Война красноармейца Константина Рукавицына. 1941—1945 годы

Сергей Константинович Рукавицын

   © Сергей Константинович Рукавицын, 2023

   ISBN 978-5-0060-0520-4
   Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ложь, доносы, предательства, палачи! Вся страна покрылась этой мерзостью как коростой. (С. К. Рукавицын)

От автора

   С чего всё начиналось. Россия была преимущественно аграрной страной. Сталин, став главой властных структур, стал претворять в жизнь крестьян свой паронойидальный план коллективизации – уничтожение свободолюбивых самостоятельных крестьян (паранойя – это разновидность психоза, при которой больной отличается повышенной подозрительностью и увлеченностью бредовыми идеями в отличие от шизофрении, данный недуг приводит к более тяжёлым последствиям для окружающих). Диагноз, который поставил ему выдающийся учёный России академик Бехтерев – стоил ему жизни. На это деяние врага народа сразу же среагировало население страны. Это хорошо видно из отчаянных писем трудящихся в органы власти и самому Сталину в 1939—40 годы.
   Поначалу образование колхозов шло успешно, крестьяне воспринимали колхоз как артель, известный вид производственной кооперации, не разрушающий крестьянский двор – основную ячейку всего уклада русской деревни. Коллективизация виделась как возрождение и усиление общины. Вскоре, однако, оказалось, что обобществление заходит так далеко (в колхоз забирался рабочий и молочный скот, инвентарь), что основная структура крестьянского двора рушится. Возникло сопротивление, административный нажим, а потом и репрессии. Создается впечатление, что руководители страны не поняли роль неурожая 1928 года и во всем видели происки врагов. Чтобы хоть как-то обосновать свои интуитивные решения (теория марксизма была бессильна), Сталин выдвинул тезис об обострении классовой борьбы по мере продвижения к социализму. На пленуме партии правые: Бухарин, Томский и Рыков резко критиковали экономическую политику Сталина. Что удивительно – Рыков сам проводил реализацию экономических решений, принятых политическим бюро партии грузина Джугашвили.
   В начале 1930 году на местах продолжилась форсированная коллективизация. О паранойе, охватившей всю Россию, свидетельствуют официальные данные, согласно которым к началу января 1930 года в колхозах числилось свыше 20%, к началу марта – свыше 50% крестьянских хозяйств.
   Итак, неосторожные заявления лидеров партии привели к раскручиванию маховика раскулачиваний и форсированной коллективизации. Если мыслить аналогиями, то можно утверждать, что в 1929 году Сталин и его сторонники провели радикальную операцию по удалению рыночной опухоли западного типа, разраставшейся по телу России, из тела советского общества. Операцию пришлось делать срочно, времени на подготовку операции практически не было, да и идеологические анестетики, вроде марксизма, уже не срабатывали.
   Но всё вышло далеко не так, как задумывалось. Операция дала осложнения. Больной, у которого ампутировали гангренозную конечность без наркоза – времени, да и средств не было для наркоза, начал сильно дёргаться. Начавшаяся коллективизация привела к резкому усилению сопротивления со стороны крестьян. В январе-марте 1930 года прошло не менее 2200 вооруженных выступлений с участием почти 800 тысяч крестьян. Только массовых выступлений, в которых участвовало более 125 тысяч человек, в январе 1930 года зарегистрировано 346, а в феврале уже 736 выступлений и более 220 тысяч участников. За первую половину марта – 595 крупных выступлений и 230 тысяч участников, не считая Украины, да ещё 500 выступлений на Украине. Процесс явно шёл с возрастанием.
   В марте 1930 года в Белоруссии, Центрально-Черноземной области, на Нижней и Средней Волге, Северном Кавказе. А также, в Сибири, на Урале, в Московской, Ленинградской, Западной, Иваново-Вознесенской областях, в Крыму и Средней Азии было зарегистрировано 1642 массовых выступления, в которых приняли участие 750—800 тысяч человек. Всего, по данным Главного политического управления, за январь-апрель 1930 года произошло 6117 выступлений, насчитывавших 1755300 участников.
   Кроме восстаний процветал террор. Так, только в марте 1930 года и только на Украине был зарегистрирован 521 теракт (а сколько не зарегистрировано!), в Центральной чернозёмной области – 192, в том числе 25 убийств. В Западной Сибири за 9 месяцев 1930 года – более 1000 терактов, из них 624 убийства и покушения. На Урале в январе-марте было 260 случаев, и даже в мирном Новгородском округе Ленинградской области – 50 случаев. И это только зарегистрированная вершина айсберга. События 1930 года вполне тянут на гражданскую войну, сопротивление крестьян было гораздо сильнее, чем в 1921 году, когда, не считая бандсобытий, произошло два крупных восстания: Западносибирский мятеж – около 60 тысяч человек и прославленный Антонов на Тамбовщине – всего-то около 50 тысяч. Остальные повстанческие лидеры: Вакулин, Серов, Сапожков, Рогов – насчитывали в каждой из своих «армиях» по более 10 тысяч человек.
   Итак, в 1930 год СССР находился в состоянии, близком к периоду Гражданской войны. Страна была на голодном пайке, дефицит бюджета латался эмиссией, принудительной подпиской на займы… Хотя в 1930 году был рекордный сбор зерна, но его вывозили за границу в Германию и другие европейские страны, а рабочие часто голодали. Об этом свидетельствует обращение рабочих Ижевского завода к Рыкову: «Спасите нас от голода».
   Есть еще один важный аспект: в результате коллективизации репрессивная деятельность спецслужб резко активизировалась – численность заключённых в лагерях выросла со 180 тысяч в 1930 году до 510 тысяч в 1934 году. Это объективно вело к усилению роли репрессивных органов. На XVI съезде Всесоюзная коммунистическая партия большевиков (далее ВКПб) 1930 года относительная якобы перенаселённость села была принята во внимание как источник рабочей силы для промышленности. В 1931 году снова началась кампания по коллективизации. Раскулачивание также продолжилось с новой силой. Крестьян снова стали насильно загонять в колхозы, а единоличников обложили непомерными налогами. Те, кто повторно вступал в колхозы, буквально стремились «съесть» все своё личное имущество. Так под нож попали даже тягловые волы. Так же делали и те единоличники, которые уходили в город. Всего за 1930—1931 годы было раскулачено 569 тысяч семей, из них 381 тысяч была выселена под конвоем в отдалённые северные районы для уничтожения… Если крестьянин по имущественному уровню не мог быть отнесённым к кулакам, а в колхоз идти не хотел, его обкладывали индивидуальным налогом, многократно превосходившим возможности хозяйства, и затем сажали в тюрьму за неуплату, где забивали на смерть или сразу расстреливали. https://stalinism.ru/kollektivizatsiya/.

Глава 1

Связь рода Рукавицыных с Сибирью

   Наши славянские предки жили по правилам, отличающихся от современных законов, которых уже перевалило не за одну тысячу. Данные правила были справедливы и понятны каждому. Времена и нравы изменились, но не Природа этого мира:
   1. Чти Старших, почитай Предков и свои Святыни;
   2. Живи по Совести и в Ладу с Природой;
   3. Люби и оберегай всё живое;
   4. Не бери у Природы больше, чем тебе необходимо;
   5. Живи сам и дай жить другому человеку;
   6. Продли ветвь своего Рода, сохрани и приумножь наследие Предков;
   7. Изучай Мудрость иных Родов, но сам следуй Мудрости своего Рода;
   8. Уважай святыни иных Родов, но не предавай святынь своего Рода;
   9. Не мерь любовь к своему Роду нелюбовью к иным Родам;
   10. Живи так, чтобы твоя слава претворялась во славу твоего Рода;
   11. Пекись о благе своего Рода так, как радел бы о своём собственном благе;
   12. Познай себя и верь своему Сердцу.
   Правила создавались тысячелетиями и помогали выжить человеческим Родам, не соблюдающих их приводило к вымиранию или уничтожению.
   Полистаем архивный документ, который интересен и важен не только для потомков рода Рукавицыных, который составлен профессиональными краеведами. Летопись разделена на не большие подглавки, одни названия которых многое скажут сердцу настоящих кузнецких казаков, чьи предки осваивали сибирский край. В Сибирь мой Предок пришёл с их лихими ватагами, которые осваивали эти земли и строили города, в том числе и Кузнецк.
   По рассказам Кузнецких татар, на нынешнем месте города Кузнецка жил некогда народ Абинцы, у которого устроено было укрепление. Когда Русичи не смогли взять это укрепление силой, то прибегли к хитрости. Посредством подкупа они проникли в укрепление и их внезапное появление до того поразило Абинцев, что они беспрекословно признали над собой власть победителей. Узнав, что большая часть завоёванного народа – кузнецы, русский царь велел, чтобы выстроенный на их земле город назывался Кузнецком. Управлять разбросанными волостями было неудобно. Необходимо было построить специальный острог в устье реки Кондомы. Для этого Астафий Харламов с 45 казаками «Прибыв на сие место, не имея никакого препятствия, сей острог зимой 1618 года и построили. Местоположение острога было весьма удобно, на довольно высокой и крутой горе. Около лежащие места приятны и весьма плодородны». В 1622 году Кузнецкий острог переводился в отряд городов. Специальным указом в 1636 году ему был присвоен герб, изображавшим вначале волка, затем – кузнечную наковальню с молотом и щипцами. Когда в середине 18 века над шорцами и телеутами, как и над другими алтайскими племенами, нависла угроза порабощения, князья коренных жителей стали искать защиты у Русского государства. В 1755 году они направили своего посланника в Кузнецк, с просьбой защитить их от иноземного насилия. Так территория юга Западной Сибири на добровольных началах была включена в состав России. Если внимательно проанализировать письменные и картографические источники, то, оказывается, даже и без помощи археологии территорию, которую занимал Кузнецкий острог, можно вычислить. Так место кремля фиксируется каменным Спасо-Преображенским соборным храмом. Известно, что он был построен на месте деревянного храма, заложенного в 1621 году. В связи с развитием горной промышленности на Алтае, строительством Колыванского и других заводов по выплавке медных руд, возникла необходимость в военной защите. И в 1768 году от Бийска до Кузнецка был построен участок Колывано-Кузнецкой укреплённой линии. Кузнецк – единственный из ранних Сибирских укреплений стал каменной крепостью.
   Как уездный город Томской губернии в 1804 году Кузнецк получил герб. В верхней части, которого имеется эмблема губернского герба – бегущая лошадь, а в нижней изображено деревянное здание с двускатной кровлей, в котором размещался горн и наковальня с молотом.

Герб города Кузнецка

Крепость представляет собой выдающийся образец сибирского военно-инженерного искусства. Оно венчает целый этап в развитии сибирской фортификации и является единственной в своём роде за Уралом. В 1870 году, в крепости была построена тюрьма, которая получила название – «Кузнецкий тюремный замок». Тюрьма функционировала до 1919 года, когда во время захвата Кузнецка алтайскими партизанами во главе с Роговым Г. Ф. все заключённые были выпущены, а тюремные строения выжжены. Когда город Кузнецк быстро стал обрастать селениями людей (село).

   село Таловое

   Появилось среди них – село Таловое, рядом с ним село Березово, а вместе с ним берёт начало связь рода Рукавицыных с этим краем.
   Главная водная артерия волости – река Кара-Чумыш. Она находится в шести километрах от села. Впадает в нее ещё одна река Томь-Чумыш и вплоть до впадения в Обь, течёт как просто Чумыш. Кстати, по названию реки Томь, на берегу которой стоит Кузнецк, было дано название первому в Кузбассе металлургическому заводу – Томскому. В те времена сибирскими землями управлял царский кабинет, поэтому крестьяне этих сёл были прикреплены не к помещикам, а к царским заводам и рудникам, где отрабатывали подушную подать в определённое время. В остальное время года занимались хлебопашеством, выращиванием скота, промышляли охотой. Зверья было достаточно для торговли в том числе и пушниной.
   Причумышье издавна привлекало к себе массы народные. И инородные тоже. Царевичи Кучумова рода, джунгарские ханы и тайши, телеутские и киргизские феодалы воевали против русских поселенцев. В нашем крае, например, большую активность проявлял телеутский тайша Абак. Беспорядки, творимые тюрками, беспокоили власти. Казацкие отряды ходили в походы, а в 1653 году казаки самовольно ушли громить юрты на Чумыше. Власти арестовали атамана Дорофеева и других заводил похода за «зипунами». Но толпа казаков во главе с Карнаухом пошла на томскую комиссию «гилем и многим шумом», отбила арестованных и намяла бока следователям. Разногласия по поводу промысловых угодий на реке Чумыш продолжались, пока в начале XVIII века по приказу из Москвы кузнецкий воевода Осип Качанов не привел сюда большой отряд казаков.
   В конце 19 века переселение в Сибирь увеличилось в связи со строительством Сибирской железнодорожной магистрали, которая вступила в строй в 1900 году. Сразу увеличился приток жителей и в село Таловая. В 1883 году здесь было 42 двора, в 1910году – 55 дворов, а в 1920 году – уже 69 дворов. В сёла Берёзово и Таловое, где поселились выходцы из Вятской, Пермской, Воронежской губерний, проникают скупщики. Они скупают мед, хлеб, сыр, меха, воск. Были и свои купцы: так Иннокентий Окаранов жил в Берёзове, а в других селах действовали его приказчики. В селе Таловая расположился винный завод Алексея Алюмина.
   С началом Русско-японской войны 1904—1905 годов начался упадок и разорение сёл. Здоровых мужиков забрали на войну. Возвращались из большинства мобилизованных чаще всего раненые да калеки. Будучи совсем еще ребенком, автор книги сам бегал смотреть на героя – моряка с крейсера «Варяг», которому было около 80 лет. Он доживал свою одинокую жизнь в самом конце нашей улицы Зелёной села Берёзова в избушки на краю села.
   В революцию 1905—1907 годов крестьяне окрестных сёл принимали участие в борьбе за отмену царской собственности. Наиболее сильным движение было в Ильинской и Богатской волостях, но оно было подавлено военной силой. В сёлах Костёнково и Берёзово с волнениями справилась царская администрация и жандармы. Весной 1918 года в селе Костёнково, которое находилось рядом с Берёзово, был создан комитет бедноты под руководством Павла Вайверова. Помогали ему несколько фронтовиков 1– й Мировой войны, среди которых был Иван Рукавицын из села Таловое. Вскоре комитеты переименованы в сельсоветы. Вайверов был избран председателем, а впоследствии его сменил Константин Зырянов. По Ленинскому декрету крестьянам дали земли, сколько они могли обработать, навели межи, выдавали ссуды. Появились тогда новые населённые пункты: Ново-Урал, Дончино, Алексеевка, Мостовая, Новотроицк, Ашкуреп, Красный Холм (Строитель).
   Наша история – в основном история тех, кто стоял у власти, и тех, кто их окружал, история некоторых полководцев, литераторов, учёных, актёров… И все. История повседневной жизни предков для нас темна. Что мы знаем о том дереве, на котором расцвёл цветок нашего «я»? Очень мало или почти ничего. А ведь его корни, его соки – вполне материальный генофонд, несущий нам определённые черты и качества, делающий нас непохожими на других и вместе с тем похожими на ушедших предков. Генетические признаки всегда наследственные и всегда детерминированы средой.
   Предки мои по отцовской линии жили в центральной России и занимались ремеслом и вероятнее всего изготовлением из толстой бычьей шкуры боевых рукавиц, как для себя, так и для других воинов. «Рукавица, рукавичка – кулачная перчатка с одним только напалком для большого пальца – голицы – ещё один вариант фамилии Голицын». Как доспех, рукавица (старославянский язык) с тылу руки покрыта броней, и с ладони не подшита, а держится на руке двумя кожаными скобками». Источник: (Толковый словарь Даля страница 200). Боевые рукавицы защищали руки славянских воинов в их ратных походах. Это первоначальное прозвище до появления на Руси фамилий и предопределило появлении данной фамилии.
   Если исследовать историю фамилии Рукавицыных, то можно увидеть, что «фамилия Рукавицына относится к виду довольно необычной на территории России и соседних стран. В некоторых дореволюционных бумагах жители с этой фамилией являлись важными персонами из славянского Муромского дворянства в 16—17 веках, державших существенную власть и почести. Изначальные корни фамилии можно увидеть в ведомости переписи Древней Руси в век Иоанна Грозного. У государя существовал особенный список княжеских и приятно звучащих фамилий, которые вручались близким людям к государю только в случае особых заслуг или поощрения. Тем самым сия фамилия сохранила своё первичное происхождение и является редкой». Написание фамилии латиницей: RUKAVITSYN.
   Источник: (http://www.onomastikon.ru/proishogdenie-familii-rukavitsyna.htm).
   Результат компьютерного фоносемантического анализа фамилии Рукавицын:
   Это слово обладает следующими фоносемантическими признаками из 25 возможных: (мужественное).
   Ниже приводится таблица результатов фоносемантической значимости слова «Рукавицын» по каждому из 25 признаков.
   Именно такое подсознательное влияние это слово при произношении вслух оказывает на человека. При его восприятии у большинства людей формируется именно такое подсознательное мнение. Имейте в виду, что чем больше выраженных признаков – тем сильнее эмоционально-подсознательная значимость этого слова.
   В данной таблице приводится весь спектр фоносемантических шкал со значениями проанализированного слова по каждой шкале. В графе коэффициент необходимо учитывать следующие позиции: если коэффициент <2,5 выражен первый признак шкалы; если коэффициент> 3,5 выражен второй признак
   шкалы, если он находится в промежутке 2,5—3,5, то по этой шкале выраженности нет. Для удобства нашего восприятия в графе выраженность признака указывается наличие или отсутствие фоносемантического значения слова по каждой шкале.
   Результат компьютерного фоносемантического анализа слова Рукавицын:

Источник: (http://www.AnalizFamilii.ru © 2018).
Понимаемая наследственность – не игральные карты. Она скорее – множество вариантов. Часть из этого множества будет реализована в соответствии математического закона больших чисел. Это уже высшая математика, смысл которого состоит в том, что «правильность и закономерность социальных явлении могут быть обнаружены только при их массовом наблюдении и дополняется факторами среды, биографией индивидов». Но ведь и биография в значительной мере определяется наследственностью, передаваемой из поколения в поколение системой воспитания, если, конечно «факторы среды» – войны, революции, природные катаклизмы не оказываются сильнее человека. Человек часто выбирает не покой и довольство, а неизвестность и испытания судьбы, находя именно в них счастье, непонятное другим. «Под ним струя светлей лазури, над ним луч солнца золотой, а он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой!» – Максим Горький.

Глава 2

Арест

   Утренняя заря только что начинает окрашивать небосклон над высоким холмом; темно-зелёная кромка тайги сбросила с себя уже сумрак ночи и ждет первого луча, чтобы заиграть веселыми лучиками между вековыми кедрами, лиственницами и елями; с реки несет холодком и туманом. Снег сошёл – все черно, но утренний слабый заморозок хватает ещё за лицо и трещит под ногами, слабо слышится далёкий неумолкаемый шёпот тайги, изредка прерываемый раскатистыми выстрелами ружей в морозном воздухе охотников. Они одни нарушают тишину утра.
   Пришла весна 1940 года. Во дворах громко в перекличку заголосили петухи. Спокойствие ночи закончилось. Люди села Таловая проснулось. Прошла дойка коров. Щелкая бичом, пастух начинает собирать стадо, а где хозяйка уже спешит к местному рынку продать парное молоко, сыр и сметану. Высокая телега, запряжённая крепким ухоженным тяжеловозом с легким постукиванием брёвен и рядом идущим мужиком, везёт их на распиловку. Другая повозка, пытаясь обогнать её доверху наполненная мешками с зерном, спешит к мельнице. Возчики стали вести разговор между собой:
   – Вот ёшкин-кот моя то, кормилица сама растелится, не могла, пришлось всю ночь пробыть в хлеву помогая ей. Бычок будет знатный.
   – А ты Кондрат старшую дочку этой осенью то отдашь замуж? а то мой Андрей не равнодушно дышит к твоей младшенькой Глафире. Того гляди сватов придётся засылать.
   – Придёт время – зашлёшь.
   Неспешный разговор вёлся, пока их дороги не разошлись: на мельницу и лесопилку.
   Во дворе усадьбы, построенной из вековой лиственницы и огороженной высоким забором, слышится звук ударов.
   Здесь юноша по имени Константин вышел из дома в одной косоворотке во двор с топором наколоть дрова, но перед этим моет оледенелой водой, наклонившись над деревянной кадушкой красивое лицо затем, оборотясь на зардевшийся восток, быстро перекрещивается. Из главных больших открывшихся ворот вышел мужчина с бородой, в которую уже заглянула первая седина, среднего роста крепко сложенный одетый в белый овчинный полушубок. Это был отец Константина. Он ведёт под уздцы красивого пританцовывающего рысака серого с белыми яблоками под кавалерийским седлом. Рядом придерживаясь за стремя, шла дородная женщина, украдкой смахивая накатившуюся слезу провожая своего второго мужа Ивана в поездку в город Сталинск. Её звали Феодора. Первого мужа протоиерея и настоятеля храма села Берёзово Прокопия убили в 1919 году чекисты при установлении советской власти, сам же храм сожгли и разрушили. Свою первую и любимую с молодости жену Марию в 1921 году сразу после рождения последнего сына Константина, зверски замучили и убили казаки атамана Семёнова (Семёнов-Мерлин). В период с 1918 по 1921 год этот зверь вёл вооружённую борьбу против собственного народа сначала в качестве командира полка, а затем командира Особого маньчжурского отряда.
   Именно ему адмирал Колчак – Верховный правитель России в январе 1920 года передал всю полноту верховной власти на территории Российской восточной окраины: в Сибири, Забайкалье и Приморье. Атаман зверствовал сам и поощрял своих казаков в злодеяниях. Ребенка, только что родившегося и завёрнутого в льняные пелёнки бросили на землю ткнули штыком винтовки и оставили умирать. Лезвие штыка прошло вскользь маленького тельца, но ствол винтовки всё же ударил. От болевого шока новорожденный потерял сознание и замолчал. Это спасло его. Звери подумали, что с ним все кончено, добили раненых и уехали с награбленным добром. Вернувшись из леса, сбежавшие жители, спасли малыша. Без хозяйки с малым ребёнком на руках в сибирском селе жить мужику было тяжко. Иван съездил в соседнее село Берёзово, сделал предложение одинокой женщине и в это же день привез в Таловую…
   Он наклонился, поцеловал Феодору, все наставления по хозяйству были даны заранее, не было нужды повторять их.
   «Скоро вернусь, – жди». Повернул коня на дорогу и как только ослабил поводья уздечки, рысак сразу перешёл в галоп – пришлось остудить его молодой пыл с переводом на широкую рысь. Дорога предстояла не простой в весеннюю распутицу, туда чуть более 20-ти вёрст по лесной дороге и обратно.
   Пока ехал первую половину дороги мысли невольно возвращались назад. Думалось о детях: старший сын Иван уже взрослый мужик жил отдельной семьёй и переживать за него не приходилось. В семье у него всё ладно и это радовало. Средний сын Михаил увлёкся пчёлами: практически не вылезал с пасеки, которая находилась далеко в тайге возле диких лугов. С ним были две собаки – породистые Лайки. Они охраняли его, а заодно и пчелиные улья. К ним иногда наведывался хозяин тайги любитель мёда, медведь. Увлеченье пчёлами поощрял. Мед приносил хороший доход в семью. Младшенького Константина супруга приняла как родного. Школы не было. Она в промежутках между хозяйскими делами обучила его грамоте. Ребенок оказался смышлёным: быстро научился читать, писать и считать. Повзрослев, оставался при доме, работы было много: обиходить три лошади, три дойных коровы с телятами, а так же много другой мелкой живности. С начало удивляло его пристрастие к охоте в тайге на разного зверя, которого было полно. Ещё в детстве тот в любое свободное время убегал не играть со сверстниками, а к жившему бобылём на краю села старому охотнику, Евсею. В молодости он один хаживал на медведя с рогатиной и ножом. С возрастом ему понадобился напарник. Он остановил свой выбор на любознательном и смелым парнишке, которого просто звал – Костя. Дед обучал его охоте с ружьём и без него. Когда они ушли на два месяца в тайгу, беспокойство охватило Ивана. Вернувшись, Костя с гордостью занёс в дом связку дорогой пушнины, вымолвив скромно: «Это моя добыча».
   Как не отгонял мысли о войне с германцами, они не отпустили и на этот раз. Вспомнилось самое страшное: первые бои. Потом его назовут Бруси́ловское наступление – это фронтовая наступательная операция Юго-Западного фронта Русской армии под командованием генерала А. А. Брусилова, проведённое с 22 мая по 7 сентября 1916 года, в ходе, которой было нанесено тяжёлое поражение армиям Австро-Венгрии, Германии и захвачены Буковина, а также Южная Галиция. Крупнейшее сражение Первой мировой войны. Позже из газет узнал, что по суммарные потери по итогам войны составили около 5-ти миллионов человек в основном крестьян. Всплыл в памяти самый страшный момент той войны. После артиллерийского обстрела неприятельских окопов офицеры с криком: «За Веру, Царя и Отечество» – подняли солдат в атаку. Пулемет врага вёл встречный огонь. Когда пулемёт работает, тогда пулемётчик глух и слеп, тогда бы уж унтер-офицер как-нибудь подобрался к нему. И пулемёт действительно затих – сразу, как только разорвалась граната. «За мной, – прокричал унтер!». Все бросились вперёд со штыками наперевес. Впереди взметнулась яркая вспышка – грохота разорвавшегося рядом снаряда уже не услышал. Осколок по касательной задел голову, если бы чуть ниже – конец. Пришёл в сознание уже в плену. До этого стонал, кричал даже, но не слышал своего крика, как его, наверно, не слышал никто, хотя рядом по дороге шли и ехали люди. Это были странные люди, все в незнакомой мышинного цвета форме, германцы, что ли? Многие из них поблескивали очками на лицах под металлическими касками, подозрительно поглядывали на него, но никто не попытался ему помочь. И вот наконец случилось то, что не могло не случиться – телега оторвалась от дороги… Только в протоку она не свалилась, полет её странно замедлился, она вроде бы даже поднялась в воздух, и с нею поднялся он, все так же уцепившись за оглоблю. Минуту спустя он уже парил в воздушном пространстве над рекой, и ему стало вроде даже приятно в этом мягком, плавном парении. Земля и речные берега отдалились, исчезли из виду, окутанные предвечерними тенями. В этом теплом безветренном пространстве он ощутил себя словно в нежарком банном пару. Недолгое его блаженство оборвал не громкий, но суровый окрик, раздавшийся откуда-то сверху, смысл его сразу понять не мог, но тревога уже охватила его, он знал – сейчас что-то случится, и ожидание предстоящего причинило ему новые душевные муки. Но вроде ничего не случилось, и вскоре он ощутил себя в ином состоянии: было очень холодно и не было нигде лошади. Она исчезла неизвестно куда, и чей-то незнакомый голос явственно, совсем по-земному спрашивал: «Bist du am Leben?» (Ты жив, а? – немецкий)», хотелось ответить, что жив, но не мог взять в толк, где он и что с ним случилось. Почему он лежит? И кто это рядом? Кажется, вроде должен быть унтер, ведь с ним он бежал в атаку. Ах, да, плен. Вроде бы они и сейчас куда-то едут, странно покачиваясь – в седлах, что ли… Только почему он так нелепо распят – мучительно зависнув на руках, а ноги то и дело задевают сапогами землю. Ноги его занемели так, что он перестал ощущать их. Плен, в котором провёл, один год – это самое худшее состояние человека. Как издевались над ним и другими русскими солдатами немцы. Они держали под открытым небом пленных в холодные промозглые дни и ночи, как до смерти морили голодом, бросая через колючку изредка гнилую репу и брюкву. От смерти спасло окончание войны и «Декрет о мире» нового российского правительства.
   С каким трудом и упорством в Сибири по возвращению пришлось налаживать хозяйство. Только-только жизнь стала налаживаться, война гражданская. От мобилизации красных и белых спасала правильно составленная справка о контузии головы грамотным врачом, но от разорения хозяйства ничего не спасло, кормится, надо было, и тем и другим. Особо в это время лютовал сподвижник Колчака атаман Семёнов. Когда весть разносилась, что казаки приближаются, кто успевал, убегали в тайгу. В деревнях Кузнецкого уезда, тех, кто не успевал разбежаться по тайге, запарывали на смерть шомполами от винтовок, рубили саблями. Женщин насиловали и вспарывали им животы. В тот год и погибла жена Мария. Насмотревшись на это зверьё, пришлось сделать свой выбор, тем более, что через деревню проходил алтайский партизанский отряд Григория Федоровича Рогова.
   Как часто бывает у фронтовиков они быстро сдружились. В небольших перерывах между переходами и боями чаще у костра шли разговоры: «Кто есть, кто и как было в 1-ю мировую».
   Григорий был участник Русско-японской, Первой мировой и вот опять гражданская война. Он в чине зауряд-прапорщик, в гражданскую войну перешёл на анархические позиции, организовал несколько партизанских отрядов на Алтае, сотрудничал с красными. Осуществлял подрывную деятельность в тылах белых армий на территории Барнаульского, Кузнецкого и Щегловского уездов, совершал нападения на Кузнецк и Щеглово (Кемерово), отличался жестокостью по отношению к противникам крестьян. Некоторое время воевал в составе Народной Повстанческой Армии Алтая. Родители его были крестьяне-бедняки, переселились в село Жуланиху Мариинской волости Барнаульского уезда из Томской губернии. Григорий работал в хозяйстве отца, учился самоучкой. В 1900 году был призван в армию. Участвовал в боях в русско-японскую войну, за храбрость и отвагу награждён был тремя георгиевскими крестами. В 1907 году вернулся со службы, работал продавцом в казенной винной лавке, жил при лавке, много читал. В 1914 году лавку закрыли. Рогов остался без работы и крова с семьёй в шесть человек: жена Александра, две дочери и три сына. Родственники помогли построить дом. Семья обзавелась скотом, чтобы заниматься сельским хозяйством, но вскоре по мобилизации Рогов вновь попал на фронт. В 1917 году вернулся с первой мировой войны, где он служил в железнодорожном батальоне в звании зауряд-прапорщика. После Февральской революции примкнул к эсерам, после Октябрьской революции поддерживал большевиков, затем анархистов. В начале 1918 году был избран от Мариинской волости членом губернского земельного комитета Алтайской губернии. Затем был делегирован на первый Кузнецкий съезд Советов, где отмежевался от большевиков и заявил о поддержке анархизма.
   В июле 1918 года организовал в селе Жуланихе группу по борьбе против Временного Сибирского, а затем колчаковского правительства, несколько позже создал партизанский отряд. Костяк отряда сформированного летом 1919 года составляли бывшие солдаты, вернувшиеся с кровавых полей 1-й мировой войны и пропитанные революционными идеями о несправедливости существующего общества. Они имели желание изменить жизнь в пользу трудящихся. К ним примкнули беднейшие слои крестьян Алтайских сел, разделявших эти идеи, и желавших свободно трудится на своей земле в непростых климатических условиях Сибири – зона рискованного земледелия. Отряд мало походил на взбунтовавшуюся толпу. Структура отряда скорее напоминала воинское формирование. Был командир со своим штабом, в котором имелся военный трибунал. Основа состояла из 3-х батальонов, каждый из которых имел свой номер. Численность каждого батальона составляла около десяти тысяч человек. В батальонах находились мобильные группы разведчиков и кавалеристов. На вооружении находились станковые и ручные пулемёты, полевые орудия. Отряд по мере продвижения то рос в численности, то уменьшался – присутствие в нем было делом добровольным. Они дрались со всеми претендующими группировками в то время на власть, как бы они себя не называли, также с интервентскими войсками, в том числе и белочехами. Со второй половины 1919 года Григорий командовал объединёнными партизанскими отрядами в Причумышье, насчитывавшими до 50 тысяч человек и освободившими от колчаковцев 18 волостей на правобережье Оби, проведя при этом более 20 боёв. В бою под Сорокино ими был разбит отряд поручика Романовского в 1500 бойцов, эскадрон голубых улан атамана Анненкова численностью в 700 человек был уничтожен партизанами под Зыряновкой. Разгромлен сильный гарнизон белых в селе Тогул, насчитывающий в своём составе более тысячи солдат и офицеров. В июне 1919 Барнаульский комитет Российской коммунистической партии большевиков – РКП (б) решил провести большевизацию отряда, для этой цели в отряд Рогова были засланы 12 коммунистов во главе с Матвеем Ворожцовым. За спиной анархистов коммунисты создавали сеть сельских Советов, подчиняя его краевому съезду Советов. Рогову это решительно не нравилось, поэтому накануне III съезда Советов края 06.12.1919 года он выгнал коммунистов из отряда, которые увели с собой около 15 тысяч партизан и образовали 1-ю Чумышскую Советскую партизанскую дивизию под своим командованием. Отряд Рогова разделился на две части, одна часть в 20 тысяч партизан ушла на Черепаново навстречу литовцам, другая оставшаяся с Роговым пошла на Кузнецк для уничтожения карательных колчаковских отрядов, грабивших крестьянские поселения, которые спасаясь от партизан, ушли в Кузнецк.
   Рогов и его партизаны вошли 12.12.1919 года в уже разграбленный город: «На улицах валялись трупы убитых, из окон церквей шел дым!».
   Церкви в Кузнецке сожгли белогвардейские провокаторы 6 декабря, в день вступления в город отряда. Григорий Рогов активно противодействовал разграблению города, а вино винного склада даже велел вылить на землю добытое кузнецкими мещанами в подвалах купца Акулова. Рогов создал революционный суд, который вынес всего 12 смертных приговоров белогвардейским офицерам и по жалобам жителей, а также приговоры выносились за буржуазную пропаганду. Все массовые злодеяния совершил колчаковский карательный отряд, который в период с 2 по 9 декабря побывал в городе не менее четырёх раз.
   Затем отряд Рогова снова разделился: основная часть двинулась на север в направлении Кольчугино – Щегловск (далее Кемерово). Другая часть повезла реквизированное имущество в Барнаульский и Бийский уезды Алтайской губернии. Когда роговцы отступили под напором колчаковцев, то последние закончили дело разрушения: все лавки, склады и аптеки были разгромлены, жители города и окрестных деревень были ограблены. 21 декабря 1919 года партизанский отряд Григория Рогова штурмом выбил пехотный полк колчаковцев из Щегловска. Через день после этого роговцы вышли к станции Топки, где вступили в бой с воинскими частями отступавших на восток белогвардейцев, потеряв около 100 человек только убитыми (для роговцев) потери огромные, партизаны отошли.
   25 декабря 1919 года по приказу Реввоенсовета 5-й армии партизаны должны были подчиниться командованию 35-й дивизии еврея Неймана.
   Рогов отказался выполнить приказ. 29 декабря 1919 года был арестован и 5 января 1920 года из Щегловска Рогов арестантом был возвращен в Кузнецк для разбора его действительных и мнимых прегрешений перед советской властью и трудовым народом. Он занял место в Кузнецкой тюрьме, не до конца сгоревшей, потом его отправили в Новониколаевск (далее Новосибирск). Рогов был сильно избит в Новониколаевской тюрьме, но уже выпущен в феврале реабилитированным, и получил из партийной кассы Новониколаевска 10 тысяч рублей в знак признания заслуг перед революцией. Ему было предложено вступить в партию большевиков, и обещали работу в советских органах, но он отказался. После освобождения от издательств Рогов заболел, уехал в своё село Жуланиху, где мечтал создать «истинную трудовую коммуну». После выздоровления от службы в советских органах и в Красной Армии уклонился, открыто выражал недовольство политикой губернских властей в отношении бывших партизан и крестьянства. 4 мая 1920 года Рогов появился в посёлке Тогул. Разгромил все советские учреждения и организации, забрал деньги и имущество. Был ранен в столкновении с отрядом не то чекистов, не то регулярных советских войск. 3 июля 1920 года в селе Евдокимово Дмитро-Титовской волости Барнаульского уезда был застрелен председателем партячейки села Дмитро-Титовское – Полетаевым, после предательства крестьянина Евгения Тагильцева, у которого заночевал на сеновале. Григо́рия Фёдоровича Ро́гова похоронили в селе Хмелевка Алтайского края.
   Такие невесёлые воспоминания сопутствовали до самого пригорода Сталинска. Здесь в Бунгуре проживал дальний родственник – Федор Карауш. Он оказался дома и с нескрываемой радостью встретил с вопросом:
   – Как добрался?»
   – Нормально. Помог привязать все ещё гарцующего рысака, который как будто специально показать хотел какой он красавец.
   – Пусть отдохнет, потом напой его». Зашли в дом. Из вещмешка своего достал не хитрый скарб – перекусили и снова Иван засобирался в дорогу. На Прощание Федор подтягивая подпругу седла поинтересовался: «Как зовут такого красавца?». – Белогривый.
   Предстояло добраться до здания Кузнецкого районного Совета. (Указом Президиума Верховного Совета РСФСР от 22 февраля 1939 г. Кузнецкий район восстановлен, в связи, с чем образован исполнительный комитет Кузнецкого районного Совета депутатов трудящихся). Туда и вызвали пока ещё не понятно зачем. Мысли теперь работали в этом направлении: налоги выплачивал исправно, когда дополнительно потребовали в 1929 году поставить две конные повозки для строительства металлургического завода, выполнил без промедления. И потом до 1933 года отдавал бесплатно по одной лошади с телегой на сезонные работы, зачем теперь вызывают? С невеселыми мыслями доехал до здания исполкома. Здесь у коновязи нашел свободное место, привязал коня и через охрану вошел. На первом этаже дежурный проверил документы и отправил на 2-й этаж в зал заседаний, где уже находился народ. Чувствовалось высокое напряжение, с которым они слушали. Усевшись на свободный стул возле выхода, огляделся по сторонам. Рядом оказался знакомый из близлежащего села Костёнкова Василия Белованцева – организатора первой крестьянской артели. Прислушался к выступающему оратору с трибуны. Рядом с трибуной за столом накрытым красным сукном сидели два человека – один в гражданской одежде другой под военный крой. Агитатор, видимо ранее закончивший парадную речь, теперь говорил по делу:
   «Товарищ Сталин ещё на пленуме Центрального Комитета партии в апреле 1929 года говорил что разногласия в нашей партии возникли на почве тех классовых сдвигов, на почве того обострения классовой борьбы, которое происходит в последнее время и которое создаёт перелом в развитии. Главная ошибка группы Бухарина состоит в том, что она не видит этих сдвигов и этого перелома, не видит и не хочет их замечать. Этим, собственно, и объясняется то непонимание новых задач партии и Коминтерна, которое составляет характерную черту бухаринской оппозиции… Что касается капиталистических элементов деревни, то тем более нельзя считать случайностью выступление кулачества, продолжающееся вот уже второй год против советской политики цен. Многие еще до сих пор не могут объяснить того факта, что кулак давал хлеб в порядке самотёка до 1927 года, а после 1927 года он перестал давать хлеб в порядке самотёка. Но в этом обстоятельстве нет ничего удивительного. Если раньше кулак был еще сравнительно слаб, не имел возможности серьёзно устроить своё хозяйство, не имел достаточных капиталов для укрепления своего хозяйства, ввиду чего он был вынужден вывозить все или почти все излишки своего хлебного производства на рынок. Теперь, после ряда урожайных годов, когда он успел, обстроиться хозяйственно, когда ему удалось накопить; необходимые капиталы, – он получил возможность маневрировать на рынке, он получил возможность отложить хлеб, эту валюту валют, в резерв для себя, предпочитая вывозить на рынок мясо, овёс, ячмень и прочие второстепенные культуры. Смешно было бы теперь надеяться, что можно взять хлеб у кулака добровольно…
   Одно из двух – либо между классом капиталистов и классом рабочих, пришедших к власти и организовавших свою диктатуру, имеется непримиримая противоположность интересов, либо этой противоположности интересов нет, и тогда остаётся одно – объявить гармонию классовых интересов. Одно из двух – либо марксова теория борьбы классов, либо теория врастания капиталистов в социализм;
   либо непримиримая противоположность классовых интересов, либо теория гармонии классовых интересов…
   Бухаринская теория врастания кулаков в социализм представляет, таким образом, отход от марксистско-ленинской теории классовой борьбы… Диктатура пролетариата нужна для того, чтобы вести непримиримую борьбу с капиталистическими элементами, для того, чтобы подавлять буржуазию и вырвать капитализм с корнями…
   О наших хлебных затруднениях наговорили здесь кучу небылиц. Но главные моменты наших хлебных конъюнктурных затруднений упустили из виду. Забыли, прежде всего, о том, что в этом году мы собрали ржи и пшеницы, – я говорю о валовом сборе урожая, – миллионов на 500—600 пудов меньше, чем в прошлом году. Могло ли это не отразиться на наших хлебозаготовках? Конечно, не могло не отразиться. Может быть, в этом виновата политика ЦК? Нет, политика ЦК тут не при чём. Объясняется это серьёзным неурожаем в степной полосе Украины (заморозки и засуха) и частичным неурожаем на Северном Кавказе, в Центрально-Чернозёмной области, в Северо-западной области… Наконец, второе обстоятельство, представляющее главный момент наших конъюнктурных хлебозаготовительных затруднений. Я имею в виду сопротивление кулацких элементов деревни политике советской власти по хлебозаготовкам… В порядке самотёка нам удаётся заготовить около 300 – 350 млн. пудов. Остальные 150 млн. пудов приходится брать в порядке организованного давления на кулацкие и зажиточные слои деревни. Вот о чём говорит нам опыт хлебозаготовок за последние два года… Нужно, прежде всего, ликвидировать психологию самотёка как вредную и опасную вещь. Нужно организовать хлебозаготовки. Нужно мобилизовать бедняцко-середняцкие массы против кулачества и организовать их общественную поддержку мероприятиям советской власти по усилению хлебозаготовок. Значение уральско-сибирского метода хлебозаготовок, проводимого по принципу самообложения, в том именно и состоит, что он дает возможность мобилизовать трудящиеся слои деревни против кулачества на предмет усиления хлебозаготовок… Правда, этот метод сочетается иногда с применением чрезвычайных мер против кулачества, что вызывает комические вопли у Бухарина и Рыкова. А что в этом плохого? Почему нельзя иногда, при известных условиях применять чрезвычайные меры против нашего классового врага, против кулачества? Почему можно сотнями арестовывать спекулянтов в городах и высылать их в Туруханский край, а у кулаков, спекулирующих хлебом и пытающихся взять за горло советскую власть и закабалить себе бедноту, нельзя брать излишков хлеба в порядке общественного принуждения по ценам, по которым сдают хлеб нашим заготовительным организациям бедняки и середняки? Откуда это следует? Разве наша партия когда-либо высказывалась в принципе против применения чрезвычайных мер в отношении спекулянтов и кулачества? Разве у нас нет закона против спекулянтов? Рыков и Бухарин, очевидно, стоят в принципе против всякого применения чрезвычайных мер в отношении кулачества. Но это ведь буржуазно-либеральная политика, а не марксистская политика. Вы не можете не знать, что Ленин после введения новой экономической политики высказывался даже за возврат к политике комитетов бедноты (комбедов), конечно, при известных условиях. А ведь что такое частичное применение чрезвычайных мер против кулаков? Это даже не капля в море в сравнении с политикой комбедов. Они, сторонники группы Бухарина, надеются убедить классового врага в том, чтобы он добровольно отрекся от своих интересов и сдал бы нам добровольно свои хлебные излишки. Они надеются, что кулак, который вырос, который спекулирует, у которого есть возможность отыгрываться на других культурах. И который прячет свои хлебные излишки, они надеются, что этот самый кулак даст нам свои хлебные излишки добровольно по нашим заготовительным ценам. Не с ума ли они сошли? Не ясно ли, что они не понимают механики классовой борьбы, не знают, что такое классы? Да, товарищи, класс есть класс. От этой истины не уйдёшь. Уральско-сибирский метод тем, собственно, и хорош, что он облегчает возможность поднять бедняцко-середняцкие слои против кулаков, облегчает возможность сломить сопротивление кулаков и заставляет их сдать хлебные излишки органам советской власти… Борьбу с правым уклоном нельзя рассматривать, как второстепенную задачу нашей партии. Борьба с правым уклоном есть одна из решающих задач нашей партии. Если мы в своей собственной среде, в своей собственной партии, в политическом штабе пролетариата, который руководит движением и который ведёт вперёд пролетариат, если мы в этом самом штабе допустим свободное существование и свободное функционирование правых уклонистов, пытающихся демобилизовать партию, разложить рабочий класс, приспособить нашу политику к вкусам «советской» буржуазии и спасовать, таким образом, перед трудностями нашего социалистического строительства, если мы всё это допустим, то, что это будет означать? Не будет ли это означать, что мы готовы спустить на тормозах революцию, разложить наше социалистическое строительство, сбежать от трудностей, сдать позиции капиталистическим элементам? Чтобы вытеснить кулачество, как класс, для этого недостаточно политики ограничения и вытеснения отдельных его отрядов. Чтобы вытеснить кулачество, как класс, надо сломить в открытом бою сопротивление этого класса и лишить его производственных источников его существования и развития (свободное пользование землей, орудия производства, аренда, право найма труда и так далее). Это и есть поворот к политике ликвидации кулачества как класса. Без этого разговоры о вытеснении кулачества, как класса, есть пустая болтовня, угодная и выгодная лишь правым уклонистам».

