Заболо

Илья Богуславский

ЗАБОЛО

Самые ранние воспоминания у меня связаны с деревней, куда меня, начиная с года, отправляли на три летних месяца к бабушке – папиной маме. К бабе Лене. В Заболотное. Или, сокращённо – ЗАБОЛО. Так деревню называл папа…

ВОСПОМИНАНИЕ ПЕРВОЕ

   Мне два года (я родился летом, поэтому – два – плюс-минус месяц.)
   Я гуляю во дворе, на полянке-пригорке перед нашим домом. Сижу на корточках, прыгаю, как лягушка, по траве-мураве, трогаю пальцем коровьи лепёшки. Одни – уже сухие, старые, вчерашние. Их можно поднять и даже бросить. Другие – утренние, ещё не застыли. Вот их то я и исследовал. Вдруг, рядом со мной возникла соседская кура – большая, белая и любопытная. Я взмахнул руками – кура испугалась и отбежала, хлопнув крыльями. Мне весело.
   Снова сажусь на корточки, исследую какой-то цветок. И вдруг чувствую пронзительную боль в середине спины. Это гулявший неподалёку петух атаковал меня, за то, что я обидел его куру. Он налетел на меня сзади и впился клювом в позвоночник. Я вздрагиваю, кричу, на крик прибегают мама, тётя Люся и баба Лена. Они охают и ахают, мама берёт меня на руки, я, конечно, реву. Петух не собирается убегать, а бродит, раздувшись, вдоль забора, поклёвывая песок. Ждёт, чтобы снова щипнуть меня.
   Соседка бабка Таня тоже приходит на шум. Это её петух. Она говорит, мол, он – инкубаторский, а инкубаторские петухи драчливые, людей не боятся. И нечего ребёнка одного пускать, курей гонять!
   В ответ моя баба Лена ей отвечает: если ещё этот твой петух будет гулять по нашей полянке, я ему башку откручу!
   Бабка Таня, хоть и злющая, и скандалистка, мою бабу Лену побаивается, с ней шутки плохи. Поэтому на следующий день приносит кастрюлю с куриным супом, открывает крышку, показывает, чтобы все удостоверились – петух получил высшую меру наказания – он сварен.

ВОСПОМИНАНИЕ ВТОРОЕ

   Мне – три года. Мы с тётей Олей, старшей сестрой отца, идём из Маленького леса домой. Грибов не нашли, собрали только цветы – колокольчики и васильки. Нужно пройти через ручей, деревянный мостик, по которому мы шли в лес, остался в стороне, а впереди – труба. Толстая, ржавая труба, по которой нужно балансировать, как по канату в цирке. Мы осторожно ступаем друг за другом, держась за руки, вдруг, тётя Оля теряет равновесие, и мы дружно падаем в воду. Бултых! Воды по колено, даже мне – не страшно. Нужно выбираться. Но тётя Оля не может, она подвернула ногу. «Иди в деревню один, скажи так кому-нибудь, что тётя Оля ногу сломала!», даёт мне первое в моей жизни важное задание невезучая тётя. Я легко выкарабкиваюсь из ручья, бегу вверх по картофельному полю, а навстречу – мотоцикл с коляской. За рулём – Генка Сысоев, в коляске – Полинка.
   «Там тётя Оля ногу отломала – она в речке лежит, встать не может!», выпалил я.
   «Да что ты, милай?», тревожится Полинка и мотоцикл едет к ручью. А я, мокрый, бегу в деревню – нужно всем рассказать о происшествии…

ЖЕНЬКА

   Мой первый и главный деревенский друг – Женька, из дома напротив. Он на год младше меня. Мне три года, Женьке – два. Он умеет говорить только два слова: «Лялюлёка» и «Лява». Первое слово – это что-то хорошее, второе – наоборот – что-то плохое. «Лява» – это коровьи лепёшки, например. Или куриные черно-белые фигурные какашки. «Лялюлёка» – конфетка, вафелька, солнышко, кошка, цветочек, молоко.
   Женька всё лето ходит в круглой шерстяной шапочке, закрывающей почти всю голову. Я – в панамке. У Женьки нет отца, а мама Нина – проводница в поезде. Наверное, кого-то всё время провожает, поэтому редко бывает дома. С Женькой тоже сидит бабушка – Поля. И ещё у него есть дядя – тракторист Володька по кличке Седой. Он – худой, морщинистый, с грубым голосом. Мне грозит пальцем, за то, что я снова кур гоняю: «Я тебе, малой!». Вот Седой направляется к нам, я прячусь от него в кустах шиповника. Наверное, жаловаться на меня будет! Выходит дядя Дима – зять моей бабы Лены. «Чего тебе, Володь?»
   Седой просит у дяди Димы водку. Он любит напиться и лежать на траве, или в кустах.
   «Нету, нету!», отмахивается дядя Дима и уходит свои «Жигули» ремонтировать.
   Седой с досадой машет в его сторону своей огромной лапищей, говорит матерное слово и уходит домой.
   Вечером мы с Женькой стучим кулаками по жестяному отливу его дома, вызываем муравьёв. И муравьи вылезают из-под террасы, их много, они разбегаются в разные стороны. Это очень весело!
   «Эй, не балуйте!», грозит Седой из окна, он уже пьяный, мы мешаем ему спать.
   Тогда мы пытаемся поймать кота Тарзана – огромного, чёрного с белой грудкой. Тарзана очень сложно ловить, вот он сидит на куче старых дров, щурится, мы к нему подкрадываемся с двух сторон, тихо-тихо, вот кот уже совсем близко, я протягиваю руки, и вдруг Тарзан открывает жёлтые глазищи, а в следующий миг он уже на крыше террасы. Я говорю Женьке: «Ну что же ты-то его прозевал?». А Женька пожимает плечами и улыбается: «Лялюлёка!»
   А потом Женька бежит в дом, через минуту выходит на порожек с двумя большущими вафлями в руках – мама Нина ему гостинцев привезла с поезда.
   «Дай мне одну вафельку!», прошу я у Женьки вкрадчиво. Но он жадничает, не даёт. Одну надкусывает, у второй отгрызает корочку и лижет белую начинку.
   Дверь на террасу приоткрыта, слышно, как с кровати ворчит на меня басом пьяный Седой: «Я дядь Диме твому колёсы-то жигулёвые проколю ночью! Неча цветы наши давить! Так и передай ему, слышь, Илюха! Передашь?»

ЗА ГРИБАМИ

   Мне – четыре. И дядя Дима с тётей Аней меня берут на машине в лес, потому что я уже большой. Я с радостным замиранием сердца смотрел, как они приехали на своих ярко-жёлтых жигулях! Ещё только машина из-за поворота на сельсовет показалась, а я уже кричал «Ура-а-а!». А то, скучно с бабой Леной. И родителей нет, потому что они работают в Москве. А у дяди Димы и тёти Ани – отпуск. Своих маленьких детей у них нет, а есть уже большой Саша, он в институте учится. Баба Лена и с Сашей сидела, когда меня ещё на свете не было.
   «Куды ж вы его берёте? А если потеряется?», спрашивает баба Лена.
   «Не потеряюсь!», кричу я, и залезаю в машину на водительское сидение, мне дядя Дима иногда разрешает порулить. В этих жигулях кроме руля ещё и переключатель скоростей с красивым стеклянным набалдашником, где внутри розочка распустилась. Я трогаю эту розочку за стеклом. Жаль, что её нельзя вытащить и понюхать.
   «Не дёргай, не дёргай, а то в лес не возьму!», строго говорит немногословный дядя Дима.
   Тогда я начинаю трогать массажные коврики на сидении, с желудями-колёсиками.
   Вот, наконец мы выехали, баба Лена плавно удаляется в зеркале заднего вида, стоит у забора, провожает, но не машет мне. И я ей тогда тоже не буду махать, подумаешь! Едем медленно, потому что дорога из Заболотного в Игнатьевское – плохая, без асфальта, только камни да ямы одни. Навстречу едет большущий самосвал – а вдруг задавит? Но дядя Дима хорошо водит машину, он спокойно увернулся от грузовика, а потом и от серого пыльного автобуса. Возле Игнатьевского ещё хуже дорога – только ямы да лужи огромные, вчера гроза была. Козочка посреди дороги стоит и не уходит. Дядя Дима ей сигналит: «Би-биииии!», а она всё равно стоит и смотрит.
   «Давайте я бибикну!», предложил я, но тётя Аня не разрешила мне. Вышла из машины и прогнала козу. Очень смешно прогнала, руки раскинула, как будто поймать хочет. Козочка как сиганёт в кусты! Мы поехали дальше. Вот Дубровка, потом – Тиняково. Так далеко от деревни я ещё никогда за грибами не уезжал, километров восемь!
   В Тиняково всё другое! Куры другие – крупные такие и разноцветные, а у нас в Заболотном – только белые. Гуси! Га-га-га! И индюк с красной соплёй стоит! В Заболотном нет гусей и индюков. И домов там штук сто, а в Заболотном – только восемнадцать.
   Вот, наконец, въезжаем в лес. Дорога кончилась. Тётя Аня даёт мне маленькую корзинку и наказывает, чтобы я от них далеко не убегал и кричал «Ауууу!»
   Я и не убегаю, они сами уходят. А я увидел красивую розовую волнушку и застрял. Жалко срывать её! Я любоваться стал. И жук рядом красный ползёт! Потом подумал и сорвал волнушку всё-таки. Вернулся к машине. Кричу «Ауууу!», а никто не отзывается. Я решил у машины остаться. Мял в руках волнушку, она почернела, уже не такая красивая. Я её выбросил. Земляники поел. Она вокруг машины росла – много-много. Колокольчики собрал в букет. О! Ещё волнушка, прямо рядом с колесом растёт – и никто не заметил. Я её не рву – вот придут дядя Дима с тётей Аней, а я скажу – смотрите какой гриб вы пропустили! Но, что-то они не идут. Я жду их. Долго их нет. Часа два, наверное. Сижу около машины на травке. Машина закрыта. Я ещё попрыгал вокруг растущей волнушки, оторвал у колокольчиков все головки, получилась просто трава. Веник какой-то. Я его выбросил.
   Стал представлять, как я на жигулях разворачиваюсь и уезжаю домой, а тётя Аня с дядей Димой за мной гонятся. Так им и надо, нечего меня одного на долго оставлять! Потом я, кажется, уснул. Проснулся – тут и тётя Аня с дядей Димой идут. Я мигом сорвал волнушку около колеса, бегу к ним, кричу: «Смотрите, вы пропустили!»
   Тётя Аня мне: «Ты почему убежал? Разве так можно? Несерьёзно ты поступил, неправильно. А волнушки мы не собираем – они грибы условно-съедобные, так что – брось». И хотя тётя Аня всё это сказала спокойным ровным голосом, мне стало обидно, и я не бросил волнушку. Баба Лена её засолит с волуями и свинушками – она всё засаливает. А у дяди Димы – полная корзина белых и подосиновиков! Но он молчит, не хвастается, заводит машину, и мы едем домой, снова мимо индюка, гусей, козочки…
   И вот мы дома. Тётя Аня даёт мне в руки ножик – грибы чистить. Я пробую.
   «Ну что же ты так? Пол гриба срезал!»
   Я смеюсь, мне очень весело.
   «А что смешного? Это не бережливо с твоей стороны. Тётя Аня с дядей Димой собирали, а ты – целую ножку в помойку.»
   «Но она же вон, червивая!»
   «Не придумывай. Где ты видишь червяка?»
   «Ну он же там был, продырявил ножку!», не уступал я.
   А вечером мы все вчетвером ужинали лисичками со сметаной – я такой вкусноты никогда не ел раньше. Жаль, что мало! Тётя Аня всего на одну полянку лисичек набрела, пока я у машины их ждал. А волнушку я бабе Лене отдал, она улыбнулась железными зубами и меня похвалила: «Глазастенький ватрунчик!»

КРЫМ

   Мне – пять. Весь июль мы были с мамой и папой в Крыму, на море. Вернулся я в Заболотное только в августе.
   «Подрос, загорел!», радовалась баба Лена, сверкая своими железными зубами.
   Я сразу к Женьке пошёл. А Женька угрюмый сидит в хате за столом – капризничает.
   «Ну поздоровайся с Илюшкой!», говорит его мама Нина.
   «Не буду здороваться!», ноет мой друг.
   Входит из сарая бабка Поля. Видит меня.
   «Ой! Илюшка, пропащая душа! И хде ты был-то?», всплеснула она морщинистыми руками.
   «В Крыму!»
   «Хде-хде?», старуха приложила ладонь к уху.
   «В Крыму, в море плавал!»
   «Брешешь!», уверенно говорит бабка Поля.
   «Брешешь!», повторяет радостный Женька.
   «Почему ж брешет? Он и вправду с моря – вон какой коричневый!», тётя Нина протягивает мне арбуз, который привезла со станции Малоярославец.
   «А откель у них деньги-то на море?», не унимается бабка Поля.
   «Чего ж машину-то не купят, раз такие богатые? Эх, непутёвые!»

ПТЕНЧИК

   На следующий день мы с Женькой решили смастерить из картона домик для птенчика. Седой подобрал птенца скворца, который выпал из гнезда и отдал Женьке. Птенчик сидел в углу террасы – на подушке из сена. Он то и дело раскрывал свой жёлтый рот.
   «Есть хочет!», сказал Женька. «Пойдём ему червяков накопаем!»
   «Пойдём!»
   Вышли на двор, где сарай с курами. Женька из навоза червяка взял одного – длинного, и я одного взял. Червяки – коричневые, грязные, противные. И извиваются в руках. Возвращаемся мы на терраску – стоит посредине кот Тарзан и птенчика доедает, косточки хрустят, только распростёртое крыло изо рта у него торчит. Дверь-то мы забыли прикрыть, вот кот и прокрался!
   «Ах ты, скотина!», Женька схватил Тарзана за хвост и стал его крутить вокруг собственной оси. Кот орал. Потом изловчился, вывернулся и убежал.
   «Жалко птенчика!», всхлипнул Женька. «А кота я ещё поймаю и убью!»
   Гибель птенчика – первая смерть довольно крупного живого существа на моих глазах. До этого только медузы, которых я вылавливал из Чёрного моря, таяли и превращались в воду. Ну и насекомые умирали, которых я сам давил. Это не считается. А тут – скворчонок – только что рот открывал, кушать просил, и вдруг – во рту у Тарзана – весь уже изгрызенный…

МАТ

   В деревне Заболотное я научился ругаться отборным трехэтажным матом. Первыми моими учителями были моя баба Лена и её золовка, баба Оля. Мне было три года, когда мама с папой приехали на выходные, и бабки позвали родителей посмотреть отрепетированный «номер» с моим участием. Старухи кликали меня и спрашивали: «Илюшк! Хто мы?».
   На что я уверенно и без запинки отвечал: «Старые бляди!»
   Бабки дружно смеялись, а я получал от отца шлепок по губам, было обидно, конечно, на такой эффект я не рассчитывал…
   Но искусно выражаться научили меня деревенские мужики – Седой, Юрец и Мишка Шкитко. Эта троица часто собиралась возле палисадника Шкитка, на лавочке, и разговаривала матом. Мы с ребятами часто слушали от нечего делать. Мужики пили портвейн «Улыбка», реже – водку.
   «А ну, съеблись отседова по-бырому, сучьи потрохи малые!», гнал нас от лавки уголовник Юрец.
   Однажды, в конце лета, когда родители уже привезли меня в Москву, и готовили к переходу в детский сад «для детей с интеллектуальными способностями», мы с мамой ехали в переполненном автобусе, я сидел на своём любимом месте – у окошка. Мама стояла. На остановке возле метро вышло много народу, а зашло ещё больше, мама и глазом моргнуть не успела, как рядом со мной на сиденье плюхнулся огромный толстяк с одышкой. И хотя я занимал совсем не много места, он умудрился, садясь, отдавить мне ляжку.
   «Блядь, мудило гороховое, манда ебаная, хули ты расселся, жирный пиздюк!», возмущался я.
   Мама чуть в обморок не упала от ужаса. Весь автобус покатывался со смеху, включая толстяка. Он просто задыхался от смеха!
   Мама опомнилась, схватила меня за руку с криком: «Выходим!»
   «Почему?», искренне удивился я, когда мы уже шли пешком от остановки.
   «Нам же ещё долго ехать!»…
   Всю оставшуюся дорогу мы шли пешком, мама отчитывала меня за мат, говорила, как это ужасно, так ругаться, что она от стыда чуть сквозь землю не провалилась…
   Вечером к маме присоединился папа, он прочитал мне дополнительную суровую лекцию. Подействовало – я несколько лет после этого случая совсем не выражался, как отрезало… Но, конечно, прекрасно помнил эту «музыку»!

