Александр Кучаев
Мера воздаяния

   © Кучаев А. К., текст, 2023
   © Геликон Плюс, макет, 2023
//-- * * * --//

   Лучше малое со справедливостью, нежели многое с неправдою.
Ветхий Завет, Книга Товита

Глава первая. Печальное известие

   О гибели Филиппа Никитича Татаринова я узнал только по истечении двух с лишним лет, когда мы с Наташей, моей женой, уже вполне благополучно обустроились в Торонто, крупнейшем канадском городе, административном центре провинции Онтарио.
   В тот день мне позвонил из Ольмаполя Михаил Болумеев по кличке Жила – мой однобарачник в колонии строгого режима «Полярный медведь», где мы вместе отбывали наказание согласно судебным решениям, – и подробно рассказал о покушении.
   Всё происходило на его глазах.
   Филипп Никитич собрался ехать на деловую встречу партнёров по бизнесу, вышел на крыльцо ресторана «Магнолия», номинальным владельцем которого являлся, и в этот момент из проезжавшего автомобиля прогремела автоматная очередь.
   Вместе с Татариновым в числе нескольких человек на площадке крыльца были трое его телохранителей и сам Михаил, стоявший справа, в шаге от босса.
   Увидев ствол в проёме окна иномарки, Болумеев машинально бросился закрывать Филиппа Никитича собой, но не успел – пули попали тому в грудь и живот, и он умер в машине скорой помощи по дороге в больницу. При покушении был также убит один телохранитель, а второй серьёзно ранен в шею; пуля застряла возле позвонка, и врачам-хирургам пришлось немало потрудиться, чтобы извлечь её без осложнений для пациента.
   Татаринов – по кличке Татарин – был одним из лидеров преступного мира, так уж сложилась его судьба. Но сколько я знал Филиппа Никитича – сначала смотрящим в «Полярном медведе», а затем и на воле в качестве преуспевающего бизнесмена с криминальными штришками, – он всегда совершал поступки справедливые, без унижения чьего-либо достоинства, даже самых ярых неприятелей или людей малозначительных, относящихся к беднейшим слоям населения, и последних нищих.
   «Не зарекайся ни от тюрьмы, ни от сумы, – говаривал он иногда, исходя из своего жизненного опыта, – ибо неизвестно, что нас ждёт завтра или уже сегодня вечером, а то и через пять минут. Я лично на своей шкуре испробовал такие оверштаги, проходил через всё это. Так что не надо кичиться – сегодня мы на лавке, а завтра под лавкой».
   Мы были друзьями; отчасти, наверное, потому, что до заключения проживали в одном городе. У нас нередко возникали разговоры о тех или иных ольмапольских событиях, свидетелями или участниками которых мы являлись или о которых слышали в те поры.
   Внешне наша дружба мало была заметна, никаких особо тёплых чувств между нами не выражалось, но при надобности, когда вопрос стоял о жизни и смерти или угрозе материального благополучия каждого из нас, мы не единожды оказывали друг другу неоценимые услуги. Так происходило на протяжении нескольких лет и в режимном лагере, и после, когда судьба вновь свела меня с ним уже в обычном гражданском обществе.
   – Я хоть, Карузо, душу рядом с тобой отвожу, – сказал он мне однажды после отбоя, когда мы устраивались на лагерных нарах, тем самым оценив наши отношения – всего лишь единственный раз. – Есть в тебе что-то такое, чего нет у большинства других, начало некое человеческое, от которого и на сердце легчает, и желание жить появляется.
   Эти последние его слова врезались в память, хотя я не придавал им значения: ну сказал человек и сказал. Возможно, однако, что на подсознательном уровне они помогали мне соответствовать им, запрограммировали в какой-то мере на те или иные действия и определённую симпатию к большинству людей. И оказание им посильной помощи в их трудные минуты.
   В бараке место Татаринова было по одну сторону от меня, а по другую располагался Пётр Вешин, тоже мой дружбан и земляк. С ним мы больше года готовились к побегу и в конце концов осуществили задуманное.
   Карузо же – моё прозвище, прилипшее ещё в детстве за певческое искусство, похожее на исполнение великого маэстро.

   Во время звонка Болумеева я был дома.
   Известие о Филиппе Никитиче потрясло меня и оглушило. Ноги мои ослабели, из груди вырвались рыдания, что-то захлёбное, нервное, но глаза остались сухими. Я опустился в кресло, стоявшее рядом, и минуту или две сидел неподвижно, словно парализованный. Затем, неверно ступая, прошёл на кухню, достал из холодильника бутылку водки, откупорил, наполнил рюмку и осушил залпом.
   – Что-то случилось, милый? – спросила Наташа, вернувшись с аукциона, где среди прочих лотов, выставленных на продажу, была её картина «Тишина и покой», являвшая собой пейзаж зелёных островов, окаймляющих гавань Торонто.
   Наташа – Наталья Павловна Верянина – была талантливой художницей. Как мастерицу живописи в России её знали лишь ольмапольские любители изобразительного искусства, а в Канаде она получила широкую известность, и её картины брали нарасхват и за очень большие деньги.
   Не дождавшись моего ответа, жена сказала:
   – «Тишина и покой» ушла в двадцать раз дороже стартовой цены. Неплохой заработок, не так ли? Как считаешь, Валёк? Аукционист не успевал фиксировать промежуточные цены. На мой счёт перечислено едва ли не целое состояние. Пройдёт немного времени, и картина будет стоить ещё дороже, может быть, втрое; покупатель знает об этом и безумно рад покупке.
   И взглянув на меня, повторила вопрос:
   – Так что же случилось, мой хороший? У тебя такой расстроенный вид – ты сам не свой. У тебя лицо…
   – Филиппа Никитича застрелили, – ответил я, не в силах сдержать дрожь в голосе и еле выговаривая слова.
   – О Боже! – воскликнула Наташа, пошатнувшись, как от удара. – Это чудовищно! Когда это произошло?
   – Больше двух лет назад.
   – Больше двух!..
   – Да, вскоре после нашего отъезда из России. Через три или четыре дня после того, как ты вылетела из Москвы во Франкфурт-на-Майне на встречу со мной.
   Некоторое время супруга молча стояла под воздействием печального известия; кажется, у неё перехватило дыхание. Но вот она опомнилась, принесла коньяк и налила в бокалы – себе на донышко, мне – на четверть.
   – Я уже выпил водки, – сказал я, взяв протянутый бокал с тёмно-золотистым напитком, издававшим тонкий аромат цветов, фруктов и специй; почему-то последнее больно кольнуло – несовместимостью ухода в мир иной старшего друга и товарища и улавливанием приятных алкогольных запахов – специфических.
   – Ничего, Валечка, выпей ещё, – скорбно промолвила жена; она вздохнула с глухим стоном. – Давай выпьем вдвоём. За упокой его души. Царство ему небесное, на редкость хороший был человек, справедливый и благонравный. И умный, насквозь видящий людей. Нелёгкая ему досталась доля; не осудили бы его, ещё мальчишкой, за тот ничтожный проступок, много полезного он мог бы сделать для общества.
   Под «проступком» Наташа имела в виду случай, когда юный Татаринов, выпускник детдома, похитил коробку шоколадок из магазина, за что был осуждён на два года и семь месяцев режимного лагеря. Вращение в криминальной среде превратило по сути обычного парня в настоящего уголовника. Следующую ходку Филипп получил уже за ограбление инкассаторской машины, а дальше, как говорится, пошло-поехало, и он уже окончательно стал профессиональным преступником.
   Мы выпили, не чокаясь. И после второй дозы алкоголя я остался совершенно трезвым, не помог мне крепкий напиток, наоборот, ещё больнее стало на душе и заломило в висках. И жизнь стала казаться бессмысленной, никчёмной и обесцветившейся, потерявшей краски.
   – Надеюсь, ты ничего не будешь предпринимать, – сказала Наташа, водворив бутылку с коньяком и вымытые бокалы на прежние места в домашний бар.
   – В смысле? – спросил я.
   – Хотела сказать: не потащишься в Россию мстить за своего друга.
   – Я не думал о мести.
   – Точно? А мне показалось по выражению твоего лица, что ты вознамерился…
   – Это не так, любимая.
   – Вот и хорошо, и не надо, милый, думать о наказании этих негодяев. Филиппа Никитича не вернёшь, а себя погубить в два счёта можно. Окажешься опять в «Полярном медведе», теперь на пожизненный; второй раз оттуда не сбежишь. Помни: ты во всероссийском розыске и тебя запросто могут схватить хоть в Ольмаполе, хоть где – в любом месте!
   Мне и правда в голову не приходило почти что – если только краешком мысли – мстить за Татаринова. Кто там в роли каинов выступал и за что его убивали – поди разберись в большом городе с его множественными преступными группировками. Всей жизни на это не хватило бы.
   И вообще в благополучном комфортабельном Торонто, за просторами океана и тысячекилометровыми сушами, провинциальный Ольмаполь казался уже чуждым, далёким социумом с преобладанием грубых варварских нравов. В определённой степени как бы воображаемым, иллюзорным объектом мироздания. И какие-либо предположительные действия в нём по поиску убийц тоже выглядели иллюзорными, не имеющими отношения к реальной жизни.
   Да и времени сколько прошло после убийства! Все следы давно затерялись, и в одиночку их не сыскать. Даже если бы кто взялся помогать, всё равно ничего не вышло бы, пожалуй.
   Мысли занимало другое. У меня оставалось обязательство перед Филиппом Никитичем. Обычно оно таилось где-то в глубинах сознания, и в повседневности я почти не вспоминал о нём, но звонок Болумеева вывел его на первый план.
   Видимо, Филипп Никитич предчувствовал скорый уход из этого мира и потому решил привести свои дела в порядок. Такое происходит даже с людьми, вознамерившимися совершить суицид: они отдают долги, прибираются в жилище, надевают чистую одежду; я знал несколько подобных случаев.

   Незадолго до моего бегства за границу, о котором я ещё ни сном ни духом не ведал, он позвонил мне и попросил заглянуть к нему.
   Я приехал минут через сорок. Татаринов, как обычно, принял меня в своём кабинете на втором этаже здания ресторана «Магнолия». Он сделал распоряжение, и нам принесли по чашечке кофе.
   – Валентин, я тебя хорошо знаю, – сказал Филипп Никитич по окончании кофепития. – Как-никак шесть лет в «Полярном медведе» вместе чалились. И здесь, на воле, я не раз убеждался, что трудно найти человека надёжней и честнее тебя. И обязательнее. А потому прошу принять вот это и сохранить у себя. Если со мной случится что-то, вскроешь и ознакомишься с его содержанием.
   И он положил на стол и подвинул ко мне тонкий целлофановый пакет – заклеенный, размерами с лист обычной писчей бумаги, сложенной вдвое.
   – Что это?
   – Последняя моя воля. Прошу исполнить. Обещаешь?
   – Можешь не сомневаться, Филипп Никитич, всё сделаю в аккурат. Но зачем…
   – Ни за чем! Как у тебя дела?
   – Всё в порядке.
   – Тогда адью, не смею больше задерживать, иди.
   Не придумав ничего лучшего, я решил закопать документ в земляном полу лесного схрона возле деревни Салымовки, расположенной в сорока километрах от Ольмаполя, где мы вместе с Петром Вешиным некоторое время жили после нашего совместного бегства из режимной колонии «Полярный медведь».
   В деревне на пятьдесят шесть дворов к тому времени оставались только трое жителей: Дарья Михайловна Самойлова, тётушка Петра, которая нас приютила, и престарелые Иван Кузьмич, в былые годы колхозный бригадир, и баба Настя.
   Предварительно я поместил пакет в стеклянную литровую банку с плотной водонепроницаемой капроновой крышкой, выкопал ямку в углу схрона и положил в неё. Затем тщательно разровнял и притоптал тайное место.
   Однако, повторюсь, вскоре мне пришлось бежать из страны, и вот оказалось, что Филипп Никитич через несколько недель после этого ушёл из жизни.
   Да, уже больше двух лет прошло – почти два с половиной! – а слово, данное ему, выходит, я так и не сдержал, что мучило сильнее всего и не отпускало.
   Вспомнилось, как я, спрятав пакет, выходил из леса, а навстречу мне попался седой старик лет восьмидесяти с небольшим. В руках он держал пустое лукошко.
   – Здравствуй, мил человек! – сказал старик.
   – Здравствуйте, дедушка! – ответил я.
   – Что, клад ходил закапывать?
   – Почему вы подумали о кладе?
   – Так, смотрю, человек с лопатой идёт из лесу. Что ещё он мог там делать, как не закапывать чего-нибудь!
   – Нет, дедушка, заблуждаетесь, никакого клада нет.
   И сказал, с улыбкой глядя на него и думая, как легко обмануть того или иного человека:
   – Хотел ёлочку подобрать, чтобы посадить у себя на даче. И уже выбрал метровой высоты, первый копок лопатой сделал. Но что-то пожалел её; что, подумалось, будет она там у меня одна! А здесь она с подружками.
   – Ёлочку, говоришь. Ну-ну.
   – А вы кто будете? – спросил я, хотя догадывался, с кем разговариваю.
   – Я Иван Кузьмич из Салымовки, бывший колхозный бригадир. Вон она, деревня, за теми соснами. Когда-то больше двухсот сорока человек проживали в ней, а теперь трое нас остались: Дашка, бывшая птичница, Настюха, бывшая лучшая звеньевая полеводчица, да я, грешный. Все мы теперь уже бывшие.
   – Куда же подевались эти двести с лишним?
   – Да кто куда: старичьё на кладбище переместилось, а большинство разъехались, в тот же Ольмаполь, к примеру.
   – А вы?
   – А я здесь доживаю. Некуда мне подаваться и незачем.
   – Не скучно?
   – Нисколько. Это моя сторона. Я в этих местах родился и прожил всю жизнь. Мне здесь хорошо и дышится, и думается.
   – Думается о чём?
   – Обо всём. О прошедших годах, о делах своих сделанных и несделанных, о друзьях-товарищах, переселившихся в мир иной. О детях непутёвых, забывших родимый край.
   – Ладно, пойду. Всего доброго, дедушка!
   – Прощай, мил человек.
   Машина моя стояла перед домом Дарьи Михайловны, и, перед тем как уехать, я заглянул к ней. И сказал о встрече со стариком.
   – Смотри-ка, в лес ещё ходит, Абрек, – промолвила она, едва заметно улыбаясь.
   Из предыдущих её рассказов я знал, что Абрек – это прозвище Ивана Кузьмича, данное ему за неуёмный вольный характер. Во всё время проживания в Салымовке после бегства из режимного лагеря я ни разу не сталкивался с ним, потому как мы с Петром избегали встреч с людьми и обходили их далеко стороной. Но видел иногда его копошащуюся фигуру на другом конце улице, а он меня – нет по причине ухудшившегося зрения.
   По словам Дарьи Михайловны, в молодости этот Абрек был красавчиком и известным на всю округу любителем погулять, и что у него родились двое сыновей от своей жены и ещё пятеро – от разных молодаек и девиц как в Салымовке, так и в соседних сёлах. И все они были Абреки: Николай Абрек, Яков Абрек и так далее. Все семеро давно разъехались по сторонам.
   – Навещают отца? – спросил у неё.
   – Нет, – ответила она. – За последние лет десять ни разу не видела, чтобы приезжали. И он не говорил. Да и что им тут делать среди избяных развалин! Только прошлое вспоминать и настроение портить себе.
   Однако, лихой поначалу, к средним годам Кузьмич остепенился, прекратил разгул и дорос до бригадирства в местном колхозе имени Ленина.

   По истечении ещё нескольких месяцев, прикинув так и эдак, я решил, что надо ехать в Ольмаполь. Чтобы исполнить обещание, данное Татаринову. И сказал об этом своей дорогой Наталье Павловне.
   У нас состоялся трудный разговор. Она настаивала, чтобы я забыл о поездке и оставался в Торонто.
   – Подумай сам, Измайлов! – говорила Наташа; после переезда в Канаду иногда она называла меня по фамилии – для контраста с повседневными нежностями и ласковыми словами. – Мы только начали жить по-человечески и совершенно в безопасности. У нас семья, дети, дом полная чаша. По достатку мы во всех отношениях соответствуем уровню среднего класса канадского общества – одному из самых высоких в мире, и в разумных пределах можем всё себе позволить. Я хорошо зарабатываю продажей своих картин. Тебе не меньший доход приносит пение в ресторане «Калина красная».
   С практической точки зрения она была права, но сердце моё подсказывало, что надо ехать. Пусть это и связано со многими рисками. Правоохранительная система могла схватить меня, как только я сойду с трапа самолёта. Возможности охотников за головами неисчерпаемы. Что я, беглый каторжник, противопоставил бы им, кроме постоянной готовности снова дать дёру? Свободно и выстрел можно схлопотать в затылок или в спину. А стрелки без зазрения совести отпишутся, что при попытке к бегству.
   – Чтобы услышать твой голос, – между тем продолжала жена, – приезжают даже с тихоокеанского побережья и со всех концов Соединённых Штатов. Даже Волынцев приходит послушать, – Евгений Волынцев был крупным миллионером и владельцем сети ресторанов в Канаде, включая «Калину красную». – Денег у нас – куры не клюют, нам на всё хватает и ещё остаётся на благотворительность. В России ни тебе, ни мне и не снилась такая обеспеченность.
   Она запнулась, вздохнула глубоко, взглянула на меня с сожалением, ещё раз вздохнула, и я подумал, что «воспитательная процедура» закончилась, но ошибся.
   – Я там только что не нищенствовала, – сказала Наташа, возобновив монолог. – И тебе, мягко говоря, не доводилось роскошествовать. А теперь, если ты уедешь… Смотри, твои дети могут остаться сиротами. В конце концов, подумай обо мне! И о контракте с «Калиной красной». Как бы вам, сударь, не пришлось выплачивать большую неустойку.
   Согласно этому контракту я выступал в ресторане по уик-эндам и праздничным дням как шансонье, исполняя блатную лирику и русские романсы – старинные и современные. Под псевдонимом Исмаил Валентано. Гостями заведения большей частью были выходцы из стран распавшегося Советского Союза. Мой певческий труд очень даже неплохо оплачивался, Наташа, ещё раз отмечу, была выдающейся художницей, известной на всём континенте. Её картины действительно брали, едва ли не выстраиваясь в очередь, и они приносили бесчисленные доллары.
   Жили мы, можно сказать, припеваючи, ни в чём себе не отказывая, и у нас всегда были тугие кошельки. После российских денежных нехваток это долго было непривычно, особенно на первых порах; иной раз я голову ломал, думая, на что истратить полученные ресурсы, явно избыточные.
   Но до конца дней своих не простил бы я себе пренебрежение просьбой Филиппа Никитича.

Глава вторая. Взгляд в прошлое

   Целый час, наверное, Наталья Павловна взывала к моему рассудку. Я в основном молчал, иногда только отделываясь неопределёнными фразами или поддакивающими словами наподобие «да-да», «конечно, милая».
   Перед глазами же каскадом видений проносилось всё моё прошлое начиная с четырёхлетнего возраста, когда у меня впервые обнаружились признаки певческого голоса и то, что я в точности могу подражать щебету птиц и крикам домашних животных. А годами десятью позже, с развитием голосового аппарата – и пению других людей, включая великих исполнителей.
   Затем яркая полоса бесшабашной подростковости. Особенно, когда учёба в музыкальной школе сочеталась с занятиями в секции рукопашного боя.
   И на этом фоне – игра на аккордеоне или гитаре и блатные песни в закуточном углу нашего двора в окружении приятелей из числа мальчишек и девчонок и их восторженные возгласы по поводу моего искусства. А также драки с местными гопниками, верховодом которых был один отпетый по фамилии Ерманков, на год или два старше меня. Как сначала они били меня, а спустя недолгое время – я их, когда уже обрёл определённое мастерство рукопашника, участвуя в секционных единоборствах и разных соревнованиях – городских и областных.
   Ах, какое это было весёлое залихватское время, полное уверенности в себе и счастливом обеспеченном будущем со всеми его удовольствиями!
   Далее шестилетняя армейская служба в спецназе ВДВ и участие в боевых операциях на Ближнем Востоке, где чаще всего я выступал в качестве снайпера.
   К моральному своему удовлетворению, ни одного человека я тогда не убил, а только ранил около двух десятков аскеров из числа противника – не очень тяжело, задев лишь мышечные ткани конечностей, не сомневаюсь в последнем. Убийство всегда было и остаётся противным мне, многогрешному.
   И столько же лет отбывание наказания в колонии строгого режима «Полярный медведь» – по ложному обвинению, отгораживавшему ольмапольских мажоров, действительных участников преступления.
   Тот роковой вечер, направивший меня на режимнолагерную стезю, запомнился во всех нюансах, словно всё происходило только что.
   После дембеля я приехал в родной город. Был тихий вечер, смеркалось. Я шёл от автобусной остановки домой к матери; она готовилась встретить меня и уже накрывала на стол – мы всё обговорили по телефону, и душа пела в предвкушении радостных счастливых минут. По окончании застолья я намеревался отправиться к своей девушке, с которой познакомился в последний отпуск и на которой собирался жениться.
   До нашего дома оставалось метров четыреста или пятьсот, как вдруг с заброшенной стройки, возвышавшейся в нескольких шагах, донёсся придушенный стон и кто-то там за блочными каменными стенами воззвал о помощи.
   «Помогите!» – жалобно прозвучало в вечерней тишине.
   Не раздумывая, я бросился на голос, тонкий, почти детский, и, проскочив несколько полутёмных помещений, увидел, как в закутке строительной площадки трое парней распинали молоденькую девчонку – лет семнадцати, не больше. Двое держали её за руки и зажимали рот, а третий, задрав ей чуть ли не пополам разорванное платье, снимал с неё нижнее бельё.
   В руке у меня был обрезок полуторадюймовой стальной трубы, подобранный в одном из проходов, пока я пробирался по стройке. Этой штукой я с размаху и шибанул по спине того, третьего, который оголял несчастную, а его подельники бросились в разные стороны. Я погнался за одним из них и почти настиг, когда сильнейший удар по голове свалил меня с ног.
   А получилось так, что шум и крики, раздававшиеся из недостроенного дома, услышали полицейские, проезжавшие мимо, в числе которых был уже упомянутый Вячеслав Ерманков, давний мой неприятель из детства, к этому времени младший сержант полиции. Он-то и пустился за мной и тем парнем, которого я преследовал, и, догнав, хватил меня рукоятью пистолета по затылку.
   Потом следственный изолятор, допросы, моё отторжение наветных слов, полицейские, набросившиеся на меня с резиновыми дубинками, и то, как я положил их всех рукопашными приёмами. Майор Окунев, прибежавший на шум схватки и дважды выстреливший в меня из пистолета; первая пуля попала мне в плечо, а вторая – в грудь, к счастью, не задев лёгкие.
   И суд под аккомпанемент неправедного обвинения, по которому выходило, что это я пытался изнасиловать несовершеннолетнюю Надю Зайцеву, ту девчонку на стройке. И показания самой потерпевшей, запуганной проплаченным следователем Патрикеевым, что именно я, демобилизованный солдат, являюсь злодеем, покусившимся на её тело, а трое парней лишь пришли ей на помощь; я же, вооружившись металлической трубой, напал и на них и покалечил одного.
   Наконец, лжесвидетельство полицейского Ерманкова, который якобы видел, как трое юношей, фактически ещё подростков, буквально стаскивали меня с этой Зайцевой.
   Лыком в строку лёг и рассказ майора Льва Максимилиановича Окунева о том, как в следственном изоляторе я совершил нападение на полицейских, находившихся при исполнении служебных обязанностей, и как он вынужден был останавливать меня пистолетными выстрелами на поражение.
   Словом, я был обрисован настоящим монстром, крайне опасным для общества и подлежащим изоляции от него.
   Венчал судебное разбирательство приговор, зачитанный судьёй Митюковой Жанной Борисовной: пятнадцать лет колонии строгого режима! И отбывание наказания в лагере «Полярный медведь», расположенном на северо-востоке Сибири, в местности, примыкавшей к нижней части Енисея, неподалёку от базальтового плато Путорана, дикого края, малодоступного для людей.
   Такой вот итог получился; пройди я мимо той стройки, не отреагируй на жалобный крик – и жизнь моя продолжилась бы совсем в ином ключе, возможно, радужном и беззаботном, в условиях полного достатка и развлечений. А девчоночью мольбу о помощи я, пожалуй, и не вспомнил бы ни разу, и на сердце у меня были бы мир и покой.
   В заключении я и познакомился с Филиппом Никитичем Татариновым, уже немолодым уголовником-рецидивистом, смотрящим по лагерю и моим земляком из Ольмаполя. И довольно близко сошёлся с ним, хотя он относился к высшей касте блатных зэков, а я – к мужицкому сословию, то есть к людям, оказавшимся на зоне случайно, в силу тех или иных неблагоприятных обстоятельств. Внешне, повторюсь, наша взаимная симпатия мало чем выражалась, но его поддержку я чувствовал на протяжении всего нашего совместного пребывания на каторге. И сам по мере возможности оказывал ему те или иные услуги, способствовавшие выживанию.
   И был ещё один арестант, с которым я тесно сошёлся и которому поверял иной раз сокровенные тайны души. Это уже упомянутый Пётр Вешин, на воле банковский служащий, белый воротничок, этапированный на зону в двадцатишестилетнем возрасте – зимней порой, на специальном тюремном автотранспорте, по льду замёрзшей реки, через год с лишним после меня.
   Осудили его за «нападение на полицейского» при разгоне стражами порядка несанкционированного экологического митинга, хотя он к этой держиморде лишь потянулся рукой и даже не прикоснулся к нему, а только назвал негодяем.
   Полицай с резиновой дубинкой гнался за девушкой, участницей уличного собрания граждан, и уже замахнулся, чтобы ударить, однако, пробегая мимо Вешина, шедшего по тротуару, поскользнулся на ледке, упал и вывихнул левый мизинец. И выпачкал бронеформу, в которой он со товарищи, бравыми молодчиками без моральных устоев, по сути биороботами, в тот день разгонял добрых людей, неугодных ольмапольским власть имущим.
   Зазорно ему было признать собственную неуклюжесть, и он обвинил Вешина в неудачном падении своём, что якобы тот ударил его.
   Молодого человека арестовали, провели кривое предвзятое следствие, состоялся суд, и впаяли Петру тринадцать лет колонии строгого режима.
   Как и меня, приговорила его всё та же судья Митюкова. Уже в заключении ему добавили ещё два года за «ложный донос» в прокуратуру на сотрудников колонии, которых он изобличал в убийстве заключённого, молодого парня, нашего соседа по бараку.
   Невиновному человеку особенно тяжко сидеть за решёткой, тем более – тянуть столь огромные сроки!
   И вот задумали мы с Петром устроить побег.
   Самым подходящим местом для бегства был лесоповал в ста с лишним километрах южнее колонии, на который нас отправляли вахтовым методом и зимой, и летом. Отработают, бывало, зэки месяц в тайге, на смену им присылают другие бригады из «Полярного медведя».
   Целый год мы снаряжались, запасая понемногу то, что могло понадобиться в передвижении по тайге. То плохо лежавший топор заныкивали, то лопату. Или обрезок арматурины, из которого вполне можно было изготовить остриё для копья или хорошую заточку по типу ножа.
   На заключительном этапе нам здорово помог молодой юкагир Николай Колгонов, вольнонаёмный помощник кладовщика на лесоповале, тоже бывший зэк, предоставивший в наше распоряжение двуствольное ружьё с патронами, порохом и дробью, походную одежду и некоторый запас провианта на первое время. А также небольшую лодку, на которой мы переправились на другой берег Енисея, тем самым сразу отдалившись от неизбежной погони.
   Бежали мы весной, в конце мая, во время страшного урагана, убивавшего людей и вырывавшего с корнем вековые деревья.
   У самого края лесоповальной делянки, перед тем как скрыться в тайге, наткнулись на мучителя заключённых Христофорова, бригадира от компании «Кентавр», заготавливавшей лес.
   Бригадир лежал, придавленный упавшей лиственницей, и я забрал у него пистолет ТТ с запасным магазином. Так что оба мы были вооружены. Позже этот пистолет не единожды выручал меня в опасных столкновениях с разными любителями покушений на людей.
   Куда податься, находясь в бегах? Естественно, в родную сторону, к друзьям и знакомым, от которых только и можно получить поддержку беглым зэкам.

   Больше двух месяцев были мы в пути; первые недели тайгой, держа курс на юг, потом – на запад, железной дорогой и просёлками. Наконец добрались до Салымовки – название, производное от местного озера Салым – деревеньки, что в сорока километрах от Ольмаполя, возле опушки леса.
   Здесь, на окраине улицы, проживала Дарья Михайловна Самойлова, тётушка Петра, Дашка, как называл её бывший бригадир Иван Кузьмич. У неё мы и хоронились с начала августа до середины осени, занимаясь своей легализацией, то есть перевоплощением в благопристойных граждан, чистых перед законом.
   Неоценимую помощь в этом непростом деле нам оказал Юрий, сын Дарьи Михайловны, двоюродный брат Петра, старший лейтенант полиции, а по прошествии небольшого времени – капитан, занимавшийся установкой и обслуживанием сигнализации и электронных и прочих устройств, препятствующих проникновению воров в разные учреждения, производственные здания и жилища богатеньких граждан.
   Вместе с Юрием Самойловым нами были проведены две рисковые акции по обеспечению меня и Петра необходимыми денежными ресурсами.
   Откровенно сказать, взвесив все «за» и «против», мы втроём – осенней ночью – обнесли загородный дом судьи Митюковой, забрав из него семь с половиной миллиардов рублей, которые чиновница юстиции обрела противозаконными способами. А спустя несколько месяцев, уже весной, в конце марта, когда сошёл снег, всё разведав и тщательно подготовившись, вычистили сейф с бриллиантами в особняке мадам Басиной, тёщи прокурора Арсения Владимировича Патрикеева, того самого, который проводил ложное следствие по моему делу, а потом облыжно же обвинял Вешина в суде.
   Деньги эти и огранённые алмазы Пётр и Юрий на инкассаторской машине доставили в московский банк «Трапезит», возглавляемый нашим другом по «Полярному медведю» Альбертом Брониславовичем Темниковым. Там они были надёжно упрятаны в хранилищах и далее использованы на проекты, способствовавшие экономическому развитию страны. И в определённых количествах – на наши личные потребности.
   Себе Темников не взял ни рубля из этих денег, потому как благим, праведным человеком был.
   Обладая достаточными денежными ресурсами, мы с Петром сделали радикальную пластику лица в одной из московских клиник – облики наши были изменены до неузнаваемости – и оформили новые документы, сменив имена и фамилии. Он стал Погудиным Валерием Андреевичем, а я – Мельниковым Анатолием Дмитриевичем.
   Таковыми мы и зарегистрировались в ольмапольском отделе по вопросам миграции, ранее именовавшемся паспортным столом.
   Двумя годами позже, незадолго до бегства из России, по предложению Татаринова я с группой налётчиков участвовал в ограблении коттеджа полицмейстера Окунева, к тому времени полковника. У него тоже были изъяты миллиардные суммы, находившиеся в мансарде здания и «накопленные» чиновником не за счёт жалованья, а благодаря нескончаемым махинациям и отжиманию денег у всякого рода коммерсантов и промышленников.
   Во всех случаях хищений материального изобилия, проведённых нашей троицей и людьми Татаринова – которые правильнее назвать справедливыми конфискациями, ибо, напомню, нажиты они были преступными путями, – я в основном исполнял роль снайпера, обеспечивая безопасность своих соумышленников.
   Усыплял сторожевых собак, стреляя в них из шприцемёта, а в последнем налёте на коттедж обездвижил и двух охранников, прибывших по тревоге к воротам полковничьей усадьбы. Шприцы со снотворным практически мгновенного действия угодили им в мягкие места, что в общем-то было не опасно для здоровья.

   Пётр Вешин просто с блеском устроился на свободе. По профессии, как я уже отмечал, он был финансистом. И вот под патронажем Темникова, с которым мы вместе отбывали сроки на зоне и которого, случалось, защищали от наездов других сидельцев, Пётр основал и возглавил ольмапольское отделение банка «Трапезит». Словом, стал известным в городе солидным уважаемым чиновником с очень хорошей зарплатой и немалыми возможностями влиять на экономику не только Ольмаполя, но и всего нашего обширного региона.
   Его принимали в высоких местных кругах, часто показывали по телевизору, с ним советовались, журналисты брали у него интервью, и он нередко сиживал в президиумах на совещаниях, связанных с денежными потоками. И вкупе с городскими начальниками фигурировал на разных праздниках и банкетах для избранных.
   Многие шли к нему с поклоном. Пётр в большинстве случаев не отказывал в помощи, игнорируя только негодяев и мошенников, которых он благодаря урокам, полученным в режимном лагере, нутром чуял. Обвести его вокруг пальца было невозможно; максимум – он давал лишь обещания всякого рода жулябиям, которые никогда не выполнял.
   А меня приняли телохранителем к фермеру Вениамину Шабалину в селе Чукалино, владельцу обширного агропромышленного комплекса «Ольминские кущи», приносившего большие доходы. Приняли как человека с военным опытом, владеющего приёмами рукопашного боя, и как меткого стрелка.
   И всё было бы хорошо, если бы не попытка рейдерского захвата этой латифундии могущественным бизнесменом, бывшим мафиози Германом Автономьевым, вылившаяся в вооружённое противостояние. У него было около сорока бойцов, нас же всего шестеро.
   Рейдеры думали, что мы сдадимся, поднимем лапки кверху, а наша группа охраны во главе с командиром Павлом Гуркиным оказала ожесточённое сопротивление не на жизнь, а на смерть; Гуркин не сидел в глухом углу, сражался наравне с остальными и тоже весь пропах порохом.
   Вениамин Шабалин хоть лично и не отражал налёт рейдеров по причине своей неподготовленности, но находился рядом с нами для оказания посильной помощи. И лично перевязывал двух наших раненых.
   По ходу боевого столкновения я зацепил выстрелами несколько человек, атаковавших двухэтажный особняк Шабалина, где мы засели и в течение довольно продолжительного времени отстреливались.
   Это моё снайперское искусство помогло нам продержаться до прихода бойцов из отряда СОБР «Гроза», которые ударили по нашему противнику с тыла, задержали большинство из его числа и затем передали в руки ольмапольской полиции.
   О моих решающих действиях при отражении нападения на фермерское хозяйство рассказывали все местные телеканалы и показывали меня вживую, в результате чего участники банды стали знать главного «героя» в лицо.
   На следующий день пятеро из рейдерской, а по сути бандитской группировки, оставшиеся на свободе, встретили меня автоматным и винтовочным огнём на мосту через речку Агапку, когда я ехал из Чукалина в Ольмаполь к своей подруге сердца Наталье Веряниной. Нападавшие били почти в упор, пули свистели и обдували голову, и смерть, можно сказать, смотрела мне в глаза.
   Я открыл встречный огонь из двух пистолетов – один из них был тот самый лесоповальный бригадирский ТТ – на поражение, иначе меня бы убили, и все мои выстрелы оказались точными.
   СМИ описывали это событие под заголовками «Бойня на Агапке», «Расстрел пятерых» и другими не менее кричащими; я был выставлен настоящим вурдалаком, серийным убийцей и фактически поставлен вне закона.
   В Ольмапольском районе объявили план «Перехват», правоохранительная система начала на меня масштабную охоту с привлечением всех возможных сил, и было отдано распоряжение стрелять по киллеру на поражение с целью его ликвидации. Однако благодаря содействию Татаринова мне удалось сначала схорониться в одном из частных домов пригородного посёлка Тихоновка, а через двое суток покинуть город.
   Кстати, пистолеты, бывшие в моём распоряжении, я не бросил, а, предварительно смазав солидолом, закопал в подпольной завалине дома, послужившего мне укрытием.
   Вывозил меня на автомобиле Михаил Болумеев. И довёз до Москвы, где мы расстались. Несколькими днями позже командир собровского отряда «Гроза» полковник Дмитрий Лошкарин, одно время командовавший нашей группой спецназа в Сирии, помог мне эмигрировать из страны.
   Спустя два месяца во Франкфурт-на-Майне, где я временно находился, из России прибыла Наталья Павловна, и уже вместе мы перебрались в Канаду. Сначала проживали в Оттаве, а через полгода переехали в Торонто, где окончательно и обосновались.

   Комфортное, при полном достатке проживание в процветающей североамериканской стране немало расслабило меня психологически и привило некоторую леность и благодушие; даже походка моя сделалась несколько замедленной и вальяжной, как у многих канадцев.
   Тем не менее я чувствовал себя готовым к поездке в Россию, чтобы выполнить свой долг. А в боевом отношении – к противостоянию злоумышленникам, если таковые появились бы.
   При содействии офицера полиции Бенджамина Смита – он был наполовину русский и мы дружили семьями – я провёл несколько тренировочных схваток с лучшими бойцами антитеррористических подразделений Торонто, чтобы ещё раз проверить себя, и показал весьма неплохие результаты. Мои партнёры по рукопашной сказали, что посчитали бы за честь сражаться плечом к плечу со мной против общего противника.
   Кроме того, я прошёл краткий курс обучения методам ухода от слежки – как в толпе, так и в безлюдных местах и при перемещении на личном автомобиле и общественном транспорте. Всё это могло пригодиться во время пребывания в России.
   Мне необходимы были документы на новое имя и фамилию. Я опять обратился к Бенджамину Смиту.
   – Оформление подобных носителей информации противозаконно, – с деланной сухостью ответил он, поджимая губы, – и я не могу пойти на должностное преступление. Однако, – Бенджамин сменил выражение лица, улыбнулся и лукаво прищурил глаза, – мне доводилось иметь дело с неким Анджеем Заребой, поляком из Рочестера; это в США, но недалеко от Торонто, ты знаешь. Насколько мне известно, он давно промышляет фабрикацией таких корочек – с немалой выгодой для себя. Дам тебе его адресок; попробуй обратиться к нему. Только приготовь денежки в необходимом количестве.
   Этот Зареба оказался профессионалом высочайшего класса: он изготовил для меня, можно сказать, самый настоящий паспорт, и я стал Груновым Фёдором Даниловичем.
   – Бумага удостоверения – не поддельная, – сказал он, когда я заплатил ему. – И шнур для сшивки страниц такой, какой нужен. Не буду говорить, как эти материалы попали в моё распоряжение.
   И зачем-то спросил:
   – Что, мистер, собираемся провернуть какую-то аферу? Или спасаемся от кого-то?
   – Нет, – ответил я, – надо сделать одно богоугодное дело.
   – А-а, богоугодное! Хотелось бы узнать, что у вас получилось.
   – Может, и узнаете когда-нибудь, чем чёрт не шутит.
   – Ну ладно, вижу, вы порядочный человек. Удачи вам!
   Уже когда я направился к выходу, Зареба бросил мне в спину неожиданное:
   – А кто вы будете по профессии?
   Я остановился, повернулся к нему и сказал:
   – Я – солдат.
   – Профессиональный? – спросил он.
   – Да, я профи.
   – Главное, чтобы вы никого не убили.
   – Постараюсь избежать этого.

   – Ты безумен, Измайлов, – сказала Наташа перед расставанием. – Тебе в своё время просто сила небесная помогла ускользнуть от полицейского преследования. И вот ты снова намереваешься испытывать судьбу на территории, полной опасностей.
   Я успокаивал её словами, что у меня надёжные документы, что ни в какие передряги не полезу и что, как только выполню последнюю волю Татаринова, сразу вернусь обратно. Что мне надо только сгонять туда и обратно, возможно, это будет вопросом лишь нескольких дней, в худшем случае – недель.
   – Смотри, лето наступило, – говорил я, улыбаясь во всё лицо и стараясь выказывать полнейшую безмятежность, – погоду по интернету обещают тёплую, благоприятную в районе Ольмаполя, так что впереди просто отдых предвидится, лафа выйдет, а не поездка.
   – Ты мог бы позвонить Михаилу Болумееву, – отвечала жена; лицо её было сумрачным от нескрываемой печали, – чтобы он взял бумаги Татаринова и сделал, что в них написано.
   – Наташа, родная, так нельзя. Филипп Никитич именно меня просил исполнить завещание, и я дал ему слово. Разве можно такое передоверять кому-либо! Вот скажи, как ты поступила бы на моём месте?
   – Увы, конечно, поехала бы.
   – Ну вот, а меня склоняешь остаться. Кем бы я был, послушайся тебя! Да ты сама стала бы относиться ко мне с презрением.
   – Склоняю, потому что мне страшно за тебя, милый.
   – Не бойся, всё будет хорошо, вот увидишь. Ещё посмеёмся над твоими тревогами.
   – Возвращайся скорее, – сказала она, провожая меня на пороге дома. – И помни, Валечка, мысленно я всегда с тобой.
   На подъездной дорожке за оградой нашего приусадебного участка меня ожидало такси.
   – В аэропорт Пирсон? – спросил шофёр в ожидании подтверждения.
   – Да, – ответил я, кивнув головой. – В Пирсон.

Глава третья. Встреча с Лошкариным

   Проездом через Германию я прибыл в Москву, сутки оставался в столице, свыкаясь с российской жизнью, и поездом выехал в Ольмаполь.
   Я находился в розыске и как зэк, бежавший из места заключения, и как субъект, подозреваемый в убийстве нескольких человек на мосту через речку Агапку, и, конечно, старался не засвечиваться.
   Тогда, возле моста, повторяю, я только отстреливался, была самооборона, но при российском правосудии мои доказательства мало чего могли стоить. Об этом говорили и мой предыдущий жизненный опыт, и судебные приговоры, искалечившие судьбы Вешина и Татаринова и не только их. Тем более что по крайней мере один из убитых был полицейским. В любом случае, попади я в лапы правоохранителей, меня посадили бы за решётку надолго и всерьёз со всевозможными ограничениями жизнедеятельности.
   Это был Вячеслав Ерманков. Он открыл по мне огонь из автомата, когда я на легковой машине въехал на мост и мне деваться было некуда. Меня спасли только мгновенная реакция, армейская подготовка к чётким грамотным действиям в условиях смертельной опасности и предыдущий опыт боестолкновений. К полицейскому – точнее, к преступнику, прикрывавшемуся казённым мундиром – присоединились четверо его сообщников, и они палили по мне уже все вместе.
   Резко повернув руль, я сбросил авто с моста в реку, при падении выпрыгнул из кабины и под водой доплыл до прибрежного кустарника. Уже оттуда, выплыв на поверхность, я открыл ответный огонь из двух пистолетов. Собственно, мне просто повезло, что нападавшие промазали, ибо боеприпасов они израсходовали – целую роту хватило бы положить, половина моста была усеяна стреляными гильзами.

   В Москве я встретился с полковником Дмитрием Ивановичем Лошкариным, командовавшим нашей группой спецназа на Ближнем Востоке, будучи в то время старшим лейтенантом. Позже он вынужден был уйти из армии и возглавил отряд СОБР «Гроза», базировавшийся в Подмосковье. Оба мы были обязаны друг другу жизнью – так уж случилось по ходу военных операций в Сирии, – и это соединяло нас сильнее кровных уз, не считая семейные, естественно.
   Рандеву состоялось близ окраины города в небольшом придорожном кафе «Пилигрим», где не было камер распознавания лиц, что полковник знал наверняка.
   Заказали по стакану крепкого чёрного чая с сахаром.
   – И ради чего ты приехал? – спросил он в первую же минуту встречи. – Приключения искать, для этого, да? Ты же в первой десятке разыскиваемых.
   Я рассказал о завещательной просьбе Татаринова, о бумагах, которые он передал мне, предчувствуя скорый уход свой из мира сего, и необходимости исполнить последнюю волю друга.
   Выслушав, Лошкарин подумал немного, шевельнул губами в иронической улыбке и сказал:
   – Как был ты бесшабашным, сержант мой дорогой, Валька Измайлов, таким и остался.
   – Грунов теперь моя фамилия, смею напомнить, товарищ полковник; лучше так меня называть в общественных местах. И почему бесшабашный?
   – Ну да, конечно, Фёдор Грунов. А насчёт бесшабашности, правильнее сказать – безрассудности, мог бы и не спрашивать, сам всё понимаешь. Поставить на кон свою жизнь ради завещательных бумаг человека, три года назад убитого! Не каждый отважился бы на такой подвиг. Ладно, от меня помощь нужна какая-то?
   – Пока нет. Но в случае чего хотел бы рассчитывать на ваше содействие.
   – Рассчитывай. Случится заварушное что – а так и будет, чует моё солдатское сердце, – позвони; всегда готов пособить старому боевому товарищу.
   – Благодарю, Дмитрий Иваныч!
   – У тебя и намёток действий нет, как мне представляется.
   – Буду исходить из складывающихся условий.
   Мы поговорили про жизнь, среди прочего Лошкарин сказал, что не перестаёт вспоминать наше совместное участие в сирийской войне и бегство от людей Саида Ахмеда, одного из главных противников тамошнего правящего режима.
   – Нас ведь пятеро было, а их – не счесть, и все они – опытные, обстрелянные вояки, – с задумчивой ухмылкой проговорил полковник, снова погружаясь в воспоминания. – Я, раненный в ногу, – вот обуза-то был для вас, целых и невредимых! Тогда, на краю, над обрывом, я велел оставить меня, дескать, со мной вам не уйти, и что я вас прикрою. В сущности, я приготовился умереть, но прикрывать отход группы вызвался ты, настоял на этом своими аргументами.
   Былое в который раз всплыло передо мной во всех подробностях.
   Миновав лес, мы тогда вышли к обрыву над речкой, а дальше простиралась голая полуторакилометровая пойма. Отряд же Саида Ахмеда был совсем рядом, и на этой ровной, без единого укрытия заречной низменности нас расстреляли бы со стопроцентной гарантией, никому не удалось бы уйти.
   Командир группы старший лейтенант Лошкарин, оценив критичность ситуации, передал командование мне, в то время старшему сержанту, сам же решил остаться на краю обрыва прикрывать наш отход.
   – Идите, ребята, – сказал старлей, – а я задержу Саида.
   Однако я выступил против, заявив, что с его серьёзным ранением он и сам в два счёта погибнет, и с нами быстро разделаются.
   – Нет, – сказал я, – лучше я останусь, а вы следуйте дальше. И не забывайте, что я снайпер и что возможности мои немалые.
   Лошкарин начал возражать, но я, повысив тональность, возгласил, что я теперь командир и приказываю всем немедленно идти дальше. Остальные бойцы поддержали меня молчаливым согласием.
   Мои товарищи по оружию начали спускаться краем осыпи с обрыва, перешли речку и двинулись поймой, пересекая её; Лошкарина несли на самодельных носилках. А я до наступления темноты несколько часов держал оборону, отбиваясь от наседавшего противника. В руках у меня была снайперская винтовка «Гюрза» с оптическим прицелом и семнадцать патронов к ней – семь из них я израсходовал во время этого боя.
   – Интересно, сколько ты положил этих неугомонных саидовцев? – произнёс Лошкарин, вклиниваясь в мои воспоминания. – Мы ведь, пока бежали поймой, слышали, какая за нами баталия идёт с автоматными очередями и взрывами снарядов – гранатомётных.
   – Ни одного не положил, – ответил я. – Только ранил. Семью выстрелами семь человек, в том числе их командира. Надеюсь, что всех не очень тяжело. И меня зацепило взрывом, легко, в висок – это вы знаете, я к вам с забинтованной головой в госпиталь приходил. Хорошо, что шрам почти не заметен.
   – Ну, Измайлов… то есть Грунов, ты даёшь! Чужаков пожалел, а на мосту через Агапку пятерых наших ухлопал!
   – Те, которые были на мосту, стреляли по мне с расстояния пятнадцати, максимум двадцати шагов, в тот момент выбирать не приходилось: или они меня, или я их, не до церемоний было. Помедли я секунду – и мы не разговаривали бы сейчас. Лежать бы моим костям, затянутым речным илом, где-нибудь под корягой. И не наши это были, а самые настоящие враги – доморощенные, внутренние, которые похлеще врагов внешних и от которых главный, невосполнимый ущерб стране и народу; и все это понимают, за исключением полнейших бестолочей.
   Лошкарин беззвучно рассмеялся над этой моей заключительной тирадой – довольно мрачно. Особенно нехорошими, недобрыми стали его глаза, от взгляда которых делалось не по себе.
   В дополнение к теме я рассказал о пленении одного из боевиков Саида, о том, как это происходило, и что он отвечал на допросе.
   – Мы взяли его, когда вы, Дмитрий Иваныч, в госпитале ещё лежали. Нами тогда капитан Храмов командовал. Знаете такого?
   – Хорошо знаю. Учились вместе в училище ВДВ и даже приятельствовали. Он курсом старше был. Сейчас Борис Александрович Храмов – генерал-майор, высокое должностное лицо, служит в военном округе, в который входит и ваш Ольмаполь.
   – Не удивляюсь его карьерному взлёту. Отличный был командир: умный, смелый, за спинами бойцов не прятался. И чем-то похож на вас. С ним почти не было потерь. Так вот, среди прочего этот саидовец – Фарук, даже имя его запомнил – признался, что участвовал в том противостоянии возле приречного обрыва. И сказал, что их отряд вёл бой с четырьмя или пятью специально подготовленными русскими коммандос. Поэтому и не смогли одолеть их. Что скажете? Не правда ли, смешно!
   – Смешно то, господин Грунов, что у страха глаза велики; саидовцы нос боялись высунуть из-за твоего снайперского огня. В одном этот Фарук был прав: оборону против них держал хорошо подготовленный, закалённый армией спецназовец.
   Полковник забыл добавить, что к моей боевой выучке и он сам немало сил приложил, особенно в рукопашном отношении, и я стал почти равным ему в этом мастерстве.
   – А что изменилось в Ольмаполе? – спросил я уже перед тем, как расстаться. – Удалось разделаться с тамошней корпорацией государственных воров и мошенников? Слышно что-нибудь? Помнится, вы говорили, что это «змеиное гнездо» давно на заметке и недолго его терпеть осталось.
   Лошкарин потемнел лицом, посуровел и сказал с досадой:
   – Нет, боец, всё там пуще прежнего. И «гнездо», о котором ты спросил, ещё ядовитей стало. Думается, что при появлении возможностей эта шайка и триллионами воровать начнёт – по привычке и вследствие того, что ни к чему больше не способна, кроме хищений, особенно из госказны. Да вот окунёшься заново в нашу жизнь, сам всё увидишь.
   И остро посмотрев на меня, добавил:
   – По имеющимся сведениям, дознание против ольмапольских «блюстителей» законов, организовавших налёт на «Ольминские кущи», было прекращено в самой начальной стадии – и не за красивые глазки. Денег московским следакам и их начальникам было перечислено вагон и маленькая тележка – соответственно занимаемым должностям. Всех, кого надо, подмазали жирными слоями.
   – А полковник полиции Окунев, непосредственно возглавлявший этот налёт, он что, тоже ушёл от ответственности?
   – С ним ещё чуднее получилось. Его вывели как героя, лично пытавшегося остановить бандитов и пострадавшего от их рук, и даже хотели представить к правительственной награде. До серьёзной награды дело не дошло, но Почётную грамоту ему вручили. Я сам видел по телевизору, как полицейские генералы пожимали руку этому жирному борову и возносили до небес его храбрость и порядочность.
   – Вы шутите? – проговорил я в совершенной растерянности. – Это же дикость!
   – Такими вещами не шутят, – ответил Лошкарин, придавливая меня тяжёлым взглядом. – Эта дикость – обыденное явление, норма нашей жизни, которая вошла во все сферы общества и сознание людей.
   Он взглянул на наручные часы, сказал, что ему пора, распрощался и уехал.
   А я попросил у бармена, учтивого молодого человека приятной наружности, ещё один стакан чая и, отпивая сладкую горячую чернягу, некоторое время продолжал размышлять над словами Лошкарина, не в силах принять их как реальность.
   Полковника Окунева я ранил во время нападения банды риэлторов, возглавляемой им, и вот он уже человек доблести и самоотверженности! Неужели его генералы не ведали, что творили, вручая ему грамоту? Или ведали?! В таком случае не они ли главные мафиози, от которых столько неблагополучия и нищеты, хотя бы в том же Ольмаполе?
   – Что-то ещё будете заказывать? – спросил бармен, когда с чаем было покончено.
   – Нет, больше ничего, – ответил я. И положив ещё одну купюру на барменскую стойку, добавил: – Вызовите только такси для меня. Мне до Курского вокзала.

Глава четвёртая. Дорожное знакомство

   Билеты на поезд в кассах вокзала оставались лишь купейные, хотя я предпочёл бы плацкартный вагон. Чтобы побыть в гуще провинциального дорожного люда, присмотреться к его особенностям и полнее перевоплотиться в одного из них.
   В Канаде я прожил около трёх лет – не так уж долго, – но кое-какие обретённые заграничные навыки поведения могли выдать меня, как «иноземца». Даже определённый акцент мог появиться, не замечаемый среди канадских русскоговорящих, на который обратили бы внимание здешние. Лошкарин ничего не сказал насчёт интонаций моей речи, но он мог упустить это из виду под впечатлением встречи, да мало ли почему.
   Моё купе было пятое, посередине вагона. Я пришёл первым, быстро переоделся в спортивный костюм, поставил чемодан в багажный отсек и улёгся на место, прописанное в билете, – на верхнюю полку, правую от двери.
   Вскоре в купе вошла молодая женщина лет двадцати семи, высокая, ладно скроенная, с добродушным овальным лицом и ясным взором. Она напоминала мою Наташу – было у них что-то общее в линиях комплекции и взгляде красивых глаз.
   Перед посадкой я видел её, державшуюся особняком, на перроне. Незнакомка выделялась статью и задумчивым спокойствием – остальные дочери Евы казались на одно лицо и терялись в общей толпе; она же не обратила на меня ни малейшего внимания. Я старался быть незаметной серой личностью, чтобы не привлекать окружающие взгляды, потому как они могли оказаться и филерскими; мне ещё подумалось, что курсы избавления от слежки, которые я прошёл в Торонто перед поездкой, были не напрасны и делают своё полезное дело.
   Женщина поздоровалась, я ответил. Она расположилась на правом диване, то есть под моей полкой.
   Перед самым отправлением дверь открылась, и с шумом ввалились ещё двое попутчиков, парни лет так двадцати шести. Оба выше среднего роста и крепкие на вид, широкоплечие, с сильными жилистыми руками. Один светловолосый, другой смугловатый, почти брюнет. Они были навеселе – не слишком, но всё же, что замечалось по несколько скабрёзной речи и куражистым гримаскам, не покидавшим их физиономий. И улавливался запах водочного перегара.
   Поезд тронулся, вагон качнулся, застучали колёса, скорость движения начала возрастать. Перрон остался позади, за окном замелькали ветвления рельсовых путей, и потянулись, уходя назад, разные пристанционные сооружения, через малое время сменившиеся неказистыми пейзажами пригородных районов с их унылыми домами и улицами.
   Молодые люди уселись возле окна на левом диване, водрузили на столик бутылку водки и закуску и приступили к дорожной трапезе, сопровождая её нетрезвыми словами, всё больше резавшими слух.
   Несколько раз прозвучали обращения по именам. Блондина звали Матвеем, а почти брюнета – Захаром.
   Я повернулся лицом к стенке и быстро уснул.
   Способности проваливаться в сон за одну минуту нас, бойцов спецназа, научил в Сирии командир нашего подразделения старший лейтенант Лошкарин. Мы могли отключаться даже под грохот артиллерийской канонады и близкой бомбёжки, что важно для поддержания хорошей физической формы. Достаточный отдых привносил дополнительный шанс на выживание в боевых условиях.
   Разбудил меня толчок в полку снизу. С правого дивана доносилось какое-то ворзанье, тяжёлое прерывистое дыхание и протяжный женский голос, полный отчаянной ненависти и, кажется, готовый сорваться на визг.
   И вдруг звук пощёчины, дополнившийся вскриком:
   – На тебе, гадина, получай!
   Это опять дала знать о себе женщина.
   – Вот сука! По морде вздумала!..
   А это уже мужское – злобное, распалённое.
   Снова тонкая фистула, в сопровождении короткого «тьфу!» Так звучит, когда плюют в лицо.
   – Эка дрянь, харкнула прямо в…
   Приподнявшись на локте, я повернулся. Взгляд вниз. Один парень – смуглый, Захар – сидел рядом с женщиной и, напирая на неё, скручивал ей руки за спиной, а Матвей на противоположном диване, держал недопитый стакан и нехорошо склабился, глядя на происходящее.
   – Эй ты, отпусти её! – крикнул я сверху, обращаясь к смуглому.
   Ответ был грубым, смешанным с матерщиной.
   Я спрыгнул с полки. Купе тесное, повернуться негде, но спецназовские командиры учили нас биться и в таких условиях.
   Поняв, что я готов вмешаться, светловолосый взял со столика складной нож – клинок острый, опасный, длиной сантиметров около четырнадцати – поднялся с дивана и сделал не очень ловкий выпад против меня; сказывалась нехватка опыта, усугубленная выпивкой, по всему было видно.
   Не буду подробно описывать, как совершалось воздаяние ухарям. Отмечу только, что светловолосого я парализовал лёгким тычком костяшкой среднего пальца в определённый участок левого виска, а смуглого, вставшего мне навстречу, – резким, не очень сильным, чтобы не убить, ударом кулака под определённым углом в область груди.
   Парни упали и казались бездыханными. Матвей, свесив ноги, лежал на своём диване, привалившись головой и плечами к углу возле окна. Захар же оказался на полу. Я ухватил его за подмышки, приподнял и посадил возле бёдер собутыльника, прислонив спиной к стенке купе.
   – Что вы с ними сделали? – произнесла женщина, встав и поправив выбившиеся пряди волос. Она казалась довольно спокойной, словно не было никакого покушения на неё, и это почему-то импонировало.
   – Нейтрализовал на время, – ответил я, задержав на ней взгляд и переводя дыхание; мы оказались рядом, на одно мгновение её плечо соприкоснулось с моим плечом, и ощутилась его горячность. Я вновь отметил про себя, какая она очаровательная и ладная и как от неё приятно, эротически пахнет. – Скоро очухаются.
   Подняв нож с пола, я сложил его и бросил на столик.
   – Вы уверены, что они придут в себя?
   – Абсолютно.
   Женщина склонилась над одним парнем, другим, проверяя на шее пульс.
   Сделано это было вполне профессионально и с характерным, несколько отстранённым выражением лица, обычно присущим медикам, оказывающим те или иные услуги пациентам, нуждающимся в помощи.
   – Да, ничего страшного, – утвердительно сказала она. – Через несколько минут опомнятся и как ни в чём не бывало снова примутся за свою водку.
   – Имеете отношение к медицине?
   – Имею. Я фельдшер здравпункта на «Югкабеле».
   «Югкабель» – это известный всей стране ольмапольский завод по производству кабеля, разных электропроводов и сопутствующей продукции, необходимой в промышленной энергетике.
   Она вернулась на правый диван, устроившись у окна, а я сел в метре от неё, ближе к двери.
   – Извините, как ваше имя? – спросила женщина со смущённой улыбкой и слегка краснея.
   – Фёдор.
   – А я Саша… Новикова, – сказала она. И повторила уже сказанное ранее: – Я фельдшер на заводе.
   Непродолжительное молчание и вопрос:
   – А вы чем занимаетесь?
   – Я тренер по самбо, – сказал я без малейшей заминки. – Обучаю способам защиты при нападении хулиганов. Как в нашем случае, например.
   – То-то вы с ними быстро разделались!
   Лицо её, осветившееся красивой лучезарной улыбкой, потускнело.
   – Они начали приставать ко мне – назойливо, – Саша бросила взгляд на попутчиков, всё ещё находившихся в бессознательном состоянии. – Требовали, чтобы я выпила с ними. А потом чернявый пересел на мой диван и пытался лапать. Я отвесила ему пощёчину. Ф-фу, противно всё.
   – Теперь они будут вести себя скромнее.
   В дверь постучали, и я открыл. Это была проводница, моложавая, симпатичная, одетая в серую железнодорожную форму.
   – Чаю не желаете?
   Она удивлённо посмотрела на наших однокупейников, пребывавших в несколько странных позах, брови её вскинулись. Вопросительный взгляд на меня.
   – Молодёжь, выпили, не рассчитали силы, – сказал я, показав на недопитую бутылку водки на столике.
   – Им через полтора часа сходить.
   – К тому времени они протрезвеют и будут как стёклышко. Ручаюсь, у меня богатый опыт общения с такими субъектами. А чай попозже, если можно.
   Проводница ещё раз посмотрела на неподвижные тела, сделала неопределённую гримасу, хмыкнула и задвинула за собой дверь.
   Колёса стучали, вагон покачивался, за окном проплывали бесконечные пейзажи.
   Немного погодя молодые люди зашевелились и пришли в себя, сначала один, через полминуты – второй.
   – Что это было? – спросил Захар, обращаясь к товарищу.
   – Молчи, – ответил тот, должно быть, вспомнив сцену выяснения отношений со мной.
   – Как самочувствие? – с долей презрения спросила у них попутчица. – Нигде не бобо? Я фельдшер, знаю, как помочь.
   Ей не ответили, а только ещё больше поугрюмились физиономиями и опустили глаза долу.
   – Нож уберите со стола, – негромко и вежливо попросил я. И добавил: – Пожалуйста.
   Захар исполнил мою просьбу. Больше они не произнесли ни слова и, прихватив с собой водочную бутылку, через полтора часа вышли на какой-то промежуточной станции, название которой не сохранилось в моей памяти. На перроне они поочерёдно ещё хлебнули из горлышка.
   Подумалось, что полученный урок не пойдёт впрок ни светловолосому, ни смугловатому и рано или поздно их отделают с тяжёлыми последствиями.
   – Увальни деревенские, – негромко бросил я из купе в коридор вдогонку им, когда парни выходили, просто для оценки их как личностей и так, чтобы они не услышали.
   – Полностью согласна, – подхватила Саша. И добавила с прежним презрением: – Увальни, недотёпы с тёмным куриным мышлением, не способные морально оценивать свои поступки. К сожалению, такие встречаются едва ли не на каждом шагу. И на нашем заводе их немало.

