Лидия Чарская
Волшебная сказка

Часть первая

Глава I. Надя Таирова

   Каждое воскресенье тетя Таша надевает свое серое «праздничное», очень ветхое и во многих местах подштопанное платье и отправляется на прием в институт. По дороге, прежде чем сесть в трамвай на Суворовском проспекте, она заходит в знакомую лавку. Фунт шоколада «лом», коробка карамели и пяток апельсинов-корольков (Наденькиных любимых) – вот обычный гостинец, который покупает тетя Таша для Наденьки.
   Прием в N-ском институте начинается ровно в час дня, и, когда тетя Таша робко, бочком, входит в двухсветную институтскую залу, там уже стоит обычный воскресный гомон, в точности напоминающий пчелиное жужжание вокруг улья.
   Все так же держась сторонки и невольно смущаясь за свой более чем скромный наряд, тетя Таша пробирается в «свой уголок», на скамью между роялем и печкой, и здесь терпеливо дожидается Надю.
   Когда-то тетя Таша служила кастеляншей [1 - Кастеля́нша – работница бельевой, которая ведает хранением и выдачей белья.] в этом институте, и ее все здесь отлично знают. Знают ее серое старенькое платье, и давно потерявшую фасон бархатную шляпу, и всю ее застенчивую незначительную фигурку с седеющей головой и робкой, словно извиняющейся, улыбкой. Ее привыкли видеть на приеме через каждое воскресенье, поэтому дежурным воспитанницам-«шестушкам» (воспитанницам шестого класса) не приходится спрашивать у тети Таши, кого ей вызвать. Они знают, что маленькая женщина в заношенном сером платье приходит на прием к Наде Таировой, и, сделав наскоро традиционный реверанс перед новой посетительницей, дежурная мчится в пятый класс.
   – Таирова, на прием! К вам пришли! – бросает она с порога классной комнаты.
   С одной из задних скамеек поднимается высокая, тонкая, как жердочка, девочка лет четырнадцати. Резким движением бросив в ящик стола книгу, в чтение которой только что углублялась, забыв весь мир, она идет к кафедре.
   У Нади Таировой миловидное, несколько бледное лицо, на котором застыло скучающее недовольное выражение, и большие, серые навыкат, рассеянные глаза. Если бы не это надутое выражение лица, Надя была бы прехорошенькой. Ни у кого из ее одноклассниц нет таких пышных белокурых волос, такого изящного тонкого носика, такой милой неожиданной улыбки, которая, впрочем, редко появляется на ее недовольном лице. Чаще его выражение не внушает симпатии. Сейчас же, когда девочка, остановившись перед кафедрой, отвешивает реверанс классной даме и тянет усталым голосом: «Разрешите мне, мадемуазель, идти в приемную», – это недовольное личико делается еще более надутым и скучающим.
   Наставница, маленькая, замученная жизнью женщина, несколько минут укоризненно смотрит на Надю.
   – А вы, Таирова, опять вчера получили единицу за невнимательность на уроке математики и два с минусом за немецкий? – спрашивает она по-французски.
   Бледное лицо Нади густо краснеет.
   – И в пятницу мне жаловался на вас учитель истории, что вы опять читали на его уроке, – продолжает классная наставница. – Я должна сегодня же переговорить обо всем этом с вашей теткой… На третий год в классе оставаться нельзя. Надо довести до ее сведения ваше нерадение. Ступайте. Я приду позднее, в конце приема, – и кивком головы Варвара Павловна Студенцова, классная дама пятого класса, отпускает девочку.
   Красная, как пион, Надя машинально одергивает на себе пелеринку и отправляется в приемную залу, куда, в сущности, ее совсем не тянет.
   Опять тетя Таша с ее укорами, нотациями и жалобами. Опять советы-наветы «Студня», опять неприятности… Терпеть не может Надя этих приемных дней. Хорошо еще, если отец не пришел, а то Бог весть чем бы все это кончилось. И зачем только эти приемные дни существуют! То ли бы дело сидеть над книгой, не отрываясь, целый день. О, что за прелесть дала ей вчера Нюта Беляева! Всю ночь в дортуаре [2 - Дортуа́р – в закрытых учебных заведениях – общая спальня для учащихся.] и целое утро читала Надя упоительно захватывающую книгу, захлебываясь от восторга и нетерпения узнать, что будет дальше. Что за очарование эта герцогиня Лила! А графиня Аделаида, такая героическая, такая необыкновенная девушка! А молодой герцог Рудольф, не побоявшийся драться на дуэли с тремя противниками сразу!.. Что за жизнь, что за волшебную, сказочную жизнь они ведут!
   В воображении Нади мелькают картины прочитанного. Веселая охота… Звуки рога… лай собак… Нарядные полумужские костюмы у дам… Развевающиеся перья беретов… Изящное оружие… Изысканная речь… звонкий смех молодой красавицы герцогини… И вдруг волк, страшный, огромный волк бросается на отважную красавицу… Меткий выстрел, пуля попадает прямо в пасть чудовища, общие поздравления и заздравная чаша, поднятая в честь молодой охотницы. Потом вечер… Роскошно иллюминованный дворец герцога… Тихо плещущие среди таинственного сада фонтаны… Серебристое сияние месяца, заливающее грот и красавицу герцогиню, которая выслушивает признание графа… Какие изысканные слова, какие речи! Все это так ярко переживает Надя в своем воображении, заслонившись сказочными образами от действительной жизни, так живо и ярко! И словно падает с облаков на землю, очутившись перед тетей Ташей, поджидающей племянницу на своем обычном месте.
   – Наденька!
   Тетя Таша так трогательна сейчас с ее мгновенно просветлевшим лицом и радостной улыбкой, появившейся при виде Нади. Надя – ее любимица. Изо всех детей покойной сестры, которых теперь вот уже восемь лет воспитывает тетя Таша, Надя ей всех дороже и милей. По ее же, теткиному, настоянию Надю отдали в институт на казенный счет. Отдали вопреки желанию отца. Маленький банковский чиновник, обреченный получать всю жизнь пятьдесят рублей жалованья, сын слесаря, с трудом убедивший в свое время отца отдать его в городское училище, Иван Яковлевич Таиров с трудом выбрался в люди, стал грамотным работником. Старшего сына, Сергея, ему удалось определить в гимназию. О Наде же отец имел свое особое мнение, совершенно обратное мнению свояченицы. И поэтому, когда четыре года тому назад Татьяна Петровна пристала к зятю с настойчивыми просьбами отдать Надю в институт, благо она имела на это право как бывшая институтская служащая, Иван Яковлевич долго упорствовал и не сдавался на просьбы.
   – Нечего баловать девчонку, – со свойственной ему грубой прямолинейностью отметал он все доводы тети Таши. – Чем она лучше других ребят – Клавдии, Шуры? А те ведь об институте и мечтать не смеют. Не принцесса какая-нибудь, нечего ей из среды своей лезть… Еще заважничает, пожалуй, с разными там аристократками якшаться станет, нос задирать. Не потерплю, отдам в мастерство, как Клавдию, больше толку будет. В профессиональную школу куда-нибудь… А то: ин-сти-тутка! Скажите на милость, важная птица какая!
   – Братец! Разрешите! Сами потом благодарить будете! Ведь если наша Надя кончит курс в институте, диплом получит. А с дипломом ей всюду дорога открыта. Классной дамой может быть, учительницей. Наконец, на курсы поступит. Свое учебное заведение откроет, если захочет. И потом ведь платить за нее не надо, братец, за Наденьку, за мою двадцатипятилетнюю службу в стенах института ее даром, на казенный счет, примут. Должны же они мне что-нибудь сделать! Ведь я столько сил и здоровья потеряла, заботясь и денно и нощно о казенном добре. Не мешайте же счастью Нади, братец, разрешите ей поступить в институт!
   Тетя Таша просила зятя долго и убедительно. Наконец он сдался. Больше всего повлиял последний аргумент – о возможности дарового учения для дочери. Перспектива платить из своего скромного пятидесятирублевого жалованья в учебное заведение порядком страшила Ивана Яковлевича при наличии и других существенных, жизненно важных вопросов, и поступление Нади на казенный счет несколько успокоило его.
   – Смотрите только, чтобы беды изо всего этого не вышло, сестрица, – уже сдаваясь, говорил он свояченице. – Надежду я раскусил давно: ленивая, нерадивая и пустая девчонка. Бог весть какой трухой голову себе набивает. Не на радость обучили вы ее, видно, грамоте. Намедни отнял у нее книжку; несто́ящая книжонка, пустая – говорит, лавочница дала, – о приключениях каких-то, про князей да графов. С десяти-то лет себе голову какой трухой набивает! За уши я ее выдрал за это. Пусть-ка попробует еще. А насчет института, конечно… Лучше бы, понятно, подождать, когда Шурка подрастет; девочка смышленая и восприимчивая, учиться будет хорошо. Шести лет еще не минуло, а грамоту разбирает по кубикам… Что, если бы вместо Нади да ее в институт? А? А что вы на это скажете, сестрица?
   Но «сестрица» думала совсем иначе. Кому же, как не Наденьке, этому белокурому ангелу с манерами переодетой принцессы быть воспитанной и образованной барышней наравне с аристократками лучших домов? Конечно, ей, Наде, этой изысканной, изящной девочке, а не мужиковатой Шуре необходимо поступить в привилегированное учебное заведение. И, порешив на этом и заручившись согласием зятя, тетя Таша начала действовать.
   Этот разговор происходил четыре года тому назад. Вскоре десятилетнюю Надю отвезли и устроили на казенный счет в N-ский институт. Но почти в первый же год ее поступления опасения Ивана Яковлевича оправдались. Надя училась дурно, застревала в классах на второй год или переходила с переэкзаменовками. Рассеянная, нерадивая, не желающая учиться, она если и не бросала занятий совсем, то только из боязни заслужить справедливый гнев отца, перед которым дети трепетали. Все свое время Надя отдавала чтению, чтению безо всякого разбора глупых бульварных романов, к которым питала слабость с самого раннего возраста. Читала тайком, на уроках, в промежутках между ними, ночью в дортуаре, на прогулках в институтском саду. С поразительной изобретательностью доставала она книги, выменивая их на свою обеденную порцию сладкого, на гостинцы, на картинки и учебные принадлежности. Тетя Таша не раз убеждала девочку прекратить это вредное занятие, советовала ей читать классиков или другие полезные книги, но Надя совсем ее не слушала. Вообще девочка проявляла мало послушания, особенно в последние годы, и Татьяна Петровна переживала далеко не первое разочарование по поводу занятий и поведения своей любимицы. Однако, несмотря ни на что, не переставала любить девочку болезненно сильной любовью.
   – Наденька!
   Тетя Таша широко раскинула руки и обняла свою любимицу. Потом, отстранив ее от себя, долго вглядывалась в тонкое бледное личико.
   – Похудела как будто, Надюша, щечки стали что-то прозрачнее. Да и глазки невеселые. Что с тобой? Случилось что-то? – и добрые глаза тети вглядываются с тревогой в черты девочки.
   Надя ежится. Ей неприятны эти слишком бурные, по ее мнению, выражения родственных чувств на глазах у всех посетителей. Вон на них смотрит сейчас генерал Ртищев, с дочерью которого, Наточкой, Надя учится в одном классе. И сама Наточка глядит сюда и как будто усмехается при виде нежной родственной сцены. Вон баронесса Шталь, мать этой насмешницы Даси, тоже направляет в их сторону свой черепаховый лорнет. Наде кажется, что все глядят на них с теткой и удивляются несдержанности и бестактности последней.
   А тетя Таша ничего и никого не замечает, решительно никого, кроме своей ненаглядной Наденьки, и говорит, говорит без умолку. Она целую неделю не видела своей любимицы, и теперь ей есть о чем расспросить Надю, есть что ей порассказать. Дома у них уйма новостей. Сереженька еще один урок достал за шесть рублей в месяц. Клавдия от какой-то генеральши очень выгодный заказ получила. А Шуре купили новые сапоги, желтые с помпончиками (цветные на лето выгоднее: к ним пыль не так пристает, как к черным). А у кошки Машки котятки родились, всех раздали, одного только себе оставили – черненький, с белым пятнышком на лбу, такой забавный! Вот приедет Надя на летние каникулы, сама увидит, что за прелесть коташка. Тетя Таша увлекается, как девочка, рассказывая все это. Но мысли Нади далеки от ее рассказов, так же далеки, как и серые рассеянные глаза девочки, не видящие ни тети Таши, ни посетителей и посетительниц институтского приема. И не слышит Надя ни слова из всего того, что ей рассказывает тетка. Какое ей дело, в сущности, до уроков Сергея, до желтеньких ботинок Шурки, до кошки Машки с ее котятами. Все это проза, будни жизни… А она, Надя, рождена для праздника, для сказки, для роскоши и довольства, для той жизни, о которой написано в романах, которые она проглатывает с таким увлечением. О, как хороша та жизнь, про которую пишут в книгах! Жизнь, похожая на волшебную сказку! Все эти графы, герцогини, принцессы; все эти праздники, обеды, рауты, балы, охоты, дуэли… Все эти хитросплетенные интриги, неожиданности и случайности, над которыми так колотится и замирает сердце.
   «Ах, кто это такой? Не сам ли герцог Альфред вошел в залу? Он, конечно, он…»
   Надя вздрагивает от восторга и неожиданности и долго смотрит на высокого, тонкого юношу, появившегося на пороге приемной. Но тут же падает с неба. Увы! Какой же это герцог? Это только Миша Боярцев, брат ее одноклассницы Лили Боярцевой. Да.
   А та высокая дама в трауре, может быть, это графиня Ада после смерти убитого на дуэли жениха-герцога? И опять не то. Опять вместо волшебных грез – скучная проза. Высокая «черная» дама – известная всему институту бывшая здешняя воспитанница, явившаяся на прием к младшей сестренке.
   Настроение Нади совсем падает. Она невпопад отвечает на теткины вопросы. В голове уже сверлит новая тревожная мысль: что, если тетя Таша сегодня снова «отличилась» и, чего доброго, опять притащила эти ужасные фунтики шоколада-лома, какой-то мещанской карамели и грошовых апельсинов, от которых сводит рот и набивает оскомину… Ведь нельзя раскрыть пакета при Наточке Ртищевой, Лили Боярцевой, баронессе Шталь, которым родные приносят на прием самые изысканные лакомства, дорогие фрукты, конфеты, торты и которые в тайниках своих душ, конечно, смеются над мещанскими гостинцами Нади. Какой позор! Какая гадость – эта бедность, эти грошовые приношения, все это ничтожество и мещанство!
   Надя так глубоко уходит в свои думы, что не замечает приближения Варвары Павловны, и только когда классная дама уже здоровается с тетей Ташей, девочка неожиданно видит ее и вскакивает со скамейки. Густая краска румянца заливает теперь Надино лицо. И в лице самой тети Таши смущение. Мадемуазель Студенцова появляется только в самых исключительных случаях, и эти появления никогда не сулят ничего доброго.
   Так и есть. Варвара Павловна садится около тети Таши и начинает рассказывать самые неприятные вещи про ее любимицу.
   – Надежда Таирова совсем не учится, не хочет учиться, не готовит уроков. Читает слишком много и в неурочное время. Два раза у нее уже отбирали книжки, и это оказались совсем не отвечающие ее возрасту романы. Этого допускать нельзя. Все учителя жалуются на нее. Все недовольны ею. Она так рассеянна, так невозможно рассеянна и ленива! И из рук вон слаба в успехах. Вчера опять получила двойку с минусом и единицу. А ведь она второгодница, на третий год ее ни под каким видом оставить в классе нельзя. Бесспорно, ей грозит исключение, если она не возьмет себя в руки и не подтянется во время экзаменов. Казна не намерена платить за нерадивых учениц, тем более что на их места есть столько прилежных, жаждущих учиться. Конечно, вас, Татьяна Петровна, все здесь знают, помня вашу беспорочную службу, но тем не менее, нельзя же делать исключения, согласитесь сами, во вред делу…
   И долго-долго еще говорит на эту тему Варвара Павловна.
   Безмолвно, с растерянным выражением лица, с яркими пятнами от волнения на щеках, слушает ее тетя Таша. Добрые серые глаза с мольбой устремлены в суровое лицо классной дамы.
   И сама Надя как будто на этот раз смущена. Ей кажется, что все на нее смотрят, что весь «прием» догадывается о том, что говорит классная дама. О, как искренне хочется ей провалиться сейчас сквозь землю! Как стыдно Наде, как мучительно стыдно сейчас!
   Спасительный звонок, возвещающий о конце приема, внезапно прекращает эту пытку. Вздох облегчения вырывается из груди девочки. Классная дама уходит. Тетя Таша, взволнованная, красная, встает со своего места, берет обе Надины руки в свои и смотрит на девочку испуганным, полным укора и слез взглядом.
   – Наденька, как же это так, родная? – шепчет она растерянно, – что же это такое будет у нас? Подтянись хоть на время экзаменов, Надя. Брось свои книжки, брось вздорные мысли. Ведь, не дай Бог, исключат, – куда ты денешься? Папаша рассердится, в ремесло отдаст. Ах, мыслимо ли это! Ты – моя Надя, нежная, хрупкая и вдруг – портниха! Ведь убить тебя может тяжелый труд! Так постарайся же, Наденька, как-нибудь, – и голос маленькой женщины звенит слезами.
   Надя сконфужена, смущена. А белокурую головку сверлит одна и та же мысль: «Скорее бы кончилось это неприятное прощание, скорее бы уходила тетка домой».
   Слава Богу, конец. Поцеловала, перекрестила и спешит к дверям залы. Теперь можно идти в класс, забиться там в излюбленный уголок за доской и грезить до обеда, грезить над раскрытой страницей без конца, без конца…

Глава II. Как аукнется, так и откликнется

   Что за роскошный, чарующий уголок между густо разросшимися кустами сирени отыскала себе Надя в большом институтском саду! Сюда никто не заглянет. Заросли кустов так плотны, что сквозь зеленую живую стену при всем желании нельзя рассмотреть тонкую фигурку в камлотовом [3 - Камлот – плотная шерстяная ткань, часто с примесью шелка или хлопчатобумажной пряжи.] платье, в белой пелеринке и переднике. Да никому и в голову не придет смотреть, кто притаился здесь в зеленой чаще. Завтра у пятого класса экзамен по истории, и «свои», пятиклассницы, заняты усердной к нему подготовкой. Семь экзаменов уже прошли, остается восьмой, последний и самый страшный. Михаил Михайлович Звонковский, преподаватель русской и общей истории, справедлив, но строг и требует знания своего предмета, как говорится, «на зубок». Поэтому к его экзамену воспитанницы готовятся с особенным усердием, зная, что здесь о поблажках и снисхождении не может быть и речи и что «Мишенька» режет безжалостно, невзирая ни на что.
   Вот почему сейчас самым добросовестным образом учатся в классе, учатся по ночам в дортуаре, учатся в саду.
   Май в этом году стоит удивительный. Небо лазурно и прозрачно, словно на юге. Белые гряды облаков красиво и медлительно-важно плывут на фоне бирюзы. Солнце играет, шутит, смеется, выглядывая из своего ажурного дворца. Зеленые побеги так бархатисты и свежи по-весеннему. А на гибких ветвях сирени повисли лиловые и белые гроздья одуряюще вкусно пахнущих цветов.
   Надя лежит, растянувшись во весь рост на молодой зеленой мураве, собрав передник жгутиком, чтобы не запачкать случайно зеленью, и обернув его вокруг талии. Белую пелеринку она сбросила с плеч и повесила на ветку куста. В правой руке у нее лиловая кисть сирени, в левой – учебник русской истории; другой, по всеобщей, брошен на траву. Но глаза девочки устремлены не в книгу, и мысли Нади дальше, чем когда-либо, от экзаменов, занятий, отметок и всей прочей институтской «прозы», как она называет действительную жизнь. Глаза устремлены в зеленые заросли кустов, в самую чащу, и Надя забывает в эти минуты весь мир, забывает предыдущие неудачные экзамены, забывает провал по арифметике, переэкзаменовку по немецкому и по русскому. Забывает и слова начальницы, строгой, сдержанной, всегда ровной в обращении со всеми воспитанницами баронессы X. после неудачнейшего Надиного ответа во время экзамена по русскому языку, отмеченного получением девочкой злосчастной двойки: «Тебе будут три переэкзаменовки, Таирова, но только в том случае, если ты выдержишь экзамен по истории. Иначе, не взыщи, твоей тете придется взять тебя из нашего учебного заведения. Смотри же, готовься к истории особенно прилежно, твое положение весьма серьезно, помни об этом хорошенько».
   К чести Нади надо сказать, эти слова смутили девочку. Но, однако же, ненадолго….
   Дня за три до решительного экзамена она увидела на постели дортуарной девушки Маши небольшую затрепанную книжонку и в какой-нибудь час одолела ее. Такой книжки ей еще не приходилось читать. Все, прочитанное ею прежде, померкло перед этим сказочным, захватывающим романом, где описывалась жизнь какой-то красавицы-принцессы, похожая на волшебную сказку, полная превратностей судьбы и самых изумительных случайностей, – словом, та самая жизнь, о которой так сладко грезила в своих мечтах Надя.
   И сейчас она все еще находится под впечатлением прочитанного. И грезит наяву.
   Вот раздвигаются кусты сирени, и из зеленых зарослей появляется высокая стройная фигура девушки. На ней бархатный берет с плюмажем [4 - Плюма́ж – украшение на головном уборе, напоминающее пышный веер из перьев.] и дорогой наряд, приспособленный для верховой езды. У красных каблучков – серебряные шпоры. На тонких аристократических руках – перчатки; в одной руке она держит хлыст с серебряной рукояткой. А лицо ее знакомо, ах как знакомо Наде… Белокурые волосы выбиваются из-под берета. Серые глаза радостно щурятся. Счастливая улыбка не сходит с капризных губ.
   Да ведь это она сама, Надя: ее лицо, ее манеры, хотя на ней и надет этот роскошный костюм, изменивший девочку до неузнаваемости. Этот костюм говорит за то, что она только что примчалась с турнира, данного в честь дочери королем-отцом. На турнире храбрейшие рыцари прославляли в бою ее имя, имя принцессы Изольды. А вечером будет бал, на котором она встретит нынешнего победителя турнира. Она оставила ему свой первый гавот [5 - Гаво́т – быстрый французский танец, первоначально – народный, но в XVII веке введенный Жаном-Батистом Люлли в придворный и салонный репертуар.], она будет танцевать с ним весь вечер, она знает, что скоро он станет ее мужем, что герольды [6 - Геро́льд – здесь: глашатай, вестник при королевском дворе.] отца уже ездят по столице и извещают народ о ее помолвке с герцогом-победителем. Впереди ее ждет безграничное счастье.
   Но что это? Почему вдруг померкли серые глаза принцессы? Кто это ползет там в кустах? Змея? Тигр? О, нет, нет! Кто этот темный, грубый человек со зловещей улыбкой? О, это он, злодей Раймунд, когда-то изгнанный королем-отцом из их королевства за тяжкую провинность и теперь жаждущий мщения. Его мысли темнее его лица, он весь горит желанием отомстить королю и его дочери за свое изгнание. Какой коварный план он замыслил теперь: похитить принцессу, увезти в свой замок и жениться на ней помимо ее воли! Это он, злодей и преступник, крадется в кустах, ползет, припадая к земле, как разбойник, как ночной тать [7 - Тать – вор.]… Еще минута – и девушка в бархатном берете очутится в его руках.
   – Ах!
   Лицо Нади, не принцессы Нади-Изольды, а настоящей скромной институтской Нади мгновенно заливается румянцем от неожиданности и испуга. Какой ужас! Вместо белокурой принцессы и страшного «мстителя» среди зелени кустов появляется Варвара Павловна Студенцова.
   – А вы опять размечтались, Таирова, опять не учитесь? – звучит знакомый Наде (о, какой знакомый!) голос. – Должно быть, хотите, чтобы вас исключили из института? Ну, что ж, до этого уж недалеко. Ваше желание, конечно, будет удовлетворено. Искренне жаль вашу достойную, уважаемую тетушку. Искренне сочувствую ей… Иметь в доме такую лентяйку! И, потом, что это у вас за поза? Лежать на земле, когда есть скамейка… И зачем вы смяли передник? Зачем сбросили пелеринку? Какое вы имеете право так небрежно относиться к казенному имуществу?
   Варвара Павловна смотрит в лицо Нади недовольным, суровым взглядом. Краска негодования заливает ее лицо.
   Сконфуженная, пристыженная девочка поднимается с травы. Ее передник действительно смят, волосы растрепаны, пелеринка висит на ветке. А на лице застыла смущенная улыбка. Эта несчастная улыбка дает новый повод к негодованию классной наставницы.
   – Как вы смеете смеяться, когда вам делают выговор? За этот смех вы будете наказаны.
   И так как Надя все еще в смущении молчит, Варвара Павловна берет ее за руку и выводит на дорожку.
   – Ступайте в класс, садитесь на свое место и извольте серьезно заниматься. Я вижу, что в саду вы совсем не можете учиться.
//-- * * * --//
   Ночь… Окна дортуара, несмотря на строгий запрет начальства, открыты настежь. Нестерпимо душна майская ночь. Сиреневые деревья под окнами пахнут одуряюще сильно… Какой пряный, вяжущий аромат!
   В дортуаре, несмотря на позднее ночное время, кипит жизнь. Благодаря белой северной ночи мая здесь светло, как днем. Пятиклассницы небольшими группами расположились у окон и усердно затверживают имена, названия и года по учебникам истории.
   Особенно года, хронологию. «Мишенька» исключительно требователен и строг в ее отношении. Беда перепутать у него лета царствования того или другого царя или же периоды войн и событий. Особенно взыскателен он почему-то ко всему, что касается Греции в общем и Пунических войн в частности. Ох уж эти Пунические войны! К ним Михаил Михайлович чувствует какое-то исключительное, ничем не объяснимое тяготение и чуть ли не каждую воспитанницу спрашивает на экзамене о той или другой Пунической войне.
   Наточка Ртищева, «генеральша», как ее называют в классе, клюет вздернутым носиком над учебником истории у себя в «промежутке», то есть в узеньком проходе между своей кроватью и кроватью соседки. Зажав уши, чтобы не слышать жужжание подруг, шепотом лепечущих пройденное, Наточка изрекает, как пифия [8 - Пи́фия – жрица-прорицательница Дельфийского оракула в Древней Греции.] с треножника, раскачиваясь из стороны в сторону на своей табуретке, даты за датами, имена за именами.
   Где-то неподалеку в коридоре пробило три. Скоро утро. А она еще семи билетов не знает из сорока. Какой ужас! Неужели провал? С нескрываемой завистью оглядывается Наточка на тех счастливиц, которые повторили уже всю программу на завтра, пользуются сейчас вполне заслуженным отдыхом и, уж конечно, проснутся с бодрым сердцем и свежей головой. Счастливая эта Лилька Боярцева, – вызубрила все билеты и теперь храпит, раскрыв с блаженным выражением свой пухлый рот. А вон Дася Шталь встает, потягиваясь, с пола, на котором сидела поверх теплого пледа, и идет, сладко позевывая, ложиться в постель.
   – Все билеты прошла? – завистливо спрашивает Наточка.
   – Все, конечно, – радостно бросает Дася.
   И опять в сердце бедной Наточки вздрагивает завистливое чувство.
   – Mesdames, кто знает про битву в Фермопильском ущелье и может рассказать? – неожиданно раздается чей-то громкий шепот.
   Это Саша Гурвина. Она считается одной из слабых учениц.
   – Вот святая наивность! Спроси у учебника, он лучше всех знает, – отвечает кто-то из зубрящих, в то время как другие продолжают священнодействовать, не отрываясь от книги.
   – Не могу: страницы нет. Как раз вырвана на этом месте страница, – жалобным голосом стонет Саша.
   – Бедняжка, ступай сюда. Я тоже сейчас на Греции… Будем каждая про себя читать по одной книге. Только чур, уговор дороже денег, не жужжи, а одними глазами читай, без шепота.
   – Хорошо, душка моя, хорошо, не буду! Спасибо… – и босые ножки Саши замелькали по направлению к Мане Златомиримовой, самой отъявленной «зубрилке», на институтском языке, очень комфортабельно устроившейся на подоконнике огромного дортуарного окна. Теперь вместо одной закутанной в теплый платок детской фигурки на окне выросли две. Книжка лежит на коленях Мани. Она хозяйка и не хочет стеснять себя. Гостья же только бочком заглядывает в раскрытую страницу.
   А короткая весенняя ночь уже выводит на далеком небе первые предрассветные узоры.
   Надя Таирова, притаившаяся на другом дортуарном окне с учебником на коленях, с удивлением замечает розовую полоску зари, опоясавшую небо. Боже, как скоро промчалась эта ночь! Все казалось, что до утра еще далеко. А как прекрасны были сегодня ее ночные грезы! Какое дивное настроение создавал этот бледный, призрачный свет. Как остро переживались в воспоминаниях картины и образы прочитанного. Действительность с ее скучной прозой отошла далеко-далеко, и девочке в эту ночь кажется снова, что не Надя она, не Надежда Таирова, воспитанница пятого класса N-ского института, которой суждено завтра держать последний, решительный экзамен, а принцесса, пленница какого-то таинственно заколдованного замка, пленница злого чародея-чудовища, который держит ее за семью затворами в высокой башне. А там, внизу, герои-рыцари осаждают замок, пытаясь освободить принцессу из плена… Но высока, неприступна башня, крепки затворы замка, далеко им до терема пленницы. Сам колдун о семидесяти драконовых головах стережет вход в башню, не дает освободителям проникнуть в свой волшебный чертог. Пленница знает, однако, в чем ее спасение: ей необходим первый взгляд проснувшегося доброго чародея-солнца. Если первый взгляд его золотых очей упадет на нее – она спасена; тогда рухнут злые чары, падут сами собой крепкие затворы, ослабеет дракон-чудовище и смелые рыцари проникнут в башню. Вот уже скоро-скоро поднимется с голубой постели прекрасный добрый волшебник. Алое пламя зари уже залило небо… Надя смотрит туда большими, остановившимися от ожидания глазами, и душа ее трепещет и сердце бьется часто-часто… Сейчас-сейчас поймает она первые брызги золотых лучей!
   – Таирова, ты, кажется, спишь с открытыми глазами? Вот смешная! Ха-ха!
   Как несносна эта Софи Голубева. Какое ей дело до Нади? Что ей надо от нее? Она своим неожиданным смехом нарушила очарование, прогнала грезы, прекратила волшебную сказку.
   – Мильтиад при Марафоне… Мильтиад при Марафоне… При Марафоне, при Марафоне, при Марафоне… – совершенно бессознательно начинает твердить Надя, поднимая к самому лицу книгу и закрываясь ею от подруги.
   А утром, когда в коридоре заливается, поет звонок, безжалостно прерывающий особенно сладкие сны институток, Надя с пустой головой и разбитым от бессонницы телом лениво и апатично одевается, чтобы идти на молитву. Из сорока билетов по курсу истории она знает только первые пятнадцать, да и то с грехом пополам.
//-- * * * --//
   Длинный, крытый зеленым сукном экзаменационный стол, выдвинутый на середину класса, уже сам по себе говорит о торжественности момента.
   Пятый класс весь в сборе. Воспитанницы еще задолго до звонка, возвещающего о начале экзамена, сидят на своих местах и, спешно перелистывая страницы курса, наскоро пробегают в памяти пройденное.
   Надя тоже для «очистки совести» берет учебник. Пунические войны еще туда-сюда она с грехом пополам кое-как помнит. Но что идет дальше – все уже перепуталось в голове. Про русскую же историю и говорить нечего. Все эти удельные князья – какая путаница, какой сумбур!.. А потом Иваны… Иван Калита, Иван Третий, Иван Грозный… И кто такой Калита? И почему Калита? Какое странное название… А татарское иго? Про иго она совсем плохо помнит… Был Мамай, был Батый… И кого-то ослепили… И будет в лучшем случае двойка, и то лишь потому, что единиц не принято ставить на экзаменационных испытаниях, только поэтому…
   Звонок. Все встают. Все кланяются.
   – Nous avons l’honneur de vous saluer, madame la baronne! [9 - Имеем честь приветствовать вас, госпожа баронесса! (франц.)] – дружным хором восклицают девочки.
   Входит начальница, инспектор классов, «свой» преподаватель, чужие учителя-ассистенты, назначенные на экзамен, и в их числе «Мишенька».
   Еще не старый, но болезненный и выглядящий старше своих лет, с подагрическими ногами, Михаил Михайлович Звонковский кажется сегодня особенно озабоченным и суровым. То и дело своими нервными пальцами он пощипывает маленькую жидкую бородку с пробивающейся на ней сединой. Михаил Михайлович не может не волноваться. По его мнению, пятый класс слишком мало преуспевает по истории и совершенно не имеет никакого понятия о хронологии. А между тем он, Звонковский, усерднее, чем с кем-либо другим, занимался с этим классом.
   Экзамен начинается, по раз и навсегда заведенному правилу, общей молитвой. Все воспитанницы поднимаются, как один человек, со своих мест и выстраиваются в промежутках между скамейками. Дежурная по классу звонким голосом читает «Преблагий Господи…» Потом все снова садятся, начальство – вокруг зеленого стола, воспитанницы – за своими партами.
   – Арсеньева, Аргенс, Беляева, Бобринцева… – громко произносит инспектор классов, глядя в журнал.
   Маленькая Арсеньева с испуганным лицом бросается к столу.
   Михаил Михайлович чуть заметно улыбается девочке ободряющей улыбкой. О, за эту ему нечего бояться: она на двенадцать баллов знает предмет, а вот Бобринцева может смутить своими познаниями кого угодно… Веселая проказница-толстушка со смеющимися глазами и ямками на щеках развязно несет какую-то чепуху о Карфагенских войнах и Александре Македонском и при этом так быстро, что за ней трудно уследить.
   – Позвольте, позвольте… – не выдержав, останавливает Варю инспектор классов, – не так скоро, не так скоро, я ничего не могу разобрать…
   Но та уже несется на всех парах без удержу, сыпля первыми пришедшими в голову именами, цифрами, названиями мест и городов.
   – Верениус, Вартышевская, Голубева… – продолжает вызывать инспектор.
   «Мишенька», с лицом, пошедшим пятнами от волнения во время ответов Вари Бобринцевой, теперь облегченно вздыхает. Добросовестная шведка Верениус и одна из лучших учениц пятого класса Софья Голубева бесспорно отличатся своими ответами и загладят впечатление от предыдущих, он это знает хорошо.
   Так и есть: обе девочки отвечают прекрасно. Баронесса довольно улыбается; инспектор одобрительно кивает головой; лица ассистентов проясняются.
   – Дарлинг, Дмитриева, Звонарева…
   Надя Таирова, словно сквозь сон, слышит произносимые фамилии своих одноклассниц, такие знакомые и незнакомые в одно и то же время. Вслушивается в их ответы, ловит то или другое название, год или имя и обливается по́том от волнения и страха.
   Нет, так, как они, она не сумеет ответить никогда. Китайской грамотой кажутся ей все эти года событий и войн древности с их героями. Никогда она не запомнит в точности ни одного из них. Никогда.
   – Мильтиад при Марафоне… Фермопильское сражение… Ах ты Господи, и когда все это было? Когда?
   А экзамен приближается между тем к концу. Добрая половина класса уже вызвана в алфавитном порядке. Все больше и больше прибавляется спрошенных. Воспитанницы с красными, взволнованными лицами одна за другой возвращаются от зеленого стола и снова располагаются за своими партами.
   Одни – удовлетворенные, счастливые вследствие удачного ответа, другие – встревоженные, с беспокойным выражением глаз.
   Миновали уже буквы К, Л, M, H… Скоро подойдет очередь Нади… Машинально перебирает девочка страницы учебника и ничего не может понять; строки сливаются между собой; в голове сумбур; в ушах стоит звон от бессонной ночи и в мыслях не удерживается ничего, совсем как решето стала голова Нади, самые дикие мысли мелькают сейчас в ее мозгу.
   «Что за лицо у инспектора? Как он похож на отца герцога Адольфа, а „Мишенька“ – на того кастеляна замка, который похитил бриллиантовое колье герцогини… Ну конечно, на него, вот только бы наклеить ему большую бороду и…»
   – Госпожа Таирова, Тонская, прошу… – откуда-то издалека-издалека звучит голос инспектора.
   Вздрогнув всем телом, Надя быстро поднимается и идет к зеленому столу. На сукне лежат раскинутые красивым веером экзаменационные билеты. Тонкая трепещущая детская рука протягивается к ближайшему.
   – Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его… – шепчет Надя обычную школьную молитву, помогающую, по убеждению институток, во всех страшных и трудных случаях жизни, и левой рукой незаметно крестится под пелеринкой, в то время как правая уже поднимает неведомый билет.
   – Господи, помоги, чтобы из первого десятка, из первого, из первого… – одними губами беззвучно шепчет Надя и, вспыхнув до ушей, поворачивает к себе билет лицевой стороной.
   – Пятнадцатый… – говорит как будто не она сама, а кто-то иной чужим, незнакомым голосом.
   Пятнадцатый… все кончено… она пропала!.. В билете стоит: по древней истории – Перикл и украшения Афин; по русской – Иоанн III, его княжение. Про Перикла Надя помнит кое-что, совсем смутно, и вот это-то обстоятельство бесспорно погубит дело. Может быть, кое-как еще выручит Иоанн? Она недавно читала про него в каком-то историческом романе. Правда, там больше описывались похождения какой-то цыганки-колдуньи, но было кое-что и про царя. Она, Надя, запомнила это «кое-что» и, может быть, сумеет рассказать экзаменаторам. Может быть, дело обстоит еще не так плохо; в сущности, и один из Иоаннов, которых так боялась Надя, выручит Перикла на этот раз.
   – Помяни, Господи, царя Давида… – одними губами, побелевшими от волнения, лепечет Надя.
   – Ну-с, госпожа Таирова, извольте начинать, – и глаза «Мишеньки» устремляются в лицо девочки пытливым вопрошающим взглядом. Он точно насквозь видит мысли своей ученицы и, вероятно, уже заранее уверен в ее неудовлетворительном ответе.
   Так не даст же она, Надя, ему торжествовать! Ни ему, «Мишеньке», никому! Надо только быть храброй и смелой, как герцогиня Аделаида, как принцесса Изольда, как все те девушки, которых она так хорошо знает и которым поклоняется в глубине души.
   – Мы ждем. Итак, что вы можете сказать про Перикла? – спрашивает чужой преподаватель-ассистент, поднимая глаза на воспитанницу.
   Надя густо краснеет, потом сразу бледнеет. Что-то словно ударяет ей в голову… Сердце стучит… руки конвульсивно стискиваются, пальцы сжимают и без того смятую бумажку с номером билета.
   – Перикл… Перикл… Он был… он был очень смелый… он был очень храбрый… и украшал Спарту… Нет, не Спарту, а Афины и носил на плечах хорошо задрапированный плащ… И греки ему за это поставили статую… – лепетала Надя, снова краснея до ушей, до корней волос и до тонкой детской шеи.
   – Хорошо-с, все это так, но слишком уж сжато. Необходимо указать пространнее заслуги Перикла перед Грецией, – звучит убийственно спокойно и совсем уже не в интересах Нади замечание Звонковского, в то время как тонкая, все понимающая улыбка играет на его губах.
   Надя молчит. На что она может указать? На какие заслуги Перикла? Ничего она не может указать, решительно ничего. Что она, афинянка, что ли, что должна восторгаться заслугами перед родиной какого-то противного грека?
   И Надя готова расплакаться от горя и острой ненависти не то к Периклу, не то к «Мишеньке», заставляющему ее так подробно заниматься делами Перикла. Она молчит, по-прежнему до боли, до судорог в пальцах сжимая руки.
   – Ну, в древней истории вы недостаточно, как видно, компетентны, госпожа Таирова. Перейдем к русской, – снова говорит чужой преподаватель-ассистент.
   Словно гора падает с плеч Нади. Слава Богу, ей дают возможность поправиться по русской, если по древней провал, а она и не надеялась на такое снисхождение. Ну, роман про колдунью-цыганку, вывози! – проносится в ее голове, как птица, встрепенувшаяся мысль.
   Девочка откашливается, поднимает глаза на экзаменующего и приступает к ответу. Теперь она говорит быстро-быстро, так и сыплет словами, извергая из уст целый букет, целый фейерверк самых разнообразных событий.
   – Иоанн III был еще маленький, когда его мучили бояре. Потом он бросал кошек из окна… Потом людей давил на улице и при нем был пожар в Москве, и пришел Сильвестр и еще Адашев. А потом он созвал опричников, которые с песьими головами и метлами на седлах губили хороших людей из бояр и слушались одного Малюту Скуратова…
   Речь Нади, вначале сбивчивая и отрывистая, делается все плавнее и последовательнее с каждой минутой. Упомянута Софья Палеолог и взятие Сибири. Кажется, все хорошо, по-видимому, идет. Так почему же с таким сожалением смотрит на нее начальница и с такой насмешкой «свой» преподаватель?
   Смутившись на мгновение, она, однако, очень скоро ободряется и с новым жаром делает вслух открытие, что Иоанн III убил собственного сына в запальчивости и умер в муках раскаяния, видя призраки погубленных им людей.
   Две молоденькие ассистентки-учительницы младших классов, не выдержав, фыркают в платки. Фыркает кто-то и из подруг там, за спиной Нади, за партами. А у начальницы лицо делается вдруг страдающим и утомленным.
   – Довольно, да довольно же, госпожа Таирова… – морщась, как от физической боли, говорит «Мишенька», повышая голос, – вы все перепутали… Мельком упоминаете про Иоанна III, а подробно рассказываете про Иоанна IV Грозного, про которого у вас в билете нет и помина. Простите, но вы совершенно не ознакомлены с предметом. Такими знаниями я удовлетвориться не могу, – и, говоря это, Звонковский отыскивает в классном списке фамилий Надино имя и ставит против него в клеточке жирную двойку.
   Пошатываясь, с подгибающимися коленями, Надя возвращается на свое место. В сознании мелькает одна только мысль: «Все кончено… Она провалилась и будет исключена».

