Александр Александрович Мосолов
При дворе последнего царя. Воспоминания начальника дворцовой канцелярии. 1900–1916

Глава 1
Император Николай II и его семья

Царь

Его отец и мать

   Александр III, сын императора Александра II и императрицы Марии Александровны, принцессы Гессен-Дармштадтской, получил домашнее образование, как было принято в те годы, и не посещал никаких школ. Он твердо усвоил одну мысль – необходимо всячески поддерживать престиж самодержавной власти императора. В этом последнем пункте традиция, унаследованная им от его августейшего отца Александра II и деда Николая I, соблюдалась им со всей возможной пышностью. Будущему императору постоянно внушалась мысль, что сам Бог поручил русским царям управлять Россией с ее безграничными просторами. Царь – хранитель своей страны и символ национального единства, оплот отеческой заботы и рыцарской справедливости.
   Мать Александра научила его ценить брак и семью. В равной степени она заботилась и о том, чтобы ее сын умел вести себя в обществе, соблюдая все тонкости этикета и церемониала.
   Личные пристрастия Александра III имели больше сходства с пристрастиями деда, Николая I, чем с либеральными взглядами отца, Александра II. Он считал, что русское общество должно изменяться медленно и постепенно – слишком быстрое развитие его политических учреждений приведет к усилению анархических тенденций, присущих славянской душе. Он боялся, что поспешные реформы могут вызвать беспорядки, и был уверен, что они не отвечают интересам России.
   Хорошо известно, что консервативные взгляды царя нашли свое отражение в талантливом творении князя Трубецкого, скульптора исключительного дарования, которому было поручено водрузить в Санкт-Петербурге конную статую великого царя. Железной рукой отец Николая II туго натягивает поводья своей тяжелой и внушительной лошади. Всякий раз, проходя мимо этой величественной статуи на Знаменской площади, я, будучи генералом от кавалерии, говаривал про себя: «Нельзя так сильно натягивать поводья – конь может встать на дыбы».
   Второй особенностью характера Александра III, о которой стоит сказать несколько слов, была его страсть ко всему типично русскому. При дворе Александра II слишком большим влиянием пользовались император Вильгельм I и некоторые мелкие германские князья, что вызывало протест в душе Александра III. Он испытывал отвращение ко всему немецкому. Он старался быть русским в мельчайших деталях личной жизни, поэтому его манеры казались менее привлекательными, чем манеры братьев; он заявлял, не утруждая себя обоснованием, что истинно русский человек должен быть несколько грубоват, слишком изящные манеры ему не нужны. Уступая требованиям дворцового этикета, в узком кругу друзей он отбрасывал всякую неестественность, считая церемонии необходимыми только для германских князей, которые не имеют других средств для поддержания авторитета и защиты своих прав на существование.
   Супруга Александра, принцесса Датская, мать Николая II, воспитывалась при одном из самых патриархальных европейских дворов; она внушила своему сыну незыблемое уважение к семейным традициям, а также передала ему то огромное личное обаяние, которое сделало ее столь популярной в России. Все дети принцессы Дагмар были меньше ростом, чем их дяди и тети. Великолепие осанки, отличавшее поколение Александра II, не передалось последним Романовым. Именно поэтому граф Фредерикс, министр двора, советовал Николаю II никогда не появляться на публике верхом на коне. Я помню, как император заметил по этому поводу со смехом:
   – Графу нравится гарцевать перед толпой. Уверен, поэтому он и настаивает, чтобы я ездил в экипаже.
   Несмотря на свой небольшой рост, царь был отменным всадником; его посадка в седле внушала уважение.
   Двое из моих друзей, генерал-адъютант Васильковский и мистер Хит, обучавший наследника престола английскому языку, поделились некоторыми подробностями образования детей Александра III. По их словам, дети императора не отличались примерным поведением. Можно даже сказать, что их манеры во многом напоминали манеры мелких провинциальных дворян. Даже обедая в присутствии родителей, они не стеснялись бросаться друг в друга шариками из хлебного мякиша, если были уверены, что их за этим занятием не поймают. Все они обладали крепким здоровьем и много времени уделяли спорту, за исключением Георгия Александровича, который был слаб легкими и умер в раннем возрасте.
   Особое внимание уделялось обучению детей языкам, и учителя старались добиться правильного произношения. Все дети обладали отменной памятью, особенно на имена и лица. Хорошая память позволила Николаю Александровичу приобрести глубокие познания в истории. Когда я впервые познакомился с ним, он был уже определенно высокообразованным человеком. Что касается его братьев и сестер, то на их образование родители обращали мало внимания.
   Воспитателя будущего императора звали Данилович, и ему было присвоено звание генерал-адъютанта. Мой друг Васильковский называл его не иначе как «этот выживший из ума иезуит». В начале своей карьеры Данилович возглавлял военное училище, где и получил это прозвище. Он полностью отвечал за воспитание Николая II и научил его непоколебимой сдержанности, что являлось главной чертой его собственного характера. Александр III был беспощаден даже по отношению к собственным детям и презирал все, что носило хотя бы малейший намек на «слабость». Детям и даже самой императрице приходилось скрывать от него не только собственные ошибки, но и промахи людей из своего окружения. Таким образом, дух притворства и скрытности был врожденным в этой семье, и со смертью отца он никуда не делся. Не раз слышал я от Николая Александровича недобрые слова в адрес людей, не сдержавших своего обещания и разболтавших какой-нибудь секрет.
   Став царем, Николай II сразу дал понять, что положение монарха не мешает ему поступать по своему усмотрению. Свою роль в этом сыграла его природная застенчивость. Он ненавидел наводить справки, жаловаться и спорить. Следуя своему правилу, он никогда не проявлял беспокойства или волнения, даже в ситуациях, когда взрыв эмоций был бы вполне естественным. Если он обнаруживал чью-либо неправоту, то обращал на это внимание непосредственного начальника спорщика и делал это в самых мягких выражениях и ни в коем случае не проявлял ни малейшего недовольства по отношению к тому, кто был не прав.
   Уроки «иезуита» Даниловича не прошли даром.
   Я могу засвидетельствовать, что царь был не только вежлив, но также чуток и внимателен ко всем окружавшим его людям. Он обращался одинаково вежливо к министру и лакею; он проявлял уважение ко всем, независимо от возраста, положения или социального статуса.
   Он мог с легкостью расстаться даже с теми, кто прослужил ему долгое время. Одного осуждающего слова в адрес какого-нибудь человека, оброненного в его присутствии, часто даже совсем без основания, было для него достаточно, чтобы расстаться с этим человеком; хотя обвинение могло быть и ложным. Царь делал это без малейшего сожаления, даже не пытаясь установить факты, что, по его мнению, было делом начальников уволенного лица или, если необходимо, прерогативой суда. Еще реже ему приходило в голову защищать кого-либо или изучить мотивы клеветника. Как все слабые личности, он был недоверчив.
   Был ли он хорошим человеком?
   Очень трудно проникнуть в глубины чужой души, особенно если это душа императора России. Посещая военные госпитали во время войны, царь проявлял трогательную заботу о судьбе раненых. На кладбищах, где над братскими могилами высились тысячи крестов, он молился с неподдельным рвением.
   Сердце императора наполняла любовь, но это была коллективная любовь, если можно так выразиться, которая очень сильно отличалась от того, что вкладывают в понятие «любовь» простые люди.
   Он искренне и страстно любил императрицу и своих детей. Я вернусь к этой теме позже.
   Любил ли он своих дальних родственников? Сомневаюсь. Фредерикс лично рассматривал ходатайства и просьбы членов императорской семьи. Царь редко в чем-либо отказывал. Однако граф много раз говорил мне, что царь раздавал почести, деньги и недвижимое имущество, не испытывая от этого ни малейшего удовольствия. Это было простым исполнением долга монарха. Это было досадной помехой, а порой и прямо противоречило государственным интересам, но это «надо было делать». Не могло быть и речи о том, чтобы обидеть какого-нибудь дядюшку или племянника. Кроме того, царь надеялся, что пройдет какое-то время, прежде чем получивший дар вновь обратится с какой-либо новой просьбой.
   Большую заботу проявлял он о двух своих сестрах и брате Михаиле. Искреннюю нежность выказывал он к племяннику Дмитрию Павловичу, который рос на его глазах и чья молодость так трогала его. Что касается остальных, то он проявлял ровно столько внимания, сколько нужно было, чтобы оставаться в рамках приличия и не вызывать никаких ненужных осложнений.

Неискренний или застенчивый?

   Царя часто обвиняли в неискренности. Рассказывали о случаях, когда вызванные на прием министры, уверенные в полной благосклонности государя, получали отставку. Это не совсем справедливо по отношению к нему.
   Отставки министров происходили по особому сценарию; но чем бы ни объяснялись поступки царя, его никак нельзя было обвинить в отсутствии прямолинейности.
   Для царя министры были обыкновенными чиновниками, как и все другие, служившие России. Он «любил» своих министров так же, как и каждого из 150 миллионов своих подданных. И если у какого-нибудь министра случалось несчастье, то царь сочувствовал ему, как всякий чуткий человек сочувствует несчастью ближнего. Тем не менее граф Фредерикс был единственным, кто действительно пользовался благосклонностью государя.
   Если министр был не согласен с царем, если против него выдвигались обвинения или по какой-либо причине монарх не испытывал к нему доверия, Николай все равно оказывал ему дружеский прием, благодарил за сотрудничество, расставаясь, тепло пожимал руку – а затем присылал письмо с предложением уйти в отставку.
   Это определенно было влиянием Даниловича, «иезуита». Министры не принимали во внимание укоренившуюся в царе неприязнь к спору.
   Почти всегда повторялась одна и та же история. После назначения нового министра царь некоторое время выказывал полное удовлетворение его деятельностью. Этот «медовый месяц» мог продолжаться довольно долго, но затем на горизонте сгущались тучи. Это происходило раньше, если министр был человеком принципов и имел определенную программу действий. Такие государственные деятели, как Витте, Столыпин, Самарин, Трепов [1 - Самарин Александр Дмитриевич (1871—?), обер-прокурор Святейшего синода в 1915 г.; Трепов Александр Федорович (1862—1928), министр путей сообщения в 1915 г., премьер-министр в 1916 г. Оба противники влияния Г. Распутина. (Здесь и далее звездочкой отмечены примеч. пер.)], чувствовали себя вполне уверенно, заручившись царской поддержкой; они думали, что им предоставлена полная свобода действий для претворения в жизнь своих программ. Однако царь смотрел на дело совсем иначе. Часто он старался навязать свое мнение относительно деталей, в таких вопросах, например, как назначение исполнителей.
   Сталкиваясь с таким отношением государя, министры реагировали в соответствии со своим темпераментом. Некоторые, вроде Ламздорфа, Кривошеина или Сухомлинова, мирились и соглашались. Другие были менее податливы и пытались достичь своего обходными путями или старались переубедить царя. Оба эти способа таили в себе опасность для министров, но особенно первый, поскольку, узнав об этом, царь очень сердился.
   Не следует забывать, что Николай не имел борцовских качеств. Он очень быстро схватывал главную мысль своего собеседника, понимал с полуслова недосказанное, оценивал все оттенки изложения. При этом он делал вид, что верит всему, что ему говорят. Он никогда не оспаривал того, что говорил собеседник. Он никогда не занимал определенной позиции и не пытался решительным образом сломить сопротивление министра, подчинить его своей воле и сохранить тем самым опытного человека. Не реагируя на доводы собеседника, он не мог вызвать у министра того энергичного протеста, который помог бы ему убедить царя в своей правоте.
   Он никогда не высказывался прямо или резко, не выдвигал аргументов, никогда не выходил из себя и всегда разговаривал ровным тоном. Министр, довольный, уходил, думая, что ему удалось убедить царя, но он жестоко ошибался. То, что он принимал за слабость, было обыкновенной сдержанностью.
   Он забывал, что у царя не было моральной смелости и он не мог принимать окончательного решения в присутствии заинтересованного лица. На следующий день министр получал письмо, где находилось уведомление о его отставке.
   Я повторяю – спорить было противно самой природе царя. Мы не должны забывать, что от своего отца (которого он почитал и примеру которого старался следовать даже в мелочах) царь унаследовал неистребимую веру в судьбоносность своей власти. Его призвание исходило от Бога, и за свои действия он отвечал только перед своей совестью и Богом. В этом его активно поддерживала императрица.
   Царь отвечал только перед своей совестью и руководствовался интуицией и инстинктом, то есть теми вещами, которые теперь называют подсознанием и о которых не имели не малейшего понятия в XVI веке, когда московские цари утверждали свое самодержавие. Он отвечал перед иррациональными элементами, которые порой даже противоречили разуму. Отвечал перед чем-то неосязаемым, перед своим все возрастающим мистицизмом.
   Министры же строили свои действия на доводах рассудка. Их аргументы обращались к разуму. Они говорили о цифрах и статистике, о прецедентах, об оценках и прогнозах, основанных на взвешивании разных возможностей, они ссылались на отчеты чиновников, на примеры других стран и так далее. Царь не мог с ними спорить, да и не имел желания. Он предпочитал написать письмо, отправлявшее министра в отставку. Министр больше его не удовлетворял – никто не понимал почему.
   В остальном же царь, как и многие русские, считал, что от судьбы не уйдешь. Что должно случиться, то и случится. Все придет к своему концу, ибо Провидение не дремлет.

Чувство долга государя

   Иными словами, царь воспринимал свою роль как представителя Бога на земле с исключительной серьезностью. Это было особенно хорошо заметно, когда он рассматривал прошения о помиловании осужденных на смертную казнь. Право миловать приближало его к Всемогущему.
   Как только помилование бывало подписано, царь требовал, чтобы его немедленно отослали, чтобы оно не пришло слишком поздно. Помню случай, как однажды, во время нашей поездки на поезде, прошение пришло поздно ночью.
   Я приказал слуге доложить обо мне. Царь был в своем купе и очень удивился, увидев меня в столь поздний час.
   – Я осмелился потревожить ваше величество, – сказал я, – поскольку речь идет о человеческой жизни.
   – Вы поступили совершенно правильно. Но как же мы получим подпись Фредерикса? (По закону ответная телеграмма царя могла быть отослана только в том случае, если на ней стоит подпись министра двора, а царь знал, что Фредерикс давно уже спит.)
   – Я пошлю телеграмму за своей подписью, а граф заменит ее своею завтра.
   – Отлично. Не теряйте же времени.
   На следующее утро царь вернулся к нашему разговору.
   – Вы уверены, – спросил он, – что телеграмму отослали сразу?
   – Да, немедленно.
   – Можете ли вы подтвердить, что все мои телеграммы идут вне очереди?
   – Да, все без исключения.
   Царь был доволен.

У царя никогда не было секретаря

   Будучи посланником Бога на земле, царь сознательно и систематически устанавливал для себя пределы, к которым простой смертный стремиться не мог.
   Примечательным, но, возможно, мало кому известным фактом является то, что у царя всея Руси никогда не было личного секретаря. Он так ревниво относился к своим исключительным правам, что собственноручно запечатывал конверты с собственными повелениями. Он доверял слуге эту примитивную работу только в том случае, если был очень занят. А слуга был обязан предъявить запечатанные конверты, дабы хозяин мог убедиться, что тайна его переписки не нарушена.
   У царя не было секретаря. Официальные документы, письма не слишком частного характера составлялись, конечно, третьими лицами. Танеев писал рескрипты на награды сановникам. Министр двора готовил официальные письма членам царской семьи. Корреспонденцией с иностранными монархами занимался министр иностранных дел – и так далее.
   Но были и другие задачи, которые мог выполнять личный секретарь самодержца, – например, готовить отчеты, подписывать важные бумаги, следить за делами особой важности, принимать корреспонденцию и тому подобное. Дел было достаточно, чтобы загрузить работой трех доверенных секретарей.
   Но в этом-то и состояла проблема. В дела пришлось бы посвящать третье лицо, а царь не мог доверять свои мысли чужому.
   Существовала еще одна опасность – секретарь мог превысить свои полномочия: навязывать свои собственные идеи, пытаться влиять на своего государя. Влиять на человека, который не хотел советоваться ни с кем, кроме своей совести. Даже мысль об этом могла повергнуть Николая II в ужас!
   В этом царя поддерживал министр двора, поскольку Фредериксу было бы неприятно видеть третье лицо между ним и монархом.
   У императрицы был личный секретарь, граф Ростовцев; у царя не было никого!
   Он хотел быть один.
   Один на один со своей совестью.
   Я вспоминаю наше возвращение из Компьена, где мы присутствовали на незабываемом смотре французских войск. Разговоры шли среди военных, я помню, что в вагоне мы много часов решали один вопрос: сможет ли французская армия сдержать натиск батальонов Вильгельма II?
   Все будущее российской внешней политики зависело от нашего вывода. Некоторые из наших специалистов считали, что французские войска были менее дисциплинированны и менее стойки в обороне, чем тевтонские фаланги. Другие утверждали, что, защищая свою землю, французский крестьянин будет драться как лев; события доказали их правоту. Спорщики все сильнее распалялись. Царь не проронил ни слова!
   В Ливадии во время отдыха, который Николай II время от времени позволял себе, я был удостоен чести несколько раз сопровождать его верхом. В те дни я еще плохо знал государя и считал своим долгом занимать его беседой. Я начал с последних газетных новостей, крупных политических событий, насущных проблем. Царь отвечал с явной неохотой и тут же переводил беседу на другие темы: о погоде, горах и тому подобном. Зачастую, вместо ответа, он пришпоривал коня и переходил на галоп, разговаривать во время которого было невозможно.
   Я быстро сообразил, что царь никогда не обсуждал серьезные дела с членами своей свиты. Он не любил высказывать свое мнение. Он боялся, что оно дойдет до других; в любом случае он понимал, что ему и так приходится принимать достаточно важных решений, чтобы еще приумножать их. В назначенные приемные часы министры получали его окончательное решение – этого было вполне достаточно.
   Для него было легче всего придерживаться этого правила, поскольку в любом случае он всегда оставался внешне невозмутимым. Я вспоминаю момент получения телеграммы с известием о гибели всего русского флота в Цусимском проливе. Она пришла, когда мы с императором ехали в поезде. Фредерикс добрых полчаса не выходил из царского купе. Царь был совершенно подавлен. Теперь мы не могли выиграть войну с японцами; флот, являвшийся предметом такой заботы императора, был уничтожен; тысячи офицеров, которых он лично знал и высоко ценил, погибли.
   Вошедший камердинер сообщил нам, что его величество пьет чай в вагоне-ресторане. Мы проследовали туда друг за другом. Там царило мрачное молчание: никто не смел начать разговор об этом ужасном событии.
   Царь нарушил молчание первым. Он заговорил о предстоящих армейских маневрах и разных незначительных делах. Он говорил об этом больше часа. О Цусиме не было сказано ни слова.
   У нас сложилось впечатление, что царя совсем не взволновало случившееся. Фредерикс разубедил нас в этом, поведав о разговоре, состоявшемся за полчаса до этого.
   – Его величество желает видеть военного министра в своем купе.
   Аудиенция генерала Сахарова длилась долго. По возвращении из царского вагона он тоже сказал, что царь проявляет глубокую озабоченность.
   – Его величество обсуждал со мной обстановку. Он сказал, что реально оценивает предстоящие трудности. Он набросал вполне благоразумный план действий. Его самообладание достойно восхищения.
   Много позже я узнал, какой удар по здоровью императора нанесла катастрофа при Цусиме, каким бы крепким оно ни было.

«Ваш» Петр Великий

   За все семнадцать лет моей службы только дважды мне выпал случай побеседовать с моим государем о политике.
   В первый раз это было на празднике двухсотлетия основания Санкт-Петербурга Петром Великим, этим титаном-реформатором нашей страны. Газеты были полны статей, посвященных победам и реформам создателя современной России. Однажды я с энтузиазмом заговорил о первом российском императоре. Царь, похоже, не желал развивать эту тему. Зная, каким уклончивым он бывает во время беседы, я все же осмелился спросить его, разделяет ли он мои взгляды. Немного помолчав, император ответил:
   – Я признаю великие заслуги моего предка, но показался бы неискренним, если бы присоединился к вашему энтузиазму… Этот предок нравится мне меньше всех. Он слишком благоговел перед европейской культурой. Он слишком часто топтал российские устои, обычаи наших предков, традиции, передаваемые в народе по наследству… Конечно, это был переходный период, возможно, он и не мог действовать по-другому… Но, учитывая все это, я не могу сказать, что восхищаюсь его личностью…
   Во время дальнейшего разговора у меня сложилось впечатление, что царь ставил Петру Великому в укор элемент «показухи», присутствовавший во всем, что он делал. Кажется, я даже слышал, как мой августейший собеседник произнес слово «авантюрист».
   По-видимому, император надолго запомнил высказанное мной восхищение Петром Великим.
   Однажды в Крыму, поднимаясь на плато Учан-Су, откуда открывался великолепный вид на Ялту и ее окрестности, император рассказал мне, какое удовольствие приносит ему посещение Южного берега Крыма.
   – Как бы мне хотелось поселиться здесь навсегда, – сказал он.
   – Ваше величество, а почему бы тогда не перенести сюда столицу?
   – Должен сказать, – ответил монарх, – что эта мысль часто приходила мне в голову.
   К нашей беседе присоединились другие офицеры. Одни полагали, что горы расположены слишком близко к морю, другие говорили, что здесь слишком мало места для общественных зданий.
   Один сказал:
   – А где же будет размещаться Дума?
   – На вершине Ай-Петри, – предложил кто-то.
   – Но Ай-Петри зимой покрыта снегом, и будет невозможно подниматься туда на заседания парламента.
   – Это и к лучшему, – сказал адъютант.
   Через полчаса на обратном пути царь оказался рядом со мной на узкой тропинке. Повернувшись ко мне, он сказал, сдерживая улыбку:
   – Нет, это невозможно. Кроме того, если мы заложим столицу на отрогах этих гор, я, определенно, перестану любить их. Воздушные замки! – Затем, после недолгого молчания, он рассмеялся. – А что касается вашего Петра Великого, то, если бы ему в голову пришла такая мысль, уж он-то точно воплотил бы ее в жизнь, несмотря ни на какие политические и финансовые трудности. Он никогда бы не спросил себя, выиграет ли Россия от его бредовой идеи!
   Больше мы темы царя-реформатора не касались.
   Антипатия к великому создателю современной России весьма гармонировала с характером и менталитетом Николая II. Вспоминается, как в самом начале своего царствования молодой царь принял депутацию от одной из провинций России и дал ей резкий отпор, который эхом разнесся по всей стране. Эти делегаты были пропитаны либеральными идеями и искренне мечтали о конституции. В ответ на их выступление царь произнес короткую речь. По тону она была отрывистой, словно военная команда, и заканчивалась печально знаменитой фразой:
   – Оставьте эти бессмысленные мечтания!
   Эта первая публичная речь молодого царя прозвучала словно гром с ясного неба для интеллигенции, какое-то время надеявшейся, что Николай II вернется на путь либеральных реформ, с которых так успешно начал свое царствование его дед Александр II и от которых так решительно отказался его отец Александр III.

Нельзя быть слишком предусмотрительным

   Мой второй и последний разговор о политике с Николаем II касался Болгарии. Он произошел в 1912 году. Заканчивалась война с Турцией – и болгарская армия была измотана неимоверными усилиями.
   Сделав несколько замечаний по общей политической обстановке, он заговорил по теме:
   – Я очень жалею Болгарию, но не могу жертвовать русскими солдатами ради того, чтобы она покрыла себя победными лаврами. – После короткого раздумья он добавил: – Вам лучше вообще не отвечать Дмитриеву. Я не хочу доводить его до отчаяния… Я всем сердцем на стороне болгар, я восхищаюсь мужеством их маленькой армии. Но малейшее вмешательство с моей стороны может спровоцировать войну в Европе. В таких вопросах нельзя быть чересчур осторожным.
   Он подхватил поводья своей лошади, и она перешла на быструю рысь. Мы продолжили наш путь в молчании. Затем царь повторил:
   – Жаль! Но я ничего не могу сделать для болгар. – И он сменил тему.

Умеренный националист

   Как и его отец, Николай II любил все русское. Я помню его слова, сказанные Надежде Плевицкой, известной и всеми любимой исполнительнице народных песен. После концерта в Ливадии он обратился к ней:
   – Я думал, что никто не может быть более русским, чем я сам, но ваше пение доказало мне, что это не так. Я от всего сердца благодарен вам за это открытие.
   Царь в совершенстве владел русским языком. Наш язык исключительно богат в выражении степеней семейного родства; в нем есть специальные слова для каждой категории родственников по крови и по супружеским узам, не исключая самых дальних, различия между которыми едва заметны. Однажды крестьяне принесли ему список таких терминов. Нам сразу стало ясно, что он хорошо их знает, какими бы причудливыми и устаревшими они ни были. Никто из нас не смог ответить на хитрые вопросы, которыми царь нас «проэкзаменовал» – к великой радости присутствовавших при этом детей.
   – Русский язык, – произнес царь, вдоволь натешившись нашим невежеством, – настолько богат, что можно подобрать русский эквивалент ко всем выражениям любого иностранного языка; чтобы не обезобразить наш язык, нельзя допускать в него ни одного слова неславянского происхождения.
   Я заметил его величеству, что принял за правило, чтобы в моих докладах, подаваемых ему, не содержалось выражений иностранного происхождения.
   – Я думаю, что мне удалось добиться, – ответил на это царь, – чтобы и другие министры приобрели эту замечательную привычку. Я подчеркиваю красным цветом каждую фразу в их докладах, в которой нахожу иностранное выражение. Только вот Министерство иностранных дел никак не поддается.
   Я осмелился назвать его величеству иностранное слово, не имеющее эквивалента в русском языке:
   – Как можно по-другому сказать «принципиально»?
   – И действительно, – сказал царь, подумав. – Я не могу найти русского эквивалента.
   – Ваше величество, в сербском языке есть слово, выражающее эту мысль. Они говорят «зачельно», что означает «за челом», что можно истолковать как «подсознательное и заранее представленное».
   – Очень интересно. Я намерен попросить академию учредить специальную комиссию для составления словаря русского языка, как это делается сейчас во Франции. У нас нет нормативного словаря, представляющего собой утвержденный справочник по русскому произношению и орфографии.
   Существовала только одна область, в которой царь допускал смягчение своего национализма, и в данном случае это легко понять. Он страстно любил музыку и ставил на один уровень двух композиторов, из которых русским был только один, – Вагнера и Чайковского. (Вагнеровское «Кольцо Нибелунга» исполнялось в императорских театрах в каждом сезоне по личному повелению государя.)
   Могу добавить, что национализм Николая II не доходил до крайности, как у его отца. Николай был более утонченным человеком, чем Александр III, и не имел такого взрывного характера, как его отец.
   Николай II в домашней обстановке облачался в «мужицкую» рубаху и хорошо в ней выглядел. Один из императорских гвардейских полков был обмундирован подобным же образом. Царь лелеял мечту отменить все современные придворные мундиры и заменить их на боярские костюмы XVI века. Одному из художников даже дали задание разработать модели таких костюмов. Но в конце концов от этой идеи пришлось отказаться, поскольку ее осуществление потребовало бы огромных затрат. Бояре одевались в очень дорогие меха и были увешаны бриллиантами, рубинами и жемчугами.
   Ушло время (или, наоборот, еще не пришло), когда воинствующий национализм мог бы пустить глубокие корни при дворе Николая II.

«До гробовой доски…»

   Только в одной среде царь снисходил до равноправного общения – в солдатской среде.
   После марш-броска, речь о котором пойдет ниже, полковой командир попросил у его величества разрешения зачислить его солдатом в первое отделение своего полка. В день получения этой просьбы царь потребовал принести ему воинскую книжку нижнего чина и лично заполнил ее. Он вписал свое имя: «Николай Романов». В графе «Срок службы» написал: «До гробовой доски». Вглядываясь в прошлое, видишь, как значительны были его поступки и как соответствовали его характеру.
   Знаменитый марш-бросок дает убедительное доказательство сознательности и чувства долга, отличавших царя как военачальника.
   Военное министерство занималось разработкой новой формы и снаряжения для пехотинцев. Всякий, кто служил в армии или имеет опыт пеших походов, хорошо понимает важность даже самого маленького предмета, добавленного или изъятого из снаряжения, которое приходится нести с собой по десять часов в день. Лишняя унция сверх необходимого минимума в снаряжении солдата может оказаться решающей.
   При обсуждении нововведений, предложенных министерством, царь нашел наилучший способ их проверки. О своем намерении он поведал лишь министру двора и дворцовому коменданту. Во дворец доставили полный комплект снаряжения из полка, расквартированного около Ливадии. Скидок для царя не было; он оказался в равном положении с любым рекрутом, одетым в гимнастерку, солдатские штаны и шинель, с винтовкой и подсумком с патронами. Царь взял полагающийся по норме паек хлеба и воды. Снаряженный таким образом, он в одиночку совершил 40-километровый марш-бросок по выбранному им самим маршруту и вернулся во дворец. Сорок километров – полный дневной войсковой переход.
   Царь вернулся в сумерках, проведя в пути восемь или девять часов, включая сюда время для отдыха. Тщательный осмотр показал, что на его теле нет ни мозолей, ни потертостей. Сапоги не натерли ног. На следующий день реформа была одобрена государем.

«Вместе с ними на фронт»

   Царь считал себя профессиональным солдатом своей империи. В этом отношении он не шел ни на какие компромиссы: его долгом было делать то, что приходится делать каждому солдату.
   Косвенно, в определенной степени, это стало причиной падения династии и самой России.
   Читателю вскоре станет ясно, почему я так говорю. Я должен коснуться факта принятия его величеством верховного командования во время Великой войны. Это одна из самых загадочных и трагических страниц истории интересующего нас периода.
   Нет ничего более опасного для великой страны, чем во время войны отправить в отставку Верховного главнокомандующего, окруженного людьми, которых он хорошо знает и судит по заслугам, и передать командование другому человеку. Такой шаг допустим только в самом крайнем случае; как правило, он приводит к огромным жертвам. Для России принятие царем командования армией на себя было чревато не только огромными трудностями в области стратегии, но и непредсказуемыми политическими последствиями. Мы знаем, что большая война может стоить трона стране даже менее созревшей для революции, чем Россия.
   Потеря трона со всеми последующими потрясениями была наказанием, которое неизбежно должен был понести царь, вставший во главе своих войск и потерпевший поражение. Я умолчу о трудностях, с которыми столкнулось правительство огромной страны, лишенной постоянного присутствия своего государя в ту пору, когда обстановка в государстве постоянно осложнялась. Ставка располагалась далеко от Петрограда; реальная власть находилась не у царя, а в руках других людей. Это был смертельный риск.
   Для такого решения у царя было две причины: военная и политическая. Военные соображения определенно сыграли такую же решающую роль, как и политические и династические, которых я коснусь ниже.
   Чтобы объяснить соображения, порожденные царским чувством воинского долга, я должен вспомнить войну с Японией.
   Все знают, какой катастрофой обернулась эта война для России. Войска уходили на фронт дивизия за дивизией, а астрономические расстояния, отделявшие нас от театра военных действий, пожирали их, словно ненасытный Молох; каждый день приносил новые потери.
   Главнокомандующий Куропаткин вновь и вновь повторял: «Терпение, терпение!» Но проходили месяцы, и не поступало ни одной хорошей новости, способной вселить в нас мужество. Кроме того, пошла молва о разногласиях между высшими военачальниками, что было недобрым знаком.
   Царь присутствовал при отправке каждой крупной части. Он произносил красивые речи (импровизированные, но от этого лишь более трогательные) и каждому убывающему полку раздавал иконы. Я замечал, каким печальным и измученным выглядел он, когда в молчании возвращался с этих проводов.
   Однажды в моем присутствии он заявил:
   – Мне надо бы не провожать войска, а самому отправиться с ними на фронт.
   Мало кто из присутствующих обратил тогда внимание на эти слова. Лишь позже я осознал их истинное значение.
   Это была не более чем колониальная война – война в Китае, таком далеком, что на дорогу до мест боевых действий уходило двадцать дней по железной дороге. Свой долг царь видел в том, чтобы быть в гуще сражения, на самом опасном участке. Он, не позволявший себе принять звание выше полковника Преображенского полка, страдал от вынужденного бездействия.

Верховное командование

   Великая война.
   Зимний дворец превратился в фабрику для производства бинтов и хирургических инструментов.
   Первые успехи. Мой гвардейский кавалерийский полк разгромил вражескую дивизию… Мой сын в своих письмах рассказывал о героизме гвардии казачьего полка, в которой он служил…
   Затем гибель армии Самсонова… массовая эвакуация населения с территорий, оставленных противнику… сообщение о шпионаже… общественное мнение проявляло признаки тревоги.
   Народ искал козла отпущения. В свите императрицы склонялись к тому, чтобы возложить вину за все неудачи на главнокомандующего – великого князя Николая Николаевича. Говорили, что, несмотря на свой сильный характер, он пассивно склонил голову перед «судьбой», заранее приняв поражение, «ибо такова воля Провидения». Приводились примеры его чрезмерной суровости по отношению к храбрым генералам; некоторые из них покончили жизнь самоубийством после незаслуженного выговора, полученного ими от великого князя…
   Царь не говорил ничего. Взволнованный, но нерешительный, он не выказывал своих скрытых чувств, но при всей своей скрытности пристально следил за происходящим вокруг. Затем он вызвал министра двора и объявил свое решение: его долг – принять верховное командование.
   Фредерикс был категорически против этого.
   Царь обсудил этот вопрос с некоторыми членами своей свиты. Он получил поддержку со стороны двора императрицы. Он считал, что Николай Николаевич и генерал Янушкевич совершили ряд серьезных ошибок. Генерал Алексеев был склонен рассматривать поле битвы как шахматную доску; но поскольку он был офицером выдающегося таланта, то царь надеялся, что после назначения его начальником штаба положение изменится.
   Царь решил приступить к исполнению своего долга, к активной службе.

«Заговор» великих князей

   Гораздо труднее объяснить решение царя с политической точки зрения. Я могу высказать лишь свои догадки.
   Главнокомандующий Николай Николаевич имел массу положительных качеств: у него была репутация твердого и решительного человека. Твердость, проявленная им в отношении гражданского населения, которое было необходимо эвакуировать, оценивалась как свидетельство того, что он «мог бы сделать, будь у него развязаны руки». Левое крыло считало его своим: постоянно шли разговоры, что в октябре 1905 года именно он заставил царя подписать манифест, первую ласточку конституционных свобод; и именно он поддерживал графа Витте, автора законопроекта о созыве Думы. Союзников постоянно раздражали разногласия, существовавшие между правительством и народными избранниками, и было совершенно очевидно, что они намерены поддерживать единственного из великих князей, который мог завершить работу по освобождению народа, начатую в 1905 году.
   Пошли слухи, что императрицу отошлют в Ливадию или заточат в монастырь, а царь при несогласии с этим планом будет свергнут. Николай Николаевич станет диктатором, а после победы и царем.
   Одно время в Петрограде почти в открытую говорили о дворцовом перевороте. Был ли сам великий князь Николай Николаевич участником заговора? Я в это не верю. Я глубоко убежден, что заговор существовал лишь в воображении кулуарных болтунов. Единственными значительными фигурами в Петрограде были в то время великая княгиня Мария Павловна и великий князь Николай Николаевич; но ни по отдельности, ни вместе они не могли сделать ни одного решительного шага. Другие члены царской семьи были на фронте. После принятия царем верховного командования великий князь Николай Николаевич находился в горах Кавказа в Армении. Никого из его доверенных лиц в Петрограде не было. Как раз перед отречением своего племянника от престола в феврале 1917 года он написал ему письмо, в котором «стоя на коленях» умолял отречься, но это, я полагаю, был единственный неверный шаг, который можно поставить ему в вину.
   Государственная полиция, или охранка, была, конечно, осведомлена об этих слухах, которые упорно циркулировали в обществе. Царь не мог не знать о них. Попадали ли в его руки какие-либо документы? Мне об этом неизвестно.
   В любом случае идею опереться на Ставку, где переворот был бы исключен, можно было отнести к политическим причинам, о которых я говорил.
   Однако я всегда буду считать, что для Николая II решающим фактором явились военные соображения. Императрица могла руководствоваться причинами более личного характера; говорили, будто она опасалась, что Николай Николаевич мог приобрести огромное влияние, если бы войска под его командованием одержали решительную победу.

Недоверчивость

   Отчужденность, ставшая жизненным правилом царя, усугублялась еще и тем, что он не доверял даже лицам из своей свиты. Единственным исключением был граф Фредерикс.
   Царь пришел к власти в возрасте двадцати шести лет, его характер тогда еще до конца не сформировался, у него не было опыта, который позволил бы ему правильно оценивать людей.
   Его единственным контактом с окружающим миром к тому времени было пребывание в трех различных полках по шесть месяцев в каждом. Можно быть уверенным, что жизнь для него в этих полках была приятной и беззаботной: «В моем полку все в порядке» – эта сакраментальная фраза в ежедневном докладе каждого полка, батальона и отделения российской армии станет лейтмотивом посвящения в военную службу Николая Александровича.
   Вскоре он осознал обманчивость этой формулы, которая разрушала его доверие к людям. Именно его недоверчивость осложняла работу императорской свиты.
   Царь, как мог, боролся с «недобросовестными слугами» среди министров и членов своей свиты, а когда он отправился на фронт, то воспользовался случаем передать свои полномочия императрице: он считал, что она обладает для этого достаточной волей и сильным характером.
   Я допускаю, что отречение царя от трона было поступком уставшего человека. Из-за своих колебаний он утратил мужество. Он надеялся, что его оставят в покое и что он и его сын смогут «возделывать свой сад в Ливадии». Но главным мотивом царя было нежелание проливать кровь, подавляя революцию.

Отец, достойный похвалы

   Отцовская любовь Николая II была достойна всяческих похвал. Он боготворил своих детей и годился ими. Никогда не забуду, как царь впервые представил меня цесаревичу.
   Ребенку было несколько месяцев от роду. Царская семья путешествовала по финским фьордам, и детская цесаревича находилась в солнечном месте на верхней палубе яхты «Штандарт». Я как раз проходил мимо царя, когда он выходил из детской.
   – Я полагаю, – сказал он, – что вы еще не видели моего дорогого маленького цесаревича. Пойдемте, я покажу его вам.
   Мы вошли в детскую. Младенца купали. Он радостно сучил ножками в воде.
   – Пора его вынимать. Посмотрим, как будет себя вести в вашем присутствии. Надеюсь, он не будет сильно шуметь.
   Алексея Николаевича извлекли из ванночки и обтерли, причем он не проявил при этом никакого недовольства. Царь вынул ребенка из полотенец и поставил его ножками на ладонь, поддерживая другой рукой.
   И вот он стоял голенький, пухленький, розовенький – замечательный ребенок!
   Император снова укутал сына и дал мне его подержать; затем мы вышли из детской.
   Царь продолжал рассказывать о крепком сложении своего сына.
   – Он ведь красавец? – А потом добавил, слегка наивно: – У него пропорциональная фигура. А самое милое – это его складочки на запястьях и лодыжках! Он хорошо упитан.
   На следующий день царь обратился к императрице в моем присутствии:
   – Вчера Мосолов представлялся цесаревичу.
   У меня сложилось впечатление, что ее величеству это не понравилось. Уж не подумала ли она, что ее муж не слишком сдержан для монарха?

Муж своей жены

   Николай был не просто заботливым и верным мужем. Он был в полном смысле слова влюблен в свою супругу. Он любил ее и не мог скрыть легкую ревность к членам ее свиты, ее занятиям и принадлежащим ей вещам.
   В любом союзе одна сторона любит, а другая позволяет себя любить. В царской семье любящим от всего сердца был император; императрица отвечала преданностью, проявлявшейся в счастье быть любимой человеком, о котором она заботилась.
   В то же время она ревновала ко всему, что лишало ее общества мужа. Она обладала типично немецким чувством ответственности и понимала, насколько многочисленны были обязанности мужа как главы государства.
   Она с готовностью признавала, что Николаю II нужны длительные одинокие прогулки, которые он совершал, чтобы тщательно обдумать свои решения. Но понятия о «работе» у нее были довольно узкими.
   Любые разговоры с людьми «не на государственной службе», любые приемы, не связанные с государственными делами, были в ее глазах пустой тратой времени. Она делала все, что в ее силах, чтобы до минимума сократить эти траты. Она не допускала никаких исключительных обстоятельств или проявлений энтузиазма, не важно, по какому поводу: все должно было быть спланировано в соответствии со сложившейся практикой.
   Были еще священные часы чтения вслух по вечерам. Трудно представить себе какое-либо важное государственное дело, которое могло бы заставить императрицу отменить хотя бы один из этих интимных вечеров у камина.
   Царь великолепно читал вслух. Он мог читать по-русски, по-английски (язык, на котором их величества говорили между собой и на котором писали), по-французски, по-датски и даже по-немецки (этим языком он владел хуже всего). Заведующий личной библиотекой царя господин Щеглов обязан был предоставлять императору двадцать лучших книг месяца. В Царском Селе эти книги складывались в комнате в царских апартаментах. Однажды, когда я вошел в эту комнату, слуга увидел, как я подхожу к столу, на котором лежали книги. Он попросил меня ничего не трогать. «Его величество, – объяснил он, – сам раскладывает книги в определенном порядке и раз и навсегда запретил мне что-либо переставлять». Из этой пачки царь выбирал книгу для вечернего чтения императрице. Обычно его выбор падал на русский роман, описывающий жизнь одного из социальных слоев его империи.
   – Уверяю вас, – сказал он мне однажды, – я боюсь входить в эту комнату. У меня так мало времени, а здесь так много интересных книг! Зачастую приходилось возвращать Щеглову половину книг, даже не разрезав их страницы. – Он добавил, почти извиняясь: – Иногда историческая повесть или мемуары ждут меня здесь целый год. Я так хочу их прочитать, но в конце концов приходится с ними расставаться.
   Чтения вслух всегда были любимым времяпрепровождением царской семьи, которая с нетерпением ожидала этих по-домашнему тихих вечеров.

Императрица Александра Федоровна

«Мое личное дело»

   Александра Федоровна никогда не понимала, почему дела ее семьи должны интересовать всю страну. «Это мое личное дело, – частенько повторяла она во время болезни царя. – Я бы не хотела, чтобы в мою жизнь вмешивались посторонние люди». Она говорила то же самое всякий раз, когда у цесаревича случался рецидив болезни.
   Эта позиция должна была вызвать важные политические последствия.
   Находясь в Ливадии, царь слег с довольно серьезной формой тифа. До того как был поставлен точный диагноз, Фредерикс попросил императрицу о встрече через одну из ее фрейлин. Императрица спустилась в сад, но, когда узнала, что министр хочет видеть царя, категорически отказала. Ему пришлось долго объяснять, что по законам империи личное общение императора с членами правительства не должно прерываться ни на минуту. Если царь не может принять министров, необходимо немедленно назначить регента.
   Императрица с негодованием отвергла последнее предложение, но обещала, что разрешит Фредериксу завтра утром посетить больного царя, но только ему одному. Фредерикс ушел в полном смущении и недоумевал, что предпринять. Он попросил придворного врача доктора Гирша во время следующей консультации передать царю, чтобы ему разрешили ежедневные посещения, хотя бы на несколько минут. Таким образом буква закона будет соблюдена.
   Так и сделали. Косвенным образом выяснили мнение царя по поводу регентства – Фредерикс спросил, не вызвать ли к царю брата Михаила. Но царь присоединился к мнению жены:
   – Нет, нет! Миша все приведет в беспорядок. Ему так легко навязать чужое мнение.
   В конце концов было решено, что Фредерикс будет ежедневно посещать царя, а все доклады других министров будут доставляться через него.
   Однако это оказалось совсем не легко, а фактически невозможно выполнить.
   Императрица охраняла комнату больного, словно цербер. Она не пропускала даже тех лиц, за которыми посылал сам царь. Что касается Фредерикса, то время его визитов было ограничено несколькими минутами, причем он должен был сидеть за ширмой, отделяющей его от царя, так что разговаривать с ним было невозможно. Следствием этого стало накопление срочных дел.
   Именно на этом этапе императрица взяла за практику отдавать «приказы», касающиеся государственных дел. До этого она имела дело только с фрейлинами и женской обслугой, занимавшейся детьми. Неожиданно, в течение дня, мы увидели, как она прибрала к рукам управление государством.
   В то время у императрицы было три фрейлины: княжны Е. Оболенская и С. Орбелиани и А. Оленина – демонстративно малое число.
   Императрица вызвала из Рима княгиню Марию Викторовну Барятинскую, бывшую свою фрейлину, с которой она не поддерживала отношений около трех лет. Эта дама, обладавшая энергией и здравым смыслом, сразу же стала чем-то вроде начальника штаба при императрице. Она обсуждала со мной и с министрами проблемы, которые императрица желала уладить, и «подготавливала» решения, угодные ее госпоже. Мы сразу поняли, что «приказы» ее величества выходят за рамки мелких распоряжений, отдаваемых «полковникам от котлет» (так прозвали младших офицеров, занимавших второстепенные должности при дворе, чей круг ответственности во дворце был весьма ограничен), и посягают на сферу деятельности министров. Это привело к тому, что Фредерикс иногда оказывался в неловком положении, особенно когда фрейлины, передавая «приказы» императрицы непосредственно его подчиненным, просили их не разглашать эти приказы и не сообщать о них министру двора.
   Мы начали осознавать непригодность императрицы к выполнению задач, которые она перед собой ставила.
   Немка по рождению, Александра Федоровна была принцессой из мелкого германского княжества и на всю жизнь осталась провинциалкой. Прекрасная мать, экономная и домовитая хозяйка, она так и не приобрела качеств, присущих настоящей императрице. Ей не удалось стать русской ни в мыслях, ни в поведении. До самого своего трагического конца она не научилась свободно говорить по-русски; этот язык она употребляла, только отдавая приказания слугам или беседуя с православными священниками. Это было тем более странно, что ее собственная сестра, великая княгиня Елизавета Федоровна, полностью и быстро обрусела. Елизавета внушала всем своим знакомым любовь и восхищение. Императрица даже не пыталась следовать примеру сестры.
   Припоминаю случай, происшедший во время визита их величеств в Крым. Императрица ждала ребенка. По выезде из Санкт-Петербурга она сказала министру двора, что по пути не хочет никаких приемов и толп в городах, через которые они будут проезжать. Фредерикс проинформировал об этом министра внутренних дел.
   Несмотря на все предосторожности полиции, когда мы прибыли на одну из маленьких станций, увидели толпу нарядно одетых людей. При виде их императрица тут же задернула все занавески на окнах.
   Местный губернатор стоял на платформе и просил, чтобы его величество подошел к окну; он понимал, что было бы преступлением разогнать толпу, которая прождала на станции большую часть вечера, чтобы хоть мельком увидеть своего государя. Он говорил, что народ, собравшийся на станции, обожает императора и нельзя, чтобы жандармы вытолкали людей отсюда.
   Фредерикс прошел в купе их величеств и передал им обоснованные слова губернатора. Царь сделал было шаг к окну, но императрица тут же произнесла, что он не имеет права даже косвенно поощрять «лиц, ослушавшихся его приказов». Фредерикс сделал еще одну попытку убедить их величества. Царь уступил и подошел к одному из окон. Энтузиазм толпы был неописуем. Но императрица ни на сантиметр не отодвинула свою занавеску. Дети приникли лицами к щелям между занавесками и оконными рамами. Им тоже было строго-настрого приказано не показываться.
   Мария Федоровна, вдовствующая императрица, каким-то образом прознала про это вмешательство Фредерикса и прокомментировала:
   – Если бы ее не было, Николай был бы вдвое популярней. Она типичная немка. Она считает, что царская семья должна быть «выше всего этого». Что она хочет этим сказать? Выше преданности народа? Нет нужды прибегать к вульгарным способам завоевания популярности. Ники и так обладает всем тем, что необходимо для народной любви. Все, что ему нужно, – это показывать себя тем, кто хочет его лицезреть. Сколько раз я пыталась ей это разъяснить. Она не понимает; возможно, и не способна это понять. А между тем как часто она жалуется, что народ к ней равнодушен.
   Фредерикс сам рассказал мне об этой беседе, сразу же после аудиенции у Марии Федоровны.

