Дмитрий биленкин
Кем ты станешь?

* * *

   Гость долго шаркал подошвами о коврик, взблескивая очками, разматывал бесконечный шарф, наконец, с отрывистым: “Нет, нет, я сам!” – стал высвобождаться из шубы. Яранцев деликатно стушевал взгляд в сторону двери, где перистальтика пола тем временем поглощала испачканный коврик.
   И прозевал перемену. Только что в прихожей суетился закутанный старик, теперь, вскинув всклокоченную бороду, на Яранцева решительно глядел жилистый, сухопарый Дон Кихот в очках.
   – Прошу, – подавив изумление, сказал Яранцев. – Чем обязан?
   Это старомодное выражение как-то само собой слетело с его губ.
   – Я из студии и по поводу Мика.
   – Он что-нибудь натворил? – вырвалось у Яранцева.
   – Натворил? – Брови старика укоризненно сдвинулись. – Вы не то слово выбрали. Никакое производное от глагола “творить” не должно, не может иметь негативного смысла, ибо это великое, величайшее слово!
   – Извините. Так в чем же дело?
   – В том, – старик понизил голос, – что Мик готов совершить преступление.
   Яранцев похолодел. Разом ожили все страхи, все опасения. Всегда, с самого дня рождения Мика он жил под гнётом вполне осознанной тревоги.
   – Продолжайте, – глухо сказал он. – Как отец, я должен знать все. Какое преступление?
   – Самое тяжкое, какое человек может совершить по отношению к самому себе. Мик бросает студию!
   Облегчение было так велико и неожиданно, что из горла Яранцева вырвался хриплый смех. Усы старика возмущённо встопорщились.
   – Поверьте, тут не до смеха! – вскричал он. – Если вы, как отец, не понимаете…
   – Простите, – сказал Яранцев. – Я постараюсь все понять. Только давайте с самого начала. Итак, Мик собирается бросить студию. Жаль, он, кажется, достиг у вас кое-каких успехов.
   – Кое-каких? О нет. Не кое-каких – выдающихся!
   – Вот как? Это для меня новость…
   “И прескверная, – подумал Яранцев. – Я так боялся отпугнуть Мика чрезмерным контролем, что это обернулось непростительным упущением. Остальные, впрочем, тоже хороши!”
   – Мик замкнутый парень, – продолжал он вслух. – Но я справлялся в студии (“Не я, другие, но это не важно”). Тем не менее информация, которую мне дали…
   – Она не могла быть иной. – Старик нахмурился. – Мик своеобразный юноша, и похвалу приходилось строго дозировать.
   “Своеобразный? Уж это точно…”
   – Подождите. – Старик вдруг насторожился. – Вы, говорите, справлялись в студии? Это когда же?
   – Я уже сейчас не помню… Видимо, я не с вами разговаривал.
   – Странно, странно! Я не только учитель Мика, но и руководитель студии, должен бы знать. Меж тем…
   – Я тоже кое-что должен бы знать об успехах Мика, однако, как видите, не знаю, – поспешно перебил его Яранцев. – Впрочем, дело, насколько я понимаю, не в этом. Мик собирается бросить студию, вы же считаете, что он допускает ошибку.
   – Громадную, непростительную! Ведь он прирождённый мыслетик!
   – Это точно? – недоверчиво спросил Яранцев.
   – Вам моё имя, имя Андрея Ивановича Полосухина, очевидно, ничего не сказало. – Старик гордо выпрямился. – Не в претензии. Но вы можете спросить Сегдина, можете спросить Беньковского – надеюсь, эти фамилии вы слышали? Они подтвердят, да, да, они подтвердят, умеет ли Полосухин оценивать талант.
   – Верю, верю! Просто это слишком неожиданно. Мик – прирождённый мыслетик! Кто бы мог подумать!
   “Да уж, конечно, этого предположить никто не мог…”
   – Я вот что скажу. – Старик поднял палец. – Пояснение необходимо, поскольку мыслетика, если не ошибаюсь, не входит в сферу ваших умственных интересов, а я надеюсь иметь в вашем лице убеждённого сторонника. Многие представляют себе мыслетику всего лишь как новый вид искусства, тогда как она синтез, вершина давних устремлений художника…
   – Да, да, пожалуйста, продолжайте. – Яранцев, не в силах усидеть, взволнованно прошёлся по комнате. – Я внимательно слушаю.