   Когда поезд снова тронулся, я обратился к проводнице и попросил принести нам чай.
   Мы выпили по два стакана, сопровождая чаепитие весёлым оживлённым разговором и продлевая удовольствие от общения.
   Саша как-то сразу потянулась ко мне душой, и я понял, что она страшно одинока. Я сказал, что женат, нахожусь в счастливом браке и у нас двое детей-близняшек. Она ответила, что разведена и у неё пятилетний сынишка Илюша.
   – Илья Петрович, – с нежностью, певуче добавила она. – А фамилия Новикова у меня девичья, я не меняла её при замужестве.
   На вопрос, почему развелись, Саша ответила, что невыносимая скука начала одолевать её рядом с мужем, который говорил только о деньгах и способах повышения доходов; все чувства к нему умерли, только поэтому.
   – Зачем же выходили за него?
   – Молоденькая была, глупая, а он – красивый, видный, умел ухаживать. Вот польстилась на смазливость.
   – Бывает.
   – Опостылел он, – сказала она с задумчивым холодком, – словно с чурбаном жила, домой идти не хотелось. Без него дышать легче стало, свободу почувствовала.
   – Но сын-то безотцовщиной остался фактически. Значит, в воспитании его будет определённый пробел, который может осложнить ему взаимоотношения в человеческой среде.
   – Это так, к сожалению. И финансово Илюшу одной тяжелей поднимать; но я стараюсь – за счёт сверхурочной работы, чаще всего ночной; какой-никакой, а всё доход.
   – А как сынишка? Один же остаётся!
   – Если меня нет дома, он у бабушки, мамы моей ночует.
   – Бывший не помогает?
   – Нет. А я не подаю на алименты. Из принципа. Коль сама отважилась на развод, мне и расхлёбывать.
   – Проведывает Илюшу?
   – Опять же – нет. Возможно, потому, что сынок очень похож на меня и ни одной его черты.
   Прозвучало ещё несколько фраз; она что-то спрашивала обо мне, я отвечал, не раскрывая своей подлинной сути – эмигрантской. Общение с ней, созерцание – больше исподвольное – женственной, с небольшой пухловатостью фигуры доставляли немалое удовольствие; я ежеминутно отводил глаза, чтобы не выдать себя, бросая взгляды то в окно, то ещё куда.
   Попутчица была, подчёркиваю, хороша собой: высокая, ладная, особенно завораживали полные бёдра почти идеальной формы, милое лицо светилось радостью жизни.
   Незаметно, с нарастанием, появилось влечение к ней; она почувствовала мою устремлённость и, пожалуй, ответила бы моему порыву; глаза её томно заблестели, грудь неровно вздымалась. Мы были одни, дверь заперта, и нам никто бы не помешал.
   Однако я быстро укротил забурлившую кровь. Изменить Наташе?! Чтобы потом до конца своего века чувствовать себя словно испачканным в чём-то мерзостном и осознавать последним негодяем?.. Нет, такой номер не пройдёт.
   Уловив мой изменившийся психоэмоциональный фон, Саша тоже быстро остыла.
   – Ф-фу, вот наваждение! – сухо, с отчуждением и вроде бы не к месту тихо воскликнула она, проведя по лицу ладонями, но я понял её.
   С этого момента я жёстко держал себя в руках, проявляя только дружеское внимание.
   Позже, оценивая своё ошеломительное настроение в те мгновения, я пришёл к выводу, что грубо ошибался: на меня просто воздействовал дамский парфюм, помноженный на привлекательность его обладательницы, и никакого ответного чувства не существовало даже в малейшей степени. И что скорее всего мне тоже досталась бы пощёчина, как и тому деревенскому вахланищу. И в добавление – презрительное отношение на весь остаток пути.
   Наконец, последнее: она напоминала мою супругу, даже запах духов был тот же, наверное, это сбивало с толку. В Торонто я не знал куда деваться от множества поклонниц, млевших от моего ресторанного пения и настроенных романически, но никогда и мыслей не возникало о близости с какой-нибудь из них. Любовь дорогой Натальи Павловны была превыше всего, остальное выглядело бы лишь имитацией её с неприятным тошнотворным привкусом.

   За окном смеркалось. Всё сильнее хотелось есть. Я предложил сходить в вагон-ресторан и хорошенько закусить там, на что Саша прямо сказала, что для подобных заведений у неё нет денег.
   – Не беда, – ответил я, – все расходы беру на себя.
   – В таком случае я стану должницей, а это никуда не годится, и вы это прекрасно понимаете.
   – Напротив – это я буду обязан вам. Не скрою, вы мне интересны как личность. И вы напоминаете мою жену, которую я безумно люблю.
   Поколебавшись немного, она жеманно повела плечами, сказала: «Ой, что я делаю, сумасшедшая!» – и… согласилась. Мы прошли в ресторан, находившийся через вагон, и сели за свободный столик.
   Сашу испугали высокие цены в меню, но я успокоил её, сказав, что для меня такие расходы всего лишь мелочь.
   – Моё портмоне набито крупными купюрами, – сказал я, улыбаясь и не сводя с неё взгляда. – И на банковской карте немалая сумма.
   – Вы что, хвастаетесь?!
   – Нет, просто даю понять, что за тип перед вами и чего от него следует ожидать.
   Увидев, что я валяю дурака, она рассмеялась и от этого ещё больше похорошела. Она понимала, что нравится мне, и вела себя немножко игриво, не замечая этого.
   Заказали ужин с учётом наклонностей моей спутницы.
   – Точно ли вы тренер по самбо? – проговорила она, вскинув на меня свои чудные глаза. – Впечатление, что ваш заработок на чём-то другом, более весомом.
   – Нет, милая Саша, просто я тренирую очень богатых людей, и они щедро оплачивают мой труд.
   В Торонто мне довелось провести несколько платных уроков рукопашного боя для миллионеров, увлекавшихся боевыми искусствами, так что я не слишком кривил душой.
   Трапеза прошла в сопровождении непринуждённой беседы. И мы выпили по бокалу красного креплёного вина.
   Из всего, что говорила моя новая знакомая, особенно запомнились слова о том, что наша встреча не случайна, что она предопределена свыше и послужит крутым поворотом в её судьбе.
   – Не знаю почему, но я уверена в этом, – с непонятной радостью и просветлённым лицом сказала Саша в заключение. – Вы убедитесь, что я права, увидите сами. Мои предчувствия никогда не обманывают меня.
   Я не стал разубеждать её. Пусть тешится своими иллюзиями. Вот приедем, разбежимся в разные стороны и больше не встретимся никогда. И забудем друг о друге.
   Однако дальнейшие события показали точность женской интуиции.
   Ночью, в купе, устроившись на правом диване, она спросила перед сном:
   – Скажите, как вы встретились с Натальей Павловной? Как это происходило, если не секрет?
   – Наша встреча была случайной, – ответил я со своей полки. – Как случайно многое другое, определяющее жизненные повороты, включая самые крутые, как вы сказали в ресторане. А потом она спасала меня от преследования бандитов.
   – Девушка спасала вас, столь отважного человека, способного постоять не только за себя, но и других!
   – Их было много, а я – один. И они были вооружены. Наташа приютила, спрятала меня на своей квартире. Я пробыл у неё трое платонических суток.
   – О, как романтично! А кто она по профессии?
   – Художница. Исключительно талантливая. Она пишет картины фантастической красоты.
   Я начал рассказывать о живописи Натальи Павловны, особенностях её мастерства. И о том, как позже, в процессе развития знакомства с ней, покупал её полотна и что они представляли собой, остановившись более подробно на последней из них под названием «Возрождение», но скоро понял, что моя попутчица заснула.
   Улыбнувшись про себя, я повернулся лицом к стенке и тоже быстро отдался во власть Морфея. И мне приснился сон, почти в точности повторявший один из эпизодов моего пребывания на Ближнем Востоке.

   Тогда мы четверо во главе с капитаном Борисом Александровичем Храмовым, командиром нашей группы спецназовцев, сопровождали караван верблюдов до оазиса Эль-Хамала, в пределах которого находился городок с тем же названием.
   Каждый из нас был одет в шаровары, длинную светло-бежевую рубаху с просторными рукавами, на голове – бело-красный платок в клеточку, закреплённый жгутом из коричневых ниток.
   В определённой степени этот арабский головной убор и наряд защищали от палящих солнечных лучей. Точно такая же одежда была и на шестерых погонщиках двугорбых, мехаристов по-здешнему. Мы мало чем отличались от них, потому как были загорелые до черноты по причине длительного пребывания под южным светилом. И наши спутники с заметной военной выправкой тоже были вооружены – автоматами.
   Храмов, получив приказ на эскортирование, отобрал троих бойцов, в числе которых оказался и я.
   Короткие сборы: проверка снаряжения, оружия, боеприпасов, подгонка непривычного облачения, получение продовольствия и питья на несколько суток – и караван двинулся.
   Нам предстояло миновать двести шестьдесят километров по пустыне, являвшей собой открытую каменистую местность, перемежавшуюся гравийными участками и изрезанную редкими долинами с сухими руслами рек. Последние заполнялись водой только во время сильных зимних дождей, исключительно редких.
   Пейзажи не самые радостные и в определённой степени однообразные. Температура же воздуха при зависшем над головой солнце зашкаливала за сорок пять градусов. И вся дорога – на высоте семьсот-восемьсот метров над уровнем моря.
   Караван небольшой, всего восемнадцать верблюдов. Что за груз несли на своих спинах «корабли пустыни», никто из нашей группы не знал. Вероятней всего, это было оружие. А может, какой-то драгметалл. Или и то и другое. В нашу задачу входило только обеспечение его сохранности.
   За день проходили около сорока километров.
   На третий день, в первой его половине, на нас обрушился самум, песчаная буря. Плотная стена мельчайших частиц песка и пыли, ударившая с юго-востока, была, наверное, высотой несколько сот метров, а может, и более километра, на глаз трудно было определить. Небо окрасилось в тёмно-красный цвет. Атмосферная температура поднялась градусов до пятидесяти. Лицо секли бесчисленные песчинки и обжигал неистовый ветер. Все надели респираторы и герметичные очки.
   Верблюды инстинктивно двинулись напролом через этот ад, и мы, погонщики и спецназовцы, последовали вместе с ними, преодолевая сопротивление ветра.
   Песчаные или пыльные бури, наносившие ощутимый ущерб хозяйственной деятельности, – типичное явление на Ближнем Востоке. Но в последние годы их повторяемость и сила сделались беспрецедентными.
   С наступлением темноты верблюды остановились, и люди устроились на ночлег. Арабы своей группой прилегли за туловищами верблюдов, спасаясь так от урагана.
   Мы четверо – по другую сторону каравана. Трое легли спать. Один – на посту. Через два часа его сменил другой боец.
   Ещё ночью, незадолго до рассвета, погода внезапно успокоилась, и наступило полное безветрие. С первыми лучами солнца караван снова тронулся в путь. Скорость движения – на уровне человеческой ходьбы.
   О чём я думал, созерцая мрачные ландшафты? О разном. Мысль – такая штука, которая способна охватить мгновенно и прожитую жизнь, и человеческую цивилизацию, и мироздание на расстояния миллиардов световых лет – всё, что было и что есть, созданное неизвестным могучим Создателем.
   Но больше всего я предавался размышлениям о скором – через месяц – окончании моей контрактной армейской службы. О том, что сразу же поеду в родной Ольмаполь, где меня ждут моя мать и… Томочка Манеева, девушка необыкновенной красоты и чудесных душевных свойств.
   С Томочкой я был знаком ещё с подростковых лет. Она нередко присоединялась к нашей дворовой компании, когда я, аккомпанируя себе на гитаре или аккордеоне, пел разные блатные песни. В то время она была почти что ребёнком и не вызывала к себе никакого интереса.
   И вот новая встреча. В мой очередной отпуск. Теперь это была особа, от которой глаз невозможно было отвести.
   Мы столкнулись с ней на Мелких песках, главном городском пляже. Она была в купальном костюме, и её фигура привораживала своим совершенством и эротичностью.
   Девушка поздоровалась со мной, я ответил. Но я не сразу узнал её, так она расцвела и похорошела, превратившись в настоящую красавицу. От прежней угловатой подростковости, у неё не осталось ничего.
   Она же сказала:
   – Помните меня? Я Тома Манеева. Я всё восхищалась, как вы во дворе дома играли на аккордеоне. И наслаждалась вашим чудным пением.
   Если откровенно, я глаза вытаращил от удивления, глядя на неё, такую пригожую.
   Мы как-то сразу разговорились, и слова наши были такими задушевными, проникновенными! Не думал никогда, что могу быть столь медоточивым.
   Потом сделали заплыв чуть ли не до середины Ольмы. Она быстро плавала брассом, и было приятно и интересно видеть, как она выбрасывает перед собой сильные загорелые руки.
   Вечером мы снова встретились. Ночь провели вместе в пустой квартире её родственницы. Жарким объятиям не было конца. У неё была исключительно упругая кожа, в складку невозможно было собрать, даже на животе, что указывало на отличное крепкое здоровье и один из признаков долголетия.
   Когда я сказал об этом, она рассмеялась и сказала сквозь смех:
   – Насчёт долголетия верно. Моей прабабушке девяносто два года, а она ещё управляется по дому и копошится на даче. Бабушке – шестьдесят пять, провизор, занимается вопросами снабжения местных аптек надлежащими лекарствами и совершает ежедневные пятикилометровые пробежки. Маме – сорок пять, а она почти на одно лицо со мной; мы с ней словно две сестры-близняшки.
   Расстались мы только утром – солнце уже высоко поднялось над городскими кварталами.
   Наши свидания продолжались до конца моего отпуска.
   Мне нравилось в ней всё, до кончиков ногтей на ногах. Её ангельский голос доставлял неизъяснимое наслаждение. Случалось, одолеваемая вспышками чувственности, она громко стонала или кричала, и тогда я обескураженно шептал ей:
   – Тише, тише, голубонька, соседей разбудишь, нельзя так.
   В ответ она только смеялась и говорила:
   – Нет, можно и так – ни в чём не хочу сдерживать себя. Ох, как мне хорошо с тобой!
   Я улыбался и без конца целовал её грудь, бёдра, живот и плечи. Всё её тело бесчисленно исцеловывал.
   – Я ещё девчонкой мечтала, что выйду за тебя замуж, – ещё говорила она. – И нарожаю тебе кучу детей.
   После свидания я шёл отсыпаться. Она же отправлялась на работу. За три недели наших встреч девушка похудела килограммов на пять. Из-за постоянного недосыпания прежде всего.
   Мы договорились, что поженимся через год. Когда закончится мой армейский контракт. И что у нас родятся четверо детей – две девочки и два мальчика. Нам ещё было неведомо, что волны провидения прибьют меня совсем к другому берегу и наши мечты так и останутся мечтами.
   Когда я уезжал на службу, Томочка провожала меня на перроне железнодорожного вокзала, обнимала, целовала и плакала, словно прощалась навсегда.

   Ближе к полудню в северо-восточной части неба послышался характерный звук вертолётных двигателей, и далеко над горизонтом показались две идущие уступом, быстро приближающиеся точки, вскоре превратившиеся в воздушные машины со сверкающими на солнце лопастями над фюзеляжем.
   Вожатый каравана – его звали Джафар – дважды отрывисто крикнул, верблюды остановились, погонщики бросились врассыпную и приготовили оружие.
   Капитан Храмов тоже скомандовал нам рассредоточиться и быть наготове.
   Я прилёг за огромным валуном, защищавшим в какой-то мере. Храмов – справа в нескольких шагах за каменным же выступом.
   Вертолёты быстро приближались на высоте примерно триста метров. Через оптический прицел различились лица пилотов первой машины.
   Моя «Гюрза» была заряжена патронами с бронебойными пулями. В своё время по ходу снайперских учений я прошёл программу отражения атаки противника с воздуха на наши боевые порядки. Сейчас происходящее отчасти напоминало условия минувшей подготовки, и многие свои действия я выполнял автоматически.
   Летательные аппараты замедлили скорость. Левый пилот первого из них был похож на знаменитого французского актёра, забыл его фамилию, красавец да и только, наверняка он был любимцем женщин. Бронебойная пуля легко пробила бы бронированное стекло. В прицел было видно, как там, в высоте, стрелок повёл стволом крупнокалиберного пулёмёта, наводя его на цели внизу.
   Это был неприятель, и намерения его не вызывали сомнений.
   – Стреляй, Карузо, стреляй! – крикнул капитан Храмов. – Ну что же ты, чего ждёшь?!
   Вражеский пулемётчик и я открыли огонь одновременно; он ударил очередью, я – одиночным выстрелом.
   Из всех стволов палили и погонщики.
   Попадание в вертолёт, даже в двигатель, вряд ли делает его непригодным к полёту, потому как многие устройства этих машин удвоены или утроены. Но всё же есть у них уязвимые места, и одно такое – ротор летательного аппарата. Именно в него я и целился, немного ниже лопастей несущего винта. И не промахнулся.
   Не берусь описать в точности, как всё происходило. Я заметил только, как воздушная машина начала заваливаться на бок и резко пошла вниз. Послышался жёсткий хрустящий звук удара о землю.
   С позиций махаристов раздался хор восторженных возгласов.
   В эти короткие стремительные мгновения в прицеле моей «Гюрзы» уже был ротор второго вертолёта.
   Пулемётчик, находившийся в этом геликоптере, вероятно, различил мой оптический прибор и понял, кто автор случившейся катастрофы. Он хлестанул по мне длинной очередью. За ней последовала вторая очередь, более короткая. Крупнокалиберные пули выбили пригоршни щебня из моего каменного укрытия.
   Я сделал ещё один выстрел, и второй летательный аппарат сначала клюнул носом, затем опустил хвост, едва не перевернулся лопастями вниз и… Падение его было ещё более стремительным, чем у первой машины.
   И эту победу над врагом мехаристы приписали себе: в пальбе, которую они устроили, одиночных хлопков моей «Гюрзы» не было даже слышно.
   Пулемётные же очереди крупнокалиберных пулемётов убили одного погонщика и двух верблюдов. Ещё один верблюд был ранен. Его прикончили выстрелом из автомата в голову.
   Едва вертушки оказались на земле, наши арабы поднялись и, издавая пронзительные вопли, побежали к ним. Затем оттуда донеслись несколько одиночных выстрелов – там добивали выживших при крушениях.
   Когда мехаристы вернулись, вожатый Джафар, подняв руки, на пальцах показал число двенадцать – столько аскеров было отправлено вертолётами на поиски и уничтожение нашего каравана.
   – А что француз? – спросил я у него на английском.
   – Какой француз? – переспросил он на английском же.
   – Красавец, пилот ведущего вертолёта.
   – Его мы прибили первым.
   – Обязательно надо было их приканчивать?! – обращаясь к вожатому, хмуро произнёс по-арабски один из наших бойцов, сержант Голованин.
   – Посмотри на него, – ответил тот. И показал на убитого погонщика, лицо которого было вдрызг размозжено крупнокалиберными пулями. – Он был самый молодой из нас, ему не было и двадцати. А все выжившие в вертолётах были тяжело ранены. Они едва шевелились и в случае опасности не могли оказать никакого серьёзного сопротивления. Так и так их заели бы гиены и шакалы. Пристрелив, мы только оказали им добрую услугу.
   Голованин на его слова ничего не сказал, а только с отвращением сплюнул.
   Капитан Храмов подошёл ко мне и протянул руку для пожатия.
   – Спасибо, Карузо, выручил, – кашляя, хрипло проговорил он. – Не жалею, что взял тебя в этот вояж.
   Я признательно кивнул ему головой.
   Командир же хлопнул меня по плечу.
   – Но если бы ты был расторопней, ничего этого не случилось бы.
   Он, как и Джафар, показал на лежавших немного в стороне погибших верблюдов и погонщика.
   – Исправлюсь, товарищ капитан, – сказал я, думая о том, что мой выстрел задержало удивительно красивое лицо пилота, поразившее меня. Но не мог же я сказать командиру об этом. – Обязательно исправлюсь.
   Храмов же зачем-то опять толкнул меня в плечо, затем ещё и произнёс женским голосом:
   – Проснитесь, Фёдор, проснитесь!
   Я открыл глаза и… встретился взглядом с Сашей Новиковой, вагонной попутчицей. Она стояла передо мной и тормошила за руку между сгибом локтя и плечевым суставом.
   – А, проснулись! – напряжённым шёпотом произнесла она. – Вы так тревожно вскрикивали. «Стреляй, Карузо, стреляй!» – кричали вы. Я посчитала нужным разбудить вас. Прошу простить мне, если…
   – Нет, правильно сделали, что разбудили, – шёпотом же ответил я. – Действительно, приснилось что-то нелепое, какая-то пертурбация. Извините за беспокойство.
   Я повернулся на другой бок и выполнил приёмы, способствующие быстрому засыпанию. Видения прошлого стали быстро исчезать из сознания.
   Погибших лётчиков и пассажиров вертушек я не стал включать в свой перечень поражённых целей, потому как стрелял лишь в роторы боевых машин, в железо. И не я добивал этих людей.
   Груз, находившийся на убитых верблюдах, перераспределили по другим их собратьям, и караван возобновил движение.
   Трое суток спустя мы достигли Эль-Хамалы, городка с четырёхтысячным населением, теснившегося вокруг небольшого округлого озера, воды которого пополнялись подземной рекой. Одно– и двухэтажные каменные дома, зелёные каймы растительности. В глаза бросались высокие финиковые пальмы, защищавшие от избытка солнечной радиации другие деревья – фиговые, персиковые, оливковые. За окраинами городка – посевы проса и ячменя.
   Ничего примечательного, доводилось видеть подобное ранее.
   Вожатый каравана Джафар сдал доставленные вьюки какому-то местному шейху и несколькими сдержанными словами поблагодарил нас за сопровождение.
   Что это был за «товар» и кому он предназначался, так и осталось нам неведомым.
   Сутки отдыха, в который входили вкусная еда, ночная помывка в хаммаме – общественной бане с тёплыми мраморными скамьями и чудесными безалкогольными напитками, которых я ни до, ни после не пробовал. Но больше всего запомнилась стопроцентная влажность воздуха в парной при шестидесятиградусной температуре, приводящие тело в состояние бесконечного блаженства. В совокупности это было нечто, заставлявшее вспоминать о волшебных ночах Шахерезады.
   Затем продолжительный полноценный сон и – в обратный путь.
   Офицер спецслужбы, встретивший нашу группу по возвращении в часть, сказал, что операция с доставкой груза секретная и распространяться о ней не следует. То же самое он говорил перед отправлением каравана в пустыню.
   Нельзя исключать, что путешествие к оазису Эль-Хамала имело отношение к обходу каких-то международных санкций. Пусть даже и так; солдатское дело – выполнять приказы командования, а не обсуждать их.

   Утром, когда мы проснулись, Саша зачем-то продолжила разговор о своём бывшем муже; видимо, мысли о нём не переставали тревожить её.
   – Я ведь не всё рассказала о причинах развода, – несколько волнуясь, сказала она. – Так-то он хороший и мастер на все руки. Но вот слова против не скажи! Бывало, голову ломаешь, что его завело. Насупится и прекратит общение и будет молчать месяц, два – до бесконечности. И всё с гордым оскорблённым видом, давая понять, что это я своим недружественным поведением виновата в размолвке. И не смягчится, пока не обратишься к нему с поклоном и покаянностью.
   – Случай какой-нибудь приведите.
   – Ну вот, допустим, уезжает в служебную командировку на три месяца. Говорю ему, отзвонись, как приедешь на место. Это же просьба, а не указание, верно? Но он воспринимает по-иному, обижается и молчит до самого возвращения, и не дозвонишься до него.
   – Тяжёлый, выходит, человек.
   – В этом отношении – безусловно. А так он хороший.
   – На ровном месте заводит вражду, злобный, мстительный, не платит алименты, но хороший! – сказал я, не сдержав сарказма. «И мелочный ничтожный склочник!» – вертелось на языке.
   – Нет, он не злобный, вспыльчивый только до болезненности и ранимый; а после долго не может войти в нормальное психологическое состояние.
   Все эти её слова не совсем вязались с тем, что она рассказывала о своём бывшем вчера, но я не стал указывать на сию дисгармонию, а только спросил:
   – Всё ещё любите его?
   – Не знаю. Больно думать о нём.
   – Вы говорили, что он опостылел.
   – Обычно кажется, что да, а иной раз вспомнится то доброе, что было между нами, и задумаешься. Несчастный он, чувствую, погубит он себя своим характером, и так и останется одиноким, никому не нужным.
   – А как насчёт сойтись?
   – Это исключено! Хватит, натерпелась; всю душу измотал он мне.
   Женщина вздохнула и закусила губы; на лице её проявилось выражение глубокой печали.

   – Вы такой необыкновенный; приятно было познакомиться, правда, – сказала Саша, перед тем как расстаться со мной на перроне ольмапольского вокзала. Она улыбнулась и протянула мне руку. – До свидания, Федя.
   – Всего доброго, – сказал я. – И вот что: больше не берите билет в купейный вагон. Это, как вы убедились, небезопасно.
   – Не буду, – смеясь, ответила Саша. – А то нарвёшься опять на каких-нибудь попутчиков-дикобразов. Ой, чуть не забыла! Дайте-ка номер вашего телефона – на всякий пожарный, вдруг и в самом деле случится такое, что…
   Она не закончила фразу.
   – Хорошо, записывайте, – сказал я и продиктовал необходимые циферки.
   – Удачи! – бросила попутчица напоследок, помахав мне рукой.
   Она скрылась в вокзальных дверях, а я направился к стоянке такси. Подумалось, что надо было взять номер Сашиного телефона. Но для чего? Чтобы продолжить знакомство с ней? Это уже лишнее, не за тем я сюда приехал.
   Мысли переключились на цель поездки.

Глава пятая. В пункте назначения

   В Ольмаполе я остановил свой выбор на «Заезжем доме «Таверна Кэт»» – это полное название гостиницы – небольшой, притулившейся в стороне от центра города, посередине тихого квартала, что меня в наибольшей степени и устраивало, ибо хотелось находиться подальше от избыточного шума, суеты и лишних глаз.
   Старинное двухэтажное здание «Таверны» мало чем отличалось от других квартальных строений, не считая вывески.
   Одноместный номер на втором этаже, который мне предоставили, показался вполне ничего себе. После аскетизма армейской жизни и шести лет пребывания на зоне я был не слишком требовательным к удобствам, а роскошь даже тяготила в некоторой мере: я не знал, куда девать себя в богатой меблировке, и постоянно боялся прикоснуться к какому-нибудь лакированному великолепию.
   Почти квадратная светлая комнатка со столом у широкого окна, выходившего на пригостиничный дворик с куртинами зелёной подстриженной травы и в зелень же окрашенными дворовыми постройками, два стула с бархатными сиденьями, холодильник, телевизор, отдельный санузел, удобная кровать – всего этого было достаточно.
   От подоконника до земли было метра три; вполне приемлемо для прыжка в случае поспешного бегства, что я сразу и отметил.
   Приняв душ – контрастный, после горячей воды у меня всегда следовала освежающая холодная, – я спустился в ресторан и заказал мясную котлету с картофельным гарниром и светло-коричневой печёночной подливой, кусочек ржаного хлеба, пирожок с капустой и стакан компота из сухофруктов. На вопрос официантки о спиртном ответил: «Нет, благодарю, возможно, в следующий раз».
   Незаметно оглядел посетителей.
   Перед поездкой я немало поработал над собой, дабы избавиться от особенностей внешности и поведения, нажитых в Канаде, и принять облик, присущий обычному провинциальному русаку. Теперь невозмутимого, со спокойными манерами, в неброской одежде – периодически я посматривал в настенное зеркало рядом с выходом и видел своё отражение – даже опытный взгляд никак не выделил бы меня из других мужчин, пребывавших в ресторанном зале.
   Еда была вкусной, а официантка весьма обходительной, но чаевых я оставил немного, чтобы излишеством опять-таки не привлекать внимание.
   Затем променад по городским улицам, полным людей. Я был одет по погоде, как большинство прохожих мужского пола, что опять же вполне сливало меня с ними.
   И я продолжал следить за тем, чтобы не вести себя подобно канадцу. Не улыбался и отводил глаза, если ловил устремлённый взгляд. Шёл твёрдой уверенной походкой, а не как большинство горожан на торонтской Бэй-стрит, например, или Янг-стрит – замедленно и часто с благодушным видом. Не стеснялся проходить почти вплотную мимо встречных пешеходов.
   Двумя-тремя днями позже эта моя направленность превратилась в автоматизм, и уже не было особой надобности контролировать свой образ.
   И вот ресторан «Магнолия». Перед тем как подняться по крылечным ступенькам – невольный взгляд под ноги, словно из боязни наступить на следы крови, оставшейся после убийства Филиппа Никитича. Именно здесь, у парадных дверей, его расстреляли автоматной очередью из проезжавшего автомобиля. Мне вдруг почудился сильный запах порохового дыма, и я рефлекторно задержал дыхание.
   Но прочь переживания; напустив на себя деловой, с долей строгости вид, я решительно двинулся ко входу.
   Столик, за которым мы с Натальей Павловной когда-то сиживали, обмывая куплю-продажу её картины «Возрождение», был занят симпатичной молодой парой, и я облюбовал место в дальнем от входной двери углу – спиной к стене. Это привычка у меня такая, выработанная ещё в подростковые годы, – всегда иметь надёжную защиту с тыла.
   Всего я приобрёл у Веряниной четыре произведения живописи. Куда они подевались после моего поспешного бегства из России, осталось неизвестным. Возможно, пылятся у кого-нибудь за шкафом или висят на чьей-то стене, и я лишь жалел об их потере.
   Подошёл официант. Я заказал стакан сладкого чая, и когда он принёс напиток, попросил сообщить владельцу «Магнолии» господину Болумееву, что его хотел бы видеть старинный друг с лесосеки. Последнее слово я выделил нажимной интонацией.
   Спустя пару минут приблизился администратор ресторана и почтительно сказал, что Михаил Владленович готов принять меня.
   Мы поднялись на второй этаж, администратор показал на дверь без таблички, после чего я вошёл в знакомое помещение. Всё в нём было как прежде, за исключением того, что на месте Татаринова сидел Жила, Михаил Болумеев.
   Он поднялся мне навстречу, и на середине ковровой дорожки, застилавшей пол, мы обменялись рукопожатием и коротко обнялись.
   – Прошу, – сказал мой давнишний знакомец, трогая спинку стула, на котором мне доводилось сиживать когда-то.
   Новый хозяин кабинета предложил отметить встречу – всё же столько не виделись, но я отказался, сославшись, что в моём положении инкогнито лучше быть трезвым. И добавил, что предпочёл бы чашечку кофе. Он распорядился, и нам принесли эстрино со сливками и примерно по ложке липового мёда на блюдечках – как при Татаринове.
   – Филипп Никитич так любил, – с некоторой грустью произнёс Михаил, угадывая мои воспоминания.
   После обмена любезностями речь зашла об убийстве нашего старшего друга и товарища, и мой собеседник рассказал о расследовании, которое он и его люди вели в течение длительного времени.
   – Заказчик – Лев Максимилианович Окунев, – сказал он в процессе повествования, – бывший полковник полиции. Тебе ли не знать этого господина! Это была месть за ограбление мансарды, в котором и ты участвовал в качестве снайпера. Тогда у него увели несколько миллиардов, а мы знаем, что и за гораздо меньшее головы откручивали.
   Михаил достал курительную трубку – копию татариновской, а может, ту самую, – набил её табаком и, закурив, выпустил изо рта кольцо дыма; я терпеливо ждал, когда он закончит сию процедуру.
   – Кое с кем из исполнителей заказа мы рассчитались полностью, – продолжил рассказчик, – но сам Окунев и его подручный Рыскунов, стрелявший из автомата – он непосредственный убийца, – оказались недосягаемыми. Мало того, служба полковника при поддержке полиции открыла встречную охоту на наших людей, и мы потеряли нескольких своих. Если откровенно, нам стало не до жиру, быть бы живу; двое наших даже уехали из города, чтобы спастись от преследования.
   – А как этот прохиндей Окунев вызнал, кто обчистил его мансарду?
   – Может, и не вызнал, а только подозревал. Сопоставил некоторые факты и пришёл к определённым выводам. Хотя не исключаю, что и настучал кто-то. Теперь Шуцман – кличка у него такая с некоторых пор – ведущий бизнесмен города и фактический его хозяин. Сам губернатор здоровается с ним за ручку, ставит в пример для подражания и называет «неустанным борцом против коррупции».
   Новый владелец «Магнолии» сделал глубокую затяжку и выпустил очередной клуб белёсого дыма с кольцом в его глубине.
   – Что он имел в виду под этим – не ведомо ни мне, ни кому-либо ещё. Шуцман хорошо подмазывает губера, встречается с ним на областных совещаниях и в компании общих приятелей на пикниках или ещё где-либо.
   К кабинетному потолку устремился ещё один клуб табачного дыма.
   – Недавно виллу ему роскошную совсем задёшево продал – за сущие гроши, простой электрический самовар стоит дороже. Местные депутаты все как один проголосовали, чтобы присвоить Окуневу звание Почётного гражданина Ольмаполя. Он вне какой бы то ни было критики, одни только похвалы со всех сторон. Всех критиканов давно прижала полиция – повторявшимися денежными штрафами и задержаниями на энное количество суток.
   – Слышал, ему Почётную грамоту ещё вручили.
   – Это давно было, вскоре после твоего бегства за границу. Приезжали генералы, возносили Шуцмана до небес и не переставали ручкаться с ним и обниматься. Сплетни ходили, что он чуть ли не миллиард им отвалил. Тут не только обниматься – взасос целоваться начнёшь от избытка приятных чувств.
   Михаил выбил пепел из трубки и хотел ещё закурить, но передумал и сказал:
   – Давай всё-таки по чуть-чуть. Что мы на сухую! У меня текила отличная есть. Давай! Столько лет не виделись.
   – «Столько» – это три года.
   – Пусть только три. Давай!
   Я не устоял, и мы выпили по две стопки, закусив дольками апельсина, обмакнутыми в смесь сахара и корицы.
   – Как тебе мексиканское пойло? – спросил Михаил после первой.
   – Нормальное. Что-то вроде хорошего самогона, настоянного на мускатном орехе.
   – А ты отказывался!
   – Вот смотри, – сказал я по окончании возлияния. – Машина с убийцами оказалась у «Магнолии» в тот самый момент, когда Филипп Никитич вышел на крыльцо. Значит, они ждали, и их кто-то предупредил, и скорее всего из ресторанной обслуги.
   – Да знаем мы, думали об этом. Подозревали двух официантов. Один по фамилии Гречаев, второй – Лямзиков.
   – И?
   – Наши втроём отправились к Гречаеву домой, хотели без лишних глаз поговорить по душам. Пришли, открыли дверь отмычкой, а он голый лежит в ванне и не дышит, захлебнулся водой.
   – Понятно. А со вторым?
   – Ничего пока. Не разобрались до конца. Снимать же голову с неповинного человека… сам знаешь. Однако не исключаем, что он был на крючке у Гречаева и как-то подначален ему, есть некоторые соображения. Ограничиваемся тем, что держим в информационном вакууме, так сказать. И потихоньку наблюдаем. В общем, не трогаем. Может, пригодится ещё. Чтобы какое-нибудь фуфло через него Окуневу впарить.
   – А если он не при делах?
   – Скорее всего, причастен. Почти уверены. Если не разобрались, то только в деталях.
   – Долго разбираетесь, времени-то прошло сколько!
   Михаил скорчил кислую мину и сказал:
   – Знаешь, не в этом дело. Говорю, держим на всякий случай для возможной дезинформации противника. Усёк?
   – Уяснил.
   – Ещё по охапочке?
   – Нет, хватит, у меня дела ещё сегодня.

   Во второй половине дня я с телефона администратора гостиницы «Таверна Кэт» позвонил своему другу Петру Вешину.
   – Здравствуй, Петя! – сказал я, немного напрягаясь от волнения.
   – Кто говорит? – спросил он, не узнав меня по голосу.
   – Помнишь суп из иван-чая? – произнёс я в ответ. Этот суп мы варили дня за три до прибытия в Салымовку, деревеньку, в которой отсиживались первое время после побега у его тётушки Дарьи Михайловны.
   – Вас понял, – сказал Пётр. Мне показалось, что он там, на той стороне эфира поперхнулся. – Сегодня на нашем месте в то же время, как раньше.
   И мы встретились. В вечерних сумерках, на крохотной полянке, окружённой узколистным лохом, рядом с берегом Ольмы, где в былые поры уединялись иногда для секретных разговоров. Встретились я, Пётр и его двоюродный брат Юрий Самойлов, сын Дарьи Михайловны, – наша троица, как мы иногда называли себя.
   Соединяла нас не только дружба, но и общие дела, в числе которых были упомянутые выше изъятия миллиардных накоплений у местных чиновных воров.
   Никакой выпивки, как большей частью и в прежние наши встречи. Просто пожали друг другу руки, словно расстались не так уж давно, похлопали по плечам.
   Уселись на скамейке, неведомо кем врытой опорами в грунт, я – в середине, мои друзья – по краям.
   – Рассказывай, зачем прибыл, – сказал Юрий по окончании церемонии приветствий и спаду восторженных эмоций.
   Я рассказал. Так, мол, и так, для выполнения последней воли Татаринова. Приехал тихо, под чужим именем, чтобы сделать необходимое, желательно без каких-либо эксцессов, и так же тихохонько убраться восвояси. И вернуться в свою обитель на окраине Торонто, к мирной устоявшейся жизни, основа которой жена и дети.
   – И в чём конкретно твоя задача? – спросил Юрий.
   – Не знаю пока, – ответил я, усилив слова соответствующей мимикой. – Посмотреть надо, что в той спрятанной бумаге написано.
   – Смотри-ка, даже не знает, что за этой «волей» стоит и чем придётся заняться.
   – Нет пока, говорю.
   – Что бы там ни было, можешь рассчитывать на нас, – сказал Пётр. – Полностью к твоим услугам.
   И добавил, что за годы моего отсутствия на мой анонимный банковский счёт набежала довольно значительная сумма и что я могу воспользоваться ею в любой момент.
   Это он о деньгах, которые начислялись всем нам троим как бы в качестве зарплаты с миллиардов, изъятых у судьи Митюковой, и бриллиантов прокурора Патрикеева. И предоставленных в распоряжение московского банка «Трапезит», руководимого моим с Петром другом по режимному лагерю Альбертом Брониславовичем Темниковым.
   Однажды зимой в тайге, где мы, зэки, работали на лесоповале, я фактически спас банкиру жизнь – уберёг от блатных, вознамерившихся наехать на него, и позже из благодарности он отмывал упомянутые денежные ресурсы и брюлики.
   Пётр Вешин так и продолжал управлять местным отделением этого банка, причём весьма успешно: по объёму денежных операций его контора превзошла всех конкурентов на региональном уровне. О финансовой политике и достижениях ольмапольского «Трапезита» писали как городские, так и областные газеты и рассказывало телевидение. И в интернете было немало сообщений и разных клипов.
   Через месяц после моей вынужденной эмиграции он женился на своей Алёне, дождавшейся его из заключения, и сейчас в их семье росли два сына-погодка. Уже будучи женатым, Пётр купил трёхкомнатную квартиру в ипотеку с погашением банковского кредита за двенадцать лет. Можно сказать, вполне приемлемое житие, в каком находилась значительная часть населения страны.
   Юрий же так и остался как бы холостым.
   В дни моего пребывания в Ольмаполе и его окрестностях, когда мы с Петром уже легализовались после бегства из «Полярного медведя», он намеревался соединиться брачными узами с некой Марией Купцовой, но случилась прескверная грязная история.
   Незадолго до намеченной свадьбы жених случайно узнал, что во время их знакомства у невесты завязалась интрижка с начальником конторы, в которой она служила, длившаяся около двух месяцев.
   Собственно, Мария сама проболталась в минуту игривого настроения, при обмене шуточками и прибауточками с суженым.
   На Юрия словно ушат холодной воды вылили. Он мгновенно посуровел, помолчал недолго, а затем сказал:
   – Всего хорошего.
   – Что? – вопросила невеста в замешательстве.
   – Пошла вон!
   – Ну что уж ты так! В то время между мной и тобой ещё не было серьёзных отношений, только поэтому я с ним водилась.
   – Вон, говорю!
   – Ах, вот как! Тогда сам пошёл отсюда!
   Коллизия возникла на квартире Марии, и уйти пришлось ему, а не ей.
   – Больше не приходи сюда, козлище! – вгорячах крикнула девушка вдогонку. – А по сравнению с Черняевым, – это фамилия её начальника, – как любовник ты никто! Вот он – наездник что надо, одно удовольствие от него получаешь, и ухаживать он умеет лучше некуда. Мы с ним ещё вдосталь побалуемся!
   Впоследствии она несколько раз звонила своему несостоявшемуся супругу, вероятно, в надежде восстановить отношения, но тот сразу же отключал телефон. Не только видеть изменщицу – голос её не хотел он слышать.
   Марии было уже под тридцать, она хотела замуж, но брать в жёны её никто не спешил, при том что девушка она была довольно аппетитная. Ею пользовались только для получения сексуальных наслаждений, о чём Юрий позже узнал от полицейского чина, имевшего полномочия в сфере контроля за проституцией. Даже упомянутый Черняев платил ей, и она с признательностью брала от него деньги, хотя и делала вид, что стесняется и что, мол, оплата за секс – это лишнее, у них же любовь и всё такое.
   Через полгода после разрыва с Купцовой Юрий хотел взять в жёны бывшую одноклассницу по имени Светлана. Когда-то они учились вместе в сельской школе. Но и с ней ничего не получилось. Отчасти потому, что у него, дескать, мягкий характер, а ей нужен настоящий мужчина с жёсткостью и уверенностью в себе.
   – Как был ты, Юрка, слюнтяем в детстве, – говорила Светлана, – так им и остался.
   В сущности, за мягкотелость она принимала его доброе, внимательное отношение к ней. Мы-то, его друзья, знали, на какие отважные поступки он был способен.
   Вторым, более серьёзным доводом была якобы его маленькая зарплата. А он намеренно занижал размеры своих доходов с целью выяснения истинных чувств новой избранницы. Светлана же прямо сказала, что не хочет соединять свою жизнь с нищебродом и что ей нужен супруг не только мужественный, но и с достатком.
   – Не потянешь ты нас двоих, – заключила она. – А если ещё детки появятся, тогда конец всему.
   В ответ Юрий зло рассмеялся, заявил, что пошутил и что, если по правде, денег у него навалом и несть им числа. Девушка хотела сделать обратный ход, но наш друг снова рассмеялся, повернул её за плечи и выпроводил за порог.
   Светлана всё же нашла себе обеспеченного ухажёра с жёсткими манерами. Однако вскоре после знакомства тот зверски избил её на почве ревности и при этом сломал ей ключицу и повредил печень. В итоге она надолго угодила в больницу, а «жёсткий» кавалер – за тюремную решётку.
   Прошло ещё полгода, и Юрий наконец бракосочетался с некой Таисией Егошкиной, беженкой из Средней Азии.
   Начальное знакомство состоялось по интернету. Внимание Юрия привлекла фотография молодой особы, сидевшей с ногами на скамье в какой-то парковой аллее; особенно хороши были длинные полуобнажённые бёдра, способные вызывать желание.
   Таисия показалась ему весёлой хохотушкой, услужливой, терпеливой и покладистой. С ней было до удивления просто, и Юрий постоянно чувствовал себя хозяином положения, а она словно была в его подчинении.
   Девушка забеременела, и он посчитал долгом создать с ней семью.
   Увы, появление брачного штампа в паспорте почти сразу изменило поведение Таисии; она сделалась грубой, резкой на язык, бесцеремонной по отношению к мужу и нередко на одно слово возражения отвечала десятью наполненными яростью; переговорить её было невозможно. Она уверенно рассуждала обо всех науках и жизненных вопросах, хотя не имела даже аттестата о школьном образовании и не прочитала ни одной книжки – ни художественной, ни какой-либо иной.
   Дня уже не проходило без скандала, а от недавней покладистости не осталось и следа.
   Особенно она сатанела вечерами; пока не наругается, спать не ложилась. А насобачится вдосталь, выльет на мужа ушаты словесной желчи – быстро засыпала и крепко спала до утра, разбудить невозможно было. Словом, не жена попалась, а настоящий энергетический вампир, хитрый и злобный.
   По истечении положенного срока у молодой семейной пары родилась дочь, назвали её Любушкой.
   С появлением ребёнка Таисия сделалась ещё лютее и, не ограничиваясь бранью, стала распускать руки, норовя угодить мужу прежде всего по голове. И била с остервенением, как бы входя в состояние наркотического опьянения от своей агрессивности.
   Кулаки и оплеухи были вначале; позже, войдя во вкус, она стала вооружаться сковородой, скалкой и иными кухонными предметами, попадавшимися под руку.
   Несколько раз Юрий являлся на работу с синяками под левым глазом и на левой же скуле; шишки на затылке или темени были как бы не в счёт. Силу против жены он не применял, а лишь защищался ладонями, пытаясь смягчить удары.
   Сослуживцы посмеивались за спиной у него, а старшие по званию офицеры без стеснения спрашивали – что, колотушки дома получаешь?
   Дарья Михайловна была в курсе их семейных отношений и возненавидела невестку лютой ненавистью; последняя возрастала по мере получения информации о всё новых скандальных сценах, сопровождаемых избиениями сына.
   – На гладкие ляжки позарился, – с осуждением говорила она в лицо ему. – Не верную спутницу жизни искал, а ляжки. И получил их! И толстую задницу в придачу. Эх, горе ты моё горькое, когда же ты поумнеешь! Поучился бы хоть у своих друзей, у Петра Вешина, например; вот у кого не жизнь, а сказка.
   Таисия называла её не иначе, как старая пердунья, правда, заглазно, но в присутствии мужа и других людей – мужниных знакомых и своей егошкинской родни. Она так и говорила Юрию, что, мол, опять к этой старой пердунье поехал?
   Делала она это забавы ради, получая удовольствие от поносительных слов в адрес свекрови. А доброхоты рассказывали Дарье Михайловне о глумлении невестки, так что та знала всё до мелочей в её высказываниях.
   Целый год Юрий терпел экзекуции и разные оскорбления, но в конце концов не выдержал и подал на развод, что немало ошеломило супружницу, ибо она никак не ожидала от него такой бесповоротности.
   Впрочем, она быстро смирилась с новым положением, потому как ежемесячные алименты обеспечивали ей вполне безбедное существование; основную сумму денежек, получаемых таким образом, она тратила на собственные нужды. Кроме этого Юрий покупал дочери всевозможные подарки: игрушки, одежду, постельное бельё и лакомства – преимущественно фрукты и ягоды, как местные, так и заморские.
   Однажды, когда они были втроём на совместной прогулке, доченька начала топтать красных жучков с чёрными пятнышками, обычно называемых солдатиками.
   – Нельзя, Любушка, хорошая моя, нельзя их губить! – воскликнул Юрий. – Больше не делай так никогда.
   – Пусть, пусть топчет, – возразила Таисия. – Я тоже всегда их топтала в детстве.
   – Потом она животных начнёт обижать, – сказал бывший муж, не придумав ничего лучшего. – И до людей дело дойдёт.
   – Я же никого не обижаю, – опять возразила Таисия. – А говорю, топтала в детстве этих тварей.
   Спорить с ней было бесполезно. Юрию вспомнились только болезненные ощущения от ударов кухонной утварью, коими она потчевала его.
   В другой раз, когда он приехал пообщаться с дочкой, Таисия сказала, что не прочь обзавестись ещё одним ребёнком.
   – Самое лучшее, чтобы ты стал его отцом, а не кто-то там! – без обиняков заявила она.
   Как Юрий понял, посредством сей манипуляции ей хотелось получать не четверть зарабатываемых им сумм, а треть, и тем самым ещё улучшить свою материальную обеспеченность. И более прочно закрепить за своими детьми, а значит и лично за собой, недвижимость вчерашнего мужа: квартиру, машину, весь скарб и то, что он сумеет обрести в перспективе. И часть того, что принадлежало бывшей свекрови. Не ахти какое имущество, но для обычной провинциалки оно выглядело весьма значительным.
   Таисия была на десять лет моложе Юрия, отличалась мощным здоровьем и рассчитывала на долгие годы благоденствования после его кончины.
   Несколько раз она говорила ему, чтобы он нашёл себе приработок. В расчёте получать дополнительные отчисления в свою пользу.
   Дарья Михайловна знала о деловых намерениях недавней снохи и тихо кипела в негодовании.
   От сих «высоких материй» зеленело в глазах, я старался не думать о них и только жалел своего опрометчивого друга, связавшегося с жестокой, бессердечной женщиной. Мне она виделась змеёй, заползшей за пазуху человеку и кусающей и жалящей его нескончаемым ядом.
   Никакого продвижения на службе в полиции у Юрия Самойлова не было. Он так и остался с капитанскими погонами на прежней должности начальника подразделения, занимавшегося сигнализацией и прочими электронными штучками, препятствовавшими проникновению воров в производственные и жилые помещения.
   Я спросил у него, как Дарья Михайловна поживает теперь? И выслушал ещё одну невесёлую историю.
   Спустя малое время после моего бегства за границу, односельчане её, престарелые Иван Кузьмич и баба Настя, почили с разницей в неделю. Кузьмич ушёл из мира сего во сне, а баба Настя возвращалась с огорода, упала возле двора и так испустила дух. В руке она зажимала пучок огородной зелени.
   Ладно, Дарья Михайловна заходила проведать обоих; предвидя печальные события, они заранее условились о взаимных посещениях, что регулярно и проделывали.
   Хоронить усопших приезжали капитан полиции Самойлов и двое его товарищей по работе. Никто из Абреков, сыновей Кузьмича, так и не появился. Несмотря на то что двум «законным» Юрий отправил телеграммы по местам их жительства, а трём внебрачным, кого удалось отыскать в соцсетях, сообщил по интернету.
   Один из сынков, Семён Абрек, последний из народившихся от колхозного бригадира, прямо ответил ему, что на свет они появились только потому, что папаше захотелось получить сексуальное удовольствие, и за эту его давнишнюю похоть никто из них никаких проблем иметь не желает: окочурился предок, и хрен с ним.
   Юрий аж обомлел от таких беспардонных слов Абрека-младшего и по некотором размышлении отнёс их к воздействию ликёроводочных угаров, в которые этот бывший односельчанин любил регулярно окунаться ещё с молодых годов.
   Оставшись одна в деревне, Дарья Михайловна сильно заскучала и повела разговоры о переезде в Ольмаполь. Сын поддержал её в этих намерениях.
   Немного погодя она и в самом деле переехала. Присмотрела небольшой деревянный домишко в пригородном посёлке Тихоновка и купила его, благо имелось на что.
   По странному стечению обстоятельств это оказалось то самое жилище о два фасадных оконца, в котором мне довелось укрываться после огневой схватки у моста через речку Агапку. Услышав о том, я сразу подумал о пистолетах, закопанных в подпольной завалине сего строения.
   Машину «Нива», скотину и большую часть птицы, которую Дарья Михайловна держала долгими годами и которой в основном кормилась, пришлось распродать. При переезде она взяла с собой лишь три десятка кур с петухом, собаку Шарика и кота Тимофея. Четвероногие друзья пребывали в полном здравии, хоть и заметно постаревшие.
   Дом же в Салымовке остался брошенным, как и жилища всех уехавших ранее; покупателей на него не нашлось.
   – Как же она обходится теперь? – спросил я, выслушав рассказ. – Пенсия-то у неё, бывшей колхозницы, всего ничего. Это раньше она торговлей жила.
   – Огород выручает, – ответил Юрий. – Овощи, фрукты – всё с него. Ещё мать садовую клубнику наловчилась выращивать – на продажу, тоже кое-какой доход. Ну и курочки хорошо несутся. Часть яичек себе на пропитание, а остальное соседи раскупают – цены-то она умеренные держит, опять приварок, пусть и небольшой.
   – И ты помогаешь? – снова спросил я.
   – А как же. Землю вскопать или по дому чего отремонтировать – всё на мне. Предлагал и денег, но она отказывается, говорит, и того, что у неё есть, хватает. Тогда я по-другому начал: то пальто зимнее куплю ей ко дню рождения, то сапожки или кофточку какую-нибудь. А в прошлом году компьютер преподнёс; она так им увлеклась, особенно интернетом, что телевизор не нужен стал – отдала подружке одной на своей улице.
   – Совсем, значит, Салымовка обезлюдела.
   – Ага, никого там нет. Да разве мало таких деревенек по району и области – заброшенных и просто исчезнувших!
   – Как же дом-то ваш?
   – Дому ничего особо не сделалось, стоит, даже стёкла в окнах целёхоньки. Но это до времени, потом на глазах ветшать начнёт. Пока же только краска с дверных косяков и оконных наличников облезать стала да бурьян к стенам со всех сторон попёр. Заглядываю иногда в деревню по старой памяти, вижу.
   Под конец встречи с друзьями я сказал, что в Салымовке мне и надо побывать. Не в самом урочище, в каковое она превратилась, а в одном из лесных схронов, где мы прятали дензнаки и бриллианты, отчуждённые у вороватых госчиновников.
   – Зачем тебе туда? – спросил Пётр.
   – Вот бумаги и закопаны там.
   – Интересно, что в них может быть такого особенного?
   – Посмотрим – узнаем. Я раньше как-то не задумывался об этом; просто выполнил просьбу Филиппа Никитича – принял документ, убрал подальше, и всё.

Глава шестая. Последняя воля

   – Давай, я тебя подброшу до Салымовки, – предложил Юрий.
   – Буду признателен, – ответил я. – На тебя я и рассчитывал.
   – Можно и мне с вами? – спросил Пётр. – Что я буду тут один без вас!
   – Конечно, о чём речь! – сказал я. – Втроём ещё лучше будет.
   – Тогда завтра, в девять утра, – сказал Юрий. – Раньше ни к чему.
   – Всё, лады.
   На следующий день, позавтракав бутербродом со сливочным маслом и стаканом чая, я вышел из гостиницы «Таверна Кэт». Завернул за угол и прошёл дворами на соседнюю улицу, где мои друзья ждали меня на самойловском внедорожнике «Тойота» светло-коричневого цвета.
   Прежде чем проследовать к ним, я, петляя задворками, проверил, нет ли за мной хвоста, но ничего подозрительного не заметил. Возможно, это была избыточная осторожность: если бы полиция распознала моё истинное лицо, то скорее всего меня арестовали бы прямо в «Таверне». Однако лучше перебдеть, чем недобдеть.
   Я сел на заднее сиденье, поздоровался. Мне ответили. Юрий включил мотор, и мы тронулись.
   На коленях Пётр держал какой-то объёмистый жёлтый портфель из мягкой кожи, довольно тяжёленький.
   – Спросил у него, – смеясь, Юрий кивнул на брата, – что в портфеле-то? Чего-нибудь, ответил. Не хочет говорить, скрытня эдакая. Ну говори, Вешин, что у тебя там, хватит уж секретничать, здесь все свои. Ценные бумаги миллионов на сто, наверное, прихватил с собой, чтобы без тебя не свистанули, или долговые расписки клиентов со всей области.
   – Отвяжись, балабол.
   Пётр ухватил портфель обеими руками и подвинул ближе к себе.
   По дороге я вновь рассказывал о спокойной, размеренной жизни в Канаде – обеспеченной, сытной, о зарабатывании денег пением в ресторане «Калина красная», о жене и её изобразительном искусстве. И о том, что в плане обретения доходов мы с ней движемся, можно сказать, ноздря в ноздрю. Мои товарищи поведывали о себе и событиях, происшедших в Ольмаполе за годы моего отсутствия.
   Ехали на умеренной скорости; я с усладою разглядывал проплывавшие мимо знакомые ландшафты, схватывая малейшие перемены, и слушал своих товарищей.
   Через час прибыли в Салымовку.
   Сразу бросилось в глаза, что деревня ещё больше поугрюмела, покосилась и осела; здесь и там виднелись проваленные крыши. Некоторые избы почти полностью исчезли, и на их месте буйными куртинами возвышались бурьян, кустарник и молодые деревца.
   «Печальное зрелище», – хотелось мне сказать, но промолчал, слова были без надобности.
   Самойловский дом, окружённый крапивой и репейником, составлял единую картину с другими уцелевшими строениями, видевшимися неказистыми инородными островками в океане зелени. И да, только стёкла в его окнах оставались целыми, даже без единой трещины, это прежде всего привлекало внимание. Подходы к калитке в изгороди густо поросли подорожником и розовым клевером.
   Напротив улицы в один избяной порядок – тихое спокойное озеро Салым с зеркальной водой, отражавшей синеву небосвода; ни одна травинка не была примята на его берегах, и нигде ни единого человеческого следа.
   – М-да, умерла деревенька, – произнёс Пётр, подперев бока и глядя на разрушившиеся жилища, – нечего больше сказать, – и, посмотрев на луг за озером и поле, простиравшееся далее, седое от полынного бурьяна, добавил: – И земля никому не нужна стала. А когда-то добрые люди дрались за неё, больше, больше всё хотели захватить.
   Юрий только пожал плечами в ответ.
   «Поле-то отвоёвано у леса, пожалуй, – мелькнуло у меня. – Давным-давно. Подсечно-огневым способом». Но я тоже промолчал. После бегства из «Полярного медведя», в дни проживания у Дарьи Михайловны, бродил я иногда по этой много лет уже не паханной земле. Просто так, без всякой цели, под воздействием меланхолического настроения – посреди упомянутого бурьяна, главными обитателями которого были суслики, мыши и бесчисленные насекомые. Писк, гомон, шуршание этих существ доносились со всех сторон, сливаясь в единое целое. Особенно сие хоровое многоголосие усиливалось, заполняя сознание, когда я ложился на мягкие грядки травы между зарослями чертополоха, вдыхал сладкие запахи растений и смотрел в бездонное небо с белыми перистыми облаками.

