Даниил Гуревич
Поправка Джексона (Эмигрантская история)

   Моим друзьям, которых я повстречал в Америке и которые стали частью моей жизни и героями этой книги

   Убегая за море, мы меняем небеса, но не душу.
Овидий

     По мне отчизна только там,
     Где любят нас, где верят нам.

Михаил Лермонтов. Измаил-Бей

     Кусок планеты исполинский
     Принадлежал одной державе,
     Но образ жизни был там свинский,
     И все оттуда побежали.

Игорь Губерман

   Врожденный порок капитализма – неравное распределение благ; врожденное достоинство социализма – равное распределение нищеты.
Уинстон Черчилль

   © Даниил Гуревич, 2023
   © ООО «Издательство К. Тублина», 2023
   © А. Веселов, обложка, 2023
   www.limbuspress.ru

   Поправка конгрессменов США Джексона и Вэника к Закону о торговле была принята американским конгрессом в 1974 году. Поправка ограничивала торговлю со странами, препятствующими эмиграции и нарушающими другие права человека. СССР пришлось пойти на уступки, и это, в свою очередь, привело к так называемой третьей волне эмиграции из СССР.

Предисловие

Близкие мне люди по обе стороны океана уже давно советовали мне написать книгу о нашей эмиграции в Америку, о так называемой третьей волне. И вот сейчас, когда свалившаяся на нас пандемия показала, насколько хрупки наши понятия о безмятежной идиллической жизни, я все же решил последовать их совету.

Пролог

   Случилось так, что ученики восьмого «а» класса Саша Резин, Илюша Кричевский и Вася Рубинчик 1 сентября 1961 года одновременно поступили в триста восьмую школу Куйбышевского района. Так как в классе они были новенькими, неудивительно, что они стали держаться друг друга. Этому сплочению еще содействовало и то, что все трое оказались единственными евреями в классе. Довольно скоро их отношения переросли в крепкую дружбу. Они были неразлучны и в школе, и после школы. И даже вечерами частенько собирались у Илюши, благо жил он в огромной квартире с собственной комнатой. На следующий год, в девятом классе, их уже звали «три мушкетера». Правда, классные антисемиты – которых было немного, но они были – прозвали их «три хаймовича». Друзья ни «мушкетеров», ни тем более «хаймовичей» не признавали, и сами себя звали «три товарища». Как у Ремарка. Саша Резин был самый из них высокий и самый красивый, с неизвестно откуда приобретенными аристократическими манерами и купеческими запросами. Он небрежно покорил сердца не только своих одноклассниц, но вообще всех школьниц девятых и даже десятых классов. Илюша не был таким красавцем, но он был очень изящен, обаятелен, а еще большой шутник и фантазер. Были девочки, которым он тоже очень нравился, – в основном такие же живые и острые на язык, как и он сам. Вася Рубинчик ни в чем не походил на своих друзей. Во-первых, он был маленького роста, довольно упитанный, с большой головой и с печальными и добрыми глазами (про такие говорят: «Типично еврейские глаза»). Вася не обладал ни чувством юмора, ни умением фантазировать, был молчалив, но зато беззаветно предан своим друзьям. Кроме того, он прекрасно учился. Лучше всех в классе. Его замечали, может быть, только те девочки, которых считали неуспевающими. Они пользовались им как могли, а он безропотно помогал им во всем: давал списывать домашние задания; помогал на контрольных работах, если просили; писал сочинения. Еще одним отличием Васи было прозвище, которое ему дали друзья и которое потом быстро подхватил весь класс. Дед у Васи был красным командиром в отряде легендарного героя гражданской войны Василия Ивановича Чапаева. И когда родился внук, совсем старенький вечный красноармеец попросил сына назвать ребенка в честь своего командира Чапаева. Так появился на свет Василий Исаакович Рубинчик. Или просто Чапай. Друзья дали ему прозвище, когда заинтересовались его совсем не еврейским именем.
   – Васька, – сказал ему Илюша, выслушав его семейную историю, – это, конечно, твое дело, но мой тебе совет: с таким именем ты уж выбери что-нибудь одно – или поменяй имя на Изю, или крестись в церкви.
   – Илюша прав, – добавил Саша. – А пока мы тебя будем звать Чапаем. И даже не спорь.
   Вася и не думал спорить. Он очень любил своих друзей.
   Когда пришло время поступать в институт, их жизненные пути разошлись, но дружба осталась.
//-- * * * --//
   Саша Резин неожиданно и для самого себя, и для своих друзей поступил в Ленинградское мореходное училище. На все многотысячное училище там было всего два еврея: он и его двоюродный брат Юра Берман, благодаря которому Саша в это училище и попал. Юра играл на трубе во Дворце пионеров, где его услышал руководитель духового оркестра Ленинградского мореходного училища Мерзон, набиравший новых музыкантов на смену выпускавшихся курсантов. Мерзон сразу вцепился в Юрку, но тот согласился поступать в училище только при условии, что с ним возьмут и его двоюродного брата. Так что руководителю оркестра пришлось вместо одного еврея устраивать в мореходку сразу двух. Но была еще одна проблема: Саша не играл на трубе. Он вообще ни на чем не играл. И нот он не знал. А уж если признаваться до конца, то слуха у него тоже не было. Но и у Мерзона выхода не было. Уж очень ему хотелось заиметь Юрку в свой оркестр. А Саша, попав в училище, официально объявил, что сорвал губу и играть на трубе больше не может. Так они закончили мореходку и стали морскими офицерами дальнего плавания.
   Илюша Кричевский в институт поступил тоже по блату, хотя, будь его воля, он ни за что в этот институт не подал бы документов. Он вообще ни в какой институт не пошел бы: для него это была пустая трата времени. Илюша, с десяти лет не выпускавший фотоаппарат из рук, мечтал стать профессиональным фотографом.
   Но в его семье думали иначе: его судьба была предрешена с самого его рождения. Дело в том, что отец Илюши был очень известным архитектором. И дед у него тоже был архитектором, хотя и не очень известным. А в таких семьях традиции, как правило, соблюдаются. Отец параллельно со своей работой заведовал кафедрой архитектуры в строительном институте, так что проблем с поступлением не наблюдалось. У Илюши был, конечно, выход: сознательно провалить экзамены. Но отец его предупредил: «Провалишь экзамены – живи как хочешь, на нашу с матерью помощь не рассчитывай». Илюша в институт поступил, но и фотоаппарат на полку не забросил, а продолжал снимать и посылать снимки в различные журналы и газеты. И где-то уже на втором курсе его работы начали печатать. Илюша еще годик проучился и, зарабатывая уже приличные деньги, институт покинул, несмотря на грандиозный семейный скандал.
   Вася Рубинчик единственный из друзей не обладал никакими блатами и не имел никаких особенных способностей. И хотя учился он в школе намного лучше своих друзей, ему пришлось поступать в единственный институт, где пока еще не очень обращали внимание на национальность, – в педагогический, по окончании которого он стал скромным преподавателем истории.
   Вот так и жили наши три товарища своей беззаботной радостной жизнью, которая называлась юностью. За ней последовала бесшабашная молодость. Потом наступило время, когда их жизнь в корне преобразилась и избрала новый необычный путь, полный преград и неожиданностей, а главное – в совершенно неведомом мире. И они как могли стали проживать эту новую жизнь, стараясь не только к ней приспособиться, но и добиться в ней успеха и выплыть наверх.
   Об этом и книга.

Часть первая

1. Саша Резин

   Первым с эмиграцией столкнулся Саша Резин, но произошло это по не зависящим от него обстоятельствам. Уж меньше всего ему хотелось менять свою жизнь, которой, как он считал, многие завидовали. Во-первых, плавая, он постоянно бывал за границей, что было недоступно как минимум для девяноста процентов населения Советского Союза. В советских рублях зарплата у моряков загранплавания была небольшая, но она с лихвой компенсировалась зарплатой в валюте. На валюту моряки покупали за границей товары, в основном шмотки, которые были всегда в дефиците в СССР, и в советских портах они эти шмотки продавали. Так что можно было с уверенностью сказать: в деньгах Саша купался. Одевался он тоже только за границей. А модно одеваться он любил. Как-то в ожидании очередной пассии он стоял у входа в гостиницу «Европейская». Рядом с ним стоял парень восточной национальности, скорее всего грузин, и долго исподволь его рассматривал. Наконец, повернулся к Саше и сказал:
   – Сушай, дарагой! Продай, а?
   – Что? – спросил Саша.
   – Всо! – ответил грузин, проводя рукой от Сашиной головы до ног.
   Плюс к этому Саша извлекал из своей работы огромное количество привилегий и удобств, простым смертным совершенно недоступных. Например, он почти не пользовался общественным транспортом – только такси. Он очень редко ходил по магазинам, в основном за спиртным. Пропуск моряка дальнего плавания позволял ему покупать билеты в кино и театры без очереди или с брони. Он и девушка, которая вместе с ним в этот момент была, свысока смотрели на стоявших в длинной очереди жаждущих заиметь билетик. В общем, он был уверен, что ему всегда и все завидовали, и это тешило его самолюбие.
   И теперь в одночасье ему придется со всем этим расстаться – из-за того, что его сестра и ее муж вдруг решили эмигрировать в Америку и подали документы в ОВИР (отдел виз и регистрации), указав, что ее родной брат плавает за границу. Естественно, Саше закроют визу. И чем он будет заниматься? Будет жить на гроши в этой убогой стране? Сольется с массой ее безликого нищего населения? Нет. Только не это и только не он.
   Сестра долго говорила с ним, извинялась, что сломала ему жизнь, и советовала присоединиться к ней и ее мужу, который и настоял на эмиграции. Родители тоже решили с ними эмигрировать. Они всегда были ближе к сестре, чем к нему, считая его – и не зря – успешным ребенком, а вот сестру и всю ее семью нет. Сестра, как они считали, замуж вышла неудачно. Ее муж был обычным инженером без амбиций и без перспектив. Сама она работала чертежницей в строительной организации – та еще гламурная работа. У них была дочка, которую они назвали Дорой, в честь покойной матери мужа. Ну кто в наше время дает имя Дора!
   Жили они вместе с родителями в коммунальной квартире, где у них было две комнаты. Саша же, как только женился, купил себе большую двухкомнатную квартиру. Он, в принципе, понимал решение сестры эмигрировать. Но не в ущерб ему!
   О разговоре с сестрой Саша решил пока никому не рассказывать – а вдруг пронесет? Не пронесло. Не прошло и недели с момента подачи сестрой документов в ОВИР, как его вызвали в отдел кадров пароходства и предложили написать заявление об уходе. Понимая, что разговоры бесполезны, он написал заявление, и на этом его роскошная жизнь закончилась. Естественно, первым, кому он позвонил, были Илюша с Чапаем. Они встретились в пивной на Лиговке, где Саша рассказал про сестру, про визу и про уход из пароходства.
   – Старик, да не переживай ты так. Сейчас мы что-нибудь придумем, – сказал Илюша, обняв Сашу за плечо. – Чапай, есть какие-нибудь соображения?
   – У меня? – Вася ошарашено смотрел на Илюшу.
   – А у кого еще? Не у меня же!
   – Я понятия не имею, – уже извиняясь посмотрел на Сашу Чапай.
   – У тебя ведь предки партийцы? – спросил Илья
   – Да. И что? – удивился Вася.
   – Ну, пускай там замолвят словечко, – Илья многозначительно кивнул головой к потолку.
   – Кончай хохмить, – буркнул Саша. – Нашел время для шуток.
   – А чем ты собираешься там заниматься? – поинтересовался Вася.
   – Откуда я знаю? Я еще об этом не думал.
   – А ты бы подумал – серьезным тоном сказал Илья. – Не плавать же ты там будешь? Там шмотки в магазинах покупают, а не у моряков дальнего плавания. Хотя черт их знает. Они же америкашки. Ну, если плавать не удастся, тогда только один выход: быть инструктором по прыжкам с парашютом. Там таких, как ты, наверняка с руками и с ногами.
   – Ты заткнешься, сука такая?! – взорвался Саша. – У человека жизнь кончается, а он на эстраду выскочил.
   – Да брось драматизировать – кончается! Знаешь, сколько нашего брата «хаймовича» сейчас в Штаты перебирается?
   – Между прочим, Илюша прав, – сказал Вася. – Броня, моя девушка…
   – У тебя есть девушка?! Иди ты! – Илюша схватил Васю за плечи, приблизил к себе и стал пристально рассматривать его лицо. – Да, вроде пушок пробивается. Значит, пора. А чего ее скрываешь? Наверное, уже беременная вовсю? А ну-ка, сознавайся!
   – Да ладно тебе. Я только недавно познакомился. А теперь собираюсь познакомить с вами.
   – Ты смотри у меня! – Илюша погрозил пальцем. – Ну и что твоя девушка?
   – Она мне сказала, что рано или поздно она обязательно отсюда смотает.
   – Видишь, Сашок? Даже Броня. А ты сомневаешься, – Илюша похлопал Сашу по плечу. – А если серьезно, старик, то из этого говна под именем СССР давно пора валить. Ты же не можешь вечно плавать и заниматься продажей всяких кофточек и юбочек. Посмотри на себя: у тебя рожа академика биологических наук, а ты из-под полы бюстгальтерами торгуешь.
   – Я не торгую из-под полы. Я все нашей Наде сдаю.
   Надя работала официанткой в кафе «Лакомка», которое друзья выбрали под свою штаб-квартиру.
   – Ну, тогда можно сказать, прямая связь с министерством торговли. В Америке ведь тоже есть такое министерство. Значит, прямиком туда.
   – Если ты сейчас не прекратишь свой балаган, я пошлю тебя на хер и ты мне больше не друг.
   – Брось, Сашка. Ты же меня знаешь – это само собой вырывается. Я, конечно, постараюсь, но обижаешься ты зря.
   – Ну а действительно, чем я там буду заниматься? – Саша обратился к Васе.
   – Я слышал, там многие эмигранты становятся программистами. Ты тоже сможешь попробовать, – предложил Вася.
   – Я понятия не имею, что такое программирование.
   – Там есть курсы, и наши эмигранты идут учиться. Всего на полгода.
   – Не знаю, – неуверенно сказал Саша, – смогу ли я. У меня с математикой всегда было плохо.
   – Прекрати! Ты же ума палата. Так им и заявишь, – обнадежил его Илья.
   – Я тоже уверен, что сможешь, – подтвердил Вася.
   – Ты Нине уже сказал? – поинтересовался Илья.
   – Нет еще. Вы первые.
   – Спасибо за доверие, – сказал Илья, и, привстав на цыпочки, притянул Сашину голову и чмокнул в лоб. – Но если Нинок откажется с тобой ехать, ты не переживай, мы за ней здесь с Чапаем присмотрим.
   – Перебьетесь! Она со мной поедет, – с уверенность сказал Саша. – Всё! Хватит на эту тему. Давайте пить пиво.
   – Нет, еще пару слов, – изменившимся тоном сказал Илья. – Теперь серьезных. Ты же не будешь вечно плавать, Сашок. Придет когда-нибудь время, и ты спустишься на землю. И тогда на своей шкуре испытаешь, в каком дерьме мы живем. Да ты уже сейчас испытал. Сестра эмигрирует – и тебе тут же прихлопывают визу. Вот это наш СССР. Как нам с детства внушали: самая свободная страна в мире, где живет самый свободный народ в мире. Но только попробуй сказать то, что думаешь, а не то, что должен, – и окажешься в лучшем случае в психушке, а то и за решеткой. Говори что велено, смотри что велено, читай что велено, слушай что велено. Вот это и есть наша свобода. Так что скажи спасибо, что родился евреем, и вали отсюда как можно быстрее.
   После разговора с ребятами Саша почувствовал себя лучше. По крайне мере пропала растерянность перед надвигающимися событиями и пришла уверенность, что это хотя и вынужденный, но всё же правильный шаг. Он еще молодой. Устраиваются же другие, устроится и он. Чем он хуже? Теперь надо будет говорить с Ниной.
   Саша познакомился с Ниной в прошлом году и неожиданно для самого себя влюбился. Впервые в своей жизни. Саша в этой троице друзей был отъявленным бабником. Илюша, несмотря на обаяние и изящность, настолько был занят своим фотоаппаратом, что женщин рассматривал в основном через объектив. Пухленький Вася с обостренным комплексом неполноценности представить себя с женщиной просто отказывался. Когда Саша заявил друзьям, что собирается жениться, они только рассмеялись в ответ. Но он их смех проигнорировал и женился.
   Нина действительно была так хороша, что устоять перед ней было трудно даже такому, как Саша Резин. Познакомился он с ней в метро – уличные знакомства всегда давались ему легко. Она торопилась в институт культуры, где училась на библиотечном факультете. Саша привык, что девушки, когда он начинает проявлять к ним внимание, теряют голову, и уже через несколько дней большинство из них оказывается в его постели. С Ниной все было не так. Он сразу понял, что с постелью придется подождать, и довольно долго, и стал за ней ухаживать как никогда ни за кем не ухаживал: дарить цветы, водить в кино, в театр, в рестораны. Из плавания привозил красивые подарки, чего ни для одной своей девушки никогда не делал. Наконец, впервые в своей жизни он признался в любви и сделал предложение. Нина согласилась. Была шумная свадьба, но не прошло и месяца, как у Саши появилась очередная любовница.
   Он действительно был влюблен в Нину, но, как объяснил друзьям, от которых у него секретов не было, – против природы не попрешь. Вскоре у Саши и Нины родился сын, которого они назвали Игорем. Они стали обсуждать, какую фамилию дать сыну. Из чисто практических соображений Саша подумывал дать ему фамилию Нины – Колесников, но сама Нина настояла на фамилии Резин. Для Саши ее решение было вдвойне приятно. Во-первых, она в лишний раз доказала, как сильно его любит, а во-вторых, этим она показала, что совершенно не антисемитка. После рождения ребенка Саша заставил Нину уйти из института.
   Когда эмиграция стала их вероятным будущим, Саше понял, что предстоит разговор с Ниной. И не просто разговор. Ему надо будет ее убеждать. Нина, как и вся ее русская семья, понятия не имела, что такое эмиграция. Он знал, что Нина его любит, но она также очень сильно любит свою семью, и расстаться с ней навсегда будет для нее тяжелым ударом. Если она вообще на это согласится.
//-- * * * --//
   Нина не сразу поняла Сашу, когда он передал ей разговор с сестрой.
   – Ты хочешь сказать, что мы уедем в Америку и я больше никогда не увижу свою семью? – испуганно спросила она.
   – Ну почему же никогда? Когда-нибудь здесь станет нормально, и мы вернемся.
   – Тогда давай подождем здесь, когда станет нормально. Мы еще молодые.
   – И жить в нищете? Не забывай, мне закрыли визу. Ты хочешь сказать, что я надену свое итальянское кожаное пальто и встану в гастрономе в очередь за этими так называемыми продуктами? Да меня от одной этой мысли уже тошнит. Ты хочешь, чтобы я облевал всю очередь?
   – Я хочу, чтобы ты не отделывался своими идиотскими шуточками, когда речь идет о нашей жизни. И жизни моей семьи тоже. Ты думаешь, для них это будет легко – расстаться со своей дочерью? Навсегда расстаться!
   – Я же сказал…
   – Прекрати, – перебила его Нина, встала со стула и вышла на кухню. Там она перестала сдерживаться и расплакалась. Она ожидала, что Саша последует за ней и станет ее успокаивать, но он не пришел. «Боится», – подумала она, и ей почему-то стало его жаль. Она знала, что потерять работу в пароходстве для него – это крах всего. Она знала его тягу к красивой жизни, но закрывала на это глаза. Она любила его таким, каким он есть, и была уверена, что он тоже любит ее. И если бы не родители, она, конечно же, поехала бы за ним куда угодно. Саша наконец вошел на кухню. Он подошел к жене, обнял ее и нежно поцеловал. Когда он так ее целовал, у нее всегда по телу разбегались мурашки. Но не сейчас.
   – Послушай, поговори с отцом. Он рассудительный человек. Как он скажет, так мы и сделаем. Но пожалуйста, не забывай еще обо одном: у нас растет Игорек. Антисемитизм в этой стране еще никто не отменил. И я думаю, никогда и не отменит.
   – Хорошо, – сказала Нина, немного успокоившись. – Я прямо сейчас и поеду.
   – Мне поехать с тобой? – спросил Саша, надеясь, что Нина откажется.
   Она отказалась.
   Нина вернулась поздно вечером. Бледная, с покрасневшими глазами, она сразу прошла на кухню, включила чайник.
   – Ну что? – нервно спросил Саша, наблюдая за ее передвижениями. Когда Нина села и начала смотреть в окно, он прислонился к подоконнику и, ожидая ответа, не сводил с нее глаз. На кухне воцарилась тишина, ставшая невыносимой им обоим.
   – Я поеду, – наконец сказала Нина.
   Саша громко выдохнул, словно сбросил огромную тяжесть, давившую на него.
   – Что они сказали?
   – Папа сказал, что у меня своя семья и я должна думать о ней.
   – И все?
   – Нет. Он еще сказал, что хуже, чем в нашей стране, уже быть не может.
   – А мама?
   – Мама с ним согласилась. А потом мы долго с ней плакали. Но скажи мне, пожалуйста, Саша: как это все будет? Мы с маленьким ребенком едем в совершенно чужую страну, без языка, никого там не зная. Нас хоть кто-нибудь там встретит?
   – У Чапая девушка наконец появилась. Так ее соседка в Джерси-Сити живет уже как год.
   – Ты эту соседку раньше видел? Говорил с ней?
   – Нет. А что? Я и Броню-то еще не видел.
   – Ох, Саша, Саша… – только и сказала Нина.
   На следующий день Саша пошел в ОВИР. Находился он на втором этаже в доме на улице Желябова, недалеко от ДЛТ. Очередь начиналась уже на улице. В очереди ему посоветовали подняться на второй этаж, где был вывешен список документов, необходимых для подачи заявления. Он переписал список и уже на следующий день они с Ниной начали собирать документы.
   Через несколько месяцев после того, как они подали документы, произошло совершенно непредвиденное: семье сестры отказали в выезде. Оказывается, муж сестры, этот ничем не примечательный инженер, четыре года назад работал на заводе в цехе, который считался засекреченным. Цех уже был давно рассекречен, но для ОВИР это было неважно. Семья села в отказ. Насколько – было никому, скорее всего даже самому ОВИР, неизвестно. Люди, так называемые отказники, сидели в отказах по несколько лет, бывали случаи, что и больше. По иронии судьбы еще через месяц Саша Резин со своей семьей получил разрешение. Если разобраться, то у Саши действительно как у морского радиоофицера была вторая форма секретности. Но в «Совке» одна рука никогда не знала, что делает другая, и 12 января 1977 года рано утром семья Резиных, их родственники и друзья собрались в аэропорту. Держались все серьезно, и если бы не причина, можно было бы даже сказать, торжественно. Даже Илюша – впервые в своей жизни – выглядел потерянным и молчал. Вася пришел с Броней. Она оказалась очень на него похожей: такая же маленькая, толстенькая, с очень живым и добрым лицом. Она с интересом рассматривала окружающих и что-то изредка шептала Васе на ухо. Тот ее очень серьезно слушал и согласно кивал.
   Наконец, отъезжающих позвали пройти для таможенного и пограничного контроля. Все в последний раз обнялись, и Саша с Ниной, державшей на руках Игорька, присоединились к другим отъезжающим. Пройдя пограничный контроль, отъезжающие прощально помахали близким и вышли из здания на летную площадку. Уже стало светать, и на посеревшем небе резкий ветер начал разгонять черные облака. Вдали на поле вырисовывался самолет, к которому и направились его пассажиры. Тем временем провожающие поднялись на смотровую площадку, находившуюся на крыше здания аэропорта, и выстроились вдоль балюстрады. Не доходя до самолета группа пассажиров приостановилась и оглянулись назад. Провожающие на балюстраде стали махать им руками. Увидев их, вылетающие замахали в ответ. Затем они поднялись в самолет. Когда все пассажиры вошли, стюардессы закрыли дверь. Провожающие не расходились, продолжая смотреть на самолет. Когда он взлетел, они всё оставались на месте. И только когда самолет скрылся за низкими облаками, все разъехались по своим сразу опустевшим квартирам.
   А самолет поднимался ввысь, оставляя далеко позади землю, где прошла жизнь пассажиров и где навсегда остались близкие им люди. Когда он наберет нужную высоту, он ляжет на курс, который был проложен бортовым штурманом и который перенесет пассажиров в новую жизнь. При мысли об этом сидящим в самолете делалось и горько, и радостно, и страшно.

2. Вася Рубинчик

   Вася Рубинчик родился в очень верующей семье. Только вера у его родителей была своя, особенная: они беззаветно и безоговорочно верили в коммунизм. Его дедушка и бабушка также в него верили всей своей горячей революционной душой. Умерли они еще совсем не старыми, но с истрепанным революционной борьбой здоровьем. Умирая, они надеялись, что дело их будет жить в их внуке. Отсюда и имя Василий, в честь революционного полководца. Правда, кличка Чапай пришла к нему от друзей, к революционным идеям совершенно безразличным.
   Жили верующие коммунисты в коммунальной квартире, где у них была комната в пятьдесят четыре квадратных метра. На стенах огромной комнаты, как иконы, были развешаны фотографии вождей мирового пролетариата, всех вместе и по отдельности. На почетном месте висела увеличенная старая фотография молодых дедушки и бабушки в красноармейской форме и буденовках. Повсюду были расставлены гипсовые фигурки тех же вождей. Среди них выделялась сделанная из черного метала статуэтка знаменитой тачанки. Вся жизнь Васи Рубинчика прошла в окружении этих революционных реликвий и догм, вызывая в нем совершенно противоположенный тому, на который рассчитывали родители, эффект: их идеалы были ему совершенно безразличны и даже смешны.
   Знакомство в восьмом классе с Сашей и Илюшей стало для Васи глотком свежего воздуха. Он словно приклеился к ним и, несмотря на абсолютную противоположность характеров, старался от них ни в чем не отставать. То, что со стороны это выглядело смешно, его не волновало, вернее, он этого не замечал. И их постоянное подшучивание над ним его тоже не трогало. Потому что, несмотря на это подшучивание, он чувствовал себя среди них равным. Да так оно и было.
   В школе Вася учился превосходно и мог бы претендовать на золотую медаль, если бы не два фактора: его национальность и четверка по поведению. Хотя эта четверка исключала необходимость неприятного, но вынужденного для педагогов занижения оценки хотя бы по одному предмету на выпускных экзаменах.
   Четверка по поведению появилась так. Как-то друзья решили прогулять урок по физкультуре. Оставшись в классе одни, по предложению Илюши они решили передвинуть все парты. То есть передние маленькие парты для коротышек перетащить назад, заменив их большими партами для высоких учеников. Работа была тяжелая, и они уже сами были не рады своей затее, тем более что понимали: когда все вернутся, их заставят всё расставить на свои места. Их не только заставили, но еще они схлопотали четверку по поведению.
   Хотя еще по одному предмету Вася на «отлично» не тянул и получил заслуженную четверку. Предметом этим была история. Четверка же была получена из-за полного неприятия Васей этого предмета, вызванного превращением их жилья в музей революции.
   Когда пришло время поступать в институт, Васиной мечтой был, конечно же, математический факультет в Университете, но он прекрасно понимал, что с его национальностью поступление было нереально. Что было реально – педагогический институт. Его большевики-родители это тоже понимали. Для них это была горькая правда, но их убеждений поколебать эта правда не могла. В педагогический Вася поступил, и, уступив настоятельным просьбам родителей, даже на исторический факультет, хотя долго боролся за математический. Но главную роль в его решении сыграли, конечно же, его друзья.
   – Чапай, то, что ты отпетый лгун, знают все, – сказал Саша, когда Вася рассказал друзьям о просьбе родителей.
   – Я лгун?!
   – Нет, я – вставил свои две копейки Илюша. – Да на тебе пробы ставить негде.
   – Короче, – продолжил Саша – Ты коммунистов действительно ненавидишь или притворяешься?
   – Ну не то что ненавижу. Мои предки меня просто достали.
   – Тогда делай что они говорят: иди на исторический. Изучи предмет, так сказать, изнутри.
   – Зачем? – удивился Вася.
   – А затем, что твоя обязанность как сына наставить своих родителей на путь истинный и сделать из них ярых антикоммунистов.
   – Да таких, чтобы в диссиденты пошли, листовки разбрасывали, – опять вмешался Илья. – А еще лучше на площади Восстания бомбу взорвали.
   – Почему именно там? – тут даже Саша не понял ход мыслей Ильи.
   – Может быть, предложите что-нибудь получше? Не стесняйтесь. Вдруг все такими умненькими стали? – сказал Илья и сделал обиженное лицо.
   – Ладно, Чапай, – Саша дружески обнял Васю за плечи, – шутки шутками, но делай как просят родители. Они уже старые. Пусть считают, что ты перенимаешь дело их жизни. Если бы у тебя было к чему-нибудь призвание, то тогда другое дело, а так, какая тебе разница? Доставь удовольствие старикам.
   – А его мечта стать птицеловом? – все не успокаивался Илюша.
   – Ты прав, – сказал Вася, не обращая на Илью внимания. – Они ведь действительно старики. Я у них поздний ребенок. Они говорят, что всю свою молодость партии отдали. Им было не до детей.
   Вася поступил в педагогический институт, учился на отлично и по окончании был зачислен в аспирантуру.
//-- * * * --//
   С Броней Васю познакомил его коллега по аспирантуре. У того был день рождения, на который он пригласил Васю. Вася сначала удивился: они даже приятелями не были. Но, увидев полненькую девушку маленького роста, с которой его посадили рядом, он понял причину приглашения. Девушка она оказалась двоюродной сестрой этого коллеги. Значит, Вася должен был за ней ухаживать. Васе девушка понравилась, но вот как ухаживать за ней, он не знал. Он вообще не представлял, как это делается, потому что у него никогда еще не было для этого возможности. Васин маленький рост и его полнота с детских лет забором оградили его от девушек. Да и сами девушки не особенно стремились этот забор преодолеть. Иначе говоря, они просто не обращали на него внимания. Вася уже давно с этим смирился и жил своей жизнью, важнейшей частью которой были его друзья. Они принимали его таким, какой он есть, и любили его, и дорожили его дружбой. И даже их периодические насмешки, на которые он никогда не обижался, были проявлением их любви. Все трое были одногодки, только Вася родился 30 декабря и поэтому считался младшим среди них. Но иногда на старших друзей находило воспитательное настроение, и тогда Вася должен был проявлять к ним соответствующее почтение, называя их «дядя Саша» и «дядя Илья». Они, в свою очередь, называли его «мальчуган». Вася, улыбаясь, с удовольствием играл свою роль. Они же смотрели на него сурово, требовательно и с отцовской любовью.
   Сидя рядом с Броней, Вася растерянно молчал, не зная, что сказать, как вдруг Броня заговорила сама:
   – Вы, конечно, догадываетесь, почему мой недоумок двоюродный брат посадил нас вместе?
   – Думаю, да, – ответил Вася и покраснел.
   – Вот именно. Он думает, что мы с вами зеркальное отражение. И поэтому от безысходности сразу бросимся друг другу в объятья.
   – Да, – только и нашел, что ответить, Вася и отвел от нее глаза.
   – Не знаю насчет объятий, но поухаживать за собой я вам разрешаю.
   – Хорошо, но я не знаю как, – пролепетал Вася и опять покраснел.
   – Не переживайте. За мной тоже никогда не ухаживали. Поэтому, что бы вы ни делали, для меня это будет в новинку. Я где-то читала, что первые ухаживания – это пустая трата времени.
   – Как это? – удивился Вася.
   – Понятия не имею. Но в любом случае мы с вами все равно ничем не рискуем.
   За весь вечер Вася сказал пару фраз, не больше. Говорила в основном Броня. Манерой говорить насмешливо, частенько даже ехидно и всегда с большим юмором она напоминала ему Сашу и Илюшу. Ему казалось, что он может слушать ее до бесконечности. И еще он чувствовал, что его молчание ее совсем не раздражает, – наоборот, ему казалось, что он ей нравится. Когда Броня спросила, почему у него такое русское имя, Вася рассказал ей всю историю и упомянул, что друзья зовут его Чапаем. Броня так искренне расхохоталась, что Вася засмеялся вместе с ней.
   Он пошел ее провожать. Броня жила на Васильевском, в коммуналке, о которой она говорила: «В огромном зверинце у нас с мамой маленькая клетка».
   – А где вы работаете? – спросил Вася.
   – Я окончила МГУ, – вместо ответа на Васин вопрос с гордостью сказала Броня.
   – МГУ?! Ничего себе! И как вы туда попали?
   – Секрет, но вам, так и быть, скажу. МГУ – это Мордовский государственный университет города Саранска. Они принимают мордовцев, идиотов и евреев.
   Вася засмеялся. Броня на него обиженно посмотрела, а потом расхохоталась вместе с ним.
   – Где же вы после МГУ работаете? – поинтересовался Вася.
   – Помощником главного бухгалтера, – опять с гордостью сказала Броня. И, помолчав, добавила: – На заводе игрушек. Когда у нас решили выпускать куклу-неваляшку, художник рисовал модель куклы с меня. Я вообще думаю, что меня только из-за этого и взяли на работу. Модель-бухгалтер. Представляете, какая экономия для государства. Правда, фамилия Прицкер подкачала.
   Провожая ее, Вася упомянул, что через несколько дней его друг уезжает в эмиграцию. Слушая его, Броня даже остановилась.
   – Вася, ты хочешь, чтобы я тебя поцеловала? – перейдя вдруг на ты, спросила она.
   – Да, – не сразу ответил Вася, не узнавая собственного голоса. И добавил: – Очень.
   – Тогда дай слово, что возьмешь меня с собой на его проводы.
   – Хорошо, – сказал Вася и замолчал, словно ожидая поцелуя.
   – А ты когда-нибудь целовался?
   – Нет.
   – И я нет. Но я где-то читала, что если ребенок не научился целоваться в детском саду, то уже никогда хорошо целоваться не будет.
   – Почему? – искренне удивился Вася.
   – Понятия не имею. Но давай это проверим.
   Броня привстала на цыпочки и прижалась к Васиным губам. Вася ответил на поцелуй.
   – Книги врут, – сказал Броня, когда они оторвались друг от друга. – С сегодняшнего дня я читаю только газеты.
//-- * * * --//
   В аэропорту Вася познакомил Броню с Сашей и Илюшей. Саша лишь пожал Броне руку и вернулся к провожающим. Илюша, каким бы грустным ни было его лицо, все равно не удержался.
   – Броня, вы с нашим Чапаем поосторожней. Он уже в пятом классе пол нашей школы обрюхатил, – доверительно сказал он.
   – Я?! – в ужасе вскричал Вася.
   – Ну не я же. А может, это был Сашка? Пошли у него спросим, правда, он немножко занят.
   – Броня, это у него такие шутки, не обращай внимания, – Вася потянул Броню в сторону.
   – А мне, может, нравится, – упираясь, сказала Броня.
   – Смотри, Чапай, отобью девушку.
   – Не-а, – покрутила головкой Броня. – Я подруга верная.
   Скоро пришло время прощаться. Все – и провожающие, и отъезжающие – старались держаться, и только у Нининой мамы глаза были полные слез, а сама Нина, не стесняясь, плакала. Броня заметила, что Илюша, прощаясь с Ниной, зарылся в ее плечо и долго не отпускал ее. Когда же он наконец оторвался, лицо его побледнело и в глазах тоже стояли слезы. Броня оглянулась вокруг, но увидела, что, кроме нее, никто на это не обратил внимания.
   Когда Вася с Броней возвращались из аэропорта, Броня не произнесла ни слова. Вася очень удивился: молчавшую, замкнувшуюся в себе Броню он видел впервые. В автобусе нашлось одно место. Броня на него села, а Вася, взявшись за поручень, повис над ней. Броня, подняв голову, смотрела на него и продолжала молчать. Вася тоже молча смотрел на Броню и впервые с момента их знакомства почувствовал себя неловко. Ему казалось, что произошло что-то важное, но вот что именно, он не понимал, и из-за этого нервничал и боялся. Вдруг ему пришла в голову шальная мысль: а что, если она влюбилась в Илюшу? Конечно! Почему нет? Он такой веселый, а главное – красивый и стройный. Больше ни о чем другом он думать не мог. Более того, он уже был абсолютно уверен в своем подозрении. И весь путь до самой их остановки ему было очень плохо. Когда они приехали и Вася помог Броне выйти, он остановился и, взяв ее за руку, уже приготовился произнести приготовленную в последнюю минуту речь, как Броня заговорила сама.
   – Знаешь, Вася, я вот смотрела на вашего Сашу с Ниной, да и вообще на всех отъезжающих и наконец приняла решение.
   – Какое решение? – испуганно спросил Вася, чувствуя, что все его подозрения оправдываются.
   – Вообще-то, я об этом уже давно думаю. Но сейчас я наконец убедилась, что была права.
   – В чем права? Ты хочешь меня оставить?
   – Оставить? С чего ты это взял? Как раз наоборот. Я твердо решила, что буду эмигрировать. С тобой или без тебя.
   Вася, не понимая, что происходит, молча смотрел на нее такими напуганными глазами, что Броне стало его очень жалко.
   – Я где-то читала, что самые крепкие браки – это когда предложение делает женщина. Разводов после таких браков всего двенадцать процентов.
   – Почему именно двенадцать? – начиная ее понимать, спросил Вася, и расплылся в улыбке.
   – Не знала, что ты такой мелочный. Ну пусть будет четырнадцать. Тебе от этого легче?
   – Мне все равно, Броша! – он так ее впервые назвал.
   Броня удивленно на него посмотрела, переваривая свое новое имя, и решила, что оно ей нравится.
   На следующий день Вася пришел домой к Броне, которая, представив его своей маме, сразу сказала, что они с Васей собираются пожениться. От неожиданности Бронина мама заплакала.
   – Мама, не плачь, – Броня обняла ее. – Вокруг меня уже второй день плачут, это может плохо повлиять на будущего ребенка.
   – Как?! Уже? – испуганно вскрикнула мама, схватившись за голову и укоризненно глядя на Васю.
   – Да нет, что вы! Это Броня просто так. Шутит. У нас с ней, – тут Вася немного замялся, – ничего еще не было. Не волнуйтесь.
   На следующий день Вася повел Броню знакомиться со своими родителями. О визите он их не предупредил, и, когда они с Броней пришли, родителей еще дома не было. Броня долго ходила по комнате, внимательно рассматривая плакаты, гипсовые фигурки вождей, фотографии.
   – Я не знала, что музей революции находится в твоей комнате, – сказала она, закончив экскурсию.
   – Я только живу в этой комнате, а заведуют музеем мои родители. Так что будь предельно осторожна и не высказывай своих взглядов, особенно про эмиграцию. Я их буду постепенно подготавливать.
   – Знаешь, Васюта, мне что-то расхотелось сегодня встречаться с твоими родителями. Мне надо все это переварить. Так что дай мне недельку, чтобы прийти в себя. И пожалуйста, предупреди их о моем приходе.
   Когда в субботу они с Броней пришли, родители уже ждали их, и мама даже накрыла на стол. Разносолами в доме Рубинчиков никогда не баловались – видно, коммунистическая доктрина не позволяла. Вот и на этот раз мама поставила на стол пирожки с капустой, печенье и чай с кизиловым вареньем. Поздоровавшись, Броня сразу стала ходить по комнате, рассматривая экспонаты.
   – Как здорово! – восторженно воскликнула она, закончив осмотр. – Вы молодцы, что растили Васю в такой обстановке. Мы стали забывать наши главные ценности, наше славное прошлое. Я где-то читала, что человек, позабывший прошлое своей страны, чаще других страдает психологическими расстройствами. Я, например, все знаю про своего дедушку, который был ординарцем у красного командира и ценой собственного благополучия рубил шашкой бутылки с горилкой, не давая командиру напиться перед боем. Он даже орден получил от командира за это.
   – Броня, а вы член партии? – с надеждой спросила Васина мама.
   – Я была пионеркой и комсомолкой и, как только почувствую, что готова, обязательно вступлю в ряды КПСС. И я вам даже больше скажу. Я сделаю все, чтобы Вася тоже вступил в партию. Я где-то читала, что хромой никогда не сможет стать канатоходцем.
   Васины родители не совсем поняли аллегорию, но в целом ответом Брони остались удовлетворены, особенно обещанием сделать из Васи человека.
   Когда встал вопрос, где они будут жить до отъезда, Вася робко предложил свою комнату.
   – Что?! Ты хочешь, чтобы я в этом мавзолее жила? Да в жизни никогда. В Казанском соборе от большого юмора у нас устроили антирелигиозный музей. Ты там был когда-нибудь? Там есть пыточная комната со всякими кошмарами, которые использовали в Средние века. Так вот я скорее туда перееду.
   – Броша, ну не в вашей же с мамой клетушке. Тем более это ненадолго. После того как распишемся, сразу подадим документы в ОВИР.
   Броня сказала, что потерпеть она может.
   – Но как только я почувствую, что мне хочется взять бюстик Ленина и погулять с ним по потолку, я из этого мавзолея сваливаю. Ничего, двадцать девять лет прожили друг без друга, проживем еще как-нибудь несколько месяцев.
   Броня вдруг решила устроить настоящую еврейскую свадьбу, да еще с раввином из синагоги, в которой они оба никогда не были.
   – Я где-то читала, что еврей без еврейской свадьбы – это как телега без колеса.
   Постоянное выражение Брони «Я где-то читала» восхищало Васю. Самое смешное было, что он никогда не видел, чтобы она держала книжку в руках.
   Услышав про еврейскую свадьбу, Вася погрустнел. Он понимал, что свадьбу придется делать в его комнате: на ресторан у них денег не было. Но как еврейская свадьба с раввином и под хупой будет смотреться на фоне плакатов вождей революции, Вася представить себе не мог. Броня его утешила тем, что почти все вожди революции в России были евреями и против хорошей еврейской свадьбы не возражали бы. Точно такое же объяснение дал своим ультраантирелигиозным родителям и Вася. Те повздыхали, виновато посмотрели на портреты и возражать не стали.
   Но смотрелось это действительно смешно. Раввин, прежде чем приступить к обряду, долго обходил комнату, разглядывая революционные экспонаты, покачивая седой головой в кипе. Бронина мама сшила какое-то подобие хупы, под которой молодожены с трудом поместились. Раввин стал что-то долго говорить на древнееврейском, из чего гости не поняли ни слова. Потом Вася с Брошей обменялись кольцами. Илюша положил перед Васей завернутый граненный стакан, который по традиции жених должен был разбить ногой. Вася, как бы ни старался, как бы высоко ни поднимал ногу в колене, не мог. Он даже вспотел. Но на четвертый раз стакан все-таки разбился, и все за-кричали: «Мазал тов!» К крику даже присоединились Васины родители. Затем Броня включила магнитофон и зазвучала знаменитая «Хава нагила». Кто-то из приглашенных сказал Броне, что на свадьбе у евреев принято жениха и невесту сажать на стулья, потом гости поднимают эти стулья и танцуют с ними под музыку. Вася пытался отказаться от этой идеи, но Броня, грозно сверкнув глазами, сказала, что, если принято, значит, они будут так танцевать. Но из затеи ничего не получилось: молодоженов удалось приподнять только на несколько сантиметров от пола, и то с большим трудом. Добровольцы вернули стулья на пол и извинились. Над этим конфузом потом долго смеялись. Броня даже хотела произнести свое любимое: «Я где-то читала», но, по-видимому, слишком много выпила и, махнув на это рукой, сама крикнула «Горько!» и поцеловалась с Васей. Танцы все же состоялись, но уже без стульев. Много пили, поминутно кричали «Горько!», не переставали смеяться над бесконечными Илюшиными шутками и тостами. Пьяненький Вася тоже попытался сказать смешной тост, но был усажен на место сидевшими по обе стороны от него Илюшей и Броней. В общем, свадьба удалась, и Броня осталась довольна.
//-- * * * --//
   Броня дала себе всего два месяца проживания в этом мавзолее, перед тем как они объявят Васиным родителям о решении эмигрировать. Вася не понимал, почему такая спешка, но сопротивляться не стал. За это время надо было решить, чем в Америке он будет заниматься. С его историческим дипломом и даже с кандидатской там ему работы не найти. Броня знала, что у нее проблем не будет. Она была прекрасным бухгалтером и к тому же неплохо знала английский. Все время, которое девушки тратят на свидания, Броня использовала на изучение английского языка, словно чувствовала, что ей он в будущем пригодится. С Васей Броня решила просто: она послала его на профессиональные курсы шоферов. Шофер, он и в Америке шофер. В ноябре 1977 года Броня решила, что пора идти в ОВИР. Но перед этим собрала семейный совет, на котором объявила, что они с Васей планируют эмигрировать в Америку. Васины родители молча, с растерянными лицами долго смотрели, но почему-то друг на друга. Потом повернулись к сидящим напротив Васе с Броней.
   – Он же собирался в партию, – только и нашелся, что сказать, Васин отец.
   – Он передумал, – с непроницаемым лицом ответила Броня. – Исаак Ефимович, вы же знаете своего сына: семь пятниц на неделе.
   – Но почему? – с отчаянием спросила Васина мама.
   – Циля Моисеевна, ну посмотрите на наши жилищные условия. У нас с вами комната пятьдесят четыре квадратных метра. При норме в четыре метра на советского человека, даже если у нас с Васей родится пионерский отряд, нам всё равно ничего не светит. Мы так и помрем в этом мавзолее.
   – Не смейте оскорблять!.. – вдруг гневно вскричал Исаак Ефимович и торжественно добавил, подняв указательный палец: – …Святую память. Мы войну прошли, фашистов победили, а вам квартиры отдельные подавай! Страна восстанавливается, а вы…
   – Вот и восстанавливайте, – перебила его Броня и повернулась к Васе. – Васенька, я не хочу семейных разборок. Ты поживи пока здесь, а я, как мы договаривались, переберусь к маме. Завтра созвонимся и поедем в ОВИР. Пора подавать документы.
   Ранним утром 5 апреля 1978 года Вася с Броней, родственниками и друзьями собрались в аэропорту Пулково. Васины родители после долгих мирных и не очень разговоров наконец сдались и дали разрешение на отъезд, но в аэропорт не приехали. Вася чувствовал себя ужасно, но, стараясь не показывать боли, вымученно всем улыбался. Броня понимала, что с ним происходит, проклинала его чертовых родителей и постоянно старалась его отвлечь. Илюша ей в этом помогал. С ребятами он прощался ненадолго: он уже сдал все документы в ОВИР и ждал разрешения. Бронина мама эмигрировать вместе с дочерью не могла. Она не так давно познакомилась с очень хорошим человеком, и он сделал ей предложение. Но мама обещала, что постарается обработать своего нового мужа, и скоро они с Бронечкой соединятся.
   Броня держала Васю за руку, как держат ребенка, чтобы он не мог убежать. И, словно прощаясь навсегда, с болью в душе и слезами на глазах смотрела на маму. Тем не менее она нисколько не сомневалась в том, что делает все правильно.

3. Илья Кричевский

   Из тройки друзей Илья был самым обеспеченным, самым легкомысленным, но и самым талантливым. Его отец Лев Борисович Кричевский был известным ленинградским архитектором. Отсюда и огромная, богато обставленная четырехкомнатная квартира на канале Грибоедова, из окон которой был виден Невский проспект. У Ильи была собственная комната и фотолаборатория, милостиво выделенная ему в одном из многочисленных чуланов в квартире. Фотографией Илья стал увлекаться лет с десяти, когда отец, наблюдая своего непутевого болтуна сына, решил занять его полезным делом и подарил ему на день рождения фотоаппарат «Лейка». С тех пор Илья фотоаппарат из рук не выпускал, забыв, что существует еще и другая жизнь. Уже через пять лет его фотография была напечатана в журнале «Советское фото». На снимке был ворох ярко-красных и ярко-желтых осенних листьев, на котором развалилась огромная черная собака, а между ее длинных лап лежал, прижавшись к ней спиной, мальчуган. И у собаки и у мальчугана были закрыты глаза. Создавалось впечатление безмятежного крепкого сна в этом буйстве осенних красок.
   Фотография, напечатанная в известнейшем журнале пятнадцатилетним сыном, вызвала у родителей прилив гордости, и вскоре отец привез сыну из заграничной поездки японский профессиональный фотоаппарат «Никон». Очень скоро отец об этом крепко пожалел. Когда пришла пора поступать в вуз, Илья вдруг категорически отказался, мотивируя это тем, что у него уже есть профессия. Лев Борисович заведовал кафедрой архитектуры в строительном институте и естественно ожидал, что сын пойдет по его стопам – будет учиться на архитектора. Илья же заявил, что будет фотографом, а не архитектором. Последовали долгие семейные скандалы, терпение отца наконец лопнуло, и он пригрозил сыну армией. Идти в армию в планы Ильи никак не входило, и он подчинился. Но и с фотографией не распрощался. Где бы он ни находился, фотоаппарат всегда висел у него на шее, и, как только его глаз выхватывал удачный ракурс, он моментально делал снимок. Кроме видовых снимков, он стал делать портреты, которые не только получались живыми, но и передавали настроение и даже характер человека. Видно, у Ильи на роду было написано стать профессиональным фотографом. И подтверждением этому было событие, которое изменило его жизнь. Потом он называл это событие божьим промыслом или знаком судьбы.
   – Выбирайте что хотите, господа, но факт есть факт, – любил он говорить.
   В сентябре 1965 года в Ленинград из Москвы приехал известный российский художник Илья Глазунов, в прошлом ленинградец и хороший приятель отца Ильи. В честь Глазунова запланировали банкет, на который, разумеется, был приглашен Лев Борисович с супругой. Потом все происходило словно по заранее написанному на небесах сценарию. У мамы Ильи с утра поднялась температура, вызвали врача, который определил ангину и назначил постельный режим. Отец как хороший муж предложил остаться с ней, но мама замахала руками: «Ты что! Главное, что не рак!» (Мама Ильи была извечной «ракоманкой».) Тогда папа решил, что с мамой должен остаться сын, но и это предложение она отвергла: «Мне никто не нужен, я не ребенок. А Илюшу возьми с собой вместо меня, пусть мальчик получит удовольствие». Отец согласился, но с одним условием: фотоаппарат останется дома. Илюша нехотя подчинился. Перед самым уходом произошел очередной эпизод небесного сценария: совершенно бесцельно Илья отобрал несколько своих самых лучших фотографий, в том числе напечатанную в журнале, и положил в карман.
   Банкет состоялся в Доме искусств, что на Невском проспекте. Народу собралось немало, но зал был настолько большой, что люди чувствовали себя свободно: прогуливались, беседовали, собравшись в группы. В зале стоял гул, а в воздухе висело нетерпеливое ожидание застолья. Вдруг Илюша заметил одиноко стоявшего около окна известного фотографа Николая Гнисюка. Гнисюк был без камеры, и Илюше это показалось странным: столько возможностей сделать фотографии знаменитостей. Но потом он понял, что таким фотографам, как Гнисюк, нет необходимости брать с собой камеру на подобные приемы. Если он захочет сделать снимок любого из здесь присутствующих, включая Илью Глазунова, он просто позвонит ему. И тут Илюша поддался импульсу: воспользовавшись тем, что отец был увлечен беседой с каким-то представительным дядечкой, он отошел и направился прямиком к Гнисюку.
   – Здравствуйте, Николай Владимирович, – сказал он, подходя к фотографу.
   – Здравствуйте.
   – Меня зовут Илья Кричевский. Могу я вас побеспокоить?
   – Илья Кричевский? Случайно не сын Льва Борисовича Кричевского?
   – Да, это я.
   – Я вас еще вот таким помню, – Гнисюк опустил низко руку. – Я был у вас дома, снимал вашего отца.
   – Как вы у нас были, я не помню, но ваша фотография висит у папы в кабинете. Это его лучший портрет. А теперь я сам стал фотографом и даже напечатался в журнале. Вот, смотрите, – Илюша достал пачку фотографий и протянул Гнисюку. Тот стал их перебирать, задерживаясь на некоторых.
   – А вот эту я помню, – Гнисюк показал Илье фотографию, напечатанную в журнале. – Что ж, молодой человек, у вас явные способности. Вот что я могу предложить. В следующем месяце в журнале «Советский экран» выйдет большая статья об актере Ефиме Копеляне. Сделайте несколько его фотографий и пришлите мне. Вот моя карточка. Если они мне понравятся, я передам их журналу. Посмотрим, может, там выберут одну из них. У вас не больше двух недель.
   – А ваши собственные фотографии? – удивленно спросил Илья.
   – С меня достаточно и обложки. Но в любом случае держите со мной «Контак». Мне любопытна ваша судьба. И большой привет отцу!
   Они распрощались, и Илья вернулся к отцу. Тот еще продолжал беседовать, а Илья, встав рядом, переваривал только что произошедшее. Чем больше он вспоминал разговор с Гнисюком, тем сильнее его охватывало ликование. И тем яснее он понимал, что встреча и последовавший за ней разговор – это очевидный прорыв в его жизни, в его карьере. Это не что иное, как итог всех случайностей, которые привели его на этот банкет. Это и есть судьба! Больше всего Илье сейчас хотелось оказаться с Сашкой и Чапаем, с самыми близкими людьми.
   Вернувшись домой, он ради приличия посидел немного с мамой, которая себя чувствовала уже намного лучше, затем метнулся к телефону, позвонил Саше и Чапаю и приказал немедленно встретиться в «Лакомке».
   – Позвольте полюбопытствовать, – сказал Саша, – я не помню, чтобы кто-то вас наделял командирскими полномочиями. Насколько я помню, красный командир у нас Чапай.
   – Всё? Наговорился? Через полчаса в «Лакомке», или потом будешь на коленях умолять, чтобы я разрешил тебе называться моим бывшим лучшим другом. Да, и чуть не забыл: плачу́ я.
   – Так сразу бы и сказал, вместо того чтобы словесным поносом изливаться.
   В кафе Илюша заказал бутылку коньяка и рассказал о встрече в Доме искусств. Он наблюдал за лицами друзей и видел, с каким восторгом они его слушают. Он знал, что они искренне за него рады и гордятся им. И их неподдельный восторг передался ему. Словно только сейчас, встретившись с ними, он по-настоящему осознал происшедшее.
   Когда восторги прошли и серьезный разговор закончился, словно по заведенному у них с Сашкой ритуалу, они стали дурачиться. Вася по определению был наблюдателем, но периодически в треп втягивался и он.
   – Послушай, старик, – сказал Саша, когда они уже подошли к концу бутылки, – мне пришло в голову: ты сделаешь мой портрет, положишь в пачку вместе с копеляновскими и пошлешь этому Зюснику.
   – Во-первых, его фамилия Гнисюк, пора бы и запомнить. Ему, между прочим, сама Софи Лорен позировала. А во-вторых, с какого рожна я буду посылать ему твою фотографию, да еще вместе с портретом Копеляна?
   – А самому не догадаться? Зюсник подумает, что я племянник Копеляна, и захочет напечатать в журнале как семейную фотографию. Ты, надеюсь, не станешь отрицать, что у меня типично киношная внешность. Кстати, в отличие от вашей с Чапаем. Поэтому, естественно, мною заинтересуются в мире кино. Неужели неясно? Тебе, Чапай, ясно?
   – Нет, – прямодушно ответил Вася.
   – А мне знаешь, что ясно, Сашок? – сказал Илюша. – Это твоя скромность. Она меня просто умиляет. Племянник. Я бы назвался любимым сыном, и не меньше.
   – Ты от темы-то не уходи. Мне, с моей внешностью, вместо мореходки надо было во ВГИК подаваться. Какого хрена я тогда Юрку послушал?
   – Но ты послушал, и теперь закончишь свое жалкое существование морским извозчиком. А жизнь проплывет мимо тебя, сверкая огнями и вспышками фотоаппаратов. Все, я закончил.
   – Мазал тов! – сказал Саша и разлил остатки коньяка.
   Перед тем как лечь в постель, Илья долго перебирал свои фотография и все больше убеждался, что они действительно хороши, попадались даже просто великолепные. Удовлетворенный, он убрал фотографии, лег и моментально уснул.
   На следующий день он пошел к БДТ и посмотрел афишу. Сегодня спектакля, где бы играл Копелян, не было, а вот завтра показывали «Три сестры». Илья зашел в кассу и спросил, когда заканчивается спектакль. На следующий день он в двадцать два часа стоял у служебного входа. В половину одиннадцатого Копелян вышел из парадной и направился к припаркованной невдалеке «Волге».
   – Ефим Натанович, – окликнул его Илья.
   Копелян остановился и недоуменно посмотрел на Илью.
   – Вообще-то, обычно меня ожидают поклонницы, а не поклонники. Вы что, их всех разогнали?
   – Нет, их просто не было. Вы же знаете, какая у женщин интуиция.
   – И что им их интуиция подсказала?
   – То, что со мной им конкурировать бесполезно. Ефим Натанович, меня к вам направил Гнисюк, который вас раньше фотографировал. Вернее, не направил, а посоветовал. Следующий номер «Советского экрана» будет посвящен вам, и он предложил мне сделать ваши фотографии.
   – Вам? С какой это стати вам, юноша?
   – Потому что я очень хороший фотограф. Вот смотрите, – Илья протянул Копеляну пачку фотографий. Тот взял их, подошел к фонарному столбу и стал рассматривать.
   – Вы действительно отличный фотограф, – возвращая фотографии, сказал Копелян. – Ну что ж, давайте попробуем. Как вас зовут, молодой человек?
   – Илья Кричевский.
   – Кричевский? Знакомая фамилия.
   – Это потому, что мой отец – архитектор Кричевский. Мне, знаете, не повезло. Рассматривая на выставках мои фотографии, будут всегда говорить: «А, это сын того самого Кричевского».
   – Не переживайте. Вас будут узнавать по вашим фотографиям.
   – Надеюсь.
   – Хорошо, давайте с вами договоримся на завтра. У меня свободный день. Я живу на Бассейной, сорок семь, прямо напротив парка Победы. Есть тихая аллея, где я люблю посидеть часок со своей трубкой. Вот там вы меня и сможете поснимать. Подходите к дому часам к десяти.

   Получив от Ильи фотографии Копеляна, Гнисюк позвонил ему, поздравил и сказал, что редакция выбрала для обложки фотографию Копеляна с трубкой во рту. После появления «Советского экрана» на прилавках страны Илья в свои двадцать лет в одночасье стал известным фотографом. Ему посыпались предложения снимать ударников на заводах и фабриках, передовиков, колхозников, научных работников и, конечно, известных актеров. Когда Илья сказал отцу, что собирается оставить институт, тот, конечно же, стал возражать, но скорее уже по инерции, потому что аргументов у него особенных не было. Бронь от армии он тоже, конечно, устроил.
   Илья стал зарабатывать большие деньги. Как-то он приобрел журнал работ известных фотографов середины двадцатых годов: Родченко, Шайхета и Хенкина. Его поразили их черно-белые фотографии, и с тех пор его главной страстью стали видовые съемки, которые он предпочитал снимать на черно-белую пленку.
   В октябре 1969 года журнал «Архитектура СССР» предложил Илье оплачиваемую поездку в Ташкент для съемок города, в котором наряду с пострадавшими от землетрясения 1966 года зданиями стояло множество новых, недавно построенных. В восстановлении города участвовала вся страна, и журнал хотел отразить в фоторепортаже величие СССР, дружбу его народов. Величие страны Илью совершенно не волновало, а от хорошего заработка и возможности попутешествовать он никогда не отказывался. Илья прилетел в Ташкент к вечеру и подумал было поездить по ночному городу, осмотреться и выбрать места для съемок, но почувствовал, что проголодался, и решил отправиться в гостиницу, устроиться, поесть, а с утра начать. Командировка была на два дня, не считая дня прилета, так что времени у него было больше чем достаточно.
   Оставив вещи в номере, Илья спустился в ресторан. В зале было немноголюдно, ненавязчиво играл оркестр, но танцующих пар пока не было. Ресторанный вечер еще только набирал силу. Илья заказал у официанта узбекского плова и бутылку своего любимого киндзмараули. Официант вино принес сразу, а плов велел подождать. Как сказал шеф-повар, он должен над блюдом немного поработать. Илья, попивая вино, стал рассматривать немногочисленных посетителей ресторана. Он обратил внимание, что в зале не было ни одной узбекской женщины, только русские. В это время в зал вошла троица и сразу привлекла к себе всеобщее внимание. Это были известные актеры кино Анастасия Вертинская и Родион Нахапетов, вместе с которыми, пошатываясь, шел совсем молоденький Сергей Гурзо, сын актера Сергея Гурзо, ставшего народным любимцем после фильма «Смелые люди». Троица расположилась за пару столиков от Ильи. К ним тут же подскочил официант. Гурзо посмотрел на Илью, встал и, все так же покачиваясь, подошел к нему.
   – Послушай, ты. Налей стакан, – презрительно глядя на Илью, пьяно пробормотал Гурзо и бросил на столик рубль.
   – Отвали, – ответил Илья и демонстративно отпил из своего бокала.
   – Ты че? Ты знаешь, с кем говоришь? Наливай, говорят!
   Илья приподнялся и просто толкнул его в грудь. Гурзо сразу полетел на пол. Веринская и Нахапетов вскочили и бросились к нему.
   – Простите нас, пожалуйста. Он просто зазнавшийся пацан, – сказала Вертинская, помогая Нахапетову поднять Гурзо.
   – Он просто обыкновенное дерьмо, – сказал Нахапетов.
   – Он потребовал продать ему стакан вина, – улыбаясь, сказал Илья. – И сделал это, мягко говоря, не совсем интеллигентно. Вы только не подумайте, что я жмот какой-нибудь, но у меня всего полбутылки осталось, а еще ни в одном глазу.
   Вертинская с Нахапетовым засмеялись.
   – Вы местный? – поинтересовалась Вертинская.
   – Нет. Я в командировке из Ленинграда. Я должен отснять для журнала «Советский архитектор» отстроенный после землетрясения город. Вообще-то, я много снимаю для «Советского экрана».
   – А мы сейчас в Бухаре на съемках фильма «Влюбленные», – сказал Нахапетов. И, переглянувшись с Вертинской, добавил: – Хотите – приезжайте.
   – Спасибо! Когда вы туда выезжаете?
   – Завтра с утра.
   – Отлично, я пару дней поснимаю Ташкент – и сразу приеду. Вас сейчас кто-нибудь снимает для «Советского экрана»?
   – Пока нет.
   – Отлично, я перехватываю инициативу. До встречи!
   – Пока.
   Они улыбнулись Илье и вернулись к своему столику, таща за собой Гурзо.
   На следующее утро Илья поехал в горсовет. Взяв адреса наиболее интересных зданий и карту города, он поймал такси и поехал на съемки. Когда Илья снимал по заказу, как например портреты ударников труда, он всегда брал два фотоаппарата: один с цветной пленкой – для заказа, второй – с черно-белой для личных и видовых снимков. Вот и сейчас на шее у него висел один фотоаппарат, а на плече другой. День выдался на редкость благоприятным для съемок. По ярко голубому небу плыли низкие кучевые облака, на какое-то время покрывая полыхающее солнце и тем предоставляя достаточно времени, чтобы сделать сразу несколько фотографий. Неожиданно для него самого город поразил Илью. Он никогда еще не видел такого разнообразия, такой фантазии современной архитектуры, каковыми были здания в отстроенном Ташкенте. Яркие мозаичные панно, пусть и советской тематики, на стенах многих домов придавали городу праздничный вид, как и многочисленные фонтаны на встречающихся повсюду площадях. Илья долго с разных ракурсов снимал большую мечеть, отделанную бирюзовым камнем. Ему повезло, и он услышал протяжные призывы к молитве, распеваемые муэдзином на минарете, и саму молитву верующих узбеков, расположившихся невдалеке от мечети. Молящихся он снял на фотоаппарат с черно-белой пленкой. Назавтра он поехал снимать несколько сохранившихся после землетрясения развалин – тоже на черно-белую пленку. Вернувшись в гостиницу, Илья сложил сумку, чтобы отправиться на автобусе в Бухару, как ему принесли телеграмму от Чапая. Серьезно заболел Сашка, требуется срочная операция и нужен хороший врач. Илья взял вещи и вместо Бухары отправился в Ленинград. Когда он прилетел, выяснилось, что ничего серьезного с Сашкой не было – обычный аппендицит. Илья очень захотел набить Чапаю морду, а заодно и Сашке…
//-- * * * --//
   Илья влюбился в Нину сходу в буквальном смысле этого слова. Под вечер 12 июня 1974 года (Илья навсегда запомнил этот день) ему позвонил Сашка и сказал, что произошел взрыв Хиросимы и он немедленно ждет друга на углу Невского и канала Грибоедова, то есть в паре минутах ходьбы от дома, где живет Илья.
   – Это обязательно? Я, вообще-то, занят.
   – Чем? К выборам в сельсовет готовишься? Ты же дебил, а поэтому все равно не пройдешь. Я жду, – закончил Саша и повесил трубку.
   Когда Илья наконец вышел из своего «фоточулана», он увидел, что увлекся и Сашка его уже давно ждет. Выскочив из квартиры, он сбежал по лестнице и быстрым шагом направился к Невскому. Еще издали он заметил длинную фигуру Сашки. Тот нетерпеливо, поминутно поглядывая на часы, топтался около какой-то девушки, одетой в темно-синее платье в белый горошек, облегающее ее стройную фигуру. Девушка была очень высокая, а русые волосы, заплетенные в косу и уложенные узлом на затылке, делали ее еще выше, почти ростом с Сашку. Чем ближе Илья подходил к ней и чем четче становились черты ее лица, тем медленнее становились его шаги и тем сильнее его охватывало непонятное, ранее никогда им не испытываемое ощущение. Девушка была очень хороша собой. Ну просто невероятно хороша! Особенно ее слегка раскосые васильковые глаза. Она напоминала Илье какой-то известный портрет одного из великих русских художников, виденных им в Русском музее. Вот только чей портрет и какого художника, Илья вспомнить не мог. Когда он подошел, Сашка что-то ему сказал, но Илья не разобрал что. Потому что именно в эту секунду он перестал Сашку видеть и слышать, а видел только девушку, стоящую перед ним. И он никак, совершенно никак не мог оторвать от нее взгляда. Ему даже некогда было слушать, что там за ересь несет Сашка. Но Сашка был назойлив и все продолжал говорить. И тогда Илье даже пришлось тряхнуть головой, чтобы прийти в себя и понять, что пытается сказать ему Сашка. Сашка, видно, уже представил девушку, но Илья этот момент пропустил.
   – …Всем он кажется недоумком, но я его прощаю и терплю, – наконец разобрал Илья Сашкин голос.
   В любое другое время он бы ответил тем же, но сейчас он нашелся, что сказать, и только представился, легонько пожав протянутую руку.
   – Очень приятно. Илья.
   Как зовут девушку, он понял, только когда Сашка обратился к ней:
   – Ну, пошли, Нинок, – сказал он и положил руку на плечо девушки.
   Илье показалось, что ей от этого жеста стало неловко. Из-за него неловко.
   – Так чего ты меня вытащил? – спросил Илья, уже окончательно пришедший в себя.
   – Я же тебе только что сказал. Ты чего? Нинка, это он от тебя прибалдел, – ухмыляясь отметил Саша. – Повторяю: сегодняшняя пьянка отменяется. Вместо вас, недоделок, проводить меня в море я пригласил Нину. Чапаю я уже позвонил.
   – А почему мне тоже не мог сказать это по телефону?
   – Потому что по телефону до тебя трудно доходит. Тебе надо обязательно в глаза смотреть.
   – А я так думаю, чтобы произвести впечатление своей новой девушкой, – насмешливо улыбаясь, сказал Илья и повернулся к Нине, – Вообще-то, Саша у нас человек без каких-либо изъянов, можно сказать совершенно кристальный. Согласитесь, такие редко встречаются. Мы уже сколько лет пытаемся вывести его на чистую воду, но к нему не подкопаться! Это, знаете, выводит из себя. Он у нас прямо Снегурочка и Штирлиц в одном лице. За все годы мы нашли всего один ничтожный недостаток. Хотите узнать какой?
   – Да, очень! – смеясь сказала Нина.
   – А я бы не стал, – возразил Саша. – Сейчас врать начнет. Ни одного слова правды.
   – Пусть боги нас рассудят. Хорошо, Нина, сейчас я вам расскажу об одном ужасном качестве нашего друга, а там вы уже сами смотрите, стоит ли он ваших слез.
   – Обрати, Нина, внимание: секунду назад он называл это качество ничтожным, – сказал Саша.
   – Для тебя оно ничтожное, а для Нины может обернуться непредсказуемыми последствиями. Так вот, наш Саша хвастун. Причем великий, на грани Мюнхгаузена. Самое очаровательное, что ему неважно, чем хвастаться: найденым пятаком в канаве или совершенно необыкновенной девушкой, как вы. Он вам еще не говорил о своих новых канареечных носках, купленных на распродаже в африканском порту Касабланка? Попросите, пусть расскажет. Весьма занимательная история.
   – Ты закончил свой словесный понос? – поинтересовался Саша.
   – О чем ты говоришь, только начал.
   – Ну а мы пойдем, Нинок. Когда наш Илюшенька увлекается, а на него перестают обращать внимание, он это в голову не берет. Он даже и не замечает, что его не слушают, – продолжает нести свою чушь. И вот сейчас ты увидишь: мы с тобой пойдем, а он будет все говорить и говорить.
   – Вот тут ты неправ… – начал говорить Илья.
   Но Саша, не дослушав, взял Нину за плечи и повел в сторону Невского. Сделав несколько шагов, Нина обернулась и помахала Илье рукой. Когда они завернули за угол и скрылись из вида, Илья, прислонившись к стене дома, продолжал смотреть им вслед и впервые в своей жизни почувствовал, что завидует Сашке. И ненавидит его. Своего лучшего друга.
   Вернувшись домой, Илья не зашел в свою лабораторию, чтобы там прибраться, что тщательно делал всегда. Он плюхнулся на диван, заложил за голову руки и стал думать. Еще никогда в его жизни его так не потрясла встреча с девушкой. Хотя он встречался со многими. И красивее, чем Нина. Да, красивее. Значит, дело не в красоте. Но тогда в чем? Что же с ним только что произошло? Хотя думать особенно было не о чем, все было предельно ясно: он по уши влюбился.
   У него никогда не было недостатка в женщинах. Но все они были проходные, в основном для постели. В Советском Союзе, несмотря на полное отсутствие даже намека на секс в литературе, кино, на телевидении, страна поголовно этим сексом занималась. Проводя фотосессии с совсем молоденькими доярками, станочницами, спортсменками или с уже солидными передовицами производства, Илья частенько переходил к сессии постельной, и чаще всего по их инициативе. Однажды после съемки известного академика в домашней обстановке и застолья по этому поводу Илья помог его жене перетащить пьяное в хлам стареющее светило советской науки в спальню. После чего его более молодая супруга здесь же, рядом с кроватью, завалила на пол Илью.
   Но все это не имело ничего общего с тем, что произошло с ним сейчас. И Нина не имела ничего общего с этими женщинами. Для них она была недосягаема. Но и для него она была тоже недосягаема. Она была девушкой его лучшего друга. А значит, табу. Но он был уверен, что это ненадолго. Сашка был известный бабник, и каким бы чудом Нина ни была, тот ее скоро бросит. Как бросал до этого всех своих возлюбленных. Вот тогда…
   В книгах, описывающих любовь с первого взгляда, говорится о внезапном головокружении, о сердце готовом вырваться наружу и поскакать к сердцу возлюбленной, дабы навсегда с ним соединиться. Говорится также об ослабевших ногах, готовых вот-вот подкоситься и обвалить раскисшее тело прямо к ногам новой возлюбленной. Но Илюша ничего такого не чувствовал. Ему казалось, что в эту минуту он вообще не был в состоянии что-либо чувствовать.
   В тот же вечер Сашка позвонил ему.
   – Ну, каково мнение знаменитого мастера фотопортрета? Как тебе мой Нинок?
   – Красивая.
   – Ты дурак! Тут же дело не только в красоте. Красивых баб у меня было достаточно. Но она не баба. Она нечто особенное. Не поверишь, но я, кажется, влюбился.
   – И не поверю. Твоей любви тебе хватит максимум на месяц.
   – А я говорю, не брошу. Хочешь, на спор?
   Илья спорить, конечно, не стал, но и Сашка Нину не бросил. Мало того, объявил своим оторопевшим друзьям, что собирается на ней жениться. И женился, что изначально было неестественно. Сашка всегда заявлял, что семейное ярмо не для него. Он птица свободного полета и предпочитает спать с чужими женами – меньше хлопот, не говоря уже о том, что это намного дешевле. Значит, действительно Сашка влюбился. Но его любовь мало беспокоила Илью. Он знал, что надолго друга не хватит и Сашка возьмется за свое. Гораздо больше страданий Илье приносила безумная любовь Нины к Сашке, которую она даже не пыталась скрывать. Впервые жизни Илье было так паршиво. Ему было просто необходимо с кем-нибудь поделиться, он даже подумывал все рассказать Чапаю, но в последнюю минуту остановился. Он успокоил себя тем, что время возьмет свое и все как-нибудь перетрется.
   На медовый месяц Саша решил поехать с Ниной в Коктебель и пригласил с собой Илью и Васю. Вася сразу отказался. Илья понимал, что ему тоже не следует соглашаться – все же медовый месяц, при чем здесь он, – но возможность провести целый месяц рядом с Ниной пересилила, и он поехал. Илья чувствовал, что Нина недовольна, но и на это закрыл глаза. С тех пор как он повстречался с Ниной, он на многое стал закрывать глаза. Но с другой стороны, многое, на что он раньше не обращал внимания, стало его интересовать.
   В Коктебель они попали в полдень и под палящим солнцем пошли искать жилье. Илья проявил джентльменское благородство и заявил, что будет жить отдельно. Нина была явно ему за это благодарна, а Саша сначала пытался возразить, но потом заявил, что идиотам везде дорога. Илье повезло: первой попалась крохотная комнатка, от которой Саша сразу отказался, а он с удовольствием ее снял. Довольно скоро совсем недалеко от дома, где устроился Илья, Саша с Ниной сняли большую комнату и даже с видом в сад. Переодевшись, они заспешили на пляж.
   Саша, небрежно демонстрируя свой профессиональный опыт, по звуку прибоя ловко вывел их прямо к морю. Оно было темно-синее и зеркально гладкое, с небольшими белыми барашками волн у самого берега. Пронзительно синим, с плывущими по нему редкими прозрачными облаками было и небо. На нем повис шар солнца, играя своим лучами и оставляя веселые золотые блики на синей поверхности моря.
   Пляж был забит. В поисках свободного места друзья долго пробирались между разгоряченными пышными телами курортников. Их провожали взглядами, особенно мужчины. Вернее, не их, а Нину, которая была неотразима в своем ярко-бирюзовом – в цвет глаз – купальнике, который Сашка, видимо, привез ей из-за границы. Еще на ней были огромные солнечные очки в широкой роговой оправе, тоже явно привезенные Сашкой. Наблюдали за Ниной не только мужчины, но и женщины. Однако если первые смотрели с восхищением на нее, то вторые восхищались тем, что на ней надето. И конечно же, их съедала зависть. Илья скосил глаза на Сашку. Тот был наверху блаженства.
   Они нашли наконец более-менее подходящее место – между бабушкой с маленьким внуком и здоровенной лежащей на животе теткой с огромной панамой на голове. Бабушка им кротко улыбнулась, а тетя, приподняв панаму, посмотрела на них оценивающим взглядом. Затем, удовлетворив любопытство, надвинула панаму обратно на лоб и положила мокрое от пота лицо на свою похожую на огромную булку руку. Друзья разложили полотенца и сразу побежали в воду, подпрыгивая на раскаленной гальке. Вода была теплая и мягкая. Всё вокруг было наполнено солнцем, пронзительно голубым небом и обволакивающим морем, первозданная красота которого была нарушена курортниками, поднимающими фонтаны воды и заглушающими криками равномерный шум прибоя. Толпа настойчиво завоевывала природу и победила.
   Придя вечером к морю, они увидят настоящий Коктебель, оставивший за собой лишь ночной отдых, которым пользовалась романтически настроенная молодежь. А пока Саша с Ниной были вынуждены были подчиняться завоевавшему пляж большинству и подстраиваться под его законы. Влюбленный Илюша же среди потных тел и лиц видел лишь Нину. И как она была хороша в своем бирюзовом купальнике! Она почти сливалась воедино и с морем, и с небом. И глаза ее завершали это слияние.
   Друзья долго не выходили из воды и плескались невдалеке от берега. Нина была никудышной пловчихой, Илья тоже, а Сашка не смог удержаться и, пижоня, красивым брасом поплыл в открытое море. Илья увидел, как Нина с тревогой наблюдает за мужем, и почувствовал зависть.
   – Нина, надо выходить из воды, иначе сгоришь, – сказал ей Илья, просто чтобы хоть как-то увести свои мысли от гложущей ревности.
   Но в конце концов он оказался прав. Когда они вернулись домой, Нина была красная, как рак, а к вечеру у нее поднялась температура. Илья купил в магазине за сметану, а Саша намазал ей лицо и тело и дал таблетку аспирина. Нина наконец заснула, а Илья с Сашей решили прогуляться.
   Они пошли по другой узкой улочке, которая, петляя, тоже должна была их вывести к морю, только намного правее пляжа. Улочка неожиданно оборвалась, и перед ними открылась большая бухта, по обеим сторонам которой высились огромные совершенно голые скалы. Было уже темно, и черное с белыми барашками море на горизонте сливалось с черным небом, на котором медленно плыли замысловатые белые облака. В промежутках между облаками высоко в небе сверкали далекие звезды. При входе в бухту горел яркий небольшой костер, вокруг которого сидели молодые ребята. В центре, ближе к огню, бородатый парень пел под гитару песни. Другие слушали. Кто-то тихонько подпевал, кто-то подбрасывал в костер собранные ветки. Блики костра играли на их серьезных лицах. Илья с Сашей присоединились к ребятам. Парень пел песни Галича, Визбора, Окуджавы. И скалистая бухта, и море, и усыпанное звездами небо, и костер, и шум прибоя, и одинокий голос бородатого певца – все это создавало неповторимую и даже неправдоподобную обстановку. Словно Илья с Сашкой были участниками массовки какого-то фильма и смотрели на самих себя на экране кинотеатра.
   – Ты видишь, как вон та блондинка на меня смотрит, – наклонившись к Илье, прошептал Саша.
   – Нет, – понизив голос, ответил Илюша. И добавил шепотом: – Я тоже с тебя глаз не свожу.
   – Извини, Илюша, но мужики пока не моя стихия. Но как только потянет, ты будешь первым.
   – Польщен не передать как.
   – Короче, я сейчас с этой телкой пройдусь вон в те кустики, а ты, если этот парень петь перестанет, чтобы удержать публику споешь что-нибудь сам.
   – Ты чего несешь! Я начну петь – через минуту все разбегутся.
   – А ты про Ленина спой. У тебя в восьмом классе получалось.
   – А на бис что спеть? Ну а вообще ты сука, Сашка. Вы с Нинкой в свадебном путешествии. Она в двух шагах обгорелая лежит, а ты бабу будешь трахать.
   – Буду. Но против своей воли. Потому как не могу с собой совладать – у меня уровень тестостерона зашкаливает. Я больной человек, надо с этим считаться. Всё, я пошел.
   Илья наблюдал, как Саша подошел к не сводящей с него глаз девушке, сел рядом и стал ей что-то нашептывать на ухо. Девушка, не сдержавшись, громко засмеялась, а Сашка, сделав осуждающее лицо, помог ей подняться и повел за собой в сторону кустарника. Саша зря беспокоился. После бородача гитару взял тощенький паренек и запел хриплым голосом песню Высоцкого. Потом паренька сменила совершенно очаровательная девчушка и стала читать стихи Ахмадулиной. Когда Саша вернулся в обнимку со своей женщиной, девушка уже пела на стихи Ахмадулиной песню.

