   Маргинал с голубыми глазами
   Рассказы

   Наталия Журавлева

РАССКАЗЫ

Быдло

   Вера Семёновна ловко выкроила из старой кожаной сумки две заплаты. Она поставит их на протёршиеся рукава тоже старого, но ещё вполне добротного велюрового пиджака мужа. Сумку не спасти: ручки сносились до дыр, изящный замочек сломался, а потёртости уже не замаскировать ни фломастером, ни йодом. А вот на заплатки мягкая, хорошо выделанная кожа вполне сгодится!
   – Смотри, Петя, какие локти будут на твоём пиджаке! Все обзавидуются! – весело сказала Вера Семёновна и потрясла в воздухе заплатками.
   Пётр Иванович оторвался от газеты и грустно взглянул на жену.
   – Ну да, ну да, – пробормотал он, – обзавидуются. Кошмар какой-то! На дворе конец двадцатого века, весь мир идёт вперёд семимильными шагами, а мы заплаты на локти из сумок вырезаем! – Он с досадой отбросил газету.
   – Вот ты, Верочка! Тебе пятьдесят лет, ты – профессор химии, уважаемый человек, а вынуждена днём торговать в палатке, потому что твою кафедру закрыли, а тебя сократили, а вечером вырезать из сумки заплаты на мой пиджак! Сашенька, жена Аркаши, – учитель, педагог от Бога, – ездит убирать хоромы новоявленных богатеев! Работает уборщицей! – Пётр Иванович вскочил с места, выпрямился и гневно погрозил кому-то пальцем.
   – Ни работы приличной, ни денег! – продолжал обличать он. – Куда мы катимся?! Инфляция сумасшедшая, в магазинах ценники в у.е.! – он безнадёжно махнул рукой и опустился в кресло.
   Вера Семёновна отложила в сторону пиджак, подошла к мужу и обняла его сзади.
   – Ну что ты горячишься? Да, работаем не по специальности. Но ключевое слово здесь – работаем! А Сашенька, кстати, уже не ездит на вызовы, она на телефоне, заказы принимает. Высшее образование свою роль сыграло! – Вера Семёновна усмехнулась и погладила мужа по плечу.
   – Ничего, Петенька! Всё будет хорошо! Ты скоро работу закончишь, деньги получишь. Большие деньги! 2000 долларов, это же какие деньги, Петенька! Сыну поможем… А там, глядишь, молва о тебе пойдёт, приглашать начнут. Выкрутимся!
   Пётр Иванович горько усмехнулся:
   – Молва… Раньше известность была, на весь Советский Союз, а теперь молва… Стыдно мне, Верочка. Я, мастер-краснодеревщик высочайшей квалификации, реставратор, работавший почти во всех музеях страны, – и делаю пол «новому русскому», безграмотному мужику с бычьей шеей – господину Бабенко! И какой пол! Паркет из десяти – именно десяти, ни больше ни меньше! – ценных пород дерева, с инкрустацией! Вот скажи мне, – повернулся он к жене, – скажи, как ты думаешь, зачем этому элементу такой пол?
   Вера Семёновна пожала плечами.
   – Не знаю, – улыбнулась она, – наверное, в красоте жить хочет, как в музее!
   – В красоте! В музее! Да он в музее ни разу в жизни не был! – фыркнул Пётр Иванович. – Нет, дорогая, он хочет утереть нос Антохе, Коляну и Серому, таким же, прости меня, быкам. На Новый год пригласить компанию, и чтобы все «сдохли от зависти»! – Пётр Иванович обессиленно замолчал.
   – Ну и что, Петенька, – спокойно сказала Вера Семёновна. – Ну и что. Пусть себе развлекается. А у тебя зато работа есть. Скоро закончишь заказ и свои деньги получишь! Об этом думать надо. И, кстати, не забудь дать ему визитку организации, где Сашенька работает. За полом-то уход потребуется!
   – Фирмы, Верочка, фирмы, а не организации! Учись говорить правильно! – хохотнул Пётр Иванович.
   – Да бог с ней, с этой фирмой! Пойдём чай пить, милый. Я печенье овсяное сегодня купила.
   И Вера Семёновна лёгкой походкой направилась на кухню. Муж с удовольствием посмотрел ей вслед. Его Верочке никто никогда не даёт её возраста! Невысокая, но удивительно пропорциональная, стройная, с белокурыми вьющимися волосами, она выглядела лет на сорок, не больше. А её белозубая улыбка и большущие серые глаза могли свести с ума любого мужчину! Пётр Иванович слегка ревновал свою жену… да ко всем! Он-то вовсе не красавец, нет. Хоть и вышел ростом, да фигура какая-то угловатая, нескладная. Волосы совсем седые, благо, хоть не поредели, а то хорош бы он был с плешью-то! И выглядел он на свои пятьдесят три, и ни днём меньше. Ну, красавец-не красавец, а серебряную свадьбу с любимой женой отметил! Пётр Иванович потёр нос и, улыбаясь, пошёл на кухню пить чай с овсяным печеньем.
   Утром за ним заехал друг и коллега Аркадий, Аркаша, как ласково называла его Верочка. Аркаша был на одиннадцать лет моложе Петра, но разница в возрасте не мешала им крепко дружить ещё со времён совместной работы в реставрационной мастерской, куда юный Аркадий пришёл после института и попал под начало Петра Ивановича. Тот быстро рассмотрел в симпатичном широкоплечем брюнете с карими выразительными глазами большой талант реставратора и взял его под свою опеку. Так и подружились, а когда Аркадий женился, стали дружить семьями. И сейчас, в трудные времена, Аркадий и Пётр держались друг друга и все редкие заказы выполняли вместе, честно деля пополам заработанное.
   Аркадий приехал на видавшей виды «шестёрке» – машине верной и трудолюбивой. По утреннему городу до работы добрались быстро: октябрь стоял тёплый и сухой, дороги были чистые, а яркая и радостная красота золотой осени соответствовала их настроению: сегодня они сдавали готовую работу заказчику. Ни Аркадий, ни Пётр Иванович дома об этом не говорили, им хотелось сделать жёнам сюрприз: явиться вечером и выложить на стол долгожданные, честно заработанные две тысячи долларов. Каждый по две тысячи!
   Деньги большие, но и работали они за эти деньги больше двух месяцев!
   Аркадий и Пётр вошли в подъезд семиэтажной «сталинки», поднялись на третий этаж и открыли дверь в огромную квартиру, которая получилась из объединённых соседних «двушки» и «трёшки»*. Здесь, в тридцатиметровом холле жилища «нового русского», они и делали паркетный пол. Делали-делали и наконец-то сделали! Мастера застыли на пороге, придирчиво и восхищённо разглядывая чудо, сотворенное собственными руками. Под их ногами расстилался настоящий ковёр, изысканно и утончённо выполненный из десяти разных ценных древесных пород. В центре, где требуется наибольшая твёрдость дерева, паркет набирался из необычной, крепкой древесины пурпурно-розового и фиолетового бразильского амаранта, из прочной бразильской вишни, сияющей оттенками от оранжево-коричневого до красновато-коричневого с белой, серой и розовато-коричневой заболонью.* Весёлый жёлтый цвет обеспечивал стойкий и твёрдый ироко из Африки, соседствующий в рисунке с желтоватой оливой с пёстрой, мраморной текстурой. Желтизну оттеняли детали рисунка, выполненные из мербау – малайзийского дерева светло-коричневого оттенка и и индонезийского палисандра с древесиной редкого красно-коричневого тона
   Не забыты были и родные отечественные породы дерева. В паркетный ковёр гармонично вписались и белая древесина клёна, и прочный дымчатый бук, и розовая груша. Не обошлось, конечно же, без дуба с его неповторимо красивой текстурой, пригодилась и своя, российская, желтовато-розоватая вишня… Все эти деревянные детали, тщательно подобранные по прочности, текстуре, совмещаемости и оттенкам, и составляли великолепный, полностью готовый паркетный ковёр, дважды пропитанный шелковистым маслом, и сияющий теперь в свете роскошной хрустальной люстры под трёхметровым потолком.
   – Ох, и красота же, Аркаша! – восторженно проговорил Пётр Иванович, подталкивая друга в бок. – И мы с тобой – создатели этой красоты! А помнишь, как мы отговаривали этого… заказчика от бамбукового паркета!
   – Помню! – засмеялся Аркадий. – Кто-то ему нашептал, что бамбук – это круче крутого! И поди докажи, что бамбук – не дерево, и через пять-семь лет в копеечку влетит его реставрация!
   – Можно подумать, этот пол ему по дешёвке достался, – усмехнулся Пётр Иванович, – за копейки. Страшно представить, в какие деньжищи материал обошёлся!
   – А то ты не знаешь, Петя, в какие! Из нашей мастерской деревяшки-то! Почти всё скупил, бандюган…
   – Да ладно тебе, Аркаша. Ну бандюган. Ну ворует металл, за границу гонит. А кто в наше время не ворует, если есть возможность что-то украсть?! Да что мы опять об этом! Давай лучше переобувайся, и ещё раз всё проверим, все стыки посмотрим, попрыгаем-потопаем, пока… работодатель не пришёл.
   Последняя тщательная проверка пола подходила к концу, когда дверь открылась, и на пороге возник хозяин квартиры – невысокий, плотно сбитый, почти квадратный тридцатилетний мужчина с маленькими острыми глазками и наголо обритой головой.
   – Ну, что, работяги-доходяги, готов мой пол? – весело гаркнул он вместо приветствия. – Надеюсь, брак не гоните, а то бошки-то поотрываю и в ваше же ведро с гайками засуну!
   И он оглушительно захохотал над своей шуткой, подразумевая под «ведром с гайками» «Жигули» Аркадия.
   – Паркет готов, Виктор Николаевич, – сухо ответил Пётр, внутренне поморщившись, – посмотрите сами: всё в порядке.
   – Да уж вижу, не слепой! – гоготнул Виктор Николаевич. – Знатная работа, клёвый пол сбацали! Я так пацанам и сказал: Витёк знает, кого нанимать! Мои мастеровые лучшие, ложили пол в самом Эрмитаже… ведь ложили, верно?
   – Да, – сдержанно подтвердил Аркадий. – Было дело, работали мы в Эрмитаже на реставрации.
   – Вот я и говорю! – обрадовался Витёк. – Ну, значицца, всё в ажуре, так?
   – Так, Виктор Николаевич, – ещё раз уверил заказчика Пётр. – Позвольте, я вам визитку фирмы дам, где хорошо умеют за паркетом ухаживать.
   И Пётр протянул довольному хозяину квартиры визитку фирмы, где работала жена Аркадия.
   – Ну-ну, давай!
   Визитка утонула в широкой короткопалой ладони.
   – А теперь, доходяги-работяги, держите баксики! – и Витёк вручил Петру доллары.
   – Но… здесь только две тысячи, Виктор Николаевич, – недоуменно проговорил Пётр Иванович, пересчитав деньги. – Мы же договаривались на две тысячи каждому!
   – Договаривались. А я решил по-другому!
   – Но почему?! – возмущенно воскликнул Аркадий. – Разве мы плохо выполнили свою работу?!
   – Классно выполнили, не спорю! – расплылся в широкой ухмылке Витёк. – Но кто вы есть? Наемная сила, быдло! – Его взгляд из наигранно-добродушного стал жёстким и презрительным.
   – Быдло! – со вкусом повторил он понравившееся слово. – А быдло не может и не должно получать так много!

   …Вера Семёновна с тревогой поглядывала на часы: скоро уже десять вечера, а Пети всё нет! Аркадия тоже не было дома – Сашенька только что звонила, волновалась. Вера, как могла, её успокоила, но собственную тревогу было не унять. В голову лезли самые мрачные мысли: они попали в аварию! у Пети случился инфаркт! их ограбили!.. Совсем изведя себя подобными предположениями, она пошла на кухню заварить себе чаю, и в это время раздался странный, прерывистый звонок в дверь.
   – Милиция! Случилось страшное! – похолодела Вера Семёновна и дрожащими руками отперла замок. За дверью стоял… едва стоял! совершенно пьяный Аркадий, с трудом удерживая повисшего на нём Петра.
   – Вот, Верочка… мы дойст… дафст… до-ста-ви-лисссь… – заплетающимся языком выговорил он и опасно покачнулся. Остолбеневшая Вера Семёновна очнулась и начала действовать. Через сорок минут раздетые друзья крепко спали на широкой кровати, с каждой стороны которой были предусмотрительно поставлены эмалированные тазики, а Вера Семёновна торопливо набирала номер Сашеньки. Ещё через полчаса та уже звонила в дверь.
   – И вот, понимаешь, Саша, он им заявляет, вы, мол, быдло, и больших денег не достойны! И заплатил только половину… А наши герои от обиды пошли и нарезались. Во всяком случае, я Аркашу так поняла. Мой-то удалец только мычать мог…
   Женщина устало замолчала. Сашенька тихо плакала. Вера Семёновна с жалостью смотрела на подругу. Она хорошо знала, как рассчитывала Саша на эти деньги! Да и она, что греха таить, уже планы строила… Но знала Вера и другое: плакала Аркашина жена вовсе не из-за денег. Обида и оскорбление вызвали эти слёзы! Она и сама не смогла удержаться и всплакнула, пока ждала Сашеньку. А теперь в её душе поднималась злость! Злость на распоясавшегося хама и желание отомстить.
   – А Петя ещё хотел подарить ему косметику для паркета из своих запасов! – всхлипнула Саша. – Хорошо, Аркадий отговорил! Нечего, мол, разбазаривать, лучше продать…
   – Лучше-то лучше, только – кому? – вздохнула Вера, окидывая взглядом эмульсии, спреи, лаки и масла для паркета, выстроившиеся на большой полке возле двери. – Хотя… Ну-ка, прекращай реветь! Давай ставь чайник, доставай печенье. А я конфеты принесу, на Новый год припасла… Бабенко, значит… Шевелись, подруга! Надо кое-что обсудить!
   Саша послушно вытерла слёзы, поднялась и засуетилась у плиты. Своей высокой и тонкой, к сорока годам сохранившей гибкость фигурой, она больше походила на балерину, нежели на строгую учительницу математики. А нежная белая кожа лица, зелёные глаза и пушистые русые волосы придавали её облику такое очарование, что даже ученики между собой называли свою учительницу Сашенькой, не говоря уже о близких, любящих её людях.
   Чайник быстро вскипел, но крепкий чай, налитый в большие кружки, остался невостребованным: Вера Семёновна и Сашенька так увлеклись обсуждением своего плана, что забыли и про чай, и про печенье…

   … – Эх, хорошо! Красотень! – Витёк, или Виктор Николаевич Бабенко, удачливый «предприниматель», поднявшийся на продаже ворованного металла, окинул довольным взглядом тяжёлую мебель, выгруженную из фургона доставки: массивный диван, журнальный столик, два кресла, огромный круглый стол и шесть стульев с мягкими сиденьями. Вся мебель была выполнена из красного дерева, но его благородный цвет почти полностью скрывался под пошлыми золочёными пластмассовыми завитушками, в изобилии налепленными на гнутые ножки, вычурные подлокотники и резные спинки. Но Витёк был в восхищении! Это то, что надо, под стать потрясному дорогущему полу в его новой квартире! Ну теперь-то братва точно передохнет от зависти! И он радостно захохотал, вспомнив сияющее великолепие паркета, сменившего тусклый и драный линолеум.
   Завтра все пацаны будут у него в гостях. Тогда-то и посмотрим на их перекошенные физиономии! Не, он, точно, везунчик! И обе квартиры купил по бросовой цене, добровольно-принудительно переселив их обитателей в спальный район в две «убитые» двушки, и с мебелью ему подфартило: взял прямо со склада, без магазинной наценки, и с полом повезло, работа в полцены обошлась! Правда, чуть было не остался без законной, заранее заказанной натирки-затирки… Идиоты сидят в этой фирме с визитки мастерового! Целый день прождал уборщиков, а они не пришли! Пришлось звонить, а там!.. Заказ его, видите ли, кто-то аннулировал! Слово-то выдумали… Он даже и не понял сначала, что за хрень ему на уши вешают. Потом уже та овца на телефоне пояснила: отменили, говорит. И никакой возможности до Нового года уже нет! очередь плотная у них! Ничего, он ещё разберётся, кто там что ан-ну-ли-ро-вал… Но судьба, любя его, подсуетилась и послала ему тех двух тёток! Как по заказу, объявление на лобовое стекло под дворники засунули, курицы…
   А ничего такие тётки, хоть и в возрасте. Особенно одна, помоложе и повыше которая, с глазищами зелёными. Он умудрился её за задницу ущипнуть, так и бровью не повела, усмехнулась только. А с виду обе интеллигентки, с высшим образованием, небось! Ну и что оно им дало? На карачках ему, школу с трудом закончившему, три часа паркет натирали! С целым ящиком разных баночек явились, старались, бедолаги! Угождали ему всячески: и про температурный режим рассказали, и как правильно проветривать, и про влажность воздуха что– то бухтели… Та-то, что постарше, коротышка, но стройненькая, поначалу выпендриться решила: средства, говорит, у нас дорогие, будут ли вам по карману, уважаемый? И сразу заткнулась, покраснела, когда он ей двойные «бабки» выкатил, немалые, надо сказать. То-то, интеллигенция, знай наших! Кто из нас теперь быдло? Кто кому ботинки чистит?
   Но самое главное его везение заключалось не в этом. Главное везение было в том, что к нему завтра придут не только Серый, Антоха и Колян. К нему на новоселье напросился Тополевский! Сам Тополевский – местный олигарх, захапавший сначала несколько городских химических предприятий, а потом протянувший свои щупальца и к металлам, и к бензину, и чёрт его знает к чему ещё: у него везде были свои интересы, свои люди. Собственно, и новоселье-то пришлось в спешном порядке делать потому, что Тополевский намекнул, типа, поскорее бы хотелось… Витёк был в его обойме, не очень, правда, высоко летал, но это пока! Ведь заметил же его босс – значит, он, Виктор Бабенко, что-то из себя представляет!
   Витёк самодовольно гоготнул и скомандовал бригаде грузчиков: «Чего застыли? Заноси!» Сам подхватил два стула и бодро потопал на третий этаж. Там неторопливо, с чувством торжества в душе открыл дверь, вошёл в квартиру, любовно окинул взглядом сверкающий паркет и рявкнул на грузчиков, вознамерившихся было внести тяжёлое кресло:
   – А ну, стоять! Сначала разуться и тапки напялить! Нечего мне паркет портить!
   И презрительно проворчал себе под нос: «Темнота! Быдло, оно и есть быдло…»

   На новоселье олигарх Тополевский пришёл, ко всеобщему удивлению, один. То есть, совсем один – и без охраны, и без девушки. Подруги Коляна, Антохи и Серого, увидев такое, сначала обомлели, не веря своему счастью, а потом начали томно закатывать глаза, громко хихикать и приставать к олигарху с тупыми вопросами. Витьку хотелось надавать дурам затрещин и вытолкать их за дверь! Тополевский же был неимоверно галантен с глупыми тёлками: подносил огонь к сигареткам, наливал шампанское, произносил тосты и хохотал над их идиотскими шутками. Пацаны сидели, насупившись, и даже водку не пили, глотали сладкую шипучку, криво улыбаясь время от времени. А Витёк с волнением ждал своего звёздного часа! Ведь не просто так пришёл к нему на новоселье олигарх! Не просто так подарил ему огромную напольную вазу! Нет, что-то Тополевскому от него надо… Теперь бы только не продешевить!..
   А коварный олигарх, не подозревая о душевных мучениях хозяина новой квартиры, вальяжно развалился в кресле с бокалом шампанского в руке и с игривой улыбкой посматривал на извивающихся под быструю музыку раскрасневшихся девиц. Наконец танец кончился, и три вспотевшие от усердия «козы» (подружка Витька́ сидела смирно рядом с ним!) под аплодисменты дорогого гостя опустились на свои места.
   – Ну-у, за что-о вы-ыпьем? – капризно протянула одна из них.
   – Предлагаю за эту замечательную просторную новую квартиру, за великолепный, бесподобный, потрясающий паркет! – громко провозгласил олигарх. – Скажите, господин Бабенко, как это вам удалось такую неимоверную красоту заиметь? – обратился он к надувшемуся от гордости Витьку́. Господин! Его, если честно, и товарищем-то редко когда кто называл, всё больше – гражданин, а бывало, что и осужденный…
   Отогнав не вовремя пришедшие в голову воспоминания, Витёк с готовностью начал рассказывать, не жалея красок и крепких выражений, без которых не обходилась ни одна фраза. Сначала с хохотом поведал, как удачно удалось запихнуть этих «лохов», бывших жильцов, в «убитые хаты», потом, лопаясь от собственной значимости, перешел к рассказу о паркете.
   – А я им и говорю: вы, б.., кто? Быдло! А быдло, на.., не может столько получать! – закончил он и торжествующее оглядел присутствующих. Девицы восторженно ахали и кокетливо прижимали наманикюренные пальчики к щекам, пацаны молчали, уважительно глядя на гордого Витька. Тополевский крутил в пальцах пустой бокал и тоже молчал, прикрыв глаза тяжёлыми веками, и было в его молчании что-то нехорошее. Витёк откашлялся и неуверенно произнес: «Это… выпьем, что ли?..»
   VIP—гость поставил бокал на журнальный столик и медленно поднялся с кресла.
   – Успеете выпить, господин Бабенко, – сказал он таким тоном, что Витьку немедленно захотелось в туалет. – Успеешь выпить, – неторопливо повторил Тополевский, переходя на «ты». – А пока объясни мне, непонятливому, кто тебе разрешил беспредельничать? Кто тебе, гнида, разрешил реставраторов «обуть», не заплатить им за работу?! – в голосе Большого Босса явственно звякнул металл. – Быдло, говоришь? Хозяином себя возомнил? А на зону вернуться не хочешь, ушлёпок? На нары – из этой вот расчудесной квартирки? О ней мы ещё отдельно поговорим! – олигарх подошёл плотную к вжавшемуся в кресло Витьку́ и вперил жёсткий взгляд в его мокрое от испарины бледное лицо.
   – Значит, слушай сюда, убогий! Мастерам деньги вернёшь до копеечки, с извинениями.
   Витёк с готовностью закивал, радуясь, что легко отделался. Но радость тут же угасла, потому как зловредный капиталист продолжил, медленно прохаживаясь по сияющему паркету:
   – И компенсацию за моральный ущерб не забудь!
   Витёк испугался, что до туалета может и не дотерпеть: из последней фразы он не понял ни слова… Тополевский поморщился и пояснил:
   – На счётчик я тебя поставил! За каждый просроченный день – двести баксов! Понял?!
   Витёк обморочно кивнул.
   – Вот и славненько! – гадко улыбнулся проклятый олигарх. – Сколько дней уже прошло, говоришь? Двадцать? Двадцать пять? Или месяц?
   Витёк безостановочно кивал, боясь только одного: выпасть из обоймы и оказаться предоставленным самому себе в это мутное время…
   – Надеюсь, вам всё ясно, господин Бабенко? – проникновенно спросил Тополевский, сладко улыбаясь.
   – Й-й… й-й… ясно, С-сергей Андреевич, – выдавил из себя уничтоженный Витёк, мечтая провалиться от страха и позора сквозь свой великолепный, бесподобный, потрясающий паркет.
   – Вот и славненько, – весело повторил безжалостный финансовый воротила и окинул взглядом честну́ю компанию. Побледневшие девицы притихли и съёжились на массивных стульях, братки́ же, напротив, оживились и начали злорадно переглядываться.
   – Желаю хорошо повеселиться, господа! – издевательским тоном проговорил дорогой гость и вышел, тихонько затворив за собой стальную дверь.

   – Странно заканчивается этот год, Верочка, – Пётр Иванович сделал осторожный глоток горячего крепкого кофе и зажмурился от удовольствия. – Очень странно! Кто бы мог подумать, что всё так обернётся?
   И он пристально посмотрел на жену, которая штопала шерстяной носок и, не поднимая глаз от рукоделия, нарочито равнодушно спросила:
   – А что странного, Петя? По-моему, ничего особенно странного не произошло.
   – Ты считаешь, что ничего особенного нет в том, что «новый русский бык» добровольно вернул нам с Аркадием деньги?! Да ещё и с извинениями?! С компенсацией за моральный ущерб?!
   Пётр Иванович отставил кружку с кофе и возбуждённо пристукнул кулаком по столу. Вера Семёновна отрезала нитку, расправила носок на колене и взглянула на мужа:
   – А что такого, мой дорогой? Этот хам вам с Аркашей должен был! Тем более, пришёл-то он не сам, курьера прислал с деньгами и запиской… Совесть, наверное, проснулась, стыдно стало!
   Пётр насмешливо взглянул на жену.
   – Совесть?! Я тебя умоляю! Совесть для данной особи – совершенный анахронизм, признать свои ошибки его может заставить только страх!
   – Да ну тебя! – рассмеялась Вера. – По-твоему, он так испугался вашей мести, что дрожал целый месяц, прежде чем осмелился долг вернуть?!
   – Ай! – безнадежно махнул рукой муж. – Бесполезно с тобой спорить! Хорошо, а что ты скажешь о внезапно свалившемся на нас с Аркашей приглашении на работу? Тоже в порядке вещей? Сейчас, в наше время, когда всё разваливается?
   – Петя! – сердито воскликнула Вера Семёновна. – Чем ты недоволен, позволь спросить? Что странного в том, что в новый антикварный магазин приглашают работать лучших специалистов? Ты же сам говорил, там работы – непочатый край! Одной только мебели реставрировать на полгода хватит!
   – Да доволен я, Верочка, доволен! И перспективы там, и реклама, и деньги… Но только, – задумчиво повторил Пётр Иванович, – странно всё это…
   – Всё, хватит! – Вера решительно встала и отобрала у мужа кружку с остывшим кофе. – Ты ещё меня и Сашку в колдовстве заподозри: а как же, сумели мастику втридорога продать! Хватит глупыми сомнениями голову забивать. Пошли ужинать, а то «Тему»* провороним.
   После ужина до любимой программы оставалось ещё около получаса. Сытый глава семьи похрапывал на диване, а Вера, уютно устроившись в кресле перед телевизором и рассеянно глядя на экран, невольно вспоминала недавние события…

   … – Ну-ка, прекращай реветь! Давай, ставь чайник, доставай печенье. А я конфеты принесу, на Новый год припасла… Бабенко, значит… Шевелись, подруга! Надо кое-что обсудить!
   Саша послушно вытерла слёзы, поднялась и засуетилась у плиты. Вера Семёновна прошла в гостиную и достала из серванта коробку таллинских конфет, предназначенных для новогоднего стола. Но Новый год ещё далеко, а сегодняшний стресс требует сладкого! Да и голова лучше соображает, если её подкормить вкусненьким!
   Но и чай, и печенье, и конфеты остались невостребованными, настолько увлёк женщин их заговор.
   – Значит, Саша, твоя задача – узнать адрес этого Бабенко. Сама понимаешь, ни у Пети, ни у Аркадия мы спросить не можем. А как только он к вам обратится, ты его заказ аннулируешь потихоньку, адресок запишешь, и тут уж мы начнём действовать!
   Вера Семёновна довольно хлопнула ладонью по столу и откинулась на спинку стула.
   – А если он не в нашу службу обратится? – с сомнением спросила Сашенька. – Мало ли подобных контор по городу!
   – Ни за что! – уверенно возразила Вера. – Мне Петя его детально описал, я этот типаж хорошо знаю… Он будет злиться, спрашивать у приятелей телефончик, но никогда не станет утруждать свою персону листанием справочника! Он пользуется только тем, что само в руки падает, ничего искать не приучен.
   – Да как же он тогда на наших мужей-то вышел?! – изумилась Сашенька.
   – А случайно. Он так же поканючил среди своих друзей-приятелей, те и подсуетились, отыскали объявление в газете. Помнишь, мы с тобой купон заполняли из газеты, то ли «Из рук в руки», то ли «Шанс», не помню…
   – Точно! «Шанс» это был! И ни одного звонка… Я уже и забыла про это объявление… – грустно произнесла Саша.
   – Ну вот, а Витёк позвонил! Мне Петя рассказывал… Ладно, пойдём спать, я нам в гостиной на диване постелила. Не ехать же тебе домой среди ночи! Тем более, что твоё сокровище тоже здесь, – засмеялась Вера Семёновна и обняла подругу за плечи. – Пошли-пошли, поздно уже!

