-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Константин Михайлович Станюкович
|
| Тоска
-------
Константин Михайлович Станюкович
Тоска
рассказ [1 - Впервые – в газете “Русские ведомости”, 1903, №№ 63, 67.]
Посвящается М.И.Полованец
I
Перед рождественскими праздниками клипер “Нырок” стоял на неаполитанском рейде.
Было холодно и неприветно. Хлестал дождь.
По временам налетали шквалы, и “Нырок” изрядно клевал носом. Солнце изредка показывалось, пригревало и снова скрывалось за серыми облаками.
На клипере только что пообедали, как в кают-компанию вошел черномазый, красивый молодой неаполитанец Пепино.
Вздрагивая от холода в своем довольно легкомысленном пальтишке, Пепино стал просить, умолять, наконец требовать, чтобы офицеры купили у него превосходные кораллы, камеи, кольца и брошки, которые он показывал, открывая своей сухой, довольно грязной рукой небольшой ящик, полный соблазнами.
Никто не покупал.
Только два мичмана заглянули в ящик.
Но, вероятно, вспомнив, что в карманах у них ни “чентезима”, они нашли, что кораллы неважные и не настоящие, и даже не спросили о цене.
Итальянец возмутился.
– Это не настоящие! – воскликнул он.
И он клялся, что таких кораллов нет нигде на свете.
И, истощив свое красноречие, он быстро “отошел” и уже добродушно и быстро затараторил о том, что не купить чего-нибудь для “belle signore” [2 - “Прекрасной синьоры” (итал.).], как русские, было просто безумием со стороны офицеров.
– Не то, – возбужденно кричал он, – бедные синьоры проплачут свои глазки на своем дальнем севере оттого, что они так бессовестно забыты своими друзьями, – подчеркнул он, лукаво и весело подмигивая черным глазом.
Однако его угрозы не действовали даже на пожилых соломенных мужей-моряков.
Тогда Пепино, полный уверенности, воскликнул, что русские синьорины, конечно, разлюбят офицеров, если они не привезут какого-нибудь сувенира из Неаполя.
Мичмана только расхохотались.
Зато старший офицер и старший механик не смеялись, но любопытнее заглядывали в ящик итальянца и, казалось, при публике не хотели покупать.
Тогда итальянец, видимо потерявший терпение при виде такой глупости русских, бешено крикнул что-то, вероятно, не особенно лестное для моряков и, негодующий, выбежал из кают-компании на верхнюю палубу соблазнять матросов.
II
Матросы добродушно и ласково потрепывали по спине итальянца, говорили ему: “бон” и больше мимикой, чем словами, объясняли, выворачивая карманы, что денег нет.
– Аржану-но. Понимаешь, черномазый?
Пепино добродушно смеялся, тоже ласково трепал по спинам матросов, показал маленькую серебряную монету и старался пояснить, что довольно и этой монетки, чтобы купить какую угодно вещь. Нечего и говорить, что эти торопливые слова подкреплялись необыкновенно выразительными пантомимами и жестикуляцией Пепино.
Пожилой, рыжеватый боцман Антонов подошел к итальянцу и несколько застенчиво стал спрашивать цену маленького кольца.
Пепино запросил двадцать франков, показав два раза свои грязные пятерни.
В ответ боцман обругал непечатным словом итальянца и показал свои два просмоленных корявых пальца.
Подвижное лицо итальянца выразило изумление.
– Только для “russo” продам за десять! – воскликнул итальянец.
И Пепино решительно сунул кольцо в карман штанов боцмана.
Взвизгивая, чуть не умоляя, он частью словами, частью жестами старался объяснить, что у него дети, и что он еще не обедал.
– Манжаре, это значит черномазый насчет еды! – не без апломба проговорил подошедший курчавый, черноволосый фельдшер.
Кончилось тем, что итальянец отдал кольцо за два франка.
– Еще итальянцы, а жулики, – проговорил фельдшер.
– Наших, что ли, мало! – раздраженно бросил боцман. И строго прибавил: – Везде, братец ты мой, манжарить нужно. Или тебе это невдомек, фершалу? А еще тоже образованный.
И, стараясь скрыть довольную улыбку от покупки, боцман завернул кольцо в конец шейного платка.
– Это вы для кого, Арсентий Иванович?
– Для тебя, умника, – резко оборвал боцман, – тоже тебе, хорьку, все пронюхать надо, – прибавил боцман.
– Я по своему рассудку сам могу понять, для кого купили супирчик! – конфиденциально произнес фельдшер и прищурил свои плутоватые, быстрые и несколько наглые глаза.
– Ты зря не виляй хвостом. Так-то лучше, Абрамка; от твоего любопытства чутье пропадает… Еще помрешь, – усмехнулся боцман.
– Не бойтесь, Арсентий Иваныч, я знаю, про что знаю. Слава богу, тут-то у меня есть, – указал фельдшер на свой лоб.
– И знай, пока морда цела! – вдруг окрысился боцман.
– То-то и видно ваше необразование, а туда же супирчики! – не без снисходительного презрения произнес фельдшер и однако благоразумно улизнул.
