-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Александр Сергеевич Пушкин
|
| Александр Пушкин на rendez-vous. Любовная лирика с комментариями и отступлениями
-------
Александр Сергеевич Пушкин
Александр Пушкин на rendez-vous. Любовная лирика с комментариями и отступлениями
© А. А. Харитонова, худ. оформление, 2024
© О. С. Муравьева, составление, комментарии, отступления, 2024
© ООО «Издательство АСТ», 2024
//-- * * * --//
От автора
В известной статье «Русский человек на rendez-vous» (1958) Н. Г. Чернышевский выявил некоторые особенности развития любовного сюжета в русской литературе и обрисовал образ типичного русского героя этого сюжета. В своих рассуждениях критик опирался главным образом на произведения Тургенева и Гончарова. Образ главного героя-любовника русской литературы – Александра Пушкина – под таким углом зрения, в сущности, не рассматривался. В необъятной пушкиниане, разумеется, много сказано и о его любовных связях, и о его любовной лирике, но все эти сведения с трудом складываются в целостный образ. Не говорим уже о постоянном смешивании личности поэта с лирическим субъектом его стихотворений.
Любовная лирика Пушкина, выстроенная в хронологический ряд, удивительным образом складывается в завершенный сюжет, где есть начало и конец, сквозные мотивы и постоянные образы. Комментарий к стихотворениям, написанный в свободной, почти беллетристической форме, следует непосредственно за каждым стихотворением, с тем чтобы книга представляла собой единый текст. В такой книге не обойтись, конечно, без фактов биографии поэта, но в основном внимание сосредоточено на лирическом субъекте его стихотворений. История пушкинской любовной лирики – увлекательная и драматичная история его становления как поэта и как мужчины. В лирических признаниях скрыты сложные психологические коллизии, анализ которых поможет яснее представить себе внутренний мир Пушкина. Разговор о лирических стихотворениях невозможен без некоторых теоретических положений касательно лирики в целом и особенностей пушкинской поэтики. В книге предусмотрен ряд коротких отступлений, например: «О лирическом герое», «О содержании лирического стихотворения», «О "мертвой возлюбленной" Пушкина» и пр. В конце книги даются библиографические справки. Книга адресована не узким специалистам, а широкому кругу читателей, интересующихся поэзией, Пушкиным и его эпохой.
1813 год
В мае 1813 года ему исполнилось четырнадцать лет. В это лето он написал свое первое любовное стихотворение! Первой музой будущего великого поэта стала Наталья – крепостная актриса графа Варфоломея Васильевича Толстого, имевшего в Царском Селе свой театр. Посещение спектаклей составляло «первое и почти единственное удовольствие» лицеистов, которым даже летом не разрешалось покидать Царское Село [1 - См.: Письмо А. Д. Илличевского П. Н. Фуссу от 2 сентября 1815 г. // Грот К. Я. Пушкинский лицей (1811–1817: Бумаги I-го курса, собранные акад. Я. К. Гротом). СПб., 1911. С. 50.]. Хорошенькие актрисы, естественно, привлекали внимание взрослеющих мальчиков, а Наталья, по рассказу В. П. Гаевского, считалась в труппе «первой любовницей» [2 - См.: Гаевский В. П. Пушкин в лицее и лицейские его стихотворения // Современник. 1863. Т. 107. № 7. С. 139.]. Не устоял перед ее чарами и Пушкин.
К Наталье
Так и мне узнать случилось,
Что за птица Купидон;
Сердце страстное пленилось;
Признаюсь – и я влюблен!
Пролетело счастья время,
Как, любви не зная бремя,
Я живал да попевал,
Как в театре и на балах,
На гуляньях иль в воксалах
Легким зефиром летал;
Как, смеясь во зло Амуру,
Я писал карикатуру
На любезный женский пол;
Но напрасно я смеялся,
Наконец и сам попался,
Сам, увы! с ума сошел.
Смехи, вольность – всё под лавку,
Из Катонов я в отставку,
И теперь я – Селадон!
Миловидной жрицы Тальи
Видел прелести Натальи,
И уж в сердце – Купидон!
Так, Наталья! признаюся,
Я тобою полонен,
В первый раз еще, стыжуся,
В женски прелести влюблен.
Целый день, как ни верчуся,
Лишь тобою занят я;
Ночь придет – и лишь тебя
Вижу я в пустом мечтаньи,
Вижу, в легком одеяньи
Будто милая со мной;
Робко, сладостно дыханье,
Белой груди колебанье,
Снег затмивший белизной,
И полуотверсты очи,
Скромный мрак безмолвной ночи —
Дух в восторг приводят мой!..
Я один в беседке с нею,
Вижу… девственну лилею,
Трепещу, томлюсь, немею…
И проснулся… вижу мрак
Вкруг постели одинокой!
Испускаю вздох глубокой,
Сон ленивый, томноокой
Отлетает на крылах,
Страсть сильнее становится,
И, любовью утомясь,
Я слабею всякой час.
Всё к чему-то ум стремится,
А к чему? – никто из нас
Дамам в слух того не скажет,
А уж так и сяк размажет.
Я – по-свойски объяснюсь.
Все любовники желают
И того, чего не знают;
Это свойство их – дивлюсь!
Завернувшись балахоном,
С хватской шапкой на бекрень
Я желал бы Филимоном
Под вечер, как всюду тень,
Взяв Анюты нежну руку,
Изъяснять любовну муку,
Говорить: она моя!
Я желал бы, чтоб Назорой
Ты старалася меня
Удержать умильным взором.
Иль седым Опекуном
Легкой, миленькой Розины,
Старым пасынком судьбины,
В епанче и с париком,
Дерзкой пламенной рукою
Белоснежну, полну грудь…
Я желал бы… да ногою
Моря не перешагнуть,
И, хоть по уши влюбленный,
Но с тобою разлученный,
Всей надежды я лишен.
Но, Наталья! ты не знаешь,
Кто твой нежный Селадон,
Ты еще не понимаешь,
Отчего не смеет он
И надеяться? – Наталья!
Выслушай еще меня:
Не владетель я Сераля,
Не арап, не турок я.
За учтивого китайца,
Грубого американца
Почитать меня нельзя,
Не представь и немчурою,
С колпаком на волосах,
С кружкой, пивом налитою,
И с цигаркою в зубах.
Не представь кавалергарда
В каске, с длинным палашом.
Не люблю я бранный гром:
Шпага, сабля, алебарда
Не тягчат моей руки
За Адамовы грехи.
– Кто же ты, болтун влюбленный? —
Взглянь на стены возвышенны,
Где безмолвья вечный мрак;
Взглянь на окны загражденны,
На лампады там заженны…
Знай, Наталья! – я… монах!
Его первое любовное стихотворение получилось длинным и многословным: четырнадцатилетний автор просто захлебывался от радости и волнения. Наконец-то и он испытал это волшебное чувство, о котором столько читал и слышал! Хотя он и пытается изобразить сожаление («Пролетело счастья время, / Как, любви не зная бремя, / Я живал да попевал»), но не может скрыть ни свой мальчишеский восторг, ни тревожно-сладкое предвкушение того, чего «никто из нас дамам в слух <…> не скажет».
Стихотворению был предпослан эпиграф (позже зачеркнутый): «Pourquoi craindrais-je de le dire? / C’est Margot qui fixe mon goût» («Почему мне бояться сказать это? Марго пленила мой вкус». – франц.), взятый из сатиры Шодерло де Лакло «Послание к Марго» (1774). Тридцатитрехлетний французский поэт «боится» признаться в своем чувстве, возможно, из-за самого предмета страсти: под именем Марго выведена фаворитка Людовика XV мадам Дюбарри, в прошлом – публичная женщина; русский поэт-подросток пока еще «боится» просто выговорить интимные, «стыдные» слова [3 - Виролайнен М. Н. Лицейское творчество Пушкина // А. С. Пушкин. Лицейская лирика. СПб., 1993. С. 9.]. Недаром стихотворение перенасыщено литературными клише: поэтическая условность помогает ему совладать с новыми, острыми и непривычными ощущениями. Он увлеченно примеряет на себя разные литературные маски героев популярных комедий, опер и – скрывается под ними. Игровая форма стихотворения делает возможным и самое сокровенное финальное признание: «Я… монах!». Иными словами, я – мальчик, еще не знавший любви.
В своем первом полудетском стихотворении о любви Пушкин еще не умеет выразить то, о чем он скажет позже точно и откровенно: «Безвестных наслаждений темный голод меня терзал»… [4 - «В начале жизни школу помню я…» (1830).]
1814 год
Ему исполнилось пятнадцать, и свое второе стихотворение о любви он назвал «Опытность»:
Кто с минуту переможет
Хладным разумом любовь,
Бремя тягостных оков
Уй на крылья не возложит.
Пусть не смейся, не резвись,
С строгой мудростью дружишь;
Но с рассудком вновь заспоришь,
Хоть не рад, но дверь отворишь,
Как проказливый Эрот
Постучится у ворот.
Испытал я сам собою
Истину сих правых слов.
«Добрый путь! прости, любовь!
За богинею слепою,
Не за Хлоей, полечу,
Счастье, счастье ухвачу!» —
Мнил я в гордости безумной.
Оглянулся… и Эрот
Постучался у ворот.
Нет! мне, видно, не придется
С богом сим в размолвке жить,
И покамест жизни нить
Старой Паркой там прядется,
Пусть владеет мною он!
Веселиться – мой закон.
Смерть откроет гроб ужасный,
Потемнеют взоры ясны,
И не стукнется Эрот
У могильных уж ворот!
Не думаем, чтобы к лету 1814 года он набрался собственного опыта в «науке страсти нежной», но чужой опыт – любовную лирику – он знал прекрасно. Образ проказливого Эрота, стучащегося у ворот, восходит к оде III Анакреона. Пушкину она могла быть известна по переводам М. В. Ломоносова и Н. А. Львова. Уже в этом раннем стихотворении, заимствуя и подражая, он умеет сделать чужое своим. В известных сюжетах вдруг светится что-то глубоко личное, хотя, быть может, мы, через призму времени, иногда и домысливаем простой текст. Ведь ему еще пятнадцать, он не может знать, как сложится его будущая жизнь; но мы-то знаем, что шутливое заявление: «Нет! мне, видно, не придется / С богом сим в размолвке жить» совершенно справедливо.
Красавице, которая нюхала табак
Возможно ль? вместо роз, Амуром
насажденных,
[Тюльпанов, гордо наклоненных,]
Душистых ландышей, ясминов и лилей,
[Которых ты всегда] любила
[И прежде всякий день] носила
На мраморной груди твоей —
Возможно ль, милая Климена,
Какая странная во вкусе перемена!..
Ты любишь обонять не утренний цветок,
А вредную траву зелену,
Искусством превращенну
В пушистый порошок! —
Пускай уже седой профессор Геттингена,
На старой кафедре согнушися дугой,
Вперив в латинщицу глубокий разум свой,
Раскашлявшись, табак толченый
Пихает в длинный нос иссохшею рукой;
Пускай младой драгун усатый
[Поутру, сидя у] окна,
С остатком утреннего сна,
Из трубки пенковой дым гонит сероватый;
Пускай красавица шестидесяти лет,
У Граций в отпуску, и у любви в отставке,
Которой держится вся прелесть на подставке,
Которой без морщин на теле места нет,
Злословит, молится, зевает
И с верным табаком печали забывает, —
А ты, прелестная!.. но если уж табак
Так нравится тебе – о пыл воображенья! —
Ах! если, превращенный в прах,
И в табакерке, в заточеньи,
Я в персты нежные твои попасться мог,
Тогда б в сердечном восхищеньи
Рассыпался на грудь под шелковый платок
И даже… может быть… Но что! мечта,
мечта пустая.
Не будет этого никак.
Судьба завистливая, злая!
Ах, отчего я не табак!..
Стихотворение буквально соткано из мотивов и образов «легкой поэзии» и пронизано ароматом галантного и фривольного века.
«Язык цветов», в котором за каждым цветком было закреплено определенное значение, был широко распространен в культурном обиходе и в литературе эпохи рококо, а также во французской «легкой поэзии». Этот «язык» был особенностью этикета, он часто обыгрывался во французских романах конца XVIII – начала XIX века. «Цветник» на груди пушкинской Клемены включает традиционный набор цветов; он почти полностью повторяет перечень из стихотворения Н. М. Карамзина «Протей, или несогласие стихотворца» (1798): «Там зрение пленят / И роза и ясмин, и ландыш и лилея». Очевидно, что Пушкина здесь не занимают метафорические значения каждого из цветков; это не использование «языка цветов», а только стилизация его. В стихотворении цветы украшают «мраморную грудь» красавицы, а не прическу или шляпку. Поэтическая формула «цветы на груди», часто используемая в «легкой поэзии», приобрела иносказательный эротический смысл, ставший уже традиционным. (С этой формулой связана метафора «розы и лилеи» как эвфемизм женской груди.)
Сопоставление цветов и табака («травы зеленой») определяет игровую и двусмысленную интригу сюжета стихотворения. «Какая странная во вкусе перемена!» – восклицает поэт, хотя в действительности пристрастие молодой красавицы к нюхательному табаку в 1810-х годах вряд ли могло показаться странным. Изящная табакерка, часто выполненная из драгоценного металла, украшенная росписью или бриллиантами, была излюбленным аксессуаром светских дам [5 - См.: Денисенко С. В. Табак, трубки // Быт пушкинского Петербурга: опыт энциклопедического словаря: в 2 т. Т. 2. М., 2003. С. 299.]. Кроме того, табакерка, в которую можно было незаметно вложить записку, становилась способом тайного общения влюбленных, играя в нем важную роль [6 - См.: Страхов Н. И. Переписка моды, содержащая письма безруких мод, размышления неодушевленных нарядов, разговоры бессловесных чепцов, чувствования мебелей, карет, записных книжек, пуговиц и старозаветных манек, кунташей, шлафоров, телогрей и пр. М., 1791. С. 97–99.]. Тонкая игра, основанная на этикетной семантике цветов и нюхательного табака, подготавливает заключительное нескромное признание героя: он мечтает превратиться в табак, дабы рассыпаться на грудь красавицы.
По свидетельству И. И. Пущина, адресат стихотворения – двадцатилетняя сестра А. М. Горчакова Елена Михайловна, жена князя Г. М. Кантакузина [7 - Пущин И. И. Записки о Пушкине; Письма. М., 1956. С. 6.]. 12 апреля 1814 года она навестила брата в Лицее, где познакомилась с Пушкиным. Вряд ли пятнадцатилетний лицеист поднес малознакомой замужней даме такой изящный, но весьма дерзкий мадригал. Товарищам он, конечно, его читал, не будучи опубликовано, оно стало известно и за пределами Лицея. Ничего обидного для сестры однокашника в нем не было, а изящные фривольные шутки отнюдь не считались предосудительными: ими изобилует любимая юным Пушкиным и его друзьями французская легкая поэзия.
Stances
Avez-vous vu la tendre rose.
L’aimable fille d’un beau jour,
Quand au printemps à peine éclose,
Elle est l’image de l’amour?
Telle à nos yeux, plus belle encore,
Parut Eudoxie aujourd’hui;
Plus d’un printemps la vit éclore,
Charmante et jeune comme lui.
Mais, hélas! les vents, les tempêtes,
Ces fougueux enfants de l’Hiver.
Bientôt vont gronder sur nos têtes,
Enchaîner l’eau, la terre et l’air.
Et plus de fleurs, et plus de rose!
L’aimable fille des amours
Tombe fanée, à peine éclose;
Il a fui, le temps des beaux jours!
Eudoxie! aimez, le temps presse;
Profitez de vos jours heureux!
Est-ce dans la froide vieillesse
Que de l’amour on sent les feux?
Стансы
Перевод с французского
Видали ль вы нежную розу,
Любезную дочь ясного дня,
Когда весной, едва расцветши,
Она является образом любви?
Такою перед вашими взорами, но еще прекраснее,
Ныне явилась Евдокия;
Не раз видела весна, как она расцветала,
Прелестная и юная, подобная ей самой.
Но, увы! ветры и бури,
Эти лютые дети зимы,
Скоро зашумят над нашими головами,
Окуют воду, землю и воздух.
И вот уже нет цветов, и нет розы!
Любезная дочь любви,
Завянув, падает, едва расцветшая:
Миновала пора ясных дней!
Евдокия! любите! Время не терпит;
Пользуйтесь вашими счастливыми днями!
В хладной ли старости
Дано нам ведать пыл любви?
В совершенстве владея французским языком, стихов по-французски Пушкин почти не писал. «Стансы» – одно из немногих исключений. В стихотворении варьируются традиционные мотивы французской поэзии XVI–XVIII веков: кратковременность молодости, уподобление возлюбленной розе. Эти мотивы позже получат развитие в зрелой пушкинской лирике.
Кто же «Eudoxie» (Евдокия), к которой обращено стихотворение? Одни считали, что это все та же Елена Михайловна Кантакузина, другие – что это сестра другого лицеиста, Ивана Пущина, Евдокия Ивановна, в замужестве Бароцци. Вполне вероятно, что реального адресата не было вовсе, и «Eudoxie» – просто условное поэтическое имя [8 - См.: “Stances” (Комментарий) // Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: в 20 т. Т. 1. СПб., 1999. С. 622.].
1815 год
Измены
«Всё миновалось!
Мимо промчалось
Время любви.
Страсти мученья!
В мраке забвенья
Скрылися вы.
Так я премены
Сладость вкусил;
Гордой Елены
Цепи забыл.
Сердце, ты в воле!
Всё позабудь;
В новой сей доле
Счастливо будь.
Только весною
Зефир младою
Розой пленен;
В юности страстной
Был я прекрасной
В сеть увлечен.
Нет, я не буду
Впредь воздыхать,
Страсть позабуду;
Полно страдать!
Скоро печали
Встречу конец.
Ах! для тебя ли,
Юный певец,
Прелесть Елены
Розой цветет?..
Пусть весь народ,
Ею прельщенный,
Вслед за мечтой
Мчится толпой;
В мирном жилище,
На пепелище,
В чаше простой
Стану в смиреньи
Черпать забвенье
И – для друзей
Резвой рукою
Двигать струною
Арфы моей».
В скучной разлуке
Так я мечтал,
В горести, в муке
Себя услаждал;
В сердце возжженный
Образ Елены
Мнил истребить.
Прошлой весною
Юную Хлою
Вздумал любить.
Как ветерочек
Ранней порой
Гонит листочек
С резвой волной,
Так непрестанно
Непостоянный
Страстью играл,
Лилу, Темиру,
Всех обожал,
Сердце и лиру
Всем посвящал. —
Что же? – напрасно
С груди прекрасной
Шаль я срывал.
Тщетны измены!
Образ Елены
В сердце пылал!
Ах! возвратися,
Радость очей,
Хладна, тронися
Грустью моей. —
Тщетно взывает
Бедный певец!
Нет! не встречает
Мукам конец…
Так! до могилы,
Грустен, унылый,
Крова ищи!
Всеми забытый,
Терном увитый
Цепи влачи…
Ему еще не исполнилось шестнадцати лет, и горестное начало стихотворения: «Все миновалось! / Мимо промчалось / Время любви» звучит довольно забавно. Разумеется, как и во многих других ранних любовных стихотворениях Пушкина, здесь не следует искать биографического подтекста. Пока он еще больше играет в любовь, играет в стихах, легко и виртуозно переплетая традиционные образы, мотивы, поэтические клише. Однако эта игра его по-настоящему волнует, ведь она затрагивает и его собственные чувства. «Измены» воспроизводят типовую модель французской легкой поэзии, но, по свидетельству мемуаристов, стихотворение имеет реального адресата. В. П. Гаевский и М. А. Корф утверждали, что речь идет о Наталье Викторовне Кочубей, которую Корф называл «первым предметом любви Пушкина» [9 - См.: Пушкин и его современники: материалы и исследования. Вып. 8. СПб., 1908. С. 25, 27–28.]. В вариантах «Программы автобиографии» Пушкин записал: «Приезд Карамзина. Первая любовь», но не назвал ее имени. В так называемом «донжуанском списке» Пушкина первое имя: «Наталья 1» [10 - См.: Рукою Пушкина: Выписки и записи разного содержания; официальные документы // Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: Т. 17 (доп.). М., 1997. С. 265, 267.]. Кого он имел в виду? Крепостную актрису Наталью или Наталью Кочубей? Этого мы не знаем, но вполне вероятно, что хорошенькая четырнадцатилетняя девочка пробудила в нем романтическое чувство и запомнилась на всю жизнь.
Наташа Кочубей летом жила с родителями в Царском Селе, где и познакомилась с лицеистами. В 1820 году она вышла замуж за графа А. Г. Строганова, человека крайне далекого от пушкинского круга. В последующие годы Пушкин постоянно встречался с Натальей Викторовной в светских салонах и у общих знакомых, но супруга важного генерала мало интересовала поэта.
К молодой актрисе
Ты не наследница Клероны,
Не для тебя свои законы
Владелец Пинда начертал;
Тебе не много бог послал,
Твой голосок, телодвиженья,
Немые взоров обращенья
Не стоят, признаюсь, похвал
И шумных плесков удивленья;
Жестокой суждено судьбой
Тебе актрисой быть дурной.
Но, Клоя, ты мила собой.
Тебе вослед толпятся смехи,
Сулят любовникам утехи —
Итак, венцы перед тобой
И несомнительны успехи.
Ты пленным зрителя ведешь,
Когда без такта ты поешь,
Недвижно стоя перед нами,
Поешь – и часто не в попад.
А мы усердными руками
Все громко хлопаем; кричат:
«Bravo! bravissimo! чудесно!»
Свистки сатириков молчат,
И все покорствуют прелестной.
Когда в неловкости своей,
Ты сложишь руки у грудей
Или подымешь их и снова
На грудь положишь, застыдясь;
Когда Милона молодого,
Лепеча что-то не для нас,
В любви без чувства уверяешь;
Или без памяти в слезах,
Холодный испуская ах!
Спокойно в креслы упадаешь,
Краснея и чуть-чуть дыша, —
Все шепчут: ах! как хороша!
Увы, другую б освистали:
Велико дело красота.
О Клоя, мудрые солгали:
Не всё на свете суета.
Пленяй же, Клоя, красотою;
Стократ блажен любовник тот,
Который нежно пред тобою,
Осмелясь, о любви поет;
В стихах и прозою на сцене
Тебя клянется обожать,
Кому ты можешь отвечать,
Не смея молвить об измене;
Блажен, кто может роль забыть
На сцене с миленькой актрисой,
Жать руку ей, надеясь быть
Еще блаженней за кулисой!
Стихотворение написано, видимо, в период с мая по сентябрь 1815 года – спектакли в театре графа В. В. Толстого давались в эти месяцы, а другие театры лицеисты еще не посещали. Вполне вероятно, что ироническое и игривое послание обращено к той самой Наталье, благодаря которой он впервые узнал, «что за птица Купидон». Теперь она для него не «Наталья», а «Клоя», условное имя лишает девушку единственности и исключительности. Она просто «молодая актриса», одна из тех красивых, но начисто лишенных дарования девушек, которым щедро аплодируют поклонники, мало озабоченные уровнем актерского мастерства.
Стихотворение передает реальные черты бытового поведения молодых театралов 1810-х годов: волочиться за артистками было модно, к тому же в отношениях с ними допускалась куда бо́льшая вольность, нежели с девушками из хорошего общества. Шестнадцатилетний Пушкин легче многих попадает под власть женской прелести и красоты, но он серьезней многих относится к театру. Через несколько лет, в январе – мае 1820 года, он напишет статью «Мои замечания об русском театре», где есть строки, прямо перекликающиеся со стихотворением «Молодой актрисе»: «Перед началом оперы, трагедии, балета молодой человек гуляет по всем десяти рядам кресел, ходит по всем ногам, разговаривает со всеми знакомыми и незнакомыми. "Откуда ты?" – "От Семеновой, от Сосницкой, от Колосовой, от Истоминой". – "Как ты счастлив!" – "Сегодня она поет – она играет, она танцует – похлопаем ей – вызовем ее! Она так мила! У нее такие глаза! Такая ножка! Такой талант!.." – Занавес подымается. Молодой человек, его приятели, переходя с места на место, восхищаются и хлопают. Не хочу здесь обвинять пылкую, ветреную молодость, знаю, что она требует снисходительности. Но можно ли полагаться на мнения таковых судей?»
Вполне вероятно, что юный Пушкин вел себя в театре примерно так же, но стихотворение «К молодой актрисе» свидетельствует о том, что он уже тогда мог оценить такое поведение со стороны.
29 ноября 1815 года Пушкин сделал запись в своем лицейском дневнике: «Я счастлив был!.. нет, я вчера не был счастлив; поутру я мучился ожиданием, с неописанным волнением стоя под окошком, смотрел на снежную дорогу – ее не видно было! – наконец, я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с нею на лестнице, сладкая минута!..
Он пел любовь – но был печален глас.
Увы! Он знал любви одну лишь муку! —
Жуковский
Как мила она была! Как черное платье пристало к милой Бакуниной!
Но я не видел ее 18 часов – ах! Какое положенье, какая мука. —
Но я был счастлив 5 минут —».
Здесь же он записал и свое стихотворение.
Итак, я счастлив был, итак, я наслаждался,
Отрадой тихою, восторгом упивался…
И где веселья быстрый день?
Промчались лётом сновиденья,
Увяла прелесть наслажденья,
И снова вкруг меня угрюмой скуки тень!..
Смятение чувств влюбленного подростка так выразительно передано в этом сочетании живых впечатлений, чужих поэтических строк и собственных стихов.
Он влюблен в Катеньку Бакунину, сестру лицеиста Александра Бакунина. Ей уже 20 лет, она – фрейлина, живет во дворце, часто навещает брата и всегда приезжает на лицейские балы. С. Д. Комовский вспоминал: «Прелестное лицо ее, дивный стан и очаровательное обращение произвели всеобщий восторг во всей лицейской молодежи» [11 - Комовский С. Д. Воспоминания о детстве Пушкина // Пушкин в воспоминаниях современников: в 2 т. Т. 1. М., 1974. С. 69.]. В Бакунину влюблены и два друга Пушкина: Пущин и Илличевский. Любовь была чисто платоническая, и соперничество не омрачало ни их романтической влюбленности, ни их дружбы.
С именем Бакуниной, несомненно, связано еще одно стихотворение 1815 года.
К живописцу
Дитя Харит и вображенья,
В порыве пламенной души,
Небрежной кистью наслажденья
Мне друга сердца напиши;
Красу невинности небесной,
Надежды робкия черты,
Улыбку душеньки прелестной
И взоры самой красоты.
Вкруг тонкого Гебеи стана
Венерин пояс повяжи,
Сокрытой прелестью Альбана
Мою царицу окружи.
Прозрачны волны покрывала
Накинь на трепетную грудь,
Чтоб и под ним она дышала,
Хотела тайно воздохнуть.
Представь мечту любви стыдливой,
И той, которою дышу,
Рукой любовника счастливой
Внизу я имя подпишу.
Предполагалось, что оно обращено к Алексею Илличевскому, но скорее всего, это просто условный адресат. Николай Корсаков переложил стихи на музыку, текст и ноты лицеисты поднесли обожаемой Катеньке. Романс пользовался большой популярностью не только в Лицее, но и за его стенами.
Бакунина вышла замуж только в тридцать девять лет; кто знает, может быть, те дни, когда она была окружена трогательным восхищением милых талантливых мальчиков, были самыми счастливыми днями ее молодости. 30 апреля 1834 года Пушкин, видимо, присутствовал на ее свадьбе с А. А. Полторацким, своим старым знакомым. Вспоминал ли он о своей мальчишеской влюбленности? Находил ли в Екатерине Павловне черты прежней Катеньки? Этого мы не узнаем никогда.
Отступление первое
О лирическом герое
В 1815–1816 годах Пушкин написал более двадцати элегий, объединенных мотивами безответной любви, печали и горестных раздумий о своей судьбе. Эти элегии обычно относят к так называемому «бакунинскому циклу» [12 - См.: «Итак, я счастлив был, итак, я наслаждался…» (Комментарий) // Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: в 20 т. Т. 1. СПб., 1999. С. 649–650.]. Между тем адресат каждого из стихотворений устанавливается лишь предположительно. Не исключено даже, что в некоторых случаях реального адресата у стихотворения попросту нет.
Лирическое стихотворение принадлежит одновременно двум мирам: реальной жизни и литературе. Подчас трудно установить, что определяет содержание стихотворения – события, непосредственные впечатления поэта или же литературные мотивы и образы. Любовное томление и уныние, столь характерные для юношеских элегий Пушкина, в какой-то степени, видимо, соответствуют его настроениям того времени. Однако лирические сюжеты и содержание этих стихотворений определяются не только фактами его жизни, но и фактами литературы его времени.
В связи с гипотетическим «бакунинским циклом» В. Э. Вацуро писал, что проблема заключается не столько в установлении реального прототипа, сколько в анализе лирического субъекта и лирического же адресата [13 - Вацуро В. Э. Лицейское творчество Пушкина // Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: в 20 т. Т. 1. С. 436. См. там же: С. 437–438.]. (Выражение «лирический субъект» гораздо точнее, чем «лирический герой», мы вынуждены часто выбирать последнее лишь по стилистическим причинам.) Ранние элегии Пушкина создаются под влиянием «унылой элегии», лирический субъект такой элегии – это юноша, увядающий во цвете лет и оплакивающий свои любовные страдания. Его любовь лишена чувственного начала, это романтическое, возвышенное и безответное чувство. Затем у Пушкина появляются элегии иного типа, ориентированные уже не на Мильвуа и Ламартина, а на их предшественника Э. Парни. Лирический субъект здесь может быть противоречив, ироничен, не чужд наслаждениям жизни и вовсе не лишен чувственности. Изменение внутреннего мира элегического субъекта, очевидно, соответствовало развитию самосознания взрослеющего поэта, но необходимо учитывать, что широко заимствуемые им поэтические формулы, клише, общие места обладают собственным содержанием, в какой-то мере преображающим или искажающим реальные чувства автора стихотворения. В 1815–1816 годах у Пушкина еще очень мало личного опыта в отношениях с прекрасным полом. Первые влюбленности необычайно начитанного подростка облекаются в литературные, книжные мотивы и образы. Реальные девушки и женщины, занимающие его воображение, сливаются в его стихах в единый образ лирической героини, в котором уже не различимы их индивидуальные черты.
Готовя к печати первый сборник своих стихотворений, Пушкин выделил раздел «Элегии», куда предполагал включить пятнадцать стихотворений. Вероятно, это была попытка выстроить лирическую биографию поэта по примеру Парни, Батюшкова, Дениса Давыдова. Издание не было осуществлено, но все эти элегии известны, и, следовательно, возможность проследить лирическую (а не житейскую) биографию Пушкина у нас есть.
Слеза
Вчера за чашей пуншевою
С гусаром я сидел,
И молча с мрачною душою
На дальний путь глядел.
«Скажи, что смотришь на дорогу? —
Мой храбрый вопросил. —
Еще по ней ты, слава богу,
Друзей не проводил».
К груди поникнув головою,
Я скоро прошептал:
«Гусар! Уж нет ее со мною!..» —
Вздохнул – и замолчал.
Слеза повисла на реснице
И канула в бокал.
«Дитя! ты плачешь о девице,
Стыдись!» – он закричал.
«Оставь, гусар… ох! сердцу больно.
Ты, знать, не горевал.
Увы! одной слезы довольно,
Чтоб отравить бокал!..»
22 октября 1815 года в Царское село возвратился из заграничного похода лейб-гвардии Гусарский полк. Можно вообразить, с каким восторгом встречали лицеисты победителей, которых летом 1812 года они провожали на войну с французами! Пушкин, как и многие его однокашники, мечтает о военной службе и, наверное, завидует молодым офицерам, которым довелось уже столько испытать и увидеть.
Строки: «Вчера за чашей пуншевой / С гусаром я сидел», очевидно, описывают реальную ситуацию. «Кружок, в котором Пушкин проводил свои досуги, состоял из офицеров лейб-гвардейского полка, – вспоминал М. А. Корф. – Вечером, после классных часов, когда прочие бывали или у директора, или в других семейных домах, Пушкин, ненавидевший всякое стеснение, пировал с этими господами нараспашку» [14 - Корф М. А. Записка // Грот Я. К. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники. СПб., 1870. С. 247–248.].
На гусарских вечеринках не только пили пунш и веселились, здесь велись серьезные беседы о литературе и политике. Среди офицеров были высокоинтеллектуальные, европейски образованные люди, такие как П. Я. Чаадаев, П. П. Каверин, П. Х. Молоствов, А. И. Сабуров, оказавшие большое влияние на формирование взглядов юного Пушкина [15 - См.: Чистова И. С., Муравьёва О. С. Гусары // Быт пушкинского Петербурга. Т. 1. С. 179–182.].
Наверняка говорили там и о любви, о женщинах. Диалог сурового, умудренного опытом гусара, считающего, что стыдно «плакать о девице», и чувствительного юноши, страдающего в разлуке с «ней», мог иметь место в действительности. Хотя у стихотворения есть литературные образцы – «гусарская лирика» Д. В. Давыдова и К. Н. Батюшкова, его безыскусность и задушевность позволяют думать, что в основе лирического сюжета лежит искреннее личное переживание.
К баронессе М. А. Дельвиг
Вам восемь лет, а мне семнадцать било.
И я считал когда-то восемь лет;
Они прошли. – В судьбе своей унылой,
Бог знает как, я ныне стал поэт.
Не возвратить уже того, что было,
Уже я стар, мне незнакома ложь:
Так верьте мне – мы спасены лишь верой.
Послушайте: Амур, как вы, хорош;
Амур дитя, Амур на вас похож —
В мои лета вы будете Венерой.
Но если только буду жив,
Всевышней благостью Зевеса,
И столько же красноречив —
Я напишу вам, баронесса,
В латинском вкусе мадригал,
Чудесный, вовсе без искусства —
Не много истинных похвал,
Но много истинного чувства.
Скажу я: «Ради ваших глаз,
О баронесса! ради балов,
Когда мы все глядим на вас,
Взгляните на меня хоть раз
В награду прежних мадригалов».
Когда ж Амур и Гименей
В прелестной Марии моей
Поздравят молодую даму —
Удастся ль мне под старость дней
Вам посвятить эпиталаму?
Стихотворение обращено к маленькой сестре Антона Дельвига, Маше. По словам И. Пущина, она была «премилая, живая девочка» [16 - Пущин И. И. Записки о Пушкине. СПб., 2010. С. 50.]. Вместе с родителями она приезжала из Москвы в Петербург на рождественские каникулы и навещала брата в Лицее. Это шутливое стихотворение нельзя, конечно, отнести к любовной лирике. Тем не менее оно для нас важно, ибо нежность и доброта семнадцатилетнего юноши к восьмилетней девочке характеризуют автора, может быть, точнее, чем унылые жалобы его элегического героя. Ей посвящено и другое, написанное в следующем году, стихотворение «К Маше»:
Вчера мне Маша приказала
В куплеты рифмы набросать
И мне в награду обещала
Спасибо в прозе написать.
Спешу исполнить приказанье,
Года не смеют погодить:
Еще семь лет – и обещанье
Ты не исполнишь, может быть.
Вы чинно, молча, сложа руки,
В собраньях будете сидеть
И, жертвуя богине Скуки,
С воксала в маскерад лететь —
И уж не вспомните поэта!..
О Маша, Маша, поспеши —
И за четыре мне куплета
Мою награду напиши!
Н. Корсаков положил эти стихи на музыку, и, как вспоминал И. Пущин, они «пелись тогда юными девицами почти во всех домах, где Лицей имел права гражданства» [17 - Там же. С. 50.].
Послание к Юдину
В длинном «Послании» к лицейскому однокашнику, написанном под влиянием стихов Державина и Батюшкова, есть лирическое откровение о «ранней любви», видимо, той самой, о которой упоминает Пушкин в плане автобиографии.
Скажи, о сердцу друг бесценный,
Мечта ль и дружба и любовь?
Доселе в резвости беспечной
Брели по розам дни мои;
В невинной ясности сердечной
Не знал мучений я любви,
Но быстро день за днем умчался;
Где ж детства ранние следы?
Прелестный возраст миновался,
Увяли первые цветы!
Уж сердце в радости не бьется
При милом виде мотылька,
Что в воздухе кружит и вьется
С дыханьем тихим ветерка,
И в беспокойстве непонятном
Пылаю, тлею, кровь горит,
И всё языком, сердцу внятным,
О нежной страсти говорит…
Подруга возраста златого,
Подруга красных детских лет,
Тебя ли вижу, взоров свет,
Друг сердца, милая < Сушкова >?
Везде со мною образ твой,
Везде со мною призрак милый:
Во тьме полуночи унылой,
В часы денницы золотой.
То на конце аллеи темной
Вечерней, тихою порой,
Одну, в задумчивости томной,
Тебя я вижу пред собой,
Твой шалью стан не покровенный,
Твой взор, на груди потупленный,
В щеках любви стыдливый цвет.
Всё тихо; брежжет лунный свет;
Нахмурясь, топол шевелится,
Уж сумрак тусклой пеленой
На холмы дальние ложится,
И завес рощицы струится
Над тихо-спящею волной,
Осеребренною луной.
Одна ты в рощице со мною,
На костыли мои склонясь,
Стоишь под ивою густою;
И ветер сумраков, резвясь,
На снежну грудь прохладой дует,
Играет локоном власов
И ногу стройную рисует
Сквозь белоснежный твой покров…
То часом полночи глубоким,
Пред теремом твоим высоким,
Угрюмой зимнею порой,
Я жду красавицу драгую —
Готовы сани; мрак густой;
Всё спит, один лишь я тоскую,
Зову часов ленивый бой…
И шорох чудится глухой,
И вот уж шопот слышу сладкой, —
С крыльца прелестная сошла,
Чуть-чуть дыша; идет украдкой,
И дева друга обняла.
Помчались кони, вдаль пустились,
По ветру гривы распустились,
Несутся в снежной глубине,
Прижалась робко ты ко мне,
Чуть-чуть дыша; мы обомлели,
В восторгах чувства онемели…
Но что! мечтанья отлетели!
Увы! я счастлив был во сне…
Предположительно, здесь речь идет о Сонечке Сушковой (фамилия «друга сердца» в автографе обозначена тремя звездочками) [18 - См.: Рукою Пушкина.], она была на год младше Пушкина. Все дворянские дети с детства обучались танцам, уроки проходили обычно в одном из богатых домов, куда привозили детей из других семей. Саша и Оля Пушкины ездили, в частности, в дом Сушковых. Нет сведений о том, какой была, как выглядела «подруга возраста златого», воспоминание о которой сохранилось у Пушкина на всю жизнь. (Видимо, в записи о «первой любви» в плане автобиографии Пушкина имеется в виду именно она [19 - См.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 12. С. 429.].) «Призрак милый» в послании к Юдину – не маленькая девочка, а прекрасная девушка; строки, посвященные ей, – не воспоминание, а мечтание, греза. Стихи написаны юношей, который так хочет любить, что уже любит. Предмет этой нежной страсти пока не существует в реальности – ну что же, поэт создает его в своем воображении: представляет взрослой девушкой подругу «красных детских лет» и влюбляется в этот образ. Насколько известно, Пушкин никогда больше не встречался с Софьей Сушковой, но в своих фантазиях он проживает целый роман с нею: здесь и свидания в роще при луне, и катанье в санях зимней ночью. Он так живо представляет себе эти встречи, прелестные черты, смущение и нежность возлюбленной, что, как наяву, переживает восторг и упоение взаимной любви. Себя же он представляет раненым воином на костылях. Конечно, такой герой куда интереснее неопытного лицеиста. Здесь он явно подражает Батюшкову: в отличие от семнадцатилетнего Пушкина, тот действительно воевал и был ранен. Возвращение к реальности («Увы! я счастлив был во сне…»), впрочем, не слишком печалит героя: в заключительной строфе он провозглашает мечту истинной радостью, которая заменяет поэту реальность жизни.
Питомец Муз и вдохновенья,
Стремясь Фантазии вослед,
Находит в сердце наслажденья
И на пути грозящих бед.
Минуты счастья золотые
Пускай мне Клофо не совьет:
В мечтах все радости земные!
Судьбы всемощнее поэт.
Клофо (Клото) – одна из трех мойр, богинь судьбы в греческой мифологии, прядущая нить человеческой жизни. (В римской мифологии они назывались «парки».) Он уверен, что «судьбы всемощнее поэт». Так ли? Ему еще суждено будет это узнать.
К ней
Эльвина, милый друг! приди, подай мне руку,
Я вяну, прекрати тяжелый жизни сон;
Скажи – увижу ли… на долгую ль разлуку
Я роком осужден?
Ужели никогда на друга друг не взглянет,
Иль вечной темнотой покрыты дни мои?
Ужели никогда нас утро не застанет
В объятиях любви?
Эльвина, почему в часы глубокой ночи
Я не могу тебя с весельем обнимать,
На милую стремить томленья полны очи
И страстью трепетать?
И в радости немой, в восторгах наслажденья
Твой шепот сладостный и тихой стон внимать
И тихо в скромной тьме для неги пробужденья
Близ милой засыпать?
Лирический герой стихотворения горько сетует на разлуку с возлюбленной. Причины разлуки не названы, но интонация лирического монолога позволяет предположить, что все зависит от решения женщины. Элегию иногда относят к «бакунинскому циклу», но этому противоречит ее содержание: описание ночи любви. Элегию можно по праву назвать первым эротическим стихотворением Пушкина, но такие подробности, как «шепот сладостный и тихий стон», вовсе не обязательно свидетельствуют о личном опыте юного поэта. Пушкин превосходно знал французскую эротическую поэзию и мог очень достоверно описать ситуацию, о которой пока только мечтал.
1816 год
К Наташе
Вянет, вянет лето красно;
Улетают ясны дни;
Стелется туман ненастный
Ночи в дремлющей тени;
Опустели злачны нивы,
Хладен ручеек игривый;
Лес кудрявый поседел;
Свод небесный побледнел.
Свет Наташа! где ты ныне?
Что никто тебя не зрит?
Иль не хочешь час единый
С другом сердца разделить?
Ни над озером волнистым,
Ни под кровом лип душистым
Ранней – позднею порой
Не встречаюсь я с тобой.
Скоро, скоро холод зимный
Рощу, поле посетит;
Огонек в лачужке дымной
Скоро ярко заблестит;
Не увижу я прелестной
И, как чижик в клетке тесной,
Дома буду горевать
И Наташу вспоминать.
В мае ему исполнилось семнадцать. Наверное, этим летом он уже старается говорить басом и старательно стрижет первый пух на губе (об этом он с улыбкой вспомнит в черновиках «Евгения Онегина»). Кто эта Наташа, к которой обращено стихотворение? Крепостная актриса Наталья, Наташа Кочубей? Или, может быть, Наташа – это горничная княжны Волконской, которую Пушкин подкарауливал в темном коридоре, но по ошибке заключил в жаркие объятия не ее, а саму чопорную немолодую фрейлину? Неизвестно, к которой из этих девушек обращался он с трогательно-задушевными стихами. Стихотворение производит впечатление наивного и непосредственного излияния чувств, но у него есть литературный источник: стихотворение А. Ф. Мерзлякова «Хор детей маленькой Наташе». Под его влиянием написана и баллада П. А. Катенина «Наташа», переклички с которой обнаруживаются в пушкинском тексте. Напоминает стихотворение и анонимную песню «Чижик», изданную В. А. Жуковским в 1810 году в «Собрании российских стихотворений» (Ч. 2. С. 193). Так печаль поэта в разлуке с его Наташей нашла воплощение в стихах, навеянных чужими строчками.
