ипотекой. Не казалась даже человеком. Это было какое-то местное существо: не мог человек так спокойно говорить с трёхголовым великаном, не мог смотреть на него, гордо задрав подбородок, будто он и есть судья. Не мог заступаться за продажного полицейского. А потом в раскрытой ладони Любы вспыхнул свет и Антон понял: это тот же шар, что был дверной ручкой, когда они перешли границу миров. Рукав её куртки задрался, и он наконец разглядел татуировку на её предплечье: полная луна.
   Средняя голова сурово кивнула, и шар погас. Люба опустила руку. Крайние головы тут же хором заговорили:
   – Он применил запрещённое оружие!
   – Огнестрельное!
   – Не из нашего мира!
   – Вы знаете о последствиях!
   Люба бесстрастно ответила:
   – У него не было выбора. Он спасал свою жизнь.
   – Мы уже опросили русалок. Убитая ему не угрожала.
   – Она угрожала мне. Я – Проводник. Если бы Марина утопила меня, подсудимый не смог бы попасть в свой мир. Он бы погиб здесь.
   Головы замолчали. Глаза их бегали с Антона на Любу и обратно. Лица были недовольны. Наконец левая выдавила улыбку, которая должна была означать дружелюбие:
   – Были ли чужаку объяснены правила?
   Люба замешкалась. Кивнула.
   Правая голова довольно ухмыльнулась. Средняя бесстрастно заявила:
   – Правила были нарушены. Чужак отдаст жизнь за жизнь.
   Люба шагнула к трибуне:
   – Заявляю протест! Он защищал свою жизнь!
   – Отклоняется, – скучным голосом отбрила средняя голова. – Приговор остаётся в силе: жизнь за жизнь!
   Люба сердито топнула и хотела что-то выкрикнуть, но Антон вдруг схватил её за руку:
   – Стой!
   Он громко заявил:
   – Могу я обменять свою жизнь на чужую? Могу привести сюда человека, который меня заменит?
   В амфитеатре повисла гулкая тишина. Фигуры в хламидах перестали шептаться. Стало слышно, как за каменной стеной гудит ветер.
   – Город примет жертву, – наконец сказал трёхглавый. – Но в ней должна течь твоя кровь. У тебя двенадцать часов.

Глава 6

   Антон покрутил носом: от столика справа густо несло протухшей вяленой рыбой и дешёвым кислым пивом; там сгорбились двое качков и гребни на их лысинах были совсем не волосами, а, скорее, костяными наростами. Он отвернулся к Любе. Они сидели в самом тёмном углу забегаловки, куда, казалось, вообще не проникал свет от редких лампочек, хаотично вкрученных в потолок, стены и даже в пол. Фонарик проводницы на столешнице фиолетового дерева был поставлен на попа и белый шар, сияющий вокруг, выдавал их: на соседних столиках подрагивали огоньки в старинных фонарях со свечами внутри. Жёлтые лампочки на стенах то и дело перемигивались, будто где-то рядом падало напряжение, и когда они моргали, за стенами слышался чей-то приглушённый рёв, будто электричество добывали из кого-то. Антон не хотел знать из кого.
   Люба, просохшая от морской воды и встревоженная, привела его сюда сразу после суда. По дороге через узкий переулок, в котором несло медью, он засыпал её вопросами о своём портрете на стене коридора, о том, почему у судьи три головы и кто здесь приводит в исполнение приговор. Люба, всучив ему его рюкзак, молча толкала его перед собой, стараясь не терять из виду, и постоянно оглядывалась. Когда она стала чертить в воздухе странные знаки, Антон умолк и они, наконец, нырнули в неприметное здание из серого кирпича с непонятной табличкой «Корсь».
   Антон не спрашивал у Любы, куда она его привела, он сам прекрасно знал такие места: как-то довелось поработать под прикрытием в одном городке на юге. Народу в таких дешёвых тошниловках было негусто, заказывали всегда мало и чисто для виду, постоянно приходили и уходили. В таких местах за тихими разговорами решались целые судьбы, выносились приговоры и заключалась новые союзы. Вот и сейчас решится его судьба. И не только его, ведь он сам предложил.
   – Жень, – тихо позвал Антон, отыскивая взгляд Любы. – Женя?
   Та старалась не смотреть на него. Сосредоточенно копалась в рюкзаке. Наконец что-то нашла и вжикнула молнией. На круглом столике фиолетового дерева возник соблазнительно пахнущий пакет и полупустая бутылка воды. Сухо сказала:
   – Доставай воду.
   Стрельцов выставил бутылку и снова позвал:
   – Женя…
   Люба хмуро повернулась к нему и отчеканила:
   – Женя Швецова умерла много лет назад, там, за гаражами. Или утонула нахрен в Бухте Забвения. Как меня зовут, ты знаешь.
   Он хотел сказать что-то ещё, но она сердито перебила:
   – И ещё. Если ты хоть раз скажешь, что я вернулась за тобой из-за денег, я уйду и уже окончательно. Никакие деньги не стоят того, чтобы спасать таких, как ты.
   Стрельцов развернул пакет и разложил бутерброды с колбасой и сыром. С жадностью зажевал один.
   – Почему ты вернулась?
   – А я не такая, как ты, – Люба извлекла бутер из пищевой плёнки и вонзила в него зубы. – Я – Проводник, и свою работу хорошо делаю. Несмотря ни на что.
   – Я не скажу, – он вспомнил удильщиков и ополовинил бутылку с водой. – Ничего такого.
   – Не скажет он! – сердито буркнула Люба. – Идиот! У нас времени до утра! Зачем ты вообще к судье полез? Кто тебя тянул за язык?!
   Стрельцов, урча, уминал третий бутер.
   – Сработало же.
   – Что сработало?! Где ты возьмёшь родственника… – она вдруг осеклась, перестала жевать и вытаращилась на него. – Ты что, серьёзно?
