   Варанаси
   Город смерти и нелюбви

   Дэвика Рани

   © Дэвика Рани, 2023

   ISBN 978-5-0060-0210-4
   Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

   События и герои, описанные в этом тексте, являются плодом воображения автора. Все совпадения случайны.

ДИСКЛЕЙМЕР

Этот текст не является пропагандой употребления никотина, алкоголя и других психоактивных веществ. Описания сцен курения являются средством художественного выражения. Автор не призывает к употреблению и не несёт ответственности за возможные последствия употребления табака, алкоголя, других веществ.

Вступление

   Аша.
   Я хочу рассказать вам Ашу.
   Однажды Аша ворвалась в мою банально-размеренную жизнь, такая невероятная, яркая, со своими историями, сказками и страстями, перевернув всё вокруг себя вверх тормашками. Город запомнил её надолго. А люди забыли быстро.
   С Ашей я познакомилась в священном индуистском городе Варанаси на берегу Ганги. Иногда Аша исчезала, не прощаясь, и также внезапно появлялась вновь. На все вопросы отвечала уклончиво: «Так, дела были», – иностранцы в Индии имеют разные способы заработка, все пытаются жить и работать, добывать деньги, крутиться и выживать. Ездила ли Аша за визами или на заработки, или просто путешествовать, что она делала и чем занималась во времена своего отсутствия в Варанаси – загадка.
   Как и со всеми персонажами этой истории, с Ашей я познакомилась в чайной, где собирались иностранцы, живущие в городе подолгу. У нас с ней был один общий интерес, благодаря которому мы сошлись и стали общаться. Мы обе хотели постичь нашу любимую Индию, докопаться до истин, найти дно, объяснить, по крайней мере себе, чем же так привлекает эта страна. Стоит ли говорить, что попытки эти были бесплотны. Хотя Аша увидела дно, столько дна, что это изменило её. Она не любила рассказывать о себе, кто она и откуда, чем занимается, да я и не настаивала, все мы лишь странники, ищущие, но каждый ищущий находит, и получает сполна. Индия каждому преподнесёт на расписном блюде то, что хочется. Мне было любопытно узнать историю Аши, такую же невероятную, как и сам Хиндустан (одно из названий Индии). Сейчас, спустя время, я понимаю, что Аша никогда не говорила всей правды, что-то умалчивала, что-то не договаривала, Варанаси слишком мал для подобных откровений, все знают друг друга, а иностранцы, а в особенности иностранки, всегда в центре внимания, более того, иностранки, живущие месяцами в городе одни. Меня интересовали мотивы поведения Аши, но я боялась, что она закроется и перестанет рассказывать, поэтому наши урывочные беседы в чайной, или на ступеньках возле, были не более, чем обычным времяпрепровождением.

   Обитатели чайной.
   Все иностранцы собираются у Нанди в чайшопе. Эта чайная знаменита тем, что владельцы – братья – двое из ларца – одинаковы с лица – соорудили чайную почти в европейском стиле, чистую и уютную, с диванчиком, столиками, картинами на стенах, и даже (!) телевизором. Не по-индийски маниакально братья с утра до вечера мыли стаканы, кастрюли, полы; цены для местных и иностранцев были идентичны, разнообразие меню поражало кофе– и чайеманов. Я любила пить джинджер кофе, чай (в Индии под чаем подразумеваетсячёрный чай с молоко, специямии сахаром), Аша постоянно пила мятный чай или колу. Я приходила туда со своими книжками и тетрадками по хинди, училась слушать и понимать их речь, Аша просто сидела, смотря в стену, иногда загадочно улыбаясь. Постепенно я догадалась, что она ждёт кого-то, и что со всеми обитателями чайной её связывают какие-то отношениях, она знает всех, все знают её.
   Напротив Нанди чайшопа находится музыкальный магазин и школа, а поскольку Варанаси знаменит своими учителями музыки, то иностранцы валом приезжают в город поучиться играть на табле, гитаре, виолончели, барабанах, флейте, ситаре, на чём угодно, а потому до и после уроков они сидят и распивают чай-кофе, также сам хозяин магазина часами торчит у Нанди, сплетничая с местными и кокетничая с иностранками.
   Суреш.
   Суреш родился и провёл детство в Индии, в штате Кашмир, что в Гималаях. Его мать – американка, а отец – индиец. Суреш большую часть жизни провёл в США, но полтора года назад приехал в Варанаси жить и работать. Он фрилансер. Часами Суреш сидит в чайшопе, читая книги на айфоне или набирая какой-то текст в ноутбуке, в ушах музыка. Суреш не говорит на хинди, но все думают, что он говорит. Он просто идеально произносит слов сто и филигранно их комбинирует. Суреш не любит людей. Я люблю его улыбку и голос.
   Флоренс.
   Флоренс из Франции. Молча цедит чай, не любит разговаривать, одевается только в шальвар-камизы (традиционная женская одежда, состоящая из шаровар и свободного покроя рубахи), выглядит почти как местная. Она учит хинди в BHU (местный университет), но хинди её не интересует, её интересует длительная виза. На все вопросы: «Здравствуй, Флоренс, как твой хинди?», – отвечает всегда одинаково: «Очень, очень плохо!» Однако же все ей помогают выполнять домашние задания, чтобы она не вылетела из универа и не лишилась визы. Я думаю, это главная причина, по которой она ходит в чайшоп. По слухам, у неё роман с лодочником. Но если учесть, что если на гатах (спуски к реке в виде лестниц) сказать кому-то: «Привет», через 10 минут все гаты говорят о том, что у тебя роман с этим человеком. И даже можно услышать подробности этих «взаимоотношений»…
   Угур.
   Угур из Турции, музыкант симфонического оркестра, скрипач и виолончелист, а также фотограф. Сексуально озабочен и предлагает заняться сексом всем встречным девушкам, каждый раз, когда он возвращается в город, у него новая девушка, и почти всегда – испанка. Но он снимает потрясающие документальные фильмы, учит меня основам монтажа, весёлый и лёгкий парень. Плетёт дреды, моется редко. Истинный хиппи.

   Энди.
   Энди из Лондона. Как истинный английский джентльмен курит электронную сигарету через мундштук, а когда думает, что никто не видит, то курит CAMEL. Энди изучает кундалини йогу, пранаяму и таблу. Поэтому в ожидании своих уроков музыки элегантно попивает эспрессо и трещит со мной без умолку.
   Марта.
   Марта из Болгарии, но последние пятнадцать лет живёт в небольшом городке на севере Шотландии. Работает нянечкой в доме для пожилых людей с болезнью Альцгеймера. Полгода работает, девять месяцев колесит по Азии с непременной долгой стоянкой в Варанаси. Марта очень добрая, ранимая и это делает её несчастной. Она верит в любовь и тратит деньги на красивых мужчин. Она хорошая. Настоящая. Слишком настоящая, чтобы быть счастливой. Людям нравятся фейки. Обёртки.
   Нитиш.
   Молодой индийский паренёк с очень тёмной кожей и огромными коровьими глазами с пушистыми ресницами. Курит нещадно, безостановочно, периодически пытается говорить с Ашей то на хинди, то на английском, Аша чаще всего не реагирует, но иногда несколько минут смотрит в его огромные глазища, но я уверена, она смотрит сквозь него. Подозреваю, Аша – единственная причина торчания Нитиша в чайшопе.
   Красавчик.
   Индийский симпатичный паренёк, очень вежливый, галантный и скромный. Никогда не видела, чтоб он глазел на Ашу, но зуб даю – она одна из причин, почему он вечно там околачивается. Поначалу я думала, он не говорит по-английски. Но то ли из-за стеснительности, то ли по иным причинам, несколько раз он выдавал поразительно длинные и осмысленные фразы на английском в беседе с Сурешем.
   Калу.
   Больше всех остальных Аша терпеть не может Калу. С быдляческими повадками, постоянно чешущий в штанах, ковыряющийся в ступнях, с неопрятной бородой. Калу уверен, что всё про всех знает, хотя из иностранцев с ним никто не разговаривает, но Калу придумывает про всех разные истории и рассказывает остальным. Он знает, что никто тут на столько не знает хинди, чтобы разобрать бурлящую скороговорку его речи. Но я нутром чувствую, когда он говорит про меня. Калу – типичная индийская особь мужского пола, не испорченная образованием и интеллектом.
   Прашан.
   Прашан работает гидом, прекрасный английский плюс знание российской истории и культуры, обожает Толстого и «Анну Каренину», джинджер кофе и…и, разумеется, Ашу. Каждый раз зовёт её погулять в BHU, она каждый раз соглашается, но, видимо, каждый раз что-то не срастается. Прашан часто приходит с клиентами, как правило, парами, поскольку Нанди чайшоп – это лучший масала чай в городе, а также Прашан показывает клиентам Ашу, как местную достопримечательность, клиенты с безумными и восхищёнными вздохами глядят на Ашу: «Ой, вы столько времени ОДНА, В ИНДИИ, ЖИВЁТЕ..!» И фотографируются с ней. При этом Прашан никогда не угощает Ашу ни чаем, ни кофе, а она развлекает его клиентуру баснями, пока он отдыхает и болтает со мной.
   И самые интересные обитатели чайной – парни с аарти.
   Тут стоит, наверное, поподробнее. Каждый вечер после заката и каждое утро на рассвете в Варанаси проводится церемония поклонения Ганге – Маха Ганга аарти, потрясающе красивая церемония с огнями, цветами, живой музыкой и пением мантр и бхаджанов. Церемонию также называют Ганга пуджа (пуджа – религиозный обряд), а проводят её пуджари. Пуджари – это люди из высшей варны (четыре варны, внутри которых есть подразделения – касты) браминов, те, кто проводят пуджы, то есть религиозные ритуалы (дословно пуджа – поклонение с жертвоприношением. Богам жертвуются рис, цветы, молоко и т.п.) Считается, что пуджари, проводящие Маха Ганга аарти – это сыновья Ганги, молодые, безумно красивые мальчики от 20 до 25 лет. Стоит также отметить, что индийское общество очень замкнуто, характеризующееся невозможностью перехода из одной варны в другую, и если в аппер мидл классе можно наблюдать что-то общее, похожее на наш менталитет и культуру, размытые кастовые границы, то варна браминов – это не аппер миддл класс, а вообще – это святая святых, терра инкогнита, проникнуть туда практически невозможно.
   Меня часто спрашивают: есть ли шанс выйти замуж за брамина. За брамина – да, за пуджари – нет, ни единого, ни малейшего шанса, ни при каких обстоятельствах, если только вы не индианка из высшего сословия, и вас одобрили родители пуджари. Так вот, всех браминов уважают и почитают, а пуджари – особенно, они как бы посредники, которые на все случаи жизни могут провести ритуалы – пуджи, задобрить и умилостивить богов. Перед браминами преклоняются, часто из страха и суеверия, а ещё чаще из лицемерия, потому что они – белая кость, высшая варна. Им всячески следует показывать уважение, почитание, а лучше – благоговейный трепет. Простые люди, особенно деревенские (коих большинство), искренне верят в эту избранность и «белокостность», другие же делают «как положено», потому что положено прогнуться перед тем, кто выше на социальной лестнице.
   Так вот, эти самые мальчики с Ганга аарти – завсегдатаи Нанди чайшопа. Хотя и в церемонии участвуют семь человек, их гораздо больше, поскольку они подменяются, я не могу сказать, сколько, и сидят у Нанди далеко не все, но большинство. Им запрещено пить чай, вообще пить и есть то, что приготовлено человеком не из варны браминов. Но они молодые ребята, они забивают. Не все, конечно. Некоторые приходят посидеть просто, не притрагиваясь к чаю.
   Часто можно увидеть такую картину: сидит себе мальчик-зайчик-пуджари, попивая чаёк, куря исподтишка, в «штатском», то есть не в ритуальных одеяниях, а в джинсах и футболке, как в чайную входят люди и прикасаются к их стопам, особо религиозные даже падают ниц. Мальчики-зайчики, совсем у них в этот момент не презентабельный вид, сидят, расслабляются, с мобильниками, ржут, чего-то обсуждают, покуривают, а тут толпа паломников в ноги падают. Мальчики впопыхах кидают сигарету, краснеют, смущаются и так мило произносят: «Baito, baito» (садись, садись, ну, мол, не надо тут этого, сядь, чай пить ведь пришёл), перестают смеяться и курить и напускают на себя важный вид. В этот момент смеяться начинаю я, прячась за своими талмудами.
   Они совершенно обычные ребята, которым также как всем охота посмеяться, попить чаю. Но это не единственная причина их сабантуев у Нанди. Есть и другая причина. Аша. В красном платье. Красная тряпка для быка. Прекрасная иностранка в месте, где в общественном сознании царит Средневековье. Раздражающий фактор. Притягательная и смелая. Ведьма в ожидании инквизиторов.
   Банарас – город разбитых сердец.
   Город погружён в туманную влажную дымку. Даже если не двигаться, то всё равно потеешь так, что простынь можно выжимать. Трудно дышать, трудно двигаться, трудно думать и говорить.
   Стаскиваю себя с постели, замачиваю простынь в ведре. Душ-кипяток, вода нещадно нагрелась, ну здравствуй, Банарес, здравствуй, новый день.
   У Нанди в чайной, как всегда, не протолкнуться, безумная смесь иностранцев и местных. Аша не любит туристов, мягко говоря. Терпеть она их не может, все эти очкарики-рюкзачники с толстенными лонли плэнетами (знаменитый путеводитель), чешущими затылок на каждом углу, платящими втридорога за каждую ерунду, в связи с чем любым белым трудно добиваться реального прайса на что-либо. У Аши никогда нет денег, и она бесится, рассказывая, как очередной турист что-то купил втридорога перед ней, а после ей пришлось 33 раза вспотеть, чтобы купить что-то на базаре по нормальной цене. Вот и сейчас она сидит на своём любимом месте – левый угол дивана, цедит свой мятный чай, пуская в толпу клубы дыма, с нескрываемым призрением косится на японских туристов, двух слов по-английски связать не могущих.
   Суреш, как всегда, одной рукой перебирает малу (чётки со 108-ю звеньями), другой держит телефон, читая. Он в принципе не любит людей. Никаких. А туристов так более всего. Настолько не любит, что даже не удосуживается смотреть на них с отвращением, читает, перебирает малу и пьёт капучино.
   Нанди – хозяин чайной делает вид, что не понимает английского (кроме собственного меню), но на самом деле он всё прекрасно понимает и знает про всех больше, чем все остальные думают. Нанди выглядит соответственно своему имени (Нанди – бык, ездовое животное бога Шивы): накачан, широк в плечах, максимально брутален.
   Калу, как обычно, беспрестанно чешет в штанах, ржёт как конь и жрёт, просто пожирает Ашу глазами. Я бы за такие взгляды посадила бы его на пару дней в камеру за сексуальное домогательство.
   Парень с огромными, выпирающими вперёд зубами, очень интеллигентно садится рядом с Ашей, раскрывает газету, пьёт чай, меньше читает, больше слушает очередную охинею, которую несёт Калу.
   Нитиш курит безостановочно. Только слепой не видит, что он до потери пульса влюблён в Ашу, на столько, что даже боится заговорить или сесть рядом, только смотрит изредка своими огромными коровьими глазами, полными тоски и любви. И, вероятно, от того и курит столько. Суреш называет Нитиша «ямрадж» – король смерти, меня коробит от этой клички. У семьи Нитиша магазин, где они продают куриц, после покупки перерезая им горло. Наивное, чистое детское лицо Нитиша никак не вяжется с такой кровавой работой. Ежедневно Нитиш режет более сотни куриц. Король смерти. Ямрадж.
   Освобождается место рядом с Ашей, сажусь рядом. У нас, обитателей чайшопа, есть традиция – мы говорим друг с другом на хинди до тех пор, пока его хватает.
   – Намастэ, Аша. Кэйсе хэ? (Здравствуй, Аша, как дела?)
   – Тхик хэ, тхик хэ (в порядке, в порядке).
   Не поздоровалась, не спросила про мои дела (впрочем, у меня нет никаких дел), значит, не в настроении. Ну да ладно, достану свои талмуды, мне есть чем заняться, можно болтовню Калу послушать, повыуживать из винегрета чужой речи нехорошие словечки.
   Тут Аша резко поворачивается ко мне и ставит в тупик вопросом: «Ты почему не уедешь? Этот город невыносим!!!!» Эээхм… это в такую влажность и парность мозг мне насиловать таким вопросом, ну нет, ей что сегодня поговорить не с кем? Так говори с Сурешем, вечно они на философские темы болтают, Аша обожает американское произношение Суреша и может говорить с ним о чём угодно, лишь бы он говорил, а он любит философские темы.
   – Невыносим, но мы принадлежим ему, не так ли? – вяло отвечаю я.
   – Банарас – город разбитых сердец. Как отсюда можно уехать? Ты видела этот фильм? – вдруг оживляется Аша.
   Фильм я видела. Душещипательный болливудский фильм о том, как кастовая система индийского общества калечит жизни людей, как родители ломают жизнь детям, о преступлении и о прощении, о принятии своей судьбы.
   Мне вдруг стало безумно любопытно, почему Аша упомянула этот фильм. Вероятно, потому что её сердце разбилось тут. Но спросить было неудобно.
   Внезапно Аша полоснула меня лезвиями глаза: «Ты тоже поэтому тут?»
   – И поэтому тоже, – честно сказала я.
   – Моё сердце на тысячи кусков и осколков, и билось, и бьётся, и биться будет. Я живая тут, понимаешь? Живая. Я не хочу быть покойником. Я мертва внутри, если я не здесь.
   От сумасбродной непредсказуемой Аши всегда ждёшь чего угодно, поэтому я даже не удивилась.
   – Расскажи мне, когда ты приехала сюда впервые, – попросила я.
   – Оооо, это длинная история. Фатальное место…
   В этот момент в чайную вваливается толпа пуджари, эти парни никогда не ходят по одному. Паван – на вид самый старший, очень вежливый, всегда хорошо одетый, его друг Очкарик, раздражающий меня одним своим видом, и Мани с Девендером – неразлучная парочка – два неотесанных простака, несмотря на всё их высокопоставленное положение. Становится шумно и душно. Выходим с Ашей на улицу, садимся на ступеньки дома напротив чайной, пьём чай, Аша начинает свою историю. Такую же необузданную и сумасшедшую, как она сама.
   Всё, что я узнала об обитателях чайной, сплетнях, гнусностях и предательствах, я узнала от Аши.

Джогиндер

   Джогиндер – самый красивый мальчик с Ганга аарти. Раскосый химачальский разрез глаз (Химачал прадеш – штат на севере, в Гималаях), нос греческого бога, будто выточенный из камня, лицо ангела. Улыбается мило и застенчиво. Никто из пуджари никогда не говорит с девушками, за исключением Флоренс, они ей помогают с хинди, чтобы она не вылетела из BHU. Джогиндер – не исключение. С любопытством посматривает на Ашу, улыбается загадочно Мона Лизой, но никогда не посмеет заговорить.
   Джогиндер – особенный, то ли внешностью своей он отличается, то ли светом в глазах, он неземной. Высокий, стройный и загадочно недосягаемый. Красно-зелёный браслет на запястье из какого-то храма. Индийцы любят себя украшать кучей колец, серёжек и браслетов. Единственное украшение Джогиндера – этот браслет, поэтому резко бросается в глаза. Друзья ласково называют его Джоги.
   У всех пуджариков (так их Аша называет) обожжены до костей руки – указательный и большой пальцы и промежуток между ними – во время церемонии масло из светильников стекает им на руки, они не имеют права выпустить из рук светильник, и обрабатывают ожоги только после окончания церемонии. Как они уверяют – это совсем не больно, потому что смесь в светильниках – это камфара и масло гхи (перетопленное коровье масло). Но на самом деле все они пребывают в каком-то экстазе, ином измерении, и, порой, даже не замечают масло, прожигающее кожу. Огни отражаются в их зрачках таинственным светом, лица спокойные и отрешённые. У Джогиндера ожог в форме карты Индии. Хочется спросить: «Тебе не больно?», и прижать руку к щеке.
   Джогиндер родом из глухой деревни, где только четыре с половиной дома, как он сам говорит. Три коровы, которых зовут Чёрная, Рыжая и Маленькая, мама и папа, которых он беззаветно по-детски любит и боготворит, и брат, о котором он всегда отзывается нейтрально. Джоги – младший сын в семье, а это значит – всеобщий любимчик, который освобождается от любой работы, потому что младшенький. Как правило, младшие сынки в Индии – жуткие эгоисты, инфантильные до мозга костей, потому что всю жизнь привыкли только получать, но не давать, с врождённой установкой «мне все всё должны, потому что я младший». Мама Джогиндера ждала дочку, но получился снова сын – соседи говорили, что папа молодец, мужик, никакого брака, производит на свет только сыновей.
   Джоги с детства помогал матери по хозяйству на кухне, потому что маме очень хотелось дочку, и она решила, что и сын не хуже будет готовить еду. Посему Джоги привязался к матери, стал её боготворить, пока они готовили, мама рассказывала ему разные истории и сказки, папа так не умел. Джоги боготворил мать, и это отражалось на всех женщинах. Он знал, какая у них нелёгкая доля. Потому всех женщин считал богинями. А мать в первую очередь. Несмотря на статус младшего сына, Джогиндер всегда делал всё тяжёлую деревенскую работу наравне с отцом и старшим братом, оттого стал худым и мускулистым, не как остальные – в 25 уже с «пивным» животиком, как будто им пятьдесят.
   Отец Джоги долго думал, и наконец, решил, что старший сын, как и полагается, должен быть успешным, богатым и много зарабатывать, чтобы содержать семью, потому отдал старшего сына учиться на мировую экономику. А младший сын всегда принадлежит дому, он должен остаться с родителями, а поскольку Джоги привязан к матери, усидчив и спокоен, то папа решил отправить учить Джоги санскрит, чтобы из него получился прекрасный брамин, а хороший брамин всегда найдёт работу или учителем, или будет проводить пуджи по бесчисленным праздникам. А усидчивость поможет ему овладеть санскритом на должном для пуджари уровне. В Индии никто не выбирает свою судьбу сам. Судьбу выбирают родители. Их мнение окончательное и обжалованию не подлежит.
   С тех пор как старший уехал учиться, Джоги стал помогать в нелёгком деревенском быту, делать самую тяжёлую работу, и спустя некоторое время стал очень сильным и выносливым. А по вечерам вместе с матерью готовил еду, а по утрам они стирали вместе, благодаря чему Джоги понял, как нелегка участь женщины, что в деревне она работает наравне с мужчиной, а потом ещё и выполняет всю работу по дому, рожает и воспитывает детей, от этого его связь с матерью стала ещё крепче. Отец учил Джоги санскриту с детства, Джоги знал все мантры наизусть, затем его, привязанного к родителям мальчика, отправили в Шимлу учиться санскриту в колледже. Тогда Джоги понял, как любит свою семью, и что он сделает всё, что скажут родители, только бы жить на земле, в доме, собирать коровам траву, печь с матерью чапати. А не жить в шумном и грязном городе, выучивая килограммы книг наизусть. Ему нравится размеренная жизнь и физический труд, он рад, что, наконец, отделался от колледжа, но тут отец решает отправить сына в Варанаси, закончить обучение и получить степень магистра санскрита. Джогиндер приезжает в Варанаси, знакомится с сокурсниками, они приводят его к Нанди в чайшоп.
   Джогиндер заходит в чайную, здоровается со всеми: «Махадев!» (Одно из имён Шивы, Махадев – верховный бог в шиваизме – ветви индуизма), – Махадев! – вторят ему все. Лицо его светится счастьем, он, не переставая, улыбается. Его улыбка может сразить любого наповал: открытая, искрящаяся и какая-то… настоящая, улыбка особенного человека, выделяющегося из толпы. На запястье нет браслета. Индийцы никогда не снимают свои побрякушки, тем более матерчатый браслет из мандира (храма) не полагается снимать. Потерять его невозможно. Где браслет?
   Джоги светится ярче медного гроша. Пуджарики о чём-то шушукаются.
   Входит Нитиш. Ямрадж. Король смерти. Перерезатель куриных глоток. Мальчик с коровьими трогательными глазищами.
   – Махадев!
   – Махадев! Махадев!
   – Джоги-бхай (бхай, бхая – брат) – а где твой браслет? – спрашивает Нитиш.
   На вопрос Джоги-бхай не отвечает, лишь улыбается счастливо, освещая чайную своим непостижимым светом, в раскосых глазах блики.
   Входит Аша.
   – Намастэ.
   – Намастэ, мадам-джи, – вторят пуджарики.
   Я бегло оглядываю Ашу – походка тигрицы, глаза с поволокой. У Аши есть одна особенность – даже асексуальные мешковатые юбки в пол она умеет носить с таким достоинством, будто это королевский наряд. Закуривает, и тут я вижу… браслет Джогиндера на её руке. Вот так так! Интереснее и интереснее. Неужели она с этим недосягаемым мальчиком. С неё станется, она же пагал (чокнутая). Аша будто специально демонстрирует свой браслет. Чтобы все видели? Что бы что? А может, она просто курит? А я тут домысливаю. От бесконечной скуки, начинаю наблюдать за ней и Джоги. Да. Ошибки быть не может. Поедают друг друга глазами, да так нескрываемо, что током бьёт на всю чайную. Чокнутая Аша!
   Входит Угур, ставит камеру на штатив и снимает свои вечные документалки, курит беспрестанно, подкалывает Нитиша, клеит Ашу. Меня не клеит никто. Я – лишь наблюдатель, призрак, тень, я архивирую события в голове. Позже появляется Флоренс со своими домашними заданиями. Пуджарики встают в стойку – при первом же зове ринуться помогать ей с хинди.
   Калу пьёт чай, как всегда заумничает, как всегда чешет в штанах. Наверное, мир рухнет, если в какой-то миг я перестану видеть, как он чешется.
   Аша грациозной ланью проскальзывает на излюбленные ступеньки, она не выносит Калу, чешущего причинное место. Я выхожу за ней. В надежде, что, если она в настроении, то продолжит свою историю.

