-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|  Николай Алексеевич Некрасов
|
|  Поэмы
 -------

   Николай Алексеевич Некрасов
   Поэмы





   «Страдания нас породнили»
   (О поэмах Н. А. Некрасова 1850-70-х годов)

   «Бесконечная тянется дорога, и на ней, вслед промчавшейся тройке, с тоскою глядит красивая девушка, придорожный цветок, который сомнется под тяжелым, грубым колесом. Другая дорога, уходящая в зимний лес, и близ нее замерзающая женщина, для которой смерть – великое благословение… Опять бесконечная тянется дорога, та, страшная, которую народ прозвал проторенной цепями, и по ней, под холодной далекой луной, в мерзлой кибитке, спешит к своему изгнаннику-мужу русская женщина, от роскоши и неги в холод и проклятие» – так писал о творчестве Некрасова русский поэт серебряного века К. Бальмонт.
   Стихотворением «В дороге» Некрасов начал свой путь, поэмой о странствиях по Руси мужиков-правдоискателей он его закончил. В характере Некрасова с детских лет укоренился тот дух правдоискательства, который искони был присущ его землякам, крестьянам-отходникам, костромичам и ярославцам. Сама любовь поэта к русскому народу была, по словам Ф. М. Достоевского, «как бы исходом его собственной скорби по себе самом… В любви к нему он находил свое оправдание. Чувствами своими к народу он возвышал дух свой». Некрасов «не нашел предмета любви своей между людей, окружавших его», не принял того, «что чтут эти люди и перед чем они преклоняются. Он отрывался, напротив, от этих людей и уходил к оскорбленным, к терпящим, к простодушным, к униженным… и бился о плиты бедного сельского родного храма и получал исцеление. Не избрал бы он себе такой исход, если б не верил в него… А коли так, то, стало быть, и он преклонялся перед правдой народною… признал истину народную и истину в народе…».
 //-- 1 --// 
   В многоголосье некрасовской лирики уже заключался, как в зерне, могучий эпический заряд его поэзии, таилась энергия выхода ее за пределы лирического сознания на широкий эпический простор. Стремление поэта к широкому охвату народной жизни приводило к созданию больших произведений, поэм, одним из первых опытов которых стала поэма «Саша». Она создавалась в счастливое время подъема общественного движения, на заре 1860-х годов. В стране назревали крутые перемены, появлялись люди сильных характеров, твердых убеждений. В отличие от культурных дворян, они были выходцами из общественных слоев, близко стоявших к народу. В поэме «Саша» Некрасов хотел показать, как формируются эти «новые люди», чем они отличаются от прежних героев – «лишних людей», идеалистов 1840-х годов.
   Духовная сила человека, по Некрасову, питается кровными связями его с родиной, с народной святыней. Чем глубже эта связь, тем значительнее оказывается человек. И наоборот, лишенный «корней» в родной земле, человек превращается в слабое, безвольное существо. Поэма открывается лирической увертюрой, в которой повествователь, как блудный сын, возвращается домой, в родную русскую глушь, и приносит слова покаяния матери-Родине.
   Иначе ведет себя человек его круга, культурный русский дворянин Агарин – бесспорно умный, одаренный и образованный. Но в характере этого «вечного странника» нет твердости и веры, потому что нет животворящей и укрепляющей человека любви к Родине и народным святыням:

     Что ему книга последняя скажет,
     То на душе его сверху и ляжет:
     Верить, не верить – ему все равно,
     Лишь бы доказано было умно!

   Агарину противопоставлена в поэме дочь мелкопоместных дворян, юная Саша. Ей доступны радости и печали простого деревенского детства: по-народному чувствует она природу, любуется праздничными сторонами крестьянского труда на кормилице ниве, жалеет срубленный лес.
   В повествование о встрече Агарина с Сашей Некрасов искусно вплетает евангельскую притчу о сеятеле. Христос в этой притче уподоблял просвещение посеву, а его результаты – земным плодам, вырастающим из семян на трудовой, плодородной ниве. Чем лучше удобрена почва на этой ниве, чем ласковее освещена она солнышком, чем щедрее напоена весенней влагой, тем богаче ожидаемый урожай. В поэзии Некрасова народный заступник и учитель обычно называется «сеятелем знанья на ниву народную». В поэме «Саша» в роли такого «сеятеля» выступает Агарин, а благодатной «почвой» оказывается душа юной героини.
   Агарин вторгается в патриархальный мирок деревенских старожилов как человек странного душевного склада, непонятной манеры поведения и культуры. Рассказ о его появлении в деревне ведет в поэме не автор, а отец Саши, наивный провинциал. Даже описанный им портрет Агарина – «тонок и бледен», «мало волос на макушке» – содержит простонародное суждение о красоте и достоинстве человека по его физическому здоровью. Из речей Агарина, переданных устами патриархального дворянина, выветривается их высокое интеллектуальное содержание, они окрашиваются в сказочный колорит:

     Есть-де на свете такая страна,
     Где никогда не проходит весна…


     Право, как песня слова выходили.
     Господи! сколько они говорили!..
     Много видал я больших городов,
     Синих морей и подводных мостов…

   Слова Агарина видоизменяются, пронизываются народными представлениями о стране обетованной за синими морями, где зимы не бывает и где живет человек в довольстве и справедливости. В патриархальной «наивности» восприятия есть мудрый здравый смысл народа, который помогает Некрасову национально укоренить сильные, а также оттенить и высмеять слабые стороны героя. Взгляд «добрых людей» простодушен, но целен, а потому и особенно чуток в оценке противоречий Агарина.
   В то же время характеристика «современного героя» осложняется психологической самохарактеристикой рассказчика, не способного объяснить сложный внутренний мир интеллектуального героя и подыскивающего для странностей Агарина удобопонятную внешнюю причину:

     Ты нам скажи: он простой человек
     Или какой чернокнижник-губитель?
     Или не сам ли он бес-искуситель?

   В рассказе старого помещика об Агарине постоянно струится эта двойственная ирония, так что автор находится и не на стороне Агарина, и не на стороне «славных людей»: он где-то посередине, он весь в предчувствии нового героя, в ожидании грядущего синтеза, живого плода, который принесет рождающаяся к сознательной интеллектуальной жизни Саша. Образ Агарина при этом обобщается и символизируется, превращается в «сеятеля»:

     А остальное все сделает время,
     Сеет он все-таки доброе семя!

   Художественный интерес автора сосредоточен не только на сатирическом изображении «современного героя» и не только на ироническом саморазоблачении ограниченного патриархального сознания, а в первую очередь на том зарождающемся синтезе, который может произойти в результате столкновения и слияния двух этих сил и стихий русской жизни. Социалистические мечтания, упования на «солнце правды», которыми покоряет Сашу Агарин в свой первый приезд, как спелые зерна падают в плодородную почву ее сердобольной, христиански отзывчивой души и обещают дать в будущем «пышный плод». Что для Агарина было и осталось лишь словом, для Саши окажется делом всей ее жизни:

     В добрую почву упало зерно —
     Пышным плодом отродится оно!

 //-- 2 --// 
   Лирическая поэма «Тишина» знаменует существенный поворот в творчестве Некрасова. Поиски русской идеи, отраженные в некрасовских поэмах середины 1850-х годов («Саша», «В. Г. Белинский» и «Несчастные»), были связаны с культом героев, выдающихся исторических личностей. К народу поэт выходил опосредованно, через характеры «народных заступников». Судьбы России он связывал с успешным сближением интеллигенции и народа, причем творческой силой этого сближения он считал интеллигенцию, несущую в народ свет истины, «солнце правды». В «Тишине» происходит решительное смещение акцентов. Именно народ оказывается здесь творцом истории и носителем духовных ценностей, которые должна принять русская интеллигенция. В «Тишине» поэт лирически приобщается к народным святыням, но еще не погружается аналитически в крестьянские характеры. «Тишина» – лишь преддверие поэм о народе, восхождение мироощущения поэта до идеала, который поможет ему в «Коробейниках» и «Морозе, Красном носе» осветить изнутри крестьянскую жизнь.
   Начало этой поэмы напоминает продолжение лирического стихотворения «В столицах шум…». Там, вслед за ощущением разрыва между суетою столиц и тишиной деревень, открылась поэту душевная даль, как только он соприкоснулся с «матерью-землею» и «колосьями бесконечных нив». Две первые строки «Тишины» – своеобразная прелюдия к поэме. Не случайно они отделены многоточием, паузой. Скользят и тают в сознании замки, моря и горы, а с ними вместе и тот душевный разлад, который они породили. Поэту открывается «врачующий простор» России. Хандра и уныние уже оттеснены внезапным чувством полноты жизни. В контакте с Родиной поэт надеется «одолеть свою судьбу», перед которой он «погнулся» в столице и за границей. Лирическую исповедь пронизывает народный склад ума, народное отношение к бедам и несчастьям – «наше горе», «русская печаль». Даже внутренний порыв поэта растворить, рассеять горе в природе соответствует типичной психологической ситуации народной песни:

     Разнеси мысли по чистым нашим полям,
     По зеленым лужкам…

   Созвучна народной песне масштабность, широта поэтического восприятия:

     Высоко солнце всходило, далеко осветило
     Во все чистое поле, через синее море…

   Поэт почувствовал себя странником, блудным сыном, возвращающимся к матери-Родине из-за «дальнего Средиземного моря». Синие моря и дальние заморские страны русских сказок и народных песен широкой волной поэтических ассоциаций заполняют поэму, входят в авторское сознание. Постоянно ощущается здесь исторически сложившееся и закрепленное сказочно-песенными формами народного искусства отношение к родине и чужбине – заморской стороне.
   Традиционная лексика, определяющая душевные переживания российского интеллигента, теряет в поэме свою экспрессивность, окружается словами, имитирующими народный тип мышления:

     Я там не свой: хандрю, немею…

   «Там» – это «за дальним Средиземным морем». Прямое столкновение слов хандра и дальнее Средиземное море выглядело бы как стилистический винегрет. Но поэт окружает книжное слово фольклорными словами и образами, они «опекают» его со всех сторон и как бы присваивают себе. В поисках «примиренья с горем», в теме судьбы, которую «не одолеть» на чужбине, скрываются поэтические намеки на древнерусскую персонификацию «злой судьбы», «горькой доли», «горя-злочастия». Даже романтический «ропот укоризны» олицетворяется у Некрасова по законам фольклорной поэтики: «за мною по пятам бежал».
   Крестьянская Русь в «Тишине» предстает в собирательном образе народа-героя, подвижника русской истории. В памяти поэта проносятся недавние события Крымской войны и обороны Севастополя:

     Когда над Русью безмятежной
     Восстал немолчный крик тележный,
     Печальный, как народный стон!
     Русь поднялась со всех сторон,
     Все, что имела, отдавала
     И на защиту высылала
     Со всех проселочных путей
     Своих покорных сыновей.

   Воссоздается событие эпического масштаба: в глубине крестьянской жизни, на русских проселочных дорогах свершается единение народа в непобедимую Русь перед лицом общенациональной опасности. В поэме воскрешаются мотивы древнерусских воинских повестей и фольклора. В период роковой битвы у автора «Слова о полку Игореве» «реки мутно текут», а у Некрасова «черноморская волна, еще густа, еще красна». В народной песне: «где мать-то плачет, тут реки прошли, где сестра-то плачет, тут колодцы воды», а у Некрасова:

     Прибитая к земле слезами
     Рекрутских жен и матерей,
     Пыль не стоит уже столбами
     Над бедной родиной моей.

   В поэме укрепляется вера Некрасова в народные силы, в способность русского мужика быть творцом национальной истории. Народ в «Тишине» предстает героем в «терновом венце», который, по словам поэта, «светлее победоносного венца». Светлее потому, что это героизм духовный, подвижнический, осененный образом Спасителя, увенчанного колючими терниями. Крымская война закончилась поражением России, сдачей Севастополя, потерей на долгие годы Черноморского флота. Но физическое поражение компенсировалось духовной победой народа-страстотерпца, не щадившего себя на бастионах, проявившего чудеса храбрости и готовность умереть «за други своя».
   По мере того как поэт приобщается к общенародному чувству, изменяется его душевное состояние, обретая спокойствие и гармонию в восприятии мира. В первой главе природа России вызывает захватывающее ощущение дали, что и оправдано психологически настроением человека, еще только вырывающегося из тяжелого состояния душевной замкнутости. Он жаждет почувствовать безбрежность, его увлекает простор, равнинность России. Пейзаж накладывается широкими и щедрыми мазками, которые создают ощущение далекой перспективы, освежающего простора. Поэт как бы стремится взлететь над миром в этом чувстве бодрящей легкости, свободы, воздуха.
   В четвертой, заключительной главе пейзаж получает иную окраску: появляются мягкие тона, подчеркнутая экспрессивность и масштабность картин природы стушевывается, они становятся более теплыми, интимными, ласкают и радуют взор. Живая степь волнующейся ржи без конца и без края сменяется шелковистой зеленью лугов, тревожная суровость русских рек – неподвижной гладью озер в травянистых коврах берегов. В тональности пейзажа четвертой главы затухает порывистость и напряженность, уходят тревожные образы грозы, бури, шума лесов. Природа заботливо охраняет теперь душевный покой поэта, только что выдержавшего борьбу, окружает его тенистыми ветвями березовых рощ, стелет путь зелеными листьями, втягивает поэта в свою благодатную глушь. Сделать частью своего душевного мира эту глушь и в соединении с нею получить источник жизненных сил поэт смог лишь тогда, когда обнаружил в крестьянине душу живого человека, такую же безбрежную, как и приволье русской природы. Тишина в душе поэта сливается здесь с народной тишиною, ибо в ней поэт почувствовал не «смертельный сон», а «вековую тишину», историческую думу народа. Сквозь героические события Крымской войны воспринимает теперь поэт и крестьянина-пахаря, несмотря на горе, нужду и мирские треволнения бодро шагающего за сохой:

     Его примером укрепись,
     Сломившийся под игом горя!
     За личным счастьем не гонись
     И Богу уступай – не споря…

   В «Тишине» не только прославляется народный подвиг, но и происходит сердечное приобщение поэта к его первоисточнику, к общенародной святыне, к тому духовному ядру, на котором держится русский национальный характер в тысячелетней отечественной истории:

     Храм воздыханья, храм печали —
     Убогий храм земли твоей:
     Тяжеле стонов не слыхали
     Ни римский Петр, ни Колизей!
     Сюда народ, тобой любимый,
     Своей тоски неодолимой
     Святое бремя приносил —
     И облегченный уходил!
     Войди! Христос наложит руки
     И снимет волею святой
     С души оковы, с сердца муки
     И язвы с совести больной…

   «Вот слияние интеллигенции с народом, полнее и глубже которого нет, – сказал по поводу этих стихов русский религиозный мыслитель начала XX века С. Н. Булгаков. – Но многие ли из интеллигентов, читателей и почитателей Некрасова, склонялись перед этим „скудным алтарем“, соединяясь с народом в его вере и молитве? Скажу прямо: единицы. Масса же, почти вся наша интеллигенция, отвернулась от простонародной „мужицкой“ веры, и духовное отчуждение создавалось между нею и народом».
   Характерно у Некрасова именно русское приобщение к национальной святыне – не в уединенной и обособленной, но в общей с верующим народом соборной молитве. Церковь для Некрасова не только молитвенное братство ныне живущих православных христиан, но и «собор» ушедших поколений, которые вместе с народом и поэтом предстоят сейчас «пред этим скудным алтарем». Как русский человек, Некрасов верит, что христианская святость и благодать нисходит на «собор» верующих душ, соединенных любовью. В письме к Л. Н. Толстому от 5 мая 1857 года, в период работы над поэмой «Тишина», Некрасов так сформулировал эту мысль: «Человек брошен в жизнь загадкой для самого себя, каждый день его приближает к уничтожению – страшного и обидного в этом много! На этом одном можно с ума сойти. Но вот Вы замечаете, что другому (или другим) нужны Вы – и жизнь вдруг получает смысл, и человек уже не чувствует той сиротливости, обидной своей ненужности, и так круговая порука… Человек создан быть опорой другому, потому что ему самому нужна опора. Рассматривайте себя как единицу – и Вы придете в отчаяние».
 //-- 3 --// 
   И вот в следующей поэме – «Коробейники» – Некрасов пытается расширить круг своих читателей. Поэма из народной жизни посвящается «другу-приятелю Гавриле Яковлевичу (крестьянину деревни Шоды Костромской губернии)». Она адресована не только столичному, но и деревенскому читателю, грамотному мужику. Некрасов ищет опоры в народе и одновременно хочет помочь народу познать самого себя – в самом замысле поэмы реализуется провозглашенная им «круговая порука».
   «Коробейники» – поэма-путешествие. Бродят по сельским просторам торгаши, мужики-отходники – старый Тихоныч и молодой его помощник Ванька. Перед их любознательным взором проходят одна за другой пестрые картины жизни кризисного, тревожного времени. Сюжет дороги превращает поэму в широкий обзор российской провинциальной действительности. Все, что происходит в поэме, воспринимается глазами народа, всему дается крестьянский приговор. Главные критики и судьи – не патриархальные мужики, а «бывалые», много повидавшие в своей страннической жизни и обо всем имеющие свое собственное суждение. В России, которую они судят, «все переворотилось»: старые устои жизни разрушаются, новое находится в брожении. Вкладывая в уста народа резкие антиправительственные суждения, Некрасов не грешит против правды. Многое тут идет от его общения со старообрядцами, к числу которых принадлежал и Гаврила Яковлевич Захаров. Оппозиционно настроенные к царю и его чиновникам, они резко отрицательно оценивали события Крымской войны, усматривая в них признаки наступления последних времен перед вторым Христовым пришествием.
   В этом же убеждают коробейников их наблюдения над жизнью господ, порвавших связи с Россией, проматывающих в Париже трудовые крестьянские денежки на дорогие и пустые безделушки. Характерной для нового времени представляется им история Титушки-ткача. Крепкий, трудолюбивый крестьянин стал жертвою творящегося в стране беззакония и превратился в «убогого странника» – «без дороги в путь пошел». Тягучая, заунывная песня его, сливающаяся со стоном разоренных российских сел и деревень, со свистом холодных ветров на скудных полях и лугах, готовит в поэме трагическую развязку. В глухом костромском лесу коробейники гибнут от рук такого же «странника», убогого и бездорожного, – отчаявшегося лесника, напоминающего и внешне то ли «горе, лычком подпоясанное», то ли лешего – жутковатую лесную нежить.
   Трагическая развязка в поэме спровоцирована и самими коробейниками. Это очень совестливые мужики, критически оценивающие и свое торгашеское ремесло. Трудовая крестьянская мораль постоянно подсказывает им, что, обманывая братьев мужиков, они творят неправедное дело, «гневят Всевышнего», что рано или поздно им придется отвечать перед Ним за «душегубные дела». Потому и приход их в село изображается как искушение для бедных девок и баб. Вначале к коробейникам выходят «красны девушки-лебедушки», «жены мужние – молодушки», а после «торга рьяного» – «посреди села базар», «бабы ходят точно пьяные, друг у дружки рвут товар». Как приговор всей трудовой крестьянской России своему неправедному пути, выслушивают коробейники бранные слова крестьянок:

     Принесло же вас, мошейников!
     Из села бы вас колом.

   И по мере того как набивают коробейники свои кошельки, все тревожнее они себя чувствуют, все прямее, все торопливее становится их путь, но и все значительнее препятствия. Поперек их пути становится не только русская природа, не только потерявший себя лесник. Как укор коробейнику Ваньке – чистая любовь Катеринушки, той самой, которая предпочла всем щедрым подаркам, всему предложенному «богачеству» – «бирюзовый перстенек», символ этой любви. Неспроста именно этот эпизод из поэмы Некрасова выхватил чуткий русский народ и превратил в свою песню – «великую песню», по определению А. Блока.
   В трудовых крестьянских заботах топит Катеринушка после разлуки с милым свою тоску по суженому. Вся пятая главка поэмы, воспевающая самозабвенный труд и самоотверженную любовь, – упрек торгашескому ремеслу коробейников, которое уводит их из родимого села на чужую сторону, отрывает от трудовой жизни и народной нравственности. В ключевой сцене выбора пути окончательно определяется неизбежность трагического финала в жизни коробейников. Они сами готовят свою судьбу. Опасаясь за сохранность тугих кошельков, они решают идти в Кострому «напрямки». Этот выбор не считается с непрямыми русскими дорогами («Коли три версты обходами, прямиками будет шесть»). Против коробейников, идущих прямиком и напролом, как бы восстают дебри русских лесов, топи гибельных болот, сыпучие пески. Тут-то и сбываются их роковые предчувствия, и настигает их ожидаемое возмездие.
   Примечательно, что преступление «Христова охотничка», убивающего коробейников, совершается без всякого материального расчета: деньгами, взятыми у них, он не дорожит. Тем же вечером, в кабаке, «бурля и бахвалясь», в типично русском кураже, он рассказывает всем о случившемся и покорно сдает себя в руки властей. В «Коробейниках» ощутима двойная полемическая направленность. С одной стороны, тут урок реформаторам-западникам, которые, направляя Россию по буржуазному пути, не считаются с особой «формулой» русской истории, о которой говорил Пушкин. А с другой стороны, здесь урок радикалам-нетерпеливцам, уповающим на русский бунт и забывающим, что он бывает «бессмысленным и беспощадным».
 //-- 4 --// 
   Вскоре после крестьянской реформы 1861 года в России наступили «трудные времена». Начались преследования и аресты: сослан в Сибирь сотрудник «Современника» поэт М. Л. Михайлов, арестован Д. И. Писарев, летом 1862 года заключен в Петропавловскую крепость Чернышевский, а вслед за этим и журнал Некрасова правительственным решением приостановлен на шесть месяцев. Нравственно чуткий поэт испытывал стыд перед друзьями, которых уносила борьба. Их портреты со стен квартиры на Литейном смотрели на него «укоризненно». Драматическая судьба этих людей тревожила его совесть. В одну из бессонных ночей, вероятнее всего во владимирской усадьбе Алешунино, в нелегких раздумьях о себе и опальных друзьях выплакалась у Некрасова великая покаянная песнь – лирическая поэма «Рыцарь на час», одно из самых проникновенных произведений о сыновней любви поэта к матери, покаянной любви к Родине. Все оно пронизано глубоко национальными православно-христианскими исповедальными мотивами. Подобно Дарье, Матрене Тимофеевне, другим героям и героиням своего поэтического эпоса, Некрасов в суровый судный час обращается за помощью к материнской любви и заступничеству, как бы сливая в один образ мать человеческую с Матерью Божией. И вот совершается чудо: образ матери, освобожденный от тленной земной оболочки, поднимается до высот неземной святости.

     Треволненья мирского далекая,
     С неземным выраженьем в очах…

   Это уже не земная мать поэта, а «чистейшей любви божество». Перед ним и начинает поэт мучительную и беспощадную исповедь, просит вывести заблудшего на «тернистый путь» в «стан погибающих за великое дело любви».
   Рядом с культом женской святости в поэзии Некрасова мы получили, по словам Н. Н. Скатова, «единственный в своем роде поэтически совершенный и исторически значимый культ материнства», который только и мог создать русский национальный поэт. Ведь «вся русская духовность, – утверждал Г. П. Федотов, – носит богородичный характер, культ Божией Матери имеет в ней настолько центральное значение, что, глядя со стороны, русское христианство можно принять за религию не Христа, а Марии». Крестьянки, жены и матери, в поэзии Некрасова в критические минуты их жизни неизменно обращаются за помощью к Небесной Покровительнице России. Несчастная Дарья, пытаясь спасти Прокла, за последней надеждой и утешением идет к Ней.

     К Ней выносили больных и убогих…
     Знаю, Владычица! знаю: у многих
     Ты осушила слезу…

   Когда Матрена Тимофеевна бежит в губернский город спасать мужа от рекрутчины, а семью – от сиротства, она взывает к Богородице, «касаясь снежной скатерти горящей головой»:

     Открой мне, Матерь Божия,
     Чем Бога прогневила я?

   «Рыцарь на час» – произведение русское в самых глубоких своих основаниях и устоях. Поэму эту Некрасов очень любил и читал всегда «со слезами в голосе». Сохранилось воспоминание, что вернувшийся из ссылки Чернышевский, читая «Рыцаря на час», «не выдержал и разрыдался».
   В обстановке спада общественного движения 1860-х годов значительная часть радикально настроенной интеллигенции России потеряла веру в народ. На страницах «Русского слова» одна за другой появлялись статьи, в которых мужик обвинялся в грубости, тупости и невежестве. Чуть позднее и Чернышевский подаст голос из сибирских снегов. В «Прологе» устами Волгина он произнесет приговор «жалкой нации, нации рабов»: «снизу доверху все сплошь рабы». В этих условиях Некрасов приступает к работе над новым произведением, исполненным светлой веры и доброй надежды, – к поэме «Мороз, Красный нос».
   Первотолчком к ее рождению могли послужить и события личной жизни. На исходе лета 1862 года Некрасов пребывал в состоянии тревоги и растерянности, потеряв верных друзей и оказавшись не у дел после приостановки издания «Современника». Поздней осенью 1862 года он получил известие о смерти отца, добрые отношения с которым после разрыва отроческих лет были давно восстановлены. Некрасов уехал в Грешнево, распоряжался строительством нового родового склепа в Абакумцеве, неподалеку от могилы умершей в 1841 году матери, хлопотал об устройстве на собственные средства начальной школы для крестьянских детей со священником Благовещенской церкви. Тяжелое состояние духа нашло отражение в посвящении к сестре, Анне Алексеевне Буткевич, которым поэма и открывается. Обращение к «сеятелю и хранителю» в трудные минуты жизни всегда действовало на поэта исцеляюще. Так случилось и на этот раз.
   Центральное событие «Мороза…» – смерть крестьянина, и действие в поэме не выходит за пределы одной крестьянской семьи. В то же время и в России и за рубежом ее считают поэмой эпической. На первый взгляд это парадокс, так как классическая эстетика считала зерном эпической поэмы конфликт общенационального масштаба, воспевание великого исторического события, всколыхнувшего и объединившего весь народ, оказавшего большое влияние на судьбу нации.
   Однако, сузив круг действия в поэме, Некрасов не только не ограничил, но как бы укрупнил ее проблематику. Ведь событие, связанное со смертью крестьянина, с потерей кормильца и надежи семьи, уходит своими корнями едва ли не в тысячелетний национальный опыт, намекает невольно на многовековые наши потрясения. Некрасовская мысль развивается здесь в русле довольно устойчивой, а в XIX веке чрезвычайно живой литературной традиции. Семья – основа национальной жизни. Эту связь семьи и нации чувствовали творцы нашего эпоса от Некрасова до Льва Толстого и Достоевского. Идея семейного, родственного единения возникала в нашем отечестве как самая насущная еще на заре его истории. И первыми русскими святыми оказались не герои-воины, а скромные князья, родные братья Борис и Глеб, убиенные окаянным Святополком. Уже тогда ценности братской, родственной любви возводились у нас в степень общенационального идеала.
   Крестьянская семья в поэме Некрасова – частица всероссийского мира: мысль о Дарье переходит в думу о величавой славянке, усопший Прокл уподобляется крестьянскому богатырю Микуле Селяниновичу. В таком же богатырском величии предстает и отец Прокла, скорбно застывший на высоком бугре:

     Высокий, седой, сухопарый,
     Без шапки, недвижно-немой,
     Как памятник, дедушка старый
     Стоял на могиле родной!

   Белинский писал: «Дух народа, как и дух частного человека, высказывается вполне в критические моменты, по которым можно безошибочно судить не только о его силе, но и о молодости и свежести его сил».
   С XIII по XX век Русская земля по меньшей мере раз в столетие подвергалась опустошительному нашествию. Событие, случившееся в крестьянской семье, потерявшей кормильца, как в капле воды отражает исторические беды российской женщины-матери. Горе Дарьи торжественно определяется в поэме как «великое горе вдовицы и матери малых сирот». Великое – потому что за ним трагедия многих поколений русских женщин – невест, жен и матерей. За ним – историческая судьба России: невосполнимые потери лучших национальных сил в опустошительных войнах, в социальных катастрофах веками отзывались сиротской скорбью русских семей.
   Сквозь бытовой сюжет просвечивает у Некрасова эпическое событие. Испытывается на прочность крестьянский семейный союз; показывая семью в момент драматического потрясения ее устоев, Некрасов держит в уме общенародные испытания. «Века протекали!» В поэме это не поэтическая декларация: всем содержанием, всем метафорическим строем поэмы Некрасов выводит сиюминутное событие к вековому течению российской истории, крестьянский быт – к всенародному бытию.
   Вспомним глаза плачущей Дарьи, как бы растворяющиеся в сером пасмурном небе, плачущем ненастным дождем. А потом они сравниваются с хлебным полем, истекающим перезревшими зернами-слезами. Наконец, эти слезы застывают в круглые и плотные жемчужины, сосульками повисают на ресницах, как на карнизах окон деревенских изб:

     Кругом – поглядеть нету мочи,
     Равнина в алмазах блестит…
     У Дарьи слезами наполнились очи —
     Должно быть, их солнце слепит…

   Только эпический поэт мог так дерзко соотнести снежную равнину в алмазах с очами Дарьи в слезах.
   Образный строй «Мороза…» держится на этих смелых метафорах, выводящих бытовые факты к всенародному бытию. К горю крестьянской семьи по-народному прислушлива в поэме природа: как живое существо, она отзывается на происходящие события, вторит крестьянским плачам суровым воем метелицы, сопутствует народным мечтам колдовскими чарами Мороза, как бы олицетворяющего собою красоту и мощь природных и народных богатырских сил. Смерть крестьянина потрясает весь космос крестьянской жизни, приводит в движение скрытые в нем энергии, мобилизует на борьбу с несчастьем все духовные силы. Конкретно-бытовые образы, не теряя своей заземленности, изнутри озвучиваются песенными, былинными мотивами. «Поработав земле», Прокл оставляет ее сиротою – и вот она под могильной лопатой отца «ложится крестами», священная мать сыра земля. Она тоже скорбит вместе с Дарьей, вместе с чадами и домочадцами враз осиротевшей, подрубленной под корень крестьянской семьи. И Савраска осиротел без своего хозяина, как богатырский конь без Микулы Селяниновича.
   За трагедией одной крестьянской семьи – судьба всего народа русского. Мы видим, как ведет он себя в тягчайших исторических испытаниях. Смертельный нанесен удар: существование семьи кажется безысходным и обреченным. Как же одолевает народный мир неутешное горе? Какие силы помогают ему выстоять в трагических обстоятельствах?
   В тяжелом несчастье, обрушившемся на семью, люди менее всего думают о себе. Никакого ропота и стенаний, никакого озлобления или претензий. Горе поглощается всепобеждающим чувством сострадательной любви к ушедшему из жизни человеку вплоть до желания воскресить его ласковым словом. Уповая на божественную силу Слова, домочадцы вкладывают в него всю энергию самозабвенной воскрешающей любви:

     Сплесни, ненаглядный, руками,
     Сокольим глазком посмотри,
     Тряхни шелковыми кудрями,
     Сахарны уста раствори!

   Так же встречает беду и овдовевшая Дарья. Не о себе она печется, но, «полная мыслью о муже, Зовет его, с ним говорит». Даже в положении вдовы она не мыслит себя одинокой. Думая о будущей свадьбе сына, она предвкушает не свое счастье только, но и счастье любимого Прокла, обращается к ушедшему мужу, радуется его радостью:

     Вот – дождались, слава Богу!
     Чу! бубенцы говорят!
     Поезд вернулся назад,
     Выди навстречу проворно —
     Пава-невеста, соколик-жених! —
     Сыпь на них хлебные зерна,
     Хмелем осыпь молодых!..

   Некрасовская героиня в своем духовном складе несет то же свойство сострадательного отклика на горе и беду ближнего, каким сполна обладает национальный поэт, тот же дар высокой самоотверженной любви:

     Я ли о нем не старалась?
     Я ли жалела чего?
     Я ему молвить боялась,
     Как я любила его!


     Едет он, зябнет… а я-то, печальная,
     Из волокнистого льну,
     Словно дорога его чужедальная,
     Долгую нитку тяну…

   Ей-то казалось, что нить жизни Прокла она держит в своих добрых и бережных руках. Да вот не уберегла, не спасла. И думается ей теперь, что нужно бы любить еще сильнее, еще самоотверженнее, так, как любил человека Христос, так, как любила Сына Матерь Божия. К Ней, как к последнему утешению, обращается Дарья, отправляясь в отдаленный монастырь за Ее чудотворной иконой. А в монастыре свое горе: умерла молодая схимница, сестры заняты ее погребением. И, казалось бы, Дарье, придавленной собственным горем, какое дело до чужих печалей и бед? Но нет! Такая же теплая, родственная любовь пробуждается у нее и к чужому, «дальнему» человеку:

     В личико долго глядела я:
     Всех ты моложе, нарядней, милей,
     Ты меж сестер словно горлинка белая
     Промежду сизых, простых голубей.

   Когда в «Илиаде» Гомера плачет Андромаха, потерявшая мужа Гектора, она перечисляет те беды, которые теперь ждут ее: «Гектор! О, горе мне, бедной! О, для чего я родилась!» Но когда в «Слове о полку Игореве» плачет русская Ярославна, то она не о себе думает, не себя жалеет: она рвется к мужу исцелить «кровавые раны на жестоцем его теле». И когда теряет князя Дмитрия Донского супруга его Евдокия, она так же плачет об усопшем: «Како зайде, свет очю моею? Почто не промолвиши ко мне? Цвете мой прекрасный, что рано увядаеши?… Солнце мое, рано заходиши; месяц мой прекрасный, рано погибавши; звездо восточная, почто к западу грядеши?» И некрасовскую Дарью в безысходной, казалось бы, ситуации укрепляет духовно та же самая русская отзывчивость на чужое несчастье и чужую боль.
   Дарья подвергается в поэме сразу двум испытаниям: два удара принимает она на себя с роковой неотвратимостью. За смертью мужа и ее настигает погибель. Но все преодолевает Дарья силой духовной любви, обнимающей весь Божий мир: природу, землю-кормилицу, хлебное поле. И умирая, она больше себя любит Прокла, детей, вечный труд на Божьей ниве:

     Воробушков стая слетела
     С снопов, над телегой взвилась.
     И Дарьюшка долго смотрела,
     От солнца рукой заслонясь,
     Как дети с отцом приближались
     К дымящейся риге своей,
     И ей из снопов улыбались
     Румяные лица детей…

   Это исключительное свойство русского национального характера народ наш пронес сквозь мглу суровых лихолетий от «Слова о полку Игореве» до «Прощания с Матёрой», до плача ярославских, вятских, сибирских крестьянок, героинь В. Белова, В. Распутина, В. Крупина, В. Астафьева… В поэме «Мороз, Красный нос» Некрасов поднял глубинные пласты нашей веры – неиссякаемый источник выносливости и силы народного духа, столько раз спасавшего и возрождавшего Россию из пепла в лихие годины национальных катастроф и потрясений.
 //-- 5 --// 
   Начало 1870-х годов – эпоха очередного общественного подъема, связанного с деятельностью революционных народников. Некрасов сразу же уловил первые симптомы этого пробуждения и не мог не откликнуться по-своему на их болезненный характер. В 1869 году С. Г. Нечаев организовал в Москве тайное революционно-заговорщическое общество «Народная расправа». Программа его была изложена Нечаевым в «Катехизисе революционера»: «Наше дело – страшное, полное, повсеместное и беспощадное разрушение». Провозглашался лозунг: «Цель оправдывает средства». Чтобы вызвать в обществе революционную смуту, допускались любые, самые низменные поступки: обман, шантаж, клевета, яд, кинжал и петля. Столкнувшись с недоверием и противодействием члена организации И. И. Иванова, Нечаев обвинил собрата в предательстве и 21 ноября 1869 года с четырьмя своими сообщниками убил его. Так полиция напала на след организации, и уголовное дело превратилось в шумный политический процесс. Достоевский откликнулся на него романом «Бесы», а Некрасов – поэмами «Дедушка» и «Русские женщины».
   Русский национальный поэт и в мыслях не допускал гражданского возмущения, не контролируемого высшими нравственными принципами, не принимал политики, не освященной христианским идеалом. Убеждение, что политика – грязное дело, внушалось, по мнению Некрасова, лукавыми людьми для оправдания своих сомнительных деяний. У человека, душою болеющего за отечество, не может быть к ним никакого доверия. Народные заступники в этих поэмах Некрасова не только извне окружены подвижническим ореолом, они и внутренне, духовно все время держат перед собой высший идеал богочеловеческого совершенства, а политику воспринимают как религиозное делание, освященное высшими заветами евангельской правды.
   «Христианское просвещение, развивающее и воспитывающее личность, а не случайное усвоение обрывков знания, употребляемых как средство агитации, – вот в чем нуждается народ наш, – утверждал С. Н. Булгаков. – Историческое будущее России, возрождение и восстановление мощи нашей Родины или окончательное ее разложение, быть может, политическая смерть, находятся в зависимости от того, решим ли мы эту культурно-историческую задачу: просветить народ, не разлагая его нравственной личности. И судьбы эти история вверяет в руки интеллигенции». В числе истинных просветителей России, которые работают на ее возрождение, Булгаков в первую очередь называл «родного нашего Некрасова».
   24 ноября 1855 года в письме к В. П. Боткину Некрасов говорил о Тургеневе с великой надеждой: этот человек способен «дать нам идеалы, насколько они возможны в русской жизни». В своей надежде Некрасову суждено было разочароваться. И вот в поэмах историко-героического цикла он попытался сам дать русским политикам достойный подражания идеал. Все народные заступники в поэзии Некрасова – идеальные герои хотя бы потому, что, в отличие от атеистического, нигилистического уклона, свойственного реалиям русского освободительного движения, они напоминают и внешним своим обликом, и внутренним, духовным, содержанием русских святых.
   Создавая историко-героические поэмы, Некрасов действовал «от противного»: они были своеобразным упреком той революционно-материалистической бездуховности, которая глубоко потрясла и встревожила поэта. Впрочем, и ранее, в лирических стихотворениях на гражданские темы, Некрасов придерживался той же эстетической и этической установки. По его собственным словам, в «Памяти Добролюбова», например, он создавал не реальный образ Добролюбова, а тот идеал, которому реальный Добролюбов, по-видимому, хотел соответствовать.
   В своих поэмах Некрасов воскрешал высокий идеал не монашеской святости, а святости мирянина именно в той мере, в какой эта святость утверждалась учением святых отцов и органично вошла в народное сознание. Так, для некрасоведов-атеистов камнем преткновения долгое время оказывались слова вернувшегося из ссылки героя поэмы «Дедушка»: «Днесь я со всем примирился, что потерпел на веку». Они не понимали, что христианское смирение отнюдь не означает примирения со злом, а, напротив, утверждает открытую и честную борьбу с ним, что и подтверждается далее всем поведением героя. Но христианское сопротивление мирскому злу действительно исключает личную вражду, кровную месть. «Чем меньше личной вражды в душе сопротивляющегося и чем более он внутренне простил своих врагов – всех вообще и особенно тех, с которыми он ведет борьбу, – тем эта борьба его будет, при всей ее необходимой суровости, духовно вернее, достойнее и жизненно целесообразнее, – замечает русский мыслитель И. А. Ильин в работе „О сопротивлении злу силою“. – Сопротивляющийся злу должен прощать личные обиды; и чем искреннее и полнее это прощение, тем более простивший способен вести намеченную, предметную борьбу со злом, тем более он призван быть органом живого добра, не мстящим, а понуждающим и пресекающим».
   Христианское содержание поэмы «Дедушка» проявляется буквально во всем, даже в деталях чисто внешнего плана. Возвращающийся из ссылки герой «пыль отряхнул у порога», как древний библейский пророк или новозаветный апостол, «отрясающий прах со своих ног». Действие это символизирует христианское прощение всех личных обид и всех прошлых скорбей и лишений. «Сын пред отцом преклонился, ноги омыл старику». С точки зрения реалий нового времени, действие сына может показаться странным. Однако Некрасов ведь создает идеальный образ и прибегает в данном случае к известной евангельской ситуации, когда Иисус Христос перед Тайной Вечерей омыл ноги своим ученикам, будущим апостолам. Этот древний обряд знаменовал особое уважение к человеку.
   Апостольские, христианские моменты подчеркнуты и во внешнем облике Дедушки:

     Строен, высокого роста,
     Но как младенец глядит,
     Как-то апостольски просто,
     Ровно всегда говорит.