– Сволочь! – кинул вслед ему боцман.
III
В эту самую минуту мелкими шажками приблизился среднего роста довольно видный, полноватый человек, свежий, румяный, гладко выбритый, с пушистыми, приподнятыми кверху усами. На толстом мизинце сверкал маленький брильянт. Это был Петр Иванович Приселков, старший судовой врач на “Нырке”.
– А ты что же, Антонов, не явился ко мне показаться?
– Запамятовал, вашескобродие.
– Скажите, пожалуйста, отчего же это ты мог запамятовать, а сам же жаловался. Ступай сейчас в лазарет, осмотрю.
И они спустились вниз на кубрик, в маленькую каютку, где был лазарет.
– На что же именно ты, братец, жалуешься? – мягко и искусственно ласково спросил Петр Иванович, слегка вытягивая грудь и принимая серьезный вид авгура.
– Внутре ничего не оказывает, вашескобродие.
– Да где же “оказывает”?
– Нигде, вашескобродие. Тоской болен.
– Тоской? – удивленно спросил доктор, – отчего же ты тоскуешь?
– Смею доложить, вашескобродие, ото всего.
– Как от всего? Например? Рассказывай.
– Самые, можно сказать, нудные мысли лезут в голову, так ее и сверлят.
– Гм… – глубокомысленно протянул Петр Иванович. – Так сверлят?
– Точно так, вашескобродие. Ровно бурав в башке.
– Ты говоришь – бурав? И часто?
– Чаще по ночам, вашескобродие.
– Д-а-а. Ложись, я тебя осмотрю.
Но, прежде чем лечь, боцман возбужденно и быстро стал говорить какую-то чепуху, среди которой вырывались и самые здравые речи. Подавленный боцман быстро лег на койку и несколько испуганно взглянул на доктора возбужденными глазами. Казалось, больной испугался доктора главным образом оттого, что Приселков заговорит боцмана.
Недаром же Петра Ивановича матросы называли “стрекозиным старостой” и не без основания считали, что он “очень о себе полагает”, так как был уверен, что он самый башковатый человек на свете.
– Ну, рассказывай, Антонов.
– Насчет чего, вашескобродие?
– И глупый же ты, Антонов; по порядку рассказывай, где и как у тебя болит.
– Я уже обсказывал вашему скобродию, что форменно ничего не болит, только в башке сверлит.
– Когда же это началась?
– Еще в Кронштадте; все беспокойная дума донимает.
– Насчет чего?
– А насчет всего; одна тоска, и никуда от нее не уйдешь. Даже перестал настояще заниматься службой. И прежнего форца нет, и форменно матрозню не привожу в чувство, даже ругаюсь без всякого старания. А, кажется, знают боцмана: в струнке держал, а теперь – одна скука.
– Так ведь это, Антонов, хорошо, что ты перестал быть идолом, по крайней мере перестал быть грозой.
– Хорошего-то мало, вашескобродие, когда заболел тоской. Особенно по ночам тяжело, и такая-то глупость лезет в голову, что и не обсказать. И все будто и перед людьми виноват и других виноватишь. Будто вовсе люди бросили без всякого внимания. Обижают своего же брата. Отчего это без обиды никак не проживешь?
– Да кто же тебя притесняет? – удивился доктор.
Боцман чуть было не сказал: “Да твоя же глупость”, но вместо этого с страдальческой улыбкой проронил:
– Никто, вашескобродие.
“А то заговоришь”, – решительно подумал боцман и прибавил:
– Так извольте осматривать, вашескобродие.
– А ты, братец ты мой, не учи меня, я и сам знаю, на то я и доктор, а ты матрос.
– Слушаю, вашескобродие, – промолвил боцман, и в его глазах промелькнула лукавая усмешка.
Петр Иванович заметил это и озлился.
– Ноги подыми.
И с этими словами Петр Иванович присел на койку, выслушал сердце и грудь, потрогал живот и, поднявшись, сказал:
– У тебя все в порядке. Скоро поправишься. Тебе надо отдохнуть, и всякая тоска пройдет.
– И чудные мысли пройдут, вашескобродие? – возбужденно спросил больной.
– Разумеется. Главное – будь спокоен и ни о чем не думай.
– Уж пропишите лекарство насчет того, чтобы ни о чем не думать, вашескобродие.
– Пропишу. А пока я отправлю тебя на берег, в Неаполь. Там тепло и солнце. В итальянском госпитале тебе будет хорошо, покойно; людей, которые тебя так раздражают на клипере, не будет. Ты отлежишься там месяца два и выйдешь таким же отличным, старательным боцманом, как и был.
– Слушаю, вашескобродие. Только не лучше ли будет поправка, ежели прикажете меня отправить в Кронштадт; по крайности свои люди присмотрят.
– Вишь ты какой, больной, а воображаешь, что можешь учить. Говорю, ни о чем не думай.
Боцман внезапно раздражился и, видимо сдерживаясь, почти крикнул:
– И умные же вы, господа, наскрозь понимаете, а вот был Вячеслав Оксентич, наш старший врач, царство ему небесное, так он всякого больного понимал, а главная причина – добер был, да и ума был большого, а не гордился.