   А потом потянулись дни ожидания. Впрочем, не очень-то долгими они и были: господин Бабенко позвонил на пятый день и заказал полотёров через три недели. Вот они-то как раз тянулись медленно! Правда, за это время им удалось вычислить машину Витька́. Для этого пришлось несколько раз к его дому съездить, подежурить-покараулить, но, в конце концов, удача им улыбнулась.
   И вот настал час, когда Сашенька вежливо сообщила господину Бабенко об аннулировании его заказа. На другой день с раннего утра подруги уже были на месте. Пачку отксерокопированных за небольшие деньги объявлений они быстро рассовали под дворники стоящих во дворе машин: надо, чтобы всё выглядело правдоподобно. Телефончик там, правда, был указан «липовый», но… Извините, господа, – опечатка! Около десяти часов утра их ожидание было вознаграждено. Завидев выходящего из подъезда Витька, женщины метнулись к его машине и начали пристраивать своё объявление, по очереди приподнимая дворники. Витёк с криком бросился к машине, грозя запихнуть им в пасть их поганые бумажки. Но натуральный испуг, смятение и смирение на лицах довольно-таки симпатичных тёток смягчили грозное сердце «предпринимателя», и вскоре Вера и Сашенька были наняты для натирания паркета…
   Вера Семёновна тихонько хихикнула, вспоминая, как она, набравшись наглости, заломила несусветную цену за средства для паркета – отличные, импортные, но с истекающим сроком годности, – как усомнилась в платежеспособности клиента, и как потом ей стало неловко, почти стыдно, когда Витёк немедленно заплатил вдвое!
   Сашенька, хорошо зная свою подругу, вовремя ткнула её кулачком в бок и почти неслышно шепнула: «Даже не думай! Вспомни Петю!» А когда наглый Бабенко ущипнул Сашу за попу, Вера пришлось успокаивать подругу таким же неслышным шёпотом и теми же словами: «Вспомни Аркашу!» – и только это и спасло Витька от заслуженной тяжёлой оплеухи.
   Зато, получив деньги за работу (не очень-то и трудную, надо сказать! Изучать теорию по этикеткам на банках было гораздо сложнее), они дали себе волю и хохотали, и дурачились, как девчонки, вспоминая и заново переживая свою авантюру. Настроение зашкаливало весельем, и Сашенька предложила:
   – А что, Вер, пойдём, в кафешке посидим? Возьмём чего-нибудь вкусненького, заслужили!
   И Вера немедленно согласилась:
   – Заслужили! И пойдём! Но только не здесь. Давай на Невский рванём!
   – Ты что? – оторопела Саша. – Ты знаешь, какие там цены?!
   – Не знаю! А вот поедем и узнаем! – раззадорилась старшая подруга. – Не жадничай! Мы ведь хорошо заработали, да ещё Витёк за мастику отвалил вдвойне. Ну, Сашка, поедем!
   И они «рванули» на Невский. И вот там-то, в дорогущем кафе, названия которого ни одна из них не запомнила, и случилось совсем уже удивительное…

   Вера и Саша с весёлым изумлением изучали запредельные цены на примитивные салатики и выпечку без фантазии, когда рядом с ними кто-то обрадованно воскликнул: «Вера Семёновна! Это вы!» Вера удивлённо подняла глаза. Над их столиком возвышался красавец-брюнет лет тридцати пяти, с ярким голубым взором и белозубой улыбкой.
   – Тополевский! – радостно воскликнула Вера и неуверенно добавила, – Серёжа?
   – Юра я! – захохотал красавец. – Не узнали!
   – Но как же, Юрочка, как же… у тебя ведь на щеке… – растерянно забормотала Вера, – родинка была…
   – Бородавка это была, Вера Семёновна, самая натуральная! Свёл я её. Теперь мы с братцем неотличимы! Здравствуйте же, дорогая вы моя! – раскрыл Вере объятия брюнет. И Вера, ничуть не смущаясь подруги, вскочила с места и бросилась ему на грудь! Саша сидела, ничего не понимая, молча хлопая ресницами.
   – Ой, Сашенька! – опомнилась пятидесятилетняя ветреница. – Познакомься! Это Юра Тополевский, мой бывший студент. Юра, это – Саша, моя лучшая подруга.
   – А я вас помню! – радостно заявил Юрий. – Вы стали ещё красивее, чем были десять лет назад!
   – Но как… когда… – залепетала Саша, – не понимаю…
   – А мы встречались с вами у Веры Семёновны, я к ней приходил со своими проблемами, когда в институте учился, в аспирантуре… Вернее, мы с братом приходили, с Серёгой. Двое из ларца, помните? – подмигнул Саше брюнет.
   – Близнецы! – ахнула Сашенька, вспоминая. – Помню! Мы несколько раз у Веры пересекались!
   – Ну, раз мы друг друга вспомнили, значит, можно общаться! – весело проговорил Юрий, присаживаясь к ним за столик. – Вера Семёновна, дорогая, как вы поживаете? Всё так же преподаёте? Помню ваши лекции – восторг!
   И бывший студент осторожно поднёс руку Веры к губам.
   – Да будет тебе, Юра! – засмущалась Вера Семёновна. – Какой там восторг… В палатке торгую… Сократили меня, милый!
   – Та-а-ак… А вот с этого места поподробнее, пожалуйста! Нет… сначала сделаем заказ. Официант!
   Разговор растянулся на два долгих часа. Расслабившись от хорошего вина и вкусной закуски, которая всё-таки была в кафе, Вера и Сашенька выложили Юрию все свои горести. Он слушал их очень внимательно, изредка задавая вопросы. Наконец Вера опомнилась:
   – Юрочка, хватит! Что же это мы всё о себе да о себе! Как ты-то живёшь? Как Серёжа?
   – Серёжа? Серёжа – очень хорошо! У него, знаете ли, жилка коммерческая обнаружилась, талант предпринимательский. Наверное, слыхали – Тополевский? Бизнесмен, благотворитель, миллионер и прочая, – ослепительно улыбнулся Юрий.
   – Да ла-а-а-дна-а, – недоверчиво протянула Сашенька. – Тот самый Тополевский – твой брат? Не однофамилец?
   Они перешли на «ты» после тоста Юрия «за прекрасных дам».
   – Представь себе, мой брат! Мало того, мой брат-близнец! – довольно засмеялся молодой мужчина. – И это нам на руку! Серёжка сейчас в Германии по делам, но я уверен, что он будет не против, если мы проучим это быдло… тьфу ты! – скривился Юрий. – Вот ведь – заразно! Простите, дамы… Знаю я таких витьков, насмотрелся… Шестерёнки, возомнившие себя хозяевами жизни! К сожалению, они тоже часть нынешнего мира бизнеса… Ничего, девушки, разберёмся! – ободряюще улыбнулся он притихшим женщинам. – Найдём на него управу, есть у меня идея. Сейчас я вместо брата. Так-то я больше по производству, на химзаводах руковожу… Всецело ваша заслуга, Вера Семёновна! – Юра галантно поклонился в сторону Веры. – Но и в финансах соображаю неплохо, братцу помогаю, а у него интересы разносторонние. Кстати, Вера Семёновна! Мы же недавно новый антикварный магазин открыли! Деньги большие ходят, людям руки жгут, вот и скупают всё старьё без разбора… Думаю, Пётр Иванович и Аркадий будут ценным приобретением для этого бутика, как вы считаете?
   Женщина молча кивнула: у неё от волнения перехватило горло.
   – Вот и хорошо! А теперь поговорим о нашем деле. Смотрите, милые дамы, план у меня такой…

   …Вера Семёновна вздрогнула, заслышав позывные любимой передачи, и легонько потрясла мужа за плечо: «Просыпайся, соня! „Тема“ началась».
   После программы пили чай, и Вера осторожно спросила мужа:
   – Скажи, Петя, ты не будешь против, если к нам на днях кое-кто в гости придёт?
   – А это смотря кто придёт. Надеюсь, не господин Бабенко? – и Пётр Иванович хитро улыбнулся.
   – Нет уж, уволь! – засмеялась Вера Семёновна. – Мои бывшие студенты хотят заглянуть, мальчики-близнецы, Юра и Серёжа, помнишь?
   – Помню, конечно, как не помнить, – усмехнулся Пётр. – Худющие, вечно голодные мальчишки, съедавшие по две тарелки твоего бесподобного борща и по три котлеты с макаронами вдогонку… А ты им ещё и деньжат втайне от меня подсовывала, думала, я не вижу… Хорошие были мальчишки!
   – Да что ты, какие там деньжата! – смутилась Вера. – Так, мелочь… Трудно им было, в общежитии жили, на стипендию, сам знаешь. А какие талантливые мальчики! И аспирантуру с блеском закончили! А кто Юрке куртку новую кожаную отдал, когда у него своя развалилась, а? И подарочки им на каждый праздник делал? Не ты ли? – лукаво посмотрела женщина на мужа.
   – Было дело! – не стал отпираться тот. – Они её потом по очереди носили… И что они, Верочка? Работают? Сколько им лет-то уже?
   – Всё хорошо у них. Работают, мальчики взрослые, по 35 годочков стукнуло… Так пусть приходят, да, Петенька?
   – Конечно, милая, конечно! Пусть приходят… Погоди, я сейчас…
   Пётр Иванович торопливо прошёл в гостиную и скоро вернулся с двумя конвертами в руке.
   – Вот, Верочка, – смущённо проговорил он, – мальчиков с наступающим поздравишь. Здесь по сто долларов, из тех, за моральный ущерб… Мы же сыну не всё отдали. Молодым сейчас трудно, им нужнее… А я ещё заработаю, ты не думай!
   Вера Семёновна с нежностью смотрела на мужа. Её Петенька не любит новости и ничего не знает о миллионерах новой России… А мальчики будут держать язык за зубами.

   *Двухкомнатная и трёхкомнатная квартиры.

   *Заболонь – наружные молодые физиологически активные слои древесины, примыкающие к образовательной ткани – камбию. Отличается от ядра древесины более светлой окраской.
   По причине меньшей прочности заболонь некоторых пород дерева, например, дуба, принципиально не используется. Однако у таких пород, как, например, вишня, вопрос использования решается, исходя из визуальных характеристик заболони.

   *Помните? «Тема» – одна из первых российских программ в жанре ток– шоу. В студии зрители и гости программы обсуждали актуальные проблемы современности, вели разговор о том, что интересно всем. Производилась телекомпанией ВИD с 31 января 1992 по 4 марта 2000 года, и первым её ведущим был Владислав Листьев. Потом он ушёл в программу «Час пик», и ведущей стала Лидия Иванова. Её на короткое время сменил Дмитрий Менделеев, а с октября 1996 года и до закрытия ведущим был Юлий Гусман.
ноябрь-декабрь 2017

Любашина любовь

   Многие годы никто не догадывался, что Любаша влюблена… нет, любит! — его. Она никогда и никому не говорила, что сердце её занято, никуда не ходила и никем не интересовалась, и все давно решили, что Любаша – синий чулок, потенциальная старая дева, посвятившая себя науке. И только когда она уволилась из университета, спрятала в стол два диплома о высшем образовании и, подняв все наработанные связи, устроилась домработницей к нему в семью, её немногочисленные друзья поняли: случилась беда. «Ты сошла с ума! – орали на неё профессор философии Званцев и муж доцента Токаревой Сергей Сергеич. – Ты что, думаешь, он на горничную внимание обратит? Да он сто лет женат на Эльзе Морозовой, ты это понимаешь? Какая ба… женщина роскошная! И рост, и фигура, и глаза! Какой талант! А он любовницу себе завёл, артисточку хорошенькую! Куда ты-то лезешь?!» «Любашенька, ну, влюбилась, бывает, – увещевали потерявшую разум подругу доцент Токарева и начальник отдела кадров Танечка Милованова. – Увольняться-то зачем? Уборщицей идти работать – зачеееем?! Любаш, ну посмотри на него! Толстый, лысый! Старше тебя почти на четверть века! Да, талантливый, конечно… Но тебе же ничего не светит, понимаешь?..»
   И крики, и сюсюканье Любаша слушала молча, обхватив голову руками и плотно зажмурив глаза. Она для себя всё решила: её место – там, рядом. Она должна быть рядом! Любовница, скандалы – это ведь так тяжело…
   На новую работу Любаша пришла в сером брючном костюме, мешком сидевшем на её ладной фигурке, в голубой линялой блузке со старомодным гипюровым жабо и в синих туфлях без каблуков. Свои роскошные пепельные волосы она спрятала под страшненьким беретиком двадцатилетней давности, решив, что непременно обрежет их позже: Любаша не хотела, чтобы его жена, гениальная Эльза Морозова, увидела в ней соперницу. Его не было дома, а гениальная Эльза, которая принимала в огромном холле леденеющую от страха быть не взятой в домработницы кандидата филологических наук, поняла всё с первого взгляда: её не обманул наивный Любашин маскарад. «Что, любишь? – с холодной усмешкой негромко проговорила она, глядя в пылающие Любашины глаза. – Ну-ну… Турнуть бы тебя сразу, да рассердится наш барин… Любишь?» – снова пытливо спросила она своим неповторимым голосом с чуть заметной хрипотцой. «Не ваше дело! – неожиданно для себя самой тонко выкрикнула Любаша, тут же испугавшись этого выкрика. «Простите, – неслышно шепнула она, – простите…» Эльза уколола её ледяным взглядом прозрачных серых глаз, резко развернулась и пошла через холл к высокой резной дубовой двери, постукивая каблучками бархатных домашних туфель. «Дура… Во дура-то! – услышала растерявшаяся пунцовая Любаша. – Завтра приходи. С вещами! Жить будешь у нас».
   «Жить будешь у нас!!!» – на все лады повторяла счастливая Любаша, кружась по тесной комнатке своей однушки в хрущёвке с бокалом дорогущего шампанского в руке. А что! У неё сегодня праздник! У неё сегодня радость! Такая же пузырчатая и пьянящая, как это шампанское! Отныне она всегда будет рядом, будет охранять и лелеять любовь своей жизни, защищать от неприятностей! Как она это будет делать, Любаша не знала, да и не задумывалась всерьёз: время покажет, жизнь научит.
   И жизнь учила. Любаша была способной ученицей и вскоре сумела стать невидимой и неслышной, но незаменимой, предугадывающей любые желания и хозяина, и его жены. А их желания всё чаще не совпадали. Эльзе хотелось уютной и спокойной семейной гавани, а Горецкого подолгу не бывало дома: съёмки, командировки, встречи с нужными людьми…
   Но время шло, и всё реже эти нужные люди интересовались его сценариями, всё реже приглашали сниматься, сошли на нет его творческие встречи со зрителями и почитателями… Закончился бурный, длящийся более десятка лет, скандальный роман с «хорошенькой артисточкой», ей на смену пришла другая, потом третья, потом ещё одна… Он всё чаще приходил домой под утро пьяным, агрессивным, громко хлопал дверью и кричал что-то повелительным тоном.
   Но Любаша всегда была начеку. Она первая встречала его у двери, волокла в ванную, где молниеносно избавлялась от улик, сдирая с Горецкого испачканную губной помадой рубашку, извлекая из карманов сомнительные сувениры в виде чулочков, трусиков, кружевных надушенных платочков. Потом она заталкивала едва стоящего на ногах, помятого и потрёпанного мужика в душевую кабину, подчас прямо в брюках, чтобы смыть посторонние запахи. Уничтожив следы похождений, Любаша шла к Эльзе и с честными глазами вдохновенно врала ей о лёгком подпитии и немеренной усталости непутёвого супруга. Её божество не должно было страдать от всего этого! Эльза верила или делала вид, что верит, и скандала удавалось избежать. Но что самое удивительное, Горецкий никогда не сопротивлялся Любашиным усилиям. Громким успехом у дам, девушек и почти девочек, в изобилии кружившихся вокруг его известности и денег, он словно пытался компенсировать творческие неудачи. И при этом смертельно боялся потерять свою холодную надменную Эльзу, которую, казалось, совсем не трогали его романы и похождения. Так казалось всем, кроме Любаши. Она одна знала, что творится в душе несгибаемой и неприступной Эльзы Морозовой.

   Это случилось апрельским поздним вечером, почти ночью. Наконец-то утихли непрекращающиеся телефонные звонки, весь день донимавшие бедную Эльзу. Каждый, кто хотя бы однажды сталкивался с ней лично, не говоря уже о близких знакомых, считал своим долгом сообщить ей новость, и так не сходившую с телеэкранов: Велемир Горецкий официально признал близнецов, родившихся у молодой и подающей большие надежды актрисы. Два мальчика, Пётр и Егор, будут носить его фамилию! Звонивших раздирало любопытство: как реагирует Эльза? знала ли она об этой связи? будет ли развод?! Но эти животрепещущие вопросы замирали на губах доброжелателей, когда они слышали в трубке ледяное Любашино «Алло! Говорите!» Следующая фраза «Эльза Валерьевна в Германии на съёмках и подойти к телефону не может!» начисто отбивала охоту общаться, никого при этом не удивляя: Эльза была востребована. Сам Горецкий дома не появился: где-то отсиживался, трусливо отключив телефон. Любаша знала это точно, потому что звонила ему каждые 15—20 минут. «Абонент временно недоступен. Оставьте сообщение…» Любаша весь день тревожно суетилась на кухне, готовя то куриный супчик, то спаржу под лёгким соусом, то любимый Эльзой яблочно-сельдерейный сок. Но напрасно. Бледная Эльза, неподвижно застыв в глубоком кресле, что стояло в холле у окна, едва уловимым покачиванием высоко поднятой головы отвергала все попытки накормить её. А седьмую чашку крепчайшего кофе Любаша ей не дала, попытавшись заменить её стаканом тёплого молока с мёдом. И тогда это случилось.

   С глубоким, каким-то животным стоном Эльза выбила стакан с молоком из Любашиных рук, вскочила с кресла и, задушенно вскричав: «Боже мой, боже!» бросилась в свою спальню. И там, упав ничком на кровать, разразилась рыданиями: некрасиво, с подвываниями, затяжными прерывистыми всхлипами, сморканием в полотенце и хриплыми повизгиваниями. Любаша стояла рядом и ждала. Она понимала: мраморной Эльзе нужно прореветься, чтобы не угодить в больницу с нервным срывом. Минут через двадцать силы и слёзы у измученной женщины кончились, и она отдалась во власть Любаше: икая, покорно пила успокоительное и травяной чай, дала себя умыть и уложить и, ещё изредка судорожно вздыхая, уснула под совсем немелодичное Любашино пение про чёрного кота… А в самый сумрачный и тяжёлый предрассветный час у несчастной женщины случился приступ: подскочило давление, заколотилось-затрепыхалось в самом горле сердце, тошнота перехватила дыхание. Любаша была на страже. Обошлось без «Скорой», но пришлось поволноваться: давление снижалось с трудом…
   Поздним утром опухшая, растрёпанная, слабая и гордая Эльза, мучительно стесняясь вчерашнего своего срыва, язвительно выговаривала невыспавшейся Любаше: «И что ты со мной возишься, позволь узнать? Суетилась тут с каплями, таблетками, а ради чего? Ушла бы потихоньку, а я, глядишь, и загнулась бы, дорогу тебе освободила, а? И – вот он, бери тёпленьким!»
   «Дура, – спокойно констатировала Любаша, с тайным удовольствием отомстив за давнее незабытое унижение и понимая, что сейчас это сойдёт с рук. – Дорогу она освободит… Кого брать-то, Эльза Валерьевна? Да он без вас – полутруп. Жить он без вас не сможет, вы уж мне поверьте! Да ладно, не будем об этом. Вам нужно в порядок себя привести, у вас на завтра съёмки на телевидении запланированы. Мыться идите!» – прикрикнула она на бледную Эльзу. Но та не слушала Любашу. «Жить без меня не сможет… Не смо-о-о-жет, правильно! А я вот смогла бы, доведись ему помереть. Смогла бы, слышишь! Смогла-а-а!» – громко, визгливо крикнула она и закрыла лицо ладонями. «Опять?!» – с ужасом подумала Любаша, но Эльза через минуту опустила руки, спокойно встала с кровати и лёгкой походкой направилась в ванную.
   Через день явился Горецкий. С огромным пошлым розовым букетом и с очередным кольцом с огромным пошлым бриллиантом – комментарий Эльзы. У Любаши было другое мнение, особенно о бриллианте, но кто ж его спрашивал-то, её мнение! Неверный блудный муж валялся в ногах у жены, громко плакал, целовал ручки и молил о прощении – вот это, по мнению Любаши, было пошло. А Эльза выглядела довольной и через два дня слёз и клятвенных обещаний «простила дурака». Бонвивана хватило примерно на месяц. Дальше всё пошло своим чередом: кутежи с девочками, уже даже не с артисточками, а с откровенными… ну… вы понимаете, приходы домой под утро в пьяном угаре, следом – униженное выпрашивание прощения у Эльзы. А той, казалось, происходящее начинало нравиться: она получала своеобразное удовольствие, мучая Горецкого непрощением, презрением и игнорированием. Простив же, долго бывала бледна больше обычного, молчалива и отрешённа, оживляясь только в театре, на радио и на своих музыкально-поэтических вечерах: талантливая актриса самозабвенно любила искусство и себя в нём. Изменилось ещё одно: теперь Любаша обыскивала карманы Горецкого не для того, чтобы избавиться от непристойных сувенирчиков, а проверяя у него наличие таблеток. Да, таблеток! Желания жизнелюбивого режиссёра, сценариста, актёра и писателя перестали совпадать с его возможностями: сердце стало болеть, сбиваться с ритма, и грозный диагноз «аритмия», дамокловым мечом повисший над Велемиром, изрядно портил ему жизнь. Спасительные же таблетки он постоянно терял, забывал где-то, выбрасывал спьяну. И Любаша зорко следила, чтобы тоненький блистер с маленькими белыми шариками всегда был у Горецкого и в кармане, и на тумбочке возле кровати в спальне. А приступы повторялись всё чаще, но на уговоры лечь в клинику практически не бывающий трезвым Горецкий отвечал криком, бранью и, случалось, агрессией.
   Любаша хронически не высыпалась. В постоянном внимании нуждалась слабеющая Эльза, только Любаша могла утихомирить буянящего Велемира. Кроме того, на ней лежало всё хозяйство: Эльза давно уволила и кухарку, и приходящую домработницу. Кандидат филологических наук смертельно устала. Ей не раз хотелось бросить всё и уйти, хлопнув дверью так, чтобы со стен упали фотографии её мучителей. Но идти было некуда: квартиру она сдавала, а её никому не понятная любовь якорем удерживала Любашу в этом неуютном доме.
   И однажды усталая женщина уснула так крепко, что не слышала, как ввалился домой пьяный хозяин, как едко высмеивала его надменная Эльза, как в ответ он орал оскорбления – ничего этого Любаша не слышала. Она проснулась от странных звуков: как будто кто-то наносил свистящие размеренные удары по… телу?! В ночной рубашке выскочила Любаша в холл и, цепенея от ужаса, увидела страшную картину: озверевший Горецкий тонким кожаным ремнём избивал скорчившуюся на полу недвижимую Эльзу. Её густые светлые волосы были в тёмной, начинавшей уже густеть крови. Рядом валялся узкий и длинный хрустальный графин для воды. С истошным визгом Любаша набросилась на невменяемого алкоголика и с невесть откуда взявшейся силой оттолкнула его от Эльзы. Горецкий рухнул на пол и тут же отключился.
   Муж не убил Эльзу. Графин глубоко рассёк кожу на голове, удар лишил сознания. Ремень оставил на её теле багровые болезненные полосы, кое-где сочившиеся кровью. Лицо, как ни странно, не пострадало. Врача вызывать не стали, но ближайшие выступления и съёмки пришлось отменить. А потом умер Горецкий. В одну из пьяных ночей у него случился сильнейший приступ аритмии, а заветных таблеток на тумбочке не оказалось.

   Похороны были пышными, проститься с безвременно почившим пришли многие. Велемиру Горецкому мгновенно простили все его грехи, слова над гробом звучали проникновенные и благодарные. Любаша и здесь была незаменима: она договаривалась обо всём, что касалось скорбного мероприятия, отвечала на телефонные звонки, куда-то звонила сама, распоряжалась на церемонии… А после похорон с ней приключилась тяжелейшая истерика. Теперь уже Эльза хлопотала над ней, подавала таблетки и капли, поила травяным чаем, нежно гладила по голове и щекам, убеждённо повторяя, что Любашиной вины в смерти пьяницы нет, и пела своим неподражаемым голосом колыбельную. Когда Любаша успокоилась и задремала, Эльза на цыпочках ушла к себе и долго смотрела в зеркало на свои ставшие вдруг розовыми щёки и блестящие глаза, а в уголках её губ таилась неуловимая улыбка.
   Любаша же после ухода Эльзы открыла глаза, села в кровати и что-то достала из-под подушки. «Вот и всё, – шептала она в прижатый ко рту кулак, – вот и всё… Всё кончилось, девочка. Твои муки, страдания, позор – всё кончилось. И дорогу я тебе освободила, и ещё не поздно! Ты будешь счастлива, милая, и я буду счастлива… с тобой рядом». Любаша улыбнулась и медленно разжала стиснутый до боли кулак. На её ладони лежал тоненький блистер с маленькими белыми шариками.

февраль 2016 г.

Смерть помещицы

   Марфа Митрофановна Пучкова, грозная и властная вдовая помещица в возрасте далеко за шестьдесят, умирала от чахотки. Каким образом она могла заполучить эту злую хворь, оставалось загадкой и для неё самой, и для семейного врача – обрусевшего немца Карла Францевича, почтенного толстенького господина с пепельными усами и острой бородкой и золотым пенсне на длинном носу. Всю жизнь Марфа жила в живописном селе над рекой, дышала свежим, напоённом природными ароматами воздухом, потребляла здоровую деревенскую пищу и парное молоко… тем не менее, неизлечимый недуг поселился в её крепком теле и вёл свою разрушительную работу уже в течение двух с половиною лет. Марфа Митрофановна отчаянно боролась с врагом, выполняя все предписания Карла Францевича, кроме одного: она категорически отказалась ехать и на воды, и к морю.
   – Нет уж! – решительно заявила она удручённому немцу. – Ишь, удумал: на море! Чего я там не видела, на море этом? Воздух? А у нас что, воздуха нету? Ты сходи-ка в сад, понюхай синели* да яблони – какое море с этим духом сравнится?! Да и хозяйство я на кого оставлю? На тебя, что ли? – гневно вопрошала помещица притихшего врача. – Не поеду, и точка!
   И точка на море была поставлена. Собственно, и на водах тоже. Болезнь же потихоньку делала своё чёрное дело, силы старухи таяли, и, в конце концов, бороться за жизнь она устала и решила сдаться.
   – Помирать буду! – однажды объявила она Карлу Францевичу и замахала рукой в ответ на его протестующие слова. – Ну что ты, как маленькую, меня утешаешь? Иль сам не видишь, в кого я превратилась?
   И Марфа Митрофановна отбросила в сторону старинное серебряное зеркало, принадлежавшее ещё её матери. Преданный немец тяжело вздохнул и ничего не ответил. Да и что он мог сказать? Некогда полное, даже тучное тело его пациентки исхудало, на бледных щеках горел нездоровый румянец, серо-зелёные глаза лихорадочно блестели из-за постоянной температуры. Приступы жестокого кашля уже неоднократно вызывали кровотечения… словом, старуха умирала и понимала это, и возразить Карлу Францевичу было нечего. Единственное, чего не коснулась болезнь, были длинные седые волосы помещицы. Они, то ли под влиянием лекарств, то ли из-за травяных снадобий, которые Марфе готовила деревенская ведунья, становились всё гуще и крепче. Старуха подумывала было их обрезать, а потом решила оставить.
   – Буду в гробу с косой лежать, что девица красная! – подмигивала она крепостной девке Дуняше, исполнявшей при ней обязанности горничной и усердно каждое утро чесавшей богатые волосы госпожи. Дуняша испуганно ойкала и послушно поддакивала, не в силах оценить барынин юмор. Тему косы в гробу поддерживал лишь Карл Францевич, неизменно предлагавший своенравной больной ленточку в косу – то алую, то чёрную, то белую – в зависимости от настроения и темы разговора. Марфа сочно хохотала в ответ и, что удивительно, никогда при этом не кашляла. Коварная хвороба, казалось, щадила непокорную женщину и насылала приступы преимущественно в первой половине ночи, а никак не днём, поэтому домочадцы не становились очевидцами её мучений, что было бы для гордой старухи нестерпимым.
   Итак, Марфа Митрофановна решила умереть и оповестила об этом всех. В поместье началась печальная суета. Был позван священник для исповеди, соборования и причащения, извещены дочери, жившие замужем в соседних имениях, дабы успели приехать попрощаться, прислуга бегала по дому, приводя его в идеальный порядок. Дворня справляла домашние дела споро и молча, бабы украдкой вытирали слёзы, мужики сурово хмурились. Грозную и властную барыню любили и почитали. Она, хоть и велела частенько пороть своих людишек, не злобствовала попусту и наказывала за дело, для их же пользы. Зато и жилось им при ней куда как хорошо! А теперь что будет?..