   «Детскость» и мудрая простота героя тоже восходят к евангельским заповедям Христа. Однажды, призвав дитя, Он поставил его перед учениками и сказал: «Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете, как дети, не войдете в Царствие Небесное; итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном» (Мф., 18, 3–4).
   «Песни» Дедушки – это почти молитвенные покаяния за грехи соотечественников, ибо, по пророчеству Исаии, Господь «помилует тебя по голосу вопля твоего»: «Содрогнитесь, беззаботные! Ужаснитесь, беспечные!..» (Исаия, 32,11). «Горе тебе, опустошитель, который не был опустошаем, и грабитель, которого не грабили! Когда кончишь опустошение, будешь опустошен и ты; когда прекратишь грабительство, разорят и тебя» (Исаия, 33,1).
   Тревога за судьбу отечества и боль за беззакония соотечественников – причина страданий, принятых некрасовским героем на каторге, и источник его исповедально-обличительных песен и молитв:

     Всем доставалось исправно,
     Стачка, порука кругом:
     Смелые грабили явно,
     Трусы тащили тайком.
     Непроницаемой ночи
     Мрак над страною висел…
     Видел имеющий очи
     И за отчизну болел.
     Стоны рабов заглушая
     Лестью и свистом бичей,
     Хищников алчная стая
     Гибель готовила ей…

   Грозные библейские мотивы буквально пронизывают эту поэму. Герой оглашает свою «келью» «вавилонской тоской». Эта тоска – напоминание о трагических событиях библейской истории, о разрушении одного из самых богатых и преуспевающих царств. Библейское предание устами пророка Иеремии повествует о страшной гибели Вавилона, навлекшего Господень гнев за разврат и беззаконие его жителей.
   Поэма «Дедушка» обращена к молодому поколению. Некрасову очень хотелось, чтобы юные читатели унаследовали лучшие нравственные ценности, служению которым можно отдать жизнь. Характер Дедушки раскрывается перед внуком постепенно, по мере сближения героев и по мере того, как взрослеет Саша. Поэма озадачивает, интригует, заставляет внимательно вслушиваться в речи Дедушки, зорко всматриваться в его внешний и внутренний облик, в его действия и поступки. Шаг за шагом читатель приближается к пониманию народолюбивых идеалов Дедушки, к ощущению духовной красоты и благородства этого человека. Цель нравственного, христианского воспитания молодого поколения оказывается ведущей в поэме: ей подчинены и сюжет и композиция произведения.
   Центральную роль в поэме играет рассказ героя о поселенцах-крестьянах в сибирском посаде Тарбагатай, о предприимчивости крестьянского мира, о творческом характере народного, общинного самоуправления. Как только власти оставили народ в покое, дали мужикам «землю и волю», артель вольных хлебопашцев превратилась в общество свободного и дружного труда, достигла материального достатка и духовного процветания.
   Замысел декабристской темы у Некрасова рос и развивался. В поэмах «Княгиня Трубецкая» и «Княгиня Волконская» поэт продолжил свои раздумья о характере русской женщины, начатые в поэмах «Коробейники» и «Мороз, Красный нос». Но если там воспевалась крестьянка, то здесь создавались идеальные образы женщин из светского круга. Подчеркивая демократические, христианские основы идеалов своих героинь и героев, Некрасов развивал и творчески углублял то, что в идеологии декабристов лишь зарождалось.
   В основе сюжета двух этих поэм – любимая Некрасовым тема дороги. Характеры героинь мужают и крепнут в ходе встреч и знакомств, сближений и столкновений с разными людьми во время их долгой дороги. Напряженного драматизма полон мужественный поединок княгини Трубецкой с иркутским губернатором. В дороге растет самосознание другой героини, княгини Волконской. В начале пути ее зовет на подвиг супружеский долг. Но встречи с народом, знакомство с жизнью российской провинции, разговоры с простыми людьми о муже и его друзьях, молитва с народом в сельском храме ведут героиню к духовному прозрению.
   Подвиг декабристов и их жен в «Русских женщинах» представлен Некрасовым не только в исторической его реальности, но и в идеальных параметрах святости. В отечественных житиях классическим образцом женской святой считается образ Юлиании Лазаревской. Юлиания видела свое призвание в верности супружескому долгу. Княгиня Трубецкая, прощаясь с отцом, говорит, что ее зовет на подвиг высокий и трудный долг, который в беседе с иркутским губернатором она уже называет «святым». А ее отъезд вызывает ассоциации с уходом праведника от «прелестей» мира, лежащего в грехе:

     Там люди заживо гниют —
     Ходячие гробы,
     Мужчины – сборище Иуд,
     А женщины – рабы.

   В сознании героини ее муж и друзья, гонимые и преследуемые властями, предстают в ореоле страстотерпцев. В поэме есть скрытая параллель с одной из заповедей блаженства из Нагорной проповеди Иисуса Христа: «Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царствие Небесное» (Мф., 5, 10).
   Этот христианский подтекст нарастает в «Русских женщинах», усиливаясь во второй части – «Княгиня Волконская». Финальная сцена поэмы, рисующая встречу Волконской с мужем в каторжном руднике, построена так, что напоминает содержание любимого народом апокрифа «Хождение Богородицы по мукам», повествующего о том, как Пресвятая Дева Мария пожелала видеть мучения грешников в аду и умолила Христа дать им облегчение.
   Чудо сошествия Богородицы во ад подсвечивает сюжетное действие этого финального эпизода. По мере того как Мария Волконская уходит все далее и глубже в подземную бездну рудника, отовсюду бегут ей навстречу «мрачные дети тюрьмы», «дивясь небывалому чуду». Души грешников, обитающих в этом адском месте, ощущают на мгновение святую тишину, благодатное облегчение:

     И тихого ангела Бог ниспослал
     В подземные копи – в мгновенье
     И говор, и грохот работ замолчал
     И замерло словно движенье…

   И вот среди грешников находится тот, кто достоин прощения и искупления:

     Но кроток был он, как избравший его
     Орудьем Своим Искупитель.

   Великая страдалица явлением своим в «пропасти земли», состраданием своим как бы открывает грешникам путь к спасению.
   Таким образом, в творчестве Некрасова 1850-х – начала 1870-х годов возникло два типа поэмы: первый – эпические произведения из жизни крестьянства, второй – историко-героические поэмы о судьбах народолюбивой интеллигенции. Синтез двух жанровых разновидностей Некрасов попытался осуществить в поэме-эпопее «Кому на Руси жить хорошо».
   Ю. Лебедев


   Поэмы [1 - Тексты некрасовских поэм печатаются по Полному собранию сочинений и писем Н. А. Некрасова в пятнадцати томах (Л.: Наука, 1981; издание продолжается).]





   Саша [2 - Впервые: Современник. 1856. № 1 с посвящением И. С. Тургеневу.Поэма создавалась в период тесных дружеских взаимосвязей Некрасова с Тургеневым. «Я дошел в отношениях к тебе до такой высоты любви и веры, – признавался поэт Тургеневу, – что говаривал тебе самую задушевную мою правду о себе. Заплати и мне тем же». Осенью 1854 года Некрасов гостил у Тургенева в Спасском-Лутовинове. Большую часть времени друзья проводили на охоте, обменивались друг с другом творческими замыслами, вели долгие беседы о судьбе России в преддверии начинавшегося тогда общественного подъема.30 июня – 1 июля 1855 года Некрасов писал Тургеневу: «Помнишь, на охоте как-то прошептал я тебе начало рассказа в стихах – оно тебе понравилось; весной нынче в Ярославле я этот рассказ написал, и так как это сделано единственно по твоему желанию, то и посвятить его желаю тебе…»Одновременно с Некрасовым Тургенев работает над романом «Рудин». Их волнует судьба культурного дворянина, та роль, которую он призван сыграть в новых исторических обстоятельствах. И роман «Рудин», и поэма «Саша» рождаются в тесном и заинтересованном общении писателей друг с другом. Не случайно сюжеты их во многом перекликаются, а Некрасов сопровождает первую публикацию «Саши» посвящением И. С. Тургеневу и печатает роман «Рудин» вместе с «Сашей» в том же номере «Современника».Однако дружба писателей имела четкие пределы. Даже в пору самой сердечной близости с Тургеневым Некрасов работал над романом «Тонкий человек, его приключения и наблюдения». Это роман о дворянине 1840-х годов, получившем умозрительное, далекое от жизненной практики воспитание. В отличие от Тургенева образ такого дворянина окрашивался у Некрасова в иронические тона. Ирония проступала уже в заглавии романа («Тонкий человек…») и подхватывалась в тексте пародийными обыгрываниями «тонкости» героя. Некрасов не принимал тургеневского оправдания слабостей «лишнего человека», пародировал и снижал открытый Тургеневым тип. В поэме «Саша» эта пародийность была смягчена, но тем не менее дворянин Агарин не произвел на Тургенева положительного впечатления: «Он (Некрасов. – Ю. Л.) написал „Сашу“ и, по своему обыкновению, обмелил тип».В поэме действительно дается одна из первых критических оценок «лишнего человека» с типичным для него противоречием между словом и делом, а в лице главной героини, Саши, определяются характерные признаки героя нового времени, цельного и решительного, близкого к народу. В. Н. Фигнер вспоминала: «Над этой поэмой я думала, как еще никогда в свою 15-летнюю жизнь мне не приходилось думать. Поэма учила, как жить, к чему стремиться. Согласовать слово с делом – вот чему учила поэма, требовать этого согласования от себя и от других учила она. И это стало девизом моей жизни». (Фигнер В. Н. Запечатленный труд. Воспоминания: В 2 т. М., 1964. Т. 1. С. 92.)Революционно-демократическая критика (Чернышевский и Добролюбов) ценила поэму главным образом за критический подход к Агарину, в котором угадывались черты современных либералов, героев громкого слова и робкого дела. Критика либеральной и славянофильской ориентации обращала преимущественное внимание на образ Саши и связанные с ним картины русской природы, на жизнеутверждающий пафос произведения.А. В. Дружинин в рецензии на второй том сборника «Для легкого чтения», в котором был опубликован отрывок из «Саши» под заглавием «Срубленный лес», писал: «… Отрывок этот, по нашему мнению, составляет лучшее украшение всей поэмы… Полнотой, свежестью и поэтической зоркостью отличаются эти строки… Поэт сохранил в душе своей и физиономию нахмуренной ели, и старой сосны, и стон верхушек осин – и трупы поверженных деревьев вдруг живо стали перед ним, и даже тонкие тени, заходившие по пням беловатым, не ускользнули, не забежали в сторону от впечатлительного его глаза… Зорко и тонко, со всеми мелочами охватил он прелестнейшую картину, достойную первостатейного мастера». (Библиотека для чтения. 1859. № 9. «Литературная летопись». С. 20, 22.)7 февраля 1856 года С. Т. Аксаков писал И. С. Тургеневу: «В последних стихах его (т. е. в „Саше“. – Ю. Л.) так много истины и поэзии, глубокого чувства и простоты, что я поражен ими, ибо прежде не замечал ничего подобного в его стихах». (Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. Кн. 14. Спб., 1900. С. 353.) К. С. Аксаков в «Обозрении современной литературы» противопоставил «Сашу» обличительному направлению некрасовской поэзии: «Некоторые из прежних его произведений пропитаны едким цинизмом картин и чувств… В стихотворении его „Саша“ и других является также сила выражения и сила чувства, но очищенная и движимая иными, лучшими стремлениями». (Русская беседа. 1857. № 1. Отд. «Обозрения». С. 8–9.)Аполлон Григорьев, высоко оценивший «Сашу», писал: «Тут все пахнет черноземом и скошенным сеном; тут рожь слышно шумит, стонет и звенит лес; тут все – живет от березы до муравья или зайца, и самый склад речи веет народным духом». (Григорьев А. Литературная критика. М., 1967. С. 488.)]


   1



     Словно как мать над сыновней могилой,
     Стонет кулик над равниной унылой,


     Пахарь ли песню вдали запоет —
     Долгая песня за сердце берет;


     Лес ли начнется – сосна да осина…
     Невесела ты, родная картина!


     Что же молчит мой озлобленный ум [3 - Что же молчит мой озлобленный ум?… – Отзвук пушкинской характеристики Евгения Онегина «с его озлобленным умом, кипящим в действии пустом». Речь здесь идет о бесплодном сомнении и рефлексии, которым отдал дань лирический герой поэмы и которые были свойственны «лишним людям». Именно это качество культурного дворянства будет обличать поэт далее в образе Агарина.]?…
     Сладок мне леса знакомого шум,


     Любо мне видеть знакомую ниву —
     Дам же я волю благому порыву


     И на родимую землю мою
     Все накипевшие слезы пролью!


     Злобою сердце питаться устало —
     Много в ней правды, да радости мало;


     Спящих в могилах виновных теней [4 - …Спящих в могилах виновных теней… – намек на Николая I, приведшего страну к катастрофе в Крымской войне и скончавшегося 18 февраля 1855 года.]
     Не разбужу я враждою моей.


     Родина-мать! я душою смирился,
     Любящим сыном к тебе воротился,


     Сколько б на нивах бесплодных твоих
     Даром ни сгинуло сил молодых,


     Сколько бы ранней тоски и печали
     Вечные бури твои ни нагнали


     На боязливую душу мою —
     Я побежден пред тобою стою!


     Силу сломили могучие страсти,
     Гордую волю погнули напасти,


     И про убитую Музу мою
     Я похоронные песни пою.


     Перед тобою мне плакать не стыдно,
     Ласку твою мне принять не обидно —


     Дай мне отраду объятий родных,
     Дай мне забвенье страданий моих!


     Жизнью измят я… и скоро я сгину…
     Мать не враждебна и к блудному сыну [5 - Мать не враждебна и блудному сыну… – Путь лирического героя на родину осмысливается здесь как приобщение «вечного странника», «лишнего человека» к России народной и обретение веры в нее. Лирический герой в этой поэме близок к автору, но не сливается с ним. В его облике есть черты, свойственные целому поколению людей 1840-х годов, культурных русских дворян.]:


     Только что ей я объятья раскрыл —
     Хлынули слезы, прибавилось сил.


     Чудо свершилось: убогая нива
     Вдруг просветлела, пышна и красива,


     Ласковей машет вершинами лес,
     Солнце приветливей смотрит с небес.


     Весело въехал я в дом тот угрюмый,
     Что, осенив сокрушительной думой,


     Некогда стих мне суровый внушил [6 - Весело въехал я в дом тот угрюмый, Что, осенив сокрушительной думой, Некогда стих мне суровый внушил… – Речь идет о поместье Некрасова Грешнево и о стихотворении «Родина», в котором давалась преувеличенно резкая картина крепостнического своеволия в доме отца. Позднее, в автобиографических записях, Некрасов замечал: «В произведениях моей ранней молодости встречаются стихи, в которых я желчно и резко отзывался о моем отце. Это было несправедливо, вытекало из юношеского сознания, что мой отец крепостник, а я либеральный поэт. Но чем же другим мог быть тогда мой отец? – я побивал не крепостное право, а его лично, тогда как разница между нами была собственно во времени».]…
     Как он печален, запущен и хил!


     Скучно в нем будет. Нет, лучше поеду,
     Благо не поздно, теперь же к соседу


     И поселюсь среди мирной семьи.
     Славные люди – соседи мои,


     Славные люди! Радушье их честно,
     Лесть им противна, а спесь неизвестна.


     Как-то они доживают свой век?
     Он уже дряхлый, седой человек,


     Да и старушка не многим моложе.
     Весело будет увидеть мне тоже


     Сашу, их дочь… Недалёко их дом.
     Всё ли застану по-прежнему в нем?



   2


     Добрые люди, спокойно вы жили,
     Милую дочь свою нежно любили.


     Дико росла, как цветок полевой,
     Смуглая Саша в деревне степной.


     Всем окружив ее тихое детство,
     Что позволяли убогие средства,


     Только развить воспитаньем, увы! —
     Эту головку не думали вы.


     Книги ребенку – напрасная мука,
     Ум деревенский пугает наука;


     Но сохраняется дольше в глуши
     Первоначальная ясность души,


     Рдеет румянец и ярче и краше…
     Мило и молодо дитятко ваше, —


     Бегает живо, горит, как алмаз,
     Черный и влажный смеющийся глаз,


     Щеки румяны, и полны, и смуглы,
     Брови так тонки, а плечи так круглы!


     Саша не знает забот и страстей,
     А уж шестнадцать исполнилось ей…


     Выспится Саша, поднимется рано,
     Черные косы завяжет у стана


     И убежит, и в просторе полей
     Сладко и вольно так дышится ей.


     Та ли, другая пред нею дорожка —
     Смело ей вверится бойкая ножка;


     Да и чего побоится она?…
     Всё так спокойно; кругом тишина,


     Сосны вершинами машут приветно, —
     Кажется, шепчут, струясь незаметно,


     Волны под сводом зеленых ветвей:
     «Путник усталый! бросайся скорей


     В наши объятья: мы добры и рады
     Дать тебе, сколько ты хочешь, прохлады».


     Полем идешь – всё цветы да цветы,
     В небо глядишь – с голубой высоты


     Солнце смеется… Ликует природа!
     Всюду приволье, покой и свобода;


     Только у мельницы злится река:
     Нет ей простора… неволя горька!


     Бедная! как она вырваться хочет!
     Брызжется пеной, бурлит и клокочет,


     Но не прорвать ей плотины своей.
     «Не суждена, видно, волюшка ей, —


     Думает Саша, – безумно роптанье…»
     Жизни кругом разлитой ликованье


     Саше порукой, что милостив Бог…
     Саша не знает сомненья тревог.


     Вот по распаханной, черной поляне,
     Землю взрывая, бредут поселяне —


     Саша в них видит довольных судьбой
     Мирных хранителей жизни простой:


     Знает она, что недаром с любовью
     Землю польют они потом и кровью…


     Весело видеть семью поселян,
     В землю бросающих горсти семян;


     Дорого-любо, кормилица-нива! —
     Видеть, как ты колосишься красиво,


     Как ты, янтарным зерном налита,
     Гордо стоишь, высока и густа!


     Но веселей нет поры обмолота:
     Легкая дружно спорится работа;


     Вторит ей эхо лесов и полей,
     Словно кричит: «Поскорей! поскорей!»


     Звук благодатный! Кого он разбудит,
     Верно, весь день тому весело будет!


     Саша проснется – бежит на гумно.
     Солнышка нет – ни светло, ни темно,


     Только что шумное стадо прогнали.
     Как на подмерзлой грязи натоптали


     Лошади, овцы!.. Парным молоком
     В воздухе пахнет. Мотая хвостом,


     За нагруженной снопами телегой
     Чинно идет жеребеночек пегой,


     Пар из отворенной риги валит [7 - …Пар из отворенной риги валит… – Рига – специальная постройка для сушки снопов и обмолота просушенных колосьев на ладони – гладкой и утрамбованной земляной площадке, устроенной в риге.],
     Кто-то в огне там у печки сидит.


     А на гумне только руки мелькают
     Да высоко молотила взлетают [8 - …высоко молотила взлетают… – Молотило – часть цепа в виде прикрепленной к цепу на эластичном ремне короткой палки-колотушки, которая ударяла по снопу при молотьбе и выбивала зерно из колосьев.]


     Не успевает улечься их тень.
     Солнце взошло – начинается день…


     Саша сбирала цветы полевые,
     С детства любимые, сердцу родные,


     Каждую травку соседних полей
     Знала по имени. Нравилось ей


     В пестром смешении звуков знакомых
     Птиц различать, узнавать насекомых.


     Время к полудню, а Саши всё нет.
     «Где же ты, Саша? простынет обед,


     Сашенька! Саша!..» С желтеющей нивы
     Слышатся песни простой переливы;


     Вот раздалося «ау!» вдалеке;
     Вот над колосьями в синем венке


     Черная быстро мелькнула головка…
     «Вишь ты, куда забежала, плутовка!


     Э!.. да никак колосистую рожь
     Переросла наша дочка!» – Так что ж?


     "Что? ничего! понимай, как умеешь!
     Что теперь надо, сама разумеешь:


     Спелому колосу – серп удалой,
     Девице взрослой – жених молодой!»


     – Вот еще выдумал, старый проказник! —
     «Думай не думай, а будет нам праздник!»


     Так рассуждая, идут старики
     Саше навстречу; в кустах у реки


     Смирно присядут, подкрадутся ловко,
     С криком внезапным: «Попалась, плутовка!» —


     Сашу поймают, и весело им
     Свидеться с дитятком бойким своим…


     В зимние сумерки нянины сказки
     Саша любила. Поутру в салазки


     Саша садилась, летела стрелой,
     Полная счастья, с горы ледяной.


     Няня кричит: «Не убейся, родная!»
     Саша, салазки свои погоняя,


     Весело мчится. На полном бегу
     Набок салазки – и Саша в снегу!


     Выбьются косы, растреплется шубка —
     Снег отряхает, смеется, голубка!


     Не до ворчанья и няне седой:
     Любит она ее смех молодой…


     Саше случалось знавать и печали:
     Плакала Саша, как лес вырубали,


     Ей и теперь его жалко до слез.
     Сколько тут было кудрявых берез!


     Там из-за старой, нахмуренной ели
     Красные грозды калины глядели,


     Там поднимался дубок молодой.
     Птицы царили в вершине лесной,


     Понизу всякие звери таились.
     Вдруг мужики с топорами явились —


     Лес зазвенел, застонал, затрещал.
     Заяц послушал – и вон побежал,


     В темную нору забилась лисица,
     Машет крылом осторожнее птица,


     В недоуменье тащат муравьи
     Что ни попало в жилища свои.


     С песнями труд человека спорился:
     Словно подкошен, осинник валился,


     С треском ломали сухой березняк,
     Корчили с корнем упорный дубняк,


     Старую сосну сперва подрубали,
     После арканом ее нагибали


     И, поваливши, плясали на ней,
     Чтобы к земле прилегла поплотней.


     Так, победив после долгого боя,
     Враг уже мертвого топчет героя.


     Много тут было печальных картин:
     Стоном стонали верхушки осин,


     Из перерубленной старой березы
     Градом лилися прощальные слезы


     И пропадали одна за другой
     Данью последней на почве родной.


     Кончились поздно труды роковые.
     Вышли на небо светила ночные,


     И над поверженным лесом луна
     Остановилась, кругла и ясна, —


     Трупы деревьев недвижно лежали;
     Сучья ломались, скрипели, трещали,


     Жалобно листья шумели кругом.
     Так, после битвы, во мраке ночном


     Раненый стонет, зовет, проклинает.
     Ветер над полем кровавым летает —


     Праздно лежащим оружьем звенит,
     Волосы мертвых бойцов шевелит!


     Тени ходили по пням беловатым,
     Жидким осинам, березам косматым;


     Низко летали, вились колесом
     Совы, шарахаясь оземь крылом;


     Звонко кукушка вдали куковала,
     Да, как безумная, галка кричала,


     Шумно летая над лесом… но ей
     Не отыскать неразумных детей!


     С дерева комом галчата упали,
     Желтые рты широко разевали,


     Прыгали, злились. Наскучил их крик —
     И придавил их ногою мужик.


     Утром работа опять закипела.
     Саша туда и ходить не хотела,


     Да через месяц – пришла. Перед ней
     Взрытые глыбы и тысячи пней;


     Только, уныло повиснув ветвями,
     Старые сосны стояли местами,


     Так на селе остаются одни
     Старые люди в рабочие дни.


     Верхние ветви так плотно сплелися,
     Словно там гнезда жар-птиц завелися,


     Что, по словам долговечных людей,
     Дважды в полвека выводят детей.


     Саше казалось, пришло уже время:
     Вылетит скоро волшебное племя,


     Чудные птицы насядут на пни,
     Чудные песни споют ей они!


     Саша стояла и чутко внимала.
     В красках вечерних заря догорала —


     Через соседний несрубленный лес
     С пышно-румяного края небес


     Солнце пронзалось стрелой лучезарной,
     Шло через пни полосою янтарной


     И наводило на дальний бугор
     Света и теней недвижный узор.


     Долго в ту ночь, не смыкая ресницы,
     Думает Саша: что петь будут птицы?


     В комнате словно тесней и душней.
     Саше не спится, – но весело ей.


     Пестрые грезы сменяются живо,
     Щеки румянцем горят не стыдливо,


     Утренний сон ее крепок и тих…
     Первые зорьки страстей молодых!


     Полны вы чары и неги беспечной,
     Нет еще муки в тревоге сердечной;


     Туча близка, но угрюмая тень
     Медлит испортить смеющийся день,


     Будто жалея… И день еще ясен…
     Он и в грозе будет чудно прекрасен,


     Но безотчетно пугает гроза…
     Эти ли детски живые глаза,


     Эти ли полные жизни ланиты
     Грустно поблекнут, слезами покрыты?


     Эту ли резвую волю во власть
     Гордо возьмет всегубящая страсть?…


     Мимо идите, угрюмые тучи!
     Горды вы силой! свободой могучи:


     С вами ли, грозные, вынести бой
     Слабой и робкой былинке степной?…



   3


     Третьего года, наш край покидая,
     Старых соседей моих обнимая,


     Помню, пророчил я Саше моей
     Доброго мужа, румяных детей,


     Долгую жизнь без тоски и страданья…
     Да не сбылися мои предсказанья!


     В страшной беде стариков я застал.
     Вот что про Сашу отец рассказал:


     «В нашем соседстве усадьба большая
     Лет уже сорок стояла пустая;


     В третьем году наконец прикатил
     Барин в усадьбу и нас посетил,


     Именем: Лев Алексеич Агарин,
     Ласков с прислугой, как будто не барин,


     Тонок и бледен. В лорнетку глядел,
     Мало волос на макушке имел.


     Звал он себя перелетною птицей:
     "Был, – говорит, – я теперь за границей,


     Много видал я больших городов,
     Синих морей и подводных мостов [9 - …Много видал я больших городов, Синих морей и подводных мостов… – «Подводными мостами» назывались в XIX веке пять лондонских туннелей через Темзу, среди которых Темзский туннель, построенный в 1843 году, считался одним из «чудес света».] —


     Всё там приволье, и роскошь, и чудо,
     Да высылали доходы мне худо.


     На пароходе в Кронштадт я пришел,
     И надо мной всё кружился орел,


     Словно пророчил великую долю».
     Мы со старухой дивилися вволю,


     Саша смеялась, смеялся он сам…
     Начал он часто похаживать к нам,


     Начал гулять, разговаривать с Сашей
     Да над природой подтрунивать нашей —


     Есть-де на свете такая страна,
     Где никогда не проходит весна,


     Там и зимою открыты балконы,
     Там поспевают на солнце лимоны,


     И начинал, в потолок посмотрев,
     Грустное что-то читать нараспев.


     Право, как песня слова выходили.
     Господи! сколько они говорили!


     Мало того: он ей книжки читал
     И по-французски ее обучал.


     Словно брала их чужая кручина,
     Всё рассуждали: какая причина,


     Вот уж который теперича век
     Беден, несчастлив и зол человек?


     «Но, – говорит, – не слабейте душою:
     Солнышко правды взойдет над землею!»


     И в подтвержденье надежды своей
     Старой рябиновкой чокался с ней.


     Саша туда же – отстать-то не хочет —
     Выпить не выпьет, а губы обмочит;


     Грешные люди – пивали и мы.
     Стал он прощаться в начале зимы:


     «Бил, – говорит, – я довольно баклуши,
     Будьте вы счастливы, добрые души,


     Благословите на дело… пора!»
     Перекрестился – и съехал с двора…


     В первое время печалилась Саша,
     Видим: скучна ей компания наша.


     Годы ей, что ли, такие пришли?
     Только узнать мы ее не могли:


     Скучны ей песни, гаданья и сказки.
     Вот и зима! – да не тешат салазки.


     Думает думу, как будто у ней
     Больше забот, чем у старых людей.


     Книжки читает, украдкою плачет.
     Видели: письма всё пишет и прячет.


     Книжки выписывать стала сама —
     И наконец набралась же ума!


     Что ни спроси, растолкует, научит,
     С ней говорить никогда не наскучит;


     А доброта… Я такой доброты
     Век не видал, не увидишь и ты!


     Бедные все ей приятели-други:
     Кормит, ласкает и лечит недуги.


     Так девятнадцать ей минуло лет.
     Мы поживаем – и горюшка нет.


     Надо же было вернуться соседу!
     Слышим: приехал и будет к обеду.


     Как его весело Саша ждала!
     В комнату свежих цветов принесла;


     Книги свои уложила исправно,
     Просто оделась, да так-то ли славно;


     Вышла навстречу – и ахнул сосед!
     !Словно оробел. Мудреного нет:


     В два-то последние года на диво
     Сашенька стала пышна и красива,


     Прежний румянец в лице заиграл.
     Он же бледней и плешивее стал…


     Всё, что ни делала, что ни читала,
     Саша тотчас же ему рассказала,


     Только не впрок угожденье пошло!
     Он ей перечил, как будто назло:


     «Оба тогда мы болтали пустое!
     Умные люди решили другое,


     Род человеческий низок и зол».
     Да и пошел! и пошел! и пошел!..


     Что говорил – мы понять не умеем,
     Только покоя с тех пор не имеем:


     Вот уж сегодня семнадцатый день
     Саша тоскует и бродит как тень!


     Книжки свои то читает, то бросит,
     Гость навестит, так молчать его просит.


     Был он три раза; однажды застал
     Сашу за делом: мужик диктовал


     Ей письмецо, да какая-то баба
     Травки просила – была у ней жаба.


     Он поглядел и сказал нам шутя:
     «Тешится новой игрушкой дитя!»


     Саша ушла – не ответила слова…
     Он было к ней; говорит: «Нездорова».


     Книжек прислал – не хотела читать
     И приказала назад отослать.


     Плачет, печалится, молится Богу…
     Он говорит: «Я собрался в дорогу».


     Сашенька вышла, простилась при нас,
     Да и опять наверху заперлась.


     Что ж?… он письмо ей прислал. Между нами:
     Грешные люди, с испугу мы сами


     Прежде его прочитали тайком:
     Руку свою предлагает ей в нем.


     Саша сначала отказ отослала,
     Да уж потом нам письмо показала.


     Мы уговаривать: чем не жених?
     Молод, богат, да и нравом-то тих.


     «Нет, не пойду». А сама неспокойна;
     То говорит: «Я его недостойна» —


     То: «Он меня недостоин: он стал
     Зол и печален и духом упал!»


     А как уехал, так пуще тоскует,
     Письма его потихоньку цалует!


     Что тут такое? Родной, объясни!
     Хочешь, на бедную Сашу взгляни.


     Долго ли будет она убиваться?
     Или уж ей не певать, не смеяться,


     И погубил он бедняжку навек?
     Ты нам скажи: он простой человек


     Или какой чернокнижник-губитель [10 - …Или какой чернокнижник-губитель?… – колдун, обладающий способностью сглаза или порчи людей по наговору.]?
     Или не сам ли он бес-искуситель?…



   4


     Полноте, добрые люди, тужить!
     Будете скоро по-прежнему жить:


     Саша поправится – Бог ей поможет.
     Околдовать никого он не может:


     Он… не могу приложить головы,
     Как объяснить, чтобы поняли вы…


     Странное племя, мудреное племя
     В нашем отечестве создало время!


     Это не бес, искуситель людской,
     Это, увы! – современный герой!


     Книги читает да по свету рыщет —
     Дела себе исполинского ищет,


     Благо наследье богатых отцов
     Освободило от малых трудов,


     Благо идти по дороге избитой
     Лень помешала да разум развитый.


     «Нет, я души не растрачу моей
     На муравьиной работе людей:


     Или под бременем собственной силы
     Сделаюсь жертвою ранней могилы,


     Или по свету звездой пролечу!
     Мир, – говорит, – осчастливить хочу!»


     Что ж под руками, того он не любит,
     То мимоходом без умыслу губит.


     В наши великие, трудные дни
     Книги не шутка: укажут они


     Всё недостойное, дикое, злое,
     Но не дадут они сил на благое,


     Но не научат любить глубоко…
     Дело веков поправлять нелегко!


     В ком не воспитано чувство свободы,
     Тот не займет его; нужны не годы —


     Нужны столетья, и кровь, и борьба,
     Чтоб человека создать из раба.


     Всё, что высоко, разумно, свободно,
     Сердцу его и доступно и сродно,


     Только дающая силу и власть
     В слове и деле чужда ему страсть!


     Любит он сильно, сильней ненавидит,
     А доведись – комара не обидит!


     Да говорят, что ему и любовь
     Голову больше волнует – не кровь!


     Что ему книга последняя скажет,
     То на душе его сверху и ляжет:


     Верить, не верить – ему всё равно,
     Лишь бы доказано было умно!


     Сам на душе ничего не имеет,
     Что вчера сжал, то сегодня и сеет;


     Нынче не знает, что завтра сожнет,
     Только наверное сеять пойдет.


     Это в простом переводе выходит,
     Что в разговорах он время проводит;


     Если ж за дело возьмется – беда!
     Мир виноват в неудаче тогда;


     Чуть поослабнут нетвердые крылья,
     Бедный кричит: «Бесполезны усилья!»


     И уж куда как становится зол
     Крылья свои опаливший орел…


     Поняли?… нет!.. Ну, беда небольшая!
     Лишь поняла бы бедняжка больная.


     Благо теперь догадалась она,
     Что отдаваться ему не должна,


     А остальное всё сделает время.
     Сеет он всё-таки доброе семя!


     В нашей степной полосе, что ни шаг,
     Знаете вы, – то бугор, то овраг.


     В летнюю пору безводны овраги,
     Выжжены солнцем, песчаны и наги,


     Осенью грязны, не видны зимой,
     Но погодите: повеет весной


     С теплого края, оттуда, где люди
     Дышат вольнее – в три четверти груди, —


     Красное солнце растопит снега,
     Реки покинут свои берега, —


     Чуждые волны кругом разливая,
     Будет и дерзок и полон до края


     Жалкий овраг… Пролетела весна —
     Выжжет опять его солнце до дна,


     Но уже зреет на ниве поемной,
     Что оросил он волною заемной,


     Пышная жатва. Нетронутых сил
     В Саше так много сосед пробудил…


     Эх! говорю я хитро, непонятно!
     Знайте и верьте, друзья: благодатна


     Всякая буря душе молодой —
     Зреет и крепнет душа под грозой.


     Чем неутешнее дитятко ваше,
     Тем встрепенется светлее и краше:


     В добрую почву упало зерно —
     Пышным плодом отродится оно!




   Тишина [11 - Впервые: Современник. 1857. № 2.За исключением 3-й главы, написанной в 1856 году в Риме, поэма создавалась летом 1857 года по возвращении Некрасова из-за границы. Глава 3 посвящена героической обороне Севастополя в только что закончившейся Крымской войне. Поэт принял близко к сердцу севастопольские события и даже собирался ехать в осажденный город. 1 июля 1855 года он писал Тургеневу: «Хочется ехать в Севастополь. Ты над этим не смейся. Это желание во мне сильно и серьезно – боюсь, не поздно ли уже будет?» В рецензии на брошюру «Осада Севастополя» Некрасов писал: «Несколько времени тому назад корреспондент газеты „Times“ сравнивал осаду Севастополя с осадою Трои. Он употребил это сравнение только в смысле продолжительности осады, но мы готовы допустить его в гораздо более обширном смысле, именно в смысле героизма, которым запечатлены деяния защитников Севастополя… Мы решительно утверждаем, что только одна книга в целом мире соответствует величию настоящих событий – и эта книга „Илиада“.В поэму входила также глава, в которой Александр II как великий реформатор сравнивался с Петром I. Впоследствии Некрасов ее из поэмы исключил, сообщив в письме к Тургеневу от 25 декабря 1857 года о том, что главка эта была написана и включена в поэму из тактических соображений: „Кстати расскажу тебе быль, из коей ты усмотришь, что благонамеренность всегда пожинает плоды свои. По возвращении из-за границы тиснул я „Тишину“ (наполовину исправленную), а спустя месяц мне объявлено было, чтоб я представил свою книгу на 2-е издание“.Поэма получила сочувственные отклики друзей Некрасова и журнальной критики. Л. Н. Толстой в письме к поэту назвал первую часть „Тишины“ „чудесным самородком“. Критика подметила, что содержание „Тишины“ „резко противоречит духу прежних произведений“ (Сын отечества. 1857. № 43.)А. С. Суворин писал: „Некрасова действительно любят у нас, но любят не потому только, что он является грозным сатириком, что ему удается вызвать часто своими стихами чувство негодования в читателе, а потому особенно, что он чувствует жизнь, что он нашел в ней примиряющий элемент… Успокоение это вносится в душу поэта чувством любви к родине-матери и к народу… И нива просветлеет перед поэтом, станет пышней и красивей, и ласковей замашет лес своими вершинами, и слезы хлынут из глаз, и в умилении посылает он привет и рекам родным, и деревенской тишине, и широким нивам, и Божий храм пахнет на него детски чистым чувством веры, и пропадут отрицанье и сомненье. „Войди с открытой головой“, – шепчет ему какой-то голос. И чудные упруго-металлические стихи вырываются у поэта, стихи скорби и любви льются из-под пера его, когда он входит в Божий храм и вспоминает о народе, который он так любит, народе-герое, который в борьбе суровой не шатнулся до конца, которого венец терновый светлее победоносного венца“. (Русская речь. 1861. С. 103–104.)Рецензент журнала „Светоч“ отмечал: „При первом шаге за рубеж своей родины поэт отдается весь ее чарующему влиянию: он весь проникается разлитой повсюду родной по крови жизнью: полной грудью пьет он воздух беспредельно раскинутых перед ним полей и в этом воздухе находит источник обновляющих сил. Вся природа в глазах поэта принимает праздничный вид, все улыбается ему, все манит в братские объятия, в святую минуту свидания с милой родиной он забывает, как еще недавно здесь же, полный „мучительных дум“, выносил он тяжелое страданье, обливался кровавыми слезами, как еще недавно из его наболевшей груди вырывались болезненные стоны; но все прощено, все исчезло… поэт помнит одно: что он на родине, что он видит то, перед чем привык благоговеть, может быть далекое, давно минувшее детство. Тот, кто умеет так чувствовать, может, положа руку на сердце, смело сказать, что он любил и любит свою родину!.. Ни в одном произведении своем Некрасов не являл нам таких образов, какие он явил в „Тишине“. (Светоч. 1862. Кн. 1. Отд. „Критическое обозрение“. С. 104–105.)Аполлон Григорьев включил «Тишину» Некрасова как произведение, исполненное любви к «почве», к родине и народу, в историко-литературный ряд: «Поставьте в параллель с этою искренностью любви к почве первые, робкие, хотя затаенно страстные, признания великого Пушкина в любви к почве в „Онегине“ – и вы поймете разницу двух эпох литературы, припомните тоже полусардоническое, язвительное, но тоже страстное признание почве в любви к ней Лермонтова („Люблю я родину“ и проч.) – и потом посмотрите, до какого высокого лиризма идет Некрасов, нимало не смущаясь». (Время. 1862. № 7. Отд. П. С. 39.)]