СТРАННАЯ ИСТОРИЯ

   Мама и папа приезжали в деревню по выходным, если не были в отпуске. Или в пятницу вечером, или в субботу утром. Но, один раз было так… Я катался на велосипеде «Бабочка» вдоль совхозной бензозаправки, которая находилась рядом с деревней. И вдруг через огороды углядел на лавочке возле нашего дома папу. Его фигуру я конечно же узнал издалека. Сомнений быть не могло – это он! Был четверг, полдень. Папа не предупреждал, что приедет раньше времени, значит, решил мне сделать сюрприз! Я обрадовался и погнал к нему на всех парах. Приезжаю – нет отца. Я – к бабе Лене. «Где папа? Я его видел!»
   Баба Лена смотрит на меня как-то странно, не отвечает. «Я же видел его, говори, куда он пошёл?». Молчит. Хитрая. Чего-то скрывает от меня.
   Я – в хату. Нет отца. В огород – нет. К бабе Оле зашел – на другую половину дома – нет. Вышел к палисаднику. Так вот же он! Сидит мой папа на лавочке, а по бокам – Витька Платонов и Серега Мазёнков – его друзья детства деревенские. Разговаривают о чём-то, смеются. Отец на меня внимания не обращает, очень странно… И ещё он – небритый, как пьяница.
   «Пап? Ты ко мне приехал?»
   «Нет, не к тебе, по делам, скоро уеду.»
   И снова с дружками – «ха-ха-ха», да «хи-хи-хи».
   А я?…
   Это было похоже на дурной сон, как будто мой папа меня, единственного и любимого ребёнка, не признаёт…
   Я взял велик, покатался вокруг да около.
   Стал прислушиваться. Трое друзей говорили о каких-то женщинах, вспоминали своих подруг. Папа вдруг стал рассказывать анекдот. Потом второй. Витька и Серёга дружно смеялись, а отец своему же анекдоту – громче всех… Так они сидели около часа. Меня не гнали, но и не привечали… Как будто меня нет…
   Наконец, друзья разошлись по домам, а папа пошёл к нам в хату.
   «Пап, а ты надолго? А мама работает?»
   «Нет, ненадолго, сейчас на автобусе следующем уеду, который в 15:35. Мамуль, проверь расписание, в 15:35 отходит, точно?», крикнул папа бабе Лене, которая была на кухне и варила обед.
   «Да, Олежек, только ты лучше заранее иди, а то они таперича раньше повадилися ходить! Не успеешь на 15:35, следующий через три часа только.»
   «Тогда уже пора выходить!», сказал отец скорее себе, чем мне, взглянув на часы.
   Он взял небольшой полный рюкзачок защитного цвета, которого я у него не до, не после не видел, взвалил его на плечо, и зашагал в сторону остановки, так толком и не попрощавшись со мной. Будто его подменили.
   «Пап, я с тобой!», я побежал было за отцом, но баба Лена тяжёлой рукой остановила меня.
   «Не тереби отца, чёрт бешеный! Сиди тута, не бегай зря!»
   «Я хочу его проводить, отстань!»
   Наконец, я вырвал руку и побежал.
   Папа шагал быстро, через минуту он уже свернул за дом Бычихи и пропал из виду.
   Я был только у сельсовета, когда папа, не помахав мне рукой, сел в автобус…
   А в эти выходные родители не приехали.
   Приехала тётя Люся – папина двоюродная сестра, со своим мужем дядей Эдиком. Они меня и оповестили, что родителей не будет.
   «Зато передали тебе гостинцев!», подбодрила меня тётя – дородная бездетная женщина сорока лет.
   Она выгрузила из объемных сумок овсяное печенье – в коробке, «Юбилейное» печенье – в упаковке, конфеты «Коровка» – в кульке, соевые батончики – в пакете и изюм в шоколаде – в банке.
   «Везёт же некоторым обжорам!», завистливо проворчал пузатый дядя Эдик, ничуть не шутя.
   А я всё думал – почему папа приехал на пару часов один в четверг? А в субботу – впервые – не приехал? И мамы нет…
   Я вдруг заплакал.
   «Ты чего, Илюшон?», так на французский манер звала меня тётя Люся.
   «Вы мне всё врёте! У них там что-то случилось! Что-то страшное! Они точно живы?», ревел я.
   «Чего разнюнился, сопли распустил, будь мужиком!», воспитывал меня инфантильный дядя Эдик.
   «Тьфу, балованный какой! Ему гостинцев привезли, а он – в слёзы!», вторила ему баба Лена.
   «Приедут твои мама с папой в следующий раз, куды они денутся! Помоги лучше малину вон перебрать!»
   За ягодами я немного успокоился. И всё же – очень долго ждать теперь – целую неделю!…
   В следующую субботу родители приехали, как не в чем не бывало. Папа был весёлый, сразу взял меня на холку по дороге от остановки в дом. Мама тоже была радостная – всё, как всегда!
   А зачем отец внезапно нагрянул в Заболотное посреди недели и через пару часов – уехал – для меня до сих пор загадка.

ПРИЯТНОГО АППЕТИТА!

   С яслей нас учили говорить друг другу «Приятного аппетита!». И мы, двухлетки, говорили нестройным чебурашечьим хором, когда садились за стол: «Приятного аппетииииита!» Вернее, меня не надо было учить. Я ещё раньше был научен. Сколько себя помню – мама говорила папе, папа – маме, оба они – мне, а я им: «Приятного аппетита!». За завтраком, обедом и ужином. В полдник.
   Ем землянику, сидя на лавочке в деревне, тётя Люся мимо проходит – «Приятного аппетита, Илюшон!».
   Я захожу на вторую половину нашего деревенского дома – Дядя Эдик уплетает домашние пирожки с капустой, я ему – «приятного аппетита!».
   «Шпахыбо», отвечает дядя Эдик, давясь пирожками.
   Только баба Лена, суровая деревенская женщина, никогда не говорила «приятного аппетита». Просто ставила мне тарелку с едой на стол, а если я привередничал – говорила: «Ешь, что поставлено, делай, как заставлено!»

   Прошло 40 лет…
   Нет давно ни бабы Лены, ни тёти Люси, ни отца…
   На работе, в нашем офисе есть кухня, как и у многих.
   Захожу, трое девочек сидят, красивые, стройные, хорошо одетые. Кушают что-то изысканное, из ресторанной доставки.
   «Приятного аппетита, девочки!»
   Все трое молчат. Но вы же в оупен-спейсе только за сегодня, раз по десять каждая, сказали громко и чётко – «Блядь»!
   Заходит на кухню четвертая девочка, самая милая, самая хорошая, я ей всегда любуюсь.
   «Приятного…»
   Приятного чего?!!!
   Дня, вечера, отдыха, сна??
   Вам что, лень из себя лишнее слово выдавить?
   «Спасибо!», а сам думаю, пока она свой обед разогревает, сейчас буду уходить, отвечу ей:
   «Ешь, что поставлено, делай, как заставлено, блядь!»

БОЛЬНИЦА

Какие коллективные детские радости в деревне 70-х? Штандер, вышибалы, прятки, «сыщик ищи вора», ножечки, «испорченный телефон». Не так уж и мало! Иногда сами чего-нибудь придумаем. Например, в больницу играть. Вот на дворе у Сысоевых развернулся полевой госпиталь. Двойняшки Любка и Наташка, не покладая рук, трудятся медсёстрами. Вместо шприцев у них – длинные ржавые гвозди. Ими они делают уколы в руку. Или в ногу. От «раненых» отбоя нет. Я стою в очереди шестым, впереди Женька, сзади Серёга Платонов. Наконец, мой черёд. Любка (она мне больше нравится) спрашивает: «Куда укол будем делать, больной?». Я протягиваю правую руку, тыльной стороной, там где вены. Полностью доверяю нашей медицине. Любка протирает мне кисть подорожником, и колет гвоздём в подушечку, чуть ниже большого пальца. «Не ссы, Москва!», насмехается Олег, которому уже 10 лет. Он так же дразнит меня «закоси нога», когда мы играем в футбол на клеверном поле, потому что я часто не попадаю в ворота. Сам-то он не чаще попадает. Тем временем, Любка прокалывает мою руку до крови, но я улыбаюсь, показывая, что мне не ссыкотно ничуть. Наташка выдаёт мне грязную тряпочку, чтобы я приложил её к месту укола, и наказывает держать так полчаса… Серёга протягивает Наташке свою голую ногу, она колёт его гвоздём в голень, и тоже до крови, а то не по-правдашнему будет…
Когда игра в больницу закончилась, и все были вылечены, решили в вышибалы поиграть. Народу много, в самый раз сейчас, и солнце заходит, уже не жарко. Но выясняется, что единственный мячик – спущен. Его проколола ножом злющая Полинка, когда на прошлой неделе мяч залетел к ней за забор и помял её георгины. Был ещё мяч у сестёр Шаухиных, но Оля и Маша уехали к себе в Талдом, обещали быть только через неделю. Привезут, тогда сыграем. Светка Ларькова предлагает в «Колечко-колечко, выйди на крылечко», но старшие Васька и Олег отказываются, мол, девчачья игра… Остаются прятки (или – пряталки, как деревенские старухи говорят). Там всё просто – реквизит никакой не нужен.

«ОТХОДИЛА»

   На камень-ножницы-бумага выпало искать Светке Ларьковой. Светка – девчонка шустрая, ей семь, она на год старше меня. Значит, прятаться нужно хорошо, иначе быстро найдёт, и добежит первой: «туки-туки Илья!», и ты – водишь…
   «Один, два, три, четыре, пять….. двадцать пять, я иду искать, кто не спрятался, я не виновата!», кричит Светка. Я вижу возле дома Криворотовых кучу старых дров, разгребаю их, залезаю в созданную мной нишу, а разложенными дровами себя обкладываю, маскирую. Здорово вышло. Теперь, пойди-ка, найди меня! Светка, как назло, направляется в мою сторону. Заметит, выбраться не успею, застукает… А тут ещё мелкая Танька трёхлетняя ошивается. Играть не играет с нами, но всё понимает. Глядит прямо на меня. Я ей из-за дров: «А ну кыш отсюда!». Танька не уходит, да ещё и показывает на меня пальцем. Светка, конечно, всё просекла, и бежит к фонарному столбу, меня застукивать… Я выбираюсь из дров и грожу трёхлетней дуре кулаком. Танька нахально улыбается, щурясь на заходящее солнце. Довольная, понимает, что меня выдала. Вдруг личико её искажается, и Танька как заревёт! На всю деревню! Что такое? На меня обиделась? Смотрю, а у неё с губы оса слетает – укусила!
   «Вяяаааааа!», заходится безутешная Танька. Я к ней подхожу, сажусь на корточки, беру за плечи, жалею.
   «Очень больно?», спрашиваю.
   «Вяяаааааааа-а-а-а!», орёт Танька ещё громче.
   Прибегает её бабка, тоже Таня. Та самая, чей петух меня клюнул три года назад.
   «Танечка, скажи, кто тебя обидел?», спрашивает старуха.
   Я молчу, мне интересно, как Танька бабке своей объяснять будет. А она возьми, да покажи пальцем на меня: «Июська!»
   «Илюшка? Вот поганец!», бабка, не церемонясь, берёт кусок полена подлиннее из кучи дров, и – хрясь мне по спине! Я даже моргнуть не успел…
   «Ты чего? Я не трогал её!», мне, конечно, больно, но больше – обидно. Для меня игра в прятки закончена. Я иду домой, потирая сильно ушибленный позвоночник. Бабка Таня ещё раз норовила мне врезать, но я вовремя увернулся.
   «Что с тобой?», спрашивает моя обширная баба Лена, встречая меня и глядя из-под своей ладони против солнца.
   «Бабка Таня меня поленом отходила, вот что!», закричал я.
   «Врёшь, небось!»
   «Не вру!»
   На крик выбежали баба Оля и Иван Козьмич, крестный моего отца.
   «Бабка Таня меня – поленом по спине!», снова жалуюсь я и задираю футболку, чтобы все видели.
   «Илюшка – парень бравый, любил фасон держать, девчата с Заболотного ходили с ним гулять!», не к месту поёт Козьмич и сам же хихикает над своей дежурной прибауткой.
   Вот одна девчонка решительно направляется к нам – это Ленка Михеева. Она тоже в прятки играла, поэтому всё видела.
   «Ленка, докажи им, что бабка меня ни за что отходила, я её Таньку не трогал, её оса укусила!», возмущался я.
   «Да, правда!», бойко говорит белёсая девочка в платочке – моя ровесница из Малоярославца.
   «Тань!», кричит баба Лена своей соседке, которая тоже возвращается, держа внучку на руках. «Ты за что Илюшку-то поленом отходила?»
   «Давеча вон дразнили её! Танечка, как они тебя дразнили? Козою ебаною?»
   Внучка кивает.
   «Вот, я всё знаю!», прокаркала бабка.
   «Брешешь, вошь старая!», говорила баба Лена. «Илюшка так не мог ей сказать!»
   У маленькой Таньки губа предательски раздулась от укуса.
   «Вона – оса её прихватила!», говорит Ленка, мой адвокат.
   Тут начался такой переполох и гвалт – сбежались все старухи с деревни – и кто кого переорёт! Разделились на два лагеря – кто-то был за Таньку, кто-то – за меня. Только Козьмич соблюдал своеобразный нейтралитет, подзуживая то одну, то другую сторону. Скандал не утихал часа два. А я вскоре и забыл про полено, спина уже сильно не болела, и мы пошли с Женькой и Серёгой ножечки метать – терзать старую иву возле дома Платоновых…

СТРАШНЫЕ ИСТОРИИ

   Весело на деревне, когда много детей. Но бывают тягостные, унылые дни, когда играть совсем не с кем. Женька в Малоярославце, Серёга – в Обнинске, Игорь и Лёша Михеевы – в Ленинграде. И всё! Скучно до смерти! Приходится развлекать самого себя. Баба Лена в огороде целыми днями, или стирает бельё на доске, да и не интересно с ней. Разве что – в лото или в домино поиграть утром. Лосёнок-лосёнок, ежонок-ежонок…
   А потом день тянется-потянется…
   Вечерами особенно тоскливо. Девчонки – и те – кто уехал, кто дома сидит безвылазно. Кликаешь их в прятки поиграть, или в вышибалы – не выходят. Деловые больно. К школе готовятся, или бабкам своим по хозяйству помогают. А с малышнёй – совсем не интересно, ну что, куличики в песке с ними лепить? Лучше уж с бабой Леной пререкаться, всё веселее:
   «Илюшка, чёрт! Будешь убегать в поле за заправку, хворостиной угощу! Тама лошади цыганские ходють, лягнёть одна, и всё, убьёть!»
   «Да нет там никаких лошадей, не бреши!»
   «Как ты с бабушкой разговариваешь? Приедуть родители – нажалуюсь на тебя, заберуть в Москву, а мне и одной хорошо!»
   «Вот и отлично, и сиди здесь, с тобой скучно!»
   «Ничего, пока приедуть, успею всыпать ещё тебе по первое число!», и баба Лена обыкновенно достаёт из зелёного кованого сундука старую плётку-семихвостку с семью потёртыми кожаными ремешками, привязанными к деревянной ручке. Помашет у меня перед носом, и снова в сундук её прячет.
   «А если меня не заберут, я сам от тебя уеду на электричке!»
   «Я тебя в церкви покрещу, не будешь слушаться!»
   Тут я замолкал. Я боялся церкви. И всего, что с нею связано. Даже икону в углу хаты. Был недавно вечер – на деревню пришёл туман с нижних болот. По земле стелется. И луна в небе – полная, смотрит на меня. Я со страху – в дом. Открываю дверь в хату, там темень, только свеча горит, и тени от предметов – длинные-длинные. Баба Лена на коленях стоит, шепчет молитву, крестится и поклоны отпускает, чуть лбом об пол не бьётся.
   «Баба Лена, ты чего?», кричу я.
   А она – про бога, про мать какую-то…
   «Чего ты делаешь, перестань!», пугаюсь я ещё сильнее.
   «Илюшка, уйди с глаз долой!», и снова шепчет, и лбом об пол…
   Поэтому, в церковь я не хотел ходить, а уж креститься, тем более.
   Но сегодня баба Лена не собиралась молиться. Вышла на улицу и села на нашу лавочку у забора, рядом с кустом шиповника. Спустя минут пять, к лавочке уже подтягивались с разных концов деревни её подружки-старушки. Передвигались они по-разному. Маленькая баба Настя Ларькова – резво, как молодая. Древняя Бычиха – еле-еле, опираясь на большую дубовую палку с ручкой – волчьей головой. Платониха в телогрейке – крадучись, как хищница. Тётя Шура Шаухина в цветастом платке – степенно переваливаясь с боку на бок, как огромная утка в розочках. Бабка Поля Женькина – из дома напротив – мелко и суетливо семеня. Это было таинственное и жутковатое зрелище, особенно в безоблачный вечер, когда солнце уже зашло за подольневский лес, где вековые деревья застыли, как великаны, вскинув пушистые лапы, в разных позах, и за их могучими спинами догорал красный закат. Вот все в сборе, и сейчас начнутся страшные истории! Я в такие вечера, когда не с кем играть, всегда слушаю эти сказки на ночь, качаясь рядом на качелях за забором. Бабки говорят громко и чётко, как дикторы телевидения, всё прекрасно слышно. Только говор у них не столичный, а местечковый – калужский, а так – голоса поставлены прекрасно! Все они – несостоявшиеся актрисы «погорелого театра». У каждой свой узнаваемый тембр. От скрипучего баса – до старческого визгливого сопрано. Свои интонации. Бычиха шепелявит, например – у неё совсем нет зубов. У остальных бабок – на четверых – зубов десять. И только у столичной штучки бабы Лены – предмет гордости – железные зубы. Было время – были бабки помоложе – пели. Папа рассказывал – очень красиво пели – забытые напрочь песни и частушки, очень веселые, а порой – и матерные. Но сейчас уже не до песен – старухам – 500 лет на шестерых.

