Антон Тарасов, Дмитрий Березин
Пару штрихов тому назад

Между двух гроз

I

   Человеческая память – странная штука. Свидетельства событий относительно недавних дошли до нас частью отрывочно, часть вовсе лишь в общих чертах, а о том, что было еще каких-то восемьсот или девятьсот лет назад, мы знаем во многом благодаря устным рассказам, передающимся из поколения в поколения. Рассказы эти от столетия к столетию изменялись, каждый стремился запомнить их из дедовских уст, а затем передать своим внукам. То ли память подводила рассказчиков, то ли времена были такие сказочные, но от раза к разу история обрастала деталями, подробностями, и догадки от вымысла и существенное от второстепенного в таких рассказах, дошедших до нас, отличить становилось все сложнее и сложнее.
   Рассказывают, что на месте маленького озера, что расположилось на окраине города, раньше было кладбище. История этого кладбища туманна, как туманна и загадочна история любого мало-мальски старого кладбища, которое наверняка отыщется в любом уголке Русского Севера. Хотя нет, ошибаюсь. Ходит молва о том, что когда-то давно в деревушку, что была километрах в двадцати отсюда, пришли чужаки по последнему насту, перебили чухонцев прямо в их приземистых избушках и остановились на ночлег невдалеке. Наутро пришли крестьяне из соседней деревни – их привели те, кому удалось вырваться и убежать в лес, – дали отпор завоевателям, гнали их к болотам. Весеннее солнце нещадно слепило глаза, растапливало снег, пробуждало природу. И природа не пощадила тех, кто пришел с копьем. Чем дальше шли они в болота, тем выше было солнце, тем глубже и глубже вязли ноги в холодной весенней чавкающей трясине. Вскоре убийцы были настигнуты и перебиты на насте, который к вечеру становился толстой коркой вновь. Спросите у любой старушки из этой местности – она вам так и расскажет. А еще поведает, что на сходе было решено засыпать тела землей и песком, который брали из ближайшего оврага. Так образовалась большая яма, которая вешними водами быстро была заполнена, а на краю этой ямы возник едва заметный теперь холм. Так и появилось наше озеро.
   Маленькое, круглое, словно блюдце, с песчаным дном и высоким берегом с одной стороны и небольшим болотцем с другой. Много лет прошло с тех пор, царь Петр с войском проходил мимо озера и, по рассказам, разбил тут лагерь на день для отдыха. Верить этим рассказам или нет – дело каждого. Только место это всегда слыло нехорошим. В озере местные не купались, вокруг него не селились. На одном из берегов веке в XVII возникло кладбище, чуть вдалеке вознеслись в небо купола двух церквушек.
   Только ходит в народе из пары окрестных деревень и поселков слух о том, что время от времени по ночам над озером видны огни, из озерной водной глади выглядывают наконечники копий и слышны голоса. Да и лет тридцать тому назад мальчишки из городских кварталов, подступивших почти вплотную к берегам озера и кладбищу, нашли под слоем песка короткий ржавый меч с обрывком почти истлевшего за столетия кожаного ремня. Вот и все, что я знаю о нашем озере. Может и еще что-то смогу припомнить, но не сейчас, а когда-нибудь потом, когда будет возможность неторопливо перелистать назад страницы собственной памяти.

II

   Конечно, я слышал эту историю. Она произошла пару лет назад. Был в нашей школе парень – я уже забыл, как его звали. Хотя нет, вру – никогда и не знал. Он не играл в приставку, не менялся картриджами, не ходил с нами на велотрек, не катался по вечерам во дворе на старом зеленом «Москвиче» отца Мишки из моего класса. Наверное, это потому, что он был младше – точно, учился в пятом, когда мы были уже в седьмом. Как-то вечером чем-то он задел каких-то старшеклассников, которые курили за школьным корпусом. Дальше никто не знает толком, что произошло. Да и старшеклассников этих не нашли. Только видел кто-то, как поздно вечером двое бежали за ним по песчаному берегу озера, что-то кричали вслед. А утром дворник с кладбища нашел парня мертвым в озере в том месте, где старая кладбищенская ограда спускается с пригорка прямо в воду. Рядом с ним был плот, наспех сооруженный из двух автомобильных покрышек, пластиковых бутылок и проволоки. Все решили тогда, что он утонул, хотя лицо у парня было разбито.