   Антон облизнул крошки с губ.
   – Слушай… – он смотрел куда-то в столешницу, будто что-то решал. – Я – гнида в погонах и всё такое. Прощения у тебя просить смысла нет. Столько времени прошло. Но… я хочу всё исправить.
   Люба слегка поморщилась. Но заинтересовалась.
   – Продолжай.
   – Посадить я дядюшку своего не смогу. Дело уже не открыть за давностью лет. Да даже если и открыть, ни свидетелей, ни улик нет: что-то доказать не получится. Ни один суд такое обвинение на веру не возьмёт… Ни один человеческий.
   Он умолк, выразительно глядя на неё, и откинулся на спинку стула. Люба прикусила палец, задумчиво доедая кусочки хлеба.
   – И чего же ты от меня хочешь?
   – Проведи меня в Орманск. Туда, где живёт Юрич. Прямо к его двери. А потом обратно сюда. Сможешь?
   Она нахмурилась, отвернулась к стене с картиной «Лестницы» Эшера Маурица. Пробормотала:
   – Никогда не выводила из Города в другое место. Только домой, обратно… Можно рискнуть. Времени-то в обрез.
   – Что будет, если я не успею никого привести взамен себя?
   Люба надолго присосалась к бутылке. А когда допила, мрачно ответила:
   – Это не люди, Антон. Их ни подкупить, ни запугать. Они достанут тебя. Везде. Даже если я отведу тебя обратно в Таргул, тебя приволокут сюда и казнят. У стражи нет тормозов… Город – дом наш, а законы – стены его.
   Он вздохнул и вдруг спросил:
   – Жалеешь, что память вернулась?
   Люба задумалась.
   – Я лет пять плотно на зелье снов сидела. Джинны его в Синдбад-районе на каждом углу толкают. За пробирку свежей крови сны на месяц. Две – счастливые, три – эротические. Говорят, даже на кошмары спрос есть. Эффект полного погружения, всё такое… Ты ж понятия не имеешь, что такое – не знать, кто ты такая. Чем ты любишь ужинать, во что одеваться. Кто твои родители, друзья, в конце концов. Я себя создала заново, можно сказать. Придумала успешную Любу Назарченко. И днём нормально было, но по ночам… – она покачала головой. – Если б не зелье, я бы крышей поехала. В этих снах у меня была семья. Муж, дети, собака, дом большой. А по выходным – родители. Друзья… А потом надоело себя сказками пичкать. Знал бы ты, с каким трудом я с зелья слезла! Не зря говорят, что джинны туда слёзы фей добавляют. Привыкла я потом к своей жизни, смирилась. А щас вся правда, как ведро дерьма на голову. Но, знаешь, я теперь хоть знаю, кто я такая. Кто ты такой. Так что, нет, не жалею…
   Антон про себя усмехнулся: он снова чувствовал себя следаком в деле.
   «А ты, значит, и правда, местная. Вон как хорошо Город знаешь. Город – дом наш, а законы – стены его… А в нашем мире, видать, только за людьми охотишься…»
   – Просвети-ка лучше меня, – проворчала Люба, – как ты собираешься уговаривать своего дядю умереть за тебя?
   Антон растянул губы в кривой ухмылке.
   – Чего только ни сделаешь, когда к виску дуло приставили… Жалко, «макарыча» забрали: он точно убеждать умеет.

   ***

   Они стояли у чёрного хода в «Корсь», набросив полегчавшие рюкзаки. Из ржавых мусорных баков сладковато несло помоями. Где-то невдалеке кто по-волчьи завыл. Вой подхватила стая и он становился всё ближе и ближе. Скоро он послышался совсем рядом.
   Люба, замерла, задрав голову к беззвёздному небу. Она пристально вглядывалась в луну, которая больше никак не походила на искусственный спутник Земли. Сейчас это был громадный шар, налитый нездоровой желтизной, а по боку его растекались красные кляксы, будто лопнувшие в глазу кровеносные сосуды.
   «Кровь за кровь…» – подумал Антон, слушая, как вой становится всё ближе.
   Ему не было жаль дядю, пусть в детстве он его и любил за рыбалки и походы. Тогда у него не было ни мозгов, ни опыта. А теперь, спустя годы и воскресив в памяти все детали (анонимки, анализы, допросы), он прекрасно понимал, что волка в овечьей шкуре из стада надо изымать. Но если бы он попытался посадить его ещё тогда – на карьере можно было бы смело ставить крест, а теперь открываются новые интересные перспективы… да ещё и в таких обстоятельствах…
   Люба подняла руку, как на суде, и протянула её к двери. Из-под её пальцев бился жёлтый свет, но она не торопилась открывать. Антон подошёл вплотную и разглядел татуировку луны: выбито было филигранно, с каждым морем и кратером. Он увидел, как Люба зажмурилась, сосредоточиваясь.
   – Серая дверь, – зашептал он, помогая ей вспомнить. – Металлические цифры «сорок три». Две замочные скважины. Крючок для сумок…
   Он давно не был в гостях у дяди. Но дверь помнил. Вообще было бы идеально, если бы её помнила Люба, она ведь проводник. А если Юрич сменил дверь или, того хуже, квартиру… Антон тихо вздохнул. Тогда его казнят и никакого торжества справедливости не случится.
   Вой перешёл в крещендо, доводя до предела желание бежать сломя голову.