   «Слыхали, Илюшка умер?!», громко начинает моя баба Лена.
   Я чуть не падаю с качелей. Я – умер? На мгновение я забываю, что могут быть и другие Илюшки.
   «Какой?», шамкает Бычиха. «С Подольнего, али с Бородухина?
   «Нет, с Карижи, дохтур! Молодой ешшо, лет сорок пять ему!»
   «А от чего помер-то?», вкрадчиво спрашивает любопытная Шура.
   «Паралич разбил! Слёг, неделю лежал без сознания, родичей собрал вокруг, да и помер!»
   «Батюшки! А вот в Бородухине-то Лешка Кривой чего учудил! Под пилораму попал пьянай, руку по локоть оттяпал!»
   «Так этож в прошлом годе было!»
   «В прошлом Матвей Трычихин, Валькин сын, попал, так он помер от потери крови, а ентот живой!»
   «А в Малом-то, самосвал на автобусную остановку наехал! Шина лопнула, говорять, так водитель влетел со всей дури, передавил человек семь!»
   «Три трупа было, мой Генка вчерась похороны видел! Три гроба, и за ними водитель ентот самый идёть, голову опустил, плачет! Говорит, собственного племянника задавил! Четыре года мальчонке! Совестно ему! А и не виноватый он выходить, водитель-то! И не посодють его даже!»
   «Да ну! Лет десять дадуть! А то и расстреляють!»
   «За что? Он за колёсы-то свои не отвечает! Их завод такие делал!»
   «Батюшки – племяша родного задавил!»
   «А наш-то, Юрец, тьфу, вошь подзаборная! Жену Любку задавил трактором, и ходить по деревне, гнида!»
   «Так он уж отсидел за жену-то!»
   «Отсидел он, сволочь, его убить мало, дармоеда!»
   «Он, говорять, в тюрьме-то профессора какого-то московского порезал!»
   «Так ему там добавили, аль нет? Сроку-то?»
   «Ой, а в Москве-то твоей, Москве, Ленка, что было, жуть!», взяла, наконец, слово баба Шура Шаухина, бывшая учительница.
   «Девочка, моих знакомых соседка, вышла поиграть у подъезда, прыгает, а тута, значить, черная „волга“, окошечко открывается, мущщина, хорошо одетай, солиднай, конфеточку ей дает, а она к машине-то подходит, а бандит её – цап! А пока родители хватилися, „волги“ и след простыл!»
   «Господи, господи, грехи-то какие тяжкия, нашли рабёнка-то?»
   «Нашли, нашли!», закивала Шаухина. И выдержав паузу, продолжила громче: «В мешке нашли, без головы и без ножек!»
   «Батюшки святы, спаси и сохрани!», заохали все старухи, баба Лена перекрестилась, а Бычиха взяла из железной коробочки нюхательного табаку, втянула сизым носом и прочихалась.
   …..
   Ну и понятно, что уже в Москве, каждый день, выходя из подъезда в школу, я ждал чёрную «волгу», или дяденьку с мешком…

ХОДУЛИ

   Однажды дядя Володя по прозвищу Седой смастерил нам с Женькой ходули. Нашел где-то длинные круглые деревянные палки, длиной метра по два, прибил к каждой гвоздём бруски для опоры на расстоянии полуметра от земли, вот ходули и готовы. Шикарное развлечение! Мы позабыли даже про свои велики, и недели две шагали на ходулях по деревне. По началу соскакивали, конечно. Но через пару дней уже бегали на этих деревянных палках друг за другом наперегонки. Куры разлетались в разные стороны. Гуси расправляли крылья, вытягивая шеи и шипели в нашу сторону. Собаки, завидев нас, бешено лаяли и нападали, как на старого почтальона в соломенной шляпе. Этот почтальон приезжал почти каждое утро в Заболотное на велосипеде и злобно отмахивался от своры собак своей кожаной сумкой, набитой газетами. Но нам отмахиваться было нечем, оставалось надеяться, что Мушка, Белка и Байкал не допрыгнут до наших ног, в порыве укусить. Они и не допрыгивали – мелкие шавки. То ли дело – цепные псы. Здоровые, особенно – Тузик у Платоновых, и Полкан у Сысоевых. Они тоже лаяли, поддавшись всеобщей собачьей истерии, но, крутясь вокруг своих сколоченных наспех будок, не имели возможности нас с Женькой куснуть. Самое интересное, когда мы спрыгивали с ходуль, и снова превращались из неуклюжих двулапых существ в обычных мальчиков, дворняги переставали гавкать, и поджав уши, начинали вилять хвостами, ластиться. Вот глупые! Но только стоило нам снова встать на ходули, лай на всю деревню продолжался. Всё бы хорошо, но приехал в Заболотное Васька Царьков – здоровый детина лет двенадцати, с мышиными жидкими волосами и скошенным лбом. Он, завидев нас издалека, прибежал, отобрал у Женьки ходули, встал на них, и тут же поломал, его веса не выдержали бруски-подножки. «Илюханция, гони свои!», не унимался Васька, пока Женька ревел и грозился нажаловаться Седому. «Не дам, ты их тоже поломаешь!», пытался протестовать я, но напрасно. Тупой Царëк столкнул меня, забрал ходули и ушёл.
   Седой в тот день работал на уборочной, он управлял трактором «Беларусь». Вернулся затемно, шатаясь, сильно пьяный, повалился спать на террасе. Так что жаловаться было бесполезно. На следующий день, завтракая икрой минтая из банки, с зелёным луком вприкуску, и запивая хлебным квасом, Седой, выслушав нашу жалобу, наотрез отказался идти к Царьковым на другой край деревни.
   «Я вам лучше новые справлю, а к Царькам не пойду, не!»
   «Почему, дядя Володя?», недоумевал я. Седой был хоть и немолодой, но ещё крепкий мужик, он запросто накостылял бы Ваське.
   «Бабка у их, это самое… колдунья. Ведьма она, беду мне накличит, сглазит. Вона, в позапрошлом годе Митяй с Дубровки на их участке траву косил для коз, а весною утоп… Его течением аж к Панскому отнесло, нашли ужо без глаз…»
   Бабку Царькову я видел несколько раз. Сморщенная тщедушная старушонка во всём чёрном, и глаза – чёрные… Часто выходила из дома, и смотрела вдаль, на подольневский лес, когда мы неподалеку в футбол гоняли. Может кого и сглазила…
   На этом ходульная история закончилась, Седой ушёл в запой, новые ходули нам так и не смастерил. А старые Васька, конечно, доломал…

КТО КРАСИВЕЙ УПАДЁТ?

   Как-то летом по телевизору шёл популярный в то время сериал про войну. У многих деревенских уже были огромные антенны на деревянных жердях. Например, в виде птицы, расправившей крылья, воздушного змея, или даже паутины. Поэтому, сигнал ловили и принимали почти все. С помехами, конечно, но тогда и этому были рады. В нашей половине дома телевизора не было, а вот у бабы Оли с Козьмичом на терраске стоял вполне приличный «Рекорд». Старики его не смотрели, но дядя Эдик, муж моей тёти Люси, приезжая из Москвы на выходные, от экрана почти не отходил. Иногда разрешали и мне глянуть. И вот, после просмотра очередной военной серии, под впечатлением от перестрелок и погонь, мы с ребятами выходили на деревню и спорили о «фрицах» и «наших».
   «Видал, какой „шмайсер“ у этого?»
   «Да что немецкий «шмайсер» против нашего «калаша»!
   «Дурак, в войну „калаша“ ещё не было!»
   «Был!»
   «Не было!»
   Я прибежал домой и достал из коробки свой старенький игрушечный автомат «Огонёк», проверил его. Ого, стреляет, значит батарейка ещё не кончилась!
   Выхожу, начинаю всех «поливать». «Тра-та-та-та-та!»
   Игорь Михеев подыграл мне, согнулся пополам, за живот схватился, упал, глаза закатил. Как в кино! И тогда я придумал игру на оставшийся вечер: «Кто красивее упадёт». Нас было шестеро: я, Игорь, его брат Лёха, Женька, Серёжка и Лилька Федулина. Лилька – девочка-пацанка со стрижкой каре и раскосыми глазами, как и я – москвичка – приезжала редко, но, оказавшись в нужное время и в нужном месте, с радостью согласилась с нами играть.
   Я первым вызвался быть экспертом, объяснив всем правила игры. Я – ведущий и по совместительству «фриц» – встаю со своим автоматом у столба, а вы – героические советские люди – бежите по одному с этого пригорка, как будто спасаетесь от меня. Я стреляю, вы падаете замертво. Кто правдоподобнее умрёт – тот выигрывает этот кон. Далее ведущий «фриц» меняется, я передаю ему свой автомат, а сам становлюсь советским безоружным солдатом. И так по очереди. Кто больше всех упадёт красиво и правдиво, тот и победил!
   На лавочке сидел дядя Эдик и с неподдельным интересом следил за нами. Из его приёмника по заявкам радиослушателей пел Юрий Антонов:
   «Летящей походкой ты вышла из мая
   И скрылась из глаз в пелене января!»
   Первой побежала Лилька.
   «Тра-та-та-та!», раздалась очередь.
   Лилька села на попу и засмеялась.
   «Не, ну что это такое!», негодовал я. «Ты разве кино не смотрела? Двойка тебе!»
   Далее с пригорка бежал девятилетний Игорь.
   «Тра-та-та-та!»
   Игорь, уже имея опыт «умирания», на этот раз решил не повторяться, а просто упал, как подкошенный, ногами вперед.
   «Вот это другое дело! Четвёрка!», объявил я.
   Остальные, как не старались не смогли превзойти Игоря.
   «Вот дурачьё!», хохотал на лавочке дядя Эдик. «Артисты, тоже мне! Вы бы хоть кричали от боли, вас же пули прошивают!»
   Вторым «экспертом» стала Лиля, приняв из рук мой автомат.
   Я упал лучше всех, кубарем докатился до песочницы, распростёр руки, уронил голову, выпучил глаза, но Лиля присудила победу тому же Игорю, видно, обидевшись на меня, что я ей в прошлый раз «двойку» поставил.
   «А пока-пока-по камушкам, а пока-пока-по камушкам!», заливалась Людмила Сенчина из приёмника.
   «Эдик, ты пошёл хоть крыжовник собрал бы, пока его птицы не склевали!», говорила мужу проходящая с ведром огурцов тётя Люся.
   «Тьфу ты, ёж твою за нож!», ругался с досады Эдик, и неохотно шёл со стеклянной банкой в огород, будто его оторвали от чего-то захватывающего.
   «Деда Вань, ты же был на войне, оцени, как мы падаем!», попросил я Козьмича. «Едит твою мать!», менее интеллигентно реагировал Козьмич, когда увидел наши кривляния. «Смехота! Я куски мяса человеческого видел, головы оторванные, а вы – падаем!», махал на нас рукой старый работящий Козьмич, и шёл дальше по своим делам, хромая на перебитую ногу.
   Победителя мы так и не определили в этот день. Но я запомнил, что Лилька всё-таки старалась, исправилась, и один раз упала просто здорово. Пока она лежала с закрытыми глазами, а мы оценивали её игру, ветер на секунду задрал её юбчонку, обнаружив белые трусики. Она не шелохнулась, войдя в образ. Мёртвые сраму не имут.

КАЗНЬ

   «Пацаны, нукась, поймайте мне вон ту пеструшку!», скомандовал нам Седой, указывая на толстую куру возле брёвен. Мы с Женькой окружили её, квочка оказалась неповоротливой, и я её ловко схватил. Кура обречённо смотрела на меня, даже не кудахтала.
   «Вот!», гордо протянул я пеструшку Седому.
   «На бульон пойдёть!», пробасил Женькин дядька с удовлетворением.
   И, не вынимая беломорину изо рта, схватил её за лапы, и понёс на скотный двор. Мы – за Седым.
   В следующее мгновение он вынул топор из кучи дров, положил несчастную куру на пенёк-плаху, сильно прижав её, чтобы не убежала, размахнулся топором и оттяпал птице голову. Почти оттяпал, голова повисла на тоненькой жиле. В это мгновение на Седого налетел петух. Это был самый трусливый петух на деревне. Он, бывало, завидев нас с Женькой ещё издалека, давал дёру, а тут преобразился, и отважно ринулся в бой за свою подругу. Седой, не обращая внимания на осмелевшего самца, по-прежнему пыхтя папиросой, довершил своё «чёрное» дело, куриная голова упала в траву.
   «Кут-кудах-тах-тах», голосил раздувшийся до размеров гуся белый хозяин курятника. Обезглавленная пеструшка ещё с минуту хлопала крыльями, потом затихла. Мы с открытым ртом наблюдали на происходящим, Седой дозволил нам это зрелище, в благодарность за поимку.
   Потом дядя Володя быстро ощипал куру, и унёс тушку в дом.

АВАРИЯ

   «Ребята, пойдёмте за черёмухой?», предложила нам через некоторое время тётя Нина, Женькина мама, она была в отпуске.
   «Мне баба Лена, наверное не разрешит, далеко!», задумался я.
   Действительно, кусты черёмухи росли за шоссе, на холме, километра два пешком.
   «С Нинкой пущу! Только шорты сними, шаровары надень, а то все ноги себе обдерёшь!», сказала баба Лена. «И через дорогу пойдёте, головою крути во все стороны! Там самосвалы с горы летять, как бешаныя!»
   Ура! Я никогда не пробовал черёмуху, но слышал, что она сладкая и вяжет. Как это «вяжет», я не представлял. Вот баба Оля, жена Козьмича, носки шерстяные вяжет, это понятно.
   Мы втроём с Женькой и тётей Ниной спокойно перешли трассу – ни одной машины не было. Пошли вверх по склону, мимо зарослей калины, осоки, небольшого березняка, в сторону пионерлагеря. Вот уже и звуки горна вдалеке слышны, и детские возгласы на пруду, плеск воды. Пионерам сегодня можно купаться. Жарко! А вот и черёмуха, наконец. Я не очень любил этот лес, «грязный», как говорил папа, там не было грибов. Но зато кусты были полны спелых чёрных крохотных ягод. Тётя Нина разрешила нам отламывать ветки и обгладывать их, собирать по одной ягодке было трудно, нежный плод тут же растекался по пальцам.
   Ну, наконец-то я понял, что такое – вяжет! Язык от ягод черёмухи становится черным и сворачивается в трубочку! Мы с Женькой шли с холма вниз, отмахиваясь от мух кустиками черёмухи, показывая друг другу свои чёрные языки. Тётя Нина немного отстала, пропустив нас вперёд.
   Вдруг – скрип тормозов, а следом – громкий сильный удар, скрежет металла, звон стекла!
   Мы побежали на звук, и через минуту нам из-за деревьев открылось ужасающая панорама – на шоссе стоял разбитый молоковоз «ЗИЛ», кабина его была сильно измята, рядом на земле сидел, обхватив голову, водитель молоковоза. Из железной бочки вытекало прямо на шоссе молоко, мешаясь с кровью и стеклом. А внизу, под мостом через ручей вверх колёсами лежал коричневый «ГАЗ».
   Тётя Нина перевела нас через дорогу и велела бежать домой, через заправку до дома по прямой было метров пятьсот. Сама она побежала в другую сторону, к сельсовету, звонить по единственному на всю деревню телефону, вызывать «Скорую».
   «Там грузовики врезались! Один летел с горки, из Панского, второй ехал от Заболотного! Тот, что летел – на дороге стоит весь помятый и шофёр раненый сидит рядом, из него молоко течёт!», захлёбываясь рассказывал я сбежавшимся бабкам.
   «Из кого молоко течёт, из шофёра?», смеялась вредная Полинка.
   «А тот, что с нашей стороны в горку ехал – перевернулся и в реку упал. И там водитель выбраться не может!»
   «Батюшки! Пьянай небось был!», констатировала бабка Таня.
   «Оба пьяные!», заключила Шура Шаухина. «Так им и надо, проклятым! Двумя дураками на свете меньше!»
   «Так дяденька из „ЗИЛа“ живой, только голова в крови!»
   «Помрёт, значить, это мозги из него выходють!», не унималась Шура.
   На пригорке показались «Скорая» и «Милиция». А ещё через два часа приехал транспорт с краном и вытащил «ГАЗ» из речки.
   «Покажи язык!», попросила Светка Ларькова.
   «Э-э-э!»
   «Да он у тебя не чёрный совсем! А говорил – чёрный! Врун, пиздун и провокатор, в жопе маленький локатор!»
   «Сама пиздушка, он просто вымылся слюнями!»
   Вечером Седой принёс бабе Лене два ведра яблок из своего сада. В благодарность за то, что я куру поймал. А я уже и забыл про бедную пеструшку. Столько всего случилось за день.