А образ «чижика в клетке тесной» неожиданно оказался для Пушкина очень емким по смыслу. О «невольном чижике» будет написано одно из самых последних и самых горьких его стихотворений:
Забыв и рощу, и свободу,
Невольный чижик надо мной
Зерно клюет и брызжет воду,
И песнью тешится живой.
Экспромт на Агареву
В молчаньи пред тобой сижу.
Напрасно чувствую мученье,
Напрасно на тебя гляжу:
Того уж верно не скажу,
Что говорит воображенье.
Елизавета Сергеевна Огарева (в архаическом написании Агарева) (1786–1870), жена сенатора Н. И. Огарева, по свидетельству современника, была женщиной умной, образованной и внешне привлекательной. Не удивительно, что она, по обычаю той среды и эпохи, становилась предметом многочисленных поэтических посвящений [20 - См.: Кочубей А. В. Записки. СПб., 1890. С. 44.]. Этому благоприятствовала и близость Елизаветы Сергеевны к литературным кругам – дружба с П. А. Вяземским и А. И. Тургеневым, знакомство с Н. М. Карамзиным. Формально пушкинский экспромт вписывается в традицию комплиментарных посвящений даме, но, в сущности, представляет собою образчик литературного озорства. Разница в положении двадцатишестилетней замужней женщины и семнадцатилетнего лицеиста придавала характер дерзости самому факту обращения к ней с мадригалом. Мало этого, соль пушкинского мадригала не в комплименте, а в нескромном намеке: «Того уж верно не скажу, / Что говорит воображенье». Разумеется, такие стихи не предназначались для подношения адресату, их можно было читать только в мужской компании. Надо думать, лицеистов пушкинский «экспромт» очень повеселил.
Отступление второе
О мадригалах и «домашней поэзии»
Эпоха сентиментализма сделала достоянием литературы и поэзии быт и частную жизнь людей. Домашняя, приватная жизнь эстетизировалась и поэтизировалась не только на страницах книг, но и в реальности. Взаимопроникновение литературы и быта, ярко проявившееся в русском обществе первой трети XIX столетия, рождало особенный стиль поведения, своеобразные обычаи и специфические литературные жанры. Именно на этой почве расцвела салонная культура, где формы литературного и бытового поведения свободно перетекали друг в друга. Дамские альбомы, куда друзья и поклонники записывали свои комплиментарные посвящения, – одна из характерных примет этой культуры. Такой, кажется, несерьезный жанр, как мадригал, выполнял серьезную культурную миссию: наводил мосты между литературой и бытом. Отношение к женщине преображается, получая литературное, порой блестящее литературное выражение, а литературный жанр развивается, осваивая житейскую реальность [21 - См.: Бухаркина М. В. Поэтика русского мадригала XIX века: автореферат диссертации на соискание уч. степени к.ф.н. СПб., 2008. С. 6–14.].
Мадригал, ведущий свое происхождение от античной эпиграммы, являлся в то же время частью так называемой домашней поэзии – явления, не имеющего четких жанровых определений. Это не только стихи «на случай», но и любые стихотворения, рассчитанные на очень узкий круг читателей, которым будут знакомы упоминаемые мельком имена людей и названия селений или улиц, понятны намеки на какие-то неназванные факты и события. «Домашняя лирика» больших поэтов, разумеется, выходит за рамки дружеского круга общения, но она сохраняет и вносит в литературу присущую ему теплоту, доверительность и непринужденность. Пушкин, в силу особенностей своей личности и своего дарования, как никто другой умел поддерживать этот доверительный, «домашний» тон. (Возможно, во многом этим объясняется и ответное, особо интимное отношение к нему читателей.)
Мадригал можно назвать наиболее официальным жанром домашней поэзии. Желание светских дам заполнять свои альбомы поэтическими подношениями порою оборачивалось для посетителей их салонов тягостной повинностью. Любой известный поэт прекрасно знал, что дамы ждут от него мадригалов, призванных украсить их альбомы. Пушкин, находясь в зените своей славы, изнемогал от необходимости записывать бесконечные поэтические любезности в дамские альбомы. Свое раздражение он излил в 4-ой главе «Евгения Онегина»:
Но вы, разрозненные томы
Из библиотеки чертей,
Великолепные альбомы,
Мученье модных рифмачей,
Вы, украшенные проворно
Толстого кистью чудотворной
Иль Баратынского пером,
Пускай сожжет вас божий гром!
Когда блистательная дама
Мне свой in-quarto подает,
И дрожь и злость меня берет,
И шевелится эпиграмма
Во глубине моей души,
А мадригалы им пиши!
Все известные нам пушкинские мадригалы изящны, тонки и остроумны, но не следует искать в каждом из них живое чувство, часто они демонстрируют только ум и блестящее поэтическое мастерство автора.
Осеннее утро
Поднялся шум; свирелью полевой
Оглашено мое уединенье,
И с образом любовницы драгой
Последнее слетело сновиденье.
С небес уже скатилась ночи тень,
Взошла заря, блистает бледный день —
А вкруг меня глухое запустенье…
Уж нет ее… я был у берегов,
Где милая ходила в вечер ясный;
На берегу, на зелени лугов
Я не нашел чуть видимых следов,
Оставленных ногой ее прекрасной.
Задумчиво бродя в глуши лесов,
Произносил я имя несравненной;
Я звал ее – и глас уединенный
Пустых долин позвал ее вдали.
К ручью пришел, мечтами привлеченный;
Его струи медлительно текли,
Не трепетал в них образ незабвенный. —
Уж нет ее!.. До сладостной весны
Простился я с блаженством и с душою. —
Уж осени холодною рукою
Главы берез и лип обнажены,
Она шумит в дубравах опустелых;
Там день и ночь кружится желтый лист,
Стоит туман на волнах охладелых,
И слышится мгновенный ветра свист.
Поля, холмы, знакомые дубравы!
Хранители священной тишины!
Свидетели моей тоски, забавы!
Забыты вы… до сладостной весны!
С наступлением осени «милые петербургские дамы» [22 - См.: Гаевский В. П. Пушкин в Лицее и лицейские его стихотворения // Современник. 1863. Т. 107. № 8. Отд. 1. С. 383.] разъезжаются из Царского Села: уезжает Катюша Бакунина, уезжает Наташа Кочубей, уезжает, наверное, вместе со своей хозяйкой и горничная Наташа. Поэт получает возможность в полной мере предаться элегической печали. До «сладостной весны» еще далеко, в оставшиеся месяцы 1816 года он пишет несколько элегий, в которых изливает тоску в разлуке с «ней».
Окно
Недавно темною порою,
Когда пустынная луна
Текла туманною стезею,
Я видел – дева у окна
Одна задумчиво сидела,
Дышала в тайном страхе грудь,
Она с волнением глядела
На темный под холмами путь.
Я здесь! – шепнули торопливо.
И дева трепетной рукой
Окно открыла боязливо…
Луна покрылась темнотой. —
«Счастливец! – молвил я с тоскою:
Тебя веселье ждет одно.
Когда ж вечернею порою
И мне откроется окно?»
Сюжет стихотворения – герой стал свидетелем тайного свиданья некой «девы» с возлюбленным, проникшим, как можно догадываться, в ее комнату через окно, – наверняка вымышлен. Лирическим содержанием элегии является нетерпеливая мечта подростка: «Когда ж вечернею порою / И мне откроется окно?»
Разлука
Когда пробил последний счастью час,
Когда в слезах над бездной я проснулся,
И, трепетный, уже в последний раз
К руке твоей устами прикоснулся —
Да! помню всё; я сердцем ужаснулся,
Но заглушал несносную печаль;
Я говорил: «Не вечная разлука
Все радости уносит ныне в даль.
Забудемся, в мечтах потонет мука,
Уныние, губительная скука
Пустынника приют не посетят;
Мою печаль усладой Муза встретит;
Утешусь я – и дружбы тихий взгляд
Души моей холодной мрак осветит».
Как мало я любовь и сердце знал!
Часы идут, за ними дни проходят,
Но горестям отрады не приводят
И не несут забвения фиал.
О милая, повсюду ты со мною:
Но я уныл и в тайне я грущу.
Блеснет ли день за синею горою,
Взойдет ли ночь с осеннею луною —
Я всё тебя, прелестный друг, ищу;
Засну ли я, лишь о тебе мечтаю, —
Одну тебя в неверном вижу сне;
Задумаюсь – невольно призываю,
Заслушаюсь – твой голос слышен мне.
Рассеянный сижу между друзьями,
Невнятен мне их шумный разговор,
Гляжу на них недвижными глазами,
Не узнает уж их мой хладный взор!
И ты со мной, о Лира, приуныла,
Наперсница души моей больной! —
Твоей струны печален звон глухой,
И лишь любви ты голос не забыла!..
О верная, грусти, грусти со мной,
Пускай твои небрежные напевы
Изобразят уныние мое,
И, слушая бряцание твое,
Пускай вздохнут задумчивые девы.
Кто бы ни была «милая», к которой обращается здесь поэт – живая девушка или вымышленный образ, – его чувства совершенно реальны, его ощущения переданы точно и выразительно. Лирический герой не просто меланхолический юноша, он – поэт. Здесь впервые у Пушкина появляется «муза» не как условный мифологический персонаж, а как «наперсница», верная подруга. В 1819–1820 годах Пушкин, сократив и переработав этот текст, сделал из него прекрасную элегию под названием «Уныние».
Мой милый друг! расстался я тобою.
Душой уснув, безмолвно я грущу.
Блеснет ли день за синею горою,
Взойдет ли ночь с осеннею луною,
Я все тебя, далекий друг, ищу;
Одну тебя везде воспоминаю,
Одну тебя в неверном вижу сне;
Задумаюсь – невольно призываю,
Заслушаюсь – твой голос слышен мне.
И ты со мной, о лира, приуныла,
Наперсница души моей больной!
Твоей струны печален звук глухой,
И лишь тоски ты голос не забыла!..
О верная, грусти, грусти со мной!
Пускай твои небрежные напевы
Изобразят уныние любви,
И, слушая бряцания твои,
Пускай вздохнут задумчивые девы!
Элегия
Счастлив, кто в страсти сам себе
Без ужаса признаться смеет;
Кого в неведомой судьбе
Надежда робкая лелеет;
Кого луны туманный луч
Ведет в полночи сладострастной;
Кому тихонько верный ключ
Отворит дверь его прекрасной!
Но мне в унылой жизни нет
Отрады тайных наслаждений;
Увял надежды ранний цвет:
Цвет жизни сохнет от мучений!
Печально младость улетит,
Услышу старости угрозы,
Но я, любовью позабыт,
Моей любви забуду ль слезы!
Здесь мы снова видим обычное для ранних элегий Пушкина противопоставление некоего счастливца, вкушающего радости любви, и себя – одинокого и несчастного. Жалобы семнадцатилетнего юноши: «Печально младость улетит, / Услышу старости угрозы» через несколько лет, видимо, показались Пушкину забавными. При переработке стихотворения в 1819–1820 годах он сократил текст и заменил одну строчку: «Печально младость улетит, / И с ней увянут жизни розы».
Месяц
Зачем из облака выходишь,
Уединенная луна,
И на подушки, сквозь окна,
Сиянье тусклое наводишь?
Явленьем пасмурным своим
Ты будишь грустные мечтанья,
Любви напрасные страданья
И гордым разумом моим
Чуть усыпленные желанья.
Летите прочь, воспоминанья!
Засни, несчастная любовь!
Уж не бывать той ночи вновь,
Когда спокойное сиянье
Твоих таинственных лучей
Сквозь темный ясень проницало,
И бледно, бледно озаряло
Красу любовницы моей.
Что вы, восторги сладострастья,
Пред тайной прелестью отрад
Прямой любви, прямого счастья?
Примчаться ль радости назад?
Почто, минуты, вы летели
Тогда столь быстрой чередой?
И тени легкие редели
Пред неожиданной зарей?
Зачем ты, месяц, укатился
И в небе светлом утонул?
Зачем луч утренний блеснул?
Зачем я с милою простился?
Над этим стихотворением Пушкин работал долго: текст в «Лицейской тетради» имеет два слоя правки [23 - См.: Месяц. Комментарий // Полн. собр. соч.: в 20 т. Т. 1. С. 713.]. Исправления существенно изменили лирическую ситуацию стихотворения. Первоначально сцена ночного свидания происходила в саду, затем она переносится в комнату, и при этом ей придается эротический характер. Но тогда стихи, в которых чувственная страсть («восторги сладострастья») противопоставляется «прямому счастью» чистой мечтательной любви, становились неуместными. Пушкин несколько раз менял последовательность строк в этих стихах, пока не отказался от них совсем.
В. Брюсов предполагал, что стихотворение содержит описание реального эпизода романа Пушкина с Бакуниной [24 - Брюсов В. Я. Мой Пушкин. М.; Л., 1929. С. 28.]. Какая же редакция текста описывает этот эпизод? Рукопись свидетельствует, что поэт не мог иметь в виду одну и ту же реальную историю. Лирический сюжет передает реальность его внутренней жизни. Он взрослеет: понемногу избавляется от наивной полудетской мечтательности, испытывает эротические желания и – постепенно освобождается от влияния «унылой элегии». Черновик стихотворения «Месяц» зафиксировал его стремление разобраться в своих представлениях о «прямом счастье» и определиться в своих литературных предпочтениях.
К сну
Знакомец милый и старинный,
О сон, хранитель добрый мой!
Где ты? Под кровлею пустынной
Мне ложе стелет уж покой
В безмолвной тишине ночной.
Приди, задуй мою лампаду,
Мои мечты благослови,
До утра только дай отраду
Моей мучительной любви.
Сокрой от памяти унылой
Разлуки грустный приговор,
Пускай увижу милый взор,
Пускай услышу голос милый.
Когда ж умчится ночи мгла,
И ты мои покинешь очи, —
О, если бы душа могла
Забыть любовь до новой ночи.
Сюжет стихотворения не нов: страдания в разлуке с «ней». Обычны и элегические клише: «память унылая», «разлуки грустный приговор». Однако лирический монолог звучит пылко и страстно, он совсем не похож на меланхолическую медитацию. В традиционной поэтической форме раскрывается нетрадиционный характер элегического героя. В поздней редакции стихотворения «К Морфею» он проявился еще более выразительно.
Морфей, до утра дай отраду
Моей мучительной любви.
Приди, задуй мою лампаду,
Мои мечты благослови!
Сокрой от памяти унылой
Разлуки вечной приговор!
Пускай увижу милый взор,
Пускай услышу голос милый.
Когда ж умчится ночи мгла
И ты мои покинешь очи,
О, если бы душа могла
Забыть любовь до новой ночи!
Элегия
Я видел смерть; она в молчаньи села
У мирного порогу моего;
Я видел гроб; открылась дверь его;
Душа, померкнув, охладела…
Покину скоро я друзей,
И жизни горестной моей
Никто следов уж не приметит;
Последний взор моих очей
Луча бессмертия не встретит,
И погасающий светильник юных дней
Ничтожества спокойный мрак осветит.
. . . . . . . . . .
Прости, печальный мир, где темная стезя
Над бездной для меня лежала —
Где вера тихая меня не утешала,
Где я любил, где мне любить нельзя!
Прости, светило дня, прости, небес завеса,
Немая ночи мгла, денницы сладкий час,
Знакомые холмы, ручья пустынный глас,
Безмолвие таинственного леса,
И всё… прости в последний раз.
А ты, которая была мне в мире богом,
Предметом тайных слез и горестей залогом,
Прости! минуло всё… уж гаснет пламень мой,
Схожу я в хладную могилу,
И смерти сумрак роковой
С мученьями любви покроет жизнь унылу.
А вы, друзья, когда, лишенный сил,
Едва дыша, в болезненном бореньи,
Скажу я вам: «О други! я любил!..»
И тихий дух умрет в изнеможеньи,
Друзья мои, – тогда подите к ней;
Скажите: взят он вечной тьмою…
И, может быть, об участи моей
Она вздохнет над урной гробовою.
Переделав позже стихотворение, Пушкин сократил его до двух строф и назвал «Подражание» без уточнения, кому именно подражает здесь автор. Конкретный источник определить трудно: здесь варьируются типовые элегические мотивы. Вряд ли следует искать и «предмет тайных слез» лирического героя: он так же реален, как и ожидающая его «хладная могила».
Желание
Медлительно влекутся дни мои,
И каждый миг в унылом сердце множит
Все горести несчастливой любви
И все мечты безумия тревожит.
Но я молчу; не слышен ропот мой;
Я слезы лью; мне слезы утешенье;
Моя душа, плененная тоской,
В них горькое находит наслажденье.
О жизни час! лети, не жаль тебя,
Исчезни в тьме, пустое привиденье;
Мне дорого любви моей мученье —
Пускай умру, но пусть умру любя!
Это уже вполне «взрослое» пушкинское стихотворение: в нем раскрываются некоторые особенности его мироощущения, которые не изменятся с годами. Последняя строка – «Пускай умру, но пусть умру любя!» – в разных вариациях часто использовалась в лирической поэзии. Однако в данном контексте поэтический штамп обрел неожиданную свежесть. В стихотворении нет рассуждения, нет движения мысли. Лирический сюжет дан в свернутом виде, но емкие поэтические образы – «горестное наслаждение», «мне дорого любви моей мученье» – дают возможность его развернуть. Лирический герой хорошо понимает, что любовь сулит не одни только наслаждения, но и непременные мучения. Ну что же, он готов их принять. У него достаточно душевных сил, чтобы находить счастье даже в любви несчастливой, ибо истинное несчастье – ее отсутствие.
Ему всего лишь семнадцать. Впереди еще много счастья и еще больше мучений. Но никогда он не станет малодушно отказываться от любви, страшась неизбежно связанных с ней страданий.
Элегия
Я думал, что любовь погасла навсегда,
Что в сердце злых страстей умолкнул
глас мятежный,
Что дружбы наконец отрадная звезда
Страдальца довела до пристани надежной.
Я мнил покоиться близ верных берегов,
Уж издали смотреть, указывать рукою
На парус бедственных пловцов,
Носимых яростной грозою.
И я сказал: «Стократ блажен,
Чей век, свободный и прекрасный,
Как век весны промчался ясной
И страстью не был омрачен,
Кто не страдал в любви напрасной,
Кому неведом грустный плен.
Блажен! но я блаженней боле.
Я цепь мученья разорвал,
Опять я дружбе – я на воле —
И жизни сумрачное поле
Веселый блеск очаровал!»
Но что я говорил… несчастный!
Минуту я заснул в неверной тишине,
Но мрачная любовь таилася во мне,
Не угасал мой пламень страстный.
Весельем позванный в толпу друзей моих,
Хотел на прежний лад настроить резву лиру,
Хотел еще воспеть прелестниц молодых,
Веселье, Вакха и Дельфиру.
Напрасно!.. я молчал; усталая рука
Лежала, томная, на лире непослушной,
Я всё еще горел – и в грусти равнодушной
На игры младости взирал издалека.
Любовь, отрава наших дней,
Беги с толпой обманчивых мечтаний,
Не сожигай души моей,
Огонь мучительных желаний.
Летите, призраки… Амур, уж я не твой,
Отдай мне радости, отдай мне мой покой…
Брось одного меня в бесчувственной природе
Иль дай еще летать Надежды на крылах,
Позволь еще заснуть и в тягостных цепях
Мечтать о сладостной свободе.
Неизвестно, до или после «Желания» написана эта элегия, но в ней утверждается позиция, прямо противоположная: любовь – это тягостная неволя, «отрава»; счастлив тот, кто не любил и не страдал. «Не сожигай души моей, / Огонь мучительных желаний» – заклинает поэт. Здесь вряд ли следует искать некий внутренний конфликт. «Элегия» варьирует мотивы популярной элегии Парни «La Rechute», перефразируя отдельные ее строки. Жуковский и сам Пушкин считали, что она требует переделки. Пушкин несколько раз принимался за правку, но так и не довел ее до конца.
Конечно, душевное состояние юноши-поэта переменчиво – вполне вероятно, что и такие настроения порой оказываются ему близки. Но откровенная подражательность «Элегии» заставляет видеть в ней прежде всего литературный опыт.
Пробуждение
Мечты, мечты,
Где ваша сладость?
Где ты, где ты,
Ночная радость?
Исчезнул он,
Веселый сон,
И одинокий
Во тьме глубокой
Я пробужден!..
Кругом постели
Немая ночь;
Вмиг охладели,
Вмиг улетели
Толпою прочь
Любви мечтанья;
Еще полна
Душа желанья
И ловит сна
Воспоминанья.
Любовь, любовь!
Пусть упоенный,
Усну я вновь,
Обвороженный,
И поутру,
Вновь утомленный,
Пускай умру
Непробужденный!..
Традиционный элегический монолог мечтателя, обретающего счастье любви лишь во сне, прозвучал здесь с необычайной лирической свежестью и непосредственностью чувства. Не удивительно, что это раннее стихотворение пользовалось большой популярностью: при жизни Пушкина оно перепечатывалось семь раз. По свидетельству П. А. Катенина, Пушкин сам любил это стихотворение [25 - См.: Катенин П. А. Воспоминания о Пушкине // А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 184.]. Прощаясь с молодостью накануне своего тридцатилетия, Пушкин в шестой главе «Евгения Онегина» обыграет именно эти строки: «Мечты, мечты! Где ваша сладость? / Где вечная к ней рифма, младость?»
//-- * * * --//
Любовь одна – веселье жизни хладной,
Любовь одна – мучение сердец.
Она дарит один лишь миг отрадный,
А горестям не виден и конец.
Стократ блажен, кто в юности прелестной
Сей быстрый миг поймает на-лету;
Кто к радостям и неге неизвестной
Стыдливую преклонит красоту!
Но кто любви не жертвовал собою?
Вы, чувствами свободные певцы!
Пред милыми смирялись вы душою,
Вы пели страсть – и гордою рукою
Красавицам несли свои венцы.
Слепой Амур, жестокий и пристрастный,
Вам терния и мирты раздавал;
С Пермесскими царицами согласный,
Иным из вас на радость указал;
Других навек печалями связал
И в дар послал огонь любви несчастной.
Наследники Тибулла и Парни!
Вы знаете бесценной жизни сладость;
Как утра луч, сияют ваши дни.
Певцы любви! младую пойте радость,
Склонив уста к пылающим устам,
В объятиях любовниц умирайте;
Стихи любви тихонько воздыхайте!..
Завидовать уже не смею вам.
Певцы любви! вы ведали печали,
И ваши дни по терниям текли;
Вы свой конец с волненьем призывали;
Пришел конец, и в жизненной дали
Не зрели вы минутную забаву;
Но, не нашед блаженства ваших дней,
Вы встретили по крайней мере славу,
И мукою бессмертны вы своей!
Не тот удел судьбою мне назначен:
Под сумрачным навесом облаков,
В глуши долин, в печальной тьме лесов,
Один, один брожу уныл и мрачен.
В вечерний час над озером седым
В тоске, слезах нередко я стенаю;
Но ропот волн стенаниям моим
И шум дубрав в ответ лишь я внимаю.
Прервется ли души холодный сон,
Поэзии зажжется ль упоенье, —
Родится жар, и тихо стынет он:
Бесплодное проходит вдохновенье.
Пускай она прославится другим,
Один люблю, – он любит и любим!..
Люблю, люблю! – но к ней уж не коснется
Страдальца глас; она не улыбнется
Его стихам небрежным и простым.
К чему мне петь? под кленом полевым
Оставил я пустынному зефиру
Уж навсегда покинутую лиру,
И слабый дар как легкий скрылся дым.
Помимо традиционного противопоставления неких счастливых любовников и одинокого несчастного лирического героя, здесь дается еще одно противопоставление. «Певцы любви», которые не нашли блаженства, но «встретили, по крайней мере, славу», и «страдалец», который не видит смысла в сочинении стихов и навсегда оставил лиру. «Слабый дар как легкий скрылся дым» – меланхолически заключает поэт. Хотя в тексте есть реальные приметы царскосельских пейзажей, стихотворение насквозь условно. Вряд ли у Пушкина были какие-то сомнения в своем даре, и оставлять лиру он уж точно не собирался.
Наслаждение
В неволе скучной увядает
Едва развитый жизни цвет,
Украдкой младость отлетает,
И след ее – печали след.
С минут бесчувственных рожденья
До нежных юношества лет
Я всё не знаю наслажденья
И счастья в томном сердце нет.
С порога жизни в отдаленье
Нетерпеливо я смотрел:
«Там, там, – мечтал я, – наслажденье!»
Но я за призраком летел.
Златыя крылья развивая
Волшебной нежной красотой
Любовь явилась молодая
И полетела предо мной,
Я влед… но цели отдаленной,
Но цели милой не достиг!..
Когда ж весельем окриленный
Настанет счастья быстрый миг?
Когда в сияньи возгорится
Светильник тусклый юных дней
И мрачный путь мой озарится
Улыбкой спутницы моей?
Сквозь все элегические штампы здесь пробивается живой голос тоскующего о любви юноши.
1817 год
Вот и наступил последний год лицейской жизни. Директор Лицея Егор Антонович Энгельгардт, желая приучить воспитанников к жизни в обществе, часто приглашает их к себе домой. У Пушкина с директором отношения натянутые, однако и он принят в его семье. Там он и познакомился с молодой женщиной, которой посвятил стихи, ставшие причиной очень неловкой ситуации.
К молодой вдове
Лида, друг мой неизменный,
Почему сквозь легкий сон
Часто, негой утомленный,
Слышу я твой тихий стон?
Почему, в любви счастливой
Видя страшную мечту,
Взор недвижный, боязливый
Устремляешь в темноту?
Почему, когда вкушаю
Быстрый обморок любви,
Иногда я замечаю
Слезы тайные твои?
Ты рассеянно внимаешь
Речи пламенной моей,
Хладно руку пожимаешь,
Хладен взор твоих очей…
О бесценная подруга!
Вечно ль слезы проливать,
Вечно ль мертвого супруга
Из могилы вызывать?
Верь мне: узников могилы
Там объемлет вечный сон;
Им не мил уж голос милый,
Не прискорбен скорби стон;
Не для них – весенни розы,
Сладость утра, шум пиров,
Откровенной дружбы слезы
И любовниц робкий зов…
Рано друг твой незабвенный
Вздохом смерти воздохнул
И блаженством упоенный
На груди твоей уснул.
Спит увенчанный счастливец;
Верь любви – невинны мы.
Нет, разгневанный ревнивец
Не придет из вечной тьмы;
Тихой ночью гром не грянет,
И завистливая тень
Близ любовников не станет,
Вызывая спящий день.
Лирический герой старается успокоить любовницу, которую страшит призрак недавно умершего мужа. По сведениям Гаевского, стихи были обращены к Марии Николаевне Смит (урожд. Шарон-Лароз), с конца 1816 года жившей в семье Е. А. Энгельгардта. «Весьма миловидная, любезная и остроумная, она умела оживлять и соединять собиравшееся у Энгельгардта общество. Пушкин, который немедленно начал ухаживать за нею, написал к ней довольно нескромное послание „К молодой вдове“, напоминающее заглавием и отчасти мыслью эротическое послание Вольтера „A une jeune veuve“. Но вдова, не успевшая забыть мужа и готовившаяся быть матерью, обиделась, показала стихотворение своего воздыхателя Энгельгардту, и это обстоятельство было главной причиной неприязненных отношений между ними» [26 - Гаевский В. П. Пушкин в Лицее и лицейские его стихотворения. № 8. С. 378.].
Записи Гаевского, сделанные через много лет со слов товарищей Пушкина, не могут претендовать на точное и исчерпывающее описание ситуации. Прежде всего нет оснований считать, что Пушкин поднес Марии Смит это стихотворение, – такой поступок выходил за все рамки приличий. С какой стати юноша стал бы выставлять себя грубым невежей и оскорблять милую умную женщину? Возможно, стихотворение случайно попало к ней в руки, она приняла его на свой счет и потому обиделась. Возможно также, что Пушкин не предвидел такой реакции Марии: никаких интимных отношений между ними, разумеется, не было, ей, кстати, было посвящено совершенно невинное стихотворение «Слово милой»:
Я Лилу слушал у клавира;
Ее прелестный, томный глас
Волшебной грустью нежит нас,
Как ночью веянье Зефира.
Упали слезы из очей,
И я сказал певице милой:
«Волшебен голос твой унылый,
Но слово милыя моей
Волшебней нежных песен Лилы».
Нескромное же послание имело известные литературные источники: мотив возвращения мертвого мужа (возлюбленного) использовал не только Вольтер, но и Ж.-Б. Руссо, Парни и Батюшков [27 - См.: «К молодой вдове». Комментарий // Полн. собр. соч.: в 20 т. Т. 1. С. 746.]. Кроме того, существовала знаменитая легенда о Дон Жуане! Как видим, прямолинейное биографическое истолкование содержания лирического стихотворения может доставить поэту большие неприятности…
Не существует никаких фактов, свидетельствующих о том, что в жизни Пушкина был хотя бы один роман с недавно овдовевшей женщиной. Так отчего же мотив возвращения мертвого мужа приобрел для него такое значение, что через двенадцать лет, наполненных огромным эмоциональным и интеллектуальным опытом, он вернется к нему в трагедии «Каменный гость»? Прежде чем рискнуть выдвинуть какое-то предположение, необходимо внимательно проследить путь поэта, опираясь на оставленные им лирические стихотворения.
Предположительно, в январе – марте 1817 года Пушкин написал три стихотворения, не имеющих биографических реалий, а представляющих собой скорее литературные опыты: «Из Вольтера», «Письмо к Лиде», «К письму».
Перевод стансов Вольтера «К г-же дю Шатле» (1741) – лирический монолог старика, горько сожалеющего об утраченной юности, конечно, более чем далек от собственного опыта восемнадцатилетнего поэта. Однако обратим внимание на следующие строки.
Нам должно дважды умирать:
Проститься с сладостным мечтаньем —
Вот Смерть ужасная страданьем!
Что значит после не дышать?
Эта мысль Вольтера оказалась необычайно близка Пушкину. Мы увидим, что в разных вариациях она прозвучит в очень многих его произведениях, написанных в разные годы.
Письмо к Лиде
Лишь благосклонный мрак раскинет
Над нами тихий свой покров,
И время к полночи придвинет
Стрелу медлительных часов,
Когда не спит в тиши природы
Одна счастливая любовь:
Тогда моей темницы вновь
Покину я немые своды…
Летучих остальных минут
Мне слишком тягостна потеря —
Но скоро Аргусы заснут,
Замкам предательным поверя,
И я в обители твоей…
По скорой поступи моей,
По сладострастному молчанью,
По смелым, трепетным рукам,
По воспаленному дыханью
И жарким, ласковым устам
Узнай любовника – настали
Восторги, радости мои!..
О Лида, если б умирали
С блаженства, неги и любви!
Стихотворение варьирует темы двух эротических стихотворений Э.-Д. Парни, под одинаковым названием «Записка». Мотив затворов, запертой двери восходит еще к античным образцам. Позднее Пушкин начал править это стихотворение, но так и не довел работу до конца. В последних двух строках прозвучала тема, развитие которой мы увидим в его зрелых стихах.
К письму
В нем радости мои; когда померкну я,
Пускай оно груди бесчувственной коснется:
Быть может, милые друзья,
Быть может, сердце вновь забьется.
Элегическое четверостишие, очевидно, никак не связано с реальными событиями жизни поэта.
Сновидение
Недавно, обольщен прелестным сновиденьем,
В венце сияющем, царем я зрел себя;
Мечталось, я любил тебя —
И сердце билось наслажденьем.
Я страсть у ног твоих в восторгах изъяснял.
Мечты! ах! отчего вы счастья не продлили?
Но боги не всего меня теперь лишили:
Я только – царство потерял.
Стихотворение представляет собой вариацию известного мадригала Вольтера «Принцессе Ульрике Прусской» (1743), который не раз переводили русские поэты.
Она
«Печален ты; признайся, что с тобой».
– Люблю, мой друг! – «Но кто же тебя пленила?»
– Она. – «Да кто ж? Глицера ль, Хлоя, Лила?»
– О, нет! – «Кому ж ты жертвуешь душой?»
– Ах! ей! – «Ты скромен, друг сердечный!
Но почему ж ты столько огорчен?
И кто виной? Супруг, отец, конечно…»
– Не то, мой друг! – «Но что ж?» – Я ей не он.
Шутливое стихотворение в форме диалога с остроумной концовкой – форма, часто встречающаяся у французских эпиграмматистов XVIII века.
Делия
Ты ль передо мною,
Делия моя!
Разлучен с тобою —
Сколько плакал я!
Ты ль передо мною,
Или сон мечтою
Обольстил меня?
Ты узнала ль друга?
Он не то, что был;
Но тебя, подруга!
Всё ж не позабыл —
И твердит унылый:
«Я любим ли милой,
Как бывало был?»
Что теперь сравнится
С долею моей!
Вот слеза катится
По щеке твоей —
Делия стыдится?..
Что теперь сравнится
С долею моей!
Делия – одно из самых популярных условных имен во французской любовной лирике XVII – начала XIX веков. Любовная тема, как и выбор имени героини, носят здесь чисто литературный характер.
Так же условно и подражательно стихотворение «К Делии». Здесь, конечно, не описание любовного свидания, а страстное его желание.
О Делия драгая!
Спеши, моя краса;
Звезда любви златая
Взошла на небеса;
Безмолвно месяц покатился;
Спеши, твой Аргус удалился,
И сон сомкнул его глаза.
Под сенью потаенной
Дубравной тишины,
Где ток уединенный
Сребристыя волны
Журчит с унылой Филомелой,
Готов приют любви веселый
И блеском освещен луны.
Накинут тени ночи
Покровы нам свои,
И дремлют сени рощи,
И быстро миг любви
Летит, – я весь горю желаньем,
Спеши, о Делия! свиданьем,
Спеши в объятия мои.
К***
Не спрашивай, за чем унылой думой
Среди забав я часто омрачен,
За чем на всё подъемлю взор угрюмый,
За чем не мил мне сладкой жизни сон;
Не спрашивай, за чем душой остылой
Я разлюбил веселую любовь
И никого не называю милой —
Кто раз любил, уж не полюбит вновь;
Кто счастье знал, уж не узнает счастья.
На краткой миг блаженство нам дано:
От юности, от нег сладострастья
Останется уныние одно…
Стихотворение являет собой образец «унылой элегии». К кому оно обращено, неизвестно. Вероятно, это условный адресат. Обращение к некоему собеседнику, которому не дано понять страданий лирического героя – поэтический прием, часто используемый в лирике 1820–1830-х годов. К событиям реальной жизни Пушкина здесь имеет отношение разве что осенняя меланхолия – элегия датируется 27 ноября 1817 года.
К ней
В печальной праздности я лиру забывал,
Воображение в мечтах не разгоралось,
С дарами юности мой гений отлетал,
И сердце медленно хладело, закрывалось.
Вас вновь я призывал, о дни моей весны,
Вы, пролетевшие под сенью тишины,
Дни дружества, любви, надежд и грусти нежной,
Когда, поэзии поклонник безмятежный,
На лире счастливой я тихо воспевал
Волнение любви, уныние разлуки —
И гул дубрав горам передавал
Мои задумчивые звуки…
Напрасно! Я влачил постыдной лени груз,
В дремоту хладную невольно погружался,
Бежал от радостей, бежал от милых муз
И – слезы на глазах – со славою прощался!
Но вдруг, как молнии стрела,
Зажглась в увядшем сердце младость,
Душа проснулась, ожила,
Узнала вновь любви надежду, скорбь и радость.
Всё снова расцвело! Я жизнью трепетал;
Природы вновь восторженный свидетель,
Живее чувствовал, свободнее дышал,
Сильней пленяла добродетель…
Хвала любви, хвала богам!
Вновь лиры сладостной раздался голос юный,
И с звонким трепетом воскреснувшие струны
Несу к твоим ногам!..
Разумеется, слова об увядшем и хладеющем сердце – дань традиции унылой элегии. Однако здесь, в отличие от нее, лирический герой, пережив душевный кризис, возрождается к жизни, вновь обретает способность любить, творить и радоваться. В этом стихотворении уже намечен мотив духовного возрождения благодаря любви, который через несколько лет прозвучит в знаменитом послании «Я помню чудное мгновенье…».
1818 год
9 июня 1817 года Пушкин окончил Лицей и началась его вольная, самостоятельная жизнь, к которой юноша так стремился.
В написанном позже послании Фёдору Юрьеву («Любимец ветреных Лаис…», 1822), товарищу по веселым и отнюдь не целомудренным забавам петербургского периода, содержится своеобразный автопортрет Пушкина:
А я, повеса вечно-праздный,
Потомок негров безобразный,
Взрощенный в дикой простоте,
Любви не ведая страданий,
Я нравлюсь юной красоте
Бесстыдным бешенством желаний…
Разумеется, эта самохарактеристика условна и стилизована. «Потомок негров», «дикая простота» – некие знаки, призванные создать определенный образ. Тем не менее, вероятно, здесь отмечены и какие-то живые черты молодого Пушкина.
Выздоровление
В январе 1818 года поэт перенес серьезную болезнь, какую именно, мы не знаем [28 - См.: Летопись. 1999. Т. 1. С. 129–131.]. Позднее в автобиографических записках он писал: «Я занемог гнилою горячкой. Лейтон за меня не отвечал. Семья моя была в отчаяньи; но через 6 недель я выздоровел. <…> Чувство выздоровления одно из самых сладостных».
Тебя ль я видел, милый друг?
Или неверное то было сновиденье,
Мечтанье смутное, и пламенный недуг
Обманом волновал мое воображенье?
В минуты мрачные болезни роковой
Ты ль, дева нежная, стояла надо мной
В одежде воина с неловкостью приятной?
Так, видел я тебя; мой тусклый взор узнал
Знакомые красы под сей одеждой ратной:
И слабым шепотом подругу я назвал…
Но вновь в уме моем стеснились мрачны грезы,
Я слабою рукой искал тебя во мгле…
И вдруг я чувствую твое дыханье, слезы
И влажный поцелуй на пламенном челе…
Бессмертные, с каким волненьем
Желанья, жизни огнь по сердцу пробежал!
Я закипел, затрепетал…
И скрылась ты прелестным привиденьем!
Жестокий друг! меня томишь ты упоеньем:
Приди, меня мертвит любовь!
В молчаньи благосклонной ночи
Явись, волшебница! пускай увижу вновь
Под грозным кивером твои небесны очи,
И плащ, и пояс боевой,
И бранной обувью украшенные ноги.
Не медли, поспешай, прелестный воин мой,
Приди, я жду тебя. Здоровья дар благой
Мне снова ниспослали боги,
А с ним и сладкие тревоги
Любви таинственной и шалости младой.
В письмах друзей содержатся неясные намеки на то, что это заболевание было связано с любовными похождениями. В этом смысле можно истолковать и строки из стихотворения 1818 года «Когда сожмешь ты снова руку»: «Люби недевственного брата, / Страдальца чувственной любви». Видимо, юный поэт, вырвавшийся из Лицея, уже вкусил вожделенных радостей и, увы, сразу же за них поплатился. «Дева нежная», навестившая больного «в одежде воина», по некоторым источникам – Елизавета Шот-Шедель, петербургская «дама полусвета». Не исключено, что девица, переодетая гусаром, действительно, приходила навестить Пушкина во время болезни, однако в литературе высказывались сомнения в реальности этого эпизода: он имеет богатую литературную традицию. Стихотворение, развивающее одну из традиционных элегических тем, насыщено реминисценциями из Батюшкова и Тассо [29 - См.: Горохова Р. М. Пушкин, Батюшков, Тассо (К истории одного образа) // Сравнительное изучение литератур: сб. ст. к 80-летию акад. М. П. Алексеева. Л., 1976. С. 248–252.]. Реальные события и литературные образы так прочно переплелись в этом стихотворении, что трудно их разграничить.
Мечтателю
Ты в страсти горестной находишь наслажденье;
Тебе приятно слезы лить,
Напрасным пламенем томить воображенье
И в сердце тихое уныние таить.
Поверь, не любишь ты, неопытный мечтатель.
О если бы тебя, унылых чувств искатель,
Постигло страшное безумие любви;
Когда б весь яд ее кипел в твоей крови;
Когда бы в долгие часы бессонной ночи,
На ложе, медленно терзаемый тоской,
Ты звал обманчивый покой,
Вотще смыкая скорбны очи,
Покровы жаркие рыдая обнимал
И сохнул в бешенстве бесплодного желанья, —
Поверь, тогда б ты не питал
Не благодарного мечтанья!
Нет, нет! в слезах упав к ногам
Своей любовницы надменной,
Дрожащий, бледный, исступленный,
Тогда б воскликнул ты к богам:
«Отдайте, боги, мне рассудок омраченный,
Возьмите от меня сей образ роковой!
Довольно я любил; отдайте мне покой!»
Но мрачная любовь и образ незабвенный
Остались вечно бы с тобой.
Кто же этот «неопытный мечтатель», «унылых чувств искатель»? Традиционно считается, что Пушкин обращается здесь к Вильгельму Кюхельбекеру – наивному нескладному Кюхле, отставшему от товарищей в отношении любовных приключений. Но заслуживает внимания и другая версия: стихотворение обращено поэтом к самому себе, это его полемика с собственными «унылыми» элегиями 1816 года. Так или иначе, это совсем новые для Пушкина стихи. Такие выражения, как «страшное безумие любви», «сохнул в бешенстве бесплодного желанья», должно быть, свидетельствуют о незнакомых прежде состояниях. В стихотворении утверждается романтическая концепция «любви-страсти», пришедшей на смену элегической концепции «любви-мечтательства» [30 - См.: Мечтателю. Комментарий // Полн. собр. соч.: в 20 т. Т. 2. С. 532.]. Таким образом, текст говорит о смене литературных ориентиров и о новом жизненном опыте. Трудно сказать с уверенностью, что здесь явилось определяющим.
Прелестнице
К чему нескромным сим убором,
Умильным голосом и взором
Младое сердце распалять
И тихим, сладостным укором
К победе легкой вызвать?
К чему обманчивая нежность,
Стыдливости притворный вид,
Движений томная небрежность
И трепет уст и жар ланит?
Напрасны хитрые старанья:
В порочном сердце жизни нет…
Невольный хлад негодованья
Тебе мой роковой ответ.
Твоею прелестью надменной
Кто не владел во тьме ночной?
Скажи: у двери оцененной
Твоей обители презренной
Кто смелой не стучал рукой?
Нет, нет, другому свой завялый
Неси, прелестница, венок;
Ласкай неопытный порок,
В твоих объятиях усталый;
Но гордый замысел забудь:
Не привлечешь питомца музы
Ты на предательскую грудь!
Неси другим наемны узы,
Своей любви постыдный торг,
Корысти хладные лобзанья
И принужденные желанья,
И златом купленный восторг!