   Марфа Митрофановна возлежала в кровати, одетая в новую кипенно-белую ночную сорочку и кружевной чепец, под который были убраны её серебряные волосы. Приходской священник отец Никодим, молодой, высокий и худощавый, быстро, но не суетливо проверял стол, покрытый чистой скатертью. На столе должно быть всё необходимое для Таинства, и там уже стояло блюдо с зёрнами пшеницы, в центре которого был установлен сосудик в форме лампады, дабы освятить елей, водружены семь ватных палочек и семь свечей, рядом с блюдом находился стаканчик с красным вином. Батюшка достал флакончик с чистым елеем, положил на стол святое Евангелие и Крест, подошёл к двери, возле которой толпилось собравшееся вместе по печальному поводу большое семейство, и закрыл её. Таинство началось… Две старые девы – младшие сёстры умирающей, приживалка, три дочери, зятья и многочисленные внуки терпеливо дожидались возле опочивальни, когда можно будет зайти попрощаться с Марфой Митрофановной – такова была её воля, ослушаться которую никто не смел. Наконец дверь отворилась, и отец Никодим пригласил родню прощаться.
   – По одному заходить! – строго велел он, вовсе не надеясь на послушание, и встал у изголовья рядом с доктором. Началась церемония прощания. Старуха у всех просила прощения, наставляла, как дальше без неё жить, каждому что-то шептала на ухо. Её сёстры зашли вместе первыми и вышли обратно вместе же, с поджатыми губами и дрожащими подбородками, смахивая с глаз мелкие слезинки: умирающая сестра позаботилась о будущем любимых «девочек», солидным документом закрепив их право проживать в родовом имении, в Осиновке, да и денег им оставила изрядно. Сухонькая старенькая приживалка прятала лицо в измятый промокший платок, рыдая от горя и признательности: благодетельница назначила ей щедрое содержание. Дочери, тоже войдя к матери все вместе, тихо плакали и целовали мамины руки, и, покинув покои, бессильно рухнули на стулья: в сей тяжёлый момент их мало интересовало материальное, им нужна была живая мама. Над ними захлопотала прислуга, а мужья по очереди пошли прощаться со своей властной тёщей. Выходили они со скорбно-задумчивыми лицами, пряча в глазах довольную искорку: тёща дала понять, что они заслужили её благосклонность, и вознаграждение будет очень достойным. Разновозрастные внуки шли в покои, испуганно оглядываясь на родителей, и возвращались с мокрыми глазами, крепко сжимая в ладошках золотые монеты – прощальный бабушкин подарок.
   Наконец остался последний внук – десятилетний Петруша. В отличие от братьев, сестёр, кузенов и кузин, он нисколько не боялся идти к бабушке. Напротив, ему было любопытно, к тому же мальчик очень хотел получить золотую монету. Петруша смело вошёл в комнату и выжидающе посмотрел на лежащую в постели старуху. Марфа Митрофановна, полулёжа в подушках, устало взглянула на своего самого любимого внука. Она уже весьма утомилась от прощания с родственниками, у неё болело в груди, испарина покрыла лоб и всё тело, а покашливания становились непрестанными. Лёгкий кружевной чепец сдавливал голову, и старуха сняла его. Шустрая Дуняша, вызванная доктором, ловко заплела тяжёлые волосы в толстую косу, покоившуюся сейчас на груди умирающей.
   – Ну что вырядился-то, как на праздник? – недовольно спросила она, оглядев тощую фигурку своего любимца, одетого в бархатный синий костюмчик с жабо на сорочке и оборками на панталончиках.
   – Маменька велели надеть, – ответил Петруша внезапно охрипшим голосом. – Сказали, надо попрощаться с вами… А вы что, ба́бенька, уезжаете? – спросил мальчик с любопытством, пересилившим охватившую его робость.
   – Уезжаю? Можно и так сказать, Петруша, – подобревшим голосом произнесла «бабенька». – А подойди-ка поближе, соколик, чего я тебе дам, – поманила она внука, покосившись на отца Никодима и Карла Францевича, сидевших возле стола на венских стульях и неодобрительно на неё посматривающих: прощание затянулось! Больная устала! Но разве с этой больной можно совладать?! Петруша осторожно приблизился к бабенькиной кровати и протянул руку с раскрытой ладошкой.
   – Ишь ты, какой прыткий, – усмехнулась помещица. – Монетку желаешь получить?
   Петруша согласно кивнул и руку не отвёл.
   – Получишь ты свою монету, касатик, и ещё кое-что получишь, не спеши, ручонку-то пока убери, – мягко произнесла Марфа, с любовью глядя на внука. – А послушай, что я тебе скажу, Петруша. Наклонись-ка, на ушко шепну.
   Петруша подошёл вплотную к ложу бабушки и склонил к ней беловолосую головёнку. Священник и врач деликатно отвернулись и начали тихонько перешёптываться между собой. Марфа исхудавшей рукой ласково погладила внука по белокурым волосикам и, понизив голос, медленно заговорила:
   – Есть в нашем роду, голубчик, перстень дорогой, цены немалой, передаётся по наследству по мужской линии. Но случилось так, что мне он достался. Да-а-а… А мне Бог сынов не дал, только внуков… Вот и решила я, что тебе его отдам, поскольку ты самый смышлёный, серьёзный и добрый из внуков моих. Поэтому же и Осиновку тебе завещаю, вырастешь, хозяином будешь. Так-то вот.
   Старуха сняла с шеи посеревшую от времени бечёвку, на которой висел массивный перстень с огромным круглым рубином хищного багрового цвета, в оправе из тусклого красного золота.
   – Вот, Петруша, держи. Надень сейчас на шею, а потом спрячь и никому не показывай, пока хозяином не станешь. Тогда и будешь в открытую носить его. А в старости передашь перстень сыну своему, самому достойному…
   Марфа Митрофановна достала из-под огромной пуховой подушки лист гербовой бумаги с большими синими печатями и небольшую рождественскую картинку в рамке.
   – Смотри, Петруша, это бумага, в которой право твоё на кольцо подтверждается. Я её сейчас в картинке спрячу, а ты сохрани.
   Старуха вытащила заднюю картонную стенку, прижала к обратной стороне изображения младенца Христа сложенный вчетверо документ, ловко вставила картонку на место и вместе с кольцом протянула картинку онемевшему от удивления мальчику. Как зачарованный, смотрел он на сверкающий красным огнём камень, приоткрыв от восхищения рот.
   – Нравится? – довольно спросила помещица внука и, дождавшись еле слышного восторженного «да!», добавила строго:
   – Спрячь и никому не показывай, понял? Ни-ко-му! Ни маменьке, ни папеньке, слышишь? Никому! И не сказывай ничего!
   Петруша активно закивал кудрявой головкой, быстро схватил бечёвку с драгоценным даром и надел на шею под белую сорочку с кружевным жабо. Рождественская картинка была спрятана под бархатную синюю курточку. Марфа одобрительно хмыкнула и отдала внуку последний подарок – золотую монету, которую он тут же зажал в кулачке.
   – Благодарствуйте, бабенька! – потрясённо выдохнул мальчик и зажмурил от избытка чувств небесной голубизны глаза. – Я спрячу колечко, право слово! Я из глины петушка слеплю и внутрь колечко закатаю! И никому, никому!..
   Тут он задохнулся и не смог продолжить.
   – Ну-ну, голубчик, что ты, что ты! – зашептала грозная Марфа, с удивлением ощущая слёзы в горле и на глазах. – Всё хорошо, милый, всё хорошо… А сейчас прости меня, соколик мой, за все обиды, порки и ругань мою прости! Не обижайся, не поминай бабеньку плохо!
   И старуха обессилено откинулась на подушки, прижав руку к горлу. Петруша удивлённо вскинул на неё глаза.
   – Да я и не обижаюсь, бабенька, что вы! Выпороли вы меня за дело, нельзя было с мячом в доме играть, вазу бить. Мне маменька всё объяснили! А надолго ли вы уезжаете, бабенька, и куда?
   – Ох, мила-ай! – досадливо протянула помещица. – Не уезжаю я, а умираю. И, полагаю, навсегда.
   Петруша низко опустил голову и стоял молча, сильно сопя носом. Потом посмотрел на бабушку и уверенно заявил:
   – Что-то не верится!
   – Чего тебе не верится?! – от изумления Марфа Митрофановна села прямо, забыв про подушки.
   – Не верится, что вы умираете! Не похожи вы на умирающую, бабенька! – громко воскликнул мальчик, привлекая внимание священника и доктора. – Вон вы какая красивая! Раньше толстая были, и лицо всё красное, надутое, а теперь и щёки сдулись, и живот, и красные только щёки остались, а лицо-то белое! И коса у вас, бабенька, толще маменькиной, и глаза блестят. Нет, не похожи вы на умирающую! – выкрикнул Петруша и выбежал из комнаты.
   Отец Никодим и Карл Францевич вскочили со стульев и подбежали к Марфе Митрофановне, волнуясь, как бы с ней не случилось плохо на нервной почве. Но та по-прежнему сидела в постели прямо, и по её лицу расползалась широкая улыбка.
   – Ай да малец! От ить молодец-то! И то правда, чего это я расквасилась? Умирать-то, оказывается, невыносимо скушно! И сама в тоску впала, и на других её напустила. Чего притихли? – обратилась она к врачу и священнику. – Так похожа я на умирающую аль нет? Что скажете, голубчики мои?
   Растерявшиеся «голубчики» стояли молча, не зная, что и ответить. Помещица взмахнула рукой:
   – Ну-ка, девок мне позовите, да пусть кухарка придёт. И Гришку-гармониста кликните!
   На робкие протесты священника и бурные доктора своенравная больная не обратила никакого внимания, и мужчинам пришлось ретироваться. А только что умиравшая барыня уже отдавала приказания, горничная переодевала её в домашний фланелевый халат, убирала волосы под кружевной чепец, прислуга тащила на веранду кресло-качалку, кухарка собирала на стол. Скоро на нём уже красовалась бутыль домашней черносмородиновой наливки, были поданы уха из щучьих голов, вчерашние кислые щи, жареная щука, рагу из зайца и рассыпчатая гречневая каша, томлённая в чугуне. Само собой, была не забыта и водка для мужчин, и домашние соленья: грибочки, огурчики, капустка, а неутомимая кухарка уже пекла блины.
   – К столу, к столу, господарики мои! Батюшка, Карлуша, любезные, пожалуйте за стол. Дунька, зови на веранду господ, вечерять будем!
   – Так время не подошло ещё, барыня, рано вечерять-то, – лепетала испуганная Дунька, а барыня смачно хохотала, раскачиваясь в кресле-качалке, и громогласно звала к столу родственников, оставшихся ночевать. Скоро все сидели вкруг большого стола и поднимали рюмки за здоровье хозяйки.
   – Я не похожа на умирающую, слышали? Не по-хо– жа! Ох, внучек, порадовал! Давай-ка, зятёк, налей мне ещё наливочки… нет, лучше водочки плесни!
   Марфа Митрофановна, к ужасу доктора, лихо опрокинула в рот рюмку водки, закашлялась, но на удивление быстро отдышалась и велела положить себе ещё рагу. Притихшие было родственники постепенно расслабились, зазвенели рюмками-бокалами, застучали ложками-вилками. Завязался застольный разговор, всё оживлённее текла беседа, уже раздавались робкие смешки, даже Карл Францевич позволил себе расслабиться, и отец Никодим выпил рюмочку наливочки. А уж когда на веранду пришли мужики с гармоникой и балалайками да девки с песнями и плясками, напряжение окончательно растаяло, и настало настоящее веселье. Разрумянившиеся домочадцы дружно подхватывали песни, притоптывали ногами в такт пляскам, а удалая умирающая даже прошла круг в танце, помахивая платочком. Дети хохотали и с визгом носились по лужайке, пользуясь редким случаем, когда на них не обращают внимания.

   Веселье затянулось запоздно, и почивать разошлись уже в десятом часу. Марфа Митрофановна расцеловала родню, распрощалась со слегка захмелевшим батюшкой, строго наказала Карлу Францевичу идти спать и не волноваться о ней:
   – Иди, Карлуша, отдыхай. Видишь, со мной всё в порядке! Напугала я смертушку, запутала её! Не понимает, бедная, что ей делать со вздорной старухой, – смеялась грозная помещица. – Иди, родимый, спать ложись. А у меня Дунька побудет, позовёт по надобности.
   Верный немец раскланялся и, зевая, направился в свою комнату. Дуняша помогла барыне раздеться и умыться, заплела ей на ночь волосы в косу, свернулась калачиком на топчане возле двери и мгновенно провалилась в сон. А Марфа ещё долго молилась, лёжа на жаркой перине, благодарила Бога, просила Его позаботиться о любимых людях, улыбалась, вспоминая минувший вечер, и сама не заметила, как уснула – уснула крепко, спокойно, навечно: Бог был к ней милостив.
   На поминках Карл Францевич отозвал в сторону Петрушу, погладил его по голове и ласково спросил:
   – Скажи-ка, дружочек, почему ты сказал бабеньке, что она на умирающую не похожа? Утешить её хотел?
   Петруша взглянул на него заплаканными глазами и тихо произнёс:
   – Нет, господин доктор. Я просто никогда до этого не видел умирающих, думал, что они синие и страшные… А бабенька такая красивая была!
   И крепко прижал к груди глиняного кособокого петушка.

   *в XVIII веке в России появилась сирень. На Руси её именовали «попов– ник», «бузок», «синель»
июнь 2017

Старые книги

   У нас в библиотеке долго работала учительница. Библиотека-то школьная, и ставки библиотекаря поначалу не было. Вот Ираиду Петровну, учительницу группы продлённого дня, и уговорили приходить с утра, до работы, выдавать и принимать книги. Ираида Петровна согласилась. Женщиной она была ещё молодой, но одинокой: личная жизнь у неё не сложилась. Этот факт вызывал у жителей нашего маленького городка недоумение: Ираида была хорошенькой, с русыми непокорными кудрями и большущими серыми глазами, а её изящной фигурке завидовали многие юные и не очень жительницы городка. Но факт остаётся фактом: среди городских парней не нашлось пары для молодой учительницы, и все свои силы и время она отдавала школе.
   Новая и непривычная работа неожиданно увлекла её, со временем в группе продлённого дня её заменила вышедшая на пенсию коллега, и Ираида Петровна осталась в библиотеке уже на законном основании.
   За многие годы она превратила обычную школьную библиотеку в уютную «избу-читальню», куда с удовольствием приходили и учителя, и школьники от первого до выпускного класса. Ираида Петровна знала все произведения всех классиков в школьной программе! Мало того, эта удивительная женщина знала всё о Гарри Потере и могла объяснить, чем отличаются орки от гоблинов. Школьники её обожали, несмотря на то, что по каждой прочитанной книге она устраивала настоящий экзамен и могла отправить нерадивого читателя обратно с той же книгой, если была уверена, что та не прочитана, а пролистана для «галочки». Учителя литературы называли свою добрую фею не иначе как Ираидочка Петровна и задаривали её конфетами в праздники.
   Но время шло, Ираида Петровна старела. Поседели её буйные кудри, теперь всегда уложенные в строгий пучок, изящная фигурка заметно округлилась, движения потеряли стремительность и ловкость. Ей стало всё труднее управляться одной с богатым библиотечным хозяйством, и она начала намекать директору на усталость, поговаривать о заслуженном отдыхе. Директор, испугавшись остаться без Ираидочки Петровны, выбила ещё одну ставку библиотекаря, и в школьной библиотеке появилась молоденькая смешливая Людочка, выпускница библиотечного техникума. Девочка была умненькой, симпатичной, искренне любила книги и умела ладить с детьми, и библиотекарь с радостью передавала ей секреты своего мастерства. Людочка напоминала Ираиде Петровне её саму в молодости, разве что ростом та была повыше, да глаза блестели вишнями из-под чёрных кудряшек на лбу. Вскоре две женщины, юная и пожилая, подружились. Девушка стала часто бывать в гостях у Ираиды Петровны и втайне считала её своей доброй бабушкой. Они трогательно заботились друг о друге: хозяйка книжных сокровищ приносила для своей помощницы домашние пирожки и котлетки, та же следила, чтобы любимая наставница не таскала тяжёлые книги и не лазила по стремянке к верхним полкам.
   Как-то Людочке пришлось отпроситься с работы на несколько дней: надо было ухаживать за мамой после операции. Ираида Петровна в эти дни занималась списанием старых, отслуживших своё книг. Это ей всегда давалось с трудом: она любила каждую книгу и тяжело переживала расставание. Со списком в руке она проверяла полки, доставала и складывала отмеченные книги на полу вдоль полок. За три дня все книги были найдены. Всё это время Ираида Петровна детей в фонды не пускала: отложенные книги мешали ходить по проходам, и она сама приносила читателям нужное. Надо признаться, библиотекарь изрядно устала за это время! И, к её облегчению, директор легко разрешила Ираиде Петровне отдохнуть в пятницу дома.
   А Людочка в тот день вышла на работу: её маме стало лучше. Ираиду Петровну она предупреждать не стала: хотела сделать наставнице сюрприз. Сюрприза не получилось, но Люда не пошла домой. Своим ключом она открыла дверь и вошла в ставший уже родным зал, зажгла свет и прошла в фонды. И ахнула! Вдоль полок на полу лежали книги! «Да что же это такое! Вот бессовестные, – чуть не плача, приговаривала девушка, поднимая книги, – как же они могли… Хулиганы противные, читатели, называется!» Людочка бережно ставила книги на полки. Она ничего не знала о списании и спешила навести порядок. «Ираида Петровна из-за этого на работу не вышла! – осенило девушку. – Она расстроилась и заболела! Ну ничего, ничего… Я сейчас всё-всё исправлю!» Люда заперла дверь изнутри и весь день расставляла по местам книги. К вечеру порядок был восстановлен, и счастливая девушка поспешила домой. «Ираидочке Петровне звонить не буду, – размышляла она по пути. – Пусть ей приятный сюрприз будет. Уж он-то точно удастся!»
   Утром Людочка с нетерпением поджидала Ираиду Петровну. Наконец та пришла и стала неторопливо раздеваться, пристраивать плащ в шкаф, переобуваться в мягкие тапочки, попутно расспрашивая Люду о маме. Девушке эти минуты казались часами! Но вот настал заветный миг. Людочка взяла наставницу под руку и торжественно подвела к полкам. «Вот! – гордо сказала она. – Смотрите, Ираидочка Петровна: я все-все книги расставила по местам! Вам ничего делать не придётся!» Ираида Петровна ошеломлённо смотрела на полки с книгами, и по её морщинистым щекам катились слёзы. «Девочка моя милая… – растроганно шептала она, – девочка моя… Как же ты меня выручила, умница! Спасибо тебе, ласточка моя!» «Ну что вы, что вы, – захлюпала носом и Людочка, – что вы… А давайте я сейчас в буфет сбегаю, чаю принесу. У нас конфеты есть, попьём чайку, да?»
   И они долго пили чай с конфетами и пирожками, а старые, обречённые на списание книги снова стояли на полках на своих местах – их час ещё не пробил.

март 2016

Фаришта

   Скулящий женский плач и причитания за стеной не давали ему уснуть. «Ну вот… опять, – с тоской подумал он, услышав тоненькое завывающее «Ви-и-и-тя, Витенька-а-а!..», и с силой отшвырнул измятую подушку. Сердце болезненно сжалось от острой жалости. Надо идти, без него вряд ли обойдётся. Он торопливо надел стёганый домашний чапан* скромной расцветки и тюбетейку и через несколько минут звонил в дверь соседней квартиры. Услышав торопливые шаги и испуганное «Кто там?!», негромко ответил: «Это я. Фаришта». Дверь немедленно распахнулась, и он увидел «палку» – так Фаришта про себя называл одну из подруг соседки – высокую и худую Таю, тридцатилетнюю девушку без приятных округлостей, но с длинным тонким носиком. «Приветик, Таёк!» – дружелюбно произнёс он, внутренне усмехаясь: «таёк» на его языке и значило – палка. «Привет, – буркнула Тая, – заходи, раз пришёл». Она развернулась и ушла в комнату, откуда доносился тихий плач и успокаивающий голос второй подруги – Ириши, маленькой и кругленькой блондиночки-хохотушки. Иришу он не прозывал никак, к ней удивительным образом не подходили никакие прозвища, зато ласковое «Ириша» было то, что надо.
   – Фаришта! – обрадовалась Ириша. – Заходи, хочешь чаю с пирогом? А мы вот никак Валюшу не можем успокоить, может, у тебя получится? Садись, пей чай, бери конфетки, – без остановки тараторила она, ловко наливая в чашку с горохами остывший чай и разрезая пополам большой кусок яблочного пирога.
   – Не надо! – без церемоний перебил Фаришта блондиночку и подошёл к Вале, скорчившейся в глубоком кресле и непрерывно повторявшей своё плаксивое тоненькое «Ви-и-и-тя, Витенька-а-а-а!..» Он ласково погладил её по русым прямым волосам и нежно произнёс:
   – Ну, что ты, маленькая, что ты? Не надо, не плачь, он обязательно найдётся!
   Неожиданно резко выпрямившись в кресле, Валя отбросила его руку и громко, истерически выкрикнула:
   – Как?! Как он найдётся?! Кто его найдёт?!
   И тут же снова сжалась в комок, словно из неё выпустили воздух. Фаришта тяжело вздохнул и твёрдо сказал:
   – Я. Я его найду. А ты не реви и береги ребёнка.
   И он посмотрел на выпуклый живот соседки. Та перехватила его взгляд и жалко улыбнулась:
   – Да как ты его найдёшь-то, Фаришечка? Мы уже и больницы все обзвонили не по одному разу, и… и… и…
   Она не смогла выговорить страшное слово и снова заплакала.
   – И морги! – вызывающе закончила Тая. – Пятый день звоним, нет его нигде! И в полиции не чешутся, заявление приняли, и всё!
   Она схватила чашку, нервно отхлебнула из неё, закашлялась, поперхнувшись. Отдышалась и горячо продолжила:
   – Жене никто помогать не хочет, а на тебя, дворника-узбека, они вообще плевать хотели! Что ты сможешь сделать?!
   Она замолчала и обессилено опустилась на стул.
   – Что смогу, то и сделаю! – неожиданно рявкнул Фаришта и сурово оглядел измученных женщин. – А рёвом своим вы точно Витьке не поможете. Валя ела что-нибудь?
   Все трое испуганно замотали головами.
   – Вот! А ещё подруги! А ну-ка, Валентина, давай пей чай и пирог ешь. А потом всем спать! – он внимательно посмотрел каждой женщине в глаза и быстро вышел, затворив за собой дверь.
   Валя, Ириша и Тая послушно доели пирог, запивая его холодным чаем, и так же послушно улеглись в постели. В квартире стало тихо.
   Фаришта сидел на диване в маленькой комнатке своей «однушки», напряжённо вытянувшись и закрыв глаза. Воцарившаяся ночная тишина помогала ему сосредоточиться и привести в порядок мысли и чувства. Минут через десять этой своеобразной медитации он удовлетворённо хмыкнул, с хрустом потянулся, зевнул и, не раздеваясь, крепко уснул на продавленном диване.

   Утро было хмурым и дождливым, ветер старательно обдирал с чёрных веток последние потемневшие листья и разносил их по мокрой земле. Дворникам хватало работы, но у Фаришты на этот день были другие планы. Надев строгий дорогой тёмно-синий костюм с кремовой рубашкой, но без галстука и стильное кашемировое пальто, он вышел во двор и торопливо направился к автобусной остановке: модно одетый дворник спешил в третью городскую больницу – его дело не терпело отлагательств.
   Вскоре Фаришта уже разговаривал с усталым седоволосым пожилым врачом, который, к его собственному удивлению, вдруг излишне разоткровенничался с незнакомцем и выложил все данные о неизвестном пациенте, найденном пять дней назад в подворотне с проломленной головой, без денег и документов.
   – Мы сделали всё, что возможно, поверьте, молодой человек! Травма была очень тяжёлая, да… Но мы его спасли! – воскликнул врач и гордо посмотрел на Фаришту.
   – И что, я могу его увидеть? Поговорить с ним? – с волнением спросил «молодой человек» и чуть не подпрыгнул от нетерпения.
   – Н-ну-у-у… – замялся хирург. – Как бы вам сказать… Он, конечно, жив, но…
   – Что – но? – внутренне закипая, процедил Фаришта. – Что с ним?!
   – Он в коме! – выпалил врач и отвернулся, боясь взглянуть в чёрные и бездонные глаза незнакомца.
   Через несколько минут Фаришта был в реанимации, куда обычно никого не пускают, и стоял возле кровати, на которой лежал молодой мужчина с перевязанной головой. От него тянулись трубки и провода, рядом попискивал непонятный аппарат, но Фаришту интересовало не это. Он внимательно всмотрелся в бледное лицо пациента и несколько раз кивнул. Затем резко развернулся и стремительно вышел, сбросив на руки пожилому врачу белый халат с плеч. Врач удивлённо посмотрел ему вслед, перевёл взгляд на халат и… забыл о странном посетителе.

   Валя, Ириша и Тая проснулись поздно. Валя, впервые за несколько последних суток спавшая крепко и без сновидений, чувствовала себя отдохнувшей и полной сил. Даже мучительная неизвестность уже не так сильно тяготила её: хотелось действовать, а не плакать! А ещё она с удивлением заметила, что может думать не только о пропавшем муже, но и о завтраке! Её подружки уже хлопотали на кухне, о чём—то негромко разговаривая.
   – А Фаришка-то наш на Валюшу крепко запал! – говорила Тая, взбивая яйца для омлета в глубокой керамической миске. – Что ни день прибегает с конфетами и фруктами. Того и гляди, в любви объяснится! Тоже мне, ухажёр с метлой!
   – Ну почему сразу – запал? – возражала Ириша. – Просто он добрый, отзывчивый. И красивый, между прочим, даром что узбек! Это ты его недолюбливаешь, а он-то к нам со всей душой. И за ребёночка переживает.
   – Потому и переживает, что запал! – стояла на своём Тая. – Он, вообще, с того времени, как Валюху от падающей сосульки спас, всё время рядом с ней крутится. И как только Витька это терпит?
   – А Витька, в отличие от тебя, прекрасно понимает, что Фаришта просто человек такой, всем готов добро делать! – запальчиво ответила Ириша. – И потом, зачем ему тогда Витю искать, если он запал на Валю? Сидел бы рядом, утешал, слёзы бы вытирал… А он искать решил!
   – И что? Побегает, поищет, скажет, что пропал Витюша с концами, и будет утешать! Он своего не упустит!
   – Кто своего не упустит? О чём это вы, девочки? – спросила появившаяся в двери кухни Валя.
   – Бонька мой! – моментально нашлась Ириша. – Говорю Тайке, позавчера опять с поводка сорвался и за девочкой вкусной удрал. Еле нашли, уже вечером. Генка его выдрать хотел, а я не позволила!
   И разговор пошёл о домашних питомцах, вредных, несносных и бесконечно любимых! А за окном дворник, одетый в яркую оранжевую жилетку, сметал в кучи последние мокрые листья.
   Фаришта сметал в кучи последние мокрые листья и обдумывал план своей предстоящей вечерней вылазки в больницу. Надо было предумотреть всё до мелочей. Его никто не должен был видеть, девчонки ни о чём не должны были догадаться. Хорошо бы, конечно, вечерком снова их навестить и успокоить, но нельзя – могут что-то заподозрить. Он поднял голову и взглянул на Валины окна. Наверное, уже проснулась… Такая нежная, хрупкая, светлая… В сердце снова кольнула острая иголочка жалости. Ему мучительно хотелось оберегать и защищать эту женщину и её будущего ребёнка, быть всегда рядом. Беременность совсем не портила Валю, наоборот, придавала ей невыразимое очарование. Заметив в окне улыбающиеся лица трёх подружек, Фаришта широко улыбнулся в ответ и весело помахал им рукой. Нет, он сегодня не пойдёт в соседнюю квартиру, ему пока нечего сказать страдающей женщине.

   Ранний осенний сумрак уже сгустился в плотную ночную темноту, слегка разбавленную жидким светом редких дворовых фонарей, когда Фаришта вышел из дома. Путь его снова лежал в третью городскую больницу, и на этот раз он чётко знал, что ему надо делать.
   В этот час больные готовились ко сну. Они уже съели скудный ужин, получили вечерние лекарства и процедуры, посмотрели надоевшие ток-шоу и, устав от больничных хлопот, улеглись в кровати. Добросовестные медсёстры погасили свет в палатах и в коридорах, и в затихшем хирургическом отделении горели только неяркие настольные лампы на медицинских постах.
   Фаришта быстро и неслышно шёл по коридору к реанимационной палате. Из приоткрытой двери ординаторской доносилось девичье хихиканье: «сестрички» пили чай в компании с дежурным врачом, пользуясь недолгой передышкой – спокойные ночи в хирургии были редкостью.
   Высокая, тонкая, но плечистая фигура дворника непонятным образом сливалась в полумраке со стенами, и разглядеть его было очень непросто. Но некто, неподвижно замерший в тени у двери палаты, отчётливо видел запоздалого посетителя и готовился его встретить.
   Фаришта бесшумно подошёл к реанимации и протянул руку к двери.

   – Даже не думай! – раздался над его ухом свистящий шёпот, и чьи—то сильные пальцы вцепились ему в плечо. Фаришта резко повернулся и усмехнулся, увидев незнакомца.
   – Мне надо было догадаться, что ты здесь.
   – Как видишь, – развёл руками тот, – я на посту. И сразу хочу предупредить: к Виктору я тебя не пущу и не позволю сделать то, что ты задумал. За него я в ответе!
   – А ты не задумывался, – медленно проговорил Фаришта, – на какие мучения ты его обрекаешь? И его, и жену, и невинного ребёнка!
   – Ну, положим, ребёнок ещё не родился, так что о его мучениях рано говорить, – с циничной ухмылкой, которая совсем не вязалась с его приятным круглым лицом, проговорил собеседник Фаришты – невысокий плотный таджик лет сорока.
   – Зачем ты так, Малак? – поморщился Фаришта. – Хочешь казаться хуже, чем ты есть? Но я-то тебя знаю.
   – Знаешь… А ты, я смотрю, наоборот, всё прихорашиваешься, – ехидно проговорил таджик. – Облик себе как с картинки выбрал! Кстати, а почему – фаришта*?
   – А почему малак*? – вопросом на вопрос ответил узбек.
   – Да-а… Ты прав, с тебя пример взял. Узбеки, таджики… кто нас, дворников и уборщиков, замечает? Лучше не придумаешь для маскировки! – засмеялся Малак. – Но ты… Ты себя в зеркале видел? Внешность кинозвезды! И ты хочешь быть незаметным? Или… Хочешь понравиться ей? Опомнись, Фаришта! Кто она, и кто – ты! Думаешь, тебе это разрешат и простят?
   – Не твоё дело! – огрызнулся красавец-дворник. – Тебя это не касается!
   – Ещё как касается! – рыкнул в ответ собеседник. – Как ты считаешь, кому будут ломать крылья*, если я позволю тебе сделать задуманное? Она что, настолько дорога тебе, что ты готов навсегда покинуть её? Приди в себя…
   – Это ты приди в себя, Малак! – заносчиво перебил его узбек. – Забыл, с кем говоришь? Мне уже двоих доверили: её и ребёнка! Мой ранг выше твоего! Ты обязан подчиняться мне!
   Фаришта уже кричал, но отчего-то голоса собеседников не были слышны в больничной хрупкой тишине. Со стороны казалось, что двое мужчин молча смотрят друг на друга, неподвижно стоя у дверей реанимационной палаты.
   – Обязан! – тоже крикнул Малак. – Но я также обязан доложить Наверх, если ты будешь нарушать Правила! Послушай, Фаришта, – сбавил тон таджик, – давай не будем горячиться. Ты ведь понимаешь, что я не разрешу тебе сделать это. Оставь Виктора, пусть он…
   – Мучается! – перебил его Фаришта. – Пусть лежит в коме, наживает пролежни, а потом, когда очнётся, повиснет камнем на плечах Вали. Скажи мне, такая судьба ему уготована? Ты ведь это знаешь, Малак, и я это знаю. Разве тебе не жалко своего человека? Позволь же мне…
   – Нет! – выкрикнул Малак. – Нет, и не проси! Мы не имеем права менять судьбу! И тебе известно, что ждёт ослушника. Тебя приговорят к повечному пребыванию в низших сферах… Ты этого хочешь, ангел?
   – К повечному пребыванию в низших сферах… – задумчиво повторил Фаришта. – А его приговорили к пожизненному пребыванию в теле умственно неполноценного инвалида. Ты бы что выбрал, ангел? Не лучше ли покончить с этим сейчас?
   – Ай, что с тобой спорить, – с досадой махнул рукой Малак и на мгновение отвернулся. Но этого мгновения было достаточно. Фаришта резко вскинул руки, направив раскрытые ладони на Малака, и громко произнёс длинное слово, состоявшее, казалось, из одних согласных звуков, но прозвучавшее на удивление мелодично. Малак вздрогнул, укоризненно посмотрел на Фаришту и… растаял в воздухе.
   – Прости, друг, – с раскаянием пробормотал дворник, – но так будет лучше для всех, и для тебя в первую очередь. Никто теперь не сможет упрекнуть ангела в неисполнении Правил: он силой был отправлен домой! Счастливого пути! И возвращайся, скоро в тебе будут нуждаться уже трое…
   Фаришта усмехнулся, помахал рукой, открыл дверь палаты и шагнул в пропахший лекарствами полумрак – к своему повечному пребыванию в низших сферах…

   Валя проснулась рано и лежала, не шевелясь, прислушиваясь к двойному счастью: в животе бодро толкался малыш, а слева слышалось ровное дыхание Вити, Витеньки, её мужа. Это было чудо! Да-да, самое настоящее чудо! Неделю назад Валя поверила в чудеса, когда утром после очередной бессонной ночи раздался телефонный звонок, и мужской голос в трубке произнёс волшебные слова: «Ваш муж находится в реанимации в третьей городской больнице…» Она не дослушала фразу, выронила телефон и отчаянно зарыдала и засмеялась одновременно: у неё случилась истерика. Невесть откуда взявшийся Фаришта хлопнул её по щеке, дал стакан с водой и велел собираться. Такси уже стояло во дворе. Всю дорогу в больницу Валя молчала, боясь снова разрыдаться, и только кусала губы, отвернувшись к окну. Она была готова ко всему: увидеть беспомощного мужа, забинтованного с ног до головы, услышать от врача страшный приговор, она была готова ухаживать за мужем всю жизнь – главное, он был жив!
   В реанимации Виктора не оказалось. Как неуверенно объяснила медсестра, глядя куда-то в сторону, «больной уже вполне здоров и не нуждается в экстренной помощи». Валя рванулась бежать в палату, но была перехвачена лечащим врачом мужа, пожилым и безмерно усталым.
   – Знаете ли, Валентина… э-э-э…
   – Михайловна, – нетерпеливо подсказала Валя, – но можно просто Валя.
   – Так вот, Валя… Случай с вашим мужем поистине удивительный. Ещё вчера вечером он был в коме, и мы всерьёз опасались за его дальнейшую… Да что я! Ваш муж был обречён на умственную неполноценность и инвалидность. Инвалидное кресло, полная беспомощность и сиделка – вот было его будущее.
   Валя, не мигая, всматривалась в лицо врача.
   – И… что?.. – шёпотом спросила она. – Что случилось?..
   – В том-то и дело, что никто не знает! Чудесное исцеление! Как в Библии! – раздражённо и взволнованно воскликнул врач. – В пять утра в палату зашла медсестра и увидела вашего мужа мирно спящим на боку! И все приборы отключены! А на стене над кроватью – ваш номер телефона, и чем он там написан, никто не может понять. Он из-под краски на стене светится! А ваш муж совершенно здоров, и, убейте меня, я не знаю, как это произошло!
   Выпалив всё это на одном дыхании, врач устало замолчал и потёр лоб рукой. Но Вале не было дела до его переживаний. Её не волновало, как произошло исцеление, для неё главным было то, что это свершилось, и она сейчас увидит своего Витеньку!
   Она его увидела и поверила в чудеса.