   Оставив Салымовку, мы пешком углубились в лес и прошли к третьему, дальнему схрону. Расчистили место от валежника, сняли дернину и откинули тёмную, пропитанную мазутом деревянную крышку; изнутри пахнуло землёй и прелостью.
   Юрий подал мне штыковую лопату и фонарик, и я спустился вниз.
   Ничего не изменилось в схроне за годы моего отсутствия; исключением были только неведомо как образовавшиеся ещё большие паутинные занавеси по верхним углам.
   Быстро сориентировавшись при свете фонаря, я осторожно углубил полотно лопаты в грунт, обкопал нужное место – и вот она, банка со свёрнутым пакетом, целая и невредимая, словно только вчера положенная.
   – Ну что? – раздался сверху голос Петра. – Нашёл? Целая?
   – А как же! Всё в полной сохранности.
   Уже в деревне, стоя у голого кухонного стола самойловского дома, я срезал ножом края тугой капроновой крышки, снял её с банки, достал пакет, вскрыл целлофан, извлёк бумагу, развернул, окинул взглядом текст, занимавший три четверти страницы, и, присев на лавку, начал читать вслух.
   «Валентин, если ты держишь в руках эту маляву, значит, меня нет в живых. Да ты, наверное, всё знаешь. Пишу откровенно, без утайки: ты всегда был мне по душе, с первой минуты нашего знакомства в «Полярном медведе». Появись у меня сын, я хотел бы, чтобы он вырос похожим на тебя и внешностью и поведением – честным и бесстрашным. Я доверяю тебе, как самому себе.
   Но это присказка, теперь к делу.
   Помнишь, как мои люди при твоей шприцемётной поддержке обчистили мансарду полковника Окунева? Там было несколько миллиардов. Часть этой суммы – девятьсот пятьдесят миллионов – досталась мне. К ним я приложил накопленное ранее, и получилось миллиард двести миллионов. На всю эту сумму я накупил золота, так как инфляция и обесценивание денег, сам понимаешь. Договорился с одним золотопромышленником, имевшим левую добычу, и вот у него. И спрятал металл в подземных коридорах Ольмаполя, в одной из развилок. Вход в подземелье начинается из подвалов ресторана «Магнолия».
   Схема коридоров с указанием тайника прилагается. Возьми находящееся в нём рыжьё и используй на содержание сиротского дома «Аврора» и детского госпиталя – с учётом складывающихся условий, а в общем-то, по своему усмотрению.
   Вот и всё, друг мой, не поминай лихом».
   Я посмотрел на товарищей и встретился с их заинтересованными выжидательными взглядами.
   – Всё нажитое – сиротам и на выздоровление больных детей, – глухо пробормотал Юрий. – Понятно, в могилу с собой не утащишь. В точности по поговорке: голым пришёл в этот мир, голым и ушёл. Ну и подарочек преподнёс твой лагерный друг! Забот с использованием спрятанного может выйти море.
   – Не только лагерный, – проговорил я, – мы и на воле дружбу водили. А что касается забот – до этого золота ещё добраться надо, и ещё вопрос, не уволокли ли его, на месте оно или нет?
   С полминуты молчали.
   – Он что-то там про схему помянул, – сказал Пётр, нарушив установившуюся тишину.
   – Вот она, – сказал я, расправив второй листок. – Схема подземных ходов и пометки к ней. А здесь стрелка и поставлен крестик: место тайника, где должен находиться клад.
   – И что ты собираешься делать? – спросил Юрий.
   – Выполнить последнюю волю автора записки, больше ничего. И надеюсь, вы мне поможете. Только втроём нам не справиться. Понадобится ещё кого-то привлекать. И кто знает, может, в подземелья ведёт не единственный вход. Но в письме указан лишь один – из подвалов «Магнолии». Если воспользоваться именно этим входом, то без содействия Михаила Болумеева, нынешнего владельца ресторана, не обойтись. Петро его хорошо знает – вместе мотали сроки в «Полярном медведе». Уверен, с ним можно договориться. Петя, ты как считаешь?
   – Болумеев надёжным был, – сказал Пётр, – без подлостей и задних мыслей. Но отчаянный, рисковый блатняга, каких поискать.
   – Сейчас он в общем-то цивильный человек и преступает юридические нормы, только когда они используются представителями власти по принципу дышла и другого выхода нет. Но ведь и мы трое мало чем отличаемся от него, и нам есть что скрывать от законников.
   – Это да, – немного склабясь, сказал Пётр. – Выплыви наружу кое-какие наши делишки, сидеть бы нам до скончания века.
   – Теперь уже не выплывут. Если, конечно, болтать лишнего не будем.
   – Чем больше людей, тем выше вероятность огласки с подземным кладом, – проговорил Юрий.
   – В режимном лагере – вон, Петро знает – этот зэк был правой рукой Филиппа Никитича и отличался исключительной преданностью ему. Отчасти потому, что тот спас его – избавил от огульного обвинения в крысятничестве, то есть в воровстве у однобарачников. Михаил тогда мог жестоко пострадать, как минимум ему вломили бы хорошенечко, отбили всё нутро и сделали калекой. А могли и жизни лишить.
   – Всё верно, – подтвердил Пётр. – На нашей зоне к «крысам» относились без всякой пощады. Как же, помню, как Татаринов проводил своё собственное расследование, как разнюхивал всё не спеша и нашёл-таки настоящего воришку – заключённого, страдавшего клептоманией. В наказание «крысе» ломиком размозжили кисти обеих рук. Вот так, Юрок, на наших глазах приговор исполнялся, вопли этого вора до сих пор уши режут.
   – И всё же Татаринов обратился с завещанием к тебе, Валька, а не к Болумееву. И со временем люди меняются. Сколько лет ты не видел этого господина? Порядочно выходит. Каким он стал сейчас, известно тебе?
   – Ладно, в рабочем порядке посмотрим, что к чему. Надо разузнать дополнительно о Михаиле, круге его интересов, с кем водится, в общем, всё, что удастся. Но думаю, на него можно положиться. Насколько я знаю, он – из своего кармана – продолжает финансово поддерживать госпиталь для детей, причём по возрастающей. Будь он с нечистой совестью, вряд ли содействовал бы. И «Авроре», сиротскому дому, помогает деньгами и продуктами: мясом, рыбой, молоком, свежей ресторанной выпечкой.
   – Кто тебе сказал?
   – Неважно кто.
   – И всё же.
   – Сам Михаил. И его слова вне сомнения; набивать себе цену настоящим блатным западло. А он настоящий, хоть и выглядит сейчас законопослушным челом.

   Время было к обеду.
   – Эх, пожрать бы! – произнёс Юрий. – Плохо, из еды ничего не взяли. У меня тут в сарае бредешёк припрятан, рыбы можно бы наловить и уху сварить; есть и миски, и ложки, мать оставила при переезде. Но пока наловишь да сваришь – полдня пройдёт. Проще домой вернуться и там поесть.
   – Кто-то, – с напускным высокомерием сказал Пётр, – не догадался захватить кормёжку, а у кого-то ума хватило.
   Улыбаясь, он открыл портфель, с которым не расставался, и извлёк из него поллитровку спиртного, стаканы и закуску: хлеб, колбасу, сыр, сало и большой пук зелёного лука.
   – Ай да Петя, ай молодец! – воскликнул Юрий при виде алкоголя. Он взял бутылку и прочитал вслух: – Ром «Диллон», Мартиника, крепость пятьдесят шесть градусов.
   – Тебе же нельзя, – сказал я, – ты за рулём.
   – Никуда не поедем. На сегодня у меня отгул. И на завтра. Так что гуляем. К чёрту все дела!
   И продекламировал:

     Мой друг, пора на хутора!
     Там средь унылой серой хери
     Нет преопаснейших бактерий
     Для нашего с тобой нутра.
     Там браги сварим мы бидон,
     Нарежем сала, хлеба, лука,
     И ни одна болячка, сука,
     Не пошатнёт здоровья трон!

   – Вот и мы тут на хуторах, среди унылой хири, отчизне посвятим души прекрасные порыви, ха-ха, – сказал Юрий, коверкая слова и дурашливо смеясь.
   – Сам сочинил? – спросил Пётр.
   – Где мне! Это, как пишут, пародия на одно из стихотворений Пушкина. В интернете вычитал. Автор, к сожалению, неизвестен, но талантлив, видать, зараза. Можешь сам найти стишок – всё в свободном доступе.
   – Не противопоказано будет с твоим инкогнито? – спросил у меня Юрий, когда выпили по первой.
   – Обойдётся. Что же мне, смотреть только, как вы пьёте? Разве тут устоишь! Как говорится, человек слаб, а враг силён.
   Выпили ещё и ещё. Бутылка опустела. А мы лишь начали заводиться.
   – Хреново, одну всего привёз, – сказал Юрий брательнику. – Опростоволосился ты, Петенька, миленький. Пойду посмотрю, не завалялась ли где бутылочка самогоночки. Помнится, матушка припрятывала перед миграцией в город – на случай нужды.
   И он поднялся, собираясь выйти из-за стола.
   – Сиди а ты, не такой я простой, как кажется на первый взгляд, – ответил Пётр и достал из портфеля вторую бутылку рома.
   – Опа, и идти никуда не надо. Ну, Петя, какой ты замечательный товарищ и брат! Давай, откупоривай скорей, душа горит. Чем же культурные люди закусывают это питиё?
   – Рыбой, индейкой, апельсинами.
   – А ты сала приволок. И его осталось с мизинец. Давайте всё ж карасей наловим. Только хлебнём вперёд ещё. Наливай!
   Выпили ещё. Юрий достал спрятанный в сарае бредешёк, и мы сделали несколько забродов в озере, которое было чуть ли не под самыми окнами. Наловили рыбы, сколько хотели, развели костёр на травяном бережке и сварили уху в старом погнутом ведре. И продолжили гулянку до самой ночи, благо никто не мешал, а мы забыли обо всех проблемах и уже никуда не спешили, время остановило для нас свой бег и превратилось в бесконечность.
   Когда ром во второй бутылке закончился, наш полицейский капитан сходил к своему дому и вернулся с двумя поллитровками самогонки, которые мы с Петром встретили одобрительными возгласами.
   – Вот ты поёшь в ресторане, – сказал Юрий в середине гульни на природе, когда мы ещё не слишком набрались, – но это два-три часа за вечер и пару раз в неделю. А остальное время как проводишь? Не лёжа же на диване, ноги в потолок!
   – Нет, конечно. Во-первых, не два-три часа, а пять-шесть с перерывами. Мы поочерёдно или дуэтом поём с Иваном Заречным. Это мой коллега по вокалу, у него чудесный приятный баритон. И он у нас за старшего, он как бы распорядитель торжества: согласовывает с оркестром, объявляет танцы и т. д. Чтобы всем было свободно и весело, гости радовались, и каждый чувствовал себя в центре великого праздника и главным его участником. От посетителей у нас отбоя нет. И это при высоких ресторанных ценах.
   – А деньги? – спросил Пётр.
   – Что деньги?
   – Тебе лично сколько платит ресторан?
   – Столько, что я полностью обеспечен. Ещё и остаётся. Кроме того, с подачи моего друга Бенджамина Смита участвую – показательно – в рукопашных боях одного из спецподразделений полиции, что тоже неплохо оплачивается.
   – Кто такой Смит?
   – Офицер полиции, он наполовину русский.
   – Всё равно уйма свободного времени выходит. Как вы с женой отдыхаете? Или вам это без надобности?
   – Нет, как же, отдыхаем, отводим душу. Чаще всего на природе. Летом, бывает, на парусной яхте или педальных катамаранах катаешься по озеру Онтарио. Или на велосипедах едешь пить молодое вино у местных виноградарей; за определённую плату, само собой – небольшую. Или путешествуешь на авто к северу или Ниагарскому водопаду. А то берёшь курс на запад, к тихоокеанскому побережью. Зимой летишь куда-нибудь в Аргентину или на Карибы. Хотя, по правде сказать, психологически в Канаде не устаёшь никогда, потому как повседневная жизнь полна комфорта и социальной справедливости.
   – А родина? – спросил Юрий.
   – Для меня она там, где моя семья, и нигде более, извините за прямоту. Родине же, которую ты имеешь в виду, долги я все отдал, и даже сверх того.
   – А если бы в самом захудалом государстве, в какой-нибудь «Татуасии», среди дикарей?
   – Юра, в любом месте, доведись так! И я неустанно облагораживал бы это местеченько, обихаживал его, потому как благополучие семьи – наиглавнейший смысл моей жизни.
   – Гм, наиглавнейший! Немало умников найдётся, которые посмеялись бы, услышь они такие слова. И распатронили бы они тебя вдоль и поперёк.
   – Посмеялись бы и распатронили только одинокие никчемушники, кто, мягко говоря, профукал свою жизнь. Чтобы смешком прикрыть ущербность беспутёвого своего существования.
   – Тогда выпьем! – произнёс Пётр, поднимая не совсем твёрдой рукой стакан со спиртным. – И споём.
   – За что пить-то будем?
   – За смысл, о котором ты сказал. Твой, мой, – он повёл глазами на брата, – и его. Юраньке в этом «смысле» ещё работать и работать, ха-ха.
   – А петь что будем?
   – Любую. «Тум-балалайку» давайте.
   – Без музыки?
   – Без. Ты заводи, а мы подпоём. И подыграем – ложками по мискам.
   Мы выпили ещё по одной и спели эту «Тум». Один первый куплет, и тот не полностью.

     Бравый мальчишка, жениться не прочь,
     думает, думает целую ночь —
     на ком бы жениться, чтоб не стыдиться…

   Остальные слова песни никто вспомнить не мог, и вообще у всех нас поплыло перед глазами. Как уснули на старом драном одеяле, постеленном в передней комнате самойловского дома, тоже не помнили.
   Про утреннее похмелье распространяться не буду. Отмечу только, что оно было ужасным и мы отпаивались бесконечными стаканами травяного чая, сваренного на прибрежном костре. Перед глазами же рисовалась Наталья Павловна и думалось: «Хорошо, что она не видит меня такого».
   А смысл жизни сузился до единственного желания поскорее избавиться от головной боли.

   Вернувшись в Ольмаполь, мы начали собирать информацию о подземных ходах в старой части города. Просматривали соответствующие публикации в интернете. Юрий и Пётр исподволь, дабы не вызывать подозрений, осведомлялись у знакомых старожилов и местных краеведов.
   Постепенно нарисовалась следующая картина. Подземные ходы действительно существовали. Их было три, общей протяжённостью более четырёх километров. Основной ход представлял собой как бы букву «т» с тремя поворотами, один из которых был в ножке «буквы», а два – в её перекладине.
   Высота ходов, коридоров или катакомб – на ум приходили разные названия – составляла в среднем сто семьдесят сантиметров, ширина – сто тридцать, и находились они на глубине трёх-четырёх метров. Сооружения эти со сводчатыми потолками были выполнены из красного кирпича. В нескольких местах ходы – в одной из интернетовских публикаций они назывались галереями – расширялись, образуя довольно просторные каморы. За столетия существования не произошло ни единого обваливания этих подземных нор.
   Ясно, что построить такое было под силу лишь опытным, искусным мастерам, разбиравшимся в своём деле. К тому же в стародавние времена, видимо, уже умели обжигать кирпич, не разрушавшийся веками.
   Для чего они создавались, каково было их назначение – узнать так и не удалось. Кто был инициатором строительства, тоже осталось неизвестным.
   Исторические хроники упоминали, что на месте старой части Ольмаполя, прилегающей к реке Ольме, в первой четверти восемнадцатого века возник казачий Ольминский юрт, то есть поселение. Только, говорили краеведы, подземелья существовали задолго до появления юрта. Значит, ещё раньше здесь жили люди и было построено какое-то городище или подобие его. Как, при каких обстоятельствах оно исчезло – осталось большим вопросом. Не исключено, что людей согнало нашествие врагов или природная катастрофа. Или повальные болезни, какой-то страшный мор.
   Десятилетия спустя в юрте стали селиться старообрядцы и разный беглый народ, и образовалось большое многоуличное село с численностью жителей, превышавшей восемнадцать тысяч человек.
   Удобное расположение на судоходных путях способствовало росту селения за счёт зерно– и лесоторговли. Зерно, в основном пшеница, обозами свозили на местные рынки со всей степной округи за десятки и даже сотни километров, а лес плотами сплавляли с северных верховьев Ольмы. Википедия упоминала, что местные купцы отправляли во многие губернии до десяти миллионов пудов хлеба за сезон.
   В начале двадцатого века Ольмаполю был присвоен статус города. Позже, со строительством промышленных предприятий, население его возросло до нескольких сот тысяч.
   Подземные ходы пролегали под кварталами одно– и двухэтажных зданий дореволюционной постройки.
   Ещё при Советской власти, в годы так называемого развитого социализма, входы в подземные галереи – или катакомбы, как их называл Пётр Вешин, – были замурованы, залиты тяжёлыми массами жидкого бетона. С целью недопущения несчастных случаев, в том числе при обвалах; последние не исключались, ведь годы шли, и, по мнению городских начальников, сооружения могли обветшать. Ну и во избежание использования подземелий какими-либо преступными элементами.
   Но один вход, судя по написанному Татариновым, остался свободным. И доступ к нему был лишь из подвалов ресторана «Магнолия».
   Как ни поверни, без участия Болумеева обойтись было невозможно.

Глава седьмая. Золото подземелья

   Позвонив сначала, я приехал к нему поздно вечером – ресторан ещё шумел и веселился, музыка лилась из окон – и рассказал о завещательных бумагах и их содержании.
   Михаил помолчал, обдумывая услышанное, а потом сказал:
   – Если знают двое, то знают все. А нас уже четверо. Но на меня ты можешь положиться, не подведу. Для Мишки Болумеева память о Филиппе Никитиче и его последняя воля – дело святое.
   Он открыл сейф и, достав из него связку ключей, произнёс:
   – Пошли.
   – Куда? – спросил я.
   – В подземелье.
   – Что, прямо сейчас?
   – А зачем тянуть? – Михаил судорожно потянулся и слегка зевнул. – Проведём разведку боем. Интересно же, что там такое и есть ли что на самом деле. Наверное, что-то имеется. Сомневаюсь, что Филипп Никитич вздумал разыгрывать, на него это не похоже, не такой он был человек. Но прежде чем пойти, сделаем-ка мы это, это и вот это, чтобы всё было на своих местах и потом не пришлось бы искать. И возьмём-ка мы с собой вот эту серьёзную штуку, не помешает, с ней будет надёжнее и уверенней.
   Михаил ходил по кабинету, перекладывая разные предметы с одного места на другое, видимо, считая сии действия необходимыми. Я терпеливо ждал, когда он закончит никчёмную, на мой взгляд, свою возню, обмениваясь с ним отдельными фразами и монологами.
   – Во всём должен быть порядок, – сказал он, встретив мой отчасти саркастический взгляд. – И в кабинетном хозяйстве тоже. Я – добрый пример для подражания своим подчинённым, и у них также всё должно быть чин чинарём.
   – Добрый пример, во как! – сказал я, думая, каким не так давно опаснейшим уркаганом был Болумеев и на какие страшные вещи он был способен.
   – Удивляешься моей аккуратности?
   – Малость непривычно видеть тебя таким обстоятельным. И добрым хозяином.
   – Гм, всё течёт, всё меняется. В том числе и мы сами.
   – Ну да, дети растут, мы старимся.
   – У тебя, Карузо, растут, у меня пока нет детей.
   – Будут, стоит только хорошо захотеть.
   – Вот теперь можно идти, – сказал наконец Михаил, убрав со стола какой-то фантик и бросив его в мусорную корзину. – Всё, тушим свет.
   Спустившись со второго этажа на первый и миновав кухню, мы прошли ещё несколько служебных помещений в задней части здания. В последнем из них, служившем хранилищем разных инструментов, взяли два налобных фонаря, как у шахтёров, небольшой лом, зубило, монтировку, выполненную из арматуры, штыковую лопату и некое подобие кайла, годного для каменных работ.
   – Ассортимент, однако, – сказал я, глядя на многочисленные орудия труда, составленные в углах и разложенные на полках.
   – На все случаи жизни, – с суровой усмешкой ответил владелец ресторана. – Это ещё при Филиппе Никитиче столько было заготовлено, а частично и до него. Для не очень крупного, самостоятельного ремонта здания, к примеру, чтобы всегда было под рукой.
   Затем по стёртым ступенькам, представлявшим цельные горизонтальные плоскости из тёмно-серого камня, очевидно, природного, мы сошли в подвал, которому лучше подошло бы название «винный погреб». Или «хранилище вина». Ибо алкогольные напитки – преимущественно виноградные, отечественного и зарубежного производства – находились здесь и в бочках, уложенных рядами, и в бутылках на решётчатых подставках, занимавших многочисленные ниши каменных стен, и на восьмиярусных деревянных стеллажах, сооружённых в более позднее постсоветское время.
   – Как тебе подвалец? – произнёс Михаил, обводя рукой средоточия спиртного, окружавшие нас со всех сторон.
   – Впечатляет. На сто лет хватит. Часто бываешь здесь?
   – Не каждый день, но довольно регулярно. Это наше главное достояние, без него «Магнолию» хоть закрывай. Кое-что при мне закуплено во Франции, Италии, Испании – у лучших производителей вин. Через поставщиков, понятно дело. А начал закупки – импортные – Филипп Никитич. До него было так, трень-брень, дешёвка местного разлива и подделки разные. Но, говорят, ещё раньше, при первых владельцах, при тех, кто открывал ресторан, тоже имелось питие, достойное богов.
   Михаил приблизился к термометру, висевшему на подпорке в середине хранилища, вгляделся в него и сказал:
   – Плюс одиннадцать, то, что надо: оптимальная температура для сохранения высоких качеств вина.
   В стенах подвала были две двери, выполненные из толстых массивных досок, скорее всего дубовых, почерневшие от времени и пропитанные каким-то маслянистым раствором, защищавшим от тления. Одна из них была устроена в дальнем торце подвала, вторая – в левой от входа стене.
   Согласно схеме, начертанной Татариновым, путь в подземные галереи пролегал через торцовую дверь; куда ведёт вторая, я спрашивать не стал, наверное, ещё в какое-нибудь закуточное пространство.
   Подобрав нужный ключ, Михаил вставил его в замочную скважину, беззвучный поворот, ещё поворот – и широкий стальной засов вышел из паза мощного толстого косяка, покрытого хорошо сохранившимся стальным же угольником, почти не заржавевшим.
   – Ну что, пробуем, – сказал мой путеводитель, мельком взглянув на меня; он взялся обеими руками за дверную ручку и, не дожидаясь ответа, потянул её на себя. Дверь неожиданно отворилась без скрипа и особого сопротивления. Наверное, Филипп Никитич хорошо смазал дверные петли при посещении подземных ходов, а может, это сделали прежние хозяева или кто-то из работников.
   – Это наш завхоз петли смазал, – сказал Михаил, словно отвечая на мои соображения.
   За дверью оказался ещё один подвал, на полу которого возвышались груды разного хлама: трухлявые обломки брусьев и досок, битый кирпич, лоскутья какой-то допотопной меховой одежды. А к правой от входа стене было прислонено старинное курковое ружьё со сломанным прикладом, заряжавшееся, как я понял, с дула. И нечто, похожее на алебарду, то есть обоюдоострый топор на длинной рукояти – страшное оружие своего времени, способное разрубить человека напополам. А рядом на полу приткнулись две сабли, ножны, лук с полуистлевшей тетивой и несколько стрел с металлическими наконечниками.
   – Смотрю, – сказал я, – не используете казематище.
   – Нет пока, – ответил Михаил, – руки не доходили. Но думаем пиво в бочках здесь выдерживать. Я уже отдал распоряжения, процесс, как говорится, пошёл, и со дня на день поступят первые сорокавёдерные. Ну и подвал приведём в надлежащий вид. Оружие же передадим краеведческому музею.
   Мы освободили левый дальний угол, и нам представилось прямоугольное, несколько зауженное творило.
   Незначительный, без особого усилия рычаговый нажим монтировкой – творило поддалось, и под ним открылся проём со ступенями из опять же природного камня и кирпичными стенками. Сильные налобные фонари хорошо освещали его до самого низа и там – земляной горизонтальный пол, уходивший куда-то в темноту.
   Придерживаясь руками сторон почти вертикального спуска, мы – сначала Михаил, за ним я – сошли в глубину и оказались в подземной галерее, размеры которой полностью соответствовали информации интернетовских источников и рассказам местных краеведов.
   Расстояние между стенами позволяло свободно двигаться друг за другом, но довольно низкий свод заставлял постоянно находиться в присогнутом положении.
   Я не был вооружён, а Болумеев взял с собой пистолет Макарова, до того хранившийся в одном из тайников его кабинета.
   – Зачем он? – спросил я, перед тем как отправиться в подземное путешествие.
   – На всякий случай, – ответил он. – Судьба любит осторожность.
   – И давно он у тебя?
   – Давно. Ещё с дозэковских времён. Позаимствовал у одного пьяного мента; грех было не взять.
   – А мои шпалеры где?
   – Должно быть, лежат в укромном месте – там, где, по твоим словам, ты закопал их: в подполе дома посёлка Тихоновка, в котором отсиживался перед драпом из России. Я к ним не прикасался. Они засвечены, и сам знаешь, лучше такими стволами не пользоваться. Только в крайнем случае, когда совсем уж приспичит. И хаза та давно продана, и в неё просто так не войдёшь.
   Михаилу было неведомо, что дом, в котором я укрывался когда-то от полицейского преследования, теперь принадлежал моей старой приятельнице Дарье Михайловне.
   Лаз из ресторанных погребов выводил не в начало подземных галерей, а ближе к срединной части. Я уже отмечал, что согласно схеме, начертанной на завещательной бумаге Филиппа Никитича и в интернетовских публикациях, они напоминали изогнутую, неправильной формы букву «т». Недалеко от стыка ножки этой «буквы» и её перекладины мы и оказались.
   Идти надо было налево, к стыку.
   – Потопали? – негромко произнёс Михаил.
   – Да, – так же негромко ответил я, – вперёд, с Богом.
   И мы пошли. Я двигался первым, как инициатор путешествия. Мой спутник не отставал ни на шаг.
   Метров через двести пятьдесят добрались до стыка и повернули направо. Шли молча, не произнося ни слова. Сверху, с городских улиц не доносилось ни звука. Глухую тишину подземелья нарушали лишь наша поступь и прерывистое дыхание, вызванное неровностями деформированного пола и перемещением в неловком пригнутом положении.
   Ещё метров через двести стенки галереи расступились, образовав довольно просторную камору с подпорой по центру в виде толстого угловатого столба из естественного каменистого грунта и входом и выходом в противоположных её концах.
   – Здесь, – сказал я, оглядывая сооружение. – Вот, следуя направлению движения, – справа.
   Если бы не точные указания на схеме, найти тайник было бы невозможно. Место, за которым должна была находиться ниша с кладом, выглядело единым целым с остальной стеной и не отличалось ни в малейшей степени, даже цветом швов кирпичной кладки.
   Михаил обгладил её ладонями, постучал внешней стороной кулака, попробовав на прочность соединение кирпичей в одной части, в другой.
   – Крепка, холера её возьми, – сказал он, отступая ближе к подпоре. – Без инструмента ничего не сделаешь. Филипп Никитич постарался на славу, как самый заправский мастеровой. Наверное, не один день трудился. Или не одну ночь. И ни одна душа не знала, чем он занимался. И я про золото ни от кого раньше не слыхивал.
   В ход пошли лом, кувалда и зубило, и понемногу стена начала поддаваться.
   Когда вынули первый кирпич; за ним в свете фонарей увиделась сравнительно небольшая ниша, примерно метровой глубины и полутораметровой ширины. Над ней нависал тяжёлый выпуклый свод со следами обработки; скорее всего по нему орудовали кайлом.
   У дальней стенки ниши, представлявшей собой сплошной гранитоподобный монолит, отчётливо высветились плотно составленные мешочки небольшого размера, похожие на банковские, в каких хранят и перевозят не бумажные деньги, а монеты.
   Мы переглянулись и понимающе кивнули друг другу: всё выходило в точности по завещанию. Мой товарищ сглотнул; я увидел, как у него дёрнулся кадык.
   – Продолжим, – сказал он, вновь берясь за кувалду.
   Выбили ещё несколько кирпичей из кладки. Михаил просунул руку внутрь и достал один мешочек, довольно увесистый, за ним – второй, третий… Я составлял их возле опоры – в один ряд.
   Мешочков оказалось четырнадцать, каждый примерно двадцати килограммов веса. Изготовлены они были предположительно из суровой бязи, соединительные края ткани прошиты двойным швом – для прочности.
   – Не будь завещания, – сказал Михаил, отряхивая ладони, – так и оставались бы в этой заключине веками.
   – Пока не наткнулись бы на них при каком-нибудь строительстве.
   – А то и до конца мира.
   – Миллиарды лет?
   – Ну да. Без всякой пользы добрым людям. Или злым.
   – А ты добрый или…
   Я посмотрел на Михаила и встретился с его оживлённым сверкающим взглядом.
   – Филипп Никитич – человек слова и дела, – тихо прошептал он, не ответив. И добавил: – Давно нет в живых человека, а такое впечатление, что он по-прежнему командует нами, направляет наши умы и действия.
   – Как думаешь, почему всё это добро Татарин спрятал именно в стене?
   Михаил хмыкнул и сказал:
   – Где же ещё! В стене – самое удобное. Многие испокон веков так делали – те, кто припрятывал богатства. Может, здесь выемина уже имелась какая, вот Филипп Никитич и решил в неё. Наверное, расширил только, углубил. Потом заложил камнем, сделал заподлицо, и на тебе – пройдёшь мимо и не подумаешь, что здесь что-то такое особенное.
   – В полу проще было бы.
   – Для тебя проще. А ему так не показалось.
   С этими словами Михаил взял из ряда крайний ближний мешочек, поставил на средину между опорой и стенкой и развязал горловину. На дне его лежали четыре металлических слитка в виде брусков – продолговатых шестигранников жёлтого цвета, скорее всего золотых, как и писал Татаринов в завещании. Каждый весом примерно пять-шесть килограммов.
   – Странно, что я волнуюсь, – сказал Михаил, нервно посмеиваясь. – Эт-то что-т-то необычно для меня, – он вытер рукавом капельки пота, выступившие на лбу, достал пачку сигарет, посмотрел на неё, потряс и, вздохнув, водворил обратно в карман. – Закурить бы, но нельзя. Вдруг ненароком учует кто! Сразу догадаются, что здесь люди были. Начнут задаваться вопросами, зачем лазили по подземелью, какого чёрта делали в этих ходах?
   – Кто здесь может быть, Миша, о чём ты?
   – Да мало ли. Вот мы же спустились сюда.
   – Гм, наверное, ты прав, и осторожность будет не во вред.
   – Как думаешь, – приподняв голову, Михаил повёл взглядом по своду каморы, – слышал кто-нибудь наверху, как мы тут кувалдой наяривали? Ночь всё же, тихо там кругом.
   – Вряд ли. Четыре метра дотуда от нас. Но пусть и расслышали! Что из того? Решат, что почудилось. В крайнем случае отнесут к полтергейстам. Забей на это.
   – А грунт-то какой прочный. Наверное, потому ещё не было ни одного обвала.
   – Наверное, да.
   Ознакомились с содержимым ещё одного мешочка.
   И в нём точно такие же бруски. Все как отполированные – переливающиеся солнечными бликами в свете фонарей. И чистенькие, словно только вчера положенные. Возможно это – благодаря пыле– и влагонепроницаемости ткани, из которой была изготовлена мешочная тара. Наверное, в ней золотопромышленник и доставил свой товар нашему другу-покупателю.
   Присели на корточки для передыха и осмысления диспозиции с золотом.
   – А помнишь, Карузо, как мы с тобой чуть не схватились на лесоповале? – неожиданно произнёс Михаил, поворачиваясь ко мне.
   – Это когда я за банкира Темникова вступился, Альберта Брониславовича?
   – Ну да, за него.
   – Зачем спрашиваешь?
   – Да вот не выходит из головы, всё думаю, кто из нас выстоял бы тогда в поединке?

   История, о которой заговорил Михаил, случилась в тайге, где мы, зэки исправительной колонии строгого режима «Полярный медведь», работали на лесозаготовках.
   Дело было зимой, стоял трескучий мороз.
   В нашей вахтовой бригаде было четверо блатных, и в их числе – лагерный смотрящий Филипп Никитич Татаринов и Михаил Болумеев. А основной состав – мужики, то есть те, кто согласно лагерной табели о рангах оказался в заключении случайно, вляпавшись на воле в какое-нибудь криминальное происшествие по дурноте характера своего или иным нехорошим путём, привнёсшим сумятицу в человеческое сообщество.
   Уже рассвело. Зэки из мужицкой касты валили и обрабатывали лес, а блатные резались в карты возле костра. Лёжа на телогрейках, снятых с самых безответных мужиков; позорно, видишь ли, западло им было работать, такие в их среде понятия.
   Раздетым же заключённым, чтобы не замёрзнуть, приходилось махать топорами с особенным усердием.
   Профессионалы преступного мира хотели снять телогрейку и с Темникова, но я вступился за него.
   Банкиру – худенькому, ледащему – с самого начала пребывания на вахте нездоровилось, а в этот день он особенно неважно чувствовал себя и топор еле удерживал в руках. Лицо же синее, глаза провалились. И сухой кашель разрывал ему лёгкие. Без ватника, на морозе, он в два счёта дошёл бы до ручки.
   Не по правде было, что с ним вознамерились сделать. Загорелась у меня душа, и словно подтолкнуло что-то. Встал я впереди банкира, заслонив его, и говорю, мол, ему не работать, а лечиться надо, вы же, суки такие-сякие, раздеть его хотите вдобавок ко всему.
   Покривились мордами блатняги: надо же, мужик против них попёр, кивают на меня, подталкивают друг друга в бока.
   И вот Болумеев, самый молодой и рьяный из них – морда жестокая, в глазах ледяной холод, желваки поигрывают, – и вышел против меня с заточкой, которая была острее бритвы. Я же окрутил правый кулак поверх рукавицы цепью от бензопилы.
   Происходило сие на глазах многих зэков, и ни мне, ни моему противнику отступать было невозможно, и кровь наверняка бы пролилась. Однако поединка не допустил Филипп Никитич.
   – Не кипешуй, Жила, оставь Карузо в покое, – строго, категорически сказал он, приподнявшись на телогрейке. – В самом деле, нехорошо раздевать хворого человека, не по-божески это. Иди сюда, тебе банковать.
   – Твоё счастье, – сказал Болумеев негромко, уперев в меня немигающий взгляд, – что Татарин за тебя вписался, а то бы…
   Он вернулся к костру, а я – к своей работе.
   Темникова же до исхода дня оказией отвезли в «Полярный медведь» – по инициативе Филиппа Никитича, обратившегося к начальству с убедительной просьбой. И он с воспалением лёгких месяц провалялся в больничке, где им занимался лагерный доктор из заключённых Егорычев, талантливейший спец по медицине, многих больных поставивший на ноги.
   Возвратившись после лечения в барак, банкир первым делом подошёл ко мне со словами благодарности.
   – Если бы не вы, – сказал он, поклонившись чуть ли не в пояс, – меня уже не было бы в живых. Век буду вам обязан. Окажемся на воле, обращайтесь, случись что. Помогу, чем смогу; на воле у меня возможности немалые, нельзя даже сравнивать с обычными гражданами.
   Примерно теми же фразами он поблагодарил и Татаринова.

   – Разве тот случай забудешь, – ответил я Болумееву. – А вот скажи, Жила, схлестнись мы тогда, ударил бы меня заточкой?
   – Саданул бы, Карузо, не сомневайся. И убил бы, наверное. С моим таким поставленным ударом это было шутя! А вот ты испугался в тот раз или нет?
   – Нет, Миша, никакого страха не было. Я ведь допрежь войну на Ближнем Востоке прошёл, там и не в таких переплётах доводилось бывать. И не позволил бы я тебе нанести удар, отразил бы его. Напряжение, как перед боем, не скрою, чувствовалось, вперемежку со злобой и готовностью к драке, а страха – ни капельки. Ладно, поднимаемся, хватит лясы точить.

Глава восьмая. Оберкапо

   Относительно недопущения удара заточкой я перебарщивал, давил фасон малость. В те давнишние лесоповальные мгновения, когда мы встали друг против друга, готовые биться не на жизнь, а на смерть, да, я был уверен в своих бойцовских качествах. Но позже, лучше узнав Жилу, появились сомнения в исходе поединка, если бы он состоялся. По-всякому могло выйти. Жила был на редкость ловкий малый, виртуозно орудовал ножом или чем-то подобным, умел метать и нож, и топор и на зоне не единожды показывал отчаянную храбрость в критической опасности.
   В особенности запомнилась история с Миланом Гусневым по кличке Оберкапо, который был своего рода старостой над лагерниками. Через него передавались распоряжения лагерного начальства, и ему подчинялись все остальные зэки, сотрудничавшие с администрацией. Бывало, что его назначали и бригадиром на тех или иных работах вне территории лагеря.
   Сидел Гуснев за убийство и ограбление пожилой женщины, некогда чиновницы городского масштаба из коммунальной сферы, директрисы там чего-то. Позарился на старушечьи золотые серёжки и кольцо с сапфировым камушком на безымянном пальце левой руки. Встретил на улице случайно, мигом оценил возможности чистогана, увязался за ней и проследил до квартиры, в которой она проживала. На другой день вошёл к ней под видом сантехника и проломил голову двумя ударами разводного ключа.
   Кроме нательных украшений убийца забрал несколько тысяч рублей, лакированную музыкальную шкатулку с секретом, в которой оказалась парочка бриллиантов, и китайскую шаль за полтора миллиона. И не погнушался – вырвал пассатижами золотые коронки у жертвы.
   На коронках и шали Милан и погорел, когда спустя месяц пытался сбагрить их через ломбард. При обыске нашли ларчик с музыкой, вещи, выкраденные у других людей, и разводной ключ со следами крови, не полностью замытой.
   В отличие от Раскольникова в романе Достоевского «Преступление и наказание», никаких мук совести этот убийца не испытывал и только жалел всегда, что поторопился со сбытом награбленного.
   – Надо было ещё подождать месяцок или два, – говорил он, злобно щерясь и посверкивая крысиными глазками, – и всё было бы заништяк. И гулял бы я сейчас на свободе, вкусно ел, сладко пил и с бабами оттягивался по полной сутками напролёт. Но ничего, выйду на волю – с процентами верну своё.
   Это он почти каждый день повторял, упёршись взглядом в картины развлечений, нарисованные похотливым воображением.

   Активисты в «Полярном медведе», как и во всех режимных лагерях, относились к презираемой касте козлов; все они были стукачами и регулярно доносили на мужиков и блатных, отмечая малейшие нарушения режима, даже незастёгнутый воротничок. Или одно лишь нелестное слово в адрес какого-либо тюремщика, и нередко ещё с преувеличением.
   Начальники покровительствовали им, назначали поварами, завхозами, библиотекарями, то есть на хлебные и удобные места, обеспечивавшие сохранение здоровья. Питались они в специальной столовой и получали усиленную пайку, в которую входили и мясцо, и сахарок, чего, как правило, были лишены остальные зэки, в основном пробавлявшиеся жиденькой баландой. Вследствие чего отличались более гладким телом и уверенностью в бытии своём. Жили в тёплом сухом бараке и спали не на нарах, а на койках и под ватными одеялами.
   Издевательства и пытки – стародавняя традиция в режимных лагерях; в «Полярном медведе» они совершались в самых изощрённых вариациях, и нередко руками этих самых козлов; контролёры же, оперативники и прочие начальники в таких случаях лишь наблюдали за процессом, не вмешиваясь.
   Особенно как палач выделялся Оберкапо. Мучить людей было его любимым занятием, за которым он в полной мере исторгал своё подлое естество. Все знали, что он сам вызывался проводить ту или иную экзекуцию, прямо-таки напрашивался у шефов, в первую очередь над теми, кто хоть раз косо посмотрел на него.
   – Я лучший, – говорил он своим покровителям, – кроме меня, никто так не справится. Давайте я, уж я постараюсь, вот увидите, лучше любого кино выйдет, будете довольны, позабавитесь всласть.
   Больше всего ему нравилось обабивание заключённых, ибо это в наибольшей степени унижало пытаемого. Тогда на физиономии Оберкапо проявлялось нескрываемое сладострастие, и наблюдатели не сомневались, что в процессе расправы он приходил в крайнюю степень сексуального возбуждения.
   Обычно действо совершалось швабренным череном. Подвергнутый экзекуции кричал от страшной боли – чтобы крики не доносились из пыточной камеры в другие помещения, в коридоре играла громкая, оглушающая музыка, – а истязатель испытывал величайшее, неописуемое наслаждение.
   Бывало, оперативники снимали мероприятие на видеокамеру и потом показывали Гусневу. Созерцая свои пыточные манипуляции и судороги умучиваемого, он подпрыгивал от восхищения собой и издавал радостные вопли.
   Пожалуй, у него были серьёзные дефекты психического свойства, об этом говорили и начальники, и арестанты; последние обходили его стороной и боялись, как зачумленного.
   Несколько раз пытки со шваброй заказывались из высоких кругов генералами, курировавшими «Полярный медведь» среди прочих колоний сибирского края. По заявке профессора от судебной медицины, некоего доктора наук профессора Менгелеева.
   С подачи коменданта лагеря Ведерникова тюремщики кликали его доктором Менгеле, а заключённые – Ангелом смерти.
   – Опять доктор Менгеле приезжает, – криво усмехаясь, говорил Ведерников своим заместителям и прочим помощникам, – вот будет потеха. Пусть готовят «орудия труда», смажут конец швабры как следует и так далее.
   – Ребята, держись, – в свою очередь говорили зэки, – Ангел смерти летит к нам на поживу свою. Ох, только бы не меня!
   Комендант страшно ненавидел профессора; возможно, потому, что видел в нём родственную душу – сказывался принцип взаимного отталкивания одноимённых зарядов, ибо жестокосердием ни на йоту не уступал деятелю науки и нередко лично определял варианты наказания зэков, хотя собственноручно не участвовал из брезгливости к наказуемым.
   Доктор Менгелеев отвечал ему глубоким презрением, возникшим с первого посещения колонии.
   Ведерников тогда, получив сообщение о визите профессора, распорядился приготовить роскошный по местным понятиям ужин к его приезду – с красной рыбой, икоркой, олениной и прочими закусками и дорогими спиртными напитками. И не где-нибудь, а в банном комплексе «Нирвана» посёлка Забудалово – местного, так сказать, «стольного града», с привлечением девочек-массажисток. Гость же отказался участвовать в оргии, прямо сказав, что «не является приверженцем низких туземных обычаев».
   Это дословные слова Менгелеева, и произнесены они были с безмерным пренебрежением; услышав их, Ведерников чуть пеной не изошёл от бешенства. Но при встречах с учёным мужем всегда был сама любезность, так как тот принимался в очень высоких кабинетах и мог каким-то образом напакостить.
   Профессор писал научный труд о ломке психики заключённых, превращении их в моральные ничтожества, в так называемые «овощи» и, посещая колонию, непременно наблюдал за пыткой от начала её и до конца. Его мнение о том, как вызывать животный страх у лагерников перед повторной возможностью угодить за решётку или продлением каторжного срока, учитывались во всех наставлениях по работе с ними.
   Жертву Менгелеев выбирал по своему собственному усмотрению во время построения зэковских отрядов. В таких случаях истязателем назначали только Гуснева, и никого иного, как самого выдающегося специалиста в этом своеобразном деле.
   Подвергнутый экзекуции кричал от нестерпимой боли, Гуснев же входил в раж и выполнял порученную работу с ещё большим усердием, сопя и постанывая от удовольствия. Чем больше было крика, тем глубже он старался протолкнуть черен в задний проход страдальца.
   Доктор Менгеле наблюдал за процессом через стекло, прозрачное с одной, внешней стороны, пил сладкий чай, закусывал похожими на грецкие орехи сливочно-масляными пирожными «Орешек» из заварного теста – это было его любимое лакомство – и делал записи в рабочем журнале, который возил с собой.
   Однажды Гуснев переусердствовал, задвинув черен едва ли не на полметра, и повредил заключённому прямую кишку – с прободением, как выяснилось позже, при вскрытии. И крови-то снаружи было всего ничего, но тем не менее.
   В качестве истязаемого был выбран Никита Алфеев, среднего роста двадцатилетний парень из нашего барака, только что прибывший по этапу и выделявшийся из многих узников смелым выражением лица и ярким орлиным взором. Чем и привлёк внимание профессора.
   На зоне же Алфеев оказался без совершения какого-либо преступления, а единственно из личного благородства, и весь лагерь знал об этом, включая начальство.
   История его состояла в следующем. Девушка, с которой он встречался и собирался соединиться с ней брачными узами, случайно выстрелила в общего их приятеля из травматического пистолета. Развлекаясь, вертела ствол в руках, нажала на спуск, и курок ударил по капсюлю патрона. Приятель стоял напротив, в трёх шагах. Заряд попал ему в глаз, повредил мозг, и человек умер до приезда «скорой».
   Чтобы спасти возлюбленную от заключения, Никита взял вину на себя. Дали ему восемь лет строгого режима за убийство, совершённое якобы на почве ревности. Так было повёрнуто дело, несмотря на множество нестыковок. При активном участии родственников погибшего и их денежных вливаний прокурорам и судьям. Девушка же ни разу не посетила его, пока он сидел в следственном изоляторе, ни до суда, ни после, и ни одной весточки не передала, как будто для неё парень перестал существовать или его никогда не было.
   В пыточной камере двое активистов сняли с Алфеева штаны, раздвинули ему ноги и таким способом удерживали, а Гуснев с воодушевлением принялся орудовать шваброй.
   Зэк исходил пронзительными воплями, Оберкапо наслаждался развитием процедуры, в коридоре играла оглушающая музыка, а профессор чиркал в журнале и потреблял чаёк собственного приготовления, наполняя стакан из полулитрового термоса, обязательно входивший в его дорожный багаж. И кушал любимые «Орешки» – четыре штучки на каждый стакан, что составляло его неизменную норму.
   В барак Алфеева привели, поддерживая с обоих боков. Он еле стоял и сразу лёг на нары, подтянув колени к груди.
   Это было в середине дня, а к вечеру ему совсем поплохело.
   Вызвали Егорычева, лагерного врача. Тот, осмотрев пациента, сказал, что скорее всего у него перитонит и нужна незамедлительная операция с дренированием брюшной полости и прочими хирургическими действиями.
   Алфеева повезли в посёлок Забудалово, где имелись необходимые медицинские инструменты и операционная, но местный хирург был крепко выпивши, и операцию отложили до шести утра. Только за час до назначенного времени больной скончался.
   Смотрящий по лагерю Филипп Татаринов, узнав о замученном однобарачнике, переговорил с блатными – самыми близкими, – и было принято решение о ликвидации Оберкапо. Исполнителем назначили Жилу, Михаила Болумеева. Но исполнить приговор надо было так, чтобы ни на кого не пало даже тени подозрения.
   – Не спеши, Миша, потяни время, – сказал ему Татаринов один на один. – Пусть эта история с Алфеевым подзабудется. Сможешь?
   – А то! – ответил Болумеев без тени сомнения и с полной решительностью. – И не такое проделывали.
   – Только так, чтобы тот вперёд понял, за что его приговорили.
   – Всё яснее ясного, сделаю, как надо.
   И он начал готовиться к выполнению задания. Неустанно, изо дня в день. Посмотреть со стороны – и незаметно вовсе. Изменилось лишь поведение его в некоторой мере, прежде всего в том, что Михаил стал работать наравне с мужиками, и не вдруг, а наращивая активность постепенно.
   – Молодец, Болумеев, на путь исправления встал! – весело похохатывая, говорили тюремщики. – Так, глядишь, и до условно-досрочного дойдёт. Учитесь, каторжники!
   – Что, Жила, в мужицкое сословие записался? – в свою очередь с презрением говорили те блатные, которые были не в курсе, а таковых было абсолютное большинство. – Или в козлиную масть решил перейти?
   – Не ваше дело, – хмуро отвечал Михаил. – Надо будет – и масть сменю.
   Самых неугомонных, потешавшихся над отступником, пресекал Татаринов.
   Несчастье с Никитой Алфеевым случилась в конце весны. Прошло несколько месяцев, осень наступила с ощутимыми утренними заморозками, от которых пощипывало уши. За это время в «Полярном медведе» ещё семь или восемь заключённых умерли – от болезней и побоев; одних передали родственникам, других, безродных, закопали на погосте, отведённом для лагерных мертвецов.
   Про зэка Никиту, фактически убитого, никто и не вспоминал уже.
   В тот пасмурный ветреный день меня и Болумеева в составе бригады лагерников отправили к горе Куршавель. Так в насмешку называли это природное образование, метров на двести возвышавшееся над местностью, где добывали камень – мраморовидный известняк, использовавшийся при строительстве, отделке и облицовке зданий.
   Сколько-то его применяли в Забудалове, а основные объёмы перевозили рекой в другие населённые пункты, выше и ниже по течению, преимущественно в райцентры, местным начальникам и богатеям, строившим хоромы для себя и эксплуатировавшим подвластное население. Основной доход от продажи известняка, насчитывавший немалые тысячи долларов, шёл коменданту «Полярного медведя», мэру Забудалова и каким-то высоким боссам из краевого центра.
   Именно этого материала больше всего пошло на возведение в центре посёлка, возле здания местной администрации, банного комплекса «Нирвана» с парилкой, бассейном, комнатой отдыха и массажными кабинетами, где в окружении массажисток и прочих девочек панельного назначения отдыхали здешние руководители, в том числе лагерные, и опять же богатенькие, нажившие капиталы на противозаконной валке леса.
   Сопровождали нас четверо охранников с бесприкладными автоматами, похожими на немецкие шмайсеры. «Шнеллер, шнеллер! – иногда ради смеха кричали они нам. – Лос, лос, арбайтен, ха-ха!» Что означало: «Быстрей, быстрей! Давай, давай, работать!» Командовать же работами поручили старшему активисту Оберкапо, больше выполнявшему обязанности надсмотрщика, а не бригадира.
   Мимо горы до окраины Забудалова тянулся отрезок железнодорожного пути, сохранившийся от незаконченной Трансполярной магистрали. Полотно местами просело, искривилось, но при надобности там, где было особенно опасно, зэки подправляли рельсы, шпалы и насыпь, и оно годилось для проезда дрезины, передвигавшейся посредством автомобильного мотора.
   Если и случались опрокидывания, то не чаще двух-трёх раз в году. Скорость движения была небольшая, и почти всегда обходилось без пострадавших, ибо люди обычно успевали соскакивать.
   По этой дороге и перевозили известняковый камень. На перевозке и выгрузке опять-таки использовались заключённые «Полярного медведя» – с эскортом конвоиров, разумеется.
   К рельсовому же полотну камень доставляли тачками, то есть тележками с одним колесом, которые толкают перед собой, держа за ручки; как и на великих сталинских стройках тридцатых – пятидесятых годов прошлого века, где главной рабсилой были узники режимных лагерей.
   Расстояние от выработки до рельсового полотна было метров двести пятьдесят, не такое уж большое, и технику не применяли из экономии. Зачем покупать её и везти за тысячи километров водным и иным транспортом, когда есть бесплатный труд каторжан, как нередко кликали нас зубоскалившие охранники из местных, преимущественно молодые парни, отслужившие в армии.
   Дело было к полудню. Бригада уже доставила известняка на несколько дрезиновых рейсов, как вдруг налетел сильнейший снежный заряд. Всё застило кругом, не видно было в пяти шагах, ветер свистел и пронизывал одежду и едва не валил с ног, и мы сидели на корточках, прижавшись друг к другу и скукожившись.
   Буря продолжалась минут десять или двенадцать, после чего наступило затишье. Но не успели мы опомниться, как ударил повторный заряд со снегом, на этот раз минут на пятнадцать или больше.
   А когда погода окончательно утихла, обнаружилось, что Оберкапо Гуснев исчез. Охрана бросилась на поиски. Зэки же иронически переглядывались и незаметно шутковали между собой по поводу пропажи активиста.
   Вызвали подкрепление из лагеря; Гуснева искали с собаками, но тот словно в воду канул. Да и непросто было найти человека по только что выпавшему снегу.
   Бригаду собрали в одну толпу, конвойные с автоматами окружили её, продержали так до прихода дрезины, устроенной в виде обрешёченной платформы, посадили на неё и отправили в лагерь. По дороге зэки опять посмеивались и обсуждали, не ударился ли Оберкапо в бега. Сидеть ему было ещё двенадцать лет, вполне-де мог решиться на побег, тем более что он всё время твердил о бабах и деньгах.
   Михаил Болумеев держался рядом со мной. Костяшки у основания указательного, среднего и безымянного пальцев на правой руке у него были сбиты, и он почти безотрывно прикрывал их левой ладонью.
   – Что, Миша, ободрал чем-то? – прошептал я, тронув его за плечо и показав взглядом на сбитости.
   – Ага, камнем придавило, – тихо же ответил он, повернувшись ко мне и посмотрев в глаза, – когда тачку нагружали.
   – Всё верно, видел, камнем, – подмигнув ему, продолжил я линию разговора. – Перед самым бураном; ты передо мной в карьере стоял – могу засвидетельствовать, как случилось.
   – Правильно, Карузо, так и было, как ты сказал; приятно иметь дело с умным человеком.
   В лагере насчёт Гуснева каждого из бригады допрашивали в отдельности, некоторых с пристрастием, используя резиновые дубинки и утопляя мордой в холодную воду. Но все отвечали, что поднялась буря и ничего не было видно. Последнее говорили и охранники. Знали это и допрашивающие, потому как снежные заряды пронеслись и над Забудаловом и «Полярным медведем», так что допросы в определённой степени велись для проформы.
   По прошествии нескольких дней Татаринов попросил Михаила рассказать, как всё вышло с Оберкапо. И чтобы в подробностях.
   – И Карузо послушает нехай.
   Мы оказались втроём, вблизи – никого, и наш однобарачник приступил к повествованию.
   Судя по его словам, расправился он со старшим активистом довольно легко и просто, без каких-либо осложнений. Отчасти из-за психологического настроя на выполнение чрезвычайного дела, постоянной готовности к нему и каждодневного выжидания подходящего случая.
   Снежный заряд оказался как нельзя более кстати. Михаил сразу устремился к Гусневу, двигавшемуся в направлении теплушки, предназначенной для отдыха охранников и прочих тюремщиков.
   Активист, увидев его, сразу понял, что тот задумал недоброе, и взмахнул резиновой дубинкой, с которой не расставался, целясь попасть ему по голове, но получил упреждающий крюк правой в челюсть и упал в нокауте. Тут же последовал удар носком ботинка в правую часть затылка.
   Подобрав дубинку, Михаил схватил Оберкапо за ноги и поволок к болоту, начинавшемуся метрах в трёхстах от карьера – в стороне, противоположной железнодорожному пути. Там, в понижении местности, был чёрный грязевый омут у самого края. Возле него остановился, отдышался.
   Гуснев пришёл в себя и открыл глаза.
   – Жила, не делай этого, помилуй, – с ужасом выдавил он из себя, увидев пучину. – Умоляю, не надо!
   – Алфеева помнишь? – проговорил Михаил. – Как ты шваброй кишки ему порвал?!
   – Какого Алфе… А-а, того зэчонка! Так это давно было.
   – Неважно, что давно. Ты, Оберкапо, убил невиновного человека и должен ответить за это.
   – Пощади, что хочешь буду делать для тебя! Христом Богом прошу!
   – О Боге вспомнил! Видишь трясину? В ней и будешь, козёл поганый, гнить до скончания века.
   – Не надо, я жить хочу!
   Воскликнув так, Гуснев рванулся и вскочил на ноги. В руке у него оказался камень-дикарь размером с половинку кирпича. Жалобное выражение на лице активиста в мгновение ока сменилось на звериный оскал. Последовал замах, рука с зажатым дикарём устремилась Михаилу в висок, но тот сделал нырок наподобие боксёрского и, распрямляясь, ударил своего противника кулаком в основание носа; отсюда и сбитости на костяшках пальцев. Гуснев же, потеряв сознание, упал на спину.
   В этот момент ветер стих, снегопад ослабел, разредился, и на фоне серой мглы в отдалении проявились очертания Куршавеля и сооружения для добычи камня у подножия горы. Но следом налетел второй снежный заряд, и видимость сократилась почти до нуля.
   Задрав Гусневу бушлат, Михаил затолкал под него тяжёлый известняковый булыжник. Поднял голову, посмотрел в сторону карьера – буря неистовствовала, косой снег бил крупными хлопьями, и уже не видно было ни зги, – отёр мокрый лоб и столкнул неподвижное тело в омут, который только тихо всхлипнул и поглотил свою жертву. Туда же полетела и резиновая дубинка с металлическим стержнем-сердечником. На поверхность выплыло сколько-то пузырьков, хлюпнуло раз, другой, после чего всё упокоилось и снова приняло вид большого чёрного ока.
   К бригаде он присоединился ещё во время непогоды, ориентируясь на мятущиеся вихри.
   Спустя два дня снег растаял. Поиски Гуснева возобновились, но опять безрезультатно, и тюремщики пришли к выводу о совершении побега.
   – Надо же, устроил каверзу, – сказал Ведерников по завершении поисковой операции. – А я эту падлу ещё бутербродом с чёрной икрой угощал.
   Видеоролики же с нескончаемыми пытками, и в частности с доведением до смерти Никиты Алфеева, каким-то образом вышли за пределы лагеря и посредством интернета разлетелись по всему миру, включая кабинеты самых высоких начальников, как краевых, так и московских. И через несколько месяцев после исчезновения Оберкапо коменданта «Полярного медведя» Ведерникова уволили. Не за сами пытки и зверское убийство человека, а за утечку информации о них.
   Насколько я понял, злодейства, регулярно совершаемые в «Полярном медведе», никого особо не взволновали. Общество, не считая отдельных случаев, привыкло к подобным зрелищам, периодически фиксируемым в течение многих лет, в значительной степени смирилось с ними и стало принимать за норму и как явление естественное, не стоящее внимания и уж тем более каких-либо выступлений против него.