   Но слушал он рассеянно. Он достаточно разбирался в мыс-летике, а вот собраться с мыслями не мешало. Мыслетика? Что ж… Новое, многообещающее, сложное искусство. Конечно, синтез. Сплав живописи, скульптуры, стереокино, а может, ещё и драматургии с биотоникой, с голографией. Прямое, без участия рук творение световых образов, абсолютно невещественных, но если надо, неотличимых на взгляд от действительности. Сидит человек и думает, а сложная аппаратура, улавливающая мысль, преображает фантазию в краски, движение, звук, придаёт видениям ума форму, телесность, мнимую и все же подлинную, как сама жизнь. Третья природа? Во всяком случае, не просто синтез новейшей техники с древнейшими видами искусства, а качественно иная ступень самого искусства. Ещё немногие владеют новым и непривычным языком. Так же, как в первые годы кино: есть новый могучий способ выражения действительности, мало творцов, которые вдохнули бы в него жизнь.
   И Мик – надежда? Немыслимо, непостижимо! Хотя… Кем стал бы способный физик в эпоху, когда не существовало физики? Жрецом? Кинорежиссёр до возникновения кино? Неужели может быть так, что иногда сама природа предопределяет человека к одной, строго определённой деятельности, а если такого места в жизни не оказывается, то судьба его идёт нелепым протуберанцем? Спекулятивные рассуждения, ничегошеньки мы толком не знаем… Что, что?
   – …А вместо этого, вместо этого ваш мальчик хочет быть освоителем! Вам это известно?
   Яранцев кивнул. Верно, Мик жаждет осваивать дикие планеты. Любопытная ситуация! Наталкивающая на некоторые размышления и, пожалуй, выводы, с которыми, впрочем, не стоит спешить.
   – Так, – заключил Яранцев. – И вы хотите, чтобы я отговорил Мика.
   – Вот именно: настаиваю.
   – А если второе увлечение сильнее первого?
   – Ни в коей мере! Это всего лишь зуд мускулов и подогретая всеобщим интересом романтика космических далей. Творчество, создание ценностей ума и чувств, а не грубый набег на девственные просторы, уверяю – вот истинное его призвание!
   – Набег? – удивлённо переспросил Яранцев. – Какая неожиданная ассоциация!
   – Почему же? – буркнул старик. – Схватка со стихиями, полезная и достойная сама по себе, требует от человека качеств меча, иначе промах и гибель.
   – Характер Мика, по-вашему, не годится для битв?
   – Не о том забота! – последовал уже слегка раздражённый ответ. – Есть перспектива большая, есть меньшая, и опрометчивый выбор – потеря для общества, ещё горшая – для человека, который…
   Украдкой Яранцев взглянул на портрет Мика. Со стены смотрело скуластое, обветренное, не слишком красивое лицо юноши, в котором, однако, угадывался характер. Светлые глаза жадно вбирали мир; была в них и задумчивая углублённость, словно их обладатель прислушивался к чему-то внутри себя. Интересное, неустоявшееся и, надо признать, вовсе не исключительное лицо современного юноши.
   Современного? Разумеется, а какого ещё?
   Старик на лету перехватил взгляд Яранцева.
   – Я не предсказываю ему лавров в искусстве, но избавьте его от заведомо чуждой ему судьбы! – с пафосом произнёс он.
   – Судьба… – тихо сказал Яранцев. – Много ли мы знаем о её слагаемых? У меня к вам вопрос. Не будь мыслетики, могли бы способности Мика в принципе так же ярко проявиться, допустим, в живописи?
   – Нет. – Старик затряс головой. – Нет.
   – Почему?
   – Это легче почувствовать, чем объяснить. Видите ли, живопись или даже ваяние – статичные искусства. Не в смысле экспрессии, а в смысле… э… Если на холсте мчатся кони, способны вы представить их себе вне и помимо пространства картины? Можете вы услышать звон их подков в зале, ощутить подле своего лица горячий ветер галопа?
   – Трудновато.
