Две повести о любви и отчаянии

Николоз Дроздов

   Дизайнер обложки Тая Королькова

   © Николоз Дроздов, 2023
   © Тая Королькова, дизайн обложки, 2023

   ISBN 978-5-4496-2297-6
   Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЛЮБОВЬ, ПОХОЖАЯ НА СОН…

Глава 1

   Древние мифы, оказывается, не врали, утверждая, что красивейшая среди всех богинь возникла из морской пены. Теперь я был в этом уверен, собственными глазами увидев ее, выходящую на берег.
   Прекрасное в своем естестве, удивительно пластичное, подобно скульптурным девам античности, доведенное природой до совершенства тело, будто вытесанное каким-то древним греком из паросского мрамора. Хотя можно было также предположить, что соткано оно некими фамильными мастерами из особых сортов китайского шелка – такой гладкой и нежной была ее кожа. Прямые, длинные, ниспадающие ниже плеч роскошные каштановые волосы, не голубые, а темно-синие, цвета моря глаза, симметричные, чувственные губы и идеальное лицо красавицы, точно сошедшей с полотен живописцев эпохи Возрождения. Это было нечто.
   Я стоял как истукан и смотрел на нее разинув рот, не в состоянии шелохнуться, и, наверное, не сдвинулся бы с места даже под угрозой немедленного расстрела. Когда это неземное создание поравнялось со мной, наконец-то меня заметив, то оно вдруг произнесло:
   – Чего уставился, mudила?!
   Рот у меня раскрылся еще шире и не закрывался довольно долго.

   * * *

   Именно так начался первый день моей взрослой и самостоятельной жизни.
   Мне было неполных семнадцать, месяц назад я окончил школу. Учеба, честно говоря, никогда не доставляла мне особого удовольствия, да я особенно и не старался, но где-то с восьмого класса вдруг возомнил, что наделен литературным даром, и стал сочинять рассказы. Показал пару из них старшему брату, чем немного его озадачил. Повертев бумажки в руке, он изрек: «Я думал, ты даже своей фамилии правильно написать не можешь». Более лестного отзыва о своем творчестве услышать мне не довелось. Раз, на каком-то школьном торжестве, решил рискнуть и вызвался на публичный дебют. Выбрал, как мне казалось, лучшую свою новеллу. Когда закончил чтение, встретило меня гробовое молчание и полное недоумение зала. Не знаю, что удивило слушателей больше: то, что я вообще читать умел, или же то, что за хреновину им прочел. Во всяком случае, от дальнейших публичных выступлений я отказался, как и от литературных опытов в целом, тем более что к тому времени уже бредил кинематографом и к моменту получения аттестата зрелости на все предложения родителей сдать экзамены в какой-нибудь институт отвечал непреклонным отказом и просил лишь одного: устроить на работу в «Грузия-Фильм». Любую.
   Что им оставалось делать – скрепя сердце они малость постарались, и я, таким образом, был определен помощником к Сократу Джорджия, режиссеру весом в центнер с лишним, снимавшему свою дебютную короткометражку «Трое у моря». Группа его уже находилась на съемках в Алахадзе, диком уголке абхазского побережья с сосновым бором на берегу, и я ему, в помощниках вроде бы не нуждавшемуся, свалился как снег на голову в середине лета. Немного подумав, он определил мои полномочия: я должен был будить гримершу в шесть утра и отводить к актерам с интервалом в четверть часа. В семь начинались режимные съемки, пока солнце стояло невысоко, в середине дня они прерывались и возобновлялись уже под вечер, ближе к закату. Гостиницы как таковой в деревне быть не могло, мы снимали комнаты в частных домах, благо, до любого из них было рукой подать, проблемой оставался подъем ранним утром под звон будильника, который, треща во всю мощь, лишал сна не только меня одного. И Юра, помощник оператора, в комнату к которому меня подселили, и костюмерша Софья, квартировавшая за стеной, благодаря безотказному действию этого акустического агрегата равнозначно меня возненавидели.
   Сценарий фильма, экземпляр которого мне вручили, оказался полным отстойником. По сюжету в летние каникулы на море двое молодых людей поочередно пытались прельстить прекрасную незнакомку. Один из них был атлетически сложенным, но совершенно недалеким, самовлюбленным красавчиком, другой – вдумчивым, серьезным и весьма эрудированным, но на вид неприметным очкариком. Девушка поначалу вроде бы симпатизировала первому, однако, убеждаясь по ходу действия в его никчемности и пустоте, отдавала свое сердце второму, высокоморальному и очень правильному юноше. Диалоги в этом эталоне драматургического совершенства мало чем походили на разговорную речь моих сверстников. Со сленгом супермена вроде было еще ничего, а вот тягомотина интеллигента, нашпигованная прописными истинами, никак не вязалась с ситуацией – действие ведь разворачивалось на пляже, а не на семинаре комсомольских активистов. От такого зануды девушке, следуя логике или интуиции, нужно было держаться подальше, лучше даже бежать от него со всех ног, почему она сделала все с точностью наоборот, так и осталось для меня загадкой. Как и вопрос, с какой стати автор сценария (вроде меня в восьмом классе) решил заняться именно литературой, а не чем-то иным, и вдобавок – что надоумило Сократа взяться за экранизацию этой абсолютнейшей глупости. Видимо, с головой у этих ребят было не все в порядке. Однако высказать свое мнение вслух я не решался.
   Наша съемочная группа, интернациональная по составу, количеством тянула на целую роту. Директор картины с секретарем-машинисткой, заместителем, администратором, бухгалтером и кассиршей. Режиссер с двумя ассистентами и помощником в моем лице. Два актера и актриса с мамашей. Оператор с ассистентом, помощником и «кранмейстером», отвечающим за стрелу на операторском кране и за тележку с рельсами для плавных съемок проездов. Художник в единственном числе. Звукооператор с помощником, гримерша, монтажница, костюмерша и реквизитор. Фотограф. Квартет бригады осветителей с прожекторами и бесчисленными связками кабелей. Пятеро водителей, обслуживающие два восьмиместных уазика, бортовой газик для транспортировки различного оборудования, тонваген – фургон с аппаратурой для записи звука и лихтваген – уродливое техническое чудо на колесах, генератор, вырабатывающий электрический ток для осветительных приборов. Плюс разнорабочие аборигены и массовка из числа отдыхающих.
   Вот в такую попал я компанию в день своего дебюта в большом кино. С командировочным удостоверением в чемодане, прибывший на поезде в город Гагры и встреченный водителем уазика с открытым верхом, большим охотником почесать язык армянином по имени Вартан, был доставлен им прямо на место съемок. Именно там я молча и лицезрел сцену, в которой героиня фильма, искупавшись, выходит из моря на берег. Чем она закончилась, известно.

Глава 2

   Хотя в это трудно было поверить, но та, что показалась мне возникшей из морской пены небожительницей, оказалась девочкой всего пятнадцати лет от роду. Что я о ней подумал после того, как она нарекла меня тем самым словом, пожалуй, вряд ли стоит повторять. Потому что мое первое умозаключение, составленное в основном из подборки непечатных слов, было тоже не совсем справедливым.
   Забегая вперед, скажу, что девочка эта, подобно Афродисии, также носящая античное имя – Медея, была не просто красивой. Сократ в свое время, заметив ее в уличной толпе, подобно мне, впал не то в ступор, не то в транс, хотя был родом из Батуми и на симпатичных девушек успел вдоволь насмотреться с самого детства. К тому же он заканчивал ВГИК, где учились все будущие кинозвезды. Но ничего подобного до сих пор не видел. Однако ему пришлось приложить максимум усилий и довести до нулевой отметки личный ресурс терпения, прежде чем он уломал ее сняться в этом идиотском фильме. В отличие от девчонок своего возраста, Медея к миру кино относилась с абсолютным равнодушием и шанс в одночасье стать кумиром всех сверстников и сверстниц воспринимала чуть ли не с иронией. Нельзя было однозначно назвать ее плохой или хорошей, она не была ни дрянью, ни тем более ангелом. В ней совершенно естественно уживались внешне божественно женственная натура и внутренняя вульгарность, какое-то мужланство, вырывающееся наружу, точно лава из кратера вулкана, как правило, в приступах внезапной и вроде бы беспричинной агрессии.
   Возможно, последнее было защитной реакцией на тотальный интерес, проявляемый к ее особе представителями противоположного пола всех возрастов, без исключения. Тогда девочка, вместо того чтобы красоваться или кокетничать с ними, как это присуще женским особям, начинала действовать наоборот – показывать им свой оскал, наподобие волчицы или дикой собаки динго. Казалось, что ей не упрощала, а только усложняла жизнь собственная красота, она пыталась утвердиться вовсе не ею, а силой своего характера, стараясь сломать, обидеть, унизить, наказать, всецело подчинить своей воле каждого, кто имел несчастье ей чем-то не понравиться. Но всего этого я пока не знал и лишь поглядывал на нее издалека, не решаясь приблизиться, с равным чувством благоговения и неприязни, как на какую-то диковину.
   Жизнь моя тем временем шла своим чередом. Я перезнакомился со всеми, вскоре утвердившись в качестве полноправного члена съемочной группы, нареченной Сократом «ударной фабрикой грез», хотя фабрика эта, по моим наблюдениям, работала уж точно не как отлаженный голливудский механизм, скорее, наподобие его антипода, со сбоями, накладками и курьезами. Однако мне было в радость познавать новую жизнь, доселе совершенно неведомую. Итак, поднятый будильником на ноги ровно в шесть, я, наспех одевшись и умывшись, бежал будить гримершу, гарну дивчину, чуть старше меня, смешно выговаривавшую грузинские слова на свой украинский лад. Спустя минут пятнадцать мы с Галиной, которая, вышагивая впереди, оставляла за собой шлейф аромата свежести, в первую очередь отправлялись к Темуру, парню, который играл в фильме интеллигента. По причине, что наши визиты он воспринимал гораздо лояльнее, нежели его экранный соперник, которого в жизни звали Мераб. После визажа полусонного супермена уже без моего сопровождения Галя шла к взрывоопасной старлетке, и делала это она с такой охотой, будто ее ждала гильотина.
   Далее, собрав наконец вместе дуэт актеров с актрисой, что казалось делом простым лишь тому, кто им никогда не занимался, я усаживал это трио в кабриолет Вартана. Адскому водиле оставалось покрыть расстояние примерно в двести метров, чтобы доставить нас до пляжа, где и проходили все съемки. Галина, отправляющаяся туда своим ходом, как правило, опережала наш моторизированный график минут на двадцать.
   Съемочная площадка жила жизнью кочевого цыганского табора, временно решившего осесть в приглянувшемся месте. Меланхоличный фотограф, нытик по имени Вилен – укороченное от «Владимир Ильич Ленин» – фиксировал рабочие моменты фильма. Обожавший всевозможные ракурсы, в объективе своего аппарата обычно он видел следующее.
   Режиссер и художник, оба важно восседали на складных стульях. Тедо, долговязый, тощий и весьма экспрессивный, вечно жестикулирующий, делал в своем альбоме раскадровки, демонстрируя их Сократу, который, по обыкновению, был в темных очках, дымил трубкой, сопя и утвердительно кивая головой. Ассистент Каца и помощник Юра, установив на штатив камеру для оператора Акакия, замеряли рулеткой расстояние от помеченных колышками на песке начальных и конечных точек движения актеров в кадре. Их действия вызывали протест помощника звукооператора Симона, который занимался тем же, определяя периметр чувствительности микрофона на жерди, которую он еле удерживал обеими руками.
   Звукооператор Нэмо, визуальной особенностью которого была кривая шея с головой, от рожденья повернутой чуть влево и вниз, настраивал аппаратуру в своем фургоне и орал оттуда своему помощнику: «Два шага влево!.. Теперь четыре вправо!..» Симон выполнял команды, неуклюже двигаясь с вытянутым «журавлем», и непременно сталкивался то с Каца, то с Юрой.
   Акакий Захарович, самый старший по возрасту и самый немногословный в группе человек, сидел под зонтом, дающим тень камере, и чертил на песке какие-то каракули, думая о чем-то своем. Чуть поодаль от эпицентра главных событий четверка осветителей манипулировала фанерными щитами с наклеенной на них фольгой, ловя солнечные лучи, и, хохоча, ослепляла ими друг друга. Двое из них, Виталик и Гога Биджамовы, были братьями, двое других, Битбуновы – просто однофамильцами. Все являлись представителями древнего и славного ассирийского этноса, носителями семейных традиций, продолжателями дела дедов и отцов, прельщенных в свое время престижностью данной профессии.
   Были они ребятами уникальными, парадоксальными с точки зрения законов физических явлений, наподобие живых громоотводов. Их столько раз било током при исполнении своих служебных обязанностей, что они полностью к нему адаптировались. И если бы, не дай бог, кому-нибудь из них было суждено закончить свою жизнь на электрическом стуле, это американское изобретение в их случае не сработало бы. Своими щитами во время съемок они подсвечивали лица актеров, вызывая тем самым недовольство последних, у которых благодаря получаемому эффекту постоянно рябило в глазах. Но виноваты были не ребята, а пленка, цветная, низкочувствительная и посему требовавшая большего света. Отблесками солнца от фольги на щитах он и добывался.
   Белокурая гримерша Галя с веснушчатой монтажницей Нуну вели свою великосветскую беседу, как правило, в два голоса одновременно. Эти неразлучные улыбчивые подружки были девушками бойкими и за словом в карман не лезли, но, в отличие от некоторых из женской половины группы, они ни с кем не ссорились, не матерились и не пили водку. Поэтому и были мне наиболее симпатичны.
   Когда наконец, благодаря моим с Вартаном усилиям, актеры попадали на свои рабочие места, отныне заниматься ими предстояло уже ассистентам режиссера – Левану, смуглому молодому человеку по прозвищу Индус, и Лие, картавящей женщине неопределенного возраста в соломенной шляпе. Любимым выражением ее было – «Мне все равно», но ввиду того, что буква «р» у нее звучала как «г», нетрудно представить, что в итоге получалось. Леван первым делом вручал актерам бумажки с текстом тех эпизодов, которые в данное утро снимались. Эти тексты в четырех экземплярах под его же диктовку накануне обязана была печатать машинистка Клара, секретарь директора группы. Актеры усаживались на песок, и начинался процесс читки вслух, сначала с листа, дальше уже – без. Благо, монологи были примитивны до той степени, что запомнить их смог бы любой одноклеточный, так что времени на репетиции не особенно тратилось. Вызубрившие свои роли актеры спустя полчаса были готовы к экранным подвигам.
   Лия выводила их на съемочный объект, расставляя или рассаживая согласно раскадровкам художника Тедо, хотя ей лично было «все г’авно». Сократу – не всегда, а лишь в случае сложности сцены – приходилось отрабатывать с ними определенные жесты и добиваться нужных интонаций, объясняя и демонстрируя, как это следовало делать. Оператор Акакий просил актеров показать ему свои передвижения в кадре, иногда корректируя их. Последним штрихом Галя припудривала всем троим лбы, носы и подбородки, чтобы не особенно блестели. Сократ, вынув на пару секунд свою трубку изо рта, брал в руки рупор и выдавал в него сакральные слова: «Внимание! Мотор!..» Перед камерой и журавлем с микрофоном шустро возникала рыжеволосая Нуну, произносила смешливым голосом: «Кадр сорок шесть, дубль один!» – и хлопала своим нумератором. В один и тот же день могли сниматься сцены, относящиеся к началу, середине и концу фильма. Хлопок нужен был ей для того, чтобы впоследствии при монтаже синхронизировать звук с артикуляцией актеров в кадре. Далее Сократ, так же посредством рупора, изрекал: «Начали!..» – и уж после этого начинались съемки. Продолжались они часов до двенадцати, если до того наша небожительница не закатывала истерики, а когда солнце достигало зенита и в воздухе появлялась так называемая дымка, прерывались до шести вечера.
   Эти свободные часы использовались каждым по собственному усмотрению. Можно было поплавать и позагорать, отоспаться в тени сосен, поиграть в волейбол или пофлиртовать с отдыхающими диким образом девушками. Обедать мы шли в столовку цитрусового совхоза, меню которой составляли блюда из курятины, поставляемой местной птицефабрикой: суп, поджаренные ножки, печенка, яичница. И компот. В четверг, рыбный день, нас кормили ухой и жареной ставридой с рыбозавода. Никто на однообразие рациона не жаловался, скорее, наоборот, ведь плата за комплексный обед была символичной: один рубль. На мою зарплату можно было съесть пятьдесят таких обедов, хотя она и была самой низкой по тарифному разряду, зато в отличие от остальных не облагалась налогами, по закону я должен был получать все сполна. К тому же мне выплачивали суточные – 2,60 в день. Жить можно было, если бы не одно «но».
   Каца, ассистент оператора, малосимпатичный субъект, раз предложил мне сыграть в буру. Я ответил, что не умею. Он сказал, что научит, это легко. И научил. Поначалу мне на удивление везло. Потом Каца объяснил, что вообще играть следует на деньги, пусть небольшие, но раз счет идет на них, то и глупостей в игре делается меньше. Я счел сказанное логичным, но теперь мне уже страшно не везло, и таким образом в общей сложности я проиграл ему сто рублей – все наличные, выданные мне родителями. А заодно, в счет долга, и месячную зарплату, которую пока не получал. И все это именно во время двух перерывов между съемками, за какие-то шесть-семь часов, в тени сосен под шум набегающих волн. Романтика.
   Виталик с Гогой, братья, издалека наблюдавшие за моей последней невезухой, по пути в столовку поинтересовались, на сколько именно сван меня наказал. Услышав названную сумму, они переглянулись и в унисон адресовали мне два слова: «Вот дурак!» А потом Виталик рассказал краткую биографию этого типа – Каца. Рос мальчик в горах Сванетии, и у него никогда не было игрушек. Кроме одной, своей собственной, пониже живота. Играться ему приходилось только с ней, поэтому она у него со временем выросла до колен. Окончив школу и решив продолжить учебу, подался в столицу к родственникам. Дядя его, увидев как-то эту игрушку, глубоко призадумался и наконец сказал племяннику, что не учеба ему нужна, а дело. И просветил, какое именно: ублажать этой игрушкой разных озабоченных дам далеко не первой молодости. Не безвозмездно, разумеется. Дядя был не дурак, парень вскоре обрел не только в своем дворе, но и во всем квартале статус универсального дамского утешителя. Одна из них, видимо, самая им осчастливленная, и устроила его в киностудию, чтобы всякий раз иметь поближе к себе.
   – Вот и тебя он трахнул! – закончил рассказ брата Гога.
   – Он катала, жулик, – добавил Виталик. – Больше с ним не играй, а то проиграешь еще жену и детей.
   Да, подумал я тогда, с юмором у вас, ребята, безусловно, все в порядке.
   – Я ведь холостой, – сказал им в ответ.

Глава 3

   Но на дальнейшем моем картежничестве в тот день был поставлен крест. Видимо, не терпящие обмана и несправедливости братья Пижамовы (в группе иначе их и не звали) сразу же поделились полученной информацией кое с кем из представительниц слабого пола, далее новость стала распространяться вокруг со скоростью звука. А уже поздно вечером, после окончания съемок, оператор Акакий, отведя в сторонку своего ассистента Каца, влепил ему такую затрещину, которую невозможно было не услышать в радиусе пятидесяти метров, а после дал еще и пинка, приказав тотчас же вернуть все малолетке. Именно так меня и назвал.
   Следует добавить, что слово Коки Захарыча было вроде неписаного закона для всех, будь то директор картины, режиссер или даже сумасбродная Медея. Хотя говорил он реже остальных в нашей киношной команде. Уважали его прежде всего потому, что он был старшим по возрасту, прожив непростые сорок с лишним лет, но в особенности же за то, как Акакий их прожил. Выросший на улице блатным мальчишкой с понятием «не бойся, не надейся, не проси», повзрослев, он стал еще более отчаянным подростком. Кровожадным и беспощадным на криминальных разборках, хотя никогда не причинял зла матерям и сестрам своих самых заклятых врагов, грабил и терроризировал только подонков и богатых, лупил и калечил исключительно виноватых, защищал младших и ни разу в жизни не нарушил своих принципов.
   Однажды на какой-то сходке его незаслуженно оскорбил авторитет в законе. Кока мог бы запросто придушить того, но сдержал себя, ибо тот был старше и по годам, и в воровской иерархии. Он молча вынул из кармана нож, открыл его, положил свою ладонь на стол и разом, со всей силой, вонзил в нее острое лезвие по самую рукоятку. Рука будто бы навсегда прилипла к столу, однако Кока спокойно вытащил нож из раны, забрызгав все вокруг кровью, и так же молча ушел оттуда прочь. Авторитет, понявший смысл поступка, оценил его, но все же усмотрел в нем некую опасность для себя на будущее и, когда пару недель спустя Кока с друзьями отправился на очередное дело – потрясти зарвавшегося торговца краденным, сдал их всех с потрохами. В момент, когда барыга, отдав пришедшим драгоценности и деньги, клятвенно уверял их, что больше у него ничего нет, нагрянули оперы. В завязавшейся перестрелке погиб милиционер, всех подельщиков забрали. Кока получил семь лет и отсидел их от звонка до звонка. Выйдя на волю, он к прошлому возвращаться не стал, а подался на киностудию, попросив знакомого оператора взять к себе в помощники. Тот, зная всю подноготную Коки, задал вопрос: зачем? Кока ответил: хочу научиться снимать. И научился. Без опыта, без образования он видел в объективе камеры мир таким, каким не видели его дипломированные, лучшие из лучших операторов. Вот именно за все это люди его и уважали.
   Каца без особого энтузиазма вернул мне восемьдесят рублей, пояснив, что остальное потратил. Я не возражал, сказав лишь, что никому не жаловался. Он ответил: «Знаю». На следующее утро, подойдя к Коке Захарычу, попытался поблагодарить его. Тот отмахнулся и посоветовал: «Лучше играй в футбол».
   Но и в футболе я был не шибко силен. Как правило, по воскресеньям нашу съемочную сборную вызывала на поединок команда местного молодняка. Местом ристалища становился сельский стадион, который вполне мог сойти за трек для мотогонок по пересеченной местности. Меня ставили в нападение на левый край, и когда изредка я получал пас, то мчался вперед по самой кромке поля во всю мощь, на которую был способен. И, домчавшись до нужной точки, пытался сделать подачу в штрафную площадь на Мераба, где наш центровой был на голову выше всех защитников. Бегать-то я умел, но вот подавать с левой ноги – нет, следовательно, и подачи мои почти никогда не находили адресата. Пользы, короче говоря, команде не приносил. А на правый край меня не переводили, потому что в этой зоне играл Симон, самый шустрый среди нас на поле. Темур, бывший стражем ворот, кстати, тоже знал свое дело, отбивая иногда, казалось бы, безнадежные мячи. Смотреть на него в такие минуты, конечно же, доставляло мне удовольствие, но слушать его уже потом, после футбола или в перерывах между съемками, было куда интереснее.
   Темур был парнем что надо, выделяющимся среди других какой-то особой тактичностью. Я с первого дня к нему привязался. Сам он лишних вопросов задавать не любил, но о чем бы ты ни спросил его, на все у него находился ответ, хотя своей образованностью ни перед кем не кичился. В обычной жизни – студент филфака университета, будущей специальностью выбравший французскую литературу прошлого века. Стендаль, Гюго, Флобер были его любимыми писателями. Гюго, кстати, моим тоже. Но их он не трогал, а первый наш разговор начал, просветив меня относительно Великой французской революции. Сказал: «Один умный человек написал: „Революция – вещь сумасшедшая, и нечего удивляться, если умалишенные поведут по улицам своих врачей и санитаров в смирительных рубашках“». Я, однако, удивился, и даже очень, ибо в учебниках истории подобного не читал. Он добавил: «Все революции пожирают своих детей. Французская была событием, о котором при Людовике Шестнадцатом мечтали многие французы. Тех, которые мечтали больше других, революционеры первыми поволокли на эшафот. Аристократов. Единственное, что порождает всякая революция, – это террор». Я удивился еще больше, ибо полагал, что революции, как Великая французская, так и Великая Октябрьская, совершались исключительно ради справедливости на земле, во благо простых людей, народа. Так нас учили. Произнес это вслух, на что получил ответ: «Когда вернешься домой, сходи в библиотеку и найди книгу Анатоля Франса. „Боги жаждут“ называется. Может, тогда поймешь». Я обещал.
   Однажды, задумавшись над тем, каким образом он оказался в нашей компании, спросил, чем его прельстило кино.
   – Кино как вино, – услышал в ответ. – Захотелось попробовать.
   Темур помнил наизусть в русских переводах стихи Шарля Бодлера, Поля Верлена и Артюра Рембо, поэтов, о существовании которых до сих пор я и не подозревал, и теперь мой гипоталамус впитывал, точно губка, волшебные образы их рифм. Дал мне маленькую книжку Рембо, который особенно меня поразил. Оказывается, занимался он стихотворчеством всего четыре года, а «Пьяный корабль», свой шедевр, написал, будучи моим ровесником. «Как луна беспощадна, как солнце черно!..» – без конца повторял я вслух, не переставая удивляться. Потом этот странный малый поэзию забросил, поставив целью сколотить миллион, укатил в Африку, где вскоре добился своего, разбогатев на торговле оружием. А умер он в 37 лет, как Пушкин и Маяковский.
   Честно говоря, мои контакты с образцами изящной словесности ограничивались классикой из школьной программы плюс тем, что настоятельно рекомендовали прочесть родители, и, кроме того, модными тогда Ремарком, Хемингуэем, Стейнбеком да еще повестью Василия Аксенова «Звездный билет», напечатанной в журнале «Юность». В «Билете» этом окончившие школу ребята удирали из дома в поисках чего-то нового, чего не хватало им в постылой жизни. Очередную дилемму решали, подбрасывая монету: орел или решка. Это было нечто иное, чем пичкала нас официальная литература, поэтому, ассоциируя главного героя с собой, я с журналом не расставался. Дал почитать Темуру, ему тоже повесть понравилась.
   Темур многое знал не только о революциях и поэзии. Он рассказывал мне о жизни Винсента Ван Гога и Поля Гогена, любимых им художников, о которых слышать-то я слышал, но, признаться, открывал для себя также впервые. Между тем, по его словам, эти двое, больше чем кто-либо еще, оказали никем не оспариваемое влияние на всю живопись последующего, нашего века, исключая творцов социалистического реализма в искусстве. Никаких иллюстраций у него, естественно, не было, но я будто зримо уже представлял их полотна, исходя в основном из мотиваций и странностей сумасшедших гениев. Думал об отрезанном ухе, приступах безумия, подсолнухах и брутальных мазках Ван Гога, о Гогене, считавшем цивилизацию болезнью, бросившим работу служащего банка и оставившим семью, чтобы уплыть в Океанию, взять в жены молодую таитянку и написать там лучшие свои картины.
   Общение с Темуром, видимо, поставившим целью ликвидацию моей полной дремучести, возымело действие, перевернув в моем сознании все вверх дном. Собственная уникальность, в которой я почему-то до тех пор не сомневался, была мною же поставлена под большой вопрос. Да и завышенное мое самомнение исчезало куда-то само по себе. Рассказчиком он был бесподобным. Я подумал как-то, что если бы в фильме он говорил с героиней о том же, о чем и со мной – о литературе, поэзии и живописи, а не повторял без конца какие-то идиотизмы, тогда ей, естественно, и следовало влюбляться в него по уши. Согласно сценарию же он должен был нести какую-то чушь о «романтике третьего семестра» (студентов на месяц отправляли собирать урожай с целинных земель Казахстана) и пудрить девушке мозги цитатами философов марксизма. Но по замыслу сценариста именно такая эрудиция открывала ему путь к завоеванию руки и сердца красивой незнакомки… наслаждающейся морским бризом и солнечными ваннами!
   Попытался я было достать и Тедо в надежде услышать от него еще что-нибудь для меня новое о художниках и живописи. Поначалу спросил, нравится ли ему Гоген. Тедо как-то странно взглянул на меня, сомкнул ладони руки так, что косточки в них хрустнули, после разомкнул и стал судорожно ими размахивать.
   – «Забава злого духа», «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда идем?»! Возможно ли, чтобы эти картины человеку не нравились? – нервно переспросил он. – Ты-то откуда его знаешь?
   – Темур рассказал. О нем и Ван Гоге.
   – Что именно?
   – Что если бы не они, искусство двадцатого века было бы совсем другим.
   – А импрессионисты? А Сёра, Модильяни, ранний Пикассо?
   – Не знаю, – ответил я. – О них он мне ничего не говорил.
   Тедо снова начал махать своими длиннющими руками, теперь прямо перед моим носом.
   – Послушай, – сказал. – Если ты интересуешься живописью, начни с самого начала. Иначе мысли в твоей голове смешаются, как смешались языки народов, возводивших Вавилонскую башню. Возьми простенькую книжку по истории искусств и внимательно ее прочти. Потом найди что-нибудь посложнее. И так дойди до самого сложного. По-другому тебе ни черта не понять. Тем более Гогена.
   – А у вас кто самые любимые художники? – спросил я.
   Не задумавшись и даже вроде успокоившись, он ответил, как мне показалось, на китайском:
   – Хиеронимус Босх и Питер Брейгель Старший.
   Больше я ему не надоедал.
   С Сократом было проще. Этот увесистый, добродушный и разговорчивый человек вечно носил с собой портфель, но я не видел, чтобы он им пользовался, хотя бы раз его открыл. Однажды втихаря от хозяина это сделал наш шутник Мераб, не обнаружив там ничего, кроме томика Пушкина. Пушкина он заменил обыкновенным кирпичом, и Сократ, не обращая внимания на то, что портфель его заметно прибавил в весе, продолжал по-прежнему всюду таскать его с собой, неизвестно с какой целью. Возможно, он полагал, что темные очки и курительная трубка в комбинации с этим портфелем придавали ему особую творческую респектабельность.
   Сократ учился в мастерской Довженко, хотя своим учителем считал Сергея Эйзенштейна [1 - Известные советские кинорежиссеры и педагоги.], самого именитого советского режиссера. Называл титаном и с удовольствием делился со мной примерами его новаторских открытий. Из написанного о «Броненосце» можно было составить целую библиотеку, воспевали оды этому шедевру «великого немого» все киноведы поголовно, и не одни они, а кому только было не лень, что лично у меня отбивало всякую охоту его смотреть. Но Сократ заинтриговал, рассказав о том, чего я знать не мог. Кульминация фильма – на мятежном корабле вспыхивает революционное восстание. Толпа горожан с берега неистово приветствует это событие. Все взгляды – и людей на пристани, и матросов на палубе – обращены вверх, ибо на мачту торжественно взмывает революционное красное знамя. Естественно, фильм был черно-белым, но знамя – действительно красным. Эйзенштейн раскрасил его от руки в каждом экземпляре фильма. Именно благодаря такому фокусу трепещущий красный флаг над броненосцем производил на зрителей ошеломляющий эффект. «Потемкин» триумфальным шествием прошел по кинотеатрам всего мира, а международная ассоциация критиков признала его лучшим фильмом в истории кино.
   Конечно же, эффект алого знамени на черно-белом экране был потрясным даже для меня, картины не видевшего, но, умудренный знаниями, полученными от Темура насчет революций подавленных, я думал скорее о том, что стало с матросами, поднявшими флаг на восставшем военном корабле в реальной жизни. Тут, наверное, и думать не следовало: финал задолго до события был описан поэтом Рембо:

     На черных виселичных балках
     Висят лихие плясуны.
     Кривляясь в судорогах жалких,
     Танцуют слуги сатаны.

   Сократ объяснял мне, что режиссура в основном занимается поиском стилистики картин, то есть их специфического языка. Монтаж – это подбор нужных «кинослов», необходимых для создания выбранного стиля. Одни создают образность на экране, другие предпочитают реальность. Реальность картины обусловлена географией, единством места и действия, поступками героев в соответствии с логикой сюжета. Параллельный монтаж – это чередование планов, создающее одновременность двух действий, разделенных в пространстве. Ускоренное действие – иллюзия укороченности времени с помощью все более и более коротких планов, замедленное же – полученное посредством длинных, непрерывных, повторяющихся кадров, как бы растягивающих реальное течение времени. И, наконец, ассоциативный, образный монтаж – самый сложный и алогичный с точки зрения здравого смысла. В нем главное – усиленное значение одного кадра путем его сопоставления с другим кадром. Смысл возникает в сознании зрителя как результат монтажной ассоциации. К примеру, сняв крупный план девушки, узнавшей об измене любимого человека, можно склеить его с кадрами бушующей природы, таким образом донеся до зрителей, какие страсти кипят сейчас в ее душе. Или поставить сцену, где мужчина, клятвенно заверяющий в своих чувствах женщину, тем не менее оставляет ее более чем равнодушной – каменно непреклонной. Но в следующем кадре мы видим ее утром в кровати, задумчиво рассматривающую в зеркале оставшийся на шее след от страстного поцелуя.
   – А ваш фильм, он образный? – спросил я.
   – Он – никакой!
   – ???
   – Между нами, – улыбнулся мне Сократ, сопя своей трубкой. – Фильм мой – полная херня!
   – Зачем же вы его снимаете? – удивился я.
   – Ну, хотя бы затем, чтобы вместо партийных собраний и сбора урожая зрители увидели на экране девушку с идеальной фигурой и красиво сложенного парня. Если выкинуть из сценария бред эрудита, вышло бы даже очень ничего.
   – Так вам сценарий тоже не нравится?
   – Естественно, – захохотал он. – Кому он может нравиться. Лишь начальству, да и то потому, что идеологически стерилен.
   – Но почему вы взялись за него?
   – Потому что в кино есть принцип: дают – бери. Иначе уже вообще ничего не предложат.

Глава 4

   Метр восемьдесят пять роста, стриженные коротким ежиком русые волосы, голубые глаза и великолепный торс атлета, натренированный гирями и гантелями так, что на нем читался каждый мускул – это являл собой Мераб. По ментальности – человек, уверенный, что рожден именно для того, чтобы во всем первенствовать. Почти так оно и было. Наш супермен и страстный объект желания всей женской половины побережья был студентом политехнического института, будущим строителем автомобильных дорог. Не знаю, какие отношения складывались у него с дорогами, но женщин и море он любил. В перерывах после утренних съемок, проведя в обществе очаровательных дам пару часов, этот Джонни Вайсмюллер [2 - Американский пловец, пятикратный олимпийский чемпион, исполнитель главной роли в серии фильмов о Тарзане.] предлагал мне устроить небольшой заплывчик.
   – Небольшой насколько? – спросил я в первый раз.
   – Да какая разница, – сказал он. – Пока не устанем.
   Мы поплыли. Он – прекрасным кролем, я – ужасным брассом. Плыли недолго, хотя и за это время Мераб успел заметить, что я малость нервничаю, оттого дергаюсь, судорожно дышу и озираюсь по сторонам. Казалось, что воздуха мне не хватает и я сейчас задохнусь.
   – У тебя что, аквафобия? – спросил.
   – Не понял, – ответил я.
   – Боишься воды?
   – Да, но только вдали от берега.
   – Хочешь, вернемся?
   – Нет.
   – Ну тогда, моряк, держись, адмиралом будешь!
   Я и держался, хотя никакого желания становиться адмиралом у меня не возникало.
   Мераб уже не оставлял меня в одиночестве, стремительно вырвавшись вперед метров на двадцать, всякий раз останавливался и, перевернувшись на спину, поджидал, наблюдая за моими жалкими потугами. Как только я нагонял его, он снова уплывал вперед. Так мы и покрыли примерно полкилометра, пока не оказались у округлого, вроде небольшой платформы, плавучего буя на якоре, используемого рыбаками для закрепления расставленных сетей. Мераб без особых усилий вскинул меня на верх этого буя и вмиг взобрался на него сам вслед за мною. Берег маячил где-то вдали, сосны на нем отсюда казались игрушечными, а людей совсем даже не было видно.
   – Ну, – сказал он, – расскажи мне про свою жизнь молодую.
   – Да рассказывать, собственно, не о чем.
   – Девушка у тебя есть?
   – Нет, – ответил я.
   – Почему?
   – Не знаю. Время, наверное, не пришло.
   – А женщина была?
   – И женщины не было, – не соврал я.
   – Да… Завидная биография. Но ты хотя бы целовался?
   – Один раз.
   – Ну и как? Понравилось?
   – Очень, – сказал я.
   – Значит, у тебя все еще впереди.
   Мы легли на спины, предоставив себя легкому бризу и лучам палящего солнца. Мераб вроде решил меня больше не допрашивать. Буй наш покачивало мелкими волнами, я закрыл глаза и восстановил в памяти поцелуй, тот первый и единственный, о котором только что поведал Мерабу. Учились мы в девятом, пить нам пока не разрешали, но если кто-нибудь справлял день рождения или именины, уже оставляли одних, без надзора взрослых. В тот раз отмечали шестнадцатилетие Виолы, худенькой девочки с острым носом, черными бровями и всегда удивленными глазами. Вряд ли большинство из нас считало свое присутствие на данном событии обязательным, если бы не одно обстоятельство. Виола, азербайджанка по национальности, была дочкой какого-то деляги, ее семья жила в двухэтажном собственном доме, в громадном подвале которого располагалась мастерская, где подручные ее папаши ткали персидские ковры. Видимо, дело это было весьма доходным, ибо на семью приходилось еще два частных автомобиля – черный ЗИМ, уму непостижимая роскошь, и стального цвета «Победа».
   Так вот, сидели мы всем классом на втором этаже, напившись чая с разнообразными восточными сладостями, скучая, предоставленные сами себе. От нечего делать решили «крутануть». Игра была бесхитростной: все садились в круг, кто-то опускал на пол порожнюю бутылку и закручивал. Когда вращенье прекращалось, закрутивший должен был получить поцелуй той, на которую указывало горлышко. Случались, конечно, и казусы: мальчикам выходило чмокать мальчиков, а девочкам – девочек. Эти действия под взрывы смеха вызывали азарт, интригу и дальнейший интерес к игре.
   Мы погасили свет, зажгли свечи, все опустились на натертый до блеска паркет, образовав замкнутый овал. Виола на правах юбиляра и хозяйки дома крутанула бутыль. Когда обороты ее после долгого вращения спали, бутылка застыла на месте. Не знаю, с какой уж стати, но горлышко было направлено прямо на меня. Видимо, я жутко покраснел, ибо все вокруг рассмеялись. Очень уж неловко пытаясь скрыть смущение, я все же встал, подошел к Виоле и опустился на колени. Тогда она меня и поцеловала.
   Как это описать? Две дольки мягкого, будто бы ожившего сочного и ароматного фрукта коснулись моих губ, чуть вобрав их в себя. Меня точно током ударило и передернуло внутри. Длилось это секунду, полчаса или вечность, я не знаю. Не знал тогда, не знаю и сейчас, но вряд ли когда-нибудь забуду. Для нее, возможно, это был просто поцелуй, для меня же – лучшее, что случилось в моей жизни. Еще целый год каждый божий день мы встречались, учась в одном классе, но никакого интереса к моей персоне Виола не проявляла, лишь взирала иногда по обыкновению удивленными глазами. Как только окончили школу, родители забрали ее в Баку, где сразу же выдали замуж. Мы даже не попрощались.
   – Ну, ты готов? – голос Мераба вернул меня в реальность. – Не то здесь заживо сгорим.
   – Готов как никогда! – вяло отозвался я.
   Мы спрыгнули с буйка – Мераб грациозным подскоком Тарзана, я бултыхнувшись ногами вниз – и поплыли. На этот раз Мераб меня не особенно обгонял, был рядом. Достигнув наконец-то берега, мы повалились на песок. Тогда он и хлопнул меня по плечу.
   – А ты молодец, – сказал. – Не так-то просто побороть водобоязнь. Девушки таких уважают. Особенно – строптивые. Ты уж мне поверь.
   Я усмехнулся, не придавая значения его словам. Он хотел лишь меня взбодрить, ничего больше. Впоследствии мы с ним часто повторяли заплывы, и делал я это с удовольствием, осознавая, что страх во мне улетучивается.