Гокул

   Аша давно скитается по Индии в одиночку. Она уже и сама забыла – сколько.
   Многажды она хотела приехать в Варанаси, но каждый раз будто что-то мешало. «Я не доросла тогда ещё до города» – говорит она.
   Но вот в один прекрасный день Шив Ганга экспресс остановился на станции Варанаси Джанкшн, выплюнув из себя помятую от бессонной ночи Ашу с её рюкзаками. Вот он! Город – призрак, город-смерть, святая святынь индуизма. И мороз по коже. Безбожно торгуясь, как базарная баба, Аша садится в рикшу и едет на Дашашвамед гат – главный гат (гаты – спуски к воде в виде ступенек, что-то типа набережной) города, его сердце.
   Город приветствует меня, – говорит Аша, он будто создан для меня, он принимает меня в себя, впускает, я чувствую это. Я каждой клеткой ощущаю, что город станет для меня фатальным. Но я не могу сесть и уехать, я не в силах сопротивляться. Я и Варанаси – мы одной крови, я – плоть города. Кто тогда мог знать, что мы станем с Банарасом (Варанаси, Банарас (англичане называли Бенарес), Каши – три имени города) единым организмом. Порой он меня отторгает, как инородное тело, порой я в нём задыхаюсь и ненавижу также остро и яростно, как и люблю. Безумное место.
   Я иду на Маникарнику – продолжает Аша. (Маникарника гат – главный кремационный гат, место сожжения усопших) Впервые в жизни я вижу смерть так близко. Обёрнутые в шафрановые покрывала тела проносят мимо, задевают меня носилками. Нет ни страха, ни отвращения. Одна из причин, почему я здесь – здесь смерть не страшна, она часть жизни, простая, понятная, обыденная, как завтрак или стирка, ничего особенного. Я вижу горящие на кострах тела, запах сжигаемой человеческой плоти вместе с пеплом впитывается в каждую пору, оседает на волосах. Оглушает удивлением, изумление орёт в уши. Вот череп и кости из костра, вот меня коснулось мёртвое тело, вот пепел осел в горле, пепел от горящего трупа, но я ничего не чувствую. Только изумление от собственной бесчувственности. Нет ни страха, ни отвращения, ни ужаса. Я сижу несколько часов, не в силах уйти, не могу пошевелиться, меня околдовало покоем и тишиной, внутренняя тишина разлилась во мне. Это как медитация. Кто-то приносит мне чай. Я загипнотизировано смотрю на костры, пожирающие тела, на работников крематория, ворочающих кости. И нет никакой грани между жизнью и смертью. Всё есть иллюзия. Я тогда это осознала впервые. НЕ умом поняла, а внутри себя ощутила как святую истину, – продолжает Аша. И в тот момент перестала удивляться, почему у меня нет никаких эмоций. В этом городе смерть не страшна. Напротив, люди ждут её, как праздник. Это осознание оглушило меня. С тех пор Манкарника стал для меня излюбленным местом. Смешно, да, перед тобой груды покойников, а ты сидишь и пьёшь чай, и это само собой разумеющееся. Ведь нет грани. Всё сон. Иллюзия. Майя.
   Я понимающе молчала. Хотела, чтобы Аша продолжала. И она после долгой паузы заговорила вновь.
   Вечером я пошла впервые в жизни на Ганга аарти, – начала вещать Аша, а я была благодарным слушателем. – Толпа была нереальная, места нигде нет, я опоздала. И тут кто-то меня провёл на сторону реки и поставил под центральное место. И тут я увидела Его. «Так поражает молния, так поражает финский нож… Любовь выскочила на меня из-за угла», я не успела даже растеряться. Представь, звон колокольчиков, музыка, бхаджаны вживую поются, запах благовоний, отблеск огней. И Он. Красивый и идеальный, как Бог. Луна, смешиваясь с огнём, пляшет в его зрачках. Его безумные глаза. Это были глаза бога, смесь детской наивности и умудрённого опытом старика, невыносимая, тягучая смесь, будто абсент тянешь… тогда он таким был… И я смотрела ему в глаза целый час, не в силах оторваться, меня будто приковали к месту, я не видела ничего и никого кроме него. Никто никогда не выдерживает моего взгляда, а он также смотрел на меня, также, чуть не роняя из рук предметы ритуального действа, смотрел, ничуть не беспокоясь, что все заметят, нет, он не смотрел, и я не смотрела, это было занятие любовью глазами. Со мной никогда такого раньше не было.
   Аша вдруг резко замолчала, видимо, вспоминая подробности того дня, ставшего для неё роковым, после которого и началась вся эта сказка. А меня терзало любопытство, кто он, это парень с главного места, похожий на бога, как давно это было? На главном месте всегда стоит мальчик, аки ангел, с чистым взглядом ребёнка, их убирают с главного места, как просроченный товар, когда их глаза теряют невинность. Кто же он? Но спросить я стеснялась. Повисла удручающая тишина. Аша прикурила биди (индийские дешёвые сигаретки) и прищурилась.
   – Аша, а что было потом?
   – Потом…, – она улыбнулась и прикрыла глаза. Они же, знаешь, как волшебные эльфы, укутанные в дым, благовония, сверкающие огнями, как сказочные принцы из восточных сказок. Недосягаемо прекрасные. Это ты сидишь с ними у Нанди, как так и надо. Потому что тебе всё равно, мне они казались недосягаемыми. В тот вечер я познакомилась с Баблу, легендарная и сложная личность, я тогда не знала, кто он, и что мне крупно повезло, для меня он тогда был просто индийским дядькой, с которым я общалась по той причине простой, что он меня ни на что не разводил. Я тебе о нём когда-нибудь расскажу. Впрочем, возможно, ты его знаешь?
   О да, Баблу я знала прекрасно. Но об этом позже. Обычный мутный противный индиец, разводящий на деньги. Странно, что Аша отзывалась о нём по-другому.
   Так вот, продолжала Аша, я приняла стойку, когда Баблу сказал мне, что все эти мальчики – его ученики. И что он всех их очень любит, кроме одного – с главного места, что его зовут Гокул, и что он нехороший парень. Баблу сказал, что он не слепой, что в этот вечер я отдала своё сердце плохому человеку, что слепой бы увидел, как от меня искры летели, и что у Гокула много девушек, и он разобьёт мне сердце. От такой проницательности мне челюсть свело. И что теперь?
   Аша поблагодарила Баблу и ушла домой. Ночью она не могла спать, весь день проторчала на Маникарнике, вдыхая запах пепла, грея руки на погребальных кострах, чувствуя себя готом, но думала только о Гокуле. Влюбилась, как 13-летняя девочка, влюбилась так, что крыша уехала куда-то далеко, и она совершенно ничего не соображала. Разум покинул её. Видимо, с тех пор он ко мне так к ней и не вернулся. И она засмеялась как-то жутко.
   О таком сокровенном не спрашивают, я молчала, ждала, захочет – расскажет. Не спугнуть бы. А сама перебирала тех, кто бы мог быть героем её романа. Все парни очень хороши собой, им мог быть кто угодно, а мог быть тот, кого уже и нет в городе. Закончив учёбу, они разъезжаются, кто куда.
   Аша очень не любила, когда её игнорируют:
   – Хэй, Мари, ты съела свой язык?
   – Съела. Продалжай.
   – Ох, тактичная ты наша, резюмировала она и стала рассказывать дальше.
   В общем, в тот день вечером она решила попросить Баблу познакомить её с Гокулом. Она взяла фотоаппарат и фотографировала своего любимца всю церемонию, он смотрел на её, так обжигая и пожирая глазами, что у неё камера едва держалась в руках. «Наверное, знает, чертёнок, как на женщин действует, и пользуется этим», – думала Аша. В нём было что-то ужасно раздирающее сердце, позднее она поняла, что. Это была непостижимая смесь ангела, почти бога, невинное личико и при этом… глаза дьявола, в которых всё знание и вся вселенская мировая скорбь, тяжесть какого-то всеобъемлющего знания. И эта противоречивость сводила Ашу с ума, доводила до исступления. Она бы повиновалась любому его приказу, ненавидя себя потом за послушание.
   В общем, в итоге Аша онемела так, что не смогла ни о чём попросить Баблу. Зачем-то пошла после аарти на базар, мучаясь невозможностью быть ближе к этому волшебному эльфу. Слоняясь понуро по базару, пытаясь купить фрукты, она почувствовала спиной взгляд, он жёг позвоночник. Аша обернулась. На противоположной стороне базара стоял Он – её божество, милый принц, стоял и буравил меня глазами.
   Аша рассказывала: «Как сейчас помню этот момент: базар, на дороге байки, повозки, коровы, собаки, курицы, люди, шум, гам, толпа, всё мелькает, я вижу это будто со стороны, как в замедленной съёмке. Я вижу двух людей, целующихся глазами по обе стороны базара. Так продолжалось целую вечность. Тут я вижу, как будто со стороны, как пакет с фруктами падает из моих рук, мой эльф переходит дорогу, едва уворачиваясь от байков, несущихся мимо, заботливо подбирает мою папайю, бананы, складывает в кулёчек и даёт мне. Как в кино, правда? Это и было кино. Не со мной будто. Он даёт мне кулёчек, я, прекрасно осознавая, что в Индии мужчины и женщины никогда не касаются друг друга, специально касаюсь его руки, рука тёплая, вздрагивает, на миг сжимает мою кисть и тут же отпускает – не дай бог, кто увидит, разворачивается и уходит. „Нет, не уходи, постой, я люблю тебя, дай мне миг на тебя посмотреть поближе“ – орёт в моей голове».
   Аша стояла безмолвная и бездвижная. Перейдя назад на ту сторону, Гокул оглядывается, и во взгляде Аша видит приказ: иди за мной. Ни секунды не сомневаясь, она переходит сумасшедшую улицу и оказывается рядом с ним.
   Мона Лиза.
   Монализа в Варанаси – это как Леопольд в Шантараме (Шантарам – культовая книга, Леопольд – знаменитое кафе в Мумбаи). Уверена, что хозяин приплатил Лонли плэнет (знаменитый путеводитель), ибо ничем особенным место не отличается, персонал неадекватен, как везде, правда, цены радуют. Но последние годы бомонд переместился в Шива кафе, которое держат непальцы. Я, по старой памяти, хожу в Мона Лизу, в частности, из-за хозяина – забавный дедок, из браминов; отчасти из-за дешёвой еды и из-за двух собак: маленькой старой дворняги Барауни и огромной, как лошадь, стройной Шанти (порода мне не известна, но очень породистая собака. Шанти – мир, в смысле покой). Барауни стара и ленива, обожает, когда я глажу её по седому носу, реагирует, если говоришь на хинди – Барауни, аао (подойди), бэйто (сидеть). Шанти невоспитанна и непроходимо тупа. В Индии привыкаешь, что собаки в ресторане – это нормально, снующие крысы и тараканы – это нормально.
   Бенджамин.
   Бенджамин – австралиец. Когда австралийцы говорят, мне хочется спросить: «Ребята, вы сейчас на каком языке говорите? Может, на хинди поговорим, я вас ни разу не пойму!». Но Бенджамина я могу иногда понимать. Это ангельское существо лет 20, с курчавыми белыми волосами до плеч и зелёными глазами. Если он побрит, то отличить от девочки его невозможно, только по голосу. Последнее время Бенджамин упорно поддерживает трёхдневную щетину. И ещё он ходит босиком. Всегда.
   – Бенджамин, у тебя вообще-то есть обувь?
   – Обвуь? Зачем она мне?
   – Чтобы по дерьму не ходить.
   – Священное коровье. А дерьмо – внутри.
   – Снаружи нет дерьма?
   – Из некоторых выплёскивается наружу.

– И?

   – И что? Ноги можно помыть. А вот душу свою не отмыть.
   – Ты хочешь сказать, что рассекая везде босиком, ты очищаешь себя?
   – Это ты сказала.
   – Почему ты ходишь босиком?
   – Попробуй.
   Спустя несколько дней у меня в чайшопе порвались шлёпки, и я рассекала босиком сначала до дома, чтобы взять деньги, потом до базара и по базару. Тут никого это не волнует – священный город, многие ходят босиком. На базаре встречаюсь с Бенджамином, он улыбается своей ангельской улыбкой:
   – Пробуешь?
   – Ага!
   – И как ощущения?
   – Можно пораниться.
   Он смеётся и уходит.
   Через несколько дней я где-то на аарти забываю шлёпки (в некоторых местах на этой церемонии нельзя сидеть в обуви), опомнилась только тогда, когда вступила в лужу, вернулась за тапками, но пошла босиком. Зашла в Мона Лизу, как назло там сидел Бенджамин, но ничего не спросил. Как пить дать, подумал, я очищаю душу посредством хождения по дерьму.
   Адская жара сковывает мозги. Суреша не видно несколько дней, я думаю, что он заболел. Джоги смотрит на Ашу так, что, кажется, весь в мир в курсе, как он влюблён, Аша смотрит всегда загадочно и часто странно улыбается – не разобрать – кому. Энди уныл, но не оставляет попыток со мной заговаривать. И почему все старпёры этого мира считают, что я им подхожу?!! Хоть бы один поклонник моложе 55…Угур, не смотря на жару, примерно раз в неделю подкатывает со своим «уникальным предложением» заняться сексом. Хотелось бы знать, как Аша его отшивает, у неё не забалуешь. Я просто говорю: «Нет, спасибо!», и думаю, что пора валить в Гималаи, повыше от адского пекла.
   Все остальные обитатели Мона Лизы – те же лица, что и в Нанди чайшопе.
   Всё время одни и те же лица, одни и те же разговоры, одни и те же сплетни. Порой я ненавижу это место!

Нанди

   Нанди бхай (брат Нанди) – так его называют. Вообще-то их два брата, но второй мне не нравится – не кладёт достаточно сахара ни во что, кофе варит такой крепкий, что у меня глаза из орбит вылезают, на просьбы не реагирует, почти не общается с посетителями. Нанди же – просто душка. Его считают чем-то вроде мебели. Но именно он – тот, кто в курсе всего происходящего. Я это поняла в тот день, когда он не вышел за стойку, весь день работал его брат, мы просидели с Ашей и Сурешем весь день на крыльце напротив, ибо не любим другого брата. Вечером, когда я цедила одна свой чай, ко мне подсел Нанди.
   – Нанди, ты в порядке?
   – Я был болен, съел накануне пирожное с кремом.
   – С ума сошёл? В такую жару?
   – Да я подумал, ничего не случится.
   Тут Нанди разнервничался и перешёл на шёпот:
   – Как же меня всё достало, все всё знают, все гаты знают, что у меня понос, все гаты знают всё обо всех. Считай, что я тебя предупредил. И не связывайся с Ашей, она потеряла рассудок в своей голове.
   – Что похого сделала Аша, почему она вам тут как кость в горле всем?
   Нанди вжал голову в плечи.
   – Мадам Аша занимается плохими вещами. Не проси, не скажу больше ничего.
   Теперь у меня не осталось сомнений. Кто-кто, а Нанди в курсе всех событий в первых рядах. Молча варит чай, а сам слушает, мотая на ус. Может Аша приторговывает наркотой? Что имел в виду Нанди?
   Джордано Бруно сказал, что Земля круглая. И попал на костёр. Пока общественное сознание не готово меняться и воспринимать новое, все кто не с ними – те против них, и те пойдут гореть. Их будут клеймить за осквернение религии и прочее, и прочее, и прочее. И Аша рано или поздно взойдёт на этот костёр. В прямом или переносном смысле. Не ясно, в каком страшнее. В общем-то все всё знали, но, как обычно в Индии, делали вид, что ничего не происходит.

Гокул

   В один из дней я намекнула Аше, что хотелось бы знать продолжение её истории с Гокулом. Чем всё кончилось. На что Аша пожала плечами – что ж, пожалуйста, это уже в прошлом. Надо же чем-то себя занимать, чтобы не помереть от скуки в этом жарком аду.
   И Аша продолжила рассказывать.
   Она перешла на его сторону базара. Они с Гокулом впились друг в друга глазами, и, казалось, стояли так целую вечность. Потом она снова будто видела себя со стороны: её рука задирает рукав его рубашки, проводит по татуировке, а её язык молотит чушь: «Я видела твою татуировку, что она означает?» Это в Индии. Женщина прикасается к мужчине на глазах у изумлённой публики. Смачный плевок в лицо общественной морали. «Аша – ты конченая идиотка» – сказала она себе. И тут же потеряла эту единственную трезвую мысль.
   Гокул рассказывает о своих татуировках, Аша трогает их все, её будто током бьёт, у него по рукам бегут мурашки. «Пошли!», – говорит он. А она не спрашиваю, куда и зачем. Какая разница. Главное с ним. А ещё мысли путаются: «Очередь к тебе, говорят, из девушек, а где очередь занять? Кто крайний, я ведь постою. А для иностранок отдельная очередь? Кто крайний? А можно без очереди, смотри, я какая классная…» и что-то в том же духе, и новая мысль затмевает предыдущую: «Аша, ты совсем сбрендила, к молокососу в очередь, к самым классным мужикам никогда не стояла и не делила ни с кем, и вообще гордая птица, а тут – ну-ка соберись, тряпка, и беги. Беги, Аша, беги!» Но бежать она не могла… и не хотела. Хотела в омут с головой. Через минуту после знакомства, до знакомства, с первого взгляда. В любую очередь. Что угодно…
   Через три шага они пришли в замаскированную картонными коробками чайную, а там сидели все его дружки – пуджари, пили чай, курили и сделали удивлённые лица, увидев Ашу. Гокул знакомит Ашу со всеми. Но имён она не запоминает. Немного в шоке. Волшебные эльфы в «штатском» выглядят по-разному, кого-то красит золотисто-розовый аартовский наряд, кому-то больше к лицу повседневная одежда. Пропахшие специями и благовониями. Мальчишки. Просто дети… Аша болтает с Гокулом о том о сём. Он – студент санскритского университета, изучает санскрит, другие парни изучают кто Веды, кто искусство. Аша неуверенно произносит пару санскритских слов, вызывая всеобщий восторг. Гокул смотрит на неё, не отрываясь, и блики тусклой лампочки чайной бесенятами скачут в его зрачках. Аше хочется прирасти к этой чайной и остаться там навечно. Но всему прекрасному всегда приходит конец, впрочем, непрекрасному тоже. Гокул спрашивает, куда она хочу пойти. Аша, как школьница, влюбившаяся в учителя, мямлит что-то, что ей всё равно куда, лишь бы с ним. И они идут по пустеющим гатам, смотрят, как полная луна отражается в Ганге, медленно текут тяжёлые воды. Гокул берёт Ашу за руку, но каждый раз, при виде людей, отпускает. Аша понимает. Иностранка, идущая в компании индуса, это красная тряпка для быка. Значит ей всё равно, с каким индусом быть (странная логика), могут побить его, а её утащить куда-нибудь и сделать с ней что угодно. Но Аше не страшно, потому что она сумасшедшая, под натиском гормонов. Главное, идти рядом с Гокулом и нести всякий вздор. Тут она вспоминает слова Баблу, что это самый плохой парень из всех, что он плейбой с табуном девушек и кучей разбитых сердец. Аша всего лишь одна из сотен или тысяч. Но мысль сама собой куда-то прячется, не успев додуматься до конца.
   Гокул спрашивает Ашу, где она живёт. «На Маникарнике», – отвечает Аша. Странный выбор. Но ей всё время хотелось видеть погребальные костры и чувствовать запах смерти в свежевыстиранном белье, полотенцах, в простынях. Она тогда боялась смерти. Аше нужно было всегда присутствие смерти рядом. Только так она могла перестать бояться. Она успокаивалась, глядя всё время на костры – ничего страшно нет, наоборот, кремация успокаивает. Рам нам сатна хэ – в словах Рамы истина. (эту мантру повторяют, когда несут тело к реке на кремацию).
   Гокул немного удивился, что Аша живёт на крематории, но пошёл её провожать. Было уже поздно. Дойдя до отеля, он вдруг предложил пойти в кафе на крыше неподалёку. Сказал, что на него будут все пялиться, но чтобы Аша не обращала внимания. Так как только в туристическом месте они могли открыто сидеть вместе, пить чай-кофе и разговаривать».
   Аша выдохнула. Посмотрела на меня и продолжила свой рассказ. «Заходим мы в этот ресторан. Персонал его знает. Ага, думаю про себя, всех девок сюда водишь. Ну что ж… пусть так». Заказываю чай, студент как-никак, наверняка без денег. Посетители – сплошь иностранцы. Многие смотрят на Гокула. Узнали. Потому что все туристы ходят на аарти – бесплатное шоу. Девчонки глазеют на него открыто, я чувствую себя королевой, я вижу, что они бы непрочь и сами на моём месте оказаться. Я с самым красивым парнем Варанаси. Повезло же.»
   Аша говорила и говорила. Она не помнила, о чём они с Гокулом разговаривали. И разговаривали ли вообще. Закончив пить чай, Гокул снова пошёл её провожать. Потом сказал, что не хочет её отпускать, от чего ноги у неё подкосились. Бессмысленный трёп, но отчего-то было приятно. И он посмотрел своими глазами так, что Аша была готова на коленях ползти. В общем, в отель – нельзя, к нему – нельзя. Куда? Гулять с иностранкой ночью небезопасно. Он звонит другу, прибегает друг-пуджарик, готовый отдать им свою комнату и гулять всю ночь до утра. Последняя мысль, которую Аша помнит: «Что я делаю, я ухожу в ночи в трущобы Варанаси с двумя совершенно незнакомыми парнями», но мысль утекает. Только бьющее током тепло руки Гокула, ощущение полёта и сердце, бьющееся в висках.»

Марта

   С Мартой мы быстро подружились. Познакомились мы, разумеется, у Нанди. Она понимает по-русски, но не говорит, потому что во времена СССР в школах учили русский. Марта сразу же сказала, что мы – славяне, братья, и потому в этой чуждой нам стране нужно держаться вместе. Марта очаровала меня своей силой и энергией. Впервые приехав в Индию десять лет назад, она влюбилась в эту страну. И с тех пор приезжает каждый год. Пятнадцать лет назад Марта уехала в Шотландию, как многие её соотечественники, переехавшие в Западную Европу. Марта ненавидит свою работу, но это даёт ей возможность читать кучу книг ночами во время дежурства, а также путешествовать 9 месяцев в году. Марта философски и немного цинично смотрит на жизнь. Но в душе она очень ранимая и трогательная. Марта сказала, что мне надо обязательно познакомиться с Шанти, потому что Шанти – это бриллиант, и она может многом научить. Шанти знает восемь языков, принадлежит к агхори, тем, кто поклоняются чёрной богине Кали, ходит всегда в чёрном с всклокоченными волосами, но она совершенно потрясающая, великой силы женщина. И если я её встречу, то должна передать ей от Марты чёрную шляпу и книгу. Марта оставила у меня передачу для Шанти и уехала в Шотландию в ненавистный дом престарелых. Шанти меня заинтересовала. Я была уверена, что встретив её, я тут же её узнаю. В один прекрасный день Шанти сама нашла меня…
   А с Мартой мы впоследствии пересекались множество раз, поддерживали связь, тонкой невидимой нитью, где бы ни находились.
   Марта – это человек, который всегда напоминает мне о Варанаси сквозь годы странствий.

Аша и Гокул

   Аша закуривает. Картинно так, как в кино. Будто давно хотела выговориться, и тут подвернулся удачный слушатель, а теперь она думает: а достойный ли? И закуривает паузы. А я боюсь что-то спросить. Уж слишком откровенно и о личном. А вдруг я книгу потом об этом напишу? Я могу…
   Аша продолжает, закрывая иногда глаза и вытирая пот полотенцем, адова жарища +48.
   Аша и Гокул, пройдя по каким-то узким и тёмным улицам, оказались в мрачном месте, наподобие студенческой общаги. Большего убожества Аша в жизни не видела, хотя она видела в Индии многое. И это юные «сыны Ганги» в таких условиях существуют? Мрачная комната с кроватью, в коридоре электроплитка стоит на полу, воды нет, туалет ужасен, тоже в коридоре. Малюсенькое оконце в тёмный узкий заплёванный закоулок. Но Аше тогда всё равно было. Друг стоял на шухере у входа в здание. Электричества нет, как впрочем, всегда. Гокул зажигает свечи. Аша смотрит на него и не может насмотреться, а он пахнет благовониями и Индией, такой дурманящей, пахнет её помешательством, она на расстоянии слышит, как стучит его сердце, как сумасшедшее, бьётся и рвётся наружу. Аша говорю ему: «Гокул, я слышу твоё сердце», «А я хочу услышать твоё», – шепчет он. Потом встаёт, задувает все свечи и начинается самая сумасшедшая ночь в жизни Аши. В какой-то момент до Аши вдруг доходит, что у Гокула никогда не было женщины, никогда, никогда, никогда, никогда. Это Аша так ему понравилась или так припёрло? И потом у неё мелькнуло молнией: «Это я сейчас чем занимаюсь, это я сейчас невинности лишаю юного пуджари с Ганга аарти, это он-то плейбой и пожиратель девичьих сердец, со штабелями девчонок???!!! Ну-ну». Становится неловко и стыдно. Мелькает мысль всё это прекратить немедленно, но они уже не могут остановиться. Она растворяется в его руках, тонет в этих запахах и улетает.
   В самый ответственный момент Аша слышит крик друга Гокула, ей кажется, что он вломился в комнату, но кричал он снаружи. Гокул кричит, чтоб Аша быстро одевалась. Через несколько мгновений в комнату вваливается жуткого вида огромный жирный мужик, как котят, расшвыривает Ашу и Гокула по углам, хватает Ашу своей лапищей размером с дом, грохает на кровать и пришпиливает к кровати. Аша даже не успевает испугаться. Этот мужик оказывается главным студенческой общаги с пуджари, со служителями культа, и Аша делает поспешный вывод, что насиловать он не будет. Но ошибается. В это время на мужика истеричным зверем наскакивает Гокул, толстяк ослабевает хватку, и Аше удаётся выскочить, соскользнуть с кровати и вжаться в угол. Толстяк швыряет Гокула о стенку, почти размазав, перегораживает выход. Тут вбегает друг, мелкий такой щуплый парнишка, они вдвоём с Гокулом снова кидаются на громилу, пока громила соображает, кто здесь ещё, Гокул заслоняет Ашу собой, она вцепляюсь за него мёртвой хваткой, всё, они как одно целое теперь, попробуй, расцепи.
   И в этот самый момент Аша думает, как здорово вот так крепко с ним обниматься, он стеной заслоняет, она слышит бешеный стук его сердца и запах страха, не своего, его, и хочет поцеловать его в шею, а этот толстый громила, что он вообще здесь делает, портит всё кино.
   Толстяк пытается расцепить Ашу и Гокула, но у него ничего не выходит, он понимает, что они как единый организм, насиловать обоих придётся. Друг Гокула встаёт на колени и молит громилу отпустить ребят с миром. Аша начинает впадать в ступор. Толстяк тычет два пальца в лицо и говорит: «Секс со мной две минуты, куколка, иначе я звоню в полицию!» Аша кричит, что толстяк сядет за попытку изнасилования и позвонить в полицию – прекрасная идея. Гокул пытается заткнуть Ашу, так как сейчас мужской разговор начинается. «Как это помолчать? – недоумевает Аша. Они что сейчас будут решать, сколько минут меня насиловать, или что?» И тут она понимает всю картину: полиция наверняка куплена, а если нет, то, разумеется, не откажется поразвлечься с иностранкой, парней выгонят с позором из универа, да мало ли что. И Аше хочется извиниться: «Эй, Толстяк, я это… не подумав брякнула, давай искать консенсус». Денег ему дать. Меж тем, руки Гокула стискивают пальцы Аши до хруста, Толстяк приближается, они пятятся в полумраке к стене, Друг нервно и резко бросается на громилу, отлетает от ответного удара в стену. И тут Ашу озарять начинает: «А кто я такая для Гокула? Никто. Просто иностранная дамочка, с которой можно поразвлечься, ему охота из университета вылететь, с аарти, позор на весь город, на всю семью, кто потом дочь свою за него замуж выдаст?» И она осознаёт, что сейчас Гокул скажет: «Иди, у тебя нет другого выхода», и отпустит её руки. Все Ашины мысли были только о том, что её могут предать, отдать на растерзание Толстяку. Толстяк же смотрел грозно, в одной руке телефон, и они орали втроём между собой так быстро и скоропалительно, что Аша ничего не понимала.
   Толстяк тычет Аше в нос один палец: «Ты мне нравишься, куколка, секс со мной одна минута, и все свободны». Хм, интересно, а кто с секундомером стоять будет? Аша лепечет что-то наивное Гокулу: «Я только твоя, твоя женщина, я только для тебя. Нет, пожалуйста, не отдавай меня ему, я не хочу с ним секса». Гокул поворачивается к ней: «Какой секс, успокойся, я тебя не отдам!» У Аши будто камень с души свалился, стало не так страшно. Но больше всего восхищает Друг: то умоляет громилу, то орёт, то бешено кидается и бьёт в челюсть, получает сполна и снова молит отпустить леди, она ни в чём не виновата. Аша шепчет Гокулу, что может дать доллары, рупии, что угодно, сколько Толстяк хочет, чтобы спокойно покинуть помещение. Гокул долго торгуется с Толстяком, но Толстяк только хочет секса, ему никакие деньги не нужны. И ещё в Индии, говорят, один Бог – Шри Баблонатх! В этой ситуации громила не позарился на зелёненькие хрустящие доллары. Аша шепчет Гокулу в ухо: «Почему он грозит полицией, в Индии – это что, преступление?», на что Гокул отвечает: «Это темпл!» (храм). «Как темпл, где темпл, какой темпл, почему темпл, ты шутишь, ты НЕНОРМАЛЬНЫЙ», – орёт Аша. Брамин, религиозное лицо, пуджари, приводит девушку заниматься любовью в ХРАМ. Уму непостижимо. Как так можно?! Совсем мозги переклинило, да? Совсем сдурел? А друг… И это был переломный момент в той ночи. Толстяк, видимо, понял, что Аша не знала, что это храм, посмотрел даже как-то с жалостью. А вот насиловать в храме – это вроде как нормально, да? А по обоюдному согласию любовью заниматься в храме – это нет, нельзя. Потом Толстяк сказал что-то Гокулу, Гокул сказал Аше сказать Толстяку, что она придёт завтра, так как сейчас её отель закроют, и ей надо идти, а завтра она придёт непременно.
   Аша ответила:
   – Он не поверит. Это глупо.
   – Аша, я тебя умоляю, скажи ему, он поверит, и мы все уйдём.
   – А что будет с твоим другом?
   – Я не знаю… Скажи ему, что придёшь. Ты же моя женщина, раз я сказал, что ты придёшь, значит придёшь. Это же я решаю, кто и куда от меня приходит. Не ты. Пойми же, наконец!
   Аша говорит Толстяку, что придёт завтра. Он, конечно же, не верит, орёт всё также, но уже не нападает. Вмешивается Друг, опять долгие переговоры. Друг встаёт на колени и на коленях молит Толстяка. Гокул снова просит Ашу помолчать, тут и Толстяк взывает, чтобы Аша заткнула свой поганый рот, потому что мужчины разговаривают. Аша подумла: «А я что, а я ничего, хорошо, решайте без меня, кто и сколько со мной хочет минут, я уже хочу, чтобы это когда-нибудь кончилось, сил бояться уже нет». Гокул стискивает её пальцы: «Не бойся любимая, я тебя не отдам!». И она верит. Она почему-то ему верит.
   Через мучительно долгое время переговоров, где громче всех умоляет Друг, Гокул говорит: «Он согласен нас отпустить, но ты должна пожать ему руку в знак примирения». Что? Что пожать? Он же схватит Ашу в этот момент и всё. Аша думает про себя: «Не прощу Гокулу никогда, из-под земли найду тебя и порежу в мясо. И заставлю жрать Толстяка». Ей страшно, но выбора нет. Одной рукой она вцепляется в Гокула, другую рукой отцепляется, и они медленно движутся к Толстяку. Аша протягивает ему руку, громила жмёт её своей потной противной граблей и шепчет: «Простите, мадам!», Аша ждёт подвоха, но Толстяк отпускает её руку. Гокул хватает Ашу, их обувь, кричит: «Скорее! Скорее!» На Ашу нападает ступор, Гокул хватает Ашу, спускает с лестницы, босиком в кромешной тьме они заворачивают в ближайшую подворотню, он надевает на Ашу кеды, её ноги трясутся и не слушаются. Потом обнимает, гладит по волосам, она знает, что ему тоже страшно. Закуривают.
   – Что сейчас будет с твоим другом?
   – Я не знаю.
   У Аши сложилось стойкое ощущение, что её обменяли на Друга. Друга было жалко до слёз.
   Так начался её роман с пуджари.