Глава девятая. Промежуточная операция

   – Что, так и оставим? – сказал я, глянув на развёрстый тайник.
   – Не, завтра приду и заделаю, – проговорил Михаил. – На всякий случай. Вдруг понадобится ещё что-нибудь припрятать. Хотя вряд ли, но всё равно надо заделать.
   Взяв по два мешочка – тяжесть была, руки оттягивало, – двинулись по галерее в обратный путь, с передышкой через каждые полсотни метров.
   За четыре ходки весь клад был доставлен в служебный кабинет Болумеева. После чего, уже за полночь, звонок Петру с коротким рассказом об итогах посещения подземелий. Без упоминания сути найденного, в значительной степени иносказательными словами.
   – Оперативно весьма, – промолвил он с удивлением; из мембраны донеслось негромкое похмыкивание. – Не ожидал такой прыти от вас, – и добавил: – Правду, значит, написал Татаринов, но как-то не верится всё ещё, не могу проникнуться фактом овладения таким огромным потенциалом. А владелец ресторана как воспринял сию мишуру?
   – Как груду металлолома.
   – Гм, чудно. Впрочем, Жила всегда был таким, под обычный стандарт его не подгонишь.
   – Сообщи сам знаешь кому и для чего, – сказал я в концовке разговора. – Чтобы все мы были в сборе. И о машине какой-нибудь позаботьтесь, желательно неброской, чтобы было на чём увезти.
   – Давай по кофейку, – предложил Михаил. Он глубоко вздохнул, издав лёгочное сипение, присущее заядлым курильщикам. – Что-то устал я от этих лазаний по подземелью, да ещё согнутым в три погибели. И с такой ношей в придачу.
   Я тоже чувствовал телесное изнурение и потребность в допинге.
   Он приготовил напиток, и мы выпили по чашечке – с сахаром.
   – Что будем делать с эдакой массой драгметалла? – вопросительно произнёс хозяин кабинета в процессе пития. – Богатства-то – десятерым хватит на всю жизнь.
   – Странный вопрос, – ответил я, бросив на него испытывающий взгляд и мысленно возвращаясь к телефонному разговору с Петром. – Как завещал Филипп Никитич, так и сделаем в точности, и никак иначе.
   – Да, само собой, это я просто так сказал.
   Болумеев закурил не трубку, а дорогую сигарету, и кабинет наполнился пологими завесями ароматного дыма.
   – Замечательно выходит, – сказал он, – покурить после кофейку, высший кайф получается.
   – О вреде курения не думаешь? Заболеваний от никотина и прочей курительной сажи не счесть. Одно лишь закупоривание кровеносных сосудов чего стоит.
   – Вряд ли я умру от табачного зелья; наверняка от чего-нибудь другого – от пистолетного выстрела, к примеру, или от ножа какого-нибудь. Исполнители разделаться со мной всегда найдутся – хорошо проплаченные или просто по наущению разных завистников и ворогов, которых немало.
   – Высший пилотаж – сделать врагов своими друзьями, – изрёк я вычитанное где-то.
   – Ага, с Окуневым, например, подружиться или с Патрикеевым, – колко ответил Михаил, бросив на меня насмешливый взгляд, – будет высший.
   – Ты прав, сдаюсь, – промямлил я, почесав затылок. – Насчёт дружбы с врагами я перемудрил, лишнего загнул.
   Через полчаса прибыли Пётр Вешин и Юрий Самойлов. Я познакомил Юрия с владельцем ресторана.
   – Ну что, выносим? – проговорил Пётр, искоса глянув на содержимое двух раскрытых мешочков; ни один мускул не дрогнул на его лице. – Машина внизу во дворе.
   Болумеев вручил мне свой пистолет с полным магазином патронов, я спустился во двор и встал на стрёме в тени здания, отбрасываемой уличными фонарями.
   Менее чем за четверть часа все тканевые ёмкости с золотом были погружены в старенький минивэн, похожий на небольшой однообъёмный фургон. Где братья смогли раздобыть тачку в столь позднюю ночную пору, я спрашивать не стал. У обоих возможности немалые и уйма полезных знакомств благодаря положению в местном обществе.
   – Номера у авто, разумеется, липовые, – походя бросил мне Пётр.
   Куда везти столь ценный и довольно экзотический груз? Разумеется, к нашим лесным схронам возле Салымовки, которые мы уже не раз использовали.
   Болумеев остался в «Магнолии», а мы втроём поехали. Юрий был за рулём, я и Пётр сидели возле мешков в задней части кузова с боковыми продольными оконцами. Пистолет владельца ресторана я оставил у себя – на случай возникновения нештатных ситуаций; мои спутники были безоружны.
   За километр до Салымовки Юрий свернул в лес и некоторое время ехал по едва заметной колее, заросшей травой и низеньким малооблиственным кустарником. Не доехав немного до нужного места – дальше метров сто пятьдесят были сплошные заросли, – он остановил машину.
   С минуту сидели неподвижно, вслушиваясь в ночную тишину; нигде ни звука, глухое безмолвие, лес словно вымер.
   – Выходите, господа товарищи, прошу, – негромко, вполголоса произнёс Юрий, повернувшись к нам и с шутливым поклоном. – Прибыли к месту назначения.
   За три ходки перетащили груз к схронам. При свете фонарей открыли люки, спустили мешки вниз и закопали в земляных полах – поочерёдно в одном схроне, другом, третьем. Следы работы заровняли, натрусили немного хвои и пожухлых листьев. Входы так же тщательно замаскировали и прошлись по ним туда и сюда.
   – Вот, думаю, не слишком ли мудрим мы с этими слитками? – сказал Юрий по окончании. – Запутываем следы, как не знаю кто. Могли бы, Петро, оставить в твоём «Трапезите». У вас же есть там камеры хранения.
   – Ничего не слишком, правильно мы всё делаем, – ответил Пётр. И продолжил довольно многословно и нескладно: – В таком деле осторожность превыше всего. А в банке опасно хранить – не исключено, слух пойдёт. Груз-то шальной, так сказать. На него немало охотников может найтись, потом ищи-свищи. И случись что – к той же, скажем, полиции не обратишься, потому как сразу вопросы появятся: откуда столько драгметалла, кто владелец, почему документально не оформлено – не отбояришься. Следствие начнётся, «пальчики» снимут, и выйдет, что управляющий солидной финансовой организацией, водящий дружбу с городскими и областными начальниками, – беглый зэк из колонии «Полярный медведь». Так в конце концов и до тебя докопаются. Зачем нам сия кутерьма?
   – Какой ты, Петя, умный, оказывается, ха-ха. А мне почему-то не подумалось, что может завариться. Но, конечно, здесь надёжнее во сто крат.
   Вернулись к машине. Юрий сел за руль, я – рядом с ним, Пётр расположился на сиденье сразу за нами.
   С минуту снова прислушивались к лесу. Вокруг царила всё та же глубокая безмолвная тишина, наполненная таинством и как бы угрожающая.
   – Хватит стоять, поехали, – проговорил я вполголоса.
   – Поехали, – сказал Юрий. И, заведя мотор, произнёс раздумчиво: – Странное дело.
   – О чём ты? – спросил Пётр, подаваясь к нам.
   – Какие прилипчивые штуковины эти разные ценности. Сначала были шуршики из подвала судьи Митюковой, за ними – бриллианты прокурора Патрикеева; сейчас подземельным золотишком бывшего уголовника Татаринова занимаемся. Никак не отлипаются от нас чужие достояния.
   – И хорошо, что не отлипаются.
   – Хлопот с ними, Петя, выше крыши.
   – Благодаря этим ценностям мы с Валентином получили возможность легализоваться после бегства с зоны. И сейчас свободные люди с надёжными документами, не забывай об этом.
   – Да не забываю я, а просто констатирую факты.
   – И плюс всем нам начисляется не так уж мало с тех миллиардов, что мы поместили в темниковский московский банк, так что хлопоты окупаются с лихвой.
   – Ну да, начисляется в размере средней зарплаты служащих, что в твоей финансовой конторе работают.
   – Кстати, дядя Фёдор, – сказал Пётр, обращаясь ко мне, – денежки, что набежали вам с этой «зарплаты», вы когда намерены забрать?
   – Не знаю, – ответил я, – не думал о них. Мне хватает того, что есть с собой. Если что, как закончим с этим золотом, оформи набежавшее мне на каких-нибудь бедствующих. Или тому же детскому госпиталю переведи.
   – Хорошо, договорились, перечислим, как понадобится. Юра, поехали, время идёт, а мы стоим!
   Юрий включил скорость, сдал назад, доехал до места, где деревья отступали, развернулся и направил машину прежней колеёй. На выезде из леса затормозил и произнёс:
   – В деревню не заедем?
   – А зачем? – откликнулся Пётр.
   – Может, самогоночки дерябнуть желаете. Там ещё осталось пяток бутылочек – на калгановом корне. И на дубовой щепе.
   – Нет, мне на работу утром. Карузо, ты как насчёт выпивки?
   – Никак. Спать хочется, до постели бы добраться.

   Ночью же, незадолго до рассвета, братья высадили меня возле «Магнолии». Они поехали дальше по слабо освещённой улице, а я прошёл с чёрного хода в здание и поднялся на второй этаж к владельцу заведения.
   – Всё хорошо? – спросил он, впустив меня в кабинет и хлопая полусонными глазами.
   – Да, нормально, – ответил я и передал ему пистолет. – Без малейших накладок. Душа аж успокоилась.
   Операция по перевалке и укрытию груза, на мой взгляд, была выполнена достаточно профессионально, не хуже, чем у многоопытных воров, – если сравнивать с подобными делами в кинофильмах и рассказами однобарачников «Полярного медведя».
   – Не каждую ночь такие приключения, – сказал Михаил, после того как убрал оружие в потайной сейф. – Всё же давай по глоточку коньяка. Для расслабления нервов и вообще.
   – Лучше сладкий кофе с коньяком, – ответил я, присаживаясь за стол. – Чтобы хорошенько взбодрить себя. Всю ночь на ногах, уже шатает. Дело закончено, теперь можно.
   Михаил приготовил крепкий горячий коктейль по предложенному мной рецепту, и мы выпили по две чашечки. Тяжесть в голове отпустило, и почувствовался прилив новых сил.
   – Тебя не напрягает, – спросил я, посмаковав напиток, – что Татаринов именно мне заповедал распорядиться этими сокровищами?
   – Нисколько, – равнодушно, без каких-либо эмоций ответил владелец «Магнолии», сделав очередной глоток. – Никитича я дольше и лучше тебя знал, и «по профессии» я и он были одного поля ягоды. Иногда мне казалось, что я отслеживаю его мысли. Он понимал, что в поисках клада и последующем использовании золота без моего участия не обойтись и что в любом случае мы будем заниматься им вместе.
   – Хорошо, Миша, иметь дело с такими, как ты.
   – С какими?
   – Правильно мыслящими и в общем-то безразличными к деньгам.
   – Не знай, как насчёт правильности, но удавливаться из-за денег уж точно не буду, если бы и миллион баксов потерял и остался ни с чем.
   Мы встретились взглядами и рассмеялись.
   Перед тем как расстаться, Михаил написал на бумажке шифр сейфа с оружием и протянул мне.
   – Возьми, – сказал он, – на крайний случай, мало ли что. А тебе я полностью доверяю. И даже больше, чем себе, потому как надёжнейший ты человек. Ну что, пошёл?
   – Угу. К себе в гостиницу.
   – Ни с кем там шуры-муры не завёл? В «Заезжем доме», знаю, есть девочки из обслуги – нектар и амброзия, слюнки текут.
   – Миша, о чём ты?! Я женатый человек, мне моя семья дорога. А распутство – для распущенных, не знающих истинного смысла жизни.
   – Не обижайся, это я так, сдуру ляпнул. Ладно, всё, пошли. Дай пять на прощанье. Я на свою фатеру двинул.
   – Погоди. Давай ещё встретимся.
   – Я за, давай.
   – Тогда сегодня днём заскочу. Отосплюсь только как следует. Посидим, ещё хватим кофейку с коньячком, поговорим о том о сём, былое вспомним.
   – Лады, встретимся. Где-нибудь в полдень. Я обед хороший закажу на двоих. Здесь в кабинете и поедим. И бутылка коньяка с кофе в придачу будут самые лучшие.

Глава десятая. Вражеская атака

   Уже светало. Я вызвал такси, вернулся в «Таверну Кэт», поднялся в свой номер, почистил зубы, принял горячий расслабляющий душ и лёг спать.
   Меня разбудил телефонный звонок. Время было – позднее утро.
   – Да, слушаю, – сказал я, нажав кнопку мобильника и еле сдерживая зевоту. – Кто это?
   – Твой друг у нас, – жёстко, с тяжёлым металлом в голосе послышалось в ответ. – И с ним могут случиться большие неприятности. Если не вернёте найденное в подземелье. Мешки, что вы забрали, они наши.
   – Вас понял, – с хрипом ответил я, напрягаясь и мгновенно сбросив сонливость; на меня словно накатилась тяжёлая горячая волна, придавившая моё естество, во рту пересохло, язык стал заплетаться. – Кому вернуть? И когда? То, о чём вы говорите, дело ведь не сиюминутное. И мне надо услышать моего друга.
   – Пожалуйста, слушай.
   – Это я, – раздался из мобильника стенящийся голос Михаила Болумеева. – Они пытали меня. Прости, я не выдержал и… Перестаньте, не надо, прошу вас, я же всё сказал! А-а!..
   Последние его слова закончились душераздирающим воплем, сквозь который донеслось нечто, похожее на шум работающей газовой горелки.
   – Ну как, слышал? – спросил далее незнакомец.
   – Да. Суки вы, шакалы. Я доберусь до вас. Понятно сказал?
   И тут же упрекнул себя за угрозу; бойцовая собака, вознамерившаяся вцепиться зубами во вражеское тело, делает это молча, без лая, самое большее – позволяя себе утробное рычание, не предвещающее ничего хорошего.
   – Ага, доберёшься. Завтра в шесть утра оставите груз – весь, без остатка – на территории заброшенного кирпичного завода возле цеховых ворот. И никаких фокусов, иначе Болумеев умрёт страшной смертью.
   Сердце моё гулко стучало, и это было непривычно; подумалось, что старею, наверное, хотя вроде бы и рано ещё. Никогда прежде не был я так возбуждён. События начали разворачиваться самым нежелательным образом и в исключительно опасном направлении.
   Кто эти люди, похитившие Михаила? Как они узнали о татариновском золоте и нашей причастности к нему? Где-то мы прокололись, дали маху, но где? И как быстро они атаковали, уму непостижимо, как будто следовали за нами по пятам!
   Мысли с вопросами и без них вихрями проносились в голове. В ушах всё ещё звучали вопли моего товарища – вперемежку с непререкаемым голосом незнакомца.
   Ох, как не хотелось начинать боевые действия! Но неизвестные джентльмены удачи первыми вступили на тропу войны. Из-за жажды лёгкой наживы. И могли перечеркнуть всё, ради чего я прибыл в Ольмаполь. И уничтожить меня самого как участника сомнительного предприятия, связанного с большими ценностями. А Михаила в первую очередь. Жив ли он ещё? Нельзя исключать, что его ликвидировали сразу после звонка.
   Перед глазами возникла картинка с Болумеевым в окружении неясных человеческих силуэтов – как его бьют и калечат и как он угасает, издавая последние хрипения.
   Руки непроизвольно сжались в кулаки, стиснулись зубы, спёрло дыхание, и стало трудно дышать.
   Вспомнилось обещание, данное Наташе, быстренько разделаться с местными делами и сразу же вернуться в семейное гнёздышко. Возвращение откладывалось, вопрос – на сколько? И вернусь ли я вообще!
   Я провёл ладонями по лбу и щекам. Всё, долой эмоции и выстроенные на них бесплодные размышления, приступаем к делу!
   Через сорок минут я встретился с Юрием Самойловым и обрисовал возникшую ситуацию.
   – Наверняка вас – тебя и Болумеева – прослушивали, – сказал он по окончании моего сжатого рассказа. – И скорее всего в личном его апартаменте. Ладно, едем, посмотрим, что там и как.
   Спустя ещё несколько минут мы прибыли к ресторану «Магнолия» и поднялись в кабинет владельца заведения. На втором этаже нас пытались остановить двое из охраны, но несколькими словами об эксцессе с Михаилом Владленовичем мы убедили их предоставить нам свободу действий.
   – Пожалуйста, проходите, – сказали охранники. – Если какая-то помощь нужна будет, всегда к вашим услугам.
   – Спасибо, ребята, – сказал я в ответ, – будьте наготове. Вы можете понадобиться в любой момент.
   В кабинете Юрий обнаружил два «жучка» под крышкой стола и что-то сделал с ними, чтобы они не работали.
   Всё же классный он электронщик, в который раз подумалось мне. И медвежатник тоже замечательный, присовокупил я, вспомнив, как лихо отмыкал он сейф и дверные замки при ограблении особняков прекрасных дам Басиной и Митюковой. У последней тогда мы изъяли семь с половиной миллиардов наворованных рублей. А из сейфа Басиной – бриллиантов и прочих драгоценных камней на шесть с половиной. Тоже млрд.
   – Вы обсуждали в этих стенах тему клада? – спросил Юрий, держа на ладони крохотные подслушивающие устройства.
   – Здесь как раз и… – немного подумав, ответил я. – Обговаривали кое-какие детали. Уж не помню точно, какие именно слова мы произносили.
   – Весьма неосмотрительно с вашей стороны. Тёртые вроде калачи, а ведёте себя, как ребёнки неразумные. Когда мы с Петром были в этом кабинете, не прозвучало ни намёка на золото, просто вынесли мешки во двор, к машине, и всё. А знаешь почему? Потому что болтать лишний раз может быть вредно для собственного благополучия и дела, которым ты занимаешься; у стен всегда могут быть уши.
   Мой визави вздохнул, сдвинул брови, качнулся на каблуках вперёд-назад, цыкая, оглядел помещение и сказал:
   – Какой исключительный порядок и чистота! Нигде ни пылинки. Сразу видно, что здесь регулярно и тщательно убирают. И при уборке не заметить «жучки»! Это исключено.
   Юрий обратился к администратору ресторана, который толокся вместе с охранниками в коридоре возле двери, и попросил пригласить уборщицу, обслуживающую кабинет Болумеева.
   Скоро пред нами явилась приятного вида особа лет тридцати в тёмном платье и белом фартуке, среднего роста, аккуратная, ладная собой, сексапильная. При виде нас она застенчиво улыбнулась, слегка покраснела и опустила глазки.
   – Присаживайтесь, – сказал Юрий, показывая на ближний к себе стул. Сам он в полицейской форме с капитанскими погонами восседал во главе стола и властным серьёзным видом производил довольно сильное впечатление.
   Уборщица села на предложенное место и сложила руки на коленях.
   Я устроился у простенка между окнами так, чтобы видеть лица обоих.
   – Капитан полиции Самойлов! – представился Юрий. И выдержав паузу, с намеренной жёсткостью спросил: – Ваше имя?
   – Ирина. Ирина Тимофеевна Пасельева, – заметно волнуясь, ответила женщина.
   – У вас семья, дети?
   – Я мать-одиночка. У меня растёт дочь, ей десять лет.
   – Как часто убираете в помещениях?
   – Ежедневно. За исключением двух моих выходных в неделю. В эти дни я подрабатываю ещё в одном месте.
   Я почувствовал, как немножко кольнуло в груди: пока я отбывал срок в режимном лагере, моя мать, уволенная с учительской работы, тоже уборщицей выпахивала себе на хлеб в двух конторах.
   – И в этом кабинете убираете? – тем временем продолжил Юрий.
   – Да, и в нём.
   – Протираете полы, стол, так, Ирина Тимофеевна?
   – Конечно. Всю обстановку: шкафы, рамы картин…
   – В таком случае вы не могли не заметить это! – с нажимом произнёс мой товарищ; он положил на столешницу «жучки» и размашистым движением подвинул их к собеседнице.
   Та побледнела и, вытянув лицо, уставила испуганный взгляд на предъявленные улики.
   Сделав знак Юрию, я пересел за стол напротив уборщицы и в мягкой доверительной форме рассказал о захвате неизвестными людьми владельца ресторана Михаила Болумеева и что сейчас ему угрожает смертельная опасность. И что только с её, Ирины Тимофеевны, помощью его можно спасти.
   – Что я должна сделать? – спросила женщина убитым голосом.
   – Ничего особенного. Только сказать, кто вам дал подслушивающие устройства.
   Она без промедления назвала имя и фамилию человека, кто он такой, с кем хороводится, номер его телефона и адрес проживания.
   Это был Стас Шибаркин, подручный моего старого «знакомого» Николая Рыскунова, того самого, который с двумя подельниками участвовал в попытке изнасилования на стройке Нади Зайцевой, несовершеннолетней девчонки; из-за них я шесть лет отбывал срок в «Полярном медведе». И до сих пор сидел бы, не ударься мы с Петром Вешиным в бега. Теперь Рыскунов был связан с бывшим полицейским офицером Окуневым и выполнял различные его поручения, имевшие отношение к тёмным криминальным делам.
   Когда-то у Ирины Тимофеевны был непродолжительный роман с этим Стасом. По старой дружбе и за определённую мзду она, как выяснилось, и исполнила просьбу бывшего кавалера.
   – И давно вы закрепили жучки?
   – Вчера после окончания уборки. О, Господи, зачем только я это сделала! Ох, глупая, неразумная баба!
   Уборщица смахнула слёзы.
   – Не плачьте, успокойтесь, – проговорил я и спросил всё с той же проникновенной тональностью и поощрительным взглядом: – Дочь от Шибаркина?
   – Нет, от другого мужчины.
   Лицо женщины стало наливаться кровью; в данный момент, без сомнения, она испытывала неловкость за своё интимное прошлое.
   – Меня накажут, уволят теперь? – спросила дрожащим голосом Пасельева. – Вы знаете, я в стеснённых денежных обстоятельствах. Мне одной приходится поднимать дочурку мою Катеньку.
   – Не тревожьтесь, – сказал я как можно ласковей. – Всё останется между нами. Мы никому ничего не скажем, и вы по-прежнему будете работать в «Магнолии». Но вам самой надо молчать о сути нашего разговора. Если спросит кто-то, зачем вызывали, скажете, что мы показывали фотографию мужчины и спрашивали, не видели ли вы его в здании ресторана или ещё где-либо? Вот оно, это фото.
   И я предъявил ей обрывок газеты с изображением человека в фетровой шляпе, завалявшийся в моих карманах, который я всё не удосуживался выбросить.
   – Вам понятно?
   – Да, понятно, спасибо, – сказала Ирина Тимофеевна; лицо её слегка оживилось. – Разрешите идти?
   – Идите. Но помните: о содержании нашей беседы – никому ни слова, включая Шибаркина! Это для вашей же безопасности. Будьте здоровы!
   Уборщица ушла. Мы с Юрием встретились понимающими взглядами.
   Беседа с Пасельевой заняла около восьми минут.
   Затем – для маскировки расследования – поочерёдно допросили ещё одну уборщицу и официанта с официанткой. И представили всё ту же картинку с человеком в шляпе. В сопровождении нескольких вопросов, «главным» из которых был не видели ли они его вчера или позавчера в ресторане или за его пределами.
   На всё понадобилось не более получаса. Перед тем как уйти, я, используя шифр, переданный мне Болумеевым, открыл потайной сейф и взял хранившийся в нём пистолет.
   Администратор спросил, не может ли он лично оказать какое-нибудь содействие, но я сказал, что разговор с сотрудниками ресторана был проведён лишь для проформы, чтобы ввести злодеев в заблуждение, и всю необходимую информацию мы получим в другом месте.
   Во второй половине дня состоялось знакомство уже с Шибаркиным. О местонахождении его Юрий узнал через отдел полиции, который возглавлял. Кажется, посредством пеленгации мобильного телефона этого субъекта.
   Предварительно мы съездили к Дарье Михайловне, и с её разрешения я достал из подпольной завалины спрятанные в ней пистолеты «Грач» и ТТ.
   В своё время, перед тем как закопать оружие, я не поскупился на смазку, и оба ствола были в прекрасном состоянии. Надо было лишь тщательно протереть их, что я и сделал в присутствии хозяйки дома и её сына.
   – Что-то вы задумали, – с тревогой сказала Дарья Михайловна. – Юра, смотри, не влезьте в нехорошее дело!
   – Не волнуйся, мам, – улыбаясь, успокаивающе и немного похохатывая, проговорил Юрий. – Ты же меня знаешь. Я человек осторожный, законопослушный и дурного не помыслю.
   – Зачем же пистолеты?
   – Да незачем. Просто хватит им лежать в земле. Вот сейчас поедем в полицию и сдадим, кому следует и как положено. Я сдам лично. Бумажку о сдаче оружия принести?
   – Не надо, верю тебе.
   В пистолете ТТ после приснопамятной стрельбы у моста через речку Агапку оставалось шесть патронов, плюс восемь в запасном магазине и пятнадцать – в «Граче». Вполне достаточно для серьёзного боя. Особенно если бить на поражение и без промаха; последнее у меня получалось очень даже неплохо, что всегда придавало уверенности в схватке с противником, как бы тот ни был опасен.
   Пистолет же Болумеева я передал Юрию. Так что оба мы были вооружены.
   Непродолжительная поездка к дому, в котором проживал Станислав Шибаркин. Поднялись по лестнице на нужный этаж. Звонок в дверь.
   Увидев через дверной глазок человека в полицейской форме и услышав: «Откройте, полиция!» – хозяин квартиры отомкнул замок, и перед нами предстал весьма плюгавенький корявый мужичонка с бегающими глазками. Мне ещё подумалось, как это Ирина Пасельева, такая справная женщина, вздумала связаться с ним! Что её толкнуло в объятия этого хмырёныша? Неужели крайняя нищета, острая потребность в деньгах? Или какая-то некрасивая история, в которую она впуталась и оглаской которой он запугивал её? Или нездоровая, извращённая тяга к уродству?
   Под угрозой оружия посадили Шибаркина в машину, завязали ему глаза чёрной тряпицей и выехали из города по направлению к Салымовке. Всю дорогу молчали. Я и похищенный нами человек сидели сзади. Иногда, на ухабах, я соприкасался с ним и тогда чувствовал, как его знобит. От страха, вероятнее всего.
   Прибыли в деревню. Зашли в самойловский дом, сняли повязку с глаз пленника.
   Если откровенно, мы не церемонились и допрос вели с пристрастием. Хотя бы потому, что время шло на часы и минуты и надо было спешить.
   В основном использовалось психологическое воздействие, но было и физическое. Я выстрелил из ТТ. В замкнутом пространстве грохот выстрела ударил по ушам похлеще звуков отбойного молотка или близкого раската грома. Пуля обожгла пленнику кожу на бедре и проделала две округлые дырки в его отвислых штанах – входную и выходную; он вскрикнул от боли.
   – Вторая будет в колено, а третья – в живот, – сказал я, наводя ствол ему в лицо. – И ты умрёшь в непереносимых мучениях. Понимаешь, наверное, нам шутить недосуг и всё более чем серьёзно. Спрашиваю последний раз: где Болумеев? Считаю до пяти, а дальше «выйдет заяц погулять» – вместе с лисой. Итак, три, четыре, пять, ну!..
   Мужчина испугался, что я и вправду убью его, и поведал, что заложник содержится в подвале одного из гаражей, принадлежащих самому Рыскунову – в числе прочей его недвижимости. И сообщил, где находится объект и в каком товариществе.
   Юрий подробно расспросил Стаса об устройстве замков на воротах и двери гаража и, обратившись ко мне, сказал:
   – Думаю, справлюсь без особого шума и проволочек.
   – А со мной что сделаете? – спросил пленник; губы его дрожали, на висках и по сторонам носа выступили мутные капельки пота; мутность верней всего из-за недостаточно чистых кожных покровов. – Убьёте?
   – На черта ты нужен, руки об тебя марать, – сказал я с презрением. – Если всё пройдёт гладко – вернёмся, освободим и снова заживёшь прежней никчёмной жизнью на потребу своему поганому тезеву. Молись, чтобы всё у нас было хорошо.
   Мы надёжно связали его верёвками и спустили в подпол.

Глава одиннадцатая. Спасение и прочее

   Сделанное нами было грязной работой, но иначе не получалось – вопрос стоял о жизни или смерти нашего сподвижника и, повторяю, времени было в обрез.
   Ещё почти час добирались до гаражного товарищества.
   На въезде – шлагбаум и сторожевая будка почти впритык к нему. Нас встретили двое сторожей: один молодой парень, второй – уже в годах. Юрий потряс перед ними полицейским удостоверением и предложил обоим сопроводить нас до гаража номер сорок три.
   – А как же шлагбаум? – сказал пожилой сторож.
   – Поднимите, и всё, – бросил я. – Мы там недолго. За это время ничего не случится.
   – Ладно, пошли, Яковлич, – сказал молодой сторож. – Покажем, где этот сорок третий, а то будут плутать между блоками. Машину вон, сбоку дороги поставьте, напротив сторожки, чтобы не мешала проезду.
   – Что ж, пойдём, Виталик, раз просят, – ответил Яковлевич.
   – Может, доедем на «Тойоте»? – тихонечко проговорил я, обращаясь к Юрию.
   – Не, лучше пешком, – сказал он. – Чтобы не привлекать лишнего внимания. Вдруг кто из ихних увидит, что моя бандура возле рыскуновского каретного сарая стоит.
   Сторожа провели нас к нужному гаражу – не ближнему относительно будки. Юрий подобрал отмычку, и через пару минут врезной замок в дверце на створе ворот был отперт.
   – Вы первыми, прошу, – сказал он нашим сопроводителям, потянув за скобу и кивая головой на распахнувшийся дверочный проём.
   Те прошли внутрь. Яковлевич щёлкнул выключателем рядом со входом, и вспыхнувшие лампочки осветили довольно просторное помещение, примерно восемь на пятнадцать метров, и три легковые иномарочные машины в нём.
   – Во гаражище! – воскликнул Виталик, обводя глазами стены. – Хоть цех какой устраивай или мастерскую хорошую! Был бы моим, уж я бы развернулся, зашибнул деньгу.
   – Уж ты развернулся бы! – откликнулся напарник. – Только вперёд от дербаганивания надо отказаться, а то хлещешь почём зря.
   – Прямо-таки и хлещу! – с возмущением произнёс младший сторож. – Хватит меня перед людьми поносить.
   Как и говорил Стас Шибаркин, в дальнем от ворот углу пола виднелась подъёмная крышка на петлях.
   – Откройте, – сказал Юрий сторожам, проведя по ним строгим взглядом.
   Виталик, недовольно что-то бормоча, приподнял эту крышку, сиречь творило, Яковлевич щёлкнул ещё одним выключателем, и внизу в стороне от лаза вспыхнул яркий электрический свет.
   – Давай ты туда, – сказал мне Юрий и, мотнув головой на сторожей, добавил: – А я с ними побуду.
   Я спустился по металлической лесенке и оказался в просторном же подвале, заставленном многочисленными ящиками и мешками, набитыми каким-то добром.
   У противоположной стены полулежал на грязном тряпье и щурился на свет Михаил Болумеев. Лицо его покрывали многочисленные кровоподтёки и ссадины, руки, заведённые за спину, и ноги были связаны прочной бечевой.
   – Ну здравствуй, Миша! – сказал я, приблизившись.
   – Это ты, Карузо! – сказал Михаил, ещё больше поворачиваясь ко мне. Губы его болезненно искривились. – Прости, друже, они, говорю, пытали меня. Сначала просто били, а потом начали опаливать паяльной лампой. Я не выдержал и назвал твоё имя. И гостиничный номер твой. Прости, пожалуйста! Разнежился, видать, я в мирной ресторанной жизни, не тот уж стал, что в прошлые времена, потерял былую стойкость.
   – И правильно сделал, что назвал, не переживай. Иначе запытали бы тебя до смерти. Ничего, теперь – вместе-то! – мы со всеми ними справимся.
   Несколько взмахов раскладного ножа, купленного в Москве сразу по приезде, который я всегда носил с собой, – и путы, стягивавшие конечности пленённого, были перерезаны. Ухватив за плечи, я помог ему подняться с тряпичного ложа.
   – Как, сможешь идти?
   – Смогу, пожалуй. Сейчас, немного только…
   Михаил постоял, растирая запястья и кисти рук и переминаясь с ноги на ногу, дабы восстановить кровообращение, затем неуверенными шагами двинулся к лестничному лазу.
   Я подстраховывал его снизу, пока он поднимался наверх.
   – Ничего себе! – воскликнул один из сторожей, увидев избитого измождённого человека с гематомами на лице.
   – Вот те раз! – подхватил другой сторож. – Ну и дела. А мы и не знали ничего.
   – О нас никому ни слова! – сказал я им на прощанье. – Иначе вернёмся и накажем – костей не соберёте.
   – Да-да, конечно, никому, что вы! – наперебой ответили они. – Мы же понимаем.
   Закрыли дверь гаража и направились к сторожевой будке. Сторожа на некотором расстоянии молча влачились за нами.
   Перед тем как сесть в машину, Юрий достал телефон и с кем-то коротко переговорил.
   – Рассказывай, кто тебя так разделал? – сказал он Болумееву, когда мы выехали с территории товарищества и повернули в сторону города.
   – Люди из банды Рыскунова, – ответил тот измученным голосом и постанывая. Он держался за ручку над дверцей и отстранялся от спинки сиденья, чтобы не соприкасаться с ней. – Они не представлялись, но одного я узнал, доводилось когда-то пересекаться. О-о, сил нет терпеть, как больно! И голова гудит, раскалывается.
   – Терпи, казак. Насчёт золота допытывались?
   – Насчёт него. На миллиард двести миллионов ведь тянет – такие денежки на дороге не валяются. Вот эти типчики и слетаются, как мухи на медовый аромат. Куда мы теперь?
   – К матери моей, в посёлок Тихоновка. Я позвонил ей, и она ждёт.
   – Я думал – мне кранты, добьют они меня, а вы вот, спасители мои, явились. Век этого не забуду, что хошь для вас сделаю.
   – Да ладно, сделает он. Молчал бы уж, страдалец.
   Въехали в посёлок, свернули на соседнюю улицу, проехали полквартала и остановились на обочине дороги перед домом Юриной матери; она смотрела из окна, лицо её было напряжено, губы поджаты, брови нахмурены.
   Посмотрели в обе стороны вдоль пустой улицы, прошли через калитку, поднялись на крыльцо.
   Дарья Михайловна встретила нас в сенях, сдержанно ответила на приветствия и без лишних разговоров провела в заднюю комнату, служившую и кухней.
   Болумеев разделся до пояса, Юрий помогал ему снять рубаху, и мы содрогнулись, увидев обширные волдыри у него на спине, груди и животе; многие из них полопались, оголив подкожные ткани, и потекли сукровицей.
   Наверное, Михаила следовало бы отправить в больницу, но там к нему могли наведаться рыскуновские, и вряд ли визит этих чертей привёл бы к чему-нибудь хорошему.
   Мне вспомнилась фельдшерица Саша Новикова, с которой ехал в одном вагонном купе. Вот чьё лекарское искусство могло бы сейчас пригодиться. И пожалел, что не взял номер её телефона.
   Впрочем, в плане лечения всё обошлось наилучшим образом.
   Юрий сказал, что знает одного опытного терапевта, что у них приятельские отношения и что поедет посоветоваться с ним. И добавил:
   – Ему под семьдесят; лет пять, как занимается частной практикой.
   Он сразу же уехал и довольно скоро вернулся с тем самым врачом по фамилии Шачков; по пути они заглянули в одну из аптек и купили лекарственные средства, необходимые при термических ожогах.
   Терапевт покачал головой, увидев обширные поражения на теле пациента, произнёс: «М-да, вот люди, что творят» и приступил к обработке, сопровождая смазывания и прочие действия успокаивающими уверенными словами человека, знающего своё дело. Среди прочего он вколол два препарата: подкожно и внутримышечно. Обезболивающее и противовоспалительное, как мне запомнилось.
   Когда медицинские процедуры были закончены, Юрий заикнулся о денежном вознаграждении, но Шачков категорически возразил.
   – Никакой оплаты! – сказал он. – Считайте, что это обычный вызов врача на дом. Только, если не трудно, отвезите меня обратно.
   И спросил у Михаила:
   – Как чувствуете себя?
   – Вроде бы ничего, – ответил тот с несколько виноватым видом. – Знобит только, слабость и пить хочется. Простите, что обеспокоили вас, оторвали от работы.
   – Озноб и слабость – последствия ожогов, – сказал врач, – признаки интоксикационного синдрома. Ничего, вы человек молодой, сильный – вон какая мускулатура рельефная, и сердце работает как часы; день-два – и вам станет лучше, будете как новенький. Что касается беспокойства, это моя профессиональная обязанность – посещать людей, у которых проблемы со здоровьем.
   – Пить хочется! – воскликнула Дарья Михайловна. – А вот у меня чаёк готов только что заваренный. Ах, какая я растеряха: заварила и позабыла о нём в сутолоке! Давай налью тебе, милый!
   Она наполнила кружку чаем, добавила сахарный песок, размешала и подала страждущему.
   – Вот, испей!
   Михаил с жадностью сделал несколько крупных глотков, перевёл дыхание и допил оставшееся.
   – Спасибо, мать! – поблагодарил он, ставя пустую кружку на стол.
   – На здоровье! – ответила Дарья Михайловна. – Может ещё?
   – Нет, хватит.
   – Это лекарства для вас, молодой человек, – сказал Шачков, положив возле кружки упаковки с таблетками и рецептурную бумажку. – Как принимать, я расписал.
   Попрощавшись с хозяйкой, все мы, четверо мужиков, покинули дом, сели в машину и поехали.
   У пятиэтажки, в которой проживал терапевт, высадили его, поблагодарив на прощанье и попросив не распространяться о необычном больном. Юрий вышел вместе с ним и, стоя у машины, всё же вручил ему крупную купюру – почти что силой, – и тот держал её в пальцах так, словно она была чем-то замарана.
   Не знаю почему, эта сценка со сконфуженным эскулапом больно царапнула мне сердце.
   – Интеллигент, земский врач как бы! – с некоторой долей сочувствия и одновременной досады произнёс Юрий, вернувшись за руль и включив скорость. – Всегда благостного отдаёт больше, чем получает. Словно из девятнадцатого века прибыл в наш мир зла и насилия. Думаете, он себе эту денежку оставит? Нет, лекарства каким-нибудь бедолагам купит, влачащим существование без рубля в кармане, хорошо знаю его. Видел я тех несчастных людей почти на дне, кому он помогает, у которых никакого просвета нет в жизни.
   – Что это за частная практика такая, – недоумённо проговорил я, – если он из своего кармана обеспечивает больных? Он же пенсионер, должно быть.
   – Шачков – исключительно способный врач, не только вылечит, но и ободрит вперёд, успокоит. К нему и богатые пациенты обращаются. С них он берёт сполна; отсюда источник благотворительности.
   – А семья, дети?! Им что, ничего не надо?
   – У него жена такая же благословенная Богом. И сын, кандидат медицинских наук, зарабатывающий вдесятеро больше отца.
   Проехав ещё немного, мы остановились у первого супермаркета и закупили продовольствие: хлеб, сухари, копчёную колбасу, мясные и рыбные консервы, муку, крупы, соль, сахар, растительное масло. И спички. И кое-что из кухонной утвари, необходимой для приготовления еды. Я всё оплатил из своего кармана. Юрий хотел тоже вложиться, но я сказал, что не надо, что денег у меня с избытком и могу ему одолжить.
   Загрузили покупки в багажник машины, поехали дальше, миновали несколько улиц и, выехав из города, повернули на дорогу в направлении Салымовки.
   Между тем ночь наступила, на небе высыпали мириады звёзд, и окрестности, полускрытые темнотой, стали принимать фантасмагорические причудливые формы, полные таинства, – так мне представлялось.
   – Как думаешь, – произнёс вдруг Юрий, – чем всё закончится?
   – Что именно? – переспросил я, отвлекаясь от ночных пейзажей.
   – История с золотом.
   – Не знаю. Поживём – увидим. Главное, что Мишу удалось освободить и он жив, хоть и не совсем здоров.
   – У меня такое впечатление, – продолжил Юрий, – что она закручивается в тугую спираль. Вопрос, по кому жахнет, когда её отпустит.
   – В смысле, по ним или по нам?
   – Именно так.
   – Будем стараться, чтобы по ним. Они этого заслуживают в полной мере.
   – Стараться будем, а бой решит судьба. Э-хе-хе, жизнь наша полосатая: то терпимая, то совсем никакая.
   Он вздохнул и замолчал. Дорога в свете фар неслась навстречу, вырываясь из тьмы. В отдалении проплывали редкие огоньки селений; кажется, за последние годы их стало ещё меньше и они сделались ещё тусклее. Кто там всё ещё проживает? Одинокие старики? Или доморощенные философы, отдалившиеся от обычного мира людей и кормящиеся за счёт окружающей среды, приусадебным хозяйством или иным каким-то способом?
   Болумеев сидел сзади, закрыв глаза; на лице его читались печаль и утомление.
   – Как чувствуешь себя, Миша? – спросил я, повернувшись к нему.
   – Терпимо, – последовал ответ, – бывало и хуже, но реже.

   Приехав на место, вошли в самойловский дом, зажгли керосиновый фонарь и выпустили из подпола Шибаркина.
   – Это он тебя паяльной лампой? – спросил я у Михаила, кивая на пленника.
   – Нет, лампой кто-то другой занимался, – ответил он. – Их было пятеро. И этот был среди них, я его хорошо запомнил. Да что запоминать: он рядом стоял и наблюдал, как меня пытают. Раздели до пояса, подвесили за руки и давай этой горелкой. Ещё смеялись гады да приговаривали, мол, жареным запахло, вкусно как.
   – Повезло тебе, что не ты его мучил, – сказал я похищенному мужчине.
   – Я хочу есть, – сказал Шибаркин, поняв, что угроза его жизни миновала. – И пить. Дайте напиться.
   – Вода в бадейке – колодезная, – сказал Юрий, махнув рукой в сторону чулана, где на лавке возле умывальника стояла деревянная цилиндрическая ёмкость. – Надеюсь, ещё не протухла. Пей, сколько влезет.
   – А поесть!
   – Потерпишь.
   – Хоть до города довезите!
   – Доберёшься. На своих двоих. Скажи спасибо, что легко отделался. При том, что пытал нашего друга.
   – Да не я это! – возопил Шибаркин и повернулся к Михаилу. – Вот, он же сказал. Болумеев, скажи им ещё! – И помявшись немного, добавил вполголоса: – Это сам Рыскунов лампой его поджаривал. Аж тошнило от горелого. Я бы в жисть не стал.
   – Все вы там в вашей шайке хороши! – прорычал Юрий, замахиваясь на пленника кулаком. – И ты тоже.
   – Погоди, – сказал я, обращаясь к нему и подмигивая. – Зачем человека понапрасну обижать! Надо воздать Станиславу за страдания, моральные и физические; наверное, уж страху-то натерпелся, сидючи в подполе и думая, что его укокошат. Закуски у нас, вон, полны сумки. Ты говорил, что в деревне где-то шнапсик оставался. Это получше колодезной воды будет.
   Юрий вышел из дома. Через пять минут он вернулся с бутылкой, до горлышка наполненной спиртным коричневатого цвета, и поставил её на стол со словами:
   – Вот, первачок. Калгановый. Хлебайте.
   Затем нарезал хлеба и колбасы.
   – Ешьте.
   При виде спиртного и закуски пленник ещё больше воспрянул духом и облизал губы от нетерпения.
   Я налил полкружки, поставил перед ним и сказал:
   – Пей. Непременно жажду снимет – проверено на практике. И поешь. А то и в самом деле столько времени голодный. Да ещё этот подпол треклятый – с ума можно сойти в темноте от страха. Сочувствую тебе, но и ты нас пойми: надо же было как-то выручать товарища. Миша, ты тоже поешь.
   – Не хочется что-то, – моргая глазами, пробормотал Михаил. – Слабость одолевает. Потом, может быть. Даже о куреве тошно думать.
   Шибаркин выпил самогонку до дна, крякнул и принялся за еду.
   – Ну как, ничего горилка? – спросил я у него.
   – Обалденная! – выговорил он с набитым ртом и не переставая жевать. – Так хорошо пошла. И крепкая, ни дна ей, ни покрышки, градусов шестьдесят будет. Где вы её взяли?
   – Места надо знать, – с угрюмым смешком сказал Юрий. – Ты ешь, ешь.
   А я ещё налил пленнику – чуть меньше полкружки.
   – Вот, на, ещё хлобыстни, коли нравится.
   И эту дозу Шибаркин полностью выпил, и ему совсем похорошело. Лицо его расплылось в наглой циничной ухмылке, и с одного взгляда было понятно истинное нутро этого молодчика.
   Юрий молча наблюдал за ним и чему-то едва заметно улыбался.
   Михаил сидел на лавке несколько в стороне от стола. Он так и не притронулся ни к колбасе, ни к хлебу, а только попил воды, зачерпнув её из бадейки. Видимо, последствия термических ожогов всё ещё давали себя знать и он продолжал испытывать недомогание.
   Немного не доев колбасу, пленник вздохнул и раскрепощённо сказал:
   – Эх, закурить бы!
   Стас был курильщиком. Когда мы забирали его из квартиры, при нём было полпачки «Мальборо»; Юрий прихватил её с собой, а теперь положил на стол.
   – На, дыми.
   Тот запалил спичкой сигарету и сделал несколько затяжек.
   Под воздействием повторного приёма алкоголя и никотина пленник совсем охмелел и сделался чрезвычайно разговорчивым и откровенным.
   – Вот ты шестеришь у Рыскунова, – прочувственно сказал я ему, – а на вид – ух, бывалый, крутой парень.
   – Нет, я не шестерю, – ответил он, не полностью произнося слова, заглатывая окончания. Серые глаза его сделались тускло стеклянными. – Я не шестёрка, а почти что крестовый туз, хотя вроде бы на первый взгляд так себе. Мы там такие дела проворачивали! Вам бы не по плечу было – всем троим, знаю, что говорю. Это я откровенно, как на духу выкладываю.
   – Заливаешь, – с насмешкой сказал Юрий. – Ничего вы не проворачивали.
   – Я заливаю?! – пьяно воскликнул Шибаркин, попытавшись встать со скамьи. – Да я… да мы… Я человек – огонь!
   И он сумбурно, но достаточно понятно рассказал, как, будучи охранниками Германа Автономьева, они вдвоём с напарником три года назад пристрелили его на охоте в заказнике Девичья гора.
   – Дали ему по башке прикладом; Митька Назаров, с которым мы были, сзади приложился этой штукой, а после я сам – лично! – оглушённому Герману Леонидовичу из его же ружья прямо в рот и шарахнул. Он ни понять, ни почувствовать ничего не успел. Полчерепа выстрелом снесло, куда чего только полетело, даже штаны у меня забрызгало, потом отстирывал. А полицейское расследование, хе-хе, выдало эту нашу штукенцию за самоубийство. Во балбесы конченые! Уж мы смеялись, смеялись.
   Мы с Юрием переглянулись; Михаил, кривясь лицом, словно от зубной боли, покачал головой.
   – Врёшь, что вы это! – бросил он Шибаркину. – Не может этого быть. Сказки рассказываешь.
   – Кто, я вру?! – ответил вконец опьяневший мужчина. – Да я… Зачем мне врать?
   И пленник заплетающимся языком рассказал, что убийство было совершено по приказу самого Окунева-Шуцмана. Через Рыскунова, являвшегося непосредственным организатором не просто криминального дела, а исключительно стрёмного, на которое далеко не каждый блатарь отважился бы. Совершено для того, чтобы этот Окунев загрёб весь бизнес олигарха и его капиталы.
   – А ведь он правду говорит! – сказал я, когда Шибаркин замолчал.
   – С чего тебе знать? – недоверчиво произнёс Юрий.
   – Потому что я там был; и выстрел слышал, и видел, как они вдвоём уходили от убитого Автономьева. Станислав ещё оглянулся, перед тем как скрыться за деревьями.
   – Всё верно, так и было, оглядывался я, – заикаясь, выдавил из себя наш пленник. – Захотелось взглянуть напоследок на своего шефа, как он там с отшибленной головой складно полёживает на травке, ха-ха. И нам хорошо заплатили, как обещали. Мы на эти бабки по новой тачке себе купили.
   – Ты-то как очутился в этом заказнике? – спросил у меня Юрий.
   – Хотел рассчитаться с Германом Леонидовичем за отца: когда-то, будучи главарём бандитов, Автономьев замучил его до смерти. Раскалённым утюгом. Но они, – я посмотрел на Шибаркина, – опередили меня.
   – Ну дела! – произнёс Юрий. – Скажи кто другой, ни за что бы не поверил.
   – Ещё хлебни, – сказал я наклюкавшемуся «супермену». – И мы вместе с тобой дерябнем.
   Я налил граммов по сто с небольшим ему и себе. Он выпил, а я отставил свою кружку и спросил:
   – И где твой дружок Назаров обретается теперь?
   – Нет его больше, ухайдакали в прошлом году. Он с перепоя к бабе какой-то смазливой начал приставать, под юбку ей полез, а её мужик лопатой ему по шее р-раз; чуть напрочь голову не отхватил. Ну, мы этого мужика потом разыскали и ножичком саданули куда надо.
   – А вот скажи, Станислав, как ты смазливых девочек и бабёнок охмуряешь? Ходят слухи, что ты большой спец по женской части.
   Шибаркин мерзко захохотал, вылупив бессмысленные глаза, и приступил к повествованию о верном способе достижений своих амурных побед.
   Когда-то, много лет назад, ещё в ранней молодости, вычитал он в одном любовном романе, как герой второго плана, щегольской смазливый малый, обхаживал девиц, понравившихся ему. Наука была простая, состоявшая из нескольких стандартных приёмов, ключевым из которых были слова «Цилую ваши колини», что выходило и красиво, и мягко-благородно, смахивающе на рыцарский шляхетский манер.
   – Как услышит какая-нибудь фифуленция эти мои чудодейственные слова и – ой, ах! – сразу размякает и на шею мне бросается; прямо наизнанку готова вывернуться. Опробовано тысячи раз, и почти всегда действовало безотказно, хе-хе. Вертел я их…
   Произнеся это, Шибаркин навалился на стол, положил руки под голову и уснул.
   Юрий же вынул из-под столешницы портативный диктофон размерами меньше спичечного коробка и нажал на кнопку. В комнате зазвучала речь убийцы – каждое слово отчётливо слышалось.
   – Неплохой компромат, – сказал я, прослушав пьяную исповедь до конца. – На эту скотину. И на Окунева с Рыскуновым тоже. Главное – с толком использовать полученный материалец в нужный момент.
   Михаил Болумеев остался в Салымовке – продуктами он был обеспечен не меньше чем на неделю, – а мы с Юрием погрузили Шибаркина в машину и поехали в Ольмаполь. В городе, уже под утро, прибыли к дому, в котором он проживал, и положили его на скамейку перед подъездом.

Глава двенадцатая. Залечь на дно

   Собственно, цель моей поездки в Россию с посещением Ольмаполя была достигнута. Слово, данное Татаринову, я сдержал, всё сделано во всей полноте.
   Содержимое клада из городских подземелий перекочевало в лесные схроны, под надзор моих дружбанов и единомышленников, честных, порядочных людей. И должно использоваться по назначению. Прежде всего – на создание условий для нормального функционирования детского госпиталя имени его создателя: оснащение лучшим медицинским оборудованием, доведение зарплат работающему персоналу до справедливого уровня – не ниже, чем у их коллег в столице, например. И на поддержку детдома «Аврора», а также обеспечение достойной жилплощадью выпускников этого заведения и получения ими дальнейшего образования. Исходя из умственных способностей каждого.
   Всё в точном соответствии с завещанием. И выходит, что пора возвращаться к моей дорогой, ненаглядной Наталье Павловне и любимым близняшкам, маленьким весёлым шалунам, в свой пусть неброский, но уютный обихоженный домик на окраине Торонто – гнёздышко с зелёным подстриженным газоном и деревьями вокруг него.
   Вот такие мысли вдруг пришли ко мне, обжигая и томя душу, но я быстро отогнал их. Нет, сделана только половина дела: золото добыто, однако не пристроено окончательно, и впереди в этом отношении может быть ещё немало работы.
   Следовательно, просто так взять и уехать нельзя; забудь пока об этом, любезный друг, сказал я себе, забудь; и упрекнул себя за возникший соблазн.
   На повестке дня защита моих друзей – вот что надо сделать. В первую голову позаботиться о Михаиле Болумееве, полностью вывести его из-под возможного удара наших противников. На месть они шибко горазды, в злобе не знают граней и мало ли каких вредных штучек ещё способны придумать.
   Вспомнилось, как после успешного отражения нападения на фермерское хозяйство «Ольминские кущи», в обороне которого я участвовал, меня пытались убить оставшиеся на свободе члены рейдерской банды. И я вынужден был применить оружие, чтобы спасти свою жизнь.
   «Мстительность – характерная черта этих господ, – снова подумалось мне, – ярко выраженная, беспредельная, а сострадание им незнакомо».
   Да, Болумеев остаётся самой уязвимой мишенью. Хотя и Пётр Вешин с Юрием Самойловым могут быть под угрозой расправы. Только когда происки охотников за драгметаллом удастся окончательно нейтрализовать и всё уляжется, позволительно мне будет уйти восвояси – уехать из Ольмаполя. Навсегда, по всей вероятности, чтобы больше никогда сюда не возвращаться. А пока надо быть в полной боевой готовности, и моё воинское искусство может понадобиться в любое мгновение.
   Положение дел должно проясниться в течение нескольких дней, больше противная сторона не будет тянуть; что-нибудь они там за этот отрезок времени придумают и непременно выкажут себя. И тогда при благоприятном исходе можно будет взять курс на Торонто, ставший моей второй родиной и который я успел полюбить.
   Половина жителей его приезжие, многие из России и других стран бывшего Советского Союза. Я почти ежедневно сталкивался с ними на улицах или в каком-нибудь заведении общепита, и мы общались, с удовольствием произнося родные слова и слушая ответную речь на русском же языке.
   Лично мне этот большой цивилизованный город нравился ещё за традицию поддерживать национальные культуры и обычаи иммигрирующего населения. Русские, и я с женой в их числе, чувствовали себя в нём вполне комфортно, потому как это был один из самых безопасных и всесторонне развитых мегаполисов мира.
   В этой североамериканской стране никто не преследовал меня и не стремился посадить за решётку. Со стороны представителей власти, той же полиции, ко мне, за редчайшим исключением, было только учтивое, обходительное отношение. А если и выпадало по-иному, то без каких-либо мер принуждения и оскорблений, самое большее – деловито и сухо, согласно принятым параграфам закона.
   На моём пути домой – Шуцман и его присные во главе с Рыскуновым.
   Первые действия по захвату клада они начали. Может, на истории с похищением и пытками Болумеева всё же будет закончено?.. Нет, даже не мечтайте об этом, сударь. Золото стоимостью миллиард с лишним – огромная притягательная сила, и наши противники не успокоятся и предпримут что-нибудь ещё, причём весьма неожиданное. С какой стороны в этом случае ждать нового удара и по кому из нас они постараются его нанести?
   Конечно, лучше бы действовать на опережение. Однако нам неизвестен расклад сил неприятеля и каковы его конкретные намётки, так что ткнуть пальцем в небо легко. Пока под их воздействие попал лишь Михаил. Кто на очереди, я или…
   Шуцманским – или рыскуновским, не знаю, как лучше назвать участников этой банды – известно обо мне как Грунове Фёдоре Даниловиче. И о моём непосредственном участии в «золотом деле». А также то, что я вместе с Юрием Самойловым отметился при освобождении Болумеева из гаражного подвала.
   Надо полагать, они уже допросили тамошних сторожей, Виталика и Яковлевича, и с их слов получили представление о нашей внешности. Возможно, даже составили наши фотопортреты. И фамилию на полицейском удостоверении Самойлова те двое из охраны тоже, должно быть, запомнили и назвали бандитам.
   Получается, незасвеченным оставался один лишь Пётр Вешин.
   Вот такие мысли, довольно сумбурные, хаотичные, одолевали меня, и я перебирал варианты противодействия неприятелю.

   Будь я моложе и неопытнее, то, наверное, сразу ринулся бы в контратаку, начав с поиска противника. Но жизнь давно приучила меня к осмотрительности.
   Самой уничтожительной была история на стройплощадке, когда мне довелось избавить несовершеннолетнюю девчонку Надю Зайцеву от троих насильников. По ходу её я серьёзно покалечил одного из них и погнался за другим, в результате чего подставился полисменам. И получил по суду пятнадцать лет режимного лагеря. А надо было остановиться на освобождении жертвы и сразу отвалить в сторону – скрыться куда подальше. И целым и невредимым продолжить путь домой, к своей родимой матушке.
   Произойди сегодня подобный инцидент, я так бы и сделал: быстренько смылся бы, и поминай как звали. Полицаи же просто потолкались бы на стройке и вернулись ни с чем.
   Размышления об этом периодически наплывали на меня, и тогда я осуждал себя за непростительную оплошность, которую допустил.
   Короче, надо действовать с максимальной осторожностью и ничего не форсировать. А лучше всего затаиться, найти подходящее убежище в недрах города и наблюдать, как будут развиваться события. Пусть эти искатели приключений раскроются в достаточной мере. И тогда можно будет обезвредить их в нужный час упреждающим ударом, расхлестать по полной и тем самым уберечь себя от готовящихся опасностей и невзгод.
   Шуцманские, зная о причастности заезжего господина Фёдора Грунова к драгметаллу стоимостью миллиард двести миллионов, должно быть, уже начали искать новые подходы к моей персоне. И к Юрию Самойлову тоже.
   Им известно, что я остановился в «Заезжем доме «Таверна Кэт»». В номере оставались мои вещи: чемодан, кое-что из верхней одежды, нательное бельё, туалетные принадлежности. Возвращаться за ними – дополнительный риск.
   После непродолжительных раздумий я позвонил Косте Маткивскому, бывшему газетчику, моему дружбану из прошлой, доэмигрантской жизни. О нашем с ним приятельстве никто не знал, имя этого парня я не называл ни Петру, ни Юрию – даже им! – и он стоял как бы отдельной строкой в моём бытии.
   – Узнал меня? – спросил я, услышав его из мембраны телефона.
   – По голосу – да, – ответил он, совершенно не удивившись и как бы равнодушно.
   – Давай без упоминания имён. Надо бы встретиться.
   – Хорошо. Через час в том же месте.
   «То же место» – это кафе «Огонёк», в котором мы когда-то познакомились – «благодаря» Марку Автономьеву, сыну ведущего в те времена ольмапольского бизнесмена Германа Леонидовича Автономьева.
   Я стоял за высоким круглым столиком, поглощая пирожки с чаем, а этот мажор начал приставать к хорошенькой симпатичной девушке, находившейся среди прочих посетителей. Костя вступился за неё, а дальше пошло по извечной схеме с «пойдём выйдем» и мордобитием. На заключительном этапе, когда уже на улице, за углом кафе, парня начали отаптывать ногами, мне пришлось вмешаться и пустить в ход рукопашнические навыки. С сего эксцесса и началось наше приятельство.

   Точно в назначенное время я перешагнул порог упомянутого заведения общепита. За буфетной стойкой – всё та же знакомая мне буфетчица Нина. Она восприняла меня как человека, впервые явившегося пред её очи, и я отметил это как положительный факт.
   Часть моего лица закрывали большие чёрные очки. И вся моя внешность была немало изменена: другая причёска, волосы, окрашенные в тёмно-русый цвет, и ещё кое-какие трансформации, которые проделала надо мной дорогая Наталья Павловна, перед тем как отправить в далёкий путь. Супруга моя была неплохим специалистом по изменениям человеческого облика благодаря своему художническому мастерству. Наконец, совершенно иного, мешковатого покроя одежда, в значительной мере искажавшая обычные, присущие мне контуры фигуры.
   Круглые высокие столики в «Огоньке», предназначенные для перекусов и пития наскоро и на ногах, были заменены на обыкновенные прямоугольные в окружении лёгких удобных стульев с мягкими сиденьями. Это была главная перемена. Вкупе с новым оформлением зала – под вторую половину девятнадцатого века – она делала кафешку заметно благоустроеннее и экзотичнее, что, вероятно, располагало к более длительному пребыванию посетителей и увеличенному расходованию денег ими.
   Заказав стакан чая, я подошёл к столику, за которым сидел и попивал чаёк же Костя Маткивский.
   – К вам можно? – спросил я, сняв очки и дружески кивая и улыбаясь.
   – Вообще-то, я жду одного человека, – ответил мой старый приятель, поднимая взгляд; лицо его расплылось в весёлой ухмылке.
   – Отлично, это я и есть.
   Вот Костя то распознал меня в первую же секунду.
   Мы почти в точности повторяли одну из сценок нашего давнего знакомства: в тот раз, шесть лет назад, я только что вернулся из Москвы с лицом, изменённым пластикой, и выглядел для него совершенно незнакомым человеком.
   – Привет! – воскликнул мой дружбан и ещё больше и радостней оскалился, показывая ровные белые зубы. – Может, водочки жахнем?
   – Нет, только не здесь и не сейчас.
   – Тогда водки с чаем?
   Он продолжал разыгрывать начальный эпизод той самой, давнишней сценки; глаза его посверкивали озорством.
   – Ваньку валяешь, Костя!
   – Рад видеть! – ответил он, протягивая руку для пожатия. – Ты словно из небытия явился.
   – Моё небытиё – это канадское Торонто. Там я в собственном доме проживаю со своей семьёй – женой и детьми.
   – Далече, однако. И с семьёй! Браво! Семья – это пристань в бурю, как сказал один из великих. И зачем прибыл сюда?
   – Уладить кое-какие дела. Но события пошли не по плану, появились некие подводные камни, и мне надо несколько дней отсидеться. Нет ли у тебя укромного местечка?
   – Что, опять погони, перестрелки? Помню твой заключительный «аккорд» на мосту через речку Агапку, перед тем как ты исчез на годы. А за день до моста – ваш бой против бандитов возле села Чукалино, где ты тоже отличился, «подмазав» выстрелами нескольких атаковавших вас. О тебе после ЧП на Агапке неделю по телевизору галдели, выставляя самым законченным бандитом.
   – Перестрелок нет пока, и лучше бы их не было вовсе. Кстати, не знаешь, как в тот день рейдерского штурма телевизионщики так удачно оказались в Чукалине и от начала и до конца всё показали городу? Не вы ли, мил человек, навели их на сию катавасию?
   – Угадал. В тот раз я и тебя предупредил о предстоящем нападении на «Ольминские кущи», и редакции телевидения не поленился обзвонить – поставил в известность всех, кого хорошо знал и в ком был уверен.
   – Спасибо тебе за тот звонок; благодаря ему мы успели вовремя подготовиться для встречи незваных визитёров.
   Минувшие годы, кажется, совсем не изменили моего кореша: на вид – такой же щупленький, моложавенький, почти пацан. Неслучайно говорится: маленькая собачка – до старости щенок. Грубое, конечно, выражение, но, пожалуй, точное.
   А вот буфетчица Нина округлилась лицом и стала заметно шире в бёдрах. Однако талия у неё прежняя – где-то на семьдесят пять см, что в сочетании с раздавшимся нижним бюстом, кажется, ещё больше привлекало мужское внимание. И грудь сделалась выпуклей, рельефнее и аппетитней.
   Сексуальное воздействие её фигуры я почувствовал, как только вошёл в кафе. Это естественная реакция здорового индивидуума, и от неё никуда не деться, даже если любишь другую и только о ней непрестанно думаешь.
   Помнится, она говорила, что ждёт ребёнка. Наверное, родила и, возможно, не единожды. В таком случае беременности подействовали на неё самым благотворным образом. Хорошо ещё было, что улыбка у неё осталась той же, располагающей.
   – Ну ты, Костя, молодчина – по всем «фронтам» поработал, – сказал я, продолжая тему сражения в фермерском хозяйстве. – Благодаря тебе твоему звонку в Москву кому надо и отряд СОБРа «Гроза» прибыл к нам на подмогу. По сути, он нас тогда и спас. Ладно, это всё в прошлом. Так как насчёт какой-нибудь норы, чтобы залечь на дно?
   – Моя квартира сгодится – двухкомнатная? Я живу один, гостей обычно не принимаю; чем не убежище?
   – Не стесню?
   – Да что ты! Говорю, рад видеть! Между прочим, как звать-то тебя на данный момент? В своё время розыскные объявления называли вас, милостивый государь, не только Анатолием Мельниковым, но и Валентином Измайловым.
   – Сейчас я Фёдор Грунов.
   – О как – Фёдор! Ну что же, Грунов Федя, идём, покажу свою норушку, надеюсь, она тебя устроит.
   – Только общение со мной небезопасно, имей в виду.
   – Да понял я уже; ничего, как-нибудь обойдётся, и минуют нас все напасти, мнимые и реальные.
   Так я оказался в жилище моего друга-приятеля, доставшееся ему от родителей уже после моего бегства за границу. Это была ничем не примечательная двухкомнатная квартира-распашонка, то есть с окнами на противоположные стороны дома и с балконом на задний фасад. И лишь с самой необходимой меблировкой: книжным и посудным шкафами, двумя старыми диванами с пружинами, выпиравшими под обшивкой, столом, накрытым облупившейся клеёнкой, табуреткой и тремя неказистыми стульями. Небогатое наследство, не считая жилья.
   Время было к вечеру. Константин собрал на стол еду вкупе с чекушкой водки.
   Грешным делом выпили мы поначалу граммов по семьдесят, и за вполне холостяцким незатейливым ужином, состоявшим из ржаного хлеба, фабричных пельменей и малосольных огурцов, он рассказал кое-что о людях, с которыми нам – мне и ему – в былые времена доводилось сталкиваться в нештатной совокупности условий. А я наводящими вопросами направлял его повествование в нужное мне русло.