Глава III. Исключена

   С опухшими от слез веками и красными заплаканными глазами тетя Таша помогает Наде одеваться в институтской бельевой.
   Знакомые светлые комнаты, сплошь уставленные шкафами с казенным бельем воспитанниц, так много говорят воспоминаниям тети Таши. Здесь она проработала более двадцати лет, надеясь прослужить кастеляншей в N-ском институте до могилы, но неожиданная смерть старшей сестры перевернула весь строй жизни Татьяны Петровны. Она бросила службу, перешла в дом зятя воспитывать и нянчить его малышей, оставшихся сиротами после кончины матери. И свою крошечную пенсию тетя Таша всю целиком отдавала на детей. Деньги, хотя и маленькие, удобства, хотя и относительные, и служба, кормившая ее и дававшая ей даже некоторый комфорт, – все было принесено в жертву семье покойной сестры. А между тем самый горячо любимый тетей Ташей член этой семьи, ее любимица Надя, чем она отплатила за все заботы о ней? Девочку исключают за лень, за нерадение. Ее приходится брать домой, помещать в мастерскую к портнихе или белошвейке. Ее Надю, милую, нежную, прелестную!
   Слезы снова наполняют большие кроткие глаза тети Таши. Руки ее заметно дрожат, пока она застегивает крючки на «собственном» скромном коричневом Надином платье.
   Вокруг них толпятся девушки-прислуги. Многих из них знает тетя Таша, только восемь лет как оставившая службу кастелянши в бельевой. Здесь ее любили и уважали за чрезвычайную деликатность, человеческое обращение с низшими служащими, за ангельскую доброту и теперь несказанно сочувствуют ее горю.
   – Что же вы теперь, Татьяна Петровна, делать будете с барышней вашей, куда их определять станете? – осведомляется краснощекая пожилая Маша, особенно привязанная к своей бывшей ближайшей начальнице.
   Тетя Таша тяжко вздыхает, в то время как Надя быстро поворачивается в сторону служанки и отрывисто отвечает за тетку:
   – Мне кажется, это вас не касается, куда я поступлю, – и глаза девочки недобро и вызывающе смотрят в лицо служанки.
   Маша явно конфузится. Тетя Таша не менее ее.
   А Надя, прикалывая шляпу, говорит тетке через плечо как ни в чем не бывало:
   – Ну, тетя Таша, я готова. Едем.
   – А прощаться? Разве ты не пойдешь прощаться к баронессе, к Варваре Павловне Студенцовой и к твоим подругам? Ведь, как-никак, начальница и классная наставница заботились о тебе, оказывали всяческие снисхождения, а подруги… – начала было Татьяна Петровна.
   – Снисхождение… Ха-ха-ха! Ну и скажете же вы, тетя Таша… Тоже – снисхождение!.. То-то и исключили меня из-за чересчур большого ко мне снисхождения. Нет, избавьте уж от трогательных прощаний. Раз исключили, так, значит, не нуждаются во мне. А раз не нуждаются…
   – Наденька, а подруги как же? – удивляется тетя Таша.
   – Ах, все они эгоистки и насмешницы, и никакого желания я не имею разыгрывать с ними трогательную сцену прощания. Пожалуйста, едем поскорее, тетя Таша! – уже раздражительным тоном нетерпеливо заключает девочка.
   – Как хочешь, как хочешь, твое дело, не могу неволить тебя… – засуетилась Татьяна Петровна и, кивая направо и налево своим бывшим сослуживицам, поспешила из бельевой.
   – Надя! Надин! Прощай!
   В полутемном коридоре трудно различить лицо выскочившей откуда-то из-за двери девочки, но Надя сразу узнала Нюту Беляеву, свою постоянную и неутомимую поставщицу книг, едва ли не такую же мечтательницу, как сама Надя, единственного человека, которого Надя любит в этих стенах. Еще секунда, и девочки замирают в объятиях друг друга.
   – Надин, милая Надин, как мне грустно расстаться с тобой… – с некоторым пафосом говорит Нюта. – Мне так тебя жаль! Но ты не огорчайся, милая Надин, вспомни только: ведь и принцессе Изольде, и герцогине Аде, и виконтессе Лили – всем приходилось переживать превратности, и они только закаляли ими свои души. А у тебя их натура, Надин, ты такая же героиня, как и они. И, вот увидишь, тебя ждет еще много неожиданного и интересного в жизни. Вспомнишь меня всякий раз, когда слова мои будут сбываться… Это ничего, что тебя берут отсюда, ты устроишься еще лучше, еще поэтичнее где-нибудь в маленьком домике на окраине города… Там будет, верно, садик, деревья… А я буду писать тебе, буду присылать книги, приезжать иногда в гости во время каникул. Хорошо? Ты увидишь, как все это будет прекрасно.
   Голос Нюты звучит так убедительно, что Надя не может не поверить ей. Нюта на целый год старше и кажется опытнее и «начитаннее». Надя доверяет ее советам и считается с ними. Понизив голос до шепота, чтобы не быть услышанной тетей Ташей, Нюта продолжает говорить:
   – А в класс я тебе не советую идти. К чему? Шталь, Боярцева, Голубева – все они всегда завидовали твоей красоте, изяществу и теперь, конечно, торжествуют. Лиля Боярцева несколько раз говорила мне: «Эта Таирова Бог знает что о себе воображает…» И бранила тебя. А впрочем, иди прощаться, если хочешь.
   – Нет, нет! – поспешила отклонить предложение подруги Надя. – Нет, не пойду. Еще высмеют меня, пожалуй. Такие насмешницы. Тетя Таша торопилась за мной приехать и захватила самое затрапезное платье… – солгала она, чтобы оправдать свой скромный костюм.
   – Ах, душка, ты забыла, как мила была Золушка и тогда, когда еще не сделалась принцессой, – польстила Нюта подруге и, так как девочки уже дошли до дверей швейцарской, крепко обняла и поцеловала Надю.
   – Смотри же пиши, не забывай!
   – Конечно, тебя-то уж не забуду, может быть, единственную… – произнесла растроганная Надя, и они расстались.
//-- * * * --//
   – Поздравляю с блестящим окончанием курса, сударыня! Нечего сказать, отличилась! Осрамила тетку и отца. Исключили! Как последнюю лентяйку прогнали… Ну, чего молчишь? Оправдывайся! Что стоишь истуканом да глаза в землю уставила? Стыдно, небось? Совесть зазрила. Поздно стыдиться-то… У-у, бесстыдница! Глаза бы на тебя не смотрели. В судомойки отдам…
   Все это одним залпом вырвалось из уст пожилого седенького человека с клинообразной бородкой на желтом болезненном лице. Такими словами Иван Яковлевич Таиров, только что вернувшийся со службы, встретил дочь. Надя подошла было поцеловать руку отца, но тот резко отдернул ее, и поцелуй пришелся в воздух. Девочка совсем растерялась от такого приема и стояла с поникшей головой посреди комнаты.
   Три часа тому назад Надя в сопровождении тети Таши поднялась сюда по грязной черной лестнице, хронически запечатлевшей на себе запах горелого масла, кошек и керосина, и вошла в эти более чем скромные две комнатки. Сердце девочки сжалось в комочек при виде нищенской обстановки отцовской квартиры. После огромных, полных света зал и классов института эта бедная квартирка показалась Наде особенно убогой и жалкой. В первой комнате, столовой, на диване на ночь устраивалась Клавдия, шестнадцатилетняя горбатенькая девушка, окончившая только этой весной курс в профессиональной школе по классу метельщиц [10 - Ме́тельщица – портниха, которая метит белье.]. Теперь Клавдия работает с утра до вечера, помогая семье своим начинающимся заработком. Тут же у окна стоят ее пяльцы и швейная машинка для подрубки белья, которое она метит по заказу. Низенького роста, с огромным горбом за плечами, с нервным некрасивым лицом и большими умными черными глазами, Клавдия кажется много старше своих лет. В детстве она по недосмотру няньки упала из окна второго этажа и с тех пор стала калекой.
   В задней, темной комнате ютится сам отец семейства с Сережей, семнадцатилетним гимназистом, дельным, энергичным и серьезным юношей, вносящим тоже посильную лепту на нужды семьи. Уже с четырнадцати лет Сережа Таиров дает уроки более слабым ученикам своей и чужих гимназий. Эти уроки дают гроши, но и они очень пригодны в скромном хозяйстве. Сам Сережа учится превосходно и идет все время в гимназии первым учеником. За прилежание его давно освободили от взносов за учение. Отец не нахвалится на сына, хотя еще большую симпатию, а главным образом его сочувствие и болезненно-острую жалость к себе возбуждает горбатенькая Клавдия.
   Наконец, в небольшой светлой кухне спит тетя Таша с Шуркой. Шурка, последний экземпляр семьи Таировых, востроносенькая, быстроглазая юркая девчурка десяти лет, очень способная, очень ловкая в работе, отличается несколько чрезмерной живостью, любопытством и умением сунуть всюду и везде свой маленький носишко. Шурке часто попадает за это от отца, старших брата и сестры, но она неисправима. Когда Надя переступила сегодня порог отцовской квартирки, Шурка точно из-под земли выросла перед ней.
   – Совсем приехала? Теперь дома будешь жить? В институт не возьмут обратно? А если попросить хорошенько, все равно не возьмут? А папаша еще тебя не видел? А ты рада, что на кухне с нами будешь спать? А, может быть, захочешь в столовой с Клавденькой? А? – засыпала она ее вопросами.
   – Да брысь ты, егоза! Чего к сестре пристала! Есть тебе дело до того, где она будет спать? – строго прикрикнула на младшую сестру старшая.
   Сама же Клавдия не то с участием, не то с жалостью смотрела на Надю своими умными, проницательными глазами и говорила ей:
   – Не горюй! Как-нибудь пристроишься. Хорошо бы тебе в нашу профессиональную поступить. Там и права по окончании, и диплом получишь, – советовала она сестре, не подозревая того негодования, которое захватило от этих слов Надю.
   Как! Она, Надя Таирова, должна будет заниматься уроками кройки и шитья или метить белье, как Клавдия? Слуга покорный. Она не создана для такого жалкого прозябания!
   Сердечнее всех отнесся к сестре прибежавший со связкой книг после уроков из гимназии Сережа. Он ничего не сказал и только молча крепко пожал сестре руку.
   Что-то теплой волной захлестнуло на мгновение Надину душу при этой встрече. Ей захотелось броситься на шею брату и сказать ему, как она несчастна теперь, как противна ей вся эта убогая обстановка, как тяжела такая нищенская жизнь ей, грезящей об иной жизни, о которой она знает только из романов. Но, к счастью, Надя удержалась от своих жалоб, которые, разумеется, возмутили бы серьезного, глубокого по натуре Сережу. Потом пришел отец, негодующий, возмущенный, гневный. Он говорил такие суровые слова, от которых Надя то бледнела, то краснела поочередно, а на добрых испуганных глазах тети Таши выступили слезы.
   И долго еще звучал в маленькой квартирке сердитый голос Таирова, и ни жива ни мертва слушала отца Надя.
   – Решено! С осени в портнихи отдам! Нечего дома баклуши бить. Не маленькая, кажется, пора о своем собственном заработке подумать. Шутка ли сказать: пятнадцатый пошел. Небось Клавдия чем тебя хуже, а как работает, какая помощница семье, и год только разница между вами! Эх, Надежда, не взыщи, а дурь твою я из головы повыколочу! Шелковая будешь, дай срок!
   И, оставив растерянную девочку в совершенном смятении, Иван Яковлевич прошел к себе в «темную», сильно хлопнув дверью.
   И мгновенно вслед за этим все стихло в крошечной квартирке Таировых. Даже Шурка прикусила язык и убралась на кухню за ширмы, чтобы не попадаться в дурную минуту отцу на глаза. Клавдия, неслышно скользя по столовой, хлопотала с обедом. Тетя Таша, готовившая в кухне и слышавшая от слова до слова все сказанное зятем, бросилась утешать Надю.
   – Надюша, родненькая, не тужи. Все перемелется – мука будет, – горячо обнимая свою любимицу, зашептала она. – Дай успокоиться отцу – все обойдется, милая. Может, с Сережей подзаймешься за лето, в гимназию поступишь осенью. А, Наденька?
   Но Надя молчала. С надутыми губами, с нахмуренными бровями, стояла она, глядя исподлобья на дверь, за которой скрылся отец. Вдруг ее губы начали конвульсивно подергиваться; большие глаза наполнились слезами.
   – Что ж… – начала, всхлипывая, Надя, – что ж, если я такая дурная… нехорошая, то… то выгоните меня из дома… Я слу-жить в при-слуги по-по-пойду… В судомойки, в кухарки, в горничные!..
   – Надя! Что ты говоришь, побойся Бога! – и Татьяна Петровна страстно обняла худенькие плечи девочки, в то время как у нее самой слезы брызнули из глаз.
   Но эти слезы, этот испуг тетки нимало не тронули Надю. Напротив, девочке точно доставляло огромное наслаждение растравлять сердце доброй женщины «жалкими» словами.
   – Да, да, в горничные… в девчонки на посылки пойду… Черную работу исполнять буду… Полы мыть, окна… Да, да, пойду и буду! Буду! Буду! Все же лучше это, чем постоянные упреки слышать. Не хочу! Не хочу! Не хочу! Завтра же спрошу у дворника, кому здесь нужна девочка для посы…
   – Надя, не смей изводить тетку! Бога побойся! Сердца у тебя нет! – и Клавденька с загоревшимися глазами и сердитым лицом внезапно появилась перед Надей.
   Ее тон сразу протрезвил расходившуюся девочку. Так сурово говорил с ней только отец и сейчас вот она, Клавдия. Кто дал ей право на это? Наде страшно хотелось надерзить как следует непрошеной заступнице, но, взглянув на приоткрывшуюся дверь темной, она не рискнула отвечать старшей сестре.
   – Обедать! – лаконически бросил Иван Яковлевич, успевший сменить свой служебный выходной сюртук на домашний старенький пиджак, порыжевший от времени, и вся семья разместилась вокруг круглого стола, очень бедно, но чисто сервированного.
   Шурка внесла дымящуюся миску с горячими щами и поставила на стол. Тетя Таша – сковородку с хорошо промасленной гречневой кашей. Надя, севшая между теткой и братом, не притронулась ни к тому, ни к другому, тогда как все остальные члены семьи, кроме разве что тети Таши, с аппетитом уничтожали обед.
   – В чем дело? Почему ты не ешь? – утирая губы салфеткой, осведомился Иван Яковлевич у средней дочери, – и почему надута опять? А?
   – Я никогда не ем щей и каши, – брезгливо глядя на поставленную ей теткой тарелку, произнесла Надя.
   – Не ешь щей и каши? А что же ты изволишь кушать, позволь спросить? Рябчики и фазаны, пломбиры да кремы разные? А? – снова закипая гневом и хмурясь, спросил Иван Яковлевич.
   Надя молчала.
   – У нас в институте… – начала она было, уже робея.
   – Э, матушка, о чем вспомнила! Теперь институтские замашки пора бросить и мысли о разных яствах тоже. А вот я слышал, ты сейчас сказала, что служить хочешь, так это дельно. Умные речи приятно и слушать. Конечно, в служанки я тебя не пущу, а если портнихе понадобится девочка для посылок и мелкой работы, тогда другое дело. Отдам без всякого колебания.
   Ах! Сердце Нади упало… Если бы она знала, что отец слышал ее запальчивую речь, разве бы она решилась сказать то, что сейчас говорила? Ведь она только хотела попугать тетку и Клавдию!.. А что вышло из этого, сохрани Бог! Впервые за всю свою еще коротенькую жизнь Надя была искренне испугана. Она поняла, что грезам и розовым мечтам ее настал конец и жизнь стучалась к ней в дверь со всей своей беспощадной правдой.
   Как на горячих угольях просидела девочка до конца обеда. После разварного супового мяса с картофелем пили чай с сахаром вприкуску. Потом встали из-за стола, и началась уборка. За неимением прислуги ее производили сами: тетя Таша, Клавдия и Шурка с подвязанными пестрыми передниками убрали со стола и вымыли посуду. Затем Шурке, как самой младшей, пришлось вымыть кухонный пол. К шести часам все было окончено. Отец семейства ушел из дому на вечерние занятия, которые имел по временам в банке. Сережа побежал давать урок какому-то засидевшемуся второгоднику-гимназисту. Пользуясь светлым летним вечером, Клавденька устроилась за своими пяльцами. Тетя Таша, ежедневно занимавшаяся с Шуркой, раскрыла учебник и начала диктовку на правила. В квартире постепенно наступала полная тишина, прерываемая лишь негромким голосом тети Таши, раздельно и четко нанизывающей фразу за фразой, да редкие вздохи Клавденьки, пригнувшейся над работой.
   Предоставленная самой себе, Надя прошла в кухню за ширму и села здесь у окна. С их четвертого этажа ей был отлично виден узенький двор с неизбежными дровяными сараями. Какие-то дурно одетые люди сновали по двору… Голодные кошки пробирались к лестнице… Эта печальная серенькая картина обстановки уголка беднейшего петроградского квартала заставила Надю болезненно поморщиться. Вот где, может быть, придется ей провести всю жизнь начиная с этого дня! Среди этих серых будней, этой прозы, мелких интересов, ничтожных требований к жизни. Какая мука! Какая тоска!
   Почти с ужасом девочка отвернулась от окна и, бросившись ничком в постель, зарылась головой в подушки. Так пролежала она весь вечер, ссылаясь на головную боль. К ней заходила тетя Таша, прибегала Шурка, заглянул к ней в уголок и вернувшийся с урока Сережа. Но на все вопросы Надя отвечала отрывисто, недоброжелательно и враждебно одно и то же: у нее болит голова, она устала и просит оставить ее в покое.
   В эту ночь девочка уснула поздно. Уже солнце заглянуло в окно кухоньки, а Надя все еще не спала. С той минуты, как уснули все домашние и полное спокойствие воцарилось в квартирке, Надя снова погрузилась в обычный мир своих грез, которым только и жила последнее время.

Глава IV. Дома

   Жизнь в семье Таировых начинается рано. Раньше всех поднимается с постели тетя Таша. Еще нет и семи часов, а ее миниатюрная худенькая фигурка в ситцевом полинявшем капоте [11 - Капо́т – женская домашняя одежда широкого покроя.] уже маячит на кухне. К восьми она возвращается с рынка и будит детей. Сергей, напившись чая, отправляется в гимназию. Клавдия, если не идет к заказчикам, то, убрав комнату, сразу садится за пяльцы у окна. В девять встает глава семейства, которому надо поспеть на службу к десяти. Лишь только Иван Яковлевич уходит из дому, женский персонал приступает к готовке несложного обеда, мелкой стирке тут же на кухне, починке нательного белья и платья. Словом, жизнь маленького семейства кипит, как в котле. Тетя Таша, Клавденька и Шурка дружно делят между собой труд и заботы по дому.
   Но все эти хлопоты не касаются Нади. Она или спит до двенадцати, или допоздна валяется в постели с книжкой в руках. Тетя Таша сумела убедить своих, что Надя слаба здоровьем, малокровна и поэтому девочке необходимо хорошенько отдохнуть, а главное, хорошенько отоспаться.
   – Пусть окрепнет первое время дома, потом придется и ей вставать с петухами, суетиться и хлопотать.
   Впрочем, от главы семейства тщательно скрывают несвоевременное Надино пробуждение. Иван Яковлевич органически не переносит такого лентяйничанья и сибаритства.
   Целыми часами Надя просиживает у себя за ширмами, жадно поглощая страницу за страницей. Как досадно девочке, что под рукой нет новых книжек! Спасибо еще Нюте Беляевой, что она не взяла обратно тех, что давала читать в институте. Надя тщательно прячет их от отца в изголовье кровати под жиденьким матрацем. Сохрани Бог увидит, найдет их папаша! Теперь, прожив уже неделю дома, девочка меньше грезит похождениями принцев, принцесс, герцогинь и герцогов, их жизнью с волшебно-прекрасными случайностями. Постоянная «проза», как называет Надя борьбу за существование, нехватки и лишения, которые видит вокруг себя, дают совсем новое направление ее мыслям. Теперь Надя грезит больше, чем когда-либо, богатством, роскошью и житейским комфортом. Она жадно, по сотне раз перечитывает страницы, где описываются богатые наряды, роскошные обеды и пышно обставленные празднества. Как далеки они все от действительной жизни, как ужасно далеки!
   На момент возвращения домой Нади в семье Таировых жизнь, как на го́ре, еще больше осложнилась. Иван Яковлевич, простудившийся еще зимой, теперь чувствует постоянное недомогание и с трудом ходит на службу. Его сухой кашель терзает уши, а постоянная раздражительность всех угнетает. Вечерние занятия пришлось оставить из боязни окончательного переутомления. Таким образом, бюджет семьи сократился на несколько рублей, пришлось урезать себя во всем. Стали пить чай с ситным хлебом вместо булок, совершенно исключили из обеда мясное блюдо. К довершению всего и Сережа потерял уроки, поскольку его ученики разъехались на летнее время из столицы. Крошечная пенсия тети Таши и еще более мизерный заработок Клавдии шли теперь жалким добавлением к жалованью отца, из которого, за обязательным вычетом на службе, Иван Яковлевич получал весьма немного. Приходилось ограничивать себя насколько возможно, и все это не могло не отразиться на душевном равновесии членов семьи. Заботы угнетали. Вопросы самых насущных требований заслоняли собой весь остальной мир.
   – Ты еще спишь? Господи, она еще спит! А у нас новость, да еще какая. Что дашь, если скажу? – и остренькая лисья мордочка Шурки просунулась между ребром ширмы и стеной в уголок Нади.
   Шурка ошиблась: Надя не спит. Она лежит, разметавшись на своей убогой постели. Она зажмурилась и улыбается. Ах, какой сон она сейчас видела! Волшебно-прекрасный сон! Суждено ли ему когда-нибудь сбыться? Она шла по какой-то длинной-предлинной и узкой улице и вдруг видит – посреди тротуара лежит кошелек. Она наклонилась, подняла его, раскрыла… Боже, сколько денег! Бумажки цветные, радужные, пестрые так и замелькали перед ней. Она тотчас же взяла извозчика, поехала в магазин, накупила себе нарядов, платьев, золотых украшений, надела их на себя и стала перед зеркалом. Бархат, шелк, золото! Как все это идет к ее тонкому личику, к ее белокурым волосам!
   И вдруг эта Шурка со своим неизбежным: «Ты еще спишь, Надя?» Ах, как все они надоели здесь ей! О!
   – Ну вот, ты, слава Богу, не спишь! – присаживаясь на краешек кровати, затрещала Шурка. – А у нас, повторяю, новость: вчера вечером папаша от доктора как вернулся – ты уже спала, а я всё, решительно всё слыхала, что он говорил тете Таше и Сергею. Доктор, говорит, нашел какое-то серьезное осложнение в легком, говорит, в Петрограде вредно с такой болезнью лето проводить, необходимо в деревню, понимаешь? Хоть до осени прожить на свежем воздухе, попить молока где-нибудь среди коров, коз, баранов. Папаша согласен. Не столько, говорит, за себя хлопочу, сколько за Клавденьку. Ей свежий воздух и деревня нужнее, чем мне. С утра до ночи трудится, позеленела даже, одни кости торчат. И вот решили – ехать тете Таше с Сережей искать дачу, где-нибудь неподалеку от Петрограда, чтобы папаше, когда кончится отпуск, можно было бы на службу ездить оттуда каждый день. Ты рада, Надя? А? Ведь на дачу поедем, на дачу! А?
   И Шурка впилась разгоревшимися глазенками в лицо сестры.
   Презрительная улыбка скривила хорошенький Надин ротик.
   – В деревню. Ха! Воображаю эту прелестную дачу в деревне, – протянула она презрительно.
   – Вот глупая-то! Не все ли равно где, лишь бы на даче, лишь бы рядом было поле, лес, река, – мечтательно произнесла Шурка, еще ни разу не выезжавшая из Петрограда, из этих закоптелых стен.
   – Не знаю, может быть, кого-нибудь и удовлетворит эта идиллия среди коров и навоза, а мне совсем не улыбается провести лето где-то в глуши, – все так же пренебрежительно тянет Надя и с убийственным хладнокровием смотрит Шурке в глаза.
   Шурка разочарована. Шурка огорчена, огорчена самым искренним образом в своих лучших чувствах. Ей, собственно говоря, жаль Надю, хоть та «барышня» и «белоручка», каковых Шурка не выносит. А все-таки жаль смотреть на ее всегда печальное лицо, грустные глаза. Вот и хотелось порадовать сестренку доброй вестью, а она оказалась Наде ни к чему, эта добрая весть, и Шурке становится искренне досадно. Какая она, Надя… Сердца в ней нет… Эгоистка. Хотя бы папашу пожалела, папаше нужен деревенский воздух, а она…
   Темные глазенки Шурки мгновенно загораются гневом. Какое негодующее личико у нее сейчас! Но Надя точно ничего и не замечает и говорит мечтательно:
   – А какой я сон сейчас видела! Нашла тысячу рублей и купила на них бархатное платье, шляпу со страусовым пером и бриллиантовую брошь.
   Гнев Шурки мгновенно разрастается до геркулесовых столпов при этом сообщении. Как смеет она видеть такие сны, эта лежебока Надя! Дух бурного протеста обуревает Шуркину душу.
   – Не надо было бархатное покупать, лучше шелковое, теперь все шелковые костюмы носят, а ты и не знала! Ах ты, модница! – язвит девочка сестру.
   Надя вспыхивает, в свою очередь, как порох.
   – Отлично знала, а только не хотела! – резко отвечает она.
   – А не знала! А не знала! – дрожит Шурка. – И страусовых перьев никто теперь не носит, а ты страусовые перья придумала, ха-ха-ха!
   Теперь уже наступает Надина очередь закипеть гневом.
   – Пошла с моей постели! Не смеешь дерзить старшей сестре! – сдвигая брови, бросает она Шурке, сталкивая ее с кровати.
   – А я не уйду… Я не уйду… – подзадоривает Шурка. – Смех-то какой, Господи! Бархатное платье, страусовые перья! Да на тебя все собаки залают, когда ты по ул…
   Но Шурке не удается докончить начатой фразы. Надя одним прыжком соскакивает с постели, хватает сестру за плечи и выталкивает ее за дверь.
   – Вот тебе, дрянная девчонка! Вот!
   – Больно! – взвизгивает не своим голосом Шурка и обиженно вопит уже за дверью: – Ты оцарапала меня! Тетя Таша, она оцарапала меня!
   Но тети Таши нет дома, и вместо нее Клавдия спешит на помощь к младшей сестренке. Шурка-Клавденькина любимица. Когда умерла мать, Клавдии было всего шесть лет от роду, Шурке же только год, и старшая сестра трогательно возилась и нянчилась с младшей. Горбатая девочка горячо полюбила малютку. С годами это чувство приняло оттенок какой-то трогательной, чуть ли не материнской нежности, и малейшая невзгода, переживаемая Шуркой, тяжелым гнетом ложилась на душу калеки. Вот и сейчас, услышав краешком уха, что ее любимицу обижают, Клавдия бросила работу и поспешила на помощь.
   – Надя, как тебе не стыдно дразнить сестру! – говорит Клавдия с укором, появляясь в уголке за ширмой, и на мгновение замирает от неожиданности. – Боже мой! Ты еще валяешься в постели, Надя! Ведь душно же здесь, дымно, и как тебе самой не противна такая жизнь. А если отец узнает, когда ты встаешь, ведь он рассердится не приведи Бог! И за что ты обидела Шурку? Что она тебе сделала? Какое зло? – допытывается у сестры Клавдия.
   Но Надя молчит. Ей действительно стыдно – часы на кухне показывают два. Скоро вернется тетя Таша, Сережа, а к пяти – отец. Надо вставать. Она и впрямь сегодня несколько запоздала. И, не отвечая ни слова старшей сестре, Надя лениво начинает натягивать чулки на свои маленькие ноги.
//-- * * * --//
   Тетя Таша с Сережей объездили все окрестности Петрограда, прежде чем нашли подходящее помещение на лето. Их труды не пропали даром. Дачка, если только можно назвать дачкой крошечный домик на краю деревни, расположенной в трех верстах от Петрограда, оказалась вполне подходящей по цене и по удобству для скромной семьи Таировых. Две крошечные светлые комнатки выходят окнами в поле. За полем, перерезанным прудом, темнеет лес. В пруду водятся караси и небольшие окуньки, к огромному счастью Ивана Яковлевича и Сережи, ярых рыболовов. Около домика разбит небольшой палисадник со скамейкой под двумя плакучими березами. На дворе, в сарае, живут хозяйские корова и коза. Других дачников в деревне не имеется. С небольшого холмика за палисадником видны крыши дворцов и купола новопетергофских церквей. От деревни к вокзалу ведет длинная, змеящаяся желтой лентой между засеянными полями дорога.
   – Хорошо! Как здесь хорошо! – поминутно восклицают тетя Таша, Клавденька и Шурка, вдыхая в себя полной грудью живительный деревенский воздух.
   – И заметьте, какая счастливица эта Надя! Первый год, что вернулась домой, и уже попала на дачу, – присовокупляет кто-то.
   Надя презрительно оттопыривает губку.
   «Дача! Они воображают, что это дача, бедные люди! Этот деревенский хлевушник, этот дворик с запахом навоза, эта жалкая природа – это дача!? Ха-ха!»
   Но она предпочитает не разубеждать своих. У девочки не хватает духа омрачить их светлое настроение. Все кажутся такими довольными, счастливыми, с тех пор как поселились здесь. Даже на желтом исхудавшем лице отца появилось некоторое подобие улыбки. И серьезный, всегда сосредоточенный Сережа весь как-то прояснился с той минуты, как надел коломянковую [12 - Коломя́нка – прочная льняная ткань для одежды.] блузу и босой, без фуражки, удит с утра до ночи рыбу на плоту. Надя с первого же дня своего пребывания на даче взяла за правило тотчас же после обеда отправляться отсюда с книгой за три версты в Новый Петергоф. Она нашла чудесное местечко, роскошный уголок недалеко от входа в дворцовый парк, откуда убегают вдаль такие тенистые, такие прямые аллеи, где сверкает на солнце алмазными брызгами величавый Самсон [13 - Самсо́н – центральный фонтан дворцово-паркового ансамбля в Петергофе.]. Из этого уголка, со скамьи, под тенью раскидистой березы, Наде видна верхушка гигантского фонтана с обступившими его другими фонтанами поменьше, виден кусок дворца и дальше очаровательная ротонда Монплезира [14 - Монплези́р – дворец в Петергофе.]. Если же посмотреть в другую сторону, то видна широкая аллея с самыми богатыми и нарядными дачами Петергофа. Одна из них особенно привлекает внимание девочки. Она кажется необитаемой. По крайней мере, ни в саду, ни на балконе дачи Надя никого еще не видела. Это красивый белый, точно мраморный, дом с колоннами и архитектурными «затеями». Тенистые деревья не скрывают его. Широкая площадка перед дачей вся забросана цветочными клумбами самых причудливых форм. Гигантские шаги, качели, лаун-теннис – все имеется здесь к услугам невидимых обитателей, гриб-беседка приютилась между куртинами с благоухающими цветами. Посреди одной из них бьет небольшой фонтан. Мраморные статуи мелькают здесь так же, как и в большом парке, эффектно выделяясь своей белизной на фоне зелени. На такой даче, как кажется Наде, не могут жить простые, обыкновенные люди, здесь место избранным. По этим дорожкам, усыпанным гравием, могут ступать только изысканные ножки принцесс или рыцарские сапоги с серебряными шпорами. Около этого фонтана, среди роз и левкоев, могут мечтать только такие избранницы судьбы, как герцогиня Ада или графиня Лила.
   Эта белая дача навевает особенное настроение, и фантазия Нади работает с удвоенной силой, сплетая все новые и новые узоры, один другого богаче, один другого удивительнее. Когда солнце пропадает в серых волнах залива, окрасив воду, как кровью, пурпуром своих заходящих лучей, Надя с сожалением отрывается от своих мыслей и идет домой, опаздывая, по обыкновению, к ужину.
   Отец встречает ее выговором, недовольный продолжительной прогулкой дочери.
   – Останешься без ужина, если опоздаешь мне еще в другой раз, – говорит он сурово. – И чего, спрашивается, за десять верст заходишь? Мало тебе здешних леса и поля для прогулок? – допытывается он, услышав, что Надя была у дворцового парка.
   Зато тетя Таша довольна. Никогда еще не ела Надя с таким аппетитом, как теперь, и притом без капризов и гримас, все, что ни подается к столу: и печеный картофель, и подогретую на сковороде кашу, и макароны. И спит Надя крепче после таких прогулок. А сон и аппетит лучше всего подкрепят девочку.
   И она всячески старается оправдать Надю перед отцом и оставить право на долгие прогулки за своей любимицей.
   Иван Яковлевич только машет рукой на доводы свояченицы. В сущности, не все ли равно, где бездельничать этой белоручке? Дома ли, в лесу ли или в Новом Петергофе? До осени он решил оставить ее в покое, а там, пускай не прогневается Надя, заберет он ее в руки, в ежовые рукавицы. Довольно бить баклуши, пора и честь знать. Сам Иван Яковлевич чувствует себя много бодрее здесь на даче, и кашель стал как будто меньше, и боль в груди почти совсем исчезла, и немудрено: это рай, а не дача, мертвого воскресит к жизни. И Клавденька окрепнет здесь и расцветет. И Сергей отдохнет от своих уроков. А о Шурке и говорить нечего: за несколько дней своего пребывания на даче она загорела, как цыганенок, ее теперь и не узнать вовсе.
   И отец доволен, почти счастлив, счастлив впервые за всю свою жизнь, полную труда и лишений, и готов, пожалуй, благословлять судьбу за посланную ему болезнь, благодаря которой все члены его семьи могут хоть немножко подкрепиться на свежем воздухе и отдохнуть за лето вдали от душных петроградских стен.