   Вдруг Люба дёрнула дверь на себя, и они друг за другом быстро скользнули внутрь. Оказавшись на лестничной клетке, Антон замер. С облегчением выдохнул. Дядюшкина дверь была всё та же: серая, с цифрами. Удивительно: даже запах рыбных пирогов на площадке стоял тот же, что и двадцать лет назад. Только лампочка была не жёлтая, а белая, светодиодная. Он зачем-то вспомнил, как наигранно Юрич возмущался на допросе, хватался за сердце, крутил пуговицу на рубашке. И вдруг понял, что молится вполголоса:
   – Хоты бы ты не переехал. Хоть бы был дома. Хоть бы…
   Сзади зашуршало. Антон обернулся на Любу и заморгал. Она прижалась спиной, одетой в рюкзак, к серой пластине электрощитка. Вся побелела, как лист протокола, и смотрела на дверь, будто арахнофоб на ядовитого паука. Превратилась в Женю Швецову.
   – Прости. Чёрт. Я не подумал… Блин. Слушай! Вот! – он покопался в кармане куртки и вытащил медицинскую маску в шуршащей прозрачной упаковке. – Бери! Нацепляй. Он тебя не узнает.
   Люба будто его не слышала. Тогда Антон развернул маску и нацепил ей на уши. Не помогло: как застыла, так и стояла. В голове вспыхнула подсказка: «кататония». Антон помнил, что при этом состоянии люди слышат и видят. Как там на курсах говорил профессор Разливинский: «говорите на ухо тихо, медленно и чётко, говорите человеку то, что его взбесит, выведет из ступора».
   Он придвинулся к её уху и отодвинул тёмную прядь:
   – Я знаю, ты меня слышишь. Так вот слушай, что будет дальше. Если ты не проведёшь всех нас обратно в Нижний город, так и будешь застывать на месте где попало. А Юрич ещё кого-нибудь…
   Люба замычала и дёрнулась. Видно было, что это даётся ей с трудом, будто она прорывалась сквозь путы сонного паралича.
   – Давай, – торопил он её. – Времени в обрез. Я сам видел, как жертвы оживали, когда видели, что насильник понёс наказание. Давай, не упусти шанс!
   Люба наконец всхлипнула и задышала. Из глаз её потекли крупные слёзы.
   – Нет-нет! Только не сейчас! – Антон вытащил из заднего кармана платок и, стащив маску, стал промокать её лицо. – Никаких красных глаз! Ты – моя стажёрка… да, ну, херня, какая стажёрка в два-то часа ночи… Тогда любовница! Волосы немного сюда, вот так…
   Он сдвинул её волнистую прядь на левый глаз и вдруг опустил глаза. Вздохнул и негромко заговорил:
   – Его все всегда любили, понимаешь? Кто помладше, как я, звали его дядь Юра, кто постарше – Юрич. Хороший мужик, идеальный такой сосед, знаешь? Всегда в тачке севший аккумулятор зарядит, тяжёлые сумки дотащит или, там, инсультника с четвёртого этажа передвинет. Я мелким с ним тусить любил: Юрич учил грибы в лесу отличать, по деревьям дорогу находить, зайца свежевать. Жень, а я ведь мечтал таким же быть, как Юрич. Понимаешь? Настоящим мужиком. Он мне одно время вместо отца был. Отец-то вечно с пьяными дружками в гараже заседал, ему не до меня было. Придёшь, бывало, а он гонит, чтоб взрослыми делами заниматься не мешал. А Юрич-то всегда привечал. Слушал… – Антон замолчал, а потом в сердцах сплюнул. – Чёрт, может, его и дома-то нет, а мы тут…
   – Дома он, – сипло ответила Люба и откашлялась. – Он поздней ночью любит «Розу в пакете» пересматривать. Он говорил, когда… – она подавилась словами и снова откашлялась, – закончил.

Глава 7

   – «Розу в пакете»? – Антон нахмурился, вспоминая. – Погоди-ка… Это кино же, да? Это там мужик девчонок в подвале держал? Думаешь, он до сих пор смотрит эту дешёвку?
   – Дешёвкой он был лет двадцать назад. Нынче культовый фильм о любви.
   Антон глянул на неё оценивающе. Люба облизнула пересохшие губы и надвинула маску на лицо:
   – Звони давай. Нормально всё. Я – твоя любовница из другого города. Ты меня по кабакам водил. И внезапно протрезвел и решил с дядей познакомить, потому что… что?
   – У меня воды горячей нет. Авария в районе, трубы меняют, – машинально соврал Антон, не моргнув и глазом. – А помыться тебе с дороги надо.
   Он развернулся и надавил на кнопку звонка. Где-то в глубине квартиры раздалось сердитое: «бз-з!», будто взлетел потревоженный рой мух.
   Дверь долго не открывали. Антон задрал рукав, поглядывая на часы: полтретьего ночи. И молился. Казалось, слышно, как время отстукивает секунды: тик-так, тик-так, тик-так – последние мгновения его жизни. А потом он понял, что это стучит сердце: во всём мире было слышно только его пульс – отчаянное желание жить. Наконец где-то в недрах квартиры зашуршало, что-то сбрякало. Из-за двери глухо и неприветливо спросили:
   – Кто там?
   – Дядь Юра, дарова! – заголосил Антон. – Открывай, гости пожаловали! Антоха, племянник твой!
   Замок щёлкнул, дверь распахнулась. На пороге щурился взлохмаченный старичок в белой футболке, обтягивающей пузцо. Антон даже засомневался, не переехал ли Юрич, такой огромной была пропасть между этим стариком и тем электровеником без возраста, которого он помнил. Разглядев гостей, хозяин пригладил торчащие седины и с улыбкой покивал:
   – Заходите, заходите… Забыл совсем старика. А чего так поздно-то?
   Антон заработал языком, как какой-нибудь модный блогер, размахивая руками и болтая о том, что дома из крана свистит да ржавчина капает, а гостье помыться надо. Он трещал, не умолкая, и про погоду, и про козлов-соседей, и про работу, на которой не продохнуть, и Юричу лишь изредка удавалось вставить «Как родители?» и «Чего ж не позвонил?». Это был старый цыганский приём, который Разливинский первым делом вбил им на курсах: атаковать собеседника сразу по всем органам чувств, чтобы не успел прийти в себя.