   Время в Коктебеле летело быстро, хотя и однообразно: пляж с утра, пляж после короткого послеобеденного отдыха и вечер у костра под звуки гитары. И все это время Илья не переставая фотографировал Нину. Когда он перешел на третью пленку, Сашка заявил, что труд в советском государстве должен оплачиваться, и стал требовать от Ильи денежную компенсацию, иначе Нина за красивые глаза больше позировать не будет.
   – Сашок, не впаривай мне мозги, – ответил Илья. – Ты уже сейчас думаешь, как на фотографиях нажиться, на каком базаре их лучше продавать: здесь или дома.
   Одна из фотографий должна была получиться настолько хорошей, что Илья, не дожидаясь возвращения в Ленинград, проявил ее в местной мастерской.
   Сделал он ее за несколько дней до отъезда домой, когда под утро к нему заявился Сашка и предупредил: для Нины они вместе пили всю ночь, и он пьяный завалился у Ильи спать.
   – И где же ты спал? – поинтересовался Илья.
   – До чего же ты глуп. Ты думаешь, она будет спрашивать.
   Нина и не спрашивала. Когда Илья зашел за ними, чтобы идти на пляж, он застал ее сидящей за столом и молча наблюдающей, как Сашка собирает пляжную сумку. Лицо ее казалось окаменевшим и только в ее глазах стояли крупные слезы. Илья не удержался и сделал снимок. За весь день Нина не произнесла ни слова. Илье было безумно ее жаль, но вместе с жалостью проскочила радостная мысль: «Она его бросит скорее, чем я рассчитывал». По отношению к Сашке мысль эта была гаденькой, и Илье стало за нее стыдно, но ненадолго. Следующей его мыслью было, что так вести себя в свадебном путешествии может только отъявленный негодяй. Затем ему опять стало стыдно, и он сразу себя поправил: неисправимый бабник. В любом случае Нина такой жизни не заслуживает.
   Когда Илья получил в мастерской готовую фотографию, она оказалась действительно превосходной. Прекрасное лицо Нины выражало столько неподдельного горя, а прозрачные слезы в бирюзовых глазах приобрели такой необыкновенный оттенок, что снимок казался нереальным. Словно иллюстрация из сказки о грустной принцессе.
//-- * * * --//
   В мае 1975 года Нина родила мальчика, которого назвали Игорем, а в 1976-м Саша заявил, что его сестра подала документы на эмиграцию, а ему из-за этого закрыли визу.
   – И что это значит? – спросил Илья
   – А это значит, тупая твоя башка, что мне больше не плавать, а посему мне тоже придется эмигрировать.
   Для Ильи это был удар под дых. И не столько из-за Сашки, сколько из-за расставания с Ниной. Расставания навсегда. Этого он представить себе не мог и сам стал подумывать об эмиграции. Здесь было много за и против. Главным и безоговорочным за была, конечно, Нина. Когда же он начал раздумывать о работе, то все получалось как-то неопределенно. С одной стороны, у него прочная репутация одного из лучших фотографов в стране. Но на «Совке» его репутация и заканчивалась. Если же он сможет пробиться в эмиграции, то станет известным фотографом на всем Западе. Это чего-то стоило. Но а если нет? Тогда что он будет там делать? И как с родителями? Сашкина мать и сестра хоть и в отказе, но рано или поздно они получат разрешение. Его же родители на эмиграцию никогда не согласятся. И он их понимает. При такой-то обеспеченной жизни здесь!
   В начале лета 1976-го Саша с Ниной подали документы. Илья заметался, не зная, что ему делать, и все же, наконец решившись, пошел разговаривать с родителями. Разговор оказался тяжелым. Отец, как и ожидал Илья, от эмиграции сразу отказался, а насчет отъезда Ильи выдал категоричное «Это как тебе совесть позволит». Держать его не будут. Илья долго думал и все же решил, что совесть ему позволяет, – стал собирать документы для ОВИР. Но тут произошло неожиданное: мать заявила отцу, что одного она сына не отпустит и уедет вмести с ним. Этот ее демарш так поразил отца, что он сразу сник, и настолько, что из властного, грозного, знаменитого на всю страну человека превратился в человека раздавленного, покидаемого самыми близкими. Илья сразу был против того, чтобы мать оставляла отца, и вел с ней долгие разговоры, пытаясь переубедить, но все было бесполезно – она сына одного не отпустит. И кроме того, она тоже хочет мир посмотреть. Отец постоянно ездил по заграницам, теперь настала ее очередь. Илья пытался ей разумно объяснить, что для путешествия покупают билет в обе стороны, у нее же будет в одну.
   – Ничего, отец поживет один, образумится и приедет, – таков был ее ответ.
   И в конце концов, если Илья такой бессердечный сын, пусть уезжает один, а она эмигрирует самостоятельно. Зная безрассудство и упрямство своей матери, Илья стал вместе с ней собирать документы. На отца в эти дни было невозможно смотреть: он почернел, почти не разговаривал и все время просиживал в своем кабинете. В день, когда Илья и мать получили разрешение на выезд, отцу стало плохо. Ему вызвали скорую, которая отвезла его в больницу. В больнице определили обширный инфаркт. За инфарктом последовал инсульт, и через день отца не стало. Похороны были торжественными, с огромным количеством народа и цветов, и Илья даже подумал, что в чужой Америке ничего подобного бы не было, а отец такое прощание заслужил.
   12 января 1977 года Илья провожал Сашу с Ниной и с Игорьком в аэропорту. Вася привел с собой смешную чем-то похожую на него самого девушку. Родители Нины держались стойко, а сама она, не стесняясь, плакала. Илье и самому было паршиво. Он смотрел, как Нина уходит от него к самолету, и загадал, что если она повернется и помашет ему рукой, то это значит, что он обязательно с ней встретится. Нина обернулась и помахала. Правда, это было прощание со всеми, но Илья принял его на свой счет, и ему стало намного легче.
   Когда в апреле следующего года Илья провожал Васю с Броней, они с матерью уже сами ожидали разрешения на отъезд, которое вскоре и получили.
   В сентябре 1978 года последний из трех мушкетеров, или из трех «хаймовичей», или из трех закадычных друзей – это уж кто как их называл – навсегда покинул любимый город.

4. Резины

   Три месяца в Риме, которые эмигранты прозвали Римскими каникулами по названию очень популярного в Советском Союзе фильма, проскочили для Резиных незаметно. Особенно для Нины, которая впервые попала за границу, да еще в такой магический город, как Рим. Если к этому прибавить по-весеннему теплую, временами даже жаркую погоду (это в январе-то), и руины древнего Рима, и необыкновенную архитектуру современного города, его яркие витрины, красочную толпу на улицах, то все это создавало у Нины постоянное ощущение праздника, который хоть ненамного, но притуплял ее боль по оставленным родным. И она, как могла, наслаждалась сказочной Италией. Жили Резины в самом Риме, хотя эмигранты в основном селились в Остии, приморском городке в часе езды от Рима. Но Нина настояла на Риме. Раз в неделю они должны были ходить в банк за деньгами, которые им выдавала еврейская организация ХИАС. Все остальное время они были предоставлены сами себе. Утром Нина уходила на уроки английского, а Саша, который еще со времен мореходки английский знал довольно неплохо, оставался с Игорьком. Занятия были неважными, а Саша все время жаловался, что Игорек его не слушает, и Нина решила школу, которая ей все равно ничего не давала, бросить и знакомиться с Римом.
   Где-то в конце трехмесячного пребывания их в последний раз вызвали в ХИАС и сказали, что, поскольку у них нет персонального вызова из Америки, а Саша моряк, их семью отправляют в морской порт Олбани, еврейская община которого решила их принять. Саша пошел в русскую библиотеку имени Гоголя, в которой они с Ниной перечитали всю запрещенную в СССР литературу, и посмотрел справочник по Америке. В справочнике было написано, что Олбани – столица штата Нью-Йорк. Этого для Саши было достаточно. Переместиться из Ленинграда в столицу хоть и не всех штатов, но все-таки Нью-Йорка было не слабо.
   Восьмичасовой перелет из Рима в Нью-Йорк в огромном американском боинге для Саши был сплошным удовольствием, а для Нины – сплошной мукой. Саша долго рассматривал сам самолет, потом близсидящих пассажиров – самолет был целиком заполнен эмигрантами, – потом немного почитал и, наконец, надолго заснул. Нина же вся извелась с сидевшим на ее коленях Игорьком, который сначала долго плакал от того, что при взлете заложило ушки, потом стал выкручиваться и капризничать от долгого сидения на одном месте и только перед прилетом в Нью-Йорк тоже заснул.
   С самого момента, когда самолет приземлился и они прошли в здание аэропорта, Саша с Ниной растерянно смотрели по сторонам, пытаясь переварить окружающее. При первой же встрече Америка ошеломила и сразила их. Им казалось, что они попали на другую планету. В огромном здании аэропорта Кеннеди все находилось в непрерывном движении. Толпа торопившихся во все стороны людей – улетающих, прилетающих, встречающих, провожающих, – людей с улыбками и со слезами, сосредоточенных и веселых, с лицами радостными и расстроенными, с красивыми чемоданами и с огромными сумками, с одинокими цветками в руках и с большими букетами. Впечатляли полицейские, громадные, с висящими на ремнях большими пистолетами на одном боку и с дубинкой, наручниками и переговорным радио на другом. Когда они вышли наружу, их поразил нескончаемый поток длиннющих машин, медленно проплывающий мимо. Саша с Ниной молча оглядывались, чувствуя себя подавленными и даже раздавленными этой совершенно необычной и пугающей действительностью, которая теперь становилась их жизнью.
   Некоторых эмигрантов, в том числе и Резиных, посадили в автобус и повезли в другой аэропорт. Этот аэропорт назывался Ла-Гуардия, и хотя он был намного меньше предыдущего, все, что в нем находилось и что его окружало, было таким же шумным, многолюдным, многомашинным и, опять же, огромным. Их посадили в самолет, где они оказались единственными эмигрантами. Через час самолет приземлился в Олбани. Спускаясь по трапу, Резины увидели несколько человек, явно ожидающих их. В руках у них были цветы, и они улыбались с такой радостью, словно встречали очень близких людей после долгой разлуки.
   – Смотри, фальшивые американские улыбки, – сказал Саша, улыбаясь до ушей.
   – Прекрати! Они от всей души, – рассердилась Нина. И добавила, обращаясь к сыну: – Игорек, помаши тем дяденькам и тетеньке ручкой.
   Игорек усердно, изо всех сил, замахал ручкой и уже самостоятельно крикнул:
   – Пливет!
   Когда они спустились, встречающая женщина нагнулась и, протянув Игорьку большую шоколадку, чмокнула его в щечку.
   – Спасибо, – застенчиво улыбаясь, сказал Игорек и взял шоколадку.
   – А как сказать по-английски? – спросил его Саша.
   – Thank you, – сказал Игорек и, еще больше засмущавшись, прижался к Нине.
   Американцы опять заулыбались, а Саша гордо посмотрел на сына.
   – Джефф, – представился один из них и забрал у Нины чемодан.
   Второго американца звали Росс, а женщину – Ханна. Обменявшись приветствиями, они направились к ожидавшему их микроавтобусу.
   Они проехали уже около часа, а по обеим сторонам дороги все еще продолжали мелькать одно-двухэтажные дома, в основном облицованные алюминиевыми панелями, хотя изредка встречались и кирпичные.
   – А когда будет город? – по-английски спросил Саша.
   – Это и есть город, – ответил Росс.
   Саша с Ниной недоуменно переглянулись, и лица у обоих сразу помрачнели. Наконец микроавтобус замедлил движение и повернул на боковую улицу. Перед ними раскинулся трехэтажный жилой комплекс из красного кирпича. Перед домами были высажены деревья. Они остановились около одной из парадных. Росс помог семье выйти. За ними с чемоданами вышел Джефф и Ханна.
   – Все квартиры в комплексе заняты, поэтому мы вам сняли односпальную в бейсменте, – сказала Ханна. – Но это временно, пока не освободится какая-нибудь другая.
   – Что она сказала? – встревоженно спросила Нина, увидев еще сильнее помрачневшее лицо Саши.
   – Нас поселили в подвале.
   Они вошли в парадную, и Джефф первым спустился на пару ступеней вниз.
   – Не расстраивайтесь. Как мы уже отметили, это временно, – сказал Джефф, открывая дверь.
   – Он говорит, что это временно, – перевел Саша. – Так мы им и поверили. Засранцы гребаные!
   – А может, действительно временно. Почему мы не должны им верить?
   – А почему должны? Ты бы положила им палец в рот? Мы с Игорьком нет! Поселят, а потом мы их так и видели, – говоря это Нине, Саша продолжал улыбаться американцам.
   Но похоже, их Сашин трюк не обманул, и они поняли, что он очень недоволен тем, где их поселили.
   – Квартиры здесь освобождаются часто, и долго вы в бейсменте не проживете, – сказала Ханна. И добавила: – Даю вам слово.
   Дверь с лестничной площадки вела сразу в комнату. Коридора не было. Комната была большая, с бежевым ковром от стенки до стенки. Из мебели был диван из кожзаменителя, по бокам такие же два кресла. Между диваном и креслами стояли два маленьких столика с большими лампами под большими же абажурами. Перед диваном – стеклянный журнальный столик. На специальном столике у противоположенной стены стоял большой телевизор. Единственное, что напоминало о подвале, – узкое окно, которое чуть возвышалось над землей.
   – Пойдемте, я покажу вам квартиру, – улыбаясь, сказала Ханна и прошла через арку в маленький коридор с двумя дверями. Ханна открыла левую.
   – Это спальня, – сказала она и отступила в сторону.
   В довольно широкой спальне стояла огромная кровать, по обеим сторонам которой были две тумбочки с большими лампами. Между кроватью и окном стояла детская кроватка.
   – Не волнуйтесь, в новой квартире у вас будут две спальни – одна для вашего сына.
   Саша перевел, и Нина благодарно улыбнулась Ханне.
   – Это ванная комната, – сказала Ханна, открывая вторую дверь в коридоре.
   Ванная была довольно большая, совмещенная с туалетом. На стене на крючках висели полотенца, на раковине стоял стакан с тремя зубными щетками, два куска мыла в мыльницах.
   Затем Ханна через арку в коридоре провела Резиных на кухню. Показала, как без спичек включается газовая плита, открыла огромный холодильник, наполненный продуктами, показала подвесные полки с посудой (был там и керамический сервиз). На столе стояла ваза, наполненная фруктами. С самого начала Саша искоса наблюдал за Ниной. Как всегда, при одном только взгляде на ее лицо можно было моментально определить ее настроение. Когда они спускались в подвал, Нина растерялась и беспомощно посмотрела на Сашу. Но как только они вошли в квартиру и она увидела большую, хорошо обставленную гостиную с огромным телевизором, которого у нее никогда в жизни не было, подвал был сразу забыт и на ее лице появилась первая улыбка. По мере того как они передвигались по квартире, переходя из комнаты в ванную, улыбка с лица Нины уже не сходила. Кухня же ее как настоящую женщину привела в наибольший восторг: она смотрела на все эти тарелки, кастрюли, сковородки – и глаза ее сияли от счастья.
   Уходя, американцы сказали, что завтра воскресенье, а в понедельник в десять утра за ними заедет Росс и отвезет в еврейскую организацию, где они обсудят дальнейшее устройство. Переводчика они заказывать не будут, так как видят, что Саша прекрасно говорит по-английски.
   – А пока отдыхайте. Пройдитесь, посмотрите город, – сказала Ханна, которая, видимо, была за главную.
   Когда американцы уехали, Саша подошел к окну и стал смотреть наружу. За окном был огромный пустырь, за ним вдалеке виднелись деревья. Саша открыл окно, протянул руку и оторвал щепоть травы. Долго разглядывал ее, потом показал Нине.
   – У нас из квартиры была видна Петропавловская крепость, – сказал Саша. – А здесь – пустырь. Зато американский. И прямо из окна можно нарвать себе на обед американскую травку. Представляешь, сколько в ней витаминов.
   – Вот и нарви себе на обед, мне же легче, – ответила Нина. – Ты забыл, сколько ты работал, чтобы купить ту квартиру? И она была намного меньше, чем эта. Здесь одна кухня размером с нашу бывшую спальню. В нашей кухне мы с тобой вдвоем с трудом помещались.
   – Зато моя мама научила тебя в ней делать кнейдлах. Так что не гневи Бога, – сказал Саша и пошел в спальню.
   Нина, не ответив, вернулась на кухню.
   – Сашка, ты подумай, как они всё приготовили! – сказала она, до сих пор переполненная впечатлениями. – До самой мелочи. Вон, смотри, на столе солонка стоит, наполненная солью.
   Сашка тоже решил вставить свои две копейки счастья.
   – Америкашки тебе подарок сделали, – сказал он, выходя из спальни.
   – Какой?
   – В тумбочку у кровати презервативов наложили. Полную коробку. И, между прочим, импортных. Американских. Не учли, правда твой «рашен темперамент». Ну ничего, я им завтра намекну – новые приволокут.
   – Сашка, ты неисправим. Люди так старались, до мелочи все продумали, даже вазу с фруктами поставили. Они нам, между прочим, ничем не обязаны. Они нас сюда не звали. Мы в Америку напросились, а они захотели нас принять. Добровольно. И бесплатно. А ты же должен все опошлить.
   – А я что?! Я и говорю: даже презервативы не забыли. Ты бы лучше, чем придираться, сварганила что-нибудь – я жрать хочу. А потом пройдемся по Бродвею.
   Чтобы получить разрешение на эмиграцию, Саше потребовалась довольно большая сумма, в которую входила плата за гарантированное Конституцией бесплатное образование и плата за лишения гражданства, которого он был обязан лишиться, хотя в Конституции об этом ничего не было сказано. С другой стороны, если бы всё, указанное в Конституции, исполнялось, в реальной жизни, вероятно, и не было бы эмиграции. Но что уж говорить… И чтобы собрать необходимые деньги для откупа от государства и купить за билеты на самолет, Саше пришлось расстаться со всеми любимыми шмотками, купленными во время сладкой жизни советского моряка дальнего плавания. Так что в Италию Резины приехали одетыми во все советское. Зато, как и все советские эмигранты, они привезли с сбой советский фотоаппарат и советское льняное постельное белье, которые Саша удачно продал на рынке в Риме. На вырученные от продажи деньги, решил Саша, они прилично оденутся.
   – Мы не можем тратить все деньги, – сказала Нина. – Мы должны оставить хоть немного на Америку. А вдруг нас там даже не встретят? Мало ли что может произойти. Мало ли какая неожиданность.
   – Неожиданностей в Америке не бывает. У них там все запланировано. Иначе я бы туда не поперся, – с уверенностью ответил Саша.
   И все, что после уговоров удалось приберечь на Америку, было пятьдесят долларов. На остальные вырученные на базаре деньги, как и собирался Саша, они с Ниной приоделись. И сейчас они были одеты в приобретенные в Риме вещи: на Нине был белый с цветными аппликациями свитер, а Саша надел серебристый бархатный пиджак с синей рубашкой и галстуком. Усадив принаряженного Игорька в складную коляску, они вышли на улицу и медленно зашагали в противоположенную от дома сторону. Их комплекс оказался единственным трехэтажным кирпичным сооружением на пути. Остальные дома были одно-двухэтажными, облицованными алюминиевыми панелями, такими же, как и те, мимо которых они проезжали, только в худшем состоянии. На крыльце каждого дома сидели черные женщины, большинство из которых были в бигуди, и черные мужчины с обязательной бутылкой пива в руке. Перед домами оравы черных детишек, визжа, резвились в воде, бьющей из открытых пожарных гидрантов. Когда нарядные Саша с Ниной проходили мимо, сидящие на крыльцах черные обитатели провожали их недоуменными взглядами. Даже дети прекращали игры и, раскрыв рты, смотрели им вслед.
   – Всё! Пошли обратно, – сказал Саша минут через двадцать.
   Они молча развернулись и отправились домой.
   Спустившись в свой подвал, они, продолжая молчать, переоделись и сели в гостиной на диван.
   – Приехали, – прервал наконец молчание Саша. – И это после Ленинграда!
   – Но не может же весь город быть таким. Убеждена, есть нормальные районы.
   – Наверное, есть. Но нас поселили в этом, и отсюда надо сваливать.
   – И как ты думаешь это сделать? Скажешь, нам черные соседи не нравятся?
   – Я скажу, что ты завела романчик с черным соседом.
   – Очень смешно.
   – Придумай что-нибудь получше, – посоветовал Саша.
   Но придумывать ничего не пришлось.
//-- * * * --//
   На следующий день, как и договаривались, ровно в десять утра за Резиными заехал Росс. У него была огромная машина, и они все поместились на переднем сиденье, а Игорька Нина взяла на руки. Машина довольно долго кружила по городу, улицы которого ничем не напоминали ту, на которой они вчера устроили демонстрацию итальянской моды. Сначала они проезжали по жилым районам города. Дома здесь были тоже одно-двухэтажные, но совсем другой архитектуры, аккуратненькие, очень ухоженные, утопающие в зелени. Перед каждым домом стояла одна, чаще две машины. На многих домах висели американские флаги. Всюду царила чистота, чувствовался достаток, покой и безопасность.
   – Ну что, я была права? – улыбаясь во весь рот наклонившись к Саше, спросила Нина.
   – Это декорации. Потемкинские деревни, – в ответ улыбаясь, сказал Саша.
   Росс словно почувствовал их состояние и, в свою очередь улыбаясь, сказал Саше:
   – Я вижу вам нравится.
   Нина поняла его вопрос и, не сдержавшись, воскликнула:
   – Да! Очень!
   То, что они сейчас проезжали, ничем не напоминало жилые кварталы советских городов. Скорее это походило на пригороды. Только здесь все было несравненно лучше и по архитектуре, и по состоянию самих домов. Вскоре они въехали в деловую часть города. В принципе, это уже было то, что они привыкли считать городом: каменные, в большинстве своем трех– и четырехэтажные дома с магазинами, ресторанами и различными учреждениями на первых и вторых этажах. Попадались жилые двухэтажные дома из кирпича и даже высокие, по пять этажей, явно квартирные.
   Они остановились около небольшого двухэтажного дома из красного кирпича, на стене которого были надписи на английском и иврите.
   – Приехали, – сказал Росс, вышел из машины, обошел ее и открыл для Нины дверь.
   Внутри их встретила Ханна и еще несколько незнакомых пожилых людей. Все радостно трясли им руки, целовали в щечку Игорька, и каждый протянул ему по шоколадке. А Ханна дала ему очаровательного плюшевого медвежонка, которого Игорек сразу прижал к щеке. Разговор прошел довольно быстро. Сначала американцы сразу сообщили Саше, что с работой в торговом флоте, скорее всего, ничего не выйдет. Во-первых, Саша должен быть членом профсоюза, а попадание в профсоюз займет годы, а во-вторых, на радиста надо сдать довольно сложный экзамен. Ханна протянула ему толстую книжку, по которой, если он захочет, он сможет к этому экзамену готовиться.
   Потом им дали триста долларов на первое время, пока Саша не устроится на работу. И на всякий случай нашли ему работу в продуктовом супермаркете – как сказали, помощником продавца, что Саша перевел для себя: разнорабочим. Если он согласится, то может приступать хоть завтра. Единственная проблема – работа находится в Скенектади, небольшом городке, соседствующем с Олбани. Если он не хочет ездить на работу, то тогда им надо будет переехать туда. Американцы могут помочь с арендой квартиры. Того, что не сможет работать на флоте, Саша ожидал, поэтому и не расстроился, а вот то, что они выберутся из этого жуткого черного квартала, вызвало у него неимоверную радость. И было, пожалуй, самым приятным, что Саша услышал.
   – Снять квартиру в Скенектади мы вам поможем, – сказала Ханна.
   – Нет, – покачал головой Саша, – спасибо, но мы сами найдем. Пора становиться американцами.
   – Вы у нас первая русская семья, так что у нас еще маловато опыта, – виновато улыбаясь, сказал один из старичков, которого звали Сэмюэл.
   – Нам надо было приехать в Америку, чтобы из евреев стать русскими, – пошутил Саша, и все в комнате рассмеялись.
   Когда они возвращались домой, Росс предложил сразу отвезти их в Скенектади – познакомить с менеджером магазина и, если Саша захочет, посмотреть несколько квартир, список которых он уже сделал.
   – Ты, конечно, можешь ездить на работу на автобусе, но зачем тратить время и деньги? – сказал Росс.
   – Я не хочу ездить на автобусе. Но если то, что ты покажешь, нам не понравится, я завтра поеду и буду искать сам.
   – Не проблема.
   Они свернули на ту же улицу, по которой ехали из аэропорта, и отправились в его сторону. Ехали они довольно долго, и когда закончился Олбани и начался Скенектади, они опять не заметили. Просто Росс вдруг свернул направо, а затем, проехав немного влево, остановился около большого магазина с вывеской «Билл’с маркет». Его хозяином оказался худощавый, совершенно седой еврей, одетый в джинсы и засаленную футболку. Саша подумал, что на фоне хозяина он сам, претендуя на должность разнорабочего, выглядит довольно нелепо в своем итальянском бархатном пиджаке с галстуком. Хозяин сперва хмуро взглянул на них, но, увидев разодетого Сашу, расплылся в улыбке.
   – Ты что, мой магазин собрался покупать? – спросил он и рассмеялся.
   – Пока нет. Сначала поработаю, а там видно будет, – ответил Саша и тоже рассмеялся.
   – Он мне подходит, – сказал хозяин Россу. – Можешь завтра начинать. Я открываю магазин в восемь, но ты должен приходить в семь. Грузчик у меня есть. Он разгружает, а ты расставляешь свежие продукты. Платить я тебе буду три доллара в час. Устраивает?
   – Устраивает. Только я живу в Олбани, и мне на автобусе час добираться. Мы сейчас с Россом будем искать квартиру здесь. Я думаю, недели нам на все хватит. Давайте я начну с понедельника. Устраивает?
   – Устраивает, – улыбнулся хозяин. И сказал Россу: – Он мне точно подходит.
   Они попрощались и вышли на улицу.
   – Ну как тебе Билл? – спросил Росс.
   – Какая мне разница, кому продукты расставлять, – пожал плечами Саша.
   – Нет, не скажи. Хозяин есть хозяин. Ну да ладно. Пошли первую квартиру смотреть. Тут совсем недалеко. Давайте пройдемся.
   Прохожих на улице, по которой они шли, кроме них самих, совсем не было. Но к этому они уже привыкли: в Олбани: даже в черном районе, где они жили, на улицах пешеходов не было. Люди передвигались только на машинах. Росс был прав. Буквально через пять минут они остановились около маленького двухэтажного дома, который, как и большинство других, был облицован видавшими виды светло-голубыми алюминиевыми панелями. Слева от дома был небольшой пустырь, за которым находилось типовое здание известной пиццерии «Пицца хат». С правой стороны был небольшой пустырь, за которым пролегала центральная улица. К маленькому крыльцу вели две ступеньки.
   – Надеюсь, здесь черных нет? – спросил Саша у Росса, который от вопроса даже остановился и недоуменно посмотрел на Сашу.
   – Не знаю, – наконец ответил он. – Не думаю. Они живут в другом районе. А что, у вас какие-то с этим проблемы?
   – Абсолютно никаких. У нас в мореходке училась группа из Ганы. Нормальные ребята. Только Нина почему-то боится, что ее могут изнасиловать. Она смотрела один американский фильм…
   – У меня есть ключ от дома, – перебил его Росс, поднявшись на две ступеньки и открывая дверь.
   Квартира была на первом этаже, второй же по какой-то причине никогда не заселялся. Прихожей, как и в их квартире, не было, они сразу попали в небольшую комнату. С правой стороны от двери под окном стоял довольно потертый диван, рядом – такое же потертое кресло. Около противоположенной стенки на тумбочке был маленький телевизор. С левой стороны находилась дверь, ведущая в маленький коридор. По правой стороне коридора – дверь в крошечную спальню, в которой, занимая почти всю площадь, стояла кровать. С правой стороны кровати стояла тумбочка, а с левой небольшой шкаф. По правой стене оставалось немного свободного места, где можно было поставить детскую кроватку, которую еврейская община обещала Резиным подарить. Коридор упирался в кухню, огромную, намного больше гостиной и спальни, вместе взятых. На кухне стоял большой стол и было множество шкафов. Но шкафы оказались пустыми – всю посуду нужно покупать.
   – Я думаю, посудой наш центр вас обеспечит, – словно читая мысли Нины, сказал Росс.
   – Спасибо. А где ванная? – спросил Саша.
   Оказалась, что ванная была пристроена к кухне, из которой туда шла дверь. Ванна тоже была огромной и была отделана кафелем под мрамор.
   – Какая шикарная! – сказала восторженная Нина.
   – Сколько стоят эти хоромы? – спросил Саша.
   – Сто пятьдесят в месяц, но я думаю, что мы договоримся с хозяином на сто двадцать пять.
   – Зарплата у меня будет триста в месяц. Значит, остается сто семьдесят пять. На продукты хватит? – спросил Саша.
   – Да, вполне.
   – Ну что, Нина? Берем?
   – Да. Это же не навсегда?
   – Я ничего уже не знаю, – мрачно буркнул Саша. И добавил: – Надеюсь.
   Всю дорогу до дома они молчали. За обедом, который на скорую руку приготовила Нина, они тоже молчали. После обеда они вынесли на пустырь пару стульев и, поставив их около окна, закурили. Игорек стал бегать по пустырю с мишкой, которого ему сегодня подарили.
   – Получил грошовую работу разнорабочим в магазине, сняли старую халупу в захолустном городишке и счастливы. Это после моей работы начальником радиостанции и двухкомнатной квартиры на Петроградской в Ленинграде, в одном из самых красивых городов мира. Твою мать! Приехали в Америку!
   До переезда на новое место Саша с утра каждый день выносил стул за дом и садился около окна. Целый день сидел на стуле, глядя перед собой на бесконечный пустырь и куря одну сигарету за другой.
   Через полгода Резиным позвонили из еврейской общины и сказали, что для них есть письмо. Саша хотел поехать за ним на автобусе в Олбани, но Росс привез письмо сам. Оно было от Васи. Он женился на Броне, которая была с ним в аэропорту, когда он их провожал, и они недавно сами подали документы на эмиграцию. А еще через три месяца Саша получил второе письмо, в котором Чапай писал, что им дали разрешение и они скоро приедут в Америку. Вася и Броня собираются поселиться в Джерси-Сити в Нью-Джерси, что находится на противоположенном берегу Гудзона, напротив Нью-Йорка, куда можно за двадцать минут добраться на метро.
   – Ну вот и конец нашей ссылки, – сказал Саша Нине, когда прочитал письмо. – Поправь меня, если я не прав, но мне кажется, я не работаю в городском управлении. А в Джерси-Сити или в Нью-Йорке, я думаю, найдется пара магазинчиков, которым нужен чернорабочий с высшим образованием. Ты как считаешь?
   Нина вдруг бросилась ему на шею и заплакала.
   – Ты чего? – отстранив ее, спросил Саша. – Не хочешь отсюда уезжать?
   – Дурак! – успокоившись, сказала Нина. – Я уже думала, что эта наша жизнь навсегда.
   Нине действительно давно казалось, что нормальная привычная жизнь никогда больше не наступит, а она никогда уже не увидит ни своих родных, ни друзей. Так сложилось, что близких подруг у нее никогда не было. Была школьная подруга, но после выпуска она выскочила замуж за молоденького офицера и уехала с ним куда-то в глубинку. Потом были приятельницы в институте, а после замужества самыми близкими друзьями у нее стали Вася и Илюша. Особенно Илюша…

   За Ниной всегда, еще со школьной скамьи, волочились мальчики. Ей это было приятно, да и только. Но на третьем курсе института она познакомилась с Сашей. Встетились они совершенно случайно. Она стояла в вагоне метро, держась за поручни, когда вдруг в затемненном окне увидела молодого человека. Он, не отрываясь, смотрел на ее отражение, а когда вагон въехал на станцию, повернулся и с серьезным выражением лица сказал:
   – Меня зовут Саша. Я моряк дальнего плавания и завтра ухожу в рейс на целый месяц. Если мы с вами сегодня не увидимся, то завтрашней же ночью я повешусь на мачте. Даю слово.
   – Хорошо, – ответила Нина первое, что пришло в голову.
   – Хорошо что? Я повешусь или мы встретимся?
   – Не надо вешаться, – засмеялась Нина.
   Вечером они встретились. Саша был очень высоким, очень красивым, очень остроумным и очень красиво ухаживал. И Нина в него влюбилась. Безумно. Не могла не влюбиться. Потом была свадьба, а за ней – свадебное путешествие в Коктебель, где она узнала, что Саша ей изменил. На нее словно свалился огромный коктебельский утес, недалеко от которого они снимали комнату. Нина не знала, что бы она делала, если бы не Илюша, которого Саша уговорил поехать вместе с ними. Там же, в Коктебеле, она почувствовала, что Илюша в нее влюблен. По тому, как он на нее смотрит, как старается не упустить ее из вида, как слушает ее голос, как предугадывает любое ее желание и сразу же пытается его исполнить, но делает это незаметно и неназойливо. А еще он непрерывно ее фотографировал.
   Уже потом, через несколько недель после того, как они вернулись из Коктебеля, они с Сашей пошли к Илье на день рождения. Нина знала, что отец Илюши – известный архитектор и у них большая квартира в самом центре города. Но то, что она в этой квартире увидела, совершенно поразило ее: старинная мебель, шикарные ковры на полу и подлинные картины в дорогих рамах на стенах. На огромном обеденном столе стоял сервиз из тончайшего фарфора. Она никогда такой роскоши не видела. И что удивительно, Илюша никогда не кичился этой роскошью, его окружающей, так же как никогда не хвастался своими успехами в работе, хотя уже был одним из ведущих профессиональных фотографов в стране. А Саша всегда важничал, считая, что его плавание за границу возносит его надо всеми.
   Перед тем как сесть за стол, Нина спросила у Саши, где ванная, чтобы помыть руки. Проходя по коридору мимо приоткрытой двери, Нина заметила в щели свою фотографию на стене. Она вошла в комнату и увидела, что все стены увешаны ее фотографиями, снятыми в Коктебеле. И теперь ощущение, что Илюша влюблен в нее, перешло в уверенность. Нина даже почувствовала, как вспыхнуло ее лицо. Но взволнованность сразу прошла. К Илюше, кроме дружественных чувств, она ничего не испытывала. Ей просто было приятно, что такой, как Илюша, влюбился в нее. Но вместе с тем ей стало и очень горько. Было очевидно, что Сашу Илюшина в нее влюбленность абсолютно не трогает. Он никогда не высказывал ни малейшего чувства ревности, хотя наверняка бывает в этой комнате и видит ее фотографии на стене. Настолько он уверен в себе и в ее любви к нему. Но он же прав, подумала Нина. Она действительно его любит. И продолжила любить, даже когда узнала, что он ей изменяет.
   И вот теперь, уже в Америке, она узнает, что скоро приезжает Вася, которого она всегда считала добрейшим человеком на свете и очень преданным другом. Приезжает со своей женой. Нина очень хорошо запомнила Броню. Она чем-то походила на Васю, и не только полнотой, но и открытым, добрым лицом. Конечно же, Нине с Сашей надо переезжать в Джерси-Сити. Они должны быть все вместе. И возможно, даже очень возможно, вслед за Васей с Броней в Америку приедет и Илья. И мысль эта была Нине очень приятна.

5. Рубинчики

   Пятого апреля 1978 года Вася с Броней, распрощавшись с близкими в аэропорту Ленинграда, вместе с другими эмигрантами вылетели в Вену. Переночевали они в маленькой гостинице, а наутро их всех отвезли в еврейскую организацию ХИАС, где им выдали документы и голубые круглые нашлепки на одежду с надписью «ХИАС». Затем их отвезли на Венский железнодорожный вокзал, откуда они должны были отправиться в Рим. Таким путем эмигранты из Ленинграда перебирались уже несколько лет. Путь этот был хорошо налажен и всегда проходил без каких-либо проблем. Но не в этот раз.
   Перед посадкой на поезд эмигрантов, включая Васю с Броней, собрали вместе и предупредили, что, не доезжая Рима, их всех высадят из поезда, а потом уже на автобусах отвезут в сам город. Причиной такой осмотрительности был террористический акт, совершенный неделю назад в Остии. В этом маленьком приморском городке проживает основная часть эмигрантов из Союза, ожидающих отправки в Америку или Канаду. На площади около городской почты, где эмигранты собираются для обмена новостями, была взорвана бомба. По счастливой случайности никто не пострадал, но меры предосторожности были приняты и места большого скопления эмигрантов, в том числе поезд из Вены в Рим, теперь находились под наблюдением полиции.
   Когда все погрузились в вагоны, в тамбур каждого из них вошли австрийские полицейские с автоматами наперевес и с овчарками. Далеко за полночь поезд остановился на маленьком полустанке и эмигранты стали высаживаться на перрон, который был освещен направленными на поезд прожекторами. Там их уже ожидали вышедшие первыми австрийские полицейские с собаками. Когда все эмигранты вышли, полицейские повели их к стоявшим в невдалеке автобусам. И эти австрийские полицейские с автоматами, и их немецкая речь, и изредка раздававшийся лай собак, и яркие прожекторы, освещающие в темноте ночи молчаливую мрачную толпу еврейских эмигрантов с чемоданами в руках и голубыми нашлепками с надписью «ХИАС» вместо желтых звезд на одежде – все это взывало к воспоминаниям и производило жуткое впечатление. Разница была только в том, что полицейские вели к свободе, а не в концлагеря.
   Затем последовало сказочное время в солнечном, всегда праздничном Риме, после чего 10 июля 1978 года Вася с Броней прилетели в Нью-Йорк. Ида, соседка Брони по ленинградской квартире, эмигрировала еще в прошлом году и жила теперь в Джерси-Сити штата Нью-Джерси. Она прислала Броне письмо, в котором сказала, что Броня с мужем смогут у нее пожить, пока не снимут себе квартиру. Живет она с мужем в семнадцатиэтажном доме в одном квартале от метро. А на метро за двадцать минут можно попасть в центр Манхэттена. Квартиры в доме шикарные и очень дешевые, потому что сдаются по специальной программе для малоимущих, но придется дать на лапу в офисе. Америка Америкой, но взятки здесь тоже в ходу (конечно, не в таких размерах, как в Союзе). С деньгами у Рубинчиков было туговато еще на родине. Они с трудом собрали нужную для отъезда сумму, поэтому в Италии они затянули пояса и сели на диету. «Я где-то читала, что диета очищает не только желудок, но и душу. Так что тебе, Васюха, с твоей зачерненной душой придется как следует поголодать», – безжалостно заявила Броня мужу. Так что триста долларов, а если надо, то и побольше, они на лапу дать могли бы. Если, конечно, квартира того стоит. Броня никогда не отличалась практичностью, и когда ей что-то очень нравилось, то цена ее не останавливала, даже если приходилось одалживать до получки. Но с отъездом из Союза привычки Брони и ее отношение к жизни сильно изменились. И эта новая Броня самой себе нравилась намного больше.
//-- * * * --//
   Ида, к которой Броня ехала в Америку, никогда не была ее близкой подругой. Просто соседка по коммуналке и товарищ по несчастью: Ида уже была старой девой, а Броня, которая была ненамного ее младше, в старые девы готовилась. Но вдруг жизнь подарила ей Васю. Они вскоре поженились, и Броня переехала к мужу. Но с Идой она продолжала поддерживать отношения и, когда навещала маму, всегда забегала посплетничать. О своем замужестве Броня много не говорила, не хотела выглядеть хвастуньей перед невезучей приятельницей. Иду никогда нельзя было назвать красавицей, скорее наоборот. Она была очень некрасива: худая, угловатая, с тонюсенькими ножками и впалой грудью, лицо с базедовыми глазами, между которыми затерялся малюсенький крючочек носа. Образ завершала копна жестких неуправляемых волос. Ида трезво относилась к своей внешности и смерилась с перспективой оставаться старой девой. Но однажды, в очередной свой приход, Броня застала сияющую от счастья Иду.
   – Бронечка, милая, я влюбилась! – воскликнула Ида и, схватив Броню за руки, закружилась с ней по коридору.
   – Хватит, хватит, – запыхавшись, просила Броня, в силу своего нестандартного веса не признающая кружений, беготни и разных прыжков. – Кто такой? Почему не знаю? – успокоившись, притворно суровым голосом спросила Броня.
   – Зовут его Сеня. Я с ним в сберкассе познакомилась. Он принес перевод. Он такой замечательный, такой симпатичный. И между прочим, он писатель, – с гордостью добавила Ида.
   – Что написал?
   – Он что-то назвал, но я не помню. Что-то научно-фантастическое. Но главное, он изобрел какую-то гениальную теорию. Она такая универсальная, что в обычной жизни ее можно будет применять абсолютно для всего. Представляешь? Можно будет по-новому выращивать картошку и показывать телепередачи.
   – Послушай, Ида. А ты не думаешь, что он драпанул из дурки?
   – Да ты что! Он абсолютно нормальный и очень умный. Я что, не разобралась бы?
   – С твоей восторженностью – нет. Но у меня идея: познакомь меня со своим гением. А лучше я захвачу Ваську и мы посидим где-нибудь, поболтаем. Только сделаем вид, что ты мне о его гениальной идее не говорила. Захочет – пусть сам скажет.
   Через несколько дней они встретились. Сеня оказался довольно симпатичным мужчиной невысокого роста и с начинающей лысеть головой. В кафе они мило болтали. Сеня говорил довольно разумно, с удовольствием рассказывал несмешные анекдоты, но и словом не обмолвился о своей теории. Когда они вышли из кафе, Броня, специально придержав Иду, пропустила Васю с Сеней вперед. Они проводили Иду домой. Затем Сеня прошел с ними до трамвайной остановки, и они распрощались. Вася ничего существенного Броне сообщить не смог. Сеня рассказал ему еще парочку анекдотов, но уже мужских, похабных и тоже несмешных. Вася анекдотов никогда не рассказывал, потому что никогда их не запоминал, и большую часть пути они прошли молча.
   Где-то через месяц с небольшим Броне позвонила Ида и срывающимся от волнения голосом сказала, что Сеня сделал ей предложение. А еще через восемь месяцев Ида с мужем эмигрировала в Америку и поселилась в Джерси-Сити. И вот теперь Броня с Васей прямо из аэропорта Кеннеди поехали к ним. Когда Ида впервые впустила их в квартиру, Броня сначала решила, что ошиблась дверью, – настолько приятельница изменилась. У Иды было почерневшее, словно от большего горя, лицо и пустые потухшие глаза. Она взяла Броню за руки и долго на нее смотрела. Затем неожиданно бросилась ей на шею и в голос зарыдала. Броня сначала остолбенела, но потом овладела собой и стала успокаивать Иду, поглаживая ее по спине и шепча утешительные слова. Вася с двумя чемоданами в руках растерянно смотрел на них. Ида наконец успокоилась, усадила Броню с Васей за стол и поведала им печальную историю о том, как сложилась ее эмиграция.
   Сама она уезжать не хотела. Отъезд был нужен Сене, который был уверен, что только в Америке его гениальную теорию оценят по достоинству, а автора вознесут на положенное ему место в современной мировой науке. Чтобы перевезти теорию, он заставил Иду снять с плаща подкладку и на внутренней ее стороне мельчайшим почерком написал свою «гениальную» идею. Учитывая ее опыт работы в советской сберкассе, Иде в ХИАС помогли устроиться на работу в Еврейский банк. Ей авансом дали первую зарплату, на которую она купила в еврейском магазине в кредит пишущую машинку с русскими буквами. Приобретя машинку, Ида после работы вечерами под диктовку перепечатывала для Сени его бред. Тут Броня поинтересовалась, почему Ида считает универсальную теорию Сени бредом, хотя совсем недавно находила ее гениальной?
   – Потому что я ее печатала и знаю, что говорю. Ты была права: ему место в дурке.
   Напечатанную довольно объемную рукопись Ида отнесла в переводческую контору на Брайтон-Бич в Бруклине. В магазине «Стайплс» она купила дорогую кожаную папку и вложила в нее уже переведенное на английский язык «великое» произведение Сени. Получился довольно солидный фолиант. И между прочим, все расходы, включая и перевод, оплатила Ида, можно сказать, экономя на еде. Потом наступил самый ответственный процесс: Сеня стал ходить по разным научным и техническим компаниям, предлагая свое изобретение. В большинстве случаев ему сразу отказывали, изредка просили оставить текст для ознакомления. Проходили дни, недели, месяцы, но результата никакого не было. И все это время Сеня не работал и сидел дома в ожидании почты. Ида была кассиром в банке с довольно скромной зарплатой. Сеня же после всего оказался не дурак выпить. Полюбил виски и выпивал две бутылки в неделю. Снимал стресс, как он говорил жене. Иде в конце концов это надоело, и она спросила, не думает ли он устраиваться на работу. Сеня сказал, что думает, а вскоре собрал чемодан и ушел к очередной дуре.
   – Сама виновата. С такой внешностью женщины должны знать свое место, а не попадаться на удочку первого попавшегося проходимца.
   – У вас нормальная внешность, Ида. Просто вам не повезло, – неожиданно вступил в разговор Вася.
   Броня повернулась к Васе и удивленно на него посмотрела. Потом удивление сменилось поощрительной улыбкой, и она даже взяла Васю за руку и пожала ее.
   – А Вася знает, что говорит, – сказала Броня, не отпуская его руки. – Он у нас в женщинах разбирается. У него до меня, знаешь какие бабы были.
   Вася уже собрался обвинить жену в преувеличении, но Бронин взгляд сразу изменил его намерение.
   – Ида, ты посмотри на меня. Я тоже еще та красавица, но мне повезло. Я встретила Васю, и он в меня влюбился. Ты ведь в меня влюбился, Васюня?
   – Влюбился, – ответил Вася и виновато посмотрел на Иду.
   – Ну видишь. И ты найдешь своего Васю. Только не бросайся на шею подонкам. Но теперь я с тобой и этого не допущу.
   На следующий день после приезда Брони и Васи Ида дала им адрес ХИАС, и супруги поехали на Манхэттен. Метро в Джерси-Сити и вправду находилось через два квартала от их дома. Как такового здания метро не было. Просто с улицы вниз шел эскалатор, который спускался к самой платформе. Плата за метро была низкая, вагоны были удобные и напоминали советские. Минут через двадцать они вышли на конечной станции, поднялись по ступенькам на улицу и оказались в совершенно другом мире. Большая продолговатая площадь была окружена высоченными домами этажей в тридцать – сорок. Посреди площади был небольшой зеленый сквер, по обеим сторонам которого проходили две довольно широкие улицы, утопающие в потоке машин и пешеходов. Машины были большущие. Такие иногда встречались Васе и Броне в Риме. Трафик был интенсивным, машины передвигались медленно, а вот масса пешеходов, наоборот, двигалась бойко.
   Броня остановила прохожего и спросила, как пройти на Пятую авеню. Прохожий доброжелательно и подробно объяснил направление, даже дошел с ними до перекрестка и показал рукой, где надо будет свернуть. В ХИАС их радушно встретили, посмотрели документы и торжественно вручили четыреста долларов, которые они должны будут вернуть, как только начнут зарабатывать. Беседующие с ними были уверены, что у Брони проблем с работой не будет. «У вас отличная специальность и очень хороший английский, – таково было их профессиональное мнение. – Посмотрите объявления в газете “Нью-Йорк таймс”, а мы найдем вам телефон агентства, которое занимается устройством на работу бухгалтеров». Насчет Васи профессиональное мнение было не настолько уверенным: работу преподавателя советской истории в университетах Нью-Йорка и Нью-Джерси найти будет совсем непросто, если вообще возможно. Васе посоветовали в свободное от поисков университета время поработать таксистом. У русских эмигрантов это очень распространенная работа. Но сначала надо будет сдать экзамены на специальные права для вождения такси. Деньги таксисты зарабатывают очень хорошие. Правда, и работа тяжелая, но что поделаешь. Броня, слушая их, еще раз убедилась в своей приобретенной в такое нужное время практичности. Задолго до отъезда она заставила Васю пойти на курсы шоферов, по окончании которых он поработал пару месяцев в ленинградском такси. Предварительно он, конечно же, уволился из аспирантуры, избежав этим обязательного собрания на работе, где его бывшие друзья должны были бы клеймить его как предателя родины. Одновременно с курсами вождения он под нажимом Брони и под ее руководством усердно занимался английским. Да, в принципе, и на эмиграцию он тоже решился только по ее настоянию. Вася вообще с первой своей встречи с Броней во всем ей подчинялся. И не только потому, что очень ее любил. Просто по натуре своей Вася был мягким и совершенно безынициативным человеком, и Бронин решительный деловой характер его вполне устраивал.
   Выйдя из ХИАС, Броня купила для Васи карту дорог города, которую он, перед тем как сесть за руль такси, должен будет как следует изучить. Работу таксиста они будут искать через нью-йоркскую русскую газету «Новое русское слово», которую выписывала Ида. А для себя Броня в первом же попавшемся газетном нашла купила газету «Нью-Йорк таймс». В Советском Союзе самой толстой была «Литературная газета», которая выходила раз в неделю и в которой было листов шесть. В ежедневной газете «Таймс» было страниц тридцать, не меньше, и разбиты они были на разные секции.
   Когда они возвращались к метро, Вася обратил внимание, что передвигаться по городу оказалось очень удобно. Нью-Йорк был построен наподобие сетки: прямые широченные проспекты, в большинстве своем пронумерованные, шли с севера на юг, пронумерованные улицы, уже довольно узкие, пересекали проспекты с востока на запад.
   – Здесь очень удобно водить такси, трудно заблудиться. Правда здорово?
   – Правда. Но, Васюта, я хочу, чтобы в первую очередь ты занялся поисками работы в университете. Водить такси можешь по вечерам.
   – Хорошо, Броша. Но я начну работу в такси в воскресенье пораньше. Чтобы машин в городе было поменьше.
   – Сначала надо будет сдать на права, затем будем искать машину. Позвонишь по телефону из русской газеты любому владельцу машины и выяснишь, как сдавать на права. А я займусь поисками своей работы. Тут с этой газетой еще надо разобраться.
   Одним из приобретенных Броней деловых принципов был «Не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня». Еще в Риме она дала себе слово, что, приехав в Америку, начнет новую жизнь. Америка – страна деловых людей, и она сама непременно станет деловой.
//-- * * * --//
   Квартира, в которой жила Ида, оказалась очень просторной и светлой, с двумя комнатами и маленькой кухней. Окна в квартире были от пола до потолка, а в гостиной даже был балкон. Да и сам семнадцатиэтажный дом был современным, из бетонных плит. Находился он на углу Кеннеди-бульвара, центрального проспекта Джерси-Сити, и Ньюарк-авеню и входил в жилой комплекс, состоящий из четырех домов. Они отличались друг от друга размерами, архитектурой и жильцами. Их дом был самым высоким, стоял на широченном Кеннеди-бульваре и был как бы визитной карточкой комплекса, принадлежащего компании «Гринадер». Офис комплекса находился именно в этом доме, и поэтому он содержался в идеальной чистоте. Учитывая, что комплекс был построен по специальной, так называемой восьмой программе для малоимущих, то в дом селили людей с низкой зарплатой. В доме были студии двух– и трехкомнатные квартиры, поэтому многодетных семей там не было. Туда заселялись в основном по рекомендациям и со взятками, поэтому черных в доме совсем не было, но было много индусов и русских.
   Броню все это устраивало, и она сразу же решила, что триста долларов на лапу за квартиру в таком доме не жалко. Правда, еще надо будет приобрести необходимую мебель, и подешевле. Но о мебели они будут думать потом. Сначала надо снять квартиру.
   На следующий день они с Идой пошли в офис на первом этаже дома. Ида безо всякого смущения протянула сидящей за столом женщине конверт с тремястами долларами, которые положила Броня, а та так же спокойно этот конверт взяла. Через десять дней Рубинчики переехали в свою квартиру, которая была точно такой же, как и у Иды, только на седьмом этаже. К переезду Ида каким-то образом раздобыла им матрас. Нельзя было сказать, что он прямиком из магазина, но и потрепали его прежние хозяева немного: он выглядел почти новым. Броня никогда не думала, что подержанный матрас может доставить столько радости. Теперь нужно было купить стол со стульями, остальная мебель могла подождать. На покупку стола и стульев ушла пара часов и сто двадцать долларов, так что у семьи осталось на жизнь меньше двухсот долларов. Броне с Васей надо было срочно начинать работать.
   Экзамен на вождение такси Вася сдал с первого раза. И уже на следующий день помчался в Бруклин вести переговоры с владельцем такси. Домой он вернулся окрыленный, усадил Броню за стол, положил перед ней чистую бумагу, ручку и, пытаясь сделать серьезное лицо, что у него явно не получалось, велел:
   – Пиши, Броша! Все записывай!
   – Что записывать-то?
   – Сейчас, Брошенька, у тебя глаза на лоб полезут.
   – Я спросила, что записывать. Ты мне душу, Васютка, не томи, я и рассердиться могу.
   – Броша, но почему ты счастья человеческого никогда разглядеть не можешь? Пиши. За такси плата восемьдесят долларов за смену. Тридцать баксов, – Вася говорил уже как истинный американец, – уходит на бензин. Итого сто десять баксов. Это расходы. Теперь доходы. Сейчас, Брошенька, ты лучше держись за стул, потому что – не дай господи – и грохнуться будет можно.
   – Ты собираешься таксистом стать или комедиантом? Так тебе стараться не надо – ты всю свою жизнь мне комедии показываешь.
   – Броша, ты записывай, записывай. Чистый заработок за смену знаешь сколько?
   Броне этот концерт уже надоел, и она легла на матрас.
   – Ладно, хорошо, я буду сам, – сказал Вася и стал писать. – Чистый заработок, – здесь он, как хороший театральный актер, сделал паузу и, подняв в воздух указательный палец, словно играя пьесу Шолом-Алейхема, торжественно произнес:
   – Сто пятьдесят баксов! Чистоганом! После вычетов всех затрат. За двенадцать часов работы, а можно и четырнадцать работать.
   – Ты уже это говорил, – нарочито зевнув, сказала Броня.
   Сама же в она уме подсчитывала, сколько Вася заработает за месяц. Получались огромные деньги. Значит, она сможет позволить себе искать хорошую работу, не хватаясь за первую предложенную. Да и Вася, работая в субботу и в воскресенье, сможет оставить несколько будних дней для интервью в университетах. В общем, все складывалось совсем не плохо.
//-- * * * --//
   Броня удивлялась переменам, которые произошли с ней после того, как они покинули Союз, но оказалось, что не меньшие перемены произошли и с Васей. В нем появились неведомые ему раньше решительность и деловитость. Но что было совсем неожиданно: не будучи меркантильным, он вдруг почувствовал вкус к деньгам и желание зарабатывать как можно больше. Возвращался он с работы поздно. Если собирался выезжать следующим утром, то приезжал на машине домой. Если же на следующий день он работал в вечерню смену, он возвращал машину хозяину, а сам добирался домой из Бруклина на метро. В таких случаях он приезжал еще позже, далеко за полночь, и таким усталым, что Броня, глядя на него, чувствовала себя виноватой. В конце концов она решила: чтобы он не ездил на метро, они должны иметь свою машину. Конечно же, не новую, но в хорошем состоянии.
   – Знаешь, Васюня, – сказала однажды Броня, когда муж опять поздно вернулся домой, – я где-то читала, что от мертвого от усталости мужа польза как от запыхавшегося от бега кролика. Давай купим тебе машину и будешь возвращаться домой, как белый человек?
   – Правда, Броша? – усталое лицо Васи сразу преобразилось. – Я давно об этом думаю. Все не решаюсь тебе сказать.
   – И правильно делаешь. Поговори с хозяином такси, пусть посоветует.
   – Зачем с ним? У нас здесь продается машина. Знаешь Эдика, художника? – спросил Вася. – Он продает свой бьюик в классном состоянии всего за восемьсот баксов. Он парень честный, надувать не станет.
   – Я его знаю. Художник он говно, но мужик хороший. Покупай. И вот еще что: освободи себе парочку дней среди недели. Пора нормальную работу искать. Начнешь с нью-йоркских университетов, затем, когда купишь машину, будешь по Нью-Джерси ездить.
   – Хорошо, – без особого энтузиазма сказал Вася. Ему настолько нравилось водить такси, зарабатывая хорошие деньги, что он совершенно забыл об университетской работе. Да и вообще, он плохо себе представлял, как будет преподавать на английском. И хотя благодаря Броне его английский был достаточно хорош, чтобы свободно общаться с пассажирами такси, со своим ужасным акцентом Вася не представлял, как будет читать лекцию с кафедры. Зная себя, он понимал, что это будут сплошные мучения. Плюс ко всему в будни работы в такси было намного больше, и он будет терять приличные деньги. Утешал он себя единственным: никому профессор по истории СССР в американском университете не будет нужен. И после первого же похода в знаменитый Нью-Йоркский университет он понял, что был прав: ни на одном факультете не было курса советской истории.
   Как и сказали в ХИАС, у Брони с работой проблем не предвиделось. Она просмотрела нью-йоркскую газету и нашла много объявлений, но сначала решила пойти в агентство. Ее приняла довольно милая женщина, которая подробно расспросила, чем она занималась на предыдущих работах, дала ей заполнить анкету и тоже сказала, что проблем у нее не будет. Что больше всего удивило Броню: женщина даже не попросила ее предъявить диплом. Через неделю Броня приняла предложение от компании по производству кассовых аппаратов с начальной зарплатой восемнадцать тысяч долларов в год. Вместе с Васей у них получалось целых сорок тысяч в год. Произведя подсчет, Броня уже в который раз убедилась, что она таки не дура: верно поступила, решившись покинуть Страну Советов.
//-- * * * --//
   В первый же день в Джерси-Сити Вася написал Саше письмо. Это было уже его третье письмо с момента, когда Саша уехал в эмиграцию. Первые два он написал еще в Союзе. В одном сообщил о своей женитьбе. Второе написал после того, как они с Броней сдали документы в ОВИР. Сашин с Ниной адрес он взял у Нининой мамы, с которой они с Илюшей и Броней часто виделись после отъезда Нины. И вот в третьем письме Вася описал, как они устроились в Джерси-Сити, и предложил Саше с семьей перебираться к ним. Квартиру в их доме они Резиным обязательно устроят. Саша сразу ответил другу, что, скорее всего, так и поступит, как только устроит все дела у себя. Какие дела, он не написал.
   – Какие такие дела? Он что там, мэром работает? – поинтересовалась Броня. – Он у вас выпендрежник. Я тогда в аэропорту это сразу поняла.
   – Это немножко есть, – засмеялся Вася. – Ну и что?
   – Ничего. А почему вы не звоните друг другу?
   – Сашка не доверяет телефону, говорит, его ЦРУ прослушивает.
   – И ты ему веришь? – засмеялась Броня.
   – Конечно нет. Зачем деньги тратить, если звонить некому.
   – А тебе?
   – Мы только приехали. Но теперь он переезжает сюда. Я поеду за ними на машине, помогу перевезти вещи.
   – Конечно. Но сначала мы приготовим им квартиру. Я пойду в офис, дам на лапу и депозит. Они приедут, подпишут договор и сразу въедут.
   – Спасибо. А я спрошу в нашем супермаркете, нужны ли им рабочие.
   – Скажи, Васюта, как твой друг со своей манией величия работает чернорабочем в магазине?
   – А что ему еще делать? Ничего, вот приедет Илюша, что-нибудь придумаем.
   – Я где-то читала, что единственный способ избавить самовлюбленного человека от спесивости, – поместить его на денек в совершенно пустую комнату.
   Вася собрался возразить, но ничего не смог придумать, чтобы оправдать друга.
   В начале сентября Вася перевез Резиных в Джерси-Сити. На этот раз им повезло: к их приезду в доме на десятом этаже освободилась квартира с двумя спальнями. Когда они в первый раз поднимались на лифте, Нина неожиданно заплакала.
   – Извини, – сквозь слезы, виновато улыбаясь, сказала она Саше, – я уже думала, что никогда в своей жизни не сяду в лифт.
   – Я тоже, – ответил Саша.
   Через несколько дней Саша устроился на работу в супермаркет, а Нина по рекомендации знающей всё и всех Аллы, жившей в том же доме, стала по вечерам убирать двухэтажный офис неподалеку. Саша в это время нянчился с Игорьком, но иногда по настроению приходил с ним к Нине и помогал ей выносить мусор.
   Единственной отдушиной в их жизни были чуть ли не ежедневные встречи с Васей и Броней. Нина, у которой никогда не было близкой подруги, так привязалась к Броне, что уже просто не представляла, как она раньше могла без нее жить.
   А в конце сентября они получили письмо от Ильи, в котором он сообщал, что вылетает с матерью в Рим.