Глава V. Неприятность. – Совершенно неожиданная новость

   Июнь… Жаркий горючий полдень… Голубое, застывшее в знойном покое небо. Опаленная им, затихшая природа. Одуряюще благоухают цветы. Молчат петергофские фонтаны; днем они закрыты, только вечером их звонкий и задумчивый ропот оживит сонный парк.
   Сейчас же все здесь тихо, в этом парке, от полдневного зноя, навевающего сон. Разноцветные бабочки проносятся в воздухе, лениво взмахивая крыльями. Пролетит с легким щебетаньем маленькая пичужка, и опять все станет кругом безмолвно и спокойно. В этот знойный час никто не гуляет по безмолвным аллеям. Вымершим волшебным царством кажется Наде этот чудесный парк.
   Она сидит на своем обычном месте неподалеку от входа. Длинная аллея ведет отсюда ко дворцу и фонтанам. А налево виднеются дачи, и та белая, так сильно занявшая воображение девочки, совсем близко. Впрочем, сегодня Надя забыла и про парк, и про дачу, и про свои обычные грезы. Даже любимая книга небрежно отброшена в сторону и не привлекает внимания девочки. Ах, сколько неприятного и неожиданного случилось у нее сегодня утром! До сих пор мутный осадок остался от всего пережитого в Надиной душе, и сердце больно сжимается при одном воспоминании о происшедшем. Она сегодня опять, по обыкновению, проспала. Проснулась от какого-то толчка: это Шурка будила ее, изо всех сил тряся за плечи.
   – Вставай, вставай… – шептала взволнованным голосом девочка, – папаша тебя зовет… Страх сердится… Пришло какое-то письмо на твое имя. Он как прочел, так ногами и затопал и затопал. «Не потерплю, – говорит, – не позволю глупой девчонке голову вертеть. Позвать мне, – говорит, – сейчас Надежду! Чтобы сейчас шла, сию минуту!» Вставай, Надя, духом вставай. Не было бы хуже! Поспеши!
   И Шурка, охваченная жалостью и сочувствием к сестре, забыв их постоянные пикировки и недавнюю свою ссору, стала спешно помогать ей одеваться. Через несколько минут, кое-как умытая и причесанная, Надя с замирающим сердцем появилась перед отцом.
   – Что угодно, папаша? – робко прозвучал ее вздрагивающий от волнения голос.
   Иван Яковлевич Таиров, в старом халате, желтый от бессонницы и мучившей его снова ночью лихорадки, строго взглянул на дочь.
   – Это что такое? – спросил он, пронизывая лицо Нади напряженным пристальным взглядом. В руке он держал какой-то небольшой конвертик нежно-розового цвета.
   – Что?.. Я не понимаю вас, папаша… – окончательно оробев, прошептала Надя, расширенными глазами глядя на конверт.
   – Ага, не понимаешь! А вот прочти, авось тогда и поймешь, – произнес отец все так же строго.
   Трепещущей рукой Надя взяла конвертик. От него нестерпимо пахло какими-то сильными, одуряющими духами. Знакомый мелкий бисерный почерк сразу бросился Наде в глаза. Так и есть. Письмо от Нюты Беляевой. Господи, неужели она пишет там что-нибудь «такое» про любимых героев и героинь? Но ведь Надя ее просила адресовать письма на петергофское почтовое отделение, так как же случилось, что злополучное письмо попало в руки отца? Но думать и делать на этот счет предположения было уже поздно. Надя отлично поняла это в первый же миг.
   – Читай! – снова услышала она строгий отцовский окрик и дрожащими пальцами вынула из конверта надушенный листок.
   Так и есть! Сумасшедшая Нюта, и не грех ей было так подвести Надю!
   «Золотая моя, душка моя Надин… – писала своим бисерным почерком Нюта, – еще нет и месяца, как мы расстались с тобой, а я уже пишу тебе. Чувствую, как необходима тебе сейчас моя поддержка в твоем разочаровании домашней жизнью. Чувствую, как ты страдаешь, моя милая, моя очаровательная Сандрильона. Хотя меня и нет рядом, но, во-первых, чутьем, а во-вторых, из твоего письма я вижу твое терзание дома среди людей, которые никогда не поймут тебя и твоих интересов. Они, прости меня, дорогая Надин, слишком обыкновенны и прозаичны, чтобы оценить твою душу. Они не поймут, что ты задыхаешься среди прозы жизни и ее мелких интересов. Ты, Надин, с твоим умом, с твоей красотой должна была родиться в королевском дворце, иметь сотню слуг в своем распоряжении…»
   О, это уже слишком! Бог знает, что пишет эта Нюта! Господи, да она совсем погубила Надю этим письмом. И Надино лицо пылает, как кумач, от стыда и смущения. Даже не глядя, она чувствует устремленный на нее тяжелый взгляд отца. Сердце замирает от страха, вот-вот сейчас грянет буря. О, Надя в тысячу раз охотнее провалилась бы сейчас сквозь землю, чем так мучиться и чувствовать себя такой маленькой и ничтожной в отцовских глазах!
   Иван Яковлевич отлично понимает, что творится сейчас в душе дочери, но ни за что не окажет он ей снисхождения: пусть в другой раз будет умнее эта глупая девчонка и умеет выбирать себе подруг.
   – Дальше читай! – лаконически приказывает он тоном, не допускающим возражений.
   Не чувствуя под собой ног, Надя продолжает чтение.
   «Ты помнишь наших друзей… – пишет дальше Нюта, – помнишь принцессу Изольду, герцогиню Аделаиду, графиню Лилу? А виконта Эдмонда, который один на один вышел на тигра во имя красавицы Амиты? Ты не забыла их, Надя? Ты с любовью читаешь те книги, которые я тебе дала? Ты хорошо делаешь, что прячешь их под матрацем, там их никто не найдет. А часы за чтением унесут тебя далеко на крыльях фантазии и из скромной Золушки сделают принцессу…»
   Розовый душистый листок на этих строках падает из рук Нади. Она бледнеет… О, зачем Нюта написала про книги! Боже, Боже, что теперь будет! Всё последующее случилось так неожиданно быстро, что девочка только теперь, по прошествии нескольких часов, начинает приходить в себя.
   Иван Яковлевич, бледный не менее дочери и не менее взволнованный, чем она, тяжело поднялся со своего кресла, придерживая рукой полу халата. Он приблизился к растерявшейся Наде и все тем же суровым взглядом впился в ее глаза.
   – Ты сейчас же отдашь мне все твои дурацкие книги, весь этот мусор, которым набиваешь себе голову! Слышишь, сейчас же! – раздельно, отчеканивая каждое слово, произнес он.
   И так как Надя все еще не двигалась, сраженная неожиданным ударом, отец взял ее за руку и повел в крошечную клетушку, где девочка спала в летнее время. Нескольких минут хватило Ивану Яковлевичу, чтобы поднять матрац на постели, сгрести в одну общую кучу все эти лубочные книжонки с самыми пестрыми и неожиданно-глупыми обложками и подойти с ними к жарко растопленной плите на кухне. Когда огонь охватил книги, отец повернулся к дочери и проговорил тем суровым тоном, от которого все трепетало в доме:
   – Вот смотри: то же самое случится всякий раз, когда я увижу в твоих руках неподходящую для тебя книжонку. И помни, что меня ничуть не трогают твои глупые жалобы на печальную долю, а твои мечты о принцессах я считаю блажью, которую выбью из твоей головы. Принцесса какая, скажите, выискалась! Скучно и душно среди обыкновенных людей! Необыкновенная она, видите ли, не понимают ее дома, умна больно! Да и то правда, что необыкновенная: с придурью, что и говорить. Стыдно, сударыня! Отец поит, кормит, печется о тебе, а она… Слушай, Надежда: я шуток не терплю, и ежели эта гусыня, твоя подруженька, еще одно такое письмо напишет, я его прямо баронессе в институт предоставлю, пусть полюбуется, какие у нее имеются питомицы, как они чужих детей портят. Так ты и знай! А теперь ступай помогать тетке обед стряпать. Да живо у меня, прин-це-сса, непонятая грубыми людьми!
   Как во сне помнит Надя мучительный час, который ей пришлось провести после всего случившегося дома. Даже мысль о том, что любимая история про принцессу Изольду спрятана на груди (с ней девочка никогда не расставалась, почему книжка и избежала общей печальной участи), не успокоила Надю.
   В двенадцать часов (на даче Таировы обедали рано) сели за стол. Отец молчал, изредка строго взглядывая на Надю. Молчали и младшие члены семьи, чувствуя нависшую над головами тучу. Одна тетя Таша всячески старалась поддержать настроение. Она очень старательно и подробно говорила о баснословной дешевизне деревенской жизни, о свежести здешних продуктов, о здоровом воздухе и не забывала класть в то же время лучшие куски на тарелку своей любимицы Нади. Но ее невинные хитрости пропадали даром, ей не удалось рассеять создавшегося гнета, и все встали из-за стола в том же подавленном настроении, с каким садились обедать.
   «Слава Богу, кончилась пытка», – мысленно поблагодарила судьбу Надя, когда, по приказанию отца на этот раз убрав со стола и перемыв посуду вместо Клавденьки и Шурки, она с облегченным вздохом вышла из дому и пустилась в путь по направлению к своему любимому уголку.
   – Надя! Надюша! – услышала она, отойдя довольно далеко, звонкий голос Шурки, догонявшей ее, очевидно, от самого дома.
   – Что тебе надо? – довольно нелюбезно бросила через плечо Надя.
   Запыхавшаяся, красная, как пион, Шурка, тяжело дыша, остановилась перед старшей сестрой.
   – Надюша… ох… и ноги же у тебя… прыткие какие… Насилу догнала. Слушай, Надя: ты не тревожься, папаша вспыльчив, да отходчив… Посердится да и отойдет, вот увидишь… И надо же было ему самому этим утром пойти на почту, забрал все письма, которые нам адресованы, и прочел. Ай-ай, как сердился! Да завтра же обойдется, вот увидишь… Ты, Надя, не горюй, а только этой глупой Беляевой своей напиши…
   – Что написать? – мгновенно оборачиваясь к сестренке, резко, почти грубо бросила Надя. – Что написать Беляевой? Что?
   – Да чтобы она не… не подводила тебя так больше, – едва нашла в себе силы ответить испуганная грубым Надиным тоном Шурка.
   Внезапно Надя схватила девочку за плечи и приблизила к ее лицу свое взбешенное лицо.
   – Не твое дело, слышишь? Не твое дело мешаться и что-то мне советовать! – взвизгнула Надя, не помня себя от гнева. – И убирайся ты от меня, и отстаньте все от меня, ради Бога, и оставьте меня в покое! Все оставьте! Не хочу я никого, никого, никого!
   И, с силой оттолкнув от себя совсем растерявшуюся Шурку, Надя быстро-быстро побежала по дороге в новопетергофский парк.
//-- * * * --//
   Вот она наконец одна на своем любимом месте, и ей относительно хорошо и спокойно. Теперь она может горевать сколько угодно. Никто ее не увидит тут, никто ей не помешает, никому из здешних случайных прохожих нет никакого дела до ее настроения, до ее дум. Какая мука эти думы! Какая мука эта жизнь, будничная, серая, полная мелких уколов, жизнь в домашней обстановке! Ах, если бы она, Надя, могла не возвращаться «на дачу», могла бы остаться сидеть здесь всю жизнь с любимой книгой, с любимыми мечтами, любоваться этим, так интересующим ее белым домом с роскошными затеями, с очаровательным цветником.
   Надя через силу старается забыть утреннее происшествие, все неприятности, все невзгоды и обращает глаза по направлению белой дачи.
   Однако что это? Спит она или наяву видит то, чего не видела со дня своего появления здесь?
   Белая дача ожила, словно по мановению волшебного жезла. На широкой площадке с сеткой для лаун-тенниса Надя видит теперь целую группу девушек и молодых людей. Все это по большей части подростки, одетые в спортивные костюмы, приблизительно ее, Надиного, возраста. Девочки (их Надя насчитала до шести) в белых юбках и легких летних блузках с широкими мужскими кушаками и галстуками. Юноши в полосатых фланелевых брюках и спортивных рубашках, у двоих на головах надеты фуражки привилегированного военного заведения. Трое других – в английских кепи. Все это молодое общество весело щебечет, перебрасывая шары новенькими ракетками. Порой звенит испуганно-радостный возглас или взрыв звонкого, заразительного смеха. Порой раздается насмешливое восклицание кого-либо из играющих. Очевидно, борьба идет вовсю, самая серьезная, самая отчаянная. Противники всячески стараются победить друг друга. И молодежь, и девочки-подростки, без малейшего представления об усталости носятся, как мотыльки, с одного края площадки на другой. Шары летают по воздуху, то попадая с ракетки на ракетку, то тяжело ударяясь в сетку. Вдруг особенно сильным ударом юноша постарше, один из тех, на голове которого сидит форменная фуражка, посылает шар выше забора и сетки, выше положенного игрой правила… Шар перелетает через ограду дачи и катится по аллее, катится прямо в сторону скамейки, на которой сидит Надя… Юноша бросается за ним, но его опережает девочка лет тринадцати с толстой, темной, пушистой, спущенной вдоль спины косой. В несколько прыжков девочка достигает Надиной скамейки. Еще минута – и Надя видит раскрасневшееся в пылу игры лицо, блестящие глаза, сверкающие в улыбке зубки.
   – Наточка! – неожиданно срывается с Надиных губ, и она широко раскрытыми от удивления глазами смотрит девочке в лицо.
   – Надя Таирова! Какими судьбами? Вот неожиданный сюрприз! – и Наточка Ртищева, бывшая одноклассница по институту, крепко и звонко целует Надю сначала в одну щеку, потом в другую.
   Надя ошеломлена такой встречей. Она никогда не была особенно дружна с Наточкой, которая, как по крайней мере казалось самой Наде, была слишком «генеральша» и «богачиха» и, конечно уж, «презирала» ее за бедность. И вдруг так приветливо, так радушно и просто встречает ее Наточка!
   – Ты давно здесь на даче? Где живешь? А мы только что переехали… С мамой ездили за границу… – щебетала, как птичка, Наточка. – Только вчера утром вернулись, а сегодня уже, как видишь, гостей полон дом. Все свои: кузены, сестры двоюродные. Впрочем, одну знакомую встретишь, сама увидишь кого. Ведь ты пойдешь к нам? Сыграем партию… Пожалуйста, я буду так рада, Надя!
   Как мило и искренне слетело это приглашение с Наточкиных губ! Надя едва верит своим ушам.
   В ответ на приглашение она растерянно оглядела свое скромное холстинковое платье, уже много раз выдержавшее стирку и потерявшее первоначальный цвет.
   – Вздор какой, Надя! Нечего стесняться, у нас все свои, повторяю, пришли запросто! Идем же скорее, кстати, вон и Ванечку командировали сюда за нами, – и Наточка кивнула головой в сторону дачи, откуда спешил мальчик лет четырнадцати в фуражке пажа.
   – Куда вы пропали, кузина? – издали кричал Ванечка, – без вас партия расстраивается, никто не хочет играть.
   – Идем, Ванечка, бежим! А я вам еще одного партнера веду, – и Наточка, невзирая на Надины протесты, крепко схватила ее за руку и повлекла за собой.
   К ним присоединился Ванечка, веселый, жизнерадостный, со смеющимися голубыми глазами пажик, и все трое, схватившись за руки, галопом ворвались на площадку лаун-тенниса.
   – Mesdames et messieurs! [15 - Дамы и господа! (франц.)] Рекомендую вам мою институтскую подругу, Надю Таирову. Знакомьтесь и, пожалуйста, без китайских церемоний, – щебетала Наточка, легонько подталкивая Надю вперед.
   Пять девочек, вернее, очень юных девушек-подростков от тринадцати до шестнадцати лет, по очереди подошли к Наде поздороваться. Тут были две сестрички-княжны Ратмировы: старшая Ася, красивая, стройная брюнетка с изысканными манерами, и младшая, синеглазая, щебечущая, как птичка, веселая хохотушка Лоло. Была и смуглая, с резкими, мальчишескими манерами Мари Стеблинская, «первый чемпион мира» и «ярая спортсменка», как рекомендовал Ванечка Наде свою сестру. Потом очень застенчивая, постоянно смущающаяся Зоенька Лоренц, блондинка с пышными локонами, вьющимися по плечам. И, наконец, еще одна девочка, при взгляде на которую Надя даже рот раскрыла от неожиданности. Перед ней стояла Софи Голубева, ее бывшая одноклассница.
   – Какими судьбами? – протянула Софи, вскидывая на Надю вечно прищуренные близорукие глазки.
   Но Надя не успела ей ответить, ведь надо было еще познакомиться с мальчиками. Кроме Ванечки и его старшего брата Никса Стеблинского, их было еще трое: два братца-близнеца, очень воспитанных и корректных барона Штейна – Рафаил (или Ральф, как говорили старшие) и Федя, похожие друг на друга, как две капли воды, оба тщательно причесанные, оба чистенькие, с безукоризненно свежими воротничками и манжетами, несмотря на убийственную жару; и, наконец, Митя Карташевский, пятнадцатилетний сирота-подросток, проживающий с самого раннего детства в доме Ртищевых.
   Надя очень быстро перезнакомилась со всем обществом. В несколько минут она узнала от веселых пажей Никса и Ванечки, приходившихся Нате Ртищевой кузенами, что самый сильный противник в игре – это их сестра Маня, с ней играть ой-ой как жутко; из всего наличного мужского состава сильнее всех братцы-близнецы Ральф и Федя, но Ванечка надеется побить их всех и прослыть первым чемпионом мира, отвоевав столь почетное место у сестры.
   – А вот Софи слабовато играет, – поддразнил он Голубеву.
   – Зато Софи отлично играет на рояле, – поддержала подругу Наточка.
   – Каждая женщина должна уметь играть на рояле, – комическим тоном пробасил Ванечка.
   – И каждый мужчина должен уметь держать язык за зубами, а то он у тебя с дырочкой! – расхохоталась Маня, взглянув ласково-насмешливыми глазами на младшего брата.
   – Ха-ха-ха! – вторила ей младшая княжна Лоло.
   Ванечка сделал вид, что не расслышал отпущенного по его адресу замечания, и, размахивая ракеткой, обратился к Наде:
   – Хотите, я буду вашим руководителем в игре?
   – Но я совсем плохо играю, – покривила душой Надя, которая ни малейшего понятия не имела об игре в лаун-теннис.
   – Тогда к Ванечке не советую идти в ученицы: что и знаете – забудете, вот какой он у нас учитель, – сострил Никс, высокий, стройный юноша лет шестнадцати.
   – Вот так жюри выискался! А сам только этой весной стал учиться играть, – налетел на брата Ванечка.
   – Где это видано, чтобы младшие на старших голос поднимали? – отшучивался Никс, улыбаясь всем лицом, таким же смуглым, как и у его младшей сестрицы, и с такими же большими темными глазами, как у нее.
   – Давайте я вас учить буду, – предложила Наде Маня.
   – Неужели отклоните предложение самого господина профессора? – не унимался Ванечка.
   – Господа, а я так предлагаю прервать партию: жара невозможная, да и чай сейчас пить позовут; видите, леди Пудлей идет за нами, – подала голос Наточка.
   Действительно, с террасы балкона спускалась высокая, стройная дама, мало похожая на тот тип английских гувернанток, сухих и чопорных, какие обыкновенно приезжают в Россию воспитывать русских детей.
   Леди Пудлей, светлая шатенка, с полными розовыми щеками, увенчанными двумя чрезвычайно милыми ямочками, еще издали закивала и заулыбалась Наде. Она очень любезно поздоровалась с ней и спросила девочку что-то по-английски.
   Надя вспыхнула до ушей, услышав английскую фразу: она ни слова не понимала на этом языке.
   Тогда Наточка, чтобы выручить свою бывшую одноклассницу, попросила леди Пудлей говорить с Надей по-французски.
   Увы! Надя оказалась и здесь немногим сильнее. Она перевирала слова, путала артикли и, наконец, окончательно смущенная, замолкла совсем, чуть ли не плача от стыда и досады, видя устремленные на нее, полные удивления взгляды детей, ожидавших более определенных знаний языков от бывшей институтской питомицы. От глаз Нади не укрылась и легкая смешливая улыбочка, которую Софи Голубева не успела скрыть при первых же попытках Нади заговорить по-французски. Эта улыбочка взорвала девочку.
   «Противная Софья! Не может не язвить!» – мысленно выбранила Надя свою бывшую подругу.
   – Дети, вас просят пить чай, – произнесла леди Пудлей по-английски, обращаясь к юному обществу.
   – Господа, идемте! А после чая я предлагаю отправиться посмотреть кое-что, что не откажется показать нам Митя. Митя, ведь ты покажешь? – с просительной улыбкой обратилась Наточка к названому брату.
   – Покажу, конечно, – отвечал с полной готовностью высокий темноглазый Митя, с умным, энергичным и открытым лицом, большой Наточкин приятель.
   – Messieurs, предлагайте руки дамам! Идем на террасу попарно, как пай-детюши, и прошу без шалостей, – едва удерживаясь от смеха, предложила младшая княжна Лоло.
   – У меня руки грязные, я могу идти только в одиночку, а то дама обидится, – дурачился Ванечка.
   – Ничего, ты будешь моим кавалером. Сестры, как видишь, народ невзыскательный, – покровительственно опуская ему на плечо руку, проговорила Маня.
   – Нет, я луцсе хоцу за даму, – пищал Ванечка, изображая младенца.
   – Пехота, стройся… Налево, кругом, шагом марш! – скомандовал Никс и, подхватив Наточку за руку, понесся с ней галопом впереди остальных по аллее.
   – Куда вы? Куда вы? Уговор был шагом идти, а ты вприскочку! – кричал Митя, поспешно подставляя калачиком руку Наде.
   – А я отлично знаю вашего брата. Сергей Таиров, семиклассник, ведь ваш брат? – неожиданно обратился он к девочке и, не слушая того, что она пробормотала ему в ответ, продолжал, широко шагая по аллее: – Отличный юноша ваш брат, что и говорить, и учится блестяще. Начальство на него не нахвалится. Директор ставит его нам в пример. И симпатичный какой! Я бы счастлив был сойтись с ним поближе, хотя мы и из разных классов. Вы далеко живете от нас?
   – Недалеко, – сорвалось у Нади. Она готова была скорее провалиться сквозь землю, чем позволить себе сознаться, что живет она не здесь, в этом великолепном Петергофе, а где-то на задворках, в ничтожной деревушке, где они снимают не дачу, как все добрые люди, а какой-то, по ее собственному определению, «коровий хлев».
   – А где? На какой улице? – не унимался Митя.
   – Я вам дам потом адрес, если хотите, – уклончиво отвечала девочка.
   – Господа, да держите шеренгу! Штейн, Nummer eins! [16 - Номер первый (нем.)] Нельзя ли не выскакивать из линии? – не унимался Никс, очень прочно вошедший в роль командира.
   – Да, да, я и так стараюсь, ваше превосходительство! – отозвался один из белокурых близнецов, очень торжественно ведущий под руку даму, старшую княжну. Его брат, такой же белокурый и румяный, вел младшую, хохотушку Лоло.
   Софи Голубева выступала с Маней Стеблинской, которая за недостатком кавалеров часто исполняла роль мальчика.
   Воспитанная с братьями, Маня всей душой сожалела, что ей нельзя поступить в корпус, ездить по-мужски верхом на лошади, лазить по деревьям и играть в футбол. Если что и примиряло девочку с ее девичей долей, так это спорт, которому она отдавалась с искренним увлечением и любовью.
   Наконец, шествие замыкал Ванечка, с одной стороны держа под руку леди Пудлей, с другой – миловидную Зоеньку Лоренц, ежеминутно красневшую и конфузившуюся.
   На балконе молодежь уже поджидали. Вокруг чайного стола, роскошно сервированного, уставленного всевозможным тонким печеньем, тортами, бисквитами и вареньем разных сортов, сидели хозяева дачи: Петр Васильевич Ртищев, очень представительный седой генерал в белом сверкающем кителе, и его жена, еще не старая женщина со следами редкой красоты, которую она передала старшей дочери Ноне. Сама Нона находилась тут же за столом в обществе своего жениха, молодого уланского офицера.
   Семью Ртищевых Надя знала давно по институтским приемам, и красавица Нона Ртищева, тонкая, задумчивая брюнетка с атласной матовой кожей, очень тихая и молчаливая, всегда казалась ей образцом женской красоты, элегантности и изящества.
   Кроме хозяев и Владимира Александровича Планова, жениха Ноны, за столом находилась очень оригинальная пожилая особа, рыхло-толстая, небольшого роста, в сером муслиновом платье и очень дорогой шляпе. Она поминутно утирала пот, градом катившийся с ее лица, и обмахивалась тонким батистовым платочком. Лишь только молодежь появилась на балконе, полная дама навела лорнет на лицо Нади да так и не отрывала его все время, пока девочка обходила стол и приседала перед каждым из присутствующих.
   «На воре шапка горит», – гласит русская пословица; вот и Наде казалось, что все здесь давным-давно знают, что ее, Надю, исключили за нерадение из института, и вряд ли хозяевам здешнего дома может быть приятно ее появление. Поэтому девочка чувствовала себя далеко не в своей тарелке. Между тем старшие Ртищевы встретили ее не менее ласково, чем Наточка.
   – Очень рада, очень рада, – приветливо произнесла генеральша и поцеловала Надю в лоб.
   – Ага, нашему полку, значит, прибыло, одним игроком больше стало. Советую хорошенько обыграть вот эту разбойницу, – лукаво подмигивая в сторону Мани, приятным бархатным басом шутливо посоветовал Наде генерал, дружески пожимая девочке руку.
   А полная дама в сером платье все не отрывала от Нади вооруженных лорнетом глаз. И под этим взглядом девочка чувствовала себя очень неловко. Наконец гостья отложила лорнет в сторону и, наклонившись к плечу генеральши, прошептала, но так громко, что до окончательно растерявшейся Нади долетели ее слова.
   – Послушайте, ma chère [17 - Моя дорогая (франц.).] Елена Дмитриевна, откуда вы достали эту Сандрильону?
   – Какую Сандрильону? – не сразу поняла хозяйка дома.
   – Ах, Боже мой! Неужели вы не находите, что эта очаровательная девчурка похожа на переодетую принцессу?
   – Кто? Надя Таирова? А вы большой романтик, Анна Ивановна, – улыбалась хозяйка. – Я и не подозревала за вами такого грешка.
   – Какой тут грешок, моя милая, уметь отыскать истинное изящество и красоту под самым затрапезным нарядом, – и, опустив лорнет, она кивнула Наде.
   – Подойдите ко мне, душечка, я хочу с вами познакомиться.
   Красная, как пион, Надя поднялась со своего места и, сконфуженная и обрадованная в одно и то же время этим лестным для нее вниманием незнакомой дамы, робко приблизилась.
   Маленькие, быстрые глазки Анны Ивановны с явным удовольствием остановились на разрумянившемся лице девочки.
   – Очень мила! Очень мила! Très comme il faut, très distinguée [18 - Очень прилична, очень изысканна (франц.).]! – бормотала вполголоса оригинальная особа. – И какая скромная! На удивление милая девочка! И так напоминает покойную Веру, – продолжала восторгаться она.
   Елена Дмитриевна пришла Наде на помощь.
   – Да полно вам смущать девочку, Анна Ивановна. Видите, как маков цвет стоит перед вами. Отпустите вы ее к юным друзьям, – с улыбкой уговаривала она свою гостью.
   – Ну, Бог с вами, деточка, идите уж, отлично понимаю, что с молодежью, с подругами и товарищами вам куда интереснее, нежели со мной, старухой. А только, если когда случайно заскучаете, захотите новенькое что-нибудь повидать, – приходите ко мне в гости. Я живу… – тут дама назвала улицу и номер своей дачи и кивком головы отпустила Надю.
   Вскоре после этого она объявила, что ей пора домой, и стала собираться. Хозяева пошли провожать ее до ворот дачи. Нона Ртищева и ее жених присоединились к ним. Молодежь осталась за столом под наблюдением леди Пудлей.
//-- * * * --//
   – Это известная оригиналка и страшная богачиха Анна Ивановна Поярцева, – шепотом объявила своим гостям Наточка, как только рыхлая фигура и серое муслиновое платье гостьи скрылись за деревьями.
   – У нее целый эскадрон мосек, приживалок и канареек, – вторил кузине Ванечка.
   – И дом как дворец. А живет она одна-одинешенька, без родных и друзей… – заключила его сестра Маня.
   – А ты ей очень понравилась, Надя, – и Наточка сочувственно улыбнулась подруге через стол.
   – Удивительно только, как это она так с первого раза воспылала? – проронил Никс.
   – Для объединения родственных душ не надо много времени, – докторским тоном басом объявил Ванечка.
   Все засмеялись.
   Софи Голубева с кислой улыбкой обратилась к Наде:
   – Удивительно, чем ты так очаровала ее? – процедила она сквозь зубы.
   Надя почувствовала легкую насмешку в тоне девочки. Голубеву она никогда не любила и не пользовалась, в свою очередь, симпатией последней еще в институтские дни. Почувствовав укол в словах бывшей одноклассницы, Надя мгновенно вспылила и тотчас отпарировала.
   – А ты думаешь, чтобы иметь счастье понравиться кому бы то ни было, необходимо выдержать экзамены на круглое двенадцать или зубрить до одури с утра до ночи и с ночи до утра? – насмешливо обратилась она к Софи.
   Голубева прищурилась и раскрыла было рот, чтобы ответить Наде, но Наточка очень ловко замяла готовую начаться ссору и предложила гостям после чая взглянуть на Митин «гадючник».
   – Там есть огромная жаба, два ужа и даже ядовитая змея, – со значительным видом сообщила она.
   Действительно, позади дома, во дворе, между двумя теплицами, в глубокой яме, прикрытой сверху оконной рамой, дружно делили заключение три змеи и огромных размеров жаба.
   Девочки пищали и ахали, разглядывая «чудовищ». Мальчики, соревнуясь в храбрости, предлагали доказать свое бесстрашие и на пари спуститься в яму. Кончилось тем, что все единогласно решили сыграть партию в крокет.
   Поздно вечером, пренебрегая опасностью снова получить выговор от отца, Надя вернулась из гостей к себе на дачу. Она была как в чаду. Голова девочки приятно кружилась от всех пережитых впечатлений. Как чудесно прошел этот день! Какое неожиданное удовольствие подарила сегодня Наде судьба! Даже более чем скромный наряд на этот раз не очень смущал девочку; еще менее смущали язвительные насмешки Голубевой и боязнь того, как бы «ехида» (так мысленно обзывала Надя Софи), не обмолвилась о том, что ее, Надю, исключили из института. Вечер в гостях оказался еще лучше дня. Надю оставили обедать у Ртищевых, а вечером при прощании и сама Елена Дмитриевна, и Наточка просили ее прийти в ближайший четверг отпраздновать Наточкино рождение. Надя, пунцовая от восторга, разумеется, отвечала согласием и благодарностью. Не чувствуя под собой ног, она вернулась домой. Отец, на ее счастье, уже спал. Но тетя Таша, Клавденька и Шура ждали на лавочке под березой.
   Захлебываясь от восторга, Надя передала им все случившееся сегодня, не пожалев красок и дополнив действительность вымыслом. Но одна только Шурка с восхищением внимала ее словам. Тетя Таша откровенно зевала, слушая Надин рассказ, а Клавденька сказала, как отрезала, прямо в лицо сестре:
   – Ай, Надежда, не по носу табак, не по тебе это общество. Не советую туда частить. Всяк сверчок знай свой шесток.
   – Пожалуйста, не учи! – вспылила Надя. – Тебе, кажется, завидно, что меня принимают в таком аристократическом доме, – с надменной миной прибавила она.
   – За-вид-но-о-о? – протянула Клавдия с удивлением. – Вы слышите, тетя Таша, что она говорит? Ой, и глупа же ты, Надежда, как я на тебя погляжу. Мне завидовать? И кому же? Уж не в том ли…
   – Девочки, не ссорьтесь, ради Бога! Спать пора. Вон скоро светать начинает. Отец опять недоволен будет, если ты проспишь, Надя. Ступай же, милушка, ступай, – примиряющим тоном говорила тетя Таша. И, когда, послушавшись дельного замечания, Надя направилась к дому, тетя Таша стала ласково выговаривать Клавдии за ее резкость.
   – Ты бы поласковее с ней, Клавдюша. Сама видишь, какая она у нас хрупкая, нежная, действительно, словно не из бедной семьи, а принцесса какая переодетая; а ты ее бранишь…
   – Ах, тетя, мало того, что вы избаловали вашу белоручку-любимицу, еще и других заставляете ее баловать. Нет, уж увольте, я ублажать Надежду не стану, довольно с нее и вашего баловства. А что она выше своей среды залезает, так это и вовсе нехорошо; сами ведь понимаете, только еще ленивее да требовательнее будет, – своим резким тоном говорила, как резала, Клавдия.
   Увы! В глубине души тетя Таша была вполне согласна со старшей племянницей, но ей было бесконечно жаль «обездоленную», как она мысленно называла свою любимицу Надю. И старушка была бы бесконечно счастлива, если бы судьба хоть отчасти, хоть самую малую толику побаловала ее ненаглядную девочку.
   А сама Надя в это время, запершись у себя в каморке, сладко грезила о так весело проведенном ею сегодняшнем дне, мешая действительность с небылицами, и, сама не замечая, верила последним.
   В эту ночь самые светлые, самые радостные сны снились Наде… Она перестала быть Надей Таировой, дочерью бедного банковского писца, и в сонных грезах превращалась в богатую девочку из аристократического дома, ни в чем не имевшую отказа, окруженную самыми нежными заботами.
   Золотые сны! Как они баюкали Надю, навевая счастливую улыбку на розовые губки спящей девочки!