   1



     Всё рожь кругом, как степь живая,
     Ни зáмков, ни морей, ни гор…
     Спасибо, сторона родная,
     За твой врачующий простор!
     За дальним Средиземным морем,
     Под небом ярче твоего,
     Искал я примиренья с горем,
     И не наглел я ничего!
     Я там не свой: хандрю, немею,
     Не одолев мою судьбу,
     Я там погнулся перед нею,
     Но ты дохнула – и сумею,
     Быть может, выдержать борьбу!


     Я твой. Пусть ропот укоризны
     За мною по пятам бежал,
     Не небесам чужой отчизны —
     Я песни родине слагал!
     И ныне жадно поверяю
     Мечту любимую мою
     И в умиленье посылаю
     Всему привет… Я узнаю
     Суровость рек, всегда готовых
     С грозою выдержать войну,
     И ровный шум лесов сосновых,
     И деревенек тишину,
     И нив широкие размеры…
     Храм Божий на горе мелькнул
     И детски чистым чувством веры
     Внезапно на душу пахнул.
     Нет отрицанья, нет сомненья,
     И шепчет голос неземной:
     Лови минуту умиленья,
     Войди с открытой головой!
     Как ни тепло чужое море,
     Как ни красна чужая даль,
     Не ей поправить наше горе,
     Размыкать русскую печаль!
     Храм воздыханья, храм печали —
     Убогий храм земли твоей:
     Тяжеле стонов не слыхали
     Ни римский Петр, ни Колизей!
     Сюда народ, тобой любимый,
     Своей тоски неодолимой
     Святое бремя приносил —
     И облегченный уходил!
     Войди! Христос наложит руки
     И снимет волею святой
     С души оковы, с сердца муки
     И язвы с совести больной…


     Я внял… я детски умилился…
     И долго я рыдал и бился
     О плиты старые челом,
     Чтобы простил, чтоб заступился,
     Чтоб осенил меня крестом
     Бог угнетенных, Бог скорбящих,
     Бог поколений, предстоящих
     Пред этим скудным алтарем!



   2


     Пора! За рожью колосистой
     Леса сплошные начались,
     И сосен аромат смолистый
     До нас доходит… «Берегись!»
     Уступчив, добродушно смирен,
     Мужик торопится свернуть…
     Опять пустынно-тих и мирен
     Ты, русский путь, знакомый путь!


     Прибитая к земле слезами
     Рекрутских жен и матерей,
     Пыль не стоит уже столбами
     Над бедной родиной моей.
     Опять ты сердцу посылаешь
     Успокоительные сны
     И вряд ли сам припоминаешь,
     Каков ты был во дни войны, —
     Когда над Русью безмятежной
     Восстал немолчный скрип тележный,
     Печальный, как народный стон!
     Русь поднялась со всех сторон,
     Всё, что имела, отдавала
     И на защиту высылала
     Со всех проселочных путей
     Своих покорных сыновей.
     Войска водили офицеры,
     Гремел походный барабан,
     Скакали бешено курьеры;
     За караваном караван
     Тянулся к месту ярой битвы —
     Свозили хлеб, сгоняли скот.
     Проклятья, стоны и молитвы
     Носились в воздухе… Народ
     Смотрел довольными глазами
     На фуры с пленными врагами,
     Откуда рыжих англичан,
     Французов с красными ногами [12 - Французов с красными ногами… – Имеется в виду обмундирование французов, особенностью которого были красные шаровары.]
     И чалмоносных мусульман
     Глядели сумрачные лица…
     И всё минуло… всё молчит…
     Так мирных лебедей станица,
     Внезапно спугнута, летит
     И, с криком обогнув равнину
     Пустынных, молчаливых вод,
     Садится дружно на средину
     И осторожнее плывет…



   3


     Свершилось! Мертвые отпеты,
     Живые прекратили плач,
     Окровавленные ланцеты
     Отчистил утомленный врач.
     Военный поп, сложив ладони,
     Творит молитву Небесам.
     И севастопольские кони
     Пасутся мирно… Слава вам!
     Вы были там, где смерть летает,
     Вы были в сечах роковых
     И, как вдовец жену меняет,
     Меняли всадников лихих.


     Война молчит – и жертв не просит,
     Народ, стекаясь к алтарям,
     Хвалу усердную возносит
     Смирившим громы Небесам.
     Народ-герой! в борьбе суровой
     Ты не шатнулся до конца,
     Светлее твой венец терновый
     Победоносного венца!


     Молчит и он [13 - Молчит и он… – Севастополь, олицетворяющий в поэме живое существо.]… как труп безглавый,
     Еще в крови, еще дымясь;
     Не небеса, ожесточась,
     Его снесли огнем и лавой:
     Твердыня, избранная славой,
     Земному грому поддалась!
     Три царства перед ней стояло,
     Перед одной… таких громов
     Еще и небо не метало
     С нерукотворных облаков!
     В ней воздух кровью напоили,
     Изрешетили каждый дом
     И вместо камня намостили
     Ее свинцом и чугуном.
     Там по чугунному помосту
     И море под стеной течет.
     Носили там людей к погосту,
     Как мертвых пчел, теряя счет…
     Свершилось! Рухнула твердыня,
     Войска ушли… кругом пустыня,
     Могилы… Люди в той стране
     Еще не верят тишине,
     Но тихо… В каменные раны
     Заходят сизые туманы,
     И черноморская волна
     Уныло в берег славы плещет…
     Над всею Русью тишина,
     Но – не предшественница сна:
     Ей солнце правды в очи блещет,
     И думу думает она.



   4


     А тройка всё летит стрелой.
     Завидев мост полуживой,
     Ямщик бывалый, парень русский,
     В овраг спускает лошадей
     И едет по тропинке узкой
     Под самый мост… оно верней!
     Лошадки рады: как в подполье,
     Прохладно там… Ямщик свистит
     И выезжает на приволье
     Лугов… родной, любимый вид!
     Там зелень ярче изумруда,
     Нежнее шелковых ковров,
     И, как серебряные блюда,
     На ровной скатерти лугов
     Стоят озера… Ночью темной
     Мы миновали луг поемный,
     И вот уж едем целый день
     Между зелеными стенами
     Густых берез. Люблю их тень
     И путь, усыпанный листами!
     Здесь бег коня неслышно-тих,
     Легко в их сырости приятной,
     И веет на душу от них
     Какой-то глушью благодатной.
     Скорей туда – в родную глушь!
     Там можно жить, не обижая
     Ни божьих, ни ревижских душ [14 - …ни ревижских душ. – Ревизские души – мужское работоспособное население, облагавшееся подушной податью и включавшееся в особые учетные списки (ревизские сказки) в ходе периодически производившихся ревизий (переписей населения).]
     И труд любимый довершая.
     Там стыдно будет унывать
     И предаваться грусти праздной,
     Где пахарь любит сокращать
     Напевом труд однообразный.
     Его ли горе не скребет? —
     Он бодр, он за сохой шагает.
     Без наслажденья он живет,
     Без сожаленья умирает.
     Его примером укрепись,
     Сломившийся под игом горя!
     За личным счастьем не гонись
     И Богу уступай – не споря…




   Коробейники [15 - Впервые: Современник. 1861. № 10.Посвящая поэму другу-приятелю, костромскому крестьянину, Некрасов специально подчеркивал свою ориентацию на читателя из народа. По той же причине он опубликовал поэму в дешевом издании «Красные книжки. Книжка первая. Коробейники. Сочинил и издал Некрасов. Спб., 1862» и распространял ее в селах и деревнях с помощью коробейников, офень и мстерского книготорговца И. А. Голышева, которому 2 марта 1862 года сообщал: «Посылаю Вам 1500 экземпляров моих стихотворений, предназначающихся для народа. На обороте каждой книжечки выставлена цена – 3 копейки за экземпляр, – потому я желал бы, чтобы книжечки не продавались дороже: чтобы из 3-х копеек одна поступала в Вашу пользу и две в пользу офеней (продавцов), – таким образом, книжечка и выйдет в три копейки, не дороже. После Пасхи я пришлю Вам еще и другие, о которых мы тогда и поговорим». Поэт действительно прислал второй выпуск «Красных книжек», куда входили стихи «Забытая деревня», «Школьник» и др. Но на этом, втором, выпуске издание Некрасова было запрещено цензурой.Критика, особенно революционно-демократическая, выделила в поэме «Песню убогого странника». На нее обращали внимание А. И. Герцен в «Колоколе», Н. Г. Чернышевский в статье «Не начало ли перемены». Д. И. Писарев в «Физиологических картинах» писал:«Голодно, странничек, голодно,Голодно, родименькой, голодно! —отвечают прохожему в «Коробейниках» Некрасова луга, звери и мужики, у которых этот прохожий спрашивает причину их бедствий и горестей. Этот страшный по своей простоте ответ сменяется другим ответом, не менее выразительным:Холодно, странничек, холодно,Холодно, родименькой, холодно.И в этих двух ответах сказано столько, сколько не выскажешь десятью поэмами.Голод и холод! Этими двумя простыми причинами объясняются все действительные страдания человечества, все тревоги его исторической жизни, все преступления отдельных лиц, вся безнравственность общественных отношений». (Писарев Д. И. Полн. собр. соч.: В 6 т. Спб., 1909. Т. 2. С. 364–365.)«Дух захватывает от этой страшной, громадной силы! – писал В. Крестовский. – А между тем что может быть безыскусственнее и проще этой песни. Но простотой-то она и сильна. Это великая и грозная своим величием простота. Она вылилась непосредственно из души как один вопль нашей всеобщей, великой скорби». (Русское слово. 1861. № 12. С. 66–67.)Поэма написана в имении Некрасова Грешнево в августе 1861 года. Сюжет об убийстве коробейников подсказал Некрасову Гаврила Яковлевич Захаров. По преданию, «однажды на охоте с Гаврилой Некрасов убил бекаса, а Гаврила в тот же момент – другого, так что Некрасов не слыхал выстрела. Собака, к его удивлению, принесла ему обоих бекасов. „Как, – спрашивает он Гаврилу, – стрелял я в одного, а убил двух?“ По этому поводу Гаврила рассказал ему о двух других бекасах, которые попали одному охотнику под заряд. Этот случай дал повод для рассказа об убийстве коробейников, которое произошло в Мисковской волости.Два бекаса нынче славныеМне попались под заряд!Другие подробности, например о Катеринушке, которой приходилосьПарня ждать до Покрова… —основаны на рассказах Матрены, жены Гаврилы, которая так же сидела в одиночестве, как и Катеринушка». (Костромской листок. 1902. № 140.)Реальную историю убийства коробейников рассказал некрасоведу А. Попову сын Гаврилы Яковлевича: «Охотник этот был Давыд Петров из деревни Сухоруковой. Он встретил в своей деревне коробейников, направлявшихся прямиком через болота в село Закобякино Ярославской губернии, „надумал“ их убить, чтобы забрать деньги, и проследил в лесу. Коробейники поняли, что не к добру оказался среди них как будто недавно виденный человек с ружьем, и просили оставить их. Когда Давыд убивал, то пастушок слышал выстрелы и крики. После убийства Давыд затащил одного убитого на дерево, другого спрятал под корни». (Ярославский альманах. Ярославль, 1941. С. 195.)Костромской историк-краевед В. Н. Бочков обнаружил, что в ревизских сказках (списках) за 1858 год «деревни Сухорукова той же, что и Шода, Андреевской казенной волости, значится Давыд Петров, 35 лет, имевший жену Настасью Лукьяновну, старше его, и четырех малолетних детей. А дальше указано, что он не обычный крестьянин, а подкидыш во дворе Петра Васильева. Положение подкидыша в старообрядческой деревне было вдвойне тяжело – они являлись париями, отщепенцами. В детстве Давыд, верно, натерпелся и наголодался. „Ростом мал и с виду слаб“, – охарактеризовал его поэт со слов Гаврилы. „Мужичонка негодный“, – сказал о нем Иван Гаврилыч. Подкидышам не положен земельный надел, пришлось идти в лесники, содержать большую семью на грошовое жалованье. Из таких, как Давыд, и формировались ущербные типы, готовые на все, дабы „выбиться в люди“. Преступление он готовит обдуманно и, спокойно убив коробейников, не мучится угрызениями совести, а, наоборот, похваляется». (Бочков В. «Скажи, которая Татьяна?» Образы и прототипы в русской литературе. М., 1990. С. 156.)Поэма Некрасова «Коробейники» стала очень популярной в народной среде. Первая часть ее превратилась в народную песню. «Одной этой поэмы, – писал в 1862 году Аполлон Григорьев, – было бы достаточно, чтобы убедить каждого, насколько Некрасов поэт почвы, поэт народный». (Время. 1862. № 7. С. 42.)]

   Другу-приятелю
   ГАВРИЛЕ ЯКОВЛЕВИЧУ (крестьянину деревни Шоды Костромской губернии)



     Как с тобою я похаживал
     По болотинам вдвоем,
     Ты меня почасту спрашивал:
     Что строчишь карандашом?


     Почитай-ка! Не прославиться,
     Угодить тебе хочу.
     Буду рад, коли понравится,
     Не понравится – смолчу.


     Не побрезгуй на подарочке!
     А увидимся опять,
     Выпьем мы по доброй чарочке
     И отправимся стрелять.

   23-го августа 1861
   Н. Некрасов
   Грешнево


   I


     Кумачу я не хочу,
     Китайки не надо [16 - Кумачу я не хочу. Китайки не надо… – цитата из народной песни «Во саду ли в огороде». Кумач – хлопчатобумажная ткань алого цвета. Китайка – гладкая бумажная ткань желтого цвета, первоначально вывозилась из Китая.]

 Песня


     «Ой, полна, полна коробушка,
     Есть и ситцы и парча.
     Пожалей, моя зазнобушка,
     Молодецкого плеча!
     Выди, выди в рожь высокую!
     Там до ночки погожу,
     А завижу черноокую —
     Все товары разложу.
     Цены сам платил немалые,
     Не торгуйся, не скупись:
     Подставляй-ка губы алые,
     Ближе к милому садись!»


     Вот и пала ночь туманная,
     Ждет удалый молодец.
     Чу, идет! – пришла желанная,
     Продает товар купец.
     Катя бережно торгуется [17 - Катя бережно торгуется… – В свадебных народных песнях «торговаться» со стороны невесты означало: знать себе цену, сохранять девичью гордость, чувство собственного достоинства.],
     Всё боится передать.
     Парень с девицей целуется,
     Просит цену набавлять.
     Знает только ночь глубокая,
     Как поладили они.
     Распрямись ты, рожь высокая,
     Тайну свято сохрани!


     «Ой! легка, легка коробушка,
     Плеч не режет ремешок!
     А всего взяла зазнобушка
     Бирюзовый перстенек.
     Дал ей ситцу штуку целую [18 - Дал ей ситцу штуку целую… – целый рулон фабричной ткани.],
     Ленту алую для кос,
     Поясок – рубаху белую
     Подпоясать в сенокос —
     Всё поклала ненаглядная
     В короб, кроме перстенька:
     „Не хочу ходить нарядная
     Без сердечного дружка!“
     То-то дуры вы, молодочки!
     Не сама ли принесла
     Полуштофик сладкой водочки?
     А подарков не взяла!
     Так постой же! Нерушимое
     Обещаньице даю:
     У отца дитя любимое!
     Ты попомни речь мою:
     Опорожнится коробушка,
     На Покров домой приду [19 - На Покров домой приду. – Покров Пресвятой Богородицы – христианский праздник, отмечающийся 14 октября. К Покрову дню завершалась уборка урожая и начиналось в крестьянском быту веселое время свадеб.]
     И тебя, душа-зазнобушка,
     В Божью церковь поведу!»


     Вплоть до вечера дождливого
     Молодец бежит бегом
     И товарища ворчливого
     Нагоняет под селом.
     Старый Тихоныч ругается:
     «Я уж думал, ты пропал!»
     Ванька только ухмыляется —
     Я-де ситцы продавал!



   II


     Зачали-почали
     Поповы дочери.

 Припев деревенских торгашей


     «Эй, Федорушки! Варварушки!
     Отпирайте сундуки!
     Выходите к нам, сударушки,
     Выносите пятаки!»


     Жены мужние – молодушки
     К коробейникам идут,
     Красны девушки-лебедушки
     Новины свои несут [20 - Новины свои несут. – Новины – холсты домашнего производства.].
     И старушки вожеватые [21 - И старушки вожеватые. – Вожеватые – обходительные, приветливые, учтивые.],
     Глядь, туда же приплелись.
     «Ситцы есть у нас богатые,
     Есть миткаль, кумач и плис [22 - Есть кумач, миткаль и плис. – Миткаль – ситец. Плис – хлопчатобумажный бархат.].
     Есть у нас мылá пахучие —
     По две гривны за кусок,
     Есть румяна нелинючие —
     Молодись за пятачок!
     Видишь, камни самоцветные
     В перстеньке как жар горят.
     Есть и любчики [23 - Любчики – деревенские талисманы, имеющие, по понятиям простолюдинок, привораживающую силу.] заветные —
     Хоть кого приворожат!»


     Началися толки рьяные,
     Посреди села базар,
     Бабы ходят словно пьяные,
     Друг у дружки рвут товар.
     Старый Тихоныч так божится
     Из-за каждого гроша,
     Что Ванюха только ежится:
     «Пропади моя душа!
     Чтоб тотчас же очи лопнули,
     Чтобы с места мне не встать,
     Провались я!..» Глядь – и хлопнули
     По рукам! Ну, исполать [24 - Ну, исполать! – слава, хвала.]!
     Не торговец – удивление!
     Как божиться-то не лень…


     Долго, долго всё селение
     Волновалось в этот день.
     Где гроши какие медные
     Были спрятаны в мотках,
     Всё достали бабы бедные,
     Ходят в новеньких платках.
     Две снохи за ленту пеструю
     Расцарапалися в кровь.
     На Феклушку, бабу вострую,
     Раскудахталась свекровь.
     А потом и коробейников
     Поругала баба всласть:
     «Принесло же вас, мошейников!
     Вот уж подлинно напасть!
     Вишь вы жадны, как кутейники [25 - Вишь вы жадны, как кутейники. – Кутейниками в народе звали лиц духовного сословия.],
     Из села бы вас колом!..»


     Посмеялись коробейники
     И пошли своим путем.



   III


     Уж ты пей до дна, коли хошь добра.
     А не хошь добра, так не пей до дна.

 Старинная былина


     За селом остановилися,
     Поделили барыши
     И на церковь покрестилися,
     Повздыхали от души.
     «Славно, дядя, ты торгуешься!
     Что не весел? ох да ох!»
     – В день теперя не отплю́ешься,
     Как еще прощает Бог:
     Осквернил уста я ложию —
     Не обманешь – не продашь! —
     И опять на церковь Божию
     Долго крестится торгаш. —
     Кабы в строку приходилися
     Все-то речи продавца,
     Все давно бы провалилися
     До единого купца —
     Сквозь сырую землю-матушку
     Провалились бы… эх-эх! —
     «Понагрел ты Калистратушку».
     – Ну, его нагреть не грех,
     Сам снимает крест с убогого. —
     «Рыжий, клином борода».
     – Нашим делом нынче многого
     Не добыть – не те года!
     Подошла война проклятая,
     Да и больно уж лиха,
     Где бы свадебка богатая —
     Цоп в солдаты жениха!
     Царь дурит – народу горюшко!
     Точит русскую казну,
     Красит кровью Черно морюшко,
     Корабли валит ко дну.
     Перевод свинцу да олову,
     Да удалым молодцам.
     Весь народ повесил голову,
     Стон стоит по деревням.
     Ой! бабье неугомонное [26 - Царь дурит – народу горюшко! ‹…› Ой! бабье неугомонное… – Некрасов здесь использует мотивы рекрутских плачей в старообрядческих вариантах, наиболее резких по отношению к официальным властям: «Из-за кого ты воевать пошел, ладо милое? Уж власти все безбожные… Уж взяла бы я в праву рученьку Саблю вострую И срубила бы я буйны головы Начальникам». (Труды костромского научного общества по изучению местного края. 1920. Вып. 15. С. 3.)],
     Полно взапуски реветь!
     Причитанье похоронное
     Над живым-то рано петь!
     Не уймешь их! Как отпетого
     Парня в город отвезут.
     Бабы сохнут с горя с этого,
     Мужики в кабак идут.
     Ты попомни цаловальника [27 - Ты попомни целовальника… – Целовальник – продавец вина в питейном заведении, содержатель кабака.],
     Что сказал – подлец седой!
     «Выше нет меня начальника,
     Весь народ – работник мой!
     Лето, осень убиваются,
     А спроси-ка, на кого
     Православные стараются?
     Им не нужно ничего!
     Всё бессребреники, сватушка,
     Сам не сею и не жну,
     Что родит земля им, матушка,
     Всё несут в мою казну!»


     – Пропилися, подоконники,
     Где уж баб им наряжать!
     В город едут, балахонники,
     Ходят лапти занимать!


     Ой! ты, зелие кабашное,
     Да китайские чаи,
     Да курение табашное!
     Бродим сами не свои.
     С этим пьянством да курением
     Сломишь голову как раз [28 - Ой! ты, зелие кабашное ‹…› Сломишь голову как раз. – Старообрядцы Костромского края, по свидетельству местных этнографов, «не употребляли ничего хмельного, ни вина, ни пива, не пили чаю и почему-то не ели картофелю». Курение табака они считали «за тяжкий грех, так как эта трава выросла из трупа какой-то блудницы. Поэтому более набожные из них, если случится кому курить табак в их избе, целых трое суток после того беспрестанно курят ладаном, а если где упало несколько крошек его, то те же трое суток скоблят и моют то место, чтобы не только табак, но и самый „дух“ табачный выгнать из дому». «Табашников на том свете, говорят, заставят в гору бревно катить. Вот они катят-катят, прокатят уже половину – им закричат: „Табашники, к рогу!“ (то есть табак курить – прежде табак держали в рогах, как теперь держат порох в некоторых местах). Отпустят они бревно, а потом опять приходится начинать работу».].
     Перед светопреставлением,
     Знать, война-то началась.
     Грянут, грянут гласы трубные [29 - Грянут, грянут гласы трубные… – Старообрядцы были проникнуты ожиданием скорого Второго пришествия Иисуса Христа, гибели этой грешной земли и неба, воскресения всех умерших и Страшного суда, поскольку они видели в современных правителях осуществившееся царство антихриста, которое, по Апокалипсису (завершающей Новый Завет богодухновенной книге), наступит именно в «последние времена» перед «светопреставлением».]!
     Станут мертвые вставать!
     За дела-то душегубные
     Как придется отвечать?
     Вот и мы гневим Всевышнего… —
     «Полно, дядя! Страшно мне!
     Уж не взять рублишка лишнего
     На чужой-то стороне?…»



   IV


     Ай барыня! барыня!

 Песня


     «Эй вы, купчики-голубчики,
     К нам ступайте ночевать!»
     Ночевали наши купчики,
     Утром тронулись опять.
     Полегоньку подвигаются,
     Накопляют барыши,
     Чем попало развлекаются
     По дороге торгаши.
     По реке идут – с бурлаками
     Разговоры заведут:
     «Кто вас спутал?» [30 - Общеизвестная народная шутка над бурлаками, которая спокон веку приводит их в негодование.] – и собаками
     Их бурлáки назовут.
     Поделом вам, пересмешники,
     Лыком шитые купцы!..


     Потянулись огурешники [31 - Потянулись огурешники… – Огурешниками называли жителей Ростовского уезда Ярославской губернии, искони занимавшихся огородным промыслом, мастеров на всю Россию по выращиванию огурцов и других огородных культур. На втором месте за ними шли огуречники галичские, выращивавшие огурцы на берегу озера в городе Галиче Костромской губернии.]:
     «Эй! просыпал огурцы!»
     Ванька вдруг как захихикает
     И на стадо показал:
     Старичонко в стаде прыгает
     За савраской, – длинен, вял,
     И на цыпочки становится,
     И лукошечком манит —
     Нет! проклятый конь не ловится!
     Вот подходит, вот стоит.
     Сунул голову в лукошечко —
     Старичок за холку хвать!
     «Эй! еще, еще немножечко!»
     Нет! урвался конь опять
     И, подбросив ноги задние,
     Брызнул грязью в старика.
     «Знамо, в стаде-то поваднее,
     Чем в косуле мужика [32 - Чем в косуле мужика… – Косуля – соха или легкий плуг с одним лемехом.].
     Эх ты, пареной да вяленой!
     Где тебе его поймать?
     Потерял сапог-то валеной,
     Надо новый покупать?»
     Им обозики военные
     Попадались иногда:
     «Погляди-тко, турки пленные,
     Эка пестрая орда!»
     Ванька искоса поглядывал
     На турецких усачей
     И в свиное ухо складывал
     Полы свиточки своей [33 - И в свиное ухо складывал Полы свиточки своей – народная насмешка над мусульманами, которым запрещается употреблять в пищу свиное мясо.]:
     «Эй вы, нехристи, табашники,
     Карачун приходит вам!..»


     Попадались им собашники:
     Псы носились по кустам,
     А охотничек покрикивал,
     В роги звонкие трубил,
     Чтобы серый зайка спрыгивал,
     В чисто поле выходил.
     Остановятся с ребятами:
     «Чьи такие господа?»
     – Кашпирята с Зюзенятами [34 - Кашпировы, Зюзины. Крестьяне, беседуя между собою об известных предметах и лицах, редко употребляют иную форму выражения.] [35 - Кашпирята с Зюзенятами… – Кашпировы – ярославские помещики. Зюзины – помещики костромские.]… —
     «Заяц! вон гляди туда!»
     Всполошилися борзители [36 - Всполошилися борзители. – Борзители – охотники с борзыми собаками.]:
     – Ай! ату его! ату! —
     Ну собачки! Ну губители!
     Подхватили на лету…


     Посидели на пригорочке,
     Закусили как-нибудь
     (Не разъешься черствой корочки)
     И опять пустились в путь.
     «Счастье, Тихоныч, неровное,
     Нынче выручка плоха».
     – Встрелось нам лицо духовное —
     Хуже не было б греха [37 - Встрелось нам лицо духовное – Хуже не было б греха… – По народным поверьям, идущим, по-видимому, из старообрядческих кругов, отрицательно относившихся к церковнослужителям-никонианам, встреча с духовным лицом сулит несчастье.].
     Хоть душа-то христианская,
     Согрешил – поджал я хвост. —
     «Вот усадьбишка дворянская,
     Завернем?» – «Ты, Ваня, прост!
     Нынче баре деревенские
     Не живут по деревням,
     И такие моды женские
     Завелись… куда уж нам!
     Хоть бы наша: баба старая,
     Угреватая лицом,
     Безволосая, поджарая,
     А оделась – стог стогом!
     Говорить с тобой гнушается:
     Ты мужик, так ты нечист!
     А тобой-то кто прельщается?
     Долог хвост, да не пушист!
     Ой! ты, барыня спесивая [38 - Ой! ты, барыня спесивая… – Здесь и далее Некрасов использует в поэме прибаутки офеней и раешников: «А это вот город Париж, не доедешь – угоришь», «А это вот Летний сад – там девушки гуляют в шубках – в юбках, в тряпках-шляпках, зеленых подкладках. Юбки на ватках, пукли фальшивы, а девицы плешивы». (Максимов С. В. Собр. соч.: В 20 т. Спб., 1909. Т. 1. С. 155.)],
     Ты стыдись глядеть на свет!
     У тебя коса фальшивая,
     Ни зубов, ни груди нет,
     Всё подклеено, подвязано!
     Город есть такой: Париж,
     Про него недаром сказано:
     Как заедешь – угоришь.
     По всему по свету славится,
     Мастер по миру пустить;
     Коли нос тебе не нравится,
     Могут новый наклеи́ть!
     Вот от этих-то мошейников,
     Что в том городе живут,
     Ничего у коробейников
     Нынче баре не берут.
     Черт побрал бы моду новую!
     А, бывало, в старину
     Приведут меня в столовую,
     Все товары разверну;
     Выдет барыня красивая,
     С настоящею косой,
     Вожеватая, учтивая,
     Детки выбегут гурьбой,
     Девки горничные, нянюшки,
     Слуги высыплют к дверям.
     На рубашечки для Ванюшки
     И на платья дочерям
     Всё сама руками белыми
     Отбирает не спеша,
     И берет кусками целыми —
     Вот так барыня-душа!
     «Что возьмешь за серьги с бусами?
     Что за алую парчу?»
     Я тряхну кудрями русыми,
     Заломлю – чего хочу!
     Навалит покупки кучею,
     Разочтется – Бог с тобой!..


     А то раз попал я к случаю
     За рекой за Костромой.
     Именины были званые —
     Расходился баринок!
     Слышу, кличут гости пьяные:
     «Подходи сюда, дружок!»
     Подбегаю к ним скорехонько.
     «Что возьмешь за короб весь?»
     Усмехнулся я легохонько:
     – Дорог будет, ваша честь. —
     Слово за слово, приятели
     Посмеялись меж собой
     Да три сотни и отпятили,
     Не глядя, за короб мой.
     Уж тогда товары вынули
     Да в девичий хоровод
     Середи двора и кинули:
     «Подбирай, честной народ!»
     Закипела свалка знатная.
     Вот так были господа:
     «Угодил домой обратно я
     На девятый день тогда!»



   V

   – Много ли верст до Гогулина?
   – Да обходами три, а прямо-то шесть.
 Крестьянская шутка


     Хорошо было детинушке
     Сыпать ласковы слова,
     Да трудненько Катеринушке
     Парня ждать до Покрова.
     Часто в ночку одинокую
     Девка часу не спала,
     А как жала рожь высокую,
     Слезы в три ручья лила!
     Извелась бы неутешная,
     Кабы время горевать,
     Да пора страдная, спешная —
     Надо десять дел кончать.
     Как ни часто приходилося
     Молодице невтерпеж,
     Под косой трава валилася,
     Под серпом горела рожь.
     Изо всей-то силы-моченьки
     Молотила по утрам,
     Лен стлала до темной ноченьки
     По росистым по лугам.
     Стелет лен, а неотвязная
     Дума нá сердце лежит:
     «Как другая девка красная
     Молодца приворожит?
     Как изменит? как засватает
     На чужой на стороне?»
     И у девки сердце падает:
     «Ты женись, женись на мне!
     Ни тебе, ни свекру-батюшке
     Николи не согрублю,
     От свекрови, твоей матушки,
     Слово всякое стерплю.
     Не дворянка, не купчиха я,
     Да и нравом-то смирна,
     Буду я невестка тихая,
     Работящая жена.
     Ты не нудь себя работою,
     Силы мне не занимать,
     Я за милого с охотою
     Буду пашенку пахать.
     Ты живи себе гуляючи
     За работницей женой,
     По базарам разъезжаючи,
     Веселися, песни пой!
     А вернешься с торгу пьяненькой —
     Накормлю и уложу!
     „Спи, пригожий, спи, румяненькой!“ —
     Больше слова не скажу.
     Видит Бог, не осердилась бы!
     Обрядила бы коня,
     Да к тебе и подвалилась бы:
     «Поцалуй, дружок, меня!..»
     Думы девичьи заветные,
     Где вас все-то угадать?
     Легче камни самоцветные
     На дне моря сосчитать.
     Уж овечка опушается,
     Чуя близость холодов,
     Катя пуще разгорается…
     Вот и праздничек Покров!


     «Ой! пуста, пуста коробушка,
     Полон денег кошелек.
     Жди-пожди, душа-зазнобушка,
     Не обманет мил-дружок!»
     Весел Ванька. Припеваючи,
     Прямиком домой идет.
     Старый Тихоныч, зеваючи,
     То и дело крестит рот.
     В эту ночку не уснулося
     Ни минуточки ему.
     Как мошна-то пораздулася,
     Так Бог знает почему
     Всё такие мысли страшные
     Забираются в башку.
     Прощелыги ли кабашные
     Подзывают к кабаку,
     Попадутся ли солдатики —
     Коробейник сам не свой:
     «Проходите с Богом, братики!» —
     И ударится рысцой.
     Словно пятки-то иголками
     Понатыканы – бежит.


     В Кострому идут проселками,
     По болоту путь лежит,
     То кочажником, то бродами [39 - То кочажником, то бродами… – Кочажник – кочки на моховом болоте. Броды – высокие места в топях, по которым идут болотные тропины.].
     – Эх! пословица-то есть:
     Коли три версты обходами,
     Прямиками будет шесть [40 - Коли три версты обходами, Прямиками будет шесть! – Ср. народную пословицу: «Меряла старуха клюкой, да махнула рукой» – о проселочной петляющей дороге.]!
     Да в Трубе, в селе, мошейники
     Сбили с толку, мужики:
     «Вы подите, коробейники,
     В Кострому-то напрямки:
     Верных сорок с половиною
     По нагорной стороне,
     А болотной-то тропиною
     Двадцать восемь». Вот оне!
     Черт попутал – мы поверили,
     А кто версты тут считал? —
     «Бабы их клюкою меряли, —
     Ванька с важностью сказал. —
     Не ругайся! Сам я слыхивал,
     Тут дорога попрямей».
     – Дьявол, что ли, понапихивал
     Этих кочек да корней?
     Доведись пора вечерняя,
     Не дойдешь – сойдешь с ума!
     Хороша наша губерния,
     Славен город Кострома,
     Да леса, леса дремучие,
     Да болота к ней ведут,
     Да пески, пески сыпучие… —
     «Стой-ка, дядя, чу, идут!»



   VI

   Только молодец и жив бывал.
 Старинная былина


     Не тростник высок колышется,
     Не дубровушки шумят,
     Молодецкий посвист слышится,
     Под ногой сучки трещат.
     Показался пес в ошейничке.
     Вот и добрый молодец:
     «Путь-дорога, коробейнички!»
     – Путь-дороженька, стрелец! —
     «Что ты смотришь?» – Не прохаживал
     Ты, как давеча в Трубе
     Про дорогу я расспрашивал? —
     «Нет, почудилось тебе.
     Трои сутки не был дома я,
     Жить ли дома леснику?»
     «А кажись, лицо знакомое», —
     Шепчет Ванька старику.
     «Что вы шепчетесь?» – Да каемся,
     Лучше б нам горой идти.
     Так ли, малый, пробираемся
     В Кострому? – «Нам по пути,
     Я из Шуньи [41 - Я из Шуньи… – Имеется в виду село Шунга (по-народному – Шунья) в окрестностях костромских охот Некрасова.]». – А далёко ли
     До деревни до твоей? —
     «Верст двенадцать. А по многу ли
     Поделили барышей?»
     – Коли знать всю правду хочется,
     Весь товар несем назад. —
     Лесничок как расхохочется!
     «Ты, я вижу, прокурат [42 - Ты, я вижу, прокурат! – Прокурат – шутник, обманщик, притворщик.]!
     Кабы весь, небось не скоро бы
     Шел ты, старый воробей!»
     И лесник приподнял коробы
     На плечах у торгашей.
     «Ой! легохоньки коробушки,
     Всё повыпродали, знать?
     Наклевалися воробушки,
     Полетели отдыхать!»
     – Что, дойдем в село до ноченьки? —
     «Надо, парень, добрести,
     Сам устал я, нету моченьки —
     Тяжело ружье нести.
     Наше дело подневольное,
     День и ночь броди в лесу».
     И с плеча ружье двуствольное
     Снял – и держит на весу.
     «Эх вы, стволики-голубчики!
     Больно вы уж тяжелы».
     Покосились наши купчики
     На тяжелые стволы:
     Сколько ниток понамотано!
     В палец щели у замков.
     – Неужели, парень, бьет оно? —
     «Бьет на семьдесят шагов».
     Деревенский, видно, плотничек
     Строил ложу – тяп да ляп [43 - Деревенский, видно, плотничек Строил ложу – тяп да ляп! – Сын Гаврилы Яковлевича рассказывал: «Был у нас мужичонка такой, хитрый, негодный, Давыд Петров, из Сухорукова, вот он и убил коробейников, ограбил, с них и разжился, кабак имел, под конец Господь его покарал: ослеп под старость. Тятенька и ружье-то, из которого Давыд застрелил коробейников, делал».]!
     Да и сам христов охотничек
     Ростом мал и с виду слаб.
     Выше пояса замочена
     Одежонка лесника,
     Борода густая склочена,
     Лычко вместо пояска.
     А туда же, пес в ошейнике,
     По прозванию Упырь.
     Посмеялись коробейники:
     «Эх ты, горе-богатырь!..»


     Час идут, другой. – Далёко ли? —
     «Близко». – Что ты? – «У реки
     Куропаточки закокали».
     И детина взвел курки.
     «Ай курóчки! важно щелкнули,
     Хоть медведя уложу!
     Что вы, други, приумолкнули?
     Запоем для куражу!»