   – Вот! А мыслетика – это мощь созидания целого мира. Не образа, не слепка, а самого мира! Она требует… гм… пространственного напряжения, динамичного выражения всех чувств… Я, верно, туманно говорю, терминология, к сожалению, не разработана и…
   – Можно ли сделать вывод, что мыслетика требует некоторых качеств характера, совсем не обязательных для живописи?
   – Простите, я не психолог. Но до некоторой степени… Да, пожалуй. Но мы опять не о том говорим!
   – Разве? Будем логичны. Вы хотите подавить в Мике стремление к риску и схватке, пусть временное, опрометчивое, но властное. Допустим, он поддастся нам, хоть я в это не верю. Но кем он станет тогда?
   – Как, я не убедил вас?
   – Нет.
   – Вы отказываетесь мне помочь?
   – Безусловно.
   Старик неподвижно уставился на свои руки, и эти руки, в скрученных тёмных венах под пергаментной кожей, вдруг показались Яранцеву корневищами некогда сильного, но теперь одряхлевшего тела.
   – Не расстраивайтесь, – мягко сказал он. – Уйдёт Мик – будут другие, может, куда более способные…
   – Тогда так. – Рука сухо и неожиданно ударила по столу. – Вы не пожелали принять мою позицию, но я пойду до конца. Вы, конечно, знаете о “праве на талант”.
   – Это ещё что? – воскликнул Яранцев. – Уж не собираетесь ли вы им воспользоваться?
   – Именно! Именно собираюсь! – В комнате словно пронёсся звук боевой трубы. – Право гласит: человек волен распоряжаться своим талантом, если его приложение не направлено на преступления или если человек не губит его своим поведением. В последнем случае, поскольку гибель таланта наносит ущерб всему обществу, оно имеет право, не прибегая к принуждению, воздействовать на личность. Я докажу, что такое вмешательство в судьбу Мика необходимо!
   – Вы отдаёте себе отчёт в последствиях? – Яранцев был готов и вспылить и рассмеяться. – Существует и ответственность общества: лица, препятствующие проявлению таланта, равно как и развитию личности, несут строгую ответственность. Вас это не смущает?
   – Нет, потому что мне дорого будущее Мика, – последовал непоколебимый ответ.
   “Вот так история! – подумал Яранцев. – Если все пустить на самотёк, то, быть может, этот фанатик своего и добьётся. Тогда Мика просто-напросто – сам он ничего и не заподозрит – провалят на вступительных экзаменах. На второй и, уж безусловно, третий раз его все равно примут, так как упорство – признак стойкого влечения к профессии. Но надо ли его подвергать таким испытаниям? Освоение планет… Для опыта неплохо бы убедиться, что же туда его тянет – мода или наследственные черты характера? Может, оставить все идти своим чередом? Нельзя, слишком грубое вмешательство. Исключительное, а этого быть не должно. Значит, попытку надо пресечь. Сделать это, конечно, можно, но скольких людей придётся тогда ввести в курс дела? Рискованно…”
   Размышляя, Яранцев наблюдал за стариком. Тот словно так и замер с поднятым копьём, готовый к отпору, готовый стоять насмерть. Воистину Дон Кихот. Только стариковские пальцы дрожат, только слезящийся глаз скошен на портрет Мика, и в нем такая тоска…
   “Да он же его любит! – ахнул Яранцев. – Все, все это из любви к Мику, к самому талантливому, может быть, последнему ученику, в котором вся надежда, на которого нерастраченная нежность… Отсюда – ведь для его же блага! – попытки уберечь и направить. А неблагодарный Мик… Неблагодарный? Мик был угнетён последние дни. Я-то, слепец, подозревал неразделённую любовь, а тут, похоже, совсем, совсем другое… Да, это так. Ах, мальчик, мальчик, если бы ты знал себя таким, каким ты был когда-то…”
   – Внуков у вас нет? – внезапно спросил Яранцев.
   Старик вздрогнул.
   – Нет… Простите, какое это имеет отношение?
   – И детей тоже не было, – уверенно продолжил Яранцев. – Но это действительно не имеет никакого отношения к тому, что я хочу сказать. Кто такой, по-вашему, Мик?
   – Как это? – опешил Полосухин. – Мик – это Мик, как вы – это вы, а я – это я.