   После обеда Валя и Виктор пошли в магазин. Заметив во дворе незнакомого дворника в оранжевой жилетке, Валя направилась к нему. Она хотела спросить, куда делся Фаришта, её добрый друг и ангел-хранитель, как шутили Ириша и Тая. Дворник посмотрел на неё, и его приятное круглое лицо расплылось в широкой приветливой улыбке.
   – Добрый день, Малак! – улыбнулась в ответ Валя. – Я хотела спросить… спросить хотела… а, вот! Не знаешь, в нашем доме никто коляску не продаёт? А то мне уже скоро!
   И она погладила свой выступающий круглый животик.

   *Чапан – узбекский халат
   *Фаришта – ангел (узбекск., таджикск.)
   *Малак – ангел (узбекск., таджикск.)
   *Ломать крылья – выкручивать руки, давать по башке (ангельск. сленг)
ноябрь 2017

Рак. История любви

   «У меня рак», – набрала в поисковике Тома, худенькая и бледная сероглазая девушка в кокетливом паричке, прикрывающем едва заметный ёжик отрастающих волос, и быстро кликнула первую же ссылку.
   Жадно всмотрелась в монитор, удивлённо и недоверчиво хмыкнула, а потом улыбнулась.
   Нет, в том, что у неё рак, ничего смешного не было – было страшно! И с этим жутким страхом девушка жила уже почти год. Тома навсегда запомнила всепоглощающий ужас, охвативший её, когда она узнала о смертельном диагнозе. Она зарыдала взахлёб прямо на приёме у врача, закричала и упала почти без сознания в объятия ворвавшейся в кабинет мамы… Ей казалось, что жизнь кончится немедленно, сию минуту! В её душе до сих пор был жив тот страх перед операцией, когда в палате она снова лихорадочно цеплялась за маму, словно ей было не двадцать, а два года, и та могла унести свою девочку и спрятать. Тома помнила тяжёлые часы в реанимации: невыносимую боль во всём теле, жажду и панику, что это никогда не кончится, помнила и весь остальной нелёгкий послеоперационный период. До сих пор перед ней стояли мамины страдающие глаза и её искусственная бодрая улыбка: «Всё хорошо, доченька!» Потом было трудное, иссушающее душу и тело лечение: «химия», изводившая её постоянной мучительной тошнотой, облучение, давшееся ей ненамного легче…
   Теперь-то что! Она ещё продолжала лечиться, но медикаментами, диетой и покоем. И вот этот-то пресловутый покой не давал ей покоя: Тома осталась одна.
   Университетские подружки сначала и плакали вместе с нею, и пытались её развеять, вытащить на «тусовки», и звонили часто. А потом им это надоело, наверное… Теперь звонки стали редкими, фразы дежурными: «Томка, ты давай держись!» и «Мужайся, слышишь?» Держаться было не за что, а мужаться ей, девушке, не хотелось. Был ещё любимый, но он исчез, как только узнал о её диагнозе, а немногочисленные родственники отделывались сочувственными словами по телефону. Эти предательства были не менее страшны, чем коварная болезнь, поселившаяся в её хрупком теле. Так и получилось, что осталась у неё только мама… Именно одиночество и толкнуло её набрать в поисковике: «У меня рак». А открывшаяся страница заставила её улыбнуться.

   Это была страница в соцсети, и в статусе её хозяина Тома прочитала те же слова: «У меня рак». Не они развеселили её, конечно же. Невольную улыбку вызвали имя и фамилия владельца страницы: Том Томин. И в этом не было бы ничего смешного, если бы она сама не была Тамарой, Томой Томилиной. Тома Томилина и Том Томин! «Томин – стало быть, мой!» – хихикнула девушка и стала изучать страницу незнакомого ей больного раком Тома.
   Том уже прошёл весь путь. И ужас приговора, и операция, и выматывающее лечение остались позади. Он восстанавливался. Был пока ещё очень худым, но волосы начали отрастать. А главное – у него осталась жизнь! И Том делился этой сумасшедшей радостью со всем миром! И ещё ему хотелось утешить отчаявшихся, он хотел, чтобы люди нашли на его странице надежду и веру в лучшее. И к нему приходили, засыпали его вопросами, делились своим горьким опытом, знакомились между собой.
   Тома ревела в три ручья, читая эти истории, но это были слёзы не печали, а светлого облегчения, словно она пришла наконец-то домой. Этот парень не стал скрывать свою болезнь, как было принято в её мире. Тома с болезненным вниманием читала переписку Тома с друзьями, удивлялась их остротам и шуткам: шутили-то над собой и над раком! Ей бы и в голову такое не пришло! А ещё она завидовала и ревновала. Завидовала, что рядом с Томом оказалось множество друзей, а она осталась в одиночестве. И ревновала Тома ко всем! Она хотела, чтобы слова утешения он говорил только ей… Тома понимала, что её ревность нелогична, необоснованна… да просто не имеет права на существование! – и всё равно ревновала. А потом решилась и написала Тому письмо. И в нём впервые за всё это невыносимо трудное время откровенно рассказала о своей беде, об отчаянном одиночестве, тоске и страхе. На ответ она не надеялась.

   Том откликнулся на следующий же день. «Тамара, здравствуйте! – писал он. – А давай сразу перейдём на „ты“? Я старше тебя всего на 4 года, чего там „выкать“! Знаешь, а ведь Тома Томилина и Том Томин – это круто! И то, что ты меня нашла, тоже круто! Значит, будем общаться. А рака ты не бойся, Тома. Ты его уже победила, дальше пусть он тебя боится! И не беспокойся о волосах: отрастут и будут ещё лучше, по себе знаю. Подозреваю, что ты блондинка, да? Ну поздравляю: я тоже блондин, только глаза у меня не серые, а голубые, как уверяют мои друзья. Так что мы с тобой – два сапога, которые пара! И одиночества не бойся, Тома, кончилось оно!» А дальше он писал, как будто болтал со своей хорошей знакомой – с юмором и шутками, о серьёзном и не очень, обо всём подряд. Его ласковое и смешное письмо девушка распечатала и перечитывала снова и снова. Её ответ был бестолковым, восторженным, благодарным. Она отстучала его не думая, давясь радостными слезами, и отправила, не перечитывая. И Том снова написал ей длинное письмо! В нём он рассказывал о себе. О себе и о раке. И это было не страшно! Это было интересно! В ответ она уже смогла послать вполне здравое «сочинение».

   Так они и стали писать друг другу каждый день. Тома интересовало всё: как она перенесла очередную процедуру, какая на улице погода, что Томочка ела на завтрак и нашла ли корм для маминой кошки… Он научил её смеяться, шутить и быть спокойной и стойкой. А она уже не мыслила себя без его писем.
   И наступил день, когда Том написал, что очень-очень хочет её увидеть, услышать её голос… «Мне мало фотографий и писем! Давай по скайпу поговорим! Томка, не трусь!» А она и не трусит, вот ещё, она сама этого хочет! Но всё равно трусила, конечно, и волновалась, как перед свиданием!
   В первую минуту они просто молча смотрели друг на друга, растерянно улыбаясь и не находя нужных слов. И заговорили взволнованно и одновременно: «Тома! Том! Ты такая красивая! Я так хотела тебя увидеть!» – и засмеялись. Замолчали и снова заговорили, и потом уже не могли остановиться, не могли расстаться…
   С того дня Том и Тома никогда не выключали свои компьютеры. Им хотелось видеть ставшее родным лицо, слышать любимый голос и смех. Они не говорили о любви и не признавались в этом даже сами себе. Они просто не могли друг без друга. А Тома по-прежнему не могла и без его писем. Она распечатывала их и таскала с собой в сумочке, бесконечно перечитывая.

   Но судьба, видимо, решила, что ей мало испытаний, и нанесла ещё один удар: у неё снова обнаружили опухоль, на этот раз подкожную… И, хотя врачи давали хорошие шансы на её доброкачественность, девушка была в отчаянии. Тома не стала ничего говорить маме, и у неё остался один только Том. И он был рядом постоянно: разговаривал с нею по и скайпу, и по телефону, писал ей свои смешные письма, утешал и подбадривал. Без него Тома не продержалась бы.
   Опухоль решили удалять. Зарёванная и несчастная, Тамара пришла домой из клиники и впервые за долгое время не стала включать ни компьютер, ни телефон. Она сделала себе горячую ванну: её знобило, ей снова было страшно и одиноко. Тома лежала в пушистой пене, не мигая, смотрела в потолок, а слёзы непрерывно катились из глаз, затекали в уши и солёными ручейками впадали в воду.
   Когда пена опала, а вода остыла, девушка медленно вылезла из ванны, натянула трусики, завернулась в пушистый халат и пошла включать компьютер. Сигнал скайпа раздался немедленно: Том вызывал её непрерывно. Он сидел за столом встревоженный, с потерянными глазами и почему-то с голым торсом. «Какой он худенький! – пронзила Тому жалость. – И какой красивый!» «Тома! Тома! – почти кричал Том. – Что случилось, Тома?! Почему ты телефон отключила, Тома?!» «Всё в порядке, любимый, – неожиданно для самой себя сказала Тома, – всё в порядке. Назначили операцию. А чего ты голый-то?» – фыркнула она. «Это так, в душе был, не успел… – охриплым голосом проговорил Том. – Ты что сейчас сказала… Как ты меня…» «Любимый», – повторила Тома, посмотрела на него долгим взглядом и сняла пушистый халат.

   Она обнажилась, и у него перехватило дыхание. Почти бесплотная, с выступающими ключицами и высохшими маленькими грудками, с провалившейся чашей живота и выпуклым лобком, целомудренно прикрытым розовыми хлопковыми трусиками – она стояла перед ним и была прекрасна. Он смотрел на неё, забыв о болезни, не замечая её бледности и синих кругов под глазами, запёкшихся губ и яркого прыщика на подбородке. Она была прекрасна, и он её желал. Желал со всей силой молодости, с жарким пылом нерастраченной любви, задыхаясь от безграничной нежности.
   Том протянул руку к монитору, к маленькому глазку камеры… к ней, далёкой и недоступной… Тома протянула руку к нему… Их пальцы не могли соприкоснуться, но соприкоснулись их бешено стучащие сердца и горячие взгляды, жажда обладания была нестерпимой…

   …и тогда случилось стыдное, сумасшедшее и безгрешное с ними… между ними… перед камерой они любили друг друга: любили себя друг для друга… любили друг друга через себя, не отрывая горящих глаз от мониторов, забыв о преградах и расстояниях, растворившись во взглядах и чувствах… со сладкими стонами, закусывая губы, содрогаясь в блаженных, мучительных судорогах, смеясь и плача…
   – Я люблю тебя, Том, – шептала она.
   – Я люблю тебя, Тома! – кричал он.
   Я люблю тебя… люблю тебя… люблю…

   Потом она сидела, закутавшись в пушистый халат, смотрела бездонными глазами ему в глаза и счастливо улыбалась. «Я теперь ничего не боюсь, Том. Ни операции, ни смерти, ни мучений. Нет-нет, послушай! – заторопилась Тома, когда он протестующе что-то начал говорить. – Послушай! Я… Я боюсь только одного: у меня долго не будет твоих новых писем! Там нельзя… Я не смогу без твоих писем!» И она тихо заплакала. «Томка, Томочка… Ты что, милая… Письма… Подумаешь, письма, – растерянно бормотал Том. – Не плачь! Я знаю, что делать! Я тебе напишу настоящее письмо, в конверте! Ты проснёшься, и оно уже будет ждать мою храбрую девочку. И тебе его прочитает медсестра… или врач… или…» «Мама», – шепнула она сквозь слёзы. «Мама! – радостно согласился Том. – Конечно, мама! А в письме…»
   И он стал рассказывать ей о письме, которое напишет, какое оно будет длинное и замечательное, и она успокоилась и засмеялась, и начала ждать это письмо, и перестала ждать и бояться операции.

   Том опустил пухлый конверт в ящик. Десять страниц, исписанных словами о любви, о том, как поедут они летом к морю и будут жить на берегу в соломенной лачуге, как будут купаться в синей воде и ловить маленьких смешных крабов. И много ещё глупого, нежного и сокровенного было написано в этом письме. Вечером он торжественно объявил о знаменательном событии Томе, и она стала мучить его вопросами. Вот расскажи ей, что он там написал, и всё тут! Том держался мужественно, отшучивался, комично сердился, но сохранил тайну письма…

   которое вернулось к нему через пять дней. Десять страниц, исписанных словами любви, мечты и утешения оказались чересчур тяжёлыми, чтобы почта разрешила отправить их бесплатно… Том держал в руке пухлое и уже никому не нужное письмо и лихорадочно думал, запретив себе впадать в отчаяние: операция послезавтра…

   «Я проснусь, и мне прочитают его письмо, я проснусь, и мне прочитают его письмо, я проснусь… – твердила про себя Тома, когда её везли на каталке в операционную. Она ничего не боялась! «Я проснусь…» – и послушно задышала под маской. Её мысли затуманились, глаза закрылись… Операция началась.
   Тома открыла глаза. Она была в странной комнате: белой, освещённой белым же светом, но не ярким и слепящим, а приглушённым и неизвестно откуда лившимся. В комнате не было никакой мебели, у неё ничего не болело, не хотелось пить… «Я умерла!» – догадалась она и ничего не почувствовала: ни страха, ни горя, ни боли – ничего. А потом ей показалось, что она не одна. Повернув голову, девушка увидела Тома: странный, полупрозрачный силуэт, белое лицо и живые, взволнованные глаза. И тогда на неё обрушились и страх, и горе, и боль одновременно: Том тоже умер! Почему?! «То-о-ом! – истошно, беззвучно и отчаянно закричала она. – То-о-ом! Ты умер?! Только не ты-ы-ы!» И зашлась в бесполезных, сухих и душащих рыданиях. «Тише, тише, Томусик! Что ты, милая… Я не умер, нет! Я пришёл сказать, что не будет письма, не плачь. Не будет письма, не плачь, не будет письма…» Голос его удалялся, угасал, а потом застучал в голове тяжёлой мыслью: «Не будет письма…»

   С этой мыслью она проснулась в палате, и едкие, жгучие слёзы поползли из– под плотно сомкнутых век. «Не будет письма», – хотела пожаловаться Тома больничному миру, но пересохшие губы не слушались её. «Пи-и-ить», – просипела она, и это получилось. «Потерпи, хорошая», – ласково прозвучал незнакомый, но странно родной голос, и высохшие губы смочила прохладная влага. Тома жадно облизнулась и открыла глаза. Рядом с кроватью сидела мама и… Том, и она рассердилась на своё подлое сознание, играющее с ней в жестокую игру. «Не будет письма, – горестно и почти беззвучно прошептала она, опустив тяжёлые веки, – и тебя нет… Ничего нет…». «То есть как это – нет?! – возмутился голос Тома – теперь она узнала его! – Вот он я, собственной персоной!» Тяжёлые веки стали невесомыми, глаза распахнулись и засияли навстречу его обожающему взгляду. «Не будет письма, Томка! Зачем нам письмо? Я тебе сам всё расскажу, без всяких писем, и лучше, и интереснее, и, и… я так тебя люблю!»
   Он помолчал и продолжил голосом доброго сказочника: «А теперь, Тома Томилина, слушай. Я расскажу, какой мне чудной сон приснился в поезде, среди бела дня, когда я к тебе ехал, мучился, а ты на столе у хирурга прохлаждалась…»

март 2016

Маргинал с голубыми глазами

   Она считала себя сиротой и непризнанным гением. Ей было 32 года.
   У неё имелись и здравствовали две бабушки, младший брат и папа с мамой. Бабушки были уже очень старенькими и поэтому жили с ними.
   Младший брат был оболтусом. Правда, он умудрился закончить юридический факультет, жениться и открыть своё – кто бы мог подумать! – детективное агентство. Он всё время проводил расследования, за кем-то следил, и его костюмерной мог бы позавидовать любой провинциальный театр, а его таланту перевоплощения – любой провинциальный актёр. Агентство имело хорошие перспективы и репутацию: брат умело решал деликатные проблемы клиентов, номер его телефона передавался из рук в руки. Но он не знал и не любил поэзию, его не интересовал театр, к живописи он относился с позиции «нравится-не нравится»! О чём можно было с ним разговаривать?!
   Мама и папа были мещанами в самом прямом смысле этого слова. Их интересы не простирались дальше ремонта, покупки новой мебели и машины и отдыха в Турции. Это было пошло.
   Им она не могла простить своего имени и фамилии. Отцу взбрело в голову назвать её Евдокией! Это было бы не так ужасно, не будь он сам Эдуардом. А у матери не хватило мозгов уговорить отца взять её девичью фамилию Дубравина. Нет, жена должна носить фамилию мужа! В результате на свет появилась Евдокия Эдуардовна Пупыркина – можно вешаться. Вешаться она не стала, но по достижении совершеннолетия сменила имя и фамилию и стала Авророй Эдуардовной Дубравиной.
   Родители устроили скандал: мама плакала, папа пил корвалол, и оба упрекали её в неблагодарности. Брат крутил пальцем у виска, бабушки поджимали губы и качали головами.
   Тогда она впервые осознала своё сиротство и одиночество во Вселенной…

   То, что она отмечена Богом, ей стало ясно в восьмом классе. На уроке географии под монотонное бормотание унылой и блёклой учительницы к ней пришли её первые стихи.
   На перемене Дуся поделилась своим стихотворным опытом с подружкой Алькой. Та слушала, прижав к щекам ладошки, потом завопила в восторге: «Люди! Дуська стихи написала! Дуська, почитай!» И она прочла, дрожащим и тонким голосом:

   – Выбросили вспухший труп речные волны,
   На песке горячем девушка лежит.
   Мукой безысходной мёртвый взгляд наполнен,
   Волосы густые ветер шевелит…

   И дальше в том же духе ещё шестнадцать строчек. Реакция класса была разной и непосредственной. Девчонки что-то восхищённо щебетали, мальчишки завывали и свистели – не все: двое-трое стояли молча, заинтересованно разглядывая свою одноклассницу.
   Среди них был Тимур – тонкий и гибкий, с блестящими черными волосами, яркими голубыми глазами и мелодичным, певучим голосом. Она была влюблена в него с шестого класса.
   «Браво, Дульсинея!» – негромко, но звучно произнёс он и захлопал в ладоши. А Дуся (ну что за идиотское имя!!!) мучительно, до слёз покраснела и выбежала из класса.

   С тех пор началась их дружба, странная и неравноправная. Её влюблённость как-то быстро и незаметно прошла, а Тимур влюбился в неё пылко и исступлённо. И ей льстили его преданность, эрудиция и красота. На Тимура засматривались и одноклассницы, и девочки из старших классов, но для него существовала только его необыкновенная, удивительная, талантливая Дульсинея!
   Но потом открылась позорная тайна семьи Тимура: его родители были дворниками! Этого её тонкая творческая натура вынести не смогла, и будущая Аврора решила порвать с сыном подметальщиков. Объяснять она ничего не стала, сказала просто: «Ты мне не нужен. Извини».
   Тимур долго пытался выяснить, что случилось, ходил следом… Она его не замечала. Тогда он написал ей письмо с одной-единственной фразой: «Я готов отдать тебе всю свою кровь!» Она прочитала и засмеялась. «Предложи вампирам!» – звонко сказала его Дульсинея и убежала. Тимур молча смотрел ей вслед с глубоким отчаянием в ярких голубых глазах…
   А вскоре его родители погибли: в маршрутку, где они ехали, врезался грузовик. Тимура и его сестрёнок отправили в детский дом, почему-то в другой город. Больше она никогда с ним не встречалась.
   Потеряв Тимура, она потеряла своего единственного верного поклонника. Дусино мрачное творчество никого не интересовало, в школьную газету её стихи не брали. Ну, как можно поместить в газете такое:

   «Кладби́ще, раскинув немые могилы,
   Белеет рядами облезлых крестов.
   Кого эта тьма на века схоронила,
   Кого оторвала от бренных трудов?»?!

   В её стихах обитали мертвецы и демоны, среди могил и склепов бродили призраки… Она записывала свои творения в тетрадь и прятала в письменном столе, борясь с искушением показать их родителям, учителям, брату – кому угодно, лишь бы прочитали! И однажды, не выдержав, отдала три стихотворения на суд учительнице литературы. А та пришла в ужас и потащила её к школьному психологу. Каким-то чудом отшутившись, бывшая Дульсинея избежала встречи с психологом, но с тех пор свои стихи не показывала никому.

   Школьные годы прошли как в тумане. Учиться она не любила, но осознавала, что это необходимо. По этой же необходимости пошла на филологический факультет: родители дали нужную сумму нужному человеку, и ей надо было только явиться на экзамены. Это было мерзко, но пришлось подчиниться.
   В стихах Дуси-студентки вурдалаки и упыри с наслаждением терзали своих жертв, бледные девы с длинными власами страдали от маньяков, а хрупкие дети напрасно взывали к милосердию своих мучителей:

   Дитя несчастное влачило
   В сырой темнице день за днём,
   А злая мачеха точила
   Ножи. И кожаным ремнём
   Ребёнку спутывала руки,
   И кровь из вен текла струёй…
   И год за годом длились муки
   В темнице мрачной и сырой.

   Но теперь она больше не писала в стол! Узнав, что существуют литературные сообщества, литкафе со «свободным микрофоном», она с восторгом окунулась в творческую атмосферу. Разочарование наступило быстро. Её волшебные, завораживающие стихи подверглись резкой критике, ей ставили в пример классиков, её учили писать! Аврора (теперь уже Аврора!) прорывалась к микрофону и старалась донести до застоявшихся мозгов настоящие стихи, но у неё быстро отбирали микрофон и снова советовали читать классиков… А зачем ей их постоянно читать?! Она искренне любила только свои безгранично красивые сочинения, знала, что они безупречны, и не верила тем, кто восхищался скучными творениями других.
   В семье тоже не поняли её творчества и не дали денег на издание книги. Слушая её декламацию, мама плакала, папа пил корвалол, и оба с надрывом спрашивали, чем же они её так обидели, что она пишет подобные вещи?! Брат беззвучно хихикал в кулак, а бабушки дремали, изредка кивая белыми головами.
   Не выдержав, Аврора опустилась до объяснений. «Ну как же вы не понимаете?! – кричала она. – Это же дэ-ка-дэнс! Это выражение моего эго!»
   Двадцатилетний брат-оболтус ржал в голос и ехидничал: «Конечно же, дэкадэнс! И пишешь ты дэкадэнщину, и сама ты – дэкая дэнщина!» Аврора бросила ему в лицо свой блокнот и с рёвом убежала из гостиной, с тоской вспоминая голубой восхищённый взгляд верного Тимура.
   После этого Аврора всем новым знакомым говорила, что она круглая сирота…

   Замуж Аврора не хотела, хотя поклонников у неё было много. Вот и сейчас она спешила на романтическую встречу с молодым успешным бизнесменом. Свидание сулило быть приятным: бизнесмен был щедрым, страстным и нежным.
   Аврора быстро шла к метро. Высокие каблуки её лаковых туфель звонко стучали по асфальту. В голове, как всегда, крутились строки очередного шедевра:

   Степь. Могильник. Чёрный ворон.
   Вой (лай?) шакала. Крик совы.
   Воздух ядом тлена полон:
   Трам-па-па… нет… ни травы —
   Только жуткой грудой кости,
   Трам-па-пам-па… черепа…

   Муки творчества не помешали ей увидеть красный свет и замереть недалеко от перехода. Рядом с ней остановился мужчина. Не бомж, но вида несвежего и потрёпанного – маргинал, одним словом! (Это слово – маргинал – ей очень нравилось, в отличие от грубого «бомж»). От мужика явственно попахивало потом, и Аврора, презрительно на него взглянув, шагнула вперёд, к переходу.
   «Ну уж пардон, мадам!» – мелодично прозвучало сзади, и девушка в смятении оглянулась: голос показался ей знакомым! Маргинал нахально подмигнул ярким голубым глазом из-под засаленных чёрных прядей, пряча усмешку в чёрной же неопрятной бороде. Аврора, вспыхнув, отвернулась и ступила на «зебру»: загорелся зелёный.
   В ту же минуту кто-то сильно толкнул её в спину, она по инерции пробежала вперёд несколько шагов и, не удержавшись на ногах, рухнула на асфальт, в кровь изодрав колени и руки.
   А за спиной завизжали тормоза и женщины, загудели клаксоны. Девушка, с трудом поднявшись на ноги, увидела возбуждённо гомонящих людей, некоторые лихорадочно тыкали пальцами в мобильники, но Аврору интересовало одно: какой гад толкнул её в спину?! Ответ на этот вопрос она получила от толстой тётки, запричитавшей ей в лицо: «Господи-и! Тебя спас, а сам-то! Его-то! Прям так на него и наехал!» И тётка зарыдала.

   Аврора на дрожащих ногах пошла к толпе, чувствуя дурноту, слабость и саднящую боль в содранных коленях и ладонях. «Пропустите… пропустите… мне нужно…» – бормотала девушка, расталкивая локтями сгрудившихся людей. Когда Аврора пробралась сквозь толпу, над пострадавшим уже склонился врач из примчавшейся «Скорой». На асфальте лицом вниз лежал тот самый маргинал в потрёпанной одежде, нахально подмигнувший ей голубым ярким глазом. Из-под мужчины растекалась тёмная лужа крови, нога была неестественно вывернута, грязные волосы нелепо торчали в разные стороны. Санитары ставили рядом с ним носилки, врач что-то негромко им говорил.
   «Доктор, что с ним? Живой? Выживет? Доктор, как он?» – раздавались тревожные вопросы. «Жив пока. Крови много потерял, переломов, опять же, много», – торопливо проговорил врач, залезая в машину.
   «Я готов отдать тебе всю свою кровь!» – загрохотало в голове у Авроры, и она, забыв про боль и дурноту, метнулась к «Скорой», но опоздала. Реанимобиль рванул с места и, завывая и мигая, помчался по проспекту. «За „Скорой“, быстрее!» – взмолилась Аврора, тормознув большую зелёную машину. Водитель, пожилой усатый дядька, молча кивнул и нажал на газ.
   К воротам больницы они подъехали одновременно со «Скорой»: усатый дядька показал чудеса вождения и денег с Авроры не взял.

   В отделении хирургии молоденькая медсестра ловко обработала её разодранные ладони и колени, дала выпить резко пахнущие капли и усадила в коридоре на банкетку: «Ждите!» И Аврора ждала: нервно ходила по широкому коридору, бросалась ко всем с вопросами, но не получала ответов. А потом началась суета, люди в голубых халатах забегали туда-сюда с озабоченными лицами: что-то случилось… У Авроры сжалось сердце, она готова была уже завизжать, но в это мгновение к ней подскочил высокий и худой врач: «Группа крови какая? Кровь нужна!» «Вт… вторая… положительная… – пролепетала Аврора побелевшими губами. «Годится! Со мной!» – выкрикнул врач и стремительно зашагал по коридору, увлекая за собой девушку.
   Дальнейшее Аврора запомнила плохо: её чувства и память умерли от жгучего страха и тошнотворного волнения. Осталось только одно: бесконечно усталое лицо врача и его медленные, с расстановкой слова: «Повезло… парню… В рубашке родился… Повреждения… не смертельные, и кровь твоя… вовремя!» А дальше скороговоркой: «Иди домой, девочка, отдыхай, завтра будем узнавать, кто он такой, иди домой!» И она пошла домой.

   Ночью Аврора сидела на кухне, пила то крепкий чай, то кофе, пыталась курить отцовские вонючие сигареты и писала. Скомканные листы бумаги падали на пол, в раковине копились чашки, испорченные сигареты мерзко пахли в блюдце, но Аврора этого не замечала. Она писала, улыбалась, вытирала крупные слёзы, подходила к окну и замирала, слушая. Шёл дождь – весенний, проливной, сумасшедший…
   Утром забежала соседка – за рисом, в долг. Семья как раз пила чай с плюшками, и гостье были рады: задвигали стульями, засуетились, наливая чай, уронили под стол чайную ложечку. Соседка наклонилась и подняла ложечку и мелко исписанный лист бумаги. «Да тут стихи! – изумилась она и начала читать вслух – громко, выразительно:

   Всё, как следует весной:
   Мокротень,
   Дырявый свод над головой,
   Серый день.
   Ни намёка на просвет —
   Пелена.
   И тепла в помине нет.
   Ну – весна!
   Снизу – жуткий гололёд,
   Сверху – дождь.
   Улыбаюсь во весь рот:
   Ты идёшь!
   Я стою под козырьком
   У судьбы,
   Радость в сердце мотыльком
   Голубым.
   Ты промокший и смешной,
   Без зонта…
   Ах, какая же весной
   Красота!»

   Мама радостно плакала, папа взволнованно пил корвалол, и оба смотрели друг на друга влюблёнными глазами. Бабушки улыбались и смахивали с морщинистых щёк мелкие быстрые слезинки. Соседка уважительно спросила: «Это чьи стихи-то? Дуськины, что ли?» «Её, Евдокии! – гордо ответил отец. «Нашей поэтессы!» – подтвердила сияющая мать. Бабушки дружно закивали белыми головами.

   Самой же поэтессы дома уже не было. Она в это время находилась в больнице, где молодой и важный следователь строго выспрашивал у неё подробности вчерашнего «несчастного случая, в результате которого пострадало неизвестное лицо, спасшее от наезда гражданку Дубравину». Аврора смотрела на него во все глаза: такого она ещё не слышала! Следователь, поймав её изумлённо-насмешливый взгляд, смутился, запнулся и продолжил доверительно: «А того пьяного идиота мы поймали, Аврора Эдуардовна. Недалеко он уехал, в столб врезался. Машина всмятку – сам живой, только нос о подушку безопасности сломал».
   Но Аврору мало волновали травмы «пьяного идиота», гораздо больше она интересовалась «неизвестным лицом». Ей до спазмов в животе хотелось его увидеть! И до дрожи в коленях она боялась этого. На выручку пришёл вчерашний врач: «Аврора, может быть, вам знаком пострадавший? Он пока без сознания, но у него есть особая примета: смешная такая родинка под левом ухом, в виде уточки… что с вами, Аврора?! Вы его знаете?!»
   Побледневшая Аврора, ничего не ответив, кинулась к реанимации. Только у одного человека в мире есть под левым ухом смешная родинка в виде уточки!
   У входа в палату силы ей изменили. Дрожащей рукой держалась Аврора за ручку двери и не могла решиться её открыть, но та распахнулась сама: черноглазая медсестра искала взглядом врача. У неё была радостная новость: пострадавший пришёл в себя!
   Аврора проскользнула в палату. Прямо напротив двери стояла кровать. И с неё на девушку смотрел яркими голубыми глазами Димка – её младший брат-оболтус и по совместительству – владелец перспективного детективного агентства «Аврора».