6. Кричевские

   Екатерина Владимировна Кричевская еще в ранней молодости любила одеваться. Любила настолько, что окончила курсы кройки и шитья, так как в ее бедной семье о том, чтобы модно одеваться, не могло быть и речи. Окончив курсы, она устроилась в ателье закройщицей, но проработала в нем меньше года. Причиной этому была любовь, но не столько даже с ее стороны, сколько со стороны средних лет выхоленного мужчины, зашедшего в ателье с очень интересной и прекрасно одетой женщиной. Когда Катю вызвали в зал к новой заказчице, она обратила внимание, как мужчина посмотрел на нее и как не отрывал от нее взгляда все время, пока она разговаривала с его спутницей. Через полчаса Катю опять вызвали в зал. Она увидела того же мужчину, но уже одного, без спутницы. Он спросил у Кати, когда она заканчивает работу. Ровно в восемь у дверей ателье стояла серебристая «Волга», и, прислонившись к капоту, с букетом роз, ее встречал все тот же мужчина.
   Они поехали в ресторан «Европейский», в котором Катя никогда не была. Вообще-то, она не была еще ни в одном ресторане. Разве что пару раз заходила в кафе-мороженое на Невском, которое в городе называли лягушатником. В ресторане Лев – так представился мужчина – сразу сказал Кате, что женат, что жена его актриса, что ее приглашают в Москву, во МХАТ, но он из Ленинграда уезжать не собирается. Это его город, он его строит, потому что он архитектор, самый известный в Ленинграде. Кроме того, у жены явно есть любовник, и Лев даже знает кто – актер, работающий во МХАТе. Так что с женой он собирается разводиться. А теперь, после того, как он встретил ее, Катю, это уже решенный вопрос. Катя от его слов вспыхнула, и у нее так заколотилось сердце, что она была уверена: звук его был слышен за соседним столиком.
   С этого вечера они стали ежедневно встречаться. А через полгода, после развода, Лев Борисович Кричевский сделал ей предложение. После свадьбы Катя въехала в шикарную четырехкомнатную квартиру на канале Грибоедова. Катя, естественно, ушла с работы, занялась домашним хозяйством, завела кучу подруг, стала устраивать приемы, на которые, как она говорила подругам, приглашались сливки общества. Лев Борисович на все это смотрел сквозь пальцы. Любовь с первого взгляда была намного сильнее всей этой совершенно чужой ему суеты. Светские приемы, походы в театры, ответные визиты требовали соответствующих нарядов. Поэтому естественно, Катя стала заполнять свой огромный платяной шкаф новинками моды. И вот теперь, собираясь в эмиграцию, она содержимое своего шкафа переместила в два огромных чемодана.
   – Тебе это все необходимо? – наблюдая за матерью, спросил Илья.
   Мать не ответила и только посмотрела на сына как на полного идиота.
   До отъезда им нужно было продать всю мебель, ковры, картины. Вырученная сумма оказалась довольно приличной.
   – На первое время хватит, – удовлетворенно сказала Екатерина Владимировна.
   – С твоими аппетитами? Сомневаюсь, – скептически ответил Илья.
   – Не сказать матери гадость ты не можешь.
   – Это я еще сдерживаюсь.
   Екатерина Владимировна махнула рукой. На их языке жестов это означало «Иди к черту».
   Портрет отца работы его друга известного художника Ильи Глазунова Илья продавать отказался, как и макет построенного по проекту отца ТЮЗа.
   – И как ты собираешься это перевозить? – спросила его мама.
   – Как все: дальним багажом, вместе с фотоувеличителем.
   – Ну, коли так, положим и ковер, который у меня в спальне.
   За день до отъезда Илья вместе с матерью сходил на еврейское кладбище попрощаться с отцом. Вернувшись с кладбища домой, Илья сложил свой маленький чемоданчик, три четверти места в котором заняло собрание сочинений Джека Лондона и его любимого О. Генри. Фотоаппараты он решил не упаковывать и взять с собой. Девятого сентября 1978 года Кричевские покинули Ленинград. Илье было очень грустно прощаться с городом, который он так любил и который для него был самым прекрасным городом в мире. Но впереди его ждала встреча с Ниной. И по сравнению с этим все остальное не имело никакого значения.
//-- * * * --//
   В Риме они сняли квартиру в самом центре, недалеко от древнего Форума и Колизея. Квартира была крошечная и стоила бешеных денег, но Илья твердо заявил, что экономить в Риме он не собирается. И вообще, если мама хочет, они могут разделить и деньги, и место проживания. Он возражать не будет. Мама испугалась серьезного тона и решительности сына и сразу пошла на попятный. Она понимает, что ему как фотографу здесь должно быть очень интересно, и она будет следовать за ним куда угодно. Единственная просьба – зайти с ней в пару магазинчиков: должна же она подкупить немного вещей – на память о Риме. Илья на это милостиво согласился. Ему самому нужно было в магазин, где он собирался купить несколько фотоальбомов своих кумиров.
   Илья впервые в своей жизни попал за границу. И первое, что его поразило в Риме, – уличная толпа. Он и представить себе не мог, что у обычных прохожих могут быть такие свободные, раскрепощенные лица. Многие, улыбаясь, вели непринужденный разговор. Очень часто попадались парочки, застывшие посреди улицы в продолжительном поцелуе, и, что совершенно необыкновенно, на них никто не обращал внимания. Илья не знал, во всех ли западных городах так, но чутье подсказывало, что именно так. И чем больше он узнавал Рим, тем больше влюблялся в него. В нем не было, как Илья представлял себе, напыщенности Лондона и изящества Парижа. Эти города он знал лишь по отцовским фотографиям, альбомам и фильмам и несомненно находил их самыми восхитительными городами в мире. За исключением, конечно, его Ленинграда. Илья долго подбирал правильную характеристику, которую он бы дал Риму, и не придумал ничего лучшего, чем «беззаботный и совершенно очаровательный город».
   Свои прогулки и съемку Рима он начинал с раннего утра, когда город только просыпался и на улицах, кроме поливочных машин и свободно разгуливающих по тротуарам голубей, никого не было. При необходимости он использовал вспышку, но предпочитал делать съемку в свете уличного фонаря. Он всегда брал с собой подробный путеводитель по Риму на русском языке и, делая снимки, записывал в блокнот, какое здание он сейчас снимает: название, кто и когда построил. Многие известные места он фотографировал пустынными, как, например, площадь Испании с ее знаменитой лестницей, на вершине которой находилась церковь Тринита-деи-Монти, а внизу – фонтан Баркачча. Илья прекрасно помнил эту лестницу по своему любимому фильму «Римские каникулы». Снимая фонтан Треви, он вспомнил те же «Римские каникулы» и потрясающий фильм Федерико Феллини «Сладкая жизнь», который видел в Доме архитектора.
   В одну из своих прогулок Илья вышел на вытянутую площадь Навона с большими живописными фонтанами. Он тоже сразу узнал ее: Нина вложила в письмо к матери несколько фотографий из Рима, и на одной из них был бегущий Игорек на площади Навона.
   Но больше всего времени он провел на развалинах древнего Рима – Форуме. Он пришел туда, когда Форум только открылся для посетителей, и бродил по нему в совершенном одиночестве, делая снимки, в основном черно-белые. Так же он поступил и когда снимал Колизей. Свой первый снимок он сделал сразу при входе, когда трибуны были еще пусты.
   За день до отъезда Илья наконец уступил матери и повел ее делать покупки на Виа Кондотти, известной дорогими магазинами. Оставив мать в магазине «Армани», он пошел искать книжный. Поиски вышли долгими, но зато он наткнулся на огромный книжный магазин «Букабар», в котором нашлась секция книг о фотографии и фотоальбомов известных фотографов. У Ильи перехватило дыхание, когда он стал перебирать альбомы: Энни Лейбовиц, Себастио Сальгадо, Джеймс Нахтвей. Имена, которые приводили его в трепет с самого юношества. Сейчас он проклинал себя, что не пришел в этот магазин раньше, но тут же и сам себя успокоил: он будет жить в Нью-Йорке. Конечно, там масса таких альбомов. Но все равно эти три он купит сейчас и будет рассматривать их в самолете.
   Двадцатого октября самолет Кричевских приземлился в Нью-Йорке. Когда они прошли все досмотры и вышли в зал, где собрались встречающие, глаза Ильи сразу отыскали в толпе Нину. Она держала в руке большой белый цветок – каллу (его любимый), и ее глаза смотрели в его. И ему показалось, нет, он был уверен, что они сверкают от счастья. Рядом с ней от нетерпения подпрыгивала Броня. С другой стороны Сашка, широко улыбаясь, грозил ему кулаком, и Чапай тоже широко улыбался, сцепив над головой маленькие ручки. Глядя на друзей, Илья вдруг почувствовал, что прилетел домой.
//-- * * * --//
   Квартиру Кричевсим сняли с двумя спальнями. Точно такую, как у Саши с Ниной, только двумя этажами ниже. Броня купила необходимую мебель: два матраса и стол со стульями. Илья тут же полез за деньгами, но Броня с Васей одновременно показали ему кулаки. Вечером у Резиных им устроили новоселье. Когда разлили по стаканам, Вася сразу встал, чтобы его не опередили, и сказал тост:
   – Мы с вами, мужики, уже почти двадцать лет вместе. Могли мы когда-нибудь подумать, что окажемся в Америке и, мало того, будем жить в одном доме? В Питере, чтобы посидеть, надо было через весь город мотаться, а здесь сел в лифт – и через минуту за столом.
   – Да вы за этим в Америку и ехали, – сказала Броня.
   – Не за этим, – возразил Вася. – Но честно признаюсь, если бы ребята не решили эмигрировать, я, Броша, на твои уговоры не поддался бы…
   – Ты ж понимаешь, – хмыкнула Броня.
   – Ребята, я хочу выпить за то, чтобы мы никогда не расставались, – не обращая на жену внимания, продолжил Вася. – Потому что пока мы вместе, все будет окей. С нами ничего не случится. Выпьем за дружбу!
   – Ура! Ура! Ура! – прокричала троица друзей.
   – Илюша, – когда все выпили, обратился к нему Вася, – чем заниматься собираешься?
   – Что значит чем? Я величайшей фотограф Советского Союза. Ты забыл? Меня сам Брежнев умолял стать его личным фотографом. Меня несравнимая Фаина Раневская на коленях просила на ней жениться, лишь бы я два раза в день ее фотографировал. Со мной на брудершафт маршал Буденный перед смертью…
   – Хорош, закрывай заслонку, – перебил его Саша. – Понесло. Тебя серьезно спрашивают, как на хлеб насущный собираешься зарабатывать? Нинок тебя пару раз покормит, и этого больше чем достаточно! У меня у самого аппетит хороший.
   – Илюша, ты же понимаешь, что тебе надо скоро начинать работать? – спросила Броня.
   – Броша у нас трудоголиком стала, – с гордостью сказал Вася.
   – В тебя пошла – кроме своего такси ничего не знаешь, – сурово посмотрев на мужа, ответила Броня.
   – Ты ведь машину водишь? – спросил Вася.
   – Чапай, у тебя крыша в Америке поехала? – возмутился Илья. – А кто вас к нам на дачу возил на отцовской «Волге». Ты забыл, что я был сливками общества.
   – Послушай, сливки общества. Такси, как Васька водит, для тебя самый лучший вариант, – сказал Саша. – Другой вариант – говно, которым занимаюсь я, переставляя товары на полках.
   – Почему тогда сам в такси не сел? – поинтересовался Илья.
   – Потому что не вожу машину. Я из такси, если помнишь, не вылезал, но как пассажир. Даже не в этом дело. Не хотел раньше вам говорить, но Илюшка приехал, теперь можно. Я курсы программистов почти закончил. Уже полгода как хожу.
   – Целых полгода?! И ты молчал?! – У Чапая от удивления или возмущения глаза полезли на лоб, и он оглянулся вокруг стола в поисках поддержки. – Не хотел говорить?! Сашка, ты чего? Мы когда друг от друга что-нибудь скрывали? – уже с обидой закончил Вася
   – Нет, Чапай. Никогда. Но это особый случай. Можно сказать, на кон все поставлено. Знаете, сколько мне это удовольствие стоило?
   – Ребята, вы на него не обижайтесь, – сказала Нина. – Просто наш герой Александр Резин, гроза морей и океанов, оказался обыкновенным трусом или мещанином, а скорее всего, и тем и другим. Он у нас черного глаза боится. Вот никому и не говорил.
   – Я где-то читала, что после выстрела в спину черный глаз – самое коварное и опасное, – сказала Броня.
   – А я считаю, что Сашка прав, – принял сторону друга Илья. – Вы тут без меня совсем распустились. Ну ничего, я вас скоро поставлю на место. Ишь, в Робин Гуды заделались.
   – При чем здесь Робин Гуд? – удивилась Броня.
   – А черт его знает. К слову пришлось.
   – Леди и джентльмены, – Сашка взял рюмку и слегка пошатываясь поднялся со стула, – прекращайте базар и послушайте оду величайшему мужеству и целеустремленности.
   – Вот сейчас у меня по телу от волнения пробежит конвульсия, и я могу треснуться головой об стол. А это больно, – отреагировал Илья.
   – То, что я вам сейчас расскажу, – игнорируя Илью, продолжал Саша, – очень скоро как пример героизма и воли будут описывать в мировой литературе.
   – А в мировой опере об этом петь будут? – поинтересовался Илья.
   – Представьте себе, господа, что все шесть месяцев занятий по программированию прошли в подвале маленького дома в Бруклине. На улице было под сто градусов по их гребаному американскому Фаренгейту, а жмот хозяин, он же преподаватель, не включал кондиционер.
   – Он был еврей? – спросил Илья.
   – Да. Ну и что? – не понял Саша.
   – А то, что, согласно теории моей мамы, есть евреи, а есть жиды. Вот твой преподаватель был жид. И этим все объясняется.
   – Поблагодари маму – теперь мне намного легче. Короче, в раскаленном подвале, как в комнате пыток, на черной доске нас обучали программированию. Компьютера мы в глаза не видели. Все объяснялось на доске. И вот, закончив эту шарашку, я сейчас начну ходить на интервью и говорить, что у меня два года опыта работы программистом в американской компании. Вот так. Это ли не подвиг?!
   – А если они захотят позвонить в компанию, где ты якобы работаешь? Они ведь уже знают, что все мы, русские, – потенциальные жулики – полюбопытствовала Броня.
   – У этого еврея все схвачено. Он оформил свой дом как компанию, там сидит его жена и отвечает на вопросы интересующихся. Так что я на интервью иду от липовой компании, но должен со знанием дела отвечать, чем я там занимался, какие программы писал.
   – Ну, Сашка, обалдеть! Ты у нас оказывается герой! Какие там челюскинцы! Какой к черту Печорин! Ты – герой нашего времени! Жалко Лермонтов не дожил, – Илья вскочил и бросился обнимать Сашу.
   – А между прочим, таки да! – сказала Броня. – Я бы на такое не решилась. А я женщина твердая.
   Разошлись они далеко за полночь. Илья еще долго не мог заснуть. Его охватило нервное возбуждение, еще когда они сели на самолет в Риме. Весь перелет он не спал, предвкушая встречу с ребятами и, конечно же, с Ниной. И вот теперь этот суматошный день, выпивка, разговоры – ощущение, что они никогда и не расставались. Но потом мысли неожиданно стали тягостными. Сначала он начал думать, что ребята правы и ему очень скоро придется зарабатывать деньги. Мать будет получать пособие для малоимущих пожилых эмигрантов, которым не положена американская пенсия. Но это, вероятно, будет немного, да и не может же он вечно сидеть у нее на шее. Когда он решился на эмиграцию, вопрос о том, чем он будет заниматься в Америке, его не беспокоил – естественно, фотографией. Но после сегодняшнего разговора он спустился на землю и, наверное, впервые в жизни почувствовал страх перед тем, что его ожидает. И ему стало по-настоящему паршиво. Но если чувство страха ему было внове, то чувствовать себя паршиво он привык уже давно. С того самого момента, как влюбился в Нину, девушку, а затем жену одного из самых близких людей. Даже родители не были ему так близки, как Сашка и Чапай.
   Как только он подумал о Нине, все остальные переживания моментально растворились. Он сразу вспомнил, с какой нескрываемой радостью она его встретила. Как, передавая ему цветок, задержала свою руку в его ладони. Как блестели ее глаза. Вася все так рассадил в своей машине, что Илья с Ниной оказались на переднем сиденье рядом с ним. Илья будто бы случайно прижался к ее ноге, но Нина свою не убрала. Неужели она к нему что-то чувствует? Ну а как иначе можно все это объяснить? Но за этими волшебными воспоминаниями он сразу подумал о Сашке. И как всегда, он эти мысли сразу и отогнал. Жизнь – штука переменчивая, никогда не угадаешь, как она повернется. Тем более с Сашкой. Хотя Сашка о своих любовных приключениях в Америке еще не рассказал. Но это не значит, что их не было. Он без этого не может. Где-то внутри Ильи постоянно тлела мечта: у Сашки кто-то появится, и Нинка об этом узнает, как тогда, в Коктебеле. Но Коктебель она мужу тогда простила, потому что еще продолжала без памяти его любить. Судя по ней сейчас, это безумство прошло. С этой приятной мыслью Илья заснул.
   Первой на работу устроилась все же Екатерина Владимировна. Еще в день приезда, когда они сидели у Резиных, ближе к вечеру к ним присоединилась подруга Брони Ида. Очень некрасивая, но очень приятная женщина, которая сразу к себе всех расположила. На следующий день она после работы зашла к Кричевским и предложила Екатерине Владимировне прогуляться по городу. Та с удовольствием согласилась. Их дом, как объяснила Ида, был в самом центре. На улицах было чисто. В двух кварталах находилась такая же современная красивая плаза, в которой был вход в метро. Все остальные дома на проспекте были, на вкус Кричевской, просто уродливы и уж конечно, ни в какое сравнение не шли с ленинградскими.
   – И это центр города? – спросила она.
   – Увы, да, – ответила Ида. – Но на метро через двадцать минут вы оказываетесь в Нью-Йорке. А это великий город. Во всех отношениях. Считается, и не зря, столицей мира.
   – Посмотрим, – скептически ответила Кричевская.
   Проходя мимо витрины мехового магазина, Екатерина Владимировна остановилась и начала рассматривать выставленные за стеклом меховые изделия.
   – Я до замужества работала модельером в ателье. У нас был скорняк, и я подрабатывала, пришивая к шубам подкладки.
   – Давайте зайдем в магазин. Я хорошо знаю хозяина. Эйб еврей, и мы часто видимся в еврейском центре.
   Эйб оказался высоким пожилым мужчиной с буйной седой шевелюрой и очень добрым лицом. Он долго обнимал Иду, говоря ей что-то по-английски, радостно при этом улыбаясь. Ида представила ему Кричевскую и сказала, что та в России работала в меховом ателье, где пришивала к шубам подкладки. Эйб показал им несколько шуб и спросил, смогла бы мадам Кричевская сделать такую работу. Ида перевела, и Кричевская, широко улыбаясь, утвердительно закивала. Эйб тоже заулыбался и сказал, что сможет давать ей подхалтурить и платить будет наличными, так что государство знать об этом не будет.
   – Он хочет, чтобы бы вы завтра же пришли. Сейчас начало сезона, и у него очень много работы.
   Они договорились, что Екатерина Владимировна придет в мастерскую к девяти часам утра.
   Выйдя из магазина, Кричевская отказалась продолжить прогулку и заспешила домой – похвастаться сыну, что уже нашла работу.
//-- * * * --//
   Пересмотрев свое портфолио, Илья решил не торопиться с посещением нью-йоркских журналов и газет: ему нужно сделать американские фотографии и начать портфолио с них. Но этим он займется позже. А сейчас он должен устроиться на какую-нибудь работу. Водить, как Вася, такси ему не хотелось. Он видел, каким усталым возвращался тот после работы. Тут уже будет не до съемок. И он решил устроиться в магазин к Саше. Деньги, конечно, гроши, но работа не пыльная и вместе с другом. А после работы можно будет фотографировать Нью-Йорк – город, в который он сразу влюбился. Это, конечно, не Ленинград и не Рим, но его современная архитектура, его сумасшедшие небоскребы, заставляющие задирать голову так, что она начинает кружится, его непрекращающиеся потоки людей и машин, его ночные огни, его музеи и театры… Он имел много названий, этот город: Нью-Йорк-Сити; Большое Яблоко; город, который никогда не спит; столица мира. А попросту это был великий город.
   Работа с Сашей в магазине была Илье не в тягость, и единственная неприятность – на нее уходил целый день, что лишало его возможности фотографировать. Ну и платили гроши. Ну и работа для тупых. Они же с Сашкой считали себя ленинградскими интеллигентами. Да они ими и были. Теперь же они приехали в Америку без затребованных специальностей и начали жизнь с чистого листа. С нуля. Они приехали в страну, где был другой язык, другая культура, другой житейский уклад, другое политическое устройство. По сути, они оказались на другой планете. И теперь все зависело от их способностей и настойчивости. Им предстояло влиться в эту жизнь, стать такими же, как все, то есть стать американцами. И теперь им надо было доказать, и себе в первую очередь, что они чего-то стоят, что они все это смогут преодолеть и добиться достойной, как они это понимали, для себя жизни. И пусть даже на это уйдут годы. У многих они и ушли. У автора этой книги, например.
   Прошло уже около двух месяцев, и почти перед самым Новым годом Илюше вдруг повезло. В их магазин зашел продавец из страховой компании, в которой была застрахована жена хозяина (кстати, она-та и оказалась любовницей Сашки). Продавец предложил и Илье застраховаться, а когда он отказался, тот, оценивая, осмотрел Илью с ног до головы и предложил ему работу. Страховка, которую компания предлагала, была от несчастных случаев и на первый визит к врачу. Стоила она всего двадцать долларов за полгода. Страховку охотно покупали, поэтому зарплату компания не платила – только комиссионные, которые составляли сорок процентов, или восемь долларов с каждой продажи. Причем платили наличными. Продашь пять страховок в день, и сорок долларов наличными – твои. К тому же тебя никто не контролирует. Можешь работать когда хочешь: днем, вечером, ночью. Можешь вообще не выходить. Не работаешь – не получаешь. Все очень просто. Единственное: каждую пятницу все собираются на завтрак в ресторане, где отдают менеджеру вырученные деньги и узнают, на каких участках будут работать следующую неделю. Ходят только по предприятиям: магазины, столовые, парикмахерские и так далее. И конечно же, желательно иметь авто. Илье все это так понравилось, что в тот же вечер он спросил Васю, где можно купить подержанную машину подешевле. Оказалось, что ходить далеко не надо. В их доме один русский продает старый кадиллак за триста баксов. Вид у машины, конечно, еще тот, но за такую цену…
   – Сделаю себе новогодний подарок, – заявил Илья на очередной посиделке. – Я думаю, кадиллак я заслужил.
   – Еще как! – поддержал его Саша. – Ты, главное, руль покрепче держи, чтобы он не отвалился. Ну и подушку под задницу подкладывай, чтобы не так больно было, когда сиденье провалится.
   – Вот только не надо так открыто завидовать. Бери пример с Чапая. Смотри, как держится, хотя позеленел от зависти.
   – Я?! – возмутился Вася.
   – Нет, Броня, – сказал Илья.
   У Ильи были советские водительские права, поэтому ему надо было только сдать экзамен по дорожным правилам, и в начале декабря он уже раскатывал на своем кадиллаке по Джерси-Сити и окрестностям, продавая страховку. Вот здесь дела шли неважно. Продавец из Ильи был никакой, и при первом же «Спасибо, нам страховка не нужна» он говорил: «Ноу проблем» и уходил. Но деньги его мало интересовали. Главное – он постоянно снимал. Он даже умудрялся делать портреты людей, которых пытался застраховать.
   Однажды в поисках натуры его занесло в Бронкс, один из пяти районов большого Нью-Йорка. Район разделился на две части: Южный Бронкс и Северный Бронкс. Если Северный Бронкс заселяли в основном итальянцы и евреи, то в Южном Бронксе жили в основном черные и пуэрториканцы. Большая часть района уже давно превратилась в руины. Петляя по Южному Бронксу, Илья неожиданно выехал на Лексингтон-авеню. Проспект с таким названием был и на Манхэттене. Илья часто гулял там, заходя в бесконечные антикварные лавки, где фотографировал старинную мебель, вазы, посуду. Лексингтон-авеню еще была известна своими рекламными агентствами. И вот, когда Илья проезжал по Лексингтон-авеню в разрушенном Южном Бронксе, ему пришла, как он потом всем объяснял, гениальная идея.
   Однажды он зашел с Ниной за матерью в меховое ателье. Их встретил Эйб, который стал рассыпаться в любезностях перед Ниной и вдруг предложил ей примерить шубу из чернобурой лисы, полученную только что. Нина стала отнекиваться. Илья объяснил Эйбу, что у нее просто нет достаточно денег.
   – Да вы не волнуйтесь, – успокоил их Эйб. – Я только хочет посмотреть, как шуба выглядит на такой красивой женщине, а не на манекене.
   Когда Илья перевел Нине, она заулыбалась и примерила шубу
   – Ну как? – спросила она у Ильи.
   – Нинка, как она тебе идет! – воскликнул Илья, любуясь.
   Тут из мастерской вышла Екатерина Владимировна.
   – А это что значит? – сузив глаза, спросила она.
   – Да вот, Нинке шубку покупаю. Одолжишь тысчонку?
   – Екатерина Владимировна, ну что вы! Он же шутит, – покраснела Нина, снимая шубу и протягивая ее Эйбу.
   Уже перед самым уходом Эйб вдруг спросил, не захочет ли Нина стать сиделкой у его сестры Нэнси. Она, в принципе, не больная, просто старенькая, и ей нужен человек, который помогал бы по дому. Она очень разговорчивая, и это поможет Нине подтянуть английский. Платить она будет наличными, как он сам платит Кэтрин (так он называл Екатерину Владимировну). Нина с радостью согласилась. Она по-прежнему убирала двухэтажный офис и чувствовала, что это никогда не кончится, а главное, что она никогда не заговорит по-английски. Нина все время находилась или среди русскоязычных, или одна в этом чертовом офисе. В последнее время она стала думать о карьере медсестры. Но для этого нужен английский. И работа, которую ей предложил Эйб, была как нельзя кстати.
   – А ты не хочешь сначала поговорить с Сашкой? – спросил Илья.
   – С какой стати? Это моя жизнь, и я могу сама принимать решения.
   Екатерина Владимировна удивленно посмотрела на Нину и укоризненно покачала головой.
   Когда Илья очутился в Южном Бронксе на Лексингтон-авеню, он вспомнил, как потрясающе Нина выглядела в лисьей шубе. И вот тут-то ему пришла эта идея.
   Ее воплощению способствовал рано выпавший снег. Илья надеялся, что в развалинах Южного Бронкса за отсутствием машин снег должен быть кристально белым и сохранится таким до Нового года, до которого оставалось всего два дня.

7. Новый год

   В Америке три основных праздника: День независимости, День благодарения и Рождество. Праздники эти считаются семейными, и вся Америка забирается в свои огромные машины и разъезжается к родне по многочисленным скоростным дорогам, которые, как гигантская паутина, опоясали всю необъятную страну. Нашим героям, к счастью, никуда ехать не надо: они новые американцы и пока что держатся рядышком, а вернее, в пределах одного, хоть и семнадцатиэтажного дома на Нью-Арк-авеню в Джерси-Сити. Еврейские эмигранты из России разительно отличаются от остальных жильцов этого многонационального дома. Им, выросшим в социалистической и атеистической стране, основной праздник американцев – Рождество – был, мягко говоря, безразличен. Для них любимый праздник Новый год. Готовятся они к нему основательно, и так же основательно его отмечают. Собравшись за час до полуночи за обильным, ломящимся от еды и выпивки столом, они веселятся всю ночь, позабыв обо всех своих делах и проблемах, страхах и болезнях. Они болтают ни о чем, рассказывают анекдоты, смеются, танцуют. И уже под утро, усталые, хорошенько выпившие и основательно объевшиеся, но счастливые, они расходятся по домам, прихватив полученные подарки, которые лежали под обязательной елкой.
   Елки в Америке, как и в России, продаются на улицах. Покупают их за неделю до праздника, а в канун Рождества под ними раскладывают подарки. На следующее утро, в само Рождество, эти подарки раздают. Город в Рождество вымирает: магазины закрыты, улицы почти пусты. Площадки, где продавались елки, тоже пусты, а нераспроданные деревья увозят на следующий день после Рождества. Этим-то и пользуются эмигранты из «Совка», для которых Рождество – праздник инородный.
   В Рождество рано утром троица друзей села в огромный кадиллак Ильи и покатила на Манхэттен. Проехав туннель под Гудзоном и покружив немного по пустынному городу, они остановились около первой попавшийся площадки. Нераспроданных елок оказалось не так много, но друзья все же нашли довольно приличную и, запихнув ее в машину, покатили домой. Когда они со счастливыми и гордыми улыбками разгружали машину, вышедшие на прогулку аборигены смотрели на них как на идиотов: приобретать елку после Рождества могут только these crazy russians (эти ненормальные русские). Но мнение аборигенов друзей не волновало.
   Елку установили в квартире у Резиных, потому что у них был Игорек. По этой же причине отмечать Новый год тоже решили у Резиных. Екатерину Владимировну вместе с Идой пригласили в гости их друзья из соседнего дома. За несколько дней до праздника вся компания втиснулась в кадиллак и покатила в русский магазин в Квинс. Хозяином магазина был знаменитый Моня. Магазин пережил всех конкурентов и оставался единственной русской торговой точкой в Квинсе. Он так и назывался: «У Мони».
   Еще дома друзья договорились, что смотреть на цены не будут и отоварятся по полной. Единственное, от чего они отказались, – банка черной икры: у всех от нее изжога. Огромный багажник кадиллака был загружен пакетами. Спиртное решили купить в Джерси-Сити, где Вася нашел оптовый ликеро-водочный магазин. Вася в последнее время стал баловать себя обязательной рюмкой ледяной водки за обедом. Объяснял он это особенностями своей профессии. «Какой же я таксист, если рюмочку за обедом не опрокину?» – доказывал он Броне. Она не возражала и стала даже к нему присоединяться, объясняя это необходимостью очищать голову, за день набитую цифрами. Тридцатого вечером Броня с Ниной принялись за приготовления закусок. На горячее Нина решила сделать еврейское блюдо: кисло-сладкое жаркое, которое ее научила готовить свекровь.
   – Ага! Пригодилась еврейская свекровь, – наставлял ее Саша. – А в Питере не ценила, – уже укорял он.
   На Нину не подействовало ни то ни другое. С тех пор как они вышли из ссылки в Олбани и Скенектади, она освободилась от Сашиного давления, вернее от его власти и его превосходства. Время, проведенное там, в почти полной изоляции от других людей, дало ей возможность увидеть настоящего Сашку, а не самовлюбленного и надменного, который всегда упивался своим, им самим же вымышленным приоритетом над остальным миром. За всей его бравадой, за всеми его бесконечными шуточками скрывался легкоранимый, далеко не уверенный в себе человек, которого ей было даже жалко. Но самое главное и самое печальное – Саша не умел любить. Вернее, надолго его любви не хватало. Она могла бы многое ему простить, но только не это. Илья во многом походил на Сашку. Не зря они были лучшими друзьями и понимали друг друга с полуслова. Но у Илюши совершенно не было Сашкиной надменности, хвастливости и самовлюбленности. Зато у него с избытком было то, что так не хватало Саше: доброта, мягкость, чуткость и умение любить. В этом она была уверена.
//-- * * * --//
   Как принято в России, все сели за стол в одиннадцать, чтобы проводить старый год. Мужчины провожали его довольно бурно и уже к наступлению Нового года были навеселе.
   В Нью-Йорке, как и по всей стране, вместо боя курантов начало Нового года отмечают по падению стеклянного сверкающего огнями «яблока» – символа города, установленного на высотном доме на южной стороне Таймс-сквер – главной городской площади. Все дома на этой узкой площади увешаны экранами, демонстрирующими разные картинки и видео, и представляют собой образец рекламного прогресса. По статистике на этой площади одновременно собирается самое большое количество людей в мире. В Новый год наблюдать медленное падение «яблока» на Таймс-сквер собирается до двух миллионов человек – вот уже действительно яблоку негде упасть. Когда «яблоко» начинает падение, цифры на самом верху тридцатиэтажного здания начинают отчет, который вслед за ними вслух ведет двухмиллионная толпа и еще несколько сотен миллионов американцев, собравшихся дома около телевизоров. Когда «яблоко» касается дна, на крыше дома вспыхивают огромные цифры Нового года (на этот раз 1979-го). И в это мгновение все в огромной стране чокаются бокалами с шампанским, обнимаются и целуются, поздравляя друг друга с Новым годом.
   Поздравляли и целовались и неразлучные друзья в квартире Резиных. Когда дошла очередь Ильи поздравить Нину, он повернул ее спиной ко всем и поцеловал в губы. Нина ответила на его поцелуй, не отрывая взгляда от его широко открытых глаз. Илье казалось, что он никогда не испытывал такого блаженства. «Любит! Любит!» – проносилось у него в голове.
   Под ярко наряженной елкой, завернутые в красочную бумагу, лежали подарки. Среди них выделялась большая сумка. Все разобрали свои подарки и заспешили к столу. И лишь Броня осталась около елки, продолжая рассматривать сумку.
   – Что в сумке? – спросила она, возвращаясь за стол
   – Сюрприз, – ответил Илья. – Ешь, мусик, не нервничай. Сюрпризы на голодный желудок вредны.
   – Не на мой, – сказала Броня, но все же наложила себе полную тарелку салата оливье.
   Несколько минут все молча ели. Мужчины, переглянувшись, налили себе водки и выпили.
   – Второй Новый год в Америке. Не верится, – сказала Нина.
   – А у меня такое чувство, что я здесь состарилась. – Броня, расправившись с салатом, положила пару кусков студня.
   – Когда ты успела состариться? – рассмеялась Нина. – Вы приехали не так давно.
   – Кто считает, Ниночка, – Броня сделала ударение на втором слоге, как в знаменитом американском фильме. – Как там у вас говорить по-русски?
   – А ты не мучайся, говори по-английски, – посоветовал Саша.
   – С кем? – спросила Броня, обведя своей коротенькой очень пухленькой ручкой сидевших за столом. – Покажи мне, пожалуйста, с кем я здесь могу нормально по душам поговорить по-английски.
   – Позвони в справочную или на вокзал, – посоветовал Илья.
   – Придется.
   – Между прочим, у меня сегодня знаменательная дата. Но я вижу, вам всем наплевать, – сказал Илья, наливая себе рюмку.
   – Какая дата? Почему не знаю? – возмутилась Броня.
   – Я справляю свой первый Новый год в Америке, – ответил Илья. И продолжил с пафосом: – Первое января тысяча девятьсот семьдесят девятого года. Мои потомки будут отмечать этот день как начало новой эпохи.
   – Мне конспектировать? – поинтересовалась Броня.
   – Естественно, – ответил Илья.
   – Откуда у тебя потомки? Женись сначала, – ухмыльнулся Саша.
   – Женюсь. Как только Нинка тебя бросит, сразу на ней и женюсь,
   – Таких, как я, не бросают, – Саша самодовольно посмотрел на Нину и погладил ее по щеке.
   – Я буду первая, – ответила Нина, сбросив его руку.
   – Не смеши. Ты жить без меня не можешь.
   – Прошло, Сашенька. Прошло.
   У Ильи, наблюдавшего за перепалкой, впервые в жизни появилось желание дать лучшему другу по морде. Броня, сначала тоже наблюдавшая за Резинами, теперь повернулась к елке и долго смотрела на лежавшую под ней сумку.
   – Доставай свой сюрприз, – сказала она Илье.
   – Время не подошло, – покачал головой Илья. – Сначала выпьем, закусим. Я не могу обижать хозяйку.
   – Что значит не подошло? – спросила Броня и, встав из-за стола, подошла к елке. Подняла сумку и покачала ее в руке, словно прикидывая ее вес. – Тяжелая. Что там? Кому?
   – Положите предмет на место, мадам Грицацуева, – сказал Илья, вставая из-за стола. Подойдя к Броне, он забрал у нее сумку и положил обратно. – Я сказал: всему свое время.
   – Илюша, не доводи девушку, – нехотя отдавая ему сумку, сказала Броня и вернулась за стол.
   – Что там? – спросила она у Нины.
   – Понятия не имею. Илюша сказал, сюрприз.
   – Ребята, может хватит с этой сумкой? – вдруг заговорил Вася. – Мы сегодня пить будем, или как?
   – Или как, – распорядилась Броня. – Ты уже и так хорош.
   – Но по рюмашечке же еще можно? – стал клянчить Вася.
   – Не можно Чапай, а необходимо, – пришел на помощь другу Илья.
   – А я знаю, что в этой загадочной сумке, – вдруг торжественно произнес Саша. И в комнате, где собрались люди начитанные, повторилась бессмертная сцена из великого творения гениального автора. Все, как и положено в знаменитой мизансцене, замерли там, где находились, раскрыв свои рты, не договорив то, что собирались сказать.
   – И что же? Удиви массы, – усталым голосом человека, которому уже претит весь этот сыр-бор вокруг его мешка, проговорил Илья.
   – Это твой мешок? – Саша указал на мешок.
   – Мой, – согласился Илья.
   – И это твой сюрприз, да? И он тяжелый? Правда, Броша? – спросил Саша и Броня кивнула. – Ну тогда все ясно. Все предельно ясно! Этот мерзавец женился и прячет тетеньку там. Вот вам и весь сюрприз.
   – Значит, я весь вечер, пока мы тут едим, пьем, радуемся жизни, прячу невесту в мешке? Как был недоумком, так и остался. Даже Америка не смогла тебя изменить. Ты, Сашок, безнадежен!
   – Ребята, кончайте спорить. У меня тост, – сказал Вася и встал. – Я предлагаю выпить за поправку Джексона, – поднимая рюмку, торжественно произнес Вася.
   – Чего? – недоуменно спросил Саша.
   – Я предлагаю вашему другу больше не наливать, – сказала Броня.
   – Ну вы что? – возмутился Вася. – Это же благодаря этой поправке в американском сенате мы все смогли сюда приехать. Нам молиться на нее надо.
   – Васюта, я тобой горжусь, – сказала Броня, притянула к себе Васю и чмокнула его в щеку. – И беру свои слова обратно. Налейте ему, и выпьем за этого Джексона, чтобы он был здоров!
   Все встали, выпили, затем опять уселись и принялись за еду.
   – Оливье – объедение, – с полным ртом похвалил Илья.
   – Это Броня делала, – сказала Нина.
   – Вообще, господа, стол классный, – сказал Илья. – Оливье, студенек, селедочка – что может быть лучше под водочку.
   – Наш стол, родной, – согласился Вася. – Американцы в этом ни черта не понимают. Вообще, хорошо всё-таки быть русским.
   – Это кто русский? Василий Исаакович Рубинчик? – засмеялся Саша.
   – В Америке мы все русские, – возразил Вася.
   – Васька прав, – накладывая себе горячей отварной картошки и несколько кусочков селедки с луком, сказал Илья. – И в Америке, и в Риме, и в Париже, да даже в Израиле мы всегда будем русскими. И только в самой России мы были и всегда будем оставаться евреями.
   – Васе в ОВИР ведущая сказала: «Какое у вас нехарактерное для вашей национальности имя». На что я ей: «Он еще и пьет нехарактерно», – сказала Броня.
   – Нормально пью, – пожал плечами Вася.
   – Тогда этот герой ей объясняет, – продолжает Броня. – Так мол и так, мой дед в гражданскую войну был красным командиром в отряде Чапаева, и, когда я родился, он попросил отца назвать меня Васей в честь полководца. На что ведущая в патриотическом гневе даже закричала: «Как же вам не стыдно, молодой человек! Такое имя позорите! У вас дед – герой Гражданской войны, а вы к нашим идеологическим врагам уезжаете! Родину предаете!»
   – Будь моя воля, я бы тебя просто к стенке поставил, – сказал Илья.
   – Вася, почему твои родители не поехали с вами? – спросила Нина.
   – Ты что? А кто будет коммунизм достраивать? Им же вот-вот осталось, – жуя, сказала Броня.
   – Они у меня большие патриоты, – словно извиняясь за родителей, ответил Вася.
   – Неужели мы своих родных никогда больше не увидим? Страшно подумать. – У Нины на глазах выступили слезы.
   Илья так стало жалко Нину, что, забыв про Сашку, он обнял ее за плечи и поцеловал в глаза. Поглощенные едой Саша и Вася не обратили на это никакого внимания, а вот Броня, глядя на Илью, даже не донесла вилку до рта. Потом тяжело вздохнула и вернулась к еде. Нина встала из-за стола и пошла в ванную. Она отрыла кран и, намочив руки, прижала ладони к лицу. Взяв полотенце, она вытерлась и, глядя на свое отражение в зеркале, вспомнила, как маленькой, когда ей очень хотелось заплакать, она тоже убегала в ванную, чтобы никто не видел ее слез. Она была старшим ребенком и, если младший брат или сестра что-нибудь натворили, брала вину на себя, чтобы родители их не наказывали. Наказание доставалось ей… Когда Нина вышла из ванной, первым, что она увидела, было обеспокоенное лицо Ильи. Он не отрываясь смотрел на нее, пока она не села. Сашка продолжал есть, склонившись над тарелкой, и она подумала, что он даже не заметил ее ухода.
   – Извините, – сказала Нина, садясь на место.
   – Не надо извиняться. Мы понимаем. – Илья слегка пожал ей руку.
   – Между прочим, ты не одна такая, – сказал Саша скорее осуждающим тоном, чем сочувствующим. – Мои в отказе, но с этой гребаной властью они могут всю жизнь просидеть в отказе. Бронина мама тоже неизвестно когда приедет, если приедет. Вот только красногвардейцы Чапая уж точно не приедут.
   – А если их завербуют? И пришлют сюда бороться с капитализмом? – подкинул идейку Илья.
   – Ты бы молчал, засранец. У тебя единственного никого там не осталось, – возмутился Саша.
   – Могу поделиться.
   – Как вы не понимаете, – с отчаянием сказала Нина. – У меня же совсем другое. У меня родители русские, простые рабочие. Они в жизни сюда не приедут. Если только не какое-нибудь чудо.
   – Я лично в чудеса не верю, – пожал плечами Саша.
   – Тебя спрашивают?! – со злостью сказал Илья.
   – Ну, Сашка, не скажи, – вступила в разговор Броня. – Я вот где-то читала, что в жизни каждого человека, хотя бы однажды, но обязательно происходит чудо, главное – не быть привередливым. Нам с Ниной нужно одно совсем маленькое чудо: увидеть своих близких. Вот за это я с удовольствием выпью.
   – А я о чем говорю, – оживившись, сказал Вася и стал разливать. – За встречу с нашими родными!
   Все выпили и опять принялись за закуски. Броня, взяв со стола сигарету, закурила и долго смотрела на лежащую под елкой одинокую сумку.
   – Да… – задумчиво сказала она, отвернулась от сумки и, продолжая дымить, словно раздумывая, молча посмотрела перед собой.
   – Ребята, мне нужен ваш совет, – наконец прервала она свое молчание.
   – Чем можем, тем поможем, – оживился Илья.
   – Я вот все думаю, – Броня глубоко затянулась и выпустила клуб дыма в лицо Васи, – мне вашего Чапая прямо сегодня убить или дать ему денек пожить в новом году?
   – Я бы не ждал, – тоже закуривая, сказал Саша. – Как говорится, не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня.
   – Я же сказал: чем можем, тем поможем, – радостно улыбаясь, подтвердил Илья.
   – Еще друзьями называются, – покачал головой Вася.
   – Что случилось, Броня? – спросила Нина.
   – То, что должно было случиться, – сказал Броня, гася сигарету.
   – И? – заинтересовался Саша.
   – Ему вчера предложили место преподавателя в университете.
   – Что же вы молчали, гады?! – возмутился Илья.
   – Преподавать в университете?! Как здорово! – Нина встала и поцеловала Васю. – Какой ты молодец! Поздравляю, ребята! – подошла к Броне, поцеловала и ее.
   – С чем? – с наигранным непониманием спросила Броня.
   – Кончай выпендриваться, – возмутился Саша.
   – Василий, что же ты молчишь, солнце ты мое? Ставишь меня в неловкое положение. Благодари ребят за поздравление. Ведь искренне…
   Вася промолчал, явно не желая об этом говорить.
   – Чапай, слушай, что взрослые говорят, – погрозил ему пальцем Илья.
   – Я не хочу работать в университете, – наконец выдавил из себя Вася.
   – Что?! – одновременно вскрикнула вся компания, включая Броню, которая победоносно посмотрела на друзей, словно спрашивая: «Ну вы видели такое?»
   – Вы слышали? Он не хочет. Действительно, зачем ему университетская должность? Ведь он в Америке новую профессию приобрел. Таксист! О чем мы говорим – ему все завидуют.
   – Ты что, рехнулся? – спросил Саша.
   – А может быть, он прав? Что такое преподавать в университете? Особенно когда на фоне таксиста? А что у нас там во-вторых, любонька? Я забыла. – Броня ласково погладила Васю по щеке. – Вот сейчас вы действительно все упадете.
   – Нету никаких «вторых»… Мне просто нравится моя работа.
   – Вы это тоже все слышали. Чтобы не говорили потом, что я выдумываю.
   – Да, мне нравится водить такси, – упрямо повторил Вася.
   – У него таки большие успехи на этом поприще, – гордо произнесла Броня. – Василий Исаакович, скажите народу, чего вы добились.
   – Что я добился?
   – Не скромничай. Он научился при пассажирах делать пипи в баночку.
   За столом все недоуменно посмотрели на Васю, потом дружно захохотали.
   – Вы зря смеетесь, – прервал их смех Вася. – Мы все делаем в банку. У нас просто выхода нет. Не будешь же искать, где запарковать машину, чтобы в туалет сбегать. Да и туалетов на Манхэттене раз два и обчелся… Вот и приходится – пассажира высадишь, потом едешь и в баночку, а на светофоре выливаешь… Ну… Мне пришлось пару раз с пассажирами… Застрял в трафике. Хорошо, перегородка между сиденьями…
   – Ну как не любить такую работу? – обратилась ко всем Броня
   – А какая техника при пассажире «пипикать»? – поинтересовался Илья
   – Кончайте базар! – неожиданно закричал Саша. – Чапай, что с тобой?! Тебе напомнить, кто ты? Ты кандидат исторических наук. Для Америки – нуль. Ты мечтать не мог о такой работе. Посмотри на всех нас. Одна Броня работает по специальности.
   – Я хочу поменять специальность.
   – Ты называешь водить такси специальностью? – уже с насмешкой спросил Саша.
   – Васенька, я окончила библиотечный факультет института культуры, – горячо заговорила Нина. – Абсолютно никому не нужная здесь специальность. Тогда я решила выучиться на медсестру, но сейчас мне приходиться ухаживать за старушкой, чтобы английского набраться. Ты посмотри, через что Саша проходит… У него во вторник первое интервью в «Сити-банк», а его уже сейчас трясет от страха…
   – Еще бы! – пожаловался Саша. – Вы же знаете какие в Бруклине курсы – все программирование на доске. А в банке я должен говорить, что уже два года работал программистом. И все, между прочим, на английском.
   – На английском?! – с наигранным ужасом вскричал Илья. – Они что там в этом банке совсем обнаглели?! Человек в эмиграцию приехал, ему и так тяжело. Нужно же пойти навстречу.
   – Посмотрим, как ты будешь смеяться, когда начнешь со своим портфолио тыкаться.
   – О моем портфолио мы еще поговорим. Я такое придумал… – Илья закатил глаза.
   – Рад за тебя, – сказал Саша. – А меня действительно даже тошнит от страха. Но у меня есть выход? Что прикажете делать бывшему начальнику радиостанции Балтийского флота?
   – Я бы не думая в ЦРУ подался, – предложил Илья.
   – А то подумал бы, для разнообразия, – ответил Саша и обернулся к Васе. – И ты тоже хорошенько подумай.
   – Я хорошенько подумал, – твердо сказал Вася. – Всю жизнь надо мной кто-то стоял, говорил, что мне можно делать, что нельзя. Впервые в жизни я сам себе хозяин. Это необыкновенное чувство – быть независимым. И, между прочим, я делаю в хороший день сто двадцать долларов чистыми, не меньше. Парень, у которого я в аренду беру машину, имеет уже три такси, а ему только двадцать пять.
   – Все ясно! Он просто завидует. Но какой же мерзавец, – сказал Илья.
   – Да, завидую, – подтвердил Вася. – Я тоже не собираюсь всю свою жизнь баранку крутить. Я покупаю медальон…
   – Что такое медальон? – спросила Нина.
   – Это право на владение такси, – ответил Вася. – Когда у меня будет свое такси, я двенадцать часов буду ездить сам, а на двенадцать сдавать. А потом куплю еще и еще.
   – Почему такси? – спросила Броня. – Покупай уже сразу самолеты. Вы видели этого бизнесмена? В Союзе он не умел за квартиру заплатить, а сейчас он планирует свой таксопарк. Васенька, пуся моя, ты думаешь, если ты ловко крутишь баранку по Манхэттену, ты уже знаешь, что такое бизнес? Ни фига ты не знаешь! Для бизнеса нужен талант. Мы позавчера в «У Мони» в Квинсе отоваривались. Сколько магазинов до него сгорело, а он нет. Почему? Потому, что у Мони талант, как у Ломоносова талант, как у Мичурина.
   – Еще у Кобзона талант, – добавил Илья.
   – Тебя не спрашивают, – сказала ему Броня. – Васенька, у тебя я знаю только один талант – доводить меня до белого каления.
   – Увидите, – коротко ответил Вася.
   – До этого ты у меня не доживешь, – обнадежила его Броня.
   – Чапай, не обращай на них внимания, – вмешался Илья. – Занимайся тем, к чему душа лежит. Меня с пеленок готовили в архитекторы – не вышло. Я с десяти лет из рук фотоаппарат не выпускаю. Но им нас не понять – мы с тобой люди творческие.
   – Вот сейчас я умру, – засмеялась Броня. – Вы знаете вершину Васиного творчества? Жалоба управдому, и то под мою диктовку.
   – Я, между прочим, диссертацию написал, – обиделся Вася.
   – Я тебя умоляю! – отмахнулась рукой Броня. – Тебе родители писали. Седьмой съезд РСДРП. Твоим родители съезды КПСС ночами снились. Они и тебя под звуки интернационала зачали.
   – А я уверена, что из Васи хороший бизнесмен получится, – сказала Нина. – Он и в Америке адаптировался быстрее всех нас. Я предлагаю выпить за Васеньку. За его удачу и за его успех.
   – Мне что, больше пить не за что? – фыркнула Броня.
   – Потом будешь пить за что хочешь, а сейчас пьем за Васю.
   Нина выпила до дна свой бокала вина, Броня демонстративно только пригубила, а Саша и за ним Илья подошли к Васе, персонально с ним чокнулись и каждый смачно, со звуком, поцеловал его в макушку. Вася, принимая поцелуи, расплылся в улыбке.
   – Куда мамашу подевал? – спросила Броня у Ильи.
   – К Штейнам пошла. У них для нее жених нашелся.
   Штейны, довольно пожилая пара, жили в соседнем доме, принадлежавшем тому же офису. Они приехали в Америку уже давно и гордо считали себя американцами, хотя по-английски говорили с трудом. Двоюродный брат Бориса Штейна, Моисей Штейн, приехал в Америку месяц назад. И как назло, буквально за неделю до его приезда в офисе сменилась начальница. Была она на русский вкус слишком правильная и на лапу не брала. Моисею Штейну не оставалось ничего другого, как записаться в очередь на квартиру, а пока пользоваться гостеприимством и терпением двоюродного брата и его жены. Ждать явно предстояло долго, и атмосфера в квартире Штейнов накалялась с каждым днем. Особенно против продолжительного проживания Моисея была жена его двоюродного брата с русским именем Люба. Чувства свои она не скрывала, чем вызывала этим ответную неприязнь. Ее же русское имя вызывало у него подозрение. Он еще не был знаком с Васей Рубинчиком, и поэтому считал свое подозрение весьма обоснованными. Короче, большой любви между родственниками не наблюдалось, и Борис Штейн со своей подозрительной Любой не могли дождаться, когда Моисей освободит их от своего присутствия.
   Как-то Ида, которая была в дружбе со многими русскими во всех их домах, познакомила Любу с Екатериной Владимировной. Когда Ида их представляла, Кричевская заявила, что она вдова известнейшего ленинградского архитектора, и высокомерно посмотрела на Любу, давая понять, что она заводить отношения со всякими не намерена. Но оказалось, что Люба сама из Москвы, и ее муж там занимал какую-то должность, а тесть был известным московским адвокатом. Высокомерие Екатерины Владимировны заменилось чувством общности положения, которое они занимали в свей прошлой жизни, и дружба между двумя интеллигентными людьми состоялась. Вообще, удивительно, как доверительно поначалу относились друг к другу эмигранты при знакомстве, принимая на веру все. Но довольно скоро они приспособились и быстро по совсем небольшим деталям научились распознавать, кто есть кто. И когда, например, продавщица, торговавшая на советской родине курицей в уличном ларьке, называла себя директором магазина, то уже на следующий день всем становилось ясно, кем она была на самом деле. В случае же Екатерины Владимировны и Любы сомнений никаких быть не могло: они принадлежали в прошлой жизни к одному сословию, и поэтому, конечно же, сразу подружились. Люба, решив, что Екатерина Владимировна, будучи вдовой, совсем не против снова обрести мужчину в своей жизни, собралась познакомить ее с братом мужа. Правда, в этом знакомстве была и корысть – желание избавиться наконец от назойливого Моисея. Так у Штейнов для мамы Ильи появился жених.
   – У Штейнов взялся жених? – удивилась Броня, которая симпатизировала Любе Штейн. – Кто такой? Почему не знаю?
   – Какой-то родственник свалился им на голову, и они пытаются от него избавиться, – сказал Илья.
   – Я его видела. Он же старый, – сказала Нина и улыбнулась.
   – Ну и что, – пожал плечами Илья. – Мамаша тоже не девушка. Зато, говорят, секс в этом возрасте феерический. Особенно если перед зеркалом.
   – Ты стал пошляком, Илюша, – покачав головой, сказала Нина.
   – Что значит стал? – Возмутилась Броня. – Можно подумать, что раньше он изнемогал от деликатности.
   – Таким, как сейчас, он никогда не был, – возразила Нина. – Несет всякую ерунду, лишь бы сказать. Как самозащита какая-то…
   – Это у ежиков самозащита, а у меня самовыражение, которое советской властью подавлялось, – с гордостью сказал Илья. – Я был внутри диссидентом, а сейчас все выливается наружу.
   – А ты с тазиком ходи, – посоветовал Саша.
   – Ребята, я смотрю на нас – как мы все изменились. Как будто совсем другие люди, – с горечью сказала Нина.
   – Я где-то читала, – поддержала ее Броня, – что эмиграция после войны – самое тяжелое потрясение. Она кого угодно изменит, состарит и сотрет в порошок.
   – Тебя же не стерла, – возразила Нина.
   – Чисто внешне, – сказала Броня.
   – Ничего, пройдет время, обживемся, станем настоящими американцами, – успокоил всех Вася.
   – Настоящими никогда не станем, – возразил Саша. – Мы вечные эмигранты.
   – Станем, Сашка, станем, куда мы с тобой денемся, – ответил Вася Саше, но посмотрел на Броню, словно ища ее поддержки.
   – Интересно получается. Они станут. А как насчет меня? – возмутился Илья. – Я что, хрен собачий?
   – По-моему, похож, – не стал возражать Саша.
   – Вы вообще представляете, какие деньги здесь такие фотографы, как я, делают? – Возбужденно заговорил Илья. – Да что с вами говорить… У вас дальше двадцати тысяч воображение не идет. А я говорю о сотнях тысяч долларов!
   – Ничего себе! – с восторгом сказала Броня. – Почти бюджет Бангладеш. Тебе финансовый советник не нужен?
   – Смейтесь-смейтесь. Посмотрим, что вы скажете, когда сделанная мной фотография появится на обложке «Лайф».
   – У тебя уже готово портфолио? – спросил Вася.
   – Он Нину все время щелкает, – на шару между прочим сказал Саша. – Броня, ты у нас бухгалтер. Подсчитаешь, сколько этот засранец нам должен?
   – Ладно, – решился Илья. – Хотел вас еще помучить своим сюрпризом, но чувствую, время подошло, страсти накаляются.
   Илья подошел к елке, взял сумку и достал из нее шубу из чернобурой лисы. Ту самую, дорогую, которую Нина мерила в магазине у Эйба. Все, кроме Саши, встали из-за стола и подошли Илье.
   – И что это такое? – спросила Нина после всеобщей паузы.
   – Шуба, – радостно улыбаясь, ответил Илья.
   – А я думал, лифчик, – съехидничал Саша.
   – Какая шикарная! – вскрикнула восторженно Броня. – Илюшенька, я понимаю, ты меня обожаешь, но зачем же так, в открытую, при всех. А плевать, живем один раз! Буду мерить. – И Броня протянула свою маленькую пухленькую ручку к шубе.
   – Ну-ка, тетенька, повременим, – сказал Илья и протянул шубу Нине: – Примеряй, Нинок.
   – Эй, поосторожней на поворотах! – изображая гнев, Саша сделал вид, что встает из-за стола, но потом, словно передумал, сел обратно. Гарем он уже себе завел.
   – Кастрировать его – и все тут, – категорично заявила Броня.
   – Илюша, что все это значит? – недоумевая, спросила Нина.
   – Сейчас узнаете, – Илья, держа шубу в руках, продемонстрировал ее всем. – А?! Какова шубенка! На подкладку обратите внимание – с монограммой. Крючки, между прочим, мамуля пришивала. Королевская работа. Васька, а ты не лапай, у тебя руки в мазуте.
   – В каком мазуте? – удивленно спрашивает Вася.
   – Раз шофер, значит, должны быть в мазуте, – категорично ответил Илья, помогая Нине надеть шубу. Затем чинно взял Нину под руку и повел к зеркалу. За ними, прямо наступая на пятки, проследовала Броня, не отрывая восторженных глаз от шубы.
   Подойдя к зеркалу, Нина смотрелась него, не в состоянии скрыть улыбки. Она повернулась к застывшему от восхищения Илье.
   – Нравится? – спросила она.
   – Какая же ты красивая, – только и смог ответить Илья.
   – Нинка, конец света! – восторженно сказала Броня.
   – Ты шубу у Эйба взял? – спросила Нина Илью.
   – У него, родного, у кого же еще? – ответил Илья, поправляя на ней шубу, разглаживая мех и приподнимая воротник. Он просто не мог оторвать рук от этой великолепной шубы. А скорее даже, от Нины в этой шубе.
   – Как он ее тебе дал? – удивилась Нина.
   – А он и не давал, – бесшабашно ответил Илья.
   – Илюха, ты без разрешения взял шубу? – спросил потрясенный Вася.
   – Ты что, рехнулся?! – возмутилась Нина.
   – Я, когда за мамашей зашел, Эйба уже не было.
   – А мама? – спросила Нина.
   – Она в магазин помчалась. Мастерскую закрывал я.
   – Ты хочешь сказать, что и мама не знает? – изумилась Нина.
   – Илья хочет сказать, что он просто спер шубу, – разъяснил Саша. – А чему тут удивляться? Он всю жизнь клептоманией страдал. Как из нашего дома уходит, обязательно что-нибудь пропадает. То кусок мыла из ванной тяпнет, то мои носки из стиральной машины. А однажды папину шляпу в свои штаны запихал. Пришлось силой вытаскивать. Прямо в трусы, подлец, заныкал.
   – Все? Высказался? Ты лучше детективы пиши, чем в программисты лезть. А маме знать ни к чему. Ее инфаркт хватит. А так я ей завтра шубу верну – и всё тут.
   Нина сняла шубу и протянула ее Илье, но Броня перехватила ее, надела и сразу же в ней утонула.
   – Шикарно, – комментировала Броня, крутясь перед зеркалом. – Немножко длинновата.
   – Илюша, скажи наконец, ради чего весь этот сыр-бор? – спросила Нина.
   – Чапай, объясни им как таксист, что такое Мэдисон-авеню в Нью-Йорке, – обратился Илья к Васе.
   – Там самые шикарные магазины и галереи.
   – Правильно, – подтвердил Илья. – Но самое главное, Мэдисон-авеню – центр рекламы. Самые известные рекламные агентства в мире находятся там.
   – Спасибо за информацию, профессор. И что дальше? – спросил Саша.
   – А дальше… Вы в Южном Бронксе когда-нибудь были?
   – Чего там делать? Одни развалины и чебурашки, – сказала Броня.
   – Броша права, – согласился Вася. – Негры и сплошные развалины, как Сталинград после войны.
   – Вот именно! – воскликнул Илья. – То, что нам надо.
   – Нам?! – удивился Саша. – Лично нам с Ниной уже ничего не надо. У нас шуба одна чего стоит.
   – С шубой-то не скачи. Всё, наигрались. Снимайте шубу, мадам, – обратился Илья к Броне.
   – С какой стати!? – возмущенно ответила та.
   – Броша! – угрожающе воскликнул Илья, протягивая руку.
   – Жадина! – презрительно ответила Броня, сняла с себя шубу и бросила ее Илье.
   – Итак, с чего начнем? – спросил Илья, запихивая в мешок шубу. – Пожалуй, с того, что я себе почти обеспечил интервью.
   – Ну и вечер сегодня – одни сюрпризы, – сказала Нина, подошла к Илье и поцеловала. – Поздравляю, Илюша.
   – Где интервью? – спросил Саша.
   – Это еще не на сто процентов, так что тьфу-тьфу-тьфу, – стучит Васю по голове, – чтобы не сглазить. В «Дейли ньюс». В одной из лучших газет Нью-Йорка.
   – В Нью-Йорке их всего пять, – говорит Вася.
   – Я и говорю, в одной из них. Теперь встает вопрос портфолио. Вы знаете, я человек скромный и не скажу, что был лучшим фотографом в Союзе, хотя многие так считают. И мои портреты известны по всей стране. Но вы же не будете отрицать, что мои городские этюды – это маленькие шедевры, можно сказать на грани гениальности.
   – Почему на грани гениальности? За гранью, – поправил Илью Саша.
   – Илья, это возмутительно – так себя недооценивать, – сказала Броня.
   – Страдаю ведь из-за этого, – пожаловался Илья. – Короче, я пересмотрел свое портфолио и остался им недоволен. Кому здесь нужны всякие Смоктуновские, Доронины и прочие советские деятели. Я оставляю только городские этюды и портрет Ростроповича – его здесь все знают. Но главное – портфолио нужно начать с чего-то взрывного, чтобы сразу привлекло внимание и хотелось смотреть дальше.
   – Хочешь взрывное, – предложила Броня, – Васютка в такси со своей баночкой…
   – Блестящая идея, – согласился Илья, – но я придумал еще лучше. В поисках натуры меня недавно занесло в Южный Бронкс. И там, в одном из самых жутких районов, я обнаружил указатель «Мэдисон-авеню».
   – Ну и что? – спросила Нина.
   – А то, что мы все завтра рано утром едем в Южный Бронкс. Нина надевает шубу, и я на фоне разбитого дома у указателя «Мэдисон-авеню» делаю потрясающие этюды. Дошло?
   – Нет, – ответил Саша. – Но зато мне очень нравится это «Рано утром», и особенно «Мы все».
   – В черное гетто я не поеду, – категорично заявила Броня.
   – Вас никто и не зовет, мадам Грицацуева, – успокоил ее Илья. – Оставайтесь дома и завидуйте.
   – Мы с Ниной тоже останемся завидовать дома, – категорична заявил Саша. – Бери Чапая и делай этюды с ним.
   – Я хотел завтра подольше поспать, а потом поехать поработать, – стал возражать Вася, но потом, сообразив, удивился: – Что значит этюды со мной?
   – Вот чего у моего мужа не отнять – это тонкого чувства юмора, – прокомментировала Броня.
   – Чапай, я бы тебя вообще не трогал, – сказал Илья. – Но я боюсь туда на кадиллаке ехать, а вдруг он там не заведется.
   – Не заведется?! – удивленно воскликнул Саша. – Ты шутишь? Он же почти новый, только ногами надо отталкиваться. Да и вообще, сэр, ты в курсе, что Южный Бронкс – один из самых опасных жилых районов в Америке.
   – Саша прав: туда лучше не соваться, – согласился Вася.
   – Ну прямо красные дьяволята! – воскликнул Илья. – Поберегите нервишки! Я все продумал. Во-первых, мы будем выглядеть как съемочная группа, и никто нас не тронет. Но чтобы всем было легко на душе, с нами поедет Ленька. Я ему уже заплатил пять баксов.
   – Что же ты сразу не сказал? С Ленькой нам не страшен черный волк, – съехидничал Саша.
   – Ленька-шмонька… Мне еще пожить хочется, – сказала Броня. И добавила: – И Васька не поедет. Его я сама убью. Мне для этого в Южный Бронкс переться не надо.
   – Видишь, как получается, – развел руками Саша, – мы с Нинком с радостью бы поехали, но если большинство против… Ничего не поделаешь.
   – Эй, господа хорошие! Вы чего это?! Шутить изволили? – по-настоящему испугался Илья.
   – Какие могут быть шутки, – сказал Саша.
   – Илюша, по-моему, это глупая затея. Неужели ты ничего другого придумать не можешь? – спросила Нина.
   От этого, казалось бы простого, вопроса Нины у Ильи подкосились ноги, и он, держа мешок с шубой в руках, сел на стул. Он вдруг почувствовал – после слов Нины, потому что доводы других его не волновали, – что его твердая уверенность в себе рассыпалась, как карточный домик. На каком основании он решил, что здесь, в Америке, где сосредоточились лучшие фотографы со всего мира, он сможет пробиться? Что, если это не что иное, как присущая ему самонадеянность, его вечный апломб? Чем он тогда отличается от того, что Нина говорила о Сашке?
   И с этим признанием действительности его уже во второй раз после приезда в Америку охватило паническое чувство страха, ранее ему незнакомое.
   – Не знаю, – ответил он. – Я это придумал, и искать что-то новое… Опять уйдет куча времени. А у меня его сейчас нету, этого времени. Я чувствую, что у меня почва из-под ног уходит… Мы здесь два месяца, а я только сейчас понял, что мне показывать нечего.
   – Ты убежден, что эти этюды с шубой – именно то, что тебе надо? – спросила Нина, взяв его за руку и глядя ему в глаза с таким пониманием и с такой нежностью, что все его страхи растворились, словно они ему только мерещились.
   – В том то и дело, что да! – возбужденно заговорил Илья. – Ведь такая удача! Смотрите: вчера выпал сильный снег, и у Эйба оказалась шуба из чернобурой лисы. Поэтому пленку я буду использовать только черно-белую – никакого цвета. Я так и вижу эти этюды: белые снежные сугробы, разрушенный, как во время войны, дом, пустые черные прогалины окон, фонарный столб с указателем одной из самых известных улиц в мире. И на фоне всего этого около столба одинокая фигура русской красавицы. Распущенные волосы каскадом падают на шикарную шубу. Неужели вы не можете себе это представить?
   – Могу, – милостиво согласилась Броня, – но только в том случае, если эта русская красавица – я.
   У Ильи словно гора с плеч свалилась. Он радостно заулыбался и, прижав Броню к себе, громко чмокнул в щеку.
   – О чем речь, Броша! – сказал он. – Но, если в Союзе узнают, что ты русская красавица, может разразиться международный скандал.
   – Я в международных скандалах участия не принимаю, – заявил Саша.
   – Не слушай его, – отмахнулась от Саши Нина. – Поедем мы все в твой Бронкс, куда мы денемся.
   – Я все-таки хотел бы немного поработать, – неуверенно сказал Вася, заискивающе глядя на Броню.
   – А я сейчас как дам, – ответила Броня, нахмурив брови, но потом ласково улыбнулась и пухленькой ладошкой взъерошила его волосы.
   – Броня, мясо уже, наверное, готово. Пойдем нарежем овощи, – сказала Нина.
   Нина с Броней вышли, а Вася, взяв со стола бутылку с водкой, вопросительно посмотрел на ребят.
   – Наливай, – скомандовал Илья и, бросив мешок с шубой в кресло, сел за стол.
   Вася разлил водку, они выпили, немножко закусили и, блаженно потянувшись, закурили.
   – Старики, – сказал Саша, понизив голос, – у меня проблема.
   – Рады слышать, – широко улыбаясь сказал Илья. Вася с готовностью закивал головой.
   – Другого и не ожидал. Ты помнишь Лильку? – спросил Саша у Ильи.
   – Это которая?
   – Я с ней твоей хатой пользовался перед самым отъездом, – все также, понизив голос, сказал Саша. – Помнишь?
   – А-а-а, такая тощенькая, блондинка…
   – Ты у меня брюнеток видел? – чуть ли не возмутился Саша.
   – Завязывал бы ты, – посоветовал Вася. – Нина классная баба. Что тебе еще надо?
   – Чапай, не лезь в разговоры взрослых, – отмахнулся от него Саша. – Короче, она мне вчера позвонила.
   – Из Союза?! – поразился Илья.
   – Из какого Союза? Она в Квинсе живет, – безнадежно ответил Саша. – Приехала совсем недавно и тут же меня нашла.
   – Как? – удивился Вася.
   – Какая разница как… Главное, что я влип.
   – Почему? – удивился Илья. – Если хороший человек, можешь отдать Чапаю, он и не таких обламывал.
   – Мне?! Я обламывал?! – искренно возмутился Вася.
   – Не тот случай, – отмахнулся Саша. – Она псих. Она из-за меня в Америку приехала и еще родителей привезла.
   – О-о-о! – покачал головой Илья. – Но ты же не можешь просто переспать с бабой. У тебя обязательно должна быть любовь до гроба. Надо бросаться на колени, ломать руки, глухое рыдание, глаза из орбит…
   – Всё, всё, мы поняли, – остановил его Саша. – Разошелся… Давайте думать, что делать. Она же не успокоится. Она и к Нине пойдет. Еще в Союзе грозила.
   – Ну, Сашка, – хлопнул его по плечу Илья, – доигрался! Бросит тебя Нинка. Но ты за нее не переживай. Я ей хорошую жизнь как-нибудь обеспечу.
   – Кончай трепаться, – прервал его Саша. – Мне не до шуток. Ты лучше скажи…
   Но договорить он не смог – в комнату вкатилась Броня, а за ней вошла Нина с большим блюдом в руке, на котором лежало невероятно красивое жаркое, по краям которого были разложены широкие зеленые листья салата, на которых, в свою очередь, лежали маленькие горки тушенной картошки, чернослива и орешков. Над блюдом повис легкий парок, источающий тонкий дурманящий запах.
   – Мясо – рехнуться можно, – закатив глаза, сказала Броня. – Нинка вкуснее делает кисло-сладкое жаркое, чем моя еврейка мама. Подставляйте тарелки.
   – Нинка то, Нинка это. А Броня Рубинчик к этому еврейскому блюду приложила свой еврейский пальчик? – спросил Илья.
   – Я, между прочим, следила, чтобы соблюдался кошер, – возмутилась Броня.
   Наконец, после Илюшиных наставлений, Нина стала раскладывать мясо.
   – Чапай, разливай! – предложил Саша.
   – С удовольствием, – полез за бутылкой Вася.
   – Ты-то куда? – возмутилась Броня. – У тебя уже глаза в противоположные стороны смотрят.
   – А мы их сейчас соединим, – успокоил ее Вася,
   – Посмотрите на моего Васютку. Вы помните его в Союзе? Это же был ангельский человек: тихий, спокойный, слова лишнего не вытянешь.
   – Я и сейчас не замечаю, чтобы он особенно болтал, – возразила ей Нина.
   – Ты ж понимаешь, – сказала Броня. – Я где-то читала, что самые опасные болтуны – это которые молчат.
   – Как это? – не поняла Нина.
   – Чтобы я знала… – пожав плечами, ответила Броня.
   – Раз я такой болтун, тогда я скажу тост за дружбу, – вставая из-за стола, произнес Вася.
   – Ты же уже говорил тост за дружбу, когда Илюша прилетел, – ехидно улыбаясь, сказала Броня.
   – За такую дружбу, как наша, говорить можно бесконечно! – торжественно ответил Вася.
   – У кого-нибудь есть платок? Мы сейчас все изрыдаемся, – сказал Илья.
   – Кстати, есть от чего. Представляете, ребята, мы ведь с пятого класса вместе. Как нас только в школе ни называли: и три мушкетера, и три «хаймовича»…
   – Особенно ты, Васютка, на мушкетера похож, – съязвила Броня.
   – Похож, не похож – неважно. Зато мы были самыми популярными в классе: Илюша был главным выдумщиком, Саша был самым красивым, и в него были влюблены все девочки…
   – Неужели не в тебя?! – схватилась за голову Броня.
   – Я лучше всех учился.
   – И пригодилось-таки – почетный таксист Нью-Йорка.
   – Мы еще посмотрим, кто будет смеяться последним, – сказал Вася и, наклонившись, поцеловал Броню в макушку. – Так вот. С тех пор мы вместе. Уже почти двадцать лет. Могли мы тогда подумать, что окажемся в Америке и, мало того, будем жить в одном доме. Ребята, я хочу выпить за то, чтобы мы никогда не расставались. Потому что пока мы вместе, все будет окей. С нами ничего не случится. Выпьем за дружбу!
   Все встали и торжественно выпили.
   – Сколько можно пить? – поставив на стол фужер, спросила Нина. – Хочу танцевать.
   Нина подошла к журнальному столику и включила магнитофон. Тихо заиграла медленная музыка. Нина приблизилась к Илье.
   – Пойдем, Илюшенька, потанцуем.
   – А Сашка потом на меня кирпич из вашего окна сбросит.
   – Не сбросит. Он меня не ревнует – слишком в себе уверен.
   – К кому ревновать? – отмахнулся Саша, даже не глядя в их сторону.
   – Вот видишь, – сказала Нина. – Пошли.
   – Нарываешься, Сашок, – предупредил Илья, вставая из-за стола и обнимая Нину.
   Во время танца Нина прижалась к Илье и положила голову ему на плечо. Саша, не обращая внимания, продолжил есть. Броня наблюдала за ними. Затем посмотрела на Васю, раздумывая, не потанцевать ли ей тоже. Но потом оглядела стол. Взгляд ее остановился на оливье. Она поразмышляла секунду, но, махнув рукой, все-таки наложила блюдо себе в тарелку и с удовольствием начала есть.
   – Вы меня хоть убейте, но я не поверю, что в школе Василий не был бабником, – говорит она, продолжая жевать.
   – Чапай? – воскликнул Саша. – Ого-го какой! Он уже в пятом классе половину школы в постель затащил.
   – Я?! – вскрикнул Вася.
   – Не я же, – отмахнулся Саша и, следуя примеру Брони, наложил себе в тарелку салат оливье.
   – Да я был самым маленьким и толстым в классе, – оправдывался Вася.
   – Тебя таки сейчас не узнать, – отрываясь от салата, сказала Броня. – Ребята, вам не кажется, что Василий Исаакович за это время как-то изменился? Немного вытянулся, возмужал что ли.
   – Он, наверное, уже и бреется, – предположил Илья, продолжая танцевать с Ниной.
   – Дай-ка посмотреть, – Саша оторвался от салата и потрогал Васю за лицо. – Да, вроде пушок пробивается.
   Где-то около двух часов ночи Саша совершенно отключился, и Нина с Ильей отволокли его в спальню. Но расходиться Илья с Васей категорически отказались, и, пока Нина с Броней убирали со стола и мыли посуду, они решили пройтись по дому и поздравить с Новым годом соседей. Хорошо еще, что они нарвались на Леньку, того самого, который в качестве охранника должен будет завтра с ними ехать в Южный Бронкс. Ленька потащил обоих обратно в квартиру Резиных, правда, потребовал с Брони за эту услугу пятерку – по два пятьдесят за душу.

