Прощание Франсуа Вийона

Роман Кун

   Введение.
   О Вийоне я узнал впервые уже в университете, хотя, правильнее было бы сказать, начал там думать о нем много. В библиотеках, куда я ходил в школьные годы, помню, его томик 63-го года появлялся, но как-то не заинтересовал. А в университете этот же томик я просмотрел уже более внимательно и прочитал «Французские тетради» Ильи Эренбурга. Немного рассказала о нем наш медиевист Нина Викторовна Ревякина.
   Понятно, что зацепили такие фразы (в переводе И. Эренбурга), как «я всеми принят, изгнан отовсюду» и «я знаю все, но только не себя». Ключевыми они являются для меня до сих пор. Однако, заинтересовали и все стихи поэта, прежде всего, те, что были переведены Эренбургом. Потом появились переводы Ф. Мендельсона, которые я принял далеко не сразу.
   С тех пор поэзия Вийона сопровождает меня всю жизнь. Я прочитал о нем множество книг и статей, не только на русском и французском языках, собрал неплохую личную коллекцию изданий его стихов, тоже на самых разных языках, и работ о нем, от специфически профессиональных, принадлежащих литературоведам, до эпигонских и непрофессиональных. Кое-что написал и сам.
   Однако меня всегда больше интересовали не столько особенности его поэзии как таковой, отношения его с французским языком, место в истории французской литературы и т. п., сколько его личность, его внутренний мир, то, чем он жил. Это, видимо, прозвучит странно, но мне всегда было его жалко. Я реально переживал все те беды и унижения, которые обрушились на него. Что-то в нем, как человеке, мне не нравилось, что-то даже отталкивало, но я переживал за него, как переживают за своего непутевого сына, который живет далеко и несчастливо. Я, конечно же, ничем не мог помочь ему, но хотел. Понимал, что это невозможно, жизнь его явно не получилась легкой и счастливой, но мне всегда хотелось хотя бы спасти его честь. Меня бесили все те ярлыки, которые «любители поэзии» навесили на него. От него, как от коверного клоуна, ждали только смешное, злое и подлое. Вор и убийца, с точки зрения «человечества», не может иначе писать, да и не должен. До сих пор ему, и на том свете, не дают покоя. И я вряд ли смогу хоть немного помочь ему, но буду стараться.
   Короче, я хочу, после того как всю жизнь вчитывался в его стихи и вживался в его жизнь, рассказать о нем с помощью своего воображения, сопереживания и соразмышления. Получится ли – я, видимо, никогда не смогу это понять. И ладно! Для любого человека ведь важно, чтобы нашелся хоть один человек, который бы его хотя бы один раз в жизни пожалел. И это важно не только для живых. И я хочу быть этим человеком для Франсуа Вийона.
   Жизнь, несмотря на такую боль, на такое абсолютное одиночество – чем не урок для меня самого! Столько боли, столько грязи выплеснулось в нашей жизни за последние десятилетия! И это не метафора! По крайней мере для меня. Взорванная Франция пятнадцатого века и взорванная, избитая, изнасилованная Россия двадцатого века – близнецы сестры. Рискну сказать, что никогда за всю свою многовековую жизнь наши страны не испытывали подобных и телесных, и моральных страданий. Культуры нет, она либо на страницах очень и очень немногих книг, либо в душах, выброшенных в буквальном смысле на помойку истории и жизни интеллигентов. Сверкают огни бессмысленных реклам и суетятся бездарности на сценах и в лужах интернета. Пусть это звучит искусственно, особенно, с точки зрения тех, кто сейчас столь активно отрицает необходимость морали, пусть это звучит пафосно, но я искренне утверждаю это. Пафос сейчас остается последним оружием в борьбе с тем сумасшествием, которое поразило современное припадочное человечество. Я, человек, далекий от религии, не могу не согласиться с тем, что это всё бесовщина. Сатана здесь правит бал! Может быть, Маргаритам на нем интересно, может быть, крошки со стола достаются здесь отдельным людям, но мне страшно!
   Думаю, что так же страшно в те времена было и «маленькому школяру». Он мелким бесом крутился перед герцогами и ворами, просил помощи и прощения, унижался, уничтожал самого себя в своих стихах, но… продолжал жить, избитый, ограбленный, но все же не опустившийся на колени. Это не жизнь – это вечная агония! За что ему это?!
   И всё же я завидую ему! Потому, что, несмотря на все унижения, оскорбления, предательства, подлости, он остается самим собой. Он не стал таким, как Ги Табари, Гийом Вийон, Тибо д’Оссиньи, даже Карл Орлеанский. Он сказал в своих стихах, что не изменится – и не изменился! Возможно, он погиб-таки, действительно, но остался самим собой! Не стал вором или лизоблюдом, не стал «зарабатывать деньги», унижать других.
   «И он убит, и взят могилой». Да, его нельзя было переделать – его можно было только убить. Может быть, его и не убили в буквальном смысле, не повесили, не зарезали, но долго жить он бы не смог и сам. Инфаркт, инсульт, рак – да мало ли у судьбы эффективных и эффектных средств борьбы с настоящими людьми, настоящими мужчинами?!
   Вийон нужен мне еще и своей предельностью в стремлении понять всё, дойти до последнего почему. Как мне не хватает этого его умения обойтись без штампов, умилений, вынужденного лицемерия, тем более, ханжества. Я всю жизнь учусь его искусству видеть только то, что есть, а не то, что хочется. Увидеть, а не придумать, не представить, а понять. А еще его прощению. Как Христос не требовал от людей невозможного и прощал за то, что «не ведают, что творят», так и он, дав рентгеновский снимок душам многих людей, не старался их изменить. Да, мы научились делать рентгеновские снимки человеческих тел, а он умел глубоко сканировать души и дела. И при этом прощать. Не уважать, даже презирать – он никогда не отказывался даже в мелочах от свое кредо (верую!), но не стремился изменить ни людей, ни мир.
   Да, еще раз скажу, долго с таким отношением к людям и жизни не проживешь. И снова пафосно скажу, что тихая, спокойная, рациональная, гибкая, умная и т. п. жизнь длиной, быть может, даже в столетие, после Вийона особенно мне кажется просто безвкусной.
   Жизнь Вийона, опять не могу обойтись без пафоса, мне кажется уникальнейшим, хотя и грубым, необработанным алмазом и он гораздо дороже россыпи изящных, мастерски обработанных бриллиантов.
   Как-то странно сейчас писать о Вийоне. Уже столько о нем написано, даже на русском языке, я уж не говорю о других языках. Кто только не переводил его стихи? Даже альбомы с его стихами и иллюстрациями из средневековых художников стали появляться. Диссертации по его творчеству защищаются и весьма неплохие, оригинальные и глубокие.
   Он, в общем, уже настолько известен, что становится неинтересным. Нет ничего обидней, когда его творчество «бросят в полк», в массы, которые пролистают его и тут же забудут. В лучшем случае, к месту и не к месту, ввернут строчку-другую. И не спрашивайте их, кто эту строчку сформулировал по-русски, и из какого конкретно она стихотворения.
   А начнешь рассуждать о нем вслух, посмотрят, как на дурачка – о чем это и зачем это?! Ведь все давно известно и в сотне учебников написано. Как при жизни поэт по-настоящему был известен только самому себе, так и после смерти никому больше не интересен как личность. Даже, если бы он сам начал что-то говорить о самом себе, ему бы прямо в лицо рассмеялись – о чем ты, дурачок, что ты можешь знать об этом?!
   Но, если даже ему самому не верят, кто мне-то поверит?! Он и сам бы мне не поверил.
   Понятно, я не могу сказать, что знаю о нем больше всех, и больше его самого. Любая мысль рискует быть названа непрофессиональной или даже просто неумной. А сам Вийон, быть, может, и в драку полез бы.
   Но у меня есть своего рода оправдание перед ними и перед специалистами. Я хочу понять, насколько это вообще возможно, его, как человека, его душу. И мой интерес не потребительский и не гаденькое я в нем хочу разглядеть. И в то же время я не равнодушен, и не беспристрастен. Мне жалко этого человека. Да, он мне интересен, как поэт, моя душа тянется к его душе, но, главное, я его жалею. Может быть, «на том свете» он нашел наконец-то утешение, а, может быть, и нет, но на этом-то его никто еще ни разу не пожалел. Получится ли у меня – бог весть!
   Меня извиняет только то, что я искренен, да и жалость – единственное бескорыстное человеческое чувство. И мне его неимоверно жаль. Вот возьму сейчас и выпью сто грамм за его душу. Пусть простятся ему все грехи вольные и невольные!
   Царствие ему небесное!

Прощание Франсуа Вийона

   Зима в тот год, как с ума сошла. Сразу после Рождества начались снежные метели, лишь изредка утихающие и даже перемежавшиеся ленивыми дождями. Они заметали Париж снегом и людям приходилось идти по щиколотку в нем, все время запинаясь о мусор и камни. Помои, которые выливали на мостовые, сразу же становились каменными. Птицы куда-то исчезли. Обычно они рылись в мусоре и помоях, дрались друг с другом, а тут просто исчезли и непонятно, чем же они стали питаться. Небо все время было затянуто серой и грязной, тяжелой на вид, массой туч. Даже опроставшись от излишнего снега, тучи не становились светлее и не превращались в облака. Как выглядят солнце, луна и звезды люди забыли.
   И тем не менее вечер седьмого января 1463 года оказался еще хуже. Париж продрог до кишок. На пронизывающем ветру стучат в ознобе стены домов и лавок. Ветер то воет по-волчьи, то стонет, как смертельно раненый человек. Дома съежились, натянув пониже крыши. Даже виселица Монфокон, своей тушей закрывшая половину Сены, подтягивает этот стон, а висящие в ее окнах трупы, стукаясь друг о друга, натыкаясь на стены, аккомпанируют своими костями и играют, и поют дьявольский мадригал в честь бездушной ведьмы Зимы.
   На улицах ни души. Впрочем, может кто-то и пробирается по своим делам, но в свинцовом и грязном тумане не видно ни зги. Если кто-то и идет, то молчит и прикрывает рот шарфом, а дышит с огромным трудом. Вот волки, те не молчат и их вой ножами и кинжалами кромсает дряблое тело парижских улиц.
   Кажется, конца-краю не будет этому ужасу. Люди все, кто мог спрятались в своих лачугах и комнатушках и чувствуют себя, словно в могилах.
   Ночь взорвана и изорвана метелью. Волчий вой, как нож под сердце. Невозможно дышать, того и гляди, задохнешься от недостатка воздуха. Продрогло сердце, разум чуть мерцает.
   От холода окончательно спряталась луна, убежали подальше от Парижа звезды. Не светятся окна домов. Первобытная тьма расползлась по всему городу.
   И только в трактире «Сосновая шишка» кто-то есть. Сквозь наглухо закрытые ставни видны сполохи света, глухо и неразборчиво звучат голоса и даже слышится какая-то безобразная музыка.
   Зал трактира уже наполовину заполнен. За некоторыми столами, где обычно сидит один или, в лучшем случае, двое, уже уместилось пять-шесть человек.
   Ярко и жарко пылает печь. Повара и подавальщики сбились с ног. Жарится мясо, вонь стоит от полу испорченных овощей и даже огонь не берет пятна гнили. Кувшины с вином летают между столами, как коршуны.
   Давно уже надо было бы закрыть эту лавочку, хотя бы до утра, но кто сможет этих крикунов выгнать на мороз, под волчьи клыки?! К тому же кое-кто из них укрылся не только от зимы, но и от сержантов прево. Прошел слух, что сегодня отвальную дает магистр, поэт и вор Франсуа Вийон. Сам великий Вийон сегодня прощается с Парижем! Утром он должен выполнить предписание суда и отправиться в десятилетнее изгнание. Никто не знает, вернется ли он когда-нибудь назад. Вийон утверждает, что сам не знает, что лучше – быть повешенным на Монфоконе или уйти в никуда. Конец-то все равно одинаков, разве что за стенами злобного, но любимого города есть шанс прожить лишний день, месяц, а, может, и год. Больше-то вряд ли! Все друзья и враги остаются здесь, а там… Кто знает, что будет там, кто ждет там – новые враги, лесные звери или случайные разбойники?
   Франсуа Вийон вышел из-за угла, приник лицом к щели в ставни и некоторое время всматривался в происходящее за окном. Потом вошел в дверь, отряхнул снег с капюшона и плаща. У порога уже натекла лужа, видимо, оставленная теми, кто пришел раньше. Сквозь дверь проникал истеричный визг ветра и адский холод сатанинского шабаша.
   Людей в зале все же еще было не так уж много, и они сидели как можно ближе к очагу. Жар от него потихоньку заполнял весь зал, хотя затопили его заново, похоже, совсем недавно. Некоторые из них повернулись и посмотрели на Франсуа, но любопытными взглядами и не более того, что не могло не обрадовать вошедшего. Два каких-то, по виду крестьянина, склонились над своими бокалами, смаковали вино и обменивались короткими фразами.
   Вийон пошел к трактирщику. Тот стоял за небольшой стойкой, облокотившись на нее своими огромными руками с засученными рукавами и маленькими, глубоко посаженными глазками под кустистыми бровями периодически оглядывал зал. Его глазки ничего не упускали, всё замечали и ко всему были готовы. Бычья шея медленно поворачивала его большую голову и была неплохой защитой для него самого. Его грузность была во многом кажущаяся, уже не раз он демонстрировал мгновенную реакцию и силу своих рук, если надо было утихомирить каких-нибудь драчунов. Приходилось ему и стоять перед ножами, в этом случае немалую роль играла короткая дубинка со свинцовым наконечником, которая лежала у него в столе. Надо было только руку протянуть. На столе стояло несколько кувшинов и бокалов. Он наливал тем, кто просто хотел выпить и садился на небольшие стулья возле этого стола.
   Он уставился на Франсуа, который, заметно хромая, пошел к нему. Шрам на лице с мороза стал багровым. Трактирщик скупо ответил на его приветствие.
   – Вот, пришел к тебе, может быть, в последний раз. Ухожу из Парижа. Ты уже знаешь, верно.
   – Мое дело маленькое. Плати и сиди. К тебе, Франсуа, я всегда хорошо относился, ты ведь знаешь.
   – Конечно, знаю. И то сказать, и дохода я тебе своими стихами принес не так уж мало.
   – Зачем ты так?! Немного обиделся трактирщик. – Это, конечно, тоже имеет значение, не буду спорить, но ты мне на самом деле всегда нравился. А сейчас мне тебя жалко. Выпей вот за мой счет.
   – А, что, и выпью. Мерси боку, мудрый Жан. Ты действительно мудрый, не зря тебя так зовут.
   Франсуа взял кружку. – Сейчас подойдут ребята. Мы вон там, в углу, пару столов соединим и посидим.
   – Конечно. Думаю, народ сегодня набьется основательно, многие еще придут спрятаться от этой пурги. Явно не придется мне на ночь закрыться! Но вам никто мешать не будет. Разве что, вот та пара. Не знаю я их. Их на острове видели, недавно они появились, вроде из Бургундии. Вижу, накачиваются и побузить захотят. Но я буду рядом, и помощники у меня найдутся.
   За соседним столом сидели два парня. Одеты неряшливо, много пили, громко разговаривали. Обсуждали собравшихся. Посмеивались над всеми.
   Один из них с какой-то особой злобой посмотрел на Вийона и что-то тихо сказал своему другу. Вийон понял, что в самом деле готовится явная буза. Мелькнула мысль, что кто-то вполне мог решить таким образом избавиться от него, так ведь таких злых врагов у него вроде бы не было. Епископ д’Оссиньи на такое не пойдет. Разве что кто-то из друзей-братков мог бояться, что поэт сболтнет чего-то лишнего.
   – Спасибо, Жан. Сегодня я, как видишь, не в форме, хотя мой кинжал всегда со мной. Да и настроение у меня вполне подходящее. В конце концов, я всегда хотел умереть в Париже. И только в Париже!
   – Ну, ни к чему такие мысли, Франсуа. Защитники у тебя всегда найдутся.
   – Да, найдутся, хотя и врагов оказалось немеряно.
   – Да, кстати, – вскинулся Жан. – Тебя уже спрашивали двое. Думаю, ты знаешь, откуда и от кого они.
   – Думаю, что знаю. Они еще придут.
   – Да, я тоже так думаю.
   В это время открылась входная дверь и зашли два человека в капюшонах, закрывавших всю голову. Они отряхнули снег, осмотрелись и направились к стойке, прямо к Вийону. Обратили на них внимание и двое бургундцев, немного пошептались, бросили на стол деньги и потянулись к выходу. Возможно, узнали вошедших, а, может, и просто догадались, кто они такие и решили подождать для себя подходящего случая потом или где-нибудь в другом месте. Трактирщик Жан насмешливо посмотрел им вслед.
   Франсуа узнал одного из вошедших. Те уселись на стулья возле стойки и кивнули в сторону кувшина с розовым вином. Жан налил им по бокалу.
   Франсуа молчал и ждал, пока они начнут разговор сами.
   – У тебя неплохое розовое, – сказал длинный, у которого камзол был перетянут ремнем и на боку висел кинжал в ножнах, украшенных серебром. – Франсуа, мы по твою душу…
   – Душу? – усмехнулся Вийон. – То монахи трясли мою душу… как грушу. Теперь вы. А вам-то что нужно? Я вроде вам ничего не должен. А вот вы…
   – Не цепляйся, маленький школяр. Мы не такие уж звери, как ты думаешь. Ты должен же понимать, что иначе и не могло быть. Тебя бы все равно пощадили.
   – Ничего себе, пощадили! Считаешь, что смертная казнь – пощада?!
   – Но ведь не казнили же!
   – А вы при чем? Если уж кто помог, то не вы. Да и изгнание из Парижа тоже не фонтан.
   – Конечно, но, согласись, это же не Монфокон.
   – Не Монфокон, да, хотя долго ли я протяну там, за стенами города? Может быть, быстрая смерть была бы все же легче.
   – Ладно, ладно, не надо! Я всё понимаю. Все всё понимают. Нас послали не для диспута. – Он положил на стол толстый кошелек и свернутую в четверть бумагу. – Это тебе на первое время. И письмо к кой-кому. Там и записка, и адрес. Потом дашь о себе знать, когда устроишься, еще поможем, чем сможем.
   – Ладно, – усмехнулся Франсуа, – не та ситуация, чтобы корчить из себя гордеца. Передай ребятам спасибо. Деньги хорошо, хотя мне сейчас нужен скорее хороший лекарь.
   Кокийяр кивнул на бумагу. – Там тебе помогут и с лекарем. Главное, ты на ногах стоишь, уже это одно дорогого стоит. Да, и вот тебе еще, – он снял с пояса свой дорогой кинжал и протянул его поэту.
   – Да, хороший, кинжал… однако, я его на всякий случай спрячу куда подальше. Меня из-за него могут пришить еще в воротах.
   Браток подал руку Вийону, тот пожал ее, кокийяры допили свои бокалы, кивнули трактирщику и пошли к выходу.
   – Ну, видишь, Франсуа, что-то меняется! – воскликнул Жан. – Я тебе так не смогу помочь. Садись, пей.
   – Спасибо, я не один всё же. Сейчас еще пацаны придут. И мы заплатим. Гульнем в последний раз, и я отвалю.
   Он пошел к своему столу и бросил свой мешок на один из стульев.
   В трактир один за другим зашли еще люди в капюшонах и сразу направились к Вийону. Друзья и сегодняшние собутыльники Вийона коротко перекинулись с ним приветствиями, потом сдвинули несколько столов вместе, загремели лавки, придвигаемые к столам по каменному полу.
   Постепенно все места оказались занятыми. Соседние столы тоже довольно быстро заполнились посетителями.
   Франсуа успел переодеться в хорошую одежду, которую на всякий случай взял с собой в дорогу, она лежала у него в заплечном мешке. Она была из тонкого сукна, с разрезными рукавами. Бархатная шляпа на голову, остроконечные башмаки с открытыми пятками.
   Народу в зал набилось много, но не все пришли из-за Вийона. Он и пригласил-то лишь несколько человек. Остальных загнала вьюга и они с удивлением и даже некоторым неудовольствием посматривали на стол, за которым сидели собутыльники Франсуа. Он понимал, что столько народу собралось, прежде всего, из-за пурги. Было много вообще незнакомых лиц и они, видимо, что-то слышали о нем и рассчитывали послушать его стихи в его же собственном ехидном исполнении. А ему это делать совсем не хотелось. Пребывание в нескольких тюрьмах, особенно в гостях у епископа Тибо д’Оссиньи почти отбило это желание.
   Франсуа сидел во главе этого общего стола вместе с Малышкой Марго. Разговор долго не складывался. Людям хотелось выпить и закусить, а приличия требовали грустного и даже прискорбного вида. Однако вино вскоре развязало всем языки и Вийону пришлось потратить некоторое время, чтобы их успокоить, прежде чем обратиться к ним с прощальной речью.
   За столом Вийона установилась почти тишина. Если остальные гости шумели, кричали, спорили, то здесь сидели спокойно. Конечно, постепенно языки развязывались, но разговоры все же вертелись вокруг наказания поэта и его ухода. Все разговоры и споры об этом, все тосты за его здоровье и скорое возвращение. В общем, если это и можно назвать весельем, то довольно унылым. Периодически подходили шлюхи, ластились, заигрывали, но, не найдя ответа, обиженно уходили к другим столам. Не до них как-то!
   Вийон глотает боль с вином и, наконец, не выдержав, встает с бокалом и обводит всех взглядом, пытливо смотрит в глаза друзей, прелестниц слишком резвых. Он смочил пальцы в вине своего бокала и перекрестил сначала стол, а потом и огонь в очаге. Так делали в его деревне, и он запомнил это на всю жизнь. Потом Вийон поднял бокал с вином и, помолчав немного и, задыхаясь, начал:
   – Я сегодня буду много говорить.
   Последний день и так много надо успеть сказать. А вы молчите. Пейте, а потом уж трепитесь о чем угодно.
   Сегодня я хочу выступить в новой для себя роли. И для вас. Вы привыкли, что я читаю или пою свои вирши. Но я не могу этого сейчас делать. Епископ всё же здорово меня отделал. Всё еще болят ребра, и потроха, и горло. Как и чем я сейчас буду зарабатывать, я ведь больше ничего не умею. В университет же не вернешься.
   Я долго понять не мог, за что епископ так со мной поступил, пока он сам не разъяснил. Я, видите ли, не ответил на его любовь.
   Это я-то со своей физиономией?! И с этим шрамом, подарком Шермуа. Да, этот Шермуа может спать спокойно в своей могиле. Он отомстил мне за свою смерть. Я-то убил его легко. И случайно. Не думал, что своим камнем башку ему проломлю. Да и попал-то вроде скользом. Говорят, что он умер не от камня, а от кровоизлияния в голову. Бывает, говорят, такое последствие. Да и женщины рядом, чтобы поухаживать за ним в последний час, не оказалось, а ведь он так любил их.
   И за что он так окрысился? Из-за кого? Из-за этой Катрин?!
   Ее здесь случайно нет? – подленько засмеялся он. – Если бы этой дамочки рядом и не было, я бы и не стал ему возражать! Я примерно такого же мнения о ней. И не я один.
   И, если уж выяснять отношения, то, разве, нельзя было обойтись без ножа? Могли бы просто руками поработать. Но он не мастер кулачного боя. Всё-таки священник! Святой человек, а кинжал носит. И выпить не дурак. И баб тискать умеет. Впрочем, я же тоже почти клирик.
   Я не могу сегодня читать свои вирши, тем более, петь их. И не только потому, что мне последний раз отбили все, что можно отбить. Нет, настроение не то. И все же я хочу кое-что сказать вам на прощанье. Я никогда такого не говорил, никогда в такой роли не выступал. Хочу свою прощальную речь специально сделать пафосной. Не хочу шутить, острить, язвить, хочу просто высказать то, что долгие годы копилось в душе. Сегодня этот груз стал для меня неимоверно тяжел, он жжет мне душу. В общем, уж извините действительно за этот пафос, но он тоже есть в моей душе.
   В общем, я сегодня хочу для вас, мои друзья, произнести действительно прощальную речь. Оставить вам не вещи разные, как в прошлый раз, о которых писал в своих завещаниях, а заветы и напутствия. Всё же, хоть и немного ещё живу на этом свете, а смогу дать советы или предостеречь от чего.
   Это тоже будет сделано в традициях жанра. Мои лэ составлены с помощью юридического языка, а в речи своей я буду подражать тем, кто обычно выступает в парламенте, где нас, бедных, судят, или тем, кто читает проповеди. А больше буду просто говорить то, что думал и думаю, – что надумал за свою отчаянную жизнь.
   Все зашумели. Кто-то ободряющее, кто-то ляпнул что-то полушутливое, полуироничное, запереговаривались между собой, некоторые, уже пьяные, голоса стали требовать стихи и песни.
   Вийон терпеливо ждал, когда все успокоятся и вдруг обратил внимание на сидящего в дальнем углу человека. На самом деле, там сидела троица, но остальные уткнулись в свои кружки, а этот пил и поверх бокала смотрел прямо на Франсуа. И Франсуа спохватился и почему-то сразу вспомнил, что в то время, когда кокийяры передавали ему кошель и кинжал, он не догадался посмотреть на реакцию окружающих. Наверняка, хоть и немного тогда еще было посетителей, но они не могли не видеть этого, а понять, что было в кошеле, мог и дурак. Был ли этот человек уже тогда в зале, Вийон не помнил, но ему очень не понравились его глаза, очень настороженные и какие-то недоброжелательные, холодные, да и взгляд его был очень пристальный и внимательный.
   Он был довольно высок, худощав, на голове большая лысина, обрамленная по богам и сзади какими-то ржавыми кудряшками. Пальцы тонкие, длинные и суетливые, такие часто бывают у карманников. Одет в теплую рубаху неопределенного цвета и кожаную безрукавку. Рядом на лавке лежал его свернутый плащ, вроде очень теплый. Одежда в целом была неброская, но и не дешевая. На обычного горожанина и тем более на забулдыгу он никак не походил. Его соседи были попроще и действительно походили на простых горожан. Возможно, он и не с ними пришел, а просто сел на свободное место. Так что, может быть, он появился и после ухода кокийяров. Тем не менее, на Вийона он смотрел явно заинтересованно.
   Франсуа оглядел себя, нет, кошель и кинжал он предусмотрительно убрал в мешок. Все же это ничего не значит, ведь могли видеть другие посетители и сказать этому, да и одежда на поэте была изысканная. Вот, подумал он, выпендрился, дурак! Надо бы побыстрее снять ее и одеть старую одежду, пусть с заплатами, но на нее вряд ли кто позарится. А то этот тип, похоже, вполне может позариться и на нее, и на кошель.
   Вийону стало не по себе и с этого времени он исподтишка следил за этим человеком и почти всегда встречал его взгляд, который постепенно стал даже каким-то насмешливым. Этот человек был ему совершенно не знаком, но манеры и жесты кого-то очень напоминали. Может, когда-нибудь они и пересекались в каком кабаке. В тюрьмах-то вряд ли, Вийон бы запомнил. Вийон ждал, что он уйдет, но тот заказал себе еще вина, какую-то закуску. Почти открыто он смеялся в лицо поэту, хотя тот и не говорил ничего забавного.
   – Друзья! С натугой продолжил Франсуа. – Я ухожу. Сегодня я прощаюсь с вами. Я первый и последний раз говорю с вами, не как шут. Пафос – вот, что ждет вас! Будете смеяться – хер с вами!
   Я сегодня не говорю вам до свидания, сегодня я прощаюсь с вами. Только бог знает, суждена ли нам еще встреча. Когда я семь лет назад убегал из Парижа, то был абсолютно уверен, что обязательно вернусь. Сегодня у меня такой уверенности нет. Если честно, нет даже надежды.
   Быть может, сгину я за дальними лесами. Быть может, я пролью кровь где-нибудь за морем.
   А вы в чудачествах свой век пройдете и, если не развяжется язык, благополучно умрете дома, не встретив ни петлю, ни волчий клык.
   В этом городе я никому уже не нужен. Не обижайтесь, я не имею в виду никого конкретно. Я говорю о Париже в целом. Он стал для меня чужим. Он высосал из меня все мои силы и бросил меня, как выжатый лимон. Да, никакой город уже не станет мне родным, я это чувствую, но и этот стал чужим и каким-то незнакомым. А ведь я горожанин до мозга костей – куда мне идти?
   Ночь впереди довольно долгая и в такую погоду нет смысла куда-то идти. Мы в ловушке, пока эта пурга не кончится. Так что давайте пить и веселиться всю эту ночку напролет. Кто-то еще захочет спрятаться от непогоды у нас. И хоровод ветров будет ломиться в нашу дверь, а с ними и моя судьба. Она уже несколько дней бродит за мной по всем улицам Парижа и торопит меня, торопит.
   Я потерял счет правдам и неправдам в этой моей судьбе. Запутался, в душе смешались зло с добром. За зло три раза был оправдан, а за доброту отмечен уже тысячным клеймом.
   Да, не скрываю, запутался. Я верил всем, а себе самому не доверял. И понял всех, а в себе запутался.
   Я никогда не рвался за несбыточным. Мне не нужны, как многим, красоты рая, счастье после смерти. Я просто хочу этого счастья в жизни, здесь и сейчас, во всей своей судьбе.
   Церковь нас увещевает не искать зло в других людях, не проклинать кого-либо. Боже упаси! За проклятья можно и за решетку угодить! Ну, со мной это будет сделать уже не так просто. Настанет утро и мой след простыл, не просто будет искать меня по всей Франции, по всей Бургундии, по всей Англии. А я не могу не сказать о тех, благодаря кому жизнь моя, как осатаневшая кошка, мечется среди живых и мертвых.
   Я не проклинаю никого конкретно. На суде жизни я не обвинитель, хотя и не защитник, тем более и не судья. Я всего лишь потерпевший, жертва – а кто меня обидел, и, главное, за что, мне, может быть, лишь на том свете станет известно. Но я всех помню. Всех и всё! И плохое, и хорошее. И не забуду никогда. Кому-то буду благодарен всю свою оставшуюся жизнь, а на кого-то буду обижаться. И здесь я тоже могу получить упреки от церкви и, тем более, от людей. Апостол Марк говорил, что Иисус Христос предостерегал не только обижать, но и обижаться. Что делать, я слаб и ничего не могу с собой поделать. Да, я помню всё и всех… и Бог мне судья!
   Будь прокляты злая и паскудная любовь, злые попы и эта моя последняя, быть может, парижская ночь, злая и безжалостная! К чертям собачьим надежду, радость, утешенье! Может быть, всё же я спасусь, вера спасет меня, но… это всё же не сейчас… и не здесь, не в Париже. Быть может, только вера и может спасти меня, мою душу, но тело мое уже почти уничтожено, почти сгорело в геенне человеческой.
   Только о вере я думаю в последнее время. А все остальное?! Все эти истины, которым счет нет и которые никак не могут договориться ни с собой, ни с людьми, – подите прочь! Но с ними сгинь и ты – мое сомнение!
   Ладно, что будет, то и будет! Если мне дано пережить этот мрак, во мраке моих будущих скитаний, я буду жить воспоминаниями о том хорошем, что было, но я не забуду и плохое, всех виновников моих терзаний.
   Обо всех говорить не буду. И хороших, и плохих людей в моей жизни было немало.
   Я никого не проклинаю. Знаю, знаю, за это могут осудить, да и не палач я. У меня лишь обида, да и Библия требует платить око за око.
   Я вечно буду помнить тебя, Катрин, что ангелов прекрасней, хотя душа черна, как сковородки дно. Твой грех… он всех грехов ужасней… Я ждал любви, а ты принесла одно страдание.
   Тебя, епископ, злой и своенравный, что ласкою своей мне тело погубил, тоже не добрыми словами и мыслями буду вспоминать до скончания своего века.
   Тебя, мой принц, с богами равный в стихах, коварстве…
   Как же я любил! Как любил всех тех, кого судьба мне посылала, кто через душу шел мне напролом. Какою страстью вся душа пылала! И как она мертва сейчас! Так старый дом, покинутый людьми, их горем и страданьем, весельем, радостью и буйствами страстей, еще стоит, но в целом мирозданьи нет ничего уже его мертвей.
   И всё ж, друзья, хочу оставить вам свой главный завет.
   Скорее забывайте несчастья и беды. Другого мира не было и нет, где было б столько солнца и ненастья.
   Не бойтесь, я не еретик и на костер с собой не приглашаю.
   Что наша жизнь? – всего лишь миг, двор постоялый на дороге к раю иль к аду. Это как кому. Но, как учит нас святая церковь, там будет все иначе потому, что попадет туда душа, а не плоть живая. И что ей делать, плоти грешной, там, где не выживет и тень, там, где добро иль зло безбрежны, где бесконечны день иль ночь?!
   Поймите вы, там будет все иное. Иные солнце, небо, лес, Париж. Там небо майское не полыхнет грозою. Над рыцарским романом там не посидишь. Добро иль зло, мрак или свет – вот всё, что ждет там человека.
   Примите ж, наконец, вы мой совет. Живите, радуясь до завершенья века!
   И вот вам мои стихи, которые еще никто не слышал, я еще нигде их не читал и никому не показывал.

     Я жизнь люблю безмерно, безгранично,
     Как любят первую любовь,
     Когда вдруг сердце бьется непривычно
     И бешено несется в жилах кровь.
     Люблю цветок, росой умытый,
     И птичий гомон по весне.
     Оконное стекло, узорами зимы расшитое
     И желтый лес в его печальном сне.
     Я обожаю листьев тихий шепот,
     И теплый свет заката над рекой,
     И тающих сугробов недовольный ропот,
     И дождь с его щемящею тоской.
     Люблю работу до седьмого пота,
     Люблю, когда от напряжения пылает голова,
     И мысль в своем стремительном полете
     На лист бросает точные слова.
     Задыхаюсь от волненья, встретив
     Чистоту и ласку женских глаз,
     И готов смотреть, когда играют дети,
     Миллионы, миллиарды раз.
     Люблю Марго, когда от неги обессилев,
     Лежит тихонько на плече моем
     И звезды глаз ее лучисто-синих
     Задумались о чем-то о своем.
     Все люблю я в этом мире,
     Рад всему и верую в любовь.
     Мило все моей душе и лире,
     И что было, и что будет вновь.
     Нет, не устану этот мир любить
     И не поддамся я благим нравоученьям.
     Я ухожу в безвестность, может быть,
     Но я иду навстречу наслажденьям…

   Но… если это сбудется, то потом, а пока… Дьявол меня забери, как же я боюсь идти на этот холод! Похоронит меня этот дикий и злобный ветер. Где-нибудь посередине зимы. В диком поле или в диком лесу. И проводят меня в мой последний путь дикие волки, они же справят по мне и тризну, закусив моим полу-ледяным трупом. Всё, как в древние языческие времена, когда покойников отдавали зверью.
   В поисках меня рыщут по Парижу вьюги и волки. На Монфоконе крутятся трупы и высматривают меня. Горожане в окнах матерятся, боясь меня. Город ждет, когда же я уйду. И парламент ждет, когда же я уйду. Бесится Катрин, когда же я уйду. А как дрожал Ги Табари, боясь моего появления?!
   Все хотят, чтоб я умер скорей, немедленно сдох. Да и сам я хочу уже скорей умереть и отмучиться наконец-то.
   Правда, извините, но мне не все равно, нож или петля меня поймает. И не хочу я, чтобы мою судьбу сломал Монфокон. Проклятая любовь сломала мне душу, а ханжа епископ перекрутил мне хребет. Лишь поэзия мне душу врачевала, и я надеюсь, что лишь она меня и спасет еще не раз.
   Мне очень тяжело уходить из Парижа. Именно потому, что ухожу навсегда. Десять лет – это очень много! Это целая вечность. Я просто не проживу столько.
   У меня сегодня знаменательный день. Я не только ухожу из Парижа. Ухожу в никуда. У меня за душой ни су, если не считать того, что мои соратники по воровскому ремеслу собрали мне в дорогу, лишь бы я скорей ушел и, главное, никогда не возвращался. У меня нет дома – ни в Париже, ни где-либо еще. У меня нет семьи. Нет детей. Нет жены. И ничего этого уже никогда не будет. И внуков не будет. Бог знает, может быть, у меня не будет и благообразной могилы на каком-либо кладбище.
   Я прощаюсь сегодня с самой жизнью. Остается только доживание, а, точнее, медленное умирание. Хотя, кто знает, может быть, за первым же холмом меня убьет какой-нибудь грабитель, позарившись на мои шикарные башмаки и я не буду долго мучаться. Все равно! Прощай, жизнь и здравствуй, смерть!
   Прощай, любовь! Кроме Катрин я никого не любил и теперь уже не полюблю. Я все же однолюб. Спал со многими девицами и женщинами, но любил всегда только одну. И та оказалась стервой и шлюхой!
   Прощай университет и наука!
   Прощай, Париж!
   Вряд ли я уйду из Франции, хоть отсюда меня не гонят. В этой земле я останусь, но никто и никогда скорее всего не будет знать, где моя могила.
   Прощай, всё! Здравствуй, ничто!
   А на прощанье я прочитаю вам стихотворение. Не моё, а Эсташа Дешана, он полвека назад тоже уходил из Парижа:

     Прощай, любовь, и вы, мои милашки,
     Прощайте, бани, рынок, Большой мост,
     Прощай, камзол, штаны, сорочки, пряжки,
     Прощайте, зайцы, рыба, если пост.
     Прощайте, седла, сбруя наборная,
     Прощайте, танцы, ловкие прыжки,
     Прощай, перина, пух и плоть живая,
     Прощай, Париж, прощайте, пирожки.
     Прощайте, шляпы, что пестрят цветами,
     Прощай, вино, и брага, и друзья,
     Прощайте, рыбаки с сетями и садками.
     Прощайте, церкви, в дальние края
     Я понесу святых благословенье.
     Прощайте, жаркие, заветные деньки!
     Я в Лангедок плетусь по принужденью.
     Прощай, Париж, прощайте, пирожки…

   Улыбка боли скользнула по лицу поэта. Вийон закашлялся, махнув рукой, и сел на лавку. Пети-Марго прильнула к нему, как бы заслонив своей сдобной фигурой от взглядов друзей.
   И до утра гуляла братия шальная, топя в вине и радость, и печаль. И незаметно пролетела ночь, святая и больная. Кого жалеть, коль ничего не жаль!

   Начинался новый день, 8 января 1463 г. и Вийону уже было пора уходить из города. Он поднялся из-за стола, оглядев всю шатию-братию, галдящую и ничего уже вокруг толком не видящую. Махнул всем рукой, бросил прощальные слова и, не получив ответа, поклонился Жану и пошел к выходу. Успел заметить, что из дальнего угла на него так же внимательно смотрели все те же трезвые и недобрые глаза. Марго схватила его за руку, и они вышли на улицу. Через некоторое время Франсуа обернулся и увидел, что этот наглый человек стоял в дверях и, не таясь, смотрел им вслед. Взгляд его не был виден, и Вийон не мог понять, действительно ли ему надо бояться этого человека. Все равно на душе стало как-то погано.
   Франсуа Вийон и Пети-Марго прошли немного по брусчатой мостовой, залепленной застывающим на морозе снегом. Хотя на них были теплые плащи и нельзя было сказать, что было так же холодно, как ночью, но ветер был резкий, морозный. Даже трехэтажные дома не мешали ему бесноваться на улице. Лицо от холода горело и Франсуа все время прикрывал его большим платком. Марго полностью закутала голову шалью. Улица Сен-Жан тиха и почти не видна из-за снежного марева, опустившегося на город. Из-за рваных краев крыш розоватым туманом проглядывает утреннее солнце. Соседние узкие улочки с приземистыми домами ветер тоже продувает насквозь, как дырявый кафтан. Он гонит хлопья густого снега вперемежку с мусором. Только рассвело и людей почти не видно.
   Они подошли к часовне святого Бенуа и спрятались от ветра в угол, рядом с маленькой дверью. Франсуа подумал, что его подруга отнюдь не против побыстрее распрощаться. Это его нисколько не удивило. Уж кого-кого, а ее он уже давно изучил и давно уже не ждал от нее ничего… кроме того, что изредка получал. Это у нее всегда было в достатке и не только для него. Ревновать ее было абсолютно бесполезно, да ему уже давно и не хотелось. Юношеские мечты были им пропиты в парижских кабаках много лет назад и опус Жана де Мена он теперь читал просто по привычке, да еще из любви к литературе. «Роман о Розе» он хранил, как реликвию, не больше. Нет, подумал он, все же не только, как реликвию. Свои стихи он писал по-своему, даже, если бы захотел, никогда бы не смог подражать своему любимцу. Роман служил для него чем-то вроде талисмана и оберега, он любил его рассматривать, перелистывать, читать отдельные строфы. Иной раз даже не доставал его, а просто сидел и тихо, вполголоса, читал его наизусть. Таков был ритуал. Иногда он все же не выдерживал и на него накатывал какой-то псих. Ему хотелось рвать и метать, хотелось кому-то и не важно, за что, набить морду. Неизвестно за что! Постепенно он приходил в себя
   Вийон побоялся прислоняться к ледяной стене и поежился:
   – Чертовский холод! Я весь продрог. У меня такое впечатление, что продрог весь Париж. Слышишь стук? Это стучат в ознобе стены домов и лавок. У меня весь хмель слетел. Неплохо посидели в «Сосновой шишке» и все на этом морозе коту под хвост.
   Марго угрюмо ответила: – Чего ты хочешь, январь уже!
   – Да, январь. Мне один старик вчера сказал, что завтра, то бишь, уже сегодня будет дождь, правда, к вечеру. Откуда он взял? Не могу поверить! Пурга, снег, мороз и через несколько часов дождь – разве такое возможно?! Впрочем, в Париже все возможно. В последние годы погода, как с ума сошла. Мороз, дождь, потом, что, снова мороз – так никакой одежды не хватит! Надо уходить на юг и там пережидать всю эту чехарду.
   Не думал я, что придется уходить в такую стужу. Впрочем, я не думал, что вообще придется уходить из Парижа. Хотя, стылый город покидать не так уж грустно. Мороз! Все трещит. Ветки деревьев, даже стены домов как будто. А еще этот волчий вой. Как ты будешь возвращаться?
   – Ничего! Мне недалеко, да и люди стали появляться на улицах. А, может, все же возьмешь меня с собой?
   Марго прижалась к нему, спрятав лицо на его груди, и затихла. Потом подняла глаза:
   – Мне страшно! Что дальше будет? Как ты будешь? Неужели тебе не страшно?!
   – Нет, не страшно, – лениво усмехнулся Франсуа. – Пока не страшно. Да и вообще… чего бояться? Я же не знаю толком, что меня ждет. Нищета, голод, наверняка, бить будут – так мне ко всему этому не привыкать. Эти друзья всю жизнь со мной. А если еще что – так, пока его нет, и страха нет. А появится, некогда будет бояться, не до страха будет. Страх придумали люди, в жизни его не бывает.
   – Это для тебя не бывает. А я вот часто боюсь. И не только я. И не только девки боятся.
   – Ладно, чего об этом говорить. Устроюсь где-нибудь, дам знать о себе как-нибудь. Бог даст, еще и увидимся. А не увидимся, на меня не обижайся! Если что не так было, прости дурака. Не по злобе ведь… так, по дурости да по пьяни.
   – И ты тоже не обижайся! Я бы пошла с тобой, да только мешать тебе буду. Я ведь ничего не умею.
   – Да, конечно. И дело у тебя здесь все же налажено, бросать жалко. Все понимаю. Чего сопли-то лить! Жизнь есть жизнь! Да и мне не впервой начинать все сначала. Из деревни ушел. Из университета ушел. Вот и из Парижа ухожу. А там, глядишь, и из жизни придется уходить!
   – Типун тебе на язык! Чего мелешь-то?! Ты еще молодой – тебе жить да жить! Все будет хорошо! А устроишься, может, и я переберусь к тебе. Вот деньжат поднакоплю.
   – Ой, не смеши меня! Ты да накопишь?! Ты слишком погулять любишь.
   – Зря ты так! Это все временно! Годы идут. Я уже, сам видишь, не молодая. Не будет работы, на что буду жить в старости. Я об этом давно уже думаю. Просто не говорю, да и дури во мне пока все еще много. А я ведь тоже… мечтаю. Вот, думала, что у нас с тобой нормальная семья будет…
   – Не будет у нас семьи, не будет! И не только в тебе дело! И во мне тоже. И это мне не дано. Уж извини, но не везет мне с бабами. Впрочем, и им тоже со мной. Вот тебе со мной не повезло. Не такой тебе нужен. Ты ищи хитрожопого, да жадного – уж он-то тебя в твоем деле всегда поддержит. А поэты… они для дур разных. Тебе такие не нужны.
   Марго не выдержала и противно захохотала. Франсуа терпеть не мог ее визгливый смех, его передернуло, но он смолчал.
   – Спасибо, что проводила. Не такой уж я и пьяный. Проклятый епископ, похоже, отбил мне потроха. Я даже ем с трудом. Брадобрей, правда, мне вчера сказал, что ничего страшного, все зарастет, как на собаке. Надеюсь, он знает, что говорит – он ведь не только стрижет и бреет, но и больных пользует уже не один год. Конечно, страшный шрам на лице меня совсем не красит. Вон, даже девки стали избегать. Ладно, давай прощаться. Я еще к отцу Гийому загляну напоследок и пойду.
   Хотелось поцеловать ее, но от нее так пахнуло кабаком, что он скривился и, чтобы она ни о чем не догадалась, тоже захохотал. Собственный смех ему тоже показался мерзким. Он обнял ее, сжал в обьятиях, скорее по привычке, чем от желания, и легонько повернул ее в улицу. Она с трудом заулыбалась, губы от мороза затверждели, на глазах, похоже, повисли мелкие сосульки. Говорить ничего не стала. А что говорить-то?! Всё уже обговорено за столом в кабаке! И о любви, и о том, что будет ждать и всё такое. Легко говорить под чарку, слова так и лились, а сейчас куда-то всё ушло. Слова на морозе застывали на лету. Она явно хотела спать, а Франсуа тоже не хотел говорить уже больше. Еще с Гийомом предстоял, похоже, не простой разговор, да и из Парижа нужно побыстрее в какую-нибудь деревушку попасть, а уж там и отдохнуть.
   Марго еще раз через силу улыбнулась, снова не сказала ни слова, и пошла по улице, непрерывно оглядываясь. Отойдя на более или менее приличное расстояние, припустила бегом. Франсуа усмехнулся и подошел к двери часовни. Он зябко перебирает плечами и задумчиво всматривается в смутные силуэты одиноких прохожих.