   Да и к чему я сейчас все это вспоминаю? Передо мной – пакет крекера и стакан чая. Меня давно уже ждут друзья, мы собирались идти в соседний двор. Там живет Руслан – Мишка говорит, он классно танцует на руках. Не забыть бы только переписать кассету – Мишка обещал «Prodigy» дать до завтра. Вот, надо торопиться. Уже звонят в дверь.
   – Саня, ну скоро ты там? – Мишка смотрел в дверной глазок со стороны лестницы, его лицо смешно исказилось, он чем-то стал похож на героев фильмов с Чарли Чаплином, неудачников, которых Чарли бьет и пинает. Мне тоже захотелось пнуть Мишку. Если бы люди только знали, как нелепо они выглядят, если на них смотреть через дверной глазок!
   – Давай быстрее – мы внизу подождем, – сказал через дверь Мишка, было слышно, как хлопнули двери лифта, и в подъезде воцарилась гулкая и тревожная тишина.
   Всегда поражаюсь, как Мишка все успевает. Уроки закончились часа полтора назад. Мне только-только хватило времени, чтобы дойти до дома, поесть, посмотреть телевизор. А у Мишки, я уверен, уже и готова химия на завтра и сочинение написано, и пообедал он как следует, не то что я – сосиски и чай с крекером. Конечно, немного расторопности мне – и я тоже буду все успевать вовремя, и, может, даже учиться стану лучше, чем порадую родителей. Впрочем, отцу все равно, он смотрит на это сквозь пальцы. А вот мама… За две тройки в полугодии мне опять не видать ни кроссовок, ни денег на кассеты. Ничего, у меня еще осталась почти тысяча с лета, когда для нас с Мишкой его отец организовал работу на овощном складе. Терпеть не могу эту свеклу в сетках, и без сеток тоже. Хотя заработали мы тогда в этой грязище за два месяца большие деньги.
   На тумбочке громко отмерял секунды большой старый будильник. Половина седьмого. А дома нужно быть к десяти. В конце сентября всегда уже темнеет рано. Как будто и не было лета, белых ночей, когда почти не ощущаешь эту вроде бы и вполне очевидную границу между днем и вечером, вечером и ночью. Заведу-ка я будильник. А то опять остановится. Будильник давно не звонит и не будит никого по утрам. Что-то сломалось в нем, а чинить дороже, чем купить новый. Вот теперь он и стоит в прихожей и служит нам часами.
   Закрываю дверь, нажимаю кнопку вызова лифта, спускаюсь вниз. И точно, как и обещали – ждут. На скамейке у парадной Мишка и еще двое из нашего класса. Не знаю, зачем Мишка вечно таскает их с собой.
   – Привет, чувак, – Мишка кивнул в сторону двух парней, – они пойдут с нами к Руслану. Пусть тоже учатся.
   – Да нет проблем, – ответил я, а сам, конечно, подумал совсем иначе. И хотел было сказать это, да зацепился рукавом кенгурухи за кусты. Все громко заржали. Ладно, чего уж тут возражать – тащим этих двоих зануд с собой.
   Мы прошли вдоль дома, свернули к школе, к школьному стадиону. И зачем нашей школе стадион, если на нем никто ни во что не играет? И даже физрук водит нас бегать, а зимой кататься на лыжах на небольшой пустырь около озера. Стадион превратился мало-помалу в плацдарм для выгула собак, минное поле, по которому, не поскользнувшись, могли пройти только сами собачники. Пока мы шли, на середину поля вышла хромая толстая тетка с черной овчаркой на поводке. Овчарка покрутилась на одном месте, привычно выгнула хвост – и началось.