Проблема карет

   Это был не единственный случай; узость взглядов императрицы – узость, воспитанная в маленьком гессенском княжестве на Рейне, – порождала множество проблем.
   Во время визита в Компьен Александра Федоровна создала неразрешимую проблему из вопроса об экипажах.
   Этикет требовал, чтобы царь ехал вместе с президентом Лубе в первом экипаже. Императрица должна была следовать во втором экипаже с госпожой Нарышкиной, своей гофмейстериной.
   Все шло хорошо до тех пор, пока царю не пришлось отправиться верхом на маневры. По существующим процедурным правилам президент Французской республики должен выезжать к войскам не иначе как в экипаже. Таким образом, он не мог последовать примеру царя. Он должен появиться в карете – но в какой?
   – Ну конечно же, – объяснил нам месье Крозье, начальник протокольного отдела, – в карете императрицы, рядом с ней.
   Однако императрица и слышать об этом не хотела. Царь всея Руси у всех на виду «сопровождает» президента верхом на лошади! Неслыханно! Президент должен ехать в отдельной карете, хотя это будет выглядеть так, будто он член царской свиты.
   Наконец мы нашли компромиссное решение, позволявшее пощадить чувства французов. Мы прибегли к уловке. Месье Крозье было отправлено следующее послание:
   «Царь отправится в карете президента Лубе. По прибытии на место маневров он пересядет на коня. Возможно ли будет к этому моменту подать второй экипаж, чтобы туда пересела мадам Нарышкина, а президент занял место подле императрицы?»
   – Президент Лубе, – утверждали наши церемониймейстеры, – никогда не подвергнет даму в возрасте, одну из самых высокопоставленных особ при дворе, подобному унижению.
   Французы, галантные как всегда, уступили нашим доводам, и президент Лубе остался в своей карете.
   Для пересмотра протокола пришлось возобновить обсуждение. До самого последнего момента французы настаивали на том, чтобы президент сопровождал императрицу в ее экипаже. Но она настояла на своем и осталась в карете вместе с мадам Нарышкиной. Президенту Лубе пришлось довольствоваться вторым экипажем, в котором он ехал с премьер-министром Вальдеком-Руссо.
   На следующий год, когда президент Лубе нанес ответный визит в Россию, возникла та же проблема. Не могло быть и речи о том, чтобы главе дружественного государства не нашлось места в карете императрицы.
   На этот раз императрица придумала другую хитрость. Царь поедет верхом; президент – в карете императрицы, но ее переделают в подобие семейного шарабана: сзади установят два кресла для императрицы и президента, а два спереди, обращенные к лошадям, – для вдовствующей императрицы и великой княгини Елизаветы Федоровны.
   Такой экипаж был построен.
   Но теперь протесты посыпались со стороны Марии Федоровны. На государственных экипажах не было кучеров – ими управляли форейторы, следовательно, передняя часть, где должна была сидеть вдовствующая императрица, выглядела как сиденье кучера; она походила на ящик, да еще, к ее неудовольствию, приподнятый.
   Но последнее слово осталось за молодой императрицей. Вся церемония прошла так, как и была задумана.

Инцидент с «Готским альманахом»

   У императрицы было весьма своеобразное представление о могуществе русского царя. Я вспоминаю инцидент с «Готским альманахом». Ее величество вообразила, что я, как руководитель дворцовой цензуры, мог навязать ее волю редакции справочного издания, выпускаемого за границей.
   Однажды по возвращении из Царского Села Фредерикс сказал мне, что императрица крайне недовольна каким-то заголовком в «Альманахе». Она пожелала, чтобы редакция изменила заголовок, посвященный династии российских царей. В «Альманахе» ее называли «Династия Гольштейн-Готторп-Романовых».
   Редакция «Альманаха» должна была изъять две первые фамилии; если она этого не сделает, то это издание на территории России будет запрещено.
   Я уже имел множество проблем с этим вопросом Ежегодно редакция «Альманаха» присылала мне гранки страниц, относящихся к России. И ежегодно я вписывал имена вновь назначенных сановников и вычеркивал слова «Гольштейн-Готторп». И ежегодно редакция вносила в текст все сделанные мной поправки, за исключением последней; она оставляла название «Гольштейн-Готторп» неизменным. В конце концов я написал им письмо и получил ответ, что, по их мнению, название династии нельзя изменить, поскольку император Павел являлся сыном герцога Гольштейн-Готторпского.
   Запретить ежегодник, известный во всем мире, на мой взгляд, значило сделаться всеобщим посмешищем, и я умолял Фредерикса подать от моего имени прошение царю отменить приказ императрицы. Фредерикс предпочел отправить мое прошение прямо к императрице. Она немедленно послала за мной.
   – Вы действительно не можете сделать так, чтобы этих двух слов не было?
   – Я уже писал редактору, – ответил я, – и получил отказ.
   – Ну а если я уполномочу вас заявить, что это мое желание, чтобы этих двух слов не было?
   – Тогда нам могут привести выдержки из исторических документов, которые доказывают, что династия должна носить имя Гольштейн-Готторп-Романовых. Они могут также выступить в прессе с какой-нибудь неприятной статьей.
   – Тогда не остается ничего другого, – заключила императрица, – как запретить распространение этой книги в России.
   – Но, мадам, это еще хуже. Эта мера вызовет мировой скандал. Во всем мире будут говорить, что совершенно легальное издание, да к тому же аристократический альманах, запрещено в России! Сразу же отыщут спорные слова и начнут их обсуждать. Судя по всему, в русском обществе никто не обращает никакого внимания на название династии. А если закон, запрещающий альманах, будет принят, то единственным предметом разговоров в дипломатических кулуарах станет именно эта деликатная проблема.
   В конце концов я предложил, чтобы великая княгиня Виктория Федоровна, урожденная княжна Саксен-Кобург-Готская, попыталась найти способ убедить главного редактора альманаха прислушаться к нашим доводам.
   Императрица показала, что аудиенция закончена, и больше никогда не возвращалась к этой теме.

Бережливость императрицы

   У Александры Федоровны была привычка экономить буквально на всем. Я припоминаю случай, связанный с денежным содержанием Анны Вырубовой.
   Вырубова занимала при дворе императрицы исключительное положение. Строго говоря, она не выполняла никакой официальной функции, да и не претендовала на нее. Каждый день императрица посылала за ней; обе проводили вместе несколько часов, музицируя, беседуя или вышивая. Императрица открыто называла ее «своей личной подругой». Именно Вырубова была главной сторонницей Распутина при дворе императрицы, и Александра Федоровна чувствовала, что власть, которой старец обладал над ней, распространялась также и на приверженцев этого исключительного человека.
   Фредерикс знал, что семья Танеевых, к которой по рождению принадлежала Вырубова, не была богата, а ее ежедневные визиты во дворец, покупка платьев и подготовка к многочисленным поездкам, которые она совершала с императрицей, сопровождая ее почти повсюду, тяжело отражались на финансовом положении Вырубовой.
   Поэтому однажды Фредерикс предложил императрице создать для Вырубовой должность при дворе и испросил разрешения назначить ей достаточное денежное содержание, чтобы она могла держаться на уровне богатых придворных.
   Императрица не проявила никакого интереса к созданию новой должности.
   – Разве я не вольна выбирать себе друзей, где хочу?
   Что же касается содержания, она не возражала, но назначила сумму 2 тысячи рублей в год! Когда же Фредерикс указал на недостаточность этой суммы, она настояла на своем решении.
   Она экономила даже на содержании своих детей. Личному кабинету императора было дано указание на каждый день рождения покупать царским дочерям по три жемчужины, с тем чтобы, когда они вырастут, у каждой было по красивому ожерелью. Князь Оболенский, управляющий личным кабинетом царя, вновь и вновь предлагал купить четыре отборных ожерелья для всех дочерей и вручить им в день рождения, мотивируя это тем, что из отдельных жемчужин хорошего ожерелья все равно не получится, да и обойдется оно в конце концов дороже. Но императрица утверждала, что готовые будут стоить слишком дорого. Оболенский, однако, посоветовавшись с Фредериксом, купил с его одобрения четыре ожерелья.
   Еще более типичный случай произошел во время официального визита английского короля Эдуарда в Ревель в 1908 году.
   Количество наград, розданных по этому случаю, было относительно небольшим. Все важные персоны царской свиты получили вместо наград подарки, которые король вручал лично.
   Мы должны были сделать то же самое и для членов свиты английского короля. Вскоре после прибытия «Виктории и Альберта» я разговорился с Понсонби, который был одним из главных адъютантов нашего гостя. Мы договорились вместе отобрать подарки, приличествующие ситуации и вкусам предполагаемых получателей.
   Понсонби проявил замечательный такт. Задание было весьма деликатным, но мы чувствовали, что с честью с ним справились.
   Я попросил у царя аудиенции, чтобы показать ему подарки, и предложил ему вручить их сановникам короля Эдуарда лично. Но в этот момент императрица тоже изъявила желание взглянуть на выбранные нами подарки.
   Она тут же, к моему огорчению, решила поменять адресатов нескольких портсигаров. Все мои наметки оказались под угрозой.
   – Кроме того, – добила меня императрица, – все эти подарки слишком дорогие. В следующий раз сделайте, пожалуйста, так, чтобы я могла взглянуть на них заранее.
   Все, что я мог сделать, – это вытащить из кармана массивный золотой портсигар, подаренный мне королем Англии. Он был покрыт черной эмалью с выложенной бриллиантами королевской монограммой.
   Этот портсигар был гораздо дороже любого предмета, находившегося тогда в руках царя. Императрице пришлось с этим смириться. Я воспользовался минутным замешательством и побудил царя продолжить распределение подарков.

Причины непопулярности царицы

   Александре Федоровне не удалось завоевать популярность в принявшей ее стране. Этому способствовал и ряд неприятных событий, от которых ее болезненная застенчивость только усугубилась.
   Она впервые приехала в Санкт-Петербург в семнадцатилетнем возрасте, чтобы повидать свою старшую сестру, великую княгиню Елизавету Федоровну. Тогда она и познакомилась с наследником престола, которому позже суждено было стать ее мужем. Николаю Александровичу было в ту пору двадцать три года, и молодая принцесса произвела на него такое впечатление, что среди придворных сразу пошли разговоры о браке по любви.
   После отъезда принцессы Николай объявил своему отцу, что хочет на ней жениться, но Александр III и слышать не хотел о помолвке. Он считал, что Николаю жениться еще рано. Что же касается императрицы Марии Федоровны, то она ни в какую не желала видеть своей невесткой «немецкую девушку». Аннексия Бисмарком Шлезвиг-Гольштейна вызвала глубокое отчуждение между Копенгагеном и Берлином.
   При дворе все знают друг про друга все. Петербургское «общество» бурлило националистическими идеями, которыми был полон и сам царь, и вот выпал случай проявить германофобию, такую модную в то время. К гессенской принцессе относились с откровенным пренебрежением; над ней смеялись за ее спиной. Она сделалась героиней усердно раздуваемых грязных слухов.
   Алиса-Виктория-Елена-Луиза-Беатриса Гессен-Дармштадтская была уже достаточно взрослой, чтобы понять, что творится вокруг нее, и ее это сильно возмущало.
   Ее замужество в 1894 году произошло в трагической обстановке, что произвело неблагоприятное впечатление на большинство россиян. Александр III серьезно заболел. Великий князь Михаил Николаевич, старший в царской семье, посетил царя и рассказал ему, насколько опасна его болезнь (острый нефрит). Необходимо было срочно женить наследника, Николая Александровича. Царь дал согласие на брак сына. Великий князь узнал от цесаревича, что тот не женится ни на ком, кроме принцессы, которую любит с 1889 года. Много времени заняли необходимые формальности, и только через четыре недели после смерти отца Николай II прошел освященную церковью церемонию бракосочетания.
   Узнав об этом, народ только пожимал плечами.
   Следующей весной в Москве на празднестве в честь коронации Николая произошло событие, давшее всей России, где каждый был суеверен, повод предвидеть, что Александру Федоровну будут преследовать несчастья.
   Предполагалось организовать большой праздник для народа под открытым небом на Ходынском поле. Слухи, что каждый получит подарок с монограммой царской четы, распространялись подобно лесному пожару. Полиции явно не хватало, чтобы сдерживать толпу; заграждения были сметены тысячами мужчин, женщин и детей, еще с вечера собравшихся на Ходынском поле. Сотни были затоптаны насмерть, многие несчастные были задавлены толпой и задохнулись, не сумев выбраться из людской массы.
   – Дурной знак. Она принесла нам несчастье. – Так говорили о принцессе Александре Гессенской в русском народе.
   Став царицей, она не сумела завоевать любви ни двора, ни петербургского общества.
   Будучи болезненно застенчивой, она не любила светских бесед и не владела этим тонким искусством. Отсюда пошли слухи о ее высокомерии.
   Великая княгиня Мария Павловна, тетушка Николая II, взялась было опекать ее и провести через светский лабиринт мелких соперничеств и интриг; но получила от императрицы отпор, который с каждым разом становился все сильнее, поскольку императрица пыталась скрыть свою робость за внешней уверенностью, энергичностью и показной силой воли. Впоследствии Александра Федоровна столкнулась с враждебностью не только двора вдовствующей императрицы, который с ростом значимости двора молодой царицы все больше уходил в тень, но и более влиятельного со светской точки зрения двора великой княгини Марии Павловны.
   Опытные и респектабельные дамы пытались проникнуть в окружение Александры Федоровны, желая дать ей благоразумный совет, но встречали противодействие. Дамы уходили, бормоча слова, которые не осмелились бы произнести вслух; известно, что остроумные ответы всегда приходят с опозданием. То, что потом высказывали эти дамы, достоинство и самолюбие которых было оскорблено, просачивалось в дворцовые круги в искаженном, вырванном из контекста виде и с намеренно подчеркнутой злобой. За этим следовало прекращение отношений. Вскоре Александра Федоровна оказалась почти совсем без друзей, и каждое личное унижение императрицы вызывало ликование светского общества.

«Что касается моих госпиталей…»

   У меня в памяти сохранился еще один типичный случай. Война продолжалась и уносила все больше и больше жизней. Царь пригласил тяжело больного Фредерикса на отдых в Крым. Я отправился с ним из опасения, что его состояние может стать критическим. Как только мы прибыли в Крым, то получили телеграмму с известием, что в Ливадию собирается нанести визит великая княгиня Мария Павловна.
   Не могло быть и речи о том, чтобы разместить ее во дворце. Фредерикс знал, что такой вариант вызовет неудовольствие императрицы. Кроме того, во дворце шел ежегодный ремонт. Мы решили, что великой княгине можно будет предоставить несколько комнат в резиденции царской свиты. Мы телеграфировали обер-церемониймейстеру двора графу Бенкендорфу, чтобы он прислал поваров, слуг и необходимую утварь. Тот ответил, что не успеет выполнить нашу просьбу.
   Фредерикс очень удивился такому прохладному ответу: граф Бенкендорф всегда с готовностью выполнял любые запросы. Я тут же сообразил, что телеграмма была послана с ведома царицы, возможно даже, по ее прямому указанию.
   Я увеличил количество рабочих, занятых ремонтом, чтобы дворец выглядел совсем непригодным для проживания, и велел везде, где только можно, возвести леса. Фредерикс прислал ко мне своего личного шеф-повара; у своей свояченицы графини Нирод я позаимствовал достаточное количество серебряных столовых приборов; а необходимые автомобили мы взяли в Департаменте транспорта. Резиденция царской свиты была украшена цветами в горшках. По прибытии великая княгиня выразила свое удовлетворение созданными для нее условиями.
   На следующий день мы посетили госпитали в Ялте и окрестностях Ливадии, заведения, которые царь отдал под опеку жены; затем отправились в Гурзуф, место, посещаемое всеми прибывшими в Крым.
   Когда мы рассаживались по машинам, великая княгиня, к моему удивлению, попросила свою фрейлину мадемуазель Олив сесть во вторую машину, а мне знаком велела занять место рядом с ней – это шло вразрез с правилами дворцового этикета.
   Едва мы выехали из ворот Ливадии, как она вытащила из своей сумочки телеграмму и дрожащей рукой протянула ее мне. Телеграмма была написана по-английски:
   «Удивлена, что вы прибываете в Ливадию, не известив хозяйку этого дома. Что же касается моих госпиталей, то они в полном порядке. Александра».
   – Какая дерзость! – сказала великая княгиня, покраснев от негодования. – Как бы то ни было, вот мой ответ.
   Я прочитал бесконечное послание. Боже мой! Каких только слов там не было!
   – Надеюсь, ваше высочество, вы еще не отослали эту телеграмму?
   – Нет, – ответила она. – Я хотела услышать ваше мнение.
   Всю дорогу мы обсуждали слово за словом это послание. Я с великим облегчением вздохнул, когда великая княгиня сказала:
   – Вы правы – я оставлю его без ответа. В моем возрасте будет ниже моего достоинства замечать подобное проявление бестактности со стороны женщины, которую я учила, как надо вести себя в свете…
   И так далее, пока мы не прибыли в Гурзуф.

Приятельницы царицы

   До появления при дворе Распутина мало что нарушало спокойную жизнь царицы. Она была удовлетворена своей семейной жизнью. Причин для ревности у нее не было – муж посвящал ей каждую свободную минуту.
   Время, когда царя не было рядом, посвящалось детям – для них она была нежнейшей матерью – или же общению с фрейлинами. Императрица поддерживала тесные отношения с княжной Орбелиани, умной, изящной, элегантной женщиной, обладающей острым языком.
   Наступило, однако, время, когда тяжелая болезнь после ужасных мучений свела княжну в могилу. Однажды в Спале, когда мы ожидали их величества к обеду, она вдруг без видимой причины упала наземь.
   Придворный врач Гирш объяснил, что это был очень плохой знак, первый симптом наследственной болезни ее семьи – прогрессирующего паралича.
   Княжна знала о своей участи и мужественно ждала конца. Однажды во время беседы со мной она показала четыре вида костылей, стоящих в углу ее комнаты.
   – Через столько-то лет, – произнесла она, – я начну вот с этих, самых простых. Через столько-то месяцев перейду на эти, посложнее, и так далее. Моя мать прошла через все это. И я точно знаю, что ожидает меня.
   Болезнь прогрессировала очень быстро. Но княжна по-прежнему сопровождала ее величество, куда бы та ни отправилась – в путешествие по железной дороге, в Ливадию, в Спалу, в прогулку на яхте.
   Царица посещала ее ежедневно и рассказывала последние новости. Ее величеству приходилось скрывать от княжны любое новое знакомство, которое она заводила, ибо стоило только княжне заподозрить, что царица изменила их старой дружбе, как начиналась ужасная сцена ревности с нескончаемыми слезами и упреками. Восемь лет, совершенно беспомощная, лежала она в постели, пока смерть не прекратила ее страдания.
   Когда состояние княжны ухудшилось, царице стало легче наслаждаться обществом своей приятельницы Вырубовой. Эта поклонница Распутина обнаружила еще одну чувствительную струнку в загадочной душе императрицы, притворясь «бедной сироткой», странствующей по свету в поисках ласки и заботы. Тактика Вырубовой состояла в чередовании сцен ревности и просьб о защите у той, которую она считала своей второй матерью или старшей сестрой. Эта роль была близка императрице, которая всегда была готова стать наставницей и советчиком хотя бы для одной дамы своего двора.
   Осталось упомянуть менее близких царице фрейлин: княжна Оболенская, Оленина, графиня Гендрикова, камер-фрау Герингер и девица Шнейдер, имевшая официальную должность придворной чтицы. Неофициально в ее обязанности входила также забота о детях. На этом заканчивается список дам в близком окружении императрицы.
   Я не помню ни одного случая приглашения императрицей кого-либо помимо ее ограниченного двора и ближайшей свиты. Даже великая княгиня Елизавета наносила ей лишь редкие визиты либо на различные юбилеи, ставшие обычным поводом для празднеств, либо по специальному приглашению к чаю или обеду. Ни один художник, писатель или ученый, даже знаменитый, никогда не допускался в близкий царице круг. Она считала, что чем меньше людей она видит, тем лучше!
   Когда царь отбыл в Ставку, а императрица приняла на себя управление государством, управляла она методом проб и ошибок; вместо того чтобы продолжать линию, намеченную мужем, она пыталась согласовать собственные идеи с идеями «нашего друга» (Распутина) и сделала реальную деятельность тех министерств, которые всерьез относились к своим обязанностям, совершенно невозможной.

Спириты

   У императрицы был короткий период близкой дружбы с двумя княгинями из Черногории – Милицей и Анастасией (Станой). Она иногда посещала Дюльбер (поместье князя Петра Николаевича, мужа княгини Милицы) и проводила там много часов; иногда эти черногорки приходили к ней и запирались в ее апартаментах в Ливадии.
   Эта дружба, начавшаяся внезапно и столь же резко оборвавшаяся, всегда была для меня загадочной. По воспитанию у них не было ничего общего. Обе княгини были очень смуглыми и представляли собой яркий контраст с той, которая прощала превосходство над собой лишь одной женщине своей эпохи – королеве Виктории.
   Всегда считалось, что эта дружба основывалась на общем интересе всех трех к спиритизму. Как в Дюльбере, так и в Стрельне, зимней резиденции великого князя, совершались оккультные обряды и контакты с духами; умершие цари отвечали на вопросы медиумов. Говорят, что и сам император принимал участие в спиритических сеансах, проводимых двумя иностранными оккультистами Папюсом и Филиппом. Казалось, что это было первым проявлением того нездорового мистицизма, который впоследствии позволил Распутину обосноваться при дворе.
   Папюс был вскоре выслан из страны по приказу самого царя. Филипп продержался дольше, но в конце концов от него тоже избавились. Парижский детектив М. Рачковский получил задание тщательно изучить прошлое Филиппа; полученный отчет был настолько содержательным, что французу было приказано немедленно убраться. Сразу после ухода со сцены Филиппа с должности был снят и сам Рачковский – почему? Не знает никто.
   В любом случае, во время этого первого кризиса оккультизма у царя хватило энергии на решительное вмешательство. Как жаль, что он не поступил так в отношении человека, который в своих интересах использовал «оккультные» методы. Распутин приобрел ни с чем не сравнимое влияние, приправив метод Папюса соусом из элементарной «мужиковщины», мистики, сектантства и, возможно, богохульства.
   Добавлю несколько слов о людях, которых, как я выяснил, привлек на свою сторону Распутин, когда я ненадолго вернулся в Петроград из Ясс в 1917 году. Очень тяжело описывать то, что я тогда увидел. Я старался узнать, кто были те лица, чтобы понять, под чьим влиянием произошли последние назначения. «Кто из дам оказывал влияние на императрицу? – спрашивал я.
   Кто-то сказал: «Муня» Головина, племянница княжны Палей. Другие указывали на княжну Гедройц, главного врача госпиталя ее величества, совершенно мужеподобную особу. Третьи говорили мне с удивлением:
   – Как, вы разве не знаете мадемуазель такую-то – старшую сестру? Это она диктует царице, кого назначать на важные посты.
   Я поговорил с приятелем, жившим в Царском Селе. Он знал всех этих людей, хотя и не был «одним из них». Он поведал мне, что эти дамы были сестрами милосердия из хороших семей, пытавшимися, правда без особого успеха, показать, что они имеют на императрицу большое влияние.
   Это было сплошным кошмаром. Я успокоился, только когда оказался на поезде, идущем в Яссы.

Ее набожность

   Александра Федоровна была человеком глубоко и искренне верующим Еще в ранней юности она прониклась любовью к православной церковной службе и хорошо изучила ее. После обручения с наследником престола она была готова принять новое вероисповедание.
   Искренняя во всем, что делала, она резко запротестовала против той части обряда обращения в православие, во время которого неофит должен был публично осудить свое прошлое вероисповедание. Ритуал был разработан еще в Средние века и требовал от вновь обращенного три раза плюнуть на землю в знак презрения к прежней своей вере. Наше духовенство попросили исключить этот обряд из церемонии миропомазания.
   Я лично много раз видел императрицу на православных церковных службах, на которых паства должна стоять от начала до конца. Она стояла совершенно прямо и неподвижно – «как свеча», по словам одного крестьянина, видевшего ее в то время. Ее лицо совершенно преображалось, и было ясно, что молитвы для нее – не простая формальность.
   Отец Александр, ставший ее духовником, громко читал молитвы, хотя по правилам православного богослужения священники должны возносить молитву вполголоса перед алтарем. Ее величеству нравилось, когда служил отец Александр, и она никогда не уставала во время его служб.
   Позднее, когда она ослабела от болезней, то велела построить для себя личную часовню, откуда была бы слышна служба, проводимая в ливадийской церкви. И только позже она с неохотой разрешила установить в часовне небольшую кушетку, на которую могла бы прилечь в случае усталости.
   В Царском Селе царица предпочитала мрачный придел Федоровского собора, построенный по ее личным указаниям.
   «Проповеди» Распутина упали на подготовленную почву, царица была готова принять любое мистическое откровение.

   Деятельность императрицы осуществлялась в двух совершенно различных областях. Когда она занималась делами государства, то шла на поводу у разрушительного оккультного влияния и безрезультатно растрачивала свою энергию.
   Но когда она занималась вопросами, входившими в круг ее компетенции, то проявляла себя как отличный организатор. Она прекрасно справилась с формированием санитарных поездов, постройкой центров реабилитации и госпиталей. В решениях таких задач она собирала вокруг себя людей способных и энергичных.
   Признать ее успехи в этой области просто необходимо. Судьба жестоко обошлась с этой женщиной.
   Рассказ о геройстве и мужестве, проявленном императрицей, выходит за рамки этого повествования.

Дети царя

Цесаревич – ребенок со слабым здоровьем

   Их величества окружали своих детей особой заботой. Обязанности при дворе почти не оставляли мне времени наблюдать за развитием наследника престола и великих княжон. Они выросли незаметно для меня. К их обучению фрейлины не допускались (исключение составляли лишь княжна Орбелиани и гофмейстерина). Поэтому о жизни детей было мало кому известно.
   Поначалу цесаревич был умным жизнерадостным ребенком. Страшная болезнь (гемофилия) проявилась лишь позднее. Я хорошо помню, как еще в возрасте трех или четырех лет он вел себя за столом, когда подавали десерт. Он подходил к родителям перекинуться парой слов, затем обходил по кругу гостей, беседуя с ними без всякого стеснения. Он любил залезать под стол и хватать сидящих дам за ноги и был страшно доволен, когда они вскрикивали. Однажды он стащил туфлю с ноги одной из фрейлин и с этим трофеем появился перед отцом, который велел вернуть туфлю на место. Цесаревич нырнул под стол. И вдруг эта фрейлина вскрикнула. Оказывается, прежде чем надеть туфлю, цесаревич засунул в нее огромную ягоду клубники. Почувствовав что-то холодное и мокрое, дама подпрыгнула на своем стуле.
   Ребенка отчитали и отправили к себе, при этом надолго запретив, к большому его огорчению, появляться за обеденным столом.
   Даже при первых проявлениях болезни цесаревич оставался веселым; только если присмотреться внимательнее, можно было заметить, как на лицо его набегает тень; а иногда вдруг пропадала вся его живость и он выглядел больным и вялым.
   Делались неоднократные попытки найти мальчика его возраста, который мог бы стать цесаревичу товарищем для игр. Сначала приглашали детей матросов, затем племянников дядьки цесаревича – Деревенька Потом эти попытки прекратили.
   В гувернерах у цесаревича состоял месье Жильяр, великолепный учитель и человек большого ума. Он рассказывал мне, как трудно было учить цесаревича. Только наладятся регулярные занятия, как он заболевает; кровоизлияния причиняли ему сильные страдания; ночами он стонал и просил о помощи, а помочь ему не мог никто. Болезнь истощала его и сказывалась на нервной системе. После выздоровления обучение приходилось начинать сначала.
   Можно ли было обвинять этого несчастного мальчика, что ему не хватало старания и усердия?

Серебряные салазки

   Два случая, сохранившиеся в моей памяти, показывают, как легко было доставить радость маленьким великим княжнам.
   В первый раз это было, когда царский поезд остановился на станции Рошково Московской губернии. Царь инспектировал тогда войска этого округа, и поезд пять дней стоял прямо в поле.
   Медленно тянулись долгие часы безделья, но однажды великая княгиня Ольга, сестра царя, придумала для своих племянниц новый вид развлечения.
   Поезд стоял на высокой насыпи, и решено было воспользоваться склоном, чтобы кататься на санках – это в середине-то августа! Санки достать было трудно, но ничто не могло остановить выдумщиков. Из буфета принесли серебряные подносы. Каждому ребенку дали по подносу, и они стали съезжать на них вниз по склону, а потом взбираться наверх.
   Дети были так довольны, что развлечение решили продолжить после обеда в присутствии их величеств. Один из военных атташе спросил меня с некоторым опасением, будут ли гости участвовать в новом состязании. Я поспешил обрадовать его, что нет.
   Одна из фрейлин вызвалась быть судьей на финише. Генерал-адъютант Струков объявил детям, что первым будет внизу. Когда раздался сигнал на старт, он прыгнул на поднос прямо в своем парадном мундире, с лентой Александра Невского через плечо, с наградной саблей с бриллиантами (он брал Андрианополь в 1877 году) и понесся вниз с семиметровой насыпи и по колено увяз в осыпающемся песке. Не знаю, как он ухитрился выйти невредимым из этой переделки?

Живой соболь

   Вторым случаем была история с живым соболем, привезенным прямо из далекой Сибири.
   Однажды мне пришлось составлять срочный отчет для министра двора, и я велел, чтобы меня не беспокоили. Вдруг в кабинет вошел мой старший курьер.
   – В чем дело? Что-нибудь срочное?
   – Осмелюсь доложить, ваше превосходительство, там какой-то старый крестьянин со своей женой прибыли из Сибири. Они привезли в подарок его величеству живого соболя. Мужик настаивает, чтобы я доложил о нем вашему превосходительству. Он говорит, что ему нечем платить за ночлег.
   – И ты его пожалел?
   – Я не смог отказать ему.
   – Веди его сюда.
   Вошел весьма приятный на вид старик в сопровождении своей жены. Он заявил:
   – Я – охотник. Однажды я поймал живого соболя. С помощью жены мне удалось его приручить. Мы решили сделать подарок царю-батюшке. Это прекрасный соболь. Мы собрали все деньги, что у нас были, и приехали сюда.
   Он достал соболя, и тот сразу же прыгнул на мой письменный стол и принялся обнюхивать стопки приказов о новых назначениях при дворе. Старик как-то по-особому свистнул, и соболь прыгнул ему на руки и спрятался за отворотом его кафтана, так что виден был только кончик его носа.
   – Как же вы добрались до Петербурга?
   – Денег-то нам хватило только до Москвы. Мы уже хотели остаток пути пройти пешком, но помог нам один господин – храни его Господь. Он дал нам денег на билет. Прибыли мы нынче утром – и прямиком в Зимний дворец. Постовой послал нас к вам. У нас ни копеечки не осталось, но уж больно хочется посмотреть на царя-батюшку!
   Я решил, что живой соболь понравится великим княжнам, – они ведь тогда были еще совсем детьми. Я дал старику немного денег и оставил его на попечение своего курьера.
   Я, конечно, спросил старика, кто в Сибири может поручиться за него.
   – Прежде чем ехать-то, – ответил он, – ходил я к губернатору. Он сказал, что, мол, ехать он мне не запрещает, да только не примет меня государь. Он и письма мне никакого не дал.
   Я отослал телеграмму губернатору, чтобы убедиться в благонадежности старика. На следующий день пришел положительный ответ. Я позвонил княжне Орбелиани и рассказал ей о соболе. Через час я получил ответ с просьбой отправить старика, его жену и соболя во дворец – «как можно быстрее, ибо дети сгорают от нетерпения».
   Я отправил пожилую пару со своим курьером, наказав доставить их назад после аудиенции. Длилась она очень долго. Два пожилых человека больше часа провели с детьми в присутствии самой императрицы.
   – Мы-то хотели забрать соболя обратно с собой, – сказал мне старик, – когда для него какую-нибудь клетку соорудят. Да ведь дети не хотят с ним расставаться. В конце концов царица повелела мне оставить соболя у них. Я сказал, что должен повидать царя, что не могу я вернуться в Сибирь, не повидав царя. Они сказали, что меня известят. – И задумчиво добавил: – Я чего боюсь-то – набедокурит мой соболь здесь во дворце. Не привык он к таким хоромам.
   На следующий день я получил указание прислать обоих крестьян во дворец к шести вечера. Вернулись они около восьми. Соболь снова сидел за отворотом кафтана старика.
   – Я же говорил, – сказал он мне, – не сможет он себя хорошо вести. Только я вошел, как он и прыгнул ко мне.
   Царь-батюшка, – продолжал он, повторяясь, – царь-батюшка вошли. Мы и бросились к ногам его. А соболь на него глянул, как будто понял, что это сам государь и есть. Мы прошли в детскую. Царь мне велел отпустить соболя, и стали дети с ним играть. Но пока я был там, он себя тихо вел. Потом царь велел мне присесть. И сам спрашивал – как это я решил приехать и как мне удалось к императрице попасть. – Крестьянин продолжал свой рассказ, все больше оживляясь: – Он спрашивал, как там дела в Сибири, как охота… Потом царица сказала, что обедать пора.
   Царь-батюшка спросил, как с соболем обходиться-то Когда я объяснил, он велел мне отвезти его в охотничью деревню в Гатчину. Но я сказал:
   «Царь-батюшка, нельзя его в чужие руки. Они на шкурку позарятся, убьют его да скажут, что по случайности. Знаю я охотников этих. Нет у них к зверям жалости». Тогда царь сказал: «Я бы нашел надежного охотника. Да, пожалуй, ты прав. Забирай-ка ты его назад в Сибирь. Заботься о нем, пока он жив. Вот такой тебе мой наказ. Ступай к Мосолову и скажи, чтоб одарил тебя хорошенько. Да присматривай за моим соболем как следует. Ну, Бог с тобой!»
   На следующий день, прежде чем Фредерикс начал свой доклад, царь рассказал ему о беседе со стариком охотником из Сибири.
   Старику вручили часы с царским гербом; жене его подарили брошь; им заплатили за соболя и еще дали денег на обратную дорогу.
   Великие княжны были безутешны.
   – Но ничего не поделаешь, – говорили они. – Папа так решил.

У них не было гувернантки

   Дети получали достаточно обширное образование; но в их обучении участвовало очень мало людей, как взрослых, так и сверстников. В начале моей службы при дворе у княжон вообще не было учителя. В их покоях были няни и больше никого. Когда няни уходили, дети были фактически предоставлены самим себе, если не считать их матери. Императрица, однако, почти все время проводила неподвижно в своем кресле и никогда не разговаривала с детьми в чьем-либо присутствии.
   Чтобы дочери не унаследовали материнскую застенчивость, княжон с раннего возраста стали допускать к родительскому столу. Мария Николаевна начала обедать со взрослыми с шести лет. Поскольку девочки вели себя за столом хорошо даже без присмотра, их мать часто отсутствовала за обедом, а фрейлины, не получив указаний учить их хорошим манерам, тоже оставляли их одних. Должен сказать, что после трапезы, оказавшись в обществе взрослых, они порой вели себя совсем не так, как ожидалось от царских дочерей.
   В конце концов учительницу им нашли, хотя официально она ею не именовалась. Звали ее Катерина Адольфовна Шнейдер. Она была племянницей доктора Гирша, придворного хирурга, и приглашена в качестве учительницы в Россию великой княгиней Елизаветой Федоровной после ее брака с великим князем Сергеем Александровичем. Впоследствии ее взяли в услужение к императрице.
   Тонкая, хрупкая и стеснительная, эта юная дама была очень активна и готова на любую жертву. (Ее потом расстреляли большевики где-то в Сибири.) Она боготворила императрицу и ее детей. Ее работоспособность поражала. Она учила Александру Федоровну русскому языку и одновременно была ее личным секретарем; она делала для ее величества все закупки, сопровождала ее детей, куда бы те ни отправились. Она была бесконечно терпима и добросердечна. Единственным недостатком было то, что дети ни в малейшей степени ее не слушались.
   Наконец Фредерикс, видя, что молодая дама постоянно находится при их величествах, не имея официального статуса, учредил для нее должность гофлектрисы.
   Именно она давала великим княжнам их первые уроки и вела у них все предметы. Позже обязанности разделились; фрейлейн Шнейдер обучала девочек немецкому языку (сестры ненавидели этот язык и отказывались его учить), императрица взяла на себя английский, а месье Жильяр, гувернер цесаревича, давал им уроки французского. Г-н Петров, учитель русского языка, преподавал также русскую литературу и все остальные предметы.
   По общему мнению, если бы великие княжны учились в гимназии, то были бы среди десяти лучших учениц в своих классах.
   Позже я расскажу, как закончилась единственная попытка найти княжнам настоящую гувернантку. Мадемуазель Тютчева не долго задержалась при дворе.
   Четыре девочки росли в окружении большого числа слуг, но, несмотря на материнскую опеку, в основном были предоставлены самим себе. Ни у кого из них никогда не было подруги-ровесницы.
   Без каких-либо ограничений великих княжон навещали только семеро детей великой княжны Ксении; они приходили играть в теннис и пить чай, но никогда не появлялись в одно и то же время все вместе. Дети великих князей Георгия и Константина в возрасте десяти, двенадцати и двадцати лет никогда к княжнам не приглашались. Графиня Эмма, дочь графа Фредерикса, и несколько офицеров яхты «Штандарт» были единственными лицами не из рода Романовых, которые время от времени составляли компанию царским дочерям.
   На моей памяти был организован единственный бал для двух старших княжон в Ливадии в 1911-м или в 1912 году. Организацией его занимался гофмаршал Бенкендорф. Для танцев были приглашены офицеры яхты «Штандарт» и Крымского кавалерийского эскадрона. Дети долго потом вспоминали этот бал как одно из самых значительных событий в своей жизни.
   Каждый год при дворе организовывали благотворительную лотерею; императрица с дочерьми сами продавали билеты.
   Обычно по субботам показывали кино. Для этого использовали крытый конный манеж в Ливадии, и событие это становилось главной темой разговоров на всю следующую неделю.
   Выбор фильмов был занятием не из легких. Императрица сама устанавливала программу: сначала фильмы, отснятые за неделю придворным фотографом Ягельским, затем познавательный или видовой фильм и, наконец, что-нибудь занятное для детей. Сколько раз мне приходилось посылать за мадам Нарышкиной. Гофмейстерина должна была просмотреть фильмы и решить, что можно было показывать детям. Цензором она была безжалостным; вновь и вновь самые яркие эпизоды в фильмах признавались негодными, и ножницы Ягельского не лежали без дела.
   Однажды случился настоящий скандал. Я был занят и разрешил Ягельскому не показывать мне фильма с новостями: «Вы не новичок в этом деле и, думаю, не сняли ничего неугодного во время смотра войск во вторник перед его величеством!»
   Ягельский подтвердил, что, кроме смотра, на пленке ничего нет. На демонстрации фильма мы увидели прибытие императора, затем графа Мусина-Пушкина, адъютанта главнокомандующего войсками Одесского округа. Он прошествовал перед государем, салютуя саблей, и замер как статуя, встав по правую руку от него. Все было в полном порядке.
   Затем случилось непредвиденное.
   Фильм продолжался. Следует пояснить, что каждые тридцать – сорок метров вдоль движения войск на параде расставляют солдат с флажками, чтобы марширующие войска чувствовали справа от себя воображаемую линию, образуемую этими так называемыми «линейными», – это помогало выдерживать правильный строй.
   И вот строй солдат стал все больше и больше уклоняться от сигналов линейных. Мусин-Пушкин стоял по стойке «смирно», но все-таки сделал знак линейным четче держать линию. Солдаты не поняли бессловесной команды. На лице графа отразилась ярость. Наконец он погрозил им кулаком, видимо на самом доступном им языке выражая, что он о них думает.
   Дети расхохотались. Император кусал губы, чтобы тоже не рассмеяться. Я был в отчаянии, но не мог сдержать улыбки: зрелище действительно получилось очень смешным.
   После демонстрации их величества ни словом не обмолвились об увиденном. Я постарался удалиться как можно быстрее, но почувствовал, как меня отнюдь не нежно схватили за руку. Это был граф Мусин-Пушкин.
   – Дорогой друг, – спросил он, – что все это значит? Кто это надоумил вашего фотографа, как смел он показать главнокомандующего целым округом в таком виде? Да еще перед их величествами! Неслыханно! К тому же это ложь! Слышите? Он что-то затаил против меня, вот и лжет. Я никогда в жизни кулаком не грозил. Помяните мое слово, этот чертов фотограф будет посажен под арест не меньше чем не неделю. Изобразить меня в такой позе! Невероятно!
   Оскорбительный эпизод был немедля вырезан.

Их однообразная жизнь

   Так и росли дети, живя простой жизнью, сносной, но однообразной. Казалось, они были довольны; вряд ли им приходило в голову, что у них могут быть неизвестные другим увлечения.
   Ольге в 1912 году было уже семнадцать, а она еще оставалась подростком. У нее были светлые волосы, типично русские черты и приятный цвет лица, а красивые зубы делали ее очень милой. Фрейлейн Шнейдер говорила о ней: «Она как ангел».
   Татьяна была выше, стройнее и заметнее; она была самой красивой из всех сестер. Она была сдержанной и спокойной, но трудно управляемой.
   Мария отличалась крепким сложением, была умной, энергичной и самостоятельной. Из всех сестер она была наименее прилежна в учебе.
   У Анастасии, самой младшей, был самый живой ум из всех. Кто бы ни сидел рядом с ней, должен был быть в любой момент готов к неожиданным вопросам.
   Во время войны они прошли курсы медсестер и вместе с матерью работали в дворцовом госпитале, где проявили удивительную преданность своему делу и способность к самопожертвованию. В этом они следовали по стопам своей матери. Императрица быстро освоилась во всем, что касается организации госпиталей, санитарных поездов и санаториев. В этой области она показала себя человеком ответственным и требовательным, всегда успешно выбирала своих ближайших помощников и проявляла неистощимую энергию.

Глава 2
Родственники Николая II

Вдовствующая императрица

«Чаровница»

   Вдовствующая императрица Мария Федоровна, принцесса Датская, происходила из рода князей Шлезвиг-Голыптейнских. Атмосфера при Голыптейнском дворе была патриархальной и глубоко провинциальной, но там она приучилась не придавать особого значения этикету и снисходительно относиться к маленьким слабостям окружающих. Мария Федоровна считала, что ее главная роль как императрицы – очаровывать всех, кто с ней общался. Она была наделена для этого всем необходимым, и ее любили как при дворе, так и в народе.
   Особо снисходительна она была к своей челяди. Я помню случай, когда пьяный кучер заснул на козлах и лошади оказались предоставленными самим себе; с большим трудом удалось их остановить. Мария Федоровна приложила все усилия, чтобы обратить происшествие в шутку и чтобы оно не дошло до ушей мужа.
   Она часто бывала в Копенгагене, имея в своем распоряжении яхту «Полярная звезда». Во время таких путешествий сопровождавшие ее лица закупали огромное количество разных товаров.
   Это запрещалось не только таможенными законами, но и правилами двора. Однажды, на обратном пути в Россию, был досмотрен багаж Фредерикса. Там оказались сигареты, игральные карты и шелковые ткани. Но придворные не были наказаны, и с них даже не взяли пошлины за всю эту контрабанду: Мария Федоровна с обаятельной улыбкой заявила, что пошлины и штрафы будут оплачены из ее личных средств. Личным счетом вдовствующей императрицы распоряжался Фредерикс, поэтому министр сам и выплатил эти суммы.
   Мария Федоровна ни в чем не могла отказать членам своей свиты, а Николай II выполнял все, о чем просила его мать.
   Следствием этого стало то, что большинство придворных чинов получили свои должности через двор вдовствующей императрицы. Была при императрице камер-фрау, некая мадам Флотова. Официально она отвечала за драгоценности и гардероб государыни, но ей удалось приобрести также и заметное влияние. Как только в бумагах на представление появлялось имя мадам Флотовой, можно было быть уверенным, что этот кандидат будет пожалован чином, даже если до этого он получил отказ.
   Не знаю, каким образом, но мадам Флотова часто узнавала о решениях государя раньше автора этих строк.

Длительные визиты в Копенгаген

   Вмешивалась ли вдовствующая императрица напрямую в государственные дела? Что касается внешней политики, то я полагаю, что в начале царствования своего сына она давала ему определенные советы, поскольку была сестрой королевы Александры. Позднее, насколько мне известно, Николай II все реже обращался к своей матери за советами в области внешней политики.
   Как бы то ни было, она была чужда амбициям, все, что ей было нужно, – это любовь и обожание.
   Что касается внутренних дел России, то здесь можно высказываться более определенно. Даже когда она еще царствовала вместе со своим мужем Александром III, Мария Федоровна никогда не имела ни повода, ни желания вникать в тонкие и сложные вопросы российской внутренней политики. Она считала, что это ее никоим образом не касается; как царствующая особа, она занималась только тем, что входило в прерогативу представителей высшего света. Аграрные проблемы, Дума, финансовое положение государства – все это ее просто-напросто не интересовало.
   Вдовствующая императрица стала наносить все более длительные визиты в Копенгаген; еще задолго до конца царствования ее сына ее влияние на него в государственных делах прекратилось совсем.

Великие князья

Двадцать девять мужчин

   Когда я в 1900 году вступил в свою должность при дворе, царская семья была многочисленна и активна. Эта семья состояла из брата царского деда, четверых дядей, десяти двоюродных дядей, брата, четверых двоюродных братьев и девяти троюродных – всего двадцать девять человек. Достаточно, чтобы встать на защиту главы семьи и, если нужно, с оружием в руках положить за него жизнь. Разве они не были заинтересованы в защите своих привилегий?
   Я намеренно не упоминаю женщин. В этой главе я хочу рассказать, какое участие в политике принимали члены царской семьи. Царь никогда не обсуждал политических вопросов с дамами; исключение составляла только великая княгиня Мария Павловна, о которой я напишу ниже, поскольку он знал, что ей хорошо известны намерения императора Вильгельма II через ее родственников в Германии. Две княгини-черногорки, Милица и Стана, очень хотели играть роль советчиц государя; они постоянно выдвигали политические предложения, и при их дворах нередко разгорались жаркие споры по текущим проблемам. Но царь держал обеих дам на расстоянии. Они были ярыми сторонницами независимости Черногории, и это княжество играло важную роль в нашей политике на Балканах, хотя само оно вряд ли могло оказать какое-либо влияние на европейские дела. Но если бы они и решились обратиться к государю, то, скорее всего, лишь для того, чтобы попросить денег для своего отца, черногорского князя Николая.
   Две сестры царя не принимали совершенно никакого участия в общественной жизни. Многие из великих княжон вышли замуж за иностранных принцев и жили за пределами России; таким образом, они были полностью исключены из жизни Великого двора.
   Кто же из этих двадцати девяти мужчин, солидарных с главой семьи по династическому принципу и по своим интересам, выступил в его поддержку в трагический момент отречения? Никто.
   В Пскове, где проходила процедура отречения, рядом с царем не оказалось ни одного его родственника. Великие князья были поставлены перед фактом отречения, и с ними никто не советовался ни до, ни после этого. Царская семья оказалась в таком положении, при котором была бессильна что-либо изменить. Николай II и Михаил Александрович после отречения царя действовали сами по себе, даже не пытаясь связаться со своими родственниками или посоветоваться друг с другом. Революционная стихия оказалась столь неожиданной, что лишила их возможности каких-либо обсуждений.
   Но в тот трагический день царь не мог посоветоваться с родными не только из-за практических препятствий, но и по причинам личного характера, из-за тех отношений, которые постепенно сложились между ними. Один-единственный его шаг менее чем через два года стоил жизни семнадцати членам его семьи. (Большая часть царских родственников осталась в России по той простой причине, что их отъезд мог бы еще больше осложнить положение царя.)
   Постараюсь описать, как развивались эти отношения и в каком они были состоянии в 1917 году. Я покажу индивидуальное положение каждого великого князя на момент отречения.
   Дмитрий Павлович, в качестве наказания за участие в убийстве Распутина, был направлен на Персидский фронт, хотя он рассматривал свои действия как средство спасения царской семьи.
   Великий князь Кирилл вошел в революционную Думу во главе отряда моряков. Он подумал, что этого жеста хватит, чтобы успокоить общественное мнение в столице, в какой-то степени восстановить порядок и спасти династию. Но его попытка оказалась совершенно бесплодной.
   Великий князь Николай Николаевич, наместник на Кавказе, умолял царя, «стоя на коленях», как сказано в его телеграмме, отречься. Великая княгиня Мария Павловна со своим сыном Андреем находилась на Кавказе в Кисловодске.
   Великие князья, находившиеся на фронте, стали пассивными свидетелями революции. Когда же Михаил Александрович после отречения брата стал императором, те великие князья, которые находились в Петрограде, не сумели сплотиться вокруг него.
   Люди, составлявшие так называемое общество в Петрограде, ускорили события и само отречение своей безответственной болтовней. Они восприняли падение трона равнодушно, а некоторые даже с радостью. В Яссах, в своей канцелярии, я получал целые пакеты восторженно-радостных писем, при чтении которых возникало впечатление, что в столице все посходили с ума.
   Далее я расскажу о каждом великом князе в отдельности и попытаюсь показать личные причины, которые объясняли их странное отношение к царю. Однако я должен предварить этот анализ некоторыми соображениями общего характера.