Глава тринадцатая. Воровские кланы

   Оказалось, что Марк Автономьев, вышеупомянутое появление которого в кафе «Огонёк» невольно способствовало нашему с Костей приятельству, переехал на постоянное жительство в Венгрию. Вскоре после «самоубийства» его отца, Германа Леонидовича. И что у Автономьева-младшего большие проблемы со здоровьем психологического и физического свойства.
   Эта история в кафешке, в общем-то тривиальная, запомнилась мне от начала и до конца, словно происходила только вчера, ибо в корне изменила мою судьбу. И периодически рисовалась мне.
   Марк, как вошёл, начал привязываться к Наталье Веряниной, уже в Канаде ставшей моей женой, а в тот момент ещё незнакомой. Она была на редкость хороша, а он любвеобилен – как тут не приставать! Маткивский же вступился за неё. Слово за слово, и Автономьев – он был со своим неразлучным другом и партнёром по боксу Николаем Рыскуновым – предложил ему выйти на улицу для разборки.
   Вышли они, завернули за угол, и эти двое начали избивать Маткивского вполне серьёзно, что было легко сделать, так как их жертва не отличалась ни мощным телосложением, ни навыками уличных драк без правил.
   «Бить человека по лицу я с детства не могу», – пел Владимир Высоцкий; смотреть, как два почти двухметровых бугая избивают худенького, физически не очень крепкого парня, тоже было невозможно. Словом, вступился я и несколькими ударами сделал и мажора, и его приспешника, после чего мы с Костей бежали с места происшествия.
   Оставшимся же лежать удальцам понадобилась медицинская помощь. Рыскунов в общем-то отделался легко, не считая болезненных ощущений в промежности, а Автономьев-младший неделю лежал в больнице с сотрясением мозга.
   Позже оба эти фрукта участвовали в попытке рейдерского захвата латифундии «Ольминские кущи», и Марк был ранен мною в правое плечо; я стрелял в него и других атакующих из охотничьего карабина «Эдельвейс», отличавшегося довольно приличной дальностью боя.
   Ранение не прошло бесследно; рука перестала слушаться и начала неметь и сохнуть, что подействовало на Автономьева-младшего самым угнетающим образом; врачи же были бессильны.
   Молодой человек сделался совершенно другим. Ещё вчера известный всему городу ловелас с хорошо подвешенным языком и нецеремонным отношением к прекрасному полу, случалось даже на двадцать лет старше и с солидным положением в обществе – последнее особенно импонировало преследователю объекта желания, – едва ли не в одночасье превратился в индивида угрюмого, малоречивого.
   Он начал было активно противостоять переходу отцовского бизнеса в чужие руки, в основном Льву Максимилиановичу Окуневу, сделавшемуся главным выгодополучателем от гибели Автономьева-старшего, и по неопытности в открытую заявлял, что сумеет поставить кое-кого на надлежащее место.
   Ему неоднократно давали понять, что лучше смириться и не артачиться и пусть всё идёт, как идёт. Для сохранения не только приемлемого состояния духа, но и жизни.
   Марк Германович проявил непослушание и обратился за помощью к приверженцам своего отца; только многие из их числа, быстро поняв, к чему всё движется, выказали нерешительность, а некоторые перешли в стан противника. В числе последних оказался и вроде бы верный друг и единомышленник Николай Рыскунов.
   Как я понял ещё из слов пьяного Шибаркина, этот господин давно уже переметнулся на сторону Окунева, предав прежнего хозяина и в конце концов погубив его.
   Предательство совершалось на исключительно выгодных для Рыскунова условиях. Окунев пригласил «кабальеро» к себе, отправив сообщение по интернету, и лично разговаривал с ним во время тайной встречи. Рандеву проходило вечером в особняке Льва Максимилиановича, посредине анклава, застроенного богатенькими гражданами, преимущественно разного рода крупными чиновниками местного, городского масштаба.
   Центр стола, за которым они сидели, занимала бутылка дорогого столетнего вина – довольно крепкого – в окружении вкусных заморских деликатесов. Прислуживала им красивая вежливая девушка, одетая как официантка, часто поглядывавшая на гостя и нежно улыбавшаяся ему. Когда Окунев отлучился на пять минут, чтобы ответить на телефонный звонок, она позволила молодому человеку немножко потискать её, о чём после его отбытия доложила боссу.
   Словом, атмосфера располагала к взаимным симпатиям лучше некуда.
   Выпили, закусили, повторно выпили. Хозяин дома был сама любезность. Речь его журчала сладким приятным ручейком.
   Николая Рыскунова не пришлось долго склонять к измене. Как известно, если человека нельзя купить за большие деньги, то его можно купить за деньги очень большие, что происходит в абсолютном большинстве жизненных случаев. А Окунев, чуя будущую выгоду, не поскупился и предложил довольно-таки немало. Тут же за столом гость ответил согласием на выдвинутые условия и поклялся в верности и готовности выполнять любые распоряжения нового патрона.
   Когда гость покинул особняк, прислужница включила видеозаписи встречи. Окунев дважды их посмотрел, в том числе сценку с элементами вожделения, происходившую в его пятиминутное отсутствие, беззвучно посмеялся, выпил ещё один бокал вина и лёг спать в объятиях молодой особы.
   Изменщика не характеризовали значительные предпринимательские способности, поэтому он сделался одним из подручных в иной сфере – там, где требовались напор и беспардонность; сначала тайным и не самым близким, а, так сказать, второго ранга.
   Чаще всего новый шеф использовал Рыскунова для решения вопросов с недостаточно покорными конкурентами в сфере бизнеса – с применением силового давления. Именно к этому новый помощник был расположен больше всего. Упомянутые главные его качества Окуневу были известны и прежде. И первой жертвой заключённого договора пал Автономьев-старший.
   Младший же Автономьев окончательно потерял репутацию ольмапольского супермажора в тот коротенький промежуток времени, когда был избит неизвестными в ночном клубе «Сингапур». И при этом чуть было не утоплен в джакузи.
   Его удерживали, погрузив в воду с головой; нахлебался он изрядно и выглядел совершенно беспомощным и жалким. Происходило сие в присутствии двух его охранников, не проявивших достаточную активность по защите молодого нувориша, и на глазах многочисленных участников оргии, предшествовавшей расправе, среди которых был и молча наблюдавший Николай Рыскунов.
   Впрочем, переехав в Венгрию, Марк Германович не бедствовал, потому как в его распоряжении оставалось роскошное поместье и многомиллионные заграничные банковские счета, открытые родителем в прежние, особо тучные времена, когда он только набирал силу.
   По истечении непродолжительного времени в страну венгров перебралась и его сестра Агнесса. Ещё при жизни отца она развелась с мужем, сыном ольмапольского мэра, по причине его частой супружеской неверности. В России молодую женщину ничего не удерживало, и она поселилась по соседству с братом и тоже в поместье, только несколько меньшего размера.
   Как и у Марка, у неё были немалые денежные средства на банковских счетах – швейцарских и венгерских, – и она жила, получая проценты с них и ни в чём не зная нужды.

   Бывшую судью Митюкову выписали из психоневрологического диспансера, куда она угодила ещё до моего отъезда за границу и где провела четыре с лишним года. Из буйно помешанной Жанна Борисовна превратилась в тихую недееспособную старушку с потухшими глазками, устремлёнными в безвестное пространство, не способную причинить вреда окружающим.
   Теперь отставная вершительница человеческих судеб мирно проживала в своём ближнем загородном доме под попечительством гражданки Вероники Забелкиной, её двоюродной племянницы. В том самом особняке, из подвалов которого мы с Петром Вешиным и Юрием Самойловым похитили несколько миллиардов рублей весом около полутора тонн, ранее обретённых служительницей Фемиды неправедными путями.
   Потеря столь огромного количества банкнот, вероятно, и послужила причиной её глубокого душевного расстройства.
   Всю остальную недвижимость, принадлежавшую Митюковой – дальний загородный дом, двухуровневую восьмикомнатную квартиру в центре Ольмаполя, виллу в Италии возле озера Комо, легковые автомобили и многое другое, – племянница постепенно распродала. С разрешения отдела опеки городской администрации, как и положено по закону, разумеется. По причине якобы ненужности её в сложившихся обстоятельствах и дорогого содержания. Не без корысти начальника этого госучреждения и некоторых других высоких должностных лиц городского и областного значений.
   Кроме того, гражданка Забелкина использовала и денежные средства, находившиеся на банковских счетах своей тётушки, – опять же с согласия чиновников, возглавлявших ольмапольское опекунство, и их покровителей. Будто бы для обеспечения достаточно комфортных условий проживания мадам Митюковой. Ходили слухи, что это были суммы с девятью нулями; куда они потом подевались, осталось неизвестным.
   Ухаживали за душевнобольной несколько сиделок. Надо отдать им должное: они добросовестно исполняли возложенные на них обязанности, хорошо оплачиваемые.
   В тёплую сухую погоду сиделки вывозили подопечную на обширную приусадебную территорию и катали по гладким ровным дорожкам вдоль цветочных клумб и декоративного кустарника; этим перемещения её вне стен дома – в подрессоренном кресле с колёсиками на резиновых шинах – и ограничивались.
   За тем, чтобы у Митюковой были надлежащие условия содержания, полноценное питание и прочее, определённый надзор осуществлял постоянный участник былых судебных процессов – совместных – прокурор Арсений Владимирович Патрикеев. Тем более что это было нетрудно. Прокурор лично не навещал больную, но его помощники и помощницы по несколько раз в году бывали с проверками в загородном доме, где их угощали отменными кушаньями и напитками.
   У него всё было прекрасно. Он так и продолжал оставаться главным представителем обвинения в самых громких судебных разбирательствах.
   Лишение бриллиантов, которые он хранил в доме своей тёщи мадам Басиной и которые наша троица – то есть я, Пётр и Юрий – похитила, явилось лишь незначительным эпизодом в проводимом им многолетнем деле приумножения собственного капитала. И отрицательным уроком, как нельзя хранить обретённое достояние. Свои накопления он теперь предпочитал держать в банках Швейцарии и Великобритании и нескольких других, преимущественно офшорных, но последнее не совсем достоверно.
   С некоторых пор Арсений Владимирович особенно тесно сошёлся с преуспевающим бизнесменом Окуневым. Они и раньше были на короткой ноге и испытывали взаимную симпатию, а со временем, объединённые корпоративными денежными идеями, стали ещё сплочённее и понимали друг друга с полуслова. Особенно в плане отъёма бизнеса у наиболее успешных, богатых предпринимателей.
   Никаких скандальных рейдерских захватов наподобие того, что происходило в отношении шабалинского агропромышленного комплекса «Ольминские кущи», не было даже в малейшей степени.
   Схема отличалась исключительной простотой и изяществом, и если посмотреть со стороны, всё делалось как бы в рамках закона, без шума и пыли – иголку не подпустишь.
   Обычно прокурор давал согласие дознавательному органу на уголовное преследование какого-нибудь воротилы с крупными барышами, допустившего определённые нарушения правового режима; таких людей он неустанно выискивал изо дня в день.
   В качестве меры пресечения нередко избиралось заключение под стражу. И при ненадлежащей покладистости фигуранта дела – с оформлением уже постоянного, длительного проживания в тюремной камере, которое кое-когда заканчивалось самоубийством виновного. А бизнес жертвы переписывался на Окунева или его ближайших сподвижников. С весьма солидными откатами самому прокурору и последующей весомой долей доходов от захваченных предприятий.
   Ну и непосредственным исполнителям сколько-то перепадало, и они оставались довольными и трудились ещё усерднее, благо впереди обозначались всё более высокие денежные перспективы, от которых дух захватывало.
   Словом, это был могучий и поистине неисчерпаемый источник заработка, который использовался всесторонне и на постоянной, не перестававшей крепнуть основе.
   Помимо этого Патрикеев располагал множеством иных возможностей обогащения, уже непосредственно связанных с судебными разбирательствами, где окончательное решение принималось не судьёй в финале, а обвинением на самой начальной стадии.
   Оправдательных приговоров, практически, не бывало. И подсудимый благодарил судьбу, если получал не реальный тюремный срок, а только условный. Обычно посредством многомиллионных документально не оформленных выплат, осуществляемых в пользу вершителей закона, в первую очередь судьи и прокурора.
   Денег у Арсения Владимировича было столько, такие огромные залежи наличности и неисчислимые суммы на банковских счетах, что порой он не знал, как их использовать, и над сей непростой проблемой ему приходилось мучительно долго раздумывать.
   По слухам, Элеонора Модестовна Басина, тёща прокурора, которой перевалило за семьдесят, занялась строительным бизнесом в Черногории. В курортном районе, на землях, купленных у частных лиц, она патронировала возведение зданий под гостиницы, рестораны и бальнеотерапию с использованием морских и минеральных вод. Но это уже аспекты огромного гешефта, мелкие детали применения нажитых капиталов.

   – Выпьем! – сказал Костя, налив очередные граммы мне и себе и опустошив чекушку. – Что её оставлять, выдохнется ещё, ха-ха.
   – За что? – спросил я.
   – За то, чтобы Ольмаполь освободился от воров и мошенников – государственных и прочих.
   – А в остальных городах и весях?
   – Везде, в каждом населённом пункте!
   – Хороший тост. Обязательно надо выпить, чтобы сбылось в полной мере. Только не сбудется, Костян; всё это фантазии, дохлый номер и сейчас, и в обозримой перспективе. Судя по тому, что ты рассказал, великое, неоглядное поле деятельности перед сими джентльменами удачи лишь начинает открываться по-настоящему, ибо основные пласты национального достояния ещё не разграблены. На ольмапольском уровне уж истинно.
   – Э-э, Федя, жизнь штука переменчивая: сегодня жулики и воры задают тон, а завтра, глядишь, во всех начальнических креслах будут те, кто рубля чужого не возьмёт. И загремит ворьё в места не столь отдалённые – лес валить или руду золотоносную добывать на пользу Отечеству; а таковых сотни тысяч набежит. И наполнится государственная казна до самого верха, если с приплюсованием награбленного, конечно. И всё получит мощное развитие: образование, медицина, технологии. Уровень жизни простых граждан, не воров, пойдёт круто вверх, на самые высокие мировые позиции.
   Кажется, водка немного опьянила моего собутыльника, и я не стал ему возражать, иначе беседа могла перейти в обычные прекословия, от которых ничего хорошего не бывает.

Глава четырнадцатая. Беспредел

   Маткивский вручил мне дубликаты ключей от квартиры – сразу же, как только я ступил к нему через порог, снял с гвоздика на стене и подал. Так что я волен был распоряжаться собой, как мне вздумается.
   Утром следующего дня он поехал в рекламное агентство, где несколько лет уже тянул лямку в качестве составителя текстов.
   Проводив его взглядом из окна, я тоже быстренько собрался и отправился бродить по улицам. И в двух шагах от дома встретил Василия Ивановича Несмеянова, своего учителя по музыке в детские годы. Именно с его подачи ко мне пристала кличка Карузо – за бархатистый, с верхними переливами певческий голос, присущий великому исполнителю.
   Теперь это был сухонький согбенный старичок с палочкой, на которую он опирался и без которой не мог обойтись.
   Учитель едва передвигался осторожными коротенькими шажками – медленными. Видно было, что жизнь этого человека на последнем излёте. Я едва узнал его, и то не сразу, изумившись переменам в нём, а он воспринял меня как обычного незнакомого прохожего.
   Я поздоровался с поклоном и назвал по имени-отчеству; он, не взглянув на меня, ответил:
   – Здравствуйте, молодой человек, здравствуйте!
   И потащился дальше, помогая себе палочкой.
   Кажется, кроме всего прочего он стал ещё и подслеповатым. Особенно запомнились его пустые слезящиеся глаза, смотревшие в никуда.
   Вечером, когда Костя пришёл с работы, я рассказал о встрече с Несмеяновым и о том, что несколько лет обучался у него игре на аккордеоне.
   – Так этот бывший учитель музыки в соседнем подъезде живёт, – произнёс Костя. – Одинокий старик, родственников никого. Совсем в последнее время сдал, можно сказать, не жилец.
   Его слова «не жилец», произнесённые походя и с равнодушием, покоробили меня, но я постарался сохранить непроницаемый вид.
   Через три дня Костя сказал:
   – Умер твой учитель по аккордеону. Соседка его, Марья Петровна Ильина, тоже пожилая, глубокая пенсионерка, обратила внимание, что, в отличие от прежнего, он не показывается из квартиры. Стала звонить – не отвечает. Обратилась в полицию, вскрыли дверь, а человек холодный лежит.
   И поведал, что в прикроватной тумбочке новопреставленного нашлись восемьсот тридцать тысяч рублей. Двадцать тысяч полицейские отслюнявили присутствовавшей с ними соседушке, чтобы держала рот на замке, а остальные поделили между собой и ещё каким-то хмырём в штатском, который возле них кружился и по всей видимости имел отношение к правоохранительным органам. Не исключено, что сексот особо полезный, осведомитель.
   Костя исказился лицом, покачал головой и сказал с осуждением:
   – Вдобавок квартира стоит миллион шестьсот тысяч, не меньше. Эти же полисмены и толкнут её кому-нибудь из знакомых или приятелям своим – найдут способ. А денежки опять себе да с начальством поделятся. Словно вороны, слетелись на поживу. Покойник лежит на смертном одре, а они уже обирают бедолагу.
   – Да кто тебе рассказал про ограбление? – спросил я с недоверчивостью. – И откуда у Несмеянова такие деньги?
   – Так Ильина же, соседка его по этажной площадке. Мы как бы приятельствуем с ней, вот по дружбе она и доложила. Между прочим, двадцать тысяч, вручённые полисменами, Марья Петровна отдала погорельцам, оставшимся без крыши над головой. А деньги откуда… Он же почти не тратил ничего, не считая коммунальных расходов. Чайком сладеньким пробавлялся да старую одежду донашивал, купленную, может быть, тридцать лет назад.
   Мне вспомнился затасканный серенький клетчатый пиджачок с грубыми стежками по левому плечевому шву, в который был одет Василий Иванович при нашей встрече на улице.
   Помолчав, Костя состроил злую мину и продолжил:
   – А «стражей порядка», которые наведывались к Несмеянову, я знаю и видел их не раз. Один – сержант Кутырёв, второй – прапорщик Салядин. Оба красномордые такие, упитанные, с бычьей шеей. И бесцеремонные. В нашем квартале они все торговые точки обирают. Под видом крышевания. И делятся с вышестоящими полисменами, своими начальниками. У них эти хабаристые деленции на поток поставлены. Никто не смеет им возражать. Граждане, которые пытались вывести их на чистую воду, горько пожалели об этом, заплатив штрафами и тюремными отсидками, одни – пятнадцатисуточными, а другие и бо́льшими. И я не касаюсь бизнеса этих полицаев, от греха подальше.

   Укрывшись в Костиной «норе», я и выжидал, как будут развиваться события вокруг татариновского золота, притаился, маскируясь под обычного жильца. И наблюдал за жизнью города заодно. По телевизору и во время ежедневных прогулок по улицам – не слишком продолжительных, не больше часа-двух.
   Интересно было вглядываться во встречные физиономии как мужчин, так и женщин; по их выражениям я пытался разгадать духовные сущности незнакомцев и незнакомок, преступные они или добропорядочные. Или совсем ничтожные, расположенные лишь к удовлетворению естественных надобностей телесных оболочек, в которые они были заключены, в первую очередь к поглощению пищи.
   Способны ли идущие навстречу граждане и гражданки к высоким, благородным поступкам? Или главное отличие их от других животных только в членораздельной речи и ношении одежды?
   Ещё относительно мужчин думалось: как бы сии субъекты повели себя, окажись они в режимном лагере? Стали бы безропотными «мужиками»? Или «козлами», стучащими начальству на других зэков? Или встали бы на путь профессионального преступничества и, выйдя на свободу, окончательно погрязли бы в воровстве и жульничестве в компаниях себе подобных?
   И это занятие в определённой степени развлекало, понуждая к работе мыслительный аппарат.
   Каждая моя вылазка заканчивалась посещением ближайшего гастронома; я покупал продукты и к приходу хозяина квартиры готовил какой-нибудь незатейливый, но вкусный ужин из одного-двух блюд. А я умел кухарить, Наталья Павловна научила тонкостям, и, возможно, наследственность сказывалась: отец-то мой талантливейшим поваром был, как когда-то, ещё в детские мои годы, мне рассказывали моя мать и наши соседи по дому.

   Тягостно было сидеть взаперти и в одиночестве. Вновь начинал мерещиться «Полярный медведь». Адская жизнь сего пенитенциарного заведения неотступно преследовала меня все годы, прошедшие после побега из заключения. А здесь, в квартирных стенах, оклеенных таксенькими обоями, и с убогой мебелью, картины былого начинали просто одолевать меня.
   Явственно рисовалось пребывание в штрафном изоляторе, тёмно-зелёная, почти чёрная внутренняя коробка его с тяжёлым бетонным потолком. И зарешёченное узкое оконце во внешней торцовой стене, в сильные морозы затянутое белой с просинью узорчатой наледью, похожей на стебли и листья неведомых экзотических растений. Как я всё старался дотянуться пальцами сквозь решётку до ледяной корки на стекле и поскрести её, чтобы увидеть, что происходит снаружи, на Божьем свете, от которого был отгорожен. Но каждый раз не доставал сантиметр или полтора.
   Внутренним зрением виделась и Машка, маленькая молоденькая мышка, вылезавшая из норки в полу и на протяжении долгих месяцев бывшая моим единственным другом и отрадой в мрачном тесном узилище. Именно её присутствие больше всего поддерживало и вызывало стремление к собственному существованию. Если бы не она, ещё большой вопрос, продержался ли бы я.
   Машка испытывала ко мне настоящую симпатию, что видно было по её весёленькой счастливой мордочке и по тому, как, случалось, она неустанно бегала за мной, когда я ходил из угла в угол, коротая бесконечный досуг.
   В отличие от меня, камерные стены нисколько не стесняли её; напротив, они давали моей подружке возможность вполне терпимого существования. Иначе пришлось бы ей выживать, может быть, только в проделанных ходах под глубокими снегами и с постоянной угрозой быть съеденной каким-нибудь хищником, охочим до мелкой живности, лисицей, например.
   Для меня же пребывание в штрафном изоляторе являлось медленным, растянутым во времени лишением жизни. Я это чувствовал постоянно, и как ни пытался изменить восприятие трагичной реальности и окрасить её в подобие розового цвета, она оставалась по-прежнему безысходной.
   Более того, искажённое сознание начинало видеть единым узилищем не только ШИЗО вкупе со всей режимной колонией и её восьмьюстами сидельцами, но и остальной земной мир. И то, что находилось за его пределами, на других планетах, даже в миллионах световых лет. Люди же представлялись двумя неравными частями, одна из которых, большая по численности, являла собой жалких пригнобенных заключённых, а меньшая – их тюремщиками, злыми и беспощадными, всегда готовыми к насилию над своими подопечными, лишёнными всяких прав, включая право на жизнь.
   Иногда я виделся себе как бы издалёка, чужими глазами – в том числе перед взором Высшего Существа – маленькой скрюченной козявкой на грязной сбившейся подстилке, почти молекулой в сравнении с невообразимыми космическими пространствами, раскинувшимися во всех направлениях. Это была ничтожная картина, понуждавшая задумываться о том, как же мы, человеки, мало значим в бесконечном мироздании и как микроскопически мелки дела наши и помыслы.
   А бывало, что вместилище камеры совершенно менялось непостижимым образом. Рядом с постелькой в широком проёме стены открывалось новое помещение с какими-то незнакомыми прямоугольными предметами неизвестного предназначения. Над головой же нависали сплошные ряды вертикальных тёмно-зелёных, под цвет стен, махристых нитей. Я трогал их руками, кончики нитей легко срывались и превращались в мягкую сухую трушицу между пальцами и куда-то потом исчезали, словно испарялись. И эти видения повторялись неоднократно.
   Однажды я, как наяву, увидел себя латиноамериканским наркобароном, похожим на Пабло Эскобаро и таким же могущественным, и как по моему приказу крепкие вооружённые люди утопляли провинившегося чела, недавнего моего помощника по криминалу. Зримо виделись лодка, с которой сбрасывали штрафника со связанными руками и ногами и уже почти мёртвым лицом с застывшим, оцепеневшим взглядом, и сверкающие множественными солнечными бликами морские волны, поглотившие его. И чувствовалось нежное ласковое тепло, нисходившее с небес.
   Это было нечто схожее с реинкарнацией, подобием переселения души в другое живое тело.
   Когда настоящая реальность возвращалась, я оценивал картины со своим участием в наркобизнесе не чем иным, как результатом изменённого состояния сознания и как имевшим место в самом деле – на противоположной стороне земного шара.

   Переживания минувшего режимнолагерного бытия порождали невыносимую душевную маяту, от них сжималось сердце и возобновлялись приступы головной боли, являвшиеся следствием длительного пребывания в сырой холодной камере.
   Усилием воли я отгонял гнетущие тени, но спустя немного времени они возвращались вновь и вновь.
   Дабы избавиться от наваждений, я и отправлялся фланировать по прилегающим улицам, надев тёмные очки.
   Риска быть узнанным кем-либо из полицейского сыска или старыми знакомыми практически не существовало. Внешность моя, напомню, была изменена, и никто не знал, что я затаился в этом районе города, даже Пётр и Юрий; я сказал им только, что отсижусь ненадолго в одном укромном местечке.
   Обычно я доходил до кафе «Огонёк». От Костиной квартиры до него всего-то было несколько сотен метров.
   В заведении было удобно и спокойно. Чем-то оно даже превосходило подобный торонтский общепит, который доводилось посещать, возможно, едва уловимыми российскими особенностями. Последние, наверно, оставались для меня самыми притягательными.
   Заказав стакан чая с конфетой или чашечку кофе с сахаром и сливками, я садился за столик у окна. Не спеша потягивал напитки и поглядывал на прохожих. И исподволь – на посетителей заведения.
   Меня не покидали мысли о несчастном Василии Ивановиче. А также о тех, кто ограбил покойника.
   Смотрел, значит, я на добрых людей и думал: сколько из них не устояли бы перед искушением и присоединились к тем двум полицейским, которых иначе как падальщиками, то есть сущностями, питающимися мертвечиной, не назовёшь, пусть и в переносном смысле этих слов.
   Половина присоединилась бы? Или девять из десяти? И схватили бы они окаянные покойницкие деньги и радовались, что судьба наконец-то – или в очередной раз! – улыбнулась им. И что хорошо бы повезло ещё и ещё подобным образом, и так постоянно, изо дня в день, и не кончались бы счастливые, по их мнению, обстоятельства никогда и ни в коей мере, а ещё лучше, чтобы приумножались в геометрической прогрессии.
   А сколько нашлось бы совестливых, добропорядочных, которых привела бы в трепет одна только мысль об участии в сём ужасном пировании по-над трупом покойника? Два, три из сотни или и того меньше?
   И такие, конечно, есть. Никто из моих друзей не подумал бы даже прикоснуться к этим деньгам, Костя Маткивский, к примеру. И Михаил Болумеев, некогда законченный вор, бандит, не позволил бы себе, посчитал за самый страшный позор. И весёлая незлобивая буфетчица Нина отвратилась бы; вон она, фигуристая, хлопочет за прилавком. И это только те, кого я знал; кроме них ещё оказались бы благонравные, пусть и немногие.
   Если же кто из числа праведных взял бы всё же роковую наличность, то, наверное, лишь для того, чтобы не затерялась она понапрасну в бездонных казённых пределах. И отдали бы они заполученные ассигнации людям, попавшим в безысходную нищету или финансовую кабалу либо оказавшимся ещё под каким-то ударом судьбы. Как человеколюбивая Марья Петровна Ильина, потратившая мертвецкие деньги на богоугодное дело вспоможения погорельцам.
   «А ты сам взял бы деньги у покойника? Или просто у какого-нибудь беспомощного, не способного оказать сопротивление?» – вдруг пришло мне в голову. И ответил, что, напротив, последнюю рубашку снял бы с себя при надобности и отдал нуждающемуся. После чего усмехнулся и сказал: «Хвалишь своё “фе”, ракалия. Хвост перед самим собой распускаешь. Вопрос лишь, зачем ты делаешь сие, друг мой ситный? Из желания показать себя лучшим перед большинством других? В таком разе это низкое твоё свойство, и никак иначе. И, признай, оно не красит тебя совсем».
   Вернувшись на квартиру, я готовил очередное блюдо из канадской кухни с тем, чтобы создать Косте праздничное настроение.

Глава пятнадцатая. Ястребица

   Вечером, когда мы с ним собрались ужинать жареной картошкой с селёдочкой по-исландски и винегретом а-ля гурон из свёклы и квашеной капусты, приготовленными мной по рецептам Натальи Павловны и с собственными кулинарными фантазиями, в дверь позвонили.
   Костя открыл. Перед ним стояла старушка лет семидесяти с небольшим. Это оказалась та самая Ильина из соседнего подъезда.
   – Здравствуй, Костик! – ласково сказала она и пригласила его к себе помянуть Несмеянова.
   – Я не один, – ответил мой дружбан, – я с товарищем.
   – Пусть и товарищ идёт, – сказала старушка.
   Как отказаться от поминок своего учителя музыки, которого я всегда уважал! Нельзя-с. Поэтому долой конспиративные предосторожности!
   Но прежде чем войти к Ильиной, я спросил у Кости, кто она по жизни?
   – Сама добродетель, – ответил он.
   – А по профессии?
   – Всю жизнь просидела швеёй в цехе по пошиву детской одежды.
   Так мы оказались в квартире Марьи Петровны.
   Сели за стол, на котором были скромная закуска и бутылка недорогой водки.
   Произнесли обычные, присущие таким случаям фразы, выпили по рюмашке, закусили.
   Хорошим человеком, на мой взгляд, был Василий Иванович, приятным в общении. И талантливым преподавателем, у которого даже слепые ученики быстро овладевали музыкальными инструментами – баяном и аккордеоном, – становились настоящими профессионалами и зарабатывали для прожитья выступлениями на эстраде или свадьбах. Мне, бывшему его ученику, много чего можно было сказать о нём в этом отношении, только я вынужден был молчать, чтобы не открывать своё истинное лицо.
   А Марья Петровна рассказала, причём то, о чём я даже не подозревал никогда.
   С Василием Ивановичем она была знакома больше сорока лет, со дня заселения в их только что построенный тогда типовой пятиэтажный панельный дом. Он был зрелым мужчиной, видным, с благородной осанкой и без единой сединки в волосах.
   За годы соседского общения Ильина постепенно узнала всю жизнь Несмеянова, закончившуюся для него лично в общем-то ничем, не считая могильной ямы. Увы, именно так. При том, что пользу он, как честный и способный труженик культурной сферы, приносил обществу немаленькую, недаром ел он свой хлеб. Никто не посмел бы упрекнуть его в паразитировании.
   В молодости он был ещё виднее: стройный, ладный, хорош лицом, с ясным открытым взором. Многие очень даже симпатичные девушки пригородного посёлка Тихоновка, где проживали Несмеяновы, хотели соединить свою судьбу с Василием. Но он как-то всё проходил мимо этих красоток, грезя о великом счастливом будущем и той единственной и неповторимой, которая непременно должна была явиться ему.
   И была среди них одна девчонка, Аня Белкова – Несмеяновы их семейство знали, – года на четыре или пять лет моложе его, среднего роста, скорее тоненькая, чем худенькая, с небольшими веснушками на лице и едва заметной рыжинкой в волосах. Очень уж она танцевать умела хорошо. Василий несколько раз приглашал её вальсировать, бывая в клубе местного машиностроительного завода, куда вечерами ходила вся поселковая молодёжь.
   Аня удивительно тонко чувствовала партнёра, предугадывала каждое его движение и словно составляла единое целое с ним. Но лишь этим своим искусством и выделялась она из остальных юных особ. А так вроде ничего особенного в девушке не было.
   За пределами клуба молодой человек никогда не думал об Анечке, словно её не было на белом свете, и только здоровался с ней при случайных встречах на улице.
   В то время, уже после армейской службы и опробования своих способностей в некоторых производственных сферах, Василий Несмеянов жил с родителями и учился в городском музыкальном училище. Успешно закончив его, отправился он на другой конец страны для участия в каком-то известном оркестре. Пробыл там с год и, не добившись ничего толкового, вернулся назад.
   И в первый же день услышал он от своей матери такой пассаж.
   Обычно Аня Белкова уходила в клуб на целый вечер, а тут, после отъезда Василия, вернулась домой вскоре, бросилась ничком на кровать да как давай плакать! Анастасия Тимофеевна, матушка её, спросила, что случилось, доченька? А та навзрыд:
   – Вася уехал!
   – Уехал, ох, надо же, вот беда какая, вот беда! Ох, невезение… Да ты хоть словом с Васьком перемолвилась, говорила с ним, что он нравится тебе?
   – Не-ет, я боялась, не посмела я.
   – Эх ты, не посмела! – укоризненно сказала Анастасия Тимофеевна, знавшая Василия как хорошего, перспективного парня, не пьющего, без дурных наклонностей – его все в посёлке знали. – Упустила сокола, ворона!
   От этих слов ещё сильнее ударилась в слёзы Анечка, чуть до истерики не дошла, и никакой возможности не было её успокоить.
   Выслушал Василий сие изложение и спросил:
   – А что сейчас она?
   – Замуж вышла, – последовал ответ. – Приехал какой-то залётный с юга, побыл недолго, познакомился с Анечкой и сделал ей предложение. Отец с матерью сказали: выходи за него; Василия-де всё равно не вернёшь, а что ты будешь в девках сидеть!
   Ничего не сказал больше Василий. Не было у него никаких чувств к этой веснушчатой девице. Вышла замуж, и Бог с ней.
   В соседях же с Несмеяновыми жил родной дядя Анечки, Тихон Белков со своим семейством.
   И вот миновал ещё год или около того, и пригласил этот Тихон молодого соседа на вечеринку; он и сам был сравнительно молод, всего лишь на восемь лет старше.
   Василий не стал отказываться, пришёл и среди прочих гостей увидел Аню с её мужем, симпатичным таким, с чистым светлым ликом; семейная пара приехала навестить здешнюю родню.
   Поприветствовали друг друга, познакомились – Аниного супруга звали Олегом, – расселись за столом в передней комнате, начали выпивать, как и положено в подобных торжествах.
   А было участников – сам Тихон с женой, племянница его Анечка со своим дражайшим, Василий и ещё шесть или семь хозяйских друзей обоего пола.
   Закусили после первой, оживились, обменялись весёлыми словами в предвкушении очередных горячительных доз, снова опрокинули по одной. Ещё поговорили о разном пустяшном, сразу же забывавшемся, по третьей пропустили, опять поговорили, и спустя ещё недолгое время мужчины вышли во двор покурить. За ними и женщины последовали.
   Сильно пьяных не было, только выпившие, все с хорошим, приподнятым настроением. И тут, наверное, под воздействием водочных паров и гормонов молодости, Василий предложил устроить борьбу. И глянув на Олега, вызвал его против себя. Тот, не колеблясь, согласился. Встали они на открытое место посередине двора и начали примериваться друг к другу, чтобы одолеть противную сторону, а окружающие смотрели на них, шутили и улыбались.
   Гость с юга крепок был, но Василия тоже силёнкой Бог не обидел, к тому же он оказался ловчее, и за два приёма ему удалось положить соперника на обе лопатки.
   Распалился Олег из-за своей неудачи, и когда поднялись они, обрушился на Василия с бранными злыми словами и очевидным намерением вступить в драку.
   Тогда, неожиданно для всех, Анечка встала перед мужем; руки согнуты в локтях, кулачки сжаты, лицом потемневшая, даже веснушки исчезли, взъерошенная, яростная – чисто ястребица, прямо наброситься была готова. Она тоже употребила водочки по ходу вечеринки и скорее всего потому так явственно проявила свои эмоции.
   – Ты что на человека нападаешь! – крикнула она супружнику, наступая на него. – Что он тебе сделал! Поборол тебя, да?! И что, избить его за это теперь? Кто-то же из вас должен был стать победителем. Ты разве не думал об этом, когда соглашался? И не стыдно тебе, а? Ах ты, негодная, скверная душа!
   Для всех местных, включая Василия, не была секретом причина такого её поведения, ибо все они хорошо знали хронику её безответной любви. Один только Олег не ведал, что происходит. Но он отступил под безудержным напором жены, быстро охолонул, и это было главным в те мгновения.
   Ещё побыв на воздухе, участники пирушки вернулись за стол и, забыв об инциденте, продолжили возлияния в сопровождении всё тех же малозначащих приятных разговоров, отражавших общую комфортную, праздничную атмосферу и душевное расположение.
   Аня с мужем допрежь всех ушли с вечеринки, и Василий с тихоновского двора провожал взглядом её тоненькую пониклую фигурку, пока не скрылись они за углом соседнего дома.
   – И что, на этом вся история? – спросил Костя, когда Мария Петровна замолчала и словно бы задумалась, погрузившись в воспоминания.
   – Нет, не вся, – сказала она, – сейчас доскажу.
   Приняли ещё по одной, и рассказчица продолжила.
   Время летело. Василий всё продолжал выбирать себе спутницу жизни и уже в средние года вошёл, а потом быстро начал стариться. И в конце концов сделался никому не нужным дедком и так и остался одиноким. Аню же Белкову он годами не вспоминал, может даже десятилетиями, и только под конец спохватился, и стал думать о ней ежедневно и по многу раз. Вот эта сцена во дворе, когда она, защищая его, выступила против собственного мужа, больше всего поражала Несмеянова.
   Никто ни до, ни после не вступался так рьяно за Василия, даже отдалённо ничего похожего не было никогда. И в конце концов пришёл он к горькому выводу, что именно Аня была счастьем, предназначенным ему свыше, только пропуделял он свои красные дни, мимо прошёл. И стал он сравнивать себя с пустоцветом, а иной раз – с сухой бесплодной веточкой, приговаривая, что существование его было бессмысленным и непонятно, для чего он вообще появился на свет белый. И даже выродком себя называл в присутствии Ильиной.
   – Ну зачем же вы так корите себя, Василий Иваныч! – изумляясь, говорила она в ответ.
   – Выродок и есть, – продолжал тот, – ибо на мне вырождается, прекращается род наш Несмеяновых.
   – А что Аня, о ней что-нибудь известно? – опять спросил Костя.
   – Вот тут, мне кажется, самое интересное, – сказала Марья Петровна. Она снова задумалась ненадолго, вспоминая минувшее, после чего возобновила рассказ.
   Лет двадцать назад позвонила ей в дверь какая-то женщина, в возрасте уже, тоненькая такая, с сединой в волосах и мелкими веснушками на личике по сторонам носика. Представилась старой знакомой Несмеянова, назвалась Анной и попросила разрешения войти. Выглядела она вполне добропорядочной, Марья Петровна впустила её, провела на кухню и посадила за стол.
   За чаем гостья многое рассказала о себе: что у неё внимательный хозяйственный муж, трое взрослых сыновей и дочь. О том, какие они замечательные дети, образованные и внимательные к людям, и как ей всегда с ними было хорошо. И между прочим поведала о любви к Василию Ивановичу, которая возникла когда-то да так и не истаяла.
   – Болею я сильно, – сказала она, когда с чаепитием было покончено, – недолгий мне век остался. Вот под занавес хотелось бы взглянуть на Василька хоть одним глазком.
   – Так он скоро с работы придёт! – воскликнула Марья Петровна. – И увидитесь тогда.
   – Не-ет, – сказала Анна, покачав головой. – Не хочу старой такой, с морщинками да седыми волосами являться перед ним. Думаю, надеюсь, он вспоминает меня, какой я в молодости была. Пусть молодой и сохранюсь для него.
   И стала она ждать Василия Ивановича у кухонного окошка, когда он появится внизу возле подъезда. И дождалась. Смотрела на любимого человека не дыша и до последнего мгновения, пока не скрылся он под крылечным козырьком. А когда Несмеянов входил к себе, приоткрыла дверь и опять смотрела, не отрываясь, в спину ему.
   – И что потом? – спросил Костя.
   – Ничего, – ответила Марья Петровна. – Собралась быстро и ушла. Навсегда. Больше я её не видела, и она не давала знать о себе.
   – А Василий Иваныч?
   – Ни слова не сказала я об этой Анне. Зачем бередить душу человеку! Она и без того была неприкаянная у него. В последние дни родителей своих покойных всё вспоминал. Никто, говорил, не относился к нему с такой теплотою и заботой, как они, и пора, мол, присоединиться к ним в ином мире, утешение среди них найти. Ещё говорил, что не хотел бы в гробу лежать, чтобы видели его страшным покойником, а лучше бы просто незаметно исчезнуть ему с лица земли, как будто и не было его никогда.
   Ильина поковыряла вилкой в своей тарелке и продолжила:
   – Дня за четыре перед тем, как покинуть этот свет, Несмеянов и говорит мне: «Я словно путешественник во времени, зачем-то переместившийся в будущее». И каким вам это будущее показалось, спросила я, нравится оно? «Чужой я в нём, – ответил, – лишний, никчёмный. Всё хорошее, что было у меня, осталось в далёком прошлом, исчезнувшим, словно ночной сон».
   Мы с Костей молча переглянулись.
   – Вот такая история, друзья мои, – сказала Ильина, завершив рассказ. – А её, гостью неожиданную, спрашивала я, чем, мол, Василий столь приглянулся ей? «Не знаю, – ответила она, – не думала об этом; приглянулся, и вышло, что на всю жизнь. Дня не проходило, чтобы я не вспоминала о нём. Как увидела его сейчас, так в душе словно согрелась что-то. Нет, не напрасно я навещала Васю».

   – Картошку и винегрет в холодильник поставлю, – сказал Костя по возвращении с поминок. – Завтра утром разогреем и съедим.
   – Да, конечно, – ответил я, продолжая размышлять о несостоявшемся совместном счастье Василия Ивановича и тоненькой девочки с веснушками.
   – О чём-то задумался ты, смотрю.
   – Ни о чём. Пью часто, вот в чём загвоздка. Имею в виду, здесь пью, в Ольмаполе. Там-то, в Канаде, я воздерживаюсь. Два-три бокала креплёного вина в неделю, не больше – в «Калине красной» на протяжении вечера, по ходу своих выступлений; сделаешь глоток и снова на сцену. В итоге бокал и опростаешь.
   – Гм, пьёт он! Ничего удивительного: ты же, по сути, в гостях после долгого отсутствия, вот каждый и наливает тебе, как гостю. Хочешь, ещё тяпнем, у меня есть немного. И закуска, картошечка твоя, наготове.
   – Нет, на сегодня хватит. Спать давай.

Глава шестнадцатая. Кумпарсита

   На другой день снова визит в «Огонёк». Поздоровался с буфетчицей, перекинулся с ней парой слов о том, как дела, – в продолжение приветствия и дополнительного проявления взаимной приязни. Заказал свой обычный чёрный чай. Только устроился за столиком у окна, чтобы воссоздать себе небольшой кейфовый сеанс с чаёвничанием, прозвучала телефонная музыка. Дисплей высветил незнакомый номер. Нажал на клавишу.
   – Я звоню Фёдору Грунову, – прозвучал мягкий женский голос.
   – Слушаю вас.
   – Здравствуйте! Это Саша Новикова. Помните меня?
   – Такую приятную особу, красивейшую на редкость, забыть невозможно, – ответил я, мысленно рисуя образ женщины, действительно вызывавший приятные чувства; непонятная тёплая радость пробежалась по груди, вызвав невольную улыбку.
   – Чем занимаетесь?
   – Пью чай в кафе «Огонёк» и размышляю о смысле жизни.
   – О смысле! Замечательно. И к какому выводу пришли?
   – Ни к какому, а только ещё раз понял, что она, жизнь, во многих отношениях хороша.
   – Можно присоединиться к вам? Чтобы вместе поразмышлять над смыслом. И над хорошими сторонами нашего бытия.
   – Буду рад засвидетельствовать своё почтение воочию. Но ваш звонок полная неожиданность для меня, и я…
   – Тогда минут через десять. Я тут недалеко живу.
   В голосе её прозвучало волнение.
   Опустил телефон в брючный карман, посмотрел на наручные часы, отметил положение циферблатных стрелок. Не торопясь выпил чай.
   Саша появилась через десять с половиной минут. Сначала её спешащая ладная фигура показалась на улице – я невольно констатировал её привлекательность.
   Поравнявшись с кафешным окном, молодая женщина остановилась, бросила взгляд в мою сторону, мы встретились глазами, она дружески улыбнулась и поприветствовала меня поднятой ладошкой; я тоже ответил улыбкой и таким же жестом.
   Войдя в зал, она сразу направилась ко мне. Я встал и шагнул ей навстречу.
   Готовясь к нашей встрече, Саша надела праздничное платье и применила небольшой макияж, что делало её ещё очаровательнее и едва ли не семнадцатилетней. И от неё исходил знакомый уже головокружительный запах женских духов.
   – Прекрасно выглядите, – сказал я, пожимая ей руку. – И совсем юной.
   – Знаю, – ответила она; лицо её светилось радостью и нескрываемой симпатией, что, вероятно, и молодило больше всего. – Мне это часто говорят.
   – Кто?
   – Соседи, например, и коллеги по работе.
   – Когда успели приодеться?
   – Всё было наготове, оделась и пошла.
   – Что будем пить? – спросил я, когда женщина села за мой столик.
   – Ничего не надо, – ответила она и поправила волосы; секундный взгляд за окно. – Вы интересный человек, исключительно порядочный и надёжный – таким вы мне видитесь, на кого можно всецело положиться и с кем в радость быть рядом. Потому и позвонила вам. Это я от чистого сердца говорю, ни капельки не кривя.
   Отчасти она повторяла то, что уже высказывала в поезде. Я слушал её дифирамбы и любовался красивым женским обликом.
   «Знала бы ты, дорогуша, – вдруг подумалось мне, – сколько человек пострадали от моих рук на войне и в других горячих районах, наверное, совсем по-иному запела бы. Или сразу отвратилась бы и побежала куда подальше. И в голову не пришло бы снова встретиться с таким субъектом. Единственное оправдание – все поверженные мной были вояки, которые с удовольствием убили бы и меня, и моих сослуживцев».
   – От вас веет положительной энергетикой, успокаивающей нервы и придающей силы, – тем временем продолжала Саша. – Такие не часто встречаются. Просто хотелось увидеть вас снова и отдохнуть душой возле вашей милости, выбиться из обыденности, так скажем. И готова держать пари – при всех моих хвалебных словах, вы не подумаете, что я навязываюсь вам.
   Её откровенные слова были как маслом по сердцу и привносили ещё большую уверенность в себе. Как и в поезде, снова подумалось, что эта милая особа страшно одинока и нуждается в моральной поддержке. И, повторно отмечу, она напоминала мою ненаглядную Наталью Павловну, мысли о которой посещали меня многократно в течение каждого дня, а ощущение духовного присутствия её постоянно жило во мне чем-то таким сладостным, упоительным, что невозможно выразить словами.
   Саша предложила прогуляться. Мы вышли из кафе и с полчаса бродили по нешироким, почти безлюдным внутриквартальным улочкам, обмениваясь коротенькими фразами, обозначавшими взаимный доброжелательный настрой.
   Женщина привносила благостную новизну в текущую реальность, и не хотелось вот так, сразу, расставаться с ней.
   – А знаете что! – сказал я, останавливаясь и трогая её за руку. – Поедем-ка мы к одной моей старой знакомой.
   – Кто она вам?
   – Это мать одного моего хорошего друга. Живёт в частном секторе. В посёлке Тихоновка.
   – Хорошо, Фёдор Данилович, давайте съездим.
   Достав телефон, я позвонил Дарье Михайловне. Она сказала, что дома и с удовольствием встретит меня. Я сказал, что нас двое.
   Ответ:
   – Ну и ничего, приезжайте вдвоём.
   – Интересно, что она подумает обо мне, – сказала Саша.
   – Кто?
   – Женщина, которой вы звонили.
   – А что тут можно подумать?
   – Например, какое имею отношение к вашей персоне, – моя спутница рассмеялась с некоторой лихорадочностью. – Пассия я ваша или первая подвернувшаяся блудница.
   – Это исключено. Она простой, скромный человек, без излишних житейских завиральностей, и если подумает что о нас, то единственно в пристойном ключе.
   Доехали на маршрутке. От остановки несколько сот метров шли пешком – рядом, но не под ручку – по переулку, возле которого нас высадил шофёр, затем по улице, где проживала мать Юрия Самойлова.
   Знакомую фигуру, полускрытую кустом калины, произраставшим между дорогой и палисадной изгородью, я различил ещё издали, как только мы вышли на перекрёсток. Дарья Михайловна ожидала нас у калитки, где обычно встречала желанных гостей. Подошли, поздоровались.
   При виде молодой женщины, державшейся рядом со мной – яркой, роскошной, в нарядном платье, – она на тройку секунд остановила на ней взгляд, пытаясь распознать, что за человек перед ней, и тут же пригласила нас в дом.
   Провела в переднюю комнату. Усадила за стол. Я огляделся.
   Именно в этих стенах мне довелось двое суток скрываться от полицейской охоты, открытой на меня после схватки на мосту через Агапку, когда я застрелил пятерых бандитов. Бросались в глаза чистота и порядок, в отличие от прошлого ералаша. А прежде всего – тульская гармонь в углу под образами; явственно вспомнилось, как я играл на ней «У самовара я и моя Маша» в тот день, когда мы с Петром Вешиным прибыли в Салымовку, завершившую наш побег с таёжного лесоповала, где мы, зэки, вахтенно работали.
   Дарья Михайловна предложила было чаю, но остановилась и, лукаво посмотрев, сказала:
   – А может, самогоночки? У меня она – лучшим коньякам или виски не уступит.
   – Не слишком ли крепка будет для меня самогонка? – с сомнением произнесла Саша.
   – Тогда бражки! У нас и брага имеется.
   – Хорошо, несите брагу, – сказала гостья, с улыбкой взглянув на меня и ожидая моей реакции; я ответил неопределённой мимикой – мне без особой разницы было, какое спиртное употреблять. – Попробуем, что это за питиё такое.
   Минут через пять на столе появились стограммовые гранёные стаканчики, тарелка с пирожками свежей домашней выпечки, одним поджаристым видом своим вызывавшими аппетит, и бутыль осветлённого спиртного напитка.
   – До верха, не возражаете? – сказала Дарья Михайловна прежде чем стаканчики наполнить, на что я пожал плечами, а Саша лишь слегка повела бровью.
   – Итак, за всех нас!
   Мы с Дарьей Михайловной выпили без остатка, а моя спутница – наполовину.
   Брага оказалась исключительно вкусной и хмельной и быстро приподняла всем настроение; глаза женщин заблестели, лица окрасились нежным розовым цветом.
   Закусили пирожками с картофельно-луковой начинкой, тоже замечательными на вкус. Поговорили о том о сём, упомянули тёплую солнечную погоду. Снова выпили. Я опять полную, дамы – по глоточку. Разговор пошёл ещё оживлённей.
   – Кем же вы будете ему? – спросила Дарья Михайловна, взглянув на гостью и кивнув головой на меня.
   – Саша мой друг, – поспешил ответить я.
   – Друг, вон как! Когда же успели подружиться?
   – А в поезде, – с веселой беспечностью сказала Саша, обласкивая хозяйку тёплым взглядом. – Ехали вместе в купе и подружились быстренько, в один момент. Ко мне попутчики, парни подвыпившие, хамоватые, начали приставать, а Фёдор Данилыч в два счёта их усмирил; они потом глаз на меня поднять не смели. Сегодня же решилась позвонить ему, мы встретились в кафе «Огонёк», и вот почти сразу к вам.
   – И хорошо, что ко мне! – с воодушевлением произнесла Дарья Михайловна и, умерив голос, продолжила: – Федя – он такой, провористый на разные подвиги. Один раз до того доусмирялся, что на шесть лет за решётку угодил.
   – Вы сидели в тюрьме! – воскликнула Саша, повернувшись ко мне и сделав изумлённые глаза. – Вот не знала! Хотя и времени-то не было толком узнать друг о друге; доехали до Ольмаполя и – каждый в свою сторону. Хорошо ещё, номер телефона успела спросить.
   – Разве моё тюремное сидение меняет что-то? – ответил я, спокойно выдерживая её взгляд.
   – Нисколько. И порядочные люди сроки отбывают. В нашей стране многие миллионы с судимостью. Вычитала где-то, каждый четвёртый взрослый мужчина находился в заключении или хотя бы под следствием и судом, не знаю, правда это или нет.
   – Как же, сидел наш Фёдор Данилович, – сказала Дарья Михайловна. – Вступился за девчонку одну, не побоялся драки против троих охальников – и его же самого и посадили.
   Она принялась рассказывать предысторию моего заключения в колонию строгого режима, а Саша изгибала брови, всплескивала руками и перемежала её повествование восклицаниями типа: «Ух ты! Надо же! Вот негодяи!»
   Хорошо, что Дарья Михайловна не упомянула о нашем с Петром Вешиным бегстве с сибирской каторги, ибо сие могло насторожить слушательницу и внести негативные особинки в её отношение к новому знакомому, коего я собой представлял. Как к субъекту, который остаётся в конфликте с правоохранительной системой.
   Ещё выпили. Женщины продолжили оживлённый разговор – что-то о фасонах летней одежды, кажется, и самоличном пошиве на своих швейных машинках. Бражка погрузила меня в безмятежное состояние, близкое к лёгонькому полусонью и хмельной сладковатой томности. Я уже мало слушал милых застольниц, а только чувствовал, как мне хорошо физически и душевно, и улавливал лишь отдельные слова и фразы, почти не вникая в их смысл.
   Вдруг – телефонный звонок.
   Дарья Михайловна поднесла трубку к уху.
   – Приезжай, мы тут, ждём тебя, – сказала она в мембрану. – Кто «мы»? А вот приедешь, увидишь. Не пожалеешь, что приехал, – и, обратившись к нам, добавила: – Юра звонил, сейчас прибудет.
   – Кто это? – спросила Саша, встрепенувшись и почему-то тревожась; лицо её ещё больше вспыхнуло украшающим и омолаживающим румянцем.
   – Мой сын. Капитан полиции, отделом руководит – электронным.
   – Капитан?!
   – Да, по четыре звёздочки на погонах.
   – Он что, учился на полицейского?
   – У него среднее профессиональное с уклоном по электронике.
   Перед домом остановилась машина, и через минуту вошёл Юрий. Он был в гражданской одежде. Матери кивнул головой, со мной и Сашей поздоровался за руку.
   Её ладошку он задержал несколько дольше, чем обычно бывает в подобных случаях знакомства мужчины и женщины. Гостья смутилась, на лице её мелькнула печаль, а левую свободную руку она сжала в кулачок, поднесла к груди и, не размыкая губ, негромко кашлянула. Юрий же секунды три или четыре смотрел на неё, как загипнотизированный.
   Мне показалась, что между ними пробежало некое подобие биоэнергии высокого напряжения; они как-то странно взволновались, вглядываясь во встречные глаза, и у обоих, похоже, перехватывало дыхание.
   Я пересел на другой стул, уступив своё место Юрию, так что он и Саша оказались по одну сторону стола.
   Дарья Михайловна взялась представлять их, рассказывая о гостье то немногое, что услышала о ней за время посиделки, и о сыне – коротко же, оттеняя его положительные качества. Я ещё допрежь увидел, что Саша ей сильно понравилась, в отличие от бывшей невестки, которую она на дух не переносила.
   Обо мне словно забыли, и я остался как бы в стороне, совершенно не замечаемый, что меня в наибольшей степени устраивало и что позволяло беспрепятственно наблюдать за метаморфозами, происходившими между моим другом и молодой особой.
   Мне сразу – почти мгновенно – стало понятно, что они как нельзя лучше подходят друг другу и что между ними – негаданно вспыхнувшая любовь мужчины и женщины. Это было видно и по загоревшимся сверкающим взглядам, которыми они изредка обменивались, и по смущению, написанному среди прочего на их лицах.
   Очевидно, это понимала и Дарья Михайловна; она ни в коей мере не мешала развитию возникшей симпатии сына, хотя уже знала о Саше как о разведённой женщине и с дитём.
   – И что мы сидим так скучно! – воскликнула она, разведя руками; она посмотрела на меня, улыбнулась, подмигнула и, взяв из-под иконостаса гармонь, подала её мне. – Ну-ка, Феденька, сыграй по старой памяти. Помнишь, игрывал ты в Салымовке?!
   Отчего ж не сыграть. Пробежав – для разминки – пальцами по клавишам, я растянул меха, и по комнате полилась «Кумпарсита» – аргентинское танго, одна из знаменитейших мелодий такого рода, то есть сопровождающей парные танцы свободной композиции.
   Гармонь не аккордеон, и самому мне с заскорузлывшими на каторжных работах перстами не сравниться, к примеру, с прославленным аккордеонистом Валерием Ковтуном, но всё же я сумел выдать нечто, заставившее сердца нашей компашки забиться сильнее.
   Юрий и Саша сделались ещё взволнованней, оба сидели как на иголках. Взор молодой женщины пылал, мой друг не смел поднять глаз на неё. Никогда я не видел его таким кротким, застенчивым.
   – Белый танец! – объявил я на всю комнату.
   Саша вздрогнула, помедлила мгновение, затем поднялась и замерла перед Юрием в ожидании. Неожиданно, видимо на что-то решившись, она озорно притопнула ножкой и громко пощёлкала пальцами – в такт музыке и едва ли не как кастаньетами; на лице её прочитался вызов.
   Он встал и с пластичностью шагнул ей навстречу; она же отступила, словно ждала этого шага, сохраняя прежнюю дистанцию. Пара сделала ещё несколько синхронных шагов, и стало видно, как легко, грациозно движется танцовщица; определённо, у неё был немалый опыт. Юрий не подвёл и сумел принять ведущую роль.
   Партнёры хорошо чувствовали один другого, словно вместе многократно репетировали необходимые па, и то разделялись опять же на шаг, то как бы сливались в экстазе. Их взгляды горели огнём, отражавшим темперамент музыки и ему соответствующие переживания.
   Дарья Михайловна следила за ними неотрывно и с умилением, соединив ладони на груди; кажется, на глазах её выступили слёзы.
   Сыграв «Кумпарситу» в полном объёме и повторив её в несколько ином варианте, я запел, дабы усилить воздействие музыки – прежде всего на танцоров, потому как угадывал романтичное настроение обоих.
   Текст, переведённый с испанского, когда-то был выловлен мной в интернете.