8. Шуба

   Следующим утром в ожидании Ильи все собрались в квартире у Резиных. Нина предложила сварить овсяную кашу, но Вася при упоминании каши стал умолять Нину о еде вообще не говорить. Саша, который успел прийти в себя, стал разумно объяснять Чапаю, что пить надо меньше, иначе он сопьется, как спивается Илья. Броня, выслушав наставления Саши, так же не менее разумно заявила, что, если бы они вчера выпили столько воды, сколько выпили водки, все равно они были бы в стельку пьяные. После этого заявления друзья сначала скептически, а потом с гордостью переглянулись. На чай Вася все же согласился, и в ожидании Ильи, который должен был прийти с минуты на минуту, они сидели за столом и попивали чай с лимоном, изображая из себя русских аристократов. Потому как, заявил Саша, английские аристократы чай пьют с молоком.
   – А что за дело с этим Ленькой? – рассеянно спросила Броня, размышлявшая, съесть ли ей еще маленький кусочек торта. – Чем он в Союзе занимался?
   – Говорят, сидел, – сказала Нина.
   – Ерунда, – отмахнулся Саша, – сам слухи распускает.
   – Что здесь делает? – продолжала спрашивать Броня, наконец выбрав себе торт, и далеко не самый маленький кусочек.
   – Ничего, – ответила Нина. – Его жена Катя с утра до позднего вечера в парикмахерской вкалывает, а он или у дома со стариками треплется, или в синагоге околачивается.
   – Грехи замаливает? – поинтересовалась Броня.
   – Они с Юрченко туда питаться ходят, – сказал Саша.
   – Таки умеют люди жить, – сказала Броня, покачав головкой от восхищения, а скорее, от тающего во рту произведения кулинарного искусства.
   – Они же, по-моему, оба русские, – наконец присоединился к беседе Вася.
   – Ну и что? Они евреям в синагоге пообещали в иудаизм перейти, – доложил Саша.
   – Я вчера Юрченко в лифте встретил, – сообщил Вася. – Как всегда, бухой. Хвастался, что скоро семья приедет.
   – Он это всем говорит, – сказала Нина. И грустным голосом добавила: – Они никогда не приедут. Юрченко работал завхозом в советском посольстве в Аргентине. Кажется, там проворовался и по пьянке пошел к американцам просить политического убежища. В Москве у него жена и две дочери. Их из Союза никогда не выпустят.
   – А я ничего не знаю. Совсем запустила светскую жизнь, – пожаловалась Броня. И сразу без перехода: – Вам стулья нужно менять. На котором я сижу, вот-вот развалится.
   – Они все скоро развалятся, – расстроенно сказала Нина. – Но сначала – новый матрас. Я уже больше не могу на пластике спать.
   – Почему на пластике?
   – Я не знаю, от кого эта мебель, но матрас нам принесли с третьего этажа от покойника. Я его, естественно, в пластик обернула. Так и спим.
   – Подумаешь, – пренебрежительно сказал Саша. – С сексом только проблемы – Нинка все время выскальзывает.
   – Пошляк! – Нине стало противно, и она покраснела.
   – Ты уже это Илье говорила, – в отместку подколол Саша.
   – И правильно говорила. Вы еще та троица, – встала на защиту подруги Броня.
   – Вы-то почему мебель не поменяете? – поинтересовалась Нина у Брони.
   – Откуда я знаю? – ответила Броня. – Мне плевать, кто спал на нашем матрасе. Я где-то читала, что мещане потому большие патриоты, что к вещам очень привязаны.
   – Глупости, – отмахнулась Нина. – Хочешь еще чаю?
   – Нет, спасибо. Когда наш гений должен прийти? – спросила Броня.
   – Говорил, в восемь, – сказала Нина.
   – Сейчас двадцать пять девятого. Если через пять минут не появится, мы идем к себе спать.
   При словах Брони Вася, до этого мирно посапывавший, моментально встрепенулся, выпрямился на своем стуле и как ни в чем не бывало, бодро заявил:
   – Я поеду поработаю, уж если встал.
   – Какое поработать? Продолжай баиньки, мусик. Дай только слюнки утру, – проворковала Броня, вытирая его салфеткой.
   – И кого ты будешь возить? Пустой город, – сказал Саша
   – Тогда посплю и поеду.
   – Не поедешь. Будем поправляться.
   – Ты что! Даже думать не могу.
   Раздался звонок в дверь.
   – Вот и он, – улыбнувшись, сказала Нина и пошла открывать дверь. На пороге, тоже улыбающийся, стоял Илья.
   – Привет, общество! – бодро поздоровался он, проходя в квартиру и садясь за стол.
   – Глядя на ваши рожи алкогольные, есть подозрение, что вы жаждете опохмелиться, – сказал, оглядывая друзей. – Но время не ждет. Искусство, знаете, требует жертв.
   Саша с Васей молча посмотрели на него.
   – К вашему сведению, Ленька отказался ехать: у него, видите ли, настроение не то. И пятерку, гад, не отдает. Говорит, мы с ним о возврате не договаривались.
   – У вашего Леньки на все пять долларов такса? – интересуется Броня. – Между прочим, еще несколько минут – и плакала бы не только твоя пятерка, но и твои этюды. Мы с Васюткой уже собирались домой заниматься производством потомства.
   – Броша, вы после сегодняшней творческой работы такого чапаёнка сварганите! Я ему сразу коня подарю, – пообещал Илья.
   – Илюша, поехали, пожалуйста. Мне сегодня надо еще поработать, – Вася от нетерпения даже встал со стула.
   – Господа, за опоздание прошу извинения. Шубу, дурак, искал. Забыл по пьянке, что здесь оставил.
   – Ты не оставлял, – покачала головой Нина.
   – Очень смешно. Но смеяться будем потом, сейчас надо двигаться. Одеваемся, господа, одеваемся. Где шуба?
   – Илюша, серьезно, ты ушел с шубой, – повторила Нина.
   – Тебя, между прочим, уговаривали ее оставить, но мы для тебя воровской притон, – с вызовом сказала Броня.
   – А что, нет? Возвращайте предмет, – Илья заглядывал под стол, ходил по комнате, искал. – Васька, клептоман необузданный, куда заныкал?
   – Илья, я не брал.
   – А твой подельник? – грозно спросил Илья, указывая на Сашу.
   – Эй, выбирай выражения, – тоже грозно ответил Саша. – Засужу! У меня адвокат хороший.
   – Ребята, кончайте разыгрывать. Мы время теряем.
   – Послушай, алкоголик, – уже начиная злиться, сказала Броня, – тебе же говорят: шубу ты забрал.
   – Да не забирал я ничего. Ее дома нет – я смотрел. Она, наверное, под диваном. Я сейчас вспомнил: я ее под диван запихнул. От вас подальше, – Илья посмотрел под диван, потом отодвинул его, посмотрел за ним. – Нету! Ребята, да вы что? У меня дома на сто процентов нет. Нина, посмотри в спальне.
   – Там нет, Илюша.
   – Я пойду сам посмотрю? Я мог под кровать засунуть. Я пьяный все могу. – Илья растерянно на всех посмотрел и вышел из комнаты.
   – Ничего себе! – сказал Вася. – Девочки, вы точно видели, как он с шубой уходил?
   – Конечно. Я дверь за ним на цепочку закрыла, – уже с беспокойством ответила Нина.
   – Надо было его в квартиру отвести, – посетовал Саша.
   – Я предлагала, но он ни в какую. Сказал, я антисемитка и он боится со мной в лифте ехать.
   Из комнаты вернулся Илья. Вид у него был совершенно убитый. Он весь как-то сжался, сгорбился. Сел на стул, опустив между коленями сцепленные в ладони руки, посмотрел на всех растерянным взглядом.
   – Нету. Е-мое! Ребята, я, кажется, влип.
   – Илюша, не паникуй раньше времени, – Нина подошла к нему, присела рядом со стулом и, сочувственно глядя на испуганное лицо Ильи, спросила: – Куда ты ее мог деть? Два этажа на лифте. Ты кого-нибудь по дороге встретил?
   – Нет, по-моему. Я не помню.
   – Да даже если бы встретил, – предположил Вася, – не ограбили же тебя. Это бы ты запомнил…
   – Вы были в состоянии что-то запомнить? – спросила Броня.
   – Если бы забирали шубу, он сразу бы отрезвел, – резонно ответил Вася.
   – Илюша, спустись к себе и еще раз как следует обыщи всю квартиру, – посоветовала Нина.
   – Хорошо, – ответил Илья и вышел.
   Когда за Ильей закрылась дверь, в комнате воцарилось молчание. Перед каждым из присутствующих в этот момент проскочили сцены, связанные с Ильей. И что интересно, если по времени они все были разными, то есть каждый вспомнил какой-то свой эпизод, то по определению характера Ильи они все сводились к одному: к его необыкновенной легкости, к его искрящемуся остроумию и, главное, к его искренней доброте и порядочности. Понятия зла, зависти, мстительности были Илюше совершенно чужды. Как были ему чужды состояния беспомощности и страха. Их ему заменяло его невероятное легкомыслие.
   – Найдет дома, куда она могла деться, – сказал Вася.
   – У Илюши все возможно. Помнишь, как мы Игорька у него оставили? – обратилась Нина к Саше. – Он пошел с ним к Левитиным, потом вернулся к себе, а Игорька у них забыл.
   – Ему вообще не надо было уезжать из Союза, – сказал Саша.
   – Почему? – спросила Нина.
   – Да потому, что он у нас слишком нежный и восприимчивый.
   – А ты борец? – усмехнулась Нина.
   – Я – да.
   – Скажи, если бы ты в Союзе знал, через что здесь придется проходить, все равно бы поехал?
   – Что ты пристала?! Поехал бы, – огрызнулся Саша. Потом, подумав, добавил: – Не знаю. Может быть, и нет. Да какая разница? Сейчас мой дом здесь.
   – Мне однажды снился сон, что я приехала в Союз и родители уговаривают меня остаться, а я им говорю, что не могу. Мне обязательно надо домой, в Америку. Я так плакала, когда проснулась, – сказала Нина.
   – Такие сны всем эмигрантам снятся, – подтвердил Вася.
   – Вы будете смеяться, – вступила в разговор Броня, – но я бы, скорее всего, не поехала. Я где-то читала, что прежде чем отправляться на поиски счастья, надо сначала как следует порыться в собственных карманах.
   – Ты бы не поехала?! – удивленно воскликнула Нина. – Ты же так рвалась сюда, так все там ненавидела.
   – Тогда ненавидела, а сейчас. Встреть я сейчас Васину маму, я бы ей на шею бросилась.
   – О да! – иронически воскликнул Вася.
   – Ну хорошо, – согласился Саша, – не хватает Васиной мамы, это можно понять. А что еще?
   – Себя. Мне не хватает себя, Брони. Здесь всем приходится рождаться заново, а из меня получился выкидыш. Я заставляю себя улыбаться людям, а мне хочется, чтобы они все сгорели. Я заставляю себя думать по-английски, а в голове родные русские матюги. Я послушно стою в очереди на автобус, а хочется всех растолкать и быть первой. Я не живу, а играю роль. Но я таки плохая актриса. Я Броня, и Брайны из меня не получается.
   – А мне бы только моих сюда, и моей ноги в Союзе бы не было, – твердо сказала Нина, и в глазах у нее блеснули слезы, как всегда, когда она вспоминала родных.
   – И по Ленинграду не скучаешь? – спросила Броня.
   – Нет. Абсолютно. Что я там забыла? Я прожила нормальную жизнь всего несколько лет, когда за Сашку вышла. И то, когда я гуляла во дворе с Игорьком, все на меня смотрели и за спиной называли жидовствующей. А до женитьбы я жила в огромной коммуналке, где по утрам в туалет выстраивалась длинная очередь. Постоянные поиски денег до получки. Стояние в очередях после работы. И вечная охота, неважно за чем: за сапогами, кофточками, лифчиками. Как говорила моя подруга: «Стыдно под трамвай попасть, такое белье носим». Да что я тебе говорю, Броня, ты сама через это прошла. Когда мне здесь бывает совсем плохо, я все это вспоминаю.
   – Мы жили в коммуналке в одной комнате с Васиными марксистами, – начала свои воспоминания Броня. – На работе я могла хоть танцевать на столе, мне тоже ничего не светило. Хотя если какие-то проблемы, то звали Броню. В общем, не жизнь, а полумрак.
   – И вот этого тебе не хватает?
   – Потому что я дура. Вспомню вот такую жуть – головой понимаю, что жуть, а эмоций никаких. Зато расплываюсь от всякой ерунды: как с папой слушали по радио «Угадай-ку», как с классом ходили на демонстрацию, университетские вечеринки.
   – Это ты по детству скучаешь, по юности. При чем здесь Союз?
   – Мы там жили.
   В это время раздался звонок в дверь.
   – Илюша! – вскрикнула Нина и подбежала к двери. – Нашел? – спросила она, впуская Илью.
   Илья прошел в комнату, и по его лицу сразу стало ясно: нет, не нашел.
   – Нигде нету. Всё, конец, – сказал Илья и обессиленно сел на стул.
   – Илюша! – в ужасе вскрикнула Броня.
   – Перестаньте паниковать, – проговорила Нина, села рядом с Ильей и взяла его за руку.
   – Куда она могла деться? Не могла же она раствориться, – стал рассуждать Вася.
   – Не знаю, – качая головой, ответил Илья. – Ее нет – и все.
   – Успокойся, Илюша, – продолжая держать его за руку, сказала Нина.
   – Тебе легко говорить.
   – Попытайся вспомнить, как ты вчера шел домой, – посоветовал Вася.
   – Я пытался. Я ничего не помню. Меня теперь посадят?
   – Что ты мелешь! – воскликнула Нина и, как ребенку, дала ему подзатыльник.
   – Старик, мы не в Союзе, – попытался успокоить его Саша.
   – Ну и что? – воскликнул Илья. – Шубы-то нет. – Он обвел всех взглядом, словно ища поддержки и, не найдя ее, продолжил: – Почему у меня здесь все так получается? Одно за другим. Рок какой-то. С самого отъезда. Отец ни за что не хотел уезжать, а мать… Сколько я умолял ее не оставлять его и не ехать со мной, она ничего слышать не хотела. А когда отец наконец начал соглашаться, он вдруг умер от инфаркта. Слава богу, хоть в Риме была небольшая передышка. Затем здесь эта дурацкая работа. Хожу по магазинам и буквально умоляю купить дешевую страховку и, если повезет и удастся уболтать, получаю грошовые комиссионные. И когда наконец у меня намечается интервью, вдруг пропадает шуба. Получается, что я приехал в Америку сидеть в тюрьме? – у Ильи стал дрожать голос, и он замолк.
   – Илюшенька, не надо, успокойся, – тоже со слезами в голосе проговорила Броня.
   – Хватит говорить о тюрьме, – резко сказал Вася. – Давай думать, куда шуба могла деться.
   – Ты мог ее оставить в лифте, – размышляла Нина. – Вошел в лифт, положил сумку на пол, когда приехал на свой этаж, вышел и забыл ее взять.
   – Вполне возможно, – согласился Вася. – Интересно, сколько она может стоить? Наверное, не меньше тысячи.
   – О чем ты говоришь! – махнула рукой Броня. – Такая шуба – три тысячи минимум.
   – Сколько?! – в ужасе воскликнул Илья.
   – Ничего себе! – подхватил Вася.
   – Тебе говорили вчера, что идиотская затея, – наконец присоединился к разговору Саша. – Сколько тебя можно учить: прежде чем что-то затеваешь, посоветуйся с нормальными людьми.
   – Хватит нотации читать, – оборвала его Нина.
   – Мастерская открывается во вторник? – спросил у Ильи Вася.
   – Она неделю будет закрыта. Эйб поехал к дочери во Флориду, – ответил Илья.
   – Это меняет дело, – сказал Вася. – За неделю мы что-нибудь сделаем.
   – Ты думаешь? – с надеждой в голосе спросил Илья. – А что можно сделать?
   – Еще не знаю. Но неделя – это много, – ответил Вася.
   – Конечно много! – подхватила Нина. – Не найдем шубу – найдем деньги.
   – Ну да… Естественно, – уже бодро проговорил Илья. – Я об этом сразу и не подумал. Я все объясню Эйбу и заплачу ему. Какая ему разница? Все равно продавать. В конце концов, это только деньги. Только где мы их возьмем? У меня нет ни копейки.
   – О деньгах потом, сначала подумаем, как мы шубу будем искать, – сказал Вася.
   – А если не найдем, будем искать деньги. Да? – спросил Илья, обводя всех взгядом.
   – Конечно. Не волнуйся, Илюша, в тюрьму мы тебя не отправим, – успокаивала его Броня. – Найдем деньги. Правда, Васёк?
   – Надо внизу у лифта повесить объявление и еще по квартирам пройтись, – не отвечая Броне, сказал Вася. – Вдруг благородная душа попадется. Мы, старики, втроем пойдем, по пять этажей на каждого.
   – Этот Эйб нормальный мужик? – спросила Броня Илью
   – Да. По-моему, нормальный, – ответил он.
   – Он очень хороший, – сказала Нина. – Я у его сестры работаю, и он часто приходит. Добрый, всегда шутит. Не бойся, он тебя не посадит. Отдадим деньги, и всё.
   – Легко сказать, – недоверчиво проговорил Илья.
   – Давайте думать, где их искать, – предложила Нина. – Такую сумму ни у кого сразу не найти – надо собирать. У нас около двухсот есть – мы в понедельник собирались Саше костюм купить для интервью, ну и портфель для солидности.
   – А в чем я на интервью пойду? – недовольно спросил Саша.
   – Одолжишь у кого-нибудь, – ответила Нина.
   – Можешь мой взять, – предложил Вася. – Почти не ношенный. Перед отъездом Броня купила – для профессорской должности.
   – И кто меня возьмет на работу в твоем костюме? Меня охранник даже в здание не пустит.
   – Брюки можно выпустить, – неуверенно сказал Вася.
   – А пиджак? – ехидно спросил Саша.
   – Ты пальто не снимай – скажешь, что замерз, – посоветовал Илья.
   – Мы выкладываемся, а он тут хохмит, – раздраженно проговорил Саша.
   – Я не хохмлю, просто вырвалось, – стал оправдываться Илья. – Я у мамаши спрошу – ну сколько у нее может быть, сотня, не больше. У меня лично – шиш.
   В последующем разговоре Броня участия не принимала и только бросала на Васю долгие взгляды. Вася делал вид, что он этих взглядов не замечает.
   – Я могу камеру продать, – убитым голосом сказал Илья.
   – Нет, фотоаппарат в последнюю очередь – это твоя работа, – отрезала Нина. – Нам продавать нечего. Если только машину. Но Саше надо будет на интервью ездить…
   – Я кадиллак продам, – с готовностью подхватил Илья. – Он мне все равно не нужен.
   – Он никому не нужен, – съехидничал Саша.
   – Ленька возьмет. Он сказал, что я хорошо купил, – возразил ему Илья.
   – Нашел кого слушать, да он…
   – Ребята, вы все о какой-то мелочи говорите, – прервала Сашу Нина. – Ну купит ваш Ленька у Илюши кадиллак, ну заплатит он вам триста долларов. Но это же капля в моря. Нам нужна по меньшей мере пара тысяч.
   – А мы сейчас у Васеньки спросим, – вступила в разговор Броня, молчавшая с тех пор, как зашла речь о деньгах. – Может быть, у него есть какие-нибудь мысли по этому поводу? Васюта, ты не стесняйся, поделись.
   – Броня, давай не сейчас. Дома поговорим, – ответил ей Вася, но при этом отвел глаза в сторону.
   – Вася, ты что?!
   – Ничего… Я все тебе объясню дома.
   – Что тут объяснять? И почему дома? Что-нибудь случилось?
   – Ничего. Нам сейчас некогда, надо по квартирам идти, вернусь – поговорим. Ты пока напиши объявление. Пошли, ребята. Я с первого по пятый, Илья с шестого по десятый, Саша, ты с одиннадцатого по семнадцатый, – командовал Вася, и друзья направились к двери.
   – Вася, стой! – уже приказывала ему Броня. – А вы, ребята, подождите его у лифта.
   – Не поддавайся, старик. Если что, свистни, – сказал Саша.
   Саша с Ильей вышли из квартиры.
   – Пойду поставлю чайник, – проговорила Нина и пошла на кухню.
   – Вася, что случилось? Почему ты не предлагаешь деньги? – растерянно спросила Броня.
   – Потому что у меня их нет.
   – Что?! Как нет? Всех?!
   – Да, всех. Ты не волнуйся, пожалуйста, ничего страшного. Вернусь – дома поговорим, – повторил Вася и вышел из квартиры.
   – Вася, подожди, – вслед ему кричала Броня, но Вася, не отвечая, закрыл за собой дверь.
   Вдруг из кухни выбежала Нина.
   – Они уже ушли? – спросила она.
   – Да, только что.
   Нина открыла входную дверь и крикнула в коридор:
   – Илюша, вернись на минутку, а вы подождите его у лифта.
   – Что случилось? – спросила Броня.
   – Кое-что пришло в голову, сейчас расскажу Илье.
   – Нина, я только настроился, – начал Илья, но Нина его перебила.
   – Послушай, я знаю, у кого можно одолжить! – возбужденно говорила она. – Как мне это сразу в голову не пришло! У Моисея Марковича, Екатерины Владимировны ухажера. Илюша, ты сам говорил, что у него есть деньги.
   – Ну конечно! – обрадованно вскрикнул он. – У него точно есть. И наверняка куча. Как я про него забыл?! Но он гад – может и не дать…
   – Откуда у него деньги? – поинтересовалась Броня
   – Он в Москве большой махер был, чуть ли не подпольный миллионер.
   – А сюда он их как перевез? – спросила Броня.
   – Ему из Союза деревянных орлов присылают, и он их на барахолке продает. По сорок долларов штука. Мамаша говорит, у Штейнов вся квартира коробками заставлена.
   – Поговори с мамой, – предложила Нина, – пусть она у него одолжит под проценты. Моисейка – это единственный вариант. Я больше не знаю, у кого есть такие деньги.
   – Зато, кажется, я знаю, – проговорила Броня.
   – С вами, девушки, не соскучишься. Вдруг разбогатели. Ну, я пойду пока шубу с ребятами искать, – сказал Илья и ушел.
   – А я все-таки поставлю чайник. – Нина вернулась на кухню.
   Броня постояла в растерянности около двери, потом вернулась к столу, села на стул и уставилась на только дверь. Она пыталась понять, почему не испытывает не только гнева, но даже обыкновенной злости на своего Васю. Ведь у них есть деньги. Вася копит их на медальон. И то, что он сейчас сделал, было совершенно неестественно для него, абсолютно не соответствовало его очень щедрой и доброй натуре. Значит, не надо делать поспешных выводов, нужно дождаться его и выслушать. Тем более что сегодня Вася показал себя совершенно с другой стороны. Он, самый кроткий и нерешительный из тройки, сегодня принимал все решения. Хотя самую надежную идею все же предложила Нина, которая была уверена, что деньги надо одалживать у Моисея Штейна.

9. Моисей Штейн

   Моисей Штейн всегда был очень деловым человеком. Родился он в Перми в бедной еврейской семье портняжки, работающего на знаменитого портного Исайю Багермана. Прожив все детство в нищете в подвальной комнате богатого дома Багерманов, Моисей эту нищету возненавидел. И уже тогда дал себе слово, что, когда подрастет, он уйдет из дома и обязательно разбогатеет. И еще он решил, что всегда будет свое слово держать. Портной Багерман обратил внимание на расторопного и смышленого сына своего подмастерья, когда тот был еще подростком. Тогда же он решил научить маленького Моисея шить пояса. Мальчишка оправдал ожидания и, несмотря на юный возраст, довольно скоро овладел новым мастерством. А достигнув совершеннолетия, стал делать пояса лучше мастера, который его этому ремеслу и научил.
   Моисей рос настоящим педантом. Он уже давно расписал свою будущую жизнь и четко представлял, что ему нужно будет дальше делать. Шаг за шагом. Достигнув, как он считал, совершенства в изготовлении различных поясов, он решил, что настало время выбираться из Перми. Идея пришла к нему, когда он узнал, что у его никчемного отца был родной брат, который много лет назад перебрался в Москву и теперь занимал там какое-то высокое положение. Брат умер, но у него остался сын, Борис Штейн. Моисей был уверен, что тот не откажет ему, своему двоюродному брату, в помощи. У евреев принято помогать всем нуждающимся, и уж естественно, тем, кто вошел в их дом, и тем более родственникам. Короче, попрощавшись с родителями и Багерманом, Моисей укатил в Москву, твердо убежденный: навсегда.
//-- * * * --//
   Штейны жили в самом центре Москвы в большой трехкомнатной квартире. Аркадий Штейн, ныне покойный дядя Моисея, был довольно известным адвокатом в городе. Отсюда и квартира, и шикарная обстановка, и молодая красивая жена. Она-то и открыла дверь Моисею. Оказалась она не только красивой, но и очень гостеприимной и радушной, правда немножко легкомысленной. По крайней мере, так показалось Моисею. Узнав, что Моисей единственный племянник ее покойного мужа, она засуетилась и сразу потащила его на кухню покормить с дороги. Боря, ее сын и двоюродный брат Моисея, пошел по стопам отца и учился в университете на юридическом факультете. Моисей от всего этого неожиданно навалившегося на него и незнакомого ему ранее благополучия совершенно растерялся. Но за тарелкой настоящего украинского борща с рюмкой водки он довольно быстро пришел в себя и твердо решил, что с этого момента его жизнь будет направлена на то, чтобы окружить себя таким же благополучием. Что касается способов приобретения благополучия, то они могут быть разными. И совсем не обязательно для этого потребуется университетское образование и адвокатская работа. Для этого нужны только деньги, а заработать их можно многими путями, в том числе и изготавливая женские пояса для платьев. А если подойти к этому правильно, то можно делать намного больше денег. В том, что подойдет к этому правильно, Моисей нисколько не сомневался. Пообедав, он извинился перед тетей Кирой и, сказав, что скоро вернется, вышел на улицу. Побродив немного, он зашел в первое попавшееся ателье и спросил, где находится мастерская по изготовлению поясов. Оказалось, где-то на окраине города. Рассматривая центр, Моисей зашел еще в пару ателье. Оказалось, все они заказывают пояса у того же мастера где-то на окраине. Уезжая из Перми, Моисей прихватил несколько поясов своей работы. В каждом ателье, куда он заходил, он показывал свои пояса, и все готовы были давать ему заказы. В одном из наиболее приглянувшимся ателье Моисей поговорил с заведующим, и тот согласился сдать ему закуток для мастерской.
   Встреча с двоюродным братом оказалась не слишком радостной. Тот не проявил родственного интереса, которого ожидал Моисей. Причина была видна сразу: братья находились на разных социальных ступенях. Но Моисею на отношения с братом было наплевать. Он, как считал, поймал рыбку поважнее. Где-то через две недели пребывания Моисея в доме Штейнов, когда он уже каждый день ожидал, что тетя Кира намекнет ему, что пора заняться поисками собственного жилья, та забралась к нему в постель. Моисей в свои восемнадцать был еще девственником, и красивая, с пышными формами женщина минимум вдвое старше его стала еще одной ступенью к достижению цели в его новой жизни. С плотским удовольствием тетя Кира принесла в его жизнь так необходимую ему стабильность. Как-то, когда они обедали вдвоем, он сказал ей, что занялся поисками жилья. Кира от удивления даже не донесла ложку до рта. На ее вопрос почему, он ответил, что дело не в ней, а в Боре, которому он явно надоел. Кира облегченно засмеялась и с удовольствием положила ложку в свой пухленький капризный ротик.
   – Вот это пусть тебя не волнует, милый. Квартира пока еще моя.
   И в подтверждение своих слов она прописала Моисея в этой квартире.
   В своей мастерской Моисей проработал около десяти лет. Он уже давно съехал от Киры и на накопленные деньги, используя ее же связи, оставшиеся после покойного мужа, заплатил кому надо и получил однокомнатную квартиру. Когда ему стукнуло тридцать, Моисей решил, что пора остепениться и завести семью. А еще пора расширить свой бизнес. С расширением бизнеса было проще, чем с поисками подходящей жены. Для нового бизнеса, который теперь считался артелью, Моисей снял большое помещение и нанял пять человек на работу. Людей он взял с фабрики, производящей одежду, в том числе пояса для платьев. Людей он привлек большей зарплатой и более спокойной обстановкой, чем на фабрике. То есть без всяких производственных планов: сколько сделал, столько и заработал. С женой пока ничего не получалось. Он искал себе достойную женщину, обращая внимание главным образом на характер и практичность. Претендентка повстречалась, как всегда это бывает, совершенно случайно. Один из его рабочих – кстати, единственный еврей в артели, кроме него самого – отмечал сорокалетие. Среди гостей Моисей заметил молодую женщину, не красавицу, но довольно милую, с добрым лицом и большими карими глазами. Она была явно без мужчины, потому что сидела между двумя женщинами. Моисей сидел наискосок от нее и постоянно на нее поглядывал. Что его особенно привлекло в ней, так то, как она на его поглядывания реагировала. Она явно была смущена ими и, уловив момент, когда он отвлекался, сама бросала на него заинтересованный взгляд.
   Когда в застолье образовался перерыв, Моисей подошел к ней и представился. Женщина смутилась настолько, что даже покраснела. Это смущение еще больше привлекло его к ней. Он уже начал про себя складывать ее плюсы. Звали женщину Эсфирь – так она и представилась и так в дальнейшем называл ее Моисей вместо упрощенного Фира. Эсфирь была сестрой его работника, которого звали Мишей. Это родство тоже облегчало его задачу и шло в плюс Эсфири, так как Миша был очень добрым покладистым человеком и отличным старательным работником. Эсфирь работала медсестрой в поликлинике, что в глазах Моисея говорило о ее человеколюбии и, естественно, шло в плюс. В общем, плюсов уже в день знакомства набралось достаточно, и Моисей предложил проводить Эсфирь домой. Она опять покраснела и согласилась. Около парадной он попытался поцеловать ее, но она отстранилась и с укором на него посмотрела. Плюс, плюс, плюс!
   Они начали встречаться, и плюсы потекли один за другим. Она оказалась не требовательной, не расточительной, но и нежадной и вместе с тем очень тактичной. Когда он пригласил ее в ресторан, она долго рассматривала меню, выбирая блюдо, и наконец выбрала не самое дешевое, но близко к этому. В жены она явно подходила, и Моисей сделал ей предложение. Она попросила немного подумать, но уже при следующей встрече согласилась. От наряда невесты она категорически отказалась, как и отказалась от пышной свадьбы в ресторане. Друзей Моисей в Москве так и не приобрел, поэтому на свадьбу пригласил самых лучших работников своей артели. За все годы в столице Моисей написал родителям пару писем и позвонил, только когда открыл свое дело. Но сейчас по просьбе Эсфирь он позвонил им снова, и они приехали на свадьбу. Своих родителей у нее не было, они умерли не так давно, один за другим. Он долго думал, приглашать ли ему Киру. И решил пригласить. Не потому, что она приютила его в самые тяжелые в Москве годы и была все эти годы его любовницей. Это осталось в прошлом и к его настоящей жизни никакого отношения не имело. Все же он не хотел с ней рвать окончательно. У нее по-прежнему оставались связи покойного мужа, и они могли ему когда-нибудь пригодиться. Но ее сына Бориса, своего двоюродного брата, он приглашать не стал. Накопилась злоба на пренебрежительное отношение этого выскочки. Жить они с Эсфирь стали в его однокомнатной квартире, но вскоре он разменял свою однокомнатную и комнату Эсфирь на большую двухкомнатную в новом доме. Доплатив, разумеется.
//-- * * * --//
   Через год у них родилась дочь. Эсфирь попросила назвать ее Эммой – в честь своей покойной мамы. А еще через год у Моисея была уже не артель, а маленький заводик, который изготовлял не только женские пояса, но и крючки и молнии. Тут опять пригодились связи покойного мужа Киры адвоката Штейна. Кира свела Моисея с одним высокопоставленным гэбэшником, который после встречи в ресторане «Прага» стал его покровителем. Не за красивые глаза, конечно. Деньги потекли к Моисею рекой. Наступило время не просто обеспеченной, а по-настоящему богатой жизни. Двухкомнатная квартира была разменяна с очередной доплатой на трехкомнатную в самом центре. В квартире появилась дорогущая мебель, хрустальные люстры, пышные ковры, безвкусные картины, зато в дорогих рамах. Причем, зная скромность своей жены, обстановкой Моисей занимался самостоятельно. Эсфирь, глядя на всю эту роскошь, тяжело вздыхала, но возражать не стала. Она любила Моисея и закрывала на его пристрастия глаза. Она на многое закрывала глаза. Единственное, что она не стала бы игнорировать, – это измены. Но их не было. Моисей был хорошим и верным мужем. Как уже говорилось, друзей у Моисея не было, но роскошь, которой он себя окружил, требовала восхищения не только его собственного, но и общественного. Поэтому он начал приглашать к себе домой и руководителей предприятий с супругами, и тех высокопоставленных лиц, с которыми его знакомила Кира. Пышной обстановке соответствовали и пышные столы. Эсфирь уже с этими приемами не справлялась, и Моисею пришлось нанять домработницу. Эммочка подрастала, и было куплено пианино и нанята учительница музыки. Эммочка и пианино, и учительницу, и сами занятия ненавидела. Между прочим, она молча, про себя не переносила и отца, отдав всю любовь мамочке.
   Шли годы. Старели Моисей и Эсфирь. Взрослела Эмма, которая уже заканчивала торговый институт, куда ее заставил поступить отец. Она еще подчинялась ему, только чтобы не огорчать мать. Но тут произошла большая беда. Эсфирь, благодаря которой и держался этот ей уже самой давно не милый дом, заболела раком и очень быстро сгорела. Моисей и Эмма остались одни. И жизнь Моисея в одночасье полетела под откос. Началось с того, что Эмма, учась на последнем курсе института, вдруг выскочила замуж. Ну черт с ним, выскочила. Но выскочила-то за русского. Вот это было для Моисея настоящим ударом. Хотя он и не был набожным евреем – он и в синагоге-то не разу не был, разве что в младенчестве один раз с отцом, – но все близкие ему люди были евреями, и другого он себе не представлял. И вот пожалуйста. Эмма никогда не была близка с отцом, а теперь окончательно отдалилась. Если бы зять был евреем, Моисей, естественно, предложил бы молодоженам поселиться с ним в его огромной, но теперь уже совершенно пустой квартире. Но жить под одной крышей с русским. Нет! Ни за что!
   Вскоре у Эммы родился сын, и жизнь Моисея снова повернулась. Внук, как считал Моисей, был его копией. И опять вспыхнула любовь в его, в общем-то, сухом и эгоистичном сердце, любившем за всю свою жизнь лишь свою Эсфирь. Внука назвали Николаем, совсем уж по-русски. Но и это не повлияло на чувства Моисея к внуку. После его рождения Моисей сразу же предложил дочери с семьей переехать к нему. И к его удивлению и радости, она согласилась. Казалось, что жизнь Моисея наладилась, но тут последовал еще один удар, и довольно серьезный.
   Благодаря связям в ОБХСС проблем с заводиком у Моисея не было. До сих пор. Но вдруг там произошли какие-то перемены, и Моисея предупредили, что покрывать его больше не смогут, и единственное, что он может сделать, – как можно быстрее эмигрировать. Это была для Моисея настоящая катастрофа. Он понимал, что Эмма с русским мужем никуда уезжать не захочет, а это значит, прощай, Коленька! Его опасения оправдались: Эмма сказала однозначное нет, и у Моисея осталась лишь надежда, что в дальнейшем она свое мнение изменит. В Москве, да и во всей стране эмиграция евреев уже давно стала массовой, и кто знает, может, она захватит и его дочь с ее русским мужем. Но сначала надо было разделаться с делами и постараться каким-то образом перевезти как можно больше денег в Америку.
   То, что поедет не в Израиль, а в Америку, сомнений у Моисея не было. Америка – страна деловых людей. Но еще одним немаловажным доводом было то, что его двоюродный брат, сын Киры Боря Штейн, уже давно туда эмигрировал. Хоть у них и были натянутые отношения, на отвальную Боря Моисея пригласил. Так что, если Моисей приедет на первое время к брату, тот ему, скорее всего, не откажет. Все-таки родная кровь не водица. Но сначала надо было решить вопрос с деньгами.
   Моисей стал разыскивать людей, имевших родственников за границей и желающих им помочь. Он передавал им рубли с условием, что, когда он прибудет в Америку, ему вернут его деньги в долларах. Он, конечно же, рисковал, но, стараясь свести риск к минимуму, договорился с Эммой, что оставит деньги ей и будет из Америки сообщать, сколько и кому передать. Потом ему пришла еще одна идея, которая показалась ему разумной. Один из его бывших знакомых, эмигрировавший в Америку, написал родным, что там идут на ура фигурки деревянных орлов, продающиеся в советских сувенирных магазинах. В Союзе довольно большие фигурки со вставными крыльями стоили всего десять рублей, а спрос на них в Америке большой – так что назначай цену по своему усмотрению. Моисей подумал и решил, что на орлах будет стоять ценник в десять долларов, а дальше будет видно. Моисей договорился с Эммой, что она будет покупать орлов и присылать их ему в Америку. Эмма сначала стала сопротивляться, но отец напомнил ей, что оставляет ее семье обставленную трехкомнатную квартиру и что надо иметь совесть. В конце октября 1978 года самолет рейса Рим – Нью-Йорк с Моисеем Марковичем Штейном на борту приземлился в аэропорту Кеннеди. В зале ожидания его встречал двоюродный брат Борис Штейн. У Моисея Марковича оказалось довольно много багажа: огромный чемодан и две большие картонные коробки. На вопрос Бориса, что в коробках, Моисей загадочно ответил: «Сувениры».
   Из аэропорта Борис повез двоюродного брата в Джерси-Сити к ожидавшей их жене Бориса Любе, которая еще с московских времен относилась к Моисею Марковичу, мягко говоря, сдержано. На ее вопрос, что в коробках, Моисей ответил уже более конкретно: «Орлы». И добавил: «Сувенирные». Ровно через неделю вслед Моисею Марковичу пришла первая партия коробок с орлами, которые затем стали приходить регулярно и заняли почти всю комнату, где поселили Моисея. Он прожил у брата чуть больше месяца, но Люба уже начинала намекать мужу: или я, или твой братец со своими коробками. Вот тут-то и пришел к Моисею Марковичу Штейну Илья со своей просьбой.
   Моисей знал о существовании Ильи от его матери, которая дружила с его невесткой Любой и с которой он встречал Новый год. Екатерина Владимировна произвела на Моисея Марковича хорошее впечатление. Она держалась слегка высокомерно, но он был знатоком женской натуры и сразу понял, что ей понравился. Просьба Ильи была для Моисея Марковича как никогда кстати. Сумма, которая была нужна Илье, для Моисея была смехотворной, чего он, естественно, не показал. Деньги Моисей одолжить согласился, но при условии, что Илья будет держать у себя коробки с орлами до тех пор, пока Штейн не получит свою квартиру в этом комплексе. В каком-либо другом месте Моисей Маркович жить категорически отказывался. Дома их комплекса были самыми хорошими по качеству и самыми удобными по расположению. Деньги он Илье одалживал следующим образом: двести долларов безвозмездно, а восемьсот на год под процент на один меньше банковского.
   Илья очень гордился сделкой, но отношение к ней его друзей, а особенно Брони, было весьма скептическим.

10. Сувенирные орлы

   На следующий день после сделки гостиную в квартире Кричевских было уже не узнать: все свободное пространство чуть ли не до потолка было заставлено коробками, в которых покоились деревянные орлы. В комнате свободным оставалось лишь место для обеденного стола, дивана и маленького телевизора на тумбочке. Вот за этим-то столом, попивая чай, сидели Нина с Броней, смотрели телевизор и не спеша беседовали.
   – Дурацкий фильм, – прокомментировала Броня и повернулась к Нине. – Ты телевизор уже лучше понимаешь?
   – Что ты, не сравнить. Я же вообще «глухонемая» приехала.
   – Ты правильно сделала, что пошла в сиделки к аборигенке, – сказала Броня. – Как она, эта твоя Нэнси? Ничего?
   – Она замечательная! Мне с ней так повезло.
   – Это ей с тобой повезло.
   – Да, она тоже так говорит, – согласилась Нина. – Но я ничего особенного не делаю.
   – Это ты-то?! – возмутилась Броня. – Дети у нее есть?
   – Дочь в Калифорнии живет. По-моему, хорошая сволочь. Когда у Нэнси умер муж, дочка приехала, взяла свою долю наследства и укатила назад. И вот уже два года от нее ни слуху ни духу, – сказала Нина. И, помолчав, добавила: – Нэнси сказала, что меня ей Бог послал.
   – Она богатая? – спрасила Броня.
   – Нэнси? Не знаю… Наверное… Мне все время такие подарки делает. Вот колечко на Новый год подарила. – Нина показала руку Броне.
   – Смотри, она тебе так и наследство оставит.
   – Что ты болтаешь! – рассмеялась Нина. – Мы с ней просто очень подружились. Она действительно чудо. И очень добрая. Вот только говорит много.
   – Это то, что тебе надо.
   – Я знаю, – согласилась Нина. – Но сама я все равно говорю ужасно. Ищу слова, начинаю нервничать, потом совсем теряюсь.
   – Брось ты! Все говорят, и ты заговоришь. Конечно, надо было в Союзе заниматься, но всем же было не до этого. Все мучились, что везти с собой в Америку. Как сказал бы Жванецкий, приедешь – а у тебя именно этого и нету.
   – Броня, что ты сравниваешь. У меня на руках был годовалый ребенок. Игорек не спал ни днем ни ночью, Саша сутками языком занимался, а у меня настроение было такое, что хоть вешайся, а не английский учи. Вот станет лучше английский, пойду учиться на медсестру.
   – У Сашки завтра интервью? – перевела тему Броня.
   – Завтра в десять. Сидит готовится. Жалко его: бледный, его тошнит… Его надо отвлечь. Когда Илья со своими коробками закончит, поднимемся к нам, у нас еще столько еды после Нового года осталось.
   – Чтобы я отказалась доедать!
   – Вася скоро приедет?
   – Кого это волнует? – отмахнулась Броня. – Может совсем не приезжать.
   – Поругались?
   – Это я поругалась, да так, что у меня вот-вот инфаркт. А ему хоть бы хны. Уставится в пол и молчит. Я, естественно, еще больше расхожусь… Мне это нужно?
   – Я так и не поняла – сказала Нина, – он взял деньги, а ты не знала?
   – Ты можешь себе представить?! Он у нас дома занимается финансами, потому что мне они уже на работе осточертели. И вот пожалуйста, доверилась ворюге…
   – И он заплатил за такси?
   – Ты что! Медальон стоит тридцать восемь тысяч. Он дал задаток, остальное будем выплачивать. Да гори он огнем!
   – Послушай, ну не хочет он в университете работать, что ты можешь сделать? Пускай своим такси занимается.
   – Ради бога! Хочешь быть извозчиком, будь извозчиком. Мне-то что?.. Это пусть его мама в Ленинграде на себе волосы рвет. Но чтобы за моей спиной, втихаря взять деньги. Что он меня, за идиотку держит?
   – Он боится тебя.
   – Ты же понимаешь. Он же…
   Броня не успела договорить, как входная дверь открылась и в комнату вошел мрачный Илья с очередной коробкой в руках. При виде женщин Илья сразу заулыбался, принимая чуть ли не счастливый вид.
   – Еще одна осталась, и всё, – радостно сказал он, ставя коробку. – Ничего себе, всю квартиру заставили. Сколько, интересно, орлов в коробке? По сорок баксов за орла – представляете, сколько денег?!
   – Ты же сказал, что он собирался по десятке продавать? – спросила Нина.
   – А сейчас где-то разузнал и передумал. Будет по сороковке. Он еще тот жук. Ему палец в рот не клади, – весело ответил Илья.
   – А что ты такой восторженный? – опустила его на землю Броня. – Тебя вокруг пальца обвели, а ты млеешь от удовольствия.
   – Что значит обвели?
   – За каких-то двести долларов Моисейка из твоей квартиры склад себе сделал, а из тебя грузчика.
   – Почему за двести? – не согласился Илья. – За тысячу. Двести заплатил, а еще восемьсот одолжил на целый год. И процент меньше, чем в банке…
   – Какое благородство. И как долго этот благодетель собирается твоим складом пользоваться?
   – Пока не продаст или квартиру не получит. Он в наших домах на очереди.
   – Илюша, ты знаешь, что в наших домах сейчас минимум на год очередь? – поинтересовалась Нина.
   – Ну и что? Он сказал, что этих орлов он за полгода продаст, а больше присылать не будут.
   – Ах, как его жалко. – Броня для убедительности поцокала языком. – Ну и сколько у тебя теперь денег?
   – Тысяча шестьсот. За один день. Неплохо, да? – с гордостью сказал Илья. – Только не повезло, что Чапай за такси отдал перед самым Новым годом…
   – А твой роллс-ройс? – спросила Броня.
   – Кадиллак, – поправил ее Илья. – Тут осечка: Ленька забрал деньги.
   – Почему? – удивилась Нина.
   – Он поехал попижонить на Манхэттен, а на обратном пути машина не завелась, и он ее там бросил. Как я теперь оттуда ее буду забирать? Нина, ты собираешься медиком стать. Помоги мне этого гада официально прикончить, – попросил Илья.
   – Вот когда стану, тогда и поговорим. А как ты собираешься доставать остальные деньги?
   – Осталось меньше половины – достанем, время есть. Вечером за рюмочкой с Чапаем и Сашком посидим, обсудим ситуацию. Закуска еще осталась?
   – Осталась, но Саша пить не будет: у него завтра интервью, – сказала Нина.
   – И хорошо. На интервью надо идти, чтобы море было по колено. Как мамаша? Не выходила?
   – Нет. Я заглянула – она, по-моему, спит.
   – Слава богу. Я ведь забыл вас предупредить: она про шубу еще ничего не знает.
   – Как не знает!? А кто у Моисея деньги одолжил? – удивилась Нина.
   – Я сам. Она бы на коробки ни за что не согласилась.
   – А как ты ей объяснил, зачем тебе деньги?
   – Сказал первое, что пришло в голову, – Леньке проспорил.
   – Три тысячи проспорил?!
   – Ну да. Запросто.
   – И на что ты, Илюшенька, спорил? – спросила Нина.
   – Вот тут я немного маху дал. Сразу придумать не мог и ляпнул, что по трубе на крышу заберусь.
   – На семнадцатый этаж?!
   – Да. И забрался бы. Но я сказал маме, спор был на то, что заберусь голым. Среди бела дня.
   – По трубе голым? Нина, ну что ты скажешь за этого мыслителя? – захохотала Броня.
   – Это как раз ничего… Потом я только неудачно брякнул…
   – Интересно что, – пыталась узнать Броня.
   – Что Ленька в итальянской мафии. И если я через неделю не отдам долг, он мне ноги в цемент – и в Гудзон бросит.
   – Вот сейчас я умру! – захохотала Броня.
   – Зачем тебе все это? – спросила Нина. – Ведь все равно придется маме сказать.
   – Я знаю, что глупо… Но у меня язык не поворачивается. Она в таком жутком состоянии. С самого приезда. Вы знаете, как она в Союзе жила: муж известный архитектор, подруги в рот смотрят, выставки, банкеты, квартира на канале Грибоедова, из окон Невский виден… А тут приезжаем в Америку, как она говорит, в вонючий Джерси-Сити, где сплошные пуэрториканцы и черные.
   – Может, ей действительно замуж выйти? – спросила Нина.
   – Я подумаю. Надо идти, Моисей ждет. Девочки, посидите с ней еще пять минут на всякий случай. Когда она нервничает, у нее давление сильно подскакивает. Перед отъездом из Союза она даже в больницу попала…
   – Я удивляюсь, как она с тобой еще на тот свет не попала, – сказала Броня.
   – Илюша, а что, если шуба стоит больше трех тысяч? – поинтересовалась Нина.
   – Броня говорит, три, – твердо возразил Илья.
   – Так Эйбу и скажешь, – посоветовала Броня.
   – Так и скажу. Не волнуйтесь, девочки, все будет окей, – успокоил их Илья и, послав воздушный поцелуй, вышел из квартиры.
   – Как я ему завидую, – глядя ему вслед, сказала Нина. – Он не умеет переживать больше пяти минут.
   – Из них три он приходит в себя от этих переживаний. Он таки доживет до ста, а я со своей впечатлительностью уже одной ногой там.
   Нина с Броней вернулись к просмотру телевизора. Там, видно, говорили о чем-то смешном, потому что Броня вдруг громко рассмеялась. Нина удивленно посмотрела сначала на нее, затем опять на экран и, покачав головой, продолжила молчать, стыдясь своего незнания английского. В это время из коридора в комнату вошла мать Ильи. Екатерина Владимировна с приезда в Америку значительно пополнела, но ее лицо, по-прежнему моложавое, сохранило высокомерное выражение, хотя глаза были пусты.
   – Бандит ушел? – спросила она.
   – С трудом избавились, – ответила Броня.
   – Как вы себя чувствуете, Екатерина Владимировна? – поинтересовалась Нина.
   – Как я могу себя чувствовать с таким сыном? Вот-вот умру. Слава богу, что хоть Левушка не дожил. Кому ни скажи – не поверят: сын Льва Кричевского оказался полным идиотом. Вот скажите мне, как можно умудриться проспорить три тысячи. Да у него самого больше трех долларов в кармане не бывает! Кто, вы думаете, купил ему машину?
   – Ну он ведь тоже работает, – возразила Нина.
   – Что он там работает? Продает за гроши вонючую страховку, которую никто не хочет покупать. На сигареты себе. Зато пособие получать ему гордость не позволяет.
   – Он прав, Екатерина Владимировна, – защищала Илью Нина. – В его возрасте получать пособие… Он молодой, здоровый.
   – Кто здоровый? Кожа да кости. Вот Ленька этот здоровый – и ничего, получает. Что, американское правительство обеднеет, если оно еще одному уроду будет платить? В конце концов, они нас сюда зазвали. Пусть помогают.
   – Екатерина Владимировна, нас никто не зазывал. Нужны мы им! – возразила Броня.
   – Вы лучше мне скажите, – не обращая внимания на реплику Брони, продолжала Кричевская, – что это мне мой сын мозги вкручивает? Как Леня Фридман умудрился стать итальянским мафиози? У них что, там своих бандитов не хватает?
   – Они же все время друг друга прихлопывают, – пояснила Броня.
   – Пугает он меня: ноги ему зальют цементом. Да пусть его всего зальют цементом! Напишут: «Круглый идиот» и поставят во дворе – хоть какая-то польза будет. Боже, что эмиграция с людьми делает!
   – Не говорите, – согласилась Броня.
   – Ему нужно было сюда ехать? – с горечью спросила Кричевская. – Мировой известности ему захотелось. А что он из себя представляет? Он же ничто.
   – Екатерина Владимировна, зачем вы так, – возразила Нина. – Илья прекрасный фотограф, его фотографии во всех журналах печатали. Он таких знаменитостей снимал.
   – Благодаря отцу, – отмахнулась Кричевская. – И что толку? Чем он сейчас занимается? За этим он приехал? А я, идиотка, за ним! Я еще в молодости, до замужества, была ведущей закройщицей, а теперь латаю дырки на шубах. Устроила себе жизнь! Посмотрите, как мы живем… И это после шикарной трехкомнатной квартиры в центре Ленинграда. Помните, какая у меня была мебель, какие ковры, картины? А сейчас… Диван с помойки. В Америку приехала… Слава богу, что никто из наших этого не видит. Так он теперь здесь еще голубятник устроил.
   – Голубятник – это когда голуби, а здесь орлы, – поправила Броня.
   – Какое это имеет значение? – устало спросила Кричевская. – Вы посмотрите, что в квартире делается! И вообще, кто его надоумил пойти к этому жулику за деньгами?
   – Мы обсуждали, где можно найти деньги, и я подумала, что у Моисея Марковича могут быть, – отвечала ей Нина. – Но какой он жулик? Старый человек.
   – Положим, он не такой уж и старый. И даже интересный. Но вы знаете, чем он занимался в Союзе? У него был свой подпольный цех. Я бы с таким в Ленинграде за один стол не села, а сейчас я должна терпеть его, этих Штейнов… Здесь же не с кем общаться.
   – Екатерина Владимировна, почему вы в Еврейский центр не ездите? – перевела тему Нина. – Там много русских. С ними языком занимаются, кормят их ланчем.
   – Нужна мне их еда! Я пока еще не нищая.
   – Зато общение.
   – С кем? Сплошные Черновцы и Одесса. Ни одной порядочной семьи из Ленинграда или Москвы. Они мне там все иззавидовались…
   – Екатерина Владимировна, – не выдержала Броня и вступила в разговор. – Между нами, чему уж так завидовать?
   – Как чему?! Всему! Как я одеваюсь, какое мой муж занимал положение. Ну а когда они узнали, что у меня всегда была домработница, они там вообще полопались от зависти.
   – Тогда я их понимаю, – согласилась Броня. – Домработницей вы кого угодно доконаете.
   – Пусть знают, с кем имеют дело. Вы помните, какие я компашки собирала? Какие столы закатывала? Какие люди к нам в дом приходили? Одни знаменитости. А сейчас я должна торчать в этой дыре и общаться с Ривой из Ташкента. Да ни за что! Боже мой, боже мой… Что мы наделали! Ладно я. Я уже на своей жизни крест поставила, но мне его жалко. Какой ни есть, он мой сын. Что-то мне опять нехорошо. Я пойду полежу. Не уходите девочки, мало ли что…
   – Конечно. Вам помочь лечь? – спросила Нина.
   – Спасибо, деточка, я сама. Надо же, чтобы у такого подонка были порядочные друзья!
   Тяжело вздохнув, Кричевская ушла в спальню. В комнате воцарилось молчание. И Нина и Броня сразу представили своих матерей, и им стало грустно. Очень грустно – так, что им понадобилось усилие, чтобы не заплакать.
   – Какая она несчастная, – первой овладела собой Нина. И, переводя разговор, добавила: – Ты себя представляешь старой? Я не могу.
   – Я где-то читала, что у молодости не хватает воображения думать о старости, а у старости не осталось ничего другого, как вздыхать по молодости. Я уже стала вспоминать студенческие годы. Значит, старею.
   – А я все время вспоминаю детство, – задумчиво сказала Нина. – Делается тепло, сладко и хочется поплакать.
   – Может, мне написать матери, чтобы сидела в Харькове?
   – Не сходи с ума! У всех всё по-разному. Смотри, как Левитины устроились, Дворецкие… И даже Штейны довольны, если бы не Моисей.
   В это мгновение распахнулась входная дверь и как по мановению волшебной палочки в комнату вошел Моисей Маркович, за ним Илья с очередной коробкой. У Моисея Марковича сверкающее самодовольное лицо, Илья же весь как-то поник, съежился, и по всему видно, как он несчастен. Увидев молодых женщин, Штейн сразу подтянулся, втянул брюшко, постарался придать лицу галантное выражение и чуть ли не пристукнул каблуками по-гусарски, но вовремя остановился. При виде произошедших с Моисеем Марковичем перемен Нина с Броней переглянулись и хотя с трудом, но от улыбки удержались.
   – Все, последняя. Моисей Маркович, это мои друзья еще по Ленинграду: Броня, Нина.
   – Очень приятно познакомиться с такими интересными женщинами.
   – Моисей Маркович, мы с Ниной гадаем: вы женаты или свободны? – кокетливо улыбаясь, спросила Броня.
   – Вдовец, – тоже улыбаясь, ответил Моисей Маркович.
   – А что эти ваши орлы? Они имеют смысл? На них можно прилично питаться и вообще?
   – Я смотрю, вы шутница.
   – Она старается, – сказал Илья. – Всё, девочки. Спасибо, что мамашу покараулили. У нас с Моисеем Марковичем бизнес.
   – Ну и что? Обожаю общаться с обеспеченными мужчинами. В них что-то есть. – Броня, опять кокетливо улыбаясь, посмотрела на Моисея Марковича.
   – Броня, ты иди, а я посижу с Екатериной Владимировной, ей действительно нехорошо. Илюша, позови меня, когда закончите. До свидания, Моисей Маркович, – попрощалась Нина и вышал из комнаты.
   – Всё, Броша, домой, – выпроваживал Илья.
   – Моисей Маркович, из чистого любопытства: вы действительно кое-что имели в Союзе? – не унималась Броня.
   – Всё-всё-всё, – Илья подтолкнул Броню к двери.
   – Да не пихайся ты! Никаких манер, – возмутилась Броня и наконец ушла.
   – Ишь какая! Это ведь она меня подкусывает. Я не дурак, понимаю, – сказал Моисей Маркович.
   – Она всех подкусывает. Не обращайте внимания.
   – Ну меня-то особенно не покусаешь. Она из Одессы?
   – Нет. Почему вы спросили? – удивился Илья.
   – Говорит как одесситка.
   – Это она играется.
   – Пусть себе играется. А вторая-то какая красавица! Как зовут? Позабыл.
   – Нина. Моисей Маркович, как насчет…
   – Хороша! – перебил его Моисей Маркович. – Мне бы лет двадцать скинуть… Я в твоем возрасте промаху не давал.
   – Могу себе представить. Моисей Маркович, скажите, пожалуйста…
   – У тебя с ней романчик? – опять перебил Штейн.
   – У меня?! С чего вы взяли? Она жена моего лучшего друга.
   – Ну и что? Кого это останавливало? Я же вижу, как она на тебя смотрит. У меня глаз наметанный.
   – На этот раз вы ошиблись.
   – Ладно тебе! Ты ведь не женат?
   – Нет.
   – Вот это одобряю! Погуляй хорошо, жениться всегда успеешь. Я поздно женился. Сначала базу подбил. Естественно, в удовольствиях себе тоже не отказывал. А потом, с базой-то, можно было и жениться. Жену подбирать надо. Я в чувства не верю. От них суета и неприятности. А в семейной жизни нужен порядок. Как в хорошем бизнесе.
   – Моисей Маркович, вы со мной сейчас рассчитаетесь?
   – Вот возьми мой случай. Пока жива была жена, семья у меня была – позавидовать можно. Отлаженная машина. А винтик вынули – и все разлетелось. Дочь вышла замуж за гоя, внук стал фарцовщиком, вот-вот посадят. И в бизнесе тоже. Я пояса делал. Естественно, я руководил, а делали люди. С властями за столько лет никаких проблем. И вдруг начали тревожить. А я уже и на покой ушел. Пришлось уезжать. Дочь не поехала. Она сейчас у меня Костякова. Внука со мной не отпустила. Теперь орлов пересылает. Вот так! Всю жизнь крутился, рисковал, всех обеспечивал. Был дом. Сейчас уже за семьдесят перевалило, и что? Дочь с внуком там, я здесь. Живу у чужих. Угла своего нет. Остались вот эти орлы. Ну ничего. Меня так просто не спишешь!
   – Моисей Маркович, вы мне сейчас деньги отдадите?
   – Что ты весь искрутился с этими деньгами?! Лучше бы я у Леньки орлов пристроил. Он бы полтинник взял и не надоедал.
   – С Ленькой не стоит связываться, он в итальянской мафии…
   – Все шутишь!
   – Извините.
   – С тобой я связался, потому что мать твою уважаю. Сразу видно, порядочная женщина… И отец, говорят, у тебя был известный человек… – Моисей Маркович задумался, потом сменил выражения лица с сурового на благодушное и продолжил: – Послушай, тебе ведь три тысячи надо было?
   – Позарез нужно. Если бы вы могли еще полторы тысячи одолжить…
   – Может быть, и одолжу…
   – Моисей Маркович!
   – Но, естественно, не за красивые глаза.
   – Сколько я тогда буду должен? Но это неважно. Вы меня спасаете, Моисей Маркович! Говорите, я все сделаю!
   – Ты знаешь, что я у Штейнов живу?
   – Да, они ваши родственники.
   – Дальние. В Москве, когда на кооператив не хватало, к кому бросились? К Моисею Марковичу. А сейчас» Как только к ним въехал, у них, видите ли гречневая крупа на глазах стала таять. Носки свои Боря найти не может… Нужны они мне! У меня такие носки, что Боря может их вместо галстука повязывать. Короче, они меня выживают. Я, конечно, могу снять в другом месте, на Ван Вагена например, но там одни пуэрториканцы. Лучше ваших домов нету.
   – У нас классно. И метро под боком.
   – Метро меня не волнует, я никуда не езжу. Значит, всё, что я прошу за полторы тысячи долларов, – пустить пожить к себе. Пока у меня очередь на квартиру не подойдет. Я думаю, не больше года.
   – Целый год?! – У Ильи вытянулось лицо. – У нас даже спать не на чем.
   – Достанем.
   – Я здесь телевизор поздно смотрю.
   – Смотри на здоровье. Я у себя в комнате свой телевизор поставлю.
   – У себя в комнате?! Вы не здесь будете?
   – Конечно нет, – ехидно улыбнулся Моисей Маркович. – Ты будешь здесь, а я у тебя.
   – Мне надо будет с мамашей поговорить. Я же не могу без нее…
   – Подожди, это еще не все. Ты знаешь, что на Штейнов уже в офис капали, что я у них живу?
   – Ну и что? Кому какое дело?
   – Находится кому. Пускать к себе жить в этих домах нельзя, потому что они программные. Так что на вас с мамой тоже будут капать.
   – Это плохо, что нельзя пускать, – с облегчением сказал Илья. – Мама точно не захочет, чтобы на нее капали.
   – Тогда надо все официально. Мы должны с твоей мамой расписаться.
   – Расписаться?! Вы имеете в виду, пожениться?
   – Именно! И как можно скорее. Я узнавал, это можно сделать.
   – Ничего себе! – поразился Илья. – Мамаша под венец ни за что не пойдет!
   – Так и не пойдет? С таким молодцом-удальцом, как я? – довольный Моисей Маркович засмеялся собственной шутке. – Думаешь, вы здесь одни шутники. Я тоже, когда надо, умею. А если без венца, просто пойти и расписаться? А? Всех дел!
   – Не знаю… Она не планировала.
   – Запланируй ты. Скажи, что это временно.
   – Я?! Я должен с ней разговаривать?
   – Ладно, черт с тобой. Пятьсот дарю, а остальные в долг. Пользуйся моей добротой. А то смотри, я сам предложение сделаю, плакали тогда твои денежки.
   – Ладно. Но я не гарантирую. К мамаше подход нужен.
   – Вот и найди. Скажи, что через пару месяцев разведемся, и я опять встану в очередь на квартиру. Конечно, если она не захочет разводиться, я настаивать не буду. Короче, ты с ней сегодня поговори. Во вторник можем расписаться, и в среду я перееду. Все. Пойду. Свадьба – дело серьезное. Надо готовиться.
   – Вы как предпочитаете, чтобы я вас звал: папой или папулей? Мне больше нравится «папуля» – нежнее.
   – Давай папулей, – согласился Моисей Маркович и, по-хозяйски оглядев комнату, направился к двери. Открыв ее, он обернулся к Илье и, прежде чем выйти, жестко добавил: – Только смотри, фамильярности я не люблю.
   – Пошел ты! – вслед ему сказал Илья.
   Пройдясь бесцельно по комнате, он остановился около коробок, посмотрел на них, несильно ударил по одной кулаком и сел на диван. Потом встал подошел к двери, ведущей в спальню матери, прислушался. Затем вернулся в гостиную и лег на диван, положив голову на сложенные в локтях руки. В это время из материнской спальни вышла Нина и, закрыв за собой дверь, прошла в гостиную. Увидев ее, Илья приподнялся с дивана.
   – Заснула, – сказала Нина, подсаживаясь к нему.
   – Слава богу! Она меня уже достала.
   – Как ты можешь так о матери?! Кроме тебя у нее никого здесь нет.
   – Я знаю…
   – Ну и что это меняет? – Нина долго смотрела на него. – Я тебя совсем не узнаю, Илюша. Ты стал каким-то озлобленным. И это твое постоянное кривлянье. Откуда это в тебе? Ты был легкий, открытый, пусть иногда несерьезный, но ты никогда не был шутом. Неужели ты не понимаешь, что выглядишь жалко?
   – Все я понимаю… И что толку? Мне страшно. Понимаешь? Первый раз в жизни мне по-настоящему страшно. И дело не только в шубе. В Союзе было все так просто. По крайней мере для меня. А здесь вдруг оказалось, что делать хорошие фотографии – это далеко не все, что нужно еще проделывать кучу всякого дерьма, без которого не обойтись. А я не умею это дерьмо делать. И не хочу…
   – Но все равно ведь придется, хочешь ты или нет. Ты же знаешь.
   – Да знаю я! – вскрикнул Илья и сразу спохватился. – Извини. Все я знаю. Это я так… поплакаться захотелось. Ладно, хватит обо мне. Ты знаешь, что этот жлоб сейчас сказал? Что у нас с тобой романчик. Представляешь?
   – Представляю. Почему он так решил?
   – Мы с тобой как-то не так друг на друга смотрим.
   – Интересно… Я думала, что, кроме Брони, никто не замечает. Ну а ты все продолжаешь делать вид, что ничего не происходит?
   – Разве что-нибудь происходит? Только не пугай меня.
   – Происходит, Илюшенька… Уже давно происходит. Мы любим друг друга, вот что происходит. Но мы продолжаем жить наши жизни. Прячемся друг от друга. Делаем вид, что все у нас нормально. Играем в какую-то дурацкую игру. А время идет…
   – Ты все это серьезно или на ночь Тургенева начиталась?
   – Я перед сном читаю английскую грамматику. А то, что я сказала… Ты ведь знаешь, что я права.
   – Ничего себе! Это тебе моя мамаша сказала, что я тебя люблю? Потому что я тебе этого не говорил.
   – Мне не надо ничего говорить, Илюша. Женщины знают, когда их любят. Только ты ведь никогда не признаешься. Потому что трус.
   – Я не трус, я храбрый.
   – Тогда поцелуй меня.
   – Ты что, рехнулась?! Мамаша за стенкой.
   – Ну и что? Она спит. Я же говорю, трус. Только ты не мамы боишься, а меня. И себя. Дурачок. Я ведь люблю тебя. И ты давно меня любишь. Еще с Союза. Я всегда это знала.
   – Уж если на то пошло… Что ты знала?! Ты ведь меня тогда в упор не замечала. Вся в Сашке. Разве до тебя было достучаться?
   – Значит, я права: стучался.
   – Руками и ногами. С первого дня! Как увидел тебя в первый раз на Невском и до самой вашей свадьбы. Но что толку было? Ты у меня в комнате никогда не была?
   – Нет.
   – Жалко. Там было много твоих отличных фотографий.
   – Я видела. Помнишь, мы с Сашкой были у тебя на дне рождения? Я пошла в туалет, а дверь в твою комнату была приоткрыта. И увидела свои фотографии на стене. Только когда ты меня снимал, я не видела. Ты прав. Я тогда, кроме Сашки, мало что замечала.
   – Что и требовалось доказать.
   – Я еще в институте училась, когда мы с Сашей познакомились. После парней, которые вокруг меня крутились, он был совсем из другого мира: интеллигентный, весь мир повидал. А как он ухаживал, как в любви объяснялся… Мне казалось, что люблю его без памяти. Потом, уже после замужества, я стала узнавать про всех его Елкиных и Фролкиных…
   – Ну и что? Это все было в прошлом.
   – Сначала я тоже так думала, но оказалось, что нет. Я уже была Игорьком беременна, когда встретила его в метро с женщиной в обнимку. Он плакал, умолял, и я простила. Дура. Теперь у него опять кто-то есть.
   – Перестань! Здесь-то откуда?
   – Он найдет. С курсов, наверное. Да мне сейчас все равно. Я давно уже не та. Прошла и боль, и любовь. Когда ты сюда приехал, я уже на все смотрела другими глазами. И на тебя тоже.
   – Ну и что ты во мне высмотрела? Что здесь любить?
   – Не знаю. – Нина засмеялась. – Ты прав. Нечего.
   – Вот я и говорю. Ты просто Сашке мстишь. За всех его баб. А тут я приезжаю – напуганный, несчастный. Как не пожалеть! Ты любовь перепутала с жалостью. Бывает.
   – Ничего я не перепутала. Я люблю тебя, и все.
   – Нина, у тебя любовные галлюцинации. Это, кстати, очень тревожное заболевание.
   – Ну вот и вылечи меня. – Нина положила руки ему на плечи. – Поцелуй меня.
   – Подожди, Нина. Я не могу. Действительно… Сашка мой друг…
   – Забудь сейчас про Сашу. Я от него все равно уйду. Мне надоело врать. Мне вообще все надоело. Как только он устроится на работу, возьму Игорька и уйду.
   – Куда?
   – К тебе.
   – Ну, ко мне некуда, видишь – сплошные орлы.
   – Потеснимся.
   – Слушай, а давай я лучше на целину уеду и ты меня забудешь. И с Сашкой у тебя все наладится.
   – Тебе не повезло: в Америке нет целины. А с Сашкой у меня уже никогда не наладится. Да поцелуешь ты меня, в конце концов! Трус несчастный!
   Илья притянул к себе Нину и долго и очень нежно целовал ее. Потом Нина отстранилась, взяла его лицо в руки и смотрела ему в глаза, как будто стараясь что-то в них разгадать. Затем встала, взяла Илью за руку и повела за собой в его спальню…
   Уже под утро Илья долго настаивал, чтобы она пошла домой. В ответ Нина прижалась к нему и закрыла ладонью ему глаза. И Илья снова погрузился в сон. Когда он проснулся, Нины уже не было. Он прижал к лицу подушку, вдыхая ее запах, и в голове пролетела вчерашняя ночь: тяжелое дыхание Нины, ее стон, шелк ее кожи, ее тяжелая грудь и ее губы, жадные и нежные, как лепестки цветов, к которым он всегда любил прикасаться губами. Впервые ему отдавалась женщина, которую он любил больше всего на свете, один голос которой волновал его как не волновало ничто, даже его фотографии.