февраль 2016

Дед Лешик и смерть

   У деда Лешика, высокого крепкого старика с прямой спиной и седой серебристой бородой, была хорошая и долгая жизнь: ему шёл 86-й год. Лешиком он назвал себя сам, ещё будучи сопливым мальцом четырёх лет от роду. Маленький Леонтий очень любил страшные сказки своей бабки о ведьмах, домовых, русалках и леших. Особенно ему почему—то нравились лешие. Он нахлобучивал на голову связанную в пучок солому и носился по избе, завывая басом: «У-у-у-ууу! Я ле-е-шы-ы-ык!» Слово «леший» ему не давалось. Так и стал он Лешиком для своих близких на всю жизнь.
   По его глубокому убеждению, в жизни у него всё было хорошо. Хоть юность пришлась на войну с фашистами – страшную и ужасную, но он достойно прошёл фронтовой дорогой до победы и привёз в село свою наивысшую военную награду – жену Клаву, свою голубушку, фронтовую повариху – красивую, статную, звонкоголосую. Её сразу взяли на работу в сельскую столовую, и для Лешика работы было через край: мужиков в селе осталось мало, и каждая пара рук ценилась дорого. Фронтовик и коммунист Леонтий пошёл работать в бригаду вальщиков леса. Его отчий дом сгорел в войну, и молодая семья жила в бараке с такими же погорельцами—односельчанами, постепенно отстраивая новое просторное жильё. Дома строили всем миром, и меньше чем через год барк торжественно снесли, а на его месте начали возводить клуб. Лешик с женой переехали в свой дом, и Клавочка наполнила его уютом, запахом хлеба и пирогов и детскими голосами. Жена родила ему пятерых детей, и всех они вырастили, выучили, поставили на ноги. Потом помогали детям поднимать внуков: их было одиннадцать! А вот на правнуков они с Клавушкой только любовались – силы были уже не те…

   Теперь дед Лешик вдовел – уже почти десять лет. С Клавочкой они успели отпраздновать золотую свадьбу. Тогда съехалось к ним в село всё их многочисленное потомство, да и другая родня подтянулась. Славный был праздник, в областной газете о нём написали, с цветными фотографиями юбиляров! Дед гордился этой газетой. А как же! Ведь последний раз о нём писали в газете в 44-ом. Тогда их полк воевал под Минском, и в бою был тяжело ранен командир роты. Старшина Леонтий Ковалёв с однополчанином под яростным огнём осатаневших, теряющих свои позиции фашистов, тащили его в окоп, прикрывая друг друга. И оставалось-то совсем, по мирным меркам, немного: метров пятьдесят, когда в однополчанина впилась пуля, и он, выпустив из рук автомат, ткнулся лицом в землю. Лешик дотащил капитана до своих, а потом вернулся за товарищем. С тем было легче: он сознания не терял и помогал Лешику, старался ползти. Вот за этот случай и был старшина награждён медалью «За отвагу» и получил звание младшего лейтенанта.

   После золотой свадьбы прожили они с Клавушкой ещё три счастливых года, а потом она тихо умерла во сне тёплой июльской ночью. Лешик горевал сильно, отчаянно и ждал, что скоро последует за женой.
   Но со смертью отношения у него как-то не заладились… Впервые случилось это на войне, в самом её начале. В сорок первом он проходил срочную службу на границе, поэтому встреча с врагом не заставила себя ждать. Немцы лезли вперёд, как оголтелые – наглые, уверенные, сметая всё на своём пути. Ровесники Лешика – мгновенно повзрослевшие вчерашние мальчишки – гибли сотнями за один бой под нескончаемым фашистским огнём. И было страшно! Страшно до обмоченных брюк, кровавых соплей и мучительной рвоты. Но они стреляли, плакали над убитыми, потом уже просто матерились и орали «ура» сорванными голосами, и бежали вперёд, и отступали, и тащили на себе раненых… Сидели в окопах – грязные, в чужой и своей крови, неумело курили, кашляя, и спали в минуты затишья глубоко и чутко. Тогда-то и понял Лешик с удивлением, что за короткий срок он остался единственным невредимым: остальные были ранены, контужены, убиты…
   И когда их накрыло следующим артобстрелом, и злой страх пополам со жгучей ненавистью окатил его привычной уже волной, и закричали—застонали рядом с ним его храбрые, но такие уязвимые, искалеченные и израненные товарищи, Лешик в ужасе и горе хрипло заорал, выплёвывая землю из пересохшего рта: «Где ты, сволочь? Где ты ходишь, б***ь, смерть поганая?! Иди сюда, ко мне! Что, пули жалко?!» – и что-то ещё орал, совсем уж грязное, горькое и бессвязное, безостановочно стреляя по ненавистным фигурам в ненавистной форме. И вдруг услышал над ухом (или прямо в голове?) шёпот в этом аду – старческий, насмешливый: «Нету здесь твоей пули, служивый! Не отлили ещё!» и ощутил огненный удар в грудь. В глазах у него потемнело, разорванный войной мир исчез, и только странное, пустоглазое и черноротое лицо зависло над Лешиком вместо серого дымного неба…
   Это было единственное, но тяжёлое ранение, что получил он в той войне.

   К старости рана стала давать о себе знать: рёбра ныли перед сменой погоды, и в груди болело, когда он сильно уставал. Да и сердце, верно ему служившее много лет, вдруг начало давать перебои, становилось огромным, колотилось, казалось, в горле. Деду Лешику пришлось ходить по врачам, привыкать к таблеткам и каплям.
   «А чего ты хочешь, пап! – восклицали его взрослые умные дети. – Война, ранение, жизнь тяжёлая. Возраст, в конце концов!»
   А что – жизнь? Какая она тяжёлая? Жизнь как жизнь: работал, детей с любимой Клавочкой поднимал, хозяйство держал – всё как у всех. На войне куда как тяжелее приходилось! А о возрасте и вообще смешно говорить, ему тогда ещё и семидесяти не было, какой это возраст! Он ещё любушку свою, Клавочку, мог приласкать горячо! А они – возраст…
   Обширный инфаркт случился у деда Лешика после смерти его Клавушки, в аккурат на девятый день. Тогда сквозь боль, что грудину захватила и в руку, под лопатки растеклась, он подумал: вот оно, Клавушка его зовёт! Свидятся скоро! Ан нет, не получилось… Выздоровел дед Лешик, меньших своих внуков пожалел: плакали они. Да и правнуки уже подрастали, тоже горевали, тянулись к деду. Пришлось жить, ибо деткам пообещал.
   Но было, было дело грешное… Как-то навалилась на Лешика тоска смертная, чёрная, по его милушке, жене покойной. И достал он тогда свой наградной пистолет, полученный за отвагу и мужество. Достал, долго гладил воронёную сталь, в ствол заглядывал, нюхал зачем-то… Потом к сердцу поднёс, примерился, прошептал: «Здравствуй, смертушка. Готов я, милая…», замер, глаза закрыл и… голос услышал. Не шёпот, а голос женский – глубокий, сочный, хоть и тихий: «Не время, солдат. Не твоя это пуля!» Лешик аж вспотел весь, рука задрожала, глаза открыл и сквозь пелену слезы увидел в зеркале, что в горнице напротив стола висело, лицо незнакомой женщины – белое, печальное, с огромными глазами. Сморгнул в испуге – лицо исчезло. Дед Лешик выдохнул, перекрестился и спрятал пистолет в большую берестяную шкатулку, в которой лежали так же его военные награды – ордена и медали – и две памятные газеты…
   С той поры дед Лешик старался о смерти не думать, к себе её больше не звал, решил: всему своё время. А Клавочка не обидится, подождёт.

   После инфаркта здоровье его не то чтобы пошатнулось, но слегка дед Лешик ослаб. Зимой стало тяжело дрова носить к печам, воду из колонки, и дети решили, что на зиму будут его к себе в город забирать. Они ведь у него все – «четыре сыночка и лапочка-дочка» – жили в городе, в отдельных квартирах со всеми удобствами! И так и повелось, что зиму гостил дед Лешик у детей по очереди. Невестки у него были хорошие, приветливые, домовитые, внуки тоже радовались приезду деда: он знал много интересных историй. Сначала рассказывал им сказки, потом, когда подросли, байки из жизни своей и друзей-приятелей. О войне говорить не любил, но не отказывал, когда просили: дети должны о ней, проклятой, знать! По этой же причине дед Лешик и в сельскую школу приходил, когда его приглашали выступить перед ребятнёй. Он надевал тогда все свои награды и видел, как восхищённо горят глаза мальчишек и девчонок, и с готовностью отвечал на все их вопросы о войне: дети должны знать…
   Зима проходила быстро и незаметно, даром что длинная. А уже майские праздники дед Лешик встречал в родном селе! И начинал ждать в гости своих детушек. И они его не забывали, в большом и светлом доме хватало места всем. Так и жили. В селе было хорошо, любо, как говаривала покойная Клавочка. И река, и озеро, и боры светлые, и поля бескрайние. А уж воздух-то! Куда там городу с его заводскими трубами!

   …Дед Лешик сидел во дворе на добротной дубовой лавке, потягивал из глиняной кружки ядрёный домашний квас, который делал сам из хлебных сухарей, и читал «Белую гвардию» Булгакова. Очень он уважал этого писателя, любил его книги и часто перечитывал. Любовь Лешика к чтению зародилась ещё в тридцатые, на которые пришлись его школьные годы. Тогда они, ребятишки, ели не всегда сытно, но учиться ходили исправно: многие по нескольку километров преодолевали, если жили в деревнях, где была только начальная школа, а то и вовсе никакой школы не было. Маленькому Лешику повезло: он жил в районном центре, в селе, и в их школе-семилетке имелась хорошая библиотека.
   И сейчас неоднократно читанная история семьи Турбиных так его захватила, что дед не сразу понял, откуда доносится плачущий женский крик: из его ли фантазий или наяву. Отложил книгу, прислушался… Крик доносился из соседнего двора. Жила там семья молодая, ожидали первенца. Молодуха, Катька, последний месяц ходила, кроватка, коляска и приданое были куплены, комнатка детская оклеена новыми обоями – всё как у людей! А её супружник Санька, чернявый кареглазый весельчак, вдруг задурил, крепко стал пить. Что на него нашло, никто не мог понять: парень он был правильный, работящий и Катюху свою любил. Но пьяный становился совершенно невменяемым, на жену руку поднимал, стервец! Дед не раз прятал девку у себя, когда Санька начинал куролесить.

   Вот и сейчас, похоже, назревал крупный скандал у соседей. Не зря Катька-то кричит! Дед Лешик подошёл к забору и посмотрел на дорогу. От увиденного у него закололо в груди и перехватило дыхание: по дороге с криком бежала Катерина, переваливаясь и придерживая руками большой живот, а за ней молча, с бешеными глазами, спотыкаясь, но не падая, гнался вусмерть пьяный Санька. Всё бы ничего, не впервой, но на этот раз у дурака в руках было ружьё…
   Лешик выскочил на дорогу и тяжело, по-стариковски побежал им навстречу, не обращая внимания на боль в груди и одышку, молясь только о том, чтобы успеть. Он уже почти поравнялся с беременной Катериной, как вдруг та споткнулась и упала. Санька дико захохотал, остановился и прицелился. Дед обогнул воющую ползущую Катьку, подскочил к пьяному придурку и со всей оставшейся силой ударил по ружью. Грохнул выстрел. Пуля, взметнув фонтанчик песка, ушла в землю…

   …а через долю секунды вернулась, как показалось Лешику, и ударила его в грудь, и разорвалась в сердце. Дед упал. Упал на спину и лежал, неподвижно глядя в небо – высокое, ослепительно синее и чистое. Ему совсем не было больно, и дышалось легко, а может, и не дышалось вовсе, просто было легко и спокойно. Он слышал крики, плач, кто-то звал его по имени, кто-то звал доктора, а над дедом Лешиком склонилось необыкновенно красивое юное лицо.
   «Ишь ты, какая у нас в селе медичка-то красивая! – подумал Лешик. – Интересно, чьих она будет?» А красивая медичка улыбнулась, и у него в голове ласково и певуче прозвучало: «Вставай, Леонтий, пора! Чего разлёгся-то, воин? Улетела твоя пуля, не успела бед наделать». «Пришла-таки! – чуть не заплакал от радости дед. – Дождался!» Он хотел улыбнуться в ответ, но губы уже не слушались его.
   А она взяла Лешика за руку, и он легко и пружинисто, как в молодости, вскочил на ноги и так же легко пошёл с ней рядом, не касаясь ногами земли и не оглядываясь назад, где лежало его отслужившее тело с разорвавшимся от второго инфаркта сердцем.

февраль 2016

Звезда по имени Алал

   Мой друг Никита Шапкин влюбился в звезду.
   Не в известную певицу, актрису или спортсменку, не в молоденькую дурочку, спевшую несколько бессмысленных песенок или сыгравшую в не менее бессмысленном сериале и возомнившей себя «звездой». Нет, он влюбился в звезду, которая сияет на небосводе…
   Никита, учёный-астрофизик, доктор физико-математических наук, профессор, преподаватель одного из ВУЗов нашего города, появился в моей жизни несколько лет назад совершенно случайно. В этом университете тогда училась дочь моей соседки, растившей девочку без мужа. С дочкой случилась неприятность: ей надоело учиться, она стала усиленно прогуливать лекции, и дело дошло до отчисления. У матери состоялся с ней серьёзный разговор – с криками, плачем, истериками с обеих сторон, дочкиными угрозами повеситься и перерезать вены и моим, разумеется, вмешательством…
   На следующий после разговора день я отправился в храм науки с твёрдым намерением дать кому-нибудь взятку, чтобы маленькую нахалку оставили учиться. Там я и познакомился с Никитой – при попытке всучить эту взятку ему. Он был крайне удивлён моим настойчивым желанием впихнуть ему тощенький конвертик с тремя пятитысячными купюрами, но не рассердился и не выгнал меня из аудитории, где я его подловил, а внимательно выслушал и недоверчиво спросил, глядя на меня через очки в немодной оправе:
   – А вам что, никто не сказал, что я не беру… э-э-э… благодарности?
   – Нет, – честно признался я, – да я и не спрашивал… Я тут никого не знаю!
   – То есть вы вот так, сходу, решили, что именно я могу за… э-э-э… вознаграждение оставить вашу девочку в университете?!
   – Нет, не сходу, – снова не покривил я душой, – я сначала долго ходил, читал таблички на дверях, думал… Мне ваша фамилия понравилась!
   Профессор уронил на пол очки, которые протирал в этот момент замшевой тряпочкой, и с изумлением уставился на меня. А что я мог сказать? Что не умею взятки давать? Что не пошёл к декану, потому что прочитал на двери его кабинета «ХИТРОВ А.Н.», а к хитрованам у меня доверия нет? Что я переставил его, Никиты, инициалы, и получившееся «Н.А.Ш.» вселило в меня уверенность, что у него я найду понимание? Разве нормальный человек может привести подобные аргументы?!..
   Я привёл…
   Никита Анатольевич Шапкин хмыкнул и с интересом спросил:
   – А что, есть статистика, подтверждающая, что Шапкины – безотказные мздоимцы?
   – Нет! – засмеялся я. – Мне подумалось, что человек с такой хорошей, простой фамилией не может быть гадом!
   Профессор тоже засмеялся, тоненько и дробно, и протянул мне руку. Обменявшись рукопожатием, мы пошли в уютное кафе напротив университета и продолжили наше знакомство как взрослые мужчины: с коньяком и шашлыком из осетрины.
   В результате моя юная соседка была оставлена в университете, а наше знакомство с Никитой постепенно переросло в дружбу. Встречались мы редко, так как мне, человеку семейному и работающему, трудно бывает выкроить свободное время, но всегда были на связи и в курсе дел друг друга. Кстати, меня всегда удивляло одно обстоятельство: почему мой образованный, умный и, не побоюсь признать, красивый сорокапятилетний друг до сих пор не женат? Задавать ему этот вопрос я считал неуместным, поскольку, по моему глубокому убеждению, о подобных вещах человек должен рассказывать сам. И однажды это случилось.

   Никита позвонил мне тёплым осенним вечером и предложил встретиться. Мне было решительно нечего делать после отъезда жены с внучками на море, и я пригласил его к себе. Посидели мы хорошо! Бутылка дорогого коньяка, принесённая Никитой, закончилась быстро, и я достал из бара свой коньяк – не такой дорогой, но вполне приличный. Закрывая дверцу, я случайно смахнул на пол с полки фотографию жены. Никита быстро подскочил, поднял фотографию и бережно поставил на место.
   – Красивая она у тебя! – восхищённо сказал он и потянулся к бутылке. – Завидую!
   – А чего завидовать-то? Женись, и у тебя будет своя красивая! – пошутил я.
   Друг шутку не поддержал. Он погрустнел, задумался и тихо произнёс:
   – Не могу жениться я.
   Вот это номер! В моей голове вихрем пронеслись разные, в основном, ужасные мысли: смертельно болен, боится передать потомству некое генетическое заболевание, страдает импотенцией… Последние два предположения были совсем уже гадкими: не по-братски любит собственную сестру, о существовании которой я не имел ни малейшего понятия, и… мой друг – гей! Видимо, всё это отпечаталось на моей нетрезвой вытянувшейся физиономии, потому что Никита тоненько засмеялся и преувеличенно бодро воскликнул:
   – Я не гей, не импотент и не болен!
   И тут же пояснил, видя моё изумление:
   – Это три основные причины, о которых думают люди, когда слышат, что кто-то не может жениться… А я просто-напросто давно уже влюблён!
   – А! Она замужем! – догадался я.
   – Нет! – снова засмеялся Никита, на этот раз невесело. – Она не может выйти замуж!
   – А! – догадливо воскликнул я и понимающе погрозил пальцем. – Она… она… – и… не смог придумать ни одной причины.
   – Она – зве-зда, – спокойно и торжественно произнёс мой опьяневший друг.
   – Зарубежная и… лесбиянка? – несмело предположил я, боясь опять попасть впросак.
   – Да что у тебя за мозги-то! – возмутился Шапкин и даже вскочил с места. – Говорю же, она – звз… звезда!
   – С не… неба?.. – обалдело спросил я, надеясь, что опять не угадал, и торопливо налил нам ещё по пятьдесят.
   – Да, мой любезный и преданный друг! В точку попал ты внезапно и вдруг! – высокопарно продекламировал профессор астрономии и, бочком прогарцевав по комнате, чокнулся своим большим бокалом с фотографией моей жены. – Да, именно так: звезда с неба! Сияющая голубая звезда с тёмного бездонного неба! – и он демонически захохотал.
   «Слава богу, это пьяный бред! – обрадовался я. – Проспится и забудет про свою звезду!» Но рано радовался! Никита, видя мой неподдельный интерес, потащил меня на балкон – покурить и поболтать в стороне от лишних ушей, как он выразился, видимо, забыв, что дома мы одни, и я бросил дурную привычку десять лет назад, а сам он не курил никогда.
   На балконе, глубоко вдохнув городской осенний воздух, тёплый и влажный, Никита слегка протрезвел и уже не так решительно спросил:
   – Ну что, тебе всё ещё интересно про мою любовь узнать? – и с надеждой посмотрел на меня. Не знаю точно, на что он надеялся: на то, что я откажусь от разговора или на то, что соглашусь его выслушать. Я выбрал второй вариант.
   – Говори! Я готов к разговору, дружище! – с театральным пафосом воскликнул я и выбросил вперёд руку чисто ленинским жестом. В тот момент и мне, изрядно захмелевшему, и моему нетрезвому другу это показалось очень значимым, красивым и мужественным. Никита с уважением кивнул и начал исповедоваться…
   Я его слушал и всё больше мрачнел. Трезвея быстрее, чем от холодного душа, я проникался убеждением, что мой учёный друг сбрендил. Подвинулся головой. Свихнулся. Спятил. И так далее, ибо поверить в то, что он мне изливал, мог только такой же сбрендивший чудак.

   – Я открыл её для себя пятнадцать лет назад, совершенно случайно, – вдохновенно говорил мой бедный друг, мечтательно глядя вдаль, – и сначала даже не понял, что это. Я видел в телескоп непонятный шар, светящийся голубым светом. Шар переливался и пульсировал, а я даже не мог определить его размеры и расстояние между нами, можешь ли ты представить этакую ерунду!
   Никита что было сил стукнул по перилам кулаком, ушибся и с шипением затряс рукой. Я поспешил заверить его, что представляю себе эту ерунду, хотя понятия не имел, как надо определять размеры небесных тел и космические расстояния. Конечно, я что-то читал о парсеках и световых годах, но… Впрочем, Никите в тот момент было не до моих скудных знаний. Из его эмоционального рассказа я понял, что загадочный небесный объект не походил ни на что известное в астрономии, не поддавался никаким измерениям, был сказочно красив и… разумен.
   – Я называю её звездой, потому что так понятнее, а на самом деле это не звезда, не планета, не пылевое облако… Это – что-то неизвестное науке, но несомненно разумное! – благоговейно вещал спятивший профессор, воздевая руки к небу. – Она прекрасна и удивительна, она сумела пробудить во мне такие чувства, о которых я и не подозревал! Я люблю её!
   Это было уже чересчур, и я поспешно отхлебнул из бутылки, которую прихватил с собой на балкон, затем машинально протянул её Никите. Состояние блаженного опьянения мгновенно вернулось.
   – А с чего ты звя… взял, что оно разумно, это комси… ческое тело? – громко, но с усилием вопросил я, указывая пальцем в потолок балкона. – Оно что, с тобой рразгова… ррива… вает?
   – Не смей называть её «оно»! – гневно воскликнул Никита и взволнованно глотнул коньяка. – Моя возлюбленная посылает мне сигналы, и я скоро научусь их понимать!
   Тут он хотел торжественно взмахнуть рукой, но забыл про зажатую в ней бутылку и звонко хрястнул выпивкой о перила. На пол посыпались осколки стекла, ароматная жидкость окропила наши футболки и джинсы. Никита всполошился и начал суетливо подбирать останки коньячной тары, я бросился ему помогать, и разговор затих сам собой…

   Но с этого вечера я стал поверенным Никиты в его сердечных делах.
   А дела эти, надо сказать, приносили моему другу немало страданий: шутка ли, безответная любовь к звезде! Очень скоро мне стало всё равно, кого (или что?) любит Никита, я перестал бояться за его психическое состояние, поняв, что он-то здоров, а вот коварная судьба гнусно подшутила над ним. Меня волновала только его любовь – как чувство, и связанные с нею переживания. Он мог любить хоть табуретку, это не имело значения, поскольку любил Никита по-настоящему, и муки любви были истинными. К своему облегчению, я узнал, что загадочный объект видит не только Никита, чего я втайне боялся, нет, он был виден всем желающим, и за ним давно и пристально наблюдали сотни астрономов и других разных учёных – я не силён в терминологии. Мало того, я тоже его видел!!! Никита однажды пригласил меня в обсерваторию, и я увидел – её… Безусловно, это была она, именно ОНА, а никакое не оно, ибо так загадочно сиять, светиться и мерцать дано только женскому началу… Я смотрел на неё в разные телескопы: и в самый мощный, и в самый слабый, но эта необычная звезда оставалась одинаково яркой и близкой в любом из них. Она пульсировала, сжималась и расширялась, и то переливалась тончайшими оттенками зелёного и синего, то поражала контрастом чёрного и белого, то взрывалась фиолетовыми сполохами. Мне было трудно оторваться от этого божественного зрелища, и я начал понимать Никиту.
   – Ты видишь, видишь? – горячечно восклицал профессор астрономии, прилипнув к соседнему телескопу. – Ты видишь эти нежные розовые переливы на голубом?! Видишь?!
   – Нет! – честно ответил я. – Я вижу только голубое и зелёное. Но у тебя телескоп мощнее!
   – Ха! Фиг тебе! – неинтеллигентно крикнул учёный. – Самый мощный телескоп как раз у тебя! А у меня – самый слабый, я специально его взял, чтобы ты увидел, как она красива, и убедился, что я не вру и не сошёл с ума: моя звезда посылает мне сигналы!
   И он торжествующе посмотрел на меня.
   – А ну-ка постой! – я так же неинтеллигентно оттолкнул Никиту от его телескопа и прильнул к окуляру. Чарующая красота по-прежнему сияла и переливалась в небе синим и зелёным, и вдруг я отчётливо увидел яркий розовый всплеск! Думайте что хотите, но мне он показался похожим на ехидную усмешку…
   После этого случая я серьёзно заинтересовался необычной звездой и стал искать информацию о ней в интернете. Оказалось, она довольно-таки известна, и ей даже посвящена страница в социальных сетях! Я узнал, что у неё есть множество поклонников и даже фанатов! Оказалось, что у неё есть имя! Я так и не понял, кто его придумал, но мне оно страшно понравилось: Алал! Я узнал, что у Никиты тоже есть страничка в соцсетях, полностью посвящённая Алал! Оказалось, что мой друг-профессор – нежный романтик и пылкий влюблённый, пишущий необыкновенно красивые, наполненные глубокими чувствами и мудростью стихи – стихи для своей Алал… Я узнал, что у необычной звезды по имени Алал бывают периоды, когда она едва светится, а порой и совсем исчезает, но неизменно через какое-то время, как правило, не очень продолжительное, снова начинает сиять – с новой силой и каждый раз по-новому, с новой цветовой тональностью, новой цветовой музыкой. «Премьеры» бывали нечасто, и мне ни разу не удалось на них присутствовать…

   Но звезда звездой, а на первом месте для меня был всё-таки Никита. Он доверял мне настолько, что делился всеми своими мыслями и чувствами, тем, что происходит между ним и Алал. Если бы это была обычная женщина, я мог бы только порадоваться за друга, но он рассказывал об астральной связи со своей звездой, о тонком плане и вещих снах! Меня переполняли сомнения, но совсем не верить ему я не мог, ибо некоторые факты были просто за гранью понимания…
   А потом появилась обычная женщина. Она появилась в самый, пожалуй, трудный период жизни Никиты. С ним произошёл удивительный случай: удивительно гадкий, абсурдный и необъяснимый. В один из его рабочих дней Никиту Анатольевича Шапкина срочно вызвал к себе декан. Мысленно ища причину для такой срочности, доктор наук вошёл в кабинет и увидел там, кроме декана, двоих мрачного вида мужчин, один из которых был в чёрной кожаной куртке, другой в тёмно-синем пиджаке. Поздоровавшись, Никита вопросительно посмотрел на декана.
   – Проходите, Никита Анатольевич, присаживайтесь. Вот, господа… э-э-э… товарищи… Словом, с вами хотят побеседовать!
   Декан вытер носовым платком вспотевшую лысину и, пряча глаза, отошёл к окну.
   – Слушаю вас, господа, – обратился профессор к мужчинам.
   – Нет, это мы слушаем вас, уважаемый! – громко и агрессивно произнёс мужчина в пиджаке. – Будьте так любезны, объясните нам, на каком основании вы делаете откровенно провокационные заявления в социальных сетях?!
   – Я? Провокационные?.. Я ни о чём не заявлял! – растерянно воскликнул учёный. – Я не понимаю, о чём идёт речь!
   – Ах, вы не понимаете! А вот мы вам сейчас напомним!
   И тип в кожаной куртке протянул моему другу листы бумаги. На них Никита с изумлением увидел распечатанные тексты своих стихов, посвящённых Алал.
   – Что вы на это скажете? «Небесная странница, знаю, разумна!» «Веду с тобой беседы через чёрный космос…» «Ты только мне свои сигналы шлёшь, и розовые всплески вижу только я!» – язвительно процитировал кожаный тип. – И так далее и в том же духе!
   – Но это мои стихи, а не заявления! – возмутился Никита. – Я что, не имею права писать стихи и публиковать их на своей странице?!
   – Имеете! Вот и пишите – о любви, птичках и цветочках! – едва ли не заорал гад в пиджаке. – Пишите о весне, о небе, тучках и солнышке, а не о разговорах со звездой!
   – Простите, господа! – вмешался в разговор декан. – Я не совсем понял… Вы что, пришли сюда поговорить о стихах моего уважаемого коллеги?! Вы ради этого отнимаете его и моё время?! Что за…
   Договорить декану не дали. «Пиджачный» грохнул по столу кулаком и хрипло рявкнул:
   – Молчать! Научный работник, профессор не имеет права вводить в заблуждение граждан, сообщая им ложные сведения о своих сношениях с космическим разумом! – тут он поперхнулся, откашлялся и продолжил:
   – Может, ваш уважаемый коллега выбалтывает ему нежелательные сведения! А вы его покрываете!
   Декан обалдело взглянул на Никиту, перевёл взгляд на типов и, едва сдерживаясь, процедил сквозь зубы:
   – Вы что, господа, всерьёз полагаете, что учёный-астрофизик вступил в незаконные отношения со звездой и выбалтывает ей государственные тайны? И вы делаете этот вывод, исходя из его стихов?.. Вы своём уме?! – взревел он и тоже грохнул кулаком, но не по столу, а по подоконнику. – Вон отсюда!!!
   – Но-но, господин Хитров! – повысил голос «кожаный». – Я бы не советовал вам так с нами разговаривать, если не хотите неприятностей! Мы сейчас уйдём, но предупреждаю на будущее: следите за тем, что пишут ваши сотрудники! А Шапкина рекомендую наказать!
   Мерзкий «кожаный» тип издевательски козырнул, кивнул «пиджачному», и они вывалились из кабинета.
   Декан и Никита проводили их взглядом, потом посмотрели друг на друга. И тут у декана сдали нервы, и его прорвало! Срываясь на визг, он обвинил моего бедного друга в интригах, сплетнях, разглашении рабочих моментов по звезде Алал, графоманстве и предательстве. Последнее окончательно добило Никиту, и он вышел из кабинета, не дослушав начальство. Приказа об увольнении не последовало, но строгий выговор профессор получил.