     Ты не знаешь,
     что ты всегда со мною,
     я жив тобой одною,
     в душе любовь храня…

   Минут через семь, когда уже начали онемевать отвыкшие пальцы, я оборвал мелодию финальным аккордом.
   Юрий поклонился партнёрше, она с шутливой величавостью повела головою сверху вниз, и оба уселись на свои места.
   Натанцевались они вволю и, пожалуй, тоже немного устали. За столом воцарилось неловкое молчание, вызванное избыточными эмоциями и грозившее затянуться.
   Чтобы разрядить возникшую атмосферу, я помассировал кисти рук, снова бросил пальцы сверху вниз по клавишам, сказал: «А попробуем-ка мы выдать это!» – растянул меха и сыграл и спел лирическую:

     Я ехала домой, душа была полна
     Неясным для самой каким-то новым счастьем.
     Казалось мне, что все с таким участьем,
     С такою ласкою глядели на меня.

   Исполняя последние строчки куплета, я сквозь припущенные ресницы взглянул на Сашу. Она вспыхнула и словно осветилась солнечным светом, поняв, что этот романс о ней и для неё; Юрий и его мама глядели на молодую женщину именно с участием, ласкою и… бесконечным обожанием.
   – Саша, милая, где же вы так хорошо научились танцевать? – спросила Дарья Михайловна, когда я закончил играть и отставил гармонь.
   – В школе ещё, – ответила та всё ещё взволнованно и с остатками кумпарситного азарта, – в хореографическом кружке. А позже выступала на сцене в медицинском колледже, когда училась на фельдшера. Ну и так, на разных празднествах, в узком кругу, среди коллег, например. Мне говорили, что у меня природные способности и как танцовщица я могла бы добиться больших успехов.
   Неожиданно Юрий, до этого не употреблявший брагу, взял один из наполненных стаканчиков и одним махом опрокинул в себя его содержимое.
   – Юра, тебе же ехать! – воскликнула Дарья Михайловна.
   – Ничего, – ответил он, – у тебя оставлю машину, возле палисадника.
   Побыв ещё недолго и приняв участие в общем разговоре – ни слова из него я не запомнил, – Саша спохватилась и сказала, что ей пора идти – забирать из садика Илюшу, сынишку. На прощанье она обнялась и расцеловалась с хозяйкой дома и сказала, что таких вкусных пирожков никогда раньше не пробовала.
   Дарья Михайловна ещё больше умилилась и нагрузила её целым пакетом своего кулинарного изделия.
   – Вот, покормишь сыночка, – сказала она с радостной улыбкой, – пусть растёт большой и здоровый.
   Юрий вызвался проводить гостью. Та не стала возражать.
   Они ушли, а за ними, недолго посидев для блезиру, и я покинул гостеприимный дом.
   Поздно вечером, когда я уже ложился спать, запел мой телефон. На дисплее высветилось имя «Саша».
   – Интуиция не обманула меня, – сказала она со сладостным упоением. – Помните, о чём я говорила в поезде? Встреча с вами действительно послужила поворотом в моей жизни – радикальным и в лучшую сторону.
   – С чем и поздравляю! – ответил я, понимая, о чём она. – Рад за вас.
   – Я так счастлива! – воскликнула моя новая знакомая. – Я встретила мужчину, с которым уютно и тепло. Я поняла, что нужна ему, что он не может жить без меня. И мне кажется, что так будет всегда. Ах, у меня нет слов, чтобы выразить свою радость! Я взаправду счастлива, и настоящая полноценная жизнь моя только начинается. Спасибо вам, мой дорогой друг, за то, что свели меня с этим замечательным человеком, простым и искренним!

   Уже через полгода после того, как я вернулся в Торонто, мне позвонила Дарья Михайловна и с восторженными интонациями рассказала о Юрии и Саше. О том, что они крепко слюбились и вначале жили гражданским браком, а на днях зарегистрировались. И что Саша с Илюшей перебрались на жительство к Юрию. Ещё, понизив голос, она с придыханием сообщила, что её новая невестка – любимая и несравненная – в положении, и что новобрачные ждут мальчика. И что они уже придумали имя для него.
   – Вот не думала, что счастье такое великое свалится на нас! – сказала моя телефонная собеседница в заключение монолога. – Я уж бояться стала, что мой дитятя пропадёт совсем. Ему ведь за тридцать давно, и никакого просвета не было видно. Но Бог, видимо, помог ему за его праведную жизнь и прошлые страдания.
   – А Любушка, внучка ваша, – сказал я. – Что и как она?
   – Любушка… – Дарья Михайловна осеклась, помолчала недолго, затем сказала: – Она растёт, большенькая уже. Один, а когда и два раза в неделю Юра видится с ней. И ко мне привозит иногда.
   На этом наш телефонный разговор закончился. А мне подумалось, что как бы девочка не стала главной жертвой неразрешимых противоречий между своими родителями.

Глава семнадцатая. Ради справедливости

   Если не ошибаюсь, это было пятое моё посещение «Огонька». Или шестое.
   По своему обыкновению, я сидел за столиком у окна, попивал, не спеша, сладкий горячий чай из гранёного стакана с гладким ободком по верху, поглядывал на прохожих, деловито – а кто и бесцельно, с пустым взором – шествовавших по тротуарам, ближнему и на противоположной стороне улицы, в одном направлении и другом. Иногда переводил глаза на кафешных гостей, усердно работавших ложками и вилками и наслаждавшихся пищеварительными процессами в организме, или смотрел в неопределённое туманное пространство, отдаваясь разным неясным воспоминаниям и чувствам.
   О чём-то я задумался и ушёл глубоко в себя, отрешившись от тихого «огоньковского» мирка, как вдруг дверь распахнулась и в заведение ввалились, топая ногами, двое полицейских – оба красношеие, мордастые, грозные, с властным повелительным видом, один – сержант, второй – прапорщик.
   Пробежав быстрыми цепкими взглядами по посетителям, они уверенно направились к буфетной стойке, за которой находилась моя старая знакомая Нина.
   «Кутырёв и Салядин, – подумал я, глядя сбоку на величественные фигуры людей в форме, – те, что ограбили покойного Несмеянова». И, как оказалось, не ошибся.
   Полисмены сказали буфетчице несколько слов, она ответила и подала им целлофановую маечку с каким-то содержимым, занимавшим нижнюю часть её.
   Сразу, в первые мгновения, не понять было, что это за содержимое, а потом я присмотрелся: в маечке были пачечки денег, вне всякого сомнения. Выдавали характерные выступки и их размеры. Помнится, целлофан просвечивал и вроде бы даже дизайн банкнот обозначался; но, возможно, это уже мои измышления дорисовали картинку. И вроде бы пити-мити были перетянуты тонкими голубенькими резинками.
   Разговор у буфетной стойки продолжился; о чём – не было слышно, улавливались лишь отдельные неясные звуки. Но сцена носила явно не дружественный характер.
   Физиономии блюстителей порядка, допрежь наглые, в один миг сделались злыми и беспощадными. Нина же поникла вся и обеими руками оперлась на столешницу стойки. Казалось, силы оставили её и она еле держалась на ногах. Напротив высоких, гороподобных фигур мужчин в полицейском обмундировании она выглядела совсем жалкой, мизерабельной и глубоко несчастной.
   Стражи порядка сделали поворот через левое плечо, ещё раз недобро и цепко глянули на посетителей, и на меня тоже, и двинулись к выходу. Мне почудилось, что от них исходила тяжёлая негативная энергетика, способная поражать человеческое здоровье. Громко хлопнула дверь.
   Как только они ушли, женщина за стойкой не сдержалась, судорожно вздохнула, уронила голову на грудь и заплакала в голос. Такое поведение общепитовской работницы никуда уж не годилось, потому как нарушало благостную атмосферу поглощения пищи. В зале стало сумрачно, словно на солнце набежали тучи и день заметно потускнел.
   Спохватившись, женщина попыталась взять себя в руки, но безуспешно; рыдания конвульсивно вырывались из её груди, крупные слёзы бежали по щекам.
   Под воздействием неприятной сцены нахмурившиеся посетители поспешно доели из своих тарелок и один за другим поднялись и ушли.
   Мы с буфетчицей остались в зале вдвоём. Я подошёл к ней и сказал как можно участливей:
   – Прошу вас, не плачьте. Не надо плакать, успокойтесь.
   И спросил:
   – Что-то случилось, Ниночка, милая?
   Женщина взглянула на меня, и слёзы хлынули из её глаз ручьём. Пожалуй, она не расслышала ни одного моего слова.
   – О-о, Господи, за что же нас так?! – протяжно воскликнула она. – Что мы плохого кому сделали?!
   Потянувшись через прилавок, я ладонью провёл ей по волосам и щеке, пытаясь привести в чувство. После чего, усилив голос, повторил вопрос:
   – Так что же случилось? – И неожиданно для себя добавил: – Скажите, может, мне удастся помочь вам как-то.
   – Эти суки удвоили плату за крышевание, – сказала Нина, всхлипывая и с трудом произнося слова; из груди её продолжали вырываться рыдания. – Завтра надо выплатить добавочный взнос. Так они разорили прежних владельцев «Огонька». Теперь и на… нас хотят доконать.
   – А разве вам принадлежит заведение?
   – О-о, Господи, вот несчастье!. – Нина глянула на меня сквозь слёзы; губы её кривились, как у обиженного ребёнка. – Мы с мужем взяли ипотечный кредит в банке «Трапезит» и выкупили кафе. Переоформили интерьер – видите, стены какие отделанные, глаз радуют; заменили столики, расширили ассортимент блюд…
   Она покачала головой, тяжело вздохнула и поморгала влажными глазами; слёзы слетели с её ресниц на столешницу стойки.
   – Муж хозяйственной частью занимается, а я… я за буфетчицу верчусь. Надеялись, дело пойдёт по восходящей. Оно и пошло бы, но эти двое кровососов… Последнее вытягивают, ненасытные. А противиться боязно – или кафешку сожгут, или мужа покалечат. Если не сами, то кто-нибудь из ихней своры. С них станется.
   – Вон как, покалечат!
   – Да, знаем, были случаи.
   Нина аккуратно высморкалась в носовой платочек.
   – Завтра опять придут. В это же время. Чтобы выбить из нас доплату. Кредит же ещё выплачивать и выплачивать; знаете, наверное, что бывает с банковскими неплательщиками. Вот и с нами так же получится. Отнимет банк у нас «Огонёк», продаст кому-нибудь, и останемся мы с протянутой рукой.
   – Я помогу вам! – сказал я в твёрдой угрюмости, уже обдумывая, как это лучше сделать, и внутренне настраивая себя на окончательный, бесповоротный лад. – Обещаю. Где полицмейстеры ставят машину, перед тем как зайти в кафе? Они же не пешком передвигаются по городу.
   – В двадцати метрах отсюда, слева за углом, – Нина снова тяжело, со стоном вздохнула и кончиком фартука отёрла слёзы. – Там переулок Смородиновый и нет камер наблюдения. Специально выбирали место, сволочи, чтобы лишнего не засвечиваться. Кроме нас они здесь ещё фермерскую мясную лавку грабят, что по ту сторону переулка; и деньгами берут, и лучшей вырезкой – и себе, и для всей родни.
   – А фамилии у них? – спросил я в порядке уточнения.
   – Сержант – это Кутырёв, а прапорщик – Салядин. Часть денег себе оставляют, а остальное наверх отдают, слышала от них же, разговаривали между собой. Сколько наверх – не знаю.
   Голос женщины начал наливаться злостью, всё ещё влажные глаза её засверкали яростью.
   – Знаю только, что всё начальство полицейское кормится за счёт таких как мы, мелких нэпманов, а потом семейства их – детки, жёны, тёщи – на наши деньги коммерцией и другими прибыльными делами занимаются, мошну себе продолжают набивать. Ну и просто чтобы жрать в три горла, одеваться пороскошней, разные вещи дорогие покупать и недвижимостью обкладываться. Не случайно оба эти полицейские такие упитанные, раздулись во все стороны на дармовых харчах.
   – Раздулись, да. И ещё: название мясной лавки, которую они обирают?
   – «Грудинка и окорок» называется. Да вы, наверное, проходили мимо, видели.
   В самом деле, видел. Ничем не примечательная фермерская лавчонка об одно оконце, с неброской вывеской и расписанием работы.
   Распрощавшись с буфетчицей, я вышел из кафе, дошёл до этой лавки, скользнул глазами по вывеске, открыл дверь и переступил порог. Заведеньице было так себе, крохотным; в нём едва умещались короткий прилавок с весами и по бокам его – две остеклённые холодильные витринки с выставленными образцами продуктов и картонными зелёненькими ценниками.
   Молодая женщина в белой шапочке и белом же чистеньком фартуке, сидевшая за прилавком, торопливо поднялась при моём появлении и, опережая меня, поздоровалась. Я ответил своим «Здрасте!» и неглубоким поклоном.
   – Что-то желаете купить? – спросила продавщица, с ожиданием глядя на меня. – Вот, возьмите свиную вырезку, только сегодня привезли, два часа назад, можно сказать, парная, и ни одной жилки нет. Для отбивных котлет самое то будет, лучше не придумаешь. Возьмите, не пожалеете.
   – Убедили, – ответил я, подумав, что отбивные явятся приятным сюрпризом для Кости Маткивского. – Пожалуй, возьму. Два куска, будьте добры.
   Продавщица взвесила свинину, поместила в целлофан, затем – в полиэтиленовый пакет с цветочным рисунком, поставила его на прилавок и назвала стоимость покупки, довольно существенную, которая далеко не каждому провинциальному обывателю по карману. Но для меня эта сумма была вполне приемлемой. Расплатившись, я за лямки взял пакет левой рукой.
   – По найму работаете? – спросил я, перед тем как уйти.
   – Я – невестка владельца этой лавки, – ответила продавщица. – Он у нас фермер, в пяти километрах от Ольмаполя хозяйство устроил. Свиней содержит и бычков – на откорм. А старший сын его, мой муж, помогает ему: закупает фураж, скот кормит, стойла вычищает, убоину разделанную доставляет сюда. Работы полно, никакой передышки нет.
   – Никто не наезжает на вашу лавочку?
   – О чём вы? – вопросом же ответила продавщица. В глазах её прочитались удивление и нечто, похожее на испуг, щёки окрасились густым нездоровым румянцем.
   – Да ни о чём, так просто сорвалось с языка, – сказал я, смешавшись и не придумав ничего лучшего. – Спасибо за вырезку, всего вам хорошего. И подмену найдите себе, отдыхайте хоть иногда, это необходимо для здоровья физического и духовного.
   Отбивные действительно получились объедение, язык проглотишь. Костя ел и никак не мог наесться.
   – Ну и праздник мне устроил! – сказал он, когда с последней котлетой было покончено. – За всю жизнь не пробовал такой вкуснятины.
   «Бедный Костян, – думал я, глядя на него. – Твоё холостячество сыграет с тобой дурную шутку».

   Ночью, в первой её половине, пошёл затяжной дождь. Наступившим днём он не только не прекратился, а даже усилился. Заметно похолодало, отчего стали запотевать окна.
   К указанному Ниной времени я уже сидел в «Огоньке» и вновь потягивал чаёк из гранёного стакана с ободком.
   На мне была серая летняя куртка – Костина, тесноватая, довольно заношенная, обтёрханная и с серой же латкой на груди. На голове – его же тёмно-синяя бейсболка с огромным захватанным козырьком, сломанным посередине. В некоторой степени я походил на бомжеватого пьющего мужичка, каковых в городе многие сотни, если не тысячи.
   Дело, в которое я собирался влезть, способно было вызвать дополнительные осложнения для меня; практичный человек скромненько миновал бы его стороной. Но, видимо, я был сделан из другого теста, поэтому остановиться уже не представлялось возможным, натура не позволяла. Тем более что я обещал Ниночке заняться её денежными проблемами, а обещания надо выполнять.
   «Максимум осторожности, и всё обойдётся, – сказал я себе. – И ты продумал пути отхода».
   Я и в самом деле предварительно обошёл все ближайшие задворки и подворотни и наметил, в какую сторону бежать в случае погони.
   Наконец появились Кутырёв с Салядиным. Оба в форменных полицейских плащах, потемневших от дождевой влаги, особенно на плечах. Ещё до их появления бейсболку я снял, сунул в карман куртки так, чтобы не поломать козырёк ещё больше, и до бровей напустил на лоб вихры.
   Полисмены пересекли зал, и состоялось почти точное повторение вчерашней сценки у буфетной стойки. Нина со скорбным видом опять подала целлофановый пакет, и Кутырёв принял его. Всё на глазах посетителей, сидевших за столиками.
   Действия блюстителей порядка были не совсем последовательные: машину ставили вне камер наблюдения, а здесь совершенно не таились. Возможно, это из-за потери чувства опасности, определённого атрофирования его с течением времени и пренебрежения мнением посетителей невысокого ранга, многих из которых они знали и презирали за скудость и неприспособленность к миру капитала и эксплуатации человека человеком.
   Разом допив чай, я вышел на улицу, глянул на хмурое небо, на рябые от дождя лужицы воды возле тротуаров и в колдобинах, натянул на голову бейсболку, поднял воротник куртки и повернул налево.
   В переулке стоял иномарочный седан с продольными синими полосами на боковинах светлого кузова и надписями «ПОЛИЦИЯ». Я подошёл, повернулся к улице, облокотился на крышу авто – самый край её – и опустил голову; козырёк бейсболки прикрывал лоб и глаза.
   Минуту спустя из-за угла показались Кутырёв и Салядин. В левой руке первого – пакет с деньгами. Они весело улыбались и похохатывали; громогласный безудержный хохот разносился по всему переулку.
   – Здорово мы обули этих Хохловых! – донеслось до меня. – Вишь, богатенькими захотели стать! А мы что, на одной зарплате должны сидеть?! Нет, друзья, так не пойдёт, делиться надо по полной программе, все хотят жить хорошо, вкусно кушать и сладко пить.
   Кажется, это был голос сержанта.
   – Никуда не денутся, будут платить, – послышался ответ напарника. – Если ж заартачатся, ещё удвоим мзду и пустим по миру. Кафе же спихнём Дубкину; тот будет исправно уплачивать столько, сколько скажем.
   – Всё верно, Дубкин наш человек, ещё спасибо будет говорить и разными подарками одаривать.
   – Ах ты, хрен моржовый! – воскликнул Салядин, увидев меня возле машины. Бросилось в глаза, как он мгновенно вспыхнул, наливаясь гневом. – Смотри-ка, не церемонится босячина.
   Из горла его вырвалось нечто, похожее на рычание.
   Дальше всё пошло так, как я и ожидал.
   Полицаи быстро, чуть ли не бегом приблизились. Сержант замахнулся на меня дубинкой, но я уклонился, и удар пришёлся по крыше авто, отчего осталась вмятина. Это ещё больше разозлило людей в форменной одежде, они прямо-таки пришли в неистовство.
   Прапорщик, извергая матерные ругательства, схватил меня за воротник куртки, что является излюбленным приёмом уличных хулиганов. Я позволил ему сделать этот захват, чтобы психологически расслабить обоих, внушить им, что-де всё у них идёт по накатанной и сейчас они отделают обнаглевшего люмпен-пролетариата по всем правилам. Сержант второй раз замахнулся своим дубьём…
   Моим оправданием было то, что я не нападал, а только не позволял жестоко избивать себя. Резиновая дубинка считается не смертельным оружием, но это как и куда попадёшь. Покалечить же ею человека и сделать его инвалидом, плёвое дело, стоит лишь захотеть; таких историй полно, свидетелем их я был, когда находился в режимном лагере, да и в обычной жизни доводилось видеть не раз.
   Бойцами они оказались никудышными, без надлежащей выучки. У Салядина выпирало брюхо, как у беременной бабы во второй половине срока, приметное даже под плащом и ограничивавшее скорость и ловкость движений. Кутырёв вообще не мог оказать какого-либо сопротивления, а только бестолково мельтешил руками перед собой, и вдобавок ещё пакет с деньгами мешал ему.
   Одно дело охаживать дубинками какого-нибудь беспомощного замухрышку типа обессиленного пенсионера или сопливого подростка и совсем другое – сцепиться с физически крепким мужчиной, хорошо подготовленным в боевом отношении. Видимо, мусора только на грабёж и избиение неповинных граждан были мастера великие.
   Запомнились удивлённые вытаращенные глаза обоих. И отчётливо выраженный страх на физиономиях. Когда они поняли, что я человек не пустяшный, что собираюсь оказать решительное противодействие и что жалости от меня не будет.
   Вырубил я их за четыре секунды, предварительно освободившись от захвата за воротник. Они сразу обмякли и почти одновременно повалились, словно мёртвые.
   С полчаса теперь полежат под дождём. А может, и подоле. Пока не очухаются. Или если кто-то раньше не придёт на подмогу.
   Появилось желание переломать руки обоим. Изувечить так, чтобы стали непригодными к службе в полиции и не было больше возможности обирать добрых людей. Но что-то остановило меня. Не исключено – всегдашняя моя мягкотелость, усугубившаяся в благополучном Торонто. К тому же нанесение увечий – это так примитивно. Попробуем-ка, подумалось мне, пойти другим путём, более тонким и извилистым.
   Вернувшись в кафе, я положил пакет с деньгами на стойку перед Ниной.
   – Возьмите, – проговорил я, понизив голос и подавшись к ней. – Флибустьерам в плащах, которые только что приходили, ваши шуршики сегодня не понадобятся. И завтра тоже скорее всего.
   – Что вы с ними сделали?! – испуганно прошептала буфетчица и посмотрела на гостей, сидевших за столиками. Я тоже глянул через плечо; все посетители, в основном мужчины среднего и молодого возрастов, были заняты кушаньями и напитками и не обращали на нас внимания. Быстрым движением буфетчица смахнула пакет в выдвижной ящик под стойкой.
   – Ничего особенного. Оба живы. Но «скорая» им понадобится. А может, и нет, может, так обойдётся для них. С вас же – стакан сладкого чая, когда приду в следующий раз. Договорились? Он у вас такой вкусный и ароматный. Ну, не скучайте тут без меня. Ауфвидерзеен, я нах хаузе, то есть домой. Да, всё забываю спросить: сколько у вас детей?
   – Двое, мальчик и девочка, – ответила Нина. – Они ещё совсем крошечки.
   – Я так и думал, что двое.
   С этими словами я вышел на улицу и принял влево.
   Дождь, кажется, ещё усилился; тучи обложили небо надолго и всерьёз. Взгляд в Смородиновый переулок. Сборщики дани, раскинув руки и ноги, всё ещё лежали на асфальте возле полицейской иномарки.
   Сразу после «Огонька» я на Костиной квартире переоделся в сухое своё. И пешком отправился к отделению банка «Трапезит», чтобы встретиться с Петром Вешиным. Слежки за мной не было, я тщательно проверился, петляя по дворовым территориям, так что нарушение правил конспирации не привело бы к негативным последствиям.
   Вешин принял меня в своём кабинете. В состоявшемся разговоре я поведал о владельцах «Огонька» и тяжёлой подати, возложенной на них правоохранителями. Помянул и происшествие в Смородиновом переулке.
   – Фёдор Грунов, ты неисправим, – тряхнув головой, с досадой резюмировал мой собеседник. – А если бы тебя повязали!
   – Так не повязали же.
   – Зона ожесточила вас, господин хороший, в отличие от меня.
   – Нет, зона ни при чём; я только исходил из чувства справедливости.
   – По острию ножа ходите, сеньор помидор. Можно было и без мордобития обойтись.
   – Время от времени негодяев надо учить. Чтобы направить на путь истинный.
   – Брось! Законченных негодяев, рождённых с генными предпосылками на бесчестье, ничему путному не научишь. Только страх перед неминуемым наказанием может удерживать их от преступления, и ты это знаешь.
   – Вот для этого страха я сих подонков и уделал. И как иначе я забрал бы пакет с деньгами и вернул буфетчице?
   – Ладно, не будем пререкаться, а займёмся работой – грамотной во всех отношениях и полезной для общества.
   Пётр вызвал одну из сотрудниц учреждения, приятную учтивую женщину в строгом костюме с юбкой и белоснежной рубашкой, и в исключительно вежливой форме, дополненной голосовым обаянием и доброй улыбкой, распорядился списать кредит предпринимателю Ивану Хохлову – Нининому мужу. По графе благотворительность.
   Сотрудница изъяснялась с ним на равных, просто как с коллегой, и тоже с улыбкой.
   – Вот и всё, – сказал он, когда мы вновь остались вдвоём. – Ещё какая-то помощь от меня нужна?
   – Нет, на сегодня достаточно.
   – Тогда по чашечке кофе – горяченького?
   – Не откажусь.
   – С коньячком! За безвозмездное деяние. И в качестве согрева, – он негромко рассмеялся. – А то за окном вон как льёт. Смотрю, ты насквозь промок.
   – Буду признателен – согрев действительно необходим. А как любезно ты разговариваешь с подчинёнными!
   – Это необходимо. Помимо обеспечения хорошей зарплатой. Для повышения деловитости персонала и душевного равновесия у всех и каждого. Чтобы люди с желанием, как на праздник, шли на работу, любили её и держались за неё. И чтобы как следствие благоприятной атмосферы на службе дома у них тоже было нормальное психологическое самочувствие.
   – Не лишнего нахваливаешь?
   – Отнюдь. У нас действительно чудесный сплочённый коллектив. Не поверишь, люди уходят в отпуск и несколько дней ещё продолжают заглядывать сюда, чтобы встретиться с остальными, работающими, и усладиться общением с ними. Не веришь, да?
   – Верю.
   – Каждый старается внести свой вклад в деятельность конторы и радуется успехам других, а не завидует им. Во многом благодаря именно таким отношениям по денежному обращению мы первые по всей области и ближайшим к ней пределам.
   Девушка-секретарша принесла дымящийся кофе. К ней Пётр тоже обращался с исключительной учтивостью; всё в нём показывало, как он доброжелательно, товарищески настроен. Коньяк управляющий достал из шкафа за своей спиной.
   Напиток получился крепким и приятным и действительно хорошо согревал.
   – Как твоя Алёна? – спросил я в процессе его употребления.
   – Знаешь, мне повезло с ней. Ангел, а не жена. За всё время ни разу не поссорились. И ни слова упрёка, что основная часть моих личных доходов идёт госпиталю Татаринова и детским домам Ольмаполя и Невольска.
   – Что же себе оставляешь? Тебе ведь ещё ипотеку за квартиру выплачивать чёрт знает сколько лет.
   – Как у среднего гражданина приблизительно. Ну, чуть больше, может быть.
   – И зачем тебе это надо? Такую обязаловку взвалил на свою шею!
   – Просто я не могу иначе.
   – Чудак ты, Петя, если не сказать грубее. Бессребреник.
   – А сам-то какой! Кто деньги из-за океана перегоняет детскому госпиталю?! Мог бы и на себя тратить, купаться в роскоши, чваниться и смотреть на других свысока, ан нет!

   Ближе к вечеру я встретился с Юрием Самойловым. На окраине города в пивной «У Зюзи» – ржаво-серой, унылой снаружи, отчасти похожей на свиноферму из-за продольных окон, но довольно приемлемой внутри, где ошивались местные любители выпивки из простонародья не самого низкого пошиба.
   Он приехал на попутке с каким-то знакомым. Дождь к тому времени заканчивался, так, мелкие крапинки только кое-где ниспадали, и я ожидал его под открытым небом недалеко от входа.
   Мы прошли в заведение, сделали заказ.
   – Ничего особого, в смысле происшествий, не отмечено за минувшие сутки? – спросил я, отпив из полулитровой пивной кружки. В качестве закуски у нас были ломтики вяленой подсоленной чехони, усиливавшей вкус спиртного.
   – Отмечено. Около полудня в нашем районе совершено нападение на двух полицейских. Какой-то лихой бомжара атаковал их со спины и избил до потери сознания. Минут двадцать лежали под дождём, пока врачи на машине с красным крестом не подъехали. Сейчас кашляют оба, соплями исходят, простыли изрядно-таки.
   – Ах, бедные полисмены! А что за бомжара?
   – Они толком не разглядели, слишком неожиданно всё получилось. Сказали только, что на нём была бейсболка со сломанным козырьком, закрывавшим половину лица, одет в серую куртку. Но его ищут, отлавливают всю подозрительную рванину.
   – Не такая ли бейсболка?
   Я достал кепку из кармана и положил на столик.
   – Так это ты их!
   – Пришлось, увы, – сказал я со вздохом. И повторил рассказ о владельцах «Огонька» и непомерной удвоенной подати.
   – Знаешь этих альгвазилов?
   – Как не знать! Оба те ещё твари продажные.
   – Нельзя ли как-то угомонить их?
   Юрий недолго подумал и сказал:
   – Есть у меня один хороший друг, следователь, капитан Саблин Андрей Трофимыч. Попрошу его заняться оными башибузуками. Он что-нибудь придумает.
   – Про капитана подробнее, если можно. Надеюсь, он не дубинкой выколачивает показания из подследственных?
   – Обижаете, господин Грунов, я с паскудами не дружу. Саблин – порядочный человек, пример офицерской чести и достоинства, как бы это высокопарно ни звучало в наше подлое время. Во все годы службы ни разу человека не ударил. А его самого – били. За раскрытие преступлений. Кунаки тех, кого он до суда доводил. Один раз топором по голове шибанули – ночью, в темноте, когда он домой возвращался с работы. В подъезде подкараулили и шарахнули. Убить хотели. Месяц дорогой мой Трофимыч в госпитале пролежал; ладно обошлось без особого ущерба здоровью. Но шрам остался, он всё чубчиком его прикрывает.
   – Извини, не знал, что в вашей системе такие люди попадаются.
   – Они везде есть, и Саблин один из них – честный, скромный, не паркетный шаркун. Дело для него важнее лояльности начальству; потому и продвижения по службе никакого. Как был рядовым следаком, так им и остался. Плохо, на гражданку собрался уходить.
   – Что так?
   – Работа тяжёлая. Общество деградирует, люди всё злее, агрессивнее. Впереди беспросветная мгла в плане морали и нравственности, преступность не убывает; вот он по выслуге лет и… Вымотался Андрей Трофимыч, предел его сил наступил. Эх, если бы такие люди везде заправляли! Не жизнь, а благодать Божья наступила бы давно.
   – Как же рассчитывать на Саблина, коль уходит?
   – Сделает всё возможное, не беспокойся, Федя. Знаешь, что он насчёт Митюковой сказал, когда мы полторы тонны целковых из её подвалов выгребли?
   Юрий вопросительно глянул на меня и улыбнулся.
   – Почём мне знать?
   – Сказал, что какие-то славные ребята сделали часть работы, которую должны были выполнить правоохранительные органы.
   – Не стал докапываться, какие именно ребята?
   – Гм, наоборот, молвил, что в случае чего прикрыл бы их. Эту Митюкову, говорил Трофимыч, ещё плющить бы и плющить, ибо одной только недвижимости у неё – в тысячи раз выше судейской зарплаты. Ладно, Федя, оставим пока эту тему. Давай лучше ещё по кружечке холодненького.
   – Давай. А нашли тех, кто с топором на Саблина?
   – Всех отыскали и осудили. Трофимыч сам проводил расследование, как оправился после ранения; от него спрятаться невозможно, Шерлоку Холмсу ни в чём не уступит, а то и превзойдёт.

   Выпив ещё пива, мы расстались. Самойлов опять уехал с кем-то из знакомых, а я пешим ходом отправился в сторону Костиного дома, чтобы прогуляться хорошенько и отдохнуть душой. И для ускоренного выветривания пивных паров.
   Срезая путь, я взял наискосок по довольно обширному парку, засаженному молодыми елями и декоративным кустарником вдоль гладеньких асфальтированных дорожек с аккуратными каменными бордюрами вровень с асфальтом.
   А уже сумерки наступили, начали вспыхивать фонари на уличных столбах и отдалённый свет в окнах домов. Воздух, влажный после недавнего дождя, был наполнен смолистыми хвойными запахами. Дышалось легко и свободно, и я неторопливо брёл по аллейке, наслаждаясь одиночеством и приводя в порядок мысли и чувства после прошедшего дня.
   Перед глазами привычно возник образ дорогой Натальи Павловны со всею её женственной красотой, в ушах зазвучал нежный мелодичный голос. «Измайлов, ты мне нравишься, – так она говаривала иногда. – Не представляю, как бы я жила без тебя».
   «Каким всё же было безмерным везением, – подумалось мне, – встретить эту чудную особу – совершенно случайно, и она стала моей женой. Далеко не каждому выпадает столь великое счастье. Неведомая сила высшая повенчала нас, никак иначе; возможно, лишь для своей, этой силы, личной мимолётной забавы. Но не важно, для чего ей понадобилось сие. Главное, что венчание состоялось. И я сделаю всё возможное и невозможное, чтобы вновь соединиться с царицей души моей, преодолею все преграды…»
   Неожиданно мой внутренний, в определённой мере выспренний монолог прервали глухие вскрики, раздававшиеся где-то за деревцами, стоны и нечто, похожее на удары по живому телу. Доводилось слышать подобное раньше, и не единожды, доводилось. Когда совершались разборки более чем жестокие, нёсшие погибель, в том же «Полярном медведе» например.
   Секунд пять я стоял, замерев, стараясь уловить, откуда доносился этот гвалт, затем, не мешкая, свернул с аллейки и ускорил шаг, ориентируясь по слуху.
   Уклоняясь от веток, миновал один рядок елей, другой, перешёл на бег – звуки ударов и мужские вскрики, смешанные с уханьем и утробным рыканьем, доносились всё отчётливей. Я выскочил на тропинку и…
   Это было ожидаемо. Двое парней избивали ногами какого-то человека, лежавшего на пересечении дорожек, окантованных бордюрами. Не пытавшегося как-то парировать удары, а только закрывавшего лицо руками.
   Избиватели так увлеклись, что не расслышали моего приближения. Это были парни лет двадцати с небольшим, крепкие, физически сильные; на мордатых, искажённых тупой злобой физиономиях – уверенность в собственных возможностях и безнаказанности.
   Уложил я их за две секунды, автоматически, двумя ударами, как бы на счёт «и раз, и два». Один полетел в одну сторону, другой – в другую, и оба оказались в обморочном состоянии. После чего обратился к человеку, которого до этого они отделывали ногами.
   Это был полицейский старшина, судя по форменной одежде и продольной золотистой полоске на погонах. Лет ему было уже за пятьдесят; характерные кожные складки на шее выше воротничка вполне отчётливо показывали этот возраст. Какой-нибудь техник или кладовщик. Или водитель автомашины из вспомогательного подразделения.
   Несколько мгновений старшина лежал неподвижно и лишь страдальчески морщил лицо. Потом он зашевелился, и я помог ему встать.
   Он посмотрел на лежавших, схватился за бок, согнулся, болезненно сморщился и произнёс:
   – Ох, сразу не вздохнёшь, – затем, обернувшись ко мне, спросил: – Это вы их?
   – Ну да.
   – Чем?
   – Кулаком. Одного, второго – и готово.
   – Умеете, значит.
   – Ага, умею немного. В армии научили.
   – Да уж, немного! Вон, лежат как миленькие. Они хоть живые?
   – А что им сделается.
   Полицейский подал мне руку и представился:
   – Ермоленко Иван Палыч, старшина полиции. А вы кто будете?
   – Сергеев Виктор, – произнёс я первое пришедшее на ум. – Вот проходил мимо, увидел неладное, решил вмешаться.
   – Благодарю за помощь. Если бы не вы, они забили бы меня до смерти, басурманы. А где работаете, Виктор?
   – Слесарем в мехмастерской.
   Я ни о чём его не спрашивал, но он сам начал рассказывать.
   Что прогуливался в парке после работы по пути домой, шёл не спеша, дышал свежим воздухом. И о том, как эти молодчики начали приставать к какой-то молоденькой девчонке, зажали ей рот и потащили за кусты, и что он машинально кинулся ей на помощь. Девчонка убежала, а эти двое набросились на него, ударили, сбили с ног; дальше он толком не помнит ничего.
   У меня защемило в груди: то, что рассказывал старшина Ермоленко, походило на событие, случившееся со мной много лет назад, когда я шёл к матери, возвращаясь с дембеля. Только продолжение в тот раз было иное.
   Один из лежавших очнулся и хотел встать на ноги, но старшина, крикнув: «Лежать!» – придавил ему грудь коленом и, быстро сняв наручники с поясного ремня, сковал руки покусителей.
   – Так-то лучше будет, – сказал он, поднявшись и оборачиваясь ко мне. – Хотелось бы, Виктор, чтобы вы стали свидетелем происшествия, как и положено.
   – Нет, Иван Палыч, мне срочно надо идти; меня ждут, и я уже опаздываю.
   – Ну, нет так нет. Тогда спасибо за помощь. А свидетелей я найду.
   Он отцепил рацию, висевшую на другом боку, поднес её ко рту и произнёс:
   – Лёха, вышли-ка машину с нарядом к парку Зелёные аллеи. Тут двое задержанных.
   Мне же сказал:
   – Ещё раз спасибо, Витя! Будет надобность, обращайся. Спросишь у дежурного УВД нашего района, как найти старшину Ермоленко; он скажет, меня все там знают. Хотя погоди, у меня визитка где-то была.
   Он поискал по карманам и подал мне помятую картонку с именем-отчеством, фамилией и номером телефона.
   – Что же без оружия ходите, товарищ старшина?
   – Да я всегда безоружный. Я хозяйственник, а не оперативник или патрульный какой. Зачем мне тот же пистолет?! Стрелять в человека я всё равно не смогу, рука не поднимется. Брать же на испуг… Это на кого нарвёшься, а то и без пистолета можно остаться. И я же после дежурства. После смены у нас все сдают оружие под роспись. За некоторым исключением.
   Мы распрощались, и я прибавил шагу, чтобы поскорее укрыться в Костиной «норе». День выдался избыточно насыщенным событиями, и оставшееся до сна время хотелось побыть в уединении и спокойствии.

   Саблин полностью оправдал наши с Юрием надежды.
   Проведя короткое следствие, он пришёл к майору Потапову, командиру подразделения, в котором служили Кутырёв и Салядин, и в ходе состоявшейся беседы рассказал, сколько эти двое имеют с поборов мелких промышленников и торговцев; крупные были им не по чину. С каждого не так чтобы слишком много – хотя бывали и исключения, например кафе «Огонёк», – но лихоимничали они каждодневно, неустанно, даже во внеслужебное время и даже по выходным, и в совокупности набирались изрядные суммы.
   Андрей Трофимович привёл их величины. Отсюда, в частности, двухэтажный особняк и две дорогие иномарки, не так давно приобретённые свояченицей сержанта Кутырёва, и магазины скобяных изделий и одежды, выкупленные престарелой тёщей прапорщика Салядина.
   Выходило, что младшие полисмены оставляли себе львиную долю прибыли, а их начальнику майору Потапову доставались лишь крохи. Возмущение командира было беспредельно, и он едва не упал со стула от прилива крови к голове.
   После информации Саблина майор провёл собственное дознание, очень быстрое, которое подтвердило, что подчинённые дурят его почём зря.
   Не прошло и недели, как сержант Кутырёв и прапорщик Салядин были уволены с формулировкой «За проступки, порочащие честь сотрудников органов внутренних дел». Тихой сапой были конфискованы особняк с иномарками, скобяной и одёжный магазины и кое-что ещё из недвижимости – в пользу лиц, близких Потапову и подконтрольных ему.
   Таким образом, бывшие полицейские остались лишь со своими квартирами. И без работы. Так как работать они не умели и не хотели.
   Льстило, что в сей трансформации было и моё участие. Но упомянутые двое ярыжек были мелкой прибрежной рыбёшкой; крупная рыба ходила в иных, глубоких водах, недосягаемых для таких, как я, в общем-то, обыкновенных, рядовых субъектов, и я отдавал себе в этом полный отчёт.
   Спустя полгода, находясь в Канаде, я узнал из интернета, что Кутырёв и Салядин были осуждены за попытку ограбления кассы завода железобетонных изделий.
   В день выдачи зарплаты вооружённые грабители в масках – у одного был револьвер наган, у другого винтовочный обрез – захватили одноэтажное здание администрации предприятия, в котором находилось кассовое помещение.
   Положив всех присутствовавших на пол лицом вниз, они, угрожая оружием, заставили кассиршу вынести мешок с деньгами в коридор. После чего, схватив добычу, ринулись к выходу. За воротами в нескольких метрах стоял их автомобиль.
   Действовали они быстро и слаженно и всё бы для них прошло благополучно, но помешала чистая случайность.
   Когда бывшие полисмены уже прошли большую часть коридора и оставалось сделать шага четыре до выходной двери, навстречу им из туалета вышел слесарь с гвоздодёром и инструментальным ящиком в руках – молодой парень, недавно вернувшийся из армии и день назад принятый на работу. Что-то он в этом туалете, в дальней кабинке, ремонтировал. А шум грабежа не слышал из-за включённых музыкальных наушников.
   От внезапности Салядин выстрелил в него из обреза, но промахнулся, заряд прошёл между рукой и туловищем. Рабочий же инстинктивно, защищаясь, взмахнул гвоздодёром и нанёс удар, который пришёлся вскользь по голове. Охнув, грабитель выронил мешок и упал без чувств. Его подельник растерялся, бросил револьвер и поднял руки вверх.
   Вызвали полицию. Задержанных отправили в СИЗО. Было проведено несложное расследование, так как всё было очевидно и лежало на поверхности. Через месяц состоялся суд. Обоим преступникам дали по восемь лет. И отправили на красную зону, где они начали отбывать наказание в числе других бывших сотрудников правоохранительных органов: полицейских, росгвардейцев и прочих носителей казённых мундиров и фуражек с кокардами, – не так уж далеко от колонии строгого режима «Полярный медведь», выше по течению Енисея. И название лагеря было довольно символическим, со смыслом: «Красный восток».
   Я хорошо был наслышан об этом пенитенциарном заведении и сравнительно щадящих условиях содержания заключённых в нём.

Глава восемнадцатая. В полной готовности

   Конечно же, шуцманские не могли остановиться в попытках заполучить золото Татаринова и готовы были пойти на любое преступление из-за столь жирной добычи. Эта тема висела в воздухе, и мы не раз обсуждали её.
   Они знали обо мне. И наверняка быстро вычислили Юрия Самойлова, потому как он засветился на допросах в «Магнолии» и при освобождении Болумеева из гаражного подвала.
   Я оставил «Таверну Кэт», и найти меня было не так-то просто. Михаил обретался в Салымовке, о местонахождении его никому из посторонних не было известно. Так что он тоже был в относительной безопасности.
   Давление могло быть оказано на Юрия Самойлова – прежде всего через его мать. Поэтому он отправил её к своей сестре, проживавшей за тысячу километров в другом городе, на междугороднем автобусе, уже под вечер, последним в тот день рейсом. А за домом Дарьи Михайловны и её живностью стала присматривать соседка тётя Зина, весьма расторопная особа, нанятая за небольшое денежное вознаграждение.
   И сам он принял меры предосторожности: не расставался с табельным пистолетом, получив разрешение на постоянное его ношение, переселился на время в свободную комнату семейного общежития для полицейских и в целом вёл себя по принципу бережёного Бог бережёт.
   – Ко мне приходили, спрашивали насчёт твоей матери, – сказала соседушка, позвонив Юрию на следующее утро после отъезда Дарьи Михайловны. – Вот только что, пять минут назад.
   – Кто приходил? – живо спросил он.
   – Трое молодых, лет двадцати восьми, – ответила женщина. – А напротив её дома, смотрю, иномарка стоит, большущая такая, на ней, значит, приехали. Назвались представителями налоговой инспекции. Только больно нахрапистыми они показались – своими речами не очень цензурными. И глаза у всех какие-то нехорошие, злодейские, наглые. Не похожи были эти парни на налоговиков. Сигареты всё курили, под ноги сплёвывали, а окурки на тротуар перед моей калиткой бросили. Я убрала, конечно, не люблю неряшество.
   – И что вы им сказали?
   – Сказала, что уехала куда-то Дашенька, вроде как отдыхать на юг, а куда – не знаю точно, куда-то под Анапу. С тем они, очень недовольные, сели в машину, да как рванут с места, аж покрышки на асфальте завизжали.
   Охотники за лёгкой поживой были возле нас и не дремали.
   Обменявшись мнениями, мы пришли к выводу, что дальнейшее промедление грозит тяжёлыми последствиями и надо действовать на опережение. Причём так, чтобы спровоцировать неприятеля на ответные шаги, которые позволили бы обнаружить его. Для нанесения встречного удара.

   Пётр позвонил своему шефу Темникову, сообщил о мешках с золотом, и тот, пробормотав: «Гм, какие шустрые ребятки, опять с добычей, и какой!» – высказал соображение, что лучше всего доставить ценный груз в московское отделение «Трапезита».
   – У нас будет надёжнее, – добавил он в завершение разговора, – хотя и не стопроцентно. И к нам могут прийти, чтобы растребушить банк. Сам понимаешь, есть такие любители денег – высокодолжностные, на которых законы, нормы морали и правила поведения в обществе не распространяются, и они ведут себя, как им вздумается – для личной выгоды и при участии своих дружков в силовых органах.
   Я же связался с полковником Лошкариным и, в свою очередь, рассказал о сложившихся обстоятельствах по выполнению завещания Татаринова.
   Дмитрий Иванович посоветовал не предпринимать ничего радикального и предложил на перевозке драгметалла задействовать бойцов отряда «Гроза», что было как нельзя более кстати, ибо значительно снижало риски операции.
   Кажется, дело пошло, как надо, в струе задуманного.
   Поблагодарив Лошкарина, я оповестил о его инициативе Альберта Брониславовича, на что владелец банка ответил немедленным согласием.
   Об этих переговорах я поставил в известность Петра и Юрия. Полковник же и банкир связались между собой и договорились о взаимодействии.
   Спустя сутки ранним утром в Ольмапольский район прибыли сам Лошкарин и пятеро его офицеров. На бронированном автомобиле банка «Трапезит», предназначенном для перевозки денег и прочих ценных грузов; обычно таковые используют при инкассации. И ещё на одном авто, принадлежавшем непосредственно собровскому отряду, – восьмиместном тёмно-вишнёвом «Лексусе», тоже бронированном, изготовленном по специальному заказу. Внешним видом эта машина практически не отличалась от обычного внедорожника.
   Мы с Юрием Самойловым встретили их на развилке дорог в шести с половиной километрах от Ольмаполя.
   Сдержанные приветствия, недолгие уточнения, и мы на «Тойоте» поехали вперёд; собровцы двинулись за нами.
   – Крепкие ребята, – сказал Юрий. Оторвавшись от дороги, он бросил на меня секундный взгляд и кивнул головой на шедшие сзади автомобили, имея в виду сидевших в них бойцов. – Суровые. Не хотелось бы сталкиваться с ними на узенькой дорожке.
   – Да, видна подготовочка – физическая и моральная, – проговорил я, рисуя себе мужественные образы прибывшей команды. – Любую опасность встретят, не дрогнув.
   – Вас в спецназе тоже натаскивали так?
   – Наверное, есть разница в чём-то, но по жёсткости должно быть одинаково.
   – Устоял бы перед ними? Имею в виду один на один.
   – Кто знает. Лучше не пробовать, по крайней мере, всерьёз.
   Промчались по асфальту, повихлялись по просёлку вдоль края леса, и вот за пригорком завиднелась Салымовка.
   «Лексус» с двумя собровцами проследовал в деревню, где их встретил Михаил Болумеев, а мы и инкассаторская машина «Трапезита» свернули в лес и, проехав с километр слабо заметной колеёй, остановились перед кустарниковой чащобой, недалеко от первого схрона.
   Мы с Юрием вышли из «Тойоты».
   – Ну и где ваши тайные хранилища? – проговорил Лошкарин, подойдя к нам; он огляделся кругом. – Ничего похожего не вижу.
   – Не здесь, товарищ полковник, – сказал Юрий и махнул рукой на заросли, – немного дальше. Идите за нами.
   Пробрались между кустами, сплошь произраставшими под редким лесом, остановились возле первого схрона.
   – В этом месте, Дмитрий Иваныч, – сказал я, показывая на ровную грунтовую поверхность, присыпанную хвоёй и опавшими листьями.
   – Опять не вижу, – сказал Лошкарин, сдвигая брови. – Шутить вздумали над полковником.
   – Никак нет, никаких шуток. Один вот, в двух шагах, второй – в полусотне метров правее. А третий дальше, вон на том ельниковом возвышении – видите, в просвете между деревьями?
   Я убрал маскировку; показалась тёмная промазученная крышка лаза, сбитая из обрезков толстых половых досок.
   – Неплохо устроено, – сказал Лошкарин с искушённым видом эксперта. – Несведущий человек пройдёт мимо и не заметит. Чья работа?
   – Вот, Юра Самойлов, – я кивнул на своего товарища, – ещё мальчишкой забацал. Мы только подновили потом.
   По истечении получаса с небольшим мешки с драгметаллом были извлечены на поверхность и погружены в бронеавтомобиль, а схроны вновь тщательно замаскированы. Полковник сделал последние наставления подчинённым – трём офицерам в гражданской одежде, машина тронулась и скрылась за поворотом; им предстояло, сделав крюк, объехать Ольмаполь северной стороной и только после этого взять курс на Москву.
   А мы на «Тойоте» проехали в Салымовку и присоединились к Болумееву и двум собровцам, прибывшим в деревню ранее.
   – Я не познакомил вас, – сказал Лошкарин и, назвав меня и Юрия, повернулся к своим бойцам: – Это, – он показал на крепкого высокого мужчину лет двадцати шести, – капитан Тимофей Зуев. А это, – взгляд на более молодого офицера с рыжими волосами и конопушками на всём лице и кистях рук, с весёлыми блёстками в глазах, – лейтенант Глеб Фролов.
   Юрий и я обменялись с ними рукопожатиями.
   – Зуев и Фролов в отряде недавно, – продолжил Лошкарин. – Вот, взял для «обкатки». На ученьях они показали высший класс, посмотрим, на что способны в реальном деле.
   Расположились в доме Самойловых, наиболее сохранившемся.
   Непродолжительный перекус с чаем – воду для чая вскипятили на керосинке, – и Болумеев и бойцы Лошкарина отправились на «Лексусе» в Ольмаполь, где остановились возле ресторана «Магнолия» на парковке в ряду других машин.
   Зуев остался за рулём, а Болумеев и Фролов, изображая лёгкое подпитие, вошли в заведение и уселись за одним из столиков обеденного зала.
   Звучала тихая спокойная музыка, располагавшая к отдыху, в зале был уютный полумрак, привносивший дополнительный психологический комфорт.
   Фролов строил мальчишеское выражение лица, дабы сбросить с себя армейскую крутизну, и это ему неплохо удавалось. Выглядел он довольно легкомысленным, вылощенно-франтоватым типом, что заметно контрастировало с серьёзным, уравновешенным, знающим себе цену Михаилом.
   Персонал ресторана – официанты, администратор и прочие – встретили шефа и его спутника поклонами и восторженными возгласами: пропавший собственник «Магнолии» вернулся живым – и вполне здоровым, как им казалось, – и принялись чуть ли не гурьбой обслуживать, подавая блюда и напитки, включая спиртное.
   Застолье продолжалось около часа. Участники его выпили по три бокала шотландского виски и показали ещё большее опьянение, отчасти уже натуральное. И в оживлённом разговоре с незначительными, искусственными элементами полемики несколько раз обмолвились, что золото стоимостью больше миллиарда поедет в столицу на следующий день, в первой его половине, и что повезут его на простой иномарке повышенной проходимости. На простой – для скрытности, чтобы обмануть злоумышленников, если таковые возжелают появиться.
   Обмолвка была не совсем членораздельной, но, повторенная не единожды, делалась вполне доходчивой.
   – Фигу им всем, а не золота; не на тех напоролись, – сказал Михаил Владленович, опростав третий бокал. – Обведём вокруг пальца, как мальчиков, и доставим груз беспрепятственно.
   Если коротко, происходила намеренная «утечка информации» из уст самого владельца ресторана, имевшего прямое отношение к подземельному драгметаллу. Его сотрапезник большей частью лишь поддакивал и добавлял, что машина надёжная и быстроходная, и что в Москве она будет уже через несколько часов, поэтому беспокоиться не о чем и всё будет тип-топ и о’кей.
   Предполагаемый соглядатай Рыскунова всё ещё оставался в заведении. Этот человек по фамилии Лямзиков входил в число официантов, обслуживавших столик, и была высокая степень вероятности, что сведения о необычном рейсе дойдут до нужного адресата. Заинтересованные лица, по нашим расчётам, заглотят наживку и предпримут соответствующие действия, ибо ставки были исключительно высоки.
   Трапеза была за счёт ресторана, блюда – самые изысканные.
   Откушав, Болумеев и лейтенант Фролов, немного покачиваясь, покинули «Магнолию», сели в ожидавший «Лексус» и уехали.
   – Должны клюнуть, – злобно оскаливаясь, сказал Михаил. – Видел, ох, видел я, как у Лямзикова глаза загорелись. Вот сволота! Не-е, не ошиблись мы в его продажности, не ошиблись.
   – Я тоже обратил внимание на одного из обслуги, – сказал Фролов. – Прислушивался всё и не сразу от стола отходил, хотя вроде бы и делать возле нас больше нечего было.
   – Это тот самый официант, что под подозрением у нас. Ничего, закончим операцию – вышвырнем вон.
   Через несколько кварталов Михаил попросил остановиться.
   – Надоело до смерти в Салымовке, – сказал он, покривившись лицом. – Устал я от неё, измучился, тычешься по ней туда-сюда, как неприкаянный. А здесь маруха моя живёт, – он показал пальцем на один из ближних многоэтажных домов. – У неё побуду пока. Если понадоблюсь, позвоните.
   – Не рискованно у марухи-то? – произнёс капитан Зуев. – Вдруг засада или ещё какая-нибудь напасть.
   – О ней, моей симпатии, не знает никто, – сказал Михаил, – так что всё будет хоккей.
   Он вышел из машины, сделал прощальный жест и зашагал к многоэтажке. Собровцы же поехали дальше и, выехав из города, взяли направление в сторону Салымовки.
   Вечером Лошкарин получил известие из Москвы, что ценный груз без каких-либо происшествий доставлен по назначению.
   Спустя некоторое время мне позвонил Пётр Вешин и подтвердил извещение.
   – Со мной связался Альберт Брониславович, – лаконично сказал он. – Всё в порядке. Драгметалл получен и оформлен надлежащим образом. Огромное спасибо собровцам, сделали за нас большое дело! Без них могли быть немалые затруднения и опасности.
   Я передал эти слова Лошкарину и его бойцам. Мне ответили снисходительными улыбками.
   Для полковника операция с золотом не являлась чем-то чрезвычайным, ему многажды доводилось участвовать в замесах и покруче, не говоря уж про войну на Ближнем Востоке. Капитан Зуев и лейтенант Фролов были молоды и полны уверенности в себе. И, по словам их командира, прежде чем быть зачисленными в отряд «Гроза», они тоже побывали в кое-каких переплётах.

   Утром следующего дня, в половине десятого, когда солнце уже высоко поднялось над лесом и тени заметно уменьшились, мы выехали из Салымовки: Лошкарин и его бойцы – на «Лексусе», я с Юрием Самойловым – на «Тойоте».
   На каждом из нас под верхней одеждой был надет бронежилет. Все собровцы вооружились автоматами и пистолетами. Кроме того, в их распоряжении имелся гранатомёт. У меня в руках – снайперская «Гюрза-2», являвшаяся усовершенствованной модификацией винтовки, с какой я воевал на Ближнем Востоке.
   – Надеюсь, Карузо, ты не потерял стрелковые навыки, – сказал Лошкарин, вручая мне оружие и обоймы с патронами, – и не промахнёшься.
   – Постараюсь оправдать ваше доверие, – ответил я, приняв винтовку, оглядывая её со всех сторон и прилаживаясь к ней, – и попасть точно в цель. Под словом «цель» имею в виду противника. Если он появится и будет угроза его нападения на нас, – и спросил: – Специально для меня винтарь привезли?
   – Зачем спрашиваешь? Разве можно было такого опытного, проверенного бойца сбрасывать со счетов!
   Перед тем как отправиться в путь, я на разных дистанциях сделал несколько пробных выстрелов по мишеням, дабы узнать точность боя полученного оружия. Лёжа с упором, стоя и в движении по воображаемой линии на полусогнутых. Последнее – во избежание раскачивания корпуса из стороны в сторону. На всё ушло меньше пяти минут.
   Результативность стрельбы оказалась достаточно высокой, практически не отличавшаяся от прежних моих достижений, и я почувствовал себя полностью готовым к огневому столкновению с любым неприятелем, даже превосходящим по численности.