11. Шуба. Продолжение

   Следующий день был настолько насыщен событиями, что ни у Нины, ни у Ильи, казалось, не было времени вернуться воспоминаниями во вчерашнюю ночь. Но воспоминания эти, помимо их воли, жили в них своей жизнью, словно окруженные непроницаемой стеной от всего внешнего мира. Не их мира. Мира, до которого после этой ночи им не было никакого дела. Но жизнь все же брала свое. Илья, после того как наконец заставил себя выбраться из комнаты, сразу встретился с реальностью – позвонил Моисей Маркович и сказал, что через час он переезжает к Кричевским. Илья с матерью насчет переезда Моисейки – так он теперь за глаза того называл – еще не говорил, лишь слегка намекнул и тут же нарвался на скандал. Теперь ему предстояло поговорить с матерью о переезде этого засранца уже конкретно. Можно было только представить, что она устроит сейчас. И это после вчерашней ночи! Ночи счастья.
   Как он и ожидал, услышав, что Моисей Маркович сегодня к ним переедет, мать устроила скандал. Со слезами, с заламыванием рук, с сердечными каплями. Как сын ни старался объяснить матери, что проживание в их квартире Моисея Марковича дело временное, а замужество, так это вообще на пару месяцев, Екатерина Владимировна ничего не хотела слушать. Она кричала, что он, мерзавец, решил за ее счет выкарабкаться из дерьма, в которое сам себя загнал. Что знать она его не желает и вообще больше он ей не сын. Потом она выгнала его из комнаты и стала нарочито громко рыдать. Не придумав ничего лучше, Илья пошел на кухню, достал бутылку водки и огурец, сел за стол и в одиночку выпил рюмку, чего никогда раньше не делал. За ней вторую. Потом взял бутылку и стакан и переместился на диван, поставив бутылку рядом на пол. И моментально заснул – сказалась бессонная ночь.
   В то время пока Илья напивался, Нина поздравляла, вернувшегося после интервью Сашу. Домой он пришел совершенно ошалевшим от успеха: ему сразу сделали предложение с зарплатой в двадцать одну тысячу долларов в год. Событие это Саша потребовал сегодня же отметить. Нина попыталась перенести вечеринку на завтра, мотивируя это элементарной нехваткой времени. Саша укоризненно посмотрел на нее и посоветовал обратиться за помощью к Бронe, которая, как настоящая еврейская женщина, всегда найдет время устроить праздничный стол по такому важному случаю, даже если это не ее муж, а муж подруги. Нина позвонила Рубинчикам. Вася еще крутил баранку, а Броня, на счастье, сегодня взяла отгул. Затем Нина позвонила Илье, но на звонки никто не отвечал. Встревоженная, она побежала к нему. После продолжительных звонков в дверь Илья наконец открыл. Вид у него был сонный и слегка пьяный.
   – Илюша, ты выпил?
   – Я выпил пару рюмок и сразу заснул. Сама понимаешь почему.
   – И больше, пожалуйста, не надо. Сашу приняли на работу. Он хочет это обмыть. Так что напиться ты еще успеешь.
   – Поздравляю. Отлично! Только, Нина, пожалуйста, давай сделаем это у нас. Мне надо мамашу как-то отвлечь. К вам она не пойдет, а если у нас, то у нее выхода не будет. И Моисейку позовем. Пожалуйста, Нина, умоляю.
   – Хорошо, а как мы ей это объясним?
   – Мы скажем, что у тебя и сервиз хуже, и вообще ты плохая хозяйка. Разве нет?
   – Нахал, – засмеялась Нина. – Ладно уж, говори.
   – Не, я попрошу Броню. Мамаша ее уважает.
   – Хорошо, я пошла, – сказала Нина. Затем произнесла: – Я люблю тебя, – и пошла к лифту.
   – Я тебя тоже люблю, – вдогонку крикнул ей Илья. И добавил: – А пью от счастья.
   Она, не оборачиваясь, засмеялась. Когда Нина ушла, Илья позвонил Броне. После долгих объяснений и уговоров Броня наконец согласилась и пришла. Погрозив Илье кулаком, она прошла в спальню Екатерины Владимировны, а Илья вернулся на свой диван. В спальне у Брони с Екатериной Владимировной тоже состоялся бурный разговор. Вернее, шумела Екатерина Владимировна, продолжая гнуть свою линию. Линия была довольно заезженной: она уже несколько дней кричала, что она знать не желает это ничтожество, ее бывшего сына, которого она уже на веки прокляла. Броня, молча соглашаясь со всеми доводами, кивала. А потом обезоружила Екатерину Владимировну пересказом недавнего разговора с Ильей – тот якобы расспрашивал ее о здоровье своей мамы. И когда Броня сказала ему, что он довел мать своими выкрутасами до нервного срыва, он так испугался, что собрался немедленно вести мамулю к врачу. Он так именно и сказал: немедленно. И даже, нарушив закон, сделал маме задним числом страховку в своей компании. Тут Броня немного перегнула: у Екатерины Владимировны ужа была страховка, как и у всех пожилых эмигрантов. Но Екатерина Владимировна, растрогавшись историей, на этот нюанс внимания не обратила и гнев уменьшила. Но до определенного предела, конечно. Отмечать Сашин успех в ее доме – так она выразилась – она тоже согласилась. Только сразу и предупредила, что она палец о палец не ударит и даже из комнаты своей не выйдет. Тут Броня набралась нахальства и спросила про знаменитые пирожки Екатерины Владимировны. Если бы только она смогла их испечь, потому что без этих ее пирожков все остальное на столе ничего из себя представлять не будет. Екатерина Владимировна вдруг польщенно хихикнула и на пирожки согласилась. У Кричевской была редкая черта характера: она моментально загоралась, устраивая скандал, и так же моментально после него остывала, словно скандала и не было вовсе. Когда Броня уже покидала ее, Екатерина Владимировна спохватилась и поинтересовалась, почему Сашин успех отмечают в квартире Резиных? почему в ее? Броне пришлось опять льстить и говорить, что об этом попросила Нина, потому как сервиз да и вообще все кухонное хозяйство у нее не идет ни в какое сравнение с хозяйством Кричевской. Броня с Ниной, разумеется, все берут на себя, но под руководством Екатерины Владимировны. И, как уже говорила Броня, Кричевская не должна покидать кровати.
   – Я где-то читала – добавила Броня, – что все великие полководцы – Македонский, Наполеон, Котовский – руководили своими войсками, даже не видя поля боя. Но по-моему, книги врут.
   Так загадочно закончила свою речь Броня и, довольная, вышла из комнаты. На диване по-прежнему лежал Илюша, нетерпеливо ее ожидая.
   – Ты, алкоголик, по гроб жизни со мной не рассчитаешься! – заявила Броня, входя в гостиную.
   – Броша! О чем ты говоришь! С сегодняшнего дня все заботы о вашем грязном нижнем белье я беру на себя. Я замачиваю в трех водах, стираю, полощу, сушу и глажу. Причем твои панталончики, Брошенька, буду крахмалить так, чтобы стояли.
   – Ты лучше учись педикюр делать. Раз в неделю я свои ножки тебе в нос буду пихать. Да и Васютка тоже. Он будет единственным в Нью-Йорке таксистом с педикюром. К нему очереди будут.
   – И на педикюр я согласен, но при условии, что ты мне дашь солененький огурчик из холодильника.
   – Не дам.
   – Почему?
   – Из принципа. Все, я пошла помогать Нине готовить. А ты кончай пить.
   – Обязательно. Сразу, как только…
   Броня безнадежно махнула рукой и вышла.
   Как и обещал, через час пришел Моисей Маркович с чемоданом в руке.
   – А постельное белье? – спросил Илья, нехотя вставая со своего дивана.
   – А у вас что, не найдется?
   – Найдется, – хмуро ответил Илья и повел его в свою комнату. Там он снял белье с кровати и, достав из шкафа свежее, бросил его Штейну.
   – А где Екатерина Владимировна?
   – У себя. Моисей Маркович, я вам уступил свою комнату, значит, моей комнатой стала гостиная, так что жить вы будете только здесь. Сегодня у меня гости, и я прошу вас нам не мешать.
   – Кому нужны твои гости! Давай, мотай на свою половину.
   Илья вышел, и Моисей Маркович демонстративно закрыл за ним дверь. Илья же вернулся на диван.
   Ближе к вечеру Нина с Броней хлопотали, накрывая на стол, Илья же продолжал лежать. На полу рядом с диваном по-прежнему стояла уже на три четверти опустошенная бутылка водки. Илья, уже прилично пьяный, как и утром, выпрашивал соленый огурчик.
   – Броня, ну неужели так трудно дать страдающему человеку паршивый огурец?
   – Трудно.
   – Я это запомню.
   – Лучше скажи, где у вас салфетки. Я всю кухню обыскала.
   – Не держим
   – А чем пользуетесь?
   – Мамаша руки вытирает о скатерть, я о штаны, а Моисеюшка вообще ничем не пользуется. Он считает, что жирные руки – это признак полного благополучия.
   – Представляешь, – сказала Броня вышедшей из кухни Нине, – какой на земле наступит рай, когда у него наконец откажет язык. Пойду спрошу у Екатерины Владимировны, где салфетки.
   – Слюшай, са-а-авсем уходи, да!? Надаела!
   Броня обернулась, пригрозила Илье кулаком и ушла.
   – Илюша… – Нина подсела к нему на диван.
   – Да-а-а… Я вас слушаю.
   – Мне тебе надо что-то сказать.
   – Что случилось? Война?!
   – Пока нет.
   – Ну тогда и говорить не о чем. Ты видишь, я напиваюсь. У меня на глупости времени нет. И Бронька сейчас войдет.
   – Не войдет, ее твоя мама так просто не отпустит. Ты специально напился, чтобы избежать разговора со мной. Но это же глупо.
   – Какого разговора? Мы с тобой все уже решили.
   – Это ты решил, а не я. Мы любим друг друга. Что здесь решать?
   – Есть что. Как насчет Сашки? А? То-то!
   – При чем здесь Саша? Я же тебе сказала, что все равно уйду от него.
   – Он, может быть, и ни при чем, а я при чем. Я развратник и гад – соблазнил жену лучшего друга.
   – Неправда, это я тебя соблазнила.
   – Но я же не сопротивлялся. Очень даже наоборот…
   – Потому что ты меня любишь.
   – Вот привязалась. Не люблю!
   – Любишь, – засмеялась Нина. – Сам сказал.
   – Врал. Я врун. А вот Сашка тебя любит. Все остальные бабы у него для постели. Что я, не знаю. Я сам бабник.
   – Перестань! Сашка умеет любить только себя. Вот ты меня отталкиваешь, а он бы на твоем месте глазом не моргнул.
   – Да плевать мне, моргал бы он или не моргал. Пусть себе не моргает, а я подлянки делать не приучен. Да и какой из меня любовник? Я вот-вот в тюрьму сяду.
   – Никуда ты не сядешь. И мне не нужен любовник. Мне нужен ты.
   Помолчав, Нина добавила:
   – Меня Нэнси зовет с собой во Флориду.
   – Нэнси? А это еще что такое?
   – Сестра Эйба, которого ты ограбил. Я у нее сиделкой работаю.
   – А, ну тогда это важная личность. И что там насчет Флориды?
   – Она купила там домик и зовет меня.
   – На зиму?
   – Сначала на зиму, но, если захочу, могу с Игорьком навсегда остаться.
   – Ничего себе! И ты захочешь?
   – От тебя зависит. Так что решайся, Илюшенька…
   – А чего решать? – не сразу ответил Илья. – Ты уезжаешь. Я остаюсь с разбитым сердцем. Прощайте, мадам. C’est la vie [1 - Такова жизнь (фр.).]. Выпью еще четыре рюмки кальвадоса и пойду брошусь в Сену.
   – А может, не надо? Я вернусь, если позовешь.
   – Не, Нинок. Мне жертвы не нужны. Да и вообще, мне теперь только негритянок подавай.
   – Кому ты нужен, кроме меня?
   В комнату вошла Броня с пачкой салфеток в руках.
   – Екатерина Владимировна пирожки сделала. Вкусные! Я уже два съела.
   – Поздравляю. А мне, между прочим, был обещан огурец.
   Нина взяла со стола огурец и принесла Илье.
   – Может, все-таки хватит пить. Мы еще за стол не сели, а у тебя уже язык заплетается.
   – Нина, ты хоть и русский человек, но о состоянии опьянения понятия не имеешь. Ваше здоровье, тетеньки, – произнес Илья и выпил. – Я вам сейчас почитаю компактную лекцию о разнице в причинах пития между русским и евреем.
   Нина направилась в сторону арки.
   – Тебе что, не интересно? – поразился Илья.
   – Нет, – ответила Нина и вышла.
   – Я тоже обойдусь, – сказала Броня.
   – Нет, это очень важно для понимания моей души, – настаивал Илья. – Смотри. Все знают, что русский человек пьет, чтобы забыться. Поэтому он и напивается до потери пульса. Еврей пьет с главной целью – в себе покопаться.
   – А трезвым покопаться в себе он не может? – поинтересовалась Броня.
   – Не может. По крайней мере, объективно не может – мешают комплексы. Поэтому еврей никогда не отключается и даже, если внешне он кажется в хлам, на самом деле в его голове постоянно происходят аналитические процессы.
   – Какие процессы происходят в твоей голове, мы уже знаем.
   – Броня, мне даже обидно – так меня не понимать! Хотя что с вас взять – бабы!
   Из кухни вернулась Нина и поставила на стол блюдо. В это время раздался звонок в дверь. Броня открыла, и вошел Вася.
   – Привет, – пытаясь поцеловать Броню, проговорил он, но она отвернулась.
   – Что я опять сделал?! – растерялся Вася.
   – Старик, не обращай на нее внимания, – пришел на помощь Илья. – Ей сегодня шлея под хвост попала. Она мне паршивый огурец пожалела. И эта тоже хороша, – кивнул он на Нину.
   – Почему здесь празднуем, а не у вас? – спросил Вася у Нины.
   – Спроси у своего дружка.
   – Мне надоело у них. Размах не тот. Я вам покажу, как надо гулять. Я разбогател. Ты видишь, сколько орлов? Я прямой наследник.
   – Мне перед Екатериной Владимировной неудобно. Она явно недовольна, что у нее в квартире Сашину работу обмываем. Даже не выходит.
   – При чем здесь Сашина работа? Главное – это мамашино бракосочетание. А не выходит она, потому что свадебное платье жмет.
   – Втравил мать в авантюру, мог хотя бы не издеваться.
   – Хорошо, что ты пришел, – обратился Илья к Васе. – У меня от них голова болит. Давай по рюмочке.
   – Перебьетесь, – строго сказала Броня.
   – Броня, винегрет некуда класть. Я схожу к себе за блюдом, – произнесла Нина и вышла из квартиры.
   – Забыли про стулья, – спохватилась Броня. – Давай, алкоголик, догоняй Нину, поможешь принести стулья, – обратилась она к Илье.
   – Я говорил тебе: у меня с ногами какие-то странности. Я сейчас непередвижной.
   – Сейчас станешь передвижным, – Броня стащила его с постели и потянула к двери.
   – Мама! – кричал Илья, упираясь. – Чапай, заметь, я тоже ухожу как герой! Но лучше смерть, чем унижения! Только маму с Моисейкой жалко – сиротки…
   – Давай шагай, герой. О твоей маме я позабочусь. – Броня вытолкнула Илью за дверь и, демонстративно игнорируя Васю, ушла на кухню.
   Вася, оставшись один, явно нервничал, не зная, куда себя деть. Когда Броня с очередным блюдом вернулась в комнату, он сражу ожил:
   – День был плохой, – сказал он Броне, – десять часов отпахал, а сделал меньше сотни… Устал жутко. И есть хочу. Скоро за стол сядем?
   – Звонил твой…
   – Да? И чего он хотел? – перебил ее Вася. Он был явно напуган.
   – Просил тебе передать, что во вторник, самое позднее в среду, надо отдать задаток за медальон… Как я понимаю, деньги ты еще не отдал и они все это время были у тебя.
   – Броня…
   – Что Броня? Сволочь ты!
   – Броня, пожалуйста…
   – Ты сейчас лучше помолчи, – перебила его Броня. – А то я спускаюсь вниз, собираю чемодан – и до свидания. То, что ты мне стал лгать и устраивать свои дела за моей спиной, – об этом мы потом поговорим.
   – Какие дела, Броня? Я для нас все это делаю.
   – Не надо мной прикрываться. Все, что ты делаешь, ты делаешь только для себя. Но об этом потом. Сейчас я просто хочу понять, когда ты стал мерзавцем и начал предавать своих друзей. Согласно твоей теории мы здесь не изменились.
   – Я никого не предавал.
   – Нет?! А как ты тогда это называешь? Пошутил? Твой лучший друг попал в беду, и все, что ему нужно было, – это вонючие три тысячи. Перечислить тебе, что Илюша сделал, чтобы их достать?
   – Не надо, я и так знаю.
   – Да нет, я все-таки напомню. Он одолжил у Моисея кучу денег и отдал ему свою комнату. Сам Илюша будет жить здесь, среди этих коробок. Екатерина Владимировна должна будет расписаться с этим проходимцем, чтобы он не нервничал и жил себе спокойно. Ну и совсем мелочь. Резины отдали Илюше свои последние двести долларов, предназначенные Сашке на костюм. Ты, правда, тоже отслюнил триста из трех с половиной тысяч, что у тебя были. Совесть хотел очистить? Я помню твой тост в Новый год. Так трогательно: «Пока мы вместе, нам ничего не грозит». Между прочим, Илье всего-навсего грозит тюрьма.
   – Броня, можно я теперь скажу?
   – Если есть что.
   – Есть. Во-первых, Илье тюрьма не грозит. А если бы грозила, я не думая отдал бы все деньги. Неужели ты действительно считаешь, что я подлец и предатель? Я люблю Илью, он мой лучший друг, но ты знаешь, что он всегда думает в первую очередь о себе.
   – Зато ты у нас – мамаша Тереза!
   – А почему я должен чем-то жертвовать, зная, что сам он палец о палец не ударит? Вот ты говоришь, вонючие три тысячи. Это для тебя они вонючие, а я их два года собирал. Вкалывал по двенадцать – шестнадцать часов в день. Ты знаешь, что такое просидеть в такси двенадцать часов?
   – Мечта твоей жизни.
   – Моя мечта – иметь свой бизнес. Это разные вещи. И что, я теперь из-за его легкомыслия должен с этой мечтой расстаться?
   – Ничего бы не случилось, если бы ты подождал еще немного.
   – Немного?! Перестань! Илья наодалживал кучу денег. Он хоть раз заикнулся, как он собирается их отдавать? Когда? Медальон каждый год поднимается в цене. Сколько лет мне пришлось бы опять вкалывать, чтобы купить его?
   – А как ты думаешь, на сколько лет они вляпались в это дерьмо?
   – Человек должен отвечать за свои поступки. Илья все делает, не думая о последствиях. Потому что знает: к нему всегда придут на помощь – родители, друзья, случай. Еще до нашей с тобой встречи я как-то отсидел пятнадцать суток. Драку тогда затеял и дрался Илья, а мы с Сашкой его оттаскивали. Вину тогда я взял на себя, потому что через день открывалась его первая выставка.
   – Ты ждешь, чтобы я восхищалась твоим благородством?
   – Ничего я не жду, – ответил Вася. И, помедлив, добавил: – Ну хочешь, я сейчас отдам все деньги?
   – Смысл? Ты опоздал ровно на неделю.
   Они оба замолчали. Броня машинально стала поправлять на столе посуду.
   – Ты собираешься всем рассказать? – наконец прервал молчание Вася.
   – Боишься?
   – Да. Я себя не представляю без ребят… Можно я выпью еще рюмку?
   – Да хоть залейся!
   Вася налил себе рюмку и, протянув бутылку Броне, вопросительно посмотрел на нее. Броня опять его проигнорировала. Вася выпил, оглядел стол, выбирая закуску, но, встретив суровый взгляд Брони, махнул рукой, сел на диван и стал грустно рассматривать коробки с орлами. В это время открылась дверь и вошла Нина с блюдом, а за ней – Саша и Илья со стульями.
   – То, что надо, – сказала Броня, забирая у Нины блюдо. – Пошли на кухню.
   – Поздравляю, старик, – Вася встал с дивана и обнял Сашу. – Я не сомневался, что все будет окей.
   – Только на прошлой неделе интервью было, а сегодня уже агент позвонил – предлагают позицию.
   – На позицию девушка провожала бойца… – закатив глаза, запел Илья.
   – Уже успел надраться? – спросил Саша.
   – Я за тебя готов сутками пить!
   – Сколько на старте дали? – поинтересовался Вася.
   – Двадцать одну тысячу в год.
   – Я говорил: перед интервью надо было как следует выпить – дали бы тридцатку. Не сомневаюсь, – Илья притянул Сашину голову и чмокнул в лоб.
   – Тяжело было? – спросил Вася.
   – А как ты думаешь? Меня два человека гоняли. Обычно после первого интервью приглашают на второе, а тут сходу. Нет, вы только представьте: первое интервью – и сразу взяли на работу. И в такое место! Вы бы видели, какой шикарный офис.
   – Я так думаю, – начал рассуждать Илья, – если ты работаешь в банке, наши денежные проблемы уже закончились? Чапай, объясни, если я что-то не так понимаю.
   – Из всей группы я первый устроился. Вот так-то! – проигнорировал высказывание Ильи Саша. Сейчас ему вообще было не до шуток. Сейчас он чувствовал себя победителем, и все это тоже должны были чувствовать. И в центре внимания должен быть он, а не Илья со своими идиотскими шуточками.
   В комнату вошли Нина и Броня с блюдами в руках.
   – Можно за стол садиться, – сказала Нина, ставя блюдо.
   – Где мама? – спросил Вася у Ильи.
   – Где она может быть? У себя в будуаре. Папуля у себя в кабинете. Все как в лучших домах Филадельфии.
   – Иди зови – картошка остывает, – приказала Броня.
   – Моисейка прибежит, а с мамашей будут проблемы.
   – Почему? – поинтересовался Саша.
   – Демонстрация протеста, – ответил Илья. – Целый день из комнаты не выходит.
   – Ей, между прочим, придется с посторонним человеком расписаться. – Нина с упреком посмотрела на Илью. Тот вздохнул и обреченно пошел в комнату Екатерины Владимировны.
   – Но это же временно, – сказал Саша.
   – Как у тебя все легко, – покачала головой Нина.
   – Приветствую молодежь, – поздоровался Моисей Маркович, входя в комнату.
   – Здравствуйте, – ответили ему все хором.
   – Моисей Маркович, познакомьтесь – Саша, – представила Нина.
   – Герой дня. Молодец, поздравляю!
   – Спасибо.
   – А это Бронин муж – Вася.
   – Будущий бизнесмен! – Моисей Маркович пожал, протянутую руку. – Слышал, слышал. Одобряю.
   – Моисей Маркович, только честно: вы меня хоть раз вспомнили? – сразу переходя на кокетливый тон, спросила Броня.
   – А как не вспомнить такую женщину!
   – Вы имели в виду, необыкновенную?
   – Необыкновенно восхитительную! – сказал Моисей Маркович и громко засмеялся своей шутке.
   – А вы с юмором.
   – У меня много достоинств.
   – Екатерине Владимировне повезло – с таким юмором и с такими орлами. Редчайшее сочетание.
   – Как орлы идут? – спросил Вася.
   – Не идут, а просто летят! – Довольный собой, Моисей Маркович опять громко захохотал. Потом, успокоившись, обратился к Васе: – Мне с вами надо будет поговорить – у меня к вам пара вопросиков.
   – Пожалуйста, – ответил Вася.
   – Чапай у нас знающий. – Саша похлопал Васю по плечу.
   – Почему Чапай? – недоуменно спросил Моисей Маркович.
   – Долгая история, – отмахнулся Вася.
   От матери вернулся унылый Илья.
   – Я говорил, с мамашей будут проблемы. Ни в какую. Я ей даже предложил на брудершафт выпить. Бронислава, одна надежда на тебя. Мать тебя уважает.
   – Видите, Моисей Маркович, как меня все уважают, – сказала Броня и повернулась к Илье. – Пошли, несчастный.
   Они направились в комнату Екатерины Владимировны. По дороге Броня что-то сказала, Илья в ответ пьяно захохотал.
   – Он уже пьяный, – возмутился Моисей Маркович. И спросил у Васи: – Вы давно его знаете?
   – Со школы.
   – Это хорошо. Пока они там разговаривают, зайдем ко мне на пару минут. – Он приобнял Васю за плечи и увел в свою комнату.
   – За деньги свои волнуется, – сказал Саша Нине. – Представляешь, как мы теперь заживем! Даже не верится – двадцать одна тысяча! И ведь сразу взяли! Единственного из всей группы. Что ты молчишь? Как будто не рада.
   – Что ты, Саша, я очень за тебя рада. Я горжусь тобой.
   – Между прочим, есть чем.
   – У тебя теперь все будет хорошо.
   – Что это значит у меня? – не понял Саша. – У нас.
   Из комнаты матери бодрым шагом, с широкой улыбкой на лице вышел Илья.
   – Сейчас выйдет. Уже одетая сидела. Что я ее, не знаю… А мне теперь Броньке бутылку ставить.
   – Ты Броню с Чапаем перепутал, – поправил Саша.
   – Одна шайка-лейка. А куда он делся? И Моисей?
   – Тебя обсуждают.
   Из комнаты вышли Броня и Екатерина Владимировна. На Кричевской нарядное платье, в руках блюдо с пирожками. Она сразу критически осмотрела накрытый стол и неодобрительно покачала головой.
   – Мы все на скорую руку, – заметив реакцию Кричевской, Нина сразу занервничала и стала оправдываться.
   – Понимаю, – величаво сказала Екатерина Владимировна. И снисходительно добавила: – Я и не ждала изысканности,
   – Ну, давайте садиться, – стала приглашать Нина. – Илюша, зови Моисея Марковича с Васей.
   Илья сразу сделал серьезное лицо и пошел в свою бывшую комнату.
   – Поздравляю тебя, Саша, – сказала Кричевская и поцеловала его. – А что, он так не мог? Вместо того, чтобы гоняться с фотоаппаратом, – заговорила она уже об Илье.
   – Илья будет прекрасно зарабатывать, – говорит Нина.
   – Я тебя умоляю! А заработает – в этот же день проспорит или проиграет в карты.
   – Он вам что, еще не сказал? – удивилась Нина.
   – А что он мне должен был сказать?
   – Да нет… Ничего, – замялась Нина.
   В это время вернулся Илья, а за ним – Моисей Маркович и Вася. При виде Моисея Марковича Кричевская сразу приняла надменный вид, высокомерно осмотрела его с ног до головы и гордо отвернулась.
   – Давайте уже за стол, – нетерпеливо проговорила Броня.
   Все расселись, причем Кричевская ждала когда сядет Илья, и только тогда села с противоположной стороны стола. Моисей Маркович устроился рядом с ней. Все накладывали себе еду. Вася разливал напитки.
   – Пирожки берите, – предлагала Кричевская. – По-моему, удались.
   – Вкуснее ничего не ела, – с полным ртом сказала Броня.
   – Как всегда, первый тост – мой, – Илья встал и поднял рюмку. – Скажу коротко и от всей души. Александр, мое мнение, что тебя взяли в банк только потому, что ты скандалист и они не захотели с тобой связываться. И все.
   – Спасибо, Илюха. Другой бы не от всей души, а ты от всей. Потому как друг!
   – Не за что. Ладно, Сашка, ты сам знаешь, что ты проделал. У меня, как у нормального человека, в голове это не укладывается. Ты герой, Сашка. За тебя! За твою удачу.
   Все выпили и закусили.
   – А где ваши родители? – спросил Сашу Моисей Маркович.
   – Они с сестрой в Израиле.
   – Почему не с вами?
   – Сестра с мужем захотели в Израиль.
   – Разбиваются семьи… Я своей дочери написал про вас. Она у меня в школе преподает географию. Предмет никчемный, но зато английский знает. Не хочет ехать, дура. Могла бы как вы…
   – Ну знаете, это совсем не просто. У нас столько отсеялось… Я первый получил работу.
   – Молодец!
   – Сашка сказал, что, когда он на интервью шел, его у самого банка на улице вырвало, – с гордостью сказал Илья.
   – Фу, Илья, за столом… Не комильфо, – повела плечами Броня.
   – Он здесь совсем в жлоба превратился, – с презрением глядя на Илью, сказала Кричевская.
   – А что я такого сказал? Человек нервничал, понятное дело. Я имел ввиду, что женщине-то будет еще труднее, чем Сашке, но зато всегда можно сослаться на беременность.
   – Вы поняли, при чем здесь беременность? – спросил у Кричевской Моисей Маркович.
   – Кто на него вообще обращает внимание.
   – Самое страшное еще впереди, теперь надо будет как-то работать. Ну ничего… Справимся. – Саша по-прежнему игнорировал шутки Ильи, хотя уже начинал сердиться на этого шута. Ему казалось, что тот намеренно переключает внимание на себя. Потому что завидует.
   – Вы сюда уже приехали с языком? – продолжал допрос Моисей Маркович.
   – Да. Я в Союзе занимался английским.
   – Вот как надо. Язык здесь – это главное. Я все уговариваю Екатерину Владимировну со мной на английский в Еврейский центр ездить, она ни в какую.
   – Мой английский лучше, чем у них у всех вместе взятых, – отмахнулась Кричевская.
   – Да? – спросил Илья. – А кто недавно в магазине для сумок потребовал вместо сумки автобус показать? И главное, настаивал. Хозяин хотел полицию вызвать.
   – Шут гороховый, – сказала Кричевская и повернулась к Моисею Марковичу, забыв, что она его игнорирует. – Забыла, что сумка – это «бэг», а автобус – «бас».
   Оба в унисон засмеялись.
   – Зря все-таки в центр не ходите, у нас там весело, – чувствуя, что лед тронулся, обратился к ней Моисей Маркович. – Жалко только, Ленька перестал ездить.
   – Мне своего шута хватает, – ответила ему Кричевская.
   – А вы знаете, что Ленька в Союзе был воздушным гимнастом? – сказала Нина.
   – Ты шутишь! – воскликнула Броня.
   – Нет, мне вчера Катя сказала. Я с ней с работы в автобусе ехала. Они в Союзе оба в цирке работали воздушными гимнастами. И были довольно известными.
   – Ну вот скажите, пожалуйста, о чем они думали, когда из Союза уезжали? – вмешалась Кричевская. – Денег больше захотелось? Или как ему, – кивнула на Илью, – славы дома не хватало? Хорошенькая слава – Ленька целыми днями со стариками околачивается, а она в парикмахерской вкалывает.
   – Они уехали, потому что у них дочка тяжело болела, и они надеялись ее здесь вылечить, а она по дороге умерла. Катя говорит, что Ленька в Союзе был совсем другим… А дочку он просто боготворил.
   Все замолчали.
   – Вот тебе и Ленька, – прервала это молчание Броня.
   – Отдам ему свой кадиллак, – сказал Илья. – Я серьезно. Мне машина все равно больше не нужна будет.
   – Вдруг благородным стал! – фыркнула Кричевская.
   – У меня есть тост, – сказал Илья, вставая. – Васька, налей-ка молодым.
   – Паяц несчастный, – презрительно сказала Кричевская.
   – Мамуля, я тебя люблю. Я ведь до сих пор помню, как ты меня рожала. Предлагаю выпить за мою мамулю. И вообще за новую семью!
   – Илюша, перестань, – Нина пыталась посадить его на место. Илья сопротивлялся.
   – Горько! – уже не в силах остановиться, кричал Илья и опрокинул рюмку.
   – Всё! С меня хватит! – гневно воскликнула Кричевская. – Дуру из матери сделал. Знать тебя больше не хочу. – Она бросила на стол салфетку и, отодвинув стул так, что тот упал, вышла из комнаты.
   – Ну и шутки у тебя. С родной матерью так! Пойду успокою, – сказал Моисей Маркович, вставая из-за стола. – Так ты, оказывается, еще и шикер. Ничего, должок все равно вернешь.
   Моисей Маркович проследовал за Кричевской.
   – Сука ты, Илья! Взял и испортил мой день! – возмущенно крикнул Саша.
   – Да, ладно, big deal [2 - Без проблем (англ.).]. Я с мамашей помирюсь, она у меня отходчивая. А вам я сейчас подниму настроение, – сказал Илья и, достав из кармана деньги, протянул их Саше. – Вот, возвращаю должок. Двести долларов Резиным. И Рубинчикам триста. На, Чапай. Всё! Думали, не отдам?
   – Откуда деньги? – спросила Броня
   – У Леньки забрал. Нет, забыл, Леньку я больше не трогаю.
   – Илюша! – воскликнула Нина.
   – Откуда взял, тебя спрашивают! – вскрикнул Саша.
   – Камеру продал. После денег за шубу еще стольник остается. Я его пропью, а Моисею – фигу.
   – Ты что, рехнулся?! – не могла поверить Броня.
   – Зачем было продавать? Мы же не просим у тебя сейчас, – словно оправдываясь, сказал Вася.
   – Илюша, что с тобой? – испугано спросила Нина.
   – Ничего… Мечте идиота капут. Маниловщина это все. Не устроиться мне никогда. Чапай купит такси, буду у него ездить. Чем я хуже других? Или лучше? Как правильно будет? Что-то у меня не получается сегодня напиться, – Илья налил себе рюмку и выпил.
   – Слушай, сколько можно себя жалеть? Ты лучше пить прекращай, – сказал Саша чуть ли не с презрением смотря на Илью.
   – Я вчера был в Гринвич-Виллидж на выставке. Вы бы видели эти фотографии! Энсел Адамс, Ричард Аведон, Роберт Франк… Ну куда я лезу после них со своим убожеством? Я был на высоте в СССР, а здесь…
   Илья не успел закончить, как в комнату заглянул Моисей Маркович.
   – Как там у вас стиральная машина включается? Мама просит, а я не знаю.
   – Сейчас включу, – сказал Илья. Моисей Маркович кивнул и вышел.
   – Ты, наверное, перечислил лучших фотографов Америки, – сказала Нина. – Их по пальцам можно пересчитать. А сколько просто хороших фотографов работает… И отлично зарабатывает. Наверное, тысячи. Ты, может быть, не великий, но ты очень хороший фотограф, Илюша.
   – И что дальше? Мне скоро уже тридцатник… Сашка программистом начинает работать, у Васьки свой бизнес вот-вот будет, а что я такое? Безработный фотограф? Мамаша права. Надо знать себе цену. Начну с нуля. Ничего, так даже интереснее. Пойду стиральную машину включу.
   Илья вышел, и в комнате воцарилась гнетущая тишина.
   – Я его таким никогда не видела, – нарушила молчание Нина.
   – Вы зря его обнадеживаете, – сказал Саша. – Чем быстрее он поймет, что у него ни черта не получится, тем для него же лучше.
   – Ты так убежден, что он никогда не устроится? – спросил Вася.
   – А ты сомневаешься? Здесь действительно тысячи таких, как он, только они американцев.
   – А ты? – спросила Броня. – Взяли же на работу тебя, а не американца.
   – Ну, знаешь… – начал Саша, но не успел договорить, как в комнату ворвался Илья. В руках у него – злополучная шуба. Нижняя ее часть мокрая, с нее на пол потоком льет вода. Сначала все замерли, а потом бросились к нему.
   – Шуба!!! – триумфально кричал Илья.
   – Видим, что не лифчик! Откуда?! – спросил Саша.
   – Ура!!! – игнорируя Сашу продолжал победоносно кричать Илья и стал бегать вокруг стола, держа шубу в вытянутой руке. За ним, тоже крича и размахивая руками, начала бегать Броня. Где-то на третьем круге Саша перехватил Илью, а Вася с трудом остановил Броню, которая вошла в раж и не давалась.
   – Успокоились. Глубоко дышим. Рассказываем, – рассудительно сказал Саша.
   – Где она была? – запыхавшись после беготни, с восторгом спросила Броня.
   – В стиральной машине. Где же ей еще быть? – с еще большим восторгом ответил Илья, прижимая к себе шубу.
   – Ай-ай-ай, – покачивая головой, начал Саша. – Что с нами эмиграция сделала? Ведь любой неэмигрант знает, где в первую очередь надо искать пропавшую шубу. – Потом подошел вплотную к Илье и прокричал ему в лицо: – В СТИРАЛЬНОЙ МАШИНЕ!
   – Чего орешь? Я еще в твой банк позвоню – недоумка на работу взяли. Вам здесь повезло, что хоть у меня голова работает. Короче. Включаю машину, жду, пока пойдет вода, и уже собираюсь закрыть крышку, смотрю – что-то не то. Сунул руку поглубже – и вытащил родимую.
   – Как ты смог ее туда запихнуть? Она же огромная, – уже смеялась Нина.
   – Я пьяный все могу.
   – Он пьяный все может, – подтвердил Саша. – Интересно другое. Ты, когда ее запихивал, о чем думал?
   – А здесь думать некогда – кругом одно ворье. Я еще для верности сверху белье набросал.
   – Нам с Ниной пообещали Нобелевскую премию, если мы разгадаем ход его мыслей. Ну что, вернемся за стол? Или вы еще побегаете? – спросил Саша.
   – Илья может бегать, а я все, – сказала Броня и уселась.
   – Надо пол вытереть, вон какие лужи. Илюша, где у вас тряпка? – спросила Нина.
   – Я заново родился, а она о лужах!
   – Дай хоть шубу выжму.
   – Ага, нашла дурака, – сказал Илья и и прижал шубу к себе. – Я теперь ее, родную, из рук не выпущу.
   – Действительно дуралей, – рассмеялась Нина.
   – А что мы время теряем? Шубу же надо обмыть, – пришла в голову Васе гениальная идея, и все сели за стол.
   – Я знаю, почему шуба поместилась в стиральной машине, – поделилась всезнающая Броня. – В этой квартире раньше жили китайцы. Они у себя здесь устроили китайскую прачечную и поставили профессиональную машину. Давали на лапу в офис, и там закрывали на это глаза. Но соседям по лестнице надоел постоянный народ, постоянный запах, постоянный шум, а скорее всего, деньги, которые делали китайцы. И соседи написали в главный офис – который в Бруклине, – и их со скандалом выселили. А машина осталась. Соседи потом долго боялись китайской мафии.
   – Надо было Леньке сказать. Он на китайскую мафию навел бы свою, итальянскую, и еще неизвестно, кто бы победил. Но хватит о мелочевке. – Илья встал с прижатой к груди шубой и очень торжественно произнес: – Я предлагаю поднять наши бокалы за меня и за справедливость. Она сегодня восторжествовала. Минуту назад мне грозила тюрьма, а сейчас я опять на коне. За меня и мою родную шубу.
   Все выпили.
   – Представляете, у меня в кармане две с половиной тысячи долларов. Наверное, не меньше, чем в твоем банке, Сашок. Слушай, хочешь пойти ко мне программистом работать? Нет, не возьму – у тебя плохой английский.
   – Возьми по блату. Что стоит, – сложив у груди руки, умолял Саша.
   – Сказал, нет. Ну теперь уж я развернусь! Первым делом куплю себе шикарную камеру. Увидите, какие я фотографии такой камерой буду делать – куда там Аведон… Очередной кадиллак куплю. Старый ведь Леньке решил отдать. Мамаше дубленку – она давно мечтала. Летом, естественно, во Францию…
   – У вас в школе арифметику преподавали? – поинтересовалась Броня.
   – А проценты на что? Ничего, считать умеем.
   – Слушай, Паскаль, – начал Саша, – ты Моисею собираешься долг отдавать?
   – Вот он подождет. И зачем? Он со своими орлами все равно так скоро отсюда не уйдет. Потом, у них с мамашей любовь намечается, семьей будем. Я ему галстук подарю.
   При этих словах Ильи Вася посмотрел на Броню.
   – Не нервничайте, старики, я вас тоже не забуду. Крутится в голове у меня одна идейка.
   – Не может быть! – с надеждой и восхищением произнесла Броня.
   – Не радуйся, не про вашу честь, – сразу разрушил ее надежды Илья. – Мужики, что если нам по такому поводу пойти и сделать себе обрезание? Расходы беру на себя. Мой подарок.
   – Ты долго думал? – спросил Саша.
   – Я с детства об этом мечтаю. Пойдем и втроем чикнемся.
   – Вот ты и чикайся, – ответил Саша.
   – Я сказал, оплачу. Думаю еще гитаристов нанять. Под гитару должно быть хорошо.
   – Может, лучше под арфу? – с надеждой спросил Саша.
   – А я даже под пистолетом не чикнусь, – убедительно произнес Вася.
   – Женщин пускают посмотреть? – поинтересовалась Броня.
   – Я договорюсь, – со знанием дела ответил Илья. – Я и почетные грамоты нам выбью.
   – Перестаньте! Перестаньте! – закричала Нина. – Не можете без шутовства. Неужели самим не надоело?
   – А ты не можешь не испортить праздник, – сказал Саша.
   – При чем здесь праздник? Вы как из Союза уехали, так и треплетесь, и треплитесь… Рехнуться можно. Вы же свой страх болтовней прикрываете и думаете, никто не видит, не понимает.
   – Но ты-то у нас все понимаешь, – ответил ей Саша. – Интересно, а чем ты свой страх прикрываешь? А, пардон, я же позабыл: ты ведь у нас русская – коня на ходу остановишь…
   – Ты меня путаешь со своими Фролкиными и Елкиными. А я просто устала. Я просто от всего устала…
   – Ребята, давайте, пожалуй, на тормозах, – остановил их Илья. – Нина права: мы меры не знаем. Ну подурачились – и хватит. Вроде взрослые. Извини, Нина.
   – Хорошо.
   – Как ты думаешь, к воскресенью шуба высохнет?
   – Наверное…
   – Тогда завтра куплю камеру, и в воскресенье с утра едем в Ньюарк этюды на Мэдисон-авеню делать. Снег, конечно, уже не тот…
   – Ну что вы на это скажите? – спрашивала Нина.
   – Горбатого могила исправит, – поддержала ее Броня.
   – А вы что думали, на этом все? Нет, как хотите, но дело надо закончить. Я так просто не отступаюсь. Такие, как я, Беломорканал построили.
   – Ты хоть знаешь, кто канал строил? – поинтересовался Саша.
   – Я же говорю – такие, как я.
   – Между прочим, я где-то читала, что человек от рождения зэк. Мы все узники разных правил, норм, законов. А главное – случая. Тут уж вообще ничего не поделаешь. Так что Илюша прав.
   – Я всегда прав. В общем, завтра покупаю камеру – и в воскресенье за дело. Делаем этюды на Мэдисон– авеню.
   – Как будто ничего не случилось… – сказала Нина.
   – Вот именно! Как будто ничего не скучилось, – повторил за ней Илья.

12. Этюды на Мэдисон-авеню

   В следующее воскресенье, лишь только рассвело, все собрались у Резиных в ожидании Ильи. Нина разложила по тарелкам большой омлет с помидорами и ветчиной. Вася сходил в итальянскую пекарню, расположенную в соседнем доме, и принес целую коробку мучного. Броня, поставив коробку перед собой с блеском в глазах разглядывала сдобные булочки. По комнате разносился аромат крепкого кофе. Саша стоял около балконной двери и смотрел на освещенный нижний Манхэттен на противоположенной стороне Гудзона. За окном падали хлопья снега. Светлым пятном на тумбочке горел экран маленького телевизора, из которого приглушенно доносился прогноз погоды.
   – Снег сильнее пошел, – продолжая смотреть в окно, сказал Саша. – Сколько они обещают?
   – Прилично, – ответил Вася. – Шесть – семь дюймов, может, больше.
   Броня встала из-за стола и подошла к окну.
   – Как мы поедем? – встревоженно спросила она.
   – Снег только начался. – ответил Вася. – Туда нормально, а обратно не знаю… Проскочим как-нибудь.
   – Что значит как-нибудь? А если нет? – Броня вернулась за стол.
   – Что ты от меня хочешь?
   – Он сможет снимать в такой снег?
   – Это его проблема, – сказал Саша.
   – Мне кажется, со снегом даже лучше. Эффектнее, – вступила в разговор Нина.
   – Лучше, хуже… Кого это волнует? – спросил Саша.
   – Как тебе не стыдно, – возмутилась она.
   – Представь себе, не стыдно. Восемь утра, воскресенье, валит снег, и, вместо того чтобы спать, я должен переться в Южный Бронкс, куда белый человек и за деньги не поедет…
   – Что об этом говорить? Илье нужна наша помощь. А ты можешь идти спать.
   – И пойду! Сделали из него примадонну. Помощь ему нужна!.. Ему все время нужна чья-нибудь помощь. Лично мне надоело. Кто мне помогал.
   – Илья, – напомнила ему Броня.
   – Это когда же? Что-то не припомню.
   – Когда тебе срочно нужна была операция. Илюша тогда собирался делать портреты Вертинской и Нахапетова в Ташкенте.
   – В Бухаре, – поправил Вася. – Они там снимались в фильме.
   – Неважно, – прервала его Броня. – А важно то, что Илюша все бросил и помчался в Ленинград искать тебе хорошего врача.
   – Потому что вечно суетится. У меня оказался обычный аппендицит.
   – Ой, Саша, Саша, – покачала головой Нина.
   – Что Саша?!
   – Ребята, хватит, – остановил их Вася. – Сашка, как там снег?
   – Идет.
   – Может, мне пойти уже машину расчищать? – предложил Вася.
   – Я не хочу на твоей, поедем на моей, – сказал ему Саша.
   – Почему?
   – Моя надежнее.
   – Как хочешь.
   – Потом ее расчистим – Саша отвернулся к окну. – Каждый раз, когда я выходил на балкон покурить, я смотрел на Манхэттен и думал: что со мной будет через год? неужели я когда-нибудь стану в этой махине своим? И вот уже через неделю я начинаю там работать. В самом центре Манхэттена, вон в том билдинге, около Крайслера. На двадцать девятом этаже. Вот так.
   – В Союзе вся жизнь была расписана: окончил школу, потом институт, потом распределили на работу – и потекло, – размышлял Вася. – Этот год ничем не будет отличаться от следующего, а тот от следующего. И так далее, и так далее… Здесь же мы понятия не имеем, что с нами будет через месяц.
   – Ну и что в этом хорошего? – спросила Броня.
   – Не знаю, мне нравится.
   – А если тебя уволят через месяц?
   – Меня некому увольнять – я сам себе хозяин.
   – А если меня уволят?
   – Найдешь другую работу. Да и никто тебя не уволит. Тебя учиться посылают, а ты говоришь – уволят.
   – Учиться? Куда? – спросила Нина.
   – На курсы. Вечерами после работы. Еще то удовольствие.
   – Ничего, зато окончишь – будешь правой рукой у босса, – сказал Вася.
   – А мне хоть левой ногой…
   – Мне на интервью тоже сказали, что будут на курсы посылать. Я им такие программы писать буду. Закачаются!
   Саша сел за стол и, откинувшись на стуле и сложив руки на груди, посмотрел перед собой, думая о том, какой он все-таки молодец, что уехал из Союза. Что бы все ни говорили, но он был первым, кто на этот шаг решился. И сейчас он тоже первый, кто добился хорошего положения. Даже Броня не в счет. Во-первых, она приехала со специальностью. А второе – разве можно сравнить бухгалтера и программиста. Программисты сейчас считаются элитой. И он один из них. Не зря их волна эмиграции из СССР считается самой успешной из всех. Благодаря таким, как он. Его приятные размышления прервал звонок в дверь.
   – Илюша, – сказала Нина и пошла открывать.
   Действительно вошел Илья. В руке у него мешок с шубой, на плече сумка с камерой.
   – Здорово, народ, – поприветствовал он, снял куртку и сел за стол.
   – Ты когда научишься вовремя приходить? – спросила Броня.
   – Да ладно тебе. Задержался на десять минут. Нина, можно я кофейку быстренько выпью?
   – Конечно. Будешь омлет?
   – Нет, сейчас не до омлета. Ехать надо.
   – Ты видел, какой снег? – обратилась к нему Броня.
   – Классно! Такие фотографии получатся! Я «Никон дэ-пять» купил. Одна из лучших камер, если не самая лучшая.
   – А то, что будет восемь дюймов, тебе наплевать? – полюбопытствовала Броня.
   – Не сейчас же будет. Снег недавно начался. Успею снять.
   – Он все сильнее и сильнее, – говорит Вася.
   – Ну и что? – пожала плечами Броня. – Главное, что Илюша успеет снять. Лично я на седьмом небе от счастья.
   Все молча наблюдали, как Илья пьет кофе.
   – Ко мне вчера Ленька подвалил, – прервал молчание Саша. – Вы в жизни не отгадаете, чем он интересовался.
   – Какая инфляция в Индонезии? – спросил Илья.
   – Это даже Чапай знает. Ленька интересовался курсами программистов. Думает поступать.
   – Это здорово! – сказала Нина. – Я за него очень рада. И за Катю. Она так переживала.
   – Ну, вы теперь видите, какое я имею влияние на массы. – Саша оглядел сидящих за столом.
   – Может, подашься в политику? – спросил Илья. – Нет, тебе нельзя, ты очень жалостливый: чуть что рыдаешь.
   – A что теперь с Юрченко будет? Тоже в программисты? – спросила Броня.
   – С Юрченко уже ничего не будет. Его в пятницу нашли мертвым в квартире, – сказала Нина.
   – О господи! – воскликнула Броня. – Так свою семью и не дождался. Отчего он умер?
   – Никто еще не знает… Наверное, печень. Он же пил по-страшному.
   – Когда похороны? – поинтересовалась Броня.
   – Ты что, пойдешь? – спросил Саша.
   – Не знаю, – ответила она
   – Да никуда ты не пойдешь. И никто не пойдет. Может, Ленька, они вместе пили.
   – Я пойду, – сказал Илья.
   – Думаешь, грехи простятся? – ехидно спросил Саша.
   – Да нет. Просто обожаю похороны…
   – А я на похоронах никогда не был, – сказал Вася.
   – Много потерял, – опять съехидничал Саша.
   – Очень остроумно, – сказала Нина.
   – Потому что я с юмором, – ответил Саша, садясь на диван.
   – Я где-то читала, что лучше прожить жизнь несчастливым – тогда умирать легче, – сказала Броня.
   – Я с удовольствием помру счастливым, – улыбнулся Илья.
   – Когда будем в Южном Бронксе – ты им там только намекни, – посоветовал Саша.
   – Может смените тему. Как мама себя чувствует? – спросила Илью Нина.
   – Прекрасно. Я уходил, они с Моисеем чай распивали. У них сейчас такая идиллия, прямо медовый месяц.
   – Вот и хорошо. Ты с ней помирился?
   – Ты что, давно забыто. Я же вам сказал – она отходчивая. Я вчера Моисею весь долг отдал, так она сейчас сияет от гордости.
   – Все-таки отдал. Молодец, – похвалил Илью Вася.
   – Ты лучше не начинай, – предупредила мужа Броня и спросила у Ильи: – А Моисей как?
   – Не знает, как меня вылизать. Такую жизнь гаду устроил. Чапай, он спрашивал, когда у тебя такси будет?
   – Скоро. Я уже машину ищу. Я вам не говорил. У меня тут одна идея с бизнесом возникла.
   – Двухэтажное такси? – спросил Илья.
   – Кому нужно двухэтажное такси, – удивился Вася. – Хотя… Если сделать двухэтажный экскурсионный автобус по Манхэттену, и чтобы второй этаж был открытым. Это, кажется, неплохая идея, но я о другом.
   – Вот видишь, какой он у нас талантливый, – с гордостью сказала Броня.
   – Не помню, я вам уже говорил, что Кобзон тоже талантливый? – спросил Илья.
   – Ты кроме Кобзона кого-нибудь знаешь? – интересуется Броня.
   – А зачем?
   – Дайте договорить, – попросил Вася. – Ведь отличная идея. Вот смотрите, когда у вас что-то случится дома с электричеством, вы ищете электрика. Правильно? А если с водопроводом – водопроводчика, и так далее. Так вот, я придумал бизнес, который будет делать абсолютно все работы по дому. Я даже название придумал: All in one – всё в одном. И будет в самом начале телефонной книги, и искать никого не надо.
   – У нас уже больше дюйма снега, – сказал Саша, не отрываясь от телевизора. Затем встал с дивана и подошел к окну. За ним проследовали остальные.
   – Ничего себе! – встревоженно проговорила Броня.
   – Поехали, ребята, а то действительно у меня ничего не получится, – попросил Илья.
   – Я тебя предупреждаю, если не дай бог ты прославишься, а потом будешь интересоваться, кто мы такие, так лучше даже не думай. Потому что я брошу все – Ваську, работу, – сяду на диету и всю свою жизнь посвящу одному, – Броня вплотную приблизила свое лицо к Илье и прокричала: – Мести!
   – Не волнуйся, Броша, я вас не забуду. Я запишу ваши имена на бумажке и всегда буду носить ее с собой.
   – Мы едем, или будете трепаться? – спросил Саша.
   – Ты же с нами не едешь, – сказала Броня.
   – Почему? – спросил Илья.
   – Он спать хочет.
   – Ну, сон – это святое дело, – согласился Илья.
   – Нашел кого слушать, – ответил Саша.
   – Пока вы чистите снег и разогреваете машину, я быстро уберу со стола, – сказала Нина.
   – Так вот, например, у кого-нибудь испортился туалет, – одеваясь, рассуждал Вася, – ему уже не надо будет искать водопроводчика, он позвонит нам…
   – А зачем нам чужое дерьмо? – спросила Броня. – Нам своего хватает. Занимайся лучше такси.
   – Так у меня же будут рабочие.
   – Такси уже надоело? – поинтересовался Саша.
   – Такси само собой. Это я о будущем, – ответил Вася, открывая дверь и выходя на лестницу.
   За ними вышли Илья и Саша.
   Нина продолжала убирать со стола. Через некоторое время раздался звонок в дверь. Нина открыла и увидела Илью.
   – Ты будешь смеяться, но я забыл шубу.
   – Проходи.
   Илья прошел, взял мешок с шубой и направился назад к двери.
   – Подожди, – сказала Нина.
   – Мне надо машину помочь расчистить.
   – Без тебя справятся.
   – Ладно. Но если Броня начнет орать…
   – Я с ней поговорю. Присядь на минутку.
   Илья сел за стол, положив мешок на колени. Нина села рядом.
   – Не могу дождаться, когда начнем работать, – начал Илья, любуясь Ниной. – Ты знаешь, я так чувствую эти этюды… Так четко их вижу, как будто наяву. А последний кадр я сделаю сверху, с крыши.
   – Ты с ума сошел, сейчас ведь скользко, ты свалишься.
   – Не свалюсь. Зато представляешь, какой кадр получится! Снег, пустынная улица. Ты поднимешь голову и раскинешь к небу руки, и твои волосы будут развеваться на ветру. И ты будешь что-то кричать небу. Я убежден, это будет лучшее из того, что я сделал.
   – В какой журнал ты их отдашь?
   – Еще не думал. – Илья замолчал на пару секунд. Потом продолжил: – Когда в печати появилась моя первая фотография, отец перестал во мне сомневаться. Я, кстати, тоже. А вот здесь начал. Но сейчас я уверен, что пробьюсь.
   – Я тоже в тебе никогда не сомневалась.
   – Ты знаешь, мне это нужно не только для себя, но и для отца. В память о нем. Надо идти, нас уже ждут.
   – Я вчера была у Нэнси… Я через две недели уезжаю с ней во Флориду.
   – Насовсем?
   – Пока до мая. Потом вернусь, разведусь с Сашей, и дальше уже все будет зависеть от тебя. Если ты захочешь быть со мной, я останусь, нет – вернусь во Флориду.
   – Ты же хотела пойти учиться.
   – Буду там. Нэнси живет недалеко от Тампы, а это большой город.
   – Как ты будешь добираться?
   – Тебя не то волнует, Илюшенька, – засмеялась Нина. – У Нэнси машина, научусь водить.
   – Нина, а зачем тебе это вообще надо? Я понимаю, поехать с Игорьком зимой. Но уезжать насовсем…
   – Мне хорошо с Нэнси. Я себя чувствую с ней как дома. А потом, я люблю тепло. Всегда ненавидела ленинградский климат.
   – Ты Саше сказала? – помолчав, спросил Илья.
   – Еще нет. Сегодня скажу.
   – Ты скажешь только про Флориду?
   – Нет. Я скажу все.
   – Может быть, сейчас не надо? Он только устроился на работу. Скажешь, когда вернешься из Флориды. Какая тебе разница?
   – Большая. Я хочу поехать во Флориду свободной, хотя бы внутри. Все эти годы я беспокоилась о нем. Теперь хочу побеспокоиться о себе. Ты думаешь, почему он меня притащил сюда, в Америку? Потому что ему страшно было одному ехать. А теперь он устроился на хорошую работу, будет зарабатывать большие деньги. Ничего, долго он один не будет.
   – Он тебя любит.
   – Опять ты об этом. Сколько можно повторять: Саша любить не умеет. А вот ты мне так ни разу и не сказал, что любишь меня.
   – Зачем мне это говорить? Ты сама все время за меня говоришь.
   – Теперь хочу услышать от тебя.
   – Тебе как: по-французски или по-киргизски?
   – Илья! – укоризненно воскликнула Нина.
   – Извини. Я люблю тебя, Нинка. Безумно тебя люблю. Я люблю тебя столько, сколько тебя знаю. И даже намного раньше.
   – Как это?
   – Как в фильме «Девушка моей мечты». Помнишь такой?
   – Нет.
   Нина подошла к Илье, протянула ему руки, он взял их и поднялся со стула. Потом они долго целовались.
   – Так я никуда не поеду, – мягко отстраняясь, сказал Илья.
   – Вот и хорошо. Сегодня ровно неделя, а как будто вчера… Я еще чувствую твои руки. Ты считаешь меня развратной?
   – Не то слово!
   – Ну и пусть. Зато как было хорошо! Давай, перед тем как я уеду во Флориду, мы с тобой проведем вместе целую ночь.
   – И как ты себе это представляешь?
   – Это моя проблема, – сказала Нина. И добавила: – До сих пор не понимаю, почему мы не можем быть вместе?
   – Потому что я идиот.
   – Еще какой! Времена благородных рыцарей уже давно прошли, Илюшенька.
   – Ты шутишь?! А я шпагу купил по дешевке.
   – Вот и зря.
   – И что же мне теперь с ней делать?
   – Это уж ты сам. Я люблю тебя. Очень. Но если ты решишь, что дружба тебе важнее, тогда я вернусь во Флориду. У тебя целых четыре месяца. Решай. Надо идти. Уберу, когда вернемся.
   Нина направилась к вешалке, Илья проследовал за ней и смотрел, как она одевается.
   – Давай присядем на дорожку, – сказал Илья.
   – Дурачок, – рассмеялась Нина, – ты же меня не провожаешь. Я уезжаю через две недели.
   – Через две недели будет народ, а так мы вдвоем. Да и потом, я твои штучки знаю: сбежишь завтра с каким-нибудь гусаром в Альпы, ищи потом тебя.
   – Мне не нравятся гусары, и я не люблю горы – там всегда холодно. Я люблю море. Мне Нэнси рассказывала, что в Карибском море есть маленький остров, где постоянно дует теплый ветер, а на небе всегда жаркое солнце и почти не бывает дождей.
   – Красота!
   – А на пляже там белый песок, и по нему расхаживают розовые фламинго с подрезанными крыльями, чтобы не улетели. Представляешь?
   – Представляю. И как называется этот рай?
   – Аруба. Его еще называют Happy Island (счастливый остров), потому что люди там всегда улыбаются. Обещай мне: когда твои этюды напечатают в журнале, мы полетим с тобой на этот остров. Хотя бы на несколько дней. И неважно, что у нас с тобой потом будет. Обещаешь?
   – Обещаю.
   – Ладно, давай присядем.
   Они сели.
   – Тронулись! – сказал Илья, вставая со стула.
   – Телевизор выключу.
   Нина подошла к телевизору и долго на него смотрела.
   – Что там? – спросил Илья, подходя к ней. – Ничего себе! Почти всмятку. Погиб кто-нибудь?
   – Не знаю, – ответила Нина.
   – Где это?
   – Где-то на севере от Нью-Йорка на Палисейд-Паркувей.
   – Часа полтора от нас. Может, действительно не поедем? Смотри, что делается на дорогах.
   – Поедем. Вася сказал, что успеем проскочить, – сказала Нина и выключила телевизор.
   Они с Ильей направились к двери.
   – Я еще один классный кадр придумал, – выходя на площадку, начал Илья. – Ты ляжешь на снег…

   Со съемок они возвращались, когда уже начинало темнеть. Снег валил так, что с трудом можно было разглядеть дорогу. Саша ехал очень медленно, вцепившись в руль с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Когда они уже подъезжали по Сто тридцать девятой улице к Восемьдесят седьмой скоростной дороге, на мостовую выскочила маленькая собачонка, запорошенная снегом. Саша автоматически нажал на тормоза. Машину занесло на запорошенной и с уже заледеневшими промежутками поверхности дороги, и он вылетел на встречную полосу и врезался в кузов ехавшего навстречу грузовика.
   Скорая и полиция, несмотря на продолжавшуюся усиливаться снежную бурю, приехали очень быстро. Кроме погибшего Саши, ни у кого из находившихся в машине не оказалось и царапины. Тело Саши положили в одну скорую, остальных рассадили в другую. Все были в шоке, и только Вася рассказал полицейским, что произошло. Машина, с которой они столкнулись, уехала, даже не остановившись.
   Сашу похоронили на еврейском кладбище в городе Парамусе штата Нью-Джерси. Броня настояла, чтобы вызвали раввина. Происходящее на кладбище для друзей было страшным сном. Особенно для Ильи, который как оцепенел, увидев вдавленного в руль Сашу, так до сих пор и оставался безжизненным, с застывшим лицом и мертвыми глазами. Впервые при скоплении людей Илья не произнес ни слова. В эти тягучие дни у него в голове все время крутилась одна мысль: «Сашка в понедельник должен был выйти на работу. Он должен был выйти на работу…» Правда, неожиданно возникала и другая: «Теперь Нина моя». Но ему моментально от этой мысли стало настолько гадко, что он решил уехать навсегда. А еще лучшее – покончить со всем и присоединиться к Сашке. Но эти размышления были настолько пафосны и банальны, что ему стало стыдно, и больше он к ним не возвращался. Ни на кладбище, ни на поминках, ни даже когда Вася, сказав о Саше, попросил сказать пару слов Илью. Тот просто промолчал, даже не покачав головой. Нина все это время испуганно смотрела на него, но заговорить с ним не пыталась, и лишь когда все стали расходиться, она просто взяла его за руку и задержала в комнате.
   – Илюшенька, ты казнишь себя, я понимаю, но это был просто несчастный случай. Ты здесь ни при чем.
   – Нет? – впервые за несколько дней Илья заговорил. – Ты считаешь я ни при чем?! Это Сашка сам захотел покататься в снежней буре?! Это ему надо было срочно делать эти чертовы снимки?!
   Нина попыталась ему что-то ответить, но Илья освободил руку и пошел к двери.
   – Это мне наказание, – сказал он, открывая дверь и не глядя на Нину. – Мне нельзя было прикасаться к жене лучшего друга. Я даже думать о тебе не имел права.
   Больше он ничего не произнес и вышел из комнаты.
   Оказавшись на улице, Илья спросил у первого попавшегося полицейского, где здесь ближайшая синагога. Оказалось, что совсем недалеко, и он пошел, следуя указаниям.
   Илья хоть и родился в еврейской семье, но религиозными они никогда не был, несмотря на то что его отец в детстве посещал хедер. Но закончилось детство, и отец распрощался с хедером: началась новая жизнь, которая отметала любую религиозность, будь то иудаизм или православие. Правда, на стене в их квартире висела очень старая икона, купленная Львом Борисовичем в Прохоровке, украинской деревушке, где они много лет назад провели сказочный месяц, купаясь в Днепре, попивая парное молоко, наслаждаясь настоящими украинскими галушками с вишней, которые им пекла хозяйка хаты баба Ульяна (о ней отец говорил: «Полна пазуха цицок»). Так что вся жизнь Ильи проходила, не соприкасаясь с религией. До гибели Саши он в синагоге никогда не был. Когда он подошел к дому, в котором должна была быть синагога, то засомневался – настолько здание не отличалось от других, окружавших его. И лишь еврейская звезда, могендовид, и надпись на иврите говорили ему, что он пришел по адресу.
   Когда Илья вошел в здание, его поразило, что внутри оно оказалось таким же простым, как снаружи, без намека на украшения, не говоря уже о роскоши, отличающей православную церковь. В отличие от витражных окон католических церквей, окна в синагоге пропускали много света. Илья сел на скамью у самого входа в помещение. На другом конце, у противоположенной стены, стоял небольшой закрытый шкафчик. Там, вероятно, хранилась Тора – самые основы иудаизма Илья всё же знал. В противоположенном конце, недалеко от шкафа с Торой, около окна собралась группка из трех евреев в кипах. Они что-то вполголоса, но очень оживленно обсуждали, иногда поглядывая на Илью. Он думал, что ему надо бы помолиться о Саше, но он не знал как. Он просто закрыл глаза и сказал одними губами: «Прости меня за гордыню мою». Просил ли он прощения у Саши или у самого Бога Илья не знал. Скорее всего, у всех: и у Нины, и у Васи, и у Брони, и у Игорька, которого он лишил отца.
   Потом его мысли оставили Сашу, его смерть и все, что было с ней связано, и как-то само собой перешли к Богу и еврейской религии. Илья почти не знал законов иудаизма, но ему нравились некоторые очень важные аспекты религии, в том числе и общение евреев с Богом. Евреи никогда на встают на колени перед Ним. Они всегда общаются с Ним стоя. Словно на равных. Молясь, они немного покачиваются. Почему – Илья не знал. Выходя из синагоги, он подумал, что навряд ли он когда-нибудь туда вернется. А если каким-то образом почувствует необходимость с Ним пообщаться, он это сделает один на один. В своей голове.
   Через две недели, как и было оговорено, Нина с Игорьком и Нэнси уехали во Флориду. Перед отъездом Нина зашла попрощаться с Ильей, но тот, чувствуя, что она придет, уехал бродить по Манхэттену. Прощаясь с Васей и Броней, Нина оставила им адрес Нэнси. Обещала часто писать и попросила их о том же. А еще попросила передать ее адрес Илье. Так, на всякий случай.
//-- * * * --//
   Прошло больше года после аварии, когда Илья вдруг почувствовал в себе первые признаки жизни. Случилось это так. В своих бесконечных и совершенно бездумных кружениях по Манхэттену он вдруг обратил внимание на витрину магазина «Лорд энд Тейлор». Огромный четырехэтажный универмаг считался одним из самых дорогих и самых больших в Америке. Первый этаж занимали огромные стеклянные витрины. В одной из них был выставлен манекен с точно такой же шубой, в которой он снимал Нину в тот злосчастный день. Но что было удивительно, впервые после аварии он сразу подумал не о Саше, а о том, какие, наверное, получились отличные фотографии – этюды на Мэдисон-авеню, как он их всегда называл. Ведь он так и не достал ту пленку из фотоаппарата. И вот эта мысль о пленке логично подвела его к следующей: настала пора продолжать жизнь. Потому что до этого момента он думал о том, что, будь он христианином, а не евреем, он, скорее всего, ушел бы в монастырь. Так сильно, до боли он ощущал свою вину. Затем последовала более очевидная мысль: опять пойти в синагогу, просто постоять там и подумать о том, что произошло. А потом проявить пленку. И посмотреть на Нину и на Сашу вместе с ребятами где-то за полчаса до катастрофы.
   Илья отпечатал только кадры с Ниной в шубе. Фотографии, которые он снял потом и на которых был Саша с ребятами, он печатать не стал. Не сейчас, подумал он. Еще слишком рано. Потом. А пока он рассматривал фотографии этюдов и думал о Нине. О том, как же сильно он любит ее. И ничего, абсолютно ничего даже смерть Сашки в этой любви не изменила. Он по-прежнему будет любить ее. До конца своих дней.
   На следующий день Илья взял фотографии и пошел в «Лорд энд Тейлор», где нашел контору менеджера и показал ему их. Менеджер долго рассматривал фотографии, отобрал три, сказал, что составит контракт с адвокатом о том, что «Лорд энд Тейлор» приобретает все права на эти фотографии и мистер Кричевский обязуется передать пленки с этими кадрами в пользование фирмы. А взамен «Лорд энд Тейлор» выплатит мистеру Кричевскому гонорар в размере трех с половиной тысяч долларов. Еще менеджер сказал, что его также очень заинтересовала манекенщица, позирующая мистеру Кричевскому, что у нее очень естественное лицо, которое так ценится у людей ее профессии. И если она согласится, то «Лорд энд Тейлор» готова сотрудничать и с ней, и с мистером Кричевским в дальнейшем.
   Илья зашел через пару дней, подписал контракт и получил три с половиной тысячи долларов всего за час работы. Правда, этот час стоил жизни его лучшему другу. Но к будущему фотографа это уже не имело никого отношения. Он это оставил в прошлой жизни. И, вступил в новую, послал Нине телеграмму из четырех слов: «Я тебя люблю. Приезжай.». Через три недели Нина с Игорьком вернулись в Джерси-Сити. Она вернулась бы и раньше, но ей нужно было найти себе замену для Нэнси.
   Когда, встретив Нину в аэропорту, Илья сказал ей, что в «Лорд энд Тейлор» ею заинтересовались как моделью, она отнеслась к этому равнодушно.
   – Я хочу стать медсестрой, – ответила она.
   – Нина, но деньги несравнимы.
   – Ну и что? Зато работа интереснее.
   Через день после ее приезда они с Ильей подали документы в мэрию, а еще через неделю расписались. Свидетелями были Вася с Броней. А затем они это событие отметили в тесном кругу дома, где кроме них и Рубинчиков были еще Моисей Маркович с Екатериной Владимировной, которой Илюша на свой первый гонорар купил маленькое колечко, но с бриллиантом. Екатерина Владимировна уже давно простила Илюше его, как она называла, мальчишеское поведение, и стала гордиться им, заявляя, что он весь пошел в отца. Но что действительно было интересно: Илюша на свадьбе не шутил, хотя несколько раз ему приходилось очень сильно себя сдерживать. Однако он заявил Нине:
   – С шутовством покончено!
   Что Броня, конечно же, прокомментировала: она где-то читала, что комедианты, завязавшие со своей карьерой, самые печальны люди на свете.
   После свадьбы от гонорара оставались еще приличные деньги, и Илья решил воплотить мечту Нины – полететь на сказочный остров Арубу. На ту самую Арубу, где не бывает дождей и всегда светит солнце, а по белому песку на пляже важно расхаживают фламинго с подрезанными крыльями, чтобы никогда не смогли улететь. Где аборигены всегда и всем улыбаются, из-за чего остров получил свое прозвище: Аруба – «Счастливый остров».
   Но Нина вдруг заявила, что Аруба может и подождать, а вот Илюшина карьера только начинается, и ждать ему некогда. Илюша ей уже давно рассказал о своей мечте взять несколько курсов в международном центре фотографии в Нью-Йорке где преподают знаменитые фотографы. Вот сейчас самое время.
   – Но курсы не бесплатные, – засомневался Илья, хотя от перспективы учиться в международном центре у него даже пересохло в горле.
   – У нас есть деньги, и заработал их ты.
   – А Аруба?
   – Подождет, – твердо сказала Нина.
   Жизнь Ильи достигла вершин, о которых он еще совсем недавно мог только мечтать: он женился на Нине, а сейчас собирался пойти учиться в самую лучшую школу фотографии в мире.
   В начале апреля 1981 года, когда Илья окончил курсы, они сложили чемодан, взяли Игорька, а Вася с Броней отвезли их в аэропорт.
   Когда самолет приземлился в аэропорту Арубы и они вышли на трап, им в лицо сразу ударил обжигающе жаркий ветер. У трапа их ожидали две туземки в национальных нарядах и с широкими улыбками. Они надели им на шею венки из живых цветов и поприветствовали.
   – Мы действительно прилетели в счастье, – придерживая разлетевшиеся на ветру волосы, сказала Нина.
   – Счастье, которое мы заслужили, – ответил Илья. – Как ты считаешь, Игорек?
   – Да, заслужили, Илюша, – махнув кудрявой головкой, серьезно ответил малыш.
   После бракосочетания Илья официально усыновил Игоря, дав ему свою фамилию, и попросил называть его Илюша, что очень умиляло Нину.
   Гостиница, в которой они остановились, находилась в самом центре маленького городка Ораньестада, который был столицей Арубы и одновременно единственным городом на всем острове. Пляж, принадлежащий гостинице, находился на маленьком вытянутом островке среди разлапистых пальм. В самом городе растительность была довольно скудная: лишь маленькие приземистые деревья, склоненные в одну сторону, куда постоянно дул сильный жаркий ветер. Этот островок принадлежал гостинице, и пускали туда только постояльцев. От гостиницы на пляж каждые пятнадцать минут шел катер. Кричевские встали рано утром и сели на первый катер, который отходил от пирса в семь утра. На борту помещалось человек двенадцать, но сейчас они были единственными пассажирами. Катерок на довольно большой скорости лихо подпрыгивал на волнах, забрызгивая пассажиров теплой морской водой. Через пять минут они уже причалили к деревянному пирсу на островке. От причала расходились две дорожки. Они выбрали правую, которая привела их на узкую полоску пляжа. Песок на пляже был действительно белый, и по нему действительно важно расхаживали семь розовых с черными клювами фламинго.
   При входе на пляж Нина купила в маленьком автомате корм и сейчас она осторожно протянула этот корм птице. Та быстро зашагала к ней на своих длинных тощих ногах и, больно клюнув в протянутую ладонь, схватила корм. За этой птицей потянулись другие. Игорек тоже протянул ручку с кормом, но, когда фламинго пошагал к нему, малыш испугался и спрятался за спину Ильи. Наигравшись с фламинго, они пошли посмотреть другой пляж. Он оказался намного просторнее и уютнее, чем первый. Фламинго на этом пляже не было, но зато было намного больше пальм и больше тени. Круглые навесы от солнца, сделанные из высушенных пальмовых веток, стояли в три ряда и располагались довольно далеко друг от друга. Под ними стояли синие лежаки. Илья предложил Игорьку выбрать им места, и тот сразу побежал к ближайшему к морю ряду. Пляж представлял собой маленькую лагуну, перегороженную от моря большими валунами, так что поверхность воды была зеркальная. За валунами же море было достаточно волнистым. Сбросив шорты и футболки, они бросились в воду. Вода была теплая, ласковая, изумрудного цвета и прозрачная настолько, что были видны крошечные рыбешки, носящиеся вдоль белого песчаного дна.
   Как бы не было сказочно пребывание Кричевских на Арубе, но уже к концу второй недели они заскучали по дому. Перед самым отъездом они прошлись по торговым киоскам, находящимися невдалеке от гостиницы, и выбрали красочные майки для Брони с Чапаем и поскромнее – для Елены Владимировны и Моисея Марковича. На следующий день они на час в последний раз съездили на остров, попрощались с фламинго, окунулись в воду и, отъезжая на катере, долго смотрели на отдаляющийся островок и махали ему руками, как машут, прощаясь с близким человеком.
   В аэропорту их встретили Вася с Броней. Они долго обнимались, словно после продолжительной разлуки. В машине Нина с Ильей наперебой с восторгом рассказывали об Арубе, и было решено, что в следующем году они поедут на Арубу все вместе. Уже позже, за столом, после нескольких рюмок Вася торжественно заявил, что у него уже все готово для открытия нового бизнеса, а Броня уволилась со своей работы и будет у него бухгалтером.
   Прошло три года, как они все оставили страну, где родились и где прожили лучшие годы жизни – детство, юношество, молодость. Это были непростые три года. И впереди их тоже ждала непростая жизнь. Но они были уверены, что придет день, и они скажут себе, что это того стоило.

От автора

Все персонажи первой части книги, так же как и события, происходившие с ними (за исключением, пожалуй, нескольких), – плод воображения автора. Что касается их дальнейших судеб, то автор предоставляет их уже воображению читателя.
Теперь несколько слов о стиле повествования. Как уже говорилось, первая часть книги – история вымышленная, с вымышленными же героями, поэтому и рассказывал я ее, придерживаясь художественного описания событий. Герои же второй части – реальные люди, имена которых, естественно, изменены. События, происходящие с этими героями, происходили и в действительности, потому в описании этих событий я придерживался более сухой, документальной формы. Очень надеюсь, что от этого образы героев не пострадали.