ПРОИСШЕСТВИЕ

   Однажды ночью покой Заболотного нарушили хулиганы. Не местные, чужие. Откуда они взялись? Непонятно, то ли ПТУ-шники из города, то ли – старший отряд пионерлагеря, находящегося в двух километрах от нашей деревни, но, точно было только то, что они пьяные. Сели на нашу лавочку, громко разговаривали, смеялись. Баба Лена, конечно же, проснулась. Свет зажигать не стала, решила понаблюдать за ними в окошко из темноты. Парни голосили и уходить не собирались. Баба Лена – ко мне, проверить, мы спали в одной хате, она – на скрипучей древней железной кровати напротив обеденного стола, я – на маленьком самодельном топчане возле буфета. У меня шестилетнего сон был крепкий – хоть из пушки пали, поэтому я безмятежно спал. Чужаки, тем временем стали орать песни, возиться меж собой. Я перевернулся на другой бок. Баба Лена, охранявшая мой крепкий сон, и считавшая его залогом здоровья и спокойствия, открыла ставни и крикнула, не разобрав во мраке: «Витька, ты штоля?». В ответ мужик, оказавшийся не Витькой, развернулся и пульнул в неё камень. Булыжник глухо ударился о старый резной наличник окна, срикошетив в кусты крапивы.
   Пока перепуганная баба Лена с грохотом закрывала окно, другой хулиган запустил ещё один камень, он попал в обшивку дома, в деревянную крашеную зелёной краской панель. Камень стукнулся как раз об стену в районе моего изголовья, только, конечно, снаружи. Я по-прежнему спал сном праведника. А хулиганы напоследок громко выругались и ушли.
   На следующее утро в деревне был переполох, как будто в неё снова, как и 37 лет назад, вошли немцы. Хулиганы ночью побили стёкла в половине заболотненских домов. Нам ещё повезло – наши окна остались целыми. Спозаранку вызвали милицию по телефону сельсовета. Приехал старый «РАФ» выцветшего синего цвета с жёлтой поперечной полосой. Толку-то, хулиганов давно и след простыл. Бабки активно наперебой что-то сообщали участковому милиционеру.
   Через пять минут милицейский «РАФ» укатил.
   Баба Лена теперь везде ходила со мной за руку, ни на шаг не отпуская. Мы стояли у дома Макариных. (а до этого – у Семичастновых, Мазёнковых, Сысоевых, Федулиных). Баба Лена выслушивала наблюдения очередной старухи и в который раз рассказывала свою историю, неизменно заканчивая так: «Камень-то как просвистить мимо меня! Ещё вершок – и убил бы! А второй – в Илюшку! Я подбегаю – смотрю – дышить, аль нет?»
   Не смотря на явные преувеличения и комизм этого пересказа, я был встревожен – мне казалось, что эти хулиганы обязательно придут и сегодня ночью, ведь милиция не осталась у нас дежурить, а уехала. С течением дня мои страхи возрастали. Мне казалось, что хулиганы захотят теперь проникнуть к нам в дом.
   Вечером старухи собрались у нас на лавке. И снова обсуждали хулиганов, в сотый раз обмусоливая «страшное» событие прошлой ночи. Дверь дома напротив открылась, и на порожек сел Женька. Он решил меня поддразнить – в одной руке у него была огромная вафля, в другой – печенье. Женька ехидно улыбался, глядя на меня, откусывая то от вафли, то от печенья. Его, похоже, происшествие с хулиганами ничуть не волновало.
   «Илюшка!», громко заголосила баба Лена, не в состоянии терпеть «несправедливость», тем более в присутствии старух.
   «Нукась, поди в дом, возьми в буфете конфеточек! Белочек! И грильяжу!»
   «А сколько можно, баб Лен?», воодушевился я.
   «Да сколько хошь!»
   Ура! Обычно буфет для меня был закрыт, но сегодня я зачерпнул из вазочки столько конфет, сколько смог унести. Баба Лена любила играть на публику.
   «Бабушек угости!», воспитывала она, когда я вернулся.
   «Тёть Шур, будешь?», я протянул грильяж в зелёной обертке Шаухиной.
   «Што ты, милай! У мене и зубов-то нет!»
   Остальные бабки, к моему облегчению, тоже зубами не располагали.
   А вот у Женьки к его пяти годам с зубами всё было в порядке, и он, дожевав свои гостинцы, теперь с завистью поглядывал на меня.
   «Не давай ему! Не вздумай! Сиди и кушай!», командовала баба Лена.
   А я и не давал, а показывал Женьке коричневый от шоколада язык.
   Женька посидел ещё с минуту, с завистью глядя на то, как я поглощаю московские лакомства, и ушёл в дом.
   Все соседки дружно одобрили этот спектакль, а баба Лена не унималась:
   «Илюшка! А Ваньку-то возьмём в деревню? К нам с тобой жить?»
   Ванька – это мой младший двоюродный брат, сын дяди Васи. Ему только три года.
   «Нет, не возьмём, он у нас всю клубнику потопчет!», это я по заученному ранее сценарию отвечал, чтобы старух повеселить.
   Они и засмеялись, всё было рассчитано точно. Баба Лена так и сияла своими железными зубами от удовольствия.
   Темнело, и старухи стали медленно расползаться по своим жилищам.
   Пошла в хату и баба Лена – ужин готовить.
   «А ты посиди на лавочке, ватрунчик, хошь ещё конфеточек принесу?»
   У суровой бабы Лены случались время от времени приступы нежности по отношению ко мне.
   «Не, я наелся, я сейчас пойду на качелях качаться!», во рту было непривычно приторно от шоколада. К зубам прилипла карамель от грильяжа.
   Я всё сидел на лавке возле дома. Снова стал думать о хулиганах. С поля повели коров. Хлестал кнут Шкитка. В Заболотном было только три коровы. Сысоевскую уже загнали в хлев, поэтому мимо меня обречённо брели только две бурёнки – рыжая – Платонихи, и почти белая – Ларьчихи. Пьяный Шкиток, заплетаясь в собственных ногах, зашагал к своему дому, напоследок щёлкнув кнутом и злобно прикрикнув на коров: «А ну пошли домой, ёбаный в рот!».
   Вдруг, как чёрт из табакерки, на деревне возник чужой бык. Чёрный-пречёрный. Видно, отбился от своего стада коров, а может, захотел ухлестнуть за нашими тёлками. «Мыыыыы-ааааа!», нарушил относительную тишину его дикий рёв, и в следующее мгновение бык бросился прямо на меня. Я сидел не шелохнувшись, инстинктивно понимая, что двигаться нельзя. Зверь был огромный, с острыми большими рогами-полумесяцами. Он резко остановился и застыл в двух метрах от моей лавочки. «Мыыыыы-ааааа!», услышал я жуткий вопль уже возле своего уха. Бык яростно смотрел мне в глаза.
   «А ну, пшёл домой отседова, приблуда ёбаная!», заорал вышедший снова маленький мужичок Шкиток, то ли на меня, то ли на быка, и снова щёлкнул кнутом. Кончик кнута взорвал воздух прямо перед моим носом. Бык метнулся в другую сторону.
   Я сполз с лавки и побежал в хату, не чуя ног…
   «Это яво красные сандалии твои наверное взбесили! А ты сидел, небось, болтал ногами, дразнил скотину!», в десятый раз озвучила свою догадку баба Лена, укладывая меня спать, и гладя по голове своей морщинистой полной рукой.
   «Баб Лен, а хулиганы больше не придут?»
   «Не придуть, спи! Опять ты из пустого – в порожнее!»
   «Баб Лен, а папа победил бы этих хулиганов?»
   «А хтож его знаить!»
   «Победит, он же боксом занимался!»
   «Против лома нет приёма!»
   «А быка победит?»
   «Бешанай бык на рога кого хошь подымить!»
   «А расскажи, как умирал дедушка Вася в свой последний час!»
   «Ох! Лежал, глаза закрыты, тяжело дышал!…», заводила в который раз свою песню плакальщицы баба Лена.
   И я заснул.

МЕСТЬ

   Мы втроём гоняем по деревне на больших великах! Нам с Серёгой Платоновым – по семь лет, Женьке ещё шесть. У Женьки – «Школьник», у меня – «Орлёнок» – побольше. А у Серёги – огромный старый велосипед «Украина» с приваренным к раме настоящим автомобильным круглым рулём! Серёга даже иногда даёт мне прокатиться на нём в обмен на «Орленок», но чаще жмотится, важничает.
   Вот злобная карга – бабка Таня – собирает возле своего дома граблями скошенную траву для кроликов. Женька специально дразнит бабку – проезжает близко, изловчившись и пнув ногой копну заготовленной травы.
   Бабка ругается и машет ему вслед граблями. В песочнице сидит её глупая внучка – тоже Танька. Ей три года, она посыпает песком своих кукол – как будто моет их. Раззадоренный Серёга хватает на ходу одну из её кукол, крутит её за волосы, потом швыряет в заросли мышиного гороха у колодца. Танька – в рёв.
   Бабка поливает Серёгу проклятьями. Я тоже хочу насолить обеим Танькам – молодой и старой. Я прекрасно помню, как месяц назад старуха ни за что меня палкой отходила. Нацеливаюсь на куличик из песочницы, и давлю его колесом. Бабка вне себя от ярости. Танька орёт, как резаная.
   Но вот Женька явно увлёкся, зайдя на очередной круг, он проехал слишком близко от старой Таньки, и она достала его граблями. Теперь уже Женька ревёт, упав с велика и схватившись за сильно покарябанное ржавыми зубьями плечо.
   «У-у-у! Я ей всю моркву в огороде повыдергиваю!», обещает Женька.
   «И свеклу!», добавляю я.
   «Пойдем незаметно прокрадёмся на зада, а там – ёбс-ёбс, подкоп устроим на Танькин огород!», предложил Серёга.
   Мы убрали велосипеды в сарай, Женька, ещё не остывший от травмы и благородной ярости, возглавил шествие мстителей.
   «Ей, милюзга, куда собралися-то?», спросил Козьмич, заметив нас на заднем дворе возле дикой сливы.
   «Не твоё дело!», не очень умно огрызнулся Серёга на крёстного моего папы.
   «Ах не моё? Ну ладно, молокосос!», голос Козьмича не предвещал ничего хорошего.
   Мы прокрались к огороду старой Таньки и довольно быстро вырыли яму под нижними кольями, так, чтобы можно было спокойно пролезть внутрь. Что мы и сделали. Я был крупнее остальных и лез последним, немного застряв в проёме. Женька уже принялся дёргать у бабки морковь, так, что бедная «девица» оставалась в «темнице», а «коса» её была навсегда вырвана «на улицу». Серёга самозабвенно топтал побеги свёклы. Вдруг я заметил, как из дома, сверху, быстрым шагом к грядкам спускается бабка Таня. За ней вприпрыжку бежала внучка. Бабка на ходу схватила огромную железную лейку.
   «Ах вы поганцы, сучьи отродья!», визжала старая Танька.
   Я живо выполз обратно, снова оказавшись снаружи огорода, так и не успев толком «отомстить». Женька – вынырнул за мной. А вот Серёга не успел – ему досталось лейкой по бокам, да он ещё и пузо разодрал, когда лез через колья обратно, спасаясь от бешеной Таньки.
   «Нас кто-то выдал!», заметил Женька.
   «Это твой Козьмич!», выл Серёга.
   «А почему это он – мой? Я с бабой Леной живу, а не с Козьмичом!», возражал я.
   «Вот залезем к твоим Люсе и Эдику, и у них на хуй всё перетопчем!», угрожал Серёга, потирая разодранное пузо.
   «Шиш вам! У Козьмича есть ружьё, ещё с войны. Дробью бьёт. Сам видел. Сунешься – пол жопы отстрелет!», это я, конечно, врал, чтобы защитить огород тёти Люси.
   «Илюшка – парень бравый, любил фасон держать!», предатель Козьмич, встречая меня возле дома, ухмыляясь. «Ну что, отходила тебя снова Танча-саранча?».
   «Меня – нет, а остальных – да.»
   «Ох, и ловкачом ты стал, как твой отец в детстве! Тот тоже вертлявый был, не поймаешь его!», веселился дед.
   «А зачем ты заложил нас Таньке, дядь Вань?», спросил я.
   «А чтобы неповадно было! Труд чужой надо уважать! Сами ничего не посадили, не посеяли, не пожали!», мгновенно посерьёзнел Козьмич, и ещё минут десять занимался назиданиями, пока баба Лена не позвала меня ужинать.

ИЛЬЯ-ПРОРОК

   Неделю в Заболотном, не прекращаясь ни на минуту, лили дожди. Как только родители уехали, погода сразу испортилась. Я сидел с бабой Леной в хате и читал книжку, привезённую из Москвы – «Незнайка в Солнечном городе». Без Незнайки совсем было бы тоскливо. «Ну-кась, расскажи, что там у тебя в книжке интересного, чего уже прочитал?», интересовалась баба Лена. Это ей родители наказали перед отъездом – спрашивать меня о прочитанном, чтобы я учился пересказывать текст.
   «Циркулина» и «Планетарка», отвечал я.
   «Чего? Громче говори, не слышу!»
   «Циркулина» и «Планетарка», машины такие!», и я показывал ей картинку из книги.
   «Бознать что придумають!», отвечала баба Лена, и шла месить тесто для пирогов.
   Что можно было ещё делать в деревне в ливень? Есть, спать. Бегать в туалет, который находился в огороде. Но, пока добежишь – промокнешь. И в туалете холодно. Поэтому я в такую погоду пользовался туалетом Козьмича, он у него находился в доме. Открываю терраску, а там – ещё одна дверь – она и ведёт в «тёплый» туалет. С электрической лампочкой, висевшей прямо над нужником. Закрываюсь, сижу с комфортом, газеты старые листаю. Вот «Известия» от 11 марта 1977 года. На странице нарисованный Ленин, он, в свою очередь, тоже листает газету «Известия». Прямо, как я!
   А ниже: «УКАЗОМ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР – НАГРАДИТЬ ГАЗЕТУ „ИЗВЕСТИЯ“ ОРДЕНОМ ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ ВСВЯЗИ С ШЕСТИДЕСЯТИЛЕТИЕМ!»
   «Как это можно газету орденом наградить?», думал я, сидя на толчке. «Она же не человек, как она придёт и награду получать будет?»
   Но тут мне попался кроссворд из другой газеты, наполовину разгаданный дядей Эдиком. И карандашик тут же лежит! Попробую что-нибудь тоже разгадать. Никогда раньше не разгадывал.
   По горизонтали. Цифра 8: «Неприхотливое однолетнее садовое растение.» Шесть букв. Третья уже разгадана – «Ю». Пятая – тоже – «О». Так это же «ВЬЮНОК»! Он в Заболотном повсюду растёт! Ура, я угадал, а дядя Эдик не смог! Только я успел вписать слово карандашом, как со стороны террасы кто-то попытался открыть дверь в туалет. Но я всё запер на засовы. «Ёж твою за нож!», выругался дядя Эдик за дверью. Наверное, хотел свой кроссворд доразгадать…
   Я уже смял газету с Лениным, встал, как вдруг раздался настойчивый стук во вторую дверь, со стороны чулана: «Эдик? Ты там? Идит твою мать!», это был недовольный скрипучий голос Козьмича, тестя Эдика, видно, Козьмич тоже захотел в туалет. И чего им всем сразу приспичило, когда мне тоже надо!
   «Сидит целый день, бурдюк, ящик смотрит, жрёт, да срёт!», ворчал на предполагаемого Эдика Козьмич в чулане. Слышу, входит в чулан дядя Эдик: «Иван Козьмич, позвольте, но это – чистая клевета на меня! Это не я туалет занял!»
   «А кто же? Бабка моя в огороде оправляется…», недоумевал Козьмич.
   «Люся к Насте за молоком пошла!», продолжал дядя Эдик.
   Пока они думали и гадали, я выскочил из тёплого туалета на терраску, оттуда бесшумно – во двор, пригнулся, чтобы в окно не заметили, и – к себе!
   Вот теперь дядя Эдик будет думать – кто это слово в его кроссворде угадал?
   К пяти вечера дождь немного стих, и баба Лена разрешила мне погулять, в куртке с капюшоном. Я вышел на деревню, смотрю – а к Полинке внуки приехали – мои троюродные братья – Алёшка и Серый. Тоже – Ковалёвы, как и я. Алёшка – старше на 3 года, Серый – младше на два. Вот они меня заметили и идут вдвоём к моему дому. Я обрадовался – мы давно не виделись, с прошлого лета. Подходят, не здороваются, переглядываются, шепчутся, смотрят на меня насмешливо и презрительно.
   «Ты зачем в воду нассал?», спрашивает Алёшка.
   «В какую воду?»
   «Да во всю! Бабка наша сказала – из-за тебя этим летом больше купаться нельзя!», глумился Алёшка и тыкал кулаком мне в нос. А ещё брат!
   «Илья-пророк, в воду нассал! Илья-пророк, в воду нассал!», стал дразниться младший щербатый Серый, у него был выбит один передний зуб.
   «Сам ты нассал, щенок!», крикнул я. «Смотри, сейчас ещё зуб выбью!»
   Я обиделся и ушёл от них.
   «Баба Лен, а почему они дразнятся, что я в воду нассал?», спросил я полчаса спустя, поедая пирожки с грибами.
   «Дураки они!», отвечала баба Лена. «Ты не в воду написал, а два часа уволок! Петр и Павел час убавил, а Илья-пророк – два уволок!»
   «А почему два часа уволок?»
   «День убыл на два часа, а ночь, наоборот – прибыла. Аменины сегодня твои!», и баба Лена, тяжело встав из-за стола, будто что-то забыв, достала из старинного буфета шоколадку со сливочной начинкой. «Накось! От тёти Оли тебе!»
   Я засыпал с облегчением и радостью. Ну, во-первых, лучше два часа украсть, чем в воду нассать, да ещё и так, что купаться нельзя. А во-вторых, послезавтра суббота, и родители приедут!