Глава 5

   Было в нашей команде немало людей по-своему необычных. Директора фильма, главную фигуру на «фабрике», я видел всего пару раз, да и то издалека, он на всеобщее обозрение выставлять себя не любил. Зато заместителя его, Джемала, мог лицезреть чаще, чем хотелось бы, но исключительно в состоянии дремы. Дремал он стоя, сидя, лежа, независимо от того, где находился: на съемках, в машине, в столовой во время обеда или же на «балу танцев», организуемом по вечерам неугомонным Симоном вокруг тонвагена, изрыгающего из своих динамиков самые популярные шлягеры и тем влекущего к себе всю окрестную молодежь. Импровизированная танцплощадка походила на муравейник и явно не скучала до одиннадцати часов вечера, когда наступал комендантский час и пограничники включали свои прожекторы, сканирующие мощными лучами весь периметр прибрежной зоны, дабы в случае любой попытки нарушения гражданами государственной границы незамедлительно ее пресечь. Хотя ни один старожил, даже будучи в сильном подпитии, не мог вспомнить имевший когда-нибудь место подобный прецедент. Под лучами прожекторов вышагивал по пляжу патруль военных, неизменно дававший команду «Расходись!..», и все молодые люди в мгновенье ока попарно рассыпались во всевозможные укромные места и закоулки. Джемал, как правило, не дожидаясь прихода пограничников, уводивший очередную пассию в рощу, в это время давно там дрыхнул, без разницы, находился ли в женских объятиях или же оставался один.
   Администратор Нодар, которому, кроме собственных дел, приходилось заниматься и делами Джемала, был непоседой лет двадцати пяти, удержать которого на одном месте было так же непросто, как, скажем, выловить рыбу руками. Особенностью его был нос с горбинкой, краснеющий в соответствии с количеством принятых в течение дня доз спиртного. Несмотря на удвоенную загруженность, со всеми поручениями Нодар справлялся на удивление легко, успевая при этом не упустить случая пару раз за день заглянуть во все три торговые точки, имевшиеся в селе Алахадзе. Вопрос к продавцам у него был один: «Спички есть?» Даже малым детям было известно, что в летний сезон на море они являлись самым большим дефицитом. Естественно, ответом звучало: «Нет». – «Тогда налей сто!» – говорил Нодар и, залпом проглотив порцию огненной воды, мчался доставать мазут для лихтвагена или договариваться с рыбаками, чьи лодки Сократ непременно хотел видеть в кадре. У Нодара нашего часто возникали проблемы с наличностью, но он никогда не просил денег взаймы, а выпивку буфетчики выдавали ему в кредит, зная, что, получив суточные или зарплату, он в первую очередь рассчитается с ними. Квартировал Нодар в доме тракториста Чичико, такого же непоколебимого борца с трезвостью, поэтому после каждого трудового дня этот крепко поддавший и распевающий дуэт можно было узреть на веранде дома механизатора, а иногда, в момент наивысшего душевного вдохновения, то есть ближе к ночи они занимались вокалом уже в кабине трактора, совершающего замысловатые пируэты вокруг местного стадиона. Эскорт состоял из сборища местных собак, в отличие от людей, обеспокоенных судьбой флагмана дружины совхозных «железных коней», поэтому и надрывавшихся ему вслед нескончаемым лаем изо всех собачьих сил.
   Бухгалтер Инесса, матрона лет сорока, с пышными телесами килограммов на восемьдесят пять, носящая траур по мужу, пару лет назад скончавшемуся от разрыва сердца, обычно была занята тем, что составляла какие-то ведомости, сводила балансы на арифмометре «Феликс», выдавала шоферам талоны на бензин и выписывала наши зарплаты, но привлекала всеобщее внимание не только своей профессиональной деятельностью. Расположение духа ее, прекрасно-возвышенное утром, как правило, становилось ближе к вечеру скверно-отвратительным. Тогда к ней лучше было не соваться. Причину такой устойчиво постоянной метаморфозы братья Пижамовы объясняли просто, одним-единственным словом: Каца. Каца, по ночам честно отрабатывающей с Инессой свою вторую смену, был способен умиротворить ее плоть до середины последующего дня, после же ее вдовствующая и, следовательно, скорбящая натура требовала повторного сеанса утешения, получить который до окончания вечерних съемок технически никак не представлялось возможным. Оттого она и пребывала на грани нервного срыва.
   Среди экземпляров нашего паноптикума были два водителя специальных транспортных средств. Шофера тонвагена, Автандила, нареченного так в честь одного из героев «Витязя» [3 - «Витязь в тигровой шкуре», эпическая поэма Шота Руставели, написанная в XII веке.], парня, на вид очень даже приличного, члены группы сторонились и звали не иначе как govнюком. Именины его прошли еще до моего приезда благодаря случаю, подробности которого он сам же и поведал впоследствии Симону. Были у Автандила родственники неподалеку, в селе Леселидзе, в один воскресный день он отправился их навестить. Повидался, потом с двоюродным братом сходил на пляж, где познакомился с девушкой в джинсах. Джинсы, но только настоящие, американские, а не какой-нибудь их суррогат из Польши или ГДР, были для всех нас вещью уникальной, чем-то наподобие кометы Галлея или фильма «Колдунья» с обнаженной Мариной Влади.
   В какой ипостаси девушка Автандилу приглянулась – просто как девушка или как девушка в американских джинсах, – он не говорил никому. Даже тому брату, который оставил их наедине. Когда стемнело, Автандил предложил ей нечто романтичное – искупаться в море при луне, в чем мать родила. Идея девушке настолько понравилась, что разделась она быстрее, чем он, и нырнула в море. Наш герой же, вспомнив о девизе «Лови момент!», схватил оставленный ею трофей в виде брюк техасских ковбоев и был таков. Вернулся в Алахадзе уже в джинсах. Правда, они ему были чуть велики на мягком месте пониже спины, но эта деталь общей картины не портила. Красовался Автандил в них до тех пор, пока, будучи навеселе, не поделился с Симоном анналами их происхождения. Временно потерявший дар речи, тот, придя в себя, пересказал услышанное Пижамовым. Братья, поборники справедливости, сделали данную историю достоянием гласности.
   Вечером того же дня Автандил был вызван на ковер Мерабом, не поощрявшим воровства и очень любящим женщин. «А ну, снимай штаны!» – приказал. Не врубившись, с чем именно ему предстоит иметь дело: с фактом грабежа или мужеложства, – Автандил тем не менее тотчас подчинился грубой силе, ибо перечить Мерабу никто не смел, слишком рискованное было дело. Тот же, вынув из кармана ножницы костюмерши Софьи, изрезал ворованные джинсы на куски, а после легким свингом правой руки отправил Автандила в глубокий нокаут, окрестив при этом govнюком. С тех пор Автандила иначе как этим словом никто не называл. Govнюк же, как ни странно, ненавидел больше Симона, нежели Мераба, который его еще и предупредил, что будет повторять процедуру экзекуции всякий раз, как только заметит в радиусе десяти метров от себя.
   Вторым был шофер лихтвагена Василий, здоровенный амбал, которому при рождении следовало дать имя Василиск, в честь мифического чудища, способного убивать и взглядом, и дыханием, от которого сохла трава и растрескивались скалы. Тем не менее это был тихий, спокойный парень, сибиряк, отслуживший армейский срок в Грузии и решивший навсегда осесть в теплых краях. Он не пил, не курил, не ссорился, не буянил, почти не говорил и ни разу в жизни не нарушил правил дорожного движения. В его водительском талоне предупреждений не было ни единой штрафной пометки.
   Несчастьем для нас с Юрой стало то, что как-то раз на Василия, наблюдавшего за танцующими парами вечернего «бала», положила глаз где-то с кем-то выпившая костюмерша, гречанка Софья. Подошла, попросила быть кавалером, он ответил, что в деле этом не силен. Доставая верзиле всего до плеча, она хватанула его так, что даже смогла сдвинуть с места, ввела в круг, положила его руку величиной с кухонную сковороду себе на талию и стала двигаться в такт музыке, будто ненароком бедрами касаясь его бедер. Потом прижалась всем распаленным телом, как бы предлагая тем самым пройти своеобразный тест на степень возможностей мужского воздержания. Василиск наш, монашеского обета не дававший, вытерпеть такой искус долго не смог, остолбенел. Будто в припадке эпилепсии, задрожал всем своим нутром, разом поднял захохотавшую Софью на руки и точно косолапый медведь, уносящий бочку с медом, поволок ее от народа подальше, туда, где было темно и пустынно. Там и зачался их роман. Продолжение было менее романтичным. Софья жила в смежной с нашей комнате, и вот уже следующим вечером на ночь глядя мы попали в эпицентр самого настоящего стихийного бедствия. Василий, пыхтя как паровоз на подъеме, во всю богатырскую мощь ублажал свою гречанку, которая в момент наивысшего наслаждения визжала так, будто у нее отнимали все недвижимое имущество древних предков, включая Акрополь. При этом кровать под ними издавала стон, напоминающий конец света, а пружины скрипели, как рыбацкий баркас, ненароком попавший в девятибалльный шторм с картины мариниста Айвазовского. Мой будильник в одночасье стал вещью, в этом доме совершенно ненужной. Мы с Юрой, прободрствовав две нескончаемые ночи, решили поменять жилье.
   Мать Медеи тоже была особой неординарной. Рано утром ее можно было застать на рынке, где она закупала продукты, потом – во дворе дома, готовящей обед для дочери, после же – подальше от места съемок, которыми она не интересовалась, в тени сосен, на надувном матрасе за чтением книги. Загорать, нежиться на солнце не любила, сплетничать – тоже. Вначале я думал, что она глухонемая, но один раз Ева со мной заговорила. Если бы она приходилась отцом, а не матерью старлетки, следовало бы засомневаться, ее ли эта дочь на самом деле, но в данном раскладе сомнения были неуместны – ведь именно она ее рожала, не кто-нибудь другой. Женщиной Ева была довольно приятной, но какой-то слишком спокойной, даже апатичной, точно все, что происходило вокруг, вроде бы совершенно ее не касалось. Хотя человек более наблюдательный, чем я, ее подобную отрешенность мог бы понять и принять как умиротворенность схимника, какого-то святого старца, лет сорок молившегося, не вылезая из своего скита.
   Меня лично удивляло то, что она ни разу, насколько помнится, не сделала замечания дочери. Орала же, бранилась и выпендривалась эта маленькая стерва десятки раз в день по любому поводу. Задумавшись, почему, я вспомнил свою маму и решил, что, возможно, Еве осточертело воспитывать дочку, ибо толку от этого не было никакого. Это раз. А два – дочь просто сломила ее волю, всецело подчинила степенью своего упрямства, превратив в какую-то блаженную. Но правильным ответом был третий, которого я не знал. Следуя своей материнской интуиции, Ева понимала, что у дочки сложный переходной возраст и любое неуместное, да и уместное тоже, вмешательство в этот естественный природный процесс может лишь растянуть его во времени, ничего больше. Поэтому она и не вмешивалась, предоставив всему идти своим чередом. Так или иначе, но подобных мамаш я в жизни точно не встречал.

Глава 6

   Романы, тем более пляжные – неотъемлемая часть кино экспедиций, именно они, а не экранный продукт творчества, остаются самыми яркими в памяти людей, служащих музе по имени Фабрика грез. И у наших мужчин, естественно, были на море девушки. Мераб имел доступ к ним в неограниченном количестве. Сократ, как это ни странно, пользовался не меньшей популярностью. Гуляли Тедо, Нэмо, Леван, сонный Джемал. Гулял наш реквизитор, турок по имени Челик, тучный человек, вечно улыбающийся, при этом будто выставляя напоказ верхний ряд белых до белизны зубов, потому и прозванный братьями Пижамовыми – Кафель Метлах. Даже Кока Захарыч вечерами часто бывал замечаем в компании веснушчатой Нуну, уединившись, они допоздна бродили босиком по пустынному пляжу, откуда зачастую доносились обрывки огнеметного смеха рыжеволоски. О тех, кто помоложе, и говорить было излишне.
   Латерна магика [4 - В арсенале иллюзионистов – «волшебный» фонарь.] под названием «кино» как магнит притягивала к себе поголовно самых разнообразных представительниц слабого пола – блондинок, брюнеток, шатенок всех возрастов и телосложений. А «волшебный фонарь» в виде круга для танцев перед тонвагеном с Симоном внутри на время становился культом новой религии с музыкальной проповедью, обращенной к зову плоти и призывающей к любви. Этим магическим словом, кроме людей, казалось, заряжалась сама стихия – воздух, почва, вода в море. Да, это была лафа, настоящий праздник жизни, что-то дохристианское, языческое.
   Странно, но в этой лунной оргии, пожалуй, лишь Темур держался холостяком, при этом как танцами, так и женской половиной вообще не интересовавшимся. Я спросил однажды: почему? Он ответил, что в Тбилиси у него уже есть любимая и что он штучка моногамная. Однолюб, пояснил, чтобы до меня дошло. Выходило, что единственным, кто оставался без девушки, а, следовательно, без любви, был в нашей компании я. Днем-то я общался с некоторыми более или менее приятными мне особами, угощал поджаренными на углях початками кукурузы, мороженым или лимонадом, вел заумные разговоры, шутил, играл в подкидного дурачка, рассказывал анекдоты, но на этом наши отношения и заканчивались. Вечером, когда начинался «бал», я предпочитал оставаться где-то в сторонке от общего круга, вмещавшего десятки пар, ибо танцы, по моему мнению, как ритуал преддверия предполагаемого соития требовали прежде наговорить своей избраннице кучу разных нежностей, уверять в вечной любви, убеждать в том, что она – моя ненаглядная, неповторимая, единственная. Не хотелось никому врать, ведь ни по одной из девушек я не сох и не сходил с ума. Поэтому пребывал бобылем.
   Медея, восходящая звезда наша, вне всякого сомнения, танцевала на удивление здорово. Обожала самые быстрые ритмы и вписывалась в них, зажигая других своей неуемностью, не отказывалась, когда ее кто-то приглашал, но бросала тотчас же, если кавалер отставал от взятого ей темпа и не проявлял особой фантазии телодвижениями. Но если партнерами оказывались, скажем, Мераб или Симон, выплясывала с ними такое, что всем остальным, чтобы не выглядеть смешными, приходилось останавливаться, создавая простор для этих двоих, и лишь наблюдать за виртуозами рок-н-ролла, восторгаясь вслух и молча завидуя. Странным было то, что никаких эксцессов здесь она не устраивала.
   Как-то раз, распалившись до некуда, вышла из круга, чтобы глотнуть свежего воздуха. Чуть отдышавшись, направилась к фонтанчику попить воды. Неизвестно уж, по какой причине, но судьба распорядилась так, что неподалеку от этого водонапорного агрегата на пригорке, вдали от света, дымя сигаретой, восседал именно я, обращенный в слух. В динамиках звучал блюз, «Пять четвертей» Брубека, самая любимая мною композиция из всего музыкального арсенала Симона. Сделав несколько глотков и взбрызнув водой лицо, волосы, оголенные плечи, грудь, Медея, уже различавшая предметы в темноте, заметила наконец и меня. Следует добавить, что мы с ней до этого ни разу не обмолвились ни словом.
   – На кого мастурбируешь? – спросила вдруг.
   За десять дней, проведенных в мире кино, я успел привыкнуть к неожиданностям. Поэтому вопрос меня не особенно смутил.
   – Не обижайся, – ответил, – но не на тебя.
   Она усмехнулась и посмотрела так, будто впервые увидела.
   – Чего не танцуешь?
   – Ногу подвернул.
   – Правую левую или левую правую? – сострила и она.
   – Обе, – для убедительности я ткнул в них по очереди пальцем.
   – Идиот! – поставила мне диагноз, но вместо того чтобы уйти, подошла и села рядом. От нее исходил смешанный запах духов и пота, но мне почему-то противно от этого не стало.
   Взяла из моей руки сигарету и выбросила.
   – Ты что – женоненавистник?
   – Нет, – ответил я.
   – Девственник?
   – Да, – сказал я.
   Она рассмеялась и шепнула, чуть ко мне наклонившись:
   – А я уже – нет!
   – Ну и что из этого?
   – Ничего, – ответила. – Тебе какая разница?
   – Никакой. Но ты же мне эту новость сообщила.
   – Хотела тебя позлить.
   – Извини, я не твой поклонник.
   – А чей же?
   – Ничей. Но если подумать, то, скорее всего, Нуну, Галины. Хорошие девушки, с ними дружить стоит.
   – Хочешь поиметь обеих сразу? Или каждую по отдельности?
   – Мне они нравятся, только и всего.
   – Значит, ты хочешь дружить с девушками? Дружить и ничего больше?
   – Тебя это удивляет?
   – Еще как! Я тебе не верю.
   – Можешь не верить, но это правда.
   – Помнишь – сказала, – в песне поется: «Люди влюбляются, совокупляются»… Сидишь тут один, еще голову мне морочишь.
   – Я?!
   – Ты. Скажи, откуда ты такой взялся?
   – Из города Тбилиси, – ответил. – Закончил пятьдесят вторую школу, до того несколько лет был помешан на кино. «Летят журавли», «Девять дней одного года», «Четыреста ударов», «Иваново детство» [5 - Фильмы М. Калатозова, М. Ромма, Ф. Трюффо, А. Тарковского.] – самые любимые мною картины. Посмотрел их десятки раз, решил, что кинематограф – это мое. После родители устроили меня на киностудию, и вот я здесь.
   – Ну и как тебе здесь?
   – Трудно сказать. Начинает казаться, что кино – не мое призвание.
   – Люди не нравятся?
   – Наоборот, с людьми все в порядке. Дело во мне.
   – Ты, наверное, страшный зануда?
   – Скорее я полный неуч, выскочка и трус.
   – Ну?! Ты, конечно же, трепло и воображала, но не трус. Мераб мне рассказал про ваш заплыв.
   Открыв рот от удивления, я тут же его закрыл, плохо соображая, что следует ответить.
   – Это он молодец, – сказал. – Дал мне понять, что я на что-то способен.
   – Скромничаешь?
   – Нет, это правда.
   – И я могу сказать тебе правду: я тоже боюсь воды.
   – Ты? Ушам своим не верю, – искренне удивился я. – Ты можешь чего-нибудь бояться?!
   – Представь себе, да…
   – Мужчин, наверное? – вновь попытался сострить.
   – Заткнись. Я серьезно…
   – Ну и что еще тебя пугает?
   – Может быть, когда-нибудь расскажу.
   – Ладно, – сказал. И добавил: – Способ борьбы со страхом нам уже известен. Попробуй доплыть со мной до буя. Если по пути мне не удастся тебя утопить.
   – Наконец-то… Итак, ты меня ненавидишь. За то, что тогда обозвала?
   – Да нет. Уже забыто.
   – Забыто?
   – Забыто, – снова соврал я.
   – Ну, раз ты такой незлопамятный, тогда скажи, со мной тебе хотелось бы дружить?
   Немного подумав, нет ли здесь какого-нибудь подвоха, я все же ответил:
   – Да.
   – А что такое дружба? В твоем понятии.
   – Ну, это когда ты доверяешь другому человеку как самому себе, у тебя от него нет секретов, ты радуешься его радостям и сопереживаешь горестям. Ты как бы одно с ним целое.
   – И все?
   – Может, не все, но мне вполне достаточно.
   – Ты рассчитываешь на это, если мы подружимся?
   – Естественно.
   – С какой стати?
   – Что-то подсказывает мне, что ты на самом деле не такая, какой хотела бы быть.
   – Переведи, я ни хрена не поняла.
   – Это непереводимо. Понимай как хочешь.
   Она молчала. И довольно-таки долго. А потом сказала:
   – Ладно, философ. Значит, друзья?
   – Друзья! – ответил я.
   Встала и ушла, унося улетучивающийся запах своих духов с аурой вспотевшего тела туда, где по-прежнему играла музыка, а пары еще ближе прижимались друг к другу. Только теперь их стало меньше. Хотя исчезнувших легко можно было найти неподалеку – под соснами на берегу или же на песке пляжа. Я закурил и смотрел ей вслед, пока она не затерялась среди танцующих. Сидел и думал: неужели это явь? Единственное, что нас как-то связывало: она была самой юной в женской половине группы, я же – младшим в мужской, хотя факт этот ни о чем большем не говорил.

Глава 7

   В одно прекрасное утро график съемок пришлось поменять. Галя, утром отправившаяся к Медее, была выставлена ею вон. Мы с Вартаном доставили на пляж лишь ее партнеров.
   – В чем дело? – занервничал Сократ.
   Галина что-то ему шепнула. Он усмехнулся и засопел своей трубкой. Потом сказал:
   – Снимаем Темура и Мераба. Крупные планы, а после сцену, где они выясняют отношения.
   Вообще-то, в Сократе я раньше ошибался, полагая, что не очень-то башковитый это человек. Но уже одно то, что сниматься он пригласил не актеров, а, приумножив себе проблем, смог подобрать парней, в жизни так соответствующих своим экранным персонажам, делало ему большую честь. Мераб действительно являл собой образец мужского начала, хотя недалеким назвать его было нельзя, он трезво мыслил и все делал правильно, просто эго в нем превалировало. Ему трудно было понять, что у других людей могли быть интересы и желания, не совпадающие с его собственными. Темур же, мне кажется, от рождения был человеком свободным, наделенным умом и внутренней чистоплотностью, что делало его совершенно чуждым амбициям. На все, что происходило вокруг, он лишь искал свой, собственный ответ. И находил. Этого ему было вполне достаточно. Выбор оставался за Медеей, абсолютно непредсказуемой особой, и кто знает, кого из них она бы предпочла. Молодец, Сократ, совсем не просто было такую троицу найти. Написали бы ему нормальные диалоги для героев, снял бы и неплохое кино.
   Леван умчался диктовать Кларе выписки нужного текста, Лию с Нодаром отправили подбирать типажи для массовки. Тедо начал что-то нервно чертить в своем альбоме. Нэмо с Симоном залезли в фургон. Вилен меланхолично щелкал затвором. Кафель Метлах, улыбаясь самому себе, выбирал пестрые зонты из своего реквизита. Кока у камеры о чем-то задумался. Крановщик Кола спросил: «Тележку готовить или кран?» Акакий ответил: «Пожалуй, тележку». Осветители ловили щитами солнечных зайчиков. Джемал, по обыкновению, вздремнул. Галя с Нуну о чем-то шушукались.
   – Критические дни? – озвучил свою догадку эгоцентрист.
   Девушки заулыбались.
   – Что это такое? – поинтересовался я.
   – Поищи в медицинском словаре, – ответила рыжеволосая, потрепав мои волосы.
   – Ты к ней пару дней не подходи, – посоветовала Галина. – Не то покусает.
   – А когда я к ней подходил?
   – Есть тому свидетели, – загадочно улыбаясь, ответила она.
   – Так это она сама…
   – Мило ворковали, – добавила Нуну.
   – Не издевайтесь, – ответил я. – Мы просто разговаривали.
   – Просто ничего не бывает, – выдал максиму Мераб. Не удовлетворившись этим, подумав, продолжил тему: – Темур, похоже, у нас еще один претендент?!
   – Перед ним я снимаю шляпу и отхожу в сторону, – отшутился тот.
   – И я с тобою, благородный рыцарь, – в рифму пропел ему супермен. – Бери, она твоя! – уже мне адресовал речитативом.
   Я вроде бы понимал, зачем Мераб делает это, вспомнив, что он сказал о строптивых после нашего первого заплыва. Теперь, предавая гласности мой чисто дружеский интерес к небожительнице, он как бы воодушевлял меня. Немного смутившись и решив поменять пластинку, я спросил у Темура:
   – Что это значит: критические дни?
   – Согласно физиологии человека, специфические дни у женщин, – ответил он.
   Я ничего не понял…
   Когда съемки закончились и массовка разбрелась, Нодар наступил в песке на кем-то забытое или утерянное кожаное коричневое портмоне. Открыл его при мне, внутри была губная помада, небольшая косметичка и десятирублевая купюра. Пошел к Симону, попросил объявить в свои динамики, что, мол, найден кошелек и что он у администратора группы. Симон так и сделал. Вскоре подошла девушка.
   Нодар спросил:
   – Ваш кошелек, он из чего?
   Она ответила:
   – Из заменителя кожи.
   – Какого цвета?
   – Коричневого.
   – А что в нем было?
   – Губная помада, косметичка и двадцать рублей.
   Нодар аж онемел. Потом сказал ей: «Минутку!» Пошарив в карманах, нашел пятерку, попросил у меня еще пять и вручил собранную таким образом сумму владелице вместе со злосчастным кошельком, внутри которого лежала десятка. Девушка, лишь взглянув на портмоне, тут же его вернула вместе с деньгами.
   – Простите, но это не мое, – сказала.
   У Нодара будто камень с души свалился. Ведь он добавлял эти самые десять рублей из чувства самоуважения, ради того, чтобы, не дай бог, кто-нибудь из нас не подумал, что половину найденных пропил или прикарманил. Слишком порядочным был человеком этот выпивоха и полным достоинства, точно какой-то принц голубых кровей, хотя на генеалогическом древе его рода найти таких было нелегко. Сам Нодар, когда находился в сильном подпитии, обычно просил присутствующих на секунду замолчать, поднимал вверх указательный палец и произносил: «Я сын сапожника, сыном сапожника и умру!» Своим происхождением очень даже гордился.
   А владелица кошелька все-таки объявилась. Отдыхала девушка из Омска на Пицунде и приезжала с подругами в тот самый день, чтобы понаблюдать за съемками. После ей кто-то сообщил о найденной пропаже. Она получила все в целости и сохранности и, поблагодарив Нодара, угостила мороженым, которое он не употреблял с самого детства, даже изъявила желание остаться с ним, чтобы потом потанцевать. Нодар однако от танцев учтиво отказался, ибо не переваривал их, как и мороженое, хотя девушка ему была явно небезразлична. Владея русским далеко не в совершенстве, он сделал ей комплимент:
   – Вы пьяница? – спросил.
   Она захохотала:
   – С чего вы взяли?
   – Руки красивые, – ответил Нодар. Он подразумевал под сказанным игру на фортепиано, и девушка из Омска это поняла.
   – Нет, я не пьяница, – сказала, – но выпить иногда люблю.
   Тогда он пригласил ее отведать чачи, местной шестидесятиградусной виноградной водки, и девушка с удовольствием согласилась. Классический дуэт Нодара с Чичико был преобразован в трио. Буфетчик духана «У озера», в котором проходило их дневное возлияние, божился, что женщина влила в себя чачи больше, чем оба мужчины вместе взятые.
   Ближе к вечеру эту троицу, занимающуюся распеванием преимущественно русских песен, можно было лицезреть в кабинке самого знаменитого в Алахадзе железного коня на резинах, двигающегося по пересеченной местности под традиционный лай эскорта собак. Причем управление им взяла на себя девушка из Омска. Она же некоторое время спустя, когда голоса мужского дуэта приумолкли, вернула трактор в исходную точку мотопробега и, заглушив двигатель, вытащила из кабины обоих абсолютно недееспособных партнеров по пению. Тракториста внесла в дом и вызвалась помочь его супруге донести до кровати, приятно ту удивив. После, уложив в постель и администратора, обе вернулись на кухню, где Цира, выставив на стол графин вина с закуской и фруктами, проболтала с девушкой из Омска по имени Мария часа два, прежде чем та отошла ко сну, разделив ложе с Нодаром.

Глава 8

   Коробки с отснятой пленкой раз в десять дней операторская команда складывала в яуф и с Юрой отправляла на поезде в Тбилиси. Там негатив проявляли и печатали позитив, тремя днями позже Юра возвращался обратно. Широкоэкранный формат нашего фильма нуждался в особой оптике, в клубе села Алахадзе таковой, естественно, не имелось, поэтому для просмотра материала приходилось ездить в Гагры. За двадцать с лишним километров, поздно вечером, когда в кинотеатре «Сухуми» заканчивался последний сеанс. Где-то к половине двенадцатого.
   Юра вернулся, и Сократ вместе с Кокой, Тедо, Мерабом, Темуром и Медеей готовились отправиться на данный закрытый для остальных просмотр. Я, чуть ли не став на колени, напросился поехать с ними. Адский водила, не проронивший за всю дорогу ни слова, доставил нас на место. Войдя в пустой большущий зал, все разом чуть не задохнулись, такая стояла там вонь и духота. Противогазы явно не помешали бы. Но их у нас не было. Мы расселись, вспыхнул экран, и пошли, сменяя друг друга, нескончаемые дубли сцен: Мераб и Медея, Медея и Темур, Темур и Мераб, потом отдельно Медея, Темур, Мераб, причем звука ведь не было, они на экране только рты открывали. Далее следовали кадры уже без их разговоров, крупные планы, средние планы, обратные точки. Мераб своей мускулатурой вызывал восхищение женских особей из массовки. Темур почему-то смазывал себя кремом для загара. Медея, лежавшая под зонтом, поднималась на ноги, оглядывалась по сторонам, как бы желая увидеть кого-то, так и не увидев, снова опускалась на песок. На восьмом или девятом дубле повернула лицо к камере, и я безо всякого звука внятно услышал то, что она произнесла: «Хватит, е*и вашу мать!» Были проезды камеры по пляжу, снятые с операторского крана наезды на актеров и отъезды от них же, пейзажи заката в фантастических красках, это когда солнце опускалось в море. Они мне понравились больше всего среди увиденного, но в общем – скука была страшная. Помню, именно тогда я серьезно засомневался в правильности своего выбора, подумав: неужели это и есть – кино?..
   И вот появилось на экране именно то, на что разинув рот глазел я в самый первый свой день пребывания на съемках, – рожденная из пены выходила на берег. Однако как раз в момент кульминации моего интереса к картинке на экране глаза мои неожиданно были плотно прикрыты двумя ладонями, и одновременно с этим актом принуждения я услышал шепотом сказанное: «Молчи». Медея до того сидела где-то сбоку, я даже не заметил, как она оказалась позади меня. Совершив пару вращательных движений головой, я все равно не смог высвободиться, да, честно говоря, и не особенно хотелось вновь становиться зрячим – ее руки, как бы обнимающие мое лицо, вызвали во мне какое-то приятное оцепенение. Одно лишь было непонятно – зачем она это делала. Так длилось сколько-то времени, пока, видимо, не прошли все дубли этого самого кадра, тогда она меня из своих «объятий» и выпустила. Я обернулся к ней, но она, приложив палец к губам, лишь снова шепотом произнесла: «Тсс!..»
   Экран погас, в зале зажгли свет. Несколько минут прошло в полном молчании. Далее Сократ поинтересовался, нет ли у кого каких-либо замечаний. Тедо сказал, что кадры захода потрясающи и что неплохо бы снять на подобном фоне Темура с Медеей для финала. Сократ, подумав, ответил, что это идея. Желания высказаться больше ни у кого не нашлось, и мы вышли на свежий воздух. Вартан с коробками пленки ждал нас в своем кабриолете. Медея первой влезла туда, устроившись в самом конце бокового сидения. Мераб подтолкнул меня, и я оказался рядом с ней. Следует добавить, что после того вечернего нашего диалога мы с ней практически не общались. Все наконец расселись. Сократу, скорее даже не по иерархии, а исключительно из-за его габаритов, всегда доставалось место рядом с водилой. Приличная скорость машины в лунной ночи освежала нас приятным ветерком, в тишине слышно было лишь шуршание шин по асфальту, говорить было не о чем или лень, потому все молчали. Минут через пятнадцать я ощутил некую тяжесть на своем плече, подвигал глазами и увидел, что на него склонила голову уснувшая Медея. Посмотрел на сидящих напротив. Мераб мне подмигнул, Темур с Кокой вроде ничего и не заметили. Тедо занимался созерцанием луны и света фар, освещавших наш путь. Она дышала мне в шею, дыхание было теплым и необъяснимо чем приятным. Я замер, стараясь не шелохнуться, моля бога, чтобы Вартан не въехал вдруг в какую-то случайную рытвину на дороге и ненароком ее не разбудил. Закрыв глаза и, кроме ее дыхания, ничего больше не чувствуя, дал волю воображению, представив себя очутившимся в пучине бескрайних океанских просторов. Совсем как пьяный корабль.

     Снилось мне в снегопадах, лишающих зренья,
     Будто море меня целовало в глаза…

   Я пребывал в какой-то эйфории и ощущал себя самым счастливым человеком на земле. Не знаю уж отчего. Она всего лишь положила голову мне на плечо. Причем во сне, то есть несознательно.
   Адский водила тормознул у ее дома, но она не проснулась. Я притронулся к ее щеке, намереваясь таким образом разбудить. Она открыла глаза и шарахнулась от меня, точно увидела какого-то вурдалака.
   – Чего надо?! – спросила.
   – Ничего, – ответил я.
   Спросонья она еще раз на меня посмотрела и сказала:
   – Не смей прикасаться ко мне.
   – Он тебя не трогал, – вступился за меня Акакий. – Ты заснула у него на плече. Лучше улыбнись ему, а не ругайся.
   – Еще чего?! – сказала она на прощанье.
   Я вылез из машины и поплелся рядом с Темуром.
   – Ты видел?! – обратился к нему. – Она не позволила мне посмотреть кадр, где выходила из воды.
   – Ну и что?..
   – Почему? – вопросом на вопрос ответил я.
   – Послушай, ты видел женщин в мокром нейлоновом купальнике?
   – Видел, конечно же, и что с того?
   – А то, что самые интимные части женского тела видны при этом наиболее четко: груди, например, то, что пониже живота. А на экране, тем более широком, все это смотрится как в лупе.
   – Вам же смотреть она не запрещала.
   – Похоже, что ты ей небезразличен.
   – Но когда фильм будет готов, его увидят зрители…
   – Ей на них наплевать.
   – Но ведь тогда и я буду в их числе.
   – Не знаю, что будет тогда, пока же ты – единственный, кого она стесняется. Теперь понятно?
   – Нет, – ответил я. – Какого черта ей меня стесняться? Кто я для нее?
   – Катись домой и выспись. Может, к утру в голове у тебя просветлеет.
   Но ночью мне не спалось. Я глядел на потолок, хотя ничего в нем так и не увидел, и пытался думать. Но и с этим ни черта не получалось, мысли мои переплелись и запутались, загнав меня в какой-то вроде бы знакомый по мифологии лабиринт, выхода из которого я не знал, и единственным шансом на спасение мне должна была быть дарована нить Ариадны. Ариадны, но с другим именем – Медея.
   На что я надеялся, сам не знаю. На то, что эта самая красивая девушка, которую я когда-либо видел, проявит ко мне интерес?
   Я поднялся еще до того, как зазвонил будильник. Отключил его. Умылся, закурил и отправился будить Галину.

Глава 9

   В перерыве между съемками Медея поманила меня рукой.
   – Ну, чемпион, готов? – спросила.
   – К чему?
   – Помочь мне побороть свою фобию.
   – Конечно, – обрадовался я.
   – Тогда в воду!
   И мы с ней поплыли. Я – вроде бы кролем, который к тому времени чуть освоил, она – тем брассом, как тот же я во время своего первого с Мерабом заплыва. Плыли мы долго, с перерывами, когда она уставала, останавливались. Перевернувшись на спину, расставив руки и ноги, как на рисунке да Винчи, решившего задачу квадратуры круга, она таким образом отдыхала, держась на воде, точно поплавок. Особых признаков беспокойства не проявлял и я, чтобы ее не напрягать, молчал, лишь иногда улыбаясь, полагая, что этим подбадриваю. Покрыли дистанцию мы примерно минут за сорок, а когда подплыли к бую, то сказал:
   – Я нырну, ты стань мне на плечи и подтянись, иначе туда не попадешь.
   – Ладно, – ответила.
   Проделали мы все довольно ловко, будучи уже наверху, она протянула мне руку, однако, мотнув головой, я наподобие гуру Мераба взобрался на платформу сам.
   – Ну как, конец твоим страхам?
   – Вроде да, – ответила.
   Мы лежали рядышком и смотрели в небо, голубое, без облаков. Она сказала:
   – Совсем как на необитаемом острове.
   – Да, – согласился, – хотя пищи нам здесь не найти.
   – В этом-то вся прелесть.
   Не врубившись, какая могла быть в этом прелесть, я спросил:
   – Ты хотела бы пожить как Робинзон Крузо?
   – Да, – ответила. – Но чтобы у меня был Пятница.
   – Не верится, чтобы тебя привлекала спокойная жизнь.
   – Откуда ты знаешь?
   – Я видел, как ты танцуешь.
   – Ни хрена ты не видел. Танцы – это отключка, как побег из тюрьмы или же – из реальной жизни.
   – Она что, тебе не нравится?
   – Не все, конечно, но многое в ней не может нравиться.
   – Например?
   – Пофилософствуем в другой раз, – ответила. – Лучше скажи, девственник, ты хоть целовался с кем-нибудь?
   Я рассмеялся.
   – Эта платформа – какая-то исповедальня. То Мераб меня допрашивал, теперь ты.
   – Значит, нет?
   – Значит, да. Один раз, в девятом классе. Мы покрутили бутылку, и меня поцеловала одноклассница. Признаюсь, что было очень приятно.
   – И куда одноклассница делась?
   – Вышла замуж.
   – Итак, ты жертва безответной любви.
   – Я не был в нее влюблен.
   – Почему тогда поцелуй запомнил?
   – Потому что другого не было, я же говорил.
   – Хочешь, я его повторю?
   Я подумал, что ослышался.
   – Шутка? – спросил.
   – Вовсе нет, – она чуть придвинулась ко мне и на секунду губами коснулась шеи чуть ниже лица. Внутри меня все задрожало. Как я с этой платформы не свалился, ума не приложу.
   – Ну как? – спросила уже она.
   – Опять меня точно током ударило. Двести двадцать вольт.
   Она усмехнулась.
   – Поцелуев теперь два. Значит, у тебя есть выбор.
   – Да, – согласился, еще не придя в себя. – Выбирать будет нелегко.
   – И все же: мой или ее?
   – Твой, – сказал, почти уверовав в это. – И хватит меня доставать, расскажи лучше что-нибудь о себе.
   – А ты не станешь падать в обморок?
   – Постараюсь.
   – Я спала с отцом своей лучшей подруги. Ему тридцать восемь лет.
   – Замолчи, – чуть ли не закричал я. – Пожалуйста, заткнись. Я не хочу это слушать.
   – Ты что, ревнуешь?
   – При чем тут ревность. Несешь какую-то чушь.
   – Мы же друзья, верно?
   – Друзья, – повторил за ней я.
   – А что ты мне говорил о дружбе? Два человека как одно целое. Никаких секретов. Или ты мне врал, трепло!
   – Я тебе не врал.
   – Тогда что тебя так удивило?
   – Есть вещи, о которых не говорят. Это твое личное, так и держи его при себе.
   – Похоже, ты мне не друг! – сказала она.
   Встала и спрыгнула с буя вниз головой, притом так, что даже всплеска за этим не последовало, как какая-то нереида. А вынырнув где-то метрах в десяти, поплыла дальше великолепным стилем, еще быстрее, чем делал это лучший наш пловец, Мераб. Я смотрел на это, глазам своим не веря, невозможно описать то, что происходило внутри меня. Сначала я на нее обозлился, ибо она соврала про свою водобоязнь и оставила меня в дураках, после, поминая ее поцелуй, я загорелся ненавистью к незнакомому мужчине, тому, с которым она переспала. Потом стал злиться уже на себя, тупоголового. Меня грызли сомнения, действительно ли она сказала мне правду или опять водила за нос, дурача, чтобы снова выставить полным идиотом. И в то же время я испытывал неподдельное восхищение по отношению к ней, ибо все, что она ни делала, казалось мне самым странным, нелогичным и… правильным.
   На берегу Медея была, наверное, уже с полчаса, прежде чем доплыл туда я. Первым делом подошел к Мерабу, пожаловался:
   – Она меня надула, сказала, что боится воды.
   Он рассмеялся.
   – У нее разряды по плаванию и теннису. Ты не знал, Ромео?
   Я лишь развел руками в ответ.
   Разыскал ее в роще, рискнув, приблизился и пробормотал:
   – Извини, если можешь. Я был неправ. Если мы друзья, я обязан выслушать все, что бы ты мне ни говорила. И я готов. Прости меня.
   Она на меня лишь взглянула, так и не ответив ничего.

Глава 10

   Этот день в нашей таборной жизни, по-моему, несколько отличался от остальных. Медея лезла на рожон с самого утра, капризничала, придиралась ко всем по разным пустякам, говорила людям то, чего они, безусловно, не заслуживали. Грубила Сократу, когда он корректировал что-то в ее игре, кричала на осветителей, слепивших глаза, доставалось и партнерам по ходу сорванных дублей разных сцен. Скандалила по поводу напутанного ими текста, хотя больше них грешила этим сама. Послала на три буквы Владимира Ильича Ленина вместе с его фотокамерой. Тот ныл до самого вечера, выясняя, с какой стати его туда отправляли, и умолк лишь тогда, когда Гога ему предложил:
   – Накатай на нее телегу.
   А Виталик добавил:
   – В горком…
   Особенно почему-то наезжала на девушек – Галю и Нуну. Первая, по многу раз в день накладывая ей грим и выслушивая при этом разные гадости, выглядела внешне абсолютно спокойной. Второй же, по роду деятельности вообще с ней не соприкасавшейся, оставалось лишь догадываться, какая муха ту укусила. Лия, по долгу службы отвечавшая за актеров, тем не менее предпочитала в конфликты не ввязываться, произносить вслух свое любимое «а мне все г’авно» вроде бы не имела права, поэтому время от времени, покачивая головой под соломенной шляпой, она вполголоса шипела: «Стег’ва!..» Мужская половина, как правило, звезде не перечила, зная характер и учитывая возраст. Мераб, наступая на горло собственному эго, пропускал словесное бомбометание мимо ушей, Темур относился ко всем ее выходкам довольно лояльно, полагая, что человек – частичка природы, в нем заложено все, что происходит со стихией. Резкие смены настроения, внезапные вспышки гнева вполне сравнимы с непредсказуемыми ураганами, сходами лавин или же землетрясениями на нашей планете. Умудренный его теорией и вполне разделяя ее, я все же старался держаться от Медеи подальше. Но и мужскому терпению иногда приходит конец.
   Взорвался крановщик Кола, спокойный, уравновешенный человек. Разыгрывали сцену, где от Мераба с Темуром, выясняющих отношения, камера, не прерывая движения, должна была наехать на лицо Медеи, наблюдающей за спором двух своих поклонников. Снимался кадр с операторского крана, на стреле которого за камерой сидел Акакий, а рядом – Каца, в качестве живого груза. Баланс стрелы поддерживался с помощью противовеса – балласта на нижнем ее конце и целиком зависел от точности действий Кола, довольно крепкого малого. Но, видимо, это был не его день, камеру при панораме дергало. Плавного движения крана добиться он не смог с четырех дублей. На пятом Медею прорвало.
   – Эй, дебил!.. – заорала.
   – Я же не нарочно, – хотел было оправдаться Кола.
   Каца, воспользовавшись возникшей паузой, быстренько спрыгнул вниз, чтобы поменять кассету с пленкой. И сделал это совсем не вовремя, ибо в данный момент юная актриса выдала крановщику следующее:
   – Никакой ты не кранмейстер. Ты – drochмейстер!
   Кола точно паралич разбил на месте, от неожиданности он отпустил противовес, нарушив тем самым баланс тяжести, и стрела крана, подобно реактивному истребителю МиГ, взлетела вверх вместе с камерой и Акакием. Последнего, точно катапультирующегося летчика, выбросило из люльки, и он, совершив в воздухе сложнейший акробатический кульбит типа двойного сальто вперед, оказался в конце концов на песке, к счастью, не сломав себе шею. Пока длилось это захватывающее дух зрелище, взоры всех присутствующих были обращены именно на Акакия, но как только приземление состоялось, Кола, забыв обо всем на свете и превратившись в какого-то оборотня, бросился к героине фильма с явным намерением выпить всю ее кровь. Или в лучшем случае придушить. Но, подойдя вплотную, делать этого почему-то не стал. Ограничился ответной дипломатической нотой.
   – Ты, маленькая сучка, – сказал. – Твое место у цирка, мужиков ублажать [6 - В Тбилиси – место сборища уличных проституток.].
   Теперь внимание табора было устремлено на это ничего хорошего не предвещающее действо. Кола был в бешенстве, Медея же – абсолютно спокойной. Она с интересом смотрела на него, ожидая, что же он предпримет дальше. Разрядил ситуацию Акакий, пришедший в себя после головокружительного полета с мягкой посадкой и теперь, восстановив в памяти хронологию всей картины, разразившийся гомерическим смехом. Стряхивая с себя песок, он, целый и невредимый, хохотал, возвращаясь к месту съемки. Смех его заразил и передался всем остальным, хотя это всеобщее ржание было скорее каким-то нервным, истеричным.
   – Все в порядке, Кола, – успокоил Захарыч того. – Давай снимем этот чертов кадр.
   Сократ, облегченно вздохнув, взялся за свой рупор.
   – Все по местам! – приказал.
   Дубль наконец-то отсняли, но ближе к вечеру Медея закатила еще одну сцену, на сей раз вне съемочной площадки, и объектом словесного селевого потока стала ее собственная мать. Не знаю уж, чем та ей не угодила, но несовершеннолетняя актриса наша под конец попросила мамашу немедленно убраться домой. Та, долго не думая, согласилась, кажется, даже с удовольствием. Или облегчением, трудно сказать. Мне с Вартаном было поручено отвезти ее в Гагры и отправить в Тбилиси ночным поездом. Ехали мы молча. Уже в купе вагона, куда я внес чемоданы Евы, она впервые со мной и заговорила.
   – Присматривай за ней, – попросила.
   – Вряд ли это ее обрадует, – подумав немного, ответил я.
   – Обрадует, не сомневайся. Ты ей нравишься.
   Сказать, что я удивился, было бы неверно. Я удивился очень.
   – Это она вам сказала?
   – Она обычно мне ничего не говорит. Но я же ее мать, и я ее знаю.
   – Ладно, – ответил. – Попробую.
   Весь обратный путь я провел, слушая в изложении адского водилы бородатые анекдоты армянского радио. И хотя время от времени делал вид, что смеюсь вместе с ним, Вартана я точно не слушал, и мне было совсем не до смеха. Мысли мои были далеко.