   – Но подожди! Спросила я Ашу. То есть ты хочешь сказать, что вместо тебя на секс остался Друг, зачем-то толстяк пожал тебе руку, извинился, и вы ушли? И всё? Как это работает?
   – Ты не знаешь этих людей и эту страну. Они все безумны. Здесь нет логики. Бессмысленно искать и понимать. Всё так как оно есть. Я уже и удивляться перестала. И знаешь, будто спать со священниками – это плохо. Хотя у них нет целибата, и нет прямого запрета, зато насиловать женщин, унижать, орать на них – это хорошо. Однажды меня убьют здесь, поверь. Я никогда не буду жить, как они хотят…
   – Зачем ты здесь? Уезжай! Это опасно.
   – Я не могу. Я не хочу.
   Было очень жаль Ашу.

   Суреш.
   Очередной непереносимо знойный день в Банаресе. Только и остаётся, что пойти в чайную, сонно поболтать с кем-нибудь. Суреш, как всегда, сидит на ступеньках напротив чайной, читает газеты, слушает музыку и глубокомысленно вздыхает.
   – Суреш, а ты индиец больше или американец?
   – Я? – он будто удивлён моему вопросу. – Я 8 первых лет жизни провёл в Кашмире (штат на севере Индии), но большую часть жизни в США, я американец, конечно.
   – Но ты индуист?
   – Да, и в отличие от тебя, не ем милых симпатичных коровок.
   Но я не ем коровок… но он уже не слушает. Никто не слушает. Я слушаю Ашу, Суреша, сотню других людей, а кто послушает меня?
   Появляется Флоренс. Чему стоит у неё поучиться, так это тому, как общаться с пуджари, потому что пуджари не разговаривают с девушками, ибо боятся сплетен, а к Флоренс бегут наперебой, помогая ей с хинди, ходят на её вечеринки, и при этом в городе упорные слухи, что Флоренс спит с лодочником, но никак не с этими мальчиками. Интересно, что лодочник не может банальные предложения с английского на хинди перевести и наоборот? Почему она с пуджари маниакально налаживает контакт? Ходят слухи, она их касту изучает и пишет некий трактат.
   Паван – один из мальчиков с аарти покупает буханку хлеба, кормит корову, гладит её по лбу. У меня почти слёзы умиления.
   – Они тебя не бесят? – спрашивает внезапно Суреш.
   – Кто? – недоумеваю я, кого он имеет в виду: обитателей чайной или индийцев вообще.
   – Индийцы.
   – Бесят, конечно, но не всегда, я всё воспринимаю, как данность, иначе сошла бы с ума, но иногда да, я бешусь просто.
   – Точно! Когда подходят вплотную и пялятся в мой ноутбук, когда в узкой улице трогают тебя потными руками в спину с криками: «Чало! Чало!» (Двигай! Шевелись!), про эк снэп (одно фото) я вообще молчу. (У индийцев есть фишка – фото с белым человеком, это престижно и вообще дружба, общение с белым – это статус в обществе).
   – И не говори! А когда они ко мне обращаются «сэр», потому что некоторым слово «мадам» неведомо, и «чало!» с тыканьем потными руками в спину, иногда взвыть хочется. Но тут меня что-то бесит краткосрочно и периодически.
   – А я раздражаюсь очень сильно.
   – Да, Суреш, я вижу, особенно когда платишь 25 долларов за двухнедельную визу непальскую, а возвращаешься через сутки, потому что индусы бесят? Ну-ну. Ты жить без них не можешь!
   Суреш смеётся. Мы подкалываем друг друга – это стиль нашего общения.
   Появляются Джогиндер, который день сияющий аки медный грош. Невооружённым глазом видно, что он очень счастлив. Шепчется с друзьями, пьёт чай и озирается по сторонам.
   Прибывает Ямрадж (король смерти) Нитиш, нещадно потея, хлопает километровыми ресницами и наивным шёпотом спрашивает Суреша, не появлялась ли Аша. Аша не появлялась. Суреш постоянно подкалывает Ямраджа, спрашивая сколько куриц он убил сегодня. Ямрадж давно и безнадёжно влюблён в Ашу, у него это просто на лбу написано. Сколько ему? 22? 25? Лицо совсем детское. Для Аши он пустое место.
   – Суреш, – пытаюсь я разговорить этого наполовину индуса, – одна моя знакомая говорит, что индийцы не думают. Не умеют. Я бы это назвала так: они не анализируют. Они как дети малые, не могут на полшага просчитать последствия.
   – Да, ты права. Они не анализируют от слова совсем. Знают, что все кругом сплетники, но всё равно кому-то выбалтывают секреты, а потом так искренне удивляются: а откуда это весь город в курсе чьих-то дел. Или же что-то в номере не работает, менеджер тебе скажет, да всё сделаю, но, разумеется, ничего не сделает, даже пальцем не шевельнёт, и думает, что клиент не поймёт, что не стало работать? Пока взбучку хорошую не дашь – с места не сдвинутся. Выпороть бы их как следует.
   – Не зря британцы их палками били. Они только взбучки понимают, и когда свысока с ними разговариваешь, как с низшими. А знакомая моя говорит, что если она их это «недумание» будет терпеть, значит, будет размножать дерьмо вокруг себя и сама станет частью дерьма.
   – Твоя знакомая, как Аша. Аша тоже считает, что она одна может изменить индийский менталитет, тысячелетиями в них заложенный. Инфантилизм, не способность анализировать, безответственность. Это нереально.
   – Но если моя знакомая, Аша, ты, я – мы все по крупицам будем что-то менять, может, это подействует? Даже не менять, а не позволять неадекватным вещам случаться, чтобы с нами обращались ужасно и непозволительно, не терпеть?
   – Я не хочу ничего менять, я тут гость. А Аша играет с огнём и получает сполна.
   Не успеваю уточнить, что имеет в виду Суреш, так как появляется Аша и утаскивает меня на гаты. Говорит, что те, кто молчат – они пишут. И что она решила всё-всё мне рассказать. И если я хочу, то могу написать об этом. Об её истории.

Баблу

   Настало время рассказать о Баблу. Зовут его совсем не так, но он известен на гатах под именем Баблу. И является своеобразной легендой. Мы никогда о нём не разговаривали с Ашей, но, как выяснилось позже, она ему доверяла. Я не доверяла ему. Никому в Индии. В принципе никому. Тем не менее, личность Баблу – противоречивая, многозначная, безусловно, заслуживала внимания. Когда я познакомилась с Баблу, ему было 40, он также исполнял аарти, крайнее правое место, если смотреть от реки. Любимой его темой было показывать свои фото и книгу о Варанаси с его фото, где он блистает на главном месте Маха Ганга аарти. Так и слышу его голос: «Когда я был молодым, у меня были вот такенные бицепсы и трицепсы, я был очень секси, у меня было много женщин, целая толпа женщин, я не отказывал ни одной, они ходили за мной табунами…» Я смеялась. Ну-ну, заливай. Прошло несколько лет, Баблу больше не проводит церемонию, но занимается организационными вопросами аарти, очень любит командовать и строить людей, смотрящих церемонию. Он женат, у него трое детей. Средний сын умер 6 лет назад, после чего Баблу завязал с женщинами (с его слов), поскольку думал, что Шива забрал сына за его грехи. Историей про сына он спекулирует, как может, рассказывает туристам. Он умеет многозначительно молчать и чует людские эмоции, отчего его 8 классов образования поначалу не сказываются в общении, и он производит впечатление мудрого и глубокого человека с непростой судьбой. Бедность его испортила, вечная нехватка денег: летом он спит в лодке, потому что терпеть не может жену, и это ни для кого не секрет. По-моему, Баблу не очень-то чтит собственные традиции: курит в неположенных, священных местах, не омывает рук после курения, гнобит собственного друга, милого безобидного пухлячка Лукната, всё время говорит, что Лукнат пагал (сумасшедший), они ругаются с ним из-за денег, но я никогда не видела, чтобы Лукнат прикарманивал деньги.
   Баблу думает только о деньгах, и никогда не будет с вами разговаривать и помогать, если на 100% уверен, что денег с вас не будет. Баблу знают почти все иностранцы, хотя бы неделю проведшие в районе Дашашвамеда. Многие считают его чуть ли не гуру. Познакомившись с семьёй Баблу, побывав в его доме, я многое поняла. Сама насквозь лживая атмосфера города, заточенного только на вымогательство денег с туристов, на их облапошивание, только Дашашвамед гат с его продажным индуизмом мог породить такого персонажа как Баблу. Он – плод города, его плоть и кровь. Атмосфера ханжества, зависти и лжи. Все знают, даже я, что жена Баблу живёт в доме Баблу с любовником – молодым фотографом, на 10 лет её младше, вот такая шведская семья – и это ничего. А вот за руку пройти парочке – вы нарушаете нашу общественную мораль, вы не уважаете наши традиции, как вы смеете. И в Ашу едва ли не кидают камнями. Двойная мораль. Ложь и лицемерие. Священный город, говорите? Воротит от такой святости. Хотя, говорят, что нирвана, что самсара – суть одно.
   Потому, когда Аша рассказывала о Гокуле, о том, как Баблу его охарактеризовал, я сразу подумала, что Баблу просто ему завидует, ведь Гокул тогда, во времена их с Ашей романа, стоял на центральном месте аарти, был юн, поразительно хорош собой, а время Баблу безвозвратно ушло, как ушло теперь и время Гокула. Короток век пуджари Маха аарти – в глазах перестала светиться детская трогательная невинность-наивность – пошёл прочь, поставим другого!

Куш

   Аша начинает с того места, где остановилась в прошлый раз. И как ей удаётся это? А я внимательно слушаю и запоминаю.
   Гокул проводил её до отеля. Они стояли, как школьники, и целовались под дверью. Дверь была безнадёжно заперта. После упорного стучания и пинания, дверь открыл спящий менеджер, за руку втащил Ашу внутрь, захлопнув дверь перед носом у Гокула. Потом всё также втащил Ашу в какую-то комнату, запер дверь на ключ и посадил на диван. Аша подумала: «Ну всё, удалось избавиться от Толстяка-громилы, сейчас менеджер будет насиловать». Сил сопротивляться уже не было, она только подумала, что он не очень страшный и мерзкий, быстрей бы только, она очень устала, хотела спать и в душ, и нервы на пределе. Меж тем, «насильник» притащил холодную бутылку воды, заставил выпить. Сказал, что его зовут Куш, и что Аша нарушила правила, потому что вход в отель до 23.00, а времени 2 часа ночи, и если мадам хочет пойти в свою комнату (о боже мой, вот сейчас он скажет: секс 2 минуты), то мадам должна ему всё рассказать, потому что мадам бледная, как полотно, и руки трясутся. Аша ни разу не поверила, что он хочет только рассказа. Да и что она могла ему рассказать? Правду? Что она сексом занималась в храме с пуджари Маха Ганга аарти? Конечно же, она не могла сказать всю правду, тем более про толстяка-громилу. И не спрашивайте, почему взрослый человек должен отчитываться, потому что это – Индия, вне законов здравого смысла. Для собственной безопасности лучше вежливо избегать. Аша солгала Кушу. Сказала, что познакомилась с парнем, он пошёл её провожать, они взялись за руки, но тут стая других парней решили, что Аша должна пойти с ними, но её новый бойфренд защищал, разборки были долгими, поэтому она опоздала, попросила простить её поведение, заверила, что такого больше не повторится, и может ли она пойти в свой номер. В номер мадам пойти не могла, потому что выслушивала лекцию на тему не связываться с индийцами, тем более не прикасаться к ним, поскольку другие это расценивают как сигнал к действию. Много чего говорил этот человек, пришлось выслушивать. Напоследок он сказал, что Ашу любой может обвинить в проституции (они что реально все считают, что индийские мужчины на столько безобразны, что с ними спать можно только за деньги?), и тогда её заберут в полицию, и там сделают со мной «плохие вещи» (все индусы именуют секс «плохой вещью»), а потом сообщат в ФРРО (бюро по иностранцам) и мадам могут депортировать. До Аши вдруг дошло, куда он клонит, вот-вот скажет: «Или я звоню в полицию, или сама выбирай… секс 2 минуты.» Аша очень удивилась, когда он не сказал так, а полез обниматься, сказал, что он как брат, обнял, пожал руку и выпустил, наконец, на волю. Остаток ночи Аша проворочалась в кровати, не в силах уснуть. Губы горели от поцелуев, от щетины Гокула, руки были в синяках, там где Гокул их стискивал, чтобы толстяк не оторвал от него. Аша была морально разбита, но в то же время так дерзко счастлива. Утром Аша решает съехать из отеля в другой, чтобы избавиться от навязчивого Куша.
   Аша договорилась с Гокулом встретиться в 10 утра на том месте, где познакомились – на базаре. Она очень испугалась полиции, толстяка, который, возможно, будет её искать, других проблем, своего чувства, Гокула. К рассвету она решила, что не придёт на встречу. Сначала она переезжала, потом очень проголодалась, сидела в Блу Ласси, пила ласси (ласси – кисло-молочный напиток), мимо проносили завёрнутые в шафрановые покрывала тела: Рам нам сатн хэ (в словах Рамы истина).
   Аша сидела и думала: «Рам нам сатна хэ – и это несут меня. Я сижу в Блу ласси и одновременно я вижу, как мимо проносят моё тело по узким улочкам, к Ганге, чтобы омыть в последний раз и придать тело огню». Это было реально. Не видение, не галлюцинация. Она просто увидела своё мёртвое тело. Это было так просто и так обыденно. Аша поняла, что если она сейчас, в это самое мгновение не пойду к Гокулу, то её мертвое тело очень скоро понесут мимо. Кинув деньги, не дожидаясь сдачи, она ошалело понеслась к тому базару. Что значит бежать в Варанаси? Это значит опрокидывать всё на своём пути. Она уже опаздывала на час, молила Шиву только об одном: только бы он дождался, только бы ещё раз увидеть. Аша сшибала корзинки с овощами, распихивала локтями людей, летела. Увидела его издалека – мрачнее тучи, смотрит на часы. Увидев Ашу, лицо его озарилось улыбкой:
   – Здравствуй, ты опоздала.
   – Но ты ждёшь меня.
   – Я всегда буду тебя ждать. Пока ты на этой планете, я буду ждать тебя всегда здесь, на этом месте.
   – Что случилось с твоим другом после вчерашнего?
   – Не знаю, я потерял телефон. Не могу позвонить. Дома его нет.
   Аша снимает шарф, кладёт его рядом с ними, под шарфом их руки медленно двигаются друг другу, находят и радуются. Это единственное, что можно позволить себе. Аша смотрит в его глаза, в них отражается какое-то тайное знание, будто человек сто жизней прожил, и все их помнит. При этом лицо ангельски невинное. Контрасты этого человека сводят Ашу с ума. Иона понимает, что её в нём зацепило: это первобытная дикость, дерзость и внутренний огонь, дьяволы, пляшущие в глазах. Это адская смесь между дьяволом и богом. Фатальная внешность. Фатальная ошибка. Роковая красота. Ни одна женщина, посмотревшая ему в глаза, не сможет устоять. Если он захочет. Ни одна не останется равнодушной.
   Роман Аши и Гокула продлился 5 месяцев.

Шанти

   – Кой нахи! (никого) – слышу я хриплый баритон. Женщина в чёрном с грудой сумок стоит в холле. Быстро проскальзываю мимо. Шанти? Марта говорила, Шанти вернётся. Она просто сказала, что я узнаю Шанти, если нам суждено встретиться, то я отдам ей шляпу и книгу – подарок от Марты. Я решила всё отпустить, в Индии пусть оно само всё делается без малейшего насилия над событиями и обстоятельствами.
   Женщина в чёрном вселилась в комнату Варуна, принеся с собой запах дешёвого виски и нестиранного белья. По вечерам, держась за стенку, она выползала в туалет, нещадно кашляя. Я не могла понять, то ли ей плохо, то ли она мертвецки пьяна, то ли всё сразу. Не удержавшись, написала Марте, по описанию это была Шанти. Марта сказала, когда Шанти будет в настроении, она заговорит со мной. И вот этот день настал. Чёрная тень выскользнула из комнаты, всклокоченные волосы, запах перегара. Но глаза. Светлые зелёные прекрасные глаза смотрели по-детски трогательно. Заговорила со мной на хинди:
   – Могу я покурить здесь с вами?
   – Да, садитесь.
   В тот вечер мы не поговорили толком. Я лишь сказала, что буду рада с ней пообщаться, когда она будет трезва. Утром нашла в двери записку: «Если ты знаешь всё, зачем спрашиваешь?», я была уверена, что она от Шанти, потому что зачем-то я спросила её, почему она постоянно напивается вхлам.
   На другой день Шанти была трезва, вымыта и в чистой одежде. Мы стали разговаривать вечерами. Узнавая её ближе, я поняла, что это бриллиант. Женщина с очень тяжёлой судьбой.
   Шанти родилась и выросла в Северной Америке. Шанти всегда была сумасшедшей и взбалмошной девчонкой. В возрасте 16 лет сбежала из дома и стала жить на улице, зарабатывая проституцией. Наверное, третья фраза, что она мне сказала с начала нашего знакомства, была: «Ты спишь с мужчинами за деньги? Почему нет, ты красивая. Лёгкие деньги! Живёшь в этой дыре, а могла бы во дворце» Шанти всегда говорила то, что думала. И в этом была она вся. Светлый мудрый ребёнок. Если такое бывает.
   Потом Шанти уехала в Индию, потому что здесь она может быть собой, может носить чёрные одежды, поклоняться Кали, и все уважительно называют её мата джи (джи – уважительное обращение, мата – мать, так обращаются к женщинам, к монахиням, дети к матерям). Много раз Шанти лежала в психиатрических лечебницах на родине. Её считали сумасшедшей, потому что она поклоняется Кали, ходит в места кремации и сочиняет сказки. Пятнадцать лет она, как и Варун, сидела на игле. Но им обоим удалось соскочить. Оба они стали агхори (агхора – одна из тантр левой руки). Оба они были бесконечно светлыми и чистыми, несмотря на всю черноту их одежд. Иногда Шанти сама приходила в психиатрическую лечебницу, она говорила: «Я когда понимала, что „того“ – шла к ним. А иногда они меня упекали туда, когда я была в норме. Они не любят сказки. Они не любят Кали. Не только Кали, ни Шиву, ни их Иисуса, ни Будду. В них нет Бога. Ни капли. Мари-джи, в тебе есть бог. Что, что ты здесь делаешь?» Зелёные глаза Шанти излучали покой и любовь, я грелась теплом этих зелёных глаз. Несмотря ни на что, в психушке не смогли убить её жажду жизни, непосредственный взгляд на мир и талант сказочницы. Сказки Шанти сподвигли меня на один эксперимент, за что я очень ей благодарна. Шанти рассказывала удивительные вещи, невозможно было понять, правда это или вымысел. За 18 лет в Индии и Непале с человеком может произойти всё, что угодно. Шанти – это кладезь гнева, доброты, божественной любви и света.
   Шанти всегда оставляла своих собеседников, видя меня, складывала руки и приветствовала: «Намастэ, мата-джи», я никак не могла взять в ум, почему Шанти, на 20 лет старше меня, называет меня мата-джи, задевает мои ноги (в знак уважения индуисты касаются стоп или ног). Шанти была актрисой, я снимала её, когда она рассказывала свои сказки. А сказки она любила больше всего. По вечерам она хрипло читала мантры Кали, перебирала чётки, жгла агарбати (благовония), а в ночь уходила на смашан (место кремации), от неё всегда пахло смашаном, но живя в Варанаси, в городе погребальных костров, к этому запаху привыкаешь, он всюду, его перестаёшь замечать.
   Однажды Шанти показала мне череп, с которым она спала в обнимку. «Загляни внутрь – он хранит много тайн в себе, как и ты, загляни, можешь потрогать». Шанти никому не разрешала трогать череп, только мне. До этого у меня был опыт общения с Варуном – также агхори, поэтому удивить или шокировать меня было невозможно. Меня гипнотизировали зелёные глаза Шанти на фоне тёмной кожи, чёрных мешковатых балахонов и чёрных волос. Ничто не могло спрятать огонь в этой женщине, потому что когда человек светел и красив изнутри, его ничто не портит. Многие боялись Шанти. Я её любила. Она часами читала для меня стихи на французском, подтягивала мой хинди. Она любила мои красные штаны и белые волосы, прямо говорила, что влюблена в меня, писала мне je t’aime на открытках и вкладывала в дверь, называла «мата-джи», я учила её писать и читать на деванагари. Она учила меня быть сказочницей. Плести сказки, нити чудных историй. Милая чудесная Шанти…
   Силюсь вспомнить хоть одну сказку Шанти, но не могу. Они уникальны, они непередаваемы. Они неотделимы от автора. Только она может их рассказывать.
   Один раз Шанти позвала меня на крематорий. Делать пуджу (священный ритуал) богине Кали вместе с другими агхори.
   – Почему я? – удивилась я.
   – мата-джи, джэй Кали ма. Ап Кали хэ. (Слава Кали. Ты есть Кали!)
   «Неожиданный поворот», решила я, но подумала, что стоит поучаствовать. Шанти сказала, что нужно надеть платье и распустить волосы. Я всё сделала, и ровно в полночь мы двинулись на Харисчандру (название одного из крематориев Варанаси). Вообще я не из пугливых, но было как-то не по себе. И не матушки Кали или кучи трупов я опасалась, а вот наркоманов и алкоголиков агхори, работников крематория из низшей касты. Но Шанти заверила меня, что всё безопасно. Пару часов мы сидели среди горящих трупов, я не успевала вытирать пепел с лица, пели мантры и бросали подношения на слове «свахА». Я бросала первая. По всей видимости, матушка Кали должна была через меня явиться агхори. Всё было очень странно. Почему агхори выбрали меня, зачем я согласилась и что мне за это будет? Я порой очень боялась себя, потому что во мне одновременно столько страха глупого и детского и одновременно столько дерзости и силы, и Шанти говорила часто, что я есть Кали. Но во время пуджи чувствовала я себя почти богиней, с огромной силой. В конце лимон, брошенный в огонь, издал громкий звук, лопнув, это значило, что богиня приняла подношения. После этого агхори предложили разделить с ними трапезу. Отказываться было бы оскорблением. Пришлось есть из человеческого черепа и пить дешёвый, отвратительный виски всё из того же черепа. По-моему, матушка Кали и впрямь вселилась меня, потому что отнеслась я к такому вполне спокойно. Дымили погребальные костры, кто-то из агхори сидел на трупах. Везде на носилках лежали укутанные в покрывала тела. Было тихо внутри. И снаружи. Работники крематория ворошили кости. Ганга текла спокойно и величественно, луна светила сквозь облака. Было очень спокойно. Как на коленях бога.
   После ритуала мы с Шанти вернулись домой, я поблагодарила её за опыт, а Шанти спросила, не страшно ли мне спать.
   – Страшно? А почему мне должно быть страшно?
   – Не знаю. Если хочешь, я дам тебе череп, положишь его под кровать, но надо произнести мантру, чтобы он тебе служил, потому что сейчас череп служит мне. (Агхори с помощью работников крематория воруют необходимые для ритуала черепа, подчиняя дух, что жил в сгоревшем теле, дух становится слугой агхори на какое-то время, потом череп сжигают, делают специальный ритуал, и душа освобождается от службы).
   От черепа я вежливо отказалась, попрощалась с Шанти, смыла с себя пепел крематория и заснула крепким здоровым сном под присмотром матушки Кали.
   На другое утро я сидела и пела мантры. Шанти сказала мне: «Мата-джи, прости, но ты поёшь ужасно, ужасно!» Я сказала, что очень этого стесняюсь, но мне так вдруг захотелось петь, никогда не хотелось, а тут я с ума схожу, а петь не могу. И какой учитель будет учить меня, если у меня нет слуха. Шанти сказала, что я пою сердцем – это главное, и надо найти учителя, который это услышит, который будет чувствовать меня, как стук собственного сердца. «Вот так – она приложила ладонь к груди: тук-тук, тук-тук… Мата-джи, ты найдёшь своего гуру, только, прошу, не спи с ним, это отношения высшего порядка. Спи со всеми, кроме своего гуру-джи, и даже бери с них деньги». Я посмеялсь. Я? Петь? С гуру? Где его взять. Смешно.
   В один прекрасный день Шанти уехала в Непал, подарив мне малюсенький пластиковый череп, сказала, что телами мы, может, и не встретимся больше, но душой она всегда со мной. Мы обнялись. Крепко-крепко. Мы не прощались. Шанти всегда со мной. В моём сердце!
   Джей Мата Кали!
   P.S. Спустя годы мы остаёмся на связи с Шанти. Она – часть моей духовной семьи.

Джогиндер. Первая встреча

   Через несколько месяцев после окончания романа с Гокулом, Аша вновь вернулась в Банарас. По многим причинам. Прежде всего, потому что её тянуло в этот город. Она была зла на Гокула, ей хотелось простить его и начать новую жизнь. Она дала себе зарок: никогда не связываться с парнями с Ганга аарти. Но, что называется, не зарекайся.
   Вернувшись в город, Аша с удовольствием обнаружила, что Гокула в городе нет, зато на аарти появился новый симпатичный парень. Но Аша чётко сказала себе: «Не сметь. Как в музее – только смотреть». Этот юный прелестник был похож на античного бога. Разбирая гигабайты фотографий, Аша почти на каждой видела его: вот его спина, вот он мелькнул в толпе, вот на заднем плане – просто наваждение какое-то. Чтобы прочистить голову, Аша решила встретить рассвет. На рассвете зимой холодно и туманно, а это способствует появлению чистых и правильных мыслей. Аша содрала себя с кровати в 5 утра, напялила три кофты, шапку, сверху закуталась в плед и вышла на гаты. Серый рассвет, никакого солнца, пронизывающий ветер. Утренняя пуджа… и тут появляется он – юный прелестник, причина Ашиных бессонниц. Аша злится и негодует: это фатум какой-то, почему всё повторяется вновь, почему он будто преследует меня, хотя со стороны может казаться, будто я его преследую, почему именно в это утро он вышел на пуджу, почему накрапывает дождь и рядом с ним ни одного человека, ни туриста, ни местного, только я, только он и я. Не смотреть на него, не смотреть. Уйти во что бы то ни стало. Но идти некуда – слишком рано и всё закрыто. Пуджари заканчивает свой ритуал и уходит, Аша пытается согреться чаем, прыгая с ноги на ногу, медленно начинает двигаться в сторону туристического гетто. И вдруг видит перед собой этого красавца, он идёт медленно, беспрестанно оглядываясь на Ашу, то будто шнурки завязать, то ещё что-то. Ашу трясёт от холода и гнева, свернуть некуда, на туристическую улицу путь один, а ещё очень хочется посмотреть поближе на этого красавца, но нельзя, нельзя, нельзя. Почему? Почему, – спрашивает себя Аша, почему судьба снова сталкивает меня с пуджари, нет, нет, нет, я не хочу, снова те же грабли…
   Так они и идут: красавец Джогиндер впереди, постоянно оглядываясь и поджидая Ашу, и Аша, стремящаяся увеличить дистанцию и найти любой переулок, чтобы в него нырнуть. Наконец, проход находится, Аша ныряет в лабиринт Варанасийских улиц, вечером пакует рюкзак и покидает в очередной, бесчисленный раз Банарас. Покидает, чтобы снова не было больно, чтобы снова не влюбиться, чтобы снова не страдать. Аша не знает, что всё уже решено, и сопротивляться бессмысленно. Тогда никто не мог себе и представить, чем всё это кончится для Джогиндера и Аши.