   – Представляешь, Ник (так Никита называл меня, Николая), я даже не знаю, кто эти люди! – по телефону жаловался мне Никита. – Пришли, нагадили, испортили и мои отношения с деканом, и трудовую книжку!
   – Но ведь не так просто они приходили, Никита! Что-то им надо было!
   Никита помолчал, потом задумчиво произнёс:
   – Знаешь, я думаю, что это была какая-то служба безопасности… Документов-то их я не видел, а Хитров, наш декан, мне ничего не рассказал… Наверное, не только я понял, что Алал разумна! Ой, боюсь я за неё… Как бы не изловили да изучать не стали! Ведь навредить ей могут, а то и уничтожить!
   Я не мог дальше слушать его бред и нервно заорал, вскочив со стула и чуть не уронив телефон:
   – Да успокойся ты, Никита! Включи, наконец, мозги! Как они смогут изловить небесное тело?! Что они смогут ей сделать?!
   – Это ты включи мозги, дражайший друг мой! – в ответ вскипел Никита. – Какое небесное тело?! Я тебе сто тысяч раз говорил: это не космический объект, это – разум в чистом виде, энергия, сущность, чья-то освободившаяся душа, наконец! И навредить ей очень даже реально! Ты что, думаешь, у нас нет никаких наработок?! А, да что с тобой говорить, с профаном!
   И Шапкин в сердцах бросил трубку, отключился то есть. Это была первая наша размолвка, но я, понимая его состояние, не разозлился, а ещё сильнее обеспокоился и помирился с другом, позвонив ему назавтра.
   От всех этих переживаний профессор впал в депрессию. Ко всему прочему, замолчала Алал. Нет, она по-прежнему сияла, переливалась, но розовых сигналов Никита Анатольевич больше не получал, астральной связи на тонком плане тоже не было… (Да-да, я стал верить во всё это – чисто фантастическое, попахивавшее психиатрией, но ставшее нашей с Никитой реальностью…)

   И вот в этот непростой период и появилась в жизни Шапкина обычная земная женщина.
   Она пришла на страницу Никиты с рассказами о нежных розовых отблесках в сиянии Алал, о своей любви к загадочной звезде, она беспокоилась о Никите, восхищалась его стихами, сочувствовала его любви и носила странное и красивое имя – Наргиз Нуар. И бедный безнадёжно влюблённый не мог не откликнуться на её призывы! У них завязалась переписка, и скоро уже Наргиз признавалась в любви не к звезде, а к Никите… Она засыпала его письмами и стихами, она шептала, кричала и пела о своей любви, оплетала Никиту паутиной нежности и страсти, осторожно намекая ему, что время звезды прошло, она скоро погаснет, а любовь Наргиз будет сиять всегда – здесь, рядом, на земле! И мой измученный депрессией и безответной любовью друг дрогнул. Он впустил в своё сердце женщину! Он тоже стал писать ей нежные письма, признался в любви и забыл, казалось, о своей звезде.
   Не могу передать, как я был рад за Никиту! Я мысленно благодарил Наргиз за её настойчивость и нежность, за чудесные слова, посвящённые моему другу, и даже, к моему стыду, за то, что она иногда позволяла себе называть Алал то старой свечкой, то гаснущей лучиной…
   Виртуальная любовь к Наргиз Нуар захватила Никиту, и однажды они встретились. Наргиз оказалась настоящей красавицей, вовсе не восточной, как можно было ожидать, исходя из её имени, а вполне европейской: высокой, стройной, длинноволосой, стильной и раскованной. А ещё она оказалась нежной, сильной и страстной – как и её стихи! Новые ощущения и впечатления настолько закружили Никиту, что мы перестали встречаться и даже созваниваться. Я не был на него в обиде, я понимал, что такое любовь! Иногда я ему звонил и, слушая его счастливый голос, был искренне счастлив сам, надеясь, что Наргиз излечила бедолагу-астронома от космической страсти.

   Однако через какое-то время я заметил, что счастья в голосе Никиты поубавилось, восторгов стало меньше, а ликующие ноты сменились нотками сомнения. Тянуть кота за хвост я не стал и на ближайшие выходные, когда моя обожаемая вторая половина уехала к подруге на девичник, зазвал к себе Шапкина. Увидев друга, я нахмурился, настолько он был бледным и похудевшим, а в его глазах я заметил нездоровый блеск.
   – Давай рассказывай! – твёрдо потребовал я, усадив профессора в его любимое кресло на кухне.
   – Да что рассказывать-то? Всё у меня хорошо!.. – неуверенно солгал он и отвернулся к окну.
   – Ясно! – не стал настаивать я и полез в шкафчик за поддержкой: на кухне у меня тоже есть! На этот раз я достал бутылку клюквенной водки: проверенное средство, пьётся вкусно и голова не болит, если знать меру. Никита пробормотал что-то о вреде алкоголя, залпом выпил первую стопку, закрыл глаза и откинулся в кресле. Я тут же быстро налил по второй: человеку сначала надо расслабиться, а всё остальное потом – и закуска, и разговоры. Долго уговаривать не пришлось, вторая стопка огненной жидкости последовала за первой, и через минуту Никита глубоко вздохнул, выпрямился и наигранно-весело спросил:
   – А чем закусывать будем?
   – Чем скажете, сэр! – так же фальшиво ответил я и распахнул холодильник. Прямо скажем, закуски там… было! В четыре руки мы быстренько соорудили разные бутерброды, достали маслины, шпроты, помидоры и крепенькие огурчики. С наслаждением вонзив зубы в бутерброд с копчёной колбаской, Никита пробубнил:
   – Давай наливай!
   После третьей профессора «отпустило», и он начал рассказывать – о Наргиз.
   – Она меня любит, Ник! Сильно, всепоглощающе, она живёт и дышит мною! Она хочет быть со мной всегда, каждую минуту! – с отчаянием в голосе говорил Никита. – А я так не могу, у меня мама, работа… Ты не думай, я её действительно люблю… хочу любить! Но она требует меня всего, без остатка… Что мне делать?
   – А ничего! – горячо воскликнул я. – Ничего! Любить! Это же так прекрасно – любить! И тебе судьба дала такую возможность!
   – Да я понимаю… Но я же ничего о ней не знаю, а она знает обо мне всё… Это неправильно! Между любящими людьми не должно быть никаких тайн!
   – То есть как это – ничего не знаешь? – нахмурился я. – Вы уже три месяца встречаетесь, и ты ничего о ней не знаешь?
   – Ничего! – с горечью воскликнул профессор. – Наргиз говорит одно: «Я тебя люблю, и этого достаточно. Тебе больше ничего не нужно знать!» А я так не могу…
   – Странно… Очень странная женщина. А чем она занимается? Кем работает? Где живёт? – забрасывал я друга вопросами.
   – Не зна-ю! – по слогам выговорил Никита. – Не знаю ни одного факта её биографии, который можно было бы чем-то подтвердить. Знаю о ней кое-что и только с её слов.
   – Да-а, ситуация… А ты потребуй от неё правду, поставь ультиматум!
   – Да ставил я… А что толку? Два-три дня порознь, и меня снова к ней тянет… И она совсем без меня не может! А я уже устал от неопределённости. А ещё… знаешь… – профессор замялся, как нашкодивший мальчишка, и замолчал.
   – Ну, говори же! – потребовал я, понимая, что сейчас нужно вытащить из него всё, чтобы разобраться в ситуации.
   – Я… это… я сексом с ней больше не могу заниматься! – выпалил Никита и густо покраснел.
   – А это ещё почему? – удивился я. – У тебя что-то барахлит в хозяйстве?
   – Не в этом дело, Ник, с этим всё окей. Дело в Наргиз… Понимаешь, она такая… страстная… нет, не просто страстная, а по-звериному страстная, даже жестокая. Эгоистичная, требовательная, бескомпромиссная! Она в постели, прости за откровенность, роль грубого мужика исполняет, командует, играет мною, как куклой… Ник, она меня вымотала, высосала… Я не могу больше с нею видеться! Ещё и Алал молчит…
   – Та-ак… Алал, говоришь… А кто убеждал меня, что Алал в прошлом? Что Наргиз – твоя настоящая, земная любовь? Похоже, ты немного запутался, дружище! – сочувственно посмотрел я на удручённого Никиту.
   – Я не запутался, я наоборот!.. В общем, я не буду больше с Наргиз. Мы расстаёмся. Я так решил!
   – А она-то об этом знает? – усмехнулся я. – Или ты решил и промолчал?
   – За кого ты меня принимаешь? – обиделся друг. – Я ей уже не один раз об этом говорил! А она прилипла, как банный лист… Ничего слышать не хочет! Ник, в ней духовности совсем нет! Она насквозь плотская, ей нужно наслаждение сексом, едой, и любовь для неё – в первую очередь удовольствие плоти…
   – Она дурочка необразованная, что ли? – провокационно осведомился я, не давая профессору впасть в печаль и тоску.
   – Ты что! – предсказуемо оскорбился он. – Она много читала, много знает, музыку – хорошую, заметь! – любит! Она и философию не походя изучала, и в эзотерике смыслит! Да она…
   – Ясно! – невежливо перебил я возмущённого друга. – Само совершенство! Так чего ж ты от неё бежишь?!
   – Да того, что ей ничего этого со мной не нужно! Она не хочет со мной разговаривать, не хочет иметь общие интересы, общее дело, например! Она от меня только секса хочет! Уединения от всех, где угодно: в шалаше, в хижине, на вилле! А я так не могу… Я к Алал хочу! Она меня понимала… – и несчастный обречённо замолчал.
   Поняв, что большего от него не добиться, я налил нам ещё по стопке, и мы прикончили клюквенную водку под отменную закуску и разговоры об Алал.

   Прошло два-три месяца, и однажды рано утром в субботу мне позвонил возбуждённый Шапкин. Я сразу понял: случилось что-то из ряда вон выходящее! Никита Анатольевич был строгим приверженцем этикета и не позволял себе столь ранних звонков. Он был убеждён, что в дни отдыха звонить можно не раньше 10 часов утра, и никогда не отступал от этого правила. Стараясь не разбудить мирно посапывающую супругу, я с телефоном отправился на кухню.
   – Алло! Алло! Ник, ты слушаешь? Слушай меня! – захлёбывался в трубке Никита. – Ты знаешь, что случилось! Если бы только знал, что случилось!
   – Я никогда не узнаю, что случилось, если ты не успокоишься! – постарался я прокричать в трубку полушёпотом. – Уймись и рассказывай!
   – Что? А, да, точно! Сейчас… минуточку… Ну, слушай! Я сегодня ночью общался с Алал!
   – Тоже мне, новость, – проворчал я, – ты с ней каждую ночь общаешься астрально почти двадцать лет. Стоило из-за этого будить меня в субботу в такую рань? – подначил я друга, прекрасно понимая, что у него припасено сногсшибательное известие. Так и было.
   – Общался! Да! – ликовал доктор наук. – Но односторонне! А сегодня мы общались взаимно! Вза-им-но, понимаешь! – тут Никита даже хрюкнул от возбуждения, смущённо хихикнул и вопросительно замолчал.
   – Вот это да… Ты что, научился расшифровывать её розовое сияние?! Ты прочёл её цветовые сигналы?! – от удивления я даже охрип.
   – Нет! – звонко крикнул мне в ухо профессор астрономии. – Нет! Мы общались мысленно! Она научилась читать мои мысли и посылать мне свои!
   Почему-то я сразу ему поверил… Я уже глубоко увяз в этой безумной на посторонний взгляд истории и даже купил себе самый дешёвый телескоп, чтобы время от времени любоваться волшебным переливчатым сиянием Алал. Конечно, каждый раз я втайне надеялся увидеть те самые розовые блики, но только однажды она полыхнула мне в глаза розовым огнём, и мне снова почудилась в нём насмешка…
   А ещё мне очень хотелось показать Алал жене. Разумеется, я не мог сказать ей что-то типа «познакомься, это женщина Никиты» или «вот это и есть любовь моего друга», но услышать её мнение для меня было немаловажно. И звезда понравилась моей любимой, она даже сказала, что потраченные на телескоп деньги того стоили! С тех пор моё любование звездой её не удивляло и не вызывало раздражения.

   Никита терпеливо ждал моей реакции, часто дыша в трубку: он боялся, что я сочту его окончательно свихнувшимся…
   – Давай, собирайся и дуй в парк! Встречаемся через час! – скомандовал я и услышал счастливое «Есть, сэр!»
   В парке мы долго бродили по мокрым от постоянных дождей аллеям, обсуждая потрясающую новость.
   – Ты понимаешь, Ник, у меня в голове вдруг возник тихий голос, совершенно необычный, не мужской и не женский, вернее, и мужской, и женский… нет, не то… Не могу его описать! – с досадой рассказывал мой друг.
   – А и не надо. Ты лучше расскажи, о чём вы говорили, – попросил я.
   – Обо всём! О её сиянии, о моих стихах, о её «премьерах» говорили! Знаешь, это на самом деле можно назвать премьерами! Она, когда видит что-то необыкновенное на Земле – приливы, поля цветущих тюльпанов, северное сияние, – то сначала замирает, вбирая в себя эту красоту, сживается с нею, а потом рассказывает о ней своим языком – божественным сиянием! Ах, как же я счастлив! – Никита остановился, зажмурился и воздел руки к небу. – Я смог сегодня напрямую сказать Алал о своей любви!
   – И ты думаешь, она тебя поняла? – охладил я восторженный пыл друга. – Откуда ей, этой непонятной сущности, знать о чисто земном изобретении – любви? Может быть, она никаких чувств не имеет, а ты ей о любви поёшь!
   Никита с изумлением посмотрел на меня.
   – Ты меня иногда очень сильно удивляешь, Ник! Как можно не понимать элементарных вещей: если кто-то воспринимает красоту, то с чувствами у него всё в порядке! Алал видит и восторгается красотой, а любви я её научу! И кто тебе сказал такую чушь, будто любовь – земное изобретение? Бог есть Любовь, а Бог – это всё, следовательно, Любовь – это всё! – и он торжествующе засмеялся. Спорить с ним я не стал.

   Никита и Алал общались теперь каждый день. Необычная звезда (сущность?) порой задавала ему такие чисто женские и земные вопросы, что я начал подумывать, а не дурит ли кто-то профессору голову? Может быть, ему так мстит Наргиз за разрыв с нею? Ведь мы о ней ничего толком не знаем, а она связана, например, с какой-нибудь тайной лабораторией и может пользоваться, скажем, излучателем, направляя его на мозг Никиты? Или не Наргиз, а кто-то другой решил свести с ума профессора и воздействует на него… гипнозом? Своими подозрениями, похожими на бред параноика, я делился с другом, и он, понимая моё беспокойство, терпеливо меня разубеждал. На время мы поменялись ролями…
   А вскоре произошло необычное событие. Никита позвонил мне и торжественным голосом объявил, что Алал пригласила его на «премьеру»! Она точно назвала дату, когда появится на небе с новым красочным сиянием! А сейчас она должна исчезнуть, потому что ей надо впитать в себя красоту земной любви! «Премьера» состоится через две недели, и только Никита знает об этом! Мне чуть не стало дурно. Я уже стал привыкать к мысли, что мой друг верит в своё общение со звездой, и не находил в этом ничего плохого, кроме возможного грядущего разочарования, но ведь оно могло и не случиться! А здесь… Если Алал не появится в назначенное время и не засияет с новой силой, Никита сразу поймёт, что ему морочили голову… Впрочем, чему быть, того не миновать!
   «Премьера» состоялась в назначенное время и своей немыслимой красотой ввергла счастливчиков, на неё попавших, в неистовый восторг – я читал отзывы в интернете. Меня же в тот вечер свалила жестокая головная боль, и я ничего не увидел…
   Никита несколько дней светился от счастья и лопался от гордости, а потом снова позвонил мне ранним утром. Сказать по совести, я изрядно разозлился. Ты счастлив? Ну и отлично! Дай мне поспать в воскресенье!
   – Да! – недружелюбно буркнул я в трубку, вынужденный опять спозаранку идти на кухню.
   – Ник, привет! – раздался заискивающий голос моего неугомонного друга. – Как… дела?
   – Что-о?! – свистящим шёпотом вызверился я. – Ты звонишь мне в семь утра в воскресенье, чтобы спросить, как у меня дела?!
   – Ой, прости! Я не то хотел сказать! – заторопился Никита. – Мне очень нужно с тобой поделиться! Не можешь в парк выскочить?
   – Могу, – вздохнул я, – жди, через час буду.
   И снова мы в парке, и снова разговор об Алал, и снова я в шоке…
   – Она боится любви, осторожничает, проверяет меня! – горячо говорил Никита. – Но она откуда-то знает про Наргиз! То есть я раньше упоминал о Наргиз, но Алал потребовала, чтобы я всё-всё подробно вспомнил о наших… интимных отношениях! А она это всё-всё увидит в моих мыслях!
   – Не вздумай этого делать! – всполошился я. – Ни в коем случае! Зачем звезде видеть… порно? Не обижайся, но акты любви, выставленные напоказ – это порно!
   – Но я… уже… – забормотал мой лишившийся ума друг. – Я… того…
   – Да уж, действительно, ты того! Что, уже показал нашей звёздочке кино? – язвительно поинтересовался я. – Ну и как реакция?
   – Ой, боже ты мой! – затряс головой Никита. – Реакция! Мерзко, гадко, как ты мог – вот её реакция! Ты убил возвышенность и красоту своей любви ко мне – вот её реакция!
   – Ничего себе! – присвистнул я. – Да это не звезда, а баба ревнивая какая– то!
   – Да! – вскинулся Никита. – Да! Она меня ревнует, потому что…
   – Ты совсем чокнулся! – грубо прервал я его. – Кто мне всегда доказывал, что Алал – это сгусток энергии? Как может ревновать сгусток энергии, пораскинь мозгами?!
   – Может! Если это сгусток энергии любви – может! – запальчиво крикнул доктор наук. – И ревновать может, и не верить, и обижаться, потому что это – любовь, потому что это настоящая, взаимная любовь!
   – Ну, хорошо, – вздохнул я, – и какая тебе польза от этой взаимности? Ведь Алал же бестелесна, бесплотна! Что, святым духом будешь утешаться? – не удержавшись, подпустил я шпильку.
   – Зачем святым духом? Алал может обрести плоть, – спокойно и твёрдо возразил Шапкин, – если ей дадут на это разрешение. Правда, это может быть плоть любого умирающего человека, тело которого решат оставить на Земле: мужчины, старухи, юной девушки… Впрочем, это всё равно!
   – Всё равно? А что ты будешь делать, например, со стариком? Или с восьмидесятилетней женщиной?
   – Что делать? Я смогу его обнять. Я смогу пожать ему руку или поцеловать – ей, восьмидесятилетней. Я смогу заботиться о ней, разговаривать у камина, когда бессонница. И я всегда смогу смотреть ему или ей в глаза, в которых будет сиять огонь Алал.
   Никита замолчал, остановился и посмотрел в небо.
   Я тоже помолчал, а потом неожиданно для самого себя крепко обнял своего верного друга. И мы разошлись по домам.

   Через две-три недели моя любимая жёнушка укатила навестить свою престарелую родственницу. Уехала она с ночлегом, и я позвонил Никите, чтобы позвать его к себе скоротать вечерок. Он страшно обрадовался и таинственным голосом сообщил, что меня ожидает сюрприз. «Наверное, ему подарили, наконец, виски! А то всё коньяк да коньяк!» – насмешливо подумал я, но от комментариев воздержался. Друг приехал ровно через час. У меня уже было всё готово к приятному времяпрепровождению: накрытый в гостиной стол, работающий телевизор – в этот вечер был футбол, и любимое кресло профессора, притащенное из кухни.
   – Давай, заходи, дружище! У меня уже налито! – пошутил я, пожимая Никите руку. – Пойдём, скоро футбол начнётся!
   – Погоди… Я пришёл не один, – смущённо проговорил он, – со мной гостья.
   – Наргиз?! – удивился я. – Действительно, сюрприз… А что же ты её за дверью оставил? Приглашай!
   – Нет, это не Наргиз, – поморщился профессор, – как тебе такое в голову пришло! Это Алал, – и он сделал рукой неопределённый жест в воздухе.
   – Ааа… – просипел я внезапно севшим голосом. – Алал… Ну, что ж, проходи… те! Будем футбол смотреть!
   «Всё-таки свихнулся! – билась у меня в голове тревожная мысль. – Всё-таки психика не выдержала! Главное, не спорить, не расстраивать его!»
   – Никита, Алал, располагайтесь, а я быстренько на балкон выскочу, грибочки маринованные принесу. Жена такие грибочки делает – закачаешься! – как заведённый, трещал я, направляясь к балкону.
   У меня было единственное желание: посмотреть в телескоп и… не увидеть на небе Алал! Прекрасно осознавая всю дикость ситуации, я посмотрел в телескоп и… не увидел на небе Алал! Но это ещё ничего не значит. Может, к «премьере» готовится! Тем не менее, стало как-то поспокойнее на душе…
   Прихватив баночку с грибочками, я вернулся в гостиную. Мой свихнувшийся друг вовсе не выглядел таким. Напротив, он был весел, спокоен и откровенно счастлив. Через сорок минут я напрочь забыл, что у меня в гостях небесная звезда, или сущность, или сгусток энергии – неважно! Матч был такой, что мы с Никитой сорвали глотки, болея за любимую команду, а потом лечили их, попивая домашнюю перцовочку и вспоминая каждый красивый гол, забитый нашими игроками.

   Проводив друга (и Алал?), я вышел на балкон и снова посмотрел в телескоп. На месте, где обычно сияла звезда по имени Алал, царила чёрная пустота. Внизу хлопнула входная дверь, и во дворе показался Никита. Я смотрел на него, и дурацкая улыбка расползалась у меня по лицу: мой учёный друг шёл, окружённый мерцающим розовым сиянием. В воздухе раздался переливчатый звон, напоминающий смех, и в моей голове голос, не похожий ни на мужской и ни на женский, вернее, похожий и на мужской, и на женский одновременно, отчётливо произнёс: «Ты уже строишь планы, а ведь мы ещё не знаем, я ли обрету человеческое тело, подобное твоему, или ты станешь сущностью, подобной мне…»

август 2017

Премия

   Михаил Степанович и Колька уже почти неделю по вечерам «халтурили» у богатого дачника, построившего большой двухэтажный дом на краю живописной деревеньки Задыбино, что притаилась под горой, рядом с лесом – всего в семи километрах от села, где проживали работники.
   Михаил Степанович, или Степаныч, как называли его все, даже жена, – коренастый плотный седой мужик, разменявший «полтинник», – работал электриком в районной бригаде уже много лет. И не просто электриком – начальником! Без него не обходился ни один вызов. Что бы ни случилось: обрыв ли проводов на линии разгулявшейся стихией, закоротившая ли розетка у одинокой бабульки в соседней деревне или повалившийся от старости деревянный столб на участке нерадивого хозяина – всегда на помощь звали Степаныча, будь то рабочие будни, выходные или праздники: без света сидеть никому не хотелось. А он никому не отказывал – отзывчивый мужик!
   Колька, восемнадцатилетний тощий, длинный и сутулый паренёк, был новичком в их бригаде и, естественно, попал под опеку мастера. У парнишки что-то не ладилось со здоровьем, и армия ему не грозила, но работать он мог и хотел. Степаныч специально взял его с собой на «халтуру», чтобы познакомить с тонкостями и премудростями профессии в спокойной обстановке. Да и заработать мальчишке не грех: с хозяином договорились на хорошие деньги, а если управятся за неделю, то он ещё и премию обещал. Вот и ездили они каждый день после работы делать проводку в новом, пахнущем свежим деревом просторном доме под яркой зелёной черепичной крышей.
   Хозяин, питерский житель, построил его для отдыха. Пусть, говорит, хоть два месяца в году, но проведу их на природе, спокойно! В лесу и на речке! А что? И покой, и не глушь какая-нибудь. Интернет в их местах работал исправно, а электрику они как раз в доме и обустраивали. Работали на совесть, подолгу, благо в июне на Псковщине ночи светлые, и возвращаться обратно на машине по колдобистой дороге в темноте не приходилось.
   Степаныч последний раз проверил работу всех розеток и выключателей, зажёг все люстры и светильники в доме и фонарики на участке, взглянул на счётчик. Тот весело накручивал киловатты, не шумел, не трещал, пробки не выбивал – всё в порядке! Можно сдавать работу! Наставник хлопнул Кольку по плечу, задорно подмигнул: «Готовь карман! Премию заработали!» И громко гаркнул: «Хозяин! Принимай работу!»
   Послышались грузные шаги, и по лестнице со второго этажа спустился хозяин – крупный, статный, с густой гривой совершенно седых волос, но при этом совсем ещё не старый мужчина в летнем домашнем костюме. «Ух ты, какой важный! – в который раз подивился про себя Колька. – Сразу видно – адвокат! И денег много! Надо, наверное, и мне на следующий год поступить куда-нибудь… Степаныч поможет…» Додумать Колька не успел, ибо началось самое интересное – хозяин достал из кармана деньги. Не обманул, рассчитался с ними по уговору, даже добавил по тысяче за усердие!
   «А теперь, Михаил Степанович, Николай, – обещанная премия! Подождите минутку, я сейчас!» – и хозяин прошёл из холла (да-да, так он называл прихожую!) в комнату. «Интересно, – мучился Колька неизвестностью, – сколько он нам ещё накинет? Может, на новый телефон хватит?..» Степаныч стоял со спокойным лицом, как будто его деньги и не волновали совсем. Вот ведь выдержка!
   Наконец, хозяин вернулся. В руках он держал две тёмно-зелёные бутылки с коричневыми горлышками. «Вот, господа, прошу! Это коллекционное сухое вино „Шато Ля Лагун“, 2009 года, по 8500 рублей за бутылку. У него изумительный вкус, вы сможете оценить его сами!»
   …Степаныч и Колька молчали всю дорогу домой. При въезде в село начальник остановил машину и твёрдо произнёс: «Ты, Колька, главное, держи язык за зубами! Мужикам о нашей премии ни слова – засмеют. И возьми себе обе бутылки, у меня жена совсем не пьёт, а я водочку предпочитаю.» И тоскливо добавил: «Хоть бы про эту сумасшедшую цену на винцо не говорил. Тоже мне, премия!..»
   …А известный петербургский адвокат, вручив бутылки онемевшим работникам, вежливо проводил их до машины и закрыл за ней ворота. Потом неспешно поднялся по ступеням крыльца, прошёл через холл в гостиную и отворил дверцу большого бара. Задумчивым взглядом обвёл ряды тёмно-зелёных бутылок с коричневыми горлышками и поморщился. Два ящика этой коллекционной дребедени прислал ему в дар благодарный клиент! И хоть бы про сумасшедшую цену умолчал, так нет, не удержался… Тут адвокат хмыкнул, покачал головой, достал из бара бутылку водки и пошёл на кухню.

ноябрь 2016

Матрёша и Марта

   Собака была уже старой. Всю свою собачью жизнь она посвятила одному-единственному человеку, любя его преданно и бескорыстно. И сейчас она терпеливо дожидалась смерти на сельском кладбище на могиле хозяина. Баба Матрёша тоже была старой, но на кладбище ходила не за смертью, а за общением. Её невысокую худую фигуру в неизменных тёмных юбке и кофте можно было видеть на кладбище, почитай, каждый день. За долгие годы, прожитые в одиночестве, у бабы Матрёши вошло в привычку часто приходить на могилки своих родных. Она садилась на лавочку, расстилала на столе потёртую клеёнку, деловито доставала из видавшей виды корзины бутылочку с водой, горстку дешёвых карамелек и сухое печенье. Это было её «чаепитие» с родными душами. Она сосала крошечные кусочки печенья, смягчая их колодезной водой, и рассказывала лежащим под земляными холмиками свои нехитрые новости, вытирая кончиком платка, покрывающего белые волосы, слезящиеся блёкло-голубые глаза. Конфет Матрёша не ела: она приносила их для семьи и, уходя, раскладывала на могилки: сыну, дочке, мужу, брату и племяннице. За ночь конфетки исчезали, и бабка, хоть и знала, что их прибирают сельские алкаши на закусь, представляла, что угощение попадало по назначению.

   Большую чёрную собаку, неподвижно лежащую у свежей могилы по соседству с её оградой, баба Матрёша наблюдала уже третий день. Кого там похоронили, она не знала, покойный был из другой деревни: на это кладбище, раскинувшееся в светлом и чистом сосновом бору, умерших привозили на вечное упокоение ещё из двух-трёх ближайших деревень. Конечно, такое кладбище надо поискать! Сосны, белый мох, песочек – могилки не проваливались, не затоплялись, цветы и кусты сирени приживались охотно и цвели буйно. А между могилок и земляника росла, и ландыши, и грибы – радовали глаз. Благословенное место!
   Собака волновала старуху. Матрёша видела, что животина тоскует и готова умереть, и не могла на это спокойно смотреть. Поэтому и принесла с собой большую круглую банку из-под селёдки и воду в литровой бутылке: она хотела напоить бедолагу. Ограду вокруг новой могилы ещё не поставили, и это облегчало задачу: у собаки не было охраняемой территории. Бабка взяла банку, бутылку с водой и тихонько подошла к могиле. Собака искоса на неё посмотрела, но не приподняла морду, не шевельнула хвостом, только тяжело вздохнула.
   Старуха тоже тяжело вздохнула и села на перевёрнутое ведро, оставленное возле могилы. Свою палку положила рядом. «Помирать, значит, решила… – начала она разговор с чёрной собакой. – Одна осталась… Ну-ну… Дело это мне знакомо, тоже одна… Детушек своих пережила, дура старая… Ты вот попей-ка, на вот, водичка холодненькая.» И бабка налила в жестяную банку воду, поставила перед собакой. Та не проявила к воде никакого интереса, но на Матрёшу снова взглянула, из мутного карего глаза выкатилась слеза. «Ты поплачь, поплачь, это дело хорошее. Легше станет на душе-то. Душа-то, она ить и у собаки болит», – ласково проговорила баба Матрёша и протянула руку к большой собачьей голове. Возражений не последовало, и старушка осторожно почесала собаку за ухом. Та снова тяжело вздохнула. «Во-о-т… Ты попей, попей… А то нехорошо… хозяину-то за тебя беспокойно, что ты удумала… А хошь, пойдём ко мне?» – предложила Матрёша собаке, но та отвернулась и закрыла глаза. «Ну, как хошь… Пойду я, милая. До завтрева. А ты попей, попей…» Баба Матрёша взяла палку и пошла, а собака долго смотрела ей вслед, положив морду на вытянутые передние лапы.

   Назавтра был день рождения у покойной дочери Матрёши. Бабка с утра напекла пирогов, угостила соседей, помянула с ними дочушку и даже выпила рюмочку черносмородиновой наливки. Остатние пироги положила в корзину. Туда же были положены и церковные свечи, чтобы зажечь их на дорогой могилке, и завёрнутые в вощёную бумажку мясные обрезки, оставшиеся от сваренного накануне холодца, – для собаки.
   Собака лежала на прежнем месте. Матрёша заглянула в банку и обрадовалась: воды не было! «Ай, умница! От собаченька ты моя! Ну погоди, погоди, я вот помяну дочушку, поговорю с ней и к тебе приду, с угощеньицем», – умильно приговаривала старуха, наливая в банку свежую воду. Собака чуть заметно шевельнула хвостом, и Матрёше показалось, что та благодарит её.
   Бабка долго сидела у могилы, разговаривая с дочерью. Удивлялась скоротечности времени, сетовала на свою длинную жизнь, вспоминала о внуках и правнуках: они, слава Богу, были все живы, изредка ей звонили и ещё реже навещали. Баба Матрёша не обижалась: понимала, что у них есть дела поважнее, чем древняя старуха. Поговорила она и со своими мужчинами, пожалилась, что сарай потёк. Но сосед обещал починить, а удочки и сеть она из протёкшего сарая перенесла в баню, пусть не волнуются.
   Свечи на могилках догорели, поминальные пироги были аккуратно разложены на зелёных холмиках. Можно было уходить. Сидя на скамейке у своих, старуха поглядывала на соседнюю могилу: собака лежала на том же месте, но мордой повернулась к Матрёше и смотрела на неё старческими глазами.
   Мясные обрезки животина есть не стала, но воды полакала и голову под руку подставила, хоть и с оглядкой. Бабка погладила псину, вылила в банку остатки воды, а угощение примостила рядом на листе лопуха. «Ну, бывай… Завтра приду, принесу сухарей. В воде размочим, а то и так погрызёшь. Иль пошли со мной?» – снова пригласила Матрёша собаку, и та снова отказалась. «Ну-ну, ну-ну… Лежи тогда, псинка… И кто ты есть-то, кобель али сука? Кличут-то тебя как? Молчишь… Тоскуешь, бедная», – прослезилась старуха, взяла свою отполированную временем палку, корзину и неспешно побрела в село.