Петр Иванович сделал вид, что не слыхал этих слов, и, обращаясь к вошедшему фельдшеру, приказал:
– Дать ему порошки, которые прописал, да смотрите, чтобы боцман больше лежал на койке, и вечером доложите мне.
С этими словами Петр Иванович пошел к капитану и доложил ему, что боцман прихворнул и его надо отправить отдохнуть на берег.
IV
– Да чем он болен? – спросил капитан. – Кажется, здоровый человек.
– У него маленькое переутомление, Александр Александрович, “neurastenia cerebralis” [3 - “Неврастения мозга” (лат.).].
– Какое еще переутомление у матроса?
– В коротких словах это значит, что нервы, функционирующие на органы речи…
И Петр Иванович с необыкновенным апломбом стал было продолжать длинную лекцию, но капитан сказал, что ему нужно сию минуту ехать на берег.
– Да я все равно нехорошо пойму то, что вы, доктор, мне расскажете. А по-моему, разнести бы боцмана, он бы и поправился, а то нынче все нервы, даже и у матросов.
– Такие времена, Александр Александрович. Наука говорит, что таких людей нужно лечить. По моему мнению, боцман на берегу скоро поправится. Главное – спокойствие. Он просится в Кронштадт, но едва ли Италия не будет для него полезнее. Во всяком случае поживет месяц-другой в госпитале в Неаполе.
Капитан знал, что Петр Иванович был довольно ограниченный человек, влюбленный в себя. И, что всего ужаснее, считал себя необыкновенно умным и знающим и нередко раздражал своими словами даже не нервных людей.
– А не лучше ли отправить его в Кронштадт, доктор?
– Как угодно, Александр Александрович.
– Да я спрашиваю, не как мне угодно, а как лучше, – раздраженно воскликнул капитан.
– Я уже доложил вам свое мнение, кажется. Как доктор, занимавшийся много лет, знаю, что лучше и что хуже. Вот почему я и говорю вам, что боцмана надо отправить на берег.
– Ну что же, отправляйте. Не пропадет ли он там?
– Я буду навещать его, Александр Александрович, пока мы будем здесь стоять, да и можно будет пускать к нему кого-нибудь из приятелей. Только у него их, кажется, немного на клипере. Беспокойный и не особенно приятный человек.
Когда доктор вошел в кают-компанию и сказал старшему офицеру о болезни боцмана, Иван Иванович, приземистый брюнет лет сорока с сердитым, некрасивым, раздраженным лицом педанта старшего офицера, по-видимому, особенно близко принявший к сердцу положение боцмана, возбужденно воскликнул:
– Да за что же вы присудили, доктор?
– Как присудил?
– Да хуже чем к одиночному заключению. Разве человека не понимаете? Ведь он с тоски и в самом деле свихнется. Один, один, да еще среди чужих людей! И это вы называете спокойствием! Помилосердствуйте, доктор! Пусть боцман пока останется в лазарете на клипере, а если не поправится, отправим его в Кронштадт.
Доктор слушал старшего офицера с снисходительной усмешкой.
– Удивительное дело, ведь я не смею говорить о морском деле, которого не понимаю. Я не говорю ни об астрономии, ни о механике, ни о теории ураганов. А нет человека, который бы не говорил о медицине, особенно бабы, не считал бы себя вправе критиковать лечение врачей и не ругал бы их. Я, слава богу, учился и много работал, и, кажется, знаю, что делаю.
И, словно бы желая еще больше сорвать сердце на возмущающее его нахальство публики, еще безапелляционнее и докторальнее произнес то, что едва ли бы сказал, не встретивши противоречия со стороны профана.
– Вы, Иван Иванович, думайте с капитаном как вам угодно, а я считаю долгом сказать, что не отвечаю за выздоровление больного, если он не будет немедленно же отправлен на берег.
– Будто бы? – раздался с конца стола насмешливый голос мичмана Коврайского.
– А вы врач, что ли?
– Считаю себя только не влюбленным в себя авгуром и только мичманом.
– И надо об этом помнить.
– И помню.
– Как видно, забываете. Впрочем, это общее правило: каждый безусый мичман думает, что он все знает. Это – в порядке вещей.
– Как и в порядке, что жрец считает себя непогрешимым.
Уже спор готов был разгореться, как старший офицер приказал Коврайскому немедленно приготовить баркас и отправляться на нем с больным на берег.
– Да как же, Иван Иваныч. Доктор, смилуйтесь!.. Тоже у меня был дядя с переутомлением, и тоже его отправляли из Петербурга для отдыха в Италию. Нарвался на врача, который был глуп как сапог. Хорошо, что дядя пробыл в Италии только три месяца. Там совсем пропадал без шельмы-тетеньки и без обычной обстановки и догадался удрать.
Старший офицер беспокойно заерзал плечами.
– Надо уметь исполнять приказания, чтобы заставить слушаться. Пожалуйста, отправляйтесь с больным, – строго прибавил Иван Иванович.
Таким образом, благодаря самолюбиям доктора и старшего офицера, боцман через два часа был в неаполитанском госпитале.