Глава 11

   В воскресное утро мы снова играли с местными в футбол. И проиграли сражение. Но, не особенно переживая, выкупались в море, малость позагорали и пошли обедать. Я, как обычно, с Пижамовыми. По пути встретили Медею в желтом платье. Я подумал: вот это точно ее цвет, как в среднем окне уличного светофора с подпорченным реле, когда не знаешь, который после этого желтого загорится – зеленый или красный. Она почему-то надумала присоединиться к нам. Обычно мы рассчитывались каждый за себя, так меня здесь научили. Делая в данном случае исключение, я хотел было заплатить и за нее, но она сказала:
   – Иди на фиг. Я не твоя содержанка.
   По-видимому, попала она сюда впервые, ибо весь кухонный персонал, включая женщин, оставив на время свои кастрюли, глазел на нее, будто она являлась наследницей какого-то престола, почтившей эту столовку своим высоким присутствием. Не говоря уже о посетителях-мужчинах.
   Братья по своему обыкновению прикалывались. Подшучивали над биоритмами любвеобильной Инессы, кадроискателем Виленом, в поисках нужного ракурса то торчавшим на крыше лихтвагена, то, ползая со своим аппаратом, путавшимся у всех под ногами. Вспомнили о моем интересе к критическим дням, поставили диагноз, сказав, что кора головного мозга досталась мне от дуба. Помянули даже недавнее «цунами», вызванное Медеей. Но так, слегка, не рискуя спровоцировать новое землетрясение. Однако она смолчала, даже им улыбнулась, не капризничая, съела и первое, и второе, выпила компот. Братья же, не став далее испытывать судьбу, ретировались, оставив нас вдвоем.
   – Давай посидим где-нибудь, – сказала.
   Желтый ее сарафан был, наверное, слишком хорош, ибо вызывал интерес отдыхающих еще метров за двадцать, прежде чем фокусировался на его хозяйке. Тогда их внимание целиком и полностью сосредотачивалось уже на ней. Это ее как раз всегда и раздражало. По пути встретили троих наголо остриженных солдатиков, рядовых. Размякшие от полуденной жары, засунув под погоны пилотки, расстегнув свои гимнастерки, сняв пояса и сапоги, они держали их в руках и в таком, почти гражданском виде прогуливались босиком. Приметив ее платье издалека, воины им тоже весьма заинтересовались, но после, хорошенько разглядев саму Медею, как по команде остановились и замерли, точно лицезрели воочию главнокомандующего всеми вооруженными силами СССР.
   Она у них спросила:
   – Что, командира потеряли?
   Двое были русскими, третий – казах или киргиз. Все они заулыбались.
   Белобрысый ответил:
   – Так точно, ищем. Но такого, вроде тебя.
   – Пройдете сто шагов, свернете на пляж, есть там кабинка для переодевания. Обнаружите женщин, берите приступом. Это – приказ.
   Я подумал, что лучшее из того, что может прийти в перегревшиеся на солнце головы этих ребят, – выпороть меня своими ремнями. Как кавалера дамы, решившей вдруг над ними поиздеваться. Ее, должно быть, бить все-таки не станут. Но ошибся, они разом захохотали.
   Второй солдатик, сдерживая смех, промолвил:
   – Ну и приказ, командир!..
   А белобрысый добавил:
   – Будет сделано!
   Медея посмеялась вместе с ними. После вынула из накладного кармана своего одеяния всю наличность – пару десятирублевок с купюрами помельче – и сунула в карман гимнастерки того, второго ратника.
   – Купите себе сигарет, – сказала.
   В те времена защитникам социалистического отечества выдавали три рубля в месяц на табак, для сравнения – я получал почти столько же в виде суточных всего за один рабочий день. Следовательно, она вручила каждому зараз как минимум три месячные зарплаты. Но, мне кажется, эффект на босых солдат произвел вовсе не факт подаренных денег.
   Смешливый ратник смотрел на нее, открыв рот, собираясь вроде что-то сказать, но так и не сказал. Киргиз же отдал ей честь, при этом выронив один сапог. А белобрысый, по-видимому, с этого дня перестал пребывать в атеистах, ибо уверовал в то, что ангел спускался к нему с небес. Что касается меня, я был ошарашен не меньше этих троих.
   Она же продолжила свой променад. Я поплелся вслед за ней до рощи, где, последовав ее примеру, присел рядом, в тени сосен. Закурил. Чтобы как-то нарушить затянувшееся молчание, спросил:
   – Ты зачем мать отфутболила? Она у тебя вроде хорошая.
   – С отцом ей лучше, чем здесь со мной. И еще у нее отпуск скоро кончается.
   – Она что, работает?
   – А ты как думаешь?
   – И где?
   – В институте педагогики, старшим научным сотрудником.
   У меня глаза на лоб полезли.
   – А отец?
   – Секретарь райкома партии.
   Степень моего удивления поднялась до критического уровня.
   – Такими предками следует гордиться, – сказал я после долгого раздумья.
   – А твои?
   – Отец – специалист по экономике сельского хозяйства, мать – домохозяйка.
   – Ну и какие они?
   – Нормальные. Еще брат есть, он в Москве учится. И сестра, она замужем.
   – А ты?
   – Что я?
   – Ты вроде говорил, что в кино разочаровался. Что будешь делать?
   – Не знаю, – сказал. – Меня теперь многое интересует. Приеду домой, начну читать.
   – «Декамерон» Боккаччо? Ги де Мопассана? Эмиля Золя?
   – Все, что следует прочесть, – ответил я, не уловив ее иронии.
   – Да… Нелегко тебе придется. Начни с букваря.
   – Ты что, любишь книги? – спросил, не обидевшись.
   – Представь себе, да.
   – А что еще?
   – Курсы кройки и шитья. От них я просто балдею.
   – Я серьезно.
   – Я тоже. Все, что на мне надето, шила я сама.
   – И нейлоновый купальник?
   – Нет, купальник мне подарил govнюк.
   Она снова надо мной подтрунивала. Как я это сразу не понял? Разозлился и сказал:
   – Знаешь, ты слишком умна для меня. Поищи кого-нибудь другого и дружи с ним.
   – А ты слишком обидчив. Научись держать себя в руках.
   – Кто бы говорил, истеричка!
   – Я женщина, для нас это нормально.
   – Да? А как же твоя мама? Она, наверное, исключение.
   – Мама – это мама, я – это я.
   – Твоя мама попросила меня за тобой приглядывать. Я обещал. Но как?!
   – Для начала попробуй залезть ко мне в постель.
   – Очень смешно…
   – Вот именно, это шутка. Ты какой-то тормоз. Насчет коры твоего мозга Пижамовы не ошибаются.
   Мы сидели рядышком, упершись спинами в ствол сосны и вытянув ноги. Молчали. Честно говоря, я не знал, что ей ответить. И вообще, о чем говорить, как себя вести?
   – Давай я повторю, – сказал наконец. – Твоя мама, наверное, просила не оставлять тебя одну, если тебе вдруг станет скучно, грустно, одиноко.
   – Ты думаешь, что мне грустно или одиноко?
   – Не знаю. Откуда мне это знать? Я вообще о тебе ничего не знаю. Кто ты, какая ты, когда говоришь правду и когда врешь. Когда выдумываешь что-то, не знаю, зачем ты это делаешь. Почему без какой-либо причины вдруг набрасываешься на людей? Понятия не имею, кто ты на самом деле.
   – Может, ты знаешь что-то больше о других?
   – Да, – сказал, – знаю. С ними проще. Одни люди – хорошие, другие – плохие, третьи – нормальные. Не совсем хорошие, но и не совсем плохие.
   – Так просто? И ты уверен, что не ошибаешься в них?
   – Может, и ошибаюсь. Иногда.
   – На нашей sраной фабрике все мужики, разве что кроме Темура и тебя, придурка, – кобеля. А девки – потаскухи. Болтают о каких-то высоких материях, чтобы случки свои называть любовью. Так кто из них лучше, а кто хуже? Скажи.
   – ???
   – Ты в школе химию любил?
   – Не переваривал!
   – И зря. Она объясняет, что все на земле, включая людей, состоит из комбинаций молекул. Молекулы – это миллионы атомов, группы которых нестабильны, составы постоянно меняются, следовательно, меняются и структуры молекул. Короче: хороший человек в результате не зависящих от него химических реакций в организме может в мгновенье сделаться плохим. Или же, наоборот, из плохого – превратиться в хорошего.
   Я ушам своим не верил. Что это она несла?
   – Язык проглотил?
   Я молчал, потому что говорить мне было нечего.
   – Я вот тебе что скажу, ничего мы друг о друге не знаем. Ни один на свете человек. Понятно?
   Ко мне вернулся дар речи.
   – Может быть. Но непонятно – откуда ты все это знаешь? – спросил.
   – Я в школе учусь, – ответила, выделив последнее слово. – И еще. Отец у меня – преподаватель химии.
   – Секретарь райкома???
   – Никакой он не секретарь, даже не член партии. Он простой человек, учитель.
   – Так ты снова мне врала. Зачем?
   – Судя по вопросам, мне показалось, что у тебя какие-то намерения на мой счет, хотела повысить в твоих глазах свой социальный статус.
   – Очень остроумно… Действительно, человеку трудно понять другого человека. Ты все время шутишь, обманываешь меня, выдумываешь. Почему? Ведь я тебе говорю правду.
   – Ты – это ты, я – это я.
   – И все-таки, почему?
   – Значит, ты говоришь мне одну правду?
   – Да, так и есть.
   – Тогда скажи: я тебе нравлюсь как женщина?
   – Да, – поспешил ответить.
   – Ну а если бы я попала в аварию и осталась калекой, что бы ты ответил тогда?
   – Я не знаю.
   – А ты немного подумай.
   – Возможно, я бы тебе сочувствовал, переживал, старался чем-то помочь, облегчить твою жизнь, но визуально, наверное, ты бы меня больше не привлекала.
   – Правильный ответ, – сказала. – Тебе нравится то, что ты перед собой видишь, и ничего больше. Но «визуалис» – всего лишь обертка, ты ведь не знаешь, что внутри.
   – Этого я и хочу – разобраться в тебе.
   – Ну а если химия моего организма меняется каждый день, как ты сможешь узнать, какая я на самом деле?
   – Понятия не имею.
   – Нужно принимать людей, какие они есть, а не перевоспитывать.
   – Я и не думал. Но ты сама сказала, что люди, с которыми мы работаем, – кобели и потаскушки. Как это понимать? Может, они не всегда такие?
   – Они такие.
   – А тот мужчина… твой любовник, он какой? Хороший? Ты ведь – подруга его дочери!
   – Он мне не любовник, и я с ним не спала. Просто очень хотела бы. Он – клевый!
   Меня всего аж передернуло. Не знаю, от чего: от неожиданности или от счастья.
   – Ну и когда ты сказала мне правду, тогда или сейчас? – спросил.
   – Мозги даны тебе для того, чтобы сам додумался. Хотя их у тебя нет.
   Что мне следовало ответить? С того самого дня, как, впервые увидев, получил эпитетом отнюдь не лестное слово, что-то мало от меня зависящее, одну половину моего «я» неудержимо тянуло к ней, другая же половина, препятствуя той, пыталась ее возненавидеть. Это нечто было одновременно – и моей какой-то призрачной на что-то надеждой, но в то же самое время и моим проклятием. Мы всего в третий раз вот так, наедине, разговаривали, и я, разумеется, совсем ее не знал, склоняясь к выводу: акселератка с каким-то комплексом ранней взрослости. Иногда мне казалось, что время уносило ее вперед и она становилась взрослой женщиной, обращавшейся со мной, как с ребенком. Однако не могла же девятиклассница оставаться женщиной постоянно, время возвращало ее назад, вновь превращая в подростка – недоверчивую и ранимую девочку. Хотя и в этом своем естестве она играла со мной в дразнилку, забавлялась, как с какой-то игрушкой. Плюс – внезапные необъяснимые приступы агрессии, выходки мужского порядка со взрывами неуправляемого гнева и площадной бранью. Что это была за особа, самая красивая из всех, кого я когда-либо на свете видел? Азартная, здравомыслящая, имевшая спортивные разряды, прочитавшая больше меня, понимающая значения мало кому известных слов, рассуждавшая об атомах и структурах молекул, но при этом кроющая матом людей, по возрасту годившихся ей чуть ли не в отцы. Я не знал.
   – Знаешь, – сказал, – самое лучшее, что я сейчас могу сделать, – это пойти и утопиться.
   – Не стоит, – посоветовала она. – Лучше сходим вечером в кино.
   – Ладно, – я сразу же согласился. – Утоплюсь завтра.
   В летний сезон работники местного клуба выносили свою допотопную кинопередвижку из душного зала на свежий воздух, где перед экраном, напоминающим давно не стираную простыню, были выставлены ряды скамеек, на которых умещалась лишь малая часть зрителей. Большинству же приходилось смотреть фильм сидя или лежа на земле, хотя, по-моему, так было даже приятнее. Итак, поздно вечером, устроившись на зеленом газоне, поджав ноги, мы с Медеей на пару смотрели под звездным небом комедию «Полосатый рейс». Хохотали, как и все. В какой-то момент она, чуть сдвинувшись вбок, неожиданно, точно на подушку перед сном, сложила голову на мои коленки. Я застыл, меня будто в бронзовый памятник самому себе отлили. И хотя глаза мои были устремлены на экран, мозговой аппарат работал в ином направлении, придя наконец к заключению, что если действительно есть на земле рай, то он именно здесь, под небом у моря, в селе Алахадзе, на этом зеленом газоне. Я же, самый большой праведник, из всех живущих на планете, заслужил главный приз Господа Бога: вот он, лежащий в моих ногах и безудержно, по-детски смеющийся.
   Конечно же, мне хотелось, чтобы этот фильм никогда не кончался. Но он закончился, мы поднялись, и я проводил ее до дома.
   – Пока, – сказала. – Смотри не вешайся и не топись.
   И ушла.
   В ту воскресную ночь я снова не мог уснуть. Теперь не оставалось уже во мне двух половин, она завладела моим сознанием безраздельно. Хотя проще было назвать это «влюбила в себя по уши».

Глава 12

   Утром Галина, взглянув на меня, полусонного, улыбаясь, спросила:
   – Что, фильм так подействовал?
   – Какой фильм? – я не совсем ее понял.
   – Вчерашний. Решил заняться укрощением тигриц?
   – Да нет, – отмахнулся. – У меня не получится.
   – Не скажи, – ответила…
   – Иди дальше одна, – попросил, когда она загримировала Темура. Сам же, оставшись, в который уже раз прицепился к нему со своими дурацкими вопросами.
   Поначалу спросил:
   – Скажи, пожалуйста, почему женщины так любят неправду?
   – В каком смысле? – переспросил он.
   – Ну, выдумывают разные истории, после же сами говорят, что все это придуманное.
   – Возможно, затем, чтобы привлечь к себе внимание того, кому они их адресуют, немножко позлить, заставить приревновать.
   – Зачем?
   – Такими их создала природа.
   – А твоя девушка, она тоже тебя мучает?
   – Конечно.
   – А где она сейчас?
   – В Манглиси [7 - Курортное место недалеко от Тбилиси.]. Ловит бабочек.
   Я призадумался, потом спросил:
   – Темур, а в каком она классе учится?
   Он захохотал.
   – Ей девятнадцать лет. Учится в университете, на факультете биологии. Есть там такой предмет – энтомология, учение о насекомых. Теперь у нее практика, должна собрать коллекцию.
   – Почему именно бабочек?
   – Потому что они уникальны. На земле более ста тысяч их видов, но единой окраски у них не бывает, каждая наделена своим, неповторимым рисунком. Мы, люди, можем рождаться близнецами, бабочки же – нет.
   – Впервые слышу, – резюмировал я.
   – И я не знал, Манана просветила.
   – А после практики она к тебе приедет?
   – Не знаю, – ответил. – Может, и приедет. Если, конечно, захочет.
   – Может не захотеть? Почему?
   – Потому, допустим, что ей не нравилась моя идея сняться в кино.
   – А что она сказала, если не секрет?
   – Не секрет. Сказала, что раз я согласен играть в фильме идиота, следовательно, я сам – идиот.
   – И тебе говорят такое? – я немного занервничал.
   – Почему нет? Сказала то, что думала.
   – А ты что ответил?
   – Тогда – ничего, сегодня бы сказал, что была права.
   – Давай пошлем ей телеграмму.
   – Я уже послал.
   – Так она все-таки приедет?
   – Не знаю, – сказал он. – Это ей решать, она ведь не моя собственность.
   Я снова занервничал.
   – Скажи мне честно, ты ее любишь?
   – Скажу честно: я ее люблю.
   – А она тебя?
   – И она тоже меня любит.
   – Так почему ты говоришь: не знаю… если захочет… она не моя собственность?!
   – Следует учиться понимать женщин. И мне, и тебе. Иногда они говорят «да», что на самом деле означает «нет». Иногда говорят «нет», что надо понимать как «да». У них своя логика. И не удивляйся, если женщина тебя мучает, этим самым она заставляет любить ее еще больше. Понятно?
   – Нет, – ответил я.
   – Пошевели немного мозгами, и все прекрасно поймешь.
   Забегая вперед, скажу, что Манана все-таки приехала. Темур не делился со мной этой новостью, ранним утром они с Вартаном ее встретили. Отоспавшись немного, она появилась у съемочной площадки. Увидев Темура с наложенным на лицо гримом, при этом еще и в очках, захохотала так, что чуть не сорвала съемку, заразив своим смехом полгруппы. Вначале я подумал, что это какой-то хулиганистый мальчишка, такой короткой была у нее стрижка. Оказалось, что девушка, весьма симпатичная и приветливая. Но амплитудами настроения она совсем на Темура не походила. Он ранее мне объяснял, что у людей с непохожими характерами больше шансов оставаться друг с другом, по принципу магнита, притягивающего лишь тела другого полюса. Наверное, у них так оно и было. Манана то таскала его на танцы, где оба безудержно веселились, доводя себя до полного упадка сил, то вдруг почему-то впадала в задумчивость, предпочитая покой и уединение. Днем, на солнцепеке, часами могла сидеть на песке у берега и смотреть на набегающие волны, ни с кем не разговаривая. Вечером же, лежа на спине и склонив голову на коленки Темура, молча и подолгу глядела на звезды, слушая тихий плеск тех же волн, до тех пор пока их не выпроваживали с пляжа пограничники. Но со своим любимым она была счастлива. Это даже я понимал.
   А я после нашего с Темуром разговора, изменив последовательность графика и минуя Мераба, направился прямо к Медее, постучал в дверь, вошел. Галина накладывала ей тени на веки, завершая этим последним мазком работу над портретом ее экранного образа. Хотя никакие гримы, румяна, туши и тени, по-моему, Медее не были нужны. Они ее только портили. На мой ранний и первый за все время наших съемок приватный визит она никаким образом не отреагировала. Как, кстати, и Галя.
   – Извините, – сказал обеим. – Я на секунду.
   Спешил же я туда не просто так, а с определенной целью: пока одно запомненное слово не выскочило из головы, задать ей вопрос, на который ответить мне она бы не сумела. Хотя бы раз в жизни.
   Спросил:
   – Ты, случайно, не знаешь, что такое энтомология?
   Взглянула она на меня одним открытым для обозрения глазом.
   – Зачем тебе, извращенец?! – ответила. – С утра бабочек захотелось половить?
   Я чуть не заревел и двинул оттуда прочь.

Глава 13

   Это был знаменательный день – 22 августа. Запомнил я его не только потому, что Сократ, неизвестно с какой целью, но наконец-то открыл свой портфель. Обнаружив в нем красный кирпич вместо бежевого цвета тома Пушкина, он, не вынимая трубки изо рта, явно загрустил. Мераб надоумил его, произнеся:
   – Медея!
   Сократ тотчас же кирпич выкинул и грустить перестал. После кто-то тихонько от хозяина портфеля вернул Пушкина на отведенное ему место…
   Мы с Медеей еще до того стали не то чтобы друзьями, но времени наедине проводили больше. Я, весьма этим фактом польщенный, готов был сносить все ее издевки, лишь бы почаще оставаться рядом. Но насмехалась надо мной она вроде не очень и почти не разыгрывала – надо же было случиться такому. Хотя в этой унии монархом была, безусловно, она, мне же предписывалось следовать ее эдиктам. Все инициативы наших встреч и передвижений исходили от нее, все ее желания являлись императивом. Как правило, она начинала диалог, она же его и заканчивала, я больше слушал. Но как-то раз спросил, вспомнив наш давний разговор:
   – Однажды ты сказала, что не все в жизни может нравиться…
   – Да, – ответила, – многое.
   – А именно?
   – Скажем, зомби.
   – Зомби? И с чем его едят?
   – Их не едят. Это воскресшие мертвецы.
   – Мне кажется, они живут лишь в идиотских книжках. Я таких, к счастью, не встречал.
   – Еще как встречал, они на каждом шагу, прямо перед тобой.
   – Ты, что ли? – пошутил.
   – Пожалуй, – ответила.
   – Хорошо, будь зомби, если хочется! Но скажи, что тебе в этой жизни не нравится?
   – Предопределенность, – ответила.
   – И что это значит?
   – То, что, еще не родившись, человек уже обречен. Когда он на свет появится, его отправят в ясли, детский садик, школу, институт, женят или выдадут замуж. Мужчину заставят работать, женщину – сидеть дома, рожать новых детей.
   – Не устраивает порядок вещей – бросай школу…
   – Обойдусь без твоих советов, – сказала. – Дело не во мне. Данность и делает всех нас живыми мертвецами.
   – Почему же? – пытался возразить. – Каждый имеет право поступить по-своему.
   – И как именно? Мой отец всю жизнь химичил в школе, твой – считает коров, называя это экономикой, наши матери – домохозяйки, так кто они, по-твоему, если им никогда не хотелось чего-либо еще?
   Не особо задумываясь о сути, я спросил о том, что меня удивило:
   – Так твоя мать не работает? Ты говорила, она старший научный сотрудник…
   – …в институте педагогики. Это моя мать-то! По-моему, ты кретин. Веришь всему, даже тогда, когда тебе говорят полную глупость.
   – Но с какой стати обманывать людей. Это что, лучше?
   – Лучше. Помогает установить умственные способности человека. У тебя их нет.
   – Ладно, – ответил, не особенно обижаясь. – Разговор ведь тоже не обо мне.
   – Объясняю. По-моему: жизнь – это тюрьма, куда заключают каждого, кто имел счастье или несчастье родиться. Колония строгого режима. Подчиняйся правилам или тебя ждет расправа, в этом вся ее суть. Случаются в этой тюрьме единичные побеги, но беглец всегда будет пойман и строго наказан. В конце концов и он превращается в зомби.
   – А по-моему, нет. Можно поступать так или иначе, никто тебя не заставляет делать то, чего тебе не хочется. Есть желание – работай и бросай, когда надоест, можешь жениться, не сложится – сделай еще раз, женщина вправе выйти замуж за другого. Выбор всегда есть.
   – Но суть от этого не меняется, как не меняется сумма от перестановки слагаемых. Так или иначе, жизнь твоя проходит в большой тюрьме.
   – Для меня вовсе нет.
   – Значит, ты свободный человек?
   – Мне кажется, да.
   – И ты любишь свободу?
   – Конечно, люблю.
   – И что же это, по-твоему?
   – Скорее всего, выбор. Я лично его сделал, пришел на работу в кино. Теперь мне кажется, что поступил неправильно. Начну сначала.
   – Выбор – это, скорее, предпочтение. Ответь, что ты считаешь свободой?
   – Наверное, то, когда все делаешь и живешь по своему усмотрению, а не по чьей-то подсказке. Я не знаю, как можно ее объяснить.
   – Очень просто. Свободный человек свободен от общества, семьи и имущества. Ты бы хотел быть таким?
   – Нет. Я ведь не абрек [8 - В прошлом на Кавказе – изгнанники из рода, ведшие скитальческую или разбойничью жизнь.]. Я не смогу.
   – А я хотела бы и смогу.
   Тюрьма, свобода, бездомные?! Какой смысл был с ней спорить, поэтому я счел благоразумным промолчать и лишь пожать плечами. Хотя не в первый и не в последний раз она приводила меня в недоумение, заводя разговор на весьма странные темы. К примеру, как-то спросила:
   – Скажи, что такое красота?
   Я ответил:
   – Ну, это то, что выделяет человека среди остальных – красивым лицом, фигурой, еще чем-то… Я не знаю, как объяснить.
   – Вот я для тебя красивая?
   – Да, – сказал, – конечно.
   – А Нуну с Галиной, они ведь тебя нравятся?
   – Да, они тоже красивые девушки.
   – Ну и в чем же их от меня отличие?
   – Не знаю. Возможно, в том, кто на вас смотрит.
   – Выходит, что абсолютной красоты не существует?
   – Почему же? – возразил. – Есть женщины, про которых все абсолютно говорят: она красавица.
   – Допустим. И куда девается эта ее красота?
   – В каком смысле?
   – Красавицу хочет заполучить каждый мужчина. Как какую-то вещь, чтобы после перед другими трепаться – смотрите, у меня есть то, чего нет у вас.
   – Не всегда. Разве твой отец хвастался твоей матерью? А она ведь была для него самой красивой на свете.
   – Но женившись на ней, мой отец решил, что отныне она должна сидеть дома, готовить обеды, убирать квартиру, стирать белье и рожать ему детей. Моя мать через пару лет превратилась в руину, на которую смотреть уже не хотелось никому. Даже самому отцу. Чем ему хвастаться?
   – Во-первых, твоя мать никакая не руина, а нормальная женщина, во-вторых, брак – это ведь союз двух любящих людей. Муж работает, жена следит за домом.
   – Глупость, – ответила. – Мужчины женскую красоту покупают.
   – Я тебя не понимаю. Ты злишься и ругаешься, когда на тебя смотрят. А людям нравится все, что красиво. Это плохо?
   – Они меня раздражают.
   – И тот человек тоже, отец твоей подруги?
   – Он на меня вообще не смотрит.
   У меня на душе вроде бы светлее стало, но я тут же подумал, что не следует ее слова принимать за правду.
   – Я чего-то недопонял. Тебе нравятся те, кто не обращает на тебя внимания?
   – Они мне нравятся больше.
   – Допустим, ты – уродина, никому не интересная. Это сделало бы тебя счастливее?
   – Нет.
   – Так объясни, чего тебе надо?
   – Тебе не понять. Конечно же, я хочу быть красивой, но не доступной никому, пока сама этого не захочу, хочу быть красивой, но хочу быть ею всегда, чтобы такой же и умереть.
   Я действительно не понял, однако сказал:
   – Ты и есть красивая. Самая красивая из всех, кого я в своей жизни видел, – сказал, сам не веря, что смог это выговорить.
   Она совсем даже не удивилась, может, вообще меня не услышала.
   – Знаешь, что такое красота? Эфемера, как лунная дорожка в море, завораживающая своим светом. Но к утру ее уже нет, она ускользнула. А женщина – это сама ускользающая красота. Сегодня она есть, а завтра ее уже не будет. И что тогда? Вчерашняя красавица станет нужной мужчине лишь для того, чтобы стирать ему трусы.
   – Ты что, не веришь в любовь? Мужчина может полюбить женщину, жениться на ней и любить всю жизнь.
   – И где ты таких видел?
   – У себя дома.
   – Ты уверен? По-моему, ни черта ты о них не знаешь, как и вообще ни о чем на свете. Может, это пара одиноких людей, которым некуда бежать друг от друга. Хотя во многих семьях муж гуляет на стороне, и это прощается, но стоит жене изменить ему, может отрубить ей голову.
   – Ну, если жена будет похожей на тебя, вряд ли у него это получится.
   Сказал и тут же добавил:
   – Шутка.
   Странно, но она не обиделась.
   – Я никогда не выйду замуж, – ответила вполне серьезно.
   Не знаю, зачем она это сказала. Возможно, и вправду так думала, можно было также предположить, что резюме ее являлось вердиктом, лишавшим меня какой-либо надежды на перспективу в наших отношениях. Во всяком случае, слов на ветер она никогда не бросала. Но мне было все равно. Я довольствовался тем, что она выбрала в свои друзья именно меня, а не кого-нибудь другого. Воспринимал ее как какой-то дар, ниспосланный мне свыше, оттого и часто задумывался: неужели это происходит со мной на самом деле? Потому мне и казалось, что не стоит даже мечтать о чем-то большем, быть рядом с ней – этого уже вполне достаточно.
   Я и был рядом, хотя время от времени поздно вечером, после танцев они с Вартаном, ни слова мне не говоря, втихаря от начальства уматывали вдвоем на уазике. А после полночи напролет, сменяя друг друга за штурвалом, выжимали из машины максимум ее скоростных возможностей на пустынной трассе. Не знаю, что побуждало к таким действиям адского водилу – профессиональная тяга к риску, симпатия к родственной ему душе или страх перед ее необузданным гневом в случае неподчинения. В ней же, кажется, именно тогда просыпалась амазонка. Так или иначе, но эти два всадника в ночи были большими поклонниками адреналина. Мне оставалось лишь обоим им позавидовать, а ее к тому же – приревновать.
   Ритм нашей жизни не менялся. Снимали мы, не особенно надрываясь, с утра до полудня, еще пару часов – до заката, а вечером, после очередного трудового дня, все атрибуты съемочной площадки вмиг убирались с глаз долой, оставался на месте лишь тонваген с Симоном внутри. Вскоре вся близлежащая территория превращалась в Мекку паломничества отдыхающих, даже яблоку негде было упасть. Я тоже пребывал в числе пилигримов, ибо невозможно было в эти часы занять себя чем-то иным, кроме субботы и воскресенья, когда в клубе крутили фильмы. Таким образом, убивал время, проводя его обычно в пристальных наблюдениях за хитросплетениями телодвижений Медеи, танцующей, как правило, до упада и при этом проявлявшей к моей персоне нулевое внимание. Сами танцульки я игнорировал, хотя меня зазывали иногда присоединиться к ним какие-то девицы. Танцевать я не умел и становиться всеобщим посмешищем не желал. Галина с Нуну, две неразлучные подружки, всякий раз, столкнувшись со мной, пребывающим на празднике жизни в одиночестве, точно сговорившись, по очереди задавали вопрос: «Что, опять сохнешь?» Я не обижался, ведь они вовсе не иронизировали и не пытались меня пожалеть. Просто спрашивали, а я в ответ лишь пожимал плечами. Они улыбались. Хорошие были девушки, жаль, что я не влюбился хотя бы в одну из них, хотя они и были старше по возрасту.
   Симон наш, манипулируя магнитными записями весьма обширной музыкальной коллекции, представал в глазах публики самым крутым в мире диджеем. Такого термина, как и подобного амплуа, в те времена в нашей стране не существовало, выходило, что Симон являлся одним из отцов-основателей данной профессии. Он правил балом по своему усмотрению, учитывая, однако, фактор местного начальства, призванного в летний сезон бдительно охранять девственность советской молодежи от тлетворного влияния чуждых мелодий и ритмов. Поэтому свою программу наш диск-жокей строил, строго придерживаясь идеологического баланса. Начинал он обычно с Иосифа Кобзона – героических баллад о защитниках социалистической родины и комсомольцах. Плавно переходил на Иму Сумак с песнями древних инков – пять октав в вокале, это был самый уникальный голос прошлого столетия. Перуанскую певицу хвалил сам Хрущев и даже наградил каким-то орденом, поэтому она и проходила у Симона под вторым стартовым номером. Соцреалистический джаз был представлен оркестром Леонида Утесова, за ним шла пара синглов американца Фрэнка Синатры. Следом порядочная доза доморощенных шлягеров – тот же Кобзон, Майя Кристалинская и Людмила Зыкина. Хиты сменял Гленн Миллер, его классические оркестровки уже настоящего джаза, всеми обожаемой «Серенады в стиле блюз» и моторной, огнеметной «Чаттануги Чу-чу». Далее можно было, не волнуясь, выпускать в динамики все что угодно: никакое начальство уже бы ни в чем не разобралось. Криком души диск-жокея был рок-н-ролл, именно он доминировал в течение всего вечера, сменяясь к началу одиннадцати нашими лириками – Муслимом Магомаевым и Эдитой Пьехой вперемежку с французскими шансонами – Шарлем Азнавуром и Жаком Брели, а на самый конец Симон, как большой знаток слабостей человеческих, придерживал Робертино Лоретти – фантастический детский альт, по которому все сходили с ума, и я в их числе. Мальчишка начинал петь, движение в круге приостанавливалось, вся танцующая армада обращалась в слух. Пение его действительно было божественным. Медея, которая тоже вроде была к нему неравнодушна, однажды после довольно длительного раздумья неожиданно для меня сказала:
   – Засранец подрастет – выкинут на мусорную свалку.
   Она ошиблась не по существу. Повзрослев, тот пел еще лет сорок, сначала дискантом, затем тенором. Правда, никто его уже не слушал.
   Медея, возможно, гораздо чаще других и, безусловно, чаще меня думала о том, задуматься над чем мало кому приходило в голову. Допустим, спрашивала:
   – Какой смертью ты хотел бы умереть?
   У меня мурашки по телу пробегали.
   – Откуда я знаю, – отвечал.
   – А все-таки?
   – Ну, можно погибнуть в бою, за какое-нибудь правое дело.
   – Какое именно?
   – За родину, например.
   – Лучше уж пасть на дуэли, защищая собственную честь.
   – Возможно, и лучше, – говорил, – но дуэли давно отменили.
   – Время движется по спирали, вернутся на свет и дуэли. Хотя, может, нас тогда уже не будет. Давай, думай еще.
   – Может, смертью космонавта.
   – Чепуха, – отвечала. – Хочешь оставить свой след в истории? Но разве кто-нибудь помнит первого погибшего автомобилиста? Скоро космонавтов на земле станет не меньше, чем водителей такси. Думай дальше.
   – Можно взойти на эшафот, не отрекаясь от своих принципов.
   – Такие уже были, этим себя не прославишь. Напряги мозги.
   – Ладно, можно принять смерть ради любви.
   – Неправильный ответ, – говорила. – Ты вообще не в том направлении думаешь. Забудь о мученичестве и геройстве. Лучшая смерть на земле – это заснуть и не проснуться.
   – Ну и что в ней правильного?
   – Естество, – отвечала, оставляя меня в полном недоумении. Чего это она в пятнадцать лет так интересовалась смертью?
   Еще она как-то раз меня спросила:
   – Что тебе не нравится в людях?
   Я подумал немного и ответил:
   – Мне противны люди жадные и те, кто высокого мнения о себе.
   – А мне кажется, что самая большая мразь – это трусы и предатели.
   Действительно. Вспомнил Темура, разговор с ним еще в начале нашего знакомства. Выслушав всю ахинею, которую я нес относительно своих жизненных принципов, он пересказал мне тогда сюжет «Маттео Фальконе» [9 - Новелла Проспера Мериме.] с невероятной и страшной развязкой. Отец лишает жизни собственного малолетнего сына, который за определенную мзду выдал скрывавшегося в их доме человека, кстати, разбойника.
   Я сначала ужаснулся, после же, немного поразмышляв, даже обиделся на него и спросил:
   – Считаешь, что я такой же, как этот мальчик?
   – Наоборот, – ответил, – поэтому и хочу, чтобы ты выбросил из головы весь мусор, который сам туда напихал. А рассказал потому, что полагаю: самое худшее на земле – это трусость и предательство.
   Невероятно, но они думали одинаково.
   Еще она часто не то чтобы говорила со мной, скорее, размышляла вслух о текучести и необратимости времени. Не восходы солнца, а его закаты, вечер, а не утро, не день, а ночь – вот что ей нравилось. Осень с неповторимой гаммой увядания всего живого ее привлекала особенно. Она ведь все-таки была девочкой, а не медитирующим монахом-буддистом или стареющим Иваном Тургеневым, поэтому казалось, что эта девочка меня всякий раз дурачит, хотя оказывалось, что иногда вроде бы нет. Но в любом случае была она особой весьма странной. Таких я точно в своей жизни не знал.
   …В середине того же 22 дня августа в перерыве между съемками, как обычно, я зашел за ней и поджидал во дворе, чтобы вместе отправиться на обед. Медеи долго не было, зато появилась хозяйка дома.
   – Ей нездоровится, – сказала мне. – Температура высокая.
   Утром она была в порядке, я подумал, что это какая-то ее очередная уловка, но на всякий случай спросил, не нужно ли чего-нибудь, лекарства, например.
   Женщина ответила:
   – А ты сам узнай.
   Я постучался, вошел. Она лежала в постели.
   – Что с тобой?
   – Простыла, – ответила.
   – Может, чего-нибудь надо? Хочешь, принесу поесть.
   – Нет.
   Шикарные волосы ее рассыпались по подушке, щеки горели, точно на них наложили румяна, глаза блестели, казалось, что цвета были уже не синего, а стали от блеска голубыми. Видимо, правда, заболела. Рядом на столике я увидел журнал «Юность», как мой, с Аксеновым.
   – Нравится «Билет»?
   – Да, – ответила, – круто! Особенно – бросать монетку.
   – Я эту вещь очень люблю, – сказал. – И журнал у меня есть.
   – Это твой, я у тебя его позаимствовала.
   Я не сразу ей поверил.
   – Ты рылась в моих вещах?
   – Было дело. Хотелось проверить, тот ли ты человек, за которого себя выдаешь. Оказалось – тот, почти что спартанец. Порнографии в твоем барахле я не нашла.
   Я лишь руками развел, пожав при этом плечами. Когда она умудрилась и зачем?
   Повторил это уже вслух, ответить она не соизволила, но сказала:
   – Сядь сюда, – и указала мне на край кровати.
   Я подошел, сел, почувствовав приятный запах свежевыглаженного белья. Она взяла меня за руку, чуть спустила простыню, ее накрывающую, и приложила мою ладонь к своей груди. Грудь была горячей, как песок в середине дня, и упругой, как теннисный мячик. К тому же, когда я туда от неожиданности глянул, выделялась белизной от загара на плечах и шее. Меня всего передернуло, будто снова ударило током, но напряжение теперь было не двести двадцать, а все триста шестьдесят вольт. Впервые в жизни увидев наяву девичий бюст и даже до него дотронувшись, я, мягко говоря, остолбенел, и лишь какое-то чудо спасло меня от намечающегося инсульта. Окончательно потеряв голову, плохо соображая, что делаю, нагнулся к ней и поцеловал прямо в сосок.
   Трудно сказать, что со мной происходило, помутнел ли разум, перестало ли биться сердце? Возможно, и то и другое. Что за чувство завладело душой? Вначале показалось, райского блаженства, вмиг сменившегося, однако, полной растерянностью. Мелькнула мысль, что совершил нечто ужасное, я ведь до того толком вообще не прикасался к женщинам.
   – Ты, развратник, – легонько оттолкнув, произнесла она, вроде бы надо мною издеваясь и снова накрывшись простыней. – Почувствовал мой жар?
   Кажется, я что-то пробормотал в ответ, но что именно, не знаю, помню лишь, что вскочил и бросился оттуда со всех ног.