   Пока Юрич метался на кухне, соображая что-нибудь к чаю, Антон разулся и затолкал Любу в зал. В глаза бросилась типичная хрущёвка с ядрёно-жёлтыми занавесками – точь-в-точь такая, какой он её запомнил. Сменился разве что древний диван на новый угловой с коричневой обивкой.
   Люба опустилась на него, сбросила на пол рюкзак, на него – куртку. С неприязнью покосилась на плоский телик: там как раз шёл триллер «Роза в пакете». Маньяк на экране, поигрывая стилетом, повторял зарёванной жертве: «Ты ведь не можешь без меня, хотела бы – давно бы ушла». Люба выразительно посмотрела на Стрельцова, и тот кивнул: понял.
   Антон вдруг отчётливо ощутил, как в голове включился внутренний следователь и заработал на полную катушку. Он отмечал важные факты, вскапывал воспоминания и сопоставлял, анализировал, делал выводы. Например, он вспомнил, что в последние годы, когда жил в Орманске, у дяди бывал редко, в основном с родителями на семейных посиделках. Он не любил у него гостить после пары неприятных случаев. В памяти отложилось, как маленький Антоша взахлёб всем рассказывал про гномиков в синих колпачках, а дядя Юра смеялся и при всех называл его врунишкой и обманщиком. И все вокруг тоже смеялись: и родители, и друзья, потому что любили дядю Юру. А Антоша дрожал от обиды, сжимая кулачки, и глотал слёзы.
   Второй случай был намного позже, когда Антон начал брить усы, которые росли под носом неровно, словом, недоразумение, а не усы. Лет четырнадцать ему было, что ли. И вот в тот год позвал его со двора дядя Юра и, покручивая пуговицу на рубашке, пообещал свой мопед на день рождения. Вот только починить его маленько надо: свечи поменять да пару проводов, делов-то. Антон, не чуя под собой ног от счастья, растрепал радостную весть дворовым приятелям и помчался за скопленными деньгами. До ноября он возился с мопедом, и наконец продемонстрировал дядь Юре исправного «коня» и даже сделал круг по кварталу. Дядь Юра похлопал его по плечу и забрал ключи от гаража: мол, надо будет картошку с огорода перевезти. И Антон ждал. Ждал, когда убрали картошку, когда надо было что-то срочно увезти, а потом привезти. А когда пацаны во дворе начали подкалывать, мол, где твой мопед, покататься бы, он наконец подошёл к дяде. И сильно офигел. Оказывается, никакого мопеда дядь Юра ему не обещал, а так, поиграться-покататься давал, просто дорогой племянник его понял неправильно. Антон растерянно спорил с ним и думал: может, и правда, ему послышалось про подарок? Он даже удушил в себе желание быть взрослым и пошёл на поклон к родителям. Но те внезапно встали на сторону дяди: «Рано тебе ещё мопед! Убьёшься ещё. И вообще, дядя Юра – человек взрослый, со своими вещами имеет право делать что хочет. Хочет – обещает, а хочет – продаёт». Так он и понял, что мопед, доведённый до ума на его деньги и силы, дядь Юра давно продал. А во дворе пацаны начали стебаться, называть лошком и неудачником. Антон не понимал, что сделал не так, где просчитался. Тогда-то он и забыл дорогу к дядь Юре, решительно вычеркнул из жизни приятелей, что смеялись над ним. И всерьёз занялся учёбой, чтобы набрать побольше баллов при поступлении в школу милиции.
   Конечно, он потом не раз бывал у дяди. На юбилее, например, когда мать приготовила какой-то громадный пирог и надо было его тащить на пятый этаж. Что-то там периодически передавал для отца: то паяльник, то дремель. Но старый добрый дядь Юра навсегда превратился в незнакомого дядю, который подставит в любой момент и не чихнёт. Как говорится, ложечки-то нашлись, а осадочек-то остался. Поэтому и на допросе тогда, двадцать лет назад, Антон ему не поверил. Дядя крутил пуговицу на рубашке так, что чуть не оторвал, а он снова слышал это обидное: «лошок» и «неудачник». Выдал в тот день дядюшку этот жест с головой. Антон не любил об этом вспоминать, как никто не любит вспоминать о своих неудачах, но сейчас воспоминание вспыхнуло, да так ярко, что стало жаль себя. Жаль того наивного мальчишку, которого учили никогда не врать и слушать старших.
   Антон сжал челюсти. Взглядом пробежался по стенам, оклеенным обоями в глупый жёлтый цветочек. Все эти фотки в рамках на стенах: коллеги-учителя, важные шишки, бывшие ученики, он сам и его родители – подростков на них больше всего. Подростков-девушек. Их улыбки навечно заморозила фотобумага, и они понятия не имеют, что для некоторых эта улыбка – последняя. Вот они в походе с палатками, вот на каких-то соревнованиях с флагами, вот сплавляются на байдарках. Налицо десятки способов Юрича добраться до жертвы. Ни единого свидетеля преступления. И одно железобетонное алиби – всенародная любовь. Уважение. Бесконечные полки с кубками и медалями. Грамоты, грамоты… Проклятая стена славы. Антон бросил прицельный взгляд на дверь в спальню. И в этот момент Юрич просеменил в зал с подносом:
   – Чаёк! Я вчера плюшек прикупил – пальчики оближете!
   Он расставил всё на столе, засуетился, подвигая ложки, сахарницу. Антон сел на край дивана, рядом с ним, и взял чашку.
   – Слушай, дядь Юр, всё спросить хотел, тёть Наташа же умерла давно. А ты так больше и не женился. Неужто не нашёл никого?
   Юрич усмехнулся и тут же неприятно дёрнул уголком губ.
   – А на ком жениться? Вот подружка твоя, вижу, ничего такая, вот на ней бы женился…
   Сказано было вроде бы в шутку, но Антон услышал, как скрипнули Любины зубы. И тоном ниже придавил:
   – А ты, дядь Юр, на мой каравай рот не разевай.