V
Когда боцмана привезли в госпиталь, он как-то страдальчески взглянул на мичмана и сказал:
– Спасибо, ваше благородие. Хотят меня доконать. Нечего сказать – умники!
А мичман, словно бы виноватый, сказал боцману:
– Да ведь я, голубчик, не виноват.
– Никто не виноват, ваше благородие. Оказывается, виноватый один я, и по своей же глупости.
– По какой глупости?
– Да тоже полагал, что есть такие, как Вячеслав Оксентич, а главная причина – очень уж полагают о себе глупые люди; оттого им и самый полный ход. Навестите когда, ваше благородие.
С этими словами боцман вошел в небольшую, очень чистую комнату.
Из открытого окна врывались снопы яркого солнца.
К больному подошла высокая, белокурая немка и нежным, слегка аффектированным голосом проговорила по-французски, указывая на кровать:
– Вот ваше место. Сейчас же ложитесь. Доктор сию минуту придет осмотреть вас. Вы здесь скоро поправитесь.
– Что она лопочет, ваше благородие, эта долговязая?
– Она успокаивает тебя, говорит, что здесь поправишься. Видишь, как здесь чисто.
– В тюрьме еще чище, ваше благородие.
Боцман, едва сдерживая себя, проговорил:
– Я их, подлецов, больше просить не буду. И без них улепетну… Крышки не же-ла-ю… – и внезапно заплакал.
Мичман стал было успокаивать больного, но он внезапно раздражился и сказал:
– Бросьте, ваше благородие, прежде ума припасите.
VI
Особенно тяжела была для больного ночь.
Сон не приходил, и больной в полутьме электричества возбужденно оглядывал комнату.
Из окна доносился гул бушующего моря.
Боцману казалось, что он один и никуда отсюда не выйдет, и его забыли, и в голове его пробегали мысли о прошлой жизни.
Был он матросом форменным, но все-таки не было ему никакой задачи. Вместо службы была одна тоска. То попадался мордобой-капитан, то ревизор неправильно кормил матросов, то с углем выходили зазорные дела, то старший офицер зудил зря.
Антонов не раз толковал об этом на баке и раза два подавал претензии адмиралам. За все это боцмана считали беспокойным человеком и наказывали.
Он понимал, что все-таки держали его боцманом только потому, что он был усердный и хороший боцман, и придраться к нему было нельзя.
Особенно тосковал больной в эту ночь по Кронштадту. Там, – думал он, – было бы так хорошо ему, уютно в своей комнате, которую нанимал у сестры.
Там жила и Степанида Андреевна, прачка. Они вместе с сестрой держали прачечное заведение, а боцман помогал им: разносил белье по давальцам и писал счета.
И сестра и Степанида вспоминались ему, как необыкновенно добрые и приветные женщины. Он, напротив, считал себя грубым и вздорным и вспоминал, как, возвращаясь нередко не в своем виде, обижал и сестру и Степаниду.
И больному все эти несправедливости представлялись несравненно сильнее, и себя он считал безмерно виноватым. “Сам же я и есть скот настоящий”, – думал он и просил бога, чтобы он избавил его от тоски.
– Хоть бы доктор дал лекарство от нее! – громко говорил он и в то же время сознавал, что никакой доктор от тоски его не избавит.
VII
В маленькой комнатке становилось темней.
В голове больного точно сидел гвоздь, и он вскрикивал:
– Уберите меня, уберите!
Предметы в комнате представлялись больному какими-то странными, и он испытывал ужас одиночества.
Казалось ему, что и сестра, и Степанида, и закадычный его приятель Ипатка, старый баковый матрос с “Нырка”, позабыли о нем.
Он забыт всеми, и один, один, постоянно один.
А давно ли они вместе с этим Ипаткой балакали и по праздникам после чаю распивали не один полуштоф?
В такие минуты друзья его казались больному большими обидчиками; он раздражался и называл обидчиков свиньями.
– А еще называли своим добрым приятелем! Кто их тянул за языки?
Но проходило мгновение, больной одумывался и снова раздумчиво и внимательно вглядывался в полутьму.
Тоска охватывала его все сильней и сильней.
“Черти вы и есть”, – уже совершенно здраво подумал боцман, вспоминая и доктора, и капитана, и многих офицеров, и сестру, и Степаниду.
– Вот поправлюсь, явлюсь на “Нырок”, отслужу на клипере свой срок – и в отставку.
И ему представлялось, что в отставке, на берегу, жизнь будет совсем другая, чем на судне. И он будет при деле, и люди будут лучше.
И не надо обижать, а главное – не врать.
– Небось, сестра всегда оказывала своему брату приверженность. Ты, мол, один мой верный сродственник… И Степанида называла добрым человеком. А как этот самый верный сродственник и добрый человек – один как перст и без всякого призору, так хоть бы весточку прислали. Форменные бабы и оказались. Небось, сестра давится деньгами от давальцев.
А точно гвоздь так и сверлил его голову.
Наконец больной заснул. Но сон его был прерывистый и необыкновенно чуткий.
VIII
– Братцы, спасите! – раздался из соседней комнаты тихий голос.