   Собака была сукой, и звали её Мартой, но об этом старухе она рассказать не могла. Не могла она рассказать и о том, как тосковала по своему хозяину, как постоянно слышала его любимый голос, ощущала запах и прикосновения ласковой руки. Её тоска была тяжёлой и неисчерпаемой. Марта не могла поделиться ею с Матрёшей, она могла только вздыхать и следить за старухой взглядом. Собака доверяла бабке, она чуяла в ней настоящее, природное добро и внутреннюю силу. Не такими были люди, приезжавшие хоронить своего родственника – её хозяина. Они были шумны, суетливы и озабоченны. Марта невзлюбила их сразу. Уезжая, эти люди забрали с собой Берту – молодую игривую овчарку, а Марте в день похорон удалось убежать и спрятаться на кладбище в кустах сирени. Она смотрела из своего укрытия, как опускается в яму гроб, как вырастает песчаный холмик, и изо всех сил сдерживала рвущийся из глотки горестный вой. А когда все уехали, сил выть у неё уже не было. Марта подползла к рыжему холмику и легла возле него. Она снова была рядом со своим человеком. Собака не хотела ни есть, ни пить, не чувствовала ни дневного зноя, ни утренней прохлады – она лежала и ждала встречи с любимым хозяином.
   Но старая мудрая женщина сумела раздуть в ней слабо тлеющую искорку жизни. Впервые за несколько тяжёлых и горестных дней Марте захотелось пить, и она жадно вылакала воду из банки. А на другой день, дождавшись, когда уйдет старуха, съела ароматные мясные обрезки. В тот вечер у собаки появились силы оплакать свою потерю. Она выла долго, жалобно и протяжно, выплёскивая накопившуюся собачью боль. А потом пошёл дождь. Марта растерянно забегала вокруг быстро темнеющего холмика, встряхиваясь шкурой, а затем, виновато оглядываясь, залезла под прочный дубовый стол в Матрёшиной ограде. Дождь барабанил по крышке стола, и под его монотонный стук старая, измученная горем собака крепко уснула.

   Когда на другой день Матрёша пришла на кладбище, собаки под столом уже не было. Не было её и на привычном месте возле могилы. Баба Матрёша ополоснула заляпанную песком банку и налила в неё чистой воды. На кусок полиэтилена положила белые и ржаные сухари, колбасные шкурки и куриные косточки и пошла к родным могилам. Беседуя со своими усопшими, баба Матрёша поглядывала по сторонам, ища взглядом собаку, но беглянка так и не появилась.
   Старуха ушла с кладбища расстроенная: она привыкла заботиться о животине и в душе уже считала её своей.
   Больше собака не показывалась ей на глаза. Баба Матрёша знала, что та так и живёт на кладбище, ибо вода и еда за ночь исчезали, и она всё время пополняла запасы. Но не знала о том, что Марта каждый раз провожала её до стоящего на окраине села дома, скрываясь за кустами и деревьями, а потом следила, как Матрёша запирает за собой калитку и проходит в дом. Проводив своего нового человека, собака возвращалась на кладбище, съедала оставленное угощение и ложилась возле дорогой могилы. Наутро она убегала ненадолго в лес, потом приходила на место и ждала Матрёшу. Учуяв её издалека, Марта пряталась за кустами сирени и оттуда наблюдала за старухой. Собаке было тяжело: она не могла оставить могилу хозяина, но её тянуло к старой доброй женщине, вернувшей ей жизнь. Так продолжалось около двух недель.

   В тот раз Матрёша припозднилась: всю ноченьку болели ноги, она задремала под утро и разоспалась. Открыла глаза, когда солнце уже высоко в небе стояло! А день был памятный – тогда, много лет назад, она познакомилась со своим будущим мужем… И бабе Матрёше хотелось сегодня с ним поговорить, принести ему вкусненького, да и собака… О собаке она очень волновалась!
   Принарядившись в длинную тёмно-синюю юбку и новую голубую кофточку, Матрёша пошла на кладбище, неся в корзине угощение для мужа и еду для Марты. Шла она трудно, сильнее обычного опираясь на палку: больные ноги давали о себе знать. Мысленно она уже разговаривала с мужем и поэтому не сразу увидела двоих мужиков – завсегдатаев кладбища, собирателей дани с могил на закуску. Мужики нетвёрдо шли ей навстречу по лесной песчаной дороге. Они были пьяные и злые – день не задался. На могилах не нашлось ничего съестного, а закусь нужна была: их ждал друг с бутылкой водки. Бредущая по дорожке старуха показалась пьянчугам подарком небес: они хорошо знали, что бабка всегда приносила на кладбище то конфетки, то пирожки, то пряники. Решение в затуманенных мозгах созрело мгновенно: отобрать у старой кошёлки её кошёлку!

   Матрёша от мужиков ничего плохого не ожидала: это были свои, местные забулдыги, никчёмные и ленивые, но безвредные. Она даже их жалела по-своему и за уворованное с могил угощение никогда не пеняла. И сейчас она посторонилась, чтобы дать им пройти: мужиков изрядно покачивало. Но они, глупо хихикая, вдруг выдернули у неё из рук корзину и палку. Палку отбросили в сторону, а в корзине начали было рыться, но баба Матрёша закричала на них дрожащим от возмущения голосом: «А ну, ироды, отдайте корзину! Чего удумали-то, ледащие?!» Один из грабителей приблизился, пошатываясь, к старухе и несильно толкнул её в грудь ладонью: «Заткнись, старая!» Бабка от неожиданности шлёпнулась в мягкий песок. Мужики захохотали, сгибаясь и хлопая себя по коленям, но вдруг, словно подавившись, резко замолчали и с ужасом уставились на Матрёшу. «Твою мать! Беги, бля! А-а-а!» – заорали они в два голоса, уронили корзину и, мигом протрезвев, ломанулись в лес.
   Сидящая в песке старуха услышала сзади утробное рычание и со страхом оглянулась. За её спиной стояло чёрное чудовище со вздыбленной шерстью и устрашающе оскаленными острыми клыками. Волк! Матрёша в ужасе отвернулась и обречённо закрыла глаза. «Всё, прости, Господи! Заест…» – успела подумать она и ощутила на своём лице горячий и мокрый язык.
   «Ах ты, голубушка… Спасительница моя», – обнимала старушка за шею гордую собой Марту, – умница ты моя!» Опираясь на собачью холку, баба Матрёша поднялась на ноги и стала искать свою палку. Марта мгновенно поняла её ищущий взгляд и через минуту стояла перед своей новой хозяйкой с палкой в зубах. «Помощница! – умилилась старуха. – Ну, теперича-то пойдёшь ко мне жить, а?» Собака посмотрела на Матрёшу и согласно замахала хвостом. «От и славно, от и хорошо. А за хозяина ты не беспокойся, мы его навещать станем, и конфеток принесём, и пряничков… Пойдём-ка домой… Ох, надо же тебе кличку дать, раз вместе жить надумали! Звучную кличку, красивую… А будешь ты у меня Машкой! Хорошее имя, мою козу так звали. Справная коза была, умная, молочная. Ты как, согласна?» – посмотрела Матрёша на свою собаку.

   Собака – чистопородная восточно-европейская овчарка по кличке Марта, по паспорту Марта дель Бор Золотая Корона, подумала и согласилась быть Машкой. Коза – это ведь не кошка, верно?

март 2016

Катерина Великая

   Первые страницы истории его, Савелия, рода были написаны судьбой в далёком 1937 году. Тогда по анонимному доносу был арестован и обвинён в шпионаже и вредительстве двадцатипятилетний жених Катерины Турбецкой – прабабки Савелия, бывшей в ту пору ослепительной белокурой, белокожей и кареглазой красавицей семнадцати лет от роду.
   Выдающаяся внешность делала юную Катеньку необычайно привлекательной в глазах противоположного пола, и от женихов не было отбоя. Их не пугала даже неординарная фамилия избранницы, лишь слегка отличавшаяся от… вы понимаете…
   Впрочем, по поводу фамилии в семье была своя легенда. Говорили, что в старые времена один из представителей того, известного, рода подшутил над своим крепостным и дал ему такую фамилию, когда женил его. Правда или нет, но легенду эту в семье старательно поддерживали со времен кровавой революции, подчеркивая своё крепостное происхождение. Катенька, к слову, была редкой жемчужиной в обширном роду Турбецких: в семьях рождались, как правило, мальчики…

   Долго ждала юная Катенька своего жениха. Ждала сначала его самого, а потом уже хоть какого-то известия о его судьбе… Родители жениха и его младшая сестра тихо и незаметно исчезли: то ли уехали, то ли их тоже забрали – никто не знал… или не хотел говорить.
   Через два с половиной года Катенькин давний поклонник, служивший, как он говорил, в органах, принёс чёрную весть: её жених был расстрелян как враг народа в январе 1938 года… Девушка выслушала страшное известие молча, закаменев лицом и не проронив ни слезинки, и потом две недели не выходила из своей комнаты. Надо сказать, что у Турбецких была отдельная квартира из четырёх комнат, полученная отцом Кати в конце двадцатых годов за особые заслуги: он был талантливым химиком-биологом и занимался исследованием химических реакций в организме человека. Государство профессора ценило и уважало, поэтому у его дочери была возможность запереться в собственной комнате. Родители её не трогали, ни о чём не расспрашивали, только мать ставила возле двери подносик с фруктами, чаем и бутербродами, деликатно стучала в дверь и удалялась на цыпочках. Чай Катенька пила, от бутербродов отщипывала кусочки, фрукты съедала. Мама была рада и тому!

   Говорят, в это время и продала Катерина Турбецкая душу дьяволу за то, чтобы с её семьёй никогда больше ничего не случалось. Продала за покой, безопасность и благополучие близких. А чем же ещё объяснить то, что с тех пор все в этом роду получали блестящее образование и престижную работу, обладали поражающими всех необычными способностями, жили в достатке и умирали естественной смертью от старости?! Даже Великая Отечественная Война с Германией, начавшаяся в 1941 году, не унесла ни одной жизни из их обширного рода. При этом Турбецкие не отсиживались в тылу, а храбро воевали – и мужчины, и женщины. Не остались в стороне и Катя с мужем. Девушка незадолго до войны вышла замуж за того самого преданного поклонника из органов – прадеда Савелия Ивана Евстигнеевича Молчанова, коренастого, коротко стриженного сероглазого офицера. Он виделся ей немногословным, неласковым и строгим, а оказался нежным, заботливым и надёжным. Она сохранила свою фамилию, присоединив её к мужней, и стала Катериной Молчановой-Турбецкой, положив начало новому роду. Катя служила в санитарном поезде, а Иван закончил войну комбригом, в чине генерал-майора.
   Своего первого ребёнка Катерина Дмитриевна родила, когда ей уже сравнялось 30 лет. Разумеется, родился мальчик. Супруги были невыразимо рады первенцу и вскоре захотели второго ребёнка. Они страстно желали дочку, но снова появился мальчик… Когда Катя разрешилась четвёртым сыном, Иван прекратил попытки получить желанную дочь. Все сыновья были записаны на фамилию Молчановы-Турбецкие, а первенец, Николай, и стал впоследствии дедом Савелия.
   Николай Иванович прожил долгую жизнь. Савелий крепко любил своего деда – человека доброго и весёлого, но требовательного, обладающего отменным здоровьем, пушистыми усами и обширной лысиной. Кроме того, Бог наградил Николая уникальной памятью: он помнил себя с трёхлетнего возраста и мог часами рассказывать о жизни своей и своих родителей. А Савелий мог часами его слушать. Именно от деда узнал мальчик о своей выдающейся прабабке – Катерине Великой, как полушутя-полусерьёзно называли её в семье.
   Однажды, рассматривая старые фотографии белокурой красавицы – юной, повзрослевшей, зрелой – маленький Савва заметил, что ни на одной из них она не улыбалась.
   – Деда, а баба Катя что – Царевна Несмеяна? – спросил мальчик.
   – Можно и так сказать, Савушка, – задумчиво ответил дед. – Её редко кто улыбающейся видел. А чтобы смеялась… Я вот ни разу не слышал. Даже с нами, своей малышнёй, она только улыбалась. Как же мы, Савушка, ждали мамочкиной улыбки! Она нам дороже игрушек и конфет была…
   – Но почему так, деда, почему?! – вскинул Савва на деда полные слёз карие глаза. – Кто её заколдовал, бедную?
   – Кто заколдовал, спрашиваешь… Был такой злодей, внучек, много лет назад. Сталин его звали. Он и украл у бабы Кати улыбку.
   И Николай Иванович тогда впервые рассказал внуку историю его прабабушки и своей матери – Катерины Великой, Царевны Несмеяны – настоящую, горькую жизненную правду. С тех пор это стало любимой темой их бесед, и Савелий каждый раз узнавал всё новые подробности семейной истории.

   Затаив дыхание, слушал мальчик о том, как однажды утром Катерина Дмитриевна шла в больницу, где она работала фельдшером, и увидела пожар в многоэтажном доме. Горела квартира на третьем этаже. Пожарные ещё не прибыли, а в открытом окне отчаянно вопил мальчишка лет семи. Видимо, пацан был дома один и устроил пожар. Внизу толпился народ, люди ахали и охали, но ничем не могли помочь. И только Саввина героическая прабабка скинула туфельки, синий плащик и в шёлковых чулочках и развевающемся на ветру голубом платье полезла по старой проржавевшей пожарной лестнице к задымленному окну. Она ловко перелезла с лестницы на подоконник и сгребла малыша в охапку. К тому времени уже прибыли пожарные, и ей оставалось только бросить мальчишку вниз на натянутый тент, а потом и самой прыгнуть. На восторженные, удивлённые и благодарные возгласы она ответила одной фразой: «На войне бывало и похуже!»
   Другой случай всегда вызывал у Савушки радостный смех и чувство горячей детской благодарности к доброй и отважной Катеньке. Как рассказывал дед Николай, дело было погожим летним днём. Супруги Молчановы шли в гости к другу Ивана, однополчанину и сослуживцу. Идти было недалеко, но путь лежал мимо стройки. И вот, проходя вдоль строительного котлована, они услышали жалобный визг. На дне глубокой ямы в жидкой грязи барахтался маленький щенок. Вылезти из ловушки самостоятельно у него не было никаких шансов, а вот захлебнуться в чёрной жиже – более чем достаточно.
   «Я, Коленька, сразу понял, что наша неугомонная мама бросится спасать этого бедолагу, – рассказывал Иван Евстигнеевич сыну – будущему деду Савушки, – и поэтому строго-настрого приказал ей не двигаться, вручил букет и тортик и побежал за подмогой. А когда вернулся с дворником, верёвкой и багром, то увидел такую картину… Смеюсь всю жизнь!»
   «Но тогда, внучек, моему папаше было не до смеха!» – подмигивал внуку Николай Иванович.
   «Что, деда, что?! – восторженно хихикая, нетерпеливо торопил Савушка рассказчика.
   «А то! – хохотал дед в ответ. – Картина! Тортик и букет лежат на краю котлована, а моя интеллигентная, образованная и выдержанная мама в выходном крепдешиновом платье и лаковых „лодочках“ стоит на дне котлована по колено в чёрной жиже, грязная, растрёпанная и чумазая, и прижимает к себе дрожащее страшненькое существо!»
   «Уй! – взвизгивал маленький Савушка. – Это Бе́лик был, да, деда, ведь Белик, правда?!» «Так точно, Савва, Белик, – радостно подтверждал Николай Иванович и доставал из альбома фотографию. – Вот, глянь-ка, какой красавец!» С фотографии на мальчика весело смотрел белоснежный щенок неизвестной породы. «А что баба Катя сказала деду Ивану тогда, в котловане, а, дедушка?» – спрашивал Савушка, словно не знал эту историю наизусть.
   «Ва-а-нечка, он тонуть стал, вы могли не успеть…» – вот что она сказала, милый ты мой… умоляюще так проговорила и улыбнулась…» Тут Николай Иванович замолкал и грустно вздыхал, вспоминая. Его отец ради улыбки своей Катеньки мог свернуть горы! А в тот день и спасённый, и спасательница были благополучно извлечены из котлована, доставлены домой и отмыты, а белый пушистый комочек через год превратился в белоснежного красавца-пса, верного и преданного друга, впоследствии спасшего Катеньку, когда ей свело ногу при купании в холодной речке…

   Скорее всего, и не думал любящий дед, погружая внука в прошедшую жизнь Катерины, делать из неё идеал и кумира для мальчика, но именно так и получилось. Савелий не расставался с фотографией своей восьмидесятилетней прародительницы, где она, гордая и неулыбчивая, сидела в зелёной летней беседке, держа руку на голове пушистого белого пса и пристально глядя в объектив. Её необыкновенная красота не померкла с возрастом, с годами она лишь меняла своё определение: ослепительная, утончённая, зрелая, а к восьмидесяти годам стала возвышенно-благородной. Статная дама с прямой спиной и гордой осанкой строго смотрела на мир яркими карими глазами, абсолютно седые, но ничуть не поредевшие волосы были убраны в замысловатую причёску, а сеточка морщин, покрывшая бледную кожу лица, напоминала сеточку благородного кракелюра на поверхности антикварного фарфора или драгоценной старинной картины…
   Он привык делиться с нею своими мыслями, открытиями и сомнениями, рассказывал о своих радостях и неудачах, и ему казалось, что она внимательно слушает и понимает его. С малых лет зародились в сердце Савелия глубокое сострадание к прекрасной основательнице его гордого рода и жгучая злость на ненавистного усатого злодея – Сталина, по вине которого его удивительная бабушка не знала счастья. С малых лет жило в нём острое, но несбыточное желание как-то помочь несчастной Катеньке, изменить её судьбу.
   Катерина Великая стала для Савелия путеводной звездой, а желание избавить её от злой участи со временем превратилось в идею-фикс…

   Сейчас, в 2050 году, тридцатипятилетний Савелий Сергеевич Молчанов-Турбецкой твёрдо знал, как он может помочь своей замечательной бабушке, и у него для этого уже всё было готово… Мы уже знаем, что юная Катенька, по мнению окружающих, выторговала у дьявола для своих потомков не только безбедную жизнь, но и уникальные способности. Потомки Катерины Дмитриевны могли заглядывать и в будущее, и в прошлое не только отдельного человека, но и целой страны, могли читать и передавать мысли, силой взгляда передвигать предметы… да многое они могли! Но были вынуждены скрывать это до поры до времени – пока не наступили времена, когда подобные умения перестали казаться чем-то ненормальным и неестественным. Человечество – наконец-то! – решило повернуть на путь развития способностей, скрытых в людях, как можно более полно раскрывать эти таланты и пользоваться их преимуществами. Савелий тоже кое-что умел.
   Видеть будущее он начал в возрасте девяти или десяти лет. Ни отца, ни деда это ничуть не удивило: в их роду подобное умение не считалось чем-то необычным, правда, проявлялось у всех по-разному. Деда посещали видения, чаще всего почему-то в людном месте, отец же просто знал, что должно случиться. Маленький Савва стал видеть сны…
   И первый же его вещий сон был настолько ярок и ужасен, что мальчик проснулся, визжа от страха: он увидел собственную гибель! Поезд, на котором Савва через четыре дня должен был ехать на спортивные соревнования, свалился с рухнувшего железнодорожного моста… Не выжил никто…
   В семье ему поверили безоговорочно, а к отцу на следующий вечер пришло знание о крушении. Надо было срочно действовать! Тогда, в середине двадцатых, ещё с недоверием относились к предсказаниям даже известных экстрасенсов, а уж детские сны не смогли бы убедить никого. Дед и отец Савелия применили старый испытанный метод: с одноразового телефона сообщили о том, что мост заминирован. Память и страх убеждали лучше всего: объект был перекрыт и тщательно исследован. Во время поисков бомбы обнаружили, что мост грозит рухнуть, и его закрыли на ремонт. Бомбу так и не нашли… Команда Савелия на соревнования полетела самолётом.

   Шло время, Савва взрослел и уже перестал бояться своих снов, но научился их запоминать и выделять главное. Это было несложно в семье предсказателей! Отец и дед не только упорно занимались развитием его способности, но и учили Савелия скрывать свой дар до поры до времени.
   Эта наука здорово пригодилась ему в будущем, когда он стал работать в Академии Изучения Сверхспособностей Человека – АИССЧе – после окончания университета и аспирантуры. К тому времени предсказатели и экстрасенсы были уже официально признаны и работали в различных организациях, получали зарплату и мало кого удивляли: люди быстро привыкают к необычному. Конечно, по-настоящему одарённых были единицы, и Савелий помогал развивать уникальные способности детей и взрослых: воспитание настоящего предсказателя – весьма нелёгкий труд. Был востребован и его собственный талант ясновидящего, и это тоже была его работа.
   Но никто не знал о других способностях Савелия, которые проявились в пору его взросления.
   Совершенно случайно выяснилось, что он умеет мысленно перемещать предметы. На морской экскурсии двенадцатилетний Савва стоял на верхней палубе прогулочной яхты рядом с одноклассницей Никой – белокурой девочкой, от одного взгляда которой его сердце сначала сладко замирало, а потом начинало бешено колотиться: Савелий был влюблён впервые в жизни. Он знал, что Ника коллекционирует кукол, и припас для неё подарок: фарфоровое чудо в платье 18 века – очень красивую и качественную имитацию антикварной куклы. Ника с восхищением вертела её, рассматривала парик из настоящих волос, маленькую бархатную шляпку, кружевные оборочки на шёлковом платье, восторженно ахала и… не удержала подарок в руках! Голубоглазая фарфоровая красавица полетела вниз, к синим ласковым волнам. Ника с плачем спрятала лицо в ладонях, а Савелий стремглав помчался на нижнюю палубу.
   Благодаря пышному платью, кукла не утонула, но с каждой секундой всё больше отдалялась от быстро идущей яхты, покачиваясь на волнах…
   «Не-е-е-т! – мысленно завопил Савва, зажмурился и вытянул вперёд руки. – Нет!!! Ко мне! Сюда!» – отчаянно взывал он, всем своим существом желая невозможного: ощутить мокрую куклу в своих руках. Его напряжение было настолько сильным, что он почувствовал мгновенный жар как при высокой температуре, потом ледяной озноб, а потом ощутил… мокрую куклу в своих руках! Как это у него получилось, Савелий не знал. В тот момент главным было другое – сияющие глаза Ники и её горячий поцелуй. Там, на верхней палубе прогулочной яхты, и зародилась их любовь – первая и единственная для обоих.

   Савелий с нежностью посмотрел на спящую жену. Они женаты уже одиннадцать счастливых лет, их первенцу исполнилось восемь, и его любимая Вероника готовилась сделать ему сказочный подарок: они ждали двойню, мальчика и девочку!
   …И он был готов помочь своей прабабке, Катерине Великой, прожить счастливую жизнь!
   История с куклой проявила в Савелии новые способности. Он начал усердно учиться манипулировать предметами силой мысли… или взгляда?.. или духа? – ему это было неведомо, а спрашивать он ни у кого не хотел: мальчик решил хранить свою тайну. К пятнадцати годам он научился перемещать предметы на дальние расстояния: например, забыв что-то дома, он страстно желал получить эту вещь, и она тут же оказывалась у него.
   А годом позже открылась ещё одна удивительная способность. И опять рядом была Ника…
   Юный Савва собирался на своё первое свидание. Это было именно свидание! Впервые он пригласил Нику не погулять, не в кино – он пригласил её в кафе, на свои первые заработанные в каникулы деньги. И ещё он купил ей настоящую антикварную куколку – пусть маленькую, с отбитым и приклеенным пальчиком, но – антикварную! Куколка была упакована в изящную плетёную коробку с прозрачной крышкой, на которой красовался розовый воздушный бант. Савва не мог налюбоваться на свой подарок, представлял Никины счастливые глаза, её изумлённые возгласы, репетировал перед зеркалом снисходительную добрую усмешку и был абсолютно счастлив.
   В день свидания он ждал Нику с огромным букетом роскошных ярко-синих роз, который оказался настолько же неудобным, насколько был красивым. Стоя под каштаном на газоне с изумрудной травой, Савелий уже не один раз пожалел, что купил так много длинных и тяжёлых цветов и со страхом думал, как же с ними будет управляться хрупкая Ника. И как она сможет рассмотреть куколку, если её руки будут заняты букетом?.. Юноша попробовал это проделать. Прижав букет к груди и придерживая его подбородком, он с трудом достал коробку с куклой из подарочного пакета, и в это мгновение острые и толстые шипы, не удалённые безалаберной продавщицей, вонзились ему в руку. От неожиданности Савелий выронил куклу, попытался её поднять, укололся снова и с раздражением отбросил неуклюжий букет. Розы рассыпались по траве.
   Таким его и увидела появившаяся на другой стороне улицы Ника: растерянного, с рассыпанными у ног ярко-синими розами, и немедленно испугалась: что-то случилось! Она бросилась к Савелию, но высокий каблук подвернулся, и девушка упала. Савелий подскочил к ней, заботливо помог подняться и увидел разбитые в кровь колени и ссадины на ладонях Ники. В глазах Савелия закипели слёзы.

   «Не-е-е-т! – мысленно завопил он, как тогда, пять лет назад, на яхте. – Нет!!! Я могу!..» – а что «могу», он и сам не знал. Но ему отчаянно захотелось, чтобы любимая девушка не испытывала боли – из-за него! Он аккуратно усадил кусающую губы Нику на газон, ладонями накрыл её разбитые коленки и сосредоточился только на одной мысли: раны должны исчезнуть! Острая боль пронзила его сердце и голову, двумя стрелами вонзилась под веки и тут же исчезла, уступив место усталости и опустошённости. Осторожно взглянув на девушку, он увидел широко распахнутые Никины глаза, её неуверенную улыбку и раскрытые ладони в мелких ссадинах.…
   «А теперь здесь полечи…» – тихонько шепнула она, и он взял её руки в свои и стал покрывать поцелуями саднящие ладошки, и дул на ранки, и шептал что-то глупое, а Ника смеялась и пыталась вырваться. Когда ей это удалось, её нежно-розовые ладони были чистыми, словно и не кровоточили на них ссадины… Савелий стоял перед ней на коленях – бледный, с посиневшими губами и закрытыми глазами. «Что, Савва?! – вскрикнула она, хватая юношу за руки. – Тебе плохо?»
   «Мне хорошо, Никуша! Хорошо!!! – закричал Савелий, вскочил на ноги, подхватил Нику и закружил её по тротуару. – Мне очень хорошо!» – и счастливо засмеялся. Облегчённо засмеялась и Ника, и потом было всё, как представлял себе Савва: подаренная кукла, счастливые глаза Ники, её изумлённые возгласы и его снисходительная добрая усмешка, которую погасил Никин поцелуй.
   Ярко-синие розы остались лежать на изумрудной траве, кафе было забыто: Савелий бережно вёл любимую девушку к себе… в свою комнату… в свою жизнь…
   Потом были пылкие встречи урывками, бесконечно долгие два года до совершеннолетия, стремительные студенческие годы, свадьба, академия, работа…
   И была любовь, которая помогала им, и были тайны, которые Савелий открыл Нике: как он спас куклу на прогулке, как залечил раны на её коленях, как идут в АИССЧе эксперименты по перемещению предметов уже и во времени – под его руководством… И была с ним ещё одна женщина – его обожаемая прабабка, неулыбчивая Катерина Великая с несчастливой судьбой, которую ему так хотелось исправить…

   К тридцати пяти годам Савелий Молчанов-Турбецкой превратился в стройного высокого мужчину с карими глазами и кудрявой пепельной шевелюрой и вырос в крупного учёного в области изучения паранормальных способностей человека. Его эксперименты по перемещению предметов в пространстве и времени давали впечатляющие результаты, а его целительный дар достиг высочайшего уровня: теперь он мог видеть и лечить не только скрытые от глаз болезни, но даже внутриутробные патологии плода. Постепенно исчезли все неприятные ощущения, которые он при этом испытывал, и Савелий порой усмехался про себя: «Видно, набил достаточно синяков и шишек!»
   «Знаешь, Никуша, – не раз говорил он жене, – каждый человек что-то может: или заглядывать в будущее, или читать мысли, или перемещаться в пространстве без машин и самолётов… да много чего – надо только учить его этому с малолетства, развивать данную ему способность».
   «Это только Турбецкие такие особенные! – смеялась в ответ Ника. – Вы все что-то умеете, а вот что я могу, например?»
   «Как это что?! – возмущённо рычал Савелий. – Ты замечательно умеешь самое главное: любить меня! А я уж буду перемещаться и предметы двигать!» И серьезный разговор заканчивался хохотом и жаркими поцелуями.
   Между тем годы упорной научной работы и опытов сделали своё дело: группа учёных во главе с доктором наук Молчановым-Турбецким научилась посылать в недалёкое будущее и прошлое мхи и лишайники, которые могли долго обходиться без воды, и готовилась к опытам с животными – сначала с личинками и улитками, а потом с мышами. И никто даже не догадывался, что их научный руководитель уже проводил эти опыты не только на мышах, но и на собаках и кошках. Путешествовать во времени оказалось настолько просто, что Савелий был уверен: стоит ему доложить об этих результатах, как они тут же будут строго засекречены. И это правильно, понимал он, ибо прошлое и будущее – не место для паломничества, прогулок и попыток исправления ошибок. Но он-то старается не для себя, а для своей любимой прабабушки… для всего человечества, в конце концов!

   …Учёный снова вспомнил чёрную с рыжими пятнами на боках дворнягу, ласковую и ужасно грязную, вернувшуюся из 1903 года, где она провела ровно тринадцать минут: таков был лимит времени пребывания в прошлом. Собака чувствовала себя превосходно, пыталась лизнуть его в нос и старательно махала пушистым хвостом, разбрызгивая вокруг себя глинистую жижу. «Да подожди ты, Дора! – смеялся Савелий. – Давай-ка сначала вымоемся, на тебе, как-никак, полуторавековая грязь!» – собака выпачкалась в котловане на стройке, куда он её умышленно заслал. А как иначе ему получить доказательства того, что Дора была именно в июле 1903 года?..
   Он долго искал в архиве приметное место и, наконец, нашёл: в котловане для фундамента дома купца Еремеева были обнаружены залежи голубой глины… Именно в ней были испачканы лапы, хвост и брюхо весёлой дворняги, вскоре возвращённой безутешным хозяевам. Да, Савелию пришлось украсть эту милую доверчивую собачку! А где ещё он мог достать животное для своих незаконных, признаемся честно, опытов? Бродячие псы с улиц исчезли уже больше двадцати лет назад, в приютах строгая очередь из желающих взять питомца… Конечно, у заводчика можно купить щенка, но ему нужна была взрослая особь!
   Савелий вспомнил счастливые лица молодой пары, радостный визг их сынишки и решительно отогнал встрепенувшиеся было угрызения совести: в конце концов, он подарил этой семье счастье, вернув собаку! А собака, в свою очередь, подарила ему надежду и уверенность в успехе… «В итоге, все остались довольны», – иронично подумал Савелий и поморщился, вспомнив, как болела голова после эксперимента: сильное напряжение не прошло даром. «Это всё из-за собаки, – размышлял Савва. – Она крупная, активная, и удерживать её силой мысли было тяжело. Ничего, скоро доделаем усилитель, и мне уже не нужно будет так напрягаться… Никому не нужно будет напрягаться! А пока… Пока мне надо торопиться! Пора уже помочь тебе, Катерина Великая, – мысленно обратился он к любимой прабабке, строго, без улыбки, глядевшей на него с фотографии. – Потерпи, Царевна Несмеяна, скоро у тебя всё будет хорошо! Недаром же снова собака из котлована появилась!» Он улыбнулся Катерине Великой и убрал портрет в бумажник. Настало время поставить опыт на человеке – на себе…

   …Савелий зябко поёжился: в полутёмном помещении, куда он попал, было довольно-таки прохладно – для него, совершенно обнажённого. Да, у путешествий во времени имелся свой большой минус: в прошлое (впрочем, как и в будущее) нельзя было попасть одетым, туда ничего нельзя было взять из своего времени, и унести оттуда тоже ничего было нельзя. Любая вещь, как и одежда, бесследно исчезала при перемещении – Савелий проверил это на себе, проведя несколько опытов.
   Комнату с низким потолком и тёмными окошками освещала лишь тусклая лампадка перед иконами в углу, но мужчине для его цели и не требовалось много света. Он осторожно приблизился к невысокому ложу – в темноте не удавалось рассмотреть, была ли это кровать или какое-то подобие тахты – и нашёл взглядом красивую молодую женщину. Она спала с краю, на боку, оставив почти всё спальное место для вольготно раскинувшегося рядом с ней мужчины, удовлетворённо храпящего после акта любви… после зачатия сына… Сына, который станет великим Сталиным – злодеем, укравшим улыбку у юной Катерины Турбецкой. В том, что это была именно та ночь, Савелий не сомневался: на ней сходились все его расчёты и опыты.