   – Эй, старая дура, кто говно за твоей клячей убирать будет? – Мишка поднял с обочины пивную бутылку, замахнулся и бросил в сторону собаки. Бутылка, конечно, не долетела, шлепнулась на гравий и разлетелась на куски.
   – Ты, мразь, я тебе сейчас такую дуру покажу! – заорала тетка так, что по двору прокатилось гулкое эхо. Я почувствовал, что это эхо прозвучало громче обычного. Мелькнула даже мысль, что такого раскатистого эха в городских кварталах не бывает вообще.
   В самом углу двора, на детской площадке у мусорных бачков случилось оживление. Бритый высоченный парень поднялся со скамейки, отставил бутылку пива. Четверо сидящих на соседней скамейке тоже перестали тянуть пиво – и замерли в ожидании, держа бутылки перед собой.
   – Олежка, не вмешивайся, я сама разберусь с этими, – крикнула тетка этому бритому, когда он уже сделал несколько шагов вперед, направляясь к нам. Два парня, которых Мишка позвал с нами идти к Руслану, попятились назад и побежали что есть силы обратно мимо стадиона за соседний длинный панельный дом.
   – Идиоты, – вырвалось у меня.
   Среди сидящей на скамейке четверки послышался смех, потом донеслась громкая отрыжка. Бритый сунул руку под потертую джинсовую куртку и достал кусок металлической арматуры. Мы с Мишкой ускорили шаг, насколько это было позволительно в этой ситуации – не хотелось бы, чтобы это выглядело так, как будто мы струсили и уносим свои жалкие шкуры.
   Четверка на скамейке встала – только один сразу присел, приложился к бутылке, очевидно не желая из-за таких, как мы, терять заветные глотки «девятки».
   – Скины, тикай, – сказал мне Мишка, – и мы побежали. Сзади был слышен топот, они не переговаривались между собой, они просто бежали за нами. Школьный стадион, тропинка, дальше за угол, мимо ларька. Прохожие недоуменно смотрели на нас. Чтобы не сбить какую-то старушенцию, пришлось сделать шаг влево с дорожки на траву. В этот момент я почувствовал, насколько неудобно мне бежать. Кроссовки тянули куда-то вниз, словно кандалы, что-то ужасно сдавливало и терло пальцы, ноги как-то странно чувствовали себя в широких штанах, как будто ног совсем не было – и в их отсутствие я пытался куда-то ползти. Но мы бежали. Вот еще двор, здесь направо, мимо разбитой и брошенной машины. Позади слышался все тот же мерный топот – они были метрах в двадцати от нас. Выпитое пиво нисколько не мешало им бежать. Тот, что был с куском арматуры, держался чуть позади. Только сейчас я заметил, что гнались за нами всего трое, а не пятеро, как сначала казалось. Вот и тротуар, проспект. Мы мчались прямо под машины, визжали тормоза, нам сигналили – а мы все равно бежали. Секунд через пять – семь позади снова послышался визг тормозов – они от нас не отставали.
   – Давай разделимся, – бросил я Мишке, он сразу свернул туда, где тропинка заворачивала на пустырь за деревьями. Бежать, даже если нет сил, бежать. Вот деревья, небольшой парк. Бежать вниз, через кусты. Вот тропинка, которая ведет к озеру. Остановиться надо, хотя бы немного передохнуть. Кажется, отстали.
   – Ну что, придурок, – передо мной стояли двое и тяжело дышали, – вот теперь тебе не поздоровится.
   Только в этот момент я понял, что они перебежали проспект и сразу свернули вправо, к озеру, куда я в конце концов и добежал. Озеро было в нескольких шагах. Уже темнело, но пробивавшееся сквозь облака солнце отражалось в воде, и все вокруг было заметно светлее. Я споткнулся – наступил на штанину и инстинктивно сделал шаг к озеру, чтобы не упасть.