   – Да куда уж мне, старому, за тобой угнаться, Тоша, – Юрич быстро сменил тему. – Только слышал, ты развёлся. И вот уже с девочкой. Ты бы сняла маску-то? – он повернулся к Любе. – Как чаёк-то в маске пить?
   – Дядь Юр, я тут вспомнил, случай тот, – Антон отхлебнул чаю и усмехнулся. – Помнишь, девчонка тебя обвинила? Что ты её подвёз, а потом напал. Симпатичная такая.
   Юрич сердито стукнул чашкой о стол:
   – Нашёл о чём к ночи вспомнить! Да ещё и при даме! Тьфу на тебя!
   – А дама моя не против, – он подмигнул Любе и раскрошил в пальцах печеньку. – Помнишь, дядь Юр, какая вонь на весь город поднялась? А знаешь, сколько мне анонимок на тебя пришло? Десять.
   – Анонимок! – фыркнул Юрич. – Вот именно – анонимок! Ни один аноним свою морду трусливую не показал! Поди и писал один придурок.
   – Все десять разными почерками, дядь Юр. Анонимки, письма без обратного адреса. Они будто боялись кого-то. Но что реально странно: родители той девчонки заяву забрали. А ведь она так плакала…
   – И чё? – обрубил Юрич и тут же осёкся. – Актриса хорошая! Всего и делов! Сама ко мне лезла. Вешалась на меня, сучка малолетняя.
   Люба, тяжело дыша, сдёрнула маску. На неё было страшно смотреть. Антон сделал знак ладонью: погоди, рано.
   – Я читал отчёт из лабы, дядь Юр. До того, как он из дела пропал. Она не актриса. А ты?
   Юрич, багровый от гнева, поднялся, указывая трясущейся рукой на дверь:
   – Пошёл вон! Вон отсюдова, а то полицию вызову!
   Антон тоже встал. Сдёрнул с Любиной шеи красный платок и намотал на кулак. Он медленно шёл на дядю и говорил:
   – Никого ты не вызовешь. Полиция уже здесь. И я спрашиваю тебя: почему её родители забрали заяву? А?
   – Это не твоё дело… – Юрич упёрся в подоконник и зло зыркал на племянника. – Щенок! Полицейский выискался!
   – Моё! – зарычал Антон. – Это МОЁ ДЕЛО! И я не должен был его закрывать. – И тут его осенило. – Сколько? – он прищурился, будто увидел дядю заново. – Сколько ты им заплатил?
   – Видимо, мало, раз ты решил мне тут цирк устраивать. Говорил я Ленке, драть тебя ремнём надо… – глаза Юрича превратились в две злые щёлочки, губы тряслись от негодования, – молоко на губах не обсохло так со взрослыми разговаривать… или чё, за мопедик сквитаться захотелось? Так то урок тебе, недоноску, был!
   Антон вдруг выпрямился и ровным голосом отчеканил:
   – Изоренко Юрий Геннадьевич, вы обвиняетесь по статье сто тридцать первой УК РФ, пункт а – изнасилование несовершеннолетней. Вам грозит от восьми до пятнадцати лет с лишением права заниматься преподавательской деятельностью на срок от двадцати лет.
   Юрич рассмеялся – мелко, издевательски:
   – Да кто тебе поверит-то? Кто поверит? Ты докажи! Докажи сначала!
   – За неоднократные… повторы преступлений и полное отсутствие раскаяния, – монотонно продолжал Антон, – приговариваетесь к высшей мере наказания…
   – Чё? К высшей мере? – глумился Юрич. – Тебе тут не СССР! Пшёл вон, мент поганый!
   А потом всё случилось так быстро, что Люба только заморгала. Антон крутнулся вокруг дяди, заломив ему руки за спину, и перевязал ему платком запястья так, что тот согнулся и взвыл. Охнул и заскулил:
   – Ты что творишь, что творишь-то… Тебе тоже денег надо? Так ты скажи сколько, я дам. У меня есть. Вон, в книжке. Открой…
   – Давай, Женя! – скомандовал Антон. – Открывай дверь в Город! А то он щас весь дом перебудит…
   – Женя… – вдруг оживился согнутый пополам Юрич. – А я смотрю и думаю… Женя. Так ты Женечка! Женечка моя!
   Антон выругался и глянул на Любу. Руки её задрожали, взгляд остекленел от ужаса, и он понял: сейчас опять закаменеет. Рявкнул:
   – Полотенце тащи! Быстро!
   Люба тенью метнулась в коридор. Вернулась, сунула ему дрожащими руками комок ткани. Антон смял его и затолкал в рот дяде. Поморщился, потряс укушенным пальцем.
   – Я никогда… – начала Люба, – никогда к нему не лезла, я…
   – Да знаю я! – гаркнул Антон, прижимая извивающегося Юрича к стене. – Портал открывай!
   От входной двери вдруг раздалось «бз-з-з!», а потом глуховатое:
   – Откройте, полиция!
   Люба в панике натянула куртку и рюкзак. Схватила вещи.
   – Только этого не хватало! – выругался Антон. – Те рептилоиды у меня доки забрали! Валим, а то загребут!
   Юрич, почуяв, что расправы удастся избежать, рухнул на пол. Стрельцов с досады пнул его:
   – Вставай! Надо будет – волоком потащу!
   Люба закрыла дверь спальни и вскинула руку. Она всё держала её и держала, но луна не появлялась. А в прихожей становилось всё шумнее: в подъезде кричали и переругивались, во входную дверь непрерывно звонили, а потом стали дубасить.
   – Юрий Геннадьевич! – закричал женский голос. – Вы там?
   – Всё! Выбивай! – отозвался мужской и тут раздался первый удар.
