Владимир Владимирович Маяковский
Кто там шагает правой?

   © А. Харитонова, художественное оформление, 2023
   © Л.К. Алексеева, составление, вступительная статья, комментарии, 2023
   © ООО «Издательство АСТ», 2023
   ISBN 978-5-17-154757-8

Разный Маяковский

   «Милостивые государыни и милостивые государи!
   Я – нахал, для которого высшее удовольствие ввалиться, напялив желтую кофту, в сборище людей, благородно берегущих под чинными сюртуками, фраками и пиджаками скромность и приличие.
   Я – циник, от одного взгляда которого на платье у оглядываемых надолго остаются сальные пятна величиною приблизительно в десертную тарелку.
   Я – извозчик, которого стоит впустить в гостиную, – и воздух, как тяжелыми топорами, занавесят словища этой мало приспособленной к салонной диалектике профессии.
   Я – рекламист, ежедневно лихорадочно проглядывающий каждую газету, весь надежда найти свое имя…
   Я – …» – так провоцировал и дразнил читателей двадцатидвухлетний поэт в статье «О разных Маяковских» летом 1915 года. Дерзкий вызов был брошен на «Вечере пяти» в петербургском кабаре «Бродячая собака» ещё 11 февраля, когда поэт довел публику до обморока экспрессивными образами и ненормативной лексикой стихотворения «Вам!». Ахматова, вспоминая то событие и чтение Маяковского, писала, что таким и запомнила его – красивым, молодым, большеглазым – среди шокированной публики: он «стоял на эстраде совершенно спокойно и, не шевелясь, курил огромную сигару…»
   Действительно, у него незабываемое лицо, которое и сейчас узнаётся мгновенно. Лицо незаурядного человека, которое, даже если бы этот человек не был поэтом, приковывает взгляд. А он был гениальным поэтом – Маяковским. Что же касается желтой кофты, то да, искусством визуальной актуализации вещей Маяковский овладел задолго до современных перформансов и инсталляций и отлично умел сделать костюм, повседневные реалии быта эффектными и яркими, обыгрывая одни и те же предметы и образы в словах и образах. Жёлто черная полосатая кофта и цилиндр мгновенно выделили его талант в число заметных и знаменитых. Вызывающая, богемная одежда молодого поэта скрывала бедность и была одновременно выразительным художественным жестом:

     Невероятно себя нарядив,
     Пойду по земле,
     Чтоб нравился и жегся…

   И вот уже второе столетие – и нравится, и жжётся. Причем в разное время – разными своими стихами и проявлениями темперамента.
   Так какой же он, Маяковский?
   Творческая персонификация Маяковского может быть представлена самыми разными образами его поэзии. В ранней лирике это «бесценных слов мот и транжир» в вызывающей желтой кофте; поэт «с душой, натянутой как нервы про`вода»; заморский страус или крикогубый Заратустра; и даже «не мужчина, а облако в штанах» и т. д. Продолжают эту галерею образов «не для денег родившейся» герой Джека Лондона с киноплаката одноименного фильма, а потом «летающий пролетарий», стихотворец, запросто беседующий солнцем, или «людогусь», разговаривающий с Эйфелевой башней. Влюбленный Щен и советский человек завод, «вырабатывающий счастье». – это тоже Маяковский. А еще «ассенизатор и водовоз», и он же – автор поэм «Владимир Ильич Ленин» и «Хорошо!».
   Он всегда жил и писал, как будто на площади, на трибуне, на подмостках сцены, обращаясь ко всем и рассказывая о себе. «Я!» – так называлась его первая книга, куда вошли четыре стихотворения (1913). «Я сам» – это уже его автобиография, где события тридцатипятилетней жизни, изложенные лаконично и кратко, сведены всё к той же ясной позиции: «Я – поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу. Об остальном – только если это отстоялось словом».
   И в этой роли – роли Поэта – он убедителен, неподражаем, хотя она для него не единственная. Его поэтический дар был оттенен и отточен многими способностями и талантами: художник, публицист, драматург, актер, оратор – и всегда смотрящий в будущее борец за новое искусство и его продвижение в массы. Словами его друга и соратника, поэта Бориса Пастернака, новизна у него была «климатически в крови».
   Когда футуристическое время сменилось советским, Маяковский, зачисленный литературной критикой в «попутчики», оставался в авангарде борцов за новое искусство. Работал агитатором и пропагандистом в газете, рекламе, плакате, писал публицистические пьесы обозрения, высмеивал пороки молодого государства и будто сквозь «увеличивающее стекло» сатиры показывал мещанские и бюрократические замашки своих сограждан.
   Государственные задачи он решил сделать своими творческими задачами и жестоко поплатился за это.
   Сменив вызывающую кофту на респектабельный костюм, он по прежнему жил жизнью Поэта, подчиняя ей свое человеческое существование. Обожаемый молодежью – «Авторитетов не было, но был бог: Маяковский», как говорил его младший современник Лев Славин, – он при всей своей знаменитости вызывал настороженность власти, был фигурой спорной и далеко не самой удобной для официального признания.
   Когда накал авангарда совпал с исторической ломкой, обрушивающей «тысячелетнее "прежде"», революционерам от искусства казалось, что именно им предстоит открыть людям новый «солнечный край непочатый», указать путь к нему: «Идем запутавшемуся миру на выручу!» Поэтому: кто там шагает правой? – это был вопрос выбора, прорыва, победы. Но не прошло и десяти лет, как Маяковскому самому пришлось отвечать на неудобные вопросы. «Держась левейшего, почему не партийный?» Или: «Ваши стихи непонятны пролетариату, для кого же вы их пишите?» В этом строю ему уже не было места.
   И тогда, будто освобождаясь от всего лишнего и наносного, он сделал свой шаг левой… «через хребты веков и через головы поэтов и правительств».
   После рокового выстрела 14 апреля 1930 года, потрясшего всю страну, он сначала был полузабыт, а потом назван «лучшим советским поэтом», что, безусловно, было правдой, но вычеркнуло из его биографии всё неудобное, острое, обремененное «порочащими связями». Следом наступило время, когда с «парохода современности» советского Маяковского скинули, предъявив читателям исключительно бунтаря и футуриста в образе «жгучего красавца» – в цилиндре и лайковых перчатках. Наконец, возник «Лиличкин» Маяковский, тем более что своей музе, Лиле Брик, он действительно посвятил всё им написанное. Как бы там ни было, в наш век Маяковский перешагнул уверенно, благополучно освободившись от идеологических скреп. Думается, что и мещанские, обывательские представления о нём ждет та же участь.
//-- * * * --//
   В этой книге – «разный Маяковский», хотя в ней лишь малая часть из написанного им. Шесть разделов отражают важнейшие темы его творчества:
   Кофта фата – сюда вошли ранние стихи, в которых молодой бунтарь представлен как поэт, художник, узнаваемый «нахал в желтой кофте».
   Любовь – это сердце всего – строка из письма Маяковского. Без этой темы невозможно представить себе ни одного поэта. «Громада любовь» – нерв лирики Маяковского.
   Выволакивайте будущее – современник и глашатай революции, Маяковский навсегда останется ее поэтом, пристрастным и преданным. Он был нужен революции, как и она – ему: стопроцентное совпадение. В этом разделе стихи о мечтаемом будущем. Каким оно виделось поэту?
   Идем путешествовать – он много ездил по стране и за рубежом, выступал, мечтал совершить кругосветное путешествие. Удивлялся и пристрастно сравнивал «их» настоящее с «нашим» будущим. Здесь стихи об этом.
   Плохо. О дряни – в советской действительности ему многое не нравилось. К тому, что мешало идти вперед, раздражало глупостью и пошлостью, был беспощаден, обрушиваясь сатирой на пороки человеческого общества. С их «клопиной» обывательской сущностью Маяковский не хотел примириться.
   Работа поэта – фантастическая по напряжению, целенаправленная и многофункциональная, как работа большого завода. Титаническая – как ни у кого в ХХ веке. О том, что такое поэзия, зачем и для чего она нужна он размышлял много, выдавая формулы о назначении поэта и поэзии одну лучше другой. Рабочее слово «мастер» было для него синонимом к слову «поэт».
   Поэтическая речь Маяковского требует читательского усилия – думания, чувствования, погружения в ритмы и образы невероятного эмоционального накала. И этот опыт чтения у каждого свой – его нельзя преподнести извне.
   Трудность и в том, что в его стихах много личного, пережитого – они наполнены людьми, реалиями быта, литературной борьбой, событиями социальной и политической жизни, на которые реагировал и откликался поэт. Поэтому некоторые подробности, обстоятельства, биографические пояснения и справки – капли из реки времени «по имени "Факт"» – собраны в комментариях и могут пригодиться для лучшего понимания произведений.
   Он хотел был понят своей страной, своими чи-телями, был убежден, что переиграет время, не исчезнув из него до конца. И был прав: его читают, слушают, поют, увлекаясь мощной энергией, драйвом, размашистым шагом его стихов.
   А сам он по прежнему маячит где то впереди: «…Едва ли кто нибудь из вас точно знает события конца XXI века.
   А я знаю».
   Лариса Алексеева

I
Кофта фата

А вы могли бы?

     Я сразу смазал карту будня,
     плеснувши краску из стакана;
     я показал на блюде студня
     косые скулы океана.
     На чешуе жестяной рыбы
     прочел я зовы новых губ.
     А вы
     ноктюрн сыграть
     могли бы
     на флейте водосточных труб?

1913
   Карта будня – ср. с франц. Carte du jour – карта дня, т. е. меню с дежурным набором блюд. Здесь перед нами стихи художника, открывающего мир заново и жаждущего изменить его привычную, будничную картину.
   Ноктюрн – от франц. nocturne – «ночной»: музыкальное произведение лирического характера.

Несколько слов обо мне самом

     Я люблю смотреть, как умирают дети.
     Вы прибоя смеха мглистый вал заметили
     за тоски хоботом?
     А я —
     в читальне улиц —
     так часто перелистывал гро`ба том.
     Полночь
     промокшими пальцами щупала
     меня
     и забитый заборы,
     и с каплями ливня на лысине купола
     скакал сумасшедший собор.
     Я вижу, Христос из иконы бежал,
     хитона оветренный край
     целовала, плача, слякоть.
     Кричу кирпичу,
     слов исступленных вонзаю кинжал
     в неба распухшего мякоть:
     «Солнце!
     Отец мой!
     Сжалься хоть ты и не мучай!
     Это тобою пролитая кровь моя льется
                                                   дорогою дольней.
     Это душа моя
     клочьями порванной тучи
     в выжженном небе
     на ржавом кресте колокольни!
     Время!
     Хоть ты, хромой богомаз,
     лик намалюй мой
     в божницу уродца века!
     Я одинок, как последний глаз
     у идущего к слепым человека!»

1913
   Одно из четырех стихотворений, вошедших в первую книгу Маяковского «Я!». Изд. Г.Л. Кузьмина и С.Д. Долинского, 1913.

Владимир Маяковский. Трагедия

//-- Пролог --//

     Вам ли понять,
     почему я,
     спокойный,
     насмешек грозою
     душу на блюде несу
     к обеду идущих лет.
     С небритой щеки площадей
     стекая ненужной слезою,
     я,
     быть может,
     последний поэт.
     Замечали вы —
     качается
     в каменных аллеях
     полосатое лицо повешенной скуки,
     а у мчащихся рек
     на взмыленных шеях
     мосты заломили железные руки.
     Небо плачет
     безудержно,
     звонко;
     а у облачка
     гримаска на морщинке ротика,
     как будто женщина ждала ребенка,
     а бог ей кинул кривого идиотика.
     Пухлыми пальцами в рыжих волосиках
     солнце изласкало вас назойливостью
                                                                        овода —
     в ваших душах выцелован раб.
     Я, бесстрашный,
     ненависть к дневным лучам понёс
                                                                        в веках;
     с душой натянутой, как нервы про`вода,
     я —
     царь ламп!
     Придите все ко мне,
     кто рвал молчание,
     кто выл
     оттого, что петли полдней туги, —
     я вам открою
     словами
     простыми, как мычанье,
     наши новые души,
     гудящие,
     как фонарные дуги.
     Я вам только головы пальцами трону,
     и у вас
     вырастут губы
     для огромных поцелуев
     и язык,
     родной всем народам.
     А я, прихрамывая душонкой,
     уйду к моему трону
     с дырами звезд по истертым сводам.
     Лягу,
     светлый,
     в одеждах из лени
     на мягкое ложе из настоящего навоза,
     и тихим,
     целующим шпал колени,
     обнимет мне шею колесо паровоза.

1913
   У футуристической драмы было несколько вариантов заглавий, одно из них – «Железная дорога» – понятно из заключительных строк пролога. В цензуру рукопись пошла без окончательного названия с подписью: «Владимир Маяковский. Трагедия». Это и стало ее названием. Трагедия была поставлена в декабре 1913 года в Петербурге в театре «Луна парк» обществом художников «Союз молодежи». Декорации П. Филонова и И. Школьника. Все роли исполнялись учащимися и любителями. Режиссировал Маяковский. Он же исполнял заглавную роль.

Нате!

     Через час отсюда в чистый переулок
     вытечет по человеку ваш обрюзгший жир,
     а я вам открыл столько стихов шкатулок,
     я – бесценных слов мот и транжир.

     Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста
     где то недокушанных, недоеденных щей;
     вот вы, женщина, на вас белила густо,
     вы смотрите устрицей из раковин вещей.

     Все вы на бабочку поэтиного сердца
     взгромоздитесь, грязные, в калошах
                                                              и без калош.
     Толпа озвереет, будет тереться,
     ощетинит ножки стоглавая вошь.

     А если сегодня мне, грубому гунну,
     кривляться перед вами не захочется —
                                                                             и вот
     я захохочу и радостно плюну,
     плюну в лицо вам
     я – бесценных слов транжир и мот.

1913
   Гунны – древние кочевые племена, вторгшиеся в IV веке из Азии в Восточную Европу. Символизируют собой силу, которая несет гибель цивилизации. Здесь – отсылка к стихотворению В.Я. Брюсова «Грядущие гунны» (1905). Вызывающее стихотворение, впервые прочитанное Маяковским в кабаре «Розовый фонарь», привело публику в ярость. Но именно это и было нужно молодому обличителю общественного спокойствия.

Ничего не понимают

     Вошел к парикмахеру, сказал —
                                                               спокойный:
     «Будьте добры́, причешите мне уши».
     Гладкий парикмахер сразу стал
                                                                    хвойный,
     лицо вытянулось, как у груши.
     «Сумасшедший!
     Рыжий!» —
     запрыгали слова.
     Ругань металась от писка до писка,
     и до о о о лго
     хихикала чья то голова,
     выдергиваясь из толпы, как старая
                                                                      редиска.

1913
   Тему этого стихотворения современники связывали с картинами М. Ларионова «Парикмахерские». Решенные в стилистике вывески, они были хорошо известны Маяковскому.
   Рыжий – амплуа циркового клоуна. Маяковский называл себя тогда «рыжим в искусстве».

Кофта фата

     Я сошью себе черные штаны
     из бархата голоса моего.
     Желтую кофту из трех аршин заката.
     По Невскому мира, по лощеным
                                                             полосам его,
     профланирую шагом Дон Жуана и фата.

     Пусть земля кричит, в покое
                                                             обабившись:
     «Ты зеленые весны идешь насиловать!»
     Я брошу солнцу, нагло осклабившись:
     «На глади асфальта мне хорошо
                                                         грассировать!»

     Не потому ли, что небо голубо`,
     а земля мне любовница в этой
                                            праздничной чистке,
     я дарю вам стихи, веселые, как би ба бо,
     и острые и нужные, как зубочистки!

     Женщины, любящие мое мясо, и эта
     девушка, смотрящая на меня,
                                                             как на брата,
     закидайте улыбками меня, поэта, —
     я цветами нашью их мне на кофту фата!

1914
   Я сошью себе черные штаны. – Образ построен на метафоре «бархатный голос» и восходит к первой главе повести Пушкина «Египетские ночи» (1835). Ср.: «– Что это за человек? – О, это очень большой талант; он делает из своего голоса все что захочет. – Ему бы следовало, сударыня, сделать из него штаны». Маяковский гордился своим красивым, мощным голосом и умением читать стихи.
   Желтая кофта – отличительная особенность облика Маяковского во время его публичных выступлений в 1913–1914 годах. Сшитая матерью поэта, она стала символом русского футуризма. В стихотворении реальная кофта превращена в ее поэтический образ – кофту фата из желтого заката с цветами из женских улыбок.
   Дон-Жуан – литературный герой, чье имя стало нарицательным обозначением самовлюбленного обольстителя и щеголеватого распутника, фата. Из русских обработок легенды о доне Жуане наиболее известна пьеса А.С. Пушкина «Каменный гость» (1830).
   Би-ба-бо – кукла, надеваемая на руку.
   Грассировать – произносить звук «р» на французский манер, т. е. с гортанным призвуком.

А все-таки

     Улица провалилась, как нос сифилитика.
     Река – сладострастье, растекшееся
                                                                      в слюни.
     Отбросив белье до последнего листика,
     сады похабно развалились в июне.
     Я вышел на площадь,
     выжженный квартал
     надел на голову, как рыжий парик.
     Людям страшно – у меня изо рта
     шевелит ногами непрожеванный крик.
     Но меня не осудят, но меня не облают,
     как пророку, цветами устелят мне след.
     Все эти, провалившиеся носами, знают:
     я – ваш поэт.
     Как трактир, мне страшен ваш
                                                          страшный суд!
     Меня одного сквозь горящие здания
     проститутки, как святыню, на руках
                                                                       понесут
     и покажут богу в свое оправдание.
     И бог заплачет над моею книжкой!
     Не слова – судороги, слипшиеся комом;
     и побежит по небу с моими стихами
                                                               подмышкой
     и будет, задыхаясь, читать их своим
                                                                  знакомым.

1914
   Образы стихотворения восходят к заглавию сборника К. Бальмонта «Горящие здания» (1900) и к его строкам:

     Я хочу горящих зданий,
     Я хочу кричащих бурь!

   Рыжий парик – см. комментарий к стихотворению «Ничего не понимают».

Мама и убитый немцами вечер

     По черным улицам белые матери
     судорожно простерлись, как по гробу
                                                                         глазет.
     Вплакались в орущих о побитом
                                                              неприятеле:
     «Ах, закройте, закройте глаза газет!»

     Письмо.

     Мама, громче!
     Дым.
     Дым.
     Дым еще!
     Что вы мямлите, мама, мне?
     Видите —
     весь воздух вымощен
     громыхающим под ядрами камнем!
     Ма – а – а – ма!
     Сейчас притащили израненный вечер.
     Крепился долго,
     кургузый,
     шершавый,
     и вдруг, —
     надломивши тучные плечи,
     расплакался, бедный, на шее Варшавы.
     Звезды в платочках из синего ситца
     визжали:
     «Убит,
     дорогой,
     дорогой мой!»
     И глаз новолуния страшно косится
     на мертвый кулак с зажатой обоймой
     Сбежались смотреть литовские села,
     как, поцелуем в обрубок вкована,
     слезя золотые глаза костелов,
     пальцы улиц ломала Ковна.
     А вечер кричит,
     безногий,
     безрукий:
     «Неправда,
     я еще могу с —
     хе! —
     выбряцав шпоры в горящей мазурке,
     выкрутить русый ус!»
     Звонок.
     Что вы,
     мама?
     Белая, белая, как на гробе глазет.
     «Оставьте!
     О нем это,
     об убитом, телеграмма.
     Ах, закройте,
     закройте глаза газет!»

1914
   Глазет – разновидность гладкой узорчатой ткани; ее использование для обшивки гробов делало их более дорогими. Здесь речь идет о наживе на смертях и трагедии матерей.
   расплакался, бедный, на шее Варшавы – Наступление германской армии 27 сентября – 1 октября 1914 года сопровождалось ожесточенными боями под Варшавой. Продолжая тему своего стихотворения, Маяковский в статье «Без белых флагов», написанной в ноябре 1914 го, писал: «А рядом разве не образ жгучей печали, скорбная ждущая Варшава, с расплакавшимся на шее, обагренным ранами заката вечером?»
   пальцы улиц ломала Ковна – В сентябре 1914 года в результате неудачной военной операции русская армия была отброшена в г. Ковно (ныне г. Каунас Литовской Республики).

Я и Наполеон

     Я живу на Большой Пресне,
     36, 24.
     Место спокойненькое.
     Тихонькое.
     Ну?
     Кажется – какое мне дело,
     что где то
     в буре мире
     взяли и выдумали войну?

     Ночь пришла.
     Хорошая.
     Вкрадчивая.
     И чего это барышни некоторые
     дрожат, пугливо поворачивая
     глаза громадные, как прожекторы?
     Уличные толпы к небесной влаге
     припали горящими устами,
     а город, вытрепав ручонки флаги,
     молится и молится красными
                                                                  крестами.
     Простоволосая церковка бульварному
                                                                  изголовью
     припала, – набитый слезами куль, —
     а у бульвара цветники истекают
                                                                       кровью,
     как сердце, изодранное пальцами пуль.
     Тревога жиреет и жиреет,
     жрет зачерствевший разум.
     Уже у Ноева оранжереи
     покрылись смертельно бледным газом!

     Скажите Москве —
     пускай удержится!
     Не надо!
     Пусть не трясется!
     Через секунду
     встречу я
     неб самодержца, —
     возьму и убью солнце!
     Видите!
     Флаги по небу полощет.
     Вот он!
     Жирен и рыж.
     Красным копытом грохнув о площадь,
     въезжает по трупам крыш!

     Тебе,
     орущему:
     «Разрушу,
     разрушу!»,
     вырезавшему ночь из окровавленных
     карнизов,
     я,
     сохранивший бесстрашную душу,
     бросаю вызов!

     Идите, изъеденные бессонницей,
     сложите в костер лица!
     Все равно!
     Это нам последнее солнце —
     солнце Аустерлица!

     Идите, сумасшедшие, из России,
     Польши.
     Сегодня я – Наполеон!
     Я полководец и больше.
     Сравните:
     я и – он!

     Он раз чуме приблизился троном,
     смелостью смерть поправ, —
     я каждый день иду к зачумленным
     по тысячам русских Яфф!
     Он раз, не дрогнув, стал под пули
     и славится столетий сто, —
     а я прошел в одном лишь июле
     тысячу Аркольских мостов!
     Мой крик в граните времени выбит,
     и будет греметь и гремит,
     оттого, что
     в сердце, выжженном, как Египет,
     есть тысяча тысяч пирамид!

     За мной, изъеденные бессонницей!
     Выше!
     В костер лица!
     Здравствуй,
     мое предсмертное солнце,
     солнце Аустерлица!
     Люди!
     Будет!
     На солнце!
     Прямо!
     Солнце съежится аж!
     Громче из сжатого горла храма
     хрипи, похоронный марш!
     Люди!
     Когда канонизируете имена
     погибших,
     меня известней, —
     помните:
     еще одного убила война —
     поэта с Большой Пресни!

1915
   Я живу на Большой Пресне, 36, 24. – По этому адресу Маяковский жил вместе с матерью и сестрами с конца августа 1913 до конца мая 1915 года.
   Уже у Ноева оранжереи покрылись смертельно-бледным газом! – Ноева галерея – цветочный магазин Н.Ф. Ноева на ул. Петровка в Москве.
   Во время Первой мировой войны французы, а затем немцы впервые применили химическое оружие. Крупнейшая немецкая газовая атака произошла 22 апреля 1915 года около города Ипр (Бельгия).
   солнце Аустерлица – в 1805 году под Аустерлицем Наполеон одержал крупную победу над русско норвежской армией. Здесь и далее Маяковский приводит известные факты биографии Наполеона, выстраивая собственный поэтический образ героической личности.
   Он раз чуме приблизился троном – в 1779 году во время Египетского похода Наполеон посетил в Яффе (Палестина) чумной госпиталь.
   а я прошел в одном лишь июле тысячу Аркольских мостов! – Имеется в виду начало Первой мировой войны.
   Мост у селения Арколе (Северная Италия), где во время ожесточенных боев Наполеон не раз подвергался смертельной опасности.
   Солнце съежится аж! – Футуристы «объявили войну» Солнцу, издеваясь над старым привычным понятием о солнце как о красоте. Тема «победы над солнцем» звучала в одноименной пародийной опере, написанной В. Хлебниковым и А. Крученых на музыку М. Матюшина, которая была поставлена в 1913 году. Авторы «Победы над Солнцем» воспевали идею строительства нового будущего, которое может быть построено только после разрушения старого.

Вам!

     Вам, проживающим за оргией оргию,
     имеющим ванную и теплый клозет!
     Как вам не стыдно о представленных
                                                                  к Георгию
     вычитывать из столбцов газет?!

     Знаете ли вы, бездарные, многие,
     думающие, нажраться лучше как, —
     может быть, сейчас бомбой ноги
     выдрало у Петрова поручика?..

     Если б он, приведенный на убой,
     вдруг увидел, израненный,
     как вы измазанной в котлете губой
     похотливо напеваете Северянина!

     Вам ли, любящим баб да блюда,
     жизнь отдавать в угоду?!
     Я лучше в баре блядям буду
     подавать ананасную воду!

1915
   Одно из самых известных стихотворений Маяковского, которым он довел публику до обморока на вечере в артистическом подвале «Бродячая собака». Его обличительный пафос и экспрессивная лексика вызвали взрыв возмущения, а «Бродячую собаку» едва на закрыли за это выступление поэта.
   Орден Святого Георгия – высшая военная награда Российской империи. С 1913 года он стал официально называться Георгиевским крестом.
   Северянин Игорь (настоящее имя – И́горь Васи́льевич Лотарёв, 1887–1941) – поэт, глава эгофутуристов и участник футуристического турне 1913–1914 годов.
   Не только стихи, но и внешний облик, манера выступлений Маяковского и Северянина, читавшего свои стихи нараспев, резко различались.
   подавать ананасную воду – По законам военного времени запрещалась продажа спиртных напитков: вместо вина в кафе и барах подавали ананасную воду.

Вот так я сделался собакой

     Ну, это совершенно невыносимо!
     Весь как есть искусан злобой.
     Злюсь не так, как могли бы вы:
     как собака лицо луны гололобой —
     взял бы
     и все обвыл.

     Нервы, должно быть…
     Выйду,
     погуляю.
     И на улице не успокоился ни на ком я.
     Какая то прокричала про добрый вечер.
     Надо ответить:
     она – знакомая.
     Хочу.
     Чувствую —
     не могу по человечьи.

     Что это за безобразие!
     Сплю я, что ли?
     Ощупал себя:
     такой же, как был,
     лицо такое же, к какому привык.
     Тронул губу,
     а у меня из под губы —
     клык.

     Скорее закрыл лицо, как будто
                                                                сморкаюсь.
     Бросился к дому, шаги удвоив.
     Бережно огибаю полицейский пост,
     вдруг оглушительное:
     «Городовой!
     Хвост!»

     Провел рукой и – остолбенел!
     Этого то,
     всяких клыков почище,
     я и не заметил в бешеном скаче:
     у меня из под пиджака
     развеерился хвостище
     и вьется сзади,
     большой, собачий.

     Что теперь?
     Один заорал, толпу растя.
     Второму прибавился третий,
                                                                четвертый.
     Смяли старушонку.
     Она, крестясь, что то кричала про
                                                                           черта.

     И когда, ощетинив в лицо усища веники,
     толпа навалилась,
     огромная,
     злая,
     я стал на четвереньки
     и залаял:
     Гав! гав! гав!

1915

Дешевая распродажа

     Женщину ль опутываю в трогательный
                                                                         роман,
     просто на прохожего гляжу ли —
     каждый опасливо придерживает
                                                                       карман.
     Смешные!
     С нищих —
     что с них сжулить?

     Сколько лет пройдет, узнают пока —
     кандидат на сажень городского морга —
     я
     бесконечно больше богат,
     чем любой Пьерпонт Мо`рган.

     Через столько то, столько то лет
     – словом, не выживу —
     с голода сдохну ль,
     стану ль под пистолет —
     меня,
     сегодняшнего рыжего,
     профессора́ разучат до последних иот,
     как,
     когда,
     где явлен.
     Будет
     с кафедры лобастый идиот
     что то молоть о богодьяволе.

     Скло`нится толпа,
     лебезяща,
     суетна.
     Даже не узнаете —
     я не я:
     облысевшую голову разрисует она
     в рога или в сияния.

     Каждая курсистка,
     прежде чем лечь,
     она
     не забудет над стихами моими замлеть.
     Я – пессимист,
     знаю —
     вечно
     будет курсистка жить на земле.

     Слушайте ж:

     все, чем владеет моя душа,
     – а ее богатства пойдите смерьте ей! —
     великолепие,
     что в вечность украсит мой шаг,
     и самое мое бессмертие,
     которое, громыхая по всем векам,
     коленопреклоненных соберет мировое
                                                                         вече, —
     все это – хотите? —
     сейчас отдам
     за одно только слово
     ласковое,
     человечье.

     Люди!
     Пыля проспекты, топоча рожь,

     идите со всего земного лона.

     Сегодня
     в Петрограде
     на Надеждинской
     ни за грош
     продается драгоценнейшая корона.

     За человечье слово —
     не правда ли, дешево?
     Пойди,
     попробуй, —
     как же,
     найдешь его!

[1916]
   Йота (греч. Iota) – буква греческого алфавита, которая в некоторых случаях не писалась, а изображалась в виде маленькой чёрточки над другими буквами. Выражение употребляется в переносном смысле, для обозначения самого досконального изучения предмета.
   Морган Джон Пирпонт (1837–1913) – американский предприниматель, миллиардер.
   в Петрограде на Надеждинской – Надеждинская ул. (ныне – ул. Маяковского), д. 52, кв. 9 – адрес Маяковского с осени 1916 до отъезда в Москву в начале декабря 1917 года.

II
Любовь – это сердце всего

Послушайте!

     Послушайте!
     Ведь, если звезды зажигают —
     значит – это кому нибудь нужно?
     Значит – кто то хочет, чтобы они
                                                                           были?
     Значит – кто то называет эти
                                       плево́чки жемчужиной?
     И, надрываясь
     в метелях полу́денной пыли,
     врывается к богу,
     боится, что опоздал,
     плачет,
     целует ему жилистую руку,
     просит —
     чтоб обязательно была звезда! —
     клянется —
     не перенесет эту беззвездную му́ку!
     А после
     ходит тревожный,
     но спокойный наружно.
     Говорит кому то:
     «Ведь теперь тебе ничего?
     Не страшно?
     Да?!»
     Послушайте!
     Ведь, если звезды
     зажигают —
     значит – это кому нибудь нужно?
     Значит – это необходимо,
     чтобы каждый вечер
     над крышами
     загоралась хоть одна звезда?!