     Коробейникам не пелося:
     Уж темнели небеса,
     Над болотом засинелася,
     Понависнула роса.
     – День-деньской и так умелешься,
     Сам бы лучше ты запел…
     Что ты?… эй! в кого ты целишься? —
     «Так, я пробую прицел…»


     Дождик, что ли, собирается,
     Ходят пó небу бычки [44 - Бычки – небольшие отрывочные тучки (Яросл. губ.).],
     Вечер пуще надвигается,
     Прытче и́дут мужички.
     Пес бежит сторонкой, нюхает,
     Поминутно слышит дичь.
     Чу! как ухалица [45 - Ухалица – филин-пугач (grand-duc).] ухает,
     Чу! ребенком стонет сыч.
     Поглядел старик украдкою:
     Парня словно дрожь берет.
     – Аль спознался с лихорадкою? —
     «Да уж три недели бьет —
     Полечи!» – А сам прищурился,
     Словно в Ваньку норовит.
     Старый Тихоныч нахмурился:
     – Что за шутки! – говорит. —
     Чем шутить такие шуточки,
     Лучше песни петь и впрямь.
     Погодите полминуточки —
     Затяну лихую вам!
     Знал я старца еле зрячего,
     Он весь век с сумой ходил
     И про странника бродячего
     Песню длинную сложил.
     Ней от старости, ней с голоду
     Он в канавке кончил век,
     А живал богато смолоду,
     Был хороший человек,
     Вспоминают обыватели.
     Да его попутал Бог:
     По ошибке заседатели
     Упекли его в острог:
     Нужно было из Спиридова
     Вызвать Тита Кузьмича,
     Описались – из Давыдова
     Взяли Титушку-ткача!
     Ждет сердечный: «Завтра, нонче ли
     Ворочусь на вольный свет?»
     Наконец и дело кончили,
     А ему решенья нет.
     «Эй, хозяйка! нету моченьки,
     Ты иди к судьям опять!
     Изойдут слезами оченьки,
     Как полотна буду ткать?»
     Да не то у Степанидушки
     Завелося на уме:
     С той поры ее у Титушки
     Не видали уж в тюрьме.
     Захворала ли, покинула —
     Тит не ведал ничего.
     Лет двенадцать этак минуло —
     Призывают в суд его
     Пред зерцалом, в облачении [46 - Пред зерцалом, в облачении… – Зерцало – эмблема правосудия, устанавливавшаяся в дореволюционной России в присутственных местах, в виде увенчанной двуглавым орлом трехгранной призмы с наклеенными на гранях указами Петра Великого о соблюдении законности.]
     Молодой судья сидел.
     Прочитал ему решение,
     Расписаться повелел
     И на все четыре стороны
     Отпустил – ступай к жене!
     «А за что вы, черны вороны,
     Очи выклевали мне?»
     Тут и сам судья покаялся:
     – Ты прости, прости любя!
     Вправду ты задаром маялся,
     Позабыли про тебя!


     Тит – домой. Поля не óраны,
     Дом растаскан на клочки,
     Продала косули, бороны,
     И одёжу, и станки,
     С баринком слюбилась женушка,
     Убежала в Кострому.
     Тут родимая сторонушка
     Опостылела ему.
     Плюнул! Долго не разгадывал,
     Без дороги в путь пошел.
     Шел – да песню эту складывал,
     Сам с собою речи вел.
     И говаривал старинушка:
     «Вся-то песня – два словца.
     А запой ее, детинушка,
     Не дотянешь до конца!
     Эту песенку мудреную
     Тот до слова допоет,
     Кто всю землю, Русь крещеную,
     Из конца в конец пройдет».
     Сам ее Христов угодничек
     Не допел – спит вечным сном.
     Ну! подтягивай, охотничек!
     Да иди ты передом!



   Песня убогого странника


     Я лугами иду – ветер свищет в лугах:
     Холодно, странничек, холодно,
     Холодно, родименькой, холодно!


     Я лесами иду – звери воют в лесах:
     Голодно, странничек, голодно,
     Голодно, родименькой, голодно!


     Я хлебами иду: что вы тощи, хлеба?
     С холоду, странничек, с холоду,
     С холоду, родименькой, с холоду!


     Я стадами иду: что скотинка слаба?
     С голоду, странничек, с голоду,
     С голоду, родименькой, с голоду!


     Я в деревню: мужик! ты тепло ли живешь?
     Холодно, странничек, холодно,
     Холодно, родименькой, холодно!


     Я в другую: мужик! хорошо ли ешь, пьешь?
     Голодно, странничек, голодно,
     Голодно, родименькой, голодно!


     Уж я в третью: мужик! что ты бабу бьешь?
     С холоду, странничек, с холоду,
     С холоду, родименькой, с холоду!


     Я в четверту: мужик! что в кабак ты идешь?
     С голоду, странничек, с голоду,
     С голоду, родименькой, с голоду!


     Я опять во луга – ветер свищет в лугах:
     Холодно, странничек, холодно,
     Холодно, родименькой, холодно!


     Я опять во леса – звери воют в лесах:
     Голодно, странничек, голодно,
     Голодно, родименькой, голодно!


     Я опять во хлеба, —
     Я опять во стада, —
                                 и т. д.


     Пел старик, а сам поглядывал:
     Поминутно лесничок
     То к плечу ружье прикладывал,
     То потрогивал курок.
     На беду, ни с кем не встретишься!
     – Полно петь… Эй, молодец!
     Что отстал?… В кого ты метишься?
     Что ты делаешь, подлец! —
     «Трусы, трусы вы великие!» —
     И лесник захохотал
     (А глаза такие дикие!).
     – Стыдно! – Тихоныч сказал. —
     Как не грех тебе захожего
     Человека так пугать?
     А еще хотел я дешево
     Миткалю тебе продать! —
     Молодец не унимается,
     Штуки делает ружьем,
     Воем, лаем отзывается
     Хохот глупого кругом.
     – Эй! уймись! Чего дурачишься? —
     Молвил Ванька. – Я молчу,
     А заеду, так наплачешься,
     Разом скулы сворочу!
     Коли ты уж с нами встретился,
     Должен честью проводить. —
     А лесник опять наметился.
     – Не шути! – «Чаво шутить!»
     Коробейники отпрянули,
     Бог помилуй – смерть пришла!
     Почитай-что разом грянули
     Два ружейные ствола.
     Без словечка Ванька валится,
     С криком падает старик…


     В кабаке бурлит, бахвалится
     Тем же вечером лесник:
     «Пейте, пейте, православные!
     Я, ребятушки, богат;
     Два бекаса нынче славные
     Мне попали под заряд!
     Много серебра и золотца,
     Много всякого добра
     Бог послал!» Глядят, у молодца
     Точно – куча серебра.
     Подзадорили детинушку —
     Он почти всю правду бух!
     На беду его – скотинушку
     Тем болотом гнал пастух:
     Слышал выстрелы ружейные,
     Слышал крики… «Стой! винись!..»
     И мирские и питейные
     Тотчас власти собрались.
     Молодцу скрутили рученьки:
     «Ты вяжи меня, вяжи,
     Да не тронь мои онученьки!»
     – Их-то нам и покажи! —
     Поглядели: под онучами
     Денег с тысячу рублей —
     Серебро, бумажки кучами.
     Утром пóзвали судей,
     Судьи тотчас всё доведали
     (Только денег не нашли!),
     Погребенью мертвых предали,
     Лесника в острог свезли…




   Рыцарь на час [47 - Впервые: Современник. 1863. № 1–2.Покаянные настроения, которыми пронизана поэма «Рыцарь на час», сопровождали Некрасова на протяжении всего жизненного и творческого пути. Они часто проявлялись как в поэтических произведениях, так и в письмах. На одно из таких писем Добролюбов отвечал Некрасову 24 августа 81 года: «То-то, Николай Алексеевич, много Вы на себя напускаете лишнего! Что это за отчаяние в себе, что за жалобы на свою неспособность появились у Вас? Вы считаете себя отжившим, погибшим! Да помилуйте, на что это похоже? ‹…›Я сидел за чаем и читал в газете о подвигах Гарибальди. ‹…› В это время принесли мне письмо Ваше; я, разумеется, газету бросил и стал читать. И подумал я: вот человек – темперамент у него горячий, храбрости довольно, воля твердая, умом не обижен, здоровье от природы богатырское, и всю жизнь томится желанием какого-то дела, честного, хорошего дела… Только бы и быть ему Гарибальди в своем месте». В полемике с Некрасовым Добролюбов утверждает далее: «… Никто не в состоянии помешать делу таланта и мысли. А мысль у нас должна же прийти к делу, и нет ни малейшего сомнения, что, несмотря ни на что, мы увидим, как она придет».Но Добролюбов этого не увидел: его не стало осенью 1861 года. Потом отправился в Сибирь М. Л. Михайлов и оказался под следствием в Петропавловской крепости Чернышевский. Настроения «Рыцаря на час» оказались созвучными многим поколениям русской интеллигенции, наделенной жгучей совестливостью, жаждущей деятельности, но не находящей ни в себе, ни вокруг себя прочной опоры для нее.Н. К. Михайловский, считавший «Рыцаря на час» «блещущей беспощадной искренностью поэтической жемчужиной», рассказывал: «Мне вспоминается один вечер или ночь зимой 1884 или 1885 года. Я жил в Любани, ко мне приехали из Петербурга гости, большею частью уже немолодые люди, в том числе Г. И. Успенский. Поговорили о петербургских новостях, о том о сем; потом кто-то предложил по очереди читать. Г. И. Успенский выбрал для себя „Рыцарь на час“. И вот: комната в маленьком деревянном доме; на улице, занесенной снегом, мертвая тишина и непроглядная тьма; в комнате около стола, освещенного лампой, сидит несколько человек… Глеб Иванович читает, мы все слушаем с напряженным вниманием, хотя наизусть знаем стихотворение. Но вот голос чтеца слабеет, слабеет и обрывается: слезы не дали кончить… По всей России ведь рассыпаны эти маленькие деревянные домики на безмолвных и темных улицах; по всей России есть эти комнаты, где читают (или читали?) „Рыцаря на час“ и льются (или лились?) эти слезы». (Русское богатство. 1897. № 2. С. 133–134.)]



     Если пасмурен день, если ночь не светла,
     Если ветер осенний бушует,
     Над душой воцаряется мгла,
     Ум, бездействуя, вяло тоскует.
     Только сном и возможно помочь,
     Но, к несчастью, не всякому спится…


     Слава Богу! морозная ночь —
     Я сегодня не буду томиться.
     По широкому полю иду,
     Раздаются шаги мои звонко,
     Разбудил я гусей на пруду,
     Я со стога спугнул ястребенка,
     Как он вздрогнул! как крылья развил!
     Как взмахнул ими сильно и плавно!
     Долго, долго за ним я следил,
     Я невольно сказал ему: славно!
     Чу! стучит проезжающий воз,
     Деготьком потянуло с дороги…
     Обоняние тонко в мороз,
     Мысли свежи, выносливы ноги.
     Отдаешься невольно во власть
     Окружающей бодрой природы;
     Сила юности, мужество, страсть
     И великое чувство свободы
     Наполняют ожившую грудь;
     Жаждой дела душа закипает,
     Вспоминается пройденный путь,
     Совесть песню свою запевает…


     Я советую гнать ее прочь —
     Будет время еще сосчитаться!
     В эту тихую, лунную ночь
     Созерцанию должно предаться.
     Даль глубоко прозрачна, чиста,
     Месяц полный плывет над дубровой,
     И господствуют в небе цвета
     Голубой, беловатый, лиловый.
     Воды ярко блестят средь полей,
     А земля прихотливо одета
     В волны белого лунного света
     И узорчатых, странных теней.
     От больших очертаний картины
     До тончайших сетей паутины,
     Что по воздуху тихо плывут, —
     Всё отчетливо видно: далече
     Протянулися полосы гречи,
     Красной лентой по скату бегут;
     Замыкающий сонные нивы,
     Лес сквозит, весь усыпан листвой;
     Чудны красок его переливы
     Под играющей, ясной луной;
     Дуб ли пасмурный, клен ли веселый
     В нем легко отличишь издали;
     Грудью к северу, ворон тяжелый —
     Видишь – дремлет на старой ели!
     Все, чем может порадовать сына
     Поздней осенью родина-мать:
     Зеленеющей озими гладь,
     Подо льном – золотая долина,
     Посреди освещенных лугов
     Величавое войско стогов,
     Все доступно довольному взору…
     Не сожмется мучительно грудь,
     Если б даже пришлось в эту пору
     На родную деревню взглянуть:
     Не видна ее бедность нагая!
     Запаслася скирдами, родная,
     Окружилася ими она
     И стоит, словно полная чаша.
     Пожелай ей покойного сна —
     Утомилась, кормилица наша!..


     Спи, кто может, – я спать не могу,
     Я стою потихоньку, без шуму,
     На покрытом стогами лугу
     И невольную думаю думу.
     Не умел я с тобой совладать,
     Не осилил я думы жестокой…


     В эту ночь я хотел бы рыдать
     На могиле далекой,
     Где лежит моя бедная мать…


     В стороне от больших городов,
     Посреди бесконечных лугов,
     За селом, на горе невысокой,
     Вся бела, вся видна при луне,
     Церковь старая чудится мне [48 - Церковь старая чудится мне. – Имеется в виду церковь Благовещения с приделом в честь Петра и Павла в селе Абакумцеве, у алтаря которой похоронена мать поэта.],
     И на белой церковной стене
     Отражается крест одинокий.
     Да! я вижу тебя, Божий дом!
     Вижу надписи вдоль по карнизу
     И апостола Павла с мечом [49 - И апостола Павла с мечом… – Павел – один из самых ревностных проповедников христианского учения – изображается на иконах с мечом, символизирующим «меч духовный» – слово Божие. В послании к Ефесянам апостол Павел говорит: «Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней дьявольских, потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных. Для сего примите всеоружие Божие, дабы вы могли противостоять в день злый и, все преодолев, устоять. Итак станьте, перепоясавши чресла ваши истиною и облекшись в броню праведности, и обувши ноги в готовность благовествовать мир; а паче всего возьмите щит веры, которым возможете угасить все раскаленные стрелы лукавого; и шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть Слово Божие» (Послание к Ефесянам, гл. 6, 11–17).],
     Облаченного в светлую ризу.
     Поднимается сторож-старик
     На свою колокольню-руину,
     На тени он громадно велик:
     Пополам пересек всю равнину.
     Поднимись! – и медлительно бей,
     Чтобы слышалось долго гуденье!
     В тишине деревенских ночей
     Этих звуков властительно пенье:
     Если есть в околотке больной,
     Он при них встрепенется душой
     И, считая внимательно звуки,
     Позабудет на миг свои муки;
     Одинокий ли путник ночной
     Их заслышит – бодрее шагает;
     Их заботливый пахарь считает
     И, крестом осенясь в полусне,
     Просит Бога о ведренном дне.
     Звук за звуком гудя прокатился,
     Насчитал я двенадцать часов.
     С колокольни старик возвратился,
     Слышу шум его звонких шагов,
     Вижу тень его; сел на ступени,
     Дремлет, голову свесив в колени.
     Он в мохнатую шапку одет,
     В балахоне убогом и темном…
     Все, чего не видал столько лет,
     От чего я пространством огромным
     Отделен, – все живет предо мной,
     Все так ярко рисуется взору,
     Что не верится мне в эту пору,
     Чтоб не мог увидать я и той,
     Чья душа здесь незримо витает,
     Кто под этим крестом почивает…


     Повидайся со мною, родимая!
     Появись легкой тенью на миг!
     Всю ты жизнь прожила нелюбимая,
     Всю ты жизнь прожила для других.
     С головой, бурям жизни открытою,
     Весь свой век под грозою сердитою
     Простояла ты, – грудью своей
     Защищая любимых детей.
     И гроза над тобой разразилася!
     Ты, не дрогнув, удар приняла,
     За врагов, умирая, молилася,
     На детей милость Бога звала.
     Неужели за годы страдания
     Тот, кто столько тобою был чтим,
     Не пошлет тебе радость свидания
     С погибающим сыном твоим?…


     Я кручину мою многолетнюю
     На родимую грудь изолью,
     Я тебе мою песню последнюю,
     Мою горькую песню спою.
     О, прости! то не песнь утешения,
     Я заставлю страдать тебя вновь,
     Но я гибну – и ради спасения
     Я твою призываю любовь!
     Я пою тебе песнь покаяния,
     Чтобы кроткие очи твои
     Смыли жаркой слезою страдания
     Все позорные пятна мои!
     Чтоб ту силу свободную, гордую,
     Что в мою заложила ты грудь,
     Укрепила ты волею твердою
     И на правый поставила путь…


     Треволненья мирского далекая,
     С неземным выраженьем в очах,
     Русокудрая, голубоокая,
     С тихой грустью на бледных устах,
     Под грозой величаво-безгласная —
     Молода умерла ты, прекрасная,
     И такой же явилась ты мне
     При волшебно светящей луне.
     Да! я вижу тебя, бледнолицую,
     И на суд твой себя отдаю.
     Не робеть перед правдой-царицею
     Научила ты Музу мою:
     Мне не страшны друзей сожаления,
     Не обидно врагов торжество,
     Изреки только слово прощения,
     Ты, чистейшей любви божество!
     Что враги? пусть клевещут язвительней,
     Я пощады у них не прошу,
     Не придумать им казни мучительней
     Той, которую в сердце ношу!
     Что друзья? Наши силы неровные,
     Я ни в чем середины не знал,
     Что обходят они, хладнокровные,
     Я на все безрассудно дерзал,
     Я не думал, что молодость шумная,
     Что надменная сила пройдет —
     И влекла меня жажда безумная,
     Жажда жизни – вперед и вперед!
     Увлекаем бесславною битвою,
     Сколько раз я над бездной стоял,
     Поднимался твоею молитвою,
     Снова падал – и вовсе упал!..
     Выводи на дорогу тернистую!
     Разучился ходить я по ней,
     Погрузился я в тину нечистую
     Мелких помыслов, мелких страстей.
     От ликующих, праздно болтающих,
     Обагряющих руки в крови,
     Уведи меня в стан погибающих
     За великое дело любви!
     Тот, чья жизнь бесполезно разбилася,
     Может смертью еще доказать,
     Что в нем сердце неробкое билося,
     Что умел он любить…

   (Утром, в постели)

     О мечты! о волшебная власть
     Возвышающей душу природы!
     Пламя юности, мужество, страсть
     И великое чувство свободы —
     Все в душе угнетенной моей
     Пробудилось… но где же ты, сила?
     Я проснулся ребенка слабей.
     Знаю: день проваляюсь уныло,
     Ночью буду микстуру глотать,
     И пугать меня будет могила,
     Где лежит моя бедная мать.


     Все, что в сердце кипело, боролось,
     Все луч бледного утра спугнул,
     И насмешливый внутренний голос
     Злую песню свою затянул:
     «Покорись, о ничтожное племя!
     Неизбежной и горькой судьбе,
     Захватило вас трудное время
     Неготовыми к трудной борьбе.
     Вы еще не в могиле, вы живы,
     Но для дела вы мертвы давно,
     Суждены вам благие порывы,
     Но свершить ничего не дано…»



   Мороз, Красный нос [50 - Впервые: первоначальная редакция – Время. 1863. № 1, под заглавием «Смерть Прокла»; окончательная редакция – Современник. 1864. № 1, под заглавием «Мороз, Красный нос».В первоначальной редакции, завершенной в декабре 1862 года, сюжет поэмы исчерпывался рассказом о смерти Прокла, то есть содержанием первой главы. Осенью 1862 года Некрасов жил в Карабихе, навещая в Ярославле больного отца, затем некоторое время провел в Новгородской губернии. Впечатления от зимней деревни, от посещения могилы матери в Абакумцеве, грустные думы о скоротечности человеческого бытия в связи со смертью отца способствовали возникновению замысла этой поэмы. Некрасов продолжал работу над нею в течение всего 1863 года. К августу возник второй вариант с «Эпилогом» и новым названием – «Смерть крестьянина». Затем Некрасов исключил эпилог, в котором давалось оптимистическое разрешение судьбы Дарьи, ввел в текст первой главы стихи о «величавой славянке» и развернул вторую главу, обогатив ее снами Дарьи, усилив мотивы мужества и духовной красоты русской женщины из народа и дав поэме новое, окончательное заглавие – «Мороз, Красный нос».18 февраля 1864 года поэт читал свое произведение на вечере Литературного фонда. Он предварил чтение сообщением, что «его новое произведение не имеет никакой тенденции», и просил слушателей не подозревать в нем «никакого служения направлению». «Мне хотелось, – сказал поэт, – написать несколько картинок русской сельской жизни; я попытался изобразить судьбу нашей русской женщины; я прошу внимания слушателей, ибо если они не найдут в моей поэме того, что я задумал, они ничего в ней не найдут». Под тенденцией в то время понималось чрезмерно сгущенное изображение темных сторон народной жизни, в чем славянофильская и консервативная публика упрекала писателей-демократов. Некрасов пытался в поэме отступить от такой тенденции и воссоздать объективную картину крестьянского бытия, ничего в нем умышленно не заостряя. В поэме, несмотря на ее трагический финал, торжествует вера Некрасова в духовную стойкость, красоту и мощь русского народного характера, особенно ярко проявляющуюся в кризисных ситуациях, в драматических испытаниях.Сын декабриста С. Г. Волконского М. С. Волконский, дружески относившийся к Некрасову, писал ему: «Сейчас я прочел Ваш „Мороз“. Он пробрал меня до костей, и не холодом – а до глубины души тем теплым чувством, которым пропитано это прекрасное произведение. Ничто, до сих пор мною читанное, не потрясло меня так сильно и глубоко, как Ваш рассказ, в котором нет ни одного слова лишнего; каждое так и бьет вас по сердцу. Все это как нельзя более знакомо мне, до 25-летнего возраста то и дело переезжавшему из деревни в деревню, от одного мужика к другому. Художественность же, с которой изложен Ваш рассказ, а главное теплота чувства, которым он дышит, – просто перевернули меня. Дайте мне возможность поделиться им с моим отцом, доказавшим на деле, как он любит русского мужика».Поэт широко использовал в этом произведении народные причитания, совершая литературную обработку их текстов по известным ему фольклорным записям. В 1853 году в Моложском уезде Ярославской губернии было записано художественно переработанное Некрасовым причитание по покойнику:О сударь ты наш, сердечной друг!С кем ты евту думушку одумал:Одумал с матушкой сырой землей,Сорядился ты на жицьё вековешнее,Оставляешь ты нас, сирот горькиев…Уж воскинь-кё, восплесни рукам милыем,Возгляни-кё оцам-це ясныем,Роспецатай-кё свое уста сахарные…Уж умываемся мы не свежой водой,Уж умываемся мы горюцыем слезам…Посадили бы за дубовой стол,Роскинули бы скацерци браные,Уж наставили бы мы для цея яства сахарного,Уж не могли бы на цея наглядецися…Поэт снял диалектизмы (убрал характерное для Моложского уезда «цоканье»), освободил текст причитания от фольклорной условности (вместо «роспечатай» – «раствори уста», вместо «ясные очи» – «соколий глазок»), а также ввел в текст собственные стихи, созданные в духе фольклорного мироощущения: «Тряхни шелковыми кудрями», «Покушай, желанный, родной». Некрасов включил в поэму бытовавшие тогда в деревне приметы, обычаи, суеверия, заклинания, приемы «народной медицины». Образ Мороза он воссоздал с опорой на сказочную традицию (ср. народную сказку «Морозко»), а также на пословицы, поговорки и загадки: «Не велик мороз, да краснеет нос», «Мороз скачет по ельничкам, по березничкам, по сырым борам, по веретейкам», «Кто мост мостил, золотой настил, без ножа, без топора, без клиньев, без подклинков?».Современная Некрасову критика отметила художественные достоинства поэмы. В. Р. Зотов отнес ее «к числу лучших произведений русской поэзии, которыми она всегда будет гордиться». (Северное сияние. 1865. Вып. 2. Т. 4. С. 36.) Однако славянофильский критик Н. М. Павлов усмотрел в произведении Некрасова тенденцию – нарочитое нагнетание мрачных, безотрадных картин: «В целой нашей литературе нельзя бы привести образчиков еще более беспощадной иронии, еще злейшего отрицания, как те, какими наполнены заключительные строфы поэмы». На этом основании критик отказывал Некрасову в народности: «Не есть ли это буквальное, положительнейшее nihil („ничего“ – лат. Отсюда слово „нигилист“ – человек, зараженный духом всеобщего, пустого, зряшного отрицания. – Ю. Л.) самого отчаянного скептицизма. Нет, как бы господин Некрасов ни прикидывался народным поэтом, но свежей струи русской народности прежде всего и не слыхать в его поэзии, именно народных-то струн и недостает его лире». (День. 1864. № 43. 24 окт.)Оригинальным «защитником» Некрасова от таких нападок явился соратник Д. И. Писарева, критик «Русского слова» В. А. Зайцев. Он подметил в стихах Некрасова жизнеутверждающие, светлые начала, но отнес их в разряд народных мечтаний, идеалов, которым будто бы не было места в реальной действительности. Процитировав предсмертный сон Дарьи, критик сказал, что эта «картина есть самый полный идеал счастья, какой только могла создать фантазия крестьянки… Но кто не причастен к филистерству и пошлости кружков, тот, прочитав предсмертный сон Дарьи, поймет, что, насколько силен протест, настолько же высок и идеал, помещенный рядом с протестом, или, лучше, в нем же самом». Идеал этот, по Зайцеву, бесконечно далек от будней крестьянской жизни: «Если бы в минуту смерти крестьянке грезилось ее действительное прошлое, то она увидела бы побои мужа, не радостный труд, не чистую бедность, а смрадную нищету. Только в розовом чаду опиума или смерти от замерзания могли предстать перед нею эти чудные, но никогда не бывалые картины». (Русское слово. 1864. № 10. С. 84–85.)В полемику с Зайцевым вступил почвеннический журнал Ф. М. Достоевского «Эпоха». Н. Н. Страхов, друг Достоевского и Толстого, ведущий критик этого журнала, писал: «Некрасов изобразил живущую в полном ладу чету мужа и жены. „Как можно! – восклицает критик. – Ваш Прокл непременно бил свою жену“. Господин Некрасов представил картину радостного труда, чистой бедности. „Как можно! – возражает критик. – Все это одна мечта, я знаю твердо, что они жили в смрадной нищете“. Господин Некрасов изобразил счастливые минуты крестьянского семейства, полного взаимной любви. „Как можно! – восклицает критик. – Я ведь знаю, что ни любви, ни счастливых минут у них вовсе нет“. „Очень может быть, – подводит итог Н. Н. Страхов, – что критику кажется одной фантазией, одним идеалом даже то, как Савраска „в мягкие добрые губы Гришухино ухо берет“. Вот если бы Савраска откусил ухо Гришухи, тогда это было бы ближе к действительности и не противоречило бы некрасовской манере ее изображать“». (Эпоха. 1864. № 11. С. 4–5.)]


   Посвящаю моей сестре Анне Алексеевне



     Ты опять упрекнула меня,
     Что я с Музой моей раздружился,
     Что заботам текущего дня
     И забавам его подчинился.
     Для житейских расчетов и чар
     Не расстался б я с Музой моею,
     Но бог весть, не погас ли тот дар,
     Что, бывало, дружил меня с нею?
     Но не брат еще людям поэт,
     И тернист его путь, и непрочен,
     Я умел не бояться клевет,
     Не был ими я сам озабочен;
     Но я знал, чье во мраке ночном
     Надрывалося сердце с печали,
     И на чью они грудь упадали свинцом,
     И кому они жизнь отравляли.
     И пускай они мимо прошли,
     Надо мною ходившие грозы,
     Знаю я, чьи молитвы и слезы
     Роковую стрелу отвели…
     Да и время ушло, – я устал…
     Пусть я не был бойцом без упрека,
     Но я силы в себе сознавал,
     Я во многое верил глубоко,
     А теперь – мне пора умирать…
     Не затем же пускаться в дорогу,
     Чтобы в любящем сердце опять
     Пробудить роковую тревогу…


     Присмиревшую Музу мою
     Я и сам неохотно ласкаю…
     Я последнюю песню пою
     Для тебя – и тебе посвящаю.
     Но не будет она веселей,
     Будет много печальнее прежней,
     Потому что на сердце темней
     И в грядущем еще безнадежней…


     Буря воет в саду, буря ломится в дом,
     Я боюсь, чтоб она не сломила
     Старый дуб, что посажен отцом,
     И ту иву, что мать посадила [51 - Буря воет в саду ‹…› И ту иву, что мать посадила… – «В фольклорной, да и в обиходной практике народа с дубом связывают представление о корне жизни, ее крепости, устойчивости, а ива несет в себе символический образ печали, смерти, ее постоянный эпитет – „плакучая“. И наконец, образами разбушевавшейся стихии (ливневыми дождями, сильными снегопадами, ураганным ветром, бурей) народ издревле обозначал смятенное душевное состояние, приближение беды, нарушение гармонии в привычном порядке вещей. В качестве примера приведем начало свадебной песни, широко бытовавшей в Костромской и Ярославской губерниях в конце прошлого столетия: „Ой, и што соводни да погодушка По чисту полю разгулялася. Буйны вихори расходилися, Гром-молния приударила, Громова стрела в конек вдарила, Нова горница всколебалася, Все домашние обудилися“. Песня исполнялась в утро свадебного дня в доме невесты перед приездом свадебного поезда». (Торопова А. В. Фольклорные истоки поэтической символики Некрасова в поэме «Мороз, Красный нос» // Н. А. Некрасов и русская литература второй половины XIX – начала XX в. Ярославль, 1980. С. 267.)],
     Эту иву, которую ты
     С нашей участью странно связала [52 - Эту иву, которую ты С нашей участью странно связала… – «Странность эта – в суеверном убеждении народном, что неожиданно поблекшие, засохшие цветы, листья любимого растения, дерева предвещают человеку смерть». (Торопова А. В. Указ. соч. С. 26.)],
     На которой поблекли листы
     В ночь, как бедная мать умирала…


     И дрожит и пестреет окно…
     Чу! как крупные градины скачут!
     Милый друг, поняла ты давно —
     Здесь одни только камни не плачут…



   Часть первая
   Смерть крестьянина

 //-- I --// 

     Савраска увяз в половине сугроба —
     Две пары промерзлых лаптей [53 - Две пары промерзлых лаптей. – По обычаю, покойника обували в новые лапти, а другую пару лаптей клали в гроб «про запас», в расчете на долгое странствование усопшего по загробному миру.]
     Да угол рогожей покрытого гроба
     Торчат из убогих дровней.


     Старуха в больших рукавицах
     Савраску сошла понукать.
     Сосульки у ней на ресницах,
     С морозу – должно полагать.

 //-- II --// 

     Привычная дума поэта
     Вперед забежать ей спешит:
     Как саваном, снегом одета,
     Избушка в деревне стоит,


     В избушке – теленок в подклети,
     Мертвец на скамье у окна;
     Шумят его глупые дети,
     Тихонько рыдает жена.


     Сшивая проворной иголкой
     На саван куски полотна,
     Как дождь, зарядивший надолго,
     Негромко рыдает она.

 //-- III --// 

     Три тяжкие доли имела судьба,
     И первая доля: с рабом повенчаться,
     Вторая – быть матерью сына раба,
     А третья – до гроба рабу покоряться,
     И все эти грозные доли легли
     На женщину русской земли.


     Века протекали – все к счастью стремилось,
     Всё в мире по нескольку раз изменилось,
     Одну только Бог изменить забывал
     Суровую долю крестьянки.
     И все мы согласны, что тип измельчал
     Красивой и мощной славянки.


     Случайная жертва судьбы!
     Ты глухо, незримо страдала,
     Ты свету кровавой борьбы
     И жалоб своих не вверяла, —
     Но мне ты их скажешь, мой друг!
     Ты с детства со мною знакома.
     Ты вся – воплощенный испуг,
     Ты вся – вековая истома!
     Тот сердца в груди не носил,
     Кто слез над тобою не лил!

 //-- IV --// 

     Однако же речь о крестьянке
     Затеяли мы, чтоб сказать,
     Что тип величавой славянки
     Возможно и ныне сыскать.


     Есть женщины в русских селеньях
     С спокойною важностью лиц,
     С красивою силой в движеньях,
     С походкой, со взглядом цариц, —


     Их разве слепой не заметит,
     А зрячий о них говорит:
     «Пройдет – словно солнце осветит!
     Посмотрит – рублем подарит!»


     Идут они той же дорогой,
     Какой весь народ наш идет,
     Но грязь обстановки убогой
     К ним словно не липнет. Цветет


     Красавица, миру на диво,
     Румяна, стройна, высока,
     Во всякой одежде красива,
     Ко всякой работе ловка.


     И голод и холод выносит,
     Всегда терпелива, ровна…
     Я видывал, как она косит:
     Что взмах – то готова копна!


     Платок у ней на ухо сбился,
     Того гляди косы падут.
     Какой-то парнек изловчился
     И кверху подбросил их, шут!


     Тяжелые русые косы
     Упали на смуглую грудь,
     Покрыли ей ноженьки босы,
     Мешают крестьянке взглянуть.


     Она отвела их руками,
     На парня сердито глядит.
     Лицо величаво, как в раме,
     Смущеньем и гневом горит…


     По будням не любит безделья.
     Зато вам ее не узнать,
     Как сгонит улыбка веселья
     С лица трудовую печать.


     Такого сердечного смеха
     И песни и пляски такой
     За деньги не купишь. «Утеха!» —
     Твердят мужики меж собой.


     В игре ее конный не словит,
     В беде – не сробеет, – спасет:
     Коня на скаку остановит,
     В горящую избу войдет!


     Красивые, ровные зубы
     Что крупные перлы у ней,
     Но строго румяные губы
     Хранят их красу от людей —


     Она улыбается редко…
     Ей некогда лясы точить,
     У ней не решится соседка
     Ухвата, горшка попросить;


     Не жалок ей нищий убогий —
     Вольно ж без работы гулять!
     Лежит на ней дельности строгой
     И внутренней силы печать.


     В ней ясно и крепко сознанье,
     Что все их спасенье в труде,
     И труд ей несет воздаянье:
     Семейство не бьется в нужде,


     Всегда у них теплая хата,
     Хлеб выпечен, вкусен квасок,
     Здоровы и сыты ребята,
     На праздник есть лишний кусок.


     Идет эта баба к обедне
     Пред всею семьей впереди:
     Сидит, как на стуле, двухлетний
     Ребенок у ней на груди,


     Рядком шестилетнего сына
     Нарядная матка ведет…
     И по сердцу эта картина
     Всем любящим русский народ!

 //-- V --// 

     И ты красотою дивила,
     Была и ловка, и сильна,
     Но горе тебя иссушило,
     Уснувшего Прокла жена!


     Горда ты – ты плакать не хочешь,
     Крепишься, но холст гробовой
     Слезами невольно ты мочишь,
     Сшивая проворной иглой.


     Слеза за слезой упадает
     На быстрые руки твои.
     Так колос беззвучно роняет
     Созревшие зерна свои [54 - Так колос беззвучно роняет Созревшие зерна свои. – Здесь: «первое обозначение трагического надлома душевных сил героини, ибо осыпание колоса, зерна – символа жизни ‹…›всегда переосмысливалось в народной поэтике как увядание, истечение жизненной энергии». (Торопова А. В. Указ. соч. С. 27–28.)]…

 //-- VI --// 

     В селе, за четыре версты,
     У церкви, где ветер шатает
     Подбитые бурей кресты,
     Местечко старик выбирает;


     Устал он, работа трудна,
     Тут тоже сноровка нужна —


     Чтоб крест было видно с дороги,
     Чтоб солнце играло кругом.
     В снегу до колен его ноги,
     В руках его заступ и лом,


     Вся в инее шапка большая,
     Усы, борода в серебре.
     Недвижно стоит, размышляя,
     Старик на высоком бугре.


     Решился. Крестом обозначил,
     Где будет могилу копать,
     Крестом осенился и начал
     Лопатою снег разгребать.


     Иные приемы тут были,
     Кладбище не то, что поля:
     Из снегу кресты выходили,
     Крестами ложилась земля.


     Согнув свою старую спину,
     Он долго, прилежно копал,
     И желтую мерзлую глину
     Тотчас же снежок застилал.


     Ворона к нему подлетела,
     Потыкала носом, прошлась:
     Земля, как железо, звенела —
     Ворона ни с чем убралась…


     Могила на славу готова, —
     «Не мне б эту яму копать!
     (У старого вырвалось слово):
     Не Проклу бы в ней почивать,


     Не Проклу!..» Старик оступился,
     Из рук его выскользнул лом
     И в белую яму скатился,
     Старик его вынул с трудом.


     Пошел… по дороге шагает…
     Нет солнца, луна не взошла…
     Как будто весь мир умирает:
     Затишье, снежок, полумгла…

 //-- VII --// 

     В овраге, у речки Желтухи,
     Старик свою бабу нагнал
     И тихо спросил у старухи:
     «Хорош ли гробок-то попал?»


     Уста ее чуть прошептали
     В ответ старику: – Ничего. —
     Потом они оба молчали,
     И дровни так тихо бежали,
     Как будто боялись чего…


     Деревня еще не открылась,
     А близко – мелькает огонь.
     Старуха крестом осенилась,
     Шарахнулся в сторону конь —


     Без шапки, с ногами босыми,
     С большим заостренным колом,
     Внезапно предстал перед ними
     Старинный знакомец Пахом.


     Прикрыты рубахою женской,
     Звенели вериги на нем;
     Постукал дурак деревенский
     В морозную землю колом,


     Потом помычал сердобольно,
     Вздохнул и сказал: «Не беда!
     На вас он работал довольно,
     И ваша пришла череда!


     Мать сыну-то гроб покупала,
     Отец ему яму копал,
     Жена ему саван сшивала —
     Всем разом работу вам дал!..»


     Опять помычал – и без цели
     В пространство дурак побежал.
     Вериги уныло звенели,
     И голые икры блестели,
     И посох по снегу черкал.

 //-- VIII --// 

     У дома оставили крышу,
     К соседке свели ночевать
     Зазябнувших Машу и Гришу
     И стали сынка обряжать.


     Медлительно, важно, сурово
     Печальное дело велось:
     Не сказано лишнего слова,
     Наружу не выдано слез.


     Уснул, потрудившийся в поте!
     Уснул, поработав земле!
     Лежит, непричастный заботе,
     На белом сосновом столе,


     Лежит неподвижный, суровый,
     С горящей свечой в головах,
     В широкой рубахе холщовой
     И в липовых новых лаптях.


     Большие, с мозолями руки,
     Подъявшие много труда,
     Красивое, чуждое муки
     Лицо – и до рук борода…

 //-- IX --// 

     Пока мертвеца обряжали,
     Не выдали словом тоски
     И только глядеть избегали
     Друг другу в глаза бедняки,


     Но вот уже кончено дело,
     Нет нужды бороться с тоской,
     И что на душе накипело,
     Из уст полилося рекой.


     Не ветер гудит по ковыли,
     Не свадебный поезд гремит, —
     Родные по Прокле завыли,
     По Прокле семья голосит:


     «Голубчик ты наш сизокрылый!
     Куда ты от нас улетел?
     Пригожеством, ростом и силой
     Ты ровни в селе не имел,


     Родителям был ты советник,
     Работничек в поле ты был,
     Гостям хлебосол и приветник,
     Жену и детей ты любил…


     Что ж мало гулял ты по свету?
     За что нас покинул, родной?
     Одумал ты думушку эту,
     Одумал с сырою землей —


     Одумал – а нам оставаться
     Велел во миру, сиротам,
     Не свежей водой умываться,
     Слезами горючими нам!


     Старуха помрет со кручины,
     Не жить и отцу твоему,
     Береза в лесу без вершины —
     Хозяйка без мужа в дому [55 - Береза в лесу без вершины – Хозяйка без мужа в дому… – «Поэт переосмысливает широко известный в народе символ: заламывание вершины березы или другого дерева сулит замужество девушке, то есть потерю своей воли, вступление под власть и покровительство главы дома – мужа». У Некрасова «как бы удваивается величина утраты: сначала Дарья лишилась девичьей воли, а теперь и того, кому ее доверила». (Торопова А. В. Указ. соч. С. 29.)].


     Ее не жалеешь ты, бедной,
     Детей не жалеешь… Вставай!
     С полоски своей заповедной
     По лету сберешь урожай!


     Сплесни, ненаглядный, руками,
     Сокольим глазком посмотри,
     Тряхни шелковыми кудрями,
     Сахарны уста раствори!