ПАПА – ГЕРОЙ

   Мой велик «Орлёнок» сломался. Беззубый Серый его доконал, упал с него и руль вывернул. А всё тетя Люся: «Не будь жадным, Илюшон, дай и Серёже покататься, он же твой брат!». Теперь я без транспорта, слоняюсь по деревне пешком. Когда ещё мне новый купят? Погрузившись в эти тяжёлые думы, я забрёл через картофельное поле на заправку. Там трактора, комбайны, грузовики. Возле кирпичного ремонтного цеха, прямо на земле, лежал довольно аппетитный коричневый брусок, завёрнутый в промасленную бумагу. На мармелад похожий. А вот и Женька катит на своём «Школьнике». Увидел меня – притормозил.
   «Женька, как ты думаешь, это – съедобное?», спросил я.
   «Конечно, съедобное! Это – квасная паста! Вчерась Седой такую ел!»
   Я ковырнул пальцем брусок, поднёс к лицу, понюхал, лизнул.
   «Странный вкус, не сладкий, не горький, не кислый, а какой-то мыльно-жирный!»
   Женька тоже зачерпнул пальцем, побольше. Взял в рот, проглотил.
   «Вкусно!», заулыбался он.
   «Не, я больше не буду квасную пасту!», я чувствовал, что мне становится нехорошо. Побрёл домой. Женька остался ещё пробовать. Подвешенный к столбу громкоговоритель пел: «Есть только мииииииг между прошлым и будущим! Именно он называется – жиииииизнь!»
   Когда я прошёл старую иву возле дома Платоновых и уже приближался к колодцу, мимо просвистел на «Школьнике» Женька с воплями «Уйя – уйя!». Я уже понял, почему уйя. У меня у самого живот так и крутило – еле дотерпел до толчка.
   «Ватрунчик, тебе блинок дать, али конфетку?», спрашивала баба Лена, когда я, не живой, не мёртвый, приплёлся в хату.
   «Ничего не хочу», еле вымолвил я и снова бросился в туалет.
   Когда из туалета возвращался, заметил, что к Женькиному дому «Скорая помощь» подъехала.
   «Женьку тваво в больницу везуть – съел поди чего? Белый весь, может и помрёть!», рассуждала баба Лена.
   Я снова побежал на толчок. Сижу и думаю: помрёт Женька, совсем станет скучно…
   На следующий день я так ослабел, что не пошёл даже к остановке родителей встречать.
   «Ну-ка вспоминай, что вчера ел? Грибы может какие-то, или растения? Мышиный горох? Бузину?», спрашивал папа меня, лежащего на диване.
   «Пасту квасную пробовал, как у Седого…»
   «Седой вас квасной пастой угощал?!»
   «Нет, я её на заправке нашёл!»
   «Пойдём, покажешь, где!»
   «Вот она – в бумаге!», указал я папе место.
   «Вот кретины – ты и Женька твой! Это – солидол! Масло машинное! Оно не то, что несъедобное, это – яд!», возбуждённо объяснял мне отец.
   «Хлеба налево, хлеба направо, хлеба на счастье, хлеба на славу!», как ни в чём не бывало надрывалось радио через громкоговоритель.
   «Это же надо такими идиотами быть, в рот брать всякую отраву! Тебе же не два года, ты же в школу через месяц пойдешь!», возмущалась мама. «Елена Васильевна, а вы-то куда смотрели?»
   «А я што, угонюся за ними? Не девочка поди. Оставайтесь и бегайте тута за ним на здоровье!», защищалась баба Лена. «Я пока до колодца дойду – эти уж в лес убегуть! В следующий раз крапивой отстегаю, Илюшка, будешь без спросу бегать и жрать чего попало! И матери с отцом не побоюся!»
   На третий день мне стало легче, и я с аппетитом съел манную кашу. В окно мы увидели, что к Платоновым приехали родственники из Электростали – тётя Нина Соларёва с мужем и их дети – восьмилетняя Анька и её взрослый брат Сашка.
   «Помнишь, как Сашка-то отравился, чуть не помер?», спросила баба Лена отца.
   «Помню, конечно».
   «Расскажите!», попросил я.
   «Что рассказывать? Тебя ещё на свете не было, я из бани возвращаюсь, иду, вижу Сашка в кустах лежит, пена у него розовая изо рта, а рядом бутылка пустая. Баловались, и он на спор выпил щелочной растворитель…»
   «Сволочной?», переспросил я.
   Баба Лена, игнорируя мой вопрос, продолжала: «Лежить Сашка, зелёный весь, трясётся, хрипить, глаза закатил, лет десять ему было. А дружки его испугалися, убежали. Олежек метнулся в дом – там Нинка, он Нинке орёть – молока ему срочно чтоб дали!»
   «А дальше?»
   «А дальше я прибежал, стал в него вливать молоко, а наружу – простокваша выходит. И так минут десять. Литров пять молока влил в него. Столько же обратно вышло. Скорая приехала, он уже чуть в себя пришёл. Сказали – если бы не молоко, он бы не выжил»
   «Ты откуда знал, что так молоком нужно делать?»
   «В армии научился!»
   «Выходит, ты герой, пап?»
   «Да, ну что ты, дета! То, что я сделал – это нормально.»
   «Герой-не герой, а Нинка, как отца тваво теперича видить, сразу плакать, на колени и руки ему целовать!», говорила баба Лена с удовлетворением в голосе.
   «Мамуль, ну что ты говоришь!», смутился папа.
   «А почему теперь не зашла руки целовать? Значит так, я сейчас пойду к тёте Нине, и всё, что угодно просить у неё буду!», размечтался я. «И конфеты, и печенье, и шоколад, и газировку! А если не даст, скажу – вспомни, как мой папа Сашку твоего спас от смерти! И Аньку в жёны давай мне в придачу!»
   Баба Лена, мама и папа дружно засмеялись. За стенкой запел Козьмич: «Ой, мороз, мороз!…». Жизнь входила в своё нормальное русло. Родители обещали мне купить новый велосипед «Кама». Женьку выписали из больницы через два дня.

ГОРОХ

   Мы часто ходили на гороховое поле, собирать молодые стручки, в которых скрывались ещё сочные и сладкие горошины. За такими стручками надо было идти в середине июля. Раньше пойдешь собирать – наткнешься на бесплодные лопатки, позже, в августе, горох уже переспелый – жесткий и невкусный. В шесть лет баба Лена отпускала меня за горохом только со взрослыми, в семь я уже отпрашивался с ребятами. В этот день нас отправилось четверо, плюс две собаки. Я, Женька, Васька Царьков, Игорь Михеев, и Мушка с Мухтаром. Мушка Михеевых – трехлетняя рыжая шавка с лисьей мордой и ушами-стрелками. Полинкин Мухтар – совсем юный пёс, чёрный, с белой грудкой, ему только год от роду. Мухтар не с нами пошёл, а увязался за Мушкой.
   «Жопонюх несчастный!», дразнит его Игорь.

   Но Мухтар выглядит счастливым, бежит за рыжей подругой по краю шоссе, хвост трубой, уши торчком, проявляя неподдельный интерес. Вот мимо нас прогрохотал самосвал, поднял пылищу, на пару секунд видимость стала равной нулю. Мы свернули с шоссе, не стали ждать, пока МАЗ, едущий навстречу самосвалу, окунет нас в очередное облако дорожной пыли.
   «Ребзя, не шумим, говорим шепотом, а лучше вообще заглохнуть!», проводит инструктаж Игорь Михеев.
   «А чего это ты раскомандовался?», не хочет терять авторитет старший Васька.
   «А то, что Панкратыч с Игнатьевского сегодня сторожем! Мне бабка сказала, она график их знает!»
   «Ну и что, что Панкратыч?»
   «Он молодой, не глухой, как дед Шишкарь, и у него духовое ружьё. Услышит нас, может солью стрельнуть, а может и дробь зарядить, мало не покажется!»
   Вот мы уже «зарылись» в гороховом поле, с шоссе нас не видать, шуршим целофановыми пакетами, стручки рвем. Собаки рядом бегают, мышкуют. Вот Мушка яростно копает яму, учуяла грызуна. Я сыплю один стручок в рот, один кладу в пакет. Ещё один – в рот, один – в пакет. Рядом – Женька, он вообще без пакета, только лакомится. Вдруг вдалеке: «Ба-бах!». Как будто кто-то из ружья выстрелил.
   «Атас, бежим!», орёт испуганный Васька, и мы поддавшись панике, побросали пакеты с горохом, летим к шоссе, наперегонки. Смотрю, справа от меня кто-то несется. Мухтар? Нет, крупнее! Кабан! Или кабаниха. Меня баба Лена предупреждала, что кабаниха – самая опасная, она детёнышей защищает. «Ба-бах», ещё один выстрел!
   Мы вылетели на шоссе, и во весь опор припустились к Заболотному. Впереди Игорь, он самый быстрый. За ним Васька, оступился, потерял драный сандаль, но возвращаться не стал. Третьим – я, и Женька – отстающий. Собаки тоже бежали рядом с нами, поджав хвосты. Вот мы уже у Царькова дома, не можем отдышаться. Все целы.
   «Ба, принеси воды!», первым опомнился Васька.
   «А может это и не выстрелы вовсе были, может это мелиораторы что-то взрывают на болотах?», предположил умный Игорь.
   «Кабана все видели?», спросил я.
   Никто, кроме меня, его, оказывается, не видел.
   «Брешешь, с перепугу показалось!», решил Васька.
   Вышла его бабка-ведьма. С ведром колодезной воды. Васька стал жадно пить, прямо из ведра.
   «Будете?», протянул он нам остатки воды, когда напился. Мы отказались. А вдруг, вода заколдована его бабкой?… Или отравлена?… Дома напьёмся…
   А на следующее утро всей деревне стало известно, что дед Царёк принёс с горохового поля убитого кабана. Значит, не привиделось мне, и Панкратыч действительно стрелял. У Царька-то нет ружья…

СТОГ ГОРИТ

   Решили вчетвером отправиться в Маленький лес, под Панское. Серёга Платонов сказал, что у него есть спички, будем жечь костёр и жарить хлеб на палочках. А ещё Женька украл у Седого начатую пачку сигарет «Прима», давно забытую им в свинарнике. Я стащил у бабы Лены полбуханки чёрного хлеба, спрятав её под майку. Беззубый Серый ничего с собой не взял, он голодранец, просто увязался за нами. Я надеялся в лесу найти хоть пару белых грибов, чтобы баба Лена не так ругала меня за самовольную отлучку. Но с левого краю, где красивый бор и грибные места, всё уже обобрали, даже сыроежек не оставили. А в глубине лес был грязный, изгаженный туристами – вместо грибов тут и там попадались ржавые консервные банки из под килек и шпрот. Мы за 5 минут прошли лес, и вышли в поле, по тропе, ведущей к речке Луже. Там были собраны большие стога жёлтого сена. Каждый стог был ростом с полтора взрослого человека, и в ширину – примерно столько же. Мы дружно повалились в сено. Я забрался на самый верх сухой копны. Третий день погода стояла солнечная, было тепло, даже жарковато. «Вон там будем жечь, где хворост!», решил Платонов.
   «Дай хлеба пожрать, не жидись!», ныл Беззубый – мой троюродный брат, за которого мне всегда было стыдно и неловко. Он всю дорогу просил, то у Женьки сигарет – покурить, то у Серёги – спички.
   «Пошёл нахрен, бесприщорщина! Ты заколебал!», не выдержал я, и дал ему пенделя, когда Беззубый изловчился и отхватил у меня краюху хлеба.
   «Хвороста мало, нужно ещё натаскать!», сказал Женька, и мы принялись за дело. Беззубый нам не помогал, а снова отправился к стогу.
   Вдруг – видим – от ближайшей копны сена валит дым. Подбегаем – а это беспризорник спички зажигает и в сено пуляет!
   «Ты что, совсем оборзел, Серый?», разъярился на него тёзка Платонов. «Ребзя, он у меня их спиздил из кармана!».
   Платонов набросился с кулаками на Серого, тот завизжал, и стал лягаться ногами.
   «Надо сено тушить!», заорал я, видя, как быстро разгорается огонь. Воды у нас не было, речка – далеко. Женька отважно снял с себя рубаху, и стал бить ей по очагу огня, я снял с себя футболку, и последовал его примеру. Но, куда там! Стог разгорался всё сильнее. Мы поняли, что тушить одеждой бесполезно, испугались, и сиганули по полю, огибая лес, домой. Задами пробрались на деревню, вышли между моим и шаухинским домом. Обернулись в сторону леса – за лесом, там где стояла копна, поднимался в небо мощный столб дыма. Его чёрное облако ветер относил в сторону Панского. Мы не сразу заметили, что нас уже было трое, Беззубый куда-то исчез. Может, сгорел? Так ему и надо!
   «А чего это лес горит, не знаете?!», к нам бежала любопытная Светка Ларькова.
   «Нет, не знаем!», отрезал Платонов.
   «А чего это вы такие запыхавшиеся?», не унималась она.
   «В футбол играли, не ясно?», нашёлся Женька.
   «А чего это у вас тогда майки чёрные и дымом пахнут?», не сдавалась девчонка.
   «Будешь много знать, скоро состаришься!», использовал я любимую отговорку дяди Эдика. «Сказано, мяч гоняли!».
   «Врать, как корова срать!», Светка была самой хитрой и ушлой в Заболотном.
   «Тебя ебёт? Попрыгай, отойдет!», не выдержал Платонов.
   Пока продолжались пререкания, на деревне стали собираться и другие, всех привлёк дым за лесом.
   «Едит твою налево! Небось, сено колхозное горит?», догадался Козьмич.
   «Лидка Сысоева, говорять, уже пожарную вызвала!», орала Полинка.
   «Главное, чтобы на лес огонь не перекинулся!», авторитетно заявил Славка Мазëнков, единственный трезвенник на селе.
   Вдруг вижу – Беззубый на крыльце своём стоит, как ни в чём не бывало, сухари трескает и лыбится. Тут я про хлеб вспомнил – я же бросил его в лесу, когда убегал…
   Пожарные не приехали, а стог весь выгорел. На его месте только огромное чёрное пятно осталось. Это нам Игорь сказал уже под вечер, он бегал, проверял. В деревне подумали, что это какие-то туристы окурок бросили. Бабки спорили – из Калуги злоумышленники, или из Москвы?
   «Это точно москвичи!», говорила тётя Шура Шаухина. «Там одно отребье расплодилося!»
   Хорошо, что догадливая Светка не наябедничала.
   Баба Лена долго расспрашивала меня, куда пропал хлеб, я, в конце концов, соврал ей, что скормил его Мухтару.
   «Совсем с глузду съехал! Собаке хлеб отдать? А что мы три дня есть будем?»
   «Блины напечëшь, или пироги!»
   «Умнай больно!»
   На следующий день мы, спрятавшись в хранилище газовых баллонов, курили «Приму» Седого. Я сделал затяжку, и закашлялся – какая дрянь едкая! Серёга Платонов деловито смолил свою сигарету, как заправский курильщик.
   «А мне?», вбежал в сарай Беззубый.
   «По губе и по жопе палкой!», презрительно отвечал Женька.
   «Ты – вор, поджигатель и беспризорник!», накинулся я на троюродного брата.
   «Пиздуй отсюда, крути педали, пока не дали!», подытожил Платонов.
   «Ну, ладно, ладно!», Серый угрожающе ощерился, сплюнул через щëлку в зубах, и ушёл, насвистывая.
   Через некоторое время Седой отобрал у Женьки оставшиеся сигареты, дал ему по лбу, да ещё бабе Лене моей наябедничал, что я тоже курил. И старой Платонихе, конечно, на Серёгу. Ясное дело, кто нас заложил!