Распри в семье Романовых

   Первый удар по семье Романовых нанес царь Александр II. Он заключил морганатический брак с юной прелестной княжной Долгорукой (после этого брака она стала княгиней Юрьевской). Это был второй морганатический брак, заключенный в нарушение Уложения об императорской фамилии, фундаментального кодекса дома Романовых. Первым был брак Константина [2 - Великий князь Константин Павлович был женат вторым браком на польке, католичке Жанетте Грудзинской.], брата Николая I. Этот союз стал косвенной причиной восстания декабристов в 1825 году.
   Женитьба Александра II вызвала протесты всех членов семьи; они были тем неприятнее, что раздавались за его спиной.
   Мне особенно запомнились в этой связи два случая. Весной 1877 года император попросил цесаревича (впоследствии Александра III) дать большой бал в Петергофе в честь приехавших в гости германских принцев. По желанию царя была приглашена и княжна Долгорукая. Я помню, как поразила меня величественная фигура императора, стоявшего в ожидании под колоннадой, ведущей в бальный зал; недалеко от государя во всем своем великолепии стояла княжна. После ужина объявили котильон. Царь покинул зал и в сопровождении цесаревича направился к своему экипажу. Когда цесаревич вернулся в зал – никогда не забуду, каким жестким, даже злобным, было его лицо, – минуя танцующих, он пересек зал и, подойдя к эстраде, на которой оркестр Преображенского полка играл веселый мотив, громко крикнул:
   – Спасибо вам, преображенцы, теперь можете расходиться!
   Танцующие, среди которых была и жена цесаревича, резко остановились. Наследник ушел вместе со своей женой; гости в спешке разошлись по домам.
   Вторая сцена произошла у гроба Александра II, павшего за несколько дней до этого жертвой террористов. В вестибюле Салтыковского входа в Зимний дворец, у подножия монументальной лестницы, собрались придворные для участия в похоронной процессии и ждали появления их величеств. Справа я заметил великого князя и великую княгиню, слева, в углу, стояла небольшая группа, включавшая княгиню Юрьевскую и троих ее детей, двух девочек и мальчика; все они были облачены в траур. Прибыв, их величества подошли к группе справа. Затем царь сделал несколько четко отмеренных звонких шагов по направлению к княгине Юрьевской, которая приподняла свою вуаль. Императрица тоже сделала несколько шагов в ее сторону, но остановилась чуть поодаль. Обменявшись несколькими словами с царем, княгиня Юрьевская обратилась к Марии Федоровне.
   Некоторое время, показавшееся мне вечностью, обе женщины стояли лицом друг к другу. Если бы Мария Федоровна протянула ей свою руку, то княгиня обязана была бы сделать глубокий реверанс и поцеловать ее [3 - Я присутствовал на этой церемонии в свите князя Александра Болгарского.]. Но внезапно княгиня упала в объятия своей свекрови, и обе женщины разрыдались. Память о мужчине, обожавшем свою морганатическую жену, смела прочь все правила этикета.
   Это длилось недолго. Их величества покинули здание в сопровождении великих князей. Княгиня Юрьевская и трое ее детей маленькой группой остались стоять в углу залы. Похоронная обедня для тех, кто не принадлежал к императорской фамилии, должна была состояться через час.

Великие, но не князья

   Второй удар по императорской фамилии нанес Александр III. Он заметил, что семья становится слишком большой, и стал опасаться за престиж титула великого князя, поэтому предпринял шаг, продиктованный обстоятельствами, который великим князьям пришелся вовсе не по вкусу.
   По закону об императорской семье каждому великому князю ежегодно полагалось пособие в размере 230 тысяч рублей. Эта сумма выплачивалась титулованной особе удельной администрацией, существовавшей исключительно для распределения фондов, не учтенных в общем бюджете империи. Правнуки императора, просто князья по крови, имели право только на единовременное пособие в один миллион рублей.
   Александр III изменил закон таким образом, что только сыновья и внуки императора могли получать финансирование от уделов. Совершенно естественно, что дальние родственники царя были опечалены столь неожиданной реформой, экономическими последствиями которой пренебречь было просто невозможно. Но Александр, упрямый и настойчивый, так запугал членов своей семьи, что вслух ни одного протеста высказано не было. Чувство обиды от этого, конечно, не уменьшилось.
   Когда Александра сменил Николай II, появилась надежда, что, возможно, дышать станет легче, ведь новый царь был молод и дядья вполне могли оказать на него давление в интересах всех его родственников.
   Однако не тут-то было. Семья приписала свою неудачу влиянию императрицы. Я уже упоминал ранее, какую враждебность она ощущала по отношению к собственным дядям и тетям. Ей с детства внушали склонность к жестким мерам. Она выросла в англо-немецкой среде, где проявление энергии ограничивалось условностями, и это распространялось, соответственно, на родственников и других членов каждой семьи. Она выступала за железную дисциплину в отношении всех великих князей без исключения.
   Великие князья жаловались также на отношение царя к решениям семейного совета. Эти решения по закону представлялись царю только через министра двора. Царь не считал необходимым утверждать все решения без исключения, но он не хотел и изменять этот закон, иначе ему пришлось бы лично обсуждать все вопросы со своими родственниками или их представителями. Невозможность прямого обсуждения семейных вопросов без вмешательства графа Фредерикса задевала самолюбие великих князей и лишь увеличивала чувство обиды на царя и его министров.
   И наконец, был еще Распутин, зловещий демон. Неизбежно семья разделилась на два лагеря – круг избранных и всех остальных. После изгнания великого князя Дмитрия за соучастие в убийстве Распутина великие князья направили царю коллективное письмо. Я никогда еще не сталкивался с подобной формой коллективного общения, а для императрицы это письмо было крайне унизительным. Действия великого князя Дмитрия были охарактеризованы как «совершенные по велению совести». Распад семьи после этого завершился.

Патриарх дома Романовых

   При изучении распада дома Романовых будет лучше всего взять каждое из трех поколений великих князей в отдельности. Первое – это поколение Александра II, деда Николая II.
   Александр II, Освободитель, был монархом весьма либеральных взглядов. Его главными шагами были освобождение ста миллионов крепостных крестьян, создание коллегии судейских чиновников, независимых от властей, и освобождение болгар от мусульманского ига. Он погиб от рук террористов 1 марта 1881 года, за день до того, как должен был подписать Конституцию, разработанную премьер-министром графом Лорис-Меликовым. Только один из его братьев, великий князь Михаил Николаевич, брат деда Николая II, был жив в 1900 году.
   Великий князь Михаил Николаевич не был особо одаренным человеком. Он был благородным и уравновешенным по характеру и обладал учтивостью, чертой весьма редкой в наши дни. Большую часть своей жизни он провел на Кавказе в качестве наместника царя. Во время войны 1877 года он был главнокомандующим русскими войсками; он носил звание генерал-фельдцейхмейстера (шефа) артиллерии, он был награжден орденом Святого Георгия I степени и до самой смерти занимал важный пост председателя Императорского совета.
   Михаил Николаевич не играл особой роли в политической жизни; он был слишком стар для этого (родился в 1832 году) и предпочитал свою виллу «Венден» в Каннах дворцам, которыми владел в Санкт-Петербурге; он умер на Лазурном Берегу, унеся с собой в могилу традиции минувшей эпохи. Как патриарха семьи, его чтили все родственники, и никто из них никогда не подвергал сомнению его авторитет. Его тактичное вмешательство подавляло в самом зародыше мелкие дрязги между Романовыми.
   Смерть Михаила Николаевича стала невосполнимой утратой, поскольку ничего, кроме имени, уже не объединяло династию, и с 1910 года эта пропасть становилась все шире и шире.

В стиле Директории

   Великая княгиня Александра Иосифовна, урожденная принцесса Саксен-Альтенбургская, тоже принадлежала поколению Александра II. Она придерживалась ультрамонархических убеждений и держалась вдали от Петербурга, где светское общество казалось ей слишком современным и передовым. Она предпочитала свой дворец в Павловске, ставший настоящим музеем.
   Этот дворец, немного устаревший и вышедший из моды, представлял собой подходящее убежище для этой пожилой дамы. Это единственный дворец в мире, где все отделывалось исключительно в стиле Директории: мебель, обивка, канделябры, фарфор – все в Павловске принадлежало эпохе, которая ушла навсегда. Никогда не возникало никаких проблем с заменой обивки, поскольку, будучи в Париже в конце XVIII столетия, графиня Северная, жена императора Павла I, заказала такое количество дорогого штофа, что еще в 1917 году во дворце оставались его большие запасы. Электричество во дворец провели лишь в 1910 году, и электрические лампочки заменили, наконец, не газовые или масляные светильники, а восковые свечи.
   Александра Иосифовна и сама была подобна своему дворцу в Павловске: она жила в прошлом; современность никоим образом не касалась ее.

«Знай свое ремесло»

   Второе поколение – поколение Александра III, националиста и властного реакционера, – было представлено в 1900 году четырьмя его родными и десятью двоюродными братьями.
   Четыре брата Александра III, дяди Николая II – Владимир, Александр, Сергей и Павел. Наибольший интерес представляют великий князь Владимир Александрович и его жена, великая княгиня Мария Павловна.
   Красавец, наделенный раскатистым голосом, заядлый охотник, утонченный гурман (у него была целая коллекция меню с замечаниями, которые он записывал сразу же после трапезы), Владимир в полной мере использовал свое привилегированное положение.
   Он был президентом Академии художеств, поклонником живописи и литературы, окружал себя артистами, певцами и художниками. Он говорил обо всем со знанием дела и не терпел возражений, разве что наедине. Он пользовался авторитетом в свете и среди великих князей.
   Владимир был самым старшим из дядей царя Николая II. Его авторитет не подвергался сомнению, и он вполне мог бы им воспользоваться. Будучи на двадцать один год старше царя, он мог бы, наравне с Михаилом Николаевичем, стать главой семьи, хранителем ее единства и традиций. Но случилось иначе.
   Сильная личность великого князя повергала в ужас Николая II. Владимир Александрович почувствовал это с первых дней его царствования и намеренно держался в стороне от государственных дел.
   Окончательный разрыв произошел в 1905 году во время женитьбы великого князя Кирилла, старшего сына Владимира. 8 октября 1905 года без царского согласия Кирилл женился за границей на принцессе Виктории-Мелите Саксен-Кобург-Готской, великой герцогине Гессенской. Этот брак противоречил существующим законам, глубоко почитаемым царем. [4 - По российским законам на брак любого члена императорской семьи требовалось разрешение паря; запрещались браки между двоюродными братьями и сестрами (отец Кирилла и мать Виктории были братом и сестрой).]
   Через некоторое время Кирилл приехал в Санкт-Петербург. Его родители были уверены, что молодому князю придется выслушать упреки со стороны главы семьи, которые он, несомненно, заслужил. Верили они и в то, что он будет прощен.
   Он приехал в восемь часов пополудни и тут же отправился во дворец родителей. В десять часов ему сообщили, что граф Фредерикс прибыл и желает говорить с ним «в соответствии с указаниями, полученными от царя». Фредерикс передал великому князю решение государя: он должен немедля покинуть Россию и никогда больше не ступать ногой на ее землю, ожидая за границей сообщения о последующих наказаниях.
   В тот же вечер в полночь великий князь уехал из Санкт-Петербурга на поезде.
   Эта суровая мера возмутила великого князя Владимира. Он был взбешен тем, что его сына выставили, даже не поговорив с ним. На следующий день он явился к царю и подал в отставку со всех должностей, которые занимал в русской армии. Это был самый решительный протест, который он только мог выразить.
   Считается, что такое жесткое решение царь принял под влиянием императрицы. Поговаривали, что таким образом она отомстила великому князю Кириллу за то, что он осмелился жениться на женщине, которая незадолго до этого ушла от своего мужа, герцога Гессенского, брата императрицы.
   Были и другие причины трений между Большим двором и двором Марии Павловны, жены Владимира. Я уже упоминал, что Марии Павловне не удалось стать наставницей императрицы в светских делах, которые в совокупности определяли успех или неудачу каждой женщины при дворе, даже царской жены. А когда попытки Марии Павловны были холодно отвергнуты, она, будучи женщиной властной и вспыльчивой, дала волю своему язвительному языку, комментируя все, что бы ни сделала племянница. Двор – ее двор – следовал установленному ею примеру. Наиболее обидные для императрицы слухи исходили именно из непосредственного окружения Марии Павловны. Положение усугублялось еще и тем, что ее двор был, в отличие от Большого двора, открытым; все модные художники конца XIX и начала XX века были приняты при дворе президента Академии художеств. Эту должность великая княгиня приняла на себя после смерти мужа. Мария Павловна поддерживала регулярную переписку с многими государственными деятелями и писателями Европы и США, и ее голос был слышен во всех уголках мира.
   Приведу пример неограниченных возможностей великой княгини. Великого князя Владимира в 1907 году послали в Болгарию в качестве представителя России при открытии памятника Александру II в Софии. С ним отправилась и Мария Павловна. В день большого банкета в честь российских гостей у меня было лишь несколько минут, чтобы рассказать великой княгине о важных персонах болгарского общества, которые будут присутствовать на банкете и последующем за ним приеме. В течение трех часов великая княгиня вела оживленную и изысканную беседу с людьми, которых видела впервые в жизни, и не сделала ни единого промаха.
   Вечером я поздравил ее с дипломатическим успехом, на что она ответила:
   – Каждый должен знать свое ремесло. Можете передать эту фразу Большому двору.
   И нужно признать, что свое дело она знала в совершенстве.
   Ее двор затмевал двор императрицы. Быть назначенной фрейлиной Марии Павловны означало получить шанс сделаться королевой красоты на всех конкурсах красоты, если бы таковые устраивались тогда в России. Событием сезона считались благотворительные базары, проводимые великой княгиней на Рождество в салонах Благородного собрания Санкт-Петербурга. Снобы, которым никогда бы не выпал другой шанс попасть в высшее общество, толпились вокруг прилавка великой княгини, жертвуя крупные суммы в ее благотворительный фонд. Если они были по-настоящему щедры, то впоследствии милостиво приглашались на прием во дворец. В Санкт-Петербурге Мария Павловна была центром любого события в высшем обществе. Ее высказывания повторялись потом по всему городу.
   Неискоренимая зависть, постоянно подпитываемая новыми интригами, все больше отчуждала оба двора. Я уже рассказывал, как императрица относилась к великой княгине к концу царствования (случай с ливадийскими госпиталями). В этих условиях исключалось любое дружелюбие между императрицей и ее дядей и тетей.

Великие князья Алексей и Сергей

   Второго сына Александра II звали Алексеем Александровичем. Он отличался атлетическим телосложением и сочетал силу с бесконечным обаянием, что было особым даром некоторых Романовых предыдущих поколений.
   Я помню, как однажды в Париже я прогуливался по бульварам и увидел вдруг великолепно сложенного мужчину в цивильном платье. Прохожие восклицали:
   – Какой красивый мужчина!
   Догнав его, я узнал великого князя Алексея.
   Алексей Александрович был адмиралом Российского флота и одним из организаторов похода эскадры Рожественского вокруг Африки и Азии, который закончился сражением с японским флотом в Цусимском проливе и полным ее разгромом в этой славной, но неравной битве. Этот разгром погубил карьеру великого князя, он оставил свой пост и поселился в Париже. Там он и скончался в 1909 году.
   Третий сын, Сергей, закончил свои дни трагически: он погиб от рук террориста на Кремлевской площади.
   Умный, элегантный, изящный, Сергей был командиром Преображенского полка. Офицеры его обожали. Его личная жизнь была предметом пересудов всего города, что делало очень несчастной его жену Елизавету Федоровну. Он был редкостным реакционером и любил обсуждать с царем политические вопросы. Николай II с явным удовольствием выслушивал консервативные идеи Сергея Александровича; он никогда не возражал своему дяде и шурину (их жены были сестрами), но имел достаточно здравого смысла, чтобы не следовать советам этого представителя прошедшего века. Когда великого князя назначили генерал-губернатором Москвы – пост, которому он прекрасно соответствовал бы столетие назад, – его начали преследовать террористы, которые наметили его своей главной жертвой. Елизавета Федоровна посетила убийцу в тюрьме, ходатайствовала о его помиловании перед императором, а затем постриглась в монахини.

Морганатический брак великого князя Павла

   Четвертым дядей Николая был Павел Александрович. Отношения между ним и императором оборвались, когда великий князь вступил в брак с г-жой фон Пистолькоре, урожденной Карнович, бывшей женой одного из адъютантов великого князя Владимира. Свадьба состоялась в Леггорне в 1902 году. Я был старинным другом г-жи фон Пистолькоре, даже был свидетелем на ее первой свадьбе.
   Как много мы говорили о ее планах! Я советовал ей уговорить великого князя отказаться от официальной церемонии, поскольку был уверен, что последствия будут ужасными. Мадам фон Пистолькоре возразила, что царь очень привязан к своему дяде и не станет ломать его будущее из-за того, что тот узаконит отношения, о которых и так все знают.
   Случилось даже хуже, чем я ожидал. Царь издал указ применить к своему дяде максимальное предусмотренное законом наказание; это означало пожизненное изгнание, снятие со всех постов и должностей и лишение всех доходов. Говорили, и г-жа фон Пистолькоре была того же мнения, что под влиянием императрицы царь забыл о прежней симпатии к собственному дяде, который был лишь на восемь лет старше его.
   Позже великий князь был прощен при условии, что вернется в Россию без жены. Этому предшествовала длительная, нудная переписка между Санкт-Петербургом и Парижем, где поселился великий князь. В конце концов графиня Гогенфельзен (этот титул морганатической жене Павла присвоил король Баварии) получила разрешение пересечь российскую границу.
   Однако проблема прецедента все еще оставалась нерешенной. Свои условия от имени жены великий князь Павел изложил в шести параграфах. При личном вмешательстве императрицы главные параграфы были вычеркнуты. Графиня Гогенфельзен получила звание жены генерал-адъютанта, но ей предоставлялось право быть представленной своим новым родственникам, великим княжнам, не через гофмейстерину, а непосредственно своим мужем. Она также получила право не записываться на прием в книге, а оставлять свою визитную карточку.
   Весь этот торг вызвал трения между дядей и племянником, а особенно – женой племянника (императрицей). С виду их отношения стали нормальными, но обида и оскорбленное достоинство лишили их сердечности. Великая княгиня Мария Павловна поняла, что этот шанс терять нельзя; она окружила новую невестку вниманием и заботой. Двор великого князя Павла быстро приобретал популярность в петербургском обществе. Во время войны графиня получила титул княгини Палей; ее сын Владимир, замечательный поэт и приятный мужчина, был одним из ярких и притягательных личностей столицы. [5 - Владимир Палей был расстрелян в 1918 г. в Алапаевске.]
   Эти обстоятельства отнюдь не способствовали хорошим отношениям между Большим двором и двором великого князя Павла; у него не было никакой возможности стать советником своему племяннику, а роль, которую сыграл его сын Дмитрий в убийстве Распутина, положила конец их дружбе.
   Должен добавить, что две долгие беседы с великим князем Павлом после его возвращения из Парижа произвели на меня весьма мрачное впечатление. Изгнание не наделило его каким-либо четким политическим кредо. Ему не суждено было стать полезным советником для своего племянника. А холодный прием Большого двора обидел и обозлил его.

«Если бы все дело было в уходе за лошадьми»

   Продолжая рассказ о поколении отца Николая II, обратим наше внимание на сыновей братьев деда Николая II. Строго говоря, они были ему троюродными братьями.
   Их было десять: три сына покойного Константина Николаевича, два сына покойного Николая Николаевича (по прозвищу Старший, чтобы не путать с Николаем Николаевичем Младшим, его сыном, ставшим генералиссимусом во время войны) и пять сыновей Михаила Николаевича (речь о котором шла выше). Самому старшему из них было в 1900 году пятьдесят лет, самому младшему – тридцать один – на год меньше, чем царю, хотя он был его дядей.
   Мы поговорим о каждом из них.
   Старшего сына Константина Николаевича звали Николай Константинович. Его историю можно рассказать в двух словах. Беспутный образ жизни привел к серьезному заболеванию, и его пришлось поместить в больницу для душевнобольных. Он провел свою жизнь в Ташкенте, в Средней Азии, поэтому о каком-либо влиянии его на дела государства не могло быть и речи.
   Второго сына звали Константин Константинович. Он был высокообразованным человеком и поэтом, его стихи высоко ценились российской публикой. Он подписывался инициалами «К. Р.»; этот псевдоним вызывал уважение у российских рецензентов. Жизнь его протекала мирно и патриархально. К концу жизни он достиг скромного поста заведующего военными училищами. Здесь он показал кое-какие способности к руководству. Он всегда держался в стороне от Большого двора, где не было никого, кто разделял бы его взгляды и вкусы.
   Третьим сыном был Дмитрий Константинович, отзывчивый, скромный и разумный человек. Не боясь противоречить самому себе, могу заявить, что он никогда не принимал участия в делах государства – из принципа и по убеждению, основанному на благоразумии.
   – Великие князья, – сказал он мне как-то в порыве откровенности, – должны начинать свою карьеру простыми лейтенантами и инкогнито. И если они проявят склонность к службе, тогда их можно продвигать в соответствии с общими правилами и наравне со всеми. Но им никогда нельзя доверять командные посты с большой степенью ответственности. Любая их ошибка коснется царя, и это нанесет урон его престижу.
   – А ваш брат (Константин Константинович) придерживается такого же мнения?
   – Да. Эти принципы внушила нам мать; отец редко обсуждал что-либо с нами. Мой брат полагал, однако, что и среди великих князей бывают исключения: некоторые из них проявили способности к руководству. Для таких особ надо было бы установить жесткую систему наказаний за неисполнение своего долга, наказаний более суровых, чем по отношению к простым смертным.
   – Что они предусматривают?
   – Немедленное освобождение от должности любого великого князя, если он продемонстрировал свое несоответствие. Именно в этом я не согласен со своим братом. Отставка близкого родственника может создать для царя определенные проблемы, а мы должны сплотиться вокруг государя, чтобы облегчить ему выполнение своего долга.
   Однажды он рассказал мне, как впервые коснулся жизни света. Он был большим любителем лошадей и хотел поступить на службу в кавалерийский полк. Его отец, адмирал Российского флота, принял другое решение:
   – Ты должен быть представителем нашей семьи на флоте.
   Его послали учиться в Морской корпус. К морской службе он оказался совершенно непригоден. Страдания его были ужасными. По возвращении он долго молился перед иконой, а затем, собрав все свое мужество, пошел к отцу. Он бросился к его ногам и стал умолять освободить его от морской службы.
   – Уйди с глаз моих долой, – ответил отец. – Адмирал Нельсон тоже страдал от морской болезни, но это не помешало ему стать великим флотоводцем!
   Пришлось вмешаться матери; в конце концов ему разрешили вступить в полк конной гвардии. Его старший брат подорвал свое здоровье чрезмерными возлияниями, и мать заставила его поклясться, что он не выпьет ни одного стакана вина. Он был исключительно честным человеком и никогда не нарушал своего обещания.
   Позже, став командиром гвардейского гренадерского полка, он почувствовал, что «зарок трезвости» мешает его доверительным отношениям с офицерами полка. Невзирая на свой возраст и положение, он отправился к матери и попросил освободить его от данного слова. До этого он не позволял себе даже прикоснуться к бутылке.
   Справедливости ради нужно сказать, что Дмитрий Константинович был воспитан в духе верности долгу князя и двоюродного брата государя. Однажды он передал через меня очень крупную сумму денег для ремонта маленькой сельской церквушки.
   – Если вы будете делать такие щедрые дары, – сказал я, – вашего содержания от Уделов ненадолго хватит.
   – Уделы, – ответил он серьезным тоном, – существуют не для того, чтобы мы вели сибаритский образ жизни; эти деньги даны нам, чтобы мы могли укреплять престиж царской семьи.
   Несмотря на все эти качества, великий князь никогда не играл какой-либо важной роли при дворе. Его застенчивость была чрезмерной. Когда его поезд прибывал на станцию, он прятался в своем купе, чтобы люди на платформе не видели его. Но если депутация или какие-нибудь официальные лица приходили поприветствовать его, одного лишь намека на то, что его долг, как великого князя, велит ему принять их, было достаточно, чтобы подавить свои чувства и оказать посетителям исключительно дружеский прием.
   Как и многие застенчивые люди, он наметил для себя жесткий распорядок дня, распорядок, который четко соблюдался: столько-то часов на выполнение служебных обязанностей, столько-то – на молитву, а остальное – на чтение без конца «для повышения уровня знаний». Он даже сделал проблему из своего назначения на пост заведующего государственным коннозаводством. Когда ему предложили эту должность, он сказал мне с трогательной искренностью:
   – Я бы с радостью принял это назначение, если бы речь шла только об уходе за лошадьми. Но это предполагает еще и руководство людьми. Я думаю, что смог бы быть полезным на этом поприще, но боюсь, что никогда не смогу найти общий язык с чиновниками. В любом случае при назначении я поставлю одно условие: я оставлю за собой право уйти в отставку, как только почувствую, что больше не способен быть полезным стране.
   Этот замечательный человек, образованный и развитый в лучшем смысле этого слова, так и не смог найти применение своим талантам в России. Он оставил в конце концов пост заведующего коннозаводством, поскольку пришел к заключению, что должен работать над улучшением конских пород как простое частное лицо на своей скромной частной конюшне в Дубровке.

Генералиссимус

   Двух сыновей великого князя Николая Николаевича Старшего, генерал-фельдмаршала Российской армии, звали Николай и Петр. Николай Николаевич Младший был, вероятно, единственным из великих князей, кто пытался играть важную роль в политической жизни государства. Он был также единственным, кто при определенных обстоятельствах мог бы возглавить оппозицию Николаю II. Должен сказать, что мое доверие к этому великому князю было сильно подорвано после событий 1905 года; мне всегда не нравилось его назначение главнокомандующим Российской армией в 1914 году; да простит ему Бог те ошибки, которые мы, его современники, простить ему не можем!
   Его мать – потомок одной из дочерей императора Павла, вышедшей замуж за принца Ольденбургского. Этот император был известен своей психической неуравновешенностью. Николай унаследовал болезненную нервозность от обоих родителей. Как и его мать, он был умен, но легко возбудим и агрессивен, а также подвержен неконтролируемым вспышкам гнева. Он был личностью крайне загадочной. Его мать оставила своего мужа до 1880 года и переехала в Киев, где окружила себя монашками и фанатичными священниками; в конце концов она сама постриглась в монахини.
   Мое первое впечатление от этого великого князя подтвердило то, что я знал о его дурной наследственности. Это было в 1988 году на больших маневрах в Ровно.
   Главными участниками этих учений были тридцать кавалерийских эскадронов с обеих сторон. «Противником» великого князя был генерал Струков. Я без труда получил разрешение наблюдать финальный этап сражения со стороны великого князя.
   Он был явно обеспокоен важностью своей задачи, а более того, присутствием своего отца, фельдмаршала. В его распоряжении было с десяток ординарцев, и он то и дело посылал их с указаниями. Они должны были мчаться галопом, хотя в этом не было ни малейшей необходимости. Если великому князю казалось, что офицер недостаточно резво исполняет приказание, он кричал ему: «Ну, давай, давай!» – при этом постоянно хлестал своего коня, который уже и так был покрыт пеной.
   Учения продолжались в соответствии с законами военного искусства и производили хорошее впечатление.
   В конце дня кавалерия Струкова появилась в дальнем конце долины, разделявшей войска «противников». Наступил момент решающей атаки. Наши войска энергично разворачивались, однако великий князь считал, что они запаздывают.
   – Ординарец! – крикнул он.
   Но все ординарцы были им уже разосланы. Я приблизился к великому князю, и он сказал мне:
   – Видите эту группу? Они разворачиваются слишком медленно. Скачите туда и велите им перейти на галоп.
   – Осмелюсь доложить, что ординарец уже скачет к ним, а за ним отправлен и второй офицер. Но я весь к услугам вашего высочества.
   – Нет, вы правы, оставайтесь.
   Его лицо исказила гримаса – он досадовал, что потерял контроль над собой.
   – Не прикажете ли мне отправиться к резервам? – спросил я. – У них не будет времени, чтобы заполнить прорыв в середине фронта.
   – Вы правы! Скачите быстрее туда.
   После маневров генерал Струков рассказал обо мне великому князю. Он отметил, что я сражался вместе с ним в Русско-турецкую войну (во время штурма Адрианополя). Его высочество произнес:
   – Опыт боевых действий всегда себя проявит. Мосолов был единственным человеком, который напомнил мне о резервах. Благодаря ему я и стал победителем.

Левый – потом правый

   Моя вера в великого князя пошатнулась, как я уже говорил, во время событий 1905 года.
   Месяц октябрь был отмечен большими беспорядками. На улицах столицы происходили демонстрации и бунты, и император собирался принять одно из самых важных политических решений в своей жизни. 9 октября он принял графа Витте, который, по слухам, посоветовал государю даровать стране конституцию и пообещал лично проследить, чтобы эта мера сработала. Некоторые добавляли, что Витте сказал царю, будто бы у него есть только два пути – либо созыв парламента, либо установление военной диктатуры.
   В то же самое время все узнали, что великого князя Николая (который охотился в своем поместье Першино, в Тульской губернии) срочно вызвали в Петергоф, резиденцию императорской семьи.
   Консерваторы ликовали: они видели в великом князе диктатора, который положит конец всем беспорядкам. Граф Фредерикс тоже надеялся, что Николай Николаевич прижмет революционеров к ногтю; после этого можно будет подумать о даровании политических свобод.
   Я был у министра двора, когда объявили о приходе великого князя (это было 15 октября).
   Я провел Николая Николаевича в кабинет Фредерикса и удалился в соседнюю комнату. Почти сразу же раздались громкие голоса – великий князь кричал. Чуть позже он выскочил из дворца, запрыгнул в свой автомобиль и уехал. Фредерикс вышел за ним и сказал, садясь в свою машину:
   – Кто бы мог в это поверить!
   Позже он рассказал мне, что произошло.
   Он обрадовался приезду великого князя и сказал, что все с нетерпением ждут его, надеясь, что он возьмет на себя ответственность и установит диктатуру. Услышав это, великий князь неожиданно и совершенно необъяснимо потерял над собой контроль; он выхватил револьвер и закричал:
   – Если император не примет программу Витте, если он захочет заставить меня стать диктатором, то я застрелюсь в его присутствии вот из этого самого револьвера. Я иду к царю; я заехал к вам только для того, чтобы сообщить о своих намерениях. Вы должны помочь Витте во что бы то ни стало! Это необходимо для блага России и для всех нас.
   После этого он выскочил из комнаты, словно сумасшедший.
   Фредерикс добавил:
   – Это у него наследственная черта Ольденбургов – вспыльчивость.
   Я был поражен столь необычным поведением великого князя, и мне было интересно узнать, почему он проникся такой симпатией к Витте. Я расспросил приближенных великого князя.
   Выяснилось, что в день приезда в столицу великий князь долго разговаривал с рабочим Государственной типографии, человеком по фамилии Ушаков. Он считался лидером тех рабочих, которые оставались верны монархическому принципу. Его слова произвели на великого князя огромное впечатление и заставили выступить в поддержку Витте.
   17 октября 1905 года Витте одержал полную победу – в соответствии с разработанным им планом был опубликован манифест о созыве народного представительного органа.
   Решающим фактором в принятии манифеста 17 октября стала поддержка великого князя, но он не долго оставался сторонником Витте и его либеральной политики. Пришел день, когда он стал, не знаю как и почему, лидером крайне правых и яростно выступал против всего, что делал Витте, и всего, что было связано с манифестом 1905 года.
   Крайне правые заявляли, что манифест был вырван у государя силой, по этой причине он не имеет законной силы и ни в чем не умаляет самодержавной власти царя. Думе следует отвести роль совещательного органа, который не имеет права оказывать никакого влияния на государственные дела. При необходимости государь может применить силу.
   Великий князь Николай Николаевич по складу своего характера был склонен к насилию и первым посоветовал царю поступать вразрез с конституцией, которую он сам же и даровал. Если бы царь прислушивался к его советам, пропасть между представителями народа и государем расширялась бы еще быстрее и катастрофа наступила бы раньше.
   Великий князь находился под влиянием своей жены Анастасии (Станы) Николаевны, бывшей жены князя Георгия Лейхтенбергского. Она окружала себя ясновидящими и верила, что предназначена для славных дел. Она убедила в этом и своего мужа, внушила ему агрессивные идеи во внешней политике и чуть было не завлекла императрицу в кружок шарлатанов спиритов. Это под ее непосредственным влиянием великий князь занялся тем, что он называл высшей политикой.
   Влияние великой княгини Станы на двор царя сказывалось, конечно, только через великого князя. Я не знаю, собиралась ли эта честолюбивая княгиня претворять в жизнь свои планы, или ей было достаточно влиять на своего мужа.
   Когда царь отрекся от престола, великий князь написал ему письмо, о чем он, наверное, очень жалел после гибели династии. В эмиграции, во Франции, Николай Николаевич безуспешно пытался собрать вокруг себя русских монархистов и отказывался признавать главенство великого князя Кирилла. Его политика привела к тому, что русские легитимисты оказались совершенно беспомощными, ибо у них не было единого центра.

Великий князь Петр Николаевич

Младшего брата Николая Николаевича звали Петр. Он был гораздо более уравновешенным и меньше похож на мать. Человек слабого здоровья, почти чахоточный, он жил вдали от двора, не проявляя никакого стремления к власти. Он был очень одаренным, но здоровье не позволяло ему выполнять свои обязанности генерал-инспектора инженерных войск с такой же энергией, с какой его брат возглавлял инспекцию кавалерии, занимая аналогичную должность.
Великий князь Петр был женат, как я уже говорил, на Милице Николаевне, черногорской княжне. Эта дама проявляла большую активность во всем, что было связано с политикой, но царь, племянник ее мужа, никогда не прислушивался к ее мнению.

Пять сыновей Михаила

   Мы дошли до сыновей великого князя Михаила Николаевича. Их было шестеро, но один из них умер в юности. Остальные пятеро сильно отличались друг от друга по характеру.
   Старшего звали Николай Михайлович. Довольно красивый и очень умный, он был прожженным интриганом. Он начал военную службу в конной гвардии, но ушел оттуда потому, что военные обязанности мешали ему посвятить все свое время историческим исследованиям, к которым он имел вкус и выдающиеся способности. Он всегда всех критиковал, но сам никогда ничего не делал. Он часто писал царю; по его письмам видно, что он умел доставить государю удовольствие и рассмешить его, но напрасно было бы искать в этих письмах какие-нибудь практические идеи.
   Когда царь уехал на фронт, Николай Михайлович остался в Петрограде. В клубе, где он всегда был в центре внимания, его язвительные высказывания, ниспровергавшие все, что можно, наносили большой вред самодержавию. Критика, исходящая из высших сфер, заражала своим ядом всех и разрушала моральный авторитет государя. Императрица ненавидела его до глубины души. Именно Николай Михайлович стал инициатором написания коллективного послания царю (сразу же после убийства Распутина), которое окончательно рассорило царя и его родственников.
   Второй из братьев, Михаил Михайлович, не играл никакой политической роли. В 1891 году, после неудачной попытки заключить в России морганатический брак, он уехал за границу и женился на графине Меренберг, дочери герцога Нассауского и внучке нашего великого поэта Пушкина. Она получила титул графини Торби и не выказывала ни малейшего желания приехать в Россию.
   Третий сын, Георгий Михайлович, не имел в семье никакого авторитета. Царь доверил ему обязанность посещать войска и вручать награды отличившимся. Мне говорили, что во время революции Георгий занял такую же позицию, как и его старший брат Николай.
   Четвертый сын, Александр Михайлович, был женат на великой княгине Ксении Александровне, сестре Николая II; благодаря этому, как зять царя, он занимал при дворе привилегированное положение. Он был умен и честолюбив, но не столь умен, как его старший брат. Недолгое время он занимал пост министра торгового флота, специально для него созданный. Во время войны он посвятил себя развитию военной авиации и добился больших успехов, о чем не все знают. Он опубликовал книгу, в которой выдвинул весьма смелое предложение – царь России должен был поставить своих ближайших родственников во главе всех важнейших министерств. Один из наших военных министров часто рассказывал мне о том, какие невероятные трудности создавал руководству военной авиации человек, имевший доступ к царю и ни перед кем не отчитывавшийся.
   Александр Михайлович всегда был склонен к мистицизму, к концу жизни он стал приверженцем религиозной теории, внушенной ему «божественной интуицией», которая напоминала идеи графа Толстого. Это, по мнению великого князя, помогло бы чудесным образом избавить Россию от большевиков. У него было много поклонниц. Его лекции, с которыми он разъезжал по Штатам, запомнили многие.
   Пятый сын, Сергей Михайлович, был артиллерийским офицером и возглавлял Управление снабжения артиллерии. Результатом этого стала значительная нехватка орудий и снарядов во время войны. Он провел всю войну на фронте и почти не подвергся вредному влиянию идей своего брата Николая. В критические моменты 1917 года он ничем не мог помочь царю, ибо, насколько мне известно, его величество не стал бы обращаться к нему за советом.

Третье поколение

   Я мало что могу сказать о третьем поколении, то есть поколении самого Николая II. Оно состояло из его брата, трех кузенов, сыновей великого князя Владимира, еще одного кузена, сына великого князя Павла, и девяти сыновей «двоюродных дядей», или троюродных братьев, как их называют в России. Троюродные братья не имели титула великих князей, поскольку они приходились правнуками императору Николаю I. Самому старшему из них в 1900 году было четыре года; самый младший родился 4 января 1900 года. Поэтому, с политической точки зрения, необходимо рассказать только о пяти великих князьях.
   Родного брата царя звали Михаил Александрович. Он был на десять лет моложе Николая II. Его главными недостатками считались его исключительная простота и доверчивость. Царь Александр III, его отец, частенько говаривал, что Михаил верит всему, что ему говорят, не задумываясь о причинах, которые могли бы заставить собеседника намеренно солгать ему.
   Витте, ненавидевший царя, пел хвалу «способностям» великого князя Михаила. Он обучал его политэкономии и никогда не уставал превозносить его прямоту – это был непрямой способ критиковать царя. Я всегда готов признать прямодушие Михаила, в чем он был очень похож на свою сестру Ольгу.
   Но он не имел никакого влияния на своего брата. Пока у царя не было сына, Михаил считался наследником престола, как самый близкий родственник царствующего государя. Но брат даже не присвоил ему титула «цесаревич», даваемого всем наследникам трона. Императрица с нетерпением ждала рождения сына. [6 - Великий князь Михаил был женат морганатическим браком на Наталье Сергеевне Шереметевской. Их сын Георгий получил от паря фамилию Брасов, по названию одного из поместий его высочества. Позже, уже в эмиграции, великий князь Кирилл, как глава династии Романовых, сделал его князем Брасовым. Этот титул признала и вдовствующая императрица Мария Федоровна.Князь Брасов умер от ран, полученных в автомобильной катастрофе, в возрасте двадцати лет. Это был красивый, даровитый юноша. По законам империи он был лишен права на престол, но через отца являлся одним из ближайших к трону человеком.]
   Великий князь Владимир имел троих сыновей – Кирилла, Бориса и Андрея. Я уже рассказывал о женитьбе Кирилла, объясняя причины окончательного разрыва Владимира с царем.
   Пришло время, когда Кирилл был прощен и ему разрешено было вернуться в Россию. Во время Русско-японской войны он чудом спасся, когда броненосец «Петропавловск» подорвался на мине.
   Вернувшись в Петербург после своего чудесного спасения, он представился царю.
   В то время отношения между Большим двором и двором великого князя Владимира были натянутыми, а после того, как великий князь Кирилл сообщил о намерении жениться на принцессе Виктории-Мелите Эдинбургской, они стали еще хуже. В конце концов император согласился на этот брак, и после приезда великой княгини Виктории в Петербург в 1909 году отношения, благодаря ее высочеству, стали налаживаться.
   После трагедии в Екатеринбурге [7 - Царь, царица и пятеро детей были убиты в Екатеринбурге в ночь с 16 на 17 июля 1918 г.] и смерти великого князя Михаила Кирилл, согласно статусу дома Романовых, стал главой русской императорской семьи. Через несколько лет он принял титул императора, но не стал официально доводить это до сведения других государств. По праву первородства Кирилл и его сын Владимир (родившийся уже после отречения Николая II) являются старшими представителями дома Романовых. [8 - После смерти Владимира Кирилловича в 1992 г. российский императорский дом возглавила его вдова, вел. княгиня Леонида Георгиевна (р. 1914).]
   У великого князя Бориса не было своего двора; он вел довольно рассеянный образ жизни в своем небольшом особняке в Царском Селе. Во время войны его назначили гетманом казачьих войск.
   Великий князь Андрей добился блестящих успехов в изучении права и стал юридическим советником молодого поколения великих князей. Адвокаты по профессии своей протестанты. В эмиграции он продолжал интересоваться политикой; из всех великих князей он лучше всех разбирался в международных делах. Это одаренный, умный и трудолюбивый человек.
   Великий князь Дмитрий был не намного старше первой дочери царя. Большой двор был всегда открыт для него, и императрица демонстрировала привязанность к младшему из великих князей. Роль, которую он сыграл в убийстве Распутина, произвела особенно тягостное впечатление на царя.
   Суммируя все сказанное, можно сделать вывод, что на решения, принимаемые царем, могли оказывать влияние только его двоюродный дед Михаил, Николай Николаевич, зять Александр и дядя Павел Александрович.
   Остальные члены императорской семьи виделись с государем не чаще двух-трех раз в году, и притом в условиях, при которых вести политические разговоры было совершенно невозможно. Это касалось даже родного брата царя, великого князя Михаила Александровича.

Последняя попытка примирения

   Мне осталось рассказать о моем участии в последней попытке примирить членов семьи Романовых.
   Приехав в ноябре 1916 года из Румынии в качестве русского полномочного министра, я был с большой сердечностью принят царской семьей. В январе 1917 года королева Мария советовалась со мной по поводу предполагаемого брака ее сына Кароля, нынешнего короля Румынии, с одной из великих княжон. После долгого обсуждения этого вопроса с королем, королевой и великой княгиней Викторией я попросил их отправить меня в Петроград для того, чтобы подготовить секретный отчет.
   Приехав в столицу, я конечно же отправился к графу Фредериксу. Мы долго обсуждали с ним положение в стране.
   Распутина убили; его похоронили в соответствии с желанием императрицы в Царском Селе, и это вызвало особое недовольство великих князей. Дмитрий Павлович, которого приговорили к ссылке за участие в убийстве Распутина, скучал в своем дворце, куда его посадили под домашний арест по приказу его величества, и ждал отъезда.
   Незадолго до моего приезда в Петроград великие князья написали и послали царю свое «коллективное письмо». Это был беспрецедентный шаг.
   Сам я не читал этого письма и знаю о его содержании только понаслышке. Великие князья писали о своем глубоком разочаровании в политике Николая и, по-видимому, обвиняли во всех грехах императрицу. Это письмо было написано в форме ходатайства за великого князя Дмитрия и содержало утверждение, что он действовал «по велению своей совести» (присутствуя в Юсуповском дворце в ночь убийства).
   Мне говорили, что письмо подписали великая княгиня Мария Павловна, ее сыновья, которые не были в то время в Ставке, великие князья Павел, Николай Михайлович и Александр Михайлович.
   Прочитав это необычное послание, царь написал на полях: «Никто не имеет права заниматься убийствами».
   Авторы письма обиделись на это и порвали все неофициальные отношения с царем. Разрыв был открытый и драматичный. Царь убедился, что вся семья Романовых ненавидит его самого и его жену.
   Фредерикс рассказал мне, что за этим последовало:
   – Вернувшись из Ставки, царь сказал мне, что он уладил все проблемы с согласия императрицы. Царь велел, чтобы я лично проследил за отъездом великого князя Дмитрия Павловича на Персидский фронт; до отъезда он должен находиться под «домашним арестом». – Граф мрачно добавил: – Наверное, зная мое негативное отношение к Распутину, его величество не захотел вдаваться в подробности. Я разговаривал с государем только вчера – в Царском Селе, в присутствии императрицы. Я воспользовался возможностью сказать им, как грустно мне видеть полный развал императорской семьи, и добавил, что примирение отвечает интересам и династии, и всей страны.
   Мы долго обсуждали этот вопрос, и императрица принимала в нашем разговоре самое живое участие. Мы пришли к выводу, что любыми средствами необходимо найти выход. Я рискнул заявить, что в первую очередь надо добиться примирения ее величества с великой княгиней Марией Павловной. В этом случае будет гораздо легче добиться соглашения с другими, и все решится само собой.
   Императрица назвала свои условия. Она готова помириться с великой княгиней Марией, но первый шаг должна сделать княгиня; она должна признать, что они обе ошибались, и обещать помочь восстановить единство императорской семьи. Время сейчас такое, что продолжать ссориться нельзя.
   Граф, выглядевший очень усталым (в это время он страдал от частых кровоизлияний в мозг), продолжал:
   – Через полчаса я должен быть у великой княгини Марии Павловны. Предполагается, что я иду к ней по своей инициативе и ни в коем случае не должен упоминать о разговоре с их величествами. Я должен сделать все, чтобы убедить княгиню принять условия императрицы. Но я очень плохо себя чувствую и под свою ответственность прошу вас пойти вместо меня; я знаю, что вы справитесь с этим заданием лучше, чем я.
   Я не знал всех деталей дела, но в такой ситуации мог только согласиться. В разговоре с великой княгиней я объяснил, что министр очень болен и я решил прийти к ней, чтобы выяснить, как обстоят дела в Петрограде, тем более что мне надо было передать ей привет от румынской королевы и ее невестки, великой княгини Виктории.
   Мария Павловна очень тепло приняла меня.
   – Вы совершенно правы, что не стали брать графа с собой. Важный разговор в моем доме мог бы вызвать у него то, чего я больше всего боюсь, – апоплексический удар.
   Наш разговор продолжался более часа.
   Великая княгиня признала, что примирение совершенно необходимо для династии и всей страны.
   – Но необходимо, мадам, чтобы первый шаг сделали вы.
   – Если это так, то я не собираюсь даже обсуждать эту тему с вами. Это невозможно.
   Я настаивал. В конце концов великая княгиня согласилась пойти на компромисс.
   – Я приеду в Царское Село, если граф Фредерикс пригласит меня туда от имени ее величества.
   Это было ее последнее слово. Я отправился к Фредериксу, чтобы сообщить ему о результатах моего визита. Было решено, что, поправившись, он посетит великую княгиню и скажет ей, что Александра Федоровна, как он надеется, вскоре пригласит ее на чай в Царское Село.
   Позже я узнал, что передать это приглашение великой княгине не удалось.
   А через три недели разразилась революция.