1914
   По воспоминаниям Софьи Шамардиной, в которую тогда был влюблен Маяковский, эти стихи он начал сочинять, когда он однажды ее провожал: «Ехали на извозчике. Небо было хмурое. Только изредка вдруг блеснет звезда. И вот тут же, в извозчичьей пролетке, стало слагаться стихотворение…»

Скрипка и немножко нервно

     Скрипка издергалась, упрашивая,
     и вдруг разревелась
     так по детски,
     что барабан не выдержал:
     «Хорошо, хорошо, хорошо!»
     А сам устал,
     не дослушал скрипкиной речи.
     шмыгнул на горящий Кузнецкий
     и ушел.
     Оркестр чужо смотрел, как
     выплакивалась скрипка
     без слов,
     без такта,
     и только где то
     глупая тарелка
     вылязгивала:
     «Что это?»
     «Как это?»
     А когда геликон —
     меднорожий,
     потный,
     крикнул:
     «Дура,
     плакса,
     вытри!» —
     я встал,
     шатаясь полез через ноты,
     сгибающиеся под ужасом пюпитры,
     зачем то крикнул:
     «Боже!»,
     Бросился на деревянную шею:
     «Знаете что, скрипка?
     Мы ужасно похожи:
     я вот тоже
     ору —
     а доказать ничего не умею!»
     Музыканты смеются:
     «Влип как!
     Пришел к деревянной невесте!
     Голова!»
     А мне – наплевать!
     Я – хороший.
     «Знаете что, скрипка?
     Давайте —
     будем жить вместе!
     А?»

1914
   Герои лирических стихотворений Маяковского не всегда люди. Поэт часто использовал олицетворения, как здесь: оркестр состоит как бы из живых существ, и у каждого инструмента свой характер и судьба. «Музыкальное» название Маковский даст также своей поэме о любви «Флейта позвоночник».

Военно-морская любовь

     По морям, играя, носится
     с миноносцем миноносица.

     Льнет, как будто к меду осочка,
     к миноносцу миноносочка.

     И конца б не довелось ему,
     благодушью миноносьему.

     Вдруг прожектор, вздев на нос очки,
     впился в спину миноносочки.

     Как взревет медноголосина:
     «Р р р астакая миноносина!»

     Прямо ль, влево ль, вправо ль бросится,
     а сбежала миноносица.

     Но ударить удалось ему
     по ребру по миноносьему.

     Плач и вой морями носится:
     овдовела миноносица.

     И чего это несносен нам
     мир в семействе миноносином?

1915
   Миноносец – небольшой боевой корабль, основным вооружением которого являются самодвижущиеся снаряды (торпеды), раньше называвшиеся минами. Неологизм «миноносица» (ср. с библейским «мироносица») создает «женский образ» военного корабля, вокруг которого разворачивается любовно игровой сюжет стихотворения.

Облако в штанах

Отрывки из поэмы

Тетраптих

     Вашу мысль,
     мечтающую на размягченном мозгу,
     как выжиревший лакей на засаленной
                                                                      кушетке,
     буду дразнить об окровавленный
                                                          сердца лоскут;
     досыта изъиздеваюсь, нахальный
                                                                       и едкий.
     У меня в душе ни одного седого волоса,
     и старческой нежности нет в ней!
     Мир огро́мив мощью голоса,
     иду – красивый,
     двадцатидвухлетний.

     Нежные!
     Вы любовь на скрипки ложите.
     Любовь на литавры ложит грубый.
     А себя, как я, вывернуть не можете,
     чтобы были одни сплошные губы!

     Приходи́те учиться —
     из гостиной батистовая,
     чинная чиновница ангельской лиги.

     И которая губы спокойно перелистывает,
     как кухарка страницы поваренной
                                                                          книги.

     Хотите —
     буду от мяса бешеный
     – и, как небо, меняя тона —
     хотите —
     буду безукоризненно нежный,
     не мужчина, а – облако в штанах!

     Не верю, что есть цветочная Ницца!
     Мною опять славословятся
     мужчины, залежанные, как больница,
     и женщины, истрепанные, как
     пословица.

     Вы думаете, это бредит малярия?

     Это было,
     было в Одессе.

     «Приду в четыре», – сказала Мария.

     Восемь.
     Девять.
     Десять.
     Вот и вечер
     в ночную жуть
     ушел от окон,
     хмурый,
     декабрый.

     В дряхлую спину хохочут и ржут
     канделябры.

     Меня сейчас узнать не могли бы:
     жилистая громадина
     стонет,
     корчится.
     Что может хотеться этакой глыбе?
     А глыбе многое хочется!

     Ведь для себя не важно
     и то, что бронзовый,
     и то, что сердце – холодной железкою.
     Ночью хочется звон свой
     спрятать в мягкое,
     в женское.

     И вот,
     громадный,
     горблюсь в окне,
     плавлю лбом стекло окошечное.
     Будет любовь или нет?
     Какая —
     большая или крошечная?
     Откуда большая у тела такого:
     должно быть, маленький,
     смирный любёночек.
     Она шарахается автомобильных гудков.
     Любит звоночки коночек.

     Еще и еще,
     уткнувшись дождю
     лицом в его лицо рябое,
     жду,
     обрызганный громом городского прибоя.

     Полночь, с ножом мечась,
     догна́ла,
     зарезала, —
     вон его!

     Упал двенадцатый час,
     как с плахи голова казненного.

     В стеклах дождинки серые
     свылись,
     гримасу громадили,
     как будто воют химеры
     Собора Парижской Богоматери.

     Проклятая!
     Что же, и этого не хватит?
     Скоро криком издерется рот.

     Слышу:
     тихо,
     как больной с кровати,
     спрыгнул нерв.
     И вот, —
     сначала прошелся
     едва едва,
     потом забегал,
     взволнованный,
     четкий.
     Теперь и он и новые два
     мечутся отчаянной чечеткой.
     Рухнула штукатурка в нижнем этаже.
     Нервы —
     большие,
     маленькие,
     многие! —
     скачут бешеные,
     и уже
     у нервов подкашиваются ноги!
     А ночь по комнате тинится и тинится, —
     из тины не вытянуться отяжелевшему
                                                                            глазу.
     Двери вдруг заляскали,
     будто у гостиницы
     не попадает зуб на́ зуб.
     Вошла ты,
     резкая, как «нате!»,
     муча перчатки замш,
     сказала:
     «Знаете —
     я выхожу замуж».

     Что ж, выходи́те.
     Ничего.
     Покреплюсь.
     Видите – спокоен как!
     Как пульс
     покойника.

     Помните?
     Вы говорили:
     «Джек Лондон,
     деньги,
     любовь,
     страсть», —
     а я одно видел:
     вы – Джиоконда,
     которую надо украсть!

     И украли.

     Опять влюбленный выйду в игры,
     огнем озаряя бровей за́гиб.
     Что же!
     И в доме, который выгорел,
     иногда живут бездомные бродяги!
     Дра́зните?
     «Меньше, чем у нищего копеек,
     у вас изумрудов безумий».
     Помните!
     Погибла Помпея,
     когда раздразнили Везувий!

     Эй!
     Господа!
     Любители
     святотатств,
     преступлений,
     боен, —
     а самое страшное
     видели —
     лицо мое,
     когда
     я
     абсолютно спокоен?

     И чувствую —
     «я»
     для меня мало`.
     Кто то из меня вырывается упрямо.

     Allo!
     Кто говорит?
     Мама?
     Мама!
     Ваш сын прекрасно болен!
     Мама!
     У него пожар сердца.
     Скажите сестрам, Люде и Оле, —
     ему уже некуда деться.
     Каждое слово,
     даже шутка,
     которые изрыгает обгорающим ртом
     он,
     выбрасывается, как голая проститутка
     из горящего публичного дома.

     Люди нюхают —
     запахло жареным!
     Нагнали каких то.
     Блестящие!
     В касках!
     Нельзя сапожища!
     Скажите пожарным:
     на сердце горящее лезут в ласках.
     Я сам.
     Глаза наслезнённые бочками выкачу.
     Дайте о ребра опереться.
     Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!
     Рухнули.
     Не выскочишь из сердца!

     На лице обгорающем
     из трещины губ
     обугленный поцелуишко броситься
                                                                         вырос.
     Мама!
     Петь не могу.
     У церковки сердца занимается клирос!
     Обгорелые фигурки слов и чисел
     из черепа,
     как дети из горящего здания.
     Так страх
     схватиться за небо
     высил
     горящие руки «Лузитании».
     Трясущимся людям
     в квартирное тихо
     стоглазое зарево рвется с пристани.
     Крик последний, —
     ты хоть
     о том, что горю, в столетия выстони!
     <…>
     Мария!
     Имя твое я боюсь забыть,
     как поэт боится забыть
     какое то
     в муках ночей рожденное слово,
     величием равное богу.
     Тело твое
     я буду беречь и любить,
     как солдат,
     обрубленный войною,
     ненужный,
     ничей,
     бережет свою единственную ногу.
     Мария —
     не хочешь?
     Не хочешь!
     Ха!
     Значит – опять
     темно и понуро
     сердце возьму,
     слезами окапав,
     нести,
     как собака,
     которая в конуру
     несет
     перееханную поездом лапу.
     Кровью сердца дорогу радую,
     липнет цветами у пыли кителя.
     Тысячу раз опляшет Иродиадой
     солнце землю —
     голову Крестителя.
     И когда мое количество лет
     выпляшет до конца —
     миллионом кровинок устелется след
     к дому моего отца.
     Вылезу
     грязный (от ночевок в канавах),
     стану бок о бо`к,
     наклонюсь
     и скажу ему на́ ухо:
     – Послушайте, господин бог!
     Как вам не скушно
     в облачный кисель
     ежедневно обмакивать раздобревшие
                                                                           глаза?
     Давайте – знаете —
     устроимте карусель
     на дереве изучения добра и зла!
     Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,
     и вина такие расставим по` столу,
     чтоб захотелось пройтись в ки ка пу
     хмурому Петру Апостолу.
     А в рае опять поселим Евочек:
     прикажи, —
     сегодня ночью ж
     со всех бульваров красивейших девочек
     я натащу тебе.
     Хочешь?
     Не хочешь?
     Мотаешь головою, кудластый?
     Супишь седую бровь?
     Ты думаешь —
     этот,
     за тобою, крыластый,
     знает, что такое любовь?
     Я тоже ангел, я был им —
     сахарным барашком выглядывал в глаз,
     но больше не хочу дарить кобылам
     из севрской му́ки изваянных ваз.
     Всемогущий, ты выдумал пару рук,
     сделал,
     что у каждого есть голова, —
     отчего ты не выдумал,
     чтоб было без мук
     целовать, целовать, целовать?!
     Я думал – ты всесильный божище,
     а ты недоучка, крохотный божик.
     Видишь, я нагибаюсь,
     из за голенища
     достаю сапожный ножик.
     Крыластые прохвосты!
     Жмитесь в раю!
     Ерошьте перышки в испуганной
                                                                        тряске!
     Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою́
     отсюда до Аляски!
     Пустите!
     Меня не остановите.
     Вру я,
     в праве ли,
     но я не могу быть спокойней.
     Смотрите —
     звезды опять обезглавили
     и небо окровавили бойней!

     Эй, вы!
     Небо!
     Снимите шляпу!
     Я иду!

     Глухо.

     Вселенная спит,
     положив на лапу
     с клещами звезд огромное ухо.

1914–1915
   Тетраптих – композиция из четырех частей.
   Литавры – ударный инструмент семейства барабанов. «Ложит» (правильная форма – класть) – намеренное огрубление образа «перекладываемой на литавры» любви.
   Батистовая, т. е. одетая в батист – тонкую ткань, из которой обычно шились белые передники для курсисток и горничных.
   Ница – город на южном побережье Франции.
   Не мужчина, а облако в штанах – о возникновении этой фразы Маяковский вспоминал в статье «Как делать стихи?» (1925) так: «Году в тринадцатом, возвращаясь из Саратова в Москву, я в целях доказательства какой то вагонной спутнице своей полной лояльности, сказал ей, что я не „мужчина, а облако в штанах“.
   Через два года „облако в штанах“ понадобилось мне для названия целой поэмы».

   Это было, было в Одессе – во время футуристического турне 1912–1914 годов Маяковский познакомился в Одессе с Марией Александровной Денисовой (1894–1944). Она стала одним из прототипов самой знаменитой его поэмы.
   Конка – вид общественного транспорта, предшественница трамвая. Сопровождавший конку вагоновожатый расчищал дорогу от зевак, звоня в колокол, который дергал за шнурок.
   Химеры Собора Парижской богоматери – изваяния мифических чудовищ на здании собора.

   Лондон Джек (1876–1916) – популярный в России американский писатель, социалист, автор приключенческих рассказов и романов. По книге Лондона «Мартин Иден» Маяковский написал сценарий фильма «Не для денег родившийся», в котором снялся в главной роли поэта Ивана Нова в 1918 году.
   Джиоконда – знаменитая картина Леонардо да Винчи – женский портрет. В 1911 году картина была украдена из Лувра; в 1913 году возвращена в музей.
   Помпея – город, расположенный у подножия вулкана Везувий, был разрушен во время извержения Везувия в I веке до н. э.
   Клирос – в православной церкви место, на котором во время богослужения находятся певчие и чтецы.
   «Лузитания» – круизный лайнер, торпедированный германской подводной лодкой 7 мая 1915 года и сгоревший в открытом море.
   Тысячу раз опляшет Иродиадой – По евангельскому преданию, танцевала вокруг блюда с головой казненного проповедника Иоанна Крестителя не Иро-диада, а ее дочь Саломея.
   Тело твое…бережет свою единственную ногу – «Я два дня думал над словами о нежности одинокого человека к единственной любимой.
   Как он будет беречь и любить ее?
   Я лег на третью ночь спать с головной болью, ничего не придумав. Ночью определение пришло. <…> Я вскочил, полупроснувшись. В темноте обугленной спичкой записал на крышке папиросной коробки – „единственную ногу“ и заснул. Утром я часа два думал, что это за „единственная нога“ записана на коробке и как она сюда попала».
   Ки-ка-пу – модный в то время эстрадный танец.
   Севрские вазы – вазы знаменитого фарфорового завода в Севре (Франция), отличающиеся пышным декоративным убранством.

Флейта-позвоночник

//-- Пролог --//

     За всех вас,
     которые нравились или нравятся,
     хранимых иконами у души в пещере,
     как чашу вина в застольной здравице,
     подъемлю стихами
                                           наполненный череп.

     Все чаще думаю —
     не поставить ли лучше
     точку пули в своем конце.
     Сегодня я
     на всякий случай
     даю прощальный концерт.

     Память!
     Собери у мозга в зале
     любимых неисчерпаемые очереди.
     Смех из глаз в глаза лей.
     Былыми свадьбами ночь ряди.
     Из тела в тело веселье лейте.
     Пусть не забудется ночь никем.
     Я сегодня буду играть на флейте.
     На собственном позвоночнике.

//-- 1 --//

     Версты улиц взмахами шагов мну.
     Куда уйду я, этот ад тая!
     Какому небесному Гофману
     выдумалась ты, проклятая?!

     Буре веселья улицы у́зки.
     Праздник нарядных черпал и че́рпал.
     Думаю.
     Мысли, крови сгустки,
     больные и запекшиеся,
                                                     лезут из черепа.

     Мне,
     чудотворцу всего, что празднично,
     самому на праздник выйти не с кем.
     Возьму сейчас и грохнусь навзничь
     и голову вымозжу каменным Невским!
     Вот я богохулил.
     Орал, что бога нет,
     а бог такую из пекловых глубин,
     что перед ней гора заволнуется
                                                                  и дрогнет,
     вывел и велел:
     люби!

     Бог доволен.
     Под небом в круче
     измученный человек одичал и вымер.
     Бог потирает ладони ручек.
     Думает бог:
     погоди, Владимир!
     Это ему, ему же,
     чтоб не догадался, кто` ты,
     выдумалось дать тебе настоящего мужа
     и на рояль положить человечьи ноты.
     Если вдруг подкрасться к двери
     спа́ленной,
     перекрестить над вами стёганье
     одеялово,
     знаю —
     запахнет шерстью па́ленной,
     и серой издымится мясо дьявола.
     А я вместо этого до утра раннего
     в ужасе, что тебя любить увели,
     метался
     и крики в строчки выгранивал,
     уже наполовину сумасшедший ювелир.
     В карты б играть!
     В вино
     выполоскать горло сердцу изоханному.
     Не надо тебя!
     Не хочу!
     Все равно
     я знаю,
     я скоро сдохну.
     Если правда, что есть ты,
     боже,
     боже мой,
     если звезд ковер тобою выткан,
     если этой боли,
     ежедневно множимой,
     тобой ниспослана, господи, пытка,
     судейскую цепь надень.
     Жди моего визита.
     Я аккуратный,
     не замедлю ни на день.
     Слушай,
     Всевышний инквизитор!

     Рот зажму.
     Крик ни один им
     не выпущу из искусанных губ я.
     Привяжи меня к кометам,
                                  как к хвостам лошадиным,
     и вымчи,
     рвя о звездные зубья.
     Или вот что:
     когда душа моя выселится,
     выйдет на суд твой,
     выхмурясь тупенько,
     ты,
     Млечный Путь перекинув виселицей,
     возьми и вздерни меня, преступника.
     Делай, что хочешь.
     Хочешь, четвертуй.
     Я сам тебе, праведный, руки вымою.
     Только —
     слышишь! —
     убери проклятую ту,
     которую сделал моей любимою!
     Версты улиц взмахами шагов мну.
     Куда я денусь, этот ад тая!
     Какому небесному Гофману
     выдумалась ты, проклятая?!

//-- 2 --//

     И небо,
     в дымах забывшее, что голубо`,
     и тучи, ободранные беженцы точно,
     вызарю в мою последнюю любовь,
     яркую, как румянец у чахоточного.

     Радостью покрою рев
     скопа
     забывших о доме и уюте.
     Люди,
     слушайте!
     Вылезьте из окопов.
     После довоюете.

     Даже если,
     от крови качающийся, как Бахус,
     пьяный бой идет —
     слова любви и тогда не ветхи.
     Милые немцы!
     Я знаю,
     на губах у вас
     гётевская Гретхен.

     Француз,
     улыбаясь, на штыке мрет,
     с улыбкой разбивается подстреленный
     авиатор,
     если вспомнят
     в поцелуе рот
     твой, Травиата.
     Но мне не до розовой мякоти,
     которую столетия выжуют.
     Сегодня к новым ногам лягте!
     Тебя пою,
     накрашенную,
     рыжую.
     Может быть, от дней этих,
     жутких, как штыков острия,
     когда столетия выбелят бороду,
     останемся только
     ты
     и я,
     бросающийся за тобой от города
                                                                     к городу.

     Будешь за́ море отдана,
     спрячешься у ночи в норе —
     я в тебя вцелую сквозь туманы Лондона
     огненные губы фонарей.

     В зное пустыни вытянешь караваны,
     где львы начеку, —
     тебе
     под пылью, ветром рваной,
     положу Сахарой горящую щеку.

     Улыбку в губы вложишь,
     смотришь —
     тореадор хорош как!
     И вдруг я
     ревность метну в ложи
     мрущим глазом быка.

     Вынесешь на́ мост шаг рассеянный —
     думать,
     хорошо внизу бы.
     Это я
     под мостом разлился Сеной,
     зову,
     скалю гнилые зубы.

     С другим зажгешь в огне рысаков
     Стрелку или Сокольники.
     Это я, взобравшись туда высоко,
     луной томлю, ждущий и голенький.
     Сильный,
     понадоблюсь им я —
     велят:
     себя на войне убей!
     Последним будет
     твое имя,
     запекшееся на выдранной ядром губе.
     Короной кончу?
     Святой Еленой?
     Буре жизни оседлав валы,
     я – равный кандидат
     и на царя вселенной
     и на
     кандалы.
     Быть царем назначено мне —
     твое личико
     на солнечном золоте моих монет
     велю народу:
     вычекань!
     А там,
     где тундрой мир вылинял,
     где с северным ветром ведет
                                                            река торги, —
     на цепь нацарапаю имя Лилино
     и цепь исцелую во мраке каторги.
     Слушайте ж, забывшие, что небо голубо`,
     выщетинившиеся,
     звери точно!
     Это, может быть,
     последняя в мире любовь
     вызарилась румянцем чахоточного.

//-- 3 --//

     Забуду год, день, число.
     Запрусь одинокий с листом бумаги я,
     Творись, просветленных страданием слов
     нечеловечья магия!
     Сегодня, только вошел к вам,
     почувствовал —
     в доме неладно.
     Ты что то таила в шелковом платье,
     и ширился в воздухе запах ладана.
     Рада?
     Холодное
     «очень».
     Смятеньем разбита разума ограда.
     Я отчаянье громозжу, горящ
                                                        и лихорадочен.
     Послушай,
     все равно
     не спрячешь трупа.
     Страшное слово на голову лавь!
     Все равно
     твой каждый мускул
     как в рупор
     трубит:
     умерла, умерла, умерла!
     Нет,
     ответь.
     Не лги!
     (Как я такой уйду назад?)
     Ямами двух могил
     вырылись в лице твоем глаза.

     Могилы глубятся
     Нету дна там.
     Кажется,
     рухну с по`моста дней.
     Я душу над пропастью натянул канатом,
     жонглируя словами, закачался над ней.

     Знаю,
     любовь его износила уже.
     Скуку угадываю по стольким признакам.
     Вымолоди себя в моей душе.
     Празднику тела сердце вызнакомь.

     Знаю,
     каждый за женщину платит.
     Ничего,
     если пока
     тебя вместо шика парижских платьев
     одену в дым табака.
     Любовь мою,
     как апостол во время оно,
     по тысяче тысяч разнесу дорог.
     Тебе в веках уготована корона,
     а в короне слова мои —
     радугой судорог.

     Как слоны стопудовыми играми
     завершали победу Пиррову,
     я поступью гения мозг твой выгромил.
     Напрасно.
     Тебя не вырву.

     Радуйся,
     радуйся,
     ты доконала!
     Теперь
     такая тоска,
     что только б добежать до канала
     и голову сунуть воде в оскал.

     Губы дала.
     Как ты груба ими.
     Прикоснулся и остыл.
     Будто целую покаянными губами
     в холодных скалах высеченный
     монастырь.

     Захлопали
     двери.
     Вошел он,
     весельем улиц орошен.
     Я
     как надвое раскололся в вопле.
     Крикнул ему:
     «Хорошо!
     Уйду!
     Хорошо!
     Твоя останется.
     Тряпок наше́й ей,
     робкие крылья в шелках зажирели б.
     Смотри, не уплыла б.
     Камнем на шее
     навесь жене жемчуга ожерелий!»
     Ох, эта
     ночь!
     Отчаянье стягивал туже и туже сам.
     От плача моего и хохота
     морда комнаты выкосилась ужасом.
     И видением вставал унесенный
                                                               от тебя лик,
     глазами вызарила ты на ковре его,
     будто вымечтал какой то новый Бялик
     ослепительную царицу Сиона евреева.

     В муке
     перед той, которую отда́л,
     коленопреклоненный выник.
     Король Альберт,
     все города
     отдавший,
     рядом со мной задаренный
                                                             именинник.
     Вызолачивайтесь в солнце,
                                                        цветы и травы!
     Весеньтесь, жизни всех стихий!
     Я хочу одной отравы —
     пить и пить стихи.
     Сердце обокравшая,
     всего его лишив,
     вымучившая душу в бреду мою,
     прими мой дар, дорогая,
     больше я, может быть, ничего
                                                            не придумаю.

     В праздник красьте сегодняшнее число.
     Творись,
     распятью равная магия.
     Видите —
     гвоздями слов
     прибит к бумаге я.

1915
   Поэма о безнадежной любви к женщине, которая предпочитает лирическому герою поэту человека, способного обеспечить ей бытовое благополучие. Героиня поэмы наделена именем и узнаваемыми чертами внешности и биографии Лили Брик, возлюбленной поэта.
   Гофман Эрнст Теодор Амадей (1778–1822) – немецкий писатель романтик, композитор, художник, сочетавший мистику с реальностью.
   Вымозжить – от слова «размозжить», т. е. сильно разбить голову (здесь – о каменную мостовую). Маяковский часто употребляет неологизмы с приставкой «вы» со значением полноты, исчерпанности, предела действия.
   Судейская цепь – отличительный знак для представителей судебных органов.
   Всевышний инквизитор – здесь в значении: обрекающий на пытку.
   Млечный Путь – туманное свечение на ночном небе от миллиардов звезд нашей Галактики. Полоса Млечного Пути опоясывает небосвод широким кольцом.
   Бахус – бог виноделия у древних греков.
   Гретхен – уменьшительное от Маргарита – героиня драматической поэмы И. В. Гёте «Фауст».
   Имеется в виду героиня оперы Д. Верди «Травиата», написанной на сюжет повести А. Дюма сына «Дама с камелиями».
   Стрелка, Сокольники – места загородных прогулок в Петрограде и Москве, куда отправлялись на рысаках, т. е. в конном экипаже.
   Святая Елена – остров, на который был сослан и где умер Наполеон.
   Страшное слово на голову лавь! – т. е. извергни, подобно вулканической лаве, слово «нет».
   Пиррова победа (от имени эпирского царя Пирра, воевавшего с римлянами) – победа, купленная ценою слишком больших потерь, равносильная поражению. Пирр использовал для атаки на римлян боевых слонов, но разъяренные ранами животные шарахнулись назад, смяв собственную пехоту. Маяковский использует этот сюжет, чтобы выразить собственное крушение: его гений разрушителен для любви.
   Бялик Xаим Нахман (1873–1934) – поэт, писавший на древнееврейском языке.
   Сион – священный холм в Иерусалиме, на котором стояла городская крепость. Для евреев Сион считается символом Иерусалима и всей Земли Обетованной, к которой еврейский народ стремился со времени рассеяния после разрушения Иерусалимского храма в 70 году н. э.
   Король Альберт – бельгийский король. Немцы, наступая на Францию в 1914 году, заняли всю Бельгию.

Лиличка!

//-- Вместо письма --//

     Дым табачный воздух выел.
     Комната —
     глава в крученыховском аде.
     Вспомни —
     за этим окном
     впервые
     руки твои, исступленный, гладил.
     Сегодня сидишь вот,
     сердце в железе.
     День еще —
     выгонишь,
     может быть, изругав.
     В мутной передней долго не влезет
     сломанная дрожью рука в рукав.
     Выбегу,
     тело в улицу брошу я.
     Дикий,
     обезумлюсь,
     отчаяньем иссечась.
     Не надо этого,
     дорогая,
     хорошая,
     дай простимся сейчас.
     Все равно
     любовь моя —
     тяжкая гиря ведь —
     висит на тебе,
     куда ни бежала б.

     Дай в последнем крике выреветь
     горечь обиженных жалоб.
     Если быка трудом умо`рят —
     он уйдет,
     разляжется в холодных водах.
     Кроме любви твоей,
     мне
     нету моря,
     а у любви твоей и плачем не вымолишь
                                                                          отдых.
     Захочет покоя уставший слон —
     царственный ляжет в опожаренном
                                                                           песке.
     Кроме любви твоей,
     мне
     нету солнца,
     а я и не знаю, где ты и с кем.
     Если б так поэта измучила,
     он
     любимую на деньги б и славу выменял,
     а мне
     ни один не радостен звон,
     кроме звона твоего любимого имени.
     И в пролет не брошусь,
     и не выпью яда,
     и курок не смогу над виском нажать.
     Надо мною,
     кроме твоего взгляда,
     не властно лезвие ни одного ножа.

     Завтра забудешь,
     что тебя короновал,
     что душу цветущую любовью выжег,
     и суетных дней взметенный карнавал
     растреплет страницы моих книжек…
     Слов моих сухие листья ли
     заставят остановиться,
     жадно дыша?
     Дай хоть
     последней нежностью выстелить
     твой уходящий шаг.

26 мая 1916 г. Петроград
   Глава в крученыховском аде… – Имеется в виду поэма А. Крученых и В. Хлебникова «Игра в аду», вышедшей двумя изданиями – в 1912 и в 1914 годах.

Себе, любимому, посвящает эти строки автор

     Четыре.
     Тяжелые, как удар.
     «Кесарево кесарю – богу богово».
     А такому,
     как я,
     ткнуться куда?
     Где для меня уготовано логово?
     Если б был я
     маленький,
     как Великий океан, —
     на цыпочки б волн встал,
     приливом ласкался к луне бы.
     Где любимую найти мне,
     такую, как и я?
     Такая не уместилась бы
                                                  в крохотное небо!
     О, если б я нищ был!
     Как миллиардер!
     Что деньги душе?
     Ненасытный вор в ней.
     Моих желаний разнузданной орде
     не хватит золота всех Калифорний.
     Если б быть мне косноязычным,
     как Дант
     или Петрарка!
     Душу к одной зажечь!
     Стихами велеть истлеть ей!
     И слова
     и любовь моя —
     триумфальная арка:
     пышно,
     бесследно пройдут сквозь нее
     любовницы всех столетий.

     О, если б был я
     тихий,
     как гром, —
     ныл бы,
     дрожью объял бы земли
                                                 одряхлевший скит.
     Я
     если всей его мощью
     выреву голос огромный —
     кометы заломят горящие руки,
     бросятся вниз с тоски.

     Я бы глаз лучами грыз ночи —
     о, если б был я
     тусклый,
     как солнце!
     Очень мне надо
     сияньем моим поить
     земли отощавшее лонце!
     Пройду,
     любовищу мою волоча.
     В какой ночи́,
     бредово`й,
     недужной,
     какими Голиафами я зача́т —
     такой большой
     и такой ненужный?

1916
   «Кесарево кесарю – богу богово». – Цитата из Евангелия: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божье Богу». Кесарь (цезарь) – царь.
   Калифорния – штат в США, богатый золотыми приисками.
   как Дант или Петрарка – величайшие деятели итальянского Возрождения: поэт и мыслитель Данте Алигьери (1265–1321) и создатель совершенной лирической формы Петрарка Франческо (1304–1374).
   Голиаф – легендарный великан, о котором повествуется в Библии.