   – Ты куда? Не уйдешь, – сказал тот, что был пониже, и ударил ногой мне в лицо.
   Как больно. Куда деться? Ну вот, еще удар. Сколько они меня будут бить? Я уже лежал на песке, ноги чувствовали воду. Озеро было совсем близко. Я открыл глаза. Озеро, я никогда не видел наше озеро таким. Чьи-то голоса раздались совсем неподалеку. Я почувствовал еще удар. Смех. Я закрыл глаза.
   – Эй, вы там его еще не добили?
   – Я открыл глаза и увидел, как бритый пробирался через кусты. Здесь я рванул, резко встал, побежал по воде. Болела спина, ноги, нос не дышал, в нем хлюпало что-то густое и соленое на вкус. Как же болит спина! Еще несколько шагов – вода была уже мне по пояс. Удивительно теплая вода – надо будет тут летом как-нибудь искупаться. Наверное, теперь можно открыть глаза. Что это за голоса? Рядом стоял бритый.
   – Сколько можно бегать, ты уже не жилец, тебе надо было сдохнуть еще во дворе, но ты решил все испортить. – Чувствовалось, что бритый и сам жалеет, что столько пришлось бежать, а главное – бросить недопитое пиво из-за каких-то недоносков, таких как мы с Мишкой. – Ладно, я тебя прощаю. – Бритый сплюнул в озеро и посмотрел на кусок арматуры, который был в его левой руке. А потом – удар. Арматура свистнула в воздухе, как хлыст. Ноги больше не держали. – Оставьте, хватит с него, а то еще подохнет. – Бритый вышел из воды под смех двоих оставшихся на берегу. Они направились обратно, к тропинке, кустам и проспекту.
   Удивительно теплая вода. И голоса – что это за голоса? Бритый обернулся. Может, это его голос мне кажется таким? Как хорошо от воды, легко. Спина больше не болит, хочется дышать полной грудью. Прислушаться надо. Бритый тоже слышит, раз смотрит в мою сторону. Но я молчу. Куда он убегает? Зачем? Здесь так хорошо. Теплая вода, закат отражается на ее поверхности, свет как будто выходит откуда-то из глубины. Бывают такие моменты, когда отвлекаешься от всего происходящего вокруг и сосредотачиваешься только на мысли о том, как хочется жить. Ради таких вот вечеров, закатов на озере, игры лучей солнца на водной глади, шума ветра в деревьях, поскрипывания кладбищенского забора. Что за голоса мешают наслаждаться всем этим? Они становятся все громче. А солнце все ярче и теплее. Ярче, еще ярче. Солнечный свет уже слепит, и все равно он все ярче и ярче.
   На тумбочке в прихожей неистово звонил старый сломанный будильник.

III

   – Неужели уже утро? – Олег потянулся к будильнику и ударил по кнопке сверху. Накануне вернулся домой поздно вечером. Мать ждала его. Ужин, еще теплый, стоял на столе, заботливо прикрытый цветным кухонным полотенцем. Собака – черная овчарка – приветливо виляла хвостом, встречая в дверях. Все было как обычно, если не считать того, что из головы не выходил чей-то голос, скорее шепот. Что там были за слова? Вспомнить бы…
   – Олежа, что с тобой случилось? Что-то из-за этих мерзавцев вчера? Просила же тебя, не надо было тебе вмешиваться. Хотя расспрашивать Олега было бесполезно в таких ситуациях, но мать все таки попыталась.
   – Мама, я сказал, не лезь. – Олег стоял перед зеркалом и смотрел на себя, говорил сам себе под нос: «Что я наделал? Кто это шептал, пока эта падаль корчилась в воде?» – Я не пойду сегодня в школу, и вообще она меня уже достала. Зачем мне учиться, скажи? Тратить время? Я в автосервисе могу работать пару дней в неделю и зарабатывать столько, сколько ты за месяц. В армию меня теперь уже не заберут.