   Сейчас он тихонько прикоснётся к животу спящей женщины, и судьба его несчастной прабабушки станет иной: в положенное время у Кеке Геладзе, или Екатерины Георгиевны Джугашвили, родится здоровая дочь. Савелий уже давно умел исправлять врождённые дефекты детей в утробе матери и даже изменять пол ребёнка на желаемый…
   «Скоро, совсем скоро в твоей жизни всё будет по-другому, Царевна Несмеяна!» – подумал благодарный потомок Катерины Великой и протянул руку к другой Екатерине. «И в твоей жизни тоже! – вдруг прозвучал чей-то голос в его голове. – Подумай, будет ли она?..» Савелий замер, похолодев от страшной мысли.
   Как же получилось, что он – доктор естественных наук, ведущий специалист Академии Изучения Сверхспособностей Человека, научный руководитель целого отдела – никогда не задумывался, к чему может привести исполнение его детской мечты?! А может быть, он запрещал себе думать об этом?.. Его одержимое желание помочь своей прародительнице сыграло с ним злую шутку: он фанатично углубился в свои фантазии и опыты, забыв про всё остальное, презрев элементарную логику! С чего он вдруг решил, что рождение у Бесо и Кеке Джугашвили дочери вместо сына изменит судьбу и Катерины, и целой страны в лучшую сторону? Почему вбил себе в голову, что Катерина Турбецкая была несчастной? И как он мог не подумать о своих родных: ведь он ставил под удар само их существование!..
   Холодный пот катился по лицу мужчины, протянутая вперёд рука дрожала: он никак не мог решить, что ему делать. А время неумолимо отсчитывало минуты – их было всего 13…

   …Савелий, сгорбившись и обхватив себя руками, сидел в кресле в лаборатории академии, куда час назад вернулся из 1878 года. У него не было сил даже на то, чтобы одеться: он смог только накинуть на себя свой зелёный рабочий халат и теперь кутался в него, безуспешно пытаясь унять мелкую противную дрожь во всём теле. Он был опустошён и раздавлен: его золотая мечта осталась несбывшейся, он не смог помочь любимой бабушке, не выполнил своё обещание… Он струсил! Он вернулся назад, так ничего и не сделав…
   Савелий чувствовал себя предателем, и никакие доводы, которые он сам себе приводил, не помогали: он струсил! «…Прошлое – не место для паломничества, прогулок и попыток исправления ошибок…» Мучительно застонав, он со злостью стукнул кулаком по столу и решительно встал с кресла. «Учёный называется! – презрительно процедил он сквозь зубы. – Бог местного значения! Давай извинись перед бабкой, спаситель хренов». Савелий помотал головой, снял с вешалки пиджак и достал из бумажника портрет Катерины Великой, с которым не расставался. «Прости меня, Царевна Несмеяна, – с горечью пробормотал он. – Ничего-то у меня не вышло…»
   Он взглянул на фотографию, и у него перехватило дыхание: из увитой зеленью беседки ему улыбалась Катерина Молчанова-Турбецкая, держа руку на голове пушистого белого пса…

январь-февраль 2018

ПРОЗАИЧЕСКИЕ МИНИАТЮРЫ

Прогулка

   – Бабушка-а-а-а! Я кружку с чаем уронил… Чай вылился, и кружка разбилась!
   – Ну спасибо, милый! Теперь и пол вымыт, и кружку мыть не надо.
   Затих, задумался…
   – Бабушка, это – сарказм!!!

   ****************************************

   Пошла я недавно гулять со своей собакой. Надо сказать, пёс у нас воспитанный и стеснительный, дела свои делает где-нибудь под кустиком, в отдалении.
   Иногда, правда, что-то на него накатывает, и он выбирает самое высокое место и восседает там, задумчиво осматривая окрестности. Случается такое лишь зимой – много высоких сугробов… Не подумайте ничего плохого, я его «украшения» убираю в пакетик и выбрасываю в урну!
   Специального места для выгула собак у нас нет, поэтому бродим во дворах. Каюсь, гуляем без поводка – русский охотничий спаниель должен свободно бегать. Он никогда не удаляется далеко, то и дело возвращается посмотреть, не убежала ли я от него?
   Теряет разум он только от вкусно пахнущих встречных «девочек». Тогда в его ушастой башке что-то замыкает, и он забывает обо всём на свете. Но скажите, кто из мужских особей ведёт себя иначе?!
   Итак, идём мимо детской площадки. Крис знает, что на площадку ему нельзя, поэтому бежит по газону, что-то сосредоточенно вынюхивая в траве. На скамейке сидит приятная пара, мужчина потягивает пиво, молодая женщина курит. И вот она, глядя на моего красавца-пса, вдруг заботливо поинтересовалась:
   – А ничего, что тут детская площадка?
   Представляете?! Растроганная до глубины души, я великодушно ответила:
   – Ну что вы! Нам это нисколько не мешает! Да и детям ведь тоже нужно где-то гулять!
   Она заволновалась ещё больше и крикнула: «Сука!»
   Наверное, у неё предубеждение против собачьих «девочек», решила я и поспешила успокоить встревоженную даму:
   – Нет, нет! Это Крис, кобелёк!
   Но добрая женщина не успокаивалась.
   – Ну, ссука… – снова повторила она.
   «Она меня предупреждает!» – догадалась я и тоже встревожилась: мой любвеобильный пёс может улизнуть, если не посадить его на поводок. Но поблизости не было собак!
   – Где, простите, сука? – поинтересовалась я у заботливой женщины.
   Она покраснела от волнения и снова произнесла, уже с каким-то шипением, это же слово. И тут до меня дошло! Ох, бедняжка…
   – Да не переживайте вы так! Можно же поменять имя! А я – Наталья. Будем знакомы!
   Дама подскочила на скамейке и швырнула окурок мимо урны. Её спутник, не сводящий с меня глаз всё время нашей беседы, внезапно хрипло рявкнул: «Б… дь!»
   Ну тут уж я возмутилась! Во-первых, не терплю мат. Нет, конечно, я, как любой образованный человек, знаю матерные слова! Но, как любой воспитанный человек, употребляю их, в основном, наедине с собой. Увы, нередко, потому что частенько то обожгусь, то порежусь во время готовки…
   Во-вторых, я, ничего не имея против представительниц древнейшей профессии, всё же считаю, что свои услуги они должны предлагать в отведённых для этого местах, а не на детской площадке! Возмутился даже мой пёс, потому что примчался ко мне и громогласно залаял.
   – Безобразие! – согласилась я с мужчиной. – Гоните её отсюда!
   Но что удивительно – я так и не увидела никакой б… поблизости. Успела удрать, что ли?..
   А мой случайный собеседник, пылая праведным гневом, даже поперхнулся, облился пивом и закашлялся. И, поскольку его дама никак не прореагировала на эту неприятность, то я сочла себя обязанной помочь приятному человеку и спросила, не надо ли его стукнуть? По спине, разумеется!
   И что я услышала в ответ?! «Иди на …!»
   Ох, уж эти мужчины! Да разве можно при своей даме заигрывать с понравившейся женщиной и делать ей такие недвусмысленные предложения?! И что за спешка! Я понимаю, страсть и всё такое, но всё-таки хотелось бы сначала пройти через конфетно-букетный период, сходить в театр, в ресторан… Да и вообще, я замужем! Я объяснила ситуацию не вовремя воспылавшему поклоннику и пожелала ему найти свободную и более сговорчивую настоящую любовь. А им обоим я пожелала счастья и здоровья.
   И тогда они вскочили со скамейки, и женщина со слезами на глазах вдруг воскликнула: «Вот сволочь! Ещё и хамит!» А мужчина покрутил пальцем у виска. И они быстро-быстро пошли прочь.
   А мне стало очень обидно. До сих пор не могу понять, что я сделала не так?

июнь 2013

Сопли

   У шестимесячной Варвары появились сопли. К сожалению, это случилось не в первый раз за её короткую жизнь, поэтому сразу были приняты все нужные меры. Не помогло. Варвару это не волновало: она весело надувала носом пузыри и азартно дышала ртом, стараясь доползти, достать, схватить, засунуть в рот окружающий мир. Сопли волновали Вариных родителей. А когда к этой напасти прибавилось лёгкое покашливание, было решено вызвать врача. Конечно, мама и папа подозревали, что виной недомогания могут быть зубы, но… Врач есть врач!
   – Что случилось? – задала традиционный вопрос явившаяся по вызову врач.
   – Да вот – сопли. И кашель. Несильный, но всё же… – говорила в спину направившейся в ванную врача Ольга, Варина мама.
   – Беспокоится девочка?
   – Нет.
   – Плачет?
   – Н-нет…
   – Что, кричит?! – встревожилась врач.
   – Нет, но…
   – Что но? Что но? Вы зачем меня вызвали? Ребёнок молчит, спит спокойно, ест – нормально? нормально! Зачем вызывали?! – гневно вопрошала докторица растерявшуюся маму.
   – Но… сопли…
   – В Питере у всех сопли! Это – Питер! – отрезала врач, сердито взглянув на Ольгу. Та виновато съёжилась: у неё соплей не было…
   – Может быть, вы Вареньку послушаете, доктор? – смиренно попросила Ольга, твёрдо решив не озвучивать своё мнение о Питере, докторе и соплях.
   – Зачем? – недоумение врача было искренним, но просьбу настырной мамочки она выполнила. Варвара в восторге пыталась поймать «трубочку» и затащить в рот.
   – Ничего нет! – обвинительным тоном констатировала педиатр, прослушав Варьку со всех сторон. Ольге удалось сдержать радостную улыбку – рано, она приготовила ещё один каверзный вопрос: «А нельзя ли что-нибудь прописать Варе, чтобы насморк прошёл?»
   Врач с сомнением посмотрела на Варьку, которая, пользуясь моментом, с упоением сосала свою розовенькую пухлую ножку. «Ну… не зна-а-аю… Уж слишком она ещё маленькая…» И тут же, словно испугавшись собственной нерешительности, твёрдо заявила: «Ей же ничего нельзя!»
   – Скажите, доктор, – не унималась вредная мамаша, – а это не могут быть зубы?
   – Зубы?! – изумилась врач и, изловчившись, сунула палец Варваре в рот. Та, взвизгнув, немедленно впилась в него страждущими дёснами. Педиатр испуганно отдёрнула руку и категорически заявила: «О зубах не может быть и речи!»
   Естественный вопрос – почему? – Оля предпочла не задавать…
   На другой день у моей внучки прорезался первый зуб.

июль 2014

Старая племянница

   Я устраивала сумку с продуктами в корзину на багажнике велосипеда, когда мой верный пёс, крутившийся рядом, вдруг сорвался и понёсся к дороге с истошным лаем. Оглянувшись, я увидела, что Крис, до этого момента казавшийся мне весьма умненьким, облаивает идущую по дороге пожилую женщину с большой чёрной сумкой в руке. Другой рукой она опиралась на палочку.
   Женщину эту я прекрасно знаю, это моя односельчанка, Александра Ивановна, дама преклонного возраста. Именно дама, потому что её опрятная и нарядная одежда, тщательно завитые и уложенные волосы, улыбка, открывающая ровные зубы, никак не позволяют назвать её старухой или старушкой.
   Не понимая, что случилось с мои псом, я бежала за ним, крича все команды подряд: «Нельзя! Фу! Ко мне!»
   Бесполезно. Глупая собака продолжала лаять на Александру Ивановну. Она же, остановившись, ласково уговаривала разбушевавшуюся псинку: «Не надо на меня лаять, миленький! Не надо!»
   И тут я поняла, в чём причина собачьей истерики! Дело в том, что Крис, когда видит что-то необычное, ранее не виденное им, начинает взахлёб лаять на это необычное. И никакие команды не могут его успокоить.
   Конечно же, он не раз и не два до этого видел пожилых людей с палочками, видел и людей с сумками. Но с палочкой и большой сумкой сразу – никогда! Такое необычайное сочетание и вызвало взрыв громкого лая. Поздоровавшись с Александрой Ивановной, я стала объяснять ей, почему Крис, неоднократно раньше её видевший, сегодня вдруг невежливо наорал на неё.
   Женщина заулыбалась и закивала: «Да, да, миленькая! Вот, пришлось палку взять, ходить стало тяжело. Мне ведь девяносто лет уже, а продукты покупать надо».
   Я улыбнулась ей в ответ: «Вы молодец! Но неужели продукты некому для вас принести? Нелегко ведь такую тяжёлую сумку таскать!»
   «Да я ведь не для себя, доченька! Племяннице продукты несу. Да и двигаться надо, а как же иначе, ведь в движении жизнь!»
   «А что, заболела племянница?»
   «Не заболела она. Старая уже, семьдесят шесть лет. Ходить ей трудно. Вот, помогаю».
   Александра Ивановна попрощалась и тихонько пошла дальше.
   Мы с Крисом стояли на дороге и смотрели ей вслед.

июнь 2015

Плохо пью…

   – Вот хороший скверик, тенистый! Сидите здесь и ждите. Мы скоро: стрижка, завивка, укладка. Маникюр ещё, – горделиво, особо выделяя «ю»: маникьююр! – Часа два-три, не больше. Отдыхайте пока. И за покупками следите!
   И три грации кустодиевских параметров неспешно удалились по асфальтовой дорожке сквера в сторону салона красоты «Лолита», завалив скамейку пакетами, свёртками и сумками.
   Трое вспотевших, усталых и почти уже озлобленных мужиков остекленело смотрели им вслед. Первым пришёл в себя интеллигентного вида товарищ в светло-сером льняном летнем костюме, порядком уже измятом и потерявшем вид.
   – О-й-й-й, – простонал он, – дорвались наши дамы до областного центра! Магазины опустошили, теперь «Лолиту» сотрясать пошли!
   Второй, высокий грузный мужчина с обширной лысиной и длинными обвисшими усами, гулко откашлялся.
   – Хр-гхм! – то ли хихикнул, то ли хмыкнул он. – А что, мужики, лихое название у парикмахерской: «Лолита»! И что это, интересно, за умник придумал такое?
   – А чё тебе не нравится-то, Григорьич? – вяло поинтересовался щуплый мужичишка в смешной белой кепочке на затылке, вытирая большим клетчатым платком мокрую шею. – Название как название. Щас и Вероника, и Изольда, и Лаура – всё что угодно есть. Я даже Клеопатру видел, во!
   – Серый ты, Санёк! Набокова не читал, поди? А вот, послушай-ка…
   И Григорьич минут пятнадцать самозабвенно рассказывал про гнусного Гумберта Гумберта и его посягательства на малолетнюю Лолиту.
   – Тьфу ты, Господи! – не выдержав, гневно сплюнул на землю Санёк. – Ну и гадство же! И ещё парикмахерскую красоты так назвали, идиоты… Аж выпить захотелось. Эх, жаль, нету с собой!
   Интеллигент задумчиво молчал. Григорьич печально крутил прокуренный ус. Санёк сердито сопел. Предстоящих три часа ожидания любимых жён начинали пугать своей бесцельностью и томительной скукой.
   – Э-э… мужики… у меня вот есть… купил… Жена не знает!
   Интеллигентного вида мужчина достал из внутреннего кармана летнего пиджака бутылку дорогой водки.
   – Вот. Давайте выпьем!
   – Ух ты! Ах ты! – засуетился Санёк. – Ну ты, Лёха, даёшь! Ох, какая! Жаль, тёплая…
   – Ай, брось ты! Тёплой водки никогда не пил, что ли? У меня вот шоколадка есть, на сдачу дали – закусим, – гудел Григорьич, разворачивая длинный «Сникерс». – Не колбаса, конечно, но сойдёт!
   – Мужики, а стакано́в-то нет, как пить будем? – озаботился интеллигентный Лёха. – Наливать-то не во что!
   – А из горла́, конечно. Слава Богу, не впервой, закалённые! – дробно засмеялся Санёк и потянулся к бутылке.
   – Не лапай! Лёха бутылку купил, ему и пить первому! – строго цыкнул Григорьич. – Давай, Лёха!
   – Нет-нет, ребята, давайте вы сначала. Я первый плохо пью, – зачастил Лёха, протягивая бутылку сотоварищам.
   – Да ладно тебе! Что мы, с тобой за столами не сиживали, что ли? Не наливали тебе? Плохо он пьёт, скажите! Не выдумывай, Лёха! Не томи, пей!
   И Григорьич нетерпеливо дёрнул интеллигентного Лёху за рукав.
   – Так то за столом, из рюмок, а то – из горла́, – пытался объяснить Лёха, но мужики заорали уже в две глотки: «Пей!»
   – Ну как скажете, – вздохнул тот и открутил пробку с изящного вытянутого горлышка бутылки. Медленно разболтал прозрачную жидкость, запрокинул голову и издал странный горловой звук. Потом широко открыл рот, наклонил бутылку и начал вливать в себя водку непрерывной струйкой, не глотая и не дыша. Мужики заворожённо наблюдали, как стремительно убывает драгоценная влага, но не могли произнести ни звука. Наконец Лёха остановился, вытер рукавом рот и виновато посмотрел на онемевших приятелей. Потом перевёл взгляд на изрядно опустевшую бутылку:
   – Я же говорил, я первый плохо пью…

сентябрь 2015

Выгнала

   – Я от тебя ухожу, Надь. Прости, полюбил другую. Жить буду у неё, так что площадь за тобой останется, не переживай. За вещами приду попозже, ключи пока у себя оставлю, ладно?
   Не дожидаясь ответа, он быстро пошёл к двери, подхватив маленький чемоданчик с вещами «на первое время».
   Она замерла посреди кухни, оглушённая и раздавленная его предательством, зажав в одной руке половник, в другой – глубокую тарелку: она собиралась кормить его после работы…
   Ночью она выла в подушку, никого не стесняясь: дочь была в деревне у бабушки. А наутро сказала себе: «Всё! Хватит! Надо привыкать жить одной…» И стала привыкать: ходила на работу, в магазин, гуляла с собакой, звонила маме и дочке в деревню. И никому не говорила о своей беде.
   Через несколько дней новой жизни она застала бывшего мужа у себя на кухне: он с аппетитом ел котлеты, поджидая её с работы.
   – Вот, Надь, заскочил взять бритву и зарядник для телефона. Я тут поел, ничего, да? Ну, пока, побежал!
   Чмокнул её в щёку и исчез.
   А она снова плакала всю ночь и клялась себе забыть его немедленно. Но забыть не получалось: бывший регулярно «заскакивал» взять рубашки, выходные туфли и костюм, свой ноутбук, тёплый джемпер…
   Она уже не плакала после его уходов, машинально мыла после него тарелку, раздражённо ворча про себя: «Не кормит она его, что ли?»
   А потом ей это надоело! Она собрала все его вещи, упаковала в две большие сумки и поставила в прихожей, снабдив их картонными бирками: «Здесь всё!» и «Больше не приходи!»
   Сумки простояли четыре дня. На пятый была суббота. Она проснулась поздно и пила кофе в спальне, заспанная и неумытая. А что? Свободная женщина! Хочу – стираю, хочу – кофий пью! Ладно, свободная женщина, хорош валяться. Надо умыться, сделать масочку, заняться, наконец, ногтями и разобрать дочкины игрушки… В прихожей она увидела мужа, застывшего возле сумок с обиженной гримасой на лице.
   – Ой! Привет, Валер! А я не слышала, как ты вошёл. Вот и хорошо, что появился! Давай забирай свои вещи и оставь ключи. Здесь всё-всё, я ничего не забыла!
   Бывший мрачно молчал, смотрел в пол, а потом поднял на неё глаза и с надрывом выкрикнул: «Что, выгоняешь, да?! Вот так, с вещами на выход? И что, мы больше никогда не увидимся, что ли?!»
   И долго не хотел отдавать ключи, зажимая в потной дрожащей руке старенький футлярчик из засаленной замши…

август 2015

Счастливчик

   Локоть болел. Не помогали ни анальгин, ни модный аппарат «Алмаг», купленный встревоженной женой, ни спиртовые компрессы, ни мази со змеиным и пчелиным ядами. Бессильны оказались проверенные народные средства, такие, как хрустящий капустный лист, настойка из цветков сирени и даже, извините, примочки из мочи. Всё без толку! Оставалось одно: идти к врачу.
   Терапевт назначила прогревания и болючие уколы в… мышцу. Когда не помогло и это, Петрова направили к «узкому специалисту».
   Специалист, одышливая, полная и потная, долго не обращала внимания на застывшего у стола страдальца, торопливо покрывая размашистыми каракулями странички в потрепанной карте предыдущего пациента. Наконец с писаниной было покончено, и врач подняла глаза на Петрова.
   – А чего стоите-то? – удивилась она. – Присаживайтесь и рассказывайте.
   – Что… рассказывать? – испугался Петров, немедленно со стыдом вспомнив примочки из мочи и позавчерашнюю бутылку водки, распитую с другом Серёгой исключительно в целях обезболивания.
   – На что жалуетесь… Фёдор Семёнович? – заглянула она в карту Петрова.
   – А, это! – обрадовался Фёдор. – Да локоть болит, зараза!
   – Локоть, локоть, локоть… Болит, болит, болит, – бормотала врач, ловко ощупывая пухлыми пальцами многострадальную руку Фёдора Семёновича. – Та-ак, ясненько… Значит, попейте обезболивающее, погрейте…
   – Пил! Грел! – невежливо перебил её Петров. – У терапевта был! Не помогает! Ничего не помогает!
   – Ага! – весело воскликнула врач, листая карточку. – Не помогает! Ну тогда надо укол сделать. В сустав. Я сейчас выпишу. Только аналогов не берите, не помогут! И не бойтесь, немного поте́рпите, зато потом долго болеть не будет.
   – Да не боюсь я! Замучился уже. Давайте рецепт!
   Сжимая в руке драгоценный листочек, Петров порысил в ближайшую аптеку. Вожделенного средства там не оказалось. Не оказалось его и в последующих шести или семи аптеках по пути к дому, и в аптеках возле дома… «Справочная» девушка очень удивилась, услышав название лекарства: «Мужчина, да его уже года три в городе нет! Возьмите аналог, это то же самое».
   Но Федор хорошо помнил слова толстой докторши: «Аналог не поможет!» Изболевшийся локоть тоже протестовал против неизвестного аналога. Добрая девушка вошла в положение, и после недолгих поисков в сети заветное средство отыскалось в аптеке на другом конце города. «Записывайте адрес! – радостно крикнула девушка в трубке. – Вам повезло!»
   Искать аптеку пришлось долго. По указанному адресу широко раскинулся новый огромный торговый центр, в недрах которого и притаился малюсенький аптечный киоск…
   Утром Петров был первым в очереди к вчерашней докторше. Бережно держа драгоценную ампулу, он вошёл в кабинет. Боль в локте, предчувствуя скорый конец, разыгралась с бешеной силой.
   – Вот! – сияя, Федор протянул ампулу врачу.
   – Ну, что там у вас? – снисходительно спросила она и взяла стеклянную трубочку. Петров горделиво выпрямился.
   – Твою мать! – восхищённо воскликнула докторша. – Нашёл всё-таки! Ну пошли укол делать, счастливчик!

октябрь 2015

Не подскажете, как пройти в Москву?

   Дождь. Слякоть. Ветер. Нормальная питерская осень, привычная погода. Привычная-то привычная, но гулять по такой погоде совсем не тянет. А куда денешься – собака обязывает! И ещё сегодня надо ехать в другой район, заболевшей знакомой обещала лекарство привезти… А погода дрянь… Погружённая в свои мысли, я не сразу заметила впереди на дорожке невысокого молодого мужчину в вязаной шапочке и с рюкзаком за плечами. Он прижимал к уху мобильник и растерянно оглядывался по сторонам – как бывает, когда не знаешь, куда идти. «Простите! – бросился он ко мне. – Не подскажете, как пройти в Москву?» В Москву? Что тут у нас есть поблизости с названием «Москва»? Ничего не припомнив, я решила уточнить: «Вы имеете в виду – город Москва?» «Да, – радостно закивал парень, – город! Мне в Москву надо». И с надеждой заглянул мне в глаза. Ничего себе! А и правда, как отсюда, с Комендантского проспекта города Санкт-Петербурга, пройти в Москву?.. Молодой человек, видя мою растерянность, поспешил мне помочь: «Мне говорили, что надо попасть в район аэропорта, не помню, как он называется…» «Пулково», – машинально произнесла я. «Точно! Пулково! Московский проспект! – обрадовался мой собеседник. – Как пройти?» И тут меня осенило. Мобильник! Интернет!! Карта!!! И вот уже мы рассматриваем карту города, склонившись над моим телефоном под мелким упорным дождиком. К счастью, новый знакомый хорошо разбирался в картах, свой маршрут он наметил уже через 2—3 минуты. Честно говоря, я ему позавидовала… Мне можно дать десять карт, и я успешно заблужусь в собственном микрорайоне – топографический кретинизм, что поделаешь!
   Странный путешественник счастливо улыбнулся, поблагодарил меня и, замявшись, просительно произнёс: «А вы ведь местная, да? С собакой гуляете?» «Ну да, местная. Гуляю… А что?» «Простите, если вас не затруднит, и если вы уже погуляли… Не могли бы вы выкинуть мне в окно бутылку с горячей водой?» Наверное, вид у меня был обалдевший, потому что парень торопливо стал объяснять: «Знаете, я ночью, когда в город ваш пришёл, с ментами познакомился. Хорошие ребята, добрые! Они мне варежки подарили, надавали много пакетиков с чаем и кофе растворимым, а вот воды горячей у меня нет! Не могли бы вы меня выручить?» Вот как бы вы поступили на моём месте? Отказать промокшему и замёрзшему человеку в бутылке горячей воды?..
   По пути к дому я не выдержала и спросила-таки его, что за странная идея – идти пешком в Москву? История оказалась простая и грустная. Владимир приехал из Красноярска на рок-фестиваль (в какой город – как-то я пропустила мимо ушей, мой пёс, наверное, отвлёк меня). «Туда-то я приехал на поезде, – рассказывал молодой музыкант, – а на обратную дорогу собирался заработать сам, пением. Это у нас обычная практика. И тут, раз – у меня украли гитару! А что я заработаю без гитары? И ведь никто не одолжил мне ни денег, ни гитары… Вот и шагаю пешком! Не очень-то люди любят подвозить, два раза только повезло… Мне менты сказали, что до Пулково 47 километров, часов за десять дойду».
   Я оставила его ждать в подъезде около почтовых ящиков, хотя велико было искушение пригласить бедолагу домой, накормить, обогреть. Но я приструнила своё не в меру распоясавшееся милосердие и пошла греть чайник. Три бутылочки по 0,6 литра горячей воды завернула в газеты, нарезала колбасу, хлеб, в контейнер насыпала сахарного песка, в пакетик сложила зефир… Как назло, больше ничего не было. И денег наличных – ни рубля! Пришлось опустошить банку, куда я кидаю монетки по одному и два рубля: внуку очень нравится выгребать оттуда накопившееся!
   Вышла на площадку и протянула пакет парню, терпеливо меня дожидавшемуся. «Ой, спасибо! – заглянул в пакет. – Зефир! Я его обожаю! Могу сразу упаковку съесть. А можно, я возьму всё вместе с пакетом? Мне он пригодится, я ногу промочил, так пакетом обмотаю». Мне стало смешно. «Стойте тут, – велела я гостю нашего города, – пойду, возьму кошелёк. Сейчас до сбербанка прогуляемся, сниму для вас немного денег». «Да что вы! – запротестовал он. – Вы и так вон внука обнесли! И так спасибо вам!»
   Щедрый банкомат выдал мне тысячу рублей, и, выйдя из банка, я протянула деньги своему протеже. Он растерялся, спрятал руки за спину. «Зачем… Зачем так много?!» «Вы считаете, что в вашем положении тысяча – это много? – усмехнулась я. – Берите, пригодится.» «Да я, – захлебнулся словами парень, – да я же на эти деньги… Да я же электричками! По сто рублей контролёру… десять электричек, и я дома, в Красноярске! Умоляю вас, облегчите мою совесть, запишите мой номер телефона! Вы мне позвоните, и я эти деньги на ваш номер положу, когда до дома доберусь.» Я внесла номер в свой мобильник, хотела тут же позвонить, но – увы! – его телефон окончательно разрядился… А Владимир убрал деньги и нерешительно спросил: «Скажите, а как здесь люди отнесутся к тому, что я сяду во дворе на скамейку и всё, что вы мне дали, сожру?» «Ешьте на здоровье! – рассмеялась я. – Никто вас прогонять не будет. И – удачной дороги!»
   Я не знаю, пришлёт ли мне Владимир деньги. Если честно, я с ними уже распрощалась, мне их не жаль. Да и не в них дело. После этого случая я задумалась над тем, что с нами сделало наше время… Мы перестали доверять людям! Попавшему в передрягу человеку никто не одолжил ни денег, ни гитары – ему не поверили. Его почти никто не согласился подвезти, и не потому, что людям жалко своей машины, нет, – страшно. Страшно посадить к себе в автомобиль незнакомого человека. Я не пригласила его домой, потому что тоже – страшно! Я не имею права так рисковать!
   А ведь в пору моей молодости, лет 25—30 назад, таких мыслей просто даже и не возникло бы…

28.10.2016

   Прошло три дня. Сегодня я хотела было позвонить Владимиру, но передумала и удалила его номер из телефона. Почему? Страшно. Страшно оказаться жертвой своей всё ещё живой веры в людей…

31.10.2016

Маргинал с голубыми глазами Рассказы Наталия Журавлева