   Далее агитатор стал по списку приглашать из зала к столу крестьян. Они обязаны были подписать своё согласие вступления в коллективное хозяйство (далее колхоз), организующейся в селе Берёзово с названием «Маяк». Подошла и моя очередь. За столом сидели начальник Сталинского Народного комитета внутренних дел (далее НКВД) еврей Ровинский и оперуполномоченный Сталинского НКВД Погорелов. Агитатор предложил поставить подпись о добровольном согласии передать при вступлении в колхоз всех лошадей, коров и прочей скотины, а так же производственной утвари. Иван отказался подписывать бумагу. Ровинский с нескрываемой злобой сквозь зубы процедил: «Пожалеешь»…
   Возвращался домой с тяжёлыми мыслями и как назло разболелась голова – привет от контузии. До осени сталинские прихвостни не проявляли активности – дожидались окончания сбора урожая. И как только подготовка к зиме закончилась, раздались удары в ворота. По характеру звука – били прикладами винтовок. Приехал Погорелов с двумя сопровождающими охранниками – винтовки с примкнутыми штыками. Все в нквдешной форме. Палач Погорелов зачитал постановление об аресте – заставили под угрозой применения оружия запрячь телегу, запретив брать какие-либо вещи, всей семье отправиться в город Сталинск. Под арест попали Иван его жена Феодора и бывший в этот момент дома Константин. Усадив всех в телегу, связали руки только главе семьи Ивану, видимо палачи знали биографию и опасались его. Нигде не останавливаясь, арестованных доставили на городскую пристань реки Томь. Здесь сразу же загнали на самоходную баржу и с другими арестантами (женщин на нос, мужчин загнали на корму) ничего не объясняя отправили вниз по течению. На следующий день удалось узнать у таких же арестантов, что плывут в Нарымский край в ссылку, из которой возврата не будет. Плыли, весь день к ночи причалили к пристани у посёлка Осиновое-Плёсо. Арестантов покормили: 200 грамм хлеба и чашка баланды. Иван во время кормёжки на ухо сына прошептал: «Хлеб оставь и спрячь – будем при удобном случае бежать».
   Случай подвернулся через сутки, когда остановились вблизи села Усть-Нарык. У берега было мелководье и команда баржи, состоящая из 2-х матросов и капитана, установила длинный трап, который еле-еле достиг берега. Сначала спустились четыре охранника – два с носа баржи два с кормы, осмотрели берег, взяли винтовки, наизготовку подали сигнал – стали сходить женщины. После того как они вернулись на баржу стали сходить мужчины. Иван сошёл первым Костя за ним. Тайга была вокруг и в сентябре благоухала всеми красками осенней природы. Охранник, стоявший у леса, расслабился и спокойно смотрел куда-то вдаль. Иван стремительно бросился в его сторону и мощным ударом в нос освободил проход к свободе. Он крикнул сыну: «Разбегаемся, петляй, связь лесная». Чуть с запозданием за ними бросились ещё 4-е арестанта: два за Иваном и два за Константином. Прозвучали выстрелы, Охрана била метко. Два последних бежавших человека упали как подкошенные. Получилось что они своими телами прикрыли впереди бегущих. Стрельба продолжалась: пули цокали, ударяясь в стволы деревьев. Оставшиеся арестанты заволновались, и это остановило охрану от прямой погони за сбежавшими. Начальник охраны пузатый уполномоченный НКВД долго матерился, махая револьвером перед носом проштрафившегося, грозя пристрелить его на месте. Когда успокоился, проговорил: «Никуда не денутся, сдохнут от голода или выйдут к жилью, где мы их и возьмём или спишем на безвозвратные потери». Механик поднялся на палубу, доложил капитану баржи: «Двигатель починил, можно отправляться».
   Иван быстро поднимался вверх по склону холма, на ходу подобрал увесистую палку, и только убедившись, что погони нет, остановился и отдышался возле большого сухого дерева. Три коротких, но сильных ударов по стволу затем небольшой перерыв и следовали повторные удары. В осеннем разряженном воздухе звук разносился далеко, как будто заполняя всё вокруг. Через непродолжительное время Константин подошёл к нему. Отец сказал: «Обратной дороги к жилью у нас нет, там нас предадут, затем расстреляют, в лучшем случае, в худшем умрём от издевательств и побоев, что скажешь мой сын – таёжный охотник». Ответ короткий последовал: «Главное – Свобода, скоро ночь, завтра решим, как быть дальше». Спустились вниз к реке. Выбрали камни не совсем остывшие от дневного солнца, накидали на них еловый лапник, съели остатки хлеба, и, прижавшись, друг к другу заснули крепким свободным сном. Поднялись, как только стало светать. На красоту утреннего рассвета любоваться было некогда, надо было думать о выживании. Решили зимовать здесь, для того чтобы палачи забыли об их существовании. Пошли в тайгу, понемногу забирая вверх, против течения реки искать место своего нового жилища. К полудню, когда солнце встало в зенит нашли маленький родник с хрустально чистой водой. «Здесь и остановимся» – сказал Иван. Вблизи от родника лежала поваленная ветром ель с вывернутым корнем, наклонённым в сторону подошедших беглецов. Работа закипела: двумя палками рыли землю, ладонями её рассыпали валиком по дуге возле намеченного входа в землянку, чтобы во время дождя вода уходила мимо. Принесли длинные жерди, накрыли корень с противоположной стороны, на него набросали лапник в три слоя, застелили пихтовыми ветками пол – жилище в основном было готово. Голод заставил думать о пище. Здоровые леса и реки богаты всем, что нужно для жизни человека. И только алчность психически больных, возомнивших себя равными, Богу недочеловеков убивает всё и вся на планете Земля. Сходили в лес набрали ягод и грибов – тем и отобедали. Иван взялся обустраивать небольшой коридор перед входом, где решил жечь костер для тепла, защиты от зверья и чтобы пламя не было видно со стороны чужим глазам. Костя отправился осмотреть округу. Вернулся когда начло смеркаться. Принёс с собой ржавый обруч от деревянной кадушки. Увидел отца, который плёл из тонких ивовых прутьев корчагу для ловли рыбы, на душе стало спокойно. Рассказал, что дошёл до окраины посёлка и долго наблюдал за крайней избушкой, пока не выяснил, что бабуля одна живёт. Видел несколько лошадей, стреноженных путами после рабочего дня и отправленных в ночную, пастись… Обруч разломили, выбрали более подходящую часть для заточки под нож.
   Вечером следующего дня Константин отправился искать лошадей, они мирно паслись на лугу. Стал подбираться к кобыле ласково разговаривая с ней чтобы не спугнуть и не получить удар задним копытом. Как только она успокоилась начал выдирать из хвоста конский волос. Надёргав небольшой пучок, отправился назад к землянке, ориентируясь ночью по своим оставленным меткам. Отец не спал, дожидался возвращения сына. Утром сказал: «Без спичек и соли нам смерть, надо идти на контакт с жителями». Сын ответил: «Я знаю, сначала наловлю дичь». Взял конский волос и ушёл в тайгу ставить петли и силки. Следующим утром принёс глухаря, несколько рябчиков и зайца. Увязал добычу и отправился к бабули для обмена. К полудню был у изгороди старого домика, стал ждать хозяйку. Чтобы не напугать – поднял над головой свою связку и громко поздоровался. Когда женщина подошла, сказал: «Я охотник за пушниной жду первого снега, подмочил соль и спички, вот принёс на обмен». Недоверчиво окинув взглядом она забрала дичь и скрылась в домике. Долго её не было, но всё-таки появилась, держа в одной руке тряпицу с солью в другой коробок спичек.
   В таёжной землянке началась экстремальная борьба за жизнь: ловили, коптили рыбу и птиц, с зайцев сдирали шкуры для зимней одежды, тушки съедали. Заготовляли дрова. Беспрерывно поддерживали огонь в костре. В трудах и заботах прошла зима. Весной Иван простудился, слёг и через три дня в горячке умер. Перед смертью сыну дал наказы: «Возвращаясь в город, иди по ночам, в деревни не заходи – обходи стороной; в городе сразу ступай в военный комиссариат и проси призвать в армию, в противном случае арестуют. Будет война с германцем, в плен не сдавайся. Там к тебе будут относиться хуже, чем к скотине и в конце всё равно убьют». «Я твоё имя не посрамлю», – сказал Костя. Сын похоронил отца в могилке под костровищем, рыл землю палкой выгребал загрубевшими ладонями, вокруг земля была ещё мерзлой, застелил пихтовыми ветками дно и накрыл сверху, нагрёб небольшой холмик земли, чтобы лесной зверь не трогал. Закинул на плечо связку из трёх копчёных рябчиков, взял палку в руку и отправился в далёкий путь в неизвестность. Наворачивались слёзы – не хватало отца его мудрости и спокойствия. Только теперь стал полностью осознавать, как он ему был дорог.

Глава 3

Призыв в армию

   Через трое суток Константин добрался до военкомата, встал за углом здания и стал ждать. Кузнецкий военный комиссариат представлял собой красивое двухэтажное здание с мезонином и широким бетонным балконом, выходившим прямо внутрь двора. Видимо раньше дом принадлежал купцу. Время подходило к полудню, когда к дверям подошёл высокий стройный средних лет человек в форменной зелёного цвета одежде. На воротничке выделялись две полоски рубинового цвета. Костя понял, что это тот, кто ему нужен. Он вышел из своего укрытия, поздоровался и быстро с придыханием боялся, что не успеет, вымолвил: «Я доброволец, хочу служить в армии, но документов нет – сгорели вместе с церковью и церковной книгой!». Офицер внимательно посмотрел на него и дружелюбно ответил: « Идём со мной».
   К ночи он голодный, уставший, но счастливый спал на верхней полке вагона поезда, который вёз его на областной сборный пункт призывников. Здесь вновь прибывших будущих солдат, подстригли под ноль, сводили на помывку в баню, выдали военную форму и книжку красноармейца карманного формата, покормили и отправили отдыхать в казарму. Впервые за долгое время Костя уснул здоровым крепким сном. Через два дня после очередного построения на плацу им представили старших воинских команд, приехавших за молодым пополнением. Он обратил внимание на залихватского казачка на его папаху, лихо заломленную на голове, из под которой выглядывал длинный чуб, красивый полукафтан, под которым проглядывали шаровары с красными лампасами по бокам и черные мягкие сапоги, а никак у него тяжёлые ботинки из «кирзухи» замотанные выше до колен обмотками. На боку свисала длинная кавалеристская шашка. После команды: «Вольно, Разойдись». Догнал уходящего красавца, и смело без всякого стеснения подошёл к нему с просьбой: «Возьмите меня в свою команду?». – Лошадей любишь, ездить умеешь? – Да. – Давай красноармейскую книжку и жди. На следующий день при общем построении его зачитали как зачисленного в команду будущих кавалеристов. Выдали сухой паёк на трое суток и отправили на железнодорожный вокзал для посадки в поезд, следующий спецрейсом в подготовительные Гороховецкие лагеря возле города Горький, (ныне Нижний Новгород).
   Заканчивался апрель 1941 года. Прибыв с молодым пополнением, будущий кавалерист был зачислен в полковую школу, где вначале прошёл курс молодого бойца. Половина программы курсов состояла не в боевой подготовке, а в промывание мозгов: про руководящую роль партии, всемогущего и всезнающего вождя Сталина, не победимую Красную армию и прочую чушь. Наученный горьким жизненным опытом 20-ти летний юноша, молча с упорством, переносил тяготы и лишения военной службы. По окончании курсов перевели в подразделение специальной подготовки. Здесь началась настоящая воинская жизнь. Распределили по эскадронам: командиры после ознакомления с личным составом провели закрепление за каждым бойцом лошади, ознакомили с казармой для личного состава и проводили в конюшню, где Костю дожидался в стойле его боевой друг с именем Белогривый. Осмотрел его – конь оказался вполне импозантный. «Дарёному коню в зубы не смотрят», но он посмотрел и убедился, что Белогривый уже средних лет и должен быть спокойным в своём возрасте. Это придало смелости, через минуту был стойле, обнимал за шею своего нового друга, мирно беседовал с ним, осознавая, что он не сделает донос на него и не предаст. Проходивший мимо командир учебного эскадрона капитан Бойко похвалил: «Уже подружились – поздравляю».
   Через месяц была присяга – за кавалеристом Рукавицыным К. И. закрепили под роспись: лошадь, карабин кавалерийский, шашку драгунскую. После прохождения рысью поэскадронно перед трибуной комэск предупредил, что за потерю оружия в мирное время – трибунал и тюрьма, в военное – расстрел. Началась серьезная боевая подготовка. Изучение уставов, всех видов оружия, стрельба из него, метание гранат. Специальная подготовка заключалась в подготовке лошадей правильного поведения в бою при выстрелах, взрывах, атаках поэскадронно, лавиной. В индивидуальную подготовку кавалериста входило умение управлять лошадью при скачке рысью, в галоп стрельбе из карабина и рубить шашкой на скаку. Обучали на рубке капусты. Кочан насаживали на шест на высоте человеческого роста, обучаемый обязан был на полном скаку разрубить его напополам. Слишком ретивые новобранцы вместо капусты отрубали уши лошадям, их отчисляли и отправляли служить в пехоту. Всё не большое свободное время от службы и даже редкие увольнительные проводил в конюшне. При встрече обязательно угощал своего друга кусочком хлеба, реже сахаром. Лошадь Константина была умной и спокойной, прощая ему все погрешности в боевой подготовке. Не шарахалась в стороны от выстрелов и учебных шумовых гранат. Скакала ровно и на необходимом расстоянии при рубке шашкой предполагаемого врага. При таком раскладе успех в боевой и политической подготовке не был неожиданностью. Капитан Бойко не раз выражал благодарности и пообещал представить первому воинскому званию. Инициативу перехватил заместитель по политической работе (далее замполит) старший лейтенант Мерзаев. Вместо звания кавалериста Рукавицына приняли в коммунистический союз молодёжи (комсомол). Видимо пришла разнарядка на приём новых членов. Напряженная боевая подготовка шла по своей программе, и в редкие часы отдыха думалось о том, что учеба скоро закончится и их распределят по воинским частям, где то далеко будет проходить размеренная служба. Суббота 21 июня ничем не отличалась от предыдущих дней. Все по распорядку дня с помывкой во второй половине дня и заступлением в караул в ночь. После смены из караула обратил внимание на благоухающую спокойствием природу пока шел в казарму отдыхать. Сон был прерван командой дневального: «Эскадрон в ружьё!». При построении обратил внимание на то, что командиры были хмурые, молчаливые и чем-то озабоченные, что не предвещало ничего хорошего. Начиналось зловещее воскресное утро 22 июня 1941 года.

Глава 4

Начало войны

   Открыто вслух никто не говорил, но шепотом между собой произносилось страшное слово – Война. Все чего-то ждали. В 12 часов 22 июня 1941 года прозвучало выступление по радио заместителя Председателя Совета Народных Комиссаров Союза ССР и народного комиссара иностранных дел В.М.Молотова: «Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны (!!), германские войска напали на нашу страну. Уже после совершившегося нападения германский посол в Москве Шуленбург в 5 часов 30 минут утра сделал мне заявление от имени своего правительства о том, что германское правительство решило выступить войной против СССР в связи с сосредоточением частей Красной Армии у восточной германской границы… В ответ на это мною от имени Советского правительства было заявлено, что до последней минуты германское правительство не предъявляло никаких претензий к Советскому правительству… Такой же ложью и провокацией является вся сегодняшняя декларация Гитлера, пытающегося задним числом состряпать обвинительный материал насчет несоблюдения Советским Союзом советско-германского пакта. (Гитлер утверждал, что Советский Союз не соблюдал условий советско-германского договора, тайно сотрудничал с Англией, подстрекал Югославию, сковывал вермахт на востоке, а в последнее время будто бы открыто нарушал германо-советскую границу) … Не первый раз нашему народу приходится иметь дело с нападающим зазнавшимся врагом. В свое время на поход Наполеона в Россию наш народ ответил Отечественной войной, и Наполеон потерпел поражение, пришел к своему краху. То же будет и с зазнавшимся Гитлером, объявившим новый поход против нашей страны. Красная Армия и весь наш народ вновь поведут победоносную Отечественную войну за Родину, за честь, за свободу. Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».
   Война полыхала уже несколько дней. Информацию получали из Сводок Советского Информбюро: «В течение 24-го июня противник продолжал развивать наступление на Шауляйском, Каунасском, Гродненско-Волковысском, Кобринском, Владимир-Волынском и Бродском направлениях, встречая упорное сопротивление войск Красной Армии. Все атаки противника на Шауляйском направлении были отбиты с большими для него потерями. Контрударами наших механизированных соединений на этом направлении разгромлены танковые части противника и полностью уничтожен мотополк. На Гродненско-Волковысском и Брестско-Пинском направлениях идут ожесточённые бои за Гродно, Кобрин, Вильно, Каунас. На Бродском направлении продолжаются упорные бои крупных танковых соединений, в ходе которых противнику нанесено тяжёлое поражение. Наша авиация, успешно содействуя наземным войскам на поле боя, нанесла ряд сокрушительных ударов по аэродромам и важным военным объектам противника. В боях в воздухе нашей авиацией сбито 34 самолёта. В Финском заливе кораблями Военно-Морского Флота потоплена одна подводная лодка противника. В ответ на двукратный налёт на Севастополь немецких бомбардировщиков с территории Румынии советские бомбардировщики трижды бомбардировали Констанцу и Сулин. Констанца горит. В ответ на двукратный налёт немецких бомбардировщиков на Киев, Минск, Либаву и Ригу советские бомбардировщики трижды бомбардировали Данциг, Кенигсберг, Люблин, Варшаву и произвели большие разрушения военных объектов. Нефтебазы в Варшаве горят. За 22-е, 23-е и 24-е июня советская авиация потеряла 374 самолёта, подбитых, главным образом, на аэродромах. За тот же период советская авиация в боях в воздухе сбила 161 немецкий самолёт. Кроме того, по приблизительным данным, на аэродромах противника уничтожено не менее 220 самолетов. Немцы спускают по 5—10 парашютистов-диверсантов в форме советских милиционеров для порчи связи. В тылу наших армий созданы истребительные батальоны по уничтожению диверсантов-парашютистов. Руководство истребительными батальонами возложено на НКВД. Финляндия предоставила свою территорию в распоряжение германских войск и германской авиации. Вот уже 10 дней происходит сосредоточение германских войск и германской авиации в районах, прилегающих к границам СССР. 23 июня 6 германских самолётов, вылетевших с финской территории, пытались бомбардировать район Кронштадта. Самолёты были отогнаны. Один самолёт сбит, и четыре немецких офицера взяты в плен. 24 июня 4 немецких самолёта пытались бомбардировать район Кандалакши, а в районе Куолаярви пытались перейти границу некоторые части германских войск. Самолёты отогнаны. Части германских войск отбиты. Есть пленные немецкие солдаты. Румыния предоставила свою территорию полностью в распоряжение германских войск. С румынской территории совершаются не только налёты немецкой авиации на советские города и войска, но и выступления немецких и румынских войск, действующих совместно против советских войск. Неоднократные попытки румыно-немецких войск овладеть Черновицами и восточным берегом Прута кончились неудачей. Захвачены немецкие и румынские пленные».
   Про учебный полк как бы забыли. Основная работа была на железнодорожной станции, которая заключалась в перегрузки вагонов с различными военными грузами. Сдержанный и молчаливый Константин, привыкший ничему не удивляться, один раз все же пришел в изумление, когда на станцию пришел состав из 8 вагонов, в которых связками лежали только солдатские поясные ремни. Подумалось: «Сколько же солдат как он идет на неизвестную войну».
   Солдатская жизнь в мирное время проста. Она вся расписана уставами. Во время войны все по-другому, хотя служба то же расписана боевым уставом. Но никак не описать в бумажках всех событий происходящих здесь и сейчас в бою. Поэтому больше шансов на победу и выживание имеет думающий и инициативный солдат.
   12 июля эскадрон подняли по боевой тревоге, вывели на станцию где стоял эшелон для погрузки. Кавалеристов разместили в один вагон, лошадей с фуражом и боеприпасами в другой. Никто не знал, куда их отправят, но все догадывались, что настал их черед идти на войну. Застучали колеса на стыках рельс, и паровоз натужно потянул свой состав на запад. Кавалеристы знакомые между собой по «учебке» мерно беседовали между собой о том, что война будет недолгой и победоносной и они, отслужив свой срок, разъедутся по своим домам жить мирной жизнью. Костя молчаливо поглядывал на молодых ребят, которые не познали еще всех жизненных тягот и не вступал в споры возникавших между ними. Он помнил слова своего отца: «Война с Германией быстрой не бывает и не заводи большую дружбу со своим однополчанином, ибо после его гибели надо меньше переживать и не рвать свое сердце. Просто отомсти за своего боевого товарища».

Глава 5

Смоленское сражение

   На очередной кратковременной остановке «солдатское радио» сообщило, что их везут под город Смоленск, где идет жестокое сражение уже с начала июля. Эшелон не дошел до своего пункта назначения. Немецкие бомбардировщики поочередно сменяя друг друга начали его уничтожение. Первым взорвался котел паровоза одновременно с фугасной бомбой. Взрыв был такой силы, что ударная волна сорвала закрытые двери с кузовов вагонов «теплушек». Первый вагон взлетел вместе с паровозом и с детонирующим боезапасом в воздух. Три следующих вагона перевернулись и упали, набок съехав по насыпи, остальные четыре сбросило с рельс, из них выпрыгивали оглушенные и обезумевшие кавалеристы и лошади. Все бросились бежать подальше от этого «ада». Константин выпрыгнул из горящего вагона в числе последних. Придя в себя, он увидел в небе пару заходящих для атаки фашистских истребителей, которые уже начали поливать пулеметным огнем разбегающихся людей. Он залез под вагон и укрылся за колесом. За истребителями вновь зашли бомбардировщики добить эшелон. Кругом стоял грохот от взрывающихся бомб. Слыша шестым чувством, как по колесу стучат осколки, он плотнее прижимался к спасительному колесу. Выбрав момент между взрывами, он метнулся в сторону от железнодорожной насыпи и побежал в сторону перелеска и залег в небольшом овражке. Этот рывок спас ему жизнь. Скат вагона, немного прокатившись по развороченным шпалам, съехал с насыпи и перевернулся. Налет закончился.
   Костя пошел искать своего четвероного друга. Белогривый лежал недалеко от разбитого вагона весь в крови и медленно издыхал. Став на колени, обнял голову коня, приподняв ее, заговорил: «Прости, что не уберег, прощай, я буду тебя помнить всегда, мне же надо исполнить свой воинский долг!». Выстрел в голову из карабина оборвал мучения лошади. Оставшиеся в живых бойцы стали собираться на пригорке возле небольшого лесочка. Командиров не было. Они ехали во втором пассажирском вагоне и все погибли. Выжившие лошади обезумев, разбежались. Безлошадные солдаты теперь уже не кавалеристы обсудили между собой создавшееся положение и решили идти вдоль железнодорожного полотна в сторону, куда двигался уже не существующей эшелон. В обойме карабина осталось 4 из 5 патронов. Он шел и думал, как так получилось, что передвижение железнодорожного состава осталось без прикрытия с воздуха, где же наши хваленые «ястребки»? Видимо и с другими эшелонами происходит то же самое. Ответа он не находил кроме одного – Нас предали! И он сделал для себя такой вывод. И был недалек от истины.
   Почему накануне войны И. В. Сталин допустил грубейший просчет в оценке времени нападения фашистской Германии, позволивший ей достичь внезапности вторжения; как вследствие этих причин Красная Армия оказалась в начале войны на краю пропасти? Могло ли начало войны быть иным, не столь тяжелым, удручающе-жутким? Если могло, почему не стало? Причин тому достаточно.
   Во-первых, военные, в который раз (так уж повелось в истории) стали заложниками политиков. В данном случае «в плен» взяла их военная доктрина, в основу которой была положена работа В.И.Ленина «О лозунге Соединенных Штатов Европы» с основополагающей идеей единства мыслей и устремлений мирового пролетариата. И уж если мы пойдем освобождать пролетариев любой страны от гнета капитала, утверждалось в ней, с нашей стороны это будет война справедливая, значит, непременно победная – как пелось в одной из песен, «малой кровью, могучим ударом».
   С другой стороны, Сталин осознавал неготовность СССР к открытому столкновению с фашистами и всячески стремился, как можно на больший срок оттянуть войну с Германией в том, что это произойдет, сомнений не было, вопрос шел лишь во времени. Следует иметь в виду, что на Сталина и его ближайшее окружение с осени 1940 г. в определенной степени влияли целенаправленные акции фашистских спецслужб. Они все делали для того, чтобы убедить советское руководство о грядущей войне Германии с Англией. Дескать, немецкие войска, сосредоточивающиеся у советской границы, таким образом, якобы проходят скрытую от английской разведки подготовку к броску через Ла-Манш.
   Гитлер и его сподвижники играли крупно, расчетливо маскировали свои планы. Сложная политическая обстановка в Европе в то время требовала глубокого и грамотного анализа, взвешенных оценок, поиска эффективных
   дипломатических вариантов решения проблем, возникших перед Советским Союзом. Неординарность ситуации требовала смелых решений. Советское руководство оказалось не готово к ним. И прежде всего из-за чрезмерной централизации власти, когда мнение одного человека – Сталина – даже явно ошибочное, определяло все. Репрессии тридцатых годов породили в обществе и армии страх и взаимную подозрительность, боязнь быть обвиненными в антипартийных и антисоветских настроениях. Руководители всех уровней боялись отклониться от установок сверху, особенно связанных с именем «вождя». Так постепенно утрачивались ценнейшие качества руководителя – готовность к риску, независимости, инициативе.
   Сказать, что в СССР не понимали опасности и не предпринимали мер к отражению фашистского нашествия, нельзя. Меры предосторожности были приняты, но недостаточные.
   22 июня было воскресенье. Народ готовился соответствующим образом провести этот день. Радио Москвы передавало обычные передачи и музыку мирного времени, и только в полдень выступил Молотов. Сталин не обращался к народу до 3 июля. Немецкое нападение произвело на него очень сильное воздействие. Он ждал, что его придут арестовывать и по своей трусости и боязни гнева русского народа прятался и возможно хотел бежать из страны как его предшественник Троцкий.
   Что сказал Сталин 3 июля 1941 года?

   Сталин обратился к стране и народу по случаю начала войны лишь 3 июля 1941 года. Волнуясь и говоря с сильным грузинским акцентом, произнеся свои знаменитые «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота!», просчитавшийся вождь дал первую публичную оценку происходящему, причём весьма объективную: «Дело в том, что войска Германии как страны, ведущей войну, были уже целиком отмобилизованы, и 170 дивизий, брошенных Германией против СССР и придвинутых к границам СССР, находились в состоянии полной готовности, ожидая лишь сигнала для выступления, тогда как советским войскам нужно было ещё отмобилизоваться и придвинуться к границам».
   Разумеется, он не признался перед народом, что до самого последнего момента считал сведения разведки на этот счёт «английской дезинформацией». Однако уже в этом выступлении он упомянул о «нытиках и трусах, паникерах и дезертирах», заявил, что все граждане СССР – в военной форме и штатские – «должны отстаивать каждую пядь советской земли, драться до последней капли крови за наши города и села, проявлять смелость, инициативу и смётку, свойственные нашему народу». Слово «должны» показывает, что такое происходило отнюдь не всегда. Великий вождь потребовал также «организовать беспощадную борьбу со всякими дезорганизаторами тыла, дезертирами, паникёрами, распространителями слухов, уничтожать шпионов, диверсантов, вражеских парашютистов», в частности, «немедленно предавать суду Военного Трибунала всех тех, кто своим паникерством и трусостью мешает делу обороны, невзирая на лица».

   Сталинский приказ №270 от 16 августа 1941 года под названием «О случаях трусости и сдачи в плен и мерах по пресечению таких действий» Этот поразительный документ, подписанный Сталиным, его замом Молотовым, маршалами Будённым, Ворошиловым, Тимошенко, Шапошниковым и генералом армии Жуковым, разъяснял, кто должен считаться дезертиром и предателем, и что с ними следует делать.
   Приказ сделал крайними подчинённых за собственные ошибки, разъяснявшего, кто должен считаться дезертиром и предателем
   О какой-либо ответственности за катастрофу на фронте подписавших приказ руководителей страны речь, естественно, не шла. Виновными были назначены другие.
   Действия объективных и субъективных факторов на боеготовность войск, находившихся на передовых рубежах, как в капле воды отразились в уголовном деле Героя Советского Союза генерала армии Д. Г. Павлова. Он занимал пост командующего Западным фронтом в первые дни войны, и его подчиненных: генерал-майоров – начальника штаба фронта В.Е.Климовских, начальника связи штаба фронта А.Т.Григорьева и командующего 4-й армией А.А.Коробкова. На допросе Д.Г.Павлов говорил: «Я допустил беспечность с выдвижением войск к границе. Вместо того чтобы, учитывая обстановку за рубежом, уже в конце мая месяца вывести все свои части на исходное положение. И тем самым дать возможность принять правильные боевые порядки, я ожидал директив генштаба, пропустил время, в результате чего затянул сосредоточение войск, так что война застала почти все силы на марше в свои исходные районы. В отношении складов. Я допустил схематическое утверждение складов, приближенных к границе на 50—60 километров. В результате этого склады были впервые же два дня подожжены авиацией противника или наши войска вынуждены были, отходя рвать их сами.
   В отношении авиации. Я целиком доверил на слово рассредоточение авиации по полевым аэродромам. И не проверил правильность доклада командующего ВВС Копца и его заместителя Таюрского. допустил преступную ошибку, что авиацию разместили на полевых аэродромах ближе к границе, на аэродромах, предназначенных для занятий на случай нашего наступления, но никак не обороны.
   В результате таких действий в первый же день войны авиация понесла огромные потери, не успев подняться в воздух из-за краткости расстояния от госграницы до аэродрома.
   Также одним из вредных моментов является недостаток солярового масла для танковых двигателей, в результате чего 6-й мехкорпус бездействовал. При проверке мною в 5-м отделе Генштаба и УСГ (Управление снабжения горючим) начальник Ермолин и в УСГ – начальник Котов мне доложили, что горючее для ЗАПОВО (Западного особого военного округа) отпущено необходимое количество и хранится в Майкопе, тогда как на самом деле оно должно было храниться в Белостоке. Практически получилось, что на 29 июня в ЗАПОВО недополучено 1000 тонн горючего. Надо полагать, что Котов и Ермолин доложили правительству, что ЗАПОВО обеспечено полностью горючим, не указав места его нахождения, тем самым ввели правительство в заблуждение».
   Продолжая шагать под знойным июльским солнцем, красноармейцы подошли к разбитой авиацией железнодорожной станции. Константин перевернул валяющую разбитую доску и прочитал опаленную огнем надпись – станция Кардымово. Организовали привал. Отдыхая слушали, как издалека, доносились звуки разрывов бомб и снарядов. Шли долго пока не встретили передовые части регулярных войск 19-й стрелковой дивизии 24-й армии.