   Куда идти? В какую сторону? На север, к англичанам? Но там холодно и Франсуа опасается, что лондонские туманы доконают его легкие, сделают то, чего не смог добиться зловредный епископ Д’Оссиньи. Даже на севере Франции холодновато для него и люди там какие-то странные. На юг? Да, но места там для него неприветливые, не приняли его тамошние герцоги и принцы. Хотя ему ли бояться равнодушия и опасности. Он свыкся со всем этим. Ремесло себе он выбрал опаснее некуда, ведь вора на каждом шагу ждут опасности и страхи, мастера трогательных обрядов давно уже поселились в его снах.
   И все же уходить надо. В Париже места ему больше нет. Если Вийон не выполнит решение суда о десятилетнем изгнании, не миновать ему Монфоконской виселицы. И он выполнит это решение, вот только повидается со своим приемным отцом.
   Противно заскрипела низенькая дверца в боковой стене капеллы и в дверном проеме показалось опухшее со сна лицо Гийома Вийона.
   – Доброе утро, святой отец, – кинулся к нему Франсуа. – Простите, что нарушил ваш покой и оторвал от важных дел, но… я не мог уйти, не простившись… Благословите меня… Кто знает, когда мы встретимся и…
   На улице снег, и свечи в часовне с трудом справлялись с темнотой. На столе возле стены горела одинокая толстая восковая свеча. Гийом с красными от холода щеками и носом, в сутане, которая путалась между ног, просеменил к ней и предложил Франсуа присесть. В часовне было холодно, хотя в комнатах горели жаровни.
   – Что ж ты замолчал, Франсуа? Ты хотел сказать, что мы можем и не увидеться больше, не так ли? – проговорил капеллан, печально вглядываясь в лицо своего приемыша.
   – Да…, – тихо, еле внятно пробормотал Франсуа, – но… поймите меня правильно, кто знает, что ждет меня впереди…
   Священник взял Франсуа за локоть и заглянул в его лицо, бледное и измученное.
   – Пойдем, Франсуа, я хочу поговорить с тобой. Давай поговорим серьезно и обстоятельно. Уйти ты еще успеешь, а вот свидеться мы уже вряд ли сможем. В этом ты прав… Я уже стар и чувствую, что конец мой близок. Пойдем… поговорим.
   Последние слова он проговорил глухо, охрипшим от волнения голосом. Франсуа подхватил свой узелок, и они вошли в пахнущую теплотой и сыростью дверь, сели на скамью и некоторое время молчали. Франсуа играл веревкой, которой был затянут его узелок. Капеллан, сгорбившись и глядя себе под ноги, молча перебирал четки. В узенькие, подслеповатые окошки ломился продрогший ветер, испуганно трепетали свечи перед иконами, их тени мрачными, страшными птицами проносились по картинам, изображавшим муки грешников в аду и радости праведников в райских кущах.
   – Как здесь мрачно и… страшно, – подумал Франсуа. – И как только капеллан не боится оставаться здесь один. Здесь же можно умереть со страху. Чего только стоит одно это изображение кипящего котла. А, впрочем, неизвестно, что страшнее – котел или одноногая вешалка. Там, по крайней мере, не так холодно.
   И Франсуа снова, уже в который раз, представил свой труп, мокнущий под дождем на виселице. Эта картина буквально преследовала его с того самого дня, когда так неудачно кинул он камень в Филиппа Сермуаза.
   – Знаешь, Франсуа, – ударом грома раздались в гулкой тишине слова Гийома, Франсуа даже вздрогнул от неожиданности, – мы много с тобой уже говорили… обо всем… и все же я хочу поговорить еще раз. Нет, нет, – торопливо добавил он, – я не буду больше тебя ни о чем просить. Этот разговор нужен скорее мне, даже наверняка только мне одному. Понимаешь…
   Он вдруг порывисто отвернулся и стал торопливо пересыпать в руках зерна четок. Губы его дрожали. Но он справился со своим волнением и заговорил снова, на этот раз очень спокойно и даже, как показалось вначале Франсуа, несколько холодно.
   – Ты давно уже не чужой мне, Франсуа. Наши судьбы связал сам Господь и я не представляю себе своей жизни без тебя. Я ведь помню тебя и люблю с самого твоего рождения. Я хорошо знал твоего отца и твою мать. Особенно мать. Она была чудесная женщина, но… – он печально поглядел на алтарный образ, – но она слишком была робка, всего боялась, особенно людей, их разговоров. Мужа своего боялась. Если бы не это… впрочем, это неважно.
   При этих словах Франсуа вздрогнул и уставился на капеллана, но тот деланно рассмеялся, вскочил на ноги и быстро заходил из угла в угол, и так же быстро вылетали из него слова.
   – Я хорошо помню время, когда ты родился. Тяжелое было времечко. В том, 1431 году от рождества Христова, много крови пролилось. Ты, наверное, знаешь, что тогда англичане сожгли нашу Деву, нашу Жанну из Домреми. Прости господи, это был самый страшный грех, который люди когда-либо брали на душу. Ведь Жанна была святая, она спасла Францию и короля. Если бы не она, кто знает, что было бы со страной. Много горя было тогда на земле, много страданий, много крови. Народ ужасно голодал. Несколько лет подряд урожай собирали скудный. Зимы были долгие и на редкость суровые. Даже волки не выдерживали и целыми стаями, ошалев от голода, словно разбойники, врывались в города. А еще эта чума… Боже мой, если бы ты видел, сколько мертвецов валялось на французских дорогах! Да и люди вели себя не лучше волков. Живодеров было больше англичан, больше волков. Их вешали, виселицы стояли словно яблони, увешанные казненными, а их год от года становилось все больше…
   – Я слышал об этом, отец мой, – с улыбкой произнес Франсуа. – Зачем вы еще раз рассказываете мне все это? Разве за этим вы меня позвали?
   – Не перебивай меня, Франсуа. Да, я позвал тебя не за этим, но подожди, не перебивай. В другой раз я тебе уже не скажу все то, что хочу сказать сейчас. Я жил тогда в Овере, ты знаешь, это около Понтуаза. Ты ведь родился там… Я только успел получить степень лиценциата и приехал в Понтуаз на несколько дней, да разболелся, вероятно, мой ослабший от ученых занятий организм не выдержал морозов. И в это время там появилась твоя мать. Она сама была родом из Овера, но уезжала на север. На обратном пути их поймали англичане, отобрали все пожитки. Она чудом спаслась из их рук и пешком побрела домой. Мы ведь с ней родственники, правда, очень и очень дальние. Я только недавно, незадолго до ее смерти, говорил с ней об этом, а узнал тогда же… вскоре… она тоже. Ну, а тогда мы не знали об этом… Господи, – истово замолился монах, – прости мне мой грех, не по злой воле, но всего лишь по незнанию и неразумению согрешил я.
   Франсуа сосредоточенно следил за отблесками свечей и молчал. Потом, словно внезапно пробудился, вздрогнул и положил руку на плечо коленопреклоненного капеллана.
   – По неразумению говорите, святой отец? Зачем же вы так? Ведь вы же любили ее… и она вас. Я же знаю. Я давно уже обо всем догадывался. Я знаю людей, никто из них не станет так заботиться о чужом сыне, как заботились вы обо мне. Вы были со мной нежней, чем мать. Да, простите, я знаю, с другими вы так никогда себя не вели. Так что, спасибо вам за признание, но… вы опоздали. Это уже ничего не изменит… простите меня.
   Франсуа повернулся, чтобы уйти, но неожиданно, похоже даже для себя самого, заговорил снова.
   – Послушайте, святой отец… Если бы вы знали, как мне хочется обращаться к вам, не добавляя этого слова «святой», но я не могу, простите меня, много раз пытался… и не могу. Вы много сделали для меня, я люблю вас и верю вам, вы честный человек, таких немного. Сейчас я уйду и за те десять лет, что мне не суждено видеть Париж, может произойти всякое. Вы не вечны, простите меня, но кто знает, суждено ли мне пережить вас…
   – Не говори так, Франсуа, умоляю, не разрывай мне сердце. Я не хочу этого. И так я все время боюсь за тебя…
   – Нет уж, простите… отец, – сказал Франсуа и покраснел. – Надо смотреть правде в глаза. Не такой уж у меня характер. Таких, как я, люди не любят. Я ведь и вором-то стал из-за этого, может быть. Монтиньи, вы слышали, наверное, о нем, тот любит поживиться за чужой счет, любит риск, да и злой он был, за что и болтается на виселице. Табари – жмот, из-за своей жадности попался. Луппо, Шолляр – те не лучше. Но я не хотел этого. Мне не нужны были радости за чужой счет. Случай, да-да, злой случай толкнул меня на этот путь. После того, как от моего камня умер Сермуаз, я скитался по Франции, словно бездомная кошка. Мерз, голодал, по целым дням крохи во рту не было, понимаете, даже крохи! Я подыхал, святой отец! Моя честность не помогла мне, она не согрела меня в январские морозы, не накормила. И тогда я подсел в одном кабаке к Монтиньи. Полудурок Ги тогда гнал меня, боялся, что новичок их засыпет, да и другие косо поглядывали. Монтиньи колебался. А я… я хотел жрать! Ну и… чтобы приняли меня к себе, накормил их ужином за свой счет. Ох, святой отец, до чего же вкусен был тот ужин, всем хорош, только монах, проспавший свой кошель, уж больно долго гонялся за мной. Хохоту было! Вот с тех пор я и стал «отцом-кормильцем». Где что стянуть, кошелек, кусок мяса или бутылку вина – лучше меня никто не сделает… Новый день – новая жизнь. Мы, человеки, каждый миг живем особую жизнь. Человек таков, каков он в этот миг.
   – Чем ты хвастаешь – подумай! – перебил его разгневанный Гийом.
   – А я не хвастаю. Хвастовство – всегда преувеличение, а я ничего не преувеличиваю. Спроси у кого угодно, – незаметно для себя Франсуа перешел на ты. – А, впрочем, может ты и прав, подначивать они тоже мастера. Но дело не в этом. Мы говорим о моем характере и о том, что меня ждет. Да, не случай, конечно, виноват в том, что я стал вором, не случай, а мой характер. Для тебя воровство – страшное зло. Для меня оно тоже, поверь, зло, но только не страшнее остальных. Попадись я Александру Македонскому, как тот пират, и я бы сказал:

     За что же вором обзывать?
     За то, что я сумел собрать
     Лишь кучку удальцов, не боле?
     Когда б имел я флот и рать, —
     Как ты, сидел бы на престоле!

   Что же получается: чем крупнее зло, тем больше у него шансов из порока перейти в разряд добродетелей? Вот с этим я никогда не смогу согласиться. Да, я вор! Но я крал золото у монахов и попов, а не у школяров и бедных горожан.
   Я не ангел, понимаю, но такой сор иногда встречается, что мне далеко до них, а ведь я гордо зову себя мошенником. Твою фамилию переделал и обесславил.
   – Ты магистр, поэт, вон даже вор. Какие титулы! Какие тебе еще нужны? Может, хочешь быть герцогом, – так это тебе абсолютно не светит.
   – Нет, какой из меня герцог?! А все эти титулы, конечно, что-то значат, но и к ним я особо, на самом деле, не тянулся. Единственное, кем бы я хотел быть, это счастливым человеком. Увы, скорее я герцогом стану, чем им.
   Ты же знаешь, мы всегда жили бедно. Я завидовал богачам, тем, кто в кабаках сидит. Я мечтал о такой же жизни. Но для этого у меня был только один путь – через университет. И ты, и мать все время склоняли к этому – другого не знали, да его для меня и не было. И я не знал. Работать физически был еще молод и слаб. Торговать нечем. Да и не умел.
   А когда закончил бакалавриат, получил лиценцио, на радостях сходил в трактир, вот крышу и снесло. Это не со школярами на каком-нибудь мальчишнике, когда каждый су на счету. Те, что сидят в кабаках, жили широко. Я долго не мог понять, откуда у них деньги. Думал, лодки разгружают. Как же!
   Да, я убийца! Но я убил монаха! Ты ведь знаешь, что за скотина был этот Сермуаз. Не я, так кто-нибудь другой сделал бы это. Сколько денег он отобрал у бедняков! Куда мне, вору, до него! А сколько мужей спали и видели во сне его окровавленный труп! Да ведь и не я напал на него, а он. Это ведь он затеял тогда драку на паперти. И все из-за чего? Вернее, из-за кого? Из-за этой Катерины? Сказал бы мне прямо, я бы ее уступил ему. Добра-то!
   Франсуа замолчал, перебирая руками свечи на столе. Гийом понял, что говорить на эту тему ему особенно тяжело. Хотел перевести разговор на что-нибудь другое, но не успел найти новую тему, как Франсуа заговорил снова:
   – Я сломался из-за этой Катрин, чего уж теперь скрывать. Я и раньше даже писал об этом, но все думали, что это такой прием у поэтов искать безжалостную красавицу. Катрин очень сильно ударила меня, напугала. Мне казалось, что она идеал Любви, женщины, Дамы. А она от Дьявола. Боюсь, в прямом смысле слова.
   Я раньше видел в ней только красавицу. Я даже представить не мог, что такие бывают, а сейчас… мне иногда, особенно ночью дико больно, я проклинаю ее. Совсем другими глазами смотрю на нее. Она – не женщина и даже не человек, а что-то похожее на человека, не больше. И это страшно. Что-то нечеловеческое в облике человека, прекраснейшей женщины. Это жутко. Недаром монахи говорят, что дьявол мог явиться в любом виде.
   Я сломался на Катрин. Она не первая у меня, но прежние девки были какие-то обыкновенные и ясно чего хотели. Кто-то хотел замуж, но быстро понимали, что с меня в этом смысле мало толку. Кто-то хотел лишь потрахаться, с ними вообще никаких проблем. А эта?! Юна, чиста и непорочна – это у всех на виду. А что на душе у нее – сам Господь Бог об этом не знал. Да и была ли у нее душа?! Впрочем, это-то вообще неважно, все равно не видно.
   Со мной почему-то была очень ласкова. До сих пор не пойму, почему. А я к такому не привык, вот и клюнул. А точнее, полюбил – первый и единственный раз в жизни. Кто раз любил, тот разлюбил на всю оставшуюся жизнь. Сердце я отдал этой Катрин. Без всякого пафоса это говорю. Никогда больше я никого не любил. Мое сердце для всех женщин умерло. И вообще, женщины – хищные зверьки. Мелкозубчатые, длинношерстные, с яркой, необычной окраской. Необычайно прожорливые, капризные, скрытные, эгоистичные. Непостоянные, шумные и громогласные. Сначала тихие, смирные и послушные, но по мере обживания резко меняют свое поведение. Мужчины очень любят заниматься их разведением, хотя очень многим это увлечение стоит здоровья и даже жизни.
   Катрин не дала ни удовольствия нормального, ни счастья. Она любит только себя. Мужчины ей нужны для того, чтобы ее уважали, как она говорит, чтобы их мучить – это она особенно любит. Она холодна, как лед. Можно сказать и так: сверху гладко, внизу сладко, внутри гадко. У нее в голове одно, а на деле другое. С виду она добрая и чистая… Это можно назвать спящей змеей. Я понял тогда, что женщины красят не только свои лица, но и свою душу. Катрин втерлась мне в доверие и украла. Все, что могла – и душу, и здоровье, и судьбу. Бывают такие воры и среди мужчин.
   Я ведь не просто так таскаю с собой Роман о Розе. С детства хотел любви, семьи. Как у нас с матерью было. Детей хотел. Катрин любил. Она все сломала. Пусть Бог ее прощает, а я не Бог, прощать не умею. Любая другая баба – ладно! Но эту я любил!
   Я, как Монкорбье, хотел быть, как все. Тогда как удар какой-то был. Сломался и стал Вийоном. Я родился и как поэт, после Катрин. До этого я балдел и писал в стихах всякие пакости про других. А тут нашел свой случай в Романе о Розе и других стихах.
   Катрин предала меня. Думаю, что она сама подговорила Шермуа избить меня. Что-то ему пообещала. И я убежал. Думают, что я убежал из страха. Но ведь я несколько дней был еще в Париже и знал о признаниях Шермуа. Конечно, все равно могли схватить. Но главное – предательство Катрин. Я так и написал, а мне не верят. Я тогда и решил всегда зваться Вийоном. Да и по бабам пошел.
   – И, что, ты запомнишь именно эти пьянки и шлюх, перед смертью будешь вспоминать именно их? Ради этого и жил?!
   – Нет, конечно, но того, что я ждал от жизни, я так и не дождался. Об этом много говорили, а никто не видел. Не увидел и я. А потом пошли обман и предательства одно за другим. Самый близкий друг стал самым злым врагом, женщина, которую я любил и даже боготворил, захотела моей смерти и испоганила мою честь. И… я сломался.
   – Что ты говоришь! Что за язык у тебя, Франсуа! У тебя ничего святого нет! – сокрушенно покачал головой капеллан.
   – И снова ошибаетесь, pater noster! – язвительно ухмыльнулся Франсуа. – Святое у меня есть. Для меня все свято, что чисто. А много чистоты видели вы в этом мире? А? Ответьте-ка! Вы возмутились, что я так отозвался о Катерине де Воссель. Еще бы, она ведь такая благочестивая, ее ведь чаще можно видеть в церкви, чем где-либо еще. Она все о боге и о боге. И дядюшка ее почтенный священник. Если чистота – это грязь, размазанная ровным слоем, тогда она, безусловно, чиста. Знаете ли вы, кто рассказал нам, как пробраться к тому сундучку в часовне, где этот дядюшка хранил свои 600 экю? Знаете ли, кого я добрым словом поминал все то время, пока пропивал свою долю в 120 экю? Э, видите! А знаете ли вы, чем занимается эта Катерина де Воссель в свободное от молитв время? Говорили, что Катрин предается усладам даже под кустом в Булонском лесу, как собачонка. Я мог бы рассказать, да не хочу давать вам еще один повод упрекать меня в злоязычии.
   – А кто без греха, сын мой? – вздохнул капеллан.
   – Вот! Вот! Никто без греха! Вы правильно сказали! Нет таких и, наверное, быть не может. Мир он как вот это тусклое оконце, – Вийон махнул рукой. – Хоть какое яркое солнце будь там, на улице, а все равно мир изменит его и скажет, что это оно тусклое и бледное, что на нем пятна. Это на окне пятна, а не на солнце. Придумали же такое слово – грех! Все, что не по ним, люди объявляют грехом. Вот ведь и вы говорите о грехе. А в чем вы грешны? В том, что любили мою мать? Значит, любовь – это грех, да?
   – Да, нет, Франсуа, ты же понимаешь… – залепетал смущенно капеллан.
   – Да, понимаю и грехом считаю, что отреклись вы от моей матери, испугались за себя, за свою карьеру. Вот это действительный грех! Непростительный! Вы много заботились обо мне, много сделали для меня. Я никогда этого не забуду, всегда буду благодарен вам за это. Но святым вас, праведником, извините, считать не могу. Чем вы лучше меня? Я краду деньги, а вы любовь! Я убил мерзавца, а вы… любовь! И в себе, и в моей матери… да и во мне… Впрочем, простите, я уже не понимаю, что говорю. Простите меня!
   – Да, нет, за что же тебя прощать, Франсуа? Ты прав… – И Гийом откинулся на спинку скамьи и закрыл глаза.
   – Ужасен этот мир, – медленно успокаиваясь, проговорил Франсуа. – В нем нет святых, но свято все! Всё! И деревья, и этот снег, пушистый, но мокрый и холодный… – и вон та девка в разодранном плаще. Она уже с час торчит на улице, несмотря на мороз. А что делать? Жрать ведь всем надо. И знаете, ей я больше сочувствую, чем Катерине, чем ее дядюшке, чем этому епископу, из-за которого я, кажется, потерял последнее здоровье. Будь он трижды проклят и да дарует бог нашему королю дюжину сыновей. Для начала!
   И все же я эти годы, эти десять лет, прожил не так уж плохо. Было много веселья, много вина и много женщин. Да, много били, редко кого так много били, Меня трепали, как кудель. Зад превратили в фарш. Это все Катрин, по сути, устроила.
   Я чувствую себя стариком. Старость пришла быстрее и раньше срока из-за того, что меня убивали. Убили здоровье. Меня не просто били, а именно убивали. Не хотели, чтобы их обвинили, поэтому и старались сделать так, чтобы я умер не сразу, но из-за побоев. Я от голода подыхал. В яме жевал собственную рубашку из кожи.
   Жизнь улетела, как испуганная птица, а коршуном стал епископ Оссиньи. Признаюсь тебе в том, за что меня мгновенно отправят на Монфокон. Я молюсь за упокой души Тибо д’Оссиньи, т. е., по сути, отпеваю его еще при жизни. Но я молюсь, как молятся еретики пикары – только про себя. Так они делают это в Лилле и Дуэ. Читают «За упокой души». Епископ не имел права расстригать меня, ведь я не принадлежал к епархии епископа Орлеанского. Я не был ни его вассалом, ни оленем, на которого он мог охотиться.
   Франсуа вздохнул: Человек живет, пока у него есть здоровье. Когда здоровья нет, он умирает. Смерть может прийти быстро, а может быть медлительной и жестокой, как у меня. Я умираю, медленно и жестоко.
   Я слабый человек, знаю это и уже не стыжусь. На пытках я визжал от боли и, если бы от меня потребовали признаться в заговоре против короля, я моментально признался бы в этом. Но этот мерзкий епископ… вот я и проговорился! Я оскорбил служителя церкви. Сейчас бы кто услышал, да не поленился сообщить, куда следует, добавили бы это святотатство к моим прежним грехам, и я бы навеки… остался в Париже… в яме под Монфоконом. Глуп я и не острожен или все же с тобой могу немного расслабиться?! Оссиньи ведь действительно мерзавец! Его считают чуть ли не святым и сам он всё время твердит о Боге, о церкви, о грехах, о покаянии и прочем таком. Я помню, как он разглядывал меня на колесе. Ничего не пропустил, все углядел и всем полюбовался. Он наслаждался моей болью! Он любит, когда другим больно. И он нашел великолепное средство получать это удовольствие. Он боится убивать или, может, ему лень самому истязать людей, но в пытках, я думаю, он знает больший толк, чем сами палачи.
   А я… я слаб. Я вопил, унижался, даже сам хотел оговорить себя в чем-нибудь, лишь бы скорей все это кончилось. Я о смерти молил. А епископу не нужны были абсолютно никакие мои признания, ему нужна была только моя боль.
   И я слаб оказался перед предательством и подлостью. Все люди, с которыми я общался, с кем пил, с кем говорил о дружбе или о любви… все, кто клялся мне в верности, в дружбе, в любви, все предавали меня. В большом и малом, днем и ночью, летом и зимой. А я не мстил. Обижался, ненавидел, презирал, но не мстил. Не давал сдачи. Я не мог это сделать, я не знал, как это сделать. А когда знал, мне было их жалко. Представляешь! Я ненавидел человека и жалел его. Во хмелю-то я храбрый, в ярости злой, а все равно… Что бы мне Шермуа ударить ножом, а я пожалел эту мразь и только вдогонку бросил этот проклятый камень. Не хотел попасть, а попал. Будто кто-то помог мне отомстить. И то, заслужил он этот камень, и нож заслужил, но ведь я случайно в него попал. Лицом к лицу я бы ничего ему не сделал. И это не трусость, нет! Я просто глупо, примитивно жалею людей.
   Я даже не сплетничал ни о ком. Обиды не скрывал, но о многом молчал всё же. Так, в стихах немного задирал, но больше на потребу публике, писал то, что им нравилось, что они хотели услышать от меня. А в сердце была такая боль! Вот оно, похоже, и надорвалось, всё ноет и ноет, особенно по ночам. Всё в себе и в себе, всё коплю и коплю обиды, а внешне такой разудалый, такой шустрый…
   Знаешь, честно признаюсь, есть еще одно, что тянет меня в Париж. Только здесь есть то, что я люблю больше всего на свете. Это женщины. Нигде, во всей Франции, нет таких женщин, как у нас. Женщины есть, и встречаются очень даже хорошенькие, редкие красавицы, но дух не тот. Душа не та. Да и тело все же не то! Грешен, люблю женское тело, особенно тело девичье. Для меня это самая большая роскошь в мире. Да, я воровал, сквернословил. Любил тискать девок, но в ту минуту я их любил.
   Гийом повернулся к Франсуа, немного помолчал, робко посмотрел ему в глаза:
   – Франсуа, еще немного давай посидим, вот здесь, на этой лавке. Хочу с тобой еще кое-что обсудить. Ты мне не чужой, и я просто должен помочь тебе всем, чем могу. Есть у меня кое-какие соображения. Может, они тебе покажутся ненужными и даже глупыми, но ты все же выслушай меня.
   Ты взял мою фамилию в качестве псевдонима. Ты ведь не придумал какое-то имя, а взял чужое. Неужели ты не понимаешь, что в результате ты как бы… стал другим человеком?! Пусть мы и родственники…
   – Но ведь мы, как теперь мне стало известно, родственники очень близкие, – ухмыльнулся Франсуа.
   – Пусть и так, но ты же этого тогда не знал. И ты отрекся от честного имени, от статуса честного школяра и магистра, став мошенником и вором.
   – Не получился из меня вор.
   – Конечно, но это запутало тебя. В тебе поселился другой человек. Ты стал двоедушен. Добро и зло стали переплетаться в твоей душе. Ты сам создал себе судьбу. Зачем ты взял мое имя?!
   – Мне понравилась игра смыслов. Я действительно создавал для выживания образ мошенника. Играл в него. Да, здесь ты прав, святой отец, абсолютно прав. Я и сам понимал это. Потому и говорил, что не знаю самого себя.
   – Знаешь ведь, есть такая формула – in demonae deus. В дьяволе бог, но и в боге, прости мне, Господи, такое святотатство, дьявол. Твоя душа превратилась в мяч, которым играли бесы.
   Теперь тебя все знают только, как Вийона. Даже в документах пишут. Как де Лож ты начал свою жизнь и перед тобой открылся Париж. Как Монкорбье ты выучился на магистра семи свободных искусств и перед тобой открылась судьба. Но зачем ты сменил имя?! Ты ушел на другую дорогу.
   – Я уже сам путаюсь, кто я – Монкорбье, де Лож или Вийон. Над другими смеялся, но о себе писал искренне. Не врал, хотя многое и не писал – стыдно, да и не нужно никому на самом деле. Но делать-то что?! Что мне сейчас делать-то?! – как-то очень серьезно спросил Франсуа.
   – Вернуться в религию, в церковь. В безумном мире, в развратном и лживом Париже это единственное, что спасет. По себе знаю.
   – Да пробовал я. Часто каялся, даже у тебя в этой часовне, а в тюрьмах, после дыбы и пытки водой, как только приходил в себя от побоев, так сразу на колени становился.
   – Там ты от боли бежал. Малодушно врал Господу. Это все от боли и страха обещают. У тебя теперь иная ситуация. Душу тебе спасать надо. Не тело, а душу. Сжечь то, чему поклонялся, и поклониться тому, что сжигал.
   – Ничего себе, загнул! Ты мне, что… в монастырь предлагаешь уйти?
   – Ну, это было бы идеально. Посуди сам. Ты уже, в общем-то, не молод. Возраст Христа. Момент, согласись, важный. И не случайно, явно, твоя жизнь так круто повернулась. Семьи ты уже не заведешь, здоровья маловато и нервы истрепаны. Чем жить будешь, если нет образования? Да и в магистры кто тебя возьмет, с твоей биографией? Да и не сможешь ты в мире жить. Мир тебя уже не отпустит… или добьет. Опять со своими ракушечниками спутаешься.
   – Ты слишком многого от меня требуешь! Не способен я на это. Я даже не знаю, как это сделать. Да и насмотрелся я на монахов, жить рядом с ними, в одном монастыре, нет, это не по мне!
   – Ты не пробовал просто! Пойми, мне трудно все это говорить. Я, хоть и духовное лицо, но о семье всегда мечтал. О своей собственной семье. Я и тебя-то, сам понимаешь, взял не случайно. Конечно, и матери твоей помочь хотел, но… Я иногда… по ночам, о внуках даже мечтал. И. если ты действительно, из мира уйдешь, то всё…. Ничего не будет. Но мне тебя жалко! Ведь иначе тебя просто рано или поздно или повесят, или прирежут. Мне страшно об этом даже думать!
   – Да, ошарашил ты меня. Я уходил в никуда, на смерть, можно сказать. И уже в душе смирился с этим. Грешен, была мысль еще раз просить помощи у кокийяров. Вот, смотри, что мне братаны в дорогу дали. Еще позавчера.
   Он залез в карман, что-то вытащил и показал Гийому. Тот вытаращился: – Что это? Господи, прости!
   Франсуа быстро перевернул этот предмет в руке. – Это раковина, просто, с той стороны она, действительно, похожа на… Потому она и используется, как пароль.
   Гийом еще раз перекрестился.
   – Кокийяры потому и называются ракушечниками, что пользуются раковинами. Первые, те, кто ходил на поклонение мощам святого Якова в Сант-Яго де Компостела, эти раковины нашивали себе на грудь, плечи, колени. Это было доказательством их деяния. Ну, а эти… вот так стали их использовать.
   Не знаю, смогу ли я ее использовать. Они меня своим не считают, а в какое-нибудь дело втянуть могут. А потом во всем обвинить меня одного. А мне это надо?!
   Гийом вздохнул и устало усмехнулся: – Ну, и что дали тебе твои кокийяры?
   Франсуа махнул рукой: Я знаю, кто я для них. Не свой, а чужой. У них есть свой язык. Я его немного узнал. Даже несколько баллад написал с помощью его слов.
   – И кто же ты для них?
   – Кто-то, кто крутится вокруг. Конечно, всё же не простой горожанин, и не школяр. Для них это пустой звук. Но и не вор, а лизоблюд и шестерка. Никто толком не объяснял, что это значит. Поэтому они всегда меня или выдавали, или сваливали все преступления на меня. Таких, как я, не уважают ни они, ни честные люди. Называют испорченными. Ни богу свечка, ни черту кочерга!
   Вот получил от них, как они говорят, на первое время. – он показал кошель и кинжал. Я же понимаю, что эта помощь кокийяров – ловушка. Они же, а не какие-нибудь живодеры, могут меня убить там, в провинции, а не в Париже. Узнают мой новый адрес и придут. В кабаке за мной все время следил какой-то человек, потом посмотрел, куда я пошел. Это какой-то мрачный, черный человек. В общем, за мной уже охотятся. За мной и за моим кошелем. Так было всегда. Только у меня что появится, сразу появятся лизоблюды и воры. И они же, при малейшей для себя опасности, все преступления вешают на меня, совершенно не стесняются и обвиняют меня в своих же преступлениях. Воры не берут меня больше на дело, хотя чуть что валят на меня, а мою вину и доказывать не надо, ведь я сам о себе все сочинил. А я боюсь смерти, особенно казни. Мне часто снится Монфокон. Я видел не раз, как вешали там людей, как они гнили.
   А на что мне жить-то?!
   – Так, Франсуа, давай так – я скажу всё, что хочу, а ты выслушай. И не перебивай, а то собьюсь, да и забуду, что хочу сказать. А потом ответишь.
   Я старею все больше и больше. Силы тают на глазах, память слабеет. Многие желания ушли. Я уже не смогу тебе помогать. Сам уже нуждаюсь в помощи. Не буду скрывать – на тебя надеялся. Думал, перебесишься, вернешься в университет. Или свободные искусства будешь преподавать, или все же, Бог даст, юристом станешь. Ты ведь парень способный.
   А тут вон как судьба складывается! Нет, я не ропщу. Видно, такова судьба! И тебя разжалобить не хочу, даже, если бы и захотел, ты уже ничем мне не поможешь – не сможешь или не успеешь.
   Гийом закашлялся и замолчал. – Дыхания не хватает. Старость есть старость, с ней не поспоришь. Да… разве что… если действительно устал мыкаться по свету и хочешь остепениться, – дай мне как-нибудь знать. Я продам здесь свой домик и приеду к тебе. Купим какой-нибудь домик в провинции, может, у тебя душа к хозяйству повернется. Хорошо бы в Пуату. Люблю я те места. Впрочем, о чем это я, дурак старый?! Ты и хозяйство? Даже представить невозможно! Хотя вот дед твой Орест в свое время… А, ладно!
   – Хозяйство? – рассмеялся Вийон. – Это занятно! Этим я еще не занимался. А, что?! Подлечу свои болячки, женюсь на какой-нибудь крестьянке. Буду пахать или… Или пасеку заведу. Буду ходить на охоту. В Пуату леса густые, зверья много.
   Да, извини, святой отец, но это как-то… даже не смешно. Эх, знать бы мне, чем я могу успокоиться. Я ведь, кроме стихов, ничего не люблю. Стихи, женщины, вино – без этого хоть умирай. Боюсь, что уже не смогу измениться. Не жизнь, а колея и никак мне из нее не выбраться. Но… я все же подумаю над твоими словами.
   Ты меня в общем-то поймал на моей слабости. Я, если хочешь, перебесился уже, устал от жизни. На прежнюю жизнь нужно прежнее здоровье, а его уже нет. В общем, я хочу, честно признаюсь, покоя. Я хочу быть маленькой свечей. Лучше в маленькой уютной комнате, пусть даже, и на ветру. Только единственное – я хочу угаснуть, догорев дотла, а не от ветра, не от злой чужой воли. Я не хочу быть убитым – ни судьбой, ни болезнями, ни людьми, ни животными, ни природой. Просто догореть! Я уже кривой сейчас и весь во вмятинах, но… Хочу умереть сам, просто от старости, и исчерпанности фитиля. Ушли годы, остались дни. Не смерть страшна, а дряхлость. Я ничем не отличаюсь от старца, я уже такой же дряхлый, смерть уже стоит рядом.
   – Ты чего мелешь?! Чего ноешь?! Возьми себя в руки. Люди и не с таким здоровьем живут годы и умирают от другого.
   – Ты прав, сам знаю, но у меня сегодня сумасшедший день. Столько всего произошло. Я пригласил друзей в кабак, но пришли далеко не все. Понятно, что не было Катрин, лишь Марго. А раньше было много женщин. А я ведь им такую речь толкнул! Кое-кто уже уснул за столом даже, кто-то лишь помахал рукой. Только Марго до часовни проводила и тут же убежала. Конечно, ведь рабочий день начинается! Я реально остался один! Больной, брошенный всеми, никому не нужный, всеми обманутый.
   – Ты Богу нужен! Подумай об этом! Ты уже вышел из маленького, детского мира людей в большой мир собственной души. Это видно из твоих стихов, да и из твоей ненависти к людям. Но есть и третий мир, о котором ты никогда еще не думал. Это Космос, где Бог. Там в монастыре ты и будешь изучать уже не мир, а себя. В Библии сказано, что не хорошо быть человеку одному. Там ты и не будешь один, наоборот, ты найдешь себе настоящих друзей, бескорыстных и честных.
   – А как я узнавать-то себя буду? Есть какой-то другой способ, кроме переживаний и размышлений?!
   – Там узнаешь. Это новое, с таким ты еще не сталкивался.
   Гийом замолчал, словно сам вслушивался в то, что сказал сам, едва кивая головой. Франсуа даже показалось, что у него просто голова трясется, может быть, от старости. Потом Гийом откинулся на кресле и продолжил:
   – Да, так вот, я закончу. Я и сам вижу, что ты уже другой человек. Сначала ты был просто злой, после пыток епископа, потом суетился из-за драки с писарями этого мэтра, но усталость твоя сказывалась. Ты почти не сопротивлялся, даже жалобы свои рассылал как-то равнодушно. Я всё это видел и понял, что ты смертельно устал. Сейчас ты просто подтвердил это. И вот, повторяю, что я тебе предлагаю.
   Фактически сейчас ты годен лишь для монастыря. Подожди, не перебивай! Не ожидал от меня этих слов? Сейчас попробую тебя убедить.
   Ты грубо и нагло выброшен из мира, отринут самим миром, разве не так?! Понятно, что ты обижен на этот мир, не можешь его простить. Все твои стихи, даже еще юношеские – издевка над этим миром. Да, не столько над какими-то людьми, сколько именно над всем нашим миром. И это при том, – усмехнулся Гийом, что тебе некуда уйти из этого самого мира. У тебя за твоей спиной горит твой мир, а новый не ждет. Ты же именно так видишь это?
   Франсуа уныло кивнул.
   – Ты не приспособлен жить иначе, чем обманом, но и честно работать не можешь, но всё же хочешь честности, но сaliere не для тебя. Помнишь такое слово? У тебя нет мозолистых рук, ты не приобрел никакого искусства, кроме, понятно, стихов, но многим ли они нужны в этом мире?! Ты на самом деле умер для мира любого. Ты нигде не спасешься, ни во Франции, ни в какой-либо еще стране. Ты долго и настырно пытался найти себя в мире и ведь не нашел, ибо ты не для мира. Он тебя хорошо знает и ненавидит.
   Я вижу для тебя только два пути. Ты реально можешь умереть в мире, тебя реально рано или поздно убьют. Я боюсь этого, это для меня сейчас, в моей старости страшнее всего. Но ты можешь умереть для мира, но ожить для себя. Я имею в виду монастырь.
   Ты не выживешь и не поймешь себя в мире людей, ищи спасение в тишине.
   Франсуа не отвечал и Гийом на некоторое время замолчал, глядя на окно, затем продолжил, видя, что Франсуа еще не готов ответить.
   – Не старайся сразу жить для бога. Не сможешь. Может быть, и вообще никогда не сможешь. Но ты вылечишь раны. Ты сейчас думаешь лишь о ранах своего тела. На деле ты смертельно ранен душевно. Шрамы и раны можно заштопать, но душу лечат только покоем.
   Для тела спасение в постельном режиме. Для души самым лучшим является пустынничество, но это пока не для тебя, ты сам себя не вылечишь. Пусть помогут братья. Они умеют. Ты не умеешь, да и сил душевных не хватит. Да, ты потерпел поражение от жизни. Кто в этом виноват, ты сам, или люди – не суть важно. В наше время многие побежденные становятся монахами и пустынниками. Вот и тебе в этом диком мире нужен мир искусственный, остров в океане бурь. Я, наверное, высокопарно выражаюсь, но ведь, по сути, это именно так.
   В крайнем случае просто некоторое время отдохнешь, свои увечья залечишь. Не понравится, не сможешь, не захочешь, снова уйдешь в эту клоаку.
   Франсуа с минуту ходил по часовне, опустив голову, потом быстро и горячо заговорил. Казалось, что он никого не слышит и говорит сам с собой.
   – На самом деле я и сам уже давно подумываю о том, что моя жизнь в Париже не удалась. Был смысл жить в городе, пока учился в университете. И потом я пытался как-то основательно устроиться. Но с юридическим факультетом у меня произошел облом, так сказать, по причинам, зависящим не только от меня. Ремесла я никакого не освоил, воровать же не ремесло, а судьба. По крайней мере для меня. Я пытался, ты знаешь, устроиться в провинции, но мои турне по замкам разных принцев, увы, успехом не увенчались. Где я только не был в последние годы – в замках и тюрьмах, кабаках и университете. И нигде мне места нет. Сколько злости и подлости было. Целая жизнь. Не у всех столько было. Свою боль я скрываю всегда. Какое мне дело до всех вас, а вам до меня! Чтобы это даже элементарно забыть, надо уйти в другой мир, как уйти в другой город. А где он, этот другой мир? Где я могу всё это забыть? Только на том свете. А в этом мире есть ли аналог? Монастырь? Так ли это? Пока туда не попадешь, не проверишь. Я не могу участвовать ни в грабежах, ни в торговле, но и в монастыре-то мне что делать?! Ни богу свечка, ни черту кочерга!
   Я пришел когда-то из Ложа и меня в насмешку прозвали де Ложом. Даже в список студентов по ошибке занесли или в насмешку. И мне надоело играть одну роль – усердного де Ложа. А теперь надоела эта раздолбанность мэтра Вийона. Так живут в кабаках, где есть бандиты, школяры, клирики, шлюхи. Это мир наоборот, я понял, что это черный мир. Я устал от него, я не могу в нем больше жить. Но и в университетский мир, который сейчас мне кажется светлым… хотя, я и немного идеализирую его, нет, туда мне хода не будет уже никогда. Тот мир умер для меня, так пусть подыхает и этот мир. А где жить-то маленькому, глупому школяру?!
   И вот я в черт знает какой ситуации. Я жил или не жил? Мне это лишь приснилось? Иль в правду что-то это всё произошло?
   В Париже остаться не могу, да и не хочу на самом деле, а в провинции мне ничего не светит. Я же хотел бы быть всё же поэтом, но принцам я оказался не нужен. Расстался с Парижем и ухожу в жизнь, в никуда. Сам не знаю, куда. Все друзья и полудрузья, враги и полувраги мои остаются здесь. Там я никого не знаю, и никто меня там не знает и не ждет. Там никого не интересует, что я магистр. Там все меня боятся и только из страха могут сразу же убить.
   Я всё же закончил старший факультет – факультет жизни. Главный экзамен принял Оссиньи. Забавно – у меня сегодня посвящение в магистры. Магистры Жизни. Прочел пафосную лекцию в кабаке. С тобой вот супердиспут состоялся.
   Может, ты и прав, и мне самое время податься в монахи. Ха, Франсуа Вийон – монах! Франсуа Мошенник – монах!
   Но я устал. Хотя бы немного где-нибудь отлежаться, шкуру свою залечить и забыть все, что было! Забыть! Забыть!!!
   Я на перекрестке трех дорог. Либо уйти в глушь, в провинцию и затеряться там. Никакие герцоги мне больше помогать не будут. Либо вообще уйти из Франции. Бургундцы французов не очень любят. А англичане терпимее. Либо в самом деле уйти в монастырь. Зализать раны, восстановить здоровье.
   Я никогда не думал о монастыре, вернее, все эти монахи мне были просто смешны. Я считал их глупыми и жадными, не верил, что они бескорыстно сидят взаперти. Да и видел, как часто они врут и обманывают людей. Почти не встречался мне монах, который бы обходился без женщины. Только делают они это тайком и без всякой любви. В этом они, можно сказать, честны – лапшу на уши девицам не вешают. Короче, я считал их хитрым цехом, где занимаются тем, что делают деньги за счет веры. Обыкновенный мошенник дурит дураков. Самый богатый, надо сказать, цех.
   Я и сейчас так считаю. А ты, что, предлагаешь мне стать одним из них? Да, я мошенник, но ведь не до такой степени!
   Я ненавижу проповеди, да и мне нечего проповедовать. К чему я могу призывать людей – к тому, в чем сам разочаровался?! И. поверишь или нет, я никогда не любил обманывать. Да, я любил вийонировать, т. е. шалить, резвиться, подкалывать, потому и взял себе твое имя. Да, я мог что-то скрыть, утаить – но это самый примитивный уровень обмана. Я никогда не сочинял обмана из корысти, не придумывал то, чего не было. И… я был одинок в этой толпе, среди людей, которые мной только пользовались, но для меня ничего доброго так и не сделали. Это ведь тоже одиночество, когда не с кем и не можешь говорить правду, потому и начинаешь активно врать.
   Однажды я подумал, что даже рад уйти из Парижа и рад примерно так, как радовался, когда уходил из тюрьмы. Я на самом деле сам предложил уйти из Парижа, избавить всех от себя. Кроме тебя, у меня здесь уже никого нет. И вообще никого нет, кроме тебя. А куда идти-то?!
   – Послушай, что ты так раскипятился? Терпеливо ответил Гийом. – Я ведь не гоню туда. И потом, на самом деле ты не знаешь монахов. Ты видел их на улицах Парижа, а в нашем городе честные люди не выживают. Да и в провинции на виду не самые лучшие. Хорошие и честные очень заняты для того, чтобы мошенничать и обманывать.
   – Значит, ты и меня не считаешь хорошим и честным, да?!
   – Я уже сказал: в дьяволе бог. Ты просто запутался. Я тебя с детства знаю, я тебя вырастил, и я знаю тебя лучше, чем ты сам. Если бы не твоя драка с Шермуа, ты бы выучился на юриста и стал бы, я этого всегда хотел, и богатым, и уважаемым человеком.
   – Видел я и юристов, самых разных, но вот честных как-то не встречал.
   – Снова повторю, а много ли ты вообще кого видел. Вся твоя жизнь идет в кабаках, а честные там не живут. Заходят туда иногда и всё. Ты, Франсуа, на самом деле, жизни-то и не видел. Ты был на дне общества и только. И ты, в общем-то всё еще ребенок. Играешь в жизнь. Ты всегда играл в жизнь. Жил чувствами. А это самый нижний слой. Это омут. Все бесы там живут, как глисты в выгребной яме. А душа требовала другого. Ты же душу гнал прочь, как в своей балладе. Ты, как мальчишка, которого послали в лавку, а он заигрался с друзьями. Поиграл – хватит! Иди дальше! Или хотя бы отдохни. Ругать тебя никто не будет.
   В общем, иди в монастырь хотя бы потому, что на этом пути никто тебя искать не станет. Никому и в голову не придет, что вор, убийца и мошенник может пойти туда. Тем более, что такая мысль, как я понял, тебе самому до сих пор в голову не приходила.
   – Да, может быть, ты и прав. Забавно! Франсуа как будто не слышал ничего. – Я был в кабаках, дворцах, тюрьмах, притонах, борделях, а вот в монастырь… да, туда даже не заглядывал.
   – Вот, я про это говорю. И среди монахов много… скажем, так, не очень достойных людей, но много и таких, которых и ты можешь уважать.
   – Ладно! Я услышал тебя, отец! Я подумаю. Может, и, правда, мне сейчас… после того, как отняли здоровье… кстати, это сделал епископ! Тибо д’Оссиньи, будь он проклят! Может, и стоит хоть на время постучаться в двери какого-нибудь монастыря. Подлечить здоровье. Больше же негде!
   А, впрочем, чем я не монах. Два обета из трех я блюду уже давно. Бедность. С целомудрием, правда, проблемы. Но, если речь идет всего лишь о безбрачии, то не трудно – какая дура выйдет за меня?! Да и я не дурак, чтобы иметь надсмотрщика еще и в доме. Хватит с меня тюремных надзирателей.
   Вот с послушанием вечные проблемы.
   Гийом нетерпеливо перебил его:
   – Послушай, Франсуа, еще раз послушай и вникни! У тебя две беды и я говорил о них уже не раз тебе. Ты идеалист и считаешь, что люди таковы, какими должны быть. Ты долго так считал, а после того, как стали обежать, унижать и даже убивать, ты повернулся на сто восемьдесят градусов. Ты стал тех же людей презирать и мстить им своими стихами, пачкать их и позорить. А второе – ты всегда играл в жизнь. У тебя не было цели в жизни, ты не видел в ней смысла. Хоть ты и был изрядный сорванец, но в то же время ты был послушным сыном и прилежным школяром. Этого от тебя требовали, и ты старался казаться таким правильным. А потом так же рьяно захотел стать лихим гулякой, вором, преступником.
   Ты играл эти роли, а, по сути, был другим, хотя и сам себя-то толком не знал и не понимал. Этот же ведь ты писал, что знаешь всех, но только не себя. А, может, пора уже наконец-то действительно понять себя?! Как святой Августин советовал, через предстояние своей души перед богом. Да, ты еще не знаешь, что это такое и даже, возможно, не понимаешь, о чем я сейчас говорю. А ты попробуй! Побудь хоть немного в монастыре, пойми, чем живут монахи. Попробуй сыграть роль монаха. Все остальные роли ты уже переиграл. А чего-то и не сможешь сыграть. Тебе никогда не стать рыцарем или крестьянином, менялой или рыбаком, солдатом или почтенным отцом семейства. Уж извини за прямоту, но все эти роли отданы другим. Роль висельника на Монфоконе или зарезанного в сточной канаве – боже упаси! Вот и спасай сразу и тело, и душу!
   Ты сейчас пытаешься понять самого себя сам, копаешься в своей судьбе и душе и ничего не можешь, заметил?! И не получится никогда. Человеку не дано самому разгадать загадку своей души.
   А средство есть – обратиться к Богу и попросить его помощи. Как? В монастыре научат. Это особое и таинственное искусство. Ты думаешь, чего ради уходят в монахи? Сладко есть и много спать? Кто-то, может быть, и из-за этого, но начали-то не эти лентяи. Они лишь присосались.
   У думающего человека есть будущее, у бездумного только настоящее, он живет только этой минутой, здесь и сейчас. Ты думающий. Доказательством твои стихи. И вопросы ты задаешь нужные и правильные – почему? за что? Вот на эти вопросы ты, Бог даст, и получишь ответы, в монастыре на это посмотришь иначе.
   – Душой, а не плотью я все же с матерью и с тобой. Об университете скучаю, хотя там и было много дури всякой. А еще поэзия! Я как бы между двух берегов.
   – Ты уплыл от одного берега, а течения, рифы и штормы тебе не дают пристать к другому. Представь себе, что вернуться ты уже тоже не сможешь.
   Но есть остров – монастырь. Может, туда пристать? На этом острове можно прожить всю оставшуюся жизнь, а можно просто передохнуть.
   Но куда ты потом поплывешь?! И хватил ли сил? У реки-то всего два берега – белый и черный.
   С белого тебя выгнали, а черный принесет смерть раньше времени. Да еще смерть не только тела, но и души.
   – Я все время живу двойной жизнью. Во мне как будто два человека. Ты же помнишь, я с детства был такой. Сам же меня ругал за это. Я уже в Понтуазе был непоседой. Мать часто вспоминала, сколько хлопот было со мной, того и гляди, что ушмыгну куда-нибудь.
   – Да, и я с тобой хлебнул горюшка. Что говорить, Париж не Понтуаз, тут игрушки взрослые. Я думал, с возрастом это у тебя пройдет. Получишь образование, остепенишься. Я был рад, что ты хочешь стать юристом. Это была и моя мечта, да не получилось как-то.
   – Да, я хотел стать юристом, но с моим ли характером корпеть над законами?! Мозгов-то хватило бы, но терпения?!
   – Я в свое время понял, что вырос из детства и поступил в университет. Потом вырос из университета. А сейчас я вырос из Парижа. Вряд ли в него вернусь, даже если разрешат. Я всегда был способен начинать с нуля. Вот и сейчас я на нуле. Только сейчас я не знаю, чем буду заниматься.
   Плутни, на самом деле, надоели. А ремесла никакого не знаю. В деревню пахарем возвращаться не хочется. Снова быть сервом не хочу, а свободную землю вряд ли найду.
   Может, в самом деле, уйти в монастырь?.. Хоть на время…
   И все же я отчасти рад уйти из Парижа. Да, я парижанин до мозга костей. Я горожанин – я не знаю вообще, как жить в деревне!
   Мне будет очень не хватать большого города, всего того, чем я жил всю свою жизнь. И все же я устал от него, его суеты и бессмыслицы, человеческой тупости и человеческой подлости. Я всерьез иногда думал, за что мне это наказание – жить в Париже. Я ухожу из него, как уходят на свободу из приюта для сумасшедших. Люди живут бредовыми идеями, гоняются за пустяковыми и даже идиотскими удовольствиями. Они живут в каком-то нереальном, но подлом и жестоком мире. Я никогда не мог их понять, никогда не мог довериться никому. Они как живые мертвецы – вроде ведут себя, как люди, но мне напоминают кукол-марионеток. Что в этом театре, что в самой жизни все какое-то искусственное, придуманное. И ведь я тоже был таким же! И я жил этим же! И я вел себя, как деревяная игрушка.
   И вот я ухожу, точнее, меня выгоняют. Ведь смешно же – меня выгоняют из сумасшедшего дома, как недостойного там жить и быть! Не вылечившегося, а недостойного! И такое бывает, оказывается. И это считается наказанием!!! Типа, десять лет получай, исправишься, а тогда снова приходи в наш вертеп! Тоже, нашли рай!
   Но ведь я же втянулся в эту жизнь! Как мавры подсаживаются на гашиш, так и я подсел на эту жизнь. Вольную, вычурную, грубую, примитивную, но с претензиями на жизнь сеньоров, графов и герцогов. Пародия на жизнь грандов, игра в роскошь!
   На Франсуа словно что-то нашло, он снова начал говорить без остановки, задыхаясь от какого-то волнения, по сути, бормотать, внешне казалось, что он бредит.
   – Я знаю, мой приговор купили те, кто хотел от меня избавиться. Раз и навсегда. Меня спас… неважно, кто, но это всё, что он мог сделать с помощью своего имени.
   Нет, это удачное решение. Меня не изгоняют, а спасают. Все равно, рано или поздно, меня бы убили в Париже. За стенами Парижа тоже, но здесь быстрее и вернее. Я потерял здоровье и работать не могу.
   Я не грузчик, на торговлю денег нет. Писать стихи надоело, да они и приелись уже – может, молодежь еще интересует, а остальным скучно.
   Я растерян, конечно, ведь не знаю, как заработать на жизнь. Но Бог даст!
   Меня не наказывают изгнанием, а дают свободу.
   В Париже я все смыслы потерял.
   Образование растерял, юристом быть не смог. Карьеры нет. Хотел семью, но все девки… сам понимаешь… Я ими пользовался с успехом, хотя, знаю, не красавец. Но ведь я поэт, трепло, удачлив в мелочах. Но создавать с ними семью?! Иметь от них детей?! Девки все заразные, да и это будут выродки! Ты знаешь, что такое выродки? Это реально.
   Поэт? С меня требуют смех, а серьезное пишу и читаю лишь для себя. Ни школярам, ни торговцам, ни шлюхам, ни герцогам не нужен. Меня не примут больше никакие герцоги и вельможи. Кокийяры предали и я с ними больше не могу общаться. Принял от них вчера деньги на дорогу, а куда деваться?! Жить-то на что?! Тут не до гордости. Это приговор к смерти, ибо мне просто негде жить. Денег надолго не хватит.
   Гийом с невероятной жалостью смотрел на поэта.
   – Да, я знаю, что такое выродки. Франсуа, у тебя сейчас не просто сложный период. Ты не просто сурово наказан. Десять лет – огромный срок. За это время многое может измениться. Может измениться вся твоя жизнь. У тебя может начаться другая жизнь, просто другая жизнь. Исчезнет бродяга и поэт Вийон и появится какой-нибудь… например, добропорядочный горожанин и купец, под другим именем.
   – Что? Я – купец?! Господь с вами, это никак не возможно. Я не умею торговать. Не могу прожить незаметно на базаре. Не могу получить счастье, ибо оно все время ускользает, как женское тело, вроде держишь его в руках, а оно на самом деле уже не твое. Призрак! Мираж!
   Иногда мне кажется, что я уже умер и хожу по улицам, как мертвец. Мертвый же это не только, у кого умерло тело. Тело еще может быть, но уже нет души. И ты не чувствуешь этот мир, а он не интересуется тобой. Я не хочу накладывать на себя руки, но иногда очень хочется просто лечь и уснуть вечным сном. И чтобы не было никакого рая и ада – просто, чтобы не было больше ничего. Я боюсь продолжения еще и на том свете.
   Я не просто не вписался в очередной жизненный поворот, я вылетел в канаву, свалился с моста в бездонную реку. Я как бездомная собака – ко всем тыкаюсь, но ни к кому не иду окончательно. На самом деле я был рабом других людей. Катрин общалась со мной, как с рабом. Кокийяры – как с мальчиком. Толпе нужны были мои скабрезные и сатирические стихи. Да, я слабый человек. Я не могу управлять своей судьбой. Хотел быть юристом. Прошел полпути, но сбился с курса. А почему? Поверил женщине. Придумал ее. Не увидел настоящую. Поверил в то, что она говорила о себе. А она оказалась просто коварная и подлая!
   Усталость моя какая-то не физическая. Всё надоело. Еда в кабаках, кислое вино, бабы. Болячки можно залечить. Не из-за них я сломался второй раз. Университет не светит, но и кабаки уже не мои.
   Я ведь так и остался деревенским пацаном. Ты это поддерживал во мне в детстве и до 20 лет я фактически оставался деревенщиной, хотя уже долго жил в Париже и даже втянулся в его жизнь. Я был одним и у меня была одна жизнь, потом началась другая. Теперь обе эти жизни уже недостижимы для меня. В последней драке я не участвовал, а меня подставили и на меня свалили. Даже к смерти приговорили. За что?! Обо мне судят по допросам и приговорам. Там много вранья – меня подставляли. Я как человек никого не интересовал. У меня много масок, ролей, но я никогда не писал о себе конкретно. Скрывал. Я реально ни один из моих образов. Они все мне самому смешны. Догадайтесь, каков я на самом деле! Я кукольник, а образы и люди – мои марионетки. Я создал целую толпу своих образов. Я бывал ими месяцами, днями и минутами. Такова вся моя жизнь – мотаюсь по своим образам. Твое имя, ставшее моим, и обозначает мое основное занятие, мою профессию мошенничать со словами и образами.
   Моя поэзия – палка о двух концах. Она дала мне деньги, но платили за злые стихи. Я им играю их самих, хотя и от своего имени. Я читаю свои стихи. И даже пою их. Им нравится. А стихи для себя терзали мне душу.
   Я описал детально свою жизнь. Это моя биография. Я себя никогда не высмеивал – изображаю по мгновениям! Над другими, да, смеялся, но и они бывали такими же.
   Я – вечный актер! Я всё-таки актер по жизни, могу и спектакли ставить. Кого хочу, того играю. Каждый день разного. А каков я на самом деле – не ваше собачье дело!
   Мир не надо понимать – просто надо крутиться. А сейчас я хочу отдышаться и наконец-то понять. А понимать-то и нечего. Почему я все время должен любить других?! А себя самого? А меня-то кто любит?!
   А, ладно! Я не только экзамен сдал. Я и пир уже устроил. Там и объявил, что это окончание старшего факультета. Правда, извинился, что обошлось без диспута, но вот с тобой разговор оказался для меня потяжелее любого диспута.
   Однако, – вздохнул он, – мне пора. Единственное место в Париже, которое мне почему-то не тянет посмотреть напоследок, – это Монфокон. А если я задержусь еще хотя бы на час, туда-то меня и пригласят. Прощайте, отец мой, не обижайтесь на меня. Короче, не поминайте лихом. Бог даст, еще все-таки свидимся.
   Они обнялись. Капеллан прижался заплаканной щекой к его груди и некоторое время молчал. Потом достал из-за пояса кошелек с деньгами и письмо.
   – Вот, Франсуа, возьми на дорогу. Все, что могу. И не отказывайся, ради бога, не обижай. Это моя последняя просьба. Очень прошу, – торопливо забормотал он. – А письмо… если будешь в Пуату, зайди к этому человеку. Мы с ним давние приятели. Он поможет тебе.
   Скрипнула дверь и вошел монах.
   – Святой отец, там пришел человек от епископа. Он спрашивает, здесь ли ваш сын. Епископ требует, чтобы тот выполнил волю суда.
   – А! Это, вероятно, Гарнье. Послушай, приятель, я вот тут написал ему кое-что на прощанье, будь добр, передай. Небольшая баллада в память о его подопечном. Ну, всё, – повернулся он к Гийому, – теперь уже мешкать нельзя ни минуты. Прощай… отец!
   – Прощай, Франсуа, – глухо отозвался Гийом. – Скажи хоть, куда путь держишь? Чьих богов молить за тебя?
   – Ага, «богов»! И вы тоже вспомнили о других богах. А еще священник! Вот так вся наша вера держится только до ближайшего горя или радости. Куда? Я все время, пока ждал вас, думал над этим. Не знал, куда пойти – на север или на юг…
   – А почему не на восток или запад, – насмешливо пропел монах.
   – А потому, приятель, что на западе слишком много воды, а на востоке леса. Я боюсь захлебнуться или заблудиться в лесной глухомани. Я человек городской, боюсь морских тварей и лесных зверей. Вот и приходится решать только с этими двумя сторонами света. Лучше бы, конечно, в золотой серединке, в Париже, но судьба меня все время гонит то в жар, то в холод. Прощай. Прощайте, отец. Поклонитесь от меня еще раз материной могиле. Пойду возможно в самом деле в Англию. Может там кому придется по душе мое рифмоплетство. А нет, так наймусь в шуты к какому-нибудь дворянину. Или всё же в монастырь?..
   – Дай бог тебе попасть в шуты к самому королю, – не то опять насмешливо, не то уже печально произнес монах и пошел закрывать за Франсуа дверь. Тот вышел в дверь, которая вела в комнату Гийома Вийона, откуда был еще один выход, уже на соседнюю улицу, надеясь, что тот, кто явно караулит его у центрального входа, не заметит. Франсуа низко наклонил голову и шагнул за порог. В открывшуюся дверь с огромной силой влетел колючий снег вместе с морозным ветром. Фигура поэта почти сразу исчезла в грязном мареве снежной пелены. Через улицы и дворы он ушел к дальним воротам в городской стене.
   Гийом Вийон стоял, уставившись невидящим взглядом на алтарь. Губы его беззвучно шевелились. В тишине гулко капала с окна вода, словно отсчитывала последние невидимые секунды старого капеллана, оставшегося один на один с миром.
   Вскоре Пети-Марго, Гийом Вийон и сам Париж остались где-то далеко позади, остались в стремительно умирающем прошлом. Морозный и туманный рассвет укрыл Париж словно огромная и злобная туча. Новый 1463-й год еще только начинался, а уже так многое случилось и ничего нельзя было ни предотвратить, ни повернуть вспять. И все же, если последовать примеру Франсуа и тоже добавить каплю пафоса, можно и нужно сказать, что Поэт, оставив Град Обетованный, рекою времени в Бессмертие поплыл.