Хорошее отношение к лошадям

     Били копыта.
     Пели будто:
     – Гриб.
     Грабь.
     Гроб.
     Груб. —
     Ветром опита,
     льдом обута,
     улица скользила,
     Лошадь на круп
     грохнулась,
     и сразу
     за зевакой, зевака,
     штаны пришедшие Кузнецким клёшить,
     сгрудились,
     смех зазвенел и зазвякал:
     – Лошадь упала! —
     – Упала лошадь! —
     Смеялся Кузнецкий.
     Лишь один я
     голос свой не вмешивал в вой ему.
     Подошел
     и вижу
     глаза лошадиные…
     Улица опрокинулась,
     течет по своему…
     Подошел и вижу —
     за каплищей каплища
     по морде катится,
     прячется в ше́рсти…

     И какая то общая
     звериная тоска
     плеща вылилась из меня
     и расплылась в шелесте.
     «Лошадь, не надо.
     Лошадь, слушайте —
     чего вы думаете, что вы их плоше?
     Деточка,
     все мы немножко лошади,
     каждый из нас по своему лошадь».
     Может быть
     – старая —
     и не нуждалась в няньке,
     может быть, и мысль ей моя казалась
                                                                         пошла́,
     только
     лошадь
     рванулась,
     встала на́ ноги,
     ржанула
     и пошла.
     Хвостом помахивала.
     Рыжий ребенок.
     Пришла веселая,
     стала в стойло.
     И все ей казалось —
     она жеребенок,
     и стоило жить,
     и работать стоило.

1918
   В основе стихотворения – реальный случай на улице Кузнецкий Мост, свидетелем которого оказался Маяковский: истощенная трудом и голодом лошадь упала на глазах толпы. Подобные происшествия были одной из характерных черт разрухи и голода тех лет. Реакция Маяковского вылилась в одно из лучших его лирических произведений.

Про это

   Отрывки из поэмы

     В этой теме,
                  и личной
                             и мелкой,
     перепетой не раз
                          и не пять,
     я кружил поэтической белкой
     и хочу кружиться опять.
     Эта тема
                  сейчас
                          и молитвой у Будды
     и у негра вострит на хозяев нож.
     Если Марс,
                  и на нем хоть один сердцелюдый,
     то и он
                 сейчас
                          скрипит
                                     про то ж.
     Эта тема придет,
                          калеку за локти
     подтолкнет к бумаге,
                             прикажет:
                                          – Скреби! —
     И калека
                с бумаги
                          срывается в клёкоте,
     только строчками в солнце
                                                            песня рябит.
     Эта тема придет,
                          позвони́тся с кухни,
     повернется,
                  сгинет шапчонкой гриба,
     и гигант
                    постоит секунду
                                                  и рухнет,
     под записочной рябью себя погребя.
     Эта тема придет,
                          прикажет:
                                  – Истина! —
     Эта тема придет,
                             велит:
                                     – Красота! —
     И пускай
                перекладиной кисти раскистены —
     только вальс под нос мурлычешь с креста.
     Эта тема азбуку тронет разбегом —
     уж на что б, казалось, книга ясна! —
     и становится
                            – А —
                                       недоступней Казбека.
     Замутит,
                  оттянет от хлеба и сна.
     Эта тема придет,
                          вовек не износится,
     только скажет:
                          – Отныне гляди на меня! —
     И глядишь на нее,
                          и идешь знаменосцем,
     красношелкий огонь над землей знаменя.
     Это хитрая тема!
                          Нырнет под события,
     в тайниках инстинктов готовясь к прыжку,
     и как будто ярясь
                          – посмели забыть ее! —
     затрясет;
                  посыпятся души из шкур.
     Эта тема ко мне заявилась гневная,
     приказала:
                  – Подать
                             дней удила! —
     Посмотрела, скривясь, в мое ежедневное
     и грозой раскидала людей и дела.
     Эта тема пришла,
                          остальные оттерла
     и одна
                безраздельно стала близка.
     Эта тема ножом подступила к горлу.
     Молотобоец!
                     От сердца к вискам.
     Эта тема день истемнила, в темень
     колотись – велела – строчками лбов.
     Имя
     этой
               теме:
     . . .!
     Столбовой отец мой
                                  дворянин,
     кожа на моих руках тонка.
     Может,
                я стихами выхлебаю дни,
     и не увидав токарного станка.
     Но дыханием моим,
                                 сердцебиеньем,
                                                           голосом,
     каждым острием издыбленного
                                                           в ужас волоса,
     дырами ноздрей,
                        гвоздями глаз,
     зубом, исскрежещенным в звериный
                                                                             лязг,
     ёжью кожи,
                  гнева брови сборами,
     триллионом пор,
                          дословно —
                                         всеми по`рами
     в осень,
                в зиму,
                     в весну,
                             в лето,
     в день,
                в сон
     не приемлю,
                     ненавижу это
     всё.
     Всё,
          что в нас
                     ушедшим рабьим вбито,
     всё,
          что мелочи́нным роем
     оседало
                и осело бытом
     даже в нашем
                     краснофлагом строе.

     <…>
     Что мне делать,
                          если я
                                  вовсю,
     всей сердечной мерою,
     в жизнь сию,
     сей
     мир
                верил,
                            верую.
     Вера
     Пусть во что хотите жданья удлинятся —
     вижу ясно,
                   ясно до галлюцинаций.
     До того,
                   что кажется —
             вот только с этой рифмой
                                                                 развяжись,
     и вбежишь
                  по строчке
                             в изумительную жизнь.
     Мне ли спрашивать —
                               да эта ли?
                                           Да та ли?!
     Вижу,
             вижу ясно, до деталей.
     Воздух в воздух,
                         будто камень в камень,
     недоступная для тленов и крошений,
     рассиявшись,
                     высится веками
     мастерская человечьих воскрешений.
     Вот он,
                большелобый
                              тихий химик,
     перед опытом наморщил лоб.
     Книга —
                   «Вся земля», —
                                      выискивает имя.
     Век двадцатый.
                          Воскресить кого б?
     – Маяковский вот…
                             Поищем ярче лица —
     недостаточно поэт красив. —
     Крикну я
                  вот с этой,
                             с нынешней страницы:
     – Не листай страницы!
                                  Воскреси!
     Надежда
     Сердце мне вложи!
                               Крови́щу —
                                          до последних жил.
     В череп мысль вдолби!
     Я свое, земное, не дожи́л,
     на земле
                свое не долюбил.
     Был я сажень ростом.
                          А на что мне сажень?
     Для таких работ годна и тля.
     Перышком скрипел я, в комнатенку
                                                                       всажен,
     вплющился очками в комнатный футляр.
     Что хотите, буду делать даром —
     чистить,
                   мыть,
                             стеречь,
                                       мотаться,
                                                      месть.
     Я могу служить у вас
                             хотя б швейцаром.
     Швейцары у вас есть?
     Был я весел —
                     толк веселым есть ли,
     если горе наше непролазно?
     Нынче
                обнажают зубы если,
     только, чтоб хватить,
                             чтоб лязгнуть.
     Мало ль что бывает —
                                        тяжесть
                                                   или горе…
     Позовите!
                  Пригодится шутка дурья.
     Я шарадами гипербол,
                                              аллегорий
     буду развлекать,
                          стихами балагуря.
     Я любил…
                  Не стоит в старом рыться.
     Больно?
                Пусть…
                          Живешь и болью дорожась.
     Я зверье еще люблю —
                                   у вас
                                            зверинцы
     есть?
             Пустите к зверю в сторожа.
     Я люблю зверье.
                          Увидишь собачонку —
     тут у булочной одна —
                                  сплошная плешь, —
     из себя
                и то готов достать печенку.
     Мне не жалко, дорогая,
                                                    ешь!
     Любовь
     Может,
                может быть,
                             когда нибудь
                     дорожкой зоологических аллей
     и она —
                она зверей любила —
                                     тоже ступит в сад,
     улыбаясь,
                  вот такая,
                             как на карточке в столе.
     Она красивая —
                             ее, наверно, воскресят.
     Ваш
             тридцатый век
                             обгонит стаи
     сердце раздиравших мелочей.
     Нынче недолюбленное
                                                наверстаем
     звездностью бесчисленных ночей.
     Воскреси
                  хотя б за то,
                                       что я
                                                  поэтом
     ждал тебя,
                     откинул будничную чушь!
     Воскреси меня
                     хотя б за это!
     Воскреси —
                       свое дожить хочу!
     Чтоб не было любви – служанки
     замужеств,
                       похоти,
                                   хлебов.
     Постели прокляв,
                          встав с лежанки,
     чтоб всей вселенной шла любовь.
     Чтоб день,
                   который горем старящ,
     не христарадничать, моля.
     Чтоб вся
                    на первый крик:
                                          – Товарищ! —
     оборачивалась земля.
     Чтоб жить
                     не в жертву дома дырам.
     Чтоб мог
                   в родне
                                отныне
                                              стать
     отец
             по крайней мере миром,
     землей по крайней мере – мать.

[1923]
   Поэма писалась в трудное для поэта время – период кризиса в его личных отношениях с Л.Ю. Брик и вынужденного расставания с ней. Он оказался в условиях добровольного домашнего «заключения», чтобы в течение двух месяцев наедине с самим собой разобраться в собственных чувствах, но и понять, каким должен быть новый человек, его любовь, его быт.
   Маяковскому были близки идеи мыслителя, представителя русского космизма Николая Фёдоровича Фёдорова (1829–1903), который мечтал с помощью науки воскресить всех умерших людей. Так в футуристической картине мира Маяковского появилась «мастерская человечьих отношений», где будущее соединялось с идеей преодоления времени и грядущим воскрешением.
   Поэму «Про это», как и многие другие свои произведения, поэт писал в комнате, расположенной в густонаселенной коммунальной квартире (Лубянский проезд, дом № 3), которую он получил в 1919 году и использовал как рабочий кабинет. Он называл ее «комнатенкой лодочкой» и сравнивал себя с очками, втиснутыми в футляр.
   Перекладиной кисти раскистены – образ распятия, кисти рук, прибитые к перекладине креста.
   и становится – А – недоступней Казбека – Квазбек – одна из высочайших вершин Кавказского хребта. В переводе с грузинского – «гора с ледяной вершиной». Входящая в состав слова буква А, выделенная в строке, напоминает по начертанию изображение горы.

Тамара и Демон

     От этого Терека
                                  в поэтах
                                             истерика.
     Я Терек не видел.
                                   Большая потерийка.
     Из омнибуса
                           вразвалку
     сошел,
               поплевывал
                                   в Терек с берега,
     совал ему
                     в пену
                               палку.
     Чего же хорошего?
                                        Полный развал!
     Шумит,
                    как Есенин в участке.
     Как будто бы
                           Терек
                                   сорганизовал,
     проездом в Боржом,
                                        Луначарский.
     Хочу отвернуть
                                заносчивый нос
     и чувствую:
                      стыну на грани я,
     овладевает
                        мною
                                  гипноз,

     воды
              и пены играние.
     Вот башня,
                           револьвером
                                                     небу к виску,
     разит
              красотою нетроганой.
     Поди,
              подчини ее
                                   преду искусств —
     Петру Семенычу
                                   Когану.
     Стою,
              и злоба взяла меня,
     что эту
                  дикость и выступы
     с такой бездарностью
                                                  я
                                                      променял
     на славу,
                     рецензии,
                                         диспуты.
     Мне место
                         не в «Красных нивах»,
                                                                 а здесь,
     и не построчно,
                                  а даром
     реветь
               стараться в голос во весь,
     срывая
               струны гитарам.

     Я знаю мой голос:
                                     паршивый тон,
     но страшен
                           силою ярой.
     Кто видывал,
                           не усомнится,
                                                       что
     я
         был бы услышан Тамарой.
     Царица крепится,
                                        взвинчена хоть,
     величественно
                               делает пальчиком.
     Но я ей
                 сразу:
                             – А мне начхать,
     царица вы
                        или прачка!
     Тем более
                        с песен —
                                        какой гонорар?!
     А стирка —
                      в семью копейка.
     А даром
                   немного дарит гора:
     лишь воду —
                             поди,
                                         попей ка! —
     Взъярилась царица,
                                        к кинжалу рука.

     Козой,
              из берданки ударенной.
     Но я ей
                  по своему,
                                   вы ж знаете как —
     под ручку…
                           любезно…
                                              – Сударыня!
     Чего кипятитесь,
                                         как паровоз?
     Мы
              общей лирики лента.
     Я знаю давно вас,
                                    мне
                                            много про вас
     говаривал
                       некий Лермонтов.
     Он клялся,
                         что страстью
                                                и равных нет…
     Таким мне
                      мерещился образ твой.
     Любви я заждался,
                                         мне 30 лет.
     Полюбим друг друга.
                                        Попросту.
     Да так,
                 чтоб скала
                                   распостелилась в пух.
     От черта скраду
                                   и от бога я!

     Ну что тебе Демон?
                                         Фантазия!
                                                              Дух!
     К тому ж староват —
                                        мифология.
     Не кинь меня в пропасть,
                                                     будь добра.
     От этой ли
                        струшу боли я?
     Мне
                даже
                           пиджак не жаль ободрать,
     а грудь и бока —
                                        тем более.
     Отсюда
                  дашь
                           хороший удар —
     и в Терек
                        замертво треснется.
     В Москве
                         больнее спускают…
                                                             куда!
     ступеньки считаешь —
                                                лестница.
     Я кончил,
                        и дело мое сторона.
     И пусть,
                   озверев от помарок,
     про это
                  пишет себе Пастернак,

     А мы…
                  соглашайся, Тамара!
     История дальше
                                     уже не для книг.
     Я скромный,
                               и я
                                        бастую.
     Сам Демон слетел,
                                        подслушал,
                                                            и сник,
     и скрылся,
                      смердя
                                   впустую.
     К нам Лермонтов сходит,
                                                   презрев времена.
     Сияет —
                        «Счастливая парочка!»
     Люблю я гостей.
                                      Бутылку вина!
     Налей гусару, Тамарочка!

[1924 ]
   Стихотворение написано во время пребывания Маяковского в Грузии. Литературными источниками для этого шутливого стихотворения послужили произведения М.Ю. Лермонтова. Одно из них – стихотворение «Тамара» (1841), в котором прообразом героини, вероятно, является имеретинская царица Тамара, соединявшая в себе красоту и вероломство. Другое – поэма «Демон» (1839), где грузинскую княжну Тамару соблазняет изгнанный из рая дух изгнанник – Демон.
   Терек – река на Северном Кавказе.
   Омнибус – многоместная повозка на конной тяге, предшественница автобуса.
   шумит, как Есенин в участке – имеется в виду шумное поведение поэта при задержании органами правопорядка в отделении милиции – участке.
   проездом в Боржом, Луначарский – В советские годы на известном кавказском курорте любили отдыхать члены правительства, в том числе А.В. Луначарский. первый нарком (т. е. министр) просвещения РСФСР (1917–1929).
   Коган Петр Семенович (1872–1932) – историк литературы и литературный критик, президент Государственной академии художественных наук, с которым часто полемизировал Маяковский.
   «Красная Нива» (1923–1931) – литературно художественный иллюстрированный тонкий журнал, созданный по образцу дореволюционного журнала «Нива». Выходил как приложение к газете «Известия». Маяковский публиковал в журнале стихи, статьи, очерки, хотя и высказывался в адрес издания критически.
   про это пишет себе Пастернак – стихотворением «Памяти Демона» (1917) открывалась книга лирики Бориса Пастернака «Сестра моя жизнь» (М. 1922), посвященная Лермонтову. Маяковский, переживавший перемену в отношениях с Л.Ю. Брик, со скрытой самоиронией передает тему «про это» своему другу и соратнику.

Разговор на Одесском рейде десантных судов: «Советский Дагестан» и «Красная Абхазия»

     Перья облака́,
                           закат расканарейте!
     Опускайся,
                      южной ночи гнет!
     Пара
               пароходов
                                    говорит на рейде:
     то один моргнет,
                                    а то
                                            другой моргнет.
     Что сигналят?
                             Напрягаю я
                                                морщины лба.
     Красный раз…
                               угаснет,
                                             и зеленый…
     Может быть,
                           любовная мольба.
     Может быть,
                           ревнует разозленный.
     Может, просит:
                               – «Красная Абхазия»!
     Говорит
                  «Советский Дагестан».

     Я устал,
                  один по морю лазая,
     подойди сюда
                               и рядом стань. —
     Но в ответ
                      коварная
                                    она:
     – Как нибудь
                              один
                                        живи и грейся.
     Я
         теперь
                      по мачты влюблена
     в серый «Коминтерн»,
                                         трехтрубный крейсер.
     – Все вы,
                    бабы,
                              трясогузки и канальи…
     Что ей крейсер,
                               дылда и пачкун? —
     Поскулил
                    и снова засигналил:
     – Кто нибудь,
                             пришлите табачку!..
     Скучно здесь,
                            нехорошо
                                            и мокро.
     Здесь
               от скуки
                            отсыреет и броня… —

     Дремлет мир,
                           на Черноморский округ
     синь слезищу
                           морем оброня.

[1926 ]
   «Красная Абхазия» – небольшое судно, принадлежавшее классу канонерских лодок, находилось в составе судов Черноморского флота с 1920 года. О судне с названием «Советский Дагестан» сведений на 1926 год не обнаружено. Канонерская лодка с таким названием появилась в составе Каспийской военной флотилии в 1945 году (старое название – «Альтфатер»).
   «Коминтерн» – этот крейсер, прежде называвшийся «Память Меркурия», стоял на приколе в одной из бухт Севастополя, как исчерпавший свои технические ресурсы. В 1923 году он был восстановлен, получил новое название «Коминтерн» и стал одним из крупнейших кораблей Черноморского флота. На нем С.М. Эйзенштейн снимал многие кадры фильма «Броненосец Потёмкин».

Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви

     Простите
                         меня,
                                     товарищ Костров,
     с присущей
                               душевной ширью,
     что часть
                        на Париж отпущенных строф
     на лирику
                            я
                                   растранжирю.
     Представьте:
                               входит
                                            красавица в зал,
     в меха
                  и бусы оправленная.
     Я
         эту красавицу взял
                                            и сказал:
     – правильно сказал
                                            или неправильно? —
     Я, товарищ, —
                               из России,
     знаменит в своей стране я,
     я видал
                  девиц красивей,
     я видал
                  девиц стройнее.
     Девушкам
                           поэты любы.
     Я ж умен
                           и голосист,
     заговариваю зубы —
     только
                  слушать согласись.
     Не поймать
                               меня
                                           на дряни,
     на прохожей
                                паре чувств.
     Я ж
                 навек
                              любовью ранен —
     еле еле волочусь.
     Мне
                любовь
                               не свадьбой мерить:
     разлюбила —
                               уплыла.
     Мне, товарищ,
                                   в высшей мере
     наплевать
                           на купола.
     Что ж в подробности вдаваться,
     шутки бросьте ка,
     мне ж, красавица,
                                        не двадцать, —
     тридцать…
                           с хвостиком.
     Любовь
                    не в том,
                                        чтоб кипеть крутей,
     не в том,
                           что жгут у́гольями,
     а в том,
                  что встает за горами грудей
     над
              волосами джунглями.
     Любить —
                           это значит:
                                                     в глубь двора
     вбежать
                  и до ночи грачьей,
     блестя топором,
                                        рубить дрова,
     силой
                   своей
                                играючи.
     Любить —
                       это с простынь,
                                            бессонницей рваных,
     срываться,
                           ревнуя к Копернику,
     его,
              а не мужа Марьи Иванны,
     считая
                  своим
                               соперником.
     Нам
              любовь
                                не рай да кущи,
     нам
              любовь
                               гудит про то,
     что опять
                           в работу пущен
     сердца
                  выстывший мотор.
     Вы
              к Москве
                               порвали нить.
     Годы —
                      расстояние.
     Как бы
                  вам бы
                                   объяснить
     это состояние?
     На земле
                      огней – до неба…
     В синем небе
                               звезд —
                                                до черта.
     Если б я
                      поэтом не́ был,
     я бы
               стал бы
                                звездочетом.
     Подымает площадь шум,
     экипажи движутся,
     я хожу,
                  стишки пишу
     в записную книжицу.
     Мчат
                   авто
                              по улице,
     а не свалят на́земь.
     Понимают
                           умницы:
     человек —
                           в экстазе.
     Сонм видений
                               и идей
     полон
                   до крышки.
     Тут бы
                   и у медведей
     выросли бы крылышки.
     И вот
                   с какой то
                                     грошовой столовой,
     когда
                   докипело это,
     из зева
                    до звезд
                                      взвивается слово
     золоторожденной кометой.
     Распластан
                         хвост
                                   небесам на треть,
     блестит
                  и горит оперенье его,
     чтоб двум влюбленным
                                                на звезды смотреть
     из ихней
                        беседки сиреневой.
     Чтоб подымать,
                                    и вести,
                                                      и влечь,
     которые глазом ослабли.
     Чтоб вражьи
                                головы
                                               спиливать с плеч
     хвостатой
                           сияющей саблей.
     Себя
                  до последнего стука в груди,
     как на свиданьи,
                                        простаивая,
     прислушиваюсь:
                                        любовь загудит —
     человеческая,
                               простая.
     Ураган,
                     огонь,
                                    вода
     подступают в ропоте.
     Кто
                 сумеет
                                 совладать?
     Можете?
                         Попробуйте…

[1928 ]
   Тарас Костров (псевдоним, настоящие имя и фамилия Александр Сергеевич Мартыновский (1901–1930) – критик, публицист, редактор газеты «Комсомольская правда» и журнала «Молодая гвардия», где печатался Маяковский.
   входит красавица в зал – имеется в виду Татьяна Алексеевна Яковлева (1906–1991) – русская эмигрантка, с которой Маяковский познакомился в Париже в октябре 1928 года. Эта встреча, полыхнувшая ярким чувством, осталась в стихах и письмах поэта.
   Наплевать на купола… – Намек на свадебный обряд с венчанием в церкви.
   Николай Коперник (1473–1543) – великий польский астроном, раскрывший строение Солнечной системы. Здесь – традиционное соотнесение любви с устремленностью к звездам.
   Экипажи движутся – отклик на реальное происшествие, случивщееся с Маяковским в Париже, когда на него случайно наехал автомобиль. Стихи поэт действительно привык записывать в записные книжки; эти стихи находятся в той, которую он подарил Татьяне Яковлевой.
   И вот с какой-то грошовой столовой… – Маяковский и Яковлева, гуляя по Монпарнасу, заходили исключительно в дешевые рестораны, чтобы не быть узнанными.
   Тут бы и у медведей… – Отсылка к поэме «Про это», где влюбленный мучающийся поэт уподоблен медведю:

     Вчера человек —
                         единым махом
     клыками свой размедведил вид я!
     Косматый.
                Шерстью свисает рубаха.
     Тоже туда ж!?
                    В телефоны бабахать!?
     К своим пошел!
                          В моря ледовитые!

   Сиреневая беседка – традиционный в русской поэзии образ места любовных свиданий. У Маяковского беседка помещена в открытое пространство, «поднята» к звездному небу.

Письмо Татьяне Яковлевой

     В поцелуе рук ли,
                                   губ ли,
     в дрожи тела
                            близких мне
     красный
                    цвет
                             моих республик
     тоже
            должен
                        пламенеть.
     Я не люблю
                        парижскую любовь:
     любую самочку
                               шелками разукрасьте,
     потягиваясь, задремлю,
                                                сказав —
                                                              тубо —
     собакам
                озверевшей страсти.
     Ты одна мне
                           ростом вровень,
     стань же рядом
                            с бровью брови,
     дай
           про этот
                            важный вечер
     рассказать
                      по человечьи.
     Пять часов,
                           и с этих пор
     стих
             людей
                         дремучий бор,
     вымер
              город заселенный,
     слышу лишь
                        свисточный спор
     поездов до Барселоны.
     В черном небе
                           молний поступь,
     гром
             ругней
                         в небесной драме, —
     не гроза,
                   а это
                             просто
     ревность
                   двигает горами.
     Глупых слов
                           не верь сырью,
     не пугайся
                      этой тряски, —
     я взнуздаю,
                      я смирю
     чувства
              отпрысков дворянских.
     Страсти корь
                               сойдет коростой,
     но радость
                           неиссыхаемая,
     буду долго,
                               буду просто
     разговаривать стихами я.
     Ревность,
                            жены,
                                          слезы…
                                                            ну их! —
     вспухнут веки,
                                   впору Вию.
     Я не сам,
                         а я
                                   ревную
     за Советскую Россию.
     Видел
                     на плечах заплаты,
     их
              чахотка
                             лижет вздохом.
     Что же,
                      мы не виноваты —
     ста мильонам
                               было плохо.
     Мы
           теперь
                        к таким нежны —
     спортом
                   выпрямишь не многих, —
     вы и нам
                  в Москве нужны,
     не хватает
                      длинноногих.
     Не тебе,
                  в снега
                              и в тиф
     шедшей
              этими ногами,
     здесь
             на ласки
                            выдать их
     в ужины
                   с нефтяниками.
     Ты не думай,
                           щурясь просто
     из под выпрямленных дуг.
     Иди сюда,
                      иди на перекресток
     моих больших
                              и неуклюжих рук.
     Не хочешь?
                               Оставайся и зимуй,
     и это
               оскорбление
                                  на общий счет нанижем.
     Я все равно
                      тебя
                                   когда нибудь возьму —
     одну
           или вдвоем с Парижем.

[1928 ]
   По словам Т.А. Яковлевой, стихотворение было написано вскоре после стихотворения «Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви». Выбор заглавия связывают также с отсылкой к пушкинским стихам – письмом Онегина к Татьяне.
   …чувства отпрысков дворянских – Яковлева, как и Маяковский, была дворянского происхождения.
   Вий – сказочный демонический персонаж одноименной повести Н.В. Гоголя(1835).
   не хватает длинноногих – Татьяна обладала умом, элегантностью и эффектной внешностью. Одна из ее ближайших подруг, кинозвезда Марлен Дитрих, когда кто то начинал восхищаться красотой ее ног, говорила: «Да, они ничего. Но у Татьяны – лучше».
   Иди сюда…моих больших и неуклюжих рук – по воспоминаниям Яковлевой, Маяковский незадолго до отъезда в декабре 1928 года предложил ей «делать жизнь» с ним. Однако серьезные намерения Маяковского, несмотря не еще одну – весной 1929 года – встречу, не могли быть реализованы.

Неоконченное

//-- [I] --//

     Любит? не любит? Я руки ломаю
     и пальцы
                      разбрасываю разломавши
     так рвут загадав и пускают
                                                      по маю
     венчики встречных ромашек
     пускай седины обнаруживает стрижка
                                                                     и бритье
     Пусть серебро годов вызванивает
                                                                   уймою
     надеюсь верую вовеки не придет
     ко мне позорное благоразумие

//-- [II] --//

     Уже второй
                           должно быть ты легла
     А может быть
                               и у тебя такое
     Я не спешу
                      И молниями телеграмм
     мне незачем
                              тебя
                                        будить и беспокоить

//-- [III] --//

     море уходит вспять
     море уходит спать

     Как говорят инцидент исперчен
     любовная лодка разбилась о быт
     С тобой мы в расчете
     И не к чему перечень
     взаимных болей бед и обид

1929–1930
   Инцидент (от лат. incidens) – случай, неприятное происшествие. Известное выражение «инцидент исчерпан» означает, что недоразумение или конфликт завершены, пришли к концу. Примененное Маяковским насмешливое слово «исперчен», намеренно снижает серьезность случившегося, скрывая причиненную утратой любви боль.
   Стихи из этого фрагмента Маяковский включил в предсмертную записку, написанную за два дня до самоубийства, доведя остроту «конфликта» до крайнего предела:

             Как говорят:
                   «инцидент исперчен»
             любовная лодка
                   разбилась о быт
             Я с жизнью в расчете
                    и не к чему перечень
             взаимных болей
                    бед
                    и обид

III
Выволакивайте будущее!

Наш марш

     Бейте в площади бунтов топот!
     Выше, гордых голов гряда!
     Мы разливом второго потопа
     перемоем миров города.

     Дней бык пег.
     Медленна лет арба.
     Наш бог бег.
     Сердце наш барабан.

     Есть ли наших золот небесней?
     Нас ли сжалит пули оса?
     Наше оружие – наши песни.
     Наше золото – звенящие голоса.

     Зеленью ляг, луг,
     выстели дно дням.
     Радуга, дай дуг
     лет быстролётным коням.

     Видите, скушно звезд небу!
     Без него наши песни вьем.
     Эй, Большая Медведица! требуй,
     чтоб на небо нас взяли живьем.

     Радости пей! Пой!
     В жилах весна разлита.
     Сердце, бей бой!
     Грудь наша – медь литавр.

[1917]
   Стихотворение было опубликовано в «Газете футуристов», единственный номер которой вышел 1 марта 1918 года. Маяковский часто читал «Наш марш» перед рабочими и красноармейцами. Композитор Артур Лурье сочинил к этому стихотворению музыку. Произведение исполнялось военным оркестром и хором при открытии памятника Карлу Марксу в Петрограде в первую годовщину Октябрьской революции.
   Медленна лет арба. – Ср. со строками стихотворения А.С. Пушкина «Телега жизни» (1823):

     Хоть тяжело подчас в ней бремя,
     Телега на ходу легка;
     Ямщик лихой, седое время,
     Везет, не слезет с облучка.

Ода революции

     Тебе,
     освистанная,
     осмеянная батареями,
     тебе,
     изъязвленная злословием штыков,
     восторженно возношу
     над руганью реемой
     оды торжественное
     «О»!
     О, звериная!
     О, детская!
     О, копеечная!
     О, великая!
     Каким названьем тебя еще звали?
     Как обернешься еще, двуликая?
     Стройной постройкой,
     грудой развалин?
     Машинисту,
     пылью угля овеянному,
     шахтеру, пробивающему толщи руд,
     кадишь,
     кадишь благоговейно,
     славишь человечий труд.
     А завтра
     Блаженный
     стропила соборовы
     тщетно возносит, пощаду моля, —
     твоих шестидюймовок тупорылые
                                                                        боровы
     взрывают тысячелетия Кремля.
     «Слава».
     Хрипит в предсмертном рейсе.
     Визг сирен придушенно тонок.
     Ты шлешь моряков
     на тонущий крейсер,
     туда,
     где забытый
     мяукал котенок.
     А после!
     Пьяной толпой орала.
     Ус залихватский закручен в форсе.
     Прикладами гонишь седых адмиралов
     вниз головой
     с моста в Гельсингфорсе.
     Вчерашние раны лижет и лижет,
     и снова вижу вскрытые вены я.
     Тебе обывательское
     – о, будь ты проклята трижды! —
     и мое,
     поэтово
     – о, четырежды славься,
                                                 благословенная! —

[1918]
   А завтра Блаженный стропила соборовы тщетно возносит, пощаду моля – храм Василия Блаженного в Москве на Красной площади был поврежден во время артиллерийского обстрела Кремля при штурме его отрядами большевиков в ноябре 1917 года.
   «Слава» – военный корабль Балтийского флота. Погиб 5(18) октября 1917 г. в Моонзундском проливе во время боев с немцами, предпринявшими наступление на Петроград. Экипаж «Славы», подожженной немецкими снарядами, геройски сражался, пока не затонул корабль.
   Прикладами гонишь седых адмиралов вниз головой с моста в Гельсингфорсе… – Речь идет о расправе над командованием, учиненной взбунтовавшимися матросами в Гельсингфорсе (Хельсинки) в феврале марте 1917 года.