Глава 6

Бои за город Ельня

   Расположенный на водораздельном плато Смоленско-Московской возвышенности небольшой город Ельня, первое упоминание о котором относится к 1150 году, многое повидал на своем веку. В его истории оставили след монголо-татарское нашествие, набеги Великого Литовского государства, польско-шведская интервенция и поход Наполеона на Москву. Причиной тому было географическое положение, открывавшее кратчайшие пути на Смоленск, в города Красный, Могилев, Оршу, Дорогобуж, Вязьму, Калугу и в прельщавшую многих завоевателей российскую столицу Москву. Учитывало это в своих захватнических планах и гитлеровское командование. Ведь старинные большаки Ельня – Вязьма и Ельня – Спас-Деменск обеспечивали выход на две стратегические магистрали Минск – Москва и Варшава – Москва, что позволяло обойти сражающиеся части Красной Армии с тыла, вырваться на подступы к Москве. Кроме того, с северо-запада на юго-восток пересекала Ельнинский район железная дорога Смоленск – Мичуринск, по ней можно зайти в тыл Москвы, прорваться к Воронежу. Эту не очень заметную на карте, но очень важную в натуре географическую точку и предстояло защищать воинам 19-й стрелковой дивизии 24-й армии, которой командовал генерал-майор К. И. Ракутин. Армия занимала оборону на дуге фронта возле города Ельня. Войск было мало. 19-я стрелковая дивизия должна была занять, подготовить и защищать очень большую оборонительную полосу города Ельня и её окрестности. Командовал этим соединением генерал-майор Яков Георгиевич Котельников. Он приказал строить в первую очередь противотанковые препятствия, состоящие в основном из противотанковых рвов, подступы к которым должны простреливаться противотанковым и пулеметным огнем и что бы система огня всех других боевых сооружений должна быть построена на косоприцельном и фланговом перекрестном огне, дополняемом огнем из глубины и из укрытий.
   Красноармец Рукавицын К. И., Козлов П. П. и Гашилин А. Ф. были зачислены в 5-ю стрелковую роту 282-го стрелкового полка майора Шитова, оборонявшего северо-западную окраину Ельни.
   В то время считалось, что для сдерживания передовых частей противника достаточно развернуть одну дивизию на 25—30 километров, и он будет остановлен. В действительности такая организация обороны не представляла серьезного препятствия для ударов крупных танковых группировок, применявшихся гитлеровцами.
   Положение 19-й стрелковой дивизии, оставалось по-прежнему ненадежным. Разрыв с правым соседом составлял более двадцати километров, а слева войск вообще не было. Нашему герою как уже умеющему им пользоваться выдали ручной пулемёт Дегтярёва (далее РПД) три диска к нему и познакомили со 2-м номером пулемётного расчёта Иваном Соколовым, который должен переносить диски и запасной ствол, перезаряжать их патронами использованные в бою и защищать пулеметчика с тыла. В случае гибели 1-го номера заменить его. Это был молодой крепкого телосложения студент одного из Смоленского ВУЗа, доброволец. Разговор состоялся короткий: «Идем занимать боевую позицию за противотанковым рвом в лесочке, где для нашего пулемета выделили сектор обстрела. Нам её ещё надо дооборудовать». Саперными лопатками в полый профиль вырыли окоп. Соединили его с соседом справа и слева, сделали запасную позицию. Вместо земельного бруствера со дна окопа накидали глину, притоптали, закидали землей и замаскировали ветками деревьев. «Так будет надежней, из крупнокалиберного пулемета или огня снайпера земельный бруствер может быть прострелен». Настало 19 июля. Хороша, хоть и коротка, июльская ночь. Одна заря спешит сменить другую, а один час сна в шалаше из еловых лапок или в копне сена под кудрявыми берёзами трёх стоит. Но установившийся режим в эту ночь был нарушен. Поступил приказ выставить усиленное боевое охранение, всем повысить бдительность, приготовить к бою оружие и боеприпасы. Не первые сутки бойцы обитали здесь, не первый день с вершины холма они всматривались вдаль или вслушивались в ночную тишину. Их задача – вовремя обнаружить приближение противника, уничтожить его. Но в ночной тишине, кроме привычных деревенских звуков, натренированный слух не различал ничего подозрительного.
   И вдруг: «Слышу шум моторов… Гудят танки… – прошептал один красноармеец. Идут, – ответил сосед». У всех ушки на макушке.
   Звезды тихо мерцали, полная луна спокойно висела над испуганной землей… В той стороне, где раздавался гул моторов, при бледном лунном свете разглядеть что-либо было невозможно. А звуки приближались. Из-за пригорка выползла черная точка, за ней – другая, третья. В колонне было больше десяти танков и бронемашин. Командир 88-го отдельного разведывательного батальона капитан Укман, возглавлявший передовую группу, приказал артиллеристам открыть огонь. Танки остановились, разошлись по обе стороны дороги, скрылись в мелком кустарнике и дали ответный залп. Гул и грохот наполнили поднебесье.
   Бой, начавшийся в 2 часа 45 минут, длился недолго. Авангардный отряд Укмана из-за невозможности вести прицельную стрельбу прекратил огонь первым. Танки тоже замолкли, не стало слышно гула их моторов. Либо отошли, либо затаились. Опять было тихо, опять мерцали звезды и скупо светила полная луна, а на востоке занималась утренняя заря, предвещавшая жаркий солнечный день. Капитан Укман доложил командиру полка майору Шитову, тот поставил задачи ротным командирам. Артиллеристы у пушек, подготовленных к стрельбе прямой наводкой в траншеях, жевали сухари и ждали.
   Незваные гости появились в пять часов утра. Это была та же группа, которую встретили ночью: десять танков и две бронемашины. Произошел очень жаркий бой. Его раскаты слышались в окрестных деревнях и в самой Ельне. Опять танки попятились назад, нашли себе укрытие. В 11 часов утра, над Ельней появилась эскадрилья немецких самолетов. Воздушные пираты сбрасывали на мирный город бомбы, истребители пикировали и обстреливали каждого появившегося на улице человека. В небо взметнулись клубы черного дыма с оранжевыми и багровыми длинными языками огня. Вскоре весь город окутался дымом и пламенем. В дополнение к этому на улицах стали рваться артиллерийские снаряды и мины. Появились первые жертвы среди гражданского населения».
   Бомбовый удар немецкая авиация нанесла и по позициям дивизии. Тут тоже не обошлось без потерь; к счастью, оказались они не очень существенными. Артиллерия дивизии под командованием подполковника Федорова ответила мощным огнем по предполагаемым местам сосредоточения войск противника. Колонна из 26 танков приближалась к позициям первого стрелкового батальона майора Егорова. За ними следовала колонна мотоциклистов. Комбат подал команду: «Огонь!» Загрохотали орудия, выдвинутые для стрельбы прямой наводкой, застрочили пулеметы, стреляла из винтовок пехота, минометчики ударили по мотоциклистам. У наступающих произошло замешательство, танки остановились, мотоциклисты залегли в придорожных канавах. Но вот боевые машины противника начали разворачиваться в шеренгу, ведя непрерывную стрельбу. Под их прикрытием двинулась следом мотопехота, строча из автоматов. Батальон Егорова не снижал темп огня.
   Бой принял очень серьезный оборот. Запылал один из танков, затем второй. Другие же, прорвавшись к окопам стрелков, устремились к артиллерийским позициям. Пороховой дым застилал поле. Мотопехота опять залегла, стала отползать назад, повернули назад и уцелевшие танки. На поле боя дымились груды исковерканного металла, уничтожено было одиннадцать фашистских боевых машин, густо лежали трупы завоевателей.
   Значительными были и потери первого стрелкового батальона. Погиб в этом бою комбат Егоров. Был смертельно ранен и, не приходя в сознание, скончался секретарь дивизионной партийной комиссии Измалков. Оставшиеся в живых отошли к основной линии обороны 282-го стрелкового полка. После небольшого, около часа, перерыва генерал-лейтенант Шааль, командовавший 10-й немецкой танковой дивизией, входившей в 46-й танковый корпус, бросил в бой новые силы. Удар наносился одновременно по позициям 32-го и 282-го стрелкового полков. Красноармейцы 5-й стрелковой роты 282-го стрелкового полка Козлов П. П. и Гашилин А. Ф. в бою в этот день под ураганным огнем противника пробрались к дороге, которая проходила между противотанковым рвом и не была своевременно взорвана, успешно взорвали ее, тем самым остановили танки противника в 30 метрах возле противотанкового рва.
   Красноармеец – ручной пулеметчик Рукавицын, член ВЛКСМ, из 5-й стрелковой роты 282-го стрелкового полка, сражаясь с врагом под Ельней 19 июля 41 года снайперски – короткими очередями добивал фашистов в своем секторе обороны, которые медленно ползли, словно ящерицы по ржаному полю. Когда замолчал пулемёт соседа справа, немцы встали в полный рост, непрерывно стреляя, он самостоятельно принял решение и стал поливать огнем и в его секторе. Уложенная в противотанковый ров шеренга тут же заменялась на новую. Всё это напоминала крестьянскому парню косьбу травы на покосе. Провёл пулемётом вправо, нет фрицев – провёл влево опять нет. 2-й номер красноармеец Иван Соколов еле успевал перезаряжать диски.
   К полудню жара стала нестерпимой – ствол пулемета быстро нагревался, и его приходилось менять на запасной и обратно. После пяти уложенных шеренг Константин сказал: «Смотри Иван, такого больше не увидишь!». Немцы в очередную атаку шли в полный рост с закатанными по локоть рукавами. Рукоятка автомата была уперта в живот, из автомата непрерывно велся огонь и прерывался только на несколько секунд для перезаражания. «Что это?», – удивлённо вымолвил Иван. «Психическая атака, про нее мне рассказывал отец, это было и в 1-й Мировой войне». Любопытство Ивана еще раз высунувшегося за бруствер не осталось безнаказанным. Он дважды был ранен, в кончик носа и левую руку, но не оставил поля боя и успешно продолжал поддерживать действия своего пулемета. Враги шли шеренга за шеренгой. Пулемётчик пока косил одну шеренгу в одну сторону, появлялась другая. Ведя стволом в обратном направлении он уничтожал и её. Красноармейцы из винтовок в этом бою били по офицерам. К вечеру атаки прекратились. Противотанковый ров был пполностью завален горе-вояками.
   Ночью Костя, перемахнув через бруствер окопа между вспышками осветительных ракет, пополз за оружием врагов. Он давно мечтал поиметь пистолет марки Парабеллум. Теперь такой случай представился. Обыскав убитого офицера, он в кобуре нашел только обойму с патронами. Подумал – Не мог же он его выбросить. И уже отползая, при следующей осветительной ракете, увидел в уже окоченелой руке зажатый пистолет. Возвращаясь, попутно прихватил автомат и три рожка к нему с патронами, а из нагрудного кармана вытащил небольшой алюминиевый пенал. Вернувшись назад, предупредил Ивана, что бы тот помалкивал о его вылазке. Спросил про пенал: «Что написано на нем и что эта надпись означает?». «Написано – Первитин. Эти таблетки из числа стимуляторов центральной нервной системы, проще говоря, наркотики», – сказал бывший студент. Этой же ночью Константин попрощался и отправил своего раненого боевого товарища в медсанбат, а через сутки остатки 282-го стрелкового полка отступили от Ельни на заранее подготовленные позиции, в том числе из-за вони быстро разлагающихся трупов. В этом бою за день отбили 7 вражеских атак.
   Проглотив лакомый кусочек Ельню, немцы утром вели себя спокойно, не спешили продолжить наступление на позиции нашей 19-й дивизии. Оперативная группа комдива Буркова прибыла в район Ельни вместе с главными силами дивизии. Узнав от капитана Омелюстого, что Ельню заняли части 46-го танкового корпуса, который входит во вторую танковую группу генерал-полковника Гудериана, Полковник Бурков, рассматривая Ельню в бинокль, не мог различить каких-либо признаков расположения войск. Но по стуку топоров, приглушенным командам офицеров и периодически возникающему шуму моторов сделал вывод, что немцы готовят огневые артиллерийские и минометные позиции, намереваясь отбить контрнаступление наших частей. За церковью угадывалось скопление танков, которые немецкое командование, возможно, намеревалось использовать для поддержки своей группировки у деревни Каськово, а возможно, для обороны Ельни. В любом случае надо было спешить, чтобы упредить противника, взять инициативу в свои руки. В девять часов открыли огонь артиллерийские полки 19-й стрелковой и 104-й танковой дивизий. Командир 103-го гаубичного артполка майор Асатуров, батареям которого пришлось вчера побывать в немецкой ловушке, но благодаря храбрости воинов удалось без особых потерь вырваться из вражеского кольца, напоминал своим бойцам: «Отомстим фашистам за вчерашний день!»
   Первой послала свои снаряды батарея лейтенанта Баланина. Вслед за нею открыли дружную стрельбу батареи младшего лейтенанта Бредихина и лейтенанта Родионова. Артиллеристам хорошо была видна местность, и они с уверенностью били по предполагаемым скоплениям войск противника.
   В 9 часов 30 минут из леса двинулся вперед батальон наших танков, за ними пошли в атаку цепи пехоты дивизии Котельникова в их рядах и красноармеец Рукавицын. Наша пехота, пройди лощину и, достигнув окраины Выдрино, бросилась в штыковую атаку. Тут и пригодился трофейный пистолет «Парабеллум». Несколько раз он спасал жизнь нашему герою. Немцы не выдержали стремительного натиска и выскочили из окопов. Вражеские солдаты сильным рывком ноги сбрасывали свои короткие сапоги и, кинув винтовки, вовсю улепетывали в деревню. Но снаряды настигали их. Пехотинцы ворвались в деревню, но, встретив сильный минометный огонь, не стали брать ее в лоб, а начал обтекать.
   Бой кипел на громадном пространстве. Немцы яростно сопротивлялась, но под непреодолимым натиском нашей пехоты, неся огромные потери от точного огня советской артиллерии, откатывались все ближе и ближе к Ельне. И вот тогда вступила в действие находившаяся в Ельне вражеская артиллерия. Наши артиллеристы, прикрывая свои танки и пехоту, направили свои удары на обнаружившие себя огневые позиции неприятеля. На помощь немцам пришла авиация. Немецкие пилоты сбрасывали бомбы на наши танки и пехоту, снова заходили на цели и бомбили, бомбили, бомбили… А когда фашистские самолеты уходили на юго-запад, наши танкисты и пехотинцы опять старались продвинуться вперед. Но не все. Уже пылало несколько танков Т-26, уже навсегда приникли к Ельнинской земле многие молодые ребята…
   Бой продолжался весь день… Первую скрипку в нем играли артиллеристы, стараясь бить по видимым целям. Асатуровцам удалось отомстить противнику. Когда наблюдатели обнаружили колонну грузовиков с пехотой до 200 человек, а за пехотой мотоциклистов, огонь был беспощаден. Все поле усеялось трупами. Труднее было танкистам и пехотинцам, действовавшим сообща. Особенно мешали им фашистские пулеметчики, засевшие на колокольне, ставшей узловым пунктом вражеской обороны в Ельне. Полковник Бурков решил ввести в бой более мощные машины батальона капитана Степана Федоровича Шутова. Группу быстроходных танков по личной просьбе возглавил политрук Иван Загорулько, заявивший Шутову: «Опыта у меня больше. На финской приходилось действовать в не менее трудной обстановке». Вслед за группой политрука Загорулько пошли танки старшего лейтенанта Вейса, немца по происхождению, и старшины Ковальчука. Чтобы отвлечь или рассеять внимание противника, комбат Шутов в километре правее основных сил батальона ввел в бой три машины, но хитрость не помогла. Большая часть немецкой артиллерии сосредоточила огонь на танках Загорулько. И вдруг Шутов увидел, как по броне машины Загорулько забегали остренькие язычки пламени. Не сбавляя скорости, стреляя на ходу, его танк устремляется к колокольне. Несколько выпущенных им снарядов попадают в церковь, колокольню застилает кирпичная пыль. Резко развернувшись, мужественный экипаж направил на колокольню, пылающую боевую машину, раздался мощный взрыв: разорвались неизрасходованные снаряды боекомплекта и бензобаки танка. Ценой своих жизней политрук Загорулько и члены его экипажа открыли пехоте путь в Ельню. Наши танкисты, стрелки, артиллеристы усилили наступательный порыв, но скоро враги оправились, усилили ответный огонь. Опять появились их самолеты. И все же к вечеру фашисты были выбиты из Ельни. Цена этого временного успеха была велика. Большинство наших танков, брошенных в наступление, вышло из строя. Большие потери понесли и стрелковые подразделения 19-й дивизии. Однако красноармейцы, когда стало совсем темно, отошли на свои позиции: остаться там без поддержки новыми силами пехоты означало обречь себя на полное уничтожение. Не имея устойчивой связи с вышестоящим командованием и зная, что противник уже прорвался в сторону Дорогобужа, командование 19-й дивизии приняло это решение.
   В понедельник, 21 июля скверно было на душе у немца Гота, не спалось ему минувшей ночью даже на свежем воздухе в деревне Прудки Починковского района. Одна его танковая дивизия вышла к белорусской деревне Лобковичи, что на половине пути из Мстиславля в Кричев, другая ведет бой в Смоленске, а тут, за Ельней, пробуксовка. «Гот намеревался окружить крупные силы противника северо-восточнее Смоленска.
   Получив приказ 19-я стрелковая дивизия генерал-майора Котельникова, стала наступать на Ельню. Но день оказался очень трудным. Противник, защищаясь и контратакуя наземными войсками, усиленно использовал авиацию. Удары были настолько частыми и мощными, что 282-й стрелковый полк, который в течение дня пять раз ходил в атаку, вынужден был отступить, сдав неприятелю свои утренние позиции, потеряв до 15 процентов личного состава. 19-я стрелковая дивизия потеряла убитыми – 100 человек, ранеными – 322 человека, пропавшими без вести – до 150 человек. Лишилась 15 орудий разных систем.
   В пятницу, 25 июля 19-я стрелковой дивизия генерал-майора Котельникова не устояла перед массированным ударом немецкой танковой дивизии на подступах к Ельне, но завоеватели, в считаные дни, покорившие почти всю Европу, на ельнинской земле едва смогли одолеть за восемь дней 10—15 километров.
   1—2 августа на участке 19-й стрелковой дивизии у деревень Клемятино и Пауково противник переходил в частые контратаки при поддержке танков, но всякий раз откатывался назад, оставляя подбитую технику и убитых. Вступивший в командование дивизией майор Утвенко стремился оправдать оказанное ему высокое доверие. Накануне, то есть в день, когда генерал-майор Котельников был отстранен от командирских обязанностей, Утвенко не проявил ни малейшей растерянности. В течение дня части дивизии закреплялись на занимаемом рубеже, оборудуя позиции в противотанковом и артиллерийском отношении, и одновременно готовились к наступлению: вели разведку обороны противника, пополнялись боеприпасами и всеми другими видами снабжения. Было проведено совещание начальников штабов частей по вопросам организации взаимодействия пехоты с артиллерией в предстоящем наступлении. В результате, как доложил Утвенко в вышестоящий штаб, 2 августа полки действовали напористо.

   Командующий Резервным фронтом генерал Жуков итогами этих дней был крайне недоволен: задачи, поставленные в боевом приказе на эти дни, оказались невыполненными. Находясь, весь день в войсках, он поторапливал их, требовал действовать решительнее и напористее, не прекращать наступление ночью. А в конце дня подготовил следующий документ. «Командующему 24-й армией, командирам 100-й, 103-й, 19-й, 105-й и 106-й дивизий. В результате полученного боевого опыта в районе Ельни в действиях наших войск выявлены следующие недостатки:
   1. Плохо разведуется противник и очень плохо выявляются его огневые точки. Отсутствие смелости у командиров и бойцов не позволяет нам иметь ежедневно пленных;
   2. Из-за слабой разведки целей, удаленности передовых и основных наблюдательных пунктов артиллерии всех видов от первых цепей своей пехоты, редкого применения артиллерией стрельбы прямой наводкой и совсем не применения стрельбы на рикошетах гаубичными снарядами достигается низкая действительность артиллерийского огня;
   3. Артиллерия расходует много снарядов по своей вине и по вине общевойсковых (пехотных) командиров, приказывающих стрелять для шума и удовлетворения надуманных «заявок» снизу.
   Командиры и комиссары частей и соединений потворствуют огромному расходу снарядов и мин без всякой пользы для дела;
   4. Не всегда создается должная плотность артиллерийского и минометного огня по объекту, подлежащему захвату пехотой. В то же время, объект, обработанный артиллерийским и минометным огнем, атакуется пехотой с большим опозданием, уцелевшие огневые точки противника успевают оживать, наносят поражения и даже останавливают атакующих. Пехота очень плохо использует свои огневые средства во время подготовки атаки и самой атаки;
   5. Личная связь и общение командиров пехоты и артиллерии слабые, командиры батарей находятся далеко позади передовых цепей пехоты, задачи на местности ставятся редко, наблюдается общее стремление к отсиживанию в щелях и убежищах;
   6. Очень плохо поставлен учет личного состава в роте (батарее), благодаря чему трус и предатель имеет полную возможность в любое время уйти в тыл. Так же плохо учитываются потери в личном составе и конском составе, боевой технике и расход боевых выстрелов.
   ПРИКАЗЫВАЮ: все указанные выше недостатки устранить, организованно применять огонь всех видов, максимально использовать результаты огневого воздействия на противника для успешной атаки и развития успеха.
   Командующий Резервным фронтом, генерал армии Жуков» (ЦАМО РФ. Ф. 1087. Оп. 1. Д. 5. Л. 50—51).
   3 августа началось очередное наступление. Полки действовали более решительно. К полудню бой разгорелся по всей дуге, от Макаринок, Ушакова через Выдрино, Клемятино до Мальцева, Малой и Большой Липни. Все же, несмотря на героическое упорство, наступающим стрелковым частям не удалось сделать стремительного прорыва вперед.
   Георгий Константинович Жуков, выходя на связь то с одним, то с другим командиром дивизий, выезжая несколько раз на их командные пункты, хотел все же добиться крутого перелома в ходе боевых действий, но уже во второй половине дня он понял, что этого не произойдет, что результаты боя будут на уровне предыдущего дня.
   Переживая за дела под Ельней, Жуков через штаб Западного фронта, находившийся в двадцати километрах севернее Вязьмы, в селе Касня, пытался уяснить обстановку под Рославлем и Ярцевом, которая, по его предположению, могла быть тоже весьма напряжённой. Сражение длилось с 8 по 21 августа. Основные бои проходили на сформированном 16 августа Брянском фронте. Командующим фронтом был назначен генерал-лейтенант А. И. Еременко.
   Утром 3 сентября возобновили наступление и дивизии левого фланга армии. Таким образом, проявляя массовый героизм, отвагу и решительность, дивизии правого и левого флангов к исходу дня сузили горловину ельнинского выступа до 6—8 километров. Противник под ударами ракутинских войск, нанесённых ему 3 сентября, дрогнул, начал медленный отвод своих тылов из Ельнинского мешка, прикрываясь сильными арьергардами по всему фронту выступа. Командующий фронтом Жуков потребовал в кратчайший срок завершить окружение врага и овладеть Ельней. В эти завершающие дни боев за Ельню в ночь на 5 сентября под покровом темноты, оставив обреченных на смерть автоматчиков и минометчиков для прикрытия, открыв яростный огонь по нашим стягивающим горло частям, немецкие войска в беспорядке и панике отступили.
   Но 5 сентября 1941 года на 76 день войны наши части сдали противнику дугу фронта у Ельни. Противник еще долгое время, после того как наши части уже были выведены, вел огонь по этим оставленным нами позициям и только тогда осторожно занял их пехотой. Скрытый отвод войск с этой дуги стал неплохим достижением командования. Замкнуть полностью окружение противника и взять в плен всю Ельнинскую группировку Красной Армии не удалось, так как для этого оказалось явно недостаточно сил и, в первую очередь, танков на нашем правом и левом флангах и авиации.
   Из состава наших войск очень хорошо действовали 107-я, 19-я стрелковые дивизии где воевал красноармеец Рукавицын К. И.
   8 сентября Совинформбюро сообщило на весь мир:
   «На смоленском направлении двадцатишестидневные бои за город Ельню под городом Смоленск закончились разгромом дивизии СС, 15-й пехотной дивизии, 17-й мотодивизии, 10-й танковой дивизии, 137-й австрийской пехотной дивизии, 178, 292, 268-й пехотных дивизий противника. Остатки дивизий противника поспешно отходят в западном направлении. Наши войска заняли город Ельню».
   Не всем участникам ельнинской наступательной операции было понятно, в том числе и моему отцу – красноармейцу Константину Рукавицыну, почему бои названы двадцатишестидневными. Даже после войны бывший начальник отдела связи 24-й армии Н. С. Яранцев высказывал в одном из писем свое сомнение по этому поводу: «В исторической литературе говорится, что бои за Ельню шли 26 дней. Мне кажется, что это ошибочное утверждение. Бои шли около двух месяцев». И он прав: с 18 июля по 5 сентября сражались войска Красной Армии за Ельню, то есть пятьдесят дней. Но в сорок первом году выгоднее было начать отсчет с 10 августа, когда в жестокой схватке с врагом наметился перелом в пользу 24-й армии. Первые же двадцать четыре дня кровопролитных боев, в результате которых, благодаря упорству и героизму участвовавших в них дивизий, противник вынужден был перейти к обороне, были исключены из счета. Сказалась политическая конъюнктура бездарного верховного главнокомандующего Сталина. Главное – победа! Первая победа! Провал гитлеровского плана молниеносной войны с СССР!
   За пятьдесят дней боев за Ельню погибло 107150 красноармейцев! 1941 год. (ЦАМО РФ. Ф. 219. Оп. 679. Д. 3. Л. 41—44).
   Войска Западного, Резервного и Брянского фронтов, исчерпавшие наступательные возможности, по приказу Ставки перешли к обороне на новом рубеже возле города Вязьма. Завершилось Смоленское сражение (10 июля – 10 сентября 1941 года). Советские войска нанесли тяжёлый урон группе армий «Центр». Продолжительность сражения – 63 суток. Ширина фронта боевых действий – 600—650 км. Численность войск – 581600 чел. Безвозвратные потери – 486171 (83,6%). Санитарные – 273803. Всего – 759974. Глубина отхода советских войск – 200—250 км. (Хроника ВОВ сентябрь 1941 года. Profilbaru.com).
   Получив приказ от командира роты начать отход с ранее занимаемых позиций, пулемётчик Рукавицын показал свой искорёженный пулемёт без патронов и получил разрешение оставить его. Повесил на плечо карабин и поспешил вслед отходящих бойцов. Пока шли по перелескам, всё было тихо. С выходом на открытую местность в направлении города Вязьма всё изменилось.
   Константин пристроился за рослым широкоплечим красноармейцем, который быстро и широко шагал с винтовкой с примкнутым штыком, он еле успевал за ним. Эта быстрая ходьба и плильщала. В голове крутилась мысль – Чем быстрее уберёмся с открытой со всех сторон дороги, тем больше шансов выжить. На первом же привале впереди идущий боец, который давно заметил неотстающего от него красноармейца с кавалерийским карабином, завёл разговор:
   – Как звать?
   – Костя Рукавицын.
   – Меня Михаил Быстрый.
   – Откуда родом?
   – Сибиряк я, был кавалерист, сейчас пеший.
   – Я из Ростова, там сейчас тоже тяжёлые бои.
   Только колонна прошла с десяток километров, налетела авиация. Бомбардировщики с пикирования били без всякого опасения. Солдаты бросились подальше от дороги. Константин залёг в канаве, Михаил пробежал чуть дальше и через несколько секунд упал на обочину. Бомбы сыпались градом, от взрывов пыль закрыла, казалось всё небо. Это и помогло многим бойцам выжить. Следующие бомбардировщики положили свои бомбы не точно в цель. Костя, придя в себя от контузии, пошёл искать своего нового товарища. Тот лежал без сознания, левый рукав гимнастёрки его был весь в крови. Оторвав от нижней нательной рубахи полосу ткани, он перетянул руку и стал ладошками хлестать по щёкам. Через некоторое время Михаил очнулся. Из фляжки напоил его. Подставил своё жилистое плечо раненому бойцу повёл его по развороченной дороги. С большими трудностями они добрались до населённого пункта Дорогобуж. Здесь оказался ещё не до конца эвакуированный госпиталь, где оставил раненого солдата. «Профессиональный отвод войск» превратился в банальное бегство. Чутьём опытного охотника понял что «зверь» где-то рядом и ему одному его не победить. Остаться и сдаться в плен как делали многие у Константина, не было и мысли. Он на подсознательном уровне впитал слова своего отца: Лучше умри, но в плен не сдавайся». Решил для себя, что пусть спасают раненых и ослабевших те, кто довёл своим бездарным командованием их до такого состояния. Он солдат и обязан исполнить свой солдатский долг, а для этого он должен остаться в живых и продолжать убивать фашистского зверя. С карабином за плечом он как на охоте, когда надо было сделать длинный переход, скорым шагом отправился в направление города Вязьма. Наручных часов не было ориентировался днём по солнцу ночью по звёздам да по канонаде орудий. К полудню прошагав без остановки почти 6 часов, дошёл до населённого пункта Сафоново. По старой привычки обошёл его стороной и к вечеру, когда на землю опустились сумерки и повеяло наступающей ночной прохладой остановился в окрестности города на ночёвку. Утром, как только забрезжил рассвет, Костя вошёл в город. Остановился только когда услышал: «Стой, кто идёт, назови пароль, стрелять буду». Не услышав от него пароля прозвучало: «Оружие на землю, руки вверх». Навстречу вышли два часовых. Один остался на посту другой повёл в особый отдел. Особистом был средних лет капитан, который сразу начал допрос:
   – Кто такой, откуда и зачем идёшь?
   – Красноармеец Рукавицын 5-й стрелковой роты 282-го стрелкового полка майора Шитова 19-й стрелковой дивизии генерал-майора Котельникова.
   – Был приказ на отход из Ельни, по дороги всех разбомбило, шёл, как было приказано в направление Вязьмы.
   – А ты знаешь, что Котельникова отстранили от командования и заменили майором Утвенко?
   – Предъяви документы и где оружие?
   – Оружие заставила сдать охрана.
   – Кто может подтвердить, что не дезертир?
   – Красноармеец Михаил Быстрый, он во время бомбёжки был ранен в левую руку, я его перевязал и дотащил до населённого пункта Дорогобуж, где сворачивал свою работу госпиталь, там и оставил. Капитан ещё раз внимательно посмотрел на худого измученного непрерывными боями и переходом чуть меньше 200 километров бойца, который боковым зрением таёжного охотника привычно осмотрел комнату и запомнил шкаф в углу, куда капитан положил его книжку красноармейца. Капитан вызвал охрану:
   – Увести арестованного до выяснения обстоятельств.
   – Пойдёшь на переформирование, а мы проверим, если подтвердятся твои слова, будешь воевать дальше, если нет, то трибунал решит твою судьбу. Охранник отвёл Константина до рядом расположенного от штаба дома и велел опуститься в погреб.
   Физическая и психологическая усталость до того навалилась на красноармейца, что ему было уже всё равно, что с ним будет дальше. Он просто верил – Правда на его стороне, а дальше – Будь, что будет. Он даже не успел осмотреть место, куда его загнали, как крышка за ним захлопнулась. Наощупь в полной темноте выбрал, место посуши, завернулся в шинель и уснул тревожным солдатским сном. Спал долго. Разбудил его скрежет запора погреба. Крышка чуть приподнялась и в небольшую щель была просунута чашка с кашей, когда она опустела, чуткий слух охотника уловил уже знакомый гул бомбардировщиков. Бомбы начали взрываться одна за другой. Первая рванула так, что ударной волной сорвало крышку, вторая завалила вход землёй. Когда взрывы затихли, Костя начал работать чашкой как лопатой отгребая землю в низ погреба, он оказался глубоким. Вскоре показался просвет небольшой, в направлении его начал разгребать с удвоенной силой. И вот она Свобода! Пока привыкал к яркому осеннему солнцу всё прислушивался. Кроме треска горящего дерева пока больше ничего не услышал. Быстро огляделся. Здание штаба горело ярким пламенем. Он поднял воротник войлочной шинели, натянул на голову, пилоткой закрыл рот и бросился вовнутрь дома. Расположение комнат он помнил: проскочил пылающий коридор, ворвался в допросную. Капитан и видимо допрашиваемый солдат лежали в луже крови. На ощупь в дыму нашёл в углу шкаф с документами, засунул за пазуху и выпрыгнул в окно. Ели успел отбежать, как крыша охваченная пламенем рухнула. Осторожно слал обходить пылающие дома, нашёл убитого охранника, забрал у него винтовку, снял поясной ремень. Огляделся, вдалеке увидел шевелящие точки и быстром шагом отправился в том направлении. Через несколько часов догнал походную колонну. Замыкающим был молоденький лейтенант:
   – Товарищ лейтенант, разрешите обратиться. Тот кивнул головой.
   – Красноармеец Рукавицын, отхожу от Ельни, вот мои документы, а это погибших после бомбёжке боевых товарищей, который сегодня день?
   – 2-е октября.

   – После проверки внесу в список своей роты. Вскоре

   боец был зачислен в одно из подразделений всё той же 24-й армии.

Глава 7

Бои за город Вязьма

   Вязьма – небольшой город в Смоленской области. Вязьма находится западнее Москвы, примерно на расстоянии в 240 километров. Город стоит на одноименной реке.
   Начало истории города Вязьма связанно с именем Аркадия Вяземского. Аркадий происходил из купечества, семья его была религиозная, православная. С детства впитал мальчик в себя любовь к Богу. Вяземский питался и жил где придётся, личным примером учил людей жить по заповедям Христа.
   Существует легенды о чудесах Аркадия Вяземского. Говорят, Аркадий однажды увидел женщину с маленьким ребёнком, который пил молоко из одного блюдца с ужом. Тогда Вяземский обратился к Богу с молитвой: «Чтобы не было в городе Вязьма и за тридевять земель, таких животных». С тех пор змеи в городе Вязьма и его окрестностях не водятся, хотя в округе много болот. Умер Аркадий в Торжке, в монастыре.
   Уже после смерти, в 1661 году, Аркадий Вяземский по легенде спас свой город от польских интервентов. Польским воинам явился юноша на коне, и запретил идти войску на Вязьму, грозя смертью. «Кто вы, почему нельзя идти?» – спросили ляхи. «Я Аркадий, и град Вязьма – моё отечество».
   В начале XV века Вязьмой завладели литовцы. В 1493 году город был отвоёван у захватчиков Иваном III в результате русско-польской войны. Вязьма была важной стратегической точкой в борьбе Московского княжества с поляками и литовцами. Московские князья не жалея сил делали всё, чтобы укрепить город. С началом XVII века Вязьма много раз переходила то в одни, то в другие руки противоборствующих сторон. После окончания Смутного времени, русское государство начало набирать силу. В ходе военного противостояния с поляками, в 1618 году город Вязьма вернулся в состав русского государства, в соответствии с мирным договором.
   Во время правления Петра I, Российская Империя активно искала контактов со странами Западной Европы. Город Вязьма как раз находился на границе государства. В городе активно развивалась торговля. Так же с лёгкой руки императора Вязьма стала крупным военным центром, здесь находились склады с запасом всего самого необходимого для русской армии.
   В XIX веке город Вязьму постигла беда. Во время Отечественной войны 1812 года французские войска дважды жгли город: при наступлении и при отступлении. Существует легенда, что в Вяземских лесах Наполеон зарыл золото и драгоценности, награбленные в Москве. Клад до сих пор не могут найти.
   Вяземская 2оборонительная операция войск Западного и Резервного фронтов. Она проводилась 2—13 октября в ходе Московской битвы 1941—1942 года с целью не допустить прорыва главных сил германской группы армий «Центр» на московском направлении и выиграть время для сосредоточения резервов.
   По плану операции «Тайфун» немецкое командование предусматривало на вяземском направлении ударами по сходящимся направлениям из районов Духовщины и Рославля прорвать оборону советских войск и окружить их главные силы с последующим развитием наступления на Москву. Для этого в группе армий «Центр» (генерал-фельдмаршал Ф. Бок) создавались две мощные ударные группировки. Из района Духовщины наступали основные силы 9-й армии и 3-я танковая группа (пехотных дивизий – 12, танковых – 3, моторизованных – 2, моторизованных бригад – 1), а из района Рославля – основные силы 4-й армии и 4-я танковая группа (пехотных дивизий – 11, танковых – 5, моторизованных – 2).
   Этим силам противостояли войска Западного фронта под командованием генерал-полковника И. С. Конева и Резервного фронта, возглавляемого Маршалом Советского Союза С. М. Будённым, перед которыми стояла задача, упорно защищая подготовленные оборонительные рубежи, нанести немецким войскам максимальный урон и выиграть время для формирования и подвоза новых резервов на московское направление.
   Согласно директиве Ставки ВГК от 27 сентября 1941 года, войска Западного фронта в составе 22, 29, 30, 19, 16 и 20-й армий занимали оборонительный рубеж, состоявший из двух полос протяжённостью 340 километров от Осташкова до Ельни. Фронт имел одноэшелонное оперативное построение. 24-я и 43-я армии из его состава обороняли рубеж от Ельни до железной дороги Рославль – Киров шириной до 100 километров. Войска Резервного фронта двумя армиями (24-й и 43-й) обороняли рубеж от Ельни до Снопоти шириной до 100 километров. Его 31, 49 и 32-я армии в тылу Западного фронта занимали Ржевско-Вяземский оборонительный рубеж протяжённостью 300 километров. 33-я армия, составлявшая резерв фронта, была сосредоточена в районе Спас-Деменска за армиями первого эшелона. Оборона советских войск была неглубокой (15—20 километров), слабо подготовленной в инженерном отношении и носила очаговый характер. Готовность Ржевско-Вяземского оборонительного рубежа к началу октября не превышала 40—50% запланированного объёма работ.
   Основные боевые действия в районе Вязьмы начались с 30 сентября и продолжались до 2 ноября 1941 года.
   К началу наступления противник пополнил свои войска людьми, вооружением и техникой, доведя укомплектованность пехотных соединений личным составом до 90% от штатной численности. Количество танков в немецких танковых и моторизованных дивизиях доходило до 80—100%. В то же время укомплектованность советских дивизий была невысокой, насчитывая в среднем 5—7 тысяч человек при штатной численности 10 859 человек. В итоге противник имел общее численное превосходство в 1,4—2 раза. На направлениях главных ударов он превосходил советские войска по людям в 3,2, по танкам—8,5 раз, в орудиях и миномётах в 7 раз.
   Наступление немецких войск под Вязьмой началось 2 октября после мощной артиллерийской и авиационной подготовки и под прикрытием дымовой завесы. Войска 9-й армии и 3-й танковой группы противника нанесли удар встык 30-й (генерал-майор В. А. Хоменко) и 19-й (генерал-лейтенант М. Ф. Лукин) армий, а 4-й армии и 4-й танковой группы – южнее Варшавского шоссе в полосе 43-й армии под командованием генерал-майора П. П. Собенникова. Оборонявшиеся на рославльском направлении три стрелковые дивизии и две танковые бригады 43-й армии Резервного фронта не выдержали натиска противника, который устремился в глубину обороны советских войск. К исходу первого дня наступления соединения немецкой 4-й танковой группы нанесли удар уже по второму эшелону Резервного фронта – 33-й армии комбрига Д. П. Онуприенко, находившейся в 40 км от переднего края обороны. В результате оборона советских войск на вяземском направлении оказалась прорванной на участках шириной 30—40 километров, а противнику удалось продвинуться на глубину от 15 до 40 километров.
   Советское командование предпринимало ответные меры. Чтобы сорвать наступление противника в полосах 30-й и 16-й (генерал-лейтенант К. К. Рокоссовский) армий была предпринята артиллерийская контрподготовка. Для восстановления положения командующий Западным фронтом передал в состав 30-й армии три дивизии и моторизованную бригаду. Одновременно из фронтового резерва была сформирована (в составе пяти дивизий и трёх танковых бригад) оперативная группа, которую возглавил заместитель командующего войсками фронта генерал-лейтенант И. В. Болдин. Группе предписывалось осуществить перегруппировку на направление прорыва противника и нанести по нему контрудар с целью восстановления утраченного положения. Однако контрудар Западного фронта успеха не имел.
   3 и 4 октября обстановка резко осложнилась в полосе обороны 24-й (генерал-майор К. А. Ракутин) и 43-й армий, вынудившая их отходить к Юхнову. Соединения 3-й и 4-й танковых групп германцев устремились к Вязьме в тыл советским войскам. Основные силы 19-й, 16-й и 20-й (генерал-лейтенант Ф. А. Ершаков) армий Западного фронта, 32-й (генерал-майор С. В. Вишневский) и 24-й армий Резервного фронта оказались глубоко охвачены.
   Государственный Комитет обороны и Ставка Верховного Главного Командования (далее ВГК) осознавали опасность сложившейся под Москвой обстановки. 5 октября Государственный Комитет Обороны (далее ГКО) принял специальное решение о защите столицы. Главным рубежом сопротивления была определена Можайская линия обороны, проходившая от Волоколамска до Калуги. Сюда выдвигались резервы Ставки ВГК, ряд соединений и частей Северо-Западного и Юго-Западного фронтов, силы и средства Московского военного округа. Было отдано распоряжение поднять по боевой тревоге слушателей Военно-политической академии имени В. И. Ленина, курсантов шести военных училищ Москвы и Подольска с задачей занять позиции на Можайской линии обороны. 32-я и 33-я армии были переподчинены командующему войсками Западного фронта. Всего в течение недели на Западный фронт прибыло 14 стрелковых дивизий, 16 танковых бригад, более 40 артиллерийских полков и другие части.
   В ночь на 6 октября принято решение об отводе войск Западного и Резервного фронтов на Ржевско-Вяземский оборонительный рубеж. Советские войска начали отход, но он как всегда оказался запоздалым. Противнику удалось форсировать реку Днепр северо-западнее Вязьмы, а южнее её овладеть Спас-Деменском, Кировом и Юховом. 7 октября передовые соединения немецких 3-й и 4-й танковых групп замкнули кольцо окружения основных сил 19, 20, 24 и 32-й армий. Окружённым объединениям было приказано прорываться на Гжатск под общим руководством генерал-лейтенанта М. Ф. Лукина. Командование Западного фронта предпринимало и другие меры по выводу войск из вяземского котла. Из отходивших и вновь прибывавших частей была создана группировка войск восточнее Гжатска. Её контрудар в направлении Вязьмы, по замыслу командования, должен был оказать содействие в прорыве из окружения, который планировался на 10—11 октября.
   Окружённые войска находились под непрерывным огневым воздействием противника. Тем не менее, они оказывали активное сопротивление, неоднократно предпринимали попытки прорыва из окружения и сковали 28 дивизий противника. Четырнадцать из них не смогли высвободиться для дальнейшего наступления до середины октября. Это позволило советскому командованию выиграть время для организации сопротивления на Можайской линии обороны. Но окружённые войска уступали противнику. Они несли крупные потери, ощущался недостаток боеприпасов, продовольствия и медикаментов.
   Вяземская оборонительная операция советских войск завершилась поражением. Оборона войск Западного и Резервного фронтов была прорвана противником на всю оперативную глубину. В районе Вязьмы в окружении оказались 37 дивизий, девять танковых бригад, 31 артиллерийский полк РГК и четыре полевых управления армий. Вне общих котлов были окружены пять дивизий, четыре артиллерийских полка Резерва Главного Командования (далее РГК). Окружённые войска входили в состав десяти армий. Отдельные группы военнослужащих переходили к партизанским действиям в тылу противника. Тяжело раненым оказался в плену командующий 19-й армией генерал-лейтенант М. Ф. Лукин и командующий 32-й армией генерал-майор С. В. Вишневский, погиб командующий 24-й армией генерал-майор К. И. Ракутин. Когда гибли генералы, в мести с ними в ежесуточных боях погибали десятки, сотни тысяч солдат в этой кровавой мясорубке трудно было выжить таёжнику, сибиряку, бывшему кавалеристу, а теперь красноармейцу Константину Рукавицыну. Зима пришла рано. В октябре после дождей и мокрого снега грянули морозы. В русском поле также изнывающем от постоянных бомбёжек и обстрелов артиллерии приходилось копать окопы для отпора врагу и своему спасению. Пригодилась ранее прихваченная большая сапёрная лопата. На лопату вышел боец. Пригляделись друг другу. Оказался однополчанин, Кузнецов Пётр вмести дрались под Ельней. Вдвоём пошли к исполняющему обязанности командира взвода пожилому с большими седыми усами сержанту Ершову Ивану. Молоденький лейтенантик погиб в боях.
   – Вот друга встретил, разреши быть вместе?
   – Друг это хорошо, идите, окапывайтесь.
   Выкопанные в полный профиль окопы быстро наполнились земельной жижей. Приходилось отбивать атаки фашистов стоя по грудь мокрыми и холодными. Кто не выдерживал, высовывался за бруствер, и его тут же убивала пуля снайпера. В один из солнечных октябрьских дней Пётр показал на маленькую точку в голубом морозном небе:
   – Вроде как гудит! Константин ответил: – Это «Рама» – самолёт разведчик, засекает наши координаты, надо сматываться отсюда сейчас будет налёт. Доложили сержанту и в троём, выползли из окопа, бросились бежать через поле в направлении маленького кустика. Что тут началось. Одна волна бомбардировщиков сменяла другую. Бомбили, бомбили, бомбили… Сказать, что это был Ад, значить не сказать ничего. Вернувшись назад, не могли найти место своего окопа, всё было разворочено. Брёвна командирского блиндажа догорали в разных местах. На тех, которые не лежали на земле, а торчали, висели обрывки кителей и нательного белья с кусками человеческих останков пропитанных кровью. От полнейшего уничтожения окружённых остатков войск спасла природа: к вечеру начался идти крупный снег, всё небо заволокло тучами. Бомбёжки и обстрелы прекратились. Сержант Ершов ушёл искать, хоть каких ни будь командиров, а красноармеец Рукавицын К.И, красноармеец Козлов П. П. начали искать пристанище на ночь. Голод брал своё, уже двое суток ничего не ели, вместо воды жевали снег. Константин наказал Петру нагребать снег в валик, а сам пошёл искать жратву. Вернулся с куском сырой конины, тем и «поужинали». Константин сказал:
   – Курить и разжигать костёр нельзя, сразу прилетит на огонёк снаряд или мина, понятно. Пётр уточнил: – Как будем спать?
   – По очереди, как только один из нас начинает крепко спать – буди, если не просыпается, пинай ногами, пока не услышишь стук зубов. Перед рассветом их разыскал комвзвода сержант Ершов. Костя обратил внимание, что тот был в овчинном полушубке бок которого был разорван и были видны следы запёкшейся крови, на голове меховая шапка, на ногах валенки. Явно снял с погибшего. Он сообщил, что получил приказ самостоятельно выходить из окружения в направлении Можайской линии обороны. Добавил, что от его взвода остались только они трое. Только закончился разговор, услышали всё нарастающий звук в дымке тумана над полем похожий на работу швейной машинки. Прилетел самолёт У-2, сделал круг, снизился так, что почти касался колёсами земли из него выпал мешок. Ударившись о землю возле воронки, оставшейся после бомбёжки, разорвался из него, что-то выпало. Самолётик развернулся и исчез в тумане. На дне воронки оказались две упаковки: одна с увязкой 3-х автоматов ППШ с боекомплектом; другая с банками тушёнки и пакетами с сухарями и всеми долгожданными пачками «Махорки». Зарыли затворы от винтовок, чтобы не достались врагу – перевооружились, сытно отобедали – первый раз за многие дни боёв и двинулись цепочкой в направлении слабо доносящихся звуков далеко гремевшего боя. Впереди на некотором расстоянии красноармеец Рукавицын К. И.,за ним красноармеец Козлов П.П, замыкающий сержант Ершов И. И. Константин вёл своих товарищей по только ему известным приметам местности и звукам распространяющихся в перелеске удачно обходя пикеты и заслоны врага. Так они дошли до места, где уже не было возможности остаться не замеченными. Залегли, дождались темноты и по– тихому пошли на прорыв. Ползли, плотно прижимаясь к родной земле, старались слиться с ней до момента, пока погаснет осветительная ракета. За эти секунды, пока их не обнаружил немец, бросились бежать через нейтральную полосу. Сержант Ершов немного отстал от молодых солдат и, по сути, закрыл их своим телом от пулемётного огня фашистов. Все упали и поползли к своим окопам. Иван Ершов в горячке прополз несколько метров и затих. Ребята за руки уже погибшего дотащили до окопа и упали на дно. Своей смертью он спас своих боевых товарищей. Костя пока приходил в себя и немного отдохнув, подумал: «Вот нельзя одевать одежду умершего – заберёт с собой». Красноармеец Козлов получил пулю в ногу и был отправлен в медсанбат, у красноармейца Рукавицына приклад автомата получил две пули рядышком и развалился на две части. Дерево приклада оказалось изготовлено из прочной древесины и спасло солдата. Уже на следующий день Константин стоял в строю бойцов, которым чудом удалось с боями выйти из окружения. Общим построением нескольких десятков солдат командовал молоденький лейтенант весь плотно обтянутый новой пахнущей ещё краской портупеей с кобурой для нового недавно полученного пистолета ТТ, которым он явно хвалился перед теми солдатами в шеренге, которыми он считал стоящими не на вытяжку, тыкая стволом в нос. Когда он подошёл к 20-ти летнему Константину сразу обратил внимание на неплотно затянутый поясной ремень солдата. Представляя себя знающим все солдатские «выверты» стал накручивать пряжку приговаривая: «Один наряд в не очереди, два, три, четыре, пять». Только тут он увидел, как побледнело лицо стоящего перед ним, и еле успел подхватить падающего в обморок солдата. Растерявшись, всё же приказал двум красноармейцам отнести его медсанбат. Перед входом с Кости сняли верхнюю одежду и занесли в палатку. Врач осмотрел доставленного больного. Вся задняя сторона тела оказалась в огромных чирьях, сунул под нос ватку с нашатырным спиртом. Константин застонал и пришёл в сознание.
   – Как же тебя мил человек довело до такого состояния?
   – Сидел в окопах по грудь в жиже.
   – Да, ещё немного и началось бы заражение крови, и ни какая медицина не спасла бы тебя.