   Мать Олега, Людмила, была еще молодой женщиной. Ее старили полнота и хроническая усталость, от которой как ни избавляйся, она все равно проявит себя – в манере одеваться, сидеть за столом, вести беседу. Радостью в жизни были Олег и овчарка Тома, которую завели пару лет назад, сразу после того, как отец Олега куда-то бесследно исчез, прихватив с собой последние сбережения.
   Олег был еще совсем маленьким, когда его отец ударился в бизнес. Все складывалось на редкость удачно – и ларьки, и небольшой автосервис. В семье завелись деньги, как потом оказалось, шальные. Людмила заметила, что муж сильно изменился и продолжает изменяться день ото дня. Он стал пропадать где-то вечерами, приносить гроши, несмотря на отсутствие проблем на работе. Как-то раз вечером по дороге домой от подруги Людмила, проходя возле метро, случайно бросила взгляд за яркую, светившуюся разноцветными огнями витрину ночного клуба. Между серыми, давно не мытыми полосками жалюзи она увидела то, чего боялась увидеть больше всего на свете. На высоком барном стуле за игровым автоматом сидел ее муж. Рядом на столе стоял небольшой стакан. Привычным движением, словно он повторял эту манипуляцию сотни и тысячи раз, муж достал купюру и вставил ее в приемник автомата. Людмила прислонилась к витрине. Муж сделал несколько глотков из стакана и дернул ручку автомата. Замигали какие-то лампочки. Муж снова отглотнул из стакана и достал еще одну купюру.
   Сзади послышались шаги. Людмила обернулась. Навстречу ей шел мужчина в черных наглаженных брюках и форменной светло-бежевой рубашке. «Охранник», – догадалась Людмила и отошла от витрины. В ее голове крутились мысли, одна мысль перебивала другую, все это складывалось в одну большую тревогу, неуверенность в себе. Людмила стояла на середине тротуара, прохожие шли рядом, не обращая на нее ровным счетом никакого внимания и не подозревая, что творится у нее на душе, что в этот самый момент рушится все, что было в ее жизни раньше, еще каких-то пять минут назад.
   Людмила вернулась домой, тихо открыла дверь и, не зажигая свет, села на стул в прихожей. Так она просидела час или чуть больше. Пришел с прогулки Олег. Он почувствовал что-то и не стал ничего спрашивать. Они вдвоем молча ужинали на маленькой кухне. Муж в тот день не пришел вообще.
   На следующий день утром в квартире раздался телефонный звонок. Людмила взяла трубку. Спросили мужа. «Его нет, и я не знаю, где он, затрудняюсь даже сказать, когда будет», – бросила Людмила в ответ. Спокойный мужской голос на том конце провода объяснил, что муж Людмилы, Евгений Вячеславович, задолжал крупную сумму своим приятелям, что прошли уже все сроки, что если он не вернет деньги, то в первую очередь пострадает семья, так как сумма крупная и ее надо непременно вернуть. «Я понимаю, я все понимаю», – ответила Людмила и повесила трубку, хотя в этот момент она не понимала ровным счетом ничего. Особенно того, как жизнь может вот так, всего за один день рухнуть, как может счастье уйти безвозвратно, убежать, улететь, умчаться.
   Людмила накинула пальто, вышла на лестничную клетку, спустилась на нижний этаж и позвонила в первую от лифта дверь, обитую коричневым дерматином. На звонок вышел тучный мужчина в тельняшке и поношенных домашних тапочках на босу ногу.
   – Сережа, здравствуй, – начала быстро и уверенно говорить Людмила, как будто ничего и не произошло, – у меня к тебе просьба. Я давно собиралась поставить в квартиру новую дверь. Помнишь, ты мне предлагал? Я хочу поставить два замка. Сделай, пожалуйста, как лучше. Совсем дверь покосилась, еле закрывается. Я убегаю на работу. Держи. Людмила сунула ему в руку свернутые купюры и ключи от квартиры.