Глава 14

   Провел я весь оставшийся день как неприкаянный. Ходил, точно сомнамбула, отрешенный, размышляя о том, что же произошло. Неужели и вправду она дала мне право поцеловать себя? Самая красивая на свете, о которой мечтал каждый, кто хотя бы раз взглянул на нее, позволила это именно мне, какому-то сопляку. Из всего хаоса, царившего в голове, я не смог выудить ответ на самый простой, казалось бы, вопрос: почему? Не сумел его найти. Темур мне в свое время объяснял: если женщина говорит «нет», это может означать «да». Если же говорит «да», возможно, подразумевает «нет». Но когда и как? Может, она испытывала меня на прочность – действительно ли мы друзья. Может быть, я сам в который уже раз выставил себя идиотом. А может, подчинив мою волю и обратив в какого-то созревшего самца, она решила мне доказать, что я такой же, как и все?
   Я попытался было выстроить цепочку хронологии наших взаимоотношений, начиная со дня первого и кончая днем сегодняшним. Выделялись в этой истории три момента. «Не смей прикасаться ко мне» – такова была реакция, когда я чуть дотронулся до ее лица. «Я никогда не выйду замуж» – этим приговором она закончила очередной наш разговор. «Хочу быть не доступной никому, пока не захочу» – сказала однажды. Теперь вроде сама же принудила меня сделать то, за что мне и было так не по себе. И что бы все это значило? Да, взаправду да? Или наоборот? Я не знал.
   Еле дождавшись конца съемок, я наконец-то остался один. Поплелся на берег моря, завалился в песок и стал слушать шелест набегающих волн. После, когда стемнело, начал смотреть на отблеск лунного света в воде. Созерцание меня не отвлекло, на душе было совсем скверно. Хотя вряд ли я смог бы внятно объяснить кому-нибудь, что со мной происходило. «Странная вещь любовь, – думал. – Мечтаешь о ней, добиваешься, а когда она вроде бы рядом и у тебя от этого полные штаны счастья, пугаешься и бежишь от нее без оглядки…» С одной стороны, вроде бы понимал, что предосудительного не делал, сама навела на этот дурацкий поцелуй. С другой – грызли сомнения, казалось, что оголенная грудь была всего лишь приманкой к какой-то ловушке, куда она пыталась меня завлечь. Только вот с какой целью? Скорее всего, чтобы выставить в один прекрасный день на всеобщее посмешище или, полностью себе подчинив, обращаться со мною так же, как с собственной матерью. Влюбленный по самые уши, но прекрасно знающий ее характер, я даже не смел надеяться на какую-то взаимность, ибо быть такого не могло. Нет, нет, нет, и точка!
   Возможно, я еще не созрел для особых отношений, может, наоборот, впервые в жизни взглянул на сложившуюся ситуацию глазами взрослого человека. Так или иначе, никакого светлого будущего для себя в размышлениях своих я не узрел. Как и будущего вообще. Чуть поодаль в динамиках Симона запел Кобзон, которого я уже не мысленно, а вслух отправил к такой-то матери. Лунный отсвет в море своим мерцанием напоминал погасший костер с затухающими угольками, как бы оповещая, что моей несостоявшейся любви пришел конец. Мне хотелось завыть от своего одиночества, как воют волки на луну. Но выть я не умел.
   Встал и ушел оттуда, не зная, куда и зачем. Видимо, чтобы побродить в темноте. Обошел стороной танцы, двинулся дальше, у дома тракториста Чичико замедлил шаг. Нодар с механизатором, по обыкновению, прохлаждались на веранде над знаменитым трактором, всегда ночевавшим здесь, во дворе. Хозяин его, похоже, сторожей совхозного ангара совсем не уважал. Дуэт этот пока еще не был готов к вокалу, находясь в процессе острой дискуссии. Вопрос, ими решаемый, наверное, озадачил бы самого Чарльза Дарвина. Что появилось раньше при сотворении мира на земле, яйцо или курица? – вот что они обсуждали. Нодар считал, что яйцо, Чичико полагал – курица. Минут десять оба провели, обмениваясь по очереди исключительно этими двумя словами. Наконец Нодару надоело, и он сдался.
   – Хорошо, – сказал, – курица так курица.
   Чичико, подумав немножко, ответил:
   – Мне без разницы. Пусть будет яйцо.
   По-видимому, истина была рядом, в большом графине с вином. Они наполнили им свои стаканы и, чокнувшись, осушили их до дна.
   Я малость понаблюдал за этой беспечальной двоицей, и мне как будто стало немного полегче. Поэтому отправился домой, не раздеваясь лег в кровать и, как ни странно, тотчас же заснул. Не знаю, вправду ли мне приснилось или я выдумал это потом, но снился мне вовсе не лабиринт с нитью Ариадны. Во сне явился мне собственный двойник.
   – Так кто ты: человек или тряпка? – спросил он самого себя. Сам и предложил: – Реши наконец эту идиотскую проблему…
   Утром, опередив звонок будильника, я встал, достал из кармана монетку и загадал: орел. Подбросил ее, она упала на пол решкой. «Так оно и будет», – подумал и произнес вслух:
   – Конец фильма.
   Два дня снимали без Медеи, она появилась лишь на третий. Я к ней, естественно, не приближался, она, казалось, внимания на меня тоже не обращала. Хотя, проходя мимо, раз спросила:
   – Ну, как ты, Казанова?
   – Нормально, – соврал.
   Чувствовал я себя довольно паршиво, настроение было не лучше, казалось, будто у меня насильственно что-то отняли. Ощущение отправляло в детство, когда за какую-то очередную провинность родители на пару дней лишали самого большого удовольствия – кататься во дворе на велосипеде. Как я тот страшный запрет тогда воспринимал? Вроде бы держался молодцом. И теперь старался, хотя не совсем получалось. Мне хотелось домой. Никакого кино, никакой любви. Баста! Поймал Темура, когда он был один. Высказался:
   – Придется отсюда свалить.
   – Все так плохо? – спросил он.
   – Нет, – ответил. – Нормально.
   Он мне не поверил.
   – Только не делай из себя мученика, – сказал.
   – Я и не собираюсь.
   Тогда он обнял меня и успокоил:
   – Кажется, я понял. Раз бьют, то беги!
   Действительно, Темур все понимал.
   Больше я никому ничего не говорил. Но кое-кто, видимо, по выражению моей физиономии все-таки догадывался, что не все со мной в порядке. Братья временно прекратили отпускать остроты в мой адрес. Нуну с Галиной молчали, не задавая вопросов, а Мераб, хлопнув по плечу, даже взбодрил.
   – Не переживай, это не смертельно, – сказал. Не знаю, что именно он имел в виду.

Глава 15

   ЧП случилось, когда грянул ливень. Никто не ждал его, с утра все было как обычно, но вдруг, нежданно-негаданно, откуда-то налетел ветер. Вмиг сгустились тучи, небо стало свинцовым, солнце исчезло, и оттуда, где оно пребывало до сих пор, полило так, точно дождь этот сотворила не природа, а десятки пожарных струями своих шлангов обливали нас, как при тушении пожара высшей категории сложности. Все, кто мог, вмиг умотались оттуда. Остальные не имели на это права: одни судорожно совали съемочные принадлежности в первую попадавшуюся под руку тару, другие, наспех собрав казенные манатки, тащили их под любой близлежащий навес. Кинокамеру со штативом втиснули в тонваген, ибо фургон был единственной закрытой машиной. Внутри его Нэмо с Симоном, сняв микрофон с жерди, протирали руками, при этом на него дыша. Каца с Юрой колдовали над своими объективами. И все спешили быстрее попасть домой, чтобы уже там, хорошенько высушив, спасти тем самым технику от порчи.
   Govнюка, как обычно, на месте не было, вечно где-то прятался от Мераба. Поэтому за руль попросили сесть Нодара. Проехать-то надо было метров триста-четыреста, не более, но на вираже по мокрому асфальту машину занесло, она левым боком врезалась в кирпичную ограду школы, причем под таким углом, что, на пару секунд застыв в воздухе, медленно опрокинулась на правую сторону. Игнорируя ливень, напоминавший о всемирном потопе, фургон тотчас же окружили люди, и я в их числе, открыв заднюю дверь, выпустили наружу довольно напуганных Юру, Каца и Симона. Нодар вылез из кабины сам и теперь удивленно взирал на результат своей незавершенной поездки. Внутри оставался лишь Нэмо, который лежал не двигаясь и скулил как щенок, отлученный от матери.
   – Что с тобой? – спрашивали у него по очереди, кажется, все, но он почему-то ответить никому не пожелал. Какой-то мужчина, расталкивая нас, кричал:
   – Я врач, отойдите!
   Влез в фургон и, первым делом ухватившись за кривую шею звукооператора, стал ее выправлять. Теперь закричал уже Симон:
   – Оставь шею в покое, она такая с рождения!
   Удивившись, доктор стал ощупывать другие части тела нашего коллеги. Как ни странно, но источник боли обнаружил.
   – Вывих плечевой кости! – произнес вслух. Вытянул руку Нэмо, разом дернул ее на себя изо всех сил, вызывая этим действием дикий рев последнего, но посадил-таки кость на свое место. Звукооператор наш уже через минуту привстал, заулыбался и сказал:
   – Спасибо, доктор, вы мне жизнь спасли.
   Инцидент на этом вроде бы был исчерпан, но проблемой оставался разбитый тонваген. Govнюк появился лишь тогда, когда дождь внезапно вдруг перестал лить, как будто Сократ, точно на съемках, прокричал в рупор «Стоп!» и пожарные ливень выключили. Govнюк же, то по часовой стрелке, то против нее обходя свою помятую машину, благодаря общим усилиям уже стоящую на всех четырех колесах, причитал наподобие школьницы, насильно лишенной девственности. Нодар сказал ему:
   – Не хнычь, я виноват, я за все и отвечу.
   Примерно через час директор картины Акакий Арчилович продиктовал секретарше докладную записку следующего содержания: «За превышение полномочий, проявленную в работе безответственность, халатность, что поставило под угрозу жизнь и здоровье нескольких членов съемочной группы, привело к порче государственного имущества, считаю целесообразным освободить администратора Мучаидзе Н. Н. от занимаемой должности и передать в распоряжение отдела кадров киностудии „Грузия-Фильм“ до полного разбора обстоятельств данного происшествия…»
   Эта приватная новость, как и должно было быть, распространилась в нашем таборе молниеносно. Подумав немного над ней, я решил нанести визит директору. Акакий Арчилович занимал весь частный дом, преобразовав первый этаж в рабочий офис, где днем отбывали повинность нужные ему сотрудники. На съемках я его ни разу не встречал, да и вообще почти не видел, иногда слыша сквозь открытое окно лишь начальственные директивы да покашливание, он из своего «кабинета» редко вылезал, ведя там какие-то подсчеты и составляя разные документы. Один из двух уазиков, постоянно дежуривший у офиса, раз в день отвозил его в Гагры, решать разные вопросы в исполкоме или банке. По понедельникам собирал планерки, на которых утверждался недельный рабочий график. Меня туда, к счастью, не звали.
   Вошел в директорские апартаменты, поприветствовал источник информации, Клару, секретаря-машинистку. Попросил аудиенции.
   – Иди, – сказала она, – хотя, ты знаешь, сейчас он кусачий.
   – Знаю.
   Постучал, открыл двери, поздоровался. Директор смотрел на меня из-под стекол своих очков.
   – У меня есть идея…
   – Слушаю.
   – Насчет Нодара.
   – Ну?!
   – Что за смысл выгонять работника, который пользы приносит в десять раз больше, чем я? Человека, в группе почти незаменимого?
   – Это так, – ответил директор. – Но существуют определенные правила, и нарушать их никому не дозволено.
   – А если списать случившееся на меня?
   – Ты предлагаешь мне совершить подлог?
   – Для пользы дела, не более. Чем я занят? Бужу в шесть утра четырех человек. Купите им будильники, пусть просыпаются сами. Еще я таскаю с собой сценарий, чтобы в случае надобности сверить реплики актеров с оригиналом. Но эти реплики, как и сам сценарий, настолько глупы, что сверять их друг с другом нет никакого смысла.
   Директор посмотрел на меня еще внимательнее.
   – Понятно, – сказал. – У тебя личные проблемы, и ты хочешь решить их, умотав отсюда?
   Я аж вздрогнул. Откуда он знал?
   – Да, – ответил, – мне терять нечего. Заодно помогу человеку. Что в этом плохого?
   – Но в таком случае тебя ведь ждет выплата компенсации за ущерб, притом немалая, возможно, будут судить, получишь срок, в лучшем случае условный.
   – Как-нибудь переживу.
   – Благородный поступок – заступиться за едва знакомого человека. Но если он пьянчуга…
   – …который, потеряв работу, сразу же бросит пить! – докончил я его мысль.
   – Не перебивай! – сказал мне директор. – И слушай. Нодар – хороший работник, думаешь, что один ты это понимаешь? Добавлю от себя: как человек он еще лучше! Я бы с удовольствием выгнал вместо него govнюка Автандила с бездельником Джемалом в придачу. Но они не совершали аварий в нетрезвом виде…
   Не дослушав, я взвыл:
   – Свалите это на меня и гоните отсюда, прошу вас, пожалуйста.
   Думал он довольно долго. А после сказал:
   – Иди работай. А вообще-то, когда фильм закончим, вали. Не то засосет тебя это кино, как болото. Пойди учиться, напиши, в конце концов, что-нибудь поумнее, чем наш сценарий, раз в них разбираешься… Докладную, о которой ты наслышан, я действительно составил. Так надо. Но никуда не отсылал и отсылать не собираюсь. Хотя завтра получу на нее телеграфный ответ.
   Он протянул мне листок бумаги с написанным от руки текстом:
   «Освобождение от занимаемой должности администратора Мучаидзе Н. Н. вплоть до окончания съемок считаем нецелесообразным…»
   – Ты меня понял?!
   Я кивнул в ответ.
   По-видимому, не разбирался я в людях, тем более старших по возрасту и чину. Доверившись внешнему впечатлению, я все это время полагал, что наш директор – полное ничтожество. Пустое место в начальственном кресле. Оказалось, что ошибочка вышла с Акакием Арчиловичем, причем – большая. Мысленно, про себя, я перед ним извинился. Возможно, я был готов даже согласиться с тем, что именно в эти секунды миллионы атомов, перемещаясь со скоростью света, образовывали в моем нутре новые структуры молекул, то есть, согласно сумасшедшей теории сумасбродной Медеи, в нем проходила химическая реакция, имя которой было дано еще древними греками – катарсис. Но этого слова я тогда еще не знал.

Глава 16

   Юру с яуфом наконец-то отправляли в Тбилиси. Я, недолго думая, собрал свои пожитки, благо собирать было нечего.
   – Я с тобой, – сказал.
   – С чего это вдруг? – удивился тот.
   – Так надо.
   – «Приговоренный к смерти сбежал» [10 - Фильм французского режиссера Робера Брессона.]? – озвучил свою догадку Юра.
   Адский водила, хотя и узнал мой чемодан (он же меня с ним встречал), почему-то не задавая никаких вопросов, доставил нас на железнодорожный вокзал города Гагры. Пожал мне руку и сказал на прощанье:
   – Физкульт-привет!
   – Побереги себя, – ответил я, подразумевая под этим ночные гонки.
   Достать билет на поезд в конце августа было для простых смертных делом такой доступности, как, скажем, слетать на пару с Гагариным в космос, но Юре, гагаринскому тезке, по договоренности предоставлялась горкомовская броня. Надо было лишь предъявить свое удостоверение, и билет был у него в кармане. Доплатив проводнику в вагоне, мы устроились на одной полке.
   Утром я был уже дома. Объяснив наспех родителям, что разочаровался в кино, взял с собой паспорт и отправился прямиком в главную публичную библиотеку. Попросился было в отдел иллюстрированных изданий, где хранились издаваемые за рубежом книги с репродукциями почти всех известных художников, но меня туда не пустили, объяснив, что требуется специальная форма допуска. Тогда я направился в Академию художеств и уже там, сочинив историю о мечте детства – поступить к ним, учиться на художника, выклянчил право на посещение их книгохранилища. Сжалившись, мне выдали членский билет. Именно там впоследствии я проводил целые дни, приобщаясь к миру живописи и ваяния, рассматривая иллюстрации книг и поглощая тексты на их страницах. Пока же, посетив еще одну библиотеку, ближайшую к моему дому, взял в ней том из сочинений Анатоля Франса с романом «Боги жаждут».
   На следующее утро зазвонил телефон. Нехотя оторвавшись от чтения, я снял трубку.
   – Привет! – услышал в ней знакомый голос. Вздрогнул.
   – Ты где? – спросил.
   – Вообще-то я в Париже. Но если выглянешь, можешь меня увидеть.
   Бросив трубку, я кинулся на балкон. И действительно, увидел, она стояла внизу, у телефонной будки. Следовательно, это был не слуховой глюк. Не совсем врубаясь, почему она здесь, в Тбилиси, притом у моего дома, помахал ей рукой. Крикнул:
   – Поднимайся!
   На лестнице чмокнулись, точно давно не видевшиеся брат с сестрой.
   – Ты откуда?
   – От верблюда, – ответила.
   – А меня как нашла?
   – Сколько ненужных вопросов, – сказала. – Неужели это так трудно? Темур дал мне твой номер, взяла телефонный справочник и вычитала адрес.
   – А-а?! – это было все, что я смог произнести.
   Ввел в дом, познакомил с матерью. Та усадила ее на диван, улыбаясь, спросила:
   – Удивительно, что такая девочка может иметь общего с этим оболтусом?
   Мать почему-то опустила слово «красивая», тем самым как минимум получив от Медеи за это очко. Она ответила:
   – Он у вас не оболтус. Нормальный парень, честный, не трус.
   – Ты первая, от кого я это услышала, – сказала мать. – Видимо, и последняя.
   И прежде чем уйти на кухню, подошла к ней, погладила ее волосы и поцеловала в затылок. Я подумал, что вот сейчас та точно пошлет мою мать на три буквы, но не угадал, она моей матери в ответ улыбнулась. Мама, оказывается, была у меня – молоток! А я и не знал.
   – Ты что, сбежала со съемок?
   – Дурной пример заразителен, – ответила.
   – Я же не главная героиня, – возразил.
   – А я люблю побеги.
   – А фильм? Без тебя его ведь не закончат.
   – Черт с ним, с этим фильмом, – сказала. – Мне он давно надоел.
   Я понимал, что приехала она все-таки не по тем причинам, которыми это объясняла. Хотя не знал, стоило ли возвращаться к тому, на чем я вроде бы поставил точку. Поэтому молчал.
   – Ну, чем занят?
   Заметила раскрытый томик Франса, лежавший страницами вниз.
   – Похвально, – сказала, – вижу, и вправду начал читать.
   – Да, много дыр в голове. Пора их заделывать.
   – Почему удрал? Смятение чувств?
   – Да… Что-то похожее на то.
   – Меня не вини. Я такая с рождения.
   – Ты тут ни при чем.
   – Так в чем же дело?
   – Во мне.
   – А конкретнее?
   – Очень уж размечтался.
   – Может, все-таки объяснишь? Ведь мы с тобой – друзья! – сказала, выделив последнее слово.
   Мать, постучавшись, внесла поднос с чаем и каким-то печеньем, поставила нам на стол и вновь оставила одних, прикрыв за собой двери.
   – Конечно, друзья, – ответил наконец. – Но мне хотелось большего, пока не понял, что ничего у меня не выйдет.
   – Ты даже не пробовал.
   – Да, – сказал. – Я испугался.
   – Чего?
   – Тебя.
   – И чем я тебя напугала?
   – Я же сказал: дело во мне, – повторил и, подумав, решил высказаться: – Не следовало вбивать в голову надежду, влюбляясь в девушку, которая умнее и сильнее характером. Кончается это тем, что такая любовь превращает тебя в придурка или полного идиота. Я понял это и убежал. Не от тебя, а от самого себя…
   Замолчал, а после добавил:
   – Может, не стоило это говорить?
   – Почему же, высказал то, что думаешь. И я тебе кое-что скажу. Пляжные увлечения, симпатии, романы, заканчиваются там же, на пляже. «Даму с собачкой» читал?
   – Читал.
   – Тогда и объяснять нечего. Моменты, когда ты с кем-то вместе попадаешь в незнакомое пространство, могут тебя с этим кем-то на время объединить, но разъединение происходит сразу, как только ты это пространство оставляешь. Так что ты молодец, опередил события. Следовательно, у тебя есть и характер, и сила воли. Вряд ли ты меня полюбил всерьез, это тебе лишь казалось, иначе не задавал бы себе лишних вопросов, кто там из нас умнее, а кто глупее. Ты еще не готов к любви. И хотя дружбе нашей, похоже, пришел конец, все же скажу тебе за нее спасибо.
   Кажется, я что-то промямлил. То, что для любви не созрел, вроде бы и сам понимал. Но откуда это было знать ей? У меня кошки на душе скребли. Возможно, я и краснел, и бледнел, ее слушая. Будто со мной говорила не девочка, а собственная мать, наставляя на неведомые пока случаи жизни.
   – Почему дружбе конец? – спросил.
   – Потому что женщины не дружат с теми, кто их бросает.
   – Я тебя не бросал. Просто сбежал.
   – Бросил, сбежал, какая разница? Ладно, мне пора.
   – Я тебя провожу. Можно?
   – Хорошо, – согласилась.
   Попрощалась с моей матерью, и мы с ней, спустившись вниз, пошли по улице. Никуда ей было не пора. По дороге долго молчали. Наконец я спросил:
   – Ты туда вернешься?
   – Придется. Пришлют Нодара, и он меня заберет.
   – А сама не можешь?
   – Нет, конечно. Должны же они понервничать.
   – А почему Нодар?
   – Потому что Сократ знает – Нодару я отказать не смогу.
   – Хороший человек?
   – Да уж получше, чем мы с тобой.
   – И когда ты это поняла?
   – Давно, еще в детстве. Мы с ним – соседи.
   – Помнишь, ты мне раз сказала, что вокруг нас одни ублюдки?
   – Его я не имела в виду.
   – А Коку, Вартана, Пижамовых, Акакия Арчиловича?
   – Возможно, я ошибалась.
   – Признаешься в ошибках? С тобой что-то происходит, – сказал. – Может, ты влюблена?
   – Только не в тебя.
   Позабыв о том, о чем просвещал меня Темур относительно ответов девушек на предмет «да» и «нет», я озвучил еще одну глупость.
   – Рад слышать, ты не сказала «нет».
   – Чтобы тебя не особенно радовать, говорю: нет.
   Я, умник, заулыбался. Впервые с самого утра.
   – Значит, мы все-таки друзья?
   Она лишь пожала плечами.
   Вышли мы к тому времени на проспект, где все прохожие, кому было не лень, вне зависимости от пола и возраста, включая инвалидов и детей, устремляли на нее свои взоры. Машины на проезжей части останавливались, высовывающиеся оттуда мужчины проявляли по отношению к ней не меньший интерес. Не отставали от них в своем любопытстве и женщины. Будто прогуливалась она голой. Чадра на лице и сари до пят ей в данной ситуации явно бы не помешали. Даже я почувствовал себя не в своей тарелке и, кажется, стал ее понимать. Окажись на ее месте, давно бы превратился в психа.
   – Тебе в монашки постричься надо, – сказал. – Жить будешь спокойнее.
   – А тебе за компанию обет безбрачия принять. Тогда уже точно мы станем друзьями.
   Зашли в кафе, сели у окна, я закурил, она поморщилась, нам принесли две чашечки кофе, вдыхая его аромат, стали смотреть на проходящий мимо люд. Люди же с улицы взирали на нее, как, впрочем, и все, кто находился внутри, вокруг нас. Как там у поэта: покой нам только снится… Разумеется, мне бы очень хотелось услышать, что все-таки побудило ее приехать. Но она молчала, и я молчал. Посидели так полчаса, игра в молчанку нам в конце концов надоела, встали, и я проводил ее до дома, выбирая маршрутом наиболее безлюдные улочки. Сказал:
   – Позвони, когда уезжать будешь, я приду на вокзал.
   Не позвонила, ни тогда, перед отъездом, ни после, когда съемки закончились и она вернулась. Никогда больше мне не звонила. Да и я тоже, не хотелось навязываться. Встречались мы с ней в последующие десять лет всего несколько раз, случайно.
   Сказать, что я о Медее не думал, было бы нечестно. Думал, и еще как. Хотя мне вовсе этого не хотелось, всплывала в памяти она помимо моей воли, погружая в уныние. Воспоминания причиняли мне боль. Но еще больше мучило осознание того, что побег с картины она совершила ради меня, недоумка, а я так ничего и не понял или же не захотел понимать. Только чем я ее сумел прельстить, тоже было мне мало понятно. Вот уж действительно, мы, люди, ни черта друг о друге не знаем. Да, я думал о ней очень и очень часто, сожалея, что вовремя не повзрослел. И как-то раз почувствовал, что полюбил ее даже сильнее, чем в то лето, но по-другому, не как действующее лицо имевшей место истории, скорее, как сказочный персонаж выдуманного мною на «ударной фабрике грез» фильма. В итоге я почти убедил себя в том, что никакой лавстори на самом деле не было. Но ведь она была!

Глава 17

   Полтора месяца, проведенные в киношном таборе, остались в прошлом вместе с теми людьми, с которыми я там подружился. Дружба, родившаяся на съемках, оказывается, заканчивается так же быстро, как сеанс хорошего фильма.
   Хотя с Темуром я более или менее общался. Они с Мананой вскоре стали жить вместе, на съемной квартире, официально своих отношений не регистрируя. В те годы внебрачные связи молодых были в диковину, поэтому этот их союз и стал предметом сплетен. Да и проблем им добавлял – прописаны в разных местах, живут вместе, в анкетах пишут «не замужем», «не женат», на самом же деле супружеская пара. Ну и родители обоих недоумевали, не понимая, что им мешает узаконить свои отношения и устроить свадьбу, чтобы все было как у людей. Но именно этот штамп в паспорте раздражал обоих, как и сам ритуал с последующим застольем. Расписаться-то им в конце концов пришлось, но свадьбу они принципиально так и не сыграли и жить к родителям не переехали. Поначалу я часто наведывался к нему, потом делал это все реже и реже, хотя позже, несколько лет спустя, мы стали встречаться почти каждый день, но уже как коллеги.
   Темур, окончив аспирантуру и защитив кандидатскую, с тех пор оставался доцентом кафедры зарубежной литературы университета, не захотев почему-то делать докторскую. Да и не надо было. Его лекции собирали аудиторию, о которой мог лишь только мечтать любой преподаватель. Скорее, это были не лекции, а свободные размышления вслух. Студенты разных факультетов, наслышанные о человеке, который мыслил, а не пересказывал то, что можно было прочесть в учебниках, толпами валили к нему. Кому не доставалось сидячих мест в помещении, располагались на полу, подоконниках, стояли у стен и взахлеб слушали его, стараясь не упустить ни одного сказанного им слова. Его монографии имели резонанс не только в масштабах Союза, именно Темур, а не кто-либо из более маститых мужей науки, был избран почетным профессором Сорбонны в Париже и франкоязычного университета Монреаля. А когда пришло время Горбачева и железный занавес рухнул, одним из первых советских граждан, кого правительство Франции удостоило звания кавалера ордена Почетного легиона, стал именно наш Теймураз. За вклад, внесенный в исследования французской литературы, интерпретацию творчества Марселя Пруста, Андре Жида, Альбера Камю, Жан-Поля Сартра, Сэмюэла Беккета [11 - Французские писатели ХХ века. С. Беккет – ирландец, писавший на французском.]. Вот так.
   Мераб же, окончив институт, был направлен на строительство дороги туда, где в детстве забавлялся своей единственной игрушкой знакомый нам Каца, – в горную Сванетию, которая с начала зимы до конца весны была отрезана от остального мира именно из-за бездорожья, и строил ее лет пятнадцать, что по советским меркам, было обычной нормой. Начав работу с рядового инженера, со временем он сделался главным. По завершении долгостроя получил высшую награду СССР – Орден Ленина. И в качестве орденоносца был переброшен на БАМ, детище генсека Брежнева, малопонятно кому и зачем понадобившийся железнодорожный хайвей через болота и тайгу. Однако все республики Советского Союза должны были внести свою лепту в возведение десятков Нью-Васюков на всем протяжении трассы. Мераб занял место весьма и весьма престижное – главы управления по строительству грузинского участка магистрали. Согласно логике, следующим этапом карьеры светило ему министерское кресло. Его я видел лишь по телевизору или на первых страницах газет. Но Брежнева не стало, вместе с ним похоронили и БАМ. Мераб потерялся из виду.
   Сократу вначале не повезло: картину его, сочтя идеологически невыдержанной, закрыли. Говоря языком киношников, положили на полку, и я того самого кадра с Медеей, выходящей из моря, так и не увидел. Сократ не особенно переживал и времени зря не терял, начал сниматься сам у других режиссеров. Лицедействовал, заставляя людей смеяться столь заразительно, что сразу засветился, став одним из популярнейших актеров не только в Грузии. Для него находились роли почти на всех киностудиях единой тогда советской страны, предложения сыпались отовсюду. Создав образ забавного добряка, остающегося невозмутимым в любых комичных ситуациях, Сократ сделал из себя на экране всеми обожаемого двойника. Наверное, даже герои анекдотов оленеводы узнали бы его в лицо, появись он у них на Чукотке.
   Медея, само собой, пошла по жизни своим путем. С середины шестидесятых в молодежной среде тусовались битники, ребята, утверждавшие себя, игнорируя привычные тогда нормы поведения. Но они ее лишь раздражали. Устраивая в свое время эпатажи похлеще, она тем самым опережала их возрастные протесты на несколько лет. Однако следом стали возникать новые экземпляры, наподобие заокеанских хиппи, тоже молодые люди, проповедовавшие уход из дома и общества, чтобы жить вместе лишь с себе подобными. Неофиты нового движения отвергали пуританскую мораль, как и всю систему традиционных ценностей, призывая мир вернуться к природному естеству посредством свободной любви, днями напролет слушали с магнитофонных бобин кустарные записи Элвиса, битлов, Дженис Джоплин, Джимми Хендрикса, предпочитали не мыться, отращивать длинные волосы, курить травку, жить и совокупляться в своих коммунах.
   Мне кажется, что вовсе не рюкзачная философия хиппизма с призывами к сексуальной революции, а лишь склонность к анархии и хаосу могла побудить такое непростое создание, как Медея, влиться в подобное общежитие. Может быть, еще из чувства солидарности к отдельным особям, девочкам, подражавшим на пути обретения собственной свободы именно ей, а не кому-нибудь другому. Выделяясь своей внешностью и складом ума с характером, который лишь закаляло любое противодействие, она тотчас же была наречена иконой образа жизни. Ее боготворили новые друзья и предавали анафеме все остальные. Сама же она, похоже, не воспринимала никого из них всерьез. Так или иначе, забросив учебу отличницы в политехническом, уйдя из дома и став притчей во языцех, Медея, покуривая разную дурь и балдея, занялась исключительно поисками нирваны, обращаясь к свальной первозданности любви в гармонии с природой. Не знаю, на какие деньги существовали эти люди, все-таки, наверное, клянчили у родителей, но жили они действительно с рюкзаками, коммуной, на время задерживаясь лишь у каких-то заброшенных деревень, и, гонимые оттуда ретивыми стражами правопорядка, на попутных колесах снова отправлялись в путь. Так прошли года два, мало что изменив в ее жизни, возможно, принеся лишь разочарование, она ведь не любила однообразия. Пожалуй, еще и то, что подсела на сильные наркотики. Последний укол оказался роковым. Мне кажется, что капельку воздуха в шприце, которая ее и убила, она оставила умышленно. Было ей двадцать пять лет.
   Мать, видевшую Медею всего раз в жизни, я застал дома в слезах.
   – Почему ты ей не помог? – спросила. – Ты ведь все знал!
   Ни черта я о ней не знал. Да и помочь не смог бы, она бы не захотела. Это был ее выбор, абсолютно сознательный. Но в глубине души осознавал, что все же в свое время струсил и предал обещанную дружбу, толком ее так и не начав. Хотя нелегко было самому себе об этом напоминать.
   Мне хотелось запомнить ее живой, такой, какой знал в то, наше лето, боготворя и ненавидя одновременно, поэтому и не ходил на похороны. Смотрел издалека и видел лишь несомый молодыми людьми на вытянутых руках гроб, будто парящий в воздухе над многотысячной толпой, собравшейся, чтобы проводить ее в последний путь. Люди тысячами обычно никуда не ходят, если их к этому не принуждают, следовательно, все собрались по своей воле, чтобы почтить ее память, ибо она заслужила это. Не знаю уж чем. Неземной красотой, харизмой, непредсказуемостью, нежеланием жить?
   Вспоминая, я не перестаю удивляться. Наверное, в первую очередь ее дару особого восприятия мира, наряду со способностью мыслить и анализировать, поступать вопреки здравому смыслу, без всяких табу. Я далек от идеализации образа, но часто прихожу к выводу, что резкие смены настроения, ее малопонятные тогда выходки являлись своего рода спонтанным ответом на установленные правила, опережавшим брожение умов среди нашего поколения, битников и хиппарей, запротестовавших гораздо позже нее. Был бы я прозорливее, был бы я увлечен не только ее красотой и заворожен не только непохожестью на других, мог бы догадаться и о скрытом ее стремлении к навязчивому самопоглощению, даже каком-то тайном синдроме суицида. Ибо она, будучи девочкой-подростком, а не умудренным опытом философом, всерьез задумывалась о таких малоинтересных для ее возраста явлениях, как понятие времени и смерть, любила повторять, что на земле все эфемерно, преходяще. Абсолютно все. А словосочетание «ускользающая красота» я услышал от нее за тридцать лет до того, как Бертолуччи [12 - Знаменитый итальянский кинорежиссер.] надумал снять свой знаменитый фильм под этим названием. Но самым загадочным для меня остается то, как могла пятнадцатилетняя девочка объяснять мне, старшему по возрасту и мало ее понимающему, что перепады наших эмоций не подлежат какой-либо систематизации, а зависят от хаотичного перемещения мельчайших частиц материи. Ведь только недавно, в новом тысячелетии одной весьма любознательной заокеанской дамой было вроде научно подтверждено, что, скажем, такое чувство, как любовь – продукт химических реакций организма. Медея знала об этом почти полвека назад. И еще. Она сдержала слово, так и не выйдя замуж. И, оставаясь самой красивой, ушла из жизни, заснув, чтобы больше не проснуться.
   Что касается меня, может показаться странным, но я – историк, доктор наук, до недавнего времени профессор. Выбирая будущую специальность, руководствовался тем, что она вбирала в себя все, чем я, семнадцатилетний, тогда интересовался. Вышло же так, что увлекло меня Средневековье, дела далеких предков давно минувших дней: культура, письменность, литература, искусство, философия. Занимался я изучением этой эпохи, делясь знаниями со студентами, вот и все. Грешно жаловаться на годы, которые прожил – объездил полмира, побывал в лучших музеях, галереях, библиотеках, встречался и дружил с умными и интересными людьми, но чем больше я узнавал о нашей планете, тем больше и возникало у меня вопросов: почему это так, а не иначе? Собственных ответов на многие не находил, пожалуй, один, универсальный был дан еще очень и очень давно: «Род проходит и род приходит, а земля пребывает во веки. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем». Вот именно.
   Я довольствовался уже тем, что довелось мне лицезреть новый виток Средневековья в истории: закат «красной империи», следом – крестовые походы, охоты на ведьм, кровавые резни за передел собственности – и уже в статусе очевидца, а не исследователя, стать свидетелем революции. Наконец-то воочию увидел то, что впервые, будучи еще подростком, услышал от Темура относительно революций как таковых – помешанные надевали смирительные рубашки на своих лечащих врачей. И это действо стало еще одним доказательством того, чему всю жизнь учила меня профессия: смена верхов – радость для дураков. Ушел из alma mater я прежде, чем меня оттуда бы выгнали. Были в моей жизни три очень хорошие женщины, нас связывали длительные отношения, но в брак мы не вступали. Отношения заканчивались, мы расходились, не испытывая друг к другу какой-либо неприязни. Прошла любовь – и все. Давно нет в живых родителей, я один. Была собака, лабрадор, теперь нет и ее.
   Вспоминать – значит путешествовать с самим собой во времени. Однако человек ведь меняется и меняет свое отношение к тому, что с ним когда-то произошло. Я всегда испытываю какое-то беспокойство, пугаясь, что любая коррекция прошлого спустя много лет может разрушить хрупкую его идиллию, поэтому пытаюсь не загружать себя воспоминаниями. Однако часто они всплывают без моего на то согласия, подолгу не давая заснуть. Тогда я встаю, открываю ноутбук и начинаю вносить в его электронную память отдельные фрагменты той истории, которую вы теперь читаете, стараясь не напутать чего-нибудь. Проходит час, два, и больше мне это уже не под силу. Я одеваюсь и спускаюсь вниз, иду прогуляться по пустынным улочкам, где темно, нет злых бездомных собак и, кроме собственных шагов, ни звука.
   Но однажды я услышал вдалеке знакомую мелодию и пошел на ее зов. На балкончике мезонина частного домика девушка лишь в накинутой сорочке наигрывала на саксофоне, в ритм, покачиваясь телом. Знаете, нет ничего более потрясающего, чем увидеть ночью полураздетую молодую особу, играющую на почти что табуированном для женщин музыкальном инструменте. Причем, возможно, многими давно позабытую вещь – «Пять четвертей» Дейва Брубека. Не знаю, что побудило ее проснуться в половине четвертого утра, взять саксофон и выйти на балкон, чтобы играть. Могу предположить: это был зов любви, который она таким образом выражала. Увы, обращенный вовсе не ко мне. Издали я не видел ее лица и не могу сказать, хороша ли была она собой, но более очаровывающей картины с женщиной в лунной ночи невозможно представить себе даже на полотнах самых великих художников, пытавшихся наполнить их дыханием чувственности. С интервалом почти что в полвека еще одна Афродисия предстала перед моим взором. Я смотрел на нее и слушал. Думаю, никакая сила на свете не смогла бы меня сдвинуть с места.
   Закончив играть, она, как мне могло показаться, улыбнулась и, прежде чем исчезнуть, подарила единственному своему слушателю протяжную прощальную ноту.

2009

Асфиксия
(Записки пропащего человека)

Предисловие

   Прежде чем познакомить читателя непосредственно с записками, мне необходимо сделать некоторые пояснения насчет их появления.
   С Нико Д., однокурсником и тезкой, сдружились мы, учась на журналистов в Тбилисском университете. Не пылая особой страстью к учебе, между тем, писал он лучше всех остальных нас вместе взятых, вызывая данным никем не оспариваемым фактом и восхищение, и зависть студенческой братии. Но вот превратностям судьбы его никто не завидовал. В шестнадцать лет он остался без отца, тот погиб в автокатастрофе. Пятью годами позже скончалась мать, страдавшая лейкемией. Ни братьев, ни сестер у него не было. В двадцать два года он женился, но прожил с женой недолго. Что-то у них не сложилось, и она от него ушла.
   Еще до того Нико получил работу в самой престижной на то время газете, где и смог написать обо всем, что случилось с нашей жизнью в те годы. О крушении метрополии, о боях без правил за власть в ее провинции, об одиозных новоявленных лидерах националов и их оппонентах, о пришедших в политику людях икс – «братишках» и ворах в законе. Писал о мятежных гвардейцах, баррикадных виконтах, палаточных дамах и пажах с автоматами. О гражданском противостоянии, ситуации в бункере президента и в гостиничном штабе оппозиции, о кровавой резне в Цхинвальском регионе, страшных подробностях Абхазской войны [13 - Имеется в виду гражданское противостояние в Тбилиси (1991 г.), грузино-осетинский (1991—92 гг.) и грузино-абхазский (1992—93 гг.) вооруженные конфликты.] и еще о многом, очевидцем чего ему пришлось стать. Его не останавливали ни горячие точки, ни зоны конфликтов, ни криминальные разборки, как не пугала месть людей; тех, про которых писал все, что о них думал. А люди эти, следует заметить, были не самыми хорошими людьми на свете.
   Он сделался публичной личностью, оставаясь при этом самим собой. У него был свой стиль, резкий и емкий, причем он писал обо всех событиях и персонах с известной долей иронии и даже сарказма, что многим очень даже не нравилось. Но между тем его колонка была одной из самых популярных в прессе. И еще. Несмотря на собственные жизненные невзгоды, внешне он выглядел спокойным, уравновешенным человеком, никогда ни на что не жаловался и сохранял присутствие духа. Типичный интроверт.
   Так вот однажды вечером в конце декабря 93-го Нико появился у меня. Виделись мы в последнее время довольно редко, оба занятые своими делами. Электричество, газ, а с ними и тепло давно уже исчезли из нашего быта, мы сидели в полутьме, в холодной комнате, и он, как обычно, отказался от моего предложения «немного согреться». Он вообще не был особенным любителем выпить, даже во время нашего студенчества, когда не пить считалось чуть ли не пороком. Не признавал и разную дурь, даже удобоваримой травкой не баловался, отшучиваясь: «Мари – она ведь для Хуана…» Сначала я подумал, что он, не дай бог, пришел выяснять отношения, но тут же отбросил эту мысль как непристойную. Пикантность ситуации заключалась в том, что мы с М. Ц., недолгой его супругой, неожиданно даже для себя увлеклись друг другом (так уж получилось), и ни для кого это уже не было секретом.
   Сидели мы с Николозом визави, почти соприкасаясь коленками, но я вроде бы совсем ничего не видел в темноте, только огоньки в его глазах, когда он затягивался сигаретой. Сцена была прямо как у Достоевского, где так сидят князь Мышкин с Рогожиным, лишившим жизни Настасью Филипповну. Правда, Рогожин не курил, да и из нас двоих никто никого не убивал, как вроде бы и не собирался делать этого. Мать принесла нам чаю, вскипяченного на керосинке, и мы чуть согрелись. Говорили о чем-то простом или пустом, о чем обычно говорят давно не видевшиеся приятели. Посидели час, потом он встал, обнял меня и ушел.
   Я обнаружил оставленную рукопись утром. Клетчатая тетрадка лежала в уголке дивана, точно брошенное живое существо. Вначале, лишь полистав ее, вскоре я позабыл о том, что не следует лезть в личное. Где-то в середине дня понял, что это чужое дитя навсегда останется со мной. Так оно и вышло.
   В то время, когда я знакомился с находкой, Нико был в ста километрах от Тбилиси. Как выяснилось впоследствии, направлялся он на оговоренное конфиденциальное интервью со свергнутым президентом [14 - Звиад Гамсахурдиа, с ноября 1990 по январь 1992 гг. – председатель парламента, президент Республики Грузия.], скрывающимся от властей в высокогорных селах Западной Грузии. Достоверно известно, что он доехал до места. А вот что случилось потом?.. След Нико теряется в новогоднюю ночь. После его никто уже не видел – ни живым, ни мертвым.
   У меня есть версия относительно того, почему Николоз оставил мне свою тетрадь. Он знал, что уже не вернется. Иначе какой был смысл таскать ее с собой и «забывать» на моем диване, вместо того чтобы сохранить дома. Нет у меня ответа на вопрос: зачем? Зачем именно мне, закрутившему роман с бывшей его супругой и таким образом, вольно или невольно, предавшему нашу дружбу? Скорее всего, он меня за это простил и, вероятно, хотел только одного: чтобы я разобрался в его записях. Но это лишь мое предположение.
   С тех пор прошло четырнадцать лет. За это время произошло кое-что. М. Ц. стала мне женой, мы растим двоих детей. Но кроме нас, четверых, было в семье еще одно почти одушевленное существо. Подкидыш с недетским именем «Асфиксия». Время от времени он извлекался из письменного стола, чтобы быть перечитанным. Я же не терял надежды, что «родитель» его все же объявится. Пока однажды жена мне не сказала, что, может быть, довольно, наконец, ждать и прятать повзрослевшее дитя от посторонних глаз.
   Записки – это записки: поток сознания, воспоминания, причуды фантазии, собственные и чужие мысли, рефлексия. Мой друг оставил их незавершенными. Однако разрозненные на первый взгляд фрагменты выстраиваются в целое, вовлекая в атмосферу того, о чем, собственно, Нико и хотел поведать посредством своего литературного двойника. Начало и конец у него – знаковые; то, что между ними – наши реалии в его восприятии. Отсюда и название. Нехватка кислорода обычно вызывает нарушения функций мозга, умопомрачение, это хорошо известно альпинистам, подводникам и летчикам. Зависимость от гашиша или марихуаны приводит к такому же итогу, об этом прекрасно осведомлены люди, потребляющие эту дрянь. Хочешь – живи с синдромом удушья реальной жизнью, хочешь – обкуривайся и витай в облаках. Иного не дано.
   Я, ничего в рукописи не меняя, добавил от себя лишь поясняющую фразу в заглавие.