     На радости мы бы сварили
     И меду, и браги хмельной,
     За стол бы тебя посадили:
     «Покушай, желанный, родной!»


     А сами напротив бы стали —
     Кормилец, надёжа семьи!
     Очей бы с тебя не спускали,
     Ловили бы речи твои…»

 //-- X --// 

     На эти рыданья и стоны
     Соседи валили гурьбой:
     Свечу положив у иконы,
     Творили земные поклоны
     И шли молчаливо домой.


     На смену входили другие.
     Но вот уж толпа разбрелась,
     Поужинать сели родные —
     Капуста да с хлебушком квас.


     Старик бесполезной кручине
     Собой овладеть не давал:
     Подладившись ближе к лучине,
     Он лапоть худой ковырял.


     Протяжно и громко вздыхая,
     Старуха на печку легла,
     А Дарья, вдова молодая,
     Проведать ребяток пошла.


     Всю ноченьку, стоя у свечки,
     Читал над усопшим дьячок,
     И вторил ему из-за печки
     Пронзительным свистом сверчок.

 //-- XI --// 

     Сурово метелица выла
     И снегом кидала в окно,
     Невесело солнце всходило:
     В то утро свидетелем было
     Печальной картины оно.


     Савраска, запряженный в сани,
     Понуро стоял у ворот;
     Без лишних речей, без рыданий
     Покойника вынес народ.


     Ну, трогай, саврасушка! трогай!
     Натягивай крепче гужи!
     Служил ты хозяину много,
     В последний разок послужи!..


     В торговом селе Чистополье
     Купил он тебя сосунком,
     Взрастил он тебя на приволье,
     И вышел ты добрым конем.


     С хозяином дружно старался,
     На зимушку хлеб запасал,
     Во стаде ребенку давался,
     Травой да мякиной питался,
     А тело изрядно держал.


     Когда же работы кончались
     И сковывал землю мороз,
     С хозяином вы отправлялись
     С домашнего корма в извоз.


     Немало и тут доставалось —
     Возил ты тяжелую кладь,
     В жестокую бурю случалось,
     Измучась, дорогу терять.


     Видна на боках твоих впалых
     Кнута не одна полоса,
     Зато на дворах постоялых
     Покушал ты вволю овса.


     Слыхал ты в январские ночи
     Метели пронзительный вой
     И волчьи горящие очи
     Видал на опушке лесной,


     Продрогнешь, натерпишься страху,
     А там – и опять ничего!
     Да, видно, хозяин дал маху —
     Зима доконала его!..

 //-- XII --// 

     Случилось в глубоком сугробе
     Полсуток ему простоять,
     Потом то в жару, то в ознобе
     Три дня за подводой шагать:


     Покойник на срок торопился
     До места доставить товар.
     Доставил, домой воротился —
     Нет голосу, в теле пожар!


     Старуха его окатила
     Водой с девяти веретен [56 - Водой с девяти веретен… – Веретеном назывался колодезный ворот, на который наматывалась цепь с бадьей. Больного обливали водой, добытой из девяти колодцев, или осыпали золой, собранной из семи печей.]
     И в жаркую баню сводила,
     Да нет – не поправился он!


     Тогда ворожеек созвали —
     И поят, и шепчут, и трут —
     Всё худо! Его продевали
     Три раза сквозь потный хомут,


     Спускали родимого в пролубь,
     Под куричий клали насест…
     Всему покорялся, как голубь, —
     А плохо – не пьет и не ест!


     Еще положить под медведя,
     Чтоб тот ему кости размял,
     Ходебщик [57 - Ходебщик – вожак с дрессированным медведем, ходивший по селам и деревням для увеселения крестьянской публики в праздничные дни.] сергачевский Федя —
     Случившийся тут – предлагал.


     Но Дарья, хозяйка больного,
     Прогнала советчика прочь:
     Испробовать средства иного
     Задумала баба: и в ночь


     Пошла в монастырь отдаленный
     (Верстах в тридцати от села),
     Где в некой иконе явленной
     Целебная сила была.


     Пошла, воротилась с иконой —
     Больной уж безгласен лежал,
     Одетый как в гроб, причащенный,
     Увидел жену, простонал


     И умер…

 //-- XIII --// 

     … Саврасушка, трогай.
     Натягивай крепче гужи!
     Служил ты хозяину много,
     В последний разок послужи!


     Чу! два похоронных удара!
     Попы ожидают – иди!..
     Убитая, скорбная пара,
     Шли мать и отец впереди.


     Ребята с покойником оба
     Сидели, не смея рыдать,
     И, правя савраской, у гроба
     С вожжами их бедная мать


     Шагала… Глаза ее впали,
     И был не белей ее щек
     Надетый на ней в знак печали
     Из белой холстины платок [58 - Из белой холстины платок. – В крестьянстве (особенно у старообрядцев) существовал обычай в скорбные, траурные дни покрывать голову не черным, а белым платком.].


     За Дарьей – соседей, соседок
     Плелась негустая толпа,
     Толкуя, что Прокловых деток
     Теперь незавидна судьба,


     Что Дарье работы прибудет,
     Что ждут ее черные дни.
     «Жалеть ее некому будет», —
     Согласно решили они…

 //-- XIV --// 

     Как водится, в яму спустили,
     Засыпали Прокла землей;
     Поплакали, громко повыли,
     Семью пожалели, почтили
     Покойника щедрой хвалой.


     Сам староста, Сидор Иваныч,
     Вполголоса бабам подвыл
     И «Мир тебе, Прокл Севастьяныч! —
     Сказал. – Благодушен ты был,


     Жил честно, а главное: в сроки,
     Уж как тебя Бог выручал,
     Платил господину оброки
     И подать царю представлял!»


     Истратив запас красноречья,
     Почтенный мужик покряхтел:
     «Да, вот она, жизнь человечья!» —
     Прибавил – и шапку надел.


     «Свалился… а то-то был в силе!..
     Свалимся… не минуть и нам!..»
     Еще покрестились могиле
     И с Богом пошли по домам.


     Высокий, седой, сухопарый,
     Без шапки, недвижно-немой,
     Как памятник, дедушка старый
     Стоял на могиле родной!


     Потом старина бородатый
     Задвигался тихо по ней,
     Ровняя землицу лопатой,
     Под вопли старухи своей.


     Когда же, оставивши сына,
     Он с бабой в деревню входил:
     «Как пьяных, шатает кручина!
     Гляди-тко!..» – народ говорил.

 //-- XV --// 

     А Дарья домой воротилась —
     Прибраться, детей накормить.
     Ай-ай! как изба настудилась!
     Торопится печь затопить,


     Ан глядь – ни полена дровишек!
     Задумалась бедная мать:
     Покинуть ей жаль ребятишек,
     Хотелось бы их приласкать.


     Да времени нету на ласки.
     К соседке свела их вдова
     И тотчас, на том же савраске,
     Поехала в лес, по дрова…



   Часть вторая
   Мороз, Красный нос


     Морозно. Равнины белеют под снегом,
     Чернеется лес впереди,
     Савраска плетется ни шагом, ни бегом,
     Не встретишь души на пути.


     Как тихо! В деревне раздавшийся голос
     Как будто у самого уха гудёт,
     О корень древесный запнувшийся полоз
     Стучит, и визжит, и за сердце скребет.


     Кругом – поглядеть нету мочи,
     Равнина в алмазах блестит…
     У Дарьи слезами наполнились очи —
     Должно быть, их солнце слепит…

 //-- XVII --// 

     В полях было тихо, но тише
     В лесу и как будто светлей.
     Чем дале – деревья всё выше,
     А тени длинней и длинней.


     Деревья, и солнце, и тени,
     И мертвый, могильный покой…
     Но – чу! заунывные пени [59 - …заунывные пени… – укоры, упреки.],
     Глухой, сокрушительный вой!


     Осилило Дарьюшку горе,
     И лес безучастно внимал,
     Как стоны лились на просторе,
     И голос рвался и дрожал,


     И солнце, кругло и бездушно,
     Как желтое око совы,
     Глядело с небес равнодушно
     На тяжкие муки вдовы.


     И много ли струн оборвалось
     У бедной крестьянской души,
     Навеки сокрыто осталось
     В лесной нелюдимой глуши.


     Великое горе вдовицы
     И матери малых сирот
     Подслушали вольные птицы [60 - Великое горе вдовицы ‹…› Подслушали вольные птицы… – В свете народно-христианских представлений Некрасов придает горю Дарьи высокий, священный смысл. Святоотеческое предание полагает, что вдовицы – угодные Богу женщины, находящиеся у Него под специальной опекой и неизменным покровительством. Св. Иоанн Златоуст утверждает: «Вдовицы беззащитны, а потому Господь о них много заботится… Немалую силу имеют слезы вдовицы: они могут отверзать самое небо». Вольные птицы – евангельский образ святости и безгрешности: «Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы, и Отец ваш небесный питает их» (Мф., гл. 6, 26). Таким образом, рассказ Некрасова о горе Дарьи окружен ореолом святости. «Слезы горюшки-вдовы» – святые слезы, угодные Богу. Горю и страданиям Дарьи придается в поэме эпически высокий смысл.],
     Но выдать не смели в народ…

 //-- XVIII --// 

     Не псарь по дубровушке трубит,
     Гогочет, сорвиголова, —
     Наплакавшись, колет и рубит
     Дрова молодая вдова.


     Срубивши, на дровни бросает —
     Наполнить бы их поскорей,
     И вряд ли сама замечает,
     Что слезы всё льют из очей:


     Иная с ресницы сорвется
     И нá снег с размаху падет —
     До самой земли доберется,
     Глубокую ямку прожжет;


     Другую на дерево кинет,
     На плашку, – и смотришь, она
     Жемчужиной крупной застынет —
     Бела, и кругла, и плотна.


     А та на глазу поблистает,
     Стрелой по щеке побежит,
     И солнышко в ней поиграет…
     Управиться Дарья спешит,


     Знай рубит, – не чувствует стужи,
     Не слышит, что ноги знобит,
     И, полная мыслью о муже,
     Зовет его, с ним говорит…

 //-- XIX --// 

     Голубчик! красавицу нашу
     Весной в хороводе опять
     Подхватят подруженьки Машу
     И станут на ручках качать!


     Станут качать,
     Кверху бросать,
     Маковкой звать,
     Мак отряхать! [61 - Известная народная игра, называемая: сеять мак. Маковкой садится в середине круга красивая девочка, которую под конец подкидывают вверх, представляя тем отряхиванье мака; а то еще маком бывает простоватый детина, которому при подкидывании достается немало колотушек.]


     Вся раскраснеется наша
     Маковым цветиком Маша
     С синими глазками, с русой косой!


     Ножками бить и смеяться
     Будет… а мы-то с тобой,
     Мы на нее любоваться
     Будем, желанный ты мой!..

 //-- XX --// 

     Умер, не дожил ты веку,
     Умер и в землю зарыт!


     Любо весной человеку,
     Солнышко ярко горит.
     Солнышко всё оживило,
     Божьи открылись красы,
     Поле сохи запросило,
     Травушки просят косы,
     Рано я, горькая, встала,
     Дома не ела, с собой не брала.
     До ночи пашню пахала,
     Ночью я косу клепала [62 - Ночью я косу клепала… – Перед каждым выходом на косьбу лезвие косы отбивается (клепается) специальным молотком на металлической пластине (бабке), чтобы утончить и заострить его.],
     Утром косить я пошла…


     Крепче вы, ноженьки, стойте!
     Белые руки, не нойте!
     Надо одной поспевать!


     В поле одной-то надсадно,
     В поле одной неповадно,
     Стану я милого звать!


     Ладно ли пашню вспахала?
     Выди, родимый, взгляни!
     Сухо ли сено убрала?
     Прямо ли стоги сметала?…
     Я на граблях отдыхала
     Все сенокосные дни!


     Некому бабью работу поправить!
     Некому бабу на разум наставить…

 //-- XXI --// 

     Стала скотинушка в лес убираться,
     Стала рожь-матушка в колос метаться,
     Бог нам послал урожай!
     Нынче солома по грудь человеку,
     Бог нам послал урожай!
     Да не продлил тебе веку, —
     Хочешь не хочешь, одна поспевай!..


     Овод жужжит и кусает,
     Смертная жажда томит,
     Солнышко серп нагревает,
     Солнышко очи слепит,
     Жжет оно голову, плечи,
     Ноженьки, рученьки жжет,
     Изо ржи, словно из печи,
     Тоже теплом обдает,
     Спинушка ноет с натуги,
     Руки и ноги болят,
     Красные, желтые круги
     Перед очами стоят…
     Жни-дожинай поскорее,
     Видишь – зерно потекло…


     Вместе бы дело спорее,
     Вместе повадней бы шло…

 //-- XXII --// 

     Сон мой был в руку, родная!
     Сон перед Спасовым днем [63 - Спасов день – так называются в народе три православно-христианских праздника, которые крестьяне связывали с порядком трудовых дел и забот. Первый Спас (14 августа по новому стилю) назывался «медовым»; второй Спас (19 августа) – «яблочным»; третий Спас (29 августа) – «ореховым» в южных, черноземных или «дожиночным» («дожинают» хлеб – заканчивают уборку хлебов) в северных, нечерноземных губерниях.].
     В поле заснула одна я
     После полудня, с серпом,
     Вижу – меня оступает
     Сила – несметная рать, —
     Грозно руками махает,
     Грозно очами сверкает.
     Думала я убежать,
     Да не послушались ноги.
     Стала просить я помоги,
     Стала я громко кричать.
     Слышу, земля задрожала —
     Первая мать прибежала,
     Травушки рвутся, шумят —
     Детки к родимой спешат.
     Шибко без ветру не машет
     Мельница в поле крылом:
     Братец идет да приляжет,
     Свекор плетется шажком.
     Все прибрели, прибежали,
     Только дружка одного
     Очи мои не видали…
     Стала я кликать его:
     «Видишь, меня оступает
     Сила – несметная рать, —
     Грозно руками махает,
     Грозно очами сверкает:
     Что не идешь выручать?…»
     Тут я кругом огляделась —
     Господи! Что куда делось?
     Что это было со мной?…
     Рати тут нет никакой!
     Это не люди лихие,
     Не бусурманская рать,
     Это колосья ржаные,
     Спелым зерном налитые,
     Вышли со мной воевать!
     Машут, шумят, наступают,
     Руки, лицо щекотят,
     Сами солому под серп нагибают —
     Больше стоять не хотят!


     Жать принялась я проворно,
     Жну, а на шею мою
     Сыплются крупные зерна —
     Словно под градом стою!


     Вытечет, вытечет за ночь
     Вся наша матушка-рожь…
     Где же ты, Прокл Севастьяныч?
     Что пособлять не идешь?…


     Сон мой был в руку, родная!
     Жать теперь буду одна я.


     Стану без милого жать,
     Снопики крепко вязать,
     В снопики слезы ронять!
     Слезы мои не жемчужны,
     Слезы горюшки-вдовы,
     Что же вы Господу нужны,
     Чем ему дороги вы?…

 //-- XXIII --// 

     Долги вы, зимние ноченьки,
     Скучно без милого спать,
     Лишь бы не плакали оченьки,
     Стану полотна я ткать.


     Много натку я полотен,
     Тонких добротных новин,
     Вырастет крепок и плотен,
     Вырастет ласковый сын.


     Будет по нашему месту
     Он хоть куда женихом,
     Высватать парню невесту
     Сватов надежных пошлем…


     Кудри сама расчесала я Грише,
     Кровь с молоком наш сынок-первенец,
     Кровь с молоком и невеста… Иди же!
     Благослови молодых под венец!..


     Этого дня мы как праздника ждали,
     Помнишь, как начал Гришуха ходить,
     Целую ноченьку мы толковали,
     Как его будем женить,
     Стали на свадьбу копить понемногу…
     Вот – дождались, слава Богу!


     Чу! бубенцы говорят!
     Поезд вернулся назад,
     Выди навстречу проворно —
     Пава-невеста, соколик-жених! —
     Сыпь на них хлебные зерна,
     Хмелем осыпь молодых [64 - Хмелем и хлебным зерном осыпают молодых в знак будущего богатства.]!..

 //-- XXIV --// 

     Стадо у леса у темного бродит,
     Лыки в лесу пастушонко дерет,
     Из лесу серый волчище выходит.
     Чью он овцу унесет?


     Черная туча, густая-густая,
     Прямо над нашей деревней висит,
     Прыснет из тучи стрела громовая,
     В чей она дом сноровит?


     Вести недобрые ходят в народе,
     Парням недолго гулять на свободе,
     Скоро – рекрутский набор!
     Наш-то молодчик в семье одиночка,
     Всех у нас деток – Гришуха да дочка.
     Да голова у нас вор —
     Скажет: мирской приговор!


     Сгибнет ни за что ни про что детина,
     Встань, заступись за родимого сына!
     Нет! не заступишься ты!..
     Белые руки твои опустились,
     Ясные очи навеки закрылись…
     Горькие мы сироты!..

 //-- XXV --// 

     Я ль не молила Царицу Небесную?
     Я ли ленива была?
     Ночью одна по икону чудесную
     Я не сробела – пошла,


     Ветер шумит, наметает сугробы.
     Месяца нет – хоть бы луч!
     На небо глянешь – какие-то гробы,
     Цепи да гири выходят из туч…


     Я ли о нем не старалась?
     Я ли жалела чего?
     Я ему молвить боялась,
     Как я любила его!


     Звездочки будут у ночи,
     Будет ли нам-то светлей?…


     Заяц спрыгнул из-под кочи [65 - Заяц спрыгнул из-под кочи. – По народной примете, перебежавший дорогу заяц предвещает неприятности, неудачи и беды.].
     Заинька, стой! не посмей
     Перебежать мне дорогу!


     В лес укатил, слава Богу…
     К полночи стало страшней, —


     Слышу, нечистая сила
     Залотошила [66 - Залотошила – громко, быстро и бестолково заговорила.], завыла,
     Заголосила в лесу.


     Что мне до силы нечистой?
     Чур меня! Деве Пречистой
     Я приношенье несу!


     Слышу я конское ржанье,
     Слышу волков завыванье,
     Слышу погоню за мной, —


     Зверь на меня не кидайся!
     Лих человек не касайся,
     Дорог наш грош трудовой!


     Лето он жил работаючи,
     Зиму не видел детей,
     Ночи о нем помышляючи,
     Я не смыкала очей.


     Едет он, зябнет… а я-то, печальная,
     Из волокнистого льну,
     Словно дорога его чужедальная,
     Долгую нитку тяну.


     Веретено мое прыгает, вертится,
     В пол ударяется.
     Проклушка пеш идет, в рытвине крестится,
     К возу на горочке сам припрягается.


     Лето за летом, зима за зимой,
     Этак-то мы раздобылись казной!


     Милостив буди к крестьянину бедному,
     Господи! всё отдаем,
     Что по копейке, по грошику медному
     Мы сколотили трудом!..

 //-- XXVI --// 

     Вся ты, тропина лесная!
     Кончился лес.
     К утру звезда золотая
     С Божьих небес
     Вдруг сорвалась – и упала [67 - К утру звезда золотая ‹…› Вдруг сорвалась и упала… – Падающая звезда, по народным поверьям, означала смерть какого-либо человека.],
     Дунул Господь на нее [68 - Дунул Господь на нее. – Народ называл звезды «Божьими огоньками» и верил, что по вечерам ангелы зажигают звезды, как небесные лампады, а по утрам гасят их.],
     Дрогнуло сердце мое:
     Думала я, вспоминала —
     Что было в мыслях тогда,
     Как покатилась звезда?
     Вспомнила! ноженьки стали,
     Силюсь идти, а нейду!
     Думала я, что едва ли
     Прокла в живых я найду…
     Нет! не попустит Царица Небесная!
     Даст исцеленье икона чудесная!


     Я осенилась крестом
     И побежала бегом…


     Сила-то в нем богатырская,
     Милостив Бог, не умрет…
     Вот и стена монастырская!
     Тень уж моя головой достает
     До монастырских ворот.


     Я поклонилася земным поклоном,
     Стала на ноженьки, глядь —
     Ворон сидит на кресте золоченом [69 - Ворон сидит на кресте золоченом – недобрая примета, означающая скорую гибель близкого человека.],
     Дрогнуло сердце опять!

 //-- XXVII --// 

     Долго меня продержали —
     Схимницу сестры в тот день погребали.


     Утреня шла,
     Тихо по церкви ходили монашины,
     В черные рясы наряжены,
     Только покойница в белом была:
     Спит – молодая, спокойная,
     Знает, что будет в раю.
     Поцаловала и я, недостойная,
     Белую ручку твою!
     В личико долго глядела я:
     Всех ты моложе, нарядней, милей,
     Ты меж сестер словно горлинка белая
     Промежду сизых, простых голубей.


     В ручках чернеются четки,
     Писаный венчик на лбу.
     Черный покров на гробу —
     Этак-то ангелы кротки!


     Молви, касатка моя,
     Богу святыми устами,
     Чтоб не осталася я
     Горькой вдовой с сиротами!


     Гроб на руках до могилы снесли,
     С пеньем и плачем ее погребли.

 //-- XXVIII --// 

     Двинулась с миром икона святая,
     Сестры запели, ее провожая,
     Все приложилися к ней.


     Много Владычице было почету:
     Старый и малый бросали работу,
     Из деревень шли за ней.


     К ней выносили больных и убогих…
     «Знаю, Владычица! знаю: у многих
     Ты осушила слезу…


     Только ты милости к нам не явила!


     Господи! сколько я дров нарубила!
     Не увезешь на возу…»

 //-- XXIX --// 

     Окончив привычное дело,
     На дровни поклала дрова,
     За вожжи взялась и хотела
     Пуститься в дорогу вдова.


     Да вновь пораздумалась, стоя,
     Топор машинально взяла
     И, тихо, прерывисто воя,
     К высокой сосне подошла.


     Едва ее ноги держали,
     Душа истомилась тоской,
     Настало затишье печали —
     Невольный и страшный покой!


     Стоит под сосной чуть живая,
     Без думы, без стона, без слез.
     В лесу тишина гробовая —
     День светел, крепчает мороз.

 //-- XXX --// 

     Не ветер бушует над бором,
     Не с гор побежали ручьи,
     Мороз-воевода дозором
     Обходит владенья свои.


     Глядит – хорошо ли метели
     Лесные тропы занесли,
     И нет ли где трещины, щели
     И нет ли где голой земли?


     Пушисты ли сосен вершины,
     Красив ли узор на дубах?
     И крепко ли скованы льдины
     В великих и малых водах?


     Идет – по деревьям шагает,
     Трещит по замерзлой воде,
     И яркое солнце играет
     В косматой его бороде.


     Дорога везде чародею,
     Чу! ближе подходит седой.
     И вдруг очутился над нею,
     Над самой ее головой!


     Забравшись на сосну большую,
     По веточкам палицей бьет
     И сам про себя удалую,
     Хвастливую песню поет:

 //-- XXXI --// 

     – Вглядись, молодица, смелее,
     Каков воевода Мороз!
     Навряд тебе парня сильнее
     И краше видать привелось?


     Метели, снега и туманы
     Покорны Морозу всегда,
     Пойду на моря-окияны —
     Построю дворцы изо льда.


     Задумаю – реки большие
     Надолго упрячу под гнет,
     Построю мосты ледяные,
     Каких не построит народ.


     Где быстрые, шумные воды
     Недавно свободно текли, —
     Сегодня прошли пешеходы,
     Обозы с товаром прошли.


     Люблю я в глубоких могилах
     Покойников в иней рядить,
     И кровь вымораживать в жилах,
     И мозг в голове леденить.


     На горе недоброму вору,
     На страх седоку и коню,
     Люблю я в вечернюю пору
     Затеять в лесу трескотню.


     Бабенки, пеняя на леших,
     Домой удирают скорей.
     А пьяных, и конных, и пеших
     Дурачить еще веселей.


     Без мелу всю выбелю рожу,
     А нос запылает огнем,
     И бороду так приморожу
     К вожжам – хоть руби топором!


     Богат я, казны не считаю,
     А всё не скудеет добро;
     Я царство мое убираю
     В алмазы, жемчуг, серебро.


     Войди в мое царство со мною
     И будь ты царицею в нем!
     Поцарствуем славно зимою,
     А летом глубоко уснем.


     Войди! приголублю, согрею,
     Дворец отведу голубой… —
     И стал воевода над нею
     Махать ледяной булавой.

 //-- XXXII --// 

     – Тепло ли тебе, молодица? —
     С высокой сосны ей кричит.
     «Тепло!» – отвечает вдовица,
     Сама холодеет, дрожит.


     Морозко спустился пониже,
     Опять помахал булавой
     И шепчет ей ласковей, тише:
     – Тепло ли?… – «Тепло, золотой!»


     Тепло – а сама коченеет.
     Морозко коснулся ее:
     В лицо ей дыханием веет
     И иглы колючие сеет
     С седой бороды на нее.


     И вот перед ней опустился!
     – Тепло ли? – промолвил опять,
     И в Проклушку вдруг обратился,
     И стал он ее целовать.


     В уста ее, в очи и в плечи
     Седой чародей цаловал
     И те же ей сладкие речи,
     Что милый о свадьбе, шептал.


     И так-то ли любо ей было
     Внимать его сладким речам,
     Что Дарьюшка очи закрыла,
     Топор уронила к ногам,


     Улыбка у горькой вдовицы
     Играет на бледных губах,
     Пушисты и белы ресницы,
     Морозные иглы в бровях…

 //-- XXXIII --// 

     В сверкающий иней одета,
     Стоит, холодеет она,
     И снится ей жаркое лето —
     Не вся еще рожь свезена,


     Но сжата, – полегче им стало!
     Возили снопы мужики,
     А Дарья картофель копала
     С соседних полос у реки.


     Свекровь ее тут же, старушка,
     Трудилась; на полном мешке
     Красивая Маша, резвушка,
     Сидела с морковкой в руке.


     Телега, скрыпя, подъезжает —
     Савраска глядит на своих,
     И Проклушка крупно шагает
     За возом снопов золотых.


     «Бог помочь! А где же Гришуха?» —
     Отец мимоходом сказал.
     – В горохах, – сказала старуха.
     «Гришуха!» – отец закричал,


     На небо взглянул: «Чай, не рано?
     Испить бы…» – Хозяйка встает
     И Проклу из белого жбана
     Напиться кваску подает.


     Гришуха меж тем отозвался:
     Горохом опутан кругом,
     Проворный мальчуга казался
     Бегущим зеленым кустом.


     «Бежит!.. у!.. бежит, постреленок,
     Горит под ногами трава!»
     Гришуха черен, как галчонок,
     Бела лишь одна голова.


     Крича, подбегает вприсядку
     (На шее горох хомутом).
     Попотчевал баушку, матку,
     Сестренку – вертится вьюном!


     От матери молодцу ласка,
     Отец мальчугана щипнул;
     Меж тем не дремал и савраска:
     Он шею тянул да тянул,


     Добрался, – оскаливши зубы,
     Горох аппетитно жует
     И в мягкие добрые губы
     Гришухино ухо берет…

 //-- XXXIV --// 

     Машутка отцу закричала:
     «Возьми меня, тятька, с собой!»
     Спрыгнула с мешка – и упала,
     Отец ее поднял. «Не вой!


     Убилась – неважное дело!..
     Девчонок не надобно мне,
     Еще вот такого пострела
     Рожай мне, хозяйка, к весне!


     Смотри же!..» Жена застыдилась:
     – Довольно с тебя одного! —
     (А знала, под сердцем уж билось
     Дитя…) «Ну! Машук, ничего!»


     И Проклушка, став на телегу,
     Машутку с собой посадил.
     Вскочил и Гришуха с разбегу,
     И с грохотом воз покатил.


     Воробушков стая слетела
     С снопов, над телегой взвилась.
     И Дарьюшка долго смотрела,
     От солнца рукой заслонясь,


     Как дети с отцом приближались
     К дымящейся риге своей [70 - К дымящейся риге своей… – Рига – крытая «ладонь» (ток) для обмолота снопов, в голове которой находился овин для сушки снопов перед их молотьбой специальными колотушками – цепами. Ударяя по просушенным в овине и разостланным на ладони снопам молотилом, верхней частью цепа, крестьяне выбивали зерна из колосьев.],
     И ей из снопов улыбались
     Румяные лица детей…


     Чу, песня! знакомые звуки!
     Хорош голосок у певца…
     Последние признаки муки
     У Дарьи исчезли с лица,


     Душой улетая за песней,
     Она отдалась ей вполне…
     Нет в мире той песни прелестней
     Которую слышим во сне!


     О чем она – Бог ее знает!
     Я слов уловить не умел,
     Но сердце она утоляет,
     В ней дольнего счастья предел [71 - В ней дольнего счастья предел… – Христианин различает два мира – видимый, земной (дольний) и невидимый, небесный (горний). Дольнее счастье означает земное счастье.].


     В ней кроткая ласка участья,
     Обеты любви без конца…
     Улыбка довольства и счастья
     У Дарьи не сходит с лица.

 //-- XXXV --// 

     Какой бы ценой ни досталось
     Забвенье крестьянке моей,
     Что нужды? Она улыбалась.
     Жалеть мы не будем о ней.


     Нет глубже, нет слаще покоя,
     Какой посылает нам лес,
     Недвижно, бестрепетно стоя
     Под холодом зимних небес.


     Нигде так глубоко и вольно
     Не дышит усталая грудь,
     И ежели жить нам довольно,
     Нам слаще нигде не уснуть!

 //-- XXXVI --// 

     Ни звука! Душа умирает
     Для скорби, для страсти. Стоишь
     И чувствуешь, как покоряет
     Ее эта мертвая тишь.


     Ни звука! И видишь ты синий
     Свод неба, да солнце, да лес,
     В серебряно-матовый иней
     Наряженный, полный чудес,


     Влекущий неведомой тайной,
     Глубоко-бесстрастный… Но вот
     Послышался шорох случайный —
     Вершинами белка идет.


     Ком снегу она уронила
     На Дарью, прыгнув по сосне.
     А Дарья стояла и стыла
     В своем заколдованном сне…




   Дедушка [72 - Впервые: Отечественные записки. 1870. № 9.Поэма посвящена «3-н-ч-е» (Зиночке), т. е. Зинаиде Николаевне Некрасовой (Ф. А. Викторовой), жене поэта.Это произведение открывает цикл историко-героических поэм, которые часто называют «декабристскими». Некрасов воссоздает в «Дедушке» обобщенный, идеализированный образ народного заступника, используя хорошо знакомые ему события из жизни декабриста С. Г. Волконского, а также других декабристов. Среди источников, на которые поэт опирался, первое место принадлежит книге С. В. Максимова «Сибирь и каторга», главы из которой Некрасов печатал тогда в своем журнале «Отечественные записки».Ключевую роль в поэме играет рассказ дедушки о вольных поселенцах-крестьянах в сибирском Тарбагатае. Подробное описание этого посада давал в своих воспоминаниях декабрист А. Е. Розен. Некрасов многое у него позаимствовал, но в самом главном от Розена отступил. Поэт устранил все указания на благодетельные меры сибирской администрации по отношению к вынужденным переселенцам, сделав упор на другом – на предприимчивости крестьянского «мира», на творческом характере общинного самоуправления. Поэт окружил рассказ о Тарбагатае ореолом крестьянских легенд о «вольных землях», подробное описание которых он нашел в книге С. В. Максимова. Эти легенды во время своего путешествия на Дальний Восток Максимов встречал повсюду: в Западной и Восточной Сибири, на Колыме и на Индигирке. Существовало предание о «вольных землях», расположенных на островах Ледовитого океана. Народная фантазия создавала такие «острова-утопии» в духе наивного крестьянского социализма.В поэме «Дедушка», подчеркивая демократические, христианские первоосновы идеалов героя, Некрасов развивал и творчески углублял то, что в идеологии декабристов лишь зарождалось.]

   Посвящается 3-н-ч-е


   I


     Раз у отца, в кабинете,
     Саша портрет увидал,
     Изображен на портрете
     Был молодой генерал.
     «Кто это? – спрашивал Саша. —
     Кто?…» – Это дедушка твой. —
     И отвернулся папаша,
     Низко поник головой.
     «Что же не вижу его я?»
     Папа ни слова в ответ.
     Внук, перед дедушкой стоя,
     Зорко глядит на портрет:
     «Папа, чего ты вздыхаешь?
     Умер он… жив? Говори!»
     – Вырастешь, Саша, узнаешь. —
     «То-то… ты скажешь, смотри!..»



   II


     «Дедушку знаешь, мамаша?» —
     Матери сын говорит.
     – Знаю, – и за руку Саша
     Маму к портрету тащит,
     Мама идет против воли.
     «Ты мне скажи про него,
     Мама! недобрый он, что ли,
     Что я не вижу его?
     Ну, дорогая! ну, сделай
     Милость, скажи что-нибудь!»
     – Нет, он и добрый и смелый,
     Только несчастный. – На грудь
     Голову скрыла мамаша,
     Тяжко вздыхает, дрожит —
     И зарыдала… А Саша
     Зорко на деда глядит:
     «Что же ты, мама, рыдаешь,
     Слова не хочешь сказать!»
     – Вырастешь, Саша, узнаешь.
     Лучше пойдем-ка гулять…



   III


     В доме тревога большая.
     Счастливы, светлы лицом,
     Заново дом убирая,
     Шепчутся мама с отцом.
     Как весела их беседа!
     Сын подмечает, молчит.
     – Скоро увидишь ты деда! —
     Саше отец говорит…
     Дедушкой только и бредит
     Саша, – не может уснуть:
     «Что же он долго не едет?…»
     – Друг мой! Далек ему путь! —
     Саша тоскливо вздыхает,
     Думает: «Что за ответ!»
     Вот наконец приезжает
     Этот таинственный дед.



   IV


     Все, уж давно поджидая,
     Встретили старого вдруг…
     Благословил он, рыдая,
     Дом, и семейство, и слуг,
     Пыль отряхнул у порога,
     С шеи торжественно снял
     Образ распятого Бога
     И, покрестившись, сказал:
     – Днесь я со всем примирился,
     Что потерпел на веку!.. —
     Сын пред отцом преклонился,
     Ноги омыл старику [73 - Сын пред отцом преклонился, Ноги омыл старику… – поэтическая параллель с известной евангельской историей, когда Христос перед Тайной Вечерей омыл ноги своим ученикам.];
     Белые кудри чесала
     Дедушке Сашина мать,
     Гладила их, целовала,
     Сашу звала целовать.
     Правой рукою мамашу
     Дед обхватил, а другой
     Гладил румяного Сашу:
     – Экой красавчик какой! —
     Дедушку пристальным взглядом
     Саша рассматривал, – вдруг
     Слезы у мальчика градом
     Хлынули, к дедушке внук
     Кинулся: «Дедушка! где ты
     Жил-пропадал столько лет?
     Где же твои эполеты,
     Что не в мундир ты одет?
     Что на ноге ты скрываешь?
     Ранена, что ли, рука?…»
     – Вырастешь, Саша, узнаешь.
     Ну, поцелуй старика!..



   V


     Повеселел, оживился,
     Радостью дышит весь дом.
     С дедушкой Саша сдружился,
     Вечно гуляют вдвоем.
     Ходят лугами, лесами,
     Рвут васильки среди нив;
     Дедушка древен годами,
     Но еще бодр и красив,
     Зубы у дедушки целы,
     Поступь, осанка тверда,
     Кудри пушисты и белы,
     Как серебро борода;
     Строен, высокого роста,
     Но как младенец глядит,
     Как-то апостольски просто,
     Ровно всегда говорит…



   VI


     Выйдут на берег покатый
     К русской великой реке —
     Свищет кулик вороватый,
     Тысячи лап на песке;
     Барку ведут бечевою,
     Чу, бурлаков голоса!
     Ровная гладь за рекою —
     Нивы, покосы, леса.
     Легкой прохладою дует
     С медленных, дремлющих вод…
     Дедушка землю целует,
     Плачет – и тихо поет…
     «Дедушка! что ты роняешь
     Крупные слезы, как град?…»
     – Вырастешь, Саша, узнаешь!
     Ты не печалься – я рад…



   VII

   Рад я, что вижу картину,
   Милую с детства глазам.
   Глянь-ка на эту равнину —
   И полюби ее сам!
   Две-три усадьбы дворянских,
   Двадцать господних церквей,
   Сто деревенек крестьянских
   Как на ладони на ней!
   У лесу стадо пасется —
   Жаль, что скотинка мелка;
   Песенка где-то поется —
   Жаль – неисходно горька!
   Ропот: «Подайте же руку
   Бедным крестьянам скорей!»
   Тысячелетнюю муку,
   Саша, ты слышишь ли в ней?…
   Надо, чтоб были здоровы
   Овцы и лошади их,
   Надо, чтоб были коровы
   Толще московских купчих,-
   Будет и в песне отрада
   Вместо унынья и мук.
   Надо ли? – «Дедушка, надо!»
   – То-то! попомни же, внук!..



   VIII


     Озими пышному всходу,
     Каждому цветику рад,
     Дедушка хвалит природу,
     Гладит крестьянских ребят.
     Первое дело у деда
     Потолковать с мужиком,
     Тянется долго беседа,
     Дедушка скажет потом:
     «Скоро вам будет не трудно,
     Будете вольный народ!»
     И улыбнется так чудно,
     Радостью весь расцветет.
     Радость его разделяя,
     Прыгало сердце у всех.
     То-то улыбка святая!
     То-то пленительный смех!



   IX


     – Скоро дадут им свободу, —
     Внуку старик замечал. —
     Только и нужно народу.
     Чудо я, Саша, видал:
     Горсточку русских сослали [74 - Горсточку русских сослали… – В 1733 году Анна Иоанновна, а в 1767 году Екатерина II сослали на сибирскую речку Тарбагатай крестьян-старообрядцев, разрешив им поселиться деревней. Ныне Тарбагатай – село Улан-Удинского района Бурятии. Описывая Тарбагатай как дружную общину вольных хлебопашцев, Некрасов брал материалы из книги С. В. Максимова «Сибирь и каторга».]
     В страшную глушь, за раскол.
     Волю да землю им дали;
     Год незаметно прошел —
     Едут туда комиссары,
     Глядь – уж деревня стоит,
     Риги, сараи, амбары!
     В кузнице молот стучит,
     Мельницу выстроят скоро.
     Уж запаслись мужики
     Зверем из темного бора,
     Рыбой из вольной реки.
     Вновь через год побывали,
     Новое чудо нашли:
     Жители хлеб собирали
     С прежде бесплодной земли.
     Дома одни лишь ребята
     Да здоровенные псы,
     Гуси кричат, поросята
     Тычут в корыто носы…



   X


     Так постепенно в полвека
     Вырос огромный посад —
     Воля и труд человека
     Дивные дивы творят!
     Всё принялось, раздобрело!
     Сколько там, Саша, свиней,
     Перед селением бело
     На полверсты от гусей;
     Как там возделаны нивы,
     Как там обильны стада!
     Высокорослы, красивы
     Жители, бодры всегда,
     Видно – ведется копейка!
     Бабу там холит мужик:
     В праздник на ней душегрейка —
     Из соболей воротник!