   – Только день назад я вышел из окружения.

   – Ну, ничего, мы тебя вылечим, сейчас и начнём, терпи солдат, генералом станешь!
   Пинцетом стал рвать головки гнойников, давить на них и после очистки от гноя прижигал спиртом. Костю опять замутило, всё поплыло перед глазами. Придя в себя, он получил бумажку о том, что освобождается от службы на 5-ть дней до окончания лечения. Впервые с начала войны он оказался на «отдыхе».
   Оказавшиеся в окружении советские войска вели упорные бои западнее Вязьмы до 13 октября. Активными действиями они сковали около 28 дивизий противника, 14 из которых до середины октября не смогли продолжать наступление на Москву. Части окружённых советских войск мелкими группами удалось прорваться из окружения и выйти на Можайскую линию обороны. Прорывы более крупных отрядов было редкостью. Так, 5 ноября на участке 16-й армии, уже под Волоколамском, через линию фронта пробилась группа в составе около 800 человек во главе с генерал-лейтенантом И. В. Болдиным.
   В окружение попали пять советских армий, противником было захвачено около 500 тысяч пленных, погибло до миллиона советских солдат и офицеров. Вяземский котёл осени 1941 года – военная трагедия, не имеющая прецедента в истории. Просчёты командования и общая ситуация на фронте привели к тому, что Вязьма стала городом воинского позора. Однако, поскольку у нас всегда любили передёргивать неприятные факты и лакировать действительность, вероятно потерь было значительно больше.
   Неудачный исход Вяземской оборонительной операции обусловлен тем, что советское командование не сумело своевременно и правильно определить направления главных ударов противника и сосредоточить на них достаточные силы и средства. Командующие войсками фронтов в ходе обороны не осуществляли манёвры войсками на угрожаемые направления, не руководили их отходом и действиями окружённых армий. Советская авиация не смогла оказать реальную помощь оказавшимся в окружении частям. Не было налажено их должное снабжение материальными средствами, лишь эпизодически окружённым войскам сбрасывалось небольшое количество боеприпасов. Неудачно осуществлялась авиаразведка, что приводило к попыткам прорыва из окружения не в самых подходящих районах – часто именно там, где находились мощные заслоны противника.
   Вообще армия обязана работать как часовой механизм с единственной целью уничтожение противника. Только при такой работе она будет победоносной. Если в механизме разлад и сбой, то это не армия, а анархический сброд разных шарлатанов. Ещё одно условие победы – надо досконально знать своего врага. На всё то на что он способен. И не разрешать армиями командовать политикам и дипломатам. Когда войска возглавляемые профессионалами ведут войну дипломаты и политики – молчат. Проще говоря, по простому, по народному: «Довели государство до состояния войны – заткнитесь со своими прихлёбами и молчите».

Глава 8

Можайская линия обороны

   К 10 октября1941 года, ко времени выхода немецко – фашистских войск на линию обороны, сооружение укреплений было, весьма, далеко от завершения. Готовность по долговременным сооружениям в разных укреплённых районов (далее УР) была различна. Везде составляла менее 50%.. Противотанковые препятствия и полевые оборонительные сооружения были в большей степени готовности, но, абсолютно, везде строительство не было закончено. И, что более важно, даже долговременные сооружения, в подавляющем большинстве, не были вооружены, да и вооружений для них и не имелось в достаточном количестве.
   Первое боевое соприкосновение с наступающими немецкими войсками на линии обороны, произошли 10.10.1941 года в Калужском и Малоярославецком УР. Можайский УР встретил немецко – фашисткие войска 12.10.1941 г. (Минское шоссе, дер. Ельня). Бои носили очень ожесточённый характер на всем протяжении линии обороны. Но уже к 18.10.1941 г. линия обороны была прорвана, практически, на всем протяжении, за исключением участков в Волоколамском УР, который был полностью оставлен к 25.10.1941 г.
   Причин такой скоротечности боев на главной линии обороны было немало:
   Значительное количественное и качественное (в тактическом плане) превосходство немецких войск;
   Недостаток вооружения и других материально технических средств;
   Незавершённость самой линии обороны;
   Малочисленность и плохая обученность войск;
   Неподготовленность молодого командного состава Красной армии – воевали всего четыре месяца, умели мало и несли огромные потери;
   Основное это репрессии в РККА 1937—1938 – масштабные политические репрессии «чистки» в отношении командного и начальствующего состава РККА и РК ВМФ, которые проявились составной частью политики «Большого террора» в СССР, явившейся, в свою очередь, прямым следствием культа личности параноика Сталина.
   Основной удар политических репрессий был направлен против командного состава высшего звена: заместителей наркома обороны СССР, командующих войсками военных округов (флотов), их заместителей, командиров корпусов, дивизий, бригад. Значительно пострадал командно-начальствующий состав управлений и штабов в соответствующих звеньях, профессорско-преподавательский состав военно-учебных заведений. Количество уничтоженных командармов и других офицеров разнятся. Нет полного фамильного и должностного списка. Одно не вызывает сомнения – уничтожена была элита государства Российского.
   То, что на главную оборонительную полосу немцы потратили неделю, является, исключительно, заслугой, я не побоюсь такого выражения, русского солдата, костьми лёгшего на этих рубежах.

   Жизнь нашего героя красноармейца Рукавицына К.И в эти дни страшных боёв висела на волоске, но она не оборвалась по причинам: в первую очередь личной психо-физической подготовке, во вторую – военно-профессиональной довоенной подготовке в полковой школе Гроховетских лагерей, в-третьих – личный боевой опыт. Константин уяснил для себя способы поведения в зоне боевых действий.
   Самое главное для бойца на передовой – выжить и сделать работу. Война с фашистской Германией отличалась от многих других войн тем, что здесь применялись все виды вооружения в особенности – артиллерийские системы разных типов. Как ствольная артиллерия крупного калибра, так и реактивные системы залпового огня восмитрубные «Ванюши». Не говоря о миномётах, крупнокалиберных пулемётах, фаустпатронах, вооружения танков, бронетранспортёров и снайперском огне. Особое внимание надо уделять авиационным ударам (бомбардировщики и истребители).
   Средства индивидуальной защиты. Каска должна быть максимально прочной (можно самому пострелять с разных расстояний вдали от командиров на пробиваемость) и в тоже время удобной в ношении. Нужно понимать, какой бой предстоит: оборона, наступление или отход, что очень часто немалый отрезок пути до места боя нужно бежать и достаточно быстро, иначе станешь лёгкой мишенью для врага. Перед выходом, нужно проверить все элементы каски, все застёжки, при необходимости подогнать на голове под себя. Очень важно иметь при себе аптечку, куда включить жгут, индивидуальный перевязочный пакет, фляжку с водой. Как показывает практика боёв, большая часть погибает от потери крови или болевого шока. Нельзя этим пренебрегать. В качестве антишока можно использовать спирт. В наступлении особенно при встречном рукопашном бое необходимо иметь помимо пистолета пулемёта Дегтярёва (далее ППД), за поясом пистолет Токарева (далее ТТ), лучше «Парабеллум», на поясном ремне граната Ф-1 «Лимонка», малая сапёрная лопатка заточенная со всех сторон, за голенищем сапога армейский нож, лучше «Финка» в кармане галифе ручную наступательную гранату. Самое главное уметь в доли секунд это всё применять.
   Надо знать лечебные свойства трав и их кореньев, если собираешься совершить недельный марш-бросок в тыл врага. В случае ранения, заражение и прочие невзгоды вас вылечат уже в медсанчасти. Главное успеть донести.
   Когда вы добрались до своих окопов вы под защитой. Под защитой бойцов, самой земли и инженерных укрепительных сооружений. Перемещаться нужно на максимальных скоростях, перебежками, прислушиваясь к окружающей среде. По ходу движения нужно высматривать места укрытия, куда будешь падать или ползти в случае обстрела. Обстрел может начаться после каждого следующего шага. В случае появления посторонних звуков сразу нужно падать. Это может быть свист мины, пули, свист и шелест гранаты, шелест снаряда. Лёжа на ровной поверхности выискивать складки местности куда переползти. Чем ниже ты находишься в земле, тем больше шансов выжить. Если до передовых окопов 20 метров, а ты не опытный воин, который по звуку определяет тип применяемого по тебе боеприпаса, и не можешь просчитать интервалы между взрывом и полётом снаряда, то лежи на месте и жди окончания обстрела. Не пытайся быстрее добежать до окопа. Встанешь – погибнешь. Разлёт осколков достаточно велик. То же самое касается и возвращения с позиций в тыл. Всегда нужно быть начеку.

Глава 9

Калининский фронт

   Фронт – это оперативно-стратегическое объединение вооружённых сил, создаваемое обычно с началом войны. Фронт предназначается для решения оперативно-стратегических задач на одном стратегическом или нескольких операционных направлениях континентального театра военных действий.
   В годы Второй мировой войны фронт был важнейшим звеном в системе управления советских вооружённых сил. Как правило, в него входили несколько армий, а также, в зависимости от периода войны, различные механизированные, танковые, авиационные, артиллерийские и другие соединения. Стратегические операции обычно проводились силами нескольких (двух, трёх и даже четырёх) фронтов. До 90% наступательных и оборонительных стратегических операций проведено с участием именно таких группировок войск. Фронтовые операции проводились силами одного фронта, иногда с привлечением части сил другого фронта.
   В то время как красноармеец Рукавицын лечился и приводил себя в надлежащий вид, произошли значительные изменения в ходе войны и соответственно в его судьбе – Был образован новый фронт, на который он попал после зачисления в маршевую роту.

   красноармеец Рукавицын К. И.

   Калининский фронт – оперативно-стратегическое объединение в вооружённых силах СССР во время Великой Отечественной войны (далее ВОВ). Фронт действовал в 1941—1943 годах в Центральной России и Белоруссии.
   Фронт был образован 19 октября 1941 на основании директивы Ставки ВГК от 17 октября 1941 из части сил правого крыла Западного фронта (22, 29, 30 и 31-я армии) на северо-западном направлении от Москвы, действуя против сил немецкой группы армий «Центр»
   Главной задачей Калининского фронта была остановить немецкое наступление северо-западнее Москвы и удержать Калинин. Фронт был сформирован в условиях фактического развала советской обороны во время Вяземской операции
   С первой задачей войска фронта не справились – в тот же день, когда был сформирован Калининский фронт, немцы овладели Калининым. Затем в ходе продолжавшейся Калининской оборонительной операции советские войска остановили немецкое наступление севернее Калинина и несколько раз безуспешно пытались отбить город. Кроме того, они сумели нанести поражение вражеской группировке, прорвавшейся от Калинина в направлении Торжка, не дав немцам развить успех. Уже к концу октября 1941 года немецкое наступление на Калининском направлении было окончательно остановлено.
   Войска Калининского фронта одними из первых перешли в контрнаступление во время общего контрнаступления Красной Армии под Москвой.
   5 декабря 1941 года две дивизии 29-й армии генерала И. И. Масленникова переправились по льду через Волгу западнее Калинина и вклинились на 1,5 километра в расположение войск 9-й немецкой полевой армии генерал-полковника А. Штрауса. В полдень того же дня четыре дивизии 31-й армии генерала В. А. Юшкевича нанесли удар из района юго-восточнее Калинина в направлении Тургиново, освободив к концу суток 15 населённых пунктов и продвинувшись на глубину до 5 Километров. 16 декабря войска фронта освободили город в ходе Калининской наступательной операции.
   Для развития успеха 22 декабря 1941 года 39-я армия была введена в сражение встык 22-й и 29-й армий. К концу декабря войска фронта в полосе 39-й армии прорвали оборону противника на всю тактическую глубину. В ходе боёв 2—7 января 1942 года войска фронта на правом крыле вышли на рубеж реки Волги, в центре прорвали новую линию обороны, организованную противником по правому берегу Волги, и охватили Ржев с запада и юго-запада.