Глава 3
Император Николай II и его окружение

Окружение царя

Министр двора, «старый джентльмен»

   Эта книга не посвящена политической истории России. Поэтому я не буду касаться общих проблем взаимоотношений царя со своими министрами, людьми, ответственными за внутреннюю и внешнюю политику страны.
   Я уже говорил выше об отставке некоторых министров, вызвавшей недовольство и критику в обществе. О положении дел в империи царь судил по докладам своих министров. Но откуда ему было брать необходимые данные, чтобы судить о том, каковы сами министры? Много говорилось о том, что именно окружение царя поставляло ему сведения, на основе которых он формировал свое мнение. Однако влияние этого окружения очень часто преувеличивалось. Чтобы показать, как все было на самом деле, я буду придерживаться того же плана, что и при описании великих князей в предыдущей главе, и попытаюсь дать характеристику всем тем, кто непосредственно общался с царем.
   Я должен начать с графа Фредерикса, министра двора, или «старого джентльмена», как называла его царская чета. Царь и царица прекрасно видели, с каким усердием он выполнял свои непростые обязанности. Некоторые из них, особенно те, которые касались взаимоотношений царя с членами императорской фамилии, были исключительно сложными и требовали особой деликатности.

Назначение барона Фредерикса

   Граф Фредерикс был потомком пленного шведского офицера, отправленного на поселение в Архангельск. Один из предков графа был придворным банкиром при Екатерине II и получил титул барона. Отец Фредерикса был военным, в начале XIX века участвовал во взятии Парижа, а потом долгое время командовал 13-м Эриванским полком на Кавказе. Он закончил службу в качестве генерал-адъютанта Александра II.
   Фредерикс – в ту пору барон Владимир Борисович Фредерикс – начал свою карьеру офицером лейб-гвардии Конного полка. Александр III назначил его управляющим придворными конюшнями, а потом – помощником министра двора. Министром тогда был граф Воронцов. После трагедии на Ходынском поле граф Воронцов подал в отставку – его обвинили в том, что он не принял должных мер для обеспечения безопасности публики. Однако царь считал, что министр ни в коей мере не виноват в случившемся, и попросил его остаться.
   Однако Воронцову все равно пришлось расстаться со своей должностью. Он знал Николая II с младенческих лет и относился к нему покровительственно, как человек старшего поколения. Сам Николай находил такое отношение совершенно естественным, но молодой императрице это не нравилось. Она не могла допустить, чтобы граф Воронцов обращался с ее мужем как с равным. Однажды, когда у графа и в мыслях не было оставить свою должность, он получил письмо, в котором сообщалось, что его отставка, «о которой он столь часто просил его величество», принята; позже его отправили наместником на Кавказ.
   Фредерикс занял место своего полкового товарища, сначала как временно исполняющий обязанности министра, а потом и как министр. Это назначение вызвало при дворе многочисленные толки. Фредерикс не принадлежал к высшей аристократии, и никто из членов его семьи не служил при дворе, за исключением отца, генерал-адъютанта. Было ясно, что царь назначил Фредерикса на этот пост за его простоту, такт и безраздельную преданность царской семье. Граф исполнял эту должность вплоть до момента крушения монархии.
   Граф Фредерикс (он получил этот титул от Николая II) был очень богат, и это помогало ему сохранять независимость среди интриг и происков людей, окружавших его.
   Некоторые упрекали его в скупости, на самом же деле он был просто педантичен в своих тратах. Он категорически отказывался давать взаймы деньги тем людям, которые не могли ими правильно распорядиться. Но я знаю, что, когда граф считал это необходимым, он шел на такие траты, которые были непомерными даже для его сказочного богатства.
   Я вспоминаю случай с Э., исключительно богатым человеком, занимавшимся ростовщичеством. Этот господин попросил графа Фредерикса разрешить его сыну отслужить воинскую повинность в полку Конной гвардии. Граф согласился, но предупредил Э., что его сын никогда не сможет стать офицером в этом привилегированном полку. Через год молодой Э. успешно сдал экзамен на офицерский чин в гвардии. Его отец снова явился к графу Фредериксу и попросил, чтобы сына приняли как равного в офицерскую семью. Фредерикс, будучи командиром этого полка, как можно мягче и деликатнее отказал ему. Тогда Э. заявил, что все векселя, подписанные офицерами этого полка и хранящиеся у него, завтра же будут опротестованы. Это означало, что те офицеры, которые не смогут оплатить их, вынуждены будут подать в отставку.
   Фредерикс указал Э. на дверь. Потом он послал за офицерами полка и спросил их, сколько они должны Э. Сумма, если я не ошибаюсь, составила около 79 тысяч рублей – огромные деньги по тем временам. После этого каждый офицер получил из рук Фредерикса чек, позволивший ему избавиться от долга. Молодой Э. был переведен в другой гвардейский полк.

У Фредерикса

   Я прекрасно, словно это было вчера, помню свое первое посещение моего старого полкового товарища. Это произошло двадцать лет спустя моего ухода из полка. Теперь же я явился к нему в новом качестве – как руководитель дворцовой канцелярии.
   Дом, где жил граф, находился на Почтамтской улице, напротив конно-гвардейских казарм. Эти казармы занимали огромную площадь в центре столицы. Внутри находился плац, окруженный с трех сторон желтыми с белым домами.
   Граф Фредерикс упорно отказывался переезжать в другое место. Графиня часто жаловалась на тесноту, имея в своем распоряжении всего лишь пять небольших гостиных. Она мечтала о большой зале и хотела жить в прекрасном особняке, который двор, согласно закону, обязан был предоставить министру.
   – Да, – отвечал граф своей жене, – это позволило бы нам устраивать большие приемы, как делают все другие министры. Зато, когда меня уволят в отставку, тебе не придется переезжать, и ты по-прежнему будешь принимать своих друзей в пяти маленьких гостиных. Неужели ты не понимаешь, что лучше быть спокойным за свое будущее, чем устраивать большие приемы!
   Спокойное будущее! Граф и представить себе не мог, что во время революции его дом будет разрушен первым и никто из его сотрудников после 1917 года не будет иметь обеспеченного будущего!
   Войдя в обширную комнату, в которой граф устроил свой кабинет, я увидел, что в ней ничего не изменилось – все осталось на своих местах, как и двадцать лет назад. Только на стене появилась большая картина – прощальный подарок офицеров полка, которым командовал граф. Она изображала вид на плац, открывавшийся из окна, на котором в парадном строю выстроились конногвардейцы, в сверкающих касках и кирасах. На первом плане стоял граф Фредерикс, беседующий со своими офицерами.
   Большое кресло стояло там же, где и прежде, – у окна, напротив располагалось другое, для посетителей. Между ними стоял столик, за которым Фредерикс работал. Стол тоже не изменился – подарки и портреты императорской семьи стояли на раз и навсегда отведенных местах.
   Я сел во второе кресло. Отныне я был правой рукой графа; своей левой рукой он называл графа Гейдена, начальника военного секретариата императора.

Рабочий день министра

   Граф Фредерикс начинал свой рабочий день часов в десять утра. Первым в его комнату входил я. Я вскрывал письма, лежавшие на его столе. Обычно это были прошения о пособии. Граф желал знать, почему та или иная вдова или сирота просит его о помощи. У меня имелась возможность пропустить эти прошения через обычные официальные каналы, однако это вызывало определенные трудности. Граф был очень чутким и добросердечным человеком и настаивал на том, чтобы я подробно рассказывал ему о каждом деле; он был очень педантичен.
   Разговор тянулся неспешно. Иногда министр вдруг прерывал меня:
   – Смотрите! Они идут строем (плац конно-гвардейского полка, как я уже говорил, располагался как раз под окнами графского дома), а третий человек справа сильно затягивает поводья и напрасно нервирует лошадь. А этот дурак командир ничего не замечает… Но вернемся к нашим делам. Я знаю, что вы тоже очень опытный кавалерист.
   Граф закуривал свою огромную утреннюю сигару, и мы переходили к более важным делам, в первую очередь к отчету, который Фредерикс должен был представить его величеству. Граф обладал даром писать отчеты в такой форме, которая не раздражала царя. Я тоже со временем овладел этим непростым искусством.
   Министр взял себе за правило рассказывать мне все, что его величество говорил во время чтения отчета; это помогло мне хорошо изучить желания государя. Министр знал, что может полностью положиться на мое умение хранить тайны. Со своей стороны он просил меня никогда не пересказывать ему слухи и истории, ходившие в городе и при дворе.
   – Я прозрачен, как кристалл, – говорил он, – и виден весь насквозь. Я ничего не могу скрыть. Я умею хранить тайны, касающиеся государственных дел, но о слухах могу проболтаться, поэтому мне лучше вообще ничего не знать.
   Другой моей обязанностью была передача замечаний и выговоров графа его подчиненным; он боялся, что зайдет слишком далеко и скажет больше, чем намеревался. Зато свои похвалы или поздравления он высказывал лично, причем делал это с таким тактом, что я не мог удержаться от восхищения.
   Вскоре сигара выкуривалась до конца и подготовка отчета завершалась. После этого граф подписывал бумаги, которые приносил я. Фредерикс считал, что те из его коллег по министерству, которые ставили вместо подписи какие-то закорючки, обладают дурными манерами. Для него начертание своей подписи было своеобразным ритуалом. Он писал свою фамилию обычной ручкой, а затем подчеркивал ее красивым росчерком, сделанным гусиным пером. Конечно, все документы, на которых стояла подпись графа, были очень важными, но необходимо также, чтобы последующие поколения смогли оценить совершенство каллиграфии. В те дни, когда делались новые назначения, граф подписывал не менее сотни бумаг, и с моей стороны, должен признаться, требовалось огромное терпение!
   Мои утренние обязанности заканчивались к часу дня. Пообедав в кругу семьи, граф шел к своему парикмахеру Пьеру на Большой Морской. Посещение этого петроградского Фигаро являлось частью неизменной ежедневной программы; граф брился только у Пьера, и нигде больше.
   Остаток дня проходил по такому же раз и навсегда заведенному распорядку. В три часа министр встречался с одним из руководителей Департамента двора и с теми людьми, которые удостоились чести быть принятым им. Вечера, если не было никаких срочных дел, посвящались семье, если же случались дела, то Фредерикс около десяти часов вечера посылал за мной, и мы вместе работали, иногда засиживаясь допоздна и подкрепляясь бутылкой хорошего бордо и сухарями. К концу жизни жестокие доктора запретили графу это невинное удовольствие.

Министр и царь

   Фредерикс докладывал царю дважды в неделю. Он посещал государя в субботу утром и проводил у него час, вторая аудиенция, продолжительностью полтора часа, назначалась на четверг.
   Но граф встречался с их величествами гораздо чаще. Когда император жил в Царском Селе, Фредерикс получал приглашения каждые два-три дня – либо на обед, либо на прием или инспекцию того или иного полка. Его также регулярно приглашали на все семейные праздники, дни рождения детей, на рождественскую елку и тому подобное.
   Вернувшись из дворца, министр тут же посылал за мной, чтобы передать повеления его величества. Было очень трогательно слушать рассказы Фредерикса о том, какими милостями осыпали его царь и царица.
   Если болезнь мешала министру приехать в Царское Село, то императрица посылала ему небольшие подарки – что-нибудь, изготовленное ее собственными руками. К ним прикладывались записочки, в которых их величества желали ему скорейшего выздоровления. Никто, кроме императора, не обращался так с графом, и я уверен, что никто, кроме Фредерикса, не ценил так высоко подобные знаки внимания.
   Подарки и записочки еще несколько недель спустя были предметом разговоров в кругу семьи.
   Царь очень любил беседовать со своим министром двора. Фредерикс был единственным человеком, которому император рассказывал, как трудно ему общаться с министрами и великими князьями. У графа был особый дар находить решения, которые устраивали всех. Царь, застенчивый и замкнутый, вменил Фредериксу в обязанность сообщать о его недовольстве тем, кто его заслужил. Это была одна из самых тяжелых обязанностей графа.
   Царь знал, что министр двора – человек твердого характера, благородных идеалов и высоких принципов. Он знал также, что министр безраздельно ему предан. Царь ценил и ту деликатность, с которой Фредерикс сообщал ему правду, подчас весьма неприятную. У графа был особый дар щадить чувства своего повелителя. Он никогда не вмешивался в дела, не входившие в круг его обязанностей, если царь сам не спрашивал его мнения.
   Что касается меня, то я всегда восхищался графом – это был начальник, наделенный деликатностью и шармом. С ним я потерял своего лучшего друга.

Политика министра

   Будучи монархистом по убеждениям и свято веря в необходимость порядка и дисциплины, Фредерикс считал, что Россия должна поддерживать хорошие отношения с Германией. Пруссия, по его мнению, была последним оплотом монархической идеи – мы нуждались в Пруссии не меньше, чем она в нас. Он допускал, что сблизиться с Францией Россию вынудила политика Берлина. Но наше сближение с республиканской страной имело целью заставить кайзера осознать недальновидность своей внешней политики. При этом Фредерикс был убежден, что союз с Францией ни в коей мере не должен ослаблять династические связи Берлина и Санкт-Петербурга.
   – Ни Франция, ни Англия, – сказал он мне однажды, – на помощь нашей монархии не придут. Они будут только рады, если Россия станет республикой. Они прекрасно знают, что случилось с Самсоном, когда Далила его остригла.
   Когда Извольский убеждал его величество отправиться в Коуз, Фредерикс объяснил царю, что этот визит может навеки рассорить нас с кайзером и привести к войне, которая будет одинаково опасной для обеих династий. Когда же поездка была решена, он долго говорил мне об опасности, угрожавшей России; он считал, что Британия никогда не станет верным союзником России, и предсказывал неисчислимые беды, ждущие нашу страну.
   – Я – не профессиональный дипломат, – не раз говорил он мне. – У меня нет необходимых материалов для опровержения оптимизма Извольского. Да это и не входит в мою компетенцию. Но инстинкт, а также рассудок подсказывают мне, что этот визит исключительно опасен. Извольский попадет в беду из-за своей англомании. Когда меня уже не будет в живых, вы убедитесь, что ваш старый друг был прав. Нас втянут в войну, в которой Германия станет нашим противником.
   До самого последнего момента перед объявлением войны Фредерикс поддерживал царя в его стремлении сохранить мир с Германией и Австрией. Но как только военные действия начались, он полностью подчинился монаршей воле. Его рыцарскому характеру претила сама идея сепаратного мира. Он первым выразил протест против нарушения международных законов и бесчеловечных методов ведения войны, применявшихся нашими противниками.

Его болезнь

   С 1913 года Фредерикс стал часто страдать небольшими кровоизлияниями в мозг. После них он часто полностью терял память – то на несколько часов, а то и на несколько дней. Люди, видевшие его во время этих приступов, составляли себе совершенно ложное представление об умственных способностях министра двора.
   Он понимал, что должен уйти в отставку. Несколько раз он просил царя отпустить его. Но царь не хотел обижать старика, уволив его со службы. Следует также отметить, что государь не мог найти человека, который способен был бы заменить Фредерикса; он вел со «старым джентльменом» долгие разговоры на эту тему. Граф предложил вместо себя князя Кочубея, и тот, несомненно, получил бы этот пост, если бы не отказался от него наотрез.
   Фредерикс стал свидетелем гибели империи, будучи уже полным инвалидом, очень страдавшим от постоянных кровоизлияний. Я имел с ним долгий разговор в Петрограде в начале ноября 1917 года; он рассказал мне, какую роль довелось ему играть в трагические дни марта 1917 года.
   – Вас тогда здесь не было, был только Воейков, который пытался разъяснить мне ситуацию, но я не особенно ему доверял. С Орловым (бывшим руководителем военного секретариата царя) я встретиться не смог. Я не ожидал, что революция разразится сразу после отречения, не ожидал этого и сам царь. Я полагал, что императорской семье разрешат жить в Ливадии. Но я снова и снова повторял, что идея отречения вызвала у меня инстинктивный протест. Я говорил, что отречение приведет к кровопролитию, кровопролитию не меньшего масштаба, чем потребовалось бы для подавления революции. Я умолял царя не отрекаться от престола.

Начальник канцелярии

   В марте 1900 года я приступил к исполнению своих обязанностей начальника дворцовой канцелярии. Должность, признаться, совсем не простая.
   Первое, что я сделал, – это подверг всех моих подчиненных строгому экзамену. Большинство из них были сыновьями слуг великих князей. Вошло в традицию, что лакей, чистящий сапоги великому князю и мечтающий о том, чтобы его сын поднялся на несколько ступенек выше по социальной лестнице, пристраивал сына в канцелярию двора. Здесь молодой человек начинал сначала писцом и в конце концов становился чиновником. Эти молодые люди, не получившие ни образования, ни нужного воспитания, держались друг за друга, причем каждый из них чувствовал поддержку великого князя (эта поддержка никогда не забывала явиться в нужный момент) и считал свое положение незыблемым.
   Долго рассказывать о всех тех интригах, жертвами которых я стал по милости этих людей. Хочу только отметить, что я уволил некоторых из них после того, как они подали мне на подпись документы, составленные в полном противоречии с моими указаниями.
   Не обходилось и без злоупотреблений, особенно при назначении поставщиков двора его величества. Многие фабриканты и торговцы предметами роскоши жаждали заполучить это звание, и те, кто помогал добиться его, часто людям с весьма сомнительной репутацией, получали большие взятки. Мне приходилось хранить под замком всю переписку, касающуюся назначения поставщиков двора его величества.
   Постепенно, с течением времени, я заменил всех этих людей на юношей из хороших семей, окончивших училище правоведения и Императорский Александровский лицей (где обучались будущие дипломаты и ответственные чиновники). Старые сотрудники канцелярии были, один за другим, переведены на должности, где они не могли принести много вреда.
   Бывали, правда, случаи недовольства великих князей, однако по справедливости надо отметить: их было меньше, чем я ожидал.
   Моим заместителем был господин Злобин. Он долго не мог простить мне моего назначения, поскольку был старше меня и не сомневался, что пост начальника канцелярии достанется ему. Тем не менее он был неплохим человеком и очень хорошим музыкантом, может быть, даже слишком хорошим, как вы сможете убедиться из моего дальнейшего рассказа.
   Однажды, читая составленный им ответ на одно очень важное письмо, он не прочел, а пропел заключительную фразу.
   – Но, Злобин, – сказал я, – это предложение противоречит всему тому, что вы утверждали выше.
   – Так оно и есть, ваше превосходительство, – не моргнув глазом ответил он, – но неужели вы не заметили, как музыкальна эта фраза?
   В конце концов я пришел к выводу, что ритмичное изложение срочных бумаг отнимает у него слишком много времени. Злобин был любимцем Фредерикса, графу льстило то уважение, которое мой заместитель ему выказывал: как только появлялся граф, Злобин от благоговения, которое внушал ему старый джентльмен, чуть было не лишался чувств! Я воспользовался благожелательным отношением Фредерикса к Злобину, чтобы перевести его на более высокий пост – руководителя императорского наградного отдела. Он с достоинством занимал этот пост и добился очень больших успехов, будучи убежден, что выполняет дело исключительной важности. Когда пришла революция, у него было больше наград, чем у любого другого человека в империи.

Посетители

   Самой неприятной моей обязанностью был прием посетителей. Фредерикс ненавидел общение с незнакомыми людьми, он был очень добросердечен и боялся, что наобещает что-нибудь такое, что он не сможет выполнить, к тому же могло оказаться, что просьбы того или иного посетителя незаконны, и он мог нажить себе крупные неприятности. Соответственно, он отдал распоряжение, чтобы всякий, кто хотел попасть к нему на прием, должен был сначала предстать перед начальником канцелярии, чтобы тот мог выяснить сущность его дела. Это позволяло мне избавиться от большей части посетителей и подготовить министра к необходимости принять тех, кто приходил с действительно важным делом.
   Большинство из посетителей – такое впечатление сложилось у меня после бесед с тысячами просителей милостей всякого рода – хотели получить то, что не разрешалось законом или, что бывало гораздо чаще, этим законом вообще запрещалось. Часто в ответ на свои слова я слышал:
   – Если бы это было законно, я бы не беспокоил его величество.
   Я принимал посетителей по субботам. Но высокопоставленные лица почему-то считали, что я должен принимать их не только в тот день, который был отведен для всех, но и во все другие дни недели! Легко себе представить, сколько драгоценного времени отнимали у меня их визиты! Следует отметить, что не только великие князья считали себя высокопоставленными лицами и требовали соответственного отношения. Эта привилегия, как оказалось, распространялась на всех дворцовых сановников – а видит бог, как много их было! – а также на членов Императорского совета (нашей верхней палаты) и, до сих пор не знаю почему, на членов императорского яхт-клуба.
   Эти сановные посетители никогда не сообщали сразу о цели своего визита. Наверное, они считали дурным тоном не отнять у меня по меньшей мере двадцати минут на светские разговоры и дворцовые сплетни. Люди среднего поколения начинали с жалоб на свои болезни, рекомендовали мне своего семейного врача и описывали способы лечения, которые им посчастливилось открыть, а также верные способы избавления от недугов, которых я, к счастью, не имел. Прерывать эти излияния было совершенно бесполезно – рассказ стал бы еще длиннее, а страдалец перешел бы к делу в раздраженном состоянии. После того как поток жалоб иссякал, посетитель неожиданно вспоминал, зачем он пришел, и начинал петь хвалу какому-нибудь своему родственнику. Этим все и заканчивалось, но как же сильно это отвлекало меня от работы!
   Прошения о продвижении по службе и новых назначениях преследовали меня, куда бы я ни пришел. Однажды в Новом клубе ко мне подсел начальник тюремного управления и без обиняков заявил:
   – Прекрасный человек! Молодой! Богатый! С отличным образованием! Оденьте его в придворное платье, и он станет украшением балов. Даю слово, что он гораздо лучше этой обезьяны X., которую вы внесли в список на получение нового чина, – придворный костюм сидит на нем как на корове седло!
   – Ну хорошо, а как зовут вашего протеже?
   – Как его зовут? Послушай, любезнейший, назови мне имя того молодого человека, который вчера три раза проиграл мне в бильярд.
   – Князь Карагеоргиевич, ваше превосходительство.
   – Нет-нет. Я хорошо знаю князя Карагеоргиевича. Кроме того, он всегда меня обыгрывает, а этот проиграл мне три раза подряд. Неужели ты не знаешь завсегдатаев своего клуба?
   – Мой дорогой друг, – сказал я. – Пришлите мне записку с именем этого человека, вот и все.
   – Да-да, вы правы. Так не забудьте же, что я вам говорил!

Корона княгини Грузинской

   Трудно поверить, сколько трудов требовало от меня распределение царских милостей, входившее в обязанности начальника дворцовой канцелярии! В этой связи хочется рассказать историю княгини Грузинской.
   Мадемуазель Безобразова вышла замуж за князя Грузинского, корнета одного из гвардейских полков. Она придавала слишком большое значение его титулу и требовала, чтобы ее считали владетельной особой (прапрадед ее мужа был грузинским царем), что давало ей право идти во время придворных процессий рядом с царской семьей.
   Год за годом она жаловалась на церемониймейстера, который, по ее мнению, не оказывал ей должного почтения. В конце концов, чтобы покончить с ее жалобами, был откопан старый закон, принятый шестьдесят лет назад, согласно которому потомки владетельных особ в третьем поколении имели право идти впереди других только в том случае, если они занимают крупные должности в правительстве. Князь был корнетом, поэтому не могло быть и речи о том, чтобы он шел рядом с великими князьями.
   Тогда княгиня придумала новый ход. Она обратилась к царю с просьбой стать крестным отцом ее второго ребенка. Фредерикс доложил об этом царю, и тот согласился, поскольку считал своим долгом оказывать милости большим семьям.
   Те люди, чьим крестным отцом был царь, получали определенные привилегии: образование ребенка оплачивалось из государственных средств, мать получала подарок из дворцовых фондов, достигнув совершеннолетия, молодой человек мог претендовать на должность при Министерстве двора и, в случае необходимости, мог получить денежную субсидию. Княгиня Грузинская хорошо знала, как извлечь из всего этого максимальную пользу, – она постоянно заявляла, что нуждается в средствах.
   Но беду на автора этих строк навлек подарок, который она получила.
   Ценность подарка определялась «рангом» дамы. Однажды я сказал хранителю императорских подарков:
   – Подберите что-нибудь, что могло бы ей понравиться; пособие составляет шестьсот рублей, если потребуется, можете немного добавить, но так, чтобы стоимость подарка не превышала тысячу рублей.
   Несколько дней спустя хранитель сообщил мне, что княгиня хочет получить диадему. Однако на такую сумму сделать диадему было невозможно.
   – Объясните ей это, – велел я.
   – Я пытался, но разве ее переубедишь? Она говорит, что согласна, чтобы диадема была изготовлена из уральских камней (уральские камни – полудрагоценные камни различных расцветок).
   – Ну, если ей так хочется, подарите ей диадему из уральских камней.
   Получив диадему, княгиня была довольна.
   Граф Пурталес, немецкий посол, давал бал. Княгиня позвонила ему и сообщила, что в качестве владетельной особы должна быть приглашена на этот бал. «Сам царь только что прислал мне корону». Корону! Пурталес рассыпался в извинениях и прислал ей приглашение.
   Тогда княгиня позвонила в контору придворных конюшен:
   – Граф Пурталес пригласил меня на бал в качестве владетельной княгини. Пришлите, пожалуйста, за мной одну из придворных карет.
   Конечно, ей отказали.
   Тогда княгиня снова позвонила Пурталесу и попросила прислать за ней автомобиль. Посол заподозрил неладное и позвонил церемониймейстеру, после чего все раскрылось.
   Царь потребовал объяснений от Фредерикса. По городу пошли слухи, будто я раздаю короны.
   Мне пришлось сфотографировать злополучную диадему и написать отчет длиной в несколько страниц, объясняющий дело княгини Грузинской.

Вовсе не синекура

   Я хочу закончить эту главу тем же, чем и начал, – моя должность отнюдь не была синекурой. Значительную часть рабочего дня занимали разговоры с министром, остальное время я принимал посетителей, кроме того, каждый день в мой кабинет поступали доклады подчиненных. Вечером я изучал наиболее важные из них и читал печатные бумаги, присылаемые Фредериксу как члену Государственного совета, чтобы держать его в курсе того, что там происходит, – царь любил говорить с ним об этом. День заканчивался подписанием документов и просмотром корреспонденции.
   Мне потребовалось несколько лет, чтобы овладеть всеми тонкостями своей должности. Некоторые приемы можно было выработать только на основе личного опыта и обучения в процессе работы. Привести пример? Императорская семья ожидала того, что в газетах называют «радостным событием». Канцелярия должна была заранее заготовить манифест, который подписывал царь (начертав собственноручно, в том месте, где был оставлен пробел, имя только что родившегося младенца). Так страна узнавала о рождении ребенка в царской семье.
   Манифест? Нет, два манифеста, скажет внимательный читатель, – один на случай рождения мальчика, а другой – девочки. Но внимательный читатель все равно будет далек от истины. Согласно закону Фредерикс обязан был во время радостного события присутствовать во дворце, находясь неподалеку. Всякий раз он отправлялся туда, захватив с собой пять – да-да, я не ошибся, – пять различных манифестов: один – на случай рождения мальчика, второй – девочки, третий – для близнецов мужского пола, четвертый – близнецов женского пола и пятый – на случай рождения мальчика и девочки. Правда, последнего, насколько я знаю, не случалось ни в одной правящей семье за всю историю мира.
   За шестнадцать лет у меня была от силы одна свободная ночь. Работа шла бесконечным потоком, словно вода на мельницу. Если ко мне приходили друзья и я проводил в их обществе несколько часов, то на следующий день мне приходилось приступать к работе, ни на минуту не сомкнув ночью глаз. Однако мои нервы выдержали такую перегрузку.

Мой отъезд из Петрограда

   Я покинул свой пост начальника дворцовой канцелярии против воли графа Фредерикса. Чтобы успокоить его, царь подписал указ, согласно которому я ехал в Яссы в качестве полномочного министра, номинально сохранив за собой должность, которую занимал более шестнадцати лет. В 1913 году Фредерикс выразил желание, чтобы меня назначили на должность заместителя министра двора, но ее получил другой человек. С этого момента я понял, что распутинская клика сделает все, чтобы убрать меня. Моя власть постепенно уменьшалась, а Фредерикс из-за болезни не мог с прежней энергией поддерживать меня.
   В декабре 1916 года, когда я был в Петрограде, императрица предложила мне занять должность заместителя министра внутренних дел. При этом она сказала:
   – Критикуют все, помочь же никто не хочет.
   Я расскажу об этом позже, в главе, посвященной Распутину. В тот момент это назначение могло означать одно из двух – либо попытку как-то замаскировать деятельность распутинской клики, либо призыв помочь исправить курс государства. Если бы в разговоре со мной императрица затронула проблему Распутина или если бы у меня была хоть малейшая надежда победить ее мистицизм (и все то, что было с ним связано), я принял бы это предложение. Я даже попросил бы у нее еще одну аудиенцию, чтобы предложить свои услуги.
   Но я этого не сделал. Во мне не было тех героических качеств, которых требовал подобный шаг. Я уехал в Яссы и не знаю, сможет ли оправдать меня история.
   Когда я только приступил к исполнению своих обязанностей руководителя канцелярии двора, то поставил перед собой следующие цели: восстановление престижа царской власти, помощь царю в установлении справедливости и порядка, наблюдение за тем, чтобы подданные царя получали причитающиеся им милости. Мой начальник ставил перед собой те же самые цели и разделял те же самые идеалы. Более того, меня окружали члены свиты, которые были исключительно благородными людьми, боготворившие, подобно мне, царя и готовые умереть за династию. Каждый из них выполнял свои обязанности, но все мы чувствовали, что никогда не сможем внушить царю той уверенности, без которой груз лежащих на нас обязанностей превысит то, что способен вынести простой смертный.

Ближайшая свита царя

Она была совсем небольшой

   Свита царя состояла из небольшого числа людей, занимавших определенные должности.
   В первую очередь следует отметить гофмаршала графа П.С. Бенкендорфа. Он начал службу офицером-конногвардейцем и со временем стал арбитром во всех вопросах, связанных с традициями русского двора. Хорошо зная свои обязанности, уравновешенный и трудолюбивый, он выполнял довольно сложную работу с исключительной пунктуальностью.
   Царь и царица относились к нему с огромным уважением и считали личным другом. Он мог также похвалиться дружбой с великими князьями и всеми государями, посещавшими русский двор. (Его брат долгое время был нашим послом в Лондоне.)
   Граф Бенкендорф был принципиальным человеком. Он воздерживался от какой бы то ни было политической деятельности и никогда не обсуждал политических вопросов. Это было делом тактики, и об этом можно много рассказывать.
   Он не последовал за царем в Сибирь, ибо в то время был серьезно болен и не вставал с постели. Место Бенкендорфа занял его пасынок, князь Василий Долгорукий, тоже бывший конногвардеец. Долгорукий был слишком молод и слишком скромен, чтобы давать политические советы царю. Он предпочел отправиться в ссылку и умереть вместе со своим государем под пулями большевиков.
   Далее идет комендант дворца, руководитель дворцовой полиции. Эту должность сначала занимал генерал-адъютант Гессе, а позже, после многочисленных перестановок, генерал Воейков.
   Первый из них занимался исключительно своими обязанностями. Второму хотелось оказывать влияние на царя.
   Воейков, женатый на дочери Фредерикса, был дружен с Вырубовой, большой поклонницей Распутина. Именно по рекомендации Вырубовой императрица предложила назначить Воейкова комендантом дворца после смерти генерала Дедюлина. Фредерикс чувствовал, что не сможет нормально работать со своим зятем – они имели разные темпераменты. Он умолял Александру Федоровну подобрать другую кандидатуру, но она его не послушала. Воейков получил желанную должность. Он был очень амбициозен, и его тактика заключалась в том, чтобы постепенно удалять от царя всех, кто мог бы помешать его (Воейкова) планам. Одно время я думал, что мы с ним сработаемся, но произошел случай, который сделал наше сотрудничество невозможным. Воейков представил Фредериксу отчет, адресованный царю, который его величество вернул Фредериксу, поскольку предложения, высказанные в нем, противоречили существующим законам. Фредерикс, сильно встревоженный, приказал, чтобы в будущем все отчеты Воейкова проходили через меня, а этого, естественно, было вполне достаточно, чтобы Воейков возненавидел меня.
   В момент отречения царя Воейков, из-за неудачного стечения обстоятельств, оказался во главе царской свиты, в которую входило тогда всего четыре человека: адмирал Нилов, князь Долгорукий, граф Граббе и Нарышкин (Фредерикс был болен). Далее я покажу, что эти люди были совершенно не способны дать его величеству правильный совет. Среди членов свиты именно Воейков несет главную ответственность за то, что случилось после приезда в Ставку депутатов Думы с их роковой миссией.
   Мало что можно сказать об адмирале Нилове, флаг-капитане его величества, который представлял императорский флот и сопровождал царя во всех его путешествиях. Адмирал получил свое назначение благодаря вмешательству великого князя Алексея, чьим генерал-адъютантом он был многие годы. Нилов имел привычку впадать в гнев, что делало его совершенно непригодным для продуктивной работы. Он был очень предан царю и после революции остался в Ставке, покинув ее только после приказа царя.
   Пост руководителя императорского военного секретариата занимали, последовательно, граф Гейден, князь Орлов и, наконец, Нарышкин. Граф находился в привилегированном положении, поскольку в детстве был другом Николая II, но пожертвовал должностью, женой и детьми ради преходящей страсти.
   Князь Владимир Орлов, бывший офицер Конной гвардии и исключительно богатый человек, вскоре стал своим в императорской семье. Это был высокообразованный человек, саркастический, любивший острое словцо, имевший в обществе большой вес. В 1915 году он призывал к созданию «ответственного министерства», как тогда говорили. Вся его политика была направлена в первую очередь на то, чтобы уберечь Россию от надвигавшейся катастрофы, признаки которой он сумел разглядеть и оценить. Не думая о карьере, он отличался преданностью царю и делу русской монархии, преданностью в самом высоком смысле этого слова. Он состоял в переписке со многими видными политическими деятелями и был единственным человеком в свите, который обладал способностями к политической деятельности. К сожалению, он не любил императрицу и демонстрировал свою неприязнь к ней как перед противниками, так и сторонниками Распутина и даже во время аудиенций у императрицы.
   Позже я расскажу со всеми подробностями, как карьера этого замечательного человека завершилась в тот самый день, когда императрица решила от него избавиться. Царю пришлось принять сторону жены (возможно, даже против своей воли, ибо он высоко ценил князя Орлова), иначе ему пришлось бы пожертвовать ее престижем.
   Место Орлова, незадолго до гибели монархии, занял Нарышкин, сын обер-гофмейстерины. После революции он не предпринял никаких попыток разделить с их величествами тюремное заключение.
   В военном секретариате служили три офицера: Дрентельн, Саблин и граф Воронцов-Дашков. Это были единственные офицеры, постоянно находившиеся во дворце в распоряжении царя, они считались помощниками руководителя военного секретариата. Остальные офицеры (адъютант, генералы свиты и даже генерал-адъютанты) не могли предстать перед царем, не получив на то разрешения графа Фредерикса.
   Дрентельн был прямодушным, умным человеком с сильным характером, получившим хорошее образование.
   Я считал, что он обладал отличной подготовкой для того, чтобы находиться в непосредственном окружении царя. Он был настоящим придворным в хорошем смысле этого слова, отличаясь рассудительностью и тактичностью. Кроме Фредерикса, он был, возможно, единственным человеком, к которому царь испытывал привязанность. Государь высоко ценил общество Дрентельна, с течением времени этот офицер мог стать царю очень полезен, благодаря своему умению разбираться в людях и способности распознавать, кто из людей искренне предан его величеству – уж он бы никогда не стал удалять таких людей от своего повелителя!
   Потом случилась неприятность с Орловым. Дрентельн был правой рукой Орлова, и его положение сильно пошатнулось. В довершение ко всему случилась еще одна история – Джунковскому, шефу жандармов, пришла в голову мысль сообщить царю всю правду о Распутине. Всю правду! Он тут же лишился должности и впал в немилость. Но он принадлежал к тому же полку, что и Дрентельн, который тоже впал в немилость. Его назначили командиром Преображенского полка. Это было повышение по службе, но удаление из ближайшей свиты.
   Саблин, протеже императрицы, был человек мелкого калибра и не мог давать царю политических советов. Он никогда не сумел бы убедить принять его точку зрения.
   Роль графа Воронцова-Дашкова при дворе была весьма незначительной.
   И наконец, был еще командир личной охраны царя, граф Граббе. Этот офицер не сумел внушить солдатам охраны чувства преданности государю и, когда наступила катастрофа, оказался неспособным выполнить свой долг.
   Был еще один член царской свиты, его врач – сначала Гирш, а потом Боткин и Федоров.
   Боткин отличался чрезмерной осторожностью. Никто из членов свиты не мог добиться от него четкого ответа, чем больна императрица или какое лечение прописано цесаревичу и его матери. Федоров был человеком большого ума. Он наблюдал за здоровьем цесаревича, в Ставке считали, что он имеет большое влияние на царя. Именно на основе его окончательного диагноза царь отрекся от престола не только за себя, но и за сына: Федоров решительно заявил, что Алексей останется инвалидом на всю жизнь.
   Таковы были главные члены ближайшей царской свиты. Адъютанты несли службу по очереди, в течение двадцати четырех часов и даже помыслить не могли о том, чтобы передать царю какую-нибудь записку, связанную с политическими вопросами. Более того, Фредерикс очень ревниво относился к тем, кто мог посягнуть на его право быть единственным советчиком царя. К тому же было хорошо известно, что царь терпеть не мог людей, которые пытались обсуждать с ним дела, не входившие в сферу их непосредственных обязанностей.
   Начальник уделов, обер-церемониймейстер, управляющий библиотекой и директор императорских театров появлялись перед царем только для того, чтобы представить отчеты о выполнении своих обязанностей.
   Я скажу совсем немного об окружении царя в то время, когда он находился в Ставке в качестве главнокомандующего. Люди, проведшие здесь много месяцев, часто говорили мне, что эти офицеры (я специально не затрагиваю вопрос об их качествах как военных) производили впечатление безынициативных и апатичных, плывших по течению и заранее смирившихся со всеми возможными катастрофами. Это были «мелкие бюрократы на службе у царя, столкнувшегося с кризисом, подобного которому еще не было». Все новые назначения диктовались, казалось, каким-то злым роком: хорошие люди уходили, а их место занимали карьеристы. Пропасть между царем и народом, пока он находился в Ставке, продолжала углубляться. Миинистры приезжали сюда редко, а когда они все-таки появлялись, то не демонстрировали никакого желания поддерживать своих коллег по кабинету. Полностью отсутствовало единство действий и политики не только в кабинете министров, но и среди правительства и членов Ставки: «Мы жили на разных планетах».
   Царь видел только то, что позволяла ему в своих письмах видеть императрица, а в этих письмах конечно же не было не только объективности, но и достоверной информации.
   Здесь я позволю себе привести единственную в моей книге цитату. На 537-й странице подшивки «Revue des Deux Mondes» за 1928 год, в мемуарах графа Бенкендорфа, имеется абзац, посвященный событиям 21 марта 1917 года:
   «В этот день началось наше заточение в Александровском дворце. Наш состав: мадам Нарышкина, моя жена, баронесса Буксгевден, графиня Гендрикова, доктора Боткин и Деревянко, граф Апраксин (который к концу недели нас покинул) и я. На следующий день с поездом императора приехал мой пасынок князь Долгорукий. Мы ожидали также генерала Нарышкина, руководителя военного секретариата его величества, графа Александра Граббе, командовавшего отрядом казачьей охраны, и полковника Мордвинова, генерал-адъютанта императора, но они не приехали. Кроме того, во дворце находились Вырубова, инвалид, и мадам Ден, но они содержались отдельно».
   Всего шесть женщин и пятеро мужчин, один из которых уехал 25 марта.

Свита не играла никакой политической роли

   Из того, что я рассказал, становится ясно, что ближайшая свита царя не могла оказывать на него никакого политического воздействия. Она состояла из узких специалистов, которые выполняли только ту работу, за которую отвечали.
   Они заботились только об одном – как бы сохранить свое положение среди окружавших их интриг. Самым лучшим считали придерживаться узкой сферы своих функций, не делать ничего, что не было приказано, и ни в коем случае не участвовать ни в каких политических авантюрах, опасаясь неприятных последствий, которые те могли за собой повлечь. Их девизом было: пригнись, не высовывайся, не возлагай на себя ответственности, если от нее можно уклониться.
   Да, эти чиновники не подходили на роль советчиков царя. Почти все члены свиты были обязаны своим положением при дворе службе в Конной гвардии. Граф Фредерикс, бывший командир этого привилегированного полка, считал своим долгом подбирать кандидатуры на любое вакантное место среди однополчан, то есть из той большой семьи, к которой он принадлежал сам и которая гарантировала корректность, такт и прекрасное воспитание. Те, кто носил белую с золотом форму, отличались тесной сплоченностью, и эта сплоченность сама по себе была важной гарантией.
   Но никто из бывших офицеров гвардии не получил никакой подготовки для государственной деятельности. Все они были выходцами из высших слоев российской аристократии, то есть той категории людей, которая держалась отстранение от всех других классов: они приходили на придворную службу, получив военное образование в кадетских и пажеских корпусах и прослужив лет десять в блестящем и престижном полку. Среди них были и высокообразованные люди, но большинство не получило специального обучения, необходимого для того, чтобы заниматься государственными делами.

«Средостение»

Стена

   Ближайшая свита царя не могла стать для него источником сведений о том, что происходит в его собственной стране. Не могла она познакомить его и с новыми политическими идеями независимо от министров. Но самодержец не может осуществлять свои функции без личной оценки событий, наблюдения и контроля. Для того чтобы оставаться самодержцем, Николаю II нужны были независимые источники информации для проверки докладов своих министров.
   Здесь я хочу затронуть проблему, которая стала причиной гибели дома Романовых, – лучше всего ее характеризует русское слово «средостение». Во время правления Николая средостение стало основной темой политических дискуссий.
   Средостение означает стену. В России это слово стало политическим термином. В основе его лежит теория, о которой я хочу рассказать.
   Во главе государства стоит царь-самодержец. Внизу – бесформенная, но деятельная масса подданных. Чтобы Россия жила в покое и согласии, между государем и его подданными должна существовать прямая связь.
   Царь не может ошибаться – он стоит над классами, партиями и личным соперничеством. Он желает добра своему народу и имеет практически неограниченные ресурсы для осуществления этого. Он не ищет личных выгод, он искренне любит всех, кого Бог вверил его попечению. Поэтому он дарит свою милость всем и каждому. Требуется только одно – чтобы он точно знал, в чем нуждается его народ.
   Подданные любят царя, поскольку он является источником их благоденствия. Они не могут не любить государя, ибо к персонифицированному благодетелю нельзя испытывать иных чувств. Все подданные счастливыми быть не могут, поскольку ресурсы государства ограниченны и все не могут быть богатыми. Но у подданных есть утешение – они знают, что государь делает все, что в его силах, и все, что подсказывает ему его доброе сердце, чтобы подданные получили свою долю богатств страны. Разве мысль о том, что ты являешься объектом постоянной заботы всемогущего царя, не является величайшим утешением?
   Я повторяю: чтобы эта идиллическая картина не нарушалась, нужно одно – чтобы царь всегда располагал достоверной информацией.
   Где же он мог получить эту информацию, без которой невозможно правильное функционирование любой самодержавной системы?
   Две политические силы заинтересованы в том, чтобы держать царя в относительном неведении о том, что происходит в умах его подданных. Одну часть стены, окружающей царя, образует бюрократия (включая министров). Бюрократия – это каста, преследующая свои собственные интересы, которые могут и не совпадать с интересами царя. Но в империи со 150-миллионным населением, протянувшейся от Варшавы до Владивостока, без бюрократии не обойтись. Она необходима для контроля и исполнения указов царя. Но чиновники стремятся заменить волю царя своим влиянием. Сколько раз министерства объясняли ужесточение своих постановлений безжалостной строгостью государя, а любое ослабление – результатом давления, оказанного на его величество министрами! Более того, бюрократия заинтересована в том, чтобы держать царя в неведении относительно того, что происходит в стране, – благодаря этому она делается все более незаменимой.
   Вторую часть стены образует подстрекательница всех беспорядков – интеллигенция (интеллектуалы). Русские позаимствовали это слово из французского языка, теперь же оно распространилось по всей Европе в том значении, которое приобрело в России. Интеллигенты – это не бюрократы, находящиеся у власти, это люди, мечтающие занять положение бюрократии при ином режиме, который можно установить в России только путем революционных потрясений.
   Интеллигенты нападают на царя и бюрократию всякий раз и во всяком месте, где им это удастся, сваливая на них все ошибки министров. Задача интеллигенции или третьей силы (в слегка измененном смысле) состоит в том, чтобы извратить отношения между благодетелем и народом. Со всеми своими газетами, памфлетами, лекциями, сомнительными связями за рубежом и деньгами интеллектуалы без устали ткут сети, полные ядовитой лжи. Они говорят людям обратное тому, что нужно им говорить, чтобы те сохраняли спокойствие, они утверждают, что царь не любит своих подданных и их судьба ему совершенно безразлична. Зная, как все это далеко от истины, царь ненавидит интеллигентов, агитаторов, возмутителей спокойствия, революционеров.
   Бюрократия – интеллигенция: те, кто уже обладает властью, и те, кто хочет ее заполучить. Это враги, имеющие одну цель – разрушить престиж царя. Кирпич за кирпичом, ложь за ложью сооружают они прочную тюремную стену вокруг самодержца, замуровывая его во дворце и не давая возможности прямо поговорить со своими подданными и рассказать им, как сильно он их любит. Эта стена в равной степени помогает скрыть, как сильно истинные подданные царя, те, чьи природные чувства не извращены пропагандой, те простые подданные, которые с открытым сердцем готовы принять его милости и отблагодарить его за это, любят своего батюшку-царя.
   Крестьяне любили царя. Солдаты любили царя. Горожане, толпившиеся на улицах, когда он проезжал по их городу, и кричавшие «ура!», как только появлялась его машина, любили царя. И они любили бы его еще больше, если бы стена не мешала ему выполнять обязанности самодержца.
   К концу своего правления Николай II думал, что ему удалось разрушить эту проклятую стену, это средостение. Я помню очень важный разговор, состоявшийся у меня с царем 14 февраля 1917 года, за четырнадцать дней до крушения империи.
   Обсуждая с царем меры, которые надо было принять, я не удержался и сказал:
   – Это сильно укрепит позиции династии!
   Забыв о своей сдержанности, царь ответил неожиданно с жаром, несомненно встревоженный моими словами:
   – Как! И вы, Мосолов, тоже говорите мне об угрозе, нависшей над моей династией? Меня часто пугают этой угрозой. Но ведь вы везде ездите вместе со мной и видите, как меня встречают войска и простой народ! Неужели и вы поддались всеобщей панике?
   – Простите, что осмеливаюсь говорить вам это, но я видел народ и тогда, когда вас нет рядом.
   Царь сдержался и продолжил улыбаясь:
   – Я не обольщаюсь по поводу настроений в государстве, совсем не обольщаюсь. Но пойдемте же обедать, императрица нас ждет.
   Этот разговор, повторяю, произошел 14 февраля 1917 года. Неужели царь не видел нависшей над ним опасности или просто пытался приободрить тех, кто был рядом с ним?
   Может быть и так. Но я думаю, что царь действительно не понимал, что ему грозит, или не чувствовал, что гибель уже стучится в двери дворца.