Это стихотворение подтверждает, что опыт общения с «прелестницами» у Пушкина уже, очевидно, есть, равно как и опыт разочарования. Адресат неизвестен – скорее всего, это некий обобщенный образ. Послание перекликается со стихотворением Баратынского «Дориде» («Зачем нескромностью двусмысленных речей…»). Возможно, оба стихотворения представляют собой переложение какого-то неизвестного французского подлинника. Как видим, несмотря на яркость жизненных впечатлений, они все так же сливаются у Пушкина с впечатлениями литературными.
//-- * * * --//
И я слыхал, что божий свет
Единой дружбою прекрасен,
Что без нее отрады нет,
Что жизни б путь нам был ужасен,
Когда б не тихой дружбы свет.
Но слушай – чувство есть другое:
Оно и нежит и томит,
В трудах, заботах и в покое
Всегда не дремлет и горит;
Оно мучительно, жестоко,
Оно всю душу в вас мертвит,
Коль язвы тяжкой <и> глубокой
Елей надежды не живит…
Вот страсть, которой я сгораю!..
Я вяну, гибну в цвете лет,
Но исцелиться не желаю…
Тема стихотворения (оставшегося в рукописи) традиционна: сопоставление любви и дружбы как ведущих человеческих страстей было обычным в моралистической философии и литературе, как русской, так и западноевропейской, еще в XVIII веке. Но и в этом, насквозь литературном тексте лирический герой находит возможность высказать свою любимую мысль: лучше мучения любви, нежели ее отсутствие.
К***
Счастлив, кто близ тебя, любовник упоенный,
Без томной радости твой ловит светлый взор,
Движенья милые, игривый разговор
И след улыбки незабвенной.
Это незаконченное стихотворение представляет собой перевод второй оды Сапфо. Она неоднократно переводилась как французскими, так и русскими поэтами. Стихотворение Пушкина близко к его двум черновым наброскам 1818–1819 годов.
Как сладостно!.. но, боги, как опасно
Тебе внимать, твой видеть милый взор!..
Забуду ли улыбку, взор прекрасный
И огненный, <волшебный> разговор!
Волшебница, зачем тебя я видел —
<. . . . . . . . >
[Узнав тебя], блаженство я познал —
И счастие мое возненавидел.
Лаиса, я люблю твой смелый, <вольный> взор,
Неутол<имый жар>, открытые желанья,
И непрерывные лобзанья,
И страсти полный разговор.
Люблю твоих очей я вызовы немые,
Восторги быстрые, живые
Лаиса – имя известной греческой гетеры VI века до н. э., ставшее нарицательным во французской поэзии XVIII века. Из этих трех текстов последний в наибольшей степени проникнут чувственностью. Он перекликается со стихотворением Батюшкова «В Лаисе нравятся улыбка на устах…», где есть противопоставление «неопытной красы», «незрелой в таинствах любовного искусства» и вакхической страсти «владычицы любви». В пушкинских набросках подобного противопоставления нет, но в будущем оно прозвучит во многих произведениях Пушкина, вплоть до стихотворения «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…».
1819 год
Русалка
Над озером, в глухих дубровах,
Спасался некогда Монах,
Всегда в занятиях суровых,
В посте, молитве и трудах.
Уже лопаткою смиренной
Себе могилу старец рыл —
И лишь о смерти вожделенной
Святых угодников молил.
Однажды летом у порогу
Поникшей хижины своей
Анахорет молился богу.
Дубравы делались черней;
Туман над озером дымился,
И красный месяц в облаках
Тихонько по небу катился.
На воды стал глядеть Монах.
Глядит, невольно страха полный;
Не может сам себя понять…
И видит: закипели волны
И присмирели вдруг опять…
И вдруг… легка, как тень ночная,
Бела, как ранний снег холмов,
Выходит женщина нагая
И молча села у брегов.
Глядит на старого Монаха
И чешет влажные власы.
Святой Монах дрожит со страха
И смотрит на ее красы.
Она манит его рукою,
Кивает быстро головой…
И вдруг – падучею звездою —
Под сонной скрылася волной.
Всю ночь не спал старик угрюмый
И не молился целый день —
Перед собой с невольной думой
Всё видел чудной девы тень.
Дубравы вновь оделись тьмою;
Пошла по облакам луна,
И снова дева над водою
Сидит, прелестна и бледна.
Глядит, кивает головою,
Целует из дали шутя,
Играет, плещется волною,
Хохочет, плачет, как дитя,
Зовет Монаха, нежно стонет…
«Монах, Монах! Ко мне, ко мне!..»
И вдруг в волнах прозрачных тонет;
И всё в глубокой тишине.
На третий день отшельник страстный
Близ очарованных брегов
Сидел и девы ждал прекрасной,
А тень ложилась средь дубров…
Заря прогнала тьму ночную:
Монаха не нашли нигде,
И только бороду седую
Мальчишки видели в воде.
Стихотворение, вероятно, является интерпретацией стихотворения Гёте «Рыбак» в переводе Жуковского (1818). Здесь объединились две темы: шутливая тема грехопадения монаха (она присутствовала в ранних произведениях 1813 года «К Наталье» и «Монах») и странная тема любви к русалке. Как увидим, этот сюжет почему-то очень занимал Пушкина на протяжении многих лет.
Платоническая любовь
Я знаю, Лидинька, мой друг,
Кому в задумчивости сладкой
Ты посвящаешь свой досуг,
Кому ты жертвуешь украдкой
От подозрительных подруг.
Тебя страшит проказник милый,
Очарователь легкокрылый,
И хладной важностью своей
Тебе несносен Гименей.
Ты молишься другому богу,
Своей покорствуя Судьбе;
Восторги нежные к тебе
Нашли пустынную дорогу.
Я понял слабый жар очей,
Я понял взор полузакрытый,
И побледневшие ланиты,
И томность поступи твоей…
Твой бог не полною отрадой
Своих поклонников дарит.
Его таинственной наградой
Младая скромность дорожит.
Он любит сны воображенья,
Он терпит на дверях замок,
Он друг стыдливый наслажденья,
Он брат любви, но одинок.
Когда бессонницей унылой
Во тьме ночной томишься ты,
Он оживляет тайной силой
Твои неясные мечты,
Вздыхает нежно с бедной Лидой
И гонит тихою рукой
И сны, внушенные Кипридой,
И сладкий, девственный покой.
В уединенном наслажденьи
Ты мыслишь обмануть любовь.
Напрасно! – в самом упоеньи
Вздыхаешь и томишься вновь…
Амур ужели не заглянет
В неосвященный твой приют?
Твоя краса, как роза, вянет;
Минуты юности бегут.
Ужель мольба моя напрасна?
Забудь преступные мечты,
Не вечно будешь ты прекрасна,
Не для себя прекрасна ты.
Стихотворение представляет собой вольный перевод фрагмента из поэмы Парни «Взгляд на Цитеру» (1787), где речь идет о девушке, которая мечтает о любви, но страшится и бога любви «милого проказника» Амура, и важного бога брака Гименея. Поэт призывает ее отдаться любви, ибо юность и красота не вечны. Высказывалось предположение, опирающееся на некоторые замечания в письмах А. И. Тургенева и П. А. Вяземского, что у стихотворения есть реальный адресат – семнадцатилетняя Софья Станиславовна Потоцкая, дочь известной в Петербурге красавицы-гречанки С. К. Клавоне [31 - См.: Гроссман Л. П. У истоков «Бахчисарайского фонтана» // ПИМ. Т. 3. С. 55–56, 59–72.]. Однако из переписки А. И. Тургенева и Вяземского следует скорее другое: пушкинское стихотворение можно было отнести к Потоцкой, но это не означает, что оно было обращено именно к ней [32 - См.: Полн. собр. соч.: в 20 т. Т. 2 Кн. 1. С. 607.]. Иначе говоря, мы имеем дело с емким поэтическим текстом, в котором можно найти отзвуки реальных лиц и событий. Образ увядающей розы («Твоя краса, как роза, вянет») в дальнейшем станет одним из сквозных образов пушкинской лирики.
Дорида
В Дориде нравятся и локоны златые,
И бледное лицо, и очи голубые…
Вчера, друзей моих оставя пир ночной,
В ее объятиях я негу пил душой;
Восторги быстрые восторгами сменялись,
Желанья гасли вдруг и снова разгорались;
Я таял; но среди неверной темноты
Другие милые мне виделись черты,
И весь я полон был таинственной печали,
И имя чуждое уста мои шептали.
Существует предположение, что прототипом Дориды является Ольга Масон (см.: «Ольга, крестница Киприды…») [33 - См.: Беляев Ю. Оленька Массон // Вечернее время. 1913. № 391. 28 февр.; Лернер Н. О. «Ольга, крестница Киприды» // Столица и усадьба. 1916. № 53. С. 11.]. Правда, в подтверждение можно привести только один факт: на сохранившемся миниатюрном портрете внешность Массон соответствует поэтическому описанию Дориды: «локоны златые», «бледное лицо», «очи голубые». Однако все это – традиционный портрет красавицы, позднее иронически обыгранный в романе «Евгений Онегин»: «Глаза, как небо, голубые, / Улыбка, локоны льняные…».
Гораздо интереснее нетривиальная лирическая ситуация стихотворения, которая позднее будет развита Пушкиным в поэме «Кавказский пленник»: «В объятиях подруги страстной / Как тяжко думать о другой…» [34 - См.: Ходасевич В. Ф. Поэтическое хозяйство Пушкина. Л., 1924. С. 144.].
1820 год
Ему исполнился двадцать один год – по меркам того времени он уже считается взрослым мужчиной. По своей внутренней хронологии он очень быстро взрослел, взрослела и его любовная лирика.
Дориде
Я верю: я любим; для сердца нужно верить.
Нет, милая моя не может лицемерить;
Всё непритворно в ней: желаний томный жар,
Стыдливость робкая, Харит бесценный дар,
Нарядов и речей приятная небрежность
И ласковых имен младенческая нежность.
В рукописи имеется помета Пушкина: «Подражание древним или как хотите». Последняя строка стихотворения: «И ласковых имен младенческая нежность» является буквальным переводом строки из XXVI элегии Андре Шенье [35 - См.: Гречаная Е. П. Андре Шенье в России // Шенье А. Сочинения. 1819. М., 1995. С. 451–452.]. Пушкинское определение жанра своего произведения не противоречит выбору литературного источника. По признанию Пушкина в письме к Вяземскому от 5 июля 1824 года, Шенье для него «из классиков классик, от него так и несет древней греческой поэзией».
Вл. Ходасевич считал, что стихотворения «Дорида» и «Дориде» составляют пару: в одном поэт уверяет себя в «непритворности» возлюбленной, а в другом сам убеждается в способности в объятиях одной женщины вспоминать другую [36 - См.: Ходасевич В. Ф. Поэтическое хозяйство Пушкина. Л., 1924. С. 144.]. Однако скорее всего, ничего, кроме условного имени героини, эти стихотворения не связывает.
Стихотворение «Дориде» не имеет реального адресата; родившись, в сущности, из одной строчки Шенье, оно являет собою образец поэтической фантазии. Воображение поэта, оттолкнувшись от строки Шенье, создает выразительный и психологически достоверный женский образ.
Известно три мадригала, написанных Пушкиным в 1817 – начале 1820 годов. Адресаты двух из них, изящных и вполне традиционных, не установлены.
Мадригал М…ой
О вы, которые любовью не горели,
Взгляните на нее – узнаете любовь.
О вы, которые уж сердцем охладели,
Взгляните на нее: полюбите вы вновь.
К А. Б***
Что можем на скоро стихами молвить ей?
Мне истина всего дороже.
Подумать не успев, скажу: ты всех милей;
Подумав, я скажу всё то же.
Третий связан с театральными увлечениями молодого Пушкина.
<В альбом Сосницкой>
Вы съединить могли с холодностью сердечной
Чудесный жар пленительных очей.
Кто любит вас, тот очень глуп, конечно;
Но кто не любит вас, тот во сто раз глупей.
Эпиграмма адресована Елене Яковлевне Сосницкой (урожд. Воробьёва; 1800–1855), дочери известного певца Я. С. Воробьёва, жене (с 1817) актера И. И. Сосницкого. Сосницкая дебютировала как драматическая актриса в 1814 году и считалась одной из лучших учениц А. А. Шаховского. На «чердаке» Шаховского, где Пушкин начинает бывать с декабря 1817 года, и состоялось, скорее всего, личное знакомство поэта с Сосницкой. Его увлечение было недолгим – вскоре он стал равнодушен к чарам молодой актрисы, многим тогда кружившей голову. По свидетельству актера и драматурга Н. И. Куликова, Пушкин говорил о Сосницкой: «Я сам в молодости, когда она была именно прекрасной Еленой, попался было в сеть, но взялся за ум и отделался стихами» [37 - Куликов Н. И. Пушкин и Нащокин // Русская Старина. 1881. № 8. С. 609.]. 27 октября 1819 года. Пушкин писал П. Б. Мансурову из Петербурга: «Сосницкая и кн. Шаховской толстеют и глупеют, – я в них не влюблен».
Мадригал интересен тем, что комплиментарная форма здесь не помешала поэту создать живой женский образ. Смысл пушкинского четверостишия, построенного на парадоксах, проясняет характеристика, данная актрисе Н. И. Куликовым: «Она была кокетка, любила, чтобы все влюблялись в нее и ухаживали за нею, а сама была холодна. Пушкин сразу понял ее и написал ей в альбом стихи, которые, разбирая в настоящее время, удивляешься, как в 4 строках он сумел выразить всю ее характеристику» [38 - Куликов Н. И. Театральные воспоминания // Русская Старина. 1892. № 8. С. 468.].
<О. Массон>
Ольга, крестница Киприды,
Ольга, чудо красоты,
Как же ласки и обиды
Расточать привыкла ты!
Поцалуем сладострастья
[Ты, тревожа сердце в нас,]
Соблазнительного счастья
Назначаешь тайный час.
Мы с горячкою любовной
Прибегаем в час условный,
В дверь стучим – но в сотый раз
Слышим твой коварный шопот,
И служанки сонный ропот,
И насмешливый отказ.
Ради резвого разврата,
Приапических затей,
Ради неги, ради злата,
Ради прелести твоей,
Ольга, жрица наслажденья,
Внемли наш влюбленный плач —
Ночь восторгов, ночь забвенья
Нам наверное назначь.
Когда написано это стихотворение, точно не известно – очевидно, в петербургский период жизни Пушкина (вторая половина 1817 – начало 1820). По сведениям П. В. Анненкова, адресат стихотворения – Ольга Массон, одна из петербургских «прелестниц». П. И. Бартенев именовал ее куда более определенно – петербургской «непотребницей» [39 - См.: Полн. собр. соч.: в 20 т. Т. 2. С. 644.]. Видимо, она вела весьма бурную жизнь, открыто жила на содержании, но в дальнейшем, впрочем, вышла замуж и сделалась почтенной дамой. Содержание пушкинского стихотворения не оставляет сомнений в образе жизни адресата, но «резвый разврат» и «приапические затеи» ничуть не смущают автора. Стихотворение получилось таким же беззаботным и легкомысленным, как и его юные герои.
<Бакуниной >
Напрасно воспевать мне ваши имянины
При всем усердии послушности моей;
Вы не милее в день святой Екатерины
За тем, что никогда не льзя быть вас милей.
Четверостишие-мадригал было написано по случаю дня именин Бакуниной. Именины Екатерины приходятся на 24 ноября, но в каком году Пушкин посвятил Бакуниной свой мадригал, точно не известно. Из содержания стихотворения явствует, что просьба о стихотворном поздравлении исходила от самой Бакуниной. Скорее всего, этот непринужденный и изящный поэтический комплимент был написан уже после окончания Лицея, когда полудетская влюбленность поэта сменилась обычной светской любезностью.
<На Колосову>
Всё пленяет нас в Эсфири:
Упоительная речь,
Поступь важная в порфире,
Кудри черные до плеч,
Голос нежный, взор любови,
Набеленная рука,
Рамалеванные брови
И огромная нога!
Адресат эпиграммы – молодая актриса Александра Михайловна Колосова, в замужестве Каратыгина. Пушкин познакомился с ней летом 1818 года и вскоре сделался своим человеком в доме. Судя по воспоминаниям Каратыгиной, в то время она относилась к Пушкину с симпатией, но несколько снисходительно. В ее глазах он был только милый забавный мальчик, шалун и озорник. Злую и язвительную эпиграмму на свое выступление в роли Эсфири в одноименной трагедии Расина она расценила как совершенно неожиданный и несправедливый выпад. Каратыгина утверждала, что какой-то недоброжелатель убедил Пушкина, что она называла его «мартышкой», имея в виду его некрасивое лицо [40 - См.: Каратыгина А. М. Мое знакомство с Пушкиным // Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 197, 200.]. Версия не поддается проверке, но представляется правдоподобной: насмешки поэта над внешностью актрисы можно объяснить только какой-то личной и болезненной обидой. После возвращения Пушкина из ссылки между молодыми людьми снова установились теплые дружеские отношения. А слова «кудри черные до плеч» были повторены поэтом в описании внешности Владимира Ленского.
Некоторые стихотворения этого периода сохранились только в черновиках и набросках. Три наброска связаны между собой легкой стилизацией под античную лирику.
Как сладостно!.. но, боги, как опасно
Тебе внимать, твой видеть милый взор!..
Забуду ли улыбку, взор прекрасный
И огненный <…> разговор!
Волшебница, зачем тебя я видел —
<. . . . . . . >
[Узнав тебя], блаженство я познал
И счастие мое возненавидел.
Лаиса, я люблю твой смелый <…> взор,
Неутол<имый> жар, открытые желанья,
И непрерывные лобзанья,
И страсти полный разговор.
Люблю твоих очей я вызовы немые,
Восторги быстрые, живые
Оставь, о Лезбия, лампаду
Близ ложа тихого любви.
Два наброска не похожи на другие, в них намечена исповедальная интонация.
//-- * * * --//
Позволь душе моей открыться пред тобою
И в дружбе сладостной отраду почерпнуть.
Скучая жизнию, томимый суетою,
[Я жажду] близ тебя, друг нежный, отдохнуть…
Ты помнишь, милая, – зарею наших лет,
Младенцы, мы любить умели…
Как быстро, [быстро] улетели
<. . . . . . .>
В кругу чужих, в немилой стороне
Я мало жил и наслаждался мало!
И дней моих печальное начало
Наскучило, давно постыло мне!
К чему мне жизнь, я не рожден для счастья,
[Для радостей], для дружбы, для забав.
избежав,
Я хладно пил из чаши сладо<страстья>.
Ты мне велишь открыться пред тобою —
Незнаемый дерзал я обожать,
Но страсть одна повелевала мною
Тексты не позволяют судить даже гипотетически об адресате. Вполне вероятно, что этот адресат условный. Наброски, так и не воплотившиеся в завершенные стихотворения, позволяют догадываться об определенном внутреннем смятении лирического героя. Он уже не новичок в «науке страсти нежной». Он прошел и этап элегических мечтаний, и этап упоения чувственной страстью. Ему хочется чего-то нового, другого, того, что он лишь пытается выразить в слове.
//-- * * * --//
Напрасно, милый друг, я мыслил утаить
Обманутой [души] холодное волненье.
Ты поняла меня – проходит упоенье,
Перестаю тебя любить…
[Исчезли навсегда часы очарованья,]
Пора прекрасная прошла,
Погасли юные желанья,
Надежда в сердце умерла.
Нам неизвестно имя этого «милого друга», но гораздо важнее другое: бурные развлечения юности не помешали глубоким и чистым чувствам развиться в душе поэта. В теплой, нежной интонации слов, обращенных к женщине, которую он уже не любит, впервые наметились психологические коллизии его зрелых стихотворений.
Весной 1820 года Пушкин, высланный из столицы за вольнодумные стихи и дерзкие эпиграммы, выезжает на юг. Заканчивается целый период его жизни и начинается новый.
//-- * * * --//
Погасло дневное светило;
На море синее вечерний пал туман.
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан.
Я вижу берег отдаленный,
Земли полуденной волшебные края;
С волненьем и тоской туда стремлюся я,
Воспоминаньем упоенный…
И чувствую: в очах родились слезы вновь;
Душа кипит и замирает;
Мечта знакомая вокруг меня летает;
Я вспомнил прежних лет безумную любовь,
И всё, чем я страдал, и всё, что сердцу мило,
Желаний и надежд томительный обман…
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан.
Лети, корабль, неси меня к пределам дальным
По грозной прихоти обманчивых морей,
Но только не к брегам печальным
Туманной родины моей,
Страны, где пламенем страстей
Впервые чувства разгорались,
Где музы нежные мне тайно улыбались,
Где рано в бурях отцвела
Моя потерянная младость,
Где легкокрылая мне изменила радость
И сердце хладное страданью предала.
Искатель новых впечатлений,
Я вас бежал, отечески края;
Я вас бежал, питомцы наслаждений,
Минутной младости минутные друзья;
И вы, наперсницы порочных заблуждений,
Которым без любви я жертвовал собой,
Покоем, славою, свободой и душой,
И вы забыты мной, изменницы младые,
Подруги тайные моей весны златыя,
И вы забыты мной… Но прежних сердца ран,
Глубоких ран любви, ничто не излечило…
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан…
Стихотворение написано в конце августа 1820 года – он уже полон новых впечатлений, уже очарован югом и морем. Резкая перемена обстановки и привычного образа жизни позволяет ему спокойно оценить пролетевшие годы и, разумеется, осмыслить свой любовный опыт. В стихотворении биографические реалии тесно переплетаются с традиционными элегическими мотивами.
Что здесь принадлежит реальности, а что – воображению? Быть может, он и сам не смог бы дать исчерпывающий ответ на такой вопрос. Как бы то ни было, все это в равной степени является реальностью лирического сюжета.
//-- * * * --//
Увы! за чем она блистает
Минутной, нежной красотой?
Она приметно увядает
Во цвете юности живой…
Увянет! Жизнью молодою
Не долго наслаждаться ей;
Не долго радовать собою
Счастливый круг семьи своей,
Беспечной, милой остротою
Беседы наши оживлять
И тихой, ясною душою
Страдальца душу услаждать…
Спешу, в волненьи дум тяжелых,
Сокрыв уныние мое,
Наслушаться речей веселых
И наглядеться на нее;
Смотрю на все ее движенья,
Внимаю каждый звук речей —
И миг единый разлученья
Ужасен для души моей.
Стихотворение написано, скорее всего, в Гурзуфе и предположительно, посвящено одной из сестер Раевских (по одной версии – Елене, по другой – Екатерине). «Все его дочери – прелесть», – писал Пушкин брату о дочерях Н. Н. Раевского 24 сентября 1820 года. Более вероятно, что речь идет о Елене, ведь она была серьезно больна [41 - См.: Туманский В. И. – Туманской С. Г., письмо от 5 декабря 1824 г. // Туманский В. И. Стихотворения и письма. СПб., 1912. С. 272.]. Здесь впервые у Пушкина появляется лирический мотив любования вянущей, гибнущей красоты. Он получит свое развитие в нескольких написанных позднее произведениях Пушкина.
К***
Зачем безвременную скуку
Зловещей думою питать,
И неизбежную разлуку
В уныньи робком ожидать?
И так уж близок день страданья!
Один, в тиши пустых полей,
Ты будешь звать воспоминанья
Потерянных тобою дней!
Тогда изгнаньем и могилой,
Несчастный! будешь ты готов
Купить хоть слово девы милой,
Хоть легкий шум ее шагов.
Адресат стихотворения неизвестен, но вполне вероятно, что и оно навеяно общением с Еленой Раевской. Впрочем, из текста стихотворения неясно, почему грядет «неизбежная разлука» с «девой милой». Страшится ли он ее смерти или же просто ждет отъезда? Неясность лирического сюжета является одним из средств поэтического внушения или суггестии.
Отступление третье
О суггестивности лирической поэзии
Термин «суггестивность» (от франц. suggestion – внушение) в самом общем своем смысле употребляется в литературоведении для обозначения невысказанного, но ощутимого. Суггестивная атмосфера – это атмосфера, исподволь внушенная теми или иными средствами поэтики. Знаменитые филологи (А. А. Потебня, Б. В. Томашевский, Л. Я. Гинзбург) [42 - См.: Потебня А. А. Из записок по теории словесности (Эстетика и поэтика). М., 1976. С. 341; Томашевский Б. В. Теория литературы. М.-Л., 1930. С. 188–189; Гинзбург Л. Я. О лирике. Л., 1974. С. 357.] разными словами говорят об одном: в поэзии есть определенное соотношение между сказанным и внушенным, лирика создает впечатление «возможного значения», поэтические образы оживляются в восприятии читателя, говорят ему иное и большее, нежели в них непосредственно заключено.
Основа этого явления коренится в самой природе литературного творчества: художественные тексты тем и отличаются от текстов научных и публицистических, что несут в себе некую скрытую информацию, которая «закодирована» так или иначе в самой художественной форме. Особенно очевидно выступает это свойство художественного текста в лирической поэзии. При этом ее «тайна» состоит в том, что характер читательских ассоциаций задан поэтическим текстом, поток их исподволь направляется в то или иное русло.
Суггестивность лирики Пушкина, в отличие, скажем, от лирики Мандельштама, отнюдь не бросается в глаза. Допустимо и усомниться, существует ли это явление в пушкинской поэзии. Есть ли в ней это расхождение между названным и внушенным? Ведь стала уже общим местом выношенная не одним поколением исследователей мысль об объективности и точности каждого пушкинского поэтического слова. Но в чем же тогда состоит мощный лирический потенциал его стихотворений? [43 - Анализ пушкинской лирики под этим углом зрения см.: Муравьёва О. С. Об особенностях поэтики пушкинской лирики // Пушкин. Исследования и материалы. Т. 13. Л., 1989. С. 21–32.]
Трудность анализа пушкинских стихотворений в том, что они очень просты. Это не парадокс: филологам хорошо известно, что сложные стихи анализировать гораздо легче, чем простые. Сложные действительно понятней: они властно организуют сам образ мышления читателя; причудливость образов, неожиданность сравнений и метафор подталкивают мысль, подсказывают путь к постижению скрытого смысла. Восприятие сложных стихов – трудный и напряженный мыслительный процесс, но он направлен, организован, можно сказать, навязан читателю поэтическим текстом. Пушкинский же текст прост и ясен, он не задает читателю никаких загадок; но он и не дает никакого направления его воспринимающей мысли. Его нельзя «понять» в том смысле, что нельзя пройти через него как через средство, выйдя из него с вновь обретенным знанием, как с достигнутой целью. Тем не менее поэтические тексты Пушкина, в которых все, казалось бы, прямо высказано, мощно продуцируют невысказанное. Что именно? Это зависит от нас. Поэтические образы и символы дремлют в нераскрытых книгах, ожидая чуткого и внимательного читателя. Лирическое стихотворение – это, в сущности, определенное состояние души, выраженное в такой словесной форме, которая способна вызвать соответствующее состояние и у читателя. И только тогда, когда читатель откликнулся, когда в его сознании возникли образы, эмоции, ассоциации, – стихотворение обретает полноту смысла, «осуществляется» вполне.
//-- * * * --//
Редеет облаков летучая гряда;
Звезда печальная, вечерняя звезда,
Твой луч осеребрил увядшие равнины,
И дремлющий залив, и черных скал вершины;
Люблю твой слабый свет в небесной вышине:
Он думы разбудил, уснувшие во мне.
Я помню твой восход, знакомое светило,
Над мирною страной, где всё для взоров мило,
Где стройны тополы в долинах вознеслись,
Где дремлет нежный мирт и темный кипарис,
И сладостно шумят полуденные волны.
Там некогда в горах, сердечной неги полный,
Над морем я влачил задумчивую лень,
Когда на хижины сходила ночи тень —
И дева юная во мгле тебя искала
И именем своим подругам называла.
В стихотворении отразились его живые впечатления от пребывания в Крыму и в Каменке, имении Давыдовых. В осеннем пейзаже угадывается залив реки Тясмина в Каменке, а в описании прекрасного летнего пейзажа отозвались воспоминания о Гурзуфе. Какая именно звезда имеется здесь в виду, точно выяснить не удалось. Посылая стихотворение в альманах «Полярная звезда», Пушкин просил его издателя, Александра Бестужева, не публиковать трех последних строк, где говорится о юной деве, называвшей вечернюю звезду своим именем, и негодовал, когда его просьба не была исполнена [44 - См.: письмо Пушкина к А. А. Бестужеву от 12 января 1824 г. (Т. XIII. С. 84).].
Поэтические обращения к вечерней звезде – давняя традиция европейской литературы, восходящая к идиллии греческого лирика Биона, жившего в III–II веках до н. э. Французские переводы Биона были, безусловно, знакомы Пушкину. Однако в письмах Бестужеву Пушкин уверял, что его возмутило предание гласности интимной подробности, связанной с любимой женщиной.
Кто же эта женщина? Существует предположение, что элегия посвящена Екатерине Раевской. Оно основывается главным образом на тех же строчках «И дева юная во мгле тебя искала / И именем своим подругам называла». Муж Екатерины М. Ф. Орлов писал ей 3 июля 1823 года: «Среди стольких дел, одно другого скучнее, я вижу твой образ, как образ милого друга, и приближаюсь к тебе или воображаю тебя близкой всякий раз, как я вижу памятную Звезду (fameuse Etoile), которую ты мне указала. Будь уверена, что едва она восходит над горизонтом, я ловлю ее появление с моего балкона» [45 - Опубликовано: Томашевский Б. В. «Таврида» Пушкина // Уч. зап-ки ЛГУ. 1949. № 122. Серия филолог. наук. Вып. 16. С. 121.]. Правда, неизвестно, откуда мог знать об этом Пушкин. Если же женщина называла свою звезду не только мужу, но и всем знакомым, в чем тогда интимность этой подробности?
На роль адресата элегии еще с меньшими основаниями предлагались и другие дочери Раевского: Елена и Мария. Традиционно это стихотворение связывается с темой «утаенной любви» Пушкина.
1821 год
В южной ссылке он пишет свои «южные» романтические поэмы («Цыганы», «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан») и переживает новые влюбленности. Он еще очень молод и упоен радостью жизни. В незаконченном послании к В. Ф. Раевскому 1822 года («Ты прав, мой друг, – напрасно я презрел…») он пишет:
Я знал любовь, не мрачною [тоской],
Не безнадежным заблужденьем,
Я знал любовь прелестною мечтой,
Очарованьем, упоеньем.
Нет причин подвергать сомнению это признание.
Насколько можно судить по мемуарной литературе, он увлекался в это время многими девушками: современники называют дочерей Николая Раевского, Марию, Елену и Екатерину; Пульхерию Варфоломей, Екатерину Стамо, Калипсо Полихрони. Эти женщины лишь условно соотносятся с адресатами его любовной лирики.
Дева
Я говорил тебе: страшися девы милой!
Я знал, она сердца влечет невольной силой.
Неосторожный друг! я знал, нельзя при ней
Иную замечать, иных искать очей.
Надежду потеряв, забыв измены сладость,
Пылает близ нее задумчивая младость;
Любимцы счастия, наперсники Судьбы
Смиренно ей несут влюбленные мольбы;
Но дева гордая их чувства ненавидит
И очи опустив не внемлет и не видит.
Образ «гордой девы» («гордой девы идеал», который упоминает Пушкин в «Отрывках из путешествия Онегина») был непременной принадлежностью романтического канона, столь актуального для творчества Пушкина периода южной ссылки. В отношении к неприступной «деве» не чувствуется неприязненная ирония, отчетливо звучащая в строках из «Евгения Онегина» о красавицах с брегов Невы: «Внушать любовь для них – беда, / Пугать людей для них – отрада». Возможно, спокойная интонация объясняется тем, что лирический субъект выступает здесь не в качестве действующего лица, а некоего «третьего», наблюдателя, описывающего со стороны отношения девы и ее несчастливых поклонников. В этом стихотворении впервые у Пушкина возникает тема опасной и губительной власти женщины, которая с такой силой прозвучит в сказке-фантасмагории «Золотой петушок».
//-- * * * --//
Умолкну скоро я!.. Но если в день печали
Задумчивой игрой мне струны отвечали;
Но если юноши, внимая молча мне,
Дивились долгому любви моей мученью;
Но если ты сама, предавшись умиленью,
Печальные стихи твердила в тишине
И сердца моего язык любила страстный…
Но если я любим… позволь, о милый друг,
Позволь одушевить прощальный лиры звук
Заветным именем любовницы прекрасной!..
Когда меня навек обымет смертный сон,
Над урною моей промолви с умиленьем:
Он мною был любим, он мне был одолжен
И песен и любви последним вдохновеньем.
//-- * * * --//
Мой друг, забыты мной следы минувших лет
И младости моей мятежное теченье.
Не спрашивай меня о том, чего уж нет,
Что было мне дано в печаль и в наслажденье,
Что я любил, что изменило мне.
Пускай я радости вкушаю не в полне;
Но ты, невинная! ты рождена для счастья.
Беспечно верь ему, летучий миг лови:
Душа твоя жива для дружбы, для любви,
Для поцелуев сладострастья;
Душа твоя чиста: унынье чуждо ей;
Светла, как ясный день, младенческая совесть.
К чему тебе внимать безумства и страстей
Не занимательную повесть?
Она твой тихий ум невольно возмутит;
Ты слезы будешь лить, ты сердцем содрогнешься;
Доверчивой души беспечность улетит,
И ты моей любви… быть может ужаснешься.
Быть может, навсегда… Нет, милая моя,
Лишиться я боюсь последних наслаждений.
Не требуй от меня опасных откровений:
Сегодня я люблю, сегодня счастлив я.
Вполне вероятно, что в основе лирического сюжета этих элегий вообще нет реальной биографической ситуации – следовательно, нет и конкретных адресатов. Элегия «Мой друг, забыты мной следы минувших лет…» может быть прочитана как отрывок из романтической поэмы, где изображены герой и героиня. «Он» – зрелый мужчина, на личность которого наложил свой роковой отпечаток тяжелый и мучительный душевный опыт. «Она» – юная, наивная и неискушенная девушка, видящая в жизни лишь светлые стороны и ожидающая только счастья. Очевидно, что «он» оказывается близок к мужским, а «она» – к женским образам южных поэм: «Кавказского пленника», «Цыган», «Бахчисарайского фонтана».
Элегия представляется одним из этапов в развитии сквозного любовного сюжета, прослеживаемого в творчестве Пушкина. Так, в «Кавказском пленнике» пресыщенный и разочарованный герой не способен ответить на любовь; в элегии он любит, но между ним и девушкой неодолимой преградой стоит его прошлое; в «Бахчисарайском фонтане» герой отвергнут, ибо сила его страсти пугает и отталкивает избранницу; в «Цыганах» герой убивает возлюбленную, не принимающую его отношения к жизни и к любви.
Сравнение двух элегий – «Мой друг, забыты мной…» и «Умолкну скоро я…» – рождает предположение, что их лирические герои воплощают в себе разные стороны личности Пушкина. Этих героев можно соотнести с героями пушкинского романа в стихах: Онегиным и Ленским. Разумеется, такое соотнесение условно и приблизительно. Герой элегии «Мой друг, забыты мной…» находится в психологической ситуации, неизвестной Евгению Онегину. Встретив любовь чистой и доверчивой девушки, он беспокоится не о своей «постылой свободе», а о том, чтобы не возмутить ясное спокойствие юной души, не разрушить ее наивные и светлые представления о жизни.
Герой элегии «Умолкну скоро я…», в отличие от Ленского, говорит о своей близкой смерти как о чем-то неизбежном, а не возможном. Но обе элегии явились первыми попытками Пушкина постичь изнутри определенный психологический тип, примерить его к собственному характеру и мироощущению. Что они говорят о самом поэте? Ему понятны чувства и переживания лирических героев, понятны и в чем-то, наверное, близки. Но его герои – не он, и не стоит искать в его жизни аналогичные сюжеты.
Кокетке
[И вы поверить мне могли,
Как простодушная Аньеса?
В каком романе вы нашли,
Чтоб умер от любви повеса?]
Послушайте: вам тридцать лет,
Да, тридцать лет – немногим боле.
Мне за двадцать; я видел свет,
Кружился долго в нем на воле;
Уж клятвы, слезы мне смешны;
Проказы утомить успели;
Вам также с вашей стороны
Измены верно, надоели;
Остепенясь, мы охладели,
Не к стати нам учиться вновь.
Мы знаем: вечная любовь
Живет едва ли три недели.
С начала были мы друзья,
Но скука, случай, муж ревнивый…
Безумным притворился я,
И притворились вы стыдливой,
Мы поклялись… потом… увы!
Потом забыли клятву нашу;
Клеона полюбили вы,
А я наперсницу Наташу.
Мы разошлись; до этих пор
Всё хорошо, благопристойно,
Могли б мы жить без дальних ссор
Опять и дружно и спокойно;
[Но нет! сегодня поутру
Вы вдруг в трагическом жару
Седую воскресили древность —
Вы проповедуете вновь
Покойных рыцарей любовь,
Учтивый жар и грусть и ревность.
Помилуйте – нет, право нет.
Я не дитя, хоть и поэт.]
Когда мы клонимся к закату,
Оставим юный пыл страстей —
Вы старшей дочери своей,
Я своему меньшому брату:
Им можно с жизнию шалить
И слезы впредь себе готовить;
Еще пристало им любить,
А нам пора уже злословить.
У этого стихотворения есть реальный и весьма яркий адресат – Аглая Антоновна Давыдова, урожденная де Граммон (1787–1847). Она была замужем за А. Л. Давыдовым, сводным братом Н. Н. Раевского-старшего. Общение Пушкина с Давыдовым и его женой относится ко времени пребывания поэта в Кишинёве, Каменке (имении Давыдовых), Киеве и Одессе (1820–1824). Аглая Антоновна славилась кокетством и легкостью поведения; за ее супругом прочно закрепилось звание рогоносца (Об этом пишет Пушкин в стихотворении 1824 года «Давыдову» («Нельзя, мой толстый Аристипп…»)). По свидетельству современника, эта женщина «…весьма хорошенькая, ветреная и кокетливая, как истая француженка, искала в шуме развлечений средство не умереть от скуки в варварской России. Она в Каменке была магнитом, привлекающим к себе всех железных деятелей александровского времени. От главнокомандующих до корнетов, все жило и ликовало в селе Каменке, но главное – умирало у ног прелестной Аглаи» [46 - Русская Старина. 1872. Т. V. С. 632.].
Пушкин тоже на какое-то время увлекся Аглаей, позже он включил ее в «донжуанский список». Судя по тексту стихотворения, поэт когда-то уверял Аглаю, что будет ей верным. Но эти клятвы являлись, конечно, поэтическим преувеличением, увлечение Пушкина было недолгим. Аглая была разочарована быстрым охлаждением молодого поэта и, видимо, стала преследовать его упреками. В результате опытная кокетка потерпела двойное поражение: не только потеряла поклонника, но и получила от него весьма ядовитую отповедь в стихах. Женщину, которая была значительно старше поэта, не могли не уязвить его иронические рассуждения об их возрасте. Двадцатидвухлетний поэт, разумеется, шутя писал, что он «клонится к закату» и собирается оставить «юный пыл страстей», а женщине на четвертом десятке было уже не до смеха. Видимо, Аглая постаралась не остаться в долгу и чем-то очень обидела Пушкина. Не исключено, что он, в свою очередь, зло высмеял именно ее в других стихотворениях, которые были не из тех, что показывают дамам.
«A son amant Eglé sans résistance…»
Перевод:
Своему любовнику Аглая без сопротивления
Уступила – но он, бледный и бессильный,
Суетился – и, наконец, в изнеможении,
Совсем запыхавшись, удовлетворился… поклоном.
Агния высокомерным тоном: «Сударь,
Скажите, почему же мой вид
Вас леденит? Не объясните ли вы мне причину?
Что это, отвращение?» – «Боже мой,
совсем другое». —
«Избыток любви?» – «Нет, избыток уважения».
На А. А. Давыдову
Иной имел мою Аглаю
За свой мундир и черный ус,
Другой за деньги – понимаю,
Другой за то, что был француз,
Клеон – умом ее стращая,
Дамис – за то, что нежно пел.
Скажи теперь, мой друг Аглая,
За что твой муж тебя имел?
В марте 1823 года, посылая последнюю эпиграмму (вместе с другой, вовсе невозможной для публикации) П. А. Вяземскому, Пушкин приписал: «Этих двух не показывай никому – ни Денису Давыдову» [47 - Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 14. С. 136.]. Пушкинские слова содержат намек или на адресата эпиграммы, или на возможность применения ее к Давыдовой. Последнее вполне вероятно: имя Аглая не дает указаний на реального адресата – так же, как Клеон и Дамис, оно является условным литературным именем, широко употреблявшимся во французской легкой поэзии.
Христос воскрес
Христос воскрес, моя Реввека!
Сегодня следуя душой
Закону бога-человека,
С тобой цалуюсь, ангел мой.
А завтра к вере Моисея
За поцалуй я не робея,
Готов, еврейка, приступить —
И даже то тебе вручить,
Чем можно верного еврея
От православных отличить.
Адресат этого веселого и фривольного стихотворения неизвестен. Возможно, среди многочисленных кишиневских знакомых Пушкина в самом деле была некая молодая еврейка. Может быть, обращение к еврейке – условный прием, позволяющий дерзко сострить, предлагая «вручить» ей то, «чем можно верного еврея / От православных отличить».
Прекрасная еврейка имеется в виду в дружеском послании, обращенном к Н. С. Алексееву, кишиневскому знакомому Пушкина. «Алексееву» («Мой милый, как несправедливы твои ревнивые мечты…»). «Ревнивые мечты» адресата – его подозрения, что Пушкин ухаживает за его возлюбленной, Марией Егоровной Эйхфельдт, которой посвящен мадригал «Ни блеск ума, ни стройность платья». Алексеев долго не хотел знакомить Пушкина со своей любимой, опасаясь соперничества. В письме Пушкина к Алексееву от 26 декабря 1830 года, которое он начинает автоцитатой – первыми строками из своего послания, упоминается о «еврейке, которую так долго и так упорно ты таил от меня…».
Лирический субъект стихотворения, «наперсник» – одна из масок, которую периодически примерял Пушкин. В поэме «Гаврилиада», написанной в том же году, поэт, рассуждая о «странностях любви», называет в качестве одной из них желание влюбленного иметь наперсника. Сперва наперсник необходим для того, чтобы поделиться с ним «восторгами» любви, а затем, когда любовь пройдет, – для того, чтобы «оживить о ней воспоминанье». В стихотворении, где при отсутствии текстуальных совпадений (за исключением слова «наперсник») повторяется та же мысль, поэт выступает одновременно в двух ролях: как «наперсник осторожный» он выслушивает своих «неопытных друзей», и с ними, как с наперсниками, он оживляет собственные воспоминания и «молод юностью чужой». Та же тема возникает в написанной через два года II главе «Евгения Онегина», стр. XVIII–XIX, где Онегин становится наперсником Ленского. Здесь Пушкин использует сравнение наперсника с инвалидом из послания «Алексееву» ср.: «Так точно старый инвалид» – «В любви считаясь инвалидом». Совершенно новый поворот этой темы возникнет через несколько лет в стихотворении «Наперсник».