   – Ломай! «Фомку» давай! – кричал кто-то.
   – Женя… – вполголоса взмолился Антон. – Поднажми, пожалуйста…
   – Стараюсь, – сквозь зубы ответила она.
   Потом медленно опустила руку, потянувшись к двери спальни. Раздался первый удар ломом и громко треснула дверная коробка. Голоса в прихожей стали ближе, громче. Крякнула дверь, вылетая с петель, и послышался топот.
   – Женя! – заорал Антон. – Давай! Женя!
   Он присел и, схватив Юрича за связанные руки, забросил на плечо. Пошатнулся от тяжести, матюкнувшись и игнорируя вопли пленного. Разогнавшись, втолкнул Любу в спальню и вломился следом.

Глава 8

   Они с грохотом ввалились куда-то, и Антон понял, что это паб «У Альберта». Он оглянулся и увидел сквозь дверной проём, как с той стороны в квартиру Юрича вбегают двое ппсников. Они что-то закричали, но Люба всем весом навалилась на дверь и с победным воплем захлопнула её. Дверь снова раскрылась, мелькнув чернотой ночи, и в паб шмыгнула приземистая тётка в синей хламиде. Орманск остался позади. Антон с облегчением сбросил Юрича на пол и огляделся.
   В пабе с их появлением всё стихло, умолкла даже арфа из костей, только потрескивало зелёное пламя в камине. Рогатый бармен за стойкой повернулся к ним, вытирая ручищи о фартук. Посетители с жадным любопытством уставились на старика, который встал на колени, отчаянно пытаясь высвободить руки и выплюнуть кляп. Люба выдохнула не своим голосом:
   – Берт! Стражу!
   Альберт повернулся к зеркальной стене, из которой торчала немёртвая голова, и вдруг с силой дёрнул её за клок волос. Голова жутко вытаращила глаза и истошно заорала во всю глотку:
   – Стража!
   Юрич вздрогнул и, кажется, только теперь понял, что происходит нечто неправильное. Он кое-как встал и огляделся, непонимающе вертя головой.
   Пара чешуйчатых рук над камином вдруг ожила. Руки поднялись и с силой хлопнули. А потом ещё раз и ещё. Они будто приветствовали кого-то. Торжественные и мрачные хлопки подхватил сначала один посетитель, потом другой. Хлоп. Хлоп. И вот уже весь паб держал чёткий ритм. Хлоп. Хлоп. Антон наконец понял, что напоминает этот звук. Так же мерно стучали по камням копья стражников-змеелюдей, которые отволокли его в камеру. Тяжёлые копья с алыми кистями отбивали тот же мрачный ритм. Пом. Пом. Пом.
   И действительно: дверь паба снова распахнулась и внутрь вползли четверо стражников. Копья отстукнули и смолкли. Всё стихло. Стражи холодно смотрели на Антона и Юрича, который таки выплюнул кляп и поднялся, озираясь с безумным взглядом.
   – Кровь за кровь, – сказал Антон, кивком указывая на дядю. Ему вдруг страшно захотелось, чтобы все авторы анонимок оказались здесь и увидели своего мучителя. Поняли, что суд состоялся.
   – Кроф-фь з-са кроф, – прошипели стражники.
   – Вы чё тут устроили, – Юрич визгливо ткнул пальцем сначала в посетителей, а потом в стражей, – чё это за цирк, а? Клоуны сраные!
   Он подтянул треники и суетливо побежал к выходу, но хвост одного из стражников обвил его лодыжку. Юрич, охнув, грохнулся на пол. Змеелюд выхватил короткий нож и быстро полоснул по его плечу. Второй подставил серебряную чашу и в неё из раны стекла пара струек крови.
   – Зачем… – начал было Антон, но тут его плечо, будто медицинский жгут, сдавил кончик другого хвоста и фраза оборвалась коротким вскриком.
   Нож стража коротко вжикнул, распарывая куртку на предплечье, и кровь следователя по особо важным потекла в ту же чашу. Стрельцов выругался.
   – Какого…
   – Держись, – Люба подхватила его под вторую руку, – они вашу кровь сверяют. Чтобы знать, что казнят того, кого надо.
   Страж отполз с чашей, и она сунулась в рюкзак. Стащила с руки Антона куртку и прижала к ране мокрую салфетку. Запахло спиртом, руку зажгло. Но Антон не смотрел, как Люба лепит ему повязку, почти не слышал, как верещит на полу раненый Юрич. Он не мог оторвать глаз от чаши в чешуйчатых лапах стража. А тот вертел её, взмешивая содержимое, и оценивающе поглядывал. Наконец издал громкий свистящий звук, будто хлопок хлыста и змеелюди потеряли, наконец, интерес к Антону.
   Юрич, безуспешно пытавшийся оторвать от себя хвост, совсем обезумел. Он скрючился и пытался вгрызться зубами в живые путы. Страж выдернул хвост и вонзил копьё в ногу Юрича, пригвоздив того к полу. Осуждённый заорал не своим голосом: остриё прошло сквозь мышцы бедра и крепко засело в досках.
   – Жень… Женя! – бессвязно орал он, вцепившись в древко. – Скажи им, я не хотел… ты же сама в машину села!
   Второй стражник с силой вогнал копьё прямо в сердце Юрича, и тот умолк, хватая ртом воздух. Белые пальцы сомкнулись вокруг древка, глаза закатились.
   – С-смерть за смерть, – прокомментировал стражник.
   – Ж-шизнь за ж-шизнь, – добавил другой.
   Антон смотрел на труп дяди и непонимающе моргал: тот иссыхал на глазах, будто кто-то выпивал его через трубочку. Минута – и на полу осталась мумия, туго обтянутая серой кожей. Стражники выдернули копья, и ссохшийся труп рассыпался пылью, провалившись между половицами.
   – Город принял ш-жертву.