Ржевско-Вяземская наступательная операция

   Ржевско-Вяземская наступательная операция – наступательная операция Калининского и Западного фронтов, проведённая с 8 января по 20 апреля 1942 года. Продолжение советского контрнаступления под Москвой. Одна из самых кровопролитных операций Великой Отечественной войны: всего за четыре месяца боёв потери Красной армии составили около 770 тысяч человек.
   Источник: Россия и СССР в войнах XX века: Потери вооружённых сил / Под ред. Г. Ф. Кривошеева. Дата обращения: 1 марта 2009. Архивировано из оригинала. Это официальные архивные данные. По неофициальным данным в боях за город Ржев потери составили около 1200000 тысяч человек.
   Результатом операции стало освобождение Московской, Тульской и ряда районов Калининской и Смоленской областей. Однако, несмотря на очень большие потери советских войск, окружить и уничтожить ржевско-вяземскую группировку вермахта им не удалось.
   Ржевская мясорубка
   Что значит война красноармейца Рукавицына? Это история человека, оказавшегося в самое трудное время в самом трудном месте и на самой трудной должности – солдатской да ещё в Ржевской мясорубке. Лёгкой войны не бывает, и одному Богу, наверное, известно, где она была самой трудной – под Ржевом или в Сталинграде, у Севастополя или на Невской Дубровке. Но что под Ржевом в силу разных обстоятельств – и объективных, и субъективных, было невыносимо тяжко, об этом спору нет.
   Первое летописное упоминание о Ржеве относится к 1216 году. За столь длительное существование город многое перенёс, а его жители многое пережили. В своём историческом прошлом они испытали литовское иго, перенесли междоусобные тяжёлые княжеские войны. Но из всей прожитой ржевитянами жизни самыми тяжёлыми были 1941—1943 годы, годы Великой Отечественной войны. Сколько мук, горя, отчаяния, тяжелейших испытаний перенесли ржевитяне! На протяжении почти семнадцати месяцев город был прифронтовым. Отсюда и все последствия: разруха, голод, болезни, оккупационный режим…
   Что представлял перед войной Ржев? Он широко раскинулся по обоим берегам Волги и по красоте своего положения представлял редкую картину даже среди волжских городов. Проживало в нем пятьдесят шесть тысяч жителей. Это был по тем временам крупный железнодорожный узел с выходом на Москву, Ленинград, Ригу, Белоруссию и юг нашей страны.
   В городе имелись: льночесальная фабрика с тремя тысячами работающих; колодочная фабрика – полторы тысячи рабочих; шелкокрутильная фабрика – семьсот человек; лесозавод и кирпичный завод по триста пятьдесят человек каждый; механический завод с тремястами рабочих; льнозавод – четыреста пятьдесят работающих; спиртоводочный завод – четыреста рабочих и пивзавод – сто пятьдесят человек. Имелись артели: «Труд» – двести человек; «Труженица» – двести пятьдесят человек; «Красная швея» – сто пятьдесят человек; «Самопомощь» – сто восемьдесят пять человек; «Коммунар».
   Город имел: пять средних, семь неполных средних школ, три техникума, драматический театр, музей, несколько клубов.
   Война внесла изменения в размеренный ритм города. Началась мобилизация. Уходили в армию отцы, мужья, сыновья. Шли эшелоны на запад с войсками и техникой, поступали раненые, но город ещё не испытывал непосредственных военных действий. Затем началась с середины июля 1941 года эвакуация из города Ржева и проводилась систематически.
   Какую тяжесть нёс на своих плечах рядовой пехотинец, которому «каждый командир отделения – начальник», для которого и КП батальона, находящийся в каком-нибудь километре-двух от окопов – рукой подать, – был уже тылом. Вроде не очень много он может со своим автоматом и парой гранат. Против него и пулемёты, и артиллерия, и танки, и самолёты, а все-таки именно он и его товарищи – решающая сила армии, и только о той земле мы говорим, что она в наших руках, которую удерживают или взяли они, пехотинцы, – вот им и достаётся.
   А в боях подо Ржевом хлебнули они горячего до слез. На что уж Костя не избалован жизнью с малых лет приучен к нелёгкому крестьянскому труду. Привык к невзгодам был перед войной с отцом и мачехой репрессирован и вывозился в Нарымский край по дороге сбежал в тайгу и чудом остался жив, но и ему невмоготу – все разом на них навалилось здесь, из последних сил держатся. И тяжко не только то, что которую неделю они на виду у смерти, каждую минуту она подстерегает – из первоначальных ста пятидесяти тринадцать человек осталось в их «битой-перебитой» роте, да это ещё после того, как пополняли, наскребая кого только можно в полковых и дивизионных тылах. Хотя надежда на лучшее не оставляла Костю, он хорошо понимал, что ждёт пехотинца: «Передок, ранение, госпиталь, маршевая рота и опять передок. Это если будет везти. А сколько может везти? Ну раз,, ну два как сейчас. Но не вечно же? А война впереди долгая». Нет, устал так Костя не от одной лишь постоянной смертельной опасности – не меньше от того, что все время на фронте впроголодь, что во всем нехватка. Не только в харчах и куреве, солдатском обмундировании и сапогах, валенках, но и в боеприпасах, что и на переднем крае, и в армейском тылу порядка маловато и все их усилия и жертвы по-настоящему не окупаются. От этого на душе у Кости камень, а чтобы давил поменьше, он старается убедить себя, что «нас предали», но в стране всё же найдутся не предатели и дело повернут так, что все следующие жертвы буду не напрасными. Кажется, круг замкнулся: редеющий в безуспешных атаках и от постоянных, как по расписанию, немецких обстрелов батальон; три расположенные неподалёку деревеньки – Паново, Усово, Овсянниково, в которых прочно закрепились немцы; овраг, маленькие рощицы и поле, за которым вражеская оборона, – поле, насквозь простреливаемое пулемётным и миномётным огнём.
   Ничем это овсянниковское поле вроде бы не примечательно, поле как поле, наверное, у каждой деревни в тех краях можно отыскать такое. Но для героев красноармейцев все главное в их жизни совершается здесь, и многим, очень многим из них не суждено его перейти – останутся они тут навсегда. А тем, кому повезёт, кто вернётся отсюда живым, запомнится оно на всю жизнь во всех подробностях – каждая ложбинка, каждый пригорок, каждая тропка. Все было тут не исхожено даже, а исползано – не очень-то походишь при губительном огне. Для тех, кто здесь воевал, даже самое малое исполнено немалого, жизненно важного значения: и жалкие шалаши, служившие зимой хоть каким-то укрытием от ледяного, пробирающего до костей ветра; и мелкие окопчики – поглубже, вырыть сил не хватало, весной наполовину залитые талой водой; и последняя щепоть махорки, смешанной с крошками; и взрыватели от ручных гранат, которые было принято носить в левом кармане гимнастёрки. Если сюда угодит пуля или осколок, не важно, что они взорвутся, все равно хана. Валенки, которые никак не высушить; и полкотелка жидкой пшённой каши в день на двоих и вдруг замедлявшееся, останавливавшееся во время атаки время – «полчаса только, а вроде бы жизнь целая прошла».
   – А вообще-то, можно сказать, деревню на дурака взяли, проговорил рядовой Рукавицын, после того как все отдышались, пришли малость в себя и заняли оборону на другом конце взятой ими деревни. Иванов, именовавший себя ласково Петя, ничего на это не ответил, либо ему было не до разговоров, либо согласен был с Костей. Но только что подошедший политрук, такой же почерневший, как и все они, в ободранной о колючие заграждения шинели, пропустить такого не смог.
   – Как это дураком? – спросил строго, в упор.
   – А так – не смутившись, ответил Рукавицын.
   – Ежели по-честному, то живым мясом протолкнулись
   – А танки?!
   – Ну, они подмогнули маленько, подавили фрицевские пулемёты.
   – А наступательный порыв?
   – А боевой дух?» – напирал политрук.
   – Этого хватало – не стал отрицать Костя и попросил закурить, но все же повторил своё:
   – Что ни говори, а дураком.
   – Замолчите, Рукавицын! – прикрикнул политрук.
   – Это мы можем. Политрук посмотрел на солдата. Покачал головой, однако кисет с табачком все же вытащил, предложил ему и Иванову. Все закурили… Курили молча, вдумчиво, глубоко затягиваясь лёгоньким табачком, которым, конечно, не удоволишься так, как нашенской солдатской махорочкой. Прошедший бой казался сном – тяжёлым, страшным, мучительным. Подробности не помнились. Бежали, падали, поднимались, снова падали и опять поднимались, крича что-то на ходу, и – если откровенно – совсем не надеялись достигнуть той небольшой деревеньки, на которую наступали, потому что как ни бежали, оставалась она очень далёкой, и не верилось, что при таком вот смертном огне смогут приблизиться к ней для последнего рывка.
   И вот – взяли все-таки. И сейчас пришёл к ним если не покой, то все же какое-то успокоение. Курили, поглядывая на политрука, на его усталое, не по возрасту морщинистое лицо. Он делал короткие затяжки, и все видели, как подрагивают у него пальцы, держащие самокрутку, однако не осуждали – у всех не прошёл ещё противный мандраж, ведь такой бой осилили, и странно, что и политрук, и они сами остались живыми. И надо признать, политрук в бою после перебежек поднимался первым, крича истошным голосом:
   – Вперёд, вперёд! перемежая эти слова матерками, которыми, видать, пытался сбить страх и в себе, и в бойцах. Докурив цигарку – уж пальцы начало жечь, – Иванов решил продолжить разговор. Тем более вспомнил он, как в кадровой службе до войны ходили они на учениях в наступление за огневым валом, подавив условного противника артогнем. Совсем не похоже на сегодняшнее, с одним «ура» и без единого артиллерийского выстрела.
   – На одном порыве, товарищ политрук, далеко мы не уедем. Не успел политрук и ответить, как опять Константин выступил:
   – Ежели у каждой деревеньки столько класть будем, не дотопаем до Берлина.
   – Прекратите, Рукавицын – уже устало отмахнулся политрук, на что тот с усмешечкой:
   – Прекратить, это мы завсегда можем – и отошёл на шаг. – Ты, философ, на больную мозоль не наступай, без тебя тошно – бросил Иванов. Политрук на философа усмехнулся и спросил Рукавицына:
   – Вы кем на гражданке были?
   – Охотником, а что?
   – Да ты вон кто, оказывается, – натужно рассмеялся Иванов.
   – Не завидую нашему фрицу, Рукавицын – покачал головой политрук.
   – Вот что, о пустяках болтаем – проворчал Рукавицын.
   – Вы бы назад, на поле взглянули. А они и говорили о пустяках, чтоб не думать, чтоб почувствовать себя живыми, и слова Рукавицына заставили передёрнуться политрука, а Петя, не выдержав, тихо выматерился:
   – Да иди ты, Рукавицын… Политрук опять вытащил кисет и молча стал завёртывать цигарку, а Иванов, чтоб стряхнуть с себя муть от слов Рукавицына, спросил:
   – Товарищ политрук, может, пошарить по избам фрицевским? Авось найдётся чего? Кухню же раньше ночи не привезут.
   – Опомнился… Другие взвода уж шарят небось, повернулся к ним Константин.
   – Ротному доложитесь, Иванов, если разрешит, валяйте.
   – Есть, живо ответил Иванов, которому невмоготу было стоять без действия. Ротного нашёл он на другом конце деревни. Тот стоял за уцелевшей избой и назначал из кадровых сержантов взводных, а из рядовых – отделённых. Заметив Иванова, ротный сам подозвал его.
   – Слушайте Иванов, назначаю вас командиром первого отделения в ваш взвод.
   – Разрешите отказаться, командир. Не гожусь я в начальники. Вот я просил вас в связные к себе взять, так не взяли
   – Вы же блатняга, Иванов?
   – Да нет, командир, рабочий класс я, на заводе «Калибр» работал, ну а приблатнённый малость, поскольку из Марьиной известной вам, рощи.
   – А почему в командиры не хотите?
   – Разрешите при вас – земляки же мы не стал особо распространяться Иванов, и ротный кивнул головой. Иванов попросил разрешения поискать у фрицев жратвы и курева, на что ротный тоже кивнул. И у него небось, живот подвело, не шибко на марше командиров доппайком баловали, с одной кухни пшёнку лопали, подумал Иванов.
   Проходя мимо бойцов, среди которых стоял и опекаемый им ещё с формирования Женя Котов, худенький мальчик с карими, чуть навыкате глазами и припухлым детским ртом, прозванный «фитилём» и неизвестно, каким макаром попавший в армию, потому как на вид больше семнадцати ему не дать, Петя на ходу кинул:
   – Ну как мальчиша? Вроде не дрейфил? Видал я, не отставал ты в цепи, и улыбнулся ободряюще.
   Котов поднял широко раскрытые глаза, в которых стоял ещё не остывший ужас, и словно бы не понял слов Иванова. Но когда хлопнул его Петя по плечу, Котов пробормотал:
   – Дрейфил я, Иванов, ещё как дрейфил, а не отставал, потому что больше всего этого и боялся, а ещё боялся, что в немца живого не смогу выстрельнуть.
   – Ну и ну, – усмехнулся боец из пожилых.
   – А того, что он в тебя врежет, не боялся?
   – Об этом я почему-то не думал.
   – Вот и воюй с такими, – хмуро проворчал сержант Конев,
   – Набрали детский сад да стариков.
   – Ты, сержант, неправильно его понимаешь», – возразил пожилой.
   – Он же городской, ему сроду никого убивать не приходилось, это мы с тобой и скотину резали, и петухам головы рубили, а он что?
   – Он-то? – ухмыльнулся Петя, а клопов ты, мальчиша, давил?
   – Давил, – выдавил улыбку и, чуть заикаясь, пролепетал тот.
   – А фриц, он – хуже клопа! Вот и дави его, гада! – сказал пожилой, смачно сплюнув. Петя задерживаться больше не стал, а направился к ближайшей избе. Дверь открывать не пришлось – распахнута была настежь, и Петя смело, но все же держа ППШ на изготовку, вошёл, огляделся и даже присвистнул от удивления – на аккуратных двухэтажных нарах и матрасики, и одеяла, и даже подушечки, все чин-чинарём.
   – Вот, гады, с какими удобствами воюют! – невольно вырвалось у него.
   – Вот бы придавить тут минут шестьсот, раздевшись до белья и укрывшись одеялом! И почувствовал он тут, как устал, как намаялся от холода, бессилья и голода, ведь последний раз шагали вчера вечером, потом прошагали полночи до передовой, которая и слышна была, и видима кровавым, мерцающим над ней небом. С тех пор минули и ночь, и день, и бой, в который поднялись в шестнадцать ноль-ноль, выходит, что скоро сутки целые без жратвы. И стал Петя шарить по солдатским тумбочкам. Сколочены они были грубо, но все же настоящие тумбочки, почти такие, какие у них в казарме стояли, только непокрашенные. Но ничего стоящего в них не было носки фрицевские грязные, платки носовые, пустые пачки от сигарет, пачечки маленькие, сигарет на пять, наверно, были и побольше, на десять. Латинский шрифт Петя маленько знал, прочёл вслух: – «Sport», «Senorita» – и ещё разные названия. Удивился, когда попалась пачечка с русским шрифтом. Златна Арда, фабрики придворий доставчици, посмотрел на обороте пачки, а там Царство България. В общем, барахло всё, и нечего было больше тут искать, надо офицерскую избу или блиндаж найти.
   Подальше от немецких окопов, но зато ближней к теперешнему нашему переднему краю избе, стояли не нары, а койки. Тут и почище, и воздух другой – вроде одеколоном попахивает. Здесь Петя решил поискать по-серьёзному, потому что кроме жратвы, а может, и выпивки, которые для всех надо добыть, томила его надежда, а вдруг пистолетик какой обнаружит типа «браунинга», который можно бы в задний карман галифе положить, и какой видел он у Яшки-японца – героя марьинорощинской шпаны, профессионального уголовника. То пропадающего на несколько лет, то появляющегося в проездах Марьиной рощи. Про Яшку ходили легенды, говорили, что милиция брала его всегда с перестрелкой, без боя японец не сдавался, ну, и многое другое болтали. Дружбу Петя с ним, конечно, не водил по причине своего малолетства, но видел несколько раз на одной фатере, где и хвалился Яшка воронёным изящным браунингом и даже давал ребятам подержать в руке, предупреждая шепелявым голосом:
   – Ошторожно, заряжённый. Помнил Петя, как замерло его сердце от восторга, когда ощутила рука сладостную тяжесть пистолета, рукоятка которого прямо-таки влилась в ладонь.
   И теперь, роясь в чужих вещах и делая это совершенно законно, Петя вдруг ощутил какую-то тайную радость в возможности найти что-то необыкновенное. Понял он сейчас своих дружков и знакомых блатяг, которые и после больших сроков, отбарабанив в лагерях по пять-семь лет, возвратившись, шли по новой. Есть в этом что-то, есть…
   В офицерских тумбочках нашёл он галеты, несколько банок консервов, те же пустые пачки от сигарет, ну и барахлишко разное, вроде металлического портсигара с картой Великой Германии – вот это, бля, пропаганда! Закуривает немец и поневоле на эту карту поглядит и гордостью за свою страну нальётся. Ну, ещё пара зажигалок, письма, открытки, фотографии, баночки какие-то неизвестно с чем и для чего. Портсигар и зажигалки он взял, а остальное кому надо? Пошарил он в самодельном шкафу бывших хозяев. Там-то и обнаружилась тёмная бутылочка, наверняка со спиртным. Поколебался немного Петя и решил глотнуть. Вряд ли отравлено, немцы же отступать не собирались, выбили их нежданно-негаданно, чего там раздумывать. Крутанул бутылку, приложился к горлу. Закусил галетой, постоял – вроде все в порядке, крепость есть, в желудке потеплело, в голову чуть ударило – хорошо. Тут и мысль появилась, пошуровать бы по койкам, может, лежит что там. Одну, другую разворошил и под подушкой увидел… пистолет! Правда, не браунинг, а большой, непонятной конструкции. Повертел в руках, прочитал на затворе надпись «Walther». Сунул в карман, еле влез пистолет, не приспособлен для такого ношения, кобура нужна, но другого места нет, пока приятно оттягивает.
   Сложив галеты, консервы и бутылку в вещмешок, вышел Петя из избы, чуть пошатываясь и глуповато ухмыляясь, – исполнилась голубая мечта его юности. Ему захотелось поделиться с кем-нибудь этой мальчишеской радостью, но с кем? С командирами нельзя – отберут, со стариками – не поймут, и зашагал он к Жене Котову.
   – Ну-ка, мальчиша, подойди ко мне, шепну пару слов, пригласил Петя, подойдя к группке бойцов, среди которых тот находился. Женя тяжело поднялся, подходить ему, видно, не хотелось, но и Иванову отказать не мог.
   – Что покажу, – заговорщицки прошептал Петя, отойдём в сторонку. Они зашли за угол дома, Иванов огляделся по сторонам и торжественно вытащил из кармана пистолет:
   – Гляди, какая штучка!
   – Нашёл? – с лёгким придыханием, восхищённым шёпотом произнёс Котов, потянувшись к пистолету, словно желая погладить.
   – Осторожно, заряженный, – сказал Петя тоном Яшки-японца.
   – Хорош? Только не пойму, на наш ТТ не похож, на браунинг тоже, небось, тоже в детстве мечтал иметь такую штучку?
   – Ага… В седьмом классе один приятель мне дамский браунинг показывал, так я вроде честный был мальчик – а долго лелеял планы, как бы спереть у него этот пистолетик. Даже ночи не спал.
   – Только, молчок, мальчиша, пойдём к ребятам, обмоем мою находку, Петя засунул пистолет в карман.
   – Никому, понял? – повторил Петя. Женя понимающе кивнул и заковылял – на марше ноги он, конечно, стер. Сержант Конев и пожилой боец сидели, покуривали.
   – Ну что, братцы, мандраж ещё не прошёл? – весело спросил Петя.
   – У меня никакого мандража нет и быть не может, – быстро ответил сержант» и вытянул руки – они не дрожали.
   – Это у некоторых, бьёт ещё колотун, бьёт, такой бой осилили, – пробурчал пожилой.
   – Тогда держи, папаша. Только глоток. – предупредил Петя, передавая бутылку.
   – Раз угощаешь, нечего норму устанавливать, – принял папаша бутылку.
   – Отставить! – скомандовал Конев, поднимаясь.
   – Вы чего, Иванов, тут распоряжаетесь. Где достали?
   – Ротный меня послал съестного добыть, ну и трофей. Не бойтесь, сержант, неотравленная, пробовал. Так что прошу, угощайтесь. Я не жадный.
   Пожилой успел сделать хороший глоток и теперь протягивал бутылку сержанту. Тот не взял и сказал строго:
   – Учтите, Иванов, я теперь командир вашего взвода.
   – А я у ротного в связных, сержант.
   – Вот и идите к ротному. Нечего тут людей разлагать всякой немецкой гадостью. А бутылку – разбить!
   – Ну, сержант… – протянул Петя, неужто самому неохота после всей этой катавасии нервы успокоить.
   – А у меня нервов нет. Поняли? Они в бою бойцу не нужны.
   – Даёшь, сержант… А ведь физика-то белая у тебя была в наступлении.
   – Это я от злости бледнею.
   Пожилой внимательно поглядел на сержанта и покачал головой.
   – Форсишь, сержант. Не верю, чтоб страху у тебя никакого не было.
   – Отставить разговорчики. А вы идите, Иванов, идите.
   Петя повернулся и выругался по себя. Ну и долдон же сержант, хотя, что говорить, в наступлении вёл себя толково и смело, сколько раз маячил на поле в рост, чтоб поднять кого-то из залежавшихся при перебежках… Да и вообще, подумал Петя, вся рота, хоть и не очень верила в успех – в наступление шла безропотно, послушно, несмотря на ожидавший их всех наркомзем или наркомздрав, как называли они смерть или ранение…
   Ротного он нашёл не сразу… Сидел тот на завалинке возле аккуратно (видать, немцами) сложенной поленницы. Сидел бледный, со сосредоточенным, усталым лицом и глянул на Петю равнодушно.
   – Товарищ старший лейтенант, – начал Петя бодро, насчёт жратвы трофеи слабые, но бутылочка шнапса нашлась. Давайте по глотку за нашу победу, – и вытащил бутылку.
   Ротный взял бутылку, крутить её не стал. Видать, навыка пить из горла не имел. Сделав несколько небольших глотков, молча отдал бутылку.
   – Сержанта Конева вы на взвод поставили?
   – А что?
   – Задираться уже начал.
   Ротный ничего не ответил, цигарку стал завёртывать. Видел Петя – худо ротному, прошёл вспыл, с которым они в наступление шли небось, мысли всякие навалились. И чтоб поддержать его, он сказал:
   – Поздравить нас следует всех с победой-то…
   – Какие к черту поздравления! Хреново наше положение, Иванов. Разве это оборона? – показал он рукой на край деревни. Начнут немцы нас выбивать, вряд ли удержимся.
   – Надо удержаться, командир. Ежели он нас обратно по этому нолю погонит, побьёт всех начисто.
   – Понимаешь это?
   – Чего тут не понимать. Это все понимают.
   – Это хорошо, если все, – вздохнул ротный и задумался.
   Петя потоптался ещё немного и, поняв, что ротному не до разговоров, спросил:
   – Если я вам не нужен сейчас, то разрешите ещё по избам пошукать насчёт съестного?
   – Валяй, – кивнул ротный.
   Иванов пошёл. Для компании решил взять с собой Женю Котова. Тот лежал, закрыв глаза, подложив вещмешок под голову.
   – Мальчиша, подъем! негромко позвал Петя.
   – Пошли, облазим эту фрицевскую деревню. Может, ещё пистолетик найдём.
   Котов вздрогнул, открыл глаза и ничего не ответил.
   – Что, устал? Неохота?
   – Если найдём, мне отдашь? – стал приподниматься Котов.
   – Беспременно законный твой трофей.
   По дороге Петя стал напевать какую-то блатную песенку про паровоз, где часто повторялось: Курва буду, не забуду этот паровоз… Напевал тихо, почти про себя, но Котову казалось странным и даже кощунственным, что Иванов позволяет себе это, когда кругом наши убитые. Как он может? – думал он, поглядывая на товарища, не понимая, что тот отвлекает себя и свои мысли от того, что было, что есть и что может быть впереди.
   Двинулись к немецкой обороне, шли вдоль хода сообщения, тянувшегося от крайней избы к блиндажу. Из блиндажей вился ход уже к окопам… Все сделано было добротно, толково и по всем правилам.
   – Умеют, гады! – вырвалось у Пети.
   – Теперь понятно, почему эту деревуху наши почти два месяца не могли взять.
   – А как же мы взяли? – еле слышно спросил Котов.
   – Не знаю, – пожал плечами Петя. Рукавицын сказал «дуриком», а по-моему, оплошали малость фрицы, всерьёз нас не приняли.
   Справа виднелся развороченный танковым снарядом дзот. Взрывом выброшены были и искорёженный пулемёт, и сам пулемётчик. Котов отвернулся от трупа. Петя бросил взгляд, поморщился и сказал:
   – Давай в блиндаже посмотрим.
   Женя кивнул, и они стали спускаться в блиндаж. Спустились, свет от приоткрытой двери высветил труп немца с развороченной раной в животе.
   – Кто это, интересно, сработал? У кого из нас СВТ? Здорово резанул, все кишки наружу, – поморщившись, но бодро сказал Петя.
   Женька отвернулся, смотреть на это было страшновато, и у него пропало желание искать здесь что-то. Иванову тоже, видать, не очень-то хотелось тут копаться, но он все же оглядел все внимательно. Ничего стоящего не найдя, выкарабкались из блиндажа. Идти к развороченному дзоту Женя отказался, хватит с него и этого трупа, не будет он рыскать по блиндажам.
   – Подбодрись, малыш, – вспомнил Иванов о бутылке и вынул её из кармана.
   Котов долго раздумывал, потом нерешительно согласился
   – Ну, если глоток… Может, согреюсь.
   – Конечно. Меня колотун сразу перестал бить, как принял дозу.
   Котов глотнул немного и совсем неожиданно для Иванова попросил закурить.
   – Дам фрицевскую сигарету. Держи. Итак, мальчиша, посвящаю тебя в солдаты, – усмехнулся Петя, хлопнув его по плечу.
   Котов неумело затянулся и раскашлялся… Иванов поглядел на него, покачал головой и отошёл, подумав, что таких мальцов на войну брать ни к чему. Пройдя немного, увидел он связистов, тянущих связь, тоже в измазанных, грязных шинелях, с серыми, усталыми лицами. Видно, не раз фрицы своим огнём утыкали их на поле в воронки. Глянул он и на кажущийся очень далёким лесок, из которого начали они наступление. Подумал, что ежели выбьют их немцы из этой деревни, то вряд ли кто доберётся живым, и стало ему страшновато – нет у них тылов, и подмоге не добраться, и связь перебьют сразу, так что все это – мартышкин труд. Хотел сказать связистам, да раздумал, отошёл в сторонку и хлебнул глоток от зябкости, которую ощутил, когда глядел на поле и на такую дальнюю передовую.
   У одной из изб, на завалинке, сидели папаша, бывший парикмахер Журкин и другие ребята. Папаша, смоля длинную закрутку, как всегда, что-то вещал:
   – Помню, в германскую энто дело, то есть бой первый, обставляли серьёзнее: бельишко чистое надевали, поп молебен служил, письма родным карябали… А сегодня с ходу пошли, будто в игру играем. И, кстати, без разведки сунулись. Ведь энтих фрицев здесь батальон мог быть, они бы нас тут враз всех прикончили, и танки не помогли бы… В ту войну так не делали…
   – Рота их здесь была, а может, и меньше. Небось, начальство знало, заметил один из бойцов.
   – Ни хрена твоё начальство не знало… Нам бы, Иванов, когда стемнеет, хотя бы энти спирали Бруно перетащить на конец деревни, а то ничего впереди, ни окопчиков, ни заграждений, а фрицам сейчас ихнее начальство за то, что деревню оставили, мозги вправляет. Как бы они ночью выбивать нас не стали. Ты на начальство, – обратился папаша к тому бойцу, – особо не рассчитывай: помкомбата у нас сопляк, ротный уж больно учёный, а политрук – что? Он только болтать может. На войне, брат, каждый солдат лишь на себя надеяться должон. Верно, Иванов?
   – Верно, да не все. Ротный у нас дело знает… Но, говорят, немцы ночью не воюют, а к рассвету надо быть наготове.
   Эти Костины слова подействовали на всех успокаивающе. И верно, все болтают, что фриц ночью спать любит, а к утру они передохнут малость, поспят хоть несколько часиков, а там со свежими силёнками дадут фрицу прикурить, ежели он, гад, сунется. Хотя окопов с того конца деревни и нет, но воронок тьма, деревца есть, ну и за фундаментами сгоревших изб укрыться можно. Ежели танки не попрут – отобьются, а ежели попрут – тогда хана. О танках, видать, почти все одновременно подумали, потому что кто-то сказал, что неужто сорокапяток не подкинут, без них не выдержать.
   – Раньше ночи и не мечтай. Как они их через все поле потянут на виду у фрицев… Да и ночью вряд ли, от ракет светло, как днём. Вот, может, на самом раннем рассвете… – сказал папаша.
   Парикмахер Журкин сидел, положив руки на колени, и смотрел в никуда отсутствующим взглядом. Рядом прислонил он винтовку СВТ с окровавленным штыком-кинжалом. Иванов сразу смекнул, что это, выходит, Журкин фрицу пузо распорол. Вот уж не подумать на него, мужичонка хлипенький. да и трусил на поле здорово, один раз его ротный за шкирку поднял с земли, второй – Иванов прикладом в спину погнал, а гляди-ка, угрохал немца. Хотел было Иванов спросить, как это он с таким верзилой управился, но тут завыли над ними мины, застрекотали пулемёты. Глянули на поле и увидели, как залегли там несколько солдат с двумя станковымн пулемётами.
   – Пулемётики-то нам к делу, – заметил папаша. – Только не пройдут.
   Но пулемётчики отлежались, переждали огонь, потом рванули рысцой, вновь залегли, снова рванули и минут через пятнадцать достигли деревни. Лица белые, руки дрожат. Сбились возле избы и задымили.
   – Ну, как дорожка? – спросил Петя.
   – Иди ты… – проворчал пожилой усатый пулемётчик.
   Петя и пошёл, но не туда, разумеется, куда послал его усатый, а на другой край деревни. Кабы не так ответил пулемётчик, дал бы им Костя глотнуть трофейного шнапса, но раз послали, хрен-то им… По дороге наткнулся он на ребят, все так же сидящих у избы и смолящих махру. Сержант Конев стоял перед ними прямой, подтянутый, будто и не из боя. Подошёл, остановился послушать разговор, который вели солдатики.
   – Вот, разводили панихиду перед боем, – а живые, и деревню взяли, – это Конев выступал.
   – Мы-то живые, а скольких положили, царствие им небесное…
   – Опять, папаша, за религиозную пропаганду взялся? Предупреждаю, повысил голос на последнем слове сержант.
   – А ты сам-то, сержант, неужто за весь бой ни разу о Боге не вспомнил? – оставил папаша без внимания строгое «предупреждаю».
   – А чего о нем вспоминать? Без него деревню взяли.
   – Ох, сержант, не гневи Господа. Вот выбьют нас фрицы отсюдова, да порасстреляют всех на поле, как драпать будем.
   – Я вам подрапаю! И думать забудьте. И чтоб я таких разговорчиков больше не слышал. Слыхал, Иванов, уже драпать приноровились? Ну и народ, воюй с такими.
   – Танки пойдут, не устоим, сержант, – сказал Петя.
   – И вы туда же!
   – А почему сорокапяток нет? – спросил кто-то.
   – Будут, – уверенно заявил сержант.
   – Ты, сержант, о Боге не думал, потому как сзади цепи шёл, а нам-то пульки-то немецкие прямо в грудь летели, страхота страшная была. – сказал кто-то из ребят.
   – Позади шёл, как ротный приказал, людей подтягивать. Но там не лучше. Вы впереди не видали, как ребят косило, а я видел… – Опустил голову Конев и сжал кулаки.
   Бойцы посмотрели на него с удивлением: неужто людей жалеет службист этот?
   Папаша тоже оглядел сержанта, сказав:
   – Это верно, в наступлении что впереди, что позади – все равно у фрица на виду. Но ты молодец, сержант, думал я, хвастал ты насчёт Халхин-Гола. Значит, медалька твоя не зазря.
   – Вы мне комплименты не делайте, скидки не будет.
   – Мне твои скидки не нужны, я за Расею-матушку воюю. Понял?
   – Не за Расею твою дремучую, а за Советский Союз. Понял?
   – Да сколько Союзу твоему лет? Двадцати пяти не будет. А России сколько? Тыща, понял? – Папаша довольно усмехнулся, решив, что уел сержанта.
   Тот и вправду призадумался, но ненадолго:
   – Старорежимный ты человек, папаша… А может, из хозяевов ты?
   – Из них самых. Из крестьян, которые до тридцатого хозяевами были, а теперича… – махнул он рукой.
   – Но-но, осторожней, отец, – прикрикнул сержант.
   – А чего нам осторожничать? Все одно под смертью ходим. Чего нам бояться? А окромя прочего, ты, сержант, брось мной командовать, я воевать и без тебя научен, потому как империалистическую прошёл и гражданскую, а ты хоть медальку и получил, но воевал-то сколько?
   Конев сплюнул и. проворчав – разговорчики, отошёл.
   – Здорово ты его, папаша. – сказал Петя Иванов и полез в карман. На, глотни.
   Папаша не отказался, взболтнул бутыль и выпил до дна. Костя взял её у него и кинул, но вместо ожидаемого звука разбитого стекла грохнул взрыв, словно гранату бросил. Все вздрогнули невольно, переглянулись с недоумением, пока кто-то не поднял голову вверх и не увидел «раму»… Видать, она и скинула небольшую бомбочку ради озорства.
   – Ну вот, прилетела гадина, теперича жди бомбовозов, – в сердцах вырвалось у папаши.
   И у всех засосало под ложечкой… По дороге на фронт бомбили их эшелон три раза, и хотя потерь было немного, страху натерпелись. И сейчас страшно сделалось, потому как ежели налетит штук пять, они от этой деревни ничего не оставят, да и от них тоже. Тогда фрицы заберут деревню обратно с лёгкостью.
   С тоской уставились ребята в небо, где кружила рама, выглядывая, что они здесь, в этой занятой деревеньке делают. А что они делали? Связисты протянули связь в избу, которую заняли ротный и политрук, пулемётчики, появившиеся недавно, выбирали позиции на краю деревни, остальные бойцы тоже искали какую-нибудь лёжку поудобнее да поукрытистей. Кто бродил по деревне, кто шарил по избам и блиндажам, а кто просто дремал с устатку, привалившись куда придётся.
   Петя тоскливо глядел на кружившуюся в небе раму и сожалел, что, угостив других, себе ни капли не оставил, а выпить страсть как захотелось и от противного жужжания самолёта, и от такого же противного ожидания бомбёжки. Побрёл он снова к офицерской избе и, открыв дверь, сразу же увидел Журкина, сидящего на полу с бутылкой в руках, с бессмысленными, затуманившимися глазами.
   – Ты что опупенный такой? Фриц в блиндаже твоя работа? – спросил Петя.
   – Не спрашивай! – взвизгнул Журкин. – Сгоряча я. Раненый он был, рану свою перевязывал. Как я вбежал, он руки поднял, а я… с ходу ему в пузо. Понимаешь, ни за что человека убил. Знаешь, как он кричал… – Журкин закрыл лицо руками.
   – Неладно, конечно, получилось. Живым надо было фрица брать, хоть расспросили бы его. Не переживай, война же…
   – Я никого сроду не убивал. Никого.
   – Ты что, бутылку всю опрокинул!
   – Всю.
   – Придётся пошуровать. – И Иванов вышел в сени, где видел какие-то ящики.
   Но не успел он их открыть, как вошёл сержант и накинулся на Петю:
   – Опять мародёрством занялся? Отставить, Иванов! Выдь отсюда. Кто ещё тут? – Не дождавшись ответа, Конев плечом толкнул дверь в горницу…
   Увидев сидящего на полу Журкина, сержант заорал:
   – Встать! На пост шагом марш! Устроился, голубчик! Живо! Журкин! Во, бля, народ! Воюй с такими!
   Журкин с трудом поднялся и побрёл к выходу, Как не заметил сержант, что он пьяный, неизвестно. Просто, видать, в голову не ударило, что этот занюханный парикмахер, боец, на взгляд сержанта, никудышный, может такое позволить, А скорее всего мысли Конева были заняты Ивановым, который много о себе понимает и которого надо укоротить,… Тем временем, пока сержант в избе был, Петя нашёл две бутылки и, засунув их в карманы ватных брюк, быстро зашагал к ротному, чтоб угостить земляка-москвича шнапсом, ну и вообще он как связной должен при нем находиться.
   По дороге встретил он бойца, к которому давно приглядывался, – знакомая вроде физика, да все как-то не выходило спросить, не встречались ли где? А сейчас попросил тот прикурить, при этом тоже трофейную сигаретку достал.
   – Пошуровал, вижу, по избам? – спросил Петя.
   – Да нет, нашёл в траншее пачку, – лениво ответил тот.
   – Ты, случаем, не москвич?
   – Москвич. А что?
   – Лицо мне твоё знакомо. Вроде встречались. Не в Марьиной ли роще?
   – Нет. Там я сроду не бывал, в другом районе жил. А ты оттудова?
   – Да
   – Нет, браток, не встречались мы. Москва-то большая.
   – Это верно, большая. Все-таки где-то я тебя видал…
   – Ошибся, – так же лениво и спокойно ответил тот и отошёл.
   Но Петя пока топал к штабной избе, все вспоминал, где же он видел этого парня? Не в той ли фатере, где видел он и Яшку с его браунингом? Там тогда было много народа, можно и ошибиться… Так и не придя ни к чему, дошёл Петя до места.
   В горнице, возле печки сидел ротный без шинели, выставив руки к огню. Иванов присел рядом, снял каску и шапку и вытащил бутылку.
   – Погреемся, командир? Сейчас раскупорю.
   Они сделали по хорошему глотку и закурили.
   – Вы где в Москве жили? – спросил Петя.
   – На Первой Мещанской…
   – Понятно. Значит, и «Уран», и «Форум», и «Перекоп» – наши общие киношки… Куда чаще ходили?
   – В «Форум», наверно.
   – Помните, летом в садике джаз играл, танцы… Потом в буфет пойдёшь пивка выпить, а после уж – в кинозал. Хорошо было… – мечтательно закончил Иванов, задумавшись, а затем с горечью прошептал: – Неужто больше ничего не будет? И эта деревня проклятущая – последнее наше место жизни? А, командир?…
   – Не надо, Иванов, об этом думать… Я пробовал подготовить себя к смерти, но…
   – Не получилось? – прервал Петя, усмехнувшись.
   – Да, не вышло, – усмехнулся и ротный.
   – Но все же помирать очень неохота, командир… Вы-то хоть что-то повидали в жизни, а я… – махнул он рукой. – Когда по полю бежал, ни о чем не думал, а вот сейчас… – достал Петя пачку фрицевских сигарет и закурил.
   – Ничего я в жизни тоже не видел, Иванов. Даже жениться не успел, вздохнул ротный.
   – А сейчас думаю, и хорошо, что не успел.
   В другой комнатухе зазвонил телефон, телефонист позвал ротного. Помкомбат спрашивал, не прибыл ли связной с приказом.
   – Какой ещё приказ?
   – Придёт – узнаешь. Погляди налево, может, поймёшь. Как придёт связной – сообщишь. Насчёт того, что ждёшь, будет ночью. Короче, связной все сообщит.
   Ротный накинул шинель.
   – Пойдём, Иванов, посмотрим, что на левом фланге делается.
   Напротив села Усова, занятого немцем, увидели они в лесу какое-то копошение, накапливался народ у опушки.
   – Все ясно, командир. На Усово наступать собрались. Если возьмут, больному легче.
   Тут и связной от помкомбата подошёл и сообщил, что второй батальон на Усово пойдёт, и приказано его поддержать огнём станковых пулемётов, которые имеются, чтобы открыли фланговый огонь по Усову.
   – Пойдём к пулемётчикам, Иванов.
   – Что вы меня по фамилии, командир? Земляки же мы, да надоела мне казёнщина эта в армии.
   Ротный внимательно посмотрел на Петю… Ему был симпатичен этот марьинорощинский парень, неглупый и даже интеллигентный, несмотря на свои полублатные замашки. Он улыбнулся:
   – Хорошо. Вася…
   – Лучше, Петя меня так зовут, командир улыбнулся и он
   то же.
   Пулемётчиками распоряжался усатый сержант… Расположил он станкачи по флангам, довольно хорошо замаскировал точки. Сейчас, когда подошли ротный с Ивановым, он выбирал запасные позиции. Ротный передал приказ помкомбата поддержать второй батальон фланговым огнём. Усатый передёрнул плечами и нахмурился.
   – Без толку это, далеко слишком. Только себя откроем. К тому же лишь одним пулемётом сможем, вот этим, что слева стоит, – показал он на пулемёт.
   – Понимаю, но приказ…
   – Приказ, – криво усмехнулся усатый, – приказы и дурные бывают. Ладно, посмотрим. Ни хрена из этого наступления не выйдет. Усово фрицами укреплено, дай Бог. Это у вас дуриком получилось…
   – Во-во, – оживился Петя, – и наш Рукавицын то же сказал.
   – Не дурак, значит, ваш Рукавицын… Я, товарищ командир, должон вам помогать, а ежели свои пулемёты открою, немцы их сразу забьют, чем отбивать атаку ихнюю будем?
   – Вы думаете, немцы пойдут в наступление? – спросил ротный.
   – А чего не пойти, им нас выбить без труда. Обороны-то настоящей нет.
   Плохо чувствовал себя ротный – старший лейтенант Пригожин, бывший инженер-строитель, которому место, разумеется, не в пехоте, а в инженерных войсках. В скоротечности и неразберихе мобилизации сунули его в стрелковую часть, не посмотрев даже на военно-учётную специальность (далее ВУС), ну, а потом, после ранения, лечения в госпитале, тоже не удосужились посмотреть ВУС и послали на формирование стрелковой бригады, которое происходило в небольшом уральском городке недалеко от того, где находился их госпиталь.
   Однако с пехотой он примирился. Встретил войну на западе, и провоевав самые тягостные и трагичные первые месяцы, Пригожин пришёл к выводу, что главное в этой войне – сберечь жизни бойцов, которыми так легко и бездумно разбрасываются, а война-то будет долгой, насчёт этого никаких иллюзий он не строил, как и в отношении того, что удастся ему остаться в живых…
   Он лучше других в роте понимал, как шатко и не надёжно их положение слишком далеко оторваны они от своих, трудно будет им помочь, когда немцы начнут отбивать деревню. А отбивать, несомненно, будут. И если пойдут танки, то встретить их Пригожину нечем – только два противотанковых ружья, штук двадцать противотанковых гранат, ну, и у каждого по бутылке зажигательной смеси… К тому же знал он по опыту, как трудно выдержать человеку приближение этих железных махин, какой страх и чувство беспомощности охватывает бойцов и как трудно подпустить танк на расстояние броска гранаты или зажигательной бутылки, особенно если человек находится не в укрытии. И он спросил Иванова:
   – Если танки, Петя, что будем делать?
   – Бой вести можно только за избами, ну и в окопах немецкой обороны. Если оттуда вылезем – раздавят на поле, как клопов.
   – Давай-ка и скажем об этом бойцам. Пошли.
   К наблюдателям подходить было опасно, можно только ползком. Подошли к тем, которые расположились в серёдке деревни отдельными группками. Уже на подходе услышали голос папаши:
   – Была у меня своя землица, холил её, ублажал, кажинный камешек с неё убирал, навозу завозил сколько можно. Вот она и родила, матушка. Ну, и изба была справная, сам каждое брёвнышко обтесал, к другому пригнал… И что? Из этого дома родного меня к такой-то матери… А какой я был кулак, просто хозяин справный… Обидели меня? Конешно. Вроде бы эта обида должна мне мешать воевать, однако воюю…
   – Меня оставили, но я сразу в счетоводы пошёл. Не на своей земле – что за работа, – сказал Рукавицын и сплюнул.
   – Эх сержанта на вас нету, он бы вам поговорил – заметил кто-то.
   – Что сержант? У него одно понимание вынули, а другое вложили, знаем мы таких… – махнул рукой Рукавицын и снова сплюнул.
   – Отставить разговорчики, бойцы. Как танки будем отбивать, думали? – с усмешечкой вступил в разговор Петя.
   – Я с танками не воевал, – заявил папаша. – Но рассказывали – страшенно очень.
   – Оружие у нас против танков больно знаменитое, – съязвил, конечно, Рукавицын, показав на торчащее из кармана шинели горлышко бутылки.
   – В общем, братва, надо за избами прятаться, а из-за углов кидать. И бутылки, и гранаты, – произнёс Петя бодрым голосом.
   – Да он эти избы сметёт вместе с нами, – сказал Костя со вздохом.
   – А ты, мальчиша, что скажешь? – обратился Иванов к Котову, притулившемуся к завалинке.
   – Я? Как все…
   – Эх. мальчиша, я надеялся, что ты подвиг совершишь, а ты как все, усмехнулся Петя, хотя у самого от этих разговоров про танки ныло в душе, но он бодрился, стараясь победить страх, льдинкой забравшийся за пазуху.
   – Про подвиги пущай в газетах пишут… Как дуриком взяли, так дуриком нас отсюдова и турнут фрицы, – проворчал Рукавицын.
   – Не вовремя вы родились, ребята, не выйдет вам пожить на свете, – пожалел их папаша.
   – Не каркай, папаша. А ты, малыш, не слушай, мы ещё с тобой до победы, дай Бог, дотянем.
   – Вот именно – дай Бог. Может, вы выживете, – решил и папаша ободрить молодых.
   Пригожин этот разговор и не прерывал, потому что ничего утешительного сказать не мог, а повторять казённые слова не хотелось, ими эти тяжкие мысли о смерти из голов людей не выбьешь, у самого на душе тягомотина…
   Подошёл политрук, бойцы нехотя приподнялись, но он сразу же махнул рукой – сидите, дескать. Лицо политрука озабоченное, растерянное. Он, несомненно, тоже понимает их положение и пришёл, по-видимому, для того, чтоб поговорить с народом, приободрить, а тем самым приободрить и себя.
   – Ну как, товарищи, настроение? – спросил негромко он.
   – Какое может быть настроение? Хреновое… Одни мы тут в этой деревухе, в случае чего – помощи не дождёмся, перестреляют их немцы на подходе. Вот и пушки не могут доставить, а без них…
   – Зачем так мрачно, Рукавицын? Сорокапятки нам, как стемнеет, привезут, патронов у нас навалом. Унывать нечего, товарищи. Главное, деревню мы взяли геройски. Вот если второй батальон Усово возьмёт, наше положение укрепится. Можно же немцев бить! Сами убедились. Откатили их от Москвы, а теперь дальше катить будем… – политрук замолчал, закручивая цигарку, и, закурив, продолжил. – Главное теперь: отсюда ни шагу назад. Деревню надо удержать. Понятно?
   – Это нам понятно. Деваться-то некуда, ни вперёд, ни назад. Это мы разумеем, – сказал папаша.
   Не смог умолчать и Рукавицын. Почесывая за ухом, он пробурчал:
   – Понятно-то понятно, но почему у нас, товарищ политрук, завсегда так нескладно получается? Взяли вот деревню, а сколько у нас сейчас народу? С гулькин нос. Подмога нужна, а её нету, пушки нужны, тоже нету. Это заместо того, чтоб укрепиться тута как следует. И чего начальство думает? А выбьют нас – мы же и виноваты будем.
   – Это уж непременно, – согласился кто-то.
   – Подождём до ночи, товарищи. Прибудет и пополнение, и пушки. Обязательно, – успокоил их политрук.
   На этом политбеседа и закончилась. Воевать надо, это все знают и все понимают. Но почему так слабы мы оказались, что допустили немцев до самой Москвы, почему у него всего навалом, а у нас то того, то другого нет? Вот снова эта рама проклятущая прилетела, действует на нервы, хоть бы один ястребок появился, сбил бы эту гадину, ан нет их, самолётов-то наших, куда подевались? Сколько их на парадах летало, неба не видно, а сейчас хотя бы залётный какой появился самолётик. А ведь эта рама неспроста, после неё всегда юнкерсы на бомбёжку прилетают, ну и натворят здесь, одному Богу только известно. Перелопатят деревню, все с землёй смешают. Одна надежда, ежели немцы отбить её надеются, то не будут бомбить, сохранят её для себя, у них тут все оборудовано, все справное, с удобствами вплоть до тёплых сортиров…
   Надеялся на это и Пригожин, поглядывая на небо, на тихо урчащую моторами раму, которая спокойно парила в небе, ничего не опасаясь… Вот на снижение пошла неспешно, и посыпались из нее белыми голубками листовки… Политрук, увидев это, едва не бегом бросился к бойцам:
   – Листовки не читать, немедленно сдать мне. Это приказ! – закричал он. Передать всем!
   Чего напугался, недоумевали бойцы? Подумаешь, листовки фрицевские. Чем они могут взять? Да ничем. Попадались они некоторым, кто вторым заходом на фронте, так говорили – глупые листовки. Ну, ещё в первые месяцы войны могли подействовать, а сейчас? Когда немцев от Москвы отогнали? А политрук забеспокоился. Не знали бойцы, что со стороны Особого отдела инструктаж был строжайший: листовки читать не давать, отбирать, а потом сдать все в Особые отделы, под личную ответственность командиров, и политработников особенно.
   А листовочки кружились в воздухе и медленно планировали на землю. Какие на поле попадали, какие и в деревню залетели. Политрук и замполитрука, назначенный им из бойцов, потому как того, с четырьмя треугольничками, кадрового, ранило и потопал он радостно в тыл. Начали ходить по деревне и листовочки эти подбирать. Их в деревню попало не так уж много, а потому политрук приказал никому их не подбирать под угрозой трибунала, надеясь, что вдвоём они сами управятся. Ведь ежели боец подберёт, так поневоле глазом пройдётся по строчкам и узнает, к чему немцы его призывают, а призывали они, конечно, сдаваться, переходить на ихнюю сторону, и каждая листовочка эта являлась пропуском. А переходить предлагали, потому как сопротивляться им безнадёжно, Красная Армия разгромлена, а в плену им будет обеспечена и жизнь, и пропитание, и прочее…
   Видя, как резво собирают политрук с бойцом листовочки, чуть ли не бегом, Рукавицын – а кто же иной – ухмыльнулся презрительно и заявил во всеуслышание:
   – Не верит нам начальство, не доверяет, будто прочтём этот листок и побежим сразу в плен. Разве это дело, так народу не доверять?
   – А когда Советская власть народу доверяла? Да никогда. И в гражданскую комиссары все выпытывали, какого кто происхождения. Офицеров царских сколько перестреляли, а они ведь добровольно в Красную Армию пошли, за народ вроде были, – откликнулся папаша, и тоже не тихо.
   – Легче на поворотах, папаша. На стукача нарвёшься – погоришь, предупредил Петя. – Вон сержант на подходе.
   – А я уж горел, горел, а как война, призвали меня Советскую власть защищать, которая меня не успела заничтожить до конца. Не боюсь я теперича никого – ни стукачей, ни власть, ни НКВД, надо мною сейчас другая власть Божья. А посадят, так я в лагере, может, и выживу, а здесь, сам понимаешь…
   – Интересное кино получается, папаша… Может, ты и задумал в лагере от войны перекрыться? – усмехнулся Петя.
   – Я вот тебе врежу за такие слова, соплями изойдешь. Силенка во мне осталась, – тяжело приподнялся папаша, сжав увесистые кулаки.
   – Пошутил я. Что, ты меня не знаешь?
   – Я тебе пошуткую. Говорил я, за Расею-матушку воюю, она мне родина родная. Понял?
   Петя согласно кивнул, а папаша стал завёртывать цигарку. Закурив, продолжил:
   – Я вот что думаю: ежели победим немца, распустит, может, Сталин колхозы, вернёт мужику землицу обратно?
   – Вижу, здорово ты против колхозов, папаша, – сказал Петя.
   – А что же, давно людьми сказано: богатый мужик – богатая страна. А в колхозе все нищие. Это и дураку ясно, чего тут говорить-то.
   Вдали появился политрук с бойцом, в снятых касках несли они немецкие листовки. Разговор, само собой разумеется, затих, но когда они проходили мимо, Рукавицын спросил:
   – Ну что там, товарищ политрук, фрицы нам пишут?
   Политрук остановился и, не ответив, озабоченно спросил в свою очередь:
   – Никто из вас, товарищи, не подбирал листовки? Смотрите, найду, плохо будет. Есть на этот счёт строгий приказ. А потому, если кто припрятал на закурку или ещё для чего – сдайте сейчас же.
   – Успокойтесь, товарищ политрук, никто из нас ничего не брал. Хотя на подтирку парочку неплохо бы иметь, – улыбнулся Петя.
   – На кой они нам, – безразлично произнёс папаша.
   Политрук оглядел всех и, видно, поверив ребятам, тронулся в избу, в которой ротный с телефонистами находится. Не успел он войти, как прибежал боец-наблюдатель и сообщил, что по оврагу пробираются к нам двое, помкомбат, наверно, с бойцом. Ротный поднялся, подтянул ремень и ушёл встречать помкомбата, захватив но дороге Иванова. У края деревни они остановились и глядели, как двое, согнувшись, довольно робко двигались в их сторону. Овраг метрах в ста от деревни кончался, и тем двоим придётся выйти на поле, где они будут видимы немцами из деревни Панова, что находится справа от Овсянникова. Вот тут придётся им и ползком, и перебежками, потому как подстрелить их может немец запросто. На какое-то время они скрылись из глаз, а потом стал, видим один. Он ползком вылезал по склону оврага, это был сопровождавший помкомбата боец. Выползя, огляделся, затем быстро поднялся и побежал в сторону деревни, но вскоре бухнулся в снег, прижатый огнём немецкого пулемёта, открывшего стрельбу почти сразу же, как тот побежал.
   – Наблюдают, гады, заметил Петя. – Ранило или так залёг?
   Ротный молчал, думая, зачем тащится к ним помкомбат и что его приход сулит? Почему-то прижало сердце от нехорошего предчувствия: вдруг заставят их наступать на лесок, в который ушли немцы для поддержки второго батальона? И наступать не по делу, а лишь для отвлечения противника, стало быть, ненужные бессмысленные потери, а в роте и так всего восемьдесят человек…
   Тем временем помкомбатовский связной поднялся и добежал до первого немецкого окопа, а оттуда по ходу сообщения добрался до них. Левый рукав его телогрейки был окровавлен. Иванов бросился ему помогать перевязать рану, тот морщился от боли, но в глазах билась радость.
   – Отвоевался на время… Отсижусь у вас до темноты и в тыл потопаю, выдохнул он и попросил завернуть ему цигарку.
   – Зачем помкомбат-то идёт? – спросил его ротный.
   – Не помкомбат это. Начальник Особого…
   – А ему, зачем к нам?
   – Из-за листовок фрицевских попёрся. Он больно смелый у нас, когда выпивши. А мне вот не поднёс, мне трезвому под пули лезть, знаете, какая неохота была.
   – Знаем, сказал Петя и дал связному фрицевскую сигарету.
   Тот затянулся со смаком и даже блаженно закрыл глаза на время. Ему-то хорошо, подумал Петя, отлежится в санроте или в эвакогоспитале, а вот нас неизвестно, что ждёт…
   – Знаешь что, Иванов? Пойди-ка, поспрошай, не оставил ли кто листовки при себе, а то найдёт особист, неприятностей не оберёшься, – сказал ротный.
   – Неприятностей? – усмехнулся раненый. – Мягко выразились, старший лейтенант. Наш бравый начальничек в трибунал упрячет, а то и на месте за такие дела хлопнет.
   – Чего мелешь-то? Какие у него такие права на это? – занедоумевал Петя.
   – Выходит, есть… Да он у нас как что, так пистолетик из кобуры. Психованный, по-моему, малость.
   – Ну, ты такое наговорил, что нам радоваться надо, ежели хлопнет его по дороге.
   – Его не хлопнет, везучий он. А вообще-то я горевать особо не буду, заявил раненый, осклабившись.
   – Что ж ты так о своём командире?
   – А меня назначили к нему всего два дня назад.
   – Петя, выполняйте приказание, – спокойно напомнил ротный.
   Иванов рысцой бросился в деревню, а ротный и связной особиста стали смотреть, как будет тот перебегать открытое место. Ротный ни разу не сталкивался с Особым отделом, никого оттуда не знал, но слова красноармейца насторожили его, по ним видать, что особист этот сволочной и ждать от него всего можно. Однако особист перебегать не торопился, ждал, видно, когда немец успокоится и перестанет так внимательно наблюдать, решив, что русский, но которому стреляли, был один. Ротный закурил, угостив и раненого, они дымили и перестали глядеть на поле, перекидываясь незначащими словами, а потому особист ошеломил их своим нежданным появлением.
   – Вот как надо, – заявил особист раненому. – Выбрать момент и мигом, без всяких перебежек. Они по мне стрельнули, когда я уж у окопа был.
   Особист был возбуждён и так доволен, что добрался благополучно, что не обратил внимания на ранение своего связного. От него и вправду попахивало спиртным, хотя по виду был трезв, подтянут и недурен собой – серые холодные глаза, нос с горбинкой и небольшие черные усики на тщательно выбритом лице.
   – Я говорил, вы везучий. А меня вот ранило.
   – Ранило? – только сейчас посмотрел особист на забинтованное предплечье связного. – Эх, вояка! И в левую ручку угодило? Хорошее ранение. Что-то вы долго отлёживались, не тогда ли и ранило?
   – Вы же видали… Меня на ходу хлопнуло, оттого и упал, – с обидой и с недоумением ответил связной, исподлобья взглянув на особиста.
   – Ладно. Такой вы мне не нужны, можете в тыл идти.
   Разрешите темноты дождаться, не хочу, чтоб добило, – попросил он.
   – Я темноты дожидаться не буду. Со мной пойдёте тогда, – приказным тоном сказал особист и повернулся к ротному. – Вы кто?
   – Командир первой роты.
   – Листовки все собрали?
   – Этим политрук занимался.
   – Где он? Отведите меня к нему, – таким же тоном произнёс тот.
   Когда вошли в избу, особист поздоровался с политруком и сразу же к делу:
   – Сколько листовок собрали?
   – Штук тридцать.
   – Какие тридцать? Над деревней сотни кружились.
   – Остальные на поле упали, там не соберёшь, обстреливают.
   – Испугались? А если кто из бойцов там их найдёт? Выделите трёх человек понадёжнее и прикажите все, повторяю – все листовки собрать. И немедленно!
   – Я не имею права рисковать жизнями бойцов ради этих ничтожных бумажек, – твёрдо сказал политрук и поднялся.
   – Нас осталось слишком мало, а главная наша задача – удержать занятую деревню, – тоже твёрдо и даже с некоторым раздражением заявил ротный. – А приказывать нам может только помкомбата.
   – Ах так! Хорошо. Где связь? Соедините меня с помкомбата!
   Пошли в другую половину избы, телефонист стал крутить телефон, вызывать
   – Я Ока, Волга-Волга, дайте второго.
   Добившись ответа, связист сказал, что помкомбата в землянке нет, и не скоро будет, пошёл в сторону Усова.
   – Ладно, подождём. А пока, политрук, пойдём-ка проверим, нет ли у кого из ваших бойцов на руках этих бумажек, как вы назвали вражеские листовки, не понимая, видимо, их значения.
   – Глупость эти листовки, – заметил политрук.
   – Глупость вы видите? Я вот вижу потерю бдительности, политрук. Ну, пошли.
   Ротный кивком головы послал Иванова вслед за ними. Пети сразу не понравился особист, да и кому он мог понравиться, когда со всеми на басах говорит, будто такой уж большой начальник, небось, по званию лейтенант или старшой, а гонору… Особист не только спрашивал, есть ли у кого листовки, но бесцеремонно у некоторых шарил но карманам шинелей, а к кому и в гимнастерочный карман лез рукой. Из-за чего шмон и паника, Петя не понимал, подумаешь, какие-то листовки поганые, будто прочитают их ребята и сразу скопом сдаваться пойдут. Ох, уж эта бдительность хреновая. Конечно, папаша номер выкинул. Когда к нему особист полез, папаша встал и сказал весомо:
   – Я не в лагере, товарищ начальник, а в Красной Армии, вы мне шмон делать не можете, права у вас такого нет.
   – Есть у меня права, прекратить разговорчики.
   – Не трожь, начальник, а то худо будет, – предупредил папаша, да так серьёзно, что у того аж лицо побледнело от злости, – сказал я, нет у меня ничего, и баста. Тут не тыл, где руки распускать можно.
   – Как ваша фамилия?
   – Фамилия? Самая русская. Петров я… В гражданскую, начальник, нам больше верили, красноармейцам-то. А то испужались какой-то дряни, да я срать хотел на эти фрицевские бумажки.
   Особист постоял около папаши, подумал, но решил все же с этим мужиком не связываться – широкий был в кости, да и росту стоящего, – и пошёл по другим бойцам. К наблюдателям, залегли которые на краю деревни, и к которым в рост не потопаешь, особист не пошёл, а попросил политрука кликнуть двоих. Фамилий всех политрук, конечно, упомнить за две недели формирования не мог, выкликнул тех, кого знал, в том числе и Журкина, бывшего парикмахера. Хмель у того ещё не прошёл, и он, глупо улыбаясь, стал уверять особиста, что нет у него ничего, однако тот не поверил и ловко, одним движением расстегнув крючки шинели, сунул руку в карман гимнастёрки и вытащил две сложенные пополам листовки.
   – А это что?! Мать твою! – заорал особист, держа листовки у всех на виду.
   – А разве это листовки? Валялись бумажки белой стороной, я и взял для закурки, нету газетки-то. Они сами ко мне прилетели, я лежу на посту, вдруг одна, вдруг другая, ну и сунул в карман…
   – Не врать! Сами прилетели… Дурочку не стройте. Для чего взяли? К немцам перейти собирались? Родину продать?!
   – Зачем мне к немцам? Ей-богу, на закурку взял. Я и не читал их, они же непечатной стороной упали.
   – Я вам дам закурить сейчас! Признавайтесь, кому листовку вражескую показывали? Кого агитировали на переход к врагу?
   – Да ей-богу, как в карман положил, так и не вынимал. Я и забыл про них. Вы меня спрашивали про листовки, а я думал, что бумажки простые поднял, вот и не отдал вам.
   – Хватит божиться, я вам не поп! Все ясно, политрук, этот боец намеревался перейти к фашистам. Как предателя Родины, я обязан его расстрелять на месте, – и стал особист расстёгивать кобуру.
   Услышав это, Иванов бросился бегом к ротному и не слыхал, как побледневший политрук сказал:
   – Нельзя этого делать. У нас впереди бой, и каждый боец на счёту. К тому же, подумайте, какое моральное состояние будет у красноармейцев после того, как их товарища расстреляют без суда.
   – Я вашего позволения и не собираюсь спрашивать, – расстегнул уже особист кобуру и вынул пистолет.
   Политрук шагнул вперёд и загородил собой Журкина.
   – Этот боец первым ворвался в деревню и в рукопашной уничтожил фашиста. Вы можете разоружить его и отвести в штаб, но расправы над ним я вам не позволю.
   Здесь подбежали ротный и Иванов.
   – Что тут происходит? – почти криком спросил ротный.
   – Ничего, – отрезал особист. У вашего бойца я нашёл припрятанную листовку. Я забираю его к себе в Особый отдел, – спрятал он пистолет в кобуру. А вы, политрук, сдайте мне все найденные листовки. И повторяю, нужно собрать их и на поле. Под вашу ответственность, политрук. Надеюсь, вы знаете приказ насчёт этого.
   – Хорошо, постараюсь, – сдался политрук для видимости.
   – Без разрешения помкомбата я не отдам вам бойца, – сказал ротный.
   – Будет вам разрешение, будет… Идёмте звонить. А его разоружите.
   И все, кроме Журкина, с похмелья ещё не понимающего, что произошло, отправились в штабную избу. По дороге к Иванову подошёл папаша, спросил, в чем дело, Петя сказал ему на ходу в двух словах. Папаша нахмурился, и какой-то таящий опасность огонёк блеснул на миг в его глазах.
   До помкомбата дозвонились. Ротный рассказал ему о происшедшем, помкомбата буркнул, что ладно, мол, отдай Журкина, он проверит, как пойдёт дознание, и что лучше с дерьмом не связываться. Ротный нехотя согласился и послал Иванова за Журкиным, сказав все же особисту, что он, ротный, на его месте не стал бы этого делать.
   – Это почему?
   – Да потому, что вы будете маячить своей спиной к роте не одну минуту…
   – Угрожаете?
   – Предупреждаю, потому что не могу гарантировать вам безопасность. У меня восемьдесят бойцов, только что побывавших в аду, под смертью. Неизвестно, что кому придёт в голову, когда их товарища поведут на расстрел…
   – Вот что… – угрожающе пробормотал особист. – Если так, то, я и вас приглашаю прогуляться со мной до Особого отдела, лейтенант. Сдайте кому-нибудь роту.
   – Вы превышаете свои полномочия. Роту мне сдать некому и уйти отсюда без приказа я не имею права. Идите-ка подобру-поздорову, лейтенант, или как вас там по званию. – Отвернувшись от особиста, ротный приказал Иванову привести Журкина.
   Петя резво бросился выполнять приказание. Резво, потому как мелькнула у него одна мыслишка, и он заспешил… Прибежав, Журкина на прежнем месте он не нашёл, стал спрашивать бойцов, те неохотно отвечали, что был тут недавно, а куда пошёл, не видали… Неужто сам догадался парень, что надо скрыться куда-нибудь на время, а там второй батальон наступать начнёт, пулемётчики наши поддержат, значит, немцы и по их деревне огонь откроют, и тогда особист ноги в руки и смоется, чего ему зря рисковать, а что дальше будет, загадывать нечего. А Журкина может ранить или убить, и вообще от этой деревни ничего не остаться, и от них вместе с нею. Искать Журкина он, конечно, не стал, а неспешным шагом направился к штабной избе. Не без удовольствия доложил ротному, что Журкина на месте нет, и никто не знает, куда он делся, а сам поглядывал на особиста, предвкушая, как тот разъярится, начнёт орать, но тот обманул ожидания Петя, сказав спокойно:
   – Этого следовало и ожидать. Этот подлец ушёл к немцам.
   – К немцам не уйдёшь, все поле под наблюдением. Иванов, возьмите кого-нибудь и найдите Журкина, – приказал ротный.
   Не успел Петя сказать «есть», как особист спросил:
   – У вас в роте есть сержант Конев? Вызовите его ко мне. Найдите. Иванов, сержанта.
   – Есть. – Петя показал выправку по всей форме и вышел из избы. Вышел и вскоре столкнулся с папашей.
   – Журкина ищешь? Это я ему присоветовал скрыться. Помечется особист и уйдёт, как бой начнётся. Видишь, второй батальон уже изготовился, и танки там заурчали.
   – Особист сержанта приказал найти.
   – Вот оно что? Выходит, его кадр, герой-то наш? Ты помешкай малость, Иванов, не торопись.
   – Я и не спешу, ухмыльнулся Петя.
   Но «не торопиться» не вышло у них. Сержант собственной персоной шёл на них, и Пети ничего не оставалось, как сказать, чтоб шёл он в штабную избу. А через некоторое время увидели они, как особист с сержантом пошли рыскать по деревне Журкина, и вскоре нашли. Сержант нёс СВТ Журкина, а тот шёл между ними, опустив голову и лишь иногда бросая отчаянные взгляды по сторонам.
   – Заарестовали, гады, – сокрушённо выдавил папаша, и опять в его глазах блеснул мрачноватый огонёк.
   Когда они поравнялись с папашей и Петром, сержант Конев кинул им:
   – Знаете, куда этот тип заховался? В сараюхе в солому спрятался. Я же чую, что тут он, крикнул, сейчас прострочу очередью, тогда вылез голубчик.
   – И чего ты, сержант, так старался? Наш же Журкин. Знаешь, как он фрицу брюхо разрисовал?
   – Я приказ выполнял. Понял? И скажи, зачем твой герой листовки фашистские в кармане прятал?
   – Так по дурости.
   – Вот за дурость и ответит, – отрезал Конев, глянув на особиста.
   Тот в разговор не мешался, вспоминал случай, рассказанный одним старшим товарищем, который в подобной же ситуации расстрелял за листовку красноармейца. Правда, тот бросился бежать, и пришлось догонять его на газике, вставши на подножку кабины… Занятый воспоминаниями, он пропустил мимо слова Пети, что «наш же Журкин», а то бы, конечно, запомнил этого долговязого бойца.
   – Ну, и что ему будет? – спросил Петя папашу, когда те отошли на порядочное расстояние.
   – А хрен их знает! Трибунал, наверно.
   – Трибунал, ладно… Шлёпнуть могут для напуга остальных, им это раз плюнуть – тьфу и нету Божьего создания.
   – За такую ерунду – шлёпнуть? Не думаю…
   – Не знаешь ты этого народа, Иванов, – покачал головой папаша.
   Тут подошёл к ним Женя Котов и спросил, куда повели Журкина. Петя ответил, не скрыв опасений папаши. Котов изменился в лице, побледнел, губы жалко задрожали.
   – Не может быть… За какую-то листовку?… – почти прошептал.
   – Ты, малец, ничего-то не знаешь. У нас, поди, с семнадцатого года ни за что шлёпали, и жили не тужили. А за листовку – это, брат, за дело, мрачно усмехнулся папаша.
   – Война, мальчиша, ничего не поделаешь, – решил успокоить его Петя и закурил трофейную сигарету. – Не хочешь?
   – Не-е Надо же что-то придумать…
   – Придумать можно, однако… – раздумчиво и мрачновато произнёс папаша и отошёл.
   Петя не сразу, но догадался, вспомнив предупреждение ротного особисту, что подразумевал папаша. Но когда Женя Котов стал допытываться у Пети, что можно придумать, он не стал распространяться о своей догадке и отвязался от Жени, сказав, что ему нужно идти к ротному.
   Котов остался один. Навалившееся на него за сегодняшний день было слишком тяжёлым, и он оказался словно бы придавленным. Все представлялось каким-то кошмаром, от которого можно сойти с ума. Да и читал где-то Котов, что случается на фронте такое, и он стал бояться, вдруг он тоже свихнётся от всего пережитого.
   В роте почти все бойцы из служивших кадровую, кто-то из госпиталей, уже повоевавшие, только он один попал на фронт сразу из дома, из уютной московской квартиры, из-под маминой юбки, говоря грубо. И понимая, что жизнь его не стоит и пятака, он переживал не за себя, а больше за мать, которая не выдержит, не переживёт, если получит похоронку на единственного сына…
   Пока он сидел около полусожжённой избы и думал об этом, подошли к избе папаша и Рукавицын и расположились невдалеке. Тоже присели, закурили. Часть разговора их доносилась до Жени.
   – Вот заарестовали Журкина, наверняка, гады, шлёпнут, им это раз плюнуть. Когда драпали с запада, рассказал мне один, что к их части пристали старик какой-то и учитель с училкой. Ясно, что им лучше с солдатами идтить, чем одним, ну, и шли рядом, солдаты с ними хлебцем делились, но появился тут особист в чинах и решил, что шпионы они, раз за частью следуют, ну и шлёпнул всех троих. Училка кричала, клялась, какая она шпионка, её недавно только в западные области в школу направили, так никого не послушали – расстрелял этот курва всех собственноручно…
   – Откуда только такая сволота берётся? – не смог, видно, смолчать Рукавицын.
   – Ты погоди, ты дослушай… Хлопнул, значит, этот особист, не посмотрел даже на убиенных, сел на лошадь и тронулся. Однако далече уехать ему не удалось, пульнул кто-то в догонку и… наповал… А кто пульнул, поди разберись, да и разбираться никто не хотел, те же командиры… Вот ты, Рукавицын, человек неглупый, политрук тебя как это… охотником называет. Вот и подумай… Может, и нам?… Журкина спасём, и Рассею от сволоты избавим. Он же молодой, только начал работать, сколько он за эту войну людей ни за что погубит? А?
   – Погубит несомненно. Однако… – задумался Рукавицын.
   – Что однако? Ведь пока они до оврага станут добираться, немцы не один раз их обстреляют, а то и мины пустят. Под этот шумок…
   Котов слушал, как хладнокровно и спокойно обсуждают папаша с Рукавицыным предполагаемое убийство человека. Пусть и малосимпатичного, плохого, но все же человека, пусть и ради спасения другого человека. Ощущение кошмара, происходящего вокруг, ещё более усиливалось, становилось совсем невыносимым… Котов не знал, что предпринять: подойти ли к ним и сказать, что он все слышал, или отойти незаметно, и пусть будет что будет, ведь он сам хотел спасти Журкина?… Но пока Котов раздумывал Рукавицын встал, завернул за угол дома, расстёгивая ширинку, и увидел Котова. Не став справлять нужду, он остановился напротив Котова и направил на него напряжённый взгляд.
   – Ты что, все время здесь сидел?
   – Да, – еле слышно ответил Котов.
   – Выходит, слыхал, о чем мы с Петровичем балакали?
   – Слышал…
   – Ну и что? – упёрся Рукавицын в него взглядом.
   – Не знаю…
   – Чего заладил – не знаю, не знаю?… По тебе что лучше? Чтоб твоего сотоварища, с которым вместе эту деревуху брал, кокнули ни за что или особиста того подранили?
   – Так вы его только подранить хотите? – обрадовался Котов.
   – Ничего мы не хочем. Просто мыслями делились. Может, его и без нас немцы шлёпнут…
   Тем временем в штабной избе особист и его связной, раненный, собирались идти обратно в тыл, ну и, конечно, с арестованным Журкиным. Ротный сидел за столом и наскоро писал Журкину характеристику. Политрук ждал, когда он закончит, чтоб подписать её тоже, а перед этим уговаривал особиста отнестись к Журкину по-человечески, учесть, что вёл себя в наступлении этот боец хорошо, смело…
   – Уж больно вы жалостливый, политрук. Война же, а на ней слюни распускать не следует, – грубовато прервал его особист.
   – Развели тут гуманизм вместе с ротным. Глядеть на вас тошно. Как бы с этим гуманизмом не выбили вас немцы отсюда. Учтите, трибунал будет верный.
   Петя Иванов глядел на особиста, слушал, а сам недоумевал, почему ни ротный, ни политрук не могут его обрезать, они же тут командуют и за все отвечают, и хоть стараются Журкина как-то поддержать, вот характеристику пишут, а все-таки отдают своего красноармейца в Особый отдел на неведомую судьбу. И что это за сила такая – Особый отдел? Общаясь с марьинорощинской шпаной и блатарями, для которых главным врагом были МУР и милиция, Петя не слыхал от них насчёт политических, которых в лагерях было навалом, ничего, кроме того, как здорово кто-нибудь из блатных поживился барахлом каэров. Жалости к ним у уголовников не было, да и какая жалость может быть в лагере, где идёт борьба за выживание, – «Умри ты сегодня, а я завтра». И, размышляя о судьбе Журкина, Петя начал понимать, что «мусора» все же сажают людей за настоящие преступления, а вот эти могут пришить дело ни за понюх табаку – ну в чем Журкина вина? Кабы выдавали им, как немцам, сигареты или папиросы, так и бумага для завёртки махры не нужна была, никто бы и не подбирал, эти чёртовы листовки, а так: где на передовой бумажку найти, чтоб цигарку завернуть? Негде. И за это дело могут расстрелять человека или срок намотать в десятку с заменой передовой! А как человеку воевать со сроком? Ему и доверия в роте не будет, его в каждое мёртвое дело будут посылать, чего его жалеть, осуждённого-то, пусть кровью искупает. И чем больше Петя об этом думал, тем отвратительней становился ему этот особист, перед которым и уважаемый им ротный тушуется, и политрук тоже. И тем справедливее казалось ему папашино – «Придумать можно». Навязчивее становилась мысль сделать самому то, что надумал папаша. Не убить, конечно, это Пети казалось страшным, а подранить особиста, чтоб не до Журкина тому стало.
   – Ну, дописали? – нетерпеливо спросил особист и с какой-то брезгливостью схватил бумагу с характеристикой, небрежно сунул её в планшет.
   – Ну, бывайте.
   – Передайте, пожалуйста, помкомбата, что мы ждём подкрепления живой силой и сорокапятки, – сказал ротный.
   – Передам. Вы только тут сопли не распускайте, – предупредил особист и вышел из избы вместе со связным и Журкиным.
   Но не успел он выйти, как зазвонил телефон, по которому помкомбат сказал ротному, что начинается наступление на Усово, и приказал поддержать его огнём станковых пулемётов. Все, кроме телефонистов, выскочили из избы. Вдалеке, на правом теперь от них конце Черновского леса, высыпались на поле маленькие серые фигурки бойцов второго батальона, вскоре разрезанные пошедшими, теми же, что и поддерживали их, танками. И сразу же, разумеется, открыли огонь немцы из Усова.
   Ротный, скомандовав: «всем в укрытия», бросился к пулемётчикам. Иванов за ним, но успев захватить взглядом возвращавшегося в избу особиста, которому не пройти теперь было открытое место до оврага, потому как немцы и с Панова открыли фланговый огонь по второму батальону. Политрук спешным шагом потопал к ребятам в обороне, ведь можно ожидать, что немцы именно теперь пойдут отбивать деревню, и надо быть наготове.
   Пулемётчики, само собой, наблюдали за наступлением и приняли ротного без радости, понимая, что прикажет он открыть огонь, а тем самым обнаружат они себя, и немцы тут же забросают их минами.
   – Помкомбат приказал поддержать, – не от себя сказал ротный, понимая неохоту пулемётчиков вести огонь.
   – Без толку, командир… Я говорил вам, что и далеко, да и бесприцельный огонь вести бессмысленно, – ответил усатый.
   – Я знаю, но это приказ помкомбата. Надо выполнять.
   Усатый скомандовал пулемётчикам откатить станкач подальше от основной позиции, более или менее обустроенной, и которую, не дай Бог, немцы засекут.
   – Одним пулемётом будем стрелять, второй пусть в заначке, – сказал усатый, ротный согласно кивнул.
   Полоснули пулемётчики по Усово фланговым огнём, однако и минуты не прошло, как заныли противно мины над головами и стали рваться по всей деревне. Густо стали сыпать… Пулемётчики огонь свой прекратили, однако немцы не успокоились, сыпали и сыпали мины по всей площади деревухи, разбросав роту по немецким окопам и щелям и по подвалам домов. Только тем, кто в обороне, деваться некуда, прижались к землице, нахлобучив каски до ушей, вздрагивая каждый раз, когда мина рвалась недалече.
   Оттуда, из черновского леса и с поля, доносилось негромкое «ура», но двигался второй батальон робко, часто залегая. Танки, дойдя до середины поля и отстреляв из пушек, стали заворачивать обратно, и, ясное дело, наступление застопорилось. Только отдельные группки пытались короткими перебежками продвинуться вперёд, видать, под действием матюков командиров, а вообще-то почти весь батальон залёг и ждал, наверно, как великого счастья, команды «отход»… А когда танки возвратились в лес, начали и бойцы пятиться, кто ползком, а кто и перебежками.
   – Ну все, амба, – прошептал Петя, лежавший вместе с ротным, наблюдая за вторым батальоном.
   – По-видимому, так… Очень жаль, но такие наступления обречены на провал.
   – А мы на учениях ходили за огневым валом. Ну, думал я тогда, так воевать можно. А здесь с одними родимыми винтовками, образца 1891/30 потопали. Вы что-нибудь понимаете, командир? В чем тут дело? Выслуживается наш комбриг или ему свыше приказывают? И зачем это, сразу с марша, истомлённым бойцам и – в бой.
   – Кое-что понятно, Иванов… Как не жалели людей в мирное время, так не жалеем и сейчас.
   – Видите, отступает второй. Кто живой, – показал Петя рукой ни поле.
   Да, живые отходили, раненые отползали, а убитые остались лежать на поле серыми комочками, и было их много. Очень много. Больно смотреть на это, но и злость берет на кого-то, кто так бездумно и бездарно швыряется человеческими жизнями. Ротный тихо, почти шёпотом выматерился, выкидывая из себя этим и боль, и обиду, и горечь. Они, не поднимаясь, потому что шёл ещё миномётный обстрел по деревне, закурили, и тут решился Петя спросить, почему так безропотно отдали ротный и политрук бойца Журкина особисту.
   Ротный долго молчал, а потом, безнадёжно махнув рукой, ответил:
   – Ничего не поделаешь тут. Иванов. Мы даже здесь, на фронте, не можем избавиться от страха перед органами. Немцев вроде не боимся, смерти тоже, а их… Иррациональность какая-то дьявольская…
   Слово «иррациональный» Петя не знал, но понял – это что-то такое, что от человеческой воли не зависит… Вскоре обстрел деревни прекратился, и они смогли подняться, чтоб пройтись и посмотреть, что понаделали немцы своим налётом, но те вели огонь, судя по воронкам, из ротных миномётов, а потому разрушений домов не было. Это и обрадовало, и насторожило, видать, не хотят они рушить обжитую ими деревню, а значит, будут её отбирать. Последнее пугало, уж очень ненадёжно и неприютно здесь, вдалеке от основных частей.
   На пути встретились им папаша и Рукавицын. Хоть и не было в них полного согласия, но все же они дружили, потому как деревенские оба.
   – Что же это творят, товарищ ротный? – обратился папаша. – Разве так наступают? Это же смертоубийство, а не наступление.
   – Согласен с вами, Петрович.
   – Да мы в гражданскую умнее воевали.
   – Не уважают у нас жизнь, – заметил Рукавицын, высказав мысль, которая поразила ротного.
   – Как вы сказали? Не уважают жизнь? Да, по-видимому, это так. – И ротный с интересом стал разглядывать Рукавицына, будто в первый раз его видел. Эта мысль удивила и Петю – не дурак этот охотник, подумал он, и предложил Рукавицыну закурить. Тот взял фрицевскую сигарету, прикурил, затянулся и покачал головой:
   – Дерьмо табак-то… – но не бросил, конечно, сигарету – на безрыбье и рак рыба.
   – Как вы думаете, товарищ ротный, начнут фрицы отбивать деревню? спросил папаша.
   – Боюсь, что начнут.
   – Не удержим. Как дуриком взяли, так дуриком и отдадим, – высказал Рукавицын то, о чем уже говорил.
   – Надо удержать, – сказал ротный обычное, а что другое можно было сказать, другого, от него и не ждали.
   А серый мартовский денёк между тем отходил… Потемнело небо, изъеденный оттепелями снег на поле, который и так не был белым, совсем потемнел, а лес, из которого начали они наступление, стал вроде ещё дальше, и это наполняло сердца тягомотным страхом: многим не добраться до него, ежели выбьют их. И вообще предстоящая ночь томила предчувствием: должно что-то случиться страшное, чего не избежать, что неминуемо.
   Когда они все к избе, увидели, как политрук провожает особиста и тех, к то с ним. Он провёл их до хода сообщения, по которому они должны добраться до немецкой обороны, а оттуда уже п подошли придётся им прогуляться по полю боя до оврага, а это метров сто пятьдесят, двести. Тут их, конечно, заприметит фриц и обстреляет беспременно.
   Ротный пошёл в избу, а Петю попросил остаться, чтоб посмотреть, как доберутся особист с Журкиным и связным до оврага. Политрук остался у хода сообщения и, видно, тоже решил понаблюдать за ушедшими. Иванов постоял у избы недолго, а затем пошёл налево, к другому ходу сообщения, тоже ведущему к немецким передовым окопам, оттуда виднее, как будут проскакивать открытое пространство особист и другие. Не знал он пока, для чего ему это нужно, но потянуло почему-то именно туда, к немецкому переднему краю.
   Через некоторое время увидел он, как высунулись головы из окопа, осматривались, видать, а потом вылез Журкин и, понукаемый особистом, услышал Петя его голос, приказывающий «вперёд», – бросился бегом по полю к оврагу. Брызнувшая с села Панова пулемётная очередь заставила его залечь, а, возможно, и ранило, отсюда не понять. Лежал он долго. Не вылезали из окопа и особист со связным – напугались, видно… Потом Иванов снова увидел голову особиста, высунувшуюся из окопа, и услышал его голос, дающий команду Журкину бежать дальше. Вот гад, подумал Петя, сует под огонь других, а сам выжидает подходящего момента, чтоб проскочить опасное место. Однако Журкин не поднимался, и когда выкарабкался с трудом – рука-то одна ранена – связной и побежал к Журкину, конечно, по команде особиста. До Журкина вроде бы он добежал и плюхнулся рядом, наверное, если судить по расстоянию, которое он пробежал…
   Петя вынул сигареты, прижёг и жадно затянулся… Теперь он напряжённо ждал момента, когда выскочит сам особист. Немцы зря патронов не тратили, по лежащим не стреляли, но наверняка наблюдают, курвы, и как только кто-нибудь поднимется и побежит, резанут очередью…
   То же самое наблюдали папаша и Рукавицын из другого окопа, который левее, и тоже возмущались поведением особиста. Папаша проворчал:
   – У, сволота,
   – Чего удивляешься, Петрович?
   Папаша положил винтовку на бруствер окопа и стал прицеливаться. Ждал когда появится особист. Как только он появился, прозвучал выстрел, особист упал, но видно было, как он спрятался в воронку от бомбы. У Петровича от переживания тряслись руки.
   – Если оставить в живых – нам хана. Сибирский охотник Рукавицын забрал винтовку и стал ждать. Второй выстрел был точно в цель.