Глава 1

   Сон – отчасти имитация смерти с ее пугающей бесконечностью. Засыпая, ты как бы на время умираешь, и никто с уверенностью не сможет сказать, проснешься ли ты когда-нибудь.
   Это озарение посетило меня как раз в момент пробуждения. Причем не в своей кровати. Я понял это прежде, чем открыл глаза и увидел потолок, ибо ощутил запах, который не был запахом моей комнаты. Естественно, что и потолок надо мной не был потолком, под которым я просыпался по утрам все двадцать три года своей дурацкой жизни.
   Я повернул голову вправо, откуда струился неведомый мне аромат. Там рядом со мной лежало белесое обнаженное существо женского пола, очень даже привлекательное. Кровать, конечно же, была не моей. И дом не мой. Странно.
   Все здоровые клетки моей мозговой системы включились на полные обороты мысленной деятельности. Так, наверное, не напрягался даже Иммануил Кант, создавая свою «Критику чистого разума», однако никакого практического результата работа мысли мне не принесла, я так и не вспомнил, где я и как здесь оказался. Следовало предположить лишь одно: что вчера я здорово обкурился, а посему, вероятно, весь вечер провел в режиме автопилота – то есть все мои действия были неосознанными, чисто механическими.
   Пожав плечами, я провел осмотр местности (рекогносцировку – на языке военных) и в первую очередь обнаружил, что моя одежда аккуратно разложена на стуле прямо на уровне моего носа, включая синие трусы с крапинкой, а носки соседствуют с кроссовками под стулом. Это удивило меня еще больше, нежели спящая рядом девушка. Волосы у нее были светлыми и прямыми, они рассыпались по подушке, закрывая половину лица, губки ее были плотно сжаты, как у ребенка, у которого отняли игрушку и который вот-вот расплачется. Кажется, сейчас она видит сон, подумал я. Но что именно ей снится?
   Никаких чувственных порывов я почему-то не испытывал, вальсирующей мелодии совместно проведенной ночи не напевала мне внутренняя музыка. Я даже не был уверен в том, что мы вообще с ней знакомы. Интересно, подумал я, целовались ли мы? А если занимались в постели тем, чем ночью занимаются обычно мужчина с женщиной, как именно мы это делали? Было ли нам хорошо? Я подумал почему-то, что если действительно что-то и было, у нас ведь есть шанс стать родителями. Странная ситуация наутро после ночи любви: будущая мать, не знакомая с отцом, и будущий отец, рассматривающий мать первый раз в жизни. Мне даже неловко стало перед ребенком.
   Поэтому я тихонько встал и облачился в свои трусы. Натянул на них джинсы и пошел к двери, которая вела куда-то. За дверью я обнаружил другую комнату, а из нее попал в коридор с туалетом и ванной, еще одна дверь вела на кухню. Везде, куда бы я ни взглянул, было на удивление чисто и опрятно. В жизни не видел такого ублаженного жилья, такой симметрии чистоты и порядка. Я вошел в туалет, отлил и, чтобы не нарушать мир поразившей меня гармонии, спустил за собой воду. Потом прошел в ванную, открыл кран, и от одного звука чихающей струи мне стало холодно. Заглянул в зеркало, увидел себя – пожалуй, чуть бледнее обычного, с мешками под глазами. Снова задумался и снова ни черта не вспомнил. Потом, сосчитав вслух до трех, решился и плеснул водой в лицо.
   Стараясь оставаться бесшумным, вернулся я в спальню, надел носки, сунул ноги в кроссовки, натянул свитер и вновь стал рассматривать девушку. Она спала, кажется, даже не шелохнувшись за время моего отсутствия. Хорошая была девушка – от нее исходил аромат спокойствия с нимбом счастливой семейной жизни, который тебя тянет и тянет домой, к очагу. И вообще весь этот запах кругом так и говорил мне: вот здесь все – полная противоположность твоему так называемому дому. Признаться, этот запах пьянил меня. Как истукан, я смотрел и смотрел на нее, даже в глазах зарябило. Почему-то впервые за последние пару лет я почувствовал себя счастливым. А потом подумал, что если девушка вдруг сейчас проснется, наверное, эта идиллия, ощущение крова исчезнут и… придется знакомиться. Неудобно как-то. Лучше как-нибудь в другой раз. При иных обстоятельствах.
   Я шагнул вон. В коридоре на вешалке, я уже знал, висела моя куртка, на двери стоял английский замок, я вышел и тихо прищелкнул за собой дверь.
   Это был частный одноэтажный кирпичный домик, каким-то чудом уцелевший среди многоэтажек. С небольшим палисадом. Самое странное, что поразило меня, – отсутствие железных решеток на оконных проемах. В наше время это было какое-то вызывающее, провоцирующее святотатство. Воры, грабители, мародеры и насильники при виде подобного соблазна, должно быть, испытывали состояние быка на корриде, уже получившего свои кровоточащие раны от безжалостных пикадоров, разъяренного, видящего перед собой завлекающий красный плащ засранца тореро и жаждущего лишь одного – мести… Такой каприс наиграли мне солнечные отблески в незащищенных окнах этого реликтового островка мегаполиса. На домике был номер – 10 – и название улицы – Асатиани.

   * * *

   Тут подошел троллейбус, который вмещал в себя втрое больше людей, чем количество, на которое был рассчитан. Как резиновые присоски, в вечно не закрывающихся его дверях висели пенсионеры и подростки. Толкнув в бок повисшего на заднем бампере курда, завоевывая себе тем самым жизненное пространство, я, подтянувшись, точно гимнаст на кольцах, взобрался по лесенке на «империал», то есть относительно свободную плоскость крыши этого дурацкого троллейбуса. При этом мысленно я подтверждал преимущество английского общественного транспорта – двухъярусных автобусов, отмеченных всеми путешественниками, имевшими честь ступить на берег туманного Альбиона. Наверху было уже человек пять мужского пола, причем один из них читал газету. Чернявый парнишка резво подвинулся, бескорыстно предлагая место рядом. Я уселся и, в предвкушении длительного путешествия в приятном обществе, решил выкурить с дружественными лицами трубку мира…
   «Герцеговина Флор» табачной фабрики «Ява». Постсоветская мифология отмечает, что эту марку очень уважал друг всех детей и физкультурников Иосиф Сталин. Я тоже весьма ее почитаю, но только не в табачной девственности. Черная коробка с зелеными ободками, покоившаяся во внутреннем кармане моей куртки, была извлечена на свет в надежде, что в ней со вчерашнего могла оставаться хотя бы одна из заряженных папирос. Мне повезло. Глаза чернявого блеснули, как у профессионального конокрада из вестернов, он моментально чиркнул спичкой. Я раза три затянулся и отдал курево ему. Мы поехали.
   Я стал глядеть по сторонам. Удивительно, сколько плохо одетых людей двигалось в обе стороны главного проспекта города. Я даже подумал, что если взять четыре шага и помножить на двенадцать, что примерно равнялось ширине и длине нашего троллейбуса, количество людей в этих условных сорока восьми шагах на улице было не меньшим, чем втиснутое в наше средство передвижения.
   Чернявый вернул мне папироску, я затянулся еще пару раз, а потом тот тип, что читал газету, чуть не силой ее у меня отнял. Через двадцать секунд он захохотал и вскинул вверх руку с газетой, как активистка на митинге вскидывает новоявленный национальный флаг, испытывая притом нечто подобное оргазму.
   Мы ехали по проспекту, и душа моя радовалась открывавшейся панораме. Групповой портрет однородной массы малосимпатичных людей дополнялся сворами дворняг, которые, в отличие от homo sapiens, никуда не спешили и обосновывались преимущественно вокруг бункеров с мусором. Я начал было считать и людей, и собак в надежде потом разделить полученную сумму на число проеханных кварталов, дабы узнать среднестатистическую цифру человеко-собако-кварталов, но сразу же сбился со счета и далее утруждать себя не стал. Есть у нас департамент статистики, вот пусть там и считают. Я мог бы также установить, сколько приходится на квартал и мальчиков с автоматами, потому что их было не меньше, чем четвероногих и мусора. Но мне было лень.
   А все эти легковушки без номерных знаков, шныряющие вокруг. Впечатление, будто за рулем сплошные дальтоники, не разбирающие цвета светофоров. Эти добрые молодцы запросто могли бы выступать в заездах пилотов класса «Формула-1» и даже успешно конкурировать с Ники Лаудой, Айртоном Сенной и Алленом Простом [15 - Известные автогонщики конца прошлого века.] при наличии принадлежащего им автоматического оружия, которым они бы не менее успешно дырявили резины впередиидущих болидов. Захватывающее, я думаю, было бы зрелище, наподобие летнего биатлона: поездил немного, пострелял. Правда, возможны и случайные жертвы, но можно выдавать всем пилотам пуленепробиваемые жилеты, каски же на них есть… Дальше мои мысли стали путаться, и я надолго задумался, сам не знаю о чем.
   Единственное, что зафиксировал мой мозг в процессе рефлексии, это запах пота как аромат нашего троллейбуса. Возможно, от аллюзии на знаменитый фильм «Аромат женщины». Без Аль Пачино, но, может быть, с «Аль Купоне» [16 - Роман Гоциридзе, вице-премьер правительства Грузии, осуществивший в 1993 году денежную реформу, введя взамен российских рублей т. н. купоны.], дебилом, придумавшим сделавшие всех нас миллионерами купоны. Обладателей этих дензнаков отныне можно выявлять по интенсивному запаху пота и противоестественному желанию передвигаться исключительно в общественном транспорте.
   У троллейбуса на повороте полетели сразу оба бугеля, водитель, как скалолаз, опираясь на плечи втиснутых в передние двери пассажиров, вылез наружу и начал тянуть веревкой вверх-вниз эти металлические жерди, пытаясь состыковать их дурацкие гнезда с медными проводами. Делал он это не особенно проворно, а может, проволока была причиной, она провисла, и трудно было в нее попасть маленькими оглоблями. Водитель был парнем здоровым, но аж вспотел от своей кутерьмы. Электрический контакт никак не восстанавливался. Тип с газетой, который докуривал мою папироску, прогнулся вниз и предложил ее водителю. Подумав, тот оставил бугели в покое и, точно рекордсмен по прыжкам с шестом Сергей Бубка, вспрыгнул к нам наверх. Правда, без какого бы то ни было фибергласового снаряда. Он взял папироску, затянулся пару раз, растянулся, устраиваясь поудобнее рядом с нами, и лениво прокричал: «Дальше не едем!»

Глава 2

   Весной редактор впервые вызвал меня к себе. Первое, что я увидел, поразило меня, ибо быть такого не могло. Передо мной раскрылся фантастический осенний пейзаж. На фоне ослепительно синего неба – каньон с красно-желтым переливом листвы, с далекими, нависшими над ландшафтом шапками гор с проседью. Долину изранила река, местами блестевшая на солнце, как будто ночью кто-то рассыпал в эту реку звезд и они не растаяли в солнечном свете. Мне казалось, что нет на земле ничего более очаровывающего, близкого мне и так желанного, но вместе с тем нет ничего и более грустного на этом свете, чем пейзаж увядающей осени. Это было нечто. Шеф сидел за своим столом и молча смотрел на меня, а я его вроде бы и не замечал. Я сделал пару шагов вперед, поближе к поразившему меня чуду, и неожиданно понял, что все это – мираж, оптический обман… То, что открылось моему взору и что вызвало такие сантименты, было всего лишь картинкой на шпалерах во весь периметр глухой стены. Сам не зная зачем, но я даже притронулся к ним, может, в надежде, что это все же не мистификация. Увы…

   * * *

   Наш шеф Д. И. был странной, вернее, неординарной личностью. Сорока двух лет от роду, высокий, хорошо сложенный, моложавый шатен, эрудированный и с чувством юмора. Основным занятием его, историка, бывшего профессора педагогического института, стал табачный бизнес, который он наладил благодаря коммерческой интуиции, нужным связям внутри страны и знанию английского, что было важно для контактов напрямую с иноземными воротилами импорта. Бизнес этот процветал – страну с внезапностью цунами наводнили красочные бренды самых известных в мире сигарет, хотя содержимое всех этих суррогатных «Марлборо», «Уинстонов» и «Кентов» ставило под сомнение наличие в них хотя бы одного процента табака. Где, как и кем производилось это курево, было известно, пожалуй, одному Господу Богу. Но за отсутствием какой-либо альтернативы народ потреблял табачные фекалии не меньше, чем воздух и воду. Д. И., человек весьма смышленый и прагматичный, ценился не только этими качествами, выделяясь среди нуворишей первобытного капитализма еще и не свойственной этой новоиспеченной касте мутантов порядочностью. Хорошо налаженное дело в одночасье сделало его богатым, однако душа к нему у него, по-видимому, не лежала. Поэтому он и решил заняться тем, к чему душа была открыта нараспашку, – выпуском газеты, которая представляла бы читателям мир таким, каким он виделся ему самому. И сделал себя ее редактором.
   Шеф создал «Новую» на собственные деньги и согласно собственному неординарному взгляду на вещи. Сначала приобрел двухэтажный особняк в самом престижном районе города, отремонтировал его, перепланировав в рабочий офис. Затем, лично проведя так называемый кастинг, определился со штатом редакции. Журналистами взял девять человек, четверо из которых были довольно-таки свеженькими девушками, полностью им очарованными. К их великому сожалению, редактор, будучи весьма неравнодушным к особам женского пола, тем не менее служебных романов не заводил… Следующим шагом он привел нас в полное изумление, отправив на курсы обучения компьютерным программам и закупив для нас эти недоступные другим машины. Через пару месяцев мы предстали первым в Грузии газетным изданием, верстаемым посредством компьютерной технологии, и именно этим ноу-хау привлекли к себе всеобщее внимание. От нас он требовал одного – писать правду. И, будучи по миропониманию антимарксистом, тем не менее чаще всего наставлял нас любимым афоризмом Карла Маркса: «Подвергай все сомнению». Газета выходила регулярно, шесть раз в неделю, и раскупалась до последнего экземпляра. Прибыли, естественно, не приносила, но он ее и не ждал, выпуская газету в свое удовольствие. Втянувшись в дело газетное, он впоследствии стал уделять ему гораздо больше времени, нежели табачной своей коммерции.
   Ежедневно его доставали какие-то не довольные публикациями и на что-то обиженные люди. Это были то палаточные дамы, имевшие привычку прибывать на выяснение отношений в количестве не менее десяти персон; то мальчики с автоматами, словарный запас которых насчитывал не более дюжины слов, но они вполне могли обойтись тремя; то вечно бурчащие графоманы, недовольные тем, что их перлы, обычно в виде коллективных писем очередного протеста, по объему тянувшие на скандинавскую сагу, не допускались на нашу газетную полосу. Редактор внимательно выслушивал всех, довольно спокойно и внятно объясняя, почему именно он решил напечатать то, что кому-то не понравилось, или же наоборот – почему не публикует то, чего кому-то очень даже хочется. Говорил он, не повышая голоса, проявляя непривычное для самих же визитеров уважение к их мнению, при этом никогда его не разделяя, лишь доходчиво аргументируя собственное. Как ни странно, но дамы не скандировали хором свое обычное «Иуда!» и не таскали его за волосы, мальчики не пытались расстрелять из своих автоматов и даже не адресовали ему комбинацию из своих самых употребляемых трех слов, а графоманы не впадали в истерику или кому…

   * * *

   Перед Домом правительства, точно атласные шатры Золотой Орды Тэмурджина, были разбиты три внушающих габаритов брезентовые палатки, именуемые в народе «Улан-Батором». В самой презентабельной из них, разделенной внутри на отсеки – приемную, рабочий кабинет с аппаратами правительственной связи и опочивальню, – хозяйничали одетые во все черное горланящие женщины, представляющие Местийское региональное отделение Грузинской группы Хельсинкского союза. О том, что именно они представляют, женщины знали столько же, сколько о грамматике санскрита. Тем не менее эти очаровательнейшие существа составили рукописную петицию в адрес комитета по Нобелевским премиям. В ней сообщалось, что они объявляют бессрочную голодовку до тех пор, пока их президенту не присудят Нобеля в двух номинациях – премию мира за Цхинвальскую кампанию и премию в области литературы за речь, прочитанную в День независимости. Причем в последней номинации соискатель представлялся с супругой.
   В кабинетном отсеке палатки женщины в черном, среди которых были и бородатые мужчины, поедали в данный момент румяные куриные окорочка, запивая их баночным пивом. Параллельно решался вопрос пересылки петиции в Стокгольм и Осло. Мнения здесь разделились: одни были за то, чтобы отправить их диппочтой, другие настаивали на нарочных – специальной делегации из пяти женщин и стольких же мужчин. Кто-то из числа последних ненавязчиво предложил сначала перевести текст на какой-нибудь иностранный язык, по-грузински, мол, могут не понять. Его чуть не распяли за ересь…
   Хорошо еще, что вовремя подоспел батюшка в саккосе, епископ какой-то или даже митрополит, которому все присутствующие коленопреклоненно расцеловали руку, тут же пригласив к столу попотчевать, и он не отказался от куска жареного поросенка, заметив при этом, что теперь вроде бы как пост. Женщины скромно заулыбались и предложили ему пива. Священнослужитель заявил, что баночного не пьет.
   Покончив с трапезой, вся честная компания двинулась в здание Дома правительства – впереди митрополит с двумя облаченными в ризы помощниками, а за ними вся женская армада, разбавленная бородатыми мужчинами. Причем мальчики с автоматами в штатском, охранявшие внутренний портал, на время перестали плевать друг в друга и отдали батюшке честь. Миновав фойе и коридор, процессия оказалась в зале заседаний, где дьяконы с орарем на плече передали митрополиту кадило, и он, размахивая им, оставляя клубы дыма и бубня себе под нос нечто, человеческому слуху малопонятное, но очень грозное, совершил по залу круг почета под непрерывное перекрещивание женщин в черном. Это холодящее кровь зрелище называлось ритуалом изгнания дьявола. Изгоняли сатану из пространства, где ранее заседали и таким образом оскверняли это святое место депутаты советских времен – атеисты и атеистки.

Глава 3

   Кроме обиженных, на прием к редактору выстраивался поток разношерстных просителей, пытавшихся с его помощью решить собственные финансовые проблемы. Он безошибочно определял, кто из них действительно нуждающийся, и таким никогда не отказывал. Все сотрудники без исключения если не любили, то весьма уважали его за то, что он был единственным из всех известных нам редакторов, который регулярно выплачивал зарплату плюс премиальные за хорошую работу. Раз в месяц приглашал нас к себе домой на посиделки, где все мои коллеги, вне зависимости от пола и возраста, обжирались и напивались до умопомрачения.
   У него была супруга – весьма импозантная особа, которую в недалеком прошлом много снимали в кино. Всевышний явно не награждал ее талантом, но в качестве женской фактуры на экране она была бесподобной, поэтому кинодеятели, до того как их отрасль приказала долго жить, отдавали ей главные роли в своих идиотских фильмах. Воспоминания о том времени были лейтмотивом монологов этой дамы на наших раутах, ибо она рта не давала раскрыть никому, расстреливая нас обоймами слов, точно из автомата Калашникова. Заставить ее замолчать не смогли бы даже самые изощренные технические средства советских времен, заглушавшие западные радиоголоса. Мне кажется, Д. И. приглашал нас в качестве своеобразных громоотводов, позволявших ему хотя бы раз в месяц получить частично персональную релаксацию в домашних условиях. Так или иначе, мы слушали нескончаемые монологи угасшей кинозвезды, выпивали, закусывали, а наш шеф отмалчивался и лишь улыбался, точно консорт, уставший от бремени прошлого своей королевы. Был у них сын – худощавый, молчаливый семнадцатилетний меланхолик, образованный и начитанный, с вечно открытым ртом. Неплохой, в общем-то, парень.
   Как-то раз редактор, вышедший из своего кабинета, остановил свой взор на мне, сидящем на подоконнике.
   – Ворон считаешь? – спросил он, подойдя ближе.
   – Что-то вроде того, – ответил я.
   – Ну, тогда пойдешь со мной.
   – И далеко? – спросил я.
   – Смотря что брать за точку отсчета, – ответил он.
   – Софистика, – заметил я.
   Мы вышли на улицу, где прямо на тротуаре парковал он свой «Мерседес» серебристого цвета, выглядевший еще презентабельнее, нежели сам хозяин.
   – Мой сын надумал жениться, – сообщил он мне новость, выруливая на проезжую часть.
   – Поздравляю.
   – С чем?
   – Скоро станете дедушкой. А может, уже?
   – Не знаю, – ответил он, подумав. – Но уверен, что моей жене совсем не светит становиться бабушкой.
   – Следует поделиться с детьми тонкостями контрацепции.
   – Мудрый совет.
   – Бесплатные советы ничего не стоят, – парировал я. – Ваша любимая фраза!
   – Возможно, к твоему он прислушается. Будь добр, объясни, чтобы он этого не делал.
   – Не делал чего?
   – Того именно! Рано ему жениться.
   – Плохой из меня советчик, – честно признался я.
   – Ну, опыт-то у тебя есть.
   – Ладно, – нехотя согласился я, – попытаюсь.
   Жены редактора дома, к счастью, не оказалось. А сын был на месте. Мы с ним пожали друг другу руки и все трое, точно Сталин, Рузвельт и Черчилль на судьбоносной тегеранской встрече в предвкушении великих дел, уселись в кресла.
   Я сразу же перешел к делу.
   – Решил сочетаться узами брака?
   Парень не ответил, лишь бросив взгляд в сторону отца.
   – Знаешь, – продолжил я, – у меня есть определенный опыт на этот счет, хочу с тобой им поделиться. Я был женат целых три месяца.
   – Так долго? – спросил он.
   – Вот именно. Поэтому и тебе, прежде чем решиться на подобный подвиг, советую немного подумать.
   – О чем?
   – Понимаешь, есть между любовью и браком небольшой нюанс, одна маленькая тонкость. Мимикрия, фокус, своеобразный оптический обман. Девушка, которая тебе нравится, после свадьбы может оказаться совсем не той, которую ты полюбил.
   – То есть?
   – Ты свою будущую тещу когда-нибудь видел?
   – Видел.
   – Ну и?..
   – Типичная мегера, – даже не думая, ответил он.
   – Ты уж извини, но есть большая вероятность, что твоя девушка совсем скоро станет клоном своей матери. Может, даже сразу, как только вы поженитесь.
   – Каким образом?
   – Обыкновенным. Такая у женщин генетика.
   Парень задумался.
   – Это так? – спросил наконец он у отца.
   – На все сто процентов! – ответил тот.
   – Ты хочешь сказать, что мама после замужества стала похожей на бабушку?
   Теперь призадумался отец. Здесь же следует заметить, что теща его была не самой приятной особой на свете, скорее, совсем наоборот.
   – Частично – да, – наконец вполголоса произнес он.
   Сын вдруг рассмеялся и спросил:
   – Если моя мать стала похожей на свою, как ты умудрился прожить с ней столько лет?
   Редактор ответа на этот вопрос не имел. Поэтому он лишь пожал плечами и снова задумался, смотря исключительно на потолок. Я понял всю бессмысленность своего дальнейшего участия в данном диалоге.
   – В семнадцать люди обычно не женятся, – заметил наконец отец.
   – Некоторые женятся, – возразил ему сын.
   – Возможно, но все браки по молодости обречены. От них остаются лишь дурные воспоминания, да еще и дети, растущие с комплексом неполноценности из-за отсутствия в семье одного из родителей.
   – У правил бывают исключения, – заметил парень.
   Редактор знал наверняка, что никакого исключения здесь быть не может, да и не должно быть, но отвечать сыну не пожелал. Поэтому он предпочел снова замолчать. Молчали мы все втроем довольно долго, точно оставшаяся без переводчиков тегеранская тройка саммита, пока вдруг, подобно нежданному весеннему грому, пронзительно не зазвонил звонок.
   Трезвонил он с небольшими паузами довольно долго, после чего последовал вопрос уже отца к сыну:
   – Ты что, не слышишь?
   Тот встал и пошел к телефону. Снял трубку, сказал:
   – Алло!
   Мы с редактором переглянулись. Звонок звонил не умолкая.
   Тогда сын наконец врубился и пошел открывать дверь.
   – Знаешь, – сказал его отец мне, – это поколение, видимо, не желает заниматься мастурбацией. Хочет миновать этот этап на пути становления мужчиной.
   – Вполне вероятно, – согласился я.
   – Causa finalis! – резюмировал он.
   Я не знал, что это такое, и поэтому лишь пожал плечами.
   Вошла, стуча каблуками, его супруга, внеся вместе с собой резкий запах духов.
   – Вы что, все здесь оглохли? – спросила, улыбаясь всеми своими зубами.
   Я встал, поздоровался с ней, заодно и попрощавшись со всеми сразу. Никто меня особо удерживать не стал.
   На следующее утро, придя в редакцию, я заглянул в словарь латинских слов, где и обнаружил, что causa finalis не что иное, как целевая причина.
   Парень, конечно же, женился, прожил в браке года полтора, а затем произошло то, что и пытался внушить ему редактор – сын с женой разошлись, не испытывая друг к другу ничего, кроме ненависти. Девушка забрала с собой трехмесячное дитя, мальчика. А парень, не знаю уж из-за катализа каких гормонов, вдруг претерпел удивительную личностную метаморфозу. Не прав был его отец, пошутив насчет того, что молодое поколение не признает мастурбацию. Вот его сын и переключился именно на это дело. Правда, онанизм его был словесным. За считаные месяцы спокойный молчаливый паренек снискал себе славу незаменимого оратора по части разжигания ксенофобии. Поэтому сразу был замечен и включен в ближний круг новоявленного «отца нации», став самым ярым его адептом. В партийном списке националов входил в первую двадцатку и после победы на выборах в девятнадцать лет стал самым молодым членом парламента страны. Выделялся он тем, что к моменту развала коммунистической империи в едином порыве центробежного движения истеричнее других мог вести гневные пространные митинговые монологи на темы абхазского сепаратизма, осетинского экстремизма и русского империализма, чутко улавливая то, что именно хотели услышать от него толпящиеся массы. Одновременно угрожая, запугивая, поливая грязью порядочных людей, разоблачал их, как «агентов Кремля», которыми они никогда не были и быть не собирались, клевеща на всех, не присягнувших прилюдно и громогласно не клявшихся в личной преданности новоявленному президенту. Его опьяненная осознанием собственной значимости физиономия, не сходившая с телеэкрана, сделалась знаковой, а злобные филиппики ассоциировались в сознании нормальных людей со всей официальной демагогией, враньем и алчностью новой власти. Пребывая в эфире, он, как внук из анекдота, посвящающий деда в премудрости секса, с пеной у рта пытался учить всех тому, о чем сам понятия не имел. Продолжительность его речей была соизмерима со временем, проводимом на унитазе человеком, страдающим хроническим запором. По содержанию же они представали эрзацем казуистики изуверов времен испанской инквизиции. Самодовольство вкупе с агрессией, сопутствующей проповедям, вызывали лично во мне лишь чувство брезгливости по отношению к нему. Мои коллеги в приватных беседах звали его не иначе как гаденышем, а кто-то даже окрестил Лаврентием Павловичем Геббельсом. Такая вот случилась метаморфоза. Лучше бы вместо женитьбы он годика два поупражнялся в том, чем прославил себя библейский Онан, вероятно, тогда и желания компенсировать этот процесс словесным блудом у него бы не возникало. Мужал бы он совершенно естественно, без каких-либо душевных надрывов и личностных катаклизмов, до того пока не пришло бы время для познания женщины, то есть, по определению его отца, время causa finalis…

Глава 4

   Я попал в какую-то длинную и тусклую аркаду, очень напоминающую те, по которым проходят герои исторических фильмов, попадая в уединенные монастыри, встречая по пути безмолвных монахинь с опущенными глазами. Хотя на самом деле, может, это была преисподняя того знаменитого бункера в Доме правительства, который, пытаясь вызвать его возгорание, воздушные силы «неизвестного скульптора» [17 - Тенгиз Китовани, выпускник Академии художеств, глава национальной гвардии Грузии, части которой под его командованием вышли из подчинения президенту Гамсахурдиа.] безуспешно бомбили бочками с бензином из единственного своего вертолета. Не знаю.
   Миновав внутренний коридор и не встретив на пути ни монахинь, ни иноков – вообще ни одной живой души, я без стука открыл первую же дверь, толкнув ее от себя, и очутился в какой-то келье, такой же тусклой, без окон. За накрытым обеденным столом, застывшие, точно медитирующие далай-ламы, подозрительно близко друг к другу сидели двое мужей, трапезой не занятые. Лица у обоих были багровыми и довольно напряженными. Ни один из них не обратил на меня никакого внимания. Эту картину, которую я видел поверх стола, в кино называют поясным планом. Не знаю, что побудило меня присесть на корточки и взглянуть под стол. Тем не менее я это сделал и не пожалел. То, что я там увидел, было гораздо интереснее. Сын моего шефа держал в руке возбужденный член своего президента.
   Решив, что не стоит далее обременять эту парочку, своим присутствием отрывая от дела столь государственной важности, я, удаляясь, послал им на прощанье воздушный поцелуй.

   * * *

   Головокружительная карьера отрока никак не отразилась на мировоззрении Д. И., скорее наоборот, вопреки всем потугам шизоида привести массмедиа к единомыслию, газета продолжала печатать то, что считала нужным, – по отношению к официозу ее курс нельзя было признать лояльным. Однако никаких угроз в наш адрес с высоких трибун не слышалось, нам не устраивали погромов, не запугивали телефонными звонками по ночам. Шефа лишь продолжали доставать дамы, мальчики с автоматами и графоманы, но эта традиция сложилась давно, существовала как бы в порядке вещей, и к ней все давно привыкли. Общая неприязнь к его отпрыску не мешала нам продолжать любить и уважать самого редактора, который совсем даже не изменился, оставаясь прежним – порядочным, справедливым и доступным для всех членов редакционной семьи человеком. Единственное, чего мы лишились, – это посиделок в его доме, но и в этом случае сменились лишь координаты наших пирушек, теперь он приглашал нас в «Мельницу», самый раскрученный «духан», охраняемый мальчиками с автоматами, всякий раз используя для этой цели микроавтобус из автопарка своего основного бизнеса. Там мы и засиживались, обычно до утра, веселясь, дурачась и безобразничая в соответствии с количеством выпитого. Домой, где интерьер «салона» его супруги был на пределе пропускной способности потока новоявленного бомонда, не тянуло даже его самого; это нетрудно было понять, замечая, что теперь он засиживался в своем рабочем кабинете допоздна, не имея на это особых причин.
   Ситуация пребывала в состоянии статус-кво до тех пор, пока вооруженные братишки «известного вора» [18 - Джаба Иоселиани, глава военизированной организации «Мхедриони», бывший вор в законе.] с гвардейцами «неизвестного скульптора» наконец-то не взяли штурмом Дом правительства, из бункера которого заблаговременно в срочном порядке был эвакуирован весьма напуганный и уже вроде бы не президент. Сын редактора слинять не успел или не смог, вполне вероятно также, что его сознательно не взяли с собой свои же, бросив на милость победителям. Как ни странно, но те не расстреляли его на месте. Просто били прикладами своих автоматов до тех пор, пока не превратили в бесформенную окровавленную отбивную. Потом «известный вор» лично позвонил Д. И., чтобы он мог забрать сына, добавив при этом, что оставляет его в живых лишь из-за уважения к нему, отцу, но что мальчики с автоматами будет повторять процедуру экзекуции всякий раз, когда сын решит появиться в публичном месте. «Пусть заткнется и не вылезает из дома!» – таков был вердикт. Исходя из ситуации, данное условие было созвучно деяниям самых великих гуманистов на земле.
   Сын провел пару недель в палате интенсивной терапии, после еще месяц отлеживался дома, харкая кровью. А после отец, чтобы не испытывать судьбу, снабдив визой и определенной суммой, отправил его, от греха подальше, куда-то в Европу.
   Передел собственности, начавшийся с приходом новой власти, коснулся нашего редактора лишь отчасти. Он по-прежнему оставался в табачном своем бизнесе, только уже не в ранге полновластного патрона, а одним из совладельцев. В нашей жизни это событие мало что изменило, мы выпускали газету, как и прежде. Писали о том, что творится на свете, оппонировали как бывшей «оппозиции», представшей теперь в качестве «позиции», так и бывшей «позиции», ставшей мало кого волнующей «оппозицией». Следили за причудами моды, иронизировали над возгорающимися звездами эстрады, подиума и телевидения. Счастливили женщин любовными историями и рецептами сохранения молодости, шутили, сердили, в общем, развлекали читателей. К шефу, как и раньше, наведывались всевозможные просители. И снова, безошибочно распознав в их массе мнимых, он безвозмездно выдавал по-настоящему нуждавшимся определенную сумму денег.
   Традиция посиделок вернулась, редактор приглашал нас к себе даже чаще, чем раньше. Мы снова засиживались там допоздна: пили, ели, сплетничали и веселились. Единственной темой, на которую шефом было наложено негласное табу при наших визитах, да и вообще, было упоминание об отпрыске. «Салон» его супруги, естественно, опустел, и желающих нанести ей визит теперь можно было пересчитать по пальцам. Но ее это, кажется, совершенно не волновало, стремительный взлет сына и последовавшее за ним болезненное падение со всеми вытекающими последствиями стали для нее как бы катарсисом. Теперь все ее интересы сосредоточились на одном и единственном для нее в мире существе – внуке, которому было уже годика полтора и которого она заполучила лишь благодаря тому, что бывшая невестка ее снова вышла замуж. Заботу о малыше разделяли с супругой редактора две няньки и горничная в придачу, и рос он в условиях не худших, чем какой-то дофин. Она же сама, сразу помолодевшая лет на десять, больше не доставала нас своими устными мемуарами, превращаясь на наших глазах, точно в какой-то сказке, из антипатичной особы в нормальную и даже приятную женщину. Шеф уже не засиживался до ночи в офисе, наоборот, он научился уходить домой гораздо раньше, чем когда-либо, спеша поскорее вернуться к очагу, к жене и внуку. Короче, в их доме воцарилось нечто, что, казалось, навсегда было ими утеряно, – аура счастливой семейной жизни. И все было бы замечательно, если бы не случилось то, что случилось.
   В один прекрасный день, точнее, в половине девятого часа 26-го октябрьского 1993 от Рождества Христова вечера редактор был застрелен. По словам очевидцев, он подъехал к собственному дому, вышел из машины и направился к подъезду. В это время откуда-то возникший молодой человек в натянутой на лицо вязаной шапочке с амбразурами для глаз бесшумно нагнал его сзади и выстрелил из пистолета в затылок. Даже не успев вскрикнуть, шеф повалился, точно срубленное дерево. Молодой человек, прежде чем исчезнуть, произвел на всякий случай еще один выстрел – контрольный. И все… Конечно же, парень выполнил заказ. Но чей и за что? Познать эту, еще одну, causa finalis никому из нас не было суждено.
   Вместе с убийством Д. И. закончилась идиллия, которой мы жили эти три года. Почти как в кинотеатре, когда кончается фильм от «фабрики грез», экран гаснет, в зале зажигается свет, женщины вытирают слезы, мужчины напрягаются, стараясь понять, что именно они смотрели, и все зрители расходятся кто куда, возвращаясь к реальной жизни. Я оказался свободным агентом в мире совсем иной журналистики, подзарабатывающим на писанине для одного российского женского журнала. В силу этого мне и приходилось ежедневно мотаться по городу, дабы не упустить кульминации событий, способных вызвать интерес у представительниц прекрасной половины северного географического соседа.

   * * *

   В сквере у самого фешенебельного отеля «Гранд Метехи Палас» в присутствии важных персон из политической элиты, лидеров всех вооруженных формирований, банковских воротил и великосветских львиц проходило какое-то знаменательное событие. Я это определил по количеству охраняемых, хорошо одетых и плохо воспитанных людей.
   Перед центральным входом в лучшее здание столицы на постаменте находилось скрытое от наших взоров белым шелком нечто, какое-то изваяние, формой напоминающее фаллос, в народе заменяемый популярным синонимом «ваучер» [19 - Чек, выдаваемый правительством гражданам якобы с целью участия в процессе приватизации госимущества. Чек этот никакой выгоды владельцам не приносил, поэтому и шутили, что государство оставило народ с ваучером, то есть с…]. Женщина (как мне показалось, сексуально не слишком озабоченная) сообщила собравшимся, что нечто – это высокохудожественное, истинно национальное явление, выполненное по самым современным евростандартам, но в то же время – совершенно новое слово в искусстве, гармония классики и авангарда. Мало что поняв, а может, просто ее не слушая, присутствующие вяло поаплодировали.
   Флегматичный распорядитель презентации подал знак, и из стереодинамиков системы «Маршалл» полилась чарующая мелодия, положенная на не менее чудесные слова «Подарим друг другу тюльпаны». Под аккомпанемент этой музыкальной рвоты две полуголые путаны проводили какого-то хрена к пьедесталу, огороженному перилами с красной лентой, и там вручили ему ножницы. Нелепо улыбаясь, он совершил обряд обрезания, показав публике налево и направо кусочек ленточки, оставшийся у него в руках, как иллюзионист, убеждающий зрителей, что никакого обмана здесь не было. Потом этот хрен с не слишком озабоченной женщиной довольно проворно потянули за шнур, и белый шелк, обрамлявший изваяние, точно в стриптиз-шоу, медленно пополз вниз, обнажая, увы, не совсем уж чтобы ваучер, но… членоподобное пугало, точно. Отлитое в бронзе воплощение национальной идеи – новогрузин в европейском костюме с жилетом при галстуке, обутый в азиатские ичиги и со сванской шапочкой на голове. Отряд из отборных частей вооруженных формирований дал автоматный залп по парочке лампионов, после чего та женщина (как оказалось, все же озабоченная) вдруг истошно заорала: «Самая большая страна в Европе, Украина, признала нас!» – и все вокруг, включая автоматчиков, пустились в пляс. Мне показалось, что само пугало на постаменте заерзало.
   Пляска закончилась так же стремительно, как и началась. Теперь особые избранники на глазах остальной публики (куда входил и я) стали занимать столики, чтобы приступить к контрапункту сегодняшнего торжества – фуршет-халяве. Не знаю почему, но мне стало стыдно за всех – за этих длинноногих, накрашенных и надушенных puтанок и их прилично одетых спутников, бандитов, вымогателей и насильников и даже за мальчиков в камуфляже, охранявших эфемерный здешний покой. Мне было стыдно за певиц и певцов на эстраде, за их вокальные потуги, за бездарного конферансье, изрыгающего какие-то сальности, стыдно за официантов, подобострастно разносящих напитки и еду, метрдотелей, чинно наблюдавших за наиболее важными персонами в надежде угадать их гастрономические пристрастия. И вместе с тем мне почему-то было жаль их всех; непонятно почему. По логике жалеть надо было меня самого – полуголодного, не способного купить и пачки нормальных сигарет на собственные деньги. Но себя я не жалел, пожалуй, мне было лишь неловко за свое присутствие здесь.
   И вот наконец наступила кульминация праздника. Два человека в униформе работников прокуратуры, с прилизанными гелем волосами, вынесли на эстраду перламутровый унитаз. Под несмолкаемые овации вкушающего еду и напитки бомонда поднявшиеся на подиум и с чувством брезгливости рассматривающие друг друга – отлученный от власти президент и призванный к этой власти глава государства – поочередно стали в него испражняться, подтирая задницы газетой «Свободная Грузия».

Глава 5

   Очнувшись, я услышал нечто странное и даже запаниковал с перепугу. Глава госсовета и экс-президент, надрывая голоса, в моей собственной квартире крыли друг друга классическим русским матом. По мере моего возвращения в реальность ненормативная лексика мужчин сублимировалась в сладкозвучное щебетание женщин, и я наконец сообразил, что источник слуховых галлюцинаций – это оставшийся не выключенным телевизор.
   «„Стиморол“: неповторимый устойчивый вкус», – уверяла меня томная красавица… «Главное, вы не один», – вторила ей другая, накрашенная, с открытым для всеобщего обозрения бюстом… «Откройте для себя „Баунти“», – слушал я сексапильный полушепот первой… «Дивиденды на каждый вложенный ваучер», – обещала вторая.
   Потом и они исчезли, взамен зарябили кадры прямого включения с очередного всенародного митинга. Ритор – естественно, из гильдии клакеров, какой-то приторный, не в меру упитанный дядя – по-видимому, был большим эстетом. Потрясая необычным для данного случая атрибутом – инкрустированной тростью, этот кастрат что-то орал в мегафон, который не работал. Мясистая его физиономия, довольно противная, навела меня на мысль, что вместо митинговых монологов он мог бы заняться чем-то более для себя адекватным, скажем, постараться получить должность евнуха в серале какого-нибудь шейха из Арабских Эмиратов. По крайней мере, там бы ему больше платили. Мегафон наконец-то включился (кто-то догадался нажать нужную кнопку), и я захохотал, убедившись, что не ошибся в предположении: тучный мужчина вопил дискантом, точно несовершеннолетний подросток.
   Тем временем вновь возникла на экране декольтированная макияжная дива, доверительно сообщив: «Недвижимость – самый надежный способ вложения ваучера». Внезапно снизошла на меня какая-то благостность, и я мечтательно так, совсем не воинственно подумал: неплохо бы устроить сейчас сцену волшебства, взять этот самый ваучер и посредством узорчатой трости эстета публично воткнуть в его же толстую задницу. Хотя я не был уверен, стоило ли считать данный объект недвижимостью.