   Девица с арфой затянула какую-то заунывную мелодию, посетители отвернулись, Альберт загремел стаканами. Стражи уползли, постукивая древками, хлопнула за ними дверь. В пабе буднично переговаривались, смеялись, будто ничего особенного не произошло.
   Люба вдруг длинно выдохнула. И разрыдалась, как ребёнок. Она только теперь поняла, что напряжение, натянутое струной, наконец, отпустило. Опасность ушла навсегда. Антон осторожно обнял её за плечо, и она плакала, уткнувшись в его грудь и стискивая в кулаке красную рубашку. Впервые за столько лет она могла кого-то обнять, впервые могла позволить коснуться.

   ***

   Было утро. Тот самый час, когда сумерки закрашивают реальность угольно-серым, заставляя сомневаться в её существовании. Звуки терялись в молочной пенке тумана, повисающего на чёрных сучьях деревьев. Таргул только просыпался и в домах зажигались окна с сонными людьми, заваривающими себе перед работой кофе.
   Люба и Антон сидели в форде, взятом напрокат, и молчали. Тихо урчал двигатель, по внутренней стороне лобового стекла сбегали капли конденсата. Антон снова похлопал по карману куртки – отчаянно хотелось курить – разочарованно вздохнул и снова уставился на реальный мир, проступающий сквозь окно машины. Рана на предплечье, стянутая пластырем, ощущалась, но почти не ныла. А вот любимую куртку было жаль – место видное, уже не зашить.
   Люба сидела рядом и тоже молчала. Она тоже хотела закурить. А лучше – выпить чего-нибудь крепкого. Но наручные часы показывали полседьмого утра, а в такое время спиртное никто не продаст. От слёз косметика размазалась и она стерла её остатки влажными салфетками. Горло всё ещё саднило от рыданий, на плечи свинцом навалилась усталость. Ещё ни один поход в Нижний город её так не выматывал.
   Они передавали друг другу маленький термос с обжигающим кофе, отпивая из кружек-крышек осторожными глотками. Будто причащались реальностью после падения в мрачную фантазию.
   – Почему ты его сразу не скрутил? – хрипло спросила Люба. – Времени же в обрез было. Зачем все эти расспросы? Показуха?
   Антон наполнил крышку кофе и вернул ей:
   – Нет. Мне важно было, чтобы он понял, за что его осудили. Понимаешь? В суде ведь обычно зачитывают обвинение, статью, чтобы подсудимый знал, за что его осудили. Знал, что преступление наказуемо. А здесь я был и судьёй, и прокурором, и следаком… – он зевнул, прикрыв рот тыльной стороной ладони.
   Они снова замолчали. И сидели так долго, будто боясь впустить в салон реальный мир. Будто с ним вместе грубо вторгнется необходимость снова играть роли, надевать маски: полицейский и подозреваемая, журналист и безутешный брат.
   Антон повернулся к ней:
   – Как думаешь, я уже заслуживаю знать правду?
   Люба хмыкнула. Допила кофе и закрутила крышку термоса.
   – Когда меня убивали, Город открыл мне дорогу. Спас. А когда я почти утонула, снова спас, вернул на берег. У него были на меня планы. Судья… да, я думаю, это был Трёхглавый, его голоса я слышала. Так вот, судья объяснил мне, что теперь я другая. У меня новая жизнь. Могу выбрать любое имя, стать кем захочу. И теперь у меня новая работа… в уплату за новую жизнь. Я – Проводник. Я не могу отказать тому, кто просит провести его в Нижний город. И статью я написала, потому что он велел мне.
   – Вот оно что… – Антон задумчиво поскрёб щетину на подбородке и тронул ухо, будто включал беспроводной наушник. – Я ведь знаю, ты наврала про шесть человек. Их было больше. Намного больше. Зачем Трёхглавому люди?
   – Не знаю, – она пожала плечами и отвернулась к окну. – Иногда мне кажется, будто Город – живой перекрёсток между мирами. И на нём постоянно какие-то дтп, как раны. И город затягивает их, спасая таких, как я. Но шрамы… они остаются… – Люба замолчала и, сощурившись, уставилась на него. – А я? Я заслуживаю знать правду?
   Антон вздохнул.
   – Ты была права. Я здесь не ради Ерёшкина. Мы с Серёгой и не общались почти, так, последние года два. С детства слишком разные были. Серёга – это предлог. Мы знали, что люди пропадают. И везде фигурировал этот Нижний Город. А концов не найти. Мы ни разу не успели, стоило человеку заикнуться хоть где-то о Городе, как он сразу исчезал. Однажды кто-то из жертв проболтался о Проводнике, и мы ухватились за эту ниточку. Искали по осведомителям, по камерам, всё бесполезно… А потом всё вообще случайно вышло. Видишь ли, Серёга неудачно женился… – Стрельцов поморщился, будто наступил в коровью лепёшку. – В общем, он её любил, души не чаял. Он художником был, не от мира сего. Мало с кем общался. А тут она его таскать везде начала, то к родителям, то ко мне… Короче, позавчера мне мать позвонила. Мол, Серёжа ей в мессенджер написал, что любовь всей жизни от него ушла, и поэтому он жить отказывается. Я к нему домой рванул, а на пороге эта, жена его… И я долго не мог понять, что она несёт. Короче, она брякнула, что вышла за Серёгу потому, что хотела быть ближе ко мне. Мол, она теперь свободна и я могу на ней… Не важно. Из всего этого бреда я услышал, что Серёга собрался в Нижний Город и куда-то свалил. Я всю его хату перекопал. Даже по мобиле было не отследить – он всё бросил, пустой ушёл… До кровавых глаз я в его компе рылся. Какой-то паблик нашёл закрытый и в нём статья твоя и подпись – Любовь Назарченко. Так я на тебя и вышел. А ты говоришь, его не проводила.
   Люба покачала головой.