   XI


     Дети до возраста в неге,
     Конь хоть сейчас на завод,
     В кованой, прочной телеге
     Сотню пудов увезет…
     Сыты там кони-то, сыты,
     Каждый там сыто живет,
     Тесом там избы-то крыты,
     Ну уж зато и народ!
     Взросшие в нравах суровых,
     Сами творят они суд,
     Рекрутов ставят здоровых,
     Трезво и честно живут,
     Подати платят до срока,
     Только ты им не мешай. —
     «Где ж та деревня?» – Далёко,
     Имя ей «Тарбагатай»,
     Страшная глушь, за Байкалом…
     Так-то, голубчик ты мой,
     Ты еще в возрасте малом,
     Вспомнишь, как будешь большой…



   XII


     Ну… а покуда подумай,
     То ли ты видишь кругом:
     Вот он, наш пахарь угрюмый,
     С темным, убитым лицом, —
     Лапти, лохмотья, шапчонка,
     Рваная сбруя; едва
     Тянет косулю клячонка,
     С голоду еле жива!
     Голоден труженик вечный,
     Голоден тоже, божусь!
     Эй! отдохни-ко, сердечный!
     Я за тебя потружусь! —
     Глянул крестьянин с испугом,
     Барину плуг уступил,
     Дедушка долго за плугом,
     Пот отирая, ходил;
     Саша за ним торопился,
     Не успевал догонять:
     «Дедушка! где научился
     Ты так отлично пахать?
     Точно мужик, управляешь
     Плугом, а был генерал!»
     – Вырастешь, Саша, узнаешь,
     Как я работником стал!



   XIII


     Зрелище бедствий народных
     Невыносимо, мой друг;
     Счастье умов благородных —
     Видеть довольство вокруг.
     Нынче полегче народу:
     Стих, притаился в степи
     Барин, прослышав свободу…
     Ну а как в наши-то дни!


     Словно как омут, усадьбу
     Каждый мужик объезжал.
     Помню ужасную свадьбу, —
     Поп уже кольца менял,
     Да, на беду, помолиться
     В церковь помещик зашел:
     «Кто им позволил жениться?
     Стой!» – и к попу подошел…
     Остановилось венчанье!
     С барином шутка плоха —
     Отдал наглец приказанье
     В рекруты сдать жениха,
     В девичью – бедную Грушу!
     И не перечил никто!..
     Кто же имеющий душу
     Мог это вынести?… кто?…



   XIV


     Впрочем, не то еще было!
     И не одни господа,
     Сок из народа давила
     Подлых подьячих орда.
     Что ни чиновник – стяжатель,
     С целью добычи в поход
     Вышел… а кто неприятель?
     Войско, казна и народ!
     Всем доставалось исправно.
     Стачка, порука кругом:
     Смелые грабили явно,
     Трусы тащили тайком.
     Непроницаемой ночи
     Мрак над страною висел…
     Видел – имеющий очи
     И за отчизну болел.
     Стоны рабов заглушая
     Лестью да свистом бичей,
     Хищников алчная стая
     Гибель готовила ей…



   XV


     Солнце не вечно сияет,
     Счастье не вечно везет:
     Каждой стране наступает
     Рано иль поздно черед,
     Где не покорность тупая —
     Дружная сила нужна;
     Грянет беда роковая —
     Скажется мигом страна.
     Единодушье и разум
     Всюду дадут торжество,
     Да не придут они разом,
     Вдруг не создашь ничего, —
     Красноречивым воззваньем
     Не разогреешь рабов,
     Не озаришь пониманьем
     Темных и грубых умов.
     Поздно! Народ угнетенный
     Глух перед общей бедой.
     Горе стране разоренной!
     Горе стране отсталой!..
     Войско одно – не защита.
     Да ведь и войско, дитя,
     Было в то время забито,
     Лямку тянуло кряхтя…



   XVI


     Дедушка кстати солдата
     Встретил, вином угостил,
     Поцеловавши как брата,
     Ласково с ним говорил:
     – Нынче вам служба не бремя —
     Кротко начальство теперь…
     Ну а как в наше-то время!
     Что ни начальник, то зверь!
     Душу вколачивать в пятки
     Правилом было тогда.
     Как ни трудись, недостатки
     Сыщет начальник всегда:
     «Есть в маршировке старанье,
     Стойка исправна совсем,
     Только заметно дыханье…»
     Слышишь ли?… дышат зачем!



   XVII


     А недоволен парадом,
     Ругань польется рекой,
     Зубы посыплются градом,
     Порет, гоняет сквозь строй!
     С пеною у рта обрыщет
     Весь перепуганный полк,
     Жертв покрупнее приищет
     Остервенившийся волк:
     «Франтики! подлые души!
     Под караулом сгною!»
     Слушал – имеющий уши,
     Думушку думал свою.
     Брань пострашней караула,
     Пуль и картечи страшней…
     Кто же, в ком честь не уснула,
     Кто примирился бы с ней?… —
     «Дедушка! ты вспоминаешь
     Страшное что-то?… скажи!»
     – Вырастешь, Саша, узнаешь,
     Честью всегда дорожи…
     Взрослые люди – не дети,
     Трус, кто сторицей не мстит.
     Помни, что нету на свете
     Неотразимых обид!..



   XVIII


     Дед замолчал и уныло
     Голову свесил на грудь.
     – Мало ли, друг мой, что было!..
     Лучше пойдем отдохнуть. —
     Отдых недолог у деда —
     Жить он не мог без труда:
     Гряды копал до обеда,
     Переплетал иногда;
     Вечером шилом, иголкой
     Что-нибудь бойко тачал,
     Песней печальной и долгой
     Дедушка труд сокращал.
     Внук не проронит ни звука,
     Не отойдет от стола:
     Новой загадкой для внука
     Дедова песня была…



   XIX


     Пел он о славном походе
     И о великой борьбе [75 - Пел он о славном походе И о великой борьбе… – об Отечественной войне 1812 года.];
     Пел о свободном народе
     И о народе-рабе;
     Пел о пустынях безлюдных
     И о железных цепях;
     Пел о красавицах чудных
     С ангельской лаской в очах;
     Пел он об их увяданье
     В дикой, далекой глуши
     И о чудесном влиянье
     Любящей женской души…
     О Трубецкой и Волконской [76 - О Трубецкой и Волконской… – о женах декабристов, первыми последовавших за своими мужьями в Сибирь.]
     Дедушка пел – и вздыхал,
     Пел – и тоской вавилонской [77 - Пел и тоской вавилонской… – Напоминание о трагических событиях священной истории, о разрушении одного из самых богатых и преуспевающих царств. Библия устами пророка Иеремии повествует о страшной гибели Вавилона, навлекшего гнев Господень за разврат и беззакония его жителей: «Внезапно пал Вавилон и разбился; рыдайте о нем, возьмите бальзама для раны его, может быть, он исцелеет» (Иеремия, гл. 51, 8–9.)]
     Келью свою оглашал…
     «Дедушка, дальше!.. А где ты
     Песенку вызнал свою?
     Ты повтори мне куплеты —
     Я их мамаше спою.
     Те имена поминаешь
     Ты иногда по ночам…»
     – Вырастешь, Саша, узнаешь —
     Всё расскажу тебе сам:
     Где научился я пенью,
     С кем и когда я певал… —
     «Ну! приучусь я к терпенью!» —
     Саша уныло сказал…



   XX


     Часто каталися летом
     Наши друзья в челноке,
     С громким, веселым приветом
     Дед приближался к реке:
     – Здравствуй, красавица Волга!
     С детства тебя я любил. —
     «Где ж пропадал ты так долго?» —
     Саша несмело спросил.
     – Был я далёко, далёко… —
     «Где же?…» Задумался дед.
     Мальчик вздыхает глубоко,
     Вечный предвидя ответ.
     «Что ж, хорошо ли там было?»
     Дед на ребенка глядит:
     – Лучше не спрашивай, милый!
     (Голос у деда дрожит.)
     Глухо, пустынно, безлюдно,
     Степь полумертвая сплошь.
     Трудно, голубчик мой, трудно!
     По году весточки ждешь,
     Видишь, как тратятся силы —
     Лучшие Божьи дары,
     Близким копаешь могилы,
     Ждешь и своей до поры…
     Медленно-медленно таешь… —
     «Что ж ты там, дедушка, жил?…»
     – Вырастешь, Саша, узнаешь! —
     Саша слезу уронил…



   XXI


     «Господи! слушать наскучит!..
     „Вырастешь!“ – мать говорит,
     Папочка любит, а мучит:
     „Вырастешь“, – то же твердит!
     То же и дедушка… Полно!
     Я уже вырос – смотри!..
     (Стал на скамеечку челна.)
     Лучше теперь говори!..»
     Деда целует и гладит:
     «Или вы все заодно?…»
     Дедушка с сердцем не сладит,
     Бьется, как голубь, оно.
     «Дедушка, слышишь? хочу я
     Всё непременно узнать!»
     Дедушка, внука целуя,
     Шепчет: – Тебе не понять.
     Надо учиться, мой милый!
     Всё расскажу, погоди!
     Пособерись-ка ты с силой,
     Зорче кругом погляди.
     Умник ты, Саша, а всё же
     Надо историю знать
     И географию тоже. —
     «Долго ли, дедушка, ждать?»
     – Годик, другой, как случится. —
     Саша к мамаше бежит:
     «Мама! хочу я учиться!» —
     Издали громко кричит.



   XXII


     Время проходит. Исправно
     Учится мальчик всему —
     Знает историю славно
     (Лет уже десять ему),
     Бойко на карте покажет
     И Петербург, и Читу,
     Лучше большого расскажет
     Многое в русском быту.
     Глупых и злых ненавидит,
     Бедным желает добра,
     Помнит, что слышит и видит…
     Дед примечает: пора!
     Сам же он часто хворает,
     Стал ему нужен костыль…
     Скоро уж, скоро узнает
     Саша печальную быль…





   Русские женщины [78 - Впервые: Отечественные записки. 1872. № 4.Поэма написана в Карабихе летом 1871 года. Основной пафос ее заключается в прославлении духовной красоты русской женщины. Об этом свидетельствует желание Некрасова включить в примечания к поэме цитату из пятой части романа И. А. Гончарова «Обрыв»: «С такою же силою скорби шли в заточение с нашими титанами, колебавшими небо, их жены, боярыни и княгини, сложившие свой сан, титул, но унесшие с собой силу женской души и великой красоты, которой до сих пор не знали за собой они сами, не знали за ними и другие и которую они, как золото в огне, закаляли в огне и в дыму грубой работы, служа своим мужьям-князьям и неся и их, и свою „беду“. И мужья, преклоняя колена перед этой новой для них красотой, мужественнее несли кару. Обожженные, изможденные трудом и горем, они хранили величие духа и сияли, среди испытания, нетленной красотой, как великие статуи, пролежавшие тысячелетие в земле, выходили с язвами времени на теле, но сияющие вечной красотой великого мастера». (Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8 т. М., 1954. Т. 6. С. 325.) Только по личной просьбе Гончарова Некрасов вынужден был убрать из примечаний этот значимый и важный для него отрывок.К числу источников, которыми пользовался Некрасов в ходе работы над поэмой, принадлежали «Записки декабриста» А. Е. Розена и работа С. В. Максимова «Сибирь и каторга», впервые печатавшаяся в 1869 году в «Отечественных записках» (№ 1–5, 8-10). Используя фактическую основу этих произведений, Некрасов рисует картину восстания, поединок княгини Трубецкой с иркутским губернатором И. Б. Цейдлером.]


   Княгиня Трубецкая
   Поэма (1826 год)


   Часть первая



     Покоен, прочен и легок
     На диво слаженный возок;


     Сам граф-отец не раз, не два
     Его попробовал сперва.


     Шесть лошадей в него впрягли,
     Фонарь внутри его зажгли.


     Сам граф подушки поправлял,
     Медвежью полость в ноги стлал,


     Творя молитву, образок
     Повесил в правый уголок


     И – зарыдал… Княгиня-дочь…
     Куда-то едет в эту ночь…

 //-- I --// 

     «Да, рвем мы сердце пополам
     Друг другу, но, родной,
     Скажи, что ж больше делать нам?
     Поможешь ли тоской!
     Один, кто мог бы нам помочь
     Теперь… Прости, прости!
     Благослови родную дочь
     И с миром отпусти!

 //-- II --// 

     Бог весть, увидимся ли вновь,
     Увы! надежды нет.
     Прости и знай: твою любовь,
     Последний твой завет
     Я буду помнить глубоко
     В далекой стороне…
     Не плачу я, но нелегко
     С тобой расстаться мне!

 //-- III --// 

     О, видит Бог!.. Но долг другой,
     И выше и трудней,
     Меня зовет… Прости, родной!
     Напрасных слез не лей!
     Далек мой путь, тяжел мой путь,
     Страшна судьба моя,
     Но сталью я одела грудь…
     Гордись – я дочь твоя!

 //-- IV --// 

     Прости и ты, мой край родной,
     Прости, несчастный край!
     И ты… о город роковой,
     Гнездо царей… прощай!
     Кто видел Лондон и Париж,
     Венецию и Рим,
     Того ты блеском не прельстишь,
     Но был ты мной любим —

 //-- V --// 

     Счастливо молодость моя
     Прошла в стенах твоих,
     Твои балы любила я,
     Катанья с гор крутых,
     Любила плеск Невы твоей
     В вечерней тишине,
     И эту площадь перед ней
     С героем на коне [79 - И эту площадь перед ней С героем на коне… – Имеется в виду Сенатская площадь с Медным всадником – памятником Петру Великому скульптора Э. Фальконе.]…

 //-- VI --// 

     Мне не забыть… Потом, потом
     Расскажут нашу быль…
     А ты будь проклят, мрачный дом [80 - А ты будь проклят, мрачный дом… – Имеется в виду Зимний дворец. Княгиня вспоминает о великосветском придворном бале и о танце с наследником, будущим государем Николаем I. Французское семейство Лаваль, к которому она принадлежала, занимало видное положение в петербургском обществе.],
     Где первую кадриль
     Я танцевала… Та рука
     Досель мне руку жжет…
     Ликуй…»


     Покоен, прочен и легок,
     Катится городом возок.


     Вся в черном, мертвенно-бледна,
     Княгиня едет в нем одна,


     А секретарь отца (в крестах,
     Чтоб наводить дорогой страх)


     С прислугой скачет впереди…
     Свища бичом, крича: «Пади!»,


     Ямщик столицу миновал…
     Далек княгине путь лежал,


     Была суровая зима…
     На каждой станции сама


     Выходит путница: «Скорей
     Перепрягайте лошадей!»


     И сыплет щедрою рукой
     Червонцы челяди ямской.


     Но труден путь! В двадцатый день
     Едва приехали в Тюмень,


     Еще скакали десять дней,
     «Увидим скоро Енисей, —


     Сказал княгине секретарь. —
     Не ездит так и государь!..»


     Вперед! Душа полна тоски,
     Дорога всё трудней,
     Но грезы мирны и легки —
     Приснилась юность ей.
     Богатство, блеск! Высокий дом
     На берегу Невы [81 - Богатство, блеск! Высокий дом На берегу Невы… – дом отца княгини, графа И. С. Лаваля, на Английской набережной в Петербурге, где прошли детские и юношеские годы княгини Трубецкой.],
     Обита лестница ковром,
     Перед подъездом львы,
     Изящно убран пышный зал,
     Огнями весь горит.
     О радость! нынче детский бал,
     Чу! музыка гремит!
     Ей ленты алые вплели
     В две русые косы,
     Цветы, наряды принесли
     Невиданной красы.
     Пришел папаша – сед, румян, —
     К гостям ее зовет.
     «Ну, Катя! чудо сарафан!
     Он всех с ума сведет!»
     Ей любо, любо без границ.
     Кружится перед ней
     Цветник из милых детских лиц,
     Головок и кудрей.
     Нарядны дети, как цветы,
     Нарядней старики:
     Плюмажи [82 - Плюмажи – украшения из птичьих перьев на мужских головных уборах.], ленты и кресты,
     Со звоном каблуки…
     Танцует, прыгает дитя,
     Не мысля ни о чем,
     И детство резвое шутя
     Проносится… Потом
     Другое время, бал другой
     Ей снится: перед ней
     Стоит красавец молодой,
     Он что-то шепчет ей…
     Потом опять балы, балы…
     Она – хозяйка их,
     У них сановники, послы,
     Весь модный свет у них…


     «О милый! что ты так угрюм?
     Что нá сердце твоем?»
     – Дитя! мне скучен светский шум,
     Уйдем скорей, уйдем!


     И вот уехала она
     С избранником своим.
     Пред нею чудная страна,
     Пред нею – вечный Рим…
     Ах! чем бы жизнь нам помянуть —
     Не будь у нас тех дней,
     Когда, урвавшись как-нибудь
     Из родины своей
     И скучный север миновав,
     Примчимся мы на юг.
     До нас нужды, над нами прав
     Ни у кого… Сам-друг
     Всегда лишь с тем, кто дорог нам,
     Живем мы, как хотим;
     Сегодня смотрим древний храм,
     А завтра посетим
     Дворец, развалины, музей…
     Как весело притом
     Делиться мыслию своей
     С любимым существом!
     Под обаяньем красоты,
     Во власти строгих дум,
     По Ватикану бродишь ты [83 - По Ватикану бродишь ты… – Ватикан – папский дворец в Риме со знаменитой Сикстинской капеллой, с фресками Микеланджело, Рафаэля, с картинной галереей, музеем античной скульптуры, собранием надписей и надгробных плит, египетским, этрусским музеем и библиотекой, замечательнейшей в Европе по числу редких рукописей.]
     Подавлен и угрюм;
     Отжившим миром окружен,
     Не помнишь о живом.
     Зато как странно поражен
     Ты в первый миг потом,
     Когда, покинув Ватикан,
     Вернешься в мир живой,
     Где ржет осел, шумит фонтан,
     Поет мастеровой;
     Торговля бойкая кипит,
     Кричат на все лады:
     «Кораллов! раковин! улит!
     Мороженой воды!»
     Танцует, ест, дерется голь,
     Довольная собой,
     И косу черную как смоль
     Римлянке молодой
     Старуха чешет… Жарок день,
     Несносен черни гам,
     Где нам найти покой и тень?
     Заходим в первый храм.


     Не слышен здесь житейский шум.
     Прохлада, тишина
     И полусумрак… Строгих дум
     Опять душа полна.
     Святых и ангелов толпой
     Вверху украшен храм,
     Порфир и яшма под ногой
     И мрамор по стенам…


     Как сладко слушать моря шум!
     Сидишь по часу нем,
     Неугнетенный, бодрый ум
     Работает меж тем…
     До солнца горною тропой
     Взберешься высоко —
     Какое утро пред тобой!
     Как дышится легко!
     Но жарче, жарче южный день,
     На зелени долин
     Росинки нет… Уйдем под тень
     Зонтообразных пинн [84 - Зонтообразных пинн… – Имеются в виду пинии – деревья из семейства еловых с зонтикообразной кроной, растущие в Средиземноморье.]…


     Княгине памятны те дни
     Прогулок и бесед,
     В душе оставили они
     Неизгладимый след.
     Но не вернуть ей дней былых,
     Тех дней надежд и грёз,
     Как не вернуть потом о них
     Пролитых ею слез!..


     Исчезли радужные сны,
     Пред нею ряд картин
     Забитой, загнанной страны:
     Суровый господин
     И жалкий труженик-мужик
     С понурой головой…
     Как первый властвовать привык,
     Как рабствует второй!
     Ей снятся группы бедняков
     На нивах, на лугах,
     Ей снятся стоны бурлаков
     На волжских берегах…
     Наивным ужасом полна,
     Она не ест, не спит,
     Засыпать спутника она
     Вопросами спешит:
     «Скажи, ужель весь край таков?
     Довольства тени нет?…»
     – Ты в царстве нищих и рабов! —
     Короткий был ответ…


     Она проснулась – в руку сон!
     Чу, слышен впереди
     Печальный звон – кандальный звон!
     «Эй, кучер, погоди!»
     То ссыльных партия идет.
     Больней заныла грудь,
     Княгиня деньги им дает, —
     «Спасибо, добрый путь!»
     Ей долго, долго лица их
     Мерещатся потом,
     И не прогнать ей дум своих,
     Не позабыться сном!
     «И та здесь партия была…
     Да… нет других путей…
     Но след их вьюга замела.
     Скорей, ямщик, скорей!..»


     Мороз сильней, пустынней путь,
     Чем дале на восток;
     На триста верст какой-нибудь
     Убогий городок,
     Зато как радостно глядишь
     На темный ряд домов,
     Но где же люди? Всюду тишь,
     Не слышно даже псов.
     Под кровлю всех загнал мороз,
     Чаек от скуки пьют.
     Прошел солдат, проехал воз,
     Куранты где-то бьют.
     Замерзли окна… огонек
     В одном чуть-чуть мелькнул.
     Собор… на выезде острог…
     Ямщик кнутом махнул:
     «Эй вы!» – и нет уж городка,
     Последний дом исчез…
     Направо – горы и река,
     Налево – темный лес…


     Кипит больной, усталый ум,
     Бессонный до утра,
     Тоскует сердце. Смена дум
     Мучительно быстра;
     Княгиня видит то друзей,
     То мрачную тюрьму,
     И тут же думается ей —
     Бог знает почему,
     Что небо звездное – песком
     Посыпанный листок,
     А месяц – красным сургучом
     Оттиснутый кружок…
     Пропали горы; началась
     Равнина без конца.
     Еще мертвей! Не встретит глаз
     Живого деревца.
     «А вот и тундра!» – говорит
     Ямщик, бурят степной.
     Княгиня пристально глядит
     И думает с тоской:
     Сюда-то жадный человек
     За золотом идет!
     Оно лежит по руслам рек,
     Оно на дне болот.
     Трудна добыча на реке,
     Болота страшны в зной,
     Но хуже, хуже в руднике,
     Глубоко под землей!..
     Там гробовая тишина,
     Там безрассветный мрак…
     Зачем, проклятая страна,
     Нашел тебя Ермак?…


     Чредой спустилась ночи мгла,
     Опять взошла луна.
     Княгиня долго не спала,
     Тяжелых дум полна…
     Уснула… Башня снится ей…
     Она вверху стоит;
     Знакомый город перед ней
     Волнуется, шумит;
     К обширной площади бегут
     Несметные толпы:
     Чиновный люд, торговый люд,
     Разносчики, попы;
     Пестреют шляпки, бархат, шелк,
     Тулупы, армяки…
     Стоял уж там какой-то полк,
     Пришли еще полки,
     Побольше тысячи солдат
     Сошлось. Они «ура!» кричат,
     Они чего-то ждут…
     Народ галдел, народ зевал,
     Едва ли сотый понимал,
     Что делается тут…
     Зато посмеивался в ус,
     Лукаво щуря взор,
     Знакомый с бурями француз,
     Столичный куафер [85 - Зато посмеивался в ус Столичный куафер… – Куафер – парикмахер. Здесь имеется в виду французский парикмахер-эмигрант, бывший свидетелем Великой французской революции (1789–1793) и понимающий, что нечто подобное происходит 14 декабря 1825 года на Сенатской площади в Петербурге.]…




     Приспели новые полки:
     «Сдавайтесь!» – тем кричат.
     Ответ им – пули и штыки,
     Сдаваться не хотят.
     Какой-то бравый генерал,
     Влетев в каре, грозиться стал —
     С коня снесли его.
     Другой приблизился к рядам:
     «Прощенье царь дарует вам!» —
     Убили и того [86 - Какой-то бравый генерал ‹…› Убили и того… – Во время восстания 14 декабря 1825 года были убиты герой Отечественной войны генерал М. А. Милорадович (1771–1825), пытавшийся уговорить солдат не бунтовать и вернуться в казармы, обещавший им прощение от лица государя, и командир лейб-гвардии Гренадерского полка полковник Н. К. Стюрлер.].


     Явился сам митрополит [87 - Явился и сам митрополит… – петербургский митрополит Серафим, увещевавший солдат смириться и покаяться.]
     С хоругвями, с крестом:
     «Покайтесь, братия! – гласит, —
     Падите пред царем!»
     Солдаты слушали, крестясь,
     Но дружен был ответ:
     – Уйди, старик! молись за нас!
     Тебе здесь дела нет…




     Тогда-то пушки навели,
     Сам царь скомандовал: «Па-ли!..»
     Картечь свистит, ядро ревет,
     Рядами валится народ.
     «… О, милый, жив ли ты?»
     Княгиня, память потеряв,
     Вперед рванулась и стремглав
     Упала с высоты.


     Пред нею длинный и сырой
     Подземный коридор,
     У каждой двери часовой,
     Все двери на запор.
     Прибою волн подобный плеск
     Снаружи слышен ей;
     Внутри – бряцанье, ружей блеск
     При свете фонарей;
     Да отдаленный шум шагов
     И долгий гул от них,
     Да перекрестный бой часов,
     Да крики часовых…


     С ключами старый и седой,
     Усатый инвалид [88 - Усатый инвалид… – Инвалидом в дореволюционной России назывался любой старый солдат-ветеран.].
     «Иди, печальница, за мной! —
     Ей тихо говорит. —
     Я проведу тебя к нему,
     Он жив и невредим…»
     Она доверилась ему,
     Она пошла за ним…


     Шли долго, долго… Наконец,
     Дверь визгнула – и вдруг
     Пред нею он… живой мертвец…
     Пред нею – бедный друг!
     Упав на грудь ему, она
     Торопится спросить:
     «Скажи, что делать? Я сильна,
     Могу я страшно мстить!
     Достанет мужества в груди,
     Готовность горяча,
     Просить ли надо?…» – «Не ходи,
     Не тронешь палача!» —
     «О милый! что сказал ты? Слов
     Не слышу я твоих.
     То этот страшный бой часов,
     То крики часовых!
     Зачем тут третий между нас?…» —
     «Наивен твой вопрос».


     «Пора! пробил урочный час!» —
     Тот «третий» произнес…


     Княгиня вздрогнула – глядит
     Испуганно кругом,
     Ей ужас сердце леденит:
     Не всё тут было сном!..


     Луна плыла среди небес
     Без блеска, без лучей,
     Налево был угрюмый лес,
     Направо – Енисей.
     Темно! Навстречу ни души,
     Ямщик на козлах спал,
     Голодный волк в лесной глуши
     Пронзительно стонал,
     Да ветер бился и ревел,
     Играя на реке,
     Да инородец где-то пел
     На странном языке.
     Суровым пафосом звучал
     Неведомый язык,
     И пуще сердце надрывал,
     Как в бурю чайки крик…


     Княгине холодно; в ту ночь
     Мороз был нестерпим,
     Упали силы; ей невмочь
     Бороться больше с ним.
     Рассудком ужас овладел,
     Что не доехать ей.
     Ямщик давно уже не пел,
     Не понукал коней,
     Передней тройки не слыхать,
     «Эй! жив ли ты, ямщик?
     Что ты замолк? не вздумай спать!» —
     «Не бойтесь, я привык…»


     Летят… Из мерзлого окна
     Не видно ничего,
     Опасный гонит сон она,
     Но не прогнать его!
     Он волю женщины больной
     Мгновенно покорил
     И, как волшебник, в край иной
     Ее переселил.
     Тот край – он ей уже знаком, —
     Как прежде неги полн,
     И теплым солнечным лучом
     И сладким пеньем волн
     Ее приветствовал, как друг…
     Куда ни поглядит:
     «Да, это юг! да, это юг!» —
     Всё взору говорит…


     Ни тучки в небе голубом,
     Долина вся в цветах,
     Всё солнцем залито, – на всем,
     Внизу и на горах,
     Печать могучей красоты,
     Ликует всё вокруг;
     Ей солнце, море и цветы
     Поют: «Да, это юг!»
     В долине между цепью гор
     И морем голубым
     Она летит во весь опор
     С избранником своим.
     Дорога их – роскошный сад,
     С деревьев льется аромат,
     На каждом дереве горит
     Румяный, пышный плод;
     Сквозь ветви темные сквозит
     Лазурь небес и вод;
     По морю реют корабли,
     Мелькают паруса,
     А горы, видные вдали,
     Уходят в небеса.
     Как чудны краски их! За час
     Рубины рдели там,
     Теперь заискрился топаз
     По белым их хребтам…
     Вот вьючный мул идет шажком,
     В бубенчиках, в цветах,
     За мулом – женщина с венком,
     С корзинкою в руках.
     Она кричит им: «Добрый путь!» —
     И, засмеявшись вдруг,
     Бросает быстро ей на грудь
     Цветок… да! это юг!
     Страна античных, смуглых дев
     И вечных роз страна…
     Чу! мелодический напев,
     Чу! музыка слышна!..


     «Да, это юг! да, это юг!
     (Поет ей добрый сон.)
     Опять с тобой любимый друг,
     Опять свободен он!..»




   Часть вторая



     Уже два месяца почти
     Бессменно день и ночь в пути


     На диво слаженный возок,
     А всё конец пути далек!


     Княгинин спутник так устал,
     Что под Иркутском захворал,


     Два дня прождав его, она
     Помчалась далее одна…


     Ее в Иркутске встретил сам
     Начальник городской;
     Как мощи сух, как палка прям,
     Высокий и седой.
     Сползла с плеча его доха,
     Под ней – кресты, мундир,
     На шляпе – перья петуха.
     Почтенный бригадир [89 - Почтенный бригадир. – В России начала XIX века бригадир – военный чин между полковником и генерал-майором.],
     Ругнув за что-то ямщика,
     Поспешно подскочил
     И дверцы прочного возка
     Княгине отворил…




     Княгиня(входит в станционный дом)


     В Нерчинск! Закладывать скорей!


     Губернатор


     Пришел я – встретить вас.


     Княгиня


     Велите ж дать мне лошадей!


     Губернатор


     Прошу помедлить час.
     Дорога наша так дурна,
     Вам нужно отдохнуть…


     Княгиня


     Благодарю вас! Я сильна…
     Уж недалек мой путь…


     Губернатор


     Всё ж будет верст до восьмисот,
     А главная беда:
     Дорога хуже тут пойдет,
     Опасная езда!..
     Два слова нужно вам сказать
     По службе, – и притом
     Имел я счастье графа знать,
     Семь лет служил при нем [90 - Имел я счастье графа знать. Семь лет служил при нем… – Граф Иван Степанович Лаваль, отец княгини Трубецкой, приехавший в Россию в начале Французской революции, при Александре I был членом Главного правления училищ. Гражданский губернатор Иркутска Иван Богданович Цейдлер, человек гуманный и просвещенный, с 1819 года всеми мерами старался поднять просвещение в крае, пользуясь в своих начинаниях поддержкой И. С. Лаваля.].
     Отец ваш редкий человек
     По сердцу, по уму,
     Запечатлев в душе навек
     Признательность к нему,
     К услугам дочери его
     Готов я… весь я ваш…


     Княгиня


     Но мне не нужно ничего!
     (Отворяя дверь в сени.)
     Готов ли экипаж?


     Губернатор


     Покуда я не прикажу,
     Его не подадут…


     Княгиня


     Так прикажите ж! Я прошу…


     Губернатор


     Но есть зацепка тут:
     С последней почтой прислана
     Бумага…


     Княгиня


     Что же в ней:
     Уж не вернуться ль я должна?


     Губернатор


     Да-с, было бы верней.


     Княгиня


     Да кто ж прислал вам и о чем
     Бумагу? что же – там
     Шутили, что ли, над отцом?
     Он всё устроил сам!


     Губернатор


     Нет… не решусь я утверждать…
     Но путь еще далек…


     Княгиня


     Так что же даром и болтать!
     Готов ли мой возок?


     Губернатор


     Нет! Я еще не приказал…
     Княгиня! здесь я – царь!
     Садитесь! Я уже сказал,
     Что знал я графа встарь,
     А граф… хоть он вас отпустил
     По доброте своей,
     Но ваш отъезд его убил…
     Вернитесь поскорей!


     Княгиня


     Нет! что однажды решено —
     Исполню до конца!
     Мне вам рассказывать смешно,
     Как я люблю отца,
     Как любит он. Но долг другой,
     И выше и святей,
     Меня зовет. Мучитель мой!
     Давайте лошадей!


     Губернатор


     Позвольте-с. Я согласен сам,
     Что дорог каждый час,
     Но хорошо ль известно вам,
     Что ожидает вас?
     Бесплодна наша сторона,
     А та – еще бедней,
     Короче нашей там весна,
     Зима – еще длинней.
     Да-с, восемь месяцев зима
     Там – знаете ли вы?
     Там люди редки без клейма [91 - Там люди редки без клейма… – У преступников, осужденных на каторжные работы, выжигались на теле неизгладимые знаки, свидетельствовавшие о совершенном ими преступлении или понесенном наказании. Клеймение преступников было отменено на Руси Манифестом 17 апреля 1863 года.],
     И те душой черствы;
     На воле рыскают кругом
     Там только варнаки [92 - Варнаки – разбойники из среды беглых или отбывших срок каторжников.];
     Ужасен там тюремный дом,
     Глубоки рудники.
     Вам не придется с мужем быть
     Минуты глаз на глаз:
     В казарме общей надо жить,
     А пища: хлеб да квас.
     Пять тысяч каторжников там,
     Озлоблены судьбой,
     Заводят драки по ночам,
     Убийства и разбой;
     Короток им и страшен суд,
     Грознее нет суда!
     И вы, княгиня, вечно тут
     Свидетельницей… Да!
     Поверьте, вас не пощадят,
     Не сжалится никто!
     Пускай ваш муж – он виноват…
     А вам терпеть… за что?


     Княгиня


     Ужасна будет, знаю я,
     Жизнь мужа моего.
     Пускай же будет и моя
     Не радостней его!


     Губернатор


     Но вы не будете там жить:
     Тот климат вас убьет!
     Я вас обязан убедить,
     Не ездите вперед!
     Ах! вам ли жить в стране такой,
     Где воздух у людей
     Не паром – пылью ледяной
     Выходит из ноздрей?
     Где мрак и холод круглый год,
     А в краткие жары —
     Непросыхаюших болот
     Зловредные пары?
     Да… страшный край! Откуда прочь
     Бежит и зверь лесной,
     Когда стосуточная ночь
     Повиснет над страной…


     Княгиня


     Живут же люди в том краю,
     Привыкну я шутя…
     Губернатор
     Живут? Но молодость свою
     Припомните… дитя!
     Здесь мать – водицей снеговой,
     Родив, омоет дочь,
     Малютку грозной бури вой
     Баюкает всю ночь,
     А будит дикий зверь, рыча
     Близ хижины лесной,
     Да пурга, бешено стуча
     В окно, как домовой.
     С глухих лесов, с пустынных рек
     Сбирая дань свою,
     Окреп туземный человек
     С природою в бою,
     А вы?…


     Княгиня


     Пусть смерть мне суждена —
     Мне нечего жалеть!..
     Я еду! еду! я должна
     Близ мужа умереть.


     Губернатор


     Да, вы умрете, но сперва
     Измучите того,
     Чья безвозвратно голова
     Погибла. Для него
     Прошу: не ездите туда!
     Сноснее одному,
     Устав от тяжкого труда,
     Прийти в свою тюрьму,
     Прийти – и лечь на голый пол
     И с черствым сухарем
     Заснуть… а добрый сон пришел —
     И узник стал царем!
     Летя мечтой к родным, к друзьям,
     Увидя вас самих,
     Проснется он к дневным трудам
     И бодр, и сердцем тих.
     А с вами?… с вами не знавать
     Ему счастливых грез,
     В себе он будет сознавать
     Причину ваших слез.


     Княгиня


     Ах!.. Эти речи поберечь
     Вам лучше для других.
     Всем вашим пыткам не извлечь
     Слезы из глаз моих!
     Покинув родину, друзей,
     Любимого отца,
     Приняв обет в душе моей
     Исполнить до конца
     Мой долг, – я слез не принесу
     В проклятую тюрьму —
     Я гордость, гордость в нем спасу,
     Я силы дам ему!
     Презренье к нашим палачам,
     Сознанье правоты
     Опорой верной будет нам.


     Губернатор


     Прекрасные мечты!
     Но их достанет на пять дней.
     Не век же вам грустить?
     Поверьте совести моей,
     Захочется вам жить.
     Здесь черствый хлеб, тюрьма, позор,
     Нужда и вечный гнет,
     А там балы, блестящий двор,
     Свобода и почет.
     Как знать? Быть может, Бог судил…
     Понравится другой,
     Закон вас права не лишил…
     Княгиня
     Молчите!.. Боже мой!..


     Губернатор


     Да, откровенно говорю,
     Вернитесь лучше в свет.
     Княгиня
     Благодарю, благодарю
     За добрый ваш совет!
     И прежде был там рай земной,
     А нынче этот рай
     Своей заботливой рукой
     Расчистил Николай.
     Там люди заживо гниют —
     Ходячие гробы,
     Мужчины – сборище Иуд,
     А женщины – рабы.
     Что там найду я? Ханжество,
     Поруганную честь,
     Нахальной дряни торжество
     И подленькую месть.
     Нет, в этот вырубленный лес
     Меня не заманят,
     Где были дубы до небес [93 - Где были дубы до небес… – Имеются в виду декабристы, казненные или сосланные в Сибирь Николаем I.],
     А нынче пни торчат!
     Вернуться? жить среди клевет,
     Пустых и темных дел?…
     Там места нет, там друга нет
     Тому, кто раз прозрел!
     Нет, нет, я видеть не хочу
     Продажных и тупых,
     Не покажусь я палачу
     Свободных и святых.
     Забыть того, кто нас любил,
     Вернуться – всё простя?


     Губернатор


     Но он же вас не пощадил?
     Подумайте, дитя:
     О ком тоска? к кому любовь?


     Княгиня


     Молчите, генерал!


     Губернатор


     Когда б не доблестная кровь
     Текла в вас – я б молчал.
     Но если рветесь вы вперед,
     Не веря ничему,
     Быть может, гордость вас спасет…
     Достались вы ему
     С богатством, с именем, с умом,
     С доверчивой душой,
     А он, не думая о том,
     Что станется с женой,
     Увлекся призраком пустым,
     И – вот его судьба!..
     И что ж?… бежите вы за ним,
     Как жалкая раба!


     Княгиня


     Нет! я не жалкая раба,
     Я женщина, жена!
     Пускай горька моя судьба —
     Я буду ей верна!
     О, если б он меня забыл
     Для женщины другой,
     В моей душе достало б сил
     Не быть его рабой!
     Но знаю: к родине любовь
     Соперница моя,
     И если б нужно было, вновь
     Ему простила б я!..


     Княгиня кончила… Молчал
     Упрямый старичок.
     «Ну что ж? Велите, генерал,
     Готовить мой возок?»
     Не отвечая на вопрос,
     Смотрел он долго в пол,
     Потом в раздумье произнес:
     – До завтра, – и ушел…


     Назавтра тот же разговор.
     Просил и убеждал,
     Но получил опять отпор
     Почтенный генерал.
     Все убежденья истощив
     И выбившись из сил,
     Он долго, важен, молчалив,
     По комнате ходил
     И наконец сказал: – Быть так!
     Вас не спасешь, увы!..
     Но знайте: сделав этот шаг,
     Всего лишитесь вы!


     «Да что же мне еще терять?»


     – За мужем поскакав,
     Вы отреченье подписать
     Должны от ваших прав!