   Из дневника скитальца по галактике.
   Февраль.
   В Бенаресе остановилось время. Гхаты катаются в туман, греюсь у погребальных костров. Какое число, какой день недели – не важно. Я даже не знаю, что мне теперь важно. Способность к рефлексии начисто пропала. Вечный внутренний диалог прекратился. Нет ни прошлого, ни будущего, ни желания об этом беспокоится. Может, я становлюсь инфантильной, уподобляясь местным. Не знаю. И нет желания знать. Я становлюсь Буддой. Шивохам – я есть Шива. Абсолют, перед которым разворачивается весь этот спектакль.
   В Индии учишься простым вещам: горячий душ вызывает восторг, завтрак вызывает восторг – вау еда. Если за ночь футболка высохла – тоже восторг: ура, чистую надену. Рассвет это – дикое всепоглощающие счастье. Закат – это красота и счастье. Просыпаться под индусячьи вопли – это восторг. Все ощущения острые и яркие, будто заново родилась, незамутнённым взглядом ребёнка, у которого всё впервые, смотрю я на мир. Прекрасный удивительный мир вокруг. Еда, мычанье коров, гудки, шум, гам все вызывает восторг. Я будто заново родилась. Жизнь как чудо. Я просветляюсь?
   Рассвет в Варанаси совершенен. Прекрасен. Лучшие виденные мною рассветы. Из темноты проступает город в волшебных розовых тонах. Станет светло-светло, и спустя какое-то время на фоне светлого дня из Ганги выкатывается розовый шар солнца и окрашивает реку в пурпурный цвет. Приходит пуджари, и на опустевшем, непривычно лысом гхате в идеальном одиночестве проводит аарти. Прямо над восходящими солнцем. Чуть кивает мне. Узнал. И он совершенен в этот момент, как рассвет. И внутри меня любовь к городу, даже страсть, что-то дикое и неописуемое, энергетически сильное, тёплое, даже горячее, пряное, острое, сводящее с ума. Этот город делает меня сумасшедшей. Или блаженной?
   Я так вижу. А потом гхаты начинают жить своей бешеной жизнью.
   Каждый день как чудо. Подарок судьбы. Я пью солнце гигантскими глотками. Впитываю в себя мою Индию. Вбираю молекулы и атомы жизненной силы.
   Апрель.
   Если выйти гулять в 4.00, то дует приятный ветерок. Если сесть в падмасану (поза лотоса) с застывшей хордой спины, то все думают, что ты медитируешь, и никто не беспокоит. Я сижу и дышу: вилома на вдохе, уджайи на выдохе (практики пранаямы – упражнения на дыхание). Или наоборот. Что попроще. И никто не лезет. Заодно практика пранаямы. И сидеть без движения даже прохладно, что уже чудо. Дышать можно только с 4-х до 4.30 утра, потом температура подползает к 40 градусам, после 6 утра – близится к 50. Ни дуновения ветра, ни облачка. Всё застыло и изнывает от зноя.
   Вечность целует меня на раскаленных ступенях гхатов бликами ярких сари. Вдыхая пепел погребальных костров, терпкие пряные ароматы древнего города. Ощущая на губах солёный привкус счастья, будто крови глотнув из обожженных солнцем губ. Твоих, чужих ли. Окунаясь в раскалённые каменные лабиринты, впитывать в себя город, такой же острый и сладкий, как украденный поцелуй. Тонуть в паутине улиц. Принимать всё что есть, как чудо. Я слала кому-то открытки с таким текстом… и кто-то их получал и благодарил.
   Сегодня, сидя на Ганге перед рассветом, я плакала. От… от того что без всего этого вокруг, меня нет. Я чувствую своё место здесь. От любви к рассветам, городу, его людям. Слёзы текли по шее и падали на колени. Наверное, я перегрелась. Ведь есть ещё время. И чёткое осознание того, что отпущенное время мне надо провести здесь. Если здоровье позволит. Надо акклиматизироваться. И залегать тут на дно до финала. Я плакала, наверное, от невозможности быть тут надолго, как можно ближе к слову навсегда.
   (Из дневниковых записей)

   В один из таких апрельских знойных дней, когда расплавленный мозг отказывается функционировать, а язык – разговаривать, я и познакомилась с Ашей. Она сразу же мне понравилась. Совершенно пагал (сумасшедшая), такая же, как я, только смелее, отчаяннее, ярче. Аша стала для меня одним из символов Банараса, воистину города разбитых сердец.

В постели с пуджари

   Мы сидели с Ашей на гатах и делали ставки: кто из иностранных обитателей чайной быстрее не выдержит зноя и покинет город, а также что случится быстрее: сезон дождей или наша кончина. Кончины ждать не хотелось. В чайной основной темой для разговоров стала It’s time to go. Но сил на to go не было ни у кого: как минимум ночь в раскалённом вагоне поезда, а затем часов 15автобусом по серпантину вверх в горы. Просто не собрать себя. Только валяться под вентилятором и желать, чтоб кто-то тебя пристрелил.
   Аша выглядела прекрасно, смеялась, говорила, что прекрасно спать в такой зной на крыше. В моём отеле жила только я и пять человек персонала – все мужчины, спать с пятью мужиками на крыше мне совсем не улыбалось.
   – Аша, почему ты не уезжаешь? Лень?
   – Нет, я жду, когда Джоги сдаст свои экзамены, и мы уедем вместе, если, конечно, я не зажарюсь тут быстрее, как отбивная в кипящем масле.
   – Джоги? Ты имеешь в виду Джогиндера? Ангелочка из чайной?
   – Да.
   – О май Год!!! Ты знаешь, кто он?
   – Разумеется.
   – Суреш мне как-то сказал, что ты играешь с огнём и получаешь сполна.
   – А ты только Суреша слова можешь повторить? Пуджари священным огнём Шивы обжигают руки на аарти, а я этим огнём жгу своё сердце, хожу по раскалённым углям босиком, балансирую на острие ножа, жду, когда этот нож вонзится в меня. Может, мне скучно жить.
   – Ты накликаешь беду! Даже я увидела, как браслет Джоги перекочевал на твою руку, уж остальные и подавно заметили.
   – I don’t care. Пусть знают. Моя жизнь – моя игра – мои правила. Всё честно. Я не позволю этим людям запретить мне любить. Никому не позволю!
   – Как так получилось, что ты и он..?
   Аша стала рассказывать, лениво цедя слова, но глаза её горели.
   В то утро, на рассвете, когда она Джоги увидела снова, то собрала вещи и уехала в Ришикеш. Там она давно познакомилась с парнем, но он не обращал на неё внимания. Да, индус, длинноволосый, высокий, прекрасный. Аша уехала в Ришикеш, чтобы просто куда-то уехать. Там снова встретила его, и осознала, что от себя не убежать, что везде и всюду она будет попадать в ловушки своего подсознания, ни один, так другой. Индия делала Ашу сумасшедшей, она влюблялась постоянно и творила глупости. Через две недели в Ришикеше она поняла, что больше не может, что скучает по Варанаси, что надо назад немедленно. А если этот пуджари снова будет попадаться, она просто убьёт его, припугнёт мифическим мужем и скажет держаться подальше. Аша вернулась в Варанаси. Пошла к Нанди попить чаю и… там сидел ОН. Аша достала свою книжку, стала читать, как ни в чём ни бывало, тут он подсел к ней, поинтересовался что за книжка, Аша тогда Сундарканд (часть священного эпоса Рамаяна) на хинди читала. Он попросил прочитать вслух кусочек, очень ему Ашино произношение не понравилось, и он начал её учить. Просидели они долго. Аша уже и забыла, что хотела держаться от него подальше. Познакомились. Улыбался он так, что Аша себя забывала. Наклоняясь над книгой, её волосы касались его волос, рук. Нанди многозначительно хмыкал, но молчал. Потом Джоги сказал, что в то утро видел Ашу, видел, что она вечно с камерой, и если у неё есть его фото, не могла бы Аша ему в социальную сеть прислать. Конечно, она могла.
   Так они стали общаться в социальной сети и в чайной. Джоги сказал, что в то самое утро влюбился в Ашу, но очень боялся подойти, потому что Аша – иностранка, а у него никогда не было девушки, и что такая королева никогда не станет с ним разговаривать. Постоянно слал фото по типу: «ты любишь дал, вот я приготовил дал для тебя, ты любишь цветы – вот я собрал тебе букетик, вот я пуджу делаю, а вот читаю мою книгу» – и всё с фото и всё для Аши. Несколько раз звал Ашу в кино, она всё отказывалась, потому что кино – это свидание, а свидание – это как будто отношения, а таких отношений на секрете, на лжи Аше не хотелось. Джоги написал ей: «Аша, я тебя умоляю, пошли со мной в кино, я никогда не разговаривал с девушкой, а тем более не был в кино, скоро мои экзамены, и я уеду из города навсегда, я хочу с тобой сходить в кино. Я люблю тебя и хочу всё время тебя видеть, хотя бы раз в день!»
   В общем, Аша согласилась после долгих уговоров на кино. Потому что решила, что хочет поиграть в дьяволицу и невинного мальчика. Или потому что влюбилась. Или потому что Аша всегда поступает, как хочет.
   Они пришли в кино, на последний ряд он купил билеты, Аша подумала: «Боже мой, лет 15 назад последний раз сидела в кино на последнем ряду, детский сад, ей богу».
   Руки у Джоги тряслись так, будто его инфаркт сейчас хватит, сердце билось так отчаянно, как у загнанного зверя. До чего эти табу доводят индийских мужчин, ведь в 23 года чуть в обморок не падает от того, что в кино пришёл с девушкой, боится, трясётся как осиновый лист. И у Аши в тот момент такая дикая смесь чувств была: как к мужчине и как к сыну, было его жалко, хотелось успокоить, обнять его, чтобы он перестал нервничать и бояться, но она не могла это сделать по многим причинам: дело происходит в Индии – это раз, если она его обнимет, ему же совсем башню снесёт– это два. Аша знала, он никогда ко мне не прикоснётся, никогда, потому что она не жена ему.
   – Ты бы что сделала на моём месте? – спросила вдруг Аша.
   – Я не связываюсь с индийцами. Это моё правило.
   – Да? А чего так? А я взяла его за руку.
   Рука Джоги горячая была и так тряслась, а сердце так стучало. И тут он взял Ашину руку и стал целовать ладонь, пальцы, запястье, прижимать к своему лицу, снова целовать, снова прижимать к лицу. А потом они целовались весь трёхчасовой болливудский фильм, как в детстве, на заднем ряду. И это было самое сильное чувство в Ашиной жизни. Он целовал её волосы, признавался в любви на хинди, санскрите и английском. А после фильма они пошли есть мороженое, чтобы охладиться немного, Джоги на подкашивающихся ногах проводил Ашу, поцеловал в ладонь и скрылся в переулках.
   Через несколько дней Джоги пригласил Ашу на ужин. Привёл на крышу, уставленную горящими свечами, усыпанную лепестками цветов. Звёзды, луна, свечи, лепестки цветов, он приготовил ужин, кормил Ашу с рук. Всё было как в сказке. Потом он целовал её стопы, ноги, называл богиней и королевой. А потом… потом сказал, что когда ему было 4 года, у него только-только родилась невеста, у них детский брак, и когда его отец скажет, то он женится на этой девушке, которую он никогда не видел, что он очень любит своих родителей и не хочет их огорчать. И он сделает всё, что хотят его родители, потому то счастье для него – это жить с ними в деревне, в их доме.
   – Джоги, тогда зачем всё это? Цветы, ужин, свечи, Ганга, эта крыша? – спросила Аша.
   – Ты моя королева, ты – хозяйка Банареса, я подарил тебе город, и эти звёзды, ты же знаешь, я изучаю астрологию, я расскажу тебе. – Ответил Джоги.
   И он рассказал Аше про чужое, совсем незнакомое индийское небо и звёзды. Аша заснула у него на руках, проснулась, когда он хотел укрыть её одеялом. Он встаёт на колени, целует ей ноги и просит простить его, потому что он не может жениться никогда, что Шива подарил их друг другу. Аша видит слёзы в его глазах. Он говорит, что больше они не увидятся наедине, потому что он не может себя контролировать, уходит с крыши спать в комнату. Аша зовёт его назад. В их первую ночь. Только ночной Банарас смотрит на них с завистью и укором.

   Варанаси прекрасен ночью, если смотреть на него с края крыши. Совсем незнакомые звезды, луна, висящая наоборот. Ганга в огнях. И оглушительная прекрасная тишина. Только в три утра с того берега раскатом «Ом намах Шивайя» и снова все стихает. И снова вода мутной гладью в тусклых фонарях. И внизу храм. И Банарас только их. На целую длинную ночь.
   В 4 утра Джоги названивает его другу, чтобы он проснулся и пошёл исполнять утреннюю Ганга аарти за Джоги. Джоги засыпает на ходу, Аша в предрассветной мгле, как воровка, покидаю убежище.

В чайной

   Через несколько дней я пришла в Нанди чай шоп совсем в другом настроении. Во-первых, я поняла прекрасно, кто и что делает в чайной, во-вторых, мне было жутко интересно, как будут разворачиваться события.
   Ямрадж поил Ашу чаем, хлопал ресницами и нёс вполголоса какую-то охинею. Калу рыгал и чесал в штанах. На диване сидел пуджарик Девендер, также рыгая. Я дождалась своего чая и ушла на ступеньки напротив, ибо была не в настроении смотреть чесания в штанах и слушать рыгания. Через 5 минут вылетела Аша, сказав, что она убить готова их всех, включая Раджкумара. Раджкумар – это брат Нанди, я зову его про себя «плохим братом», он не дружелюбен и жалеет сахара в чай. Имя Раджкумар переводится как король девственников, если поиграть словами.
   – Аша, почему ты так не любишь Девендера?
   – Ты посмотри на этого колхозника. Ладно Калу – жлобина полный, так он не брамин, так… А этот пуджари Ганга аарти, должен вести себя прилично. Как ты говоришь, колхозник? Деревенщина то есть, да? Вот-вот. Эта деревнщина домогается до меня в социальной сети. Он хочет со мной встречаться, признаётся в любви, говорит, что у него никогда не было девушки, и что, видя меня, у него мурашки бегут по спине, говорит, что он хороший, просит, чтобы я его полюбила. Я его заблокировала, пишет с нового акаунта. Если я скажу об этом Джоги, то будет это выглядеть, что я его с другом ссорю. Не знаю, как быть. Ты взгляни на этого Девендера, он уже убить меня готов со злости.
   – К девушке лучшего друга подкатывать – это совсем из рук вон. Ещё говорят о том, какие мы все иностранцы распущенные. Любимая женщина друга – это святое.
   – Священна жена друга, а я так… Богиня, королева, но не жена.
   И тут Аша зашептала мне в ухо быстро-быстро: «Ты знаешь, я бы уехала за Джоги в его деревню в 4,5 дома, пасла бы его коров и доила, пекла бы паратху по утрам. Я устала от всей этой цивилизации. А там деревня, Гималаи, я бы пошла за ним. А он не зовёт. И не позовёт. Я ему не нужна. Я просто девка на ночь». Аша вскакивает и уходит, не расплатившись за свой извечный мятный чай.
   За Ашей плетётся Ямрадж Нитиш, что ему делать в чайной, если его королева ушла.
   Я решаю, наконец, открыть свои книжки, мне осточертели чужие проблемы и страсти, жара, грязь. Я устала и хочу уехать. It’s time to go to Himachal решаю я, отрываюсь, чтобы пойти купить билет на поезд, как рядом со мной тормозит байк, с него слезает ковбой и входит в чайную. Невольно провожаю его взглядом, и впрямь красавчик в ковбойской шляпе, выглядит настоящим мексиканским мачо: волосы до плеч, трёхдневная щетина. Интересный персонаж, очень яркий. Я его раньше не видела. Рядом с персонажем какой-то очкарик, очкарик пялится на меня так, будто протрёт дыру. Видимо, в отсутствии Аши молодые люди таращатся на меня. Даже обидно, какой-то невзрачный он, а его друг-ковбой смеётся заливисто.
   Возвращается грустный разочарованный Нитиш, видимо, в очередной раз отшитый Ашей. В чайной уже нет места, и он скромно садится рядом со мной, закуривает. Очкарик и Ковбой выходят, садятся на байк, Ковбой заводится, а Очкарик, сворачивая шею, смотрит на меня, пока они не исчезают из виду.
   – И чего он уставился так??!!!
   – Что? – оживился Нитиш?
   Я не заметила, как сказала вслух, старею…
   – Ничего. Парень на байке.
   – Кто? Гокул?
   Опа. Я сделала стойку. Гокул. Ашина прошлая любовь.
   Вот так я узнала в лицо Ашину любовь. И правда, ничего такой. Броский типаж. И почему они расстались? Хотя догадываюсь. И я решаю пойти вечером на аарти, порассматривать действующих лиц. Похоже, это становится заразным. И где Суреш? Я начинаю о нём беспокоится, я не видела его несколько дней.

Учитель

   В Индии, когда тебе что-то или кто-то нужен, это приходит само. Без усилий. Потому что тебе надо.
   После разговора с Шанти я решительно захотела петь. И мне нужен был учитель. Мне очень нравилось, как поёт певец с Ганга аарти, с чарующим голосом, слыша который, по позвоночнику бегали мурашки, но он бесследно пропал, вместо него появился новый – не вызывающий никаких эмоций. Того певца я искала год. Просто хотелось подойти и сказать, что его голос…
   Вдруг я вспомнила, как мою знакомую зацепил певец с другой аарти, как она восхищалась тем, что он играет одной рукой, какой он красивый тягуче-томной неописуемой непальской красотой, и тут я подумала: «А почему бы и нет?» Через знакомых мне удалось попасть в его дом. Точнее, всё произошло само. Мои знакомые очень активно запихали меня туда. Я поняла, что хочу с ним заниматься. Без вариантов. С ним было легко и спокойно. Говорил он очень отчётливо – хороший английский, длинные вьющиеся волосы и обезоруживающая открытая улыбка. Он был прекрасен. Само очарование. И я решилась. Никогда в жизни не пела, очень стеснялась петь, внутри меня сидели какие-то глубокие детские комплексы. В детстве меня никогда не хвалили, никогда не говорили: «Молодец, хорошо!», это породило во мне страх, что если я что-то не умею, то лучше не позориться, а пою я действительно ужасно, слух отсутствует напрочь. Один раз в моей жизни один человек сказал мне, что я молодец, что укрепило во мне уверенность, что я ни разу не молодец, потому что сказано было это лишь раз и почти посторонним. Мне нужен был учитель, который бы прорвался сквозь мои комплексы. А петь хотелось очень. Мне нужен был индивидуальный подход. И учитель, который бы искренне хотел меня научить, не просто заработать. Как правильно сказала Шанти: тот, кто будет слышать моё сердце. Мне невероятно повезло. Просто фантастически.
   Весь день перед уроком было очень страшно и некомфортно, хотелось не прийти. Но я заставила себя. Блуждая в лабиринтах улиц, среди куч навоза и мусора, с трудом нашла дом учителя и постучала в дверь. Учитель открыл дверь, улыбнулся и предложил войти, сказав, что придёт через пару минут и поднялся на второй этаж. Обычный индийский дом – убогий и мрачный. На полу одеяло, на котором стояла гармонь. Его гармонь. Я боялась её, как пыточного инструмента. Но села и стала со страхом смотреть на неё, убеждая себя, что взрослой тётеньке не стоит бояться такой ерунды. Получалось плохо. Пришлось включить свою любимую защиту, отключить рефлексию и не думать. Это его работа. Пусть работает. А я плачу. Всё просто. Он продаёт услугу, я покупаю. И это его проблема, что я не умею петь. Не моя. Рыночная экономика. Купи-продай. Вроде помогло. Выдох. Ещё выдох. Страшно, как перед приёмом у стоматолога. Только страшнее. Неприятный холод внизу живота и потеющие ступни.
   На стене весел огромный плакат с прошлогоднего музыкального фестиваля с фотографиями известных в Варанаси певцов, в том числе и учителя. Я прочитала его имя. Учитель обрёл имя. На полках стояли награды, какие-то статуэтки, алтарь Сарасвати… и бегали мыши.
   Вернулся учитель с чаем и печеньем. Мы познакомились, попили чаю. Он спросил, хочу ли я выучить какой-то бхаджан (бжаджан или киртан —религиозное песнопение, выражающее любовь к Богу), рагу (исконно классическое индийское традиционное песнопение, основа индийской музыкальной системы). Я хотела. Учитель попросил послушать на телефоне запись этого бхаджана. Открыл гармонь. Сыграл семь нот. В восточной музыкальной системе ноты называются не так как в европейской: са, ре, га, ма, па, дха, ни, са. Спеть получилось только «са», остальные попытки рухнули. Я не слышала ничего. В том числе и са. Но она поётся также как «ом», возможно, поэтому получилось. Учитель улыбнулся, сказав, что слух у меня есть, раз я понимаю, что я не попадаю, а это значит, что всё остальное можно развить, улыбнулся своей открытой улыбкой. И мы начали разучивать бхаджан, мой любимый jai jai bhagirath nandini. Я потела. Потела так, как на первом уроке йоги, когда ты не можешь ничего, ничего совершенно не получается, ты мокрый насквозь, но счастливый, оооо я занимался йогой, с чувством морального удовлетворения. Учитель чувствовал меня. Когда я уставала, он рассказывал что-то смешное, постоянно подбадривал, что он вот 18 лет музыкой занимается, конечно, он умеет петь, что у меня всё впереди, и мы (мы!!!!!) научимся. Говорил, что музыка глубока, как океан, и что спустя столько лет он и сам мало чего знает. Очень часто говорил мне very good, вселял меня уверенность и позитив. Он предложил мне петь «до ре ми фа», если мне так легче, но почему-то от «до ре ми фа» тошнило, будто что-то навязанное, строгая учительница в блевотном чёрно-белом костюме с юбкой-карандашом и накрахмаленной блузкой с запахом старой девы, которая бьёт указкой за неправильно спетое, воняло от «до ре ми фа» совдепом, плесенью, какими-то заскорузлыми правилами и моими комплексами. «Са ре га ма» было лёгким, весёлым, как учитель. Так мы и пели: сначала он, потом я. Строчка за строчкой, сначала ноты, потом бхаджан, потом снова ноты. Всякий раз учитель говорил «очень хорошо» и мне делалось тепло. Мы пели по книжке, по книжке на хинди, он говорил, что я читаю на хинди очень хорошо.
   Вообще, если бы кто-то в моей жизни говорил мне «очень хорошо», я бы, вероятно, не оказалась бы в Индии, не встретилась бы с Ашей, Шанти, Учителем и другими прекрасными людьми, а сбежав от себя, я обрела себя. Я перестала бояться учителя, даже если ему и было невыносимо меня слушать, он не показывал виду, от занятий не отлынивал, всегда перезванивал, если переносил время урока, занимался со мной столько же, сколько с другими, талантливыми учениками. Я стала доверять ему, расслабилась. Мне нравилось петь. Как же мне нравилось петь! Глаза горели и лучились покоем и счастьем, я летала, когда пела. Потела, но летала. Было трудно и легко одновременно. Как в йоге. Учитель вытаскивал из меня всё наружу, оно выливалось, всё чёрное, вязкое, слизкое, тошнотворное. Замечал ли он это? Не знаю. Когда оно вылилось всё до капли, я стала слышать музыку. Как я умудрялась жить и не слышать её? Мне открылся новый неизведанный мир. Спустя время, у нас стал выходить дуэт, он пел очень громко, я пела, как могла, и он подстраивался. Всё дурное выходило из меня с пением. Вся боль и горечь. И это very good было лучшей наградой. Верила, я ему верила. Я была very sexy, very clever, very beautiful, very quiet, the lovely one, но никогда very good.
   Я любила его улыбку, я смотрела ему в рот, я знала все его зубы наизусть, идеально ровные белоснежные зубы. Я знала, как он морщит лоб, когда я безбожно фальшивлю, улыбается, когда я попадаю, как бегают по клавишам пальцы. Мы сидели часами друг на против друга на расстоянии гармони, глядя друг другу в рот, в межбровье, но никогда в глаза. Я знала его слишком досконально и слишком близко. Он думал, что учит меня петь. Он учил меня быть собой. Быть мной. Вери гуд, вери гуд. Я знала его запах – сандалового мыла и имбиря, вперемешку с гашишем, я знала, как смешно дёргается кончик его носа, когда он чихает.
   Я знала его слишком хорошо, чтобы….что бы что? У него была молодая красавица-жена, с которой мы подружились. Я любила учителя, как ребёнка, наивного, открытого и весёлого, и уважала, как учителя. Он стал для меня своим парнем. За талант, за учительские навыки я прощала ему всё: опоздания на уроки, то, что он спал, когда я приходила, и они с женой на перегонки бежали чистить зубы, закрывала глаза на его извечные (как у всех) рыгания и чесания в штанах, эти самозабвенные чесания в штанах, на курение гашиша перед уроком.
   Вот он, наконец, открывает дверь после долгого стука, заспанный, всклокоченный, чешущийся на ходу, зевающий, нелепый и трогательный. Я, злая от многократных переносов занятий, вваливаюсь внутрь – никакого уважения к студентам! Но стоит ему только запеть… Даже не песню, даже не ноту, а просто «ммммммммм», всё… Слыша его чарующий голос, я прощала ему всё. Абсолютно. И понимала, каким образом сирены заманивали мореплавателей. Он был Сиреной.
   Он часто жаловался, что жена его бьёт (газетой по голове – это бьёт???????), я отшучивалась, мол, ты что-то не так, наверное, сделал. А он отвечал, что женщины всегда на стороне женщин. А я говорила, что всегда оба неправы, так не бывает, что один прав, а другой нет, что надо любить друг друга, вы оба такая прекрасная музыкально-певческая пара. На самом деле я радовалась, что я не его жена, иначе убила бы его на месте, я сочувствовала его жене Камале. Была ли я в него влюблена? В голос, в волосы, в губы, глаза, в его талант – да. Как в человека, как в мужчину, как в личность – нет.
   Мы были чуть больше, чем чужие, чуть меньше, чем друзья. Со мной было очень тяжело, я это осознавала. А с ним – легко и уютно. Мы пили чаи втроём – он, я и его жена Камала, и болтали о ни о чём. Он не интересовал меня как мужчина, я не интересовала его как бездарность.
   Однажды всё изменилось.

   Я люблю тебя. И я тебя тоже нет.
   Учитель сидел, прислонившись спиной к стене, закрыв глаза, и самозабвенно пел. Бархатистый голос с переливами. Он пел, слушая танпуру, переливаясь под её медитативное звучание. Волосы, собранные в пучок, делали его похожим на Шиву. В этот момент он был совершенен. Как произведение искусства. Мне хотелось нарисовать его в этот момент. Его профиль. В эти мгновения он был самым прекрасным человеком во Вселенной. Он был не здесь.
   В дверь постучали, испортив момент. Учитель открыл глаза. Во взгляде недоумение: «Где я? Ты кто?» Хриплым, чужим голосом крикнул kaun hai? (кто?) и, пошатываясь, направился к двери. Отослав кого-то ко всем чертям, он подошёл ко мне, сел. И медленно, с опаской, будто провинившийся ребёнок, просящий прощение за свою шалость, положил голову мне на плечо. Сквозь футболку я ощущала его кожу, его недельную небритость. Тепло его дыхания. Стоило только слегка повести плечом, как это бы немедленно прекратилось. Я просто продолжала сидеть и выжидать, одновременно борясь с желанием обнять его. Спустя вечность, Учитель поднялся, походкой пьяного обошёл гармонь и сел на привычное место. Заиграл. Я не могла петь. Даже выдавить подобие звука. Он, продолжая играть, заговорил:
   – Мы можем поговорить, Мари?
   – Да.
   – Я не гуру.
   – Для меня – гуру.
   – Нет.
   – Да!!!
   – Ты сказала однажды, что мы женимся без любви и всю жизнь живём без любви. Для продолжения рода. Будто животные. А сейчас мне больно. Внутри меня какая-то боль. Она невыносима. Мари, мне больно. А тебе? Почему у вас, западных людей, так всё сложно?
   – Почему тебе больно?
   – Я люблю.
   – Это прекрасно.
   – Это ужасно. Если я скажу ей, она уйдёт и никогда не вернётся.
   – Откуда тебе знать?
   – Я чувствую, она не любит меня. И это разрывает на части.
   Я встала и пыталась всунуть ноги в туфли, чтобы сбежать. Проклятые туфли никак не хотели надеваться на распухшие от жары ноги. Он не держал меня, не пытался остановить. Просто сидел и смотрел. Он любил меня – не меня, а как нечто чуждое его мироощущению, культуре и всем укладам. Как новинку. Как ребёнок желанную игрушку, которую родители никак не хотят покупать. Он не знал обо мне ничего. Он не мог любить меня. Он не знал, кто я.
   Мгновение я пыталась скинуть с себя оцепенение, вызванной клятой танпурой. Совершенно обдуманно, очень медленно я подошла к нему, наклонилась и поцеловала. Долго и медленно. Со мной тяжело не только петь. Со мной тяжело всё. А любить меня невыносимо. Я больна. Я целовала его и не чувствовала ничего. Не было искры, не было огня, не было страсти. Не было любви.
   Прощай, учитель. Он не держал меня, он просто дал мне уйти. «Не дай мне уйти, просто не дай мне уйти» – пульсировало в голове. Выскользнула тенью и бежала. Долго бежала, пока не задохнулась. А потом прыгнула в Гангу. Её воды смешались с моими слезами. Я выплакала свою боль в священные воды.
   Мне просто хотелось петь…

It’s time to go.