Одинокий человек в перекрестье дорог и тревог

   Начать мне хочется со слов одного из лучших советских писателей И. Г. Эренбурга:

     Но где же прошлогодний снег?
     Откуда пришел Франсуа Вийон?

   Попытаюсь ответить на вопрос И. Эренбурга.
   Есть такой словесный штамп «загадочная фигура». К месту и не к месту он применяется. Для кого-то некая личность действительно по каким-то причинам является непонятной и потому загадочной, кто-то использует это выражение для придания интриги своему повествованию. И все же несмотря на всю изъезженность и банальность, это выражение, как никакое другое, подходит к личности французского поэта XV в. Франсуа Вийона. То он широко известен, например в Париже да и в других городах Франции в XV в., то абсолютно забыт на несколько столетий, феноменально открыт заново в XIX в., а в следующем столетии его стихи вдруг стали оцениваться как откровение.
   Его творчество интересно и важно не только само по себе, помимо интереса к его личному миру, сложнейшему и парадоксальному восприятию жизни сложились и непростые проблемы, связанные с его творчеством, с его личностью и с важнейшей историко-культурной проблемой. В частности, уже несколько столетий спорят о том, какому времени принадлежит этот поэт – традиционному, конформистскому Средневековью или он все же открывает эпоху Ренессанса. Франсуа Вийон – ключевая фигура при решении этого вопроса. Внешне это выглядит как спор двух Франсуа. Кто «стоит у истоков» французского Ренессанса – Франсуа Вийон или Франсуа Рабле? Франсуа Вийон – ключевая фигура при решении данного вопроса.
   Как много штампов, которые всех устраивают! Например, если Вийон жил в эпоху Возрождения, то автоматически появляются некоторые специальные проблемы. Никто не сомневается, что рассуждать надо лишь о том, до Возрождения он появился или в самом его начале, кто он – последний поэт средневековья или первый поэт Возрождения. И ответ уже кажется готовым, ибо темы его творчества либо традиционны, либо новы. А, может быть, он «лишний» во всех смыслах и не нужен ни Средним Векам, ни Возрождению? Его ведь не понимали ни современники, ни потомки. До сих пор этот штамп, однако устраивает всех и лишь ищут аргументы в его поэзии.
   Как говорится, уж так человек устроен, что иронично, скептически, пренебрежительно и враждебно относится не только к окружающим людям, но и к тем, кто были до него и будут после. Mundus senescit (мир дряхлеет) прямо на глазах, происходит порча нравов, молодежь наглая и глупая, ничего не умеет, старость не уважает и ничему не учится. И это, мол, главный признак близкого конца свет! Но и старики в маразм впадают, не дождешься от них ни совета, ни помощи. Во все века жили примитивные, неумные люди, ватники, которые понятия о культуре не имели. Как когда-то говорили во Франции в начале девятнадцатого века, если что-то можно сказать о том, что было до французской революции, то можно сказать только одно – этого не было! Может, в самом деле, это чисто биологическая особенность человека?
   Как бы то ни было, но все это имеет прямое отношение к средневековой культуре. Конечно, не только средневековой, а любой, которая была до, и не только к европейской. Но сейчас я говорю именно о средневековой. В средневековой Франции жил Франсуа Вийон и все то плохое, что говорится о той стране и той эпохе, так или иначе говорится и о нем. Живучи представления о «мрачном средневековье», о мракобесии, жутких нравах, обилии крови и т. п.
   Думается, что на феномен человеческого сознания решающее влияние всегда оказывают две константы – время и место. Звезды, принадлежность к тому или иному роду и проч. тоже имеют свое воздействие, однако, стоит заметить, что Вийон не мог похвастаться ни знатностью рода или хотя бы его известностью, ни надлежащим воспитанием. О таких принято говорить, что их воспитала улица. Однако влияние улицы тут тоже не является существенным или, тем более, определяющим. Что мы знаем о его сверстниках и товарищах по играм и учебе?! Он не пошел по пути ни своего воспитателя Гийома Вийона, ни своего собутыльника Ги Табари. Ни богу свечка, ни черту кочерга! А все потому, что он шел своей дорогой и у него никогда не было попутчиков, и он сам в попутчиках не ходил. Всеми принят – изгнан отовсюду! Это называется одиночеством. Одинокий человек на распутьи дорог, в тесноте эпох, в их перекрестье.
   Понятно, что он не сознавал влияния своей эпохи – всю свою жизнь прожил с желанием понять смысл злой шутки судьбы над собой. На самом деле он сыграл роль, которой никогда не добивался – он стал одной из ключевых фигур в процессе развития ни много ни мало всей европейской цивилизации в один из решающих моментов ее истории. Сложный и многоликий средневековый христианский и латинский мир стремительно трансформировался в «новую» Европу. Понятно, что здесь важны многие составляющие – и политические, и экономические, и геополитические аспекты. В данном случае речь идет о культуре, но культуре в достаточно широком смысле слова. Традиционно Ф. Вийона рассматривали либо в рамках истории литературы, либо в контексте изучения феномена Возрождения.
   Это неизбежно, но еще более необходимо рассмотривать эту фигуру в максимально широком диапазоне. Задача – не только пытаться понять Вийона как поэта, но и понять социальные и индивидуальные причины этого феномена.
   А для этого надо видеть разные уровни развития Европы. В Евразии в первой половине пятнадцатого царил хаос. Если искать главную причину, то она была, безусловно, связана с тем, что закончился период оформления «миров» – цивилизаций (конфуцианского, буддийского, христианского, а потом и исламского), строительства в каждом из них определенной модели развития. Мироустроительная парадигма в них была блестяще выполнена, но тут же они столкнулись с ситуацией перенаселенности, недостатка пригодных для жизни земель и т. д. Все чаще они стали приходить в столкновение друг с другом (Реконкиста, Крестовые походы, походы Чингизидов, борьба с «варварами», тюркская экспансия). Особенно сложные процессы этнополитического переформатирования шли на Среднем и Ближнем Востоке. Внутри каждого из «миров» набирали обороты процессы трансформации аграрного общества в постаграрное. Они шли с разной степенью интенсивности и не синхронно. Далеко вперед в этом плане вырвалась Европа.
   Общеевразийский хаос и хаос внутриевропейский воспринимались людьми как гибель всего мира. Если в Азии уже привыкли к передвижениям племен и народов, то для Европы это было катастрофой.
   На макроуровне Европа XV в. – часть многовековой западной цивилизации. Есть смысл видеть деление ее истории не только на время традиционного общества и общества посттрадиционного, но и внутри традиционного периода увидеть два важных этапа – оригинальное и самостоятельное развитие средиземноморско-варварской культуры и время, когда все культурные потоки оказались объединены «пришлой» религией – христианством.
   Два эпохальных цивилизационных процесса – «освобождение» собственноевропейской культуры от «диктата» чужой религии и уход традиционного общества – происходили во время жизни поэта и хотя, разумеется, не осознавались им явственно, не могли не наложить отпечаток на культуру собственно XV в. В это время наблюдается подлинное столпотворение идей.
   Важен и такой цивилизационный процесс, как Ренессанс. Это явление не такое простое, как это долго виделось. Он одновременно и страница истории культуры, и особенность развития культуры. К тому же Франсуа Вийон стоит в начале столь особенной и оригинальной эпохи, которую нельзя сводить только к ренессансу.
   Возрождение традиционно понимается лишь как возрождение античной культуры. Это действительно имело место, но были и другие, менее гулкие, но не менее важные процессы.
   На самом деле очень важно, что рождается новый человек. Уже ранние христиане придавали особое значение появлению нового человека. И в этот период, по сути, рождается новый «вариант» человека. Это все выводит на первый план по влиятельности скорее не литераторов, а простого человека. Вийон – один из них. Важно, что он не только поэт, но и новый человек.
   Возрождение как идеология не широко распространено, оно даже вторично. Возрожденческая же психология во Франции повсеместна, она, возможно, еще более широка и сильна, чем в Италии. Во Франции есть своя оригинальная средневековая культура, у нее была своя империя, «не хуже» Римской, свое свободомыслие, мощный след оставили варварские культуры. Это больше сказалось на эволюции сознания, чем итальянская мода.
   К тому же французский ренессанс одна из ипостасей Северного Возрождения. Оно по определению не итальянское и никогда не могло стать его копией или клоном. Перед ним стоят свои проблемы, которые он пытается решать обращаясь к античности. Однако, эта античность не только метарегиональная, общеевропейская, хотя отчасти и в итальянской «упаковке», уже осмысленной итальянскими гуманистами, а, может быть, главное – своя, благо в ней сложно сочетались разные начала – кельтское, германское, каролингское. Есть и своя политическая, историческая и экономическая мысль.
   Об этом же говорит и активизация споров вокруг античных текстов и их трактовки в современной культуре в европейских университетах, в том числе и французских. До «классического возрождения» схоласты опираются на университетское знание, иначе говоря, гуманистическая бифуркация происходит и здесь, что нашло отражение в распространении новых идей и настроений. Более того, можно сказать новый процесс идет как бы «внутри» традиции и соответственно акцент делается не на идеологии, а на мироощущении. Этот «университетский ренессанс» поистине феноменален. Во Франции о его наличии и специфике говорит не только творчество Франсуа Вийон, но и более поздних гуманистов, например, Пьера де ла Раме (Петра Рамуса).
   Возрождение, понятно, не реанимировало античную культуру или античного человека в первозданном виде. Гуманисты какие-то произведения добавили, какие-то перевели заново. Они отодвинули на второй план христианство, против чего лишь отчасти успешно боролась Реформация. Ее новое прочтение античных и средневековых культур создало на континенте лишь протестантский архипелаг. Европа не стала только протестантской, но она реально изменилась. Ни Возрождение, ни Реформация не создали новую культуру, так называемая буржуазная культура будет многоликой, одновременно и интернациональной и национальной. Главное видится в ином, а именно в освобождении человека от прежней мощной цивилизационной модели – латинско-христианской, т. е. имперско– церковной, а в конечном итоге – в формировании нового типа человека.
   Когда рождается этот новый человек, условно назовем его «городским», то Возрождение становится стихийным. В этом его кардинальное отличие от средневековых северных ренессансов, феномен которых во многом был спровоцирован сознательной политикой имперской каролингской и оттоновской элит. Собственно, «возрождением» его называют из-за возрождения древних текстов, но суть этого процесса более сложна. Филологическая и литературная работа идет лишь на поверхности и предназначена для «надстройки», а главное идет на глубине – в психологии, в ориентации человека на иные формы и методы выживания. Рождается новый человек, который, если не отрываться от Франции, противостоит и средневековому христианству, и итальянскому прочтению всей европейской культуры. Он «сжигает то, чему поклонялся». Одним из этих людей и был Ф. Вийон, он из тех, кто «высекал искру». Он решителен, бескомпромисен, лишен лишней сентиментальности, по-мужски последователен и настойчив.
   Возрождение нельзя считать сложившимся культурным процессом. Можно сказать, что новой культуры еще просто нет, скорее идет разложение прежней системы. Важнее именно формирование нового человека, новой ментальности. Это своеобразный «вдох» новой культуры, а «выдох» придется на время максимального развития новых текстов.
   Менталитет обычно «молчалив» и проявляется в поведении людей, которое очень трудно проследить по текстам. Поэтому в данном случае для нас важно, что Франсуа Вийон сам говорит о своем мироощущении, т. е. в той или иной мере о новом менталитете.
   Довольно скоро, уже в XVI в. (Возрождение, Реформация) начнут «поклоняться тому, что сжигали» предшествующие полтора тысячелетия.
   В античной культуре особенно важна психология, построенная на земных ценностях и радостях, рационализме и свободомыслии, т. е. на всем том, что определяло жизнь общества, его менталитет. А это значит, что не только высокие философские, правовые и т. п. идеи, но и рецепты, которыми крестьяне, феодалы и горожане пользовались «дома», стали использовать не только в домашней, но и в общественной жизни. Уже город периода развитого феодализма стал проводить эту реновацию, но фактически лишь для организации городской общины. В данный период город начинает руководить развитием всего общества. Многоликий античный цивитас, а не полис (город для избранного «народа»), становится ядром государства.
   Сам Ф. Вийон не принимает античную культуру даже в том объеме, в каком это будут делать последующие французские гуманисты. Она все еще читается им и его современниками чрез средневековые ее образцы. Еще не сходил со своим воинством в Италию Карл VIII и не привез моду на все итальянское. Однако поэт активно берет сюжеты и образы из нее. На первом месте у него не идеи, а чувства, особенно любовь. И в его творчестве найдут отражение эти два истока чувственности – бытовой и античный. Собственно, это же когда-то делали и бродячие певцы и поэты ваганты.
   Здесь важен и мезоуровень рассмотрения данной темы, та «страна моя родная», которая стала «чужбиной» для поэта. Это Франция, это Париж, это университет, но это и та маргинальная среда, в которой пришлось находиться Вийону.
   Творчество Вийона можно и необходимо понимать только с учетом всех общецивилизационных, метарегиональных и национальных процессов, включая, разумеется, и все то, что происходило в Париже, ведь этот город – основная сцена, на которой показали всему человечеству этого поэта. Именно здесь был поставлен его моноспектакль.
   На мегауровне очевиден общецивилизационный Гольфстрим, который определил саму возможность существования и специфику европейской цивилизации. Это взаимодействие собственно европейской культуры, которая медленно, сложно и противоречиво складывалась на протяжении многих тысячелетий, и общеевразийского цивилизационного конгломерата.
   Время его жизни и творчества связано с одной из фаз этого процесса, которая нашла отражение в разных планах – в этническом плане (формирование наций как переход от средневековых народностей), политическом (переход от «феодальной» лестницы к национальным государствам), экономическом (переход от аграрной экономики к индустриальной), социальном (переход от феодальной трехчастной структуры общества к системе социальных слоев), культурном (переход от феодально-аграрной «культуры» к буржуазно-капиталистической «цивилизации»). Это, пожалуй, самый сложный период в истории субконтинента. Никакие прежние «революции» (неолитическая, переход к производящему хозяйству от присваивающей экономики, переход от полицентричной родоплеменной системы к имперской и др.) не были так плотно сосредоточены на столь малом пространстве и не шли в столь жестком режиме «шоковой терапии». Судьба любого человека в эту эпоху трагична. И Франсуа Вийон не исключение.
   А Париж этого времени, по сути, мегаполис, в нем проживало до 300 тысяч человек. Именно здесь формируется облик француза, пока еще в большей степени лишь жителя Иль де Франса и мало чем отличающегося, скажем, от бургундца.
   Ситуация была сложной. Любой новый временной поток рождается не мгновенно, им не руководит «бог из машины». Прежняя мозаика рассыпается постепенно, а новую еще долго придется складывать. Однако в это время становится видным грубый грунт. Его не считают «картиной», но он есть. Это грубая действительность послевоенной Франции. Униженной, разоренной, обворованной и, несмотря на «победу» над англичанами, не видящей смысла своего существования. Сто с лишним лет борьбы, бедствий, поражений и унижений не были забыты. Многим казалось, что страна не оправится от страшных ран и никто ей не поможет, разве что Христос, пришествия которого с таким ожесточением ждали. Однако, и он не торопился со свои приходом. Французы в то время – толпа одиночеств, одинокие люди, дружно общающиеся друг с другом и почти переставшие надеяться друг на друга, на Бога и вообще на кого-либо или что-либо.
   Вийон «варился» сразу в нескольких сферах. Он великолепно знает французскую средневековую литературу. Видимо это он освоил самостоятельно, поскольку университетская программа была далековата от этого. Однако и университетское знание, причем не только на уровне подготовительного факультета, но и юридического, он тоже освоил неплохо. В общем, он хорошо знаком с тогдашней «высокой» культурой, тем не менее он был и, что называется, истинным парижанином. Чувствовал себя как рыба в воде на улицах Парижа, лично знал многих горожан разного социального уровня, но знаком был и с «дном» общества. И здесь важно понять скорее не то, что привлекает читателей его стихов, как «вор» стал поэтом, как в одной личности уживались две таких разных сущности. Не был он вором. Казаться им хотел, писал об этом немало, но верить ему в этом отношении нельзя. Он просто много вращался в этой среде и знал ее и изнутри. С таким же успехом преступником можно считать В. Высоцкого, пьяницей Омара Хайяма! Да и маргиналы были разными. Под ними не надо понимать только преступников, бомжей и алкоголиков. Об этом будет отдельный разговор, пока скажу следующее.
   Маргинализация культуры традиционно воспринимается как смесь разных слоев, восприятие высоких культур опустившимися людьми. На деле важно то, что люди, исключенные по каким-то причинам из «уважаемых» слоев общества, опустившиеся «на дно», живут по иным правилам и рецептам. Уже в силу этого маргиналы отворачиваются от каких-то культур, критикуют их. Новая ментальность сначала особенно ярко проявляется именно у маргиналов. Они борются со старым, отворачиваются от него, но, не видя перспективного, нового – они просто выживают.
   Ф. Вийон принадлежит к такой категории людей, которые на самом деле оказались «лишними» не только среди официальных кругов, но и в этой маргинальной среде. Вийон – пример «лишнего человека» даже среди них. В каждой эпохе и в каждой стране свои «лишние люди». Мы много говорим о своих Печориных или Онегиных. Во Франции того времени явно выделяются поэты, особенно два, о которых и пойдет речь – Франсуа Вийон и Карл Орлеанский.
   Выход из «подполья» античной ментальности шел в борьбе политических групп, классов, империи и церкви, которые пытались удержать власть, но ее же делили между собой, разных этнокультурных зон, Средиземноморья и Северной Европы, формирующихся наций, цивилизаций Запада и Востока, экономик. Кроме личных невзгод, на людей буквально обрушились такие стихийные бедствия, как война, разруха, экономическая перестройка. Люди в этом хаосе элементарно пытались выжить.
   Если большинство жителей разбрелось по разным «отрядам», будь то даже феодалы или буржуазия, то незаурядные личности типа Вийона выдавливались из социальной структуры. Вийону досталось много ударов со всех сторон – и от церкви, и от феодалов, но и от маргиналов.
   Ф. Вийон через свои страдания смог увидеть больше, чем через всю тогдашнюю культуру. Он по статусу и настроению был бомжом, хотя и мог бы найти где жить, но на что жить?! Его никто не уважал, ибо он был не как все! Когда придумывал для развлечения свои стишки и, возможно, декламировал их или даже пел в кабаках (первый шансонье!), это было понятно. Однако когда начинает писать о своей душе, его перестают понимать и подсмеиваются над ним. Но именно этими стихами он запомнился, а сиюминутные строфы оказались забыты или стали непонятны. Парадоксально, но нам он интересен тем, чем он был не интересен современникам. Нам он не интересен тем, чем он был интересен современникам.
   Он смотрит в плоть, а не в «душу», потому его «тело» отвергает «душу» как систему ханжеских рецептов. Он не пытался «искать истину», как это делали в античности и в ренессансе, и, в то же время, не хотел уже постигать какую-то истину, как это делали истинные христиане. Он хотел познать себя!!! Вне истин, которым потерял счет. Вне «понятий» тогдашних «братков», т. е. вне корысти.
   Франсуа Вийон – человек своей эпохи. У него нет ностальгии по светлому прошлому и он не видит ничего светлого в будущем. Ни ностальгии, ни азарта! И я не вижу смысла тянуть его «назад», в средневековую культуру, хотя он и не оторвался от нее полностью, или связывать с Новым временем, хотя бы с Ренессансом. Нет смысла находить у него следы гуманистических исканий, скорее, надо в будущем гуманизме находить те всходы, которые в свое время посеял пятнадцатый век, то, о чем начинал думать Вийон.
   Он избежал смерти в Париже потому, что должен был принять двойное наказание – изгнание и смерть. Если уж не дали жить, то хотя бы дали умереть самому.

   Читать Франсуа Вийона и писать о нем в России особенно трудно, по разного рода причинам.
   На восприятие Франсуа Вийона в нашей стране повлияло несколько факторов.

   Во-первых, образ, созданный Ильей Григорьевичем Эренбургом (1891—1967), который в свое время, по сути, создал «русского Вийона». Имя поэта было известно и до него. Виллона упоминал А. С. Пушкин. Было несколько упоминаний о нем в разной литературе девятнадцатого века. Неплохо в начале двадцатого века его стихи переводил Сергей Пинус. Однако именно переводы И. Г. Эренбурга особенно тронули души русских людей. Возможно, здесь сказался интерес к Франции и ее культуре, существовавший в России с восемнадцатого века. По крайней мере, формула Эренбурга, «Вийон – самый французский поэт Франции» устроила почти всех. Илья Григорьевич блестяще обосновал свое мнение. Это нашло отражение в переводах стихов и в его оценке творчества поэта.
   Его переводы стихов Вийона оказались более популярны, чем более ранние Сергея Пинуса. Книга И. Эренбурга «Франсуа Вийон. Отрывки из „Большого Завещания“, баллады и разные стихотворения. Перевод и биографический очерк Ильи Эренбурга», выпущенная в 1916 году издательством «Зерна», ввела Ф. Вийона в сферу русской культуры. Кроме того, И. Эренбург посвятил художественное эссе Франсуа Вийону с переводом его стихов во «Французской тетради». И. Эренбург в 1950-х гг. снова обратился к Вийону, переработал свои старые переводы, приблизив их к подлиннику. Некоторые исследователи считают, что это, может быть, вообще лучшее из всего, что Илья Григорьевич сделал в литературе.
   Многие из моих давних увлечений теперь мне кажутся непонятными, порой смешными. Но стихи Вийона восхищают меня в старости,
   как они восхищали меня в молодости.
   Минутами он мне кажется современником, несмотря на диковинную
   орфографию старофранцузского языка, несмотря на архаизм баллад и рондо, несмотря на множество злободневных для его времени и
   непонятных мне намеков.
   Поэзия Вийона – первое изумительное проявление человека, который мыслит, страдает, любит, негодует, издевается.
   (И. Г. Эренбург)
   Франсуа Вийон – одна из самых незаметных фигур в евразийской истории и это не связано с его ничтожностью. Все, что он сделал, оболгали, замолчали, извратили.
   Это одна из самых трагичных фигур в евразийской истории. Его преследовали всю жизнь и врагов было несметное количество.
   Это один из самых честных людей, ведь он боролся за свою родину, за свою семью, за других людей.
   Во-первых, он не русский поэт. Чтобы понять его творчество, нужно знать реалии другой цивилизации и другого времени – с тех пор прошло более половины тысячелетия. Он принадлежал к совершенно другим людям, жившим в совершенно другой реальности. Иные интересы, иные ценности, иные смыслы. Они не наши и мы не можем не относиться к ним подчас, как к детским. Во-вторых, он умер. Это не пустяк. Ушедших поэтов и писателей мы оцениваем иначе – или недооцениваем, либо переоцениваем. Для многих они либо безнадежно «устарели», либо стоят на недосягаемой высоте. К «классикам» мы относимся с пиететом, просто уже хотя бы потому, что о них пишут в учебниках.
   Ну, и, наконец, в-третьих, – Франсуа Вийон – скандальный поэт. И поэт, и вор в одном флаконе, совмещенный гений и злодейство. Как это ему «удалось»? Тем более, что ни литературоведы, ни воры не признают его до конца своим. Воры тогдашние, да, думаю, и сегодняшние о нем просто молчат: мало ли какие «шестерки» мельтешат возле блатных?! Историки литературы выискивают у него какие-то недостатки или следы полусгнивших традиций – «последний поэт средневековья», «первый французский поэт», «провозвестник Возрождения» и т. п. Этакий петух на заплоте, спросонья что-то там нечленораздельное прокукарекавший.
   Все эти факторы играют роль искажающей, а не просветляющей и увеличивавшей оптики. Попробуй найди здесь нужный фокус!
   Однако игнорировать эти вещи тоже никак нельзя. Они есть и с ними надо считаться. Иначе мы начнем изобретать искусственного Вийона.
   Так как же увидеть и понять Вийона истинного, реального? И надо ли это?! Вон сколько разных имиджей даже наших натуральных русских поэтов наплодилось. Как в средневековой Европе были десятки, если не сотни реликварных костей разных святых, так и сейчас у нас бродят даже по учебной литературе, я уж не говорю о литературе исследовательской, многочисленные Пушкины, Лермонтовы, Есенины, Маяковские, Пастернаки, Бродские. И ничего! Нас это устраивает!
   Так ведь и Вийон за прошедшие столетия размножается невероятно. Даже его «портретов» десятки. Как фотороботы смотрят они на нас, – пойди попробуй на их основе «поймать преступника»!
   Вот и я рискую либо неуклюже соединить все, или почти все что было написано. Это и невозможно, и, в то же время, весьма легко. О нем написано очень много – и статей, и даже книг, и просто популярных очерков или реплик. Вряд ли все это можно обработать и соединить, да и надо ли?! Серьезных работ, увы, весьма немного. А среди них большая часть говорит о нем либо с точки зрения истории средневековой литературы или Возрождения, либо его времени. Есть прекрасные книги на французском или английском языке о Париже времен Франсуа Вийона. По таким-то улицам он ходил, в этом университете он учился, в таких-то кабаках пьянствовал. Это интересно и познавательно, но о самом-то поэте пишется лишь то, что практически уже много раз писалось до этого. Филологи делают свой анализ тонкостей его языка. Но, опять же, о самом Вийоне, его феномене, его внутреннем мире, особенностях мировосприятия и поведения практически ничего нового.
   Я это понимаю и потому хочу идти от его характера и поведения, которые, прежде всего, есть результат его собственного развития, но все же и обусловлены той мощной цивилизационной мясорубкой, которая потрясла всю Европу, а не только Францию, в середине второго тысячелетия. В общем, важно, разумеется, помимо всего прочего, и то, в чем он типичен и уникален, как человек. В конце концов, именно человек становится или нет поэтом, а не наоборот. Профессия у таких людей зов души, а не средство зарабатывания денег. Чаще всего, наоборот, именно она встает огромной стеной между человеком и богатством. И он ничего не может поделать с этим. И не хочет!
   Я бы назвал Франсуа Вийона призраком. До нас дошло достаточно большое количество его стихов, которые он сам бережно и даже любовно собрал в два больших сборника и сделал всё возможное, чтобы они были многократно размножены. Правда, большая часть этих копий до нас не дошла – их либо зачитали до дыр его современники, либо выбросили на помойку его потомки, завороженные совершенно иной поэтикой и считавшие его вирши чем-то низкопробным. Однако, скорее всего, то, что именно он хотел сохранить, сохранилось и дошло через века до нас.
   Однако этого оказалось мало. То, что было вполне понятно самому поэту, либо было непонятно, либо даже неинтересно уже тем, кто слушал его выступления в парижских кабаках. Охотно слушали его сатиру и очень неохотно строки, которые шли из его сердца. Это напоминает немного популярные когда-то концерты по радио или в домах культуры – слушатели вынужденно слушали классическую музыку и ждали, когда же пойдет советская попса. Вийону это явно было обидно, но сделать с этим он ничего не смог. Все шло к тому, что его сатира еще могла бы сохраниться у потомков, хотя и в ней многие имена и реалии уже через несколько лет после исчезновения поэта были непонятны и даже неизвестны. И этому есть аналогия. Также изо всех окон когда-то летели сатирические и сказочные песни Владимира Высоцкого и советский народ слушал почти исключительно только их. В газетах и толстых журналах их ожесточенно и неумело ругали, а фирма «Мелодия» с огромным неудовольствием выпускала пластинки только с патриотическими песнями. Их тоже слушали, но их одних народу было мало.
   Обоим поэтам, можно сказать, повезло случайно. Грянула перестройка и люди стали собирать «всего Высоцкого» на аудио и видео кассетах, на огромных пластинках, на компакт-дисках. И только тогда реально увидели масштаб таланта этого поэта и певца. Бог даст, и в дальнейшем эта цельность сохранится и Высоцкого уже больше не будут растаскивать по разным слушательским аудиториям.
   А Вийону повезло потому, что всего через какую-то четверть века издатель Пьер Леве решил сделать бизнес на славе поэта и издал его стихи. Еще живы были те, кто общался с поэтом, хотя публика это была такая разношерстная во всех смыслах, что почти у каждого был «свой» Вийон. Это даже редакциями назвать нельзя, каждый писал, как помнил и перевирал стихи, как умел. И всё же первый «сборник» сохранился на жестком диске человеческой памяти.

   Издание стихов Ф. Вийона 1489 г. П. Леве
   Первой книгой французской лирики, изданной в Париже после возникновения книгопечатания, были стихи именно Вийона (1489 г.). Когда книготорговец Пьер Леве опубликовал «Большое и Малое завещания Вийона и его баллады», в Париже уже не нашлось ни одного человека, который был бы знаком с поэтом лично.
   В этом издании был рисунок, изображающий трех повешенных. Он очень напоминал трех распятых. В центре находился похожий на Христа, обнаженного и обритого наголо.

   «Завещание» Вийона заканчивалось словами о выпитом перед смертью вине. Некоторые исследователи увидели здесь намек на чашу Христа, которая не прошла мимо Вийона.
   Для этого издания в типографии Пьера Леве был использован готический шрифт, тогда как образованная публика уже вовсю пользовалась новыми буквами. Это значит, что наиболее популярен Вийон был не среди сорбонских грамотеев, а у рядовых горожан, еще привязанных к старому угловитому письму, усвоенному в школе.
   Качество издания было неважным. Сборник выпустили, что называется, на скорую руку. В прологе к изданию 1533 г. поэт из Кагора Клеман Маро, не посчитавший для себя зазорным стать первым, по сути, научным редактором и издателем произведений Ф. Вийона, писал: «Среди славных книг, опубликованных на французском языке, не сыскать другой такой, которая имела бы так много ошибок и искажений, как книга Вийона. Меня просто изумляет, почему парижские печатники так небрежно относятся к текстам лучшего поэта Парижа.
   Мы с ним очень не похожи друг на друга, но из приязни к любезному разумению и благодарности к науке, обретенной мною во время чтения его творений, я хочу им того же блага, что и моим собственным произведениям, если бы у них оказалась такая же печальная судьба.
   И столько я в них обнаружил погрешностей в порядке куплетов и строф, в размерах и в языке, в рифме и смысле, что я нахожусь в затруднении, следует ли мне больше жалеть подвернутое такому жестокому поруганию творение или же тех невежественных людей, которые его печатали».
   Но это издание вышло не с помощью подвижного типографского шрифта, который позволял делать корректорскую правку и получать грамотные тексты высокого качества, без чего невозможно было приступить к филологиченскому исследованию. Большая партия экземпляров представляла собою массовую продукцию. После тридцати перепечаток текст утратил, по сути, всякий смысл.
   А что изменилось в понимании Вийона, его жизни и творчества по сравнению со временем жизни поэта?! Слухи, домыслы, непонимание, произвол в толковании росли уже не в арифметической, а в геометрической прогрессии.
   Живой Вийон был предметом насмешек, оскорблений и вранья, мертвого вообще перестали стыдиться – его просто забыли. Помнили только его стихи, перевирали их, называя их редакциями, как попало переводили на новый французский язык, а потом и на другие, причем не только европейские. Из одного Вийона стали рождаться десятки и даже сотни его клонов, точнее все же сказать, его испорченных копий. Когда-то печатали на пишущих машинках и те, кто этим занимался, прекрасно помнят, что такое первый, второй и третий экземпляры. Они были еще читабельны, а все остальные были «слепыми». Я сам не раз с ними мучился, ведь не хотелось по несколько раз печатать один и тот же текст. Приходилось держать в руках слепые экземпляры стихов Высоцкого, впрочем, и Вийона тоже.
   Вийон «пошел в народ» и с ним в самом деле стало твориться то же самое, что и с идеей, брошенной в массы или в полк. Вийон становится миражом или, действительно, призраком. О нем много говорят, но не понимают или даже не хотят понимать. Как из христовых идей многие делали свои собственные истины и евангелия, так и настоящий Вийон уже никому не был нужен. Каким он был в пятнадцатом веке уже никому не интересно, он становится фактом других культур – шестнадцатого века и последующих столетий. Тогда и приклеили ему ярлык поэта-бандита, поэта-вора. Только это и было нужно новым поколениям, впрочем, и нашему поколению он, похоже, тоже нужен только таким.
   Он попал и в историю литературы. Поскольку дошли в основном сатирические его стихи, то и стал он иллюстрацией к истории сатиры и свободомыслия.
   Так сначала умер человек Вийон, а потом и поэт Вийон. Зато родилось много вийонят, каждый из них говорил на языке уже другого времени и другой культуры. И эта тенденция живет и процветает до сих пор и, похоже, износа ей не будет никогда.
   Потом наступил довольно длительный период, практически до начала девятнадцатого века, когда о Вийоне, по сути, забыли напрочь. Это было не смертельно, ведь забыли только о стихах, а о самом поэте, его жизни так никто и не удосужился за прошедшие века что-либо узнать. И только в «литературном» девятнадцатом столетии пошли в архивы, стали собирать всю возможную информацию. И тут поэт получил, быть может, самые чувствительные удары. Оказалось, что эту информацию можно взять только из двух источников – из стихов самого поэта и из судебных документов. В стихах поэт элементарно врал о себе, приписывал себе такие добродетели и непотребства, которых просто не было. Он создал несколько своих имиджей и ни одного сколько-нибудь достоверного и резкого изображения. А судебные документы во много опирались на свидетельства и показания тех «очевидцев», которые либо сами пользовались слухами, либо «переводили стрелки» на Вийона, чтобы скрыть свои собственные грехи. Ну, и где здесь настоящий Вийон?! От Чеширского Кота хоть улыбка оставалась, а от подлинного Вийона здесь, боюсь, не было ничего. По крайней мере, более или менее достоверны лишь очень немногие факты.
   Хотелось бы верить, что хотя бы одному из исследователей т ого века пришла всё же в голову мысль, что о жизни поэта мало что можно узнать, а вот душу его «рассказать» всё же можно. Правда, никто за это всё же не взялся. Всех так или иначе устраивали те штампы, которые уже сложились. Неплохо работали такие магические конструкции как «поэт-вор», «маргинал», «сатирическая традиция», «свободомыслие», «социальный протест» и т. п.
   И вдруг поистине атомный взрыв интереса к Вийону в двадцатом веке. Вообще этот «вывихнутый век» любил разного рода «взрывы» – электричество, атом, мировые войны, спурт науки, интернет, война миров и т. д. Прокатилось цунами и по судьбе поэзии Вийона.