Канонизация Серафима Саровского

   Что же мог сделать царь для уничтожения стены? Две вещи. Можно было общаться с народными массами, лично появляясь перед ними или же используя посредников. Такими посредниками могли стать избранные народом депутаты, представители нации, более или менее представительные делегации, а также отдельные личности, положение которых позволяло бы им рассказать царю, о чем думают его соотечественники.
   Читатель, наверное, обратил внимание, что источники информации указаны мною в определенном порядке. Я начинаю с тех, что регулируются государством, и заканчиваю выбранными произвольно, на случайной основе.
   Я был свидетелем одной из попыток осуществления первой идеи, а именно непосредственного общения царя с народом. Дело происходило недалеко от Саровского монастыря по случаю канонизации старца Серафима.
   Саровский монастырь расположен в Тамбовской губернии, недалеко от города Арзамаса. Старец Серафим провел в нем последние годы своей жизни.
   Против причисления его к лику святых возражал Святейший синод. Однако двор настоял на своем, и после долгих дискуссий было объявлено о предстоящей канонизации. Царь воспользовался этим случаем, чтобы на волне народного энтузиазма, соединившись с простым людом в общей молитве, укрепить свою власть. Императрица тоже собиралась приехать в Саров – она хотела присутствовать на «чудесном» исцелении княжны Орбелиани, которое, по всеобщему убеждению, должно было произойти в Сарове. [9 - Княжна Орбелиани была одной из любимых фрейлин императрицы. Она страдала прогрессивным параличом, излечить который врачи были не в силах. Она решила искупаться в чудотворном источнике около скита Серафима Саровского, однако чуда не случилось. Через десять лет княжна умерла, проведя долгие годы в полной неподвижности.]
   Саров расположен в стороне от железнодорожной ветки, и недалеко от Арзамаса для их величеств была сооружена специальная платформа. Для государя и свиты были приготовлены четырехместные коляски, которые тащили четыре лошади. Такой способ передвижения очень понравился императрице и ее фрейлинам.
   Вдоль всего пути следования царской четы, задолго до того, как императорская процессия тронулась в путь, собрались тысячи крестьян. Мне сказали, что в окрестностях монастыря сошлось 500 тысяч крестьян со всей России. Для них были сооружены бараки, которых оказалось совершенно недостаточно – большинство паломников ночевало под открытым небом.
   Это было замечательное зрелище. Толпы крестьян в праздничной одежде приветствовали царя ликующими криками. Надо было видеть, как сияли лица тех, кого выбрали подносить царю на остановках хлеб и соль, как того требовал древний народный обычай.
   Император радовался не меньше своих подданных – он отвечал на их приветствия короткими благосклонными фразами. Даже императрица, обычно холодная и отстраненная, изо всех сил старалась вложить в свои ответы толпе хоть немного тепла.
   Прибытие в Саров было обставлено с большой пышностью. Последние лучи заходящего солнца освещали расшитые золотом одежды духовенства и бесчисленные головы людей, которые, затаив дыхание, слушали речь царя. Стены старого монастыря были сплошь усыпаны зеваками. Хор тамбовской епархии пел вечерню. Нигде больше не услышишь таких хоров, как в России.
   В день отъезда их величеств случилось непредвиденное. Было решено, что царь посетит скит святого Серафима и чудотворный источник рядом с ним.
   Нужно было пройти вдоль крутого берега речушки, на которой стоит монастырь. Тамбовский губернатор Лауниц (позже убитый революционерами) получил указание не мешать толпе смотреть на проходящую мимо царскую чету. Были привезены войска, солдаты, взявшись за руки, образовали живую цепь, чтобы люди не попадали вниз с горы, однако толпа напирала, и опасность того, что 150 тысяч мужчин и женщин прорвут цепь и упадут на тропу, увеличивалась.
   После службы в скиту царь и царица пошли назад. На полпути от дороги ответвлялась тропинка, которая вела прямо к монастырю. Царь неожиданно свернул на нее, желая пройти мимо толп народа, собравшегося на склонах слева от тропинки.
   Я увидел, как царь исчез в людском море, толпа тут же отделила его от свиты.
   – Скорее туда! – крикнул я Лауницу.
   После нечеловеческих усилий нам удалось догнать царя, который медленно шел сквозь толпу, повторяя:
   – Пропустите меня, братцы!
   Все крестьяне хотели дотронуться до него рукой. Ситуация сложилась угрожающая. Некоторые люди, увидев, что царь в опасности, стали кричать:
   – Не напирайте!
   Все напрасно! Мы едва могли пошевелить рукой. Я сказал его величеству:
   – Государь, все хотят видеть вас. Если вы согласитесь сесть на наши с Лауницем скрещенные руки…
   Но царь не согласился. Однако несколько секунд спустя новый напор толпы заставил его сесть на наши руки. Мы подняли его до уровня плеч, и со всех сторон раздались крики «ура!».
   Чтобы спасти царя, мы не спускали его с плеч, а сами двинулись к деревянному настилу, спускавшемуся несколько поодаль от монастыря к реке. С помощью двух особо сильных мужиков нам удалось донести царя до этого настила.
   Однако опасность еще не миновала. Крестьяне бросились на шаткое сооружение, имевшее в этом месте высоту несколько метров, и оно развалилось прямо за спиной царя. Не знаю, как мне удалось зацепиться за уцелевший поручень. Царь прибавил шагу и добрался до бокового входа монастыря.
   – Где моя свита? – спросил он.
   – Ее поглотила толпа. Государь, я видел, как упал граф Фредерикс. Боюсь, что с ним случилось несчастье.
   – Пойдите и найдите его.
   Я бросился искать графа и вскоре увидел, как он входит в свою келью. Лицо его было в крови. Оказалось, что он не смог подняться и его чуть было не затоптали, кто-то раздавил каблуком его пенсне – стекло порезало ему щеку. К счастью, раны графа не были серьезными и уже через час он смог предстать перед их величествами.
   Лицо его было перевязано не очень умелыми руками. Императрица сама поправила ему повязку.
   Этот случай (который легко мог стать повторением Ходынской катастрофы) показал, какие могут возникнуть трудности, стоит только царю поддаться самым человечным велениям его сердца. Желание народа показать государю свою любовь едва не привело к трагедии.
   Но я никогда не устану повторять, что случай в Сарове – яркое свидетельство того, что большевики ошибаются, утверждая, что народ не испытывал к царской семье никаких чувств, кроме зависти и ненависти.

Посредники между царем и народом

   Теперь я перехожу к непрямым способам общения государя с массой его подданных. Принятый в соответствии с законом метод посылки представителей народа в конце концов обрел форму собрания избранных депутатов.
   Сначала планировалось создать совещательную Думу или собрание депутатов, которое обладало бы правом обсуждать предложения министров, но не могло бы навязывать государю свои решения. Подобный проект, разработанный М. Булыгиным, был одобрен царем, но реакция общества на него оказалась такой, что он не был претворен в жизнь.
   17 октября 1905 года породило Думу с правом отвергать меры, предложенные министрами. Это был настоящий парламент, но с независимым от него кабинетом министров, что-то вроде немецкого рейхстага того времени или современного конгресса США.
   Дума должна была выполнять две задачи: держать царя в курсе главных направлений общественного мнения в России и в то же самое время служить питомником для постепенной замены бюрократии, которая в течение трех веков неограниченной власти полностью разложилась и утратила способность эффективно управлять страной.

Питомник для министров?

   Должен признаться, что мы не имели государственных мужей, способных нести тяжелое бремя министерской власти.
   Я вспоминаю слова царя после одного из визитов Вильгельма II:
   – Немецкий император посоветовал мне поступать так же, как и он: всякий раз, когда назначается новый министр, он пишет в секретном документе фамилию человека, который, в случае необходимости, сможет заменить этого министра. – И царь с горечью добавил: – Зачем он дает мне такие советы? Сколько раз я не мог найти подходящего человека на вакантную должность! После нечеловеческих усилий я, наконец, подбирал кандидата, но найти еще одного было бы для меня совершенно невозможно! Может быть, среди немцев больше людей, которые способны занимать руководящие должности, чем у нас.
   У меня тоже создалось впечатление недостатка людей после разговора с генералом Ванновским, министром образования и бывшим военным министром. (В свое время я был его личным адъютантом, и у него не было от меня секретов.) Мы разговаривали в зале, в котором сановники дожидались приема у царя.
   Генерал сказал:
   – Кто все эти люди, которые нашептывают царю всякий вздор, который с таким трудом удается опровергнуть?
   – Ваше превосходительство, члены свиты слишком дисциплинированны, чтобы передавать царю непроверенные слухи…
   – Значит, это идет от женщин. Это сильно затрудняет борьбу со слухами. Я бы уже несколько месяцев назад ушел в отставку, но пришлось остаться, поскольку мне нет замены. Совершенно невозможно найти кого-нибудь, кто смог бы взвалить на себя бремя управления образованием.
   – Но я уверен, что его величество вам всецело доверяет.
   – Доверяет или нет, но он всегда нервничает, когда я ему докладываю. Он весь так и ежится.
   – Ежится?
   – Да. Помните, как однажды на маневрах я попросил вас посмотреть на Николая Александровича, тогда еще цесаревича. Нас застал тогда в поле проливной дождь. Посмотрите, сказал я вам, как он ежится! – И он добавил, улыбаясь: – А теперь этим самым дождем стал я. Но эта роль мне ненавистна, и я был бы рад уйти. Но где найти человека, который занял бы мое место?
   Было время, когда мы надеялись, что Дума обеспечит нам постоянный приток политиков, способных замещать вакантные министерские места.

Депутаты в Зимнем дворце

   Было сделано все возможное, чтобы первая встреча царя с депутатами, выбранными всеобщим голосованием, прошла гладко. Народные избранники были приглашены на официальный прием в Зимний дворец. При организации этого приема церемониймейстеры превзошли самих себя.
   Царь со свитой вышел из внутренних покоев и направился в тронный зал. Впереди него шли высшие сановники государства, которые несли символы верховной власти – императорский флаг, печать, меч, державу и скипетр, а также усыпанные бриллиантами короны. Сановников сопровождали дворцовые гренадеры в огромных медвежьих шапках, с ружьями в руках.
   В тронном зале депутаты ожидали царя справа, а члены верхней палаты – спереди. Левая часть зала была занята членами Императорского совета, министрами и высшими придворными чинами.
   Император, императрица, вдовствующая императрица и великие княжны Ольга и Татьяна вместе с другими членами императорской семьи остановились в центре огромного зала. Символы власти были размещены по обе стороны от трона, который был наполовину покрыт императорской мантией. Принесли алтарь и пропели «Отче наш».
   После этого императрица и члены царской семьи прошли перед царем и уселись слева от трона. Царь остался один в центре зала. Он размеренным шагом подошел к трону и сел на него. Ему подали текст тронной речи, которую он, встав, зачитал, очень четко выговаривая слова.
   Сразу же после этого процессия удалилась во внутренние апартаменты.
   Что можно было сказать о депутатах? Я увидел их тогда впервые в жизни. Их костюмы резко контрастировали с величественными одеяниями министров и высших сановников. Одни депутаты явились во дворец во фраках, другие – в серых пиджаках. Видны были кафтаны крестьян, мундиры отставных офицеров и национальные костюмы кавказцев. Вся эта публика произвела на нас удручающее впечатление. На лицах депутатов была написана враждебность.
   Несколько часов спустя мы с Фредериксом присутствовали на открытии Думы в Таврическом дворце. По пути назад граф сказал мне:
   – Депутаты произвели на меня впечатление шайки бандитов, которые только и ждут момента, чтобы наброситься на министров и перерезать им горло. Никогда больше не появлюсь среди них.
   Я думаю, что впечатление, произведенное народными избранниками на М. Горемыкина, премьер-министра, не сильно отличалось от нашего. Говорят, что на думской трибуне, которая была слишком высока для него, Горемыкин выглядел очень бледно; глава правительства с вечно дрожащими руками представлял собой весьма неимпозантную фигуру, особенно в сравнении с С. Муромцевым, председателем Думы, который был выдающимся оратором.
   Я убежден, что церемония в тронном зале, с сановниками в расшитых золотом мундирах и при орденах, наполнила сердца депутатов завистью и ненавистью. Она ни в коем случае не способствовала восстановлению престижа царя, как все надеялись. У меня сложилось впечатление, что депутаты не способны сотрудничать с правительством, они производили впечатление людей, ведущих междоусобную борьбу за власть.
   Что касается царя, то ему не приходило в голову, что эти несколько сот человек надо принимать как законных представителей народа, который до сих пор встречал его так восторженно. Мы сразу же почувствовали, что его величество не допускает и мысли, что эта Дума, эти депутаты, эти серые ничтожества смогут помочь ему в выполнении обязанностей государя.
   Царь подписал манифест, дарующий народу политические свободы. Но не успел он это сделать, как представители реакционных кругов тут же стали кричать о том, что этот манифест был вырван у него силой или, еще лучше, что царь России не имеет права ограничивать самодержавную власть, доставшуюся ему от предков.
   Эта идея нашла горячих приверженцев в окружении императрицы. Даже после отречения царя от престола императрица не уставала повторять, что ее муж мог отречься от престола, но не имел права отказываться от самодержавия, ибо, восходя на трон, он поклялся передать своим наследникам власть в том виде, в каком он ее принял, то есть не ограниченной никакими конституциями.
   Реакционеры, которые требовали неограниченной власти для царя (при условии, конечно, что сам самодержец будет удовлетворять их требованиям), вскоре одержали верх. Они и определили судьбу Первой Думы.
   Вторая Дума была еще более радикальной, чем Первая, и вопрос приема ее депутатов в Зимнем дворце даже не рассматривался.

Переворот сверху

   Ко времени роспуска Второй Думы стало ясно, что выборы новой Думы ничего не дадут – она не обеспечит сотрудничества депутатов и правительства, то есть того, для чего создавалась.
   Среди руководства страной наметились две тенденции. Одну представлял мой зять, Д. Трепов. Он выступал исключительно за конституционный путь. Трепов заявлял, что, раз эксперимент начат, его надо довести до логического конца – формирования однородного (парламентского) правительства, которое должно ввести необходимые поправки в избирательный закон.
   Сторонником другого пути был Столыпин, мужественный и очень популярный человек, у которого, однако, политический кругозор был недостаточно широк. Он утверждал, что выборы в Первую Думу застали наши органы управления врасплох. В западных странах, говорил он, чиновники уже давно освоили нелегкое искусство влияния на массы, у нас же в России губернаторам даже не была предоставлена возможность пустить в ход свой моральный авторитет, и избиратели попали под влияние пропаганды, развернутой левыми. Следовательно, надо принять новый избирательный закон, который даст губернаторам необходимые средства для контрпропаганды.
   Столыпин считал, что провести этот закон через Думу будет невозможно. Он убедил царя распустить ее – это и был предлагаемый им переворот сверху. Шаг этот таил в себе огромную опасность – он мог сильно поколебать авторитет царя. Ведь не прошло и двух лет после принятия конституции, как один из ее главных принципов подвергся пересмотру.
   Царь согласился с предложением Столыпина. Я не знаю, понимал ли он в полной мере, к чему это может привести. Переворот сверху обязательно влечет за собой переворот снизу.
   Третья Дума полностью оправдала надежды Столыпина – она стала послушным инструментом в его руках.
   Четвертая Дума почти полностью повторяла третью. История, однако, пожелала, чтобы она превратилась в инструмент революции: два члена ее правого крыла были посланы, чтобы добиться от царя согласия на отречение.
   К тому времени первоначальная цель создания Думы – стать питомником для министров и источником информации для царя – была прочно забыта.

Делегации

   Поскольку законно избранные депутаты даже после изменения избирательного закона не смогли стать долгожданным звеном между царем и его верноподданными, то поиски такого звена продолжались.
   Было испробовано еще одно средство общения царя с народом – делегации.
   Во время празднования двухсотлетия Полтавской победы руководство, по просьбе государя, устроило ему встречу с делегацией крестьян.
   Хохлов (это прозвище, которым великороссы несколько пренебрежительно называют украинцев) [10 - Слово «хохол» означает длинный чуб, за который с поля боя уносили головы погибших казаков, оставляя тело без погребения.] выстроили на площади в несколько рядов. Царь прохаживался среди них, заводя разговоры с теми, кто стоял справа или слева. Беседа с крестьянами так захватила его, что этот прием продолжался более двух часов, гораздо дольше, чем было запланировано. Мне показалось, что делегаты были совершенно очарованы обращением с ними государя.
   Что касается самого царя, то он еще долго оставался под впечатлением встречи с крестьянами и постоянно в разговорах ссылался на то, что рассказывали ему эти «замечательные, искренне преданные» ему хохлы.
   После принятия манифеста 1905 года, даровавшего народу политические свободы, была предпринята попытка объединить в политическую партию тех, кто считал себя приверженцем самодержавного, националистического режима. Эта партия взяла себе имя Союз русского народа. Царь и царица, без сомнения, несколько раз принимали у себя ее делегатов.
   Лидером этой партии стал доктор Дубровин, издававший газету «Русское знамя». Дубровин, уж не знаю, каким способом, сумел представиться его величеству не с помощью церемониймейстера, а по личной просьбе царского камердинера. Тем же путем он добился, чтобы царь принял и делегатов Черной сотни – так прозвали эту партию либералы – из провинции.
   Министр двора узнавал о прибытии этих делегаций и посещении ими царя только из записей в камер-фурьерском журнале, в котором регистрировалось все, что государь делал за день.
   Фредерикс не раз указывал его величеству, что неофициальные визиты такого сорта могут вызвать серьезные политические осложнения. Но царь всякий раз отвечал:
   – Но я же должен знать, что думают особо преданные мне люди!
   Черносотенные газеты доставляли мне немало хлопот. Эти реакционные издания осуждали либеральные реформы, проводившиеся графом Витте, премьер-министром России, и их нападки на него становились день ото дня все яростнее. Дубровин и его сотрудники чувствовали поддержку императора. В качестве начальника дворцовой цензуры мне приходилось принимать меры, чтобы в их статьях не упоминалось имя царя или членов его семьи, если эти статьи попадали ко мне на стол до их публикации. Дубровин несколько раз пытался обойти закон и не присылал своих газет для цензуры. В конце концов я вызвал его к себе и указал на эти упущения.
   Через несколько дней «Русское знамя» снова опубликовало отчет о том, что царь принял делегацию черносотенцев из провинции. Некоторые из высказываний царя цитировались в совершенно недопустимом виде, и я их вырезал.
   Дубровин не хотел признавать себя побежденным. Он явился ко мне и стал доказывать, что царю понравился его отчет. Я посоветовал ему смотреть на вещи более трезво и энергично защищал свое право подвергать цензуре все, что касается императорской семьи.
   После этого Черная сотня нанесла мне ответный удар: мне дали понять, что Дубровин обладает реальной силой. Поздно ночью меня разбудил телефонный звонок. Я услышал в трубке незнакомый голос.
   – Мы знаем, – произнес этот голос, – о всех ваших интригах против людей, которые по-настоящему преданы царю… Мне велели передать вам, что если вы не прекратите свои нападки на них, то мы найдем возможность сообщить императрице кое-какие порочащие вас вещи.
   Я повесил трубку. Уже не в первый раз я слышал анонимные угрозы.
   Но эта угроза была осуществлена. Императрица неожиданно стала вести себя очень холодно и избегала встреч со мной. Фрейлины сообщили мне, что ей передали порочащие мою семейную жизнь слухи, в которых не было ни слова правды.
   Черносотенцы наносили удары и по официальным каналам. Однажды, после своего доклада царю, Фредерикс сообщил мне, что Дубровин жаловался ему на то, что я отношусь к нему слишком предвзято. Тогда я собрал все статьи Дубровина, не пропущенные мною в печать по цензурным соображениям, и Фредерикс отнес их царю. Позже он сказал мне, что царь одобрил мои действия.
   Однажды мне представилась возможность поговорить об этом деле лично с царем. Я сказал ему, что либеральные газеты доставляют мне гораздо меньше хлопот, чем печатные органы людей «бесконечно преданных его величеству». Я показал императору статью, от начала до конца сфабрикованную газетчиками, в которой рассказывалось о цесаревиче и даже приводились его высказывания. Его величество сказал мне:
   – Да, публикация той статьи нанесла бы большой вред династии. Вы правильно сделали, что запретили ее. Пришлите мне эту статью – я покажу ее императрице.
   В своих мемуарах граф Витте утверждает, что реакционная пресса получала деньги от императрицы и что именно она определяла тон материалов, публикуемых в «Русском знамени» и сходных с ним газетах («Московские новости», «Набат» и др.). Не думаю, чтобы это было правдой, хотя история с газетой, задуманной князем Андронниковым, кажется мне весьма подозрительной.
   Могу с уверенностью сказать одно – из денежных средств, находившихся в распоряжении министра двора, черносотенным изданиям не было выдано ни копейки. Средств, которые царь считал своими карманными деньгами (около 20 тысяч фунтов в год), едва хватало на оплату гардероба государя и небольших подарков, которые он вручал лично. Не думаю, чтобы этих сумм было достаточно, чтобы оказывать поддержку газетам. Что касается трат императрицы, то за них отвечал ее секретарь граф Ростовцев.
   Во всех ведущих клубах циркулировали слухи, что черносотенная пресса находится под личным покровительством императрицы, и, чтобы опровергнуть их, Фредерикс поручил мне лично заняться этим делом. Я послал за Ростовцевым, и часовой беседы с ним мне хватило, чтобы установить абсолютную беспочвенность этих слухов.

Неофициальные разговоры

   Осталось только рассказать о людях, с которыми царь советовался лично, причем им не надо было испрашивать на то официального разрешения, а только лишь у своей совести.
   Первое место среди них принадлежит князю Владимиру Мещерскому, издателю еженедельника «Гражданин». Князь был дружен с цесаревичем Николаем Александровичем (старшим сыном Александра II) [11 - Николай Александрович умер в Ницце от туберкулеза.], и ему удалось получить разрешение посещать Александра III в любое время; газета же его получала регулярные субсидии из секретных фондов. Князь был человеком большого ума. Он знал, что его газету читают Александр III и Николай II, и в полной мере использовал те преимущества, которые ему это давало. В его статьях часто содержались сенсационные разоблачения, правительство побаивалось его едких статей, основанных на глубоком знании всего, что происходило в правительственных учреждениях.
   Я не помню, чтобы царь когда-нибудь в чем-нибудь отказал князю. Мещерский писал прямо ему, и у меня сохранилось много посланий, написанных неразборчивым почерком князя, на которых стоят инициалы императора и слово «разрешаю» на полях.
   Некоторые из этих писем касаются политических вопросов. Князь получал также две или три личные аудиенции в год. Однако я не могу сказать, как он влиял на царя, поскольку его величество никогда не рассказывал о беседах с ним Фредериксу. Знаю, что этот реакционный князь всегда высказывался против любых либеральных реформ.
   Надо также отметить бывших министров Победоносцева и Ванновского, которые писали царю, когда хотели с ним встретиться. Государь сразу же посылал им приглашение. Еще одно имя – генерал-адъютант Рихтер – вот и весь список крайне узкого круга лиц, с которыми царь мог советоваться лично.

Случайные беседы

   И наконец, были люди, с которыми царь встречался и беседовал время от времени. Я вспоминаю смешную историю, связанную с Александром III, которую рассказал мне мистер Хит, обучавший цесаревича английскому языку.
   Однажды, отдыхая в Финляндии, Александр III отправился на рыбалку. На берегу реки он увидел одинокого рыбака-финна. Царь уселся чуть поодаль и закинул удочку. Прошел час в полном молчании. Наконец, царь спросил соседа:
   – Чем вы занимаетесь?
   Молчание. Потом тоном полным достоинства финн ответил:
   – Я – капитан корабля.
   – А! Прекрасная работа.
   Снова наступило молчание, длившееся не меньше получаса. Потом капитан плюнул на наживку и спросил:
   – А вы чем занимаетесь?
   – Я – император России.
   – А! Это тоже хорошая работа.
   На этом разговор и закончился.
   Николай всегда расспрашивал простых людей, с которыми ему приходилось встречаться. Случай с сибирским охотником, привезшим в Петербург живого соболя, верное тому подтверждение.
   Распутин в глазах царя был типичным представителем крестьянской массы. Он заполнил собой пробел, о котором царь всегда помнил. Дорогу Распутину облегчили три фактора:
   1. Стремление царя получать сведения о том, что говорят «люди, особенно преданные трону».
   2. Болезненный мистицизм императрицы. Ее поразило средневековое обращение к ней Распутина. Он прекрасно владел искусством смешивать тарабарщину чудотворца с отрывками из церковной службы, произносимыми с крестьянскими интонациями.
   3. Отчаяние царя и царицы при мысли о том, что врачи ничем не могут помочь их сыну, и их готовность довериться любому шарлатану. Распутин имел несомненный дар целителя, но я не представляю, как ему удавалось исцелять царевича.
   Взлет Распутина был поистине стремительным. Попав однажды на прием к их величествам, он сумел полностью подчинить их своей власти. У него, должно быть, была совершенно исключительная интуиция, то есть инстинктивная способность чувствовать мысли и подсознательные реакции своего собеседника. Это и помогло ему сразу же понять, как надо вести себя с царем и царицей. В их присутствии он всегда играл роль, которую, впрочем, исполнять было нетрудно. Самое удивительное заключается в том, с какой точностью этот крестьянин нащупал единственно верный способ влияния на царскую чету.
   Он, несомненно, был наделен большой долей здравого смысла, этого крестьянского ума, который посеял разрушение, вторгшись в душную атмосферу дворца. Демонстрация добрых намерений при тщательно скрываемой неискренности, беспардонная фамильярность в сочетании с подобострастием, присущим этому выскочке, этому мужику с темным прошлым, несколько ничего не значащих заученных фраз, которые он подсознательно позаимствовал у сектантов – «белых голубей» (которые подвергаются кастрации во время мистических обрядов) или «светочей» (секта, представители которой проходят обряд очищения огнем в церквах, приспособленных для подобного типа жертвоприношений), – таков был арсенал его средств. Знаменитая славянская душа способна достигать таких глубин мистических извращений, о которых остальной мир не имеет никакого представления. Сочетание этих элементов создало такого чудовищного лицемера, который демонстрировал безграничное восхищение царем-батюшкой и способен был обсуждать политические вопросы, ни разу не вызвав раздражения царя. Распутин дал Николаю именно ту поддержку, которую тот искал в Сарове, в Полтаве, в думских дискуссиях…
   Эта часть моего повествования затрагивает самые болезненные темы, и я скажу лишь несколько слов о чувственной стороне распутинского поведения. Широко распространена теория о том, что все виды экстаза могут переходить один в другой – так и религиозный порыв может завершиться сексуальным оргазмом. Распутин об этих теориях ничего не знал, но очень хорошо умел их применять. В православной литургии есть, к примеру, момент перед святым причастием, когда священник произносит такие слова: «Будем же любить друг друга, чтобы исповедовать нашу веру вместе». Достаточно слегка исказить эту фразу, чтобы она обрела двусмысленное звучание. Грех? Распутин легко освобождался от чувства раскаяния за содеянные им грехи, заявляя, что истинные святые погружаются в грязь, чтобы их ореол засиял еще ярче. Он напивался, чтобы показать все уродство греха. Он проповедовал беспорочную жизнь, но не пустыми фразами увещевания, а демонстрацией, в качестве пищи для раздумий, презренного состояния, в котором гибнет грешник. Женщины, окружавшие Распутина, считали, что ему дозволено все, ибо его миссия заключалась в том, чтобы выставить на всеобщее обозрение уродство греха во всех его видах. Тем, кто возражал против теории демонстрации неприглядных сторон греха, он отвечал другим высказыванием, позаимствованным из монастырской практики, которое помогало ему оправдывать свою распущенность:
   – Вы погрязли в гордыне, учитесь смирению.
   Это могло означать все, что угодно.
   Правда, среди женщин, окружавших Распутина, были и такие, которые не нуждались в разных теориях для оправдания своей распущенности. И к сожалению, были и такие несчастные, которые знали, что отблагодарить Распутина, распределявшего множество официальных должностей, можно только одним способом.

Целитель

   В 1912 году в Спале, садясь в лодку, цесаревич сильно потянул ногу, и у него в паху началось сильное внутреннее кровотечение [12 - Цесаревич страдал гемофилией, наследственным заболеванием, передаваемым по женской линии и поражающим только мальчиков. Кровь больного плохо свертывается, и малейший порез вызывает кровотечение, которое трудно остановить. Гемофилия была наследственным заболеванием в семье герцогов Гессенских.]. Несчастный мальчик ужасно страдал. Императрица почти все ночи проводила у его постели. Это было тяжелое зрелище. Беспокойство матери и отца не поддается описанию.
   К больному наследнику призвали докторов – Е.С. Боткина, придворного врача, профессора Федорова, придворного хирурга, и доктора Раухфусса, придворного педиатра, за которым послали в Петербург.
   Императрица запретила публиковать бюллетени о болезни наследника, но министр двора настоял, чтобы бюллетени писались в его присутствии, а потом передавались в архив. Доктора, после осмотра пациента, собирались обычно в моей комнате и при мне обсуждали ситуацию. Ни одно из предписанных ими лекарств не смогло остановить кровотечение, и положение страдающего мальчика становилось угрожающим.
   Однажды профессор Федоров уходил из моей комнаты последним и сказал:
   – Я не согласен с мнением моих коллег. Необходимо срочно предпринять самые решительные меры, которые, однако, довольно рискованны. Как вы думаете, надо ли мне довести это до сведения императрицы? Или лучше приступить к более радикальным мерам без ее ведома?
   Я ответил, что не могу ему ничего посоветовать по такому деликатному делу. После ухода профессора я рассказал об этом разговоре министру двора.
   Говорят, что именно в эту минуту пришла телеграмма от старца [13 - Старец – это человек, пользующийся огромным уважением окружающих. Старцами называли монахов, которым приписывали сверхъестественные способности. Существует легенда, что царь Александр I не умер в Таганроге (вместо него похоронили его двойника), а ушел в Сибирь и жил там отшельником, проводя дни в раздумьях; в этой легенде его называли старцем. Большинство старцев были монахами, но это звание мог получить любой пожилой человек, вне зависимости от того, принял ли он постриг или нет. Некоторые зарубежные авторы называют Распутина монахом или попом, но он ни тем ни другим не был.] Распутина, в которой чудотворец писал, что наследник поправится, вскоре ему станет лучше, и велел не позволять врачам «мучить его».
   На следующий день в два часа дня ко мне явились доктора, и первыми их словами были:
   – Кровотечение прекратилось.
   Когда они ушли, я задержал Федорова и спросил:
   – Вы что, применили те средства, о которых говорили мне?
   Он вскинул руки в протестующем жесте и, уходя, произнес:
   – Если бы я это сделал, то ни за что не признался бы в этом, вы же сами видите, что происходит. – И он поспешно вышел.
   Впервые со времени болезни сына императрица вышла к обеду, она сияла оттого, что все закончилось благополучно. Цесаревич, сказала она, больше не мучается, через неделю они уедут в Петербург. Присутствовавшие здесь же врачи были в полной растерянности – с ними даже не посоветовались, можно ли наследнику ехать.
   После обеда императрица послала за мной и велела отремонтировать дорогу до станции, чтобы на ней не осталось ни малейшей ямы или ухаба.
   Через неделю царская семья уехала. Цесаревич мирно играл в своей постели, не чувствуя никакой боли.
   – Старец уже не в первый раз спасает ему жизнь, – сказала мне императрица.
   Опираясь на мистицизм Александры Федоровны, Распутин без труда добился, чтобы его слово стало законом. А слова этого хитрого мужика были пророческими. Жизнь Алексея Николаевича, судьба всего дома Романовых и будущее России целиком и полностью зависели от его молитв. Если он умрет, то Россия погибнет.
   Так шептались слуги при дворе, когда рядом никого не было.

Записочки Распутина

   Я не знаю, на каком этапе или каким способом Распутин подчинил своему влиянию императрицу. Несколько раз я слышал, что Распутин дает дамам, пришедшим к нему с просьбой пристроить на какое-нибудь место их протеже, записочки. Все они были похожи друг на друга – вверху стоял маленький крестик, а внизу были нацарапаны одна-две строчки с рекомендацией Распутина. Эти записки открывали практически все двери в Петрограде.
   Вскоре пришел и мой черед получить записочку.
   Однажды мне сообщили, что ко мне настойчиво просится одна дама, хотя день был неприемный. Мне она не понравилась с первого же взгляда.
   На даме было платье с очень глубоким декольте, какие обычно надевают на бал. Она протянула мне конверт – внутри его лежал листок с каракулями Распутина. Записка была написана с характерными для него грамматическими ошибками.
   «Милай, сделай для нее. Она хорошая Григорий».
   Дама объяснила, что хотела бы стать примадонной императорской оперы в Петербурге. Я как можно терпеливей и яснее попытался объяснить ей, что назначение на этот пост ни в коей мере не зависит от меня. Вскоре я понял, что она хочет испробовать на мне действие своих чар…
   Похожую записку принес мне однажды один дьякон, который тоже мечтал о сцене. Он пытался объяснить мне, что старец Григорий дал ему на это необходимое благословение, и, по мнению дьякона, этого было достаточно, чтобы его приняли в театр.

Типичный случай

   Влияние Распутина непрерывно возрастало. Он женил и разводил людей, помогал усыновить детей, добиться назначений, концессий, чинов…
   Случай с Родзянко, в котором, сам того не желая, оказался замешан и я, – типичный пример того, как сильно было влияние Распутина. Вот вкратце эта история.
   Тамара, дочь одного из моих сослуживцев по полку, Новосильцева, вышла замуж за М. Родзянко и через несколько лет уехала с мужем в Италию.
   Здесь он упек ее в сумасшедший дом. Ей удалось бежать, и, вернувшись в Петербург, она потребовала, чтобы ей отдали детей. Однако муж категорически отказался.
   Однажды в Ливадии гофмейстерина попросила меня обратиться в компетентные органы, чтобы они организовали пересмотр дела Родзянко. От их решения зависела судьба детей.
   Гофмейстерина объяснила мне, что Тамара Родзянко получила личную аудиенцию у императрицы и после долгого разговора с ней Александра Федоровна объявила, что необходимо исправить несправедливость, допущенную по отношению к г-же Родзянко.
   Набросав черновик письма, я отправился к Тамаре, чтобы показать ей его. Она была в таком отчаянии, что мне с трудом удалось приободрить ее. Я спросил, как ей удалось добиться приема у императрицы. Ведь еще несколько месяцев назад ее величество относилась к ней весьма враждебно.
   – У Головиной я встретила Распутина. Это моя старая подруга, которая взялась устроить мне аудиенцию. Завтра, – добавила она, просияв, – я пойду к нему, чтобы отблагодарить его.
   На следующий день Тамара позвонила мне и, всхлипывая, стала умолять меня прийти к ней.
   Когда я явился, она пребывала в отчаянии и была неутешна.
   – Знаете, что случилось вчера? Как только я вошла в комнату, где был старец, все дамы подобострастно поклонились ему и поспешно удалились. Они не скрывали, что хотят оставить меня наедине с этим человеком. Тогда Распутин буквально набросился на меня… Я дала ему пощечину и убежала.
   Два дня спустя я встретился с гофмейстериной.
   – Какова судьба моего письма?
   – Императрица велела не посылать его – эта Родзянко обманула ее и не заслуживает помощи.
   С тех пор императрица совершенно изменилась ко мне. Она никогда не разговаривала со мной, кроме тех случаев, когда этого нельзя было избежать.
   Со временем я узнал, в чем заключалась причина такого поведения императрицы. Был пущен слух, что я взял мадам Родзянко под свое покровительство; мне будто бы удалось убедить императрицу помочь Тамаре, но тут вмешался Распутин и вывел нас на чистую воду. Он предупредил императрицу, чтобы она не совершала несправедливости по отношению к мужу Тамары.
   Я рассказал графу Фредериксу об этих интригах, на что он ответил:
   – Ну и мерзавец!

Мои встречи с Распутиным

   Конечно, я не мог избежать контактов с Распутиным. Он приложил все усилия, чтобы добраться до меня – ему хотелось, чтобы его принял граф Фредерикс.
   Стояло лето. В Петроград приехали мои друзья, Мдивани. Однажды, узнав, что я плохо себя чувствую и не выхожу на улицу, г-жа Мдивани явилась навестить меня.
   Не успев войти, она тут же перешла к делу:
   – Александр Александрович, у вас много врагов.
   – А у кого их нет, друг мой?
   – Да, но Распутин может очень сильно вам навредить. Я уверена, что он ваш враг, потому что просто не знает вас. Он убежден, что это вы настраиваете против него графа Фредерикса. Вам надо с ним познакомиться.
   Я категорически отказался.
   Несколько дней спустя Елизавета Викторовна (Мдивани) позвонила мне:
   – Ко мне пришли друзья, приходите и вы.
   Я сказал, что у меня много работы, но она настояла, чтобы я пришел.
   Мдивани остановились в гостинице «Европейская». Я приехал около одиннадцати часов и застал у нее в гостях Головину и нескольких других дам, которые, как мне было хорошо известно, принадлежали к окружению Распутина.
   – Вы заманили меня в ловушку! – сказал я г-же Мдивани. – Вы ведь ждете Распутина.
   В эту минуту прозвенел звонок. Дамы возбужденно бросились к двери. Вошел вдрызг пьяный Распутин. Увидев меня, он сказал:
   – А, Мосолов! Наконец-то явился. Будем друзьями – согласен?
   И он повел меня к столу, уставленному бутылками.
   – Твой «старик» (Фредерикс) не любит меня… Скажу тебе: сегодня я надрался… да, надрался, я пьян… я понимаю, это тебе не нравится… Не обращай внимания… В другой раз, когда буду трезвый, мы с тобой поговорим. Но только не сейчас. Твое здоровье!
   Мы выпили несколько стаканов.
   – Ты должен прийти ко мне… все ко мне приходят… министры… и Витя (Витте) тоже… только ты и твой старик гнушаются мной. Поэтому Мама (императрица) тебя и не любит.
   – Это твоя работа.
   – О чем это ты? Ну конечно, моя. Полюби меня, и Мама тоже тебя полюбит.
   – Я против тебя ничего не имею. Ты зла не держишь. Кто пьет, в том нет коварства. Я и сам люблю выпить.
   – Приходи ко мне. Мы с тобой выпьем и поболтаем.
   – Хорошо, хорошо. Но тебе лучше поехать домой и лечь спать.
   Уходя, Распутин испортил в прихожей мое пальто.
   Через несколько дней г-жа Мдивани снова приехала ко мне. Она заявила, что Распутин желает во что бы то ни стало меня видеть.
   – Нельзя ему отказать, а то он озлобится.
   – Может быть, но я вовсе не жажду, чтобы меня видели в обществе этого господина.
   Наконец было решено, что я приду в гости к помощнику секретаря Святейшего синода и здесь тайно встречусь с Распутиным.
   В назначенный день я явился в дом этого сановника. Он провел меня бесконечными коридорами; пришлось подняться по нескольким лестницам. В личных покоях, в комнате, выходившей на двор, я нашел Распутина.
   На этот раз он был трезв. Он говорил долго, и, должен признать, в его словах было много здравого смысла. Распутин не сводил с меня пристального взгляда. Он говорил о «старике», то есть о графе Фредериксе. Он хотел подружиться с министром двора и убеждал меня поговорить с графом и помочь наладить с ним добрые отношения.
   На следующий день я снова был в милости у императрицы.

Влияние Распутина на правительство

   Во время войны влияние Распутина на государственные дела стало всеобъемлющим. Большинство назначений на важнейшие посты решалось в салоне императрицы. Для получения портфеля министра достаточно было получить рекомендацию Распутина.
   Планы важнейших реформ, решение проблемы сепаратного мира зависели от того, что скажет старец. Мне самому пришлось обращаться к нему по поводу слухов о том, что он выступает за заключение перемирия, а также для того, чтобы выяснить его мнение по поводу родившегося у меня плана децентрализации управления страной.
   Моя идея заключалась в том, чтобы разделить империю на несколько областей, которыми будут управлять наместники с помощью местных дум.
   Эту реформу, по моему замыслу, следовало осуществить в случае победоносного окончания войны; она позволила бы демократизировать местное управление, сохранив при этом самодержавную власть царя.
   Это надо было обсудить с Распутиным, чтобы выяснить, понравится ли ему этот план и поддержит ли он его, когда придет время претворить его в жизнь.
   Вторая проблема, которую надо было решить, – это проблема сепаратного мира. Я подозревал, что старец ведет двойную игру и будет выступать за войну до победного конца только до тех пор, пока не отбросит все сомнения и не обнародует свои истинные намерения.
   Г-жа Мдивани уже уехала из Петрограда, и мне пришлось обратиться за помощью к другой своей знакомой, чье имя я предпочитаю не называть, поскольку она живет в Советской России и любого намека достаточно, чтобы ввергнуть ее в пучину бед. Назовем ее баронессой.
   В квартире баронессы собрались гости. Приехав, Распутин перецеловал всех находившихся там дам. Заметив меня, он не выказал особой радости.
   Его отвели в столовую, где он принялся есть без помощи ножа и вилки. Женщины осыпали его лестью, от которой меня тошнило. Выпив, он стал более разговорчивым. Поднявшись из-за стола, он сказал баронессе:
   – Верочка, отведи нас с Мосоловым в свою спальню. Он пришел не для того, чтобы посмотреть, как я ем.
   Когда мы остались одни, Распутин сказал мне:
   – Зачем ты хотел меня видеть? – И он посмотрел на меня своим пронизывающим взглядом.
   – Я только что вернулся из Ставки и хочу узнать, что ты думаешь о войне.
   – Хочешь знать, призываю ли я к заключению перемирия?
   – А что ты сам об этом думаешь?
   – Перед войной я был убежден, что нам надо оставаться с Германией друзьями. Но теперь, когда мы с ней воюем, я думаю, что необходимо сражаться до победы. Иначе императору не усидеть на троне.
   – Именно так.
   Я сразу же понял, что больше я от него ничего не добьюсь и что он не откроет мне истинных своих взглядов.
   – Есть еще одна вещь, – продолжал я. – Я хотел сказать тебе, что управлять такой огромной страной из Петрограда невозможно. Россию следует разделить на несколько «областей», каждую со своим наместником и думой.
   Он тут же перебил меня:
   – Думой! У нас уже есть одна, черт бы ее подрал, и той слишком много.
   – Не торопись. Царь не будет обращать внимания на все эти думы. Ими будут заниматься наместники в провинции, далеко от Петрограда. Если кто будет чем недоволен, то пусть критикует наместников, а не царя. А ему останется только одно – заботиться о своем народе. Он станет необыкновенно популярен.
   Распутин с минуту молчал.
   – Как же тогда царь будет управлять страной?
   – Как и раньше, самодержавно. Он будет объявлять войну, подписывать договоры и возглавлять армию. Крестьяне от этой реформы тоже выиграют – они получат право выбирать местные органы власти.
   – Может быть, и так, но я что-то не до конца понял твою мысль.
   Пришли сказать, что гости скучают без Распутина. Только что появился князь Шаховской (в ту пору – министр торговли).
   – Я должен идти. Твой план меня заинтересовал. Приходи ко мне завтра: поговорим об этом.
   На следующий день я явился к Распутину часам к девяти вечера, но он спал. Я прождал его полчаса; наконец он явился с помятым лицом и всклокоченными волосами. Мы не могли начать разговор с того пункта, на котором остановились вчера. Целый час мы болтали о пустяках – я рассказывал смешные истории. Распутин потягивал вино. Откупорив вторую бутылку, он сказал:
   – Ну, мой друг, вспомним вчерашний разговор. Или ты уже не хочешь говорить об этом с Гришкой? – Он бросил на меня тяжелый взгляд. – С ним нельзя так обращаться, – сказал он.
   – Я думал, ты уже позабыл обо всем, – ответил я. – Мадера твоя уж больно хороша, и я думал, что сегодня мы не будем затрагивать серьезных вопросов. Ну, если ты желаешь…
   – Так-то лучше… вино разговору не помеха. Ты мне нравишься. Мне с тобой легко. Если ты придумал что-нибудь, что поможет Папе и Маме, расскажи об этом. Давай выпьем за их здоровье.
   Я подробно изложил свой план. Сначала мне показалось, что он ничего не уловил из моих слов. Но потом он вдруг все понял. Он не только понял, но и изложил мою идею своими словами.
   – Жаль, – сказал Распутин, – что нельзя посоветоваться с Витей. Это сущий дьявол. Он сделает все по-своему, а Папе от этого станет только хуже. Сколько раз он обсуждал со мной прекрасные планы, но потом, хорошенько подумав, я понимал, что этот план послужит на пользу только ему, Вите, а Папе принесет зло.
   После третьей бутылки он спросил:
   – А Папа об этом знает?
   – Его познакомили с общей идеей. Думаю, он возражать не будет.
   – Значит, мне не нужно будет с ним об этом говорить?
   – Когда придет время, – сказал я, – я дам тебе знать, чтобы ты обсудил с ним этот вопрос. Это мне очень поможет.
   – Поможет тебе… поможет тебе… Я скажу ему, чтобы он позволил тебе самому рассказать об этом плане, и я уверен, что он не откажется… Он очень умный. Он обо всем подумает… Ну а я могу только благословить твой план.
   Я пожал ему руку. От вина его развезло. Он обнял меня и заплакал. Когда я уходил, он сказал:
   – Приходи еще, мы снова выпьем. Ты мне нравишься.

Спасение Вырубовой

   В начале 1916 года для меня наступили трудные времена. Фредерикс болел и не мог, как обычно, прийти мне на помощь.
   Все дворцовые дела свалились на мои плечи. А я чувствовал, что императрица мне не доверяет. Всюду плелись интриги, разраставшиеся как ядовитые грибы. Если бы не моя преданность Фредериксу, я бы подал в отставку.
   Приглашение на обед к Мдивани пришло как раз вовремя.
   За столом будут всего трое – г-жа Мдивани, Распутин и я. Мне предоставлялась прекрасная возможность выяснить у старца, какие обвинения выдвигаются против меня. Я принял приглашение.
   Но обед не оправдал моих надежд. Не успели подать первое, как Распутина позвали к телефону. Он тут же вернулся, бледный и дрожащий. Катастрофа! Аннушка (Вырубова, подруга императрицы) серьезно пострадала при железнодорожной аварии, и врачи опасаются за ее жизнь. Он должен немедленно ехать в Царское Село.
   Ему выделили одну из автомашин отеля.
   Говорили, что, несмотря на тяжелые травмы, Распутин сумел привести Вырубову в чувство. Фрейлины потом рассказывали, что императрица, вернувшись во дворец, заявила, что Распутин совершил чудо.

Царь и Распутин

   Я рассказывал Фредериксу о всех моих встречах с Распутиным.
   Он не возражал против этих встреч. Мои рассказы помогали графу понять, как относятся к Распутину царь с царицей.
   Задолго до этого Фредерикс сделал одну попытку раскрыть царю глаза на Распутина. Граф долго готовился к этому докладу – он придавал ему огромное значение. Но ему удалось произнести только десять слов, как царь перебил его:
   – Мой дорогой граф, люди несколько раз заговаривали со мной о Распутине. Я заранее знаю все, что вы мне скажете. Давайте останемся друзьями, и прошу вас, никогда больше не затрагивайте при мне этой темы.
   Ситуация, однако, становилась все более угрожающей, и Фредерикс посчитал своим долгом еще раз вернуться к этой теме. Я не знаю, что произошло во время его второй беседы с царем. Его величество, очевидно, ответил в более резком и решительном тоне.
   Люди менее значительные, чем Фредерикс, прощались со своими должностями при малейшей попытке возмутиться растущим влиянием старца.
   Стоит в этой связи рассказать о том, что произошло с князем Владимиром Орловым.
   Князь был потомком фаворита Екатерины II. Долгие годы он не только занимал важный пост при дворе, но и был личным другом царя. Он был умен и обладал острым языком, в разговорах о старце отзывался о нем язвительно. При любом дворе всегда есть любители доносов, и высказывания князя быстро достигли ушей императрицы.
   Этого оказалось достаточно. Однажды император с семьей должны были отправиться в плавание на яхте «Штандарт», любимой яхте царя. Орлов уже спустился в свою каюту. Императрица послала за Фредериксом и сказала ему:
   – Передайте князю Орлову, чтобы он сошел на берег. Я не желаю его видеть.
   Приказ так удивил Фредерикса, что он пошел к царю за его подтверждением. Царь, как всегда, встал на сторону жены. Орлова, не помню, под каким предлогом, попросили сойти на берег. Чуть позже он лишился и своего поста при дворе.
   Другим случаем стала неожиданная отставка мадемуазель С.И. Тютчевой, гувернантки великих княжон.
   Мадемуазель Тютчевой было около тридцати, когда ее пригласили на этот ответственный пост. Она была человеком исключительной доброты и обаяния, высокообразованная и к тому же принадлежала к аристократической московской семье. На всех нас она произвела прекрасное впечатление. Когда она приехала в Ливадию, мы сразу же заметили, как благотворно сказалось ее влияние на детях, их манеры тут же улучшились.
   Не помню точно, как долго гувернантка управляла своей маленькой империей, но вдруг разнеслись слухи, что императрица и мадемуазель Тютчева «повздорили». Сам я не присутствовал при этом разговоре. Я знаю, что Фредерикс пошел к императрице и сказал ей, что неожиданный отъезд мадемуазель Тютчевой произведет неблагоприятное впечатление в Москве. Ему было сказано в ответ, что мадемуазель Тютчева вмешивается не в свои дела, пытаясь поучать ее величество, что можно разрешать детям, а чего нельзя. Ее величество ответила, что мать лучше всех знает, что должны делать ее дети. На это мадемуазель Тютчева сказала, что хочет уехать в Москву, и получила разрешение.
   В сложившейся ситуации она уже не могла больше оставаться фрейлиной императрицы. Царица, по-видимому, считала старца святым, поскольку позволяла ему приходить в спальни княжон, чтобы благословить их. Мадемуазель Тютчева же была уверена, что неотесанному мужику нечего было делать вечером в спальне детей.