Приказ по армии искусства

     Канителят стариков бригады
     канитель одну и ту ж.
     Товарищи!
     На баррикады! —
     баррикады сердец и душ.
     Только тот коммунист истый,
     кто мосты к отступлению сжег.
     Довольно шагать, футуристы,
     в будущее прыжок!
     Паровоз построить мало —
     накрутил колес и утек.
     Если песнь не громит вокзала,
     то к чему переменный ток?
     Громоздите за звуком звук вы
     и вперед,
     поя и свища.
     Есть еще хорошие буквы:
     Эр,
     Ша,
     Ща.
     Это мало – построить па́рами,
     распушить по штанине канты
     Все совдепы не сдвинут армий,
     если марш не дадут музыканты.
     На улицу тащи́те рояли,
     барабан из окна багром!
     Барабан,
     рояль раскроя́ ли,
     но чтоб грохот был,
     чтоб гром.
     Это что – корпеть на заводах,
     перемазать рожу в копоть
     и на роскошь чужую
     в отдых
     осовелыми глазками хлопать.
     Довольно грошовых истин.
     Из сердца старое вытри.
     Улицы – наши кисти.
     Площади – наши палитры.
     Книгой времени
     тысячелистой
     революции дни не воспеты.
     На улицы, футуристы,
     барабанщики и поэты!

[1918]
   Стихотворение помещено на месте передовой статьи в первом номере еженедельника «Искусство коммуны» 7 декабря 1918 года. На ее страницах футуристы пропагандировали свои взгляды на искусство.
   Совдепы – сокращенное название органов местного самоуправления, созданных в первые годы советской власти. Они выбирались из представителей местного населения и официально назывались «Советами народных депутатов».
   На улицу тащите рояли… – По воспоминаниям современников, во время октябрьских событий в Москве рояль С.С. Прокофьева был сброшен анархистами со второго этажа его квартиры, о чем Маяковский мог слышать от самого композитора, с которым часто встречался.

Левый марш

//-- (Матросам) --//

     Разворачивайтесь в марше!
     Словесной не место кляузе.
     Тише, ораторы!
     Ваше
     слово,
     товарищ маузер.
     Довольно жить законом,
     данным Адамом и Евой.
     Клячу историю загоним,
     Левой!
     Левой!
     Левой!

     Эй, синеблузые!
     Рейте!
     За океаны!
     Или
     у броненосцев на рейде
     ступлены острые кили?!
     Пусть,
     оскалясь короной,
     вздымает британский лев вой.
     Коммуне не быть покоренной.
     Левой!
     Левой!
     Левой!
     Там
     за горами го`ря
     солнечный край непочатый.
     За голод,
     за мора море
     шаг миллионный печатай!
     Пусть бандой окружат нанятой,
     стальной изливаются леевой, —
     России не быть под Антантой.
     Левой!
     Левой!
     Левой!
     Глаз ли померкнет орлий?
     В старое ль станем пялиться?
     Крепи
     у мира на горле
     пролетариата пальцы!
     Грудью вперед бравой!
     Флагами небо оклеивай!
     Кто там шагает правой?
     Левой!
     Левой!
     Левой!

[1918]
   Стихотворение связано с началом Гражданской войны и интервенции стран Антанты в ноябре – декабре 1918 года. Оно было написано для выступления перед матросами, о чем Маяковский вспоминал так: «Мне позвонили из бывшего Гвардейского экипажа и потребовали, чтобы я приехал читать стихи, и вот я на извозчике написал «Левый марш». Конечно, я раньше заготовил отдельные строфы, а тут только объединил адресованные к матросам».
   Маузер – самозарядный пистолет, разработанный в немецкой компании «Маузер» (1895). Оружие быстро стало популярным и выпускалось с 1896 по 1939 год.
   Эй, синеблузые! – Форма матросов была темно синего цвета.
   вздымает британский лев вой – золотой коронованный леопард, именуемый «британским львом», изображается на гербе Великобритании, входившей в военно политический блок Антанта.
   Леева – неологизм Маяковского от слова «лить». Стальная леева – образ изливающихся на Советскую республику пуль и снарядов.

Пятый Интернационал

   Отрывки из поэмы

     <…>

     Внимание!
     Начинаю.
     Аксиома:
     Все люди имеют шею.
     Задача:
     Как поэту пользоваться ею?
     Решение:
     Сущность поэзии в том,
     чтоб шею сильнее завинтить винтом.
     Фундамент есть.
     Начало благополучно.
     По сравнению с Гершензоном даже
                                                 получается научно.
     Я и начал!
     С настойчивостью
                                      Леонардо да Винчевою,
     закручу,
     раскручу
     и опять довинчиваю.
     (Не думаю,
     но возможно,
     что это
     немного
     похоже даже на самоусовершенствование
                                                                           иога.)
     Постепенно,
     практикуясь и тужась,
     я шею так завинтил,
     что просто ужас.
     В том, что я сказал,
     причина коренится,
     почему не нужна мне никакая заграница.
     Ехать в духоте,
     трястись,
     не спать,
     чтоб потом на Париж паршивый
                                                                 пялиться?!
     Да я его и из Пушкина вижу,
     как свои
     пять пальцев.
     Мой способ дешевый и простой:
     руки в карманы заложил и стой.
     Вставши,
     мысленно себя вытягивай за́ уши.
     Так
     через год
     я
     мог
     шею свободно раскручивать на вершок.
     Прохожие развозмущались.
     Потом привыкли.
     Наконец,
     и смеяться перестали даже —
     мало ли, мол, какие у футуристов
     бывают блажи.
     А с течением времени
     пользоваться даже стали —
     при указании дороги.
     «Идите прямо, —
     тут еще стоят такие
                                       большие большие ноги.
     Ноги пройдете, и сворачивать пора —
     направо станция,
     налево Акулова гора».

             Этой вот удивительной работой я был за —
     нят чрезвычайно долгое время.

     Я дней не считал.
     И считать на что вам!
     Отмечу лишь:
     сквозь еловую хвою,
     года отшумевши с лесом мачтовым,
     леса перерос и восстал головою.
     Какой я к этому времени —
     даже определить не берусь.
     Человек не человек,
     а так —
     людогусь.
     Как только голова поднялась над
                      лесами, обозреваю окрестность.
     Такую окрестность и обозреть лестно.

             Вы бывали в Пушкине (Ярославская
     ж. д.) так в 1925–30 году? Были болота. Па —
     халось невесть чем. Крыши – дыры. Народ
     крошечный. А теперь!
     В красных,
     в зеленых крышах сёла!
     Тракторы!
     Сухо!
     Крестьянин веселый!
     У станции десятки линий.
     Как только не путаются —
     не вмещает ум.
     Станция помножилась на 10 – минимум.
     «Серьезно» —
     поздно
     является.
     Молодость – известное дело —
     забавляется.
     Нагибаюсь.
     Глядя на рельсовый путь,
     в трубу паровозу б сверху подуть.
     Дамы мимо.
     Дым им!
     Дамы от дыма.
     За дамами дым.
     Дамы в пыль!
     Дамы по луже.
     Бегут.
     Расфыркались.
     Насморк верблюжий.
     Винти дальше!
     Пушкино размельчилось.
     Исчезло, канув.
     Шея растягивается
     – пожарная лестница —
     голова
     уже́,
     разве что одному Ивану
     Великому
     ровесница.

     Москва.
             Это, я вам доложу, – зрелище. Дома́.
     Дома необыкновенных величин и красот.
     Помните,
     дом Нирензее
     стоял,
     над лачугами крышищу взвеивая?
     Так вот:
     теперь
     под гигантами
     грибочком
     эта самая крыша Нирензеевая.

   Улицы циркулем выведены. Электричество ожерельями выложило булыжник. Диадемищами горит в театральных лбах. Горящим адрес календарем пропечатывают ночь рекламы и вывески. Из каждой трубы – домовьей, пароходной, фабричной – дым. Работа. Это Москва – 940–950 года во всем своем великолепии.

     Винти!
     Водопьяный переулок разыскиваю пока,
     Москва стуманилась.
     Ока змейнула.
     Отзмеилась Ока.
     Горизонт бровями лесными хмурится.
     Еще винчусь.
     Становища Муромца
     из глаз вон.
     К трем морям
     простор
     одуряющ и прям.
     Волга,
     посредине Дон,
     а направо зигзагища Днепра.
     До чего ж это замечательно!
     <…>
     Я человек ужасно любознательный.
                                                                   С детства.
     Пользуюсь случаем —
     полюсы
     полез осмотреть получше.
     Наклоняюсь настолько низко,
     что нос
     мороз
     выдергивает редиской.
     В белом,
     снегами светящемся мире
     Куки,
     Пири.
     Отвоевывают за шажками шажок, —
     в пуп земле
     наугад
     воткнуть флажок.
     Смотрю презрительно,
     чуть не носом тыкаясь в ледовитые
                                                                        пятна —
     я вот
     полюсы
     дюжинами б мог
     открывать и закрывать обратно.
     Растираю льдышки обмороженных щек.
     Разгибаюсь.
     Завинчиваюсь еще.
     Мира половина —
     кругленькая такая —
     подо мной,
     океанами с полушария стекая.
     Издали
     совершенно вид апельсиний;
     только тот желтый,
     а этот синий.
     <…>
     Идем дальше.
     Мое пребывание небом не считано,
     и я
     от зорь его,
     от ветра,
     от зноя
     окрасился весь небесно защитно —
     тело лазоревосинесквозное.
     Я так натянул мою материю,
     что ветром
     свободно
     насквозь свистело, —
     и я
     титанисто
     боролся с потерею
     привычного
     нашего
     плотного тела.
     Казалось:
     миг —
     и постройки масса
     рухнет с ног
     со всех двух.
     Но я
     оковался мыслей каркасом.
     Выметаллизировал дух.
     Нервная система?
     Черта лешего!
     Я так разгимнастировал ее,
     что по субботам,
     вымыв,
     в просушку развешивал
     на этой самой системе белье.
     Мысль —
     вещественней, чем ножка рояльная.
     Вынешь мысль из под черепа
                                                                 кровельки,
     и мысль лежит на ладони,
     абсолютно реальная,
     конструкцией из светящейся проволоки.
     Штопором развинчивается
                                                    напрягшееся ухо.
     Могу сверлить им
     или
     на бутыль нацелиться слухом
     и ухом откупоривать бутыли.
     Винти еще!
     Тихо до жути.
     Хоть ухо выколи.
     Но уши слушали.
     Уши привыкли.
     <…>
     То, что я сделал,
     это
     и есть называемое «социалистическим
                                                                     поэтом».
     Выше Эйфелей,
     выше гор
     – кепка, старое небо дырь! —
     стою́,
     будущих былин Святогор
     богатырь.
     Чтоб поэт перерос веков сроки,
     чтоб поэт
     человечеством полководить мог,
     со всей вселенной впитывай соки
     корнями вросших в землю ног.
     Товарищи!
     У кого лет сто свободных есть,
     можете повторно мой опыт произвесть.
     А захотелось на землю
     вниз —
     возьми и втянись.
     Практическая польза моего изобретения:
     при таких условиях
     древние греки
     свободно разгуливали б в тридцатом
                                                                             веке.

[1922]
   К утопической поэме о воображаемом будущем Маяковский возвращался не раз, но так ее и не закончил. 3 октября 1922 года Маяковский выступил в Большом зале консерватории с чтением поэмы. «V Интернационал» – это поэма предвидения. Образец творчества грядущих лет».
   Интернационал – международное объединение рабочих партий, основанное Карлом Марксом. Массовая организация постоянно реформировалась, что отражалось в нумерации ее названий.
   Пушкино – дачная местность под Москвой, где летом жил Маяковский.
   Гершензон Михаил Осипович (1869–1925) – историк литературы и публицист. Заведующий литературной секцией Государственной академии художественных наук. Здесь, вероятно, намек на его книгу «Мудрость Пушкина» (1919), название которой обыгрывается в связи с названием дачной местности.
   Иван Великий – колокольня в московском Кремле.
   Дом Нирензее – десятиэтажный дом в Б. Гнездников-ском переулке, самый высокий жилой дом в Москве тех лет. Построен в 1912 году архитектором и домовладельцем Эрнстом Рихардом Карловичем Нирнзее (также Нирензее).
   Водопьяный переулок – в этом переулке находилась квартира, где жили Л.Ю. и О.М. Брики.
   Зуав – солдат французских войсковых частей, комплектовавшихся из населения Алжира.
   Кук Фредерик Альберт (1865–1940) и Пири Роберт Эдвин (1856–1920) – американские полярные путешественники, оспаривавшие друг у друга первенство в достижении Северного полюса.
   Выше Эйфелей, выше гор – имеется в виду Эйфелева башня в Париже высотой 324 метра, названная в честь ее конструктора Александра Гюстава Эйфеля (1832–1923).

Рабочим Курска, добывшим первую руду, временный памятник работы Владимира Маяковского

   Отрывки из поэмы

     Было:
                 социализм —
                                        восторженное слово!
     С флагом,
                     с песней
                                   становились слева,
     и сама
                на головы
                                   спускалась слава.
     Сквозь огонь прошли,
                                     сквозь пушечные дула.
     Вместо гор восторга —
                                               горе дола.
     Стало:
               коммунизм —
                                     обычнейшее дело.
     Нынче
                 словом
                             не пофанфароните —
     шею крючь
                        да спину гни.
     На вершочном
                              незаметном фронте
     завоевываются дни.
     Я о тех,
             кто не слыхал
                                   про греков
                                                    в драках,
     кто
            не читал
                             про Муциев Сцево`л,
     кто не знает,
                         чем замечательны Гракхи, —
     кто просто работает —
                                             грядущего вол.
     Мы митинговали.
                  Словопадов струи,
     пузыри идеи —
                                мир сразить во сколько.
     А на деле —
                           обломались
                                                ручки у кастрюли,
     бреемся
                  стеклом осколком.
     А на деле —
                            у подметок дырки, —
     без гвоздя
                      слюной
                                     клеи́ть – впустую!
     Дырку
               не поса́дите в Бутырки,
     а однако
                   дырки
                               протестуют.
     «Кто был ничем, тот станет всем!»
     Станет.
                  А на деле —
     как феллахи —
                                неизвестно чем
                                                 распахиваем земь.
     Шторы
                  пиджаками
                                   на́ плечи надели.
     Жабой
                сжало грудь
                                   блокады иго.
     Изнутри
                  разрух стоградусовый жар.
     Машиньё
                  сдыхало,
                               рычажком подрыгав.
     В склепах фабриках
                                        железо
                                                     жрала ржа.
     Непроезженные
                                   выли степи,
     и Урал
                 орал
                         непроходимолесый.
     Без железа
                     коммунизм
                                        не стерпим.
     Где железо?
                           Рельсы где?
                                                   Давайте рельсы!
     Дым
             не выдоит
                               трубищ фабричных вымя.
     Отповедь
                     гудковая
                                   крута:
     «Зря
               чего
                      ворочать маховыми?
     Где железо,
                         отвечайте!
                                           Где руда?»
     Электризовало
                                  массы волю.
     Массы мозг
                           изобретательством мотало.
     Тело масс
                      слоняло
                                    по горе,
                                                     по полю
     голодом
                   и жаждою металла.
     Крик,
               вгоняющий
                                      в дрожание
                                                             и в ёжь,
     уши
            земляные
                                резал:
     «Даешь
     железо!»
     Возникал
                  и глох призыв повторный —
     только шепот
                             шел
                                   профессоров служак:
     де под Курском
                                  стрелки
                                                лезут в стороны,
     как Чужак.
     Мне
              фабрика слов
                                     в управленье дана.
     Я
         не геолог,
     но я утверждаю,
                                   что до нас
     было
              под Курском
                                     го`ло.
     Обыкновеннейшие
                                        почва и подпочва.
     Шар земной,
                           а в нем —
                                        вода
                                               и всяческий пустяк.
     Только лавы
                            изредка
                                           сверлили ночь его.
     Времена спустя
     на восстанье наше,
                                        на желанье,
                                                             на призыв
     двинулись
                      земли низы.
     От времен,
                        когда
                                  лавины
                                            рыже разжиже́ли —
     затухавших газов перегар, —
     от времен,
                      когда вода
                                        входила еле
     в первые
                      базальтовые берега, —
     от времен,
                        когда
                                 прабабки носорожьи,
     ящерьи прапрадеды
                                            и крокодильи,
     ни на что воображаемое не похожие,
     льдами броненосцами катили, —
     от времен,
                      которые
                                   слоили папоротник,
     углем
               каменным
                                   застыв,
     о которых
                  рапорта
                               не дал
                                     и первый таборник, —
     залегли
              железные пласты.
     Будущих времен
                                   машинный гул
     в каменном
                         мешке
                                       лежит —
                                                       и ни гу гу.
     Даешь!
                До мешков,
                              до запрятанных в сонные,
     до сердца
                      земного
                                   лозунг долез.
     Даешь!
                  Грозою воль потрясенные,
     трещат
                 казематы
                                над жилой желез.
     Свернув
                      горы́ навалившийся груз,
     ступни пустынь,
                               наступивших на жилы,
     железо
                   бежало
                                  в извилины русл,
     железо
                  текло
                               в океанские илы.
     Бороло
                  каких то течений сливания,
     какие то горы брало в разбеге,
     под Крымом
                       ползло,
                                 разогнав с Пенсильвании,
     на Мурман
                     взбиралось,
                                     сорвавшись с Норвегии.
     Бежало от немцев,
                                   боялось французов,
     глаза
              косивших
                                на лакомый кус,
     пока доплелось,
                                задыхаясь от груза,
     запряталось
                      в сердце России
                                                   под Курск.
     Голоса
              подземные
                               выкачивала ветра помпа.
     Слушай, человек,
                                   рулетка,
                                                компас:
     не для мопсов гаубиц —
                                                  для мира
     разыщи,
                    узнай,
                               найди и вырой!
     Отойди
                  еще
                         на пяди малые, —
     отойди
                 и голову нагни.
     Глаз искателей
                               тянуло аномалией,
     стрелки компасов
                                   крутил магнит.

     <…>
     Стальной бурав
                                     о землю ломался.
     Сиди,
                   оттачивай,
                                            правь —
     и снова
                      земли атакуется масса,
     и снова
                      иззубрен бурав.
     И снова —
                      ухнем!
                                   И снова —
                                                         ура! —
     в расселинах каменных масс.
     Стальной
                     сменял
                                   алмазный бурав,
     и снова
                  ломался алмаз.
     И когда
                  казалось —
                                   правь надеждам тризну,
     из под Курска
                               прямо в нас
     настоящею
                        земной любовью брызнул
     будущего
                      приоткрытый глаз.

     <…>
     Что перо? —
                            гусиные обноски! —
     только зря
                  бумагу рвут, —
     сто статей
                  напишет
                               обо мне
                                            Сосновский,
     каждый день
                            меняя
                                        «Ундервуд».
     Я считаю,
                      обходя
                                   бульварные аллеи,
     скольких
                  наследили
                                   юбилеи?
     Пушкин,
                      Достоевский,
                                                Гоголь,
     Алексей Толстой
                                   в бороде у Льва.
     Не завидую —
                            у нас
                                   бульваров много,
     каждому
                  найдется
                                   бульвар.
     Может,
                 будет
                        Лазарев
                                   у липы в лепете.
     Обозначат
                      в бронзе
                                   чином чин.
     Ну, а остальные?
                                Как их сле́пите?
     Тысяч тридцать
                                курских
                                         женщин и мужчин.
     Вам
            не скрестишь ручки,
                                         не напялишь тогу,
     не поставишь
                            нянькам на затор…
     Ну и слава богу!
     Но зато —
     на бо`роды дымов,
                               на тело гулов
     не покусится
                                   никакой Меркулов.
     Трем Андреевым,
                           всему академическому скопу,
     копошащемуся
                               у писателей в усах,
     никогда
                не вылепить
                                 ваш красный корпус,
     заводские корпуса.
     Вас
          не будут звать:
                                   «Железо бросьте,
     выверните
                      на спину
                                       глаза,
     возвращайтесь
                               вспять
                                            к слоновой кости,
     к мамонту,
                      к Островскому
                                                     назад».
     В ваш
                столетний юбилей
     не прольют
                      Сакулины
                                   речей елей.
     Ты работал,
                         ты уснул
                                        и спи —
     только город ты,
                                   а не Шекспир.
     Собинов,
                      перезвените званьем Южина.
     Лезьте
                  корпусом
                                   из монографий и садов.
     Курскам
                ваших мраморов
                                            не нужно.
     Но зато —
     на бегущий памятник
                                     курьерский
                                                           рукотворный
     не присядут
                         гадить
                                   во́роны.

     Вас
             у опер
                           и у оперетт в антракте,
     в юбилее
                   не расхвалит
                                        языкастый лектор.
     Речь
              об вас
                           разгромыхает трактор —
     самый убедительный электролектор.
     Гиз
            не тиснет
                              монографии о вас.
     Но зато —
                  растает дыма клуб,
     и опять
                  фамилий ваших вязь
     вписывают
                        миллионы труб.
     Двери в славу —
                               двери узкие,
     но как бы ни были они узки́,
     навсегда войдете
                                   вы,
                                        кто в Курске
     добывал
              железные куски.

[1923 ]
   Поэму «без героя» с беспрецедентно длинным названием называют новаторской вещью в жанре оды. Она посвящена открытию знаменитого железноруд-ного месторождения – Курской магнитной аномалии (КМА), ставшей событием мирового значения. В поэме сложно сочетаются реальные персонажи и события с элементами мифотворчества.
   Нынче словом не пофанфароните – от слова «фанфарон», что означает хвастун, человек, выставляющий напоказ свои мнимые достоинства.
   На вершочном незаметном фронте – от слова «вершок» т. е. ничтожно малый.
   Гай Муций Сцевола – по древнеримскому преданию, юноша, попавший в плен и сжегший свою правую руку на огне, чтобы показать презрение к физическим страданиям.
   Гракхи – Тиберий и Гай, братья, государственные деятели древнего Рима, жившие во II в. до н. э. и пытавшиеся провести политические и социальные реформы.
   Словопадов струи, пузыри идеи – Маяковский впервые причины разрухи связывает не с реальными трудностями и «происками империализма», а с пустопорожней болтовней, мешающей делу.
   Бутырки – Бутырская тюрьма в Москве. В ранней юности Маяковский был закючен в одиночную камеру этой тюрьмы за участие в подпольном революционном движении.
   Феллах – крестьянин земледелец в арабских странах.
   Зря чего ворочать маховыми – имеются в виду маховые колёса, приводящие в движение различные механизмы.
   Чужак – псевдоним журналиста Николая Федоровича Насимовича (1876–1937), одного из участников журнала «Леф». У Маяковского были с ним разногласия по вопросам искусства.
   Двинулись земли низы – мифологию творения железа и его выброс на поверхность земли поэт уподобляет движению революционных масс.
   Пенсильвания – штат на северо востоке США.
   Мурман – русское название северных территорий, где в древности происходили события с участием норвежцев, норманнов.
   Аномалия магнитная – отклонение магнитных явлений от нормы. Курская магнитная аномалия – самая сильная на земном шаре. Она обусловлена наличием здесь в земной коре огромных запасов железных руд. Систематическое изучение Курской аномалии было организовано с 1919 года. В 1923 году из скважины, пробуренной под Щиграми, на глубине 167 метров были добыты первые образцы железной руды.
   Что перо? – гусиные обноски! – образ писательского пера, которое в ХХ веке было металлическим. Далее Маяковский переходит к теме памятников, иронизируя над увековечением классиков и прославлением юбилеев.
   Сосновский Лев Семенович (1886–1937) – революционер, политический деятель и журналист, оппонент Маковского.
   «Ундервуд» – пишущая машинка одноименной американской фирмы, популярная в двадцатые годы.
   Лазарев Петр Петрович (1878–1942) – физик, академик, руководивший работами по исследованию Курской магнитной аномалии.
   Меркулов – Меркуров Сергей Дмитриевич (1881–1952) – скульптор (у Маяковского фамилия дана неточно).
   Автор памятников Л.Н. Толстому (1912) и Ф.М. Достоевскому (1914).
   Андреев Николай Андреевич (1873–1932) – скульптор, график. Автор памятника Н.В. Гоголю (1909), первоначально установленного на Пречистенском бульваре.
   …к Островскому назад… – А.В. Луначарский выдвинул лозунг «Назад к Островскому», призывая учиться у драматурга Александра Николаевича Островского (1823–1886) основам мастерства. Маяковский был с этим не согласен.
   Сакулин Павел Никитич (1868–1930) – историк литературы, литературовед. Возглавлял комитет по сооружению в Москве памятника А.Н. Островскому в честь 100 летия драматурга перед зданием Малого театра (скульптор Н.А. Андреев).
   Собинов, перезвените званьем Южина. – Собинов Леонид Витальевич (1872–1934) – оперный артист, получил звание Народного артиста республики 27 марта 1923 года.
   Южин – Южин Сумбатов Александр Иванович (1857–1927) – актер и драматург, руководитель Малого театра получил звание Народного артиста республики 17 сентября 1922 года.
   ГИЗ – Государственное издательство РСФСР, созданное в 1919 году.
   бегущий памятник курьерский – новый поезд; по мысли Маковского истинный памятник тысячам рабочим Курска – созданная ими индустрия страны.

Летающий пролетарий

Отрывки из поэмы

Предисловие

     В «Правде »
                  пишется правда.
                                          В «Известиях » —
                                                           известия.
     Факты.
              Хоть возьми
                                   да положи на стол.
     А поэта
              интересует
                                и то,
                                       что будет через двести
     лет
            или —
                       через сто.

     <…>

Будущий быт

//-- Сегодня --//

     Комната —
                         это,
                                   конечно,
                                                    не роща.
     В ней
              ни пикников не устраивать,
                                                            ни сражений.
     Но все ж
                   не по мне —
                                   проклятая жилплощадь:
     при моей,
                         при комплекции —
                                              проживи на саже́ни!
     Старики,
                     старухи,
                                   дама с моською,
     дети
           без счета —
                               вот население.
     Не квартира,
                           а эскимосское
     или киргизское
                                   копченое селение.

     Ребенок —
                      это вам не щенок.
     Весь день —
                           в работе упорной.
     То он тебя
                        мячиком
                                      сбивает с ног,
     то
         на крючок
                          запирает в уборной.
     Меж скарбом —
                             тропинки,
                                            крымских окольней.
     От шума
                   взбесятся
                                   и самые кроткие.
     Весь день —
                       звонки,
                                   как на колокольне.
     Гуртом,
               в одиночку,
                                протяжные,
                                                     короткие…
     И за это
                  гнездо —
                               между клеток
                                                       и солений,
     где негде
                     даже
                             приткнуть губу,

     носишься
                    весь день,
                                     отмахиваясь
                                                           от выселений
     мандатом союзным,
                                        бумажкой КУБу.
     Вернешься
                         ночью,
                                    вымотан в городе.
     Морда – в пене, —
                                   смыть бы ее.
     В темноте
                       в умывальной
                                                лупит по морде
     кем то
                 талантливо
                                     развешенное белье.
     Бр р р р!
     Мутит
                 чад кухонный.
                                           Встаю на корточки.
     Тянусь
                 с подоконника
                                          мордой к форточке.
     Вижу,
                 в небесах —
                                      возня аэропланова.
     Приникаю
                        к стеклам,
                                          в раму вбит.

     Вот кто
                   должен
                              переделать наново
     наш
            сардиночный
                                    унылый быт!

//-- Будет --//

     Год какой то
                               нолями разну́лится.
     Отгремят
                         последние
                                             битвы грома.
     В Москве
                     не будет
                                        ни переулка,
                                                               ни улицы —
     одни аэродромы
                                        да дома.
     Темны,
                       неясны
                                       грядущие дни нам.
     Но —
                      для шутки
     изображу
                               грядущего гражданина,
     проводящего
                               одни сутки.

//-- Утро --//

     Восемь.
                   Кричит
                               радиобудильник вежливый:
     «Товарищ —
                           вставайте,
                                                не спите ежели вы!
     Завод —
                     зовет.
     Пока
                будильнику
                                    приказов нет?
     До свидания!
                             Привет!»
     Спросонок,
                         но весь —
                                        в деловой прыти,
     гражданин
                        включил
                                        электросамобритель.
     Минута —
                  причесан,
                                    щеки —
                                                 даже
     гражданки Милосской
                                                    Венеры глаже.
     Воткнул штепсель,
                                            открыл губы:

     электрощетка —
                                     юрк! —
                                            и выблестила зубы.
     Прислуг – никаких!
                                        Кнопкой званная,
     сама
              под ним
                              расплескалась ванная.
     Намылила
                        вначале —
     и пошла:
                   скребет и мочалит.
     Позвонил —
                  гражданину
                                        под нос
     сам
            подносится
                                чайный поднос.
     Одевается —
                         ни пиджаков,
                                                ни брюк;
     рубаха
                номерами
                                  не жмет узка.
     Сразу
                облекается
                                   от пяток до рук
     шелком
              гениально скроенного куска.

     В туфли —
                      пару ног…
     В окно —
                      звонок.
     Прямо
                  к постели
                                 из небесных лон
     впархивает
                      крылатый почтальон.
     Ни – приказ выселиться,
                                   ни – с налогом повестка.
     Письмо от любимой
                                        и дружеских несколько.
     Вбегает сын,
                         здоровяк —
                                         карапуз.
     – До свидания,
                            улетаю в вуз.
     – А где Ваня?
     – Он
               в саду
                      порхает с няней.