   Франсуа Вийон известен в истории уже более половины тысячелетия. И не просто известен, а очень популярен, несмотря на то что порой о нем предпочитали не говорить громко и даже выводить за скобки культуры. История развития памяти о нем сама по себе интересна и важна, давно заслуживает отдельного и очень тщательного исследования. Это не просто история изучения, а своеобразный диалог потомков с поэтом, попытки осознать в должной мере масштабы его личности и творчества. Его не только изучали специалисты по истории французского языка и литературы, о нем говорили люди не менее великие, чем сам Вийон – писатели, поэты, культурологи, философы. Потребность в этом диалоге была всегда и останется еще надолго, если не навсегда. Если сказать несколько пафосно, сколько будет существовать человечество, столько оно и будет «беседовать» с такими людьми из прошлого.
   Образ Ф. Вийона – «магистра искусств» и бродяги – двоится в представлении потомства. Уже вскоре после смерти поэта, с конца XV в., создаются легенды о «веселом комике», циничном шуте, мастере поужинать за чужой счет, коноводе во всякого рода злых проделках. Его имя уже в XVI в. порой понимали как прозвище (от старофранцузского villoner – «надувать»). Именно в духе этих легенд Ф. Рабле в четвертой книге «Гаргантюа и Пантагрюэля» приводит два апокрифических сообщения о поздних годах Вийона, когда он выступал в качестве придворного шута английского короля и постановщика мистерий в Пуату. Они относятся к 60-м годам XV столетия, когда о Вийоне уже не было официальных документальных свидетельств. Эти эпизоды – своего рода «новеллы-апокрифы».
   Когда у Панурга спрашивают, где же нажитые им богатства, он отвечает: «А где прошлогодний снег? – Вот главный вопрос, который мучил парижского поэта Вийона». Есть даже предположение о том, что образ Панурга Рабле списал непосредственно с Вийона.
   Собственно рассказ о Ф. Вийоне Франсуа Рабле добавил в четвертую часть своего романа «Гаргантюа и Пантагрюэль», когда переделывал ее в 1550 г.
   «На склоне лет» Вийон будто бы поселился в местечке Сен-Максан в Пуату и сочинил «на пуатвенском наречии и в стихах» одну из тех «страстей», которые пишут, чтобы повеселить народ после окончания ньорских ярмарок. Это в его духе. О режиссерском таланте поэта свидетельствуют все его сочинения, а о его возможностях в качестве зачинщика скандалов свидетельствует сама его жизнь. Конечно, Рабле мог, и довольно основательно приукрасить всю эту историю, ведь он и сам был талантлив в этом отношении. На эту мысль наводит и другой рассказ Ф. Рабле о том, как Франсуа Вийон, став своим человеком при дворе английского короля, помог Эдуарду избавиться от запоров, посоветовав ему прибить в клозете французский герб. Но вместе с тем сен-максанский эпизод не диссонирует с известными нам фактами жизни поэта. Да и в его «Завещании» есть четыре стиха, написанных на пуатвенском наречии.
   В главе XIII «О том, как сеньор де Баше по примеру мэтра Франсуа Виллона хвалит своих людей» сообщается: «Мэтр Франсуа Виллон на склоне лет удалился в пуатевинскую обитель Сен-Максен, под крылышко к ее настоятелю, человеку добропорядочному. Чтобы развлечь окрестный люд, Виллон задумал разыграть на пуатевинском наречии мистерию Страстей Господних. Набрав актеров, распределив роли и подыскав помещение, он уведомил мэра и городских старшин, что мистерия будет готова к концу Ниорской ярмарки; осталось-де только подобрать для действующих лиц подходящие костюмы. Мэр и старшины отдали надлежащие распоряжения. Сам Виллон, собираясь нарядить одного старого крестьянина Богом-Отцом, попросил брата Этьена Пошеям, ризничего францисканского монастыря, выдать ему ризу и епитрахиль. Пошеям отказал на том основании, что местный монастырский устав строжайше воспрещает что-либо выдавать или же предоставлять лицедеям. Виллон возразил, что устав имеет в виду лишь фарсы, пантомимы и всякого рода непристойные увеселения и что именно так толкуют его в Брюсселе и в других городах. Пошеям, однако ж, сказал напрямик: пусть Виллон соблаговолит-де обратиться еще куда-нибудь, а на его ризницу не рассчитывает, ибо здесь он все равно, мол, ничего не добьется. Виллон, возмущенный до глубины души, сообщил об этом разговоре актерам, присовокупив, что Бог воздаст Пошеям и в самом непродолжительном времени накажет его.
   В субботу Виллон получил сведения, что Пошеям отправился на монастырской кобыле в Сен-Лигер собирать подаяние и что возвратится он часам к двум пополудни. Тогда Виллон устроил своей бесовщине смотр на городских улицах и на рынке. Черти вырядились в волчьи, телячьи и ягнячьи шкуры, напялили бараньи головы, нацепили на себя кто – бычьи рога, кто – здоровенные рогатки от ухвата и подпоясались толстыми ремнями, на которых висели огромные, снятые с коровьих ошейников бубенцы и снятые с мулов колокольчики, – звон стоял от них нестерпимый. У иных в руках были черные палки, набитые порохом, иные несли длинные горящие головешки и на каждом перекрестке целыми пригоршнями сыпали на них толченую смолу, отчего в тот же миг поднимался столб пламени и валил страшный дым. Проведя чертей по всему городу, на потеху толпе и к великому ужасу малых ребят, Виллон под конец пригласил их закусить в харчевню, стоявшую за городскою стеной, при дороге в Сен-Лигер. Подойдя к харчевне, Виллон издали увидел Пошеям, возвращавшегося со сбора подаяния, и, обратясь к чертям, заговорил макароническими стихами:
   Се землякус ностер, родом из дьячкорум,
   Любит он таскаре плесневентас коркас.
   – Ах он, такой-сякой! – воскликнули черти. – Не захотел дать на время Богу-Отцу какую-то несчастную ризу! Ну, мы его сейчас пугнем!
   – Отлично придумано, – заметил Виллон. – А пока что давайте спрячемся, шутихи же и головешки держите наготове.
   Только Пошеям подъехал, как все эти страшилища выскочили на дорогу и принялись со всех сторон осыпать его и кобылу искрами, звенеть бубенцами и завывать, будто настоящие черти:
   – Го-го-го-го! Улюлю, улюлю, улюлю! У-у-у! Го-го-го! Что, брат Этьен, хорошо мы играем чертей?
   Кобыла в ужасе припустилась рысью, затрещала, заскакала, понеслась галопом, начала брыкаться, на дыбы взвиваться, из стороны в сторону метаться, взрываться и, наконец, как ни цеплялся Пошеям за луку седла, сбросила его наземь. Стремена у него были веревочные; правую его сандалию так прочно опутали эти веревки, что он никак не мог ее высвободить. Кобыла поволокла его задом по земле, продолжая взбрыкивать всеми четырьмя ногами и со страху перемахивая через изгороди, кусты и канавы. Дело кончилось тем, что она размозжила ему голову, и у осанного креста из головы вывалился мозг; потом оторвала ему руки, и они разлетелись одна туда, другая сюда, потом оторвала ноги, потом выпустила ему кишки, и когда она примчалась в монастырь, то на ней висела лишь его правая нога в запутавшейся сандалии.
   Виллон, убедившись, что его пророчество сбылось, сказал чертям:
   – Славно вы сыграете, господа черти, славно сыграете, уверяю вас! О, как славно вы сыграете! Бьюсь об заклад, что вы заткнете за пояс сомюрских, дуэйских, монморийонских, ланжейских, сент-эспенских, анжерских и даже – вот как Бог свят! – пуатьерских чертей с их залом заседаний. О, как славно вы сыграете!».
   В достоверность этого рассказа верят немногие. Действительно, как писал Ж. Фавье, строки Вийона, «шествующего по стезе добра и пользующегося покровительством сен-максанского аббата», мы уже не стали бы бережно «хранить».
   С именем Вийона связана еще одна приводимая Ф. Рабле история о том, что английский король Эдуард V повесил в своем клозете герб Франции. Когда мэтр Франсуа Виллон подвергся изгнанию, он нашел прибежище у этого короля. Король оказывал ему полное доверие и не стыдился поверять ему любые тайны, даже самого низменного свойства. Однажды король, отправляя известную потребность, показал Виллону изображение французского герба и сказал: «Видишь, как я чту французских королей? Их герб находится у меня не где-нибудь, а только в отхожем месте, как раз напротив стульчака». – «Боже милостивый! – воскликнул Виллон. – Какой же вы мудрый, благоразумный и рассудительный правитель, как заботитесь вы о собственном здоровье и как искусно лечит вас сведущий ваш доктор Томас Лайнекр! В предвидении того, что на старости лет желудок у вас будет крепкий и что вам ежедневно потребуется вставлять в зад аптекаря, то есть клистир, – а иначе вы за большой не сходите, – он благодаря своей редкостной, изумительной проницательности счастливо придумал нарисовать здесь, а не где-нибудь еще, французский герб, ибо при одном взгляде на него на вас находит такой страх и такой неизъяснимый трепет, что в ту же минуту вы наваливаете столько, сколько восемнадцать пеонийских бычков, вместе взятых. А нарисовать вам его где-нибудь еще: в спальне, в гостиной, в капелле или же в галерее, вы бы, крест истинный, как увидели, тотчас бы и какали. А если вам здесь нарисовать еще и великую орифламму Франции, то стоило бы вам на нее взглянуть – и у вас бы кишки наружу полезли. А впрочем, молчу, молчу, atque iterum (и еще раз) молчу!». Король, как видим, не думал при этом об унижении Франции, просто вид герба помогал ему облегчаться. Страх оказывался сильнее запора.
   Однако, уже тогда появляются предпосылки для того понимания, которое будет характерно для новейшей эпохи – одинокого и бесприютного скитальца, своеобразного меланхолического Гамлета или Байрона, переросших свое время. Эти два облика Вийона, несмотря на явное упрощение в первом случае и модернизацию во втором, основаны на своеобразном двуголосии самого Вийона, буффонном и трагическом.
   Известен Ф. Вийон был уже при жизни, во многом благодаря злободневности своих произведений, а потом память о нем носила причудливый характер. Как В. Высоцкого некогда слушали в электричках, такси, ресторанах и министерствах, так и Ф. Вийона любили аристократы и изредка брали его под свою опеку, звали гостей «на Вийона», но и простолюдины и даже нищие жертвовали ему на обед с трудом заработанные гроши. С одной стороны, выходит огромнейшее количество работ о нем и его творчестве, а, с другой, подавляющее большинство из них придерживается разного рода штампов.

   Все, что мы знаем о жизни и личности Франсуа Вийона, как давно уже замечено исследователями, мы знаем из двух источников – из его собственных стихов, и из судебных документов, официально зафиксировавших некоторые эпизоды его биографии. Но, как справедливо пишет Г. К. Косиков в своем предисловии к «Большому Завещанию», «источники эти способны не только раскрыть, но и скрыть облик Вийона». Сам Вийон, словно издеваясь над современниками и потомками, намеренно создает в своих стихах свой искаженный образ.

     Рядом с готикой жил озоруючи.
     И плевал на паучьи права
     Наглый школьник и ангел ворующий,
     Несравненный Виллон Франсуа.
     О. Э. Мандельштам

   Самый французский, по словам Ильи Эренбурга, и самый еретический из всех поэтов Франции родился, по всей вероятности, между 1 апреля 1431 г. и 19 апреля 1432 г., т. е. в том же году, в котором сожгли национальную героиню французского народа Жанну д’Арк.

   Что мы знаем о жизни этой, по словам К. Маркса, «остроумной, но беспутной голове»?
   Поль Валери в свое время написал: «Я считаю – это один из моих парадоксов, что знание биографии поэта есть знание бесполезное, а то и вовсе пагубное для восприятия его произведений, т. е. для той радости, которую они нам доставляют, или для тех выводов о сущности искусства, которые мы из этих произведений извлекаем… Талант, то есть способность к преобразованию, – вот, что меня задевает и будит во мне зависть. Все страсти мира, все, даже самые захватывающие переживания сами по себе не могут породить хороших стихов. Как бы благосклонны ни были к автору обстоятельства, место и долгая жизнь в литературе даются ему не за, что в нем есть обычного, человеческого, а за то, что в нем немного превосходит обычного человека. И если я говорю, что интерес к биографиям может принести вред, то лишь потому, что интерес этот слишком часто дает нам повод, условия и способ, чтобы уйти от пристального и естественного изучения самих стихов. И мы считаем, что со стихами нам все ясно, хотя на самом деле мы только и делали, что уклонялись от них, избегали с ними всякой встречи, изучая предков, друзей, проблемы или занятия их автора, но при этом лишь обманывали себя и отвлекались от главного ради второстепенного».
   Детство, юность Вийона, годы его учения известны нам лишь в самых общих чертах.
   Родился в семье выходцев из Монкорбье, сеньории в провинции Бурбоннэ, в деревушке Овер, около Понтуаза, хотя сам себя считал парижанином, вероятно, потому что рано очутился в Париже. Другое его имя – де Лож – возможно, связано с Ложем – местечком близ Парижа, название которого он мог взять для того, чтобы записаться в университет.
   По словам А. Кампо, «ничто, впрочем, не указывает на детство, проведенное в деревне, – абсолютно ничто. Наоборот, все говорит о том, что он дитя парижского Ситэ и уличный мальчишка». Думается, что не надо недооценивать то, что Вийон в раннем детстве получил крестьянское воспитание, которое сломалось в Париже. Его, вероятно, так и считали «жлобом». Новизна его поэзии в чем-то идет от его крестьянского языка, все еще очень средневекового. Деревня или пусть даже всего лишь предместье, как и в картинах П. Брейгеля, пришла в город. Это чем-то напоминает ситуацию с Сергеем Есениным в русской поэзии.
   Для Вийона Понтуаз (нечто вроде сто первого километра) был милым детством и в чем-то не менее важным, чем даже Париж.
   Его знаменитое четверостишие на самом деле выглядит так:

     Je suis François, dont il me poise,
     Né de Paris emprés Pontoise,
     Et de la corde d’une toise
     Savra mon col que mon cul poise.

   Дословный перевод выглядит примерно так:

     Я франсуа, что меня удручает,
     Рожденный в Париже, что близ Понтуаза,
     И посредством веревки длиной в туазу
     Скоро узнает моя шея, сколько мой зад весит.

   Клеман Маро писал, что тому, кто хотел бы до конца понять стихи Вийона, «потребовалось бы жить в Париже того времени и знать те места, те вещи и тех людей, о которых он говорит; ибо, чем дальше, тем больше уходят в прошлое воспоминания о них, и тем меньше говорят людям их названия. И потому, кто желает своим трудом долгой жизни, пусть не пишет о вещах столь низких и столь частных». Это особенно верно, если вспомнить слова Пьера Корнеля (1625—1709): «Париж – в моих глазах это не край, а роман».
   Он так и остался парижанином, несмотря на свое изгнание из города. Провинция не познакомилась с ним лично, несмотря на весьма недостоверные слухи и сплетни о его проделках в Пуату или в Англии. По большому счету, он никому и не интересен, кроме парижан до сих пор. Уйдя из Парижа, Вийон оказался «выдернут из времени».
   Многовековая история Парижа уже стала самостоятельным феноменом. Как гласит старинная французская поговорка, «Париж строился не в один день». Серебряный кораблик на гербе Парижа сопровождала надпись «Качается, но не тонет – Fluctuat nec mergitur».
   По словам историка Ленотра, «Куда бы не направился вечерами горожанин посидеть на свежем воздухе, в какую бы аллею не свернул, под каждой муниципальной скамейкой лежит бывшее кладбище, и подчас только тонкий слой земли отделяет царство живых от царства мертвых». Улица Сен-Жак – первая парижская улица, по которой действительно, возможно, ходили еще мамонты на водопой к Сене.
   Эсташ Дешан писал:

     Любой чужеземец от нее без ума,
     Здесь можно гулять, можно здесь веселиться.
     Такой не видал он еще никогда
     Поди найди такую столицу!

   Мишель Монтень признавался: «Я нежно люблю Париж во всем, вплоть до его прыщей и пятен: я француз лишь благодаря этому великому городу».
   Особую роль в жизни поэта сыграла любовь Франсуа к своей матери. Она была безмерна, для него из всех женщин чиста и безгрешна была только мать. Она для него всегда оставалась образцом чистоты и искренности:

     Пусть ждут меня все муки ада,
     Пусть я живу, судьбу кляня, —
     Мое прибежище, отрада,
     Старушка мать простит меня…
     Она печалится о сыне,
     И хоть просторен белый свет,
     Нет у меня другой твердыни,
     Убежища другого нет.

   С восьми лет на воспитание взял его родственник по материнской линии Гийом Вийон (Guillaume de Villon, 1398—1468), церковнослужитель лангрской епархии, а потом капеллан часовни Святого Иоанна в церкви св. Бенедикта на улице Сен-Жак и одновременно преподаватель канонического права (тогда говорили – «регент в декрете») в школах на улице Жан-де-Бове. Он был также с 1421 г. магистром искусств и бакалавром права, но лиценциатом не стал.
   Сен-Бенуа – готическая церковь с четырьмя нефами, обращенная лицом к улице Сен-Жак. В ней арендовал помещение мясник для своей лавки. Ее именовали церковь Сен-Бенуа-ле-Бетурне. «Бетурне» означало «неудачно повернутая», что было связано с тем, что хоры в ней были развернуты на запад. Впоследствии это исправили, как могли, алтарь поместили у входной двери, и организовали службы так, что хоры стали располагаться в глубине церкви. Тогда острые на язык парижане прозвали ее «Бьентурне» – «удачно повернутая». Эта церковь вела себя довольно независимо, в частности, вела тяжбу со своим «патроном» – Собором Парижской богоматери за право иметь собственную кассу и печать.
   Сам Франсуа в годы учебы был типичным бедным школяром. Сам себя он называет «pauvre petit escollier» («бедный маленький школяр»). Он выказал себя отнюдь не тихоней, прилежно корпевшим над книгами, а был сорванцом, непременным участником различных пирушек, ссор, драк и столкновений студенчества с властями, пытавшимися в ту пору ограничить права и вольности Парижского университета. «Жить вволю» – таков был девиз Вийона, как и других школяров. Он откровенно признается в начале «Большого Завещания»: «По части чтения я ленив». Книгам он предпочитает чувственные радости жизни, даже самые низменные. О нуждах своей грешной плоти он думает куда чаще, чем о смерти. Прежде всего, жить! Жизнь – первое благо для живого существа.
   Вийону не хватало средств, ибо мать не помогала, а поддержки Гийома мало. Поэтому он изощрялся, как мог. Обман, попрошайничество и т. п. – норма для всех школяров. Это не считалось криминалом. Это делали все. Удивительно, как он умудрялся учиться. И неплохо учился!
   Ему не нравилось образование в университете. Судя по его высказываниям, у него было стандартное и примитивное представление о курсах. Ему нужны были лишь конкретные и полезные знания, факты, а не рассуждения («премудрости»). Это тоже признак переходной эпохи. Между тем, именно в пятнадцатом веке наблюдается небывалый расцвет мистики и схоластики. Он профан во всем этом, но гений в поэзии. Даже право он знает на уровне примитива, обыденности. Иначе говоря, из университета глубокого образования он так и не вынес, знал лишь верхушки. Это на самом деле универсальная проблема, для любых поколений: молодежи в массе своей не нужна глубина знания.
   С 1444 г. в Сорбонне началась смута. В Париже накалялась атмосфера политических конфликтов. Война провоцировала уличные драки, столкновения студенчества с властями, пытавшимися ограничить права и вольности Парижского университета. Не проходило ни дня без уличных драк, разбивания вывесок, задирания горожан. Вместе с другими школярами Франсуа участвовал в нашумевшей эпопее с похищением двух каменных глыб (1451 – 1455 гг.).
   Возле дома некоей Катерины Брюйер на улице Мартруа Сен-Жани, на полдороге от Гревской площади к площади Сен-Жерне, одному из самых посещаемых мест города, лежал белый шарообразный камень, напоминающий гриб дождевик, который при созревании выпускает черное облачко спор, если на него наступить. Студенты прозвали его Pet au Diable («Говеха черта», «Чертов бздёх»). Это название на русский язык обычно переводится как «Тумба чёрта». Катерина использовала этот камень как украшение подъезда своего особняка. На нем часто обедали клошары, школяры возле него устраивали разные «ритуальные поклонения».
   В 1451 г. школяры увезли его к себе в Латинский квартал, а Катерина пожаловалась городским властям. Камень вернули, лейтенант Жан Безон с группой сержантов отнесли его во двор Дворца правосудия. Школяры снова увезли его. Произошла рукопашная схватка с городской стражей. Ректорат и преподаватели университета поддержали студентов.
   Катерина притащила к своему дому новый камень, который школяры прозвали «Весс» («беззвучное газопускание»). Школяры перетащили оба камня на холм Святой Женевьевы и прикрепили к стене железными скобами. Сюда организовывались экскурсии, здесь пили вино, здесь ритуально лишали невинности девушек, украшали камни цветами. Во время особой церемонии студенты «обвенчали» эти глыбы между собой и заставляли всех проходивших мимо, даже королевских чиновников, снимать перед ними шляпу. Власти преследовали их за это, некоторые студенты даже были за это арестованы.
   В своем «Большом Завещании» Вийон сообщает, что описал перипетии этой борьбы в романе «Тумба черта». Можно лишь предположить, что роман «Pet au Deable», который он завещает приемному отцу Г. Вийону, называя его «материю» «важной» /LXXVIII/, по сути, был грубым бурлеском, очень острой пародией на эпигонские рыцарские романы того времени.
   В 1449 г. Вийон получает степень бакалавра, а через положенные три года, в 1452 г., степень лиценциата и магистра искусств, дававшие ему право преподавать. Он был беден и ему пошли навстречу – за сдачу экзамена он заплатил всего 2 су, тогда как богатые выпускники платили до 40. Попутно замечу, что «Licence» – французское название степени лиценциата, означает также: вольность, распущенность, разврат. Слову «лиценциат» в то время во французском языке придавали двойной смысл. Оно означало не только университетскую степень, но и распущенность, вольность, разврат.
   Хорошее представление о нравах Латинского квартала дает рассказ парижского студента, уроженца Лиможа, которого встречает Пантагрюэль (кн. II, гл. VI).
   «– Так ты из Парижа? – спросил студента Пантагрюэль. – Ну, как же вы, господа студенты, проводите время в этом самом Париже?
   Студент ему на это ответил так:
   – Мы трансфретируем Секвану поутру и ввечеру, деамбулируем по урбаническим перекресткусам, упражняемся во многолатиноречии и, как истинные женолюбусы, тщимся снискать благоволение всесудящего, всеобличьяприемлющего и всеродящего женского пола. Чрез некоторые интервалы мы совершаем визитации лупанариев и в венерном экстазе инкулькируем наши веретры в пенитиссимные рецессы пуденд этих амикабилиссимных меретрикулий, а затем располагаемся в тавернах «Еловая шишка», «Замок», «Магдалина» и «Мул», уплетандо отменные баранусовые лопаткусы, поджарентум кум петруцка. В тех же случаях, когда карманари ностри тощают и пребывают эксгаустными от звонкой монеты, мы расставамус с нашими либрисами и с лучшими нашими орнаментациями и ожидамус посланца из отеческих ларов и пенатов.
   Тут Пантагрюэль воскликнул:
   – На каком это чертовом языке ты изъясняешься? Ей-Богу, ты еретик!
   – Сениор, нет, – возразил студент, – ибо едва лишь возблещет первый луч Авроры, я охотниссиме отправляюсь во един из велелепейших храмов, и там, окропившись люстральной аквой, пробурчав какую-нибудь стихиру и отжарив часы, я очищаю и избавляю свою аниму от ночной скверны. Я ублажаю олимпиколов, величаю верховного Светоподателя, сострадаю ближнему моему и воздаю ему любовью за любовь, соблюдаю десять заповедей и по мере сил моих не отступаю от них ни на шаг. Однакорум поеликве мамона не пополнирует ни на йоту моего кошелькабуса, я редко и нерадиво вспомоществую той голытьбарии, что ходит под окнами, молендо подаяниа».
   Вместе с другими «Беззаботными ребятами» Вийон в это время завсегдатай всех парижских трактиров с колоритными названиями: «Зебра», «Бык в короне», «Мул», «Шишка» и притонов – «Толстуха Марго», «Жирная смоковница», «Зеленая корзина», «Фонарь». Круг его приятелей весьма широк, – начиная от юнцов из почтенных семей, богатых купцов, чиновников и кончая стражниками, нищими, монахами, предатавителями городского дна. Но он посещал и дом парижского судьи Робера д’Эстутвиля, жена которого Амбруаза де Лоре, «очень умная, благородная и почтенная дама», охотно принимала у себя поэтов. В честь своего покровителя он сочинил балладу с акростихом из имени его супруги.
   Парижский, по выражению Лансона, ум Вийона, насмешливый, циничный, острый язык, знание мира, которым всегда почему-то сильно интересуются порядочные и честные люди, его многочисленные проделки и, разумеется, его стихи вскоре сделали Франсуа известным.
   Жизнь его круто изменилась после 5 июня 1455 г., когда произошел первый официально зарегистрированный случай в жизни поэта. Будучи в компании священника по имени Жиль, и девушки по имени Изабо, он встретился на улице Сен-Жак с бретонцем, Жаном ле Арди, магистром искусств, который также был в компании священника, Филиппа Шермуа (Сермуаза).
   Прямо на паперти церкви произошла драка. Сермуаз ножом рассек Вийону губу, тот бросил в ответ камень и попал в голову своего противника. Пойдя к цирюльнику перевязать рану, Франсуа назвался вымышленным именем Мишель Мутон. Цирюльник донес на него, и ему пришлось бежать из Парижа, предварительно подав прошение о помиловании. Затем последовало еще одно прошение на имя королевского суда. В конце концов, в январе 1456 г. суд отменил приговор об изгнании и объявил его невиновным, ибо Сермуаз перед смертью успел признать себя зачинщиком ссоры и простить своего убийцу. Сермуаз умер через два дня «по случаю названных ударов и из-за отсутствия хорошего ухода и из-за прочего». Официальное прощение Ф. Вийона сохранилось в двух документах, где, любопытно, он значится под двумя именами: 1) Franςois de Loges, autrement dit Villon. 2) Franςois de Montcorbier.
   Любопытно, что по решению королевского суда поведение Вийона было признано безупречным, а сам он был признан невиновным. Это знаменательно для репутации Вийона до 1455 г.
   На «память» о произошедшем у него остался шрам на лице метка. По ней его будут узнавать и судить. Она становится и знаком своеобразной инициации и знаком, который оставила будущая смерть.
   Вийон решил на время покинуть Париж; в ночь ограбления им написано первое крупное произведение – шуточное послание к друзьям «Les legs» («legs» – «статьи», «пункты»), впоследствии названное «Le petit testament» (Малое завещание). Начался период самоизгнания. Франсуа идет в провинцию «искать себя». Именно поэтому и писал «предуказанье», которое назвали «завещание» против его воли.
   За это время окончательно выяснились и его отношения с Катрин, произошел окончательный разрыв.
   Однако эти первые семь месяцев скитаний, без денег, в тревогах за судьбу, оказались решающими для дальнейшей жизни Франсуа Вийона.
   Еще в прошлом веке сложился и стал очень популярен миф о Вийоне (Виллоне), «занимавшемся разбоем». Как писал Юрий Веселовский, автор одного из первых литературных очерков о жизни и творчестве поэта, «тяжело видеть поэта, литератора, окруженного всевозможным сбродом, утопающего в пороке и постепенно свыкающегося с ним, сделавшего воровства, а иногда еще более преступные деяния, чуть ли не своим ремеслом».
   В самом деле совершенно неудивительно, что кинулся он сначала в объятия тамошних братков. Когда мир становится насквозь лицемерным, когда становишься одиноким среди своих, когда некому помочь тебе в трудную минуту, а сам не можешь помочь даже своей одряхлевшей матери, звериные ценности маргиналов кажутся единственно верными и правдивыми. Действительно, прежние рецепты и упования на веру, надежду и любовь перестают работать, но с ситуацией великолепно справляется иная Троица – не верь, не бойся, не проси!
   Возможно, вначале Вийону полегчало, и он даже сделал карьеру, став отцом – кормильцем, чем-то вроде нынешнего вора в законе. Но это было ненадолго и вот уже поэт бежит и от властей, и от воров, скитается по всей Франции. И все чаще и чаще одолевают его сомнения, неуверенность и мысли о том, что он знает все, но только не себя. Его баллады о пословицах и истинах наизнанку – ярчайший пример анамнеза. И как приговор самому себе знаменитое четверостишие:

     Я – Франсуа, чему не рад,
     Увы, ждет смерть злодея
     И сколько весит этот зад,
     Узнает скоро шея.

   Вся жизнь поэта была посвящена тому, чтобы стать, по выражению Сергея Пинуса, «акробатом стихотворной техники», но в реальности оказалась разделена на две половины: Парижский университет vs скитания по тюрьмам (Бурже, Орлеан и др.) и замкам меценатов (Блуа, замок Жана де Бурбона в Бурбоннэ), и общение с простолюдинами и ворами. У него две параллельных жизни: семья, мать, Гийом, университет vs кабаки и воры.
   Можно предположить, что заучка Франсуа Вийон бросился в удовольствия. Сначала по случаю получения степени магистра, а потом собутыльники его окрутили и затащили в водоворот удовольствий и пьянок. Он попал в другую крайность, будучи ранее, вероятно, излишне застенчивым, хотя и резвым ребенком. Тем более, что его умело подначивали и подхваливали. Это был прямой результат его молодости и неопытности. Жизненный опыт мал, а вероятность ошибок велика. Так и рекрутировали молодняк тогдашние «блатные». Разгульный образ жизни соблазнял многих юношей. Вийона же с юности его привлекала жизнь бродячих людей – клириков, школяров, вагантов, которые не желали находиться в существующей общественной иерархии, хотя и были людьми образованными.
   Уже тогда складывались своего рода династии воров из тех, кто с детства уже завяз в этих делах или принадлежал к соответствующим семьям. Им подражали и завидовали. Это явно делал и Вийон. Он крутился возле них. Варлам Шаламов в своих «Колымских рассказах» называл таких «порчеными». Не обыватель еще, но уже и не блатной. Как говорил в романе Жюля Верна Жак Паганель, «еще не птица, но уже не четвероногое».
   Его интересуют две темы – любовь и смерть. Однако, увы, он исследует их в маргинальной среде и потому много говорит именно об этой среде. Вот потомков и заинтересовала его принадлежность к этой среде. Именно на этом основании мы и считаем его вором, а, на самом деле его можно считать обыкновенным обывателем среди воров. Говоря, одним из современных «языков», он «фраер», а не вор. Именно поэтому он и старается видеть в ворах тоже людей, тоже личностей. А они его считают именно «фраером», правда, все же «порченым». В одном из современных словарей такой человек именуется «фраер набушмаченный».
   Возможно, профессиональные воры в то время лишь работали в Париже, а скрывались за его пределами или там выжидали нужного момента. Именно в своих скитаниях Ф. Вийон познакомился с профессионалами и их языком. В Париже постоянно жила лишь мошкара.
   В старом воровском «законе» существовало представление о том, что слово, данное «фраеру» или «менту», ничего не стоит. «Законник» ничем не обязан какому-нибудь «штемпу», пусть тот и оказал ему важную услугу, пусть даже спас ему жизнь.
   Ему легко фабриковали разные уголовные дела. Его подельник Ги Табари явно по заказу оговорил его.
   Стоит также отметить, что мир воров в стихах поэта не реальный, а скорее гротескный. Он элементарно не знает многих реалий. Цветные баллады не понимают сами воры, хотя признают поэта близким к своей среде. Его арго писались не для себя, а для урок. Отсюда гротеск и иллюзия, что тоже был вором. Он был с ворами, но не был вором. Только случайно, да еще на него сваливали «висяки».
   И преступники, и поэты, ему завидовали. Даже Карл Орлеанский, признав его победу на своем турнире, постарался выставить его из своего замка. А ведь Вийон, наивный, искал у Карла дружбы! Незаурядная личность хочет жить в заурядных и даже подлых условиях.
   Однако Вийон все же симпатизирует преступникам, ибо, вращаясь среди них, хорошо их знает и знает их истинное лицо. Он даже ценит их, хотя они его и грубо и подло использовали. Он и раньше вращался-то в маргинальной среде школяров, по сути, даже не в центре города. Ему нравились раскрепощенные люди, «свободные». В других он видел лишь корысть и ханжество. Если верить Ф. Рабле, после изгнания он и уехал к маргиналам.
   Да, поэты играли в «шахматы», а Франсуа Вийону приходилось играть в «наперсток» или, в лучшем случае, в «покер». Франсуа Вийон не «вор» (это «обвинение» общества), а «поэт». Его стихи – оценка общества со стороны маргинала, изгоя и гения. Ему же и смешно, и горько!
   Быть может, и правы те исследователи, которые считают, что в это время связь Вийона с профессиональными преступниками была для него своеобразной формой социального протеста, ведь среди кокийяров тоже было немало людей с университетским образованием и даже представителей духовенства. Вийона же с юных лет влекла вольная бродячая братия – беглые клирики, школяры, ваганты, не нашедшие места в «праведной» жизни, не желавшие вписываться в существовавшую общественную иерархию и не боявшиеся ни бога на небе, ни короля на земле. В то же время он смеется и над ворами, – какой же он вор?! Нетрудно предположить, что он был оговорен своими товарищами, которые «признали» его главарем, за что он был приговорен к виселице. Преступление было раскрыто к марту 1457 г., а в мае 1457 г. Ги Табари сначала проболтался о самом преступлении, а потом рассказал и об «участии» Ф. Вийона, назвал его зачинщиком, благо самого Вийона уже в Париже не было, и ему никто возразить не мог. Впрочем, у поэта особого выбора не было, и он вошел в цех кокийяров. В те времена отдельные люди еще старались находиться в составе каких-либо цехов, чтобы пользоваться их защитой. В университет Вийон вернуться не мог, в другие цехи попасть тоже было мудрено.
   А, может быть, дело в другом. Как писал О. Э. Мандельштам, «Симпатия Виллона к подонкам общества, ко всему подозрительному и преступному – отнюдь не демонизм. Темная компания, с которой он так быстро и интимно сошелся, пленила его женственную природу большим темпераментом, могучим ритмом жизни, который он не смог найти в других слоях общества… Он любил в себе хищного зверька и дорожил своей потрепанной шкуркой… Я думаю, что Виллона пленил не демонизм, а динамика преступления… Во всяком случае, оба завещания Виллона, большое и малое, – это праздник великолепных ритмов, какого до сих пор не знает французская поэзия, – неизлечимо аморальны».
   «Экзамен» на новую жизнь он сдал в октябре, приняв участие в двух грабежах. В ночь на рождество он вместе с тремя своими товарищами унес из кельи монаха-августинца из Наваррского коллежа 500 золотых экю, а вскоре своеобразно «отомстил» Катрин де Воссель, взломав часовню в коллеже, где настоятелем был ее дядя, и унеся 600 экю. Деньги были поделены между подельниками, и Вийон принялся пропивать свою долю в кабаке «Бисетр», который был местом встречи парижских преступников. Его друзья и покровители теперь известные воры, шулера, убийцы – Монтиньи, Гара, Лупа, Молляр. Да и сам он сумел немного подняться по иерархической лестнице преступного парижского мира. За умение украсть окорок или бочонок с вином его зовут «отцом-кормильцем». Он не строит иллюзий насчет своего будущего и не раз высказывает «просьбу», чтобы в тюрьме Шатле для него приготовили самую удобную камеру «трех нар». Хотя, если он и был вором, то все же не очень умелым. При ограблении Наваррского коллежа Вийон лишь стоял «на стреме». Правда, получил четверть добычи, что, вероятно, и дало ему основание бахвалиться чрез меру. Поэт уже тогда в нем стоял выше маргинала.
   Между тем парижский прево активно ищет виновников ограблений. В его распоряжении было 70 специальных служащих городской стражи – сержантов, 35 рыцарей, несших ту же службу в окрестностях столицы и конный отряд для дальних экспедиций. Ему не пришлось мобилизовать все свои силы, и один из участников кражи, не сумевший держать язык за зубами, был задержан и недолго молчал в полиции. Поэт и вор Вийон вновь вынужден был бежать из столицы.
   Причиной отъезда в только что написанном «Малом Завещании» он называет желание избавиться от чар жестокосердой возлюбленной. Но не любовь гонит Франсуа из Парижа. Г. Лансон предполагал, что его подельники в 1456 г. поручили подготовить в Анжере ограбление старого монаха. По другим сведениям, он под рождество 1456 г. отправился якобы к своему богатому дяде монаху в Анжер. Но толи богатому и благочестивому дяде не был нужен такой племянник, толи фигура дяди вообще была очередным вымыслом Франсуа, но за пять лет скитаний он побывал в самых различных областях страны – от Бретани до Русильона на средиземноморском побережье (Южная Бретань, Западное Пуату, Берри, Мулен, Орлеан, Блуа, Дофинэ). Одно время Вийону пришлось даже быть разносчиком товаров. Во время скитаний он ведет поразительную, парадоксальную жизнь, как заметил один исследователь, он жил в это время «жизнью пророка и преступника».
   В Анжере он окончательно сошелся с бандитами в среде кокийяров, ходили слухи, что одно время он даже был главарем воровской шайки.
   Название «кокийяры» появилось так. В XII в. группа паломников к могиле Святого Иакова в испанском городе Сантьяго де Компостела привезла с собой по морскому гребешку. Этот «сувенир» впоследствии был назван ракушкой Святого Иакова. Она станет символом паломников и будет даже изображаться иногда на фронтонах католических соборов. Чтобы получить эту «награду», паломник должен был не только сходить в паломничество, но и вернуться оттуда обратно на коленях, во искупление грехов. Вскоре ракушка стала использоваться в качестве наколенников, а потом превратилась в кожаные накладки. На жаргоне XV в. «ракушечниками» стали называть мошенников, действовавших в Бургундии в 1440-х гг. Эта банда просуществовала до 1455 года, когда была осуждена в Дижоне. Правда, потом появлялось еще много подобных групп, которых тоже именовали «ракушечниками». Они даже разработали для общения друг с другом особый язык, который назывался «кокийярским жаргоном» (dubia) или впоследствии La langue verte (буквально «зеленый язык»).
   Этот язык состоял из элементов разговорного языка и арготизмов, т. е. слов из различных диалектов, социальных жаргонов. Для него были характерны сленгизмы, неологизмы, «модные фразы», различные прозвища. Французский писатель Альфред Дельво (1825—1867) составил целый словарь «зеленого языка» и писал, что «это не только модный, язык, но и единственный французский, на котором говорят сегодня некоторые парижане и который надо обязательно изучить, когда необходимо понять и быть, понятым среди них». Он сравнивал французский и «зеленый» языки с индийскими санскритом и пракритом как языками литературным и разговорным.
   Франсуа Вийон стал одним из первых французских поэтов, который написал баллады на воровском жаргоне. Понятно, что «зеленый язык» эпохи Вийона отличался от «зеленого языка» XIX в. В первом издании его стихов в 1489 г., осуществленном Пьером Леве (Levet) содержится шесть баллад на «жаргоне и жобелене» (jargon et jobelin). Так сам поэт называл свой арготический язык, поясняя вторым термином первый. Слово jobelin французские языковеды трактуют как «жаргон глупцов». У Вийона эта лексика свойственна не только банде «ракушечников», но и торговцам и нищим. На этом же языке, возможно, был написан и «Le Romant de Pêt-au-Deable». На русском языке цикл этих баллад представлен как «Баллады на цветном жаргоне».
   В этих стихах Ф. Вийон, поэтически воспроизводя жаргона и играя двусмысленностью выражений, изобразил «свадьбу» вора и убийцы с его «суженой» – виселицей. Их не понимали уже в начале XVI в.
   Криминальная среда, по сути, только рождалась и еще не познала сама себя. Но многое уже оформлялось и потому отчасти можно читать некоторые строки Франсуа Вийона с помощью «фени», в которой многие термины и слова получили свое завершение.
   Воровство как антитеза неудавшейся добропорядочной жизни для него крайность, однако другого варианта просто не было. Если бы не Филипп Шермуа, он бы был со временем в итоге, вероятно, добропорядочным профессором. А пока приходилось валяться в грязи – противно, хотя и теплее, чем на улице. А чем же, на самом деле, жить? Составлять кому-то документы?
   Он – вор средней руки. Использовался лишь в группе, «стоял на стреме», не больше. Фактически он только бахвалится, а иногда, скорее всего, просто врет. Разве что, врет и себе самому. Поэтому и вор плохой. Всего лишь хулиган! Это очень мелкий уровень. И, думается, основная причина здесь в том, что он был в душе поэтом, он не мог не быть поэтом, поэтом очень глубоким, не рифмоплетом заурядным, не писакой по заказу. Однако писать вне маргинальной среды тоже не мог. Аристократы были против его нарушения форм, они не стали считать его своим. Писать для преступников или для принцев для него было одинаково сложно, скорее всего, просто невозможно. Заказных и «поздравительных» стихов у него просто нет. Недаром, собственно, его и издали тоже маргиналы, хотя и не преступники. И издали на немодном готическом шрифте.
   В то же время изгнанный поэт посещает и владетельных меценатов. Во время посещения изысканного двора короля Ренэ Анжуйского, где в чести была пасторальная поэзия, и двора герцога и поэта Карла Орлеанского в Блуа он принял активное участие в поэтических турнирах. Карлу Орлеанскому он подарил балладу, в которой сводил счеты с одной из своих неверных возлюбленных. Но эта баллада была столь искренней и потому столь далекой от традиционного стиля, что Карлу она не понравилась, и тот не захотел ее включить в свой поэтический альбом. Зато в этот альбом попала баллада Вийона на тему «От жажды умираю над ручьем» («Ye meurs de souf auprès de la fontaiņs»), данную герцогом Орлеанским поэтам его окружения и многократно разработанную им самим. Текст, созданный Вийоном, оказался лучшим из всех и, надо отдать должное Карлу, он признал и свое поражение.

   Историю взаимоотношений двух великих поэтов позднего средневековья – Франсуа Вийона и Карла Орлеанского впервые описал специалист по французской средневековой литературе Антуан Кампо в 1859 г. До него было известно, что Вийон знал лишь некоторые произведения Карла Орлеанского и что он провел несколько дней или недель у герцога в замке Блуа, в то время, когда и был устроен знаменитый конкурс на тему «Над родником от жажды умираю». Это послужило инципитом (заголовком) для создания знаменитой баллады Вийона и уже написанной к тому времени баллады Карла Орлеанского.
   На самом деле никакого церемониального соревнования не проводилось. Во дворе замка пересох колодец, велись работы по его восстановлению, чем и воспользовался Карл Орлеанский. Гости Карла Орлеанского вписывали в листы личной книги герцога свои стихи, а он потом выбирал победителя. Первое стихотворение он написал сам. Баллады К. Орлеанского le meurs de soif en couste la fontaine и Ф. Вийона Je meurs de seuf auprès de la fontaine («Над родником от жажды умираю») были признаны лучшими. В рукописи Карла Орлеанского эта баллада записана как le meurs de soif en couste la fontaine. В рукописи Вийона по-другому: Je meurs de seuf auprès de la fontaine.
   Первая строка этой знаменитой баллады стала крылатым выражением. Она больше известна благодаря сочинению Франсуа Вийона, на самом деле идея этой баллады и ее зачин, как видим, принадлежали Карлу Орлеанскому. Однако эту идею поддержали одиннадцать поэтов, и она очень четко отразила противоречивый мир как «бедного школяра», так и «принца-поэта».
   Баллады, написанные в замке Блуа, участие в конкурсе Блуа и встречи с другими поэтами стали важными событиями в жизни Вийона.

     Баллада поэтического состязания в Блуа
     От жажды умираю над ручьем.
     Смеюсь сквозь слезы и тружусь, играя.
     Куда бы ни пошел, везде мой дом,
     Чужбина мне – страна моя родная.
     Я знаю все, я ничего не знаю.
     Мне из людей всего понятней тот,
     Кто лебедицу вороном зовет.
     Я сомневаюсь в явном, верю чуду.
     Нагой, как червь, пышней я Всех господ.
     Я всеми принят, изгнан отовсюду.
     Я скуп и расточителен во всем.
     Я жду и ничего не ожидаю.
     Я нищ, и я кичусь своим добром.
     Трещит мороз – я вижу розы мая.
     Долина слез мне радостнее рая.
     Зажгут костер – и дрожь меня берет,
     Мне сердце отогреет только лед.
     Запомню шутку я и вдруг забуду,
     Кому презренье, а кому почет.
     Я всеми принят, изгнан отовсюду.
     Не вижу я, кто бродит под окном,
     Но звезды в небе ясно различаю.
     Я ночью бодр, а сплю я только днем.
     Я по земле с опаскою ступаю,
     Не вехам, а туману доверяю.
     Глухой меня услышит и поймет.
     Я знаю, что полыни горше мед.
     Но как понять, где правда, где причуда?
     А сколько истин? Потерял им счет.
     Я всеми принят, изгнан отовсюду.
     Не знаю, что длиннее – час иль год,
     Ручей иль море переходят вброд?
     Из рая я уйду, в аду побуду.
     Отчаянье мне веру придает.
     Я всеми принят, изгнан отовсюду.

   К герцогу Бурбонскому обращена остроумная «Баллада-послание» Франсуа с просьбой о денежной ссуде. Написана она после того, как поэт, рассорившись с Орлеанским герцогом, отправился за помощью к своему прямому сеньору (семья Вийона происходила из Бурбоннэ). Тон этого «прошения», независимый, если не сказать дерзкий, поражает и, быть может, именно это явилось причиной того, что молодой Иоанн II Бурбонский, словно в насмешку, пожаловал поэту 6 экю. Вийону пришлось уехать ни с чем и из Мулена. Даже такую, по сути, символическую, помощь меценаты опальному поэту оказывать не торопились и неизвестно, на что же жил в эти годы Вийон. Много ли могла дать профессия «бедного разносчика из Ренна»? Да и совместная работа с кокийярами одаривала не столько деньгами, сколько опасностями и тревогами. «Выручали» на некоторое время тюрьмы. Известно, что Вийон в это время несколько раз сидел в темницах различных феодалов.
   Летом 1460 г. Вийон снова попадает в тюрьму, в г. Мен-сюр-Луар. На сей раз он уже не отстаивает свою невинность, лишь сетует на строгость заключения. Действительно, Вийона епископ Орлеанский и Менский Тибо д’Оссиньи (Thibaud d’Aussigny) подверг особо суровому режиму – яма, хлеб и вода. Быть может, вина его крылась в том, что он принадлежал к обществу каких-либо бродячих жонглеров, а это было недопустимо для клирика, отсюда, вероятно, столь суровое обращение епископа с Вийоном. Возможно, религиозный максималист д’Оссиньи, действительно, несправедливо поступил с поэтом. Вийон был клириком, но обряд посвящения в сан не прошел и потому священником не являлся, епископ же, если подтвердится предположение специалистов, расстриг его, хотя не имел на это права, ибо Вийон принадлежал к другой епархии. Но, видимо, если внимательно приглядеться к двенадцатой строке «Большого Завещания» («Ye ne suis son serf ne sa biche») дело еще в том, что Вийон был возмущен посягательством на свою свободу и прямо заявляет, что не является дичью («ни оленем, ни ланью»), на которую могут безнаказанно охотиться сильные мира сего. Вийон играет на омонимии слов serf («крепостной») и cerf («олень») и тем самым хочет сказать, что не является «крепостным» епископом. Впрочем, об этом эпизоде из жизни Вийона мы знаем только из его стихов, ибо не сохранилось ни одного архивного документа на эту тему.
   Сам епископ умер в 1473. Он был набожен, суров, непреклонен. Каждый год отмечал освобождение Орлеана Жанной. Толпа собиралась на улицах, и он благословлял ее.
   И из этой тюрьмы поэт взывает о помощи в «Балладе-послании к друзьям». В Менской тюрьме им овладело глубокое и горькое раздумье, сознание того, что жизнь и силы уходят и что в будущем его ждет только смерть. Был момент, когда Вийон помышлял о самоубийстве.
   Во время этого ожидания он написал «Балладу повешенных». Итогом этих раздумий станет и 28-я строфа «Большого Завещания», заканчивающаяся воплем отчаяния: «смертью все исчерпывается!». Действительно, ему еще только тридцать лет, а бурная жизнь, голод, тюрьмы, опасности уже наложили свой отпечаток. Преждевременная дряхлость, разочарование в любви, женщинах и вообще в жизни («не жду ни доброго, ни злого»), раскаяние и сознание неотвратимо приближающейся старости все настойчивее приводят к мысли о смерти, к паническому страху перед ней, всемогущей, всепобеждающей, а вернее, все разрушающей.
   И снова спасает Вийона счастливая случайность. Новый король Людовик XI, направляясь на коронование, проезжает через Мен, и в ознаменование столь исключительного события поэт, как и прочие арестанты, получает прощение. Выйдя из тюрьмы сурового епископа Орлеанского, Вийон торжественно проклял его, а молодому королю пожелал 12 сыновей. Поэт посвящает этому эпизоду строки, полные ярости по отношению к епископу:

     Лет тридцати испил сполна я
     Всю чашу горя и позора,
     Хотя себя не принимаю
     Ни за святого, ни за вора.

   Здоровье его серьезно подорвано, все больше тянет его к одиночеству и все назойливее является мысль о смерти, и в результате появляются такие шедевры, как «Спор Сердца и Тела Вийона» и «Баллада Судьбы». В конце 1461 года Вийон вернулся в Париж и в предчувствии близкой смерти создал свои лучшие произведения: «Epitaphe» (Эпитафия), вошедшую в лирический цикл «Codicille», и «Testament» (Завещание), впоследствии названное «Le grand testament» (Большое завещание).
   В Париже он завершает «Большое Завещание». Это уже действительно прощание с жизнью, подведение итогов и, хотя Вийон не растерял еще все свои надежды, еще обуреваем желаньями и волнениями, перед нами подлинное духовное завещание. «„Предуказанье“ и „Завещание“ – произведения, можно сказать, противоположные друг другу и вместе с тем кровно связанные между собой. „Предуказанье“ – это карнавал, веселое шествие. „Завещание“ – это похоронная процессия. „Предуказанье“ – задорная, даже вызывающая игра с такой коварной возлюбленной, как жизнь, „Завещание“ – честное и глубокое размышление о смысле бытия».
   Он надеялся, что дело об ограблении Наваррского коллежа позабыто, однако надеждам его сбыться не суждено. В ноябре 1462 г. он ненадолго попадает в Шатлэ по подозрению в краже. Обвинение, вероятно, не было уверено в его виновности и вскоре Вийон освобожден. Но не прошло и месяца, как он вернулся сюда. Всплыло роковое дело об ограблении Наваррского коллежа. Вийона заставляют дать слово вернуть доставшуюся ему сумму в 120 экю. За ним закрепляется репутация подозрительного человека.
   Вскоре он с тремя товарищами вызвал на ссору клерков мэтра Феррабука через окно их конторы. Началась драка и, хотя Вийон исчез в самом ее начале и участия в ней, по сути, не принимал, его снова бросают в тюрьму, подвергают пытке водой и приговаривают к повешению. Во время драки был тяжело ранен папский нотариус, и это стало отягчающим вину Вийона обстоятельством. Вийон подал апелляцию в Парижский парламент, ответа долго не был, и он почти уже не сомневался в трагическом исходе. В «Балладе повешенных» он обращается к «людям-братьям» от имени несчастных казненных. Эта баллада тоже своего рода завещание. В ней Вийон взглянул в лицо смерти, которая ранее ему представлялась все же несколько абстрактно, а вернее отчужденно. Это, пожалуй, самые яркие и самые жестокие стихи из всех, что написал поэт о смерти. В этот же период написано и знаменитое четверостишие.
   1463 г., как сообщает нотариус Жан де Руа, «не был отмечен ни единым примечательным событием». Может быть, это и верно для кого-то, только не для Вийона. Явно несправедливый приговор был заменен из-за недоказанности десятилетним изгнанием из Парижа и графства Парижского, как гласит протокол от 5 января 1463 г., «принимая во внимание дурную жизнь вышеуказанного Вийона».
   Вийон любил в себе хищного, сухопарого зверька и дорожил своей потрепанной шкуркой и был рад такому исходу: «Не правда ли, Гарнье, я хорошо сделал, что апеллировал, – пишет он прокурору, избавившись от виселицы, – не каждый зверь сумел бы так выкрутиться».
   Через три дня Вийон покинул Париж. Что с ним стало дальше – неизвестно, ибо никаких следов дальнейшей жизни поэта не обнаружено. Как писал Илья Эренбург, «вряд ли он умер своей смертью: не такой у него был нрав, да и времена были не такие». Впрочем, Ф. Рабле упоминает два эпизода из его дальнейшей жизни, но они до сих пор не признаны специалистами достоверными. Можно предполагать, что умер он до 1489 г., ибо вышедшего в этом году под редакцией Пьера Леве первого издания его стихов (кстати, первая книга французской лирики после изобретения книгопечатания!) рука Вийона явно не касалась, настолько плохо оно было отредактировано.
   Такова «странная и грустная» жизнь Франсуа Вийона. «Но теперь, по прошествии слишком четырех веков, мы еще более ценим те искренние, сердечные, всегда грустные мотивы, которые сохранил в своей душе этот замечательный человек среди разврата, нищеты и воровства», писал Ю. Веселовский. Как писал Жан Фавье, «Поэт столько рассказывал о смерти, что отнял у историков возможность рассказать о своей собственной». Если верить Ф. Рабле, то он все же ухитрился дожить до 80 – х гг.
   Насильственная смерть ему на роду написана. И он это понимал. Он не хотел лишь смерти на Монфоконе. Лучше нож в спину, чем петля. Это его страх, его ахиллесова пята. И он бежал от парижского Монфокона к смерти в пьяной драке. Он искал такую смерть, ибо понимал, что в постели ему не умереть.
   А, может, всё же он ушел в монастырь? Ведь он был уже фактически не человеком. Тело есть, а душа безжалостно избита. Душа есть, а тело почти уничтожено. В результате ни тела, ни души! Редко у кого такое бывает!
   Илья Эренбург писал, что такой человек, как Вийон, не мог умереть своей смертью – либо заплечных дел мастера вздернули его повыше, либо «братки» замочили. А мне кажется, что он вполне мог умереть и своей смертью, либо от инфаркта, либо от этой самой депрессии.
   Обложили его со всех сторон, грамотно и аккуратно обложили. С женщинами катастрофически не везло, в основном, попадались шлюхи типа Катрин де Воссель или Пети Марго. Схоластика ему надоела, наглотался он ее за время обучения на подготовительном факультете. Право, которым собирался заниматься всерьез, отвратило своим лицемерием и корыстью.
   В Париже он стал вирусом. Для спасения «нравственности» его надо было убрать. И его убрали. «Раковую опухоль» не нужной свободы, чистоты и естественности удалили, но метастазы остались. Прежний чопорный и морализирующий Париж умер. Из личинки, как казалось всем тогда, наконец-то появилась бабочка. Однако все бабочки живут недолго, и эта бабочка тоже порхала недолго. В пятнадцатом веке казалось, что из темного и мрачного леса вырвались на свободу, но уже век шестнадцатый в своих утопиях содрогнулся от этой свободы. Опять потянулись заболоченные леса и редкие поляны.
   Поль Валери констатировал: «В общем, независимо от того, был Вийон повешен или нет, он продолжает жить наравне с авторами, которые пишут сегодня; он продолжает жить, потому что его стихи нам понятны, потому что они не составляют нас равнодушными, а главное – потому что они выдерживают сравнение с самыми сильными и совершенными произведениями, которые были созданы великими поэтами за четыре минувших с тех пор века. Форма его стихов бесценна».