Глава VI. Розовое платье. – Пестрый день начинается

   – В чем же ты пойдешь на рождение к твоим Ртищевым? Там ведь все, наверное, расфуфыренные будут, а у тебя ничего нет, кроме выходного коричневого платья… Так как же? – и бойкие глазенки Шурки, устремленные в лицо Нади, так и горят, так и сверкают самым недвусмысленным, жадным любопытством.
   Надя искренне смущена. В самом деле, как она пойдет в коричневом, когда все будут, наверное, в светлых и очень нарядных платьях? Вопрос Шурки застает ее врасплох.
   – Я… право, не знаю… – мямлит она, и в глазах ее загорается досада, закипающая в сердце досада на бедность, нищенскую жизнь, на нужду.
   О, эта нужда! Не будь ее, разве бы она, Надя, чувствовала себя такой подавленной, как сейчас, такой несчастной. Откуда же ей взять нарядное платье, откуда? Шурка права: нельзя ей, Наде, быть одетой хуже других, хуже этой противной Софьи Голубевой, которая, уж конечно, не упустит случая пошпиговать Надю своими насмешками и язвами.
   Шурка, которая последнее время ходит за Надей, как собачка, готовая по сто раз выслушивать рассказы о том, как принимали Надю в богатом Ртищевском доме, смущена не менее самой Нади. Четверг не за горами, а платья нет, как нет и денег, столь необходимых сейчас для Нади.
   «Спросить разве что у Сережи? У него завелся летний урок здесь, в Петергофе. Он добрый – даст», – делает робкое предположение встревоженный мозг Нади. И, не откладывая дела в долгий ящик, она отправляется на пруд к брату.
   Сережа удит с плота рыбу. Ему жарко, он распоясался. Темные волосы прилипли ко лбу. Глаза жадно устремлены на гладкую поверхность воды; загорелая до черноты рука держит удочку.
   Надя присаживается возле него и начинает мямлить, что через четыре дня рождение ее подруги, барышни из очень большого общества (эти слова Надя произносит с плохо замаскированной гордостью, не замечая изумленного Сережиного взгляда), и ей необходимо иметь нарядное платье к этому дню. А денег у нее нет. Так вот, она пришла просить его, Сережу, не может ли он дать ей хоть сколько-нибудь, чтобы купить необходимую материю с прикладом [19 - Прикла́д – дополнительный, вспомогательный материал, для шитья одежды (подкладка, пуговицы и т. д.).].
   При последних словах Нади Сергей хмурится, сдвигая темные энергичные брови.
   – Откуда же мне взять деньги, сама знаешь? – глядя в самые зрачки Нади своими открытыми правдивыми глазами, говорит он, ни на минуту не переставая удить.
   – Ах, Боже мой! Да ведь у тебя урок есть, ты заработал же немного, – уже не прежним, просительным, а требовательным тоном отвечает брату Надя.
   – Нет, у тебя положительно здесь не все слава Богу, – в свою очередь раздражается всегда спокойный и уравновешенный Сергей и легонько стучит пальцем по Надиному лбу. – Ну, да, заработал восемь рублей уроком в этом месяце, так от них осталось всего сорок копеек. Папашина микстура, считай, три шестьдесят за четыре склянки, да козье молоко ему, доктор велел пить, – два рубля, потом новые подметки мне на сапоги…
   – Довольно, довольно, – не слушая брата и зажимая пальцами уши, сердито кричит Надя. – Избавьте меня от этой прозы, прошу вас.
   – Да какая же это проза? Самая насущная потребность… Вот чудачка… И чего ты злишься, я не понимаю, – совсем уже добродушно смеется Сережа. – Эх, Надюха, Надюха, и фантазерка же ты, как я на тебя погляжу! Небось поэзией одной сыта не будешь, а тоже туда же, проза да проза… Эх, ты!
   Но Надя уже не слышит слов Сергея. С видом развенчанной королевы, оскорбленной в лучших чувствах, она отходит от него. Едкая обида жжет ей сердце, обида на бедность, на свою злосчастную судьбу. Она так и повторила про себя мысленно несколько раз: «Злосчастная моя судьба… злосчастная! Все счастливы, довольны в мои годы, а я, такая молодая, такая интересная (Наде хотелось сказать „красивая“, но она почему-то постеснялась), и вот должна так страдать…»
   Надутая, недовольная, озлобленная на весь мир, она возвратилась домой.
   – Не уходи далеко, Наденька, сейчас обедать будем, – предупредила свою любимицу тетя Таша. – Да что это с тобой, деточка? На тебе лица нет…
   И в следующую же минуту тетя Таша искренне раскаивается в этих вырвавшихся словах. Надя порывисто закидывает ей на шею руки и, уткнувшись лицом в домашнюю ситцевую блузу тети Таши, рыдает навзрыд.
   Тетя Таша совсем растерялась.
   – Деточка моя! Крошка моя, ненаглядная, о чем? Кто обидел мою ласточку, мою голубку беленькую, любимую мою? Скажи, детка, скажи… – лепечет она, сама готовая разрыдаться.
   Но «ласточка» и «крошка» только что-то мычит в ответ на встревоженные речи тетки. Проходит немало времени, пока «ласточка» и «крошка» может оправиться и пробормотать между всхлипываниями, едва владея собой:
   – Меня никто… не… не… обидел… А только-только… мне в чет-верг на-до к Рти-ще-вым идти… К Наточке… на ро-жде-ние… А… а… у ме-ня надеть нечего… платья нету-у ни-как-ко-го… – выводит она с трудом.
   – Как нет платья? А коричневое? Коричневое же, детка, совсем хорошее у тебя… свежее… – напоминает тетя Таша.
   – Свежее?!
   Слезы Нади мгновенно высыхают. О, как она сейчас зла! Что за бестолковая, право, эта тетя Таша! Как она может говорить о коричневом платье, которое годится разве что для генеральской горничной, что прислуживает в доме Ртищевых вместе с двумя лакеями у стола. Явиться на семейный праздник в коричневом платье – значит насмешить всех. Нет, необходимо сделать новое нарядное платье или вовсе не идти, лучше изнывать в тоске дома, лучше забыть про Наточкино рождение.
   И при одной мысли об этом Надя снова изливает фонтан слез.
   Тетя Таша не может видеть плачущей свою любимицу. Минуту она молча раздумывает, прижимая к груди белокурую головку; потом вдруг ее лицо проясняется; улыбка играет на губах.
   – Перестань, Наденька, перестань, утри свои глазки… Может быть, твоему несчастью еще можно помочь, дай только срок… Я пойду к Клавденьке, поклонюсь ей, челом ударю. Она здесь недавно получила дачный заказ: целую дюжину рубашек да две дюжины платков наметить. Работа у нее уже почти готова, сегодня к вечеру хотела отнести сдавать, значит, и деньги получит сразу. Вот и одолжит нам с тобой на время. А как пенсию получу, так и рассчитаюсь с ней. Ну, улыбнись же, прояснись, моя зоренька ясная, поцелуй меня, душка… – ласкала тетка свою любимицу.
   Надя сияла и улыбалась, забыв недавние слезы, и целовала тетку, которая казалась ей теперь верхом доброты и совершенства.
//-- * * * --//
   До знаменательного четверга оставалось только три дня времени. Но и в эти три дня тетя Таша при помощи Клавденьки, а отчасти и Шурки сделала чудо – или не чудо, вернее, а нарядное розовое платье с таким же поясом из легкой вуали, отделанное кружевами и лентами. Платье вышло действительно прелестным при самой микроскопической затрате денег, вверенных в долг Клавденькой. Тетя Таша сама придумала фасон, цвет, отделку. Сама съездила в Петроград на Мариинский рынок и там на распродаже купила сравнительно дешево все необходимое. От Ивана Яковлевича скрыли покупку материи и самую поездку тети Таши в город. Раздражать больного было крайне рискованно, да и к тому же Надя так трогательно молила ни слова не говорить отцу до поры до времени про новое платье, что слабая, бесхарактерная Татьяна Петровна позволила себе совершить эту оплошность.
   Теперь Надино платье шилось в шесть рук ранними утрами и поздними вечерами, пока отец семейства отдыхал у себя в комнате. Тетя Таша и Клавденька торопливо набрасывали стежки за стежками, наметывали, прикидывали отделку, примеряли нежные облака прозрачной вуали на Наде. Даже Шурка помогала им, как могла: она спарывала наметку, вынимала нитки, пришивала кнопки, приметывала кружева. Одна Надя ничего не делала, слоняясь из угла в угол, мешая работавшим праздными, бессмысленными расспросами, критикуя каждый штрих, каждую складку.
   Рано утром в четверг платье было готово и тщательно разглажено на постели в Надиной каморке. Накануне с вечера у Ивана Яковлевича было испрошено разрешение для Нади идти к Ртищевым на целый день. Иван Яковлевич разрешил на этот раз без колебаний. Поправившийся было в первое время своего пребывания на даче, он снова чувствовал теперь значительное ухудшение в состоянии своего здоровья и почти не покидал постели.
   От волнения о предстоящем ей удовольствии Надя проснулась в четверг чуть ли не с петухами и к двенадцати часам была уже готова. Она действительно казалась прехорошенькой. Розовое облако вуали окружало ее хрупкую изящную фигурку, оттеняя легким заревом нежное личико, к которому никак не мог пристать здоровый деревенский загар. Тетя Таша собственноручно расчесала пышные белокурые волосы девочки и, заплетя в две косы, уложила их двумя венчиками на маленькой головке. Получилась очень эффектная прическа. Надя то и дело заглядывала в зеркало и никак не могла собой налюбоваться. От обеда она, разумеется, отказалась, со словами, что ее ждет великолепный обед в генеральском доме.
   – Куда уж нам перед генеральским-то! – не преминула заметить Клавденька, недовольная поведением Нади и ее пренебрежительным отношением к окружающим.
   Но ее замечание даже не достигло до Надиного слуха. Накинув на голову легкий газовый шарф, из-под которого как-то особенно мило выглядывало белое нежное личико с сияющими от удовольствия глазами, чмокнув на ходу тетку и кивнув головой сестре, Надя быстрой птичкой выпорхнула из скромного домика.
   Было уже начало второго, а Ртищевы ждали на шоколад ровно к двум. Надо было спешить. Впереди предстоял довольно продолжительный путь к Новому Петергофу.
//-- * * * --//
   – Ну, наконец-то! А мы думали, что ты уже не придешь, – и Наточка Ртищева, вся в белом, с белыми розами в волосах и у корсажа платья, веселая, радостная, как и подобает быть новорожденной, протягивает Наде обе руки и звонко целует ее в щеку.
   – Да какая же ты нарядная и хорошенькая! – не удерживается Наточка от комплимента, окидывая подругу любующимся взглядом.
   Сама Наточка совсем не хороша собой: у нее неправильное лицо, вздернутый нос, слишком толстые щеки. Но глаза очень хороши: карие, добрые, с поминутно зажигающимися в них ласковыми огоньками.
   Надя польщена. Все лицо ее вспыхивает румянцем смущения и радости от похвалы подруги. Тем более что кое-кто из присутствующих расслышал лестные для нее, Нади, Наточкины слова.
   В большой плющевой беседке, находящейся посреди сада, собралось целое общество. Это по большей части молодежь, подростки. Красавица Нона Ртищева сидит на председательском месте и разливает шоколад из большой серебряной миски в изящные фарфоровые чашечки. Леди Пудлей и Митя помогают ей хозяйничать. Гостей, помимо обычного юного общества, бывающего у Ртищевых, кроме обеих княжон Ратмировых, братьев Штейнов, Зоеньки Лоренц, Софи Голубевой и «неунывающей тройки удалой», как прозвал своих племянников Стеблинских Петр Васильевич Ртищев, было еще человек двенадцать, совершенно незнакомых Наде. Здесь оказались несколько гимназических товарищей Мити Карташевского, двое пажей – одноклассников Никса и Ванечки, и две-три барышни. Все были очень нарядно одеты во все светлое, и лица у всех были сияющие и довольные.
   – Ура! – закричал Ванечка, когда Надя нерешительно остановилась на пороге при виде стольких чужих. – Пришли-таки, – а мы думали, что вы так и не придете. Я уже взял у кузины Ноны три чайных полотенца на случай слез неутешных, а вот они и не понадобились. Ура! Вместо слез горьких предпочитаю выпить за ваше драгоценное здоровье чашку сладкого шоколада! – и Ванечка одним духом осушил чашку, самоотверженно обжигая себе рот и делая уморительные гримасы.
   – Ой-ой, какой смешной! – раскатилась своим безудержным смехом младшая из сестриц-княжон, Лоло, при виде корчившего рожицы Ванечки.
   – А мне так вовсе не до смеха… Этот нелюбезный шоколад пребольно жжется, – отдуваясь и округляя глаза, дурачился мальчик.
   – А ты потри себе язык мылом – от ожогов помогает прекрасно, – с невинным видом посоветовал брату Никс.
   Все рассмеялись. Сердобольная Нона предложила Ванечке лимонаду со льдом.
   – Не хочешь ли фруктов или конфет? – угощала в то же время Надю Наточка.
   – А почему вы своего брата не привели с собой? – шепотом осведомился Митя Карташевский, придвигая Наде чашку с ароматным дымящимся шоколадом.
   «Вот еще новости – приводить с собой Сережу: да он двух слов связать не сумеет в обществе, да и костюма у него нет подходящего», – вихрем пронеслось в белокурой головке Нади, но она только любезно улыбнулась в ответ на слова Мити и пробормотала что-то о несуществующем недомогании брата.
   – Однако, mesdames et messieurs, я возвращаюсь к прерванному рассказу, – весело провозгласил Никс, обводя сверкающими глазами юное общество.
   – Да, да, Никс, расскажите, расскажите! Как все это интересно! – подхватило хором несколько детских голосов.
   – Вы пришли как раз вовремя, мадемуазель Надин, – пояснила Наде ее соседка княжна Ася Ратмирова. – Никс только что рассказывал нам про свою поездку ночью в гондоле по венецианским каналам. Это так очаровательно!
   Ася не выговаривала буквы «р», и это легкое грассирование удивительно дополняло ее облик.
   «Непременно надо будет попробовать начать говорить так же, – решает в глубине души Надя, – а манеру ходить и слушать собеседников надо перенять у Ноны Ртищевой, и прическу тоже у Ноны».
   – Так вот, господа, – между тем возобновляет прерванный появлением Нади рассказ Никс, – представьте себе кусок синего бархата наверху, над вашими головами, усеянный звездами, точно мантия какого-то императора. Не помню, у какого именно, но у одного из императоров, со слов истории, была такая мантия…
   – Но она была заткана, увы, не звездами, а пчелами, и цвет ее был не синий, а красный, – решается блеснуть своими познаниями Софи, – и была она у Карла V.
   – Браво! Двенадцать с плюсом! – приходит в неожиданный восторг Ванечка и хлопает в ладоши, бурно выражая свое одобрение.
   Софи густо краснеет.
   – Я великолепно помню историю! – ни к селу ни к городу вырывается у нее.
   – Внимание, mesdames et messieurs, внимание! – командует Наточка и стучит чайной ложкой по столу.
   – Так вот, – продолжает Никс, – небо – синий бархат с алмазными звездами. А каналы – вы ведь знаете, что вся Венеция изрезана ими – черные-пречерные, как чернила, и по ним снуют такие же черные остроносые лодки, и все с крышами. На носу стоит гондольер, всегда очень небрежно и красиво одетый, и если дадите ему несколько лишних сольди на водку, он вам споет. Голоса у них – ну, просто соловьиные, и самые слова – такая же музыка! Вы плывете, тихо покачиваясь, как в колыбели; по обе стороны канала высятся дворцы, красивые здания; целые арки и кружевные ажурные мосты переброшены с одного берега на другой. В лунные ночи все это кажется какой-то сказочной обстановкой, какой-то декорацией к изумительной волшебной сказке.
   – Восхитительно! – хором кричат дети, прерывая рассказчика.
   – Pracht schön [20 - Великолепно! (нем.)] – неожиданно вырывается у братцев-близнецов, всегда в минуты особенного восхищения переходящих на родной язык.
   Даже застенчивая Зоинька, и та бормочет какое-то одобрение себе под нос, увлеченная рассказом.
   – А мне, представьте, все это вовсе не нравится, – чистосердечно сознается Маня Стеблинская, вызывая негодующие «ахи» и «охи» у окружающих. – Когда мы были в Венеции, мама и Никс возмущались моей нечуткостью, неумением понимать красоту. Ну, а что же это за народ, что за город, посудите сами, где ни в лаун-теннис, ни в футбол не играют и где единственный спорт – это бестолковое шнырянье по каналам взад и вперед без устали. Покорно благодарю. То ли дело наша Русь-матушка! – и смуглое лицо Мани проясняется улыбкой.
   – Молодчинище сестричка у меня! Я присоединяюсь к твоему мнению, Маня, – и Ванечка так энергично хватает и трясет руку сестры, что та морщится от боли.
   – Варвары! – смеется Никс. – Не для них красивые памятники искусства: ничего они не понимают, – одно слово, чемпионы мира.
   Все смеются. Софи с кислой улыбкой обращается к княжне Асе.
   – А вы не были в Венеции? – спрашивает она ломаясь.
   – Нет, мы проживаем за границей исключительно на водах, где в летний сезон лечится наша maman [21 - Мама (франц.).], – отвечает, мило картавя, старшая княжна.
   – Да? А мои родные живут почти безвыездно в Ницце, – говорит Софи и принимает гордый вид, поджимая губы. Сейчас она кажется Наде ужасно смешной. Положительно Софи напоминает ей какую-то нахохлившуюся птицу, и, придумав это неожиданное сравнение, Надя не выдерживает и фыркает в салфетку.
   Все смущены. Софи взбешена. Ох, уж эта негодная девчонка! Еще в институте она, Софи, не выносила этой Таировой, лентяйки, каких мало, а вдобавок грубиянки и ужасной мужички по манерам. Сейчас же она просто не переносит ее, ее гордого вида, ее розового платья, ее белокурых, вьющихся от природы волос. Как она смеет смеяться, не верить Софи, это ничтожество, эта мещанка! Ее надо проучить во что бы то ни стало, да-да, проучить, указать ей место. Залетела ворона в высокие хоромы… Так подожди же, будешь помнить меня! И, впиваясь в Надю злым, недоброжелательным взглядом, Софи вызывающе спрашивает:
   – А ты в каких местах бывала за границей, Надин?
   Точно жаром обдает Надю. Из ложного стыда она ни за что не признается, что никуда не выезжала из Петрограда, из двух своих крошечных комнатушек на Песках. Но как сказать об этом? Как отстать от всех этих богатых молодых людей и барышень, изъездивших, очевидно, всю Европу. Какой позор – сознаться им всем в своем невежестве. И точно кто дергает в эти минуты Надю за язык. С явным задором смотрит она в лицо своему врагу, Софи, и, краснея, как кумач, отвечает первое, что приходит ей в голову:
   – Я была в Дрездене. Ну да, в Дрездене… конечно.
   Тонкая усмешка проползает при этом ответе по лицу Софи.
   – Вот как, успела побывать в Дрездене? Счастливица! – говорит она, окидывая Надю тем же насмешливым, пронизывающим насквозь взглядом. – Ты, значит, видела там знаменитую Сикстинскую Мадонну? Побывала в музее Цвингера? Вот счастливица! Расскажи же нам, расскажи.
   – Расскажите, расскажите, Надя! Ведь это одна из лучших картинных галерей мира, – не подозревая злого умысла Софи, подхватывают присутствующие. Даже взрослая Нона принимает участие в общей просьбе. Она так много слышала о музее Цвингера вообще и знаменитой Сикстинской Мадонне в частности, и ей хочется послушать про этот редкий по красоте памятник искусства.
   Теперь Надя готова провалиться сквозь землю. Все смотрят на нее в ожидании рассказа. Все ждут. И колючая игла раскаяния уже сверлит девочке душу. Сердце ежесекундно екает. Зачем она солгала, зачем? Вся малиновая от стыда, с пылающими щеками, с растерянно-мечущимся взглядом, она заслуживает сейчас всяческого сожаления.
   Инстинктом доброй, отзывчивой души Наточка Ртищева догадывается, в чем дело. К тому же она великолепно помнит, что Надя никогда не выезжала из Петрограда, а следовательно, никогда не была в Дрездене, и, стало быть, надо ее во что бы то ни стало выручить, сейчас же, сию минуту. Бедная Надя! Глупенькая! Зачем она выдумывает и лжет?
   – Господа, тому, кто желает узнать подробности о редкостях Дрездена, я попрошу papa [22 - Папа (франц.).] передать одну очень интересную книгу путевых впечатлений, благо она у него есть. А Надю оставьте в покое. Она, очевидно, совсем еще маленькой девочкой посещала Дрезден и, таким образом, не может помнить Сикстинскую Мадонну, а вы пристали к ней, точно экзаменаторы! – авторитетным тоном заявляет Надина спасительница.
   – И правда, пристали, – со смехом соглашается с кузиной Никс.
   – Как экзаменаторы! – хохочет смешливая Лоло.
   – Я предлагаю сыграть партию в крокет! – подает голос Маня Стеблинская.
   – Отличная идея! – подхватывает Митя Карташевский. – Бегу расставлять воротца.
   Но Софи не так приятно выпустить из рук Надю, раз она имеет возможность еще помучить свою жертву. Ее глазки, как два жала, впиваются в глаза Нади, а язвительная улыбка снова скользит по губам, когда она говорит громко и раздельно, на всю беседку:
   – Не беда еще, Надин, что ты не бывала в Дрездене, а ты, насколько мне помнится, действительно там никогда не была, но зачем ты солгала теперь, вот что скверно!
   Надя вспыхивает, как от удара бича, при этих словах Софи. И Нона и Наточка Ртищевы смущены не меньше.
   Какая она злая и черствая, эта Софи! Какая безжалостная!
   Доброй Наточке до слез жаль Надю, которая близка к тому, чтобы разрыдаться от стыда и отчаяния. Единственное спасение теперь в том, чтобы занять воображение молодежи чем-нибудь отвлеченным, заставить всех поскорее забыть неприятный инцидент с Надей. И, ухватившись за крокет как за последний спасительный якорь, Наточка с преувеличенной суетливостью увлекает своих гостей в сад.

Глава VII. Пестрый день заканчивается самым неожиданным образом

   К семи часам вечера съехались взрослые гости. Обед сервировали на огромной террасе с цветными стеклами, сплошь уставленной кадками с цветами.
   Наде никогда не приходилось видеть такого пышного убранства. Блестящее, словно только что вынутое из витрин магазина, серебро, тонкий хрусталь, изящный дорогой фарфор перемежались гирляндами цветов, обвивавших стол. Вазы с фруктами, конфетами, ягодами и букетами роз находились посередине. Широко раскрытыми от удивления и восторга глазами Надя смотрела на всю эту роскошь. Она почти забыла под влиянием новых впечатлений пережитый за шоколадом неприятный инцидент и только при взгляде на Софи взрогнула от ненависти и злобы и мысленно дала себе слово отплатить так или иначе этой «противной Голубихе».
   В качестве приятного сюрприза для гостей в соседнем помещении за верандой втайне находился оркестр военной музыки.
   Ровно в семь часов оркестр грянул туш, и все разместились вокруг роскошно убранного стола. Дети заняли места на дальнем конце своей группой, под начальством леди Пудлей. Ванечка сел по одну сторону Нади, Ната по другую. Напротив них поместилась ненавистная Наде Голубева, между старшей княжной и Митей Карташевским, которому Наточка строго-настрого приказала неустанно следить за обеими «враждующими сторонами» и предупреждать во что бы то ни стало возможные инциденты.
   В начале обеда Надя чувствовала себя не совсем удобно. История с дрезденской поездкой не выходила у нее из головы. К тому же из самолюбия она отказывалась от некоторых блюд, которые совсем не умела есть и страшно боялась признаться в этом окружающим. Настроение ее оставляло желать лучшего. Однако веселый, жизнерадостный Ванечка сумел-таки возвратить Наде ее прежнее оживление. И к десерту Надя окончательно разошлась. Пришлось выпить бокал искрящегося шампанского, которое, ради торжественного случая, предложили и детям, и вино с первого же глотка с непривычки ударило Наде в голову.
   – Не пейте, не пейте больше, – голова заболит, – предупредила Надю по-французски леди Пудлей, незаметно, но зорко следившая со своего места за молодым поколением.
   Но остановить Надю было не так легко. Ванечка поминутно чокался с ней до тех пор, пока девочка не осушила весь бокал до дна.
   – Вот это по-нашему, по-молодецки! – похвалил девочку пажик.
   Теперь Наде стало весело-весело, как никогда. Неудержимо хотелось болтать и смеяться безо всякой причины.
   Оркестр снова заиграл туш. Кто-то из взрослых гостей поднялся с места и провозгласил здоровье молоденькой новорожденной. Смущенная и пылающая румянцем удовольствия, Наточка стала обходить стол и со всеми чокаться. Вслед за тем пили за здоровье генерала и Елены Дмитриевны.
   С разрешения леди Пудлей дети тоже поднялись со своих мест и пошли чокаться с хозяевами дома.
   – Боже мой! Какая непростительная оплошность! – воскликнул Ванечка, бросая взгляд на пустой бокал в руке Нади. – У вас нет больше шампанского, чем же вы будете чокаться с Петром Васильевичем и Еленой Дмитриевной, а? – и, подозвав лакея, Ванечка незаметно для взрослых попросил его снова наполнить Надин бокал.
   – Не надо, Ванечка, не надо! – слабо запротестовала Надя, но вдруг увидела устремленный на нее презрительный взгляд Софи. Этот презрительный взгляд и насмешливая улыбка снова напомнили Наде эпизод за шоколадом, и в душе ее вскипела буря в адрес виновницы неприятностей.
   И Надя храбро подставила свой бокал лакею, который и наполнил его до краев. Теперь девочка, высоко держа полный бокал в руке, стала осторожно пробираться, лавируя между гостями, к противоположному концу стола, где находились хозяева.
   – Вот вы где, наконец, маленькая фея! Наконец-то я добралась до вас! Но вы очаровательны нынче, моя крошка, совсем настоящая маленькая волшебница, соткавшая себе наряд из розовой зари! – слышит Надя позади себя уже знакомый ей голос.
   Она быстро останавливается и оборачивается назад.
   Анна Ивановна Поярцева, в нарядном шелковом светло-лиловом платье, обшитом настоящими старинными кружевами, которым нет цены, с огромными бриллиантами в ушах и на груди, смотрит на девочку с ласковой улыбкой. Ее полные, рыхлые щеки раскраснелись от жары и обеда, а толстые, белые, все унизанные драгоценными кольцами руки протягиваются навстречу Наде.
   – Очень, очень рада вас снова повидать, милушка, – своим певучим голосом говорит Поярцева и, наклонившись к Наде, целует ее просиявшее лицо. – А вот что вы пренебрегаете мной – старухой, так это нехорошо. Что бы заглянуть ко мне, поглядеть на мое житье-бытье, авось не соскучитесь.
   – Мерси, я приду непременно… – сконфуженная и польщенная, отвечает Надя и, отвесив традиционный реверанс старой даме, направляется к своему месту.
   Ее путь лежит мимо Софи Голубевой. Вот она, эта ненавистная Софья с ее неизменной язвительной улыбочкой и насмешливыми глазами. Она, кажется, и сейчас все так же насмешливо смотрит на приближающуюся к ней Надю и презрительно щурится. «Ага, если так, хорошо же, будешь помнить меня!» – неожиданно решает Надя и, поравнявшись со стулом Софи, как бы нечаянно роняет полный бокал с вином на колени последней, на белое, все в нарядных воланах, шелковое платье.
   – Ах! – вырывается у испуганной Софи. – Ах, мое платье, мое бедное платье! – кричит она с неподдельным отчаянием.
   – Воды! Льду сюда! – коротко отдает приказание не меньше своей дамы растерявшийся Митя засуетившимся около них лакеям.
   Софи делается сразу центром внимания «детского конца» стола. Леди Пудлей помогает ей оттирать мокрые пятна салфеткой. Нона передает лед. Наточка предлагает переодеться после обеда в одно из ее платьев, а это тотчас же, не теряя ни минуты, отослать в чистку. Все волнуются, спорят, горюют, подают советы. Одна Надя нимало не смущена; она преспокойно садится на свое место и отсюда наблюдает за Софи, мстительно радуясь ее несчастью. Случайно глаза Голубевой встречаются с Надиными. Еще секунда – и Софи догадывается обо всем.
   Конечно, Надя вылила умышленно ей на колени свой бокал с шампанским! Конечно, она специально хотела доставить ей крупную неприятность. Теперь уже в этом нет никакого сомнения. Лицо Софи бледнеет от негодования и гнева, маленькие глазки сверкают бешенством.
   – Ты сделала это нарочно! Ты сделала это нарочно! – говорит она, прожигая Надю злым, негодующим взглядом.
   – Вот выдумала! Какой вздор! – смеется в ответ на обвинение не вполне естественным смехом Надя.
   – Но ты даже не извиняешься! – продолжает возмущаться Софи.
   – А ты разве извинилась передо мной, когда… – вызывающе начинает Надя и неожиданно обрывает свою речь на полуфразе: говорить дальше – значит снова напомнить, оживить в памяти присутствующих происшедшее в беседке, а этого ей, Наде, вовсе не хочется.
   Но Софи уже догадалась, о чем Надя хотела сказать.
   – Ну да, не извинилась, – говорит она резко, – ну да… В чем же тут моя вина? В том, что я сказала правду, что ты не бывала за границей, а солгала, что была? Теперь скажу еще больше: ты скверная девочка, и тебя за дело исключили весной из нашего института. За нерадение и леность исключили. Но, кроме того, ты еще и зла. Завтра же я расскажу твоей сестре Клавдии о том, как ты поступила со мной. Она каждую неделю бывает у нас, приносит белье, которое метит для моей мамы. Она очень милая, твоя сестра Клавденька, и совсем не похожа на тебя. Тихая, обходительная, вежливая такая… Да, я ей все расскажу, потому что отлично вижу, что ты умышленно, по злобе испортила мой костюм.
   Как хорошо, что в эти минуты музыка играет особенно громко и гости по приглашению хозяев отодвигают стулья, оставляя обеденный стол. Никто, кроме ближайших соседей, не слышит взволнованной речи Софи. Но и тех, кто успел уловить краем уха ее слова, достаточно. Наде кажется в эту минуту, что пол выскальзывает у нее из-под ног и вся веранда с обеденным столом и нарядной толпой гостей колышется, как корабельная палуба. О, негодная, злая, противная Софья, как она метко отомстила ей!
   Надя стоит в нерешительности, раздавленная, смущенная, совершенно уничтоженная, не зная, что делать, что предпринять. Жгучий стыд, обида и гнев целиком овладевают девочкой и лишают ее всякой сообразительности.
   Так проходит минута, другая… Вдруг она неожиданно вскакивает со своего места, закрывает руками пылающее лицо и, опрокинув подвернувшийся под ноги стул, стремительно выбегает за дверь террасы.
//-- * * * --//
   Все так же стремительно несется Надя по аллее к выходу из сада Ртищевых; и ее мысли несутся вместе с ней, мысли, которые жгут мозг и заполняют мучительным стыдом всю ее душу.
   Нет, нет, она скорее умрет, чем позволит себе вернуться назад. Какой стыд! Какой ужас! Как беспощадна эта ненавистная Голубева! Так и отрезала: «исключили из института». А про Клавденьку еще ужаснее вышло:
   «она метит для моей мамы белье». Какой срам! Какой срам! Все это слышали, все: и взрослые, и дети. Никто не пожелает теперь общества Нади – сестра портнихи-метельщицы, да еще исключенная из института. Куда как хорошо! Блестящее знакомство для Наточки Ртищевой и ее друзей, нечего сказать!
   Нужно, увы, сознаться, что Надю мучает не столько факт огласки ее исключения из института, сколько то обстоятельство, что Софи открыла «нелестное» общественное положение Клавдии. Метельщица, которой платят деньги за ее работу богатые люди! Вот так сестра! Мелочная, изуродованная чтением пустых книжонок и такими же пустыми мечтами о вымышленной жизни, избалованная бездельем праздная натура Нади сейчас ярко выразилась во всей своей неприглядной наготе. Невыносимо страдая от ложного самолюбия, она сейчас была готова действительно умереть после разоблачения или, по крайней мере, убежать далеко-далеко, куда-нибудь на край света, где не увидит больше никогда ни Наточки, ни Стеблинских, ни Ртищевых – никого из тех, кто был свидетелем «ее позора».
   – Надя! Наденька! Да куда же вы? Вот так прыткость! Едва догнал… Что с вами? Да вы, кажется, серьезно расстроены, Надя? Вздор какой! Неужели же из-за Софи? Но ведь всем известно, что это за язвительная особа! Бросьте обращать на нее внимание, Наденька, давайте-ка лучше вашу лапку, и идем обратно. Скоро танцевать начнут.
   И Митя Карташевский, взяв Надю за руку, всеми силами старается увлечь ее обратно к даче. Девочка уже успела добежать до калитки… уже распахнула ее, когда Митя, словно из-под земли, вырос перед ней. Надя видит доброе честное лицо юноши, его сочувствующую улыбку и минуту колеблется.
   Что, если пойти, вернуться обратно? Может быть, никто и не слышал, кроме этого Мити да ближайших соседей по столу, что говорила Голубева. А между тем там будут танцевать, веселиться… О, танцы, бесспорно, рассеют ее. Она еще и в институте так любила кружиться под музыку. Что, если…
   – Ну же, решайтесь скорее, Надя. А я прошу вас оказать мне честь протанцевать со мной первую кадриль [23 - Кадри́ль – французский танец, очень популярный в конце XIX века в Европе и России.], – и шутливо, с улыбкой Митя подставляет калачиком руку Наде.
   Эта улыбка и шутливый тон как-то сразу меняют настроение девочки. Что это? Новая насмешка? «Оказать честь» ей, сестре метельщицы, ничтожной, бедняге, нищей… Ей, исключенной из института? Нет, она не позволит так смеяться над собой! Она им покажет, что с ней нельзя так говорить!
   И, снова закипая беспричинной на этот раз обидой и гневом, Надя с силой отталкивает от себя Митю, никак не ожидавшего такого ответа, и резко кричит ему в лицо:
   – Отстаньте! Я никого не хочу видеть, слышите? Все вы гадкие, противные, только и умеете, что насмехаться. Ненавижу вас всех. Ненавижу, да, да, да, да! – и, сильно рванув калитку, она с размаху хлопает ею и вихрем несется дальше.
   «Вот тебе раз! Что за странная особа! – совершенно опешив от неожиданности, недоуменно глядя вслед удаляющейся фигуре, думает Митя. – И, однако, с чего она снова взбесилась? А Бог с ней. Не понимает доброго отношения, пусть сама потом кается… Пусть скучает одна дома, пока мы будем веселиться. Сама во всем виновата, капризная, взбалмошная девчонка!» И, успокоившись, с чистой совестью, Митя возвращается на дачу к своим друзьям.
   Между тем Надя, выскочив за калитку ртищевской дачи, понемногу приходит в себя. Отбежав еще немного, она успокаивается. Здесь неподалеку, на бульваре, под деревом стоит скамейка, на нее и опускается девочка. Домой ей не хочется. Как бы то ни было, здесь все же лучше, чем дома. Там увидят ее расстроенное лицо, будут допытываться, конечно, о причине такого раннего возвращения. Что она им всем скажет? Чем это все объяснит? Но что это? Не музыка ли? Ну, да, музыка, конечно, – играют вальс. Там, на даче Ртищевых, начались, очевидно, танцы. А она здесь, одинокая, забытая всеми, такая несчастная Надя… Господи, какая тоска! Никому, решительно никому нет до нее дела. Она, точно пленная принцесса в заколдованном замке, слышит из своей башни, как веселятся и радуются люди там, за стеной. Совсем как пленная принцесса! Нестерпима ее тоска, ее мука… Когда-то еще суждено прийти за ней доброй волшебнице, ударить магическим жезлом и разрушить оковы чародея!
   И мечты уносят девочку далеко-далеко от действительной жизни. Она – принцесса, а дача Ртищевых – дворец ее короля-отца. Там ждут ее, молодую принцессу. Но злой колдун держит ее в плену. Эта скамейка – темница. Пока не явится крестная мать, добрая фея, прочны будут цепи плена бедняжки-принцессы и долго-долго будет томиться она в замке злого колдуна.
   Мечты плывут за мечтами в белокурой головке девочки… Грезы, одна другой пленительнее, одна другой замысловатее, проносятся в ней пестрой, радужной вереницей. Целое царство грез, целый мир их. В него покорно и трепетно погружается Надя.
   Теперь она уже ничего и никого не видит и не слышит. Не замечает, как от дачи Ртищевых, мягко шурша шинами колес, отъезжает коляска, как неслышно катится она по бульвару, как неожиданно останавливается перед скамьей, на которой сидит в глубокой задумчивости Надя… Из коляски выходит полная пожилая дама в лиловом платье, отделанном дорогими брюссельскими кружевами.
   – О чем задумалась моя очаровательная розовая фея? – слышит Надя, словно сквозь сон, знакомый голос и, точно просыпаясь, поспешно вскакивает со скамейки. Перед ней стоит, склонившись, Анна Ивановна Поярцева.
   – Вы что же это, деточка, здесь мечтаете в одиночестве? Я даже глазам своим не поверила… Все там танцуют, веселятся, а она, самая очаровательная, самая прелестная из них, здесь скучает одна. Я-то раньше домой собралась, устала, признаться, – душно там у них, гостей много, ну а вы-то, малютка, почему сбежали сюда?
   – Голова болит… – солгала сконфуженная Надя.
   – Голова болит? – сочувственно протянула Поярцева. – Бедняжечка… – и она положила на лоб Нади свою большую пухлую руку.
   От этой мягкой руки на девочку повеяло приятной теплотой, а от слов Поярцевой – лаской и сочувствием. Долго напряженные нервы не выдержали, и Надя неожиданно расплакалась навзрыд.