//-- На работу --//

     Сквозь комнату – лифт.
                                                    Присел —
                                                                   и вышел
     на гладь
               расцветоченной крыши.
     К месту
                    работы
                               курс держа,
     к самому
                  карнизу
                               подлетает дирижабль.
     По задумчивости
                                            (не желая надуть)
     гражданин
                         попробовал
                                                сесть на лету.
     Сделав
              самые вежливые лица,
     гражданина
                        остановила
                                            авиомилиция.
     Ни протоколов,
                                ни штрафа бряцания…
     Только —
                   вежливенькое
                                        порицание.

     Высунувшись
                           из гондолы,
                                               на разные тона
     покрикивает
                           знакомым летунам:
     – Товарищ,
                      куда спешите?
                                                Бросьте!
     Залетайте
                      как нибудь
                                        с женою
                                                        в гости!
     Если свободны —
                                   часа на пол
     запархивайте
                           на авиобол!
     – Ладно!
                   А вы
                             хотите пересесть?
     Садитесь,
                     местечко в гондоле есть! —
     Пересел…
                     Пятнадцать минут.
                                                      И вот —
     гражданин
                      прибывает
                                        на место работ.

//-- Труд --//

     Завод.
                    Главвоздух.
                                           Делают вообще они
     воздух
                  прессованный
                                            для междупланетных
     сообщений.
     Кубик
                  на кабинку – в любую ширь,
     и сутки
                  сосновым духом дыши.
     Так —
                  в век оный
     из «Магги»
                               делали бульоны.
     Так же
                  вырабатываются
                                                         из облаков
     искусственная сметана
                                                и молоко.
     Скоро
                 забудут
                           о коровьем имени.
     Разве
              столько
                           выдоишь
                                           из коровьего вымени!
     Фабрика.

                        Корпусом сорокаярусным.
     Слезли.
                  Сорок —
                                   в рвении яростном.
     Чисто чисто.
                           Ни копотей,
                                                ни сажи.
     Лифт
              развез
                       по одному на этаж.
     Ни гуда,
              ни люда!
     Одна клавиатура —
                                        вроде «Ундервуда».
     Хорошо работать!
                                        Легко – и так,
     а тут еще
                     по радио —
                                        музыка в такт.
     Бей буквами,
                           надо которыми,
     а все
              остальное
                                доделается моторами.
     Четыре часа.
                               Промелькнули мельком.
     И каждый —
                        с воздухом,
                                            со сметаной,
                                                                с молоком.

     Не скукситесь,
                               как сонные совы.
     Рабочий день —
                                      четырехчасовый.
     Бодро, как белка…
                                  Еще бодрей.
     Под душ!
                   И кончено —
                                      обедать рей!

//-- Обед --//

     Вылетел.
              Детишки.
                               Крикнул:
                                              – Тише! —
     Нагнал
              из школы
                            летящих детишек.
     – Куда, детвора?
                                  Обедать пора! —
     Никакой кухни,
                               никакого быта!
     Летают сервированные
                                   аэростоловые Нарпита.
     Стал
     и сел.
     Взял
     и съел.
     Хочешь – из двух,
     хочешь – из пяти, —
     на любой дух,
     на всякий аппетит.
     Посуда —
                      самоубирающаяся.
                                                        Поел —
                                                                  и вон!
     Подносит
                           к уху
                                         радиофон.

     Буркнул,
                     детишек лаская:
     Дайте Чухломскую!
                                        Коммуна Чухломская?..
     Прошу —
                     Иванова Десятого! —
     – Которого?
                           Бритого? —
                                                  – Нет.
                                                               Усатого!.
     – Как поживаешь?
                                   Добрый день.
     – Да вот —
                      только
                                   вылетел за плетень.
     Пасу стадо.
     А что надо? —
     – Как что?!
                           Давно больно
     не видались.
                         Залетай
                                       на матч авиобольный. —
     – Ладно!
                  Еще с часок
                                        попасу
     и спланирую
                           в шестом часу.
     Может, опоздаю…
                                      Думаю – не слишком.

     Деревня
                     поручила
                                     маленькое делишко.
     Хлеба́ —
                 жарою мучимы,
     так я
            управляю
                             искусственными тучами.
     Надо
     сделать дождь,
                                  да чтоб – без града.
     До свидания! —

     <…>

//-- Вечер --//

     Звонок.
                  – Алло!
                                     Не разбираю имя я…
     А!
           Это ты!
                         Привет, любимая!
     Еду!
               Немедленно!
                                        В пять минут
     небо перемахну
                                   во всю длину.
     В такую погоду
                               прекрасно едется.
     Жди
               у облака —
                                  под Большой Медведицей.
     До свидания! —
     Сел,
               и попятились
                                        площади,
                                                         здания…
     Щека – к щеке,
                                   к талии – талией, —
     небо
                  раза три облетали.
     По млечным путям
                                      за кометной кривизной,

     а сзади —
                  жеребенком —
                                        аэроплан привязной.

     <…>
     Пол двенадцатого.
                                            Радио проорал:
     – Граждане!
                           Напоминаю —
                                                     спать пора! —
     От быстроты
                               засвистевши аж,
     прямо
                  с суматохи бальной
     гражданин,
                               завернув
                                            крутой вираж,
     влетает
                  в окно спальной.
     Слез с самолета.
                                     Кнопка.
                                                         Троньте!
     Самолет сложился
                                          и – в угол,
                                                               как зонтик.
     Разделся.
                          В мембрану —
                                                     три слова:
     – Завтра
                        разбудить
                                            в пол восьмого! —

     Повернулся
                               на бок
                                         довольный гражданин,
     зевнул
                  и закрыл веки.
     Так
                проводил
                                  свои дни
     гражданин
                            в XXX веке.

[1925 ]
   Фантастическая поэма на тему будущего «через двести лет или – через сто» написана к двухлетию образования Общества друзей воздушного флота. Интересно, что некоторые описанные Маяковским новшества – умный дом, мобильные телефоны, управление погодой, искусственная пища и многе другое – уже стало реальностью.
   Сажень – старорусская единица измерения длины, чуть больше двух метров. Здесь – образ небольшой по площади комнаты в коммунальной квартире в Лубянском проезде которая служила Маяковскому рабочим кабинетом.
   КУБу – комиссия по улучшению быта ученых; полное название – Центральная комиссия по улучшению быта ученых при советском правительстве. Она была создана в 1921 году для поддержания творческой интеллигенции в условиях военного коммунизма. Специальный документ – мандат – давал право на жилплощадь, защищая его владельца от уплотнений и выселений.
   Венера Милосская – знаменитая древнегреческая статуя из белого мрамора, созданная во II веке до н. э. Хранится в Лувре.
   Дирижабль – управляемый летательный аппарат большого объема.
   Гондола – кабина управления аэростата или дирижабля.
   «Магги» (англ. Maggi) – швейцарская торговая марка сухих супов и пищевых приправ, существующая с 1882 года.
   Нарпит – народное питание; существовавшая в СССР до 1930 года государственная организация общественного питания.

IV
Идем путешествовать

Нашему юношеству

     На сотни эстрад бросает меня,
     на тысячу глаз молодежи.
     Как разны земли моей племена,
     и разен язык
                           и одежи!
     Насилу,
                  пот стирая с виска,
     сквозь горло тоннеля узкого
     пролез.
                  И, глуша прощаньем свистка,
     рванулся
                      курьерский
                                            с Курского!
     Заводы.
                      Березы от леса до хат
     бегут,
              листками вороча,
     и чист,
                  как будто слушаешь МХАТ,
     московский говорочек.
     Из за горизонтов,
                                        лесами сломанных,
     толпа надвигается
                                        мазанок.
     Цветисты бочка́
                                  из под крыш соломенных,
     окрашенные разно.

     Стихов навезите целый мешок,
     с таланта
                      можете лопаться —
     в ответ
                  снисходительно цедят смешок
     уста
              украинца хлопца.
     Пространства бегут,
                                            с хвоста нарастав,
     их жарит
                      солнце кухарка.
     И поезд
                  уже
                           бежит на Ростов,
     далёко за дымный Харьков.
     Поля —
                  на мильоны хлебных тонн —
     как будто
                      их гладят рубанки,
     а в хлебной охре
                                        серебряный Дон
     блестит
                  позументом кубанки.
     Ревем паровозом до хрипоты,
     И вот
              началось кавказское —
     то го`ловы сахара высят хребты,
     то в солнце —
                               пожарной каскою.

     Лечу
              ущельями, свист приглушив.
     Снегов и папах седи́ны,
     Сжимая кинжалы, стоят ингуши,
     следят
                  из седла
                                осетины.
     Верх
                  гор —
                               лед,
     низ
                жар
                          пьет,
     и солнце льет йод.
     Тифлисцев
                           узнаешь и метров за́ сто:
     гуляют часами жаркими,
     в моднейших шляпах,
                                            в ботинках носастых,
     этакими парижа́ками.
     По своему
                           всякий
                                        зубрит азы,
     аж цифры по своему снятся им.
     У каждого третьего —
                                            свой язык
     и собственная нация.

     Однажды,
                           забросив в гостиницу хлам,
     забыл,
                  где я ночую.
     Я
               адрес
                           по русски
                                           спросил у хохла,
     хохол отвечал:
                               – Нэ чую. —
     Когда ж переходят
                                        к научной теме,
     им
               рамки русского
                                        у́зки;
     с Тифлисской
                               Казанская академия
     переписывается по французски.
     И я
              Париж люблю сверх мер
     (красивы бульвары ночью!).
     Ну, мало ли что —
                                         Бодлер,
                                                             Маларме
     и эдакое прочее!
     Но нам ли,
                           шагавшим в огне и воде
     годами
                  борьбой прожженными,
     растить

                     на смену себе
                                            бульвардье
     французистыми пижонами!
     Используй,
                           кто был безъязык и гол,
     свободу советской власти.
     Ищите свой корень
                                            и свой глагол,
     во тьму филологии влазьте.
     Смотрите на жизнь
                                            без очков и шор,
     глазами жадными цапайте
     все то,
                  что у вашей земли хорошо
     и что хорошо на Западе.
     Но нету места
                               злобы мазку,
     не мажьте красные души!
     Товарищи юноши,
                                        взгляд – на Москву,
     на русский вострите уши!
     Да будь я
                      и негром преклонных годов,
     и то,
              без унынья и лени,
     я русский бы выучил
                                            только за то,
     что им
                  разговаривал Ленин.

     Когда
                  Октябрь орудийных бурь
     по улицам
                           кровью ли́лся,
     я знаю,
                  в Москве решали судьбу
     и Киевов
                           и Тифлисов.
     Москва
                  для нас
                               не державный аркан,
     ведущий земли за нами,
     Москва
                  не как русскому мне дорога,
     а как огневое знамя!
     Три
                  разных истока
                                              во мне
                                                              речевых.
     Я
         не из кацапов разинь.
     Я —
              дедом казак,
                                        другим —
                                                         сечевик,
     а по рожденью
                               грузин.
     Три
                 разных капли
                                        в себе совмещав,

     беру я
                  право вот это —
     покрыть
                      всесоюзных совмещан.
     И ваших
                      и русопетов.

[1927 ]
   Курский – вокзал в Москве, с которого осуществляется движение поездов южного и юго восточного направлений. Именно с этого вокзала Маяковский чаще всего отправлялся в лекционные поездки по стране. «Мне необходимо ездить. Общение с живыми вещами почти замещает мне чтение книг», – такова была жизненная установка поэта в 1920 е годы.
   МХАТ – Московский Художественный академический театр; прежние названия – Художественно общедоступный театр (1898); с 1901 – Московский Художественный театр (МХТ).
   Бодлер Шарль (1821–1867), Малларме Стефан (1842–1898) – французские поэты символисты.
   Бульвардье (франц. boulevardier) – праздношатающийся, фланёр. Городской тип, впервые отмеченный в Париже середины XIX века Фланирование означало гуляние по бульварам, с целью развлечения и получения удовольствия от наблюдения городской жизни.
   Державный аркан – аркан – веревка с петлей для ловли животных или захвата неприятеля. С середины XIX века самодержавную Россию часто называли «тюрьмой народов», имея в виду зависимое положение всех народов от власти царя.
   Кацап – слово тюркского происхождения, утвердившееся в украинском языке как оскорбительное, иногда ироничное прозвище русских.
   Сечевик – казак Запорожской Сечи. По отцовской линии дед поэта Константин Константинович Маяковский, служил в городском управлении города Ахалцихе (Грузия); его предки действительно происходили из казаков Запорожской Сечи. Дед Маяковского по материнской линии – Алексей Иванович Павленко – украинец, родом из бывшей Харьковской губернии.
   Совмещане – советские мещане; в понимании Маяковского приспособленцы, пошлые и самодовольные люди, умело приноровившиеся к новым обстоятельствам жизни.
   Русопет (русопёт) – человек, намеренно выпячивающий свое русское происхождение, пренебрежительно относящийся к людям других национальностей.

Атлантический океан

     Испанский камень
                                            слепящ и бел,
     а стены —
                           зубьями пил.
     Пароход
                      до двенадцати
                                                уголь ел
     и пресную воду пил.
     Повел
                   пароход
                                   окованным носом
     и в час,
     сопя,
                  вобрал якоря
                                        и понесся.
     Европа
                      скрылась, мельчась.
     Бегут
                по бортам
                                   водяные глыбы,
     огромные,
                           как года́,
     Надо мною птицы,
                                            подо мною рыбы,
     а кругом —
                           вода.
     Недели
                      грудью своей атлетической —
     то работяга,
                           то в стельку пьян —
     вздыхает
                      и гремит
                                        Атлантический
     океан.
     «Мне бы, братцы,
     к Сахаре подобраться…
     Развернись и плюнь —
     пароход внизу.
     Хочу топлю,
     хочу везу.
     Выходи сухой —
     сварю ухой.
     Людей не надо нам —
     малы к обеду.
     Не трону…
                           ладно…
     пускай едут…»
     Волны
                  будоражить мастера́:
     детство выплеснут;
                                        другому —
                                                     голос милой.
     Ну, а мне б
                           опять
                                        знамена простирать!
     Вон —
                  пошло`,
                               затарахте́ло,
                                                         загромило!
     И снова
                      вода
                               присмирела сквозная,
     и нет
                  никаких сомнений ни в ком.
     И вдруг,
                      откуда то —
                                                черт его знает! —
     встает
                  из глубин
                                        воднячий Ревком.
     И гвардия капель —
                                            воды партизаны —
     взбираются
                             ввысь
                                          с океанского рва,
     до неба метнутся
                                        и падают заново,
     порфиру пены в клочки изодрав.
     И снова
                      спаялись во́ды в одно,
     волне
                  повелев
                               разбурлиться вождем.
     И прет волнища
                                   с под тучи
                                                           на дно —
     приказы
                      и лозунги
                                        сыплет дождем.
     И волны
                      клянутся
                                        всеводному Цику
     оружие бурь
                               до победы не класть.
     И вот победили —
                                            экватору в циркуль
     Советов капель бескрайняя власть.
     Последних волн небольшие митинги
     шумят
                  о чем то
                                   в возвышенном стиле.
     И вот
                  океан
                                   улыбнулся умытенький
     и замер
                      на время
                                        в покое и в штиле.
     Смотрю за перила.
                                        Старайтесь, приятели!
     Под трапом,
                               нависшим
                                                ажурным мостком,
     при океанском предприятии
     потеет
                    над чем то
                                        волновий местком.
     И под водой
                               деловито и тихо
     дворцом
                       растет
                                     кораллов плетенка,
     чтоб легше жилось
                                        трудовой китихе
     с рабочим китом
                                   и дошкольным китенком.
     Уже
                и луну
                             положили дорожкой.
     Хоть прямо
                            на пузе,
                                            как по́ суху, лазь.
     Но враг не сунется —
                                                 в небо
                                                                сторожко
     глядит,
                    не сморгнув,
                                            Атлантический глаз.
     То стынешь
                                в блеске лунного лака,
     то стонешь,
                           облитый пеною ран.
     Смотрю,
                         смотрю —
                                             и всегда одинаков,
     любим,
                      близок мне океан.
     Вовек
                   твой грохот
                                          удержит ухо.
     В глаза
                     тебя
                                 опрокинуть рад.
     По шири,
                         по делу,
                                        по крови,
                                                         по духу —
     моей революции
                                        старший брат.

[1925 ]
   Испанский камень слепящ и бел… Европа скрылась, мель-чась – в этих строках говорится об отплытии из испанского порта Ла Корунья, во время путешествия Маяковского в Мексику и Соединенные Штаты Америки. В громаде океана Маяковский почувствовал родственную стихию, будоражащую воображение: «впереди совсем новый, второй свет, а под тобой, быть может, Атлантида».
   Ревком – революционный комитет. В годы Гражданской войны ревкомы были чрезвычайными органами советской власти на местах. Образ возникает из словесной игры: «реветь, ревущий» (об океане) – «воднячий ревком».
   …порфиру пены в клочки изодрав. – Порфира – бархатная мантия, подбитая горностаем, – символ монархической власти.
   Цик – Центральный Исполнительный Комитет Советов – верховный орган СССР до 1936 года. Здесь – «верховный орган» водной стихии.
   Местком – местный комитет профсоюзной организации, низовой орган самоуправления в трудовых коллективах. По аналогии, «волновий местком» организует жизнь на «океанском предприятии».

Тропики
(Дорога Вера-Круц – Мехико-Сити)

     Смотрю:
                        вот это —
                                            тропики.
     Всю жизнь
                           вдыхаю наново я.
     А поезд
                      прет торопкий
     сквозь пальмы,
                                   сквозь банановые.
     Их силуэты веники
     встают рисунком тошненьким:
     не то они – священники,
     не то они – художники.
     Аж сам
                      не веришь факту:
     из всей бузы и вара
     встает
                  растенье – кактус
     трубой от самовара.
     А птички в этой печке
     красивей всякой меры.
     По смыслу —
                                   воробейчики,
     а видом —
                           шантеклеры.
     Но прежде чем
                                   осмыслил лес
     и бред,
                   и жар,
                               и день я —
     и день
                  и лес исчез
     без вечера
                           и без
                                   предупрежденья.
     Где горизонта борозда?!
     Все линии
                           потеряны.
     Скажи,
                      которая звезда
     и где
                  глаза пантерины?
     Не счел бы
                           лучший казначей
     звезды́
                  тропических ночей,
     настолько
                           ночи августа
     звездой набиты
                                   нагусто.
     Смотрю:
                      ни зги, ни тропки.
     Всю жизнь
                           вдыхаю наново я.
     А поезд прет
                               сквозь тропики,
     сквозь запахи
                               банановые.

[1926 ]
   8 июля 1925 года Маяковский прибыл в Веракрус (Мексика), откуда – после «18 дней океана» – поездом отправился в Мехико Сити.
   не то они – священники, не то они – художники – представляется, что есть и еще одно визуальное сходство пальм со священниками и художниками: их кроны («веники») делают пальмы похожими на большие кисти. Для художников кисть – необходимый атрибут; что же касается священников, то они используют специальные кисти для разбрызгивания святой воды при богослужении.
   Шантеклер – петух (франц.); персонаж из одноименной аллегорической пьесы французского драматурга Э. Ростана (1868–1918).

Мексика – Нью-Йорк

     Бежала
                      Мексика
                                        от буферов
     горящим,
                      сияющим бредом.
     И вот
                  под мостом
                                        река или ров,
     делящая
                      два Ларедо.
     Там доблести —
                                        скачут,
                                                     коня загоня,
     в пятак
                      попадают
                                        из кольта,
     и скачет конь,
                               и брюхо коня
     о колкий кактус исколото.
     А здесь
                      железо —
                                        не расшатать!
     Ни воли,
                      ни жизни,
                                            ни нерва вам!
     И сразу
                      рябит
                                   тюрьма решета
     вам
                для знакомства
                                            для первого.
     По рельсам
                           поезд сыпет,
     под рельсой
                               шпалы сыпятся.
     И гладью
                      Миссисипи
     под нами миссисипится.
     По бокам
                       поезда
                                     не устанут сновать:
     или хвост мелькнет,
                                            или нос.
     На боках поездных
                                        страновеют слова:
     «Сан Луи́с»,
                               «Мичига́н»,
                                                      «Иллино`йс»!
     Дальше, поезд
                                   огнями расцвеченный!
     Лез,
                 обгоняет,
                                    храпит.
     В Нью Йорк несется
                                            «Тве́нти се́нчери
     экспресс».
                           Курьерский!
                                                     Рапи́д!
     Кругом дома,
                               в этажи затеряв
     путей
                  и проволок множь.
     Теряй шапчонку,
                                        глаза задеря,
     все равно —
                               ничего не поймешь!

[1926 ]
   Ларедо – город на границе Мексики и США; пограничная река делит его на две части – мексиканскую и американскую.
   И сразу рябит тюрьма решета вам для знакомства для первого – В Ларедо провел несколько часов на таможенном пункте в «комнате с решетками». Американской визы у него на тот момент не было, он получил он ее на мексиканской границе как турист сроком на шесть месяцев, по профессии художник, под залог в 500 долларов.
   «Сан Луис », «Мичиган», «Иллинойс » – названия американских штатов.
   «Твéнти-сéнчери экспресс» – экспресс «Двадцатый век» (Twentieth century), название поезда.
   Рапид – скорый поезд.

Бродвей

     Асфальт – стекло.
                                        Иду и звеню.
     Леса и травинки —
                                            сбриты.
     На север
                      с юга
                               идут авеню,
     на запад с востока —
                                                стриты.
     А между —
                           (куда их строитель завез!) —
     дома
              невозможной длины.
     Одни дома
                           длиною до звезд,
     другие —
                           длиной до луны.
     Янки
              подошвами шлепать
                                                     ленив:
     простой
                      и курьерский лифт.
     В 7 часов
                      человечий прилив,
     в 17 часов —
                               отлив.
     Скрежещет механика,
                                                звон и гам,
     а люди
                  немые в звоне.
     И лишь замедляют
                                        жевать чуингам,
     чтоб бросить:
                               «Мек мо`ней?»
     Мамаша
                        грудь
                                   ребенку дала.
     Ребенок,
                      с каплями и́з носу,
     сосет
                  как будто
                                   не грудь, а долла́р —
     занят
                  серьезным
                                       бизнесом.
     Работа окончена.
                                        Тело обвей
     в сплошной
                               электрический ветер.
     Хочешь под землю —
                                                бери собвей,
     на небо —
                           бери элевейтер.
     Вагоны
                       едут
                                  и дымам под рост,
     и в пятках
                        домовьих
                                            трутся,
     и вынесут
                      хвост
                                на Бру́клинский мост,
     и спрячут
                           в норы
                                        под Гу́дзон.
     Тебя ослепило,
                                   ты
                                        осовел.
     Но,
              как барабанная дробь,
     из тьмы
                      по темени:
                                            «Кофе Максве́л
     гуд
              ту да ласт дроп».
     А лампы
                      как станут
                                            ночь копать,
     ну, я доложу вам —
                                            пламечко!
     Налево посмотришь —
                                                мамочка мать!
     Направо —
                           мать моя мамочка!
     Есть что поглядеть московской братве.
     И за́ день
                      в конец не дойдут.
     Это Нью Йорк.
                                   Это Бродвей.
     Гау ду ю ду!
     Я в восторге
                               от Нью Йорка города.
     Но
              кепчонку
                                не сдерну с виска.
     У советских
                               собственная гордость:
     на буржуев
                           смотрим свысока.

6 августа – Нью-Йорк.
[1925 ]
   Первое стихотворение так называемого американского цикла, созданного во время пребывания поэта в Соединенных Штатах Америки в июле – октябре 1925 года. Эта страна, символизировавшая в начале ХХ века будущее технологическое общество, привлекала к себе Маяковского. Своими впечатлениями о поездке за океан поэт делился в очерках и выступлениях «Мое открытие Америки».
   Бродвей (англ. Broadway – «широкая дорога») – самая длинная улица Нью Йорка, пересекающая город с юга на север. «Бродвей – моя любимейшая улица, которая в ровных, как тюремная решетка, стритах и авеню одна своенравно и нахально прет навкось».
   Иду и звеню – «…я помню, что у него были металлические набойки на ботинках, и он на самом деле звенел, когда мы шли с ним по улице. Он тяжело ступал на каблуки из за своего большого роста. Я ходила совершенно бесшумно. Просто летела рядом с ним на седьмом небе», – вспоминала Элли Джонс (Елизавета Петровна Зиберт, 1904–1985 – переводчица и близкая подруга Маяковского в Нью Йорке).
   Авеню (англ. avenue) – проспект. В Нью Йорке Маяковский жил на одной из самых дорогих улиц – Пятой авеню и любил гулять по ней днем, а по Бродвею ночью.
   Стрит (англ. street) – улица.
   Чуингам (англ. chewing-gam) – жевательная резинка, популярная в Америке, но неизвестная в те годы в СССР.
   «Мек моней?» (англ. make money) – Давая перевод этого выражения: «делаешь деньги?», Маяковский пояснял: «вместо привета».
   Собвей (англ. subway) – подземка, метро.
   Элеветер (англ. elevated railway) – надземная городская железная дорога, поднятая на металлическую эстакаду. В 20 е годы транспортные линии проходили над многими центральными улицами города, были шумными и создавали неудобства.
   Гудзон – река, в устье которой стоит Нью Йорк.
   Кофе Максвéл гуд ту ди ласт дроп – популярная и доныне реклама известного сорта кофе, производимого фирмой «Филипп Морис»: «Maxwell House Coffee good to the last drop» – «Кофе Максвел хорош до последней капли». Во время поездки Маяковский часто встречал ее на рекламных стендах и страницах газет.
   Гау ду ю ду (англ. How do you do? ) – приветствие при встрече: «Здравствуйте!»

Небоскреб в разрезе

     Возьми
                      разбольшущий
                                                дом в Нью Йорке,
     взгляни
                      насквозь
                                        на зданье на то.
     Увидишь —
                           старейшие
                                              норки да каморки —
     совсем
                   дооктябрьский
                                                Елец аль Конотоп.
     Первый —
                      ювелиры,
                                        караул бессменный,
     замок
              зацепился ставням о бровь.
     В сером
                      герои кино,
                                            полисмены,
     лягут
                  собаками
                                    за чужое добро.
     Третий —
                           спят бюро конторы.
     Ест
              промокашки
                                        рабий пот.
     Чтоб мир
                         не забыл,
                                           хозяин который,
     на вывесках
                                золотом
                                                  «Вильям Шпрот».
     Пятый.
                     Подсчитав
                                        приданные сорочки,
     мисс
                  перезрелая
                                         в мечте о женихах.
     Вздымая грудью
                                   ажурные строчки,
     почесывает
                           пышных подмышек меха.
     Седьмой.
                         Над очагом
                                                 домашним
                                                                        высясь,
     силы сберегши
                                   спортом смолоду,
     сэр
                 своей законной ми́ссис,
     узнав об измене,
                                      кровавит морду.
     Десятый.
                         Медовый.
                                              Пара легла.
     Счастливей,
                               чем Ева с Адамом были.
     Читают
                       в «Таймсе»
                                            отдел реклам:
     «Продажа в рассрочку автомобилей».
     Тридцатый.
                              Акционеры
                                                      сидят увлечены,
     делят миллиарды,
                                        жадны и озабочены.
     Прибыль
                         треста
                                       «изготовленье ветчины
     из лучшей
                           дохлой
                                          чикагской собачины».
     Сороковой.
                              У спальни
                                                опереточной дивы.
     В скважину
                            замочную,
                                            сосредоточив прыть,
     чтоб Ку́лидж дал развод,
                                                     детективы
     мужа
                должны
                                в кровати накрыть.
     Свободный художник,
                                               рисующий задочки,
     дремлет в девяностом,
                                                думает одно:
     как бы ухажнуть
                                   за хозяйской дочкой —
     да так,
                  чтоб хозяину
                                            всучить полотно.
     А с крыши стаял
                                        скатертный снег.
     Лишь ест
                      в ресторанной выси
     большие крохи
                                   уборщик негр,
     а маленькие крошки —
                                                крысы.
     Я смотрю,
                           и злость меня берет
     на укрывшихся
                                   за каменный фасад.
     Я стремился
                               за 7000 верст вперед,
     а приехал
                      на 7 лет назад.

[1925 ]
   Возьми разбольшущий дом в Нью-Йорке… – Небоскреб для Маяковского, безусловно, замечательное достижение прогресса. Но он ориентировался на конструктивизм в искусстве – свободный и динамичный стиль, который продвигал в своей стране. Поэтому ни внутреннее устройство здания, ни американская эклектика – украшение готическими и византийскими орнаментами – его не устраивали.
   Елец аль Конотоп – Елец – старинный русский город в Липецкой области; Конотоп – небольшой город в Сумской области Украины. Сравнив Нью Йорк с провинциальными городами, Маяковский далее в фельетонной манере подчеркивает интеллектуальную «провинциальность» Америки.
   «Нью-Йорк Таймс» – популярная американская газета, штаб квартира которой с 1903 года находится в небоскребе Times Building на площади «Times Square».
   …в скважину замочную – для получения развода в США необходимо было доказать измену супруга, для чего прибегли к услугам частных сыскных агентов. Американские газеты пестрели сообщениями о бракоразводных процессах, основанных на доказательствах сыщиков.
   Кулидж (Coolidge) Джон Калвин (1872–1933) – тридцатый президент США (1923–1929)

Бруклинский мост

     Издай, Кули́дж,
     радостный клич!
     На хорошее
                           и мне не жалко слов.
     От похвал
                           красней,
                                            как флага нашего
     мате́рийка,
     хоть вы
                      и разъюнайтед стетс
                                                             оф
     Америка.
     Как в церковь
                                   идет
                                 помешавшийся верующий,
     как в скит
                            удаляется,
                                               строг и прост, —
     так я
                  в вечерней
                                    сереющей мерещи
     вхожу,
                 смиренный, на Бру́клинский мост.
     Как в город
                           в сломанный
                                                     прет победитель
     на пушках – жерлом
                                            жирафу под рост —
     так, пьяный славой,
                                            так жить в аппетите,
     влезаю,
                      гордый,
                                   на Бруклинский мост.
     Как глупый художник
                                                в мадонну музея
     вонзает глаз свой,
                                        влюблен и остр,
     так я,
              с поднебесья,
                                        в звезды усеян,
     смотрю
                      на Нью Йорк
                                                сквозь
     Бруклинский мост.
     Нью Йорк
                           до вечера тяжек
                                                         и душен,
     забыл,
                  что тяжко ему
                                            и высо́ко,
     и только одни
                                   домовьи души
     встают
                      в прозрачном свечении о`кон.
     Здесь
                  еле зудит
                                   элевейтеров зуд.
     И только
                      по этому
                                        тихому зуду
     поймешь —
                               поезда́
                                            с дребезжаньем
     ползут,
     как будто
                      в буфет убирают посуду.
     Когда ж,
                      казалось, с под речки на́чатой
     развозит
                      с фабрики
                                        сахар лавочник, —
     то
         под мостом проходящие мачты
     размером
                     не больше размеров булавочных.
     Я горд
                 вот этой
                               стальною милей,
     живьем в ней
                           мои видения встали —
     борьба
              за конструкции
                                        вместо стилей,
     расчет суровый
                               гаек
                                      и стали.
     Если
                  придет
                               окончание света —
     планету
                      хаос
                               разделает влоск,
     и только
                      один останется
                                                этот
     над пылью гибели вздыбленный мост,
     то,
            как из косточек,
                                            тоньше иголок,
     тучнеют
                      в музеях стоя́щие
                                                         ящеры,
     так
              с этим мостом
                                            столетий геолог
     сумел
                  воссоздать бы
                                            дни настоящие.
     Он скажет:
                           – Вот эта
                                                стальная лапа
     соединяла
                           моря и прерии,
     отсюда
                      Европа
                                   рвалась на Запад,
     пустив
                      по ветру
                                        индейские перья.
     Напомнит
                           машину
                                        ребро вот это —
     сообразите,
                           хватит рук ли,
     чтоб, став
                           стальной ногой
                                                         на Манге́тен,
     к себе
                  за губу
                               притягивать Бру́клин?
     По проводам
                               электрической пряди —
     я знаю —
                     эпоха
                                   после пара —
     здесь
              люди
                        уже
                               орали по радио,
     здесь
                люди
                              уже
                                        взлетали по аэро.
     Здесь
                 жизнь
                              была
                                        одним – беззаботная,
     другим —
                      голодный
                                            протяжный вой.
     Отсюда
                      безработные
     в Гудзон
                      кидались
                                        вниз головой.
     И дальше
                      картина моя
                                                без загвоздки
     по струнам канатам,
                                            аж звездам к ногам.
     Я вижу —
                           здесь
                                        стоял Маяковский,
     стоял
                  и стихи слагал по слогам. —
     Смотрю,
                      как в поезд глядит эскимос,
     впиваюсь,
                           как в ухо впивается клещ.
     Бру́клинский мост —
     да…
              Это вещь!