   – Не совсем, – возразил Яранцев. – Вы – это вы, я – это тоже я, а вот Мик… Недавно, говоря о его намерениях, вы обронили слова “набег” и “меч”. Случайность?
   – Не понимаю вас!
   – Должны понять, – властно сказал Яранцев. – Освоение планет, борьба со стихиями потянули у вас цепочку; набег, меч… Дальше, дальше, что приходит вам на ум? Не думая, быстро, подсознательная ассоциация, ну?
   – Варварство, нелепость… – поддавшись напору, пробормотал старик. – Но…
   – Имена, с этим связанные? Набег, варварство – кто?
   – Чингисхан, Аттила…
   – Стоп! Мик и есть Аттила.
   Стеклянными глазами старик уставился на Яранцева.
   – Верно! – вскричал он тоненько. – Так относиться к своему дарованию может только варвар!
   – Вы не поняли, – понизив голос, сказал Яранцев. – Не в том дело, что Мик с вашей точки зрения поступает как варвар. Он по рождению варвар. Он Аттила. Тот самый “бич божий”, который полтора тысячелетия назад опустошил Европу. В нем мозг Аттилы, кровь Аттилы, это вовсе не иносказание, он Аттила!
   – Оч-чень интересно, – ледяным тоном сказал старик. – Как прикажете истолковать? Исключив весь этот бред…
   – Никакой это не бред, – устало сказал Яранцев. – Могилу Аттилы нашли и раскопали четверть века назад, а любая уцелевшая клетка тела хранит генетическую программу всего организма. Такие клетки отыскались, остальное было делом эмбрионотехники – и не таким уж сложным. Родился, воскрес, был создан – это уж как хотите – младенец Аттила. У нас детей не было, мы взяли его. Со смертью Магды Аттилу-Мика воспитываю я один. Теперь он вырос… Вот и все.
   На этот раз слова, сказанные столь буднично и просто, дошли. Сжалось, как-то усохло тело старика, съёжилось, потемнело от множества новых морщин лицо, а борода, усы выделились, будто побелели, и стали главенствующими на этом опустошённом лице.
   Так длилось с минуту, потом глаза ожили, точно сквозь гарь пробился светлый ключ.
   – Почему… почему же Мик?
   Голос прошелестел так тихо, что Яранцев не вдруг его расслышал, а расслышав, не сразу уловил смысл вопроса.
   – Просто мальчика надо было как-то назвать!
   – Зачем?
   – Что – зачем?
   – Все…
   – Но это же ясно! Проблема среды и наследственности. Вот новорождённый Аттила. А вот наше общество. Что выйдет теперь из кровавого насильника?
   – Вы стали ему отцом…
   – Да.
   – Так требовал эксперимент…
   – Ну да.
   – Ненавидя прошлое Мика, остерегаясь его задатков, пугаясь проявлений характера…
   Яранцев нахмурился.
   – Пережитое – пережито, – сказал он резко. – Оставим это.
   Старик сорвал очки, словно они увидели нечто такое, чему не должны быть свидетелями. Помедлил и спросил, не глядя на Яранцева:
   – Мик, конечно, не знает, кто он?
   – И никогда не узнает, – твёрдо ответил тот. – Это тайна немногих.
   – Даже если я ему скажу?
   – Вы не скажете.
   – Тоже верно… – Старик кивнул.
   “Мне о многом придётся умолчать”, – с горьким восхищением и жалостью к Яранцеву подумал он, чувствуя себя разбитым, беспомощным перед ослепительным, грозно-непредсказуемым величием того, что дерзнули сделать эти непонятные ему люди.
   Недаром он ощутил что-то глубоко личное ещё в той, самой первой работе Мика. Той, где по равнине, безнадёжно зеленой и гладкой, к горизонту отчаянно спешила крохотная фигура ребёнка, А с неба, смятенно и пристально, как бы заклиная беду, на ребёнка смотрело похожее на глаз солнце.
   То же самое выражение старик уловил теперь во взгляде Яранцева. Того, кто был отцом Мика и воспитателем Аттилы. Кто знал и действовал, любил и страшился, растил сына и ставил над ним эксперимент. И кто, очевидно, так и не понял, почему Мик стремится уйти подальше от дома.

Дмитрий биленкин Кем ты станешь?

* * *

Дмитрий биленкин
Кем ты станешь?