   * * *

   Как правило, обрывки воспоминаний будоражат мое сознание сильнее, нежели любые реальные события, а призраки прошлого наведываются в гости чаще, чем самые близкие друзья из сегодняшней жизни…
   Сводный брат отца, мой дядька, когда я повзрослел, был уже лет сорока, и интересным его нельзя было назвать. Лицо неопределенной национальности, среднего роста, худощавый шатен с карими глазами. У него никогда не было постоянной работы, привязанности и семьи. Тем не менее он, как лондонский денди, всегда был одет с иголочки и, сколько я себя помню, всегда сорил деньгами. Его вечно окружали женщины. Я так и не понял, что они в нем находили.
   Свой досуг он проводил в остротах, высмеивая все, что видел вокруг, но делал это как-то беззлобно, поэтому мужчины, над которыми он подшучивал, не испытывали к нему неприязни. По-видимому, они даже нуждались в этой завуалированной правде о себе, выдаваемой его иронией, – мой дядька был единственным, кто проделывал это самым естественным образом, не ущемляя их самолюбия. В отношениях с женщинами он был собственной противоположностью, ибо прекрасно знал, каким способом следует заглушать фонтан женского красноречия. Любовью и подарками. Подарками и любовью. Никакого сарказма, иронии, насмешек. Лишь одно заботливое внимание, создающее иллюзию обожествления. Мой дядька не был психоаналитиком, но каким-то странным образом вызывал у них полное доверие, и они не стеснялись обсуждать с ним самые пикантные подробности своей личной жизни, оставаясь совершенно уверенными в том, что ни одно слово, сказанное при нем, не станет достоянием гласности. Так оно и было. С ним дружили даже девчонки моего возраста. Женщины составляли смысл его существования, и он тратил на них все деньги, которые добывал – правдой или неправдой. По-моему, именно тяга к слабому полу заставила его стать тем, кем он стал.
   В золотые годы своей недолгой жизни он промышлял в Москве, заводя деловые знакомства с секретаршами разных заместителей министров, пуская в ход все чары своего обаяния и самые изысканные презенты. Договаривался он с женщинами об одном. А именно: когда государственные мужи оставляли свои начальственные кабинеты, уходя на обеденный перерыв, эти кабинеты предоставлялись в его распоряжение. На час дядька занимал кресло, ну, скажем, замминистра лесной промышленности.
   В это время подельщики приводили к нему «на прием» заранее ими же взятого на крючок очередного рвача из провинции, желающего дополучить для своего региона сверх установленной квоты, допустим, железнодорожный состав сибирской древесины. Мой дядька, отлично вписывающийся в роль персоны государственной важности, не заставлял себя долго упрашивать – сразу же вникнув в суть прошения, ставил на нем свою визу: «Решить положительно в течение десяти дней». Подпись и число. Через две недели дружки дядьки встречали этого типа на товарном железнодорожном вокзале, где рабочие загружали вагоны ценной древесной породой, причем на каждом большими меловыми буквами был указан конечный пункт назначения, именно тот, откуда прибыл рвач. После чего счастливый обладатель лесоматериала, весьма удовлетворенный, оставлял подельщикам дядьки половину суммы, полученной им самим на проведение данной рискованной товарной операции.
   Далее след железнодорожного состава терялся, и в пункт назначения он, естественно, не попадал. Терялись и дружки дядьки. Никакой бумаги с визой замминистра в канцелярии ведомства, как вы догадались, не существовало. Единственное, что оставалось делать оболваненному, это закрыть рот на замок, добавить свои кровные к половине прикарманенной суммы, полученной на подкуп, и с позором человека, не умеющего вести дела, возвращать всю наличность региональному начальству. Вот таким образом дядька мой утверждал свое отношение к «деловым людям». Всех их он причислял к ненавистному роду мерзавцев, особое же презрение испытывал к кусочникам, каковыми и являлись все его «клиенты». За время московских гастролей дядька мой неоднократно побывал в ранге заместителя министра экономики, финансов, сельского и рыбного хозяйств, культуры и даже иностранных дел. Без единого прокола.
   Проблемы с законом возникли позже, когда дядька захотел сделать такое, от чего у него самого дух захватывало: прокрутить аферу, аналогов которой не было в истории страны развитого социализма. Он долго вынашивал эту идею, растил ее, как дитя. И вот в один прекрасный день в самом сердце столицы – на улице Горького – с раннего утра возникло с десяток временных киосков, в которых совершенно свободно каждый желающий мог приобрести 24-дневную путевку в любой курортный санаторий Черноморского побережья – Ялты, Анапы, Сочи, Адлера, Гагр и Сухуми. Причем в летний сезон, да не одну, а сколько кому заблагорассудится, к тому же по весьма доступным ценам. Агенты по продаже, симпатичные девушки в белых блузках, восседавшие в этих киосках, вежливо и доходчиво объясняли ошарашенным гражданам, что это одноразовая акция по случаю 35-летия Великой победы над фашистскими захватчиками. Граждане, не веря свалившемуся на них счастью, разбегались по домам за заначками и тотчас же возвращались обратно с деньгами, раскупив в итоге за пару часов все эти путевки на общую сумму более чем в миллион рублей.
   Разумеется, никаких путевок в природе не существовало, и оскорбленные в своих лучших чувствах любители морского отдыха уже на следующий день подняли такой хай, что лучше об этом даже не вспоминать. Часть этих граждан была действительно честными тружениками – не то что разного рода рвачи. Поэтому резонанс, вызванный степенью наглости обманщиков, не утихал в течение нескольких последующих месяцев, и органам следствия пришлось немало потрудиться, чтобы выйти на организаторов «аферы века». Граждане своих денежек обратно, конечно же, не получили, но дядьку моего отправили на десять лет в места не столь отдаленные. Через два года он вышел из колонии строгого режима за образцовое поведение. Но отныне Москва для него была заказана.
   Вернувшись в Тбилиси, он не успокоился. Полеты его неординарной фантазии были безграничны, однако столица Грузии – это не столица страны. Поэтому он и решил довольствоваться малым. Вкупе с тремя новыми своими «ассистентами» – сотрудниками кафедр политехнического института – долго химичил с разными металлами, сплавами, окислителями, красками и бумагами и в конце концов умудрился-таки изготовить клише самой ходовой тогда десятирублевой купюры. Он стал печатать советские дензнаки в своем подвале, оборудованном под фотолабораторию, а доверенные люди сплавляли фальшивки в малых городах большого Союза. Эта операция длилась недолго и стала последней в его криминальной карьере. Он получил еще один срок, отсидеть который не успел, скончавшись в санчасти колонии №5 города Рустави. Если обратиться к статистике, мне кажется, именно он как первый из этнических грузин, павший жертвой синдрома приобретенного иммунодефицита, должен остаться в анналах нашей новейшей истории. Мой странный дядька.

   * * *

   Он всегда дарил мне деньги, конечно же, не те десятирублевки, а самые что ни на есть настоящие. Однажды – я был тогда мало послушным подростком – рано утром без приглашения явился к нему в гости. Он, не говоря ни слова, повел за собой на кухню, усадил за стол, достал из холодильника бутылку чешского «Старопрамена», а из шкафчика – старинную фарфоровую кружку, наполнил ее пивом и поставил передо мной. Открыл консервную банку с крабами в собственном соку, добавил к ним вареную осетрину и сырокопченую семгу – деликатесы, по тем временам простым смертным даже не снившиеся, – и после уже сказал мне: валяй! Я впервые смаковал высококачественную выпивку, причем холодную как лед, и даже сегодня помню ее вкус. Пиво вошло в мою жизнь, как любовь с первого взгляда.
   Мы долго сидели, неторопливо осушая свои кружки. Я тогда учился в девятом классе и в предвкушении новой, взрослой жизни, которая маячила впереди, да и от выпитого тоже, был в какой-то эйфории, потому и задавал дядьке много глупых вопросов – о том, об этом… Сначала он мне что-то объяснял, а после ему, видимо, это наскучило.
   Он встал, вышел в спальную комнату, вернулся с большой белой морской ракушкой, протянул ее мне и сказал:
   – В ней ответы на все твои вопросы.
   Я рассмотрел ее, даже пощупал, потом поднес к уху. Она вроде как гудела, и больше ничего, причем гудела в ней пустота.
   – Вот именно, – услышал я как бы в подтверждение своих мыслей. – Жизнь и есть пустота, – сказал он. – Пустота, и больше ничего.

Глава 6

   В большом зале филармонии шли последние приготовления к центральному событию послевоенного года – финальному этапу конкурса красоты.
   Оголенные девочки на сцене более походили на эксгумированные для данного события трупы, так неестественно бледны были все эти дрожащие от холода красотки. С номерками на груди у каждой, в бикини и на высоких каблуках, с заученными улыбками, походкой переболевших в детстве полиомиелитом, выходили они к авансцене, точно заводные бракованные манекены. Движения их были какими-то неестественными, механическими, будто они и в самом деле были до сих пор мертвы и оживили их с единственной целью – выставить на обозрение в этом зале. Мужчины-спириты, воскресившие девиц на время конкурса, эти govенные вампиры, наверное, должны были выпить из них оставшуюся кровь, а затем вновь отправить в небытие. С зачесанными назад и прилизанными лоснящимися волосами, в каких-то дурацких костюмах с бабочками, эти извращенцы, снующие вокруг девочек, напомнили мне анимацию из научно-познавательной программы, которую показывали по телевизору, когда я еще учился в школе. Сперматозоидов, попавших во влагалище.
   Мне стало жаль этих девочек. Наверное, думал я, главные из вурдалаков поимели (и не раз) каждую из них, прежде чем объявить финалистками. Таковы правила конкурсов, никуда от них не денешься. Некоторым девочкам, наверное, делать этого не хотелось. А некоторым даже было противно. Некоторым, напротив, очень даже нравилось и хотелось. Но мне было одинаково жаль всех их.
   Победительницам спириты, естественно, обещали участие в подиумах от-кутюр, фотосессиях для самых крутых журналов, славу и богатство. Счета в швейцарских банках, лимузины в личное пользование и особняки с яхтами у собственных причалов. На самом деле уготовлена была всем этим мисс и вице-мисс, мисс бикини и мисс разным другим дурам одна-единственная судьба – торговать своим телом в каком-нибудь дерьмовом салоне массажа в Турции или на Кипре.
   А потом я перестал их жалеть. И подумал, что все наше общество устроено таким образом, что каждая вторая из существующих в нем молодых особей женского пола мечтает лишь об одном – выступить в таком вот конкурсе и, естественно, победить в нем. Скорее всего, эти дрожащие от холода посиневшие красавицы забили бы меня насмерть, если бы я поделился с ними своими мыслями на их счет. Так что жалеть надо было себя, а не их. Я представил, как валяюсь, израненный, на этой вонючей сцене, истекаю кровью, а эти сучки с номерками на груди все бьют и бьют меня гвоздеподобными каблучками своих туфель. Забивают меня, как Христа. А спириты им аплодируют…
   Еще немножко на них позлившись, я отправился домой, писать для журнала очередное чтиво об этих будущих королевах.

   * * *

   В «Улан-Баторе» – палаточном городке, разбитом на малой площади перед Домом правительства – проходило необычное даже для нашего времени событие. Великий Хурал в лице всех аксакалов нации после долгих дебатов постановил провести рыцарский турнир в духе самых впечатляющих средневековых традиций и теперь, в присутствии многочисленных зрителей, приступил к его торжественной реализации. Строгий ритуал состязания подразумевал разрешение затянувшегося гражданского противостояния простым и верным способом: победитель получает все.
   Выведенные на разделенную приверженцами противоборствующих сторон площадь два батыра представляют полярные силы общества. Типа: зулусы против красных кхмеров. Тупой амбал – фаворит приверженцев демократии, амбал еще тупее – витязь националов. Внешне они как близнецы – совершенно неразличимы, потому что оба в камуфляже и масках. У первого в руках автомат АКСУ-74 и гранаты РГД-5 за поясом. У второго – карабин СКС и две гранаты РГД-42.
   Батыры, как истинные рыцари, перед схваткой в смертельном поединке совершают ритуал посвящения своей грядущей победы даме сердца. Первый преклоняет колено перед леди, внешне схожей с Чиччолиной – этой не первой молодости порнодивой, в перерывах между съемками заседающей в итальянском парламенте. При ближайшем рассмотрении видно, что это, конечно же, не Чиччолина, а сестра супруги экс-президента. Второй посылает воздушный поцелуй мадам, очень смахивающей на Летицию – королеву французской секс-индустрии, поражающую воображение кандидатов в импотенты своим артефактным бюстом. Наяву и эта особа – также вовсе не Летиция, а доверенное лицо главы госсовета.
   Но схватка двух бахадуров заканчивается, так и не начавшись. Нежданно-негаданно, повергая в панику толпу, в самый центр «Улан-Батора» врывается грузовик «Урал» с установкой «Град» на борту, из кабины вылезает священник в рясе и, к изумлению всего честного народа, начинает гнусавить импровизированную проповедь на мотив седьмой заповеди декалога: «Не прелюбодействуй!» Мало что уразумев, камуфляжные рыцари тем не менее, прослезившись, совершают обряд братания и, обнявшись, предлагают друг другу обменяться дамами сердца. В честь полюбовного разрешения смертоносного турнира священник командует «Огонь!», установка не заставляет себя долго ждать, и всем присутствующим начинает казаться, что они уже не в «Улан-Баторе», а на мысе Канаверал, при запуске космического челнока «Шаттл» – такой невообразимый шум поднял здесь этот «Град». Пару минут спустя начальнику почетного караула турнира сообщают по рации, что «в результате точного попадания неопознанных вражеских ракет выведены из строя снабжающие город водопровод, тепловая электростанция и центральная ветка газопровода. На их восстановление уйдет два дня, три недели и четыре месяца. Конец связи».

   * * *

   Метро, конечно же, не работало, снова вырубилось электричество. Ждать, пока оно вновь врубится, совсем не хотелось, но тащиться пешком – тем более. Я устроился на ступеньках эскалатора, стуча зубами, закурил заряженную и подумал: как хорошо в Африке, там никогда не холодно, можно прилечь под какой-нибудь пальмой и целыми днями жевать кхат [20 - Кхат (или кат) – листья африканского кустарника, которые жуют для получения наркотического эффекта.].
   Почему-то вспомнил старый анекдот:
   – Блиадзе! Иобадзе! Цалкаламанидзе! Солдаты, вы откуда?..
   – Мы с Рачи…
   – Sрачи?!
   Рача – богом забытый уголок Грузии у самого поднебесья. Откуда знать это белобрысому старшине, завороженному звучными для русского слуха фамилиями.
   Незавидная доля у воинов. Одних учат защищать, других нападать; убивать учат и тех и других, и баланс этот редко нарушается. После судят слабых и награждают сильных.
   В Великую Отечественную у павших бойцов в гимнастерках находили простреленные партбилеты. В нашей, грузино-абхазской, убивали друг друга не только патриоты. В нагрудных карманах волонтеров хранились исключительно долларовые купюры. Воинское звание погибшего можно было определить по банкнотам в камуфляжных куртках. Скажем, 100 долларов – это майор, 150 – уже подполковник, у солдат расчетных единиц свободно конвертируемой валюты почти не бывало, а генералы, как известно, не воюют.

   * * *

   Когда Господь решил сотворить Еву из ребра Адама, интересно, какого типа творение он имел в виду?
   В ушах ее были закреплены две огромные люстры, на лицо был нанесен килограммовый слой крема, тона, туши и румян с помадой, полфлакона едких духов ушло на благоухание плоти, а в рот вложено не менее двух пачек жевательной резины. Это было коротающее время в митинговой толпе очаровательное существо, именуемое женщиной. Трудно поверить, но в руках существо держало глянцевый журнал, тот самый, которому я и адресовал свои перлы.
   Внешний вид был не самым обворожительным штрихом в ее облике, особым шармом представлялось словесное бомбометание, изрыгаемое мощным контральто. Ее монолог, предназначенный стоящим неподалеку мальчикам с автоматами, являл собой филиппику «иудам» изгнанного президента, предавшим за тридцать сребреников великую национальную мечту. Мне показалось, что если бы леди пообщалась с этими джентльменами еще немного, ее труп, бесспорно, мог бы всплыть следующим утром в реке Куре – такой милой и приятной была она собеседницей. Особенно же – в сфере текущей политики. Заткнуть ей рот могло, пожалуй, лишь новейшее чудо техники: особые газовые гранаты. Где-то я прочел, что французская полиция уже испытала их на женской демонстрации. Эффект был ошеломляющий – взрыв… и полные штаны. Мадемуазели тихо разошлись, боясь потревожить содержимое своих желудков, мгновенно оказавшееся в их панталонах.
   Но мальчики ввязываться в политическую дискуссию почему-то не стали. Адресовав леди комбинацию из трех своих самых любимых и употребляемых слов, они, грызя семечки, удалились. Та же, тотчас позабыв о распрях с мужчинами, раскрыла журнал и как ни в чем не бывало стала внимательно изучать его содержимое.
   Не дав мне разглядеть, что именно так заинтересовало даму, возник откуда-то знакомый тип из журналистской братии, имя которого не знал, кажется, никто, кроме него самого. Но знакомы с ним были все мои коллеги, ибо он только и делал, что рассказывал анекдоты.
   – Здорово! – сказал он, – слыхал, туристическая фирма «Джаба и компания» [21 - Имеется в виду «Мхедриони», проводящий карательные операции над сторонниками экс-президента Звиада Гамсахурдиа в Западной Грузии.] приглашает вооруженных молодых людей совершить турне по маршруту Тбилиси – Зугдиди – Тбилиси с бесплатным приобретением легковых автомобилей, золотых изделий, драгоценностей, столовых сервизов и разных прочих сувениров.
   Заржав от собственной остроты, точно озабоченная кобыла, он хлопнул меня по плечу и растворился в митингующей массе.

   * * *

   В чьей-то недоделанной голове родилась великая пацифистская идея – собрать столько женщин, чтобы ими заполнился пассажирский железнодорожный поезд, и отправить состав в район боевых действий. Суровые и хмурые мужчины воюют друг с другом, а ангелоподобные представительницы слабого пола, эти воркующие голубки с белыми платочками, спустившись с небес в самый центр вооруженного конфликта, способны одним лишь эффектом своего появления остановить бессмысленное кровопролитие. Дамский миротворческий демарш – возможно ли такое? Мне кажется, да. Но по-другому.
   Поезд с этими женщинами следовало бы в таком случае превратить в передвижной железнодорожный публичный дом наподобие плавающего борделя «Наташа», перманентно дрейфующего у портовых городов дружественной Турции. Такой «подвижный состав» в статусе самофинансируемой организации прекрасно функционировал бы в райцентрах Западной Грузии, включая Гальский район Абхазии, снимая многие проблемы с бренных плеч командования противоборствующих сторон. Театр военных действий, таким образом, был бы перенесен с линии фронта на купейные полки этих вонючих вагонов. На такой войне, войне полов, наверное, и смертельных исходов среди истосковавшихся по женской ласке мужчин было бы меньше, и характер их изменился бы – это были бы смерти ради удовольствия. Самые прекрасные смерти в мире.

   * * *

   На дворе увядала осень, мы с Нодаром сидели на парапете у входа в парк Победы и от нечего делать вроде бы как грелись на солнышке. Клены позади нас горели огненной красно-желтой листвой и контрастировали с ярко-зелеными елями. Если бы у нас было желание наслаждаться цветовыми причудами природы, наверное, мы были бы счастливы. Но на любование пейзажем нас не тянуло. Хотя полное отсутствие какой-либо наличности в наших карманах открывало перспективу пребывания на этом месте аж до самого захода солнца. Но кто сказал, что чудес на свете не бывает?
   Совершив полукруг по периметру площади, выруливая в нашу сторону, вдруг резко взяла вираж легковушка и, въехав на тротуар, остановилась буквально перед нами. Да так, что лишь какая-то пара сантиметров спасла нас от хирургической операции по ампутации нижних конечностей. Это была иномарка «Опель» модели «Вектра», цвета морской волны. Из нее выскочил шустренький такой парень в камуфляже и с пистолетом за поясом. Я решил, что он из полиции и сразу же пригласит следовать за ним в клинику для прохождения теста на наличие наркотических останков в наших организмах. То есть, образно говоря, начнет шантажировать с целью выманить у нас деньги. Оказалось, что нет. Парень бросился к Нодару, и они расцеловались. Потом он протянул руку мне и представился:
   – Вано.
   Нодар добавил:
   – Боевой друг и товарищ. Вместе воевали в Абхазии. А это, – сказал про меня, – друг и товарищ по штатской жизни. Вместе росли с самого детства.
   Вано, захохотав, обнял нас обоих и заявил:
   – Встречу военных со штатским надо отметить.
   – Мы пусты, – признался Нодар.
   – А я нет, – сказал Вано. – Поехали!
   Приехали мы в «Кахетинские шашлыки», где эти последние подавались в широком ассортименте: из свинины, баранины, говяжьего филе и даже осетрины, в Кахетию вроде бы не заплывающей. Выбирай, чего душе угодно. Вано заказал все сразу с двумя графинами белого терпкого вина, которое после первого же стакана здорово развязало ему язык. Фронтовик поведал мне (Нодара от ретроспективы этих историй, наверное, мутило), как, будучи еще учеником девятого класса, впервые попал в детскую колонию. Дело было такое. В гостинице «Тбилиси» подхватил два чемодана прибывших интуристов, пошел с ними к выходу, не ведая, что пропуск на вынос требуется. Швейцар же не только потребовал, но потом еще и хай поднял. Отправили на первый срок. Вышел. А пока сидел, то есть за время его отсутствия на воле, супермаркеты, еще советские, стали открываться. Раз зашел в отдел одежды, посмотрел на то, на это, снял свое старое пальто, пиджак, брюки, оделся во все новое, хотел выйти в нем, не выпустили, отправили на второй срок, гады. В колонии его стали звать «хатабала», что на русском соответствует понятию «беда», «несчастье». Так вот это «несчастье» во втором случае стало зэком еще при СССР, а на свободу вышло уже в суверенной и независимой Грузии, совершив прорыв в новую эпоху благодаря президентскому указу об амнистии. Год прошатавшись, прислушиваясь в основном к ораторам на митингах, клеймившим разного рода сепаратистов, надумал Вано исполнить свой гражданский долг перед родиной и подался в Абхазию немножко повоевать, где они с Нодаром и познакомились. Полгода служили в одном отряде, после Нодара ранило осколком мины в руку, она у него сразу повисла, как плеть, и его отпустили домой. Вано же вернулся позже, с полным набором сувениров: комплектом личного оружия из автоматов, револьверов, пистолетов, гранат и автомобилем «Опель Вектра» в придачу.
   Поминали фронтовые друзья эти времена былые, запивая свое боевое прошлое белым кахетинским с интервалом в пять-семь минут. Правая рука Нодара, после того ранения так до конца и не восстановившая все функции, уже через полчаса заработала, как отлаженный швейцарский механизм, – он запросто брал ею со стола двухлитровый графин и заполнял наши стаканы. Примерно час спустя я, как обычно, пребывал в свойственном мне состоянии полной отключки.
   Проснулся на заднем сидении «Вектры», услышав чей-то вроде знакомый голос:
   – Где здесь улица Барнова?
   Открыл глаза, увидел Вано, не узнал, но рядом с ним сидел Нодар, тогда я все вспомнил и сказал:
   – Барнова? Так я на ней живу.
   – Не торопись, – охладил мой пыл Нодар, – ты не в Тбилиси.
   Я поднялся и глянул через стекло. За ним моросил мелкий дождь, а мы стояли на площади, ничем не отличавшейся от площади у парка Победы, кроме одной, пожалуй, детали. В глубине ее перед зданием с куполом берлинского рейхстага на высоком постаменте возвышался глядящий вдаль, наверное, в светлое будущее великий вождь всех времен и народов. Гранитный. До меня дошло, что мы – в Гори.
   – Как проехать на Барнова? – вопрошал прохожих Вано.
   Какой-то субъект, длинный как жердь, отозвался:
   – Я покажу. Мне туда же.
   Он уселся рядом со мной, причем ноги убрал вбок, ближе ко мне, они у него были еще длиннее, чем он сам.
   – Вам какой номер нужен?
   – Номера не помню, – ответил Вано. – Но дом узнаю.
   – А к кому вы?
   – К Варданашвили, – сказал Вано.
   – Ну?! – удивился длинный субъект. – Я тоже к ним.
   – А ты кем им приходишься? – спросил Вано.
   – Знакомым, – сказал субъект. – А вы к Анико или Мери?
   – К обоим, – ответил Вано. – Они мне родственники.
   – Очень приятно, – улыбнулся тип. – Познакомимся. Меня зовут Вано.
   Надо же, еще один Вано. Мы тоже ему представились.
   – Сейчас налево, – сказал Вано длинный. Вано недлинный свернул, и мы подъехали к одноэтажному частному дому, в котором он, видимо, и вправду когда-то бывал, потому что притормозил. Оба Вано вылезли из машины. Субъект пошел к двери и нажал на кнопку звонка. Наш Вано поперся за ним. Я спросил Нодара, что мы здесь делаем. Тот наспех объяснил, что Вано, будучи в подпитии, вдруг решил навестить свою бывшую девушку, которую не видел с тех пор, как ушел воевать. Тем временем дверь открылась, и мы увидели в ее проеме миловидную, довольно свеженькую особу. Она улыбнулась длинному, но, разглядев за ним еще и недлинного, вдруг неожиданно покраснела.
   – Вот, гостей привел, – сказал ей субъект. Она этой новости совсем даже не обрадовалась и молча смотрела на них обоих.
   Наш Вано подошел к ней, поцеловал в щеку и спросил:
   – Не рада мне, сестра?
   – Почему же, проходите. – И, разглядев меня с Нодаром в машине, подошла и тоже пригласила внутрь.
   В зале стоял накрытый на трех человек стол с вином и закусками, и вокруг него суетилась какая-то женщина.
   – Добрый вечер, тетя Анико, – приветствовал ее тип.
   – Здравствуй, Вано, – ответила она. – Что встали, проходите, пожалуйста, – обратилась к нам, – сейчас добавлю приборов. Мог бы предупредить, а то неудобно как-то вышло, – буркнула типу.
   – Это ваши гости, а не мои, – парировал тот, но женщины уже не было в комнате.
   – Как поживаешь? – тем временем поинтересовался наш Вано у девушки, которая была, по-видимому, той самой Мери.
   – Нормально, – ответила она.
   – В Тбилиси не тянет?
   – Иногда.
   – Почему не приезжаешь?
   – И что мне теперь там делать? – вопросом ответила Мери. – Народу, кажется, и без меня хватает. Беженцев полно.
   – Учиться почему бросила?
   Мери пожала плечами, ничего не сказав.
   – Война чертова всему виной… Будь я дома, ни за что бы тебя не отпустил.
   – Медсестра – она и без техникума медсестра, – заметил Вано длинный. – Теперь и врачам, наверное, диплом уже не нужен.
   – Гинекологам может понадобиться, – влился в эту светскую беседу Нодар, – а то вдруг напутают, станут принимать роды и у мужчин.
   Все почему-то засмеялись. Вернулась Анико с тарелками, стаканами, ножами и вилками на подносе. Дочь помогла ей расставить и разложить их на столе. Стульев было как раз шесть. Мы расселись, налили вина.
   – Позволите мне тост? – спросил наш Вано и, не дожидаясь не знаю уж чьего согласия, продолжил: – Калбатоно [22 - Вежливое обращение к женщине в Грузии.] Анико, я хочу выпить за этот очаг, за вас и Мери, за светлую память вашего супруга. Я желаю вашей семье счастья, достатка и добра.
   Мы встали, и Нодар с субъектом выпили вслед за Вано. Я пригубил стакан, но пить не стал.
   Тут нашего Вано сразу понесло.
   – Мы ведь родственники, – сказал он, обращаясь к женщине.
   – Каким образом? – спросила та.
   – Мери в Тбилиси жила у тети Нины, так?
   – Так, – подтвердила Анико.
   – А я племянник тети Нины, – заявил Вано. У женщины аж глаза на лоб полезли.
   – Ну и? – подстегнула она его.
   – Значит, кем я вам прихожусь?
   – Никем, – ответила она. – Мери снимала у твоей тетки комнату, какие мы родственники?
   – Как это снимала? – удивился Вано. – А я почему об этом не знал?
   – Ты у меня это спрашиваешь? – ответила Анико. Бойкая была женщина. Такой даже палец показывать не следует, а то возьмет и откусит всю руку.
   – Это правда? – спросил Вано у Мери.
   – Что правда?
   – Что комнату ты снимала?
   – А ты что, не знал? – переспросила та.
   – Нет, конечно, – нехотя отозвался тот.
   – Значит, ты племянник Нины? – переспросила его Анико.
   – Да, – только и ответил тот.
   – И какого черта ты к нам приперся?
   От изумления все мы рты разинули, в особенности же длинный субъект. Вано, наш зэк-малолетка и герой-фронтовик, вконец растерялся.
   – Вас навестить.
   – Позволь поинтересоваться, зачем?
   – Просто так.
   – Я тебе вот что скажу, – продолжала атаковать бедного Анико. – Твоя тетка – бесстыжая сводница. А ты, наверное, сутенер. Ответь мне, что ты здесь потерял?
   – Просто решил вас повидать.
   – Ты хоть знаешь, зачем Мери от вас съехала?
   – Нет, – ответил Вано.
   – Тетка твоя, эта гадина, предлагала ей обслуживать мужчин.
   – Мама, прекрати! – Мери, покраснев во второй раз за вечер, вскочила и выбежала куда-то.
   – Как это – обслуживать мужчин? А я?!
   – Что – ты?
   – Ничего, – пробормотал опешивший Вано.
   – И все же?! – не отставала от него Анико.
   – Ну, я… – начал было тот, но Анико его заткнула:
   – Вот что я тебе скажу. Не знаю, с какой именно целью ты пожаловал к нам, но что-то подсказывает мне, что никакой ты не Нинин племянник. Лучше говори – кто ты такой?
   – Меня зовут Вано, и я не племянник Нины. Я ее сосед.
   – Ну и? – вновь подхлестнула его мегера.
   – Мне нравится ваша дочь, – родил наконец Вано. – Уже давно.
   Мне показалось, что именно сейчас Анико должна откусить ему руку. Но она почему-то делать этого не стала, лишь выразив свою мысль вслух:
   – Еще один Вано?!
   И тут же добавила:
   – Что за комедию ты здесь устроил, собака паршивая. А ну, сейчас же убирайся из моего дома. А ты, – обратилась она к длинному, – на кой черт его сюда привел?
   – Я тут ни при чем. Они искали вашу улицу, я сказал, что иду туда, вот и все.
   – Короче, убирайтесь вон. Все!
   Честно говоря, она мне стала нравиться, эдакая мауглиевская волчица, узревшая в нашем визите какую-то опасность для своего дитяти, в силу этого и вынужденная показать оскал, гоня всех нас прочь.
   Итак, мы вчетвером оказались на улице. Но приключение на этом не закончилось.
   – Может, ты объяснишь? – обратился к Вано длинный его тезка.
   – Что? – переспросил тот.
   – Зачем сюда приехал? У тебя что, с Мери что-то было?
   – А тебе какое дело? – удивился наш Вано.
   – Как какое дело, я ведь женюсь на ней.
   Вано уставился на него как баран на ворота. Нодар взял его за руку и сказал:
   – Довольно, поехали отсюда.
   – А ну повтори, – не слыша Нодара, сказал длинному Вано.
   Тот повторил:
   – Я женюсь на ней. Ты что, глухой?
   Вано по прозвищу «хатабала» отвел руку назад, где за поясом под камуфляжной курткой покоилась, до сих пор оставаясь невостребованной, его «беретта», вытащил пистолет и приставил дуло к груди субъекта. Прямо к сердцу. Сказать, что у того душа ушла в пятки, значит ничего не сказать. Он побледнел, еще более вытянулся в росте, теперь уже вправду став как жердь, онемел и в ужасе закрыл глаза, наверное, мысленно представляя, что через миг с ним произойдет. Хотя не совсем понимая, за что. Мы с Нодаром застыли на месте, соображая, что в подобном случае следует предпринимать.
   – Кончай валять дурака, – сказал наконец Нодар. Голос у него был какой-то не свой.
   Однако этот голос вроде бы и вернул Вано из астрала на землю, он отвел пистолет от субъекта и три раза подряд выстрелил в воздух. Возможно, у его длинного тезки в момент этих выстрелов уже были полные штаны «счастья». Такого, как у митингующих француженок после полицейской атаки газовыми гранатами. И у меня почти что тоже.
   – Если ты не против, – сказал я Вано, – лучше я поведу.
   – Валяй! – ответил он, спрятал за пояс свою «беретту» и отдал мне ключи. Мы с Нодаром, махнув на прощанье рукой длинному Вано, продолжавшему стоять, как в немой сцене из комедии «Ревизор», усадили наше «несчастье» в его же машину. Заведя наспех мотор, я двинул оттуда подальше. На площади, мигнув фарами гранитному вождю народов, свернул налево и выехал на трассу. Управлять «Опелем Вектрой» было на удивление приятно. С наступлением темноты, как правило, машин на дороге из-за опасности разбоя и грабежей не бывало, поэтому мчались мы домой со страшной силой. Где-то на половине пути к Вано вернулся дар речи, и он произнес:
   – Женятся, ну и… с ними, пусть женятся. – И снова замолчал.
   На подъезде к Тбилиси под навесом поста ГАИ маячили какие-то подозрительные личности в камуфляже. Заметив наше движение, они вышли поближе к обочине трассы.
   – Жми! – приказал хозяин машины, что я и сделал. Вслед услышал автоматную очередь, но стреляли, видимо, не по нам, а так, в воздух. Совсем как полчаса назад наш Вано.
   Остановился я у своего дома, сказал, что Нодар заночует у меня. Вано на прощанье обнял и расцеловал нас обоих, предложил как-нибудь встретиться еще. Мы не возражали. Когда он отъехал, а мы в кромешной тьме стали переться на четвертый этаж, чиркая спичками, Нодар пояснил:
   – Что с него взять. Он ведь контуженый. «Градина» разорвалась в десяти метрах, его еще метров десять пронесло по воздуху и стукнуло головой о бетон. Но парень он хороший.
   Я согласился и спросил:
   – Скажи, может ли мальчик с автоматом, побывавший и в зэках, и на войне в мародерах, оставаться притом ребенком?
   Нодар надолго задумался, потом ответил:
   – Задай этот вопрос Господу Богу.

Глава 8

   Мои отец с матерью учились на историков и поженились на втором курсе, по-видимому, на почве любви к археологии. Каждым летом они, оставляя меня под присмотром деда с бабкой, исчезали на пару месяцев, занимаясь своими раскопками в Раче, горном регионе, зимою недоступном для внешнего мира. Поэтому и копали какие-то курганы до наступления осени. Трудно себе представить, что они там могли найти. Грузия все же не Египет, не Ирак, не Тунис; следы какой цивилизации пытались они обнаружить там, куда и в наш век попасть было нелегко? Еще одну страну инков? Но, так или иначе, раскопки велись из года в год.
   Меня осчастливили в пятилетнем возрасте, впервые забрав с собой. Жили мы в деревне, в арендованном доме, на склоне чуть выше реки Риони, в окружении лесов и гор. Комнат в доме было, кажется, шесть, и в них по отдельности размещались мужчины и женщины. В одной устроились мы втроем. На кухне занималась стряпней деревенская тетя Мзиа, а балкон был вотчиной вечно дремлющего дяди Анзора, тоже местного, в обязанности которого входила закупка продуктов и охрана дома. С продуктами все было ясно, но вот что и зачем ему следовало охранять, он не знал. Был у дяди Анзора пес, большая кавказская овчарка, как тень, всюду следовавшая за ним, которая и вздремнуть любила не меньше хозяина. Курша, впервые увидев меня, гавкнул, и я страшно испугался, но, видимо, это был знак приветствия с его стороны, и только. После я к нему привык и даже крепко с ним подружился.
   Примерно неделю мы жили так: утром рано, позавтракав, все члены экспедиции – человек десять – вставали из-за стола и караваном, точно какой-то образцовый пионерский отряд, отправлялись на свою археологическую эксгумацию, не возвращаясь часов до шести. Обедали, похваливая все сваренное и испеченное тетей Мзией, запивали красным рачинским вином, после старшие по возрасту, поудобнее устроившись на том же балконе, где днем охранял наш покой дядя Анзор, включали телевизор, хотя в нем ничего невозможно было увидеть. Что-то мелькало, рябило, и все. Параллельно вели какие-то заумные разговоры, в содержание которых я не вникал. Те, кто был моложе, парочками рассыпались кто куда.
   А через неделю у нас появились новые соседи, тетя Манана с дочкой, моей ровесницей. Тетя тоже была археологом. С этого дня Курша перестал быть моим единственным и лучшим другом, а все свое время отныне я проводил с рыжеволосой девочкой по имени Теона, лицо которой было усыпано веснушками. Мы прятались, подолгу не находя друг друга, и, найдя наконец, были страшно рады. Баловались, дрались, царапались, хохотали, пытались поймать в сачок бабочек, ссорились и мирились, слушали пение птичек, убегали от Курши или Куршу догоняли, лазили на деревья и даже тайком от тети Мзии и дяди Анзора спускались к Риони, что родителями мне лично было строго запрещено. Однажды, стоя на большом валуне, я, поскользнувшись, скатился прямо в воду, и река понесла меня вниз по течению. Теона, не раздумывая, бросилась за мной, и мы, двое малолетних придурков, чуть было не утонули. И утонули бы, но, к счастью, я зацепился за крону дерева, поваленного в реку, ухватил за руку Теону, и мы были спасены. Вода, хотя стояла середина лета, показалась нам за эти полминуты холодной как лед.
   Дрожащие не то от страха, не то от озноба и промокшие, чуть отдышавшись, мы начали стаскивать с себя одежду. Я снял шорты, она – юбку. Я – майку, она – топик. Я – трусы, она – трусики… Оставшись в чем мать родила и взглянув друг на друга, мы оба страшно удивились нашему анатомическому несоответствию, а именно, что у меня ниже живота было кое-что такое, чего у нее не было. Данная аномалия нас обоих страшно заинтересовала. Мы потрогали эти места, сначала я – свое, а она – свое, потом наоборот. Первый шаг к неосознанному блаженству прекрасно зафиксировала моя память, потому что, на секунду прикоснувшись к ее лобку, я почувствовал нечто необыкновенно приятное. Да и Теона тоже, ибо мы после того дня уже не ловили бабочек и даже не ссорились.
   Уединившись где-нибудь неподалеку, в лесу на полянке или под каким-то деревом, часто ложились рядом, обнявшись, и могли лежать так часами, соприкасаясь всеми частями детских своих тел. Это было здорово. Но вскоре ее женская природа одержала верх над моим мужским началом, и Теона поведала о деталях нашего «медового месяца» своей маме. Та, в свою очередь, передала услышанное моей, и лавстори на этом пришел конец. Причем отец отлупил меня так, что я возненавидел его на всю оставшуюся жизнь. Нас больше не оставляли одних; утром Теону уводили на кухню к тете Мзие, которой было строго-настрого наказано не отпускать ее от себя ни на шаг. Я же был отдан на поруки дяде Анзору, которому, впрочем, было на меня наплевать, и я коротал время, вновь вернувшись к другу Курше. Может, это было изгнание из рая, осуществленное нашими родителями, но, как известно, запретный плод сладок, а искушение вновь вкусить его велико. И когда изредка нам выпадал случай оказаться с Теоной вместе, мы тотчас же находили возможность остаться наедине, уматывали на задний дворик, залезали под стол или под кровать, если приходилось оставаться дома, и таким образом обогащали свой первый опыт, сливаясь в целомудренных объятиях. Но взрослые, по-видимому, все замечали. Увы.
   Мои родители, решив, наверное, что из меня может вырасти какой-то сексуальный маньяк, срочно отвезли меня домой, вновь оставив на попечение дедушки с бабушкой. И Теону я больше не увидел, судьба-разлучница так распорядилась. Ее семья вскоре порешила вернуться на обетованную землю предков, и мою первую любовь навсегда увезли в Израиль.