Часть вторая

13. Мартыновы

   Вернувшись с Арубы, Илья получил приглашение в газету «Нью-Йорк таймс», которая была самой значительной не только в Нью-Йорке, но и во всей Америке. Читали ее и во всех странах мира. Считалась она газетой профессионалов и, конечно же, интеллигенции, причем левой. Но Илью левизна газеты не волновала, а работа в ней фотографом – да. Работы престижнее трудно было придумать. А престижу соответствовала и зарплата.
   До отъезда на Арубу Илья отнес свое уже пополнившееся портфолио в газету, и вот сейчас его попросили прийти. Означать это могло лишь одно: им заинтересовались. Так оно и оказалось. Из редакции Илья вышел уже штатным сотрудником с зарплатой, которая никогда ему даже не снилась. Теперь наконец Нина сможет пойти в Нью-Йоркский университет на двухгодичные курсы медсестер. А ему, работая в газете, будет теперь намного легче размещать художественные снимки в разных журналах. И наконец, то, что раньше казалось ему совсем нереальным, – со временем ом сможет устраивать свои выставки! Подумав обо всем этом, он даже постучал по голове, чтобы не сглазить.
   Илья уже почти подходил к дому, когда из-за угла появилась молодая женщина в сопровождении двух мужчин, одного из которых она держала под руку.
   – Здравствуйте. Вы живете в этом доме? – поравнявшись с ним, улыбаясь спросила она на русском.
   – Да, – ответил Илья. И добавил: – Вам не кажется, что, если на нашего брата надеть рыцарские доспехи и опустить забрало, все равно можно безошибочно определить, что он русский?
   – Вы правы, – женщина громко рассмеялась. – Мы завтра сюда переезжаем. Так что будем соседями. Меня зовут Марина, это мой муж Миша, – она кивнула в сторону мужчины, которого держала под руку. – А это наш приятель Вовочка. Он уже живет в нашем доме. Но у него постоянный насморк, и с ним скучно, а с вами, похоже, будет весело.
   Вовочка с обидой посмотрел на Марину. Илья присмотрелся – у Вовочки действительно на носу висела капелька.
   – Миша Мартынов, – протягивая руку, представился муж женщины. – А как насчет водолазного костюма? Неужели и это не спасет нашего брата?
   – Ни за что! Нашему брату не замаскироваться, мистер Мартынов. Даже не пытайтесь.
//-- * * * --//
   Миша Мартынов родился полукровкой: русский отец и еврейская мать. Аня Израилевич еще восемнадцатилетней романтически настроенной девчонкой, начитавшейся Тургенева и Флобера, без памяти влюбилась в уходящего на войну молодого летчика Сашу Мартынова. После войны они поженились, и ровно через год после Дня Победы, девятого мая, у них родился сын, которого они назвали Мишей. После войны Саша перешел в гражданскую авиацию и стал летать на Север. Кроме повышенной зарплаты за дальние перелеты Саша еще получал чистый спирт для промывания приборов. Вот этот-то и изменило не только его жизнь, но и жизнь Ани и их сына. Наличие спирта сделало Сашу весьма популярным в северных городках. Прилетал он к вечеру, а наутро уже вылетал обратно. Но проведенной ночи хватало, чтобы Саша, который всегда был довольно равнодушен к алкоголю, стал превращаться в забулдыгу. Ну и естественно, где веселая ночная компания, там и веселые женщины. Вскоре у него появилась любовница и в Москве. Аня об этом узнала, и если пьянство мужа она, как могла, терпела, то любовницу терпеть не стала и подала на развод. Летчик и в день развода был настолько пьян, что не совсем понимал, что вокруг него происходит. Саша перешел жить к любовнице, а Аня осталась с маленьким Мишей в квартире свекрови.
   Внешне Миша был вылитый отец: такой же высоченный, ширококостный, с русыми волосами и мужественным лицом. Когда ему исполнилось четырнадцать, Анна Вениаминовна, которая была довольно болезненной и часто чувствовала недомогания, настояла на том, чтобы Миша как можно раньше получил специальность на тот случай, если она будет не в состоянии о нем заботиться. И Миша после восьмого класса поступил в техникум. В какой техникум он будет поступать, сомнений у Миши не было. С детства его увлекало все, что было каким-то образом связано с химией. Ему, например, было ужасно любопытно, почему, когда вода попадет на ранку, делается легче, а когда капелька лимона, то начинает жечь. Или почему, когда мама кладет ложку соды в стакан воды и сильно покрутит ложкой в стакане, получается газированная вода. Когда он пошел в школу, то уже в первом классе ему было очень интересно наблюдать старшеклассников в химической лаборатории, а с пятого класса он пропадал там сам и был любимцем у химички. Поэтому учиться он, естественно, пошел в химический техникум.
   В техникуме Миша учился легко, не прикладывая никаких усилий. По окончании учебы его должны были призвать в армию, и, чтобы избежать этого, на четвертом курсе, до защиты диплома, Миша с четырьмя корешами из техникума ушел. Они сделали себе липовые справки с места работы, использовав для печати крутое яйцо, на которое скопировали печать с документа отца одного из нарушителей закона. С этими справками они поступили в десятый класс вечерней школы. Получив уже официальный аттестат об окончании средней школы, Миша поступил в Губкинский институт, или, как его все называли, в «Керосинку». Учеба в «Керосинке» его завораживала. Но это совсем не означало, что ему была чужда шумная жизнь московского двора – с Высоцким под гитару, с бутылкой дешевого портвейна, передаваемого из рук в руки, со случающимися драками. Миша был очень популярен и среди однокурсников, и среди старых товарищей во дворе. Этой популярности, кроме его легкого общительного характера и врожденной черты лидера, способствовало еще наличие собственного жилья. После развода родителей они жили в квартире бабушки, матери отца. После того как мама повторно вышла замуж и они вместе с новым мужем купили двухкомнатную квартиру, бабушка разменяла свою однокомнатную на две комнаты в коммуналках. Так Миша стал жить в собственной комнате. Иначе говоря, он стал владельцем хаты, что в те времена было бесценно и что уж точно вознесло его популярность до небес.
   С этой лихой, чуть ли не хулиганской жизнью удивительно совмещалась тяга к знаниям. И не только связанным с химией. Миша запоем читал: стихи Есенина, рассказы О. Генри, историю какой-нибудь китайской династии, пособие по пчеловодству. Он был человеком чрезвычайно увлекающимся, у которого увлечение часто переходило в одержимость. И у него, естественно, всегда были девушки. Они тянулись к нему, как к магниту, – роль, которая его вполне устраивала. До тех пор, пока не встретил Марину.
   С Мариной он познакомился в шестьдесят пятом году. Годом раньше его мать повторно вышла замуж, на этот раз за еврея. Официально ее новый муж работал в Союзе композиторов. Нет, композитором он не был, он вообще к музыке не имел никакого отношения. Он делал фотографии знаменитых композиторов, а также знаменитых музыкантов. Ни он сам, ни люди, работающие в его мастерской, никого, конечно, не фотографировали. Они просто перепечатывали старые снимки, которые затем в больших тиражах расходились по стране.
   Семен Михайлович Фельдман, который при рождении был Шмулем Моисеевичем, будучи очень предприимчивым человеком, доходы получал довольно хитрым и почти законным способом. Рулоны специальной фотопленки, которые мастерской выдавало государство для печатания фотографий, он разрезал каким-то своим мудреным способом, так что у него выходило фотографий намного больше, чем официально должно было получиться. На этой избыточной фотопленке в его мастерской перепечатывали необычайно популярные снимки Есенина, Маяковского, Хемингуэя и известных киноактеров. Деньги от продажи, вернее большая их часть, шла прямиком к Семену Михайловичу. Повстречавшись с Мишиной мамой совершенно случайно, Семен Михайлович в нее влюбился и довольно быстро сделал предложение. Чтобы не привлекать внимания, он жил в маленькой однокомнатной квартире, но, женившись, плюнул на все осторожности и купил большую двухкомнатную, которую Анна Вениаминовна обставила со всей роскошью. Через год у них родилась дочь, которую назвали Светой. Узнав о рождении сестры, Миша с криком «У меня родилась сестра!» ворвался в читальню, где обычно проводил очень много времени за книгами, и стал переходить от одного стола к другому, счастливо улыбаясь и пожимая всем руки. За одним из столов сидела высокая милая девушка.
   – Привет, – подсаживаясь к ней за стол, сказал Миша. – У меня сестренка родилась.
   – Я слышала, – улыбнулась девушка.
   – Меня зовут Миша. Почему я тебя здесь раньше не видел?
   – Потому что я раньше здесь не была.
   – Резонно, – согласился Миша. – А тебя как зовут?
   – Марина.
//-- * * * --//
   Марина родилась в семье бывшего генерала Александра Николаевича Костромина. Ровесник века, дворянин от рождения, семнадцатилетний Александр Костромин с восторгом встретил революцию. Причиной влюбленности Саши Костромина в революцию стал обыкновенный мотоцикл, который в то время был неслыханной редкостью. Мотоцикл купил себе его отец как диковинку, но, так и не сумев с этой диковинкой совладать, отдал ее сыну. Саша с восторгом подарок принял и стал гонять на мотоцикле по Красной площади вдоль кремлевской стены. Его заметили кремлевские начальники и, посовещавшись, взяли в охрану Кремля. Парнем он был смекалистым и прилежным, отчего быстро поднялся по служебной лестнице и уже в тридцать шесть лет в звании генерала был назначен начальником кремлевского гаража. Но в этой должности он пробыл всего два года, и в начале печально знаменитого тридцать восьмого его начальник и близкий друг, работавший в аппарате КГБ, которым тогда руководил Ежов, предупредил, что Сашу и его самого, скорее всего, арестуют через несколько дней. В этот же день они вместе с другом уехали в Белоруссию. В Минске Саша работал начальником автомастерских и, будучи большим любителем театра, попутно руководил художественной самодеятельностью.
   Когда началась Великая Отечественная война, друзья, не думая о возможности ареста, сразу вернулись в Москву. Они, в принципе, могли вернуться и раньше, когда Ежова как врага народа расстреляли. В Москве, учитывая опыт Костромина, его сразу назначили начальником первой автобазы, отвечающей за перевозки продуктов и военных грузов. На автобазе у него был огромный кабинет и молоденькая, совершенно очаровательная секретарша Верочка. До того как работать у Костромина, шестнадцатилетняя Верочка рыла окопы, стараясь при каждом удобном случае этого избежать. Но избежать этой тяжелой, нудной работы становилось все труднее, и тут-то ей пришло в голову устроиться куда-нибудь на настоящую работу. Соседка по коммунальной квартире, работавшая на автобазе, пообещала кое-кого поспрашивать, и вскоре Верочку приняли на работу уборщицей в управление автобазы. Как-то она увидела объявление о наборе в народный театр при автобазе номер один. Верочка имела неплохой голос и на вечеринках с подружками любила попеть что-нибудь жалостливое о несчастной женской доле, например. В самодеятельность она записалась, а там ее увидел Костромин, который этот самодеятельный театр и организовал. Верочка актрисой оказалась неважной, а вот пела она действительно хорошо. Да и была она какая-то разбитная и уж больно хороша собой: маленькая, стройненькая, по-мальчишески стриженная, с зелеными глазами и курносым носиком. Костромин сделал ее своей секретаршей.
   Перед высоким и интересным начальником Верочка устоять, конечно же, не смогла. Когда война закончилась, Верочка, которой только исполнилось двадцать лет, объявила ему, что она беременна. Костромин, не думая, повел ее в ЗАГС, а через шесть месяцев у них родилась дочка, которую они назвали Мариной. С рождением Марины у Костромина, которому только исполнилось сорок лет, все ушло на второй план: и работа, и самодеятельность, и молодая жена. Маришка стала его жизнью. Росла она девочкой веселой, подвижной и очень сообразительной. В школе училась легко и хорошо, но удивила его, когда, окончив восемь классов, вдруг заявила, что хочет пойти в медицинское училище. На все доводы отца о важности высшего образования она, проявив неожиданное упрямство, твердо заявила, что хочет посвятить жизнь уходу за одинокими стариками в старческих домах. Костромина решение дочери огорчило, но не более того. Закончит медучилище, поработает со своими стариками и поступит в мединститут. Слава богу, об армии думать не надо. Намного больше его беспокоило то, что его малышка дочь превратилась в красивую, с прекрасной фигурой девушку, которую ему надо будет оберегать. Причем так, чтобы не нарушать ее свободу. Марина была девушкой гордой и независимой. Единственное, что утешало Костромина и даже льстило ему, – когда ей нужен был совет или просто хотелось пооткровенничать, она шла не к матери, а к нему. Поэтому, кода он заметил, что Марина уже несколько дней ходит с каким-то загадочным выражением лица, которое частенько без видимой причины озаряет счастливая улыбка, он встревожился. Через несколько дней он не выдержал.
   – Мариша, ты ничего не хочешь мне рассказать? – обратился он наконец к дочери, когда жена вышла по делам из дома.
   – Почему ты решил, что хочу? – невинно глядя на него, ответила Марина.
   – Потому что вижу, что с тобой что-то происходит.
   – Я познакомилась с одним мальчиком, – не сразу ответила Марина. – Он учится в Губкинском институте. Ты не представляешь, какой он хороший и умный.
   – Это хорошо. Почему сразу не рассказала? – спросил Александр Николаевич и тут же пожалел о своем вопросе. Она совсем не обязана сразу бежать к нему и все рассказывать. Этим он только подрывает доверие между ними. Но было уже поздно.
   – Вот сейчас рассказываю. Какая разница, – пожав плечиками, ответила Марина и вышла из комнаты.
   Прошло всего две недели с тех пор, как она познакомилась с Мишей в читальне, но Марина была уже твердо уверена, что влюбилась. В принципе, Миша был ее первым мальчиком. И не потому, что она была такой недотрогой. Просто ребята и в школе, и в медучилище боялись к ней подступиться. Почему – она и сама не знала. Миша же сразу предложил пойти с ним в кафе, где они и просидели до позднего вечера. И уже с утра следующего дня Марина не могла дождаться вечера, когда они увидятся. А те часы, что она проводила без него, она думала о нем и была уверена, что может думать до бесконечности. Что же это тогда такое, если не любовь? Любит ли он ее? Она была уверена, что да. Она знала, что он живет один на свою стипендию, и однажды принесла ему бутерброды. Принимая их, он посмотрел на нее с такой любовью, а потом, взяв ее руку, с такой нежностью прижался губами к ее ладони, что никакие слова были не нужны.
   Они встречались два года, в течение которых почти не расставались. Вопреки воли родителей Марина как-то собрала вещи и категорически заявила, что будет жить с Мишей.
   – Может быть, все-таки сначала распишитесь? – грозным тоном спросил отец, хотя прекрасно понимал, что никакой тон не поможет.
   После переезда потекли, а вернее, понеслись лучшие дни Марининой жизни. Их комната всегда была полна народа, всегда было невероятно шумно и весело. Говорили одновременно все, но, когда своим громким убедительным голосом начинал говорить Миша, все постепенно замолкали. Миша в этой компании был авторитетом. Они ходили в походы, во время которых Марина научилась разжигать костер и готовить уху из пойманной рыбы. После ухи возле медленно угасающего костра пели песни под гитару, на которой играл Миша. Они плавали на байдарках, и Марина поначалу замирала от страха. Но когда страх прошел, она научилась управлять байдаркой ничуть не хуже остальных.
   В феврале шестьдесят седьмого года, под облегченные вздохи родителей, они наконец расписались, а в мае Марина родила девочку, которую они назвали Анечкой.
   Марина после окончания медицинского училища, как и говорила раньше отцу, поступила на работу в дом престарелых. Но проработала она там недолго. Увидев, в каких жутких условиях живут несчастные старики, с каким пренебрежением и даже хамством к ним относится персонал, Марина довольно скоро поняла, что в одиночку она ничего изменить не сможет, – она не Дон Кихот. И через несколько месяцев из дома престарелых уволилась. Следующая ее работа была в лаборатории медицинского НИИ. Ее задачей было определение количества гемоглобина у подопытных кроликов. Помимо зарплаты Марина приносила домой столько кроличьего мяса, что им объедалась не только семья, но и все их родственники и друзья.
   Миша же после окончания института получил распределение младшим научным сотрудником в научно-исследовательский институт Медполимер. Миша быстро продвигался по службе и вскоре стал руководителем группы физико-химической лаборатории. Его заметили в кругах Академии наук и пригласили защищать кандидатскую в институт физической химии при академии. После защиты ведущий профессор института Емельянов предложил Мише работу в Академии наук. В отделе кадров Миша, заполняя анкету, в графе национальность написал «русский», а в графе, касающейся родителей, написал фамилию и отчество мамы.
   – Что же вы за нация такая? – посмотрев на Мишу уничижительным взглядом, сказала кадровичка. – Всюду пролезете.
   Миша протянул руку и вырвал у нее анкету. Он, естественно, знал об антисемитизме в стране. Его мама и дядя Сеня не раз сталкивались с ним и в быту, и на работе. Миша же лично столкнулся с ним впервые.
   Кода Анечка однажды, придя со школы, гордо заявила, что они в классе выучили песню про дедушку Ленина, Марина сказала, что у нее есть только два дедушки, и их обоих зовут «дедушка Саша». Потом они еще долго возмущались промыванием детских мозгов, хотя в их детстве было абсолютно то же самое.
   Еще со школы Миша всегда был в центре мальчишеских компаний. Это продолжалось и в техникуме, и в институте. Но в институте в их разговорах появилось вольномыслие, стали передаваться книги самиздата. Все это не афишировалось, но и страха, что донесут, тоже не было. На работе Миша продолжал вести себя так же открыто, пока в компании друзей ему не посоветовали быть осторожнее с высказываниями – мол, так и загреметь можно. Однажды в большой смешанной компании, где не все хорошо знали друг друга, разгоряченный Миша вдруг в угаре заявил, что пора кончать заниматься болтовней и перейти к настоящей борьбе, в которой не страшно будет и руки замарать. Услышав такие призывы, больше половины присутствующих под предлогом и без оного быстренько разбежались.
   Подобные случаи складывались один к другому, и как-то Миша заявил Марине, что надо из этой страны сваливать. Марина сама уже давно подумывала об эмиграции. В лаборатории, где она работала, несколько сотрудниц-евреек и жен евреев уехали в Америку. О своей карьере Марина не думала, а вот Мишу она считала большим ученым и была уверена, что в Америке он добьется гораздо большего, чем здесь.
   Однажды вечером, когда Анечка заснула, Миша заговорил об эмиграции.
   – Давай я эмигрирую первым. Устроюсь, а затем приедете вы с Анечкой, – предложил он жене.
   – Нет, мы поедем все вместе, – твердо ответила ему Марина.
   – Хорошо, поедем вместе.
   Первым шагом был разговор с родителями. Миша был уверен, что с мамой и дядей Сеней, как он называл ее мужа, проблем не будет, и они сами эмигрируют, если не сейчас, то позже. В Маринином случае было сложнее. Александр Николаевич скончался год назад, а ее мама – Марина была в этом убеждена, и Миша был с ней согласен, – скорее всего, откажется. У Марины был брат, можно сказать, алкоголик, и мама ни за что его одного не могла оставить.
   Начать Миша и Марина решили с Мишиного родного отца. Он должен был дать справку, что к сыну никаких претензий не имеет и против его отъезда в Израиль не возражает. Официально эмиграция была в Израиль, хотя власти прекрасно знали, что подавляющее большинство уезжает в Америку. Отец на удивление их отъезд даже подержал, сказав, что делают они все правильно и из этого дерьма надо по возможности убираться. Единственное, чего он не понимал, – почему в Израиль? Он продолжал жить в пьяном угаре и совсем позабыл, что Мишина мать была еврейкой. Но получить у него разрешение на отъезд они все равно не могли из-за его работы в Аэрофлоте. Тогда отец проявил благородство, заявив, что уйдет на пенсию, тем более что он уже давно собирался, но им придется подождать еще несколько месяцев. Мишу это вполне устраивало, так как он еще не разобрался с главным – со своей работой. Зная своего начальника как порядочного человека и его хорошее к нему отношение, Миша напрямую рассказал тому о своем желании эмигрировать. Как он и ожидал, начальник, посетовав, что теряет отличного сотрудника, ответил, что палки в колеса ему ставить не будет и поможет во всем, что от него потребуется. У них в НИИ было правило, что каждый начальник группы имеет право на один библиотечный день. Начальник дал Мише четыре месяца библиотечных дней, так что, когда придет время увольнения, он избежит обязательного производственного собрания, на котором его будут обличать как предателя Родины. Кроме того, в справке об увольнении начальник напишет, что Миша не имел доступа к секретным материалам и работам.
   Сперва Миша использовал библиотечные дни для завершения своей работы над диссертацией. Но ему неожиданно позвонил его профессор Емельянов, откуда-то узнавший, что Миша собирается эмигрировать, и посоветовал работу над диссертацией прекратить, иначе, если он защитится по своей теме, у него появятся проблемы с выездом из страны. Миша без всякого сожаления работу бросил. У него уже начал вырисовываться технический замысел, который он собирался воплотить в Америке, и диссертация для этого была совершенно не нужна.
   Миша продолжал отсиживать свои четыре библиотечных месяца с пользой: занимался английским, который и так был у него довольно приличным еще со школы. Позанимавшись языком, он брался за чтение свежих газет, которые до этого никогда не брал в руки. Сейчас же он перечитывал их от корки до корки. Он хотел напоследок насладиться бредом, который там печатали. Дома он с этой же целью не выключал радио и с чувством мазохизма слушал тот же бред. Особенное удовольствие ему доставляли советские песни, такие как «Мой адрес – Советский союз» или «Комсомольская песня».
   Марина же тем временем устроилась на работу в Дом пионеров, где, как Миша рассчитывал, ей тоже удалось избежать изобличительного собрания. Наконец четыре месяца прошли, и они стали собирать документы для ОВИР. Документов было много, и сводились они в основном к подтверждению того, что граждане Мартыновы не имеют задолженностей, например в районной библиотеке, или гражданин Мартынов не подлежит к вызову на сборы. Миша и тут пошел на ухищрение. Знакомая машинистка под копирку напечатала заявление, в конце которого стояло: «Дано для выезда гражданина Мартынову на постоянное жительство за границу», и карандашом была поставлена точка. После того как документ был подписан, карандашная точка стиралась и впечатывалась фраза: в государство Израиль. Когда все документы были собраны, Мартыновы сдали их в ОВИР и стали ждать разрешения на выезд. В начале 1977 года они это разрешение получили и с десятилетней Анечкой покинули СССР.
   Прилетев в Вену, они пошли в еврейскую организацию «Сохнут», в которой эмигрантов распределяли: несмешанные еврейские семьи уговаривали отправиться в Израиль, всех остальных направляли в другую еврейскую организацию – ХИАС, которая потом отправляла их либо в Америку, куда ехало большинство, либо в Канаду. Находились и те, кто просился в Австралию, и уж совсем экзотичные семьи пробивались в Южную Африку. Ведущая в «Сохнуте», прочитав документы с русской фамилией Мартынов и внимательно посмотрев на их совершенно русские физиономии, сказала, что организация занимается только еврейскими семьями, пусть даже и наполовину, извинилась и посоветовала обратиться в Красный Крест. Миша с Мариной обижаться на нее не стали, во-первых, потому что, по сути, она была права, а во-вторых, им было все равно, потому что их целью в любом случае была Америка. Пробыв пару дней в Вене, они с эмигрантами, отказавшимися ехать в Израиль, перебрались в Рим.
   Сняв квартиру в Риме, Миша первым делом решил заняться коммерцией. Из Союза по примеру многих отъезжающих он привез десять комплектов льняного постельного белья и фотоаппарат «Зоркий» для продажи в Италии. В первое же воскресенье Миша с утра поехал в Порта-Портезе, где находился гигантский блошиный рынок. Он разложил на свободном прилавке свои комплекты постельного белья и, повесив фотоаппарат на шею, огляделся. Рядом с ним расположился явно его соотечественник. Перед тем на маленьком столике лежал раскрытый чемодан, наполненный русскими презервативами в унылой упаковке. Такое же унылое лицо было и у продавца.
   – Как торговля? – бодро улыбаясь, спросил Миша.
   – Какая торговля? – буркнул парень. – Второй день стою и даже штуки не продал.
   – А зачем ты их привез?
   – Изька, сука, надоумил. Сказал, самое выгодное. Советчики гребаные!
   – Надо знать, с кем дружить.
   Парень с ненавистью посмотрел на Мишу и ничего не ответил.
   Фотоаппарат и большинство наборов белья Миша продал в первый же день. На следующий продал оставшиеся. Теперь у Мартыновых были деньги, чтобы немножко попутешествовать по Италии.
   Для начала Миша пошел в туристическое агенство и заявил, что он советский эмигрант, направляющийся в Америку и что в СССР, в Москве, он работал экскурсоводом. В агентстве ему дали адрес организации, занимавшейся туризмом по Италии. В этой организации он, не моргнув глазом, повторил историю о своей работе экскурсоводом в столице СССР. Чтобы с ним долго не разговаривать, там решили от него побыстрее отделаться и дали ему бесплатный пропуск во все музеи Италии. Миша не постеснялся и попросил еще две пропуска – для жены и дочери. Ему и здесь пошли навстречу.
//-- * * * --//
   Наконец итальянским экскурсиям наступил конец, и семья Мартыновых вылетела в Америку. Так как там у них не было ни родственников, ни друзей, Красный Крест оставил их в Нью-Йорке. Им нашли квартиру с двумя спальнями в Квинсе, где наряду с Бруклином селились эмигранты из СССР, в основном из Москвы и Ленинграда. Через несколько дней представитель Красного Креста дал Мише направление в Колумбийский университет, в котором с ним согласились побеседовать. Университет входил в знаменитую Лигу плюща – десятку старейших и лучших учебных заведений Америки. Университету требовался физхимик для лабораторных работ на две недели. После окончания работ Мише дали чек на четыреста долларов. Это была первая его зарплата. И совсем не плохая. Миша поблагодарил и невинно спросил, что ему с этой бумажкой делать дальше? На нее можно что-нибудь купить в магазине? Например, колбасу? Ему очень терпеливо объяснили, что колбасу на эту бумажку купить вряд ли получится. Так что самый лучший вариант – отнести ее в свой банк и обналичить. А если у него банка еще нет, то надо пойти в их банк, адрес которого написан не чеке.
   До банка, который расположился в центре Гарлема, надо было добираться на метро. Если из Квинса до университета, находящегося в самом начале Гарлема, в вагоне еще были белые пассажиры, то по направлению в банк из университета в вагоне были одни черные. Выйдя из метро, Миша подошел к кучке молодых черных ребят, играющих в карты прямо на тротуаре. Он спросил у них, где находится этот банк, и показал им чек. Ребята как по команде поднялись и сказали, что отведут его туда, это недалеко. Банк действительно оказался совсем рядом. У входа стоял огромный черный полицейский, который, пробежав по Мише взглядом, стал рассматривать его чернокожих спутников. В банке все прошло очень просто и быстро, и, получив четыреста долларов наличными, счастливый Миша, который впервые в жизни держал такую сумму, вышел на улицу. Четверо парней продолжали ожидать его у банка. Полицейский тоже. Когда Миша, выйдя, направился к метро, пацаны молча двинулись за ним. Полицейский не раздумывая догнал Мишу и так же молча пошел рядом с ним. Так, довольно экзотичной группой, они и добрались до метро. Видя, как полицейский с Мишей стали спускаться на станцию, разочарованные парни опять сели на тротуар и достали карты.
   На этом Мишино трудоустройство и закончилась. Марине Красный Крест предложил работу сиделкой у одной американской старушки. Марина не раздумывая согласилась. Во-первых, нужно было на что-то жить, пока Миша не нашел работу, но кроме того, это давало прекрасную возможность заговорить по-английски. Пока Марина работала, Миша читал объявления в газетах о найме. Вакансии инженеров-химиков совсем не попадались, но зато часто мелькало слово bouncer, которого Миша не знал. Посмотрев в словаре и увидев, что оно переводится как «вышибала», Миша расхохотался. Вот за этим он и приехал в Америку. Неожиданно на помощь опять пришел Красный Крест. В компанию US Testing, которая находилась в городе Хобокене штата Нью-Джерси, требовался инженер-химик. Представитель Красного Креста договорился о собеседовании, и Миша на следующий же день поехал в Хобокен. Интервью прошло с блеском, и Мише предложили пятнадцать тысяч в год. Для него это была фантастическая сумма, от которой сразу закружилась голова, и он стал лихорадочно подсчитывать, сколько это получается в неделю. Получилось почти столько же, сколько ему заплатили в университете. Единственное, что огорчало, – это время, которое придется тратить на дорогу. Марина отнеслась к этому более философски: не может быть всегда только хорошо. Миша ответил, что лично у него пока так и было, и рано или поздно они найдут квартиру в Хобокене. Миша оказался прав: им неожиданно повезло.
   На этот раз им помогли русские соседи, жившие этажом ниже. Это была семья из Одессы. В отличие от земляков, за которыми прочно установилась репутация народа общительного и шумливого, хотя и с чувством юмора, соседи Мартыновых были довольно молчаливы и замкнуты. Может быть, этому способствовали долгие годы, что они провели в отказе. В Одессе они оба работали инженерами на одном предприятии, которое имело форму секретности. Они об этом знали, но документы на визу подали, рассчитывая, что пробудут в отказе максимум года два. Их промурыжили целых пять. В Америке им тоже пришлось непросто: работу по специальности пока смогла найти только жена. Но они не сдавались, и муж продолжал поиски. Работу жене помог получить американский адвокат из Джерси-Сити, что совсем рядом с Хобокеном. Адвокат этот, будучи евреем, помогал еврейским эмигрантам из СССР, причем делал это бесплатно. Но желание помочь было не единственной причиной его благотворительности. Это был еще и верный шаг, чтобы выстроить свое будущее в политике. Кроме устройства на работу он помогал и с жильем. Миша с Мариной поехали в Джерси-Сити и встретились с этим адвокатом. Он прямо при них сделал звонок и после короткого разговора дал им адрес в городе, где им готовы сдать очень дешево квартиру в великолепном многоэтажном доме, одном из лучших в Джерси-Сити. Тогда-то, возвращаясь из офиса дома, где им сказали, что они уже завтра могут переезжать, они встретились с Ильей Кричевским.
   Проработав несколько месяцев и достаточно освоившись, Миша решил заняться прибором, мысль о котором у него появилась перед самым отъездом из Союза. Идея прибора была в том, что он должен был анализировать запахи, выделяемые паром из жидкости при нагревании. Процесс был довольно сложный, и сам прибор тоже. Он прекрасно мог использоваться и в медицине, и в производстве духов, вин и других издающих запахи вещей. Когда прибор был наконец готов, Миша его запатентовал и продал патент на изготовление крупной технической компании, оговорив, что техническое обслуживание прибора производить будет только он сам.
   Прошло чуть больше года, и Миша Мартынов, бывший любимец московской дворовой компании и вовремя остановившийся диссидент, стал не только американским ученым, но и предпринимателем.
   Как-то в начале девяностых на выставке медицинского оборудования в Нью-Йорке Миша познакомился с бизнесменом-евреем, тоже давно эмигрировавшим из Союза, жившим в Америке и имеющим дело в Санкт-Петербурге. В Питере у него была двухэтажная квартира на Старо-Невском, а в США – двухэтажный дом в маленьком городке Пеннингтон штата Нью-Джерси и квартира во Флориде. А в самом начале своей эмиграции он, как и Мартыновы, жил в Джерси-Сити. Звали его Дима Гинзбург.

14. Гинзбурги

   Талант бизнесмена Дмитрий Гинзбург унаследовал от отца Самуила Ханоновича Гинзбурга, а тот, в свою очередь, от своего отца, Ханона Гидоновича Гинзбурга, у которого в маленьком штетле Калинковиче была своя скобяная лавка. Самуил Ханонович родился 1923 году в городе Вильно, который тогда принадлежал Польше. Учился в иешиве, к занятиям относился небрежно, но зато увлекался боксом. Чемпионом он так и не стал, но отстоять свое достоинство в драке мог всегда. Это еще одно качество, которое тоже перешло к Диме с отцовскими генами. Когда началась война, Самуил вместе с родителями сразу попал в известное Вильнюсское гетто. После нескольких месяцев семью разделили, и Самуила отправили в маленький концлагерь в районе поселка Понары. Больше семью Самуил никогда не видел. В Понары немцы свозили евреев из Вильнюсского гетто для расстрела в заброшенных котлованах. Согнанные в Понарский лагерь евреи, среди которых был и Самуил, эти трупы закапывали. Периодически их самих тоже расстреливали, а вместо них использовали новых заключенных. В 1943 году группа из шестидесяти узников из лагеря бежала. В их числе был и Самуил. В лесу бежавшие разделились на маленькие группки, которые самостоятельно стали пробираться к партизанам. Партизанские отряды в тех местах состояли в основном из поляков, которые, как известно, особой любви к евреям не испытывали. Если еврейские беглецы, не имевшие оружия, натыкались на польских партизан, то те их в лучшем случае с неохотой принимали, в основном же прогоняли, а иногда просто расстреливали. Группе, в которой был Самуил, повезло: в отряде уже было несколько евреев, которые хорошо себя проявили, и командир милостиво взял к себе группу.
   После войны Самуил вернулся в родной город, который уже носил название Вильнюс и принадлежал Литовской ССР. Из всей семьи выжил он один, и было ему всего двадцать два года. Не особенно размышляя о будущем, Самуил, выросший в скобяной лавке отца, поступил в торговой техникум. В 1946 году он познакомился с девушкой, которую звали Ида. Встреча произошла на танцах. Когда Самуил вошел в танцевальный зал районного клуба, все нетанцующие девушки проводили его взглядом, да и танцующие тоже обратили на него внимание. Самуил был высоким, хорошо сложенным молодым мужчиной, лицо которого, благодаря орлиному носу и широко расставленным карим глазам, было не только красивым, но мужественным и даже суровым. Сам же Самуил, когда вошел в зал, первой увидел танцующую девушку необыкновенной красоты. Он не был знатоком живописи, но в какой-то книге однажды видел картину, на которой, как объясняла подпись, была изображена Юдифь, поставившая ногу на отрубленную голову Олоферна. Самуил не знал, ни кто такая Юдифь, ни кто такой Олоферн, ни имени художника Джорджоне, написававшего эту картину, и, прочитав все это в книге, моментально позабыл. Не позабыл он лишь одно: необыкновенной красоты лицо Юдифи. И глядя сейчас на девушку, он подумал, что на картине была изображена именно она: тонкие черты лица, слегка приспущенные глаза, смотрящие в пол, тонкая рука, лежащая на плече партнера. Когда Самуил проходил мимо, девушка оторвала глаза от пола и посмотрела на него. И глаза ее оказались такими огромными и такими черными и бездонными, что ему, весьма далекому от романтических мыслей, подумалось, что в этих глазах можно утонуть. Он застыл на месте. Девушка вдруг улыбнулась ему одними глазами, и ощущения тяжести как будто и не бывало, наоборот, его тело стало легким, даже воздушным, и он улыбнулся ей в ответ. Все это длилось каких-то пару секунд, но, когда Самуил оторвал свой взгляд и пошел дальше, он уже твердо знал, что скоро он на этой девушке женится. Так оно и произошло. Правда, ждать пришлось несколько лет, пока Самуил окончит торговый техникум. В июле 1949 года у них родился первенец – очаровательны мальчик, которого назвали Борей, а через два года второй мальчик, которого назвали в честь покойного отца Иды Дмитрием. С самого рождения стало ясно, что Дима будет копией своего отца, а со временем стало очевидно, что сходство будет не только внешним.
   По окончании торгового техникума Самуила Гинзбурга направили на работу заведующим в один из крупных продовольственных магазинов Вильнюса. Через несколько лет он уже руководил целым кустом магазинов, а еще через несколько лет уже начал делать левые дела, которые обогатили его семью. Бизнес оказался простым, но очень доходным. В магазин приносили на сдачу пустые бутылки, которые стоили пятнадцать копеек. В поисках пустых бутылок пьяницы бродили по улицам, ковырялись в урнах, набивая находками авоську. Потом с этими авоськами, в которых весело позвякивали пустые бутылки, звук от которых болезненно, но вместе с тем обнадеживающе отдавался в тяжелой требующей похмелья голове, они топали в магазин, где их надежда сразу оказывалась под угрозой – на окне магазина приговором висело объявление: «Бутылки не принимаются в связи с отсутствием тары».
   Но наш народ так просто не возьмешь, и тащиться с авоськами, набитыми пустыми бутылками, домой он не собирается, потому как душа требует опохмелиться. И вот бедолаги начинают сначала угрожать приемщику, но недолго, чтобы не переборщить, а затем, взывая к человечности, умолять его дать хотя бы по десять копеек за бутылку. Тот для вида отказывался, но в конце концов милостиво соглашался. Потом долго тщательно рассматривает каждую бутылку и некоторые возвращает – щербатые или грязные не берут. Сдававший забирает бутылку и тут же выбрасывает ее в урну, из которой приемщик потом ее оттуда достает. Самуил и представить себе не мог, что вот на такой мелочевке можно сколотить целое состояние, пока его и еще тридцать других начальников кустов за эту мелочевку не арестовали и не устроили показательный суд, на котором им вкатили по три года лишения свободы.
   Лагерь, в котором Самуил отбывал срок, занимался пошивом ватников, а его работа заключалась в пришивке к этим ватникам пуговиц. И эти пуговицы навели сообразительного Самуила на мысль, чем он займется после освобождения…
//-- * * * --//
   Так же как Самуил с ранних лет тянулся к бизнесу, Ида с детства увлекалась рисованием. Но портреты и рисунки природы у нее получались плохо, а вот нарисовать мамино или свое платье выходило хорошо. И она начала делать зарисовки одежды, которую видела. А повзрослев, стала придумывать одежду сама. Так вырисовалась будущая профессия Иды: она твердо решила, что будет модельером женской одежды. Она поступила на соответствующие курсы. Но произошло непредвиденное. Мулиньку, как ласково звала мужа Ида, посадили, и она осталась одна с двумя детьми и без средств к существованию. Еще до замужества она научилась и шитью. И вот сейчас, используя знакомых как заказчиц, она стала заниматься пошивом на дому. И деньги потекли неплохие, и за детьми был глаз. Три года без Мулиньки тянулись бесконечно, но в конце концов они закончились, и муж вернулся домой. Вернулся и сразу же занялся новым бизнесом – созданием на дому пуговиц.
   Пуговицы он делал всех мастей: и для женской одежды, и для мужской. Делал и на заказ, и впрок. Он закупал болванки разных размеров и обтягивал их материалом либо принесенным заказчиком, либо оставшимся у Иды от ее шитья. Чтобы не было проблем с фининспекцией, он свой бизнес зарегистрировал как артель и исправно платил налоги, правда, указывая лишь десятую долю того, что делал. Вскоре пуговицы, производимые Самуилом Гинзбургом, стали настолько популярны, что все пошивочные ателье стали делать заказы у него. Самуил явно не справлялся, поэтому подключил к работе жену. Старший сын Боря заниматься этой «мелочевкой» отказался. Зато Дима, которому исполнилось только десять лет, с удовольствием согласился. Тогда же он начал и свой первый бизнес. Захватив пару болванок и необходимый материал, Дима уходил в туалет и делал там пару пуговиц, предпочтительно для шуб, за которые он брал по десять рублей за штуку. Он понимал, что этим обкрадывает отца, но с другой стороны, отец ему за работу, которую он делал, не платил, так что он забирал то, что ему было положено. Так уже в детстве Дима почувствовал вкус денег, который с возрастом у него только разрастался и был одной из главных причин, сделавших его успешным бизнесменом. Но сначала это была только забава, приносящая нужную копейку для веселой и беспечной жизни в подростковом, а затем и юношеском возрасте.
   Когда Дима окончил школу, наступило время думать о дальнейшей жизни. Он удивил и папу, и маму, и самого себя, решив поступать в медицинский институт. Для родителей это решение стало предметом гордости: их сын будет врачом. Они, пока он рос, очень переживали, что Димка, когда вырастет, повторит их судьбу и всю свою жизнь проведет в темной кустарной мастерской, изготовляя пуговицы по заказу. Но Дима всегда в семье был белой вороной и довольно рано почувствовал в себе то, что американцы называют драйвом. Поэтому он шире смотрел на мир, считая, что в нем намного больше возможностей, чем пришивание пуговиц. Например, медицина. Как-то старшего брата Борю прямо в их парадной дворовые пацаны хорошенько побили, сломав ему руку. Сначала Дима по-боксерски быстренько раскидал парней в разные стороны, затем, приведя брата домой, соорудил ему настоящую шину и повез в больницу. Их семья уже владела машиной «Победа», и Дима за хорошее вождение был выбран шофером. Когда врачи увидели наложенную Димой шину, они пришли в восторг и спросили, нет ли у него медицинского образования. «Нет, – ответил Дима. И, подумав, добавил: – Но будет». В этом был весь он. Когда ему что-то нравилось или он в чем-то видел перспективы, он тут же принимал это к сведению, какое-то время обдумывал, а потом или отбрасывал, или начинал этим заниматься. Попав в больницу, он сразу почувствовал себя на своем месте, а врачи, надев на него халат, даже позволили ему наблюдать, как накладывают брату гипс.
   Экзамены в институт Дима сдал, и даже довольно неплохо, но все равно не прошел по конкурсу. На следующий год ему грозила армия, и, чтобы избежать ее, он решил поехать в Ленинград и поступить в медицинское училище, готовящее армейских фельдшеров. Родители и на это дали ему благословение и обещание, что в деньгах у него нужды не будет. В Ленинграде он снял однокомнатную квартиру в самом центре города, на улице Желябова, в двух шагах от Невского проспекта. И побежали шальные дни, которые он долгие годы считал лучшими в своей жизни. Учеба давалась ему легко, оставляя более чем достаточно свободного времени для кутежей, к которым он оказался очень предрасположен. Живя с родителями в Вильнюсе, он не был, конечно, паинькой, но его родители, несмотря на бизнес, были людьми высоконравственными, и обстановка в семье была весьма благопристойной. Отец Димы к спиртному относился равнодушно, а женщина в его жизни была одна – его несравненная Ида. Так же и Дима до отъезда из дома был равнодушен к выпивке. Что же касается женщин, то он резко отличался от отца по весьма понятной причине: он еще не встретил свою «Иду». Внешне Дима очень походил на Самуила Хановича, и девушки, да и взрослые женщины начали обращать на него внимание, когда он был еще совсем юн. Невинность он потерял в четырнадцать лет. Произошло это и неожиданно и быстро, но в памяти оставило след надолго. Он был дома один, когда к ним пришла заказчица за набором пуговиц для пальто. Родители знали о ее приходе и оставили Диме для нее пакет, напомнив, что она должна будет передать деньги. Заказчица оказалась женщиной лет под сорок, как решил Дима, с хорошей фигурой, которую подчеркивало узкое платье с большим вырезом на груди. Дима извинился, что родители не смогли ее дождаться, и протянул пакет с пуговицами. Забирая пакет, она вызывающе улыбалась, глядя Диме прямо в глаза, и задержала его сразу вспотевшую ладонь в своей горячей руке.
   – Тебя зовут Дима? – продолжая держать его руку и почему-то понизив голос, спросила она.
   В ответ он нервно кивнул.
   – А когда твои родители придут?
   – Они пошли в театр. – Дима почувствовал, как у него неожиданно подкосились ноги и пересохло горло.
   – Посиди со мной, Дима, – приказала она, устраиваясь на диване и не отрывая от него своих прищуренных глаз. – Я тебе нравлюсь? – понизив голос, спросила она.
   – Да, – прошептал в ответ Дима.
   – Хочешь потрогать мою грудь? – Не дожидаясь ответа, она взяла его руку и положила себе на грудь. – Не бойся, сожми ее. Вот так. Молодец. – Затем она расстегнула верхние пуговицы и, обнажив грудь, прижала к ней его голову. Потом она отстранила его, сняла через голову платье и, раздвинув ноги, притянула его к себе…

   – Ну все, я пошла, – одевшись, сказала она и направилась к двери. – Ты способный мальчик, мы еще это повторим. Надеюсь, то, что у нас было, останется между нами.
   – Конечно. А деньги за пуговицы? Папа сказал, что вы должны ему пятнадцать рублей.
   – А ты, однако, нахал. Тебе было хорошо со мной?
   – Да. Очень.
   – А за удовольствие надо платить, мой милый, – сказала она и вышла из комнаты.
   После этого случая наступило долгое затишье, пока Дима не уехал на учебу в Ленинград. Здесь, оказавшись на свободе, он стал наверстывать упущенное. Друзья на хату с выпивкой нашлись сразу, а с ними и женщины.

   Безумное время проскочило незаметно, и после окончания училища Диму направили в военную часть. Помогли родители с их неисчерпаемыми денежными ресурсами, и Дима получил назначение военфельдшером в часть, находящуюся в двадцати минутах езды от Вильнюса. В части у него было свое жилье, неограниченное количество спирта, а в находящейся неподалеку деревушке – польские девушки, полногрудые и с льняными волосами. Но на втором сроке службы с ним приключилась беда, которая навсегда изменила его отношение к жизни: он впервые столкнулся с антисемитизмом. Как-то он возвращался из деревушки, куда проводил очередную полячку, когда навстречу ему попались два хорошо выпивших офицера. Дима, как положено, отдал им честь и собрался продолжить путь, когда один из них, майор, пошатываясь, крикнул:
   – Эй ты, морда жидов…
   Договорить Дима не дал и прямым ударом в челюсть отбросил майора на несколько метров. В это время, как нарочно, проезжал милицейский фургон, который сразу же остановился. Из него выскочили два милиционера и забрали не сопротивляющегося Диму в милицию. Он, намекнув на приличное вознаграждение, с трудом упросил дать ему возможность позвонить домой. Мама примчалась в этот же вечер. Она долго разговаривала с начальником милиции, который, получив свою долю вознаграждения, посоветовал ей обратиться к начальнику гарнизона. Словно предвидя такой поворот событий, мама привезла с собой каракулевую шубу, запихнув ее в большую сумку. В кабинете полковника она приоткрыла сумку и показала шубу полковнику.
   – Вы же понимаете, товарищ Гинзбург, что за нападение на офицера вашему сыну грозит трибунал. Но, учитывая обстоятельства, – какие обстоятельства, полковник не уточнил, – я могу послать его либо в штрафбат, либо в тюрьму. Выбирайте сами.
   Мама поблагодарила полковника и, оставив сумку с шубой в его кабинете, помчалась в камеру к сыну. Дима выбрал тюрьму, в которой отсидел четыре срока, по десять дней каждый.
   Выйдя из тюрьмы, он оставшиеся годы службы провел спокойно, без эксцессов, хотя случались моменты, когда ему приходилось сдерживаться. Демобилизовался Дима уже совсем другим человеком. Его родителям стало казаться, что борьба за оскорбленные чувства семитов превратилась у него в навязчивую одержимость. Но он пошел даже дальше и стал нетерпимо относиться не только к малейшим проявлениям антисемитизма, но и вообще к любым проявлением несправедливости независимо от вероисповедания пострадавшего. Он заделался этаким Дон Кихотом, только копье и шпагу ему заменили огромные кулаки, бывшие всегда наготове. Неоднократно он попадал в милицию, и родители каждый раз приходили на помощь, что, естественно, стоило приличных денег. Но не деньги волновали их. Их беспокоило, что однажды может произойти непоправимое, и тогда уже никакие деньги не помогут. Долгими бессонными ночами Самуил с Идой вели бесконечные беседы о младшем сыне, о его неукротимом характере.
   – В кого он у нас такой драчун пошел? – удивлялась Ида.
   – В меня, – виновато ответил Самуил. – Я тоже умел драться, правда, делал это крайне редко. Когда не было выхода.
   Их старший сын Боря был полной противоположностью Димы, и с ним никогда проблем не было. Боря окончил институт, женился, подарил им двух внуков. Но горе от Бори пришло с совершенно неожиданной стороны: в 1972 году он вдруг эмигрировал с семьей в Израиль. И теперь, обсуждая, что же им делать с Димой, как уберечь его от неизбежной тюрьмы, они решили, что единственный выход – отправить его к Боре в эмиграцию. Боря к этому времени уже успел перебраться в Канаду. Дима принял предложение родителей с радостью, но только не понимал, почему они не могут уехать все вместе.
   – Не волнуйся, малыш, – успокаивал его отец, – закончу все с бизнесом, переведу деньги, и мы с мамой к вам присоединимся.
   Весной 1974 года Дима прилетел в Рим. Сдавая багаж сына на таможню, Самуил дал приличную взятку начальнику, и Дима провез через границу два чемодана, набитых матрешками. Распродать всех матрешек у него заняло неделю, за триста долларов из полученных денег он купил подержанную немецкую машину. Квартиру он снял в Остии, на узенькой тенистой улочке, совсем недалеко от пляжа. На следующий же день после переезда он обратил внимание на женщину, уютно расположившуюся в ярком шезлонге с книжкой в руке. У нее была потрясающая фигура и пышные черные волосы. Когда женщина вдруг оторвавшись от книжки и посмотрела в его сторону, Дима увидел, что она необыкновенно красива. Он помахал ей рукой, и она, улыбнувшись ему, ответила. Еще несколько секунд она смотрела на Диму, а затем вернулась к своей книжке. Он продолжал наблюдать за ней, пока она не поднялась с шезлонга и, помахав рукой, не ушла с балкона. Дима продолжал сидеть, ожидая, что она опять появится на балконе. Но вместо этого он увидел, как она выходит из дома в широкой шляпе, больших роговых солнечных очках и с пляжной сумкой в руке. Выйдя на улицу, она подняла голову и вновь помахала Диме. Проводив ее взглядом, он помчался надевать плавки, схватил пляжное полотенце и побежал на пляж. Он увидел ее на лежаке под зонтиком. Звали ее Лючия. Она прекрасно говорила по-английски и была замужем за сицилийцем. Димин английский был намного хуже ее, зато у него был большой опыт с женщинами, и он прекрасно владел языком любви. На следующий день она пришла к нему. Они виделись ежедневно. Дима почувствовал, что первый раз в жизни влюбился. Он стал уговаривать ее уехать с ним в Америку. В ответ она лишь смеялась, отвечая, что муж найдет ее, куда бы она ни уехала. Когда их связь в конце концов раскрылась, она исчезла. Все попытки Димы выяснить, куда она уехала, были безрезультатными. Перед отъездом в Америку он продал машину и накупил себе вещей. Среди них был белый пиджак, в котором Дима решил полететь в Америку. Для понта. На пиджак, кроме сидящей рядом с ним в самолете старушки, внимания никто не обратил.
//-- * * * --//
   ХИАС поселил Диму в гостиницу «Мейфлауэр», что находилась в Джерси-Сити, на Монтгомери-стрит. В этом номере уже жил еще один эмигрант из Союза – Владимир Козловский. Козловский приехал из Москвы, там он работал синхронным переводчиком с английского. Кроме таланта переводчика Козловский обладал тонким чувством юмора, что и было его основной работой в Америке: он вел трехминутную рубрику на русском радио, в которой описывал последние события. События он подавал с таким юмором, что эмигрантская братия как один включала свои приемники. В ХИАС Диме выдали сто долларов на расходы и посоветовали как можно быстрее устроиться на работу. Подходя к метро, Дима увидел черную проститутку, которая призывно помахала ему рукой. Он подошел к ней и спросил цену. Проститутка назвала десять долларов. Немного подумав, Дима согласно кивнул. Эта была первая проститутка в его жизни, да еще чернокожая. Выйдя от нее, он решил, что больше никогда услугами проституток пользоваться не будет. Слово свое он не сдержал. Однажды, увидев в баре китайскую, а может быть корейскую, проститутку, он не удержался, оправдывая себя тем, что надо же попробовать дальневосточную девочку – вдруг будет что-нибудь необычное. Ничего необычного не было, и на этом с дамами легкого поведения было покончено.
   Учитывая фельдшерское образование Димы, ХИАС довольно быстро нашел ему работу в одной из больниц Джерси-Сити. Работать ему пришлось в операционной, где он должен был подготавливать и стерилизовать инструменты. В этой же больнице он по ночам подрабатывал на скорой помощи. Зарабатывать он стал настолько хорошо, что позволил себе снять квартиру там же, на Монтгомери, в высокоэтажном доме на десятом этаже, с балконом и видом на статую Свободы. Переезд в новую квартиру словно возвратил его в бурную ленинградскую жизнь с вечеринками, круговоротом друзей и женщин, пока на одной из его вечеринок не появилась Таня, которая пришла с малознакомым ему парнем, считающим себя его другом. Она резко отличалась от всех девушек в комнате, да и от всех, кто был у него раньше. Она была высокая, с хорошей, слегка полноватой фигурой. Короткие светлые волосы не закрывали высокий лоб. Выражение ее больших серых глаз на красивом открытом лице было спокойным и пытливым. Дима сразу подошел к ней и, протянув руку, представился:
   – Дима Гинзбург.
   – Таня Горностаева. У вас красивый вид из окна.
   – Хотите выйти на балкон?
   Таня кивнула, и Дима, взяв ее за руку, повел на балкон.
//-- * * * --//
   Таня Горностаева проделала долгий путь. Родилась она в марте 1948 года в австрийском городе Зальцбурге в лагере для перемещенных лиц. Ее родители встретились в этом лагере и там же поженились. Мать Тани Галина Лекиашвили-Гончаренко, грузинка по отцу и украинка по матери, родилась в 1925 году в Сталинграде. После школы, которую Галя окончила почти на одни пятерки, ее мама как вознаграждение за отличную учебу повезла дочь в Днепропетровск навестить своих родителей, где ее к тому же ожидал настоящий сюрприз. Дедушка Гали, занимая большую должность в горкоме Днепропетровска, устроил внучку вожатой в знаменитый на всю страну пионерский лагерь «Артек».
   Через неделю после приезда мама с бабушкой отвезли Галю на привокзальную площадь, где в ожидании детей вереницей выстроились автобусы. На лобовом стекле каждого с правой стороны был прикреплен портрет улыбающегося Сталина. Играл духовой оркестр, суетились родители, растерянные и счастливые, с цветами в руках и со слезами счастья и тревоги в глазах – все же расстаются на целый месяц. Дети суматохи родителей не понимали и держали себя очень торжественно и серьезно. Кто-то сказал какую-то речь, его не слушали, но, когда он закончил, все закричали «Ура!», и дети, попрощавшись с родителями, забрались в автобусы и уехали. А через неделю началась война.
   Пока ждали возвращения Гали из лагеря, пока мама выздоравливала от свалившейся на нее вдруг ангины, в Днепропетровск вошли немцы. Незадолго до прихода немцев дед Гали присоединился к армии, которая вскоре оставила город, отступив на восток. Все попытки Галиной мамы вернуться с дочерью в Сталинград были безрезультатны. Через полгода немцы стали собирать молодых жителей города и отправлять в Германию на работы. Среди отправленных была и Галя. Мать с бабушкой остались в Днепропетровске, и Галя их больше никогда не видела. Как она никогда больше не видела своего отца, сержанта Гиорги Лекиалашвили, погибшего под Сталинградом. На работы Галя попала не в Германию, а в Австрию, в город Зальцбург. Туда же вскоре привезли из Ставрополя и Николая Горностаева.
   Николай Горностаев родился в 1926 году в семье агронома в небольшом поселке под Ставрополем. Вся его жизнь прошла среди бескрайных пшеничных полей, под пронзительно голубым небом, жарким солнцем и с удивительным деревенским запахом. Николай был высоким, широкоплечим, с выжженными на солнце волосами и всегда улыбающимся лицом. Одноклассники ценили его спокойный характер и силу. Одноклассницы все до одной были в него влюблены. В школе ему было скучно, и учился он посредственно. Зато все, что было связано с физической работой, доставляло ему истинное удовольствие. О том, чем будет заниматься после школы, Коля не думал. Там будет видно. И он оказался прав: 22 июня 1941 года началась война. Отец записался добровольцем, потому что его как агронома одного из самых больших хозяйств в Ставрополье призывать не стали. Да и для того чтобы пойти на войну добровольцем, ему пришлось стучаться не в одну дверь. Коля тоже помчался записываться в добровольцы, разумеется, не сказав ничего родителям.
   – Ты годика через три приходи, когда подрастешь. Тогда и запишем, – сказал ему офицер, когда Коля показал свое свидетельство о рождении.
   – Так же война уже закончится, – возмутился Коля.
   – Она через три месяца закончится, милок, – рассмеялся офицер.
   Ровно через год, в начале августа 1942-го, немцы заняли их поселок. К этому времени Горностаевы уже получили похоронку на отца. А через несколько месяцев Колю увезли в Германию на принудительные работы. Как ни умоляла мать не трогать сына, которому только исполнились шестнадцать лет, немцы равнодушно проигнорировали и ее просьбу, и ее слезы.
   Колю поместили в рабочий лагерь на окраине австрийского Зальцбурга. За рабочей силой в лагерь приезжали со всего города и окружающих его поместий. Приехавшие в лагерь австрийцы долго выбирали рабочих, рассматривая их, как несколько столетий назад в Америке рассматривали рабов на рынке. Одна пожилая пара сразу обратила внимание на огромного Колю и дала знать сопровождающему их офицеру вермахта, что берет его. На следующий день отобравший Колю фермер приехал на небольшом грузовике в лагерь и забрал его.
   Приехав на ферму, первой, на кого Коля обратил внимание, была молодая девушка, поливавшая цветы на большой клумбе, расположенной перед мрачным особняком, в котором, вероятно, жили хозяева. Девушка была такая красивая, что Колю словно парализовало. Он вцепился в борт машины не в состоянии ни двинуться, ни оторвать от девушки глаз. Судя по простой одежде, девушка должна была быть такой же наемной рабочей, как и он сам. Это и была Галя Лекиашвили-Гончаренко которую привезли из Днепропетровска. Галя, услышав звук грузовика, подняла голову и увидела стоящего в кузове большущего парня с русыми волосами и очень симпатичным лицом. Они молча и долго смотрели друг на друга, пока из кабины не вылез хозяин и что-то крикнул по-немецки юноше, призывно махнув ему рукой. Коля спрыгнул на землю и, не отрывая взгляда от Гали, пошел вслед за ним. Когда Коля проходил мимо девушки, он, убедившись, что хозяин на них не смотрит, широко улыбнулся и приветливо помахал ей рукой. Галя, тоже улыбаясь, помахала ему в ответ. Входя в дом, он обернулся и увидел, что девушка продолжает смотреть на него. Почувствовав волнение, Коля не удержался и послал девушке воздушный поцелуй. Она в ответ рассмеялась и опять помахала ему. Их первая встреча длилась не больше нескольких минут, но и этого им обоим было достаточно, чтобы почувствовать, что они неожиданно влюбились. Вот так, с первого взгляда. В первый и в последний раз в своей жизни.
   Галя жила в хозяйском доме, в крохотной комнатушке на чердаке под самой крышей. Колю привозили каждый день из лагеря. В первую же субботу, отвозя Колю домой, хозяин сказал, что в воскресенье он его забирать не будет, дает ему выходной. Коля стал убедительно доказывать хозяину, что выходной ему совершенно не нужен. Он предпочитает работать, чем болтаться, ничего не делая, в лагере. Австрийцы, взявшие Галю и Колю на работу, были совсем не плохими и очень одинокими людьми. У них никогда не было детей, и когда Галя начала у них работать, они с самого начала стали относиться к ней с добротой и сочувствием и даже испытывали чувство стыда и вины за то, что Германия разрушила ее жизнь и жизни еще миллионов русских, и немцев, и австрийцев. Они были миролюбивыми и добрыми. Вскоре они предложили Гале жить в их доме, не возвращаясь в лагерь. Проходило время, и они стали относиться к ней скорее как к дочери, чем как к наемной работнице, пригнанной из далекой страны. Галя уже бойко говорила по-немецки и хотя не чувствовала к старикам дочерней любви, относилась к ним с признательностью. Когда Коля появился в их доме, старики довольно скоро поняли, что между их работниками отношения сложились не просто дружеские, и были этому очень рады. И за них, и за себя. В своих вечерних беседах они уже начали строить планы, как дети (так они между собой их называли), когда кончится война, поженятся и будут жить с ними, и у них родятся дети, и они все будут жить вместе. О том, как война закончится и что произойдет, если победят русские, они не думали. Кроме того, они еще были людьми верующими, и поэтому полагались на Бога.
   Когда к Зальцбургу подошли американские войска и старики поняли, что война проиграна, они сами предложили Гале с Колей вернуться в лагерь. Для них же будет лучше встретить американские войска там, чем живя у австрийцев. Зачем рисковать? Галя согласилась, и они вернулись в лагерь. Так получилось с самого начала их встречи, что все решения принимала Галя, а Коля без возражения и даже наоборот, с радостью им следовал. После того как он стал жить в хозяйском доме, Галя уже через неделю сама пришла ночью к нему в комнату.
   – Ты бы никогда не решился, – прошептала она, скользнув к нему в постель.
   – Решился бы, – неуверенно сказал Коля.
   – Врешь, – засмеялась Галя, прижимаясь к нему.
   – Вру, – согласился Коля и поцеловал ее в губы, такие нежные, такие мягкие, такие зовущие.
   О замужестве первой тоже заговорила Галя. Это произошло, когда они уже перебрались обратно в лагерь.
   – Коль, послушай. Мы не сможем поодиночке отсюда выбраться. Если мы хотим и дальше быть вместе. – Тут Галя сделала паузу и серьезно посмотрела на Колю. – А мы хотим? – испытующе глядя ему в глаза, спросила она.
   – Чего ты спрашиваешь? Ты же знаешь.
   – Знаю, – заулыбалась Галя. – Так вот, значит, мы должны пожениться. И дальше к нам здесь уже относиться будут как к семье. И когда они будут всех распределять, нас пошлют вместе.
   Они уже решили, что домой возвращаться ни за что не будут. Им там было нечего делать, потому что их там никто не ждал. Галя знала, что ее отец погиб под Сталинградом, а мама умерла в Днепропетровске от тифа. Коля тоже уже давно узнал, что отец его погиб в самом начале войны. Мать же вскоре вышла замуж за полицая. Когда немцев прогнали, полицая повесили на площади, а жизнь матери в поселке создали такую, что она постаралась как можно быстрее оттуда уехать. Куда – никто не знал.
   Со всей неразберихой, которая существовала в освобожденных от нацистов районах, жизнь в лагере протекла в медленном и невыносимым от неопределенности ожидании. В марте 1948 года, по-прежнему находясь в лагере, Галя родила девочку, которую они назвали Таней. И только когда Тане исполнилось пять месяцев, наконец наметились какие-то изменения в их положении. Как-то к ним подошел американский офицер и долго рассматривал Колю. Потом отошел и через несколько минут вернулся обратно, но уже с переводчиком. Оказалось, что это был не американский, а канадский офицер, и он владел в Канаде, недалеко от большого города Торонто, огромным участком леса и занимался продажей древесины. Такой здоровяк – он показал на Колю – ему подошел бы для работы. Он может забрать его из лагеря и отправить в Канаду. Пообещав вернуться завтра, канадец ушел.
   – Чего будем делать? – спросил Коля, когда канадец отошел.
   – Естественно соглашаться, – взволнованно сказала Галя. Она даже покраснела от возбуждения. – Во-первых, там не было войны, а потом мы в школе проходили, что в Канаде климат и природа похожи на украинские.
   – Хорошо. Значит, едем.
   Но оказалось, что сначала поедет только Коля, а через полгода, если он пройдет испытание на работе, он сможет будет выслать гарантию своей семье. Коля категорически отказался оставлять жену с дочерью в лагере, но Галя его переубедила.
   – Это я должна бояться, что ты уедешь в Канаду, а потом тебя ищи-свищи. Но я совершенно спокойна. Коленька, я знаю, что ты никогда нас с Танюшей не бросишь. Мы за тобой как за каменной стеной. Так что езжай спокойно.
   И Коля уехал. Но далеко не спокойно, а с не оставляющей его тревогой и чувством вины перед Галей.
   Полгода для обоих тянулись как вечность. Галя каждый месяц получала из Канады письма и денежные переводы. Судя по письмам, у Коли все шло хорошо: хозяин был им доволен, деньги ему платил такие, о которых он даже мечтать никогда не мог. Больше, чем у всех в их поселке вместе взятых, намного больше. Единственная проблема – английский язык. Он дается Коле трудно, но он уверен, что у Гали проблем не будет.
   Полгода наконец прошли, и Галя получила денежный перевод и билеты на самолет до Канады. Коля встречал их с Таней в аэропорту. Приехал он на своей машине, такой огромной, что Галя, прежде чем забраться внутрь, долго ее рассматривала, поражаясь ее размерам. Галя вспомнила служебную машину своего дяди, которая была минимум в два раза меньше Колиной.
   – Здесь у всех такие огромные машины. Тебе скоро тоже купим. В Канаде без машины не обойтись, поэтому в семье как минимум две машины. Галка, ты не представляешь, какая это страна! Охренеть просто можно.
   Квартиру Николай снял в пригороде Торонто, в небольшом двухэтажном доме на первом этаже. Когда Галя вошла в эту квартиру, она не удержалась и заплакала. Большую часть жизни она провела в коммуналке, в одной маленькой комнатушке с родителями и с сестрой, а последние годы – в лагере. В квартире, которую снял Коля, в их квартире, было целых три комнаты: гостиная, спальня для них и маленькая комнатка для Танюшки.
   Дом, в котором они поселились, находился в районе, заселенном в основном украинцами и русскими. Близлежащие магазины тоже были русскими или украинскими. Так что абсолютное незнание английского Галю не пугало, тем более что языки ей давались легко. За время жизни в Австрии она свободно говорила и читала по-немецки. Но на курсы английского она все же записалась: ей как можно быстрее нужно было хотя бы минимальное знание языка, чтобы сдать на шоферские права и начать водить машину.
//-- * * * --//
   Таня росла смешливой, но смышленой девочкой. Способностями и любовью к учебе она пошла в мать, а трудолюбием в отца. В доме говорили только по-русски, и она, конечно же, свободно говорила и читала на русском. И вместе с тем прекрасно училась в школе и взахлеб читала книги на английском языке. После школы она поступила в Университет Торонто, а окончив его, уехала учиться в Нью-Йорк. Расставаться было трудно и родителям, и самой Тане. Пугал не только огромный, ни на что не похожий, словно из другого мира, Нью-Йорк, но и сама Америка, и американцы – шумные, самоуверенные, считающие себя великой нацией (подсознательно Таня была с этим согласна, и ей хотелось стать частью этой страны и этого народа). В Нью-Йорке она поступила в Колумбийский университет на библиотечный факультет, после окончания которого, проучившись еще два года, получила степень магистра. В эти два года она снимала довольно неплохую квартиру в самом центре города, на западной его стороне, в нескольких кварталах от Центрального парка. Квартира стоила бешеных денег, но Таня и зарабатывала неплохо, делая переводы с русского и занимаясь репетиторством. У нее, выросшей в простой рабочей семье, сложились далеко не простые, а скорее даже завышенные требования к жизни. Скорее всего, произошло это под влиянием прочитанных ею книг.
   Тогда-то, в один из теплых майских дней 1976 года, она и пришла на вечеринку в квартиру Димы Гинзбурга в Джерси-Сити. Пришла она с парнем, с которым только стала встречаться и который начинал ей нравиться. Но, познакомившись с Димой, она сразу потеряла к тому парню интерес и с удовольствием отвечала на ухаживания Димы, который не отходил от нее ни на минуту. Она видела, как он направился к ее спутнику, потом что-то долго ему объяснял, тот хмуро кивал ему в ответ, затем, не попрощавшись с ней, ушел.
   – Что ты ему сказал? – спросила Таня, когда Дима с двумя бокалами вина подошел к ней.
   – Я ему сказал, что мы с тобой созданы друг для друга, и он явно здесь лишний.
   – Однако, ты самоуверенный, – рассмеялась Таня.
   – А иначе не проживешь!
   – А ты уверен, что мы созданы друг для друга? – вдруг очень серьезно спросила Таня.
   – Абсолютно! А ты?
   – Посмотрим, – не сразу ответила она. – Время покажет.
   Они начали встречаться, а вскоре их отношения стали близкими. Таня была на три года его старше, и тем не менее он был у нее только вторым мужчиной.
   – У тебя было много женщин? – как-то спросила она его.
   – Сейчас это не имеет никакого значения. Считай, что ты у меня первая.
   – И, надеюсь, последняя?
   – Помнишь, ты мне как-то сказала: «Время покажет»?
   Таня на это ничего не ответила, но лицо у нее погрустнело, правда ненадолго. Дима, почувствовав, что сморозил глупость, стал с такой нежностью ласкать ее, что она сразу отбросила все свои тревоги…
   Дима был уверен, что у него прекрасный английский. Но для Тани, которая ребенком переехала в Канаду, английский был родным, так же как русский. И как бы Дима ни сопротивлялся, Таня настояла, чтобы он пошел на языковые курсы. Дима оказался способным учеником и вскоре уже сносно говорил на английском. Но знанием языка не ограничилось. Таня стала все чаще и чаще говорить с ним о его работе и о его планах на будущее.
   – Неужели ты всю свою жизнь собираешься стерилизовать инструменты перед операцией и подрабатывать санитаром на скорой помощи? – интересовалась она.
   – Нет конечно. Но мне нравится медицина. Не пойду же я учиться на врача! Поезд ушел.
   – Ты мне рассказывал, что твой отец делал пуговицы, а ты мальчишкой помогал ему их продавать.
   – Да. И у меня классно получалось.
   – Ну так займись продажей медицинского оборудования.
   – И как я это буду делать?
   – Очень просто. В Нью-Йорке и в Нью-Джерси полно компаний, которые этим занимаются. Наймись на работу. Твой язык уже позволяет тебе продавать, а опыт у тебя уже есть.
   – Пуговицы? – рассмеялся Дима.
   – Да, пуговицы. Продажа есть продажа. Главное, сначала продай себя самого компании. Они должны тебя захотеть.
   – Хорошо, – наконец согласился Дима. – Я попробую. У нас в больнице навалом всяких машин: рентгеновские аппараты, МРТ, КАТ-сканы и ПЕТ-сканы. Должна же быть на них документация.
   – Ну вот видишь.
   – Танька, это классная идея, – уже с воодушевлением сказал Дима.
   Дима прошел пятьдесят два интервью, на пятьдесят третьем, в конце 1977-го, ему предложили работу. А в начале 1978 года они с Таней поженились. Причем Таня, а не Дима, настояла на еврейской свадьбе под хупой. А перед женитьбой Таня приняла иудаизм. Теплое отношение к евреям и к Израилю Таня стала проявлять еще в девичестве. Мама, когда начала вести с ней разговоры о будущем, посоветовала ей выходить замуж только за еврея.
   – Они самые лучшие мужья, – твердо сказала мама. – Во-первых, они никогда не становятся пьяницами, у них крепкие семьи, и они очень редко разводятся. Для них дети – это главное, и они заботятся об их образовании.
   – А как же папа? – удивилась Таня.
   – Ну, папа у нас редкость, – ответила мама, и ее лицо осветилось улыбкой.
   Ее родители к религии относились спокойно, постов не соблюдали, но в церковь по праздникам ходили. Таня ходила вместе с ними. Но ей с самого начала не нравилась показная роскошь православной церкви: кругом золото, драгоценные камни… Это, может быть, красиво, но, как она считала, к религии это не должно иметь отношения. К тому же, будучи человеком прагматичным, Таня не приняла историю с вознесением Христа. А когда она узнала, что православная церковь чуть ли не в открытую проповедует антисемитизм, который никак не вязался с тем, что о еврейских мужьях говорила ей мама, она от православия отвернулась. Но в Бога она верила и, чувствуя потребность в общении с ним и будучи натурой дотошной, стала изучать иудаизм. Когда Дима сделал ей предложение, она с радостью согласилась, но сначала решила принять иудаизм. Свадьба была многочисленной и пышной. На этом настояли родители Димы. Они к тому времени уже переехали в Канаду, где жил их старший сын Боря с семьей. Деньги от проданного бизнеса Самуил перевез, так что мог позволить себе жить на широкую ногу. Родители Тани были с ними согласны. Если есть деньги, почему нет? В отличие от Самуила, их жизнь роскошью обошла, так пусть хотя бы дочь узнает, что это такое. То, что свадьба будет еврейской, под хупой, их не смущало. Наоборот, Галя очень радовалась за дочь. Дима оказался именно таким мужем, о котором она всегда говорила Тане. В 1978 году у Димы и Тани родилась Арина.
//-- * * * --//
   Проработав пять лет в разных магазинах, Дима открыл собственный офис. Таня тем временем устроилась на работу в библиотеку Принстоновского университета. Там же, в районе Принстона, они купили первый дом. В 1993 году Дима решил открыть офис в России, в Санкт-Петербурге.
   – А зачем тебе это нужно? – спросила Таня.
   – Потому что я там буду первый.
   – А как ты собираешься им управлять?
   – У меня там остались друзья, которым я доверяю. Найму кого-нибудь из них менеджером, а сам буду изредка туда наезжать. Но зато ты представь, сколько я смогу там зарабатывать! Мы с тобой станем миллионерами.
   – Мне это не нужно.
   – Деньги всем нужны, – сказал Дима и предложил закрыть тему.
   Можно сказать, впервые он пошел против желания Тани. И она поняла, что это серьезно и ей его не переубедить.
   Хотя Дима и приезжал в Питер раза три в году, он оставался там на месяц – полтора, поэтому снимать жилье было невыгодно – он купил себе квартиру в центре города, на Старо-Невском проспекте.
   Возвращаясь в Америку, он по дороге всегда останавливался в Канаде навестить мать, которая жила в Торонто совершенно одна. Отец несколько лет назад умер, и совсем неожиданно и внезапно скончался Боря. Иногда маму навещала ее старая подруга Инна Рафаиловна Радецкая, которая жила в Америке, в штате Нью-Джерси. Как-то мама передала ему подарок для дочери подруги Ларисы Грановской, которая тоже жила в Нью-Джерси, в городе Парамусе. И хоть это было довольно далеко от Пеннингтона, где жил Дима, отказать матери он не мог и, вернувшись домой, на следующий же день поехал к Грановским.