Распутинская клика

   Я знал, что к женщинам, почитательницам старца, присоединилась группа проходимцев, которым удалось втереться к нему в доверие. Они использовали его влияние в своих грязных, преступных целях, оказывая с помощью старца давление на всех министров. Говорят, что благодаря Распутину они передавали нашему противнику секретную информацию, но я думаю, что это преувеличение.
   Невозможно назвать имена этих людей и перечислить департаменты, в которые они были вхожи; я могу только рассказать о применявшихся ими способах достичь своей цели.
   Одним из приспешников Распутина был князь Андронников – его я встречал чаще всех. Надо сказать, что он был, наверное, самым безобидным из них. Он происходил из очень хорошей семьи, но имел дурную репутацию; постоянного занятия у него не было. Я всячески старался избегать его. Но однажды он оказался моим соседом по столу на обеде, который давали мои друзья. Пятнадцатиминутного разговора с ним оказалось достаточно, чтобы выяснить, что он очень хорошо знал обо всех предполагаемых назначениях при дворе. Я удивился этому, он скромно наклонил голову и сказал:
   – Вы ведь знаете, что у меня нет официальной должности, но я считаю себя адъютантом Всемогущего. В этом качестве я обязан знать обо всем, что происходит в Санкт-Петербурге, – только так я могу продемонстрировать свою любовь к России. Других должностей мне не надо; я подчиняюсь Ему, Тому, Кто способствует торжеству справедливости или восстанавливает ее там, где она оказалась попранной.
   Чуть позже он пришел ко мне в канцелярию. Он сказал, что поддерживает кандидатуры двух человек на пост при дворе, которые были включены в официальный, одобренный царем список, приготовленный для подписи. Я сказал, что передам его мнение министру двора. Но на этом дело не закончилось. Он заявил, что две другие кандидатуры, также внесенные в этот список, совершенно недостойны чести, которую им собираются оказать. И он начал пересказывать порочащие этих людей слухи.
   – У вас есть документы, подтверждающие ваши слова?
   – Я не нуждаюсь в бумагах, чтобы доказать свою правоту.
   Я встал и заявил, что наш разговор закончен.
   Через несколько дней мне прислали огромную рыбу, выловленную в Волге. Князь написал, что получил несколько таких рыбин и дарит одну из них мне.
   Я вернул подарок без сопроводительного послания. Вскоре выяснилось, что Фредерикс тоже получил в подарок волжскую рыбу; но его повар ничего не сказал ему, приготовил ее и подал на стол. Имя дарителя выяснилось только на следующий день.
   Вернуть подарок было уже нельзя – рыба была съедена.
   Князь совсем не обиделся на меня за то, что я вернул его подарок. Он явился ко мне с запиской, касающейся какого-то политического вопроса, и попросил устроить ему встречу с графом Фредериксом. Записка была составлена довольно толково; в ней содержалось много хвалебных отзывов о графе и авторе этих строк, но в конце ее Андронников подверг жестокой критике деятельность одного из наших министров.
   Я сделал все возможное, чтобы князь не смог увидеться с графом, Андронников засыпал меня своими записками, я передавал их Фредериксу, и, должен признать, граф читал их с интересом и даже удовольствием.
   Через два года их величества уехали за границу, в Вольфгартен; их свита разместилась во Франкфурте. Андронников тоже оказался здесь. Он сказал, что приехал как специальный корреспондент одной из русских газет, и мне пришлось несколько раз принимать его у себя по разным поводам, вместе с другими представителями прессы. Он хотел во что бы то ни стало быть представленным Фредериксу; я же, под разными предлогами, отказывался организовать ему встречу с графом.
   Однажды я сказал ему:
   – Я не могу представить вас графу. Он отправляется в Кельн со своей женой – она возвращается в Петербург Северным экспрессом.
   Конечно, не составило труда вычислить время возвращения Фредерикса из Франкфурта.
   – Когда мы в пять часов утра появились на вокзале, – позже рассказывал мне Фредерикс, – я увидел, что у нашего вагона стоит господин, держа в руках цилиндр. Я решил, что это один из железнодорожных служащих, и подошел к нему, чтобы коротко поблагодарить за внимание железнодорожной компании. Он ответил: «Я не служащий этой компании, я русский князь и пришел сюда, чтобы выразить свое восхищение кавалеру». – «Кавалеру?» – «А разве вы только что не совершили рыцарский поступок?» – «Да, но что вы имеете в виду?» – «Проводили г-жу графиню в Кельн!»
   После этого Андронников, к великому неудовольствию Фредерикса, проводил его до гостиницы, где тот остановился; здесь, невзирая на протесты графа, Андронников взял его чемодан и отнес в комнату, не уставая осыпать Фредерикса довольно пошлыми похвалами.
   Такое знакомство, по мнению Фредерикса, совсем не располагало к дальнейшему общению. Но он ошибся: на следующий день князь зашел к Фредериксу, представившись «другом графа», и больше получаса разговаривал с ним.
   С тех пор графиня Фредерикс регулярно получала от князя цветы и коробки с конфетами.
   Андронников прислал еще несколько записок, но они были адресованы непосредственно графу. Он передал их мне, в них не содержалось ничего, что могло бы заинтересовать министра двора. Я положил их в свою папку.
   Однажды ко мне приехал Андронников.
   – Я собираюсь издавать газету, ее задача – укреплять преданность русских людей к императорской семье. Императрица распорядилась, чтобы эта газета не подвергалась цензуре.
   – Такой приказ мог отдать только император, – ответил я. – Более того, распоряжения подобного рода в устной форме могут быть переданы мне только одним из генерал-адъютантов его величества. Если я не ошибаюсь, вы ведь всего лишь адъютант Всемогущего; так что, сами понимаете, я не могу выполнить этот приказ.
   С тех пор князя Андронникова я больше не видел.
   Я попытался с помощью своих друзей выяснить, что стояло за этим случаем.
   Но мне не удалось узнать ничего наверняка; предполагали только, что князь лгал, когда утверждал, что сама императрица дала такое распоряжение.
   Думаю, что этого достаточно, чтобы обрисовать характер этого господина. В квартире князя постоянно бывал Распутин; здесь он принимал посетителей, которых не мог принять у себя дома.

Распутин назначает министров

   Теперь я подхожу к моему самому значительному столкновению с Распутиным. Оно показывает, до какой степени распределение портфелей зависело от милости этого опустившегося человека.
   Премьер-министром был только что назначен Трепов. Этого назначения все ждали уже давно. Посещая заседания кабинета как представитель Фредерикса, я часто замечал, что меры, предлагаемые моим зятем, почти всегда одобрялись министрами; его влияние постоянно возрастало.
   Я отправился к Трепову за день до его отъезда в Ставку, где он должен был докладывать царю. Он сообщил мне, что его доклад имеет очень важное значение, ибо в нем он предлагал сместить четырех министров. Если царь согласится на это, то Трепов сможет сформировать кабинет министров, с которым можно будет работать, если нет, то он вынужден будет подать в отставку. Он спросил, как его назначение было принято при дворе. Я рассказал все, что знал, и добавил, что ему придется принимать во внимание Распутина. С этим он согласился.
   – Но я никогда не смогу поддерживать с ним личных или дружеских отношений, что бы ни случилось.
   Вернувшись из Ставки, он сообщил мне, что доклад прошел довольно успешно; отставки трех министров лежали у него в портфеле, а четвертая была подписана царем, но он пока решил задержать эту бумагу у себя. Это был указ, касающийся Протопопова [14 - Протопопов, член Думы, был министром внутренних дел. Своим назначением обязан Распутину. Он был замешан в тайной попытке договориться о сепаратном мире с Германией. Протопопов страдал от серьезного нервного заболевания.]. В последнюю минуту царь сказал:
   – Оставьте мне этот отчет, я пришлю его вам сегодня вечером или завтра утром.
   Если бы ему удалось удалить четырех министров, Трепов смог бы сформировать кабинет «общественного доверия», как говорилось в ту пору. Это не был бы парламентский кабинет в полном смысле этого слова, но в него были бы включены несколько членов Думы. Это было бы наилучшим решением и сумело бы успокоить общество. Но присутствие в кабинете Протопопова свело бы на нет все усилия Трепова – ни один ведущий деятель Думы не согласился бы работать со ставленником Распутина.
   – А вы не могли бы сейчас же пойти к Распутину? – спросил меня Трепов.
   – Могу, но мне противно с ним общаться.
   – И мне тоже. Кроме того, это может иметь для меня плохие последствия. Но я готов рискнуть. Необходимо во что бы то ни стало добиться отставки Протопопова.
   – А что я могу обещать Распутину?
   – Предложите ему дом в Петрограде, скажите, что все расходы по его содержанию и все его личные расходы будут оплачены казной; обещайте дать личную охрану, которая ему необходима, а сразу же после отставки Протопопова – единовременную выплату в размере 200 тысяч рублей. В свете всего этого я хочу, чтобы он не вмешивался больше в назначение министров и высших правительственных чиновников. Что касается духовенства, то, если он хочет, пусть распоряжается им сам. Никаких личных бесед со мной, если он захочет что-нибудь сообщить мне, пусть действует через вас. Вы знаете этого человека. Попытайтесь убедить его прислушаться к доводам разума.
   – Но вы же знаете, что если он откажется, то сразу же позвонит царю и скажет, что вы пытались дать ему взятку. И тогда вас ждут большие неприятности.
   – Все возможно. Но я все-таки рискну. В любом случае, я всегда готов уйти. Царь, конечно, ничего не скажет мне о звонке Распутина, но под любым предлогом постарается от меня избавиться. Ставлю все, что у меня есть, на эту карту. Пока Протопопов находится на посту министра внутренних дел, я не смогу сформировать правительство.
   – А обо мне вы подумали? – спросил я. – Что будет со мной, если Гришка откажется от нашего предложения? А я сильно сомневаюсь, чтобы он его принял.
   – И все-таки попытайтесь убедить его. В конце концов, ваше назначение в Румынию уже практически решено. Вам там будет гораздо лучше. Идите к Распутину и поскорее возвращайтесь.
   Я доехал до Гороховой, где жил Распутин, на автомобиле. По пути я снова и снова повторял себе, что сделал большую глупость, связавшись с делом, в которое замешан Распутин.
   – Григорий Ефимович, – начал я, – ты знаешь, что мой друг и зять Трепов только что назначен премьер-министром. Я был бы очень рад, если бы ты с ним поладил, ведь причин для вашей вражды нет. Он против тебя ничего не имеет. Но он просит тебя не вставлять ему палки в колеса, поскольку положение его очень сложно. В ответ он не будет мешать тебе.
   – Хорошо, пусть продолжает в том же духе. Но при одном условии, – добавил Распутин, – что он оставит в покое моих друзей.
   – Об этом я и говорю. Все твои расходы на жизнь и расходы тех, кто от тебя зависит, будут оплачены. Тебе дадут охрану – без нее тебе не обойтись. Бери что хочешь и делай что хочешь, но только не вмешивайся в назначение министров и начальников управлений. Занимайся назначением священников – обо всех, кого ты порекомендуешь, мы позаботимся.
   Договорить мне не удалось. Глаза его вспыхнули от гнева, зрачки его сузились, остались только белки.
   – Ах, так! – закричал он. – Тогда я собираю вещи и уезжаю, я вижу, что больше здесь не нужен.
   Я не был готов к такому повороту дела и растерялся.
   – Успокойся, Григорий Ефимович. Я разговариваю с тобой как с другом. Ну, успокойся же – неужели ты думаешь, что сможешь управлять Россией без чьей-либо помощи? Если Трепов уйдет, на его место сядет кто-то другой, и кто знает, что он тебе предложит? Быть может, совсем ничего.
   Его глаза запылали еще ярче.
   – Ты, я вижу, совсем глупый человек. Неужели ты думаешь, что Папа и Мама позволят тебе делать все, что вздумается? Мне не нужны деньги – да самые бедные владельцы лавок дадут мне все, что нужно, и так. Охрана? Не нужна мне ваша охрана, дураки, и будьте вы все прокляты! – Неожиданно он замолчал, словно только сейчас до него дошел смысл происходящего. – А! Он хочет избавиться от Протопопова (он употребил прозвище Протопопова, как делал обычно, но я его позабыл).
   Ко мне вернулось спокойствие. Я уже взялся было за шляпу, чтобы идти, но тут бросил ее на стул и сказал:
   – Не будь дураком! Налей-ка мне лучше стакан мадеры и поговорим, как друзья. – Почти целую минуту он молчал, а потом улыбнулся – гнев его прошел. – Давай выпьем, Саша.
   Мы молча выпили по два или три стакана. Я понял, что можно продолжить разговор.
   – Послушай, Григорий Ефимович, неужели ты думаешь, что Трепов будет приходить к тебе и советоваться, кого назначить министром? Заруби себе на носу – этого никогда не будет. Ты хочешь, чтобы Протопопов остался в составе правительства. Он может стать министром торговли вместо Шаховского. Шаховской – твой друг и может занять место Протопопова. Чего это ты взбеленился, даже не узнав, о чем идет речь?
   – Почему он хочет убрать Протопопова? Он никогда не найдет человека более преданного Папе, чем он.
   – Преданность еще не все! Необходимо также, чтобы человек умел делать дело…
   – Дело, дело – есть только одно дело – искренне любить Папу. Витя был умнее многих, но он не любил Папу. Он был плохим министром.
   Мы проговорили больше часа. Две бутылки, которые мы выпили, не произвели на него того воздействия, на которое я надеялся, – Распутин владел собой. Под конец я добился от него обещания послать Папе телеграмму с просьбой уволить Протопопова.
   Но он отказался написать при мне ее текст.
   «Он даст телеграмму с просьбой не увольнять Протопопова», – подумал я, но сделал вид, что верю ему, – и сразу же понял, что он заметил мою неискренность.
   У Распутина был дар читать мысли своего собеседника. Я знал много людей, обладавших такой способностью, но Распутин превзошел их всех.
   Когда я уходил, он сказал:
   – Останемся друзьями. Я не буду нападать на Трепова, если он оставит в покое моих друзей. Если нет, то я тут же уеду к себе в Покровское (родная деревня Распутина в Сибири). Мама будет умолять меня вернуться назад, а Трепову придется уйти. Выпьем еще по стаканчику. Несмотря ни на что, ты мне нравишься.
   Потерпев поражение, я отправился к Трепову. Он понял, что надеяться ему не на что.
   Все произошло так, как я и предполагал. Император задержал подписанный указ, и Протопопов остался на своем посту. Трепову пришлось уступить должность князю Н.Д. Голицыну.
   Это было начало конца.

Протеже

   Императрица держалась за Протопопова, потому что он был протеже Распутина. Я понял это во время своего предпоследнего разговора с ее величеством.
   Меня назначили полномочным министром в Румынию. Однажды, приехав из Ясс, я узнал от одной дамы из кружка Распутина, что императрица настаивала, чтобы я познакомился с Протопоповым до аудиенции, которую она собиралась мне дать.
   Я позвонил министру, чтобы договориться о встрече, и он ответил:
   – Приходите сейчас же.
   Протопопов задержал меня у себя на три часа. Он хотел разъяснить мне свою «программу», но его было очень трудно понять – он перескакивал с одного проекта на другой и заставил меня читать целые страницы из папок, которые он передо мной разложил. Я прекрасно понимал, что передо мной – сумасшедший.
   На следующий день я предстал перед императрицей. Он сразу же сообщила мне, что очень рада узнать, что я встречался с Протопоповым.
   – Что вы о нем думаете?
   Я ответил по-русски:
   – Сумбурный человек. – А потом добавил по-немецки: – Не могу найти слова, чтобы объяснить это по-немецки. – И я попытался разъяснить ей значение произнесенной мной русской фразы.
   – Да, это истинная правда, – сказала императрица, – он не всегда может четко выразить свои идеи. Но идеи у него хорошие. Кроме того, он так нам предан! Он не может привести в порядок свои мысли и не всегда понятно выражает их, поскольку они проносятся в его мозгу слишком быстро. Ему надо завести заместителя, который отбирал бы среди его идей полезные. Этот заместитель должен иметь более дисциплинированный ум и энергию, который доводил бы начатые проекты Протопопова до успешного завершения.
   – Я вчера слушал его очень внимательно в течение трех часов и не услышал ни единого предложения, которое имело бы практическую ценность.
   – Так оно и есть, – ответила императрица, – он – очень нервный человек и легко теряет нить своей мысли.
   Некоторое время она молчала, а потом, без всякого перехода, произнесла:
   – Не хотели бы вы стать его заместителем? Если эта должность кажется вам слишком скромной, то вы получите право докладывать лично его величеству.
   Я совершенно искренне ответил:
   – Государыня, я бы занял самую скромную должность, если бы чувствовал, что, занимая ее, смогу быть полезным моей стране. Но должен вам сказать, что не смогу работать с человеком, который не может членораздельно изложить свои мысли. Кроме того, нельзя двоим служащим одного и того же министерства докладывать лично царю.
   – Очень хорошо, но кого бы вы могли предложить в качестве помощника Протопопову?
   – Это должен быть человек, хорошо разбирающийся в государственных делах.
   – Да, именно поэтому я и предложила вам занять этот пост – разве вы не руководили столько лет дворцовой канцелярией?
   – Но это, – возразил я, – не имеет никакого отношения к Министерству внутренних дел. Я не имею ни малейшего понятия о том, как надо руководить полицией.
   Мы перешли к другим вопросам, которые я задал ее величеству. Уходя, я сказал:
   – Простите ли вы меня за то, что я столь бескомпромиссно высказался о Протопопове?
   Она печально улыбнулась:
   – Конечно. Я вам благодарна, что вы говорили со мной искренно. Нам так редко говорят правду! Что касается Протопопова, то я думаю, что не надо судить слишком строго преданного человека, лучше помочь ему.
   На этом аудиенция закончилась; это была моя предпоследняя аудиенция у императрицы.
   Могу добавить, что Распутин не стал мстить мне за то, что я выступал против Протопопова; он не сделал попыток навредить мне через императрицу. Я же, помня о случае с Родзянко, опасался худшего.
   Это сделало фигуру Распутина еще более загадочной для меня.

Распутин и Дума

   В конце этой грустной главы моей книги мне осталось рассказать, как, благодаря Распутину, произошел окончательный разрыв между царем и учреждением, представлявшим народ, – с Думой. Этот разрыв, вне всякого сомнения, привел к падению династии.
   Последняя Дума не имела того революционного характера, которым отличались две первые. Многие ее члены были патриотами и монархистами; они искренне стремились уберечь Россию от революционных потрясений.
   В то время премьер-министром был граф Коковцов, который считал, что будущее страны зависит от тесного добросердечного сотрудничества Думы с министрами. С учетом этого он произвел перемены в своем кабинете министров. Важнейшие посты заняли три новых человека, к которым Дума относилась благосклонно.
   Первые месяцы премьерства Коковцова, его парламентский «медовый месяц», давали повод надеяться, что ему удастся привлечь Думу на сторону царя. Граф искренне верил, что сумеет развеять враждебные чувства, которые государь с супругой чувствовали по отношению к первым двум Думам.
   Но эти иллюзии вскоре развеялись. Прессу заполнили статьи, в которых Распутина называли проходимцем и проклятием страны. Постоянно подчеркивалось, что Распутин контролирует назначения на все ответственные посты православной церкви; шептались, что императрица слушает только его.
   Очень трудно объяснить, как их величества относились к прессе. Они признавали свободу слова, но не в печатном виде. По их мнению, газеты следовало просто терпеть, и никто не мог убедить императрицу, что ложные сообщения, опубликованные прессой, нельзя пресекать административными мерами – то есть не судом, а полицией.
   Царь никак не мог понять, что этого недостаточно для того, чтобы «лживые» статьи не появлялись в газетах; ему казалось также абсурдным, что его министры должны подавать в суд на журналистов, особенно если дело касалось чести его жены, что чаще всего и бывало.
   Цензура всех статей, касающихся двора, входила в мои обязанности. Что я мог сделать? Я строжайше запрещал все номера газет, в которых имя Распутина появлялось в связи с кем-нибудь, кто принадлежал к императорской семье. Но статьи, в которых не упоминались члены этой семьи, не должны были, если строго следовать букве закона, проходить через дворцовую цензуру. Я был совершенно беспомощен бороться с ними.
   Императрица постоянно жаловалась, что люди, наделенные правом цензуры, не хотят выполнять строгих указов его величества.
   В парламентских кругах распространялись слухи весьма тенденциозного характера и часто преувеличенные прессой. В кулуарах шли разговоры, порочащие императорскую семью; некоторые из них находили свое отражение в публичных заявлениях во время дебатов.
   Царь послал за министром внутренних дел и потребовал, чтобы обсуждения, затрагивавшие честь императрицы, были прекращены – как в кулуарах, так и на заседаниях парламента. Но Макаров ответил, что он не в состоянии гарантировать его величеству, что его приказ будет выполнен.
   Тогда царь обратился к премьер-министру, который, на основе всех своих знаний, доказал, что закон не дает правительству средств контролировать высказывания членов Думы по этой конкретной теме.
   Царь и царица очень обиделись, услышав это. С тех пор все заявления графа Коковцова об успехах в поддержании сердечных отношений между парламентом и правительством принимались со скептическими улыбками.
   Дума стала для царя организацией бунтовщиков.

Глава 4
Двор Николая II

Придворные

Должности

   Главная задача двора – поддерживать престиж монарха. Двор также организует его повседневную жизнь. Двор русского царя был, вне всякого сомнения, самым блестящим в Европе. В руках тех, кто отвечал за обеспечение его жизни, за три сотни лет скопились огромные богатства. По своему великолепию двор русского императора приближался ко дворам Людовика XIV и Людовика XV. Этикет же был заимствован у австрийцев.
   Средства, на которые содержался двор, брались из трех источников (помимо личных состояний великих князей, которые были весьма значительными):
   1. Общий бюджет страны, обеспечивавший «цивильный лист», иными словами, выделявший средства для функционирования дворов их величеств и наследника трона.
   2. Министерство уделов, или фонд (теперь его назвали бы «фондом самоуправления»), созданный императором Павлом для того, чтобы обеспечить каждому князю или великой княгине с момента их рождения ежегодный доход в размере 280 тысяч рублей. Задача Уделов состояла в том, чтобы освободить бюджет страны от затрат на содержание императорской семьи. Главным источником удельных доходов были земельные владения, подаренные этому фонду императором Павлом; они управлялись очень разумно и незадолго до революции составляли крупнейшие землевладения в России, общей площадью несколько миллионов десятин, и имели наличного капитала около 60 миллионов рублей.
   3. Личное состояние царя, то есть собственность, принадлежавшая персонально его величеству. Она включала в себя рудники и прииски Алтая, где добывали золото и драгоценные камни.
   Под руководством графа Фредерикса русский двор состоял из придворных чинов. Эти чины были чисто титульными и делились на два класса. Первый включал в себя (в 1908 году) 15 придворных, имевших титулы обер-гофмейстер, обер-гофмаршал, обер-егермейстер и обер-шенк. Во втором классе было 134 чина, выполнявших определенные работы, и 86 «почетных званий»: 2 обер-церемониймейстера, обер-форшнейдер, егермейстеры, гофмаршалы, директор императорских театров, директор Эрмитажа и церемониймейстеры (14 действующих и 14 почетных). Этот список можно дополнить 287 камергерами, 309 камер-юнкерами, 110 персонами, состоявшими при их величествах и при членах императорской фамилии, 22 духовными лицами, 38 медиками, 3 фурьерами, 18 камердинерами и 150 офицерами свиты (генерал-адъютантами, свитскими генералами и флигель-адъютантами). В сумме, включая 240 дам различных рангов и 66 дам, имевших орден Святой Екатерины, получалось внушительное число – 1543 человека.
   Придворные дамы носили звания: обер-гофмейстерин, гофмейстерин императорского двора и дворов великих княгинь, «портретных» дам, камер-фрейлин, свитских и городских фрейлин. К ним надо добавить дам, имевших орден Святой Екатерины (I и II степени), и фрейлин, представленных их величествам после замужества. Никто из придворных чинов не мог вступить в брак без разрешения государя.
   Каждый чин имел специальную форму, причем различалась праздничная форма, бальная, обыкновенная и походная. Чем выше был чин, тем больше на его костюме было золотого шитья. На костюме обер-гофмейстера не было ни единого шва без золотых гирлянд!
   Следует отметить, что придворные звания налагали и определенные обязанности: во время коронационного обеда каждое блюдо подносилось царю в сопровождении обер-форшнейдера, по обеим сторонам которого шли двое кавалергардов [15 - У паря было два конных полка, в чьи обязанности входило охранять его, – конногвардейцы и кавалергарды. Оба полка обладали одними и теми же привилегиями, однако никак не могли решить, в каком полку служба почетнее. Как бы то ни было, последним барьером, преграждавшим путь к особе государя, были кавалергарды, отсюда особым почетом пользовались придворные, которые имели право «проходить за кавалергардов».] с обнаженными шпагами. Обер-шенк подавал царю золотой кубок и громко провозглашал «Его величество изволит пить!». Обер-егермейстер присутствовал на царских охотах. Шталмейстеры помогали царю и царице садиться в парадную карету, которую сопровождал верхом на коне обер-шталмейстер.

Великий мастер церемоний

   Все, что касалось этикета и церемониала, находилось в ведении обер-церемониймейстера и гофмейстерины.
   Пост обер-церемониймейстера занимал граф Б.А. Гендриков, вторым церемониймейстером был барон Корф.
   Граф, человек приятной наружности, всегда со вкусом одетый, считал свое занятие делом исключительной важности, и это, конечно, облегчало ему работу, поскольку церемониймейстер не может хорошо выполнять свои обязанности, не осознавая их значения.
   А этого у Гендрикова было в избытке. Для приема депутатов Государственной думы он создал даже специальную комиссию, состоявшую из его личных помощников, лиц, знавших будущих депутатов, и некоторого числа экспертов, то есть чиновников, имевших опыт проведения подобных мероприятий в других странах.
   Граф Гендриков во главе этой комиссии обходил залы дворца и лично помечал мелом места для аристократии и представителей народа. Долго обсуждали, где разместить того или иного государственного деятеля или группу сенаторов – слева, справа или сзади. Граф Гендриков очень боялся, как бы депутаты, незнакомые с церемониалом двора, не нарушили его во время приема.
   Я хорошо помню, как озабочен был граф во время визита ландграфа Гессенского, родственника императрицы. Министр двора передал царю список сановников, попросив его выбрать ландграфу сопровождающего. Его величество удостоил этой чести князя Урусова.
   Ландграф должен был прибыть на следующее утро в одиннадцать часов. В одиннадцать вечера мне в панике позвонил граф Гендриков:
   – Катастрофа!
   – Что, Зимний дворец загорелся?
   – Не совсем. Жюль Урусов заболел и не может встречать ландграфа. Что делать?
   – Найдите кого-нибудь другого, – ответил я, еле сдерживая смех.
   – Я не могу. Вы же мне сами сказали, что Урусов назначен его величеством. Позвоните Фредериксу и попросите его испросить у царя другой указ.
   – Вы правы, – сказал я и повесил трубку.
   Через пять минут я позвонил Гендрикову и сообщил, что министр двора берет всю ответственность на себя и разрешает церемониймейстеру своей властью выбрать любое другое официальное лицо взамен Урусова.
   – Видите ли, мы не можем беспокоить его величество в такой поздний час.
   Нет нужды говорить, что никакого разговора с министром двора у меня не было.
   Но Гендриков еще целый час не давал мне спать, предлагая того или иного кандидата. Наконец мы сошлись на кандидатуре Гурко.
   Через час телефон зазвонил снова.
   – Гурко отпадает! Его парадный мундир в чистке, а для такой важной встречи должны быть учтены все детали. Шитье на его мундире с одной стороны блестит, а с другой – совсем тусклое. Боже, что же делать? Я сойду с ума!
   Было уже час ночи, и ситуация явно осложнялась.
   – Позвоните в «Аквариум» (модный в ту пору ресторан высшего разряда). Там вы наверняка найдете князя Мещерского.
   В три часа ночи Гендриков счел необходимым снова позвонить мне, чтобы сказать:
   – Все в порядке – князь Мещерский согласился.
   На следующее утро я поведал графу Фредериксу о злоключениях графа Гендрикова, и мы от души посмеялись.
   Должен в этой связи отметить, что Николай II, как и его отец Александр III, был совершенно равнодушен ко всем тонкостям церемониала.
   Зато могу себе представить, какие мучения испытывали церемониймейстеры во времена царствования Александра II, который придирчиво следил за соблюдением наималейших пунктов дворцового этикета.
   Гендриков не мог понять, как люди, настойчиво добивавшиеся должности при дворе, получив ее, начинали пренебрегать своими обязанностями. Например, многие члены свиты позволяли себе отсутствовать на частых панихидах по великим князьям.
   В архивах двора Гендриков отыскал указ Екатерины. У этой императрицы, оказывается, было неплохо с юмором. Она приказала считать всех отсутствующих на панихиде придворных заболевшими и требовала, «чтобы каждый из них уплачивал священнику 25 рублей за молебен о своем выздоровлении».

Гофмейстерина императрицы

   Обязанность следить за соблюдением традиций двора среди придворных дам лежала на гофмейстерине княгине Голицыной, урожденной Пашковой.
   Думаю, что невозможно было найти более подходящую кандидатуру на эту должность, чем княгиня Голицына, которая отлично осознавала великую важность поста гофмейстерины. Прекрасно воспитанная и уверенная в себе, она обладала способностью искоренять все, что не соответствовало этикету. Княгиня Голицына обычно одевалась по позапрошлогодней моде, и придворные остряки заявляли, что ее шляпки, очевидно, «сооружались в императорских каретных мастерских».
   У нее были свои способы поддержания дисциплины. Если она замечала какой-нибудь непорядок, то никогда не ругала юных девиц, недавно появившихся при дворе, выговор получали старые дамы, которых фрейлины боялись как огня.
   По пути в Киев их величества совершили пароходную прогулку по Днепру. Напротив императрицы сидела ее светлость княгиня Лопухина-Демидова, которая осмелилась закурить. Гофмейстерина подошла к ней, взяла папиросу и швырнула ее в воду, громко проговорив:
   – Дорогая, вы забыли, что в присутствии ее величества не курят.
   Княгиня восприняла это как неслыханное унижение, но вслух ничего не сказала. Позже гофмейстерина объяснила ей:
   – Вы знаете, что я сама дымлю как паровоз. Но мои слова послужат уроком молодым девицам. Я не хочу на них давить.
   Подобный случай произошел и позже, после моего назначения начальником канцелярии двора. Я беседовал с княгиней Голицыной, как вдруг увидел, что к нам направляется графиня Воронцова. Графиня ненавидела Фредерикса и всех, кто с ним работал. Я низко поклонился графине, но она сделала вид, что не видит меня.
   Гофмейстерина тут же сказала ей:
   – Это Мосолов, новый начальник канцелярии.
   – Я его давно знаю.
   – Так почему же вы с ним не поздоровались? Дома можете вести себя как угодно, но при дворе извольте соблюдать приличия.
   Я как можно быстрее ретировался и не знаю, чем закончился этот разговор.

Высочайшие выходы

Выходы их величеств

   Выходы их величеств происходили по случаю наиболее важных праздников.
   Выходы подразделялись на большие и малые. На больших обязаны были присутствовать все придворные. Для участия в малом выходе требовалось получить специальное приглашение.
   Выходами они назывались условно. Просто их величества покидали свои покои и торжественно шли в церковь. После службы они с теми же церемониями возвращались к себе.
   За полчаса до выхода все члены императорской семьи собирались в Малахитовом зале, куда допускались только родственники царя. В дверях стояли придворные арапы – стражи в расшитых золотом мундирах. Придворные для подготовки к выходу собирались в других залах дворца. Им помогала церемониальная служба, в чем, собственно, и заключалась ее основная работа.
   Как только процессия была соответствующим образом сформирована, в Малахитовом зале появлялся министр двора и докладывал его величеству. В ту же минуту великие князья, в точном соответствии со степенью своей близости к трону, выстраивались позади их величеств. Великие княжны и княгини занимали место в процессии по рангу их отцов или мужей.
   В первой паре шел царь и вдовствующая императрица. Александра Федоровна шла во второй паре. Министр двора держался справа от государя, отступив на несколько шагов назад. За ним следовали дежурные офицеры – генерал-адъютант, свитский генерал и флигель-адъютант.
   Государь обычно облачался в мундир того полка, чей праздник приходился на день выхода, или того полка, который в этот день нес службу во дворце.
   Чаще всего царь надевал мундир Преображенского или лейб-гвардии Гусарского полков, в которых он проходил военную службу.
   Остальные офицеры процессии должны были быть в свитской форме, а не в мундире своего полка. Придворные дамы обязаны были являться в русском платье со шлейфом.
   Русское платье подробно описано в «Придворном календаре». Это платье из белого атласа должно было оставлять открытыми плечи и заканчиваться длинным шлейфом из бархата с золотым шитьем (цвета бархата различались по принадлежности к дворам великих князей). На голову надевался кокошник из красного бархата с золотой вышивкой, нечто вроде диадемы. Он был позаимствован из традиций московского двора.
   Дамы, «приглашенные ко двору», могли выбирать цвета платьев по своему усмотрению.
   Кокошники и платья разрешалось украшать драгоценными камнями, в зависимости от средств владелицы. В этом отношении некоторые дамы ставили рекорды, которые нелегко было побить. Я помню Зиновьеву, жену предводителя дворянства Санкт-Петербурга, на которой вместо пуговиц было девять или десять изумрудов, каждый крупнее голубиного яйца. Самые замечательные бриллианты украшали платья графинь Шуваловой, Воронцовой-Дашковой, Шереметевой, княгинь Кочубей, Юсуповой и других.
   Выйдя из Малахитового зала в Концертный, их величества отвечали на приветствия присутствующих в этом зале лиц, то есть придворных, имеющих право прохода «за кавалергардов». Это выражение произошло по названию караула кавалергардов, охранявшего вход в Концертный зал. Проходить мимо него было особой привилегией. Таким образом, существовали две категории придворных: те, которые могли проходить за линию почетного караула, и те, которые не имели такого права.
   После того как царь входил в Концертный зал, начинала формироваться процессия. Главные сановники оставались стоять лицом к царю, пока церемониймейстеры не дадут им знак начать выход. Они шли в порядке своей близости к царю.
   Государь с государыней следовали непосредственно за главными сановниками двора. За ними идут члены императорской семьи, фрейлины, другие важные сановники, министры, сенаторы и военные.
   Процессия входила в Николаевский зал, где в живописных группах стояли офицеры гвардии. И наконец, процессия проходила через другие залы мимо именитого купечества и журналистов (которых в основном допускали на галереи).
   Их величества входили в церковь в сопровождении великих князей, высших сановников и гофмейстерин. Остальные придворные оставались в соседних залах. Это был наиболее сложный момент для церемониймейстеров, которые должны были следить, чтобы никто не разговаривал слишком громко и не курил. Самые значительные особы хорошо знали, где есть задние лестницы, которые во время церковной службы превращались в импровизированные курительные комнаты; особенно часто их посещали великие князья, ухитрявшиеся незаметно улизнуть из церкви. Кстати, надо отметить, что беседы на лестнице никогда не касались деловых и официальных вопросов. Церемониймейстеры старались не появляться в этих «курительных комнатах» и главном Концертном зале, где, несмотря на все запреты, курили генералы.
   На обратном пути из церкви их величества останавливались в Концертном зале, где им представляли новых фрейлин и других важных дам.
   Я хорошо помню трудности, с которыми сталкивались молодые офицеры на «внутренней» дворцовой службе. Во время важных событий, таких как выход или бал, им приходилось надевать парадный мундир. Помимо обычного кителя он включал в себя супервест (род жилета), высокие сапоги и лосины. Верхний китель надевался вместо кирасы, которую носили на внешних постах; у конногвардейцев он был алого цвета, с большими металлическими орлами спереди и сзади. Кавалергарды носили большие звезды Святого Андрея.
   Важно было добиться, чтобы на лосинах не было ни единой морщинки. Для этого их перед надеванием смачивали, натирали мылом и затем натягивали на голое тело. Эта операция требовала участия двух дюжих солдат. Надеюсь, мои читатели извинят меня за эти вульгарные подробности – другими словами и не опишешь задачу, которую им приходилось выполнять. Приходилось ли вам видеть мельника, утрясающего муку в мешок? Этим и занимались наши солдаты – они в буквальном смысле слова втряхивали офицера в лосины.
   Дежурный офицер на внутренней дворцовой службе стоял на своем посту двадцать четыре часа. У него было в распоряжении кресло, и, если все было спокойно, он имел право расстегнуть ремешок шлема и снять одну перчатку.

Придворные балы

   Еще более важными церемониями были придворные балы.
   Первый бал сезона давался, как правило, в Николаевском зале, который вмещал 3 тысячи человек. Несколькими неделями позже давали «концертный» и «эрмитажный» балы на 700 и 200 приглашенных; эти балы назывались по имени залов, где проводились.
   В Николаевском зале бал давался лишь раз в году. Чтобы попасть на него, нужно было принадлежать к одному из первых четырех классов (из четырнадцати, на которые подразделялись в России все гражданские и военные чины). Приглашения получали также все иностранные дипломаты и их семьи, старшие офицеры гвардейских полков (со своими женами и дочерьми), некоторые молодые офицеры, рекомендованные командиром своего полка как отличные танцоры, а также лица, лично приглашенные их величествами. Сыновья офицеров, приглашенных на Николаевский бал, не могли там появляться – это право нужно было заслужить отличной службой и должностью.
   Персонал дворца не мог знать, кто из имеющих право получить приглашение на бал находился в столице. Первое, что нужно было сделать, – это посетить гофмаршала и вписать свое имя в книгу учета. Дамы, которые еще не были представлены императрице, должны были зарегистрироваться у гофмейстерины. В некоторых случаях она могла отказать в приглашении на бал. Приглашения рассылались обычно за две недели до бала.
   Таким образом, николаевский бал не был закрытым мероприятием, куда допускался только высший свет. Наметанный глаз мог легко различить мужчин и женщин, не принадлежавших к светскому обществу. Их костюмы были слишком модными. Да, модными. Люди, принадлежавшие к высшему свету, никогда не надевали на бал в Николаевском зале последние парижские новинки – здесь было слишком многолюдно и нельзя было достойно продемонстрировать всю красоту нового платья. Благородные люди умеют так носить мундир или бальное платье, что кажутся в привычной обстановке, где бы они ни находились.
   Прибыть на бал надо было около половины девятого, не позже. Каждый знал, с какого входа ему следует входить во дворец. Великие князья проходили через Салтыковские ворота, придворные – через вход их величеств. Гражданские чины проходили через Иорданский вход, а офицеры имели привилегию входить через Командирские ворота.
   Это было как в сказке.
   Январь. Лютый мороз. Все три гигантских здания Зимнего дворца залиты светом. Огни горят и вокруг Александровского столпа, гранитной колонны, увенчанной фигурой архангела. Одна за другой подметают кареты. В открытых санях подъезжают офицеры, которым не страшен мороз. Лошади покрыты голубой сеткой, чтобы в лица ездоков не сдувало снег.
   На автомобиль в ту пору смотрели как на капризную и ненадежную игрушку.
   Видны женские силуэты, спешащие преодолеть те несколько шагов, которые отделяют карету от входа, некоторые из них грациозные и легкие, другие – согнутые от старости. А какие меха – милостивый Боже! Это настоящие русские меха – соболя, песцы, чернобурки. Головы у замужних дам не покрыты – на них надеты диадемы, а волосы незамужних украшены цветами. За движением экипажей наблюдают жандармы, указывая кучерам, где встать.
   Дамы не имели права привозить во дворец своих лакеев. Шубы отдавались мужской прислуге двора, этому правилу подчинялись даже великие князья. К каждой шубе или меховой пелерине (в присутствии их величеств носить их не полагалось) пришивалась карточка с фамилией владельца. Слуги (в белых чулках, кожаных туфлях и мундирах, украшенных императорскими орлами из галуна) тихим голосом называли залу, где владельцев будет ждать их одежда. Эти слуги были великолепно вышколены, они двигались по паркету совершенно бесшумно.
   Гости поднимались по огромным лестницам из белого мрамора, застеленным мягкими бархатными коврами. Белые и алые мундиры, шлемы с орлами из золота и серебра, бесчисленные эполеты, великолепные национальные костюмы гостей из Венгрии, шитые золотом кунтуши маркиза Велепольского и маркиза Гонзаго-Мышковского, бешметы кавказских князей, обутых в чувяки (сапоги с мягкой подошвой, в таких сапогах эти горцы танцевали совершенно бесшумно), белые доломаны, отороченные бобровым мехом, и, наконец, придворные мундиры, тяжелые от золотого шитья, с короткими штанами-кюлотами и шелковыми чулками…
   Да! Идеальный придворный должен был иметь не слишком толстые и не слишком худые ноги, штаны-то были только до колен. Сказать правду? Иногда икра ноги вдруг оказывалась не там, где ей полагалось быть; придворный наклонялся и, смущаясь, возвращал ее на место.
   Видимо, из-за этого старый князь Репнин, обер-гофмейстер двора, страдавший подагрой, испросил разрешения являться на балы в белых брюках, хотя правилами это и запрещалось. Докладывать ли об этом царю, или можно дать разрешение без его согласия? Фредерикс был в большом затруднении. Наконец, он затронул этот вопрос во время своего еженедельного доклада.
   – Конечно, решайте сами, – сказал царь. Но потом, немного подумав, заявил: – А впрочем, нет. Этим старикам будет неприятно узнать, что государь не занялся лично их просьбой. Вы явитесь ко мне, чтобы сказать, что такой-то все еще бодр, несмотря на свой ревматизм. И мне будет приятно узнать, что какой-нибудь предводитель киевского дворянства собирается на придворный бал. Такой доклад не займет много времени.
   Гости все прибывают. Весь высший свет столицы поднимается по широким мраморным лестницам.
   На дамах придворные платья с большим декольте и длинным шлейфом. В ту пору женщины были скромнее, чем теперь, и никто не являлся на бал только для того, чтобы похвастаться своими прекрасными плечами и шеей. В то время не было моды на бронзовый загар, и там, где коже полагалось быть белой, она была белой, как каррарский мрамор.
   На левой стороне корсажа дамы, в соответствии со своим рангом, носили «шифр» (императорский вензель, усыпанный бриллиантами, – отличительный знак фрейлин) или «портрет» в бриллиантовом обрамлении (высокий знак отличия, предоставляемый дамам за особые заслуги, их называли за это «портретными дамами»).
   Вот стоит свитский генерал со своей женой. Ей уже за сорок, но она сохранила стройность фигуры, и бальное платье плотно облегает ее. Светлые каштановые волосы дамы украшены диадемой с двумя рядами бриллиантов. На лбу – фероньерка с крупным бриллиантом в два квадратных сантиметра. На шее – алмазное ожерелье; декольте окружено цепочкой бриллиантов с цветком на спине из тех же камней, две бриллиантовые цепи, словно огромные сверкающие нити, тянутся вдоль лифа и сходятся у броши, приколотой у пояса, кольца и браслеты также украшены бриллиантами. Когда я смотрю голливудские фильмы, изображающие великолепие русского двора, мне хочется плакать – или смеяться, так это все убого.
   Гости проходили между двумя рядами казачьей гвардии в алых мундирах и мимо придворных арапов – огромных негров в тюрбанах. Их называли арапами просто по привычке, на самом деле это были эфиопы-христиане.
   Церемониймейстеры, серьезные и изящные, медленно двигались в толпе, помогая вновь прибывшим. Выполняя свои обязанности, они держали в руках жезлы – длинные трости из черного дерева с шаром из слоновой кости наверху, двуглавым орлом и ярко-голубым бантом (андреевским узлом).
   Я хочу рассказать об офицерах, которые приглашались на придворные балы. Я имел честь присутствовать на балах во время трех царствований и поэтому хорошо знаю, о чем говорю.
   Офицерам редко присылалось личное приглашение. В полк просто сообщали, что на такой-то бал должно прибыть столько-то офицеров. Для конногвардейцев, пока я служил в этом полку, это число составляло пятнадцать человек. Командир сам назначал офицеров, которые должны были отправиться во дворец. Накануне бала счастливчики являлись к полковнику, который наставлял их:
   – Помните, что вы едете во дворец вовсе не для того, чтобы развлекаться… Забудьте об удовольствиях. Вы отправляетесь на службу, поэтому ведите себя соответственно… Вы должны будете танцевать с дамами и всячески их развлекать… Вам строжайше запрещается стоять отдельной группой… рассыпайтесь по залу… рассыпайтесь. Понятно?
   Гофмейстериной в то время была тетка нашего полкового командира. Весь вечер она внимательно наблюдала за офицерами, впервые прибывшими на бал. Понравившийся ей гвардеец получал личное приглашение на концертный или эрмитажный бал. Тот же, кто производил исключительно благоприятное впечатление, удостаивался приглашения на балы, которые гофмейстерина устраивала у себя на дому и где царила ужасная скука.
   Мне удалось ей понравиться. Меня сразу же внесли в список офицеров, дежурящих во время церемоний, и стали лично приглашать на все балы.
   Но не всем так везло. Один из моих друзей, молоденький поручик, навлек на себя гнев из-за княжны Долгорукой, которая позже стала морганатической супругой Александра II. Княжна была удивительно хороша собой, и до моего несчастного друга только в конце бала дошло, что он весь вечер провел не отходя от этой красавицы.
   В полку ему указали на его недостойное поведение:
   – Тебя представили княжне Долгорукой… Ты мог бы пригласить ее, более того, ты просто обязан был пригласить ее на вальс… Вместо этого ты проторчал около нее весь вечер… Это просто невероятно!.. Неужели ты не знаешь, какое положение при дворе она занимает?.. Ты оскорбил княжну… опозорил наш полк… Можешь идти, да подумай о том, что тебе сказали.
   Неудивительно поэтому, что я отправлялся на свой первый бал с замиранием сердца.
   Но вернемся к Николаевскому балу.