   На утро я проснулась с абсолютным решение, что пора валить подальше от индийских драм. Наконец-то я купила себе билет на поезд! Жара доканала. Сил по три раза на дню стирать одежду нет, сил каждые полчаса ходить в душ по ночам, чтобы чуть-чуть охладиться и пытаться уснуть – тоже нет. Заветный билет в кармане, теперь осталось только собрать себя, чтобы собрать вещи и чало, чало (двигаться, идти, ехать…) Химачал (штат на севере Индии, в Гималаях).
   Надо пойти к Нанди, испить горячего чаю, чтобы вспотеть и немного охладиться. Да и надо худо-бедно попрощаться с людьми. Я сбегала от Учителя. Между нами не могло ничего быть. Никогда. Было грустно и больно. «Никогда не спи со своим гуру!», – стучали в висках слова Шанти.
   У Нанди встретила Угура, он познакомился с какими-то музыкантами и едет с ними на арендованном школьном автобусе в Касол, договорились с ним быть на связи и пересечься в Химачале где-нибудь, он в очередной раз предложил секс, прощальный, перед долгой дорогой на север. Я чуть не подавилась чаем, давно пора бы привыкнуть к его выходкам. Всё-таки он очень милый и интересный. Я даже почти согласилаь, но перед глазами встал образ Учителя, положившего голову мне на плечо. Я люблю никого.
   Энди, куря электронную сигарету, чем-то напоминает мне Джеймс Бонда. Он собирается ехать в Раджастан. В пустыню, в жаркий сезон. Энди точно псих.
   Начинаем рассуждать о том, есть ли предел человеческому потению, и до какого уровня допотев-дохудев, человеческий организм останавливается. Мы все были кусками потного мяса, уставшими и больными. Срочно нужно было уезжать. Всем. Сил на уехать уже не было. Тут впервые голос подал Нанди, и несмотря на то что и я, и Угур, и Аша – все мы собираемся в Химачал, Нанди обращался исключительно к Аше: «Мадам Аша, я тоже еду на две недели путешествовать в Химачал, очень хочу поехать в Шимлу, а вы будете в Шимле?» Наш бык Нанди тоже оказывается неравнодушен к Аше. О боже, есть ли в этом городе хоть один мужик, равнодушный к ней??? Аша, цедя слова, на хинди отвечает ему, что Шимла слишком дорога для путешественника, а для двухнедельного туриста как раз таки по плечу. Говорит таким тоном, что сразу ясно – ставит Нанди на место. Нанди утыкается в кастрюлю.
   Приходит Ямрадж, и они с Ашей начинают заниматься хинди. По мне так наш Король Смерти учитель весьма посредственный, я думаю, Аша от безделья с ним занимается, а заодно и даёт ему повод не понятно на что.
   Суреша так и нет. И я понимаю, что не знаю ни его телефона, ни названия отеля, знаю только, что на Кедар гате где-то. Меня это беспокоит. Угур говорит, надо поспрашивать людей в округе, кто его видел, скорее всего, он заболел.
   Аша хочет со мной поговорить, и мы уходим ко мне в комнату валяться под вентилятором, курить биди и пережидать полуденный зной.
   – Джогиндер завтра уезжает на 10 дней проводить пуджи где-то в дебрях Химачала, и да, он меня с собой не зовёт, жалуется Аша.
   – Им же нельзя к женщине прикасаться во время каких-то там длинных пудж, да и вообще, попросись сама, будто не знаешь, что мужчины туго в этом плане соображают.
   – Не буду никуда проситься. Тоже мне король. Мальчишка!!! Сказала, буду его ждать. А потом он сдаст свои чёртовы экзамены, и мы уедем.
   Я пыталась понять, почему Аша рискует своим здоровьем из-за этого мальчика, почему его нельзя ждать в каком-то ином месте, где не +50С? Аша сказала, что я ничего не смыслю в отношениях. И что она вне Варанаси пуста и не видит смысла своего пребывания в ином месте.
   Аша рассказала, что опасается Флоренс. Ведь Флоренс шесть лет живёт в городе, знакома не только со всеми пуджари, но и с их семьями, её везде принимают. И самое поразительное, что она бывала в доме Джогиндера, знакома с его родителями. А ещё Флоренс ненавидит Ашу и Аша думает, что Флоренс подстроила их роман с Джогиндером, чтобы добыть компромат, поскольку недавно выяснилось, что Гокул и Джогиндер не просто знакомы по работе, а что они друзья. И оба они – друзья Флоренс. Аша считала, что Гокул и Флоренс оба её ненавидят, и её встреча с Джогиндером кажется ей подстроенной. И что её всё это сильно беспокоит.
   «Ну я пошла, мне пора» – Аша вскакивает. Желает мне счастливого пути. Она уверена, что мы встретимся снова в Бенаресе. Я пакую рюкзаки. Впереди два дня пути вверх, в прохладу гор из раскалённого адского Бенареса. И я уже начинаю по нему скучать.
   За полчаса до отъезда сталкиваюсь с Сурешем, он говорит, что пять дней не мог есть и встать с кровати, что пора бы валить. Я предлагаю ему подползать в Манали. Он неуверенно хмыкает в ответ и желает мне счастливого пути. Я втайне надеюсь, что мы встретимся в Химачале.

   Ом мане падме хум.
   Индия как гулящая женщина: когда пьяна-отвратительна, когда трезва-восхитительна. Грязная телом, чистая душой. И всегда любима теми, кто ей до звезды. Но Индия меня любит. Как гулящая женщина умеет любить. Из окна поезда или автобуса видишь, как она прекрасна. Как порой похожа на Русь. Заходящее солнце освещает трущобы, дорогу и лица ребятишек. В автобусе кондиционер пробудил мой раскисший от жары мозг. Итальянский парень, засыпая, падает головой мне на плечо.
   (Из дневника)

   Я сижу в автобусе Дели – Манали, который через 15 часов доставит меня на высоту 2200 метров над уровнем -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

моря, к заснеженным пикам, гималайским разлапистым елям, парящим в небе гигантским орлам, запаху навоза и гашиша – в родную деревеньку Вашишт.
   Из +50 попадос в +15 – это попадос. Организм не понял. Он в недоумении. Kya hua (что случилось)? – вопрошает он? Потерпи, родненький, и прости, что так истязаю тебя. Прости, прости. Сейчас надену две кофты, шапку. Куртку, шарф, шерстяные носки и кеды. Ты только потерпи, не подкачай. А воздухом чистым хочешь подышать? Без трупачков, чистейший, горный. Организму не нравится. Голова раскалывается от чистого воздуха. Горные пейзажи наводят тоску, да такую, что скрипеть зубами хочется и выть, выть, пешком идти куда-нибудь. Накрапывает дождь. Хм, сезон дождей же в середине июня, а сейчас начало мая. Ах да, дожди-то не в курсе, им об этом ведь никто не сообщил. Что ж, будем терпеть.
   Нахожу уютную забегаловку с милым дедушкой – хозяином, встречаю троих знакомых соотечественников, хожу к ним в гости, но тоска не отпускает. Я скучаю по Варанаси, его вихляющим раскалённым улицам, по Ганге, по обитателям чайной, по Аше, по Сурешу. Больше всего по Учителю. Я помню его губы. Отгоняю наваждение. Скучаю по моим урокам. По его голосу. Тоскливо…
   После двух недель пребывания при температуре +10С, мой организм сказал: «Бас!» (Хватит!) Ещё если я не вижу солнца три дня, у меня начинается депрессия. В России она в принципе никогда не заканчивается, потому что солнца настолько мало, что мозг не успевает понять: о, витаминчик D. Мне надо пить солнце, чтоб до потрескавшихся губ, чувствовать его кожей, дышать солнцем. Я – дитя солнца, по ошибке родившееся на севере Руси. Ночью я пакую рюкзаки. С меня хватит! Утром, отъехав лишь час от Манали, будто вырвались из зоны отчуждения, уже в Наггаре ярко светило солнце. И я не переставала удивляться тому, как я люблю Химачал, ничуть не меньше, чем Варанаси: эти изумительные, будто игрушечные, малюсенькие деревеньки из сказочных домиков, приютившиеся на горных склонах; эти неподражаемые горные люди – простые и открытые, никогда не глазеющие на тебя, даже если впервые видят иностранца. Почему-то химачальцы выше жителей равнин, а ещё у них потрясающий «лисий» разрез глаз, по этим глазам я всегда отличу химачальца от приезжего, и чем выше, тем он ярче выражен. Если бы я была художником, я бы рисовала эти глаза, много много химачальских глаз.
   Клубящиеся Гималаи, заходящие солнце, окрашивающее небо и горы в космические оттенки с полотен Рериха: от сине-зелёно-фиолетовых до нежно бирюзовых и розово-опаловых. В очередной раз задаюсь вопросом, почему Рериха считали гениальным художником, он же просто писал, что видел, приезжаете в индийские Гималаи – здесь небо нереального цвета, здесь нереально красивые мужчины и женщины рожают нереально красивых детей, а вода высоко в горах кристально чистая. Гималайские орлы, парящие в воздухе, запах столетних сосен, хвои, облака, которые можно увидеть у себя под ногами в сезон дождей, будто клочья ваты или огромные ватные одеяла, которые дышат, испаряя влагу, кажется, их можно потрогать руками, лизнуть, ощутить на вкус. Какой вкус у неба? У неба вкус поцелуя с любимым.
   Восемь часов тряски в трёх локал басах, спустилась на 500 м вниз – тепло и солнце. Меня встретил мой бутанский знакомый, поселил меня в домик на территории буддистского монастыря. Ом мане падме хум. Поживём в монастыре малость.

   Солтрим.
   Солтрим по-тибетски значит «дисциплина». Солтрим – моя соседка в буддистском монастыре. Она родилась в Италии, жила в Германии, США, Канаде, была американским солдатом. Воевала в Пакистане, Афганистане и что-то околовоенное делала в Германии, жила на Аляске. Стальная леди, прямо скажу, с мерзким характером. У Солтрим четыре сына, один в Канаде, другой в Америке, двое других я так и не поняла где, Солтрим болтает без умолку и скороговоркой. Двенадцать лет назад Солтрим стала монахиней и живёт теперь в Индии. В ней горячая итальянская кровь бурлит, несмотря на то, что ей 65, её жизненной силе и энергии можно только позавидовать. Хотя она склочная малоприятная бабуля и дисциплины в ней, а точнее, самодисциплины, нет. Её учитель, видимо, был с хорошим чувством юмора, раз дал ей такое имя.
   Солтрим ругается со всеми. И даже пытается со мной, но у неё не выходит, потому что я убеждена, эта монахиня послана мне для прокачивания терпения и смирения. Мне везёт на чокнутых бабуль. Карма.
   Однажды была свидетелем диалога Солтрим с одним из обитателей монастыря:
   – Что ты сегодня делал? – Спрашивает монахиня.
   – Был на пудже…
   – Что за пуджа?
   – Я не знаю.
   – Наверное, это какая-то тупая пуджа, молодой человек, раз ты не знаешь, о чём она.
   – Закрой свой рот.
   – Иначе что? Ты убьешь меня?
   И она хлопает дверью так, что у меня сотрясаются стены.
   Солтрим, как и все пожилые люди, очень много разговаривает. От одиночества. Иногда я не понимаю, когда она говорит со мной, а когда с собой.
   – Послушай, девочка, ты что хинду?
   – А что?
   – Я видела тебя в храме Шивы.
   – Я хожу туда каждое утро.
   – Что ты делаешь в буддистском монастыре, деточка?
   – Живу. А вы?
   – Я монахиня. Буддистская монахиня. – Она начинает беситься.
   – Я вижу, Солтрим!
   – Ты глухая?
   – Что?
   – Я же говорю, глухая. Сходи к врачу. Я окликнула тебя утром, а ты не обернулась. Может, ты солгала своё имя? Русские всегда лгут.
   – Всё может быть, Солтрим, всё лишь колесо сансары.
   – Вы, русские, все психи. И сходи к врачу. Проверь слух. И лёгкие заодно, мне не нравится твой кашель. Мужа нет, бойфренда нет, никого нет, почему никто о тебе не заботится?
   – Я люблю быть одна.
   – Странная, ты очень странная.
   Я убеждена, что Солтрим добрая в душе, просто у неё была нелёгкая жизнь, она пытается быть монахиней, но с таким бешеным темпераментом ей никак не успокоить свой ум. Она днями напролёт медитирует. А толку?
   Она помогает мне стирать. Я не могу с этой заумной японской стиральной машиной совладать. Там надо миллион манипуляций совершить, чтобы получить результат. Я не могу запомнить. Солтрим выгоняет меня из прачечной, говоря, что русским не дано понять, особенно глухим, и только обделённые мозгом люди насыпают столько порошка. Выгоняет на рынок за продуктами ей, у неё проблемы с бедром, ей тяжело ходить, а наш монастырь на вершины горы, рынок внизу. Покорно плетусь на рынок. И если она придерётся к тому, что я купила, заберу всё себе, даже не буду думать об этой склочной бабке. Да, пару раз я назвала её про себя старой сукой, а может, и не пару. Каюсь. Хотя нет.
   По возвращении с базара я вижу своё бельё аккуратно развешенным на нашем балконе, а Солтрим, сидящую в кресле с палкой, сторожащую мою одежду от обезьян. Я верю в то, что она хорошая и заботится обо мне, а не потому что боится, что я не пойду для неё на базар больше, если она не будет мне помогать.
   Так проходят две недели. Солтрим ругается со всеми, кроме меня. Со мной попросту невозможно поругаться. Она потеряла надежду на это, говорит, что я спокойная. Я отвечаю, что внешне спокойная, бешеная внутри. Она говорит это хорошо. Почему? Не отвечает. Говорит, что я очень милая и у неё четыре сына и все с дурацкими женами или тупыми герлфренд. Я бы подошла её младшему сыну. Смеюсь. Говорит, навыбирали уродин. Смеемся. Я же странная, тупая, глухая и русская, как я могу подойти её чудному сыну. «Ты мне нравишься», – отвечает она. Неоспоримый аргумент для её сына, ещё бы.
   – Вообще-то я избавляюсь от соседей за пару дней, ты побила все рекорды, странная русская.
   – Даже не мечтайте избавиться от меня, Солтрим, – отвечаю я.
   Каждое утро ровно в восемь Солтрим стучит в мою дверь костылём. Игнорировать бесполезно. Она будет стучать до тех пор, пока я не открою. Два часа тарабанить оглушительно – без проблем, и орать громко тоже. Проще открыть – так можно быстро и безболезненно от неё отделаться. На мои просьбы не будить меня в такую рань, отвечает: «Юная леди, я не спрашиваю разрешения, будить тебя или нет. Я решила, что ты просыпаешься в восемь. Это не обсуждается!»
   – Солтрим, тут не армия.
   – Тут монастырь, а не лагерь для трудных подростков. Ты какой кофе любишь: с сахаром, молоком или, может быть, с мёдом?
   – С сахаром и молоком.
   – У меня есть кофе машина, но я ненавижу молоко, сахар и мёд. Я пью эспрессо. Машина только большую чашку может сделать, мне это много, я буду отдавать тебе половину, мне жалко выливать. А сахар и молоко ты купи.
   – Спасибо, но…
   – Никаких но.
   Каждое утро в 8 утра стук в дверь костылём:
   – Просыпайся, странная русская! Держи свой кофе. – Протягивает мне горячую чашку. – Милая пижама. Хватит спать, никто не спит.
   Я беру чашку, закрываю дверь и снова ложусь спать, потому что наступает долгожданная тишина: Солтрим уходит до вечера медитировать в пещеру. А с 4-х утра она начинает гундеть свои мантры и колотить в бубен. И так два часа. Потом, видимо, она готовит завтрак, потом варит кофе, в это время громко разговаривая сама с собой. А потом она будит меня и уходит по своим монашьим делам. Выспавшись, я выливаю кофе, мою чашку и вечером возвращаю Солтрим. Утром всё повторяется сначала.

   Так прошёл месяц. Потом Солтрим уехала, обняв меня на прощание и сказав, что страннее меня она не встречала. И что будет молиться за меня. Спасибо, Солтрим.

Прашар лэйк

   Мне нравится мой бутанский друг Сонам тем, что он лёгкий на подъём. Позвонить ему среди ночи и сказать: «Сонам, а поехали…» не важно куда, он сорвётся, накинет свою синюю матерчатую сумку через плечо, наденет не снашиваемые трекерские ботинки, драные джинсы, бейсболку с Бобом Марли, и мы помчимся на встречу приключениям. Нет, я конечно не звоню Сонаму ночами, но если бы позвонила… В этом тесном малюсеньком городишке, опостылевшем и наполненном стариками, Сонам живёт уже 7 лет, в этом причина, что он всегда готов ехать, идти, лететь, двигаться.
   Проснувшись до рассвета, мы встретились на автобусной станции и пошли пешком в направлении города, в ожидании первого автобуса. Приятная предрассветная прохлада, мой рюкзак тащит Сонам (вот зачем нужны мужчины в путешествиях!), горы пахнут хвойными лесами, в уме тихо и легко. Вот и первый автобус. Доезжаем до города, пересадка. Шесть часов вверх по серпантину в жуткой тряске, подъём на 3000м. Меня укачивает на серпантинах в дребезжащих на каждой выбоине рабоче-крестьянских автобусах, помнящих ещё времена Махатмы Ганди. Принимаю таблетки от укачивания, от которых голова перестаёт соображать, мозжечок функционировать, и тянет спать. Сонам заботливо укладывает мою голову к себе на плечо. Пытаюсь спать, подпрыгивая на каждой выбоине. И вот, спустя шесть мучительных часов, мы достигаем Прашара. Кругом снежные горные пики, отражаясь от которых, солнце бьёт в глаза с десятикратной силой, от бешено-зелёной травы режет глаза. Высоко парят орлы. Сонам выкуривает косячок, после чего спрашивает, болит ли у меня голова. Виски ломит, но я думаю, что это от таблеток, а Сонам думает, что он много выкурил. А это просто горняшка. Шевелиться не хочется, хочется просто сесть и смотреть на горы, парящих орлов и траву. Где-то внизу, под ногами видны поросшие лесом склоны, но тут уже высоко для буйной растительности. Сонам узнаёт, что автобус ходит раз в день, и если через час мы в него не сядем, то придётся тут ночевать. Значит, будем ночевать. Мы сваливаем свои вещи в сырой и промозглой комнате и идём изучать Прашар.
   Узкая скользкая ослиная тропа приводит нас к священному озеру и храму. Трава вокруг озера бешено зелёная. Посреди озера плавучий остров, говорят, он двигается по периметру озера, и если посмотреть фотографии разных лет – ясно видно, что остров кочует. На самом острове трава в человеческий рост, а может, и выше, и она шевелится!!! Как живая. Будто внутри кто-то бегает. Я думаю, что трава живая, она питается животными, незнамо как оказавшимися на острове.
   Ночь наступает резко, как всегда бывает в горах. А чем выше – тем внезапнее ночь. Вечером мы сидим у буржуйки рядом с местным дедом, дед крутит косяк. Комнатёшка заполняется густым пряным дымом. Только тусклые искры буржуйки, холод высоких гор и ощущения, что ты на краю земли. И космический холод. Я даже обрадовалась, что с Сонамом мы делим одну комнату и кровать – теплее будет. Впрочем, я отгородилась от Сонама спальником и горой одеял, видимо, права была Аша – я решила выиграть чемпионат мира по целомудрию.
   Ночью Сонаму названивают какие-то девицы, я знаками показываю: выйди из комнаты, мешаешь спать. На что он знаками объясняет, мол, холод собачий из-под одеяла вылезать и пытается поскорей завершить разговор с девицей. Девица очень назойлива и не хочет класть трубку. Сонам сбрасывает её, она перезванивает, он кричит, что поздно, поговорим завтра, ты пьяна. Я громко и чётко произношу: «Любимый, хватит разговаривать, согрей меня!» Девица прекращает разговор. Ревнивая. Сонам благодарит меня. Говорит, индийская несовершеннолетняя девица обкурится в общаге колледжа, выпьет, а потом названивает, а ему жизнь дорога – с индийскими девками связываться. Между прочим, про согреть – это актуально. И ничего я не хочу чемпионат мира по целомудрию выиграть. Но Сонам безответно влюблён в какую-то русскую Дарью.
   На рассвете, промёрзнув до костей, идём греться на солнце, Сонам включает Боба Марли. Мы всегда путешествуем по Химачалу втроём: я, Сонам и Боб! Уезжаем на дневном автобусе.

Монастырь

   Я живу в доме ламы – настоятеля буддистского монастыря на самой высшей точке горы. Кроме меня там сестра ламы – она же прислуга, мать ламы, и он сам. Лама похож на большого ребёнка, добрый и наивный. Мне нравится жить в его семье, точнее, как бы в его семье, потому как никакого отношения я к его семье не имею. Из моей комнатки в монастыре весь этот мир с новостями, терактами, экономическими кризисами, женитьбами и разводами кажется такой явной галиматьёй, враньём и абсурдом, что мне хочется петь от собственного прозрения. Какое всё это имеет ко мне отношение? Да ровным счётом никакого. Мишура, призванная прятать настоящее «я» человека. В Коране сказано, что жизнь – всего лишь мост, надо пройти по нему, но не строить на нём зданий. А люди живут так, будто жить им осталось 500 лет. Может быть, истинный смысл жизнь – это с утра с чашечкой кофе взирать на Гималаи, слушать гунденья монахов, медитировать и быть спокойной и светлой. Глаза из карих стали зелёными. Признак старения или просветления?
   Мансун начался точно по расписанию – 15 июня. Влажность резко повысилась до критической отметки, всё время хочется спать и болит голова – смена сезонов. Гималаи кутаются в туман, облака заматывают им уродливые бока, будто бинтами раненному бойцу в лазарете. Повылезали всяческие невиданные насекомые. Но больше всего мне «нравятся» летающие тараканы. Размером с кулак. Они садятся ночью на лицо, я давлюсь собственным криком, потому что монастырь спит. Просто проверка на прочность, к тараканам и мухам в еде, крысам в кафешках уже отношусь давно, как к должному. Надо воспитывать смирение, привыкать и к этим тварям. Пусть бы они жили, но на лицо-то зачем садиться. И летают стремительно – не поймать. Нажаловалась ламе на них. Лама посмеялся, посмотрел в мои зрачки, будто до дна достать хотел, сказал, чтоб я карму свою не портила, нельзя убивать никого, а чтобы звала его сестру, она будет ловить их и выпускать на волю. Какая же реакция и скорость у сестры, я за этими таракашками угнаться не могу.
   Время в монастыре течёт странно. То неправдоподобно быстро, то сверх медленно. Кто-то в доме курит гашиш. По ночам. На первом этаже моя комната и комната сестры. Лама и мать живут на 2-м. От нечего делать провожу следственный эксперимент. Но он не удаётся. Не хочется шляться ночью по чужому дому, вдруг увидят. Постепенно делаю вывод, что покуривают все потихоньку: и сестрица, и мамаша, и сам лама. Кажется, что мозг разлагается во время сезона дождей. Жарко и влажно. И в Варанаси жарко и влажно. Если не видно разницы – срочно домой, в Бенарес!!!!

Банарас

Автобус – 12 часов, поезд – 13 часов, целый день между поездом и автобусом – уже какой-то обыденный маршрут. Парилка невыносимая. Но Варанаси даёт мне силы. Ганга прибывает с каждым днём на несколько метров, слизывая гаты, бреду по щиколотку в воде. Ах, Банарас, город-магнит, во все сезоны невыносимо прекрасен и восхитительно ужасен.
Из-за жары и влажности все лавки и шопы закрыты до 4-х-5ти вечера, купить что-то становится проблемой. А отключения электричества никто не отменял. Куском мяса валяться на кровати, под неработающим вентилятором, проклиная город, дожди, жару и всё, что можно. В чайной ни одного иностранца, галдят толпой индусы. Ашу никто не видел, она уехала вскоре после меня. Суреш, как я знала, поменял +45 Варанаси на +42 Ришикеша. Заканчивается виза, надо ехать в Непал, заодно остудить слегка голову. Может, когда я вернусь, вернутся Аша и Суреш? А пока в чайной Красавчик строит мне глазки, Ямрадж каждый день спрашивает, нет ли новостей от Аши. Новостей нет.

Катманду

   Теперь на вопрос «Ты где?» я могу без зазрения совести ответить: «Где, где, в катманде!»
   Первый раз буду переходить границу государств пешком. В первый раз всё забавно и весело. Ощущение новизны. Ощущение себя живой. А потом ходишь, как в соседний магазин за табаком, никакого романтизма.
   Поезд задержался на три часа. Три часа я стояла и сидела на полу, до 2-х часов ночи, пряная влажная ночь душила лёгкие, дождь лил как из ведра, Банарас прощался со мной. Наконец, я села в поезд и провалилась в сон. Ни одного иностранца, одни мужчины, косятся. Чёрт с вами! Коситесь. Не впервой. Люди улеглись в тамбуре на прерывистый ночной полусон-полубред. И вот он – Горакхпур, индийская тьмутаракань. Надеваю платок, прячу лицо, одни глаза – защита от пыли, грязи, солнца и алчных животных взглядов. Благодарю себя за то, что ночами учила хинди – быстро ловлю автобус, на котором простым шрифтом деванагари табличка – пункт перехода границы. Три часа по пыли, трясусь по выбоинам и ухабам, за окном мелькает нерафинированная Индия, ни в сказке сказать, ни пером описать. Усталая, грязная, вываливаюсь из автобуса. По дороге толпы людей идут в обе стороны. Главное не пройти мимо будки погранцов, которая скрыта от глаз среди базарных лавок. Жарко невыносимо, рюкзак давит плечи. Ничего, ничего, ещё часов так 20, и я в Катманду, главное перейти границу, и можно расслабиться, хорошо, что я с утра тут, жутковатое место, особенно для белой девушки. А вот и будка – штамп о выезде, никаких вопросов. И следом табличка Indian border ends. Через 10 метров такая же скромная будочка – непальский чек-пост. С раннего утра я тут одна – развлечение погранцам: а что, а куда, а зачем, а почему одна; две каких-то бредовых анкеты, отсчитать баксы, шлёпают визу, похожую на бутылочную этикетку, за 25 баксов могли бы и покрасивше нарисовать. «А почему только на две недели? Мадам ещё не знает, как прекрасен Непал», нагло лгу, что визу продлю и буду в Непале минимум месяц. Вэлком ту Непал, мадам, ё фёрст непали виса, энджой! Ну чего уж, буду энджоить, деваться-то некуда. Прохожу в ворота Welcome to Nepal. Ура, граница пройдена, оглядываюсь назад, в мою Индию, машу ей рукой: до скорых, я надеюсь, встреч, спасибо за всё!!!
   Жуткая пограничная деревенская дыра, грязная, пыльная, но, в отличие от Горакхпура, в этой пограничной дыре все привыкли иностранцам и не обращают внимания. Покупаю в ближайшей конторе билет на автобус до Катманду. Непальские автобусы дадут фору даже индийским – 350 км за 13 часов, спинки не откидываются. Я в пути уже 15 часов и ещё 13 тряски по горам. Эээх, будет, что внукам рассказать, которых у меня не будет.
   Вся моя прошлая жизнь кажется нелепым и смешным сном, а есть только рюкзак за плечами, дальние дивные страны, дорога и приключения. 13 часов полусна – полубреда. В 5 утра очухиваюсь от дождя, холодного и липкого, водитель теребит меня за рукав: «Катманду, мадам, выходите!» Вот это холодина!! После нескольких месяцев адовой жары, вдыхаю прохладный воздух, стою посредине дороги, напяливаю кофту, одеваю кеды. Не помню, как добралась до отеля, ещё умудрилась торговаться до безумия. Холодный, просто ледяной душ, кутаюсь в три одеяла, проваливаюсь в сон. 32 часа в пути – поезд, 2 автобуса. Это было… непросто.
   Очнувшись от уличного шума, не сразу понимаю, где я. Вылезаю на улицу – я в лабиринте Тамеля – туристического гетто Катманду. С моим топографическим кретинизмом запоминать дорогу бессмысленно. Просто кладу визитку отеля в карман, выхожу плутать в лабиринтах. Даже после лабиринтов улочек Варанаси, Тамель кажется бермудским треугольником – чёрт ногу сломит. А воздух какой: как не привычна я к грязному и пыльному воздуху, но в Катманду дышать невозможно, пыль, смог, воздух липкий, оседает в лёгких, даже местные ходят в марлевых повязках, а мотоциклисты в намордниках с фильтром. Заматываюсь в платок по глаза. В Непале есть только одна работа – обслуживать туристов, вот и всё. Продавцы снаряжение и экипировки для трекинга, кафе и рестораны, водители автобусов, персонал отелей. Всё. Все остальные работают в Индии, Индию при этом хулят, на чём свет стоит. Я крутой непали, а Индия – отстой. Но я и моя семья там работаем и живём. Таков местный менталитет. Неприятно с ними. Но утешаю себя тем, что можно потерпеть Катманду две недели. Хотя глупо судить о стране по столице. Дели – это не Индия. Непал – это не Катманду.. А сейчас пытка Катмандой! Впрочем, тут есть и свои плюсы. Нравы. Нравы нашего городка. Непал активно колонизируется китайцами, китайцы вносят свою культуру всюду. Тут мальчик и девочки – сладкие парочки, никто не смотрит похотливыми взглядами, не капает слюной. После 6 вечера на Тамеле предлагают секс, драгс, рок-н-ролл. Я про секс даже сначала не поняла. Решила уточнить. Мне предлагались на выбор юные и full power смазливые непальские мальчики. Ну слава богу, меня никто не домогается, не нужно им моё белое тело, просто обычный базар: гашиш, марихуана, brown sugar, мальчики – набор. Отвечаю, что нет денег, говорят: заплати за полчаса. Смешные. А гашиш будешь? Бонусом к мальчику, твоим друзьям скидка, тебе во 2-й раз скидка. Ааааааа. Вообще от Катманду ощущение Америки 70-х: везде и все пьют пиво, курят, фри лав, секс, драгс, рок-н-ролл, чувство вседозволенности и свободы, пачками ночные клубы со смесью европейских и индийских хитов, транс, электро, супермаркеты, и снова пиво, гашиш, фри лав. После 6-ти месяцев в более чем пуританской Индии эта свобода сносит крышу. В Тамеле пахнет свободой. Дикой и необузданной, пахнет историями Керуака, вот-вот Дин из «На дороге» покажется из-за угла. Вот такой он, Катманду!!!