Дионея
Хромид в тебя влюблен: он молод, и не раз
Украдкою вдвоем мы замечали вас;
Ты слушаешь его, в безмолвии краснея;
Твой взор потупленный желанием горит,
И долго после, Дионея,
Улыбку нежную лицо твое хранит.
В этом антологическом стихотворении Пушкин развивает тему V элегии Шенье. В отличие от французского поэта, Пушкин описал не робкую, таимую от всех, а счастливую и уже разделенную первую любовь молодой девушки. В то время как в элегии Шенье к влюбленной девушке обращается умудренный в любовных делах друг, «Дионея» в ее первоначальной редакции написана от лица подруги, нежно сочувствующей этой любви: «Подруга милая! Я знаю, отчего / Ты с нынешней весной от наших игр отстала». В окончательной же редакции, в которой были отброшены четыре начальных стиха, вообще отсутствует подобный персонаж.
Общая схема лирической коллизии Шенье изменена и «применена» Пушкиным к близким ему событиям. По всей вероятности, стихотворение связано с проходившим на глазах у Пушкина романом Ек. Н. Раевской и М. Ф. Орлова, увенчавшимся 15 мая 1821 года счастливым браком.
Пушкин напечатал стихотворение только в 1825 году с названием «антологический отрывок» – возможно, чтобы исключить связь стихов с реальными людьми.
1822 год
В этом году он написал послание к В. Ф. Раевскому («Не тем горжусь я, мой певец…»), где есть строки, которые, судя по более поздним стихотворениям, выражают реальные переживания Пушкина:
Не тем горжусь, что иногда
Мои коварные напевы
Смиряли в мыслях юной девы
Волненье страха <и> стыда…
Здесь уже есть рефлексия Дон Жуана – предчувствие коллизии «Каменного гостя».
Гречанке
Ты рождена воспламенять
Воображение поэтов,
Его тревожить и пленять
Любезной живостью приветов,
Восточной странностью речей,
Блистаньем зеркальных очей
И этой ножкою нескромной…
Ты рождена для неги томной,
Для упоения страстей.
Скажи – когда певец Леилы
В мечтах небесных рисовал
Свой неизменный идеал,
Уж не тебя ль изображал
Поэт мучительный и милый?
Быть может, в дальной стороне,
Под небом Греции священной,
Тебя страдалец вдохновенный
Узнал, иль видел, как во сне,
И скрылся образ незабвенный
В его сердечной глубине?
Быть может, лирою счастливой
Тебя волшебник искушал;
Невольный трепет возникал
В твоей груди самолюбивой,
И ты, склонясь к его плечу…
Нет, нет, мой друг, мечты ревнивой
Питать я пламя не хочу;
Мне долго счастье чуждо было,
Мне ново наслаждаться им,
И, тайной грустию томим,
Боюсь: неверно всё, что мило.
Стихотворение посвящено восемнадцатилетней гречанке Калипсо Полихрони. Калипсо и ее мать, вдова греческого чиновника, бежали из Константинополя в Одессу, затем в середине 1821 года они поселились в Кишинёве, где жили в большой бедности.
Друг и наперсник Пушкина этих лет Иван Петрович Липранди вспоминал: «Она была чрезвычайно маленького роста, с едва заметной грудью; длинное сухое лицо всегда, по обычаю некоторых мест Турции, нарумяненное; огромный нос как бы сверху донизу разделял ее лицо; густые и длинные волосы, с огромными огненными глазами, которым она еще более придавала сладострастия употреблением "сурьме". <…> В обществах она мало показывалась, но дома радушно принимала. Пела она на восточный тон, в нос; это очень забавляло Пушкина, в особенности турецкие сладострастные заунывные песни, с аккомпанементом глаз, а иногда жестов» [48 - Липранди И. П. Из дневника и воспоминаний // А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 294.].
Пушкин часто бывал в доме Полихрони, гулял с девушкой в городском парке. Ее имя значится в «донжуанском списке»; характерный профиль гречанки не раз встречается на страницах пушкинских рукописей. Однако, по свидетельству того же Липранди, поэт вовсе не был влюблен в эту женщину [49 - Там же.]. Его воображение волновала романтическая легенда, будто бы в возрасте пятнадцати лет Калипсо была возлюбленной Байрона. Эта история явно не соответствовала действительности, ибо в те годы, когда английский поэт путешествовал по Греции, Калипсо была еще ребенком. Но Пушкину, видимо, жаль было расставаться с красивой легендой, которая и легла в основу его стихотворения.
Стилизованный в восточном духе женский образ соответствует реальному облику Калипсо, но одновременно напоминает героиню восточных поэм Байрона. Сюжетом стихотворения стала воображаемая история влюбленности «певца Леилы». Признания поэта в невольной ревности к знаменитому возлюбленному и слова о наслаждении своим недавно обретенным счастьем рождены логикой лирического сюжета, а не его реальными чувствами к Калипсо.
Иностранке
На языке тебе невнятном
Стихи прощальные пишу,
Но в заблуждении приятном
Вниманья твоего прошу:
Мой друг, доколе не увяну,
В разлуке чувство погубя,
Боготворить не перестану
Тебя, мой друг, одну тебя.
На чуждые черты взирая,
Верь только сердцу моему,
Как прежде верила ему,
Его страстей не понимая.
Брат поэта Лев Сергеевич в своих воспоминаниях пишет о некой иностранке, с которой Пушкин встречался два года и при расставании написал ей эти стихи. Других свидетельств об этом биографическом сюжете не существует. Не знаем, к кому обращено это стихотворение, но в нем наметился неожиданный поворот любовного сюжета. Полное непонимание со стороны возлюбленной и языка, и страстей лирического героя может быть преодолено только ее полным доверием к нему. Доверие – новый мотив любовной лирики Пушкина.
//-- * * * --//
Люблю ваш сумрак неизвестный
И ваши тайные цветы,
И вы, поэзии прелестной
Благословенные мечты!
Вы нас уверили, поэты,
Что тени легкою толпой
От берегов холодной Леты
Слетаются на брег земной
И невидимо навещают
Места, где было всё милей,
И в сновиденьях утешают
Сердца покинутых друзей;
Они, бессмертие вкушая,
Их поджидают в Элизей,
Как ждет на пир семья родная
Своих замедливших гостей…
Но, может быть, мечты пустые —
Быть может, с ризой гробовой
Все чувства брошу я земные,
И чужд мне будет мир земной;
Быть может, там, где всё блистает
Нетленной славой и красой,
Где чистый пламень пожирает
Несовершенство бытия,
Минутных жизни впечатлений
Не сохранит душа моя,
Не буду ведать сожалений,
Тоску любви забуду я?..
В этих стихах нет сомнения в бессмертии души, есть сомнение лишь относительно того, что душа сохранит воспоминания о земной жизни. Самое страшное – если «тоску любви забуду я…». Здесь опять мы видим очень характерный для Пушкина психологический комплекс; он говорит не о блаженстве любви, а о тоске любви, но забвение ее представляется поэту невосполнимой утратой. Мы говорили, что без любви для Пушкина нет жизни. Можно добавить: без любви для него нет и вечной жизни.
1823 год
В этом году в Одессе он познакомился с двумя прекрасными женщинами: Амалией Ризнич и Елизаветой Воронцовой. Обе они традиционно относятся к числу главных муз Пушкина. Между тем о реальных отношениях поэта с каждой из них известно не так много. С уверенностью можно сказать, что в это время он пережил глубокие и сильные чувства, и на основе этого душевного опыта родились стихотворения о любви, принадлежащие к числу лучших его поэтических созданий.
Амалия Ризнич, жена богатого образованного негоцианта, была молода, очень красива и роскошно одета. Ее благосклонности добивались многочисленные поклонники, среди которых был и Пушкин. Несомненно, одно время он был влюблен в Амалию, в чем признавался Вере Вяземской. Как далеко зашли их отношения, неизвестно, скорее всего, поэт был для красавицы лишь одним из ее обожателей, которых она дразнила и сводила с ума искусным кокетством. Считается, что ей адресованы строки в черновиках VI главы «Евгения Онегина»:
Я не хочу пустой укорой
Могилы возмущать покой;
Тебя уж нет, о ты, которой
Я в бурях жизни молодой
Обязан опытом ужасным
И рая мигом сладострастным.
Как учат слабое дитя,
Ты душу нежную, мутя,
Учила горести глубокой.
Ты негой волновала кровь,
Ты воспаляла в ней любовь
И пламя ревности жестокой;
Но он прошел, сей тяжкий день:
Почий, мучительная тень!
Из-за открывшейся чахотки Ризнич покинула Одессу в мае 1824 года и примерно через год скончалась в Италии. Расставание с любимой женщиной, ее смерть – мотивы нескольких стихотворений Пушкина, вероятно, отчасти навеянных трагической историей Амалии Ризнич.
Екатерина Ксаверьевна Воронцова – жена М. С. Воронцова, новороссийского генерал-губернатора, под началом которого Пушкин служил в Одессе. Пушкин познакомился с ней в Одессе в начале сентября 1823 года, и их общение продолжалось с перерывами до конца 1824 года. Воронцова, несомненно, была женщиной необыкновенно привлекательной, современники оставили о ней множество восторженных отзывов. Пушкин познакомился с Воронцовой, когда ей был тридцать один год, по словам Ф. Ф. Вигеля, «она еще казалась самою молоденькою. <…> Со врожденным польским легкомыслием и кокетством желала она нравиться, и никто лучше ее в том не успевал» [50 - Вигель Ф. Ф. Записки. М., 1891–1893. Ч. 6. С. 84.].
Хотя отношения Пушкина с Воронцовой всегда являлись предметом особого внимания пушкинистов, роль этой женщины в судьбе поэта остается одним из неясных эпизодов его биографии. Согласно устойчивой легенде, Воронцова была предметом глубокой и страстной любви Пушкина; с ней связывается романтическая история о перстне-талисмане (см.: «Талисман», 1827), предполагается, что именно ей адресованы такие стихотворения, как «Приют любви, он вечно полн…», «Пускай, увенчанный любовью красоты…», «Ненастный день потух…», «Храни меня, мой талисман…», «Все в жертву памяти твоей…», «Сожженное письмо», «Прощание». В русле этой легенды рождаются предположения, что Воронцова имела от Пушкина ребенка, что чувство поэта к этой женщине было одним из самых сильных в его жизни. Однако основные положения этой легенды могут быть легко оспорены; существует много фактов, ей противоречащих. Не исключено, что чувство Пушкина к ней было лишь одним из многочисленных увлечений поэта, а большинство стихотворений, причисляемых к так называемому воронцовскому циклу, с тем же успехом могли быть адресованы другим женщинам.
Невозможно с уверенностью судить о глубине чувств Пушкина и тем более о характере ответных чувств Воронцовой. Можно лишь достаточно уверенно утверждать, что поэт во время жизни в Одессе был влюблен в графиню и она, возможно, не осталась к нему равнодушной. Наиболее убедительными свидетельствами, подтверждающими факт увлечения Пушкина Воронцовой, являются многочисленные ее портреты на полях пушкинских рукописей, письмо В. Ф. Вяземской к мужу от 1 августа 1824 года и мемуары Ф. Ф. Вигеля, хотя в обоих случаях имя женщины не упоминается, а лишь угадывается.
Ночь
Мой голос для тебя и ласковый и томный
Тревожит поздное молчанье ночи темной.
Близ ложа моего печальная свеча
Горит; мои стихи, сливаясь и журча,
Текут, ручьи любви; текут полны тобою.
Во тьме твои глаза блистают предо мною,
Мне улыбаются – и звуки слышу я:
Мой друг, мой нежный друг… люблю…
твоя… твоя!
Стихотворение перекликается с XXIII элегией из сборника А. Шенье. Герой Шенье ночью пишет письмо возлюбленной, надеясь, что завтра она его прочитает, у Пушкина лирический сюжет развивается иначе: поэтическое обращение к возлюбленной вызывает ее воображаемый образ, столь живой и яркий, что возникает не только полная иллюзия ее присутствия, но и звучат ее слова. Фантазия поэта столь убедительна, что при невнимательном чтении она может быть принята за реальность. Собственно, только два слова – «молчание» и «печальная» указывают на то, что лирический герой находится в одиночестве. Это стихотворение о любви и в то же время о силе поэтического воображения.
//-- * * * --//
Простишь ли мне ревнивые мечты,
Моей любви безумное волненье?
Ты мне верна: зачем же любишь ты
Всегда пугать мое воображенье?
Окружена поклонников толпой,
Зачем для всех казаться хочешь милой,
И всех дарит надеждою пустой
Твой чудный взор, то нежный, то унылый?
Мной овладев, мне разум омрачив,
Уверена в любви моей несчастной,
Не видишь ты, когда, в толпе их страстной,
Беседы чужд, один и молчалив,
Терзаюсь я досадой одинокой;
Ни слова мне, ни взгляда… друг жестокой!
Хочу ль бежать: с боязнью и мольбой
Твои глаза не следуют за мной.
Заводит ли красавица другая
Двусмысленный со мною разговор:
Спокойна ты; веселый твой укор
Меня мертвит, любви не выражая.
Скажи еще: соперник вечный мой,
На едине застав меня с тобой,
Зачем тебя приветствует лукаво?..
Что ж он тебе? Скажи, какое право
Имеет он бледнеть и ревновать?..
В нескромный час меж вечера и света,
Без матери, одна, полу-одета,
Зачем его должна ты принимать?..
Но я любим… На едине со мною
Ты так нежна! Лобзания твои
Так пламенны! Слова твоей любви
Так искренно полны твоей душою!
Тебе смешны мучения мои;
Но я любим, тебя я понимаю.
Мой милый друг, не мучь меня, молю;
Не знаешь ты, как сильно я люблю,
Не знаешь ты, как тяжко я страдаю
Элегию часто связывали с именами Амалии Ризнич или Каролины Собаньской [51 - См.: Щёголев П. Е. Амалия Ризнич в поэзии Пушкина // Щёголев П. Е. Очерки. С. 196–225; Яшин М. И. «Итак, я жил тогда в Одессе…». К истории создания элегии Пушкина «Простишь ли мне ревнивые мечты» // Нева. 1977. № 2. С. 100–143.]. Между тем ряд деталей в тексте стихотворения ясно указывает на то, что, в отличие от них, его героиня – незамужняя девушка, находящаяся на попечении матери.
Споры об адресате в данном случае основываются главным образом на разном понимании поэтического текста. Одни представляют себе лирическую героиню искусной и равнодушной кокеткой, которая сознательно разжигает в герое ревность. (Отсюда и стремление адресовать элегию Ризнич или Собаньской – женщинам именно такого типа.) Другие видят ее любящей чистой девушкой, чья спокойная уверенность в прочности их взаимной любви вызывает ложные подозрения у страстного и неуравновешенного возлюбленного. Реального прототипа этот женский образ, скорее всего, не имеет. Главное здесь – психологическое состояние лирического героя [52 - См.: Вацуро В. Э. К истории элегии «Простишь ли мне ревнивые мечты…» // Вацуро В. Э. Пушкинская пора. СПб., 2000. С. 110–127.].
Непосредственным источником пушкинского стихотворения является элегия Мильвуа «Беспокойство». Герой ее терзается муками ревности, хотя разумом понимает, что реальных причин для нее нет и все его подозрения безосновательны. Пушкинский герой охвачен страстью, он едва владеет собой; безумие любви рождает фантомы, «ревнивые мечты» перемешиваются с реальными событиями. Выразительность и психологическая убедительность, с которыми Пушкин передал все это смятение чувств, обусловили противоречивость трактовок стихотворения. Сопереживая герою, читатели склоняются то к одной, то к другой версии поведения героини.
Подобный художественный эффект, равно как и самый психологический рисунок внутреннего мира лирического героя, были не характерны для традиционной элегии. Было ли это обновление элегического сюжета осознанной художественной задачей поэта или же потребностью излить в стихах свои непосредственные чувства и переживания, с уверенностью сказать трудно. Так или иначе этот образ страстного и раздираемого сомнениями героя кажется достаточно близким к самому Пушкину.
К**
Ты богоматерь, нет сомненья,
Не та, которая красой
Пленила только дух святой,
Мила ты всем без исключенья;
Не та, которая Христа
Родила не спросясь супруга.
Есть бог другой, земного круга —
Ему послушна красота,
Он бог Парни, Тибулла, Мура,
Им мучусь, им утешен я.
Он весь в тебя – ты мать Амура,
Ты богородица моя!
Точная дата создания этого мадригала неизвестна, он написан между 1820 и 1824 годами, неизвестен и его адресат. Мадригал построен на нарочитом смешении двух совершенно разных образов: Богоматери (Девы Марии) и богини Венеры – по греческой мифологии, матери бога любви Амура. Это смешение уходит корнями в средневековое сознание, а позже проявляется в живописи Ренессанса, в частности у Ботичелли и Рафаэля. В пушкинском стихотворении Богоматерь, Венера и живая «мать Амура» уравнены своей красотой – в этом и состоит дерзкий, но изящный комплимент женщине, которой адресовано стихотворение. В этом шутливом мадригале впервые наметился лирический сюжет таких стихотворений, как «Жил на свете рыцарь бедный…» и «Мадона». У Пушкина было своеобразное отношение к Мадонне: она представлялась ему прелестной женщиной, вызывающей восхищение мужчины. Со строго ортодоксальных позиций это недопустимо, но Пушкин свободен от догм и правил, в его художественном мире живое и горячее чувство к Богоматери вовсе не выглядит кощунством.
В этом году он начинал и бросал много стихотворений, оставшихся в черновиках и набросках. Благодаря текстологам, тщательно восстановившим дошедшие до нас строки, мы можем их прочитать.
//-- * * * --//
Придет ужасный [час]… твои небесны очи
Покроются, мой друг, туманом вечной ночи,
Молчанье вечное твои сомкнет уста,
Ты навсегда сойдешь в те мрачные места,
Где прадедов твоих почиют мощи хладны.
Но я, дотоле твой поклонник безот<радный>,
В обитель скорбную сойду [я] за тобой
И сяду близ тебя, печальный и немой,
У милых ног твоих – себе их на колена
Сложу – и буду ждать[печаль<но>]… [но чего?]
Чтоб силою мечтанья моего.
Адресат этого незавершенного стихотворения неизвестен, как неизвестна и подобная ситуация в жизни Пушкина. У нас нет никаких сведений о том, что у него были реальные основания с ужасом ждать скорой смерти своей возлюбленной. Традиционно этот набросок увязывается со стихотворениями «Таврида», «Люблю ваш сумрак неизвестный…», «Надеждой сладостной младенчески дыша…». Тем самым его гипотетический сюжет выстраивается соответственно теме: победа любви над смертью в духе мифа об Орфее и Эвридике. Возможно, это один из подступов к теме «мертвой возлюбленной», о чем у нас еще пойдет речь.
//-- * * * --//
Как наше сердце своенравно!
томимый вновь,
Я умолял тебя недавно
Обманывать мою любовь,
Участьем, нежностью притворной
Одушевлять свой дивный взгляд,
Играть душой моей покорной,
В нее вливать огонь и яд.
Ты согласилась, негой влажной
Наполнился твой томный взор;
Твой вид задумчивый и важный
Твой сладострастный разговор
И то, что дозволяешь нежно,
И то, что запрещаешь мне,
Всё впечатлелось неизбежно
В моей сердечной глубине.
Адресат этого незаконченного стихотворения неизвестен. Строки: «Играть душой моей покорной, / В нее вливать огонь и яд» позволяют думать об Амалии Ризнич.
Намеченная здесь тема «Я умолял тебя недавно / Обманывать мою любовь», – через несколько лет будет развернута в стихотворении «Признание»: «Ах, обмануть меня нетрудно: Я сам обманываться рад». Возможно, оттого, что стихотворение не завершено, психологическое состояние лирического героя не вполне ясно. Нетерпеливое желание пережить счастье сию же минуту или же упоение любовной игрой, которая кажется самодостаточной? Чем объясняется смелость, с которой он предлагает вливать к нему в душу «огонь и яд»? Он так жаждет наслаждения, что не боится боли? Или же это прежде всего игра, и особенной боли он и не ожидает? Как бы то ни было, видимо, в этих строчках переданы реальные и свойственные именно Пушкину переживания любовного чувства, которые в самом деле «впечатлелись» в его «сердечной глубине».
//-- * * * --//
Всё кончено: меж нами связи нет.
В последний раз обняв твои колени,
Произносил я горестные пени.
Всё кончено – я слышу твой ответ.
Обманывать себя не стану <вновь>,
Тебя тоской преследовать не буду,
Про<шедшее> быть может позабуду —
Не для меня сотворена любовь.
Ты молода: душа твоя прекрасна,
И многими любима будешь ты.
Адресат элегии неизвестен. Психологическая ситуация, лежащая в основе лирического сюжета, – разрыв отношений по настоянию женщины – дана в самом общем виде и не позволяет связать стихотворение с конкретным биографическим событием. Элегия перекликается с другим наброском:
В твою светлицу, друг мой нежный,
Я прихожу в последний раз.
Любви счастливой, безмятежной
Делю с тобой последний час.
Вперед одна в надежде томной
Не жди меня средь ночи темной,
До первых утренних лучей
Не жги свечей.
Скорее всего, наброски связаны не с реальной ситуацией, а с постоянным для любовной лирики Пушкина мотивом расставания.
Кораблю
Морей [красавец] окриленный!
Тебя зову – плыви, плыви
И сохрани залог бесценный
Мольбам, надеждам и любви.
Ты, ветер, утренним дыханьем
Счаст<ливый> парус напрягай,
Ты колыханьем
Ее груди не утомляй.
Здесь, собственно, не говорится о любви, но это одно из самых нежных любовных стихотворений Пушкина. Возлюбленная отправляется в морское путешествие, мы не знаем куда, зачем, надолго ли. Поэт не говорит о своих чувствах, он обращается к кораблю и ветру с просьбой позаботиться о его любимой.
//-- * * * --//
О боги мирные полей, дубров и гор,
Мой Аполлон ваш любит разговор,
Меж вами я нашел и Музу молодую,
Подругу дней моих невинную, простую,
Но чем-то милую – не правда ли, друзья?
И своенравная волшебница моя,
Как тихий ветерок иль пчелка золотая,
Иль беглый поцелуй, туда, сюда летая
В необработанном отрывке присутствует образ не женщины, а музы, но в этом образе явно присутствует эротический оттенок: неожиданное уподобление общения с музой любовным ласкам заставляет вспомнить слова Анны Керн о том, что Пушкин, в сущности, любил только свою музу. Во всяком случае, образ музы и само поэтическое творчество вызывали у него ощущения, близкие к состоянию влюбленного.
//-- * * * --//
Приют любви, он вечно полн
Прохлады сумрачной и влажной,
Там никогда стесненных волн
Не умолкает гул протяжный.
Свидания поэта с возлюбленной – предположительно, с Елизаветой Воронцовой – происходили в гроте, на берегу моря. В этом недоработанный отрывке эротический оттенок приобретает образ волн.
Отступление четвертое
О таврических волнах
Начиная с 1820 года, когда Пушкин увидел, услышал, осязал реальные волны Чёрного моря, морские волны прочно связываются у него с представлением о наслаждении: «Мне моря сладкий шум милее»; «И сладостно шумят полуденные волны»; «Где весело шумят и блещут воды, / И мирные ласкают берега». В кругу этих образов слово «волнение» в стихотворении «В. Ф. Раевскому»: «И сладостно мне было жарких дум / Уединенное волненье» обнажает свою внутреннюю связь со словом «волна». В стихотворении «Нереида» первая строка – «Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду» – определяет эротический характер лирического сюжета. Хотя здесь нет никаких лобзаний – герой, боясь «дохнуть», лишь тайно любуется обнаженной полубогиней, эти волны, лобзающие Тавриду, выдают его скрытые желанья и сами приобретают чувственный, эротический оттенок. Строка из «Тавриды» (1822): «Пью жадно воздух сладострастья» увязанная в тексте с образом вод, «ласкающих» брега, закрепляет за таврическими волнами этот семантический ореол.
Совершенно очевидно, что он провоцируется и конкретным биографическим сюжетом, отраженным в стихотворениях «Приют любви, он вечно полн…» и «Ненастный день потух…». Может быть, наиболее ярко ассоциативная связь между прикосновениями волн и любовными ласками раскрывается в лирическом отступлении в первой главе «Евгения Онегина»: «Как я завидовал волнам, / Бегущим бурной чередою / С любовью лечь к ее ногам! / Как я желал тогда с волнами / Коснуться милых ног устами» и далее, завершаясь: «Нет, никогда порыв страстей / Так не терзал души моей!» Пушкин не использует здесь обычную языковую метафору «волна страсти», но она, как скрытая сжатая пружина, медленно распрямляется внутри текста, сообщая ему необычайную, концентрированную энергию, выплескивающуюся в последнем признании.
1824 год
Михайловское
Пребывание Пушкина на юге было неожиданно прервано новой ссылкой, предполагавшей усиление надзора и большее ограничение свободы. В стихотворении «К морю» («Прощай, свободная стихия!..») он, полный тяжелых предчувствий, прощается с морем и со своей поэтической молодостью. Пушкин заканчивал это стихотворение в Михайловском, когда воспоминания о море, юге и романтических мечтах были проникнуты для него тоской о чем-то, утраченном навсегда. «Все, что напоминает мне море, наводит на меня грусть – журчание ручья причиняет мне боль в буквальном смысле слова – думаю, что голубое небо заставило бы меня плакать от бешенства», – писал Пушкин В. Ф. Вяземской в конце октября 1824 года (XIII, 114, 532; подл. по-франц.). В этом психологическом контексте море становится для него символом прекрасного и завершенного уже периода жизни. Разумеется, здесь присутствует и тема любви.
Ты ждал, ты звал… я был окован;
Вотще рвалась душа моя:
Могучей страстью очарован,
У берегов остался я…
О какой могучей страсти он пишет, мы не знаем. Насколько известно, побег Пушкина за границу не удался из-за практических обстоятельств, но в стихах неосуществленный побег претворяется в романтический сюжет о невозможности разорвать любовные узы. Рифма «окован – очарован» несет в себе глубокий смысл; здесь оживает стершаяся метафора: «оковы любви». Парадоксальным образом «могучая страсть» противодействует душевным порывам. Неожиданная перекличка с этими строками возникает в стихотворении «О дева-роза, я в оковах…», но здесь «оковы» – это «сладостная неволя».
О дева-роза, я в оковах;
Но не стыжусь твоих оков:
Так соловей в кустах лавровых,
Пернатый царь лесных певцов,
Близ розы гордой и прекрасной
В неволе сладостной живет
И нежно песни ей поет
Во мраке ночи сладострастной.
Своеобразная полемика со этим стихотворением возникает в стихотворении «Виноград».
Не стану я жалеть о розах,
Увядших с легкою весной;
Мне мил и виноград на лозах,
В кистях созревший под горой,
Краса моей долины злачной,
Отрада осени златой,
Продолговатый и прозрачный,
Как персты девы молодой.
Стихотворение немного напоминает мазурочный пароль: по условиям мазурки, кавалер, выбирая даму, должен был угадать ее пароль, каким могло быть название цветка или качества [53 - См.: Медриш В. Пространство эротического кода: «Виноград». С. 21–22.]. Такой бальный эпизод с участием Пушкина описан в воспоминаниях А. О. Смирновой-Россет: «Я сказала Стефани: „Мне ужасно хочется танцевать с Пушкиным“. „Хорошо, я выберу его в мазурке“, и, точно, подошла к нему… Потом я его выбрала и спросила: „Quelle fleure?“ („Какой цветок“ – франц.) – „Celle de votre couleure“ („Тот, который вашего цвета“ – франц.) – был ответ, от которого все были в восторге» [54 - См.: Смирнова-Россет А. О. «Из записок» // Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. М., 1985. С. 158.]. (Как видим, поэт несколько нарушил правила мазурки, но сделал это столь остроумно, что заслужил всеобщее одобрение.)
Символизируя те или иные качества, цветы обозначают роль дамы в любовной игре. В пушкинском стихотворении противопоставлены розы и виноград, цветок и плод, весна и осень. Предпочтение созревшего плода цветку и осени весне – устойчивый и глубоко интимный мотив пушкинской лирики. Позже он будет более явственным и определенным.
В стихотворении «Разговор книгопродавца с поэтом», посвященном главным образом проблемам творчества, есть строки о некой загадочной возлюбленной, которые поддерживают легенду об «утаенной любви»:
Я всем чужой!.. душа моя
Хранит ли образ незабвенный?
Любви блаженство знал ли я?
Тоскою ль долгой изнуренный,
Таил я слезы в тишине?
Где та была, которой очи,
Как небо, улыбались мне?
Вся жизнь, одна ли, две ли ночи?
. . . . . . . .
Она одна бы разумела
Стихи неясные мои;
Одна бы в сердце пламенела
Лампадой чистою любви!
Увы, напрасные желанья!
Она отвергла заклинанья,
Мольбы, тоску души моей:
Земных восторгов излиянья,
Как божеству, не нужно ей!..
Неясно, насколько «поэт» из «Разговора…» близок самому Пушкину. Является ли мечта об идеальной возлюбленной, не только любящей, но и понимающей поэта, собственной пушкинской мечтой, или же она характеризует романтического поэта? Так или иначе, нужно отметить редкий для пушкинской лирики мотив: желание духовной близости с женщиной.
Отступление пятое
Об «утаенной любви»
Выражение «утаенная любовь» принадлежит самому поэту, он употребляет его в черновиках «Посвящения» к поэме «Полтава»:
Иль – посвящение поэта
Как утаенная любовь —
Перед тобою <без привета?>
Пройдет – непризнанное вновь.
Теме утаенной любви посвящены десятки исследований, в том числе работы выдающихся пушкинистов [55 - См.: П. Е. Щёголев, П. К. Губер, Ю. Н. Тынянов, Л. П. Гроссман, Б. В. Томашевский, Г. П. Макогоненко, Ю. М. Лотман. В 1997 г. в Петербурге вышел объемный сборник «Утаенная любовь Пушкина», куда вошли наиболее интересные статьи разных лет, предваренные обзорной статьей Р. В. Иезуитовой.].
Один из постоянных мотивов лирики Пушкина – воспоминание о некой прекрасной женщине, которая то ли отвергла его любовь, то ли просто не заметила ее. Имя этой женщины по каким-то причинам он должен хранить в тайне и посему тщательно избегает упоминания фактов и событий, способных эту тайну прояснить. Вместе с тем само присутствие этой женщины в его жизни он вовсе не скрывает. Правда, наиболее ясно и недвусмысленно Пушкин говорит о ней всего несколько раз: в «Разговоре книгопродавца с поэтом» и в «Посвящении» к «Полтаве».
Элегия «Редеет облаков летучая гряда…» встает в этот ряд благодаря собственному комментарию поэта. Как уже говорилось, посылая стихотворение в альманах «Полярная звезда», Пушкин просил А. Бестужева не публиковать трех последних строк, где говорилось о юной деве, называвшей вечернюю звезду своим именем. Просьба поэта не была исполнена, что привело Пушкина в страшное негодование. В письме к Бестужеву Пушкин с досадой упоминает и о «чувствительных строчках», которые «черт дернул» его написать о своей «элегической красавице». В эпилоге «Бахчисарайского фонтана»: «Я помню столь же милый взгляд / И красоту еще земную…» и т. д. В этой же связи обычно рассматривается и целый ряд других стихотворений: «Погасло дневное светило…», «Дионея», строфы из «Евгения Онегина», черновые строки «Воспоминания» и др. Хотя, строго говоря, эти тексты не дают оснований утверждать, что имя женщины сознательно утаивается, просто мы его не знаем. Важным моментом в создании легенды являются и загадочные инициалы N. N. в «донжуанском списке» Пушкина. Пушкинисты сломали много копий в спорах о том, кто же была эта таинственная женщина. Претендентками на эту роль выступали внучка Суворова княгиня Мария Аркадьевна Голицына, Наталья Кочубей, Екатерина Андреевна Карамзина, Каролина Собаньская, Елизавета Воронцова, пленная девушка-татарка Анна Ивановна, жившая у Раевских, крепостная Ольга Калашникова. В последние годы в число претенденток все чаще выдвигаются члены царской семьи: супруга Александра I Елизавета Алексеевна и супруга Николая I Александра Фёдоровна. Наконец, утаенной любовью поэта по очереди провозглашались все четыре дочери Николая Николаевича Раевского: Екатерина, Елена, Мария и Софья.
Само обилие имен, разительная несхожесть реальных женщин, на которых накладывается один и тот же поэтический образ, вызывают сомнения в том, что загадка может быть однозначно разрешена. Вполне вероятно, что «безымянная любовь» Пушкина имела не одно, а несколько конкретных имен. Разные женщины в разные годы волновали его воображение, давая пищу для развития одной и той же лирической темы. Скорее всего, «утаенная любовь» – это биографическая легенда, созданная самим поэтом. «Мы видим, как он из каких-то осколков личной жизни, которая у него слагалась вовсе не по идеальному канону лирического романтизма, склеивает, восполняя пустоты мистификацией, эти «безыменные страданья», причинившие столько горя всем исследователям», – писал Б. В. Томашевский [56 - Томашевский Б. В. Пушкин: Работы разных лет. М., 1990. С. 47.]. Значительную долю мистификации усматривал в этом сюжете и Ю. М. Лотман [57 - Лотман Ю. М. Посвящение «Полтаве» // Лотман Ю. М. Пушкин. СПб., 1995. С. 261–263.]. Однако если не было реальной женщины, то это не означает, что не было и тех чувств поэта, которые нашли выражение в посвященных ей стихах. Наверное, это и в самом деле какие-то «осколки его личной жизни», но нам дорог любой такой осколок; в каждом из них есть часть реальности его внутренней жизни.
//-- * * * --//
Ты вянешь и молчишь; печаль тебя снедает;
На девственных устах улыбка замирает.
Давно твоей иглой узоры и цветы
Не оживлялися. Безмолвно любишь ты
Грустить. О, я знаток в девической печали;
Давно глаза мои в душе твоей читали.
Любви не утаишь: мы любим, и как нас,
Девицы нежные, любовь волнует вас.
Счастливы юноши! Но кто, скажи, меж ими
Красавец молодой с очами голубыми,
С кудрями черными?.. Краснеешь? Я молчу,
Но знаю, знаю всё; и если захочу,
То назову его. Не он ли вечно бродит
Вкруг дома твоего и взор к окну возводит?
Ты втайне ждешь его. Идет, и ты бежишь,
И долго вслед за ним незримая глядишь.
Никто на празднике блистательного мая,
Меж колесницами роскошными летая,
Никто из юношей свободней и смелей
Не властвует конем по прихоти своей.
Стихотворение представляет собой нечто среднее между переводом и подражанием эклоге Андре Шенье («Девушка, твое сердце не отзывается нам…»). В это время Пушкин работал над четвертой главой «Евгения Онегина», где есть похожий образ влюбленной девушки: «Увы, Татьяна увядает; / Бледнеет, гаснет и молчит! / Ничто ее не занимает, / Ее души не шевелит». Общение с тригорскими барышнями, надо думать, давало поэту возможность наблюдать за поведением юных девушек, впервые испытывающих чувство влюбленности. Героиня стихотворения и получилась такой живой и достоверной, поскольку литературный образ был обогащен непосредственными впечатлениями поэта.
Сожженное письмо
Прощай, письмо любви! прощай: она велела.
Как долго медлил я! как долго не хотела
Рука предать огню все радости мои!..
Но полно, час настал. Гори, письмо любви.
Готов я; ничему душа моя не внемлет.
Уж пламя жадное листы твои приемлет…
Минуту!.. вспыхнули! пылают – легкой дым,
Виясь теряется с молением моим.
Уж перстня верного утратя впечатленье,
Растопленный сургуч кипит… О провиденье!
Свершилось! Темные свернулися листы;
На легком пепле их заветные черты
Белеют… Грудь моя стеснилась. Пепел милый,
Отрада бедная в судьбе моей унылой,
Останься век со мной на горестной груди…
Это стихотворение, скорее всего, связано с именем Воронцовой. В бумагах П. В. Анненкова сохранилась сделанная со слов сестры поэта черновая заметка, в которой говорилось, что Пушкин получал из Одессы письма, запечатанные точно таким же, как у него, перстнем. (Об этом перстне у нас еще пойдет речь в связи со стихотворением «Талисман».) Эти письма поэт «читал с торжественностию, запершись в кабинете. Одно из таких писем он и сжег» [58 - Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1985. Т. 1. С. 39.].
Факт переписки супруги новороссийского генерал-губернатора и ссыльного поэта вызывал известное сомнение, однако особенности единственного из известных ныне писем Воронцовой к Пушкину от 26 декабря 1833 года с просьбой делового характера, убеждают в том, что такая переписка имела место. Письмо подписано псевдонимом «Е. Вибельман», но автор, очевидно, был уверен, что Пушкин поймет, от кого оно. Действительно, Пушкин безошибочно узнал отправителя и 5 марта 1834 года написал ответ. Следовательно, Воронцова писала Пушкину и ранее.
Вероятно, боясь огласки, она взяла с поэта слово сразу же сжигать ее письма: «она велела…».
Пушкинское стихотворение напоминает XVI элегию Клемана Маро, где лирический герой также обращается к письму: «Несколько раз подносил я его к огню, / Чтобы сжечь, потом стремительно удалял его оттуда, / Потом снова приближал его к пламени и опять отводил назад. / Но, наконец, с сожалением сжег его, / Промолвив: «Письмо (прежде я поцеловал его), / Раз она этого желает, ты будешь сожжено <…>» / Вот как превратилось в золу и пепел / Величайшее блаженство, когда-нибудь выпадавшее мне на долю».
Считается, что поэтическим открытием Маро стало изображение особого психологического состояния лирического героя: длительного колебания перед решительным действием – сожжением письма возлюбленной. У Пушкина это состояние является уже преодоленным. Сюжетом стихотворения становится сам процесс сожжения письма: листы «вспыхнули… пылают…», «растопленный сургуч кипит…», листы темнеют, сворачиваются и превращаются, наконец, в «легкий пепел». Эти точные подробности косвенным образом передают напряжение чувств лирического героя, наблюдающего уничтожение своего сокровища, его боль и отчаянье. Последний стих («Останься век со мной на горестной груди…») – единственный в ряду александрийских двустиший парной рифмовки не имеет рифмы. Тем самым поэтический монолог резко обрывается в момент предельной кульминации горестного переживания.
В лирическом сюжете «Сожженного письма», как это нередко бывает у Пушкина, оказываются сплавленными в художественное единство как личные, так и чисто литературные впечатления.
//-- * * * --//
Ненастный день потух; ненастной ночи мгла
По небу стелется одеждою свинцовой;
Как привидение, за рощею сосновой
Луна туманная взошла…
Всё мрачную тоску мне на душу наводит.
Далеко, там, луна в сиянии восходит;
Там воздух напоен вечерней теплотой;
Там море движется роскошной пеленой
Под голубыми небесами…
Вот время: по горе теперь идет она
К брегам, потопленным шумящими волнами;
Там, под заветными скалами,
Теперь она сидит печальна и одна…
Одна… никто пред ней не плачет, не тоскует;
Никто ее колен в забвеньи не цалует;
Одна… ничьим устам она не предает
Ни плеч, ни влажных уст, ни персей белоснежных.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
Никто ее любви небесной не достоин.
Не правда ль: ты одна… ты плачешь… я спокоен;
. . . . . . . . . .
Но если. . . . . . . . .
Точная дата написания элегии неизвестна, в собрании «Стихотворений Александра Пушкина» 1826 года оно датировано 1823 годом, однако описанный в нем северный пейзаж, противопоставленный воображаемому южному, говорит о том, что оно создавалось уже в Михайловском. Не исключено, что Пушкин сознательно изменил дату, чтобы исключить реального адресата. (Самой убедительной представляется адресация элегии Воронцовой, хотя безусловных доказательств тому нет.)
Пушкин при издании элегии в собрании своих стихотворений, назвал ее «Отрывок». Особенность этой поэтической формы – в сочетании художественной завершенности и своеобразной сюжетной неполноты. Сюжет «Отрывка» всегда намеренно или невольно оборван, разомкнут [59 - См.: Сандомирская В. Б. Отрывок в поэзии Пушкина двадцатых годов // Пушкин. Исследования и материалы. Т. 9. 1979. С. 81.].
Все эти характерные жанровые признаки проявились в стихотворении «Ненастный день…». Сюжет здесь обрисован лишь несколькими выразительными штрихами: пылкие свидания на берегу моря, разлука, причины которой не названы, муки ревности. Поэтический строй стихотворения создает иллюзию непосредственного высказывания: прерывистость речи, внезапные паузы, резкие переходы от лирического монолога к драматическим сценам. Двум временным планам соответствуют две разные глагольные формы. Парадоксальным образом настоящее – «ненастный день» – передается в прошедшем времени («потух», «взошла»); а прошедшее – воспоминания о юге – в настоящем («восходит», «движется»). Возлюбленная, идущая к морю – это не воспоминание, а видение. Три раза повторенное слово «одна» звучит, однако, не как констатация, а как заклинание. Воображаемые события переживаются лирическим героем как сиюминутная реальность, что становится способом передать степень его тоски по возлюбленной.
В стихотворении использованы классические суггестивные приемы. У двух стихов (16 и 17) отсутствуют рифмующие строки, несколько строк многоточий обозначают выпущенную по каким-то причинам часть текста, и обрывается стихотворение на словах «Но если…», за которыми опять следует строка многоточий. Безмолвный «эквивалент текста», как писал Ю. Н. Тынянов [60 - См.: Тынянов Ю. Проблема стихотворного языка: статьи. М., 1965. С. 49.], восполнить который призвано воображение читателя, размыкает границы лирического сюжета. Стихотворение кончается, не заканчиваясь; душевные страдания героя, не выраженные в слове, создают огромное эмоциональное напряжение.
//-- * * * --//
Пускай увенч<анный> любов<ью> красоты
В завет<ном> зол<оте> хранит ее черты
И письма тайные, награда долгой муки.
Но в тихие часы томит<ельной> разл<уки>
Ничто, ничто моих не радует очей,
И ни единый дар возлюбл<енной> моей,
Святой залог любви, утеха грусти нежной —
Не лечит ран любви безум<ной>,
безнаде<жной>.
Стихотворение сохранилось в черновом автографе на клочке бумаги. Скорее всего, оно написано в 1824 году в Михайловском. Адресат стихотворения неизвестен; упоминание о «тайных письмах», кажется, позволяет связать его со стихотворением «Сожженное письмо». Но здесь и письма, и портрет («ее черты») «в заветном золоте» (видимо, в медальоне) радуют какого-то счастливого любовника, «увенчанного любовью». Какие «дары» возлюбленной, какой «святой залог любви» принадлежат лирическому герою, не сказано, но они не радуют того, кто уже не рассчитывает на счастье. Нет никаких биографических деталей, позволяющих догадаться, о какой «любви безумной, безнадежной» здесь идет речь. Впрочем, достаточно знать, что он и в самом деле страдал тогда от этих «ран любви». Поскольку причины и обстоятельства разлуки влюбленных не названы, лирический сюжет вмещает в себя самые разные варианты человеческих судеб.