Глава VIII. Во дворце доброй волшебницы

   – О чем, деточка, милая, о чем?
   Глаза Анны Ивановны, устремленные в лицо Нади, полны тревоги и нежности. Ей бесконечно жаль эту хорошенькую, очевидно, кем-то обиженную девочку, завладевшую симпатией ее, Анны Ивановны, с первой же минуты встречи.
   – Наденька, милая, о чем?
   Ласковый голос Анны Ивановны, ее нежная рука, осторожно и любовно поглаживающая белокурую головку, – все это лучше всякого лекарства успокаивает Надю. Ее слезы постепенно высыхают; всхлипывания мало-помалу прекращаются, и улыбка, прелестно преображающая ее капризное личико, снова играет на губах…
   – Ну, вот. Так-то лучше. Проглянуло солнышко ясное. И зачем плакать, спрашивается, когда жизнь так хороша? Если кто и обидел, так есть же и другие люди на свете, которые помогут позабыть обиду. А от головной боли я найду для вас средство. Вы сядете сейчас со мной в экипаж и прокатитесь по свежему воздуху, потом заедем ко мне на дачу, я вам дам лекарство, ментол – натереть виски – и крепкого чая непременно, а потом отвезу домой. Согласны, Наденька?
   Еще бы не согласна! Целая волна бурной, безграничной радости заливает сердце девочки. Как она счастлива, как безумно счастлива сейчас! Все обиды и унижения – все забыто. Явилась добрая волшебница, взмахнула палочкой и в один миг разрушила все черные оковы злого колдуна. Теперь она повезет Надю в свой дворец, повезет в своем нарядном экипаже… Все будут смотреть на них, завидовать ей. Анну Ивановну Поярцеву все знают в Петергофе; она богачка, миллионерша, знакомства с ней добиваются очень многие важные господа. А она, Надя Таирова, скромная, бедная Надя, проедется в ее экипаже, будет пить чай в ее доме и пользоваться гостеприимством и заботами такой значительной особы!
   И белокурая головка Нади начинает приятно кружиться.
   Как жаль, что Ртищевы и их гости, с этой противной Голубихой, не увидят ее, Надиного, триумфа, не увидят торжественного отъезда в нарядном экипаже миллионерши! Но зато свои увидят: тетя Таша, Клавдия, Шурка, Сергей… Вот-то разинут все рты от удивления! Вот вам и Надя, вот вам и лентяйка и бездельница, а какое знакомство сумела завести!
   И, не чувствуя под собой ног, Надя при помощи выездного лакея села в коляску возле своей новой приятельницы. Кучер-англичанин слегка тронул бичом лошадь, и коляска мягко покатилась по аллее бульвара.
   Наде искренне казалось теперь, что добрая волшебница увозит в свой дворец освобожденную от чар злого кудесника принцессу. Действительность снова исчезла, и начинались мечты…
//-- * * * --//
   Эти мечты продолжились и тогда, когда модная нарядная коляска Анны Ивановны Поярцевой, объехав весь Петергоф, к полному удовольствию Нади, остановилась перед роскошной дачей, похожей на дворец.
   Действительно, вылитый дворец доброй волшебницы! Когда Надя, легко и быстро выпрыгнув из коляски, под руку с Анной Ивановной шла по длинной аллее, усыпанной гравием, обитой с обеих сторон тонкими обшивками цветочных куртин, со статуями мифологических богинь и богов, – девочке казалось, что она из реальной жизни переселяется в мир мечты и сказки.
   Два фрачных лакея встретили их на пороге красивой зеленой двухэтажной дачи затейливой архитектуры, с балкончиками, башенками, с цветными стеклами и бельведером [24 - Бельведе́р – постройка или башенка над крышей дома.]. Стеклянная терраса, вся заставленная бочками с красивыми тропическими растениями, с прелестной, несколько вычурной мебелью, показалась Наде, потерявшей голову от радости, верхом совершенства в смысле убранства. Только лишь она вместе с хозяйкой переступила порог этой террасы, как целая свора маленьких собачонок самых разных пород с заливистым лаем бросилась к ним навстречу.
   – Ай! – вскрикнула от неожиданности Надя, инстинктивно хватаясь за руку Поярцевой.
   – Не бойтесь, не бойтесь, деточка. Эти прелестные зверьки вас не тронут, – поспешила успокоить свою гостью Поярцева. – Ами! Бижу! Леда! Тубо! На место! Где ваше место? – прикрикнула она на собак.
   И белые шпицы, и миниатюрная левретка Заза, и мопсы Пупсик и Нусик, и черный пудель Макс, и мохнатая болонка Леда – все сразу поджали хвостики при этом властном окрике.
   – Входите, моя милушка, входите. Они не кусаются, – любезно говорила Анна Ивановна, пропуская девочку вперед.
   В освещенной ярким электрическим светом гостиной Надя остановилась как вкопанная. Никогда еще ни в одном из прочитанных ею романов не приходилось ей встречать что-то хоть сколько-нибудь похожее по описанию на такую обстановку. Уже на стеклянной террасе Надю поразило количество цветов. Но здесь, в гостиной, огромной комнате с нежными, изумрудного цвета – точь-в-точь свежая молодая зелень – диванами, кушетками, креслами и пуфами, с пушистым, похожим на газон, ковром во всю комнату, – количество пальм, рододендронов, олеандров и других экзотических растений делало помещение похожим на сад. По стенам, между картинами в золотых рамах с изображениями по большей части животных и пернатого царства во всех видах и позах, висели клетки с канарейками, большие и маленькие, но все очень красивые и изящные, под стать обстановке этой удивительной комнаты. В центре находился высокий стол с огромной клеткой, похожей на игрушечный дом. Там, на жердочке, важно чистя себе клюв лапкой, сидел большой пестрый попугай.
   Лишь только Надя переступила порог этой комнаты вслед за хозяйкой, попугай закричал резким голосом, заглушая голоса щебечущих, несмотря на позднее время, канареек:
   – А попочке нынче не дали молочка! Не дали молочка попочке! Не дали! Не дали!
   – Неужели без молока оставили Кокошу? – тревожно обратилась Анна Ивановна к сопровождавшим ее лакеям.
   – Никак нет-с, барыня, они-с все получили, что им полагается, – поспешил ответить один из слуг.
   Анна Ивановна посмотрела на него строгим взглядом.
   – Ой, не путаешь ли? Позови-ка лучше сюда Лизоньку; я добьюсь от нее толку.
   – Я тут, благодетельница, чего изволите? – услышала Надя чей-то тонкий, сладко-певучий голосок.
   – Послушай, Лизонька, ты сегодня поила Коко молоком? – так же строго осведомилась Анна Ивановна у невысокой, худой, даже костлявой девушки лет восемнадцати, с некрасивым веснушчатым лицом и маленькими, беспокойно бегающими глазками.
   Одета она была очень чисто, но просто – в темное платье и черный передник с карманами; жиденькие бесцветные волосы девушки были закручены небольшим жгутом на макушке.
   Лизонька вдруг стремительно нагнулась и, подобострастно схватив пухлую руку Поярцевой, прижалась к ней губами.
   – Как можно, как можно мне манкировать своими обязанностями, благодетельница? Да что я, ума лишилась разве? Разве не помню я денно и нощно о том, что мне надо о вас вечно Бога молить, что вы меня, бедную, сирую, призрели, напоили, накормили… Так ужели же я вам черной неблагодарностью отплачу? – певуче затянула девушка.
   – Ну, довольно, довольно, пошла-поехала… скучно это, – нетерпеливо отмахнулась от нее благодетельница. – Вот познакомься-ка лучше с Наденькой Таировой, нашей милой гостьей.
   Лизонька, все время, с самого появления, не спускавшая с Нади зорких, словно ощупывающих глаз, теперь вся так и всколыхнулась, так и заходила ходуном вокруг гостьи.
   – Ах, красавица! Ах, душенька! Ах, ангелочек Божий! – простонала она в избытке восторга и, стремительно бросившись к Наде, подобострастно чмокнула ее в плечико.
   Надя сконфузилась.
   – Что вы! Что вы! Лучше так поздороваемся… – пробормотала она, протягивая Лизоньке руку.
   Но та, умышленно или случайно не поняв этого движения, чмокнула ее и в руку. Надя совсем растерялась.
   Между тем под тявканье не совсем еще угомонившихся собачек, под оглушительный щебет канареек – очевидно, они приняли яркое электрическое освещение за солнечный свет – и под назойливые крики неугомонного жалобщика-попугая Анна Ивановна рядом других, менее оригинально, но еще более роскошно убранных совсем не по-дачному комнат провела свою юную гостью в столовую.
   Здесь, в огромной горнице, отделанной под дуб, находились массивные буфеты и горки, сплошь уставленные дорогим фамильным серебром, тонким хрусталем и фарфором. За длинным, убранным для чая обеденным столом, освещенным ярко горящей люстрой, сидели три женщины в скромных, темных, но таких же безупречно чистых, как у Лизоньки, платьях.
   При появлении Анны Ивановны и Нади они поднялись со своих мест и вереницей двинулись им навстречу.
   – Добрый вечер, благодетельница, – запела седая подслеповатая старушка в очках и в старомодном, с широкой пелериной, платье, с чепчиком-наколкой из черных же кружев на голове, какие носятся мелкими чиновницами. – А мы-то ждали вас!
   – Ждали-ждали! – в тон ей проговорила другая пожилая женщина, удивительно похожая на уже знакомую читателям Лизоньку, с такими же, как и у той, бегающими беспокойными глазками.
   – Нынче Пупсик чуть не заболел, – отрывисто проговорила еще очень молодая, но очень толстая, не по возрасту рыхлая особа, с наивным, ничего не выражающим румяным лицом и выпуклыми большими, тоже ничего не говорящими глазами.
   – Пупсик? Болен? – вся так и встрепенулась Анна Ивановна.
   – Чуть не заболел, благодетельница, – запела седая старушка в очках, перебивая толстушку, открывшую уже было рот для отчета. – А все Кленушка эта пучеглазая, опять обкормила крендельками собачонку.
   – Ничего не обкормила, уж вы сочините тоже! – буркнула Кленушка, и ее красные, как румяные яблочки, щеки стали еще краснее.
   – Ей бы только о своем желудочке думать, а о любимчиках ваших и горя мало, – съязвила вторая приживалка, как две капли воды похожая на Лизоньку.
   – Да что вы привязались ко мне? – сердито забормотала Кленушка. – Здоровехонек Пупсик, что вы придумываете? Только при гостье срамите меня, – и толстушка, мельком взглянув смущенными глазами на Надю, протянула ей руку дощечкой, как обыкновенно это делают простолюдины.
   – Вот, Наденька, мой друг, познакомьтесь с моей гвардией, – беря девочку за плечи и подвигая к трем женщинам, проговорила Анна Ивановна. – Вот Домна Арсеньевна, за хозяйством моим смотрит, – указала она на старушку в очках. – А вот Ненила Васильевна, мать Лизоньки, она за канарейками ухаживает. А это Кленушка, она совсем немного старше вас, ей всего только шестнадцать лет, – я ее поставила присматривать за собачками. А это Наденька Таирова, моя любимица, – представила она и Надю.
   – Ангел-барышня! Красоточка! Конфетка бонбоньерная! Ах, душенька, с каким вкусом платьице сшито на вас! И волосики-то, словно лен! Королевна, одно слово! – восхищались наперегонки Надей обе старушки, льстиво заглядывая ей в глаза, в то время как Лизонька уже хлопотала у чайного стола, а Кленушка разглядывала Надю самым бесцеремонным образом.
   Самой Наде было и неловко, и приятно от таких похвал. Головка ее кружилась все больше и больше с каждым мгновением. Ей положительно все нравилось здесь: и сама оригинальная хозяйка, сохранившая в своем доме пережитки русской барской старины с суетливой льстивой толпой приживалок и прислуги; нравилось и убранство дома, и этот чайный, ярко освещенный и заставленный всевозможными вкусными яствами стол. Она успела проголодаться во время прогулки в экипаже и теперь с удовольствием убирала за обе щеки и вкусные сэндвичи, то и дело подкладываемые ей на тарелку Лизонькой, и печенье, и варенье, и сладкие пирожки, предлагаемые экономкой Домной Арсеньевной.
   Пока Надя ела и пила чай, приживалки продолжали громко восторгаться, не сводя с нее глаз:
   – Господи, глазки-то, глазки какие!
   – А цвет лица! А волосы! Неужели же сами по природе так вьются?.. Не завиваете?
   – Ах ты, Создатель мой, и родятся же такие на свет хорошенькие да пригоженькие!
   – Вот видите, Надин, как вас принимает моя гвардия, – ласково улыбалась девочке Анна Ивановна и гладила ее по головке.
   Надя только краснела в ответ и сияла от удовольствия. Она чувствовала себя в положении рыбы, попавшей из маленькой банки в большой студеный бассейн. Покончив с чаем, вдоволь позабавившись с собачками, которые окончательно притихли здесь в столовой и в ожидании подачки разместились вокруг Надиного стула, виляя хвостиками, – девочка вспомнила, что ей пора домой.
   Анна Ивановна протянула было руку к звонку, но не успела позвонить, как четыре руки предупредили ее желание.
   – Вели шоферу подать машину, – приказала хозяйка дома появившемуся в дверях лакею.
   – Слушаю-с, барыня.
   – Лизонька, ты проводишь нашу гостью до дома, – приказала вслед за тем Поярцева бесцветной, сухопарой Лизоньке.
   – Провожу, благодетельница, провожу, – поспешила изъявить та свое согласие. – Не извольте беспокоиться, в целости и сохранности доставлю барышню.
   – А теперь, моя душечка, пойдем с вами по душе побеседуем. Хотите, Надин? – снова обратилась хозяйка к своей юной гостье, сопровождая свои слова самой милой, самой любезной улыбкой.
   В массивном, обитом кожей кабинете Анны Ивановны, со шкафами, доверху набитыми книгами, хозяйка дома опустилась на диван и указала возле себя место Наде.
   – Есть люди, которые с первой встречи чувствуют такое влечение, такую привязанность друг к другу, как будто они знакомы и дружны между собой целые долгие десятки лет, – беря в свои пухлые, выхоленные руки худенькую лапку Нади, заговорила Поярцева. – Особенно же тогда, когда одна из сторон напоминает другой кого-нибудь из давно утерянных, но дорогих сердцу близких. Когда я была маленькой девочкой, у меня была младшая сестренка. Ее звали Верочкой. Она очень походила на вас, Надин; те же серые глаза, те же вьющиеся белокурые волосы, та же изящная милая фигурка и та же внешность переодетой принцессы, такая же, как и у вас, прелесть моя. Увы! Верочка скончалась приблизительно в вашем возрасте. Если бы вы знали, Наденька, как я страдала, потеряв обожаемую сестру! Я точно чувствовала, что всю жизнь буду одинокой. Так оно и вышло. Родители мои умерли; замуж идти я не пожелала, родственников у меня нет. Ну, вот и окружила себя поневоле льстивыми угодливыми приживалками или безгласными покорными зверушками, которые в моем одиночестве хоть отчасти меня развлекают. В тот день, помните, Надин, когда я встретила вас у Ртищевых, такую милую, изящную, мечтательную, совсем как моя покойная Верочка, меня сразу потянуло к вам, и я полюбила вас как родную. Мне бы хотелось сделать вам что-нибудь очень приятное. Приезжайте ко мне почаще, доставляйте это удовольствие одинокой старухе, у которой так мало радостей на земле. Я знаю, что вы очень небогаты… Не краснейте же, дитя мое: бедность не порок, и стыдиться ее нечего. Стыдятся бедности только самые ограниченные люди, вы же такая умница, такая развитая головка, я думаю, что у вас есть какие-нибудь сокровенные мечты, какие-нибудь желания, которые я могла бы помочь вам осуществить?
   Голос Поярцевой звучит такой бесконечной ласковостью, таким безграничным участием и добротой, что сердце девочки невольно раскрывается ей навстречу и целая исповедь непроизвольно выливается из уст Нади.
   О, она так несчастна. Так несчастна она, Надя. Ее никто дома не понимает! Старшие смеются над ней, бранят ее… Одна тетя Таша еще ей сочувствует и балует по-своему. Но зато отец ворчит и сердится постоянно: «Она-де, Надя, и белоручка, и лентяйка, и фантазерка пустая и легкомысленная». А чем она виновата, что судьба, предназначая ее, очевидно, для другой, более яркой, более возвышенной доли, создала простой бедной девочкой. Недаром же днями и ночами она грезит о волшебной жизни, полной роскоши, богатства, комфорта. Она не может работать, искалывая себе иглой руки, как Клавдия, или бегать по урокам, как Сергей, или целыми днями возиться на кухне, как тетя Таша. Ей противно все это, омерзительно!
   Надя говорит так горячо, с таким захватывающим душу волнением, что это волнение не может не передаться ее собеседнице.
   «Да, она вправе рассуждать так, эта девочка, вправе требовать от своей судьбы и счастья, и исключительных радостей, – мысленно решает Поярцева, не пропустившая ни одного слова из пылкой, горячей речи Нади. – Она, с этими глазами ангела, с белокурыми локонами феи, со всей ее внешностью и манерами прирожденной аристократки».
   И Анну Ивановну теперь уже неудержимо тянет порадовать чем-нибудь эту «очаровательную девчурку», как она мысленно окрестила Надю, заставить засиять радостным блеском эти серые мечтательные глазки и весело улыбаться прелестные, капризные губки.
   – Идем, детка моя, у меня кое-что есть для вас, – говорит она неожиданно и поднимается с места.
   Как автомат, с предчувствием чего-то неизъяснимо приятного, Надя встает с дивана и следует за ней.
   В просторной, залитой электричеством спальне Поярцевой она видит красивую, из карельской березы, под стать всему убранству комнаты, шифоньерку [25 - Шифонье́рка – небольшой шкафчик для хранения белья и мелких вещиц.]. Анна Ивановна открывает ее ключом, вынутым из кармана. Еще минута ожидания, нестерпимого ожидания для Нади – и ей на руки падает великолепный кружевной шарф тонкой работы.
   – Вот это для вас. Я заметила, что вы пришли к Ртищевым с покрытой головой, а потом уже не видела на вас шарфа, – очевидно, вы его забыли там второпях. Так возьмите же этот вместо утерянного. Он из испанского кружева, я привезла его из Гранады. Смотрите, какая прелесть! – и быстрые, ловкие, несмотря на излишнюю пухлость, руки Поярцевой набрасывают легкое воздушное кружево на белокурую Надину головку.
   В большом трюмо зеркального шкафа из такой же карельской березы Надя видит свое лицо, выглядывающее из рамки желтоватых кружев. «Как оно красиво и поэтично сейчас! Как меняет его этот удивительный шарф!» – любуясь собой как посторонней, мысленно восторгается девочка.
   – А вот это, чтобы закалывать шарф, на память от меня, – говорит Поярцева, тоже любуясь оживившимся, сияющим личиком Нади.
   Несомненно, добрая волшебница пришла к Наде на помощь, узнав про ее печальную долю! Никто другой, только добрая фея, может сделать такой царский по щедрости подарок в виде очаровательной золотой пчелки с бриллиантовыми глазками и крылышками, усыпанными бирюзой. Ах, какой восторг!
   – А вот вам и зонтик, на случай, если пойдет дождь и застанет вас в дороге. Хотя автомобиль у меня и крытый, а все-таки не мешает иметь такую вещицу при себе во время прогулок.
   Надя совсем теряется. Прелестный, с перламутровой ручкой двусторонний зонтик, черный с желтым, очутился у нее в руках вместе с испанским шарфом и золотой брошью. Она хочет поблагодарить Поярцеву за подарки и не может. Волнение ее слишком велико. От радости слова застревают в горле, и только глаза сияют восторгом да губы счастливо улыбаются навстречу взгляду Анны Ивановны.
   – Автомобиль у крыльца. Изволите отпустить барышню, благодетельница? – со своей сладкой на поджатых губах улыбочкой певуче говорит появившаяся на пороге Лизонька. А глазки ее так и нащупывают, так и выискивают взглядом по комнате, желая все изведать, все разузнать.
   Растерянное, смущенно-радостное лицо Нади, довольная улыбка «благодетельницы», нарядные вещи в руках первой, – все это не минует зорких глаз Лизоньки.
   «Ишь ты, готово уж! Вся подарками завалена, – проносится в голове Лизоньки завистливая мысль. – Небось ни я, ни маменька за все время нашей службы таких подарков и не видывали, а эта невесть откуда явилась и околдовала „нашу“ так сразу, вдруг».
   Но хитрая девушка отлично знает, что в этом доме нельзя проявлять свое неудовольствие, а тем более зависть, и с еще большей любезностью и предупредительностью относится к Наде, когда роскошный автомобиль Поярцевой мчит их к Надиному летнему жилью.
//-- * * * --//
   – Батюшки-светы! Никак Надежду нашу на моторе сюда доставили! Вот-то важная птица! Так и есть! Из автомобиля выходит, словно настоящая барышня, – и Клавденька, отодвинув от себя тарелку с кашей, разогретой к ужину, во все глаза глядит на появившуюся сестру.
   Впрочем, глядит не одна Клавденька. Сегодня, против обыкновения, и сам глава семьи присутствует за поздним ужином. Иван Яковлевич тоже сидит тут же за столом вместе со свояченицей и детьми.
   – Ты откуда? – сурово бросает он дочери в первый же миг ее появления в крошечной горнице их «дачи».
   Надя вздрагивает от неожиданности. Менее всего она ожидала встретиться сегодня с отцом.
   Тетя Таша смущенно спешит к ней на выручку. Она рассказывает зятю о приглашении Ртищевых, о проведенном у них Надей дне, о розовом платье, сшитом за грош.
   Но ее слова как будто и не достигают до слуха больного. Воспаленные, глубоко запавшие глаза Ивана Яковлевича теперь буквально впиваются в нарядный шарф, золотую брошь и дорогой зонтик в руках Нади.
   – Это еще откуда у тебя? – глухим, прерывающимся от кашля голосом строго спрашивает Надю отец.
   – Это… это… одна богатая барыня… мне… сейчас… подарила… Анной Ивановной Поярцевой ее зовут… Я у нее после Ртищевых была на даче в гостях… Она и подарила, – смущенно и растерянно лепечет Надя.
   Иван Яковлевич весь выпрямляется. Губы его трясутся от волнения; руки, исхудавшие до неузнаваемости за время болезни, дрожат, а желтое, изнуренное недугом, давно не бритое лицо подергивается нервной судорогой.
   – Отдай! Сейчас же отдай назад все эти игрушки! – закричал он глухим, взволнованным голосом. – И не стыдно тебе побираться и нищенствовать у чужих? Мы, Таировы, бедны, правда, но никто из нас никогда не пользовался даровыми подачками от непрошеных благодетельниц. Сам не брал и тебе не позволю! Сейчас же изволь отослать все обратно, пока машина не уехала. Сию минуту. Слышишь? Одним духом отдай!
   У Нади слезы готовы брызнуть из глаз при этом неожиданном приказании. Но ослушаться отца она не смеет.
   – Сергей, – приказывает Иван Яковлевич сыну, болезненно морщившемуся во все время происходившей сцены, – отбери чужие вещи у Надежды и отнеси их к той мамзели, что в машине сидит…
   – Слушаю, папаша.
   И Сережа, которому мучительно жаль сестру и в то же время досадно за ее бестактность, спешит исполнить поручение отца.
   Мотор, пробудивший немалое удивление крестьянских ребятишек, сбежавшихся поглазеть на машину, отъезжает от домика, снимаемого Таировыми. И Наде кажется, что он увозит вместе с Лизонькой и часть ее собственного сердца. У нее такое несчастное и растерянное лицо в эту минуту, что Ивану Яковлевичу неожиданно становится ее жалко.
   «Бедная, исковерканная, жалкая девчурка, – думает про себя старик. – Было бы у меня время да здоровье, занялся бы я тобой хорошенько, твоим воспитанием и направил бы тебя на истинный путь. Да вот горе – недуги одолели вдобавок к службе».
   – Ну, чего, Федул, губы надул? – шутливо проведя рукой по лицу Нади, с тенью улыбки на измученном и суровом лице ласково пошутил он, желая немного утешить дочь.
   От этой неожиданной шутки прояснились лица и у всех присутствующих.
   «Шутит, значит, не сердится, значит, гроза миновала и Надя прощена», – мелькнуло у каждого в голове.
   Одна Надя никак не отвечает на отцовскую шутку. Враждебно смотрит она исподлобья, как затравленный волчонок, ему в лицо. Смотрит без тени улыбки, сумрачно и серьезно. Она кажется себе сейчас несчастной жертвой отцовского деспотизма, с которой более чем несправедливо только что обошлись.
   – Надя… Надежда… Наденька, что ж ты! – усиленно лепечут ей тетя Таша, Клавденька и Сергей, делая какие-то знаки глазами, губами и бровями.
   Но Надя и глазом не ведет, точно не слышит их слов. Она вся ушла в переживание своей воображаемой обиды, нанесенной ей чужой несправедливостью. Не глядя ни на кого, она встает со своего места, холодно целует, как бы отбывая повинность, руку отца, потом небрежно обнимает тетю Ташу и, даже не взглянув на остальных, обиженная и надутая, уходит к себе.
   – Совсем избаловали девочку! Сладу с ней нету! – говорит ей вслед Иван Яковлевич, и тяжелый вздох поднимает его впалую грудь. – Надо придумать что-нибудь. Надо вовремя исправить Надю. Ну, да утро вечера мудренее, авось что и придумаем, сестрица, с вами сообща, – обращает он усталые глаза в сторону свояченицы. – А пока что спать пора. Спокойной ночи, – и, тяжело поднявшись со своего места при помощи Клавдии и Сергея, слабой, усталой походкой старик Таиров бредет в свою горницу.