   Великий момент приближался. В дверях Малахитового зала появились их величества, шедшие во главе процессии.
   Оркестр заиграл полонез. Церемониймейстеры три раза ударили своими жезлами, арапы открыли двери, и все присутствовавшие повернулись к процессии.
   В то время императрице Александре Федоровне было около тридцати лет. Она была в расцвете своей красоты: высокая, представительная блондинка, неторопливая и изящная в движениях. Она обожала жемчуг – одно из ее ожерелий ниспадало до самых колен.
   Ее сестра великая княгиня Елизавета Федоровна была еще красивей и стройнее, хотя была на восемь лет старше сестры. В ее золотистых волосах красовалась диадема с огромной жемчужиной наверху.
   Все великие княгини надели свои фамильные драгоценности, с рубинами или сапфирами. Камни подбирались, конечно, под цвет одежды: жемчуга с алмазами или рубины с алмазами – для розовых тканей, сапфиры и алмазы или жемчуга – для голубых.
   Придворный полонез был государственным делом. Царь протягивал руку жене старшины дипломатического корпуса. Великие князья приглашали жен дипломатов, а послы танцевали с великими княгинями. Гофмаршал, окруженный церемониймейстерами, с жезлами в руках, шел впереди царя, словно расчищая перед ним дорогу. Обойдя зал один раз, менялись партнершами, строго соблюдая их старшинство. Зал обходили столько раз, сколько его величество считал необходимым сменить партнерш. Никто из гостей, кроме тех, что я назвал, не удостаивался чести танцевать полонез.
   Сразу же после него начинался вальс. Его исполняли на два па, не так, как теперь.
   Один из лучших танцоров гвардии открывал бал в паре с заранее назначенной для этого девицей. Зал был огромен, но гостей собиралось очень много, и все они хотели увидеть его величество, так что круг, где размещались танцующие, непрерывно сужался. Во времена Александра II за этим следил барон Мейендорф, конногвардеец. Он избрал меня своим помощником. Барон давал мне команду расширить пространство для танцев. Тогда я галантно приглашал мадемуазель Марию Васильчикову, довольно дородную фрейлину, и мы кружились с ней по залу, заставляя толпу отступать назад. Была также мадемуазель Гурко, которой тоже хорошо удавался этот маневр – зрители отступали к украшенным картинами стенам.
   Должен отметить, что, если какая-нибудь из великих княгинь хотела танцевать, она посылала своего «кавалера», чтобы он привел ей того, кого она выберет. Но великие княгини редко участвовали в легких танцах. Было только одно исключение – красивая и грациозная Елена Владимировна, дочь великого князя Владимира, страстная любительница вальса. Офицерам разрешалось самим приглашать ее, не ожидая, пока она пошлет за кем-нибудь из них. Я уверен, что все они были влюблены в нее.
   Во время танцев лакеи разносили конфеты, освежающие напитки и лед. В соседних залах были видны большие глыбы льда, среди которых лежали бутылки с шампанским. Трудно передать словами все изобилие пирожных и птифуров, фруктов и других деликатесов, которое заполняло буфеты, украшенные пальмами и цветами.
   Во время концертного или эрмитажного балов ряд комнат Зимнего дворца оставался пустым. Можно было предложить руку своей даме и увести ее из танцевального зала, минуя многочисленные покои. Музыка, шум разговоров и жара оставались где-то далеко… Эти бесконечные, полуосвещенные покои казались гораздо гостеприимнее и уютнее. То там, то здесь встречались часовые и дежурные офицеры. Можно было добрых полчаса бродить по этим комнатам. За высокими окнами виднелась замерзшая Нева, сверкавшая в дворцовых огнях. Это было как в сказке. И невольно возникал вопрос – сколько раз еще тебе суждено это увидеть? [16 - Описание бала в Николаевском зале частично составлено княгиней Лобановой-Ростовской, которой автор приносит свою благодарность.]
   Во время мазурки императрица стояла под портретом Николая I и разговаривала со своим партнером, одним из старших офицеров гвардии, довольно молодым человеком. Когда танец заканчивался, царь с царицей удалялись в зал, где был накрыт ужин. Как обычно, впереди них шествовал церемониймейстер.
   Стол государя располагался на возвышении, гости сидели за этим столом только с одной стороны, спиной к стене. Поэтому все, проходившие через этот зал, могли видеть всех сановных персон за столом царя. Справа от императрицы сидел старшина дипломатического корпуса, а слева – наследник престола великий князь Михаил. Остальные великие князья и великие княгини занимали места в соответствии со своим положением при дворе; рядом с ними сидели послы, некоторые сановники двора, генералы и высокопоставленные чиновники. Для того чтобы оказаться за этим столом, нужно было иметь андреевскую ленту.
   В зале, где ужинал государь, располагалось несколько круглых столов, украшенных пальмами [17 - В центре стола было проделано отверстие, через которое проходил ствол пальмы, а горшок, в котором она росла, стоял под столом.] и цветами. За каждый из них усаживалось двенадцать человек, расписанных заранее. В других залах гости сами находили себе место за столом.
   Царь не притрагивался к еде. Он переходил от одного стола к другому и время от времени присаживался, чтобы поговорить с человеком, которому хотел оказать эту честь. Все это, конечно, было заранее запланировано. Царь, разумеется, не мог стоять у стола, а гости, прервав ужин, тоже не могли подняться со своих мест и во время разговора стоять по стойке «смирно». Поэтому поступали таким образом.
   У каждого из столов, где царь намеревался поболтать с кем-нибудь из гостей, ставили свободный стул. Рядом с ним стоял скороход, чтобы все видели, для кого он предназначен. (Скороход был придворным слугой, который в XVI веке бежал впереди царской кареты, прокладывая ей путь среди людей, толпившихся на улице.) Царь присаживался на этот стул, делая знак гостям не вставать. Свита, сопровождавшая государя, отходила на приличное расстояние, и разговор начинался. Как только он заканчивался, скороход делал знак свите, и она возвращалась к царю.
   У государя была изумительная память на лица. Если он спрашивал имя молодой девушки, шедшей с каким-нибудь офицером, то можно было не сомневаться, что это дебютантка и церемониймейстерам придется нелегко, если они сами видели ее впервые и не знали, как ее зовут.
   После ужина царь возвращался к императрице и отводил ее в Николаевский зал, где сразу же после этого начинался котильон. Августейшая чета пользовалась этим, чтобы незаметно для гостей удалиться во внутренние покои. При входе в Малахитовый зал их величества отпускали свою свиту.
   Только тогда министр двора, церемониймейстеры и гофмаршал отправлялись в соседний зал, где их ждал ужин.
   Большой бал заканчивался.

Поездки российских государей

Я не собираюсь рассказывать в этой книге обо всех без исключения визитах российских государей или подробно описывать, что происходило во время встреч царя и царицы с их «кузенами» из разных стран Европы. Я ограничусь только, как и прежде, описанием «человеческой стороны» тех встреч, на которых сам присутствовал.
Я буду старательно избегать ссылок на какие-либо политические разговоры, происходившие во время этих визитов, но постараюсь рассказать – как уже неоднократно делал – о политических целях этих встреч, их результатах или проблемах, с которыми столкнулись обе стороны.

Немецкий император

   Чаще всего государь посещал Вильгельма II, а он был самым частым гостем их величеств.
   Кайзер был очень нервным человеком – мне всегда казалось, что он болен истерией, – и у него был особый дар расстраивать всех, кто к нему приближался. Я помню, как однажды в Вольфсгартене он больше двух часов мучил Николая II разговором. После этого царь пришел в состояние крайнего изнеможения. Всякое общение с немецким императором сильно действовало ему на нервы.
   Мы все к этому давно привыкли. Вот один пример из сотни других. Все помнят, как после одной из встреч Вильгельм II велел передать со своей яхты «Гогенцоллерн» такой сигнал:
   «Великий адмирал Атлантики приветствует великого адмирала Тихого океана».
   По приказу царя адмирал Нилов ответил коротко:
   «Доброго пути!»
   Но я знаю, что никто до сих пор не рассказал о том, что пробормотал царь, когда адмирал передал ему расшифрованный сигнал немецкого императора. Он сказал: «Совсем свихнулся!»
   Что касается императрицы, то она испытывала к своему кузену непреодолимое отвращение. Она не могла даже скрыть своей антипатии к нему, всякий раз, когда должна была обедать или ужинать в его обществе, она заявляла, что у нее ужасно болит голова. Я уверен, что императрица была на борту кайзеровской яхты всего один раз. Во время личных встреч она с трудом сохраняла вежливый тон: соблюдала этикет, и только.
   Когда Вильгельм шутил с царскими детьми или брал на руки цесаревича, всякий, даже плохо знавший императрицу человек понимал, что для нее это – сущая пытка.
   Для членов свиты общение с германским императором было настоящим испытанием. Все время приходилось быть начеку – кайзер мог в любой момент задать какой-нибудь странный и на редкость бестактный вопрос. Но хуже всего были те моменты, когда он пребывал в хорошем настроении. Он грубо шутил даже с самыми старыми и заслуженными своими генерал-адъютантами. Я сам видел, как он дружески хлопал по спине самого Шлиффена (и по другим местам тоже).
   Однажды, во время охоты, Вильгельм распорядился, чтобы меня посадили рядом с ним – он объяснял это тем, что хотел расспросить об императорском балете. Мне удалось ответить только на пару вопросов, поскольку кайзер неожиданно изменил свое намерение и решил прочитать мне лекцию о хореографии. В конце обеда он сказал, что задаст свои вопросы позже. Я до сих пор жду этого момента.
   А эта церковная служба, которую он устроил нам на борту яхты «Гогенцоллерн»! Царя пригласили на обед, а свиту собрали на час раньше и поставили перед алтарем с Вильгельмом в качестве проповедника! Он набросил поверх своего мундира рясу протестантского священника и заставил нас целый час выслушивать его рассуждения по поводу библейского текста, который он выбрал для назидания нам.
   Даже Фредерикс, несмотря на весь свой опыт и спокойный нрав, признавался, что разговор с немецким императором совершенно выбивает его из колеи.
   Члены кайзеровской свиты, похоже, привыкли к эксцентричным манерам своего повелителя. В Свинемюнде, в ответ на тост царя, Вильгельм произнес пылкую речь, которую стенографы сумели записать слово в слово. Каково же было мое изумление, когда я получил от немцев текст речи, который очень сильно отличался от невыдержанных разглагольствований императора! Канцлер фон Бюлов попросил Извольского передать агентству Рейтер текст, который подготовил он, поскольку Вильгельм II «должен был сказать именно это», если бы его опять не занесло. Извольский сопротивлялся, как мог, но наконец уступил:
   – Речь, которую произнес кайзер, была прекрасной, но эта более выдержанна, удовлетворимся же официальной версией – для прессы.
   Никогда не забуду приема, который Вильгельм устроил графу Ламздорфу, нашему министру иностранных дел, во время встречи в Данциге. Граф Ламздорф никогда не покидал стен здания Министерства иностранных дел на Певческом мосту. Это был высокообразованный человек, честолюбивый, но исключительно застенчивый – этот недостаток часто присущ людям, проведшим всю свою жизнь в кабинете и оторванным от остального мира. Чтобы увеличить свой рост, граф носил высокие каблуки, приличествующие более женщине, чем мужчине, а также высокую шляпу. Все это очень мало подходило для той жестокой качки, которая встретила нас на Данцигском рейде.
   Не знаю почему, но император Вильгельм невзлюбил нашего министра с первой же встречи и всячески это демонстрировал. Хотел ли он показать свое презрение к «штафирке», страдавшему от морской болезни? Так или иначе, но во время обеда граф стал мишенью для острот немецкого императора. Князь фон Бюлов с мрачным видом сидел за столом, недовольно наблюдая за тем, как издеваются над его коллегой, но ничем не мог ему помочь.
   Отъезд принес графу новые унижения. Катер, который должен был отвести нас на берег, плясал у трапа, словно пробка. Моряку, привычному к таким делам, перепрыгнуть на него было делом минуты, но Ламздорф совсем растерялся. Он дважды пропустил удобный момент для прыжка, на третий раз его слегка подтолкнули сзади, и он упал на руки матросов, сидевших в катере. В эту минуту сверху раздался взрыв хохота: Вильгельм покатывался от смеха и кричал:
   – Вы не очень-то ловкий моряк, господин министр!
   Через несколько часов Ламздорфу принесли немецкий орден.
   Он рассчитывал получить Черного орла, а его наградили совершенно неизвестным орденом, который кайзер только что учредил. Князю фон Бюлову пришлось идти утешать коллегу.
   Понять эти выходки императора было невозможно, а объяснить их можно было только тем, что у Вильгельма были свои странные способы развлекаться.
   Однажды мне самому пришлось стать объектом этого весьма неуместного поддразнивания. Вильгельму неожиданно пришла в голову причуда называть меня Молосовым. Убедить его произносить мою фамилию правильно было совершенно невозможно, хотя она не так уж трудна даже для иностранца. В конце концов он прислал мне свой портрет, где посвящение было написано совершенно правильно, но на конверте крупными буквами почерком его величества было начертано: «Генералу Молосову».
   В чем был смысл этой шутки?
   Мне кажется, я помню момент, после которого правитель Германии забыл, как правильно произносится моя фамилия.
   История эта довольно любопытна. Выборгский полк, почетным шефом которого был Вильгельм, участвовал в учебной высадке десанта на остров Карлос в финских фьордах. Кайзер выразил желание возглавить полк и повел его в атаку на воображаемого противника. Царь понимал, что это проявление воинственной натуры немецкого императора совершенно неуместно, но не смог отказать настойчивому кузену.
   Так мы стали свидетелями странного спектакля – атаки русских солдат под предводительством немецкого императора.
   Маневры на острове Карлос снимал генерал Несветович, старый вояка, ушедший в отставку после войны 1877 года и ставший с тех пор известным фотографом, чьи снимки публиковались в русской прессе. Он носил форму, что позволяло ему проникать в такие места, куда штатских никто никогда не пускал.
   Чтобы сделать хороший снимок немецкого императора, генерал Несветович поскакал вперед – и потерял одну галошу. А галоши, как известно, не являются непременным атрибутом военной формы.
   По несчастному стечению обстоятельств Вильгельм поскакал по следам генерала и наткнулся на галошу. Он насадил ее на саблю и с триумфом преподнес царю. Генерал же постарался не упустить такую возможность сделать редкий снимок.
   Можно себе представить, в какой ужас пришли офицеры Генерального штаба. Какому солдату или офицеру пришла в голову мысль явиться на маневры в галошах? Наконец кто-то вспомнил о фотографе Несветовиче. За ним тут же послали, и он явился в одной галоше. Вильгельм специально очень долго и мило беседовал с ним, сказав, что хочет иметь фотографии атаки и, в особенности, снимок с галошей.
   В тот же самый вечер министр двора велел мне попросить генерала немедленно уничтожить этот снимок. Художник в нем сопротивлялся, но верный слуга царя вынужден был подчиниться приказу его величества. Правда, при этом Несветович все время подчеркивал, что обещал отдать этот снимок кайзеру.
   В конце концов в Берлин была послана другая фотография, вполне безобидная.
   Вильгельм умел выразить свое недовольство, не считаясь даже с высоким положением людей, которые его рассердили. Я расскажу здесь только о нашем проходе по Кильскому каналу после визита в Коус, которым Вильгельм был очень недоволен.
   Мы медленно продвигались по этой стратегической артерии современной Германии. Кайзер не объявлял заранее о своем намерении посетить нас. Но когда мы проходили один из последних шлюзов, он вдруг появился – якобы случайно. Он поднялся на борт императорской яхты, очень сухо приветствовал их величеств и спросил царя, когда он собирается продолжить свой путь. Николай II ответил, что уйдет из Киля рано утром, поскольку должен успеть на праздник в Петербурге. Поговорив с царем несколько минут, кайзер отбыл. Их величества не сделали ничего, чтобы сделать эту странную встречу немного сердечней.
   Не успели мы бросить якорь в Киле, как царь получил послание от кайзера, нацарапанное на листке бумаги, вырванном из блокнота. В нем Вильгельм просил отложить свой отход из Киля до восьми часов утра, чтобы, покидая этот порт, царь мог пройти мимо кораблей немецкого флота, стоявших на рейде. Николай II написал в ответ несколько теплых слов. Он сообщил кайзеру по-английски, что будет рад полюбоваться замечательным флотом своего кузена.
   Через несколько часов пришло другое послание, в котором, по непонятным причинам, осмотр флота отменялся. Хуже всего было то (царь позже сам рассказывал об этом), что в нем не содержалось ни малейших намеков на причины такого решения кайзера. Осмотра не будет. И все. Нужно ли говорить, что мы вышли из Киля в пять утра.
   Несмотря на это, некоторые офицеры встали, чтобы хоть одним глазком, пусть даже без разрешения властей, увидеть прославленные немецкие корабли. Но густой туман скрыл их из вида.
   За завтраком царь все время подшучивал над ними, заявив, что они пострадали из-за своего неуместного любопытства.
   – Вильгельм не хотел, чтобы мы сравнивали его флот с английским, и одел его туманом по мерке.
   Неприятное впечатление, произведенное этими выходками кайзера, было более или менее сглажено во время нашего последнего визита в Берлин по случаю свадьбы дочери Вильгельма и герцога Эрнеста Брауншвейг-Люнебургского. Окруженный большим числом придворных, кайзер лучше приспосабливался к атмосфере, в которой должен жить монарх.
   Я закончу свои воспоминания о правящем доме Германии случаем, произошедшим в Спале. Он демонстрирует, что отношения их величеств со своими немецкими родственниками всегда носили оттенок скрытой, почти инстинктивной вражды.
   Принц Генрих Прусский прибыл в Спалу со своей женой, принцессой Ирэн, сестрой нашей императрицы. (Такие визиты наносились регулярно, для того, очевидно, чтобы держать Вильгельма в курсе взглядов царя и правительства России.)
   В день приезда принца царь предложил прогулку верхом. Мы проехали с десяток миль через чудесной красоты лес. На обратном пути принц сказал царю:
   – Это была прекрасная прогулка, но конечно же никак не Distanzritt (проверка на выносливость), о которой вы писали в своем письме.
   – Это была только подготовка, – ответил царь, – завтра я покажу тебе леса более отдаленные.
   Царь подъехал ко мне и тихим голосом произнес:
   – Принцу Генриху захотелось проехаться на выдержку. Пошлите повара в то место, о котором мы с вами говорили несколько дней назад. Утром я заставлю принца проскакать пятьдесят миль. Так что на пути назад он не будет хвастаться своей военной закалкой. – И со значительной улыбкой добавил: – Велите, чтобы для меня оседлали моего вороного.
   Вороной царя происходил от английской чистокровной лошади и русского рысака, у него была такая рысь, что свите постоянно приходилось переходить с галопа на рысь и обратно. Это, конечно, очень утомляло. Свита царя привыкла к такого рода испытаниям. Принц же, похоже, устал после двадцати пяти миль езды и начал жаловаться на своего коня. На обратном пути ему предложили выбрать любую из свитских лошадей. Он выбрал, но с трудом доехал до дому. Он сильно натер себе ноги и потом пять дней не садился на коня.
   Царь утешал его, говоря, что ко всему надо привыкнуть, но мне на ухо прошептал:
   – Теперь он запоет по-другому и не станет больше проситься в поездки на выдержку. Удивительно, но все моряки почему-то считают себя прекрасными кавалеристами…

Английский король

   Совсем по-другому проходили приемы короля и королевы Англии в Ревеле. Как легко было всем в их обществе!
   Прекрасным июньским утром, солнечным и свежим, в открытом море, за рейдом, появилась яхта «Виктория и Альберт».
   Наша эскадра, с императорской яхтой во главе, пошла ей навстречу. После обычных церемоний король Эдуард, королева Александра и их дочь принцесса Виктория поднялись на борт «Полярной звезды», где их встретила вдовствующая императрица. Сразу же начался завтрак. Царь принимал короля Англии в форме шотландского гвардейца, в знаменитой шапке из медвежьего меха. Король возвел Николая II в звание адмирала английского флота, и он тут же появился в новой форме.
   Посетив «Минотавр», один из крейсеров британского эскорта, царь спросил меня, нет ли у меня подходящего подарка для офицерской кают-компании. У меня с собой случайно оказался жбан из чеканного серебра в русском стиле. Его тут же послали на «Минотавр» в качестве первого подарка нового адмирала Британского флота. Этот жбан я возил с собой многие годы, не зная, кому его преподнести.
   Во время этого визита все делалось спокойно и с большим достоинством. Этикет английского двора сильно отличался от нашего. Наши великие князья с раннего детства приучались часами стоять в так называемом «кругу», что было чрезвычайно утомительно. На борту же «Виктории и Альберта» все было совсем по-другому. После обеда король и его августейшие гости удобно расселись по креслам; подали сигары и ликеры. Возле каждого монарха стояло кресло, и офицеры, с которыми король хотел поговорить, приглашались сесть в него. После довольно долгой беседы король кивал, и его собеседник удалялся, уступая место другому.
   Обе свиты находились в одной комнате, но никто не обязан был стоять – желающие могли садиться. Поскольку служебных докладов не было, все вопросы ранга и социального положения не имели никакого значения.
   Я вспоминаю, как Джон Фишер (если это был он) ходил взад-вперед по комнате и, приближаясь ко мне, всякий раз задавал какой-нибудь вопрос. Я отвечал ему, каждый раз вставая. Наконец он сказал:
   – Я не могу сидеть – пятнадцать лет провел на палубе корабля, но это не повод для того, чтобы вы следовали моим привычкам. Мы не на службе, так что не надо вскакивать.
   Подали чай, и заиграл оркестр, к великому удовольствию наших дам, молодых и старых. Сэр Джон первым пошел танцевать с одной из великих княжон.
   Вся императорская семья сохранила приятные воспоминания об этом визите, во время которого любая принужденность или нервозность устранялась благодаря такту и добросердечию наших гостей.

Французы

   Визиты наших союзников тоже оставляли приятное впечатление. Никогда не забуду успешную встречу президента Фальера, сына которого, не без задней мысли, все называли дофином.
   Только я, как историк пустяков, случавшихся в повседневной жизни, могу рассказать о незначительных случаях, запавших мне в память. Смешные истории бывают и с друзьями. Поверят ли мне читатели, если я скажу, что сильнее всего запечатлелся в моей памяти самый дурацкий случай.
   Когда в Петербург приехали французские моряки, в их честь в огромном Народном доме, который, вероятно, специально соорудили для таких грандиозных празднеств, был дан большой концерт.
   Мне по должности полагалось сообщить иностранным корреспондентам об этом событии. Один из журналистов слушал меня, наверное, не очень внимательно, поскольку в его газете появился огромный заголовок: «Прием в публичном доме Санкт-Петербурга», а французский публичный дом отнюдь не такое невинное учреждение, как в Англии. Этот предприимчивый господин не имел, конечно, ни малейшего понятия о том, какие насмешки мне пришлось выслушать из-за его описки, которая, полагаю, была все-таки случайной.
   Во всех клубах Санкт-Петербурга только об этом и говорили! Графиня Фредерикс устроила мне суровый выговор за то, что я не подверг цензуре иностранные газеты.
   Вот еще один случай, совсем не пустячный, который веселил нас многие недели.
   По пути назад из Компьена экипаж императрицы (рядом с которой сидела ее гофмейстерина Нарышкина) окружила огромная толпа, проехать было почти невозможно. Крики «Да здравствует император!» и «Да здравствует императрица!» вздымались вокруг кортежа, словно волны штормового моря. Неожиданно какой-то маленького роста господин, оказавшийся прямо перед Нарышкиной и решивший, по-видимому, быть любезным со всеми, закричал, перекрывая шум толпы:
   – Да здравствует дама налево!
   Раздались аплодисменты, и с тех пор мадам Нарышкину стали звать не иначе как «дама налево».
   Приезд иностранного двора часто ставит перед церемониймейстерами неразрешимые трудности. Привести пример?
   В Витри, во время маневров французской армии, царь, как обычно, ездил на своем собственном коне (такого же обычая придерживался и Вильгельм II). Членам же свиты приходилось довольствоваться теми лошадьми, которых им давали хозяева. Когда я садился в седло, ко мне подошел офицер из свиты президента и предупредил:
   – Ваше превосходительство, мы знаем, что вы прекрасный наездник, и потому приготовили для вас чистокровного коня.
   Пока мы ехали шагом, все шло хорошо. Но когда вдалеке показались французские батальоны, царь послал коня в галоп. Тут-то и начались мои мучения. Я не мог сдержать коня – он несся с такой скоростью, как будто стремился выиграть скачки. Я понимал, что сейчас обгоню царя, а хуже этого ничего нельзя было придумать, и вынужден был отвернуть в сторону. Но не успел я описать один круг, как пришлось идти на второй, поскольку мой скакун относился к своим обязанностям с исключительной серьезностью. Должен признаться, что вся эта скачка превратилась для меня в сплошное выписывание кругов, которые с каждым разом становились все больше и больше. Спешившись, я спросил офицера из президентской свиты:
   – Эта лошадь – из скаковых конюшен?
   – Да, ваше превосходительство. Она только что получила несколько призов в Лоншане.
   – Охотно верю. Я чуть было не обогнал царя на несколько корпусов.
   Во время этого визита произошел случай с крещением внука маршала Монтебелло, французского посла в России. Незадолго до отъезда царя маркиз попросил его стать крестным отцом младенца. Государь не видел причины отказать послу в этой милости. Но случилось так, что, когда мы приехали, в Компьене разгорелась борьба между кабинетом Вальдек-Руссо и партией клерикалов. Наша церемониальная часть вела долгие переговоры, но французский министр ни за что не хотел допустить, чтобы царь появился в церкви, где должны были состояться крестины. Николай настаивал – царь всея Руси должен держать свое слово. Я полагаю, что вся эта история стоила маркизу Монтебелло его поста – вскоре после этого он был отозван из Петербурга.
   Каждая сторона считала себя правой.
   Во время нашего визита в Компьен происходили небольшие инциденты, причиной которых, я полагаю, было похвальное желание хозяев сделать так, чтобы нам всем надолго запомнилось пребывание в этом прекрасном старом замке.
   Вот пример. В Компьен мы ехали в поезде Наполеона III. Вагоны были обставлены золоченой мебелью и украшены в стиле Второй империи. Это выглядело очень красиво, но какими же неудобными были эти вагоны! В них было ужасно тесно. В довершение ко всему французы забыли поменять рессоры, а рессоры времен Второй империи вовсе не были предназначены для скоростей XX века. Императрицу укачало, да и самые крепкие из нас покинули эти клетки совершенно разбитыми – все у нас болело.
   Замок сам по себе очень удобен – для пикника. Когда я вошел в отведенную мне комнату, то обнаружил, что в ней нет воды, что бритвы и флаконы с одеколоном надо размещать на маленьких столиках, разбросанных по всей комнате, а «удобства» располагались за версту от спальни! Короче, в этом замке стиль империи был выдержан до конца!
   Для торжественного обеда французские дамы, желавшие продемонстрировать свое внимание к русским государям, оделись, все как одна, в платья стиля ампир (которые были изображены на картинках, висевших в замке в качестве иллюстрации для эпох Наполеона I и Наполеона III) и напудрились какой-то лиловой пудрой. Выглядели они весьма странно, однако наши дамы вовсе не были смущены отсутствием платьев с высокой талией и пудры пурпурно-голубого оттенка.
   Нельзя отрицать, что, когда сталкиваются два различных способа мышления, возникает непонимание.
   Какой проблемой, к примеру, стал вопрос о награждении французов нашими орденами! Список, переданный мне во Франции, оказался в три раза длиннее того, который мы утвердили в Петербурге, согласовав его с послом и военным атташе. Когда я спрашивал, какую роль тот или иной человек из нового списка играл во время визита царя, мне неизменно отвечали:
   – Он здесь не присутствовал, но это очень влиятельный человек.
   После этого мы долго обсуждали, какой орден дать этому влиятельному гражданину. По непонятным причинам французы ни за что не хотели получать орден Святого Станислава. Они отказывались даже от звезды Святого Станислава.
   – Нет-нет, только не Станислава, пусть лучше будет орден Святой Анны, хоть он и ниже по рангу.
   Но нельзя же было награждать всех одним и тем же орденом!
   Закончу повествование об этих небольших неприятностях – значение которых не следует преувеличивать – рассказом о происшествии, случившемся во время нашего отъезда из Компьена. Сразу хочу признать, что обе стороны со своей точки зрения были правы.
   Все отправились на смотр, но я решил проверить, как идет подготовка к нашему отъезду, и остался в замке. И правильно сделал, ибо выяснилось, что все – и комендант, и слуги, и чиновники, и офицеры – ушли смотреть маневры, бросив царский багаж прямо на полу.
   Мне пришлось идти разыскивать начальника городской жандармерии. Но он заявил, что царский багаж его совсем не касается.
   – Но, – воскликнул я, – это же будет неслыханный скандал! Подумайте только, что произойдет, если царский поезд вернется в Компьен, чтобы забрать багаж!
   Наконец начальник передал в мое распоряжение отделение солдат и офицера.
   Но вскоре выяснилось, что представления французских рядовых о своем долге сильно отличались от наших.
   – Простите, – сказали они, – но мы не царские носильщики.
   И снова обе стороны были правы.
   Я из кожи вон вылез, чтобы уговорить солдат, и к тому времени, когда царь направлялся к поезду, мы грузили уже последнее место багажа.

Император Франц-Иосиф

   Наш визит в Вену и Мюрцстег живо сохранился в моей памяти благодаря разговору, который я имел с императором Францем-Иосифом.
   Мы охотились высоко в Альпах, недалеко от Карлсграбена. Меня поместили в засаду на вершине огромной моренной гряды. Мне повезло подстрелить трех горных коз; в одну я попал в тот самый момент, когда она, распластавшись в воздухе, перепрыгивала с одной скалы на другую. Спустившись с морены, чтобы забрать добычу, я с удивлением обнаружил, что моя коза лежит прямо у ног императора Франца-Иосифа.
   – Прекрасный выстрел, – сказал он мне с улыбкой.
   Я стал извиняться, объясняя свой выстрел тем, что не знал, что эта коза предназначалась ему.
   Но Франц-Иосиф успокоил меня, заявив, что в любом случае не мог убить в тот день больше трех коз. Иначе общее число этих животных, павших от его ружья, сравнялось бы с тремя тысячами, а это привело бы к таким торжествам со стороны местных охотников, которых следовало бы избежать в присутствии русского царя.
   Император усадил меня на складной стул. Его помощники отправились за лошадью, и мы на несколько минут остались одни.
   Несмотря на свой преклонный возраст, император сохранил великолепную память.
   – Я помню вас, – неожиданно сказал он. – Ведь это вас представили мне во время визита Сандро Баттенберга в Вену, правда?
   Я подтвердил, что это был я.
   – Я думаю, – продолжал император, – что вы были одним из тех своих соотечественников, кто сохранил верность Сандро. Я слышал, что по возвращении в Россию вам пришлось давать объяснения своему начальству. Расскажите мне об этом. Я очень люблю Сандро.
   Я вкратце рассказал императору, как было дело, упомянув, что от грозившей опалы меня спас царь Александр III – он вспомнил, что его отец, Александр II, велел мне «служить Сандро, как будто служишь мне».
   Франц-Иосиф ответил:
   – Пришло время, когда царь пожалел о том, что сделал с Сандро. Вынужденный отъезд Сандро из Болгарии шел вразрез с интересами России в этом княжестве. Плохо подбирались у вас генералы и дипломаты, отправляемые в Софию.
   Он добавил, что, с его точки зрения, Сандро был очень способным человеком; может быть, ему лучше удавалось водить в атаку солдат, чем управлять таким молодым государством, каким была в ту пору Болгария.
   Через много лет я снова оказался в Вене, сопровождая великого князя Андрея Владимировича в его поездке в Болгарию. После обеда в честь его высочества император подошел ко мне и сказал:
   – Теперь, когда вы в Вене, не забудьте навестить вдову Сандро. Я ее очень люблю.

Принц Фердинанд Болгарский

   Я мог бы исписать много страниц, рассказывая о своих встречах с болгарами.
   Как человек, сражавшийся за независимость Болгарии, я присутствовал на многих русско-болгарских празднествах, некоторые из них были очень торжественными. Может быть, в будущем я напишу специальную книгу, посвященную этим прекрасным страницам истории наших стран. Здесь же я дам лишь наброски, лишенные какой-либо политической окраски, и буду очень краток.
   Как бывший адъютант князя Александра Баттенбергского, я полагал, что буду неприятен его преемнику, князю Фердинанду. Именно по этой причине я отклонил честь сопровождать его во время первого визита князя в Санкт-Петербург. Последующие события, однако, показали, что я ошибался, – князь относился ко мне очень тепло и после шипкинских торжеств пригласил в Софию в качестве личного гостя.
   Во время этого визита он показал мне зоологический сад, созданный им в Софии, которым он очень гордился. Он сообщил мне, что здесь находится самая полная коллекция змей, обитающих в Болгарии.
   – Хотите посмотреть на них?
   Я всегда испытывал инстинктивное отвращение ко всякого рода пресмыкающимся, но вежливость заставила меня согласиться.
   Он подвел меня к стеклянным ящикам, наполненным этими отвратительными созданиями. Неожиданно, к моему ужасу, я увидел, как он надел на руки какие-то зеленые перчатки и стал вытаскивать одну змею за другой; они обвивались вокруг его рук. Наконец он поднес одно из этих ужасных существ ко мне и сказал, что я могу ее погладить. Собрав все свое мужество, я прикоснулся к змее. Следует ли говорить, что, когда мы покинули это ужасное место, я испытал огромное облегчение. Мы отправились осматривать теплицы, в которых князь останавливался у самых интересных растений и называл их по-латыни. Все ученые немножко маньяки, даже если они правят государством.
   Осмотр зоосада и дворца продолжался так долго, что, по приказу князя, пришлось даже отложить отправление Восточного экспресса, которым я должен был уехать, больше чем на час.

Персидский шах

   От визитов персидского шаха в моей памяти осталось лишь несколько смешных случаев. Думаю, о них стоит рассказать.
   Первый произошел во время дворцового приема. Перед восточным государем прошла длинная процессия. После того как одна из дам поклонилась шаху, он громко спросил по-французски:
   – Зачем старые? безобразные? полуголые?
   Очевидно, этикет при его дворе сильно отличался от этикета других стран.
   Во время маневров в Курске перед павильоном, где находился шах, в парадном строю прошло огромное число русских солдат. Ему сообщили, что в параде приняло участие более ста тысяч человек. В известный момент шах подозвал к себе одного из своих адъютантов и что-то прошептал ему на ухо. Мой товарищ Бельгард, служивший в свое время инструктором персидской кавалерии, заметил, что это офицер с озабоченным лицом остановился у входа в павильон. Бельгард подошел к нему. Оказалось, что шах велел адъютанту лично убедиться, что не одни и те же батальоны проходят мимо него, поворачивая где-то сзади. Бедный персидский офицер не знал, как выполнить столь деликатное поручение.
   Бельгард отвел его туда, где солдатам из батальонов разрешали разойтись. Только так удалось доказать, что наши генералы не обманывают шаха.

Повседневная жизнь

Стол государя

   Переходим теперь к повседневной жизни их величеств. Сначала я расскажу о том, как они питались.
   Всем, что касалось стола и церемониала обедов и завтраков, заведовал гофмаршал граф Бенкендорф. Ему помогали полковник князь Путятин и фон Боде, два «полковника от котлет», как их называли.
   Граф Бенкендорф считал себя полновластным владыкой в сфере своей деятельности, он очень ревниво относился к своим обязанностям и никому не позволял вмешиваться в свои дела. Ему, конечно, приходилось вести дело так, чтобы укладываться в отведенные средства, но тратил их он исключительно по своему усмотрению.
   Ему была дарована высшая честь лично отчитываться перед государем в устной и письменной форме; это, говоря по-простому, означало, что он получал приказы от самого царя. Бенкендорф обращался к министру двора только в самых крайних случаях.
   Стол русского царя разделялся на три категории, или класса: стол их величеств и ближайшей свиты, известный под названием государев стол, стол гофмаршала для остальных членов свиты и сановников, приглашаемых ко двору, стол прислуги, разделенный на два разряда, в зависимости от ранга.
   Первый стол предназначался для людей, специально приглашенных их величествами к завтраку или обеду. Если же гость, представленный царской чете, не получал их личного приглашения, то он обедал за столом гофмаршала.
   Первый завтрак подавался в личные покои. Он состоял из чая, кофе или шоколада – по выбору, приносились также масло и хлеб – домашней выпечки, булочки или сладкий хлеб. Можно было заказать ветчину, яйца и бекон.
   Потом подавались калачи. Это была давняя традиция, и императрица соблюдала ее особенно строго, потому что очень любила калачи. Трудно объяснить иностранцу, что это такое. Грубо говоря, это маленькая белая булочка из теста, практически не содержавшего дрожжей, похожая на овальную дамскую сумочку с ушками, загнутыми вверх. В верхней части ее располагалась полукруглая каемка; сто лет назад калачи вешались за эту каемку на палку и так переносились. Первоначально калачи выпекались в Москве, и булочники создали легенду, что будто бы для них подходит только вода из Москвы-реки. Была создана специальная служба доставки этой воды. Цистерны с ней посылались ко двору, где бы он ни находился. Калачи подавались с особыми церемониями. Поскольку есть их полагалось горячими, то их приносили завернутыми в горячую салфетку.
   Таков был первый завтрак. Интересно было бы узнать, сколько он стоил бюджету двора. Впрочем, это был очень деликатный вопрос, который полагалось задавать с осторожностью. Ограничусь одним случаем, чтобы продемонстрировать то, что было выше моего понимания.
   Царь Александр III назначил гофмаршалом одного из своих адъютантов.
   – На еду тратится слишком много денег, – сказал он ему, – Попытайтесь упорядочить закупки продуктов.
   Молодой гофмаршал, исполненный служебного рвения, взялся за работу. От первого же открытия он чуть было не подскочил. Каждый день для личного стола его величества покупалось пять фунтов груерского сыра. Он решил узнать, сколько же сыра съедает царь за завтраком. Несколько дней он осторожно наблюдал за государем и выяснил – два или три маленьких кусочка. Гофмаршал послал за буфетчиком.
   – Больше не покупайте пять фунтов груерского сыра.
   – Как прикажете, ваше превосходительство.
   Через несколько дней царь спросил его:
   – Это ты отдал приказ подавать мне три крошечных кусочка сыра? И почему они такие жирные, закручиваются по краям и совершенно несъедобны?
   Гофмаршал велел приказчику в течение нескольких дней подавать на стол большой кусок груерского сыра.
   – Как прикажете, ваше превосходительство.
   На третий день сыр имел такой вид, что царь с негодованием отослал его назад.
   В конце концов гофмаршал сдался и подал в отставку.
   Я хочу рассказать о случае, происшедшем в Гофбурге, в Вене, во время одного из наших визитов к Францу-Иосифу. Случай был не особо важный, но показательный.
   Во время обеда я заметил, что некоторые конфеты были искусно завернуты в бумажки с фотографиями членов императорской семьи. Мне захотелось взять с собой несколько конфет, чтобы показать их нашему гофмаршалу, но я не успел договориться об этом. Каково же было мое изумление, когда после обеда мне передали коробку этих конфет.
   Я предложил графу Бенкендорфу сделать то же самое у себя, но он ответил, что это совершенно невозможно.
   По традициям нашего двора все конфеты, не съеденные гостями и оставшиеся на столе, отдавались слугам.
   – Эту традицию будет очень трудно отменить. Очень многие будут недовольны, а гости все равно не получат того, что для них приготовят.
   Таково было признание одного из самых строгих гофмаршалов, которому царь всецело доверял.
   Завтрак подавали в полдень. В Ливадии и в охотничьих домах вся свита завтракала за одним столом с государем. Все должны были являться в столовую за пять минут до начала завтрака. Император входил, приветствовал собравшихся и направлялся к столу с закусками, где каждый накладывал себе то, что хотел. На закуску подавали красную икру, копченую рыбу, селедку и маленькие сэндвичи. В закуску включались два или три горячих блюда: сосиски в томатном соусе, горячая ветчина, драгомировская каша и т. д. Император выпивал две рюмки водки и брал себе маленькие порции закусок. Императрица считала вредным начинать завтрак с закусок и не подходила к ним. Все это продолжалось пятнадцать минут; тем временем фрейлины по очереди подходили к государыне, которая обменивалась с каждой из них несколькими словами.
   После закуски мы усаживались на отведенные нам места. Искать их в присутствии царя и царицы не полагалось, поэтому каждый заранее находил свое место.
   Во время обычных завтраков государыня сидела справа от царя, напротив них министр двора. Если к обеду были приглашены гости, то их усаживали рядом с государями или Фредериксом, члены же свиты располагались в соответствии со своим чином и старшинством. Было только одно исключение – место справа от императрицы по очереди занимали все члены свиты без исключения, даже самые младшие.
   Прежде чем покончить с вопросом о закусках, расскажу о красочной церемонии «презента». В русском языке есть несколько слов для обозначения «презента»; церемония, которую я собираюсь описать, была традицией русского двора, возникшей в XVIII веке, и подарок, подносимый царю, получил французское название.
   «Презент» был даром, который каждую весну преподносили своему государю уральские казаки. Это была великолепная рыба самого первого и самого важного улова в году. Вместе с ней царь получал несколько бочек свежей икры.
   Изначально «презент» подносился как проявление верноподданнических чувств, но позже был закреплен специальным законом. В грамоте царя, даровавшей уральским казакам исключительное право рыбной ловли в реке Урал и его притоках, указывалось, что весь первый улов, называемый царским уловом, должен был поступать царю.
   Царский улов был важным событием. Он начинался еще тогда, когда река была скована толстым слоем льда, и требовал большой сноровки. Во льду прорубались проруби, через которые протаскивались сети.
   На царский лов приезжал сам губернатор, а с ним и все власти в полном составе. Духовенство служило молебен, после чего священники кропили проруби святой водой.
   Икра и пойманная рыба солились на месте и в тот же день в специальных вагонах отправлялись в столицу. Одновременно в Петербург выезжала депутация бородачей казаков, выбранных казачьим кругом и высоко ценивших эту честь. Хочу подчеркнуть тот факт, что казаков для поездки к царю избирали. У казаков всегда было демократическое управление – каждый полк имел свой круг (нечто вроде Агоры в Афинах). Он выбирал самых заслуженных казаков, имевших Георгиевский крест, который можно было получить только на поле боя.
   Царь принимал казаков в большой столовой Зимнего дворца. Казаки входили, неся лучшие образцы своей рыбы и икры «жемчужно-серого цвета с янтарным отливом». «Презент» клали около стола с закусками, и царь с царицей пробовали «цвет» уральского улова. Затем выпивалась рюмка водки за процветание уральских казаков, а члены делегации получали часы с царской монограммой.
   После этого казаки отправлялись к министру двора, автору этих строк, великим князьям и высшим сановникам царя. Царский улов был обилен. Моя доля равнялась почти сорока фунтам превосходной икры и пяти или шести рыбинам длиною в метр.
   С течением времени Урал стал менее обилен (или казаки уже не так сильно старались), но, как бы то ни было, к концу царствования презент уменьшился почти наполовину.
   И все-таки икры хватало даже на подарок некоторым иностранным дворам.
   За завтраком подавали две перемены – одну из яиц и рыбы и другую – из белого или красного мяса. Тот, кто имел хороший аппетит, мог попробовать четыре различных блюда. Вторая перемена включала в себя овощи, которые, чтобы не загромождать стол, клались на маленькие полукруглые тарелки. Завтрак заканчивался компотом из фруктов и сыром.
   Слуга, приносивший кушанье, накладывал его на тарелку гостя, так что мужчинам не надо было ухаживать за дамами. Император сам накладывал себе еду. В конце концов все стали следовать его примеру, и старый обычай забылся.
   Когда не было гостей, кофе пили за обеденным столом. Царь зажигал сигарету, говоря, что императрица разрешает. Если за завтраком присутствовали гости, то все после десерта вставали из-за стола; их величества отвечали на поклоны гостей и выходили в другую комнату или в сад. Кофе пили стоя, и государь беседовал с гостями. Как только закуривал царь, это означало, что можно курить всем.
   Пятичасовой чай подавался в комнаты. Иногда мы пили чай в комнате какой-нибудь из фрейлин, той, что поближе. К их величествам на чай приходили только по их личному приглашению.
   Обедали в восемь часов. Их величества приветствовали тех, кого не видели в течение дня. Я всегда удивлялся, как им удавалось ни разу не ошибиться. В Ливадии к обеду закусок не подавали, зато во время охоты их приносили дважды.
   Обед начинался с супа с валованами, пирожками или небольшими гренками с сыром. Балованы подавались к супу, а не после него, как за границей. Потом шла рыба, мясо (птица или дичь), овощи и десерт, за которым приносили фрукты. Кофе пили в столовой. На торжественных обедах количество блюд, конечно, увеличивалось, как и везде на континенте и в Америке.
   Вина были: мадера и белое и красное за завтраком, а также пиво для тех, кто его заказывал. За обедом, в соответствии с обычаем, подавались вина разных сортов, а с кофе – ликеры.
   Каждый прием пищи должен был продолжаться пятьдесят минут, не больше и не меньше. Гофмаршал строго следил за соблюдением этой традиции. Почему? Не могу сказать. Но я хорошо знаю, что упрямство графа Бенкендорфа обходилось нам очень дорого, да и гости царя не могли оценить искусство поваров царской кухни.
   Эта традиция восходит ко времени правления Александра II. Царь любил время от времени менять место столовой и иногда обедал в комнате, расположенной очень далеко от кухни. В то же время он требовал, чтобы блюда подавались одно за другим, без перерыва; закончив есть рыбу, он ждал, чтобы ему тут же подали мясо. Гофмаршалу пришлось ради быстроты подачи пожертвовать вкусом блюд. Были изобретены огромные грелки, в которые заливалась горячая вода; кушанье приносилось за двадцать минут до подачи его на стол в серебряном блюде. Оно накрывалось серебряной крышкой и ставилось на грелку в ожидании момента, когда его потребуют на стол. Благодаря этому изобретению граф Бенкендорф смог обеспечить пятидесятиминутную продолжительность завтраков и обедов. Но истинные гурманы, конечно, согласятся со мной, что ни один соус в таких условиях не сохранит своего настоящего вкуса.
   Фредерикс всю свою жизнь боролся против подобной порчи кушаний, но даже его власти не хватило, чтобы прекратить этот гастрономический скандал, как мы его называли. Он сделал героическую попытку покончить с ним в Ливадии, попросив инженеров соорудить специальные рельсы и лифт – по рельсам блюда доставлялись в буфетную, а лифт поднимал их в столовую; кушанье прибывало на стол во всем своем соку. Но министр не посоветовался с поварами, он даже ничего не сказал им о своей задумке, и после установки этого приспособления они преисполнились негодования, поскольку оно лишало работы новичков, относивших кушанья в столовую. Повара заявляли, что электрическое устройство движется недостаточно равномерно для соусов и куриных крокетов, только кошачья походка поварят может спасти их от сотрясения. Фредерикс настаивал, повара устроили нечто вроде забастовки – они пускали поезд с кушаньями так медленно, что все окончательно остывало и поступало на стол в совершенно несъедобном виде. Наконец, Фредерикс сдался, и поезд больше не использовали. В буфетной, торжествуя, достали грелки с водой, которые просуществовали до самой революции.
   Что касается государыни, то она всегда соблюдала диету, предписываемую ей докторами, и пища для нее готовилась прямо в буфетной на масляных плитах, которые так хорошо умеют делать шведы.
   Единственным местом, где мы питались по-настоящему хорошо, был императорский поезд. Кухня в нем располагалась рядом с вагоном-рестораном, в котором помещалось всего шестнадцать человек. Блюда приносились к столу сразу же с огня. Я заметил, что только в поезде царь регулярно посылал за шеф-поваром, чтобы поздравить его с особо удавшимся кушаньем.
   Стол гофмаршала мало отличался от стола императора. На нем было, пожалуй, меньше свежих овощей и не так много фруктов. Блюда здесь подавались самому гофмаршалу, министру двора, когда он бывал в Петербурге, гофмейстерине и фрейлинам свиты. Генерал-адъютант и офицеры, командовавшие гвардейскими отделениями, которые несли службу во дворце, тоже питались за столом гофмаршала. Я уже говорил о том, что особы, представлявшиеся их величествам и не получившие приглашения к царскому столу, тоже завтракали здесь. Гофмаршал сам сидел во главе своего стола.
   Стол слуг был, наверное, достаточно обильным, насколько я могу судить по своему слуге, которому приходилось постоянно прокалывать новую дырочку в ремне, который становился ему мал.
   Когда царь стал главнокомандующим русской армией, он полностью порвал со всеми обычаями двора и велел подавать ему самые простые блюда. Однажды он сказал мне:
   – Благодаря войне я узнал, что простые кушанья гораздо вкуснее и полезнее для здоровья, чем все эти пряные блюда, которыми потчевал нас гофмаршал.
   Что касается вин, то во время завтрака император пил только мадеру – большой стакан специально выбранной марки. У его стола всегда ставили бутылку этого вина. Он терпеть не мог, когда вино наливалось слугой, ему казалось, что слуга делал из этого слишком важное событие, и всегда наливал себе сам. Гостям вино наливали лакеи; они пили мадеру или белое или красное вино, как и в других странах. За обедом выбор вин был более разнообразен.
   Все они были превосходны, но подавались вовсе не из заветного повала, где хранились настоящие жемчужины. Этот подвал – мы все вздыхали по его содержимому – бдительно охранялся графом Бенкендорфом.
   Чтобы получить оттуда какую-нибудь бутылку, нужно было изобрести подходящий предлог. Только министр двора мог обратиться к графу Бенкендорфу с просьбой подать к столу вино из повалов Зимнего дворца. Но для этого нужен был достаточно серьезный повод. Мы изучали церковный календарь, выискивая святых-покровителей, и, как только находилось подходящее имя, отправлялись за министром двора и просили его послать за Бенкендорфом. Когда он приходил, Фредерикс говорил ему:
   – У нас сегодня семейный праздник, и нам хотелось бы пропустить по этому поводу стаканчик старого вина.
   – Но вы же прекрасно знаете, что эти вина хранятся для самых важных случаев, торжественных обедов…
   Но Фредерикс настаивал, и в конце концов Бенкендорф сдавался – на стол ставили бокалы для выбранного вина. Император, увидев их, спрашивал с улыбкой:
   – Что, опять чья-то племянница достигла совершеннолетия? Интересно, кто об этом вспомнил? Не иначе как Нилов или Трубецкой…
   Фредерикс больше всего любил вино «Шато д'Икем», которое называл нектаром. Если к обеду ожидали императрицу, то нечего было и надеяться на рюмочку этого нектара.
   Жемчужины винных подвалов Зимнего были уничтожены во время Октябрьской революции. Они попали в руки восставших; вино, которое они не смогли выпить, было вылито на Дворцовую площадь. Говорят, что площадь была похожа на поле битвы – вся она была усыпана телами упившихся людей. Это составило бы прекрасную сцену для фотографа, который захотел бы продемонстрировать презрение к смерти восставшего народа.
   Но при дворе Николая вино не играло той роли, как при дворах его предшественников. Неизменным остался только один обычай – по поводу его остряки изощрялись в шутках.
   Это была традиция золотого коронационного кубка. Во время коронационного пира наступал момент, когда обер-шенк протягивал царю золотой кубок с вином и громко провозглашал:
   – Его величество изволит пить!
   При этих словах иностранные гости (включая и дипломатов) должны были покинуть Грановитую палату. Во время последней коронации этот странный тост был отменен, но церемониймейстеры все равно пригласили иноземцев перейти в соседний зал, где для них были накрыты столы. Только истинные подданные царя могли пировать с ним в Грановитой палате.
   Пусть читатель сам догадывается, какие предосторожности заставили московитов XVI века придумать этот странный обычай.
   Во время царствования Александра II к столу подавались только иностранные вина. Александр III принял решение, которое стало поворотным пунктом в истории российского виноделия, – иностранные вина отныне должны были подаваться только в том случае, если за обедом присутствовали иноземные государи или дипломаты. В остальное время следовало пить русские вина. Это правило распространялось и на все гвардейские полки. Я помню, что многие офицеры, которым пришелся не по вкусу этот указ, вообще перестали посещать офицерские собрания и ходили обедать в крупные рестораны, где могли пить свои любимые вина. Да и то сказать, что в ту пору нужно было иметь много мужества, чтобы довольствоваться винами крымского производства.
   Но это продолжалось недолго. Под умелым руководством князя Кочубея Уделы довели качество крымских вин до удивительной степени совершенства. Вскоре те люди, которые предпочитали пить иностранные вина, делали это только из чистого снобизма. Совершенно невозможно было отличить «Реймское» шампанское от шампанского «Абрау». Специальностью Массандры стали десертные вина, к сожалению, выпуск их был весьма ограничен. Специалисты утверждали, что по качеству они ничуть не уступают лучшим иностранным образцам.
   Основателем русского виноделия был князь Лев Голицын. Его считали одним из лучших дегустаторов в мире. На международной выставке 1900 года он был избран председателем жюри.
   Он заявлял, что никогда не примет никакого официального поста – его вполне удовлетворяло звание русского винодела.
   Виноградники князя Голицына располагались в тридцати километрах от Ялты, в Крыму. Они назывались «Новый свет». Александр III заинтересовался этим предприятием и предложил Голицыну пост директора Массандры. Но князь поставил свои условия: никогда не носить формы, не получать никаких наград и не занимать официальных постов, иметь возможность делать в Массандре все, что заблагорассудится.
   Царь удивился, но согласие свое дал.
   Какое-то время князь управлял Массандрой с огромным успехом. Потом он поссорился с начальником Уделов; царь послал за ним, но он отказался уступить и подал в отставку.
   Князь вернулся к себе в «Новый свет» и полностью посвятил себя ему. К концу царствования Николая II Голицын решил подарить винодельческое предприятие царю. Зная об эксцентричности князя, царь попросил его в письменном виде изложить условия, на которых преподносился подарок. Условия были таковы: государство должно создать в «Новом свете» Академию виноделия с Голицыным в качестве неизменного президента; он должен иметь право провести остаток жизни здесь. Были сделаны расчеты, которые показали, что академия будет стоить Уделам гораздо больше, чем принесет доходов весь «Новый свет». Но князь был очень настойчивым человеком. Он покорил царя своим красноречием, и Николай II приказал не считаться с расходами.
   Я вспоминаю, как однажды их величества посетили «Новый свет».
   Длина подвалов этого завода составляла почти три километра. На пересечениях проходов князь оборудовал круглые площадки для дегустации вин. Одна из них называлась Винная библиотека. Помимо бесчисленных образцов вин, она содержала огромную коллекцию старинных бокалов для всех мыслимых сортов вин. Пока мы дегустировали вина самых знаменитых годов, князь говорил не умолкая.
   – Хотелось бы мне знать, – сказала мне императрица, когда мы возвращались в Ливадию, – сколько часов он смог бы говорить безостановочно?