//-- * * * --//
Т – прав, когда так верно вас
Сравнил он с радугой живою:
Вы милы, как она, для глаз
И как она пременчивы душою;
И с розой сходны вы, блеснувшею весной:
Вы так же, как она, пред нами
Цветете пышною красой
И так же колетесь, бог с вами.
Но более всего сравнение с ключом
Мне нравится – я рад ему сердечно:
Да, чисты вы, как он, и сердцем и умом,
И холодней его конечно.
Сравненья прочие не столько хороши;
Поэт не виноват – сравненья не удобны.
Вы прелестью лица и прелестью души
К несчастью бесподобны.
Адресат этого остроумного мадригала неизвестен. «Т» – быть может, поэт Туманский? Правда, мы не знаем его стихотворения, где было бы сравнение женщины с радугой. В мадригальной форме Пушкин сумел передать живые черты женщины, милой и переменчивой: прекрасной, как роза, и столь же колючей; чистой, как ключ, и еще более холодной. Жаль, что мы не знаем ее имени.
1825 год
Он по-прежнему живет в Михайловском и не знает, когда ему разрешено будет его покинуть. Современные туристические впечатления от этих мест не слишком помогают вообразить тогдашнее положение поэта. Спору нет, Михайловское, Тригорское и Петровское – на редкость живописно расположенные имения, летом и ранней осенью здесь так красиво, все так располагает к умиротворению и вдохновению. Но поздней осенью, но бесконечно длинной зимой, вдали от друзей, от литературной среды, от столичного общества ему было невыносимо тоскливо и одиноко. К счастью, с ним была его муза. «Поэзия, как ангел утешитель, спасла меня, и я воскрес душой», – напишет он позже, вспоминая первые месяцы ссылки. Можно сказать, что другим утешением была для него любовь. Любовь к реальным женщинам, в той или иной степени тронувшим его сердце: Анне Керн, Зизи Вульф, Прасковье Осиповой, Александре Осиповой, Анне Вульф. И любовь к женщинам, существующим только в его воспоминаниях или в его воображении. В стихах они принимают то определенные, то неясные черты.
Желание славы
Когда, любовию и негой упоенный,
Безмолвно пред тобой коленопреклоненный,
Я на тебя глядел и думал: ты моя;
Ты знаешь, милая, желал ли славы я;
Ты знаешь: удален от ветренного света,
Скучая суетным прозванием поэта,
Устав от долгих бурь, я вовсе не внимал
Жужжанью дальному упреков и похвал.
Могли ль меня молвы тревожить приговоры,
Когда, склонив ко мне томительные взоры
И руку на главу мне тихо наложив,
Шептала ты: скажи, ты любишь, ты счастлив?
Другую, как меня, скажи, любить не будешь?
Ты никогда, мой друг, меня не позабудешь?
А я стесненное молчание хранил,
Я наслаждением весь полон был, я мнил,
Что нет грядущего, что грозный день разлуки
Не придет никогда… И что же? Слезы, муки,
Измены, клевета, всё на главу мою
Обрушилося вдруг… Что я, где я? Стою,
Как путник, молнией постигнутый в пустыне,
И всё передо мной затмилося! И ныне
Я новым для меня желанием томим:
Желаю славы я, чтоб именем моим
Твой слух был поражен всечастно, чтоб ты мною
Окружена была, чтоб громкою молвою
Всё, всё вокруг тебя звучало обо мне,
Чтоб, гласу верному внимая в тишине,
Ты помнила мои последние моленья
В саду, во тьме ночной, в минуту разлученья.
Содержание элегии (удаленность от света, клевета) позволяет связать стихотворение с событиями южной ссылки. Вполне вероятно, что речь идет о Воронцовой и о слухах, распущенных бывшим другом Пушкина Александром Раевским. Неблаговидное поведение Раевского, очевидно, осложнило отношения поэта с Воронцовой [61 - См.: Вигель Ф. Ф. Из «Записок» // Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. М., 1974. С. 226.]. Традиционные элегические мотивы (воспоминание о прежней любви, страдания обманутого или отвергнутого влюбленного) получают здесь нетривиальное развитие. Лирический сюжет стихотворения построен на контрастном сопоставлении прошлого и настоящего. Совершенное, переполняющее душу счастье, которое невозможно – и незачем – выражать в словах, сменяется душевным смятением и отчаяньем. Неявно противопоставлены и два свидания; одно (счастливое) описывается неторопливо и подробно, второе (драматическое) – отрывочно и несвязно. В первом случае говорит она (ее нежные вопросы возлюбленному, переданные в форме прямой речи, занимают целых три строки), во втором – говорит он, но его слова не воспроизведены, а лишь обозначены («мои последние моленья»).
Отношение поэта к славе (полное равнодушие к ней в первой части стихотворения и страстное стремление к ней во второй) становится здесь косвенным выражением его любовных переживаний. Любящий и любимый, он безразличен к молве, упрекам, похвалам и даже самому прозванию поэта; обманутый и оставленный, он мечтает о славе лишь для того, чтобы напомнить возлюбленной о себе, заставить ее понять, кого она отвергла, в некотором смысле отомстить.
//-- * * * --//
Всё в жертву памяти твоей:
И голос лиры вдохновенной,
И слезы девы воспаленной,
И трепет ревности моей,
И славы блеск, и мрак изгнанья,
И светлых мыслей красота,
И мщенье, бурная мечта
Ожесточенного страданья.
В словоупотреблении XVIII – первой трети XIX веков «твоя память» – это обычно «память о тебе». Все восемь стихов представляют собой единое высказывание, страстный монолог, обращенный к возлюбленной. «В жертву памяти» о ней герой приносит всю свою жизнь, исполненную страстей и противоречий. Последние две строки намекают на какие-то неназванные драмы, пережитые лирическим героем. По логике сюжета они связаны именно с той женщиной, к которой обращено это признание. Мы не знаем ее имени и можем только гадать о том, какими событиями из жизни поэта навеяно это стихотворение. Странное ощущение: кажется, что он говорит не только о прошлом, но и о будущем. О своем трагическом будущем, в котором будет и «трепет ревности», и «мщенье – бурная мечта ожесточенного страданья».
//-- * * * --//
Храни меня, мой талисман,
Храни меня во дни гоненья,
Во дни раскаянья, волненья:
Ты в день печали был мне дан.
Когда подымет океан
Вокруг меня валы ревучи,
Когда грозою грянут тучи —
Храни меня, мой талисман.
В уединеньи чуждых стран,
На лоне скучного покоя,
В тревоге пламенного боя
Храни меня, мой талисман.
Священный сладостный обман,
Души волшебное светило…
Оно сокрылось, изменило…
Храни меня, <мой> талисман.
Пускай же в век сердечных ран
Не растравит воспоминанье.
Прощай, надежда; спи желанье;
Храни меня, мой талисман.
Незавершенное стихотворение, печатающееся по черновому автографу, написано предположительно в 1823–1825 годах. Возможно, оно связано с историей отношений Пушкина с Е. К. Воронцовой и его перстнем-талисманом, о котором у нас еще пойдет речь.
В стихотворении прямо отозвались обстоятельства жизни поэта: расставание с любимой женщиной, безнадежность разлуки с ней, планы тайного отъезда из России. Однако другие названные здесь испытания – бушующий океан, «тревога пламенного боя» – не имеют реальных биографических оснований. Скорее всего, перечисленные в стихотворении бедствия не связаны непосредственно с раздумьями поэта о собственном будущем, а носят больше абстрактно-романтический характер.
Отступление шестое
О Дон Жуане и Фаусте
Мы видели, как в ранних стихотворениях лирический герой Пушкина принимает образ героя то «унылой» элегии, то легкой французской поэзии. Примеряя разные литературные маски, Пушкин ищет свой собственный образ, являющийся выражением его поэтической и человеческой индивидуальности. Лирический герой зрелого Пушкина не укладывается в рамки того или иного литературного направления, он неповторим и неподражаем. При этом он существует в контексте мировой литературы и может быть определен в отношении к известным архетипам: Дон Жуана и Фауста.
В лирическом герое Пушкина есть явные черты Дон Жуана. Известно, что Дон Гуан из «Каменного гостя» – едва ли не самый близкий Пушкину герой, его alter ego. «Каменный гость» – единственная из «Маленьких трагедий», не опубликованная при жизни Пушкина. По мнению Ахматовой, Пушкин не печатал «Каменного гостя» по той же причине, по которой он не печатал свои слишком интимные лирические стихотворения: в этой трагедии необычайно сильно прозвучала личная интонация. Ахматова обнаружила целый ряд прямых или ассоциативных перекличек между текстом трагедии и пушкинскими стихами и письмами.
В отношении Пушкина к Дон Гуану совершенно отсутствует сатирическое, морализаторское начало. Пушкин сочувствует и сопереживает своему герою, отчего тот и воспринимается читателем как обаятельный, едва ли не положительный персонаж. Но Дон Жуан – это Дон Жуан, он если не враг, то, во всяком случае, опасный противник женщин: искуситель и соблазнитель. Такой образ, кажется, совершенно не соответствует образу лирического героя пушкинской поэзии, но ведь он не угадывается и в лирических признаниях самого Дон Гуана.
«И любите давно уж вы меня?» – недоверчиво спрашивает Дона Анна и слышит в ответ прекрасные слова:
Давно или недавно, сам не знаю.
Но с той поры лишь только знаю цену
Мгновенной жизни, только с той поры
И понял я, что значит слово счастье.
Нет смысла гадать, насколько правдивы его слова, – в момент произнесения он, безусловно, так и думает. Дон Гуан – не лицемер, он искренне влюбляется в каждую новую избранницу. Тем не менее некий азарт охотника здесь, конечно, присутствует, и о чувствах своей очередной добычи он думает не слишком много. В поведении Дон Гуана очень трудно установить границу между умыслом и порывом, между искусным обольщением и искренним чувством. Рискнем предположить, что Пушкин знал по себе, сколь зыбка бывает такая граница…
Увлекательная любовная игра, не имеющая никаких внешних по отношению к себе целей и не нуждающаяся в оправданиях, обнаруживает и неприглядные свои черты.
Не правда ли, он был описан вам
Злодеем, извергом. – О дона Анна, —
Молва, быть может, не совсем неправа,
На совести усталой много зла,
Быть может, тяготеет. Так, разврата
Я долго был покорный ученик…
Не случайно в «Каменном госте» особое значение приобретает образ Командора. Это не традиционный престарелый отец, а ревнивый муж. Тем самым в трагедию привносится мотив загробной ревности, странным образом преследовавший поэта на протяжении всей жизни. Но если в юношеском стихотворении «К молодой вдове» лирический герой – это насмешливый любовник, то через много лет поэт сближает себя с оскорбленным мертвецом. Причем даже не в стихах, с неизбежным в этом случае эстетическим преображением собственных переживаний, а в письме. Адресат – мать его невесты Н. И. Гончарова – вряд ли была способна понять это признание, вырвавшееся у Пушкина: «Бог мне свидетель, что я готов умереть за нее; но умереть для того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, вольной на другой день выбрать себе нового мужа, – эта мысль для меня – ад». Мрачные предчувствия, по меньшей мере необычные для счастливого жениха, через несколько лет подтвердились. Пушкин действительно погиб за нее, она осталась блестящей вдовой и выбрала себе нового мужа… Так Пушкин отождествляет себя одновременно с Дон Жуаном и Командором и предвидит гибель в обеих ипостасях.
Пушкинскому мироощущению была во многих отношениях близка эпикурейская этика с ее культом наслаждений, эротических в том числе. Но подлинное эпикурейство скрывает в существе своем глубокую печаль и тоску вечной неудовлетворенности. «И неуемной всегда томимся мы жаждою жизни», – писал Лукреций в поэме «О природе вещей», своего рода поэтическом манифесте эпикуреизма. Та же неутолимая жажда и та же неизбывная тоска таятся и в эротических наслаждениях. В поэме есть место, где Лукреций с античной откровенностью описывает ласки любовников и видит в их восторгах лишь мучительные и тщетные попытки поймать «призрак», которым дразнит влюбленных Венера: «Выжать они ничего из нежного тела не могут, / Тщетно руками скользя по нему в безнадежных исканьях»; «Тщетны усилия их: ничего они выжать не могут». Бесконечная погоня за призраком увлекает и изматывает того, кто слишком жадно и торопливо постигал опыт всех земных наслаждений, не зная, что запас их не безграничен…
Самая большая драма для Дон Гуана – утрата способности испытывать наслаждение. И если наступает момент, когда остроту наслаждения он испытывает уже только в непосредственной близости смерти, его это не страшит и не останавливает: «Что значит смерть? За сладкий миг свиданья / Безропотно отдам я жизнь». В том же духе рассуждает и другой пушкинский герой в незавершенной повести «Мы проводили вечер на даче…»: «Разве жизнь уж такое сокровище, что ее ценою жаль и счастие купить? <…> И я стану трусить, когда дело идет о моем блаженстве? Что жизнь, если она отравлена унынием, пустыми желаниями! И что в ней, когда наслаждения ее истощены?» Таким образом создается внешне парадоксальная, но внутренне глубоко закономерная ситуация, когда человек, страстно любящий жизнь, начинает искать смерти, ибо перед ее лицом жизнь вспыхивает прощальным, но ослепительным светом.
В то же время Пушкину была хорошо известна и другая опасность – та, которую несет в себе беспощадная рефлексия. Пушкинский Мефистофель вопрошает Фауста: «Что думал ты в такое время, / Когда не думает никто?». Мысли и ощущения Фауста во время любовного свидания, изложенные Мефистофелем с безжалостной откровенностью, шокируют:
Ты думал: агнец мой послушный!
Как жадно я тебя желал!
Как хитро в деве простодушной
Я грезы сердца возмущал! —
Любви невольной, бескорыстной
Невинно предалась она…
Что ж грудь моя теперь полна
Тоской и скукой ненавистной?..
На жертву прихоти моей
Гляжу, упившись наслажденьем,
С неодолимым отвращеньем:
Так безрасчетный дуралей,
Вотще решась на злое дело,
Зарезав нищего в лесу,
Бранит ободранное тело; —
Так на продажную красу,
Насытясь ею торопливо,
Разврат косится боязливо…
Холодный аналитический ум беспощадно убивает радость и очарование в отношениях влюбленных, и тогда эти отношения уже не называются любовью; они называются развратом. Чудовищные образы, где чистая доверчивая Гретхен сравнивается с зарезанным нищим и с продажной красоткой, обнажают роковую метаморфозу чувств восторженного влюбленного. Обратим внимание на то, что столь значимое для Пушкина слово «наслаждение» приобретает здесь приземленный натуралистический смысл. Отвращение, которое испытывает герой к предмету недавнего обожания, – это проецируемое на другого отвращение к себе. Он сам потрясен своей жестокостью по отношению к женщине, ставшей его жертвой, ибо не был жесток в своих намерениях. Причина драмы не в злом умысле и не в изначальной порочности героя, а лишь в его склонности к сухому анализу и бесконечной рефлексии.
На первый взгляд подобная психологическая коллизия глубоко чужда Пушкину. Однако в процитированных строках чувствуется боль собственных признаний; не случайно исследователи пытались отыскать биографическую основу описанной здесь ситуации.
Два варианта субъективного переживания любовной коллизии, условно соотносимые с образами Дон Жуана и Фауста, существуют в любовной лирике Пушкина не как сменяющие друг друга этапы, но одновременно и параллельно. Их сложное сосуществование и борьба становятся скрытым внутренним конфликтом пушкинской поэзии.
И неуемная жажда наслаждений, и беспощадный скептицизм парадоксальным образом приводят к близким по сути итогам: пресыщенности и скуке. Таким образом, самое эротическое переживание находится под угрозой двух различных по истокам, но равно губительных мировоззренческих установок. Однако Пушкин удивительным образом умеет пройти, как между Сциллой и Харибдой, между этими двумя опасностями.
К*** <Керн>
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
В томленьях грусти безнадежной,
В тревогах шумной суеты,
Звучал мне долго голос нежный,
И снились милые черты.
Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты,
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты.
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.
Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
Знаменитое послание, посвященное Анне Петровне Керн, – одно из немногих стихотворений Пушкина, адресаты которых точно известны. В данном случае посвящение засвидетельствовано и самим поэтом, и адресатом. Об отношениях Пушкина и Анны Керн также известно больше, чем о других его романах: Керн оставила интересные воспоминания о поэте, сохранилось одиннадцать писем Пушкина к ней, написанных в разные годы, кроме того, она не раз упоминается Пушкиным в письмах к другим адресатам. Между тем именно это стихотворение окружено ореолом легенд и является предметом постоянных дискуссий.
Отступление седьмое
О «гении чистой красоты»
Характер пушкинских писем к Анне Керн и упоминаний о ней, как правило, имеет мало общего с лирическим пафосом послания «Я помню чудное мгновенье…». «Гений чистой красоты» представляется вопиющим противоречием «вавилонской блуднице» из письма Пушкина к А. Н. Вульфу.
Разительное несовпадение двух образов Керн у Пушкина порой вызывает недоумение, даже возмущение читателей. Философ Владимир Соловьёв в своей статье «Судьба Пушкина» прямо обвинил поэта в «фальши» и «сообщении заведомо ложных сведений» [62 - Соловьёв В. Судьба Пушкина // Пушкин в русской философской критике. М., 1990. С. 21, 24, 25. См. также: Вересаев В. В. В двух планах. Статьи о Пушкине. М., 1929. С. 52.]. Соловьёв, как и В. Вересаев, считал, что Пушкин в жизни не имеет ничего общего с лирическим героем его стихотворений. Подход давно устаревший и несправедливый: он легко корректируется биографическими фактами. Тем не менее именно в связи с посланием к Анне Керн то и дело вновь поднимается вопрос о несовпадении поэтического и житейского образа поэта.
Поэтическая формула «гений чистой красоты» придумана не Пушкиным, ее создал Жуковский, который использовал ее в стихотворениях «Лала Рук», «Я музу юную, бывало…» и в статье «Рафаэлева Мадонна». «Гений чистой красоты» у Жуковского – это неясный романтический образ, воплощение некоего духа, на мгновенье сходящего к смертным «с небесной высоты», «чтоб о небе сердце знало / В темной области земной». Он проявляется «во всем, что здесь прекрасно», в том числе и в чертах прекрасной женщины. В стихотворении «Я музу юную, бывало…» Жуковский прямо связывает явление «гения чистой красоты» с надеждой на возвращение вдохновения, оставившего поэта.
Сравнивая героиню стихотворения с «гением чистой красоты» (он ведь не называет ее так, а именно сравнивает («…явилась ты, как мимолетное виденье, / Как гений чистой красоты»), Пушкин, разумеется, не имеет в виду ее нравственно-этическую характеристику. «Гений чистой красоты» у Пушкина является в образе прекрасной женщины, является на мгновенье, чтобы оживить душу и вернуть утраченное вдохновенье. Впервые этот лирический сюжет возникает в стихотворении 1817 года «К ней» Та же тема прозвучит и в стихотворении «Зима. Что делать нам в деревне?..». Представление о влюбленности как о необходимом условии творчества и полноты жизни вообще есть одна из определяющих особенностей мироощущения Пушкина.
Однако стихотворение имеет очень конкретный биографический контекст. В отношения Пушкина и Анны Керн вольно или невольно был посвящен достаточно широкий круг лиц; позже все они, без сомнения, прочитали послание «Я помню чудное мгновенье», но никто и никогда не усматривал в нем противоречия с отношением поэта к Керн. Общая картина этих отношений заставляет внести коррективы в традиционно жесткое противопоставление двух образов Керн у Пушкина. В письмах Пушкина к Керн и письмах о ней встречаются романтические признания, вовсе не противоречащие по тону поэтическому посланию. Например, 25 июля он пишет Керн: «Снова берусь за перо, ибо умираю с тоски и могу думать только о вас. Надеюсь, вы прочтете это письмо тайком – спрячете ли вы его у себя на груди? Ответите ли мне длинным посланием? пишите мне обо всем, что придет вам в голову, – заклинаю вас. Если вы опасаетесь моей нескромности, если не хотите компрометировать себя, измените почерк, подпишитесь вымышленным именем – сердце мое сумеет вас угадать». 21 (?) августа 1825 года он пишет ей снова: «Простите, божественная, что я откровенно высказываю вам все, что думаю; это – доказательство истинного моего к вам участия; я люблю вас гораздо больше, чем вам кажется. <…> Прощайте!
Сейчас ночь и ваш образ встает передо мной, такой печальный и сладострастный; мне чудится, что я вижу ваш взгляд, ваши полуоткрытые уста. Прощайте – мне чудится, что я у ваших ног, сжимаю их, ощущаю ваши колени, – я отдал бы свою жизнь за миг действительности. Прощайте, и верьте моему бреду; он смешон, но искренен». Письмо поэта к А. Г. Родзянке с фривольными намеками по адресу Керн написано 8 декабря 1824 года, т. е. до новой встречи с ней в Тригорском; письмо к А. Н. Вульфу со знаменитыми словами о «вавилонской блуднице» написано 7 мая 1826 года, когда влюбленность Пушкина уже угасла; к тому же все оно намеренно выдержано в цинично-шутливом стиле, вообще свойственном переписке двух приятелей.
О своих отношениях с Пушкиным А. П. Керн подробно рассказала в своих «Воспоминаниях» [63 - См.: Керн А. П. Воспоминания о Пушкине // Керн А. П. Воспоминания. Дневники. Переписка. М., 1974. С. 36.]. По ее словам, при первой встрече поэт сразу обратил внимание на хорошенькую молодую женщину, вел с ней любезный и несколько игривый разговор, немного рассердивший собеседницу. При второй встрече через несколько лет в нем вспыхнуло нежное и страстное чувство к ней, вылившееся в посвященных ей стихах. Необходимо учитывать, что многое мы знаем только со слов самой Анны Керн, поэтому, стремясь воссоздать, по возможности, реальную картину событий, следует принимать во внимание личность мемуаристки. Немаловажно, что инициатором публикации стихотворения в данном случае был не автор, а адресат. Именно Анна Керн передала рукопись послания Дельвигу и сообщила, что оно посвящено ей. В письме к Пушкину от 15 сентября 1826 года Дельвиг просил разрешения «завладеть стихами к Анне Петровне». Желание опубликовать посвященные ей стихи Пушкина – выразительный штрих к портрету героини. Судя по воспоминаниям современников, Анна Керн была женщиной обворожительной и глубоко незаурядной, но не лишенной тщеславия.
Несомненные художественные достоинства ее воспоминаний о Пушкине, сделавшие их одним из самых известных мемуарных свидетельств о поэте, немало способствовали легенде о том, что Анна Керн занимала совершенно особое место в жизни Пушкина. (Не случайно было так охотно подхвачено биографами документально не подтвержденное сообщение, что, когда ее везли хоронить, похоронная процессия повстречалась с памятником Пушкину, который ввозили в Москву.) В своих «Воспоминаниях» Керн не говорит ни слова о достаточно быстром охлаждении к ней поэта и о прозаической стороне их отношений. В мемуарах рисуется образ доверчивой и бесхитростной женщины, со скромным достоинством принимавшей восхищение влюбленного поэта. В действительности, насколько можно судить, их отношения были и сложнее, и интереснее.
На протяжении некоторого времени Пушкин и Керн вели увлекательную любовную игру (jeu de la séduction), конфидентами и отчасти участниками которой выступали обитатели Тригорского. Представление о характере этой игры дает их переписка (правда, письма Керн не сохранились, и об их содержании мы можем только догадываться по ответным письмам поэта), их упоминания друг о друге в письмах третьим лицам в явном расчете на то, что слова будут переданы по назначению; «обманные письма» подставному адресату; шуточные «коллективные письма», обыгрывающие «мужскую» и «женскую» позиции, «ролевые маски» и пр. Подобные игры ориентировались на известные литературные образцы, в частности романы «Опасные связи» Шодерло де Лакло (1782), «Валери» Ю. Крюденер (1803), «Любовные похождения кавалера Фобласа» Луве де Кувре (1790) [64 - См.: Вольперт Л. И. Пушкинская Франция. СПб., 2007. С. 50–106.]. Характерно, что и познакомились Пушкин и Керн во время игры: в тот вечер в доме Олениных играли в шарады (charades en action), где Керн выпала роль Клеопатры.
В 1825 году Анна Керн находилась в несколько двусмысленной ситуации: формально она не разводилась с нелюбимым мужем, но откровенно томилась в браке и, судя по всему, допускала в отношениях с мужчинами вольности, необычные для женщин ее круга и положения. Этим объясняются шуточные реплики поэта по ее адресу. Очевидно, любовная игра между Пушкиным и Керн велась по всем правилам куртуазного кодекса, допускавшим и даже предполагавшим сочетание изысканной вежливости с фривольными намеками и изящных комплиментов с дерзкими шутками. Отдельные слова и фразы, выхваченные из контекста этой своеобразной игры, кажутся людям другой культуры разностильными и противоречивыми, но для самих участников они таковыми не являлись. Керн была женщиной незаурядной, она много читала и имела собственные писательские амбиции; можно предполагать, что, подражая героиням галантных французских романов, она вела игру умно и умело. Но как бы далеко ни зашла эта игра, судя по «Воспоминаниям», Керн не питала к поэту сколько-нибудь сильных чувств. (Вряд ли по прошествии многих лет она стала бы это скрывать.) Вполне вероятно, что она просто упивалась тонким увлекательным флиртом с великим поэтом. Керн разбиралась в поэзии и прекрасно знала цену своему поклоннику, о чем, видимо, не раз ему говорила, только это вовсе не льстило его самолюбию, напротив… «Не говорите мне о восхищении: это не то чувство, какое мне нужно. Говорите мне о любви: вот чего я жажду. А самое главное, не говорите мне о стихах…» – писал он ей.
Пушкин в совершенстве владел куртуазным стилем, но, осваивая стереотипы – эпистолярные и поведенческие, – он наполнял их содержанием своей личной жизни. Так, столь разные по стилю и тону обращения к Керн и высказывания по ее адресу, соответствуя шаблонам галантного обольщения, быть может, в то же время соответствовали и его реальному отношению к этой женщине, отношению, в котором смешивались влюбленность и ирония, восторженность лирического поэта и скептицизм умного проницательного мужчины. Вероятно, в какой-то момент Пушкин понял, что для Анны Керн их любовная игра была только игрой – изящной формой, скрывающей равнодушие ее сердца и тщеславное желание стать «музой» поэта, и тогда он почувствовал себя уязвленным. «Но скажите ей, что если в сердце ее нет на мою долю тайной нежности, если нет в нем таинственного, меланхолического ко мне влечения, то я презираю ее, слышите ли? Да, презираю, несмотря на всё удивление, которое должно возбудить в ней это небывалое чувство…» – писал он Анне Н. Вульф 21 июля 1825 года.
Главным действующим лицом романа Пушкина и Анны Керн был, конечно, Пушкин. Его воображение, его эпистолярное искусство, его чувства, его надежды и разочарования определили развитие и завершение этого любовного сюжета, высшей точкой которого стало расставание в Тригорском с вручением Керн посвященного ей стихотворения. В последующие годы Пушкин и Керн время от времени дружески встречались и иногда обменивались письмами, но никакого романтического оттенка их отношения уже не имели.
Таким образом, стихотворение «Я помню чудное мгновенье…» не представляет собой никакой психологической загадки и не дает повода для морализаторства. Непосредственно связанное с Анной Керн, оно выражает лишь одну из граней чувств поэта к этой женщине, фиксирует один из моментов его переменчивого настроения. В контексте же пушкинской лирики стихотворение предстает художественно совершенным воплощением постоянного лирического мотива о преображающей и спасительной силе любви.
//-- * * * --//
В крови горит огонь желанья,
Душа тобой уязвлена,
Лобзай меня: твои лобзанья
Мне слаще мирра и вина.
Склонись ко мне главою нежной,
И да почию безмятежный,
Пока дохнет веселый день
И двигнется ночная тень.
Стихотворение непосредственно связано с библейской «Песней песней». Сохранился пушкинский черновик с выпиской из церковнославянского текста и переводом: «Да лобзает меня лобзанием уст своих – Перси твои приятнее вина и запах мира твоего лучше всех аромат – имя твое сладостно как излианное миро» (Гл. 1. Ст. 1–2). Далее следует набросок первой строфы стихотворения «В крови горит огонь желанья…».
Это не переложение какого-либо определенного отрывка «Песни песней», а лирический монолог, в котором использованы фразы и отдельные слова библейской книги. Здесь нет прямых лексических заимствований, только следование общей стилистике «Песни».
Отточенная форма стихотворения и лаконичность его поэтического языка восходят к эллинистической, а не восточной поэтике. Обращаясь к библейскому тексту, Пушкин явно не стремился к воссозданию ветхозаветного колорита и цветистого восточного стиля. «Песнь песней» в данном случае стала импульсом к созданию совершенно оригинального произведения.
Стихотворение все – в настоящем времени; глагольные формы не меняются, но лирико-драматическая ситуация во втором четверостишии совершенно изменяется по сравнению с первым. Не выраженная в слове кульминация страсти остается в паузе, «огонь желанья» сменяется «безмятежностью». Стихотворение столь светло и одухотворенно, что его откровенно эротическое содержание словно уходит в подтекст; любовная страсть рождает радостный подъем душевных сил; после ночи наслаждений наступает «веселый день».
//-- * * * --//
Я был свидетелем златой твоей весны;
Тогда напрасен ум, искусства не нужны,
И самой красоте семнадцать лет замена.
Но время протекло, настала перемена,
Ты приближаешься к сомнительной поре,
Как меньше [женихов] толпятся на дворе,
И тише звук похвал твой [слух обворожает],
А зеркало смелей грозит и [устрашает].
Что делать утешься и смирись,
От милых прежних прав заране откажись,
Ищи других побед – успехи пред тобою,
Я счастия тебе желаю всей душою,
а опытов моих,
Мой дидактический, благоразумный стих.
Адресат этого чернового наброска неизвестен. Существует предположение, что это Анна Николаевна Вульф, старшая дочь П. А. Осиповой от первого брака. Обращает на себя внимание теплое, дружеское отношение к женщине, в котором поэту иногда отказывали пушкинисты. Он искренне сочувствует женской судьбе, в которой так много зависит от возраста, и его «дидактический, благоразумный стих» призван, конечно, поддержать и ободрить адресата.
//-- * * * --//
Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет.
Сердце в будущем живет;
Настоящее уныло;
Всё мгновенно, всё пройдет;
Что пройдет, то будет мило.
Стихотворение написано Пушкиным в альбом Евпраксии Николаевны Вульф, в замужестве Вревской. Евпраксия (дома ее называли Зизи) была младшей дочерью П. А. Осиповой от первого брака. Пушкин познакомился с ней в Тригорском летом 1817 года, когда она была еще ребенком. Во время михайловской ссылки (август 1824 – начало сентября 1826 года) Зизи становится близкой приятельницей поэта. Теплые и доверительные отношения сохранились между ними до последних дней жизни Пушкина.
Альбомные стихи, как правило, либо носили характер мадригала, либо писались экспромтом «на случай», т. е. были непосредственно связаны с каким-либо конкретным событием из жизни адресата. Несмотря на внешнее сходство с «альбомной лирикой», пушкинские стихи выходят за ее рамки.
Благодаря задушевной разговорной интонации стихотворение производит впечатление поэтического экспромта, но это впечатление обманчиво. Поэтическое обращение к юной девушке восходит к наставлению царя Давида в 36-м псалме. Очевидно, Пушкин знал библейский текст, но непосредственным источником его стихотворения может считаться ода Державина «Утешение добрым» (1804), являющаяся вольным переложением 36-го псалма. Пушкинское стихотворение перекликается с двумя строфами державинской оды, пятой и шестой («Не печалься, не сердися»… и след.). Помимо явной реминисценции, Пушкин сохранил метр (четырехстопный хорей) и воспроизвел в общих чертах композицию державинских строф. Однако тон и смысл его стихотворения существенно отличаются от оды предшественника. «Если жизнь тебя обманет…» – мудрый и добрый совет, совершенно лишенный требовательного морализма и суровой назидательности оды Державина. Это стихотворение с большим основанием может быть названо «утешением», причем не только «добрым», т. е., по Державину, благочестивым и кротким людям, а и всем людям вообще. Отголосок библейского текста, звучащий в пушкинском стихотворении, придает доброму житейскому совету более глубокий смысл.
<Анне Н. Вульф>
Увы! напрасно деве гордой
Я предлагал свою любовь!
Ни наша жизнь, ни наша кровь
Ее души не тронет твердой.
Слезами только буду сыт,
Хоть сердце мне печаль расколет.
Она на щепочку <…>,
Но и <…> не позволит.
Это самое сомнительное в этическом смысле стихотворение Пушкина, обращенное к женщине. По свидетельству А. П. Керн, оно написано для альбома Анны Николаевны Вульф. Пушкин познакомился с ней в августе 1824 года в Михайловском. Отношения поэта с Анной Вульф интересны в свете некоторых характерных особенностей любовного быта пушкинской эпохи.
Двадцатишестилетняя Анна Николаевна, по понятиям того времени, «засиделась» в девушках. Ее сентиментальность и романтические мечты, трогательные в семнадцатилетней девочке, казались уже смешными. Не исключено, что ей посвящена достаточно резкая, хотя и шутливая по тону эпиграмма.
Нет ни в чем вам благодати,
С счастием у вас разлад:
И прекрасны вы не к стати,
И умны вы не в попад.
Пушкин относился к «Анетке» с неизменной иронией, то добродушной, то холодной, вместе с тем допуская в отношениях с ней степень близости, вселявшую в девушку несбыточные надежды. Их связь была для поэта лишь незначительным и малоинтересным эпизодом в череде его любовных приключений. Для нее же она стала, быть может, самым ярким и трагическим событием жизни. Несколько сохранившихся писем Анны Вульф к Пушкину свидетельствуют о ее глубоком, искреннем чувстве и неподдельных страданиях. Письма, написанные в разное время, похожи друг на друга; она то говорит о пережитых унижениях и обидах, то старается казаться спокойной и кокетливой, то не может сдержать нежных и страстных признаний, хотя и сознает, что адресата они только раздражают.
«…Я не могу не сказать вам, как оскорбляет меня ваше поведение. <…> я боюсь, что вы не любите меня, как должны были бы любить; вы разрываете и раните сердце, цены которому не знаете… <…> Когда мы увидимся? Не буду жить до этого момента» (20 апреля 1826 года). «Ах! Если бы я могла спасти вас, рискуя жизнью, с каким удовольствием я бы ею пожертвовала и одной только милости просила бы у неба – увидать вас на мгновение и умереть» (11 сентября 1826 года). «Никогда в жизни никто не заставит меня испытывать такие волнения и ощущения, какие я чувствовала возле вас» (16 сентября 1826 года). (Подлинники по-франц.)
Драматизм ситуации усугублялся тем, что Анна и ее мать, Прасковья Александровна, в отношениях с Пушкиным выступали как соперницы.
Прасковье Александровне посвящено стихотворение «Цветы последние милей…»:
Цветы последние милей
Роскошных первенцев полей.
Они унылые мечтанья
Живее пробуждают в нас.
Так иногда разлуки час
Живее сладкого свиданья.
Содержание стихотворения определяется тем, что адресатом является немолодая женщина. Поэтическая зарисовка на самом деле является лирическим и достаточно откровенным признанием, в меланхолических стихах пульсирует чувственность. Прасковья Александровна горячо и преданно любила поэта, но относилась к нему со спокойной материнской снисходительностью. Сорокачетырехлетняя женщина, дважды побывавшая замужем, мать взрослых детей, естественно, не ждала от молодого поэта предложения руки и сердца, о чем, наверное, втайне мечтала Анна. Однако она не собиралась уступать дочери своего возлюбленного и, пользуясь родительской властью, старалась удалить девушку из Тригорского. Анна не сомневалась, что мать делает это из ревности: «Я негодую на маменьку, что за женщина, право! Впрочем, во всем этом есть отчасти и ваша вина», – писала она Пушкину из Малинников 8 марта 1826 года.
Лирический сюжет стихотворения – неприступная красавица, благосклонности которой тщетно добивается влюбленный поэт, – описывает чисто условную, а не реальную ситуацию, но в соотнесении этих ситуаций безобидное альбомное стихотворение приобретало унизительный для Анны смысл. Открыто влюбленная в поэта, она, видимо, долго не могла решиться на близкие отношения с ним. Представляя ее гордой красавицей, Пушкин откровенно смеялся над наивной девушкой. Более того, по словам Керн, записав стихотворение в альбом А. Н. Вульф, последние два стиха он обозначил точками и никак не хотел объяснить, что они означают. Эти стихи стали известны издателю Пушкина Ефремову. В издании 1905 года он сообщил, что печатает стихотворение «по записи второго мужа А. П. Керн, продиктовавшей ему все стихотворение с последними двумя стихами, скрытыми Пушкиным от А. Н. Вульф». Строчки, которые Пушкин показал Керн, нарочито резко контрастируют с предыдущим текстом. В них, в неудобной для печати словесной форме, та же ситуация (девушка отказывает мужчине) изображается грубо и цинично. Таким образом, полный текст стихотворения превращает насмешку в прямое оскорбление. Хорошо, что Анна не узнала этого. Пушкин, увы, не смог удержаться, чтобы не показать циничные строчки Керн, но не ошибся, доверившись именно ей. Анна Керн была женщиной, давно утратившей девичью стыдливость, но имеющей ясные представления о порядочности; она раскрыла эту маленькую тайну только тогда, когда и Пушкина, и Анны Вульф уже не было на свете.
Анна Николаевна настойчиво просила Пушкина сжигать ее письма, но он их сохранил. Скорее всего, они были дороги ему не как память об «Анетке», а как образцы писем влюбленной девушки. Письмо Татьяны Лариной к Онегину не имеет прямых перекличек с известными нам письмами Анны Вульф к Пушкину, но своей непосредственностью, доверчивостью и эмоциональностью оно очень напоминает эпистолярные признания Анны. В художественной реальности романа в стихах Пушкин куда сочувственнее отнесся к страданиям влюбленной героини, чем он относился в реальной жизни к страданиям Анны. Что делать! В своих поэтических творениях Пушкин порой так высоко поднимался над прозой человеческих отношений, что в жизни и сам не всегда мог удержаться на взятой высоте. Если же кого-то шокируют поступки поэта, не вписывающиеся в образ его лирического героя, можно напомнить, что многим добропорядочным людям драма душевных взлетов и падений вообще неведома. Вспоминал ли Пушкин об Анне Вульф, сожалел ли о своем отношении к ней? Этого мы не узнаем никогда. Известно лишь, что он мог судить себя очень строго: «И с отвращением читая жизнь мою /Я трепещу и проклинаю…» [65 - Воспоминание («Когда для смертного умолкнет шумный день…»), 1828.].
Признание
Я вас люблю, – хоть я бешусь,
Хоть это труд и стыд напрасный,
И в этой глупости несчастной
У ваших ног я признаюсь!
Мне не к лицу и не по летам…
Пора, пора мне быть умней!
Но узнаю по всем приметам
Болезнь любви в душе моей:
Без вас мне скучно, – я зеваю;
При вас мне грустно, – я терплю;
И, мочи нет, сказать желаю,
Мой ангел, как я вас люблю!
Когда я слышу из гостиной
Ваш легкий шаг, иль платья шум,
Иль голос девственный, невинный,
Я вдруг теряю весь свой ум.
Вы улыбнетесь, – мне отрада;
Вы отвернетесь, – мне тоска;
За день мучения – награда
Мне ваша бледная рука.
Когда за пяльцами прилежно
Сидите вы, склонясь небрежно,
Глаза и кудри опустя, —
Я в умиленьи, молча, нежно
Любуюсь вами, как дитя!..
Сказать ли вам мое несчастье,
Мою ревнивую печаль,
Когда гулять, порой в ненастье,
Вы собираетеся вдаль?
И ваши слезы в одиночку,
И речи в уголку вдвоем,
И путешествия в Опочку,
И фортепьяно вечерком?..
Алина! сжальтесь надо мною.
Не смею требовать любви.
Быть может, за грехи мои,
Мой ангел, я любви не стою!
Но притворитесь! Этот взгляд
Всё может выразить так чудно!
Ах, обмануть меня не трудно!..
Я сам обманываться рад!
Мы не знаем точно, когда было написано это стихотворение (между 1824 и 1826 годами), но точно знаем, что оно адресовано Александре Ивановне Осиповой (в замужестве Беклешевой), падчерице П. А. Осиповой. Сюжет стихотворения строится во многом на бытовых подробностях и намеках, понятных лишь узкому дружескому кругу. Соперник, из-за которого поэт мучается ревностью, – видимо, сводный брат Александры и приятель Пушкина Алексей Николаевич Вульф, в то время студент, приезжавший на каникулах в имение матери. Роман Александры и Алексея тянулся несколько лет, записи об их отношениях есть в «Дневнике» Вульфа [66 - См.: Вульф А. Н. Дневники (Любовный быт пушкинской эпохи). М., 1929. С. 191, 228, 260.]. Подробности отношений Пушкина с Александрой Осиповой неизвестны, но есть основания полагать, что его чувство не осталось безответным [67 - См.: Письмо Е. Н. Вревской к А. Н. Вульфу 26 сент. 1837 г. // ПиС. Вып. 21–22. С. 413.]. Упоминаемые в стихотворении далекие прогулки в ненастье, «слезы в одиночку, / И речи в уголку вдвоем, / И путешествие в Опочку, / И фортепьяно вечерком» – реальные приметы жизни обитателей дома Осиповых-Вульф в Тригорском. Эти подробности, хорошо понятные адресату, совершенно непонятны читателям. Из текста неясно, к кому ревнует поэт любимую девушку, в чем причина ее слез, куда и зачем отправляется она гулять в ненастье. В стихотворении в свернутом виде содержится целый романный сюжет, но его неясность и недосказанность дает нам возможность воображать разные варианты этой любовной истории.
Знали ли об этом стихотворении в семье Осиповых-Вульф, неизвестно – мы не встречаем упоминаний о нем в кругу обитателей Тригорского. Не исключено, что оно предназначалось для одной-единственной читательницы. Лишь после смерти поэта, в мае 1837 года, «Признание» с подзаголовком «К Александре Ивановне О-ой» было напечатано в «Библиотеке для Чтения». Возможно, стихотворение послала издателю журнала Сенковскому сама Осипова (в это время уже Беклешова).
Пушкин до конца жизни сохранил теплое чувство к Александре. В сентябре 1835 года он писал ей из Тригорского: «Мой ангел, как мне жаль, что я Вас уже не застал, и как обрадовала меня Евпраксия Николаевна, сказав, что Вы опять собираетесь приехать в наши края! Приезжайте, ради бога; хоть к 23-ему. У меня для Вас три короба признаний, объяснений и всякой всячины. Можно будет, на досуге и влюбиться. Я пишу к Вам, а наискось меня сидите Вы сами в образе Марии Ивановны. Вы не поверите, как она напоминает прежнее время.
И путешествия в Опочку
И прочая. Простите мне мою дружескую болтовню. Целую Ваши ручки. А. П.».