   Я знаю все, но только не себя!
   Ф. Вийон – французский поэт, о личности и поэзии которого можно писать бесконечно, ибо они на протяжении всех последующих столетий литературного развития неизменно оставались загадкой и для читателей, и для критиков.
   Начну всё же с утверждения, давно уже ставшего банальным и, в то же время, неприемлемым и даже непонятным для большинства людей: поэт – особая разновидность людей, абсолютная аномалия. Поэт во все века больше, чем поэт. Поэт многолик!
   Да, с одной стороны, нет в природе, наверное, ни одного человека, который бы не срифмовал хотя бы пары строчек, но глубокий поэт, живущий поэзией, живущий внутри поэзии – абсолютная аномалия. С точки зрения пресловутого обывателя – белая ворона, «выродок рода человеческого».
   Даже заурядные пустозвоны могут писать, особенно в тяжелые минуты, о глубоко личном и исповедальном, правда, как правило, при этом повторяют чужое и широко известное. Они в этом случае как бы примеряют чужую одежду на себя, чужие образы, мораль, жесты, чувства. Да и небольшое количество исповедального еще ни о чем не говорит.
   Здесь другое и критерием нужно считать глубину проникновения в чувства. Гений реально исповедуется и открывает в своей душе то, что еще никто никогда не видел и не чувствовал. И только после него простые люди тоже начинают саморефлексию по этому варианту.
   Место его в обществе на самом деле не так однозначно. Аттила Йожеф писал, что поэт – это человек, который не хочет остаться в одиночестве, а по словам Поля Валери, «поэт – не слишком-то общественное существо».
   Поэт – это человек, который говорит только на своем собственном языке. Вернее, он думает на нем, языке, который не знает больше ни один человек в мире. С людьми он общается на общепринятых языках. На этих языках он обсуждает людей, проблемы, заботы, но о своей душе он говорить на них не может, и потому пишет стихи. Чем сложнее его внутренний мир, тем непонятнее эти стихи, прежде всего, для людей, но часто и для него самого.
   Для большинства людей поэзия – место для туризма. Там ищут диковинки, яркие краски образов, красивые ритмы и рифмы. Так складываются поэтические «сокровища» человечества, т. е. стихи и строки, переходящие из поколения в поколение. Каждое новое поколение ими восторгается, подстраивает под них свои чувства. Это «луга» и «равнины» поэзии. Есть еще и «холмы», т. е. стихи так называемых «выдающихся» поэтов. Их любят особенно, ими любуются, как любуются горными пейзажами или бесконечностью океана.
   Но есть Эвересты поэзии, которые большинство людей любят лицезреть лишь на открытках. Их посещают лишь узкие специалисты, литературоведы и языковеды, но и они лишь «покоряют» эти «пики», т. е. разбирают их с профессиональной точки зрения, находят им некий смысл и место в учебниках литературы.
   Поэзия Ф. Вийона не Альпы и не Жигули, а подлинные Гималаи, это горная страна, где простые люди боятся высоты гор и стремительности ветров, крутизны скал и бездонности пропастей. Там не заблудишься – там погибнешь.
   Надо стать частью горного мира, чтобы полюбить его, уцелеть в нем, но долго там не пробудешь. И сам Вийон не мог долго жить среди этих вершин, периодически спускался в предгорья и боязливые города вдали от них, в их дома и таверны. Но в этих тавернах и даже замках он долго находиться не мог, задыхался и уходил. Вот так и 8 января 1463 г. Он, возможно, в очередной раз ушел в эти горные дали и уже никогда не вернулся назад.
   Чтобы осознать степень его одиночества среди людей и беспредельность души, которая оказалась больше его тщедушного и истерзанного тела, надо вживаться не в его «блатные аккорды», эти «цветные баллады», а вжиться в его исповедальные вещи. То, что он писал не за свиное колено и кружку пива, не ради награды от очередного герцога, а исключительного для самого себя и, вероятно, еще для Бога. Бог это понимал и, как мог, спасал его от ненасытных людей. И все же человеческое «болото», похоже, оказалось сильнее не только Вийона, но и самого Бога. Верю, что все, что успел Бог, это забрать к себе изрешеченную душу поэта.
   Применительно именно к Вийону Веселовский Ю., автор одной из лучших статей о нем, отмечал: «Личность и поэзия типичного представителя старой французской богемы отличаются такою оригинальностью, а его жизнь настолько походит, местами, на занимательный роман». Такое пришлось на долю «человеку, вышедшему из толпы, проведшему значительную часть жизни среди подонков общества и никогда не подозревавшему, какая популярность выпадет ему на долю после смерти».
   Клеман Маро сделал попытку ввести Вийона в число средневековых поэтов (Гийом де Лоррис, Жан де Мен, Ален Шартье, Гийом де Машо), в своего рода национальный «пантеон» раннего Ренессанса, чтобы таким образом доказать наличие многовекового развития культуры во Франции. Однако поэт не укладывался в этот канон. Вийон не был придворным поэтом. Хотел в 1456 г. поступить на службу к «королю-пастуху» Рене Анжуйскому, но не получилось. А для К. Маро это было особенно важно: «я немало не сомневаюсь, что среди всех поэтов его времени именно он был увенчан лавровым венком, когда был вскормлен он был при дворе королей и князей, где суждения получают блеск, а язык – остроту».
   Всё же он находит наиболее адекватное отражение своего состояния в опыте всей предшествующей литературной традиции, а не только в рассказе о своих мытарствах и переживаниях. Это говорит о его глубоком знании всей литературной традиции средневековой Франции. Хуже он знает античную литературу, что связано с тем, что античность, прежде всего, римская, не знала подобной рефлексии. Античные поэты элитарны в социальном плане и больше занимались литературными изысками.
   Средневековые французские поэты действительно создали разные клише, которые кажутся нам искусственными, но они формализовали реальный жизненный опыт от «аббата Адама» до Франсуа Вийона. Для них важна была не дихотомия «боги – имярек», а «человек – человек». Ни Греция, ни Рим не являются интровертами. Они друг с другом борются или дружат, но не любят. Они нарушают клятвы верности и единение душ.
   Однако и в другом плане он тоже не получил признания. Его пытались именовать «Мэтром Франсуа». До девятнадцатого века, например, ему приписывался сборник стихотворных новелл «Обеды на дармовщинку». В нем сообщают, что он обманом добывает еду для себя и своих приятелей. Как о поэте о нем вообще не упоминают.
   Мелькает и другой образ Вийона. Его имя начинают связывать с театром. Франсуа Вийону долго время приписывается авторство популярных фарсов («Монолог Вольного стрелка из Баньоле» и «Диалог господ де Малоплата и де Пустосвиста»). В тринадцатой главе четвертой книги Ф. Рабле Вийон во главе труппы комедиантов готовит к постановке в Пуату мистерию Страстей господних.
   Так постепенно формируется легенда о Вийоне, которая становится частью «низовой», народно-смеховой культуры французского Ренессанса.
   Уже сразу после его смерти люди говорили о нем, не как о поэте, а как о бедняке, который занимался мошенничествами и проделками. Как ни парадоксально, его стихи дошли до очень далеких потомков, возможно, только потому что его ближайшие потомки видели в нем лишь забавного преступника.
   О. Э. Мандельштам писал, что в пятнадцатом веке поэзия и жизнь разошлись. Наблюдается подлинное рождение «поэзии», по крайней мере, его современной формы. «Поэт» как массовая «профессия» в пятнадцатом веке еще аномалия, но уже и не «досужее занятие». Мы видим, что. меняется значение слова «профессия» и происходит переход к «интеллектуальной» работе, но и в данном случае поэт все еще аномалия. Поль Валери констатировал: «Вийон застал и начало новой эры в нашей поэзии, и конец поэтического искусства средневековья с его аллегориями и нравоучениями, романами и душеспасительными историями. Вийон в определенном смысле нацелен на следующую эпоху, когда творчество стало развиваться в полном самосознании и ради себя самого. Эта эпоха – Возрождение, рождение искусства ради искусства».
   Здесь видится к тому же еще одна очень большая проблема: поэт и общество!
   Теофиль Готье писал, что «это поэт эгоист». В его стихах говорится постоянно о нем самом, он исповедуется, жалуется, вспоминает молодость и счастливые времена. Нужно учитывать, что именно в лирике особенно ярко проявляется личность человека. Любой поэт говорит, прежде всего, о себе. Это ежедневная и многодневная рефлексия, самоанализ. Поймать новую психологию в других сферах культуры сложнее. И тем более в реальной жизни. Поэзия в этом плане рентген культуры. Его «завещания» – томограмма души, как картины П. Брейгеля – мозаика души. Он более сложен, чем Сократ. У того «Я знаю только то, что ничего не знаю», а у Вийона «Я знаю все, я ничего не знаю».
   Вийон все же не социальный маргинал, хотя и вращается в их среде, ибо работает с литературой и имеет серьезное образование. Вийон вращается среди маргиналов, пишет «для них», а сам выше и даже вне их среды, что видно из «непопулярных» исповедальных стихов. Стал певцом не богемы, ее тогда еще не было, а маргиналов. Или, если посмотреть на это более внимательно, он все же представляет собой особый тип маргинала. Преступники и на дне общества объединены, а он всегда одинок. И дело не в том, что он поэт. Поэты тоже могут принадлежать какому-то социальному слою, а его никуда не берут, он «изгнан отовсюду». Не получается у него жить интересами «родного» слоя, да и мотает его все время по разным «городам». Не нужна в его отношении лишняя пафосная романтика. Он любил поэзию и подрабатывал ею. Одновременно писал и для себя. Другие поэты писали для вельмож и для себя любимых, а он писал, чтобы заработать на еду.
   Одновременно поэт у него – особенность личности, ибо он, возможно, не бросил это и после Парижа, просто его стихи поздние не сохранились. Он занялся уже не шансоном как средством заработка, а занялся, вполне возможно, «шоу-бизнесом».
   Он маргинал еще больше, чем кокийяры, те хоть создали свой цех. «Я всеми принят, изгнан отовсюду» – это не трудности межчеловеческого общения, а уникальность личности. К нему все тянутся, он дико популярен, но в нем быстро разочаровываются и не уважают. Признают его превосходство, как, например, на конкурсе в Блуа, но не хотят общаться. Практически никто ему не помогает и его охотно подозревают в любом криминале. Это шок европейца, впервые не просто вышвырнутого из общества, но и оставшегося вне культуры. Вийона считали ненормальным, ибо он взял себе провокационный псевдоним, жил стихами, но не имел работы. Герцоги не взяли его на «работу» – даже тему фонтана он, по сути, испоганил: звучит красиво, но безутешно, да и каноны многие нарушены.
   Эпатаж Вийона, его по меркам того времени нетрадиционная и аморальная поэзия бросали вызов обществу и это самое общество верило наговорам на него, приписывало ему разные проступки и даже преступления. Разумеется, ему не прощали и то, что он говорил правду о других, особенно, видимо, потому что делах это в стихах (такие разоблачения живут веками). В результате он настроил против себя Париж, Сорбонну, герцогов, церковь, фактически всё общество и ушел он именно потому, что все общество было против него.
   Поль Валери писал: «Обдумывая положение поэта, пытаясь определить его место в мире, понимаешь, что с этими непонятными существами все не так-то просто. Представьте себе идеально устроенное общество – то есть общество, в котором каждый получает в соответствии со своим вкладом в общее дело. Такая совершенная справедливость исключает существование людей, вклад которых нельзя измерить. Вклад поэта или художника измерить нельзя. Одним он представляется ничтожным, другим – огромным. Ему нет подходящего эквивалента. Получается, что эта категория людей может выжить только в достаточно несовершенной социальной системе, и лишь в такой системе могут создаваться самые прекрасные человеческие творения, которые, собственно, и делают человека человеком. Несовершенное общество допускает неравноценность обмена, разные уловки, милостыню…».
   Выброшенный, он пытался найти приют и понимание, но оказался изгнан отовсюду. В этом плане он написал не метафору! Изгнан означает, что он не принял ничьи правила, ни один рецепт, а свои сформулировать не может.
   Хорошее стихотворение – это очень непросто!

     Стихотворение —
     всегда творение,
     самопознание,
     смятение,
     столпотворение
     открытий и сомнения.
     Не сочинение,
     а удивление,
     быть может, обнажение
     души своей
     и даже унижение
     среди толпы людей.
     Но это все же овладение
     какой-то истиной,
     еще одной,
     и медленное появление,
     приобретение
     победы странной
     над самим собой.

   Вийон зарабатывал стихами, ибо был беден. А где их продавать?! Разумеется, в кабаках и тавернах. Он сделал это занятие для себя профессией, а не призванием. Может быть, и начинал с того же, что и Владимир Высоцкий – читал в кругу друзей и часто за деньги. А для себя писал то, что в его время не ценили. Франсуа Вийон обращается не к читателю, а к слушателю. Он работает на «слушателя», прежде всего, а потом и на «читателя» и только в третью очередь – на себя. Как и Владимира Высоцкого, его сложно читать, но увлекательно слушать. Видимо, он не просто пел, а играл перед бродягами, ведь потом никто и никогда не читал вслух стихи Вийона и тем более не пел их. В них видят лишь либо сатиру, либо трагизм. Иначе говоря, используют его идеи, а у него ведь были целые спектакли. Вийон обсмеял всех парижан, как Высоцкий русских. Если некто не понимает нечто, то для него это нечто – ничто! Однако, как мне кажется, не менее важным и значимым у Ф. Вийона и В. Высоцкого, как и у обоих столетий в целом, является личность – маргинальная, богемная и гениальная.
   Стал профессионально давать «концерты», т. е. выступать в кабаках. Традиция существует до сих пор. Вийона можно назвать одним из ее основателей. Вопрос в том, почему и как обыкновенный, хотя и талантливый рифмоплет стал гением, ведь до 1456 г. не известно его юношеских стихов. В нем как бы неожиданно «проснулся» поэт. Почему?
   Это «актер» по Шекспиру, который когда-то произнес свои знаменитые слова «Весь мир театр, все люди актеры». Имеется в виду, что мы видим, какую «роль» он играет в своей жизни, но не знаем, кто он есть на самом деле. У Шекспира актеры играют какие-либо исторические личности, а здесь «на сцене» «образы».
   Появление таких людей, как Ф. Вийон один из признаков того, что культура плохо контролируется. Она «течет» как «горная река». Подобный менталитет развивается медленно и незаметно, но он сохраняется и после Вийона какое-то время. В основе его явно лежит тревожность, неуверенность.
   Он мог бы просто записать свои стихи в «тетрадку» и либо оставить ее на сохранение, либо взять с собой. А он сделал несколько копий, дал общее название. Это был своего рода «самиздат», он сам «издал» свои стихи! Это одно из первых средневековых авторских изданий. Вийон сам видел в своем творчестве нечто большее, чем случайные вирши.
   Дошло ли оно до нас? Вряд ли бы его стихи в разрозненном виде сохранились до 1489 г. Их явно «переиздавали», как стихи Высоцкого, все менее и менее понимая, потому и возникла необходимость комментирования.
   Лишь Пьер Леве успел собрать все оставшееся и тем спас это. «Малое Завещание» («Предуказанье») было составлено для людей, писалось за деньги и составлялось, вполне возможно, даже не по его инициативе. «Большое Завещание» он составлял сам, для себя. там превалирует глубоко личностное. В он уже чувствовал себя поэтом, а не шутом! Первое похоже на попсу Владимира Высоцкого, которая записывалась на магнитофон, второе уже является серьезной литературой. В нем он прощается, поскольку понимает, что здоровье не даст уже вернуться в Париж.
   Что главное у Франсуа Вийона? О нем больше говорят, как о воре, а «исповедальные» баллады считают во многом случайными, всего лишь свидетельством его отчаяния, однако именно главное в его творчестве, ибо именно они свидетельствует о незаурядности его личности. Всё в его исповедальных стихах искренне, самобытно и реально, но их прочитывают через остальную массу его вирш, а не наоборот, не верят в эту оригинальность и считают, что это либо искаженная неумехой традиция или элементарная издевка. У Франсуа Вийона все же превалирует духовная жажда, хотя его душу не хотят слушать и требуют лишь песенок. Он говорит, что человеку нужно и то, и другое. А мир дает лишь крошки со стола. Официальные поэты чаще всего уважаемые люди и прихлебатели, а Вийон пишет неофициально и в результате творчески выходит за пределы общества! Именно поэзия вывела его за пределы толпы, коллектива. Он не стал «первым», а превратился в изгоя, ибо поэзия не приводит к «успеху», если она не средство зарабатывания денег. Он особый поэт. Не «профессионал», хотя и знаком с литературой. Правда, не учился ни у кого из поэтов, а брал из известных стихов. Самоучка, но талантливый. Без «учебников» и «учителей» стал мастером. Но это одиночество его уводило в творчество. Он берет лишь приемы и примеры, а не жанры, цели и задачи. В результате он не нужен никому – ни школярам, ни поэтам, ни ворам. Он – поэт, который говорит на языке, который понимает только он, а остальные берут его в «переводе», т. е. отдельные слова и образы. Никому не нужны переживания «грустного клоуна».
   Виден его этап собственного развития. Это уже сформировавшийся Ребенок (ибо у него развита чувственность), но недоразвитый Взрослый (т. е. не очень развит рационализм и практицизм). Это его индивидуальный маргинализм, который тоже стоит учитывать. Он остался Ребенком, т. е. поэтом, но его собственные страдания формировали его как Взрослого. Вместо того, чтобы «остепениться», вписаться…, он фрондирует и прячется в привычный мир маргиналов, ищет среди других «детей», но там большинство «взрослые», ибо сделали воровство ремеслом. Он нашел было в Карле Орлеанском «ребенка», но тот из знатных «детей» и не считает Вийона равным себе. Он в то же время далек от «дошкольника», ибо не живет только ощущениями.
   Остановимся пока лишь на сатирической линии его творчества, явившейся прямым продолжением пестрого и многоголосного городского свободомыслия и наиболее ярко демонстрирующей нестандартность его мышления. Однако если литература предшествующего времени использовала сатиру для поучения, морализирования, причем с точки зрения именно средневековой морали, пронизанной религиозностью, то поэзия Вийона свободна от всяческих нравоучений. Он прекрасно улавливал слабость или характерную черту каждого отдельного человека и выражал ее в метких и сжатых выражениях. Однако, его юмор – это юмор, прокладывающий путь в будущее, преодолевающий исчерпавшие себя и отжившие моральные нормы. Мироощущение его враждебно всему низменному, косному и для него, как, пожалуй, ни для одного из его предшественников, характерно стремление к обновлению мира и человеческих отношений. Да, сатирические тенденции обоих «Завещаний», традиционные насмешки над монахами, попами, ростовщиками унаследованы им от вагантов, от городской литературы, но у Вийона они гораздо острее и приобретают более глубокий социальный смысл. Более того, одним из объектов пародирования у него является сама средневековая поэзия. Он все время обращается к ее мотивам, образам, формам и жанрам, но лишь как к материалу, который стремится разрушить. Так, например, в «Балладе-завете Прекрасной Оружейницы гулящим девкам» в заключительных строках вместо традиционного обращения «Принц!» он вставляет неожиданное и циничное «Эй, потаскухи!». И все же прав Ю. Веселовский, писавший, что «…сатирическая часть произведений Виллона иногда грубоватая, отличающаяся цинизмом, иногда производившая неприятное впечатление тем, что в ней автор сводил свои личные счеты с врагами и с теми, кто ему вредил при жизни, все же имела в свое время громадное значение. Это было могущественное вторжение безыскусственной, народной струи в литературу, временно принявшую утонченный характер, увлекавшуюся аллегориями и цветистыми выражениями и забывшую заветы старых реалистов, вроде авторов фабльо». Вийон разрушает традиционное благолепие куртуазной поэзии, с беспощадным реализмом показывает изнанку жизни, ее закоулки и мрачные углы. От доведенной до шаблонности и формализма средневековой лирики поэзию Вийона отличает и резко субъективный характер. Скажем, баллады «Поэтического состязания в Блуа», «Примет», «Пословиц» очень напоминают средневековый жанр «фатрази», но если в куртуазной поэзии он служит для развлечения, то у Вийона он способствует исповеди мятущейся и противоречивой души. На примере поэзии Вийона видно, как разум средневекового человека, равно как и тогдашняя литература, с огромным трудом пытается освободиться от гнета официальной церковной идеологии. Это – начало пробуждения, движение еще стихийное, неосознанное, но Вийон уловил этот порыв и сам влился в него. Поэзия Вийона, по словам Ильи Эренбурга, «первое изумительное проявление человека, который мыслит, страдает, любит, негодует, издевается».
   Если Франсуа Рабле или Себастьян Брант изображают типы людей, то Франсуа Вийон рисует себя как множество людей внутри себя. По словам Георгия Константиновича Косикова, подлинный Вийон – это, прежде всего, «кукольник», управляющий множеством марионеток под именем «Вийон». Среди своих имиджей (бедный школяр, сутенер, влюбленный, дурак и др.) он никого не может выбрать: «только не себя». В общем-то он писал не потребу толпе, просто ей это понравилось.
   Франсуа Вийон – особый тип шута. Вийон вор – анекдот из двух слов. Над этим и смеются. А он сознательно юродствует, как шут при дворе короля Лира, как русские скоморохи.

     Я – поэт и, значит, шут.
     Я – поэт и, значит, я актер.
     Все поэты лицедействуют и лгут,
     Все ж они – не человечий сор.
     Для поэтов мир понятен и читаем,
     Все на свете знают, ведают они.
     Одного лишь мы не понимаем —
     Души наши, эти эльфовы огни.
     И бредем в потемках разума и смысла,
     Агасферы и апостолы равно.
     Зацепившись за сердце, повисла
     Та печаль, что в мир пришла давно.
     Мы смеемся и рыдаем, словно дети,
     Сокрушаем и лелеем впопыхах,
     Рвем условий и приличий сети,
     Забываясь на мгновенье в дивных снах.
     Сумасшедший, гений и ребенок
     В наших душах кружат хоровод.
     Чинный мир ворчит на нас спросонок,
     Зная, что когда-нибудь убьет.

   Думаю, что Франсуа Вийон охотно подписался бы под этими словами.
   Франсуа Вийон – интраверт по принуждению. Судьба заставила его быть скрытным, придумывать себя иного перед людьми. Это черта эпохи – многие себя так ведут.
   О себе пишет стихи лишь тогда, когда ему становится невыносимо жить.
   Вся жизнь – уход от погони. Не успеешь родиться, а тебя уже начинают преследовать видимые и невидимые. Все что-то от тебя требуют, в чем-то обвиняют, над чем-то насмехаются. Невидимые – бесы, Дьявол, даже требовательный Бог, разные болезни. Видимые – родные, близкие, враги, друзья, коллеги, прохожие. И ты бежишь, как сквозь строй, нет возможности ни свернуть, ни остановиться, ни повернуть назад. И так до самой двери в никуда.
   Не случайно любил Вийон и жанр завещания. Этот жанр был уже давно и широко известен во французской литературе, практически с XII в., когда появилось так называемое «Завещание Александра», в котором рассказывалось, как умирающий Александр Македонский раздавал свои соратникам территориальные владения. Известны «Прощания» трех арраских поэтов XIII в. – Жана Боделя, Бода Фастуля и Адама де ла Аля. В XIV в. создали свои завещания Ален Шартье и Эсташ Дешан. Карл Орлеанский написал «Завещание» в форме баллады-отклика на смерть своей возлюбленной. В начале XV в. написал «Завещание узника» Жан Ренье. Со временем все больше и больше начинает выступать в этих произведениях сатирический элемент. Достаточно упомянуть хотя бы «Завещание осла» Рютбефа, являвшееся острой сатирой на духовенство. Жан де Мен в своих стихотворениях под названием «Завещание» и «Кодиссиль» (Приписка к духовному завещанию) со злой иронией перечисляет пороки церковников и женщин, заканчивая, однако, молитвой и призывом к милосердию божьему.
   Вийона этот жанр привлек не только потому, что он уже был широко распространен, но и тем, что давал возможность устроить нечто вроде смотра всем лицам, с которыми он сталкивался в жизни. И в результате у него получилась картина нравов, в том числе уродливых, пошлых и недостойных сторон человеческой натуры, которые сами напрашивались на сатирическое освещение, а местами это откровенная карикатура. Но Вийон сумел поднять этот жанр на новую поэтическую высоту, ибо в его произведениях, по словам В. Шишмарева, «элементы социальной сатиры и выпады против рантье, спекулянтов, богачей и представителей клира причудливо сочетались с шуткой веселого школяра и с раздумьем человека, испившего горькую чашу «позора и страданий». К тому же «Завещания» Франсуа Вийона отличались от остальной массы тем, что, во-первых, представляли собой пародию именно на судебные документы, и, во-вторых, религиозные мотивы в качестве моральных призывов здесь отсутствовали.
   Есть основания считать, что жанр этот и в творчестве самого Вийона претерпел определенную эволюцию. Ранним является «Малое Завещание», состоящее из 40 восьмистрочных строф (октав или стансов). Как известно, оно было написано в 1456 г. уже «преславным», т. е. зрелым мастером. Сам Вийон назвал его «Le Lais» («Лэ») и на этом названии настаивал и позднее (БЗ, 753—758). Смысл этого названия в том, что автор, подражая рыцарской литературе, прощается с любовью и, уезжая из Парижа лишь на время, оставляет в наследство своим друзьям и врагам различные предметы. «Лэ» – типичный средневековый жанр, представлявший из себя короткое лирическое стихотворение (оно называлось также «вирелэ») или один из видов рыцарских романов в стихах. Вийон назвал свое сочинение, отталкиваясь именно от глагола «laisser» («оставлять»). Но уже современники стали называть его «Le petit Testament» («Малое Завещание»). Написано оно в молодости, когда поэт еще не думал о смерти и на жизнь смотрел легко и беззаботно. Ирония «Лэ» еще во многом традиционна. Насмешливый тон выражает часто просто жизнерадостное мироощущение поэта, его склонность к критике. Но социальная критика общества уже есть.
   В отличие от него «Большое Завещание» (1461 г., 172 октавы и несколько самостоятельных баллад и рондо) прощание с жизнью, а не с любовью, подведение итогов. Расширяется объект иронии, пародируется, по сути, жанр как таковой, ирония глубже и сложнее, тон серьезнее. Если в «Лэ» лишь нотки грусти, то здесь она преобладает, хотя есть и проблески веселого юмора. Первые 79 строф – практически исповедь Франсуа Вийона. Не ошибемся, если скажем, что с содержательной стороны это энциклопедия средневековой жизни. Как писал Теофиль Готье, Вийон «полностью посвятил нас во внутреннюю жизнь средних веков».
   Социальная заостренность сатиры «Малого Завещания» видна уже из того перечисления завещаемых предметов, которое в нем содержится. Сначала идут подарки друзьям. Здесь Вийон жалостлив, сострадателен, добродушно ироничен. Самый первый «предмет» – свою репутацию он завещает Гийому Вийону, который был с ним «и добр, и полон снисхожденья». Это был довольно сомнительный подарок, тем не менее фамилию своего приемного отца поэт действительно увековечил. «Подруга милая» получает сердце поэта. Остальные «наследники» получают вывески таверн и публичных домов, на которых изображено то, что соответствует занятию каждого из них. Например, начальник городской стражи – «Шлем», стрелок, совершающий ночной обход – «Фонарь», любители верховой езды супруги Сент-Аман – «Зебру» и «Упрямый осел». Если школяр Вийон срывал вывески, чтобы насолить владельцам, то теперь он «возвращает долг». Многие предметы лишены какой-либо ценности и дарятся лишь ради насмешки. Бакалейщик Жан ля Гард получает «горчицу скисшую свою», а купцы Мербеф и Лувье – «яиц протухших меру». Приятель Жан Рагьер получает половину долгов. «Ему же франков сто готов я дать/ Но только где их взять?»
   Но вот начинается перечисление ненавистных Вийону «наследников» – блюстителей закона, тюремщиков, ростовщиков, монахов – и от добродушия Вийона не остается и следа.
   Вот как он высмеивает представителей Парижского суда:

     Сего почтеннейшего мужа
     Хочу я сделать поумней,
     А потому дарю ему же
     Труд Идиотуса, ей-ей,
     Полезный и для наших дней:
     «Искусство памяти», бывало,
     И не таких замшелых пней
     От благоглупостей спасало!

   Речь идет о богатом судейском писце Робэре Вале, который был так глуп, что не мог отличить «горы от долины».
   В XX строфе он обрушивается на следователей Жана Мотена и Пьера Базанье, которые вели дело об ограблении Наваррского коллежа; в «Большом Завещании» (V) он не пощадит стряпчего Жана Катара, известного пьяницу.
   Существует предположение, что известный фарс об адвокате Патлене тоже принадлежит перу Франсуа Вийона. Если оно подтвердится, то у нас будут основания утверждать, что Вийон в своем творчестве не сводил счеты с отдельными лицами из числа служителей закона, а сумел подняться до сатирического обобщения.
   Стихи его ведут в нищенские трущобы, кабаки и притоны. Его герой – человек, выбитый из жизни, страдающий и гонимый. Как образно заметил один из первых переваодчиков стихов Вийона на русский язык Сергей Пинус, «его поэзия – излияние лирика, но лирика в обстановке четырех стен тюрьмы, бесприютного камня на большой дороге, койки притона». В очень многих его стихах гланым действующим лицом выступает простой несчастный человек: Прекрасная Оружейница, Прекрасная Кабатчица, бедный школяр Вийон. Это результат его скитаний, встреч с простыми людьми и отбросами общества, страданий: «жизненные лишения и страдания обострили мои неустойчивые суждения». Многие строки Вийона – это вопль человека, истерзанного превратностями судьбы. Его «необычайно восприимчивый и острый взгляд на человеческую жизнь позволил ему подняться до понимания социального происхождения нищеты, задуматься не только о своей судьбе, но и о судьбе всех маленьких людей:

     Мне горько. Не страшусь я смерти,
     Когда бы знать наверняка,
     Что людям счастье дам, поверьте,
     Не дрогнула б моя рука!
     Но вспять не потечет река,
     Будь я живой или в могиле, —
     Что жизнь простого бедняка?
     Одна пытлинка в вихре пыли.

   В своих произведениях Вийон увековечил Париж XV в. «Вийон, каким он предстает перед нами в своих произведениях, – это наиболее полное олицетворение народа в ту эпоху», – пишет Теофиль Готье.
   Себя от простых людей он не отличает. В «Четверостишии» он говорит: «Я – Франсуа, что весьма прискорбно, родом из Парижа, что близ Понтуаза», т. е. обыгрывает собственное и нарицательное значение имени и тем самым дает понять, что он типичный француз, маленький человек, ибо Понтуаз для него главнее Парижа. Да и «бедный школяр», как он себя постоянно называет, становится в его устах синонимом всякого бедняка. Он и себя самого противопоставляет («Нагой, как червь, пышней я всех господ») щеголю («разодет как кукла»), вельможам («он сам кусочка не возьмет, он сам вина не разольет, – не утруждать бы белых рук, на то есть много резвых слуг»). Гуманизм Вийона, несмотря на парадоксальность и закамуфлированность многих его стихов, прост и ясен:

     А благородным парижанкам
     Я, право, ничего не дам:
     Все, что имел, раздал служанкам.
     Мой дар не для богатых дам, —
     Нужнее милостыня там,
     Где дочери простолюдинов
     В слезах взывают к небесам.

   Тема судьбы бедняка у Вийона оказалась тесно связана с темой Судьбы, от которой зависит человек. Этому прямо посвящена «Баллада судьбы» («Ballade au nom de la Fortune»). А уязвимым перед фатумом человек становится из-за того, что у него есть тело и потребность в телесных надобностях и радостях. Вольно или невольно, но человек служит своему телу. В «Споре Сердца и Тела Вийона» оба равноправны. Сердце старается направить Тело на истинный путь, но Тело не знает меры в страстях, тянется к ним. Вольно или невольно, но и Вийон служит своему телу.
   Одной из главных тем его творчества является тема смерти.
   В конце Средних веков поэтика смерти очень развита. Существуют живописные изображения смерти – в частности, смерти уравнивающей: кто бы ты ни был, влиятельный сеньор или бедняк, в конце концов, от тебя останутся только кости и прах. Те же мотивы присутствуют в философии, которая основывается на тексте, написанном в конце XII в. будущим папой Иннокентием III – «О презрении к миру, или о ничтожестве человеческого состояния» («De miseria humanae conditionis»). Иннокентий пишет об отвращении к плоти: о кишащих червях, разложении и так далее.
   Разрабатывая тему смерти, поэт опирался и на литературную традицию. Известно, что его предшественниками были Жорж Шателлен (поэма «Зерцало Смерти») и Э. Дешан, написавший шуточное «Завещание». Одним из связанных с темой смерти мотивов является мотив былого великолепия. К нему обращались в своих латинских стихах монах Бернар Морланский (XII в.) и францисканец Якопоне да Тоди (XIII в.), а позднее его разрабатывали на французском языке Э. Дешан и Жорж Шателен. Вийон кладет мотив былого великолепия в основу «Баллады о дамах былых времен» и «Баллады о сеньорах былых времен».
   Однако, пусть эта тема и не нова во французской поэзии, но у Вийона она разработана до мелочей. Ей посвящена целая серия вставных стихотворений в «Большом Завещании»: О дамах былых времен, О сеньорах былых времен, Баллада на старофранцузском, Эпитафия себе, Рондо, Баллада последняя и др.
   Более того, тема смерти возникает в «Завещании» многократно, это один из лейтмотивов, особенно в прославленных строфах XXXIX – XLI, потрясающих трагической конкретностью. За этими стихами следует «Баллада на старофранцузском», в которой мысль поэта выражена энергично и недвусмысленно.

     Кто смерти избежал своей?
     Тать? Праведник? Купец? Монах?
     Никто! Сколь хочешь жри и пей, —
     Развеют ветры смертных прах!
     (Перевод Ф. Мендельсона)

   Тема смерти вновь возникает в конце «Завещания» – в строфах CXLVI-CLIII, в «Балладе добрых советов ведущим дурную жизнь» и в строфах CLXII-CLXIV. Здесь энергично выражена глубина и трезвость мироощущения поэта:

     Я вижу черепов оскалы,
     Скелетов груды… Боже мой,
     Кто были вы? Писцы? Фискалы?
     Торговцы с толстою мошной?
     Корзинщики? Передо мной
     Тела, истлевшие в могилах…
     Где мэтр, а где школяр простой,
     Я различить уже не в силах.
     (Перевод Ф. Мендельсона)

   Превосходство Вийона в художественном мастерстве над всеми современниками очевидно именно тогда, когда он изображает смерть. Художественное творчество поздней готики пронизано темой смерти. Авторы того времени много рассуждают о быстротечности жизни, о равенстве всех перед смертью, о бренности славы и роскоши. Пляски мертвецов – характерная тема изобразительного искусства XV в. Но Вийон не просто рассуждает, он оглушает читателя, приводя его то к ложу умирающего (БЗ, LV – LVI), то на кладбище, где лежат вперемешку бедные и богатые, счастливые и несчастливые (БЗ, CXI, VIII – CLI), то к виселице («Баллада повешенных»), Вместо проповеди – конкретные сцена и образ вытесняют сухую проповедь.
   Вийон очень натуралистично изображает смерть, у него есть превосходные описания агонии, но у него нет отвращения к плоти. В одном месте у него встречается глагол «гнить», но в очень красивой формулировке:

     Mieux vaut vivre sous gros bureau
     Pauvre, qu’avoir été seigneur
     Et pourrir sous riche tombeau!
     Но лучше уж в рядне ходить,
     Чем знать, что, хоть ты и синьор,
     Тебе, как всем, по смерти гнить
     («Большое завещание», перевод Юрия Корнеева)

   Тема смерти присутствует почти во всех произведениях Вийона, но существует она у него в разных формах. «Баллада примет» заканчивается словами «Я знаю смерть всепоглощающую». Такой же смерть предстает в его «Балладе на старофранцузском», «Балладе о дамах былых времен», «Балладе о сеньорах былых времен». В знаменитом «Четверостишии» эта тема освещается с вульгарным юмором. В «Балладе повешенных» смерть изображена с отвратительными натуралистическими подробностями.
   Его предшественники в результате размышлений о смерти часто приходили к мизантропии, презрению к жизни, отравленной мыслью о неизбежном жалком конце. Собственная жизнь зачастую лишала их оптимизма. Таков, например, антипод Вийона Карл Орлеанский, который в одной из своих баллад приходит к выводу, что земная жизнь – ничто:
   Я с горечью пишу свой стих:
   «Весь мир напрасен, все в нем тленно».
   Это типично средневековые представления присутствуют и у Вийона. Он тоже говорит о бессилии и обреченности человека, бренных земных устремлений («Баллада повешенных», «Баллада о дамах былых времен» и др.). Но в его творчестве мы наблюдаем кризис средневекового мировоззрения, вытеснение подобных настроений. Да, у Вийона есть страх перед смертью, но возникает он из-за любви к человеческому телу. К любимому им телу он обращается после «разговора» о смерти: «О, тело женское, такое нежное, гладкое, сладостное, такое дорогое, ужели и тебе не миновать этой беды?!
   Он очень выразительно изображает стареющее тело Прекрасной Оружейницы (в других переводах – Шлемницы) – героиня стихотворения «Старухе, сожалеющей о поре своей юности», посвященного состарившейся девице легкого поведения. Вероятно, это была реальная женщина, работавшая в заведении под названием «Шлем» и родившаяся около 1375 года. Вийон мог ее знать, когда она была глубокой старухой:

     Красы девичьей нет в помине!
     Увял лица молочный цвет
     И плеч округлых нету ныне.
     А груди как? Пропал и след,
     Все сморщилось – один скелет.
     Вход в сад любви – фи! – не для ласки.
     Упругих ляжек больше нет —
     Две дряблых, сморщенных колбаски
     Перевод Юрия Кожевникова.

   Одной из вершин поэзии Франсуа Вийона является его «Спор Сердца и Тела Вийона». В нем он совершенно необычно решает эту традиционную проблему средневекаовой схоластической мысли. Тело у него – союз живых, персонифициорованных органов. Оно доставляет человеку чувственные наслаждения и противопоставляется Сердцу, которое олицетворяет аскетичекую мораль средневековья, упрекающую Тело, предпочитающее скучному, размеренному существованию буйную, веселую жизнь. Тело отнюдь не «временное пристанище души». Для Вийона ясно, что «материя способна мыслить», что в споре между душой и плотью до сих пор была выслушана только одна сторона и здесь он «дает слово» ранее осужденной без суда и следствия плоти. Это стихотворение – вызов традиционной душе со стороны незамечаемой ею прежде плоти. И тело, неразумное, легкомысленное, упрямое отторгает от себя это чужеродное нечто – душу. Правда, надо сделать одну существенную оговорку. Вийона больше занимает не гибель просто тела, человеческого организма, а гибель мира чувств. Его пронизывает не столько страх потерять возможность пользоваться наслаждениями, которые предоставляют чувства, сколько страх потерять сами чувства как высшее благо. Это, по сути, новая интерпретация души.
   В жизни ведь, как? Душа и тело – супружеская пара.
   Их поженили против их воли. Никто не спрашивал их желания. Не видели они друг друга до этого самого зачатия, даже не знали о своем существовании. Так в старину женили крестьянских детей, и я понимаю откуда взялся этот обычай.
   Конечно, бывает, что душа и тело находят общий язык, пусть и не сразу, и человек живет и благополучно, и спокойно. Толи совпадают так называемые ценности жизни, толи телу досталась послушная жена – душа, но живут они уверенно, никаких необъяснимых и непредсказуемых желаний у них не возникает, никаких метаний не происходит.
   Однако бывает и иное и, боюсь, гораздо чаще, когда душа и сама не знает покоя, и телу его не дает. Про таких людей разное говорят. Мол, без царя они в голове, без бога в душе или еще хлеще – шило у них в заднице.
   Боятся люди с ними связываться, избегают их и всегда находят в чем-то их вину. Ох, как они не любят этих непредсказуемых.
   А в чем они виноваты?! Просто не сошлись, как говорится, характерами их тело и душа. Вечно что-то делят, о чем-то спорят, в чем-то обвиняют и упрекают друг друга. И человек мучается из-за этого, не может найти свое место в жизни, чтобы довольны были оба.
   В общем, прежде всего, именно человек, его тело, живое, корчащееся от боли – предмет внимания поэта. Тело, предчувствующее свой ужасный конец и оттого мятущееся между отчаянием и надеждой, страдающее от тягот жизни, но вечно жадное до нее, непривычно дерзко и оттого, может быть, трогательно даже для нас, отстоящих от этого бунта на половину тысячелетия, бросает свой вызов «мне жить не надоело». Да, это вызов гладиатора, идущего на смерть, но иным в то время, наверное, и не мог быть вызов кастрированной морали. Толчок к общему рассуждению о смерти дает именно его «я», которое смотрит на «бессмертие» Смерти. Эта субъективность взгляда скорее характерна для Нового времени, чем для Средневековья.
   Тема смерти не придумана Вийоном. Она была невероятно популярна в то время. Как писал Иоханн Хёйзинга в своей книге «Осень средневековья», ни одна эпоха не навязывает человеку мысль о смерти с такой настойчивостью, как пятнадцатое столетие. Жизнь проходит на фоне непрекращающегося призыва: помни о смерти. Веселовский Ю. трактует его как «гениального поэта смерти, доныне производящего сильное впечатление своими пессимистическими излияниями».
   Но смерть он не воспевает, смерть он осуждает. Он творит свой суд над ней и никто еще из его современников не отваживался на подобное. Да, «боль – это жизнь моя», да, мне рано еще думать (читай – заботиться) о душе, ведь «не старик пока», – кажется, говорит он, – да, пусть я «бедный, съежившийся в уголке щенок» перед вечностью, пусть тело мое «грязное, как медведь или кабан, вывалявшийся в болотистом логове», но как «всякое животное бережет свою шкуру, так и я берегу свое тело», ибо оно, а не душа, обладет подлинным бессмертием. И, даже повешенное, тело живет и говорит с людьми.
   Дерзко заявляя, что «никому из людей не хватает благоразумия и здравого смысла», «не совсем глупец, не совсем мудрец, хоть к 30 голдам успел испить всю чашу стыда», знакомый со страданиями не отвлеченно, но как праведник, равнодушно взирающий на них из-за стен монатыря, «бедный», но «резвый», Вийон считает себя вправе, имея на то больше оснований, чем какой-либо святой, оплативший людские горести лишь своими размышлениями и воздыханиями, предостересь человека от веры в неосуществимое. Нет, прямо он об этом не говорит, он лишь направляет слушателей своих баллад на этот путь, но всей свроей философией, да и судьбой своей, отдает предпочтение жизни, а не смерти, существованию по эту сторону границы между злом и добром. Жить! Жить любой ценой! Жизнь – первое благо для живого существа.
   Франсуа Вийон, конечно, не первый столкнулся со смертью как реальностью, ибо и до него городские бедняки каждый день решали, как дожить до вечера и не умереть от голода, холода или диких зверей. Однако именно он первым, пожалуй, попытался это осмыслить, проанализировать и найти протитвоядие уже не с точки зрения религии, вечности, а с точки зрения жизни земной, реальной.
   Да, он знает смерть, она не раз ему грозила и он боится ее объятий. Но это не страх мучений, а страх небытия. В своем рондо «О, смерть, как на душе темно» он прямо заявляет: «Мне жить без жизни не дано».
   Вийон не высказывается прямо, не порицает традиционные догмы морали, он лишь сомневается, но это сомнение столь эмоционально остро, столь вдохновенно, что у слушателей, в свою очередь, не остается сомнений в его правоте. Своими сомнениями страдающий поэт уничтожает сомнения или, если их еще не было, вызывает эти сомнения у других людей. Преступник и пророк, слабовольный эпикуреец, он отдает предпочтение наслаждению, а не «труду», который есть и «работа» и «страданье».
   «Car la dance vient de la pance» («танцем правит брюхо») – гласит народная поговорка, которую приводит поэт. Это его оправдание, но это и оправдание всех страждущих и страдающих. «В великой нужде нет великой честности», «голод гонит волка из лесу», «в тех, кто познал все униженья (и нищету, не обессудь) к законам нету уваженья» – откровенно заявляет он. А значит, его грехи – это не вина его, а беда. Перед людьми он ни в чем не виноват. Он не скрывает всех своих невзгод, сознается, что часто «был бит, как на речке бьют полотно». Уже за одно это он достоин жалости и требует к себе снисхожденья, ведь частенько наказанья в его жизни опережали прегрешения. Нет, он не обладает способностью всех и все прощать. Хотя и просит перед смертью у всех прощения, но лишь ради возможности еще раз пошутить и шуткой отплатить за все своим гонителям. Других средств и другой возможности у него нет и, может быть, не будет никогда. Его шутовство пропитано ядом ненависти ко всему злу, что накопилось в мире. Да, он грешен, но бог не может быть к нему суров, ведь свои грехи, прошлые и настоящие, он уже искупил всем тем горем, что преследует его всю жизнь. Он верит, что бог учтет это и все ему простит, и будет он в раю, где уже наверняка есть его товарищи. В чем-то он очень близок Данте, который, сострадая грешникам, восклицает: «Зачем же грех карает нас так строго!»
   Бог велит прощать и быть снисходительным, а Экклезиаст, которого, вероятно, любит Вийон, уже давно сказал: «Веселися, сын мой, в юности твоей, ибо детство и юность – суета и невежество» (БЗ, XXVII). И всю жизнь поэт следовал этому совету. Так, используя оружие своих врагов, их вечное стремление подтвердить свою правоту ссылкой на Священное Писание, Вийон находит еще один аргумент в пользу своего понимания смысла жизни.
   Можно сказать, что главным героем поэзии Вийона является он сам. Он говорит прежде всего о себе, о своих близких и своих врагах, порой беседует сам с собой. Мы узнаем о его родных, его горестях и его болезнях. Даже портрет свой он предлагает читателям, правда, намеренно искаженный: «лысый, безбородый, безбровый – весь как очищенная репа», «тощий как химера». Всегда он в центре событий. Тени дам былых времен проходят перед Вийоном, именно перед ним изливает свои жалобы Прекрасная Оружейница. Сама Судьба бахвалится перед ним своими победами и упрекает его: «Тебе ли на судьбу роптать, Вийон?» Значительный драматизм придает спору Сердца и Тела то, что спорят Сердце и Тело самого Вийона и спорят именно о нем. Недаром Теофиль Готье назвал его «поэтом – эгоистом».
   Как все выдающиеся поэты, он многие ситуации пропускает через себя, живет жизнью своих персонажей. Отсюда, кстати, ошибки многих исследователей, пытавшихся построить его биографию на основе его собственных «рассказов», отсюда различные легенды о Вийоне-сутенере, о его неразборчивости в любви и т. п.
   Центральная проблема его книг – человек в окружающем мире, в котором Вийону страдания открыли ему больше истин, «чем все комментарии Аверроэса к Аристотелю» (строфа XII). Личный опыт, чувства имеют для поэта первостепенное значение. Он и здесь переосмысливает средневековое понимание страдания – оно не очищает, а учит. Это важнее.
   Человек Вийона находится в конфликте с обществом. И это не просто конфликт бедняка с богатым, но в некотором роде конфликт отдельной личности и общества, ибо сама жизнь Вийона подсказывала ему мысль, что человек одинок среди людей (строфа XXIII):

     Один, без крова, без родни, —
     Не веришь? На меня взгляни!
     Смотри, как всеми я покинут!