[1925 ]
   Бруклинский мост (англ. Brooklyn Bridge) в Нью Йорке (1869–1883, инженеры Дж. и У. Реблинги) – в те годы один из крупнейших мостов мира (общая протяженность – 2,5 км, длина пролета – 486 м). Представление Бруклинского моста как высшего достижения технического прогресса и нового идеала красоты связано с идеями конструктивизма, которые выдвигала и поддерживала возглавляемая Маяковским группа «Леф».
   Мерещь – вечерний сумрак, в котором очертания предметов становятся фантастическими.
   разюнайтед стетс оф Америка (англ. United States of America) – Соединенные Штаты Америки.
   Когда ж, казалось, с под речки начатой развозит с фабрики сахар лавочник… – В этих строках необычный порядок слов, нередко затрудняющий их понимание. Смысл строк таков: «Когда ж лавочник развозит сахар с фабрики, казалось, начатой с под речки…» (т. е. стоящей на самом берегу реки).
   Разделать в лоск – изменить до неузнаваемости.
   тучнеют в музеях стоящие ящеры – возникающий образ музейного ящера может быть навеян скелетами («конструкциями») древних животных, выставленных в крупнейшем музее Нью Йорка, основанном в 1869 году, – Американском музее естественной истории, в котором поэт побывал вместе со своей американской знакомой Элли Джонс.
   став стальной ногой на Манге́тен, к себе за губу притягивать Бру́клин? – Мангетен (англ. Manhattan) – остров, на котором расположена центральная часть Нью Йорка; Бруклин (англ. Brooklyn) – один из основных районов Нью Йорка. Бруклин отделен от Манхеттена рукавом реки Гудзон – Ист Ривер, через который и переброшен Бруклинский мост.

Домой!

     Уходите, мысли, во свояси.
     Обнимись,
                           души и моря глубь.
     Тот,
              кто постоянно ясен —
     тот,
                по моему,
                                   просто глуп.
     Я в худшей каюте
                                        из всех кают —
     всю ночь надо мною
                                            ногами куют.
     Всю ночь,
                           покой потолка возмутив,
     несется танец,
                               стонет мотив:
     «Маркита,
                           Маркита,
     Маркита моя,
     зачем ты,
                           Маркита,
     не любишь меня…»
     А зачем
                      любить меня Марките?!
     У меня
                  и франков даже нет.
     А Маркиту
                           (толечко моргните!)
     за́ сто франков
                                   препроводят в кабинет.
     Небольшие деньги —
                                                поживи для шику —
     нет,
              интеллигент,
                                        взбивая грязь вихров,
     будешь всучивать ей
                                            швейную машинку,
     по стежкам
                           строчащую
                                                шелка́ стихов.
     Пролетарии
                           приходят к коммунизму
                                                                      низом —
     низом шахт,
                               серпов
                                            и вил, —
     я ж
              с небес поэзии
                                        бросаюсь в коммунизм,
     потому что
                           нет мне
                                            без него любви.
     Все равно —
                               сослался сам я
                                              или послан к маме —
     слов ржавеет сталь,
                                            чернеет баса медь.
     Почему
                      под иностранными дождями
     вымокать мне,
                                   гнить мне
                                                     и ржаветь?
     Вот лежу,
                      уехавший за во`ды,
     ленью
                  еле двигаю
                                        моей машины части.
     Я себя
                  советским чувствую
                                                         заводом,
     вырабатывающим счастье.
     Не хочу,
                  чтоб меня, как цветочек с полян,
     рвали
                  после служебных тя́гот.
     Я хочу,
                      чтоб в дебатах
                                                потел Госплан,
     мне давая
                           задания на́ год.
     Я хочу,
                      чтоб над мыслью
                                                     времен комиссар
     с приказанием нависал.
     Я хочу,
                      чтоб сверхставками спе́ца
     получало
                      любовищу сердце.
     Я хочу
                  чтоб в конце работы
                                                         завком
     запирал мои губы
                                        замком.
     Я хочу,
                  чтоб к штыку
                                            приравняли перо.
     С чугуном чтоб
                                   и с выделкой стали
     о работе стихов,
                                   от Политбюро,
     чтобы делал
                               доклады Сталин.
     «Так, мол,
                           и так…
                                        И до самых верхов
     прошли
                      из рабочих нор мы:
     в Союзе
                      Республик
                                            пониманье стихов
     выше
                  довоенной нормы…»

     Я хочу
                 быть понят моей страной,
     а не буду понят —
                     что ж,
     по родной стране
     пройду стороной,
              как проходит
     косой дождь.

[1925 ]
   Я в худшей каюте из всех кают – 28 октября 1925 года Маяковский выехал из Нью Йорка на пароходе «Ро-шамбо» в Гавр, охарактеризовав свой путь так: «Пароход плохонький – особый тип: только первый и третий класс <…> На обратном безлюдии я старался оформить основные американские впечатления». 22 ноября поэт вернулся в Москву.
   Маркита… – Слова из модного шлягера 1920 х годов. В афишах выступлений Маяковский использовал имя героини песни – Маркита – в качестве названия стихотворения.
   будешь всучивать ей швейную машинку – реминисценция из романа Н.Г. Чернышевского «Что делать?» (1863), где присутствует идея организации швейной мастерской, с помощью которой трудящиеся женщины могут обеспечить свою независимость.
   Госплан СССР – государственный орган, осуществлявший общегосударственное планирование развития народного хозяйства СССР и контроль выполнения народнохозяйственных планов.
   Спец – то же, что высоко оплачиваемый работник, специалист. В СССР слово часто употреблялось по отношению к интеллигенции, занятой на производстве.
   Завком – сокращение слов: заводской комитет. Выборные органы из рабочих на промышленных предприятиях.
   …выше довоенной нормы… – То есть выше уровня 1913 года, последнего года перед Первой мировой войной.

V
Плохо. О дряни

О дряни

     Слава, Слава, Слава героям!!!
     Впрочем,
     им
     довольно воздали дани.
     Теперь
     поговорим
     о дряни.
     Утихомирились бури революционных
     лон.
     Подернулась тиной советская
     мешанина.
     И вылезло
     из за спины РСФСР
     мурло
     мещанина.
     (Меня не поймаете на слове,
     я вовсе не против мещанского сословия.
     Мещанам
     без различия классов и сословий
     мое славословие.)
     Со всех необъятных российских нив,
     с первого дня советского рождения
     стеклись они,
     наскоро оперенья переменив,
     и засели во все учреждения.
     Намозолив от пятилетнего
                                                          сидения зады,
     крепкие, как умывальники,
     живут и поныне —
     тише воды.
     Свили уютные кабинеты и спаленки.
     И вечером
     та или иная мразь,
     на жену,
     за пианином обучающуюся, глядя,
     говорит,
     от самовара разморясь:
     «Товарищ Надя!
     К празднику прибавка —
     24 тыщи.
     Тариф.
     Эх,
     и заведу я себе
     тихоокеанские галифища,
     чтоб из штанов
     выглядывать
     как коралловый риф!»
     А Надя:
     «И мне с эмблемами платья.
     Без серпа и молота не покажешься
                                                                       в свете!
     В чем
     сегодня
     буду фигурять я
     на балу в Реввоенсовете?!»
     На стенке Маркс.
     Рамочка а́ла.
     На «Известиях» лежа, котенок греется.
     А из под потолочка
     верещала
     оголтелая канареица.

     Маркс со стенки смотрел, смотрел…
     И вдруг
     во разинул рот,
     да как заорет:
     «Опутали революцию обывательщины
                                                                            нити.
     Страшнее Врангеля обывательский быт.
     Скорее
     головы канарейкам сверните —
     чтоб коммунизм
     канарейками не был побит!»

[1920 1921]
   Мещанское сословие – низший разряд городских обывателей в Российской империи. В советское время термин «мещанство» использовался для характеристики людей с мелкими, сугубо личными интересами, узким кругозором, неразвитыми вкусами, безразличных к интересам общества. Маяковский по отношению к ним занимал радикальную позицию, для него мещанство – это своего рода психологическая контрреволюция.
   Галифища – от слова «галифе» (по имени французского кавалерийского генерала Гастона Галифе) – особый покрой брюк, облегающих колени и сильно расширяющихся кверху. Эту форменную одежду использовали во многих армиях мира. В 1920 е годы, кроме военных, ее часто носили и те, кто не имел отношения к армейской службе, но занимал начальственные должности.
   Без серпа и молота не покажешься в свете – серп и молот – символ, олицетворяющий единство рабочих и крестьян. Являлся главной государственной эмблемой Советского Союза и одним из символов коммунистического движения. В 1920 е годы советская эмблематика широко использовалась в агитационных целях, в том числе и при разработке новых рисунков набивных тканей для одежды (агиттекстиль). Впрочем, обыватели вроде «товарища Нади» не вкладывали особых смыслов в эти символы.
   на балу в Реввоенсовете – ирония в адрес героини стихов, не видящей разницы между юнкерами и красноармейцами. Реввоенсовет – Революционный военный совет республики – высший орган управления Рабоче крестьянской Красной армией (РККА) в 1918–1934 годы. В Москве Реввоенсовет занимал здание бывшего Александровского военного училища на Знаменке, где до революции балы устраивались.

Прозаседавшиеся

     Чуть ночь превратится в рассвет,
     вижу каждый день я:
     кто в глав,
     кто в ком,
     кто в полит,
     кто в просвет,
     расходится народ в учрежденья.
     Обдают дождем дела бумажные,
     чуть войдешь в здание:
     отобрав с полсотни —
     самые важные! —
     служащие расходятся на заседания.
     Заявишься:
     «Не могут ли аудиенцию дать?
     Хожу со времени о`на». —
     «Товарищ Иван Ваныч ушли заседать —
     объединение Тео и Гукона».
     Исколесишь сто лестниц.
     Свет не мил.
     Опять:
     «Через час велели придти вам.
     Заседают:
     покупка склянки чернил
     Губкооперативом».
     Через час:
     ни секретаря,
     ни секретарши нет —
     го́ло!
     Все до 22 х лет
     на заседании комсомола.

     Снова взбираюсь, глядя на́ ночь,
     на верхний этаж семиэтажного дома.
     «Пришел товарищ Иван Ваныч?» —
     «На заседании
     А бе ве ге де е же зе кома».

     Взъяренный,
     на заседание
     врываюсь лавиной,
     дикие проклятья доро́гой изрыгая.
     И вижу:
     сидят людей половины.
     О дьявольщина!
     Где же половина другая?
     «Зарезали!
     Убили!»
     Мечусь, оря́.
     От страшной картины свихнулся разум.
     И слышу
     спокойнейший голосок секретаря:
     «Они на двух заседаниях сразу.
     В день
     заседаний на двадцать
     надо поспеть нам.
     Поневоле приходится раздвояться.
     До пояса здесь,
     а остальное
     там».
     С волнения не уснешь.
     Утро раннее.
     Мечтой встречаю рассвет ранний:

     «О, хотя бы
     еще
     одно заседание
     относительно искоренения всех
     заседаний!»

[1922 ]
   В стихотворении впервые прозвучала одна из стержневых тем послеоктябрьской сатиры поэта – борьбы с бюрократами. Оно было опубликовано в газете «Известия», где его прочитал В.И. Ленин. Вождь не был поклонником поэзии Маяковского, но это стихотворение он одобрил за его содержание.
   …хожу со времени она – Время оно (шутл.) – незапамятное время.
   …объединение Тео и Гукона – Театральный отдел гла-вполитпросвета (ТЕО) и Главное управление коннозаводства при Наркомземе (ГУКОН). Маяковский иронизирует над нелепым объединением несовместимых ведомств.
   Губкооператив – губернский кооператив, мелкое предприятие местного значения.
   на заседании а-бе-ве-ге-де-е-же-зе-кома – в этой нарочитой бессмыслице Маяковский высмеивает любовь к сложным аббревиатурам, характерным для двадцатых годов.

Бюрократиада

   (отрывок)

     Черт,
     сын его
     или евонный брат,
     расшутившийся сверх всяких мер,
     раздул машину в миллиарды крат
     и расставил по всей РСФСР.
     С ночи становятся людей тени.

     Тяжелая – подъемный мост! —
     скрипит,
     глотает дверь учреждений
     извивающийся человечий хвост.

     Дверь разгорожена.
     Еще не узка́ им!
     Через решетки канцелярских баррикад,
     вырвав пропуск, идет пропускаемый.
     Разлилась коридорами человечья река.

     (Первый шип —
     первый вой —
     «С очереди сшиб!»
     «Осади без трудовой!»)

     – Ищите и обрящете, —
     пойди и «рящь» ее! —
     которая «входящая» и которая
                                                          «исходящая»?!

     Обрящут через час другой.
     На рупь бумаги – совсем ма́ло! —
     всовывают дрожащей рукой
     в пасть входящего журнала.
     Колесики завертелись.
     От дамы к даме
     пошла бумажка, украшаясь номерами.

     От дам бумажка перекинулась
                                                           к секретарше.
     Шесть секретарш от младшей
                                                               до старшей!
     До старшей бумажка дошла в обед.
     Старшая разошлась.
     Потерялся след.
     Звезды считать?
     Сойдешь с ума!
     Инстанций не считаю – плавай сама!
     Бумажка плыла, шевелилась еле.
     Лениво ворочались машины валы.

     В карманы тыкалась,
     совалась в портфели,
     на полку ставилась,
     клалась в столы.
     Под грудой таких же
     столами коллегий
     ждала,
     когда подымут ввысь ее,
     и вновь

     под сукном
     в многомесячной неге
     дремала в тридцать третьей комиссии.

     Бумажное тело сначала толстело.
     Потом прибавились клипсы лапки.
     Затем бумага выросла в «дело» —
     пошла в огромной синей папке.
     Зав ее исписал на славу,
     от зава к замзаву вернулась вспять,
     замзав подписал,
     и обратно
     к заву
     вернулась на подпись бумага опять.
     Без подписи места не сыщем под ней
     мы,
     но вновь
     механизм
     бумагу волок,
     с плеча рассыпая печати и клейма
     на каждый
     чистый еще
     уголок.
     И вот,
     через какой нибудь год,
     отверз журнал исходящий рот.
     И, скрипнув перьями,
     выкинул вон
     бумаги негодной – на миллион.

[1922 ]
   Осади без трудовой – имеется в виду трудовая книжка, заменявшая в 1919–1924 годы паспорт и другие удостоверения личности.
   Ищите и обрящете – церковно славянское выражение, означающее, что просящий у Бога может получить ответ на свои просьбы. Маяковский иронизирует над реальной действительностью, когда исполнение прошений затруднено их запутанным прохождением по бюрократическим инстанциям.
   …которая «входящая» и которая «исходящая» – деловая и служебная документация регистрировалась в специальных журналах, где бумагам присаивались «входящие» (для поступивших документов) и «исходящие» (для выпущенных документов) номера.
   Потом прибавились клипсы-лапки. – Речь идет о скоросшивателе – специальной папке для бумаг с металлическими держателями.

Тресты

     В Москве
     редкое место —
     без вывески того или иного треста.
     Сто очков любому вперед дадут —
     у кого семейное счастье худо.
     Тресты живут в любви,
     в ладу
     и супружески строятся друг против друга.
     Говорят:
     меж трестами неурядицы. —
     Ложь!
     Треста
     с трестом
     водой не разольешь.
     На одной улице в Москве
     есть
     (а может нет)
     такое место:
     стоит себе тихо «хвостотрест»,
     а напротив —
     вывеска «копытотреста».
     Меж трестами
     через улицу,
     в служении лют,
     весь день суетится чиновный люд.
     Я теперь хозяйством обзавожусь
                                                                 немножко.
     (Купил уже вилки и ложки.)
     Только вот что:
     беспокоит всякая крошка.
     После обеда
     на клеенке —
     сплошные крошки.
     Решил купить,
     так или ина́че,
     для смахивания крошек
     хвост телячий.
     Я не спекулянт —
     из поэтического теста.
     С достоинством влазю в дверь
                                                       «хвостотреста».
     Народищу – уйма.
     Просто неописуемо.
     Стоят и сидят
     толпами и гущами.
     Хлопают и хлопают дверные створки.
     Коридор —
     до того забит торгующими,
     что его
     не прочистишь цистерной касторки.
     Отчаявшись пробиться без указующих
                                                                            фраз,
     спрашиваю:
     – Где здесь на хвосты ордера? —
     У вопрошаемого
     удивление на морде.
     – Хотите, – говорит, – на копыто ордер? —
     Я к другому —
     невозмутимо, как день вешний:
     – Где здесь хвостики?
     – Извините, – говорит, – я не здешний.
     —
     Подхожу к третьему
     (интеллигентный быдто) —
     а он и не слушает:
     – Угодно с копыто?
     – Да ну вас с вашими копытами к маме,
     подать мне сюда заведующего
                                                              хвостами! —
     Врываюсь в канцелярию:
     пусто, как в пустыне,
     только чей то чай на столике стынет.
     Под вывеской —
     «без доклада не лезьте»
     читаю:
     «Заведующий принимает
                                              в «копытотресте». —
     Взбесился.
     Выбежал.
     Во весь рот
     гаркнул:
     – Где из «хвостотреста» народ? —
     Сразу завопило человек двести:
     – Не знает.
     Бедненький!
     Они посредничают в «копытотресте»,
     а мы в «хвостотресте»,
     по копыту посредники.
     Если вам по хвостам —
     идите туда:
     они там.
     Перейдите напротив
     – тут мелко —
     спросите заведующего
     и готово – сделка.
     Хвост через улицу перепрут рысью
     только 100 процентов с хвоста —
     за комиссию. —
     Я
     способ прекрасный для борьбы
                                                               им выискал:
     как нибудь
     в единый мах —
     с треста на трест перевесить вывески,
     и готово:
     все на своих местах.
     А чтоб те или иные мошенники
     с треста на трест не перелетали
                                                                    птичкой,
     посредников на цепочки,
     к цепочке ошейники,
     а на ошейнике —
     фамилия
     и трестова кличка.

[1923 ]
   Трест – в СССР тресты возникли в период НЭП (новой экономической политики) и представляли собой объединения предприятий одной отрасли, действующие на началах коммерческого расчета. В стихотворении Маяковский высмеивает мошенников, которые под вывеской «треста» пытались извлекать коммерческую выгоду. Вероятно, придуманные поэтом «хвототрест» и «копытотрест» послужили «прототипами» конторы «Рога и копыта» в известном романе И. Ильфа и Е. Петрова «Золотой теленок» (1931). Его герой, Остап Бендер, рассуждал так: «Нужно смешаться с бодрой массой служащих. Все это даст контора. Меня давно влечет к административной деятельности. В душе я бюрократ и головотяп. Мы будем заготовлять что нибудь очень смешное, например, чайные ложечки, собачьи номера или шмуклерский товар. Или рога и копыта. Прекрасно! Рога и копыта для нужд гребеночной и мундштучной промышленности. Чем не учреждение? К тому же в моем чемоданчике имеются чудные бланки на все случаи жизни и круглая, так называемая мастичная печать».
   Его не прочистишь цистерной касторки – т. е. большим количеством касторового масла, традиционного слабительного средства.

Канцелярские привычки

     Я
              два месяца
                                   шатался по природе,
     чтоб смотреть цветы
                                                и звезд огнишки.
     Таковых не видел.
                                        Вся природа вроде
     телефонной книжки.
     Везде —
                      у скал,
                                        на массивном грузе
     Кавказа
                      и Крыма скалоликого,
     на стенах уборных,
                                            на небе,
                                                             на пузе
     лошади Петра Великого,
     от пыли дорожной
                                            до гор,
                                                         где гро`зы
     гремят,
                      грома потрясав, —
     везде
                  отрывки стихов и прозы,
     фамилии
                           и адреса.
     «Здесь были Соня и Ваня Хайлов.
     Семейство ело и отдыхало».
     «Коля и Зина
                                   соединили души».
     Стрела
                      и сердце
                                        в виде груши.
     «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
     Комсомолец Петр Парулайтис».
     «Мусью Гога,
     парикмахер из Таганрога»
     На кипарисе,
                               стоящем века,
     весь алфавит:
                                   а б в г д е ж з к.
     А у этого
                           от лазанья
                                                 талант иссяк.
     Превыше орлиных зон
     просто и мило:
                              «Исак
     Лебензон».
     Особенно
                      людей
                                винить не будем.
     Таким нельзя
                               без фамилий и дат!
     Всю жизнь канцелярствовали,
                                                     привыкли люди.
     Они
            и на скалу
                             глядят, как на мандат.
     Такому,
                  глядящему
                                      за чаем
                                                     с балконца,
     как солнце
                      садится в ча́ще,
     ни восход,
                           ни закат,
                                        а даже солнце —
     входящее
                      и исходящее.
     Эх!
          Поставь меня
                                   часок
                                            на место Рыкова,
     я б
              к весне
                               декрет железный выковал:
     «По фамилиям
                                   на стволах и ска́лах
     узнать
                  подписавшихся малых.
     Каждому
                           в лапки
     дать по тряпке.
     За спину ведра —
     и марш бодро!
     Подписавшимся
                                        и Колям
                                                     и Зинам
     собственные имена
                                            стирать бензином.
     А чтоб энергия
                                        не пропадала даром,
     кстати и Ай Петри
                                        почистить скипидаром.
     А кто
                  до того
                                   к подписям привык,
     что снова
                           к скале полез, —
     у этого
                   навсегда
                                  закрывается лик —
     без».
     Под декретом подпись
                                            и росчерк броский —
                                   Владимир Маяковский .

Ялта, Симферополь, Гурзуф, Алупка.
[1926 ]
   Я два месяца шатался по природе… – С 20 июня по 20 августа 1926 года Маяковский ездил по городам Крыма с лекциями и выступлениями.
   …на пузе лошади Петра Великого… – Имеется в виду памятник Петру I в Санкт Петербурге.
   Эх! Поставь меня часок на место Рыкова… – Рыков Алексей Иванович (1881–1937) – в те годы председатель Совета Народных Комиссаров СССР. Подобного декрета, т. е. закона, охраняющего природу от «канцелярских привычек», нет по сей день. Маяковский написал о нем в шутку. А может быть, такой закон действительно нужен?
   Ай-Петри – гора в Крыму.

Искусственные люди

     Этими —
                           и добрыми,
                                                и кобры люте́й —
     Союз
                  до краев загружён.
     Кто делает
                           этих
                                   искусственных людей?
     Какой нагружённый Гужо`н?
     Чтоб долго
                           не размусоливать этой темы
     (ни зол,
                      ни рад),
     объективно
                              опишу человека —
                                                                  системы
     «бюрократ».
     Сверху – лысина,
                                        пятки – низом, —
     организм, как организм.
     Но внутри
                     вместо голоса —
                                            аппарат для рожений
     некоторых выражений.
     Разлад в предприятии —
                                                         грохочет адом,
     буза и крик.
                               А этот, как сова,
     два словца изрыгает:
                                            – Надо
     согласовать! —
     Учрежденья объяты ленью.
     Заменили дело канителью длинною,
     А этот
               отвечает
                                любому заявлению:
     – Ничего,
                  выравниваем линию. —
     Надо геройство,
                                   надо умение,
     чтоб выплыть
                         из канцелярщины вязкой,
     а этот
                  жмет плечьми в недоумении:
     – Неувязка! —
     Из зава трестом
                               прямо в воры́
     лезет
              пройдоха и выжига,
     а этот
                изрекает
                               со спокойствием рыб:
     – Продвижка! —
     Разлазится все,
                               аппарат – вразброд,
     а этот,
              куря и позевывая,
     с достоинством
                               мямлит
                                            во весь свой рот:
     – Использо́вываем. —
     Тут надо
                  видеть
                              вражьи войска,
     надо
                руководить прицелом, —
     а этот
                про все
                           твердит свысока:
     – В общем и целом. —

     Тут не приходится в кулак свистеть, —
     как пишется
                           в стенгазетных листах:
     «Уничтожим это, —
                                        если не везде,
     то во всех местах».

[1926 ]
   Какой нагруженный Гужон… – Имеется в виду металлообрабатывающий завод в Москве, основанный в 1883 году французским предпринимателем Юлием Гужоном. С 1922 по 2011 – завод «Серп и Молот». Завод закрылся, а бюрократы в классическом описании Маяковского остались.

Бумажные ужасы

//-- (Ощущения Владимира Маяковского) --//

     Если б
               в пальцах
                               держал
                                            земли бразды я,
     я бы
              землю остановил на минуту:
                                                               – Внемли!
     Слышишь,
                      перья скрипят
                                   механические и простые,
     как будто
                      зубы скрипят у земли? —
     Человечья гордость,
                                            смирись и улягся!
     Человеки эти —
                                   на кой они лях!
     Человек
                    постепенно
                                        становится кляксой
     на огромных
                              важных
                                           бумажных полях.
     По каморкам
                              ютятся
                                          людские тени.
     Человеку —
                            сажень.
                                А бумажке?
                                                   Лафа!
     Живет бумажка
                                во дворцах учреждений,
     разлеглась на столах,
                                            кейфует в шкафах.
     Вырастает хвост
                                    на сукно
                                                  в магазине,
     без галош нога,
                               без перчаток лапа.
     А бумагам?
                      Корзина лежит на корзине,
     и для тела «дел» —
                                     миллионы папок.
     У вас
              на езду
                          червонцы есть ли?
     Вы были в Мадриде?
                                        Не были там!
     А этим
                бумажкам,
                               чтоб плыли
                                                     и ездили,
     еще
              возносят
                           новый почтамт!
     Стали
                 ножки клипсы
                                              у бывших сильных,
     заменили
                        инструкции
                                                 силу ума.
     Люди
               медленно
                         сходят
                                   на должность посыльных,
     в услужении
                               у хозяев – бумаг.
     Бумажищи
                           в портфель
                                              умещаются еле,
     белозубую
                           обнажают кайму.
     Скоро
                    люди
                                на жительство
                                                влезут в портфели,
     а бумаги —
                           наши квартиры займут.
     Вижу
                  в будущем —
                                        не вымыслы мои:
     рупоры бумаг
                               орут об этом громко нам —
     будет
                  за столом
                               бумага
                                            пить чаи́,
     человечек
                          под столом
                                          валяться скомканным.
     Бунтом встать бы,
                                      развить огневые флаги,
     рвать зубами бумагу б,
                                            ядрами б выть…
     Пролетарий,
                                и дюйм
                                                ненужной бумаги,
     как врага своего,
                                     вконец ненавидь.

[1927 ]
   перья скрипят механические и простые… – Имеются в виду ручки для письма. Механические ручки имели внутри корпуса специальную колбу для чернил; простые ручки со вставным металлическим пером нужно было макать в чернильницу.
   Человеку – сажень… – Т. е. ограниченная площадь для проживания. Сажень – старорусская единица измерения, равная примерно 2 м 13 см. Принадлежавшая Маяковскому комната на Лубянке была меньше 12 м, что также стало поэтическим образом: при моей, при комплекции – проживи на сажени!
   стали ножки-клипсы у бывших сильных – метафора на тему самостоятельности: люди разучились «стоять на собственных ногах» и принимать решения; ими руководят бумаги, которые держат на своих «металлических ножках» папки скоросшиватели.

VI
Работа поэта

Поэт рабочий

     Орут поэту:
     «Посмотреть бы тебя у токарного
                                                                         станка.
     А что стихи?
     Пустое это!
     Небось работать – кишка тонка».
     Может быть,
     нам
     труд
     всяких занятий роднее.
     Я тоже фабрика.
     А если без труб,
     то, может,
     мне
     без труб труднее.
     Знаю —
     не любите праздных фраз вы.
     Ру́бите дуб – работать дабы.
     А мы
     не деревообделочники разве?
     Голов людских обделываем дубы.
     Конечно,
     почтенная вещь – рыбачить.
     Вытащить сеть.
     В сетях осетры б!
     Но труд поэтов – почтенный паче —
     людей живых ловить, а не рыб.
     Огромный труд – гореть над горном,
     железа шипящие класть в закал.