Вместе с тем бытовая конкретность стихотворения связана с конкретностью психологической лишь косвенным образом. Именуя Сашеньку (как звали ее в семье) условно-поэтическим именем Алина, Пушкин почти лишает ее всех индивидуальных черт. Лирический образ прекрасной и загадочной возлюбленной поэта с ее «бледной рукой» и голосом «девственным, невинным» дает слабое представление о реальной женщине, отличавшейся пылким темпераментом и сложным, неуравновешенным характером [68 - См.: Берёзкина С. В. «Алина, сжальтесь надо мною…» (Из комментария к «Признанию» А. С. Пушкина) // Временник Пушкинской комиссии. Вып. 24. С. 131–140.]. Лирический герой, напротив, наделен сугубо индивидуальными, нетривиальными чертами: нежный и ироничный, легко теряющий голову, но и постоянно подтрунивающий над собой влюбленный.
Мотив желанного обмана и самообмана в отношениях влюбленных, восходящий к известной элегии Парни, не раз варьировался в лирической поэзии. У Пушкина он афористически завершает эмоциональный лирический монолог.
1826 год
Последние месяцы михайловской ссылки. Внезапно умирает император Александр I, до Пушкина доносятся слухи о каких-то готовящихся событиях. Он всей душой рвется в Петербург и Москву, но не знает, как решится его участь. После восстания декабристов новый царь велит доставить его в Москву, и после состоявшегося между ними разговора поэт получает разрешение вернуться в столицы. В этом году, полном тревог, драматических событий и неожиданных поворотов судьбы, он написал два мадригала и только три стихотворения о любви, одно шутливое, одно печальное и одно странное.
К Е. Н. Вульф
Вот, Зина, вам совет: играйте,
Из роз веселых заплетайте
Себе торжественный венец —
И впредь у нас не разрывайте
Ни мадригалов, ни сердец.
Адресат этого стихотворения – уже известная нам Зизи Вульф. В 1826 году ей было 17 лет, вольная усадебная жизнь позволяла Пушкину и Зизи поддерживать отношения, которые были бы невозможны в Петербурге между холостым мужчиной и юной девушкой. Например, Зизи принимала участие в пирушках Пушкина, Языкова и Вульфа в Тригорском. Кажется, она, так же как ее мать и сестра, была увлечена Пушкиным. Не удивительно, что и он не остался равнодушен к молоденькой симпатичной девушке. Ее имя отмечено в «донжуанском списке», но нет никаких оснований подозревать близкие отношения между ними. Скорее всего, они не выходили за рамки кокетства и шутливого волокитства.
Это стихотворение – образец «домашней поэзии»; здесь имеется в виду какой-то случай, хорошо известный узкому кругу обитателей Тригорского. Судя по одному из дошедших до нас эпизодов, Пушкин любил подразнить свою юную приятельницу. В письме к брату Льву в ноябре 1824 года он сообщает, что они с Зизи «мерились талиями» при помощи пояска, и выяснилось, что они одинаковы. «То ли у меня талия, как у шестнадцатилетней девочки, то ли у нее, как у двадцатипятилетнего мужчины», – весело комментировал Пушкин и добавлял: «Зизи дуется». Видимо, и в данном случае Зизи, рассердившись на что-то, разорвала мадригал, поднесенный ей поэтом.
А насчет талии девушки Пушкин не преминул съехидничать в «Евгении Онегине».
За ним строй рюмок, узких, длинных,
Подобно талии твоей,
Зизи, кристалл души моей,
Предмет стихов моих невинных,
Любви обманчивый фиал,
Ты, от кого я пьян бывал!
//-- * * * --//
Под небом голубым страны своей родной
Она томилась, увядала…
Увяла наконец, и верно надо мной
Младая тень уже летала;
Но недоступная черта меж нами есть.
Напрасно чувство возбуждал я:
Из равнодушных уст я слышал смерти весть,
И равнодушно ей внимал я.
Так вот кого любил я пламенной душой
С таким тяжелым напряженьем,
С такою нежною, томительной тоской,
С таким безумством и мученьем!
Где муки, где любовь? Увы! в душе моей
Для бедной, легковерной тени,
Для сладкой памяти невозвратимых дней
Не нахожу ни слез, ни пени.
Это одна из самых необычных пушкинских элегий. В стихотворении, написанном на смерть Амалии Ризнич, еще недавно страстно любимой Пушкиным женщины, нет скорби и отчаянья по поводу утраты. Не безвременная смерть прежней возлюбленной, а собственное спокойное безразличие к ее смерти – причина душевного потрясения поэта.
«Да, непостижимо сердце человеческое, – писал Белинский, – и, может быть, тот же самый предмет внушил впоследствии Пушкину его дивную “Разлуку”» [69 - Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 8. М., 1955. С. 349. Предположение Белинского поддерживалось многими исследователями, см.: Благой Д. Д. Творческий путь Пушкина (1813–1826). М.; Л., 1950. С. 514; Нольман М. Л. «Недоступная черта» (Об одном цикле любовной лирики Пушкина) // Болдинские чтения. Горький, 1976. С. 50–57.]. (Имеется в виду стихотворение «Под небом голубым…».) Элегия обычно рассматривается как психологический парадокс, требующий объяснения. «Разгадка» ищется порой в пометах, сделанных Пушкиным в беловом автографе под текстом стихотворения:
Усл. О с. 25
У о с Р. П. М. К. Б. 24
Вторая помета расшифровывается однозначно: «Услышал о смерти Рылеева. Пестеля. Муравьёва. Каховского. Бестужева. 24 июля». Первая имеет два варианта: «Услышал о смерти А. Ризнич 25 июля» или: «Услышал о Сибири 25 июля». В любом случае считается, что эти записи объясняют настроение поэта. Иначе говоря, равнодушие при известии о смерти бывшей возлюбленной вызвано тем, что поэт именно в это время был потрясен другим известием – о казни декабристов.
Между тем не существует непреложных доказательств ни тому предположению, что оба стихотворения («Для берегов отчизны дальной…» и «Под небом голубым страны своей родной…») посвящены одной и той же женщине, ни тому, что аббревиатуры в автографе имеют непосредственное отношение к элегии. В самой же психологической ситуации нет ничего загадочного и исключительного. Для влюбчивого, впечатлительного молодого человека, в жизни которого одно увлечение тут же сменяется другим, равнодушие к прежней возлюбленной вовсе не удивительно. Однако в стихотворении есть отчетливо заявленное противоречие между этической нормой и реальными чувствами лирического героя, сознаваемыми им самим как отклонение от нормы. Он тщетно пытается возбудить в себе приличествующие ситуации чувства, но убеждается, что не испытывает ни любви, ни боли, только вину и жалость. Без сомнения, подобные переживания были знакомы очень многим людям, но в них не принято было исповедоваться в элегиях.
Традиционно в элегии писали о верной и возвышенной любви к женщине, герой элегии – это «добродетельный человек», решительно не совпадающий с образом пылкого, но непостоянного любовника [70 - См.: Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры. СПб., 1994. С. 22.]. Разлюбивший, равнодушный к прежней возлюбленной лирический герой впервые в русской лирике возникает в элегиях Е. А. Баратынского. Пушкинская элегия явно перекликается с «Признанием» («Притворной нежности не требуй от меня…») Баратынского, которое произвело сильное впечатление на Пушкина. В письме к А. А. Бестужеву от 12 января 1824 года Пушкин писал: «Баратынский – прелесть и чудо, “Признание” – совершенство. После него никогда не стану печатать своих элегий…». Сравним:
Баратынский:
Напрасно я себе на память приводил
И милый образ твой, и прежние мечтанья:
Безжизненны мои воспоминанья…
Пушкин:
Напрасно чувство возбуждал я:
Из равнодушных уст я слышал смерти весть,
И равнодушно ей внимал я…
Несмотря на перекличку с элегией Баратынского, пушкинское стихотворение имеет совершенно определенный биографический контекст.
В «Северной Лире на 1827 год» был напечатан сонет В. И. Туманского «На кончину Р.» с посвящением «А. С. Пушкину». Скорее всего, Пушкин прочел этот сонет раньше; живя в Михайловском, он регулярно переписывался с Туманским, сообщавшим ему все заслуживающие внимания одесские новости. Естественно предположить, что Туманский сообщил Пушкину о смерти Ризнич, о чем стало известно в Одессе в первой половине 1825 года, и послал другу посвященное ему стихотворение, написанное по этому случаю. Содержание сонета Туманского в чем-то близко пушкинской элегии.
И где ж теперь поклонников твоих
Блестящий рой? Где страстные рыданья?
Взгляни: к другим уж их влекут желанья,
Уж новый огнь волнует души их.
Не исключено, что, говоря о былых поклонниках Ризнич, которые не оплакивают ее, ибо уже увлечены другими красавицами, Туманский имел в виду и себя, и Пушкина. Вполне вероятно, что в связи с этим друзья обменялись какими-то признаниями, и строки: «Из равнодушных уст…» и т. д. имеют точный биографический смысл.
Сюжет пушкинской элегии существенно отличается от элегии Баратынского. В стихах Баратынского звучит спокойный холодный скепсис по отношению к горячим клятвам и «поспешным обетам» юности. В собственном охлаждении и равнодушии он усматривает горестный, но неотвратимый закон жизни. Элегия Пушкина не философична; в ней нет рассуждений и резюмирующих сентенций, только откровенное смятение чувств. Потрясение лирического героя объясняется поразительным различием между чувствами, переживаемыми им в реальности жизни и в поэтическом воображении. Впрочем, это не означает, что последние менее подлинны и достоверны.
//-- * * * --//
Как счастлив я, когда могу покинуть
Докучный шум столицы и двора
И убежать в пустынные дубровы,
На берега сих молчаливых вод.
О, скоро ли она со дна речного
Подымется, как рыбка золотая?
Как сладостно явление ее
Из тихих волн, при свете ночи лунной!
Опутана зелеными власами,
Она сидит на берегу крутом.
У стройных ног, как пена белых, волны
Ласкаются, сливаясь <и> журча.
Ее глаза то меркнут, то блистают,
Как на небе мерцающие звезды;
Дыханья нет из уст ее, но сколь
Пронзительно сих влажных синих уст
Прохладное лобзанье без дыханья.
Томительно и сладко – в летний зной
Холодный мед не столько сладок жажде.
Когда она игривыми перстами
Кудрей моих касается, тогда
Мгновенный хлад, как ужас, пробегает
Мне голову, и сердце громко бьется,
Томительно любовью замирая.
И в этот миг я рад оставить жизнь,
Хочу стонать и пить ее лобзанье —
А речь ее… Какие звуки могут
Сравниться с ней – младенца первый лепет,
Журчанье вод, иль майской шум небес,
Иль звонкие Бояна Славья гусли.
Фантастический сюжет – любовное свидание человека и русалки – воплощен в тексте с поразительной реалистической точностью и психологической достоверностью. Этот подбор ласковых слов, эти оттенки ощущений придают немыслимой ситуации эмоциональную убедительность. Противоестественное воспевание любовных ласк как чего-то охлаждающего находит неожиданную параллель с утолением жажды в жаркий день и получает необыкновенную поэтическую силу. Женщина-русалка – живая, но в то же время мертвая, и она влечет героя именно этой страшной двойственностью своего существа. Подобные образы присутствуют в целом ряде произведений Пушкина.
Отступление восьмое
О мертвой возлюбленной
Ни в одном из произведений Пушкина образ мертвой возлюбленной не был воплощен в столь зримом, чувственно осязаемом облике, как в стихотворении «Как счастлив я, когда могу покинуть…», но он мерцает, просвечивает то здесь, то там на протяжении всего пушкинского творчества. Он угадывается в отрывке «Придет ужасный час…», в «Заклинании», в стихотворении «Для берегов отчизны дальной…», в черновиках «Воспоминания», в строках «Бахчисарайского фонтана», он витает в стихотворениях, кажется, совсем далеких по сюжету, таких как «Не пой, красавица, при мне…», «Прощание». Наконец, не удивительно, что одна из пяти сказок Пушкина – это «Сказка о мертвой царевне». Мы будем говорить о нем, обращаясь к каждому конкретному стихотворению, но в чем же был источник не отдельных произведений, а самого этого навязчивого образа мертвой возлюбленной, к которому снова и снова обращается поэт, варьируя его в разных воплощениях? То он принимает облик зримый и чувственный, то превращается в тень, призрак, за которым лишь подразумевается сколько-нибудь ясный образ, то уходит в метафору, чистую метафору, которую невозможно и нелепо было бы реализовывать, но которая рождена, провоцирована все тем же комплексом ощущений.
Источником могла бы быть какая-то реальная ситуация из жизни Пушкина, но нам ничего об этом не известно. Придавать особое значение в этой связи смерти Амалии Ризнич нет оснований. Во-первых, некоторые стихи написаны до ее смерти; во-вторых, она умерла, когда чувство Пушкина к ней уже угасло, и смерть ее точно не была для поэта страшным ударом, определившим восприятие любовного сюжета как такового. Но самое главное, в этих пушкинских стихотворениях звучит вовсе не тоска по живой женщине, ныне умершей, а именно любовь к мертвой, ощущение мертвой как живой [71 - См.: Ходасевич В. Ф. Поэтическое хозяйство Пушкина. Л., 1924. С. 146.]. Особый оттенок переживаемого чувства объединяет эти стихотворения с другими, где речь идет о живой женщине, отмеченной некоторыми характерными чертами. Это и Инеза из «Каменного гостя» с ее «помертвелыми губами», и больная девушка, обреченная на смерть, в стихотворении «Увы, зачем она блистает…». А в стихотворении «Осень» Пушкин открыто признается в своей приверженности этому странному идеалу:
… любовник не тщеславный,
Я нечто в ней нашел мечтою своенравной.
Как это объяснить? Мне нравится она,
Как, вероятно, вам чахоточная дева
Порою нравится. На смерть осуждена,
Бедняжка клонится без ропота, без гнева.
Улыбка на устах увянувших видна;
Могильной пропасти она не слышит зева;
Играет на лице еще багровый цвет.
Она жива еще сегодня, завтра нет.
Татьяна Ларина, «верный идеал» поэта, ассоциативно перекликается и с чахоточной девой-осенью, и с Инезой. Образ Татьяны, отмеченный бледностью, неброской прелестью, унылостью, именно этим и нравится, как нравится осень, как нравится чахоточная дева [72 - См.: Непомнящий В. С. Поэзия и судьба. М., 1983. С. 324.]. Если же мы вспомним, что Татьяна представляется поэту «русской душой», то невольно всплывают в памяти строки из «Домика в Коломне»: «Поет уныло русская девица, / Как музы наши грустная певица». Характеризуя в одной из своих статей поэзию французского поэта Сент-Бёва, Пушкин сразу отметил аналогичный женский образ. Он с восхищением пишет: «…с какой меланхолической прелестью описывает он, например, свою Музу!» – и цитирует отрывок, где «обожаемая Муза» – бедная, болезненная девушка – противопоставляется «блистающей одалиске», «юной и розовой Пери». Образ чахоточной девы-музы так близок к пушкинскому, что можно было бы заподозрить одного из поэтов в заимствовании. Но Шарль Сент-Бёв не знал русского языка, а у Пушкина похожие образы появлялись и до 1829–1830 годов, когда вышел в свет первый сборник французского поэта. Знаменательно, что здесь же Пушкин приводит обширную цитату из стихотворения Сент-Бёва, называя его «совершеннейшим изо всего собрания», где создан женский образ, чем-то напоминающий Татьяну Ларину. Разумеется, героиня стихотворения Сент-Бёва во многом не похожа на пушкинскую Татьяну: ей чужда мечтательность, она безукоризненно владеет собой, она никогда не влюблялась. Однако Пушкин выделяет именно те черты, которые явно перекликаются с образом его любимой героини: «Я всегда знавал ее задумчивой и строгой; / Ребенком она редко принимала участие / В забавах веселого детства; <…> Теперь она сама мать и жена, / Но это скорее по рассудку, чем по любви <…> Тихо течет эта скромная доля, / Кротко уступая влечению долга».
Образ Музы Сент-Бёва был вызывающе полемичен, возмущенные критики относили стихотворение к «больничной поэзии», обвиняя поэта в пристрастии к уродливому и болезненному. Пушкину же эпатирующий эстетический идеал Сент-Бёва был близок и понятен; видимо, ему был знаком подобный «эстетический голод», усталость от привычных избитых идеалов красоты. К тому же поэт чувствовал непосредственное душевное влечение к этому женскому образу. Признание лирического героя «Как счастлив я, когда могу покинуть…» – «и в этот миг я рад оставить жизнь» вызывает ассоциации с «Гимном в честь Чумы»: «Все, все, что гибелью грозит, / Для сердца смертного таит / неизъяснимы наслажденья» [73 - См.: Благой Д. Д. Социология творчества Пушкина. М., 1931. С. 216.]. И когда любимый женский образ Пушкина приходит в соприкосновение со страстью к «неизъяснимым наслаждениям», которые ждут на краю, на пределе, на границе между жизнью и смертью, – тогда неудержимое поэтическое воображение, легко переходя границы реальности, рождает фантастический образ мертвой возлюбленной, влекущей сильнее и неотвязнее, чем любая земная красота.
К. А. Тимашевой
Я видел вас, я их читал,
Сии прелестные созданья,
Где ваши томные мечтанья
Боготворят свой идеал.
Я пил отраву в вашем взоре,
В душой исполненных чертах,
И в вашем милом разговоре,
И в ваших пламенных стихах;
Соперницы запретной розы
Блажен бессмертный идеал…
Стократ блажен, кто вам внушал
Не много рифм и много прозы.
Стихотворение написано в альбом поэтессы Екатерины Александровны Тимашевой. Восхищенные слова Пушкина о ее «пламенных стихах» и утверждение, что он «пил отраву» в ее взоре, не стоит принимать за чистую монету; как это свойственно альбомной лирике, его стихотворение преувеличено комплиментарно. В данном случае поэт, вероятно, не только светски любезен, но и немного растроган: Тимашева посвятила Пушкину восторженные стихи: «Послание к учителю» и «К портрету Пушкина». В стихотворении отразились подробности домашней жизни: «запретная роза» – прозвище племянницы Тимашевой – Е. П. Лобановой-Ростовской.
В письме к Вяземскому от 9 ноября 1826 года Пушкин упоминает о боготворившей его поэтессе: «Что Тимашева? Как жаль, что я не успел завести с ней благородную интригу! Но и это не ушло».
Ответ Ф. Т.***
Нет, не черкешенка она;
Но в долы Грузии от века
Такая дева не сошла
С высот угрюмого Казбека.
Нет, не агат в глазах у ней,
Но все сокровища Востока
Не стоят сладостных лучей
Ее полуденного ока.
Стихотворение посвящено С. Ф. Пушкиной (в замужестве Паниной), дальней родственнице поэта. Оно написано в ответ на мадригал Ф. А. Туманского, где есть такие строки: «Она черкешенка собою, – / Горит агат в ее очах». Известная московская красавица Софья Пушкина была «стройна и высока ростом, с прекрасным греческим профилем и черными как смоль глазами, и была очень умная и милая девушка» [74 - Янькова Е. П. Рассказы бабушки, из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные ее внуком Д. Благово. СПб., 1885.]. Пушкин познакомился с ней, вероятно, осенью 1826 года и так увлекся ею, что даже решил свататься. У девушки, однако, уже имелся постоянный поклонник. В письме к своему приятелю В. П. Зубкову Пушкин заклинал: «Мерзкий этот Панин, два года влюблен, а свататься собирается на Фоминой неделе – а я вижу раз ее в ложе, в другой на бале, а в третий сватаюсь! <…> Ангел мой, уговори ее, упроси ее, настращай ее Паниным скверным и жени меня». Между тем уже в начале декабря 1826 года стало известно, что Софья Пушкина выходит замуж за «скверного» Панина. Кажется, Пушкин пережил это разочарование достаточно легко, но этот эпизод отмечает новый этап в жизни поэта: он серьезно думает о женитьбе. Это его решение не прямо, но достаточно определенно проявится в его любовной лирике.
1827 год
В конце 1826 года на одном из балов он познакомился с Екатериной Ушаковой, прелестной семнадцатилетней девушкой, и очень увлекся ею. В 1827 году его внимание к Ушаковой замечали окружающие: на балах и гуляньях он говорил только с нею, а в ее отсутствие лишь сидел целый вечер в углу, ничем не интересуясь. 3 апреля 1827 года он написал в ее альбом стихи, сочиненные в ходе салонной литературной игры, участникам которой предлагалось сочинить стихи на заданную тему. В данном случае темой стало заклинание «Аминь, аминь, рассыпься!», являющееся магической формулой, обращенной к нечистой силе. В пушкинском экспромте обыгрывается уподобление женских чар чарам «бесов и привидений».
<Ек. Н. Ушаковой>
Когда бывало в старину
Являлся дух иль привиденье,
То прогоняло сатану
Простое это изреченье:
«Аминь, аминь, рассыпься!». В наши дни
Гораздо менее бесов и привидений;
Бог ведает, куда девалися они.
Но ты, мой злой иль добрый гений,
Когда я вижу пред собой
Твой профиль и глаза, и кудри золотые,
Когда я слышу голос твой
И речи резвые, живые —
Я очарован, я горю
И содрогаюсь пред тобою
И сердцу, полному мечтою,
«Аминь, аминь, рассыпься» говорю.
Его чувство было взаимным: девушка не скрывала своей влюбленности в поэта. 16 мая, перед своим отъездом из Москвы в Петербург, Пушкин вписал в альбом Ушаковой еще одно стихотворение.
<Ек. Н. Ушаковой>
В отдалении от вас
С вами буду неразлучен,
Томных уст и томных глаз
Буду памятью размучен;
Изнывая в тишине,
Не хочу я быть утешен, —
Вы ж вздохнете ль обо мне,
Если буду я повешен?
Лирическое и нежное стихотворение, в котором поэт уверяет Екатерину Николаевну, что и в отдалении будет с нею «неразлучен» и безутешен, не успокоило влюбленную девушку. «Он уехал в Петербург, – писала она брату Ивану 26 мая 1827 года, – может быть, он забудет меня, но нет, нет, будем верить, будем надеяться, что он вернется обязательно. Город опустел, ужасная тоска (любимое слово Пушкина)».
Приезжая в Москву, поэт каждый день бывал в доме Ушаковых – неудивительно, что к 1830 году в обществе было много слухов о возможной женитьбе Пушкина на Екатерине [75 - См.: письмо М. П. Погодина к С. П. Шевыреву от 23 марта 1830 г. // Русский Архив. 1882. Кн. 2. № 6. С. 161; письмо В. А. Муханова к брату от 27 марта 1830 г. // Русский Архив. 1899. Кн. 2. № 6. С. 356.]. Почему она не состоялась? Может быть, родителей девушки тревожила его репутация политически неблагонадежного человека, а может быть, в душе поэта уже зарождалась любовь к другой девушке – Наталье Гончаровой. Как бы то ни было, чувство поэта к Екатерине изменилось. В 1830 году, откликаясь на письмо Ушаковой, он написал свой «Ответ»:
Я вас узнал, о мой оракул!
Не по узорной пестроте
Сих неподписанных каракул,
Но по веселой остроте,
Но по приветствиям лукавым,
Но по насмешливости злой
И по упрекам… столь неправым,
И этой прелести живой.
С тоской невольной, с восхищеньем
Я перечитываю вас
И восклицаю с нетерпеньем:
Пора! в Москву! в Москву сейчас!
Здесь город чопорный, унылый,
Здесь речи – лед, сердца – гранит;
Здесь нет ни ветрености милой,
Ни муз, ни Пресни, ни харит.
Это посвященное ей стихотворение свидетельствует, увы, что чувства Пушкина к Екатерине из романтической влюбленности перешли в спокойную нежную дружбу. Живя в Петербурге, Пушкин обменивался с ней письмами. Говоря, что узнал письмо своей приятельницы по «веселой остроте», «приветствиям лукавым» и по «насмешливости злой», Пушкин выразительно характеризует девушку, о которой думает все-таки «с тоской невольной, с восхищеньем». В «Ответе» отозвался стиль его отношений с сестрами Ушаковыми. Сохранившийся альбом Елизаветы Ушаковой (младшей сестры Екатерины) с множеством шутливых записей, рисунков и стихов передает атмосферу дружеской доверительности и одновременно взаимного подкалывания, острот и шалостей, окружавшую поэта в семействе Ушаковых [76 - См.: Альбом Елизаветы Николаевны Ушаковой: Факсимильное воспроизведение. СПб., 1999.].
Екатерина, видимо, долго не могла забыть поэта; они виделись последний раз летом 1830 года, но и в мае 1833 года ее отец, упоминая в письме к жене о неожиданной встрече с Пушкиным, добавил: «При сем имени вижу, как вспыхнула Катя». Ушакова вышла замуж лишь в 1836 году и перед свадьбой, по требованию своего жениха, Д. Н. Наумова, уничтожила альбомы, исписанные и разрисованные рукою Пушкина…
24 ноября 1827 года, в день именин Екатерины, Пушкин записал мадригал в альбом другой девушки – Екатерины Николаевны Карамзиной, младшей дочери Николая Михайловича и Екатерины Андреевны.
Акафист Екатерине Николаевне Карамзиной
Земли достигнув наконец,
От бурь спасенный провиденьем,
Святой владычице пловец
Свой дар несет с благоговеньем.
Так посвящаю с умиленьем
Простой, увядший мой венец
Тебе, высокое светило
В эфирной тишине небес,
Тебе, сияющей так мило
Для наших набожных очес.
Акафист – хвалебное песнопение в честь Иисуса Христа, Богородицы или святых великомучеников, исполняемое стоя. Поэт здесь возносит столь высокую хвалу обычной женщине, что превращает стихотворение в почтительный и вместе с тем шутливый мадригал. Пушкин познакомился с Екатериной в доме ее отца, когда она была еще ребенком, в мае 1827 года – он был постоянным гостем в петербургском доме Карамзиных. Пушкин любил всю их семью, но, возможно, Екатерина Николаевна пользовалась его особой симпатией. Под обаянием этой миловидной, приветливой девушки, отличавшейся ясным умом и кротким нравом, находились все молодые люди, ездившие к Карамзиным [77 - Литератор и дипломат В. П. Титов, например, говорил об Е. Н. Карамзиной как об «обожаемой <…> самим Пушкиным и всеми нами…» (Пушкин в воспоминаниях современников. 1974. Т. 2. С. 116).].
После ее замужества (в 1828 году она вышла замуж за князя П. И. Мещерского) Пушкин начал бывать в ее доме; в последний год жизни поэта Екатерина Николаевна стала близким другом его семьи.
Талисман
Там, где море вечно плещет
На пустынные скалы,
Где луна теплее блещет
В сладкий час вечерней мглы,
Где, в гаремах наслаждаясь,
Дни проводит мусульман,
Там волшебница, ласкаясь,
Мне вручила талисман.
И, ласкаясь, говорила:
«Сохрани мой талисман:
В нем таинственная сила!
Он тебе любовью дан.
От недуга, от могилы,
В бурю, в грозный ураган,
Головы твоей, мой милый,
Не спасет мой талисман.
И богатствами Востока
Он тебя не одарит,
И поклонников пророка
Он тебе не покорит;
И тебя на лоно друга,
От печальных чуждых стран,
В край родной на север с юга
Не умчит мой талисман…
Но когда коварны очи
Очаруют вдруг тебя,
Иль уста во мраке ночи
Поцалуют не любя —
Милый друг! от преступленья,
От сердечных новых ран,
От измены, от забвенья
Сохранит мой талисман!»
У Пушкина был перстень, подаренный ему в Одессе графиней Е. К. Воронцовой, который он считал своим талисманом. Перстень представлял собой крупное витое золотое кольцо с большим восьмиугольным камнем – красным сердоликом, на котором была вырезана восточная надпись. На портрете работы В. А. Тропинина этот перстень виден на большом пальце левой руки Пушкина. С начала 1825 года и до конца жизни Пушкин использовал этот перстень как печатку. (В Пушкинском Доме хранится 78 писем Пушкина, запечатанных «талисманом».) Перстень, к несчастью, не сохранился: в 1890-е годы он был украден из Пушкинского лицейского музея при Александровском лицее [78 - Подробно историю перстня см.: Краснобородько Т. И. «Жаль кольца…» (Невостребованный документ о судьбе пушкинского перстня-талисмана») // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 2011 год. СПб., 2012. С. 5–29.].
Сохранились описания перстня и его отпечатки на шелке и сургуче, хранящиеся сейчас во Всесоюзном музее А. С. Пушкина [79 - См.: Февчук Л. И. Личные вещи Пушкина. Л., 1968. С. 68.].
Судя по отпечаткам перстня, в кольцо был вставлен восьмиугольный камень-интальо с надписью на древнееврейском языке, снизу и сверху обрамленной орнаментом. Надпись сделана обратно, т. е. для оттиска; по утверждению специалистов, надписи на предметах, которые должны были служить талисманами, делались так, что их можно было прочесть прямо, а не переводя на бумагу посредством оттиска. Перевод надписи был сделан несколькими ориенталистами в 1880 году, затем в 1887–1888 годах. Она гласит: «Симха, сын почтенного рабби Иосифа Старца, да будет благословенна его память». Перстень мог быть сделан в Чуфут-Кале в Крыму, где в то время жили евреи-караимы. Возможно, Е. К. Воронцова приобрела его на одесском базаре. Таким образом, пушкинский перстень является, собственно, еврейской именной печатью. Однако Пушкин мог придавать значение талисмана любому предмету, подаренному «на счастье» любимой женщиной. Таинственные знаки на перстне, вероятно, сообщали ему особенное очарование в глазах суеверного поэта. Возможно, Пушкин знал, что красный сердолик считается талисманом любви и страсти. Такое значение талисмана вполне согласуется со смыслом стихотворения, где талисман призван хранить героя от «измены» и «сердечных ран».
Сюжетный мотив – получение талисмана – уже звучал в стихотворении: «Храни мой талисман…». В стихотворениях повторяется ряд похожих деталей: море, подарок от женщины, полученный «в день печали», как можно предположить, при расставании. Однако функция талисмана в двух текстах совершенно различна. Если в первом стихотворении «талисман» наделяется магической силой, способной хранить лирического героя в самых опасных ситуациях, то во втором – «талисман» может спасти его только лишь от женского коварства и притворства.
Замыкающий стихотворение стих: «Сохранит мой талисман…», перекликаясь с начальным стихом речи «волшебницы» – «Сохрани мой талисман…», – звучит как непреложное утверждение магической формулы заклинания. Такая же заклинательная формула звучит и в наброске: «Храни меня, мой талисман…».
«Талисман» – одно из тех стихотворений, связь которого с Воронцовой обычно не вызывает сомнений. Будучи в Англии в 1838 году, Вяземский виделся с леди Пемброк, сестрой М. С. Воронцова. 13 октября Вяземский отметил в записной книжке: «сегодня Herbret сын lady Pembroke-Воронцовой, пел Талисман (стихотворение было положено на музыку), вывезенный сюда и на английские буквы переложенный. Он и не знает, что поет про волшебницу тетку, которую сюда на днях ожидают с мужем». Очевидно, Вяземский узнал о перстне-талисмане от своей жены, В. Ф. Вяземской, которая была в близких дружеских отношениях с Пушкиным в период его жизни в Одессе и могла слышать о подаренном графиней перстне от самого поэта. Почему в ноябре 1827 года Пушкин неожиданно возвращается к этой теме? Именно в это время в Петербург приезжает Воронцова. Об их встречах в обществе и тем более о тайных свиданьях нам ничего не известно. Однако Пушкин не мог не знать о приезде графини, и уже одно это могло воскресить в его душе воспоминания об их любви и о полученном от нее в подарок перстне-талисмане. Но строго говоря, нет уверенности, что в стихотворении «Талисман» речь идет о том самом перстне и о Воронцовой. Во-первых, в стихотворении не говорится, что талисман – это перстень. Пять сургучных печатей под текстом автографа с аллегорическими изображениями и девизами на французском языке не имеют ничего общего с резной надписью на перстне, подаренном Воронцовой. К тому же упоминания о «пустынных скалах» и «гаремах», где наслаждается «мусульман», явно отсылают к крымским, а не одесским впечатлениям поэта. Таким образом, связь между лирическим сюжетом «Талисмана» и биографической ситуацией лишь чисто ассоциативна. Главное, что лирический герой признается здесь в том, чего он страшится больше всего: «…когда коварны очи / Очаруют вдруг тебя, / Иль уста во мраке ночи / Поцелуют не любя…».
1828 год
Тяжелый, тревожный год. Реальная угроза новой ссылки из-за возбужденного дела о «богохульной» поэме «Гавриилиада», карты, долги, неудачное сватовство. И все же:
Tel j’étais autrefois et tel je suis encor.
Каков я прежде был, таков и ныне я:
Беспечный, влюбчивый. Вы знаете, друзья,
Могу ль на красоту взирать без умиленья,
Без робкой нежности и тайного волненья.
Уж мало ли любовь играла в жизни мной?
Уж мало ль бился я, как ястреб молодой,
В обманчивых сетях, раскинутых Кипридой:
А не исправленный стократною обидой,
Я новым идолам несу мои мольбы…
Эпиграф на французском языке указывает на элегию Шенье, однако сходство ограничивается лишь первой строкой. Вероятно, Пушкин начал писать это стихотворение еще в 1826 году, а в 1828-м снова вернулся к нему, потому что чувствовал то же: «Каков я прежде был, таков и ныне я…». Кто эти новые идолы? Уверенно можно назвать Анну Оленину и Аграфену Закревскую. Олениной посвящено несколько стихотворений этого года. Анна – хорошенькая двадцатилетняя девушка, младшая дочь А. Н. Оленина, историка и археолога, директора Публичной библиотеки и президента Академии художеств. Она была одаренной и незаурядной личностью: много читала, пела и сочиняла музыку. Сохранился ее дневник, многие страницы которого посвящены Пушкину. На этой девушке он хотел жениться, однако она осталась к нему равнодушна, а родители этот брак не одобряли. Впрочем, впоследствии он об этом не жалел: когда влюбленность угасла, он понял, что прелестная Анна весьма капризная, избалованная и тщеславная особа.
To Dawe, Esqr
Зачем твой дивный карандаш
Рисует мой арабский профиль?
Хоть ты векам его предашь,
Его освищет Мефистофель.
Рисуй Олениной черты.
В жару сердечных вдохновений,
Лишь юности и красоты
Поклонником быть должен гений.
Стихотворение обращено к художнику Дж. Дау, автору портретов галереи 1812 года в Зимнем дворце. Пушкин встретился с ним на пароходе, идущем в Кронштадт. Дау возвращался в Англию, а поэт участвовал в морской прогулке в компании друзей, в том числе семейства Олениных. Очевидно, художник набросал портрет Пушкина (он не сохранился), а поэт любезно указал ему на Анну Оленину.
//-- * * * --//
[Увы! Язык любви болтливый,
Язык неполный и простой,
Своею прозой нерадивой
Тебе докучен, ангел мой.
Но сладок уху милой девы
Честолюбивый Аполлон.
[Ей милы] мерные напевы,
[Ей сладок] рифмы гордый звон.]
Тебя страшит любви признанье,
Письмо любви ты разорвешь,
Но стихотворное посланье
С улыбкой нежною прочтешь.
Благословен же будь отныне
Судьбою вверенный мне дар.
Доселе <в> жизненной пустыне,
[Во мне питая сердца] жар,
Мне навлекал одно гоненье,
< >
[Иль клевету, иль] заточенье,
И редко хладную хвалу.
Черновой набросок написан 9 мая 1828 года, одновременно со стихотворением «Зачем твой дивный карандаш…». Это позволяет предположить, что стихотворение обращено к Олениной, которой льстила роль «музы» знаменитого поэта.
Ты и вы
Пустое вы сердечным ты
Она обмолвясь заменила,
И все счастливые мечты
В душе влюбленной возбудила.
Пред ней задумчиво стою,
Свести очей с нее нет силы;
И говорю ей: как вы милы!
И мыслю: как тебя люблю!
В дневнике Олениной отмечен этот эпизод: она ошиблась, сказав Пушкину ты, и на другое воскресенье он принес ей эти стихи.
Ее глаза
Она мила – скажу меж нами —
Придворных витязей гроза,
И можно с южными звездами
Сравнить, особенно стихами,
Ее черкесские глаза.
Она владеет ими смело,
Они горят огня живей;
Но, сам признайся, то ли дело
Глаза Олениной моей!
Какой задумчивый в них гений,
И сколько детской простоты,
И столько томных выражений,
И сколько неги и мечты!..
Потупит их с улыбкой Леля —
В них скромных граций торжество;
Поднимет – ангел Рафаэля
Так созерцает божество.
Стихотворение было написано в ответ на поэтическую импровизацию П. А. Вяземского «Черные очи», посвященную Александре Осиповне Россет (в замужестве Смирновой). Сравнение южной и северной красавиц связано с обычным для Пушкина противопоставлением двух женских типов: яркого и страстного и скромного и целомудренного. Созданный в стихотворении женский образ, видимо, был не слишком близок к реальной девушке, но он выражает идеал поэта: ангельская доброта, душевная чистота и целомудренность.
Однако отношение поэта к Олениной было не столь однозначно. Одной из причин окончательной ссоры между ними стала переданная девушке фраза Пушкина, которую он якобы бросил в разговоре с Н. Д. Киселёвым: «Мне бы только с родными сладить. А с девчонкой уж я слажу» [80 - См.: Оленина А. А. Дневник. Воспоминания. СПб., 1999. С. 82, 183.]. Точно ли Пушкин произнес эти слова, неизвестно, но они вполне соответствуют другому стихотворению, связанному с Олениной.
//-- * * * --//
Кобылица молодая,
Честь кавказского тавра,
Что ты мчишься, удалая?
И тебе пришла пора;
Не косись пугливым оком,
Ног на воздух не мечи,
В поле гладком и широком
Своенравно не скачи.
Погоди; тебя заставлю
Я смириться подо мной:
В мерный круг твой бег направлю
Укороченной уздой.
В своем стихотворении Пушкин подражает оде IX Анакреона «К фракийской кобылице». В оде античного автора юная кобылица вызывает неявные ассоциации с юной девушкой. У Пушкина иносказание усилено, обращение умелого наездника с молодой необъезженной лошадью отчетливо проецируется на отношение властного мужчины к своенравной девушке. На листе с черновым текстом и на его обороте рукою Пушкина сделано несколько рисунков кобылицы, свободно резвящейся и, наконец, взнузданной. Рядом нарисован профильный портрет Анны Олениной. Связь стихотворения с Олениной, очевидно, не была тайной в дружеском кругу. А. П. Керн, принимавшая участие в подготовке к изданию альманаха «Северные Цветы», где было впервые опубликовано стихотворение, вспоминала, что они с баронессой С. М. Дельвиг (женой поэта) в корректуре в шутку озаглавили его: «Мадригал такой-то» [81 - Пушкин в воспоминаниях современников. 1974. Т. 1. С. 402.]. В опубликованных воспоминаниях Керн имя Олениной не названо, но в корректуре оно было указано. Сама Оленина, видимо, не знала, что это стихотворение связывается с ее именем: ни в дневнике, ни в мемуарах она об этом не упоминает. Можно себе представить, как бы она была возмущена.
//-- * * * --//
Не пой, красавица, при мне
Ты песен Грузии печальной:
Напоминают мне оне
Другую жизнь и берег дальный.
Увы! напоминают мне
Твои жестокие напевы
И степь, и ночь – и при луне
Черты далекой, бедной девы…
Я призрак милый, роковой,
Тебя увидев, забываю;
Но ты поешь – и предо мной
Его я вновь воображаю.
Не пой, красавица, при мне
Ты песен Грузии печальной:
Напоминают мне оне
Другую жизнь и берег дальный.
Поводом к созданию стихотворения послужила случайно услышанная Пушкиным грузинская мелодия, которую Грибоедов передал Глинке. Они могли видеться, в частности, в доме Олениных. Лирический сюжет стихотворения не дает возможности соотнести его с какими-то реальными ситуациями. Может быть, это Анна Оленина напела Пушкину услышанную ей от Глинки мелодию? Может быть, «далекая, бедная дева», «призрак милый роковой» – это цыганка, с которой Пушкин несколько дней провел в таборе во время южной ссылки? На эту мысль наводит упоминание о «жестоких напевах», вообще говоря, плохо связанных с «песнями Грузии печальной». Скорее всего, этот романтический образ когда-то любимой и оставленной им женщины вообще не связан с конкретным адресатом.
Предчувствие
Снова тучи надо мною
Собралися в тишине;
Рок завистливый бедою
Угрожает снова мне…
Сохраню ль к судьбе презренье?
Понесу ль навстречу ей
Непреклонность и терпенье
Гордой юности моей?
Бурной жизнью утомленный,
Равнодушно бури жду:
Может быть, еще спасенный,
Снова пристань я найду…
Но предчувствуя разлуку,
Неизбежный, грозный час,
Сжать твою, мой ангел, руку
Я спешу в последний раз.
Ангел кроткий, безмятежный,
Тихо молви мне: прости,
Опечалься: взор свой нежный
Подыми иль опусти;
И твое воспоминанье
Заменит душе моей
Силу, гордость, упованье
И отвагу юных дней.
Тяжелые предчувствия, о которых идет речь, имели вполне реальные основания. Поэт снова столкнулся с обвинениями в политической неблагонадежности. Ему было отказано как в просьбе выехать за границу, так и в просьбе получить место при Главной военной квартире (в связи с ожидаемой войной с Турцией). Стихотворение, вероятно, адресовано все той же Анне Олениной: в тексте есть прямые переклички со стихотворением «Ее глаза».
Обратим внимание на последнее четверостишие. Переведя эти строки на скудный прозаический язык, можно понять их так: «Ты одна заменишь мне все, что я утратил с юностью». Поэты-романтики также склонны искать в любви, в женщине замену всему миру, но при этом они возводят ее на слишком высокий пьедестал, отсюда их горькие разочарования. У романтиков чувство нарастает по принципу противопоставления, характерно лермонтовское «Я целый мир возненавидел, чтобы тебя любить сильней». У Пушкина весь этот комплекс идей отсутствует, нет ни надрыва, ни ожесточения. Для него, как всегда, любовь – спасение, возможность обрести полноту жизни.
//-- * * * --//
Город пышный, город бедный,
Дух неволи, стройный вид,
Свод небес зелено-бледный,
Скука, холод и гранит —
Всё же мне вас жаль немножко,
Потому что здесь порой
Ходит маленькая ножка,
Вьется локон золотой.
Стихотворение написано в связи с предполагавшимся отъездом Пушкина из Петербурга в Малинники. Видимо, это последнее стихотворение, которое можно с большой долей уверенности отнести к Олениной. Образ прелестной девушки встает из двух деталей ее облика, в художественном мире стихотворения золотой «локон» едва ли не затмевает сумрачный «город». Расставаясь с городом, лирический герой расстается с девушкой и, возможно, расстается со своей мечтой о ее любви.
В этом году он написал три стихотворения, посвященные Аграфене Фёдоровне Закревской: «Портрет», «Наперсник», «Блажен, кто избран своенравно…».
Портрет
С своей пылающей душой,
С своими бурными страстями,
О жены Севера, меж вами
Она является порой
И мимо всех условий света
Стремится до утраты сил,
Как беззаконная комета
В кругу расчисленном светил.