   Если счастье можно измерить исправно работающими замками и дверями, то, вернувшись с работы, Людмила должна была быть абсолютно счастлива. В подъезде стоял стойкий запах, какой бывает от проведенных наспех сварочных работ. Поднявшись на лифте на четвертый этаж, Людмила позвонила в обитую дверь соседа. Дверь приоткрылась, показалась голова Сергея, протянулась его пухлая рука с огромной связкой ключей.
   – Короткий – от верхнего замка, длинный – от нижнего. Если что – звони или приходи. – Сергей улыбнулся, буквально всучил ключи Людмиле и захлопнул дверь.
   Поднявшись на свой этаж, Людмила на месте своей старой двери с глазком, отвалившейся ручкой и покосившимися наличниками увидела металлическое нечто: сваренные неизвестно из чего наличники, саму металлическую дверь темно-коричневого цвета, большие металлические петли, новую блестящую ручку, аккуратно врезанный глазок и две замочные скважины. «Короткий – от верхнего, длинный – от нижнего», – Людмила вспомнила слова Сергея, вставила и повернула один ключ, потом другой. Дверь на удивление легко открылась.
   Сердце бешено колотилось. Людмила быстро закрыла за собой дверь, прокрутив ручки верхнего и нижнего замков. Все снова легко поддалось. Людмила присела на стул, но в этот момент в дверь раздался звонок.
   – Еще чего, теперь я тебя не пущу точно, – подумала Людмила, но дверь открыла, увидев в глазок, что на лестничной клетке стоит сын.
   – Мама, что это? – Олег не мог скрыть удивления. – А как же папа домой попадет?
   – Олег, я тебе хочу вот что сказать – твой папа нам больше не папа, – Людмила с трудом подбирала слова, – он здесь больше не живет, он же второй день не приходит домой.
   – Ты же не знаешь, вдруг с ним что-нибудь случилось? – Олег не понял, к чему клонит мать, ведь отец к нему относился хорошо, хотя за последний год он изменился настолько, что потерял к Олегу всякий интерес.
   – Нет, Олежа, это с нами, с тобой случилось! Пойми, посмотри, как мы живем! Я стараюсь что-то заработать. Отец зарабатывает много. Но ты знаешь, что он играет в автоматы? Ты знаешь, сколько он проигрывает? Ты знаешь, что он назанимал денег и не хочет их отдавать? И эти проклятые деньги требуют с нас с тобой, не с него, с нас! – Людмила уже не сдерживала слезы, но глубоко вдохнула и взяла себя в руки.
   Перемены в жизни страшны тем, что никогда не знаешь наверняка, что за этими переменами последует. Конечно, все ждут перемен к лучшему, но где-то в глубине души тешат надежду на то, что у них действительно все получится сделать, провернуть, выкрутиться, что перемены к лучшему настанут сами собой, без каких бы то ни было усилий. Хотя, наверное, не все такие идеалисты на свете. Совсем не такая и Людмила.
   Вечером за чашкой чая на кухне она приняла решение уволиться из библиотеки, где получала смешные деньги, на которые им с Олегом вдвоем вряд ли удастся прожить. Хотя тут же она поняла, что последние несколько месяцев им это удавалось, ведь муж почти денег не давал, но как-то концы с концами сводили. Сегодня она сделала то, на что не могла решиться довольно давно, но по другим причинам. Ее дом – ее крепость. Маленькая двухкомнатная квартира, доставшаяся ей от бабушки, теперь с дверью, крепкой, надежной, устрашающей. Он не сможет сюда прийти. Его вещи собраны – два больших пакета в прихожей. Удивительно, за столько лет – а всего два пакета. Сейчас главное – Олег. Он уже спал, но все понял – Людмила была в этом уверена. Он поддержит ее.