Часть вторая

Глава I. Тяжелая утрата. – На пути к счастью

   В середине августа начались дожди, и Таировы переехали в город. Здоровье Ивана Яковлевича ухудшалось с каждым днем. Разрушительный процесс в легких стремительно близился к концу. Больной теперь не только не ходил на службу, но целые дни проводил в постели, неподвижно устремив глаза в одну точку. Тетя Таша, Клавдия и Сергей поочередно дежурили около кровати. Шурке были поручены кухня и хозяйство, и расторопная девочка мастерски справлялась с этой задачей. Правда, хозяйство стало еще примитивнее, еще проще за последнее время. Весь крохотный доход семьи шел теперь на лечение, лекарство и на доктора, столь необходимого больному. Пришлось еще сократиться на обед: ели одну кашу, картофель с салом, запивали снятым молоком, которое брали за полцены у чухонки. Тетя Таша из сил выбилась, сводя концы с концами. Впрочем, не менее ее измучились и дети. Сергею пришлось оставить уроки, Клавдии – работу. Все их время поглощал больной. Да и страшно было уходить из дому: несчастье с отцом могло случиться в их отсутствии, и одной этой мысли дети не могли допустить. С трепетом и затаенной надеждой следили они за каждым изменением в лице дорогого больного. Что отец умирал, для них не было уже никакого сомнения. Иван Яковлевич так пожелтел, исхудал и осунулся, что походил скорее на покойника, нежели на живого человека. Синие кольца и глубокие впадины окружали его глаза. С мукой и отчаянием смотрели эти глаза на детей. Куда девалась обычная суровость и непреклонная воля этого энергичного человека! Болезнь и страх за будущее, за судьбу любимых детей тяжело угнетали больного. Мучительные мысли терзали его мозг поминутной тревогой: «Что будет, что станет с ними, когда я умру? Как они смогут при таких крохотных средствах пробиться в люди? Клавденька, Сереженька, бедные мои, такие еще юные, а как много, как неустанно придется им работать. А Шуренок, так ведь и вовсе не на дороге… Бедная девчурка, при каких обстоятельствах придется ей подниматься в люди… А Надя? О, за эту страшнее всего… Бабочка, мотылек, мечущийся вокруг огня и рискующий спалить себе крылышки, – вот кто она, пустенькая, легкомысленная Надя». И тяжелые вздохи рвутся один за другим из хриплой, мучительно выдавливающей дыхание груди больного.
//-- * * * --//
   Вторая половина лета промчалась для Нади одним сплошным розовым сном. «Добрая волшебница» не ограничилась одним обещанием быть приятной и полезной так полюбившейся ей девочке. Каждый день нарядный автомобиль или английская коляска Поярцевой заезжали в соседнюю с Петергофом деревушку и «похищали» Надю на целый день, с тем чтобы только поздно вечером возвратить ее снова домой.
   Можно было часто-часто видеть белокурую головку и сияющее от удовольствия Надино личико рядом с пухлым приветливым лицом Анны Ивановны. Прогулки в моторе или в коляске бывали обыкновенно очень продолжительными. По желанию Нади, они проезжали мимо дач Ртищевых, Голубевых, Стеблинских, Ратмировых, и девочка с радостью отмечала удивление на лицах детей при виде ее скромной фигурки, откинувшейся на эластичных подушках экипажа. Как досадовала та же Голубева, как завидовала ей, не имея возможности что ни день кататься в нарядном собственном моторе. Так, по крайней мере, думает Надя, даже не трудясь кланяться при встречах с Софи, демонстративно поворачиваясь к ней спиной! Наточке и Стеблинским она с высоты своего достоинства лишь небрежно кивает головой. Единственно две княжны Ратмировы пользуются ее симпатией. С ними Надя изысканно любезна. Она даже старается подражать во всем старшей княжне, держится как Ася, щурит глаза, а иногда пробует грассировать, умышленно не выговаривая «р», что кажется ей высшим доказательством хорошего тона.
   После катания в экипаже Надя ежедневно обедает у Анны Ивановны. Эти обеды – истинное наслаждение для девочки. Помимо тонких блюд изысканной кухни, девочке удивительно по душе постоянная, непрерывная лесть и восторги приживалок в ее адрес, их неустанные льстивые похвалы ее внешности, ее красоте, ее манерам. Все трое (Кленушка – за молодостью да еще, может быть, по исключительному свойству натуры – льстить не научилась) осыпают Надю на каждом шагу поощрениями и похвалами.
   – Королевна наша! – прозвала ее как-то Ненила Васильевна, и это прозвище сразу привилось к Наде, да так и осталось за ней.
   А вечером – музыка в роскошном новопетергофском парке. Под звуки музыки, под шум фонтанов Надя грезит, мечтает, убаюканная радостями, полной довольством жизнью.
   Еще причудливее, еще пестрее стали теперь ее мечты.
   Зато возвращение домой после чая в богатой столовой Анны Ивановны всегда так несносно, мучительно. После комфорта, неги, удовольствий – убогий домик, стоны, кашель отца, недовольные, косые взгляды брата и старшей сестры за ее, Надино, опоздание.
   С переездом в город Надя почувствовала себя совсем несчастной. Анна Ивановна имела обыкновение до первого сентября оставаться на даче, и только через три недели Надя могла снова увидеть прежнее привольное житье-бытье. Конечно, можно было бы перетерпеть теперешнюю скуку в ожидании близкого счастья… Но терпение было далеко не сродни мятежной натуре Нади. Она глубоко страдала все это время дома, целыми днями валяясь у себя за ширмой с книгой в руке.
   Книг у нее теперь было более чем достаточно. Лизонька передала ей их целый воз в день переезда в город. У Нади есть целая серия лубочных изданий о Шерлоке Холмсе, Рокамболе, тайны разных дворов, и ей хватит чтения на долгое время. Она жадно глотает строку за строкой, страницу за страницей, ничего не слышит и не видит, что происходит вокруг нее, – ни стонов и хрипов отца, ни отчаяния домашних, ни подавленного настроения, неизбежного всюду, где в доме есть умирающий. Время занято чтением, голова – мечтами о скором переезде Поярцевой в город и о возобновлении жизни-праздника, которая так полно радовала Надю летом.
//-- * * * --//
   «Шерлок сажает чучело старика у окошка, сам же помещается позади кресла и, взяв в руки духовое ружье…»
   – Надя! Надя! Вставай скорее! Папаше совсем плохо. Папаша умирает…
   Как бледна Клавденька! Как дрожит и подергивается ее рот, с трудом произносящий эти слова!
   Волнение сестры передается Наде. Девочка вскакивает с постели, в которой валяется до полудня каждое утро. Книга падает у нее из рук. Надя бледнеет.
   – Умирает, говоришь? – плохо повинующимся языком, вздрагивая, спрашивает Надя.
   – Плохо, совсем плохо бедному папаше… – шепчет Клавденька и, неожиданно прильнув к плечу младшей сестры, разражается тихим, подавленным рыданием.
   Между Клавдией и Надей нет дружбы. Сестры живут как чужие. Клавденька пыталась несколько раз заинтересовать Надю своей работой, своими целями и интересами, но все тщетно. Идеал девушки-труженицы так чужд и далек душе Нади!
   Но сейчас, при виде плачущей сестры, что-то невольно вздрагивает в эгоистическом Надином сердечке, и оно сжимается жалостью и страхом потерять отца, которого она, Надя, по-своему все-таки любит и бесспорно уважает.
   В несколько минут девочка умыта, причесана, одета и робко пробирается к постели отца. Ввиду гигиенических условий и по настоянию доктора кровать больного вынесли из темной комнаты и поставили в столовой. Здесь было больше воздуха и света.
   При виде отца Надя вздрогнула. Как он изменился! Какие странные тени легли на его осунувшееся лицо! И какие у него стали желтые, маленькие, совершенно высохшие руки! Он уже не смотрит на детей. Глаза глядят, ничего не видя… Пальцы судорожно перебирают складки одеяла. Но губы все еще движутся, силясь что-то произнести. Среди собравшихся здесь нет только Сергея – он побежал за священником: умирающий еще накануне изъявил желание приобщиться Святых Тайн [26 - То есть причаститься.].
   Клавденька по-прежнему тихо, беззвучно рыдает, уткнувшись лицом в убогий матрац, на котором лежит ее умирающий отец. Шурка судорожно всхлипывает у окна. Тетя Таша держит руку больного, стараясь разобрать, что силятся произнести его посиневшие губы.
   Хрипло дышит обессиленная недугом грудь… Какое-то клокотание переливается в горле при каждом движении. Вдруг глаза умирающего с усилием открываются и, обведя всех взглядом, останавливаются на лице свояченицы.
   – Сестрица… голубушка… – с трудом разбирают тетя Таша и прильнувшая к ней плечом к плечу Надя чуть внятный шепот умирающего, – не оставьте детей… Вам их поручаю… Сироты… Клавденьку, мою труженицу убогонькую… Сережу моего… Надю бедняжку… Шуренка моего маленького… Сберегите их, сестрица… Вас Господь за сирот благословит.
   Никогда никто еще не слышал таких ласковых, полных захватывающей нежности слов от этого сурового, с тяжелым характером, огрубевшего под ударами жизни человека! И острая жалость сжимает сердца присутствующих.
   – Все сделаю, все, братец… Господом Богом вас заверяю! – рыдает тетя Таша в ответ на эти слова.
   Клавденька, Надя и Шурка вторят ей неутешными слезами.
   Когда бледный, встревоженный Сергей появляется в сопровождении священника на пороге комнаты, сердце у мальчика внезапно падает, стесненное страхом.
   – Скончался? Папаша скончался? – хватаясь за голову, шепчет он.
   Но Иван Яковлевич еще жив. Еще хрипит и клокочет что-то, говорящее о жизни, в его изнуренной груди; еще вздрагивают синие веки… трепещут ресницы. Священник еще успевает приобщить умирающего Святых Тайн и прочесть над ним отходную. И только в середине молитвы кровавая пена выступает на синих ссохшихся губах умирающего, и тяжелый предсмертный вздох в последний раз поднимает его впалую грудь.
//-- * * * --//
   Три дня проходят для маленькой семьи Таировых в мучительном напряжении. Крошечной квартирки не узнать. Из первой комнаты вынесли стол и на его место поставили гроб. Иван Яковлевич, изменившийся до неузнаваемости, лежит со скрещенными на груди руками и со спокойным, как бы умиротворенным лицом, глубоко в себе тая неизведанную никем из живых тайну смерти. По утрам и вечерам у гроба служат панихиды. Приходят сослуживцы покойного, появляются чужие незнакомые люди, приносят венки, говорят, дают советы тете Таше, детям, что-то о пособии, о пенсии… А ночи напролет читают монашки – по желанию тети Таши. Пусть это дорого, не по средствам, но необходимо, чтобы все было так, как бывает у людей в подобных случаях.
   В первую же ночь монотонного чтения монашенки Надя проснулась. Прислушалась и, спросонья ничего не поняв, с ужасным криком, напугавшим всех, кинулась к тете Таше.
   – Боюсь, боюсь! Не могу больше одна оставаться в кухне! – истерически выкрикивала она, дрожа всем телом.
   И напрасно уверяли тетя Таша и проснувшаяся под эти крики Клавденька, что бояться дорогого покойника грешно и стыдно, – Надя протряслась всю ночь.
   Она искренне переживала всю горечь утраты. Глядя на мертвое, изменившееся до неузнаваемости лицо отца, она плакала неудержимыми слезами. О, как она жалела теперь, что была недостаточно внимательна к отцу во время его болезни, что ни разу не приласкалась к нему, ни разу не поговорила с ним просто, по-дочерински, искренне и откровенно. Да, она мало любила его, мало слушалась его приказаний, а если и слушалась, то только под страхом наказаний, под угрозой. Как тяжело, как тяжело ей было сознавать все это теперь, когда ничего нельзя было ни вернуть, ни поправить!
//-- * * * --//
   В день похорон шел дождь, была слякоть… Немногие из сослуживцев пришли проводить покойника на кладбище; одних испугала непогода, другим помешала служба. За скромными дрогами, кроме своих, шло всего несколько человек. Клавденька, зеленая от пережитых волнений и страданий, с убитым лицом и вспухшими веками, однако, решительно шагала под руку с братом. На бледном, замкнутом лице Сережи, помимо горя по горячо любимому отцу, к которому сын, кроме сыновних чувств, питал исключительное уважение как к труженику-человеку, – отражалась упорная забота о предстоящей им всем новой жизни. Теперь как-никак он, Сережа, оставался единственным мужчиной в семье, единственным защитником и покровителем сестер и тетки. Надо было подумать о том, как возможно легче устроить их жизнь. Пособие, выданное им на похороны от банка, иссякло с поразительной быстротой: панихиды, гроб, траур – все это стоило денег. Сейчас он заплатит на кладбище последние оставшиеся у них рубли. Тетиной пенсии едва хватит платить за квартиру. Клавденьке совсем нельзя так много работать; у нее и так ослабли глаза, да и горб ноет от продолжительного сидения над машинкой. Значит, более чем необходима его поддержка, его помощь. Надо завалить себя уроками без передышки, без пощады к самому себе. Надо работать не покладая рук, с утра до ночи. Надо спасать семью от страшного призрака нужды, которая грозит ей ежеминутно.
//-- * * * --//
   «Со святыми у-по-кой…» – еще звучит в ушах Нади, когда, вернувшись с кладбища, она вместе с остальными членами осиротевшей семьи поднимается к себе на четвертый этаж, в их убогую квартирку… и на последней площадке останавливается как вкопанная. Легкий радостный крик срывается у нее с губ.
   Знакомая полная фигура в нарядном манто, с мехом на шее, отделяется от стены и протягивает ей навстречу руки.
   – Слышала, слышала о вашем горе… Как только узнала, тотчас же приехала к вам… Милушка, бедняжка, родная моя, как вы настрадались, – и пухлые руки Анны Ивановны обнимают Надю.
   Слезы непроизвольно выкатываются из глаз девочки и капают на грудь Поярцевой. Как хорошо снова переживать сочувствие друга! О, как она страдала все эти дни! Как отрадно посетовать на судьбу в объятиях сочувствующего ей всей душой человека!
   Тетя Таша приглашает гостью к себе. Она страшно стесняется их бедности и в то же время очень польщена визитом такой знатной барыни.
   В маленькой столовой еще не прибрано после покойника. Сережа и Клавденька куда-то исчезают. Гостья берет тетю Ташу под руку и мягко усаживает ее возле себя на рваном клеенчатом диване.
   – Я приехала, собственно говоря, к вам по делу, – говорит Анна Ивановна. – Вы разрешите переговорить с вами наедине?
   – Дети, выйдите в кухню, – коротко обращается тетя Таша к Наде и Шурке, не спускавшей глаз с модно и дорого одетой фигуры гостьи.
   Девочки неохотно повинуются. В кухне они обе, не сговариваясь, приникают к дверям. Остренькая лисья рожица Шурки с заплаканными глазами и вздувшейся от слез губой теперь олицетворяет самое жгучее любопытство.
   – О тебе, о тебе говорят, Надя, – захлебываясь, шепчет она сестре.
   Действительно, Анна Ивановна говорит о Наде, и тетя Таша с замиранием сердца вслушивается в ее слова.
   – Вам будет тяжело после кончины главы семейства, – своим мягким голосом говорит Поярцева, – семья не маленькая. Детям надо будет дать приличное образование; средств же на это нет. Да и помимо этого жизнь требует расходов. Вот я и хочу предложить вам: не найдете ли вы возможным отдать мне вашу Надю? Ну, да, отдать мне ее совсем. Я так полюбила вашу прелестную девочку, полюбила как родную дочь, и буду заботиться о ней, поверьте. Средства позволят мне окружить ее довольством и комфортом, дать ей хорошее образование, воспитание. Соглашайтесь на мое предложение, Татьяна Петровна, ради Наденькиного же благополучия, право, – заканчивает Анна Ивановна свою речь.
   Нет, больше Надя не в силах оставаться немой свидетельницей, когда решается ее судьба, когда на карту поставлено ее благополучие, счастье! Оттолкнув от себя руки Шурки, пытавшейся ее удержать, она быстро распахивает дверь и вихрем вносится в столовую, испугав своим неожиданным стремительным появлением обеих женщин.
   – Тетя Таша, милая, отпустите меня! Отпустите жить совсем к Анне Ивановне! Я хочу к вам! Я хочу к вам! Возьмите меня к себе, душечка, дорогая, милая! – и Надя, как исступленная, бросается целовать руки Поярцевой.
   Она вне себя. Ее щеки горят, глаза сверкают.
   – Я хочу жить у вас… быть с вами… – лепечет она, как в забытьи. – Мне тяжело оставаться дома после смерти папаши… Я не хочу жить здесь… Увезите меня, увезите отсюда… – почти криком заканчивает она свою исступленную речь.
   Тетя Таша совсем растерялась. Она буквально не знает, что делать. Едва только успели схоронить главу семейства, а семья его уже распадается на части. Что бы сказал на это покойный Иван Яковлевич, если бы был жив? На тетю Ташу грустно смотреть в эти минуты, так она несчастна, так смущена. Ей жаль огорчать племянницу отказом, тем более жаль, что – кто знает? – может быть, жизнь в роскоши и довольстве и есть для Нади истинное счастье, и в то же время ей жутко подумать о том, как такой поступок был бы противен воле покойного Таирова.
   И вот, в ту самую минуту, когда волнение тети Таши достигает высшего предела, с порога комнаты слышится молодой решительный голос.
   – Простите, что вмешиваюсь не в свое дело, но судьба сестры небезразлична и мне. Конечно, для нас было бы много приятнее, если бы Надя осталась жить с нами, в родной семье, но раз она так неудержимо стремится из дома (тут голос Сережи Таирова предательски вздрагивает), – то удерживать ее мы не станем. Только я очень прошу вас от имени покойного папаши не баловать Надю. Рано или поздно я надеюсь возместить все, что она будет стоить вам, то есть жизнь и воспитание Нади в вашем доме. Так сделал бы папаша, если бы был жив, так должен сделать и я. Тетя Таша, соберите Надины вещи, она, наверное, пожелает уехать сегодня же, – с плохо скрытой горечью добавил Сергей, обращаясь к тетке.
   Тетя Таша с невольным уважением взглянула на племянника.
   О, он вырос только что на целую голову, этот мальчик! И из нежных юношеских черт его лица неожиданно выглянули энергичные черты его отца, выражающие суровую, непреклонную волю. И как он умно все придумал! Даже Анна Ивановна с невольной почтительностью взглянула в это умное, энергичное юношеское лицо.
   Из груди Нади вырвался вздох облегчения. Какой славный, какой милый этот Сережа! Как он все это хорошо придумал. Положительно, она никогда не любила брата так сильно, как сейчас.
   Потом сразу поднялась суета, начались сборы. Тетя Таша, Клавдия и Шурка с лихорадочной поспешностью укладывали Надины вещи в старенький сундучок. А Сережа говорил в это время Анне Ивановне, слушавшей его с тем вниманием, с каким слушают речи вполне сложившихся взрослых людей:
   – Сейчас у меня нет источника, из которого я мог бы платить за сестру. Но когда я окончу учение и поступлю на службу, я выплачу все, чего будет стоит жизнь Нади у вас. Покойный отец не разрешил бы на иных условиях отпустить сестру в чужой дом. Когда же сама Надя поступит на место, я надеюсь, что она поймет всю необходимость вносить деньги за себя. Я уверен, что она не пожелает висеть на чужой шее. Ведь так, Надя?
   – Так, – машинально срывается с улыбающихся губок девочки, тогда как мысли ее бесконечно далеки сейчас от мыслей Сережи.
   Как интересно! Как удивительно романтично все это вышло! Добрая волшебница похищает ее, маленькую Сандрильону, из дома мачехи и дает ей возможность попасть в королевский дворец. Ну, не сказка ли это? Настоящая сказка!
   Эта сказка продолжается и тогда, когда Надя в своем скромном траурном платьице наскоро целует благословляющую ее и плачущую тетю Ташу, обнимает брата и сестер…
   – Не забывай нас, Наденька, – просит тетка.
   – Приезжай почаще, – вторит ей Шурка.
   – На могилу отца ездить не забывай, – наставительно и строго говорит Клавдия, недружелюбно глядя на сестру.
   «Что за бесчувственная уродилась у нас эта Надя! – думает Клавдия. – В самый день похорон, когда горе должно было бы сблизить еще теснее осиротевшую семью, она покидает нас с таким легким сердцем… А о папаше даже и не вспоминает совсем… Черствая, холодная эгоистка!» – и Клавдия холодно отвечает на поцелуй сестры.
   Сережа дает Наде последние наставления.
   – Учись хорошенько. Вы ведь будете учить ее, не правда ли, сударыня? – почтительно, но настойчиво спрашивает он Поярцеву. – Ее надо подготовить хоть в прогимназию [27 - Прогимна́зия – неполное среднее учебное заведение.]. Если позволите, я сам буду приходить заниматься с ней.
   Конечно, Анна Ивановна на все согласна.
   – Как можно не доверить занятий девочки ее энергичному, умному брату? – мягко говорит она Сереже.
   Но молодого Таирова не так-то легко усыпить лестью.
   – Я буду ежедневно приходить после гимназии и заниматься с тобой по два часа в день, – тоном, не допускающим возражений, говорит он сестре, держа ее за руку.
   За другую руку Надю тянет к себе Шурка.
   – Надюша, милая, позволь мне прибегать к тебе хоть изредка, – шепотом молит она сестру. – Посмотреть на твое житье-бытье.
   – Хорошо, приходи, – с высоты своего величия бросает Надя.
   Печальная рожица Шурки сразу оживляется. Ей так хочется посмотреть на новую жизнь Нади в «Поярцевском дворце», как она мысленно окрестила дом Анны Ивановны. Сколько захватывающе интересного она слышала про него от Нади! И вот она увидит «дворец» своими глазами! И осунувшееся за последние дни от горя личико Шурки уже сияет.
   Тетя Таша в последний раз дрожащей рукой крестит Надю, целует ее глаза, щеки, губы…
   – Не забывай, не забывай нас, деточка… – слышится ее надорванный голос.
   Надя вырывается наконец из ее объятий. «Уж эти минуты прощания! Только нервы треплют даром, – мысленно негодует она. – Точно Бог весть куда отправляют, на край света». И, еще раз кивнув всем головой, она выскакивает за порог маленькой квартирки в сопровождении своей новой покровительницы, веселая и щебечущая, как птичка.
   – Вот и нет нашей Нади! Была и исчезла, как сон, – говорит по ее отъезде тетя Таша и, опустив седеющую голову на руки, глухо рыдает.
   Сережа, Клавденька и Шурка хлопочут около нее.
   – Эх, тетя Таша, тетя Таша, не стоит она того, чтобы о ней так убиваться, – внезапно раздражаясь, говорит Клавденька. – Право, не стоит! Сами поймете это потом.
   Сергей молчит. Но в душе он согласен с сестрой. Эгоизм и черствость Нади поразили и его.

Глава II. Мечты сбылись. – Волшебная сказка

   Петроградская квартира Анны Ивановны Поярцевой помещается в небольшом доме-особняке на Каменноостровском проспекте. Это действительно целый маленький дворец. Здесь, как и на даче в Новом Петергофе, есть «зеленая» комната с тропическими растениями и зеленым же, похожим на пушистый газон, ковром. Но здесь она еще менее напоминает комнату. Это – целый сад, иллюзию которого дополняют мраморные статуи и комнатный фонтан из душистой, пахнущей хвоей эссенции, освежающей комнату и поразительно напоминающей запах леса. Все остальное помещение особняка представляет собой ряд прелестно и богато обставленных горниц. Внизу живет хозяйка. Наверху размещаются приживалки и прислуга. На дворе находятся кухня, конюшня, гараж. Позади дома – сад, небольшой, но тенистый, с качелями и лаун-теннисом. Словно где-то на даче или в деревне, шумят солидные старые липы. И совсем забывается, что тут уголок столицы, что этот великолепный старый сад – кусочек шумного Петрограда, почти что его центр.
   Надя в восторге и от сада, и от дома, и от своей комнаты, похожей на голубую бонбоньерку. Изящная, в стиле модерн мебель, хорошенький письменный стол, крытая шелковым одеялом и батистовым бельем постель, ковер во всю комнату, масса красивых картин и безделушек – все это делает ее уголок удивительно милым и уютным. И самая жизнь Нади теперь является венцом всех ее желаний. Это та самая волшебная сказка, тот идеал, о котором она мечтала. Она поднимается поздно, потому что и хозяйка поднимается поздно. Только приживалки, прислуга, собаки и птицы встают в этом доме с восходом солнца. Лишь в двенадцать часов дня слышится первое движение в комнате Анны Ивановны; в час она пьет чай с Надей и завтракает в столовой. Приживалки и собаки, а часто и говорливый ручной Коко – все они группируются тут же вокруг. Надю всегда очень забавляет это утреннее чаепитие. Собаки рассаживаются вокруг хозяйки, умильно вертят хвостиками и просят подачек. Неугомонный Коко несет всякую чушь, выкрикивая ее кстати и некстати своим резким голосом. Приживалки – Домна Арсеньевна и Ненила Васильевна – громко восхищаются Надей. Это даже вошло в привычку: восторгаться за утренним чаем и завтраком ее красотой, свежестью, даже ее скромным траурным платьицем, которое, по их мнению, так прелестно оттеняет чудное личико «златокудрой королевны». Лизонька вторит старухам, певуче растягивая слова и поджимая тонкие губы. Она любит употреблять высокопарные книжные фразы, бесцеремонно выхватывая их из тех макулатурных изданий, которые девушка поглощает так же рьяно, как Надя. Ее обязанности Кокошиной няньки очень несложны и оставляют Лизоньке много свободного времени, которое она и посвящает чтению. Но кроме бульварных романов, девушка очень любит читать «божественное» и потом долго рассказывает матери о прочитанном, о муках того или другого угодника, о святых подвигах отшельников, и обе вздыхают или тихо плачут у себя в комнате, где пахнет лампадным маслом.
   Лизонька и ее мать не нравятся Наде, несмотря на их льстивую угодливость. Что-то враждебное чудится девочке в их заискивающей предупредительности по отношению к ней. К Домне Арсеньевне Надя равнодушна. Старуха Арсеньевна, абсолютно бесцветная личность, правда, льстиво заискивающая и угодливая не меньше Лизоньки и ее матери, но без того чуть уловимого духа неприязни, который проглядывает в тех двух. Кто больше всех нравится Наде – так это Кленушка. Бестолковая, примитивная, недалекая и грубоватая с виду «собачья нянюшка» представляет собой ценность нетронутой натуры. На собак она кричит и сердится безо всякого зазрения стыда и совести.
   – Чтоб вы пропали! Удержу на вас нету. Макс, ненавистный ты этакий! Будешь ты слушаться, Заза? Ледка, вот я вас кнутом, дождетесь вы у меня! – разносится ее голос по всему двору во время прогулок с бедовой сворой.
   Но угроз своих Кленушка никогда не приводит в исполнение. Никогда еще ее рука не поднималась на всех этих левреток, мопсов, пуделей, шпицев. А слезы Кленушка проливала, и не раз, когда заболевала та или другая собачонка. Когда же мопс Пупсик объелся пышками, незаметно похищенными из кухни за спиной повара, и едва не околел в результате обжорства, Кленушка «выла белугой», по выражению Лизоньки, у себя в мезонине, ухаживая за собачкой.
   По происхождению Кленушка была крестьянкой. Ее десятилетней девочкой привезла из деревни судомойка, которая служила у Поярцевой и которой Кленушка приходилась племянницей. Судомойка умерла, и через два года Клёну, не имевшую родных, Анна Ивановна оставила жить у себя, призрев круглую сиротку и дав ей новую обязанность – ухаживать за ее собачками. Так же приютила она в свое время и бедную овдовевшую чиновницу Ненилу Васильевну с малолетней дочкой, и бывшую просвирню Домну Арсеньевну, хозяйничавшую другой десяток лет в ее доме.
   Надю положительно забавляла Кленушка. Забавляли ее рассказы про деревню, которую Кленушка прекрасно помнила и куда стремилась всей душой.
   – Ну, какая я городская? Поглядите-ка на меня, – деревенщина я, как есть деревенщина: толстая, нескладная; щеки ишь как надулись, словно лопнуть хотят, – разглядывая себя в зеркало, часто иронизировала Кленушка на свой счет. – А платье-то городское идет ко мне как корове седло. То ли дело сарафан на плечи да серп в руки, да в поле ржаное под самое солнышко. Небось жир-то бы живо согнало… То ли бы дело: и квасок тут тебе, и хлебушко. Смерть не люблю разносолов ваших…
   – А сама досыта разносолов-то этих кушаешь, – ехидно замечала в таких случаях Лизонька.
   – Ну, да и кушаю, ну, и что ж из этого? – огрызалась Кленушка. – Надо же кушать что-нибудь. Не помирать же с голоду.
   – Ты-то помрешь! – язвила Ненила Васильевна, в свою очередь недружелюбно поглядывая на толстую, здоровую Кленушкину фигуру.
   «И ведь родятся же такие крепкие да гладкие, кровь с молоком, тогда как у бедняги Лизоньки все ребрышки, все косточки наперечет», – мысленно негодовала старуха.
//-- * * * --//
   Ежедневно после завтрака Анна Ивановна велит подавать автомобиль и едет с Надей в магазины. Они останавливаются у пассажа, у Гостиного двора и всюду Поярцева делает массу всяких нужных и ненужных покупок. Стоит только Наде заикнуться, что ей нравится та или другая вещица, выставленная в витрине, как вещица тотчас переходит в полное, неотъемлемое владение девочки.
   – Ах, зачем это! Не нужно, – слабо протестует Надя, в то время как сердечко ее замирает от восторга, а лицо так все и сияет от удовольствия.
   Эти часы объездов магазинов и покупок – самые лучшие в жизни Нади. Она совершенно забыла о том, что говорил недавно Сергей: не брать подачек от новой покровительницы! Такой соблазн – иметь у себя все эти прелестные вещицы, которыми щедро награждает ее добрая Анна Ивановна. Эти длинные шелковые чулки, эти тонкие эластичные лайковые перчатки, эти прелестные гребенки из настоящей черепахи. Потом веер, потом еще серебряная сумочка-кошелек, потом перламутровый с золотой, ее, Надиной, монограммой бинокль. Как жаль, что она в трауре! Как жаль, что нельзя прикинуть на себя все эти прелестные шляпы и платья, которыми она целыми часами готова любоваться у окон магазинов. Но Сережа, а за ним и тетя Таша строго-настрого наказали ей носить это траурное платьице, обшитое крепом, по крайней мере, месяц со дня смерти отца, и она должна волей-неволей подчиниться их требованию.
   К трем часам Надя возвращается, нагруженная покупками, блаженная, улыбающаяся, усталая от массы пережитых только что радостных впечатлений.
   Ровно в три в прихожей раздается звонок. Лакей мчится открывать. За ним с оглушительным лаем несутся собачонки. Канарейки трещат, попугай выкрикивает какое-то бессмысленное приветствие.
   Входит Сережа. Юноша является сюда прямо из гимназии, смертельно усталый. Шутка ли, прийти с Песков на Каменноостровский! На трамвай же нет денег – каждая копейка нужна в доме. Бросив в угол свой ранец, юноша сразу приступает к уроку. Занимаются они с Надей в кабинете Анны Ивановны. Сама хозяйка дома неизменно присутствует на этих уроках с рукоделием в руках (она вяжет бесконечный шарф на двух спицах). Надя всегда рассеянна, всегда невнимательна и ленива на этих уроках, отвечает невпопад, делает непростительные ошибки.
   Сережа, при всей своей сдержанности, начинает раздражаться, сердиться на сестру.
   – О чем ты думаешь? – повышает он голос. – Где твоя голова?
   Он прав. Голова Нади далеко от занятий. Мысли ее там, в голубой бонбоньерке-комнате, где разложены на столе только что приобретенные покупки. Одна мысль о том, что она их полновластная владетельница, приводит Надю в дикий восторг, заставляя выскакивать из головы все эти скучные правила на букву «ять», и названия рек Российской империи, и пояснения Символа Веры, и басню Крылова, которые она подготовила к сегодняшнему дню.
   – Очнись! Очухайся! Что ты за чушь болтаешь! – чуть ли не в голос, потеряв всякое терпение, уже кричит Сережа.
   – Сереженька, голубчик, – вмешивается Анна Ивановна, откладывая на минуту работу в сторону. – Вы бы не так строго. Ведь смотреть на вас обоих жалко. Вы и себя волнуете, и Наденьку.
   – Ей надо волноваться, Анна Ивановна, она бедная девушка, почти нищая. Ей необходимо хорошо учиться, запастись знаниями, чтобы потом легче было найти место, службу, занятия, уроки. За ученого двух неученых дают, сами знаете, – отвечает Сережа сдержанно, но взволнованным голосом и снова переводит глаза на сестру.
   – Приведи мне эти дроби к одному знаменателю, Надя, – приказывает он, начертив цифры и знаки карандашом в тетрадке своей ученицы.
   А сам отваливается на спинку стула, побежденный усталостью. Если бы можно было не заниматься самому с этой лентяйкой, нерадивой Надей! Если бы можно было пригласить учителей, чтобы себя и свою энергию сохранить для более прилежных учеников. Но, увы! – нельзя этого, нельзя! Учителя стоят дорого, а он и так кругом в долгу у Анны Ивановны за жизнь Нади в ее доме. Когда-то он все выплатит – ведает один Бог.
   В пять часов уроки кончаются, и Надя облегченно вздыхает. Еще бы! Два часа занятий с таким небольшим пятиминутным перерывом!
   – Оставайтесь обедать у нас, Сережа, – неизменно каждый день приглашает юношу Анна Ивановна по окончании уроков.
   Но тот каждый раз отказывается.
   Он очень благодарен, но ему надо спешить домой. Вечером у него еще есть уроки и необходимо самому подготовиться к завтрашнему дню. У них в гимназии очень требовательны к знанию предметов.
   Уходя, он наставительно замечает Наде:
   – Внимательнее будь. Смотри, чтобы завтра знать у меня все назубок. Ведь ты не маленькая, Надежда, можешь понять, кажется, всю пользу и необходимость учения. И на могилу отца не забудь съездить в будущее воскресенье. Слышишь? В прошлое тебя не было на кладбище. Какой стыд, опять проспала?
   Наконец-то он уходит, такой, по мнению Нади, требовательный, суровый, несправедливо строгий к ней, еще такой юной, такой хрупкой девочке.
   Радостная, с легким сердцем, напевая какую-нибудь веселенькую песенку, Надя вприпрыжку бежит в «зеленую» комнату полюбоваться канарейками, подразнить Кокошку. За ней бегут Ами, Бижу, Заза, Леда, Пупсик и Нусик, всегда неравнодушные к суетливым движениям человека. Меланхолично выступает за ними величаво спокойный черный пудель Макс.
   Из «зеленой» комнаты вплоть до самого обеда несутся исступленные крики Коко, смех Нади, лай собачек…
   – Кушать подано, – докладывает лакей, и, прискакивая и смеясь беззаботным смехом, Надя снова бежит в столовую.
   – Королевна златокудрая наша! Явилось наше красное солнышко! Ишь как разгорелась вся! Так и пышет, ягодка вы наша! – сладко запевает Ненила Васильевна, умильно заглядывая в лицо девочки.
   – Наденька совсем у нас надменная принцесса, сказочная богиня, алебастровая красавица! – обычными бессмысленными комплиментами и некстати скомпонованными фразами вторит ей, вычурно поджимая губки, Лизонька.
   А Домна Арсеньевна спешит наложить на тарелку девочки лучшие куски.
   Анна Ивановна довольно улыбается. Ей бесконечно приятно такое преклонение перед ее любимицей. Надя нравится ей все больше и больше с каждым днем. Ее прелестное личико кажется точно кукольным в массе белокурых волос. А Анна Ивановна любит такие кукольные головки, которые можно хорошо причесать к лицу, которым удивительно идут наряды. Вообще Надя кажется ей очаровательной живой куколкой, подаренной ей судьбой в утешение под старость. Она и имя ей придумала другое. Надя – слишком вульгарно звучит. Имя Нэд гораздо более подходит к белокурой поэтичной головке и тонким, точно изваянным, чертам девочки. Скорее бы проходили эти дни строгого траура. О, она сумеет одеть, нарядить Надю так, что все ахнут от восторга. К ней должны идти все нежные цвета: розовый, голубой, зеленый. Но и в черном она прелестна.
   После обеда к Наде приходит учитель музыки: девочка учится у него играть на рояле. Это желание самой Анны Ивановны. Она более чем уверена, что ее очаровательная Надя должна обладать каким-нибудь талантом, который необходимо найти и развить. И Анна Ивановна «находит» и развивает талант Нади при помощи учителя и рояля, несмотря на заверения честного немца, что у «фрейлейн Нади абсолютно мало слюха», не считаясь с жалобой клавиш, стонущих и плачущих под бездарными, деревянными Надиными пальцами.
   В семь часов учитель уходит, в достаточной мере истерзанный исполнением гамм и экзерцициев [28 - Экзерци́ции (искаж. экзерси́сы) – упражнения.] своей ученицы. Тут-то и начинается едва ли не лучшее время для Нади. В голубой комнате-бонбоньерке, в коридоре, в апартаментах Анны Ивановны поднимается веселая суматоха. Бегают приживалки, бегает прислуга, с оглушительным лаем носятся следом за всеми ними собачонки, попадая под ноги и с громким визгом отскакивая назад.
   Это Надю собирают в театр, куда почти ежедневно возит ее Анна Ивановна. Впрочем, иногда театр заменяется кинематографом, цирком или же простым катанием по островам и поездками в гости. Но все одинаково требует прически, туалета, «прихорашивания», как говорят поярцевские приживалки. Анна Ивановна собственноручно причесывает и завивает Надю. Приживалки хлопочут тут же, подают нагретые щипцы, шпильки, бантики в голову, гребенки и громко ахают и восторгаются роскошными Надиными волосами, к полному удовольствию последней.
   И опять искренне сожалеет Анна Ивановна, что нельзя снять с Нади это траурное печальное платье и заменить его более изысканным светлым туалетом, в котором еще рельефнее, по ее мнению, выступила бы красота девочки. Но пока приходится только скрасить, оживить это черное платье живыми цветами и свежим кружевным воротником. Зато стройные маленькие ножки Нади ничто не мешает обуть по своему усмотрению. На них дорогие шелковые чулки и щегольские туфельки. На тонких руках девочки – изящные перчатки. Черный прелестный веер и живые белые розы довершают туалет Нади.
   Счастливая, сияющая, входит она в ложу бельэтажа рядом со своей благодетельницей. За ними робко прокрадываются Лизонька с Ненилой Васильевной или Кленушка с Домной Арсеньевной – по очереди. Надя плохо слушает, что говорится или поется на сцене. Она больше занимается самой собой: заметив устремленные на нее из других лож взгляды, она начинает принимать самые эффектные, по ее мнению, позы. Ей так приятно быть центром всеобщего внимания, так удивительно интересно. А позади нее Лизонька и Ненила Васильевна шепчут ей на ушко:
   – Королевна наша, поглядите, вон барышни из ложи напротив глаз с вас не сводят. Небось лопаются от зависти, на красоту вашу глядя.
   – Ангел нетленный… Томная принцесса наша, – приводит совсем уже неосновательное и бессмысленное сравнение Лизонька и с деланой восторженностью чмокает Надю в плечо.
   Когда вместо них в театре «дежурят» Кленушка и Домна Арсеньевна, восторгов со стороны бывает меньше. Кленушка вытаращенными глазами смотрит на сцену. Ее рот открыт, брови подняты. Игра актеров, а особенно пение действуют на нее изумительно. Под звуки голосов, раздающихся с эстрады, Кленушка забывает весь мир и погружается в мечты о деревне. Никогда ей не хочется так, как в эти часы, вернуться туда. А Домна Арсеньевна клюет носом и дремлет все время спектакля…
   И снова действительность исчезает для Нади, и снова она погружается в мир грез, центром которого является она, конечно, сама Надя, и не Надя Таирова, а новая Надя – сказочная принцесса Нэд.
   Но гораздо более театра любит Надя кинематограф. Еще бы! Там всегда бывают такие невероятные сюжеты, такие захватывающие неожиданности, такие страшные приключения! Там она часто видит своего любимца Шерлока Холмса или Рокамболя. Там девочка получает такой богатый материал для фантазий. Она еще слишком молода, слишком легкомысленна, чтобы уметь отличать истинную красоту искусства от грубой фальсификации.
   Но больше всего Надя любит ездить со своей благодетельницей в гости. Теперь редкую неделю она не бывает у Ратмировых, Ртищевых, Стеблинских. Анну Ивановну все уважают и дорожат ее знакомством, а чтобы доставить ей удовольствие, все очень любезны и предупредительны с ее любимицей. Но Надя принимает все знаки внимания исключительно как признание ее собственных достоинств и гордо поднимает голову и надменно задирает свой крошечный носик, видя расточаемое любезное гостеприимство. Она усвоила даже особую манеру говорить с равными ей, особую – с высшими и с низшими. Ее тон приобрел в разговоре с прислугой неприятную резкость, зато в своем общении с Поярцевой и девочками-аристократками она мало чем отличается от приторно-льстивой Лизоньки и ее мамаши. С Наточкой Ртищевой она «раздружилась», зато старшая княжна Ратмирова, Ася, занимает теперь Надины мысли. Она тянется к Асе, чтобы иметь право говорить: «Я подруга старшей Ратмировой. Мы с Асей закадычные друзья».
   Но Ася уклоняется от этой дружбы. Она всегда держится как-то сама собой, в стороне, да и старше она почти на три года.
   Тогда Надя меняет тактику и притягивает к себе хохотушку Лоло. Эта проще и доступнее и скоро попадает целиком под влияние Нади.
   Желание последней исполняется: у нее теперь есть закадычная подруга – княжна.