     Но кто же
     в безделье бросит укор нам?
     Мозги шлифуем рашпилем языка.
     Кто выше – поэт
     или техник,
     который
     ведет людей к вещественной выгоде?
     Оба.
     Сердца – такие ж моторы.
     Душа – такой же хитрый двигатель.
     Мы равные.
     Товарищи в рабочей массе.
     Пролетарии тела и духа.
     Лишь вместе
     вселенную мы разукрасим
     и маршами пустим ухать.
     Отгородимся от бурь словесных молом.
     К делу!
     Работа жива и нова.
     А праздных ораторов —
     на мельницу!
     К мукомолам!
     Водой речей вертеть жернова.

[1918]
   Стихотворение написано в связи с участием Маковского в полемике о месте искусства в постреволюционном обществе. Выступая на митинге «Храм или завод» в Зимнем дворце 24 ноября 1918 года, он говорил, что теперь нужен: «не мертвый храм искусства, а живой завод человеческого духа <…> Искусство должно быть сосредоточено не в мертвых храмах музеях, а повсюду: на улицах, в трамваях, на фабриках, в мастерских и в рабочих кварталах».
   Но труд поэтов…людей живых ловить, а не рыб – в этой фразе слышится библейский мотив, восходящий к словам Иисуса, сказанным будущим апостолам Петру и Андрею: «Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев: Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море, ибо они были рыболовы, и говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков». Смысл выражения: поэт – это человек, захватывающий человеческие души, завоевывающий сердца и умы людей.

Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче

   (Пушкино, Акулова гора,
   дача Румянцева, 27 верст
   по Ярославской жел. дор.)

     В сто сорок солнц закат пылал,
     в июль катилось лето,
     была жара,
     жара плыла —
     на даче было это.
     Пригорок Пушкино горбил
     Акуловой горою,
     а низ горы —
     деревней был,
     кривился крыш корою.
     А за деревнею —
     дыра,
     и в ту дыру, наверно,
     спускалось солнце каждый раз,
     медленно и верно.
     А завтра
     снова
     мир залить
     вставало солнце а́ло.
     И день за днем
     ужасно злить
     меня
     вот это
     стало.

     И так однажды разозлясь,
     что в страхе все поблекло,
     в упор я крикнул солнцу:
     «Слазь!
     довольно шляться в пекло!»
     Я крикнул солнцу:
     «Дармоед!
     занежен в облака ты,
     а тут – не знай ни зим, ни лет,
     сиди, рисуй плакаты!»
     Я крикнул солнцу:
     «Погоди!
     послушай, златолобо,
     чем так,
     без дела заходить,
     ко мне
     на чай зашло бы!»
     Что я наделал!
     Я погиб!
     Ко мне,
     по доброй воле,
     само,
     раскинув луч шаги,
     шагает солнце в поле.
     Хочу испуг не показать —
     и ретируюсь задом.
     Уже в саду его глаза.
     Уже проходит садом.
     В окошки,
     в двери,

     в щель войдя,
     валилась солнца масса,
     ввалилось;
     дух переведя,
     заговорило басом:
     «Гоню обратно я огни
     впервые с сотворенья.
     Ты звал меня?
     Чаи́ гони,
     гони, поэт, варенье!»
     Слеза из глаз у самого —
     жара с ума сводила,
     но я ему —
     на самовар:
     «Ну что ж,
     садись, светило!»
     Черт дернул дерзости мои
     орать ему, —
     сконфужен,
     я сел на уголок скамьи,
     боюсь – не вышло б хуже!
     Но странная из солнца ясь
     струилась, —
     и степенность
     забыв,
     сижу, разговорясь
     с светилом постепенно.
     Про то,
     про это говорю,
     что де заела Роста,

     а солнце:
     «Ладно,
     не горюй,
     смотри на вещи просто!
     А мне, ты думаешь,
     светить
     легко?
     – Поди, попробуй! —
     А вот идешь —
     взялось идти,
     идешь – и светишь в оба!»
     Болтали так до темноты —
     до бывшей ночи то есть.
     Какая тьма уж тут?
     На «ты»
     мы с ним, совсем освоясь.
     И скоро,
     дружбы не тая,
     бью по плечу его я.
     А солнце тоже:
     «Ты да я,
     нас, товарищ, двое!
     Пойдем, поэт,
     взорим,
     вспоем
     у мира в сером хламе.
     Я буду солнце лить свое,
     а ты – свое,
     стихами».

     Стена теней,
     ночей тюрьма
     под солнц двустволкой пала.
     Стихов и света кутерьма —
     сияй во что попало!
     Устанет то,
     и хочет ночь
     прилечь,
     тупая сонница.
     Вдруг – я
     во всю светаю мочь —
     и снова день трезвонится.
     Светить всегда,
     светить везде,
     до дней последних донца,
     светить —
     и никаких гвоздей!
     Вот лозунг мой —
     и солнца!

[1920]
   Пушкино, Акулова гора… – указан реальный адрес, по которому Маяковский и Брики жили на даче Румянцева летом 1920 года. Маяковский, горожанин до мозга костей, несколько лет проводил летние месяцы за городом, в Пушкино, где постоянно работал и почти ежедневно ездил в Москву по делам. Поселок Акулова Гора теперь не существует – затоплен водами Учинского водохранилища. Дача Румянцева получила известность в литературе благодаря стихотворению, написанному на ней летом 1920 года.
   …пригорок Пушкино горбил – возвышенность над рекой, называвшаяся Акуловой горой по имени располагавшейся рядом деревни, находилась в двух километрах от железнодорожной станции, т. е. холм, возвышаясь над местностью, придавал ей своеобразный рельеф.
   Кривился крыш корою – крыши деревенских домов действительно могли покрываться древесной корой, но здесь это скорее «общий вид» всей деревни, создающий неровную линию у подножью холма.
   …сиди, рисуй плакаты! – начиная с осени 1919 года, Маяковский вел большую работу в Роста (Российское телеграфное агентство) над текстами и рисунками для агитационных плакатов («Окон» Роста). Можно представить, как на даче или в переполненном вагоне подмосковного поезда Маяковский бормотал и заносил в записную книжку заданный себе дневной урок в 50–80 строк для этих плакатов.
   …из солнца ясь – т. е. солнце излучало ровный и ясный свет.
   день трезвонится – т. е. наполняется звоном и радостью.

Юбилейное

     Александр Сергеевич,
                      разрешите представиться.
                                                           Маяковский.
     Дайте руку!
                  Вот грудная клетка.
                                        Слушайте,
                                                уже не стук, а стон;
     тревожусь я о нем,
                           в щенка смирённом львенке.
     Я никогда не знал,
                                   что столько
                                                         тысяч тонн
     в моей
                  позорно легкомыслой головенке.
     Я тащу вас.
                           Удивляетесь, конечно?
     Стиснул?
                      Больно?
                                   Извините, дорогой.
     У меня,
                   да и у вас,
                                   в запасе вечность.
     Что нам
                  потерять
                                 часок другой?!
     Будто бы вода —
                                  давайте
                                                мчать болтая,

     будто бы весна —
                               свободно
                                                     и раскованно!
     В небе вон
                        луна
                               такая молодая,
     что ее
              без спутников
                                   и выпускать рискованно.
     Я
         теперь
                     свободен
                                   от любви
                                                и от плакатов.
     Шкурой
                  ревности медведь
                                            лежит когтист.
     Можно
              убедиться,
                               что земля поката, —
     сядь
              на собственные ягодицы
                                                         и катись!
     Нет,
           не навяжусь в меланхолишке черной,
     да и разговаривать не хочется
                                                            ни с кем.
     Только
                  жабры рифм
                               топырит учащённо
     у таких, как мы,
                               на поэтическом песке.
     Вред – мечта,
                               и бесполезно грезить,
     надо
              весть
                        служебную нуду.
     Но бывает —
                      жизнь
                                   встает в другом разрезе,
     и большое
                      понимаешь
                                        через ерунду.
     Нами
             лирика
                        в штыки
                                   неоднократно атакована,
     ищем речи
                           точной
                                            и нагой.
     Но поэзия —
                           пресволочнейшая штуковина:
     существует —
                               и ни в зуб ногой.
     Например
                      вот это —
                                        говорится или блеется?
     Синемордое,
                           в оранжевых усах,
     Навуходоносором
                                        библейцем —
     «Коопсах».
     Дайте нам стаканы!
                                        знаю
                                                способ старый
     в горе
              дуть винище,
                                   но смотрите —
                                                              из
     выплывают
                      Red и White Star’ы
     с ворохом
                      разнообразных виз.
     Мне приятно с вами, —
                                             рад,
                                                     что вы у столика.
     Муза это
                     ловко
                               за язык вас тянет.
     Как это
                  у вас
                         говаривала Ольга?..
     Да не Ольга!
                            из письма
                                             Онегина к Татьяне.
     – Дескать,
                      муж у вас
                                            дурак
                                                     и старый мерин,
     я люблю вас,
                           будьте обязательно моя,
     я сейчас же
                           утром должен быть уверен,
     что с вами днем увижусь я. —
     Было всякое:
                               и под окном стояние,
     пи́сьма,
                  тряски нервное желе.
     Вот
              когда
                      и горевать не в состоянии —
     это,
              Александр Сергеич,
                                                много тяжелей.
     Айда, Маяковский!
                                        Маячь на юг!
     Сердце
              рифмами вымучь —
     вот
              и любви пришел каюк,
     дорогой Владим Владимыч.
     Нет,
              не старость этому имя!
     Ту́шу
              вперед стремя́,
     я
         с удовольствием
                                        справлюсь с двоими,
     а разозлить —
                           и с тремя.
     Говорят —
     я темой и н д и в и д у а л е н!
     Entre nous…
                           чтоб цензор не нацикал.
     Передам вам —
                            говорят —
                                            видали
     даже
              двух
                      влюбленных членов ВЦИКа.
     Вот —
              пустили сплетню,
                                            тешат душу ею.
     Александр Сергеич,
                                   да не слушайте ж вы их!
     Может
                 я
                    один
                           действительно жалею,
     что сегодня
                               нету вас в живых.
     Мне
              при жизни
                                   с вами
                                            сговориться б надо.
     Скоро вот
                           и я
                               умру
                                            и буду нем.
     После смерти
                             нам
                                   стоять почти что рядом:
     вы на Пе,
                        а я
                               на эМ.
     Кто меж нами?
                               с кем велите знаться?!
     Чересчур
                        страна моя
                                            поэтами нища́.
     Между нами
                         – вот беда —
                                            позатесался На́дсон.
     Мы попросим,
                            чтоб его
                                          куда нибудь
                                                               на Ща!
     А Некрасов
                            Коля,
                                    сын покойного Алеши, —
     он и в карты,
                       он и в стих,
                                          и так
                                                       неплох на вид.
     Знаете его?
                               вот он
                                            мужик хороший.
     Этот
                  нам компания —
                                            пускай стоит.
     Что ж о современниках?!
     Не просчитались бы,
                                          за вас
                                                       полсотни о`тдав.
     От зевоты
                       скулы
                                 разворачивает аж!
     Дорогойченко,
                           Герасимов,
                                                     Кириллов,
                                                                      Родов —
     какой
                  однаробразный пейзаж!
     Ну Есенин,
                               мужиковствующих свора.
     Смех!
                  Коровою
                               в перчатках лаечных.
     Раз послушаешь…
                                               но это ведь из хора!
     Балалаечник!
     Надо,
                  чтоб поэт
                                   и в жизни был мастак.
     Мы крепки,
                       как спирт в полтавском штофе.
     Ну, а что вот Безыменский?!
                                                         Так…
     ничего…
                      морковный кофе.
     Правда,
                   есть
                               у нас
                                            Асеев
                                                         Колька.
     Этот может.
                               Хватка у него
                                                         моя.
     Но ведь надо
                               заработать сколько!
     Маленькая,
                               но семья.
     Были б живы —
                                  стали бы
                                             по Лефу соредактор.
     Я бы
              и агитки
                               вам доверить мог.
     Раз бы показал:
                                   – вот так то, мол,
                                                                   и так то…
     Вы б смогли —
                               у вас
                                         хороший слог.
     Я дал бы вам
                               жиркость
                                                  и су́кна,
     в рекламу б
                               выдал
                                            гумских дам.
     (Я даже
                  ямбом подсюсюкнул,
     чтоб только
                               быть
                                            приятней вам.)
     Вам теперь
                        пришлось бы
                                         бросить ямб картавый.
     Нынче
                наши перья —
                                     штык
                                               да зубья вил, —
     битвы революций
                                     посерьезнее «Полтавы»,
     и любовь
                       пограндиознее
                                               онегинской любви.
     Бойтесь пушкинистов.
                                     Старомозгий Плюшкин,
     перышко держа,
                                  полезет
                                               с перержавленным.
     – Тоже, мол,
                            у лефов
                                       появился
                                                    Пушкин.
     Вот арап!
                      а состязается —
                                                с Державиным…
     Я люблю вас,
                            но живого,
                                                 а не мумию.
     Навели
                  хрестоматийный глянец.
     Вы
            по моему́
                               при жизни
                                                     – думаю —
     тоже бушевали.
                               Африканец!
     Сукин сын Дантес!
                                       Великосветский шкода.
     Мы б его спросили:
                                     – А ваши кто родители?
     Чем вы занимались
                                               до 17 го года? —
     Только этого Дантеса бы и видели.
     Впрочем,
                     что ж болтанье!
                                                Спиритизма вроде.
     Так сказать,
                      невольник чести…
                                                       пулею сражен…
     Их
           и по сегодня
                               много ходит —
     всяческих
                     охотников
                                        до наших жен.
     Хорошо у нас
                               в Стране советов.
     Можно жить,
                               работать можно дружно.
     Только вот
                                поэтов,
                                              к сожаленью, нету —
     впрочем, может,
                                      это и не нужно.
     Ну, пора:
                     рассвет
                                  лучища выкалил.
     Как бы
                 милиционер
                                        разыскивать не стал.
     На Тверском бульваре
                                    очень к вам привыкли.
     Ну, давайте,
                      подсажу
                                 на пьедестал.
     Мне бы
               памятник при жизни
                                               полагается по чину.
     Заложил бы
                      динамиту
                                      – ну ка,
                                                     дрызнь!
     Ненавижу
                      всяческую мертвечину!
     Обожаю
                всяческую жизнь!

[1924 ]
   Александр Сергеевич, разрешите представиться… – Стихотворение написано в жанре разговора, непринужденного и с заметной долей самоиронии, поскольку идею «беседы» с памятником Маяковский заимствовал у Пушкина. В пьесе «Каменный гость» повеса Дон Гуан дерзко разговаривает со статуей Командора, а потом гибнет от тяжелого пожатья «каменной десницы». Здесь все заканчивается вполне дружески, хотя в молодости Маяковский тоже был к классику не слишком почтителен, призывая «бросить его с корабля современности». Стихотворение написано в связи с 125 летием со дня рождения А.С. Пушкина, отмечавшимся 6 июня 1924 года.
   Шкурой ревности медведь лежит когтист – в это время поэт переживал кризис в личных отношениях с Л.Ю. Брик. Так в воображаемом обращении к Пушкину возникает тема любви ревности, испытавшему эти чувства и погибшему из за них.
   Синемордое… Навуходоносором-библейцем. – Имеется в виду упоминаемый в Библии вавилонский царь Навуходоносор II (VI–V век до н. э.). Его имя возникает в связи с «восточным» колоритом сокращенного названия Кооператива сахарной промышленности – «Коопсах», очевидно, попавшегося не глаза Маяковскому. Торговые вывески предприятия были синие, с оранжевыми лучами, среди лучей красовалась сахарная голова, что поддержало ассоциацию со свирепым правителем древности.
   Выплывают Red и White Star’ы… – Красные и белые звезды (англ.). – условные названия пароходных компаний. В трансатлантических пассажирских перевозках в начале ХХ века доминировала британская компания «White Star Line», которой, в частности, принадлежал погибший корабль «Титаник». Вероятно, их появление в стихах также можно связать с рекламными предложениями зарубежных транспортных компаний; Маяковский задумывался о поездке вокруг света взамен принятой в русском быту поведенческой практики – «в горе дуть винище».
   Ольга – героиня романа в стихах А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Далее – перефразировка строк из VIII главы «Евгения Онегина»:

     Я утром должен быть уверен,
     Что с вами днем увижусь я.

   Entre nous – между нами (франц.), т. е. чтобы не спровоцировать цензуру, подозрительно относившуюся к проявлению индивидуальности.
   Видали…. влюбленных членов ВЦИКа – т. е. высокопоставленных чиновников из высшего органа государственной власти страны.
   Нам стоять почти что рядом… – Имеется в виду алфавитный порядок букв, в котором обычно располагают имена классиков в энциклопедиях и справочниках.
   Надсон Семен Яковлевич (1862–1887) – поэт, которым увлекались в начале ХХ века, но при этом критиковали за «ноющие жалобы» (В. Брюсов).
   Некрасов Николай Алексеевич (1821–1877) – поэт, стоявший во главе журналов «Современник» и «Отечественные записки». Его творчество и гражданская позиция были близки Маяковскому, также возглавлявшему литературное направление и журнал.
   Дорогойченко Алексей Яковлевич (1894–1947), Герасимов Михаил Прокофьевич (1889–1937), Кириллов Владимир Тимофеевич (1890–1937), Родов Семён Абрамович (1893–1968) – поэты, современники Маяковского.
   Мужиковствующие – термин, введенный Л.Д. Троцким для характеристики писателей, приверженных теме русского крестьянства.
   Есенин Сергей Александрович (1895–1925) – поэт и современник Маяковского, имевший, как и он, столь же широкую аудиторию читателей и поклонников.
   Серьезно, без насмешки Маяковский напишет о Есенине спустя два года.
   Безыменский Александр Ильич (1898–1973) – популярный комсомольский поэт.
   Асеев Николай Николаевич (1889–1963) – поэт и верный соратник Маяковского.
   Однаробразный – словообразование Маяковского, сочетание слов «однообразный» и «нарообраз» (отдел народного образования).
   Леф (Левый фронт искусства) – журнал, выходивший под редакцией Маяковского (1923–1925). «Приглашая» Пушкина в соредакторы, он тем самым связывает «Леф» с пушкинским «Современником».
   Я бы дал вам жиркость – обыгрывается наименование треста «Жиркость», объединявшего мыловаренные и парфюмерные предприятия.
   Я даже ямбом подсюсюкнул – о своем отношении к классическим стихотворным размерам Маяковский в статье «Как делать стихи» писал так: «Я не знаю ни ямбов, ни хореев, никогда не различал их и различать не буду. <…> Я много раз брался за это изучение, понимал эту механику, а потом забывал опять. Эти вещи, занимающие в поэтических учебниках 90 %, в практической работе моей не встречаются и в трех».
   …гумских дам. – ГУМ – Государственный универсальный магазин в Москве, для которого Маяковский писал рекламные тексты.
   Битвы революций посерьезнее «Полтавы» – сражению между русскими войсками под командованием Петра I и шведской армией Карла XII (1709) посвящена поэма А.С. Пушкина «Полтава».
   Бойтесь пушкинистов – имелись в виду те литераторы, которые пытались противопоставить Пушкина новым поэтам, в том числе Маяковскому. Для их характеристики использовано имя гоголевского героя Плюшкина, которое стало нарицательным обозначением скупости и пустого накопительства ненужных и бесполезных вещей.
   … а состязается – с Державиным – Маяковский передразнивает издевательскую манеру критиков, передергивающих факты. Как известно, знаменитый поэт Гавриил Романович Державин (1743–1816) приветствовал юного Пушкина, увидев в нем новую звезду русской поэзии.
   Дантес Жорж Шарль, барон Геккерен (1812–1895) – французский монархист, смертельно ранивший на дуэли А.С. Пушкина. После дуэли был лишён чинов и выслан из России. Сочиняя воображаемые вопросы к Дантесу, Маяковский пародирует советские анкеты.
   невольник чести – слова из начальной строки стихотворения М.Ю. Лермонтова «Смерть поэта».
   На Тверском бульваре очень к вам привыкли – памятник Пушкину в Москве стоял в конце Тверского бульвара у площади Пушкина (б. Страстной). В 1950 году перенесен в центр площади.

Верлен и Сезан

     Я стукаюсь
                               о стол,
                                            о шкафа острия —
     четыре метра ежедневно мерь.
     Мне тесно здесь
                                     в отеле Istria —
     на коротышке
                               rue Campagne Première.
     Мне жмет.
                        Парижская жизнь не про нас —
     в бульвары
                               тоску рассыпай.
     Направо от нас —
                                     Boulevard Montparnasse,
     налево —
                         Boulevard Raspail.
     Хожу и хожу,
                               не щадя каблука, —
     хожу
                  и ночь и день я, —
     хожу трафаретным поэтом, пока
     в глазах
                  не встанут виденья.
     Туман – парикмахер,
                                            он делает гениев —
     загримировал
                               одного
                                            бородой —

     Добрый вечер, m r Тургенев.
     Добрый вечер, m me Виардо.
     Пошел:
                  «За что боролись?
                                                         А Рудин?..
     А вы,
                  именье
                               возьми подпальни»…
     Мне
                  их разговор эмигрантский
                                                               нуден,
     и юркаю
                               в кафе от скульни.
     Да.
            Это он,
                               вот эта сова —
     не тронул
                         великого
                                            тлен.
     Приподнял шляпу:
                                            «Comment ça va,
     cher camarade Verlaine?
     Откуда вас знаю?
                                            Вас знают все.
     И вот
                  довелось состукаться.
     Лет сорок
                         вы тянете
                                            свой абсент
     из тысячи репродукций.

     Я раньше
                         вас
                               почти не читал,
     а нынче —
                            вышло из моды, —
     и рад бы прочесть —
                                          не поймешь ни черта:
     по русски дрянь, —
                                            переводы.
     Не злитесь, —
                               со мной,
                                                должно быть, и вы
     знакомы
                      лишь понаслышке.
     Поговорим
                               о пустяках путевых,
     о нашинском ремеслишке.
     Теперь
                    плохие стихи —
                                                   труха.
     Хороший —
                               себе дороже.
     С хорошим
                            и я б
                                   свои потроха
     сложил
                    под забором
                                            тоже.

     Бумаги
                     гладь
                                   облевывая
     пером,
                  концом губы —
     поэт,
                  как блядь рублевая,
     живет
                  с словцом любым.
     Я жизнь
                      отдать
                                     за сегодня
                                                            рад.
     Какая это громада!
     Вы чуете
                      слово —
                                            пролетариат? —
     ему
              грандиозное надо.
     Из кожи
                  надо
                               вылазить тут,
     а нас —
                  к журнальчикам
                                                         премией.
     Когда ж поймут,
                                      что поэзия —
                                                                труд,
     что место нужно
                                     и время ей.

     «Лицом к деревне» —
                                            заданье дано, —
     за гусли,
                      поэты други!
     Поймите ж —
                               лицо у меня
                                                         одно —
     оно лицо,
                        а не флюгер.
     А тут и ГУС
                               отверзает уста:
     вопрос не решен.
                                      «Который?
     Поэт?
                  Так ведь это ж —
                                                       просто кустарь,
     простой кустарь,
                                      без мотора».
     Перо
                  такому
                               в язык вонзи,
     прибей
                  к векам кунсткамер.
     Ты врешь.
                  Еще
                               не найден бензин,
     что движет
                               сердец кусками.
     Идею
                  нельзя
                               замешать на воде.

     В воде
                  отсыреет идейка.
     Поэт
                  никогда
                               и не жил без идей.
     Что я —
                    попугай?
                                       индейка?
     К рабочему
                                 надо
                                            идти серьезней —
     недооценили их мы.
     Поэты,
                               покайтесь,
                                                      пока не поздно,
     во всех
                  отглагольных рифмах.
     У нас
                    поэт
                               событья берет —
     опишет
                  вчерашний гул,
     а надо
                    рваться
                                 в завтра,
                                                    вперед,
     чтоб брюки
                               трещали
                                                  в шагу.

     В садах коммуны
                                            вспомнят о барде —
     какие
                  птицы
                               зальются им?
     Что
              будет
                        с веток
                                     товарищ Вардин
     рассвистывать
                               свои резолюции?!
     За глотку возьмем.
                                            «Теперь поори,
     несбитая быта морда!»
     И вижу,
                    зависть
                                    зажглась и горит
     в глазах
                  моего натюрморта.
     И каплет
                        с Верлена
                                            в стакан слеза.
     Он весь —
                            как зуб на сверле́.
     Тут
              к нам
                        подходит
                                            Поль Сезан:
     «Я
            так
                  напишу вас, Верлен».

     Он пишет.
                             Смотрю,
                                            как краска свежа.
     Monsieur,
                        простите вы меня,
     у нас
                  старикам,
                               как под хвост вожжа,
     бывало
                  от вашего имени.
     Бывало —
                         сезон,
                                      наш бог – Ван Гог,
     другой сезон —
                                   Сезан.
     Теперь
                     ушли от искусства
                                                         вбок —
     не краску любят,
                                        а сан.
     Птенцы —
                            у них
                                        молоко на губах, —
     а с детства
                            к смирению падки.
     Большущее имя взяли
                                                   АХРР,
     а чешут
                    ответственным
                                                пятки.

     Небось
                    не напишут
                                              мой портрет, —
     не трут
                     понапрасну
                                               кисти.
     Ведь то же
                                лицо как будто, —
                                                                        ан нет,
     рисуют
                  кто поцекистей.
     Сезан
                  остановился на линии,
     и весь
                  размерсился – тронутый.
     Париж,
                  фиолетовый,
                                            Париж в анилине,
     вставал
                  за окном «Ротонды».

[1925 ]
   Я стукаюсь о стол… – Приезжая в Париж, Маяковский всегда останавливался в отеле «Истриа». По воспоминаниям сестры Л.Ю. Брик Эльзы Триоле, с которой поэт общался в Париже, комнаты в гостинице были очень маленькие.
   Улица Кампань-Премьер, на которой и в настоящее время находится отель, соединяет два бульвара – бульвар Монпарнас (Boulevard Montparnasse) и бульвар Распай (Boulevard Raspail).
   Хожу трафартеным поэтом… – Трафаретами пользовались художники РОСТА для тиражирования плакатов. В Париже Маяковский, не знавший французского языка, чувствовал себя скованным в проявлении собственной индивидуальности и вынужден был вести себя согласно общепринятому этикету.
   Добрый вечер, m-r Тургенев. Добрый вечер, m-me Виардо – как вспоминает Эльза Триоле, в один из вечеров Маяковский был в гостях в квартире, имевшей отношение к Ивану Сергеевичу Тургеневу (1818–1883) и его возлюбленной, певице Полине Виардо Гарсиа (1821–1910).
   Рудин – герой одноименного романа И.С. Тургенева «Comment ça va, cher camarade Verlaine? – «Как поживаете, дорогой товарищ Верлен?» (франц.)
   Верлен Поль (1844–1896) – французский поэт, один из основоположников литературного импрессионизма и символизма. Принадлежал к плеяде так называемых «проклятых поэтов», которые не желали вписываться в мир добропорядочности и буржуазного успеха. Поэтому в воображаемом разговоре с ним Маяковский «позволяет» себе ненормативную лексику.
   довелось состукаться – т. е. войти в контакт, наладить общение. Слово «состукаться» заимствовано из практики заключенных: перестукиваясь через стены камер, арестанты устанавливали связь друг с другом. У Верлена, как и Маяковского, был свой опыт тюрьмы.
   Абсент – алкогольный напиток, популярный среди парижской богемы. Его называли также «Зеленая Фея» (франц. la Fée Verte), что ассоциировалось с волшебством, соблазнением женщин, поисками вдохновения. Поль Верлен говорил, что абсент – «третий глаз поэта, он растапливает лед души». Продвижению культового напитка способствовало искусство: любителей абсента часто можно видеть на картинах известных французских художников импрессионистов.
   «Лицом к деревне» – лозунг, выдвинутый по итогам XIII съезда РКП(б) в 1924 году. Отзываясь на него, Маяковский создал ряд лубков, плакатов и агитационных стихотворений, обращенных к деревне.
   ГУС – Государственный ученый совет Народного комиссариата просвещения РСФСР. Ведомство занималось налогообложением лиц, занятых литературным трудом, приравнивая их к тем или иным категориям граждан. По налоговому законодательству 1923 года писатели приравнивались к «ремесленникам и кустарям».
   Вардин Илья (Мгеладзе Илларион Виссарионович, 1890–1941) – публицист и литературный критик, занимавший ответственные партийные должности.
   Сезанн Поль (1839–1906) – французский художник импрессионист, оказавший большое влияние на развитие искусства русского авангарда.
   Ван-Гог Винцент (1853–1890) – голландский живописец, в последние годы жил во Франции; был хорошо известен в России. Произведения Ван Гога и Сезанна активно преобретали и продвигали известные коллекционеры С.И. Щукин и И.А. Морозов.
   АХРР – Ассоциация художников революционной России. Возникла в 1922 году под флагом борьбы с художественным авангардизмом. Одним из главных направлений деятельности организации стало исполнение официальных парадных портретов военачальников, партийных и государственных деятелей и др. «Рисуют, кто поцекистей», т. е. членов ЦК – Центрального Комитета партии).
   Размерсился – от слова merci (франц. – спасибо), т. е. рассыпался в благодарностях.
   Анилин – органическое вещество, которое используется для производства фиолетового красителя; может вызвать отравление, сравнимое с алкогольным.
   «Ротонда» – кафе на Монпарнасе в Париже, излюбленное место встреч французской богемы самых разных стран.