   * * *

   Я закурил заряженную и на минуту задумался почему-то о вечности. Сам не знаю чего, но испугался. Как когда-то вдруг поразившему открытию о понятии времени и с тех пор мучащему раздумьями о соответствии своего конца с бесконечностью.
   Иногда я зацикливаюсь на каком-то слове. Сейчас из моей головы никак не выскакивает одно: потусторонний… Мне кажется, если что-то есть по эту сторону, должно быть нечто и по другую. Мир устроен по принципу симметричности противоположностей. Глобус мне показали еще в школе, объяснив, что это модель планеты, на которой мы живем. Я долго его рассматривал, пока наконец для себя не решил, что раз наш шар разделен экватором на две половины, то в нижней его части люди, должно быть, ходят вверх ногами и головами вниз по отношению к нам.
   Следом послышались далекие детские голоса и смех. Всплыло еще кое-что из прошлого… В третьем классе к нам привели нового ученика. Учительница выписывала мелом на доске какие-то слова, а мы следом за ней переписывали их в свои тетради. Когда доска заполнялась, учительница стирала старые слова, чтобы начать писать новые. Так вот этот ученик в своей тетради делал то же самое: старательно перечеркивал то, что только что туда вписал.
   Далее с хаотичностью ураганного ветра в полушариях моего мозга, чем-то напоминающего тот школьный глобус, стала возникать мешанина каких-то лиц и событий, а после я совершенно отчетливо увидел себя самого, но в какой-то странной ипостаси. Где-то далеко, на песчаном берегу теплого океана, будучи полуголым йогом в позе лотоса, я занимался медитационной мастурбацией. Невесть откуда взявшаяся макака с надутыми щеками, нарушая гармонию моих мыслей, вдруг вопросила человеческим голосом:
   – Знаешь новый закон Архимеда?
   – Нет, – опешив, ответил я.
   – Жидкость, погруженная в тело, через семь лет пойдет в школу, – сообщила мне эта говорящая обезьяна и удалилась, демонстрируя свой розовый зад.
   Детьми ведь когда-то был и глава госсовета – нынешний «генеральный демократ», и «отец нации» – президент, ставший бывшим. И проститутка с угла моей улицы, и перекупщики краденого, и камуфляжные мальчики с автоматами – маньяки, убийцы, насильники и мародеры, и все эти меркантильные, алчные, продажные, зловонные, мерзкие существа, ставшие министрами или депутатами парламента, – все они когда-то были детьми. Красивыми такими мальчиками и девочками, в которых родители души не чаяли и считали чуть ли не чудом света, но все они стали теми, кем должны были стать согласно тому же принципу симметрии – засранцами, засранками и негодяями.
   Экс-президент, этот шизоид, начал войну в Осетии и проиграл ее, лишив жизни и крова тысячи людей. Глава госсовета – старый пердун – пошел в поход против Абхазии и лишился этой части Грузии, где пало еще большее число жертв, а четверть миллиона человек в общей сложности, благодаря действиям этих двух, стали беженцами и вынужденно переселенными лицами. Первый по-прежнему считает себя президентом, второй продолжает оставаться главой государства, никто их не судит, не призывает к ответственности. А вот у продававшего мне травку гражданина Гасанова Мамеда, 1972 года рождения, временно неработающего, было изъято четыре грамма кокнара [23 - Кокнар – сырец опия, наркотик.], и ему светит как минимум восьмилетнее тюремное заключение. Два года за каждый грамм.
   Законодательство с юстицией – довольно странная парочка. Трудно даже представить, во что бы превратился мир, если бы несознательные граждане взялись вдруг соблюдать придуманные сознательными согражданами все их законы. Особенно трудно пришлось бы, наверное, все-таки не нам, а американцам. Во Флориде женщинам запрещено петь в купальниках, а вдовам – прыгать с парашютом по воскресеньям. В Кентукки супругам не дозволено принимать ванну вдвоем. В Индиане вас привлекут за попытку изнасилования, если в салоне вашего авто находится девушка младше семнадцати лет «без чулок или без носков». В Монтане женщина не имеет права танцевать на столе, если вес ее одежды составляет менее полутора килограмм. В Коннектикуте запрещено переходить проезжую часть улицы на руках. Нельзя охотиться на китов в Солт-Лейк-Сити, который не имеет выхода к морю. А в Джорджии лишь недавно отменили закон, по которому сексом можно было заниматься только супругам и только в собственной спальне. Воистину, человечеству к концу ХХ века просто необходима новая Великая хартия вольностей…

Глава 9

   Охлократия… власть толпы.
   Дефенестрация… казнь посредством выбрасывания из окна.
   Аутодафе… оглашение и приведение в исполнение приговоров инквизиции над еретиками, обычно публичное сожжение осужденных на костре.

   * * *

   Есть люди, которые входят в твою жизнь по воле случая, но остаются в ней уже навсегда… Разительным представало его сходство со скульптурными портретами античных философов. Наголо выбритая голова была симметричной, почти идеальной формы, высокий лоб, чувственные губы плюс трубка во рту, которую он курил постоянно, просто не могли не привлечь женского внимания. Стройная фигура, подтянутый торс и широкая грудь, на зависть мужчинам, делали его своеобразным клоном увенчанного лаврами победителя афинской олимпиады древних греков. Это был человек, в котором тело гармонировало с духом. Как ни странно, но тем не менее он разменял свой шестой десяток. Мышление он считал «скрытой неведомой отчизной, второй родиной всякого сознательного существа», тем, что не «естественно присуще человеку, но вырастает из сверхчеловеческого усилия».
   М. М. вернулся на родину из Москвы, где был отлучен от научной работы за ересь, то есть за расхождение во взглядах с официальной идеологией. Мне помнится первое, что я от него услышал: «Философия – это публичное сознание, то есть сознание, которое нельзя не высказать, сознание вслух. И в этом смысле оно неотвратимо. Философ не философом быть не может, это судьба!»
   Сам он, при наличии абсолютной эрудиции и всесторонности интеллекта, особо чтил Рене Декарта, провозгласившего самодостоверность сознания: «Я мыслю, следовательно, существую». М. М. пытался довести до нас смысл картезианства с его делением мира на два начала – протяженную и мыслящую субстанции. Мы ни черта не знали о Декарте, кроме того, что на его сочинения было наложено табу в папском «Индексе запрещенных книг». Что даже мертвый, зарытый в землю философ вот уже более трех веков оставался еретиком для догматиков. М. М. приобщал нас также к миру прозы увлеченного поисками утраченного времени Марселя Пруста, страдавшего мучительными приступами удушья и писавшего свою субъективнейшую из эпопей в обитой пробковыми пластинами комнате. Тем не менее невольный затворник в замкнутом пространстве лучше других на здоровье не жаловавшихся романистов сумел осознать и описать относительность внешнего мира, текучесть бытия, его изменчивую неоднозначность.
   Признаюсь, что я не совсем врубался, иногда и вовсе не врубаясь в то, что М. М. пытался нам внушить, представая медиатором миропонимания этих двух выдающихся французов. Гораздо понятнее, хотя и довольно странным для меня было, допустим, то, что он говорил о дружбе: «Друзья берутся за руки и очень часто выручают, потому что в смысле внешней социальности ты одинок, но дружба есть связь двух одиночеств, трех одиночеств, четырех… Ничего другого нет».
   В первые годы перестройки мы, студенты, толпами бродили за ним по университетским аудиториям, внимая его парадоксальным монологам. Но вскоре увлеклись более серьезными делами – голодовками, митингами, манифестациями, а он так и остался во внутренней эмиграции, признавшись: «Я не могу маршировать ни в каком ряду – ни в первом, ни посередине – никакого батальона, и весь этот церемониал общей организованной деятельности абсолютно противоречит моей сути. Не мое это дело».
   События, происходившие вокруг, пугали его. Но опасался он не за себя. Общественный радикализм отклонился от курса его «вольного полета», и он всемерно противился созданию новых рубежей и границ, разделяющих массовое сознание на белое и черное. Он не был политиком, но был умнее всех их и, поняв, что нация бросается из одной крайности в другую, попытался вывести ее из вновь навязываемого двухмерного пространства. «Нельзя думать, что, будучи на протяжении нескольких десятилетий жертвой, актером, драматургом спектакля беззакония, насилия и крови, можно выйти из этого ужаса в белых одеждах, не поддаваясь садизму, клокоту крови. Освободившийся раб легко становится Прокрустом, отрубающим ноги и руки всякому по своему образу и подобию».
   М. М. был предан обструкции с призывами к остракизму своими же почитателями за слова о том, что личность есть ценность более высокого порядка, нежели родина. «Надеюсь, народ наш поймет на личном опыте, что нет свободы там, где ущемляется личность», – отреагировал он. И написал, обращаясь к «отцу нации»:
   «Мне непонятно, каким образом человек, причисляющий себя к Хельсинкскому движению, может абсолютно не иметь ни малейшего представления, что такое права человека. Здесь налицо безграмотность и полный нравственный дальтонизм, мобилизующий в других невежество и темные страсти. Мне непонятно, когда именем Ильи Чавчавадзе и Мераба Костава [24 - Илья Чавчавадзе (1837—1907) – грузинский писатель, общественный деятель. Стоял во главе национально-освободительного движения с 60-х годов XIX века. Мераб Костава (1939—1989) – известный грузинский диссидент и правозащитник.] глаголят люди с менталитетом убийц Чавчавадзе и мучителей Костава. Если об этом не будет сказано вслух, то беда Грузии очень скоро постучит в дверь».
   Личность его самого воспринималась неоднозначно, одни боготворили, другие ненавидели. Сам он, по-моему, страдал отсутствием равнозначного собеседника, и это одиночество, ощущаемое им повсеместно, видимо, томило, угнетало его, но вместе с тем и укрепляло в его сознании печаль своего времени. Он говорил на языке малопонятном и совершенно неприемлемом для большинства, облекая слова в миропонимание свободного человека. Раньше его забрасывали камнями идеологи развитого социализма; теперь же, люди, находящиеся в полярном коммунистическому режиму лагере, преследовали и изгоняли его не менее усердно. Он, внешне безразличный к любым проявлениям немилости к себе, как истинный философ, оставался вечным изгоем в своем отечестве. И именно он указал нам дверь в мир мысленной свободы, дав шанс заглянуть туда, где сам оставался полноправным гражданином.
   «Я не приемлю тех лозунгов национального движения, которые обещают мне новую рабскую жизнь. Хочу не веры, она может быть только свободным внутренним актом, хочу свободы вероисповедания, моя борьба не за грузинский язык, она выиграна, а борьба за то, что говорится на грузинском языке. Если мне снова будут обещать, что Грузия снова будет украшена тостами „Да здравствует Грузия“, то я это слышал из уст палачей сорок лет назад и она для меня не Грузия, как и для тех, у которых есть совесть. И изгнание этой фальши разряжает межэтнические отношения, успокаивает людей. К сожалению, многие мои сограждане более чувствительны к оскорблениям национальной чести, но не унижению человеческого достоинства. Защищая достоинство абхаза, армянина, осетина – защищаешь свое достоинство, иначе для меня не существует высокого понятия „грузин“. Я с ним жил и живу».
   Люди неординарные не живут в реальном времени. Они или опережают его, или пребывают в ушедшем прошлом. Мне представляется совершенно естественным, если бы М. М., как бродячий философ Иешуа, вдруг оказался в городе Ершалаиме, под сводами дворца Ирода Великого, представ арестантом со связанными руками, в стоптанных сандалиях, щурясь от лучей яркого солнца, перед пятым римским прокуратором Иудеи, Понтием Пилатом, восседавшим в массивном кресле. Я даже совершенно четко вижу эту сцену у фонтана на дворцовом балконе, где обвиняемый своими простыми до наивности, а посему непонятными ответами на предъявляемые обвинения приводит игемона, бездушное свирепое чудовище, в полное недоумение. Вижу и финал этой метафизической картины: дорогу, освещаемую лунным светом, по которой прокуратору в белом плаще с красным подбоем хотелось бы прогуливаться до бесконечности, беседуя с распятым им самим же арестантом Га-Ноцри.
   Почему-то хорошие люди уходят из жизни раньше, чем плохие. Может, в этом есть какая-то знаковая закономерность? Уход его одних глубоко опечалил, других поверг в атмосферу вакуума, третьим определил чувство запоздалой вины, а может, и душевного опустошения. Он никогда не желал становиться пророком, предпочитая оставаться простым смертным. Общественное признание, канонизация пришли, как обычно, после, когда в силу давно устоявшейся традиции был совершен ритуал в стиле классической трагедии. Воскрешение уже ни для кого не опасного мыслителя осуществлял хор бывших потенциальных гонителей, каждый из которых требовал признать свой публичный монолог евангелием сотворенного мифа. В самом центре города ему возвели памятник. Кстати, тоже чем-то напоминающий ваучер.
   Разумеется, трудно описать человека по памяти, вне поля зрения читающего останется главное – лицо философа, а в нем таинство: процесс рождения мысли. Нельзя передать и голос – с придыханием, характерным для сердечно больных, и цвет живых, с искринкой, глаз, как-то по-детски смотрящих из-за стекол больших очков с озорством и доброжелательностью. И не определить, каков настрой его на разговор со слушателями, что в нем – опасение остаться вновь непонятым или желание немного помистифицировать.
   Почему-то чаще всего я вспоминаю его вот эту руладу: «Философское отношение к жизни простое – это отношение к жизни, в которой нет ни заслуги, ни вины. То есть нет заслуги в том, что мир не устроен так, что если что-то случится у тебя, то потому, что ты это заработал или заслужил. И если плохое что-то случается, то это не потому, что ты что-то такое сделал и виноват, и есть какая-то инстанция, которая следит за этим, глаз какой-то следит и тем самым по отношению к тебе злонамерен. У мира нет отношения к нам, слава Богу…»
   После кончины М. М. сестра его, считавшая, что любимые покойным вещи должны продолжать свою жизнь, служа другим людям, отдала мне, как одному из его «апостолов», авторучку «Паркер», которой были написаны все его последние работы. Она так и лежит нетронутой в моем столе, точно редкий музейный экспонат, ибо что я мог написать ею такого, за что впоследствии не пришлось бы краснеть? Ровным счетом ничего.

   * * *

   На манеже цирка появилась рыжеволосая женщина. Грациозной походкой пантеры она совершила дефиле по его периметру, скорее всего, с целью спровоцировать нервный срыв у всех особей слабого пола в зале. На это была веская причина: женщина, облаченная в длинную норковую шубу с воротником из голубого песца, вызывала в них нехорошее, но вполне естественное чувство черной зависти… Высвеченный лучом прожектора иллюзионист в строгом смокинге и высоком цилиндре, скрестив руки на груди, на мгновение замер, произнес гнусавым басом «Ein! Zwei! Drei!», затем хлопнул в ладоши, и шуба женщины вдруг стала разваливаться на части. Песец ожил, соскочил с ее шеи и стал удирать за кулисы, а штук сорок норок тоже попрыгали вниз и начали носиться по арене, как ненормальные. Женщина, представшая перед публикой теперь уже в красном шелковом весьма декольтированном платье, надменно улыбнулась… Зал, сраженный эффектом этого зрелища, ахнул. А я подумал: чудо, прямо как воскрешение Лазаря.

   * * *

   По дороге домой, пошарив в карманах, я купил в будке пачку леденцов. Это были турецкие конфеты «Тофита». До того как я успел отправить в рот первую из них, меня привлек текст на ее обертке. Там содержалась уникальная информация на довольно странном русском языке.
   Обертка была желтого цвета, и я вычитал на ней: «Вы знаете, что вероятность стать обязаным при первого курения 9 из 10, а что на свете за минуту выкуривается 3 тон табака».
   Я ничего не понял, но вспомнил, что впервые закурил в десятилетнем возрасте.
   Нашел фиолетовую: «Зеленый морской волк – самец, меньше самки в пропорции 1:100. Самец живет в мешке самки, который является ее мочевой пузырь и в то же самое время ее женский орган».
   Неплохо устроился.
   Лиловая обертка гласила следующее: «Вы знаете, что согласно статистики, человек проводит 4 года в туалете».
   Мне казалось, что есть люди, которые, не вылезая, проводят в нем всю жизнь.
   Розовая подключила к работе мозга мое воображение: «Вы знаете, что если все количество пищи и напиток, которых принимает 80-летний человек за всю жизнь надо складывать, для перевозки необходимы 29 грузовика каждый 5 тон».
   Выходило, что мне по крайней мере понадобилось бы десять грузовиков.
   Голубая обертка: «Вы знаете, что в одном исследовании сделаном в населенной стране как Китай было установлено, что только 1 пара из 8 пар раздеваются когда совершается половой акт».
   Да, отныне буду знать.
   Зато еще со времен студенчества я помнил наизусть несколько максим, вычитанных в книгах. Стендаль когда-то написал: «Бога может оправдать только то, что его нет».
   «Задача сделать человека счастливым не входила в план сотворения мира». Зигмунд Фрейд.
   «Нация – это сообщество людей, которых объединяют иллюзии об общих предках и общая ненависть к соседям». Уильям Индж.
   «Когда пути неодинаковы, не составляют вместе планов». Конфуций.
   Однако при этом подумал, что, должно быть, в скором времени люди отменят и книги, и высшее образование. Детей станут обучать грамоте в начальной школе, а потом заставят покупать турецкие леденцы в обертках и таким образом обогащать свой интеллект. Очень разумное, по моему мнению, будет решение.

Глава 10

   Она медленно прошла мимо, одурманив шлейфом своего парфюма. Ледяной поток пробежал по всем жилам и обратил меня в каменную статую. Как истукан, глядел я ей вслед: шла она, напоминая своей походкой подиумных красавиц, но был в этой поступи особый шарм, пересиливающий мою неприязнь к кутюрным девицам. Грациозно покачивая бедрами, она удалялась, вызывая у встречных мужчин 180-градусные обороты голов, вернуть которым status quo без помощи извне уже никак не представлялось возможным. Вот она нагнулась, погладила какого-то (очень похожего на меня) щенка и исчезла.

   * * *

   Восхитительный обман. Навстречу тебе идет девушка, да такая, что от одного вида ее бросает в жар и холод одновременно, идет эта девушка, и вдруг дуновение ветра, точно по провидению, приоткрывает разрез ее юбки. Секунду глазеешь ты на мраморную ткань ее бедра, ожившую часть какой-то Афродиты – Венеры Милосской. Она проходит мимо, уходит, а ты сходишь с ума, балдеешь, теряешь покой и сон, и чувство фрустрации доводит тебя до умопомрачения, даже до помешательства, тихого или буйного. Оно основано на недоступности того, чего больше всего на свете тебе бы хотелось.
   Однако, предположим, в один прекрасный день девушка эта каким-то чудесным образом попадает в твою постель. Не найти на земле человека счастливее тебя. Твоему блаженству нет предела, ты в полной прострации, но наутро… та часть ее божественного тела, которая чуть было не свела тебя когда-то с ума и которую ты сейчас можешь лицезреть столько, сколько пожелаешь, вдруг предстает всего лишь частью анатомической структуры, не более, теперь мало тебя волнующей. Это и есть теория относительности, восхитительный обман привлекательности, фокус или парадокс – называйте как хотите. Отдаленность желанного предмета эмоционально действует на тебя сильнее, нежели самая что ни на есть близость к нему. Отсюда и вывод: фантазии должны оставаться фантазиями, для этого они и существуют, а мечты остаются мечтами до тех пор, пока не сбываются. С того момента, когда это происходит, они начинают медленно умирать…
   Как-то осенью, когда моя жена была на очередном ночном дежурстве в своем роддоме, я полез в комод в поисках пледа. И вместо него наткнулся на тетрадку с записками, показавшимися мне ее личным дневником. Пренебрегая правилами этики, я начал его читать и вскоре понял, что это не дневник, а всего четыре странички с неотправленными письмами, адресованными именно мне, поэтому и спрятанными там, где я должен был их найти.

   * * *

   «Может быть, я все выдумала, и не было какой-то жуткой обреченности, отчаяния, азарта, когда я шла к тебе. Не было какой-то трогательной заторможенности, ничего не значащих слов, точно ты не верил, не доверял, сомневался, пока наконец не сказал: могут обнять сильнее, лучше, но так – никто и никогда… Я хотела раствориться в тебе, исчезнуть и вновь родиться. Я хотела обернуться вокруг тебя сотни раз и скрыть, сокрыть тебя, защитить и сберечь. Видя, как напрягаются твои вены, а в них бьется и пульсирует твоя кровь, слыша, как отстукивает пульс твое сердце, я хотела встать на колени и целовать тебя всего, чтобы ты захлестнулся в счастливом стоне. Хотела быть тем домом, где всегда будут ждать тебя, тебя одного, единственного…»
   На секунду я прервал чтение и задумался, а что это такое – дом?.. Возможно – это убежище, жилище, область покоя и воли, независимость, неприкосновенность. Дом также – очаг, семья, женщина, любовь, продолжение рода, постоянство и ритм упорядоченной жизни.
   «Ты знаешь, что это такое – остаться одной? Дом – это не город, не люди, не работа, – это человек, который дышит с тобой рядом во сне, вздрагивает и бормочет, его нежности и боль, его прихоти. Ты оторвал меня от себя, и я испытывала только боль, боль, боль и бесконечное одиночество. Воображению моему не хватает больше пищи, а душе моей – воздуха, опоры, почвы. Даже во сне мне сейчас одиноко… Возможно, ты был и прав, не захотев приблизить меня к себе, – мужчины в этом смысле предпочитают оставаться затворниками, да и было у нас не так уж много времени. Хотя я с тобой открыла в себе многое: способность к падению и парению, жестокость инстинкта и зов плоти, самовластную жажду завладеть тобой и созерцание твоей мужской независимости. Это крайности, грани, а между ними такие пропасти, такие бездны…»
   Чем дальше я поглощал мелко исписанные строчки, тем больше росло где-то в моем нутре какое-то странное чувство. Вины, досады, что ли? Возможно, я впервые осознал, что никогда не предлагал ей ничего, кроме собственного эгоизма и разделенной постели.
   «Все это я переживала, чувствовала и впервые обретала себя – живую, неповторимую, подлинную. Я не знаю, как назвать все это – любовью ли? И не хочу называть. Нет определения, равнозначного мною испытанному, и все это – подвижное, неуловимое, тончайшее – невозможно вместить в какое-то понятие. Может быть, это меньше любви, может, больше… Я вообще боюсь этого слова – его предавали все. Чтобы оно стало чистым золотом, а не разменной монетой – надо говорить его один раз, в конце жизни…»
   Я снова задумался, ибо взволновали меня по крайней мере две вещи, и думал я именно о них. Интересно, где она выучилась так писать, вроде бы не хуже Джейн Остин [25 - Английская писательница, автор романов «Чувство и чувствительность» (1811 г.), «Гордость и предубеждение» (1813 г.)]? Ведь обучали ее не разгадке тайн загадочной женской души, а несколько иному – гинекологии. Удивляло одно: что она, вне сомнения, владела пером, запросто излагая на бумаге все хитросплетения своих эмоций. Ошарашило же другое: что открыла мне глаза на то, на что я смотрел каждый день, но так и не увидел – брешь в наших отношениях. Большую такую пробоину. Кажется, именно тогда до меня дошло, что понятия «смотреть» и «видеть» совсем не одно и то же.
   «И если у истории было начало, должен быть и конец, а все, чему положено быть между ними, пусть остается нашим прошлым, в зависимости от нас сегодняшних – памятником или руинами. Более того: хочу освободить от тяжести тех признаний и откровений, которые обрушила на тебя. Можешь пропустить их сквозь пальцы и развеять по ветру. И даже свистнуть вслед…»
   Когда мы решили пожениться, то полагали, что будем счастливы. Теперь же, всего три месяца спустя, ее письма были вроде немого крика, и я, глухой, его услышал. Наверное, мне следовало просить у нее прощения за ту боль, которую, в силу собственного самолюбия, невольно ей причинил, попытаться разуверить в том, в чем она была убеждена, чем-то обнадежить, наконец. Но чем? Если ты сам ничего толком о себе не знаешь, непросто понять, чего ждет от тебя другой человек, тем более если это любящая и ранимая женщина. И способен ли ты дать ей то, чего бы ей хотелось?
   Я долго размышлял, прежде чем сделал вывод, не знаю уж, насколько разумный: если жена засомневалась в тебе, глупо стараться ее переубедить. Лучше всего предоставить ей свободу, полную свободу, и если она, преодолев смятение чувств, вернется к тебе, значит, навсегда и останется, если же нет, считай, что она никогда не была твоей.
   И еще я задался ее же вопросом: почему всякая любовь двух человеческих существ, как бы ни сильна была вначале, обречена на предательство одного из них? Ответа я не знал, хотя на ум приходили мысли касательно напасти времен студенчества под названием «диалектический материализм». Не было никакой подсказки в эпистолах М. Ц., не было разгадки и у миссис Остин в ее романах; формулу составляющих ответа, похоже, не знали ни химик Антуан Лавуазье, ни физик Исаак Ньютон, ни математик Николай Лобачевский, ни даже его тезка, астроном Коперник, да и вообще никто на свете. Так откуда его было знать мне?

   * * *

   Когда я подрос, мама поведала мне кое-что, о чем никогда до того не рассказывала. Моя бабушка, мать матери, оказывается, была дочерью врагов народа, людей, стертых с лица земли по воле великого вождя. Ее отец был известным музыкантом. Чекисты в 37-м забрали его с репетиции, пару месяцев промучили в тюрьме, переломав все пальцы рук, а после по приговору особого совещания, так называемой «тройки», расстреляли. За что – неизвестно.
   Мать моей бабушки не расстреливали, но так же, неизвестно за что осудив, на пять лет отправили в Алжир. Не в африканскую страну, а на север Казахстана, в Акмолинский лагерь жен изменников родины, где она два года спустя и умерла от чахотки. Бабушка росла в Тбилиси у тетки, заменившей ей и отца и мать, но когда ей стукнуло шестнадцать и она получила паспорт, за ней пришли другие чекисты и уже без всякого суда взяли и отправили по этапу на вечное поселение в тот же самый Казахстан. Как она выжила там одна, определенная в детский дом какого-то захолустья, уму непостижимо. Тем не менее бабушка окончила школу-интернат на круглые пятерки. Но золотой медали не получила – члену семьи изменников родины ее не выдавали.
   Странное дело, но случилась с ней одна почти рождественская история. Как-то зимой, в декабре, когда снежный покров в тех местах достигал метров двух и передвигаться можно было только по зимникам – дорогам, уплотненным в снегу посредством тяжелого транспорта, в деревню въехал трактор. Сидящий рядом с трактористом молодой человек спрыгнул вниз и поинтересовался, где здесь проживает ссыльная Т. М. Ему указали на детдом. Так перед ней, точно Принц перед Золушкой, предстал Г. А., одноклассник и будущий мой дедушка, который добирался до нее, любимой, в Казахстан, совсем как жены декабристов до своих мужей в Сибирь. Сначала до Караганды из Тбилиси он ехал, меняя поезда, потом следующие три дня в кузовах попутных грузовиков и наконец прибыл в конечный путь маршрута на тракторе, чтобы провести с моей бабушкой новогодние каникулы. Чего только в жизни не случается. Как итог этих каникул, девять месяцев спустя появилась на свет моя мама.
   А до того еще бабушка и без золотой медали легко поступила в мединститут города Караганды. Жить стала там же, в семье Володи Ш. Он когда-то давно, еще в Грузии, будучи свободным человеком, дружил с ее родителями. Потом арестовали и его. Отсидев положенное, В. Ш., как вольнонаемный гражданин, был определен в финотдел местного угледобывающего комбината, сводить активы и пассивы карагандинских шахтеров. Бабушку приняли в его семье как родную. Дядя Володя был человеком смышленым и зря стараться на поприще добычи угля для нужд страны определенно не желал. Какие-то не совсем законные операции с этим самым углем сделали его человеком далеко не бедным. Секретом это ни для кого, кажется, не было, и вот в очередной раз чекисты нагрянули к нему с обыском. Бабушка жила в отдельной комнате. Дядя Володя, постучав, зашел и тихонько сунул под ее кровать чемодан, который вряд ли можно было назвать маленьким. «Все будет в порядке!» – сказал он и исчез.
   В то время как дом переворачивался вверх дном, бабушка, будучи тогда девушкой не в меру любопытной, залезла под кровать и открыла тот чемоданчик. Вылезти оттуда обратно ей было труднее, ибо содержимое забитого до краев чемодана составляли советские ассигнации, предметы из золота и брильянты. Факт лицезрения данной улики, тянувший на тюремное заключение минимум в десять лет, поднял ей артериальное давление и ускорил частоту пульса до предельной нормы. Пересилив свой страх, она все же выползла из-под кровати и, взяв наугад какую-то книжку, попыталась даже ее читать. Но буквы выскакивали из строк, в глазах ее рябило, а вся она дрожала как осиновый лист. Наконец люди в форме МГБ открыли и ее дверь.
   – Кто такая? – спросил тот, кто был у них за главного.
   – Студентка, – мигом вместо моей бабушки ответил дядя Володя. – Мы ей эту комнату сдаем.
   – На кого учимся? – поинтересовался главный.
   – На врача, – ответила она.
   – У такой полечиться можно, – усмехнулся мужчина и закрыл за собой двери.
   Бабушка смогла вернуться домой уже после смерти Сталина. Две вещи привезла она из этой ссылки – годовалую дочь, то есть мою маму, и золотое колечко с брильянтом, которое в качестве компенсации за перенесенный стресс получила в подарок от дяди Володи. Не снимала его до самой своей кончины. После оно обосновалось на безымянном пальце правой руки моей мамы. Когда не стало матери, я отдал это кольцо М. Ц. Уходя от меня, она мне его вернула. Не в буквальном смысле, просто оставила на столе.

Глава 11

   В оперном театре давали премьеру балетной классики – «Ромео и Джульетту». Меня пропустили без билета, ибо я представился главой пресс-центра Национальной гвардии. Наверное, контролеров убедил особый шик моего прикида – подаренные Нодаром камуфляжные штаны.
   Как ни странно, но зал был полон. Я и не подозревал, что у нас в стране такое количество балетоманов. Прямо пандемия какая-то. Прима, более известная в народе как любовница Ш. Г. – стареющего, но по сей день самого крутого криминального авторитета, раскошелила его на данную постановку, представшую аллюзией их собственной всепоглощающей любви, поэтому и главная партия четырнадцатилетней итальянки по праву принадлежала ей. Для балерины эта особа была, мягко говоря, малость увесистой; видимо, ни диета, ни старательные занятия у станка воздушности ее плоти не приносили. Хотя данный факт хореографу, специально выписанному из Голландии, проблем, кажется, не создавал.
   Возникла, правда, одна: когда красота Джульетты по ходу действия сразила сердце Ромео и огонь любви между ними всполыхнул до температурного предела, по канонам балетного искусства он должен был поднять ее на руки и вскружить над головой. Однако сделать это своими силами балерун был не в состоянии, поэтому к апофеозу любовной страсти, усиленной всей медью оркестра, из-за кулис выбежали два мужика в трико, и уже втроем они подняли эту пассию, закружив вокруг своей оси, как в карусели или на чертовом колесе. Я, доселе не причислявший себя к знатокам балета, вдруг подумал, что ведь подобная картина в нем являет собой то же, что и постельная сцена на киноэкране. Выходило, что возгоревшемуся пламенем любви Ромео овладеть своей юной возлюбленной помогали двое, скорее всего, друг детства Бенволио и слуга Бальтазар. Интересно, как у них, всех четверых, это бы получилось в кино?
   Ш. Г. в компании нескольких своих шнырей занимал первую ложу бенуара и умиротворенно наблюдал за тем, что происходило на сцене. Хотя при этом его ледяные глаза вращались наподобие маятника Фуко, сканируя весь амфитеатр и даже балконы, будто он ежесекундно ждал какой-нибудь пакости в отношении себя от каждого из сидящих в зале, точно находился не в театре, а на воровской сходке. Глядя на него, я для себя решил, что балет этот действительно аллюзия. В реальной жизни, точнее, в постели, наводящий на всех ужас дряхлеющий авторитет вряд ли смог бы осчастливить пышущую здоровьем балерину без последующего участия в данном процессе своих более молодых сподручных. Мне бы следовало работать оракулом.
   Не успев довести до конца ход своих мыслей, я увидел, как какой-то шкет из свиты Ш. Г., шустро перепрыгнув через перила ложи, оказался на сцене. Видимо, оставшись весьма недовольным тем, что трое мужиков, вертя балерину над собой, держали ее за места почти самые интимные, он решил разом покончить с этим публичным его, как мужчины, оскорблением. Первым делом дал пинка балеруну, тот, весьма удивленный, оставил пассию в покое, повернувшись к шкету лицом, и тотчас же получил нокаутирующий удар в челюсть. Двое остальных застыли на месте, да так, что забыли о балерине, и она грохнулась вниз. Шкет, применив на сей раз хук, повалил на пол еще одного, третий же, решив не испытывать судьбу, со скоростью штормового ветра умчался за кулисы. Оттуда же выбежали рабочие сцены, пожарники, администратор во фраке, а также Меркуцио и Тибальт, представляющие два враждующих дома Монтекки – Капулетти, но на сей раз объединившиеся против общего коварного врага совместно с очухавшимся Ромео. Окружив шкета со всех сторон и навалившись кучей, они подмяли его под себя, но избивать не стали, скрутив руки и ноги, ухватили за шевелюру и лишь пару раз стукнули головой о помост. Что за фразами при этом они обменивались, я не слышал, ибо оркестр в своей яме продолжал играть Прокофьева во всю симфоническую мощь. Дирижер, пристально следящий за всем, что происходило на сцене, видимо, старался не выбиться из ритма этой арабески и неистово размахивал своей палочкой.
   Возможно, все балетоманы сочли увиденное новаторской трактовкой классики, родившейся в голландском мозгу хореографа, потому что зал взорвался аплодисментами, перешедшими в овацию. Все участники данного действия замерли, а поднявшаяся с пола Джульетта, заулыбавшись, склонилась перед публикой в почтительном книксене.
   Видимо, не один я догадался, что именно побудило молодого ревнивца выскочить на сцену. Ш. Г., до того молча наблюдавший за происходящим, встал и наподобие Соловья-Разбойника из славянских былин пронзительно свистнул. Оркестр сразу же замолк, ибо дирижер наконец угомонился, повернулся лицом к залу и также склонил голову в поклоне. Ш. Г. кивнул администратору, остававшемуся на сцене за главного, поднял вверх указательный палец и ткнул в направлении шкета. Меркуцио и Тибальт с пожарником сразу же его отпустили, и тот, понурив голову, поперся к первой ложе бенуара, будто шел на гильотину. К тому времени он уже наверняка знал, что именно его ждет: как минимум – резекция тех атрибутов мужского достоинства, которые, согласно народной мудрости, мешают плохому танцору. Такой вот получился балет.

   * * *

   Девятилетним я впервые увидел смерть. Летом бабушка (та самая, с колечком) взяла меня на пару недель к родне в провинцию. Это была красивая имеретинская деревня с горбатым ландшафтом вокруг. Как ни странно, но того, чего я боялся – не произошло. Местные сверстники отлупить меня, чужака, почему-то не пожелали. Мы вели довольно мирное сосуществование, и я вовсе не жалел, что бабушка потащила меня туда. Кроме того случая.
   Как-то ночью поднялся сильный ветер, похожий на ураган, бесился всю ночь, подпортив многим домам крыши и сорвав со столбов электрические провода. Наутро мальчик, чуть старше меня, выйдя со двора на улицу, кто знает зачем схватил один из этих проводов и тотчас же, потеряв сознание, рухнул на землю. Дебилы-электрики линию не обесточили. Женщины первыми почуяли беду, запричитали и стали звать на помощь. Сельчане, взрослые и малые, вмиг собрались вокруг разворачивающегося на их глазах события. И я в том числе, пересилив свой страх.
   Мальчик лежал на дороге и был весь синий, будто его прополоскали в чане с синькой, как в деревне делали это женщины при стирке белья. Прибежали мужчины с лопатами, быстро выкопали неглубокую яму, опустили в нее мальчишку и закопали всем телом, только голову снаружи оставили. Оказывается, подобное «заземление» возвращает иногда к жизни людей, пораженных разрядом электричества. Но в данном случае оно не помогло. Лежал он в ней полчаса, после его откопали. Я видел, как опустилась на колени и обнимала своего неживого уже сына мать, как она рыдала и стонала, кричала что-то и проклинала кого-то. Мне сделалось жутко, и я оттуда убежал.

   * * *

   Был у меня друг, который играл на скрипке. Хороший такой, красивый мальчик с вьющимися волосами и большими глазами, воспитанный, тихий. В. В. ходил по вечерам в музыкальную школу, мы тогда в восьмом уже учились, а когда возвращался, его каждый раз встречал один крутой из параллельного класса и припугивал своим ножом. С корпусом из черного эбонита и с кнопкой. Когда он нажимал на эту кнопку, пружинистый удар выплевывал изнутри стальное лезвие, сверкающее, как тогда казалось, очень зловеще. Так вот мой друг, завороженный этим блеском, точно кролик под взглядом удава, даже не слушал насмешек и угроз. Он безропотно выдавал крутому деньги, все, которые получал дома на карманные расходы.
   И вот в один прекрасный день мой друг-скрипач не пошел вечером в музыкальную школу, он пошел в университетский сквер, где тусовался обычно наш крутой, нашел его в самой глубине, на скамейке в компании с еще несколькими блатными, и в ответ на их насмешки вынул из-за пазухи увесистый наган, сказал тому «Встань!» и выстрелил прямо в сердце. Крутой рухнул наземь и стал истекать кровью, блатные разбежались кто куда, а мой друг, пошарив в карманах лежащего, нашел-таки злосчастный нож с кнопкой, донес до ближайшего коллектора и сбросил его туда, а заодно и свой заменивший в тот день скрипку револьвер. Откуда он его взял, мы узнали позже, но это не так уж и важно.
   Крутой не помер, он, видно, в рубашке родился. Пуля попала в ребро, срикошетив, даже его не прошила, так что, можно сказать, отделался он легким ранением и сильным испугом. От испуга, видимо, и поведал о происшедшем оперативным работникам, которые навестили его в больнице, куда он попал на машине скорой помощи. В. В. судили. Его большие синие глаза излучали невиновность, адвокат за него все отрицал, вещдоков не было, да и тот, ни для кого уже не крутой, на суде от своих слов отказался. Заявил, что стреляли в него не из нагана, а из какого-то пугача, да и кто стрелял, в точности не знает, было темно. В общем, другу моему вынесли условное наказание за хулиганство в общественном месте.
   Но с того дня он больше не музицировал, узрев, что с револьвером будет смотреться лучше, нежели со скрипкой. Что магическая власть человека с оружием – вещь покруче любой музыки, завораживающая, как блестящее лезвие ножа того крутого. И отныне с символами собственного превосходства над остальным миром – наганами и пистолетами – не расставался. В. В. еще не раз судили потом за вооруженные нападения и кровавые разборки. А жизнь свою он закончил в двадцать один год – был найден задушенным удавкой в тюремном сортире.

   Снова эти воспоминания… Один мой одноклассник, В. Ж. – а мы уже оканчивали школу, – встречался с девочкой, к которой был неравнодушен, как нам тогда казалось, взрослый дядя. Дядя, лет двадцати, не раз выяснял отношения с ним на этот счет и припугивал его, но тот не пугался и продолжал встречаться с девочкой. Как-то дядя в компании еще троих дядь подстерег его вечером, они скрутили ему руки, втиснули в машину и воткнули в рот платок, чтобы не кричал. Но он и так бы не кричал, ибо был не из пугливых, все понимали это, кроме этих четырех недоумков. Недоумки повезли его на кладбище и угрожали ему там среди могил. Но угрозы того не особенно смутили, тогда они хорошенько его отдубасили, связали и оставили лежать одного среди покойников. Утром его кто-то нашел и развязал.
   В. Ж., в свою очередь, подкараулил дядю и так обработал его, что тому швы на лицо накладывали. А когда последний спустя пару недель оправился, одноклассник повторил процедуру еще раз. Закончилось все тем, что трое дядь, друзей дважды отлупленного, пришли к школе как раз после смены и публично попросили у моего одноклассника прощения. При всем честном народе. Он простил.
   Странно, вообще, этот В. Ж. не был драчливым, он и не зазнавался никогда, таким был каким-то: сам по себе, вроде одинокого волка.
   Так вот после этого случая я, раз напившись, решил провести тест на силу своего характера. Я поперся на то самое кладбище, где дяди бросили моего одноклассника, и решил остаться там на ночь один. Вначале было ничего, покойники из могил вроде бы не вылезали, было темно и тихо, не более, но по мере моего протрезвления становилось страшно и даже жутко, и вскоре я не вытерпел – бросился оттуда наутек. Причем мое сердце стучало так, что звук его отдавался в коленках. Ну и трусом же я оказался!
   В. Ж. пять лет спустя воевал в Абхазии. Добровольцем. Дом, в котором оказался заблокированным его отряд, противники, облив бензином, подожгли, не оставив воинам выбора. Все, кроме него, вышли и сдались, он же остался в доме, где заживо сгорел. Следует добавить, что и плененных враги не пощадили – солдатам пустили по пуле в пах, командира же расстреляли.
   Моего одноклассника не провозглашали героем этой бессмысленной войны. И, слава богу, ему самому такая роль вряд ли пришлась бы по душе. То, что он сделал, делалось не ради того, чтобы попасть в мартиролог, а лишь из чувства собственного достоинства, только и всего. Чувства, коим природа не наделяла меня, наличием которого не могло похвастаться и большинство тех людей, которых я когда-либо знал.

Глава 12

   Химик Альфред Нобель, подаривший человечеству динамит и учредивший премии своего имени, не переваривал математиков. Один из них, не помню уж, кто именно, увел у него женщину, и в силу этого обстоятельства самая престижная по сей день в мире награда математикам не присуждается. Это я к чему. Андре Жид [26 - Французский писатель, лауреат Нобелевской премии 1947 г.] полвека назад выдал миру универсальную формулу сущности людского сообщества, написав: «Что касается меня, то я считаю, что на свете есть только одна вещь еще более презренная и еще более отвратительная, чем человек, – это множество людей. Никакая система доказательств не убедит меня, что при соединении гнусных компонентов должно получиться отменное целое». Ему дали Нобеля за литературное творчество. Была бы премия за математику, могли дать за одну только эту аксиому.
   Для меня лично она как алгоритм к собственным наблюдениям.
   Каждый будний день ровно в одиннадцать утра наступает наконец сакральный момент всенародной и общенациональной эротики. Начинается трансляция из зала заседаний парламента, где большинство и меньшинство, позиция и оппозиция, разные там фракции и отдельные govнюки-мажоритарии будут теперь в течение всего дня орально трахать друг друга, обвиняя во всех мыслимых и немыслимых грехах. Хорошая собралась компания: спикер – клинический идиот, вице-спикер – самая настоящая дырка в заднице, председатель комиссии по чрезвычайному положению – вор, насильник и убийца. Да и остальные молодцы – импотенты, проститутки и сбежавшие пациенты психбольниц с врожденной психологией далеких предков, выходящих из своих пещер лишь на тропы клановых войн. Лучше держаться подальше от этой скверны с ее ритуальной словесной оргией. Но как?
   Вся эта телевизионная блевотина – уменьшенный в масштабе групповой портрет нашего общества, включая меня самого. А если воспарить к Солнцу и взглянуть на мир глазами Всевышнего, то можно узреть себе подобное в любом уголке всей нашей планеты. Планеты, модель которой в виде глобуса поразила меня в детстве своим совершенством. Продолжая размышлять на данную тему, следует прийти к выводу, что земной шар – это большой отстойник, заполненный в основном одной гадостью, именуемой человечеством. Кажется, именно проблема гармонизации гнусной человеческой породы увлекла в свое время весьма обиженного на всех математиков г-на Нобеля и навела на мысль о решении ее путем сокращения численности населения. В итоге он изобрел свой динамит.