Боцман присел на койке и стал прислушиваться.
– Братцы, помогите! – громче сказал кто-то.
В соседней комнате раздались мягкие шаги, послышался тихий женский голос, и крики стихли.
– Верно, милосердная… только как наш русский понимает ее?
И боцман, обрадованный, что рядом с ним русский, направился к двери; но в эту минуту вошла белокурая немка и своим слегка гнусавым, искусственно ласковым голосом проговорила, указав на койку:
– Спите, спите, вам лучше будет.
Но голос сестры, вместо того, чтобы успокоить больного, только раздражил его.
И он насмешливо промолвил довольно громко:
– Чего ты зудишь, белобрысая? Лучше помалкивай. Дрыхни сама.
Сестра Анна еще настойчивее повторила:
– Dormez, dormez! [4 - Спать, спать! (франц.)]
– Форменная ты дура и есть. Дрыхни сама.
Немка погладила боцмана по голове.
Он резко отдернул голову и сказал:
– Проваливай, проваливай. Я и без тебя дорми; только бы бог дал сна.
Сестра стала успокаивать по-французски боцмана.
Но он сердито махнул рукой и отвернулся от нее.
– Братцы, голубчики! – снова послышался голос из соседней комнаты.
И сестра исчезла.
“Тоже поправку выдумали; доктора законопатили. Надо проведать соседа. Верно, утром пустят, а не пустят, я без спроса пойду. По крайности будем не одни здесь русские”.
Наступила тишина. Сосед смолк.
Скоро заснул и боцман, но ненадолго.
Пришла немка и, увидавши, что он лежит в платье, разбудила боцмана и показала ему, что надо раздеться и лечь.
– Опять зазудила. Тоже вроде нашего доктора.
Однако боцман, приученный долгой флотской службой к дисциплине, тотчас же разделся и лег в постель.
Сестра затушила электричество, и в комнате воцарилась темнота.
А боцман чувствовал себя еще беспомощнее, и ему казалось, что теперь он окончательно всеми забыт.
Сон не приходил. И в голове боцмана пробегали мысли о том, как хорошо быть в Кронштадте и побалакать с умной Степанидой насчет того, как правильно жить на свете и почему в мире так много зла.
Из окна сильнее доносился гул моря.
– Небось, в море погода. Видно, “зарифимшись” “Нырок”.
И прежний лихой боцман представлял себе, что, верно, на “Нырке” взяты рифы, и он дует под тремя рифами, и подвахтенные уже спят в койках.
И боцман, уже во сне, рассыпал артистическую ругань, вызывая подвахтенных наверх брать четвертый риф.
На другое утро, когда слабый свет проник в комнату, боцман проснулся и, увидав себя в непривычной обстановке, сообразил, где он, и воскликнул:
– Крышка!
“Сегодня же надо утекать отсюда”, – подумал он и, открыв окно, жадно вдыхал свежий, острый воздух раннего утра.
Солнце только что поднялось из-за Везувия, и верхушки гор были в золотистой дымке.
Напротив слегка вырисовывался в тумане остров Капри. Раздавался тихий перезвон в церквах.
В госпитале было еще тихо.
– Ишь ведь, дьяволы, дрыхнут. Поди, не скоро дадут горяченького.
И боцман, словно зверь в клетке, шагал по комнате взад и вперед, и в голове его пробегали мысли о том, как он уйдет из госпиталя и явится на “Нырок”.
Там же, может быть, он узнает от ребят насчет того, как живут в Кронштадте сестра его Иренья и Степанида, как справляются они без него с бельем.
“Не вышла ли Степанида замуж?” – подумал боцман, и жгучее озлобление почему-то охватило его.
– Бестолково бабье ведомство… Обязательно перепутают. Еще Степанида побашковатее, а сестра – вовсе дура. Воображает, что умна, все сама может. А главная причина – очень льстится на мужчинов, – с раздражением проговорил боцман.
– Это ты про что, земляк?
С этими словами к нему вошел пожилой, чернявый, коротко остриженный русский матрос.
– Ты с какого судна?
– Боцман с “Нырка”. А ты?
– Рулевой с конверта “Грозящий”.
– Как тебя звать?
– Иван Поярков.
– Садись, – сказал боцман.
И земляки пожали друг другу руки.
– Ты чем же болен? – спросил боцман.
Лицо матроса было худое и землистое. Все черты были заострены.
В глазах горел лихорадочный блеск. Голос его был глухой.
– Грудью. Знобит все. Да здесь в тепле полегчает. Дохтур обещает, что выправит, – уверенно и радостно проговорил матрос.
– Конечно, выправишься. Я служил на конверте с одним фор-марсовым; так он тоже был болен грудью и страсть как поправился, когда конверт вошел в теплые места. Теперь словно бык.
Матрос жадно слушал боцмана и видимо обрадовался.
– А как тебя звать?
– Арсентий-Иванычем зовут ребята.
– А ты по какой причине в госпитале?
– Зря. По чужой глупости. Ничего не болит, только тоска, а меня сюда законопатили. Скорей бы поправка мне вышла в Кронштадте, а вот дохтур не пущает.