Угур

   Объявился Угур в Покхаре (туристический город в Непале), сказал, что сыт по горло Непалом и непальцами, но он доделывает свой очередной документальный фильм и через несколько дней прибудет в Катманду. Я обрадовалась Угуру, как старому доброму другу. Ну и что, что он всегда хочет секса, всегда же можно отказаться от этого заманчивого предложения, зато он снова поучит меня монтировать фильмы. Я начинаю сходить с ума от скуки в Катманду. Тут платно всё: площади, парки, храмы, ничего нет фри. Причём цены не чисто символические, а безумные. Храм – дом Бога, почему я должна платить? Нет, разумеется, где можно было просочиться бесплатно, я это сделала, но на этом всё. Общаться в Тамеле с пафосными туристами, слышать их разочарованное: «Вы не видели Джомолунгму, вы не ходили вокруг Аннапурны? Что вы тут делаете?», не-не-не, увольте. Книжки по хинди я оставила в Индии. Электричества нет по 12—15 часов в сутки, но, благо дело, в коридоре висит график отключения на каждый день – можно спланировать время, принять горячий душ, постирать. Вот в Варанаси отключения света – всегда сюрприз, никто не знает, когда отключат и когда включат. Непал в этом плане дисциплинирован. Всё по плану, всё по графику. Приедет Угур, будет веселее.
   В качестве развлечения хожу через день к 7 утра в индийское посольство. Посольство можно опознать по длинной очереди желающих, выстраивающихся вдоль дороге ровными рядками. Непальцы не знают, где главная площадь их города (потому что все достопримечательности на английском отчего-то везде заявлены, но они имеют локальные названия, местные не знают английских названий, а в интернете и путеводителях нет локальных названий), но вот Индиан Эмбaсси знают все поголовно, даже в 6.30 утра любой подскажет дорогу. В очереди в посольство можно попить чай, поболтать, послушать разные увлекательные россказни о том, как люди, имеющие нечистые визовые истории, молясь всем богам, скрестив пальцы, надеются получить любыми путями новую индийскую визу. Я как-то расслабляюсь, в Индии, чем больше у тебя виз – тем подозрительнее и больше шансов в отказе. По сравнению с чьими-то 16-ти визами, мои 5 – просто семечки, люди просто умышленно «теряют» паспорта, чтобы обнулить визовую историю. И все хотят, жаждут в Индию, назад домой, к истокам. Тут я чувствую себя в своей тарелке.
   Наконец-то приезжает Угур. Моется в моём душе, так как его номер без ванной, ходит в полотенце, из-под которого якобы случайно что-то вываливается. Я не выдерживаю, заявляю, что моя комната – мои правила, у меня в комнате положено ходить в трусах как минимум, обижается, прячет всё в полотенце. Просит назвать 10 причин, почему я отказываю ему в сексе, он сделает всё, как я хочу и так далее и тому подобное. Популярно объясняю ему, что к чему, хотя 10 причин у меня не находится. Благодарит за искренний ответ, но обижается и уходит. Ну и иди. Озабоченный. На другой день возвращается, извиняется, говорит, что тема закрыта, говорит, видел Ашу в Дарамсале с её бойфрендом, оба выглядят как молодожёны. Ха, не удивлюсь, что Аша и замуж могла выйти за своего Джогиндера, от неё всего можно ожидать. Угур вздыхает, хороша Аша, да не наша, а мужняя жена.
   Интересные новости. Увижу ли я Ашу когда-нибудь. И что она и в самом деле с Джогиндером?
   Продолжаем с Угуром монтировать какую-то лажу, днём снимаем Тамель, вечерами смотрим фильмы. Через 10 дней после прибытия в Катманду, я получаю индийскую визу и немедленно возвращаюсь в Индию.

Любимый

   Я сижу на гатах, примерзая к ледяным камням, ветер насквозь продувает уши, шею, спину. Мельтешат лодки, окружённые десятками чаек, которых здесь называют сибирскими птицами. Заходящее солнце поедается городом. Зима длиною в месяц кажется мне невыносимо длинной, нескончаемой. Банарас. Январь.
   (Из дневника).
   У меня есть мой любимый. Любимый город. И это истинная любовь, в шаге от ненависти. Много минусов у этого города, но он тянет, как магнит, когда ты здесь – ты его ненавидишь, а во вне скучаешь по нему. Как я счастлива в бесчисленный раз вернуться в мой Бенарес! В муссонный невыносимо жаркий Банарас. За время моего отсутствия Ганга полностью поглотила гаты, гулять негде, ходить некуда, разве что к Нанди в чайную. Отмывшись и отоспавшись после долгой дороги, прихожу в чайшоп. Я скучала даже по Калу, стреляющему у Нитиша сигареты, в своём репертуаре чещущему в штанах. По коровьим глазам Нитиша, встретившим меня немым вопросом: «Где Аша?!!», по Очкарику, молнией вскочившему, чтобы уступить мне место. Сажусь на Ашино излюбленное место – левый угол дивана. Я скучала даже по Прашану, который теперь вместо Аши решил меня показывать своим туристам.
   – Мадам-джи, Суреш бхай (бхай-брат) вернулся! – восторженно изрекает Нанди.
   – Аччха, бахут аччха ньюз хэ (хорошо, очень хорошие новости). Нанди бхай, а Ашу вы видели?
   – Мадам Аша как уехала, так и не возвращалась.
   Я перестала проверять почту, потому что поняла, ни Суреш, ни Аша не напишут мне никогда. Им никто не нужен. Они бы подошли друг другу, но слишком уж они похожи, чтобы быть парой.
   Как я скучала по самому лучшему в мире чаю. По моего городу, грязному, тлетворному, такому средневековому и ужасному, но такому магическому, дающему мне силы.
   Ганга широка и могуча в сезон дождей, течение настолько мощное, что сносит всё. Полиция запретила лодки, лодочники сушат вёсла, играют в карты и бесятся от безденежья и безделья. Вдоль гатов везде натянули канаты, чтобы люди могли окунуться в священную воду, и чтобы их не унесло течением. На главном гате даже дежурят спасатели.
   Поскольку гаты непроходимы из-за воды, в ближайшей к Ганге улочке не протолкнуться, все коровы переместись туда, все люди ходят там, не протолкнуться. Жарко и скучно. И нечем дышать. По ночам сижу на балконе и дышу. Днём сплю. Голова туманная. Не могу однозначно ответить, что хуже: +45 и адское солнце или +40 и дикая влажность. Стираю по 3 раза в день и после стирки сразу надеваю вещи на себя. Я люблю Варанаси, стоящий по уши в воде. И это честно. Это тотально ни на что не похоже!

Аша и Джогиндер

   «Аааааааа рахи хэ, аа рахи хэ» (идёт, идёт) прокричал кто-то из уличных мальчишек. И через несколько секунд появилась Аша. Похудевшая, похорошевшая, но какая-то тихая.
   – Аа, и ты здесь, – только и сказала она.
   Очень тёплый приём. Спасибо. Не то что бы я удивилась, но было не совсем приятно. Села. Стала курить одну за другой. Молча. Выцедила три чая. И также молча ушла.
   – Мадам джи, а что это с Ашей? – изумлённо изрекает Нанди.
   Я бы сама хотела знать, что.
   Позже я узнала, что Аша и Джогиндер расстались. Точнее не так: Джогиндер солгал отцу о сроках окончания учёбы, прибавив 1,5 месяца, чтобы побыть с Ашей, а когда время подошло к концу, он просто уехал домой. Не сделав ничего, чтобы остаться с Ашей. Аша предлагала ему работу учителем астрологии и санскрита в частной школе с оплачиваемым жильём, предлагала продолжить обучение и получить степень доктора санскритских наук. Но он не хотел. Он хотел жить с мамой, папой и коровами и делать ничего и ничего не хотеть до конца своих дней.
   – Ты всё время что-то хочешь, и ты счастлива при этом? – спрашивал Джоги.
   – Нет, – неуверенно отвечала Аша.
   – А я счастлив.
   В этом было их главное отличие. Он был счастлив априори. Она была априори несчастна. Спокойный тихий юный Джогиндер и горячая бешеная Аша. Лёд и пламя. Они подходили друг другу как паззл, притягивались, как плюс и минус. У Джогиндера была ответственность перед своей семьёй, культурой и религией. Только перед женщиной, которая его любит, не было никакой ответственности. Она знала это с самого первого взгляда, всегда. И принимала. Просто кусочек счастья. Миг. Жизнь.
   Аша ненавидела себя за эту любовь, но поделать ничего с собой не могла. Джогиндер каждое утро до рассвета уходил в горы и приносил ей охапки ароматных горных цветов, потом делал свои пуджи, готовил завтрак и мыл посуду. Несмотря ни на что, Аша чувствовала себя королевой. Потом они спускались с горы в город, и Джогиндер нёс её с горы на руках, чтобы она не устала, всё время повторяя: «Я мужчина, я большой и сильный, моя женщина не будет с горы и на гору лезть пешком!», Аша посмеивалась и была счастлива. Она знала, что у них есть только полтора месяца и ни дня больше. Это как знать дату собственной смерти: вычёркивать мысленно дни в календарике. Иногда они по целым дням не выходили из комнаты, не хотели видеть никого, кроме друг друга и тратить время на внешние раздражители.
   В городке все считали их молодожёнами, индийцы подходили к Джогиндеру со словами: «Какая у вас красивая жена», на что он улыбался своей солнечной улыбкой, а иностранцы спрашивали Ашу: «Ваш муж?», на что она тоже только улыбалась. Муж на полтора месяца. Порой её бесила позиция Джогиндера: дескать, я тебя люблю, но пальцем не пошевелю, чтобы быть с тобой. И вроде бы его отец не против, чтобы сын остался в городе и нашёл работу, но Джогиндеру не надо ничего. Ему нужна Аша только как яркое воспоминание юности, девушка – иностранка, первая женщина. Любил ли он её? Конечно, любил. Но в рамках своей табуированной культуры, ему даже в голову не приходило, что есть такая опция, как пытаться жить своим умом и своей жизнью. Он любил свою землю, свою деревню и семью гораздо больше, чем Ашу. Даже не поднимался вопрос о выборе. Не было никакого выбора. И быть не могло. С ним невозможно было даже поругаться, он был идеальным мужем, делал всю домашнюю работу, не шёл на конфликты, всегда их нейтрализовал и заботился об Аше, как о самом драгоценном в жизни. В свою очередь, Джогиндер не понимал Ашу: чего она хочет, почему ругается, почему, раз у них так мало времени, она тратит его на попытки его разозлить, ведь он честно сказал ей, что у него с 4-х летнего возраста невеста, что свадьбы быть не может, что храм – святое место и нельзя туда ходить, если спишь не с женой, только после ритуалов очищения, а она не понимает элементарных вещей, она думает, что она для меня грязная, но она для меня чище всех индийских девушек вместе взятых, у меня нет ничего, а она меня любит. Зная наверняка, что у меня нет денег, и я никогда на ней не женюсь. Она святая! И почему она предпочитает поедать манго килограммами ежедневно, вместо того, чтобы на эти деньги звать раз в неделю уборщика? Это не браминское дело – мести и мыть полы, а тем более туалет. Унизительно. Осталось три дня… я не могу ей рассказать, как болит моё сердце, охваченное железным ободом, как объяснить ей, что мне тяжело дышать. Как дышать без неё? Я не умею это сказать. Смотрю, как она спит, боюсь дышать, чтобы не разбудить. Шива послал мне её в подарок. Мою Ашу.
   В день, когда Джогиндер сел в автобус, уезжая домой, Аша рыдала весь день и всю ночь, а утром села в автобус до Дели, а оттуда вернулась в Бенарас – город разбитых сердец.

Мумбай

   На Ашу было больно смотреть, она молчала всё больше, всё чаще они шептались о чём-то с Сурешем. Однажды Аша говорила о чём-то с Нитишем-Ямраджем, после чего пришла мрачнее тучи и выдала: «Ты же собираешься в Мумбай! Можно с тобой?! Знаю, у тебя дела там какие-то, могу таскаться с тобой по твоим делам, могу… ничего не могу. Просто поехали!» Мы раздобыли билет для неё и через пару дней уехали в Мумбай.
   Бомбей – Мумбаи – финансовая столица Индии, самый дорогой мегаполис Южной Азии. Мы с Ашей заселились в какую-то убогую хмурую дырищу, по описанию очень похожую на ту дыру, где жил Лин из легендарного Шантарама, по крайней мере, меж собой, мы решили, что живём именно в Шантарамском месте. Хоть как-то дырища должна скрашиваться за такие бешеные деньги. Горячей воды нет, принимая душ в общественной душевой, я злобно шепчу: «Если хочешь быть здоров, мать твою, закаляйся!», Аша орёт из соседней кабинки: «Ом Намах Шивйя, Ом Намах Шивайя, факинг Мумбай!» Вот так мы и мылись. Персонал дыры утверждает, что летом горячая вода никому не нужна, а ведра нет, чтоб постояльцы не стирали, не тратили воду, а отдавали в прачечную при -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

дыре.
   В качестве бонуса, наша дыра была рядом с отелем Тадж и в 5 минутах ходьбы от Ворот Индии. Мы толкались по набережной вечерами, смотрели на кораблики. Я вздыхала от безденежья и ежедневного мотания в Андери (район Болливудских киностудий), Аша – от расставания, но не показывала виду, утешала меня и всячески поддерживала. Богини, даже страдающие – они всегда остаются богинями. Выше всего. Я рассказывала Аше околоболливудские байки, про своего агента, мы смеялись, вроде бы она грустила поменьше.

   Агент.
   Мой агент – это типичный болливудский агент, который отрабатывает свой гонорар тем, что подгоняет кучи девочек на кастинги, организуя, тем самым поток, и не важно, что заказчик на данный проект не рассматривает блондинок или ему нужны полные барышни для ивента. Агент приведёт всех, чтобы показать, как рьяно он работает. Ногти его обгрызены до костей, он изо рта пальцы не выпускает, раз в 10 секунд, а то и чаще, смотрится в зеркало: «Я ведь красивый, да?», «ты мудак» – хочется ответить мне. И снова: грыз-грыз ноготок, хрум-хрум, взгляд в зеркало, поправил чёлку, тыкнул в телефон, снова грыз-грыз ноготки и снова зеркало и снова тык-тык в телефон. А потом выдаёт (раз в полчаса стабильно!):
   – Я буду твоим удивительным бойфрендом. Я красивый.
   – Спасибо, я замужем.
   – Мы не скажем мужу.
   – Нет, спасибо.
   – Я ведь красивый и изумительный мачо (погрыз ногти, поправил чёлку в зеркале, тыкнул в телефончик). Найди мне девчонку такую же красивую как ты, тогда я тебя на 10-дневный проект поставлю по 5000 за день. Не плохо, да?
   – Если бы я была сутенёром, то не искала бы у тебя работы!
   – Нет, не проститутку, девушку. Хорошую. Честную. Я ведь удивительный бойфренд. (Взгляд в зеркало, хрум-хрум ногти, тык-тык в телефон). Есть проект, 4000 платят за день, 15 дней, нужно горничную сыграть в сериале. Давай пошли со мной на презентацию, сейчас поедем платье тебе купим, еды там навалом, напитки, виски, что хочешь, наркота тоже в наличии, там всем скажешь, что я твой удивительный бойфренд, как мы любим друг друга, ну и потом ко мне, и роль твоя.
   – Сначала на кастинг, намекни там, чтоб меня взяли, и только меня, а потом на презентацию, и я там что хочешь скажу, что ты лучший мужчина в моей жизни.
   – Круто. Поехали. (Хрум-хрум, грыз-грыз, взгляд в зеркало, чёлка.)
   Как его водитель выдерживает? Мне хочется пристрелить Агента. Преомерзительнейшее существо. Меж тем он продолжает:
   – Друг сейчас написал, надо деву на камасутра-муви (порно), блондинку, 400 баксов за день, если у тебя ума хватит протормозить, будут 2 дня снимать – 800 баксов срубишь.
   – Нет, спасибо, давай без камасутра муви.
   – Завтра сигареты раздаёшь богатым дядям, потом платье и презентация. Там посмотрим. И улыбайся, а то меня уволят.
   – Есть улыбаться. Раздавать сигареты богатым дядям, – уныло повторяю я. Работать белым человеком – та ещё мерзотная работёнка. И улыбаться богачам.
   Аша спрашивает, когда я закончу, надо валить. Сама она познакомилась с Джеромом – поистине Шантарамским персонажем. Джером травит ей байки, поит пивом и соблазняет работой учительницей в бомбейской школе.
   Я закончила работу, и мы покинули клятый Мумбай. Я всё больше опасалась за Ашу.

Аша

   Узнавая Ашу всё ближе, я стала жить её интересами. А интересна Аше была реальная индийская жизнь, она хотела влезть в голову к индусам и понять, как она устроена. По мне так, в головах, кроме опилок, изучать было нечего, но Аша считала иначе и проводила свои эксперименты. При этом она говорила, что спать с изучаемым объектом является необходимым условием, ибо через постель познаётся истинная сущность объекта изучения. Но это были лишь слова. На самом деле (или это мне так хотелось?) она просто мстила Джогиндеру, зная, что ему доложат. Зачем и почему она хотела выглядеть потаскухой как в его глазах, так и в глазах общественности (местного населения) – для меня тайна, покрытая мраком. Аша как-то обмолвилась, что раз уж все её считают проституткой, то чего уж там, надо соответствовать. На что я сказала ей: «А если бы люди говорили своими языками, которые как помело, что ты поедаешь ночами тараканов и пьёшь змеиную кровь, тоже бы стала это делать, чтобы соответствовать?», на это Аша мне заявила, что я ничего не понимаю и мне бессмысленно что-либо объяснять, ведь я же выиграла чемпионат мира по целомудрию.
   Аша думала, что меняя одного, можно изменить многих. Почему-то она была не согласна со средневековыми нормами и хотела бороться с ними. Но это была не её страна.
   Индийское кастовое общество поддерживается браминами, которые и культивируют тысячелетиями все табу в сознании населения, тем самым сохраняется привилегированность касты браминов, и общество само себя, таким образом, сохраняет. Пуджари – служитель культа, никогда не пойдёт против общественной морали, собственно им самим и поддерживаемой, ибо это есть саморазрушение. Глупо надеяться, что если с молоком матери ребёнку вдалбливается: секс – это плохо, что прикасаться к женщине стоит только для продолжения рода, что женщина – грязная и низкого рождения по своей природе, глупо и самонадеянно мечтать разрушить этот стереотип, особенно в среде пуджари, которые читают Веды, и их сознание наименее восприимчиво к изменениям. С другой стороны, именно пуджари (брамины) могут оказать влияние на массы. С третьей стороны, какое Аше дело до того, чтобы индийские мужчины могли нормально общаться со своими женщинами, не боясь общественного мнения. Суреш считал, что Аша просто хочет, чтобы мужчина не боялся идти против общественного мнения, любой человек не боялся того, что скажут соседи, а поступал так, как велит ему сердце и совесть, и если он сказал девушке привет, а вся улица считает, что они любовники – это их право. Я часто спрашивала Ашу об этом.
   – Аша, вот скажет индиец индианке «Привет!», сходят они в кино, а потом вся улица или вся деревня и весь город будут о девушке плохо говорить, никто потом на ней не женится. И кто виноват в этом будет? Парень, которому ты сказала, что общаться с девушкой – в этом нет ничего плохого, или ты будешь в виновата в разбитой жизни девушки?
   – Ты вечно всё переворачиваешь. Хорошо, расскажу тебе. Ямрадж. Все вокруг знают, что он влюблён в меня. Я ему позволяю учить меня хинди, хотя прямо скажем, учитель он никудышный. И тут он пишет мне: «Я не буду больше учить тебя хинди, потому что люди думают про нас плохие вещи!», и что бы ты сделала на моём месте?
   – Ничего. Забила бы. К тому же он плохой учитель.
   – Я не могу так. Человек не осознаёт, что если он чего-то хочет, то к этому надо идти, преодолевая препятствия. Он меня много раз спрашивал, люблю ли я его, на что я прямо заявляла, что нет, что я не могу любить человека, который от меня отказывается, только потому, что эта быдлятина Калу, чешущий в штанах, что-то там сказал. Что так называемые «люди» – это малолетние пацаны из чайной, которые от безделья просиживают там штаны целыми днями, что они Ямраджу ни друзья, ни родственники, они – никто ему, и за что уважать человека, для которого мнение «никого» более значимо, чем мнение возлюбленной. Что это за любовь такая: я люблю тебя, но я с тобой не буду разговаривать, если ты меня любишь, мы будем с тобой ночами переписываться в социальной сети, а потом что? Что потом?
   – Оооо, бедный Ямрадж, бедный Нитиш, у него же в мозгу заискрило от такого.
   – Что за мужчина такой, – продолжала Аша, – который вместо того, чтобы заставить Калу с товарищами заткнуться, перестаёт общаться, просто перестаёт общаться, а то люди говорят… плохие вещи, видите ли.
   – Аша, ты в Индии, детка. Здесь иные законы. Получается, ты хочешь из Нитиша сделать то, что не смогла из Джогиндера?
   Я наступила на больную мозоль. Аша замолчала. Она считала, что всегда нужно жить своим умом, идти к своей цели и пыталась это донести до индусов. Она не понимала, что это в принципе невозможно. Как невозможно это донести 5-летнему ребёнку. Физиологически мозг индусов устроен так, что не в силах воспринять такую сложную информацию. Аша думала о них лучше, чем они есть. А зря.
   И вот так все наши споры с Ашей. Я не могла аргументировать ей свою точку зрения, хотя я чувствовала, что она в чём-то в корне не права, но не понимала, как это объяснить. Но Аша поплатилась за свои ошибки. А я мучилась чувством вины, потому что считала, что могла как-то предупредить ситуацию.

Бенарес

   Я снова переехала. В дцатый раз! Это потому что: кто ремонт в доме делает, кто закрывается, кто ещё что-то. Теперь я одна в четырёхэтажном здании. Моя комната не просто большая, она гигантская! В ней три кровати, кухня, в которой нет плиты и раковины, и я её использую под гардеробную – ставлю свои тюки, заряжаю девайсы. Но самое главное, у меня есть балкон. Прекрасный балкон. Можно сидеть на нём, глазеть на главную туристическую улицу, плеваться с него, при желании, тоже можно. А ещё сидеть на узкой кромке его заграждения, курить биди, а проходящие парни сворачивают на меня шеи.
   Я сижу на балконе, в два часа ночи проходит парочка за руку – только в это время суток влюблённые могут держаться за руки – никто не видит. Я, конечно, вижу, но они не догадываются об этом, и я иностранка, я им никак не наврежу своим видением. В минуты сидения на балконе меня пронзает острая любовь к городу, к городу мёртвых. Этот город стал моей судьбой, как и судьбой Аши, Суреша, Шанти и даже Флоренс. Я дышу влажностью. Влажной пряной июльской ночью. Напротив меня нежно-зелёный храмик, вечно закрытый, но мне нравится, что на расстоянии вытянутой руки у меня храм. Божество в нём на вид очень сурово. Но это мой храм, каждое утро, открыв глаза, первое, что я вижу – нежно-зелёный хинду темпл. И улыбаюсь. А первое, что слышу – это звук колокольчиков и «хар хар, Махадев!» Я сижу и ловлю каждое мгновение: вот я здесь, во влажном муссонном июле, сижу на балконе, город течёт по моим кровеносным сосудам, а потом всё это покажется прекрасным сном. Пытаюсь зацепиться всеми органами чувств за это ощущение, за мгновения. И вдруг приходит он… – ДОЖДЬ.
   И вот подул ветер. За месяцы зноя и жара, забываешь, что такое ветер, самое главное, этот ветер предвещает дождь. «Barish hogi» – будет дождь, говорю я, местные с надеждой смотрят в небо, оно совсем не мрачное. И тут внезапно из почти безоблачного неба редкими каплями, размером с кулак начинается дождь. Со всех сторон слышно: «Barish ho rahi hai!» – идёт дождь. Я забываю о том, что живу в одном из самых грязных городов мира, выбегаю на улицу и ловлю телом капли, крупные, тёплые, они ласкают. В эти мгновения я искренне верю, нет, не верю, я знаю, что это святая мать Ганга проливается с неба. Ловлю собой капли, мгновенно волосы, одежда, всё намокает. Никто не прячется под крышами и навесами, люди высыпают на улицу, кто намыливается и принимает душ из дождя, кто просто кричит от счастья, все счастливы. Это такое безусловное счастье, от которого хочется плакать. Просто нужно много недель адской жары и влажности, а потом подать в город дождь. В Бенаресе я полюбила дождь. Дождь, как чудо. Его впитываешь кожей, он ласкает губы, руки, он стекает с мокрых волос. Его любишь. Его хочешь. Его ждёшь.
   Однажды я видела такой муссонный ливень на Ганга аарти. Люди убегали под укрытия и в подсобные помещения. Пуджари пытались под лавиной дождя зажечь священные светильники. И когда наступил момент с огнями, многие люди вышли из укрытий и начали аплодировать, поддерживая ребят, стоящих под этой стихией. Сначала пуджари пытались поднимать вверх эти огни, но дождь лил с невероятной силой. И тут я увидела Ашу, эта сумасшедшая стояла посредине, в красном платье, хлопала громче всех и пела, пела вместе с пуджари. Она поддерживала своего любимого, зная, что у него нет дома горячего душа, и что она с ним, разделяет священное действо. Странное ощущение со стороны: индуистская священная церемония, индусы кто под зонтами, кто с пакетами на головах, жмутся по 10 человек под один зонт; и в центре всего этого, одиноко, прямо в сердце площадки для зрителей стоит иностранка, аплодирует и поёт, даже индусы не знают слов, а Аша знает. Я тогда пожалела, что у меня нет камеры, я бы сняла, возможно, самые проникновенные кадры в истории города. Хотелось выйти и поддержать Ашу, но в тот момент мне почему-то не нравился дождь. Я полюбила его позднее. Или, быть может, после этого случая я и полюбила. Когда после аарти мы с Ашей рассекали босиком через полгорода, бредя по колено в воде, смеясь и отжимая волосы.
   Я пережила в Бенаресе холодную лютую зиму, адский жаркий сезон, сезон дождей, которым меня пугали все, кому не лень. Бенарес стал моим. Родным, местом, где я чувствую себя дома, где я счастлива.

Сантош

   Однажды Аша сказала мне, раз уж все поголовно считают, что она занимается совращением мальчиков с аарти, то пора бы ей этим заняться, а главное, чтобы Джогиндеру жизнь мёдом не казалась. Я поостереглась говорить ей, что Джогиндеру, скорее всего, совершенно до лампочки, чем она тут занимается, всё равно её уже было не остановить.
   Мы пошли с ней на аарти, и она сказала, что если уж совращать кого, так мальчика с главного места – юное создание с ангелоподобным ликом.
   – Аша, а тебе не жаль младенца?
   – Ещё чего, какого младенца, ему 22.
   – В чём интерес?
   – Да ни в чём, просто скучно. Как думаешь, мне удастся его совратить?
   – У него нет шансов!!!
   Через несколько дней Аша сказала, что Сантошу нельзя, что он прямо так и сказал: «Мне нельзя с девушками ничего, даже разговаривать!» Аша долго возмущалась, какой он жлоб: «Нет, ну ты представляешь, вроде бы я с разными людьми общаюсь, а ощущение, что с одним и тем же – одни и те же фразы, одни и те же вопросы-ответы. Я ему говорю: если хочешь, чтобы я тебя английскому учила, учи меня хинди, так он знаешь, что мне ответил? Сказал: «Нет, ты меня учи, а я тебя не знаю, как учить, а я по-английски знаю только: как поживаешь, что делаешь, что чувствуешь.»
   – Зачем он тебе? – спросила я Ашу?
   – Да пусть будет. Только ему нельзя, ну и Шива с ним, что мне его «нельзя». Пойдём к другому. Есть у меня один на примете, по-английски не разговаривает, будет весело. Я никогда не соблазняла никого на хинди. А ты?
   – Смеёшься? Я подобной лексикой не владею.
   – Да ладно, про глаза не скажешь?
   – Это мальчик про глаза должен говорить, никак не ты. Лучше вот что мне объясни: это, вероятно, заводит, что твой любовник машет огонёчками и вообще служитель индийского культа, но забавно об этом рассказать кому-то, кто вообще в курсе, что здесь в этом средневековом Варанаси происходит, а кроме меня и Суреша тут так далеко никто не копает и не понимает. А мы с Сурешем говорим тебе, что это плохо кончится. Так вот ради чего?
   – Может, мне хочется, чтобы кто-то меня всю жизнь помнил…
   Вечером мы с Ашей пошли смотреть пуджу, Аша строила глазки Сантошу, который и ухом не вёл, зато другой юный прелестник улыбался Аше во все 32 зуба. Я не выдержала клоунады и ушла пить чай. В чайной сидел Красавчик, услужливо подвинувшись, когда я вошла, спросил, не видела ли я мадам Ашу, я сказала, что видела, и она очень и очень занята. Я переживала за Ашу, на костре-то её, положим, не сожгут, но проблем она себе найдёт. Но я любила её за то, что она не живёт так, будто жить ей осталось 500 лет.