15. Грановские

   Юра Грановский полюбил географию с того самого момента, когда ему в шесть лет на день рождения мама подарила глобус. Мама преподавала биологию в школе. Зарплата у нее была небольшая, и как бы она ни боготворила Юру, баловать его она не могла. Случилось так, что ее подруга, преподавательница географии, получила для школы новый глобус и, зная, что у Юры день рождения, предложила ей списанный старый. Когда мама торжественно вручила маленькому Юре этот глобус, тот замер и с удивлением посмотрел на маму. Он, конечно же, не понял, что это такое, но вертящийся разноцветный шар привел его в восторг. Маме пришлось долго объяснять сыну, что такое земля, на которой они живут, что она круглая, как глобус, и на ней несколько континентов, на которых находятся много разных стран, окрашенных на глобусе в разные цвета. И вот эта самая большая окрашенная в красный цвет страна называется СССР. А вот это – она показала на крошечную точку – Ленинград. Город, в котором они живут. Юра слушал ее как завороженный. Ему сразу захотелось, чтобы мама прочитала названия всех стран. Но мама, засмеявшись, ответила, что скоро он пойдет в школу и там его будут учить читать. Юру слова мамы так расстроили, что он чуть не заплакал. Он долго не мог заснуть, думая о своем глобусе, о том, как на нем много интересного. И как это несправедливо, что надо ждать школы, чтобы узнать, какие на глобусе страны. Школа когда еще будет! Мама говорит, что через целых два года. Он не хочет ждать два года! И Юра заплакал в своей постельке, а потом сразу и уснул. Утром по дороге в детский сад ему пришла идея:
   – Мама, давай я буду тебе показывать страну на глобусе. Ну, какую-нибудь. А ты скажешь ее название. И я буду его заучивать. Пока не запомню. Хоть целый день. Хоть три. А когда я навсегда запомню, стану учить следующую. И так все страны на глобусе. Здорово, правда? – Юра остановился и, здрав голову смотрел на маму, ожидая ее ответа.
   – Это очень хорошая идея, Юра, – серьезно ответила мама, а сама с гордостью подумала, что ее малыш для своего возраста не только очень смышленый, но и целеустремленный.
   Так началось Юрино изучение глобуса. Но сначала мама, показав голубые пространства, рассказала ему все об океанах, морях и реках. И когда он выучил названия всех океанов и морей, они перешли к материкам, и Юра заучил все их названия. Потом наступило время стран и их столиц. Дина – так звали Юрину маму – ожидала, что ее малышу скоро это все надоест, но Юра, наоборот, все больше и больше втягивался в игру. К моменту, когда настала пора идти в школу, он уже знал все страны на глобусе, их столицы, кто живет в этих странах и на каком языке в каждой из них говорят. Кое-что Дина не знала сама, и ей приходилось смотреть в энциклопедии, так как в учебниках по географии многие страны просто не упоминались. Занимаясь с сыном, она часто вспоминала своего мужа. Он тоже был очень целеустремленным и настойчивым. Юра пошел весь в него.
//-- * * * --//
   Юрин папа, Иосиф Израилевич Грановский, происходил из семьи купца первой гильдии Израиля Натановича Грановского. Семья была очень богатая, пожалуй, самая богатая из еврейских семей в Харькове. А вот его бабушка по отцу, Рахиль Давидовна, росла в семье очень бедной, но была она настолько хороша собой, что расчетливый Израиль Натанович махнул на ее бедность рукой. Семья Юриной мамы, Дины Ефимовны Штейн, из поколения в поколение служила Богу в одной из синагог Харькова. Обе семьи приняли революцию в штыки, по разным причинам, но с одинаковой ненавистью. Грановские – из-за моментального разорения, Штейны – из-за большевистского отрицания Бога. Это отношение к советской власти передалось их детям, хотя и в более мягкой форме. Так случилось, что обе семьи независимо друг от друга почти одновременно переехали в Петроград. Грановский, с радостью принявший нэп, уехал в город, куда нэп пришел раньше, чем в Харьков. Город сначала его ошеломил, и он даже растерялся и от количества машин, и от пестрой толпы, и от разнообразных витрин и вывесок многочисленных магазинов, ресторанов, различных предприятий и царившего над всем этим городского шума. Но, придя в себя, он с радостью решил, что большевики поняли свою никчемность и добровольно, а главное, окончательно самоустранились. Он снял большую квартиру, присмотрел себе мануфактурную лавку и вызвал к себе жену с двухлетним сыном.
   Жена раввина Голда Штейн, ожидавшая ребенка, неожиданно стала вдовой и тоже уехала в Петроград, где у нее была сестра. Вскоре по приезде Голда родила дочку, которую назвала Диной в честь ее покойной матери. По настоянию сестры, старой девы, всегда мечтавшей иметь ребенка, Голда и дочь остались ней в ее крохотной комнатке, но зато в самом центре города.
   Через пару лет, опять же почти одновременно, в жизни Грановских и Штейнов произошли значительные перемены. Надежды на лучшую жизнь у Израиля Грановского не оправдались, и на него один за другим посыпались удары судьбы. Сначала произошла трагедия, которая в одночасье превратила его в глубокого старика: убили его бесценную несравненную жену Рахиль. Ему надо было отнести дневную выручку в банк, а жена осталась закрывать магазин. Когда она уже собралась уходить домой, в магазин ворвались грабители и потребовали денег. Денег в кассе не оказалось, и взбешенные бандиты исполосовали ножами красавицу Рахиль. До конца своих дней Израиль не мог себе простить, что оставил жену одну в магазине. А через несколько лет судьба нанесла следующий удар, хотя и несравнимый с потерей Рахиль, но тоже существенно изменивший жизнь Грановского. Большевики решили, что нэп свое дело сделал, и также неожиданно, как его начали, они его и прикрыли. Магазин они сделали государственным и милостиво разрешили Грановскому остаться в нем директором, правда, поставив условие, что он должен будет вступить в партию. Грановский большевиков еще сильнее возненавидел, но в партию вступил.
   Что касается вдовы раввина Штейна, то у нее, не ожидавшей от новой жизни без мужа и их синагоги ничего хорошего, судьба тоже в корне переменилась. Сняв с себя неизменный платок и переодевшись в довольно модное платье, подаренное сестрой, Голда преобразилась настолько, что на нее даже стали поглядывать мужчины.
   – Вот уж никогда не думала, что ты такая красивая, – с ноткой зависти заметила ее сестра.
   Голда действительно была очень хороша собой. На ее тонком лице выделялись огромные, по-еврейски печальные глаза, маленький носик и пухленькие губы, всегда чуть приоткрытые, словно в иронической полуулыбке. Мужчины на улице провожали ее взглядом. А вскоре Голда удачно вышла замуж. Ей сделал предложение один научный работник. Он был намного старше нее, но зато со своей отдельной квартирой. Правда, кроме возраста, была еще одна значительная деталь, которая говорила против брака. Ученого звали Сергеем Кирилловичем Астаповым, и он был чистокровный русский. Сестра Голды заявила, что это замужество – грех и Бог ее никогда не простит. Тогда Голда пошла в единственную в Ленинграде синагогу и поговорила с раввином.
   – Ты знаешь, что я тебе собираюсь сказать? – выслушав, Голду спросил раввин.
   – Да, – ответила Голда, понурив голову.
   – Так вот. Бог такие вещи не поощряет. Но!.. – раввин поднял указательный палец. – Всевышний всегда учитывает обстоятельства и иногда идет на компромисс. То, что ты рассказала про своего гоя, говорит, что он человек порядочный и любит и тебя, и твою дочку.
   Голда закивала.
   – Заключи гражданский брак. Оставь себе и дочери фамилию покойного мужа. И ходи в синагогу.
   Принимая предложение Астапова, Голда по совету раввина поставила пожилому ученому единственное условие: они с дочерей оставляют свою фамилию Штейн. В память о покойном муже и отце Дины. Раввин Штейн был святым человеком. Ученый без колебаний согласился. К таким мелочам он был совершенно равнодушен. Но зато он неожиданно открыл в себе невероятную любовь к детям. И крохотная Диночка, а не молодая красавица Голда заняла первое место в далеко не молодом, но очень добром сердце ученого. И девчушка тоже потянулась к нему. Голда, наблюдая их крепнувшую дружбу, разрывалась в чувствах. Она и была рада за дочку, и ревновала ее к новому мужу.
   Прошло много лет. Взрослея в малорадостной обстановке советской действительности, Иосиф Грановский и Дина Штейн взрастили в себе неприятие советской власти, словно получили ее в наследство от родителей. Правда, в более легкой форме. Можно сказать, что они принимали эту власть, понимая ее неизбежность. Иосиф Грановский, любивший с раннего детства разбирать, а потом собирать попавшие ему под руку механические устройства, поступил в механический институт. Дина Штейн, которой приемный отец, будучи ученым-биологом, привил страсть к этой науке, пошла учиться в педагогический институт на биологический факультет.
   Жизнь свела Иосифа и Дину вместе в театре, который они оба безумно любили. Дина собиралась идти на спектакль с подругой, но та неожиданно заболела, и Дине пришлось продавать ее билет. Это была премьера, и около театра собралась толпа жаждущих лишнего билета. Не успела Дина вытащить билет из сумочки, как к ней подскочил очень симпатичный юноша в старомодном пальто, но с пижонски поднятым воротником. Он смотрел на нее с такой мольбой и во взгляде его карих, с длинными ресницами глаз было такое отчаяние, что Дина с трудом сдержала улыбку и продала ему билет. После спектакля он вызвался ее провожать. Юношу звали Иосиф. Несмотря на моросящий дождь и пронизывающий ленинградский ветер, они решили идти пешком. Сначала они обсуждали спектакль, потом Иосиф стал рассказывать о себе и о своей семье. Услышав, что он родился в Харькове, Дина даже остановилась.
   – В Харькове? – изумленно спросила она. – Ты шутишь?!
   – Нет. Мне было два года, когда родители переехали.
   – Ничего себе! Моя мама тоже из Харькова. После смерти моего папы она беременная уехала рожать сюда.
   – Тебя не кажется, что это судьба? – очень серьезно спросил Иосиф.
   – Наверное, – подтвердила Дина, стараясь звучать как можно равнодушнее, хотя у нее это плохо получилось.
   Ее так подкупила искренность Иосифа, что, когда он закончил свой рассказ, она начала рассказывать о своей семье. Слушая ее, он старался сосредоточиться на ее истории, но давалось ему это с трудом. Ее красота кружила ему голову, подчинила все его мысли, не давала ему сосредоточиться. А Дина, словно копия своей матери, действительно была необыкновенно хороша. Они стали встречаться каждый день, а через три месяца началась война. Перед тем как Иосиф ушел на фронт, Дина настояла, чтобы они расписались. Но тоже, как и ее мать, поставила условие: она оставляет фамилию своего отца – Штейн.
   – А наши дети? – спросил Иосиф.
   – Конечно Грановские, – погладив его по щеке, улыбаясь, сказала Дина.
   Дина всю блокаду провела в осажденном Ленинграде. Жила она с мамой и отчимом, которого всегда считала и звала своим отцом. Отец настаивал, чтобы его девочки уехали в эвакуацию, но они категорически отказывались. Иосиф воевал на Ленинградском фронте, и ему однажды удалось вырваться в город и провести с Диной почти целый день. Как она могла уехать из Ленинграда, когда он может в любую минуту появиться в их доме! Об эвакуации не могло быть и речи. Голда без дочери, да и без мужа, которого, не признаваясь самой себе, она уже давно полюбила, тоже не собиралась никуда уезжать. Астапов в конце концов с их решением смерился. Да ему было и не до уговоров. Будучи научным работником, он занимался исследованиями для создания биологического оружия. Эти изыскания, конечно же, были строго засекречены, и Астапов никогда дома о своей работе не говорил. Но по тому, как им раз в неделю завозили большое количество разнообразных продуктов, в то время как люди в городе умирали от голода, Дина понимала, что отец делает что-то очень важное. И ее и маму мучали угрызения совести за свою сытость, и они большую часть привезенных продуктов раздавали друзьям и соседям, хотя некоторые из этих соседей, получив от них пакеты с едой, за закрытыми дверями называли их не иначе как жидами.
   Наконец война закончилась, и Иосиф вернулся домой. Всю войну он провоевал в артиллерийских войсках, начав младшим лейтенантом, а закончив капитаном. Он получил много медалей и несколько орденов. И ни разу не был ранен.
   Через год у них родился сын, которого после долгих споров они назвали Юрой. Иосиф с рождения боготворил ребенка и уверял, что тот будет вылитый дед. Его отец был большой, сильный и в отличие от него красивый.
   – Дуралей, – смеялась счастливая Дина. – Ты у меня красавчик.
   Иосиф умер через два года после рождения сына. Вернее, он не умер, а погиб. Всю войну он прошел без царапины, а погиб совершенно глупо. Он переходил улицу, как положено, на зеленый свет, когда его на полном ходу сбила машина. Шофер не остановился, но его все равно через несколько часов нашли. Но как нашли, так сразу и отпустили. В стельку пьяный водитель сбившей Иосифа «Волги» оказался сыном какого-то партийного начальника.
   Несмотря на физическую хрупкость, Дина оказалась очень мужественной женщиной. На горе она отпустила себе всего несколько дней, когда, дав волю слезам, она словно освобождалась с ними от страданий. Потом она целиком посвятила жизнь сыну.
//-- * * * --//
   Уже в старших классах Юра твердо знал, чем он будет заниматься в жизни, – естественно, географией. И мама его в этом поощряла. Она могла не задумываясь купить ему интересную книгу о какой-нибудь экзотической стране или альбом с фотографиями Барселоны, посвященный Гауди. И неважно, сколько этот альбом стоил. Как-то ей пришлось занять денег, чтобы купить принесенную специально для нее в школу редкую книгу об истории Южной Африки. Юра поглощал все, что касалось географии. В пятом классе он стал собирать марки разных стран. И так увлекся филателией, что стал своим среди взрослых посетителей негласного клуба филателистов, который находился в подвальчике на Невском проспекте, рядом с кинотеатром «Октябрь».
   Окончил школу Юра посредственно, с единственной пятеркой – по географии. Института даже не обсуждался – педагогический, географический факультет. Заниматься для вступительных экзаменов пришлось усердно, и мама даже настояла на репетиторе по математике. Вопрос о национальности, почти что решающий в большинстве ленинградских вузов, в пединституте не стоял. Это был, пожалуй, один из немногих институтов, где на так называемую пятую графу (о национальности) в паспорте закрывали глаза. И Юра поступил.
   Учиться было ему легко и радостно. То, что преподавание географии считалось профессией женской и на его курсе были в основном девушки, его не смущало. Он считал, что истинная география – мужское занятие. Общение же с девушками было ему приятно. Он никогда не считал себя бабником, но начиная с седьмого класса у него всегда были девушки. Юра знал, что он им нравится, и это тешило его самолюбие. Как-то, когда он с мамой рассматривал семейные фотографии, она обратила внимание, как он похож на деда Израиля Натановича Грановского. Такой же крупный, с мужественным лицом, крупными скулами и слегка узкими глазами, волевой и даже высокомерный взгляд которых вызывает уважение. Правда, у Юры высокомерного взгляда совсем не было. Он был юношей очень мягким и сердечным. Это-то его вскоре и подвело.
   На четвертом курсе он познакомился со студенткой факультета иностранных языков. Она собиралась стать преподавателем английского. Она была стройная, высокая, с очаровательным личиком и пшеничными волосами, рассыпанными по узким плечам. Девушку звали Кира, и познакомил их его приятель, учившийся на том же факультете, что и она. Это было на первомайском вечере в институтском клубе. Кира и Юра протанцевали весь вечер. Он пошел ее провожать, и они чуть ли не до утра целовались в темном вонючем подъезде. Так умело с Юрой еще никто не целовался. Они стали встречаться. Юра с нетерпением ждал не столько самого свидания, сколько этих поцелуев в ее парадной. Поэтому он под разными предлогами свидания назначал очень поздние. Почему он это делал, Юра и сам не знал. Но что-то его в ней настораживало. Он пытался разобраться в этом, но безуспешно. Каждый раз, когда он уже под утро возвращался домой, его сомнения улетучивались. Но назавтра они всегда возвращались. Ему стало казаться, что Кира это его состояние почувствовала. Ласки ее неожиданно стали холоднее. А как-то вдруг она его от себя отстранила и с неизвестно откуда появившимися слезами на глазах стала рассказывать о своей семье. У нее отец и мать пьяницы, маленький братишка целиком на ней. Живут они вчетвером в малюсенькой комнатке в большущей коммунальной квартире. Юра с мамой жили в огромной шестикомнатной квартире вдвоем. Квартира осталась матери от ее приемного отца. Астапов был ученым и героем социалистического труда, и власти, ценя его заслуги, великодушно позволили Дине с сыном продолжать жить в квартире. Юре было Киру искренне жалко. И однажды, когда Кира опять со слезами на глазах рассказала, как ее пьяный отец избил сначала мать, а потом ее, Юра предложил ей переехать к нему. Кира, всхлипывая, поблагодарила его, но категорически отказалась и даже возмутилась. Как она может жить с мужчиной, не будучи его женой! Она не какая-нибудь… Юре тут же стало стыдно, и он начал оправдываться. И вдруг неожиданно ляпнул:
   – Давай распишемся.
   Кира сразу прекратила всхлипывания и бросилась ему на шею. Возвращаясь домой, Юра пытался разобраться в том, что он сейчас сделал. Хочет ли он этого? Скорее всего, нет. Но что сделано, то сделано. И точка. Утром он маме рассказал о своем предложении.
   – Ты ее любишь? – спросила мама.
   – Не знаю. Наверное, – неуверенно ответил Юра.
   – В таких случаях не женятся. Может, повременишь?
   Юра, не ответив, пожал плечами.
   На следующий день после разговора с мамой Кира заболела и в институт не пришла. У нее оказалась ангина. Юра долго думал, навестить ему ее или нет. И решил, что не стоит. Она ни разу не приглашала его к себе. Может, она стесняется. Зачем ставить ее в неловкое положение. Кира вернулась на учебу через неделю. Выглядела она неплохо. По ней нельзя даже было сказать, что она сильно болела. После занятий она ждала его у входа.
   – Почему не пришел навестить? Обрадовался свободе? – язвительно спросила Кира.
   – Ты, между прочим, меня к себе никогда не приглашала. Ты так описала свое жилье, что я решил, ты не хочешь, чтобы я к тебе заходил.
   – Чего ты плетешь?! Это когда было. Сейчас мы как бы уже не чужие. Мы, типа того, уже помолвлены.
   – Это когда же мы с тобой успели помолвиться? Что-то я не припомню.
   – Ты че?! Забыл уже, как мне предложение сделал? Тогда в парадной. Ну ты даешь!
   – Нет, не забыл.
   На следующий день Юра привел Киру знакомиться с мамой.
   Кира, ошалев от квартиры, долго не могла прийти в себя. Потом они сели в гостиной за журнальный столик пить чай с испеченным мамой печеньем. Мама задавала Кире вопросы, та отвечала. Когда мама спросила, чем занимаются ее родители, Кира, не вдаваясь в подробности, ответила, что работают на заводе. Мама уточнять не стала. Когда Юра, проводив Киру, вернулся домой, мама сидела на кухне и курила. Она стала покуривать после смерти Иосифа. Сколько Юра ни советовал ей бросить, она лишь отмахивалась.
   – Ну что ты скажешь? – спросил Юра.
   – Она, безусловно, очень миленькая. Внешне. Но мне она показалась неискренней, – ответила Дина. И, помолчав, спросила: – Так ты все-таки твердо решил жениться?
   – Мама, я дал ей слово. Я не могу разбрасываться словами.
   – Вот именно, мой дорогой. Поэтому, прежде чем делать предложение, ты должен был подумать, на что вы собираетесь жить. Ты только не обижайся, но я должна это тебе сказать. Ты мой сын, и это естественно, что пока ты не стал самостоятельным человеком, я обязана о тебе заботиться. Даже по закону обязана. Но содержать твою семью я даже при желании буду не в состоянии. Мне придется искать вторую работу или тебе идти по вечерам грузчиком.
   Юра понимал, что мама права. И чувствовал, что так даже лучше. Он сам был недоволен своим поспешным решением. Поддался эмоциям.
   – Извини. Ты абсолютно права. Я не подумал.
   – Закончите институт. Вам уже недолго осталось. И если ваши чувства не пройдут, обзаводитесь семьей и живите здесь. Я буду только рада.
   – Я поговорю с Кирой, – сказал Юра, почувствовав облегчение. – Я завтра с ней поговорю.
   Когда Юра рассказал Кире о разговоре с мамой, у той сразу окаменело лицо.
   – Толковая у тебя мамаша. Хитренько придумала. Через год я бы тебя так и видела.
   – Ну что за ерунда, Кира.
   – Это тебе ерунда. Тебя бы в мою халупу на денек. С моим папашей. Каждый день вдрабадан! Мне что, тебе синяки свои каждый раз показывать?
   – Не говори глупостей.
   – Послушай… Помнишь, ты предлагал мне переехать пожить к вам?
   – Помню.
   – Хорошо. Я согласна.
   – А как же твои принципы?
   – Какие еще принципы?
   – Ну ты же не можешь жить с мужчиной, не будучи его женой.
   – Ах, это… Но мы и не будем спать вместе. У вас целых шесть комнат. Найдется, наверное, комната для меня. Начну работать – верну вам деньги.
   Юра передал маме их разговор.
   – Хорошо, – сказала Дина. – Пусть живет. Естественно, денег с нее мы брать не будем.
   Киру они поместили в большую гостевую комнату. В эту же ночь Юра пришел к ней. У них уже давно не было их свиданий в парадной, и Юра соскучился по ее горячему телу, по ее ласкам. Раньше во время ласк, Кира всегда останавливала его, когда он начинал заходить за черту дозволенного. Сейчас же она сама стала предлагать себя, но Юра мягко ее отстранил.
   – Почему? – тяжело дыша, спросила Кира.
   – Потому же, почему ты раньше мне отказывала.
   – Ну и дурак, – сказала Кира и, отвернувшись к стене, добавила: – Можешь ко мне не приходить.
   – Хорошо, – ответил Юра и стал вставать с постели.
   – Глупенький, я же пошутила. – Кира потянула его обратно в постель. – Но чтобы ты знал: я не против иметь от тебя ребенка.
   – Не сомневаюсь. Но не сейчас.
   – Клево, – сказала Кира и опять отвернулась к стенке. – Иди к себе. Я хочу спать. Послушай, зайди, пожалуйста, за мной вечером ко мне домой. Я хочу принести сюда свои пластинки. Они тяжелые.
   – У меня куча пластинок.
   – У нас с тобой разные вкусы.
   Вечером он пришел к Кире. Коммунальная квартира действительно была огромной, а их комнатка очень маленькой. Что касается родителей, то они оказались совершенно нормальными людьми. Не могло быть и речи, что они были пьяницами, как утверждала Кира. Они очень приветливо его встретили, были ласковы с Кирой, провожая, целовали ее, а мама даже расплакалась.
   – И ты утверждаешь, что твои родители пьяницы и отец бьет тебя и мать? – спросил Юра, когда они оказались на улице.
   – Я пошутила.
   – Хорошие шутки.
   – Ладно. Я хотела тебя разжалобить. Доволен?! Теперь выкинешь меня из дома?
   – Никуда я тебя не выкину.
   Но незадолго до окончания института Юре пришлось нарушить свое обещание. Как-то за обедом они обсуждали институтские дела.
   – Как ты думаешь, Юрка, – за обедом спросила его Кира, – кто получил единственное «отлично» на зачете по политэкономии?
   – И кто же?
   – Конечно эта жидовка Левитина.
   Дина, не ответив и не взглянув в сторону Киры, встала из-за стола и вышла из кухни. Вслед за ней встал из-за стола Юра и тоже вышел.
   – Ой, вы не так меня поняли. У меня просто сорвалось с языка, – покраснев, начала лепетать Кира вслед Юре.
   – Вот именно, – ответил Юра.
   Он зашел в ее комнату, достал чемодан, набросал в него ее вещи и отнес к входной двери.
   – Чтобы мы тебя больше не видели, – сказал он наблюдающей за ним побледневшей Кире. Затем открыл входную дверь и выставил чемодан. Не произнося ни слова, Кира вышла на лестницу, и Юра закрыл за ней дверь. В эту секунду он почувствовал, словно сбросил с себя огромную тяжесть, давившую на него с тех пор, как Кира вошла в его жизнь.
//-- * * * --//
   Окончив институт, Юра несколько лет проработал в средней школе. Затем, защитив диссертацию, занялся научной работой, читал лекции. Как-то он проводил лекцию по общественной географии в Ленинградском университете. В первом ряду, прямо перед ним сидела девушка лет двадцати, может быть, немногим больше. На ней был черный облегающий свитер, подчеркивающий стройную фигуру. Она показалась Юре скорее необыкновенно интересной, нежели красивой. Она не была яркой, но тем не менее он не мог отвести от нее глаз. Большой лоб, на который падала челка каштановых волос, каштановые же глаза, пытливо смотревшие прямо в его глаза, тонкие волевые губы. С этого мгновения, не отрывая от нее взгляда, Юра читал лекцию только для нее. Она же, в свою очередь, всю лекцию не отрывала взгляда от него. Закончив, Юра, не дожидаясь, когда прекратятся аплодисменты, спрыгнул в зал и подошел к ней.
   – Юра, – сказал он, протягивая руку.
   – Я знаю по афише, – вкладывая в его большую ладонь свою, сразу в ней потонувшую узкую ладошку, ответила она. – А меня зовут Лариса.
   – Можно я вас провожу домой, Лариса?
   – Можно, – не задумываясь, согласилась она.
   Была хорошая солнечная погода, и они пошли пешком. Юра начал рассказывать о своей любви к географии. Экономическая география – это лишь малая часть и далеко не основная, чем он занимается. Он рассказывал так интересно, что она не заметила, как они дошли до ее дома. И когда он спросил ее, не захочет ли она с ним встретиться завтра, Лариса сразу согласилась.
//-- * * * --//
   Как и у Юры, отец Ларисы погиб, когда она была еще совсем ребенком. Борис Эйтанович Радецкий работал на одном из крупнейших заводов Ленинграда, когда в цеху, начальником которого он был, произошел взрыв. Причем взрывов было несколько, и после первого он лично бросился предотвращать новый. Взрыв ему удалось только задержать. Но этим он спас жизнь многим людям, однако не себе. Похороны прошли под торжественные звуки оркестра при огромном количестве людей: весь завод вышел попрощаться с героем. А через несколько дней начались заседания обкомовской комиссии по выяснению причин взрыва. Естественно, свалить вину на погибшего начальника цеха было проще всего. К тому же и национальность погибшего этому содействовала. Цех, которым руководил Радецкий, был специально создан для выполнения важнейшего и долгосрочного государственного заказа. Поэтому начальнику цеха были созданы всевозможные условия для комфортабельной жизни: огромная трехкомнатная квартира в центре Ленинграда, машина с шофером, дача. Правда, ввиду секретности работы поездки заграницу, даже в соцстраны, были категорически запрещены. Но Радецкие восполняли этот пробел путешествиями по СССР. Плюс к этому их дом всегда был наполнен людьми, громкими разговорами, смехом и музыкой. С гибелью Бориса Эйтановича вся эта праздничная жизнь для Инны Рафаиловны Радецкой закончилась. После заседаний комиссии Инну Рафаиловну с пятилетней Ларисой попросили сдать трехкомнатную квартиру, взамен которой предоставили однокомнатную. Такое отношение к памяти ее мужа и к ней самой со стороны людей, со многими из которых они совсем недавно веселились за обеденным столом, оскорбило Инну Рафаиловну до такой степени, что она собралась даже переехать к маме в Москву, но потом передумала. Она безумно любила Ленинград и расставаться с ним из-за каких-то мерзавцев не собиралась. Тем более что у нее была работа, которую она ни за что не хотела потерять. Она преподавала латынь в Первом медицинском институте. И детский садик для Ларисы был рядом с домом. Нет, Ленинград она ни за что не оставит. А такое отношение к ней и к памяти ее мужа этим мерзавцам еще когда-нибудь выйдет боком.
   Прошло несколько лет после гибели Бориса Эйтановича, и Инна Рафаиловна начала понемногу приходить в себя. У нее уже появился новый круг знакомых, со многими из которых она работала в институте. Это были прекрасные люди, но пока был жив муж, она с ними общалась только на работе. Круг ее друзей тогда замыкался на сослуживцах мужа, которые сейчас от нее отвернулись.
   Теперь Инна Рафаиловна решила на летние каникулы поехать с Ларисой в Пярну, куда они всегда ездили, когда был жив ее муж. Лето хоть и стояло очень теплое, вода в Рижском заливе была прохладной. Однако Инне Рафаиловне с трудом удавалось вытаскивать на берег посиневшую, с трясущимися от холода губками, но совершенно счастливую Ларису. Как-то, когда в очередной раз дочь категорически отказывалась покидать воду, к ним подошел интересный мужчина невысокого роста. Был он широкоплечий, мускулистый и походил на спортсмена.
   – Здравствуйте, – улыбаясь Инне Рафаиловне, сказал он, а затем присел на корточки и, осторожно взяв Ларису за руки, очень серьезным голосом обратился к ней: – Я сейчас собирался угостить вас мороженным, но, если ты хочешь оставаться в воде, тогда я угощу только твою маму. Так что решай: холодная вода или холодное, но очень вкусное мороженное.
   – Мороженное! – Махнув головкой и взяв протянутую мужчиной руку, сказала Лариса и вышла из воды.
   – Яков Ефимович, а лучше просто Яша, – представился мужчина.
   – Инна Рафаиловна, а лучше Инна.
   Оказалась, что Яша тоже приехал из Ленинграда, где работал в текстильном институте на кафедре физкультуры, а еще был тренером сборной Ленинграда по легкой атлетике.
   – А я преподаю латынь в медицинском институте и подхалтуриваю литературной обработкой дубляжа иностранных фильмов.
   – Значит, мы с вами оба халтурщики, – засмеялся Яша.
   Смех у него был настолько радостный и искренний, что Инна подумала, что будет не против встретиться с ним еще раз. Они и встретились. И не один раз, а каждый день. Вернее, встречались они утром, а расставались поздним вечером, когда уже надо было укладывать Ларису спать. Яша не мог не понравиться Инне. Помимо того, что имел интересную внешность, он умел неназойливо ухаживать, был очень открытым и вместе с тем не болтливым. Инна спросила, воевал ли он. Да, воевал. Прошел всю войну шофером американского джипа. Единственное, что он рассказал о войне, – это то, что без этих джипов и американской тушенки они бы вряд ли выиграли. На вопрос, был ли он ранен, коротко ответил «да». Зато он очень подробно расспрашивал Инну о ее жизни: почему она выбрала латынь; тактично поинтересовался, где отец Ларисы. Ей нравился его такт и его скромность. Ей также нравилась его душевная щедрость и немногословность. А если все суммировать, то ей было с ним очень легко и хорошо. И даже больше: она уже начинала чувствовать, что не хочет расставаться с ним. Она была уверена, что тоже ему нравится. Женщины такие вещи чувствуют. Но что еще ее подкупило – его отношение к Ларисе. Он не отходил от нее, все время играл с ней, носил на руках, покупал игрушки и даже начал учить плавать.
   – Яша, не дурите. Ей только шесть лет, – протестовала Инна.
   – Самое время начитать. Правда, солнышко? – держа Ларису на руках, спросил он у девчушки.
   – Правда, – кивнула Лариса и, обняв его за шею, чмокнула в щеку.
   Лариса настолько привязалась к Яше, а он к ней, что Инна уже не представляла, как она сможет их разлучить. «А может, и не надо разлучать?» – уже не в первый раз подумала она. Вернувшись в Ленинград, они договорились на следующий день созвониться. Но позвонил он тем же вечером, сказав, что уже соскучился. И она позвала его к себе в гости. А еще через день он сделал ей предложение. Оказалось, что влюбился он в нее моментально, в тот миг, когда она, выходя из воды, прошла рядом с ним, и он увидел на ее ресничке капельку моря. Услышав такое романтичное признание в любви от профессионального спортсмена, прошедшего всю войну шофером грузовика, Инна отмела сомнения, и вскоре они поженились. У Яши была однокомнатная квартира, у Инны – комната в коммуналке, и они, сделав двойной обмен, въехали в большую двухкомнатную квартиру на Восьмой линии Васильевского острова.
   Яша с первого дня окружил беззаветной любовью не только Инну, которую боготворил, но еще больше Ларису. Откуда только бралось столько любви у этого человека. Причем любви не к родной дочери, а к приемной. Природа словно ожидала, что ему придется себя тратить на любовь, и наградила недюжинной силой, как физической, так и духовной. И он целиком отдал себя этой любви. И большего счастья ему было не надо.
   Яша оказался превосходным мужем и необыкновенным отцом. Он отвозил Ларису в детский сад и забирал ее оттуда, по дороге заходя в магазин за продуктами. Инна заниматься домашним хозяйством не любила, поэтому всё на себя взял Яша. Когда она приходила после работы домой, ее уже ждал накрытый стол. При всем этом Яша еще был невероятно рукастым, и когда они въехали в новую квартиру, то он сам сделал в ней ремонт. Ну и конечно же, заботы о Ларисе и само воспитание малышки он полностью взял на себя. Инна этому не сопротивлялась.
//-- * * * --//
   Цифры Лариса любила с раннего детства. Она сама не знала почему, но они словно заворожили ее. Лариса всегда была отличницей по математике, впрочем, как и почти по всем остальным предметам. Когда она сказала родителям, что собирается поступать в университет на экономический факультет, Инна Рафаиловна заволновалась.
   – Ларисонька, родная, но почему не на математический? И почему в университет? Ты же знаешь, что евреев туда практически не берут.
   – Мамуля, я не хочу быть математиком. Мне нравится экономика, и я хочу стать экономистом. А в университет меня примут.
   – Я тоже в этом уверен, – поддержал дочку Яша.
   В том, что поступит в университет, Лариса не сомневалась. Она вообще в своих силах никогда не сомневалась. И не потому, что была самоуверенна. Просто она знала цену своим способностям. Ей всегда все давалось легко. У нее была необыкновенная память, которая в сочетании с врожденным любопытством делала ее необыкновенно эрудированным человеком с разнообразными интересами во всех аспектах жизни. Она была настоящим киноманом и театралом, обожала живопись и архитектуру, очень много читала, и не только художественную литературу. И если ее что-то заинтересовало, она не успокаивалась, пока не доходила до сути, даже если ей приходилось просмотреть огромное количество материала. В дополнение ко всем описанным выше достоинствам она была очень хороша внешне. Но во всех этих необыкновенных ее качествах был и свой минус: в институте, а еще раньше, в старших классах школы, она была предметом постоянного внимания со стороны мальчиков, а затем юношей и взрослых мужчин. С некоторыми она даже соглашалась на встречи, но продолжались они день, максимум два – на большее ее не хватало. Ей просто было с ними скучно.
   С Юрой все было наоборот. Он оказался на редкость эрудированным человеком. Кроме географии у Юры была еще одна страсть – книги. Причем разные: по искусству, художественная литература… Его любимыми, много раз перечитываемыми писателями был Гоголь, Тургенев, Анатоль Франс, а из современников – Трифонов, Айтматов, Хемингуэй. У Юры была еще одна особенность, которая привлекала к нему людей, – его красноречие. Когда он начинал что-нибудь рассказывать и увлекался, его можно было слушать до бесконечности. Правда, по натуре сдержанный, увлекался он достаточно редко, только с близкими. Вот красноречием и глубокими знаниями того, о чем говорил, Юра и покорил Ларису. А еще своей добротой и отзывчивостью. И конечно же, своим интеллектом. Они стали встречаться. Как-то Лариса пригласила его к себе в гости. Предварительно они с Яшей приготовили обед. Юра сразу понравился и Яше, и Инне Рафаиловне. А Лариса, в свою очередь, сразу понравилась Яшиной маме. Дина после того, как Юра пошел провожать Ларису домой, почувствовала, что теперь может быть спокойна. Ее сыну повезло так же, как когда-то повезло ей с его отцом. Юра наконец встретил того единственного человека, который ему был предназначен. И, глядя на Ларису, Дина была уверена, что та точно так же думает о Юре.
   Когда Юра сделал Ларисе предложение, она сразу же ответила согласием. Они расписались 5 января 1977 года, а уже через несколько месяцев Лариса заговорила об эмиграции. У нее было много аргументов, и все они были те же, что и у многих тысяч еврейских интеллигентов, покидающих советскую родину не по материальным соображениям, а из-за тотальной лжи, полного отсутствия свободы и жизненных перспектив из-за нарастающего в стране антисемитизма, как бытового, так и государственного. Ларисе долго убеждать Юру не пришлось. Ему неприятие советской системы перешло родителей, так же как тем от их. К тому же в последнее время он стал все чаще и чаще чувствовать проявление государственного антисемитизма по отношению к себе. С тех пор как он прочел лекцию в университете, где познакомился с Ларисой, вуз перестал его приглашать. Его также перестали приглашать в другие высшие учебные заведения и даже в старшие классы школ. Он стал читать лекции в клубах, в вечерних школах, на предприятиях. Его статьи перестали принимать журналы. Он больше не видел в Стране Советов для себя никакой перспективы и мог безболезненно ее покинуть. Единственное, что смущало Юру в будущей эмиграции, – его совершенно непригодная профессия. Лариса была с ним согласна. Ему придется учиться заново, например программированию. Сама же Лариса была уверена, что в Америке добьется успеха. Когда она говорила, что в чем-то уверена, то уже никто в этом не сомневался, в том числе и Юра. Дина без разговоров сразу же решила эмигрировать с ними, а вот Инна Рафаиловна колебалась. Все сомнения мамы по поводу эмиграции Лариса отвергла простой лестью:
   – Мамусенька, уж кто может сомневаться в своем успехе в чем-либо и где-либо, так только не ты. Я убеждена, что ты сразу найдешь, чем тебе заниматься.
   Яша, который ни секунды не сомневался в правильности решения любимой доченьки, с ней сразу согласился. И Инне Рафаиловне ничего не осталось, как к ним присоединиться.
   В феврале 1980 года их семья, ожидавшая прибавления – Лариса была беременна, – оставив Ленинград и прошлую жизнь, покинула советскую родину.
//-- * * * --//
   Дорога в Америку для них оказалась иной, чем у подавляющего числа эмигрантов. В Вене Лариса родила дочь, которую назвали Леной и с которой Яша, взяв ее в первый раз на руки, долго не мог расстаться. Его большое сердце легко приняло еще одну любовь – Ленусеньку, его новое счастье. Они остались на несколько месяцев в Вене, в которую сразу влюбились, и дали себе слово при первой же возможности сюда вернуться. Ленусенька автоматически стала гражданкой Австрии, а затем ее ждало американское гражданство и блестящее будущее в этой великой стране. С английским языком у младшего поколения семьи проблем не было, особенно у Ларисы, английский которой был настолько хорош, что она перед отъездом полгода давала уроки.
   Приехав в Америку, Лариса, для того чтобы стать финансистом, решила сразу поступать в университет бизнеса Пэйс. В сентябре 1980 года она приступила к занятиям. Чтобы оплачивать ее учебу и зарабатывать им на жизнь, как и было решено еще в Союзе, Юра стал водить такси. Но движение в Нью-Йорке резко отличалось от вождения в Ленинграде, где на улицах в то время было раза в три меньше машин. Кроме того, таксисты в Нью-Йорке – это особая каста водителей. Они не признают никаких принятых нормальными автомобилистами правил движения: в Нью-Йорке на большинстве улиц и проспектов одностороннее движение, таксист, высадив пассажира на правой стороне и заметив голосующего пассажира на противоположной, может рвануть за этим пассажиром поперек улицы, лавируя между машинами и не обращая внимания на отчаянные гудки разгневанных таксистов-соперников.
   Поначалу Юра нервничал, пугался, но вскоре успокоился и даже вошел во вкус. Но и уставал от этой работы безумно. Как ему не хватало его прежней спокойной работы в библиотечном зале, где, обложившись книгами, никуда не торопясь, никому не отчитываясь, он писал статьи, искал информацию. Но тут же ему вспоминалась причина, по которой эта устоявшаяся жизнь, его жизнь, закончилась, кто его всего этого лишил. Сейчас он занимается примитивным и очень тяжелом трудом. Сидеть по двенадцать часов за смену за баранкой нью-йоркского такси – непростая работа. Правда, и деньги довольно приличные. Но главное не в них. Главное в будущем, которое он себе выстраивал. Несмотря на жуткую усталость, Юра все же находил свободное время и силы, чтобы посещать курсы программистов, которые он через полгода и окончил. Теперь он с гордостью мог сказать себе, что добился, того, о чем мечтал. А главное, он утер нос этим серым костюмам, ведущим серый образ жизни в серой стране. Он смог заново родиться и стать личностью. Назло этой оставшейся разлагающейся мрази.
   Через два года после окончания университета Лариса устроилась финансистом в нью-йоркскую компанию, владеющую недвижимостью, в которую входили промышленные предприятия и торговые центры в штате Нью-Йорк и Нью-Джерси. Через несколько лет она уже руководила всем финансовым отделом компании и подчинялась непосредственно хозяину предприятия. В ее же подчинении был штат из двадцати человек. Хозяин был большим любителем игры в гольф и туризма. Уезжая в очередное путешествие, он оставлял Ларисе руководство компанией. Он настолько доверял ей, так был уверен, что она справится, что во время своего отсутствия никогда с ней не связывался по поводу текущих дел или даже по поводу частенько возникавших критических ситуаций. Но когда Лариса вместе с Юрой уезжали на несколько недель в отпуск в свою любимую Европу, не проходило дня, чтобы ей не позвонили с работы, в том числе сам начальник с какими-то проблемами.
   Приехав в Америку, Грановские, как и многие эмигранты того времени, поселились в Бруклине. Когда же Лариса поступила на работу, они купили свой первый дом в городе Фэр-Лон штата Нью-Джерси. Маленький уютный городок совсем недалеко от Нью-Йорка выбирали для себя в основном эмигранты из Москвы и Ленинграда. А через несколько лет Грановские переехали уже в больший дом в северной части Нью-Джерси, а потом – в большой элегантный особняк в городе Парамусе, где они продолжают жить и по сей день.
   Юре после окончания курсов повезло, и он попал на работу в самую большую и самую известную авиакомпанию TWA. Работники этой компании кроме зарплаты получали возможность бесплатно вместе со своей второй половиной летать в любую точку планеты, да и к тому же первым классом. Юра с Ларисой и летали. Наконец-то после долгих лет жизни Юре удалось воплотить свою мечту – облететь когда-то подаренный ему глобус. Они вылетали из Нью-Йорка в пятницу вечером, а возвращались обратно в понедельник рано утром. Так они смогли побывать в большинстве стран Европы, пока TWA совершенно неожиданно не обанкротилась и Юра не потерял работу.
   Спрос на программистов был в те времена большой, и Юра сразу устроился в японскую компанию «Минолта». Пока он там работал, все его друзья приобрели прекрасные фотоаппараты «Минолта» с очень большой скидкой. Но затем случилось несчастье: у Юры случился инфаркт. Он после больницы довольно долго пролежал дома, но вернулся на работу. Через какое-то время – очередное несчастье: закупорка кровеносных сосудов. После пятикратного шунтирования Лариса, для которой Юра был смыслом жизни, категорически заявила, что на работу он пойдет только через ее труп. И Юре ничего не оставалось, как подчиниться. Так он был обречен на вынужденное безделье. Ему пришлось просиживать одному в огромном доме, читать книги, смотреть по телевизору его любимый европейский футбол и еще более любимый бейсбол.
   Дина и Инна Рафаиловна с Яшей стали получать пособие для пожилых неимущих эмигрантов, так называемое SSI, которое обеспечивало довольно комфортное проживание советским пенсионерам, не проработавшим и дня в Америке. Дина очень подружилась с родителями Ларисы, и они все поселились в многоэтажном доме на Брайтоне, в двух шагах от океана. У Инны Рафаиловны с Яшей была просторная квартира с большим балконом с видом на океан. Дина поселилась в этом же доме в однокомнатной квартире, тоже с балконом, но этажом выше. Как и предсказывала Лариса, без дела ее родители не остались. Инна Рафаиловна сняла пустующее помещение для магазина на первом этаже дома, в котором они жили, и открыла там детский садик для русских детей. Яша оборудовал его своими руками. Инна Рафаиловна наняла воспитательниц и повара, а Яша стал закупать и привозить продукты. Так они зажили самостоятельной и продуктивной жизнью, без которой они себя не представляли. Дина как могла им помогала. В последнее время она стала неважно себя чувствовать и большую часть времени проводила на набережной, тянущейся вдоль океана.
   Лена, окончив университет в Вашингтоне, проучилась три года в адвокатской школе, специализируясь на международных законах. Получив диплом адвоката и пройдя огромный конкурс, она устроилась на работу в одну из самых больших адвокатских контор в Нью-Йорке. И тут случилось несчастье: у Яши, профессионального спортсмена, в жизни не выкурившего ни одной папиросы, обнаружили рак легких. После нескольких мучительных месяцев Яша скончался. На его похоронах кто-то сказал, что те из собравшихся, кто верит в бессмертие души, абсолютно уверены, что Яшина душа сейчас в раю.
   А на следующий год во сне неожиданно скончалась Дина. На ее похоронах присутствующие тоже согласились, что душа ее уже в раю.
//-- * * * --//
   Инна Рафаиловна совсем недавно отметила девяностолетие. Отмечали, конечно, в доме дочери, куда Юра привез ее за несколько дней до празднования. Она продолжала жить одна в бруклинской квартире, где все напоминало о Яше.
   В этот день утром, как, впрочем, и утром каждого дня, она провела много времени у зеркала, занимаясь своим лицом: немного помады, немного теней, немного пудры. Удовлетворившись тем, что она видит, Инна Рафаиловна надела немного украшений, выбрав из большого количества подаренных ей за годы их совместной жизни Яшей. Она встречала гостей сгорбленная, с палочкой в руке, но одетая в нарядное платье и со своей радостной и очень женственной улыбкой. Она и в свои девяносто оставалась такой же женственной, такой же любящей и такой же любимой, как и всю свою бесконечно долгую и бесконечно счастливую жизнь, которая началась с той самой минуты, когда Яша увидел на ее ресничке капельку моря.
//-- * * * --//
   Однажды, когда Юра еще учился на программиста, в их классную комнату вошел высокий широкоплечий мужчина с копной иссиня-черных волос. Приглядевшись, Юра вспомнил его. Как-то еще до наложения табу на его выступления, он читал лекцию в Москве. После лекции к нему подошел мужчина примерно его возраста с совершенно очаровательной молодой женщиной. Они представились: Володя и Вера Коэн. Коэны поблагодарили за увлекательную лекцию и пригласили его в маленькое кафе, неизвестное туристам, с необыкновенно вкусной едой. Юра принял приглашение. Удовольствие он получил не столько от еды, сколько от общения с этой парой. Они обменялись телефонами, но никогда больше не встретились. И вот теперь Володя Коэн вошел в их класс. Класс был переполнен, свободных мест за столами не было, и Володя остался стоять, прислонившись своим высоченным телом к стене. Юра не стал привлекать его внимания, решив поговорить с ним во время перерыва. Когда урок закончился и Юра поднялся, чтобы подойти к Володе, его в классе уже не оказалось. Встретились они только через несколько лет.

16. Коэны

   После соединения двух школ в десятом «б» классе, в котором учился Володя Коэн, появилась новая ученица. Была она невысокого роста, худенькая, с прелестным лицом, но с довольно суровыми большими серыми глазами. Увидев ее в первый раз, Володя проводил ее взглядом и непроизвольно направился за ней, но сразу же и остановился. Он был далеко не робкого десятка, но ее суровый взгляд вдруг сделал его нерешительным. Потом Володя долго пытался разобраться, что же с ним произошло, чем она его так поразила. Девчонка как девчонка. Анюта Зинович из параллельного класса, с которой он сейчас встречался, – вот та действительно была красавица.
   – Привет, – войдя в класс, сказал он девушке в спину.
   Девушка остановилась и обернулась к нему.
   – Привет, – ответила она и продолжила свой путь к столу учительницы.
   – Хочешь сесть со мной? – опять ей в спину спросил Володя.
   – Мне все равно, – не оборачиваясь, ответила она и приостановилась. – А у училки спросить не надо?
   – Нет. Она у нас очень демократична.
   – Хорошо, – сказала девушка. – Где твоя парта?
   – Вон, – показал на свою парту Володя. – Между прочим, меня зовут Володя.
   – Вера, – сказала она и направилась к парте. – Там же кто-то сидит.
   – Не обращай внимания. Он временно.
   Володина парта находилась почти в конце класса. Он делил ее с Сашкой Яковлевым, который усиленно втирался к нему в дружбу. Володя же делал вид, что этих стараний не замечает. Он нутром чувствовал, что Сашка с гнильцой. А нутру своему Володя доверял. И, как показала его дальнейшая жизнь, это всегда себя оправдывало. Сашка сидел за партой и с любопытством рассматривал подходящую к парте Веру.
   – Садись, – Володя указал Вере на свое место.
   Сашка оторвал взгляд от Веры и удивленно посмотрел на Володю.
   – Старик, можно тебя на минуточку, – сказал Володя и не оглядываясь пошел к двери.
   – Послушай, сделай одолжение, перебирайся к Синцову, – сказал Володя, когда они вышли в коридор.
   – С какой стати? – возразил Сашка.
   – А с такой, что новая девочка, которую зовут Вера, сядет на твое место.
   – А с какой стати? – повторился Сашка, но уже не так уверенно. Он понял, что перебираться ему придется.
   Володя был не только намного больше и сильнее него, он вообще был самым высоким и здоровым в классе, хотя никогда этой своей силой не пользовался. Он был открыт, демократичен и с совершенно неиссякаемой энергией и фантазией. Все эти качества делали его лидером среди пацанов. Девочек же пленяло в нем совсем другое. У него было необыкновенно привлекательное, с крупными чертами лицо. Иссиня-черные блестящие волосы слегка падали на широкий лоб, глубоко посаженные чернющие же глаза смотрели с легкой улыбкой. Крупный рот тоже словно всегда был раскрыт. Все это делало его лицо очень обаятельным и вместе с тем мужественным. Для девчонок он был Адонис из мифов Древней Греции, и каждая из них в своих потаенных мечтах представляла себя Афродитой. Но богиня была одна. Звали ее Анюта Зинович, и училась она в десятом «а» классе. Хотя было похоже, что сейчас для нее наступали не лучшие времена.
   Кроме внешних качеств Володя еще отличался упорством и умением добиваться желаемого. Благодаря этой настойчивости, а не физической силе и мужской привлекательности он и был популярен в классе.
   – Знаешь, Сашок, – очень мягко, словно извиняясь, сказал Володя. – Я тебя никогда ни о чем не просил. А сейчас прошу. Пересядь. За мной не постоит. Ты меня знаешь.
   – Нет проблем. – Саша заулыбался своей ехидной неприятной улыбкой. – Я че, не понимаю. Классная баба.
   – А вот это забудь, – уже твердо сказал Володя.
   Вернувшись в класс, Володя сел рядом с Верой, улыбнулся ей и открыл свой портфель.
   – Ты его выгнал? – спросила Вера.
   – Нет. Попросил, – ответил Володя.
   – И вот он так просто согласился?
   – Да. Он меня уважает.
   С тех пор как Володя с Верой вошли в класс, там воцарилась тишина, и все не отрываясь следил за каждым их движением. Затем, когда Володя с Сашей вышли в коридор, класс, проводив их взглядом, сразу же перевел свое внимание на новенькую. Та, совершенно игнорируя любопытство одноклассников, открыла свой портфель, положила перед собой учебник и стала его перелистывать. Когда Володя с Сашей вернулись, все как по команде снова обратили внимание на них. Саша, собрав портфель, перебрался к Синцову, а Володя сел рядом с Верой. Все моментально от них отвернулись и начали перешептываться. Особенно зажужжали девчонки, злорадно обсуждая, как Аня отнесется к своей вероятной отставке. Володины мысли тоже были об Анюте. Встречался он с ней уже давно, около года. Она, несомненно, была красивая. Пожалуй, самая красивая девчонка в школе. И она была в него влюблена. По крайне мере, после их первого поцелуя она ему в этом призналась. Не он ей. Володе ничего не оставалось делать, как признаться ей в ответ, хоть ни о какой любви с его стороны не могло и быть речи. В его представлении любовь должна переживаться по-другому. Как? Он еще не знал. Знал только, что не так, как у него с Зинович. Может, так, как он только что пережил с Верой? Нет, это только в книжках любовь с первого взгляда. Но думать об этом он будет потом. Сейчас ему надо решить, что делать с Анютой. После школы он всегда провожал ее домой. Сейчас же, после того как он, прогнав Сашку, посадил рядом с собой Веру, он будет обязан проводить ее. Она ведь наверняка от него этого ожидает. Он должен придумать какое-нибудь оправдание и не провожать ни Веру ни Анюту. А вечером он будет думать, как ему поступать дальше.
   – Вера, ты извини, но я не смогу тебя проводить после школы. Мне нужно…
   – А почему ты решил, что я захочу, чтобы ты меня провожал? – не давая ему договорить, перебила его Вера. – Ты слишком самоуверен. И я, пожалуй, от тебя пересяду.
   – Извини, я просто…
   – Да никаких просто!
   – Однако, у тебя характерец. Ты в кого такая непримиримая? В папу?
   – А что, непримиримыми могут быть только мужчины? Я как раз в маму и в бабушку.
   Папа у Веры был действительно очень мягким человеком. А вот у ее мамы, Марии Абрамовны, характер был железный. И у Вериной бабушки по маминой линии был такой же. Если не сильнее. Такая у них была порода. И такая у них сложилась жизнь.
//-- * * * --//
   Бабушка Веры, Бейла Зеэвна Вайсман, родилась и прожила свою недолгую жизнь в селе Полонное Житомирской области. Ее муж, Абрам Лейбович Вайсман, родился в самом Житомире. Его отец был управляющим в лавке торговца пряностями. Абрам с ранних лет помогал ему. Как-то ему пришлось по поручению отца поехать в Полонное к одному из поставщиков. Около дома поставщика он увидел его жену, разговаривающую с очень маленькой хрупкой девушкой с нежным лицом и суровыми глазами. Абрам поздоровался сначала с женой поставщика, а потом с ее собеседницей. Здороваясь с ней, он чувствовал, как ее взгляд пронизывает его, словно приказывает ему что-то, чему он обязан был подчиниться. Девушка распрощалась с женой поставщика. Уходя, она вдруг улыбнулась Абраму и сказала:
   – До встречи.
   – До встречи, – растерянно ответил Абрам.
   Девушка пошла по улице, поднимая пыль своей длинной черной юбкой.
   Абрам проводил ее взглядом.
   – Эта Бейла Сахнович, дочка Зеэва Сахновича, самого богатого еврея в Полонном, – пояснила ему жена поставщика.
   Через неделю в Житомир приехал сам Зеэв Сахнович.
   – Моя дочка Бейла потребовала, чтобы я взял к себе вашего Абрама продавцом в магазин, – сразу переходя к делу, сказал Вайсману тучный Сахнович. – Она уже всю неделю ни о чем другом не говорит. Вы не знаете мою дочь. Если она сказала «да», то сказать ей «нет» уже бесполезно.
   – Я очень уважаю вас и вашу дочь, – ответил Вайсман, – но я без сына как без рук.
   – Переезжайте с сыном. Будете у меня управляющим, а сын будет вам помогать. Я буду вам платить гораздо больше, чем этот шмендрик.
   Лейбу Вайсману на это возразить было нечего, и вскоре вся семья переехал в Полонное. Через короткое время сыграли богатую свадьбу, куда собралась чуть ли не половина поселка. А вскоре пришла революция, и Сахнович сразу лишился всего, что он с таким трудом всю жизнь создавал. И на смену его процветанию пришла нищета, а с ней и ненависть к большевикам, которые на эту нищету его обрекли. Но не меньше отца возненавидела большевиков Бейла. Но на это у нее была своя причина: она не могла смириться с тем, чтобы ею кто-то командовал. Тем более голь, которая, не желая работать, захотела властвовать. Но выхода у нее не было, и она закрыла глаза на внешний мир. Ее миром стал ее обожаемый Абраша и их крошечная дочь Мария.
   Шли годы, Мария росла и все больше и больше становилась похожей на мать. В 1939 году она поступила в Одесский медицинский институт. В июне 1941 года, когда она была дома на каникулах, на страну обрушилась война. А уже в начале июля 1941 года немцы вошли в поселок. На следующий же день они начали собирать евреев. Увидев, как немцы входят в соседский дом, Бейла Вайсман бросилась к себе и стала впопыхах собирать дочкины вещи. Потом, махнув рукой, потащила Машеньку к окну во двор.
   – Беги к Вере Ивановне! Она тебя спрячет.
   Маша метнулась к окну, оглянулась на мать.
   – А ты?!
   – Я дождусь папу. Он завтра приедет, и мы соединимся. Не теряй время. Беги!
   Маша выпрыгнула из окна и побежала к забору.
   – Доченька, подожди! Ночи сейчас холодные. Лови, – Бейла бросила ей шерстяной плед.
   Маша схватила плед, махнула матери рукой и перелезла через забор. Дом учительницы Веры Ивановны был в конце улицы, прилегающей к их огороду. Украинка Вера Ивановна Клочко дружила с Бейлой и ее семьей уже много лет. Муж Веры Ивановны погиб в сталинских чистках, и это очень сблизило ее с Бейлой Вайсман. Неприятие большевиков с воцарением Сталина у них уже перешло в настоящую ненависть ко всему советскому. Муж Бейлы Абраша, зная бескомпромиссный характер жены, просто умолял ее держать язык за зубами. Поэтому Вера Ивановна была единственным человеком, с кем Бейла могла оставаться собой.
   Вера Ивановна, увидев Машу, сразу отвела ее в погреб. Через день учительница сказала Маше, что вернулся ее папа, и ее родителей расстреляли, как и всех других евреев поселка. Маша характером пошла в маму и известие о смерти родителей приняла молча. Лишь наполнившие глаза слезы и сжатые кулачки говорили о том, что с ней происходит. И даже когда Вера Ивановна поднялась из подвала и Маша осталась одна, все, что она себе позволила, – броситься на матрас, вжаться мокрым от слез лицом в подушку и беззвучно зарыдать. Хотя в подвале услышать ее было некому.
   Вера Ивановна была далеко не молодой женщиной, но у нее было двое малолетних сыновей. Младшему Васе было шесть лет, старшему Глебу – одиннадцать. Мальчикам было строго наказано: про тетю Машу в погребе никому не слова.
   Для Маши началась бесконечная подвальная жизнь, которая продлилась почти год. Когда все-таки эту жизнь пришлось прервать, и Вера Ивановна и Маша удивились лишь тому, что это не произошло намного раньше.
   Младший из сыновей, Вася, стойко державшийся все это время, вдруг по секрету похвастался своему маленькому дружку по дворовым играм, что у них прячется тетя Маша. Тот малыш, в свою очередь, за обедом уже без всякого секрета рассказал про тетю Машу. За столом сидел сын полицая, друживший со старшим сыном хозяйки. Сразу после обеда напуганная хозяйка побежала к Вере Ивановне и предупредила ее. Вера Ивановна бросилась к своей подруге Настасье Дяченко, муж которой был связным у партизан. Дяченко велел, как стемнеет, привести Машу, после чего ближе к ночи он отведет ее к партизанам. Все время до наступления сумерек Вера Ивановна с Машей были как на иголках: полицаи или сами немцы могли прийти в любую минуту. Наконец уже достаточно стемнело, и они, прихватив небольшой узелок, собранный Верой Ивановной для Маши, чуть ли не крадучись пошли к Дяченко. Там их уже ждали. Настасья усадила их за стол – подкрепиться на дорожку, да и дождаться ночи. Так будет безопаснее. Наконец Серго Дяченко, посмотрев на часы, дал знак Маше – пора. Вера Ивановна прижала ее к себе и долго не отпускала. Когда она наконец оторвалась, Маша увидела, что ее лицо мокрое от слез. На пороге Вера Ивановна перекрестила Машу и долго смотрела ей вслед.
   Лес, в котором жили партизаны, был сразу за поселком. Стало очень холодно, и Маша укуталась в плед, который ей на прощание отдала мама. После года, проведенного в подвале, Маша не могла надышаться прохладным чистейшим лесным воздухом. Ночное небо было затянуто облаками и в лесу царила почти непроглядная тьма. Тем не менее Дяченко уверенно шел сквозь чащу, ни разу не споткнувшись, ни разу не остановившись для того, чтобы выбрать правильное направление. Шли они уже больше трех часов, когда вдруг откуда-то сверху, вероятно с густой кроны дерева, раздался громкий окрик:
   – А ну-ка стой! Пароль.
   – Это ты, что ли, Колёк? – вместо ответа, задрав голову, крикнул Дяченко.
   – Я, дядя Серго. Но пароль все равно надо.
   – «Казбек».
   – А кто это с вами, дядя Серго?
   – Дивчина. Машей зовут. В отряде будет.
   – Это хорошо. Привет, Машенька!
   – Здравствуй, Коля, – тоже задрав голову, крикнула Маша.
   – Скоро увидимся. Проходите.
   Минут через двадцать они вышли на небольшую поляну, по краям которой паслось несколько лошадей, а в центре были установлены защитного цвета палатки. Сбоку от них стояла полевая кухня, рядом с которой на пне сидел высокий, тощий, как палка, дядечка с длинными усами и чистил картошку. С другой стороны на земле расположилась группа партизан, играющих в карты.
   – Где Оскарыч? – спросил Дяченко.
   – У себя, – ответил мужчина. По всему видно, повар.
   Дяченко пошел к стоявшей в стороне от других большой палатке. Маша следовала за ним.
   – Погодь тута, – сказал Дяченко и вошел внутрь.
   Через минуту раздался дикий рык командира.
   – Какого хера ты еще одну бабу в отряд приволок! – орал он. – Мне Елены Казимировны мало?! Так та хоть санитарка, твою мать! А ты кого притащил? Жидовку?! Тащи ее обратно!
   Тут повар не выдержал, вскочил, бросил в ведро неочищенную картофелину и пошагал на своих журавлиных ногах в командирскую палатку.
   – Це шо такое ты творишь, Оскарыч! – мешая русские слова с украинскими, возмутился повар. – Такую гарну девчину к немчуре на похибль отправлять. Побувся Боху! Она же ещо сувсем ребенок! Мене треба помошник, вот она и поможе мене на кухне.
   Закончив, повар, не дожидаясь ответа, вышел из палатки. После этого демарша крик в палатке прекратился.
   – Усё! Щитай тоби взяли, – улыбаясь во все лицо, сказал повар. – Тоби как величать-то буде? – спросил он.
   – Маша.
   – А меня дядька Аким, – широко улыбнулся он. – Пошли, Маша, картоху чистить.
   Так она осталась в отряде, а дядька Аким стал ее опекать. Елена Казимировна, вторая женщина в отряде, была средних лет, очень добродушная и очень полная на коротких ногах-тумбах, которые с трудом влезали в сапожки. Большую часть времени она проводила рядом с дядькой Акимом. Длинный тощий Аким и маленькая толстенькая Елена Казимировна смотрелись вместе довольно смешно. Первое время партизаны плотоядно на Машу посматривали и перешептывались за ее спиной. Аким заметил это, и Маша слышала, как он сказал собравшимся у костра партизанам: «Шобы и мусли такой не было! Разумили?!» И для убедительности погрозил кулаком. А перед сном переставил ее палатку поближе к своей. Маше этого показалось недостаточно, и она стала на ночь брать с собой в палатку огромный кухонный тесак.
   Шли дни. Они нанизывались на недели, недели на месяцы. Маше не только надоела чистка картошки, вся ее работа на кухне стала ей поперек горла. Она все чаще и чаще стала прислушиваться к разговорам партизан, вернувшихся с боевого задания, или когда командир давал им последние наставления перед операцией. И в конце концов Маша решила, что может не только работать на кухне. Вон неповоротливая Елена Казимировна тоже часто уходила на задание. Правда, она была медсестрой…
   Маша стала проситься вместе с отрядом на боевую операцию. Ее с собой не брали. Она требовала, кричала на командира! Ей надо отомстить за маму и за папу! А про себя прибавляла: и за всех евреев, жителей Полонной, которых она знала в лицо, и за всех уничтоженных евреев во всех городах, которых она не знала. Наконец, она надоела командиру, и он дал ей автомат и назначил в боевую группу. Дядя Аким показал ей, как пользоваться оружием. Они вышли ночью. Маша шла в середине группы и все время пыталась понять, почему ее трясет. Это от страха или от возбуждения? Потом он поняла, что и от того и от другого.
   Была яркая ночь. Луна светила как огромный фонарь. Они расположились на пригорке и ждали немцев, которые должны были проехать на мотоциклах по лежащей под ними проселочной дороге. Наконец они услышали треск, и время для Маши остановилось. Мотоциклы стали проезжать под ними, и партизаны начали стрелять. Она стреляла из автомата как одержимая, словно перед ней была вся немецкая армия. Казалось, длится вечность, а она все стреляет и стреляет и никак не может остановиться. Она стреляла до тех пор, пока лежащей рядом партизан не встряхнул ее рукой и не сказал, что все кончено, стрелять больше в некого. Ребята вокруг нее встали, она встала вместе с ними. Они сбежали с пригорка. Вся дорога была усыпана трупами и мотоциклами. Мотоциклы были или пустыми, или с мертвыми немцами, которые не успели соскочить на землю. Партизаны начали собирать автоматы убитых немцев.
   После оглушительных звуков боя стояла мертвая тишина. Над ними повисло черное украинское небо, усыпанное мерцающими звездами. Между звездами ярко светила луна, огромным прожектором высвечивая разбросанные по земле трупы немцев. Маша подошла к одному. Это был еще совсем мальчишка, младше ее. Белое мертвое лицо, освещенное голубым светом луны, было красиво в своей невинности и покое. Маша долго смотрела на него, и ей хотелось плакать. Но она сдержала слезы. Как она может плакать по фашисту!
   На следующую боевую операцию она идти отказалась. Она не могла больше убивать. Ей хватило крови и смерти в первый раз. И ей было наплевать, если в лагере подумают, что она струсила. Главное, она сама знала, что это не так.
   В ноябре 1943 года советская армия докатилась до Харьковщины. Отряд присоединился к действующей армии, и Маша с ним распрощалась. Она устала быть причастной к убийствам и разрушениям. И мечтать о мирной жизни она тоже устала. Теперь она хотела этой жизнью жить. Она хотела домой. Где живет память о родителях, где сохранились их вещи, их фотографии, их запахи. Она хотела окунуться в них. Дяченко ушел с армией, и она пошла домой одна. Она уже научилась жить в лесу, как раньше жила в городе. Накинув на себя мамин плед, она уверенно пошла по направлению к поселку. Чем ближе она подбиралась, тем гулче колотилось ее сердце. Когда она подошла к калитке, то поняла, что в ее доме кто-то живет. Во дворе ходили куры, поленница была аккуратно накрыта брезентом, на окнах висели занавески. Маша постучала в дверь. Затем еще раз, уже сильнее и дольше. Дверь наконец открылась, и на пороге показалась женщина. Маша встречала ее раньше, но забыла ее фамилию. Женщина вдруг заорала не своим голосом, выскочила из дома и через двор выбежала на улицу. За ней, привлеченный ее криком, из дома вышел бывший полицай. Имя его Маша тоже забыла. Но он вполне мог быть тем полицаем, который приходил за ней после того, как она стала прятаться у Веры Ивановны. Он долго смотрел на нее и, вероятно, узнал, потому что лицо его неожиданно перекосилось.
   – Чего надо? – выдавил он наконец из себя.
   – Это ты что здесь делаешь?! Это мой дом! Выметайся! – Маша перешла уже на крик. Она чувствовала, как гнев заполняет ее и, ища выхода, вырывается наружу. Она посмотрела на лежащий около дров топор, подошла к поленнице, взяла его и, оттолкнув полицая, прошла в дом. Полицай, замерев от страха, молча следил за ней. Маша вошла в комнату и стала методично рубить мебель. Затем начала выкидывать остатки мебели во двор. Закончив, она подошла к полицаю и замахнулась на него топором. Полицай бросился бежать. Уже позже Маша долго думала, что бы она сделала, если бы он не побежал. И решила, что, скорее всего, она бы его ударила. Слава богу, этого не произошло.
//-- * * * --//
   Когда закончилась война, Маша решила вернуться в Одесский институт. На летние каникулы она, как и в июне 1941-го, поехала к себе в Полонное. Лето в тот год выдалось жарким, и уже в июне температура поднялась к двадцати семи градусам. Однажды, подходя к магазину, в очереди у бочки с квасом Маша увидела молодого мужчину, вытиравшего вспотевшее лицо большим белым платком. Лицо мужчины показалось Маше удивительно знакомым, и она даже остановилась, припоминая его имя. «Натан, – вспомнила она. – Его точно зовут Натан Гальперин».
   Маша подошла к нему.
   – Здравствуйте, Натан, – поздоровалась она. – Вы меня не узнаете?
   Он долго смотрел на Машу.
   – Нет, – сдался Натан. – Не могу вспомнить. Извините.
   – Я Маша. Маша Вайсман. Дочка Бейлы и Абрама Вайсманов. Ну? Вспомнили?
   – Машенька?! – воскликнул пораженный Натан. – Как же я мог вас узнать?! Вы так выросли. Превратились в такую красавицу!
   От этих слов Маша впервые в жизни покраснела. А глядя на нее, почему-то покраснел и сам Натан. И тоже первый раз в жизни.
   – Чем вы сейчас занимаетесь, Машенька?
   – Вернулась в Одессу. Заканчиваю медицинский.
   – А я только что окончил Киевский политехнический. Получил направление на работу в Москву.
   – Вы воевали? – поинтересовалась Маша.
   – Не пришлось. Я служил под Москвой. Заведовал артиллерийскими складами.
   – Так вы большая шишка! Выпьете кваса с простой смертной?
   – С удовольствием, Машенька.
   Натан заказал две кружки кваса. Когда Маша протянула ему деньги, он укоризненно на нее посмотрел и покачал головой. У него было такое выразительное лицо, что Маша не выдержала и расхохоталась. Вслед ей расхохотался и Натан. «Какой он милый», – подумала она. Бочка нагрелась на солнце, и квас был теплый и противный. Не допив, они вернули кружки.
   – Натан, как насчет того, чтобы пойти на речку? – спросила Маша.
   – Конечно! Я и сам собирался предложить. Вы по-прежнему живете на Красноармейской?
   – Я да. А вот где вы жили, я забыла.
   – На Плеханова, – сказал Натан.
   – Тогда нам в противоположенные стороны. Давайте встретимся на речке. Как насчет того, чтобы перейти на ты?
   – С удовольствием.
   Они разошлись, чтобы через полчаса встретиться. Они стали встречаться ежедневно. Время промчалось незаметно, и пришла пора Натану уезжать в Москву, а Машеньке возвращаться в Одессу. Незадолго до отъезда Натан сделал Маше предложение. Она не раздумывая согласилась. Маша перевелась в Московский медицинский институт. А 9 июля 1946 года у них родилась дочка, которую они назвали Верой. В честь учительницы Веры Ивановны, прятавшей Машу целый год в своем погребе. Спустя много лет, когда семья эмигрировала в Америку, они собрали необходимые документы и отвезли в Израиль. Теперь в Иерусалиме, в мемориале «Яд Вашем», на стене праведников мира, есть имя Веры Ивановны Клочко.
//-- * * * --//
   За новую парту, как до начала урока она грозила Володе Коэну, Вера не пересела. Более того, она согласилась на его предложение проводить ее домой. В последнюю переменку Володя подошел к Анюте и напрямую сказал ей, что пойдет провожать Веру Гальперину, их новую одноклассницу.
   – Да пожалуйста, – сузив глазки, ответила Анюта. И презрительно добавила: – Ты все равно мне уже надоел.
   Как бы Анюта ни старалась, ее слова Володю совершенно не задели. Его вообще кроме Веры сейчас мало что интересовало.
   Теперь они каждый день возвращались со школы вместе. По дороге к дому, где жила Вера, они заходили в маленький садик, сидели на скамейке и разговаривали. Сначала они говорили о школьной жизни. Володя рассказывал об учителях: кто интересно ведет урок, а у кого в классе скукотища. Об одноклассниках – мальчишки Веру не интересовали, а вот о девчонках ей знать хотелось: с кем стоит подружиться, кого надо остерегаться. Покончив со школой, они стали рассказывать друг другу о себе.
   – Давай ты первая, – предложил Володя.
   – Это с какой стати? – спросила Вера.
   – Потому что я джентльмен.
   – Это кто тебе сказал?
   – Мне не надо говорить. Я по твоим глазам вижу. А потом, помнишь, в самом начале ты заикнулась, какие у тебя необыкновенные мама и бабушка?
   Вера молча кивнула.
   – Вот я и хочу подробностей, – потребовал Володя.
   Про бабушку Вера знала только со слов матери. Мама всегда восхищалась ею, считая, что бабушка спасла ей жизнь, и не только тем, что помогла убежать из дома за несколько минут до прихода полицаев, но и характером, который мама переняла от нее.
   Вера рассказала Володе все, что знала о бабушке и о маме. Всю ее партизанскую историю до знакомства с ее папой. Говорила Вера очень ярко и эмоционально, словно сама пережила эту невероятную историю. Володя завороженно ее слушал, не отрывая глаз от ее напряженного лица.
   – А плед, который бабушка кинула в окно моей маме, я до сих пор храню. Ну вот и все. Я закончила, – сказала она. И, немного помолчав, добавила: – Теперь твоя очередь.
   – Не знаю, – не сразу ответил Володя. – О твоей семье можно прямо книгу писать. Моя история – детская сказка по сравнению с твоей.
   – Так нечестно. Мы договаривались. Рассказывай.
   Володя тяжело вздохнул и с неохотой начал рассказывать.
   Отец Володи, Марк Гиршевич Коэн, родился в 1908 году в маленьком белорусском городке Пинске. В городе была многочисленная еврейская община, члены которой занимались традиционно еврейскими делами: сапожничали, портняжничали, владели лавками. И только Марк Коэн занимался совершенно не еврейским делом: сплавлял лес по реке Припяти. Роста он был высоченного, силы недюжинной, и другого применения своим физическим данным не видел. Пришло время, и Марк почувствовал, что многого одной силой не добьешься. А всю свою жизнь самому сплавлять лес он не собирался. Ему хотелось этим руководить. И значит, надо было идти учиться. Он попрощался с родителями, которые не только его очень любили, но и гордились им. Когда же они узнали, что он хочет пойти учиться, чтобы стать начальником, их гордость многократно возросла. Первым среди всего поколения Коэнов их сын станет образованным, да к тому же еще и начальником. Попрощавшись с родителями, Марк поехал в Ленинград, где поступил в Ленинградскую лесотехническую академию. Учился он довольно хорошо, и после окончания академии получил направление в Москву на деревообрабатывающий комбинат. Работал он отлично, да и характер у него был легкий, и он быстро пошагал по служебной лестнице. В тридцать один год он уже стал замначальника производственного отдела. Как-то на дне рождения одного из своих сотрудников он познакомился с очень милой девушкой. Она была довольно высокой, стройной, с хорошеньким лицом и вьющимися длинными черными волосами. Увидев ее в комнате, Марк сразу пошагал к ней.
   – Здравствуйте. Меня зовут Марк, и, если вы здесь не с мужем, я сяду рядом с вами.
   – А если я с молодым человеком? – улыбаясь, спросила девушка.
   – Это не считается. Если вы не замужем, с этого момента я буду вашим молодым человеком.
   – А если я не захочу?
   – Захотите, – сказал Марк и сел на стоящий рядом с ней стул.
   – Вы самоуверенны, – засмеялась девушка.
   Девушку звали Фрида. Она заканчивала истфак в педагогическом институте. Они стали встречаться. Расписались они в апреле 1941 года. А в июне началась война. Марк сразу же решил записываться добровольцем, но ему категорически отказали: армии нужен лес, и он будет продолжать работать на комбинате. В ноябре 1941 года Марк отправил беременную Фриду в эвакуацию. Фрида как могла сопротивлялась, но Марк настоял на своем. В марте 1942 года в городе Кирове Фрида родила дочку, которую они назвали Гитой. В начале 1943 года Фрида с Гитой вернулись в Москву. А в конце апреля 1946 года у Коэнов родился сын, которого назвали Володей.
   – Как видишь, поставка леса и жизнь в эвакуации – это не война в партизанском отряде, – закончил свой рассказ Володя.
   – Глупости, – отреагировала Вера. – Без леса, который поставлял твой отец, войну мы бы не выиграли.
   – Ты не думай, что я стесняюсь. Я знаю, что он делал важное дело. Хоть и не героическое.
   После того как они рассказали друг другу о своих семьях, их отношения стали более близкими, более интимными. Теперь они не только вдвоем возвращались со школы, но и в школу стали ходить вместе. И выходные дни они по возможности тоже проводили вдвоем. С окончанием школы их пути не разошлись, хотя в институты они поступили разные. Володя поступил в институт связи, Вера – в педагогический на химический факультет. В 1968 году, после окончания института, они расписались. Володя по распределению попал на работу в Московскую телефонную сеть, а Вера – в химический НИИ. В 1970 году у них родилась дочь Маша.
   В 1978 году у Коэнов произошло сразу три знаменательных события. Сначала Володина сестра Гита с семьей эмигрировала в Америку. Через несколько месяцев после ее отъезда Володю назначили начальником одного из крупных телефонных узлов Москвы. А в конце года у них родилась вторая дочь – Юля. Размышляя об эмиграции сестры, Володя все чаще и чаще задумывался о своей судьбе. В тридцать два года он достиг профессионального потолка, и с его фамилией никакие продвижения по службе ему уже не светили. Когда Володя поделился своими мыслями с Верой, та, к его удивлению, сразу согласилась на эмиграцию.
   – Но только вместе с родителями, – было ее единственным условием.
   – Естественно, – с облегчением ответил Володя.
   После похода в ОВИР наступили сумасшедшие дни: необходимо было собрать целую кучу документов. Начали с самого трудного – справки с места работы. Перед тем как выдать справку, в коллективе проводили собрание, где потенциальных эмигрантов «разгневанные» сотрудники, не стесняясь в выражениях, клеймили как предателей родины. Чтобы избежать этого унизительного собрания, Володя лег в больницу якобы с желудочными болями. Заведующей отделением гастроэнтерологии была близкая подруга его сестры Гиты. Перед тем как лечь в больницу, он подал заявление об увольнении по собственному желанию в связи с эмиграцией в Израиль. А на следующий день Вера пошла в кадры и объяснила, что муж сам забрать подписанную справку об увольнении не может. У него очень сильные боли в желудке, и он лег в больницу на обследование. Сказав это, Вера торжественно протянула справку из больницы.
   – Знаем мы ваши справки. Знаем мы ваших врачей, – хмуро посмотрев на нее, пробурчал чиновник.
   – А что же вы у этих врачей лечитесь? – не удержалась Вера и тут же об этом пожалела. Сейчас было не время бороться с антисемитами. Но с другой стороны, если не сейчас, то когда?
   Со справкой для самой Веры все было просто. Ей не надо было объяснять причину увольнения. Советское государство заботилось о женщинах и разрешало им не работать. Заботу о своих гражданах советская власть иногда проявляла. Правда, пересчитать эти заботы можно было по пальцам одной руки. Когда наконец все документы были собраны, Коэны всем семейством пошли в ОВИР.
   После этого потекли невыносимые дни ожидания. Ожидание требовало денег, которые из-за увольнений перестали поступать. Володя уже довольно давно приобрел себе москвич и его обслуживанием всегда занимался самостоятельно. Не из экономии, а просто из любви возиться с машиной. Теперь же он стал заниматься ремонтом машин как подпольным бизнесом. Часть денег он отдавал знакомым механикам, и они позволяли ему пользоваться их мастерской. Деньги получались приличные, даже больше, чем он зарабатывал, будучи начальником телефонного узла. И деньги эти в дальнейшем очень пригодились. Когда их наконец вызвали в ОВИР, ведущая даже как-то торжественно заявила, что им в эмиграции отказали.
   – И на сколько? – спросил Володя.
   – На сколько понадобится. Это государству решать.
   Государству понадобилось целых девять лет, чтобы решить эту важнейшую для него проблему. Сразу же после первого отказа Володе пришлось устраиваться на работу. И не из-за денег – он по-прежнему ремонтировал машины. Но работа нужна была официальная, иначе ему приписали бы тунеядство. Он устроился электромонтером в дом быта. Чтобы не дразнить властей, Вера тоже устроилась на работу. В лабораторию, где брали медицинские анализы. Каждые шесть месяцев они приходили в ОВИР, где им говорили, что еще не время. Когда их время наконец наступило, в начале лета 1987-го они всей семьей эмигрировали.
   Володина сестра, приехав в Америку, не теряя времени, сразу принялась за подготовку к экзамену TOEFL, необходимому для подтверждения своего медицинского образования. Экзамен был сложным, подготовка к нему обычно занимала около года, и тем не менее большинство с первого раза никогда его не сдавало. Но Гита сдала, и, проработав после этого три года в больничной резидентуре, она открыла частную практику. К приезду Володи с семьей она уже зарабатывала настолько хорошо, что смогла купить им маленький домик.
   Как и многие эмигранты из Советского Союза, Володя, приехав в Америку, первым делом подумал о работе программиста. Курсов по подготовке программистов в русском Нью-Йорке было множество, в основном в Бруклине и в Квинсе. Но Володя решил посмотреть курсы на Манхэттене – так было намного ближе. Курсы находились в здании, примыкающем к высоченному, упирающемуся шпилем в небо Эмпайр-стейт-билдингу. Занятия уже шли, и все места в аудитории были заняты. Володя прислонился к косяку двери и стал слушать. То, о чем говорил преподаватель, ему вскоре наскучило, и он стал рассматривать сидящих там слушателей. Вдруг он заметил знакомое лицо и начал вспоминать, где он этого парня видел. Но как бы он ни старался, вспомнить у него не получалось. Махнув на это рукой, Володя из аудитории вышел. Мужчиной, привлекшим его внимание, был Юра Грановский.
   Володя, выйдя на улицу, о парне уже не думал. Он переваривал услышанное в классе. И чем дольше он об этом размышлял, тем больше тверже к мнению, что программирование не для него. Ему это показалось скучным. В конце концов, у него есть специальность. Да и необходимости срочно искать работу у него не было, так как Вера уже месяц как работала специалистом-форензиком в одном из полицейских участков в Бруклине. Как-то навестив Веру в Бруклине, Володя по дороге к метро увидел магазин с выставленными за стеклянной витриной персональными компьютерами. Он зашел туда. Внутри за прилавком молодой китаец возился в чреве разобранного компьютера.
   – Вы продаете компьютеры? – на ломаном английском спросил Володя.
   – Да, продаю. Хочешь купить? – на еще более ломаном языке и с сильнейшим акцентом спросил китаец.
   – Нет. Но я могу продавать их русским на Брайтоне.
   – Как я могу тебе доверять? – поинтересовался китаец.
   – Я похож на жулика? Но чтобы ты не нервничал: у меня жена в вашем полицейском участке работает.
   – Как ты их будешь продавать? – не ответив на вопрос, спросил китаец.
   – Я открою магазин. Тридцать пять процентов с продажи мои.
   – Двадцать, – возразил китаец.
   – Тридцать, – покачал головой Володя. – Меньше мне нет смысла. На Брайтоне дорогая рента.
   – Договорились.
   Вернувшись домой, возбужденный Володя рассказал Вере о встрече с китайцем и о решении открыть свой магазин. Вера поддержала его. Впрочем, она всегда его поддерживала. Единственное, что ее беспокоило, – открытие магазина требовало денег, которых у них не было. Они никогда не одалживали, у них просто не было для этого необходимости. Но сейчас у них не было другого выхода. Они решили одолжить деньги у Володиной сестры. Но перед тем как идти к ней, попробовали взять ссуду в банке – в конце концов Вера работала и у них был собственный дом. Так что, возможно, банк пойдет им навстречу. Банк навстречу пошел, и к их облегчению, надобность одалживать у Гиты отпала.
   Через пару недель Володя открыл на Брайтоне магазин. Для названия он взял их с Верой инициалы: V&V Computers.
//-- * * * --//
   Продажа компьютеров шла успешно, и Володя уже начинал подумывать о расширении, когда однажды к нему в магазин зашел молодой мужчина и заговорил с ним по-русски. Представившись Майклом и осмотрев компьютеры, он сделал Володе деловое предложение. Майкл вместе со своим партнером, американцем Ленни, владел франшизой компании «Компьютерленд». Фирма имела сеть магазинов по всей Америке и в большинстве стран Европы, кроме СССР. Из Союза Майкл уехал с родителями, когда был еще совсем молодым парнем, поэтому связей там у него не было. Естественно, не было их и у американца Ленни. Майк предложил Володе партнерство во франшизе с условием, что тот возьмет на себя открытие франшизы в СССР. Володя посоветовался с Верой, которая неохотно, но все же поддержала его. Вера на работе узнала имя хорошего адвоката, и уже через несколько дней Володя вместе с Майклом и Ленни официально зарегистрировали компанию, назвав ее МВЛ. В мае 1992 года Володя полетел в Москву, где у него осталось много друзей.
   Прошло всего пять лет с тех пор, как Володя оставил Союз, но ему показалось, что он прилетел совсем в другую страну. Даже внешне Москва была другая. И не из-за выросших новостроек – их как раз было не так много. Поразительно изменился облик города. Над улицей Горького висели плакаты с идиотской рекламой. Его рассмешила особенно одна двухстрочная: «Хотите отмыть не только посуду, но и душу, buy GE dishwasher только в магазинах Kisilev & son». На улицах на каждом углу попадались ларьки с дешевыми книгами в бумажных обложках, на которых красовались полуобнаженные девицы или крутые мужики с пистолетами в руках. У входа в метро стояли понурые плохо одетые люди, предлагающие различные атрибуты одежды, овощи, видимо со своих огородов, и даже щенков и котят. В основном это были пожилые мужчины и женщины. Володе запомнилась одна сгорбленная старушка, державшая в вытянутой руке стакан сметаны. От ее вида у него сжалось сердце, и ему почему-то стало стыдно.
   Из гостиницы Володя позвонил Эдику Веснику, лучшему другу еще со школьной скамьи. У Володи была Вера, а Эдик встречался с Раей, девушкой из соседней школы. Вера с Раей тоже дружили. Эдик был Володиным свидетелем на свадьбе, а Рая – свидетельницей Веры.
   – Вовка! Чертяка! – заорал Эдик, услышав его голос. – Ты откуда звонишь?! Из Америки?!
   – Нет. Я в Москве. Давай я за тобой заеду. Ты там же живешь?
   – В Москве?! Охренеть!
   – Так ты там же живешь? – повторил вопрос Володя.
   – Да, там же, там же. Куда я денусь? Я буду тебя ждать внизу.
   Эдик всегда был нетерпеливым, и Володе частенько приходилось его сдерживать. Когда такси подъехало, Эдик уже стоял внизу, покуривая свою любимую американскую сигарету More. Сигареты были длинные, коричного цвета и хранились в красного цвета пачке. Эдик был известным пижоном. На заднем стекле его красненького москвича красовалось множество импортных наклеек, а на зеркале заднего вида висел французский флажок. В свое время он первым из их компании приобрел джинсовый костюм «Левайс», который носил с английскими ботинками на огромной подошве. Мода на высокие подошвы была как никогда для него кстати. Эдик был среднего роста, но рядом с высоченным Володей смотрелся низеньким. Подошвы эту разницу в росте значительно сокращали. В школе он был одним из лучших учеников и с легкостью окончил Высшее училище имени Баумана, или, как ее звали, Бауманку. После учебы он получил хорошую работу в известном НИИ, который неожиданно сделали секретным, и Эдик стал невыездным.
   Друзья долго обнимались, хлопая друг друга по спине, радостно улыбаясь, рассматривали друг друга, поражаясь произошедшим с ними изменениями. Володя затащил Эдьку в такси, и они поехали в «Арагви», их любимый ресторан еще с институтских времен. Рассказы о своих жизнях они начали сразу в такси. Эдька потребовал, чтобы первым рассказал о себе Володя, и причем подробно, ничего не опуская, с самого момента переезда в Америку. Продолжил свой рассказ Володя уже в ресторане, а закончил, когда они уже принялись за вторую бутылку водки. Эдькина жизнь за эти годы изменилась в соответствии с коренными изменениями, произошедшим во всей стране. Закончив рассказы, стали вспоминать самых близких друзей. У них была небольшая, но спаянная компания. Кроме Володи Эдика и их жен был еще холостой Владька Круглов, в прошлом отчаянный бабник, который, по словам Эдика, окончательно рехнулся и сбежал со своей молоденькой мачехой во Владивосток, подальше от отца, отставного генерала. Четверым был Марик Шапник, с детства мечтающий стать врачом и уехавший в Израиль еще до эмиграции Володи с Верой. Если с Эдькой они дружили по школе, то с Владькой и Мариком они жили в одном доме, который, следуя героям их любимого романа «Звездный билет», называли «Барселоной». Стержнем их компании был Володя, обладавший буйной фантазией и неутомимым энтузиазмом. Он придумывал и планировал затеи, и руководил ими. Например, поездкой на летние студенческие каникулы на целину, чтобы заработать деньги на беззаботную зиму. Трое из друзей имели собственные москвичи, а у Владьки Круглова была «Волга» принадлежащая отцу, но отданная в его полное распоряжение. На целину они, конечно же, поехали на «Волге». После окончания работ стали обсуждать возвращение назад. Володя предложил возвращаться в Москву более коротким путем – через пустыню.
   – Ты рехнулся?! – запротестовали остальные. – Ты забыл, как по телеку недавно показывали семью, заблудившуюся в песках? Они бросили машину, оставив записку, что пошли искать людей. Так до сих пор их и ищут.
   – Мужики, вы чего? – заулыбался Володя. – Они же с собой в пустыню компот взяли и печенья. Тут бы и Пржевальский дуба дал. А мы возьмем ящик «Гамзы». Нет. Два ящика!
   – Я думаю, что три тоже не помешает, – радостно воскликнул Марик, который был большим любителем болгарского вина «Гамза».
   – Значит, договорились: едем через пустыню. Да и пустыня – это лишь одно название. Через нее проходит проселочная дорога. Так что лихо проскочим, как по немецкому автобану.
   Но лихо проскочить им не удалось. Машину они загрузили под завязку – спальными мешками, канистрами с бензином, тремя ящиками «Гамзы» и дынями, которые наполнили салон невероятным восточным ароматом. Марик, который учился в медицинском и на время поездки был ответственным за здоровье компании, настоял на том, чтобы взять, нанизанные на ветку крупные головки чеснока. Выехали рано утром, а уже к полудню солнце, забравшись на самую верхушку безоблачного неба, раскалило крышу их машины до такой степени, что всю компанию можно было выжимать от пропитавшего их крепкие тела пота. Они решили, что пришла пора освежиться, и открыли первые две бутылки вина. Чтобы бутылки сильно не нагревались, они перед отъездом накрыли ящики с вином плащ-палаткой. Но помогло это мало, и вино было теплым, а скорее даже горячим. Они заели вино такой же теплой дыней и поехали дальше. До наступления сумерек они ехали без приключений. Они решили не останавливаться на ночь, а менять друг друга за рулем. На бесконечном ночном небе высыпали звезды, а луна, сменив солнце, стала освещать прохладным голубым светом нагревшуюся за день и готовую ко сну землю. Вскоре машина первый раз забуксовала в песке, полностью покрывшем узкую проселочную дорогу. Марик как самый мелкий остался за рулем, а Володя, Эдик и Владька толкали машину. Так повторялось несколько раз.
   – Мужики, остановимся отлить, – предложил Эдик.
   – Не проблема, – сказал сидевший в этот момент за рулем Володя.
   Проехав по инерции еще пару метров, он остановился. Машину он выключать не стал и пошел вперед, освещаемый ярким светом фар. За ним потянулись остальные. Вдруг Володя резко остановился.
   – Е-мое, – крикнул он и опасливо сделал еще шаг. – Мужики, осторожно! Смотрите!
   Прямо перед ними в свете фар была видна огромная глубочайшая траншея. Перед ней на земле валялся предупредительный знак.
   – Ни хера себе! – сказал подошедший Владька.
   – Еще минута – и нам бы всем кабздец! – воскликнул Володя.
   – Хорошо, что мне отлить захотелось, – сказал Эдик. – Вы мне по гроб жизни будете обязаны.
   – Когда мы разбогатеем, мы тебе прижизненный памятник поставим, – пообещал Владик.
   – Не перебарщивайте. Мы после его жизни поставим, – сказал Марик.
   – Нет, при жизни, – возразил Володя и добавил: – В виде унитаза. Причем импортного. Чешского.
   До Москвы они доехали безо всяких приключений.
   Сейчас, сидя за столиком в «Арагви» и вспоминая это дальнее приключение, они словно повторно почувствовали близость к смерти, как тогда.
   – Значит, нам суждена долгая жизнь, – сказал Эдик.
   – Вот за это и выпьем, – предложил Володя.
   Они выпили и перешли к делу.
   – Старик, так с какого бодуна ты в Москву приехал? – спросил у него Эдик. – Только не говори, чтобы со мной потрепаться.
   – Конечно нет. Но вспомнить лучшие годы тоже было приятно.
   И Володя рассказал о компании «Компьютерленд».
   – Ну тогда тебе нужно к Сашке Яковлеву. Помнишь такого? Ты с ним до Веры за одной партой сидел.
   – Конечно помню, – ответил Володя. – Он хорошим засранцем был.
   – Он и есть засранец. Только сейчас он очень богатенький засранец.
   – А как он им стал? Он же тупой.
   – Это он к физике с математикой тупой был. А в нашей новой стране оказался пронырой.
   – Ты уверен, что на него стоит тратить время? – спросил Володя.
   – Безусловно. Он, чтобы перед тобой выпендриться и показать, какой он крутой, для приличия, конечно, поторгуется, но из кожи лезть не будет.
   – А откуда у него столько бабла? – поинтересовался Володя.
   – Ты про нашу приватизацию, конечно, знаешь. Так вот. Его отец перед самой приватизацией продвинулся в большие партийные начальники. Когда Ельцин всю эту херню затеял, тот сразу за гроши набрал кучу акций какого-то огромного завода и на следующий день проснулся мультимиллионером. То есть полноправным владельцем завода. А потом еще несколько заводов прибавил. Когда отец отдал душу, Сашка стал единственным наследником. Так что твой «Компьютерленд» для него семечки.
   – Тогда поехали. Ты знаешь, где он сейчас живет?
   – Сейчас он на своей даче в Новоалександрове. Это даже круче, чем Барвиха.
   – Далеко от Москвы?
   – Да нет. Километров восемь от кольцевой. Я могу тебя отвезти.
   – У тебя все тот же москвич? – поинтересовался Володя.
   – Обижаешь. У меня ваш американский «фордяга-скорпио».
   В этот же вечер Эдик созвонился с Яковлевым и рассказал о приезде Володи. Сашка, как передал Эдик, искренне новости обрадовался и потребовал, чтобы завтра же тот Володю к нему привез.
   Дача Яковлева была огромная и походила на миллионные вилы в богатых районах Нью-Йорка и Нью-Джерси. Она стояла в глубине за решеченным железным забором, ворота которого были закрыты, а у входа стоял охранник в кожаной куртке и в черных очках. Володю рассмешил его вид, напоминающий рэкетира из русских криминальных фильмов. Эдик назвался, и охранник, видимо ожидавший их, сразу открыл ворота. Они подъехали и вышли из машины. Дверь в усадьбу была открыта, но там никто не стоял. Они поднялись по ступенькам и вошли во внутрь. Яковлев ожидал их в огромном холле, по стенам которого вперемешку с довольно безвкусными аляповатыми картинами в дорогих рамах были развешаны набитые чучела оленьих голов. Они не виделись с Яковлевым с окончания школы, и Володя с трудом узнал его. Тот раздобрел, приобрел второй подбородок. Держался он непомерно важно, но и сейчас улыбался им своей неприятной, если не сказать мерзкой улыбочкой, которая была видна уже издалека. Широко раскинув руки, он стоял на месте, ожидая, когда они к нему подойдут. Затем, положив одну руку Володе на плечо, а другой похлопывая его по спине, сказал:
   – Здорово, здорово. Не забыл старого друга?
   – Как видишь, – тоже выдавливая из себя улыбку, только и смог ответить Володя.
   – Ну пошли, выпьем за встречу.
   Создавалось впечатление, что он намеренно игнорирует Эдика.
   – А мне где изволите-с подождать? – с издевкой спросил Эдик. – В ваших покоях или в машине?
   – Кончай дурить! Пошли, – бросил ему Яковлев.
   – Премного благодарствую, – продолжая глумиться, ответил Эдик.
   Проходя мимо развешанных чучел, Яковлев не удержался и похвастался.
   – Мои. Ты-то охотишься?
   – Нет, – ответил Володя. – Я любой вид стрельбы не переношу.
   – Я вижу, ты таким же выпендрежником и остался.
   Володя отвечать не стал и лишь пожал плечами.
   Из большого холла они перешли в застекленную гостиную, из которой открывался вид на начинающий расцветать сад. Около двери, ведущей туда, на стенке висело несколько норковых шуб.
   – Это для гостей, которые решат погулять по саду посмотреть павлинов, – уловив Володин удивленный взгляд, пояснил Яковлев.
   Словно для подтверждения его слов, невдалеке заорал павлин. К нему сразу же присоединился еще.
   – Хочешь на них посмотреть?
   – Нет, спасибо, – покачал головой Володя. – У нас в Нью-Джерси есть парк, по которому гуляет десяток павлинов.
   – Так это в парке. А у него в собственном саду. Ты разницу чуешь? – не унимался Эдик.
   – Ну как там ваша сраная Америка? – не обращая внимания на глумление Эдика, спросил Яковлев.
   – Почему ты решил, что она сраная? Ты хоть раз там был? Или тебе по телику показали?
   – А если и по телику? У нас-то по телику правду показывают. В отличие от вашего.
   «Несмотря на свои миллионы, как был кретином, так им и остался», – подумал Володя.
   – Ладно, хватит о политике, давай о деле поговорим, – отбросив мысли, сказал Володя.
   – Согласен. Здесь мы с тобой сойдемся, Володя.
   – Надеюсь.
   – Мне Эдька сказал о твоем предложении. Ты просишь сто пятьдесят тысяч долларов за долю во франшизе. Я даю семьдесят.
   – Ты сдурел, Яковлев! – Володя никак не мог заставить себя обращаться к нему по имени, хотя и понимал, что ребячество. – Сто двадцать пять.
   – Сто – и по рукам, – Яковлев протянул руку.
   Володя сделал вид, что обдумывает, хотя с самого начала решил, что сотня его устроит.
   – По рукам, – наконец ответил он, пожимая руку Яковлева.
   На журнальном столике, явно приготовленное заранее, в ведерке со льдом стояло дорогущее французское шампанское «Дом Периньон». Яковлев небрежно разлил шампанское по бокалам, и они выпили за сделку. Затем, как Сашка ни уговаривал их остаться на его фирменный шашлык, Эдик, сославшись на болезнь жены, отказался. Они распрощались, договорившись встретиться завтра с адвокатами и подписать все бумаги. Еще в Штатах Володин адвокат созвонился со своим знакомым в Москве, и тот согласился представлять Володю. На следующий после подписания бумаг день Володя улетел домой. Любимая им когда-то Москва стала ему надоедать.
   В начале 1994 года компания МВЛ, в правление которой входил Володя, договорилась с главным офисом фирмы «Компьютерленд» о компьютерном обеспечении международных Игр доброй воли, которые должны были 23 июля этого года открыться в СССР. Володя опять полетел в Москву и, сразу же встретившись с Яковлевым, подписал с ним еще один контракт, уже на двести сорок тысяч долларов.
//-- * * * --//
   Ирландка Анна появилась в их компании через несколько месяцев после окончания Игр доброй воли. Познакомился с ней Володя в Питере. Он сидел в баре, попивая шотландский виски. Рядом с ним за стойкой сидела высокая рыжая женщина, похожая на ирландку и тоже попивающая виски. Она и оказалась ирландкой. Володя, выпив стаканчик, заказал еще один. Ирландка, посмотрев на него, тоже себе заказала. Он ей улыбнулся и в знак приветствия поднял свой стакан. Ирландка ответила улыбкой и приветствием. Они вместе выпили, и Володя представился. Ирландка назвалась Анной. Они выпили почти целую бутылку виски. Пока пили, успели рассказать о себе. Анна возвращалась из Индии, где работала на IBM. В Ирландию ей не хотелось, и она остановилась в Питере. Просто отдохнуть, полюбоваться городом, где у нее было много знакомых, а дальше будет видно. Узнав, что Володя с друзьями владеют в России франшизой «Компьютерленд», она поинтересовалась, не собираются ли они заняться чем-нибудь еще. У нее много связей, в том числе в России, и она может им подобрать еще какую-нибудь франшизу. Не будут же они всю жизнь заниматься только компьютерами. Человек покупает компьютер один раз. Ну, может, когда круто поменяется технология, купит новый. А вот жрать человек должен минимум два раза в день. Например, она может устроить им в Петербурге франшизу ресторана «Пицца хат».
   На следующий день Володя позвонил в Америку и рассказал о разговоре с Анной Майклу и Ленни. После непродолжительного взвешивания за и против, они решили принять ее предложение. Анна оказалась не только со связями, но и невероятно деятельной. Не дожидаясь получения франшизы, она стала рыскать по Питеру в поисках подходящего места. Она почти не говорила по-русски и тем не менее легко со всеми общалась. Складывалось впечатление, что у нее отсутствовали комплексы. Но зато совершенно четко проявилось другое качество – она бухала. И довольно часто. Но на работу это не влияло. Довольно скоро она отыскала помещение. Это был полуподвал, всего пару ступенек вниз на Мойке, двадцать два. Помещение был затоплено, да еще и с крысами. Но зато с очень дешевой рентой. Учитывая, что они открывают общепит, им надо было привести помещение в идеальное состояние. И здесь Анна оказалась на высоте. Наняла финских рабочих и, почти насилуя их, сделала первоклассный ремонт. На стенах повесила фотографии Нью-Йорка, американских актеров и спортсменов, расставила современную мебель, ярко одела официанток – получился настоящий американский ресторан. После открытия первой в России пиццерии «Пицца хат» туда еще долгое время было не пробиться и на улице всегда стояла длинная очередь. Со временем ажиотаж закончился, но ресторан всегда был заполнен больше чем на половину. Вскоре они открыли еще два ресторана в Питере, затем два в Москве, а всего по России шесть. У Ленни был знакомый в Румынии. Они с Володей и Анной съездили в Бухарест и открыли еще восемь ресторанов. А вскоре Анна их покинула. У нее умерла тетка в маленьком городке Кенмэре на юге Ирландии, оставив ей в наследство известный в городе паб. Володя прилетел в Питер уговорить ее остаться.
   – Зачем мне ходить здесь по барам и оставлять кому-то деньги, когда я могу пить свое собственное виски, – разумно возразила Анна. – К тому же мне надоела эта сумасшедшая Россия. Да и в любом случае у меня уже пропал драйв. Так что, ребятки, чао! – закончила она, с трудом сдерживая слезы.
   – Хочешь, поспорю, что самое позднее через год ты вернешься, – тоже чувствуя ком в горле, сказал Володя.
   Анна покачала головой. Больше они никогда не виделись.
//-- * * * --//
   «Компьютерленд» и «Пицца хат» приносили большие деньги в России, и переводить их в Америку уже не было смысла – пришлось бы платить приличные налоги. Тогда они решили, что лучшим вариантом будет инвестиция денег в самой России. Стали размышлять куда. И тут судьба, как всегда, пошла им навстречу. Майкл решил поменять машину и предложил Володе съездить с ним к дилеру. С тех пор, как Володя занялся бизнесом и у него появились деньги, он стал ездить на немецкой ауди. А вот Майкл, большой патриот Америки, покупал только американский кадиллак, иногда чередуя его с линкольном. Они позвали с собой и Ленни, но тот к машинам был равнодушен и заявил, что у него найдутся дела поинтереснее. В магазине к ним тут же приклеился продавец и стал навязывать свою помощь.
   – Вы знаете, что «Кадиллак» – самая распространенная в мире марка машин класса люкс? – заглядывая Мише в глаза, расходился продавец.
   – Знаем, – буркнул ему Майкл, направляясь к черному «кадиллаку-эскалейд».
   – А в России «Кадиллак» продается? – неожиданно поинтересовался Володя, у которого идеи рождались спонтанно.
   – Понятия не имею, – ответил продавец.
   – А вы пойдите в офис, поинтересуйтесь, – предложил Володя.
   Продавец неохотно отошел от них и направился в кабинет менеджера. Через стекло было видно, как он что-то объясняет своему начальнику, потом тот повернулся к компьютеру. Вскоре продавец вернулся.
   – Нет, – сказал он и тут же занялся Майклом, который уже сидел в кабине кадиллака.
   После продолжительной торговли сначала с продавцом, затем с его менеджером Майкл добился нужной ему цены, и они с Володей вышли на улицу.
   – Послушай, – сказал Володя. – у меня, кажется, идея.
   – Не может быть, – с сарказмом в голосе ответил Майкл.
   – Я не шучу. Мы будем продавать кадиллаки в России. Сегодня мы втроем все обдумаем. Завтра переговорим с управляющим магазина. Он свяжется с главной конторой в «Дженерал моторс». Подпишем контракт, и мы с тобой поедем в Москву. Пора советскую элиту посадить в достойные ее автомобили.
   – Нет уж. В Москву ты валишь один. Ты у нас специалист по русским столицам.
   – Да какой я специалист, Мишаня. Вот товарищ Остап Бендер – тот был специалист! Палец ему в рот не клади.
   – Но у нас нет товарища Бендера. Зато есть ты, товарищ Володя Коэн. Уверен, справишься не хуже.
   – Да уж, придется, – ответил Володя.
   Через месяц после всех переговоров со адвокатом и представителем «Дженерал моторс» МВЛ стала официальным представителем «Кадиллака» в Москве. Перед отъездом Володя позвонил Эдику, сказал, что приедет, и попросил ничего не говорить об этом Яковлеву. Этого урода с павлинами ему было более чем достаточно уже в предыдущие приезды.
   В Москве после непродолжительных поисков Володя купил четырехэтажное административное здание с ремонтными гаражами и автосалоном на первом этаже. Второй этаж Володя занял под их офис, а третий сдал под офисы одной архитектурной компании. Первые машины «Кадиллака» «Дженерал моторс» транспортировал в Москву из Германии и Бельгии. Наняв менеджеров и продавцов, Володя приступил к продаже. Все машины были раскуплены за полтора месяца. Заказав очередную партию кадиллаков, Володя, переговорив с руководством «Дженерал моторс», добавил еще продажу машин марки «Опель» и «Шевроле». Через год вложенные в это предприятие деньги, сделанные на «Компьютерленд» и «Пицце хат», Володя удвоил.
   Но ничто в нашей жизни не длится вечно. Впрочем, как и сама жизнь. Хорошие периоды сменяются плохими, и наоборот. Как говорят в народе – закон зебры: белая полоса, черная полоса, белая полоса, черная полоса – и далее в том же духе. Произошло так и у Володи. Настало время черной полосы. Однажды он задержался в офисе, что, впрочем, делал довольно часто. Он сидел за своим огромным столом и читал принесенную ему продавцом салона свежую вечернюю газету. В это время раздался стук в дверь, затем дверь распахнулась, и вошел высокий мужчина в длинном пальто с бобровым воротником и в бобровой же шапке пирожком.
   – Владимир Маркович? – уточнил мужчина.
   Володя кивнул.
   – Разрешите? – спросил тот и, не дожидаясь разрешения, сел на стоящий около стола стул.
   – Владимир Маркович, вы, конечно, слышали о сгоревшем в вашем районе офисном здании, примерно таком, как ваше? – улыбаясь, спросил мужчина. Он вальяжно откинулся на стуле, положил ногу на ногу и, покачивая ногой, продолжал улыбаться в ожидании ответа.
   – Не припоминаю, – ответил Володя.
   – Перестаньте. Вы же газеты читаете, – мужчина кивнул на газету в руке у Володи. – Короче, ближе к делу. Если быть благоразумным, то любых неприятностей можно избежать. В том числе и пожара. Так вот, завтра к вам зайдет мой адвокат, и вы с ним обсудите подробности. А с вами, я надеюсь, мы больше не увидимся, – мужчина встал со стула, приподнял шапку и направился к выходу.
   – А как вас зовут? – вдогонку спросил Володя.
   – Все вопросы к моему адвокату, – ответил мужчина и вышел из кабинета.
   В том, что на него наехала мафия, не было никаких сомнений. Володя частенько думал, что это рано или поздно произойдет. И вот произошло, а он оказался к этому не готов и растерялся. Но ненадолго. Он сразу позвонил в офис «Дженерал моторс» и рассказал о произошедшем. Его внимательно выслушали, посочувствовали, но помочь не могли. Значит, он должен будет выкручиваться самостоятельно. О том, что он пойдет на уступки этому уроду, не могло быть и речи. Проявилось врожденное Володино упрямство и его непоколебимая вера в то, что зло должно быть наказано. Еще в первый приезд в Москву, когда он пошел на сделку с Яковлевым по поводу франшизы «Компьютерленд», он нанял адвоката. Яковлев привел своего – Кислянского (как потом выяснилось, одного из самых известных адвокатов в Москве, и безумно дорогого). Сейчас Володя позвонил в его офис, но было уже поздно, и Кислянского не оказалось на месте. Звонить ему домой Володя не стал – решил, что завтра он сам поговорит с адвокатом мафиози, а затем уже наймет Кислянского, сколько бы это ни стоило. Когда на следующий день Володя приехал в офис, он увидел, что входы в мастерские и салоны были завалены грудами снега. Так мафиозо сделал первое предупреждение. Пришлось Володе вызывать снегоуборочную бригаду. Адвокат мафиозо пришел почти сразу, как входы были очищены от снега. В отличие от элегантного мафиозо, его адвокат был заплывшим неряшливо одетым мужчиной, но с дорогим перстнем на левой руке. Представившись Пановым, он изложил суть дела. Чтобы избежать дальнейших неприятностей, Володина фирма должна будет ежемесячно платить ренту за здание.
   – Но здание мне принадлежит. Зачем же я буду еще кому-то платить за него ренту? – наивно спросил Володя с недоуменной улыбкой на лице.
   – Потому что у вас нет выхода. Или вы платите, или остаетесь без бизнеса. Снег – это только предупреждение.
   – Хорошо. Дайте мне недельку на размышление.
   – Два дня, – отрезал Панов и вышел из кабинета.
   Володя позвонил адвокату Кислянскому и договорился о встрече.
   У Кислянского был огромный офис в центре Москвы. Выслушав Володю, адвокат сказал, что возьмет его дело, но расходы будут большими и Володя должен быть готовым выложить около миллиона долларов. Володя уже закусил удила, и сумма его не интересовала. Он просто не мог струсить и повестись на шантаж. Это было недостойно его. Но он должен был посоветоваться с компаньонами и рассказать обо всем Вере. Уже когда Володин бизнес стал устойчивым, он настоял на том, чтобы Вера бросила свою работу в полиции. Она возражать не стала. Но, будучи женщиной деятельной и предприимчивой – в этом она походила на Володю, – без дела Вера сидеть не могла. Ей всегда нравились украшения, которые дарил Володя и которые она покупала себе сама. Уволившись из полиции, она стала посещать антикварные выставки, покупать там украшения, приводить их в порядок, а затем заново продавать их на тех же выставках. Большая любительница живописи, она устроилась волонтером в Метрополитен-музей в Нью-Йорке, где объясняла посетителям, как пройти в нужный зал. Когда Володя рассказал ей о своих проблемах в Москве, Вера, женщина довольно уравновешенная, вышла из себя.
   – Какого хрена ты в это дерьмо ввязался?! – заорала она в трубку. – Тебя денег мало?! Ладно я. Ты о Юльке с Машей подумай. Бросай все и возвращайся домой. Немедленно.
   – Верунчик, детка. Ты же меня знаешь. Дело здесь не в деньгах. Ну не могу я дать этому подонку меня поджать. Пусть я все потеряю, но он у меня сядет. А после этого я сразу вернусь домой. Обещаю.
   Так оно и произошло. В этот же день после разговора с Володей Кислянский связался с адвокатом мафиозо и сообщил, что Володя подает иск. Так что любые действия, предпринятые против его клиента, с этой минуты будут рассматриваться в суде. После этого предупреждения Кислянский собрал компромат на мафиозо и на его адвоката. Состоялся суд. Мафиозо получил три года колонии, а его адвокат, почуяв, что дело проигрышное, еще до конца процесса смылся за границу. Чем и ухудшил положение своего подзащитного. Володя продал свои салоны и мастерские и вернулся домой.
   Дома он, как и обещал, зажил спокойной жизнью, целиком посвятив себя семье и друзьям. Друзей у Коэнов было много, но, как часто бывает, подобралась небольшая компания самых близких. Были среди них и Орешкины. Валера и Лера.