Глава III. Неприятный визит. – 17-е сентября

   – Батюшки мои! Неужто Надя? Вот-то не узнала! Нарядная какая, скажите пожалуйста! – и Клавденька, только что стиравшая белье на кухне, обтирает мыльные руки о передник и обнимает сестру.
   – Тетя Таша! Шурка! Надя приехала! Идите скорее!
   – Я ненадолго, – говорит Надя, – там внизу ждет Лизонька в автомобиле. А Сережа дома? – оглядываясь с некоторой опаской, спрашивает она, хотя отлично знает, что в эти часы Сережа в гимназии. Но все же излишняя предосторожность никогда не помешает, тем более что брат, наверное, отравил бы ей всю радость, если бы увидел ее новую, очень нарядную – даже чересчур нарядную для четырнадцатилетней девочки, – шляпу и модное дорогое пальто. Опять бы пришлось выслушивать выговоры о том, что Надя не должна позволять Анне Ивановне тратить на себя столько денег, которые ему – Сереже – будет трудно отдавать впоследствии. Слава Богу, его нет, значит, можно поболтать без помех о своем житье-бытье в поярцевском доме.
   Откуда-то из дальнего угла квартирки выходят тетя Таша и Шурка. Первая со слезами на глазах обнимает Надю и ласково пеняет своей любимице:
   – Забыла ты нас, Наденька, забыла совсем.
   А Шурка сразу впивается в элегантный Надин костюм, в ее щегольской зонтик и сумочку.
   – Неужто серебряная? – пожирая взглядом последнюю, замирающим голосом шепчет Шурка.
   – Конечно, – небрежно роняет Надя. – Ну, как поживаете без меня? – тем же тоном, прищуривая глаза (манера, заимствованная ею у кого-то из знакомых взрослых барышень), осведомляется она у сестер и тетки и критическим взглядом окидывает окружающую более чем скромную обстановку комнаты.
   Боже, до чего все ничтожно и нищенски жалко кругом! И как только могла она здесь жить столько времени! Эта поломанная разношерстная мебель, эти крохотные клетушки, эта убогая лампа! О, она не вернется никогда к этой жизни, никогда! И эти будничные серые интересы семьи! Удивительно забавно слушать про то, что теперь дела стали как будто чуточку получше, потому что Клавденька получила определенный, постоянный заказ от магазина, а у Сережи появились вечерние занятия в конторе одного купца-мебельщика, и он будет получать жалованье каждый месяц да вдобавок два урока. А Шурку решено в этом году отдать в профессиональное.
   Все это тетя Таша с Клавденькой говорят по очереди, стараясь как можно скорее посвятить во все Надю.
   Последняя слушает краешком уха. Какое ей, в сущности, дело до всего этого! Ее волнует и тревожит совсем другая мысль.
   – В это воскресенье мои именины, – улучив удобный момент и перебивая сестру, говорит Надя, – и вот…
   – Ах, Боже мой! Конечно, конечно, помним, – волнуется тетя Таша. – Ведь 17-е уже послезавтра. А я тебе подарок приготовила, Наденька. Уж какой – не взыщи, не поярцевским чета, мы, бедняки, не можем тратить столько, сколько тратит Анна Ивановна.
   – Она мне часы обещала подарить на именины, – не слушая слов тетки, небрежно роняет Надя.
   – Золотые? – вся вспыхивает любопытством Шурка.
   – Понятно, не никелевые, – усмехается Надя.
   – Неужели с цепочкой? – почти стонет от восторга и нетерпения узнать Шурка.
   – Понятно, с цепочкой. Не на шнурке же носить их, – пожимая плечами, отвечает Надя.
   – А я тебе дюжину платков наметила, – говорит Клавденька. – В воскресенье после обедни и принесу.
   – И я принесу мой подарочек, – кивая и улыбаясь, говорит тетя Таша.
   – А я тебе пастилы рябиновой, твоей любимой, куплю. Ты ведь позволишь принести мне, Наденька? – трогательно просит сестру Шурка.
   Надя молчит. Ее брови сдвигаются, лоб хмурится. Она неприятно поражена. В день ее именин позваны гости. Будут Ратмировы, Стеблинские, Ртищевы, даже Софи Голубеву позвала Анна Ивановна, предварительно заручившись согласием Нади. (Пусть Софи полюбуется теперь на ее новую жизнь. Пусть попробует съязвить или затронуть Надю. Небось не посмеет теперь задеть!)
   И вот, при всех этих богатых детях из лучших домов Петрограда ей придется принять своих бедных, обносившихся родных. Придется подчеркнуть свое ничтожество, свое незнатное происхождение, свою прежнюю, полную нужды и бедности жизнь дома. Нет, слуга покорный, на это она, Надя, не пойдет ни за что.
   – Тетя Таша… Клавдия… Что, если вы заглянете ко мне в другой раз когда-нибудь?.. Я буду очень рада… – мямлит Надя, избегая смотреть на тетку и сестру.
   Тетя Таша теряется. Ее милое морщинистое лицо покрывается багровой краской густого старческого румянца. Она боится, не хочет поверить своим ушам. А между тем где-то в мыслях мелькает смутная догадка: «Неужели она стыдится нас, своих близких? Неужели стесняется показать нас своим новым друзьям?» И, сама испугавшись своих мыслей, поспешно уходит за подарком для своей ненаглядной Надюши.
   Чтобы приобрести этот подарок, полдюжины настоящих тонких фильдекосовых [29 - Фильдеко́с – тонкая хлопчатобумажная пряжа.] чулок (тетя Таша знает, что грубых, бумажных, Наденька не выносит), она отказывала себе во всем самом необходимом последние две недели: ходила пешком с Песков на Сенную за провизией каждое утро, вместо того чтобы ехать в трамвае, пила по утрам кофе без булки, не покупала «Петербургской газеты», которую так любит читать, – словом, урезывала себя во всем. И вот, вместо того чтобы вручить этот, с такой любовью купленный ею подарок имениннице в день ангела, что особенно ценится тетей Ташей, она вынуждена передать его сейчас.
   Надя мельком бросает взгляд на чулки.
   – Мерси, – бросает она небрежно и словно случайно вытягивает свои изящно обутые в шелк и тонкое шевро [30 - Шевро́ – мягкая дубленая кожа из шкур коз.] ножки. – Я привыкла к шелковым, Анна Ивановна покупает мне их еженедельно. Они очень непрочны, их приходится менять каждый день, – тянет она, щурясь на свои ажурные шелковые чулочки.
   Это уж слишком! Точно что-то ударяет Клавдию в самое сердце при этих словах, и горбунья вскакивает со своего места. Она бледна сейчас, как только может быть бледно человеческое лицо в минуту тяжелого душевного потрясения. И глаза ее сверкают гневом, когда она говорит дрожащим голосом, обращаясь к Наде:
   – Молчи, молчи лучше, бессердечная, черствая девчонка! Как у тебя язык поворачивается говорить так? Ты думаешь, что я не раскусила тебя? Не поняла твоих кривляний? Ты нас стыдишься! Стыдишься своих родных, единокровных тебе близких!.. Этого ангела, тетю Ташу, твоих сестер, твоего брата, всех нас! Ну и Бог с тобой, и стыдись, сделай милость. Не нужно нам твоей привязанности, твоей любви. Если у тебя заглохло к нам родственное чувство, здесь ничего уж не поделаешь. Слава Богу, что папаша не дожил еще до этого, не видит тебя, такую глупую, такую напыщенную, такую пустую!
   Последние слова вырываются у Клавденьки почти что криком.
   Надя сразу закипает гневом. Как смеет Клавдия так ее третировать?
   – Ну и радуюсь, что глупая, что напыщенная и пустая, – кричит она в свою очередь, уколотая словами сестры. – А все-таки многие желали бы быть на моем месте, на месте пустой и глупой Нади… И ты первая изо всех… И ты… конечно… Потому-то ты и злишься, что завидуешь мне. Ну да, завидуешь и злишься, что ты горбунья, уродка, калека…
   Надя сама не помнит, как сорвались у нее с губ последние слова. Она тут же пожалела, что позволила себе произнести их. Но что делать, сказанного не вернуть. Она видит, как сразу потемнело лицо Клавдии, как наполнились слезами большие выразительные глаза горбуньи и как, точно подкошенная былинка, опустилась ее голова на грудь тети Таши, а та обвила ее своими худенькими дрожащими ручками.
   – Надя! – с упреком и горечью вырвалось у Татьяны Петровны. – Как могла ты сказать это, Надя?
   Но Надя только молча отворачивается. Она спешит уйти, ей здесь больше нечего делать. Да к тому же скоро уже два часа – надо успеть повторить уроки к приходу Сережи.
   – Прощайте. Теперь я не скоро приеду опять, некогда, – буркает она себе под нос и, на лету чмокнув тетку в голову, поспешно бежит к дверям.
   – Чулки, Надя, чулки забыла! – кричит ей вслед Шурка.
   Но Надя ничего не слышит. Проворно сбегает она с лестницы, выходит за ворота и садится в автомобиль около ожидающей ее Лизоньки.
   – Домой, – хозяйским тоном командует девочка шоферу.
   Когда машина отъезжает от недавно еще родного Надиного дома, в ее сердце плотно и настойчиво укладывается жестокое, недетское решение: долго-долго, а может быть, и совсем не возвратится она больше сюда.
//-- * * * --//
   В воскресенье 17 сентября Надя просыпается с тяжелым чувством. Всегда в этот день, до институтского периода жизни, девочка неизменно встречала около своей постели любящий ласковый взгляд тети Таши, ожидавшей ее пробуждения. При одном воспоминании о домашних сердце у Нади болезненно сжалось.
   Бесспорно, она была не права тогда, в последнее посещение своих. Но и Клавденька тоже была хороша! Как смела она так кричать на Надю? И, пожалуй, даже к лучшему, что произошла такого рода ссора: по крайней мере, Надя может быть уверена, что никто из домашних не явится поздравлять ее в этот день. А все же тяжело как-то сегодня их не увидеть…
   Со вздохом девочка обводит глазами свою голубую комнату-бонбоньерку – и громкое радостное «ах!» вырывается из ее груди. На столе, плотно приставленном к изголовью постели, она видит небольшой зеленый плюшевый футляр, потом японскую шкатулку, потом еще футляр поменьше и легкое белое шелковое платье с широким черным поясом и таким же галстуком у отложного воротничка.
   С радостным восклицанием Надя вскакивает с постели и бежит рассматривать подарки. Вся ее горечь, все сомнения и печали рассеиваются как дым. Какие часики! Какая прелесть! Душа Нади загорается восторгом. Действительно, миниатюрные золотые часы-браслет, о которых она так мечтала, прелестны и изящны, как только могут быть изящны такие вещицы. Замирая от радости, девочка надевает их на руку. В другом футляре, поменьше, она находит кольцо, очаровательное колечко с бриллиантом, на которое тоже давно заглядывалась. А в японской шкатулке дивной работы красиво уложены кружевные платки, перчатки и ажурные шелковые чулки. Тут же стоит коробка с изящной почтовой бумагой от Ненилы Васильевны и Лизоньки. На коробке прикреплена бумажка с начертанными на ней словами:

   «Королевне нашей от ее преданных слуг Н.В. и Л.».

   А рядом большая коробка конфет от Домны Васильевны и именинный крендель от Кленушки.
   Но на все эти приношения Надя даже и не смотрит. Все ее внимание теперь поглощено белым платьем. Что за догадливая, что за умница эта милая, добрая Анна Ивановна! Именно такое – белое с черным поясом – только и может надеть Надя в месяцы траура. Когда только успели снять с нее мерку, вот забавно-то! Лишь бы оно пришлось впору. Ведь так редко бывает, чтобы платье хорошо сидело без примерки.
   Надя так увлечена рассматриванием подарков, что не слышит, как открывается дверь комнаты-бонбоньерки и Анна Ивановна тихо, на цыпочках, приближается к девочке.
   – Ну, что, милая Нэд, довольны ли вы моими подарками? – спрашивает она, вдоволь полюбовавшись счастливым личиком девочки.
   Та вздрагивает от неожиданности, потом с радостным криком падает на грудь своей «доброй волшебницы».
//-- * * * --//
   К трем часам дня съехалось приглашенное юное общество: явились Ратмировы, Стеблинские, Карташевский, Зоенька Лоренц и даже, к великому Надиному удовольствию, Софи Голубева, перед которой Наде так хотелось блеснуть и своими подарками, и своим нарядом.
   Прелестная в белом полутраурном платье (Анна Ивановна настояла на желании видеть в нем сегодня Надю), причесанная к лицу и вся сияющая от удовольствия, Надя казалась прехорошенькой.
   – Мы извиняемся, но танцев и музыки у нас на этот раз не будет, – я в трауре, – с любезной улыбкой встречая своих юных гостей, говорит каждому Надя. – Вместо танцев устроим после обеда petits jeux [31 - Тихие игры (франц.).], будем играть в мнения и в почту. Согласны?
   – Согласны. Конечно, согласны! – спешат ответить юные гости. В сущности, танцевать или играть – не все ли равно, лишь бы весело было, лишь бы быть всем вместе.
   Чтобы не стеснять молодежь, та же предусмотрительная Анна Ивановна просила родителей детей не присылать с ними гувернеров и гувернанток, и те охотно пошли навстречу ее желанию.
   До обеда Надя отвела юных гостей в «зеленую» комнату. Никто, кроме Ратмировых, раньше не бывал здесь, поэтому убранство оригинального помещения, фонтан, статуи, обилие клеток с канарейками, а главное, с пестрым Коко, привело юных гостей в полный восторг и целиком овладело их вниманием. Больше всех понравился детям Коко. Он был в этот день особенно в ударе и казался очаровательным со своей безудержной болтовней.
   – Здравствуй, братец! – по настоянию Нади, обратился Ванечка к забавной птице.
   – Здравия желаю, ваше высокородие! – прикладывая лапку к клюву и как бы отдавая честь, отчеканивая каждое слово, ответил забавный попугай мальчику.
   – Ха-ха-ха! – весело залились дети.
   – Ха-ха-ха! – вторил им Коко. – Что тут смешного, не могу понять! – перекрикивал он их.
   Смех при этих словах усиливается.
   – Кто его выучил? Какой он забавный… – спрашивает Надю Маня Стеблинская.
   – У него есть своя собственная воспитательница, одна из приживалок Анны Ивановны, – отвечает девочка небрежным тоном, не замечая присутствия Лизоньки тут же в комнате, около клетки.
   Зато ее замечают другие дети. От них не ускользнул ни румянец гнева и негодования, вспыхнувший на щеках Лизоньки, ни полный злобы и обиды взгляд, брошенный ею в сторону Нади.
   «Приживалка! Скажите, пожалуйста! Да как она смеет так? Сама не лучше, сама живет из милости. Ах ты, фря этакая, выскочка, как зазналась!» – мысленно злобствует уязвленная девушка, предусмотрительно пряча, однако, под ресницами сверкающий от негодования взгляд.
   Наточка, мягкая и чуткая по натуре, заметив создавшееся положение, спешит рассеять его. Она очень любезно разговаривает с Лизонькой, участливо расспрашивает о привычках Коко, восторгается ее терпением и усидчивостью, заставившей научиться глупую птицу так чисто и так много говорить, а главное, отвечать так кстати.
   Потом появляется Кленушка со своими питомцами, и теперь собачки овладевают вниманием детей. Как забавна Заза, умеющая ходить на задних лапках! А флегматичный Макс, на лету подхватывающий кусочек сахара, положенный ему на нос! А Нусик и Пупсик, стоящие по пять минут в ожидании подачки на часах!
   – Да у вас тут целый собственный цирк. К Чинизелли [32 - Чинизелли – семья итальянских цирковых артистов.] и ездить не надо, – говорит Никс, большой любитель всяких цирковых зрелищ.
   – Они прелестны, – картавит княжна Ася, лаская то одну, то другую собачку.
   Даже скромница Зоинька Лоренц, и та решается расспросить Кленушку о том, как живут между собой, не ссорятся ли, не грызутся ли все эти четвероногие живые игрушки.
   – А мне все-таки больше всех нравится Коко. Искренне признаюсь в этом, – говорит Софи, снова возвращаясь к клетке с попугаем. – Что он, однако, ест? – обращается она с вопросом к Лизоньке.
   – Зерно, подсолнухи, молоко с булкой… – с готовностью перечисляет та.
   – И даже сыр, вообрази, сыр, Софи, – вмешивается в их разговор Надя. – Я это сейчас продемонстрирую на ваших глазах. Лизонька, принесите кусок сыра от Домны Арсеньевны, – тоном хозяйки тут же приказывает Надя девушке.
   – Но, Надежда Ивановна… – заикается было Лизонька.
   – Пожалуйста, извольте слушать, что вам говорят, – отрезывает Надя, награждая девушку ледяным взглядом.
   Лизонька потупляет глазки и смиренно поджимает губы. Она прямо не узнает Нади. Правда, у любимицы их общей благодетельницы есть привычка «задавать тон» и выставлять себя хозяйкой в присутствии посторонних, но так повелительно, так властно она еще никогда не разговаривала. Однако во избежание неприятных столкновений Лизонька покорно идет исполнить поручение Нади, сдерживая в душе целую бурю. Вскоре она возвращается, неся кусок сыра на тарелке и нож.
   Надя нетерпеливо вырывает у нее из рук и то и другое.
   – Как вы долго прохлаждаетесь, Лизонька! Куда вы пропадали? – с капризно надутыми губками роняет она.
   От этого замечания Лизонька вспыхивает до ушей.
   «Скверная зазнавшаяся девчонка!» – мысленно награждает она Надю далеко не лестным эпитетом и враждебно смотрит ей в глаза.
   Но Надя не замечает этого взгляда. Не замечает ничего, кроме сгруппировавшихся вокруг нее детей, с самым живым интересом следящих, как жадно хватает Коко мелко нарезанные куски сыра из Надиных рук.
   – В первый раз вижу такого гастронома-попугая, – усмехается Митя Карташевский.
   – Ха-ха-ха! – вторит ему Лоло, всегда готовая посмеяться кстати и некстати.
   – И такого прожору! Смотрите, смотрите, десятый кусок убирает! – удивленно роняет Маня.
   – Он может съесть целый фунт, если хотите, – хвастливо говорит Надя, чувствуя себя центром общего внимания не менее самого Коко, и, отрезав кусочек побольше, вкладывает его в жадно раскрывшийся клюв попугая.
   – Будет, да будет же, правда, Надежда Ивановна, – испуганно шепчет Лизонька, с тревогой наблюдающая за процедурой этого кормления. – Не было бы худо нашему Коко.
   – Не ваше дело, – резким шепотом отвечает ей Надя. – Пойдите, принесите ему свежей воды, – снова повышая голос, приказывает она.
   Ей хочется во что бы то ни стало подчеркнуть перед юными гостями свою хозяйскую власть в этом доме, и сегодня у нее и с Лизонькой, и с Кленушкой, и с прислугой особенный тон, особенная манера говорить и даже, как это ни странно, какой-то особенный голос.
   Дети замечают это и конфузятся. Одна Софи Голубева кажется довольной. Ей как нельзя более приятны все промахи Нади, все ее ошибки и плохое воспитание, которое сегодня так и выставляется напоказ. Она терпеть не может эту «выскочку из мещанок», как давно уже окрестила про себя бывшую одноклассницу. Если она втайне и завидовала ее теперешней жизни, роскоши и богатству, то, видя эту напыщенную, зазнавшуюся мещаночку в таком смешном и глупом положении, Софи вполне удовлетворена. «Богатство глупому не впрок», – решает она, поглядывая на Надю насмешливыми глазами.
   К счастью, Надя ничего не замечает… Весь сыр с тарелки перешел, наконец, в зоб Коко. Сытый, наевшийся до отвала, попка теперь почувствовал приятную сонливость и завел глаза, довольный угощением. Как раз в это время детей позвали к столу. За столом Надя старалась вести себя со всем возможным гостеприимством. Анны Ивановны не было: она решила дать детям полную свободу действий и велела подать обедать к себе в комнату.
   И Надя, почувствовав себя полновластной хозяйкой, опять командовала Лизонькой и Кленушкой, хлопотавшими у стола, и покрикивала на прислугу.
   Лакеи и горничные с удивлением посматривали на разошедшуюся «маленькую барышню», никогда не проявлявшую до сих пор такого странного задора.
   К концу обеда, когда был подан десерт, в столовую неслышно вошла Ненила Васильевна.
   – Королевна наша, красавица-душенька, – своим быстрым шепотком заговорила она, наклоняясь к Надиному уху, – сестрица ваша там пришли из дома, вас спрашивают.
   – Какая сестрица? – нетерпеливо передернула плечами Надя.
   – Да ваша родная сестрица. Шурочкой звать.
   О! Вся кровь бросилась Наде в лицо, и она густо покраснела от неожиданности и смущения. Покраснели даже лоб, шея, даже маленькие уши, окруженные завитками белокурых волос.
   Как посмела она прийти сюда, эта Шурка, вопреки ее, Надиному, желанию! Ведь, кажется, русским языком наказывала Надя ей и всем домашним не приходить поздравлять ее в этот день!
   Бросив пытливый взгляд на гостей (слышали или не слышали?), Надя тоже шепотом отвечает Нениле Васильевне:
   – Скажите ей, что сейчас мне некогда, сейчас я занята с моими гостями. Пусть завтра придет… Завтра утром, часов в одиннадцать… Тогда уже, наверное, никого не будет.
   – Ахти, красавица, а ведь я не знаючи-то впустила сестрицу в комнаты. Неловко как-то отказывать ей теперь, – сокрушенно качая головой, снова шепчет Ненила Васильевна.
   Надя нетерпеливо морщится, бросает мимолетный взгляд на дверь… Так и есть. Этого еще недоставало! Из залы ей умильно кивает с улыбкой во весь рот сияющая Шурка.
   Надя вскакивает как ужаленная со своего места и, забыв извиниться перед сидящим за столом юным обществом, несется как на крыльях в залу.
   – Ты зачем пришла без разрешения? Кто тебе позволил? – накидывается она на Шурку.
   Девочка, за минуту до этого вся сиявшая радостной улыбкой, сразу как-то потускнела при первых же словах сестры.
   – Наденька, – жалобно тянет девочка, складывая губы трубочкой, готовая заплакать от смущения и испуга.
   – Что Наденька? Что Наденька? Я тебе толком говорила: не сметь приходить. Хватило ума у наших пустить тебя! У меня гости-аристократы: княжны Ратмировы, Ртищевы, Стеблинские, а ты такой ободрашкой пришла. В ситцевом платье. Как тебя отпустили только, как отпустили?
   – Да меня… меня и не пускали, Наденька. Я сама пришла. Захотелось поздравить, вот и пришла… Думаю, вызову Наденьку тишком, никто и не увидит. Я тебе рябиновой пастилы принесла, Наденька, твоей любимой… – заикаясь от волнения, бормотала Шурка, протягивая Наде коробку с пастилой.
   – Сама пришла? Без спросу? Так убирайся вон! Сию же минуту уходи. И дрянь эту уноси скорее. Не хочу я твоей пастилы. Сейчас гости перейдут в залу. Беда, если тебя здесь застанут. Ну же, уходи, уходи скорее!
   И Надя бесцеремонно подталкивала сестру к двери.
   – Ухожу, Наденька, ухожу… – роняя слезы, вконец огорченная и несчастная, лепетала Шурка.
   Еще минута, и ее жалкая маленькая фигурка скрылась за дверью… Маленькая фигурка в чистеньком ситцевом платьице и холстинковом фартучке, тщательно выстиранном и отутюженном собственными Шуркиными проворными руками специально для дня Надиных именин, для нынешнего дня! И вот надо же было так случиться!..
   Окончательно раздавленная, Шурка с поникшей головой спускается с лестницы и выходит на улицу. Как тяжело, как гадко все это произошло! А виновата она сама. Никто другой, как сама Шурка. Убежала без спроса, не посоветовавшись со старшими, вот и поделом тебе, глупая, несмышленая девчонка, – уже негодуя на самое себя, мысленно укоряет себя девочка. Где-то в глубине ее души, в самых тайниках, закипает обида и на Надю. Но это мимолетное чувство. Надя права. Куда же ей, Шурке, такой простушке, знакомиться с важными барами, только Надю срамить своим затрапезным ситцевым платьишком. Ну, конечно, осрамила бы только. И очень хорошо, что Надя ее не приняла. А какой дом-то у Поярцевой, какие комнаты! Дворец, вылитый дворец! А швейцар-то какой важнющий. Шурка по нечаянности книксен ему сделала, когда он открыл перед ней дверь. А теперь надо торопиться домой, а то хватятся. Попросилась у тети Таши сходить к подруге, а сама сюда… Бежать надо бегом.
   И Шурка, машинально прижимая к груди коробку со злополучной пастилой, о существовании которой совсем позабыла, быстрым шагом направляется вдоль Каменноостровского проспекта.