   Тем временем ротный обходил наскоро состряпанную оборону и беседовал с бойцами. Точнее сказать, не обходил, а обползал, так как находилась часть роты на самом краю деревни, бойцы притулились за чем попало, кто около дерева (были тут большие липы), кто за каким-либо холмиком на местности, кто за углами изб, а кто-то устроился и в самих избах, в которых окна выходили на лесок, занятый немцами… Все это хлипко, ненадёжно. От пуль, может, и спасёт, но если прицельно будут бить минами этот краешек, то, конечно, поранят и поубивают. И ротный, и все бойцы это понимают, а потому у всех на душе муторно, беспрестанно холодком покалывает сердце. Если и была у кого радость, что взяли все-таки деревню, выбили фрицев, то сейчас она прошла. Чего тут радоваться, когда впереди неведомое и не менее притом страшное. Хоть бы подмога и пушки прибыли, все же полегче стало б, а то ведь мало народа и, кроме стрелкового оружия, ничего нет. Вот и делились с ротным своими сомнениями и, чего уж тут, страхами. Ротный, конечно, как и положено, подбадривал их словами, которые завсегда в таких случаях говорят, – ничего, ребятки, как-нибудь выдюжим, главное, удержаться здесь, обязательно поддержит нас батальон, не может не поддержать… Такие дежурные слова всерьёз никто не принимал, никто в них не верил, недолгий опыт подсказывал бойцам, что порядка на войне мало, что делается все наобум, на авось и никто всерьёз об их солдатской судьбе не печётся. Подполз ротный и к Жене Котову, которого сержант Конев назначил на пост, – старший лейтенант впервые обратил внимание на этого мальчика-бойца с почти детским интеллигентным личиком, и его почему-то резко ударила жалость к этому мальцу.
   – Сколько же вам лет? – спросил он.
   – Семнадцать, но я прибавил себе год, – слабо улыбнувшись, ответил Женя.
   – Зачем? Никуда от вас война не ушла бы…
   – У нас в классе почти все мальчики таким образом пробились на фронт. Мы боялись, что вдруг война через год кончится, и мы не успеем…
   – У вас, по-моему, температура. Вы дрожите…
   – Нет. Это я после боя ещё не успокоился, – сказал Женя с все такой же слабой и беззащитной улыбкой.
   Ротный недолго подумал, а потом решил:
   – Я снимаю вас с поста. Идите в избу, в которой командный пункт.
   – А что я там буду делать?
   – Ранило ротного писаря, будете вместо него.
   – Мне бы не хотелось, товарищ старший лейтенант.
   – Не глупите. Выполняйте приказание, – и ротный, взяв его за воротник шинели, потянул назад, – ползите за мной.
   Котову ничего не оставалось, как подчиниться. Разумеется, в избе было лучше, горела печурка, от которой шло тепло, а бревенчатые стены дома казались солидной защитой, и его охватила тихая радость от этой временной безопасности, в которой он пробудет какое-то время до боя. Он устроился у печки. Около неё сидел один из телефонистов и курил, глядя в огонь.
   – Ну как там? Не шебаршат фрицы? – спросил телефонист.
   – Пока нет, вроде. Все спокойно.
   – Покурить хочешь?
   – Не-е… Я не курю.
   Телефонист поначалу удивился, но, когда глянул на Котова, покачал головой: чего таких пацанов на войну берут, а потом спросил, не видал ли он ротного?
   – Видал. Оборону обходит.
   – Оборону… – презрительно сморщившись, выдавил телефонист. – Звонил ему помкомбата, как стемнеет, грозится прийти к нам. А что нам от него толку? Мальчишка, вроде тебя. – Сделав несколько последних затяжек, он бросил окурок в печку и раздумчиво сказал: – Я два года в кадровой и в пехоте, так вот мы копали, копали, но всегда летом, а зимой, во-первых, никаких учений не бывало, во-вторых, мёрзлую землю никогда не рыли. А воюем-то зимой, и ни кирок, ни ломов, ни даже больших сапёрных лопат в ротах нету. Вот и ползаем по переднему краю, ищем ямку какую, чтоб в неё залечь… Выбьют нас отсюдова немцы, помяни моё слово.
   В заключение телефонист зло выматерился и стал свёртывать вторую цигарку. Котову же, попавшему в тёплую избу и отогревшемуся, положение их не казалось уж таким безнадёжным, тем более надеялся он и на пополнение, и на пушки, которые обязательно должны прибыть, как обещал ротный. Вскоре, прикорнув у печки, он задремал и проснулся лишь тогда, когда в избу шумно вошёл Петя Иванов, с порога прохрипевший:
   – Вот сука, так сука. Знаешь, малыш, что особист придумал? Журкина взял за руку, чтоб он его слева прикрывал, а связному приказал сзади себя идти. Вот так и побежали они. От немцев Журкин особиста прикрывал, сзади, от нас, связной, на случай, если кто задумает шлёпнуть его. Приметил же, падла, что в роте его возненавидели…
   – Ну и что? Прошли? – с интересом спросил телефонист.
   – Хрен-то! Зацепило всех троих вроде, а кого как – не знаю. Надо ротному доложить. Где он?
   – На краю деревни был, – сообщил Котов.
   – Пойду искать. – И Петя быстро вынырнул из дома.
   Политрук тоже видел, как особист прикрыл себя с двух сторон бойцами, и тихо ругнулся, но когда все трое упали и долго не поднимались, он пошёл обратно, чтоб послать кого-нибудь из бойцов к ним. Встретив по дороге ротного, он рассказал ему все, умолчав, правда, о том, каким подлым способом особист пытался обезопасить себя при переходе простреливаемого места. Тут навстречу попался им Петя, которому и приказал ротный узнать, что произошло на поле. Пети страсть как не хотелось ползти туда, но он сразу же сказал: «Есть» и рысцой побежал к немецким окопам. За ним повернули туда ротный и политрук.
   Придётся на пузе, решил Петя и, осторожно вылезши из окопа, споро пополз вперёд по-пластунски, умело используя неровности местности. Что-что, а ползать его научили за два года кадровой. Раза три он передыхал и даже умудрился искурить сигаретку. Уже издали, чуть приподнявшись, он увидел только одного лежавшего – это был особист. Ни Журкина. ни связного не было. Видать, они за это время махнули в овраг, а поскольку не оттащили особиста, наверно, он мёртв… Так и оказалось. У него была прострелена левая часть груди. Рана была со спины, так как на груди был вырван клок шинели. Крови почти не было, рана в грудь, видимо была, смертельна. Петя вздохнул, хотя ему нисколько не жаль было особиста, но все же смерть есть смерть. Тащить тело особиста в деревню не было смысла, его свои хоронить должны, да и тяжело… Можно было подползти дальше, к оврагу, и крикнуть Журкина – может, он там ховается, но стоило ли лишний раз жизнью рисковать, ему ещё обратно ползти, а здесь каждый лишний метр смертью грозит. Передохнув ещё немного, Петя двинулся назад.
   Доложив ротному об увиденном лейтенанте, Петя высказал предположение, что Журкин, ежели ранен, то пошёл в тыл, а если нет, то ждёт, наверно, темноты, чтоб в роту вернуться.
   – А точно ли мёртв особист? – спросил ротный.
   – Точно, товарищ командир. Тут подошёл политрук.
   Он вынул кисет и стал свёртывать цигарку.
   Сделав несколько глубоких затяжек, спросил:
   – Вы что-то слишком спокойно отнеслись к гибели особиста. Не жалуете эту публику?
   – Мне рассказал Иванов, как подло он поступил, прикрыв свою значительную особу двумя рядовыми. Вы, кстати, это тоже видели.
   – Видел. Мне тоже не понравилось это… А вообще как к ним относитесь?
   Ротный резко повернулся к нему, посмотрел выразительно и отрезал:
   – Нам сейчас с вами не до посторонних разговоров, политрук, о другом думать надо – как деревню удержать.
   – Понимаю… Вы не подумайте только, что я провоцирую вас. Нет. Я по-простому, старшой. Помню, как в 37-м обкомы и райкомы громили. Тогда не понимал и сейчас не понимаю. Может, нам с вами на ты перейти? Одной верёвочкой связаны, обоим тут насмерть стоять придётся. Правда, мало мы знакомы, но в бою вроде оба вели себя неплохо. Ну что, старшой? – протянул руку политрук.
   – Хорошо, – принял его руку ротный.
   – Вот и лады, – как будто обрадовался политрук.
   – А теперь скажи, если не трудно, ты же из этой самой… интеллигенции? Да?
   – Да, из этой самой, – чуть усмехнулся ротный.
   – Родителей-то, наверно, притесняли после революции?
   – Да не особенно. Обошлось как-то. Отец-то погиб в той войне.
   – Офицером был?
   – Да.
   – Дворянином, значит?
   – Нет. Из вольноопределяющихся… А мать – дворянка, – вроде бы с вызовом произнёс Пригожин.
   – Вот оно что?… Все скрывают, а ты мне, политруку, напрямик.
   – А разве дворяне плохо Россию защищали? Все «великие предки», о которых Сталин говорил, из дворян, между прочим, – уже усмехаясь, сказал ротный.
   – Это оно так, конечно…
   – Знаешь что, политрук, мы оба с тобой русские люди, и Россию я люблю не меньше тебя, а может, и больше, потому что у меня есть прошлое. Давай-ка больше биографий не разбирать. Понял?
   – Конечно. Да я доверяю тебе, не сомневайся.
   Так, за разговором, подошли они к штабной избе, приостановились.
   – Как думаешь, помкомбату будем докладывать о случившемся?
   – Подождём пока, – ответил ротный, подумав.
   – Самим бы выяснить надо. Я по взводам пойду, старшой.
   – И политрук тронулся в сторону так называемой обороны.
   Там и встретился с Петром, который, сообщив, что ничего узнать не удалось, высказал затем наболевшее:
   – Товарищ политрук, мы вот почти всех людей на одном краю деревни выставили, а ведь фриц ночью окружить нас сможет. Надо круговую оборону организовать. Помню, на учениях мы завсегда так делали.
   – Соображаешь. Иванов, – одобрил его политрук.
   – Что тут соображать? Два года кадровой протрубил, кое-чему научили, да я и сам старался, чуяло сердце, не отслужу мирно кадровую, доведётся хлебнуть лиха.
   – Не зря чуял для меня вот война, как обухом по голове, надеялся очень на наши соглашения с Германией.
   – Обхитрил нас Гитлер, чего уж тут… Дали мы промашку.
   – Ну-ну. Иванов, ты в большую политику не лезь, не нашего ума это дело… А насчёт круговой обороны ты молодец. Как прибудет ночью пополнение, расположим его в старых немецких окопах, обезопасим себя с тыла, – политрук прикурил потухшую цигарку и, помолчав немного, продолжил. – Вы с ротным земляки вроде?
   – Да, в одном районе в Москве жили.
   – А знакомы не были?
   – Вы что, политрук, думаете, Москва деревня какая, где все друг друга знают? В одном нашем Дзержинском районе, почитай, около пятисот тысяч жителей, – не скрыл Петя превосходства москвича перед селянином, слыхал, что политрук в сельском райкоме инструктором, что ли, работал.
   – Это я понимаю. Но бывают же случаи. На этом разговор кончился. Политрук отправился сержанта Конева искать, а Петя в штабную избу пошёл.
   Ротный же, как вошёл в избу, так приказал Жене Котову идти по взводам, чтоб от взводных строевые записки получить. Тот даже обрадовался какому-то делу и живо отправился выполнять приказание. По дороге наткнулся он на сидящих, на завалинке папашу и красноармейца Рукавицына. Лица у обоих были нахмуренные, вроде чем-то озабоченные. Однако папаша спросил:
   – Живой пока, малец?
   – Живой, – весело ответил тот.
   – Ротный меня в писаря взял.
   – Это хорошо. Парень ты грамотный, перо с ручкой тебе сподручней, чем винтарь-то. Небось, еле таскаешь родимую? Ну, ты иди, куда шёл, тут у нас с Рукавицыным свои разговоры, – сказал папаша, увидев, что Котов приостановился и расположен к дальнейшей беседе.
   Когда Котов отошёл па порядочное расстояние. Рукавицын спросил:
   – Не жалеешь, Петрович?
   – А чего жалеть? Мне думается, промазал я. В самый последний миг рука дрогнула. А ты молодец – сразу срезал.
   – Я не про это, а про то, что со мной это было.
   – Ты свой, деревенский… Тоже «товарищами» обиженный… Верю я тебе.
   – И правильно, ты, Петрович, во мне не сумлевайся. А греха я в том не вижу.
   – Грех он, конечно, есть. Но нашему брату за всю нашу жизню разнесчастную Господь Бог все грехи отпустить должон, – заключил папаша и перекрестился.
   После этого долго молчали, покуривали… Затем Рукавицын сказал обеспокоенно:
   – Показалось мне, Петрович, что кто-то смотрел за нами. Чуял я это… Тогда хана нам с тобой.
   – Какая хана? – небрежно бросил папаша. – Ты что, надеешься живым отсюдова выйти? Хрен-то… Пойдут германцы отбивать деревню – всем нам крышка. Ну, а если… продаст кто?… Пока винтарь у меня в руках, расстрелять я себя не дам, отбиваться буду, – твёрдо сказал папаша.
   В это время сержант Конев тихонько поднялся, чтоб не обеспокоить начальство, и вышел из приютной избы в темень и холод – и посты надо проверить, и наказы дать строгие, чтоб не вздумали дремать, враг-то близок, метров четыреста, можно заснуть и не проснуться. Говорили ему бойцы из сменяемой ими части, что орудуют тут финны, которые в маскхалатах и на лыжах подбираются, как тени, к нашим постам и забирают языка, а остальных безжалостно вырезают кинжалами, чтоб шума не поднимать. Об этом и надо напомнить бойцам…
   Когда он уходил, ротный открыл глаза и стал завертывать цигарку. Очнулся от дрёмы и политрук и тоже взялся за кисет. Закурив, они помолчали немного, а затем политрук спросил:
   – Почему ты не в партии, старшой? По соцпроисхождению не приняли, что ли?
   – Да нет, оно ни при чем. Не подавал я…
   – Отчего же? Не согласен с линией партии?
   – Не дорос, политрук, – усмехнулся ротный.
   – Это ты-то не дорос? С высшим образованием… покачал он головой.
   – Не подкован я политически. Понимаешь?
   – Шутишь?
   – Шучу. Ты брось меня допрашивать, политрук. Каждый у нас волен и вступать в партию и не вступать. Добровольное же это дело?
   – Конечно, добровольное. Вот сейчас и вступай. Рекомендацию тебе дам.
   – Не заслужил ещё, – так же с улыбкой ответил ротный. – Мало ещё воюю. Вот возьмём мы с тобой ещё пяток занятых немцами деревень, тогда можно и подумать.
   – Ну, ежели ты из скромности, то понимаю. Партия – дело серьёзное, разумеется. На всю жизнь надо себя ей отдать. Ну, я напомню тебе на пятой деревне.
   – Напомни, напомни… Если доживем до пятой-то…
   Политрук выяснил, что хотел, и теперь определил своё отношение к ротному: мужик честный, верить можно, ну, а происхождение – черт с ним. Удовлетворён он был и тем, что свой партийный долг выполнил, да и просьбу особиста тоже пощупать ротного, определить, каков он человек, инженер этот. Надо сказать, что в разговоре пришлось ему покривить душой, когда сказал, что не понимал и не понимает того, что творилось в 37-м и 38-м. Нет, сомнений у него тогда никаких не было, верил он и Сталину, и партии, и все, что делалось в те годы, принимал безоговорочно, а как же иначе, когда партия сделала из него человека и, дала ему все. Кем бы он был без неё, без революции? Батрачил бы на какого-нибудь кулака, а сейчас он человек государственный, партийный и дана ему власть людьми командовать. И поучать, и за идейно-моральный облик их отвечать.
   Когда совсем стемнело, ротный стал звонить помкомбату насчёт пополнения и сорокапяток, тот поначалу пообещал, а через некоторое время позвонил сам и сказал, что обстановка изменилась и сделать это невозможно.
   – Вы знаете, сколько у нас народа?
   – Знаю, знаю… Продержишься, тем более, говорят, немцы ночью не воюют. Может, к рассвету пришлю тебе обещанное.
   – Мало ли что говорят, а вдруг пойдут?
   – Ты бди, ротный. Сам не спи и людям не давай.
   – Люди измучены донельзя. К тому же голодны.
   – Нам тоже жрать не принесли. Терпи, дорогой. Терпи. Все, – закончил разговор помкомбата.
   Ротный удручённый отошёл от телефона… Позвав Иванова, он приказал разыскать Конева…
   В то же самое время в штабной избе зазвонил телефон и спросил помкомбата, когда от них особист ушёл, беспокоятся, дескать, в штабе, не случилось ли что?
   – Случилось, – ответил ротный. Убило его на обратном пути. Только недавно мне об этом сообщили.
   – Вот черт возьми! Предупреждал его – не ходи, ан нет, полез из-за этого говна – листовок. И надо же угодить было в наш батальон. Давай, выделяй людей, пусть притащат тело.
   – Сейчас не дам, какие у меня люди! Четырёх надо, а у меня каждый на счёту. Доложите в штаб, пусть своих пришлют.
   – Они пришлют… Ну, бывай, и зубами держись за деревню-то.
   Политрук прислушивался к разговору, а по окончании его занервничал, заходил по комнате.
   – Затаскают нас с тобой, ротный.
   Ротный был таким же усталым, как и его бойцы. Он тоже почти не спал все трое суток марша. Совсем не спал ночь перед боем, однако заснуть сразу, как заснул политрук, Иванов и другие, не мог… Он лежал и думал о том, что раз не дали ему подкрепления, то, видимо, никому не нужна занятая его ротой деревня, поскольку не взяты Усово и Паново, составляющие оборону немцев. Он выдвинулся со своей ротой почти на километр вперёд, за ним простреливаемое противником поле, связь с батальоном ненадёжна. Так в любую минуту телефонные провода могут быть перебиты, снабжение роты боеприпасами и едой почти невозможно даже ночами, и вообще получившийся из-за победы его роты выступ нашей обороны только лишняя и постоянная забота и боль для бригады, вроде больного зуба, который лучше поскорее вырвать.
   Самое благоразумное было бы отвести роту сегодняшней же ночью назад, потому что развить наступление бригада, уже здорово обескровленная и не имеющая поддержки артогнем и достаточным количеством танков, вряд ли способна. Но приказа на отход не дают и не дадут, потому что уже пошли донесения, что Овсянниково взято, что есть успех, который нужно закрепить, а потому кровь из носа, но ни шагу назад… Но комбат, наверно, прекрасно понимает, что удержать деревню, даже усилив роту пушками и людьми, очень трудно, а потерять при том пушки и ещё роту, за это по головке не погладят, вот и оставили их одних на авось: авось немцы не пойдут, авось удастся отбить атаку, ежели она и будет, авось удержатся, ведь советский человек все может… При последней мысли ротный горько усмехнулся.
   Потом пришла мысль позвонить помкомбату с просьбой поговорить с командованием об отходе его роты из Овсянникова, но тут же понял бессмысленность этого… Подхрапывающий рядом на койке политрук повернулся и, открыв глаза, прижёг потухшую цигарку.
   – Не спишь, командир?
   – Не сплю.
   – Понимаешь, проснулся от страшной мысли: не дадут нам подмоги.
   – Поздно догадался. Я давно это знаю, – ответил ротный и тут же сказал политруку, что никому оказалось не нужна занятая ими деревня.
   – А мы, а люди?… С нами-то как? – обеспокоенно спросил тот.
   – Если же мы не удержимся, нас с тобой под трибунал отдадут.
   – Наверно, – совсем безразлично процедил ротный.
   – Ничего не понимаю, – в сердцах бросил политрук.
   – Что тут понимать? Не профессионально воюем. Уж если наступать, то надо бы всей бригадой сразу на две деревни. Тогда Паново осталось бы у нас почти в тылу и немцам пришлось бы его покинуть самим. А сейчас мы оказались в таком положении. Окружить нас – раз плюнуть. Не доживём мы с тобой до трибунала, политрук…
   – Не каркай. Я помирать не хочу.
   – Я тоже. Никто не хочет, политрук, но по милости командования, боюсь, нам не отвертеться.
   – Не рано ли панихиду заказываешь? – дрогнул голос у политрука, а потом, взяв себя в руки, уже твёрже он сказал:
   – Все же вы, интеллигенция, слабы на изломе, сразу и помирать собрался.
   – Я здраво и трезво смотрю на все, политрук. А насчёт слабины на изломе, то видел я, какой мандраж тебя бил, когда на передовую пришли. Перед бойцами не стыдно было?
   – Да, сробел я поначалу… – неохотно признался политрук.
   – Все сробели, но не все подали вид.
   – Да, не смог скрыть, ты прав. Как увидел этого… ну, у которого полтуловища осколком срезало, аж замутило и в глазах померкло.
   – Ну и помалкивал бы… Что ты об интеллигенции знаешь? То, что тебе в политпросвете вякали? Мягкотелая, хилая и так далее? Не так это, политрук. Может, помнишь, как в кино «Чапаев» каппелевцы в психическую шли? Неплохо шли…
   – Неплохо, – усмехнулся политрук. – А ты случаем, не за них болел?
   – Я за всех болел. Чего больнее, когда русские друг друга уничтожают.
   – Не понимаю, – искренне удивился политрук. – Как можно за помещиков и капиталистов болеть? Ты что, ротный, закручиваешь?
   – Поймёшь когда-нибудь… А теперь пойдём посты проверять. Я на правый край деревни, ты на левый…
   А у бойцов на постах с наступлением ночи нарастающая тревога все же не могла превозмочь усталость и сонливость… Слипаются глаза, и сам того не замечаешь, как в дремоту уходишь, а то и в настоящий сон…
   Папаша и Рукавицын договорились: один дремлет, другой бодрствует, но не получилось. Без разговора дремоту не уймёшь, вот и решили эти три часа на посту обоим не спать, а разговаривать, тем более что поговорить было о чем, у обоих судьбы кручёные, корявые, без радости и просветов…
   – Понимаешь, у меня четыре девки было и двое парней, сила же. Сколько землицы поднять могли. А сейчас девки по фабрикам работают… Парень один воюет, другой на заводе броню имеет, может, живой останется… Как думаешь, Рукавицын, распустит Сталин колхозы после войны?
   – И не мечтай, Петрович… Не нужен ему вольный хлебопашец, он завсегда занозой будет для его власти.
   – А я слыхал, что ходют такие разговоры…
   – Пустое… Да и чего нам об этом мечтать? Война долгая будет, живым нам с тобой в этой пехтуре не остаться. Видишь, как воюем неразумно. Нам и эту ночку, может, не пережить, а ты вон куда заглядываешь.
   – Я не о себе мечтаю… О сынах и девках, да и жена моя ещё здоровая. Хоть бы они зажили по-старому, на своей земле, при своём дому, при своей скотине… – мечтательно произнёс папаша и вздохнул глубоко, как бы со стоном.
   – Я, Петрович, заказал себе думать об этом. Сломали нам хребет, уже не поднимемся.
   – Так без надежды и живёшь?
   – Так и живу. Чего бередить душу.
   – А я все же таю надежду… С ней воевать-то легче…
   – Это оно так, – вздохнул и Рукавицын. – Темень-то какая, Петрович. Не пущают немцы ракеты. Видишь, и из Усова, и из Панова запаливают, а у нас нет. Неспроста это.
   – А чего им пущать? Они знают, что мы наступать не пойдём, вот и берегут.
   – Хорошо бы, ежели так… Тут Рукавицын чутим охотничьим слухом услышал шорох ползущих немцев.
   – Братва! Окружают нас фрицы! Ах вы, падлы! – и припал к ППД, стрелял не прицельно, а по направлению откуда разносился шорох, веерком, по залёгшим фрицам, стрелял до тех пор, пока не кончились патроны в диске…
   Тут пальба пошла со всех сторон. Кто стреляет, куда, свои или немцы ничего не разберёшь, но ясно, что ведёт рота бой… Не дал он немцам втихаря своё поскудное дело сделать, пусть и на этом спасибо скажут.
   Ротный, услышав стрельбу и крикнув: «Иванов, за мной!», первым выбежал из избы, бросившись направо, к той обороне передней, где и ждали немца. Но стрельба шла и слева, с тыла деревни. Да и вообще отовсюду летели снопы трассирующих. Ротному пришлось двигаться перебежками, от избы к избе, иногда падая на открытых местах, чтоб уберечься от пуль…
   Ещё не добежав до края деревни, встретил он отступающих, огрызающихся ружейным и автоматным огнём бойцов.
   – Остановиться! – закричал он, – стойте! – и дал поверх голов короткую автоматную очередь.
   – Окружили нас! Выходить надо! – крикнул налетевший на него и чуть не сбивший с ног боец.
   А пока ротный разбирался с ним, схватив его за грудки и повернув лицом к противнику, мимо них бежали с ошалевшими физиономиями бойцы его роты, изредка останавливающиеся на секунду, чтоб пальнуть из винтовки или из автомата.
   Иванов тоже пытался остановить ребят, но его не слушали, обтекали, продолжая драпать, выкрикивая на ходу, что надо прорываться из окружения, а то всем капут… Но все же ротному удалось остановить нескольких бойцов, и они, укрываясь за углами изб, открыли встречный огонь по немцам, которые тоже стреляли из-за домов. Кое-где раздавались и взрывы ручных гранат, своим грохотом на миг заглушая ружейную пальбу, и какое-то время, неслышимые, метались из конца в конец деревни нити трассирующих пуль. Ротный по августу сорок первого помнил страшные, вызывающие панику слова «окружение», «охват» и понимал состояние людей, хотя и не думал, что деревня полностью окружена. Передав Иванову командование, он бросился к бывшей немецкой обороне и увидел во вспышках разрывов, что там идёт рукопашная, в которой и днём не разберёшься, и которой командовать нечего тут каждый за себя и кто как сумеет. Он только крикнул во весь голос:
   – Держитесь, ребята! Сейчас подмогу пришлю! – и бегом обратно.
   А там тоже дошло до ближнего боя, и немцы, обтекая роту с флангов, грозя и тут окружением, медленно, но верно оттесняли бойцов к краю деревни, к своей обороне, и Пригожину ничего не оставалось, как вступить в бой, послав перед этим несколько бойцов на помощь тем, кому обещал. Ведя бой, он все ещё надеялся, что помкомбат, услышав стрельбу, поймёт, что немцы пошли отбивать деревню, и пришлёт помощь. Возможно, их спас бы полный взвод с дельным командиром. Но если помощи не будет, оставалось лишь одно – смять немцев там, у окопов, и уходить…
   Помкомбату доложили, конечно, наблюдатели, что идёт бой в Овсянникове, да он и из своей землянки его услышал, и тут же стал звонить «первому», то есть комбату, майору Костину. Тот долго не подходил к телефону, видно, не сразу разбудили его телефонисты, и ответил голосом сонным и недовольным:
   – Что, сам не знаешь, что делать надо?
   – Знаю, но мне нужно ваше разрешение послать людей на помощь.
   Комбат не спешил с ответом. Слышно было, как он попросил принести ему папирос, как зажигал спичку…
   – Значит, так… Третью роту не трожь, она в резерве, а из второй выдели взвод и посылай…
   – Взвода мало, товарищ комбат, – поспешно сказал помкомбат.
   – Не перебивай! – повысил голос майор. – Всем устрой подъем, чтоб наготове были. Чем черт не шутит – выбьют немцы Пригожина и с хода к тебе нагрянут. Понял? Потому больше взвода тебе и не даю. Связи-то с Пригожиным нет?
   – Какая связь!
   – Тогда с комвзвода второй роты передай этому Пригожину: ежели деревню сдаст – расстреляю перед строем.
   – Как это?… Пушек мы ему не дали, подкрепления тоже, а у него от роты дай бог человек семьдесят, и ни одного среднего командира, – убито пробормотал помкомбат.
   – Рассуждаешь? Повтори приказание. А ежели ты этого Пригожина сильно жалеешь, иди сам со взводом, разрешаю. Пороху понюхаешь, может, умнее станешь. Понял?
   – Понял, – постарался он придать своему голосу твердость.
   Командиры второй и третьей роты находились тут же в землянке и в разговор вслушивались, а потому, как окончился он, начали расспрашивать.
   – Ну, и что? – спросил командир второй роты.
   – Выделяйте один взвод. И быстро на помощь первой роте. Может, я тоже пойду с ним.
   – Есть выделить взвод, – поднялся тот и вылез из землянки.
   – Ты что, всерьёз задумал с ними идти?
   – на «ты» обратился командир третьей, старший лейтенант в летах.
   – Да. Комбат разрешил.
   – Разрешил – не приказал, а потому не глупи. Деревню все равно не удержать.
   Этот короткий разговор привёл его в растерянность. По дороге к взводу он догадался, почему не нужна бригаде занятая ими деревня, и чувство тяжести и какой-то вины, даже не своей, а общей перед ротой Пригожина сдавила грудь… Взвод второй роты уже стоял на опушке напротив оврага, по которому и решили двигаться на подмогу…
   Молоденький лейтенант почему-то тихо, сдавленным голосом давал последние указания командирам отделения. Уже в самом овраге стояли пять человек, вооружённые автоматами – они пойдут первыми. Лица напряжённые, усталые, в глазах смертная маета, как всегда у людей перед боем.
   – Товарищи! – начал помкомбат. – Надо помочь первой роте удержать деревню. Там бьются ваши товарищи и друзья! Задача ясна?
   В ответ раздалось не очень согласное, вразнобой
   – «Ясна, «Понятно, надо помочь…» и ещё мало разборчивое.
   – Вперёд, ребята. Ни пуха ни пера… – помкомбат попытался сказать это весело, бодро, но получилось фальшиво, как-то не к месту… Он понял это, и натянутая улыбка сползла с его лица.
   Вначале в овраг втянулись пять человек с автоматами, за ними по-отделенно пошёл взвод. Ротный присел на сваленное дерево и закурил, помкомбат присел рядом и тоже задымил… Звуки перестрелки в деревне то затихали, то усиливались, но они ждали, что через какое-то время в шумы того боя ворвутся новые, от действий идущего сейчас на подмогу взвода, ждали сосредоточенно и напряжённо и не без чувства вины Перед этими людьми, которых послали в бой, а сами вот сидят здесь, в относительной безопасности и ждут, когда этот бой начнётся и чем закончится…
   А роту Пригожина тем временем немцы выдавили из деревни, и она заняла немецкие окопы, отбив перед этим тех фрицев, которые наступали на них с тыла. Смяв их поначалу перед окопами и заставив залечь, рота затем яростной контратакой рассеяла их по полю. Ведя этот бой, Пригожин удивился, что перед окопами валялось много трупов немецких солдат, убитых вроде не ими, так как, нагнувшись над одним, он увидел ранение в спину. Но времени раздумывать об этом не было, и только после боя, вернувшись в окопы, отдышавшись, он снова подумал об этой странности…
   Заняв деревню, немцы прекратили вести огонь, и наступило короткое, как они понимали, затишье… Немцы, видимо, не будут наступать в лоб, они, наверно, раздумывают сейчас, как выбить их без особых потерь, и но всей вероятности постараются зайти с флангов, чтобы оттуда начать выжимать их из траншей. Поэтому Пригожин усилил фланги ручными пулемётами и роздал бойцам дополнительно гранаты… Сам он находился в центре вместе с Ивановым, Женей Котовым, недалеко от них были и Рукавицын с папашей. Здесь Пригожин и выразил недоумение по поводу слишком большого количества убитых перед окопами немцев.
   – Так это мы открыли по ним огонь с тыла, – откликнулся услышавший это папаша.
   – Мы с Рукавицыным были в карауле, а тут слышим, ползут Рукавицын и разрядил в них два диска из ППД, ну и я постреливал из винтовки.
   Папаша о другом начал, о самом главном – придёт ли подмога, а если не придёт, как выбираться они будут, потому как ясно теперь, что отход неизбежен. Не выдержать им немецкой атаки, тем более патроны уже на исходе. И отходить нужно, конечно, по оврагу, который скроет их от огня…
   – Должны же нам помочь, – вырвалось у Жени. – Товарищ командир, скажите должны же?
   – Должны, должны, малыш… – успокоил его Иванов, а ротный промолчал, только посмотрел на Женю как-то внимательно, будто что-то вспоминая…
   Ему и тогда, когда снял он Котова с обороны и отправил в штабную избу, детское личико Жени показалось знакомым, и теперь вглядевшись как следует, он спросил его по-немецки:
   – Haben sie die deutsche Sprache nicht vergessen?
   – Nein, – невольно ответил Женя по-немецки, а потом уже оживился. Откуда вы знаете, что я учился немецкому?
   – Не у Веры ли Семёновны учились? – улыбнулся ротный.
   – У нее! Вы её знаете?
   – Это моя мать, Котов… Наверно, раза два или три я видел вас.
   – Бог ты мой! Неужто это правда! Как я рад! Я очень любил Веру Семёновну, она была такая красивая – совсем седые волосы, а лицо молодое. И комнаты у вас были очень красивые, картины на стенах и стулья какие-то резные, и статуэтки. Как я рад! – он протянул к ротному свои ручонки.
   – Вот. малыш, какие дела-то, – заулыбался и Петя. – Теперь держи хвост пистолетом – сам ротный тебе старый знакомый.
   – Не смейся,, у меня же тут никого… Вот ты, а сейчас…
   – Евгений Ильич, – досказал Пригожин.
   – Да, да… Вера Семёновна говорила, когда я вечерам занимался: «Вот Женя что-то на работе задержался». Евгений Ильич, я так счастлив, словами и не передать… – даже слезы появились у него на глазах.
   Хмыкнул носом и Иванов и, немного подумав, сказал ротному:
   – Товарищ командир, а не послать ли нам связного к комбату с донесением, что ежели не пришлёт помощь, придётся нам отходить?
   – Я как раз об этом думал, Иванов. Сейчас напишу записку.
   И на планшете нацарапал короткое донесение.
   – Держите, Котов. Пробираться будете оврагом…
   Котов машинально взял записку, но тут дрожащим голосом попросил:
   – Разрешите остаться с вами. Я не хочу уходить, не хочу.
   – Это же приказ, малыш… Пойдём, я провожу тебя до оврага, – сказал Петя и взял его за локоть.
   – Да, это приказ, Котов… Ну, с Богом… – сказал Пригожий и подтолкнул Котова.
   Это с Богом» странно было услышать на поле боя. Странно, но и очень приятно… То же самое всегда говорила ему мать, отправляя в школу. Женя понимал, что, посылая его в тыл, ротный спасает его, но покидать сейчас и Петю, и ротного ему действительно не хотелось, и он еще какое-то время стоял, переминаясь с ноги на ногу, пока Петя не подтолкнул его к ходу сообщения…
   – Радуйся, мальчиша, и не переживай. В живых останешься, сообщишь хоть своей училке, если что с ротным нашим случится. Может, он тебя потому и послал.
   – Ну, а вы как?
   – Мы-то? – усмехнулся Петя. – Авось выкарабкаемся как-нибудь, отпевать нас рановато. Мы с тобой после войны ещё в кинотеатр «Форум» сходим, пивка там попьём, музыку перед сеансом послушаем…
   – Какое кино, Петя! Что я, маленький, не понимаю, что ли.
   – Кино – самое обыкновенное. «Жизнь – это трогательная комбинация», как говорил мой тёзка Петя-капитан из фильма «Заключенные». Смотрел? В жизни все может случиться.
   Они вышли из траншеи, до оврага оставалось немного, но в рост не пойдёшь, пришлось перебежками. Добравшись до оврага, присели. Петя осторожно прижёг сигаретку и, скрывая её огонёк полой телогрейки, затянулся.
   – Вот перекурим, и пойдёшь, малыш… Только осторожней продвигайся, будь начеку.
   – Почему? Там меня не видно будет.
   – Понимаешь, не дураки же немцы, должны же они предполагать, что к нам подмога может прийти. Неужто не ждут? А самое подходящее место овраг. Понял?
   Немцы были, конечно, не дураки… Они давно уже расположились наверху по обеим сторонам оврага и ждали русских, недоумевая, почему они не идут. Они замёрзли и тихо переругивались, проклиная «иванов», которые по всем правилам должны прислать подкрепление своим, но почему-то не шлют, а бой в деревне уже кончился, русские в их окопах, ещё один удар, и они будут выбиты, и тогда им тоже придётся отходить по оврагу. Обер-лейтенант, посылая их сюда, поставил две задачи: отбить подкрепление, если оно пойдёт, и не выпустить ни одного русского при отходе. Уж больно был он зол на них за то, что каким-то чудом выбили его роту из тёплых изб Овсянникова, которое они так надёжно обороняли в течение двух месяцев и в котором полагали продержаться до весны, до нового наступления войск на Москву.
   Петя докуривал уже сигарету и вот-вот собирался проститься с Котовым, как услышал стрельбу в овраге, выклики своих и немецких команд…
   – Ну, малыш, что я говорил? Считай, в сорочке ты родился. Айда назад!
   Они побежали к траншеям, а потом, уже в них, расталкивая испуганных стрельбой бойцов и не отвечая на их вопросы, добрались до ротного, который приподнялся из окопа и смотрел в сторону оврага, стараясь разобраться, в чем дело, откуда идёт стрельба. Петя, торопясь, выложил ему:
   – Немцы ждали нашу подмогу, они в тылу у нас. Разделаются с подкреплением, пойдут на нас, ну, и из деревни на нас нажмут, Короче – амба нам.
   – Найдите политрука, – приказал Пригожин, сразу понявший, что теперь-то отход неизбежен, иначе вся рота будет уничтожена или пленена.