Аграфена Закревская была одной из самых эксцентричных женщин своего времени. Страстная, чувственная, ослепительно красивая, она отличалась откровенной любвеобильностью и полным пренебрежением не только светских условностей, но и общепринятой морали вообще. Баратынский, который вывел Закревскую под именем княгини Нины в своей поэме «Бал», писал о ее «бесстыдных победах», о том, что она насмехается над «добродетелею женской» как над «ужимкой деревенской». Пушкин познакомился с Закревской в мае 1828 года и, по мнению многих, был ею заметно увлечен. 11 августа 1828 года А. Оленина записала в своем дневнике: «Он влюблен в Закревскую и все об ней толкует, чтобы заставить меня ревновать, но при том тихим голосом прибавляет мне нежности». Не удивительно, что поэт, который, по словам Марии Волконской, был в некотором роде влюблен в каждую хорошенькую женщину, оказавшуюся рядом, не остался равнодушен к чарам Закревской. Характер отношений Пушкина с Закревской не вполне ясен, но, несомненно, она занимала его и как привлекательная женщина, и как своеобразный человеческий тип.
В 1820-х годах образ кометы приобрел особую популярность, поскольку в 1835 году ожидалось очередное появление кометы Галлея. Однако пушкинская «беззаконная комета» не может быть соотнесена с этой кометой, появление которой демонстрировало как раз «закон» небесной механики, открытый Галлеем. Поэтический образ не претендует на астрономическую точность: у Пушкина комета, прочерчивающая свой путь по небосклону раз в несколько десятилетий или столетий, противопоставляется «расчисленным» светилам, ежегодно совершающим свой неизменный оборот вокруг Солнца. Появление ее так же неожиданно и необычно, как и появление пылкой, презирающей условности женщины среди холодных, соблюдающих все нормы и ритуалы поведения «жен Севера».
Наперсник
Твоих признаний, жалоб нежных
Ловлю я жадно каждый крик:
Страстей безумных и мятежных
Как упоителен язык!
Но прекрати свои рассказы,
Таи, таи свои мечты:
Боюсь их пламенной заразы,
Боюсь узнать, что знала ты!
Стихотворение написано, собственно, не о любви, а об искушении. Искушении сладострастием. Пушкину было хорошо известно, что язык «страстей безумных и мятежных» не только упоителен, но и опасен, – как пение сирен, заманивающее к гибели. Именно в то время, когда Пушкин встречается с Закревской, он в очередной раз обращается к сюжету, занимающему его на протяжении многих лет: истории о Клеопатре и ее любовниках, плативших за ночь любви с царицей своею жизнью. Знаменательно, что в наброске 1828 года образ Клеопатры у Пушкина впервые обретает черты живой и страстной женщины.
– Клянусь, о матерь наслаждений,
Тебе неслыханно служу,
На ложе страстных искушений
Простой наемницей всхожу.
Внемли же, мощная Киприда,
И вы, подземные цари,
О боги грозного Аида,
Клянусь – до утренней зари
Моих властителей желанья
Я сладострастно утомлю
И всеми тайнами лобзанья
И дивной негой утолю.
Но только утренней порфирой
Аврора вечная блеснет,
Клянусь – под смертною секирой
Глава счастливцев отпадет.
Еще не написаны «Каменный гость» и повесть «Мы проводили вечер на даче», но, возможно, идеи этих произведений уже присутствуют в сознании поэта. Он знает, что в бесконечной погоне за все новыми и более острыми ощущениями можно зайти далеко, так далеко, что уже невозможно будет возвращение в мир простых, чистых и надежных человеческих отношений. А именно к таким отношениям стремится сейчас Пушкин. Ему 29 лет, он хочет жениться и ищет себе невесту.
Пушкин – человек парадоксальный. С одной стороны – страстный, импульсивный, подвластный душевным порывам. С другой – это человек, в определенном смысле выстраивающий свою судьбу. Такая закономерность просматривается даже в интересующем нас сюжете. Известно, что по этическим нормам того времени мужчина, влюбившийся в девушку из хорошей семьи, должен был или сделать ей предложение, или стараться не выказывать своих чувств. Другие варианты поведения грозили обвинением в непорядочности, скандалом, дуэлью. Не удивительно ли, что такой влюбчивый молодой человек, как Пушкин, ни разу ни одной девушкой не увлекся настолько, чтобы потерять голову и поставить себя перед необходимостью жениться? Его знаменитые возлюбленные: Амалия Ризнич, Елизавета Воронцова, Анна Керн – это зрелые, замужние женщины, в отношениях с которыми существовали другие этикетные нормы. Но в конце 1820-х годов, когда Пушкин задумывается о женитьбе, внимание его все чаще привлекает другой женский тип, именно тот, что не раз возникал в его стихах. Софья Пушкина, Екатерина Ушакова, Анна Оленина – юные, чистые, неискушенные девушки. Теперь он хочет влюбиться именно в такую, и так и происходит: он женился на Наталье Гончаровой вовсе не по здравому размышлению, а, безусловно, по любви.
Он познакомится с Гончаровой уже очень скоро, зимой 1828 года, но прежде, осенью, он напишет стихотворение «Наперсник» – стихотворение об искушении, перед которым он устоял.
//-- * * * --//
Счастлив, кто избран своенравно
Твоей тоскливою мечтой,
При ком любовью млеешь явно,
Чьи взоры властвуют тобой;
Но жалок тот, кто молчаливо,
Сгорая пламенем любви,
Потупя голову, ревниво
Признанья слушает твои.
Именно эти стихи легли в основу гипотезы, согласно которой Пушкин был страстно и безнадежно влюблен в Закревскую, а она терзала отвергнутого поэта, распаляя его воображение откровенными рассказами о своих любовных приключениях. Нетривиальный лирический сюжет стихотворения (герой выступает в роли поверенного, выслушивающего предельно откровенные рассказы героини об ее любовных приключениях) имеет биографическую основу. В самом разгаре своего знакомства с Закревской, 1 сентября 1828 года, Пушкин упоминает о ней в письме к Вяземскому: «Если б не твоя медная Венера, то я бы с тоски умер. Но она утешительно смешна и мила. Я ей пишу стихи. А она произвела меня в свои сводники…». Аналогичную ситуацию Пушкин воспроизводит в своей повести «Гости съезжались на дачу…», работу над которой он начал в то же время, в сентябре 1828 года. В уста героя повести вложен парафраз из письма Пушкина к Вяземскому: «… я просто ее наперсник или что вам угодно, – говорит Минский о Зинаиде Вольской. – Но я люблю ее от души, – она уморительно смешна» (VIII, 39).
Сравнение письма и повести со стихотворением создает определенную психологическую и филологическую проблему. Из письма следует, что Пушкин относился к Закревской совершенно спокойно: с симпатией, но и с явной иронией. Точно так же в повести относится к Вольской и ее наперсник – Минский. В стихотворении же наперсник пребывает в полном смятении чувств. Героиня отнюдь не забавляет его; она притягивает и страшит его одновременно. Он хочет и не хочет узнать, что она испытала, ибо в его представлении она безоглядно предалась манящей, но губительной стихии страсти.
Очевидное противоречие может быть истолковано по-разному. Если понимать стихотворения как подлинный документ душевных переживаний поэта, то именно «Наперсник» и «Счастлив, кто избран…» свидетельствуют о реальной биографической ситуации. В таком случае пушкинскую иронию по адресу Закревской можно объяснить попыткой выставить своего рода психологический барьер как от посторонних наблюдателей, так и от самого себя. Поэт пытается освободиться, излечиться от мучительной страсти, выговаривая все до конца в стихах и – одновременно – в письмах рассматривая ситуацию со стороны, трезво и иронично.
Однако искренность поэтического высказывания, которую Пушкин называл «искренностью вдохновения» [82 - См.: Vie, poesies et pensees de Joseph Delorme. 1831 // Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 11. С. 201.], не есть искренность исповеди.
Безусловно, именно благодаря Закревской многие и прежде волновавшие Пушкина вопросы, его постоянные «навязчивые» мысли получили то лирическое напряжение, без которого невозможно рождение стихотворения; неясные, неуловимые представления оформились в живом, конкретном образе. Но все это не обязательно означает, что поэтический образ был для Пушкина непосредственно воплощен в реальной женщине. Насколько мы себе представляем Закревскую, весь сложный комплекс этических и эстетических представлений Пушкина, связанный со стихотворениями «Наперсник» и «Счастлив, кто избран…», лично ей был совершенно неведом. Перед Пушкиным была женщина, которая давно перешла все отмеченные им роковые рубежи и не обратила на это никакого внимания. Закревскую изображают обычно жестокой и бессердечной красавицей, получавшей особое удовольствие от мучений влюбленных в нее мужчин. Однако вряд ли такая женщина могла показаться Пушкину милой и смешной. Возможно, у нее не было никаких садистских наклонностей, а говорила она просто о том, что единственно ее интересовало. Она даже не испытывала ни малейшей неловкости, охотно рассказывая знакомому мужчине об интимных подробностях своих любовных утех. Можно вообразить, что эта бесстыдная непосредственность чрезвычайно забавляла Пушкина, и постепенно между ним и Закревской установились, возможно, не вполне целомудренные, но по сути приятельские отношения. Гораздо труднее представить себе Пушкина в унизительной ситуации, очерченной в стихотворении «Счастлив, кто избран своенравно…».
Обратим внимание, что текст написан не от первого лица. Пушкин не говорит «я», он говорит «тот, кто» – почему мы так уверены, что он имеет в виду самого себя? Может быть, это просто вымышленный персонаж, а может быть, этот персонаж имеет некоторое отношение к поэту Евгению Баратынскому.
Очевидна явная перекличка пушкинских стихотворений, посвященных Закревской, с посвященными ей же стихами Баратынского. Женский образ, созданный Баратынским в поэме «Бал», чрезвычайно интересовал Пушкина еще до того, как он сам познакомился с Закревской. В своих стихотворениях о Закревской Пушкин не только рисует похожий женский образ, но даже повторяет отдельные слова и выражения Баратынского. Для выражения своих собственных чувств Пушкин, как известно, без труда подбирал свои собственные слова. Открытое использование узнаваемых слов Баратынского, вероятно, говорит о том, что в данном случае Пушкин пишет не о себе. Закревская и ее обожатели, среди которых в свое время был и Баратынский, так и просились в герои литературного произведения. В стихотворении «Счастлив, кто избран своенравно…» можно увидеть поэтический набросок возможного романа в стихах. Здесь эскизно очерчены три персонажа: женщина, несчастный влюбленный и – на втором плане – удачливый соперник. Намечен сюжет, угадываемый по характерам действующих лиц. А сам автор, разумеется, передает героям свой личный опыт и частицу своего собственного «я», но не отождествляет себя ни с одним из них.
Воспоминание
Это стихотворение вовсе не о любви, здесь обозначена вечная трагическая коллизия: требования, предъявляемые человеком к жизни, неадекватны ее реальному, воплощенному содержанию. Однако в черновике остались строки:
И нет отрады мне —
И тихо предо мной
Встают два призрака младые,
Две тени милые —
Два данные судьбой
Мне ангела во дни былые —
Но оба с крыльями,
И с пламенным мечом —
И стерегут – и мстят мне оба —
И оба говорят мне мертвым
языком
О тайнах счастия и гроба.
Источником образа ангелов стал библейский рассказ о грехопадении Адама и наказании Божием: у сада Эдемского Господь поставил херувима с пламенным мечом. Библейский ангел мстит Адаму за первородный грех, пушкинские ангелы, возможно, мстят герою за грехопадение [83 - См.: Сурат И. З. Библейское и личное в текстах Пушкина // Коран и Библия в творчестве Пушкина: памяти Е. Г. Эткинда. Jerusalem, 2000. С. 109–120.]. Вместе с тем у Пушкина ангелы – это «тени милые», тени умерших, вероятно, обиженных им женщин. Биографам Пушкина не удалось установить, о каких реальных лицах может здесь идти речь. Возможно, образы ангелов имеют не столько биографическое, сколько литературное происхождение; возмездие мертвеца – фольклорный по своему происхождению мотив, не раз использовался Пушкиным.
В реконструированный текст черновика не вошли некоторые поразительные строки: «И мертвую любовь питает их огнем неумирающая злоба». Трудно предположить, что эти странные и страшные слова рождены чисто литературными ассоциациями. Еще труднее вообразить, что они передают реальную жизненную ситуацию. Поэт мог пережить когда-то некие сложные и мучительные отношения, где сливались воедино любовь и ненависть, и попытаться здесь передать свои впечатления в фантастических образах, воплощающих в себе одновременно кроткое, любящее и злобное, мстительное начало. Возможно, Пушкин оставил эти строки в черновике не только потому, что они явились отголоском глубоко интимного его душевного опыта, но и потому, что был не готов сделать этот опыт достоянием лирической поэзии. Как бы то ни было, запомним: Пушкин знал, что бывает и такая любовь – мертвая любовь, питаемая злобой.
//-- * * * --//
Рифма, звучная подруга
Вдохновенного досуга,
Вдохновенного труда,
[Ты умолкла, онемела];
[Ах], ужель ты улетела,
Изменила навсегда!
В прежни дни твой милый лепет
Усмирял сердечный трепет —
Усыплял мою печаль,
Ты [ласкалась], ты манила
И [от] мира уводила
В очарованную даль.
Ты, [бывало, мне] внимала,
За мечтой моей бежала,
Как послушная дитя;
То, свободна и ревнива,
Своенравна и ленива,
[С нею] спорила шутя.
Я с тобой не расставался,
Сколько раз повиновался
Резвым прихотям твоим;
Как любовник добродушный,
Снисходительно послушный,
Был я мучим <и> любим.
О, когда бы ты явилась
В дни, как [на небе] толпилась
Олимпийская семья!
Ты бы с нею обитала,
[И божественно б] сияла
Родословная твоя.
Взяв божественную лиру,
[Так] поведали бы миру
Гезиод или Омир:
Феб однажды [у] Адмета
Близ тенистого Тайгета
Стадо пас, угрюм и сир.
[Он бродил] во мраке леса,
[И никто], страшась Зевеса,
[Из богинь иль из] богов
Навещать его не смели —
Бога лиры и свирели,
Бога света и стихов.
Помня первые свиданья,
Усладить его страданья
Мнемозина притекла.
И подруга Аполлона
В тихой роще Геликона
[Плод восторгов] родила.
Это незавершенное стихотворение состоит из двух частей: обращение к персонифицированной рифме и псевдоантичная легенда о рождении рифмы от союза Аполлона и Мнемозины. Источником первой части является стихотворение Ш. О. де Сент-Бёва «К рифме». Но у французского поэта рифма сравнивается с разными предметами и живыми существами. Пушкин же обращается к рифме только как к женщине. Она рисуется ему в образе «подруги», возлюбленной – милой, ласковой и своенравной. Сам он предстает ее «добродушным любовником», который «мучим и любим». Отношения с рифмой получают лирический и эротический оттенок, любовь к женщине для Пушкина простирается за рамки собственно любви, в область творчества и поэзии.
//-- * * * --//
Когда в объятия мои
Твой стройный стан я заключаю,
И речи нежные любви
Тебе с восторгом расточаю,
Безмолвна, от стесненных рук
Освобождая стан свой гибкой,
Ты отвечаешь, милый друг,
Мне недоверчивой улыбкой;
Прилежно в памяти храня
Измен коварные преданья,
Ты без участья и вниманья
Уныло слушаешь меня…
Кляну коварные старанья
Преступной юности моей
И встреч условных ожиданья
В садах, в безмолвии ночей.
Кляну речей любовный шопот,
[Стихов таинственный напев],
И [ласки] легковерных дев,
И слезы их, и поздний ропот.
В стихотворении создана полная иллюзия описания конкретной биографической ситуации. Почти все биографы и комментаторы Пушкина считали несомненным и не нуждающимся в доказательствах фактом, что адресатом стихотворения является невеста поэта Н. Н. Гончарова. Но, как удалось установить, стихотворение написано в 1828 году. Пушкин лишь впервые увидел Гончарову, ни о каких интимных объяснениях в это время речь идти не могла [84 - См.: Сандомирская В. Б. О датировке стихотворения Пушкина «Когда в объятия мои…» // Пушкин. Исследования и материалы. Т. 4. С. 354–361.]. Отсутствие в тексте конкретных подробностей биографического характера позволяет адресовать стихотворение едва ли не любой девушке, за которой ухаживал Пушкин в 1827–1828 годы, ведь и до встречи с Гончаровой он всерьез думал о женитьбе и не один раз сватался. Вместе с тем биографам поэта не известна девушка, с которой его связывали в этот период столь близкие и пылкие отношения. Скорее всего, в стихотворении вообще не имеется в виду конкретное лицо, хотя текст может быть прочитан в биографическом ключе – как проецированное в поэзию реальное интимное переживание.
Думая о невесте, Пушкин мечтал о юной, чистой, наивной девушке, но имел все основания предположить, что именно такая девушка, зная о его славе ветреного и непостоянного покорителя сердец, отнесется с недоверием к его словам и обещаниям. В стихотворении описана ситуация воображаемая, но вполне вероятная, если не неизбежная. Лирический сюжет в данном случае имеет косвенное, но несомненное отношение к сюжету биографическому; источником его стало не какое-то определенное событие жизни Пушкина, а внутренняя драма поэта, скрытая от окружающих.
1829 год
Еще в 1826 году, в шестой главе «Евгения Онегина», он писал:
Познал я глас иных желаний,
Познал я новую печаль;
Для первых нет мне упований,
А старой мне печали жаль.
Мечты, мечты! Где ваша сладость?
Где вечная к ней рифма, младость?
Ужель и вправду наконец
Увял, увял ее венец?
Ужель и впрямь и в самом деле
Без элегических затей
Весна моих промчалась дней
(Что я шутя твердил доселе)?
И ей ужель возврата нет?
Ужель мне скоро тридцать лет?
В 1829 году ему исполнилось тридцать лет, этого возраста он ждал с тревогой и с надеждой на начало нового этапа своей жизни.
Е. Н. Ушаковой
Вы избалованы природой;
Она пристрастна к вам была,
И наша вечная хвала
Вам кажется докучной одой.
Вы сами знаете давно,
Что вас любить немудрено,
Что нежным взором вы Армида,
Что легким станом вы Сильфида,
Что ваши алые уста,
Как гармоническая роза…
И наши рифмы, наша проза
Пред вами шум и суета.
Но красоты воспоминанье
Нам сердце трогает тайком —
И строк небрежных начертанье
Вношу смиренно в ваш альбом.
Авось на память поневоле
Придет вам тот, кто вас певал
В те дни, как Пресненское поле
Еще забор не заграждал.
Стихотворение, написанное для альбома Елизаветы Николаевны Ушаковой, сестры Екатерины Ушаковой, обыгрывает обычные мадригальные клише. В принципе, его можно было посвятить любой девушке, оно и является переделкой чернового стихотворения, предназначавшегося, вероятно, для Олениной. Последние строки указывают на конкретного адресата: на Пресне, тогда еще не застроенной, находился дом Ушаковых, в котором часто бывал Пушкин.
<Е. П. Полторацкой>
Когда помилует нас бог,
Когда не буду я повешен,
То буду я у ваших ног,
В тени украинских черешен.
Стихи обращены к сестре А. П. Керн; по свидетельству последней, они были написаны экспромтом.
Несмотря на шутливую интонацию, строка «когда не буду я повешен» указывает на невеселые раздумья Пушкина о своей судьбе.
//-- * * * --//
Подъезжая под Ижоры,
Я взглянул на небеса
И воспомнил ваши взоры,
Ваши синие глаза.
Хоть я грустно очарован
Вашей девственной красой,
Хоть вампиром именован
Я в губернии Тверской,
Но колен моих пред вами
Преклонить я не посмел
И влюбленными мольбами
Вас тревожить не хотел.
Упиваясь неприятно
Хмелем светской суеты,
Позабуду, вероятно,
Ваши милые черты,
Легкий стан, движений стройность,
Осторожный разговор,
Эту скромную спокойность,
Хитрый смех и хитрый взор.
Если ж нет… по прежню следу
В ваши мирные края
Через год опять заеду
И влюблюсь до ноября.
Стихотворение посвящено юной Катеньке Вельяшевой, племяннице П. А. Осиповой. Пушкин встречался с ней в 1829 году в доме ее родителей в Старице и в имении Вульфов в Старицком уезде Тверской губернии. Приехавший в Старицу незадолго до того Алексей Вульф записал в дневнике, что нашел «Катеньку Вельяшеву… расцветшую прекрасною девушкою, лицом хотя не красавицею, но стройною, увлекательною в каждом движении, прелестную, как непорочность, милою и добродушною, как ее лета». После приезда Пушкина интерес Вульфа к Катеньке приобрел новый характер: «С ним (т. е. с Пушкиным) я заключил оборонительный и наступательный союз против красавиц, отчего его и прозвали сестры Мефистофелем, а меня Фаустом. Но Гретхен (Катенька Вельяшева), несмотря ни на советы Мефистофеля, ни на волокитство Фауста, осталась холодною: все старания были напрасны» [85 - Вульф А. Н. Дневники. М., 1929. С. 187, 192.].
Своеобразная игра, затеянная Пушкиным и Вульфом, напоминает изощренные литературно-романтические игры, популярные в кругу одесских знакомых поэта. Участники тех игр примеривали на себя маски и роли романтических героев и соответственно им строили свои отношения [86 - См.: Вольперт Л. И. Игровой мир Пушкина // Пушкин в роли Пушкина. М., 1998. С. 19–190.]. В 1829 году такой тип поведения уже стал для Пушкина пройденным этапом, и подобная игра могла занимать его лишь в качестве шутки. (Под «вампиром» имеется в виду не фольклорный образ, а герой написанной на основе рассказов Байрона повести Дж. У. Полидори «Вампир», аристократ-обольститель, питающийся кровью погубленных им женщин.) Контраст, порождаемый сугубо эстетским развлечением и добропорядочной провинциальной средой, имел не только комическую, но и драматическую сторону: юная доверчивая девушка и ее простодушный жених легко могли стать жертвами этой забавы. Для Пушкина такой вариант развития событий был неприемлем, и потому он очень осторожен. Со свойственным ему озорством он охотно затевал игру и, верный роли «Мефистофеля», подзадоривал «Фауста» и поощрял «Гретхен», но в то же время бдительно следил за тем, чтобы дело не зашло слишком далеко и старался не оставлять Катю с Вульфом наедине.
В стихотворении, посвященном Катеньке, воплощен этот зыбкий баланс между игрой и подлинными чувствами.
Лирический сюжет словно двоится, целомудренная серьезность – «колен моих пред вами / Преклонить я не посмел / И влюбленными мольбами / Вас тревожить не хотел» – тут же иронически обыгрывается: «Влюблюсь… до ноября». Увлечение юной кокеткой с «хитрым смехом и хитрым взором» и умиление ее невинностью и «девственной красой», снисходительная ирония опытного Дон Жуана и бережная нежность зрелого и опытного мужчины – все эти оттенки чувства, присутствовавшие в отношении Пушкина к Катеньке Вельяшевой, воплотились в посвященном ей стихотворении.
Приметы
Я ехал к вам: живые сны
За мной вились толпой игривой,
И месяц с правой стороны
Сопровождал мой бег ретивый.
Я ехал прочь: иные сны…
Душе влюбленной грустно было;
И месяц с левой стороны
Сопровождал меня уныло.
Мечтанью вечному в тиши
Так предаемся мы, поэты;
Так суеверные приметы
Согласны с чувствами души.
По воспоминаниям А. П. Керн, стихотворение было написано у нее дома: «…он приехал ко мне вечером и, усевшись на маленькой скамеечке <…> написал на какой-то записке следующий текст стихотворения. Писавши эти стихи и напевая их своим звучным голосом, он при стихе “И месяц с левой стороны сопровождал меня уныло” – заметил, смеясь, “Разумеется, с левой, потому что ехал назад”» [87 - Керн А. П. Воспоминания о Пушкине // Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 398.].
Предположение Керн, что стихи были адресованы Анне Олениной, подтвердить невозможно, так же как и предположения пушкинистов о других возможных адресатах. В тексте нет никаких конкретных подробностей, позволяющих отнести его к определенной женщине.
В этом году он совершил путешествие на Кавказ, впечатления от него оставили свой след в целом ряде его произведений, в любовной лирике в том числе. Незадолго до отъезда он сделал предложение Наталье Гончаровой. В ее согласии он видел «лишь спокойное равнодушие сердца». Как говорит герой повести «Мы проводили вечер на даче…»: «А что касается до взаимной любви… то я ее не требую: если я люблю – то какое тебе дело?..». Решение очень сильного и самодостаточного человека, но все же решение рискованное…
//-- * * * --//
На холмах Грузии лежит ночная мгла;
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою,
Тобой, одной тобой… Унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит,
И сердце вновь горит и любит – оттого,
Что не любить оно не может.
Стихотворение кажется непосредственным лирическим высказыванием, хотя Пушкин долго работал над ним. В черновике остались прекрасные строки:
Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь
И без надежд, и без желаний.
Как пламень жертвенный, чиста моя любовь
И нежность девственных мечтаний.
Отказавшись от последней строфы, Пушкин сосредоточился на парадоксальном состоянии лирического героя: «Мне грустно и легко», «печаль моя светла». Элегическая медитация выливается в предельно лаконичный и необычайно емкий текст. Афористичная концовка «И сердце вновь горит и любит – оттого, / Что не любить оно не может» резюмирует его художественный смысл. Любовь здесь – чувство самодостаточное и самоценное, так же как и поэзия, не имеющее «никакой цели, кроме самой себя» [88 - «Поэзия, которая по своему высшему свободному свойству не должна иметь никаких целей, кроме самой себя…» («Vie, poesies et pensees de Joseph Delorme», 1831).]. Всепоглощающее чувство не может быть исчерпано определенным любовным сюжетом, и потому уже едва различимы конкретные черты реальных женщин, когда-либо волновавших воображение поэта. Стихотворение посвящено не любимой женщине, оно посвящено самой любви как особому состоянию души.
Калмычке
Прощай, любезная калмычка!
Чуть-чуть, на зло моих затей,
Меня похвальная привычка
Не увлекла среди степей
Вслед за кибиткою твоей.
Твои глаза конечно узки,
И плосок нос, и лоб широк,
Ты не лепечешь по-французски,
Ты шелком не сжимаешь ног;
По-английски пред самоваром
Узором хлеба не крошишь,
Не восхищаешься Сен-Маром,
Слегка Шекспира не ценишь,
Не погружаешься в мечтанье,
Когда нет мысли в голове,
Не распеваешь: Ma dov’è,
Галоп не прыгаешь в собранье…
Что нужды? – Ровно полчаса,
Пока коней мне запрягали,
Мне ум и сердце занимали
Твой взор и дикая краса.
Друзья! не всё ль одно и то же:
Забыться праздною душой
В блестящей зале, в модной ложе,
Или в кибитке кочевой?
В путевом дневнике Пушкина есть запись о встрече с калмычкой, завершающаяся словами: «Вот к ней послание, которое вероятно никогда до нее не дойдет», – далее следует текст стихотворения. Калмычке посвящен эпизод из «Путешествия в Арзрум» (1829):
«На днях посетил я калмыцкую кибитку (клетчатый плетень, обтянутый белым войлоком). Все семейство собиралось завтракать; котел варился посредине, и дым выходил в отверстие, сделанное в верху кибитки. Молодая калмычка, собою очень недурная, шила, куря табак. Я сел подле нее. "Как тебя зовут?" – "***". – "Сколько тебе лет?" – "Десять и восемь". – "Что ты шьешь?" – "Портка". – "Кому?" – "Себя". – Она подала мне свою трубку и стала завтракать. В котле варился чай с бараньим жиром и солью. Она предложила мне свой ковшик. Я не хотел отказаться и хлебнул, стараясь не перевести духа. Не думаю, чтобы другая народная кухня могла произвести что-нибудь гаже. Я попросил чем-нибудь это заесть. Мне дали кусочек сушеной кобылятины; я был и тому рад. Калмыцкое кокетство испугало меня; я поскорее выбрался из кибитки и поехал от степной Цирцеи».
Этот отрывок выглядит реальным комментарием к поэтическому тексту, но не следует считать прозаический рассказ о калмычке лишь материалом для стихотворения – в обоих случаях реальное происшествие предстает в художественно преображенном виде. Если в «Путешествии в Арзрум» эпизод рассмотрен с позиций ироничного и любознательного путешественника, изучающего быт аборигенов, то в стихотворении он передан лирическим поэтом, увлеченным не местными обычаями, а женской прелестью. «Дикая краса» девушки, «ровно полчаса» занимавшая его «ум и сердце», напоминает поэту дни молодости, когда, увлекшись молодой цыганкой, он ушел за ней с цыганским табором. Сегодня он удержался от такой «похвальной привычки», но все же «любезная калмычка», не знающая никаких ухищрений дам из цивилизованного общества, кажется ему не менее привлекательной, чем они.
//-- * * * --//
Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой.
Он имел одно виденье,
Непостижное уму,
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему.
Путешествуя в Женеву,
На дороге у креста
Видел он Марию деву,
Матерь господа Христа.
С той поры, сгорев душою,
Он на женщин не смотрел,
И до гроба ни с одною
Молвить слова не хотел.
С той поры стальной решетки
Он с лица не подымал
И себе на шею четки
Вместо шарфа привязал.
Несть мольбы Отцу, ни Сыну,
Ни святому Духу ввек
Не случилось паладину,
Странный был он человек.
Проводил он целы ночи
Перед ликом пресвятой,
Устремив к ней скорбны очи,
Тихо слезы лья рекой.
Полон верой и любовью,
Верен набожной мечте,
Ave, Mater Dei кровью
Написал он на щите.
Между тем как паладины
Ввстречу трепетным врагам
По равнинам Палестины
Мчались, именуя дам,
Lumen coelum, sancta Rosa!
Восклицал в восторге он,
И гнала его угроза
Мусульман со всех сторон.
Возвратясь в свой замок дальный,
Жил он строго заключен,
Всё влюбленный, всё печальный,
Без причастья умер он;
Между тем как он кончался,
Дух лукавый подоспел,
Душу рыцаря сбирался
Бес тащить уж в свой предел:
Он-де богу не молился,
Он не ведал-де поста,
Не путем-де волочился
Он за матушкой Христа.
Но пречистая, сердечно,
Заступилась за него
И впустила в царство вечно
Паладина своего.
Он пишет здесь не о своей любви, а о любви средневекового рыцаря к Мадонне. Но, как мы уже говорили, отношение к Деве Марии было для него чем-то глубоко личным и интимным. Основным источником стихотворения являются старофранцузские апокрифические повествования о Деве Марии, ее культ в средние века вызвал массу подобных повествований. Лирические же мотивы «легенды», несомненно, связаны с внутренней биографией Пушкина. Сомнительная с точки зрения христианской догматики тема влюбленности смертного в Деву Марию у Пушкина превращается в устойчивый лирический мотив, отразивший его представления об идеальном женском образе.
//-- * * * --//
(2 ноября)
Зима. Что делать нам в деревне? Я встречаю
Слугу, несущего мне утром чашку чаю,
Вопросами: тепло ль? утихла ли метель?
Пороша есть иль нет? и можно ли постель
Покинуть для седла, иль лучше до обеда
Возиться с старыми журналами соседа?
Пороша. Мы встаем, и тотчас на коня,
И рысью по полю при первом свете дня;
Арапники в руках, собаки вслед за нами;
Глядим на бледный снег прилежными глазами,
Кружимся, рыскаем и поздней уж порой,
Двух зайцев протравив, являемся домой.
Куда как весело! Вот вечер: вьюга воет;
Свеча темно горит; стесняясь, сердце ноет;
По капле, медленно глотаю скуки яд.
Читать хочу; глаза над буквами скользят,
А мысли далеко… Я книгу закрываю;
Беру перо, сижу; насильно вырываю
У музы дремлющей несвязные слова.
Ко звуку звук нейдет… Теряю все права
Над рифмой, над моей прислужницею странной:
Стих вяло тянется, холодный и туманный.
Усталый, с лирою я прекращаю спор,
Иду в гостиную; там слышу разговор
О близких выборах, о сахарном заводе;
Хозяйка хмурится в подобие погоде,
Стальными спицами проворно шевеля,
Иль про червонного гадает короля.
Тоска! Так день за днем идет в уединеньи!
Но если под вечер в печальное селенье,
Когда за шашками сижу я в уголке,
Приедет издали в кибитке иль возке
Нежданная семья: старушка, две девицы
(Две белокурые, две стройные сестрицы), —
Как оживляется глухая сторона!
Как жизнь, о боже мой, становится полна!
Сначала косвенно-внимательные взоры,
Потом слов несколько, потом и разговоры,
А там и дружный смех, и песни вечерком,
И вальсы резвые, и шопот за столом,
И взоры томные, и ветреные речи,
На узкой лестнице замедленные встречи;
И дева в сумерки выходит на крыльцо:
Открыты шея, грудь, и вьюга ей в лицо!
Но бури севера не вредны русской розе.
Как жарко поцалуй пылает на морозе!
Как дева русская свежа в пыли снегов!
Содержание стихотворения могло бы составить содержание рассказа или повести: однообразная и скучная жизнь зимой в деревне, которую нарушает неожиданный визит знакомого семейства, и мгновенно завязывающийся роман героя с юной гостьей. Повествование, развертывающееся в реальной временной последовательности (утро, день, вечер), насыщено многочисленными конкретными, в том числе самыми незначительными бытовыми подробностями (старые журналы соседа, охота на зайцев, разговоры о сахарном заводе, гаданье на картах, игра в шашки с самим собой и пр.). Но «скуки яд» отравляет деревенскую жизнь: здесь и снег не белый, а «бледный», и свеча горит «темно», и даже «стих вяло тянется, холодный и туманный».
Стихотворение, написанное в тверском имении П. И. Вульфа (село Павловское Тверской губернии), несомненно, имеет реальную биографическую основу. Обстоятельства жизни поэта и в Павловском, и в Михайловском, известные по письмам Пушкина и воспоминаниям его современников, очень близки к воспроизведенной здесь картине деревенской жизни.
Однако повествовательный сюжет является в стихотворении лишь основой для сюжета собственно лирического. Стихотворение явно перекликается с элегией П. А. Вяземского «Первый снег», где поэту удалось передать свойственное русскому человеку восприятие зимы как праздника. Снег и мороз, зимнее оцепенение природы парадоксальным образом дает ему прилив жизненных сил и пробуждает чувство радости бытия. Пушкин очень ценил элегию Вяземского: он с восхищением отозвался о ней в «Евгении Онегине», а стих из нее «И жить торопится, и чувствовать спешит» взял эпиграфом к первой главе романа. Ему самому было близко и понятно именно такое ощущение зимы. (Ср.: «Осень», 1830; «Зимнее утро», 1825; «Евгений Онегин», Гл. V, стр. 1–2). Очевидно, Пушкин был согласен и с тем, что в таком отношении к зиме проявляется отличительная черта русского национального характера: Татьяна Ларина, «русская душою», особенно любила «русскую зиму». Зимняя скука и апатия, столь выразительно переданные в первой части пушкинского стихотворения, во второй его части сменяются восторженным и радостным настроением; прелесть девушки и оттенки ощущений влюбленных связываются поэтом с особым, «зимним» состоянием природы и человека.
Резкое изменение самого образа зимы в пушкинском стихотворении обусловлено изменением душевного состояния героя. Становится ясно, что скука, хандра и утрата вдохновения вызваны вовсе не зимой и не деревней. Причина подавленного настроения поэта в том, что он нуждается в любви как в необходимом условии пробуждения своих душевных сил. В данном случае речь идет не о большой любви, а лишь о легкой, мимолетной влюбленности; в стихотворении не уточняется даже, которая из двух одинаково белокурых и стройных девиц привлекла внимание поэта. Здесь важна не столько она, сколько его чувство к ней. Это чувство – мгновенно вспыхнувшая влюбленность – освещает и преображает все вокруг. Зима оборачивается уже не скучной и бесцветной, но яркой и праздничной своей стороной.
Таким образом, в контексте лирического сюжета бытописательная часть стихотворения приобретает новый смысл. Это не просто жизнь зимой в деревне, это жизнь в отсутствии любви. Реальный объективный мир, воспроизведенный в стихотворении со всем житейским правдоподобием, оказывается, может, как мираж, менять свои очертания в зависимости от состояния внутреннего мира человека.
Зимнее утро
Мороз и солнце; день чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный —
Пора, красавица, проснись:
Открой сомкнуты негой взоры
Навстречу северной Авроры,
Звездою севера явись!
Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,
На мутном небе мгла носилась;
Луна, как бледное пятно,
Сквозь тучи мрачные желтела,
И ты печальная сидела —
А нынче… погляди в окно:
Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит;
Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит.
Вся комната янтарным блеском
Озарена. Веселым треском
Трещит затопленная печь.
Приятно думать у лежанки.
Но знаешь: не велеть ли в санки
Кобылку бурую запречь?
Скользя по утреннему снегу,
Друг милый, предадимся бегу
Нетерпеливого коня
И навестим поля пустые,
Леса, недавно столь густые,
И берег, милый для меня.
Это стихотворение стало самым ярким в пушкинской лирике выражением праздничного, радостного восприятия русской зимы. Солнечный зимний пейзаж, уютный светлый дом, жарко натопленная печь – все создает бодрое и ясное расположение духа, настраивает на веселый лад. После вьюжного зимнего вечера наступает ослепительное зимнее утро, мгла сменяется солнечным светом, а печаль – радостью.
В русском фольклоре огонь в печи – символ радости, отсутствие его – знак печали. «Затопленная печь» в «Зимнем утре» – не просто бытовая деталь, а образ дома, домашнего уюта. Стихотворение построено как односторонний диалог (при наличии двух собеседников звучит речь только одного из них), также характерный для народной лирической песни. Картина предполагаемой поездки в санях с «милым другом», завершающая стихотворение, – ситуация, типичная для обрядовых свадебных песен. Обычная прогулка в ореоле фольклорных ассоциаций обретает определенный оттенок: поездка «молодых» [89 - Медриш Д. Н. «Томление по счастью»: фольклорная традиция в пушкинской лирике: («Зимнее утро») // Московский пушкинист. М., 2002. Вып. 10. С. 56, 57–62.].
Очевидно, что герой заглядывает в спальню «красавицы»: «Еще ты дремлешь, друг прелестный?». Такая интимность в то время была допустима лишь между мужем и женой. Стихотворение написано за три с половиной месяца до женитьбы Пушкина, но, скорее всего, «друг милый» в «Зимнем утре» – это Наталья Гончарова, в воображении поэта уже ставшая его женой. Постоянная перекличка поэтического текста со свадебной обрядовой лирикой наверняка не является намеренной. Но эти неосознанные ассоциации убедительнее любых прямых признаний свидетельствуют о состоянии души поэта – радостном ожидании счастья.
//-- * * * --//
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.
Предельная простота поэтического высказывания сочетается здесь с огромным, но сдержанным эмоциональным напряжением, за которым угадывается сложное психологическое состояние героя.
В стихотворении отсутствуют биографические реалии, что делает весьма проблематичным поиск конкретного адресата. Традиционно предполагается, что стихотворение адресовано Анне Олениной, поскольку оно было записано в ее альбом (ныне утраченный). Известно, однако, что Пушкин не раз записывал в дамские альбомы стихи, адресованные другим женщинам. Предположение, что стихотворение обращено к Каролине Собаньской, аргументировано еще слабее. Личность этой женщины и характер ее отношений с Пушкиным плохо сочетаются с тоном и содержанием стихотворения.
Вспомним, что еще в 1824 году Пушкин написал стихотворение «Все кончено: меж нами связи нет…», где описывается очень похожая лирическая ситуация. В нем отвергнутый герой великодушно предрекает возлюбленной: «Ты молода: душа твоя прекрасна, / И многими любима будешь ты». Сходство лирических сюжетов стихотворений, написанных в разные годы, позволяет предположить, что мы имеем дело с ситуацией воображаемой, лишь подпитываемой всякий раз теми или иными реальными впечатлениями. Не исключено, что неудачное сватовство Пушкина к Олениной стало очередным импульсом к новому воплощению этого сюжета, но этого недостаточно, чтобы непосредственно связывать стихотворение «Я вас любил…» с ее именем.
Стихотворение представляет собой не прямое и даже не условно-поэтическое обращение к возлюбленной. Это внутренний монолог, своеобразная исповедь, в которой присутствует известная ориентация на адресата, но не на слушателя. Тем самым усиливается горькая нежность признания: герой не претендует не только на ответную любовь, но даже на то, чтобы быть услышанным. Тема «смиряемой любви» определяет основную интонацию текста – сдержанную и приглушенную.
Ощущение бездонной глубины простого, как кажется, текста возникает во многом оттого, что стихотворение является своеобразным конспектом любовной истории, которая могла бы стать содержанием целого рассказа. Сюжет, сжатый до предела в нескольких поэтических строчках, можно развернуть в разных вариантах, легко домысливая фабульные подробности. Кроме того, в текст заложена некоторая неотчетливость лирической коллизии. Упоминание о «другом» («как дай вам бог любимой быть другим») в силу грамматической неопределенности значения слова «другим» допускает разные предположения. Это или конкретный человек, который в прошлом вызвал ревность героя; или условный персонаж, или же некто неизвестный, встреча с кем у героини еще впереди.
Психологическое состояние лирического героя также не вполне ясно. Возможно, стихотворение – признание человека очень сильного, уже преодолевшего безответную любовь и спокойно прощающегося с отвергнувшей его женщиной. Возможно, оно написано в процессе внутренней борьбы, в попытке превозмочь страдание. Возможно, здесь присутствует понимание, что не только ее, но и его жизнь на этом не заканчивается. Соответственно, текст может быть прочитан с совершенно разными интонациями и смысловыми акцентами. (Известный романс Б. Шереметьева, сам по себе прекрасный, усиливает лишь одну из возможных интонаций.)
Неопределенность конкретных обстоятельств, в которых развивались отношения героев, и нечеткость психологических мотивировок, давая простор воображению, бесконечно раздвигают границы лирического сюжета. Таким образом, очень простой в отношении поэтических средств выражения текст воплощает сложное и эмоционально насыщенное психологическое содержание. Знаменитые слова «Я вас любил… как дай вам бог любимой быть другим» потому и приобрели такую необычайную лирическую силу, что явились его итогом.
//-- * * * --//
Когда твои младые лета
Позорит шумная молва,
И ты по приговору света
На честь утратила права;
Один, среди толпы холодной,
Твои страданья я делю
И за тебя мольбой бесплодной
Кумир бесчувственный молю.
Но свет… Жестоких осуждений
Не изменяет он своих:
Он не карает заблуждений,
Но тайны требует для них.
Достойны равного презренья
Его тщеславная любовь
И лицемерные гоненья:
К забвенью сердце приготовь;
Не пей мучительной отравы;
Оставь блестящий, душный круг;
Оставь безумные забавы:
Тебе один остался друг.