   Человеческое тело радуется и страдает, наслаждается едой или любовью, но и мучается от страданий или старости. Ф. Вийон в «Жалобах прекрасной Оружейницы» в ужасе от того, что жизнь сделала с прекраснейшим некогда телом.
   Прекрасное и безобразное, рассвет и закат для него идут одновременно. С одной стороны:

     Пулярка, утки, каплуны,
     Фазаны, рыба, яйца всмятку,
     Вкрутую, пироги, блины…
     Люби, покуда бродит хмель,
     Гуляй, пируй зимой и летом,
     Целуй красоток всех земель…

   А с другой мучительные парадоксы бытия – «от жажды умираю над ручьем», «где же прошлогодний снег?», «где днесь апостолы святые?», «я знаю то, что ничего не знаю».
   И потому главный герой «Большого завещания» – сам Вийон. Прежде всего, он говорит о себе, о своих близких и врагах, вспоминает свою молодость, пытается анализировать свой внутренний мир, свою судьбу (Баллада поэтического состязания в Блуа), исповедуется в своих грехах, иронизирует над ожидающим его концом («Четверостишие»). Он обращается к своим друзьям, говорит о своей собственной судьбе: «ответьте горю моему, моей тоске, моей тревоге» (Баллада – послание к друзьям). Поэтому так легко первые его читатели стали представлять его биографию через его стихи.
   Он много смеется над различными истинами и моральными нормами, показывает насколько редко соединяются в людях слова и дела. Но за всем его гротескным сарказмом, неверием и отрицанием вдумчивый читатель может разглядеть мечту уставшего и истерзанного человека о простом человеческом счастье.

     Я верил всем, себе не доверяя
     И понял всех, запутавшись в себе,
     Мне не нужны, как всем, красоты рая,
     Но счастья, как и все, хочу в своей судьбе.

   Есть, как уже было сказано, один вопрос без ответа в отношении французского поэта пятнадцатого века Франсуа Вийона: почему и как обыкновенный, хотя и талантливый рифмоплет стал гением, ведь до 1456 г. не известно его юношеских стихов. В нем как бы неожиданно «проснулся» поэт. Почему?
   Сам поэт при всей своей болтливости о себе этот вопрос либо обходит молчанием, либо пишет о «коварной красавице» и своей «несчастной любви», отделываясь, по сути, стандартными средневековыми образами. В то же время о любви пишет очень много и необычно. И здесь никак нельзя обойти молчанием это оригинальное представление Вийона о любви, так резко отличающееся от традиционного и давшее многим добропорядочным людям последующих времен повод брезгливо отодвинуть от себя томик его стихов. Откуда у него такое циничное изображение любви и женщин? Почему многие строки его стихов имеют откровенно эротический подтекст? Почему он гордится своими победами над легко доступными женщинами и не верит в чистоту отношений между мужчиной и женщиной? Вийон бесстыден. Видимо, ответ на этот вопрос надо искать тоже в той эпохе и в том мире, из которого пришел к нам этот поэт. И ответ этот не будет однозначным, ведь Вийон далек от средневекового женоненавистничества и аскетизма, от мысли о врожденной «нечистоте» женщины. В строфе L он пишет:

     Ругают женщин повсеместно,
     Однако в них ли корень зла?
     Ведь каждая когда-то честной
     И чистой девушкой была!

   Женщина может быть и святой, и подлой, но …недолго.
   Вийон хочет от жизни все, но не получает. Действительно, он от жажды умирает над ручьем. Почему? Просто не дают?! Его отодвинули? Он не может объять необъятное? Он получает лживые «дары». Ему говорят о любви, как поначалу говорила Катрин, а никакой любви нет!
   Видимо, он действительно по-настоящему полюбил Катрин, а она его элементарно «доила». Вийон оплакивает не плотскую любовь, в которой ему отказывала Катрин. Он оплакивает душевную близость, подаренную ему Катрин, но, оказывается, его обманывали. Катрин де Воссель – женщина двуличная. Поэт оплакивает свою доверчивость, а не наслаждения:

     Ведь я так верил, так любил,
     От слова каждого дрожал
     И каждый взгляд её ловил,
     Пронзавший сердце, как кинжал!
     Всегда, во всем она лгала,
     И я, обманутый дурак,
     Поверил, что мука – зола,
     Что шлем – поношенный колпак.

   Вийона угнетает духовное предательство. Катрин одинаково может быть с ним и без него. А ему она все же нужна, даже если она, по сути своей шлюха.
   Невольно вспоминаются известные слова Константина Симонова:

     Я, верно, был упрямей всех.
     Не слушал клеветы
     И не считал по пальцам тех,
     Кто звал тебя на «ты»…
     Я, верно, был честней других,
     Моложе, может быть,
     Я не хотел грехов твоих
     Прощать или судить…
     Я не жалел, что ты во сне
     Годами не ждала,
     Что ты не девочкой ко мне,
     А женщиной пришла…
     Будь хоть бедой в моей судьбе,
     Но кто б нас ни судил,
     Я сам пожизненно к тебе
     Себя приговорил.

   Франсуа Вийон, по сути, первым начал пытаться понять себя, а, значит, и человека вообще через состояние любви. Он женщину воспринимает как личность и судит ее наравне с мужчиной, мужским судом. Не понимает ее «иной» природы и требует, как от мужчины. Обожествляет женское тело, но не душу. Он максималист в этом. Человек имеет право на секс. Он – вершина любви. Ему нет ничего равного в жизни человека. Все остальное – занятие, а здесь – слияние души.
   Не патриотизм (это миг подвига), не служба сеньору, не телесные подвиги, а состояние любви как достигнутая нирвана. Нирвана не освобождение от мира, а любовь как нирвана, как освобождение от суетности мира. Сам мир (природа, отношения людей, профессия) ему не интересен. Смысл его жизни в единении, в том числе и телесном, с женщиной. Он верит именно в то, над чем одновременно смеется. Но смеется он не над любовью, а над тем, как эту любовь понимают люди. Любовь для него свята, как и женское тело!
   У него две святыни: женщина и поэзия. Это выглядит пафосно и искусственно, но тогда это было и ново и только пробивало себе дорогу. В одном ряду здесь стоят дантовская Беатриче, Лаура Петрарки и Катрин Вийона! Он ставит шлюху (над которой, к тому же, смеется!) в один ряд со святыми. Что, Катрин – «святая блудница»?!
   Счастье для него в итоге дороже правды. Счастье – духовный оргазм. Бывает так же редко или часто, как и физический. И люди понимают его по-разному.
   Он ревизор, производящий ревизию морали, реалий, поступков, он видит всё, что украдено у людей в духовном плане, что обязательно нужно восстанавливать. Его кардинальное отличие от гуманистов в том, что «реновацию» предлагает осуществлять не за счет античности, а за счет естественной морали, от которой общество отвернулось.
   Вряд ли его можно назвать счастливым в творческой жизни, но всё же он удачлив. И что такое счастье в этом плане?! А в семейной и личной сто процентов несчастлив.
   Даже это женское предательство стало формой признания гениальности, ибо с гением невозможно жить вместе и даже общаться.
   Понять эту ситуацию получше помогает восприятие любви в целом в истории европейской культуры и понимание любви теми, кого мы именуем поэтами.
   Как ни парадоксально, хотя женщине посвящены сотни тысяч книг, картин, музыкальных сочинений и т. п, все они описывают ее, рассказывают о ее жизни, поступках, капризах, подлостях, добрых делах и не больше. Они, скажем, философские произведения, много рассуждают о ней, но толком не понимают ее суть. Максимум, до чего додумалась культура, это сформулировала парадокс «святая грешница». Соединение диаметрально противоположного есть признание своего фиаско в попытке понять природу женщины.
   И только поэзия сделала своей основной темой любовь, а в широком смысле взаимоотношения мужчины и женщины. Она изначально понимала, что понять женщину или мужчину можно лишь через это чувство. В жизни люди могут играть разные роли, преследовать разнообразные цели, но их глубинное, фундамент их личности замешан на любви, на их отношении друг к другу. Любовь, может быть, и к детям и даже, хотя и гораздо реже, к родителям, к работе, к увлечению, к религии, но это все, думаю, тем не менее вторично. Всему этому учатся на самом первом серьезном чувстве – на любви к представителю другого пола. И от того, насколько счастливо было это чувство, еще раз подчеркиваю, самое первое серьезное чувство, связанное с другим человеком, а не с собой, любимым, зависит вся остальная жизнь. Те заповеди, которые высекаются в сознании на скрижалях, будут использовать уже как инструменты и как философию всего бытия.
   Как поведет сам себя в первой любви не знает ни один мужчина. Я говорю, в любви, а не в сексе. Эти два явления могут и не быть связаны друг с другом. Секс у мужчины встречается гораздо чаще, чем любовь. Любви может даже и не быть никогда. А как поведет сама себя в любви женщина, не знает даже Бог.
   Разумеется, что такое любовь, каждый человек понимает по-своему. И только поэты, как мне кажется, не видят в ней только приключение или дорогу в уютную семейную гавань.
   И только поэты, почти без исключения, терпят в любви неудачу. Кто-то потом пытается найти еще одну любовь, другую, третью. Нет, любовь, если она реальная, а не придуманная, бывает только раз в жизни. Боюсь, для поэта трагедия в любви просто запрограммирована.

     Кто раз любил, тот разлюбил
     На все оставшиеся годы
     И вихрь этот жизнь разбил,
     Лишил покоя и свободы.
     В душе пылает нестерпимый жар.
     Несчастны те, кто этот яд вкусил.
     Несчастен трус, что этот божий дар
     На мелкие кусочки раскрошил.

   Любовь – это неожиданное, непредсказуемое, нелогичное, но четкое, ясное и безоговорочное понимание того, что любимая тобой женщина выше Бога, прекраснее, нравственнее, совершеннее, мудрее, ласковее, милосерднее, надежнее. Да, это безумие, но без него это не состояние, а действие – выбор партнера и не больше. Чего ж тогда удивляться, что отношения с партнером недолговечны? Разве бывает иначе? Просто однажды понимаешь, что можешь пробыть без этого человека еще одну минуту, через час добавляется еще одна минута и в результате на следующий день можешь пробыть без него уже целый час. В течение года нарастание идет по арифметической, на следующий год по геометрической прогрессии и в трехлетнюю годовщину «любви» вдруг обнаруживаешь, что мог бы обойтись без своего партнера и целую вечность… и вообще хорошо бы, чтобы эта вечность наступила прямо сейчас.
   Особенно хорошо это видно именно на примере любви. Европеец как ребенок лишь спекулирует этим словом, оно для него не цель, а лишь средство достижения самых простых целей. Как ребенок признается в любви матери, чтобы получить сладкое, так и мужчина клянется в любви, чтобы получить от женщины лишь физическое удовольствие. И обратите внимание, какими словами выражает эту свою любовь – «хочу тебя», «давай займемся любовью»?!
   Любви как состояния европеец просто боится. И ведь он знает, чего боится. Данте неожиданно для себя полюбил толстую Беатриче, и эта любовь преобразила ее, превратив в первую красавицу города. Мы верим этому, хотя и не имеем ни одного портрета этой красавицы. А что дальше? А дальше Данте элементарно струсил и начал любить «издалека», превратил ее в свою даму сердца, начал воспевать в своих стихах. Но ведь это стихи не мужчины, а духовного импотента! Он сотворил образ этой Беатриче, и обессмертил его, а вот полюбить эту женщину в самой жизни у него духу не хватило.
   Отчего умерла Беатриче? Может быть, именно от этого испуга Данте.
   Как мы боимся любить! Раз испытав это потрясение, мы заменяем его эрзацем – сексом и пр. И, заметьте, мы боготворим свою первую любовь, но и называем ее наивной и глупой и никогда не хотим ее испытать вновь! Мы боимся вновь испытать это потрясение.
   Вся наша жизнь – психотерапия от любви.
   Христос учил любить и в этой любви восходить на самую ее вершину, нырять при этом на глубину Марианской впадины, не меньше. Но трусливые Данте боялись этого и, в конце концов, попадали в сумрачный лес своей трусости.
   Вся история Европы построена не на любви, а на страхе перед ней. Христос звал к ней, а Павлы и Августины уводили от нее, призывая любить умерших и вознесшихся. Христа превратили в Бога, и он оказался в этой золотой клетке. Он призывал к любви, это основа всей его философии, а люди его самого превратили в философию, в слово. Он призывал любить живых, а мы теперь считаем, что основа его философии – любовь к Богу. Но, даже если это и так, то ведь он звал любить живого Бога – в книге, в душе, в мире. А мы любим Бога невидимого и неведомого, а чем он в этом случае отличается от вымышленного?!
   Что заповедал в самом первом разговоре с Адамом Бог? Любить и нести эту любовь через все времена и миры. Но уже Адам не выдержал этого испытания любовью и предал Бога. Неудивительно, что Библия ничего и не сообщает о его любви к Еве. Да и была ли уже она? Был ли он после такого вообще способен на любовь?
   И лишь поэт, хотя, понятно, не каждый, способен на беспредельную и самозабвенную любовь.
   Женщина и поэт – антиподы. Лед и пламень, огонь и вода. Они несовместимы, как говорится, по сути своей.
   Поэт – это вечный ребенок. Он инфантилен до неприличия, непрактичен, некоммуникабелен, во множестве житейских ситуаций беспредельно глуп. Эти люди в массе своей долго не живут. Если их не обкарнает общество или семья и они не переродятся в записных рифмоплетов, они даже четвертый десяток лет не успевают разменять.
   Первая реальная любовь, не та, что в мечтах и детских снах, а та, где ты один на один с женщиной, либо лишает начинающего поэта иллюзий и он начинает «жить как все» («будь, как все, и люди к тебе потянутся» – слоган обывателя и просто так называемого нормального человека), либо и становится, бедолага, поэтом, что и произошло с Франсуа Вийоном после несчастной любви к Катрин де Воссель.
   Он ломается, погибает от этой любви. На обломках детства рождается другой человек – либо темный, сиречь нормальный, либо непонятный для самого себя. Именно это и имел в виду Вийон в своей фразе «я знаю всё, но только не себя. Поэт мгновенно, как друид, как древнеирландский бард, становится частью этого мира. Как писал валлийский бард VI в. Талиесин в поэме «Битва деревьев»:

     И снова преображённый,
     Был я голубым лососем,
     Был я собакой, оленем,
     Косулей на склонах горных;
     Был я бревном и лопатой,
     Сверлом в прокопчённой кузне,
     И целых полтора года
     Был я петухом рябым,
     Охотно топтавшим кур.

   Поэт все знает, все понимает, но перестает понимать себя. Это и есть поэзия. Знать всё это не значит знать таблицу умножения или таблицу Менделеева. Это значит понимать смысл вещей, видеть в них то, что не опишешь никакими словами.
   А свою «душу рассказать» как? Душа поэта становится равновеликой Вселенной, а как «рассказать» Вселенную?!
   А ломается поэт потому, что понимает, что тело и душа женщины из разных миров. Именно это и имел в виду Вийон. Он восторгался женским телом, но был потрясен примитивностью, эгоистичностью, нечистоплотностью женщины, которую полюбил – Катрин де Воссель.
   Раздавленный, убитый он, как говорится, «пошел по бабам» и пошел в объятия «братков», которые ушли из мира «порядочных людей», выстроив свой параллельный мир и стали вести борьбу с ханжами и лицемерами. Борьбу беспощадную, на уничтожение всех этих ханжей и лицемеров, грабить и убивать их.
   В конце концов Франсуа Вийон не примет и этот мир. Родившийся в нем «благодаря» предательству Катрин, поэт не смог жить ни в одном из этих миров, ни на светлой, ни на темной стороне бытия. Может, Бог смог уговорить его уйти в монастырь, а, может, и не успел и «кто-то в кабацкой драке саданул ему под сердце финский нож». Но, и в монастыре, он вряд и долго протянул. Пытки изувечили его тело, но смертельный рак поразил его душу во время той божественной и злосчастной любви. После той любви он уже не жил, а умирал. Поэтов и гениев женщина предает всегда. Гении уходят в дело. А поэты умирают.
   Любовь. Смерть. Только два этих смысла значимы в нашей жизни. Как две горы, с которых хорошо видно пройденный и предстоящий пути.
   Сначала обращаешь внимание на первую и думаешь, что она будет жить с тобой вечно. Но ты стареешь, и она однажды уходит. Ты увидишь ее отсутствие сначала по равнодушию твоей собственной жены, а потом и по равнодушию всех остальных женщин.
   Это значит, что ты спустился вниз с горы Любви. И тут же видишь, что впереди тебя ждет новый подъем – на гору Смерти. Обойти ее ты не можешь. Идешь неохотно, тяжело, все время устаешь и отдыхаешь.
   Странно! На гору Любви было не так уж просто подняться. Ты падал, у тебя кружилась голова, тебе мешали другие люди, карабкавшиеся туда же. А здесь, несмотря на одышку, ты идешь уверенно. Никто не мешает, хотя склоны горы кишат другими людьми. А ведь эта гора выше первой. Ты понимаешь это уже на полдороги. Ты видишь весь пройденный путь и гораздо четче, чем с первой горы.
   Ты не жалеешь о жизни. Понимаешь, что иного пути для тебя не было. Для других были. Но их горы пониже и поудобнее – Нажива, Власть и т. п.
   Стихи Вийон предпочитал писать по-французски – для того времени это было довольно дерзко! Он вообще любил французский язык: «Язык Парижа всех острей».
   Иронический смысл «Завещаний» виден и в том, что Вийон почти нигде не говорит «своим голосом»: «Иронический смысл поэзии Вийона и прежде всего «Завещаний» ясно обнаруживается в том, что Вийон почти нигде не говорит «своим голосом». Во всяком случае, стоит только появиться новому персонажу, как Вийон немедленно заговаривает с ним (или о нем) на его собственном языке. Если он обращается с поздравлением к аристократу Роберу д'Эстутвилю, то составляет его в куртуазных выражениях, если речь заходит о менялах с Hового моста, Вийон легко и к месту вворачивает словечки из их жаргона, если о ворах – может написать целую балладу на воровском жаргоне. Пародирование основано на «притворном вживании, на имитации чужой серьезности».
   К тому же нужно учитывать, что Ф. Вийон принадлежал к французской нации, к народу, который история сделала скептичным [1 - Слова французского президента В. Жискар д’Эстена.]. По словам известного французского писателя Пьера Даниноса, «Франция – единственная страна в мире, где, прибавляя к десяти гражданам десять других, вы производите не сложение, а деление на 20». А А. И. Герцен писал, что «страсть к шутке, к веселости, к каламбуру составляет один из существенных и прекрасных элементов французского характера». Ф. М. Достоевский тоже задавался вопросом: «Кстати, почему Франция все еще продолжает стоять на первом плане в Европе… Бесспорно потому, что страна эта есть страна всегдашнего первого шага, первой пробы и первого почина идей.
   Мы говорим, и это правильно, что в культуре Возрождения отразились те кризисные явления, которые охватили всю эпоху. Да, разумеется, иначе и быть не могло. И все же, как жаль всех этих гуманистов, а в данном случае беспутного Франсуа (а его, может быть, особенно!) за то, что они, как наши Высоцкие и Башлачевы, ходили с босыми душами и оголенными нервами прямо по стеклу, прямо по огню! На какое-то время «вечные» биологические ценности криминалитета и сократовская философия меланхоликов могут выручить, но не думаю, что Вийона погубили чиновника типа епископа Тибо де Оссиньи, который посадил поэта в яму, или бывшие дружки типа Ги Табари.
   Карл Орлеанский стоял на берегу потока и боялся его пересечь. Боялся потока. Речь, понятно, не о Ла Манше, а потоке жизни. Многие этого потока боятся. Вон Руссо хотел уйти «назад к природе». Все, вероятно, в его время, так или иначе, мечтали сбежать от индустриально-аморального мира в вечный мир природы. Жан – Жак лишь сумел это потаенное желание мастерски выразить. Лев Николаевич Толстой создал свое христианство, чтобы не пересекать этот бурный и изменчивый поток и, вспомним, как стремительно пошло по всей Руси толстовское наводнение.
   Вийон смел до безрассудства и поплыл. Карл дождался возможности, отказался от трона, пошел на компромисс и с французским королем, и со своим конюхом, а впоследствии тихо угас в своем Блуа. После его смерти в 1465 году поэт был вскоре забыт, а рукопись его произведений нашлась только в 1734 году. В том же году она была опубликована.
   Вийон не таков! Он бросился в поток, отделивший его от детства, счастья, любви, правды, но я что-то не помню кого-либо из смертных, кто когда-либо смог этот поток пересечь и вернуться «домой». Не думаю, что это удалось и Вийону.
   Как хорошо, что поэтами не занимаются медики! Изредка, правда, скажут, что Есенин и Маяковский были неврастениками и патологическими личностями, что по Пастернаку и Ахматовой Кащенко плачет, что лучше бы все эти бумагомараки сами, как Цветаева или Башлачев, кончали с собой, не дожидаясь вечно опаздывающей кареты скорой помощи.
   Да и можно ли вообще сыскать поэтов «уравновешенных»? Настоящее художественное творчество начинается тогда, когда художник приступает к битью стекол. Виллона, Микель-Анджело, Челлини, Шекспира, Мольера, Рембрандта, Пушкина, Верлэна, Бодлера, Достоевского и tutti quanti – можно ли причислить к людям «commeil-faut»?
   Илья Эренбург писал, что такой человек, как Вийон, не мог умереть своей смертью – либо заплечных дел мастера вздернули его повыше, либо «братки» «замочили». А мне кажется, что он вполне мог умереть и своей смертью, либо от инфаркта, либо от этой самой депрессии. Обложили его со всех сторон, грамотно и аккуратно обложили. С женщинами катастрофически не везло, в основном, попадались шлюхи, типа Катрин де Воссель или Пети Марго. Схоластика ему осточертела, наглотался он ее за время обучения на подготовительном факультете. Право, которым собирался заниматься всерьез, отвратило своим лицемерием и корыстью.
   Возможно, вначале Вийону полегчало, и он даже сделал карьеру, став отцом – кормильцем, чем-то вроде нынешнего вора в законе. Но это было ненадолго и вот уже поэт бежит и от властей, и от воров, скитается по всей Франции. И все чаще и чаще одолевают его сомнения, неуверенность и мысли о том, что он знает все, но только не себя. Его баллады о пословицах и истинах наизнанку – ярчайший пример анамнеза. И как приговор самому себе знаменитое четверостишие.

     Ведь я парижский шалопай!
     И скоро, сдавленный петлею,
     Сочту я тяжестью большою
     Мой зад, повисший над землею.

   Илья Григорьевич Эренбург поверил Вийону «на слово», воспринял его таким, каким тот сам себя описывал. А это была маска, противогаз, которым поэт отделил себя от духоты и смрада остального мира. Депрессия зашла уже слишком далеко, и Вийон тонул в ней как в болоте, с наслаждением погружаясь в вонючую жижу самонепонимания. Он уже не ищет понимания у своих «нормальных» современников, а начинает общаться со своими коллегами из писательского цеха, такими же заблудившимися, отторгнутыми, забытыми, «лишними» людьми, как и он сам.
   Одним из них и был Карл Орлеанский, тоже осатаневший от несправедливости своего времени моральной тупости своих современников. И он впал в депрессию. И было от чего! После убийства своего отца герцога Орлеанского он стал главой могущественного рода и опекуном своих младших братьев и должен был заплатить безумные долги своего отца и отомстить его убийце, но для этого у него не хватило ни сил, ни опыта. Он носил драгоценности с надписями «Бог знает все» и «Помни», но в 1409 г. король заставил его подписать унизительный Шартрский мир с Жаном Бесстрашным и «лица их были мокрыми от слез».
   25 лет смотреть с английского берега на родную Францию и не иметь возможность в нее вернуться – от этого одного можно сойти с ума! И кто бы его туда пустил?! Ведь он был самым вероятным претендентом на французский престол. Поэтому-то всех его друзей, которые попали с ним в в английский плен после битвы при Азенкуре ((25 октября 1415 года), сразу же выкупили или просто отпустили, а он четверть века как стойкий оловянный солдатик выхаживал по крепостной стене на берегу Ла Манша, хотя существовал закон – выкуп 100 000 за принца крови (его же выкупили за 200 тыс. золотых экю). А он был одним из храбрейших в этой битве, его нашли раненым среди трупов.
   А дома жена, похоже, действительно предпочла ему конюха, и кровь последующих французских королей оказалась основательно разбавлена здоровой крестьянской жижей (впоследствии его сын Людовик в 1498 году стал королём Франции под именем Людовика XII).
   В чем всё-таки причина его многовековой популярности? Думается, потому что за свою короткую творческую жизнь (даже десяти лет не набралось) он никогда не стоял на месте, всегда развивался.
   Вийон, пожалуй, первый не только из средневековых поэтов, но, как мне кажется, из всех поэтов до него, поэт, который собственно поэтом-то и не был. Он умел складывать стихи и делал это, можно сказать, виртуозно, был изощрен в теории и начитан в истории литературы, но он, что поразительно, не создает свой собственный поэтический мир. Нельзя сказать и то, что он поэтизирует мир, в котором живет. Он нисколько не старается казаться. Он был! Он живет и просто поэтическим языком рассказывает о своей жизни, радостях и горестях, впечатлениях и размышлениях.
   Он не рисует в своих стихах картины несбыточного счастья. Он прост и упрям в своей простоте, хочет хотя бы с помощью поэтических средств насытить свой голодный желудок. Что за дело ему до души, хотя она и изголодалась и истолковалась по ласке и покою.
   Его, действительно, можно назвать харизматическим поэтом, с той только разницей, что он смотрит не на небеса, а себе под ноги. Вряд ли был момент, когда у него бы молитвы горлом хлынули, ибо не верит он в чудодейственную силу молитвы, ее ему заменили мольбы и смех.
   Он не врет, а придумывает, как бы моделирует ситуации, образы и характеры. Воплощается в мертвецов, сводника, вора. Это его «роли» и играет он настолько достоверно, что ему верили все века.
   Сам Вийон, человек очень ранимый психологически, возможно тем самым создает некий громоотвод, чтобы критиковали не его, а образ. Вера ли здесь в порчу, а это было довольно распространено в те времена, или боязнь слишком широко распахивать душу непостоянным «друзьям» и собутыльникам, но этот прием всё же работал.
   Пишет для маргиналов и хочет казаться одним из них. В то же время ему всё же стыдно за то, что делал сам и больно от того, что делали ему. По сути, он пытается понять смысл существования маргиналов. Почему они обходятся без религии и культуры, противостоят обществу и т. д.? Из-за своих преступлений или в самом деле являются отходами общества. Они для него честнее, чем буржуа, ибо, как волки, живут добычей и это есть их труд. Он разделяет людей, которые живут силой и хитростью или лицемерием, и тех, кто живет честностью, без лжи и лицемерия. Самого себя он воспринимает просто иным. Исчез сам Вийон, а работают его имиджи. Его читают через свои проблемы, свои культуры, свой век и настоящий Вийон, поэт и человек своего времени просто потерялся.
   Многим нравится, что он вор. Его стихов при этом многие не читают вовсе, а с важным видом рассуждают о них. Даже баллады на арго (и в «адаптированном» переводе) не популярны. Это – выдуманный Вийон. Вот де вор, а какие стихи писал! А другие читают его исповедальные стихи, но «огорчены», что он при таких шедеврах еще и вор.
   Простые люди в это время не хотят и не могут быть личностями. В условиях сложившегося, по сути, культ насилия они либо прячутся в свои норы, либо сбиваются в стаи-банды. Как и сейчас. Секс и кровь – маркеры наших эпох. Вийон против этого, но ему нравится свобода. Вот и «купился» он на тогдашних «братков». А это стая. Поняв это, он стал пытаться вырваться от них, порвать с ними. Они и отомстили, оговорив его, что и привело к его изгнанию.
   Кто-то из верхов тогдашнего парижского общества понял, что его оговорили и что маргиналы всё равно рано или поздно расправятся с ним. А, может, и другое. Не понравилась его критика и даже стихи про воров. Убивать не решались, да и не за что было, вот и использовали испытанный метод оговора. Кто-то всё же помог ему, по сути, бежать.
   Франсуа Вийон знаковая фигура, причем не только пятнадцатого века, но в большей мере, всей европейской культуры нашего времени, двадцатого и двадцать первого веков. Его читали с перерывами на века, но это, возможно, было не забывание, а подсознательное раздумывание над ним. Эта перекличка в полтысячелетия порождает массу интерпретаций, разного уровня профессионализма, вульгаризацию до использования образа бандита, его маргинальности. Да и затаскали его стихи фигуру на разного рода и калибра «форумах».
   На современную ему поэзию он не оказал значительного влияния. Да и потом его предпочитали понимать упрощенно. «Вийон – поэт средневековой богемы», «Вийон – „проклятый“ поэт Средневековья» – распространенные формулы. Он прославлен, но нужен лишь как шут или свадебный генерал. Как личность не опасен, но и не нужен, лишь смешон!
   А ведь он не применял метафор. На таком надрыве он и жил. Он двуличный человек. Сам смеется свою над собой, чтобы скрыть душу. Черная чаша, белая – либо болтаются, либо одна перевешивает за счет другой. Кто-то недокладывает и перекладывает. Только черная и белая краска и в этом сила Вийона! По мнению Сергея Пинуса, «Виллон – единственное в своем роде соединение противоречий». Гений, свобода и одиночество – триединство бытия Франсуа Вийона.
   Это трагедия и человека переходной эпохи, да и личности вообще. Он никогда бы не ужился с социальными и психологическими «нормами» своего времени. Его критика не связана с каким-то склочным или злобным характером, он в принципе не приемлет двуличие людей: одно для себя, другим – о других. Поэт и майдан не совместимы.
   Нужна определенная реабилитация поэта, ибо даже исследователи последних столетий поверили судебным фактам и самому Вийону, а эти источники чаще всего намеренно или непроизвольно искажают все.
   Стихи Вийона были спасены, прежде всего, потому что очень скоро наступил французский Ренессанс с его критикой существующего общества, которое фактически ничем не отличалось от общества времен Вийона – те же категории населения и те же проблемы. Да и Ренессанс был сентиментален и интересовался внутренним миром человека, испытывал похожий пессимизм и испытывал те же «страдания». К тому же интерес к сатире был на всем протяжении существования французской нации.
   Как писал Ш.-О. Сент-Бев, «По мере того как потомки отходят все дальше и уже не могут перебирать всю цепь, звено за звеном, они отмеряют пройденный путь, запоминая лишь отдельные наиболее блестящие звенья. К их числу и принадлежит Вийон – он звено в цепи и блестит издали, несмотря на покрывающую его ржавчину».

Франсуа Вийон и Владимир Высоцкий: пересечение судеб

Материалы к лекции, прочитанной на Фестивале памяти Владимира Высоцкого
«Я только малость объясню в стихе-2022».

   Закономерно встает вопрос: можно ли сравнивать этих двух поэтов? Не притянуты ли, как говорится, за уши эти люди, между которыми половина тысячелетия, да и принадлежат они фактически к разным цивилизациям?
   Если смотреть на историю и на их творчество буквально, то похоже на то. Однако, если исходить из того, что поэт – нечто вневременное, и всегда находящееся в оппозиции к любым смыслам и нормам, то стоит рискнуть увидеть то, что их связывает, вопреки, может быть, всякой логике.
   Собственно говоря, история фактически уже ответила на этот вопрос.
   Есть такое понятие «проклятые поэты». Так назывался цикл статей Поля Верлена (1844—1896), где он писал о Тристане Корбьере, Артюре Рембо, Стефане Малларме, которые не могли и не желали вписываться в окружающий мир. Потом так стали называть Ф. Вийона, Китса, Эдгара По, Ш. Бодлера и других. Попали в такой список и некоторые современные поэты.
   Если Ф. Вийон в этом списке есть, то В. Высоцкого формально нет.
   Однако, думается, его вполне можно туда внести.
   Нужно видеть и то по-своему также объединяющее обоих, а именно, что они оба – поэты.

   Поэт – это состояние, а не профессия. Ей не учатся, в нее падают.
   Поэзия – это жизнь прямо в пламени, где вроде как вообще не может быть жизни. В конце жизни остаются стихи как пепел.
   Стихотворение– это и исповедь, и проповедь одновременно.
   Поэзия – это религия человека, обходящаяся без богов и обрядов. Одна непрерывная молитва и только.
   Каждый поэт говорит о своем, ибо у каждого своя, неповторимая душа. Она абсолютно уникальна, как уникальны и неповторимы отпечатки пальцев.
   Поэт – явление стихийное, общество и государство – защита от стихий, в том числе и от поэтов.
   Поэзия дает возможность чистоты – она противостоит реальной жизни. Именно в реальной, «настоящей» жизни господствует обман, корысть, злоба, зависть, насилие, ложь, мелочность. Все это и составляет «искусство жить». Все люди его изучают и много есть тех, кто достигает в овладении им высот заоблачных. Средние люди, со средними способностями ко всему, в том числе и к нему, разного рода «неудачники» устают от этой «борьбы за существование». Они ищут выход в «любви», «искусстве» и, конечно же, в поэзии. Есть все же люди, которые живут поэзией, не используют ее в качестве средства, а строят из своих и чужих стихов «крепости» и «замки», в которых скрываются от сквозняков и вирусов человечества.
   Поэзия для себя, а не для людей, есть самое лучшее, самое надежное убежище от всех мерзостей этого мира, от его грязи, бессмысленности, примитивности, паскудности. Даже музыка далеко не всегда дает это. И литература тоже. В них люди обращаются к людям. В поэзии человек общается с самим собой, и ему нет никакого дела до того, что его никто не понимает. Только это дает ему утешение в этой жизни и право на спасение в вечности. Только поэзия является единственно верной религией, истинной, честной и чистой.
   Поэты не взрослеют, остаются детьми и не вписываются во взрослый мир, вообще ни в какой мир.
   Поэтический язык – лунный. Солнечный язык нужен людям, чтобы делать дела под солнцем, общаться друг с другом днем. Но есть вещи, которые вроде бы людям не нужны, они досужие. Связаны не с делами, а с чувствами. Для них свои сферы – литература, искусство, музыка. Это невидимый язык. По форме тот же, те же правила, те же слова, но здесь он звучит совершенно иначе.
   Каждый поэт говорит о своем, ибо у каждого своя, неповторимая душа. Она абсолютно уникальна, как уникальны и неповторимы отпечатки пальцев.
   Когда поэт пишет стихи, ему не страшен мир, потому что он оказывается в мире потустороннем. И он начинает жить уже его интересами. Как будто уехал в другую страну.
   Поэзия – это горькая и часто безрадостная способность выживать в хаосе и зле.
   Поэтов научились укрощать. Покупают, угрожают, сажают, как И. Бродского. И. А. Крылова в библиотеку сослали. К. И. Чуковский стал писать для детишек. В. Высоцкий ушел в театр, стал петь военные песни, превратился в записного романтика. Правда, до этого был простым «блатным».

   Однако, разумеется, есть все же и другие точки соприкосновения.
   Пятьсот лет разделяют эпохи, в которых они жили и творили. И все же эти эпохи во многом схожи.

   Для Франсуа Вийона это позднесредневековая Франция, для которой лишь недавно закончилась Столетняя война.

   И. Эренбург. Поэзия Франсуа Вийона
   В 1431 году английские захватчики сожгли на костре Жанну д’Арк, как «отступницу и еретичку». В 1431 году родился Франсуа Вийон, самый французский и самый еретический из всех поэтов Франции.

   Ужасное зрелище являла тогда родина Вийона. Горели города. Кони топтали нивы. Было много предательства, много подвигов, много трупов, много побед, но не было ни хлеба, ни спокойствия. К ужасам войны прибавились неурожайные годы, на редкость суровые зимы и, наконец, чума. На обочинах дорог валялись трупы. Банды разбойников бродили по стране. Волки нападали на деревни. Судьи быстро судили, и палачи быстро вешали. На перекрестках росли виселицы, раскачивались тела повешенных.

   В угрюмых замках доживали свой век участники последнего Крестового похода. Они в сотый раз рассказывали внукам о штурме сирийских городов, о борьбе креста и полумесяца. Молодые над ними тихонько посмеивались. Молодых интересовало, выгонят ли из Франции англичан, справится ли молодой король с восстанием еретиков, которых называли «пражанами», потому что они вдохновлялись примером чешских гуситов; молодых интересовало, на кого собираются напасть «живодеры» – так именовали большие шайки бандитов.

   Еще продолжались поэтические турниры. Последние поэты Средневековья еще восхваляли рыцарские добродетели. Бродячие жонглеры еще распевали на ярмарках стихи о милосердии Богородицы. Но любители искусств сокрушенно говорили, что наступает варварская эпоха: нет больше ни автора «Романа Розы», ни других нежных певцов былого. Новые церковные здания не могут сравниться с соборами Шартра или Парижской Богоматери. Модный художник Фуке изображает Святую Деву слишком вульгарно. Жизнь грубеет, и красота уходит.

   Пятнадцатый век был для Франции одним из самых сложных и судьбоносных.
   Страна вступила в него в условиях ожесточенной Столетней войны, которая началась еще в предшествующем столетии. Это не была война в нынешнем понимании. С 1337 по 1453 гг., 116 лет, произошла серия военных конфликтов между Англией и Францией, в которые оказались втянуты и их союзники. Собственно «Столетней» эта война стала называться лишь в XIX в. Для Франции, впрочем, как и для Англии, эта война быстро стала национальной. И французы, и англичане, по сути, уже стали ощущать себя нацией.
   В 1346—1351 гг. по Европе прокатилась пандемия чумы (Чёрная смерть). В связи с военными столкновениями, эпидемиями и голодом население Франции в результате войны сократилось на две трети.
   Жанна д'Арк (1412—1431) убедила французского дофина дать ей войска для снятия осады с Орлеана. После разгрома англичан при Пате она провела войска в Реймс и устроила коронацию дофина под именем Карла VII.
   В 1430 г. Жанна была захвачена бургундцами и передана англичанам, которые вскоре ее казнили. Именно в этом 1431 г., вероятно, и родился Франсуа Вийон. Еще Илья Григорьевич Эренбург пытался рассмотреть этот факт символически – в год казни Орлеанской Девы родился первый французский поэт.
   Уже в те времена, когда Франсуа Вийон начал свой путь к поэтической славе, в 1453 г. английские войска потерпели сокрушительное поражение при Кастильоне. Это сражение стало последней битвой Столетней войны. Последнее владение англичан на территории нынешней Франции – город Кале и Нормандские острова – сохранялось ими до 1558 г.
   Англичане и французы так и не заключили мирный договор, но неурядицы в Англии, прежде всего Война Алой и Белой розы (1455—1485), вынудили страну забыть о своих притязаниях на континент, по крайней мере, не проводить активных военных действий. Короли Англии ещё долго сохраняли свои претензии на французский престол, а сам титул «король Франции» сохранялся в титулатуре королей Англии до конца XVIII в.
   Таким образом, ко времени деятельности Ф. Вийона, можно сказать, завершился процесс территориального объединения Франции. Во второй половине века Людовик XI присоединит к Франции Пикардию, Нивернэ и герцогство Бургундское, Прованс с портом Марсель, Бретань. Начинается период существования Франции как единого государства, с крепкой центральной властью.
   Одновременно XV в. можно назвать решающим и в общественно-экономическом развитии. Налицо явственный кризис феодализма и образование предпосылок развития в будущем капиталистической формы хозяйства. Сама Столетняя война, а также восстания крестьян, особенно Жакерия 1358 г., способствовали разрушению феодальной системы.
   Столетняя война нанесла тяжелый урон экономике Франции.
   К власти пришел основатель абсолютной монархии во Франции Людовик XI (1461—1483 г.). Он был одним из образованнейших людей своего времени, покровительствовал наукам и искусствам, особенно медицине, реорганизовал медицинский факультет в Парижском университете, покровительствовал распространению книгопечатания, поощрял торговлю и промышленность, создал во Франции почту.
   Таким образом, несмотря на Столетнюю войну, в XV веке Франция стала превращаться в крупнейшее из централизованных государств Западной Европы с развивающимися экономическими связями, богатыми городами и растущей культурной общностью.

   Детство Вийона пришлось на эту эпоху и это очень тяжелое детство, как и положено, оказало во многом определяющее значение для всей его дальнейшей жизни.

   Для Владимира Высоцкого (25 января 1938 г. – 25 июля 1980 г.) это позднесоветская Россия. Он войну не застал, но четко видел послевоенную разруху, испытал на себе тяжесть тогдашней жизни.
   И здесь можно говорить, что соответствующее детство стало фундаментом всей его дальнейшей жизни.
   Главная задача первых послевоенных лет – восстановление страны, ликвидация последствий гитлеровского нашествия. По-прежнему, на первое место была поставлена промышленность. По-прежнему, ставка делалась на угледобывающие отрасли.
   Восстановление производства товаров народного потребления, жилищного фонда шло медленно (доминировал лозунг «станки ради станков»). В городах не хватало продуктов питания, хотя продовольственные карточки были отменены в 1947 г.
   Деньги требовались не только для собственных нужд, но и для поддержания «стран народной демократии».
   Укреплялись колхозы (с этой же целью было проведено их укрупнение в 1949 г.), ограничивались возможности содержания личного подсобного хозяйства. Крестьяне, фактически, оставались в рабском положении, получали мизерное вознаграждение за свой труд (по трудодням), согласно закону 1932 г. не могли при желании покинуть село.
   На ХIХ съезде (октябрь 1952 г.) ВКП (б), партию большевиков, переименовали в КПСС, Коммунистическую партию Советского Союза, что означало отсутствие какой-либо оппозиции.
   Не случайно, в общественном сознании усиливаются критические настроения. В значительной степени это было связано с тем, что военное поколение вышло из-под жесткого контроля. В годы войны им приходилось самим принимать решения, нести за них ответственность, они научились критически оценивать ситуацию. Многие впервые побывали за границей и смогли сравнить достижения и уровень жизни «загнивающего капитализма» и самого передового в мире, как провозглашалось, социалистического строя.
   Симптомы политической нестабильности подтвердились при обсуждении новой Конституции СССР и Программы ВКП (б). Обсуждение документов проводилось преднамеренно закрыто. Руководство не могло допустить реализацию таких предложений как децентрализация экономики, расширение внутрипартийной демократии. Это неминуемо привело бы к развалу созданной системы.
   Для пресечения инакомыслия начинается новая волна репрессий. Летом 1946 г. был нанесен первый удар, как всегда, по творческой интеллигенции. Постановление 1946 г. (по поводу М. Зощенко и А. Ахматовой) напоминало, что литература и искусство должны быть поставлены на службу коммунистического воспитания масс, пропаганду коммунистической идеологии.
   К лету 1947 года над страной в очередной раз опускается «железный занавес», разворачивается травля «космополитов» («космополит» – «человек без роду и племени», преклоняется перед Западом и ненавидит Родину). Вся западная культура объявляется буржуазной и враждебной.
   Новая волна репрессий получила название «ждановщины». Разгрому подверглись наука, литература, кино, музыка.
   Пристальному партийному вниманию в послевоенные годы подверглись общественные науки. В исследованиях право на жизнь получил только один принцип – принцип партийности, вместо изучения идей и фактов. На ученых этой отрасли знаний воздействовали методом дискуссий (в экономике, языкознании, философии).
   Были пересмотрены роли отдельных личностей в истории, давалась новая интерпретация историческим фактам (раньше царскую Россию называли «тюрьма народов», теперь все войны, которые она вела стали справедливыми, в т.ч. колониальные захваты).
   Сразу после Великой Отечественной войны СССР вступает в полосу «холодной войны», включается в гонку вооружений. Правительство особое внимание уделяет разработке новых видов оружия, проведению ядерных испытаний.

   Общее для этих десятилетий (30-50-е гг. во Франции и 40-50-е гг. в СССР) – разруха, нищета значительных масс населения, разгул преступности, кризис национальной идентичности, всеобщая обозленность, беспросветность.

   Детство у обоих – чуть ли не сиротское, а судьба, при всей их коммуникабельности и суетливости очень одинокая.

   В 1431 году сожжена девятнадцатилетняя Жанна Д’Арк, во многом благодаря деятельности которой французы одержали победу над англичанами. Вероятно, в начале апреля этого года и родился Франсуа, известный впоследствии под несколькими фамилиями (Монкорбье, де Лож, Вийон).
   Детство, юность Вийона, годы его учения известны нам лишь в самых общих чертах. Родился в деревушке Овер, около Понтуаза, хотя сам себя считал парижанином, вероятно, потому что рано очутился в Париже. Семья была бедной, а первое время после рождения Франсуа, она очень бедствовала, ибо деревня находилась в английской зоне оккупации. К тому же отец рано скончался, оставив жену почти без средств к существованию. Вийон впоследствии вспоминал:

     Я беден, беден был я с детства,
     Лишь нищеты тяжелый крест
     Отцу оставил как наследство,
     Мой дед по имени Орест.

   И нищета будет сопровождать его с колыбели и до самой смерти, недаром, оправдывая себя и себе подобных горемык, он воскликнет, что горькая нужда – вот истинная «мать всех преступлений».
   Большую роль в его судьбе сыграла мать, невежественная и очень набожная женщина. Вспоминая фрески церкви св. Бенедикта, которые производили огромнейшее впечатление на молящуюся там женщину, Вийон писал впоследствии в молитве, сочиненной специально для своей матери:

     Я – женщина убогая, простая,
     И букв не знаю я. Но на стене
     Я вижу голубые кущи рая
     И грешников на медленном огне,
     И слезы лью, и помолиться рада —
     Как хорошо в раю, как страшно ада!

   По мнению одного из немецких исследователей творчества поэта, все сатирическое, злое, чувственное и издевательское Вийон унаследовал от своего отца, а все проявления нежности и религиозности, всю свою нерешительность и меланхолию – от матери.
   Мать его рано овдовела. Семилетний Франсуа был отдан на воспитание канонику церкви Святого Бенедикта (Бенуа) Гийому де Вийону, фамилию которого он впоследствии использовал как основную и как своего рода псевдоним.
   Для Франсуа это было очень важно.
   Во-первых, он приобрел человека, которым был

     …вспоен, вскормлен, обогрет,
     Кто пестовал меня с пелен,
     Спасал не раз от многих бед,
     Кто был отцом мне с юных лет,
     Родимой матери добрее.

   Во-вторых, он очутился в самой гуще Латинского квартала с его буйным студенчеством, боровшимся за свои привилегии, среди которых право вести веселую, беззаботную жизнь занимало далеко не последнее место, отстаивавшим их упорно, подчас зло, невзирая ни на какие авторитеты. С этого времени он близко узнал и жизнь бедного духовенства, которое тоже отстаивало, но уже не столько привилегии, сколько право на существование в борьбе с могущественным капитулом собора Нотр Дам де Пари. Увидел он и возможные пороки своего времени – алчность власть имущих, их произвол, лицемерие, жестокость, вероломство. Дух протеста против несправедливости пропитает его насквозь, и он беспощадно обрушится впоследствии в своих стихах на всех и всяческих угнетателей – вельмож, королевских чиновников, ростовщиков, монахов и прелатов.
   Двенадцати лет Вийон и сам становится школяром, поступив на подготовительный факультет искусств Парижского университета.