И боцман, обрадованный, что может поговорить с земляком, да еще с матросом, как с ним “довольно глупо” поступили, и при этом дал не особенно лестные характеристики о докторе, капитане и многих офицерах.
– А у вас на конверте как?
Матрос сказал, что пожаловаться на начальство грешно. Капитан добер. Вовсе не наказывает линьками. И старший офицер не очень допекает, только любит чистить по морде. Да только рука у него нетяжелая, и бьет без пылу.
– А как же он смеет, ежели такого положения нет? И сами вы дураки и есть, – вдруг прибавил боцман.
Матрос удивленно взглянул на боцмана.
– Нешто и ты, Арсентий Иваныч, не учишь нашего брата?
– То-то я и был мордобоем; да, спасибо, нашелся человек. И ведь поди, с виду совсем плюгавый был, – шканечный, а вовсе осрамил, как из-за меня попал в лазарет. Совсем не мог вынести бою. А он же меня и спас, когда я упал за борт. Этим самым меня он и оконфузил.
– Ишь ты! – промолвил, вздохнув, матрос.
Земляки долго разговаривали.
Рулевой часто задыхался и, полный надежды, рассказывал, как он поправится и вернется в Кронштадт. Там его ждет супруга. Еще недавно прислала весточку. Ждет не дождется. Без тебя, мол, болезного, места не найтить.
– Можешь ли, Арсентий Иваныч, понять, какая у меня молодчага матроска? Не то что какие облыжные: на словах одно, а чуть ушел из Кронштадта – и сейчас, шельма, льстится на другого. А моя, братец ты мой, форменно приверженная.
И лицо матроса дышало восторженностью, и в глазах его стояли умиленные слезы.
А боцман слушал, и почему-то этот восторженный матрос возбуждал в нем и обиду и зависть.
“Сердцем добер, так и верит другому сердцу. Брешет, верно, его матроска”, – подумал боцман.
Но ему не хотелось нарушить веры матроса, и он, не решаясь перед серьезно больным высказать свои взгляды на силу бабьей привязанности, осторожно спросил:
– Небось, зовет тебя в Кронштадт?
– Звала, даже очень звала. Приезжай, мол, я за тобой как нянька буду смотреть. Да потом спохватилась. Тебе, мол, тепло нужно. Вот если бы перевестись в черноморский флот, так она бы обязательно приехала в Севастополь.
“Ладно, приедет к тебе”, – подумал боцман и спросил:
– Насчет этого отписывал ей?
– Отписывал.
– Что же она? – возбужденно и жадно спросил боцман.
– Рада, очень рада, да сомневается, как бы уж вышел перевод. Ну и опасается бросить Кронштадт. А ведь она там торговкой на рынке.
В эту минуту боцман вспомнил, что и его звали в Кронштадт, и точно так, как и Пояркову, советовали скоро не возвращаться.
“Брешет”, – озлобленно подумал боцман и с особенным участием стал подбадривать рулевого. Он говорил, что больной скоро пойдет на поправку, его переведут в Севастополь, и жена тотчас же приедет к нему.
– Всего ведь восемь рублей переехать. Небось, найдет.
Больной любовно смотрел на боцмана и предложил ему, коли нужно, написать весточку в Кронштадт.
– Некому, – резко ответил боцман.
– Разве, Арсентий Иваныч, ты одинокий?
– Одинокий.
– Трудно, должно быть, одинокому, Арсентий Иваныч. То-то ты и не подаешь претензии на доктора. А то должны отправить. Нынче ведь права.
– Там видно будет. И давно ты женатый?
– Шесть лет, Арсентий Иваныч.
– Давно. По нынешним временам и вовсе много. А ты ишь какой благополучный.
И в голосе боцмана звучала завистливая нотка.
– Пофартило, Арсентий Иваныч. Да и чего, ежели по правде говорить, меня обманывать? Не привержена, так прямо и скажи. Больно, да зато сразу. По крайней мере совесть есть.
– Тут, братец ты мой, совесть совестью, а есть и другая загвоздка. Есть и такая баба, которая по совести виляет хвостом, и привержена, мол, а затем: простите, мол, ошиблась, очень, мол, душе больно. И духу в ей не хватит, что так, мол, и так – кум есть. А понять не может, как обидно, что она заметает хвосты. Да еще и тебя обвиноватит; ты, мол, зря обнадежен, не понимаешь, мол, какая я распронесчастная баба. И взаправду беда ей.
IX
Прошло три дня.
Боцману стало лучше. По ночам он тосковал по-прежнему, но галлюцинаций не было. Доктор “Нырка” раз посетил боцмана и сказал ему, что он глядит совсем молодцом. Скоро будет здоров вполне.
“Так и ври, зуда. От себя не убежишь”.
И, обратившись к доктору, сказал:
– Дозвольте явиться на “Нырок”.
– Как, что, почему? – засуетился доктор. – Ведь я тебе говорил, что здесь лучше. Разве здесь нехорошо?
– Дозвольте явиться на “Нырок”, – снова и уже настойчиво проговорил боцман.
– Нельзя, хуже будет.
– Дозвольте, вашескобродие.
– Никак не могу.