     Старик эффектно замолчал,
     От этих страшных слов
     Он, очевидно, пользы ждал.
     Но был ответ таков:
     «У вас седая голова,
     А вы еще дитя!
     Вам наши кажутся права
     Правами – не шутя.
     Нет! ими я не дорожу,
     Возьмите их скорей!
     Где отреченье? Подпишу!
     И живо – лошадей!..»


     Губернатор


     Бумагу эту подписать!
     Да что вы?… Боже мой!
     Ведь это значит нищей стать
     И женщиной простой!
     Всему вы скажете прости,
     Что вам дано отцом,
     Что по наследству перейти
     Должно бы к вам потом!
     Права имущества, права
     Дворянства потерять!
     Нет, вы подумайте сперва —
     Зайду я к вам опять!..


     Ушел и не был целый день…
     Когда спустилась тьма,
     Княгиня, слабая как тень,
     Пошла к нему сама.
     Ее не принял генерал:
     Хворает тяжело…
     Пять дней, покуда он хворал,
     Мучительных прошло,
     А на шестой пришел он сам
     И круто молвил ей:
     – Я отпустить не вправе вам,
     Княгиня, лошадей!
     Вас по этапу поведут
     С конвоем…


     Княгиня


     Боже мой!
     Но так ведь месяцы пройдут
     В дороге?…


     Губернатор


     Да, весной
     В Нерчинск придете, если вас
     Дорога не убьет.
     Навряд версты четыре в час
     Закованный идет;
     Посередине дня – привал,
     С закатом дня – ночлег,
     А ураган в степи застал —
     Закапывайся в снег!
     Да-с, промедленьям нет числа,
     Иной упал, ослаб…


     Княгиня


     Не хорошо я поняла —
     Что значит ваш этап?


     Губернатор


     Под караулом казаков
     С оружием в руках,
     Этапом водим мы воров
     И каторжных в цепях,
     Они дорогою шалят,
     Того гляди сбегут,
     Так их канатом прикрутят
     Друг к другу – и ведут.
     Трудненек путь! Да вот-с каков:
     Отправится пятьсот,
     А до нерчинских рудников
     И трети не дойдет!
     Они как мухи мрут в пути,
     Особенно зимой…
     И вам, княгиня, так идти?…
     Вернитесь-ка домой!


     Княгиня


     О нет! я этого ждала…
     Но вы, но вы… злодей!..
     Неделя целая прошла…
     Нет сердца у людей!
     Зачем бы разом не сказать?…
     Уж шла бы я давно…
     Велите ж партию сбирать —
     Иду! мне всё равно!..


     – Нет! вы поедете!.. – вскричал
     Нежданно старый генерал,
     Закрыв рукой глаза. —
     Как я вас мучил… Боже мой!..
     (Из-под руки на ус седой
     Скатилася слеза.)
     Простите! да, я мучил вас,
     Но мучился и сам,
     Но строгий я имел приказ
     Преграды ставить вам!
     И разве их не ставил я?
     Я делал всё, что мог,
     Перед царем душа моя
     Чиста, свидетель Бог!
     Острожным жестким сухарем
     И жизнью взаперти,
     Позором, ужасом, трудом
     Этапного пути
     Я вас старался напугать.
     Не испугались вы!
     И хоть бы мне не удержать
     На плечах головы,
     Я не могу, я не хочу
     Тиранить больше вас…
     Я вас в три дня туда домчу…
     (Отворяя дверь, кричит.)
     Эй! запрягать, сейчас!..






   Княгиня М. Н. Волконская [94 - Впервые: Отечественные записки. 1873. № 1.Поэма написана летом 1872 года в Карабихе. Основным источником ее явились «Записки» княгини М. Н. Волконской, дочери генерала Н. Н. Раевского, прославленного героя Отечественной войны 1812 года, жены декабриста С. Г. Волконского. Некрасова познакомил с «Записками» сын княгини, М. С. Волконский, который писал в своих воспоминаниях: «Некрасов по-французски не знал, и я должен был читать, переводя по-русски, причем он делал заметки карандашом в принесенной им тетради. В три вечера чтение было закончено. Вспоминаю, как при этом Николай Алексеевич по несколько раз в вечер вскакивал и со словами: „Довольно, не могу“, – бежал к камину, садился к нему и, схватываясь руками за голову, плакал, как ребенок. Тут я видел, насколько наш поэт жил нервами и какое место они должны были занимать в его творчестве».Когда поэма была закончена, Некрасов давал ее читать М. С. Волконскому и А. С. Суворину. По их замечаниям он дорабатывал поэму, устраняя несущественные детали и подробности. 30 октября 1872 года М. С. Волконский писал Некрасову: «Возьмем, например, рассказ о родах. Он представлял бы еще интерес, случись все это в Сибири, среди лишений, но здесь, среди богатства и удобств, – это только игра случая, от которого поэма ничего не выигрывает; между тем рассказ о том семейном событии, подробности которого я, самый близкий ему человек, не решусь передать другому близкому мне человеку, – переходит в публику! Сделайте одолжение, выпустите его совсем, т. е. присутствие отца, разговор с матерью, появление деревенской бабки».Некрасов согласился с этим пожеланием, но в ряде случаев поступил по-своему: не исключил в «Княгине Трубецкой», как ему советовал М. С. Волконский, строк, бичующих высший свет; свидание княгини Волконской с мужем он не перенес в острог, а оставил в шахте рудника. «Не все ли Вам равно, – писал он по этому поводу М. С. Волконскому, – с кем встретилась там княгиня: с мужем или с дядею Давыдовым; они оба работали под землею, а эта встреча у меня так красиво выходит!» Благодаря встрече в шахте финал поэмы приобретал устойчивые христианские ассоциации: возникала скрытая параллель с любимым в народе апокрифом «Хождение Богородицы по мукам».Поэт хотел продолжать замысел: героиней следующей поэмы он предполагал сделать А. Г. Муравьеву, ввести описание самой жизни декабристок в Сибири. Но осуществить этот замысел он не смог по двум названным им причинам: «1) цензурное пугало, повелевающее касаться предметов только сторонкой, 2) крайняя неподатливость русских аристократов на сообщение фактов, хотя бы и для такой цели, как моя, т. е. для прославления». К тому же творческие силы Некрасова в этот момент переключились на завершение поэмы «Кому на Руси жить хорошо».«Русские женщины» привлекли внимание широких кругов читателей. 26 февраля 1873 года Некрасов писал брату Федору Алексеевичу: «Моя поэма „Кн. Волконская“, которую я написал летом в Карабихе, имеет такой успех, какого не имело ни одно из моих прежних писаний… Литературные шавки меня щиплют, а публика читает и раскупает».Поэмой остались недовольны аристократы. Сестра М. Н. Волконской С. Н. Раевская возмущалась: «Рассказ, который он (Некрасов. – Ю. Л.) вкладывает в уста моей сестры, был бы вполне уместен в устах какой-нибудь мужички. В нем нет ни благородства, ни знания той роли, которую он заставляет ее играть». 20 марта 1873 года П. В. Анненков писал Некрасову: «Этой картине недостает только одного мотива, чтобы сделать ее также и несомненно верной исторической картиной, – именно благородного аристократического мотива, который двигал сердца этих женщин. Вы благоговеете перед ними и перед великостью их подвига – и это хорошо, справедливо и честно, но ничто не возбраняет поэту показать и знание основных причин их доблести и поведения – гордости своим именем и обязанности быть оптиматами, высшей людской породой во всяком случае».Эти критики не брали в расчет, что Некрасов неспроста снял название «Декабристки» и ввел другое – «Русские женщины»: широта поставленной задачи требовала от поэта придать героиням общенациональное звучание, высветив в них православно-христианские духовно-нравственные устои и почти приглушив в их поведении мотивы, связанные с дворянским аристократическим кодексом чести.Исключением из аристократической части публики явился отзыв графа П. И. Капниста, почувствовавшего именно эту, христианскую, основу поэмы. «Чудная вещь! Высокая поэзия и высокий подвиг современного русского поэта! – писал он Некрасову. – В теперешнее время прискорбной междоусобной розни нашей Вы нашли благородное примирение, изобразив, как великая скорбь вызывает великое чувство, свойственное русской душе, заглушённой мелочными условиями света, и как в этой скорби и в этом чувстве высшие и низшие слои общества сливаются в бесконечной и божественной любви».Русская консервативная критика в лице В. Г. Авсеенко представила поэму плоской по мысли, а также несовершенной в художественном отношении. Либерально настроенный В. П. Буренин заявлял, что после реформы 1861 года «гражданская скорбь, имевшая когда-то значение могучего жизненного стимула, утратила свой прежний смысл, потому что обратилась в неискреннее, изученное, плохое фиглярство». Вторую часть поэмы Буренин упрекал в натурализме, в слепом копировании мемуаров Волконской; финальная сцена, повествующая о встрече княгини с мужем, казалась ему «мелодраматичной», основанной на «фальшивом гражданском эффекте». (Санкт-Петербургские ведомости. 1873. № 27. 27 янв.)В защиту поэмы от нападок критики выступили тогда И. А. Кущевский, А. С. Суворин и критик народнической ориентации А. М. Скабичевский. И. А. Кущевский говорил, что успех поэмы держится не на тенденциозности, а на могучей силе поэтического дарования. А. С. Суворин увидел в некрасовской княгине Волконской «сильную женщину», которой «нужен был высокий идеал, и вот она нашла его в этом мученике и борце». Причем ее грандиозный образ показан в движении: читатель видит, как формируется ее характер, созревающий «под ударами судьбы». А. М. Скабичевский отметил причину успеха поэмы Некрасова, увидев ее в том, «что предмет его произведения оказался столь близким и дорогим душе художника, что всецело овладел им, возбудил его творчество до высшего напряжения и заставил его забыть все остальное, побочное».]
   (Бабушкины записки) (1826-27 гг.)


   Глава I



     Проказники внуки! Сегодня они
     С прогулки опять воротились:
     – Нам, бабушка, скучно! В ненастные дни,
     Когда мы в портретной садились [95 - Когда мы в портретной садились… – Портретная – комната в дворянских домах, в которой висели портреты предков.]
     И ты начинала рассказывать нам,
     Так весело было!.. Родная,
     Еще что-нибудь расскажи!.. – По углам
     Уселись. Но их прогнала я:
     «Успеете слушать; рассказов моих
     Достанет на целые томы,
     Но вы еще глупы: узнаете их,
     Как будете с жизнью знакомы!
     Я всё рассказала доступное вам
     По вашим ребяческим летам:
     Идите гулять по полям, по лугам!
     Идите же… пользуйтесь летом!»


     И вот, не желая остаться в долгу
     У внуков, пишу я записки;
     Для них я портреты людей берегу,
     Которые были мне близки,
     Я им завещаю альбом – и цветы
     С могилы сестры – Муравьевой [96 - С могилы сестры – Муравьевой… – Александра Григорьевна Муравьева (1804–1832), урожденная Чернышева, отправилась в Сибирь за мужем Н. М. Муравьевым. Через нее Пушкин передал «Послание в Сибирь» и стихи, посвященные И. И. Пущину («Мой первый друг, Мой друг бесценный!..»). Ее преждевременную смерть в Сибири глубоко переживали декабристы и их жены.],
     Коллекцию бабочек, флору Читы [97 - Коллекцию бабочек, флору Читы… – До осени 1830 года декабристы находились в Чите.]
     И виды страны той суровой;
     Я им завещаю железный браслет [98 - …Я им завещаю железный браслет… – Из собственных цепей декабристы выковывали не только браслеты, но и железные нательные кресты как символ перенесенных ими гонений и страданий.]…
     Пускай берегут его свято:
     В подарок жене его выковал дед
     Из собственной цепи когда-то…


     Родилась я, милые внуки мои,
     Под Киевом, в тихой деревне;
     Любимая дочь я была у семьи.
     Наш род был богатый и древний,
     Но пуще отец мой возвысил его [99 - Наш род был богатый и древний. Но пуще отец мой возвысил его… – В 1526 году родоначальник Раевских Иван Степанович Раевский выехал из Польши. В XVII веке Раевские служили стольниками. Николай Николаевич Раевский (1771–1829) был героем Отечественной войны, генералом от кавалерии. Записанный на военную службу в младенчестве, в 20 лет он стал полковником лейб-гвардии Семеновского полка. Участвовал в военных действиях против турок и поляков, в 1786 году, будучи командиром Нижегородского драгунского полка, брал Дербент. В 1807 году командовал егерскою бригадою под началом князя Багратиона. В 1808 году с Барклаем-де-Толли и Каменским одержал ряд побед над шведами. В 1811 году отличился при осаде Силистрии. В 1812 году, командуя в армии Багратиона 26-й дивизией, в течение суток защищал город против превосходящих сил неприятеля. Во время Бородинского сражения против его редута были устремлены почти все силы французов. Блестящая защита редута, получившего его имя (у Толстого в «Войне и мире» – батарея Раевского), принесла Раевскому прочную славу.]:
     Заманчивей славы героя,
     Дороже отчизны – не знал ничего
     Боец, не любивший покоя.
     Творя чудеса, девятнадцати лет
     Он был полковым командиром,
     Он мужеством добыл и лавры побед
     И почести, чтимые миром.
     Воинская слава его началась
     Персидским и шведским походом,
     Но память о нем нераздельно слилась
     С великим двенадцатым годом:
     Тут жизнь его долгим сраженьем была.
     Походы мы с ним разделяли,
     И в месяц иной не запомним числа,
     Когда б за него не дрожали.
     «Защитник Смоленска» всегда впереди
     Опасного дела являлся…
     Под Лейпцигом раненный, с пулей в груди
     Он вновь через сутки сражался,
     Так летопись жизни его говорит [100 - См. «Деяния российских полководцев и генералов, ознаменовавших себя в достопамятную войну с Франциею, в 1812–1815 годах». С. – Петербург, 1822 года. Часть 3, стр. 30–64. Биография генерала от кавалерии Николая Николаевича Раевского.]:
     В ряду полководцев России,
     Покуда отечество наше стоит,
     Он памятен будет! Витии
     Отца моего осыпали хвалой,
     Бессмертным его называя;
     Жуковский почтил его громкой строфой,
     Российских вождей прославляя:
     Под Дашковой личного мужества жар
     И жертву отца-патриота
     Поэт воспевает [101 - См. соч. Жуковского, изд. 1849 г., т. 1, «Певец во стане русских воинов», стр. 280:Раевский, слава наших дней,Хвала! перед рядамиОн первый – грудь против мечей —С отважными сынами…Факт, о котором здесь упоминается, в «Деяниях…» рассказан следующим образом, часть 3, стр. 52:«В сражении при Дашкове, когда храбрые Россияне от чрезвычайного превосходства в силах и ужасного действия артиллерии неприятеля, несколько поколебались, генерал Раевский, зная, сколько личный пример начальника одушевляет подчиненных ему воинов, взяв за руки двух своих сыновей, не достигших еще двадцатилетнего возраста, бросился с ними вперед на одну неприятельскую батарею, упорствовавшую еще покориться мужеству героев, вскричал: „Вперед, ребята, за царя и отечество! я и дети мои, коих приношу в жертву, откроем вам путь!..“ – и что могло после сего противостоять усилиям и рвению предводимых таким начальником войск! Батарея была тотчас взята».Этот факт рассказан и у Михайловского-Данилевского (т. 1, стр. 329, изд. 1839 г.) с тою разницею, что, по рассказу Данилевского, дело происходило не под Дашковой, а при Салтановке, и при этом случае упомянут подвиг шестнадцатилетнего юнкера, ровесника с Раевским, несшего впереди полка знамя, при переходе через греблю, под убийственным огнем, и когда младший из Раевских (Николай Николаевич) просил у него знамя, под предлогом, что тот устал: «Дайте мне нести знамя», юнкер, не отдавая оного, отвечал: «Я сам умею умирать!» Подлинность всего этого подтверждает и генерал Липранди, заметка которого (из дневника и воспоминаний И. П. Липранди) помещена в «Архиве» г. Бартенева (1866 г., стр. 1214).]. Воинственный дар
     Являя в сраженьях без счета,
     Не силой одною врагов побеждал
     Ваш прадед в борьбе исполинской:
     О нем говорили, что он сочетал
     С отвагою гений воинский.


     Войной озабочен, в семействе своем
     Отец ни во что не мешался,
     Но крут был порою; почти божеством
     Он матери нашей казался,
     И сам он глубоко привязан был к ней.
     Отца мы любили – в герое.
     Окончив походы, в усадьбе своей
     Он медленно гас на покое.
     Мы жили в большом, подгородном дому.
     Детей поручив англичанке,
     Старик отдыхал [102 - Наша поэма была уже написана, когда мы вспомнили, что генерал Раевский и по возвращении из похода, окончившегося взятием Парижа, продолжал служить. Мы не сочли нужным изменить нашего текста, так как это обстоятельство чисто внешнее; притом Раевский, командовавший корпусом, расположенным близ Киева, под старость, действительно, часто живал в деревне, где, по свидетельству Пушкина, который хорошо знал Н. Н. Раевского и был другом с его сыновьями, занимался, между прочим, домашнею медициной и садоводством. Приводим, кстати, свидетельство Пушкина о Раевском в одном из писем к брату:«Мой друг, счастливейшие минуты в жизни моей провел я посреди семейства почтенного Раевского. Я в нем любил человека с ясным умом, с простой, прекрасной душой; снисходительного, попечительного друга, всегда милого, ласкового хозяина. Свидетель екатерининского века, памятник 12-го года, человек без предрассудков, с сильным характером и чувствительный, он невольно привяжет к себе всякого, кто только достоин понимать и ценить его высокие качества».]. Я училась всему,
     Что нужно богатой дворянке.
     А после уроков бежала я в сад
     И пела весь день беззаботно,
     Мой голос был очень хорош, говорят,
     Отец его слушал охотно;
     Записки свои приводил он к концу,
     Читал он газеты, журналы,
     Пиры задавал; наезжали к отцу
     Седые, как он, генералы,
     И шли бесконечные споры тогда;
     Меж тем молодежь танцевала.
     Сказать ли вам правду? была я всегда
     В то время царицею бала:
     Очей моих томных огонь голубой,
     И черная с синим отливом
     Большая коса, и румянец густой
     На личике смуглом, красивом,
     И рост мой высокий, и гибкий мой стан,
     И гордая поступь – пленяли
     Тогдашних красавцев: гусаров, улан,
     Что близко с полками стояли.
     Но слушала я неохотно их лесть…
     Отец за меня постарался:
     – Не время ли замуж? Жених уже есть,
     Он славно под Лейпцигом дрался [103 - Он славно под Лейпцигом дрался… – Сергей Григорьевич Волконский (1788–1865) во время войн 1807–1814 годов проявил себя храбрым и деятельным офицером. Участвовал в 58 сражениях и в 28 лет был произведен в генералы свиты его величества.],
     Его полюбил государь, наш отец,
     И дал ему чин генерала.
     Постарше тебя… а собой молодец,
     Волконский! Его ты видала
     На царском смотру… и у нас он бывал,
     По парку с тобой всё шатался! —
     «Да, помню! Высокий такой генерал…»
     – Он самый! – Старик засмеялся…
     «Отец! он так мало со мной говорил!» —
     Заметила я, покраснела…
     – Ты будешь с ним счастлива! – круто решил
     Старик, – возражать я не смела…
     Прошло две недели – и я под венцом
     С Сергеем Волконским стояла,
     Не много я знала его женихом,
     Не много и мужем узнала, —
     Так мало мы жили под кровлей одной,
     Так редко друг друга видали!
     По дальним селеньям, на зимний постой,
     Бригаду его разбросали,
     Ее объезжал беспрестанно Сергей.
     А я между тем расхворалась;
     В Одессе потом, по совету врачей,
     Я целое лето купалась;
     Зимой он приехал за мною туда,
     С неделю я с ним отдохнула
     При главной квартире… и снова беда!
     Однажды я крепко уснула,
     Вдруг слышу я голос Сергея (в ночи,
     Почти на рассвете то было):
     «Вставай! поскорее найди мне ключи!
     Камин затопи!» Я вскочила…
     Взглянула: встревожен и бледен он был.
     Камин затопила я живо.
     Из ящиков муж мой бумаги сносил
     К камину – и жег торопливо.
     Иные прочитывал бегло, спеша,
     Иные бросал, не читая.
     И я помогала Сергею, дрожа
     И глубже в огонь их толкая…
     Потом он сказал: «Мы поедем сейчас»,
     Волос моих нежно касаясь.
     Всё скоро уложено было у нас,
     И утром, ни с кем не прощаясь,
     Мы тронулись в путь. Мы скакали три дня,
     Сергей был угрюм, торопился,
     Довез до отцовской усадьбы меня
     И тотчас со мною простился.




   Глава II



     «Уехал!.. Что значила бледность его
     И всё, что в ту ночь совершилось?
     Зачем не сказал он жене ничего?
     Недоброе что-то случилось!»
     Я долго не знала покоя и сна,
     Сомнения душу терзали:
     «Уехал, уехал! опять я одна!..»
     Родные меня утешали,
     Отец торопливость его объяснял
     Каким-нибудь делом случайным:
     – Куда-нибудь сам император послал
     Его с поручением тайным,
     Не плачь! Ты походы делила со мной,
     Превратности жизни военной
     Ты знаешь; он скоро вернется домой!
     Под сердцем залог драгоценный
     Ты носишь: теперь ты беречься должна!
     Все кончится ладно, родная:
     Жена муженька проводила одна,
     А встретит, ребенка качая!..


     Увы! предсказанье его не сбылось!
     Увидеться с бедной женою
     И с первенцем сыном отцу довелось
     Не здесь – не под кровлей родною!
     Как дорого стоил мне первенец мой!
     Два месяца я прохворала.
     Измучена телом, убита душой,
     Я первую няню узнала.
     Спросила о муже. – Еще не бывал! —
     «Писал ли?» – И писем нет даже. —
     «А где мой отец?» – В Петербург ускакал. —
     «А брат мой?» – Уехал туда же.


     Мой муж не приехал, нет даже письма,
     И брат и отец ускакали, —
     Сказала я матушке: «Еду сама!
     Довольно, довольно мы ждали!»
     И как ни старалась упрашивать дочь
     Старушка, я твердо решилась;
     Припомнила я ту последнюю ночь
     И всё, что тогда совершилось,
     И ясно сознала, что с мужем моим
     Недоброе что-то творится…


     Стояла весна, по разливам речным
     Пришлось черепахой тащиться.


     Доехала я чуть живая опять.
     «Где муж мой?» – отца я спросила.
     – В Молдавию муж твой ушел воевать.
     «Не пишет он?…» Глянул уныло
     И вышел отец… Недоволен был брат,
     Прислуга молчала, вздыхая.
     Заметила я, что со мною хитрят,
     Заботливо что-то скрывая;
     Ссылаясь на то, что мне нужен покой,
     Ко мне никого не пускали,
     Меня окружили какой-то стеной,
     Мне даже газет не давали!
     Я вспомнила: много у мужа родных,
     Пишу – отвечать умоляю.
     Проходят недели – ни слова от них!
     Я плачу, я силы теряю…


     Нет чувства мучительней тайной грозы.
     Я клятвой отца уверяла,
     Что я не пролью ни единой слезы, —
     И он, и кругом всё молчало!
     Любя, меня мучил мой бедный отец;
     Жалея, удвоивал горе…
     Узнала, узнала я всё наконец!..
     Прочла я в самом приговоре,
     Что был заговорщиком бедный Сергей:
     Стояли они настороже,
     Готовя войска к низверженью властей.
     В вину ему ставилось тоже,
     Что он [104 - В вину ему ставилось тоже, что он… – С. Г. Волконский был признан виновным в том, что «участвовал согласием в умысле на цареубийство и истребление всей императорской фамилии, имел умысел на заточение императорской фамилии; участвовал в управлении Южным обществом и старался о соединении его с Северным; действовал в умысле на отторжение областей от империи и употреблял поддельную печать Полевого Аудитора». Два последних обвинения были необоснованными.]. Закружилась моя голова…
     Я верить глазам не хотела…
     «Ужели?…» В уме не вязались слова:
     Сергей – и бесчестное дело!


     Я помню, сто раз я прочла приговор,
     Вникая в слова роковые;
     К отцу побежала, – с отцом разговор
     Меня успокоил, родные!
     С души словно камень тяжелый упал.
     В одном я Сергея винила:
     Зачем он жене ничего не сказал?
     Подумав, и то я простила:
     «Как мог он болтать? Я была молода,
     Когда ж он со мной расставался,
     Я сына под сердцем носила тогда:
     За мать и дитя он боялся! —
     Так думала я. – Пусть беда велика,
     Не все потеряла я в мире.
     Сибирь так ужасна, Сибирь далека,
     Но люди живут и в Сибири!..»


     Всю ночь я горела, мечтая о том,
     Как буду лелеять Сергея.
     Под утро глубоким, крепительным сном
     Уснула – и встала бодрее.
     Поправилось скоро здоровье мое,
     Приятельниц я повидала,
     Нашла я сестру – расспросила ее
     И горького много узнала!
     Несчастные люди!.. «Всё время Сергей
     (Сказала сестра) содержался
     В тюрьме; не видал ни родных, ни друзей…
     Вчера только с ним повидался
     Отец. Повидаться с ним можешь и ты:
     Когда приговор прочитали,
     Одели их в рубище, сняли кресты,
     Но право свиданья им дали!..»


     Подробностей ряд пропустила я тут…
     Оставив следы роковые,
     Доныне о мщенье они вопиют…
     Не знайте их лучше, родные!


     Я в крепость поехала к мужу с сестрой.
     Пришли мы сперва к «генералу»,
     Потом нас привел генерал пожилой
     В обширную мрачную залу.
     «Дождитесь, княгиня! мы будем сейчас!»
     Раскланявшись вежливо с нами,
     Он вышел. С дверей не спускала я глаз,
     Минуты казались часами.
     Шаги постепенно смолкали вдали,
     За ними я мыслью летела.
     Мне чудилось: связку ключей принесли,
     И ржавая дверь заскрипела.
     В угрюмой каморке с железным окном
     Измученный узник томился.
     «Жена к вам приехала!..» Бледный лицом,
     Он весь задрожал, оживился:
     «Жена!..» Коридором он быстро бежал,
     Довериться слуху не смея…


     «Вот он!» – громогласно сказал генерал,
     И я увидала Сергея…


     Недаром над ним пронеслася гроза:
     Морщины на лбу появились,
     Лицо было мертвенно-бледно, глаза
     Не так уже ярко светились,
     Но больше в них было, чем в прежние дни,
     Той тихой, знакомой печали;
     С минуту пытливо смотрели они
     И радостью вдруг заблистали,
     Казалось, он в душу мою заглянул…
     Я горько, припав к его груди,
     Рыдала… Он обнял меня и шепнул:
     – Здесь есть посторонние люди. —
     Потом он сказал, что полезно ему
     Узнать добродетель смиренья,
     Что, впрочем, легко переносит тюрьму,
     И несколько слов одобренья
     Прибавил… По комнате важно шагал
     Свидетель: нам было неловко…
     Сергей на одежду свою показал:
     – Поздравь меня, Маша, с обновкой. —
     И тихо прибавил: – Пойми и прости, —
     Глаза засверкали слезою,
     Но тут соглядатай успел подойти,
     Он низко поник головою.
     Я громко сказала: «Да, я не ждала
     Найти тебя в этой одежде».
     И тихо шепнула: «Я всё поняла,
     Люблю тебя больше, чем прежде…»
     – Что делать? И в каторге буду я жить
     (Покуда мне жить не наскучит). —
     «Ты жив, ты здоров, так о чем же тужить?
     (Ведь каторга нас не разлучит?)»


     – Так вот ты какая! – Сергей говорил,
     Лицо его весело было…
     Он вынул платок, на окно положил,
     И рядом я свой положила,
     Потом, расставаясь, Сергеев платок
     Взяла я – мой мужу остался…
     Нам после годичной разлуки часок
     Свиданья короток казался,
     Но что ж было делать! Наш срок миновал —
     Пришлось бы другим дожидаться…
     В карету меня подсадил генерал,
     Счастливо желал оставаться…


     Великую радость нашла я в платке:
     Целуя его, увидала
     Я несколько слов на одном уголке;
     Вот что я, дрожа, прочитала:
     «Мой друг, ты свободна. Пойми – не пеняй!
     Душевно я бодр и – желаю
     Жену мою видеть такой же. Прощай!
     Малютке поклон посылаю…»




     Была в Петербурге большая родня
     У мужа; всё знать – да какая!
     Я ездила к ним, волновалась три дня,
     Сергея спасти умоляя.
     Отец говорил: «Что ты мучишься, дочь?
     Я всё испытал – бесполезно!»
     И правда: они уж пытались помочь,
     Моля императора слезно,
     Но просьбы до сердца его не дошли…
     Я с мужем еще повидалась,
     И время приспело: его увезли!..
     Как только одна я осталась,
     Я тотчас послышала в сердце моем,
     Что надо и мне торопиться,
     Мне душен казался родительский дом,
     И стала я к мужу проситься.


     Теперь расскажу вам подробно, друзья,
     Мою роковую победу.
     Вся дружно и грозно восстала семья,
     Когда я сказала: «Я еду!»
     Не знаю, как мне удалось устоять,
     Чего натерпелась я… Боже!..
     Была из-под Киева вызвана мать,
     И братья приехали тоже:
     Отец «образумить» меня приказал.
     Они убеждали, просили,
     Но волю мою сам Господь подкреплял,
     Их речи ее не сломили!
     А много и горько поплакать пришлось…
     Когда собрались мы к обеду,
     Отец мимоходом мне бросил вопрос:
     – На что ты решилась? – «Я еду!»
     Отец промолчал… промолчала семья…
     Я вечером горько всплакнула,
     Качая ребенка, задумалась я…
     Вдруг входит отец, – я вздрогнула…
     Ждала я грозы, но, печален и тих,
     Сказал он сердечно и кротко:
     – За что обижаешь ты кровных родных?
     Что будет с несчастным сироткой?
     Что будет с тобою, голубка моя?
     Там нужно не женскую силу!
     Напрасна великая жертва твоя,
     Найдешь ты там только могилу! —
     И ждал он ответа, и взгляд мой ловил,
     Лаская меня и целуя…
     – Я сам виноват! Я тебя погубил! —
     Воскликнул он вдруг, негодуя. —
     Где был мой рассудок? Где были глаза?
     Уж знала вся армия наша… —
     И рвал он седые свои волоса:
     – Прости! не казни меня, Маша!
     Останься!.. – И снова молил горячо…
     Бог знает как я устояла!
     Припав головою к нему на плечо,
     «Поеду!» – я тихо сказала…


     – Посмотрим!.. – И вдруг распрямился старик,
     Глаза его гневом сверкали. —
     Одно повторяет твой глупый язык:
     «Поеду!» Сказать не пора ли,
     Куда и зачем? Ты подумай сперва!
     Не знаешь сама, что болтаешь!
     Умеет ли думать твоя голова?
     Врагами ты, что ли, считаешь
     И мать, и отца? Или глупы они…
     Что споришь ты с ними, как с ровней?
     Поглубже ты в сердце свое загляни,
     Вперед посмотри хладнокровней,
     Подумай!.. Я завтра увижусь с тобой…


     Ушел он, грозящий и гневный,
     А я, чуть жива, пред иконой святой
     Упала – в истоме душевной…



   Глава III


     – Подумай!.. – Я целую ночь не спала,
     Молилась и плакала много.
     Я Божию Матерь на помощь звала,
     Совета просила у Бога,
     Я думать училась: отец приказал
     Подумать… нелегкое дело!
     Давно ли он думал за нас – и решал,
     И жизнь наша мирно летела?


     Училась я много; на трех языках
     Читала. Заметна была я
     В парадных гостиных, на светских балах,
     Искусно танцуя, играя;
     Могла говорить я почти обо всем,
     Я музыку знала, я пела,
     Я даже отлично скакала верхом,
     Но думать совсем не умела.


     Я только в последний, двадцатый мой год
     Узнала, что жизнь не игрушка.
     Да в детстве, бывало, сердечко вздрогнет,
     Как грянет нечаянно пушка.
     Жилось хорошо и привольно; отец
     Со мной не говаривал строго;
     Осьмнадцати лет я пошла под венец
     И тоже не думала много…


     В последнее время моя голова
     Работала сильно, пылала;
     Меня неизвестность томила сперва.
     Когда же беду я узнала,
     Бессменно стоял предо мною Сергей,
     Тюрьмою измученный, бледный,
     И много неведомых прежде страстей
     Посеял в душе моей бедной.


     Я всё испытала, а больше всего
     Жестокое чувство бессилья.
     Я Небо и сильных людей за него
     Молила – напрасны усилья!
     И гнев мою душу больную палил,
     И я волновалась нестройно,
     Рвалась, проклинала… но не было сил,
     Ни времени думать спокойно.


     Теперь непременно я думать должна —
     Отцу моему так угодно.
     Пусть воля моя неизменно одна,
     Пусть всякая дума бесплодна,
     Я честно исполнить отцовский приказ
     Решилась, мои дорогие.
     Старик говорил: – Ты подумай о нас,
     Мы люди тебе не чужие:
     И мать, и отца, и дитя, наконец, —
     Ты всех безрассудно бросаешь,
     За что же? – «Я долг исполняю, отец!»
     – За что ты себя обрекаешь
     На муку? – «Не буду я мучиться там!
     Здесь ждет меня страшная мука.
     Да если останусь, послушная вам,
     Меня истерзает разлука.
     Не зная покоя ни ночью, ни днем,
     Рыдая над бедным сироткой,
     Всё буду я думать о муже моем
     Да слышать упрек его кроткий.
     Куда ни пойду я, – на лицах людей
     Я свой приговор прочитаю:
     В их шепоте – повесть измены моей,
     В улыбке укор угадаю:
     Что место мое не на пышном балу,
     А в дальней пустыне угрюмой,
     Где узник усталый в тюремном углу
     Терзается лютою думой,
     Один… без опоры… Скорее к нему!
     Там только вздохну я свободно.
     Делила с ним радость, делить и тюрьму
     Должна я… Так Небу угодно!..


     Простите, родные! Мне сердце давно
     Мое подсказало решенье.
     И верю я твердо: от Бога оно!
     А в вас говорит – сожаленье.
     Да, ежели выбор решить я должна
     Меж мужем и сыном – не боле,
     Иду я туда, где я больше нужна,
     Иду я к тому, кто в неволе!
     Я сына оставлю в семействе родном,
     Он скоро меня позабудет.
     Пусть дедушка будет малютке отцом,
     Сестра ему матерью будет.
     Он так еще мал! А когда подрастет
     И страшную тайну узнает,
     Я верю: он матери чувство поймет
     И в сердце ее оправдает!


     Но если останусь я с ним… и потом
     Он тайну узнает и спросит:
     «Зачем не пошла ты за бедным отцом?…»
     И слово укора мне бросит?
     О, лучше в могилу мне заживо лечь,
     Чем мужа лишить утешенья
     И в будущем сына презренье навлечь…
     Нет, нет! не хочу я презренья!..


     А может случиться – подумать боюсь! —
     Я первого мужа забуду,
     Условиям новой семьи подчинюсь
     И сыну не матерью буду,
     А мачехой лютой?… Горю со стыда…
     Прости меня, бедный изгнанник!
     Тебя позабыть! Никогда! никогда!
     Ты сердца единый избранник…


     Отец! ты не знаешь, как дорог он мне!
     Его ты не знаешь! Сначала,
     В блестящем наряде, на гордом коне,
     Его пред полком я видала;
     О подвигах жизни его боевой
     Рассказы товарищей боя
     Я слушала жадно – и всею душой
     Я в нем полюбила героя…


     Позднее я в нем полюбила отца
     Малютки, рожденного мною.
     Разлука тянулась меж тем без конца.
     Он твердо стоял под грозою…
     Вы знаете, где мы увиделись вновь —
     Судьба свою волю творила! —
     Последнюю, лучшую сердца любовь
     В тюрьме я ему подарила!


     Напрасно чернила его клевета,
     Он был безупречней, чем прежде,
     И я полюбила его, как Христа…
     В своей арестантской одежде
     Теперь он бессменно стоит предо мной,
     Величием кротким сияя.
     Терновый венец над его головой,
     Во взоре – любовь неземная…


     Отец мой! должна я увидеть его…
     Умру я, тоскуя по муже…
     Ты, долгу служа, не щадил ничего,
     И нас научил ты тому же…
     Герой, выводивший своих сыновей
     Туда, где смертельней сраженье, —
     Не верю, чтоб дочери бедной своей
     Ты сам не одобрил решенье!»


     Вот что я продумала в долгую ночь,
     И так я с отцом говорила…
     Он тихо сказал: – Сумасшедшая дочь! —
     И вышел; молчали уныло
     И братья, и мать… Я ушла наконец…
     Тяжелые дни потянулись:
     Как туча ходил недовольный отец,
     Другие домашние дулись.
     Никто не хотел ни советом помочь,
     Ни делом: но я не дремала,
     Опять провела я бессонную ночь,
     Письмо к государю писала.
     (В то время молва начала разглашать,
     Что будто вернуть Трубецкую
     С дороги велел государь. Испытать
     Боялась я участь такую,
     Но слух был неверен.) Письмо отвезла
     Сестра моя, Катя Орлова [105 - Сестра моя, Катя Орлова… – Екатерина Николаевна Орлова (1797–1885) – старшая дочь генерала Раевского, бывшая женой декабриста М. Ф. Орлова.].
     Сам царь отвечал мне… Спасибо, нашла
     В ответе я доброе слово!
     Он был элегантен и мил (Николай
     Писал по-французски). Сначала
     Сказал государь, как ужасен тот край,
     Куда я поехать желала,
     Как грубы там люди, как жизнь тяжела,
     Как возраст мой хрупок и нежен;
     Потом намекнул (я не вдруг поняла)
     На то, что возврат безнадежен;
     А дальше – изволил хвалою почтить
     Решимость мою [106 - А дальше изволил хвалою почтить Решимость мою… – Вопреки закону, разрешавшему женам ссыльнокаторжных ехать вслед за мужьями, жены декабристов были вынуждены каждая добиваться отдельного позволения, причем всем им категорически запрещалось брать с собою детей. Николай I сразу после казни пяти декабристов сказал: «Этих женщин я больше боюсь». Но потом он же заметил: «Они проявили преданность, достойную уважения».]сожалея,
     Что, долгу покорный, не мог пощадить
     Преступного мужа… Не смея
     Противиться чувствам высоким таким,
     Давал он свое позволенье;
     Но лучше желал бы, чтоб с сыном моим
     Осталась я дома…


     Волненье
     Меня охватило. «Я еду!» Давно
     Так радостно сердце не билось…
     «Я еду! я еду! Теперь решено!..»
     Я плакала, жарко молилась…


     В три дня я в далекий мой путь собралась,
     Всё ценное я заложила,
     Надежною шубой, бельем запаслась,
     Простую кибитку купила.
     Родные смотрели на сборы мои,
     Загадочно как-то вздыхая;
     Отъезду не верил никто из семьи…
     Последнюю ночь провела я
     С ребенком. Нагнувшись над сыном моим,
     Улыбку малютки родного
     Запомнить старалась; играла я с ним
     Печатью письма рокового.
     Играла и думала: «Бедный мой сын!
     Не знаешь ты, чем ты играешь!
     Здесь участь твоя: ты проснешься один,
     Несчастный! Ты мать потеряешь!»
     И в горе упав на ручонки его
     Лицом, я шептала, рыдая:
     «Прости, что тебя для отца твоего,
     Мой бедный, покинуть должна я…»


     А он улыбался; не думал он спать,
     Любуясь красивым пакетом;
     Большая и красная эта печать
     Его забавляла…
     С рассветом
     Спокойно и крепко заснуло дитя,
     И щечки его заалели.
     С любимого личика глаз не сводя,
     Молясь у его колыбели,
     Я встретила утро…
     Я вмиг собралась.
     Сестру заклинала я снова
     Быть матерью сыну… Сестра поклялась…
     Кибитка была уж готова.