ДЯДЯ ЮРА

   Моя тётя Оля, как и тётя Аня, была старшей сестрой папы, дочкой бабы Лены. У неё не было детей, и она редко посещала Заболотное. А когда мне было шесть лет, тётя Оля в один прекрасный день приехала в деревню со своим мужем – дядей Юрой. Я его уже видел один раз в Москве, и он мне сильно не понравился. Старый, злой, пузатый, небритый. Говорил он еле-еле, как Брежнев по телевизору. В день их приезда баба Лена велела мне встретить «молодожёнов». Подходит автобус, смотрю, тётя Оля выходит с двумя тяжёлыми сумками, набитыми продуктами, а за спиной у неё ещё и огромный рюкзак. Следом выходит дядя Юра – с газетой, свернутой в рулончик.
   «Тёть Оль, дай помогу!», предложил я.
   Тётя Оля молчала.
   «Да я уже вёдра с водой бабе Лене из колодца таскаю! По 10 литров каждое!»
   «Ну и дурак! Инвалидом на всю жизнь станешь!», медленно, будто пережёвывая слова, сказал дядя Юра.
   Я как-то ещё в Москве, гостя у бабы Лены в квартире, убежал от них. Тётя Оля и дядя Юра приехали и пошли по магазинам, взяв меня с собой. Мне надоело их ждать – они уже третий час стояли в очереди за консервированным горошком. К тому же собиралась гроза.
   «А ты что вернулся?», спросила баба Лена, не сильно удивившись.
   «Скучно с ними, я рисовать хочу!», и сел за свой блокнот, калякать что-то простым карандашом.
   Через час вернулись тётя Оля и дядя Юра.
   «Вот ты где, негодяй!», жевал свои слова пузатый старик.
   «Я не негодяй! Я просто ушёл от грозы, ведь туча шла с молнией!»
   Тётя Оля молчала.
   «Его надо в колонию сдать!», негодовал дядя Юра.
   «Ну уж прямо в колонию, разбежалси!», вступилась тогда за меня баба Лена. «Сваво заведи и сдавай куда хошь!».
   У дяди Юры был уже взрослый сын «от первого брака», как мне рассказала баба Лена. Наверное, бракованный…
   Приехав в Заболотное, дядя Юра сразу стал хозяйничать. Выбросил на помойку мою любимую старую игрушку – большой грузовик, куда я помещал множество зверушек, солдатиков, весёлых человечков, и катал их по деревне на верёвочке. Снял с перекладины мои качели, швырнул их у порожка, чуть меня ими не зашиб, поставил на это место табуретку для себя, и сел пить водку. Пил он её прямо из горла, выставив на солнце своё толстое пузо в серой майке. Даже Седой при нас никогда не пил – уходил к дружкам.
   «Фу, Юра, как тебе не совестно!», не выдержала баба Лена. «Тут же дитё рядом!».
   «А что я его, угощать собираюсь что ли?», жевал слова противный Юра.
   «А ну, иди, гуляй отсюда!», это он уже мне – с явным раздражением.
   Тётя Оля молчала.
   «Что за урод к нам приехал?», жаловался я потом бабе Лене.
   «Любовь зла, полюбишь и козла!», отвечала она.
   Я сразу представил, как тётя Оля ведёт за рога к нам в дом козла.
   Вечером на нашей лавочке собрались девчонки – играть в «Колечко, колечко, выйди на крылечко». Я – с ними. Только мы выбрали первого ведущего, как в окно выглянула перекошенная, вся в складках, пьяная морда дяди Юры: «А ну, молодёжь, дуйте отсюда быстро, ищите себе другое место для игр!»
   «Илюханция, кто это?», удивилась Светка Ларькова, скорчив брезгливую гримасу.
   «Это твой родич? Почему он такой злой? Баба Лена нас никогда не прогоняла!», заметила Оля Михеева.
   «На бульдога похож!», заливалась от смеха Аня Соларёва.
   Этого я выдержать не мог. Аня мне очень нравится, я хочу на ней жениться, когда вырасту. У неё большие голубые глаза и светлые кудряшки. А теперь она будет думать, что я – родственник бульдога. Жгучий стыд охватил меня. Как будто я описался перед девчонками в штаны.
   «Да не знаю я, кто он! Чужой какой-то! Я первый раз его вижу!», оправдывался я…
   Баба Лена в то лето сказала тёте Оле: «Чтобы Юры тваво здеся больше не было!». Тётя Оля промолчала – не стала перечить суровой матери – помнила с детства, что та может и чугунным утюгом в голову запустить – за ней не заржавеет.
   Триумфальное возвращение дяди Юры в Заболотное состоялось только в год смерти бабы Лены.

РЫБАЛКА

   Папа привёз в деревню две небольших бамбуковых удочки и разные причиндалы к ним. Мы сели на лавочку возле дома, и стали готовиться к рыбалке. Привязали леску, затем, надели поплавок, зафиксировали свинцовые грузила, нацепили крючки.
   «А червей пойдём копать?»
   «Нет, дета, будем ловить на хлеб!»
   «Разве рыбы едят хлеб?»
   «Ещё как!»
   Папа показал заранее приготовленную горбушку белого хлеба.
   Увидев нас в окно, Женька тоже решил присоединиться – вышел к нам со своей длинной непородистой удочкой, которую дал ему Седой. В пакете у Женьки копошились грязные длинные червяки.
   Папа пошутил:

   «Наш Женька совсем, как живой
   Умеет кивать головой
   Скажи ему: «Здравствуй, приятель мордастый!»
   А он и кивнëт головой!»
   Женька застенчиво лыбился в ответ.

   «Вот же – у Женьки черви!», говорил я.
   «Ну и хорошо! Что поймает на них – всё ему достанется!», отвечал папа.
   Наконец, мы двинулись по направлению к речке Луже. Навстречу шёл дядя Эдик с корзинкой. В корзинке были несколько сыроежек, пара лисичек и небольшой подберезовик.
   «Не густо, Эдик!», заметил папа.
   «На жарëшку хватит!», защищал свою добычу дядя Эдик. «А вот рыбы в реке уже давно нет! Её браконьеры всю переглушили! Так что, напрасно идёте!»
   С нами пошёл не только Женька, но ещё и двухлетний пёс Мухтар. Его хозяйка, жадная Полинка летом его не кормила, он ошивался и подъедался у дачников. Но вчера я приманил его сырокопчёной колбаской, и Мухтар, отведав невиданный в своей собачьей жизни деликатес, впервые провёл сутки возле нашей терраски. Днём он бешено молотил от счастья хвостом по земле, ночью – охранял нас, заливисто лая и мешая спать.
   Как только мы вышли в поле, юный Мухтар сразу принялся охотиться на мышей. Вечерело, солнце медленно, словно нехотя, заваливалось за деревню Подольнево, окрашивая лес напротив в розовый цвет. Ещё шумели в кустах трясогузки, трещали в траве кузнечики, низко над землёй летали ласточки. Мухтар убежал далеко, увлёкся, преследуя добычу. Мы видели только чёрное бегущее пятнышко с хвостиком. А над пятнышком парил орёл!
   «Пап, смотри!»
   «О! Мухтар думает, что он охотится, а на самом деле, охотятся на него!», засмеялся отец.
   Орёл действительно медленно снижался. Я вспомнил историю, которую мне уже раз десять рассказывал Козьмич – про зайца, чуть не ставшего жертвой орла. Заяц тот не стал ждать, пока хищник вцепится ему в спину когтями, он распластался лапами вверх и сам разодрал нападавшей птице пузо. Интересно, а Мухтар так сможет? Но нет, Мухтар оказался не таким находчивым. Он, скуля и повизгивая от страха, нёсся к нам, поджав хвост.
   «Трус несчастный!», стыдил его папа. Мухтар в качестве извинения за отсутствие отваги нашёл дохлую плоскую мышь, раза два раздавленную комбайном, взял её в зубы и опустил перед нами.
   «Даже наш кот Тарзан такую есть не станет», брезгливо заметил Женька. А Мухтар, напуганный орлом и посрамлённый папой, стыдливо брёл теперь рядом, путаясь в наших ногах.
   Наконец мы пришли на узкую и неглубокую, заросшую ряской, речку Лужу, нашли место для ловли недалеко от песчаного обрыва, где вили свои гнёзда ласточки. Женька ловко наколол своего извивающегося дождевого червяка на крючок. Мы с папой поплевали на хлебный мякиш, скатали шарики, и тоже прикрепили их к крючкам. Закинули удочки. Женькина леска зацепилась за ветви прибрежной ракиту, и ему пришлось всё распутывать, стоя по колено в воде, и забрасывать несчастного червяка снова.
   Наша белая наживка хорошо была видна в воде, можно даже и не смотреть на поплавки. Женькин червяк виден не был. Его поплавок тихо покачивался над водной гладью.
   «А какая рыба тут водится? Окунь?», спросил я у папы.
   «Окунь хитрая донная рыба, он не будет клевать наш хлеб. Скорее всего мы поймаем плотву»
   «Или верховку!», добавил Женька. «Вчерась Мишка Ларьков штук десять верховок принёс!»
   Прошло минут пять, всё было без изменений. Многие знают, что залог успеха рыбака – терпение и тишина. С терпением у меня было сложно, очень хотелось побыстрее поймать свою первую рыбку, а тишину вдруг нарушил Мухтар. Он пытался сверху, над песчаным обрывом, залезть в ласточкины гнёзда, но не удержался и кубарем полетел вниз. Бултых! Мухтар шлёпнулся в речку, тут же выскочив из неё, как ошпаренный.
   «Он теперь нам ласточку решил поймать после мыши!», подумал я и беззвучно рассмеялся. Женька тоже хихикал – уж очень смешно неказистый пёс скатился кувырком в воду – почти как каскадёр!
   «Мухтар! А ну, иди в поле, к орлам, если не можешь вести себя тихо!», с напускной строгостью шикнул на собаку папа. Мокрый Мухтар отряхнулся, чихнул, и послушно сел возле отца, повиливая хвостом. Нашёл себе хозяина. А ведь колбасой угощал его я!
   Рыба всё не клевала. Прошло полчаса, монотонно квакали лягушки, летали парами радужные стрекозы, на водной глади резвились водомерки, а наша наживка всё так же белела под водой, никем не тронутая. Всё чаще возле уха пищали комары, жужжали оводы, липли слепни, один больно укусил меня в щёку. Я его прихлопнул.
   «Ну что такое!», закапризничал я, растирая место укуса. «Где вся рыба?!»
   «Скоро будет, потерпи ещё немного!», успокаивал папа.
   Женька вытащил свою самодельную удочку. Его червяк уже не извивался, закоченел и как будто уменьшился в размерах.
   «Может щурёнок обклевал?», задумчиво предположил мой друг. Он выбросил мёртвого червяка, нагнулся и наколол на крючок новую наживку – только что убитого мною слепня. «Небось это соржёт!»
   Вверху у обрыва послышались ребячьи голоса. Они становились всё громче. Наверное, парни из соседней деревни идут купаться на пляж. Ну и пусть кричат, всё равно рыбы нет! Прав был противный дядя Эдик, браконьеры всё выловили!
   «Эй, рыбаки? Ничего не наловили! Пусто у вас!», показался наверху Беззубый Серый. Рядом с ним стоял его старший брат Алёшка.
   «Мухтар! А ну домой! Ты чего с чужими ходишь? Накажу!», грозно закричал старший.
   Мухтар не обращал на внуков Полинки, своих номинальных «хозяев», никакого внимания. Он лежал на песке, спиной к братьям, и смотрел на реку.
   «А ну катитесь отсюда, шантрапа! Чешите, куда шли!», с раздражением в голосе зашептал отец. Он не любил своих беспризорных и вороватых племянников. И Полинку он не любил – считал, что она его дядю Федю со свету раньше времени сжила. Братья не уходили, напротив, стали швырять в реку камни. Один просвистел довольно близко от меня. Отец отложил удочку и стал резво подниматься по обрыву вверх. И вот тогда уже Серый с Лёхой побежали. Но, они не знали, что папа занимался в юности лёгкой атлетикой. Он их быстро догнал, схватил двумя руками каждого за шиворот, и оба говнюка, к моей и Женькиной радости, схлопотали по ушам.
   «Прости, дядь, мы больше не будем!», заныли троюродные Ковалёвы.
   Когда папа спустился вниз и взял удочку, братья, отбежав подальше, стали крыть его матом.
   Но отец не обращал уже на дурных родственников никакого внимания, потому что у него дёрнулся поплавок, и в следующее мгновение он вытянул трепыхающуюся на крючке серебряную рыбку. Снял, бросил её в специальную плетёную корзину с крышкой. Рыбка продолжала там подпрыгивать, судорожно глотая воздух.
   «Ух ты, плотва?», радостно воскликнул я.
   «Скорее краснопёрка. У тебя клюёт!»
   Я резко повернул голову и заметил, что мой поплавок полностью ушёл под воду.
   «Тяни, но не резко!», шепнул отец.
   Я почувствовал, как удило прогнулось под тяжестью, леска натянулась до предела, и из воды вынырнула рыбёшка – гораздо крупнее папиной!
   Вот она уже почти у меня в руках, и вдруг – срывается и падает в заросли осоки рядом с берегом. Я бросил удочку – и за ней. Пальцы изрезал, но схватил её! Руки порезаны в кровь, все в рыбьей чешуе, но добыча поймана и скачет в корзинке вместе со своей подругой. Через минуту к ним добавилась третья – снова папина. Потом ещё две его рыбки. Потом – опять моя! Женька со своим несчастным слепнем на крючке только рот успевал открывать. У него так никто и не клюнул.
   Через час мы с отцом наловили на двоих пятнадцать приличных краснопёрок и верховок. И ещё несколько сорвалось в воду. Солнце окрашивало в золото ели-великаны, их фигуры удивлённо провожали нас домой. Мухтар гордо вышагивал впереди, хвост трубой, будто бы улов – целиком и полностью его заслуга. Вторым шёл папа, с удочками. Следом – я, с корзинкой, полной уснувших рыб. И позади всех Женька – с пакетиком. Я сжалился, и отдал ему двух самых мелких верховок.
   «Можешь даже сказать дома, что сам поймал!», великодушно советовал я другу.
   Когда мы вошли на деревню с уловом, уже почти стемнело. Ну, где ты, дядя Эдик? Сейчас увидишь! Я ворвался с корзинкой на терраску, а там, за столом, кроме тёти Люси и дяди Эдика, сидели братцы-оборванцы – Серый и Лёха. Физиономии у них были измазаны черничным вареньем и сгущёнкой, голодные беспризорники, один за другим, поглощали блины.
   «Садись с нами, Илюшон!», приглашала тётя Люся. «Сколько блинков тебе положить?»
   «Спасибо, но мы рыбу сегодня будем есть!», торжественно произнёс я, приподняв наш с папой улов, чтобы все видели. Повисла пауза. У Беззубого изо рта вывалился кусок блина.
   «А говорите, ничего не поймаем! Браконьеры-браконьеры! Сами вы браконьеры!»
   Мы жарили рыбу на шкворчащей сковороде. Бывшие обитатели речки Лужи, стремительно меняя цвет с серебристо-красного на коричневый, смотрели на нас в последний раз своими круглыми мёртвыми глазами. Баба Лена улыбалась железным ртом: «Вот это труженики!». А мама потом сказала, что вкуснее рыбы в своей жизни она не ела. «Свежая, не то, что мороженая из магазина!»
   Поужинав, я пошёл к Женьке. И мы скормили сырыми двух оставшихся рыбок его коту. Тот набросился на нежданную снедь, и стрескал всё почти мгновенно, урча от удовольствия. Облизнулся и убежал.
   «Мой самый умный, самый ловкий Женечка!», гладила сына по голове проводница тётя Нина. Это он наврал матери, что сам рыб поймал. На слепня!