Повседневная жизнь в Ливадии

   О том, как их величества проводили свои дни, я могу судить только по Ливадии, где мог наблюдать за ними ежедневно.
   Царь посвящал утро работе, приступая к ней сразу же после короткой прогулки. Его величество принимал посетителей стоя перед своим столом. Усевшись, он указывал гостю на кресло, и тот мог разложить свои бумаги на столе. Во время беседы царь курил и часто приглашал собеседника присоединиться к нему.
   Государь высоко ценил тех людей, которые могли понятно изложить даже очень сложные вещи. Перед тем как выслушать министра, он брал в руки его отчет, просматривал несколько первых строк, чтобы понять, о чем идет речь, а затем внимательно читал последние абзацы, в которых министр излагал свои выводы и предложения. Если они были ему не совсем ясны, то царь читал весь отчет. Государь очень быстро схватывал общую идею документа, но его раздражало, если в нем было слишком много аргументов в защиту точки зрения министра. Генерал Сухомлинов, военный министр, обладал особым даром удерживать интерес царя до самой последней минуты аудиенции, даже если она продолжалась два часа.
   Закончив обсуждение отчета, царь подходил к окну и произносил фразу, не относящуюся к делу, – это означало, что аудиенция окончена.
   Отчеты чаще всего предоставлялись царю вечером, с четырех до половины седьмого.
   Государь никогда не пропускал церковной службы, как бы ни сложились обстоятельства. Служба начиналась сразу же после его прихода и продолжалась около часа.
   Царь встречался с семьей только за едой, во время чая и в те вечера, когда срочные дела не призывали его в рабочий кабинет.
   Незадолго до окончания завтрака императрица делала знак детям, и они бежали в сад. За ними шел барон Мейендорф, командир царской охраны. Для него это было особой милостью, и он знал, как ею воспользоваться, – из сада сразу слышались смех и крики радости. Мейендорф прекрасно умел забавлять царских детей.
   Будучи распорядителем дворцовых балов, барон был любим двумя императрицами за свой веселый нрав и обаяние. Становясь старше, он не потерял своей веселости и завоевал любовь царских детей.
   Он был очень смешным, этот бедный барон Мейендорф, которого все любили, но никто не воспринимал всерьез. А в присутствии своей жены он совсем стушевывался. Тетя Вера, как все звали ее, была очень тщеславной и властной особой не без странностей.
   Она была президентом Общества защиты животных; энергия, с которой выполняла свои обязанности, служила источником многих неприятностей для правителей Крыма.
   Однажды она потребовала, чтобы власти запретили крестьянам носить кур на рынок вниз головой, поскольку бедные куры могут задохнуться. Губернатору Крыма пришлось издать специальный указ на этот счет. Через несколько дней она явилась к нему с жалобой.
   – Вы хотите сказать, – произнес губернатор, – что мой указ не выполняется?
   – Нет, выполняется, но до тех пор, пока эти подлецы крестьяне не пройдут мимо моей виллы. Я проследила за ними и выяснила, что, как только они заворачивают за угол, бедных кур снова опускают вниз головой.
   Но особенно тетя Вера прославилась после истории с красным пуделем. Однажды, выходя из ворот своей виллы, она увидела собаку, выкрашенную в ярко-красный цвет!
   Баронесса кинулась ее ловить; сбежалась огромная свора собак самых разнообразных мастей и бросилась вдогонку за пуделем. Тетя Вера бежала за ними, крича:
   – Ловите его! Ловите красного пуделя!
   Наконец, жандарму удалось поймать несчастное животное в конце набережной. Баронесса велела ему немедленно отнести собаку губернатору. Пылая от гнева, она не отставала от него ни на шаг. Губернатору пришлось ее принять, бросив все свои дела.
   – Что у нас за власти? Позор! Над бедным животным издевались. Я надеюсь, вы сурово накажете тех, кто истязал собаку.
   – Но простите, баронесса, в чем же состоит истязание? Дамы красят волосы, и все только восхищаются ими.
   – А о самолюбии собаки вы подумали?
   – О боже, да все псы сбежались, чтобы посмотреть на нее!
   – Да, за ней бежала целая свора дворняг. Бедняжка, она так страдала!
   – Почему вы так считаете? А может быть, ей, наоборот, льстило, что удалось привлечь внимание всех городских кобелей?
   Но тетя Вера настояла на расследовании. Выяснилось, что собаку покрасил один из офицеров ее мужа. Эту историю рассказали царю, и он велел губернатору сообщить баронессе, что виновных найти не удалось…
   В конце завтрака царь говорил всем присутствующим со своей обычной простотой:
   – Я собираюсь в таком-то часу ехать на прогулку. Кто хочет сопровождать меня, извольте приготовить своих лошадей.
   Приводились маленькие лошадки, привыкшие взбираться по крутым склонам. Любителей такого рода прогулок было немного. В конце концов я остался единственным человеком, который сопровождал царя, за исключением, конечно, дежурного адъютанта, у которого выбора не было.
   Однажды, недалеко от Массандры, во время сильного дождя царь, как обычно, ехал крупной рысью, не обращая внимания на непогоду. Конь его поскользнулся на мокрой глине, и государь упал и ушиб бок. Он сумел забраться в седло и вернуться в Ливадию, но здесь силы оставили его, и он с трудом поднялся на несколько ступенек и упал.
   Императрица была так напугана, что умоляла его больше никогда не ездить верхом. Вскоре после этого появились автомобили, стало интереснее доехать до какого-нибудь малознакомого места на машине, а потом взбираться по крутому склону вверх. Вскоре Дрентельн, генерал-адъютант, стал единственным человеком, который не отставал от царя во время таких походов, которые он обожал. Государь был очень энергичным человеком, вне своего рабочего кабинета он почти никогда не сидел долго на одном месте, и я никогда не видел, чтобы он на что-нибудь опирался. Выносливость его была поразительной.
   Прогулки царя были вечной головной болью для тех, кто отвечал за его безопасность. Вдоль дороги, по которой собирался проехать государь, особенно в отдаленных деревнях, размещались сотрудники полиции. Но царь очень сердился, когда замечал их – этих «любителей природы» или «собирателей растений», как он их называл, поскольку они делали вид, что интересуются чем угодно, но только не августейшей особой государя. Ничто не доставляло ему большей радости, как улизнуть от них.
   Больно бывало видеть отчаяние начальника дворцовой полиции. Чтобы хоть немного помочь ему, я сообщал обо всех переменах маршрута, которые царь предпринимал во время прогулки. Для этого я посылал одного из ординарцев, сопровождавших нас, позвонить ему в кабинет.
   Это позволяло переместить «собирателей растений» в другое место. Они бросали свой прежний пункт наблюдения и бежали, прячась за кустами, поскорее занять новый.
   Однажды после такой перестановки царь заметил, как из сакли (татарского жилища) в маленькой деревушке, куда мы только что приехали, выглянула голова начальника полиции. Царь послал за ним и начал допрашивать:
   – Я решил изменить маршрут уже после отъезда из дворца, как же вы сумели об этом узнать и оказаться у меня на пути?
   Бедный начальник, чтобы не выдать меня, забормотал что-то о предчувствиях и интуиции. Ничего другого ему не оставалось.
   После этого был издан еще один указ, впрочем столь же бесполезный, что и предыдущие, чтобы «любители природы» не маячили у дорог, по которым будет проезжать его величество.
   После чая царь часто играл в теннис. Он был хорошим игроком, а его противники, офицеры свиты или фрейлины, были гораздо слабее его. Узнав, что у Юсуповых гостит племянник, граф Николай Сумароков-Эльстон, чемпион России по теннису, его величество пригласил его в Ливадию.
   Мне рассказывали, что Сумароков, прекрасно игравший левой рукой, выиграл у царя все сеты. После чая царь решил отыграться. После нескольких ударов Сумароков послал мяч, который попал царю в лодыжку. Государь упал и вынужден был три или четыре дня пролежать в постели. Несчастный чемпион был в отчаянии, хотя никто и не думал его винить. Юсуповы его сильно бранили.
   Как только император встал с постели, он снова пригласил к себе Сумарокова. Чемпион еще несколько раз сыграл с царем, но тот был еще совсем не в форме.
   Совсем немного людей, не входивших в ближайшее окружение их величеств, пили с ними чай. Даже великие княгини могли приходить к императрице только по ее личному приглашению. Ни царь, ни государыня не имели желания расширять круг своего общения.
   За все время моей службы при дворе ни один человек не удостоился чести получить приглашение посетить их величеств после обеда. Со своей стороны, царь и царица тоже никогда ни к кому не ходили, за исключением вдовствующей императрицы и великой княгини Ксении. (Было еще одно исключение – черногорские княгини – см. раздел «Спириты».)
   Вечера проходили очень спокойно. Сначала императрица оставалась в гостиной, пока царь играл в домино или безик; она могла спеть пару песен. Но по мере того как здоровье ее ухудшалось, она все реже и реже спускалась даже к обеду. Она обедала одна или в обществе царя, «одни вместе», как писалось в знаменитом камер-фурьерском журнале.
   Свита играла в бридж. Но игра продолжалась недолго, поскольку императрица вскоре уходила к себе. У меня всегда было очень много дел, и я потихоньку исчезал из гостиной, попросив кого-нибудь предупредить меня, когда наступит время целования руки императрицы.
   Получив это известие, я осторожно проникал в комнату, поздравляя себя с тем, что никто не заметил моей хитрости. Но однажды, когда я последним целовал руку ее величества, она сказала мне:
   – Вы всегда очень удачно появляетесь к самому моменту прощания.
   – Мадам, у меня очень много срочной работы.
   – Как и всегда, – ответила она.
   – Мадам, я не мог уйти, не поцеловав вам руку.
   – Я вас понимаю, – мягко ответила она.

Путешествия по железной дороге

   Путешествия по железной дороге были сопряжены с огромными трудностями. Не успел я занять пост начальника дворцовой канцелярии, как нужно было заняться подготовкой к отъезду в Крым, с остановкой в Беловеже для охоты на зубров.
   Сколько инструкций надо было написать! Дворцовой полиции, чтобы организовала охрану пути. Железнодорожному батальону, чтобы организовал охрану мостов и тоннелей. Военному министру – расставить часовых на линии. Министру внутренних дел – составить список лиц которые будут представлены его величеству. Гофмаршалу – подготовить места для размещения и оборудовать их всем необходимым. Инспекции императорских поездов – согласовать маршрут и график следования поезда. Личному кабинету царя – подготовить подарки. Нельзя было предугадать, кому, когда и в какой форме царь захочет сделать подарок. Поэтому я всегда брал с собой тридцать два чемодана, наполненные портретами, чашками, кубками, портсигарами и часами из драгоценных металлов любого рода и любой стоимости.
   Подготовку особенно осложняла та секретность, которая окружала все перемещения царя. Государь и государыня терпеть не могли отвечать на вопросы типа: «Куда мы едем?», «Когда отъезд?», «С кем мы встретимся?».
   Иногда я узнавал о том, куда мы едем, только в полдень того дня, на который был назначен отъезд, намеченный на три часа дня. Мне пришлось подружиться со всеми слугами – посыльными, лакеями, курьерами, горничными. Они ловили обрывки разговоров в коридорах или подслушивали у дверей, а потом звонили мне, чтобы сообщить, что царь или императрица говорили о предстоящем путешествии. Нечего и говорить, что их услуги имели обратную сторону – самый последний из лакеев легко мог выдать меня или поставить в очень неловкое положение.
   Царь обычно ездил в двух поездах. Внешне они были совершенно неотличимы друг от друга – восемь вагонов, выкрашенных голубой краской, с гербами и вензелями их величеств. Государи ехали в одном поезде, а второй служил, как мы научились говорить во время войны, в качестве камуфляжа. Он шел пустым либо впереди, либо позади императорского поезда. Даже начальники пассажирского отдела не знали, в каком из них едет царская семья.
   В первом вагоне размещалась охрана. Стоило только поезду остановиться, как часовые бежали занять свои места у дверей царского вагона. Во втором была кухня с купе для главного официанта и поваров. Третий, обшитый панелями из красного дерева, служил вагоном-рестораном; одна треть его была оборудована под столовую с тяжелыми шторами на окнах и мебелью, обитой бархатным штофом. Здесь же стояло и пианино. В столовой помещалось шестнадцать человек.
   В четвертом вагоне, с коридором, смещенным к окну, ехали их величества. Первое купе, немного больше остальных, представляло собой царский кабинет; в нем стояли письменный стол, пара кресел и маленький книжный шкаф. За ним шла ванная, а потом спальня их величеств, размером в три обычных купе. Описать эту комнату я не могу, так как ни разу в ней не был. И наконец, шла гостиная императрицы, тоже размером в три купе; она была отделана в серых и лиловых тонах. Если императрица оставалась дома, эту комнату запирали.
   Пятый вагон предназначался для детей. Он был обит ярким кретоном, а мебель выкрашена в белый цвет. В этом вагоне ехали и фрейлины.
   Шестой был зарезервирован для царской свиты. Он был разделен на девять купе; центральное, занимаемое министром двора, было двойным. Наши купе были значительно больше, чем в вагонах Международной компании спальных вагонов. Кроме того, они были очень удобными. На двери имелось место для визитной карточки владельца. Одно купе всегда оставалось свободным для людей, представляемых их величествам по пути.
   И наконец, в седьмом вагоне помещался багаж, а в восьмом – инспектор императорских поездов, комендант поезда, прислуга свиты, врач и аптека. Канцелярия двора и военный секретариат размещался в багажном вагоне.
   Первый день моего путешествия на поезде навсегда остался у меня в памяти. За день до отъезда пришли слуги, чтобы забрать нашу одежду и все вещи, которые потребуются в пути, и разместить их в отведенных нам купе. Все, в чем мы в дороге не нуждались, было сложено в багажном вагоне, который был открыт днем и ночью.
   Мы собрались на императорской станции за полчаса до приезда их величеств. Они появились вместе с детьми за несколько минут до того момента, когда поезд должен был отойти. Как только царская семья вошла в вагон, поезд тронулся.
   В пять часов придворный скороход прошел по коридорам, извещая нас, что их величества пригашают всех на чай. Мы собрались в гостиной. Императрица подошла ко мне и сказала несколько слов, просто для того, чтобы приободрить новичка. Затем мы перешли в вагон-ресторан, где расселись за столом по старшинству. Царь и царица сидели в середине стола, лицом друг к другу. Я в ту пору был еще только полковником, и мне пришлось довольствоваться местом в самом конце стола. Две самые старшие фрейлины заняли места справа и слева от государя. Рядом с императрицей сидели граф Фредерикс и генерал-адъютант Гессе. Когда императрица отсутствовала, ее место занимал министр двора. Люди, сидевшие рядом с их величествами, тут же завели между собой непринужденный разговор. Остальные беседовали приглушенными голосами.
   Я вскоре обнаружил, что присутствие императрицы создает напряженную атмосферу. Когда ее не было, мы чувствовали себя гораздо свободнее и болтали о чем угодно.
   Самым колоритным из всех присутствующих был, конечно, придворный хирург доктор Гирш. В ту пору, когда я стал начальником канцелярии, ему было уже не менее восьмидесяти лет; он начал свою службу при дворе еще во время царствования Александра II и сохранял свой пост при всех последующих монархах. Его медицинские познания, несомненно, уже несколько устарели, и свита относилась к нему без особого почтения, но императрица высоко его ценила, и Гирш казался членом императорской семьи. Его совета спрашивали даже тогда, когда дело касалось образования детей. Ему прощались все его эксцентричные выходки.
   Например, он никогда не расставался с сигарой; докурив одну, он тут же принимался за другую. Императрица же не терпела запаха сигар. Между ней и доктором по этому поводу происходили постоянные стычки, но победителем из них всегда выходил доктор. Однажды я слышал, как императрица сказала Гиршу:
   – Отодвиньтесь от меня, я задыхаюсь.
   – Но, мадам, я сегодня выкурил совсем немного сигар.
   – Хотелось бы мне знать, что означает это «немного». Из-под двери вашего купе шел такой дым, как будто горел целый табачный магазин.
   Иногда Гирша спрашивали:
   – Разве никотин не яд?
   На что он отвечал:
   – Конечно, яд, но только действует он очень медленно. Я принимаю его вот уже пятьдесят лет, и он до сих пор еще не убил меня.
   Слуги принесли чай. На столе стояли пирожные и фрукты. Алкоголя не было, его подавали только тогда, когда за столом присутствовал Нилов, флаг-капитан его величества, который не мог обходиться без рома или бренди и просил слуг принести их.
   Чай продолжался около часа. Царь часто приносил с собой последние телеграммы, если не успевал просмотреть их до чая. Прочитав их, он передавал телеграммы своим соседям, минуя фрейлин, которые демонстрировали полнейшее безразличие к этим листкам бумаги.
   После чая мы вернулись в свой вагон, где беседовали друг с другом в коридорах или читали книги.
   Обед подавался в восемь и продолжался час. После обеда царь вставал, и мы ему низко кланялись.
   Государь редко выходил к вечернему чаю, а императрица никогда. Мы были предоставлены самим себе; для вечернего чая, как и для завтрака, не было четко установленного времени. Кто хотел, пил чай у себя в купе.
   В первое свое утро в поезде я подошел к своему месту за столом ровно в восемь. Почти тут же появился царь. Он велел мне сесть рядом с ним и спросил:
   – Вы всегда так рано встаете?
   – Государь, – ответил я, – если бы я встал позже, мне пришлось бы целый день работать в спешке.
   – Я с вами согласен. Я тоже встаю рано. А вот ваш шеф – нет. Он заканчивает одеваться как раз к тому времени, когда подают второй завтрак.
   Я сказал, что в Петербурге всегда докладываю ему в половине одиннадцатого.
   – Но я не сержусь на него, – продолжал царь. – Он – прекрасный человек. Вам будет очень приятно с ним работать. – И добавил после паузы: – Вы ведь служили с ним в одном полку? Говорят, что он любит продвигать конногвардейцев… Я его понимаю – гораздо приятнее работать с теми, кого хорошо знаешь и кому доверяешь.
   Поезд останавливался на крупных станциях. Министр двора заранее рассказывал царю о людях, которые допускались на платформу. Государь выходил из вагона и начинал беседовать с членами местной администрации. Губернаторов приглашали в поезд, и они ехали с нами до границ своей губернии. Эта честь оказывалась и офицерам, которые докладывали царю в поездке; они ночевали в купе для приглашенных.
   Во время путешествия царь работал в своем кабинете. Иногда он пил вечерний чай в вагоне-ресторане и проводил вечер со своей свитой; он играл в домино, и если проигрывал, то посылал слугу за деньгами. У царя никогда не было карманных денег. Он не знал их настоящей цены. Я вспоминаю случай, произошедший в Скерневице. Лошади понесли, и спасти царя удалось только благодаря тому, что один казак из охраны его величества не потерял присутствия духа и, прыгнув на среднюю лошадь, с риском для жизни схватил узду. Лошади остановились, протащив его по земле на довольно большое расстояние. Царь велел мне наградить казака.
   – Дайте ему золотые часы или двадцать пять рублей – по выбору.
   Я выдал смельчаку золотые часы и сообщил об этом царю, заметив, что двадцать пять рублей не соответствуют стоимости часов.
   – Это большой пробел в моем образовании, – улыбаясь, сказал мне царь. – Я не знаю цены вещам. Я никогда ни за что не платил сам.

Царская яхта

   Любимой яхтой царя был «Штандарт». Она была построена в Дании и считалась лучшим кораблем такого типа в мире. Водоизмещение яхты составляло 4500 тонн, она была выкрашена в черный цвет, а на корме и носу имела позолоченные украшения. Она обладала отличными мореходными качествами и обеспечивала пассажирам полный комфорт. Когда мы посетили Коус, король Эдвард попросил царя показать его конструкторам планы яхты, на тот случай, если ему захочется построить себе такую же.
   Яхтой командовал вице-адмирал Ломен, царский флаг-капитан [18 - Флаг-капитан его величества отвечал за безопасность государя, на каком бы корабле монарх ни находился – на яхте, броненосце или шлюпке. В последнем случае флаг-капитан сам садился за руль.]. Все высшие военно-морские чины боялись его как огня. Это правда, что он был исключительно требовательным, а в гневе и весьма резким Он утверждал, что на борту яхты сам царь должен ему подчиняться. Вне службы он был приятным и общительным человеком.
   Фактическим же командиром «Штандарта» был капитан Чагин, а старшим офицером – Саблин. Оба они очень гордились тем, что их величество высоко их ценит.
   В письмах, которые императрица писала царю на фронт, она часто упоминала Саблина.
   Конец Чагина был трагическим – он покончил с собой. По одной версии, причиной самоубийства было то, что его любовница принадлежала к группе террористов-эсеров. Не могу этого утверждать – Чагин умер холостяком.
   Когда императорская семья путешествовала на борту «Штандарта», каждому ребенку назначали дядьку – матроса, отвечавшего за его безопасность. Дети играли со своими дядьками, разыгрывали их и поддразнивали. Постепенно и молодые офицеры «Штандарта» втянулись в эти игры. Когда великие княжны подросли, игры сменились флиртом, но совершенно невинным. Я конечно же не использую здесь слово «флирт» в обычном его смысле; молодых офицеров лучше было бы сравнить с пажами или рыцарями средневековых дам. Много раз вся эта молодежь проносилась мимо меня, но я ни разу не услышал ни одного слова, похожего на современный флирт. Более того, офицеры были отлично вышколены одним из своих начальников, которого считали кавалером императрицы. Что касается великих княжон, то даже тогда, когда две из них уже превратились в настоящих девушек, они разговаривали как десяти– или двенадцатилетние девочки.
   Императрица на борту яхты становилась веселее и разговорчивей. Она участвовала в играх детей и подолгу беседовала с офицерами.
   Офицеры, конечно, находились в весьма непростом положении. Каждый день их приглашали к императорскому столу. В качестве ответного шага императорская семья принимала приглашения на чай в кают-компании.
   Но не сделались ли офицеры «Штандарта» со временем просто светскими людьми? Это обвинение часто выдвигали против них, особенно в военно-морских кругах (но, может быть, им просто завидовали) после несчастного случая, известного как авария «Штандарта».
   В один прекрасный день, когда мы путешествовали в финских шхерах, «Штандарт» вдруг потряс сильный удар. Никто не ожидал ничего подобного. Яхта тут же остановилась. Никто не знал, что будет дальше. Императрица побежала за детьми. Она нашла всех, за исключением цесаревича, которого нигде не было. Можно представить себе отчаяние родителей, которые были вне себя от беспокойства. Сдвинуть яхту с места оказалось невозможным. Во все стороны от нее понеслись моторные катера.
   Император бегал по яхте, требуя, чтобы все вместе с ним искали цесаревича. Впрочем, его вскоре нашли в целости и сохранности. Как только яхта остановилась, его дядька Деревенько схватил его на руки и побежал к якорным клюзам. Это был наилучший выход – отсюда можно было скорее всего спасти мальчика, если бы корабль начал тонуть.
   Паника прекратилась, и все спустились в шлюпки.
   Было проведено расследование. Ответственным за аварию признали лоцмана, старого финского морского волка, который вел судно в момент аварии. Срочно проверили все карты и выяснили, безо всяких сомнений, что скала, на которую напоролась яхта, ни в одной из них не указана.
   Но оставался еще флаг-капитан его величества, которому была вверена жизнь императорской семьи. В то время этот пост занимал адмирал Нилов, единственный человек после Бога, который отвечал за безопасность яхты.
   Он был в таком состоянии, что царь решил отправиться к нему в каюту. Войдя без стука, царь увидел адмирала, склонившегося над картой с револьвером в руке. Император попытался успокоить его. Он напомнил адмиралу, что по морским законам ему надлежит предстать перед судом, но, добавил царь, нет и тени сомнения в том, что он будет оправдан, поскольку столкновение предугадать было нельзя. Его величество унес с собой револьвер адмирала.
   Никого из участников этой драмы уже нет в живых. Поэтому я могу сказать, что после случая с револьвером между царем и адмиралом возникла трогательная дружба, которая была загадкой для всех, кто не знал подробностей этой трагедии, поскольку характер, образование и культурный уровень царя и адмирала очень сильно отличались.
   При дворе о крушении «Штандарта» никто не говорил. Все знали, что малейшее критическое замечание по адресу офицеров навлечет суровое наказание на голову того, кто осмелится его сделать.
   Офицеров на яхту отбирали по их умению вести себя в обществе; их задачей было создать на ее борту атмосферу сказки и идиллии. Вполне может быть, что их технические знания уже устарели.

Автомобили царя

   Первые автомобили марки «Серполет» появились в Петербурге в 1901-м или 1902 году. Один был куплен графом Фредериксом, а другой – великим князем Дмитрием Константиновичем (этот поклонник нового спорта, к слову сказать, разводил прекрасных лошадей). Но автомобили были еще совсем несовершенны и постоянно ломались.
   Однажды граф спросил у царя разрешения взять свой автомобиль в Спалу, на охоту. Не успели мы выехать, как пришлось выходить и толкать машину на обочину, поскольку мотор ее заглох прямо посередине дороги, перегородив путь царю. Весь двор проехал мимо нас, и насмешки сыпались со всех сторон. В конце концов граф послал за другим механиком, и мы смогли совершить еще две поездки без особых приключений. Тогда граф предложил царю – дело было в воскресенье после завтрака – прокатить его на машине. Его величество согласился, правда, без особого энтузиазма. Не успели мы отъехать, как наш автомобиль сломался. Пришлось послать за лошадьми, чтобы оттащить машину в гараж. Очутившись под градом насмешек, граф отказался от своего намерения катать царя.
   На следующий год бывший конногвардеец Квитко-Основьяненко купил в Ялте еще один автомобиль, получше. Полиция запретила ему ездить, поскольку он пугал лошадей, а на горных дорогах Крыма это могло привести к несчастным случаям. Квитко обратился к графу Фредериксу с просьбой отменить запрет. Он приводил в пример Европу, где автомобили могли разъезжать свободно, даже в Тироле. Дело передали на рассмотрение царя. Он, вероятно, не забыл еще случая в Спале. Его ответ был краток:
   – Мой дорогой граф, пока я живу в Ливадии, автомобилей в Крыму не будет.
   На следующий год царь имел возможность несколько раз прокатиться на машине, предоставленной в его распоряжение в Дармштадте великим князем. Императрицу тоже уговорили проехаться в этой ужасной повозке, напоминавшей омнибус без лошадей. Убедившись в безопасности езды, царь изменил свое мнение по поводу автомобилей.
   Вернувшись в Царское Село, мы с удивлением увидели подъезжавший к нам автомобиль «делонебельвиль», за рулем которого сидел князь Владимир Орлов. После завтрака его величество попросил князя прокатить его в своей машине. Они объехали парк, и в конце поездки царь пригласил императрицу совершить с ним еще одну «экскурсию».
   Орлов предоставил свой автомобиль в распоряжение государя; поездки стали совершаться почти каждый день, особенно после того, как князь доставил в свой гараж еще более совершенную машину. С тех пор он не покидал шоферского места. Он возил их величества в разных направлениях; опасаясь нападения на автомобиль или каких-нибудь других непредвиденных обстоятельств, он не позволял шоферу занять его место.
   Через шесть месяцев Фредерикс спросил царя, не хочет ли он завести себе автомобиль. Царь ответил:
   – Да, вы правы. Нельзя дальше злоупотреблять добротой Орлова. Велите купить две или три машины, да поручите это сделать Орлову, он разбирается в этом лучше всякого профессионала.
   К концу года императорский гараж был хорошо укомплектован. В нем было десять машин – позже их стало двадцать – и школа шоферов. Орлов продолжал возить царя и царицу. Только тогда, когда фирма прислала специально рекомендованного шофера (это был француз), Орлов согласился передать бесценные жизни государей в его руки. Но даже после этого он еще целый месяц ездил рядом с шофером, опасаясь, как бы чего не случилось.
   Несколько лет спустя парк автомобилей царя был одним из лучших в мире.

Царские охоты

   Царь охотился в основном в Беловеже, лесном заповеднике, занимавшем четверть миллиона десятин в Гродненской губернии. Раньше здесь много веков охотились короли Польши. В 1888 году лес стал личной собственностью царя.
   Беловежа была знаменита своим своеобразием древесных пород. Кроме того, это было единственное в Европе место, где сохранилось стадо зубров. Оно насчитывало 800 голов и тщательно охранялось. Даже во время императорских охот разрешалось убивать только тех зубров, которые отстали от стада, поскольку они были очень агрессивны и могли напасть на других зубров.
   Поохотиться в Беловеже мечтали все коронованные особы Европы. Кайзер просто умирал от желания сделать здесь хотя бы несколько выстрелов, но царь никогда не приглашал своего кузена на охоту в этот лес.
   Часто после встречи с Вильгельмом II царь говорил Фредериксу:
   – Он опять напрашивался, чтобы я пригласил его в Беловежу, но я сделал вид, что не слышу.
   Во время войны, когда Беловежа была оккупирована немецкими войсками, арестовали однажды немецкого солдата, у которого нашли приказы, касавшиеся заповедного леса. В них, под страхом смерти, запрещалось убивать зубров и других крупных зверей. [19 - К сожалению, это стадо почти полностью погибло во время революции.]
   В половине седьмого утра все охотники в охотничьих костюмах собрались перед царским дворцом. Вскоре появился государь, сопровождаемый императрицей и двумя фрейлинами.
   Мы заняли свои места в тройках, по двое, за нами ехали егеря. Добравшись до леса, мы поехали по длинным прямым лайонам – специально проделанным в лесу просекам, по которым охотники могли проникнуть в лес. Должен отметить, что по всей Беловеже было строжайше запрещено рубить деревья, и подлесок сделался совершенно непроходимым. Ветер не проникал в гущу леса, и дубы и березы росли совершенно прямо, словно свечи. Трава на просеках содержалась так хорошо, что мы ехали по ней словно по ковру.
   Когда мы прибыли на место охоты, нас встретил обер-егермейстер, который заставил нас тянуть жребий. Царь считал делом чести предоставлять каждому охотнику равные возможности. В некоторых странах монархам обычно доставались самые лучшие места для засады, отчего люди невысокого ранга за всю охоту порой не видели ни одного животного.
   Нас было двенадцать, и для нас приготовили двенадцать стендов. Мы заняли свои места в соответствии с вытянутыми номерами.
   В каждом стенде охотник был защищен до груди. Позади него стоял егерь, в обязанности которого входило перезаряжать ружья. Царю помогали два егеря, которые были вооружены большими рогатинами, чтобы в случае необходимости удержать раненого зверя. Императрица стояла рядом с царем. Она проявила удивительное хладнокровие, чего нельзя было сказать о ее фрейлинах, которые стояли вместе с другими членами свиты, и вскрикивали в самый неподходящий момент, пугая животных.
   Одна из них была со мной, но это не помешало мне убить очень крупного зубра. Первым выстрелом я ранил его в плечо. Зубр остановился, а потом бросился на нас. Вторым выстрелом я свалил его – в двадцати метрах от нашего стенда.
   Он весил 525 килограммов, более полутонны, прекрасный образец этих почти исчезнувших животных.
   Вечером, после обеда, все собрались на большой террасе. Перед ней были разложены наши трофеи, егеря освещали их факелами. В честь царя пропели охотничьи рожки, а главный егерь, обнажив свой кинжал, показал им на зверей, убитых царем. Потом в таком же порядке приветствовали трофеи других охотников.
   Однажды великий князь Николай Николаевич и князь Кочубей выстрелили одновременно и убили большого оленя с тридцатью двумя кольцами на рогах. Оба охотника предъявили свои права на эти выдающиеся рога. Начался спор. Царь вмешался и сказал:
   – Я здесь хозяин и забираю рога себе.
   Он велел изготовить за границей две точные копии этих рогов, которые стали украшением его Беловежской коллекции, и послал их соперникам.
   Царь был очень хорошим стрелком, но стрелял лишь тогда, когда был уверен, что не промахнется. Ему не хотелось промахом подмочить свою репутацию.
   В конце охоты каждый из гостей получал отпечатанный список лично убитых им зверей, где были отмечены дата охоты и место, где был произведен удачный выстрел.

Эпилог

Июль 1914 года

   После отъезда президента Французской республики из Петербурга мы думали, что тучи на политическом горизонте вскоре развеются. Вернувшись после одной из аудиенций у царя, Фредерикс сказал мне, что его величество не думает, что убийство в Сараеве приведет к войне, и надеется, что все уладится. Однако военный министр, которого я встретил в тот же день, думал по-другому. С его точки зрения, которую разделял и я, сама сердечность, с которой был принят в Кронштадте французский президент, заставит Вильгельма поддержать Австрию, если она предъявит неприемлемые требования.
   Мой сын проводил отпуск в Швейцарии, и я телеграфировал ему, чтобы он возвращался в Россию.
   Вечером Фредерикс опять встретился с царем. На этот раз его величество был полон тревоги. Кайзер прислал ему телеграмму, в которой предупредил, что любое вмешательство третьей страны в австро-сербский конфликт приведет к войне. Его величество ответил кайзеру, что стремится сохранить мир, но вынужден был дать приказ военному министру принять некоторые предварительные меры на случай, если мобилизация станет неизбежной. Эти меры можно будет отменить, если станут возможными прямые переговоры с Австрией.
   На следующий день был опубликован австрийский ультиматум Сербии. Царь вместе с Фредериксом отправился в Красное Село, где заседал кабинет министров.
   Вечером я положил на стол Фредерикса план частичной мобилизации гофмаршальской части на случай, если царь отправится на фронт. Граф сказал мне:
   – Нет-нет. Я не могу просить его величество подписать этот план – он уверен, что войны не будет.
   30 июля Сазонов приехал в Петергоф и очень долго беседовал с царем Уезжая, он зашел к министру двора и сказал, что передал начальнику штаба приказ о начале мобилизации. Позже я узнал, что генерал Янушкевич, получив этот приказ, снял трубку телефона, чтобы никакие другие распоряжения не могли ее отменить. Он считал, что, как только мобилизация начнется, остановить ее будет уже нельзя.
   На следующий день я уехал в Петербург по срочному делу Возвращаясь назад, я увидел, что в вагон для лиц приближенных к двору, этого же поезда садится граф Пургалес, немецкий посол, с одним из своих секретарей. Как только поезд тронулся, я прошел в купе графа. Он тут же встал, обхватил обе моих руки и воскликнул:
   – Надо остановить мобилизацию, остановить во что бы то ни стало. Иначе война!
   Я ответил:
   – Это невозможно. Мобилизация идет своим чередом. Вы же знаете, что нельзя мгновенно остановить автомобиль, мчащийся на полной скорости. Он неминуемо разобьется.
   Граф сказал:
   – Я попросил аудиенции у императора и еду к нему убедить его остановить мобилизацию. Ведь ее объявили только сегодня утром.
   Посол был необычайно возбужден. Я сделал все, чтобы успокоить его, сказав, чтобы он сразу же после аудиенции зашел к графу Фредериксу. Я был уверен, что министр двоpa сможет убедить его величество телеграфировать Вильгельму II и объяснить ему, что мобилизация ни в коей мере не означает войны и что, как только начнутся прямые переговоры, будет объявлена демобилизация.
   – Только прошу вас, – сказал я, – не просите у царя невозможного.
   – Нет-нет, – воскликнул граф, – если мобилизацию сразу же не отменят, войну предотвратить не удастся!
   Я заметил, что молодой секретарь пытается поймать взгляд графа, чтобы заставить его одуматься, – похоже, что посол потерял над собой всякий контроль.
   Я пошел прямо к Фредериксу и передал ему слова графа. Через полчаса явился посол, очень расстроенный. Он умолял министра пойти к царю и убедить его послать телеграмму кайзеру и объяснить причины мобилизации. Фредерикс отправился во дворец.
   По возвращении он сказал мне, что император составил прекрасную телеграмму, которую тут же и отослали. Он добавил:
   – Вот увидите, эта телеграмма спасет мир.
   Но не успел он договорить, как зазвонил телефон. Я взял трубку. Это был Сазонов. Я протянул трубку Фредериксу.
   Он страшно побледнел и произнес:
   – Да-да, я все сделаю.
   Сазонов сообщил Фредериксу, что Пурталес только что передал ему ноту с объявлением войны. Сазонов просил организовать ему аудиенцию у царя.
   Ответ на телеграмму царя был получен в тот момент, когда войска уже начали передвижение по обе стороны от границы. Телеграмма от Вильгельма лежала на столе его величества, но опубликовать ее вместе с документами об объявлении войны было невозможно. Я узнал о ее существовании только из воспоминаний Мориса Палеолога, французского посла в России.
   На следующий день в Зимнем дворце был устроен прием в честь офицеров Петербургского гарнизона. После молебна царь дал официальную клятву не заключать мира до тех пор, пока хоть один вражеский солдат остается на земле России. После этого раздались овации в честь М. Палеолога, посла наших доблестных союзников.
   Моему сыну удалось пересечь границу с последним поездом из Берлина. Увидев, что русских офицеров арестовывают, он спрыгнул с поезда и под огнем немецких часовых побежал в сторону границы.
   Через несколько недель он уехал на фронт и в 1915 году погиб смертью храбрых во время атаки на Мариенбург.

Последние аудиенции

   В августе 1916 года в Могилеве император послал за мной и сообщил, что намерен назначить меня полномочным министром в Бухарест. Это назначение совпало по времени с вводом наших войск в Румынию.
   Увидев мое изумление, царь объяснил, почему он принял такое решение.
   Он сказал, что получил сведения, что королева Румынии, его кузина, очень обеспокоена тем, как сложатся отношения между командованием русской армии, королем Румынии и ее населением. Император считал, что руководители армии не всегда прислушивались к предложениям дипломатов, поскольку не являются военными. Поэтому необходимо назначить в Бухарест человека, обладающего достаточным весом, чтобы он организовал эффективное сотрудничество с командующим русскими войсками. Проведя много лет в свите государя, я, по мнению царя, сумею подчинить своей воле того, кто будет руководить военными операциями в Румынии.
   После этого объяснения мне оставалось только выразить сожаление, что я больше не буду работать в ближайшем окружении своего государя.
   Царь добавил, что не хочет огорчать графа Фредерикса, с которым мы так дружно работали. Он просил меня не сообщать ему о моем назначении. Царь сам брался объяснить ему, что мой отъезд – это всего лишь временная мера. В указе, по которому я назначался полномочным министром, говорилось, что я сохраняю за собой пост начальника дворцовой канцелярии.
   Через некоторое время после моего приезда в Румынию королева спросила меня, согласится ли, по моему мнению, царь выдать одну из своих дочерей за ее сына, наследника престола принца Кароля. Я отправился в Петербург, чтобы обговорить этот вопрос.
   После того как я передал царю просьбу королевы, он сказал:
   – Я согласен с этим предложением, но боюсь, что императрица будет против.
   – Когда же мне прийти к вам снова, чтобы узнать, какой ответ я должен отвезти королеве?
   – Я не буду ничего говорить императрице. Попросите у нее аудиенции, передайте ей привет от королевы Румынии и сообщите о ее предложении.
   – Я так и сделаю, ваше величество.
   – Я вижу, вас пугает это поручение. Разве я не сделал из вас дипломата? Это дело как раз для полномочного министра и для придворного. Итак, идите к императрице.
   Аудиенция состоялась в четыре часа дня в Царском Селе. Когда я покидал дворец, слуга сообщил мне, что император ждет меня в саду.
   Я рассказал ему о разговоре с царицей. Императрица решила пригласить королеву Марию и принца Кароля на Пасху в Царское Село. А там будет видно, состоится ли этот брак.
   – Если, конечно, – добавил я, – ваше величество одобряет этот план.
   – Я не думал, что вы добьетесь такого успеха. У вас есть дар убеждать людей.
   Несмотря на эту похвалу, у меня сложилось впечатление, что император был бы рад, если бы императрица отказала. Тогда бы ему не пришлось расставаться с одной из своих дочерей.
   Через несколько дней я уехал в Румынию. Это была моя последняя встреча с их величествами.

Попытка спасти императорскую семью

   В 1918 году я был в Киеве, на Украине. Страна была оккупирована немцами, а главой теневого правительства был гетман Скоропадский.
   В Киеве я встретил князя Кочубея, моего коллегу по Министерству двора, и князя Георгия Лейхтенбергского, бывшего сослуживца по конно-гвардейскому полку.
   Мы думали только об одном – как вызволить императора и его семью из Екатеринбургской тюрьмы.
   Князь Лейхтенбергский взялся от нашего имени переговорить с немецкими властями; он был кузеном наследника баварского трона и благодаря этому имел доступ к генералу Эйхгорну, главнокомандующему оккупационной армией, и к генералу Тренеру, начальнику штаба.
   Немцы с готовностью вызвались помочь нам. Они открыли для нас кредит и пообещали снабдить пулеметами, ружьями и автомобилями. Мы собирались зафрахтовать два судна, которые должны были доставить надежных офицеров по Волге в ее приток Каму. В шестидесяти с лишним километрах от Екатеринбурга они должны были ждать дальнейших инструкций.
   Мы послали двух офицеров на разведку; один когда-то служил в штате царских детективов, а другой был конногвардейцем. Они должны были наладить связь с секретными агентами немцев, находящимися в Екатеринбурге, чья помощь была бы для нас неоценимой.
   Я знал, что царь не согласится поменять плен у большевиков на немецкий плен. Чтобы прояснить положение, я написал письмо Вильгельму и отдал его графу фон Альвенслебену, причисленному к особе гетмана. Граф в тот день должен был уехать в ставку немецкого командования.
   В этом письме я просил немецкого императора заверить государя, что ему разрешат жить в Крыму и не отправят, в качестве пленного, в Германию.
   Можно себе представить, с каким жадным нетерпением ждали мы возвращения Альвенслебена.
   Но, вернувшись в Киев, он не подавал признаков жизни. На следующий день я сам отправился к нему. Он сконфуженно объяснил мне, что кайзер сообщил ему, что не может дать ответ, не посоветовавшись со своим правительством. Альвенслебен посоветовал мне встретиться с графом Муммом, дипломатическим представителем Германии при дворе гетмана.
   Граф Мумм категорически отказался помочь мне. Он сказал, что с большим удивлением узнал, что немецкие военные власти обещали нам свою помощь. Впредь мы не должны были больше рассчитывать на помощь Германии.
   Более двух часов я пытался убедить графа Мумма прислушаться к голосу разума. Я объяснил ему, что в интересах самой же Германии спасти русского царя. Но все мои усилия оказались напрасными.
   Вскоре после этого пришла весть о трагедии в Екатеринбурге.

Александр Александрович Мосолов При дворе последнего царя. Воспоминания начальника дворцовой канцелярии. 1900–1916

Глава 1 Император Николай II и его семья