   * * *

   На проспекте у вычурного строения с колоннами – цитадели академиков – я решил немного отдохнуть. Возможно, сила притяжения этого здания была мощнее земной и влекла меня к себе осознанием того, что именно здесь раз в неделю собирали президиум самые светлые умы отечественной науки. Ученые, динамита не изобретавшие, однако овладевшие мертвыми языками и написавшие книгу о том, как они учились по ним читать самостоятельно. Доказавшие, что Кура не впадает в Черное море. Сделавшие еще массу планетарных открытий.
   Теперь на месте парковки автомашин научного бомонда здесь обитали какие-то небритые мужчины, торговавшие домашней утварью и бывшими в употреблении книгами, которые никто не покупал, а старушка предлагала прохожим купить пирожки с картонной коробки, которую держала в протянутых руках, точно просила милостыню. Кем-то брошенная или забытая на ступеньках храма науки газета привлекла мое внимание тем, что на нее можно было присесть, что я и сделал. Посидел, глядя по сторонам на вечно куда-то спешащий люд, и вспомнил, что однажды, когда еще только начиналась наша эпиталама с М. Ц., вот здесь же, почти на этом самом месте меня, счастливого и безмятежного, остановила цыганка. Взяла мою руку, повернула ладонью вверх, рассмотрела ее, потом взглянула в лицо и, даже не попросив денег, сказала: «Пока ты счастлив, вокруг тебя будет много друзей, но когда настанут смутные дни, ты будешь одинок». Не знаю, почему я вдруг вспомнил ее, но, глядя на старушку с пирожками и продавцов книг в комплекте с чайными сервизами, подумал: что за мотивация может быть у человека, оказавшегося в потемках беспросветной нищеты? Терпение – единственное лекарство для бедных. Вдруг мне стало стыдно. Стыдно за то, что не можешь помочь нуждающимся, совестно, что одет, обут и относительно сыт, чего не могут позволить себе другие.
   Отчаяние – это осознание собственной беспомощности, бессилия. Хочется затеряться, раствориться в этой дурацкой массе, если не совсем исчезнуть, то посредством какой-то сублимации стать совершенно другим лицом, никому в этом городе не известным, поменять внешность, паспорт, квартиру и зажить иной жизнью. Можно сделаться на время слепым, чтобы не видеть ничего вокруг. Ходить в темных очках, с собакой-поводырем и читать книги по шрифту Брайля. Или оглохнуть. Превратиться в глухонемого и общаться с другими на этом неведомом языке жестов, как женщина в выпуске телевизионных новостей с сурдопереводом. А может, лучше броситься в воду, но не для того, чтобы утонуть, а чтобы река вынесла тебя в бескрайний океан, а его волны занесли туда, где ты никогда еще не бывал. Скажем, к берегам Нового Света, где в свое время оказался и мореплаватель Христофор Колумб. Для начала попасть во Флориду, где можно было бы прыгнуть с парашютом в воскресенье на пару с какой-нибудь вдовой. После – в Индиану, прокатиться в автомобиле с девушкой «без чулок и носок» младше семнадцати лет. Затем посетить Солт-Лейк-Сити, поохотиться на китов, которых там нет и никогда не было. И наконец отправиться в Нью-Йорк на аудиенцию к Бутросу Бутрос-Гали [27 - Генеральный секретарь ООН в 1992—96 гг.], посоветовать ему, чтобы он с целью снятия международной напряженности пригласил в штат Кентукки шизоида с пердуном и в знак примирения уговорил их принять ванну вдвоем.
   Чтобы как-то отвлечь себя от идиотской рефлексии, я вырвал пару листов из газеты, на которой сидел, и приступил к их изучению. Там было помещено объявление частного лица о желании иметь рядом проститутку с имиджем гейши. «Молодой англичанин, изучающий русский язык, ищет красивую, стройную, разговорчивую, раскованную женщину от 18 до 35 лет, чтобы практиковаться в русском и хорошо проводить время. Заинтересованных прошу прислать фото с сопроводительным письмом». Был указан адрес и фамилия, почему-то грузинская.
   Я продолжил экскурс по колонкам печатного органа. Далее, как бы в продолжение английской темы, следовала просто необходимая читателям этой газеты информация. «Лондон. Минимальная цена однокомнатной квартиры с центральным отоплением – 80 тысяч фунтов стерлингов. Самые фешенебельные районы: Найтсбридж, Кенсингтон, Майфэйр, Риджентс-парк, Хэмпстед, Челси».
   Я стал читать дальше: «Европейские кинодивы: Жюли Кристи, Жаклин Биссет, Шарлотта Рэмплинг, Изабель Аджани, Грета Скакки, Ирен Жакоб чувствуют себя на экране тем удобнее, чем меньше на них надето. Они, в отличие от своих американских подруг, охотно сбрасывают свои туалеты, оставаясь в чем мать родила».
   За тонким психологическим наблюдением следовало почти что эссе:
   «Трагический случай у парламента.
   Наследие прошлых лет – барельефы на историко-революционные темы, в изобилии украшающие стены и портик бывшего Института марксизма-ленинизма – по всей видимости, не выдержав новых демократических веяний, приходят в негодность. Один из барельефов с изображением вождя мирового пролетариата сорвался с 20-метровой высоты и угодил прямо в 17-летнюю девушку, проходившую на днях по проспекту Руставели. Несчастная скончалась на месте. Насколько нам известно, барельеф оставался последним каменным изваянием Ленина в Грузии. На сей раз Ильич был низвергнут злым роком».
   Я бросил читать и двинулся от цитадели отцов-академиков далее.

Глава 13

   – Девочка, ты куда? В брюках на митинг нельзя.
   Наслушавшись всех ораторов, клеймивших абхазских сепаратистов, осетинских экстремистов и русских империалистов, она стала бестелесной, легче самого воздуха, ее надо было схватить за руку, чтобы она не улетела. Я не успел. Небольшой порыв ветра выбрал ее из толпы, поднял в небо и унес от меня куда-то. Надеюсь, не к инкубам, этим падшим ангелам.

   * * *

   Совершенно непредсказуемо, куда направляются дипломаты, крабы и женщины. У здания, когда-то пребывавшего в статусе элитарного, где влачили теперь свое незавидное существование редакции в прошлом самых престижных печатных органов, я столкнулся с дамой, вылетевшей из портала, подобно снаряду гаубицы. При этом я ощутил толчок, равный по силе девятибалльному землетрясению. Женщина была веса и габаритов ожившей кариатиды греческого наоса, вследствие чего я и поспешил моментально принести ей свои извинения. Когда, сделав по шагу назад, мы наконец взглянули друг на друга, внутренняя агрессия плавно сменилась внешним удивлением, а после – взаимным чувством доброжелательности и братания.
   – Это ты, придурок?! – с обворожительной улыбкой обратилась ко мне Элла.
   – От судьбы не убежишь, – пофилософствовал я в ответ. Мы еще раз обнялись.
   Элла Д. была моей однокурсницей. В студенчестве (лучшие годы в моей никчемной жизни) мы дружили, и даже чуть более того, хотя дальше страстных поцелуев и танцев, похожих на увертюру соития, дело у нас не зашло. И слава богу. Трудно представить, что мы смогли бы прожить вместе даже несколько дней – правдоискательница и скептик. Хотя Элла весила тогда по крайней мере на треть меньше, но выпить могла в два раза больше меня. Хорошая была девочка, умная, всегда стоящая на стороне справедливости, хохотунья и заводила, никогда не унывающая и ничего не страшащаяся, смекалистая, все схватывала на лету, училась на пятерки, а развлекаться умела на все сто. Давно мы не виделись.
   – За тобой что, гнались? Кассу редакции взломала?
   – Нет там никакой кассы… их всех мать! – услышал я в ответ.
   – А куда так неслась? Замуж зовут?
   – Обычный для газеты темп, тупица. А замужем я уже была, с меня хватит.
   – Забудем о прозе жизни, женитьбах и замужествах. Хочешь травки?
   – Да нет. Я вроде бы как на работе.
   – Тогда зайдем куда-нибудь. Пропустим по стаканчику. Деньги у меня есть.
   – Ни черта у тебя нет.
   На курсе мы звали ее Эллочкой-людоведкой, она могла безошибочно определить, что за человек перед ней, даже если видела его впервые в жизни, и тотчас же решала для себя, нормальный это тип или говнюк. Она всегда наверняка знала, когда кто из нас говорит правду, а когда кто лжет. Чувство обостренной женской интуиции никогда ее не подводило.
   – Что правда, то правда, – неохотно подтвердил я. – Но мне отпускают в долг.
   – Пошел к черту. Я не расположена пить. Но тебя угостить могу. Ты фотоаппаратом пользоваться умеешь?
   – В смысле?
   – Ну, человека в кадр посадить хотя бы…
   – А зачем?
   – Пойдем, узнаешь.
   Она пояснила, что через четверть часа у нее интервью с председателем правления недавно основанного крутого банка, и я могу составить ей компанию в качестве редакционного фотографа.
   – Будешь щелкать. Только и всего.
   Элла достала из сумочки простенький «Кодак» и показала мне кнопку, на которую следовало нажимать.
   – Но какого хрена мне там нужно?
   – Там тебя угостят выпивкой. Причем хорошего качества. Усек?
   – Вроде бы, – неуверенно произнес я.
   Мы двинулись по заполненному толкающимся народом тротуару. Протопав несколько кварталов в стиле любителей спортивной ходьбы, свернули в переулок направо, где и находился конечный пункт марш-броска. Нашему взору предстал двухэтажный классический особняк конца прошлого века с элементом ультрасовременного авангарда: решетками типа тюремных на окнах и массивной железной дверью входа с литерами из латуни, удостоверяющими наличие в здании новоиспеченного банка – «Lupara». Я впервые видел банковское заведение, полностью забронированное от посетителей. Элла нажала кнопку звонка, и мужской голос из спикерфона поинтересовался, кто мы такие.
   – Нам назначено, – ответила она, и железная дверь, точно ей сказали «Сезам, отворись!», распахнулась. Здоровенный амбал с пистолетом за поясом указал нам на комнату в конце коридора.
   К моему немалому удивлению, председателем оказался молодой человек нашего возраста, довольно симпатичный и со вкусом одетый. Он принял нас сразу же, как только миловидная секретарша, блондинка с персями, вызывающими страстное желание их потрогать, и длинными ногами под коротенькой юбкой, сообщила ему о нашем приходе. Л. Б. вышел нам навстречу, завел в свой кабинет размером с теннисный корт и усадил в мягкие кожаные кресла.
   После обычного обмена любезностями типа «замечательный у вас офис» и «как дела в газете», банкир достал из секретера бутылку французского коньяка и три невысоких пузатых фужера, наполнив их на одну четверть. Вслед за этим впорхнула к нам ангелоподобная блондинка с подносом, на котором были тарелочки с крекерами, сухофруктами и нарезанными дольками лимона. Улыбнувшись всеми своими зубами, она упорхнула обратно. Стараясь не нарушать этикет, я взял свой бокал, взболтнул содержимое медленным вращательным движением с видом искушенного ценителя этого напитка, наслаждающегося ароматом его букета, поднес к самому носу и наконец произнес:
   – Мир дому сему.
   Сделав глоток, я уже через пару секунд почувствовал, как огненная вода, медленно просачиваясь в пищевод, растворяется в моем чреве, неся туда тепло и сладкое чувство истомы.
   Л. Б. тоже пригубил свой бокал, пожелав нам здоровья. Элла пить не стала, но задала первый вопрос:
   – Ваш банк носит странное название. Что это значит – «Лупара»?
   – Да, несколько необычное название для банка. Вообще-то, на Сицилии, в Италии, лупара – это старинное ружье для охоты на волков. Но чаще оно связывается не с охотой, а с каморрой [28 - Организация, аналогичная мафии.], которая использовала его в качестве ритуального оружия возмездия.
   – Чем же название обусловлено? – позволил себе спросить я, разглядывая его в визир и щелкая затвором «мыльницы».
   – Ну, скажем так, это спонтанно получилось, в смысле, банк должен был зарегистрироваться под другим именем, но оказалось, что такое уже есть у какой-то фирмы, тогда мы придумали это.
   Элла выпустила из глаз разряд молнии в мой адрес, чтобы я больше не возникал, и продолжила разговор:
   – Оно не отпугивает вкладчиков? Волки, мафия. У банков обычно респектабельные названия. Или же какие-то аббревиатуры.
   – Вряд ли вкладчики знают смысл этого слова. Я лично очень в этом сомневаюсь.
   Он плеснул в мой бокал и в свой тоже. Я, закончив фотографирование, вернулся в кресло и, не став далее придерживаться этикета, молча проглотил содержимое, закусив лимоном.
   – Чем именно занимается ваш банк? – спросила Элла.
   – Занимаемся мы тем же, чем все банки – всеми видами финансовых операций. Это депозитные вклады, ссуды, кредиты под залог, посредничество в торговых сделках. Я вам приготовил бумаги с цифрами: что, где и как мы осуществляем. Чтобы на выяснение этого вы не теряли время.
   – Спасибо, – дипломатично улыбнулась Элла. – Мы его у вас не отнимем. Скажите, пожалуйста, если исходить из названия, можно ли считать, что ваш банк следует некоторым правилам сицилийской каморры?
   – Многие законы, по которым эти люди живут, справедливы, – чуть подумав, ответил Л. Б.
   – Какие именно? – не отставала Элла.
   – Самое святое для них – это «семья», строгая субординация всех ее членов и безусловный авторитет старших в иерархии, уважение к ним. Еще одно правило – преданность друг другу всех ее членов. И дружба, дружба ценится превыше всего. Когда рядом с тобой друг, который тебя никогда не предаст, очень многое осуществимо гораздо легче. Та «семья», которая соблюдает эти правила строже других, становится самой могущественной. В бизнесе те же законы и правила, хотя связывать одно с другим напрямую было бы некорректно.
   – Почему же? Ассоциируется, допустим, мафия c грязными деньгами, те же грязные деньги – с банковским бизнесом…
   – Да, в принципе, это так. Но в нашей стране на самом деле банкиры занимаются более легальным бизнесом, нежели остальные – будь то правительство со всеми его министрами, губернаторы, судьи, прокуроры, полиция, директора школ и больниц. Не говоря о поставщиках горючего, спиртного, сигарет, о наркодилерах. Нелегальными делами сегодня занимаются все.
   – Еще вопрос о названии банка. Это слово знаковое? Тот, кто вас предаст, попытается обмануть, будет строго наказан?
   – Знаете, о названии банка многие меня спрашивают. Я в первую очередь банкир, а не сицилийский дон. Но, как я уже говорил, в структуре мафии много законов справедливых; есть среди людей, живущих по этим законам, персоны, достойные уважения, как и все то, что и как они делают, но это – не банковская тема. В нашем деле главное быть честным с клиентами, партнерами; многое строится на доверии к человеку, и он должен это чувствовать и нести ответственность за то, что ему доверяют. А это большая ответственность, когда человек знает, что ты ему доверяешь. Если это хороший человек, он оценит твое доверие, если же нет – нужно с ним разбираться. И он не должен ждать пощады или прощения. Это и есть правильный бизнес.
   – Тогда в ход идет ритуальное старое ружье?
   – Ну, не в буквальном же смысле. Пока что мы никого не убивали. Просто напоминали об уважении к себе.
   Он налил мне еще. Я поблагодарил, сказал:
   – За успех вашего дела! – и выпил.
   Как по велению, в тот же миг появилась в дверях длинноногая блондинка с подносом, на котором дымились три чашки кофе, запах которого туманом рассеялся по всему периметру кабинета банкира. Пока я вновь рассматривал ее бюст, не находя слов, которыми можно было его описать, она, поставив перед нами сахарницу и улыбнувшись загадочной улыбкой Моны Лизы, удалилась, продемонстрировав нижнюю часть своей спины, очень напоминающую две дыни, сросшиеся, как сиамские близнецы. Интервью показалось мне приятным во всех отношениях.
   – Бизнес «Лупары» – честный бизнес? – спросила Элла.
   – Да, вне сомнений. Вы знаете, делать деньги, когда не доверяешь никому, это очень трудно, когда же партнеры – это твои друзья, которым ты доверяешь, тогда я думаю, и делаются деньги.
   – Каков оборот вашего банка?
   – Примерно сто миллионов долларов.
   Я еще раз вмешался в беседу:
   – А уставной капитал, если это не секрет?
   Л. Б. усмехнулся и ответил:
   – Не секрет. Пятьдесят миллионов купонов.
   Я задумался. В пересчете на у. е. выходило что-то около 25 долларов США.
   – А вы богатый человек?
   – Ну, скажем так: не бедный.
   На этом интервью и закончилось. Пару минут еще шел обмен любезностями, почти как на светском рауте. Мы поблагодарили Л. Б. за то, что уделил нам свое время и угостил божественным (мои слова) нектаром. В ответ же услышали, чтобы заходили еще.
   Когда, попрощавшись, мы покинули офис, я высказал свое резюме вслух:
   – Банки каждый день грабят людей, и это законно. Но стоит кому-то попытаться ограбить какой-нибудь банк – его тут же арестовывают.
   – Этот не ограбишь, – заметила Элла.
   – Да здесь и брать вроде нечего, – сказал я. – Самое ценное в этом заведении – грудь девчонки. Малый в этом смысле вроде не дурак.
   – Он вовсе не дурак, хотя на нем и висят четыре трупа, – продолжила мою мысль Элла.
   – Всего-то…
   – Я не шучу, – сказала Элла.
   – Мне почему-то не страшно, – отозвался я.
   – Ты точно с луны свалился, дурень! У них правда сто миллионов. Все награбленное «братишками» стекается в этот банк и отмывается. Правление его составляют главные бандиты. Такие же, как Л. Б., мокрушники.
   – Не я же привел тебя к нему, а наоборот. Ты-то зачем копаешься в этом дерьме? Это что, твое журналистское расследование?
   – Головной мозг дан тебе по ошибке, мог бы довольствоваться спинным.
   – Переведи, пожалуйста.
   – Интервью – часть заказной статьи, мой редактор уже получил за нее аванс. Именно за счет такой налички и живут газеты. Ты что, об этом никогда не слышал? Нужно создать экзотичный имидж фиктивному банку с бандитом во главе – мы готовы; следует раскрутить кандидата в депутаты, извращенца и дауна – это мы тоже умеем; надо сотворить миф о благотворительности очередного нувориша, министра или губернатора – кто сделает это лучше нас! Такова специфика нашей с тобой профессии. Вторая древнейшая, может, сегодня уже стала первой.
   – Знаешь, мне на это наплевать, – вяло отозвался я. – Я лично не гейша и не мальчик по вызову.
   – Ну и прекрасно. Тогда скажи, хороший был коньяк?
   – Еще бы!
   – Видишь, значит, наша встреча не была случайностью. Тебя лично она осчастливила.
   – А тебя?
   – Не знаю, – ответила Элла, посмотрев на меня долгим невеселым взглядом и, подумав немного, абсолютно уверенно сказала: – Нет. Я в принципе не люблю возвращаться в прошлое. Оно меня тяготит и пугает. Эта была какая-то другая жизнь, мне иногда даже кажется, что ее на самом деле не было и что я ее выдумала. А реальная жизнь – это то, что происходит с нами сегодня.
   – А что, собственно, происходит? Нас стали учить гангстерским хроникам взамен истории КПСС. Только и всего.
   Элла молчала.
   – Травки точно не хочешь? – спросил я.
   Она покачала головой:
   – Я ею давно не балуюсь.
   – Чем же ты балуешься?
   – Сплю.
   – С редактором?
   – Одна. Это теперь самое большое мое удовольствие.
   – Ты здорова?
   – Вполне, – ответила Элла, добавив: – В отличие от тебя. Найди женщину, которая бы присмотрела за тобой.
   – А кто позаботится о тебе? Ты, кажется, тоже не в порядке.
   – Да, я не в порядке, – призналась Элла. – Доволен? – И тут же поставила точку: – А теперь проваливай!
   Мы обнялись напоследок, и она двинулась к той самой двери, из которой часа полтора назад вылетела. Я смотрел вслед удаляющейся кариатиде, ничем не напоминавшей мне ту девушку, с которой мы вместе учились и даже целовались, умницу и хохотунью. Смотрел и думал: что с нами обоими сделало время?

Глава 14

   Что-то сделало время вообще со всеми.
   Вспомнил я событие совсем недавнее: спецоперацию, по версии силовиков, а на деле – драму, начавшуюся в доме молодой женщины, Шорены Г. Ночью в ее квартиру на втором этаже проникли с балкона налетчики. Соседка, случайно оказавшаяся тому свидетельницей, сообщила о неладном в полицию. Дом был окружен оперативными работниками, предлагавшими грабителям выйти и сдаться, те, в свою очередь, требовали снять окружение и дать им возможность уйти, в противном случае угрожая прикончить женщину вместе с ее малолетней дочерью. Всю ночь шли телефонные переговоры, а утром, когда о происходящем сообщили в новостях, у дома собралась толпа из разных особ, официальных лиц, военных, тележурналистов с камерами и зевак. Меня там, к счастью (не знаю, насколько уместно это слово), на тот момент еще не было. У налетчиков к этому времени кончилось курево, и они потребовали его для них купить. Им забросили пачку дешевой «Астры». Помочившись на эту «Астру», те выкинули ее обратно. Тогда Шорена сбросила из окна в толпу деньги на покупку бандитам нормальных сигарет. На площади перед ее домом стояли сотни человек, мужчин, в том числе всевозможные министры, генералы и члены госсовета, но две пачки «Марлборо» для подонков они купили за счет заложницы, которая пару часов спустя была застрелена.
   И очевидцем этой трагической развязки, к несчастью, я как раз и стал. После цикла переговоров офицеров полиции с преступниками стороны сошлись на варианте: бандитам предоставляется машина, за которой не будет «хвоста», те уезжают в нужное им место и там женщину с ребенком отпускают на свободу.
   Я видел, как рассеялась толпа, создав коридор, по которому трое вышедших из подъезда и озирающихся по сторонам бандитов волокли Шорену с дочерью. У двоих были револьверы, приставленные к вискам женщины и девочки. Третий держал в одной руке гранату, в другой – снятую с нее чеку и демонстрировал их окружающим. Лица их, совсем не зверской наружности, довольно спокойные, были в то же время омерзительными. Жутко бледные мать с дочерью выглядели смирившимися с ситуацией и покорно исполняли все, что им приказывала эта мразь. Картина была точно не для слабонервных и казалась скорее ирреальной, схожей с кульминацией какого-то триллера. Медленным шагом вся группа, минуя полицейский кордон, двигалась по тротуару к переулку, где и стояла обещанная им легковушка ВАЗ девятой модели. Мужчины влезли внутрь, прикрываясь женщинами, как живым щитом, при этом держа их все время под прицелом. Девочку, как это ни странно, они надумали отпустить, и она, вконец растерянная, оказалась в толпе. Мать посадили вперед, рядом с тем, который сел за руль. Тот завел мотор…
   И в это время один из полицейских, непонятно с какой стати, вдруг взял и выстрелил по машине, тем самым вызвав цепную реакцию истерии среди запаниковавших своих коллег. Автоматные очереди десятка человек в несколько секунд, повыбивав стекла, изрешетили всю машину, за этим последовал взрыв уже внутри ее. Видимо, бандита, сжимавшего гранату в руке, ранило или убило. Над машиной вспыхнуло ярко-красное пламя и переросло в клубы черного дыма. Когда он рассеялся, внутри не оставалось в живых никого.
   Что же мы за люди? Какой-то имбецил из полиции с экскрементами вместо мозгов произвел свой доблестный выстрел, тем самым воодушевив на гражданский подвиг дюжину таких же идиотов, и они, даже глазом не моргнув, на наших глазах заодно с бандитами расстреляли их заложницу – женщину. Я ловлю себя на мысли, что отморозки в данной ситуации вели себя достойнее, они, по крайней мере, отпустили девочку и этим спасли от верной гибели. И еще кое-что не дает мне покоя: очень хотелось бы знать, как спится по ночам героям этой «спецоперации», с каким чувством отдаются им жены или любовницы и что думают о них собственные дети?

   * * *

   Кто скажет, что именно мы празднуем в Новый год? Что планета Земля завершила еще один оборот вокруг своей оси?! Хотя, в принципе, я не против того, чтобы в последнюю полночь декабря распрощаться со старым. Забыть о нем, загадать желание и не терять надежду, что в наступающем оно непременно исполнится. Вместе с тем мечты ведь не сбываются, да и каждый такой праздник – шаг на пути к собственной смерти. Особо радоваться, кажется, нечему. Но это я так, к слову.
   Мне помнится, первым из моих школьных друзей решил связать себя узами брака З. Г., расписавшись со своей однокурсницей. Сделали они это как раз 31-го, решив, что свадьба их в этот день предстанет суперсимволичной. Почти так оно и вышло.
   Отец З. Г., финансировавший данное мероприятие, как, впрочем, и все остальное, чего бы мой друг ни пожелал, обращаясь примерно к ста пятидесяти гостям данного эпохального события, финальная часть которого проходила в банкетном зале ресторана «Иверия», произнес первый тост:
   – Друзья, я безмерно счастлив тем, что сегодня впервые в своей жизни мой сын должен сделать что-то сам, без моей помощи.
   Фраза вызвала взрыв гомерического хохота в зале, ибо отец моего друга имел в виду грядущую первую брачную ночь молодоженов. Но надежды его, увы, и на сей раз не оправдались. Мы все напились до такой степени, что к полуночи, потеряв дар речи, общались друг с другом исключительно на языке жестов и мычания. З. Г. же к тому времени озарила мысль внести некоторые коррективы в дизайн своей подвенечной пиджачной пары. Раздобыв с помощью метрдотеля ножницы, он обрезал штанины брюк, превратив их в шорты, и, представ перед публикой в этом, из мира высокой моды, наряде, пытался вальсировать в нем со своей суженой под свадебный марш Мендельсона, грохаясь вместе с ней на пол каждые две минуты. При этом оба помирали со смеху. В ту новогоднюю ночь друга моего до своей законной супруги родители последней не допустили, видимо, опасаясь вероятности того, что если вдруг произойдет зачатие, ребенок родится еще более ненормальным, чем папаша. Поэтому брачное ложе в ночь своей свадьбы З. Г. занимал один.
   Вспомнив этот эпизод, я заулыбался. Раньше я любил провожать уходящий год и встречать наступающий в компании друзей. Это были славные дни моей бестолковой жизни. Полночь мы приветствовали шипучим, бьющим в голову и развязывающим языки шампанским. После же были тосты, точно озвученные мечты и фантазии; фейерверки острот, взрывы смеха, следующие за ними. Были светящиеся огоньки надежды и предвкушение радости во всех смотрящих на тебя глазах, были искренние слова дружбы, любви и верности, а под конец – зажженные свечи в темноте и танцы, похожие больше на совокупление, где вы с кем-то, растворяясь друг в друге, становились как бы единым целым, обретая иллюзию полноты счастья жизни. И где было упоение этим счастьем.
   Но теперь идти куда бы то ни было мне не хотелось. Не потому, что я охладел к тем, с кем был дружен, нет, конечно же. Но мне показалось, что сегодня я просто не готов видеть те самые лица, которые вижу уже много лет, слушать разную дребедень, которой давно наслушался, снова пьянеть и смеяться над тем, что уже не смешно, а потом еще прижиматься к какой-нибудь оставшейся невостребованной знакомой или даже подруге.
   Я снял телефонную трубку и положил ее рядом с аппаратом. Погасил свет, прилег на диван и закурил заряженную папироску… А когда после пары затяжек в голове не осталось ни одной мысли, только легкое головокружение и пустота, да еще звук коротких отбойных гудков из телефонной трубки, мне вдруг явился какой-то старый чудила, вроде Деда Мороза, что ли.

   * * *

   Я в эти идиотские новогодние святки не верил даже в детстве, сейчас тем более. Но этот хрен устроился поудобнее в кресле напротив меня и, сначала для приличия помолчав (выдержал паузу, как хороший актер в театре), после начал рассказывать мне историю моей же жизни. Пользуясь тем, что я даже при желании и рта раскрыть не смог бы, взял и все абсолютно высказал, чего я сам вроде и не помнил. И, что самое главное, он говорил чистейшую правду. Про то, как отвратительно было мое отношение к отцу: какая-то биологическая ненависть, одни претензии, хамство и ничего взамен. Ни одного нормального слова. Как гадко я вел себя с матерью, обходя ее вниманием и лишая элементарного человеческого тепла, неделями оставляя в полном одиночестве, при этом прекрасно осознавая, что у нее, неизлечимо больной, никого, кроме меня, на свете нет. Каким лжецом представал перед девушками, с которыми меня связывали особые отношения. Как несправедлив был с той, на которой женился и которую сам же вынудил уйти. Как часто был неискренен с друзьями и порой предавал их дружбу.
   Все он выложил мне как на блюдечке – все грехи, пакости, мерзкие поступки, малодушие и трусость, весь мой эгоцентризм вывернул наизнанку и показал мне с той стороны, откуда его было видно. Говорил он совсем не зло, скорее наоборот, он как бы сопереживал мое прошлое, вспоминая обо всех проколах моей дурацкой жизни, а я только рот открывал от удивления, открывал его все шире и шире, и в конце он у меня стал не меньше, чем черная дыра в озоновом слое атмосферы…
   Я вдруг заплакал. Слезы были осознанием того, что мое прошлое – впустую потраченное время, о котором совестно вспоминать, но еще и того, что компенсировать его чем-то более или менее достойным не представляется возможным, потому что нет у меня никакого будущего.
   Этот долбаный Дед Мороз молча смотрел на меня, трясущегося от ощущения своей пустоты, никчемности, беспомощности какой-то и бессилия, смотрел на меня внимательно и молчал. А потом вдруг исчез, точно сквозь землю провалился. Даже подарка не оставил, старый zasранец.

Глава 15

   А я еще долго лежал в слезах, не в силах пошевельнуться, глядел в темноту до тех пор, пока ко мне не вернулась способность думать… И наконец додумался. Я пришел к выводу, что никакого волшебства здесь не было, просто в эту новогоднюю ночь я увидел себя как бы впервые в жизни, таким, каким был на самом деле. По-настоящему себя разглядел. А кому охота правду узнать о самом себе? Никому… Вот я и расплакался.
   Соседский телевизор, включенный на полную мощь, доносил до меня из-за стены обрывки фраз и неразборчивые слова предновогоднего спича пердуна. Не особо к ним прислушиваясь, я все же решил, что его речь лучше было отпечатать на туалетной бумаге, где ей можно было найти более достойное применение.
   К тому времени народ уже начал палить из ружей, сначала одиночными выстрелами, потом канонадой, и на стеклах моих окон от этой пальбы стали вспыхивать причудливые блики. Я понял, что Новый год уже наступил. Встал и вышел на балкон. Ввысь взлетали шипящие петарды и, с треском разрываясь в темноте, превращались в красные, зеленые и желтые искорки. Не умолкал стрекот китайских хлопушек, сопровождаемый радостными возгласами детей, а где-то неподалеку уже подвыпившие люди голосили что-то веселое и малопонятное. Весь честной люд радовался началу отсчета нового времени и приветствовал его пришествие. А в моей памяти всплыла еще одна картина из прошлого.

   * * *

   Мать раскрыла ладонь и, хотя это стоило ей усилий, она улыбнулась. Овальный образок в серебряном окладе, подаренный еще к свадьбе матерью моего отца, всегда висел у изголовья ее кровати. Она протягивала его мне. Я взял, почувствовав слабое тепло.
   – Всю ночь я держала его в руке, и мне совсем не было страшно.
   Мать была боязливой от природы. Если за окном гремел гром и блистали молнии, она ложилась в постель и накрывалась с головой одеялом, она не могла уснуть в темноте и никогда не любила оставаться одной в квартире.
   А теперь она убеждала меня, что победила боязнь и смогла изгнать из себя чувство страха. Это было совсем не так. Находясь в получасе от вечности, она пыталась успокоить меня, а не себя, и старалась, чтобы я ей поверил.
   Я хотел было вернуть ей иконку, но мать покачала головой.
   – Оставь ее себе, – сказала, приподняв лицо к тумбе, где рядом с невыключенным ночником лежало колечко с брильянтом, доставшееся ей от своей матери, и указала на него глазами. Добавила: – Когда придет время, отдашь своей жене, – и вновь попыталась мне улыбнуться.
   Больше у матери не было ничего.
   У меня же не оставалось на свете никого.

   * * *

   Я молча смотрел вверх, на небосвод. Каких только созвездий и звезд там не было. И Большая Медведица, и Малая с Полярной звездой, и Кассиопея, и Северная Корона, и Большой Пес с Сириусом, и Малый Пес с Проционом, и Лира с Вегой, и Волопас с Арктуром. А я был одинок-одинешенек под этим небом.
   Vixit! – жизнь прошла – сказали бы древние римляне, окажись они на моем месте…
   А может быть, нет?!
   Я наспех оделся и выскочил на улицу. Луна вместе со звездами куда-то подевалась, стояла темень, как полярной ночью в Арктике, но ни северного сияния, ни белых медведей я не увидел. Как и ни одной живой души вокруг. Лишь свет фар изредка проезжавших мимо машин ослеплял меня, а какие-то далекие пьяные голоса намекали, что я в городе не один. На дворе было ветрено и холодно, уже через пару минут я дрожал, как эпилептический больной в припадке, и единственное, что согревало мою душу, было желание вновь вернуться в тот дом, где, проснувшись однажды утром, я никак не смог вспомнить, как же там очутился.
   Мне грезилась спящая девушка с рассыпавшимися по подушке волосами. Чудился аромат, от нее исходящий. Меня влекло спокойствие, уют, девственная гармония этого сказочного пространства.
   Вся физика моего нутра, составляющие его молекулы и атомы – все тянулось туда, в это гравитационное поле какого-то наваждения. Я с упорством, достойным самого адмирала Пири [29 - Роберт Эдвин Пири, американский полярный путешественник, адмирал. 6 апреля 1909 года на собачьих упряжках достиг Северного полюса.], каких бы усилий мне это ни стоило, стремился вновь открыть для себя собственный полюс. Правда, двигаясь к вожделенной мечте не на собачьих упряжках, а на своих двоих. По пути иногда задумывался. Узнает ли она меня? Как встретит? Что ей сказать? Может, ее просто не окажется дома… Но вопросы казались мне слишком глупыми, чтобы находить им ответы, ибо подобные ситуации разрешаются сами по себе, и тратить время на их моделирование, конечно же, не стоило.
   Пройти оставалось примерно еще полгорода, когда обогнавшая меня «Нива» вдруг остановилась. Водила, подождав, пока я поравняюсь с ним, спустил правое ветровое стекло, вытянул шею и спросил:
   – Далеко?
   Я развел руками, ответив, что не кредитоспособен.
   Человек за рулем улыбнулся и сказал:
   – Я тоже. Садись!
   На извращенца он, худощавый тип средних лет университетского сословия, явно не тянул. Как и на бандита. И винным перегаром от него не разило. Я дернул дверь и уселся рядом с ним.
   – С Новым годом, – поздравил он меня, протянув руку. Я ее пожал, вяло отозвавшись:
   – С Новым!
   – Куда едем?
   Я сказал. Водила, как мне показалось, несколько удивился, видно, адрес был ему знаком.
   – Желаешь продолжить возлияние именно там?
   – Вообще-то, я не пил, – объяснил я. – Надо повидать кое-кого.
   – Понятно. Тебе что, дома не сидится?
   – Не сидится, – сказал я.
   – А чем ты занимаешься, если не секрет?
   – Конечно же, это большой секрет. Но я его вам выдам в качестве компенсации за любезность. Я журналист. Можно сказать – великий. Пишу о красавицах, победивших на конкурсах красоты, звездах шоу-бизнеса и обворожительных телеведущих, в основном об их романтических отношениях с мужчинами. О том, с кем, когда и как они переспали, завоевывая себе место под солнцем. В каких салонах предпочитают делать свои прически, макияж, маникюр, эпиляцию, какого именно цвета носят нижнее белье и чем убивают досуг в свои критические дни. Нет на свете занятия более нужного, полезного и интересного. Я безмерно счастлив и горжусь собой.
   – Профессия как профессия, – только и сказал этот водила.
   Он и не думал улыбаться, и я уже начал жалеть, что влез в его дурацкую машину. Тип с полным отсутствием чувства юмора, разъезжающий по ночам без определенной цели, не может не быть извращенцем.
   – Я не гей, успокойся! – точно прочтя мои мысли, сказал он, вновь посмотрев на меня и улыбнувшись. – Просто не могу по ночам оставаться дома.
   – Что-нибудь личное? – немного смутившись, спросил я.
   – Да, – ответил он.
   – Плохое?
   – Самое худшее, – отозвался он.
   – Расскажете?
   – Да, – подумав, решился он. – В один из новогодних вечеров какие-то парни лишили жизни мою жену.
   – Простите, – только и смог сказать я. – Но как?..
   – Обыкновенно. По версии следствия, она открыла дверь незнакомым людям. Вероятно, их было трое. Ворвавшись, они потребовали деньги и драгоценности. Все, что у нас имелось, она им отдала, но это их не осчастливило. Наверное, они подумали, что, отдав малую часть, она скрывает гораздо больше, и стали ее мучить. Она не могла ни кричать, ни двигаться, потому что ее связали и заткнули рот полотенцем. Рвали на ней одежду и тушили окурки на теле, чтобы показала, где остальное. Но больше ничего у нас не было. Когда им все это надоело, они взяли и пырнули ее ножом в живот. Возможно, со злобы, возможно, просто так, ради забавы. Следователи считают, что ублюдки ошиблись квартирой или кто-то дал им неверную наводку. Когда я приехал домой, входная дверь была приоткрыта, а она, уже неживая, связанная по рукам и ногам, лежала на полу в луже собственной крови.
   – Когда это было?
   – Три года назад… Ей тогда исполнилось тридцать. Я был старше на семь лет… теперь уже на десять. – Он остановил машину, включил в салоне свет, достал из внутреннего кармана куртки лопатник, раскрыл его и протянул мне.
   От неожиданности я даже вздрогнул. С фотографии на меня смотрела удивительно симпатичная улыбающаяся женщина, как две капли воды похожая на ту девушку, в чьей постели мне суждено было раз в жизни проснуться. Различие заключалось лишь в том, что девушка будто повзрослела. Я глазел на ее лицо в лопатнике, точно лопатник этот был телевизором, а с его экрана пыталось сказать мне что-то важное живое человеческое существо.
   – Дети у вас есть? – спросил я.
   – Нет… Она была на четвертом месяце. Ждали первенца, позднего ребенка.
   Мы замолчали и довольно-таки надолго. Потом я вытащил свою «Герцеговину» и предложил хозяину «Нивы» заряженную. Он отказался, а я закурил. Молча и продолжили путь. Свернув на перекрестке с главной улицы вправо, а после налево и проехав вдоль небольшого скверика, он остановил машину перед высокой глухой стеной с закрытыми железными воротами.
   – Приехали.
   Куда? Не было здесь никакого кирпичного домика с палисадом, затерявшегося среди многоэтажек. Не было вообще ничего, схожего с образом того островка в мегаполисе, что четко зафиксировало мое сознание.
   – Приехали? – переспросил я. – По-моему, не туда.
   Тогда он, недолго думая, включил дальний свет фар, чтобы я смог прочесть адресную вывеску на стене забора: улица Асатиани, дом 10. Посмотрел на меня и добавил:
   – Меня после той ночи два месяца лечили здесь. Это психушка.
   Я сидел, не двигаясь, онемевший и окостеневший, точно мумифицированный египетский Тутанхамон, ни хрена не понимая, не в силах даже веки опустить, чтобы ничего на свете больше не видеть. И это вовсе не из-за травки. Значит, не было никакого просыпания в чужом доме, не было никакой спящей девушки с рассыпанными по подушке волосами, не было аромата, исходившего от ее плоти, не было ничего. Что за дьявольщина?
   – Парень, с тобой все в порядке? – услышал я наконец какой-то инфернальный глас. Очнувшись, увидел не сатану в человечьем обличье, а озабоченное лицо водителя.
   – Да, – ответил, – все в абсолютном порядке.
   – Может, расскажешь что-нибудь и о себе…
   – Только не сегодня, – взмолился я и добавил: – Пожалуйста.
   – Ладно, – сказал он.
   – Вы в реинкарнацию верите? – в свою очередь спросил у него я.
   – Чисто умозрительно.
   – А кем бы вы хотели быть в другой жизни?
   – Иереем.
   Немного удивившись, я переспросил:
   – Евреем?
   – Иереем, – по слогам повторил он. – Православным священником.
   – Священником?! Почему?
   – Потому что в этой жизни я неверующий. А жить без веры трудно. Я бы сказал, невозможно.
   – Наверное – согласился я. – Вопрос в том, стоит ли снова рождаться человеком? Я бы хотел возродиться птицей. Парить над землей, смотреть на мир свысока, как бы за ним наблюдая, а когда захочется, взять и улететь подальше от всей этой гадости. Туда, где нет людей и где всегда тепло.
   – Но птицы весной возвращаются обратно. Никуда от законов природы ты не денешься.
   – Да, – вздохнул я, – значит, не везет мне и с будущей жизнью.
   – Не переживай, – улыбнулся хозяин машины. – Это всего лишь игра воображения. Скажи лучше, куда тебя отвезти?
   Я напряг остатки своих мозгов, долго, долго, долго шевелил ими и наконец нашел ответ:
   – Пожалуй, я останусь здесь. За теми воротами.

2008

Две повести о любви и отчаянии Николоз Дроздов

ЛЮБОВЬ, ПОХОЖАЯ НА СОН…

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Асфиксия (Записки пропащего человека)

Предисловие

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Две повести о любви и отчаянии

Николоз Дроздов

Асфиксия
(Записки пропащего человека)