ШАШЛЫК, ГРОЗА И УМНЫЕ РАЗГОВОРЫ

   Двойная радость! Мама с папой приехали, вернее, их тётя Аня с дядей Димой на Жигулях привезли. И ещё – Саша, сын тёти Ани и дяди Димы, ему 21 год, он уже студент.
   «А вот это моя наклейка, я её прилепил над кроватью, когда мне было семь, как тебе сейчас!», с гордостью показывает мне Саша выцветший кружочек на обоях, такой неприметный, что я раньше и не обращал на него внимания. От какой-то заграничной конфеты, наверное. Саша привёз небольшой кассетный магнитофон «Тоника-310». Он включил его прямо на улице, возле Жигулей, и из него полилось: «Пора-пора-порадуемся на своём веку!…» Мимо проходили Светка Ларькова с Ленкой Михеевой, они остановились, как вкопанные и пооткрывали рты. Саша перевернул кассету на другую сторону и запела Пугачёва: «Лето, ах лето!…». Я понял, почему они так удивлены. У девчонок были тетрадки-песенники, они мне сами их много раз показывали – в них переписывали слова любимых в народе шлягеров, украшая записи разными узорами, цветами и зверушками. Там были и Пугачёва и Боярский. Но деревенские дурочки и подумать не могли, что из маленькой коробочки, размером с их тетради, могут звучать любимые песни, и причем, когда и сколько пожелаешь!
   «Чего уставились, магнитофон никогда не видели?», прикрикнул на них я. «Хотя, конечно, такие только в Москве есть!»
   «Не хвастайся! Девчонки, идите к нам, музыку слушать!», приглашал Саша. Но подружки замотали головами, застеснялись и убежали.
   «Вечером едем на шашлык!», оповестил меня дядя Дима.
   «И меня возьмёте?», робко спросил я.
   «Конечно!»
   Я никогда не ел шашлык, только в кино его видел! Но до вечера ещё несколько часов…
   «Баба Лен, а можно, я сегодня не буду днём спать?», спросил я при всех, когда мы обедали в хате. (Грибной суп и картофельное пюре с куриными котлетками – на второе).
   «Бог с тобой, не спи, всё равно не уснёшь, чёрт бешанай!»
   Снова – ура!
   За столом велись умные взрослые разговоры, я очень любил их слушать, хотя и не понимал половины из сказанного.
   «Анют, ну как я пойду на партсобрание? Там одну воду в ступе толкут, а я на последнюю электричку к ребёнку опаздываю! И ладно бы в четверг, нет, в пятницу устроили!», сокрушался отец.
   «Ты прежде всего – коммунист. Тебе партия доверила высокую честь. А ты поступаешь несерьёзно, безответственно», отвечала ему тётя Аня на правах старшей сестры. «Мы в институте таких как ты на вид ставим, потом – выговор, потом – строгач, и, вплоть до увольнения…»
   Дядя Дима только кряхтел. Мама была напряжена, но не решалась вступить в спор. Но вот слово взяла баба Лена.
   «Ты больно важная, погляжу! Тебе всегда, Анька, больше всех надо! Когда усатый подох, ты всё рвалася его хоронить, супостата! Вот отпустила бы на свой грех, и раздавили бы тебя, как жука!…»
   «Сынок, иди погуляй!», шепнула мне мама.
   Ладно, пойду к Женьке тогда, а то он меня всё время дразнит, что, мол, моя бабка меня, как маленького днём укладывает! Вот, пусть видит, что и я уже не сплю!
   Женька тоже обедал, уплетал творог со сметаной и с сахаром.
   «Ну что, таперича ты при деле?», спросила приторным голоском бабка Поля.
   «Чего?», не понял я.
   «Сродственников понаехало! Хоть живность от тебя отдохнёт! А то маешься с понедельника по пятницу – только курей гоняешь, да собак колбасой кормишь!»
   «Ну и что? Это моё дело – хочу собакам даю, хочу сам ем!», грубил я.
   «Так колбаса-то стоить сколько! Она ж по два рубля – килограмм! А ты её – собакам, эх, некудышнай ты, Илюшка!»
   «А твой Володька – кудышный? Я кур гоняю, но хоть не давлю их трактором, и водку не пью!»
   «Все московския – некудышныя, на всём готовом живуть, барчуки!», не унималась Женькина бабка.
   «Ну так и вы на всём готовом: сметана – из магазина, творог – тоже, сахар – тоже! А может хлеб у вас на деревьях растёт?», я демонстрировал чудеса красноречия, видно наслушался взрослых бесед.
   «Ох, разошёлся, премудрай!», и бабка пошла давать свиньям.
   А мы с Женькой до вечера ходили на ходулях по деревне.
   Вот, наконец, все наши собрались на пикник. Только баба Лена оставалась дома. Сели в машину, Саша – за руль, дядя Дима – рядом, а тётя Аня, папа и мама – сзади. Я – к маме на коленки. Тронулись в путь. Женька, Светка и Ленка провожали нас, топчась у нашей лавочки. Выехали из Заболотного. Магнитофон запел: «Есть в графском парке чёрный пруд…»
   Пять минут – и мы на месте. Ещё даже песня из «Мушкетёров» не успела закончиться. Выбрали место на пригорке, где ничейный луг, и никто не пасётся. По дороге редко грохотали грузовики. Солнце наполовину зашло за Подольневский лес, значит уже – часов восемь. А над Теняково, которое в семи километрах дальше Игнатьевского, небо хмурое, тучи ходят. Но, может быть, мимо пройдут?
   «Окуджава тихонечко поёт, но он мне ближе и понятней, чей кричащий Высоцкий», говорил папа своему племяннику Саше.
   «А Боярский?», спрашивал Саша. «По-моему он – самый лучший певец из кино сегодня!»
   «Это эстрада, Саш, их нельзя сравнивать!»
   Ну вот, пошли умные разговоры у костра. И дивно запахло жареным мясом, первые шампуры уже поставили на огонь.
   «Угольков бы дождаться, а то сгорит говядина», советовал немногословный дядя Дима и поливал костёр водой. Раздавалось шипение, но пламя не гасло. Мама и тётя Аня обсуждали общих родственников. В частности, дядю Васю, папиного старшего брата.
   «Людмила хочет второго ребёнка. Думает, что она его удержит так», говорила тётя Аня.
   «Если родится девочка, может Вася и прикипит к семье. Девочек папы больше любят», отвечала мама.
   «Как это прикипит? Как чайник, что ли?», подумал я и представил дядю Васю, из ужей у которого идёт пар.
   «Уважение должно быть в семье, уважение!», настаивала тётя Аня.
   «Конечно, нужно уважать друг друга…», соглашалась мама.
   «А то, он со службы, уставший, а Людмила ему – скандал вместо ужина!»
   «Может выпил?», предположила мама.
   «Ну и что?! Он же – военный, у них работа тяжёлая – Родину защищать. Можно и промолчать, а она его обнюхивает!»
   Я представил тётю Людмилу на четвереньках, как Мухтара, вот она подбегает к дяде Васе, нюхает у него ноги и попу.
   «Но, она звонила жаловалась Олегу, что Вася весь духами французскими пропах и помадой…»
   «Извини меня, Сонь, но, по-моему Людмила – больная! У нас как заведено испокон веков – старший брат над младшим всегда – он и учитель, и наставник, и пример ему. А не наоборот!»
   Мне стало неинтересно, и я пошёл к костру. Слева солнце уже зашло за горизонт, а справа к Игнатьевскому ползли тяжёлые свинцовые тучи. Первая партия готового шашлыка уже остывала в бумажном пакете. Папа вытащил один кусок и протянул мне. Какая вкуснятина! Душистое мясо таяло во рту, было немного солёным и кислым одновременно. Я в жизни ничего подобного не ел. И даже жареный лук мне понравился! Я попросил второй, потом третий кусок.
   «Ещё мама и тётя Аня не пробовали, и бабушке Лене нужно отвезти!», сказал папа, когда я попросил четвёртый.
   Засверкали молнии, загрохотал гром. Мгновенно стемнело, упали первые крупные капли дождя.
   «Так, все в машину, идёт гроза!», скомандовал молчаливый дядя Дима. Таз из-под сырого мяса и шампуры побросали в багажник, ветер усилился, стало черным-черно. Все быстро сели на свои места, готовый шашлык был убран в пакеты. За окнами уже хлестал настоящий ливень. Мне было и страшно, и, одновременно очень уютно в жигулях, медленно катившихся по просёлочной дороге и освещавших фарами путь в кромешной темноте. Путь обратно показался чуть ли не вечностью. Вдруг одна молния вспыхнула очень близко, тут же раздался оглушительный грохот, похожий на взрыв.
   «А если молния в машину попадёт?», спросил я отца.
   «Ничего не будет, в машине есть громоотвод!», ответил он.
   Все были бодрые и весёлые, и это меня успокоило.
   И вот мы в хате – тут почти не слышно грозы.
   «Мамуль, возьми!», папа предложил шашлык бабе Лене.
   «Уксусу много!», вынесла свой вердикт она. «Но мясо мягкое, не магазинное, это уж я поняла. Небось, на рынке по 10 рублей за кило деруть таперича?»
   Баба Лена отказалась от своей доли, и ещё 3 аппетитных кусочка достались мне. А вино я не стал пить. Правда, мне его никто и не предлагал.

САМЫЙ ЛУЧШИЙ ДЕНЬ

   Проснулся, как обычно, в семь утра, кричали петухи, на заправке рокотали моторы, играло радио. Выглянул в окно – бабка Поля с порога выплёскивает из таза воду на траву. На дороге стоит старый дед Михеев и чихает. Да так, что Мухтар, поджав хвост, бежит от нас к Полинке, в будку прятаться. Вот дверь в хату с таким привычным и уютным скрипом открывается, и входит баба Лена. В руках у неё – тарелка с блинами. На столе – творог, молоко, варенье. В вазочке – карамель «Мечта» – моя любимая. Сегодня – пятница! А это значит, что вечером приедут мама с папой и в воскресенье заберут меня в Москву, уже на новую квартиру. Теперь у меня будет своя, отдельная комната! А меня в Москве ждут: новый велосипед «Кама», игра «За рулём», клоун Татошка, который засовывает палец в рот, и новая книга – «Незнайка на Луне».
   «Кто же с тобой в Москве-то теперь сидеть будет? В Строгино твоём?», как будто услышала мои мысли баба Лена. «Так далече я уж не поеду!»
   «Баба Аня у нас будет жить, мне мама говорила!»
   «Ой! Баба Аня твоя сама как дитё, и где ей за тобой углядеть? Никому ты не нужен, родители твои – на работе цельный день, а ты сам по себе! В Москве сейчас бандитов полным-полно! А уж в новом районе-то вашем – одно отребье, прости господи!»
   «Что-то я там ни одного бандита не видел!», мне казалось, что бандит должен быть непременно с пистолетом в одной руке и с ножом в другой.
   «Они добренькими притворяются! А потом дети пропадають, или их в мешке находють! А то и на свалке!»
   «А милиция на что?»
   «Ой! Милиция! Пока они спохватятся, тебя и след простыл!»…
   Баба Лена, как всегда, велела мне ложиться спать после обеда, но я не мог уснуть. Я знал, что буду в новую школу во вторую смену, значит – один. Школа находится достаточно далеко – метров 600 от дома. Значит по пути мне будут попадаться разные бездельники – кто не работает, а «целый день бьёт баклуши и шатается по улицам», как баба Лена говорила. Хулиганы, жулики, бандиты. Они только и думают, как затащить меня в мешок, или выбросить на свалку. И ещё придется переходить через оживлённую улицу – без подземного перехода и светофора, там легковушки снуют, грохочут пятитонки, дребезжат трамваи. Водители могут быть пьяные, и тогда обязательно задавят. И всё же я уснул, потому что разбудил меня голос бабы Лены: «Вона сколько народу с автобуса на 16:45 идёть». Я выглянул в окно – шли и сёстры Шаухины с мамой, Вовка и Славка Платоновы – старшие братья Серёги, Игорь Михеев со старшей сестрой Иркой, Ленка Ларькова, Анька Солерёва, Лилька Федулина, а также дачники – Никитка и Ваня с родителями. Вот будет весело на деревне вечером!
   «Стой, куды несёсся, окаянный! Поешь!», пыталась удержать меня баба Лена, но я уже бежал к друзьям.
   К шести вечера у дома Платоновых собрались человек пятнадцать – такого количества ребят и девчат у нас в компании никогда не набиралось! Самый старший был Славка. Ему было 15 лет. Он, пользуясь непререкаемым авторитетом для начала устроил матерный концерт. Выступление минут на пять. Материл он всех подряд, свою бабку Нину, за то что картуз просила надеть, Вальку, за то, что прогнала его с лавочки, братьев, за то, что младшие и должны его слушаться, и нас всех – просто так. Наконец, очередь дошла до меня:
   «Ты что ещё за выпиздыш? Давно не огребал?»
   «Это Московская Илюханция – Закоси-Нога», ответил за меня 12-летний Олег Сысоев. «Он в ворота с двух метров попасть мячом не может!»
   «А ещё его бабка спать днём укладывает!», добавил 13-лентний Васька Царьков.
   Все дружно заржали. И Беззубый – громче всех. Ну, нет, не все, Женька не смеялся, и девочки только растерянно улыбались. А Светка Ларькова (вот уж от кого не ожидал) подошла и шепнула: «Не обращай внимания. Славик – просто мудак. Взрослого из себя корчит.»
   «А ты что там пиздишь ему на ухо, манда сушёная?», не унимался Славка, переключившись на Светку. «Я сейчас ваш дом разъебу булыжником, вместе с твоей сестрой, чтобы не выёбывалась!»
   Тут вышел отец Платоновых, дядя Витя. Он молча дал при всех Славке подзатыльник, и погнал его в дом, на ходу снимая с себя кожаный ремень.
   Вскоре мы услышали сочные шлепки и приглушённые крики Славки. Его концерт был окончен.
   «Ну что, может в вышибалы?», предложил Игорь Михеев, когда крики стихли и послышались всхлипывания. «Нас много, весело будет!»
   «Олька, Машка, гоните мяч!», весело скомандовал Игорь.
   Девочки Шаухины убежали в дом и через минуту принесли настоящий кожаный волейбольный мяч – не резинка какая-нибудь! Он был тяжёлый, значит бить будет больно! Особенно, когда здоровые парни тебя вышибить так и норовят. Мы встали плотной кучкой – человек двенадцать. Вышибать нас собрались Олег и Васька.
   «Ну что, смертнички, покувыркаемся?», пошутил детина Сысоев.
   Мы знали, что до броска двигаться нельзя, иначе не честно. А Олег не торопился, только пугал нас ложными замахами. Попасть в такую толпу не составляло труда, можно было одним ударом выбить даже троих, но Олег, казалось, выбирал жертву.
   «Москва! Сейчас первым вылетишь, и будешь потом водить! И станем тебя звать «Закоси Рука»!
   «Ну, это мы ещё посмотрим. Сейчас ты увидишь Москву!», я не стал произносить свои мысли вслух.
   Вдруг Олег, не замахиваясь, пульнул мяч.
   «А-йа!», завыл Беззубый, снаряд угодил ему прямо по макушке. «Сука, Олежа, ни хуя не честно!». Вот и первая жертва – мой троюродный братец-оборванец.
   Всё было честно. Васька подхватил отскочивший мяч и с неменьшей силой швырнул его в скопление девочек. Но 13-летняя Машка Шаухина изловчилась и поймала его на уровне живота!
   «Ух, ведьма!», кричал посрамлённый Васька. Уж, кто бы говорил – у самого бабка – колдунья. Итак – у Маши одна «свечка», значит она зарабатывает одну «жизнь».
   На дворе Криворотовых заиграл катушечник: «Если любовь не сбудется, ты поступай, как хочется, и никому на свете грусти не выдавай!»
   Играть стало веселее. На деревне появились первые зрители. Сначала маленькая Танька со своей бабкой. Затем вышли посмотреть на игру сами Криворотовы – механик Филиппок и его жена Томка. С крыльца строго следила злющая Полинка. Боялась за свой палисадник.
   Васька снова запустил снаряд, но многие слишком далеко отбежали, и мяч никого не задел. Так делать нельзя. Вот, Сысоев быстро словил его и выстрелил в нерадивых близстоящих. И сразу одним махом «убил» двоих – Ирку Михееву и дачника Никитку. Наши ряды немного поредели, а вот зрителей прибавилось. С автобуса на 18:25 шли новые гости Заболотного. Человек пять остановилось, поставив тяжёлые сумки в траву, и наслаждалось зрелищем. Хоть билеты по рублю продавай. Я уже давно понял, что Олег Сысоев давно хочет вышибить меня. Но у него ничего не получалось. Он швырял мяч сильно и низко, чтобы невозможно было поймать. Вот он попал по ногам Женьке, и мой друг тоже выбыл. Васька Царьков поймал мяч от Машки, и снова стал водить. Опять стало вдвое опаснее.
   «Мы вместе с птицами в небо уносимся! Мы вместе с звёздами падаем, падаем вниз!», пел из магнитофона Антонов.
   Через. 10 минут нас в кругу осталось только семеро – «молодых солдат».
   «Нужен перерыв на водопой!», заныл Вовка Платонов, он уже был весь мокрый.
   «Хер тебе на вертеле!», реагировал Олег и расстреливал нас с удвоенной силой. Его уже стало раздражать, что кон затягивается.
   Вот уже и баба Лена вышла посмотреть на этот небывалый сеанс, и несколько других старушек.
   Ещё пять минут прошло. Нас в кругу – пятеро. Вовку и Серёгу Платоновых подбили, но они не пошли пить воду, остались досматривать игру.
   Итак – в кругу – я – Илюханция Московская (8 лет), Анька Соларёва (9 лет), Оля Шаухина (10 лет), Лилька Федулина (8 лет) и Игорь Михеев (11 лет).
   Выбивают парни, намного старше каждого из нас. Они тоже устали. Красные, злые! А вот и мои мама с папой идут! И тётя Люся с дядей Эдиком! Конечно, родители присоединились к остальным зрителям.
   У меня в висках пульсировала кровь. Я так ещё никогда не уставал, даже в школе, на уроках физкультуры, когда мы бегали кросс. Я чувствовал, что стал лёгким и неуловимым. Реакция, не смотря на дикую усталость, как будто, даже улучшилась. К тому же не хотелось ударить в грязь лицом перед публикой, особенно перед папой.
   Вот Васька выбивает Игоря, тот всё-таки покрупнее остальных, легче попасть. Игорь с досады вляпался в свежую коровью лепёшку, под общий смех, а потом долго вытирал сандалии о придорожные лопухи.
   «Илюха, ты с одними бабами остался!», подначивал Васька. «Уступи девчонкам, ты же джентльмен!»
   Я ему под одобрительный гвалт публики показал фигу. Васька швырнул в меня мяч, я каким-то чудом отбил его вверх и поймал.
   «Два касания не считается! Выходи!», орал Царьков.
   «Считается!», раздался голос из «зрительного зала». Это был механик Криворотов. «Главное – мяч об землю не ударился! А касаний можно хоть десять сделать! Учи правила, студент!». Все одобрительно закивали и зашумели. Вот и у меня – бессмертие. Но транжирить его нельзя! Ни в коем случае не расслабляться! Я – неуязвимый! Я – непобедимый! Вот вам, деревенские, Москва!
   Олег Сысоев просто пришёл в бешенство, когда я, изловчившись, поймал и его мяч. Я видел, как его лягушачья физиономия исказилась злобой.
   «Дарю, девочки!», задыхаясь произнёс я. Это значило – что две моих жизни заработаны на всех.
   «Вгляжусь в тебя, как в зеркало, до головокружения-жения-жения…», раздавалось где-то вдалеке. От усталости у меня уже начались слуховые галлюцинации. Пот застилал глаза, стекал чуть ли не струями. Рядом стояла такая же измотанная Анька Соларёва, тоже вся мокрая. Я взял её за руку. Публика взревела! Я почувствовал себя звездой на многочасовом концерте. Но шоу продолжалось… Свечки, то есть «жизни» закончились.
   «Я больше не могу!», пропищала Оля. И в ту же секунду была сбита.
   Через минуту выбыла из марафона и Лилька. Злой Сысой ударил ей прямо в лицо, и девочка упала, разодрав коленки.
   «Если через пять минут останется хоть один гладиатор на арене, то игра заканчивается и он объявляется победителем!», закричал механик Криворотов. «Засекаю время!».
   Протесты Васьки и Олега потонули в одобрительных возгласах зрителей. Даже Полинка на крыльце ощерилась, глядя на нас, это было похоже на улыбку.
   «Водички бы сейчас? Хоть глоток!», сказал я Аньке.
   «Потерпи ещё пять минут!», Аня закатила глаза, мне показалось, что она сейчас упадёт в обморок.
   Но вдруг, как спасение, подул прохладный ветерок с речки. Мы ожили и снова стали уворачиваться от бросков Васьки и Олега.
   «Не совестно вам, лбы здоровые? Москвичей выбить не можете!», кричала Томка. Все снова засмеялись. Я, чтобы подлить масла в огонь, показал Олегу язык. В следующий момент он бросил мяч в сторону, и двинулся на меня, как бык. Он явно хотел наброситься на меня с кулаками.
   «Ей, придурок! Что, по правилам слабо играть? Руки решил в ход пустить?», крикнула ему непобедимая Анька. Какие у неё в тот момент были глаза! Бешеный Сысой вдруг остановился. То ли опомнился, услышав смелую девочку, то ли заметил моего отца. Скорее – второе. Олег отступил и нехотя взял мяч в руки.
   «Время вышло!», прокричал Криворотов.
   «Вот как бывает, и лета звонкий крик! Вот как бывает, и счастья светлый миг!», Юрий Антонов, будто бы, тоже подсматривал за нами.
   Ко нам с Аней подбежали все участники игры, все, кто был с нами в кругу и выбыл. Они наперебой поздравляли нас. Даже Беззубый процедил: «Дай пять – будешь блядь!»