– Я тоже, вашескобродие, не могу. По моему малому рассудку без вашего дозволения уйду. Явлюсь к старшему офицеру и отлепортую.
Доктор внимательно взглянул в глаза боцмана, и, казалось, в глазах больного не было ничего такого, что могло бы грозить больному еще сильнейшим расстройством нервов. И доктор наконец сказал:
– Ну и черт с тобой. Но помни, если кому-нибудь сдерзничаешь, с тебя строго взыщут. Это – не берег.
– Очень хорошо понимаю, вашескобродие.
– И в Кронштадт тебя не отправят. Буду лечить тебя на клипере.
Часа через два за больным приехал мичман Коврайский.
Боцман обрадовался.
А Коврайский тоже радостно сказал:
– А я, Антонов, уже говорил и старшему офицеру и капитану насчет отправки тебя в Кронштадт. “Грозящий” уходит через два дня в Россию.
Но, к удивлению мичмана, боцман не только не обрадовался, но стал угрюмее и мрачнее.
– Много вам благодарен, ваше благородие, но только, может, я в Кронштадт и не желаю.
– Не желаешь? – изумился мичман, уже кое-что прослышавший от фельдшера, почему именно так тянет боцмана в Кронштадт. – Да ведь ты просился?
– А теперь не желаю, ваше благородие.
– Ну, как знаешь. Только смотри, голубчик, не надрывайся на клипере; все-таки отдохни, в лазарете отлежись.
– Нет уж, ваше благородие, лучше при деле буду, а то доктор заговорит, ваше благородие.
– Ну, как знаешь, а если хочешь, тебя флагманский доктор посмотрит. На днях адмирал будет в Неаполе.
– Что смотреть, никакой доктор не поможет от тоски, – проговорил боцман, и голос его звучал такой тоской, что мичман не смел больше ни о чем его расспрашивать.
X
Матросы боцмана встретили приветливо.
Старший офицер приказал ему все-таки отдохнуть и лечь в лазарет. Но боцман решительно просил править свою должность.
– А то, вашескобродие, без дела опять заболеешь.
– А что, доктор позволил?
– Никак нет, вашескобродие, обсказал: ложись в лазарет.
– Так как же я отменю распоряжение доктора?
– Дозвольте, вашескобродие.
– Ну, подожди. Я прежде переговорю с доктором, а в госпитале тебе, конечно, было скверно.
– Еще бы, вашескобродие.
– Я постараюсь отправить тебя на родину.
– Нет, вашескобродие. Пока что до отправки останусь.
– Не тянет?
– Везде одна тоска, вашескобродие.
Старший офицер участливо взглянул на боцмана и спросил:
– Ты ведь, кажется, не женат?
– Точно так, вашескобродие.
– Оно и лучше, братец ты мой.
И как-то грустно прибавил:
– Тоже не всегда и женатому хорошо.
– Точно так, вашескобродие. Видел в Кронштадте, как живут семейные люди. Одна пакость. Обманывают друг друга в самом лучшем виде. По-собачьи живут.
– А ты думаешь, почему?
– Облыжности много, вашескобродие. Больше по своей мужчинской подлости и почитают бабу. Оттого между ими ничего кроме этой самой подлости и нет.
И боцман, словно бы решая какой-то занимающий его больной вопрос, спросил:
– Осмелюсь спросить, вашескобродие, верно, у господ семейные люди живут не по-собачьи?
– Ишь ты какой любопытный. А ты как думаешь?
– Полагаю, что всякие и между господ, вашескобродие.
– Правильно. Часто люди зря женятся… – задумчиво промолвил старший офицер, семейная жизнь которого была далеко не из сладких.
– И нет друг о друге настоящего понятия. А главное – ни за что друг друга обижают!.. Так дозвольте не идти в лазарет?
– Ну ладно. Знаешь, что я тебе скажу, Антонов, лучше и ты не сделай глупости, – полушутя, полусерьезно сказал старший офицер.
– Какой, вашескобродие?
– Не женись. Очень уж у тебя обидчивый и подозрительный характер.
Боцман вспыхнул.
– Какая дура польстится на старого человека, вашескобродие?
– Зато старые сами льстятся.
– Дураки и есть, вашескобродие. Зато их и обчекрыживают. И поделом, а главная причина – понимай, кто ты такой есть, и ушей не развешивай.
Старший офицер, который сам очень развешивал уши, когда его молодая, пригожая жена, провожая в дальнее плавание, особенно горячо уверяла в своей любви и вскоре по уходе мужа написала ему письмо, в котором в довольно туманных выражениях намекала, что она, к сожалению, не так сильно любит его, и уверяла в своей безграничной дружбе, – старший офицер, словно бы понимавший, что и боцман находится в том же положении, как и он, проговорил, напуская на себя решительный вид:
– Вот и молодчага, так с бабами и надо действовать. Если она тебя “обчекрыжила”, ты и наплюй.
“Ты-то плюнул… Вовсе вроде как бы подвахтенный у своей женки; она ему пишет-пишет, а он верит и ей отписывает письма; из каждого порта депешу да депешу, и супруга депешу, и оба не по-настоящему. И отчего это люди так врут?” – подумал боцман и доложил старшему офицеру, принимая официальный вид:
– Прикажете, вашескобродие, ванты тянуть? Дали ослабку.