Глава девятнадцатая. Сухая балка

   Мы с Юрием ехали первыми. Лошкарин со своими людьми – следом, на расстоянии от четырёхсот до семисот метров, время от времени меняя интервал для имитации непричастности одной машины к другой.
   Проехав между заброшенным полем и краем леса, выехали на автотрассу, тянувшуюся в общем западном направлении и далее проходившую севернее Ольмаполя, в шести с половиной километрах от него.
   Маршрут мне и Юрию был досконально известен, оба мы по нему многократно проезжали и знали все его особенности. Перед тем как тронуться в путь, вместе с полковником Лошкариным отметили наиболее вероятные позиции засад и обсудили варианты ответных действий.
   Хвойно-лиственный лес вздымался по обе стороны от асфальтовой полосы, иногда отступая метров на сто, двести, а где и приближаясь до нескольких шагов. С левой, южной стороны лесной массив периодически размыкался, и тогда в отдалении виднелись картинки начавших желтеть хлебных полей, сменивших пустующие непаханые земли. Скорее всего, желтели озимые, ибо в конце июня колосья яровых только-только наливаются и растения этих злаковых всё ещё зелёные.
   Моё внимание поневоле больше приковывалось к правому ландшафту – там лес темнел сплошняком и уходил вдаль за неровную линию горизонта, поднимаясь на взгорья.
   На самых уязвимых участках, где мог затаиться неприятель, машина собровцев увеличивала скорость и приближалась к нам метров на двести пятьдесят-двести.
   Вот лес по левую руку снова расступился, и от широкой федеральной автотрассы пошёл под уклон более узкий асфальтовый отводок к Ольмаполю.
   – Пожалуй, не клюнули, – тихо, с угрюмым ожесточением проговорил Юрий; он поёжился и передёрнул плечами. – Все опасные точки позади. Не напрасна ли наша затея?
   – Ну да, почти все, – ответил я, продолжая скользить взглядом по придорожным полосам и краям леса. Осталось только Сухую балку проехать.
   Сухая балка – это такое глубокое понижение местности с овражистым бурливым ручьём посередине и мостком через него. Деревья окрест балки подступали едва ли не вплотную, а дорога шла с поворотами по обе стороны от овражка, начиная примерно метров со ста пятидесяти.
   Слева опять потянулась лесная чащоба, такая же сплошная, как и с правой стороны, рельеф пошёл на снижение, и впереди показался тот самый мост через овражек. А за ним, метрах в шестидесяти… стоял на обочине тёмно-серый внедорожник с ещё более тёмными тонированными окнами – «Лендровер», кажется.
   В груди словно что-то кольнуло. Или ёкнуло. Инстинктивно я сразу почуял опасность.
   – Приготовиться, Юра, верно, это они – охотники, ждущие груз с золотом, – проговорил я, безуспешно пытаясь разглядеть народец, находившийся в чужом авто. – Так что затея наша самое то, дождались мы своего часа, – и, сняв винтовку с предохранителя, оглянулся назад, на шедший в некотором отдалении бронеавтомобиль с собровцами.
   Юрий сузил глаза, посуровел лицом и немного убавил скорость.
   – Ёпрст, – глухо пробормотал он, пригибаясь к рулю. – Точно, они, по нашу душу, ждут нас, сатаны проклятые, шуцманские отродья.
   Дальше счёт времени пошёл на секунды и их доли.
   Пропустив нас, «Лендровер» выехал на дорожное полотно и остановился посредине его, развернувшись правым боком к направлению совершавшегося движения. По всей вероятности, те, кто в нём гужевался, посчитали «Тойоту» случайным транспортом, а людей в ней – обычными пассажирами, которые постараются без оглядки, на полном газу убраться с места инцидента, которому предстояло состояться.
   – Стоп, Юра, дверь! – выкрикнул я, откидывая спинку своего сиденья и готовясь открыть огонь из положения лёжа. Спинки задних сидений были заранее разложены горизонтально, и на ровную, почти не амортизирующую неопреновую поверхность их было удобно опираться локтями; предохранительная скоба снята, приклад винтовки знакомо упёрся в плечо.
   Юрий нажал на педаль тормоза и притопил кнопку электрического привода задней дверцы; завизжали покрышки, оставляя тёмный след на асфальте, отдало горелой резиной. Я уловил этот специфический запах, струйки которого проникли в салон, – у меня было исключительно острое обоняние, как у новорождённых младенцев.
   «Тойоту» повело вбок, и она остановилась, сойдя правыми колёсами с асфальта на обочину; одновременно поднялась вверх задняя дверца и появилась возможность для ведения прицельной стрельбы.
   В те же самые мгновения из «Лендровера» вышел человек с гранатомётом и вскинул ствол на собровский автомобиль, проезжавший мостик.
   «Ровер» закрывал большую часть фигуры неприятеля, поверх него выступали только голова и плечи. И под тёмно-серым кузовом авто виднелась нижняя часть правой ноги, примерно с треть голени; человек был в камуфляже и армейских ботинках с высокими голенищами.
   В ботинок я и выстрелил, ориентируясь на голеностопный сустав, одну из важнейших составляющих опорно-двигательного аппарата, то есть немного выше пятки; отдачи от выстрела я не почувствовал.
   Гранатомётчик, вероятно, уже нажимал на спусковой крючок, но я чуть-чуть опередил его, на какую-то миллисекунду; в оптический прицел видно было, как он начал падать – несколько замедленно, как бы нехотя, – а ствол гранатомёта склонился вниз. Выпущенный снаряд взорвался в нескольких метрах перед бронеавтомобилем, на дороге поднялся грибообразный клуб дыма с яркими всплесками огня и раздался грохот, от которого секунд на пять или шесть заложило уши.
   «Лексус», проехав мосток, резко затормозил и встал, как вкопанный.
   Человек в камуфляже лежал недвижимым; скорее всего он потерял сознание вследствие болевого шока от раздробленного голеностопа. Такое случается иногда, известно было из прошлого военного опыта.
   И тут прогремели автоматные очереди. Стреляли с двух сторон из кустарника, произраставшего в пяти-шести метрах от дорожного полотна. Овражек пролегал дальше, а стрелки находились на середине расстояния от него до места, где остановилась «Тойота». Палили по водителю «Лексуса» и полковнику Лошкарину, сидевшему впереди рядом с ним, но бронированные стёкла выдержали пробивную силу огнестрельного оружия.
   Оба автоматчика были почти полностью сокрыты зелёными ветками, виднелись только часть лица одного и плечо другого, и я сделал два выстрела в определённой степени наугад, лишь воображая очертания залёгших там людей.
   Расчёт был попасть в большую ягодичную мышцу, одну из важнейших человеческого организма, фиксирующую туловище и выпрямляющую его – моя нередкая военная практика, позволявшая вывести неприятеля из строя и вместе с тем оставить его в живых.
   Я не промахнулся. Автоматчик, который был слева от меня, задёргался в кустах, как ужаленный, а находившийся справа вывалился на открытое пространство и, выпучив бессмысленные глаза, пытался дотянуться ладонью до поражённой задницы. В оптике «Гюрзы» всё выглядело словно на расстоянии вытянутой руки, заметна была каждая чёрточка на перекошенных от боли физиономиях раненых.
   Едва я успел разобраться с этой парой, из «Лендровера» выскочили ещё двое с автоматами. Одновременно из бронеавтомобиля вышли полковник Лошкарин и один из его бойцов – тот, который не был за рулём, лейтенант Фролов; полковник впереди, лейтенант – в шаге за ним и немного сбоку. Оба – с калашниковыми без прикладов, похожими на американские пистолеты-пулемёты «Томми-ганы».
   И те и другие вскинули стволы в направлении противников. Собровцы оказались проворней. Короткие очереди – и с этими двумя бандитами было покончено, они обмякли и повалились, как ваточные куклы, лишённые опоры.
   В завершение прозвучал ещё один выстрел. Автоматчик, до того находившийся в кустарнике справа, пересилив воздействие ранения, нацелился в полковника, но его опередил капитан Зуев, сидевший за рулевым колесом и пустивший пулю из пистолета через приоткрытое окно. Бандит уткнулся лицом в траву, он был сражён в лоб, и смерть его была мгновенной.
   Я оставил «Тойоту» и с винтовкой наперевес приблизился к собровцам.
   С противной стороны в живых остались только двое раненных мной; один без сознания лежал ничком возле «Лендровера» – у ног его растекалась тёмно-бордовая лужа крови, второй – на боку, рядом с ивняковыми зарослями, за которыми вздымался смешанный лес.
   – Пощадите, – со стоном выговорил бандит с простреленным задом, когда мы приблизились; штаны в области ягодиц у него были продырявлены и тоже окрашены кровью.
   – Кто у вас главный? – спросил Лошкарин, грозно хмуря брови.
   – Николай Рыскунов, – последовал незамедлительный ответ. – Он приказал нам. Рыскунов – правая рука Окунева, бывшего полковника полиции. А-а, больно!..
   – Непосредственно в группе кто был старший?
   – Вон тот, который стрелял из гранатомёта, Авдеев, по кличке Омлет.
   – Тебя как звать?
   – Григорий Соболев. Не убивайте!
   – Ладно, живи, Григорий, – произнёс Лошкарин, не переставая хмуриться. – И объясни своим братанам, особенно тем, кто тебя послал, что разбойничать на дорогах нехорошо. И вредно для собственного здоровья, – он махнул рукой на убитых налётчиков и ещё больше нахмурился. – Да позвони, скажи, чтобы ехали, прибрали тут.
   Я посмотрел в сторону Авдеева. Тот оставался неподвижным и выглядел мёртвым.
   – Может, прикончить? – сказал капитан Зуев, выйдя из машины и присоединившись к нам. Он повёл пистолетом на Соболева. – Этот типчик видел нас, так что…
   – А, начхать! – небрежно бросил полковник. – Чёрт с ним. Пусть они прячутся от нас, ибо мы во сто крат страшнее.
   – Давай заберу, – сказал лейтенант Фролов, протягивая руку к «Гюрзе», которую я всё ещё держал наготове. – Лучше, если у нас побудет, в «Лексусе». А то вдруг полиция наскочит! И на-ка, у гражданского лица боевое оружие; вопросы лишние появятся, время терять придётся на разбирательство.
   – Пожалуйста, – сказал я, подавая винтовку. – Пускай будет у вас. Надеюсь, сегодня больше не понадобится. Дальше подходящих мест для засады нет, да и вряд ли они продублировали эту свою банду.
   И сдержанно недобро усмехнулся в душе: на худой конец, в бардачке «Тойоты» оставались заряженные пистолеты ТТ и «Грач» и ими в любую секунду можно было воспользоваться.
   Мы направились к машинам.
   – Перевяжите меня! – крикнул Соболев вдогонку нам.
   – Обойдёшься! – бросил Фролов, не останавливаясь и не поворачивая головы.
   А я остановился, оглянулся на незадачливого бандита и сказал:
   – Ранение-то пустячное, крови немного, ничего страшного не случится с тобой. Можешь пока на время пластырем заклеить, пошукай в медаптечке. И об Авдееве позаботься: вколи обезболивающее ему, забинтуй голеностоп; нашатырь сунь под нос, если имеется. Справишься, коли захочешь.
   Схватка была скоротечной. На всё, включая разговор с бандитом, ушло не больше пятидесяти секунд. За этот промежуток времени ни одного транспортного средства на дороге не появилось. Капитан полиции Самойлов продолжал сидеть за рулём «Тойоты», надобности в его содействии не было. Да и, технарь-электронщик, не готов он был к участию в такого рода сшибках, только мешал бы. Проверено на практике.
   Сев в машину рядом с Юрием, я качнулся к нему и сказал:
   – Ну, как тебе шухер?
   – Это была фантасмагория, – проговорил он, немного заикаясь и с хриплым нервным смешком; на лбу у него поблескивали бисеринки пота, а пальцы рук подрагивали. – Я толком не поспевал уследить за происходящим. А т-ты – класс, умеешь обращаться с оружием. Выстрел, ещё выстрел – и нет ваших. И смотрю, ты абсолютно спокоен, а меня колотит всего, спина мокрая от этой жути. Сколько покойников сразу! Минуту назад здоровенными мужиками были, и на тебе – х-ха, такая незадача.
   Он провёл ладонью по влажному лбу, включил скорость, и мы продолжили путь. «Лексус» последовал за нами.
   Проехав несколько километров, свернули на дорогу, ведущую к шестидесятитысячному Невольску, ближайшему райцентру от Ольмаполя.
   По пути остановились у речки Бирсы, тщательно смыли с автомобилей смывающуюся чёрную краску, чтобы не осталось никаких следов, и «Тойота» опять стала светло-коричневой, а «Лексус» – тёмно-вишнёвым. Заменили фальшивые регистрационные номера на настоящие. Умылись сами, дабы избавиться от запаха порохового дыма, каким бы ничтожным он ни был, обработали одежду спреем-освежителем. После чего Юрий, распрощавшись, поехал в Ольмаполь, а я подсел к собровцам.
   – Как тебе показался кордебалет, который мы устроили возле мостка? – спросил полковник Лошкарин, поворачиваясь ко мне, когда я устроился на заднем сиденье и захлопнул за собой дверцу.
   Мне стало немного смешно – подобный вопрос я задавал Юрию Самойлову.
   – Всё как по нотам, Дмитрий Иваныч, – сказал я серьёзным тоном. – Только, думается, надо ли было устраивать этот тарарам? Груз уже на месте, так что лишнее, может быть.
   – Надо было! – с некоторой жёсткостью произнёс Лошкарин. – Во-первых, они, – полковник показал взглядом на своих бойцов, – новички в отряде, я тебе уже говорил, и сейчас прошли проверку в довольно серьёзном деле. Оба проявили себя достойно, и я окончательно убедился, что на них можно положиться, как на других собровцев, ветеранов «Грозы». Во-вторых, нам удалось потрясти ваше ольмапольское гнездо бандитов и воров, змеиное, чёрт бы их побрал! И надеюсь, это только начало и мы сумеем ещё кое-что сделать по очистке общества от скверны, чтобы простым гражданам легче дышалось. Опять же имею в виду пределы вашего Ольмаполя.
   Я не нашёлся, что ответить, он же, помолчав, бросил на меня короткий взгляд и сказал неожиданное:
   – А ты не пожалел его.
   – Кого, Дмитрий Иваныч?
   – Этого, как его… Авдеева, Омлета.
   – Не понял.
   – Ты всегда не тяжело ранил противника, в мышечные ткани куда-нибудь жалил, за исключением происшествия на Агапкином мосту. Авдеев же наверняка останется без ступни, если вообще выживет.
   – У меня в случае с ним выбор был ограниченным, куда стрелять. И времени было в обрез – он же из гранатомёта целился в вас, я еле успел помешать ему. Угоди он в лобовое стекло «Лексуса», мало бы не показалось.
   – Да, конечно, – проговорил полковник, усмехаясь и согласно кивнув головой. – Много ошмётков могло полететь в разные стороны.
   – И всё же я в какой-то мере пожалел его, потому как и в голову мог шарахнуть.
   – Мог, Карузо, согласен. Ты такой же, как прежде: остаёшься верным своим принципам. В Сирии поначалу я иногда думал о тебе как о рохле, а это поистине сильная твоя сторона, человечная. Далеко не каждому такое качество дано.
   В Невольске мы припарковались возле одного из гастрономов и закупили продовольствие на несколько дней. Затем проехали к столовой на той же улице и пообедали в полупустом зале, где кроме нас было ещё несколько посетителей, по всему видать, местных.
   – Как настроение? – в ходе немногословного разговора спросил Лошкарин у своих офицеров.
   – Нормальное, боевое, – ответил капитан Зуев.
   – Внутри ничего не трясётся, капитан? Ты ведь человека на тот свет отправил.
   – Не в первый раз, товарищ полковник. И это был бой с вооружённым противником, а не расправа над мирными жителями. Я же военный и внутренне всегда готов к подобным вещам.
   – А ты, Фролов?
   – И со мной порядок, Дмитрий Иваныч, – ответил лейтенант. – На душе всё ровно.

   Ближе к вечеру дальней объездной дорогой вернулись в Салымовку.
   – Пожалуй, мне можно сматываться, – сказал я Лошкарину, когда мы вошли в самойловский дом. – Последняя воля Татаринова выполнена, золото доставлено в московское отделение банка «Трапезит» и будет использовано на нужды детского госпиталя и для обеспечения воспитанников «Авроры». Всё сделано, как Филипп Никитич и завещал, – до последней запятой.
   – Спешишь с выводами, Измайлов, – ответил Лошкарин. – Всё, да не всё. Я думаю, раз уж мы взялись за это дело, надо доводить его до логического конца.
   – Что вы имеете в виду?
   – То, что твой дружбан Татаринов убит и за совершённое преступление ответили далеко не все, прежде всего заказчики. Разве это справедливо? И на нас они хвост задрали. Если бы не готовность твоя и моих офицеров к отражению атаки, все мы были бы тоже убиты и закопаны в какой-нибудь канаве. Или я не прав?
   – Правы, Дмитрий Иваныч.
   – Значит, существующее положение надо исправить. Если ваших хозяев жизни не остановить, подобные разбойничьи фортели продолжатся, что, сам понимаешь, не здорово для общества и в моральном отношении, и в экономическом. И подрывает основы государства.
   По сути, это был повтор наших прежних – московского и недавнего сегодняшнего – разговоров о необходимости расправы над местной мафиозной верхушкой.
   – И как можно исправить создавшееся положение? – спросил я, уставясь на полковника. Интересно было бы прочитать глубинные мысли человека, который за счёт своего более высокого положения на социальной лестнице наверняка больше меня знал об источниках чиновничьего криминогена, охватившего едва ли не все сферы с денежными потоками.
   – В данном случае предлагаю действовать опять же силовыми методами.
   – То есть бандитскими.
   – Нет, не бандитскими, а…
   Лошкарин запнулся, не найдя подходящих слов, а затем сказал:
   – У тебя другие предложения? Какие? Может, следует подать заявление в прокуратуру с жалобой на ваших мафиози? И кто будет разбирать их «шалости»? Прокурор Арсений Патрикеев, который фактически является сообщником главного здешнего хунхуза Окунева, сиречь Шуцмана, и имеет немалую долю от его криминального бизнеса? И что в итоге мы получим? Сроки в колониях строгого режима или что-то иное? Например, пулю в голову или нож в спину от наёмных убийц.
   Я понял, что моё возвращение в Торонто, к семейной благодати, вновь откладывается.
   – Так с нами ты или как? – спросил полковник.
   – Конечно, с вами.
   – Ну и отлично! Не сомневался в тебе, Карузо, ни в коей мере.
   Пока мы беседовали, помощники Лошкарина собрали на стол.
   Дмитрий Иванович достал знакомую мне фляжку, которую всегда возил с собой, и налил каждому граммов по сорок водки.
   – Для бодрости духа и снятия усталости, – пояснил он с невозмутимой улыбкой, встретив мой вопросительный взгляд. – Эти граммы не затуманят нам головы, наоборот, обострят восприятие действительности.
   За ужином не было произнесено ни слова. Схватка с бандитами, длительное пребывание в автомашине на тряских дорогах – все устали, и каждый замкнулся в себе.
   После еды один собровец отправился стоять на посту, а мы трое легли спать.
   Перед сном я позвонил в центральную больницу Ольмаполя и, представившись родным братом Авдеева, спросил, не поступал ли он к ним? Дежурная медсестра ответила, что да, привезли такого с пулевым повреждением сухожилий в области голеностопного сустава правой ноги. Что ему сделана хирургическая операция, и теперь жизнь его вне опасности.
   – Похромает немножко, и заживёт, как на собаке, – с отчётливым раздражением сказала дежурная. – Капризный чересчур ваш братик, претензии разные выдвигает – всё ему неладно, то одно, то другое. Да командовать ещё вздумал тут, начальник недоделанный. Господи, где только таких делают!
   В два часа ночи настал мой черёд заступать в караул. Взяв «Гюрзу», я вышел на улицу.
   Было полное безветрие. В деревне царила тишина.
   Подумалось о петушиных криках на Руси, упомянутых в поэзии и разных легендах. Не стало их во многих областях и районах, особенно центральных, исконно русских, исчезли вместе с обезлюдевшими деревнями и сёлами. Как и в этой Салымовке, несчастной, забытой Богом, превратившейся в пустое урочище. А окрестные поля, веками родившие хлеб, заросли бурьяном и мелколесьем.
   Медленно, с остановками обойдя дом кругом, я сел на чурбак под сиреневым кустом, вздымавшимся рядом с калиткой, и положил винтовку на колени. Ещё прислушался. Нигде ни звука.
   «Всё как на войне, – вдруг пришло в голову. – Даже боевое охранение выставлено – для исключения внезапного нападения противника».
   Скорее всего, предосторожности полковника Лошкарина были излишними: ночь глухая, лес сразу за огородами, на многие километры кругом – ни одного жилища. Кто сюда забредёт?..
   Однако чем чёрт не шутит; умалять возможности Окунева и его банды не стоит. Да и фактор случайности никто не отменял. Сколько было историй, когда резали спящие посты и тех, кого они должны были охранять.
   Вспомнилось, как мы с Петром и Юрием перепились здесь до потери чувств; но тот курьёз был совсем иного рода, не имевший отношения к боевому делу и связанными с ним опасностями.
   Мысли перекинулись к моей дорогой, ненаглядной Наталье Павловне, всплыли очертания её лица и ладной точёной фигуры. Ох, как хотелось бы прикоснуться к любимой женщине, взять её ладони в свои руки, прижаться к ним губами! Почудился тонкий, кружащий голову запах её духов…
   Там, на другой половине земного шара, уже близко к середине дня. Наверное, в эти минуты она всё ещё работает над очередной картиной. Такой у неё распорядок: заниматься живописью с утра и до полудня, дальше же прочие дела. И так постоянно, без выходных и проходных, в нескончаемых трудах и обязанностях.
   А наши малыши сейчас в муниципальном детском садике, где всего пять воспитанников и все они под постоянным приглядом. От дома до детсада – триста метров.
   Вечером их заберёт наша няня, Мария Крутицкая, молодая обаятельная русскоговорящая женщина, безукоризненно знавшая и английский, заботливая, внимательная. Бывшая учительница, она эмигрировала из России на полгода позже нас.
   Мы наняли её спустя неделю после рождения близняшек. И не пожалели о своём выборе. А госпожа Крутицкая – о том, что устроилась к нам, так как мы более чем щедро оплачивали её труд. С расчётом, что она будет заниматься нашими детьми ещё долгие годы. Были только опасения по поводу её возможного замужества – в таком случае она могла покинуть нас. Но кажется, в этом плане на ближайшую перспективу у неё ничего не намечалось.
   Молодая особа сняла хорошее просторное жильё неподалёку от нашего дома, купила дорогой автомобиль и жила в своё удовольствие. Я и Наташа разговаривали с ней только на английском, дабы совершенствовать произношение.
   Несколько раз мы приглашали её в «Калину красную», и она с удовольствием соглашалась составить нам компанию. Наши близняшки в это время оставались на продлёнке в детском садике.
   Моё пение растрогало Марию до слёз. Когда я в первое совместное посещение ресторана спустился со сцены и подошёл к нашему столику, она поднялась мне навстречу и, взяв меня за руку, воскликнула:
   – Фантастика! У вас голос, как у Карузо! Я знала, что вы поёте, но то, что я услышала, – это восхитительно, божественно!
   При этих её словах я пожал плечами, а Наташа улыбнулась и негромко рассмеялась.
   Мария выделялась необычной женственностью и красотой, и на неё обратили внимание многие мужчины. Сначала её пригласил на танец Иван Заречный, а затем сам Евгений Волынцев, владелец сети ресторанов, включая «Калину красную».
   – Замечательный вечер! Я почувствовала себя почти как на родине! – радостно воскликнула она, вернувшись за столик.

   В сознании отчётливо нарисовался образ Волынцева. Собственник «Калины» был моим земляком. Мало того, мы учились в одной школе, только он классом младше, и чуть ли не ежедневно сталкивались.
   У него рано проявились предпринимательские способности, и пока я служил в армии по контракту и отбывал срок в колонии «Полярный медведь», он успел создать сеть ресторанов в Ольмаполе и близлежащих городах. Попутно Волынцев основал несколько крупных предприятий, имевших отношение к оптовой торговле продуктами питания.
   Ему принадлежал и ресторан «Золотой глобус» – ныне достояние бывшего полковника полиции Окунева – роскошное заведение, ставшее любимым местом времяпрепровождения многих городских богатеев.
   Деньги потекли к Волынцеву полноводной рекой, и нашлось немало желающих, главным образом в правоохранительных органах, повернуть мощную финансовую артерию в свою сторону. Но, отодвинув соперников, на этом поприще преуспели только двое: старший офицер полиции Окунев и прокурор Патрикеев.
   Началось с того, что в офисе компании, возглавляемой Евгением Волынцевым, был проведён обыск. Против него были выдвинуты обвинения в нарушениях законов, регламентирующих коммерцию, и было заведено уголовное дело. Кончилось тем, что его вынудили продать свои предприятия за бесценок людям, которые были строго подконтрольны упомянутым двум госчиновникам.
   Волынцев же, потеряв бизнес, эмигрировал в Канаду. И, имея сравнительно небольшую денежную сумму, сумел создать новую сеть ресторанов.
   Я и Наташа встретились с ним на выставке-продаже картин художников из стран бывшего Советского Союза, в числе которых было одно из полотен моей супруги. Евгений первым поздоровался с нами, завязался оживлённый разговор, полный радостных чувств; вспомнили прошлое, обсудили настоящее. Наш собеседник пригласил нас посетить ресторан «Калина красная».
   Мы пришли в следующее воскресенье. Владелец «Калины» лично встретил нас у дверей, и мы втроём сидели за отдельным столиком в общем зале.
   В итоге я стал петь со сцены этого заведения. Сначала от случая к случаю, по два-три романса за вечер, отвечая на пожелания гостей. А примерно год спустя администрация ресторана заключила со мной контракт на постоянные выступления по уикэндам. И у меня появился ещё один хороший заработок, позволявший всегда иметь достаточное количество денег и практически ни в чём не знать нужды.

   Около четырёх утра, как только забрезжил рассвет, меня сменил полковник Лошкарин.
   – Всё в порядке? – спросил он, понизив голос до шёпота.
   – Да, спокойно всё, Дмитрий Иваныч, ничего подозрительного.
   – Ну иди, вздремни ещё пару часиков, отдохни. Впереди, не исключено, снова напряжённый день, и нам придётся немало посуетиться.

Глава двадцатая. Силовые методы

   В шесть часов – побудка. Умылись в озере, немного поплавали. Зуев и Фролов сделали пробежку до конца урочища и обратно и занялись гимнастическими упражнениями, по завершении которых провели тренировочный рукопашный бой.
   – Сможешь с ними? – спросил Лошкарин; мы сидели на траве неподалёку от бойцов. – Не забыл мои уроки, как учил тебя побеждать противника?
   – Нет, товарищ полковник, не забыл, – ответил я, не отрывая глаз от поединка. – Проверено, доводилось практиковаться. Незадолго до приезда в Россию. И раньше тоже, и не раз.
   – Где?
   – В Торонто. С тамошними коммандос.
   – И что, получалось? Не сплоховал, надеюсь.
   – Нормально всё проходило, партнёры были довольны. К себе звали на службу. А узнав, что я и стрелок ничего себе, отпускать не хотели.
   – Показал им?
   – Да, из пистолетов с обеих рук. Включая стрельбу на бегу и в прыжках через препятствия. И при кувырках через голову.
   – Может, попробуешь с моими в рукопашку?
   – Отчего ж не попробовать.
   Короче, схватился я с собровцами. Без полного контакта, чтобы не покалечить друг друга. Сначала с Фроловым, затем – с Зуевым. И одолел обоих. Потом – сразу с двумя. И опять преимущество оказалось на моей стороне, однако далось оно нелегко. Наградой были уважительные взгляды обоих.
   Наконец с Лошкариным. Он – боец от Бога, стремительный и непредсказуемый, приёмов в его арсенале не счесть и все сногсшибательные, а многие и смертоносные. Один мой финт, второй, третий, ложный удар и… я опомниться не успел, как оказался лежащим на спине, а надо мной занесённый кулак поединщика.
   – Ну как? – спросил полковник, когда мы встали на ноги.
   – Посочувствую тому, кто вздумает перейти вам дорогу.
   – Мне показалось, что ты играл в поддавки. Был один момент, когда ты мог бы меня завалить.
   – Не было этого момента, товарищ полковник.
   – И всё же мне кажется…
   – Ошибаетесь.
   Зуев и Фролов молча наблюдали за нами.
   В восемь часов выехали из Салымовки. Около девяти прибыли в Ольмаполь. В одном из переулков неподалёку от «Магнолии» к нам присоединился Михаил Болумеев.
   – Как ты? – спросил я.
   – Всё ок, – ответил он с фривольной небрежностью и жмурясь, как сытый котярка. – Отдохнул душой и телом, – помолчал, видимо, о чём-то думая, ухмыльнулся и продолжил: – Много ли человеку для счастья надо? Хорошую заботливую жену и угол, где можно голову преклонить. У меня было и то и другое, пусть недолгое время и не оформленное чиновничьей печатью. И закус был нормальный вместе с разными напитками в придачу.
   – А ожоги?
   – Поджили. Струпья только остались кое-где. И я опять в полной силе, с удовольствием ем, пью и курю.
   Часа два, наверное, колесили по улицам, как центральным, так и окраинным, сверяя путь с электронной планшетной картой; собровцы знакомились с особенностями городской застройки в сопровождении дополнений Михаила и его рассказа о бизнесмене Окуневе: он был нашей мишенью. В каком районе живёт, что за хоромы у него, что ест, о распорядке дня, с кем встречается, у кого бывает, кто к нему приезжает и так далее в том же роде. И конечно же, об охране нувориша, всей в целом и персональной.
   Повествование было нудным и утомительно длинным, но лично я терпеливо слушал, выискивая слабые места в защите бывшего полисмена. Как бы человек ни укрывался, ни прятался за спинами телохранителей, наверняка найдётся прореха, через которую можно дотянуться до него, стоит только хорошо захотеть; это, в общем-то, известный факт.
   Уязвимых мест было несколько.
   Особенно моё внимание привлекло упоминание Михаила, что Окунев любит отдыхать на острове Лебяжьем, собственником которого являлся, находившемся ниже по течению Ольмы, километрах в пятнадцати от города. Сначала Лев Максимилианович арендовал остров на сорок девять лет, а позже полностью выкупил у соседнего Невольского муниципалитета, за которым он числился, – нищего, вечно нуждавшегося в деньгах.
   Размеры новообретённого владения нувориша – четыреста шестьдесят метров на триста десять в самой широкой части. Вдоль кромки воды по всему береговому периметру островка тянулся золотистый песчаный окаёмок, на котором приятно было загорать вследствие его пологости и полного отсутствия илистых примесей.
   Остальную площадь занимали изумрудная луговая трава, разрозненные гребни кустарниковых зарослей и хвойный лесок, состоявший из нескольких десятков деревьев. В лесу и средь кустарника можно было найти грибы на жарёху и пригоршню-другую земляники – вполне себе утеха для отдыхающих.
   Ближе к середине острова – кругловатый заливчик; узкое горло соединяло его с речной водной ширью.
   В этой заводи Окунев возвёл лёгкую жилую постройку на сваях, своего рода бунгало, под четырёхскатной крышей которого, стилизованной под тростник, были три комнаты, помещение с удобствами и довольно просторная открытая веранда.
   На самой крыше – солнечные панели, вырабатывавшие электричество в достаточном количестве, а в ясные при солнышке дни – с избытком; тогда часть поглощаемой энергии шла на подзарядку мощных аккумуляторов, автоматически включавшихся в ненастье и ночное время.
   От постройки до берега тянулись мостки с надёжными деревянными перилами; изящно оформленные, окрашенные в красно-синие цвета, они гармонично контрастировали с бунгало и прилегающей сушей. А в нескольких метрах за береговой линией заливчика вздымался уже упомянутый хвойный лесок.
   Если смотреть со стороны реки, сооружение было почти в точности похоже на свайные хижины Багамских островов. Только вода кругом острова была не ультрамариновая, а зеленоватая с лазурным оттенком.
   Раз в неделю, обычно во второй половине вторника, Окунев приезжал сюда с любовницей Кларой Вутис, девушкой на тридцать лет моложе его, стройной, утончённой. Клара была ведущей артисткой ольмапольского балетного театра.
   Нувориш сполна обеспечивал её деньгами, она ни в чём не нуждалась, имела и автомобиль, и просторный дом с прислугой, и много чего ещё, однако не бросала танцы из любви к искусству.

   Вечером того же дня я в сопровождении Лошкарина и его бойцов побывал на заросшем ивняком обрывистом берегу Ольмы, точно напротив острова. Несколько дальше от крутояра кустарник перемежался малорослыми кривыми осинами, а ещё дальше поднимался настоящий лес, в основном лиственный.
   С позиции, которую я присмотрел – надёжно укрытой от посторонних глаз, – в бинокль хорошо был виден весь ближний береговой абрис Лебяжьего, включая заливчик с бунгало. На тёмно-зелёном фоне стройных деревьев с низеньким подлеском постройка выглядела, я бы сказал, довольно романтично и привлекательно, располагающей к уединению и душевному покою.
   За торцами её виднелись две субтропические пальмы, размашистые перистые листья которых вздымались выше крыши. Деревья эти, по слухам, дошедшим до Болумеева, были посажены в огромные кадки, врытые на один уровень с береговым лужком.
   С наступлением осенней прохлады пальмы изымали плавучими кранами и перевозили в зимний сад – отапливаемое помещение для незимостойких растений, расположенное в усадьбе нувориша. А места выемок аккуратно заделывались грунтом и поверх него – травянистой дерниной, что опять-таки составляло единое целое с окружающей лужайкой и вписывалось в неё.
   – Сколько же будет до этой избушки на курьих ножках? – негромко проговорил Лошкарин. – Наверное, не больше километра.
   – Метров девятьсот, – в тон ему вполголоса ответил я, не отрывая глаз от островка.
   – Девятьсот тридцать метров, – уточнил лейтенант Фролов, глядя на экран планшетного компьютера. – Вот, всё обозначено на карте. А речные суда – крупнотоннажные – проходят по ту сторону Лебяжьего, там фарватер.
   – Сможешь дотуда? – спросил Лошкарин. Он посмотрел на меня.
   – Имеете в виду «избушку»?
   – Да.
   – Смогу, Дмитрий Иваныч, достану, никаких вопросов.
   – Итак, сегодня у нас…
   – Воскресенье, товарищ полковник, – с учтивостью проговорил лейтенант Фролов.

   В понедельник вечером Михаил Болумеев узнал от своих людей, что Окунев, верный себе, собирается провести на Лебяжьем время со второй половины вторника и до утра среды. Вместе со своей подругой балериной.
   Ночью я хорошо выспался и чувствовал себя полным сил и энергии. Это моё обычное каждодневное физическое состояние с ощущением спокойной радости бытия. Утром – непродолжительная гимнастика на выносливость и умение наносить молниеносные удары руками и ногами, в завершение чего – контрастный душ, горячий и холодный. Затем лёгкий завтрак в ресторанном зале, состоявший из небольшого сочного бифштекса с картофельным гарниром и стакана чая со сдобной булочкой, щедро приправленной маком.
   Впереди серьёзная работа с определёнными элементами опасности, однако никакого внутреннего волнения не испытывалось, я не раз проверял свои ощущения, как бы прислушиваясь к ним.
   – Смотрю, ты абсолютно спокоен, – сказал полковник Лошкарин, – ноль напряжения.
   – Спокоен, Дмитрий Иваныч. Перегорел ещё в Сирии, поэтому. Ну и настрой на дело сказывается, психологически я готов к нему на все сто.
   В России, вычитал где-то, более семи тысяч разных профессий. Изучить весь список никаких сил не хватит. Кто я в этой многообразной череде?
   Вспомнилась концовка разговора с Анджеем Заребой, мастером по изготовлению фальшивых удостоверений. Ему я представился профессиональным солдатом. Был когда-то таковым, да, пожалуй, весь вышел. А может, и нет, может ещё способен кое на что в военном отношении. Одно только снайперское искусство что значит! Уж оно-то, отшлифованное годами армейской службы, сохранилось в полной мере, что подтвердилось в ходе боестолкновения в Сухой балке.
   Да, проверка показала, что стрелок я и сейчас весьма неплохой, умеющий поражать цели на близких расстояниях. И на дальних, уверен, сумею поразить, до километра и более, как и в прошлые времена.
   Обо мне как снайпере знают немногие, всего несколько человек, максимум пара десятков, преимущественно военных и из спецслужб. Надо полагать, даже отмечен в какой-нибудь картотеке этих структур.
   Ещё я умею играть на гитаре и аккордеоне. И в состоянии услаждать публику пением с эстрады, что и позволяет зарабатывать на жизнь в эмиграции. В основном лишь этими двумя качествами, имеющими серьёзное отношение к обычному цивилизованному труду, наделила меня высшая сила.
   Если оценивать более-менее строго, то выйдет, что личность я не особо значимая, пожалуй, даже вполне рядовая. Таких мастеров в тех или иных сферах человеческой деятельности бесчисленные миллионы.
   Вопрос, помогаю ли я улучшать человеческое сообщество? Надеюсь, что да в определённой степени, особенно певческим голосом расширенного диапазона, вызывающим положительные эмоции у слушателей и настраивающим на совершение благих поступков. Об этом мне не раз говорили, выражая таким образом свою признательность.
   Что касается стрелковых способностей… Будь проклято моё участие в сирийской войне, будь оно проклято! Сколько лет прошло, а я всё ещё мучился угрызениями совести за решение поехать в ту далёкую страну, хотя никого там не убил, а только ранил энное количество. Сумбурные мысли об этом одолевали меня чуть ли не каждодневно, поддавливая на психику.
   Иногда я задумывался, что было бы со мной, если бы я изначально, ещё с подростковых лет отдал предпочтение эстрадному вокалу? Не исключено, что давно вошёл бы в богемную среду, имел немалые деньги и был в полном шоколаде. Но я выбрал рукопашную секцию, и в конце концов цепочка событий привела меня в «Полярный медведь», а затем и к эмиграции.
   «– Что было бы со мной, если бы я выбрал другую дорогу?
   – Было бы то же самое. Дело не в дороге, которую мы выбираем, а в том, что внутри нас заставляет нас выбирать дорогу».
   Это упрощённый диалог героев одного из рассказов О`Генри, всемирно известного американского писателя.
   Скорее всего, и со мной было бы то же самое – то, через что я прошёл. Без какого-либо бомондного шоколада. И непременно с заключением в «Полярном медведе» – моя натура привела бы меня в него, заставив встрять во что-нибудь чрезвычайное.

   Однако вернёмся к делу, которым мы, четверо спецов, занялись и которое наверняка должно было сослужить полезную службу человеческому сообществу в целом, а уж Ольмаполю – в первую очередь.
   Пятнадцать часов пополудни; я отметил это время, занимая позицию на левом берегу Ольмы. Пристроил на земляном бугорке снайперскую винтовку «Гюрза-2» с оптическим прицелом, в магазине которой было десять специальных снайперских же патронов, и сам прилёг так, чтобы ничто не мешало и было максимально удобно при длительной неподвижности.
   На некотором расстоянии слева от меня и чуть сзади укрылся в зарослях кустарника лейтенант Фролов, справа, примерно на такой же дистанции – капитан Зуев. Они моё прикрытие на случай возникновения опасности с тыла и флангов, боевые товарищи в данных условиях.
   В шестнадцать часов послышался отдалённый шум моторов, и к Лебяжьему приблизились и заякорились метрах в ста восьмидесяти от него две лодки. Одна с этой стороны островка, другая – у противоположной. В каждой по два человека со стволами. О расположении второй лодки сообщил по рации Зуев, но я и сам отчётливо видел её повдоль края леска.
   И двое вооружённых бойцов находились на самом острове, в дальних оконечностях его. Оба из числа постоянной охраны – для исключения посторонних лиц на этом клочке земли, являвшимся частной собственностью.
   Когда-то Лебяжий был общенародной, то есть ничейной землёй, всем доступной и, как следствие, страшно загаженной мусором, обычно остающимся после отдыхающих: банками, бутылками, битым стеклом, целлофановыми обрывками и прочими отходами человеческой жизнедеятельности. По причине едва ли не всеобщего неопрятного, пренебрежительного отношения к природе. Сейчас островок мог бы служить эталоном чистоты и порядка.
   Минут тридцать спустя к заливчику приблизилась и вошла в него парусно-моторная яхта «Фламинго» – примерно четырнадцатиметровая, с низкими бортами цвета морской пены и точно так же окрашенной палубной надстройкой. В носовой, меньшей части надстройки находилась штурманская рубка, а за ней, ближе к корме – довольно просторная, удобная каюта владельца яхты с отделениями для гальюна и душа.
   Об устройстве яхты нам опять же поведал Михаил Болумеев, а откуда он узнал, никто из нас не спрашивал.
   Конечно, сию посудину даже сравнивать нельзя с роскошными океанскими кораблями, предназначенными для отдыха всемирно известных российских миллиардеров, вчерашних вроде бы простых граждан, чудесным образом разбогатевших за считаные дни и годы.
   Но по Сеньке и шапка: Окунев был олигархом лишь местного значения; кроме того, для прогулок по реке и причаливания к острову небольшое маневренное «Фламинго» подходило самым наилучшим образом.
   Так мне думалось на своей стрелковой позиции. Несколькими днями позже, более обстоятельно познакомившись с финансовым состоянием нувориша, я понял, что он мог бы купить десяток таких яхт. Или большой лайнер стоимостью многие миллионы долларов или евро, способный бороздить океанские просторы.
   Судно остановилось рядом с бунгало, почти вплотную, и по трапу, оснащённому поручнями, на веранду сошли Окунев и Клара Вутис; нувориш с галантностью поддерживал возлюбленную за локоток.
   Двое из экипажа «Фламинго» – третий оставался за штурвалом – незамедлительно убрали трап, яхта развернулась, вышла из заливчика, прошла вверх по течению и бросила якорь в нескольких сотнях метров от острова.
   Мужчина же и женщина, прогулявшись туда-сюда по веранде – дважды они останавливались на пару минут, любуясь речными пейзажами и с наслаждением вдыхая чистый влажный воздух, – скрылись внутри жилища и не показывались около часа, после чего вышли и уселись за столик у перил, ограждавших эту открытую часть строения.
   В перекрестье двадцатикратного оптического прицела виделось радостно оживлённое лицо женщины; глаза её сверкали, чувственные губы изгибались в улыбке, нежная, изящно очерченная грудь мерно вздымалась. Весь облик мужчины выражал самодоволие и уверенность.
   Минут десять-двенадцать за столиком разговаривали и употребляли какой-то алкогольный напиток коричнево-золотистого цвета, скорее всего коньяк, который закусывали шоколадом и другими сладостями.
   Окунев выпил два неполных бокала, на палец от донышка.
   Клара сделала лишь один глоток – небольшой, – после чего отодвинула свой снифтер ближе к центру столешницы и принялась за… Кажется, это были конфеты с фруктовой начинкой: она откусывала половинку и, прежде чем отправить в рот оставшуюся часть, секунды три-четыре разглядывала её содержимое.
   Восхищали стройность и красота любовницы Окунева, от неё глаз нельзя было отвести, её стан, роскошные плечи могли свести с ума и юношей, и старцев.
   Почему у женщин с красивым лицом обязательно хорошо сложенная фигура? Что это – неотъемлемый закон гармонии природы, подтверждающий равновесие во всём, включая живые существа?
   И что заставило Клару сблизиться с нуворишем? Ведущая балерина городского театра, должно быть, она неплохо зарабатывала и ей вполне хватало на безбедное существование. Продать своё тело ради ещё больших денег? Или здесь присутствовало истинное чувство, вызванное, допустим, сильным мужским характером партнёра и его способностями быстро и уверенно решать те или иные жизненные вопросы? В отличие от большинства других представителей мужского пола.
   Внимание привлекала жирная волосатая грудь олигарха в пройме рубахи, расстёгнутой до пупка, и тяжёлое лицо его, утолщённое книзу.
   Вот она что-то сказала, не поворачивая к любовнику головы, он с улыбкой ответил. Женщина глубоко вздохнула, откинулась на спинку плетёного кресла, сложила руки на животе – одна её ладонь легла на другую – и, закрыв глаза, подставила умиротворённое лицо солнечным лучам, не испепеляющим, а нежащим в предвечернее время.
   По истечение минуты мужчина последовал её примеру.
   Допрежь в моей снайперской практике были тридцать четыре живые мишени: восемнадцать в Сирии, остальные в России. Включая недавние, при отражении бандитского нападения в Сухой балке. Сейчас – тридцать пятая.
   Рядом, на расстоянии полуметра, вились комары, и их тонкий писк фонировал, не прекращаясь. Но на меня насекомые не садились. Перед тем как занять позицию, я обработал кисти рук, лицо и шею противокомариной жидкостью; на голове была зелёная кепка с козырьком, похожая на солдатскую. Ничто не отвлекало от цели.
   Затаив дыхание, я плавно нажал на спусковой крючок.
   Конечно же, выстрел был произведён с учётом всех внешних факторов: притяжения земли, движения воздуха, полёта пули над водной поверхностью и прочих, даже температуры патрона. И соотношения десятиметровой высоты обрыва к уровню цели. Сказывался профессионализм, многократно проверенный в ситуациях различной сложности и сочетаемый с природной интуицией.
   О чём я думал, перед тем как поразить свою жертву? Пожалуй, ни о чём; я только непроизвольно оценивал условия, в которых находился, и винтовочное железо как бы продолжало моё естество.
   Позже мне стало мниться, что в те последние мгновения в голове у меня была информационная пустота и сам я сделался своего рода неодушевлённым бесчувственным предметом; не исключаю, однако, что это всего лишь мои фантазии, на которые я был сильно гораздый.

   Через полторы секунды мужчина дёрнулся и, вскрикнув – в оптический прицел видно было, как он разинул рот и лицо исказила страдальческая гримаса, – потянулся правой рукой к левому плечу.
   Женщина, очнувшись от дрёмы и увидев кровь, стекавшую по рукаву любовника и капавшую на пол, расширила глаза, вскочила на ноги, попятилась, едва не упала, задев бедром подлокотник кресла, и испуганно взглянула вдаль на речной простор.
   Спустя ещё секунду оба – Вутис первая, Окунев за ней – бегом, во всю прыть скрылись внутри бунгало. Дверь за ними захлопнулась, и, кажется, её заперли на ключ изнутри.
   Охранники в лодке, услышав звук выстрела, прокатившийся над рекой, встрепенулись и обратили настороженные взоры в мою сторону. Но с расстояния семисот пятидесяти метров, разделявшие нас, обнаружить меня среди береговых зарослей было непросто. Вдобавок камуфляж, в который я был одет, хорошо сливался с общим зелёным фоном.
   Что дальше происходило на острове, не было нужды смотреть. Произнеся условную фразу по рации, я приник к земле, поросшей редкой травой, поместил винтовку в футляр и скрытно оставил позицию.
   В Окуневе – килограммов тридцать пять лишнего веса. При его росте сто восемьдесят сантиметров это очень даже немало. Сала на нём было как на хорошем кабане.
   Дело было сделано аккуратно. По моему представлению, пуля прошила кожу на плече мужчины и жировой слой под ней, скользнула по мышечным волокнам и, миновав спинку кресла, вонзилась в стену бунгало. Я исходил из своего предыдущего стрелкового опыта и если ошибался, то совсем немного.
   Выйдя на грунтовую дорогу, тянувшуюся неподалёку от берега между кустарником и лесом, я встретил своих подстраховщиков. Они ожидали меня. Лица их были невозмутимы. Следуя цепочкой, на некотором расстоянии один за другим, прошли метров двести и вышли к машине, за рулём которой сидел полковник Лошкарин.
   – Как там господин Окунев? – спросил он, встретившись со мной взглядом.
   – Ему теперь не до отдыха, – ответил я, устраиваясь наискосок от него на заднем сиденье. – Всё в точности, как и обговаривали. Думаю, он изрядно напуган.
   – А что балерина?
   – Она в шоковом состоянии. Но это неизбежные издержки производства.
   – Ну что же, тогда продолжим игру в кошки-мышки.
   Заехав в Ольмаполь и подкупив провизии и кое-что из предметов личной гигиены, мы ещё засветло вернулись в Салымовку, которая стала нашей базой расположения. Искупались в озере, приготовили еду на небольшом костерке с использованием таганка и поужинали в наступивших вечерних сумерках.

Глава двадцать первая. Продолжение «игры»

   Вечером же на интернетовский электронный адрес Окунева было отправлено короткое сообщение, что он «заказан», то есть что его собираются убить.
   Это означало, что какой-то человек или группа лиц наняла киллера и дала ему поручение по устранению нувориша – обычная такого рода практика, распространённая в криминальном бандитском мире.
   Серьёзность послания подтверждало ранение во время отдыха на острове Лебяжий.
   День спустя я сделал ещё два выстрела. С плоской горизонтальной крыши четырёхэтажного дома, ограждённой каменным бортиком высотой около семидесяти сантиметров. В тот момент, когда Окунев, сопровождаемый телохранителями и разного рода приспешниками, собирался войти в принадлежавший ему ресторан «Золотой глобус».
   Я специально выбрал такую диспозицию, чтобы напомнить долларовому мультимиллионеру об убийстве Татаринова, которое он организовал. Отличие было лишь в том, что богатей входил в заведение, а не выходил из него.
   Окружающие люди со льстивой угодливостью смотрели на своего господина, многие с поклоном, присогнувшись, а он выглядел могучим титаном, гордым вершителем человеческих судеб, не способным к какому-либо сопереживанию. Раболепие с одной стороны и всемогущественная повелительность с другой – в глаза бросался именно этот контраст.
   Дом, на крыше которого я расположился, был старый, местами с обвалившейся штукатуркой на лицевой фасадной стене; видимо, его давно не ремонтировали.
   И бортик был частично разрушенным. Немного правее центральной части этого ограждения, примерно в двух пятых от торца и сантиметрах тридцати над плоскостью кровли, один из кирпичей почти полностью выкрошился, и образовалось отверстие, достаточное, чтобы поместить ствол винтовки и наблюдать за парадным крыльцом «Золотого глобуса».
   Его я и использовал, предварительно очистив от наслоений пыли и красновато-коричневой дресвы.
   Выстрелы были в Николая Рыскунова, шествовавшего в трёх шагах за патроном, что было моей личной инициативой. По договорённости с полковником Лошкариным и в этот раз мне надо было лишь попугать бизнесмена, но в последние секунды я решил усилить эффект. Из чувства мести за Татаринова, не покидавшего меня.
   Грязных дел мастер наполовину закрывал одного из телохранителей и отчасти фигуру Окунева с белой косыночной повязкой, поддерживавшей раненую левую руку.
   Первая пуля угодила ему в правый локтевой сустав, куда я и метился – я отчётливо увидел это в оптический прицел, будто жертва находилась в пяти метрах.
   Рыскунова толкнуло вперёд и как бы придало вращение вокруг вертикальной оси, и он, разворачиваясь в мою сторону лицом, спиной опрокинулся на охранника, едва не свалив его с ног. В следующее мгновение, когда он ещё продолжал падать, вторая пуля раздробила ему правое же колено.
   Это была «награда» – далеко не полная – за убийство Филиппа Никитича. Выстрелы прозвучали почти слитно и воспринимались как дуплет.
   У людей же, толпившихся на крыльце ресторана, создалось впечатление, что стреляли в Окунева, а попали в человека из свиты, оказавшегося на одной линии с ним, что совершилось покушение на их властителя.
   Хорошо были видны искажённые перепуганные физиономии, вытаращенные глаза, трясущиеся губы. Поднялась всеобщая сумятица, которую невозможно описать, толпа заметалась туда и сюда.
   Рыскунов грянулся на ступеньки, лицо его сделалось мертвенно бледным, глаза закатились.
   Охранники, ухватив нувориша под руки и прикрыв его своими телами, поспешили ко входу и скрылись за дверьми. Два или три человека, быстро повернувшись, вынули из кобур пистолеты, выставили их перед собой и устремили шарящие взоры на окна и крыши домов, противоположных ресторану, в попытках обнаружить стрелка.
   Ещё двое подняли раненого и также потащили его к дверному проёму; ступеньки крыльца окрасились дорожками из множественных кровяных пятен.
   Обычно в таких случаях снайпер оставляет оружие на позиции. Но я, положив винтовку в футляр, взял её с собой, иначе по её серийному номеру могли выйти на собровцев и у них начались бы определённые проблемы. Затем, пригнувшись, метнулся к люку, ведущему вниз, быстро и почти бесшумно сбежал по межэтажной лестнице.
   Возле заднего фасада четырёхэтажки меня ждал «Лексус» с работавшим мотором. За рулём был лейтенант Фролов.
   Немного в стороне, у соседнего подъезда, за палисадными деревьями мелькнула и исчезла фигура капитана Зуева, в задачу которого входило прикрывать наш отход, задерживать преследователей, если бы таковые появились. Не знай я, что он поблизости, ни за что бы не обнаружил его.
   Я сел в машину впереди, рядом с Фроловым, он притопил педаль газа, и мы сразу же поехали, углубляясь в дворовые лабиринты. Ехали без какой-либо спешки, чтобы не привлекать внимание. В условленном месте остановились. Минут через десять к нам присоединился Зуев. Устроился на правом сиденье второго ряда.
   – Что охранники Шуцмана, товарищ кэп? – хладнокровно и с небрежной улыбкой спросил Фролов, оборачиваясь к нему.
   – Суетились, бегали. Поднимались на крышу той четырёхэтажки. Искали стрелка.
   – А ты?
   – Я отошёл дальше, к следующему дому, в глубину квартала, и наблюдал.
   – Тебя не заметили?
   – Нет, я умею хорошо маскироваться и становиться словно невидимым, ты же знаешь.
   – Ладно, поехали.
   Фролов включил скорость, мы выехали из переулка и спустя ещё минуту влились в общий автомобильный поток одной из центральных улиц.
   – Ну что, сильно там перепугалась окуневская свора? – произнёс Зуев, трогая меня за плечо.
   – Изрядно. Некоторые попадали со страху, другие не знали, куда бежать, как спасаться, прятались друг за друга. Рыскунова, своего давнего «приятеля», я удостоил двумя пулями. Не насмерть, а только по конечностям – в колено и локоть.
   – То-то два выстрела были почти одновременно. Ещё подумал: с чего бы это? Мы же договаривались об одном. Неужто, мол, с первым была какая-то неудача…
   – Нет, глаз меня не подвёл и руки не дрогнули.

   – Как прошло мероприятие? – спросил полковник Лошкарин, встретив нас в Салымовке. – Были осложнения?
   – Всё прошло штатно, – коротко ответил я.
   – А погоня?
   – Не было, Дмитрий Иваныч, – сказал Фролов. – Салымовка на востоке относительно Ольмаполя, а мы двинулись на запад, потом, выехав из города, повернули на север, до федеральной автотрассы и сюда.
   – Вот и замечательно, – сказал полковник; лицо его выражало одобрение, смешанное с безмятежностью человека, познавшего жизнь. – Молодцы ребята! А теперь пойдёмте ужинать. Я такое блюдо из карасей приготовил – пальчики оближешь.
   – А караси откуда? – спросил Зуев.
   – Из озера, вестимо, откуда ещё! В нём рыбы – видимо-невидимо. Удочками наловил. Тут две удочки в сараюшке нашлись. Червей накопал – и вот, пожалуйста, добыча. Клевало – еле успевал выдёргивать. Нечасто такое случается; отдохнул за рыбалкой, расслабился внутренне и готов к новым подвигам, ха-ха.
   Лошкарин, потирая руки, благодушно рассмеялся. Он действительно выглядел хорошо отдохнувшим; нервы у него были стальные.
   На следующий день Юрий Самойлов позвонил мне и сообщил, что бизнесмен Окунев спешно покинул Ольмаполь и улетел в Италию.
   И добавил с сардоническими интонациями:
   – У него там собственный дом роскошный на берегу озера Гарда, самого большого и глубокого в этой стране, по берегам чудесные пляжи, целебный климат – одно из лучших европейских мест отдыха; можно сказать, рай на земле. Скорее всего, к тамошнему своему логову он и взял курс. Чтобы отсидеться до поры до времени. Только как ни прячься, от судьбы не уйдёшь.
   – И Клара Вутис с ним?
   – Удивительно, но Клара осталась, не захотела расставаться с местными балетом, наверное.
   От этой последней новости я почувствовал душевное облегчение, отчего-то по сердцу пришёлся мне поступок артистки.
   Едва закончился разговор с Юрием – звонок от Петра Вешина с той же информацией об убытии нувориша, почти слово в слово.
   Я выключил телефон и обратился к собровцам:
   – Вешин звонил. Тоже о бегстве Шуцмана.
   – Испугался дьявол, вот и смазал пятки, – сказал полковник Лошкарин. – Удрал в свои родные палестины. Всё вышло, как мы и предполагали. А теперь…
   – Теперь сделаем это, – продолжил я.
   Взяв компьютерный планшет, я набрал и отправил текст на электронный адрес Марка Автономьева. В сопровождении звукового рассказа Станислава Шибаркина о том, как по приказу бывшего полицмейстера Окунева они с коллегой Назаровым, будучи телохранителями, убивали его отца Германа Леонидовича. Во время охоты на кабанов в заказнике Девичья гора. С припиской, что инициатор убийства в данный момент находится в Италии. И что скорее всего какое-то время жительствовать он будет в своём палаццо возле озера Гарда на севере страны – по сути, совсем рядом с Венгрией.
   – Пусть поразмышляет над полученной информацией, – сказал я, поставив последнюю точку. – Посмотрим, что получится. Но сомневаюсь, что он смирится и позволит своему личному врагу жить безвозмездно. Должен отомстить. Хотя бы потому, что убийство отца принесло ему массу унижений и неудобств. И лишило большей части капиталов.
   – Намереваетесь уничтожить своего врага руками своего же неприятеля? – произнёс лейтенант Фролов.
   – Да-с, товарищ Глеб.
   – Рационально. Надо такую практику иметь в виду.
   – Наша задача в основном выполнена, – сказал полковник Лошкарин, обращаясь ко мне. – Остальное – на волю провидения, как оно распорядится. Мне же пора возвращаться на место дислокации «Грозы». С тобой временно они побудут, – он кивнул на Фролова и Зуева. – На случай непредвиденных обстоятельств.
   Наступившим утром мы покинули Салымовку и краем леса выехали на автотрассу, идущую на запад и далее в направлении Москвы.
   У развилки к Ольмаполю нас ждал Юрий Самойлов на «Тойоте». Я и помощники Лошкарина пересели к нему. «Лексус» сорвался с места и через несколько секунд скрылся за лесом.
   – Как возле «Глобуса» проходило на самом деле? – спросил у меня Юрий, проводив взглядом машину с полковником.
   – В лучшем виде всё прошло, как на учениях, – ответил я. – Выстрел, ещё выстрел… и шабаш. Охрана нувориша растерялась, дала сбой, нас никто не преследовал, и мы в общем-то спокойно уехали.
   – В городе страшный переполох. Надо же, второе покушение на самого богатого человека в регионе. По телевизору показывали видео с камер наблюдения. У Шуцмана была такая перепуганная рожа, когда охранники тащили его к дверям! Наделал в штаны, ей-ей. Рыскунов же, по словам медиков, теперь полный инвалид. Откомандовался мальчишечка; если не навсегда, то надолго. Вот такие пироги. Вся полиция брошена на поиски «злодеев». Город словно на военном положении. Говорят, действовали какие-то гастролёры, но толком никто ничего не знает.
   – И не узнают, надеюсь. И у следствия будет ещё один висяк.
   – А ты снова лезешь в пекло. Мог бы уехать с полковником Лошкариным.
   – В Ольмаполе у меня ещё кое-какие дела личного характера. Нельзя пока уезжать.

Глава двадцать вторая. Висельник

   – Слушай, Карузо, – сказал Болумеев, – возьми меня с собой в Канаду. Если я останусь здесь, меня убьют. Не сегодня, так завтра. Люди Шуцмана не простят мне причастность к исчезновению татариновского золота. Такой куш от них уплыл!
   – Кто убьёт? – возразил я. – Рыскунову сейчас не до тебя, он ещё долго будет зализывать полученные раны. Окунев же в Италии. Часть его кадров мы неплохо потрепали во время «соломенной» перевозки груза, за которым они охотились.
   – Потрепали, как ты сказал, всего лишь несколько человек. У Шуцмана ещё немало вояк в Ольмаполе – на целую дивизию хватит. Плюс его ребятёнки в полиции – и начальственные, и рядовые. Ему играючи командовать ими и из-за рубежа. Не удивлюсь, если распоряжение о моей ликвидации, о том, чтобы добить меня, а может, дожарить, уже отдано. Говорю, шуцманские – народ мстительный. Чикнут хотя бы ради того, чтобы другим было неповадно дорогу им переходить.
   – Для переезда в Канаду надо оформить кучу документов.
   – Карузо, нужные бумаги имеются. Заранее позаботился.
   – И деньги на прожитьё. По крайности на первое время.
   – Филипп Никитич, как только мы освободились из «Полярного медведя», открыл на моё имя счёт в одном европейском банке. Денег не так уж много, но если не роскошествовать, лет на десять хватит. А там как-нибудь образуется. И я же не совсем безрукий, найду себе заработок.
   – Эх, Миша, как у тебя всё просто!
   – А чего! Я в аграрном колледже одно время учился, сразу после школы, ещё до первой посадки за решётку, умею с растениями обращаться. И сельхозтехнику знаю, на пропашном тракторе доводилось работать; в фермерское хозяйство устроюсь, да мало ли куда можно! Ну что, возьмёшь? Обузой не буду, наоборот, ещё пригожусь тебе, глядишь.
   – Всё сказал?
   – Пока всё.
   – «Магнолию» не жалко бросать?
   – Ты же знаешь: ресторан только числится за мной. На него десять начальников найдётся.
   – Ладно, Миша, убедил, возьму. Двинем вместе, но с одним условием.
   – С каким?
   – Что бросишь курить.
   – Шутишь, Карузо?
   – Нисколько. Одной из главных задач Канады является создание нации здоровых людей, так что с куревом надо будет распрощаться.
   – Договорились, брошу. Как только переправимся через океан.
   – Хорошо, поедем, то есть полетим. Завтра. А сегодня мне надо побывать на кладбище, мать навестить. И отца. Это обязательно.
   – Вместе побываем.
   Наняв такси, съездили на кладбище Васильково. В первое моё посещение могила дорогой моей родительницы была на краю захоронений, а теперь граница памятников и крестов терялась где-то в дали просторного поля. За несколько лет сюда переселились многие тысячи людей.
   – Вера Алексеевна Измайлова, – прочитал Михаил на надгробном камне. – Вон оно как, пятьдесят четыре годочка только ей отмерилось. Недолгим век твоей матушки был, однако.
   – Это моё тюремное заключение подкосило её, сердце отказало из-за переживаний, – ответил я со вздохом; в груди у меня привычно заныло. – Не случись со мной такая беда, жить бы ей ещё да жить.
   Место погребения было ухожено: зелёная луговая травка, несколько полевых цветочков, две искусственные ромашки на могильном холмике, обрамлённом тёмно-красным крапчатым мрамором. В своё время я немало заплатил местным сторожам и позже сделал им несколько денежных переводов. К ромашкам мы добавили две искусственные же розочки, купленные в магазинчике неподалёку от входа на кладбище.
   – А где, Карузо, отец твой покоится?
   – В центре Василькова, километрах в полутора отсюда.
   – Сходим?
   – Конечно.
   Прошли к могиле моего отца. Она была в таком же порядке, как и захоронение матери. Возложили цветы – тоже искусственные.
   – Сергей Валентинович Измайлов, – произнёс Михаил, глянув на скромный памятник. – Ни хрена себе, тридцать лет только прожил! С ним-то что случилось?
   – Я же рассказывал тебе – по дороге, когда после стрельбы на Агапке ты меня в Москву отвозил. Забыл, что ли? Убили его, пытками замучили до смерти. Автономьев Герман Леонидович лично пытал. При участии своих дружков. Привязали к столбу и…
   – И зачем им это надо было?
   – Миша, кто сейчас владелец «Магнолии»?
   – Ну я пока. Формально, де-юре. Что за вопрос?
   – А основал этот ресторан мой отец.
   – Да неужели?!
   – Из-за него и поплатился жизнью. Очень уж доходным оказалось заведеньице – едва ли не со дня открытия. Тогдашние бандиты и позарились, раскалённым утюгом начали документы на ресторан у отца вымогать. Тебя же пытали паяльной лампой, знаешь, каково это, когда жгут твоё тело.
   – Ты же, судя по дате смерти отца, совсем маленьким тогда был, ребёночком ещё. Тебе мать рассказывала, как он погиб?
   – Нет, от соседки узнал. Много лет спустя, уже после кончины матери. Сама-то она, чтобы лишний раз не тревожить меня, не пугать, с первых дней после его убийства говорила, что он просто вознёсся на небеса, смотрит оттуда, улыбается и радуется за нас.
   – Смотрит, да… Что, в город теперь?
   – Нет, надо ещё у одной могилы побывать.
   Вернулись к караульной избёнке у входа. Подошли к сторожам, двум здоровенным мужикам, сидевшим на скамеечке под окошком и лузгавшим семечки, поздоровались. Я спросил, где захоронение моего бывшего учителя по музыке Василия Ивановича Несмеянова; оно оказалось на той самой границе, терявшейся в дали поля.
   За деньги сторожа на своей машине довезли нас до нужного участка, и нам представилась могила без креста, с одной лишь номерной табличкой, надгробным холмиком, уже начавшим проваливаться, и поднимающейся сорной травой по краям осыпи.
   – М-да, не самый радостный видок, – тихо произнёс Михаил; в голосе его прозвучали минорные нотки. – Упаси Бог так упокоиться.
   Ничего не ответив, я снова обратился к смотрителям кладбища и договорился, что они приведут могилу в надлежащий порядок и впредь будут присматривать за её состоянием. Хорошо заплатил им крупными купюрами и пообещал ежеквартально доплачивать – переводами.
   – Не слишком ли жирно ты отвалил этим субчикам? – сказал Михаил, когда мы остались наедине. – Видел глаза у них, какими они масляными сделались?
   – Думаю, что нормально, – ответил я. – Через хрусты будет хоть какая-то гарантия от дяденек.
   Сели в одно из такси, стоявших у ворот кладбищенской ограды, доехали до города, расплатились с шофёром, вышли из машины; короткий разговор, пожали друг другу руки. Михаил направился в одну сторону, я – в другую. Зашёл в гастроном, купил продукты: хлеб, колбасу сервелат, сливочное масло и несколько заварных пирожных. И десяток шоколадных батончиков с изюмом, любимое лакомство Кости Маткивского.
   Ближе к вечеру я встретился с Петром Вешиным и Юрием Самойловым и обсудил с ними создание негласного попечительского совета по расходованию денежных средств от продажи татариновского золота. На содержание сиротского дома «Аврора» и детского госпиталя имени Филиппа Татаринова.
   В состав попечителей должны были войти мои собеседники, а также владелец банка «Трапезит» Альберт Брониславович Темников и командир собровского отряда «Гроза» полковник Дмитрий Иванович Лошкарин – все безукоризненно честные, порядочные люди.