   Владимир Высоцкий родился в семье Нины Максимовны и Семёна Владимировича Высоцких.
   Дед по материнской линии – Максим Иванович Серёгин (1872—1934) – уроженец села Огарёво, расположенного недалеко от Тулы. В Москву он приехал в четырнадцатилетнем возрасте и значительную часть жизни проработал швейцаром в столичных гостиницах.
   Бабушка Владимира Семёновича – Евдокия Андреевна Серёгина (1890—1931) – прибыла в Москву из деревни Утицы, расположенной возле станции Бородино. Рано вышла замуж и посвятила себя семье, в которой родились пятеро детей: двое сыновей и три дочери, в том числе Нина Максимовна (1912—2003).
   Дед Высоцкого по отцовской линии – Вольф Шлиомович Высоцкий (1889—1962), из семьи стеклодува. Ещё в 1915 году женился на Доре (Деборе) Евсеевне Бронштейн ([1891—1896] —1970). В 1926 году Вольф Высоцкий переехал с семьёй в Москву, где работал юрисконсультом, химиком, экономистом.
   В 1935 (или в 1936) году Нина Серёгина познакомилась со студентом политехникума связи Семёном Высоцким (1916—1997). Регистрация их брака состоялась в Москве, после чего они уехали в Новосибирск, к месту распределения мужа. В 1937 г. Нина Максимовна вернулась домой, на Первую Мещанскую.
   Семён Владимирович – кавалер более чем двадцати орденов и медалей, почётный гражданин городов Кладно и Праги. В послевоенные годы окончил Военную академию связи им. С. М. Буденного, перед отставкой имел звание гвардии полковника.
   В марте 1941 года Семёна Владимировича призвали на военную службу. Через четыре месяца началась война, и в июле Нина Максимовна с сыном отправились в эвакуацию. В Москву возвратились летом 1943 г.
   Развод родителей стал, возможно, поводом к появлению в песне Высоцкого «Баллада о детстве» строчек:
   Возвращались отцы наши, братья
   По домам – по своим да чужим.
   В июне 1945 г. Семён Владимирович приехал в короткую командировку и подарил сыну свои майорские погоны.
   В «Балладе о детстве» говорится:
   Взял у отца на станции погоны, словно цацки.
   Период становления поэтов – это не только учеба, но и тусовки в различных уличных и богемных компаниях.

   Примерно в 1444 г. Франсуа поступает на подготовительный факультет Парижского университета.
   О своей тогдашней жизни он вспоминает в балладе «Добрый совет беспутным ребятам».

     В урочный час и в неурочный
     Ломись в корчму, бесчинствуй, пей,
     Пугай округу бранью сочной,
     В картежных схватках не робей
     Не медли передёрнуть кстати.
     А выигрыша не жалей
     Всё в кабаках на девок тратя.

   А вот строки Высоцкого из песни «Город уши заткнул и уснуть захотел…»:

     А потом – до утра можно пить и гулять,
     Чтоб звенели и пели гитары,
     И спокойно уснуть, чтобы не увидать
     Во сне кошмары, мусоров и нары.

   Ф. Вийон вспоминает годы учебы:

     Будь я прилежным школяром,
     Будь юность не такой шальною,
     Имел бы я перину, дом
     И спал с законною женою…
     О, Господи, зачем весною
     От книг бежал я в кабаки?
     А сердце рвется на куски.

   Сходные мысли по поводу учёбы проскальзывают и в юношеских стихах Высоцкого:

     В институте Василий не учится,
     Ему много чертить и писать.
     Эх, как выгонят Васю на улицу,
     Будет вынужден он воровать.

   У студентов Сорбонны в то время была нелегкая жизнь. Бедность, а порой и элементарная нищета, тяжелейший умственный труд, бесправие были уделом большинства из них. В обучении царили схоластические методы, наиболее эффективным средством стимулирования интеллектуального развития считались розги. Нужда, сильнейшие психологические и интеллектуальные стрессы, тяжелейшие условия обучения и жизни способны были любого здорового, сильного мальчишку за несколько лет поставить на грань смерти. И это не преувеличение.
   Сам Франсуа в годы учебы был типичным бедным школяром. Сам себя он называет «pauvre petit escollier» («бедный маленький школяр»). Он выказал себя отнюдь не тихоней, прилежно корпевшим над книгами, а был сорванцом, непременным участником различных пирушек, ссор, драк и столкновений студенчества с властями, пытавшимися в ту пору ограничить права и вольности Парижского университета. Именно с 1444 г. в Сорбонне продолжалась смута. Не проходило ни дня без уличных драк, разбивания вывесок, задирания горожан. Вместе с другими школярами Франсуа участвовал в похищении двух каменных глыб, которые обозначали границу между владениями университета и города. Студенты во время комической церемонии «обвенчали» эти глыбы между собой и заставляли всех проходивших мимо, даже королевских чиновников, снимать перед ними шляпу. Власти преследовали их за это, некоторые студенты даже были за это арестованы. В своем «Большом Завещании» Вийон сообщает, что описал перипетии этой борьбы в романе «Тумба черта» (так звали одну из глыб). Можно лишь предположить, что роман «Pet au Deable», который он завещает приемному отцу Г. Вийону, называя его «материю» «важной» /LXXVIII/, по сути, был грубым бурлеском, очень острой пародией на эпигонские рыцарские романы того времени.
   В 1449 г. Вийон получает степень бакалавра, а через положенные три года, в 1452 г., степень лиценциата и потом магистра искусств, дававшие ему право преподавать. Перед юным магистром открылась возможность сделать неплохую карьеру. У него были, видимо, неплохие знания. По крайней мере, канцелярский язык в своих «Завещаниях» он демонстрирует до тонкостей и пародирует мастерски. Вероятно, и после окончания университета он некоторое время добывает с его помощью средства к существованию. Однако всю жизнь помогать судейским писцам он не собирался. Гийом Вийон мечтал о том, что его приемный сын пойдет по его стопам (сам он был лиценциатом права) и продолжит образование на юридическом факультете. Эта перспектива совершенно не привлекала Франсуа. Он был сыт по горло схоластической наукой.
   Вийон, вероятно, входил в самодеятельные братства народного театра и участвовал в «дураческих драмах» и «веселых проповедях». XV век был временем расцвета шутовских фестивалей. Ареной различных шутовских церемоний были и улица, и постоялый двор, и ярмарочная площадь, и сцена. Приуроченные к религиозным торжествам, рождественские и новогодние «интеллектуальные каникулы» были временем вседозволенности, дерзкого смеха над всем и всеми. «Во время самой службы дьяконы и субдьяконы в чудовищных харях и одеждах женщин, сводников, гистрионов пляшут в храме, поют на хорах непристойные песни, едят кровяные колбасы возле алтаря, тут же играют в кости и наполняют церковь зловонным дымом кадил, в которых сжигают куски старых подошв, скачут по всей церкви и не стыдятся своих срамных плясаний и скаканий». В «празднествах дураков» участвовали все желающие. Франсуа Вийон был, вероятно, далеко не рядовым в «армии пародии», которую составляли различные шутовские общества молодежи. Вместе с другими «Беззаботными ребятами» Вийон в это время завсегдатай всех парижских трактиров с колоритными названиями: «Зебра», «Бык в короне», «Мул», «Шишка» и притонов – «Толстуха Марго», «Жирная смоковница», «Зеленая корзина», «Фонарь». Круг его приятелей весьма широк, – начиная от юнцов из почтенных семей, богатых купцов, чиновников и кончая стражниками, нищими, монахами, представителями городского дна. Но он посещал и дом парижского судьи Робера д’Эстутвиля, жена которого Амбруаза де Лоре, «очень умная, благородная и почтенная дама», охотно принимала у себя поэтов. В честь своего покровителя он сочинил балладу с акростихом из имени его супруги.
   Парижский, по выражению Лансона, ум Вийона, насмешливый, циничный, острый язык, знание мира, которым всегда почему-то сильно интересуются порядочные и честные люди, его многочисленные проделки и, разумеется, его стихи вскоре сделали Франсуа известным. В «Малом Завещании» (1456 г.) он именует себя «преславным Вийоном», вероятно, имея на это основания. Основаниями этими были целый ряд баллад («Добрых советов», «Пословиц», «Примет», «Истин наизнанку», «Проклятий врагам Франции»), по сей день высоко ценимых любителями поэзии. Он жаден до жизни, до всех ее радостей и соблазнов (его девиз «жить вволю»), легко и бешено влюбляется и жизнь щедра к нему, но не только радостями, но и горестями, проблемами. Кое-что мы знаем. Это, естественно, безденежье – болезнь «ни с чем не сравнимая», от которой жестоко будет страдать и Панург из романа Франсуа Рабле. Это корыстные и жестокие возлюбленные: Катрин де Воссель, что ангелов прекрасней, хотя душа черна как сковородки дно, именно по ее приказу он «был бит, как бьют белье»; Дениза, жаловавшаяся на него в суд за то, что он не пощадил ее в стихах; Марта, что «на всякий вкус, для всех прекрасна». Короче, если судить по стихам самого Вийона, он вел обычную жизнь богемы парижского дна.
   Жизнь Франсуа Вийона круто изменилась после 5 июня 1455 г. Вечером того дня он подрался, по-видимому, из-за Катрин де Воссель, со священником Филиппом Сермуазом (Шермуа). Драка произошла прямо на паперти церкви. Сермуаз ножом рассек Вийону губу, тот бросил в ответ камень и попал в голову. Цирюльник, промывший Вийону рану, донес на него, и ему пришлось бежать из Парижа, предварительно подав прошение о помиловании. Затем последовало еще одно прошение на имя королевского суда. В конце концов суд объявил его невиновным, ибо Сермуаз перед смертью успел признать себя зачинщиком ссоры и простить своего убийцу. Любопытно, что по решению королевского суда поведение Вийона было признано безупречным. Однако эти первые семь месяцев скитаний, без денег, в тревогах за судьбу, оказались решающими для дальнейшей жизни Франсуа Вийона. Перед ним предстала обнищавшая, голодная, еще не отошедшая от кошмаров Столетней войны страна, беды и язвы жизни тогдашнего общества предстали перед ним воочию. Многое изменилось, но только не участь простого народа. Франсуа понял, что живется одинаково плохо парижскому горожанину и крестьянам окрестных деревень. Быть может, и правы те исследователи, которые считают, что в это время связь Вийона с профессиональными преступниками была для него своеобразной формой социального протеста, ведь среди кокийяров тоже было немало людей с университетским образованием и даже представителей духовенства. Вийона же с юных лет влекла вольная бродячая братия – беглые клирики, школяры, ваганты, не нашедшие места в «праведной» жизни, не желавшие вписываться в существовавшую общественную иерархию и не боявшиеся ни бога на небе, ни короля на земле.
   Неудивительно, что кинулся он сначала в объятия тамошних братков. Когда мир становится насквозь лицемерным, когда становишься одиноким среди своих, когда некому помочь тебе в трудную минуту, а сам не можешь помочь даже своей одряхлевшей матери, звериные ценности маргиналов кажутся единственно верными и правдивыми. Действительно, прежние рецепты и упования на веру, надежду и любовь перестают работать, но с ситуацией великолепно справляется иная Троица – не верь, не бойся, не проси!
   Возможно, вначале Вийону полегчало, и он даже сделал карьеру, став отцом – кормильцем, чем-то вроде нынешнего вора в законе. Но это было ненадолго и вот уже поэт бежит и от властей, и от воров, скитается по всей Франции. И все чаще и чаще одолевают его сомнения, неуверенность и мысли о том, что он знает все, но только не себя. Его баллады о пословицах и истинах наизнанку – ярчайший пример анамнеза.
   «Экзамен» на новую жизнь он сдал в октябре, приняв участие в двух грабежах. В ночь на рождество он вместе с тремя своими товарищами унес из кельи монаха-августинца из Наваррского коллежа 500 золотых экю, а вскоре своеобразно «отомстил» Катрин де Воссель, взломав часовню в коллеже, где настоятелем был ее дядя, и унеся 600 экю. Деньги были поделены между подельниками, и Вийон принялся пропивать свою долю в кабаке «Бисетр», который был местом встречи парижских преступников. Его друзья и покровители теперь известные воры, шулера, убийцы – Монтиньи, Гара, Лупа, Молляр. Да и сам он сумел немного подняться по иерархической лестнице преступного парижского мира. За умение украсть окорок или бочонок с вином его зовут «отцом-кормильцем». Он не строит иллюзий насчет своего будущего и не раз высказывает «просьбу», чтобы в тюрьме Шатле для него приготовили самую удобную камеру «трех нар».
   Между тем парижский прево активно ищет виновников ограблений. В его распоряжении было 70 специальных служащих городской стражи – сержантов, 35 рыцарей, несших ту же службу в окрестностях столицы и конный отряд для дальних экспедиций. Ему не пришлось мобилизовать все свои силы, и один из участников кражи, не сумевший держать язык за зубами, был задержан и не долго молчал в полиции. Поэт и вор Вийон вновь вынужден был бежать из столицы.
   Причиной отъезда в только что написанном «Малом Завещании» он называет желание избавиться от чар жестокосердой возлюбленной. Но не любовь гонит Франсуа из Парижа. По одним сведениям, он под рождество 1456 г. отправился якобы к своему богатому дяде монаху в Анжер. Но толи богатому и благочестивому дяде не был нужен такой племянник, толи фигура дяди вообще была очередным вымыслом Франсуа, но за пять лет скитаний он побывал в самых различных областях страны – от Бретани до Русильона на средиземноморском побережье (Южная Бретань, Западное Пуату, Берри, Мулен, Орлеан, Блуа, Дофинэ). Во время скитаний он ведет поразительную, парадоксальную жизнь, как заметил один исследователь, он жил в это время «жизнью пророка и преступника». В Анжере он сошелся с прославленной бандой кокийяров, ходили слухи, что одно время он даже сам был главарем воровской шайки. В это время он написал баллады на воровском жаргоне, в которых изобразил «свадьбу» вора и убийцы с его «суженой» – виселицей. Одно время Вийону пришлось даже быть разносчиком товаров. В то же время изгнанный поэт посещает и владетельных меценатов. Во время посещения изысканного двора короля Ренэ Анжуйского, где в чести была пасторальная поэзия и двора герцога и поэта Карла Орлеанского в Блуа он принял активное участие в поэтических турнирах. Карлу Орлеанскому он подарил балладу, в которой сводил счеты с одной из своих неверных возлюбленных. Но эта баллада была столь искренней и потому столь далекой от традиционного стиля, что Карлу она не понравилась и тот не захотел ее включить в свой поэтический альбом. Зато в этот альбом попала баллада Вийона на тему «От жажды умираю над ручьем» («Ye meurs de souf auprès de la fontaiņs»), данную герцогом Орлеанским поэтам его окружения и многократно разработанную им самим. Текст, созданный Вийоном, оказался лучшим из всех и, надо отдать должное Карлу, он признал и свое поражение.
   К герцогу Бурбонскому обращена остроумная «Баллада-послание» Франсуа с просьбой о денежной ссуде. Написана она после того, как поэт, рассорившись с Орлеанским герцогом, отправился за помощью к своему прямому сеньору (семья Вийона происходила из Бурбоннэ). Тон этого «прошения», независимый, если не сказать дерзкий, поражает и, быть может, именно это явилось причиной того, что молодой Иоанн II Бурбонский, словно в насмешку, пожаловал поэту 6 экю. Вийону пришлось уехать ни с чем и из Мулена. Даже такую, по сути, символическую, помощь меценаты опальному поэту оказывать не торопились и неизвестно, на что же жил в эти годы Вийон. Много ли могла дать профессия «бедного разносчика из Ренна»? Да и совместная работа с кокийярами одаривала не столько деньгами, сколько опасностями и тревогами. «Выручали» на некоторое время тюрьмы. Известно, что Вийон в это время несколько раз сидел в темницах различных феодалов.

   Оба поэта не протестуют против существующих социальных и политических порядков, а жалеют, что не находят себе достойного места в обществе и мире. Они не оппозиционеры, а просто писали о том, что было на самом деле. Никогда не спорили с официозом. Говорят, что у них якобы нет патриотизма, но их просто не интересовала политика!

   Вийон во всех своих злоключениях обвинял судьбу и планету Сатурн.

   Бренность земного бытия, неумолимая власть смерти – вот одни из постоянных тем литературных произведений и разговоров в быту. В 1424 г., во время голода и чумы, в Париже на кладбище Невинно убиенных младенцев была представлена «Пляска смерти», получившая вскоре громадную популярность во всей Европе. Вместе с пессимизмом наблюдается и бешеная жажда наслаждений.
   Но тот же Вийон видит истинные причины этих «преступлений»:
   Нужда заставляет людей ошибаться,
   Голод выгоняет волка из леса…
   Как ни один из его предшественников и современников глубоко затрагивает Вийон тему социального неравенства. Пороки находит преимущественно у богатых, причем, если в «Лэ» он лишь смеется над кем-нибудь, то в «Большом Завещании» становится уже совершенно беспощадным. Приведем ставший уже по сути хрестоматийным пример с «тремя бедными маленькими сиротками», которым «нечем даже стыд прикрыть». На деле же речь идет о богатых ростовщиках Жираре Госсуэне, Жане Марсо и Колэне Лоране (Лэ, XXV; Большое Завещание, CXVII-CXX). Здесь мы видим особо любимый Вийоном метод «понимай наоборот». Если скажем, Жана Лу он именует «честный купец», можно не сомневаться, что в действительности он прохвост и жулик. Клеман Маро в связи с этим даже воскликнул в негодовании: Peu de Villons en bon scavoir / Trop de Villons pour decevoir («Немного в Вийоне хорошей учености, чересчур много в Вийоне обмана»).
   Но в то же время на его глазах возникала могучая, единая Франция, и в королевской власти бродяга-поэт видел не только врага-угнетателя, но и опору.
   Вийон переосмысливает средневековое понимание страдания: оно не очищает, а учит, что, с его точки зрения, и важнее. Регламентированной морали старого общества поэт противопоставляет потребности, права личности.
   Все эти описания соотнесены с человеком, с его физическими нуждами: человек во плоти, его тело – герой «Завещания». Тело ест, пьет, любит, корчится в предсмертных муках. Чаще всего это не гармонично спокойное человеческое тело, каким его изображали современники Вийона – художники итальянского Кваттроченто, это может быть и тело старое, исковерканное, безобразное (даже выставляющее напоказ свое безобразие в сравнении с былой красотой, как в «Жалобах прекрасной оружейницы»), оно подвижно, изменчиво: судорожно дергается от любви или боли. В поэзии Вийона пересмотр средневековых взглядов и поэтических форм коснулся и сферы любви.
   Мысль о единичном человеке, индивидуальной судьбе проходит через все «Завещание».
   Но человек Вийона находится в конфликте с обществом. И это не просто конфликт бедняка с богатым, но в некотором роде конфликт отдельной личности и общества, ибо горькая жизнь Вийона и
   окружающих его горемык подсказывала ему мысль, что человек одинок среди людей (строфа XXIII):

     Один, без крова, без родни, —
     Не веришь? На меня взгляни!
     Смотри, как всеми я покинут!

   Поэт подчеркивает, что он человек рядовой («не ангел, но и не злодей»), и исповедь его обыденна, и прегрешения вполне обычны и страдания – это страдания тысяч людей.

     Мне горько. Не страшусь я смерти,
     Когда бы знать наверняка,
     Что людям счастье дам, поверьте,
     Не дрогнула б моя рука!
     Но вспять не потечет река,
     Будь я живой или в могиле, —
     Что жизнь простого бедняка?
     Одна пытлинка в вихре пыли.

   При чтении «Завещания» нельзя освободиться от ощущения присутствия исповедующегося, ибо это не плавный рассказ, а взволнованная исповедь. Вийон прерывает повествование обращениями к воображаемому собеседнику, спрашивает, сам же отвечает, спорит, саркастически шутит, шлет яростные проклятия, от патетики переходит к буффонаде, от шутовского цинизма – к крику отчаяния. В каждом стихе ощущается биение жизни, сотрясающая поэта страсть («…а сердце рвется на куски»).
   Вийон, конечно, писал о себе, но в изображении поэта человек утрачивал связь со средой, веру в благоприятствующий ему богоданный строй мироздания.
   Христианская предполагаемая гармония земной юдоли и загробного существования у поэта тоже нарушалась. Человек Вийона не хочет умерщвлять тело во имя спасения души.
   Жизнь телесная – непосредственный предмет поэзии Вийона.

   В спешке творчество великого барда В. Высоцкого, как мне кажется, упростили, сделав акцент на гражданственности и социальности его поэзии и оставив в тени образность, лиризм и т. п. Согласитесь, многими Высоцкий воспринимается больше, как гражданин, нежели как поэт. А ведь был
   именно Поэт – только звучащий так, как требовало время.

   Оба поэта могут быть названы маргиналами.
   Кто такой маргинал?
   Маргинал – человек, находящийся на границе различных социальных групп, систем, культур и испытывающий влияние их противоречащих друг другу норм, ценностей, и т. д.
   (Википедия)
   В настоящее время к терминам «маргинальное», «маргинальность» и другим производным сложилось несколько подходов (в социологии, социальной психологии, культурологии, политологии, экономике) и это означает, что данные понятия носят достаточно универсальный и междисциплинарный характер.
   Впервые употребил понятие «маргинальность» в своём эссе «Человеческая миграция и маргинальный человек» (1928 г.) Роберт Эзра Парк.
   Именно его культурологическое определение с точки зрения данной темы представляется одним из ключевых: «Маргинальная группа людей – группа, отвергающая определённые ценности и традиции той культуры, в которой эта группа находится, и утверждающая свою собственную систему норм и ценностей». Следует также добавить, что само понятие маргинальности означает «пограничную» ситуацию на границе двух различных, конфликтующих между собой культур, порождающую также феномен пограничного, маргинального человека.
   Причины появления этого феномена различны.
   Это, прежде всего, связано со спецификой цивилизационного развития Европы в данный период. XV век знаменует начало нового этапа развития Европы. Им многие исследователи сейчас завершают собственно средние века, другие связывают с ним начало складывания такого феномена, как абсолютизм.
   Окончательно новая конфигурация цивилизации, рождение «Европы» и уход в прошлое аморфного «христианского мира» проявятся в семнадцатом столетии.
   Традиционная культура необратимо переходит в посттрадиционную. Это все, безусловно, свидетельствовало о наступлении нового этапа развития европейского континента. В конечном итоге это выльется в особый вариант европейского развития – капитализм. Время XV – XVII вв., которое ныне имеет как бы два наименования – позднее средневековье или раннее новое время – период сосуществования двух тенденций – ухода старого и формирования нового в общественном развитии. Безусловно, превалирует первая тенденция. Она исчерпает себя именно к XVII в.
   Для определения маргинального положения личности использовались термины «чужой», «другой», «иной», «аутсайдер», «маргинал», «чужая одушевленность».
   В психологии человека проявляются дезорганизованность, ошеломленность, беспокойство, внутреннее напряжение, разочарованность, отчаяние, ощущение «неприступной стены», разрушение «жизненной организации», психическая дезорганизация, представление о бессмысленности существования, агрессивность.
   Это четко видно и на примере взаимодействия «вертикальных» культур (эпох), когда конфликтуют не «чужие», а «свои».
   Соответственно, основными критериями статуса маргинала являются внешность, запах, физические аномалии, отсутствие «души», сверхъестественные способности (к оборотничеству, магии, колдовству), «неправильные» поведение и язык.
   По сути, маргинальность – третья культура, особое социокультурное состояние, а не просто некая переходная форма, подсознание культуры.
   Одновременно с выделением некоей зоны «бескультурья» и «деградации» процесс маргинализации затрагивает и все общество. Маргинализация культуры как опускание на некое историческое «дно» и «раздевание» культуры до биологического во многом было результатом чрезмерно широкого распространения свободомыслия. Дробь культуры, в числителе которой всегда должно находится социальное, а биологическое в знаменателе, как бы переворачивается. Это находит выражение в различных «пороках», поразивших общество – разврат, насилие, войны, апология секса, гедонизм, нецензурная и криминальная лексика, в той или степени присутствующая во всех слоях, критика религии, коррупция, кумовщина, рост преступности на всех этажах, циничная «философия» и др.
   Маргиналы не борются со «старым» или «новым», они просто отворачиваются от него. Естественно, что главная «обида» у них на современную модель. Общество их занятия (убийство, воровство, прелюбодейство и др.) объявляет аморальными и юридически незаконными, противоречащими Заповедям, но маргиналы романтизируют их.
   Париж привлекал жителей окрестных деревень, а также выходцев из других провинций и стран. Значительную часть населения Парижа составляли переселенцы из окрестных посёлков и деревень.
   Именно в это время в группы нового типа впервые начинают оформляться преступники. Если в средние века, особенно к концу их, основной опасностью со стороны низов общества были выступления крестьян, достигшие своего апогея в таких движениях, как восстание Уота Тайлера 1381 г. или позднее Крестьянская война в Германии XVI в., то теперь центром протестного движения и преступлений все чаще становится город. В эти акции втягивается все большее количество простонародья, и они начинают носить регулярный характер, окончательно превращаясь в одну из «профессий». В средние века это именовалось среди преступников «ремеслом», теперь же приобретало все признаки и функции профессионального занятия, средства обеспечить себе жизнь. Начинают складываться такие понятия, как «преступник» и «преступление». Количество информации, что называется, «из первых рук», т. е. из юридических источников, резко возрастает, хотя основная масса преступников так и остается «безмолвствующей», не стремясь афишировать свои занятия и взгляды на них.
   Были и популярные преступники, например, упомянутые в стихах самим Франсуа Вийоном. Он сам высказывает уважение к их ремеслу.
   Случайными преступлениями часто занимались и бывшие крестьяне, солдаты, иностранцы и религиозные беженцы. Непрофессиональных преступников было большинство. Особенно опасными считались те, которые родились и выросли в среде нищих.
   Количество преступлений стремительно растет, их список становится шире, чем в средние века. Преступные «профессии» разветвляются, не отставая от стремительной шагающей вперед экономики. Преступность почти становится одной из форм «теневой экономики» и в этом плане представляет опасность уже для всего общества.
   Разграничение преступности на отдельные специализации напоминает профессиональное деление обычного ремесленного цеха. Они, как и «нормальные» люди имели свои морально-нравственные нормы. Маргиналами они себя не считали, да и для горожан это часто тоже были «свои» люди, соседи или просто знакомые.
   Количество всех видов преступлений ощутимо увеличивается, основной причиной стала экономическая нестабильность, преступления против собственности явно преобладают. Из них первое место занимали кражи. Но растет и количество уголовных дел.
   Уголовное право начинает играть одну из самых важных форм контроля над общественной жизнью. Оно стремительно развивалось и детализировалось.
   «Бродяги», «нищие» и «воры» – особый социально-психологический тип человека, «выбитого из колеи», маргинала. Именно в его ментальности наиболее ярко отразились чувства усталости, истощения, униженности, греховности занятия торговлей, «нечистоты» ремесленно-предпринимательских занятий, как сферы деятельности «чужих» – евреев и мавров. Для них характерны пессимизм и насмешливое отношение к другим людям, индивидуализм. Не обретя твердой почвы для «честной наживы», они начинают стремиться к «бесчестной». Следствием этого стало не укрепление «внутреннего благочестия», а архаизация сознания. Другой важной смысловой установкой их является выживание любым путем.
   В средневековом Париже существовала достаточно широко распространенная преступность. Наиболее многочисленной группой были мелкие воришки из числа беспризорников и нищих, промышлявшие на рынках и возле лавок. Кстати, в годы Столетней войны и после воровством и бродяжничеством занимались и школяры университета.
   Воры-профессионалы собирались в разных тавернах на улицах возле крепостной стены. В отношении преступников использовались публичные казни и телесные наказания, в том числе прохождение преступника по улицам, где его несколько раз секли у позорных столбов, повешение, колесование и четвертование. Аристократам отрубали голову, женщин сжигали на костре или закапывали живьём, епископ Парижа мог приговорить воров-рецидивистов к отрубанию ушей. Осуждённых за богохульство привязывали к лестнице на платформе и возили по улицам, а прохожие бросали в них грязью и камнями. С 1347 г. им прижигали губы калёным железом.
   Часто наказания исполнялись прямо на улице, на месте преступления. Преступника выставляли к позорному столбу, провожали по улицам и площадям и периодически секли. Так же вели и тех, которых приговаривали к повешению.
   Со временем горожане стали активно выступать против этих традиций, поскольку это нарушало ритм обычной жизни. В итоге место казни стали устраивать за пределами городских стен.
   Основными местами публичных казней стали Гревская площадь, позорный столб в Сен-Жермен-де-Пре, виселица перед собором Парижской Богоматери («лестница правосудия епископа Парижского») и королевская виселица в Монфоконе. Епископ Парижский имел право «отрубать уши в Париже, у Креста Тируэ».
   Монфокон (Gibet de Montfaucon) – самая грандиозная виселица в Европе.
   Первый вариант был создан при Филиппе II Августе в XIII в. к северо-востоку от Парижа во владениях графа Фалькона (Фокона). Отсюда и ее прозвище Montfaucon (от фр. mont – гора, и faucon – сокол) – «Фоконова (Соколиная) гора». Здесь игра слов: Faucon – одновременно и имя графа, и «сокол». Окончательно была достроена коадъютором Ангерраном де Мариньи при Филиппе Красивом.
   На квадратном каменном фундаменте 12х14 м. в виде русской буквы «П» была построена трехуровневая виселица. На этой основе стояли 16 каменных столбов высотой до 12 м. пересекаемые тремя деревянными поперечинами (каждый проем от двух до трех метров). В результате можно было одновременно повесить на северной стороне 15 приговоренных, а на восточной и западной сторонах по 18 приговоренных. В одном «окне» можно было разместить сразу двоих людей. Тела повешенных оставлялись на виселице до частичного разложения, после чего сбрасывались в специальный колодец (оссуарий) в цоколе Монфокона, т. к. было законодательно запрещено хоронить повешенных по христианскому обычаю.
   Основным местом казни простолюдинов являлась в те времена именно Гревская площадь, которая не всегда справлялась с нагрузкой, в те времена не снимали висельников сразу, то запах гниющих тел разносился очень далеко. Монфокон и был призван «разгрузить» Гревскую площадь и заодно избавить городские власти от необходимости избавляться от трупов, которые по закону нельзя было отдавать родственникам или хоронить по-христиански. Тела казнённых для устрашения долго оставались без погребения.
   Виселица была уничтожена в 1760 г.

   Гравюра XVII в.

   Вид на Монфокон со стороны «входа», который запирался палачом города Парижа.

   Маргинализация имела место и в СССР.
   Причины:
   1) складывание новой социальной модели,
   2) переход от традиционного общества к посттрадиционному.
   3) усиление динамики населения.
   В ХХ в. в России (СССР) с ее радикальным сломом политических и социальных структур, участием в двух мировых войнах, утверждением тоталитарного режима, громадной мобильностью населения число и разнообразие маргинальных групп было значительным. Среди данных групп выделяются маргиналы естественные, выпавшие из социальных, этнических, культурных, конфессиональных связей («дно»). Традиционная маргинализация предполагает, в силу каких-либо обстоятельств (внешних или внутренних), разрыв индивида со своей социальной группой без последующего вхождения в другую.
   В совокупности политической и социальной систем советское общество имело двухуровневое устройство: легитимное, представленное официально закрепленными институтами «народовластия» и «трехчленной» социальной структурой, и «теневое», представленное властью партийно-государственной бюрократии и социальной структурой, отягощенной наличием значительного числа пограничных, маргинальных групп [заключенные, спецпереселенцы, ссыльные, лица, проходившие государственную проверку («фильтрацию»), и др.]. «Теневики» являлись порождением советской нерыночной экономики.
   Конфессиональная маргинальность имеет свою специфику. Несмотря на конституционные положения, в советском обществе все граждане, исповедовавшие религиозные взгляды, относились к «группам риска».
   В годы СССР преступность была. Разумеется, проблема не была такой масштабной, как сейчас, однако, тюрьмы были заполнены осужденными, оказавшимися здесь отнюдь не по политическим делам. Со временем преступный мир превратился в отдельную слаженную систему, которая контролировалась так называемыми ворами в законе.
   Воры в законе – это специфическое для СССР (в дальнейшем для России и стран СНГ) преступное объединение, не имеющее аналогов в мировой криминальной практике, образовавшееся в 30-х годах XX века и характеризующееся наличием жёсткого кодекса криминальных традиций, а также исключительным уровнем закрытости и конспиративности. На уголовном жаргоне словом «вор» без уточнений обычно называется только вор в законе, а не любой совершивший кражу, как в литературном языке. Вор в законе трактуется как «представитель элиты преступного мира, хранитель преступных традиций».
   Появление воров в законе относится к началу 1930-х годов, когда жёсткими репрессивными мерами была подавлена активность политической оппозиции и была усилена борьба с общеуголовной преступностью, которая возросла в связи с коллективизацией и последовавшим за ней голодом. Основной сплачивающей силой преступного мира стала тенденция неполитического противодействия и неподчинения власти, а его элитой стали «воры в законе», которые называли себя хранителями криминальных традиций дореволюционной России.
   Воров в законе связывал особый кодекс поведения, обычаи и традиции, в число которых вошли полное неприятие общественных норм и правил, в том числе связанных с семьёй (вор в законе ни в коем случае не должен был иметь постоянных связей с женщинами) и не менее полный запрет на какое бы то ни было сотрудничество с государственными органами: как в форме участия в проводимых ими общественных мероприятиях, так и содействия судебно-следственным органам в расследовании преступлений.

   Творчество Франсуа Вийона стоит на границе между средневековой и возрожденческой поэзией, а творчество Владимира Высоцкого послужило одним из мостов от классической «советской» поэзии к постсоветской.
   Революционная новизна обоих проявилась во многом: ирония, острое слово, пародия, введение в литературу народного языка.
   Поэты выделялись крутым нравом, проницательным взглядом на окружающий мир и редкостной силой поэтического выражения.
   Вийон первым из европейских поэтов обратился к блатному жаргону, написав на нём 11 баллад о жизни преступного мира.
   Знакомство Вийона с носителями арго и их образом жизни состоялось вживую, как бы изнутри.
   Илья Григорьевич Эренбург поверил Вийону «на слово», воспринял его таким, каким тот сам себя описывал. А это была маска, противогаз, которым поэт отделил себя от духоты и смрада остального мира. Депрессия зашла уже слишком далеко, и Вийон тонул в ней как в болоте, с наслаждением погружаясь в вонючую жижу самонепонимания. Он уже не ищет понимания у своих «нормальных» современников, а начинает общаться со своими коллегами из писательского цеха, такими же заблудившимися, отторгнутыми, забытыми, «лишними» людьми, как и он сам.
   Владимир Высоцкий стал предтечей самой витальной и агрессивной волны русского шансона. Он также отдал богатую дань языку отверженных, особенно в раннем творчестве, создав серию песен в духе дворового фольклора. Его встречи с русским блатным миром происходили со стороны, благодаря песням, слышанным им во дворах района Центрального рынка и в Школе-студии.
   Очень много дали ему длительные посиделки на новой квартире с лета 1954 года с двоюродным братом Николаем после его освобождения и общение с «Ястребом», профессиональным вором, вернувшимся из очередной отсидки весной 1964 года, т. е. с людьми, прошедшими школу выживания ГУЛАГа.

   Ф. Вийон взорвал куртуазную и пасторальную лирику своего времени тем, что с одной стороны следовал канонам тем и форм средневековой поэзии, а с другой – находился в бесконечной иронии по отношению ко всем общепринятым.
   У В. Высоцкого неприятие условностей окружающей жизни проявилось как в необычной тематике поэзии, так и в экспрессии, присущей его исполнительской манере.

   Оба поэта вошли в культуру бесценными жемчужинами афоризмов и крылатых выражений.
   У Франсуа Вийона:

     От жажды умираю над ручьём…
     Смеюсь сквозь слёзы и тружусь играя…
     Пустое брюхо к песням глухо…
     Ничто не вечно под луной…
     Я знаю всё, но только не себя…
     Я всеми принят, изгнан отовсюду…
     Я знаю всё, я ничего не знаю…

   Множество крылатых выражений вошло в русский язык с лёгкой руки Владимира Высоцкого.

     У тебя глаза – как нож…
     Ну о чём с тобою говорить…
     Обидно мне, досадно мне, ну ладно…
     Жираф большой – ему видней…
     Считай по-нашему, мы выпили немного…
     Нет, ребяты-демократы, – только чай…
     Придёшь домой – там ты сидишь…
     Нет, ребята, всё не так.
     Обложили меня, обложили.
     Ни единою буквой не лгу.
     Лечь бы на дно, как подводная лодка.
     Мы в очереди первыми стояли, – а те, кто сзади нас, уже едят!
     Колея эта – только моя. Выбирайтесь своей колеёй

   Сложен был путь обоих поэтов к своим читателям.
   Впервые Ф. Вийон был напечатан в 1489 году в типографии П. Леве через 26 лет после изгнания из Парижа.
   Затем он был забыт до ХIХ века.
   Только в 1832 году были вновь изданы стихи Франсуа Вийона.
   Эпоха романтизма создала моду на поэта, начало которой было положено восторженной статьёй Т. Готье в 1834 году.
   Романтическая легенда увидела в Вийоне «трагического поэта с мятущейся, противоречивой душой».
   Поэзия В. Высоцкого до 1990 года, когда были выпущены «Сочинения в двух томах» с последующим ежегодным тиражированием (16 изданий), была практически недоступна широкой публике.
   Появившиеся в 1981 году сборники «Нерв», затем т. н. «американский двухтомник» и другие издания 80-х имели небольшой тираж и ограниченное распространение.
   Для своих товарищей и сотрапезников Вийон сочиняет стихи, получившие название «Малое завещание» («Лэ»), где предстаёт весельчаком с юношеским задором и бьющей через край жизнерадостностью.
   Вийон пародирует и форму юридических документов Средневековья, и жанр куртуазной лирики, маскируя под ним реальные любовные и другие события своей жизни.
   С 11-й по 34-ю строфу (из 40) он высмеивает своих обидчиков, недругов и недоброжелателей, обыгрывая двойной и тройной смысл завещанного.
   Поэма «Лэ», из-за большого количества намеков на конкретных лиц теперь непонятная без комментария, должно быть, восхищала современников неистощимым юмором, остротой иронии, смелостью сатиры.
   Вийон заявляет здесь о себе как о поэте-горожанине: в его шутливой
   поэме природы нет, есть только Париж (его жители, нравы, жизнь его улицы).
   В «Лэ» уже возникают темы, характерные для последующих произведений Вийона, – тема одиночества, измены друзей и любимой, тема быстротечности земного; в поэме звучит то бесшабашное предраблезианское веселое молодечество, которое помогало поэту преодолевать все невзгоды.
   Оттачиваются в «Лэ» и вийоновское мастерство гротеска, и приемы сатирического осмеяния, которые сознательно подхватил и развил автор «Гаргантюа и Пантагрюэля».
   Заканчивает автор своё завещание в роли неимущего бедняка, изливая в лирическом монологе путаницу в мыслях с последующими потешными последствиями:

     А чувства, как на грех, проснулись;
     Затем – фантазия; за ней
     Все органы вдруг встрепенулись!
     Лишь тот, который всех важней,
     Не стал ни толще, ни длинней, —
     Вот доказательство прямое
     Смятения души моей
     И связи чувств между собой!

   Сумятица мыслей Высоцкого, окрашенная в тон русской ментальности, выглядит по-другому:

     В сон мне – жёлтые огни,
     И хриплю во сне я:
     «Повремени, повремени —
     Утро мудренее!»
     Но и утром всё не так,
     Нет того веселья:
     Или куришь натощак,
     Или пьёшь с похмелья.

   В «Малом завещании» Вийон не раскрывает истинных причин бегства, а камуфлирует его под неудачную любовь.

     Ведь я так верил, так любил,
     От слова каждого дрожал
     И каждый взгляд её ловил,
     Пронзавший сердце, как кинжал!

   В подобном положении оказывается и герой песни Высоцкого «Я однажды гулял по столице».

     Я икрою ей булки намазывал,
     Деньги просто рекою текли, —
     Я ж такие ей песни заказывал!
     А в конце заказал – «Журавли».

   Вийон добирается до Анжера и пытается прибиться ко двору герцога Рене Анжуйского, славящегося своим меценатством. Но герцог и его окружение были погружены в искусство пасторальных картинок.
   В праздник Тела Господня 1455 год, 5 июня священник Филипп Шермуа прямо на улице затевает драку с Ф. Вийоном из-за девушки и рассекает ему кинжалом губу. Франсуа отвечает ударом ножа в пах противника и, убегая, бросает в обидчика камень. От ран священник умирает, перед смертью успев простить Франсуа, признав себя зачинщиком. Вийон покидает Париж и скрывается в пригороде.
   Через семь месяцев Ф. Вийон стараниями друзей, подавших прошение и засвидетельствовавших его невиновность, получает помилование и возвращается в столицу.
   По прибытии в Париж он погружается в беспутную жизнь, изредка подрабатывая писцом у юриста. Для своих товарищей и сотрапезников он сочиняет стихи, получившие название «Малое завещание», где предстаёт весельчаком с юношеским задором и бьющей через край жизнерадостностью.
   Вийон пародирует и форму юридических документов Средневековья, и жанр куртуазной лирики, маскируя под ним реальные любовные и другие события своей жизни.
   С 11-й по 34-ю строфу (из 40) он высмеивает своих обидчиков, недругов и недоброжелателей, обыгрывая двойной и тройной смысл завещанного.
   В Рождественскую декабрьскую ночь 1456 года два профессиональных вора и Франсуа со своим другом школяром после совместной вечеринки в таверне решили очистить ризницу Наваррского коллежа. Обнаруженные там 500 золотых экю стали их добычей. Но другой сундук с 5000 экю они не нашли!
   Пропажа была обнаружена только в марте 1457 года, а из-за болтливости друга обстоятельства кражи стали известны уже через год. Однако Франсуа не стал рисковать и сразу после дела покидает Париж, опасаясь быть повешенным.
   Начавшиеся пятилетние скитания Вийона приводят его то в подручные каменщика, то к чернорабочим в каменоломне, то к торговцам-разносчикам, то в труппы бродячих актёров.
   Однако зарабатывал здесь он гроши, которых хватало только на хлеб, а его доля от Наваррского дела быстро растаяла. И вот Франсуа под впечатлением первого опыта изымания чужих денег примыкает к шайкам бродяг, промышлявших тем, что плохо лежит, и к «кокийярам»,
   Есть предположение, что он участвовал в Анжерском ограблении 1458 года.
   Вийон создаёт серию из 11-ти баллад на воровском жаргоне. В этих балладах нет ни восхваления и ни осуждения этого мира, однако красной нитью проходит предупреждение– завязывайте, не попадайтесь правосудию, а то вас ждёт несоразмерно страшное наказание – встреча с палачом.
   Примерно к этому времени (1455 год) относится и первое историческое свидетельство о существовании арго (блатного жаргона). В протоколах Дижонского процесса по делу бандитской шайки («кокийяров») прокурор Жан Рабюстель составил словарь из 80 слов и выражений, употребляемых обвиняемыми. Однако в балладах Ф. Вийона встречается гораздо больше слов на воровском жаргоне, значение многих из них и по настоящее время является объектом филологических дискуссий.

     Баллада I
     Да, городишко Паруар фартовый,
     Одна беда – невпроворот вязал.
     Втихую подберутся – и готово:
     На кичу урка поканал,
     А там, глядишь, от пайки дуба дал.
     Так что нельзя на деле попадаться,
     Не то недолго без ушей остаться
     Вдруг – свисток, меня хватают,
     И длинный срок вдобавок потянуть.
     Сумел украсть – сумей сорваться,
     Чтоб часом в петлю не нырнуть.

   Строй этой баллады невольно приводят на ум строки из песни Владимира Высоцкого:

     Это был воскресный день —
     и я не лазил по карманам:
     В воскресенье – отдыхать, —
     вот мой девиз.
     обзывают хулиганом,
     А один узнал – кричит:
     «Рецидивист!»

     Баллада II
     Братва, идя на скок, не бздите,
     Глушите фрайеров смелей,
     А погорев, не подводите
     Ещё не взятых корешей.

     Не правда ли, это очень напоминает знаменитую песню Владимира:
     Я в деле, и со мною нож —
     И в этот миг меня не трожь,

     Баллада VI
     А после – я всегда иду в кабак, —
     И кто бы что ни говорил,
     Я сам добыл – и сам пропил, —
     И дальше буду делать точно так.
     Пока вон не скривят хлебало.

     Cтарайтесь с курвами пропить
     Всё, что от дела перепало, —
     Уж лучше трахать, чем копить,

   1460 год. Поэт добирается до гостеприимного двора Карла Орлеанского в Блуа, где обретает кров и временное денежное пособие. Ф. Вийону предстоит участие в поэтическом конкурсе по стихосложению на заданную герцогом тему: «Не жажду больше, хоть иссяк родник…»
   Десять поэтов состязались в словесном ристалище. Вийон создал бессмертные строки. В концовке каждой строфы прорывается пронзительный крик души: «Я всеми принят, изгнан отовсюду».
   Парадокс в том, что Вийона, действительно, не принял никто, он был изгнан отовсюду. С его именем связывают происхождение глагола «вийонировать», но мир, общество, откровенно вийонизировавшие, презирали Вийона и отворачивались от него, броезговали им что-ли. Но на него чуть ли не с презрением опять же, по крайней мере, свысока смотрели и современники Расина и Корнеля. До чего же обидно, что и Пушкин не понял его и противопоставил ему Шекспира и Кальдерона.
   Пушкин, видимо основываясь на одном из трактатов XVIII века, писал: «Вильон воспевал в площадных куплетах кабаки и виселицу и почитался первым народным поэтом».
   Находясь в Блуа, Вийон продемонстрировал мастерство стихосложения и в сочинении «Баллады истин наизнанку» в традициях смеховой народной культуры Средних веков:

     Мы вкус находим только в сене
     И отдыхаем средь забот,
     Смеёмся мы лишь от мучений,
     И цену деньгам знает мот.
     Кто любит солнце? Только крот.
     Лишь праведник глядит лукаво,
     Красоткам нравится урод,
     И лишь влюблённый мыслит здраво.

   Печальна и судьба Карла Орлеанского, тоже осатаневшего от несправедливости своего времени и моральной тупости своих современников.
   И он впал в депрессию.
   И было от чего! После убийства своего отца герцога Орлеанского он стал главой могущественного рода и опекуном своих младших братьев и должен был заплатить безумные долги своего отца и отомстить его убийце, но для этого у него не хватило ни сил, ни опыта. Он носил драгоценности с надписями «Бог знает все» и «Помни», но в 1409г. король заставил его подписать унизительный Шартрский мир с Жаном Бесстрашным и «лица их были мокрыми от слез».
   25 лет смотреть с английского берега на родную Францию и не иметь
   возможность в нее вернуться – от этого одного можно сойти с ума! И кто бы его туда пустил?! Ведь он был самым вероятным претендентом на французский престол. Поэтому-то всех его друзей, которые попали с ним в английский плен после битвы при Азенкуре ((25 октября 1415 года), сразу же выкупили или просто отпустили, а он четверть века как стойкий оловянный солдатик выхаживал по крепостной стене на берегу Ла Манша, хотя существовал закон – выкуп 100 000 за принца крови (его же выкупили за 200 тыс. золотых экю). А он был одним из храбрейших в этой битве, его нашли раненым среди трупов.
   А дома жена, похоже, действительно предпочла ему конюха и кровь
   последующих французских королей оказалась основательно разбавлена здоровой крестьянской жижей (впоследствии его сын Людовик в 1498 году стал королём Франции под именем Людовика XII).
   Было, короче, отчего впасть в меланхолию.
   И такие же меланхолики периодически собирались у Шарля Орлеанского в Блуа, но королем их стал все же именно Вийон! Победила его знаменитая Баллада поэтического состязания в Блуа.
   Мы говорим, и это правильно, что в культуре Возрождения отразились те кризисные явления, которые охватили всю эпоху. Да, разумеется, иначе и быть не могло.
   И все же как мне жаль всех этих гуманистов, а в данном случае беспутного Франсуа (а его, может быть, особенно!) за то, что они как наши Высоцкие и Башлачевы, ходили с босыми душами и оголенными нервами прямо по стеклу, прямо по огню!
   На какое-то время «вечные» биологические ценности криминалитета и
   сократовская философия меланхоликов могут выручить, но не думаю, что Вийона погубили чиновника типа епископа Тибо де Оссиньи, который посадил поэта в яму, или бывшие дружки типа Ги Табари.
   Карл Орлеанский стоял на берегу потока и боялся его пересечь. Боялся потока. Речь, понятно, не о Ла Манше, а потоке жизни. Многие этого потока боятся. Вон Руссо хотел уйти «назад к природе». Все, вероятно, в его время так или иначе мечтали сбежать от индустриально-аморального мира в вечный мир природы.
   Жан – Жак лишь сумел это потаенное желание мастерски выразить. Лев
   Николаевич Толстой создал свое христианство, чтобы не пересекать этот бурный и изменчивый поток и, вспомните, как стремительно пошло по всей Руси толстовское наводнение.
   Вийон смел до безрассудства и поплыл. Карл дождался возможности, отказался от трона, пошел на компромисс и с французским королем, и со своим конюхом, а впоследствии тихо угас в своем Блуа. После его смерти в 1465 году поэт был вскоре забыт, а рукопись его произведений нашлась только в 1734 году. В том же году она была опубликована.
   Вийон не таков! Он бросился в поток, отделивший его от детства, счастья, любви, правды, но я что-то не помню кого-либо из смертных, кто когда-либо смог этот поток пересечь и вернуться «домой». Не думаю, что это удалось и Вийону.
   В этом же году, находясь в Орлеане, он попадает в тюрьму в связи с расследованием его участия в каком-то ограблении. Тут ему грозит виселица.
   1460 год. 17 июля. По случаю въезда в город трёхлетней принцессы Марии, дочери Карла Орлеанского, Ф. Вийон был помилован и выпущен из заключения.
   1461 год. Находясь в Мене, поэт в мае попадает в тюрьму, где пребывает в тёмном подземелье по распоряжению епископа Тибо д’Оссиньи.
   Вийону вменяется в вину кража манускрипта с рецептом шартреза – «эликсира долголетия». Ко всему этому по приказу местного жестокого епископа Ф. Вийон был расстрижен из звания клирика (обрит наголо) за участие в представлениях бродячих актёров (жонглёров), что особенно возмутило Франсуа своей несправедливостью. Подобное церковное наказание следовало совершать только в Париже, по месту посвящения Вийона в клирики.
   Но тут судьба во второй раз спасает поэта от неминуемой виселицы. Второго октября новый король Франции Людовик XI по дороге на Тур остановился на ночлег в Мене и повелел по этому поводу освободить заключённых. А на Тибо де Оссиньи поэт отыгрался в «Большом завещании».
   Франсуа решает возвратиться в Париж – ведь прошло уже пять лет его скитаний. Попытка предложить свои услуги герцогу Жану Бурбонскому, когда-то пожаловавшему ему шесть экю во время его первого отъезда из столицы, окончилась неудачей – поэт с буйным нравом не подходит ни к одному двору.
   Обращение Вийона к герцогу имело приписку на обороте послания:

     Стихи мои, неситесь вскачь,
     Как если б волки гнались сзади,
     И растолкуйте, бога ради,
     Что без гроша сижу, хоть плачь!