17. Орешкины

   Отец Валеры Орешкина был профессиональным военным. Родился Андрей Степанович Орешкин в 1916 году в деревне Старобокино Рязанской губернии. Дед Валеры, Степан Емельянович, был плотником и умельцем на все руки, к тому же невероятно любознательным. Эту черту через многие годы с успехом перенял его правнук. Когда маленькому Андрюшке исполнилось четыре года, Степан Емельянович смастерил ему деревянную саблю, очень похожую на настоящую. Сабелька стала предметом зависти всей деревенской ребятни, а гордый Андрюша не выпускал ее из рук и, даже ложась спать, брал ее с сбой в постельку. Отнять ее у него никому не удавалось. Так он и засыпал, прижимая сабельку к себе. Когда ему исполнилось семь лет, папа подарил ему игрушечное ружье, тоже очень напоминающее настоящее. Первой любимой книгой, которую он прочел самостоятельно, стал «Чапаев», а самым любимым фильмом – «Всадники» о гражданской войне. Оканчивая седьмой класс, Андрей твердо заявил родителям, что будет поступать в московское Суворовское училище. Родители выслушали его, похвалили за рвение, но твердо заявили, что из дома он никуда не уедет и пойдет учиться в восьмой класс. А если он так хочет стать военным и не передумает, то после окончания школы может получать военное образование. Тем более что в Рязани есть пехотное училище. И училище хорошее, и совсем рядом с домом.
   Про неудачу с Суворовским Андрей долго не мог забыть, как и долго не мог простить родителей, которые не разрешили ему туда поступать. Но эта обида на родителей помогла ему в последние годы учебы. Он чувствовал скептическое отношение родителей к его желанию стать военным и решил доказать им, что это не детская прихоть. Он стал с большим рвением учиться и из твердого троечника перевелся в твердого хорошиста с несколькими проблесками пятерок. После сдачи экзаменов с единственной четверкой по сочинению он в училище был принят. И началась для него совсем другая жизнь. В отличие от многих курсантов Андрея не раздражали ни армейская дисциплина, ни солдатская муштра. Он представлял себе, как, окончив училище, сам станет муштровать солдат, и понимал, что сегодняшняя муштра для него обязательна.
   Через пять лет после окончания училища в чине лейтенанта его направили его в войсковую часть в Белоруссии. Там, когда он был уже в чине старшего лейтенанта, его и застала война. Во время войны Андрей был неоднократно ранен, несколько раз довольно тяжело, но всегда возвращался в часть и в конце концов, увешанный медалями, в чине майора дошел до Берлина. Там он и остался после завершения войны помощником коменданта. Через год его перевели в Омск. Чуть ли не на следующий день он в трамвае познакомился с девушкой.
   Вагон был заполнен, но Андрею повезло, и он сидел около окна и смотрел на улицу. Изредка он поворачивал голову и рассматривал пассажиров. В очередной раз отвернувшись от окна, он обнаружил стоящую рядом в проходе девушку. Один раз посмотрев на нее, он уже не мог оторвать от нее глаз. Она была далеко не красавицей, но необыкновенно милой. С курносым носиком и искрящимися в улыбке глазами, которые потом так и улыбались ему всю его жизнь. Через несколько месяцев они поженились, а в 1947 году Зина – так звали девушку – родила сына, которому дали имя Григорий в честь знаменитого красного командира времен гражданской Григория Котовского. В 1950 году у них родился второй сын, которого назвали Валерой в честь любимого дяди Зины, погибшего во время войны.
   Вскоре после рождения второго сына вся семья переехала на Крайний Север, куда перевели Андрея. Там они пробыли вплоть до 1953 года, когда Хрущев затеял сокращение армии. После сокращения семья вернулась в Омск, где жили родители Зины. Людьми они были малоразговорчивыми и замкнутыми. Обычно в нормальных семьях бывают очень добрые бабушки и суровые мамы. У них в семье все было наоборот. Перед высоченной, даже выше папы, бабушкой трепетала вся семья. А особенно Андрей, которого на службе боялись все солдаты и младшие офицеры. Перед тещей же он просто тушевался. «Она мне не оставляет места для маневров», – жаловался он жене. И Валерой полностью занималась его мама. Бабушка лишь сурово на него поглядывала. Когда позднее Валера вспоминал детство, ему казалось, что бабушка ни разу его не поцеловала. Зато мама его постоянно баловала, принося то конструктор, причем рассчитанный на более старший возраст, то книгу. Книги были, как правило, тоже для детей чуть постарше. Читать она научила Валеру, когда ему только исполнилось пять лет. Еще до школы его самой любимой книгой стала «Книга джунглей» Киплинга. За ней последовала «Алиса в Стране чудес». Уже позже «Всадник без головы» Майна Рида и «Последний из Могикан» Фенимора Купера. Когда он начал читать Джека Лондона, он подумал, что намного интереснее было бы прочесть его на английском. В школе у них изучали английский, но уровень занятий был настолько примитивным, что Валера решил заниматься языком самостоятельно. Когда он поделился этим с мамой, она, не говоря ни слова, на следующий же день принесла ему несколько учебников английского языка. Так, сам того не сознавая, Валера определил свое будущее.
   В школе Валера учился посредственно, активистом тоже никогда не был. И когда его единственного из всего класса не приняли в комсомол, он особенно и не расстраивался (а зря). Школу он окончил с единственной пятеркой – по английскому. После школы он, естественно, решил поступать в институт иностранных языков. Но тут произошла осечка: потребовалась рекомендация из комсомола. Тогда он забрал документы и поехал в Горький, где в университете был переводческий факультет, один из лучших в стране. Там его ожидала та же история: необходимо членство в комсомоле. Вернувшись в Омск, он устроился на работу лаборантом в автодорожный НИИ. Чтобы покончить с комсомольскими проблемами, сразу вступил в ВЛКСМ. На следующий год с комсомольским билетом в кармане он опять поехал поступать в Горьковский университет. На этот раз документы у него приняли, но произошло совершенно непредвиденное – он провалил экзамены. Вернее, его сознательно завалил преподаватель.
   – Ну что, молодой человек, – обратился к Валере преподаватель истории, – расскажите-ка мне об истории правовых законов Российского государства начиная со времен Ивана Грозного.
   – Ивана Грозного? – не веря своим ушам, переспросил Валера.
   – Вот именно, – коварно улыбаясь, сказал преподаватель.
   Валера повернулся и вышел из аудитории. Почему историк его завалил, он понять не мог. У него была идеальная биография: из военной семьи, комсомолец, русский. Что еще надо? Он решил, что преподаватель в тот день встал не с той ноги или узнал, что ему изменяет жена. Тогда, чтобы не испытывать судьбу, он опять вернулся в Омск и легко поступил в педагогический институт. Окончив первый курс, Валера опять вернулся в Горький поступать на переводческий в университет. В этот раз он наконец поступил.
   На переводческий факультет девочек не принимали, поэтому учились там только мальчики. Курс был небольшой, из тридцати студентов, по десять человек в группе. Естественно, их всех курировало КГБ. Всех, кроме Валеры. И здесь он должен был сказать спасибо своему старшему брату Грише. Гриша своего революционного имени не оправдал и еще с юных лет рос независимым борцом за правду. Читал подозрительную литературу, например Булгакова, создал самодеятельный театр, где поставил запрещенную тогда пьесу Эрдмана «Самоубийца». Короче, Гриша ходил по острию ножа, и на него была заведена картотека в КГБ. Поэтому, когда гэбэшники в университете собирались завербовать Валеру, биография брата сразу всплыла. И Валера оказался для них профнепригодным, а в его карточке было проставлено: «невыездной». Так что, когда после окончания университета все его сокурсники стали выезжать за границу, Валера, будучи лучшим студентом на кафедре, не мог выехать даже в Болгарию.
   Декан факультета, прекрасно к нему относившийся, оставил его в аспирантуре, а затем предложил работу преподавателя. Валера стал ассистентом у известного ученого профессора Головина, который организовал отделение математической лингвистики. Через два года профессор неожиданно скончался. Декан факультета предложил Валере поехать преподавать английский в Индию, в Делийский университет. Валера был уверен, что первый отдел его не выпустит, но декан имел вес в научной среде, с ним считались, и он поставил вопрос ребром: ему нужен Орешкин. В первом отделе, еще раз прочесав его дело, увидели, что с братом он никаких связей не поддерживает, а сам ни в какой незаконной деятельности не замечен, и дали Валере на Индию добро.
   В Индии он проработал четыре года. За это время он съездил пару раз в отпуск в Союз. В первый свой приезд он познакомился с девушкой, дочерью новой подруги его матери. Девушку звали Тоня. Была она довольна хорошенькая, с изящной фигурой. Они стали встречаться и быстро сошлись. Отпуск у Валеры был всего две недели, и на продолжительные ухаживания времени у него не было. Через месяц Валера получил от Тони письмо с поздравлением – скоро он станет отцом. Валера расстроился, но не сильно. Хотя о чувствах к Тоне не было и речи, но детей Валера любил, и мысль о том, что у него скоро будет ребенок, была ему приятна. Тоне же он написал, чтобы она не волновалась. Он постарается поскорее приехать, и они распишутся. Затем она подаст документы на визу в Индию, и они с ребенком прилетят к нему. У Тони, которая приготовилась к жизни матери-одиночки, вдруг появилась перспектива не только выйти замуж, но и жить за границей – мечта миллионов заурядных жителей Союза.
   В 1980 году контракт с Делийским университетом закончился, и Валера с семьей вернулся в Горький, где опять стал преподавать в университете, писать статьи, читать лекции. Прошло уже много лет, как Валера занялся преподавательской работой, поэтому она стала ему надоедать. Он не хотел посвятить ей всю жизнь и начал подумывать о переходе в министерство внешней торговли. Но для этого было существенное препятствие: он не был членом партии. О вступлении в партию сейчас не могло быть и речи. Туда брали в основном рабочих и ненадежную интеллигенцию отодвигали в сторону. Пришлось Валере опять возвращаться в родные края. В Омске он устроился на нефтеперерабатывающий завод оператором установки. Через год стал кандидатом партии и в конце 1981-го вступил в нее. Тоня оставила его, как только они вернулись в Омск. Одно дело быть женой преподавателя университета и жить за границей, пусть даже и в Индии. Но рабочий в Омске – это уже совсем другое, дур нет. Валера с облегчением вздохнул и развелся с ней. Он дал слово исправно платить алименты, но с условием, что Тоня никогда не будет препятствовать ему встречаться с сыном. Тоня не была глупой и на условие согласилась. Разведясь, Валера вернулся преподавать в Горьковский университет, не оставляя своей мысли о работе в министерстве.
   В Москве у Валеры жила двоюродная сестра Жека. Он виделся с ней лишь раз, когда она приезжала в Омск в командировку. Сейчас Валера решил съездить в столицу, где он был пару раз лишь проездом, когда устраивал дела с Делийским университетом. Сейчас он решил посмотреть город, а заодно и обстановку в министерстве внешней торговле. Он собирался снять номер в гостинице, но Жека настояла, что бы он остановился у нее. Сестра она в маленькой квартирке с пятилетним сыном. Замужем она никогда не была. Отец ребенка, узнав, что Жека беременна, моментально сгинул. Валера приехал к ним рано утром. После завтрака Жека стала собирать сына в детский садик.
   – Послушай, – обратилась она к Валере, – давай вместе отведем Мишульку в садик. Потом мне надо будет зайти за своей подружкой, а ты меня проводишь. За это я тебя с ней познакомлю. Она красавица. У тебя таких еще не было.
   – Ладно. Пойдем проверим твою красавицу. Делать все равно не фиг.
   Как сказала Жека, подружка работает переводчиком с английского на ВДНХ. Валера заметил, вернее понял, вернее понадеялся, что это и есть подружка, еще издали. Стройненькая, довольно высокая девушка с мальчишеской стрижкой и с такими огромными глазами, что Валера еще издали увидел, как они улыбаются. И волосы, и веселые глаза были такого густого черного цвета, что вороны, летающие в московских парках, наверняка принимали ее за свою. Жека их познакомила. Подругу звали Лера.
   – Если бы мы с вами дружили в школе, нас бы звали «Лерка-Валерка», – засмеялась Лера.
   – Ну уж если мы пропустили нашу дружбу в школе, может, сейчас наверстаем? Проверим вашу теорию, – предложил Валера.
   – А почему бы и нет? – продолжая улыбаться, ответила Лера.
   – Вы сейчас свободны? – спросил Валера.
   – Нет! – коротко ответила за Леру Жека. – У нас женские дела.
   Жека взяла Леру за руку и потащила за собой.
   – Встречайте меня завтра здесь же, – обернувшись к Валере, сказала Лера.
   – В это же время?
   – Да, – ответила Лера, и они с Жекой скрылись в толпе.
   Назавтра они встретились. Накрапывал дождь. Они, не обращая внимания, пошли по улице.
   – Чем ты занимаешься? – было первое, что спросила Лера.
   – Чтобы ты поняла, мне придется долго рассказывать.
   – А ты торопишься?
   – Нет. Но тебе будет скучно.
   – Будет скучно, я тебя остановлю, – ответила Лера.
   И Валера начал рассказывать. Дождик шел все сильнее. Лера раскрыла зонтик и, взяв Валеру под руку, попыталась его поместить с ней. Тот рассмеялся, забрал у нее зонтик и, держа его над головой Леры, продолжил свой рассказ: как три раза поступал в Горьковский университет, наконец поступил, а потом преподавал там и в университете в Индии. Пока он говорил, дождь превратился в ливень, и они, хохоча, заскочили в первое попавшееся кафе. Валера потребовал у Леры передышку от своих жизнеописаний.
   – Я устал говорить о себе. Мы перенесем это на следующий раз. А сейчас будем говорить о тебе. До нашей встречи мне Жека сказала, что ты красавица. Я ей не поверил. Но сейчас… – Валера слегка замялся. – Может быть, ты и не красавица, но я видел портрет Жанны д’Арк, и ты очень на нее похожа.
   – Спасибо. Может быть, я и похожа, но на костер я точно бы не пошла.
   – Ты не можешь знать, как повела бы себя в такой ситуации.
   – Ты меня переоцениваешь.
   – Нет. Теперь расскажи мне о себе, – предложил Валера.
   – Все? – спросила Лера.
   – А ты торопишься? – повторил Валера ее слова.
   Лера рассмеялась и тоже повторила его слова:
   – Но тебе будет скучно.
   Теперь настала Валерина очередь рассмеяться.
   – Рассказывай, – попросил он.
   Сразу предупредив, что ее жизнь блекнет по сравнению с его, Лера начала свой рассказ.
//-- * * * --//
   Ее родители были из Житомира и жили на соседних улицах. Папа, Лазарь, родился в 1911 году и был на одиннадцать лет старше мамы. В конце тридцатых папа уехал в Москву и устроился портным в пошивочную мастерскую. Как-то в конце мая сорок первого года, приехав в Житомир навестить своих родителей, он случайно повстречался с девушкой, которая ему сразу понравилась. Выяснилось, что это Рина, которую он знал еще ребенком. Из неуклюжей девочки она превратилась в милую девушку. Лазарь не устоял и сразу разговорился с ней. Оказалось, она его узнала. Лазарю это польстило, и он предложил ей встретиться. Рина не размышляя согласилась. Они стали встречаться. Родителей Рины, особенно ее отца, совсем не радовало, что их дочери закружил голову зрелый мужчина. Но Рина их недовольство отметала. Она влюбилась, и возраст не имел для нее никакого значения. Да хоть на двадцать лет старше! Но Лазарь и не выглядел на свои годы. Интересный, с молодым лицом и крепкой фигурой. На него женщины даже оглядывались на улице, втом числе и бывшие одноклассницы Рины. И ухаживал он за ней как настоящий мужчина, а не как эти школьные сопляки.
   Настало время Лазарю возвращаться на работу. Он сказал Рине, что сразу же договорится с начальством, через пару месяцев вернется, и они сыграют свадьбу. А тем временем он сошьет ей свадебной платье. Он снял с нее мерки и уехал в Москву. Но вернуться через пару месяцев ему не удалось. Началась война, и он отправился на фронт рядовым солдатом. Он прошел всю войну, был ранен, дослужился до старшины и дошел до Берлина. Вернувшись, он, как и обещал Рине, приехал в Житомир. Они расписались, сыграли большую свадьбу и уехали в Москву.
   В 1947 году у них родился сын, которого назвали Осипом в честь покойного отца Лазаря. А в 1956 году родилась девочка. Дочку они назвали Лерой, в честь ее уже покойной бабушки. Жили они не то что припеваючи, но и не бедно. Папа работал закройщиком в ателье. Он очень любил свою работу и гордился ею: он делал людей красивыми. А Рина любила мужа и тоже им гордилась. Но денег работа Лазаря приносила немного. Семью же надо было кормить. Лазарь стал халтурить дома, хотя это и было запрещено законом, а потому опасно. Мама занималась домашним хозяйством. Единственная проблема была с жильем. Жили они в коммуналке в одной комнате, хотя и большой, вместе с ними жили два папиных брата – итого шесть человек.
   Лера была ребенком, ничего другого не знала и воспринимала такую жизнь как норму. Школу она полюбила с первого класса. Обстановка дома подготовила ее к многолюдному классу, и она с первого дня чувствовала себя как рыба в воде. Она сразу же наметила девочку, с которой решила подружиться. И довольно быстро подружилась. Они стали неразлучными, и разъединил их только институт. Лера давно уже решила поступать в институт иностранных языков, подруга же мечтала о театральном. Лера в институт поступила, а Жека – так звали подружку – экзамены в Щукинское при театре Вахтангова провалила. На следующий год она опять упрямо пошла в театральный, на это раз она поступала в студию при МХАТе. И поступила. После этого их жизни постепенно разошлись. Студенты театральных вузов живут своей, закрытой от других жизнью. И хотя жизнь эта была заполнена, но заполнена она была довольно ограниченными интересами. Да и сами студенты, по существу, были довольно ограниченными людьми. А вот Лера – нет.
   Она еще в раннем детстве полюбила читать. Не обращая внимания на шум за окном, на разговоры взрослых в комнате, она читала свои книжки. Но самым любимым временем для чтения был поздний вечер. Когда все укладывались по своим постелям и гасили свет, Лера с головой забиралась по одеяло, включала фонарик и начинала читать. Когда она подросла, любовь к чтению не пропала, а наоборот. усилилась. С фонариком она уже не читала, потому что ей, как взрослой девушке среди трех мужчин, хоть и родных, отвели свой угол, отгородив его ширмой. Около кровати Лера поставила тумбочку, а не нее маленькую настольную лампу. И она читала, читала, пока глаза ни начинали слипаться. Вот из-за этой любви к чтению Лера однажды совершила поступок, оставивший в ней на долгие годы тягостное ощущение вины. Хотя вину эту она скорее сама же и придумала. А произошло следующее.
   На втором курсе института Лера влюбилась. Влюблялась она и раньше, в десятом классе школы. Но тогда любовь была несерьезная. Она словно готовила ее к любви настоящей, взрослой, которая, как ей казалось, и произошла сейчас. Самое странное, что на первом курсе они друг друга даже не замечали, а когда вернулись после летних каникул, то словно увидели друг друга впервые. Он в первый же день после занятий подошел к ней и предложил проводить ее домой. Лера с удовольствием согласилась. Почему она это сделала, да еще с радостью, она сразу не поняла. Аркаша был типичный еврейский мальчик: худенький, среднего роста, с горбатым носом и курчавыми волосами. Но когда они вышли из института и пошли по направлению к ее дому, Лера сразу поняла, чем он так ее заинтересовал. Как только он заговорил, она почувствовала, что интуиция ее не подвела. Аркаша любил литературу и, главное, разбирался в ней.
   Они стали встречаться. Через несколько недель он впервые поцеловал ее и признался в любви. Признание было такое нервное, мальчишеское, что Лера чуть не рассмеялась. Но все равно она почувствовала себя счастливой как никогда в жизни. А потом произошло несчастье. Один из папиных братьев, дядя Сева, непримиримый антисоветчик, принес домой самиздатовскую книгу – «1984» Джорджа Оруэлла. Сама Лера к политике была равнодушна, но книгу прочитала. Прочитав, она рассказала о ней Аркаше, и тот попросил дать почитать ему. Лера принесла. Ей даже не могло прийти в голову, что Аркаша покажет книгу кому-нибудь еще. А этот идиот, не сказав ей, дал книгу своему институтскому другу. Аркашу вызвали в деканат, где у него долго и безрезультатно требовали сказать, откуда у него книга. Лере Аркаша о вызове в деканат не сказал. Когда на следующий день устроили показательное собрание, Аркаша твердо заявил Лере, что, если она на нем покажется, между ними все кончено. После собрания его сразу с треском выгнали из института.
   Вернувшись после собрания домой, Аркаша рассказал обо всем родителям. Те, понимая, что одним исключением из института дело не закончится, собрали сына и в тот же вечер посадили на поезд, который увез его к тетке в Горький. Обо этом Лера узнала лишь на следующий день, когда пришла в институт. Она сразу поняла, что что-то произошло. Однокурсники, разбившись на маленькие группы, что-то оживленно обсуждали. В аудитории стоял гул, который сразу прекратился, когда она вошла. Все повернулись к ней и уставились на нее. Кто с любопытством, кто с сочувствием, а некоторые с неприкрытым злорадством. Наконец к ней подошла Катюня, ее подруга, отвела в сторону и рассказала о собрании и об Аркашином отчислении. Когда Катюня закончила, Лера еще какое-то время стояла молча, не отрывая от подруги уже наполненных слезами глаз. Ее словно парализовало. Затем, очнувшись, она бросилась вниз по лестнице и выбежала из института.
   Аркаша жил совсем недалеко, но она все равно вскочила в стоявшее на стоянке такси. Дверь открыла Аркашина мама. Увидев Леру, она прижала ее к себе и, не сдерживаясь, заплакала. Лера до этой минуты желания плакать не испытывала, но сейчас разрыдалась вместе с ней. Уже в квартире Лера узнала, что Аркаша уехал. Надолго, а может быть, и навсегда. Куда Аркашина мама говорить не стала на случай, если Леру вызовут в органы и начнут допрашивать. Лера, слушая, согласно кивала, хотя и не понимала смысла сказанного. Она сейчас осознавала только одно: ее Аркаша уехал. Вероятно, навсегда. Но что было самое страшное – его могли посадить. Из-за нее! Лера распрощалась и вышла.
   Она шла по многолюдной улице против движения, глядя перед собой и никого не видя. Ее толкали, ругались вслед. Она же продолжала свой путь с той же мыслью: «Навсегда». А за ней сразу жгла другая мысль: «Его могли посадить!» И эта вторая мысль была намного ужаснее первой. Проходя мимо скверика, где они часто сидели с Аркашей, Лера наконец остановилась и села на скамейку. Она смотрела на детишек, играющих в песочнице, на их мам, оживленно разговаривающих на соседней скамейке, на голубей, важно расхаживающих по аллее в поисках еды. И вдруг вместо мысли «Навсегда» пришла мысль «Но жизнь же продолжается». И она будет продолжать свою жизнь. Пройдет время, боль начнет притупляться, затем навсегда покинет ее. И она начнет жить сначала. Ведь она еще совсем молодая. И Аркаша там, в своем далеке, тоже начнет все заново. Такова жизнь. Ну и самое главное: его, слава богу, все же не посадили.
   Прошло два года с тех пор, как из ее жизни ушел Аркаша. Лера только окончила институт и устроилась переводчиком на ВДНХ. К этому времени Аркаша начал уже стираться из ее памяти. И когда она на какой-то вечеринке познакомилась с Андреем, она не почувствовала укора совести, ответив на его ухаживания. Ей они даже были приятны. Андрей был высокий, красивый, пожалуй, слишком красивый для мужчины. Что ее поразило больше всего – это его ресницы. Она никогда не видела таких длинных ресниц. Даже у женщин. Когда они прощались, он предложил встретиться на следующий день. Посидеть в кафешке, поболтать о жизни. Она с радостью согласилась.
   Андрей повел ее в довольно дорогое кафе, в которое они как-то хотели зайти с Аркашей, но оно оказалось им, бедным студентам, не по карману, и они ушли, так ничего и не заказав. Цены в кафе были по-прежнему высокими, и Андрей, заметив замешательство Леры, забрал у нее меню и, глядя в него, стал предлагать блюда, не называя цен. Этот джентельменский жест еще больше расположил ее к нему. Как и то, что, проводив ее домой и договорившись о следующей встрече, он даже не попытался поцеловать ее на прощание. Единственное, что ее смущало, – говорил он в основном о своей работе. Он был физиком, работал в каком-то НИИ, где занимался каким-то очень важным, чуть ли не государственной важности проектом. Почувствовав, что Лере это совсем не интересно, он сразу прекратил и стал спрашивать о ее жизни. «Боже, какой он из себя весь положительный, – подумала Лера. – Так не бывает». Когда же он предложил зайти к нему домой и выпить чашку кофе, который он отлично готовит, Лера сразу подумала, что вот и причина всех этих, как она их назвала, выпендрежей. Словно почувствовав ее мысли, Андрей улыбнулся и сказал:
   – Не нервничай. Приставать к тебе я не буду.
   – А я и не нервничаю, – покраснела Лера. – С чего ты взял?
   Жил он в небольшой коммунальной квартире. Когда они проходили по коридору, из двери вышла пожилая женщина и, улыбнувшись, поздоровалась:
   – Здравствуй, Андрюшенька. – Потом также ласково посмотрела на Леру. – Добрый день, милая.
   – Здравствуйте, – ответила Лера, а сама подумала: «Его и соседи явно любят. Может, он действительно идеальный?»
   Андрей открыл свою дверь и, пропуская Леру, отступил в сторону. Комната была небольшая. Первое, что поразило Леру, – стерильная чистота. Как в казарме. По-казарменному была заправлена и кровать. Вдоль стен стояло несколько книжных шкафов, висели и книжные полки. Лера и удивилась и обрадовалась одновременно. Значит, он все-таки читающий. Но когда она подошла поближе, чтобы разглядеть книги, ее радость сменилась разочарованием. Это всё были научные книги. Среди них стояло отдельно несколько томиков художественной литературы. Но это была научная фантастика: Ефремов, Белов, Азимов. Фантастику Лера не любила и ничего у этих авторов не читала.
   Андрей пригласил ее пойти с ним на кухню, чтобы показать, как правильно нужно варить кофе. Варил он его в маленькой медной кастрюльке с длинной ручкой, которую он назвал джезвой. Лера не то что никогда не видела такой кастрюльки, она и название-то «джезва» услышала впервые. Постепенно кухню стал наполнять умопомрачительный запах варенного кофе. Закончив, Андрей одной рукой взял джезву, другой же мягко приобнял Леру и повел в комнату. Кофе был, как и говорил Андрей, замечательный. Да и весь вечер был очень приятный. Андрей, как и пообещал, ни разу не сделал попытки ее поцеловать.
   «Может, он из тех? Может, его к женщинам вообще не тянет? – подумала Лера. – А что? Таких, говорят, сейчас много. И ресницы у него – любая баба позавидует. А пусть он и такой. Мне какое дело!» – закончила она свою мысль и тут же подумала, что сама с собой играет. Он нравился ей, и ей было совсем не все равно, предпочитает он женщин или мужчин. «Всё! Вопрос закрыт! – твердо сказала она сама себе. – Он мне нравится. Мне с ним хорошо. А время покажет. На то оно и время. Да и в конце концов, не собираюсь же я за него сейчас замуж». Но оказалась, что довольно скоро именно это и произойдет. В этот же раз они пили вкуснейший кофе, который Лера когда-либо пробовала, слушали пластинки хорошей джазовой, а затем классической музыки, разговаривали. Они расстались довольно поздно. Андрей проводил её домой и, прощаясь, все же слегка прикоснулся к щеке. На следующей встрече они сходили в кино, посмотрели дурацкий фильм, а затем, как и в прошлый раз, вернулись к Андрею. Они опять варили вместе кофе, затем его пили, слушая музыку и болтая. Вдруг послышалось, как на улице начался дождь. Лера подошла к окну. По нему громко стучали крупные капли. Люди спешно открывали зонтики. Ветер зашелестел пожелтевшими листьями. Некоторые, самые состарившиеся и подгоняемые дождем, прощаясь с деревом, падали на землю. Лера почувствовала, как сзади подошел Андрей, обнял ее за плечи и легонько поцеловал в шею. Она замерла. Андрей развернул ее к себе и, взяв ее лицо в ладони, поцеловал в губы. Целовал он ее очень нежно и умело. Не сразу, но Лера все же ответила на поцелуй. Через две недели он спросил, согласна ли она выйти за него замуж. На ее вопрос, к чему такая спешка, он обезоруживающе ответил: «А зачем тянуть?» Лера согласилась не тянуть, но недельку на размышление все же себе взяла.
   То, что Андрей по-настоящему влюбился в нее, она не сомневалась. А иначе зачем вся эта игра? Она не такая уж особенная. Да и не красавица. Хорошая фигурка, миленькое личико. Таких тысячи. Зато он для мужика действительно красив. Одни ресницы чего стоят! А вот любит ли она его – это уже другой вопрос. И ответ на него: «Абсолютно нет». При всех его достоинствах настоящей любви к нему она не чувствует. Ее отношение к нему не идет ни в какое сравнение с тем, что она чувствовала к Аркаше. Вот тогда была настоящая любовь. Которая, наверное, никогда уже не повторится.
   Через несколько дней она сказала «да», и они подали документы в ЗАГС. А через месяц поженились. Свадьбу справляли в квартире родителей Андрея. Его отец был директором большого НИИ (как потом узнала Лера, нынешнюю работу в НИИ поменьше Андрей получил по рекомендации отца), и квартира была соответствующая: четыре большие комнаты. Гостей было много, но в основном со стороны Андрея. Кроме родственников он пригласил всю свою группу и начальников остальных трех групп института. Лера пригласила родителей, Жеку и нескольких подруг с мужьями. Долго ели, пили, часто кричали «Горько!». Потом пошли танцевать. Прижимая к себе Леру, уже хорошо опьяневший Андрей кивнул на танцующих коллег и прокричал сквозь громко играющую музыку:
   – Я был последним холостяком в группе.
   – Я польщена.
   – Нас в феврале собирались послать на год в Польшу. Естественно, только женатых. Ну, ты понимаешь.
   – Понимаю, – не сразу ответила Лера и посмотрела Андрею в глаза. – Так вот почему ты так торопил с женитьбой?
   – Не глупи. Командировку все равно отменили.
   – Но это не значит, что ее не будет в следующем году. Или через год.
   – Я же сказал, не глупи. Я люблю тебя, и плевать мне на командировку. Тем более в Польшу. Тоже мне заграница.
   Остаток вечера Лера молчала.
   Проснувшись утром, она решила, что начинать замужнюю жизнь с обид – это по меньшей мере глупо. Тем более что они уже решили сразу после свадьбы полететь на неделю в Ригу, где оба никогда не были. Время в Риге пролетело быстро и приятно, и Лера окончательно забыла неприятный эпизод на свадьбе. Но уже через неделю после возвращения она начала чувствовать, как в ней нарастает глухое раздражение к Андрею, а его прежняя идеальность стала давать трещины. То, что он помешан на чистоте и аккуратности, она заметила еще в первое посещение его жилья. Она сама не любила беспорядок. Но у Андрея аккуратность доходила до крайности. У них в стеклянном буфете стояли подаренные на свадьбу две очаровательные японские фигурки. Андрей сам их расставлял, долго передвигая, выбирая, как ему казалось, самое правильное положение. Как-то вытирая пыль, Лера слегка это положение нарушила. Когда Андрей пришел домой, он сразу же этот «непорядок» исправил. Он ничего не сказал, но взгляд, брошенный на нее, не нуждался ни в каких комментариях.
   Но еще хуже этой педантичности проявилась у него другая черта характера, которую либо Лера раньше не замечала, либо он умело скрывал. Лера вдруг поняла, кого ей Андрей напоминает, – хорошо отлаженный заводной механизм. Он строго по программе выполнял необходимое, заложенное в нем действие, приспособленное к определенной среде. И если вдруг неожиданно происходили сбои в программе или что-то менялось в окружающей среде и Андрей вдруг попадал в обстановку новую, непривычную или совсем неведомую, он сразу терялся, чувствовал себя неловко, не знал, как себя вести. Что самое смешное – это сразу становилось заметно, особенно Лере. Но люди их окружали интеллигентные, хорошо воспитанные, и они на это не обращали внимания. Или делали вид, что не обращали. Лера тоже делала вид, что ничего не замечает, но в ней это все откладывалось. По той простой причине, что теперь он был ее мужем. Единственное, чего она не понимала, – как она не замечала этого в нем раньше. И еще, пожалуй, самое главное: она не могла понять, зачем она вышла за него замуж. То, что она его не любила, она всегда знала. Он ей нравился, но на этом и все. Она никогда не переживала, когда он уезжал в командировку, никогда по нему не скучала. Да она вообще не думала о нем, когда его не было рядом. Она вспоминала, как не могла найти себе места, когда хотя бы на день расставалась с Аркашей. Вот что такое любовь. А сейчас? Зачем ей это надо?
   Однажды Андрей устроил ей представление. Он уехал на пару дней в командировку, и случилось так, что в день его приезда Лера проспала. Вскочив с кровати, не застелив постель и наспех позавтракав, она помчалась на работу. Вернувшись домой, она застала Андрея в кресле с книгой. Он не сразу оторвался от чтения, потом медленно поднял голову, холодно посмотрел на нее и слегка кивнул. Она поняла, в чем дело, – кавардак, встретивший его в квартире. И он преподнес ей урок: убрал с кухонного стола, вымыл оставленную ею посуду и застелил за ней постель. Он верил, что этим пристыдит ее, но она лишь про себя подумала: «Да пошел ты в жопу!» Вслух же только бросила: «Привет!» И нагло ему улыбнулась.
   Эта сцена стал последней каплей, переполнившей ее терпение. «С какой стати я должна жить в постоянном напряжении? Потакать его идиотским привычкам, его отвратительному характеру, – думала Лера. – Ухаживая за мной, он здорово меня облапошил, строя из-себя благородного рыцаря. Я на это купилась. Дура. Моя вина. Да и эти его постоянные разговоры о работе, в которых я совершенно ничего не понимала, его постоянные жалобы на тупых сотрудников. Все это мне порядком надоело. И теперь это надо исправлять».
   Ей все чаще и чаще приходила мысль о разводе. Но когда она уже собралась объявить Андрею об этом, Лера вдруг почувствовала, что ждет ребенка. Естественно, о разводе теперь не могло быть и речи. Ребенок должен иметь отца. По крайней мере, пока он маленький. Андрей к ее известию о ребенке отнесся без энтузиазма, хотя об аборте разговоров не заводил. Так же безразлично он встретил и рождение дочери, которую Лера решила назвать Анной, Анечкой. Через два года Лера все-таки заявила Андрею о разводе. К разводу, как и к рождению дочери, он отнесся безразлично. Правда, надо отдать ему должное, квартиру, которую на свадьбу совместно подарили им их родители, он оставил Лере без возражений и предложений о разделе. Оставшись одна с маленькой Анечкой в собственной двухкомнатной квартире, Лера наконец свободно вздохнула и решила, что больше ей никто и никогда не будет нужен. Но потом она повстречалась с Валерой.
//-- * * * --//
   О сердечных делах, которые занимали большую и, наверное, самую значительную часть ее жизни, Лера Валере, конечно, не рассказала. Она упомянула лишь, что пережила неудачный брак, после которого у нее осталась дочь. Основной же упор она сделала на работе, которая на самом деле была ей очень интересна и которую она очень любила.
   Услышав, что Лера была замужем и у нее есть дочь, Валера рассмеялся.
   – Что здесь смешного? – удивленно спросила Лера.
   – Извини. Абсолютно ничего. Просто у нас с тобой не только имена похожи и одна и та же профессия, но и наши судьбы перекликаются. Я тоже был женат, и у меня есть сын. Я очень его люблю, но вижусь с ним, к сожалению, редко. Зато исправно плачу алименты.
   – Мой муж тоже исправно платит алименты, но вот с Анюткой совсем не видится. Как говорила моя бабушка, на такого посмотришь – люби меня, а когда жить с ним станешь, так чтоб он сгорел.
   – У тебя умная бабушка, – улыбнулся Валера.
   Тут к ним подошел официант и спросил, будут ли они еще что-нибудь заказывать?
   Они переглянулись, и Лера покачала головой.
   – Ты уверена?
   – Уверена. Дождик уже прошел. Пошли на улицу.
   Лера предложила пройти пешком до метро, затем они распрощаются, и Лера поедет забирать Анютку из садика. Устав от разговоров, до метро они дошли молча. Прощаясь, Лера протянула руку, Валера пожал ее, а затем, задержав ее ладонь в своей, наклонился и поцеловал в щеку. Лера ничего не сказала, но почувствовала, что этот поцелуй был ей приятен. Они договорились встретиться завтра. Но когда на следующий день Лера вышла из проходной ВДНХ, ее ожидала Жека. Оказалось, Валеру срочно вызвали в Горький. Он уже улетел и попросил передать Лере, что скоро опять приедет в Москву и сразу позвонит ей.
   В Москву Валера приехал только через два года. Но уже навсегда. Его взяли на работу в Автоэкспорт. С Лерой они встретились на следующий же день после его приезда. Потом Валера каждый вечер встречал ее после работы. А на четвертую встречу сделал ей предложение. Лера согласилась. Свадьба была очень скромная, но Лера была счастлива. Произошло то, чего она никак не ожидала, – она влюбилась! Валера с первого дня стал относиться к Анечке как к собственной дочери, а Аня отвечала взаимностью, называя его папой. Она всегда завидовала детям в детском садике, у которых был отец. Вот и она наконец дождалась своего папу.
//-- * * * --//
   В Автоэкспорте Валера стал работать инженером по закупке оборудования и деталей. После перестройки Автоэкспорт стал самостоятельной компанией и Валеру назначили генеральным директором внешнеторгового отделения. У него был свой большой офис в здании Совета экономической взаимопомощи, машина «Волга» с шофером. Все шло хорошо, но, как с Валерой бывало всегда, ему захотелось перемен. И так же, как случалось раньше, судьба представила ему возможность. Правда, на этот раз перемены были кардинальнее. Мама и бабушка Леры несколько лет назад эмигрировали в Америку. Сама Лера уже давно говорила, что они должны к ним присоединиться. И Валера наконец согласился. Так в 1995 году они, отлично продав квартиру, с деньгами и с русскими паспортами уехали в США.
   Они свободно говорили по-английски, у них были хорошие деньги и к тому же они оставались гражданами России. Всем этим они разительно отличались от эмигрантов семидесятых и восьмидесятых, у которых вообще ничего с собой не было, кроме нескольких чемоданов, набитых ненужным барахлом. Не испытав шока от переезда в Америку, они сняли хорошую квартиру, а через три дня купили машину. Лера довольно быстро устроилась на работу преподавателем английского для русскоязычных учеников. Валера же создал туристическое агентство с офисом в центре Нью-Йорка, на Геральд-сквер.
   Агентство организовывало приезд именитых россиян в Нью-Йорк: встречало на лимузинах в аэропорту, снимало дорогие гостиницы, назначало деловые встречи и придумывало вечерний досуг – театры, оперу, рестораны. Если просили, устраивало экскурсии по Нью-Йорку. Его клиентами были президент «Газпрома» Шахин, губернатор Омской области Колесников, которого Валера поселил в «Вулдорф Астории». Но таких клиентов было немного, а расходы, включая огромную плату за офис, были немеренными. Так что агентство надо было срочно закрывать. Но опять, в который уже раз, сработал случай. Как-то один из крупных российских бизнесменов, которых Валера встречал в Нью-Йорке попросил организовать деловую встречу с американским бизнесменом корейского происхождения. Валера встречу организовал. Затем организовал обоим поездку в Вашингтон на подписание каких-то документов. Когда русский бизнесмен уехал, кореец предложил Валере работу в его нью-йоркской торговой фирме, у которой был бизнес с корейским рынком. Валера будет заниматься русско-корейской торговлей и иметь собственный офис в Сеуле. И он полетел в Сеул.
   Оттуда вместе с корейскими представителями на их самолете они полетели в Россию. Они побывали в Якутии и в Казахстане. После долгих переговоров и убедительно представленных Валерой перспектив заработать несколько миллиардов долларов, корейская компания на сделку согласились. Валера помог корейцам заключить контракт с русскими на сумму в два миллиарда долларов на добычу алмазов. Его назначили техническим директором фирмы в Сеуле. Он уже решил вызвать к себе Леру, но произошло неожиданное: его сын от первой жены решил эмигрировать в Америку. Чтобы тому открыли визу, Валера должен был находиться в Штатах. Он только начал работать в Сеуле, и компания не дала ему разрешение взять отпуск. Тогда Валера просто уволился. Через месяц после его возвращения в Нью-Йорк сын позвонил и сказал, что приезжать передумал. С непредсказуемостью сына Валера сталкивался неоднократно, но тем не менее очень расстроился: он потерял прекрасную работу, такую найти ему, скорее всего, не удастся.
   Они с Лерой долго обсуждали, чем ему дальше заниматься, и как-то одновременно решили, что программирование, учитывая его математические способности, наилучший вариант. И Валера пошел учиться в Пейс-университет в Нью-Йорке на сетевого инженера. Впервые за долгие годы к нему пришла уверенность в его будущем. Но судьба преподнесла ему очередной сюрприз. Еще перед отъездом из России у него началась болезнь глаз. Все эти годы она прогрессировала. В последнее время он вообще мог читать и что-либо рассматривать только при помощи лупы, которую постоянно носил с собой. Поступив в университет и работая с компьютером, он разбирал текст на экране только в том случае, если сильно увеличивал его масштаб. Но когда он пришел на интервью, его уловка моментально раскрылась. О работе с компьютером можно было забыть. Вообще о любой работе надо было забыть.
   И только невероятная сила духа, благодушный характер и позитивное отношение к жизни держали Валеру на плаву. А еще любовь, которую он получал от Леры, Анечки и двух своих внуков и которую дарил им сам. И не менее важное: близкие друзья, которые всегда его поддерживают и готовы в любую минуту прийти на помощь.
   Жизнь никогда не покажется безнадежной, если вас окружают настоящие друзья.

Эпилог

   Пока готовилась эта книга, из жизни ушел Артем Новицкий, наш друг и незаменимый участник всех наших застолий. Уход его не был неожиданностью. Болел он долго, тяжело и одновременно несколькими заболеваниями, каждое из которых могло привести к летальному исходу. И в конце концов привело. Естественно, все это время я не мог проводить с ним беседы о его жизни, как делал это с остальными героями книги. Но и обойти Артема молчанием я тоже не мог. Поэтому, опуская подробности его жизни, приведу несколько слов о том, что это был за человек. И конечно же, я не могу не сказать о его очаровательной и, как оказалось, очень мужественной жене Ксюше, которая в течение одного месяца похоронила мать и вслед за ней мужа, которого она буквально боготворила.
   Артем был самый из нас яркий и самый неугомонный. Как только появлялся, он всегда, всюду и сразу привлекал к себе внимание. Он был высокий, крепкого сложения, с бритой наголо головой и с постоянной иронической улыбкой на добрейшем лице. Говорил он громко, уверенно и увлеченно. Был большим любителем поспорить, причем спорил всегда убежденно и обязательно с фактами, которые частенько казались сомнительными. Но как бы ты ни старался это доказать, увлеченность Артема сбивала с толку, и ты сдавался. Ты просто не мог устоять перед его энтузиазмом. И только Ксюша, которую он ласково называл Гюльчатай, могла остановить ее в споре, доказывая его неправоту. И он сразу соглашался с ней. При этом его лицо моментально преображалось, меняя ироническую улыбку на нежнейшую. А Ксюша отвечала ему тем же. Проходя мимо Артема, возвышающегося на своем стуле, она неизменно чмокала его в макушку. И эти их проявления любви были настолько искренни и естественны, что ни у кого из присутствующих никогда не вызывали чувства неловкости.
   У Артема было еще одно качество, которое кардинально отличало его от всех нас. Он скорее походил на увлекающегося подростка, чем на солидного мужчину. Еще до навалившихся на него болезней он решил пораньше уйти на пенсию, продать дом и уехать с Ксюшей путешествовать по миру. Сначала это была большая яхта, на которой он собирался плавать по Атлантике и островам Карибского моря. Потом яхту заменил огромный дом на колесах, на котором они будут путешествовать по всем Америкам: Северной, Центральной и Южной. Ксюша с улыбкой поглядывала на нас и разводила руками. Уже заболев, он продолжал ездить по автодилерам, продающим кемперы. Его болезнь и последующая смерть казались нам такими нереальными, что мы долго не могли смериться с его уходом.
   Вот таким был Артем. Он напоминал мне героев Рабле и Александра Дюма одновременно. Может быть, я не прав. Не знаю. Но мне так казалось.
//-- * * * --//
   В заключение несколько слов о том, как проходит жизнь моих друзей в настоящее время. Все они, естественно, прибавили в возрасте, а с ним и в весе. У них есть дети и внуки. Все дети получили прекрасное образование и вследствие этого прекрасную работу. Живут друзья в непосредственной близости друг от друга. Часто встречаются. У них даже был заведен свой ритуал: каждую пятницу они собирались на ужин у Коэнов. Приносили что-нибудь из еды и напитков и сидели допоздна, ведя бесконечные разговоры о жизни. Прошлой и настоящей. Пока с возрастом это все не стало сложнее и не прекратилось вовсе.
   Но мы все равно частенько собираемся. И обязательно вместе отмечаем Новый год у Коэнов. Празднество это мы растягиваем на два шумных и насыщенных дня, что стало у нас традицией. Пока нам на это еще хватает сил.
//-- * * * --//
   Что же касается жизни в эмиграции автора, то я сознательно не стал заниматься собственным жизнеописанием. Это не входило в мои планы. Книга посвящена моим друзьям, и она о них. Хотя в первой части некоторые эпизоды из моей жизни и жизни моей семьи я все же рассказал, приписав их героям.

От автора

   Все главы, повествующие о жизни моих друзей, записаны с их слов. Беседуя с ними, я сразу предупреждал, что не ставлю целью писать их биографии. Я лишь описываю историю их жизни, используя свое авторское воображение. После окончания каждой главы я предоставлял написанный материал на их одобрение. И после необходимых изменений, если такие случались, я считал, что работа над главой окончена. В целом работа эта была долгая, но приятная, дающая мне возможность частого общения с дорогими мне людьми.
   Я также выражаю глубокую благодарность Елене Фроловой и Анатолию Бергеру, моим родственникам и дорогим друзьям, принимавшим неоценимое участие в работе над этой книгой. Как, впрочем, и над всеми предыдущими. Лена, театровед и прекрасный прозаик, и ее супруг Толя, великолепнейший поэт, несмотря на свою неимоверную занятость, буквально построчно разбирают написанное мною. И только после их изменений я считаю книгу законченной и отсылаю ее в редакцию.
   Низкий вам за это поклон, мои дорогие.
   2021–2022

Даниил Гуревич Поправка Джексона (Эмигрантская история)

Предисловие

Пролог

Часть первая

1. Саша Резин

2. Вася Рубинчик

3. Илья Кричевский

4. Резины

5. Рубинчики

6. Кричевские

7. Новый год

8. Шуба

9. Моисей Штейн

10. Сувенирные орлы

11. Шуба. Продолжение

12. Этюды на Мэдисон-авеню

От автора

Часть вторая

13. Мартыновы

14. Гинзбурги

15. Грановские

16. Коэны

17. Орешкины

Эпилог

От автора

Даниил Гуревич
Поправка Джексона (Эмигрантская история)