– Да уж ты пока оставь, я прикажу Иванову. Ну, ступай; чуть станет тебе хуже, скажи мне.
– Есть, вашескобродие.
И боцман вышел из каюты старшего офицера.
А Иван Иванович присел у письменного стола, любовно взглянул на большую фотографию, висевшую над койкой, потом прочитал несколько писем жены и произнес:
– Вот почему теперь о дружбе. Верно, новое увлечение. В этом вся и разгадка.
И Иван Иванович задумался.
XI
Должно быть, боцман сильно понадеялся на свои силы, распоряжаясь работами, потому что к вечеру почувствовал себя усталым, и главное – в уме его мысли как будто путались и зрение мутилось.
Приехавший с адмиралом флагманский врач вместе с Приселковым осмотрел боцмана.
К вечеру к боцману зашел старший офицер и сказал:
– Ну, братец ты мой, они решили, что тебе на клипере оставаться нельзя. Лучше тебе снова на берег, в госпиталь.
Боцман опешил. Несколько секунд он молчал и только подозрительно пристально смотрел на старшего офицера.
И, внезапно охваченный бешенством, он, стараясь сдержаться, воскликнул:
– Это по каким же правам, вашескобродие? Бабьи штуки, что ли? Так я на это не согласен, вашескобродие! Вы с ими заодно? Думаете, я – нижний чин, так можете тиранствовать человека. Я права найду! – и почти бешено крикнул: – Вон!
И прибавил непечатное слово.
На кубрике и на палубе ахнули.
В ту же минуту сверху прибежал унтер-офицер и сказал старшему офицеру:
– Адмирал требует.
А на мостике низенький, худощавый и строгий адмирал раздраженно и резко говорил капитану:
– Это у вас что за безобразие? Вот до чего распущена команда! Такая неслыханная дерзость. Немедленно его в карцер и отдать под суд. Вы на что тут старший офицер? – крикнул адмирал подошедшему Ивану Ивановичу.
– Он – сумасшедший, ваше превосходительство, – почтительно ответил старший офицер.
И в ту же минуту вспомнил письмо жены и подумал, что он сам, как и боцман, может сойти с ума.
– Пусть доктора осмотрят. Если он сумасшедший, то почему вы его держали на клипере? – обратился адмирал к подошедшему доктору.
– Он – не сумасшедший.
– Так, значит, бунт?
Старший офицер взглянул на доктора, и презрение стояло в глазах моряка. “Ученая скотина”, – подумал он и доложил адмиралу:
– Разрешите, ваше превосходительство, до нового осмотра докторов не садить боцмана в карцер. Я его хорошо знаю. Он не позволил бы себе такой выходки, если бы был здоров.
– Это черт знает что такое! На военном судне – и такое вопиющее нарушение дисциплины.
И, после секунды раздумья, адмирал прибавил:
– Конечно, я был бы очень рад, если бы вы, доктор, ошиблись, и боцман оказался бы сумасшедшим. Пусть его сейчас осмотрят. – И с этими словами адмирал спустился.
– Ведь иначе бедняге пришлось бы подвергнуться жестокому наказанию. По закону – смертная казнь, – проговорил капитан.
Мичман Коврайский восторженно взглянул на уходящего адмирала и, взволнованный, умоляюще прошептал доктору:
– Что вы хотите делать? Ведь адмирал вам подсказывает: найдите больного сумасшедшим.
– Это уж не мое дело. Я высказал мое мнение, как велит мне наука.
– А совести у вас нет? – чуть слышно, возбужденно прибавил мичман и бросился к старшему офицеру.
– Иван Иванович, спасите человека.
Старший офицер ласково взглянул на мичмана и строго сказал ему:
– Скажите боцману, что его сейчас осмотрят. – И тихо прибавил: – Успокойте беднягу, он ведь к вам, кажется, расположен.
XII
Через час в лазарете собрался консилиум. При освидетельствовании боцмана были адмирал, капитан, старший офицер и мичман Коврайский.
На все вопросы флагманского врача о здоровье боцмана, тот отвечал вполне здраво, только несколько возбужденно.
– Я уже докладывал вам, Александр Александрович, – не без апломба проговорил Приселков, обращаясь к капитану.
Все молчали.
Только адмирал недовольно пожал плечами и сказал:
– Во всяком случае пока не сажайте его в карцер.
И, обратившись к флагманскому доктору, по-французски сказал:
– По-моему, он сумасшедший.
– И я так думаю, ваше превосходительство, – поспешил поддакнуть старший флагманский врач.
XIII
В тот же день боцмана допрашивала следственная комиссия. Большинство членов ее признало, что преступление было совершено в припадке умопомешательства.
– Вы видите, милый мичман, спасли человека, – сказал потом в кают-компании старший офицер.
– Спасли ли только? Ведь от тоски он все-таки не избавится.
– Да и в Кронштадте ему не радостная жизнь. Бедняга! – угрюмо прибавил старший офицер.