   А вот строки песни Высоцкого, находящегося в подобном положении:

     Сколько лет, сколько лет —
     Всё одно и то же:
     Денег нет, женщин нет,
     Да и быть не может.

   В конце осени Ф. Вийон объявляется в Париже. И если допустить, что «Баллада о толстухе Марго» имеет биографическую подоплёку, то поэту приходится так туго, что он какое-то время вынужден совместно с Марго жить в «притоне,который мы содержим с ней», и заниматься сутенёрством.

   Одновременно Ф. Вийон со своим другом писцом занимается переписыванием «Большого завещания», законченного к 1463 году.
   В этом завещании Франсуа с изощрённой иронией проходится по своим недругам. К примеру, три «бедные маленькие сиротки», которым он отказывает свои последние деньги, это известные парижские ростовщики, конный стражник, славящийся своим обжорством, награждается омлетом с сыром, что на жаргоне означает оплеуху, а двум богачам он в насмешку предлагает место звонарей, обычно занимаемое самыми бедными прихожанами. Только его друг, пьянчужка Котар, поминается добрым словом.

   Поэт, испытавший жестокие удары судьбы, обманутый женщинами и страдающий от голода и болезней, с горечью подводит итоги жизни:

     Мои грехи – моя беда,
     Вся жизнь – лишений череда,
     То хворь, то нищета и холод…
     С пути сбивает нас нужда,
     Волков из леса гонит голод.

     Хочу о нищете людей
     Поговорить, о злой недоле,
     О горечи голодных дней,
     Исполненных стыда и боли

   В подобном положении оказывался не раз и Высоцкий:

     Я коней заморил. – от волков ускакал.
     Укажите мне край, где светло от лампад,
     Укажите мне место, какое искал, —
     Где поют, а не стонут, где пол не покат.

     Здесь на зуб зуб не попадал,
     Не грела телогреечка,
     Здесь я доподлинно узнал,
     Почём она – копеечка.

   В этом завещании, пересыпанном арготизмами, двойными смыслами, эротизмом, наполненном иронией, пародией и сарказмом, он перечисляет своих друзей, женщин, знакомых, недругов и врагов, раздаривая им то, чего у него отродясь не было и быть не могло.
   «Большое завещание» завершается эпитафией «школяру, измученному судьбой» и назначением распорядителей его похорон.
   В предпоследней «Балладе, в которой Вийон просит у всех прощение», он не прощает только предателей.
   А вас, предателей собак,
   За холод стен и груз оков,

     За хлеб с водой и вечный мрак.
     За ночи горькие без снов
     Дерьмом попотчевать готов…
     Но чтоб отделать этих псов,
     Я умоляю не щадить
     Ни кулаков, ни каблуков!
     И всех прошу меня простить.

     А вот прямое обращение Высоцкого к теме предательства:
     В наш тесный круг не каждый попадал,
     И я однажды – проклятая дата —
     Его привёл с собою и сказал:
     «Со мною он – нальём ему, ребята!»

     И день наступит – ночь не на года, —
     Я попрошу, когда придёт расплата:
     «Ведь это я привёл его тогда —
     И вы его отдайте мне, ребята!..»

   И вот завершающая «Последняя баллада».
   Поэт покидает этот мир с мыслями о любви – единственном чувстве, тепло которого согревало его душу:
   Всё раздавал без колебанья,

     И вот, до нитки разорён,
     Скончался, претерпев страданья,
     Амура стрелами пронзён
     Навылет – бедный ветрогон!
     Но вот вам истина святая:
     Он был, как юноша, влюблён,
     Юдоль земную покидая.

     Высоцкий также без остатка отдавал себя любимой:
     Если беден я, как пёс – один,
     И в дому моём – шаром кати, —
     Ведь поможешь ты мне, Господи,
     Не позволишь жизнь скомкати!
     Дом хрустальный на горе – для неё,
     Сам, как пёс бы, так и рос – в цепи.
     Родники мои серебряные,
     Золотые мои россыпи!

   В «Последней балладе» кроется некая тайна.
   Поэт, имеющий тяжкий опыт любовных отношений, вместивший в себя вероломство и жестокость Катерины де Воссель, его первой любви, неуспех в отношениях с Селимоной Альцест, утешение в объятиях распутной аббатисы Югетты дю Амель из Пурраса, временную благосклонность Марты, представившей Вийона ко двору герцога Орлеанского, совместный притон с толстухой Марго и завершившийся перед последней высылкой из Парижа связями с девицами на один вечер, в этой балладе обращается к любви, как к единственному светлому чувству прошедшей жизни.
   1462 год. Октябрь. Вийон попадается на мелком воровстве – его бы сразу отпустили из тюрьмы, но тут всплыло старое дело о грабеже Наваррского коллежа. В ноябре было оглашено судебное решение: Франсуа Вийон в течение трёх лет должен выплатить 120 экю коллежу, иначе он будет арестован и посажен в тюрьму.
   В декабре Вийона ожидает новое приключение, круто изменившее его жизнь. Компания Вийон и друзья, направляясь домой после приятного времяпровождения в кабачке, стала задираться с прилежно работающими писцами королевского нотариуса. Те ответили, и завязалась потасовка. Вышедший на шум нотариус получает удар ножом. Он подаёт жалобу и всех участников драки арестовывают – их ждёт виселица. Хотя Вийон исчез в самом ее начале и участия в ней, по сути, не принимал, его снова бросают в тюрьму, подвергают пытке водой и приговаривают к повешению. Во время драки был тяжело ранен папский нотариус, и это стало отягчающим вину Вийона обстоятельством. Вийон подал апелляцию в Парижский парламент, ответа долго не был, и он почти уже не сомневался в трагическом исходе. В «Балладе повешенных» он обращается к «людям-братьям» от имени несчастных казненных. Эта баллада тоже своего рода завещание. В ней Вийон взглянул в лицо смерти, которая ранее ему представлялась все же несколько абстрактно, а вернее отчужденно. Это, пожалуй, самые яркие и самые жестокие стихи из всех, что написал поэт о смерти.

     Нас было пятеро. Мы жить хотели.
     И нас повесили. Мы почернели.
     Мы жили, как и ты. Нас больше нет.
     Не вздумай осуждать – безумны люди.
     Мы ничего не возразим в ответ.
     Взглянул и помолись, а Бог рассудит.

   Друзья Франсуа посылают апелляцию в парламент, а сам поэт разражается стихотворением:

     Я – Франсуа, чему не рад,
     Увы, ждёт смерть злодея,
     И сколько весит этот зад,

   Узнает скоро шея.

   У Владимира Высоцкого драматические страницы последнего года жизни выглядят концом азбуки:

     Жизнь – алфавит: я где-то
     Уже в «це – че – ше – ще», —
     Уйду я в это лето
     В малиновом плаще.

   1463 год. 5 января Парламент огласил решение: «… Вийона следует изгнать на 10 лет за пределы Парижа».
   Явно несправедливый приговор был заменен из-за недоказанности десятилетним изгнанием из Парижа и графства Парижского, как гласит протокол от 5 января 1463 г., «принимая во внимание дурную жизнь вышеуказанного Вийона». Через три дня Вийон покинул Париж. Что с ним стало дальше – неизвестно, ибо никаких следов дальнейшей жизни поэта не обнаружено. Как писал Илья Эренбург, «вряд ли он умер своей смертью: не такой у него был нрав, да и времена были не такие». Впрочем, Ф. Рабле упоминает два эпизода из его дальнейшей жизни, но они до сих пор не признаны специалистами достоверными. Можно предполагать, что умер он до 1489 г., ибо вышедшего в этом году под редакцией Пьера Леве первого издания его стихов (кстати, первая книга французской лирики после изобретения книгопечатания!) рука Вийона явно не касалась, настолько плохо оно было отредактировано.
   В тюрьме, в тягостном ожидании смерти, был написан последний шедевр поэта «Баллада повешенных» с заключительной строфой:

     О, Господи, открой нам двери рая!
     Мы жили на земле, в аду сгорая.
     О люди, не до шуток нам сейчас,
     Молитесь, братья. Господу за нас!

   Последний стих Высоцкого также заканчивался обращением к Всевышнему:

     Мне меньше полувека – сорок с лишним, —
     Насмешкой мертвецов не оскорбляя,
     Я жив, тобой и Господом храним.
     Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,
     Мне есть чем оправдаться перед ним.

   8 января Франсуа Вийон покинул Париж, и его следы теряются.
   Если бы он устроился на тихую должность писца, то дотянул бы до 1473 года – последнего года изгнания. Но скорее всего, и это, увы, вполне возможно, ему пришлось в погоне за хлебом насущным участвовать в рискованных и опасных противозаконных деяниях, где и был прерван ход его буйной и непредсказуемой жизни.
   Такова «странная и грустная» жизнь Франсуа Вийона. Вскоре после его смерти появляются легенды о «веселом комике», мастере поужинать за чужой счет, заводиле в разных злых проделках. Даже имя его начинают производить от старофранцузского глагола villoner («надувать»). Свидетельством тому сообщения Ф. Рабле о Вийоне – шуте при дворе английского короля и постановщике мистерий в Пуату.
   С именем Вийона связана даже одна история о том, что английский король Эдуард повесил в своем клозете герб Франции. Он не думал при этом об унижении Франции, просто вид герба помогал ему облегчаться. Страх оказывался сильнее запора.
   Как хорошо, что поэтами не занимаются медики! Изредка, правда, скажут, что Есенин и Маяковский были неврастениками и патологическими личностями, что по Пастернаку и Ахматовой Кащенко плачет, что лучше бы все эти бумагомараки сами, как Цветаева или Башлачев, кончали с собой, не дожидаясь вечно опаздывающей кареты скорой помощи. По некоторым стихам Франсуа Вийона вполне можно поставить диагноз. И диагноз этот, как минимум, тяжелейшая депрессия.
   Позади было тяжелое отрочество, пришедшееся на последнее десятилетие Столетней войны, затем бурные университетские годы, наконец, полоса скитаний, преследований, ужасающей нищеты, полоса унижений и падений, вплоть до злополучного участия в ограблении Наваррского коллежа.
   Поэт познал измену возлюбленной, голод, изгнание, тюрьму, стоял на ступеньке эшафота.
   Личный опыт, чувства имеют для поэта первостепенное значение. Лирический герой, авторское «я» оказываются в поэме не только субъектом, но и объектом, а опыт – путем познания и искусства.
   Вийон первым в мировой литературе с такой страстью изобразил трагедию обездоленности, ужас одиночества.
   За спиной Вийона стояло Средневековье с его юродивыми и мистиками, с танцами смерти и с райскими видениями. Человек, однажды приговоренный к смерти и много раз ее ожидавший, не мог о ней не думать.
   Он был первым поэтом Франции, который жил не в небесах, а на земле и который сумел поэтически осмыслить свое существование.
   Для поэта важна и динамика этой полнокровной, плотской
   жизни, и просто обычная людская круговерть, и неумолимое движение жизни к своему концу.
   Тема смерти возникает в «Завещании» многократно, это один из лейтмотивов, особенно в прославленных строфах XXXIX – XLI, потрясающих трагической конкретностью.
   За этими стихами следует «Баллада на старофранцузском», в
   которой мысль поэта выражена энергично и недвусмысленно.

     Кто смерти избежал своей?
     Тать? Праведник? Купец? Монах?
     Никто! Сколь хочешь жри и пей, —
     Развеют ветры смертных прах!
     (Перевод Ф. Мендельсона)

   Как все выдающиеся поэты, он многие ситуации пропускает через себя, живет жизнью своих персонажей. Отсюда, кстати, ошибки многих исследователей, пытавшихся построить его биографию на основе его собственных «рассказов», отсюда различные легенды о Вийоне-сутенере, о его неразборчивости в любви и т. п.
   Он много смеется над различными истинами и моральными нормами, показывает насколько редко соединяются в людях слова и дела. Но за всем его гротескным сарказмом, неверием и отрицанием вдумчивый читатель может разглядеть мечту уставшего и истерзанного человека о простом человеческом счастье.

     Я верил всем, себе не доверяя
     И понял всех, запутавшись в себе,
     Мне не нужны, как всем, красоты рая,
     Но счастья, как и все, хочу в своей судьбе.

   Чем сегодня нас привлекает лирика Франсуа Вийона и Владимира Высоцкого?
   Прежде всего, золотым качеством поэзии – тем эффектом неподдельности личности, проглядывающей в их бессмертных творениях.

   Так, можно ли в итоге в каком-то большом смысле говорить об общности не только судеб, но и творчества этих двух поэтов?
   Здесь видится более глобальная проблема – выяснение генеалогических корней «феномена Вийона/Высоцкого». Иначе говоря, были ли в прошлом у него предшественники. Если да, то появляется возможность включить его творчество в более широкий эстетический контекст и понять его место в мире искусства.
   Общеизвестны параллели между Высоцким и бардовским движением, хотя это отнюдь не синонимы. Галина Вишневская в своей книге «Галина» выводила тематику и стилистику песен Высоцкого из ГУЛАГовского фольклора.
   Снова вспомню «проклятых поэтов». Марина Влади в своей книге «Владимир, или Прерванный полет» вспоминала следующий эпизод. Однажды Высоцкий пришел домой в ярости (дело было в Париже) и, бросив на стол небольшой томик стихов, раздраженно заявил: «Вот, смотри, какой-то ваш (то есть француз) под меня работает».
   После знакомства со стихами на Марину Влади напал приступ истерического хохота: «Володя, да это же Рембо!»
   Речь шла о «проклятом поэте» Артюре Рембо (1854—1891) – скандальном классике французской поэзии XIX в., одной из самых нонконформистских личностей в европейском искусстве (его
   впоследствии называли первым панком Европы).
   На самом деле, и Ф. Вийон, и В. Высоцкий вполне вписываются в общемировую поэзию.
   Стоит обратить внимание на такую: Высоцкий – и артист, и певец, и поэт, и композитор, и гитарист одновременно.
   Вот это «одновременно» и смущает. Если разложить по полочкам, «разъяв, как труп, музыку» Высоцкого, получается странная картина: голос хриплый, гитара расстроена, звукоизвлечение грубоватое, как композитор или поэт не классик, как певец уступает профессионалам.
   Почему же сущность творчества Высоцкого столь неуловима при столь явной своей наглядности?
   Да, видимо, потому что при анализе его творчества смотрели на части, игнорируя самую главную сущностную характеристику его творчества – синкретизм.
   Это слово (буквально означающее нерасчлененность) обычно применяют к архаическим или фольклорным артефактам.
   Как писала поэтесса Римма Казакова, Высоцкий и не поэт, и не музыкант, и не артист, он – явление.
   Для традиционалистско-архаического сознания (отраженного как раз в фольклоре) очень характерно обилие многих «нерасчлененностей»: человек и природа, личность и социум, материальное и духовное и т. д.
   Синкретизм Высоцкого – совсем другого происхождения: его мышление – безусловно, плод горожанина-интеллигента, причем человека ХХ столетия, обремененного не только «расчлененностью», но и «разорванностью» сознания, отягощенного самоанализом. В этом смысле архаика и Высоцкий – антиподы. Но синкретичность творческого мышления Высоцкого все же
   имеет точки соприкосновения с древней художественной практикой и унаследовала многие ее родовые черты.
   Можно вспомнить о существовании схожих явлений в профессиональном искусстве Древнего Востока, а в дальнейшем и Востока вообще. Особенно часто, в связи с этим вспоминают о феномене «риши» – духовных певцов Индии. Риши были певцами, поэтами, композиторами, исполнителями и пророками одновременно. Именно пророческий дар ценился у риши выше всего: они были убеждены, что им дан некий «третий глаз» – «духовное видение».
   Риши (а также аэды и рапсоды Греции, кельтские барды, гусаны и ашуги Закавказья, акыны и манасчи Центральной Азии – вплоть до русского Вещего Бояна включительно) унаследовали от фольклорной культуры одну важнейшую черту – жанровый и эстетический синкретизм.
   Любой типаж так называемого «народного сказителя» – это прежде всего личность, с личностным же отношением к объекту творчества.
   При этом на уровне чисто исполнительском, «инструментальном», они были настоящими профессионалами, разрабатывавшими все составляющие их искусства не на фольклорном, но на специфическом для собственной эстетики уровне.
   Это и культуры провансальских трубадуров, французских труверов, немецких миннезингеров (буквально «певцов Прекрасной Дамы»).
   Это городская культура майстерзингеров («мастеров пения» – специфическое искусство средневековых «цехов»).
   И это, наконец, – культура менестрелей – профессиональных певцов и актеров при дворах феодалов.
   Их всех объединяет очень многое:
   Свободный и чувственный дух – именно из этой основы разовьются первые ростки музыкально-поэтической культуры Возрождения, связь с народными источниками и одновременно чисто профессиональный (и абсолютно личностно-индивидуальный!) подход к творчеству.
   Корифеи этого художественного пласта Адам де ля Аль, Гийом д’Амьен, Бертран де Борн, Ганс Сакс, Франческо Лаудино, Вольфрам фон Эшенбах, Вальтер фон дер Фогельвейде.
   Они всегда сами исполняли свои песни, аккомпанируя себе на
   струнных щипковых инструментах.
   Это – столь же схожие между собой культуры европейских
   жонглеров и шпильманов, персидских лури, римских мимов и русских скоморохов.
   А также культура вагантов.
   Их всех объединяют многие вещи.
   Во-первых, это принципиальная андеграундность всех описываемых культур: они не могли ни при каких обстоятельствах стать официозом.
   Для иллюстрации снова «Эпитафия самому себе» Франсуа Вийона:

     Я – Франсуа, чему не рад.
     Увы, ждет смерть злодея
     И сколько весит этот зад,
     Узнает скоро шея.

   Стихи же скоморохов – в них просто нет нематерных слов.
   При съемке «Страстей по Андрею» («Андрей Рублев») А. Тарковского исполнителю роли Скомороха Ролану Быкову пришлось самому сочинять скоморошину – подлинный текст ХV в. не пропустила бы ни одна цензура.
   Во-вторых, это близость к народно-смеховой, «карнавальной» культуре (определение М. Бахтина).
   Если литература предшествующего времени использовала сатиру для поучения, морализирования, причем с точки зрения именно средневековой морали, пронизанной религиозностью, то поэзия Вийона свободна от всяческих нравоучений. Он прекрасно улавливал слабость или характерную черту каждого отдельного человека и выражал ее в метких и сжатых выражениях.
   Александр Николаевич Веселовский, писал, что «…сатирическая часть произведений Виллона иногда грубоватая, отличающаяся цинизмом, иногда производившая неприятное впечатление тем, что в ней автор сводил свои личные счеты с врагами и с теми, кто ему вредил при жизни, все же имела в свое время громадное значение. Это было могущественное вторжение безыскусственной, народной струи в литературу, временно принявшую утонченный характер, увлекавшуюся аллегориями и цветистыми выражениями и забывшую заветы старых реалистов, вроде авторов фабльо».
   Атмосфера поэзии Высоцкого – неофициальный народный праздник, торжествующий «временное освобождение от господствующей правды и существующего строя, временную отмену всех иерархических отношений, привилегий, норм и запретов» (М. Бахтин).
   Мотив маскарада, в котором все равны и равно глупы, проходит через многие стихотворения поэта:
   Все в масках, в париках – все как один, —
   Кто – сказочен, а кто – литературен…
   Сосед мой слева – грустный арлекин,
   Другой – палач, а каждый третий – дурень.
   («Маски», 1971)
   Можно вспомнить так называемые «праздников ослов и дураков» – официально разрешенные раз в год пародии на богослужение.
   Люди выбирали себе «папу» из числа уродов или чокнутых, собирались в церкви, одевшись в порнографические костюмы, «принимали на грудь» и пели: «Пир вам, и со духом свиным! К ковшичку приложимся! Во имя овса, и сена, и свиного духа, опрокинь!»
   В конце ХVII века нечто похожее практиковал Петр I на
   Всешутейных и Всепьянейших соборах…
   Наконец, в-третьих, это театральность данного художественного феномена: и мимы, и лури, и ваганты, и скоморохи были прежде всего актерами (но и певцами, и музыкантами, и виршеплетами тоже!).
   Ваганты тоже аккомпанировали себе и активно использовали в своих песнях элементы так называемого «уличного музыкального фольклора».
   Любое выступление, однако, – это всегда «театр одного актера». В данном случае таковыми и были как Ф. Вийон, так и В. Высоцкий.
   Практически все без исключения характеристики, приложимые к жонглерско-вагантско-мимско-скоморошьей традиции, стопроцентно приложимы к творчеству и Ф. Вийона, и В. Высоцкого до такой степени, что их можно просто считать прямыми наследниками этой традиции.
   Можно действительно сказать, что «Высоцкий – это Вийон сегодня».
   Самый близкий и понятный нам – феномен шансонье. В определенном смысле Ф. Вийона можно назвать одним из первых французских шансонье, ибо он вполне мог не только читать свои стихи, но и аккомпанимировать им на каком-то музыкальном инструменте.
   Само это явление возникло во Франции, причем как явление музыкальное (само французское слово «шансон» означает просто «песня»), но по облику оно явно было наследником как трубадурской, так и вагантской культур. Зарождается эстрадность как феномен. Шансонье уже не могли выступать в интимной обстановке. Кроме того, их произведения обязательно были злободневны. Но шансонье очень быстро завоевали и другие тематические области, в частности, любовную.
   Культовой фигурой русского шансона ХХ века стал Александр Вертинский.
   В ХХ веке предтечами В. Высоцкого могут быть названы американские «фолксингеры» (буквально «народные певцы») – такие, как Джо Хилл или Вуди Гэтри. «Советскими фолксингерами» были, по сути, барды.
   Однако Высоцкий все-таки стоит отдельно от бардовского феномена – потому, что он всю жизнь был «одиноким волком».
   Здесь видна еще одна сторона обоих поэтов. Их можно назвать одновременно и поэтами-интеллектуалами.
   У Ф. Вийона об этом говорит его блестящее знакомство с тогдашней литературой и юриспруденцией. Особенно хорошо это видно на примере В. Высоцкого. Поддержка Высоцкого «снизу» намного опередила признание специалистов и профессионалов.
   Ряд черт эстетики присущие именно авторскому искусству, и притом элитарному. Это может показаться диковатым парадоксом, но только на первый взгляд. Ведь мировоззрение, психология и даже менталитет Высоцкого – это мировоззрение, психология и менталитет интеллигента. Даже традиционный алкоголизм имеет безусловно интеллигентские корни.
   Это психологическая реакция свободного по определению человека на несвободу, иррациональный протест творца на невозможность реализовать столь необходимую для него потребность в самореализации и признании. Американский психолог Абрахам Маслоу считал эту потребность одной из важнейших для любого человека, ставил ее следом за потребностями жизнеобеспечения, безопасности и любви. Высоцкий при всем своем «демократизме» не менее дистанцирован от героев своих песен, чем в свое время Ф. Вийон. Точно написал литературовед В. Новиков: «Есть два Высоцких. Одного знают и слушают тысячи, даже миллионы незнакомых людей, другой мучается, терзает себя и других, все время ходит по
   краю и когда-нибудь сорвется окончательно». (Написано еще при жизни Владимира Семеновича.) Здесь классическая раздвоенность и рефлексия интеллигента. Самоанализ всегда был сильной стороной интеллигенции, а пинать последнюю – холуйская привычка, о которой древние греки говорили: «То же бык мог сказать Аристотелю».
   Каковы же черты «элитарности» в творчестве?
   Первое. Семантический, смысловой ряд песен Высоцкого интеллектуален в самом прямом смысле этого слова (и в первую очередь – в смысле лексики!). Именно лексика у Высоцкого выдает в нем интеллигента. Более того – восприятие очень и очень многих песен Высоцкого требует соответствующей интеллектуальной подготовки, иначе многое просто пpoйдет мимо сознания!
   Вот пример:
   Из песни «Я – „Як“-истребитель»:

     …Стабилизатор поет:
     «Мир вашему дому».

   Кто, если он не летчик, знает, что такое стабилизатор?
   Обычно про Высоцкого пишут, отмечая феномен «эзопова
   языка», о зашифрованности, образности его песен, наличии двойного дна в их понимании (одно, внешнее, для официоза, другое – подлинное, для умеющих читать между строк).
   Дело в том, что, когда в действие вступает сама возможность многовариантной трактовки сюжета, трактовок получается столько, сколько слушателей у данной песни.
   Очень часто в его песнях одновременно происходит и вживание в образ героя данной песни, и ироническое отстранение от него (плюс еще и самоирония). «Первый срок отбывал я в утробе: ничего там хорошего нет».
   Вообще, если говорить об амбивалентности, то корни данного феномена Высоцкого лежат еще глубже.
   Прежде всего надо вспомнить о народно-карнавальной культуре как о родовом праисточнике.
   Любой народный театр – русский, итальянский, японский, ближневосточный – амбивалентен.
   Прежде всего бросается в глаза невероятная переливчатость трагедии и комедии, жестокости и смеха. Народный театр просто невероятно жесток
   Здесь же, если говорить исключительно о русских корнях явления, – и феномен юродства. Юродивый тоже всегда «амбивалентен».
   Согласно модели американца Сальваторе Мадди, человеку свойственна потребность в символизации (т. е. индивидуальной перекодировке всякого идущего извне информативного сигнала).
   В любом взятом наугад стихотворении Владимира Семеновича можно найти такие пассажи, как «деревянные костюмы» (гробы), «ткнулся лицом в стекло» (убит), «покатилась вторая звезда вам на
   погоны» (а до этого «прямо под сердце»! ), поэты «режут в кровь свои босые души», возрастная символика смерти («на этом рубеже легли и Байрон, и Рембо» – кстати, «на рубеже» как на линии обороны, тоже характерно) и т. д.
   Вспомним слова П. И. Чайковского: «Когда великий и грубый талант… дарит нам из золота, крови и грязи вылепленное творение, мы пожимаем плечами и говорим: но это же не изысканно… А разве Гомер, Эсхил, Данте, Шекспир, Рабле изысканны?» По словам С. Лема, «Они не хуже, они – другие».
   Оба – порождение истории и культуры своей страны. Эта национальность ярко заметна.
   Девять десятых того, что жгло и беспокоило обоих поэтов тогда, актуально и сейчас, и у нас, и во Франции.
   Кстати, почему Франция все еще продолжает стоять на первом плане в Европе… Бесспорно потому, что, как писал Ф. М. Достоевский, страна эта есть страна всегдашнего первого шага, первой пробы и первого почина идей. Народ, который история сделал скептичным, заметил президент Франции Валери Жискар д’Эстен. Как заметил мастер афоризмов Пьер Данинос: «Франция – единственная страна в мире, где, прибавляя к десяти гражданам десять других, вы производите не сложение, а деление на 20». По мнению А. И. Герцена, «страсть к шутке, к веселости, к каламбуру составляет один из существенных и прекрасных элементов французского характера».
   Песни Высоцкого – отражение нашего менталитета, менталитета русского человека рубежа столетий. Он мало изменился. Все ведь то же – и зависть к богатому соседу («У них денег куры не клюют, а у нас на водку не хватает»), и привычка двигаться чужой колеей («И доеду туда, куда все»), и болезненная страсть к слухам.
   Самые жесткие, беспощадные слова – о нежелании знать о себе правду, нашем вечном конформизме, если хотите:

     Я перед сильным лебезил,
     Пред злобным – гнулся…
     И сам себе я мерзок был —
     Но не проснулся.

   Меньшинство жирует за столом, а большинство подает на стол.

     Только я – столько знаю про вас,
     Что подчас мне бывает противно.
     Высоцкий

   Правда режет слух, в стране и так трудно и неспокойно, поэтому народ лучше убаюкать сладенькой глупенькой эстрадой.
   Как тогда. Но мы и сами не желаем раздражаться, вновь и вновь, узнавая себя в портретах, написанных Мастером. И так, мол, время тяжелое. Лучше посмотрим мыльную оперу…

   Нынешние руководители независимых телеканалов и радиостанций прекрасно образованны, эрудированны, демократичны, но воспитаны на другой культуре – рок-музыке, причем по большей части – западной.
   Не скатиться бы снова в дом, который «погружен во мрак», не оказаться обложенными со всех сторон красными флажками, как те волки из легендарной песни.
   И об этом тоже говорит поэма Бориса Корнилова «Тезисы романа»

     Когда заразой расползалось тленье
     и проникало в сердце, и цвело,
     «печально я гляжу
     на наше поколенье» —
     стонал поэт и поднимал стило.
     Он колдовал, хрипя, подобен магу,
     смешное проклиная бытие,
     и кровь струей стекала на бумагу
     и прожигала, чистую, ее.
     Он мчался на перекладных по стуже,
     бродил, как волк, в рассыпчатом снегу,
     вот я не так —
     я сочинитель хуже,
     но я от поколенья не бегу.
     Я задыхаюсь с ним одним рассветом,
     одной работой,
     качеством огня,
     оно научит стать меня поэтом,
     оно поставит на ноги меня.
     И многого я не найду в основах,
     там худ и скуден истины улов,
     а с ним войду в мир положений новых,
     в мир новых красок, действия и слов.
     Раздолье мне —
     тень Франсуа Виньона,
     вставай и удивленья не таи.
     Гляди – они идут побатальонно,
     громадные ровесники мои.
     Я их пишу,
     а вы с меня взыщите,
     коль окажусь в словесной нищете,
     тогда, не апеллируя к защите, —
     не со щитом,
     так всё же на щите.

   Когда-то Ж.-П. Шаброль сказал, что был только один гениальный поэт, не читавший Вийона, – это сам Вийон. Ныне интерес к творчеству Высоцкого, к сожалению, ослаб; даже те, кто переписывал заезженные низкокачественные кассеты и с боем прорывался на концерты в 70-х, ныне редко включают его записи. Молодежь же, как ни грустно, не интересуется Высоцким практически совсем. Бывшая жена поэта, мать его сыновей Людмила Абрамова недавно сказала, что если бы сегодня Владимир Семенович был жив, то не имел бы такой популярности, как в 70 – 80-е годы. Интерес к Высоцкому снизили, изрядно «перекормив» им в начале перестройки.
   Получилось, как в стихотворении «Памятник»:

     Саван сдернули – как я обужен, —
     Нате смерьте! —
     Неужели такой я вам нужен
     После смерти?!

   Еще многое роднит поэтов.
   Феномен обоих поэтов – они сами себя сотворили
   Не будь они известными поэтами, их бы не пригласили Карл Орлеанский и театр на Таганке. Они видели не урку, а поэта.
   Они представляли слой людей, которые были не такими, как все и хотели рассказать именно о себе.
   Оба прожили детство и всю известную жизнь в столичной суете.
   Дети улицы. Уличная романтика – фундамент их творчества. Акцент не на воровской морали, а человеческой. Не дворцы, храмы и дома культуры. И даже не театр, как у Высоцкого.
   Они физически не могли быть ворами.
   Это то, что говорит народ, простой, а не высоколобые хлюпики.
   В их стихах здравый смысл народа.
   Внутри каждого из них несколько людей – поэт, авантюрист, мудрец, актер, лицедей, шут, ребенок доверчивый, но дерзкий.
   Многие узнавали свои мысли, но высказанные словами.
   Кто они – поющий поэт? бард?
   Оба – самиздат. Народ распространял. Высоцкого через магнитофон, а там просто через память. Но ведь как точно сохранили!
   Оба как бы начинали в одном возрасте = примерно 18—20 лет.
   Для обоих поэзия – форма размышления.
   Ф. Вийон – французский поэт, личность и поэзия которого на протяжении всех последующих столетий литературного развития неизменно оставались загадкой и для читателей, и для критиков.
   Однако, как мне кажется, не менее важным и значимым у Ф. Вийона и В. Высоцкого, как и обоих столетий в целом, личность – маргинальная, богемная и гениальная.
   Ведь ещё в старом «законе» существовала норма о том, что слово, данное «фраеру» или «менту», ничего не стоит! «Законник» даже освобождался от чувства благодарности к какому-нибудь «штемпу», пусть тот и оказал ему важную услугу (вплоть до спасения жизни).
   Роль Гамлета повлияла не только на Высоцкого-артиста, но и на Высоцкого-поэта.
   Так появилось стихотворение «Мой Гамлет», в котором автор рассказал о себе и своем сценическом герое.
   Под влиянием шекспировского персонажа Высоцкий сочинил «Песню конченого человека» и «Мои похорона».
   «Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт. А если в точный срок, так в полной мере».
   «Баллады о борьбе»:
   Средь оплывших свечей и вечерних молитв,
   Средь военных трофеев и мирных костров
   Жили книжные дети, не знавшие битв,
   Изнывая от детских своих катастроф.
   Традиционный для русской классической литературы тип автора – пророка, демиурга не устраивал Высоцкого модной для 60-х годов расхожестью: при частом употреблении высокие понятия становятся затертыми штампами. Поэт избирает себе тип антипода демиурга – трикстера. Шутовской колпак и простовато-лукавый образ лирического субъекта позволяет поэту не прямо, без дидактики, выплеснуть правду обо всех нас – стукачах, штрафниках, палачах, репрессированных, Ванях и Зинах, замаскировав ее для доверчивых слушателей в форме жанров баллады, сказки, притчи («Песня-сказка о нечисти», «Сказка о несчастных сказочных персонажах», «Баллада о брошенном корабле», «Баллада о гипсе», «Баллада о борьбе», «Баллада о детстве», «Баллада о Любви», «Притча о Правде и Лжи»).
   Кого избирает поэт в лирические субъекты? Дураков и сумасшедших, воров и алкоголиков, чертей, покойников и иже с ними. Словом, тех, кому в «приличной» литературе не дано высказаться. Темные, малограмотные, неразвитые, но способные ценить красоту, герои Высоцкого напоминают благородных разбойников типа Франсуа Вийона образца 60-х годов ХХ века. Но как же измельчали со времен поэта-висельника благородные разбойники! Порывистые и страдающие, нерасчетливые и непрактичные, но их страстишки – бледная тень высоких страстей романтических книжных героев. А Прекрасные дамы – стали будничными, грубыми, приземленными циничными и хладнокровными Нинками, Катьками, шалавами.
   История отдельного «конченого» человека вырастает до уровня обобщения, до истории конченого поколения:

     И не волнуют, не свербят, не теребят
     Ни мысли, ни вопросы, ни мечты.

   («Песня конченого человека», 1971)

   Оба не принимали тех, кто способен либо лаять, либо лизать.
   Кокийяры и братки – признак внутреннего неприятия. Да и просто нужно было выживать. И Высоцкий не получил «должного» образования. Все время конфронтация.
   К началу 50-х гг. закончилась героическая эпоха и началась эпоха выживания. А там – кончилась Cтолетняя война.
   Оба были людьми творчества, а не науки и не чиновниками. Но большие художники, а не брюзжащие обыватели.
   Все темы творчества обоих – проблемы нравственности.
   Большую часть их стихов никогда бы не напечатали в их время. Лишь отдельные использовал Карл Орлеанский или попали на пластинки. Но слушали и знали их все!!!
   Никогда не ругали власти. Просто их не замечали! Лишь тех, кто им мешал и мучал.
   Не читали мораль в целом, но и не ныли от своих неурядиц. Смотрели отстраненно и просто описывали.
   Но и против патриархальщины и мещанских традиций. По сути, поиски свободной морали.
   У обоих время, когда до 90% населения жили в частных домах – деревни или наш «частный сектор».
   Это время формирования протестных настроений и контркультур – сексуальная революция на Западе, хиппи, Биттлз, барды, шестидесятники. Н. И. Конрад, Л. Н. Гумилев, неожиданные фильмы
   Оба уже подвели итог.
   У Вийона это Большое Завещание.
   У Высоцкого:

     Мне меньше полувека – сорок с лишним,
     Я жив, двенадцать лет тобой и господом храним.
     Мне есть что спеть, представ перед всевышним,
     Мне есть чем оправдаться перед ним.

   Оба искали Любовь и не принимали любвишки.
   Обоих окружали потребители, крысы и это самое противное!

   Отступление на тему Франсуа Вийон и Владимир Высоцкий
   Поэтические миры двух поэтов могли сблизиться, не прояви Владимир непонятного самоустранения от предложения Марины Влади посоревноваться – поимпровизировать на тему Ф. Вийона «От жажды умираю над ручьём…».

История этого эпизода сохранилась в изложении В. Шубарина.

   С 19-го по 23-е мая 1969 года ВВ, будучи в Одессе на съёмках фильма «Опасные гастроли», сдружился с Владимиром Шубариным, также снимавшемся в этой картине. На второй день съёмок прилетает М. Влади, и совместно с Шубариными они решают вместе провести вечер. Попав не без трудностей в ресторан Морского вокзала, их компания уединяется за столиком. Марина, наблюдая за непьющим Владимиром, с иронией процитировала строку Ф. Вийона «От жажды умираю над ручьём…» и обратилась к нему: «Что-то ты давно ничего не пишешь?» – предлагая сымпровизировать на эту тему. Но Высоцкий был не в духе и подмигнул Шубарину: «Да вот Володька напишет!»
   Этой же ночью В. Шубарин написал стих, названный им «Моё любительское эссе»:

     От жажды умираю над ручьём.
     От сытости голодным умираю.
     Я время продаю за нипочём,
     А жизнь свою по крохам собираю.
     Теряю – не жалею ни о чём.
     Ну а найду, обрадуюсь едва ли,
     Когда я пьян, то мне б бокал ещё,
     Когда я трезв, то мне б не наливали.
     Я, кажется, старею по утрам.
     По вечерам – уверен – молодею.
     Я юноше на вид лет сорок дам,
     А старцу двадцати не пожалею.
     Я вижу в темноте, а днём слепец.
     Я слышу шёпот трав и глух к обвалам.
     В начале каждом вижу я конец.
     За каждым же концом я жду начала.
     Я слаб. В себя не верю и ещё
     Я малодушный трус… но лезу в драку!
     Мне пёс порвал штаны, и кровь течёт,
     А я, страдая, всё ж люблю собаку.
     От жажды умираю над ручьём.
     От анекдотов не смеюсь, а плачу.
     Я беззащитен с поднятым ружьём,

   Но я силён… когда за горло схвачен.
   Впоследствии, в виде песни, эти стихи исполнялись В. Шубариным на концертах с посвящением Владимиру Высоцкому.
   Дальнейшие события в Одессе Шубарин описывает так:
   «…Днём даю ему почитать. Он еле разобрался в моих каракулях и, посмотрев на меня так, будто видит впервые, говорит:
   – Это ты?..
   – Угу.
   – Про меня, – сказал он.
   – А я про себя писал…
   Он как-то без направления повёл рукой и говорит:
   – Вообще… про нас…»

Издания стихов Франсуа Вийона

   Вийон Ф. «Прощание», «Завещание», стихотворения / Перевод со старофранцузского А. Застырец. Екатеринбург, 1994. 155 с.
   Вийон Ф. Большое Завещание / пер. Ф. Л. Мендельсон. – М.: Книга, 1982. 268 с.
   Вийон Ф. Завещание. Харьков, 2009.
   Вийон Ф. Король поэтов голоштанных / пер. Ю. Корнеева и Ю. Кожевникова. М.: Эксмо, 2010. 398 с.
   Вийон Ф. Лирика. М., 1981.
   Вийон Ф. Лирика. Переводы с фр. Ф. Мендельсона, И. Эренбурга. М.: Художественная литература, 1999. 205 с.
   Вийон Ф. Полное собрание поэтических сочинений. Сост. Е. Витковский. М.: «РИПОЛ КЛАССИК», 1998.
   Вийон Ф. Предуказанье. Завещание. В переводе Юрия Кожевникова. М.: Русслит, 1995.
   Вийон Ф. Сочинения / Пер. с фр. Ю. Б. Корнеева; Авт. послесловия О. Мандельштам. М.: Летопись, 1988. 367 с.
   Вийон Ф. Сочинения / Пер. с франц. Ю. Б. Корнеева. М.,2006.
   Вийон Ф. Сочинения. В переводе Ю. Корнеева. СПб., 1996.
   Вийон Ф. Сочинения. В переводе Ю. Корнеева. СПб., 1998.
   Вийон Ф. Сочинения. М., 2004.
   Вийон Ф. Сочинения: пер: Ю. Корнеева. М.: Летопись, 1998. 370 с.
   Вийон Ф. Стихи / Пер. с франц. Ф. Мендельсона и И. Эренбурга. М., 1963.
   Вийон Ф. Стихи. М., 1963. 215 с.
   Вийон Ф. Я знаю все, но только не себя. Баллады / сост. Е. Витковского. М.: ЗАО Изд-во ЭКСМО-Пресс, 1999. 438 с.
   Вийон Ф. Стихи: сборник / Сост. Г. К. Косиков. М.: Радуга, 1984. 512 с.
   Вийон Ф. Стихи. М.: Радуга, 2002. 768 с.
   Пинус Сергей. Французские поэты. Характеристики и переводы, т. I., СПб., «Жизнь для всех», 1914. С. 160—162.
   Поэты французского Возрождения. Антология. Л., 1938. С. 29—32.
   Хрестоматия по зарубежной литературе. Средние века. М., 1953. Составители Б. И. Пуришев и Р. О. Шор.

   Краткий список работ о Ф. Вийоне на русском языке
   Антокольский П. Франсуа Вийон. М.: ОГИЗ-ГИХЛ, 1934.
   Болдаков И. М. Виллон, Франсуа // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона: в 86 т. (82 т. и 4 доп.). СПб., 1890—1907.
   Ваксмахер М. Вийон средневековый // Иностранная литература. 1986. №4. С. 238—240.
   Валери П. Вийон и Верлен // Валери П. Рождение Венеры. СПб.: Азбука, 2000. С. 215—237.
   Веселовский Ю. Певец богемы XV века (Франсуа Виллон, его жизнь и творчество) // Веселовский Ю. Литературные очерки. Т. 1. М.: Типография «Печатное дело», 1910. С. 1 – 46.
   Вийон и вийонады. Французская лирика и сатира XV века. М.: Престиж Бук, 2023.
   Виллон // Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона: в 4 т. – СПб., 1907—1909.
   Голенищев-Кутузов И. Н., Антокольский П. Г. Вийон // Краткая литературная энциклопедия. Т. 1. М., 1962.
   Гримберг Фаина. Два Вийона, или ваш выбор (Франсуа Вийон в русской литературе) // Homo Legens, 2015, # 1.
   Зойфер, Юра. Франсуа Вийон – гениальный босяк // Зойфер Ю. Конец света: Пьесы, фрагменты романа, эссе. Пер. с немецкого. Сост., послесл. и примеч. А. Белобратова]. СПб.: Журн. «Нева», 1992. (Библиотека журнала «Нева»). С. 126—129.
   Карко Фр. Горестная история о Франсуа Вийоне. СПб: Продолжение Жизни; 2003. 254 с.
   Клюева Е. В. «Мельница мысли». Поэзия Карла Орлеанского». М.: Православный Свято-Тихоновский гуманитарный университет, 2005. 332 с.
   Мандельштам О. Э. Франсуа Виллон // Мандельштам О. Э. Слово и культура. Статьи. М.: Советский писатель, 1987. С. 99—107.
   Паунд Эзра. Монкорбье, alias Вийон // Паунд Э. Путеводитель по культуре. М., 1997. С. 69—83.
   Пинский Л. Вийон во французской критике // Ученые записки Московского областного пединститута. М. 1967. Т. 175. Вып. 10. Зарубежная литература.
   Пинский Л. Е. Лирика Франсуа Вийона и поздняя готика // Пинский Л. Е. Магистральный сюжет. – М.: Советский писатель, 1989. – С. 16—48.
   Пинский Л. Франсуа Вийон и народно-готическое искусство // Вопросы литературы. 1963. №2. С. 135—152.
   Селиванова А. Д. Жанровые формы позднего средневековья в творчестве Карла Орлеанского и Франсуа Вийона. Традиции и новаторство: автореф. дис.. канд. филол. наук / А. Д. Селиванова. Москва, 2011. 26 с.
   Сент-Бев Ш.-О. Франсуа Вийон // Сент-Бев Ш.-О. Литературные портреты. М., 1970. С. 476 – 498.
   Сиренко И. П. Вийон во французской критике // Ученые записки Московского областного пединститута. М., 1967. Т. 175. Вып. 10. Зарубежная литература. С. 93—102.
   Сиренко И. П. Сатира Франсуа Вийона // Ученые записки Московского областного пединститута. М., 1967. Т. 175. Вып. 10. Зарубежная литература. С. 103—112.
   Сиренко Инна Павловна. Творчество Франсуа Вийона. Автореферат дис. на соискание ученой степени кандидата филологических наук / Моск. обл. пед. ин-т им. Н. К. Крупской. Москва: [б. и.], 1969. 16 с.
   Тень деревьев. Стихи зарубежных поэтов в переводе Ильи Эренбурга. – М.: Прогресс, 1969.
   ФавьеЖан. Франсуа Вийон. М. 1982.
   Фавье Ж. Франсуа Вийон. М.: Молодая гвардия, 1999. 480 с.
   Шишмарев В. Ф. Лирика и лирики позднего средневековья. – Париж: Данцига, 1911. 565 с.
   Эренбург И. Г. Поэзия Франсуа Вийона // Эренбург И. Г. Французские тетради: заметки и переводы. М., Советский писатель, 1958. С. 62—72.

Ad voco Villonае

     От жажды умираю над ручьем.
     Борясь с несметным сонмом бед,
     Отчаявшись в надежде, потеряв свой дом,
     Жду все же хоть какой-нибудь ответ.
     Ей-богу, разве ж я в том виноват,
     Спаситель, что хочу все понимать?
     Пожалуйста, скажи мне, Иисус, мой брат:
     А разве честно истину скрывать?
     Сам ты пришел в наш мир жестокий
     И за его грехи креста не убоялся.
     Всем объявил спасения и правды сроки
     И ты… ошибся, Бог! Мир злым остался.
     Любовь забыта, только тень ее осталась
     Легла на сердце толи радость, толи грусть.
     Оскомина сынам Христовым лишь
     досталась.
     Надеждой истина им будет все же пусть.
     А я? Ну что ж! Я обойдусь!

Прощание Франсуа Вийона Роман Кун

Прощание Франсуа Вийона

Одинокий человек в перекрестье дорог и тревог

Франсуа Вийон и Владимир Высоцкий: пересечение судеб

Издания стихов Франсуа Вийона

Ad voco Villonае

Прощание Франсуа Вийона

Роман Кун