   – Ну, что? Плохо наше дело? – взволнованно спросил подошедший политрук.
   – Да. Пока там, в овраге, идёт бой, роте надо отходить.
   – Приказа-то нет… – обречённо выдохнул политрук.
   – Отсутствие приказа не оправдывает бездействие командира, так, кажется, в уставе. Так вот, приказываю вам обеспечить организованный отход. Берите правее оврага. Если немцы не запустят осветительных ракет, пройдёте без потерь. Я остаюсь с несколькими бойцами в прикрытии. И поскорей, пока немцы не начали атаку из деревни. Поняли?
   – Да, все ясно, – со вздохом облегчения ответил политрук, однако добавил для приличия: – А ты как, ротный?
   – Не беспокойся, как-нибудь выберемся. Иди.
   И тут они увидели стоявшего неподалёку Конева, который сделал шаг к ним.
   – Я, товарищ ротный, со своим взводом без приказа отходить не намерен.
   – Не дури, сержант. Себя не жалеешь, людей пожалей, – не выдержал Петя.
   – Сколько в вашем взводе осталось людей? – спросил ротный.
   – Двенадцать штыков.
   – Останетесь со мной в прикрытии. А вы, Иванов, отправляйтесь с политруком, мне не нужен сейчас связной.
   – Нет уж, командир, этот номер не пройдёт. С вами остаюсь, – твёрдо заявил Петя.
   – Спасибо, – просто ответил Пригожий.
   Пока рота покидала окопы, бой в овраге ещё гремел, а в деревне немцы помалкивали – ждали, видно, конца схватки в овраге. И вот в эти напряжённые минуты ожидания неминуемого боя, может, последнего для них, Петя, чтоб разрядить обстановку, решил с Коневым побалакать.
   – Выходит, сержант, ты и верно герой, – начал он.
   – Какой герой? Просто я по правилам воюю, по уставу. Понял? И без приказа отходить не имею права.
   – Так по уставу последний приказ выполняется. Ротный наш отдал приказ, должен исполнять, а ты?
   – Что я? Приказ на взятие деревни нам комбат отдавал. Мы ее взяли, выбили гадов, а теперь обратно отдавать?
   – Уже отдали…
   – Плохо дрались, значит. И отвечать за это будем.
   – Дрались мы не плохо, но силенок не хватило… Ладно, сержант, ты скажи мне, почему особист знал тебя по фамилии и сразу вызвал?
   – Память у него на фамилии хорошая, вот и вызвал.
   – Ты мне мозги не дури. Давай по правде – работаешь на него?
   – Ещё чего? Он меня ещё на формировании вызвал, поскольку я в Монголии воевал, ну и награда у меня… Разговор там сам знаешь какой – знаем, что вы боец сознательный, верим вам, на вашу помощь надеемся… Что мне отвечать? Надейтесь, говорю, в бою не подведу… А он: вы мне зубы не заговаривайте… Тут подошёл к нему кто-то, он и отпустил меня – идите пока, потом поговорим, ну а потом не вышло. Вот так… Ты меня «героем» не дразни, сам-то почему остался? Тоже геройствуешь? Посылал же тебя ротный.
   – Раз уж я попал на этот «курорт, как говаривал мой тезка…
   – Какой тезка?
   – Да ты не знаешь… Так раз попал, то до конца хочу…
   – Мелешь чего-то… Какой курорт, какой тёзка, не пойму… Ладно, закурим, что ли?
   – Закурим.
   – Я все приглядываюсь к тебе, вроде боец ты неплохой, но язык… Всегда с подковыркой какой-то подходишь, не по-простому.
   – Таким уродился, сержант… Давай-ка скорей перекурим, вроде фрицы зашевелились.
   Когда остатки первой роты во главе с политруком ещё добирались до исходных позиций, до черновского леса, туда вернулись уже и бойцы разгромленного в овраге взвода второй роты, вернулись без комвзвода, молоденького лейтенанта, оставив и его, и ещё полтора десятка убитых на дне оврага, успев только захватить тяжелораненых. С лёгкими ранениями дошли сами.
   Сейчас они сбились в кучу, жадно смолили махру, кто-то тихо матерился, выбрасывая из себя злость и обиду за неудачный бой, а точнее, убой, потому что расстреливали их немцы сверху безбоязненно с двух сторон оврага, оставаясь сами неуязвимыми для ответного огня…
   Растерянный помкомбат метался среди них с жалким лицом и дрожащими губами, спрашивал, как прошёл бой, но ему никто не отвечал, только один зло буркнул:
   – Почему без разведки сунулись? Вот и получили. Не бой был, а смертоубийство.
   У помкомбата упало сердце: как же так, действительно, получилось? Почему взводный не послал вперёд нескольких бойцов? Почему и он не напомнил об этом? Но тут боец, перевязывавший рядом рану, бросил:
   – Что разведка? Пропустили бы немцы её спакойненько, не дураки же…
   Да, конечно, разведка ничего бы не дала, с облегчением подумал помкомбат. Но все же по-умному можно же что-то сделать, и как ему доложить комбату, который вот-вот должен прийти на передовую и который, несомненно, свалит все неудачи на него. Дай Бог, если обойдётся только руганью и матом, как бы под трибунал не отдал? А он только начал воевать!
   Ему зримо вспомнился выпуск в училище. Как стояли они в строю, бодрые, полные решимости воевать, мечтая о подвигах, которые они совершат… Играл оркестр, они прошлись строевым, чеканя шаг, перед начальником училища. И музыка, и слова начальника о том, что он уверен, что они станут гвардейцами, наполняли их сердца возвышенным восторгом, при котором им совсем не страшна была смерть – они готовы хоть сейчас отдать свои жизни за Родину… О, какой торжественный и незабываемый день! Получение командирской формы, привинчивание кубарей, одуряющий запах кожи ремней, кобуры, в которую они скоро вложат давно ожидаемый пистолет… Это было совсем, совсем недавно, но сейчас показалось далёким, далёким сном – два дня на передке словно отрубили его от такого недавнего прошлого. Два дня, за которые он ничего не успел сделать, ничего совершить, ничему помешать. Батальон фактически разбит, а его ожидает либо трибунал, либо разжалование в рядовые, хотя от него ничего и не зависело…
   Поэтому, когда появился политрук с бойцами первой роты, он с ошалелой радостью бросился к ним.
   – Выбрались! Живые! – бормотал он, тяня к ним руки, словно желая то ли обнять, то ли просто ощупать этих пропахших порохом, в перепачканных кровью шинелях, с почерневшими, хмурыми лицами бойцов.
   А они отворачивали от него глаза, в которых не было радости возвращения, а таилась какая-то тревога и беспокойство – отдали же деревню и оставили часть бойцов прикрывать свой отход, оставили почти на верную смерть.
   – Где Пригожин? – спросил он политрука.
   – Остался прикрывать наш отход… Боюсь, что… – не закончил он, сокрушённо опустив голову.
   – Вы ранены, – увидел помкомбат перевязанную руку политрука.
   – Да, задело…
   – Пойдёмте ко мне в землянку, угощу вас.
   – Ох, неплохо бы глоток. Пошли.
   Когда они ушли, то начались разговоры между ребятами первой роты и теми, кто ходил к ним на помощь. Начали с упреков.
   – Что же вы так поздно пошли? Мы ждали вас весь день…
   – Мы-то при чем, приказа не было.
   – Приказа? Слышали же, что начался бой, поднажали бы на начальство.
   – Кому охота в пекло-то…
   – Это ясно, но ведь товарищи же ваши гибли. Подошли бы раньше, отбили бы мы деревню. Отбили…
   – Не отбили бы, – это сказал кто-то из первой роты. – Много фрицев навалилось, да и хитрые они. В лоб не лезли, все окружить норовили. Умеют воевать, гады.
   – Нет, отбили бы. Ротный говорил: взводик бы, взводик… – это произнес Женя Котов.
   – А где ротный-то ваш?
   – Прикрывать нас остался…
   – Вон как? Наш не пошёл… – это голос из первого взвода. – А лейтенантика нашего первым же хлопнуло. Кабы был командир, может, и прорвались бы к вам, а тут такая паника началась. Бьют сверху с двух сторон, ну и свалка, одни вперёд, другие назад, прямо куча мала, а немец шлёпает нас и шлёпает…
   – С таким начальством не навоюешь много…
   – Наш ротный хороший, он умеет, – выступил Женя в защиту.
   – Ну, ваш, может быть… Я вообще про начальство говорю. Помкомбатом пацана назначили. Малец неплохой, но молоко ещё не обсохло. Суетится, бегает, а толку чуть…
   Хорошо, не слышал этого помкомбат. Приведя политрука в землянку, он налил ему полкружки водки, дал на закуску галету, а сам направился к выходу, потому как сообщил ему телефонист, что комбат уже как полчаса вышел из Чернова. Он торопливо шёл по тропке, поправляя на ходу обмундирование подтянул ремень, разгладил складки на шинели… Пройдя немного, остановился покурить, чтоб успокоить нервишки. Курил, жадно затягиваясь, чувствуя, как трепыхается сердечко.
   Грузные шаги комбата он услышал издалека. Бросил папиросу, ещё раз оправил шинель и пошёл навстречу.
   – Товарищ майор, разрешите доложить…
   – Нечего докладывать. Знаю. Веди к этим трусам, которые приказ нарушили.
   Комбат был без свиты, с одним ординарцем. От него сильно пахло спиртным в смеси с одеколоном, которым он надушился густо, чтобы отбить, наверно, запах водки. Шёл он, правда, не покачиваясь, но тяжело. Белый полушубок, перетянутый походными ремнями, не мог скрыть полноты и выпирающего брюшка. Помкомбата неудобно было идти впереди, и он топал сбоку. Ветви ёлок царапали лицо, и вообще идти было неловко до тех пор, пока не вышли к оврагу. Там больших деревьев не было, только мелкий подлесок и кустарник.
   – Построй первую роту, этих героев в кавычках, – приказал комбат. – А где виновник торжества?
   – Вы про Пригожина? – робко спросил наш комбат.
   – Да.
   – Он остался прикрывать отход. Пока не вышел.
   – Давай политрука пока.
   Помкомбат бросился к роте и скомандовал построиться в две шеренги, а за политруком послал связного. Пока рота строилась, подбежал и политрук, успевший соорудить косынку для своей раненой руки. Прихрамывая, так как ушиб ногу, подошёл к комбату.
   – Докладывай, политрук. Почему нарушили приказ? Кто разрешил отходить?
   – Пригожин дал приказ на отход, когда положение стало безвыходным, немцы уже почти окружили нас…
   – Как допустили до окружения? Кто решил, что положение безвыходное? Нет безвыходных положений! Думать надо было. Да, видно, нечем. Чего молчишь? Сказать нечего? Всех буду судить, всех. И тебя тоже.
   – За что?… – вырвалось у политрука.
   – За предательство, – отрезал комбат.
   И от этого страшного слова захолодело в груди политрука и даже потемнело в глазах.
   – Ну, идём к бойцам, если их так можно назвать.
   Остатки первой роты в разодранных, грязных и окровавленных шинелях хмуро глядели, как приближается к ним комбат. Нет, они не боялись его. Наоборот, чем ближе он подходил, тем твёрже становились их глаза, тем суровее лица… То чувство вины, которое они все же ощущали по возвращении, сейчас ушло – они видели перед собой подлинного виновника их поражения: это он не прислал вовремя помощь, это он не прислал сорокапятки, это он оставил их одних…
   Комбат подошёл, остановился и долго обводил взглядом ряды, останавливая его то на одном, то на другом бойце. Но те не опускали глаз, смотрели на комбата без страха, и это разозлило его.
   – Ну как вас теперь называть? Товарищи красноармейцы? Бойцы славной Красной Армии? А? Не могу я вас так назвать. Язык не поворачивается. Кто вы теперь? Кто? Сдавшие деревню без приказа? Нарушившие священную присягу? Кто? Отвечайте! – повысил он голос. – Молчите? Нечего сказать? Предатели вы, вот вы кто! Поняли?
   По шеренге прошёл негромкий протестующий ропоток и лёгкое движение, но вслух никто не возразил. Люди не чувствовали себя предателями, наоборот, понимали, что их предали. Они совершили почти невозможное, взяли деревню, которую до них не могли взять несколько стрелковых частей. Но их не поддержали. А почему не поддержали, они не знали. И потому слова комбата не задевали их, они терпеливо ждали, что будет дальше, какое примет комбат решение. Ждали без трепета, без боязни, потому как были измучены и устали донельзя, и было им все уже безразлично. Отпустил бы скорей, чтоб смогли они завалиться на землю, не держали их уже ноги, стоял кровавый туман в глазах от неспанных ночей. Даже об еде не мечтали. Залечь бы куда-нибудь, забиться под ёлку, покурить бы. И больше, казалось, ничего им не нужно, ничего не требуется. Но комбат загремел опять:
   – Вы что, надеялись, что примут вас здесь как героев? Кашей накормят и спать уложат? А кто искупать вину будет? Кто деревню обратно отбивать будет? Пушкин? Сейчас поднесут патроны и гранаты. А зачем? Не знаете? Подумайте. Разойдись!
   Комбат резко повернулся и направился к своему помощнику и политруку, стоявшим в стороне.
   – А вы, вояки, поняли, что я сказал? – негромко спросил комбат.
   – Поняли, – враз и упавшими голосами ответили оба.
   – Как вёл себя Пригожин в бою, политрук?
   – Хорошо, товарищ майор.
   – Хорошо? – усмехнулся комбат. – Ежели б хорошо, то не здесь бы вы были, а там, в деревне. Ты вот что мне скажи, политрук, вернётся твой ротный сюда?
   – Если останется живым конечно…
   – И ты веришь этому шибко грамотному? Не отвечай сразу, подумай.
   Политрук мучительно задумался: какой ответ хочет услышать от него комбат?
   – Подумай, – продолжил комбат. – Разве обязательно командиру роты в прикрытии оставаться. Сержанта бы оставил с бойцами, а сам роту обязан вывести. Но он знает, что его ждёт расстрел. Так, может, не зря остался-то? Плен предпочёл?
   – Не может этого быть, – уверенно и без робости сказал помкомбат.
   – Ты помалкивай. Я политрука спрашиваю. Отвечай, комиссар.
   – Не знаю… Офицерский сынок он… Мать дворянка. Говорил он мне… Не знаю…
   – Заладил – не знаю, не знаю. А я вот знаю, как волка ни корми, он все в лес глядит.
   – Какая чепуха! – выскочило у помкомбата.
   – Не чепуха, – оборвал его комбат. У меня к этим интеллигентам, инженерам всяким доверия нету. Что у них на уме – не знаю и не понимаю. Так вот, уверен я, не вернётся ваш Пригожин. Не вернётся. Сколько с ним бойцов осталось?
   – Человек двадцать, по-моему.
   – Ну, все ясно. Командовать ротой ты, помкомбат, будешь. И ты политрук, пойдёшь. Тебе в плен нельзя, шлёпнут немцы сразу, сам знаешь. Для тебя одно – смерть или победа. Понял?
   – Понял… Но поцарапан я, товарищ майор. В предплечье ранен…
   – Злее будешь. Не с такими ранами воюют. Вот дождёмся боеприпасов, и пойдёте искупать кровью.
   – А если вернётся Пригожин? – спросил помкомбат.
   – Пригожина для меня нет на свете, вернётся, не вернётся. Ежели придет – расстреляю саморучно перед строем. Другим и вам наука. Чего побледнели? Вы на войну пришли или в бирюльки играть? А на войне как на войне. Сантименты всякие да слюни – ни к чему. Нам Родину надо отстоять. Принимай, лейтенант, первую роту. И ты, комиссар, иди к людям. Разъясни, что обратного хода для них нет. Не возьмёте деревню, добра не ждите.
   Не бодро отошли они от комбата. Пошатывало обоих. И тошно было на душе. Не дойдя до роты, присели и закурили. Единственная отрада, единственное, чем поддержать нервы можно. Хорошо, помкомбат вспомнил, что осталось у него во фляге, висевшей на ремне, немного водки. Отцепил от пояса, протянул политруку. Тот выпил, как воду, не ощутив ни запаха, ни крепости, только через минуты две, когда затеплило в желудке, понял, что выпил сорокаградусной. Чуть-чуть полегчало на душе и разомкнулись уста.
   – Ты понял, лейтенант, на смерть же нас посылают?
   – А мне уже все равно… Я ждал, что комбат под трибунал подведёт… Вообще за этот день и ночь столько было…
   – И главное, не взять нам деревню. Ни за что. Так под нею все и ляжем. А мне, ежели ещё ранят, стреляться придётся… Вот знаю, а как-то не верится, что всего два часа жить осталось. А тебе?
   – Мне тоже… А может, возьмём?
   – Нет, исключено… Один раз взяли чудом или дуриком, как один боец сказал, второй раз не выйдет. Немцев туда сейчас набилось тьма. Не отдадут.
   – Так что? Может, чтоб не мучиться, сейчас пулю в лоб? – странно спокойно спросил помкомбат и хлопнул себя по кобуре.
   – Нельзя, лейтенант. Надо перед смертью хоть уважение к себе не потерять.
   – Слова-то хорошие. А Пригожина предали, политрук. А зачем? Перед смертью-то? Надеялись, что отпустит вас комбат в санроту? Гадали, что он хотел от вас услышать? Понял я…
   – Прав ты, лейтенант. Проявил слабость. Но понимаешь, чего я за это время не пережил… Скажу честно, обрадовался, когда руку пулей царапнуло… Человек же я. Не железный, а как и все. Виноват перед Пригожиным. Перед ним уже не покаешься, хоть перед тобой. Как на духу – виноват, чёрт меня дёрнул…
   – Теперь, если и вернётся Пригожин, его комбат уже без всяких колебаний хлопнет – сынок офицерский, мать дворянка… И чего это он перед вами разоткровенничался?
   – Сам удивился… Сказал он, правда: разве дворяне плохо Россию защищали во всех войнах, и кто такой Кутузов, Суворов, как не дворяне… А потом мы же с ним, уж если честно сказать, в живых остаться не надеялись…
   Глотнули они из фляги ещё, до донышка опорожнили и поднялись, не зная, как и вести себя перед людьми, какие слова говорить, как им в глаза глядеть?
   Стрельба в деревне уже давно закончилась, но никто оттуда ещё не пришёл. Больше всех переживал Женя Котов, он даже несколько раз выходил на поле и тщетно всматривался в темноту. Хорошие и близкие ему люди остались там – ротный и папаша с Рукавицыным, но от них он был далеко. А вот ротного – «С Богом», пронизало его до глубины души, ну, и к тому же оказался он сыном его милой учительницы Веры Семёновны… Что он ей напишет, если старший лейтенант Пригожин не вернётся?… Да и успеет ли написать? Вот бойцы его роты разбирают принесённые в ящиках патроны, разбирают гранаты, набивают диски ППШ. Все это делают молча, хмуро и не очень-то думают о том, что вот-вот снова придётся идти в бой. Им показалось, что комбат пугал их только, – это настолько бессмысленно, что трудно поверить в серьёзность такого приказа послать разбитые, деморализованные остатки роты опять наступать на деревню, которую и в первый-то раз взяли счастливым случаем – На дурничку.
   А в это самое время старший лейтенант Пригожин, Иванов и Рукавицын, выбиваясь из сил, тащили тяжело раненного папашу на плащ-накидке. Он был грузен, и они часто останавливались, отдыхали, опуская папашу на землю. Он прерывисто дышал, ранение было в грудь, и порой, когда он говорил, розовая пена показывалась у губ. А говорил он слабым голосом, прося захоронить его обязательно…
   – Не хочу валяться неприбранным…
   – Чего о смерти заладил, выдюжишь ты, – успокаивал Рукавицын.
   – Не болтай… Ты адресок дочки не забудь и отпиши обязательно… И место укажи, где захоронили… Хочу, чтоб на могилку после войны сыны и дочери приехали… Звезду железную мне не надо… Крест бы… Но его вы не поставите… Так лучше без всего тогда…
   – Как в лес зайдём, тебя на носилки переложим, и быстро в санчасть доставят, Петрович, ну, и порядок будет… – это Петя успокаивал.
   – Нет, браток… Чую, пришёл мой час… Я смерти не боюсь… Все равно жизни не было, и будет ли она, один Бог знает… Вы только исполните все, что прошу… Обещай, ротный, хочу твоё слово… офицерское услышать…
   – Обещаю, Петрович…
   – Ты мне моего командира по германской напомнил… Вот почему и про слово офицерское сказал… Понял?
   – Вредно тебе говорить, Петрович. Помолчи лучше…
   – Ничего мне теперича не вредно, Рукавицын…
   И на следующей остановке о том же бормотал умирающий папаша и просил заверений, что захоронят его по-человечески. И так всю дорогу, пока перед самым лесом и не затих, Рукавицын перекрестился, остальные стянули с себя каски. На поле его не оставили, донесли до леса, положили около большой ели, чтоб потом вернуться и похоронить, как он просил…
   Они повернули направо, чтоб выйти к оврагу, где, наверно, находятся остатки их роты. Шли медленно, часто передыхая. Пожалуй, только Конев был бодрее других, но и от его бравого вида мало что осталось – ссутулился, обмяк.
   Немцы снова начали пускать ракеты из Овсянникова, и их свет пробивался сквозь деревья, а потому плутать, особо не пришлось. Минут через двадцать услышали они голоса и вскоре увидели ребят. Увидели и ящики из-под патронов, уже пустые…
   – Это что же такое? – спросил Конев, кивнув на цинковые коробки. Неужто?…
   – Это самое, сержант, – выдвинулся один. – Пойдём вторым заходом.
   – Где комбат? – нахмурил брови ротный.
   – Небось, у землянки помкомбата, – ответил тот же боец.
   И здесь бросился к ротному Котов… Побежал со счастливой улыбкой.
   – Живой, товарищ командир! Живой!
   Ротный потрепал его по плечу и тоже улыбнулся, однако задерживаться не стал, тронулся с Ивановым и Коневым к землянке. Побрёл за ними зачем-то и Котов. Видно, хотелось быть рядом с Пригожиным… Женя, воспитывавшийся без отца, вообще тянулся к взрослым мужчинам и даже к ребятам старше его, и хотя ротный не годился ему в отцы, чувства, похожие на сыновьи, вспыхнули в нем. Он шёл позади, но до него доносились слова разговора, который вели ротный и ребята.
   – Выходит, сержант, опять геройствовать придётся, – сказал Петя, выдавив усмешку.
   – Выходит, так, – каким-то не своим голосом протянул Конев. – Я уж какой настойчивый, но и то дошёл… Не смерти боюсь, просто сил не осталось…
   – Постараюсь доказать комбату бессмысленность всего этого, – сказал ротный, но не было в его словах уверенности, а потому шли к землянке с холодком в сердце.
   Через некоторое время ухватился Петя за одну мысль, которую и высказал.
   – В уставе говорится, выполняются любые приказы, кроме явно преступного. А разве приказ комбата не…
   – Пустое это, – перебил сержант. – Есть это в уставе, но как определить?…
   Ротный в разговор не включился, понимая, видно, что этот пункт устава их не спасёт.
   Комбат сидел на пне и курил. Около него стоял помкомбат и командир второй роты… Из землянки вился тёплый дымок, и, почуяв его запах и даже тепло, и ротный, и Конев, и Иванов, и Котов так захотели очутиться сейчас в землянке, в тепле, что это желание на какое-то время вытеснило у них все остальное – забраться бы, лечь у печурки, курнуть два разка и… заснуть, забыться от всего кошмара, которым сопровождался весь этот день и ночь…
   Ротный подошел первым к комбату, но не успел еще ничего сказать, как тот, окинув его холодным и безразличным взглядом, процедил:
   – Явился, не запылился?… Докладывай, почему деревню сдал, приказ нарушил.
   – Я не сдал, нас выбили, потому что вы не прислали подкрепление и сорокапяток.
   – Выбили? И я, значит, виноват? Ловко, Пригожин! Так вот, слушай, хотел я тебя расстрелять без лишних разговоров, как вернёшься. И сделал бы это, вернись ты чуть раньше. Но решил дать тебе шанс и всей твоей роте искупить кровью! Приказываю: – Немедленно выбить немцев и возвратить взятую деревню. Возвратить! Понял?
   – Деревню взять сейчас нельзя. Люди измучены до предела. Вы посылаете их на верную и бессмысленную смерть… Я не могу выполнять этот приказ… Я считаю его преступным…
   – Что?! – заорал комбат, вскочив с пня. – Ты что сказал, сволочь недобитая? – он суетливо расстёгивал кобуру. Да я тебя тут… на месте шлёпну, ты что, этого не понимаешь? Дал тебе шанс искупить вину, а ты… комбат вытащил пистолет, дёрнул затвор, вогнав патрон в патронник, и, подняв руку с пистолетом, двинулся на Пригожина.
   Тот стоял не шевелясь, бледный, с плотно сжатыми губами и смотрел на приближающегося комбата.
   – Стреляйте! Ну, стреляйте! – вроде бы совсем спокойно сказал он.
   – Товарищ майор… – пробормотал помкомбат, сделав шаг в его сторону.
   – Молчать! – не повернув головы, крикнул комбат. – Я не шучу, Пригожин. Повтори приказание и марш – выполнять!
   – Я считаю ваш приказ явно преступным. Стреляйте.
   – Ах так!
   И тут, откуда ни возьмись, выскочил Котов и, бросившись к комбату, схватил его руку с пистолетом, пригнув её тяжестью своего тела вниз.
   – Не надо, товарищ комбат… Не надо! Товарищ комбат, миленький, не надо…
   Комбат на секунду опешил от такого непредвиденного поступка и глупых слов, затем попытался ногой отпихнуть от себя этого чумового бойца, но Женя мёртвой хваткой вцепился в руку комбата, не оторвать… И тут прозвучал выстрел… Котов без стона, без вскрика рухнул ему под ноги… Комбат с брезгливой миной перешагнул через его тело и спросил:
   – Кто такой? Как посмел? – и оглядел окружающих.
   Ему никто не ответил, взгляды всех были направлены на убитого. Комбат грубо выругался. Не понять было, случайно он выстрелил или нарочно, но так или иначе, какая-то растерянность виделась на его лице.
   И тут тишину разодрал дикий крик:
   – Ты что натворил, гад?! Ты кого убил, падла?!
   С автоматом наперевес, направленным стволом на комбата, шел Иванов…
   – Арестовать! Обезоружить! – истерично взвизгнул комбат, но никто не бросился на Петю, все оцепенели… Да и как тронуться, когда так страшен был вид этого бойца, в окровавленном ватнике, почерневшего, с выпученными сумасшедшими глазами, который вот-вот брызнет очередью из ППШ и порешит всех, стоящих напротив.
   – Арестовать! – крикнул комбат ещё раз, но его рука с пистолетом, опущенная вниз после выстрела в Котова, так и висела, и он боялся ее поднять, потому что дрожал палец Иванова на пусковом крючке и вот-вот, при любом движении майора, он несомненно нажмет на него.
   – Ты кого убил, падла?! Ты что сделал, гад?! – повторял Иванов, неотступно и неотвратимо надвигаясь на комбата.
   Первым очнулся Пригожин, он в два прыжка обогнал Иванова и встал перед комбатом.
   – Отставить, Иванов. А вы, майор, уберите пистолет в кобуру, иначе я не отвечаю за вашу жизнь.
   – Отойди, ротный! Не мешай! – прохрипел Иванов, уткнувшись стволом автомата в грудь ротного.
   – Отставить, – повторил твёрдо и чётко Пригожин.
   – Отойди, говорю! Все равно я этого гада прикончу. Всех прикончу, вдруг заорал Иванов, поведя стволом автомата. – Отойди!!! – совсем уж бешено повторил Петя и стволом автомата попытался отодвинуть ротного.
   Пригожин не схватился за ствол, не стал вырывать автомат у Иванова, понимая, что тот в истерике и вот-вот нажмёт спусковой крючок.
   – Петя, прошу, не надо… Комбат, наверно, случайно выстрелил… Майор, скажите ему…
   Комбат молчал, но Пригожин продолжал уговаривать Иванова:
   – Вот слышишь, Петя… Образумься, – он положил ему руку на плечо. Успокойся… Котова не оживить…
   Иванов вдруг обмяк, сбросил руки с автомата, закрыл ими лицо и, сотрясаемый беззвучными рыданиями, побрёл в сторону, согнувшийся, словно переломленный пополам… Подойдя к ели, он опустился на землю, обессиленный и раздавленный.
   Комбат уже убрал пистолет в кобуру и стоял, шумно и тяжело дыша. Пригожин повернулся к нему, и теперь они стояли лицом к лицу. Комбат смотрел зло, играли на скулах желваки и подрагивали тонкие, в ниточку губы. Пригожин глядел спокойно, даже как-то отрешённо, сердце давила боль за нелепую смерть Котова, этого мальчика, которого учила его мать немецкому языку, и ему вдруг стала совсем безразлична собственная судьба. Только придавила невероятная усталость, вытеснив всё… Комбат первым отвел взгляд, резко повернулся к помкомбата и другим командирам и приказал:
   – Арестовать обоих!
   Помкомбат нерешительно двинулся к Пригожину.
   – Сдайте оружие. Пригожин… И бойцу своему прикажите, – сказал он мягко, чуть разводя руками, словно говоря этим – ничего не поделаешь приказ…
   Тем временем остатки первой роты, бухнувшись кто куда, не подложив даже лапника на снег, сразу почти все ушли в дрему, отключились от кошмара прошедшего дня и ночи. Кто-то и покурить даже не покурил, а как пролёг, так и провалился в небытие. Не дремал только Рукавицын и ещё один боец из пожилых, с которым улеглись они вместе под большой елью, завернули по большой цигарке и вдумчиво потягивали горький дымок моршанской, переваривая в душе и только что происшедшее, и то, что предстоит им снова.
   – Рукавицын, вот ты человек грамотный… – начал сосед, но Рукавицын буркнул, перебив:
   – Какой я грамотный? Церковноприходская только.
   – Да нет, грамотный ты. Вот политрук тебя филозофом прозвал. Так скажи, понимаешь ты, что из того, что сегодня было?
   – А чего тут понимать? Не жалеет народ наша власть, и никогда не жалела. Она пол-России угробит, чтоб себя сохранить. Разве сможем мы отбить деревуху? Нет. Поляжем все. вот и весь сказ…
   – Неохота помирать-то… Из такой заварухи вышли живыми… Сейчас бы нам на отдых надоть, хоть на два денёчки. Пришли бы в себя, а там и опять повоевать можно.
   – На том свете нам отдыхать. Понял?
   Они вздохнули тяжело оба и задумались. Молчали долго, пока не искурили… После этого сосед тихо и вроде бы ни к чему сказал равнодушным голосом:
   – А я листовочку-то сохранил, – и глянул на Рукавицына выжидающим взглядом.
   – Ну и что? – так же равнодушно спросил Рукавицын.
   – Да, ничего… Просто сказал… Жизнь-то одна…
   – Одна, – согласился Рукавицын.
   – Дети у меня…
   – Ты что, немцам поверил?
   – Так пишут же: обеспечена жизнь и свобода…
   – Ну и дурило ты, ежели поверил. Выкинь это из головы, а листовку порви, чтоб она тебе душу не мутила. Понял?
   – Так убьют же, гады. Сегодня ночью и убьют нас с тобой. Что же, как бараны и пойдём? – с отчаянием вырвалось у соседа.
   – Другие-то пойдут, – повернулся к нему Рукавицын.
   Тот как бы съёжился и начал дрожащими пальцами свертывать вторую цигарку. И только сделав три глубоких затяжки, спросил шёпотом:
   – Не продашь, Рукавицын?
   – Сдурел, что ли? Не такой я человек. Но ты порви все же листовочку-то. Порви.
   – А пропади она пропадом! – Он вытащил из кармана гимнастерки листовку и стал рвать ее с отчаянием, зло, отрезая себе этим последнюю надежду на жизнь.
   Рукавицын смотрел, как он рвет листовку, а сам думал: ох, как безропотно и покорно, словно скотина какая, ходит русский мужик на смерть, и почему сие так? Власть он не любит, потому что ничего хорошего она ему не сделала, и сейчас не жалеет людей, воюет безжалостно, к тому же ещё и глупо, неумело, а вот ведь не выйдешь из строя, не скажешь, что нас всех предали… Невозможно русскому человеку спасаться одному, оставляя сотоварищей… Вот и листовку порвал лишь потому, что сказал ему Рукавицын: «Другие-то пойдут». И выходит, одно их держит совесть, совестно оставлять других в беде, а самому спастись. И сказал Рукавицын:
   – Разорвал? Есть в тебе, значит, совесть. Есть…
   – У нас-то есть… Вот и поляжем все. А комбат вернётся к своей бабе, ополовинит бутылку и нас даже не помянёт. Обидно. Мы за свою совесть смерть примем, а бессовестные орденов нахватают, чинов, жить будут да ещё хвастать, что они войну выиграли.
   – Ну, комбат невелика шишка, его запросто могут хлопнуть, а вот генералы… Те, конечно… Как звать-то тебя?
   – Степаном.
   – Так вот, Степа, ты надежду все же не теряй. Может, и возвернёмся сегодня… Ну, а на всю войну не загадаешь, пехота же матушка…
   – Знаешь, Рукавицын, я уже ни ноги, ни руки не жалею, пусть оторвёт, лишь бы живым. До боя думал, лишь бы что не оторвало, а сейчас пусть… Лишь бы живым.
   – Это оно так… пробурчал Рукавицын.
   На том разговор двух солдат и закончился. Повело их, как и остальных, в дрёму. Сперва Степан заснул, а за ним и Рукавицын, деревенский филозоф, который перед тем, как заснуть, все же подумал: а правильно ли он сделал, что уговорил Степана листовку порвать…
   Уже снимал с плеча Пригожин автомат, чтоб отдать помкомбату, как раздался резкий щелчок взводимого затвора и вышел из темноты Конев, а за ним два бойца.
   – Нет уж, товарищи командиры! Не дам я вам ротного заарестовать. Раз вы не по уставу воюете, так и я тоже. Мы пойдём, комбат, брать Овсянниково. Пойдём! Но вся кровь наша на вас будет. И мальчонки этого, и наша… Пойдёмте, ротный, ну их всех… Может, и возьмём эту деревню распроклятущую… Пошли. А вы отойдите, лейтенант, от греха, да и вы, комбат, не вздумайте игрушку свою вынимать, я диск набил, тут у меня семьдесят два патрона, – угрожающе повёл стволом ППШ Конев.
   Все словно закаменели… Нерешительно топтался на месте помкомбат, молчал и комбат, покусывая губы, чуть, еле заметно усмехался командир второй роты, поглядывая то на Конева, то на комбата. Поднялся с земли Иванов и встал рядом с Коневым. Неровный, слабый свет из открытой двери землянки еле-еле освещал пятачок, на котором они стояли, выхватывая из темноты то одного, то другого. Помкомбат первым нарушил молчание:
   – Вы сдадите оружие, Пригожин? – спросил он и сделал шаг к нему.
   – Нет. Сержант прав, мы пойдём брать деревню, лейтенант.
   Помкомбат повернулся к комбату и вопросительно глядел на него, не зная, что делать дальше. Комбат долго молчал, потом с нехотью и с раздражением сказал:
   – Ладно, пусть идут… Ну, смотри, Пригожин. Возьмёшь деревню – все прощу, а нет – лучше не возвращайся.
   Пригожин ничего не ответил, круто повернулся, и все они – Конев, Иванов и два бойца тяжёлыми шагами пошли к своей роте… Немного погодя помкомбат сказал:
   – Их же нужно поддержать, товарищ майор.
   – Вот ты и поддержишь. С тем взводом, что ходил уже, и пойдешь за ними. Сами в бой не вступайте, но ежели они отходить станут… Понял?
   – Нет, товарищ майор.
   – Ох, какой непонятливый, – усмехнулся комбат.
   – Я действительно не понял.
   Не валяй дурака! Присматривать за ними должон, ну и если кто сдаваться пойдет – пресеки. Теперь понял?
   – Я пришел сюда с немцами воевать и пойду, чтоб помочь первой роте.
   – Помогай, помогай… Ну, а если они на сторону врага перейдут, а ты не пресечёшь – отвечать будешь по всей строгости.
   – Что вы выдумываете? Вы должны верить людям!
   – Я ничего не выдумываю. И верю. Но должон все предвидеть и за все отвечать. А ты должон приказ выполнять и не рассуждать много. Молод ещё и мозгов у тебя для этого мало. Понял? Ежели трусишь, на, выпей для смелости, – протянул он помкомбата флягу.
   – Спасибо, я пьяным в бой не хожу.
   – И тут перечишь? Ну-ну, давай… А я вот глотну малость, – и комбат отхлебнул из фляги изрядную дозу, неприязненно поглядывая на помкомбата. Выпив, он утёр губы рукавом, а потом грубо спросил его: – Чего ждёшь? Иди, собирай взвод и выполняй приказ. Повтори.
   – Есть выполнять приказ, – тихо сказал помкомбат, приложил руку к каске и пошел вслед за Пригожиным и другими.
   Комбат закурил, посмотрел на командира второй роты и вдруг неожиданно предложил:
   – Ну, а ты, старшой, выпьешь?
   – Спасибо, товарищ майор. Не пью, – холодно ответил тот.
   Комбат нахмурился. Неужто и этот, как будто бы кадровый командир, осуждает его? В общем-то плевать ему на всех, поступил он правильно, только вот с этим пацаном нехорошо все же вышло. Но виданное ли дело, чтоб рядовой ухватил руку командира части. Фактически он в порядке самообороны в него стрельнул, хотя сейчас и сам не помнит, случайно нажал крючок или нет. Курок-то был взведён, тут чуть нажал и выстрел. Сейчас ему хотелось думать, что случайно, как показал Пригожин, но если и нет, то в справедливом гневе, потому что не отставал от него этот чумовой… Невольно глянул он на лежащее рядом тело и при свете вспыхнувшей немецкой ракеты увидел открытые, застывшие вроде бы в удивлении, глаза и чёрную струйку крови из полуоткрытого рта, застывшую у подбородка… Он быстро отвел взгляд и буркнул командиру второй роты:
   – Прикажите захоронить… Ну, и насчёт похоронки не забудьте…
   – Погиб смертью храбрых в боях… и так далее? спросил тот, скривив губы.
   – Да! – почти крикнул в сердцах комбат.
   В этот момент снова вспыхнули несколько ракет на поле…
   – Берегутся немцы. Видать, настороже, – заметил ротный.
   Комбат сжал губы и бросил злой взгляд. Он понял, для чего сказал это ротный, и ничего ему не ответил. Он отцепил флягу и припал к ней надолго, граммов двести в себя влил, после чего прибавилось в нем уверенности, что поступил он справедливо – пусть все знают, что значит приказ нарушать, все равно придётся кровью расплачиваться, ну, а потери?… Они же неизбежны в войне, что значит несколько десятков перед теми сотнями тысяч, которые гибнут за нашу советскую Родину? Да и он сам не сегодня-завтра может быть убит. Черново же немцы вон как обстреливают, а блиндаж его сделан наспех, накаты хлипкие, прямого попадания не выдержат. Надо бы, конечно, приказать второй ряд сделать, да все недосуг в этой кутерьме и суматохе… Да и сейчас, сидя на передовой, он тоже рискует жизнью: немцы за то, что потревожит их ночью рота Пригожина, откроют огонь по Черновскому лесу, а тут ни траншей, ни щелей не удосужилась сделать сменённая ими часть, прихлопнут запросто, и останется батальон без командира, а что солдат без начальника мясо…
   Но уходить с передовой, не узнав, чем закончится наступление, нельзя, иначе этот старшой не только презрительно хмыкнет, но и побежит к роте, сообщит, что комбат с передовой ушёл, ну, а тогда, знает он, как будут они наступать – продвинутся для виду сотню метров, постреляют и… назад, дескать, нельзя пройти, больно огонь немцы сильный ведут… Нет, страх смерти можно подавить только еще большим страхом – той же смерти, но ещё и с позором… Так и гражданскую воевали, так и эту придётся… Он тяжело поднялся и кинул командиру второй роты:
   – Пойдём, старшой, к опушке, понаблюдаем, как они там…
   Комроты ничего не ответил, только поправил на груди ППШ, и они пошли, обходя трупы, а порой в темноте спотыкаясь и наступая на них невзначай. С поля пока не доносилось никаких шумов боя, стояла тревожная тишина, лишь шипенье гаснущих и падающих осветительных немецких ракет да негромкие хлопки взвивающихся в небо новых… Около оврага в небольшом снежном окопчике сидел одинокий боец и напряжённо смотрел на поле.
   – Ну, присядем… – хрипло сказал комбат и стал выбирать место. Небось, рад, что не тебя послал со взводом, а этого петушка?
   – Мне все равно, – безразлично ответил старший лейтенант.
   – Ну да? Помирать-то неохота, семья, наверно, есть?
   – Есть.
   – Ну, а этот петушок бессемейный, пусть пороху понюхает. Кто его мне в помощники сунул, понять не могу. Ежели не вернется, тебя назначу. Ты же кадровый?
   – Кадровый, – так же безразлично ответил тот.
   – С какого года служишь?
   – С тридцать пятого.
   – Смотрю, не разговорчивый ты.
   – Люди на смерть пошли, а мы тут разговорчики вести будем?
   – За мальчонку меня осуждаешь? Так нечаянно я. Да и что один мертвый, когда сейчас сотни тысяч за Родину гибнут, – комбат вытащил пачку «казбека», предложил старшому.
   Тот взял папиросу, и они закурили…
   – А ты молчун, старшой… Всегда таким был?
   – Не всегда…
   – Понимаю, со мной не хочешь говорить?
   Старший лейтенант ничего не ответил, поднялся, а потом спросил разрешения пойти к своей роте.
   – Не разрешаю, старшой… Думаешь, ты один переживаешь? Я тоже не каменный, только права не имею переживать. Ты сядь… Я, конечно, жестоко поступил, но правильно. Отдали деревню, струсили, берите обратно, другого на войне и быть не может. Ну, что можешь возразить?
   – Если бы мы поддержали Пригожина, усилили его роту, тогда и спрашивать можно было. Их же в деревне горстка осталась.
   – Не горстка, а половина роты. И приказа на отход не было, значит стой насмерть и ни шагу назад. Ты – кадровый, уставы должон знать.
   – Разрешите все же пойти к роте, – снова поднялся старшой.
   – Сиди. Знаю, что ты думаешь: вот бы и пошёл комбат вместе с ротой Пригожина… Так, что ли? А я не пошёл, потому как права такого не имею. Я отдельным батальоном командую, и не меня из деревни немцы выперли. Кабы меня – пошёл бы брать обратно. Самолично. Понял?
   Хотелось старшему лейтенанту, рвалось из груди, высказать комбату все, что он о нем думает, что противна ему демагогия, которой наслышался за свою службу в армии предостаточно от таких же отцов-командиров, что за всеми словами одно лишь – угодить начальству. Ведь поспешил он, наверно, доложить комбригу о взятии Овсянникова, а пушки и подкрепления дать побоялся, потому что потерять эти сорокапятки страшнее, чем угробить сотню людей, за технику-то спрос другой, а потому не стал рисковать ими, понадеялся «на авось» авось удержит деревню Пригожин, но ничего этого не сказал. Только мерзко было на душе оттого, что и его жизнь тоже зависит от этого человека…
   Пригожин остатки своей роты повёл не по оврагу, опасаясь, что немцы, ожидая этого, выставят там посты. Он взял много вправо, и люди шли по открытому полю где-то между Овсянниковой и Пановой, куда не доходил свет немецких ракет. Но вскоре роте придётся подбираться к деревне ползком и, не дай Бог, если немцы заметят их, то уже никаких шансов на внезапность нападения не останется, а тем самым и на успех. В успех Пригожин не верил вообще, но одно дело быть расстрелянными немцами на поле, другое же ворваться в деревню и нанести хоть какой-то ущерб противнику в рукопашном бою, хоть и погибнуть, но не совсем уж зазря.
   С помкомбата договорились, что он со взводом пойдет много левее Овсянникова, остановится как можно ближе к деревне и будет поддерживать Пригожина только огнем – зачем губить людей, и так у них будут потери, когда немцы их обнаружат. Пригожин рассчитывал, что огонь слева как-то отвлечет немцев и ему, быть может, удастся ворваться в деревню.
   Сейчас рота, подойдя к участку, освещаемому ракетами, залегла и передыхала перед тем, как начать движение ползком. Людям хотелось курнуть хоть разок, затянуться махрой в предпоследние минутки жизни, но сделать это было нельзя, а потому тихо переговаривались друг с другом, обменивались адресами. Брезжила все же надежда у каждого, что, может, ранят в начале наступления, тогда как-нибудь доберутся живыми до исходного рубежа, до родного леска, а оттудова уж и до санвзвода.
   – Что ж, прощаться будем, Евгений Ильич? – шепотом спросил Петя Пригожина.
   – Подождем, Петя… – так же тихо ответил Пригожин.
   – Тогда глотнём, – стал вытаскивать последнюю трофейную бутылку Петя.
   Они сделали по глотку, после чего Петя передал бутылку ближнему к нему бойцу.
   – По глотку, браток. И передай по цепи…
   Глотки делали большие, а потому досталось немногим. Странно было осознавать, что, возможно, это последний глоток. Да что там возможно! Почти наверняка…
   – А что вам помкомбат говорил?
   – Комбат приказал ему, если мы сдаваться пойдем, чтоб не допустил, усмехнулся Пригожин.
   – Вот падла… Может, зря вы меня остановили?
   – Не зря, Петя… Под расстрел и вы, и я пошли бы. Или… или действительно к немцам надо было уходить. Нет, лучше уж в бою. Банально, конечно. Такое бы политруку вякать, а не мне…
   – А почему вы политрука отпустили, пожалели?
   – Он ранен.
   – Но ведь комбат приказал ему идти с нами.
   – Это незаконный приказ. Раз человек ранен, должен идти в тыл.
   – А вот нам не повезло, хоть бы царапина, – горько усмехнулся Петя. Возьмём мы деревню, Евгений Ильич?
   – Не знаю. Думаю, нам удастся в нее ворваться. Все зависит от того, сколько там немцев. Ладно, пора… Передайте по цепи – продолжать движение.
   Петя пополз к бойцам, и рота начала двигаться к деревне, превозмогая усталость и смертную маету.
   Пригожин поглядывал на часы. Они договорились с помкомбатом, что он начнёт обстрел в четыре ноль-ноль, и оставалось еще десять минут… В эти, быть может, последние минуты Пригожий не думал ни о матери, ни о доме, ни о Москве… Знал он по опыту, что мысли эти расслабляют, даже мешают, но вот от другой мысли, которой у его отца, сражавшегося против немцев в четырнадцатом году, наверное, не было, мысли, не только мешающей, но и разъедающей душу, отвязаться не мог… Он, быть может, единственный из всей роты понимал, что, защищая Россию, он защищает и сталинский режим, сломавший судьбы миллионов русских людей.
   – Который час? – прервал размышления Пригожина Петя. Взглянув на часы, Пригожий увидел, что помкомбат запаздывает, было уже десять минут пятого. Видимо, еще не подобрались на нужное расстояние для действенного огня.
   – Уже пятый час…
   – Скорей бы, – вырвалось у Пети. – Невмоготу ждать.
   Подполз Рукавицын и зашептал:
   – Вот перестреляют всех нас, Петровича и не захороним, а слово ведь давали.
   – Кто же знал, что нас снова погонят, – ответил Петя. – Простить должен нас папаша.
   – Он-то простит, но я к тому, что ежели кто из нас уцелеет, чтоб не забыл… Эх, покурить бы, – вздохнул Рукавицын.
   Люди лежали уже полчаса и стали замерзать. И вот наконец-то раздалась стрельба с левой стороны деревни, но Пригожин не торопился давать команду на атаку. Только когда услышал крики «Ура!», он скомандовал: «Вперёд!» Все поднялись почти разом и в полном молчании, стиснув зубы, с холодным отчаянием в сердце, тяжело двинулись к деревне…
   Комбат тоже промерз в ожидании боя в деревне, а потому стрельба застала его, не сидящим на пеньке, а меряющим шаги вдоль опушки, чтобы согреться. Услышав стрельбу, он остановился, вынул казбечину, закурил и, подойдя вплотную к полю, старался рассмотреть, что же там происходит. Но видны были только пунктиры трассирующих с двух сторон, вспышки осветительных ракет и нечастые разрывы мин слева от деревни. Он понял манёвр Пригожина и теперь ожидал боя с другой стороны. Через некоторое время к нему подошёл командир второй роты и тоже стал глядеть на поле.
   – Понял маневр, старшой? – спросил комбат.
   – Да.
   – Вообще-то верно поступили они, но этот мальчишка не выполнил мой приказ.
   – Какой?
   – Я приказал ему… А ты разве не слыхал? Ну и ладно, – пробурчал комбат, понимая, что тот, судя по прежнему разговору, не одобрит.
   Стрельба шла, но рота Пригожина, которая должна начать наступление справа, пока не подавала жизни. Комбат начал нервничать. Чем черт не шутит, вдруг и верно предпочтёт Пригожин плен смерти? Ну, тогда помкомбата несдобровать. Приказал же ему следить за ротой Пригожина и в случае чего не допустить. А Пригожин отправил его от себя отвлекать немца, что вроде бы логично и грамотно, но развязал себе руки и может теперь спокойно перейти к врагу.
   – Ты, старшой, с Пригожиным на формировании общался?
   – Общался.
   – Ну и как он? Можно ему доверять?
   – А почему бы нет? Дельный командир, повоевал уже в сорок первом, ранен был… Не пойму я вас, товарищ майор, откуда такая недоверчивость?
   – Оттуда, старшой, – коротко ответил комбат, рассчитывая, что поймёт тот.
   Старший лейтенант понял, но все равно смотрел на комбата холодно. Комбат чувствовал его отчуждённость и неприязнь, но ему было это безразлично. Его никогда не любили подчинённые, и он, зная это, часто говорил в кругу командиров: «Я не баба, чтоб меня любить», и полагал, что командира нужно бояться, а потому всегда был жесток с подчинёнными, безмерно требователен и чего-чего, а дисциплина у него стояла на высоте, потому и продвинулся быстро по службе, особенно после тридцать седьмого – от старшего лейтенанта до майора. Когда он отошёл в кусты по нужде, остатки роты Пригожина ворвались в деревню и стрельба, разрывы гранат доносились до передовой.
   Застёгивая на ходу прореху, комбат подошёл к опушке и облегчённо выдохнул:
   – Начали наконец-то…
   Бой на правой стороне деревни длился минут пятнадцать. Потом все смолкло. Слева взвод под командой помкомбата ещё вёл некоторое время огонь, но вскоре затих – видать, стали отходить. Комбат после этого искурил папиросу… Командир второй роты снял ушанку и стоял, вперив взгляд в поле. Комбат поморщился недовольно на эту «демонстрацию», как про себя он назвал поступок старшого, и вытащил вторую казбечину…
   – Ну что, товарищ майор? – повернулся к нему командир второй роты.
   – Чего что?
   – Пригожий с ротой искупил кровью нарушение приказа, резко выхрипнул он.
   – Кстати, и тебе, старшой, урок, и всем, кто посмеет нарушить приказ. Война же. Понял? Я пошёл. Передай помкомбату, что я объявляю ему благодарность. Если кто подойдет раненый, обеспечь отправку в тыл. Все, – он круто повернулся и зашагал по тропке, вытоптанной в снегу, которая вела к Чернову.
   Он понимал, надо бы дождаться хоть одного из роты Пригожина, чтоб расспросить, а может, и посочувствовать, наградить, но, вспомнив высокого бойца в оборванной телогрейке, шедшего на него с автоматом, его сумасшедшие глаза, брызжущие ненавистью, ощутил неприятный холодок в груди. Конечно, струсил майор встретиться с кем-то из погубленной роты Пригожина, но сам себе в том не признался.
   Иванова сильно ранило в руку, когда они бежали к деревне, но он не бросил роту. Наскоро перевязался и вступил в рукопашный бой вместе с другими, но когда автоматная, видать, нуля полоснула по щеке и все лицо залилось кровью, Пригожин, заметив это, приказал ему немедленно выходить из боя. Иванов, придавливая стыдную, но неумную радость от того, что, может, останется в живых, отбежал назад, залёг где-то в огородах у плетня, вытер лицо от крови и ждал, что вдруг кто-то вырвется раненым из боя, хорошо, конечно, если это будет ротный…
   Но бой вскоре затих… Слышались лишь голоса немцев и редкие выстрелы, которыми они, наверно, добивали раненых. И только тогда Иванов начал потихоньку отползать, а когда отполз от деревни подальше, поднялся и, пошатываясь, заковылял в тыл. Не в тыл, конечно, а к передовой, к тому леску, из которого пошли они в наступление и с чего начался для них этот страшный день и такая же жуткая ночь…
   Он плелся еле-еле, изнемогая от усталости и потери крови, но автомат держал крепко. В его диске оставалось ещё десяток патронов, и он уже знал точно, что если застанет комбата в лесу, то застрелит его без всяких колебаний и сомнений. Более того, он полагал это своим святым долгом перед погибшими ребятами и ротным, с которым так сблизился за это время. Та стыдная радость, которую он на миг ощутил, когда Пригожин приказал ему отходить, сейчас покинула его, ему уже не хотелось жить, а потому были не страшны последствия… Пусть расстреляют, но он отомстит за напрасную гибель своей роты.
   Когда он добрался до леса, силы оставили его, он рухнул на снег, чувствуя, что теряет сознание… Превозмогая себя и чтоб не допустить этого, он вынул фрицевские сигареты и закурил, но после же двух затяжек провалился то ли в сон, то ли в беспамятство. В бреду уже замерзая, он чувствовал, как какая-то неведомая сила за воротник шинели тащила его куда-то, и только на передовой когда от боли при перевязи руки санитаром он на мгновение пришёл в себя увидел рядом лежащего всего в крови красноармейца Рукавицына, который дотащил его.
   А ветер выл, рвался, поднимая снег, глухо роптал лес возле косогоров. И ночь лежала над Ржевом тёмная-претёмная. Окровавленных бойцов доставили в санитарную роту, а затем перевезли в медсанбат, где пройдя сортировку Петра отправили в госпиталь, Константина оставили на излечении всего простуженного. Кровь оказалась от рукопашного боя и залила весь ватник пока тащил своего боевого товарища.
   Наш герой красноармеец Рукавицын прошёл ещё не все круги ада. Имея хорошую лыжную подготовку, сибиряк был зачислен в19-ю отдельную лыжную бригаду.