   – Я – Проводник. Если меня просят, я обязана провести. Если меня просят молчать, я должна молчать. А он просил. Сказал, никого из семьи видеть не хочет. Никогда.
   – Он был в состоянии аффекта, – мрачно бросил Антон.
   Люба вздохнула.
   – В пабе этот аффект у него быстро сошёл. Он сказал, что не видел ничего красивее этого города. И честнее. Сказал, что назад ни за что не вернётся. Так что скажи-ка мне лучше другое. Ты сказал, «мы ни разу не успели найти». Кто это «мы»?
   Стрельцов усмехнулся:
   – Обычно у журналистов хлебушек в голове. А ты сразу меня раскусила. Да, ни один следак не поедет в глухомань. Ни один простой следак. Я вообще не из полиции. Мне надо было узнать, кто открывает портал и куда. Ты – Проводник, ты его открыла и всё мне показала. Всё получилось…
   – Ты! – гневно оборвала его Люба. – Это ты его открыл, когда дело закрыл! До тебя ещё не дошло?!
   Антон заморгал и вдруг вспомнил свой портрет на стене в подземелье Города. Он хотел что-то сказать, но поморщился и прижал палец к уху.
   Лицо Любы вытянулось. Она смотрела, как Стрельцов выскочил из машины и распахнул её дверь:
   – Выходи.
   Люба подскочила и рванулась из машины. Бросилась бежать и уже вскинула руку. И застыла: откуда-то с неба накатился рык вертолёта. Со стороны магазина «Вкусный» заревели моторы мощных авто. Они слышались и со двора, и от реки – окружали грамотно, со всех сторон. К дому рядом с «фордом» вплотную подъехало несколько серых внедорожников. Захлопали двери.
   Люба обернулась к Стрельцову:
   – Вот зачем тебе надо было в Город.
   – Нам нужен был Проводник, – сухо ответил тот.
   Из внедорожников высыпались люди с автоматами в незнакомой серой форме. Затопали армейские ботинки. Замелькали серые маски по самые глаза. Люди действовали чётко, слаженно. Окружили их «форд», наставили стволы. Посыпались приказы:
   – Руки на капот! Голову вниз!
   Люба бросила на Антона вопросительный взгляд. Он коротко кивнул:
   – Не сопротивляйся!
   И смотрел, как отряд задержания крутит Любины руки за спину, застёгивает наручники. Потом щёлкают замки наручников на лодыжках. И всё думал, думал, почему она не кричит в возмущении, не материт его. Не то. Что-то здесь не то…
   Антон развернул её и отвёл пряди с лица. Он застыл, не увидев ни страха, ни ярости. Люба смеялась, запрокинув голову. Слёз больше не было, только сухой смех издевательски сыпался на него среди утренних сумерек. В наушнике кто-то спросил:
   – Товарищ полковник, цель захвачена. Разрешите ехать?
   И тут Стрельцов понял, что его обвели вокруг пальца. Всех их обвели. Он схватил Любу за руку и задрал рукав: татуировки луны не было.
   – Я свободна… – хрипло смеялась она. – Свободна!

Эпилог

   Пересменка охраны в подземном комплексе только-только закончилась, как вдруг сработала сирена. Она выла короткими гудками по всему периметру здания, нагоняя панику и тревогу. Вдоль серых коридоров, омываемых кроваво-алым светом сигнальных огней, мчался научный сотрудник в белом халате. Если бы не огни, было бы видно, что цвет его лица сравнялся с цветом халата. Потому что он именно он нажал тревожную кнопку. Сотрудник добежал до цельнометаллических ворот жилого отсека и, вдавив в стену клавишу видеофона, заорал:
   – Пал Евгеньич, это я, Колечкин! Испытуемые сбежали! Пал Евгеньич! Их в куполе нету!
   – Как? – в видеофоне показалось бородатое лицо сотрудника постарше. Оно было мятым со сна. – И Стрельцова нет?!
   – Нет, Пал Евгеньич! – простонал первый. – И купол цел, не разбит!
   Раздался писк, створки цельнометаллических ворот разъехались и Пал Евгеньич в футболке и спортивках выбежал в коридор. Они с Колечкиным бежали к исследовательскому залу, где находился теперь уже пустой купол. А навстречу им грохотал ботинками отряд охраны.
   – Пал Евгеньич! – начальник охраны бойко взял под козырёк. – Ворота закрыты. Периметр обыскиваем. Муха не пролетит!
   Пал Евгеньич коротко кивнул:
   – Камеры гляньте. Немедленно.
   И снова устремился к залу. Колечкин едва поспевал за начальником. В зале было бело от синеватого света ламп, которые горели все разом. Свет играл бликами на прозрачной стене купола, размером с хорошую квартиру. Внутри него темнела мебель, сантехника, книги. Людей внутри не было: снизу зловеще горели красными индикаторы белковой жизни.
   – Пал Евгеньич, – застонал Колечкин, – я не понимаю, как они сбежали! Ни татуировки, ни дверей… Купол целый… Да как так-то?..
   Пал Евгеньич не ответил. Он взял пульт и набрал комбинацию клавиш. Заработали наружные моторчики, запели двигатели. В полукруглом потолке зала в разные стороны поехали защитные экраны, открывая чёрное, как грех, осеннее небо. Справа показалась луна, жёлтая и сияющая, как начищенный червонец. Пал Евгеньич смотрел на неё молча и угрюмо. Он вдруг запустил на экране монитора запись допроса Стрельцова, где тот вяло говорил:
   – Да, три головы… А? Не знаю… Видимо, он там всем заправляет…
   – Пал Евгеньич, – ахнул Колечкин, – неужели?
   Пал Евгеньич обернулся к коллеге и, сделав страшные глаза, прошептал:
   – Полнолуние…

Нижний город Город – дом наш, а законы – стены его Екатерина Вадимовна Соловьева