Бинод

   Аша несколько раз упоминала Бинода. Что и его тоже она очаровывает. До кучи, так сказать, чтоб был. Естественно, мне было интересно, как этот самый Бинод выглядит, но Аша, в своём репертуаре, отказывалась мне его показывать, хотела, чтобы я сама догадалась. Я сидела в чайшопе, умирая от скуки и надеясь, что Аша или Суреш явятся. Все обитатели чайной разбрелись, поговорить было не с кем.
   Через пару часов моих мучений появилась Аша, вид у неё был какой-то несчастный.
   – Аша, ты чего такая кислая, подруга? Кья хуа? (что случилось) — не выдержала я.
   – Куч нахи хуа (ничего не случилось).
   И всё. И замолчала. Может, и правда по Джоги своему страдает, никак не забудет. Надо бы её увезти отсюда. Только вот куда? От себя не увезёшь. Пока я думала эти мысли, Аша вдруг вспомнила, что она – звезда, и что как это её не допрашивают и не вытягивают, что там с ней стряслось. Она всё время мне говорила, что вот за это терпеть меня не может. А я из принципа её статус королевы Варанаси не поддерживаю. Я и Суреш. Я, потому что пытаюсь её перевоспитать что ли, а Сурешу банально неинтересно.
   – У меня было свидание с Бинодом! – Не вытерпела Аша.
   – Оооо…
   – Ну что ты не спрашиваешь: «И как оно?»
   – Ты же и так расскажешь…
   – Ох, ты знаешь, ужасно, ужасно, и ещё раз ужасно.
   – По тебе видно. Он что приставал?
   – В том-то и дело, что нет!!!! Уж лучше бы приставал. Самое смешное, он ещё всё время в окно пялился, на меня почти не смотрел, я когда его спросила, что там в окне такое интересное, так он ответил, что любит смотреть на Гангу. Я хотела возразить, что я лучше Ганги, но вдруг дошло, что Ганга – святая, чего обо мне не скажешь. Все эти мальчики – пуджари, они же между собой нормально общаются о ерунде всякой, что неужели нельзя об этом же с девушкой поговорить? Я учу его язык, хотя бы из уважения к этому мог бы спросить, как давно учу, с кем учу, как учу, трудно ли и прочую ерунду. Я спросила, откуда у него шрам на лбу, сказал, что не помнит. Он у нас, оказывается, искусство изучает в BHU (Bаnares Hindu University).
   В общем, у Аши осталось стойкое ощущение, что Бинод слабоумный и ей не понравилось с ним целоваться, и это полное дно.
   Я наблюдала за Бинодом много. Он был очень странный. Как не от мира сего. Но и Аша была такой же. Но всё же Аша не была слабоумной, а вот Бинод… Аша скучала по Джогиндеру и пыталась найти того, кто развеет её тоску. Она сама была тоской.
   А я…я очень скучала по Учителю. Несколько раз я прошла мимо Учителя после аарти, но он всякий раз отворачивался при виде меня. Хотела позвонить, но боялась. Даже боялась рассказать об этом Аше. Она бы просто взяла меня за руку, притащила к Учителю и сказала бы, что я очень тоскую без уроков вокала, и что если я совершила какой-то плохой поступок, она просит меня простить… В общем, у Учителя не было бы шансов отказать. Но я не хотела вернуться таким образом. Не хотела проблем. Мне хотелось, чтобы он меня позвал, а он не звал. Отворачивался при виде меня. Пути назад не было. Я тосковала по его голосу, по тому, как он проникает в меня и наполняет светом. Я хотела быть светом сама. Но не могла.

В чайной

   Чайная снова опустела. Стало даже не по себе там появляться: светить своей белой физиономией в толпе местных мужчин. Но всё равно привычка взяла своё, и я вошла и увидела идиллическую картину: Паван (один из пуджари с аарти) кормит Ашу пакорой (жареные в кляре овощи) из кулёчка, в одной руке кулёчек, в другой пакора, от которой Аша откусывает и смеётся. Зелёный от злости и зависти Девендер выдавливает из себя: «Это пакора!», а то без него не понятно. Паван хочет скормить весь кулёчек, но Аша говорит, что больше не хочет, видит меня и заговорщически улыбается. Вижу Суреша на ступеньках напротив, выхожу к нему, и мы перетираем наши излюбленные темы: кто что читал, кто что рекомендует, как и чем выбесили индийцы в прошедшие дни.
   Спустя три дня я встретила Ашу в чайной, она была бледная и измученная, выглядела ужасно.
   – Аша, что с тобой!
   – Я обожралась бханга (выжимки из конопли)
   – Зачем? Помочь тебе чем-нибудь?
   – Я Суреша просила помочь пару дней назад, когда двигаться не могла, по-моему, он подумал, что я намекаю на постель, позвал к нему в гости. У меня мир плыл перед глазами, я дороги до дома даже не видела. Вот они мужики! Если просишь помощи, значит член его нужен, а как иначе.
   – Чего это так тебя с бханга торкнуло?
   – У меня всё в жизни не так, как у людей.
   – Аша, а ты сама купила бханг?
   – Вот ещё. Нитиш принёс по моей просьбе.
   Тут и лёгок на помине наш Ямрадж Нитиш, счастливый, тёмный по-бихарски (Бихар – штат на Севере Индии), садится рядом с Ашей, хлопает коровьими глазищами. Аша проводит над ним свои эксперименты. И только она верит, что получится. Хотя Аше удалось добиться того, что Нитиш перестал бояться того, «что скажут люди». Но, вероятно, он бояться не перестал, а заплатил эту цену за общение со своей Гангой. Именно так он обращался к Аше: «Моя Ганга», Аша говорила мне, это потому что Ямрадж считает её такой чистой и святой, как мать Ганга, на что мы с Ашей похихикали, глядя на загаженную донельзя Гангу, чистая, значит, угу.
   Вообще же для индийского сознания характерно то, что им плевать на счастье своё собственное, своих близких и родных. Главное им, что скажут соседи, что скажут люди. Отсюда разбитые жизни, суициды, страх и ненависть. Родители не позволят дочери выйти замуж даже за парня из её касты, с хорошим положением, потому что соседи скажут: «Ваша дочь отбилась от рук», поскольку дочь сама выбрала жениха. Одна моя знакомая индианочка из очень образованной браминской семьи говорила мне, что молит бога только о том, чтобы в следующей жизни родиться или не в Индии, или не женщиной. А про Нитиша теперь все говорят, что его подружка – иностранка, да ещё и девушка с репутацией (а репутация тут появляется после того, как скажешь кому-нибудь намастэ или привет, так что она есть у всех и всегда отрицательная). Аша говорила, что Нитиш катал её на байке на глазах у изумлённой публики, но я никогда не поверю, чтобы этот юнец посмел пойти против системы.
   Через пару дней Аша сказала, что Ямрадж туманно намекал на замужество через два года (а что не через три, обещанного ведь столько ждут), но знакомить с отцом и сестрой не спешил, из чего я сделала выводы, что Аша строит иллюзии по поводу него. Причём Аша продолжала общаться в социальной сети с Сантошем и другими парнями с аарти.

Нитиш

   Сегодня Аша чернее тучи, боюсь с ней заговаривать. Суреш сказал, что наш Ямрадж-траблмейкер организовал Аше большие неприятности. Мы пошли с Сурешем гулять, поскольку нас достала эта чайная, этот город, эти молокососы, лезущие со своей дружбой к Сурешу, хотя на самом деле, им просто интересно поболтать с иностранцем, меня достал Красавчик, пускающий на меня слюни, достал Калу, чешущий в штанах, достали все эти бездельники. Суреш ждал конца месяца, у него были билеты в Гокарну, я ждала конца визы, чего ждала Аша?
   Вечером она пришла ко мне и рассказала, что Нитиш ей наговорил про Джогиндера с три кучи, только вот, похоже, что это правда.
   – Нитиш ещё такие вещи говорил, которые он мог узнать только от Джоги.
   – Аша, они все – завистники и лгуны. Хочешь считать Джоги подонком – пожалуйста. А лучше забудь о вашем романе или помни, как прекрасный сон. Нитиш тебя любит, поэтому будет, как может, чернить Джогиндера в твоих глазах.
   – Нитиш узнал подробности нашего романа с Джоги и узнать он мог только от него. И сказал, что думал, что я чистая, а я – грязная. Интересно получается, если член мужчины делает женщину грязной, значит, мужчина грязный, так? Где, где логика?! То есть я грязная, а он, как носитель члена, чистый. Так ему и сказала!
   В этот же день Нанди пригласил Ашу и Нитиша, меня и Суреша (именно в таком парном порядке) на День рождения к его племяннику. Мы с Ашей решили, что после этой вечеринки мы уедем вместе в Раджастан, я с ней побуду до конца визы, а она приведёт себя в чувство, мы будем много пить, смеяться и пудрить мозги другим иностранцам, никаких индусов больше. На том и порешили.

Birthday party

   Раджкумар – один из братьев – владельцев чайной устроил пышную вечеринку по поводу Дня рождения своего сына, которому исполнялся 1 год. В Индии первый День рождения всегда празднуют с размахом – ребёнок выжил, окреп и можно веселиться по этому поводу до упада.
   Так вот, Нанди и Раджкумар, как истинные индийские джентльмены официально пригласили Суреша, подразумевая, что он придёт со мной, и Нитиша, подразумевая, что он придёт с Ашей. Все вокруг считали, что именно так и есть – мы две пары, всё это был, конечно, полный бред, но мне-то это не вредило, а вот Аше репутация такая была как раз некстати. Но Аша с гордость заявила, что обеспеченная семья не стала бы абы кого звать на пати к ребёнку, а значит, она для них приличная девушка. Я думала по-другому: всех белых на эту вечеринку позвали исключительно для престижа, пока ещё в Индии бытует пиетет по отношению к иностранцам. Суреш, как я и предполагала, не пришёл, потому что он, хоть и корнями наполовину индус, балакает на хинди, он не уважает индусов, по-моему, стоило бы появиться хотя бы для галочки, всё-таки полтора года знакомства с людьми, отчего бы их и не уважить… Но это его выбор. У чайной я встретила Ашу, которая нервничала, потому что не было Нитиша, а мы не знали, как пройти в место пати. Наконец, Нитиш появился, и Аша устроила ему показательное выступление:
   – Нитиш, почему ты опоздал? Ты сказал, три минуты, а пришёл через двадцать, мне делать нечего поздно вечером торчать тут, обивая порог, в чём дело?
   – Аша, когда я тебя зову куда-то, я тоже жду, ты всегда опаздываешь…
   – Я опаздываю, ты шутишь?!!! Ты звонишь мне и говоришь: «Я там-то, приходи», я не могу телепортироваться и мгновенно появиться! А тут мы означили время заранее!!!
   Она отчитывала его, как нашкодившего кота, мне стало неловко. К тому же толпа народу это слышала, в том числе и Девендер – один из пуджари. Мне показалось, что всё шоу исключительно для него, чтобы он Джогинеру передал, как его девушка строит тут всех. Обстановка накалялась, я чувствовала это, чувствовала ли это Аша? После непонятно какого завершения их романа с Джоги, башня у неё поехала окончательно. Я понимала, что надо её увозить из города немедленно, иначе быть беде. Все отчего-то считали её своей девушкой, ревновали и бесились друг на друга.
   В общем, мы отправились на пати втроём. Раджкумар арендовал большой двор в глубине лабиринтов Варанаси, там поставили сцену, наняли поваров, танцоров и музыкантов, в общем, размах, как на свадьбе. Я решила, что засвечусь на пять минут и уйду, потому что ожидала любопытных взглядов, просьб сфотографироваться и прочего «индиан стайл». Каково же было моё удивление, когда никто на меня не пялился, не снимал на мобильник, вообще никак особенно не реагировал. Здорово. Средний класс всё-таки, цивилизованные люди. Девчонки и женщины нарядились в лучшие сари и платья, все при макияже, мы с Ашей в своих застиранных хиппарских шмотках как-то не вписывались в это всё. Нитиш трогательно ухаживал за Ашей, принося ей еду, я ухаживала сама за собой. По стенам жались пуджари: извечная троица, как позже я узнала, три друга Джогиндера: Паван, колхозник Девендер и Мани (впоследствии очень большая проблема для Аши). Чувствовали себя парни не в своей тарелке будто. Ясно, что для Раджкумара престижно было их позвать, какой-то чайных дел мастер, а на его вечеринке брамины с Ганга аарти – чем больше показухи – тем лучше, таков менталитет. Эта троица злобно косилась на Нитиша и Ашу, я вспомнила, как Паван кормил Ашу с рук пакорой, а Девендер захлёбывался слюной от зависти. От скуки я позволила себе немного «Аша стайл» и построила глазки Павану, ребёнок краснел и бледнел, вроде бы я поняла, почему они нравятся моей подруге – это забавно: стоит мужик 28 лет от роду и краснеет, как девица, от мимолётного взгляда, кажется, не было бы стены, которую он подпирал, свалился бы в обморок. Я-то надеялась, что он подойдёт и заговорит, ибо мне нужен был провожатый домой, так как было уже поздно. Куда там! Он от стены не смел отлепиться и опускал очи долу. Мне порядком всё это наскучило, Нитиш с Ашей пошли меня провожать, а потом вернулись на вечеринку.
   Это был последний спокойный день для Аши и пуджари.

   Чему быть – того не миновать.
   На другое утро, встретив Суреша, я спросила, отчего он не пришёл на пати, на что он сказал, что болел. Я и не ждала другого ответа. Он спросил, что произошло на пати, Аша – разъярённая фурия, рвёт и мечет. Я не имела ни малейшего понятия.
   Прошло три дня. Я не пересекалась с Ашей, не могла её поймать, или она специально от меня пряталась, ведь мы же решили ехать в Раджастан (штат в Индии) после вечеринки и отдыхать от всего, но, видимо, случилось нечто серьёзное.
   На третий день, проходя мимо чайной, в углу на наших ступеньках нашла Ашины очки со следами крови. Мне стало нехорошо. Недоброе что-то всколыхнулось. Я вбежала в чайную.
   – Нанди, это ведь Ашины очки!
   – Точно! Оставь, я ей передам.
   – Что-то случилось? – Смотрю на него, он прячет глаза. Мать вашу, индусы, что вы сделали с Ашей??!!!!!
   – Понимаешь… замялся Нанди. – Случилось кое-что. Аша тебе всё объяснит.
   – Где она?
   – В полиции, я полагаю.
   – Что??!!! Где??? Почему?
   – Большие неприятности произошли, мадам, очень большие.
   – Почему очки в крови?
   – Ты чай будешь?
   – Какой чай! Говори!!!
   Приходит Паван, мрачнее тучи, и Девендер, шепчутся о чём-то с Нанди, не разобрать. Мне становится страшно.
   – Ребята, или вы немедленно рассказываете, что случилось или…
   – Аша побила Мани. – Девендер прорезался.
   – Что? Что за ерунда? Кто такой Мани?
   – Наш друг. Твоя подруга его избила, и он сейчас в полиции.
   – Думай, что говоришь! – Стала орать я на него. Как хрупкая Аша может ИЗБИТЬ кого бы то ни было?
   – Нанди скажи ей! – Заныл Паван.
   Тут Нанди собрал в кучу мысли и на хинглише объяснил мне, что Аша ворвалась в чайную утром, залепила Мани пощёчину, ничего не объясняя, и убежала. А потом, спустя несколько часов, Мани побил её, она пошла в полицию, и Мани забрали.
   О господи, о бхагаван! Аша доигралась.

   Пощёчина общественной морали.
   На следующий день я набрела на Ашу на гатах. Её лицо скрывали огромные солнечные очки, она курила и сутулилась. Выглядела помятой и несчастной. Увидев меня, сняла очки: в пол-лица красовался фиолетово-розовый синяк, одна рука так же была вся в синяках. Ничего себе этот подонок её отделал!
   Первое, что я услышала от Аши: «Я восемнадцать часов подряд рассказывала о том, что случилось, можно я не буду больше?»
   – Конечно, можно, милая. И я обняла её. – Хочешь чаю принесу?
   После чая она взбодрилась. И стала рассказывать.
   На утро после вечеринки Ямрадж написал Аше, что она лгунья, что он не желает её больше знать. Аша удивилась и ужаснулась: «Я лгунья? Да я ему никогда ни в чём не лгала». На что Нитиш заявил, что знает о связи Аши и Джоги, что они жили вместе в Химачале, что Аша спала с Мани, сам Мани говорил. И разумеется, лгать он не мог. Лгала только Аша. Нитиш сказал, что об Аше такое говорят, ТАКОЕ. На вопрос какое ТАКОЕ отвечать отказался, сказал только, что никогда не повторит этих слов, но что всю ночь и всё утро эти слова вертятся у него в мозгу. Аша его спросила, отчего же он позволяет кому-то о его возлюбленной говорить мерзости, отчего не заткнёт обидчиков. Он проигнорировал.
   Аша сказала, что деревенщины Мани и Девендер писали ей в социальной сети, а особенно Мани нагло домогался, писал: «Будь моей девушкой, у меня никогда не было девушки, посмотри мои фото и полюби меня.» И также Мани написал несколько интимных подробностей об их романе с Джоги. Аша негодовала, как эти люди кричат о морали, когда домогаются до девушки друга, и это мы – иностранцы – грязны и аморальны.

   Аша позвонила Джоги и устроила ему разнос, он признался, что рассказал Мани, так как Мани – его лучший друг и брат. Аша ответила, что за друг такой, который на весь город гадости говорит о твоей женщине и зовёт её в постель. В итоге выяснилось, что Мани наврал Джоги, что спал с Ашей, Джоги поверил. Затем Мани рассказал всем гатам в ярчайших деталях, как он спал с Ашей. А также Мани рассказал Нитишу, что якобы спал с Ашей. В общем, все спали с Ашей.
   Аша была в ярости. Три дня сидела в чай шопе, ждала ублюдка. На третий день Мани появился в чайной. Аша вбежала, сказала ему в лицо чётко на хинди: «Говори о своей матери то, что ты обо мне говоришь!» и влепила ему пощёчину. Первый раз в жизни вмазала мужчине по лицу. Да какой он мужчина, мальчишка!
   – Много народу было в чайной?
   – Паван, Девендер и Раджкумар. Ему повезло, только близкие люди видели его позор.
   – О господи. И потом?
   – Потом я выбежала из чайной и пошла на гаты. Мне стало страшно. Я не видела или не помню реакции остальных, но я чувствовала, что это мне с рук не сойдёт. Через некоторое время я возвращалась. Села на наши ступеньки и стала пить чай, мне сейчас кажется, я подсознательно это сделала, я ждала реакции, мне хотелось дикого скандала, мне хотелось… я не знаю, подруга, хотелось, чтобы меня услышали, хотелось орать, что любить кого-то – это благо, это не «плохая вещь» как они это называют, а великое счастье, как они мелочны, ничтожны, как они рушат всё светлое, светлое и детское чувство Нитиша, этого ребёнка, который страдать будет.
   – Аша, ты понимаешь, что это невозможно.
   – Понимаю. Но я не могу попустительствовать мракобесию в умах, жить по их тёмным законам. Этот как крик души – эта пощёчина не Мани была, это пощёчина их устоям, их морали. Они считают, что женщина спит с мужчиной и она шлюха, если сказала ему «Привет!» Это наша с тобой культура развратна, по их мнению, а у нас никто не думает, что ты шлюха, если ты общаешься с мужчиной, а они думают грязь всякую. Это они чисты, они – брамины, свет и надежда общества, да они так же темны, как последний шудра или прокажённый на обочине дороги! Это у них грязи столько и пошлости в мозгу! Это пощёчина долбанной кастовой системе, табуированному сексу, отношениям между полами и мракобесию. Это вызов. Но у них мозгов слишком мало, чтобы это понять.
   В конце Аша сказала, что индусы убили в ней любовь к Индии, веру в людей и в любовь. Индия разрушила всё в ней.
   Через час подошёл к Аше Паван и начал спрашивать, почему она избила Мани. Аша объяснила, что дать пощёчину и избить – разные вещи. Пришёл Нанди и стал переводить. Аша сказала, что это между ней и Мани, она будет объясняться с ним, а не с посторонними людьми. На что Паван сказал, что он его брат. Тут внезапно появился Мани в браминском одеянии, Аша его ненавидела в ту минуту, его розовую рубаху и белые лунги. Начал орать: «Как ты посмела меня ударить», стал размахивать руками у Аши перед носом, она сделала жест, отстраняясь, и тут Мани внезапно начал дубасить Ашу по лицу кулаками, раз, другой, третий. Никто не реагировал. Мужчина избивал женщину, а все сидели и смотрели, как будто ничего не происходит. Аша была в панике. Толпа собралась, куча здоровых мужиков, один Нанди, размером с быка, чего стоит, и все стояли и смотрели. Аша схватила чай, хотела вылить Мани в лицо, защищаясь, но попала в стену. Тут Нанди схватил Мани, пытаясь удержать, но Мани вырвался и продолжил избивать Ашу. Тут, откуда ни возьмись, появился Нитиш, налетел на Мани и пытался удержать. Аша стала орать, что пойдёт в полицию, чувствуя, как лицо распухает и пышет жаром, глаз начинает заплывать. Очень унизительно. И очков даже нет. Ноги Аши стали подкашиваться, она прибывала в шоке и панике.
   Аша твёрдо решила идти в полицию. Куда, как, полицаи английского не разумеют – 100%, а Аша от шока хинди забывает. Баблу. Спасение есть. Баблу. На подкашивающихся ногах добежала на Дашашвамедх (главный гат Варанаси), Баблу спал на своём месте. Аша неистово тормошит его: «Баблу, Баблу, просыпайся, помоги мне!»
   «Аша, что с тобой?», трёт глаза спросонья, потом видит её лицо – что случилось. Рассказывает ему. Его первый вопрос: «Кто этот парень? Священник, лодочник?» Аша говорит, что не знает, пошли, Баблу, тащит Баблу в полицию.
   Аша солгала, что не знает, с кем вышел конфликт, потому что ударить брамина – это очень и очень дерзко и плохо. Если она заведомо знала, что это брамин, то это преступление.
   Далее они с Баблу пошли в будку с полицейскими, он им всё объяснил, они смотрели на Ашино лицо и мотали головами. Первый вопрос был: «Вас избил иностранец или индиец?» Наконец пришли двое патрульных с палками, всё тянулось по-индийски медленно. Аша впереди, за ней двое копов и Баблу. Копы и Баблу несколько раз спрашивали, кто этот парень, Аша стояла на своём, что не знает, говорила, что не имеет привычки спрашивать у людей их касту. А патрульные каждые 5 метров останавливаются и всем и каждому рассказывают о случившемся, люди смотрели на Ашу, и по их интонации Аша не понимала, на чьей они стороне. Наконец, вся процессия, окруженная зеваками и попрошайками, дошла до чайной. Мани был уже в «штатском», в своей ужасной клетчатой рубахе, стоял и подпирал стену. Беспрекословно подчиняясь, пошёл. Баблу сразу понял, что дело – дрянь. На обратном пути полицейские также тормозили у каждой лавки, показывали Ашу и Мани и рассказывали всё.

В полицейском участке

   Мне казалось, что Аша в истерике – она то улыбалась загадочной улыбкой сфинкса, то, казалось, вот-вот заплачет. Красные от бессонной ночи глаза, трясущиеся руки. Её было жаль. Но вспомнились слова Суреша: «Она играет с огнём и получает сполна». Она играла с огнём и обожглась. Сильнее, чем можно было представить.
   Между тем, Аша продолжала.
   Когда они, наконец, пришли в полицейский участок, выяснилось, что никто из копов не говорит по-английски и нужно ждать следователя, который придёт через 2,5 часа. За это время Аше не разрешили выйти ни в туалет, ни за водой. Набежали куча журналистов, которые снимали видео, Аша заставила их стереть кадры с ней. Пришлось дать им денег, кто-то сгонял ей за водой. Женского туалета у них не оказалось, а выйти за пределы участка они не разрешили. Но Аша же потерпевшая, а не обвиняемая. Ругаться не было сил. Она устала, к тому моменту уже раз 20 повторила всё, что случилось, лицо распухало и горело огнём. Заставили писать заявление, потому что Аша настаивала на возбуждении дела, копы надеялись на компромисс. Никакого компромисса. Какой-то мужик с аарти припёрся и цедил лениво: «Его карьера будет закончена, придите к компромиссу». Какое Аше было дело до его карьеры? Мани не просил прощения, не раскаивался. Он просто сидел, глядя в одну точку. И его взгляд не выражал ничего, ровным счётом ничего. Ноль. Вакуум. Копы вызвали хозяев дома Аши, приехали хозяева. Потом копы стали бить Мани, один ударил несильно, покрутил ему уши и дал подзатыльник, а другой треснул так, что разбил Мани нос и губу, достал дубинку и хотел бить дубинкой. Аша стала кричать: «Прекратите это немедленно, не бейте его. Не надо!» И так много раза. Коп убрал дубинку. Копы потом говорили, зря Аша не позволила отделать его до полусмерти, это нормальные индийские разборки. Аша не хотела, чтобы его били, она хотела, чтобы он осознал свою ошибку. Кровь капала Мани на рубашку, ей стало его жалко, жалко так, как бывает жалко бездомного щенка, хотелось обнять его и погладить по голове. Аша дала ему салфетку. Копы схватили его и бросили Аше в ноги: «Проси прощения, грязный ублюдок». Они уже знали, что он брамин и пуджари, но, тем не менее, били его. Наверное, редко когда полицейским удаётся побить браминов, своего рода месть, отыграться на высшей касте. Особенно коп с дубинкой… видно было, что ему бить пандитика (пандит – учёный брамин) доставляет удовольствие. А другой полицеский кричал: «Ты также обращаешься со своей матерью, сестрой? Ты – грязный никчёмный парень! Ты что не знаешь, что нельзя бить женщин. Проси прощения!» А Мани валялся на полу в ногах Аши и не просил прощения, после очередного пинка процедил sorry. Был ли он в шоке или ему было всё равно? Он был похож на ёжика в тумане или ребёнка – дауна. Если б ему было действительно жаль… Он просил прощения только потому что боялся, что его снова будут бить. Теребил кровавую салфетку и просил простить, касаясь ладонями и лбом Ашиных стоп. Аша хотела сказать ему: «Поднимись с пола, поднимись с колен, сядь, не унижайся!», но Аша знала, что индийцам неведомо понятие «унижение», они что угодно будут делать, только бы добиться своего, клясться в чём угодно. И только сказала: «Будь мужчиной!», а он лишь цедил: «Asha, sorry, I’m sorry», в его лексиконе нет даже please, forgive me, Maf kijie (простите, хинди) – повторял он. Если б он унижался, ползая в крови, соплях и в ногах Аши, жёсткими волосами задевая её стопы, она бы простила, но он не чувствовал ничего. Она знала это. Он просто не хотел в тюрьму, не хотел окончания своей карьеры на аарти, невозможности продолжать учёбу. Он бы сделал всё, что ему сказали.
   Пришёл следователь. Всё началось по новой. Аша так хотела в туалет, что ей уже было всё равно.
   Следователь стал говорить ожидаемые вещи: что Мани подаст на Ашу встречный иск, что Аша не сможет покинуть город в этом случае, он может обвинить мадам в чём только душе угодно и лучше бы мадам закрыть дело. Но мадам была кремень, на запугивания не реагировала, требовала печать на заявление, не поддавалась на провокации и прессинг. Через пару часов Аша устала. Мани тоже был измотан, сидел рядом, опустив глаза, теребя в мелкие клочья салфетку. Только салфетка выдавало его состояние. Аша не могла не дать ход делу, иначе она бы убедила всех в том, что он прав, а она нет, что избить иностранку – милое дело, предварительно наговорив о ней чёрт знает чего. Но она сдалась. Сказала: «Хорошо, пусть он сейчас при свидетелях повторит все те слова, что говорил обо мне, а потом скажет, что это ложь!», Аше нужны были доказательства, что он наговаривал на неё.
   Мани стал повторять, начал он словами: «Я только сказал, что ты и Джоги в Шимле…», тут Аша взорвалась: «Какая Шимла, я никогда не была в Шимле, всё ложь от первого слова», ещё и слил лучшего друга, брат называется. А он продолжил на хинди, когда сказал на хинди, то получил подзатыльник от хозяина дома Аши. Хозяин перевёл: «Он сказал, что ты можешь пойти с ним для удовольствия, если он позовёт, и не только с ним, а с любым парнем!» Мани получил снова подзатыльник. Потом он извинился, а Аша написала на заявлении, что они пришли к компромиссу. Наконец, Ашу отпустили домой.
   Грязная, потная, обессилившая Аша вернулась домой. Не успела принять душ, как в дверь постучали: «мадам, к вам полиция!»
   Внизу сидел полицейский и вопрошал, уверена ли мадам, что она хочет закрыть дело, или мадам сделала это под прессингом, тот парень до сих пор в участке, выпускать его или как?
   Тут бешенство Аше в голову ударило. Полицейский объяснил, что если дело закрыть, то Мани ничего не будет – он останется в университете, на аарти. А до кучи все местные будут думать, что Мани прав, и избивать иностранок, женщин вообще – это нормально, ведь полиция его выпустила. Аша не могла этого допустить. Они должны понять своими тупыми мозгами, что нужно думать, прежде чем что-то делать. И она сказала полицейскому, что не хочет закрывать дело и сделала это под прессингом, ни о каком компромиссе не может быть и речи. И они снова поехали в участок. Сначала она сказала, что хочет поговорить с главным копом. Её провели в «нумера», главный коп лежал в своём «кабинете» на огромной кровати под кондиционером, мальчик подносил ему напитки, главный коп на ужасном английском сказал Аше, что это всё чушь:, что она может передвигаться свободно и покинуть город, когда пожелает, а если она боится мести, то вот номера телефонов всех полицейских шишек – звонить немедленно и протянул визитку, там были телефоны главы полиции Варанаси и его замов. Если мадам будут говорить иную информацию, продолжал главный, всё это ложь и прессинг, индийская полиция и индийский закон вас берегут и бла бла бла про силу индийского закона.
   Потом Аша и полицейский поехали в участок. Было уже около 11 вечера. Нужно было ждать, когда полицейские заполнят миллион своих бумажек и ждать какую-то тётку, чтобы поехать на медицинское освидетельствование, а без тётки никак нельзя по индийским законам, потому что Аша – женщина, а полицейские – мужчины и доктор – мужчина. Перед входом в участок сидели Паван, Девендер и ещё один парень – сосед Джоги по комнате. Аше стало жалко Мани, она задумалась, правильно ли она поступает? Аша вспоминает лицо Мани до секунды до удара полицейского, как унизительно он ползал по полу в луже крови. У него есть гордость, когда падшая женщина даёт ему пощёчину, но вот когда в лицо кидают салфетку, нет гордости поднимать её с пола, ползать на коленях, валяться в ногах у падшей женщины, трогать уши (когда индийцы просят прощения, они трогают мочки ушей). Хочется простить его, как нашкодившего кота, покусавшую собаку или умственно отсталого, который не ведает, что творит. Он теребит в лохмотья салфетку. Уже никто не заставляет сидеть его в Ашиных ногах, но он продолжает. Он сидит по инерции, теребит уши и мямлит «сори». Хоть бы раз взглянул в глаза. Аше было жаль, что его будут, скорее всего, бить в тюрьме, следователь сказал, что на 3—4 дня Мани отправится в тюрьму.
   Аша сказала, что все твердят, какая она плохая. Когда она снова увидела Мани, обрадовалась, что полицейские больше его не били. Ей всё хотелось поймать взгляд человека, чью жизнь она ломает сейчас, в данный момент. И если бы она увидела хоть что-то человеческое, хоть одну эмоцию, она бы остановилась. Но не было ничего.
   Аша, наконец, дожидается полицейскую тётку, они едут в госпиталь на освидетельствование. Там миллион раз спрашивают, не было ли сексуального насилия или домогательства, трогал ли он руками Ашу за интимные места, чувствовалось, что жаждут такого поворота (в Индии очень модной была и есть такая статья, как засадить мужчину за домогательство или насилие, многие доктора-женщины охотно пишут фейковые заключения, вот так индийские мужчины довели своих женщин), в целом вели себя грубо, полицейская тётка держала Ашу за локоть, не на секунду не выпуская из цепких сильных рук. Аша вернулась домой в 2 часа ночи, усталая и разбитая, перед глазами видя окровавленное лицо Мани.»
   На другое утро Мани отправляется в тюрьму.
   Я пребываю в шоке от услышанного. Мне жаль и не жаль Ашу. Я очень устала от Индии и её бесконечных драм. Я хочу домой, но у меня нет дома. И ехать мне не к кому и некуда.