Глава 10

Бои за озеро Ильмень

   В ночь с 22 на 23 февраля 19-я отдельная лыжная бригада получила боевую задачу овладеть южным берегом озера Ильмень, которое длиной 45 и шириной 35 километров – мощная естественная преграда с тонким льдом, без каких-либо укрытий. Около 5 часов утра измотанные люди увидели южный берег озера, завязался бой скорее похожий на планомерное уничтожение советских солдат. В бригаде было 2792 человека, из них 1712 русских, 597 якутян, 253 украинца. Все они были едины.
   К вечеру 23 февраля 19-я бригада имела более 30% потерь в личном составе. Бои за Ильмень продолжались до 10 марта. Бригада понесла огромные потери и была расформирована, оставшиеся в живых влились в 150-ю стрелковую дивизию. Вражеское командование имело цель сохранить эту естественную преграду при планировавшемся летнем наступлении на Москву.
   Константин вместе с бойцами роты, которая защищала прибрежную часть берега, услышали приближающийся рёв самолётов. Первый возглас:
   – Сейчас смешают нас всех с землёй бомбовозы.
   – Ребята в укрытия, все бросились в наспех вырытые в песке окопы, которые бесполезные от фугасных бомб. Рёв всё более нарастал, от него закладывало уши и от страха мутилось в голове. И вот появились первые самолёты, из которых вываливались не бомбы, а огромные по четыре в связке парашюты, на стропах которых висели танкетки (лёгкие бронированные гусеничные машины) внутри с экипажем. Над озером был небольшой весенний утренний туман. Не заладилось что-то с расчётами штурманов, и они большую часть техники не приземлили на прибрежную полосу, а приводнили, то есть утопили. Командир роты не растерялся и отдал приказ:
   – Снять с себя шинели и плащ-накидки забраться на танкетки и закрыть смотровые щели. И добавил:
   – Будут открывать люки – стрелять внутрь. 10-ть танкеток ослепли, и командиры их не могли сориентироваться на местности. Они слегка приоткрывали люки, но получив пулю тут же захлопывали. Комроты отправил двух нарочных за минёрами, которые только к вечеру подорвали танкетки с экипажами, которые не захотели сдаваться. Так и воевали то «дуриком, то надеясь на «русский авось». Продолжались бои за города Ржев и Старая Русса. Они стали символами боёв Северо-Западного фронта. В целяхих освобождения в 1942—1943 годах были предприняты две стратегические и несколько частных фронтовых и армейских наступательных операций, сопряжённых как всегда с большими потерями личного состава и не принёсших желаемых результатов в силу недостаточной подготовленности и тупости некоторых командиров. Город Ржев по сообщению Совинформ бюро был взят 3 марта 1943 года.
   Окончательное освобождение города Старая Русса произошло 18 февраля 1944 года во время Ленинградско-Новгородской наступательной операции в результате удара войск созданного к тому времени 2-го Прибалтийского фронта (генерал армии М. М. Попов), когда, опасаясь окончательного окружения и разгрома, немцы вывели свои части из города и отошли на запад. В течение месяца территория Старорусского района была полностью освобождена. Более 60 человек за бои под Старой Руссой получили звание Героя Советского Союза. Многие – посмертно.

Послесловие

Для нашего красноармейца Рукавицына Константина Ивановича на этом война не закончилась: была Курская битва, взятие города Будапешта, освобождение столицы Австрии города Вена, где для него и наступила Победа! За все 5 лет войны он был награждён Благодарственной грамотой Верховного Главнокомандующего, медалью За Боевые Заслуги, медалью за взятие Будапешта, медалью За Победу над Германией, орденом Великой Отечественной Войны 2-й степени, главной наградой стало то, что остался жив!

Война красноармейца Константина Рукавицына. 1941—1945 годы Сергей Константинович Рукавицын