     Сурово молчали родные мои,
     Прощание было немое.
     Я думала: «Я умерла для семьи,
     Всё милое, всё дорогое
     Теряю… нет счета печальных потерь!..»
     Мать как-то спокойно сидела,
     Казалось, не веря еще и теперь,
     Чтоб дочка уехать посмела,
     И каждый с вопросом смотрел на отца.
     Сидел он поодаль понуро,
     Не молвил словечка, не поднял лица, —
     Оно было бледно и хмуро.
     Последние вещи в кибитку снесли,
     Я плакала, бодрость теряя,
     Минуты мучительно медленно шли…
     Сестру наконец обняла я
     И мать обняла. «Ну, Господь вас храни!» —
     Сказала я, братьев целуя.
     Отцу подражая, молчали они…
     Старик поднялся, негодуя,
     По сжатым губам, по морщинам чела
     Ходили зловещие тени…
     Я молча ему образок подала
     И стала пред ним на колени:
     «Я еду! хоть слово, хоть слово, отец!
     Прости свою дочь, ради Бога!..»
     Старик на меня поглядел наконец
     Задумчиво, пристально, строго
     И, руки с угрозой подняв надо мной,
     Чуть слышно сказал (я дрожала):
     «Смотри! через год возвращайся домой,
     Не то – прокляну!..»


     Я упала…



   Глава IV



     «Довольно, довольно объятий и слез!»
     Я села – и тройка помчалась.
     «Прощайте, родные!» В декабрьский мороз
     Я с домом отцовским рассталась
     И мчалась без отдыху с лишком три дня;
     Меня быстрота увлекала,
     Она была лучшим врачом для меня…
     Я скоро в Москву прискакала,
     К сестре Зинаиде [107 - Зинаида Волконская, урожденная кн. Белосельская, была родственницей нашей героине по мужу.] [108 - К сестре Зинаиде… – Княгиня Зинаида Александровна Волконская (урожденная Белосельская-Белозерская; 1792–1862) приходилась родственницей М. Н. Волконской по мужу. Сперва она жила в Петербурге и занимала высокое положение при дворе. После 1812 года оставила Россию и совершила путешествие по Западной Европе. Возвратившись в Петербург, занялась изучением русской старины. Встретив непонимание в светском обществе, оставила Петербург и с 1824 года жила в Москве. Постоянными посетителями ее салона были Жуковский, Пушкин, Вяземский, Баратынский, Веневитинов, Шевырев, И. В. Киреевский. 3. А. Волконская была поэтессой, беллетристкой, композитором и певицей. Ей посвящали стихи не только Пушкин и Веневитинов, но и Баратынский («Из царства виста и зимы…») и даже философ И. В. Киреевский.]мила и умна
     Была молодая княгиня.
     Как музыку знала! Как пела она!
     Искусство ей было святыня.
     Она нам оставила книгу новелл [109 - Quatre Nouvelles. Par M-me La Princesse Zénéide Wolkonsky, née P-sse Béloselsky. Moscou, dans l'imprimerie d'Auguste Semen, 1819.(«Четыре повести княгини Зинаиды Волконской, урожденной княжны Белосельской. Москва. В типографии Августа Семена», 1819.)] [110 - Она нам оставила книгу новелл… – Произведения 3. А. Волконской ее сын опубликовал на французском и русском языках («Сочинения княгини Зинаиды Александровны Волконской». Карлсруэ, 1865).],
     Исполненных грации нежной,
     Поэт Веневитинов стансы ей пел,
     Влюбленный в нее безнадежно;
     В Италии год Зинаида жила
     И к нам – по сказанью поэта —
     «Цвет южного неба в очах принесла» [111 - См. стихотворения Д. В. Веневитинова, изд. А. Пятковского. Спб., 1862 (Элегия, стр. 96):«На цвет небес ты долго нагляделасьИ цвет небес в очах нам принесла».Пушкин также посвятил 3. В‹олконс›кой стихотворение (1827 год), начинающееся стихом:«Царица муз и красоты» и пр.].
     Царица московского света,
     Она не чуждалась артистов, – житье
     Им было у Зины в гостиной;
     Они уважали, любили ее
     И Северной звали Коринной [112 - И северной звали Кориной… – Корина – лирическая поэтесса Древней Греции (около V в. до н. э.).]…
     Поплакали мы. По душе ей была
     Решимость моя роковая:
     «Крепись, моя бедная! будь весела!
     Ты мрачная стала такая.
     Чем мне эти темные тучи прогнать?
     Как мы распростимся с тобою?
     А вот что! ложись ты до вечера спать,
     А вечером пир я устрою.
     Не бойся! всё будет во вкусе твоем,
     Друзья у меня не повесы,
     Любимые песни твои мы споем,
     Сыграем любимые пьесы…»


     И вечером весть, что приехала я,
     В Москве уже многие знали.
     В то время несчастные наши мужья
     Вниманье Москвы занимали:
     Едва огласилось решенье суда,
     Всем было неловко и жутко,
     В салонах Москвы повторялась тогда
     Одна ростопчинская шутка [113 - Одна ростопчинская шутка… – Федор Васильевич Ростопчин (1763–1826) – известный государственный деятель, главнокомандующий Москвы в эпоху Отечественной войны 1812 года, узнав о восстании декабристов, по свидетельству П. А. Вяземского, сказал: «В эпоху Французской революции сапожники и тряпичники хотели сделаться графами и князьями: у нас графы и князья хотели сделаться тряпичниками и сапожниками».]:
     «В Европе сапожник, чтоб барином стать,
     Бунтует, – понятное дело!
     У нас революцию сделала знать:
     В сапожники, что ль, захотела?…»


     И сделалась я «героинею дня».
     Не только артисты, поэты —
     Вся двинулась знатная наша родня;
     Парадные, цугом кареты
     Гремели; напудрив свои парики,
     Потемкину ровня по летам [114 - Потемкину ровня по летам… – Григорий Александрович Потемкин (1739–1791) – генерал-фельдмаршал, известный временщик при Екатерине II.],
     Явились былые тузы-старики
     С отменно учтивым приветом;
     Старушки статс-дамы былого двора
     В объятья меня заключали:
     «Какое геройство!.. Какая пора!..» —
     И в такт головами качали.


     Ну, словом, что было в Москве повидней,
     Что в ней мимоездом гостило,
     Всё вечером съехалось к Зине моей [115 - Все вечером съехались к Зине моей… – Этот вечер состоялся у 3. А. Волконской в большом доме на Тверской 26 декабря 1826 года.]:
     Артистов тут множество было,
     Певцов-итальянцев тут слышала я,
     Что были тогда знамениты,
     Отца моего сослуживцы, друзья
     Тут были, печалью убиты.
     Тут были родные ушедших туда,
     Куда я сама торопилась,
     Писателей группа, любимых тогда,
     Со мной дружелюбно простилась:
     Тут были Одоевский, Вяземский [116 - Тут были Одоевский, Вяземский… – Владимир Федорович Одоевский (1803–1869) – известный писатель-романтик и музыкальный критик; Петр Андреевич Вяземский (1792–1878) – известный русский поэт и литературный критик.]; был
     Поэт вдохновенный и милый [117 - Поэт, вдохновенный и милый… – Имеется в виду Д. В. Веневитинов (1805–1827).],
     Поклонник кузины, что рано почил,
     Безвременно взятый могилой.


     И Пушкин тут был… Я узнала его…
     Он другом был нашего детства,
     В Юрзуфе [118 - Юрзуф, очаровательный уголок южного берега Крыма, лежит на восточной оконечности южного берега, на пути между Яйлою и Ялтою. Заметим здесь, что во всем нашем рассказе о пребывании Пушкина у Раевских в Юрзуфе не вымышлено нами ни одного слова. Анекдот о шалости Пушкина по поводу переводов Елены Николаевны Раевской рассказан в статье г. Бартенева «Пушкин в Южной России» («Русский архив» 1866 года, стр. 1115). О друге своем кипарисе упоминает сам Пушкин в известном письме к Дельвигу: «В двух шагах от дома рос кипарис; каждое утро я посещал его и привязался к нему чувством, похожим на дружество». Легенда, связавшаяся впоследствии с этим другом Пушкина, рассказана в «Крымских письмах» Евгении Тур («С.-Петербургские ведомости» 1854 года, письмо 5-е) и повторена в упомянутой выше статье г. Бартенева.] он жил у отца моего.
     В ту пору проказ и кокетства
     Смеялись, болтали мы, бегали с ним,
     Бросали друг в друга цветами.
     Всё наше семейство поехало в Крым,
     И Пушкин отправился с нами.
     Мы ехали весело. Вот наконец
     И горы, и Черное море!
     Велел постоять экипажам отец,
     Гуляли мы тут на просторе.


     Тогда уже был мне шестнадцатый год.
     Гибка, высока не по летам,
     Покинув семью, я стрелою вперед
     Умчалась с курчавым поэтом;
     Без шляпки, с распущенной длинной косой,
     Полуденным солнцем палима,
     Я к морю летела, – и был предо мной
     Вид южного берега Крыма!
     Я радостным взором глядела кругом,
     Я прыгала, с морем играла;
     Когда удалялся прилив, я бегом
     До самой воды добегала,
     Когда же прилив возвращался опять
     И волны грядой подступали,
     От них я спешила назад убежать,
     А волны меня настигали!..


     И Пушкин смотрел… и смеялся, что я
     Ботинки мои промочила.
     «Молчите! идет гувернантка моя!» —
     Сказала я строго (я скрыла,
     Что ноги промокли)… Потом я прочла
     В «Онегине» чудные строки [119 - Я помню море пред грозою,Как я завидовал волнам,Летевшим дружной чередоюС любовью пасть к ее ногам,и проч.(«Онегин» Пушкина)].
     Я вспыхнула вся – я довольна была…
     Теперь я стара, так далеки
     Те красные дни! Я не буду скрывать,
     Что Пушкин в то время казался
     Влюбленным в меня… но, по правде сказать,
     В кого он тогда не влюблялся!
     Но, думаю, он не любил никого
     Тогда, кроме Музы: едва ли
     Не больше любви занимали его
     Волненья ее и печали…


     Юрзуф живописен: в роскошных садах
     Долины его потонули,
     У ног его море, вдали Аюдаг…
     Татарские хижины льнули
     К подножию скал; виноград выбегал
     На кручу лозой отягченной,
     И тополь местами недвижно стоял
     Зеленой и стройной колонной.
     Мы заняли дом под нависшей скалой,
     Поэт наверху приютился,
     Он нам говорил, что доволен судьбой,
     Что в море и горы влюбился.
     Прогулки его продолжались по дням
     И были всегда одиноки,
     Он у моря часто бродил по ночам.
     По-английски брал он уроки
     У Лены, сестры моей: Байрон тогда
     Его занимал чрезвычайно.
     Случалось сестре перевесть иногда
     Из Байрона что-нибудь – тайно;
     Она мне читала попытки свои,
     А после рвала и бросала,
     Но Пушкину кто-то сказал из семьи,
     Что Лена стихи сочиняла:
     Поэт подобрал лоскутки под окном
     И вывел всё дело на сцену.
     Хваля переводы, он долго потом
     Конфузил несчастную Лену…
     Окончив занятья, спускался он вниз
     И с нами делился досугом;
     У самой террасы стоял кипарис,
     Поэт называл его другом,
     Под ним заставал его часто рассвет,
     Он с ним, уезжая, прощался…
     И мне говорили, что Пушкина след
     В туземной легенде остался:
     «К поэту летал соловей по ночам,
     Как в небо луна выплывала,
     И вместе с поэтом он пел – и, певцам
     Внимая, природа смолкала!
     Потом соловей, – повествует народ, —
     Летал сюда каждое лето:
     И свищет, и плачет, и словно зовет
     К забытому другу поэта!
     Но умер поэт – прилетать перестал
     Пернатый певец… Полный горя,
     С тех пор кипарис сиротою стоял,
     Внимая лишь ропоту моря…»
     Но Пушкин надолго прославил его:
     Туристы его навещают,
     Садятся под ним и на память с него
     Душистые ветки срывают…




     Печальна была наша встреча. Поэт
     Подавлен был истинным горем.
     Припомнил он игры ребяческих лет
     В далеком Юрзуфе, над морем.
     Покинув привычный насмешливый тон,
     С любовью, с тоской бесконечной,
     С участием брата напутствовал он
     Подругу той жизни беспечной!
     Со мной он по комнате долго ходил,
     Судьбой озабочен моею,
     Я помню, родные, что он говорил,
     Да так передать не сумею:
     «Идите, идите! Вы сильны душой,
     Вы смелым терпеньем богаты,
     Пусть мирно свершится ваш путь роковой:
     Пусть вас не смущают утраты!
     Поверьте, душевной такой чистоты
     Не стоит сей свет ненавистный!
     Блажен, кто меняет его суеты
     На подвиг любви бескорыстной!
     Что свет? опостылевший всем маскарад!
     В нем сердце черствеет и дремлет,
     В нем царствует вечный, рассчитанный хлад
     И пылкую правду объемлет…


     Вражда умирится влияньем годов,
     Пред временем рухнет преграда,
     И вам возвратятся пенаты отцов
     И сени домашнего сада!
     Целебно вольется в усталую грудь
     Долины наследственной сладость,
     Вы гордо оглянете пройденный путь
     И снова узнаете радость.


     Да, верю! недолго вам горе терпеть,
     Гнев царский не будет же вечным…
     Но если придется в степи умереть,
     Помянут вас словом сердечным:
     Пленителен образ отважной жены,
     Явившей душевную силу
     И в снежных пустынях суровой страны
     Сокрывшейся рано в могилу!


     Умрете, но ваших страданий рассказ
     Поймется живыми сердцами,
     И за полночь правнуки ваши о вас
     Беседы не кончат с друзьями.
     Они им покажут, вздохнув от души,
     Черты незабвенные ваши,
     И в память прабабки, погибшей в глуши,
     Осушатся полные чаши!..
     Пускай долговечнее мрамор могил,
     Чем крест деревянный в пустыне,
     Но мир Долгорукой еще не забыл,
     А Бирона нет и в помине [120 - Но мир Долгорукой еще не забыл, А Бирона нет и в помине… – Наталья Борисовна Долгорукая (1714–1771), дочь фельдмаршала Б. П. Шереметева, в 1730 году отправилась за мужем, И. А. Долгоруким, в ссылку, в Сибирь. В 1739 году Долгорукий, обвиненный в дворцовом заговоре, был казнен. После его смерти Н. Б. Долгорукая воспитывала малолетних детей, а в 1758 году постриглась в монахини. Оставила «Записки», изданные впервые в 1867 году. Эрнст Иоганн Бирон (1690–1772) – фаворит императрицы Анны Иоанновны, с 1730 года стал неограниченным правителем. Трагическая судьба семьи Долгоруких – результат его подозрительности и жестокости. Русский поэт И. Козлов посвятил жизни и личности Н. Б. Долгорукой поэму одноименного названия, которую знал Некрасов и мотивы которой частично использовал в «Русских женщинах».].


     Но что я?… Дай Бог вам здоровья и сил!
     А там и увидеться можно:
     Мне царь «Пугачева» писать поручил,
     Пугач меня мучит безбожно,
     Расправиться с ним я на славу хочу,
     Мне быть на Урале придется.
     Поеду весной, поскорей захвачу,
     Что путного там соберется,
     Да к вам и махну, переехав Урал…»
     Поэт написал «Пугачева»,
     Но в дальние наши снега не попал.
     Как мог он сдержать это слово?…


     Я слушала музыку, грусти полна,
     Я пению жадно внимала;
     Сама я не пела – была я больна,
     Я только других умоляла:
     «Подумайте: я уезжаю с зарей…
     О, пойте же, пойте! играйте!..
     Ни музыки я не услышу такой,
     Ни песни… Наслушаться дайте!..»


     И чудные звуки лились без конца!
     Торжественной песней прощальной
     Окончился вечер, – не помню лица
     Без грусти, без думы печальной!
     Черты неподвижных, суровых старух
     Утратили холод надменный,
     И взор, что, казалось, навеки потух,
     Светился слезой умиленной…
     Артисты старались себя превзойти,
     Не знаю я песни прелестней
     Той песни-молитвы о добром пути,
     Той благословляющей песни…
     О, как вдохновенно играли они!
     Как пели!.. и плакали сами…
     И каждый сказал мне: «Господь вас храни!» —
     Прощаясь со мной со слезами…




   Глава V


     Морозно. Дорога бела и гладка,
     Ни тучи на всем небосклоне…
     Обмерзли усы, борода ямщика,
     Дрожит он в своем балахоне.
     Спина его, плечи и шапка в снегу,
     Хрипит он, коней понукая,
     И кашляют кони его на бегу,
     Глубоко и трудно вздыхая…


     Обычные виды: былая краса
     Пустынного русского края,
     Угрюмо шумят строевые леса,
     Гигантские тени бросая;
     Равнины покрыты алмазным ковром,
     Деревни в снегу потонули,
     Мелькнул на пригорке помещичий дом,
     Церковные главы блеснули…


     Обычные встречи: обоз без конца,
     Толпа богомолок-старушек,
     Гремящая почта, фигура купца
     На груде перин и подушек;
     Казенная фура! с десяток подвод:
     Навалены ружья и ранцы,
     Солдатики! Жидкий, безусый народ,
     Должно быть, еще новобранцы;
     Сынков провожают отцы-мужики
     Да матери, сестры и жены:
     «Уводят, уводят сердечных в полки!» —
     Доносятся горькие стоны…


     Подняв кулаки над спиной ямщика,
     Неистово мчится фельдъегерь.
     На самой дороге догнав русака,
     Усатый помещичий егерь
     Махнул через ров на проворном коне,
     Добычу у псов отбивает.
     Со всей своей свитой стоит в стороне
     Помещик – борзых подзывает…


     Обычные сцены: на станциях ад —
     Ругаются, спорят, толкутся.
     «Ну, трогай!» Из окон ребята глядят,
     Попы у харчевни дерутся;
     У кузницы бьется лошадка в станке,
     Выходит весь сажей покрытый
     Кузнец с раскаленной подковой в руке:
     «Эй, парень, держи ей копыты!..»


     В Казани я сделала первый привал,
     На жестком диване уснула;
     Из окон гостиницы видела бал
     И, каюсь, глубоко вздохнула!
     Я вспомнила: час или два с небольшим
     Осталось до Нового года.
     «Счастливые люди! как весело им!
     У них и покой, и свобода,
     Танцуют, смеются!.. а мне не знавать
     Веселья… я еду на муки!..»
     Не надо бы мыслей таких допускать,
     Да молодость, молодость, внуки!


     Здесь снова пугали меня Трубецкой,
     Что будто ее воротили:
     «Но я не боюсь – позволенье со мной!»
     Часы уже десять пробили,
     Пора! я оделась. «Готов ли ямщик?»
     – Княгиня, вам лучше дождаться
     Рассвета, – заметил смотритель-старик. —
     Метель начала подыматься! —
     «Ах! то ли придется еще испытать!
     Поеду. Скорей, ради Бога!..»


     Звенит колокольчик, ни зги не видать,
     Что дальше, то хуже дорога,
     Поталкивать начало сильно в бока,
     Какими-то едем грядами,
     Не вижу я даже спины ямщика:
     Бугор намело между нами.
     Чуть-чуть не упала кибитка моя,
     Шарахнулась тройка и стала.
     Ямщик мой заохал: «Докладывал я:
     Пождать бы! дорога пропала!..»


     Послала дорогу искать ямщика,
     Кибитку рогожей закрыла,
     Подумала: верно, уж полночь близка,
     Пружинку часов подавила:
     Двенадцать ударило! Кончился год,
     И новый успел народиться!
     Откинув циновку, гляжу я вперед —
     По-прежнему вьюга крутится.
     Какое ей дело до наших скорбей,
     До нашего Нового года?
     И я равнодушна к тревоге твоей
     И к стонам твоим, непогода!
     Своя у меня роковая тоска,
     И с ней я борюсь одиноко…


     Поздравила я моего ямщика.
     «Зимовка тут есть недалёко, —
     Сказал он, – рассвета дождемся мы в ней!»
     Подъехали мы, разбудили
     Каких-то убогих лесных сторожей,
     Их дымную печь затопили.
     Рассказывал ужасы житель лесной,
     Да я его сказки забыла…
     Согрелись мы чаем. Пора на покой!
     Метель всё ужаснее выла.
     Лесник покрестился, ночник погасил
     И с помощью пасынка Феди
     Огромных два камня к дверям привалил.
     «Зачем?» – Одолели медведи!


     Потом он улегся на голом полу,
     Всё скоро уснуло в сторожке.
     Я думала, думала… лежа в углу
     На мерзлой и жесткой рогожке…
     Сначала веселые были мечты:
     Я вспомнила праздники наши,
     Огнями горящую залу, цветы,
     Подарки, заздравные чаши,
     И шумные речи, и ласки… кругом
     Всё милое, всё дорогое —
     Но где же Сергей?… И, подумав о нем,
     Забыла я всё остальное!


     Я живо вскочила, как только ямщик
     Продрогший в окно постучался.
     Чуть свет на дорогу нас вывел лесник,
     Но деньги принять отказался.
     «Не надо, родная! Бог вас защити,
     Дороги-то дальше опасны!»
     Крепчали морозы по мере пути
     И сделались скоро ужасны.
     Совсем я закрыла кибитку мою —
     И темно, и страшная скука.
     Что делать? Стихи вспоминаю, пою,
     Когда-нибудь кончится мука!
     Пусть сердце рыдает, пусть ветер ревет
     И путь мой заносят метели,
     А все-таки я подвигаюсь вперед!
     Так ехала я три недели…


     Однажды, заслышав какой-то содом,
     Циновку мою я открыла,
     Взглянула: мы едем обширным селом,
     Мне сразу глаза ослепило:
     Пылали костры по дороге моей…
     Тут были крестьяне, крестьянки,
     Солдаты – и целый табун лошадей…
     «Здесь станция: ждут серебрянки [121 - Обоз с серебром.], —
     Сказал мой ямщик. – Мы увидим ее,
     Она, чай, идет недалече…»


     Сибирь высылала богатство свое,
     Я рада была этой встрече:
     «Дождусь серебрянки! Авось что-нибудь
     О муже, о наших узнаю.
     При ней офицер, из Нерчи́нска их путь…»
     В харчевне сижу, поджидаю…
     Вошел молодой офицер; он курил,
     Он мне не кивнул головою,
     Он как-то надменно глядел и ходил,
     И вот я сказала с тоскою:
     «Вы видели, верно… известны ли вам
     Те… жертвы декабрьского дела…
     Здоровы они? Каково-то им там?
     О муже я знать бы хотела…»
     Нахально ко мне повернул он лицо —
     Черты были злы и суровы —
     И, выпустив изо рту дыму кольцо,
     Сказал: – Несомненно здоровы,
     Но я их не знаю – и знать не хочу,
     Я мало ли каторжных видел!.. —
     Как больно мне было, родные! Молчу…
     Несчастный! меня же обидел!..
     Я бросила только презрительный взгляд,
     С достоинством юноша вышел…
     У печки тут грелся какой-то солдат,
     Проклятье мое он услышал
     И доброе слово – не варварский смех —
     Нашел в своем сердце солдатском:
     – Здоровы! – сказал он, – я видел их всех,
     Живут в руднике Благодатском!.. —
     Но тут возвратился надменный герой,
     Поспешно ушла я в кибитку.
     Спасибо, солдатик, спасибо, родной!
     Не даром я вынесла пытку!


     Поутру на белые степи гляжу,
     Послышался звон колокольный,
     Тихонько в убогую церковь вхожу,
     Смешалась с толпой богомольной.
     Отслушав обедню, к попу подошла,
     Молебен служить попросила…
     Всё было спокойно – толпа не ушла…,
     Совсем меня горе сломило!
     За что мы обижены столько, Христос?
     За что поруганьем покрыты?
     И реки давно накопившихся слез
     Упали на жесткие плиты!
     Казалось, народ мою грусть разделял,
     Молясь молчаливо и строго,
     И голос священника скорбью звучал,
     Прося об изгнанниках Бога…
     Убогий, в пустыне затерянный храм!
     В нем плакать мне было не стыдно,
     Участье страдальцев, молящихся там,
     Убитой душе не обидно…


     (Отец Иоанн, что молебен служил
     И так непритворно молился,
     Потом в каземате священником был
     И с нами душой породнился.)


     А ночью ямщик не сдержал лошадей,
     Гора была страшно крутая,
     И я полетела с кибиткой моей
     С высокой вершины Алтая!


     В Иркутске проделали то же со мной,
     Чем там Трубецкую терзали…
     Байкал. Переправа – и холод такой,
     Что слезы в глазах замерзали.
     Потом я рассталась с кибиткой моей
     (Пропала саннáя дорога).
     Мне жаль ее было: я плакала в ней
     И думала, думала много!


     Дорога без снегу – в телеге! Сперва
     Телега меня занимала,
     Но вскоре потом, ни жива ни мертва,
     Я прелесть телеги узнала.
     Узнала и голод на этом пути,
     К несчастию, мне не сказали,
     Что тут ничего невозможно найти,
     Тут почту бурята держали.
     Говядину вялят на солнце они
     Да греются чаем кирпичным,
     И тот еще с салом! Господь сохрани
     Попробовать вам, непривычным!
     Зато под Нерчинском мне задали бал:
     Какой-то купец тороватый
     В Иркутске заметил меня, обогнал
     И в честь мою праздник богатый
     Устроил… Спасибо! я рада была
     И вкусным пельменям и бане…
     А праздник, как мертвая, весь проспала
     В гостиной его на диване…
     Не знала я, что впереди меня ждет!
     Я утром в Нерчинск прискакала,
     Не верю глазам, – Трубецкая идет!
     «Догнала тебя я, догнала!»
     – Они в Благодатске! – Я бросилась к ней,
     Счастливые слезы роняя…
     В двенадцати только верстах мой Сергей,
     И Катя со мной Трубецкая!



   Глава VI



     Кто знал одиночество в дальнем пути,
     Чьи спутники – горе да вьюга,
     Кому провиденьем дано обрести
     В пустыне негаданно друга,
     Тот нашу взаимную радость поймет…
     – Устала, устала я, Maшa! —
     «Не плачь, моя бедная Катя! Спасет
     Нас дружба и молодость наша!
     Нас жребий один неразрывно связал,
     Судьба нас равно обманула,
     И тот же поток твое счастье умчал,
     В котором мое потонуло.
     Пойдем же мы об руку трудным путем,
     Как шли зеленеющим лугом,
     И обе достойно свой крест понесем
     И будем мы сильны друг другом.
     Что мы потеряли? подумай, сестра!
     Игрушки тщеславья… Немного!
     Теперь перед нами дорога добра,
     Дорога избранников Бога!
     Найдем мы униженных, скорбных мужей.
     Но будем мы им утешеньем,
     Мы кротостью нашей смягчим палачей,
     Страданье осилим терпеньем.
     Опорою гибнущим, слабым, больным
     Мы будем в тюрьме ненавистной
     И рук не положим, пока не свершим
     Обета любви бескорыстной!..
     Чиста наша жертва, – мы все отдаем
     Избранникам нашим и Богу.
     И верю я: мы невредимо пройдем
     Всю трудную нашу дорогу…»
     Природа устала с собой воевать —
     День ясный, морозный и тихий.
     Снега под Нерчинском явились опять,
     В санях покатили мы лихо…
     О ссыльных рассказывал русский ямщик
     (Он знал их фамилии даже):
     – На этих конях я возил их в рудник,
     Да только в другом экипаже.
     Должно быть, дорога легка им была:
     Шутили, смешили друг дружку;
     На завтрак ватрушку мне мать испекла,
     Так я подарил им ватрушку,
     Двугривенный дали – я брать не хотел:
     «Возьми, паренек, пригодится…»


     Болтая, он живо в село прилетел.
     – Ну, барыни! где становиться? —
     «Вези нас к начальнику прямо в острог».
     – Эй, други, не дайте в обиду!


     Начальник был тучен и, кажется, строг,
     Спросил, по какому мы виду?
     «В Иркутске читали инструкцию нам
     И выслать в Нерчинск обещали…»
     – Застряла, застряла, голубушка, там! —




     «Вот копия, нам ее дали…»
     – Что копия? с ней попадешься впросак!
     «Вот царское вам позволенье!»
     Не знал по-французски упрямый чудак,
     Не верил нам, – смех и мученье!
     «Вы видите подпись царя: Николай?»
     До подписи нет ему дела,
     Ему из Нерчинска бумагу подай!
     Поехать за ней я хотела,
     Но он объявил, что отправится сам
     И к утру бумагу добудет.
     «Да точно ли?…» – Честное слово! А вам
     Полезнее выспаться будет!..




     И мы добрались до какой-то избы,
     О завтрашнем утре мечтая;
     С оконцем из слюды, низка, без трубы,
     Была наша хата такая,
     Что я головою касалась стены,
     А в дверь упиралась ногами;
     Но мелочи эти нам были смешны,
     Не то уж случалося с нами.
     Мы вместе! теперь бы легко я снесла
     И самые трудные муки…
     Проснулась я рано, а Катя спала,
     Пошла по деревне от скуки:
     Избушки такие ж, как наша, числом
     До сотни, в овраге торчали,
     А вот и кирпичный с решетками дом!
     При нем часовые стояли.
     «Не здесь ли преступники?» – Здесь, да ушли. —
     «Куда?» – На работу вестимо! —
     Какие-то дети меня повели…
     Бежали мы все – нестерпимо
     Хотелось мне мужа увидеть скорей;
     Он близко! Он шел тут недавно!
     «Вы видите их?» – я спросила детей.
     – Да, видим! Поют они славно!
     Вон дверца… гляди же! Пойдем мы теперь,
     Прощай!.. – Убежали ребята…


     И словно под землю ведущую дверь
     Увидела я – и солдата.
     Сурово смотрел часовой, – наголо
     В руке его сабля сверкала.
     Не золото, внуки, и здесь помогло,
     Хоть золото я предлагала!
     Быть может, вам хочется дальше читать,
     Да просится слово из груди!
     Помедлим немного. Хочу я сказать
     Спасибо вам, русские люди!
     В дороге, в изгнанье, где я ни была,
     Всё трудное каторги время,
     Народ! я бодрее с тобою несла
     Мое непосильное бремя.
     Пусть много скорбей тебе пало на часть,
     Ты делишь чужие печали,
     И где мои слезы готовы упасть,
     Твои уж давно там упали!..
     Ты любишь несчастного, русский народ!
     Страдания нас породнили…


     «Вас в каторге самый закон не спасет!» —
     На родине мне говорили;
     Но добрых людей я встречала и там,
     На крайней ступени паденья,
     Умели по-своему выразить нам
     Преступники дань уваженья;
     Меня с неразлучною Катей моей
     Довольной улыбкой встречали:
     «Вы – ангелы наши!» За наших мужей
     Уроки они исполняли.
     Не раз мне украдкой давал из полы
     Картофель колодник клейменый:
     «Покушай! горячий, сейчас из золы!»
     Хорош был картофель печеный,
     Но грудь и теперь занывает с тоски,
     Когда я о нем вспоминаю…
     Примите мой низкий поклон, бедняки!
     Спасибо вам всем посылаю! Спасибо!..
     Считали свой труд ни во что
     Для нас эти люди простые,
     Но горечи в чашу не подлил никто,
     Никто – из народа, родные!..


     Рыданьям моим часовой уступил,
     Как Бога, его я просила!
     Светильник (род факела) он засветил,
     В какой-то подвал я вступила
     И долго спускалась всё ниже; потом
     Пошла я глухим коридором,
     Уступами шел он; темно было в нем
     И душно; где плесень узором
     Лежала; где тихо струилась вода
     И лужами книзу стекала.
     Я слышала шорох; земля иногда
     Комками со стен упадала;
     Я видела страшные ямы в стенах;
     Казалось, такие ж дороги
     От них начинались. Забыла я страх,
     Проворно несли меня ноги!


     И вдруг я услышала крики: «Куда,
     Куда вы? Убиться хотите?
     Ходить не позволено дамам туда!
     Вернитесь скорей! Погодите!»
     Беда моя! видно, дежурный пришел
     (Его часовой так боялся),
     Кричал он так грозно, так голос был зол,
     Шум скорых шагов приближался…
     Что делать? Я факел задула. Вперед
     Впотьмах наугад побежала…
     Господь, коли хочет, везде проведет!
     Не знаю, как я не упала,
     Как голову я не оставила там!
     Судьба берегла меня. Мимо
     Ужасных расселин, провалов и ям
     Бог вывел меня невредимо:
     Я скоро увидела свет впереди,
     Там звездочка словно светилась…
     И вылетел радостный крик из груди:
     «Огонь!» Я крестом осенилась…
     Я сбросила шубу… Бегу на огонь,
     Как Бог уберег во мне душу!
     Попавший в трясину испуганный конь
     Так рвется, завидевши сушу…




     И стало, родные, светлей и светлей!
     Увидела я возвышенье:
     Какая-то площадь… и тени на ней…
     Чу… молот! работа, движенье…
     Там люди! Увидят ли только они?
     Фигуры отчетливей стали…
     Вот ближе, сильней замелькали огни.
     Должно быть, меня увидали…
     И кто-то, стоявший на самом краю,
     Воскликнул: «Не ангел ли Божий?
     Смотрите, смотрите!» – Ведь мы не в раю:
     Проклятая шахта похожей
     На ад! – говорили другие, смеясь,
     И быстро на край выбегали,
     И я приближалась поспешно. Дивясь,
     Недвижно они ожидали.




     «Волконская!» – вдруг закричал Трубецкой
     (Узнала я голос). Спустили
     Мне лестницу; я поднялася стрелой!
     Всё люди знакомые были:
     Сергей Трубецкой, Артамон Муравьев,
     Борисовы, князь Оболенской…
     Потоком сердечных, восторженных слов,
     Похвал моей дерзости женской
     Была я осыпана; слезы текли
     По лицам их, полным участья…
     Но где же Сергей мой? «За ним уж пошли,
     Не умер бы только от счастья!
     Кончает урок: по три пуда руды
     Мы в день достаем для России,
     Как видите, нас не убили труды!»
     Веселые были такие,
     Шутили, но я под веселостью их
     Печальную повесть читала.
     (Мне новостью были оковы на них,
     Что их закуют – я не знала…)
     Известьем о Кате, о милой жене,
     Утешила я Трубецкого;
     Все письма, по счастию, были при мне,
     С приветом из края родного
     Спешила я их передать. Между тем
     Внизу офицер горячился:
     «Кто лестницу принял? Куда и зачем
     Смотритель работ отлучился?
     Сударыня! Вспомните слово мое,
     Убьетесь!.. Эй, лестницу, черти!
     Живей!.. (Но никто не подставил ее…)
     Убьетесь, убьетесь до смерти!
     Извольте спуститься! да что ж вы?…» Но мы
     Всё вглубь уходили… Отвсюду
     Бежали к нам мрачные дети тюрьмы,
     Дивясь небывалому чуду.
     Они пролагали мне путь впереди,
     Носилки свои предлагали…


     Орудья подземных работ на пути,
     Провалы, бугры мы встречали.
     Работа кипела под звуки оков,
     Под песни – работа над бездной!
     Стучались в упругую грудь рудников
     И заступ и молот железный.
     Там с ношею узник шагал по бревну,
     Невольно кричала я: «Тише!»
     Там новую мину вели в глубину,
     Там люди карабкались выше
     По шатким подпоркам… Какие труды!
     Какая отвага!.. Сверкали
     Местами добытые глыбы руды
     И щедрую дань обещали…


     Вдруг кто-то воскликнул: «Идет он! идет!»
     Окинув пространство глазами,
     Я чуть не упала, рванувшись вперед, —
     Канава была перед нами.
     «Потише, потише! Ужели затем
     Вы тысячи верст пролетели, —
     Сказал Трубецкой, – чтоб на горе нам всем
     В канаве погибнуть – у цели?»
     И за руку крепко меня он держал:
     «Что б было, когда б вы упали?»
     Сергей торопился, но тихо шагал.
     Оковы уныло звучали.
     Да, цепи! Палач не забыл никого
     (О, мстительный трус и мучитель!), —
     Но кроток он был, как избравший его
     Орудьем своим искупитель.
     Пред ним расступались, молчанье храня,
     Рабочие люди и стража…
     И вот он увидел, увидел меня!
     И руки простер ко мне: «Маша!»
     И стал, обессиленный словно, вдали…
     Два ссыльных его поддержали.
     По бледным щекам его слезы текли,
     Простертые руки дрожали…


     Душе моей милого голоса звук
     Мгновенно послал обновленье,
     Отраду, надежду, забвение мук,
     Отцовской угрозы забвенье!
     И с криком «иду!» я бежала бегом,
     Рванув неожиданно руку,
     По узкой доске над зияющим рвом
     Навстречу призывному звуку…
     «Иду!..» Посылало мне ласку свою
     Улыбкой лицо испитое…
     И я побежала… И душу мою
     Наполнило чувство святое.
     Я только теперь, в руднике роковом,
     Услышав ужасные звуки,
     Увидев оковы на муже моем,
     Вполне поняла его муки,
     И силу его… и готовность страдать!
     Невольно пред ним я склонила
     Колени, – и, прежде чем мужа обнять,
     Оковы к губам приложила!..




     И тихого ангела Бог ниспослал
     В подземные копи – в мгновенье
     И говор, и грохот работ замолчал,
     И замерло словно движенье,
     Чужие, свои – со слезами в глазах,
     Взволнованны, бледны, суровы —
     Стояли кругом. На недвижных ногах
     Не издали звука оковы,
     И в воздухе поднятый молот застыл…
     Всё тихо – ни песни, ни речи…
     Казалось, что каждый здесь с нами делил
     И горечь, и счастие встречи!
     Святая, святая была тишина!
     Какой-то высокой печали,
     Какой-то торжественной думы полна.


     «Да где же вы все запропали?» —
     Вдруг снизу донесся неистовый крик.
     Смотритель работ появился.
     «Уйдите! – сказал со слезами старик. —
     Нарочно я, барыня, скрылся,
     Теперь уходите. Пора! Забранят!
     Начальники люди крутые…»
     И словно из рая спустилась я в ад…
     И только… и только, родные!
     По-русски меня офицер обругал,
     Внизу ожидавший в тревоге,
     А сверху мне муж по-французски сказал:
     «Увидимся, Маша, – в остроге!..»