   …..
   «Ну, выпьем за Илюшона! Он у нас сегодня – чемпион!», сказала тётя Люся, и все за столом чокнулись, кто вином, кто водкой. Все взрослые, разумеется.
   «А всё потому, что поспал днём! Силы накопил!», говорила баба Лена.
   «Илюшка в отца пошёл!», заметил повеселевший от спиртного Козьмич. «Крестник, это ты в детстве такой же шустрый был! Пробрался однажды к нам, а у Ольги на комоде духи „Красная Москва“ стояли. Я гляжу, а он – хвать – и пьёт. Думал там вкусное что-то, раз пахнет хорошо! Завертелся, кок волчок, на одном месте, плюется, чихает, кашляет! Три года ему было!»
   Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что, наверное, это был самый счастливый день в моей жизни. И один из последних дней беззаботного раннего детства.

СВЕТКА, АНЬКА И КСЮХА

   «Дело было вечером, делать было нечего». В ножички – надоело, в «испорченный телефон» – вчера играли, в прятки – народу мало.
   «Москау – Москау, закидаем бомбами, разровняем танками, будет вам Олимпиада, ха-ха-ха-ха-ха!», в сотый раз напевал Серёга Платонов, и мне уже изрядно надоел. И, как выяснилось, не мне одному.
   «А ну, салаги, хорош тут шуметь! На горшок и спать!»
   Это вышла Валька. У Светки Ларьковой есть старшая сестра. Рыжая-рыжая. И взрослая. Ей уже 19 лет. Она, конечно, уже не играла с нами в штандер и в прятки, а только разгоняла нас по вечерам, если мы долго засиживались на лавке возле дома Ларьковых. Потому что Валька, по словам Светки, «нагуляла себе ребёнка», и ребёнку надо спать.
   «Как так Валька нагуляла?», спрашивал я, пустив Светку на следующее утро у себя на качелях покачаться, своих качелей у неё не было.
   «Ты что, с дуба рухнул? Не знаешь, откуда дети берутся?», говорила Светка грубым голосом, под стать ей самой.
   «Знаю! От мамы с папой берутся! От прогулки дети не появляются!»
   «Илюханция, а в твоей Москве все придурошные, или ты один такой?», Светка спрыгнула с качелей и покрутила мне пальцем у виска. Потом сделала большим и указательным пальцами другой руки «баранку» и сунула несколько раз в этот кружок указательный палец, которым крутила у моего виска.
   «И что это значит?»
   «Это значит, что так ребёнок появится, мудило!»
   «Сама ты мудиха! Нужно же пожениться! Когда женятся, тогда дети и получаются. А Валька твоя – одна – без мужа! Что вот она – пошла гулять, гуляла, гуляла, и вернулась с ребёнком? Она где, на дороге его нашла?»
   Не знаю, чем бы мог кончиться наш спор, но тут Анька Соларёва, младшая сестра Сашки, которого мой отец от смерти спас, позвала нас в дурака играть.
   «Давайте – двое надвое? Светка, ты с Серёгой, а я – с Илюхой!»
   Ура! Анька меня выбрала в напарники. Пошли к Платоновым, у них в чулане стоял широкий топчан с лоскутным одеялом, там мы в карты резались. Сели крест-накрест, Серёга напротив Светки, я напротив Аньки. Анька свои босые ноги вытянула, и к моим коленкам прижала.
   «Ой, да у вас любовь!», ёрничала Светка. «Скоро ребёночек родится, как у Вальки! Только Илюханция не знает, что делать, ты его, Ань, научи!».
   «Не пизди, ходи давай!», приструнил Светку Платонов.
   Первые два кона мы проиграли. Я не мог спокойно думать, когда Анькины ступни на моих коленках лежат. И сказать, чтобы убрала, я тоже не смел. Да и не хотел. И с козырями нам не везло.
   «Ха, московский просеранс!», радовался Серёга. Анька хоть и была из подмосковной Электростали, города, который в сорока километрах от столицы, но двоюродный брат всё равно считал её москвичкой.
   «Не везёт им в карты, повезёт в любви!», не унималась Светка.
   Аньку всё это не сильно смущало, но всё же вскоре она молча убрала ноги под себя. И тут же нам стало везти, четыре кона подряд выиграли, а потом ещё три! Общий счет стал – 7:3 в нашу пользу, когда бабка Платониха позвала внуков ужинать.
   Мы со Светкой вышли на деревню.
   «А хошь, ко мне пойдём играть? Или ты только к своей любимой Анечке ходишь?», с желчью в голосе предложила Светка, и это было неожиданно. Я никогда не был в доме у Ларьковых. Даже у Царьковой бабки-колдуньи на другом конце деревни был. А у Светки – никогда. Их дом – самый неказистый в Заболотном. Серый, брёвна старые, некрашеные, как у сарая. Малюсенькая терраска, а в хате – всего два окна на улицу. Хуже был только дом старой Федосьи, самый крайний, справа от Ларьковых. Гнилой, полуразвалившийся, с соломенной крышей. Одинокой Федосьи уже три года, как на свете не было – оно и понятно, жилище стало заброшенным. Вскоре Федосьин дом совсем завалился, и его разобрали на доски.
   «Может ты зассал?», спросила Светка, видя, что я задумался.
   «Ничего не зассал, пойдём!», мне было любопытно, как там у них внутри. «Только карты из дома сбегаю возьму»
   «Картишки у меня свои есть!», заверила Светка.
   Мы вошли в дом. Я разулся, как положено, но сразу пожалел об этом. В прихожей у Ларьковых полы были немытые, доски чёрные от въевшейся грязи. Везде валялись старые дырявые вёдра и тазы, стояли чьи-то огромные сапоги, все в засохшей глине, куча хлама была свалена в углу. В хате дела обстояли ненамного лучше. У печки стояла довольно широкая кровать, а на кровати в полном одиночестве лежал запелёнутый свёрточек и сучил крошечными ножками. Это и был Валькин ребёнок – Ксюха.
   «Ой, какая холёсая! Агу! Агу!», не удержался я.
   Девочка смотрела на меня своими молочными глазками, не смеялась, не плакала, просто молчала.
   «Садись тут!», скомандовала Светка, показывая место прямо рядом с младенцем.
   «А Валька-то где?», спросил я.
   «На работе, в городе. Ща карты принесу!»
   Светка принесла старую потёртую колоду – карты были древние, драные, в такие ещё до революции играли, наверное. Рисунок у некоторых карт был стёрт настолько, что невозможно было понять, туз это, или дама, шестёрка крест, или девятка пик…
   Светка взяла Ксюху на руки, потрогала пелёнки.
   «Ебать тебя колотить! Опять обоссалася!»
   Светка снова вышла, теперь вместе с девочкой.
   Я пытался перемешать жуткие карты. Они не поддавались, гнулись, рвались, липли к рукам, как пластилин. Уж лучше бы я свои из дома взял.
   В углу, за печкой, что-то зашуршало. Мышь! Не боится, прохаживается прямо по комнате, хвостом метёт! А если на Ксюху прыгнет и ползать по ней начнёт? Сколько девочка там лежала одна? И не кричала совсем, надо же!
   Светка всё не возвращалась. Мышь деловито грызла чьи-то серые чулки на полу. Послышалась ругань во дворе.
   «Иди сама ей жопу мой! Мне ещё корову доить!»
   «Блядь, а воду я как тебе натаскаю? В колодец её штоль брошу?»
   Я решил уйти. Мне стало противно. Мышь! Мухи! Я привык в деревне к мухам, но тут их были целые полчища. В нос сшибал удушливый тяжёлый запах.
   «А ты чего это? Зассал всё-таки?», спросила меня Светка с голой Ксюхой на рухах, когда я вышел во двор.
   «Ничего не зассал. Я домой пошёл, меня баба Лена позвала ужинать!»
   «Илюшка! Скажи Елене Васильевне, пусть молоко вечером заберёт!», это тётя Настя, Светкина и Валькина мама меня окликнула. Выглядела она, как бабка, хотя ей было только 43 года. Вся в сером – с головы до ног. Серый платок, серый ватник, серая юбка, серые калоши. Был у тёти Насти ещё старший сын – Витька. Псих недоразвитый – всё время гулял по деревне с кнутом, щёлкал им, гоняя воображаемых коров, и приговаривал: «А ну пошла отседа, сучье отродье!»
   «Баба Лен, не ходи к тёте Насте Ларьковой за молоком, ходи лучше к Сысоевым!», умолял я, спустя час, поедая блины с клубничным вареньем.
   «Почему это? У Насти – дешевше, и идтить к Сысоям далече!»
   «А вдруг у Насти в молоке мышь плавает?»
   «Бознать что несёшь!», не поверила баба Лена…

     ……….

   Прошло 15 лет. Я приехал на пару недель в Заболотное, где мало что изменилось. Только заправку тракторную снесли, а у дома Мазёнковых иномарка стояла… И к старому колодцу прибавилась колонка с электронасосом.
   Стою, набираю воду. Идёт девушка с вёдрами. Милая такая, рыжая, с веснушками. В голубых джинсах и в белой майке с надписью «Queen». Смотрит на меня, улыбается.
   «Привет, Илюшка!», поставила вёдра и обниматься лезет.
   «Ксюха? Ты? Во, вымахала! Как мама? Тётя? Бабушка?»
   «Баба Настя умерла два года назад. В прошлом году Витька помер, в реке утонул, вернее, захлебнулся, там воды по колено было. Светка второй раз замуж вышла, в Балабаново живёт. Первый-то муж её бил. А этот – нормальный, бизнес у него, фирма, железные двери делают! Мама здесь, приехала дом продавать и участок! Хочешь, пойдём ко мне?»
   Мы зашли в ветхий дом Ларьковых. Там тоже ничего не изменилось, только удушливый запах ушёл, липучка с мухами висела, и мышь не гуляла по полу. «Кто же его купит, это дом?», подумал я.
   Ксюха села на кровать, ту самую, где 15 лет назад лежала в пелёнках, и смотрит на меня своими васильковыми глазами.
   «А помнишь, как ты в 92-м году на гитаре нам концерт устроил? „Шоу маст гоу он“ пел? Я с тех пор все альбомы Квинов записала себе, фанатею!»
   «Помню конечно, ещё Вовка был, Анька…».
   Черт возьми, мне было приятно, что я так повлиял на деревенскую девушку, и она не Шатунова с Губиным слушает, как все, а нормальную музыку.
   «Анька приедет, между прочим! Свободная, между прочим, развелась недавно! А ты в неё влюблён был, между прочим!», и Ксюха ткнула меня указательным пальцем в живот.
   «Я вообще влюбчивый. Ты вот тоже красавицей стала!»
   «Да, ладно, не бреши! Ты на меня никогда внимания не обращал!»
   «Потому что ты маленькая была!»
   Вдруг Ксюха полезла целоваться в губы, да так темпераментно, что я не мог не ответить взаимностью.
   «Ты что, дурочка? Валька же, мать твоя тут!»
   «Она у Сысоевых, это надолго… У меня презик есть с собой…»
   «Тебе 16-ти ещё нет, под статью меня подведёшь!»

   «Уже 15 лет и 11 месяцев… Я уже не девочка давно, я умелая! Никому не расскажу, бля буду!»
   Снова я пулей выскочил из этого проклятого дома, но уже не из-за запаха, мух и грызунов.

     ………..

   Прошёл ещё год. Ларьковы продали свой участок какому-то старому КГБ-шнику, он тут же снёс старую хибару и стал строить большой дом из шлакоблоков. Ксюха теперь жила в Малоярославце, в Заболотное не приезжала. Я замутил в то лето с разведённой Анькой Соларёвой. Прямо на берегу речки Лужи. Любовался её голыми ногами и вспомнил карты у Платоновых.
   «Как мы их тогда разнесли в дурака, а?»
   «Когда? Кого разнесли?»
   «Серёгу со Светкой! В 1980-м!»
   «Ну ты даёшь! Ну и память!»
   …….

Заболо Илья Богуславский