   Наступила последняя ночь на квартире Кости, как я полагал, не ведая о новых смертельных опасностях, бывших уже на подходе.
   – Всё, завтра съезжаю, – сказал я за ужином. – Надоел уже, наверное.
   – Нисколько, – ответил мой сотрапезник. – Вдвоём как-то живее выходило. Было хоть с кем словом перекинуться. И вообще.
   – Жениться тебе надо, Костян, семью завести. И будет тогда живее.
   – Надо бы. Только не получается.
   – А ты постарайся. Семья, не помню, кем сказано, это пристань в бурю; настоящая семья, конечно, с детишками и ласковой женой – не змеёй.
   – Что, и змеи попадаются?
   – А то не знаешь! Попадаются и змеи, и язвы, да ещё какие; скалками да сковородками по голове своих мужей награждают, и не только ими.
   На ум пришла история неудачного замужества Саши Новиковой, и я добавил:
   – И мужиков – мелочных склочников, злобных, мстительных, с вечным шилом в заднице, готовых устроить скандал без всякого повода, на ровном месте, – хоть отбавляй, потому жёны от них и бегут.
   – Из-за чего бегут?
   Костя посмотрел на меня с насмешкой и несколько искушённо.
   – Ты всё слышал, Костян. И не смейся. Из-за дерьмовых характеров супружников бегут. В Ольмаполе же тысячи свободных дамочек и девиц, и уж наверное, есть среди них одна – заботливая, внимательная, которой ты глянулся бы. Найди её – не спеша, но побыстрее, как говорится.
   – Длинная речь и поучительная, – опять же с насмешкой и лёгкой зевотой ответил Костя.
   – Смейся, смейся – досмеёшься. Вот разменяешь свою жизнь на повседневные пустяки, потом спохватишься, а уже всё, карачун подступает.
   – Это ты под впечатлением от Несмеянова мне толкаешь?
   – Дурак ты.
   «Жалко мне тебя, убогого, гробишь ты сам себя», – хотелось мне ещё сказать, но промолчал, чтобы не обидеть.
   Болумеев же на ночь отправился к своей «марухе», как он выражался, к некой Эльмире Чепенко.
   – Попрощаться надо с Эльмой, – сказал Михаил, расставаясь со мной по возвращении с кладбища. – Больше не встретимся с ней, может. Хотя, если нормально устроюсь на новом месте, вызову к себе, приедет. Дорога она мне, понимаешь, нет у меня никого, кроме неё. И она неравнодушна к моей персоне – ещё с долагерных времён. Хранила верность, пока я сидел, знаю.
   Мы условились встретиться в назначенный утренний час на перекрёстке улиц в квартале от «Огонька».
   Только всё пошло по-другому.
   Когда, отужинав и поговорив ещё о разном – недолго, – мы с Костей легли спать, он в одной комнате, я в другой, прозвучал телефонный звонок с незнакомого номера.
   – Да, слушаю, кто это? – сказал я, привстав с постели и поднеся мобильник к уху.
   – Это Эльмира Чепенко, – раздался взволнованный женский голос. – Миша сказал звонить вам, случись что. У нас беда! Он сигареты пошёл купить. Только вышел из подъезда, смотрю, к нему подскочили какие-то люди, схватили, затолкали в машину и увезли. Я из окна всё видела. Забыла, как это называется. Киднеппи… В общем, его похитили.
   – Сколько времени прошло с момента похищения? – спросил я. Перед глазами промелькнули сценки с освобождением Михаила из гаражного подвала, и вот вторая киднеппинговая ситуация с тем же персонажем. Напрасно потащился он к этой своей марухе, лучше бы нам было до последнего держаться вместе.
   – Не меньше получаса. Хотела сразу позвонить, но пока листочек с вашим телефоном искала…
   – Машина была какая? Номера запомнили?
   – У меня острое зрение. Номер семьсот шестьдесят семь. Джип «Фольксваген» серого цвета. Их – захватчиков – было четверо, один из них высокий такой. Они сначала ударили Мишу дубинкой сзади по голове, он пошатнулся, начал падать и…
   – Как они были одеты? В форменной одежде или…
   – Все – в чёрных куртках. Люди в возрасте до тридцати лет.
   Из мембраны послышались рыдания.
   – Молодец, Эльми, умница: всё запомнили и хорошо, что позвонили! А сейчас постарайтесь успокоиться. Выпейте валерьянки или ещё чего-нибудь в этом роде. Ничего, мы разыщем Михаила и освободим. Всё будет хорошо, уверяю вас.
   Я включил свет и начал торопливо одеваться.
   – Какое-то ЧП? – спросил Костя; он стоял в межкомнатных дверях.
   – Да, случилось, – сказал я, набрасывая на себя рубашку. – Неизвестные в штатской одежде схватили и увезли Болумеева, моего друга. У нас с ним общие дела – из-за них я и прятался у тебя.
   А про себя подумал, что наверняка это были люди Окунева и захват моего товарища так или иначе связан с подземельным золотом. Скорее всего, решили отыграться на Михаиле за сокровища, ушедшие у них из-под носа. Его слова о мстительности шуцманских начали сбываться. Я же со своей болтовнёй, что все угрозы миновали, виделся себе наивным недоростком; видимо, мало ещё жизнь научила меня.
   Надо действовать, и немедленно! Вопрос – с чего начать?
   – Моя помощь нужна? – спросил Костя.
   – Нет, здесь ты не помощник.
   Позвонил Юрию Самойлову. Сжато всё рассказал.
   – Сейчас подключу своих дежурных из отдела, – сказал он. – Пробьём номера «Фольксвагена» и постараемся отследить маршрут его следования.
   Вслед за этим я связался с собровцем капитаном Зуевым.
   – Жди, выезжаем, – сказал он, выслушав меня.
   – Буду ждать у подъезда.
   Время было уже к полуночи.
   Только я вышел из дома, на внутридворовой дороге показались горящие фары приближающейся машины. Подъехала, остановилась. В ней были Фролов и Зуев. Авто они взяли напрокат ещё днём для своих нужд. Я открыл дверцу и сел за ними. Обменялись сухими приветствиями.
   Раздался звонок от Самойлова.
   – В общем, так, – сказал он. – «Фольксваген» с указанными номерами проследовал на окраину города. Предположительно – к заброшенному кирпичному заводу. Это метрах в двухстах от Ольмы. Ехать надо по улице… Да что я говорю; ты не хуже меня знаешь, где и как.
   – Спасибо, Юра, выручил!
   – Ещё что-то нужно от меня?
   – Нет, дальше мы сами.
   – Тогда до связи.
   Мобильник замолчал.
   – Куда? – спросил Зуев, поворачиваясь ко мне.
   – К кирпухе, – сказал я; так в городе обычно называли то, что осталось от предприятия. – К старому кирпичному заводу, заброшенному. Скорее всего, они туда направились. Место уединённое, безлюдное.
   Несколькими словами я объяснил, как лучше проехать к объекту.
   Миновали одну улицу, вторую, третью и наконец въехали на территорию заброшки. Вокруг – руины, за исключением цеха по производству железобетонных изделий, панельные стены которого и крыша всё ещё оставались в целости и сохранности, а вывеска над воротами говорила о былом предназначении.
   Фролов, сидевший за рулём, заглушил мотор, выключил фары, и мы оказались в полной темноте.
   Но вот глаза адаптировались, слева и справа проступили смутные очертания развалин и бесконечные груды бытового мусора, а прямо перед нами – чёрный зев распахнутых ворот уцелевшего заводского корпуса. Именно сюда приказывал доставить мешки с золотом участник первого киднеппинга с Михаилом, по всей вероятности, непосредственный организатор того преступления, а может, и нынешнего.
   Вышли из машины, обнажили пистолеты.
   Зуев включил электрический фонарь, который предусмотрительно захватил с собой, и луч света выхватил нутро здания: блочные стены, пол с продольными углублениями для тележных рельсов, потолочные конструкции.
   Следуя друг за другом, прошли через ворота. Здесь и там покорёженные останки оборудования – то что «предприимчивые люди» не смогли или не успели ещё отвезти на базы приёма металлолома, куски бетона, груды битого кирпича. Всё – вперемежку с разной бытовой рухлядью, навезённой, видимо, с прилегающих улиц и кварталов города.
   Территорию заброшки использовали в качестве свалки – обычное провинциальное явление, наблюдаемое сплошь и рядом.
   Отвык я от всего этого. Всплыла мысль, что программа Торонто по утилизации мусора – одна из лучших в мире. Ничего даже отдалённо похожего на представившееся сейчас я там нигде не видел.
   Прошли, огибая помехи, до середины корпуса; полная тишина, и никого; впереди – только пустой пролёт в коробке мрачных голых стен. Через полуразрушенный проём проникли в соседнее помещение примерно такого же размера, как и первое, затем ещё в одно, и здесь до нас донеслось прерывистое мычание.
   Замерли, прислушались. В ответ – тишина. Двинулись дальше. И снова мычание, более явственное, похожее на стон.
   Остановились, переглянулись и повернули в сторону голосовых звуков.
   Электрический фонарь высветил неровный пролом с остатками дверного косяка, а за ним внутренность каменной пристройки и очертания сохранившихся стеллажей; похоже, когда-то здесь была инструментальная или какая-то иная кладовая.
   Прошли в этот пристрой, ещё несколько шагов – и луч света выхватил тёмную человеческую фигуру, подвешенную на верёвке к подпотолочной крановой балке; мерцнули выпученные глаза на мертвенно бледном лице.
   Это был Михаил Болумеев.
   Шею его охватывала верёвочная петля, рот заклеен пластырем, руки связаны за спиной, а под ногами – глыба льда кубической формы, вокруг которой растекалась лужа воды.
   Сердце моё мучительно сжалось и словно остановилось на миг. И перехватило дыхание. Но тут же поверх тревоги прокатилась волна радостно-болезненной надежды.
   Наш товарищ был жив, что видно было по моргавшим глазам и страдальческой мимике, но житие его в любую секунду могло прерваться.
   Разные жестокости довелось повидать мне, особенно в «Полярном медведе» и во время войны на Ближнем Востоке, но чтобы до такой казни додуматься!.. Здесь действовали отморозки с особо садистскими наклонностями.
   Под ноги мне попался наполовину разломанный ящик, я оступился, меня повело в сторону, я споткнулся ещё обо что-то и чуть не упал.
   – Чёрт побери! – тихо воскликнул кто-то из моих спутников. – Вот же удумали штуку!
   – Злодеи, и только! – послышалось в ответ. – Какие матери только таких людей рожали.

   Висельник опирался на этот куб лишь мысками ступней, лёд же подтаивал, и петля медленно затягивалась всё туже и туже. И так происходило не меньше часа – в голове почти сразу сложилось время, прошедшее с моментов звонка Эльмиры и нападения неизвестных.
   Зуев с Фроловым торопливо приподняли повешенного, я вскочил на ледяную глыбу, одним махом обрезал верёвку раскладным ножом, который не переставал носить с собой, снял удавку с шеи несчастного и отбросил её в сторону.
   У Михаила не было сил стоять; собровцы опустили его на деревянный поддонник, оказавшийся в двух шагах, и осторожно сняли пластырь со рта.
   – Вот суки! – воскликнул Фролов. – Надо же, на такую казнь обрекли!
   – Сволота, нелюди! – в тон ему промолвил Зуев. – Хуже лютых зверей. Я бы их…
   Это уже был повтор прежних слов, вызванный избытком негативных эмоций и жаждой мщения.
   – Кто тебя так, Миша? – спросил я, однако он не мог говорить и только хрипло всхлипывал; из глаз его текли слёзы.
   Прошло не менее четверти часа, прежде чем спасённый начал приходить в себя. Он сделал движение, чтобы приподняться, и Зуев, поддерживая за плечи, помог ему сесть.
   – Спасибо, ребята! – выговорил Михаил заплетающимся языком; в груди его клокотало, он всё ещё не мог отдышаться. – Думал, мне кранты. Лёд проседал под ногами, петля затягивалась, и нечем было дышать. Худо мне пришлось, была только одна нескончаемая агония. Под конец я уже не соображал ничего, только темень беспросветная оставалась перед глазами.
   – Да как такую глыбину осилили приволочь сюда! – сказал Фролов; он пнул ледяной куб носком ботинка. – В ней же килограммов восемьдесят. Не поленились. На ручной тележке, наверное, прикатили. А верх посыпали опилками, чтобы ноги не соскальзывали со льда. Всё продумали, нехристи.
   – Узнал кого-нибудь? – снова спросил я. – Кто это был?
   – Прежде ни одного не доводилось видеть. Но по разговорам я понял, что они из шуцманской банды. Эти падлы и не маскировались вовсе и прямо говорили, что повесят меня за увод золота у них из-под носа. И что до других доберутся: до тебя, Карузо, и полицейского Самойлова.
   Михаил ладонями отёр слёзы на щеках.
   – Ещё они говорили, что мучиться мне всю ночь, прежде чем подохну, и никто не придёт для спасения; сюда, мол, по ночам не только бомжи – собаки не забредают. И это чудо, что вы меня нашли.
   – Благодари свою Эльмиру, – сказал Фролов, – она подняла тревогу. И ещё Юрий, дружбан ваш полицейский, подсказал, где тебя вернее всего искать.
   Поддерживая спасённого под руки, мы покинули здание, сели в машину и выехали с территории завода.
   – Наказать бы рептилоидов, устроивших эту казнь, – сказал Зуев. – Только на их поиски не один день может понадобиться, а нам пора отправляться в свой отряд – приказ из штаба поступил. Там какое-то важное дело наклёвывается, необходимо наше участие.
   – Куда вас подвезти? – спросил Фролов, сидевший за рулём; на секунду он оторвал взгляд от дороги и посмотрел на нас с Михаилом.
   Я назвал адрес Маткивского.
   По поводу нового квартиранта Костя не произнёс ни слова возражения. Я немногословно рассказал о ночном злоключении, и он принял моего товарища с полным сочувствием.
   Уже от него Михаил позвонил Эльмире и сказал, заикаясь и кашляя, что жив и здоров и что с ним всё в порядке. Она рыдающе смеялась – доносилось из мембраны – и говорила, что жить не может без него и, если бы с ним случилось что, следом бы ушла с этого злого немилого света, в котором главенствуют жестокие бессердечные люди. Так мне запомнились её слова.
   Насчёт благополучия своего здоровья мой товарищ сильно преувеличивал; он то вздыхал прерывисто, со сдавленностями, то всхлипывал. Нервный стресс и последствия верёвочного воздействия на шею не переставали корёжить его организм.
   Достав из холодильника початую бутылку водки, Костя налил ему граммов сто пятьдесят; Михаил, конвульсивно глотая, выпил до дна, запил стаканом подсоленного томатного сока, который я перед тем приготовил, свалился на диван и уснул мертвецким сном. Я укрыл его байковым одеялом.
   – Не приведи Господи такое испытать, – прошелестел трепетный голос Кости, нарушая комнатную тишину. – Врагу своему не пожелаю.
   – Да уж, досталось парнише, – негромко же ответил я. – Сплошная полоса невезения у него, то одно, то другое. А парень жох, между прочим, палец в рот ему не клади.
   Хозяин квартиры посмотрел на бутылку водки, которую, видимо, по рассеянности всё ещё держал в руке, перевёл взгляд на меня и предложил тоже выпить:
   – Давай и мы по махонькой, – с усилием выговорил он. – Что-то разволновала эта передряга с Михаилом, душа болит, спасу нет.
   Мне тоже требовалась хоть какая-то разрядка. Я согласно полоснул рукой сверху вниз и сказал: «Давай!»
   Прошли на кухню, сели за стол. Костя налил понемногу. Чокнулись стаканами, молча выпили. Закусили хлебом и сервелатом. Повторили. Кончилось тем, что опростали бутылку. Но благодаря воздействию алкоголя нервы постепенно стало отпускать.
   – А хочешь новенькое о прокуроре Патрикееве? – неожиданно проговорил Костя, глядя исподлобья на меня. – Я тут ещё кое-что надыбал про него. Тебе будет интересно услышать о старом «друге-приятеле».
   Время было уже к утру, и трезвый человек ответил бы, что пора ложиться спать, но водка делала своё дело.
   – Рассказывай, слушаю, – сказал я, уставившись на него немигающим взглядом. – Ваш покорный слуга весь внимание. Если надо будет – днём отосплюсь.

Глава двадцать третья. Криминальная порода

   – Начну с деда нашего прокурора, Ефрема Герасимовича, – произнёс мой застольник. – Глубже родословная семейства Патрикеевых покрыта мраком неизвестности, по крайней мере для посторонних. Но, думается, и в этой глуби таится немало такого, что многих повергло бы в крайнее изумление. Судя по доминирующей предрасположенности сего генеалогического древа, чреватой тяжёлыми последствиями для тех, с кем оно соприкасалось каким-то образом.
   – Да уж, многие напробовались лиха из-за этой предрас… положенности, – сказал я, разделив последнее слово на две части и скрещивая руки на груди.
   – Как известно, – молвил далее рассказчик, – всякое тайное рано или поздно становится явным. Особенно если немножко покопаться в желаемом направлении. Так вышло и с Ефремом.
   – Это всё прелюдии, – сбивая его с толку, сказал я в некотором нетерпении, опять же, наверное, вызванном алкогольным опьянением, – давай ближе к сути.
   – Не подгоняй, я уже подошёл к ней.
   – Не подгоняю я.
   – Вот и не надо.
   – История, о которой я хочу рассказать, – продолжил Костя, – приключилась с ним в послевоенные сороковые. В те годы Ольмаполь был обычным райцентром и насчитывал всего лишь двадцать шесть тысяч жителей. Это потом, со строительством крупных промышленных предприятий в шестидесятых-восьмидесятых, город вырос до семисот тысяч и раздался во все стороны от Ольмы, поглотив ближние населённые и иные пункты и территории.
   В числе нескольких этих пунктов внутри городского периметра оказалась и железнодорожная станция. А тогда от неё до Ольмаполя было девять километров прямого шоссе – дороги с твёрдым каменным покрытием, построенной ещё при царском властвовании.
   Пассажирские же поезда проходили полночью как в одном, так и другом направлении с разницей по времени около часа.
   Автобусного сообщения с городом не было, и немногочисленные пассажиры обычно оставались до утра, чтобы добраться до города уже при свете дня на какой-нибудь попутке, а то и пешком.
   Но некоторые мужчины отваживались пускаться в путь и под покровом ночи; женщины же не решались в такую пору покидать железнодорожную станцию ни оказией, ни каким другим порядком.
   И вот как-то осенью на этой мощёной дороге начались разбои. Один случай, второй, третий. Каждый раз происходило это следующим манером.
   Выйдет какой-нибудь одинокий приезжий из вокзального здания на перрон покурить или подышать свежим воздухом, и вот к нему в темноте подойдёт молодой мужик незнакомый и скажет:
   – Я тут на подводе за углом. Если до города, могу подвезти. Бесплатно, просто для компании.
   Человек, как правило, с радостью соглашался, подхватывал свои вещички и с этим мужиком к телеге. А там ещё два мужика, таких же молодых, в возрасте не больше двадцати пяти лет. «Вот, решил подбросить, тоже до Ольмаполя, – показывая на них, говорил хозяин подводы, чтобы успокоить приезжего. – Жалко, что ли! Лошадь довезёт, не на себе же».
   На самом же деле это были его подельники.
   Вчетвером и отправлялись. «Н-но, пошла, родимая!» – прикрикнет возничий на лошадку и хлопнет её по крупу вожжой. Та вперёд быстрым шагом, а где и трусцой.
   И примерно на середине пути тот, который был с вожжами, останавливал подводу, после чего они втроём предлагали попутчику отдать своё имущество по-хорошему: чемодан или вещмешок, одежду и обувь – всё мало-мальски ценное, бывшее при нём и на нём.
   Никто не сопротивлялся, потому как по обеим сторонам дороги только чистые поля во мраке, на помощь прийти некому, и в таком случае можно и жизни лишиться, не только имущества.
   Времена были скудные, голодные, мало чем отличавшиеся от военных. В сёлах, чтобы не помереть с голоду, похлёбки из крапивы и липовых листьев варили и кашу из картофельной ботвы. Поэтому грабители не брезговали ничем, раздевали до нижнего белья, после чего пускали лошадь рысью и скрывались в ночи; только тележные колёса некоторое время ещё грохали железными ободьями по камням.
   Жертва же разбоя продолжала дальнейший свой путь уже босиком и в исподнем.
   Добравшись до города, потерпевшие обращались в милицию, но ничего такого, что могло навести на след, сказать не могли. Ночи разбойники выбирали безлунные, лица их были скрыты во тьме, и никакие сколько-нибудь стоящие приметы никто не называл.
   Единственной наводящей мыслью было, что это кто-то из окрестных сёл балует, ибо издалёка никто на подводе до станции не поехал бы.
   И так продолжалось до тех пор, пока лиходеи не вздумали ограбить одного рядового солдата – с чистыми погонами и чистой совестью, как иногда говорят про таких, – возвращавшегося из воинской части домой в отпуск.
   Как и прежде, остановили разбойники лошадь на полдороге и предложили служивому отдать вещмешок и раздеваться. Все они были крепкого телосложения, тоже недавние солдаты, к тому же прошедшие горнило войны, не раз смотревшие смерти в лицо, и противостоять им не представлялось никакой возможности. Убить запросто могли, глазом бы не моргнули.
   Делать нечего, разделся солдат; отдал шинель, ремень, гимнастёрку и галифе. Даже кисет с махоркой и самодельную зажигалку забрали у него. Остался он в нательной рубашке и кальсонах. И в сапогах. Уже третья декада октября наступила, ночи были морозистые, земля стылая, и без обуви ему наверняка пришла бы хана. Словом, в какой-то мере пожалели разбойнички свою очередную жертву.
   Только, перед тем как остаться одному, солдат попросил у них закурить.
   – Для согрева, – ёжась и невесело улыбаясь, сказал он, – а то знобит уже в одном исподнем-то. Пожалуйста, прошу, не откажите в милости.
   Поусмехались мужички, дали ему прямоугольный лоскуток газетки на самокрутку, подсыпали махорки. Один из злодеев чиркнул зажигалкой, солдат прикурил, сказал спасибо, и с тем они расстались.
   Подвода, громыхая колёсами, рысью умчалась по шоссе, а потерпевший потащился следом.
   Через час добрёл он до города и первым делом обратился в милицию. И описал облик разбойника, который дал ему прикурить, потому как при свете вспыхнувшей зажигалки хорошо разглядел его физиономию.
   Милиционеры сопоставили все имевшиеся факты и довольно скоро вышли на одного из разбойников, а затем и на второго. Это оказались колхозники из Тихоновки, села, впоследствии ставшего пригородом Ольмаполя.
   Обоих немедленно арестовали и стали допытываться о третьем участнике преступлений, но оба категорически утверждали, как сговорились, что грабили только вдвоём и что солдату, дескать, просто со страху показалось, что был и третий.
   Сколько ни бились с ними – даже физическое воздействие оказывали весьма ощутимое, и кулаками, и дубинками, и плетями, – колхозники стояли на своём.
   Кончилось тем, что посадили лишь двоих. И уже отсидев срок, назначенный судом, один из них проболтался кому-то из приятелей, что третьим разбойником был Ефрем Патрикеев. И что именно он был главарём банды и зачинщиком разбоев. И вскоре о скрытных делах Ефрема стала знать вся Тихоновка. Однако до правоохранителей сие не дошло, и он так и остался перед ними чистеньким.
   Но то, что творили он и его подручные на большой, можно сказать, дороге, было лишь поздними цветиками.
   Самое же страшное Ефрем Герасимович совершил ранее. Об этом преступлении он во хмелю, за стаканом самогонки как-то рассказал своей жене – много лет спустя, когда в его семействе уже родились четверо детей. А та спустя недолгое время, не удержавшись от соблазна, поведала услышанное младшей сестре, которая, в свою очередь, по секрету рассказала своей подруге, жившей по соседству, соседка же понесла дальше по посёлку.
   – И вот через десятилетия и до меня докатилось, – сказал Костя. – Теперь и ты, Федя Грунов, узнаешь.
   Я внимательно слушал его, стараясь не пропустить ни одного слова.
   – Так вот, случилось это в Германии. Было начало мая сорок пятого. Только что отгремели бои, ещё дымились развалины зданий и не всех убитых похоронили.
   Возвращались однажды двое наших солдат с какого-то задания в свою часть. Одним из них был Ефрем Патрикеев. Шли они, шли, как вдруг догоняет их пожилой немец на велосипеде.
   А до расположения части ещё километра три было.
   Остановили солдаты немца и стали отнимать у него велосипед, давай, говорят, его нам, мы поедем на нём. Тот возмутился, начал что-то кричать по-немецки, вроде как «найн, найн» и другое, и оказал решительное сопротивление; вцепился в свою двухколёсную машину намертво, никак не уступает, и всё. Ударили его солдаты раз, и другой, и третий, а тот всё равно ни в какую, мало того – ещё толкнул Патрикеева.
   Разозлился Ефрем, сорвал с плеча винтовку, посмотрел туда, сюда – погода была ветреная, хмурая, с каплями дождя, никого вокруг, – передёрнул затвор и выстрелил в этого пожилого. И попал ему в грудь.
   Охнул старик, упал навзничь, руки в стороны раскинул; лежит на дороге, смотрит на убийцу вытаращенными глазами. Видно было, хочет что-то сказать, губами шевелит. Но никак не умирает. Тогда Патрикеев выстрелил повторно, на этот раз в лицо. Немец посучил ногами и затих.
   Солдаты обшарили у него карманы, нашли часы на цепочке, аусвайс и портмоне с несколькими пфеннигами. Часы и портмоне забрали, а аусвайс изорвали и бросили клочки по ветру. Затем сели на велик и поехали по брусчатому шоссе, гладкому, довольно узкому, встречным машинам еле разъехаться, обсаженному высокими деревьями. Не доехав немного, бросили велосипед в придорожную водоотводную канаву и пешком дошли до расположения своей части.
   Дни были тяжёлые, смутные, ещё гремели выстрелы то здесь, то там, никто убийц искать не стал – не до того было, и всё сошло им с рук.
   – Вот такие дела, Федя, дорогой мой, – глубоко вздохнув, сказал Костя. – Как тебе история с убийством старика немца показалась?
   – Не знаю даже, что сказать, – ответил я. – Чёрт знает что. Брр! Аж зубы заныли.
   – То-то и оно: скверна одна, а не история.
   – Но ты упомянул, что у Ефрема было четверо детей.
   – Да, двое сыновей и две дочери. Самым успешным из них был старший сын Владимир.

   Окончив экономический факультет областного университета, Володя Патрикеев возвратился в Ольмаполь и уверенно пошёл вверх по государственной службе, так как был коммуникабелен и ещё с подросткового возраста умел налаживать контакты с начальниками, которых всегда искренне любил и тянулся к ним в силу особенностей своего характера – обаятельного, компанейского.
   В школьные годы он был обласкиваем директором школы, в университете – деканом факультета, на котором учился, и даже самим ректором вуза. Во время армейской срочной службы сумел понравиться командиру полка. А по возвращении в родной город устроившись на госслужбу – первому секретарю горкома КПСС.
   Начал он инструктором в организационно-инструкторском отделе горисполкома. И к тридцати пяти годам стал председателем исполкома Приольминского района города, самого крупного, насчитывавшего к тому времени около двухсот десяти тысяч жителей, а позже увеличившегося до трёхсот двадцати тысяч.
   Район успешно развивался: строились новые заводы и фабрики на окраинах его, примыкавших к сельской местности, появлялись культурные, образовательные и медицинские учреждения, рос жилищный фонд.
   Замечательно всё было и лично у Владимира Ефремовича. Особенно преуспевал он по части распределения квартир в новых домах.
   В те годы крупные предприятия строили дома – многоэтажные – на свои средства. А десять процентов нового жилья в обязательном порядке передавалось в распоряжение исполнительной власти. Для учителей, врачей, милиционеров, хозяйственных работников – всех тех, кто должен был обеспечивать нормальную жизнедеятельность города. Получали же они заветные квадратные метры при постановке в обычную очередь, которая могла тянуться годами и десятилетиями, или в особой – льготной, ускоренной.
   А можно было выделять квартирки совсем без очереди – своим или просто нужным людям. Или за определённую мзду.
   И здесь было огромное поле деятельности для манипулирования серьёзными мужчинами и женщинами, нуждавшимися в жилье и имевшими немалое влияние в разных общественных сферах. И способными к налаживанию необходимых связей, а также личного обогащения распределителя.
   Касательно «левого» дележа квартир Владимир Ефремович быстро превзошёл всех своих предшественников и коллег по соседним городским районам – со значительным многократным отрывом. Без преувеличения можно утверждать, что этот прибыльный гешефт он поставил на широкий поток.
   Только сколько верёвочке ни виться… Словом, пошли слухи, и завершилось тем, что председателем Приольминского райисполкома заинтересовались компетентные органы.
   Тем не менее его не посадили. Чтобы посадкой не компрометировать Советскую власть. А лишь отстранили от должности с негласной формулировкой «за нескромность» и перевели на сугубо хозяйственную работу – заведовать общественными банями и ещё кое-какими коммунальными учреждениями. И изъяли несколько квартир, записанных на подставных лиц, но ещё не проданных окончательно, не заселённых.
   Однако низвержение случилось уже под конец власти Советов.
   При капиталистическом строе Владимир Ефремович снова пошёл в гору, так как прослыл убеждённым демократом и мог успешно решать самые сложные вопросы государственного строительства. И через недолгое время его избрали одним из заместителей ольмапольского мэра.
   У него было двое детей: сын Арсений и дочь Дина.
   Арсений, получив юридическое образование, устроился помощником следователя-криминалиста следственного отдела одного из районов Ольмаполя. И тоже быстро пошёл по карьерной лестнице – отчасти благодаря обширным папиным связям с высокопоставленными лицами.
   Диночка же поступила на социологический факультет местного института. Исключительно красивая девочка, она пользовалась вниманием мальчиков и любила тусоваться с ними, прежде всего с хорошенькими и богатенькими, способными пригласить в ресторан или какое-либо иное увеселительное заведение.
   И всё бы ладно, все люди грешны, но случилось так, что она забеременела. И по причине стеснительности характера до последнего скрывала своё интересное положение. А когда возник вопрос об аборте, было уже поздно, так как сия операция грозила серьёзными осложнениями юной носительнице плода.
   Скрывать беременность стало уже невозможно, поэтому Владимир Ефремович отправил дочь в соседний Невольск к дальней родне – во избежание огласки.
   Прошло ещё немного времени, и в положенный срок Диночка благополучно разрешилась здоровеньким мальчиком. Только спустя двое суток после появления на свет он внезапно скончался.
   Владимир Ефремович отправил в Невольск Арсения. Тот поехал на собственной машине. По приезде передал заведующей роддомом небольшой пакет с деньгами и забрал сестру и тело мальчика, своего несостоявшегося племянника.
   Тело он поместил в картонную коробку, которую привёз с собой, положил в неё кирпичик для тяжести, закрыл крышкой, надёжно перевязал крест-накрест бельевой верёвочкой и уже ночью, по пути домой, выбросил эту картонку с моста в Ольму – вниз по течению. Картонка почти сразу же утонула, что хорошо было видно при свете полной луны.
   Домой Арсений вернулся чернее тучи. Всё же тягостно быть причастным к убийству, пусть и косвенно; по крайней мере, в первый раз.
   Сестре же он сказал:
   – Если ещё… Смотри, убью!
   Но не убил.
   По истечении полутора лет Диночка повторно забеременела, и её опять отвезли в Невольск. На этот раз всё происходило в более ранние сроки, и тамошние специалисты устроили ей преждевременные роды с бездыханным младенцем.
   К тому времени Арсений Владимирович был уже женат и поднялся до районного следователя. В момент оказии с сестрой он находился в служебной командировке далеко от Ольмаполя, и за Диной отправилась его жена Варя, являвшаяся дочерью небезызвестной нам мадам Басиной.
   Точно так же, как и муж, она положила тельце ребёнка в картонную коробушку и ночью же, возвращаясь из поездки, бросила его с моста в реку.
   – Как тебе истории с избавлениями от новорожденных? – спросил у меня Костя по окончании своего рассказа.
   – Гнуснейшие, озноб аж пробирает, – ответил я, передёрнув плечами. – Похожие на то, что совершил с новорождённым младенцем королевский прокурор де Вильфор в романе Александра Дюма «Граф Монте-Кристо».
   – Похожие, да. Однако наверняка случай с де Вильфором тоже не из пальца высосан, а срисован с реального человека, поступившего подобным же образом. Жизнь представляет собой движение по спирали, и время от времени такие злодеяния повторяются.
   – А у прокурора Патрикеева есть дети?
   – Двое уже взрослых сыновей.
   – Тоже скорей всего по самые уши окунутся в какую-нибудь грязину.
   – Кто знает. Время покажет. Сейчас они за границей; один в Лондоне, второй в Париже, оба окончили престижные университеты, занимаются прибыльными бизнесами.
   – Лучше бы ты об этом семействе не рассказывал. Нет ли у тебя ещё чего-нибудь хлебнуть? На душе такая погань – замыть хочется.
   – Могу только чай предложить. Будешь?
   – Нет.

Глава двадцать четвёртая. Через полымя

   Через сутки с лишним, ранним утром, ещё в густых сумерках, мы с Болумеевым стояли у подъезда Костиного дома. Михаил курил сигарету, держась так, чтобы меня не доставал дым. Я думал, как бы поскорее оказаться в семейном гнёздышке, и считал и пересчитывал часы и минуты, оставшиеся до момента, когда смогу обнять свою ненаглядную Наталью Павловну и любимых близняшек.
   Показалось такси, вызванное к назначенному времени. Мой товарищ притушил окурок и бросил его в урну возле торца скамейки.
   Наш самолёт вылетал через два с половиной часа.
   Проехали на другой конец города, расплатились с шофёром, вышли из машины и свернули в глухой переулок, застроенный двух– и трёхэтажными краснокирпичными домами.
   Так мы заметали следы во избежание встречи с охотниками за драгметаллом, извлечённым из подземелья.
   Прошли ещё немного. Остановились. Я достал телефон, чтобы вызвать такси из другого автопарка.
   – Далёко ли собрался, Карузо?! – раздался за спиной злой, насмешливый голос; в нём прозвучали нотки с элементами тяжёлого металла. – Дёру хочешь дать? Смотри-ка, и повешенный с ним! Вытащили, значит, из петли, уцелел сучонок проклятый! Но не беда, твоё от тебя не уйдёт.
   Мы повернулись. В нескольких шагах стояли двое с нацеленными пистолетами; один рослый, под два метра, второй на голову ниже.
   – Это они меня на кирпухе, – со смятением прошептал Михаил, но и без его слов было понятно, что за типы выследили нас. – Вон тот, двухметровый, мне удавку на шее затягивал.
   Ничего себе попали! Только как бы то ни было…
   – Будь наготове, Миша, – негромко бросил я ему. – Ещё не всё потеряно; главное, не дрейфить.
   – Карузо, и ты, Жила, не спешите, – донеслось из глубины переулка. – Надо рассчитаться за украденное у нас золото.
   С противоположной стороны быстро приближались ещё двое. Тоже с пистолетами. Неужто поджидали, укрывшись в каком-то закоулке?! Однако нет, не могли они поджидать, это совершенно исключено; ясно, что только приехали, вон как спешат, чуть ли не бегом.
   И спереди, куда мы шли, и сзади – вооружённые субъекты, настроенные более чем недоброжелательно. Упоминание о золоте опять же указывало на шуцманских.
   В сознании промелькнули слова Болумеева о дивизии наёмников в стане нувориша. И ещё моё прозвище – «Карузо»! Выходит, распознали, кто я такой на самом деле. Но как, через кого? И как они могли узнать о маршруте нашего передвижения по городу? Возможно, предупредил таксист, который нас довёз. Значит, и он связан с шуцманской гвардией. Как у них всё быстро и слаженно! Не хуже, чем в каком-нибудь армейском спецподразделении. Ну да ведь Окунев не такой уж давний полковник полиции, знает, как организовать своих людей.
   Однако всё это уже не имеет значения. Кажется только, что мы крепко влипли и вновь на кону наши жизни.
   – Никаких резких движений! – донеслось из полумрака. – Иначе сразу огонь – без всяких церемоний.
   Положение становилось всё более критическим.
   Раздался приближающийся шум мотора, и возле тротуара затормозил микроавтобус «Форд». Наверное, меня и Михаила собирались куда-то везти. Чтобы там, в подходящих условиях выбить из нас необходимую информацию.
   – Не двигаться, руки за голову – медленно! – всё с тем же металлом в голосе повелел рослый, приближаясь; он остановился метрах в двух с половиной, на дистанции, недосягаемой для рукопашных приёмов. Ствол его шпалера смотрел мне в живот, указательный палец правой руки – на спусковом крючке, слегка поджимает эту коротенькую штучку. – Штопор, проверь их.
   Сейчас будут обыскивать. На предмет наличия оружия.
   Наступили решительные мгновения. Из глубин памяти выплыли последовательности приёмов по обезвреживанию вооружённого противника. Подобные эпизоды многократно обыгрывались в нашем батальонном спецназе.
   Надо отвлечь от себя внимание этого рослого. Изменившимся взглядом, мимикой, движением головы дать понять, что в тылу у него происходит что-то необычное. И уйти от пистолетного заряда. Шансов выиграть – пятьдесят на пятьдесят, даже меньше, с учётом того, что вне поля зрения были двое с противоположной стороны, но их нельзя упускать.
   – Миша, внимание, – негромко проговорил я, намереваясь использовать в качестве собственной защиты от пулевого поражения туловище осторожно приближающегося Штопора; Михаил стоял спиной ко мне. – Возьми на себя тех двоих.
   – Я как штык, – послышалось в ответ, – и мой ножичек со мной.
   Наличие ножа у напарника – дополнительный шанс в нашу пользу. Болумеев в совершенстве владел этим холодным оружием, выше я упоминал об этом. Он и до заключения в «Полярный медведь» очень даже неплохо умел орудовать им, а позже, уже выйдя на волю, ещё больше отточил свои способности к ножевому бою. И даже заведуя «Магнолией», продолжал совершенствовать технику и тактику действий с разными колюще-режущими предметами. Хорошо бы только он успел взяться за этот свой ножичек.
   Штопор ещё приблизился и потянулся руками для обыска. Мышцы мои зарядились необходимыми рефлексами, и я сделал движение навстречу противнику.
   И тут захлопали негромкие выстрелы из пистолетов с глушителями. Вряд ли за стенами домов их услышали обитатели злополучного переулка.
   Девушка, с увлечением читавшая что-то перед настольной лампой в незашторенном окне противоположной двухэтажки, не повернула головы. Старушка в соседней освещённой квартире не переставала поглощать свой завтрак. В третьем окне какой-то мужчина торопливо одевался, наверное, собираясь на работу. Обычные эпизодии в ранние утренние часы.
   В неподвижном воздухе отчётливо различились тонкие пустые звуки покатившихся гильз. Обоняние уловило привычный кислый запах порохового дыма.
   Рослый, за ним его напарник с разницей в секунду рухнули на асфальт. Я оглянулся; двое других неприятелей тоже неподвижно лежали на проезжей части.
   Над телами убитых стояли с пистолетами в руках собровцы Фролов и Зуев. Непонятно, когда они появились. Было впечатление, что наши избавители воплотились из эфира. Неплохую подготовку прошли они в собровском отряде «Гроза» и, видимо, допрежь него – училищную и в условиях реального боя.
   Фролов белозубо ощерился и приветственно поднял руку с пистолетом. Болумеев облегчённо вздохнул и сказал:
   – Вот чёрт, из огня да в полымя! Опять подумал, что нам кранты.
   Зуев взял на прицел водителя «Форда»; тот, глядя на него, как кролик на удава, медленно поднял над собой руки.
   Короткое указующее движение ствола. Водитель, словно очнувшись, встряхнулся, торопливо вышел из микроавтобуса и завёл руки за голову, хотя ему не приказывали этого делать. Зуев подошёл к нему сзади и ударом рукояти пистолета по основанию шеи свалил с ног.
   – Идёмте, – негромко промолвил Фролов.
   – А с ними как быть? – сказал Болумеев, мановением руки показав на тела застреленных бандитов.
   – Никак, – равнодушно ответил Зуев. – Кому надо, займутся – полиция, патологоанатомы и прочие.
   – Вот местные обитатели всполошатся!
   – Плевать на это, пусть всполашиваются. Идёмте. Время поджимает.
   За перекрёстком, на соседней улице стояла «Хонда», взятая собровцами напрокат. Зуев сел за руль, Фролов рядом с ним, я со своим спутником – на заднем сиденье. Машина плавно набрала ход.
   – Не понимаю, – проговорил Михаил, обращаясь к офицерам, – вы должны были вчера уехать и уже находиться в отряде.
   – Полковник Лошкарин отменил свой приказ, – сдержанно, не отводя глаз от дороги, ответил Зуев. – Распорядился подстраховывать ваши милости до последнего, пока не покинете Ольмаполь. Словно почуял, что неладное что-то будет с вами, господа хорошие.
   – И подстраховали! – с нервной гримасой на лице сказал Михаил; левая щека его дёрнулась, он удивлённо покачал головой. – Вовремя оказались вы в том переулке. Я ведь и правда думал, что нам кирдык. У меня хоть и нож был с собой, но против четырёх пистолетов с ним одним мало что получилось бы. Как вам удалось выйти на нас?
   – Грунов, покажи ему, – проговорил лейтенант Фролов, оборачиваясь и поочерёдно глянув на нас обоих.
   Я достал из кармана лёгкой куртки, в которую был одет, персональный трекер размерами меньше пятирублёвой монеты, только немного толще, и сказал:
   – Вот по этой штуке, отслеживающей перемещение объекта – человека или животного. Завалялась в кармане, в своё время забыл отдать.
   – А мы «забыли» взять, – с подчёркнутым ударением сказал Зуев.
   – Ясно-понятно, – сказал Михаил. – Просто, как логарифмическая линейка, ха-ха. Шучу. На нервной почве. Но всё равно диковинно, словно в фантастическом сне. Мля, опять отвернула от меня курносая в самую последнюю секунду, когда вроде бы уже всё, приехали!
   Собровцы отвезли нас в аэропорт и сопровождали до посадки на борт авиалайнера.
   Через два часа мы приземлились в Шереметьево – одной из воздушных гаваней Москвы, где нас встретил Альберт Брониславович Темников.
   Банкир поздоровался за руку сначала со мной, затем – с Михаилом.
   – Здравствуй, Миша! – сказал он, окидывая его взглядом с головы до ног и обратно. – Смотрю, ты остепенился, настоящим джентльменом выглядишь, благовоспитанным гражданином. От прежнего – зэковского – в тебе ничего не осталось, ни малейшего следа. Мне ли забыть, каким ты был! Как, в частности, хотел раздеть меня зимой на лесоповале.
   – Я немало поработал над своей внешностью, – с некоторым смущением ответил мой спутник. – И над мышлением тоже. Специально и упорно. Блатное теперь как бы уже нереальное и противоестественное и только в воспоминаниях. Поэтому вполне добропорядочный цивильный вид. И прошу прощения за ту давнишнюю попытку наезда на вас – до сих пор стыд до костей пробирает.
   – Что было, то прошло. Иногда мы не ведаем, что творим. Зла на тебя не держу. Тем более что, не будь того случая, мы бы не стакнулись так крепко и сейчас не любезничали. По меньшей мере, нам есть что вспомнить.
   Разговор с Темниковым занял не более четверти часа. В основном о многомиллиардных деньгах прокурора Патрикеева, нажитых далеко не законными способами. И о возможностях лишить его этих накоплений.
   Ещё через полчаса – встреча с Лошкариным. Недолгий разговор, и полковничьи слова на прощанье:
   – Может так случиться, Карузо, что ты понадобишься. Приедешь?
   – Обязательно, Дмитрий Иваныч, – ответил я, выдерживая испытывающий взгляд своего бывшего командира. – По первому зову, не сомневайтесь.
   – А как тогда с ресторанным пением?
   – Подождёт. Сделаем, что надобно будет, вернусь и продолжу; мой шансон от меня никуда не денется.

   В тот же день Аэробус А320 доставил нас во Франкфурт-на-Майне. Ещё через сутки мы приземлились в аэропорту Пирсон, обслуживающем международные рейсы. Эта воздушная гавань – в двадцати семи километрах на северо-запад от центра Торонто.
   Михаил поселился в дешёвой пригородной гостинице, а я, убедившись, что всё у него в надлежащем порядке, отправился к себе домой, где меня с распростёртыми объятиями встретила Наталья Павловна, любимая, желанная.
   – Надеюсь, обошлось без особых приключений, – с нежностью прошептала она мне на ушко, не размыкая объятий, – как ты и говорил перед убытием?
   – Это было подобие туристической поездки, – ответил я без малейшего смущения и с максимально выражаемым благодушием. – Я просто отдыхал всё время, наслаждался хорошей погодой и видами тамошней природы. И вокруг были одни только добрые услужливые люди и мои друзья, с радостью встретившие меня.
   – А как насчёт завещания Татаринова. Ты выполнил, что в нём было написано?
   – Да, всё полностью. Согласно ему, надо было передать кое-какие средства детдому «Аврора» и детскому же госпиталю. Всё передано – до копеечки.
   – Молодец, Измайлов! Но как мне тебя не хватало! Я вся измучилась; перед глазами рисовались такие страшные, опасные сцены, связанные с тобой. И даже отдалённые звуки выстрелов слышались, словно наяву.
   – Нет, милая, всё прошло наилучшим образом.
   О моих снайперских навыках ей ничего не было известно, она только знала, что одно время я в составе воинского контингента находился на Ближнем Востоке.
   – А ты знаешь, – сказала супруга с несколько грустной улыбкой, – Мария от нас уходит.
   – Вот это новость! А что её перестало устраивать?
   – Всё её устраивало, только она собралась замуж.
   – Сюрприз, однако! И за кого же?
   – Не поверишь, за самого Волынцева. Ты прекрасно знаешь, кто это такой и какая роскошная жизнь её ожидает.
   – Ух ты, за Волынцева! Умница-разумница наша Маша, какого знатного мужчину окрутила! Жалко, конечно, расставаться с ней, но рано или поздно это должно было произойти, имею в виду замужество. От всей души желаю ей семейного счастья. А мы будем искать другую няню.
   – Уже нашлась. Это Вика Феофанова, подруга Марии. Она тоже в совершенстве знает английский и тоже душа-человек.
   – Значит, всё отлично. Пока новая няня, как и её предшественница, не пожелает сочетаться браком с каким-нибудь эсквайром.
   Вечером наступившей субботы я пел со сцены ресторана «Калина красная». Среди прочего в моём репертуаре была и русская народная «Глухой неведомой тайгою».

     Шумит, бушует непогода,
     Далёк, далёк бродяги путь.
     Укрой тайга его глухая,
     Бродяга хочет отдохнуть.

   Под этими словами я подразумевал наше с Петром Вешиным теперь уже далёкое бегство с каторги под названием «Полярный медведь». Разница была лишь в том, что бежали мы вдвоём, разделяя тяготы пути напополам.
   В числе гостей заведения был и Михаил Болумеев. Мы договорились о встрече, и он сидел за нашим с Натальей Павловной столиком.
   А в противоположной стороне зала я заметил Евгения Волынцева и Марию Крутицкую; они о чём-то разговаривали и смеялись, не отрывая глаз друг от друга.
   Уже когда я поднялся на сцену, в зале появился Бенджамин Смит. Он махнул мне рукой, и я ответил наклоном головы. Моя благоверная предложила ему присоединиться к нашей компании, и он с удовольствием согласился.
   Не буду скрывать: каждая моя песня завершалась бурными аплодисментами, криками «браво!» и женскими воздушными поцелуями. И это грело душу и наполняло моё сердце радостью; публика, в основном русскоязычная, соскучилась по моему исполнению, а я – по ней. Наташа улыбалась, слушая меня и созерцая происходящее, и выглядела весёлой и оживлённой, как никогда.
   – Ну здравствуй, путешественник! – сказал мне Бенджамин во время концертного перерыва. – Как поездка в Россию, удалась?
   – Словно по писаному, Бен, – ответил я, пожав ему руку. – Помогли документы, которые были оформлены благодаря твоей рекомендации. И вот Михаил оказал содействие; без него дело уж точно не выгорело бы.
   – Вы старинные друзья?
   – Очень даже старинные: мы шесть лет вместе отсидели в лагере строгого режима «Полярный медведь», ещё с тех пор. И на воле продолжали дружбу водить. Скажи, Миш, ведь так?
   – Всё верно; и чем дольше водились, тем больше заякшивались.
   – Твой Болумеев, – сказала Наташа уже в такси, когда после ресторана мы ехали домой, – хочет вызвать к себе некую Эльмиру Чепенко. Знаешь её?
   – Только со слов Михаила. И однажды минуты полторы-две разговаривал с ней по телефону. Кажется, у них большая любовь, и Эльми жить без него не может.
   – Кто она?
   – Простая девушка. По словам Михаила, работает продавцом в цветочном магазине.
   – И что она будет делать в Торонто? Как будет зарабатывать?
   – Найдёт себе занятие. Без куска хлеба с маслом не останется. И рядом с ней будет её возлюбленный. В случае чего мы поможем. Ведь так?
   – Конечно, милый.

   По истечении месяца в интернете появилось сообщение, что бывший полицейский Лев Максимилианович Окунев, эмигрировавший из России в Италию, утонул, совершая одиночное плавание на парусной лодке по озеру Гарда. Труп утопленника выловили через сутки, признаков насильственной смерти не было обнаружено.
   – Утонул тот, который стрелял в тебя, когда ты, ложно обвинённый, находился под следствием? – спросила Наташа, услышав новость.
   – Да, он самый, – ответил я, не отрываясь от экрана компьютерного монитора и испытывая непонятную душевную боль – приглушённую, словно от потери чего-то своего, личного. – Между прочим, богатейшим человеком был, сотни миллионов долларов и евро имел на банковских счетах, дворцами и яхтами владел. И вот на тебе: ушёл из жизни в расцвете лет, не успев насладиться ею в достаточной мере.
   Ещё неделей позже одно из европейских информагентств поместило краткую заметку о блокировке счетов «бизнесмена Арсения Патрикеева» – так прокурор был назван – в банках Австрии и Швейцарии в связи с подозрением на легализацию преступных доходов. Речь шла об огромных капиталах.
   Вспомнилось благодушное лицо банкира Темникова, когда мы встретились с ним за несколько часов до нашего с Михаилом Болумеевым отлёта из Москвы во Франкфурт-на-Майне.
   – Думаю, у нас всё получится, – сказал он, теребя пальчиками мочку правого уха и лукаво улыбаясь. – В Европе по банковской линии у меня хорошие связи, и к моим суждениям там прислушиваются.
   Но у Патрикеева немало ещё оставалось на оффшорных счетах и имелась крупная заграничная недвижимость. И много чего находилось в самой России. Так что к числу бедных относить его никак было нельзя.
   В тот же день в интернете появилось сообщение об освобождении полковника Лошкарина от должности командира собровского отряда «Гроза» и увольнении его из правоохранительных органов по состоянию здоровья.
   Однако, насколько я знал, Дмитрий Иванович был в отличной физической форме и полном здравии.
   В комментариях независимых блогеров по поводу его увольнения говорилось, что «от полковника избавились вследствие его неблагонадёжности». В чём именно она состояла, никак не пояснялось, и обо всех метаморфозах, происходивших с моим бывшим командиром, оставалось только гадать.
   Лично мне казалось, что для своей офицерской должности он был недостаточно дипломатичен – по отношению к своим начальникам. И слишком безоговорочным. То, что хорошо в бою, не приветствуется при высоких кабинетных собеседованиях.
   Ещё несколько дней спустя появилась информация, что генерал-майор Храмов, командовавший в Сирии нашей группой спецназа – после Лошкарина и в то время капитан, – арестован и предан суду якобы за коррупцию.
   Было над чем задуматься.
   Эльмира же Чепенко приехала к Михаилу в середине осени, месяца через три с небольшим после нас, предварительно обсудив с милым другом вопросы эмиграции. Вскоре после её приезда они получили лицензию на брак и оформили его в одной из местных церквей.
   Перед самым Новым годом молодая пара купила в окрестностях Торонто домик с небольшим земельным участком и цветочной теплицей и обосновалась в нём на постоянное жительство.
   При встрече, уже весной, Михаил сказал мне, что они с Эльмой продолжили дело прежних хозяев – выращивают розы, лилии, герберы, тюльпаны и поставляют их в магазины, торгующие живыми цветами. И что уже получены первые денежки, небольшие, но достаточные на текущие расходы.
   – Приезжайте в гости, – сказал он на прощанье, – будем рады видеть вас обоих.
   – Хорошо, приедем, – ответил я. – Но когда можно будет?
   – Уик-энды ты проводишь в «Калине красной». Давай в следующий вторник.
   – Ладно, договорились. Посмотрим, что за цветочное царство у моих друзей.
   Дома я сказал Наташе о приглашении Михаила. Она ответила, что с удовольствием поедет и что интересно будет глянуть, как эти славяне обустроились.
   Однако наш визит к Болумеевым не состоялся, потому что в понедельник вечером поступило сообщение от полковника Лошкарина, состоявшее из пяти слов:
   – Прилетай. Срочно. Треба твоё содействие.
   Непродолжительное осмысление информации, психологическое настраивание на неё, после чего – звонок Болумееву и уведомление, что поездка к ним откладывается на неопределённое время.
   Он спросил, в чём конкретно дело. Я рассказал.
   – Карузо, я лечу с тобой! – заявил Михаил.
   – Ты с ума сошёл! Это опасно. И как ты оставишь Эльми одну?
   – Ха, опасно! А мне надоела спокойная жизнь с цветочками, хочу чего-нибудь остренького, щекочущего нервы. Что касается Эльмиры… Ты же оставляешь свою Наташу, и ничего!
   – Смотри, Жила, не говори потом, что я не предупреждал.
   – Э-э, брось, не предупреждал он!
   – Авантюрист ты, братан. Ну да ладно, пусть будет по-твоему, летим вдвоём.
   Я оповестил Ивана Заречного о предстоящей отлучке, быстро собрался, несмотря на протесты жены, и во вторник утром мы с Михаилом вылетели во Франкфурт-на-Майне. Время полёта составило восемь часов. В среду мы прибыли в Москву, где нас встретили Тимофей Зуев и Глеб Фролов – собровцы, уже бывшие, как выяснилось немного позже.
   Несколько приветственных слов, короткий разговор – и мы поехали на явочную квартиру. Зуев открыл дверь. Вошли, миновали прихожую и в одной из комнат увидели полковника Лошкарина, сидевшего за столом и что-то читавшего. Полковник встал и пошёл нам навстречу.
   – Ну, здравствуйте, друзья! – сказал он, протянув руку для пожатия сначала мне, затем моему спутнику. – Хорошо, что вы вдвоём, уже притёртые друг к другу. У нас сейчас каждый боец на счету. Как долетели?
   – Нормально, Дмитрий Иваныч, – ответил я. – Без происшествий.
   – Как звать-то величать тебя сейчас?
   – Петровым Виктором Степановичем.
   – Дай-ка гляну на твою ксиву, господин Петров.
   – Вот, пожалуйста.
   Я протянул ему паспорт. Бросив взгляд на первую и вторую страницы документа, Лошкарин вернул его и сказал:
   – На фотографии ты просто красавец писаный. А ты, Миша, кто у нас будешь?
   – Киселёв Артём Владимирович.
   Этими корочками нас обеспечил всё тот же поляк Анджей Зареба из американского Рочестера.
   Условившись с Болумеевым о совместном полёте в Россию, я позвонил этому мастеру по удостоверениям, и ещё до полуночи он привёз заказ. За определённую мзду, разумеется. Всё было оплачено, включая срочность выполнения, дискомфорт, связанный с дорогой и неурочным временем доставки. Теперь на фото в паспорте и вживую я выглядел светловолосым типом с короткой стрижкой, похожей на «бокс». Облик Михаила тоже был изменён почти до неузнаваемости.
   – Догадываешься, сержант, зачем вызван? – спросил полковник, обращаясь ко мне.
   – Никак нет, Дмитрий Иваныч.
   – Дело касается генерала Храмова, арестованного по вымышленному, дутому обвинению. Наша задача – освободить его и переправить в безопасное место, недосягаемое для карательных органов. Как, не пугает такая перспектива?
   – Совершенно нет.
   – А вас, господин Киселёв?
   – Готов к труду и обороне, – делая строгий вид и встав во фрунт, ответил Михаил.
   – Тогда ознакомлю с планом начальных действий.
   Лошкарин показал на кушетку возле стола с бумагами.
   – Прошу. Устраивайтесь. Вам обоим надо будет поехать в Ольмаполь. Там, в вашем городе суд состоится. Оттуда и приступим.
   Он подождал, пока мы сядем, и продолжил:
   – Вся эта история завертелась после того, как генерал-майор Храмов выступил с разоблачением казнокрадов в своём военном округе, присваивавших миллиардные суммы. Однако его самого обвинили в хищениях и сфабриковали подложные документы о каких-то аферах.
   Мы внимательно слушали, улавливая каждое слово полковника.
   – К нам поступила информация, – сказал он далее, – что генерала Храмова собираются убить на следующий день после его прибытия в режимный лагерь «Полярный медведь».
   В комнате повисла напряжённая тишина.
   – Эт-то да, там это могут, – прерывая установившееся молчание, сказал Михаил. – Видел, знаю.
   – Поэтому и собрал вас так спешно, – произнёс Лошкарин. – Вы двое, а также капитан Зуев и лейтенант Фролов выезжаете завтра поездом. Я послезавтра вылетаю утренним авиарейсом. Встречаемся на месте прибытия. С деньгами всё решено, хватит на всю операцию. Вопросы есть? Вопросов нет.

Александр Кучаев Мера воздаяния