Сергею Есенину

     Вы ушли,
                           как говорится,
                                                     в мир иной.
     Пустота…
                           Летите,
                                        в звезды врезываясь.
     Ни тебе аванса,
                                   ни пивной.
     Трезвость.
     Нет, Есенин,
                               это
                                        не насмешка.
     В горле
                      горе комом —
                                                не смешок.
     Вижу —
                           взрезанной рукой помешкав,
     собственных
                               костей
                                            качаете мешок.
     – Прекратите!
                                   Бросьте!
                                                 Вы в своем уме ли?
     Дать,
              чтоб щеки
                                   заливал
                                                смертельный мел?!
     Вы ж
                  такое
                           загибать умели,
     что другой
                           на свете
                                            не умел.
     Почему?
                      Зачем?
                                   Недоуменье смяло.
     Критики бормочут:
                                            – Этому вина
     то…
              да сё…
                           а главное,
                                                что смычки мало,
     в результате
                               много пива и вина. —
     Дескать,
                      заменить бы вам
                                                     богему
                                                                  классом,
     класс влиял на вас,
                                            и было б не до драк.
     Ну, а класс то
                               жажду
                                            заливает квасом?
     Класс – он тоже
                                   выпить не дурак.
     Дескать,
                  к вам приставить бы
                                                кого из напосто`в —
     стали б
                      содержанием
                                            премного одарённей.
     Вы бы
                      в день
                                   писали
                                                строк по сто`,
     утомительно
                               и длинно,
                                                     как Доронин.
     А по моему,
                               осуществись
                                                     такая бредь,
     на себя бы
                           раньше наложили руки.
     Лучше уж
                           от водки умереть,
     чем от скуки!
     Не откроют
                               нам
                                        причин потери
     ни петля,
                           ни ножик перочинный.
     Может,
                       окажись
                                        чернила в «Англетере»,
     вены
                   резать
                              не было б причины.
     Подражатели обрадовались:
                                                                 бис!
     Над собою
                        чуть не взвод
                                                расправу учинил.
     Почему же
                         увеличивать
                                               число самоубийств?
     Лучше
                увеличь
                           изготовление чернил!
     Навсегда
                    теперь
                                язык
                                          в зубах затворится.
     Тяжело
                   и неуместно
                                         разводить мистерии.
     У народа,
                       у языкотворца,
     умер
             звонкий
                           забулдыга подмастерье.
     И несут
                  стихов заупокойный лом,
     с прошлых
                      с похорон
                                        не переделавши почти.
     В холм
                  тупые рифмы
                                            загонять колом —
     разве так
                           поэта
                                        надо бы почтить?
     Вам
              и памятник еще не слит, —
     где он,
                  бронзы звон
                                            или гранита грань? —
     а к решеткам памяти
                                            уже
                                                     понанесли
     посвящений
                               и воспоминаний дрянь.
     Ваше имя
                           в платочки рассоплено,
     ваше слово
                               слюнявит Собинов
     и выводит
                           под березкой дохлой —
     «Ни слова,
                      о дру уг мой,
                                            ни вздо о о о ха.»
     Эх,
                 поговорить бы и́наче
     с этим самым
                             с Леонидом Лоэнгринычем!
     Встать бы здесь
                                   гремящим скандалистом:
     – Не позволю
                                   мямлить стих
                                                               и мять! —
     Оглушить бы
                                   их
     в бабушку
                              и в бога душу мать!
     Чтобы разнеслась
                                        бездарнейшая по`гань,
     раздувая
                        темь
                                  пиджачных парусов,
     чтобы
                      врассыпную
                                                разбежался Коган,
     встреченных
                                 увеча
                                              пиками усов.
     Дрянь
                  пока что
                                   мало поредела.
     Дела много —
                                   только поспевать.
     Надо
                  жизнь
                               сначала переделать,
     переделав —
                               можно воспевать.
     трехпалым свистом
     Это время —
                               трудновато для пера,
     но скажите
                               вы,
                                       калеки и калекши,
     где,
               когда,
                           какой великий выбирал
     путь,
                  чтобы протоптанней
                                                         и легше?
     Слово —
                           полководец
                                                человечьей силы.
     Марш!
                  Чтоб время
                                         сзади
                                                      ядрами рвалось.
     К старым дням
                                   чтоб ветром
                                                         относило
     только
                  путаницу волос.
     Для веселия
                               планета наша
                                                 мало оборудована.
     Надо
                   вырвать
                                    радость
                                                     у грядущих дней.
     В этой жизни
                                   помереть
                                                         не трудно.
     Сделать жизнь
                                   значительно трудней.

[1926 ]
   Вы ушли, как говорится, в мир в иной. – Смерть Сергая Александровича Есенина (1895–1925) стала потрясением для всех. Поэты были знакомы с юности, с взаимным интересом следили за творчеством друг друга. «В последнее время у Есенина появилась даже какая то явная симпатия к нам (лефовцам): он шел к Асееву, звонил по телефону мне, иногда просто старался попадаться», – вспоминал Маяковский в статье «Как делать стихи?» (1926), раскрывая историю создания этого стихотворения.
   Ни тебе аванса, ни пивной – свою последнюю встречу с Есениным Маяковский с горечью описывал так: «Я встретил у кассы Госиздата ринувшегося ко мне человека, с опухшим лицом, со свороченным галстуком, с шапкой, случайно держащейся, уцепившись за русую прядь. От него и двух его темных (для меня, во всяком случае) спутников несло спиртным перегаром. Я буквально с трудом узнал Есенина». Далее он объясняет, как искал нужный ритм и точные слова для того, чтобы в стихах сказать о существенном: «авансы и пивные вставлены не для унижения есенинской памяти, а как общее явление».
   Вижу – взрезанной рукой помешкав, собственных костей качаете мешок – доведенный до выразительного предела образ, связанный со смертью Есенина: повешение, после того, как он написал предсмертное стихотворение кровью из вскрытой вены. Строки Маяковского трагически «рифмуются» с есенинскими строками из поэмы «Пугачев»:

     И в луны мешок травяной
     Он башку незадаром сронит».

   Вы ж такое загибать умели… – Размышляя о поэзии Есенина и его литературном продвижении, часто скандальном, Маяковский отметает восхищенно фальшивый взгляд на его лирику: «Есенин не пел, он грубил, он загибал. Только после долгих размышлений я поставил это «загибать», как бы ни кривило такое слово воспитанников литературных публичных домов, весь день слушающих сплошные загибы и мечтающих в поэзии отвести душу на сиренях, персях, трелях, аккордах и ланитах».
   …а главное, что смычки мало – смычка – термин, выражавший в первые годы после революции постоянно транслируемую идею союза рабочего класса с крестьянством («смычка города с деревней»). Есенин, болезненно принимавший происходившие в стране перемены, всегда оставался на позициях крестьянства.
   Дескать, заменить бы вам богему классом… – По определению Маяковского «Слово „богема“» стало нарицательным для всякой художественно обывательской бытовщины», т. е. людей «свободных профессий» (писателей, художников, артистов), ведущих беспорядочный, рассеянный образ жизни. Некоторые критики винили богемное окружение Есенина в его смерти.
   Дескать, к вам приставить бы кого из напосто́в… – На-постовцы – писатели и критики, группировавшиеся вокруг журнала «На посту» (с 1925 года – «На литературном посту»), руководящего органа РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей); считали себя призванными направлять развитие всего литературного процесса в СССР и нередко применяли «методы» командования по отношению к другим литературным группам и объединениям.
   …утомительно и длинно, как Доронин – Доронин Иван Иванович (1900–1978) – советский поэт, выходец из крестьян; опубликовал в 1925 году пространную поэму «Тракторный пахарь». В статье «Как делать стихи?» Маяковский писал: «4000 строк Доронина поражают однообразием 16 тысяч раз виданного словесного и рифменного пейзажа».
   «Англетер » – гостиница в Ленинграде, в которой случилась трагедия.
   Над собою чуть не взвод расправу учинил… – гибель поэта, которую он предварил стихами, повлекла за собой серию самоубийств. Маяковский поставил задачей противодействовать этому: «Сразу стало ясно, сколько колеблющихся этот сильный стих, именно – стих, подведет под петлю и револьвер.
   И никакими, никакими газетными анализами и статьями этот стих не аннулируешь.
   С этим стихом можно и надо бороться стихом, и только стихом».
   И несут стихов заупокойный лом… – «Появились стихи, воспоминания, очерки и даже драмы. По моему, 99 % написанного об Есенине просто чушь или вредная чушь», – считал Маяковский, назвавший «ломом» писания низкого качества.
   …ваше слово слюнявит Собинов… – Л.В. Собинов (см. комментарий к стихотвоернию «Рабочим Курска…») выступал 18 января 1926 года на вечере памяти Есенина в МХАТе. Объясняя свой полемический выпад, Маяковский, по словам П.И. Лавута, говорил: «Вскоре после смерти Есенина в помещении Художественного театра состоялся вечер его памяти. На фоне тощей, надломившейся березки выступали с „прочувствованными“ речами ораторы. Затем Собинов тоненьким голоском запел: «Ни слова, о друг мой, ни вздоха, мы будем с тобой молчаливы»… хотя молчалив был один Есенин, а Собинов продолжал петь. Вот вся эта обстановка произвела на меня удручающее впечатление».
   «Ни слова, о друг мой, ни вздоха». – Романс П.И. Чайковского на слова А.Н. Плещеева.
   Эх, поговорить бы иначе с этим самым Леонидом Лоэнгри-нычем! – Одной из лучших ролей Леонида Витальевича Собинова считалась роль Лоэнгрина в одноименной опере Вагнера.
   Оглушить бы их трехпалым свистом – В отличие от Маяковского, Есенин не обладал способностью дискутировать с аудиторией и порой, когда поднимался шум, по мальчишески дерзко свистел.
   …чтобы врассыпную разбежался Коган, встреченных калеча пиками усов . – Создание фантастического события – поэтический прием Маяковского.
   Коган – см. комментарий к стихотворению на с. 105.
   Здесь является подчеркнутым гиперболой собирательным образом критика: «усы превращаются в пики, а чтобы эту пиковость усугубить, валяются кругом искалеченные усами».
   В этой жизни… трудней – Перефразировка последних строк предсмертного стихотворения Есенина: «В этой жизни умереть не ново, но и жить, конечно, не новей».

Разговор с фининспектором о поэзии

     Гражданин фининспектор!
                                Простите за беспокойство.
     Спасибо…
                      не тревожтесь…
                                                     я постою…
     У меня к вам
                              дело
                                     деликатного свойства:
     о месте
                  поэта
                             в рабочем строю.
     В ряду
              имеющих
                                   лабазы и угодья
     и я обложен
                           и должен караться.
     Вы требуете
                           с меня
                                        пятьсот в полугодие
     и двадцать пять
                                     за неподачу деклараций.
     Труд мой
                    любому
                                 труду
                                            родствен.
     Взгляните —
                               сколько я потерял,

     какие
                 издержки
                                   в моем производстве
     и сколько тратится
                                        на материал.
     Вам,
            конечно, известно
                                                явление «рифмы».
     Скажем,
                    строчка
                                 окончилась словом
                                                                    «отца»,
     и тогда
                  через строчку,
                                            слога повторив, мы
     ставим
                  какое нибудь:
                                            ламцадрица-ца́ .
     Говоря по вашему,
                                        рифма —
                                                     вексель.
     Учесть через строчку! —
                                               вот распоряжение.
     И ищешь
                  мелочишку суффиксов и флексий
     в пустующей кассе
                                        склонений
                                                         и спряжений.
     Начнешь это
                            слово
                                        в строчку всовывать,

     а оно не лезет —
                                        нажал и сломал.
     Гражданин фининспектор,
                                                         честное слово,
     поэту
                  в копеечку влетают слова.
     Говоря по нашему,
                                            рифма —
                                                             бочка.
     Бочка с динамитом.
                                         Строчка —
                                                         фитиль.
     Строка додымит,
                                        взрывается строчка, —
     и город
                   на воздух
                                    строфой летит.
     Где найдешь,
                            на какой тариф,
     рифмы,
                   чтоб враз убивали, нацелясь?
     Может,
                   пяток
                               небывалых рифм
     только и остался
                                    что в Венецуэле.
     И тянет
                    меня
                             в холода и в зной.

     Бросаюсь,
                           опутан в авансы и в займы я.
     Гражданин,
                           учтите билет проездной!
     – Поэзия
                           – вся! —
                                                езда в незнаемое.
     Поэзия —
                           та же добыча радия.
     В грамм добыча,
                                        в год труды.
     Изводишь
                           единого слова ради
     тысячи тонн
                               словесной руды.
     Но как
                      испепеляюще
                                                слов этих жжение
     рядом
                  с тлением
                                        слова сырца.
     Эти слова
                           приводят в движение
     тысячи лет
                           миллионов сердца.
     Конечно,
                           различны поэтов сорта.
     У скольких поэтов
                                            легкость руки!

     Тянет,
                 как фокусник,
                                        строчку изо рта
     и у себя
                  и у других.
     Что говорить
                           о лирических кастратах?!
     Строчку
                  чужую
                           вставит – и рад.
     Это
           обычное
                            воровство и растрата
     среди охвативших страну растрат.
     Эти
            сегодня
                           стихи и оды,
     в аплодисментах
                                        ревомые ревмя,
     войдут
                  в историю
                                        как накладные расходы
     на сделанное
                               нами —
                                            двумя или тремя.
     Пуд,
            как говорится,
                                        соли столовой
     съешь
              и сотней папирос клуби,

     чтобы
                  добыть
                                   драгоценное слово
     из артезианских
                                   людских глубин.
     И сразу
                    ниже
                              налога рост.
     Скиньте
                   с обложенья
                                            нуля колесо!
     Рубль девяносто
                                        сотня папирос,
     рубль шестьдесят
                                        столовая соль.
     В вашей анкете
                                   вопросов масса:
     – Были выезды?
                                        Или выездов нет? —
     А что,
                 если я
                            десяток пегасов
     загнал
                  за последние
                                            15 лет?!
     У вас —
                      в мое положение войдите —
     про слуг
                      и имущество
                                                с этого угла.

     А что,
                  если я
                               народа водитель
     и одновреме́нно —
                                            народный слуга?
     Класс
                  гласит
                                   из слова из нашего,
     а мы,
              пролетарии,
                                        двигатели пера.
     Машину
                      души
                                   с годами изнашиваешь.
     Говорят:
                      – в архив,
                                            исписался,
                                                                  пора! —
     Все меньше любится,
                                          все меньше дерзается,
     и лоб мой
                           время
                                        с разбега круши́т.
     Приходит
                      страшнейшая из амортизаций —
     амортизация
                               сердца и души.
     И когда
                      это солнце
                                        разжиревшим боровом

     взойдет
                      над грядущим
                                            без нищих и калек, —
     я
           уже
                  сгнию,
                               умерший под забором,
     рядом
                  с десятком
                                        моих коллег.
     Подведите
                           мой
                                   посмертный баланс!
     Я утверждаю
                                   и – знаю – не налгу:
     на фоне
                  сегодняшних
                                           дельцов и пролаз
     я буду
                      – один! —
                                            в непролазном долгу.
     Долг наш —
                           реветь
                                          медногорлой сиреной
     в тумане мещанья,
                                            у бурь в кипеньи.
     Поэт
              всегда
                           должник вселенной,

     платящий
                      на го`ре
                                   проценты
                                                      и пени,
     Я
         в долгу
                    перед Бродвейской лампионией,
     перед вами,
                               багдадские небеса,
     перед Красной Армией,
                                  перед вишнями Японии —
     перед всем,
                           про что
                                            не успел написать.
     А зачем
                      вообще
                                      эта шапка Сене?
     Чтобы – целься рифмой
                                                     и ритмом ярись?
     Слово поэта —
                               ваше воскресение,
     ваше бессмертие,
                                    гражданин канцелярист.
     Через столетья
                               в бумажной раме
     возьми строку
                               и время верни!
     И встанет
                      день этот
                                        с фининспекторами,

     с блеском чудес
                                   и с вонью чернил.
     Сегодняшних дней убежденный житель,
     выправьте
                               в энкапеэс
                                            на бессмертье билет
     и, высчитав
                               действие стихов,
                                                             разложите
     заработок мой
                                   на триста лет!
     Но сила поэта
                                   не только в этом,
     что, вас
                   вспоминая,
                                        в грядущем икнут.
     Нет!
              И сегодня
                               рифма поэта —
     ласка
              и лозунг,
                               и штык,
                                              и кнут.
     Гражданин фининспектор,
                                                       я выплачу пять,
     все
            нули
                      у цифры скрестя!
     Я
           по праву
                         требую пядь

     в ряду
                    беднейших
                                        рабочих и крестьян.
     А если
                  вам кажется,
                                            что всего дело`в —
     это пользоваться
                                        чужими словесами,
     то вот вам,
                           товарищи,
                                                мое стило`,
     и можете
                           писать
                                        сами!

[1926 ]
   Финиснпектор – финансовый инспектор, работник финансового ведомства по исчислению и взиманию налогов и сборов с организаций и физических лиц. Оригинальный композиционный прием – разговор с «бухгалтером» – позволяет автору представить читателю работу поэта, остроумно переведя ее в практическую плоскость. Одновременно Маковский работал над очерком «Как делать стихи?» и выступал с лекциями на эту же тему.
   Интересным авторским комментарием к стихотворению может служить текст вполне реального «разговора с фининспектором» – заявление от 26 августа 1926 года, в котором Маяковский просит Мосфинот-дел (Московский финансовый отдел) снизить ему ставку подоходного налога на этот год. «Это заявление, – писал поэт, – не является случайным, а продумано и выведено мной из всей моей поэтической и теоретической работы…»
   Имеющих лабазы и угодья – т. е. частных предпринимателей; лабаз – в значении склад.
   …и двадцать пять за неподачу деклараций – Торговцы и лица «свободных профессий» обязаны были ежегодно подавать заявления (декларации) о своих предполагаемых доходах за год. Уклонившиеся от подачи деклараций штрафовались. Маяковскому, чья работа по законодательству приравнивалась к профессии торговца, порой приходилось оправдываться: «Неподача мною декларации объяснена отнюдь не уклонением от сообщения о своих заработках, а только тем, что в сложном поэтическом производстве почти невозможно точно учесть производственные расходы и способ их определения. Для этой только начатой работы нужны целые научные труды. Ввиду этого я вместо подачи декларации регулярно бывал лично у фининспектора и указывал и на свои доходы и на проценты моих расходов к общей сумме заработка».
   Вексель – ценная бумага, подтверждающая уплату денег в определенный срок. Стихи обычно оплачивались по количеству строк, т. е. за «рифмы». Заработки Маяковского – его много печатали – были высокими, но больших доходов не сулили: «мне и рубля не накопили строчки…»
   Венесуэла – страна на северном побережье Южной Америки, где в это время существовал террористический режим: «убивали, нацелясь». Поэтому такая «кровавая» рифма.
   Гражданин, учтите билет проездной! – Поэт много ездил, выступая в стране и за рубежом, «расплачиваясь» за поездки стихами и очерками. Но как учесть «цену билета» в незнаемую страну – Поэзию? Стихи, собственно, об этом.
   …опутан в авансы и в займы я – еще раз о финансовых обстоятельствах скованной жизни между выплатами гонораров за издания и публикации.
   Что говорить о лирических кастратах… – Это о поэтах подражателях и плагиаторах, не способных к самостоятельному творчеству.
   накладные расходы – затраты, сопровождающие основное производство. Здесь – посредственное творчество откровенно слабых поэтов современников.
   Пегас – в древнегреческой мифологии – крылатый конь, символ поэтического вдохновения. В качестве транспортного средства непригоден.
   У вас…про слуг и имущество с этого угла – в финансовых анкетах были вопросы об имуществе и использовании наемного труда.
   Амортизация – исчисляемый в деньгах износ основных средств. Финансовому термину Маяковский придает свой смысл.
   Бродвейская лампиония… – Освещение и сияющая реклама на главной улице Нью Йорка.
   …перед вами, багдадские небеса… – Селение Багдади в Грузии, где родился Маяковский.
   …перед вишнями Японии – Маяковский собирался в 1925 году, кроме Америки, посетить также Японию.
   А зачем вообще эта шапка Сене? – Перефразировка народного выражения «по Сеньке шапка»: оно означает, что каждый получает честь по своим заслугам, т. е. соответственно установленной иерархии, подкрепленной материальным достатком. Маяковскому, как следует далее из текста, она не нужна.
   Энкапеэс – Народный Комиссариат путей сообщения.
   Пядь – старорусская мера длины, равная расстоянию между растянутыми большим и указательным пальцами руки. Здесь – в значении заслуженного места в рабочем строю.
   Стило – старинный инструмент для письма в виде заостренной палочки. Иносказательно – рабочее перо поэта.

Ответ на будущие сплетни

     Москва
                  меня
                               обступает, сипя,
     до шепота
                           голос понижен:
     «Скажите,
                           правда ль,
                                            что вы
                                                         для себя
     авто
              купили в Париже?
     Товарищ,
                           смотрите,
                                            чтоб не было бед,
     чтоб пресса
                               на вас не нацыкала.
     Купили бы дрожки…
                                            велосипед…
     Ну
              не более же ж мотоцикла!»
     С меня
                  эти сплетни,
                                             как с гуся вода;
     надел
                   хладнокровия панцырь.
     – Купил – говорите?
                                                  Конешно,
                                                                            да.
     Купил,
                  и бросьте трепаться.
     Довольно я шлепал,
                                             дохл
                                                     да тих,
     на разных
                           кобылах выдрах.
     Теперь
                  забензинено
                                             шесть лошадих
     в моих
                      четырех цилиндрах.
     Разят
                   желтизною
                                        из медных глазниц
     глаза —
                      не глаза,
                                        а жуть!
     И целая
                      улица
                               падает ниц,
     когда
                   кобылицы ржут.
     Я рифм
                  накосил
                                     чуть чуть не стог,
     аж в пору
                         бухгалтеру сбиться.
     Две тыщи шестьсот
                                             бессоннейших строк
     в руле,
                  в рессорах
                                        и в спицах.
     И мчишься,
                               и пишешь,
                                        и лучше, чем в кресле.
     Напрасно
                           завистники злятся.
     Но если
                  объявят опасность
                                                          и если
     бой
              и мобилизация —
     я, взяв под уздцы,
                                        кобылиц подам
     товарищу комиссару,
     чтоб мчаться
                                навстречу
                                                жданным годам
     в последнюю
                               грозную свару.
     Не избежать мне
                                        сплетни дрянной.
     Ну что ж,
                        простите, пожалуйста,
     что я
                  из Парижа
                                     привез Рено,
     а не духи
                        и не галстук.

[1928 ]
   Дрожки – легкий конный экипаж на рессорах, рассчитанный на одного или двух пассажиров.
   Купил, и бросьте трепаться – в 1928 году Маяковский приобрел для Л.Ю. Брик в Париже автомобиль марки «Рено». В письме ей он писал: «Покупаю рено. Красавец серой масти 6 сил и 4 цилиндра кондуит интерьер. Двенадцтого декабря поедет в Москву».
   Теперь забензинено шесть лошадих – лошадиная сила – единица измерения мощности, прочно закрепившаяся в автомобилестроении.

Во весь голос

//-- (Первое вступление в поэму) --//

     Уважаемые
                      товарищи потомки!
     Роясь
               в сегодняшнем
                                            окаменевшем г…,
     наших дней изучая потемки,
     вы,
         возможно,
                               спросите и обо мне.
     И, возможно, скажет
                                            ваш ученый,
     кроя эрудицией
                                     вопросов рой,
     что жил де такой
                                   певец кипяченой
     и ярый враг воды сырой.
     Профессор,
                      снимите очки велосипед!
     Я сам расскажу
                               о времени
                                                и о себе.
     Я, ассенизатор
                               и водовоз,
     революцией
                    мобилизованный и призванный,
     ушел на фронт
                               из барских садоводств
     поэзии —
                      бабы капризной.
     Засадила садик мило,
     дочка,
              дачка,
                           водь
                                   и гладь —
     сама садик я садила,
     сама буду поливать.
     Кто стихами льет из лейки,
     кто кропит,
                      набравши в рот —
     кудреватые Митрейки,
                                      мудреватые Кудрейки —
     кто их к черту разберет!
     Нет на прорву карантина —
     мандолинят из под стен:
     «Тара тина, тара тина,
     т эн н…»
     Неважная честь,
                                   чтоб из этаких роз
     мои изваяния высились
     по скверам,
                      где харкает туберкулез,
     где б… с хулиганом
                                        да сифилис.
     И мне
                   агитпроп
                                    в зубах навяз,
     и мне бы
                        строчить
                                          романсы на вас —
     доходней оно
                               и прелестней.
     Но я
                себя
                          смирял,
                                         становясь
     на горло
                      собственной песне.
     Слушайте,
                         товарищи потомки,
     агитатора,
                      горлана главаря.
     Заглуша
                  поэзии потоки,
     я шагну
                  через лирические томики,
     как живой
                      с живыми говоря.
     Я к вам приду
                               в коммунистическое далеко`
     не так,
                как песенно есененный провитязь.
     Мой стих дойдет
                                   через хребты веков
     и через головы
                               поэтов и правительств.
     Мой стих дойдет,
                                   но он дойдет не так, —
     не как стрела
                           в амурно лировой охоте,
     не как доходит
                           к нумизмату стершийся пятак
     и не как свет умерших звезд доходит.
     Мой стих
                        трудом
                                      громаду лет прорвет
     и явится
                      весомо,
                                     грубо,
                                                зримо,
     как в наши дни
                               вошел водопровод,
     сработанный
                           еще рабами Рима.
     В курганах книг,
                               похоронивших стих,
     железки строк случайно
                                                   обнаруживая,
     вы
            с уважением
                               ощупывайте их,
     как старое,
                      но грозное оружие.
     Я
          ухо
                  словом
                            не привык ласкать;
     ушку девическому
                                   в завиточках волоска
     с полупохабщины
                                   не разалеться тронуту.
     Парадом развернув
                                        моих страниц войска,
     я прохожу
                      по строчечному фронту.
     Стихи стоят
                           свинцово тяжело,
     готовые и к смерти
                                        и к бессмертной славе.
     Поэмы замерли,
                               к жерлу прижав жерло
     нацеленных
                           зияющих заглавий.
     Оружия
                  любимейшего
                                            род,
     готовая
                  рвануться в гике,
     застыла
                  кавалерия острот,
     поднявши рифм
                               отточенные пики.
     И все
              поверх зубов вооруженные войска,
     что двадцать лет в победах
                                                     пролетали,
     до самого
                      последнего листка
     я отдаю тебе,
                           планеты пролетарий.
     Рабочего
                        громады класса враг —
     он враг и мой,
                               отъявленный и давний.
     Велели нам
                      идти
                                     под красный флаг
     года труда
                      и дни недоеданий.
     Мы открывали
                               Маркса
                                            каждый том,
     как в доме
                      собственном
                                          мы открываем ставни,
     но и без чтения
                                   мы разбирались в том,
     в каком идти,
                           в каком сражаться стане.
     Мы
         диалектику
                               учили не по Гегелю.
     Бряцанием боев
                                     она врывалась в стих,
     когда
               под пулями
                                   от нас буржуи бегали,
     как мы
                  когда то
                               бегали от них.
     Пускай
                  за гениями
                                   безутешною вдовой
     плетется слава
                               в похоронном марше —
     умри, мой стих,
                               умри, как рядовой,
     как безымянные
                               на штурмах мерли наши!
     Мне наплевать
                               на бронзы многопудье,
     мне наплевать
                               на мраморную слизь.
     Сочтемся славою —
                                     ведь мы свои же люди, —
     пускай нам
                      общим памятником будет
     построенный
                               в боях
                                           социализм.
     Потомки,
                      словарей проверьте поплавки:
     из Леты
                     выплывут
                                   остатки слов таких,
     как «проституция»,
                                        «туберкулез»,
                                                                  «блокада».
     Для вас,
                  которые
                                   здоровы и ловки,
     поэт
         вылизывал
                                   чахоткины плевки
     шершавым языком плаката.
     С хвостом годов
                                   я становлюсь подобием
     чудовищ
                      ископаемо хвостатых.
     Товарищ жизнь,
                                   давай
                                            быстрей протопаем,
     протопаем
                      по пятилетке
                                                дней остаток.
     Мне
              и рубля
                         не накопили строчки,
     краснодеревщики
                                       не слали мебель на́ дом.
     И кроме
                  свежевымытой сорочки,
     скажу по совести,
                                   мне ничего не надо.
     Явившись
                         в Це Ка Ка
                                               идущих
                                                            светлых лет,
     над бандой
                           поэтических
                                                рвачей и выжиг
     я подыму,
                      как большевистский партбилет,
     все сто томов
                                  моих
                                               партийных книжек.

[Декабрь 1929 – январь 1930 ]
   Поэма написана в течение декабря 1929 – января 1930 г., когда поэт готовил свою выставку «20 лет работы Маяковского», «перформанс» на тему собственного творчества. Выступая 25 марта 1930 года в Доме комсомола Красной Пресни на вечере, посвященном двадцатилетию деятельности, он говорил: «Последняя из написанных вещей – о выставке, так как это целиком определяет то, что я делаю и для чего я работаю».
   1 февраля на открытии выставки «20 лет работы» в клубе Федерации писателей (Москва) состоялось первое публичное чтение «Во весь голос».
   сама садик я садила, сама буду поливать – слова из популярной в те годы песни частушки, примененные к представлению о литературе как оранжерейном саде, не раз высмеянном Маяковским.
   Кудреватые Митрейки, мудреватые Кудрейки – Митрейкин Константин Никитич (1905 1934) и Кудрей-ко Анатолий Алексеевич (наст. фамилия Зеленяк, 1907–1984) – в то время молодые поэты. В одном из выступлений Маяковский, цитируя стихи Кудрей-ко и еще нескольких авторов, дал им такую оценку: «Это такой грошовый романтизм, давно выкинутый из арсенала революционной поэзии».
   «Тара-тина, тара-тина, т-эн-н…» – Строка из стихотворения И.Л. Сельвинского (1899–1968) «Цыганский вальс на гитаре»:

     И доно́сится то́лико стон'ы? гитта́оры:
     Та́ратинна та́ратинна tan…

   Лидера конструктивистов Сельвинского Маяковский считал близким Лефу, особенно ценя необычную звуковую обработку стиха, свойственную этому поэту.
   Песенно-есенненный провитязь – от «витязь», в связи с Есениным. Маяковский, продолжая свой поэтический диалог с Есениным, подчеркивает иную природу своего творчества.
   Парадом развернув моих страниц войска… – Центральное место на выставке занимали книги Маяковского, коллективные сборники и периодические издания, в которых публиковались его стихи.
   …застыла кавалерия острот, поднявши рифм отточенные пики – остроумные реплики и строки из стихов Маяковский часто помещал на афиши своих выступлений: они заполняли верхнюю часть первого зала.
   Бряцанием боев она врывалась в стих… – Во втором зале выставки Маяковский показывал «Окна РОСТА». Агитационные плакаты периода Гражданской войны он считал «вторым собранием своих сочинений».
   Нумизмат – знаток и собиратель старинных монет.
   Лета – в греческой мифологии река забвения в подземном царстве.
   поэт вылизывал чахоткины плевки – в третьем зале выставки поэт демонстрировались производственные и санитарные плакаты, для которых он писал тексты.
   Це Ка Ка – аббревиатуру действующего тогда партийного органа – Центральной Контрольной Комиссии – Маяковский переносит в будущее.
   все сто томов моих партийных книжек. – На выставке книг Маяковского действительно было около ста. Они и были настоящим отчетом Маяковского «о времени и о себе» перед современниками и потомками.

Владимир Владимирович Маяковский Кто там шагает правой?