Аша

   Аша смотрела на Гангу, несущую свои тяжёлые воды, была такая же мрачная. И плакала, плакала, плакала. Слёзы текли по её щекам, капали на ладони, на платье, на камни набережной. Никто бы не поверил, что Аша плачет. Но никто не знал её. И я не знала. Мне было её жаль. Не потому что она плакала, а потому что она по-настоящему страдала, не потому что она жила иллюзиями, которые были разрушены, а потому что она верила в любовь, в честь, в то, что есть что-то святое в этом мире. Но в этом мире нет ничего святого. В ней был сарказм, здоровый сарказм, но не было цинизма. Она хотела верить в людей, но зря. И плакала она, скорее потому что мир оставался всё тем же дерьмовым миром, в котором мы все имеем несчастье жить. Мне хотелось утешить Ашу, обнять её, но мне нечем было её утешить.
   Аша подняла на меня глаза:
   – Знаешь, Джоги звонит мне и пишет всё время: «Иди в полицию и закрой дело, плиз, закрой дело!».
   Флоренс сказала, что не изменит мнения о Мани, так как знает его и его семью, что Аша лжёт, что Мани её избил, и она будет ему помогать всячески, а Джоги сказал Аше: «Аша, ты лжёшь, ты первая избила Мани!» Они ставили пощёчину и избиение в кровь как равные акты насилия. И второе – как простой ответ на первое. Чудовищности этого бреда не было границ. Флоренс клеймила Ашу на каждом углу тотально сумасшедшей, говорила, что весь город об этом знает, и что у Аши нет ни единого шанса, никто не будет свидетельствовать в её пользу.
   Аша уходит, уже не плачет. И недоумевает, как можно не верить, что Мани её избил, ведь минимум десяток человек это видели, что у Флоренс индуизм головного мозга, и Аша избила сама себя и пошла в полицию?
   Мне кажется, что Аша знала, как именно всё развернётся. Хотя какое это теперь имеет значение?

Последствия

   Я не видела Ашу несколько дней. Суреш сказал, что она переехала, и он иногда провожает её по вечерам, что Аша боится мести пуджари.
   Аша просила никому не говорить о её новом месте обитания. Она не приходила в чайную, на гатах её тоже не было видно. Суреш стал ещё более молчаливым. Ещё через несколько дней я вновь спросила Суреша об Аше, он сказал, что не видел её также очень давно, я настояла, и мы пошли в её гестхаус, где менеджер сказал, что мадам Аша съехала несколько дней назад…
   После длинного низкого сезона город постепенно наводнялся иностранцами, распухал, по венам моего любимого Варанаси текли чужеродные тела – иностранцы. Виза подходила к концу, я была очень расстроена и зла. Ночью я собирала вещи и плакала: люди, которых я считала друзьями, даже не удосужились известить меня о том, что уезжают, Суреш, оказывается, тоже уезжает через пару дней, Аша исчезла бесследно. В чайной меня все раньше считали мебелью, а теперь резко вдруг невзлюбили, потому что все считали нас с Ашей лучшими подругами, мне было некомфортно там находиться. По словам Нанди, Аша обратилась в своё посольство за помощью, посольство нагнуло местную полицию, к пуджари каждый день ходят копы с обысками и допросами, с пинка открывая двери, все на грани, к Аше на несколько дней приставили охрану. Было очень напряжённо и страшно, Суреш советовал мне смыться, чтобы не таскали в полицию на допросы и не выносили мозги. В общем, я собрала вещи, и на другой день уехала в Пушкар. И в этот раз, когда я покидала Варанаси, шёл дождь, Шива плакал обо мне. Только Он…
   Будучи в Пушкаре, я получила от Аши письмо, в копии стоял Суреш, прислала нам одно и то же письмо. Вот оно.

   Привет.
   Извините, что уехала, не прощаясь, так получилось. Мистер следователь беспокоил меня своими визитами каждый вечер. Я боялась идти домой. Я очень устала. Меня достал коп-охранник, дежуривший под дверью. В тот день следователь вновь пришёл и стал вести странные речи. Он сказал, что знает, что это Нитиш рассказал мне будто Мани оскорбительно обо мне говорит, потому что Нитиш хочет место Мани на аарти. На что я молчала и смотрела ему в переносицу, сказала сразу, что имён не назову, он только зря теряет время. На что он заметил, что я чту этого доносчика, как бога. И что тогда Мани осудят только за избиение, но не за оскорбление, что наше обвинение в оскорблении ложно без доказательств. И что следователь раньше думал, что кто-то хочет место Мани на аарти и поэтому наговорил мне ложь про Мани, используя меня вслепую, чтобы убрать Мани, а вот теперь он уверен, что он меня не вслепую использовал, а что я в курсе всего, поэтому не говорю ему имя, что мы это всё задумали, чтобы убрать Мани. Что я заодно с Нитишем. Я очень испугалась такого поворота событий – встречного обвинения в не пойми чём, испугалась сфабрикованного обвинения. Речи мистера следователя меня совсем не порадовали. Я испугалась и сбежала рано утром, на локал басах ехала 26 часов, надеюсь, сейчас я в безопасност, в другом штате меня не достанут. Я покинула территорию самого коррумпированного штата Индии. Я не могла рассказать следователю о Джоги, о нашем романе, вытащить всю эту историю на люди, они бы приписали мне проституцию, совращение, депортировали бы, облили бы грязью, и ломать жизнь Джоги я не хочу. Я спасла бы его любой ценой. Его репутацию и его жизнь. Ещё если мистер следователь надавит на Нитиша, да и на Мани, они же выложат про Джоги, грязи польётся как из сточной канавы, как дерьмо на улицах Варанаси плывёт после дождя. Особенно теперь, когда я сбежала, следователь будет копать, он понял, что что-то тут не чисто. Да и вся история очень мутная, я же с виду вменяемая, не могла я просто так Мани дать пощёчину, да и Мани с чего просто так обо мне лепить гадости.
   Кстати, Джоги приезжал в Варанаси, чтобы помочь Мани (и деньги сразу нашёл, молодец какой), позвонил мне, чтобы встретиться, но я была в суде в тот момент, попросила его перезвонить. Но он не перезвонил. В тот вечер Мани выпустили из тюрьмы до суда. Я более чем уверена, что если бы Джоги со мной встретился, мы бы всё обсудили, я бы закрыла дело, всё-таки три дня в тюрьме для брамина – позорище и унижение, с него хватит. Но весь город меня ненавидит, считает, что я не права, а Мани прав. Джоги сделал свой выбор. Он выбрал друга. Когда Мани выпустили, вся команда дружно перестала меня атаковать письмами и звонками. Возможно, они готовили свою месть. И по этой причине тоже я сбежала. Мне бы не дали там спокойно жить.
   Ребята, спасибо вам, вы самые классные, я вас очень люблю и никогда не забуду. Простите за всю эту грязь. Слава Шиве, вы не были свидетелями и вас не дёргают по этому делу. Извините ещё раз, что так вышло.
   Пусть зло будет наказано, а всем индийцам урок. Впрочем, я не верю в индийский суд – самый коррупционный суд в мире.
   Ваша Аша.

   Аша не отвечала на письма. С Сурешем мы обменялись несколькими длинными письмами. Я тайно ждала, что он позовёт меня к себе в Гокарну. Чем закончился суд для Мани, мне не известно. Через несколько месяцев я увидела его в городе.

   Мне без тебя невыносимо.
   Спустя пару месяцев я вернулась в Банарас. Заскучала. Но он был пуст. Не было Суреша, не было Аши. Я тайком ходила на аарти и слушала, как поёт Учитель. Что ещё мне оставалось? Я знала, что ему доложат, что я прихожу.
   C Лизой мы познакомились на Ганга аарти. Она ходила каждый вечер. Разговорились. Оказывается, она брала уроки вокала у моего учителя. На этом фоне мы быстро подружились. Лиза жаловалась на его опоздания, халатное отношение, порой грубость и жестокость, но всё прощала. И я её прекрасно понимала. Лиза настояла, чтобы я вернулась к Учителю. Я написала ему смс, он ответил, что я могу прийти. Мы сделали вид, что ничего не было. А ничего и не было. Всё вроде бы шло прекрасно. С Лизой мы всегда могли найти, о чём поговорить, кто что учит с Учителем, какие успехи и что в мире нет ни единого человека, вероятно, который сможет его собрать в кучу и заставить не опаздывать и не отменять уроки. Я полагала, что это типичное неуважение, поскольку на занятия в колледж Учитель умудрялся не опаздывать и не переносил их.
   Что-то сломилось внутри меня, когда однажды мне позвонила Лиза и рыдала в трубку. Сдержанная, по-британски холодная Лиза рыдала белугой. На это должна была быть веская причина. Я пришла к Лизе, опухшей от слёз, несчастной и раздавленной.
   – Лиза, кто тебя обидел?
   – Учиииииииииииитель.
   – Я так и знала. Что случилось?
   – Я пришла к нему. Он две недели то переносил, то отменял занятия. Мы стали петь. Тут он сказал, что я занимаюсь полгода и за полгода не могу слова выучить, даже не дал мне рта раскрыть. Какие полгода? Я уезжала на месяц, потом экзамены сдавала, потом он отменяет всё постоянно. Было-то 20 занятий за это время. Он мне сказал: «Ты пищишь как мышь, ты посредственность!» Я сказала, что не слышу эту ноту, какая здесь нота. Он сказал, что это не имеет значения, просто надо повторять за ним и просто петь. И не петь эту ноту спустя полгода – это позор. Что даже Мари берёт эту ноту, и что петь, как Мари в его доме имеет право только Мари, потому что ей бог не дал голоса и слуха, но она много занимается, и скоро будет петь лучше вас. И для своих данных она прыгает выше головы. А вы все с природными данными – лентяи и бездарности. Это худший урок в моей жизни! Тебе с твоей памятью надо каждый день заниматься, а ты шлялась где-то месяц и пришла и создаёшь в моём доме такую атмосферу, что я не могу работать. Выйди вон из моего дома.
   Лиза, сдерживая рыдания, выбежала за дверь. И рыдала. Все соседи видели. Потом она пришла на аарти и плакала без остановки. Все люди, в том числе и пуджари, смотрели на неё с недоумением. Наверняка Учителю доложили, что она плакала. И когда человек, на которого ты молишься, которого боготворишь, которым восхищаешься, бьёт тебя безоружного, по самому больному месту, самыми жестокими словами.
   Лиза плакала три дня. Просто плакала. От того, что человек оказался сволочью. Жестоким. Невероятно жестоким. Лиза говорила, что он невпервой срывается на неё, что это уже бывало. И никогда не извиняется. Мы шли по гатам. За три километра от аарти. По реке разнесся голос. Его голос. Он пел на аарти. Лиза зарыдала: «Видеть его не могу. Слышать не могу его голос». Он обрывал Лизе телефон, она не брала трубку. Говорила, что если ответит, то начнёт рыдать, что не сможет остановиться. И что на аарти не может ходить, потому что не может видеть его лицо. И дома не может заниматься, потому что включает записи с его голосом и плачет.
   – Лиза, сегодня четвертый день. Почему ты никак не успокоишься?
   – Я сама не знаю. Он убил во мне что-то живое, прекрасное, маленькое и беззащитное. И я плачу по этому безвозвратно потерянному. Я слушаю многих профессоров на фестивале, но никто не трогает душу. Никого я не хочу себе в учителя. Я б за ним тогда на коленях поползла, только чтобы он меня учил.
   – Если ты осознаешь тот факт, что ты в него влюблена, может, тебе станет легче. Иначе я не знаю, почему тебя до нервного срыва это ранило.
   – Знаешь, я четыре ночи не сплю, всё думаю. Я много кого люблю. Анализирую. Нет, Мари, не люблю я его. Сама хочу понять. И знаешь, что я поняла – я плачу по себе. Не петь мне больше. Никогда. С ним я не смогу. Обычно у меня на другой день проходит обида, легче становится, а тут не проходит. Ты же знаешь, как он может. Он так в тебя влезет, такое из тебя вытащит, такое откроет, мы же не поём – мы летаем. Это лучше чем секс, это ближе, чем секс.
   Шли дни. Ничего не менялось. Учитель перестал звонить и писать смс Лизе. В смс он писал: «пожалуйста, ответь» или «мы можем поговорить?». Никакого прости, я был неправ. А потом и это прекратилось. Я очень близко приняла Лизино горе. Я понимала, что произошло. Я ненавидела Учителя за то, что он такую боль причинил Лизе, что она не может петь. Потому что все говорили, что Лиза – это редкий дар и талант, и музыка – её судьба. Её подруга уверяла, что она без памяти любит учителя, Лиза упорно отрицала. Я пыталась абстрагироваться перед своими классами – я не Лиза, со мной другое. Он начинал петь, и я всё забывала. Лиза просила меня ничего о ней не говорить, но он и не спрашивал. Однажды я сказала учителю: «Ты очень больно сделал Лизе, видел бы ты её», он не отреагировал. Камала спрашивала, как Лиза, передавала ей приветы, однажды шепнула мне: «А я живу с ним. Я всегда как Лиза плачу. Никто не знает». Я обняла её. Чем я могла ей помочь.
   Лиза, раньше вечно мурлыкающая себе под нос, замкнулась и перестала выходить «в свет». Он сломил её. Девчонку, изъездившую с рюкзаком и косяком всю Индию и Непал, видавшую огонь и воду с медными трубами, весёлую и спокойную. Лиза сидела дома и курила гашиш безостановочно, читала книжки и готовила супы. Об учителе мы больше не разговаривали.
   Я продолжала с ним заниматься. Он был невыносим всем. С ним было невыносимо. А без него – варить супы как Лиза и курить гашиш? Я стала сходить с ума.
   Вдруг переосмыслила всю Ашину историю вновь. Осознала, что было в Гокуле, почему она так страдала. Эта нация невыносима. Они убивают в нас всё самое светлое. И это необъяснимо. Почему? Каким образом? Это есть в Гокуле, Джогиндере, Учителе. Во всех, наверное, есть. Я поняла, что чувствовала Аша. И в этот момент появилась Аша. Богиня вернулась в свою обитель. Спустя полгода.

Аша

   Аша окликнула меня в одной из подворотен. Ушам своим не поверила. Моя Аша вернулась. Вернулась, несмотря ни на что. Мы обнялись. Она сказала, что приехала несколько дней назад, потому что соскучилась по Банарасу до визгу, до умопомрачения. Аша жила теперь на Асси гате, но ей никогда не нравилась атмосфера, не было там этой пресловутой варанасской средневековости, будто идёшь по 14-му веку, этой загадочности и магии. И Аша переехала. Я удивлялась, как после случившегося, она заселяется в тот же дом, ходит в те же магазины. Народ был в шоке – мадам вернулась. Ей не продавали ничего в лавках, не обслуживали в ресторанах, а она ходила с высоко поднятой головой. Люди шептались: «Вот идёт иностранка, та, которая избила пандита…», а она делала вид, что не слышит. Мы сидели на крыше, иногда гуляли по гатам. А она дышала с наслаждением грязным и пряным варанасским воздухом, она любила город, безумно и страстно. К ней подходили какие-то люди, говорили, что она очень опасная, но очень смелая и навязывались ей в друзья. Аша не реагировала. Насколько эти люди обделены хотя бы толикой здравого смысла. Как хрупкая девушка может избить высоко сильного мужчину. О да, она же иностранка, владеющая секретными боевыми техниками. Как она посмела, избила пандита, плевок в лицо нашей культуре. Она не боялась. Ей было всё равно. Аша никого не боялась. Никогда. Было ли ей комфортно? Ей было плевать на людей. Индийцы убили в Аше любовь к индийцам, но не к стране. Они все были после истории с Мани street dogs для неё, обычные уличные собаки. Лают. Иногда кусают. Я восхищалась ей. Мы никогда не затрагивали эту тему. Но Мани был в городе, ходил в чайную к Нанди. И Аша тоже стала изредка похаживать. После нескольких заискивающих Нандиных приглашений. Она похорошела. Она была богиней этого занюханного средневекового захолустья с ханжеской моралью. Богинями невозможно не восхищаться. Раджу – владелец одного из магазинчиков – как-то подозвал Ашу и заговорил с ней приторно-вежливо:
   – Намастэ, намастэ, мадам джи, почему вы в мой магазинчик не ходите?
   – Как-то не по пути (магазин как раз очень даже по пути, на самом видном месте и не ходить в него можно только умышленно).
   – Вы мне только скажите, тот парень – он хороший человек или плохой, а то я не видел сам, не знаю.
   – Я вам, Раджу, скажу: как по-вашему, хороший человек женщин бьёт? А вы сами уж решайте.
   – Как же сам, я не знаю ничего…
   Аша не ходила больше на аарти, но всё время слушала в записи бхаджаны и пела. Тогда я рассказала ей об Учителе. Аша его моментально вспомнила: «Охх, так это он? Хорошо поёт, но без души. Я бы сходила к нему. Интересный персонаж.» Я сказала, что заниматься у него – это себе дороже и не стоит с ним связываться, на что Аша заметила, что у неё иммунитет и ей можно. Я привела Ашу на свой урок. Аша стала ходить к Учителю. Она сразу поставила его в рамки: она может заниматься только четверг и воскресенье, и более у неё нет времени. На что Учитель согласился, сказав, что они в конце концов должны были познакомиться, так как у них – самая ужасная репутация в городе, и он безмерно рад знакомству, и долго жал Аше руку. Более того, позвал Ашу петь на аарти. Мы с Лизой были в шоке. Ашу. Петь. На аарти. НЕ бэк-вокалом. Соло. Аша говорила мне, что у меня эмоциональная зависимость от Учителя. Я написала Учителю после шестикратно отменённого урока, что он убивает во мне всю мотивацию. Он не ответил. Аша пошла на уловку, сказала, что скоро уезжает и в последний день будет петь на аарти (сказала в шутку), Учитель сам стал звонить по четвергам и воскресеньям перед уроками Аше и напоминать, чтобы она не забыла. А я стала приходить перед Ашей. Всё вроде бы устаканилось. Я писала и пела. Аша репетировала. Лиза играла на флейте с каким-то французом, которого ей где-то выкопала Аша, сказав, что Лиза с ним отогреется. Мы хотели запихнуть Лизу на факультет вокала, но там требовалось письмо от гуру. К гуру Лиза идти отказывалась. И тут появился француз-флейтист, а Лиза отказывалась идти в колледж и что-то решать по поводу своего обучения. Она не хотела. Не хотела петь.
   Аша сказала, что ни за какие коврижки петь на аарти не станет, после всего, что было, после всего, что её связывало с пуджари, после следствия и суда.
   Мы много говорили с Ашей, в конце концов она решилась. Решилась показать всему городу, что богиня – она всегда богиня, что бы ни случилось. Аша будет петь на аарти. На священной индуистской церемонии.

Богиня

   Аша сегодня пела на аарти. Она была прекрасна, великолепна, восхитительна. Не знаю, как она пела технически, но пела лучше учителя, эмоционально. Индусы взорвались аплодисментами, она была звездой города сегодня. Аша была в зелёном сари. Я сделала ей прическу, а жена учителя макияж в индийском стиле. Я, когда увидела Ашу, глазам не поверила: королева передо мной стояла. Её била нервная дрожь. Она пошла омывать руки и ноги в Ганге перед церемонией. В своём прекрасном струящемся зелёном сари. Пуджари смотрели на неё, не отрываясь. Не переглядываясь, не шушукаясь. Когда она села на певческое место, лица их выражали недоумение и потрясение.
   Пришёл таблист – улыбчивый мужчина с усами. Учитель открыл гармонику. Аша тряслась и говорила, если бы не я, она бы ни за что и никогда.
   Лиза отвернулась спиной. Как потом выяснилось, Аша сфальшивила первую ноту, и Лиза не хотела видеть её позор, делала вид, что мы все незнакомы. Пусть бы Аша ни в одну ноту от волнения не попала, я бы аплодировала громче всех и никому не позволила бы смеяться или глумиться и ржать. А стали бы кидать в неё чем-то, я бы встала и собой её заслонила. Потому что это Аша. И я знаю, какая она. А Лиза… она будто предала Ашу, сев спиной. А Аше так нужна была поддержка. Наша поддержка.
   Аша закончила. Многотысячная толпа аплодировала. Все её поддерживали. Учитель улыбался и кланялся всем. Он был доволен. Лучшая ученица. Его ученица. Аша. Аша – девушка с чудовищной репутацией. Ему было всё равно. Он видел в ней талант. Он всем показал, что значит уважать человека за его качества, не верить сплетням. Он и себя ставил под удар, выводя её, как свою протеже. После аарти к Аше подходили люди и хвалили её, она скромно улыбалась, отвечая, что всё это благодаря её гуру, большому таланту.
   В этот вечера у меня должно было быть занятие с Учителем, но он сказал Аше прийти к нему в гости, а мой урок он снова отменит. На что Аша сказала мне идти на урок, а она не пойдёт. Я ждала Учителя с час, он никак не мог собраться и прийти. Аши давно и след простыл. Наконец мы пришли в дом учителя. Он каждые две минуты названивал Аше, она была недоступна. Он ни секунды не сидел спокойно, ёрзал, отвлекался, паниковал. Я не могла сосредоточиться. Наконец он дозвонился и уговорил Ашу прийти, сказав, что мой урок закончен. Хотя мы занимались минут пятнадцать, это вместе с его бесконечными попытками дозвониться до Аши. Спросил меня сто раз, почему ее нет так долго. И сколько идти от нее до его дома. Мне было невыносимо. Мы или поём или ждём Ашу. Было неприятно. Его несобранность, откровенно он выпрыгивал из штанов, как ему приспичило увидеть Ашу. Он не скрывал этого совершенно. Люди с самой дурной репутацией в городе. И вот Аша вошла, и он успокоился. Было очевидно, что учитель хотел поскорее избавиться от меня. Было мерзко. И он меня же ещё обвинял в том, что я напрягалась. Он сам создал такую обстановку.
   До урока я сказала Учителю, что будет очень поздно и опасно, а он отрицал, говорил, что нет проблем, я дойду безопасно. Камала настояла, чтобы он меня проводил. Он не хотел. Но когда пришла Аша, он сам безумно настаивал проводить нас. При этом сказал: «Мари, если ты чувствуешь себя в моём доме комфортно, ты можешь остаться, пока мы с Ашей разговариваем». Ничего себе… По-моему я немного ревновала. Вроде бы он когда-то меня любил, а теперь вот к Аше. Но Ашу все любят. А учитель любит только себя и музыку. Ревновала ли я? О да! В тот момент – безумно. Хотелось убить его. Аша вела себя корректно, безупречно. Лиза бы повернулась умом, будь она здесь.
   Аша не хотела, чтоб он нас провожал. Ему было это безразлично. Он пошёл. Так мы и шли в ночи: прекрасная барышня в сари, милая моя Аша, кошачьей походкой шёл Учитель, и я шла впереди всех. Хотела оставить их наедине в последнюю Ашину ночь в городе. Я хотела, чтобы у них что-то было, потому что Аша была сказочно хороша в тот вечер. И Аша умела любить, как никто. Жаль, учитель не умел. Аша и Учитель смотрелись рядом потрясающе, на контрасте.
   Аша раз сто сказала Учителю, что всё, тут мы сами дойдем, далее провожать не надо. Он хотел до дверей. Весь его облик говорил о том, что он хочет чего-то большего. Я сказала, что я пока пойду, а Аша с ним в последнюю ночь… что угодно. Аша рассмеялась, сказав, что моя ревность тут неуместна, и мы пошли, обнявшись, простившись с Учителем. Я сказала Аше: «Посмотри, он оглянется не однократно». Я слишком знаю мужчин. Предсказуемы. В эту ночь Учитель был влюблён в Ашу, это было очевидно. Аша сказала, что ей всё равно. Учитель шёл слишком медленно, нарочито медленно, оглянулся три раза. На третий раз обернулась и Аша, просто помахала ему рукой и скрылась в дверном проёме. Учитель стоял, выстилая нежностью её уходящий шаг. Затем развернулся и пошёл домой.

Банарас

   По воскресеньям мусор не убирают. Город тонет в помойке и вони. На каждом углу пахнет тошнотворно тухлятиной, хочется блевать. Мусор гниёт на 40-градусной жаре, испаряется токсинами в без того гадкий и мерзкий воздух. Люди валяются в тени вперемешку с собаками, спящими в трогательно-нелепых позах. Всё закрыто. Никто не работает. Чтобы просто встать с кровати и почистить зубы требуется гигантская сила воли. Почему я здесь? Что я делаю в этом смердящем аду?
   Учитель, Лиза и Камала большой дружной шведской семьёй уехали в Дарамсалу. Лиза продолжала утверждать, что не любит его, как мужчину, и что между ними ничего нет и не было. Лиза была готова терпеть всё, что угодно, только чтобы быть с ним рядом, он использовал Лизу, чтобы бесить жену. Учителю кто-то донёс, что Лизе нужна от него некая бумага (для поступления в колледж на вокал), в связи с чем он издевался над ней с утроенной силой и ещё более изощрённо. Держал на привязи. Она и сама не хотела уходить. Лиза уважала его за то, что он хорошо соображает, и имеет интеллект на столько, что очень тонко и очень глубоко играет с Лизой в садо-маза игры на верхнем уровне. Лиза периодически тоже делала ему больно. По-моему, все были просто счастливы мучить друг друга и рыдать ночами.
   Камала терпела Лизу из-за любви к мужу или, может, искренне считала Лизу подругой? Это я сказала Лизе, что хочу уехать в Дарамсалу, и пока я хотела, они уехали. Не хотелось всей этой драмы. Учитель потерял остатки моего уважения, но продолжал оставаться очень красивым мужчиной. Не стоило никого дразнить. Не стоило дразнить себя. Не стоило туда лезть. Честно говоря, я не знала, куда ехать. Поэтому продолжала валяться на кровати в адском пекле Варанаси и сходить с ума. Лиза звонила мне, рассказывая подробности их болливудского сериала. Меня это накаляло. Я настоятельно рекомендовала Лизе уехать или, в конце концов, уже переспать с Учителем и расслабиться. Она уверяла, что не хочет. Аше я не писала, знала, что она не ответит. Я была уверена, что она где-то в Химачале. Но где? Хотелось спасти всех: Лизу, Ашу, Камалу, Учителя. Но кто спасёт меня? Я всем была безразлична…
   Спустя несколько дней после выступления Аши на Ганга аарти, Мани нашли мёртвым на берегу Ганги, прямо на гатах. С перерезанным горлом. Ямрадж? Король смерти, куриный магазинчик? Кто-то отомстил за Ашу или это случайность? Я не верю в случайности.
   Аша бесследно исчезла. Ямрадж исчез. Суреш не отвечал на письма. Лиза поступила в колледж на факультет вокала. Учитель с женой уехали в Непал. Он присылал мне музыку и песни. Его песни. Потом и он растворился во времени.

   Посвящается Банарасу – городу разбитых сердец.

Варанаси Город смерти и нелюбви Дэвика Рани

ДИСКЛЕЙМЕР

Вступление

Джогиндер

Гокул

– И?

Нанди

Гокул

Марта

Аша и Гокул

Баблу

Куш

Шанти

Джогиндер. Первая встреча

В постели с пуджари

В чайной

Учитель

It’s time to go.

Прашар лэйк

Монастырь

Банарас

Катманду

Угур

Любимый

Аша и Джогиндер

Мумбай

Аша

Бенарес

Сантош

Бинод

В чайной

Нитиш

Birthday party

В полицейском участке

Аша

Последствия

Аша

Богиня

Банарас

Варанаси
Город смерти и нелюбви

Дэвика Рани