Глава IV. Знаменательный вечер

   – Что это вы нас покинули, Надин? Кто похитил вас на такой продолжительный срок из нашего общества? Я решительно протестую против такого злодейства.
   И Ванечка при этих словах так грозно и сурово сдвинул брови, придав комическое выражение своему детскому лицу, что все остальные покатились со смеху.
   – У тебя, кажется, была сейчас твоя младшая сестренка? – с невинным видом, скрывая насмешливую улыбку, обратилась к Наде с вопросом Софи.
   Надя, менее всего ожидавшая такого вопроса, вздрогнула от неожиданности. Не удалось ей-таки скрыть Шуркиного прихода, эта противная Софи успела разглядеть маленькую фигурку в ситцевом платьице. Какая досада, право. Что же, однако, ей отвечать? Нельзя же сказать, что это неправда, что это ложь, что Шуркиного духу здесь и не было.
   С минуту Надя колеблется, упорно соображает… В голове ее бродят самые упорные мысли… Она ищет, измышляет способ выйти из неловкого, по ее мнению, положения…
   А обе княжны Ратмировы, Маня Стеблинская и Наточка смотрят на нее удивленными глазами.
   – Почему вы не позвали сюда вашу сестру, Надя? Нам бы очень хотелось познакомиться с ней, – говорит Ася со своей обычной улыбкой.
   Знакомиться с Шуркой? И кому же? Этой изящной, нарядной, изысканно-светской княжне? О нет, не так уж глупа Надя, чтобы показать такому избранному обществу свою одетую в полинявший ситец и лишенную самых примитивных манер и выдержки сестру-мещанку.
   И Надя глубоко смущается от одной такой мысли. Вдруг счастливая идея приходит ей в голову. Благодаря ей Надя может выйти из глупого положения, может вернуть себе нарушенное приходом Шурки спокойствие. Поистине счастливая мысль! И не совсем естественно девочка начинает смеяться.
   – Ха-ха-ха! Как это забавно, господа! Вот потеха-то! – так и заливается Надя деланым смехом. – Здесь приняли посланную ко мне прислугу-девочку за мою сестру. Как вам нравится это? Моя тетя и сестра прислали мне поздравление с маленькой служанкой, нашей подгорничной. Как это забавно, не правда ли? Ха-ха-ха!
   Однако Софи Голубеву не так легко провести, как это кажется на первый взгляд. Она несколько секунд глядит Наде в лицо внимательными, насмешливыми глазами, а потом, отчеканивая каждое слово, произносит веско и громко на весь стол:
   – Как странно. Действительно странно, потому что, насколько я помню, в институт на прием к тебе приходила именно эта девочка или удивительно похожая на нее, и все говорили, что она твоя младшая сестра Шура.
   Если бы у Нади была возможность зажать рукой этот противный рот Софи, уличающей ее, Надю, с такой удивительной последовательностью, если бы она могла заставить Софи молчать и вообще вывести ее из-за стола! Но увы! Это было невозможно, и Надя принуждена молчать и выслушивать до конца эту противную девчонку. Какое счастье еще, что Наточка и Митя Карташевский так вовремя пришли ей на помощь.
   – Мне жаль, что и сегодня не удастся познакомиться с вашим милым братом, – говорит догадливый Митя, чтобы перевести на что-нибудь внимание детей.
   – Надя, ты разрешаешь, в качестве хозяйки, встать нам из-за стола? – спрашивает, в свою очередь, Наточка, с шутливой почтительностью.
   – Конечно, конечно! – спешит ответить та.
   Она сама рада-радехонька, что можно отвлечь внимание юных друзей от только что случившегося «недоразумения». Приказав прислуге перенести десерт в залу, снова ожившая и успокоившаяся Надя уводит туда своих гостей.
   – Mesdames et messieurs! – поднимает голос Никс. – Я предлагаю играть в мнения. Кто согласен со мной?
   – Отлично, отлично! Блестящая идея! – звучат несколько оживленных голосов.
   – Игра во мнение… Гм… Гм… Не привела бы она всех нас в сомнение, – пробует острить Ванечка.
   – Ха-ха-ха! – заливается самым звонким смехом Лоло.
   – Потому что начнутся счеты и обиды, – подхватывает его сестра Маня. – Лучше давайте играть в комнатный крокет. У вас, наверное, есть такой крокет, Надя?
   Крокет есть, но желание играть в него находится у немногих. Большинством голосов принято первое предложение. Бросают жребий, и Ванечка уходит из комнаты, потому что в первую голову мнения будут собираться про него.
   – Господа, пожалуйста, щадите мое самолюбие, – прижимая руки к сердцу, молящим тоном посылает он с порога.
   – Иди уж, иди! Будь покоен, под орех разделаем, – утешает брата Никс и посылает ему вдогонку зловещий взгляд.
   Ванечка юркает за портьеру, притворяясь испуганным. Когда он возвращается в залу, где комфортабельно расположилось юное общество, на него нельзя смотреть без смеха. Скрестив по-наполеоновски руки на груди, сдвинув брови и поджав губы, с сумрачным видом он размеренным шагом приближается к играющим.
   Княжна Ася, едва сдерживая улыбку, выступает вперед.
   – Про вас сказали ваши добрые приятели, – начинает она торжественным тоном, – и очень просили не обижаться, что, во-первых, вы прелесть…
   – Благодарю покорно. Чувствительно тронут такой любезностью… – склоняется чуть ли не до пола Ванечка.
   – Во-вторых, что вы – шалун, каких мало. В-третьих, что вы – сорви-голова.
   – Сорви-голова – это Маня сказала, она всегда меня называет так… – неожиданно прерывает Асю Ванечка и со зловещим видом грозит пальцем сестре, которая отрицательно трясет головой и лукаво смеется в ответ.
   – Pardon! Я еще не кончила… – останавливает Ванечку Ася. – В-четвертых, что вы – хорошенький и пригоженький. В-пятых, что вы – сказочный принц.
   – Ого! – знаменательно роняет Ванечка, поднимая палец кверху, – прошу почтительно обращаться с его высочеством.
   – В-седьмых, что вы – рубаха-парень. В-восьмых, что вы – башибузук.
   – Протестую. Я питомец моего родного корпуса, где нет места башибузукам, и я православный, – дурачится Ванечка.
   Еще целый ряд эпитетов сыплется на его голову. Он и милый, и добрый, и веселый, и красавчик алебастровый.
   Последнее вызывает взрыв смеха всего юного общества, а Лизонька смущается и краснеет. Это она «книжным» и «мудреным», по ее мнению, словом наградила Ванечку.
   Лизонька и Кленушка, по настоянию Наточки Ртищевой и обеих княжон, тоже приглашены участвовать в играх.
   – А ведь я знаю автора каждого отдельного мнения, – неожиданно изрекает Ванечка и, ударив себя пальцем по лбу, действительно, неожиданно для детей, угадывает кто что про него сказал.
   – Сказочный принц – это вы изволили сказать, Надя, потому что вы сами похожи на принцессу… – смеется он. – Бова Королевич – Кленушка сказала. Лизонька – конечно, «красавчик алебастровый». (Пожалуйста, не краснейте, Лизонька, мне очень лестно быть таковым.) А бранил меня свой брат-мужчина: Никс башибузуком, Митя разбойником, Маня… (Pardon, но мою дражайшую сестричку я, к ее полному удовольствию, впрочем, тоже считаю своим братом-мальчуганом!). Итак, братец-Маня, повторяю, назвал меня сорви-головой.
   – Браво, Ванечка, браво! Всех разгадал, – под взрыв веселого смеха восклицают дети.
   – Вот маг и волшебник, действительно угадал! – развела Ася руками. – Надин, теперь ваша очередь, прошу удалиться.
   – Ну, мы же и зададим вам! – смеясь, послала вдогонку Наде Маня Стеблинская.
   – Чур, не обижаться! – предупредил Митя, собиравший на этот раз мнения. – Пожалуйста! – крикнул он через три минуты, предупредительно раздвигая перед Надей полы портьеры.
   Надя легко и грациозно, как птичка, впорхнула в залу.
   – Про вас говорят ваши друзья, с покорной просьбой не обижаться, что вы чрезвычайно милая, что вы любезная хозяйка, что вы очень хорошенькая, что вы удивительно изящная… – вызывая на губы Нади самую польщенную улыбку, перечислял Митя, – но что вы легковерная и часто принимаете комплименты и лесть за истинную правду, что вы очаровательны и что вы, простите, иногда немножко бываете вороной в павлиньих перьях. Еще раз просим не обижаться, ведь это шутка, игра.
   Увы, последнее предостережение запоздало. Надино лицо, улыбавшееся до сих пор самой очаровательной улыбкой, исказилось неприятной, кислой гримасой.
   – Как вы смеете передавать мне это? – топнув ногой, накинулась она на Митю.
   Тот недоумевающе поднял глаза. В первое мгновение мальчик подумал, что Надя шутит, нарочно притворившись рассерженной. Но нет, это уже не шутка – эти пылающие гневом глаза и красная сердитая физиономия.
   – Вы не смеете так говорить про меня… Я не позволю… – совершенно забывшись, лепечет она, топая ногами и все сильнее заливаясь краской.
   – Но ведь это же шутка, игра, поймите! Здесь никто не может обижаться. Ведь это же глупо, в конце концов… – пробуют разубедить расходившуюся Надю Никс, Маня, Ванечка, Ася и Лоло.
   – Конечно, нельзя обижаться, – решается поднять голос в защиту «мнений» даже тихая Зоинька.
   – Нельзя быть такой обидчивой, Надюша, – шепчет ей Наточка, приникая губами к Надиному ушку.
   – Перестань! Это же право смешно, Надя! Неужели тебе хочется обязательно выставить себя в таком смешном виде?.. – напоминает ей с другой стороны Софи тихим, чуть слышным шепотом.
   Этот шепот, кажется, переполнил Надино сердце обидой и гневом. Она, как ужаленная, отскакивает от Софи.
   – Это ты про меня сказала! Ты сказала! Я сразу тебя узнала! – в запальчивости кричит ей Надя.
   Софи теряется. Все смущены. Проходит добрая минута, пока Голубева находит в себе возможность ответить.
   – Во-первых, это сказала не я; а во-вторых, я не позволю тебе на меня кричать, – говорит она сдержанно, – и лучше уеду домой. Прощай, до более удачной встречи, Надя, – насмешливо добавляет она и, обратившись к Лизоньке, просит девушку узнать, не прислали ли за ней из дому горничную.
   Следом за Софи собираются по домам и остальные гости. У каждого из них находится вдруг какое-нибудь оправдание для столь быстрого и внезапного ухода, тем более что коляска Ратмировых давно стоит у подъезда, а от Ртищевых и Стеблинских уже прислали прислугу. И Зоеньку Лоренц давно ждет ее англичанка в комнате Ненилы Васильевны.
   Надя робко и смущенно просит их остаться, подождать. Но ни у кого нет охоты видеть сердито-взволнованную и беспричинно бунтующую именинницу. Гости разъезжаются. Сконфуженная девочка остается одна.
//-- * * * --//
   Как прекрасно начался и как печально кончился этот вечер!
   Подумав об этом, Надя чувствует себя в самом деле несчастной. Она бродит по комнатам унылая и печальная и в душе бранит уехавших детей. О, какие противные! Оставить ее одну в день ангела. Этого она никогда им не простит! Никогда в жизни!
   Анны Ивановны нет дома. Чтобы дать полную свободу детям, она уехала на лекцию в Соляной Городок [33 - Соляной Городок – комплекс зданий в центре Санкт-Петербурга.].
   Если бы она знала, что сейчас переживает ее любимица! Бедная Надя сейчас так одинока… И всячески стараясь разжалобить себя печальными мыслями, девочка направляется в «зеленую» комнату. Здесь ей, однако, тоже невесело. Канарейки затихли, собираясь на покой. Только пестрый Коко еще сидит с открытыми глазами на жердочке. Но какой у него странный, нахохлившийся вид! Что это? Такое впечатление, будто Коко чем-то подавился. Как неровно дышит его грудка; как усиленно движется зоб.
   Тут Надя внезапно вспоминает: да ведь он объелся! Неужели же всему причиной сыр? Неужели она перекормила его сегодня?
   Девочка холодеет при одной этой мысли. Недоставало еще того, чтобы заболел Коко! Он – любимец Анны Ивановны, подарен ей еще покойной матерью и уже пятнадцать лет живет в доме. Его болезнь будет большим ударом для старухи. А если еще Лизонька откроет истинную причину этого недуга, то Бог знает, как рассердится тогда Анна Ивановна на Надю. Надо во что бы то ни стало бежать за Лизонькой, привести ее сюда, предупредить опасность.
   И быстрыми, легкими шагами Надя мчится по лестнице в мезонин, где живет Ненила Васильевна с дочерью.
   На первом же повороте круглой лестницы Надя слышит громкие голоса. Через открытую дверь комнаты эти голоса доносятся особенно отчетливо, тем более что собеседницы не стесняются и говорят громко. Надя замирает как вкопанная при первых же услышанных ею словах.
   – Нечего сказать, хороша! Всех гостей повыгнала! А еще барышня-институтка бывшая, благодетельницына любимица, – сердито, слово за словом роняет Лизонька. – А кабы вы послушали, мамаша, как она командовала нами нынче! То принеси, это унеси. То подай да это. Да как еще – все с покриком, будто и век здесь жила. Кокошку обкормила сыром. Я останавливать было сунулась, так она-то как закричит: «Молчите, мол, не ваше дело, сама знаю». По правде сказать, не стерпела я и, как играть-то сели, стали мнения собирать про фрю эту, выскочку, так, думаю, отплачу ей, отведу душу. Ну, вороной в павлиньих перьях ее и обозвала. А она-то как зайдется, как зайдется…
   – А будто и не ворона? И то ворона, – подхватила слова дочери Ненила Васильевна. – Неужто ж и впрямь королевна она? Да не люби ее так наша благодетельница, ужели бы возились мы с ней все так? Королевна – подумаешь тоже! Судомойкой ей впору быть, а не королевной! Глупа она, видно, что вообразила себя бог весть чем. Правда, взлюбила ее Анна Ивановна, благодетельница наша, обряжает как куклу, подарками заваливает, балует напропалую. А надолго ли? Ведь и любит-то за то, что рядить ее да выводить на люди можно, хвастаться ею лестно. А на самом-то деле, небось, Кокошка и тот дороже Надежды ее сердцу… А Наденька-то прекрасная у нее на положении собак да канареек, вроде Зазы да Леды… Небось тешится ею, как куклой, покуда не надоела, да покуда нашей-то в глаза смотрит, а чуть станет противоречить благодетельнице в чем ни на есть, живо охладеет к ней Анна-то Ивановна наша… Видали мы такие примеры уж не раз!
   Что такое? Наде кажется, что ступени шатаются у нее под ногами и вся лестница вертится под ней вьюном. Даже в глазах у девочки потемнело, и сердце словно перестало биться, замерло, как неживое, бедное маленькое уязвленное сердечко. Все, что услышала сейчас Надя, сразило ее. Да нет, не может этого быть, они лгут там обе! Как разобраться во всем этом, как докопаться до истины? Ах, если бы тетя Таша, Сережа и Клавдия были здесь, оказались бы чудом рядом с ней на этих самых ступенях, на этой лестнице и прослушали бы весь разговор Ненилы Васильевны с дочкой! Они сумели бы, конечно, посоветовать Наде, что делать. Они бы научили, как поступить. Но она одна, совершенно одна, не с кем поговорить, не с кем посоветоваться. А поговорить надо, просто необходимо, чтобы разобраться с более опытными людьми в ее положении. Ведь если только предположить, что часть, самая незначительная часть беседы Ненилы с Лизонькой – правда, и тогда можно с ума сойти от уколов самолюбия и обиды. Как? Она, Надя, и вдруг представляет собой в этом доме всего лишь ничтожную игрушку, что-то среднее между собачонкой и канарейкой? Игрушка, кукла, слепое орудие забавы! Нет, нет, она должна узнать, в конце концов, насколько все это правда, она должна докопаться до истины! Если ей не с кем сейчас посоветоваться, то она знает, что надо делать. С этого дня она будет внимательной и наблюдательной; она должна научиться отличать истинную любовь к ней от пустого тщеславия. Она не маленькая. Ей уже четырнадцать лет! А все же как хочется сейчас увидеть хоть одним глазком милую тетю Ташу, ее истинного друга, в любви которой она не может сомневаться. И даже Клавденьку, даже Сережу, хотя они были часто суровы к ней, и Шурку. (Ах, зачем она, глупая, прогнала ее утром!) Ведь они – ее единственные близкие, родные… Им она близка как племянница, как сестра… И дорого бы дала сейчас Надя, чтобы очутиться в маленькой квартирке среди ласково сияющих ей улыбками приветливых лиц…
//-- * * * --//
   Когда Анна Ивановна возвратилась домой, она была неприятно поражена, не найдя у себя в доме юных гостей Нади, для которых, уезжая, приказала сервировать ужин и десерт.
   – Что у вас за расстроенное лицо, Нэд, моя крошка, и где же ваши гости? – озабоченно спрашивает она, в общем, догадываясь о случившемся.
   В первую минуту Наде хочется броситься к ней на шею и излить все свои жалобы, все обиды на груди у благодетельницы.
   Но Анна Ивановна удерживает девочку. При виде ее исказившегося страдальческой и слезливой гримасой лица, Поярцева говорит слегка недовольным тоном, сразу расхолодившим Надин порыв.
   – Не плачьте же, Нэд, не портите ваши милые глазки. Завтра надо быть свежей и хорошенькой, а слезы истощают душу и тело. Я повезу вас на детское литературное утро. Это будет превесело. Я чувствую, что вас снова обидела эта гадкая Софи! Не обращайте на нее внимания, деточка, она из зависти все это делает. И зачем только мы ее пригласили? Зачем я, старая профанка, послушала вас! Разве вы не заметили, как она вам завидует?
   Увы, Надя все заметила… Но заметила не то, о чем говорила Анна Ивановна, а нечто иное, чего совсем не замечала раньше. Заметила, что Анне Ивановне почти и нет дела до ее тоски, до ее горя. Ей только хочется видеть Надю веселой, довольной, радостной и хорошенькой, чтобы все любовались девочкой там, куда, нарядив как куколку, ее повезут завтра.
   И глубокий вздох вырвался из груди Нади. Ее снова неудержимо потянуло домой, под родную кровлю, к дорогим близким, к тете Таше, Клавденьке, Шурке и Сереже, которые все-таки больше всех любят ее, строптивую и капризную, любят искренне, всей душой, прощая все ее, Надины, слабости и недостатки.

Глава V. Мечты разбиты! Конец волшебной сказки… – Новая Надя

   – Надевайте ваше белое платье, Нэд, мы едем к Ратмировым. Лизонька или Кленушка, кто там? Велите подавать шоферу машину.
   – Я не могу ехать сегодня в гости, Анна Ивановна… – слышится тусклый голосок Нади.
   – Но почему нет, моя крошка? Насколько я заметила, у вас наилучшие отношения с обеими княжнами.
   – О да, княжна Ася очень мила, и Лоло тоже, но… мне просто не хочется ехать, у меня голова болит, – так же апатично роняет Надя.
   – Опять болит голова? Но это странно; у вас теперь почти каждый день что-нибудь болит, моя милая, а от доктора вы упорно отказываетесь. Что это значит? В тот раз вы не поехали из-за головной боли на детское утро. Право, мне кажется, дорогая Нэд, что эти ежедневные то головные, то зубные боли – один только предлог, чтобы избежать поездок в гости и в театр, – говорит Анна Ивановна, пронизывая Надю пристальным взглядом.
   Последняя опускает глаза. Поярцева права. Она, Надя, выдумывает эти ежедневные головные или зубные боли только потому, что ее никуда не тянет, потому что ей, сразу после подслушанного нечаянно разговора на антресолях, опротивели все эти поездки в гости, в театр, даже за покупками в Гостиный двор. Опротивели с той самой минуты, как она узнала, что за жалкую роль, роль игрушки, временной забавы, какой-то куклы-манекена или декорации приходится ей играть в доме Поярцевой. Да, именно игрушки и забавы. Теперь особенно остро вспоминается Наде все пережитое здесь. Как она была глупа и наивна, не замечая раньше многое из того, что теперь прямо-таки бросается ей в глаза. Зато сейчас, когда она «прозрела», воспоминания о жизни в этом доме не дают ей покоя. Картины, наглядно подтверждающие слова Лизоньки и Ненилы, теперь не выходят из головы. Ну, конечно, Надю ублажали, баловали и лелеяли, пока она представляла собой интересную игрушку. Ее причесывали к лицу, наряжали, везли в театр…
   – Какая прелестная девочка! – слышался вокруг восхищенный шепот, заставлявший Анну Ивановну расцветать довольной улыбкой.
   – Как мила ваша Нэд! Что за прелестное личико! И как она всегда изящно одета! – тонко льстили друзья и знакомые Поярцевой, когда старуха возила Надю к ним в дом.
   И сама Надя была весела, забавна, беспечна и щебетала как птичка, потешая свою благодетельницу много больше канареек, собачек и Коко в первое время своего пребываний здесь. Но вот теперь, с некоторого времени, девочка круто изменилась. Она никуда не ездит, ссылаясь на всевозможные причины. Не хочет ни причесаться, ни одеться как прежде. Она как будто устала. И характер ее изменился к худшему. Это уже не прежняя веселая щебетунья-птичка; она все время или молчит, или односложно отвечает на вопросы. И прежняя жизнерадостная улыбка уже не озаряет юного личика, и ничто не развлекает, ничто не тешит ее теперь.
   «И как она подурнела за это время, – с неудовольствием отмечает Анна Ивановна, глядя в изменившееся угрюмое лицо Нади. – Неужели болезнь Коко так на нее действует?»
   Действительно, Коко болен. С семнадцатого сентября едва миновало четыре дня, а Коко сделался неузнаваемым. Коко, или, вернее, уже тень Коко, неподвижно сидит на жердочке, печально нахохлившись, и никто в доме уже не слышит его прежней громкой болтовни. Приходил ветеринар, тщательно и долго осматривал птицу и назвал какую-то болезнь желудка непонятным латинским термином.
   – Это очень серьезно и требует упорного лечения, – произнес он, пряча в карман полученную от Анны Ивановны трехрублевку.
   Хозяйка страшно расстроилась при этом известии. Коко, ее любимцу Коко грозит опасность! Его болезнь серьезна и требует упорного лечения. Неужели ей суждено потерять попугая, последнюю память о матери? Коко, умевшего так мило забавлять ее своей болтовней? Нет, нет, этого допустить нельзя.
   – Почему заболел Коко? Что с ним случилось? – допытывается Поярцева у Лизоньки.
   Но та со значительным видом только поджимает губки и опускает глаза. Ни за что не откажет себе Лизонька в возможности как можно дольше промучить ненавистную ей Надю. Ведь если сказать теперь же их общей благодетельнице, кто и что послужило причиной болезни птицы, эта негодная девчонка получит выговор и все постепенно успокоится. Анна Ивановна добра по природе и скоро простит ее, – конечно, не в тюрьму же посадят Надю за то, что она обкормила сыром этого несчастного Коко. А так, куда приятнее, по крайней мере, мучить Надю как можно дольше, заставляя ее трепетать от постоянного страха за то, что вот-вот Лизонька донесет Анне Ивановне, укажет на причины болезни попугая. Тем более что сама Анна Ивановна заметно изменила свое отношение к Наде за эти дни. Она уже не так ласкова к «королевне» последнее время, похоже, Надя уже успела ей наскучить… Надо выждать еще немного и нанести последний удар тогда, когда Анна Ивановна окончательно охладеет к своей любимице.
   Впрочем, холодок в отношениях Поярцевой к Наде замечает не одна Лизонька. Замечают его и Ненила Васильевна, и Домна Арсеньевна и долгими часами обсуждают это между собой за неизменным кофе, который пьют у себя на антресолях по нескольку раз в день. Теперь они уже не льстят Наде, как прежде, не называют ее «златокудрой королевной», не заглядывают заискивающе ей в глаза. Ненила Васильевна и Лизонька, те и дальше пошли: они зачастую тонко язвят Надю, отпуская на ее счет колкие намеки и замечания. Не отстает от них и Домна Арсеньевна, заведующая хозяйством в поярцевском доме.
   Надя и за столом замечает перемену к ней со стороны приживалок. Теперь лучшие куски переходят на тарелку Лизоньки. Домна Арсеньевна отлично видит, что их общая благодетельница стала особенно ласкова к девушке за последнее время, с тех пор как заболел ее любимец Коко и Лизонька неустанно ухаживает за ним. Кто знает, не займет ли вскоре «Кокошкина няня» место угодившей в опалу «королевны»? Так уж лучше пораньше заручиться Лизонькиной благосклонностью. И недалекая, но хитрая Домна Арсеньевна заручается этим расположением, усиленно угощая Лизоньку за столом.
   Одна только Кленушка не изменяет своего отношения к Наде; она точно не замечает Надиной «опалы» и по-прежнему ласкова, разговорчива и предупредительна с ней, по-прежнему делится с Надей своими заветными мечтами о деревне, забегая поболтать в ее голубую комнату-бонбоньерку. При всей своей наивности, Кленушка не может не заметить угнетенного Надиного состояния.
   – Эх, Надежда Ивановна, зачем грустить? Что вы, одинокая, что ли? Никого родных разве нет у вас на свете? – грубовато, но искренне срывается у нее при виде грустно поникшей белокурой головки. – Ведь тетенька у вас недалече, сестрицы, братец. Да захотите только – начихать вам на всех здешних, на Ненилу Васильевну, на Лизу эту, язву, на Домну-скаредницу. Завейте горе веревочкой и поминай вас как звали. Небось тетка-то с раскрытыми объятиями вас обратно возьмет.
   Под эти Кленушкины речи сердце Нади вздрагивает, и сама Надя сразу оживляется. Но ненадолго. Это правда, ее теперь, как никогда, тянет домой, к ласкам и нежности тети Таши, без которых так изголодалась ее маленькая душа, к суровой заботливой Клавдии, к серьезному, замкнутому, но безусловно любящему ее Сергею, к Шурке наконец, к милой суетливой Шурке, так трогательно привязавшейся к своенравной сестре.
   Но ложный стыд, извращенное самолюбие не позволяют Наде вернуться к домашним. Как она пойдет к ним? С каким лицом? С какими глазами? Она всех там так больно обидела, оскорбила в свой последний приезд. Клавдию так несправедливо уязвила ее убожеством, Шурку просто прогнала от себя… Тетю Ташу обижала все время своей небрежностью и эгоизмом, резкостью и невниманием. Сережу сердила, раздражала своим дурным, нерадивым учением. И потом, как вернуться домой такой, обманувшейся в своих лучших мечтах и надеждах? Она – Надя – так хвастала перед ними радостями своей чудной, «волшебной» жизни, так подчеркивала свое призрачное, кажущееся счастье. Так неужели же теперь ей придется расписаться в противном, признать свое поражение, показаться в смешном и жалком виде! Нет, нет, нет! Ни за что, ни за что! Уж лучше она станет мучиться здесь, в этом опротивевшем ей донельзя, ненавистном чужом доме. Лучше будет страдать одна, но домой ни за что не вернется!
//-- * * * --//
   С самого утра моросит нудный мелкий дождик. Хмурое небо подернулось серой непроницаемой пеленой. Извозчики с мокрыми верхами пролеток, забрызганные грязью колеса автомобилей и раскрытые зонтики над головами прохожих – все это довершает унылую картину петербургской осени.
   И в роскошном особняке Поярцевой тоже царит уныние, тоже тоска. Хотя только что пробило два часа пополудни, во всем доме уже зажгли электричество. В «зеленой» комнате вспыхнули большие матовые шары и лампионы, эффектно приютившиеся между широкими листьями пальм и платанов. Здесь, около клетки попугая, похожей на игрушечный домик, собралось почти все население дома. Сама Анна Ивановна в белом фланелевом капоте, с усталым лицом (она целые сутки головы не прикладывала к подушке, ожидая с часа на час катастрофы с ее любимцем), обе старые приживалки, Ненила и Домна, Лизонька с распухшими от слез веками, Кленушка с ее спокойным, обычно флегматичным видом, лакеи, горничная…
   Ветеринар только что ушел. Он, как честный человек, не пожелал даром брать денег с владетельницы умирающего попугая и решительно объявил, что делать ему здесь больше нечего, что гибель птицы неизбежна и что пациенту грозит заворот кишок.
   Впрочем, его слова уже оказались лишними: и так было очевидно, что минуты Коко сочтены. Уже несколько часов несчастный попугай лежит с взъерошенными перьями в углу клетки на спине с поднятыми вверх и судорожно дергающимися лапками. Его грудка бурно вздымается под прерывистым дыханием. Его клюв широко раскрыт, и глаза подернуты предсмертной пленкой. Вот он снова сделал судорожное движение лапками и глубоко вздохнул.
   – Никак кончается, благодетельница? – прошептала Лизонька и залилась слезами.
   Насколько были искренними эти слезы, ведает только один Бог. Если бы не присутствие Анны Ивановны, наверное, дальновидной Лизоньке и в голову бы не пришло так плакать. А теперь она буквально разливается рекой на глазах Поярцевой. Ей вторят Ненила Васильевна и Домна Арсеньевна.
   – Кокушка! Голубчик ты наш! Солнышко красное, на кого ты нас покидаешь… – тянут они раздирающими душу причитаниями, не забывая в то же время подавать нюхательные соли и нашатырный спирт Анне Ивановне, которой буквально делается дурно при виде предсмертных мучений ее любимца.
   – Дайте мне его сюда! Дайте голубчика моего! – шепчет Поярцева, протягивая к клетке дрожащие руки.
   Три пары рук устремляются вперед, чтобы исполнить ее желание.
   Лизонька опережает всех, со всяческими предосторожностями, извлекает бьющееся в агонии тельце Коко из клетки и кладет его на колени Поярцевой.
   – Бедный ты мой, голубчик ты мой… – захлебываясь слезами, шепчет Анна Ивановна, нежно лаская его перышки.
   Но этих нежных слов, этих слез не видит и не слышит умирающая птица. Стараясь захватить побольше воздуху, Коко широко раскрывает клюв, потом вздрагивает еще разок, беспомощно взмахивает лапками и валится на бок, как сломленная бурей ветка.
//-- * * * --//
   – Убила! Как есть убила! Помер голубчик наш! Из-за нее, злодейки, убийцы, помер… – неожиданно проносится по «зеленой» комнате, по всему особняку Поярцевой резким отчаянным криком.
   И Лизонька делается как исступленная в эти минуты. Она рвет на себе волосы, громко рыдая и выкрикивает во весь голос:
   – Убила! Убила! Убила!
   Все вздрагивают, замирают от неожиданности. Что значит этот крик? Кто кого убил? В уме ли она, Лизонька? Не помешалась ли с отчаяния и страха ответственности за смерть дорогой птицы?
   – Что такое? Кто убил? Кого? – вырывается у крайне взволнованной Анны Ивановны, и она вскидывает на плачущую и исступленно кричащую девушку испуганные, тревожные глаза.
   – Да она… она… Надя!.. Кому же и быть другому… Она уморила, убила солнышко наше, Кокошу ненаглядного, сокровище мое… Радость мою единственную… Печальную любовь сердца моего! – не забывает Лизонька по своему обыкновению вплести в букет нежных эпитетов высокопарную фразу.
   Но никто не обращает внимание на эти причитания, никто, кроме горничной и двух лакеев, отвернувшихся в сторону и незаметно фыркающих под шумок.
   – Как убила? Когда убила? Чем? Что ты путаешь? Говори толком, – повышает голос Анна Ивановна.
   – Нет, не путаю, не путаю я, благодетельница. Кокошку нашего она на самом деле убила, Наденька… Обкормила его сыром в день своих именин. Целые полфунта ему скормила. Я уж и так и сяк усовещевала и отговаривала, а они только ножкой топнули: молчи, мол, не в свое дело не суйся. А с той поры Кокочка и заболел. Я-то все боялась докладывать вам. Все думала – перемелется, обойдется как-нибудь… Гнева вашего справедливого боялась, благодетельница, а вот и не обошлось. Погиб он, злосчастный мученик, томный любимец наш, жертва безгласная!.. Простите меня, окаянную, в тюрьму меня заточите за это, в темницу на хлеб и на воду! – и Лизонька грохнулась на колени, воя и причитая, рыдая в голос под ахи и охи двух других приживалок.
   Словно бич, ударили ее слова Поярцеву; Анна Ивановна выпрямилась, слезы ее мгновенно высохли, в глазах блеснул сухой огонек.
   – Позвать сюда Нэд! – коротко приказала она лакею.
//-- * * * --//
   – Позвать сюда Нэд, – Надя и сама услышала эти слова, уже стоя у порога «зеленой» комнаты, куда спешила, чтобы узнать о причине громких криков и отчаянного плача, разносившихся по всему дому.
   – Я здесь, Анна Ивановна. Что прикажете? – произнесла, появляясь на пороге, девочка.
   Пустая клетка-домик, мертвое тельце Коко, распростертое на коленях Поярцевой, взволнованное лицо последней, слезы в глазах приживалок и их притворно прискорбные физиономии – все это сразу обрисовало Наде ситуацию.
   Как бы в подтверждение догадки, Лизонька истерическим жестом подняла руку, указывая Наде на безжизненное тельце Коко, и взвизгнула во весь голос:
   – Убийца!
   – Тише, Лизонька, – болезненно морщась и зажимая уши, проговорила Поярцева, а потом добавила, обращаясь к Наде: – Полюбуйтесь на дело рук ваших, Нэд.
   Надя опустила голову. В голове ее промелькнула мысль, что она действительно виновата в случившемся с Коко непоправимом несчастье.
   – Виновата, Анна Ивановна… – прошептали дрогнувшие Надины губки. – Виновата… – еще тише прошептала она.
   Поярцева посмотрела на нее теми же холодными, полными укора и сурового осуждения глазами.
   – Что мне в вашем запоздалом извинении, Нэд? Оно не вернет мне уже моего бедного Коко к жизни… Такой незаменимой потери мне не вернуть никак. Он мне был дороже всего на свете. А вы погубили его. И вообще, должна сознаться, что я очень ошиблась в вас, Нэд. За последнее время вы стали неузнаваемы. Вы – эгоистка и самая неблагодарная девочка в мире. Вы не сумели оценить оказанных вам благодеяний. Вас так радушно приняли у меня; я сама отдавала вам свою душу. А чем вы отплатили мне? Как вы капризничаете, как упрямитесь последнее время, ставите меня в глупое положение перед всеми нашими друзьями, беспричинно отказываясь продолжать с ними знакомство, необоснованно ссоритесь с юными вашими сверстницами… Все это мне очень не нравится, Нэд! А главное, зачем вы скрыли от меня свою вину? Зачем не сознались вовремя, что были причиной болезни этого бедняжки? – указала Поярцева на трупик, беспомощно распростертый у нее на коленях. – Ведь его можно было бы еще спасти! Нет, вы предпочли обречь Коко на гибель. Это доказывает, что у вас нет сердца, Нэд, что вы черствая и жестокая натура. Я не хочу и не могу видеть вас сегодня… Пока я не успокоюсь, прошу не показываться мне на глаза. Ступайте в вашу комнату, вам подадут туда обед и ужин… А когда я немного приду в себя после этой ужасной потери, я позову вас снова. Но помните, я позову прежнюю Нэд, а не эту капризную и упрямую девочку, которая испортила мне столько крови за последнее время и сделалась причиной гибели моего… моего ненаглядного… моего един…
   Анна Ивановна не договорила и зарыдала, откинувшись на спинку кресла. Приживалки засуетились вокруг нее с нюхательными солями, нашатырным спиртом и одеколоном.
   – Ступайте уж. Чего стали? Или вовсе уморить хотите благодетельницу нашу? – зашипела Лизонька на Надю, пронизывая девочку ненавидящим взглядом.
   – Дождались, королевна, ваше величество, – съязвила вслед Нади, шарахнувшейся за порог комнаты, и Ненила Васильевна.
   Надя не чувствовала пола под ногами. В эти минуты под ней точно земля горела. Жгучий стыд, обида и боль оскорбления – все это вместе взятое темной волной налетело на нее и заполнило все существо девочки, все ее мысли, всю душу. Отповедь, данная ей «благодетельницей» высокомерным тоном при всем сонме приживалок и прислуге, прожгла ее сердце жгучим стыдом.
   Нет, ни минуты она здесь больше не останется! Бог с ними со всеми, с их роскошью, комфортом, богатством! Ей они теперь противнее самой страшной, самой потрясающей нужды. Пускай она будет питаться одним черным хлебом, только бы не слышать этих обвинений, уличающих ее в неблагодарности, не слышать попреков за оказанные благодеяния.
   – Сережа! – отчаянно и радостно вскрикивает Надя, увидя входящего в комнату с ранцем под мышкой брата, явившегося давать ей обычный ежедневный урок. – Сережа, голубчик, милый, увези меня сейчас же отсюда. Увези скорее!
   Натянутые нервы не выдерживают. Надя разражается плачем, судорожно прижимаясь к груди брата.
   Сережа, взволнованный и потрясенный не менее сестры, ни о чем не расспрашивает. Зачем? Она все расскажет ему, когда немного успокоится, бедная девчурка! А сейчас пусть она плачет, бедняжка, этими глубокими, облегчающими душу слезами, которые так неожиданны у нее, знавшей до сих пор одни только слезы капризов! Но интуиция говорит на этот раз Сереже, что эти Надины рыдания – не плод капризов и воображения прежней взбалмошной и легкомысленной мечтательницы и что в них выливается сейчас неподдельное, настоящее, недетское горе…
   – Домой! Скорее домой! Ради Бога, скорее, Сережа, – слышит он сквозь всхлипывания надломленный голос сестры.
   Ему остается только исполнить ее желание. Через несколько минут они выходят, ни с кем не повидавшись, из дома Поярцевой. Сергей оставляет у швейцара записку, в которой вежливо и спокойно благодарит Анну Ивановну за гостеприимство, оказанное его сестре, и еще раз обещает со временем возвратить истраченные на Надю деньги.
   Дождь, слякоть и ветер встречают брата и сестру на улице. Против своего обыкновения, Сережа нанимает извозчика. Он точно предугадывает желание Нади. Под поднятым верхом пролетки девочка прячет заплаканное личико на груди брата и прерывистым шепотом чистосердечно рассказывает ему все: и про свои прежние мечты о волшебной жизни-сказке, и грезы о богатстве и роскоши, и про те призрачные радости в доме Поярцевой, которые она, Надя, так ценила раньше. И про ее разочарование в них… Про все то, что так болезненно пережито ею за последние дни…
   – А теперь домой. Скорее домой, ради Бога!
   Надя так захвачена своим волнением, так потрясена им сейчас, что не видит, не замечает, как с каждым ее словом светлеет и проясняется угрюмое, суровое лицо Сережи, как все крепче и крепче сжимает его рука ее маленькие дрожащие пальцы, и глубокая радость за сестру охватывает все существо благородного юноши…
//-- * * * --//
   – Вот вам ваша Надя… Новая Надя! Я вам привез ее домой и навсегда. Эта Надя не пожелает уже больше вырваться из родного дома. Поцелуйте же ее хорошенько, обнимите ее, тетя Таша, Клавденька, Шурок! – с тем же радостным, просветленным лицом говорит Сережа, переступая порог крошечной квартирки и легонько подталкивая вперед робеющую девочку…
   Что-то есть в смущенном лице этой, как будто и в самом деле новой, преобразившейся Нади, что сразу заставляет и тетю Ташу, и Клавденьку поверить в правоту Сережиных слов, заставляет сразу забыть нанесенные им обеим обиды и крепко, горячо обнять прильнувшую к ним всем по очереди белокурую головку «новой Нади»…
//-- * * * --//
   Теперь в крошечной квартирке Таировых царит небывалый доселе мир и покой. Предчувствия Сережи оправдались: прежняя Надя исчезала, исчезала с каждым днем, а новая, такая желанная и милая, постепенно приучалась к трудовой жизни, которой все живут в этой семье.
   Надю теперь окружают истинно любящие и заботливые люди. Их чувство глубоко и ласки искренни. Они любят в Наде не забаву, не игрушку, а человека Надю, Надю – разумное существо.
   Под влиянием окружающих ее людей и здоровой трудовой обстановки прежние бредни и чтение глупых, пошлых бульварных романов совсем заброшены Надей. Помня нанесенный ей жизнью урок, она не забывает и того, что именно эти мечты и книги были всему причиной.
   Теперь она помогает тете Таше хозяйничать, помогает Клавденьке подрубать платки и простыни заказчиков и с большим рвением занимается на уроках с Сергеем. Осенью она поступает вместе с Шуркой в гимназию. Это решили совместно тетя Таша с Сергеем и Клавденькой. Вечерние занятия и уроки Сергея позволяют последнему серьезно подумать о воспитании младших сестер. Он твердо верит, что теперь Надя пожелает хорошо учиться.
   А Клавденька, на которую сейчас буквально сыплются заказы, мечтает совместно с тетей Ташей открыть свою собственную, хотя бы и крошечную, мастерскую белья.
   Игрой случая, с возвращением Нади домой, счастье снова повернулось лицом к маленькой семье Таировых. Теперь призрак нужды не угрожал ей больше, и впервые свободно вздохнула тетя Таша, разглядев впереди прояснившийся горизонт их скромной трудовой жизни. И маленькая дружная семья сплотилась еще крепче, еще теснее, готовая сообща делить и удачи, и радости, как делила совсем недавно беспощадные и жестокие удары жизни.
   Волшебная сказка, которой Надя недавно грезила, теперь развеялась, расплылась как призрак.
   Но и среди реальной жизни девочка чувствует себя теперь вполне счастливой и довольной, окруженная любовью и заботами искренне преданных ей людей…
   И недавняя «волшебная сказка» не манит больше Надю…

Лидия Чарская Волшебная сказка