Кто эта девушка, которая своим поведением нарушила неписаные законы светского общества и подверглась с его стороны резкому осуждению? Выдвигались предположения, что это Анна Керн или Аграфена Закревская, но нет причин подозревать, что они страдали от злоречия света. К тому же обе они были зрелыми женщинами, к которым не могли быть обращены слова «твои младые лета». Скорее, стихотворение могло быть адресовано восемнадцатилетней Евдокии Сушковой (в замужестве Ростопчина). Юная Додо была романтически влюблена в Пушкина еще до встречи с поэтом. Знакомство их состоялось в декабре 1828 года на балу в доме московского генерал-губернатора Д. В. Голицына. Пушкин и Сушкова много танцевали и долго разговаривали, вероятно, девушка читала ему свои стихи. Судя по написанному ею через несколько лет стихотворению «Две встречи», их разговор носил интимный и доверительный характер. В поэтическом пересказе Сушковой Пушкин сетовал, что судьба не свела его раньше с такой девушкой. Трудно сказать, насколько точно поэтесса передала содержание их беседы. Однако легко предположить, что поэт в самом деле был тронут и взволнован явным обожанием и восхищением хорошенькой девушки. Видимо, Пушкин с добротой и участием отнесся к Додо Сушковой, которая на всю жизнь сохранила благодарные воспоминания об их встрече.
В тайне от родных Сушкова писала стихи, П. А. Вяземский, бывавший в доме Пашковых (девочка рано лишилась матери и воспитывалась в семье деда с материнской стороны И. А. Пашкова), переписал понравившееся ему стихотворение и без ведома автора передал в редакцию «Северных цветов». Оно было опубликовано в этом альманахе на 1830 год под заглавием «Талисман» и с подписью «Д…а». Стихотворение прозвучало как публичное признание в любви, что было совершенно недопустимо для незамужней девушки. Авторство Сушковой не осталось тайной и вызвало семейный скандал. Вероятно, эта история могла стать в обществе предметом злых сплетен. Пушкин бывал в доме Пашковых и наверняка знал о неприятной ситуации, в которую попала девушка в связи с публикацией своего стихотворения. Наверное, он сочувствовал юной поэтессе, с которой не так давно имел доверительную беседу. Возможно, образ героини стихотворения в чем-то ассоциируется с девушкой, чей необычный поступок возмутил строгих приверженцев патриархальных традиций.
В то же время стихотворение, вероятно, имеет и литературный источник. Положение героини заставляет вспомнить сюжет романа Бенжамена Констана «Адольф», высоко ценимый Пушкиным. Похожая ситуация описывается в прозаическом отрывке Пушкина «На углу маленькой площади…», сюжетно предвосхищающем коллизию романа Толстого «Анна Каренина». Правда, и в романе Б. Констана, и в пушкинском отрывке речь идет об адюльтере и о женщине, преданной ее любовником, что не совпадает с коллизией стихотворения «Когда твои младые лета…». Жизненные и литературные впечатления, как это часто бывает у поэта, слились в одном лирическом сюжете.
Лирический герой этого стихотворения – не влюбленный, а друг, человек, горячо сочувствующий необычной и отверженной женщине. Насколько нам известно, Пушкину не доводилось выступать в роли защитника отвергнутой обществом женщины, но, судя по этому стихотворению, такая роль была ему чем-то близка.
1830 год
Он находится на пороге совсем новой жизни. В этом году он принял окончательное решение жениться на Наталье Гончаровой и сделал ей официальное предложение. И именно в этом году он пишет очень много стихотворений о любви, принадлежащих к шедеврам его любовной лирики.
Первое стихотворение этого года, впрочем, совсем несерьезное.
<Циклоп>
Язык и ум теряя разом,
Гляжу на вас единым глазом:
Единый глаз в главе моей.
Когда б Судьбы того хотели,
Когда б имел я сто очей,
То все бы сто на вас глядели.
Стихотворение было написано по просьбе Екатерины Фёдоровны Тизенгаузен, младшей дочери Е. М. Хитрово, и послано ей в письме. «Само собой разумеется, графиня, что вы будете настоящим циклопом, – писал Пушкин. – Примите этот плоский комплимент как доказательство моей полной покорности вашим приказаниям. Будь у меня сто голов и сто сердец, они все были бы к вашим услугам. Примите уверение в моем совершенном уважении» (подл. по-франц.).
Стихотворение предназначалось для костюмированного бала в Аничковом дворце 4 января 1830 года. Бал давался по случаю заключения Адрианопольского мирного договора, положившего конец русско-турецкой войне. Участники бала должны были нарядиться древнегреческими мифологическими существами, причем богов изображали женщины, а богинь – мужчины. Екатерина Тизенгаузен решила нарядиться циклопом, а поскольку все участники должны были декламировать соответствующие костюму стихи, она обратилась за помощью к Пушкину.
//-- * * * --//
Что в имени тебе моем?
Оно умрет, как шум печальный
Волны, плеснувшей в берег дальный,
Как звук ночной в лесу глухом.
Оно на памятном листке
Оставит мертвый след, подобный
Узору надписи надгробной
На непонятном языке.
Что в нем? Забытое давно
В волненьях новых и мятежных,
Твоей душе не даст оно
Воспоминаний чистых, нежных.
Но в день печали, в тишине,
Произнеси его, тоскуя;
Скажи: есть память обо мне,
Есть в мире сердце, где живу я…
Письмо с «Циклопом» было отправлено 1 января, а 5 января Пушкин записывает в альбом Каролины Собаньской совсем не альбомное, а печальное элегическое стихотворение. С Каролиной Собаньской – роковой красавицей, авантюристкой и, видимо, шпионкой царского правительства – Пушкин познакомился еще в 1821 году в Киеве. Об их отношениях известно очень мало, по слухам, поэт был ею очень увлечен и пережил благодаря ей немало душевных потрясений. В одном из черновых и, возможно, так и не отправленных писем Пушкина к Собаньской есть строки: «…вы знаете, я испытал на себе все ваше могущество. Вам обязан я тем, что познал все, что есть самого судорожного и мучительного в любовном опьянении, и все, что есть в нем самого ошеломляющего». Нежная меланхолия, кажется, мало соответствует страстным и мучительным отношениям поэта с Собаньской. Но в том же письме он признается: «…от всего этого у меня осталась лишь слабость выздоравливающего, одна привязанность, очень нежная, очень искренняя». Лирический герой единственного известного стихотворения, посвященного Собаньской, выражает именно такие чувства.
Мадона
Не множеством картин старинных мастеров
Украсить я всегда желал свою обитель,
Чтоб суеверно им дивился посетитель,
Внимая важному сужденью знатоков.
В простом углу моем, средь медленных трудов,
Одной картины я желал быть вечно зритель,
Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков,
Пречистая и наш божественный спаситель —
Она с величием, он с разумом в очах —
Взирали, кроткие, во славе и в лучах,
Одни, без ангелов, под пальмою Сиона.
Исполнились мои желания. Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадона,
Чистейшей прелести чистейший образец.
Стихотворение написано 8 июля, Пушкин уже был в это время официальным женихом Натальи Николаевны Гончаровой. 30 июля он писал ей из Петербурга: «Прекрасные дамы просят меня показать ваш портрет и не могут простить мне, что его у меня нет. Я утешаюсь тем, что часами простаиваю перед белокурой мадонной, похожей на вас как две капли воды; я бы купил ее, если бы она не стоила 40 000 рублей» (подл. по-франц.). Пушкин имеет в виду копию картины Рафаэля «Бриджуотерская мадонна», продававшуюся в магазине Сленина как оригинал. В этом стихотворении соединились в художественное целое самые разные мотивы: преследовавшая его на протяжении многих лет влюбленность в Мадонну как в совершенный по красоте и внутренней чистоте женский образ и влюбленность в реальную, живую девушку – его невесту. Внешнее сходство Натальи Николаевны с картиной Рафаэля кажется знаком божественного промысла: его невероятная мечта чудесным образом осуществилась; он может сказать «моя мадонна», он может обрести в реальности воображаемый идеал. Сходство между прекрасной женщиной и прекрасной картиной – традиционная тема литературы романтизма, но у Пушкина речь идет не просто о картине, а об изображении Мадонны. Стихотворение написано в форме сонета, поэтическая форма отсылает к классическим сонетам Данте и Петрарки. Культ Мадонны был характерен для живописцев и поэтов эпохи Возрождения. Все бесконечные споры о том, как вписывается этот сюжет в каноны православия, кажутся абсолютно неуместными. Разница между православной и католической догматикой не является предметом художественного содержания стихотворения. Тем более неуместно ханжеское возмущение тем, что Пушкин кощунственно уподобляет свою возлюбленную Мадонне. О каком кощунстве может идти речь, когда поэт смиренно и благодарно говорит: «Творец тебя мне ниспослал…». Творец, видимо, не счел его мечту кощунственной, не стоит нам комментировать Его решения…
Элегия («Безумных лет угасшее веселье…»)
В этой элегии лишь две строки – о любви, но они стоят того, чтобы их выделить:
И может быть – на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
Традиционная метафора «закат жизни» обретает здесь новую свежесть; последняя любовь неявно сравнивается с последними лучами заходящего солнца…
В пушкинской лирике выделяется так называемый прощальный цикл: «Прощание», «Заклинание» и «Для берегов отчизны дальной…». Цикл определяется в значительной степени условно: образующие его стихи связаны лишь тем, что в каждом из них заново переживаются чувства к любимым прежде женщинам, с которыми Пушкина так или иначе развела судьба. На пороге новой жизни он прощается с ними, прощается с благодарностью и болью и вновь переживает с необычайной остротой прежнюю любовь – ведь ситуация разлуки всегда была для него предельно эмоционально наполненной.
Прощание
В последний раз твой образ милый
Дерзаю мысленно ласкать,
Будить мечту сердечной силой
И с негой робкой и унылой
Твою любовь воспоминать.
Бегут меняясь наши лета,
Меняя всё, меняя нас,
Уж ты для своего поэта
Могильным сумраком одета,
И для тебя твой друг угас.
Прими же, дальная подруга,
Прощанье сердца моего,
Как овдовевшая супруга,
Как друг, обнявший молча друга
Пред заточением его.
Неизвестно, к кому обращено это стихотворение; в нем отсутствуют сколько-нибудь конкретные биографические реалии. Единственное, что можно сказать с уверенностью: речь идет о мысленном и окончательном прощании поэта с любимой им когда-то давно женщиной. Жива ли она? «Могильный сумрак» нельзя истолковывать в прямом смысле. Лирический сюжет стихотворения, сотканный из сложных метафор и наплывающих друг на друга ассоциаций, противится прямолинейным интерпретациям. Образы, исполненные горечью последнего прощания, более всего напоминают образы сновидений – яркие и эмоционально насыщенные, но не до конца понятные. Между образами овдовевшей супруги и друга, обнимающего друга «пред заточением его», нет ни только аналогии, но даже логической связи. Они лишь воплощают, каждый по-своему, и в неожиданной форме боль вечной разлуки.
Строка «Будить мечту сердечной силой» меняет характер элегического переживания, это не просто тоска о былой любви, но и возможность в некотором смысле воскресить ее. «Сердечная сила» чудесным образом позволяет лирическому герою преодолеть временные и пространственные пределы. Традиционная элегическая формула «И с негой робкой и унылой / Твою любовь воспоминать», в сочетании с необычным признанием: «…твой образ милый / Дерзаю мысленно ласкать» получает новое значение. Воспоминание, оставаясь воспоминанием, неожиданно приобретает черты реальности, реальности воображаемой, но яркой.
Однако и «сердечная сила» со временем ослабевает, возлюбленная для «своего поэта» уже «могильным сумраком одета», и он для нее «угас». Традиционные метафоры, погружаясь в своеобразный психологический контекст, утрачивают обычный смысл и становятся выражением не объективных событий, а субъективных переживаний. «Могильный сумрак», окутывающий живую женщину, – знак вечной разлуки, равносильной смерти. Пушкинское «Прощание» – это прощание каждого с каждым, поэтическое выражение вечной трагедии человеческой жизни.
Заклинание
О, если правда, что в ночи,
Когда покоятся живые,
И с неба лунные лучи
Скользят на камни гробовые,
О, если правда, что тогда
Пустеют тихие могилы —
Я тень зову, я жду Леилы:
Ко мне, мой друг, сюда, сюда!
Явись, возлюбленная тень,
Как ты была перед разлукой,
Бледна, хладна, как зимний день,
Искажена последней мукой.
Приди, как дальная звезда,
Как легкой звук иль дуновенье,
Иль как ужасное виденье,
Мне всё равно: сюда, сюда!..
Зову тебя не для того,
Чтоб укорять людей, чья злоба
Убила друга моего,
Иль чтоб изведать тайны гроба,
Не для того, что иногда
Сомненьем мучусь… но тоскуя
Хочу сказать, что всё люблю я,
Что всё я твой: сюда, сюда!
Ряд мотивов и образов «Заклинания» многократно использовались в русской и европейской романтической поэзии конца XVIII – первой трети XIX века. Мортальные образы («камни гробовые», «тихие могилы», «ужасное виденье», «тайны гроба») восходят к стилистике баллад В. А. Жуковского. Призраки и тени умерших друзей или возлюбленных – обычные персонажи элегии [90 - Грехнев В. А. Пушкинское «Заклинание» и проблема элегической традиции // Филологические науки. 1972. № 1. С. 14–23.]. Однако сама интонация пушкинского стихотворения – молящая, настойчивая, заклинательная – резко отличает его от обычной элегии. Это страстный монолог лирического героя, призывающего умершую возлюбленную. Стихотворение часто связывается с Амалией Ризнич, однако образ женщины, носящей условное имя Леила, не имеет никаких характерных индивидуальных черт. Жизненные реалии исчерпываются неясными в своей лаконичности сведениями, что она – жертва людской злобы, а смерть ее была мучительна.
В беловом автографе вторая строфа – «Явись, возлюбленная тень» – была Пушкиным вычеркнута. (Купюра предположительно восстановлена Жуковским.) Вероятно, это было продиктовано эстетическими причинами: в сокращенном виде стихотворение приобретало художественную целостность [91 - См.: Михайлова Н. И. Стихотворение Пушкина «Заклинание» (Из наблюдений над текстом) // Временник Пушкинской комиссии. Вып. 26. С. 95–100.]. Заметим, что в описании тени («хладна, бледна как зимний день, / Искажена последней мукой») заметны ассоциации с образом «мертвой возлюбленной».
Лирический герой отвергает все возможные объяснения этого призыва к загробному свиданию: укоры губителям Леилы, познание «тайны гроба», разрешение собственных мучительных сомнений. Все сколько-нибудь объективные цели решительно перекрываются субъективным чувством – горячим, всепоглощающим, отчаянным.
//-- * * * --//
Для берегов отчизны дальной
Ты покидала край чужой;
В час незабвенный, в час печальный
Я долго плакал пред тобой.
Мои хладеющие руки
Тебя старались удержать;
Томленье страшное разлуки
Мой стон молил не прерывать.
Но ты от горького лобзанья
Свои уста оторвала;
Из края мрачного изгнанья
Ты в край иной меня звала.
Ты говорила: «В день свиданья
Под небом вечно голубым,
В тени олив, любви лобзанья
Мы вновь, мой друг, соединим».
Но там, увы, где неба своды
Сияют в блеске голубом,
Где [тень олив легла] на воды,
Заснула ты последним сном.
Твоя краса, твои страданья
Исчезли в урне гробовой —
А с <ними> поцалуй свиданья…
Но жду его; он за тобой…
Элегия традиционно связывается с Амалией Ризнич. Некоторые переклички сюжета с биографией Ризнич есть: Пушкин был влюблен в нее, она уехала в Италию и вскоре умерла. Однако в черновике стихотворения существует вариант: «Для берегов чужбины дальной / Ты покидала край родной». Как видим, для поэта значима сама ситуация расставания, неважно, уезжала возлюбленная на родину или на чужбину.
Сюжет (расставание влюбленных, смерть любимой женщины) и поэтическая форма стихотворения вполне традиционны. Его необычайное, завораживающее лирическое напряжение достигается излюбленным суггестивным приемом Пушкина: несколько слов навевают совершенно определенное, но логически необъяснимое настроение. Слова «Мои хладеющие руки / Тебя старались удержать» звучат предвестием вечной разлуки, хотя «хладеют» руки героя, а не героини, которую ожидает скорая смерть. В самом конце, когда трагические предчувствия героя оправдываются («уснула ты последним сном»), неожиданно бросается намек на возможность продолжения этого уже навсегда завершенного смертью героини лирического сюжета: ожидание обещанного поцелуя. Спокойная уверенность в немыслимом и невозможном вызывает тревожное недоумение. Никакого разъяснения не найти, оно здесь и не предусмотрено; на историю влюбленных наброшен покров тайны, за достаточно банальным сюжетом проглядывает бездна.
//-- * * * --//
Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
Восторгом чувственным, безумством,
исступленьем,
Стенаньем, криками вакханки молодой,
Когда, виясь в моих объятиях змией,
Порывом пылких ласк и язвою лобзаний
Она торопит миг последних содроганий!
О, как милее ты, смиренница моя!
О, как мучительно тобою счастлив я,
Когда, склоняяся на долгие моленья,
Ты предаешься мне нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему
И оживляешься потом всё боле, боле —
И делишь наконец мой пламень поневоле!
Автограф не сохранился, адресат неизвестен, при жизни Пушкина стихотворение не печаталось. Полное отсутствие каких бы то ни было фактических зацепок не дает возможности связать стихотворение с конкретной женщиной и конкретной ситуацией. В научной и особенно научно-популярной литературе прочно закрепилась версия о том, что стихотворение посвящено Н. Н. Гончаровой. Гипотеза не имеет фактических подтверждений, но она обросла многочисленными домыслами, основанными главным образом на собственных представлениях авторов о характере интимных отношений Пушкина с женой. Между тем в большинстве дошедших до нас копий стихотворение датируется 1830 годом, когда таковых отношений Пушкина с Гончаровой быть не могло. Вполне вероятно, что героиня стихотворения – собирательный образ или плод фантазии поэта. Переклички пушкинского стихотворения с антологическими произведениями Батюшкова и Державина подтверждают ощущение, что в тексте присутствует определенный античный колорит. В лирическом монологе «Нет, я не дорожу…» традиционные поэтические темы и формулы приобретают и наращивают новые оттенки смысла. Откровенность и едва ли не натурализм в изображении любовных ласк поглощаются предельно искренним и глубоко целомудренным пафосом стихотворения. Здесь с необычайной лирической силой и психологической точностью передан тот характер любовного чувства, который постоянно проявлялся в пушкинской лирике.
Отступление девятое
О вакханке и смиреннице
В пушкинской поэзии выделяется группа образов, связанных не столько между собой, сколько с одним и тем же психологическим феноменом. Этот феномен проясняется при соотнесении между собой целого ряда пушкинских произведений. Подчеркнем, что мы сближаем их не по тематике и не по смыслу, порой более чем далеким, но исключительно по принципу противопоставления и принципу предпочтения.
Всё, что ликует и блестит,
[Наводит] скуку и томленье.
Отдайте мне метель и вьюгу
И зимний долгой мрак ночей.
(«Весна, весна, пора любви…», 1827)
Цветы последние милей
Роскошных первенцев полей.
Так иногда разлуки час
Живее сладкого свиданья.
(«Цветы последние милей…», 1825)
Дни поздней осени бранят обыкновенно,
Но мне она мила…
Так нелюбимое дитя в семье родной
К себе меня влечет…
(«Осень, 1830)
Ни красотой сестры своей,
Ни прелестью ее румяной
Не привлекла б она очей…
– «Неужто ты влюблен в меньшую?»
– А что? – Я выбрал бы другую,
Когда б я был, как ты, поэт»
(«Евгений Онегин»)
Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…
. . . . . . . . . .
О как милее ты, смиренница моя…
(«Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…», 1831)
Все эти, повторяем, порой далекие по теме поэтические высказывания в самом своем существе определяются одним и тем же феноменом, лежащим ниже, глубже текста. Там, в тумане предощущений, где рождаются поэтические образы, кроется та «своенравная мечта», та особенная изощренность эстетического и нравственного чувства, которое неизменно предпочитает общепринятому и общепризнанному – своевольно и независимо избранное; яркому и бьющему в глаза – неброское и утонченное; активному и напористому – покорное и смиренное; воплощенному и очевидному – скрытое и ждущее воплощения.
Видимо, здесь и кроются истоки своеобразного женского образа, которым любуется поэт – «любовник нетщеславный». Иногда он строится на более или менее ясных противопоставлениях: Татьяна – Ольга и Татьяна – Нина; вакханка – смиренница; в «Бахчисарайском фонтане»: Мария – Зарема; в «Пире во время Чумы»: Мэри – Луиза; в «Каменном госте»: Инеза – Лаура; в «Сказке о мертвой царевне»: царевна – царица. Иногда такой контрастной пары нет, но этот женский образ неизменно привлекает поэта примерно одними и теми же чертами, не очень соответствующими расхожим представлениям о привлекательности. В «Каменном госте» его герой сам желает уяснить для себя это чувство, осознаваемое как странное: «…странную приятность я находил…»; «…я нечто в ней нашел <…> как это объяснить?». И при этом есть совершенно безусловное стремление следовать этому влечению, этому душевному инстинкту, каким бы странным он ни казался окружающим и даже самому себе. Видимо, это и есть та «искренность вдохновения», без которой, по мнению Пушкина, «нет истинной поэзии».
Из Barry Conrwall
Here’s health to thee, Mary.
Пью за здравие Мери,
Милой Мери моей.
Тихо запер я двери
И один без гостей
Пью за здравие Мери.
Можно краше быть Мери,
Краше Мери моей,
Этой маленькой пери;
Но нельзя быть милей
Резвой, ласковой Мери.
Будь же счастлива Мери,
Солнце жизни моей!
Ни тоски, ни потери,
Ни ненастливых дней
Пусть не ведает Мери.
Стихотворение является вольным переложением стихотворения английского поэта и драматурга Барри Корнуолла «Песня». Искать в нем биографический подтекст не стоит: прелестная «Мери» – просто обобщенный образ, теплое и благодарное воспоминание о любимых женщинах.
//-- * * * --//
Я здесь, Инезилья,
Я здесь под окном.
Объята Севилья
И мраком и сном.
Исполнен отвагой,
Окутан плащом,
С гитарой и шпагой
Я здесь под окном.
Ты спишь ли? Гитарой
Тебя разбужу.
Проснется ли старый,
Мечом уложу.
Шелковые петли
К окошку привесь…
Что медлишь?.. Уж нет ли
Соперника здесь?..
Я здесь, Инезилья,
Я здесь под окном.
Объята Севилья
И мраком и сном.
«Испанская» тема, возникшая в болдинской лирике, не неожиданна, ведь в это время Пушкин пишет «Каменного гостя». Стихотворение является подражанием «Серенаде» Барри Корнуола, но Пушкин самостоятельно развивает тему, намеченную у английского поэта. В «Серенаде» кавалер ропщет на то, что возлюбленная медлит появиться у окна и затмить своею прелестью красоту нарождающегося дня. Пушкин драматизирует сюжет: вводит мотивы ревности к возможному сопернику, угрозы со стороны спящего мужа Инезильи, отваги пылкого кавалера, готового сразиться за свою возлюбленную. Все эти мотивы ассоциативно связывают стихотворение с «Каменным гостем». Может быть, оно должно было стать песней Лауры? В опере А. С. Даргомыжского «Каменный гость» Лаура исполняет песню на эти слова. Именно после пения Лауры Дон Гуан убивает Дона Карлоса.
1831–1832 годы
1831 год
В этом году он женился. В этом году он не написал ни одного стихотворения о любви. Он написал сказку – «Сказку о царе Салтане». Он сочинил ее вскоре после женитьбы, за несколько месяцев до рождения первого ребенка. Он был счастлив и полон надежд. Получилась сказка о доброй и счастливой семье, о том, что родственные узы, несмотря на любые козни и испытания, оказываются самыми прочными и надежными узами на свете. Затем придут иные времена, и он напишет другие сказки…
1832 год
В этом году он посвящал женщинам только мадригалы, в них нет ни слова о любви: автор испытывал к своим героиням чувства другого рода. Эти стихотворения, лишенные страсти и влюбленности, открывают новые оттенки в отношении Пушкина к женщинам.
<В альбом А. О. Смирновой>
В тревоге пестрой и бесплодной
Большого света и двора
Я сохранила взгляд холодный,
Простое сердце, ум свободный,
И правды пламень благородный
И как дитя была добра;
Смеялась над толпою вздорной,
Судила здраво и светло,
И шутки злости самой черной
Писала прямо набело.
Стихотворение написано от лица женщины – Александры Осиповны Смирновой (урожденной Россет), близкой приятельницы Пушкина. Заслуживает внимания, что Пушкин не раз писал от лица женщины. Это и Татьяна с ее письмом к Онегину, и героини незаконченных прозаических произведений: «Мария Шоннинг», «Роман в письмах». Примечательно, что один из автопортретов Пушкина – его портрет в женском платье.
Пушкин и Россет познакомились в 1828 году, но особенно подружились летом 1831 года, в Царском Селе, где недавно женившийся Пушкин снимал дачу.
Александра Россет едва ли не каждый день заходила к молодоженам и под обиженные реплики Натальи Николаевны («Ты ведь не ко мне пришла, а к мужу, ну так и иди к нему») шла в кабинет Пушкина, где подолгу вела с ним наедине оживленные беседы. Россет, видимо, искренна и точна в своих воспоминаниях: ее отношения с Пушкиным носили чисто дружеский характер, он был влюблен в свою жену, просто ему было интересно разговаривать с умной, острой на язык фрейлиной. Однако он был слишком мужчина, чтобы не чувствовать в женщине женщину, а куртуазный кодекс позволял ему этого не скрывать.
Галантные знаки внимания даме, изящные комплименты и даже подчас пикантные шутки со стороны мужчины в светском обществе не только не считались предосудительными, но были признаком хорошего воспитания. В атмосфере постоянного флирта дружеские отношения мужчины и женщины легко приобретали более или менее чувственный характер.
Судя по стихотворению «В тревоге шумной и бесплодной…», Александра Россет нравилась поэту не столько как женщина, столько как личность – яркая, независимая и незаурядная. Они были хорошими друзьями, однако из воспоминаний Россет известно, что она позволяла себе с Пушкиным некоторые вольности: принимала его лежа на кровати, просила помочь ей сесть, поддерживая за спину, показывала босые ножки. Подобное искушение близостью, приятно будоражившее воображение, видимо, не выходило за рамки допустимого поведения.
Стихотворение, написанное ко дню рождения дамы и весьма лестно ее характеризующее, может быть отнесено к жанру мадригала. Однако в нем нет обычной для мадригала подчеркнутой комплиментарности и поверхностной светской любезности. В нескольких строках обрисована женщина со светлым умом и независимым характером, острым языком и добрым сердцем. Это один из наиболее точных и выразительных психологических портретов женщины в пушкинской лирике.
<В альбом кж. А. Д. Абамелек>
Когда-то (помню с умиленьем)
Я смел вам нянчить с восхищеньем,
Вы были дивное дитя.
Вы расцвели – с благоговеньем
Вам ныне поклоняюсь я.
За вами сердцем и глазами
С невольным трепетом ношусь
И вашей славою и вами,
Как нянька старая, горжусь.
Это альбомное стихотворение – также не простая светская любезность, в нем, безусловно, присутствует живое теплое чувство. В мадригале нашли отражение реальные биографические факты и живые черты адресата. Пушкин говорит о двух возрастах своей героини и о том, как его прежнее «умиление» сменилось ныне «восхищением». Княжну Анну Давыдовну Абамелек (1814–1889) Пушкин мог видеть совсем маленьким ребенком в Царском Селе, где служили в Лейб-гвардии Гусарском полку ее отец и два дяди. Известно, что семья Абамелек посетила Лицей 11 июля 1815 грда, тогда-то шестнадцатилетний Пушкин и мог «нянчить» годовалую девочку. Судя по сохранившемуся портрету, она была очаровательным ребенком. В 1832 году восемнадцатилетняя княжна Абамелек уже завоевала известность в обществе не только своей яркой южной красотой, но и литературными опытами. В 1831 году были опубликованы ее переводы на французский язык стихотворения Пушкина «Талисман» и поэмы Козлова «Чернец». Очевидно, Анна Абамелек участвовала в живых картинах, представляя Зарему, героиню пушкинского «Бахчисарайского фонтана». Ее знаменитый портрет в роли Заремы был написан не позднее 1831 года, и Пушкин наверняка его знал. Очевидно, эти случайные сближения, свидетельствующие, однако, о внимании юной княжны к его творчеству, очень тронули поэта и сообщили теплоту и сердечность посвященному ей мадригалу.
Красавица
Всё в ней гармония, всё диво,
Всё выше мира и страстей;
Она покоится стыдливо
В красе торжественной своей;
Она кругом себя взирает:
Ей нет соперниц, нет подруг;
Красавиц наших бледный круг
В ее сиянье исчезает.
Куда бы ты ни поспешал,
Хоть на любовное свиданье,
Какое б в сердце ни питал
Ты сокровенное мечтанье, —
Но встретясь с ней, смущенный, ты
Вдруг остановишься невольно,
Благоговея богомольно
Перед святыней красоты.
Стихотворение посвящено графине Елене Михайловне Завадовской, (урожденной Влодек) [92 - См.: Лернер Н. О. «Северный цветок» // Столица и усадьба. 1917. № 73. С. 13–14.] и записано Пушкиным в ее альбом. Согласно светскому этикету, Завадовская, заручившись прежде согласием поэта, послала ему свой альбом с запиской, где в изысканно-вежливых выражениях благодарила за возможность «обладать знаком памяти» от Пушкина. Известно, что обычно Пушкин относился к сочинению стихов для альбомов светских дам как к тягостной повинности. Неизвестно, с каким чувством откликнулся поэт на просьбу Завадовской, но в мадригале «Красавица» он выразил свое восхищение совершенной красотой графини.
Пушкин познакомился с Завадовской в конце 1820 – начале 1830-х годов и с тех пор постоянно встречался с ней в петербургском свете. Считается, что именно Завадовская стала прототипом упомянутой в восьмой главе «Евгения Онегина» «блестящей» и «ослепительной» Нины Воронской – «Клеопатры Невы» с ее «мраморной красой». Завадовская, одна из первых красавиц Петербурга, в глазах многих современников была образцом красоты северного типа. Вяземский в посвященном Завадовской стихотворении называл ее «Красавиц севера царица молодая! / Чистейшей красоты высокий идеал!». По словам М. Ф. Каменской, Завадовская на балах «всегда убивала всех своею царственной, холодной красотой» [93 - Каменская М. Ф. Воспоминания // Исторический Вестник. 1894. № 10. С. 50.]. В романе в стихах, как мы помним, Нина («хоть ослепительна была») не смогла затмить любимую героиню Пушкина Татьяну.
Пушкин никогда не был влюблен в Завадовскую, ее красота привлекала его в эстетическом отношении. Таким и получился женский образ в его стихотворении – ослепительная и спокойная красавица, вызывающая не страсть, а смущенный трепет, близкий к религиозному поклонению.
К***
Нет, нет, не должен я, не смею, не могу
Волнениям любви безумно предаваться;
Спокойствие мое я строго берегу
И сердцу не даю пылать и забываться;
Нет, полно мне любить; но почему ж порой
Не погружуся я в минутное мечтанье,
Когда нечаянно пройдет передо мной
Младое, чистое, небесное созданье,
Пройдет и скроется?.. Ужель не можно мне,
Любуясь девою в печальном сладострастье,
Глазами следовать за ней и в тишине
Благословлять ее на радость и на счастье,
И сердцем ей желать все блага жизни сей,
Веселый мир души, беспечные досуги,
Всё – даже счастие того, кто избран ей,
Кто милой деве даст название супруги.
Стихотворение, написанное 5 октября – в начале бального сезона, – предположительно относится к Надежде Львовне Соллогуб, кузине В. Ф. Соллогуба. По свидетельству В. Ф. Вяземской, Пушкин оказывал явные знаки внимания семнадцатилетней девушке, вызывая тем самым жгучую ревность своей жены [94 - См.: Из рассказов князя Петра Андреевича и княгини Веры Фёдоровны Вяземских // Русский Архив. 1888. Т. 2. № 7. С. 309.]. Впрочем, лирический герой стихотворения всячески сдерживает готовые развиться чувства. В подтексте биографические обстоятельства: Пушкин помнит, что женат, любит жену и не хочет подвергать опасности их союз. Но в нем так много любви, он так отзывчив на женскую прелесть! Удивительное словосочетание «печальное сладострастье» в контексте стихотворения имеет совершенно целомудренный смысл. Стихотворение подхватывает тему «Я вас любил, любовь еще, быть может…», но теперь нет уже и «быть может», он осознает свое чувство как запретное и, любуясь девушкой, от души желает счастья не только ей, но даже ее будущему супругу.
В альбом
Гонимый рока самовластьем
От пышной далеко Москвы,
Я буду вспоминать с участьем
То место, где цветете вы.
Столичный шум меня тревожит;
Всегда в нем грустно я живу —
И ваша память только может
Одна напомнить мне Москву.
Неизвестно, для чьего альбома предназначались эти стихи; единственно, что можно сказать, – адресат живет в Москве. Неужели это все же Екатерина Ушакова? Даже если так, изящный мадригал не смог бы утешить влюбленную девушку: «рока самовластьем» Пушкин навсегда связал свою судьбу с другой и не жалеет об этом.
В этом году вышла в свет последняя глава «Евгения Онегина». В сложном лирическом сюжете романа в стихах присутствует и любовная история – история Онегина и Татьяны.
Отступление десятое
Об Онегине и Татьяне
В пушкинской лирике в некотором смысле нет ни одного стихотворения о несчастной любви, для него всякая любовь – счастье; пусть даже неразделенная, отвергнутая или обманутая. Но у Пушкина все-таки есть одна история о действительно несчастной любви – любви Онегина и Татьяны.
В традиционном романе на пути влюбленных постоянно встают какие-то преграды, которые им приходится преодолевать. Между Онегиным и Татьяной нет ни одной. Они молоды, свободны, богаты; их союзу никто и ничто не угрожает, напротив, он был бы для всех желанным. Единственное, но совершенно непреодолимое препятствие, с которым сталкиваются герои, – они сами. Обратим внимание, что в романе нет ни одного диалога между Онегиным и Татьяной, они объясняются исключительно посредством монологов: двух устных и двух письменных. И ни один из этих монологов не был услышан адресатом. Когда Татьяна пишет Онегину: «Другой!.. Нет, никому на свете / Не отдала бы сердца я! / То в вышнем суждено совете… / То воля неба: я твоя…», она использует образы и выражения, заимствованные из своих любимых романов, и Онегин не верит им. Но трагедия в том, что она говорит правду: она будет любить Онегина всегда, даже зная о его равнодушии к себе, даже не видя его годами, даже выйдя замуж за другого. Отповедь Онегина, в которой он умно и деликатно старается спустить ее с небес на землю, конечно, не достигает цели. Что ей все эти разумные рассуждения об их разных взглядах на жизнь и об отношении Онегина к браку! Она слышит в его словах только одно: он не любит ее и не понимает, как она любит его. В действительности это не совсем так; несколькими точными психологическими подробностями Пушкин дает понять, что Онегин мог бы полюбить Татьяну, но не хочет ее любить. «Привычке милой не дал ходу; / Свою постылую свободу / Я потерять не захотел», – скажет он потом.
В следующий раз он увидит Татьяну лишь через несколько лет и не сразу узнает прежнюю робкую девочку в блестящей светской даме. И вот они поменялись ролями: Татьяна с ним «равнодушна и смела», а он «как дитя» влюблен в нее. Теперь он пишет ей письмо, искреннее и отчаянное (Пушкин здесь отдает Онегину лучшие строки своей любовной лирики), но все напрасно. Татьяна не слышит его и не верит ему; в свое время он принял ее любовь за восторженность наивной девочки, сегодня она принимает его любовь за тщеславие опытного соблазнителя. Возможно, впрочем, что она просто не хочет ему поверить, тогда ей будет еще труднее: ведь она по-прежнему любит Онегина, считая его потерянным навсегда. «Но я другому отдана; / Я буду век ему верна» – этой знаменитой фразой заканчивается история любви пушкинских героев.
В отличие от героев Тургенева, Гончарова и Чехова, Онегин не отступается добровольно (по малодушию или нерешительности) от любимой женщины, но так же, как и они, он не может сделать ее счастливой. Несостоявшийся роман Онегина и Татьяны – людей, созданных друг для друга, – словно предваряет бесконечную череду несостоявшихся отношений, карьер, судеб, несвершившихся надежд и нереализованных планов, так характерных, к несчастью, для русской литературы и самой российской жизни. Почему, почему мы никогда не уедем в Москву, никогда не найдем Мисюсь? [95 - См.: «Три сестры», «Мисюсь» А. П. Чехова.] Почему нас вечно преследует припев «счастье было так близко, так возможно» и «тоска безумных сожалений»? Пушкин не отвечает на такие вопросы, но он угадывает проблемы русской жизни, которым еще только предстоит проявиться в полной мере.
1833 год
//-- * * * --//
Когда б не смутное влеченье
Чего-то жаждущей души,
Я здесь остался б – наслажденье
Вкушать в неведомой тиши:
Забыл бы всех желаний трепет,
Мечтою б целый мир назвал —
И всё бы слушал этот лепет,
Всё б эти ножки целовал…
Незаконченное стихотворение, предположительно, является частью неосуществленного лирического замысла Пушкина.
В рукописи помечено: «1833, дорога, сентябрь». Изучение рукописи показывает, что этот текст был непосредственно связан с двумя незавершенными фрагментами.
//-- * * * --//
Зачем я ею [очарован]?
Зачем расстаться должен с ней?
Когда б я не был избалован
Цыганской жизнию моей.
Она [глядит на] вас так нежно,
Она лепечет так небрежно,
Она так тонко весела,
Ее глаза так полны чувством,
Вечор она с таким искусством
Из-под накрытого стола
Свою мне ножку подала.
Стихотворение «Когда б не смутное влеченье…», очевидно, было написано ранее этих фрагментов, но, по логике предполагаемого лирического сюжета, должно было стать завершающим [96 - См.: Лемин А. Ю. Из истории одного стихотворения Пушкина // Пушкин. Исследования и материалы. Т. 12. С. 341–350.]. Эти соображения, однако, носят лишь гипотетический характер. Существовавший беловой автограф стихотворения утрачен, а черновые автографы не позволяют с уверенностью судить о замысле поэта.
Неизвестно, имеется ли здесь в виду конкретный адресат, или же (скорее всего) это вымышленный образ прелестной женщины. В стихотворении речь идет не о любовной страсти, а о легком, изящно утонченном чувстве; но ценность такого чувства здесь неожиданно и головокружительно возрастает: «лепет» и «ножки» даруют «наслаждение», готовое заменить собой «целый мир». Самодовлеющую ценность «наслаждения» перевешивает лишь одно неопределенное чувство – «смутное влеченье чего-то жаждущей души». Образ «жаждущей души» неясно ассоциируется с «духовной жаждой» и с неутолимым в земной жизни «жаром сердца». Таким образом, лирический этюд неожиданно перекликается с философскими стихотворениями «Пророк» (1826) и «В степи мирской, печальной и безбрежной…» (1827).
В этом году стихов о любви больше не было.
1835 год
В этом году он написал только одно любовное стихотворение, вернее, начал писать: оно осталось незавершенным и сохранилось в черновике.
//-- * * * --//
Я думал, сердце позабыло
Способность легкую страдать,
Я говорил: тому, что было,
Уж не бывать! уж не бывать!
Прошли восторги, и печали,
И легковерные мечты…
Но вот опять затрепетали
Пред мощной властью красоты.
В этих строчках так ясно и выразительно передано душевное состояние поэта, что они не нуждаются в комментариях. Нам неизвестно, кто разбередил сердце Пушкина, гораздо важнее само это поэтическое признание, свидетельство сдерживаемой, но не оставившей его способности любить, страдать и обманываться.
1836 год
В этом году ему исполнилось 37 лет, и он написал свое последнее в жизни любовное стихотворение.
//-- * * * --//
От меня вечор Леила
Равнодушно уходила.
Я сказал: «Постой, куда?»
А она мне возразила:
«Голова твоя седа».
Я насмешнице нескромной
Отвечал: «Всему пора!
То, что было мускус темный,
Стало нынче камфора».
Но Леила неудачным
Посмеялася речам
И сказала: «Знаешь сам:
Сладок мускус новобрачным,
Камфора годна гробам».
Стихотворение является переложением одной из арабских песен. Прозаический французский перевод, которым воспользовался Пушкин, имелся в книге французского ученого-ориенталиста Ж. Агуба. Этот текст стал для поэта источником глубоко личного лирического стихотворения [97 - См.: Строганов М. В. О стихотворении «От меня вечор Леила…» // Пушкин. Исследования и материалы. Т. 15. С. 168–175.].
В стихотворении 1815 года «Гроб Анакреона» шестнадцатилетний Пушкин весело описывал старика, до последних мгновений предающегося радостям любви. Лирический герой «От меня вечор Леила…» рад бы им предаться, но девушка ему в этом отказывает. Мотив осмеяния седины появляется у Пушкина еще в песне Земфиры «Старый муж, грозный муж…» из поэмы «Цыганы». Тогда, в 1824 году, эта ситуация была от него так далека! Сегодня она приблизилась к нему вплотную. Согласно представлениям того времени, Пушкин в свои тридцать семь лет чувствовал себя уже немолодым человеком и задумывался о старости. В подтверждение можно было бы привести многочисленные примеры из его писем и автопортреты, где он изображает себя стариком. Размышления поэта о своей собственной судьбе неявно присутствуют в поэтической притче о красавице и старике, сообщая абстрактному сюжету горечь живого чувства.
Любимый его герой Дон Жуан предстает здесь постаревшим, умудренным жизнью и отвергнутым. Пушкин, разумеется, не знал, что жить ему осталось совсем недолго, но в странном поэтическом прозрении он прощался здесь с любовью. Леила – его прекрасная возлюбленная – уходила от него навсегда…
Итак, пушкинский лирический герой прошел свой путь: от полудетского послания «К Наталье» до горькой притчи «От меня вечор Леила…»; от мальчика, замирающего в предчувствии неведомых наслаждений, до старика, остающегося в одиночестве. Между этими вехами – море ярких и разнообразных переживаний любовного чувства.
Однажды Пушкин записал в альбом пианистки Марии Шимановской совсем не альбомные строки: «Из наслаждений жизни одной любви музыка уступает, но и любовь – мелодия». В его стихах эта мелодия прозвучала в самом широком регистре, со всеми интонациями и обертонами. Поэт оставил нам свой огромный и необычный душевный опыт, воплощенный в совершенной художественной форме.
Следует признать, что наш рассказ о любовных сюжетах в жизни и в поэзии Пушкина носит во многом гипотетический характер. Не каждая жизненная ситуация возводится к художественной концепции, и не каждый лирический сюжет проецируется на реальную жизнь. Однако внимательно рассматривая каждый подобный сюжет, всякий раз стремясь поставить его в биографический и поэтический контекст, можно обрести не точное знание (его исключает сам предмет изучения), но более ясное представление о том, каким был этот человек – Александр Пушкин на rendez-vous.