   Ночью в дверь раздался стук. Послышались дикие крики. Людмила встала. Снова стук. Она подошла к двери и, набравшись смелости, посмотрела в глазок. На лестничной клетке стоял ее муж. По всему было видно, что он сильно пьян. У него хватало сил только стучать ногами в дверь – до кнопки звонка было не дотянуться. Через глазок Людмила разглядела оторванный воротник на рубашке, трехдневную щетину, царапины под глазами и на щеке.
   – Олег, Олег, проснись, – Людмила трясла сына за плечи, – ты должен мне помочь. Посмотри в глазок, только свет не зажигай.
   Олег пододвинул к двери стул, встал на него, прислонился к пахнущей свежей краской и машинным маслом двери, осторожно заглянул в глазок – и тут же отпрянул от него.
   – Видел? – Людмила тяжело дышала, пытаясь сообразить, что же делать ей дальше. Однако о будущем было рано думать. Решение созрело само собой. – Олежа, видишь те два пакета – неси их сюда. Давай сделаем так: я приоткрою дверь, буду ее держать, а ты просунешь папе эти пакеты, и пусть он катится куда хочет, туда, где он проводил последние дни. Он предал нас, пойми это наконец. – Людмила поймала себя на мысли, что говорит слишком громко, и замолчала.
   Олег подтащил пакеты к двери. Людмила посмотрела в глазок. Муж стоял у противоположной стены, прислонившись к ней, тер себя по щеке и что-то бормотал под нос.
   – Давай! – скомандовала Людмила, бесшумно повернув ручку верхнего замка и хватаясь за нижнюю. – Готов?
   Олег закивал, не думая о том, что в темноте, при выключенном свете, мать его почти не видит. Щелчок, дверь послушно открылась, неяркий свет с лестничной клетки ворвался в прихожую, в нос ударил запах перегара, пота и еще непонятно чего. Олег быстро толкнул за дверь один пакет, потом другой. Людмила тут же начала закрывать дверь, чувствуя, как он уцепился за ручку с другой стороны. Слегка скрипнул замок – Людмиле удалось потянуть дверь на себя и повернуть сначала верхнюю, затем нижнюю ручку. Все, это конец. Раздался крик, он еще раз ударил ногой в дверь. И все стихло.
   Через неделю жизнь уже шла своим чередом, как будто все так и было в течение многих лет, успело сложиться и полностью всех устраивало. Людмила уже работала в небольшой фирме диспетчером, принимала заказы, подавала кофе директору, вела документацию. Ею были довольны, так как предыдущая сотрудница, по рассказам, была безграмотной и грубой, а в конце концов стала прогуливать, поэтому Людмилу с ее аккуратностью и высшим образованием приняли как подарок судьбы. Олег ходил в школу, в пятый класс, и об отце вспоминал редко.
   Примерно через полгода субботним вечером в дверь позвонили – уже знакомый спокойный мужской голос за дверью сообщил, что им срочно нужен Евгений Вячеславович. Людмила посмотрела в глазок – на нее смотрел молодой человек, аккуратно одетый, кого-то он ей сильно напоминал… Может, кто-то из посетителей библиотеки? Очень может быть. Собираясь с мыслями, Людмила открыла дверь.
   – Его нет, он здесь больше не живет, – сказала она, пытаясь опередить ненужные вопросы.
   – А где он, вы знаете?
   – Понятия не имею – где-нибудь бомжует. Ищите его сами. Что до меня, то у меня брать нечего. – Людмила распахнула металлическую дверь пошире, затем сделала шаг назад, приоткрыв рукой дверь в комнату, и остановилась на ее пороге.
   Незнакомец, не заходя, издалека оглядел комнату, застиранные шторы с большими вышитыми цветками, старый диван в углу, несколько стульев, видавший виды шкаф, трюмо, почему-то стоявшее в прихожей и встречавшее гостей своей застарелой неприглядностью. Сама Людмила была в некогда модном вельветовом брючном костюме, теперь превратившемся в просто костюм – хотя совсем скоро это и одеждой будет назвать сложно.
   Гость повернулся, опустил глаза и ушел, бросив с порога: «Извините». Людмила закрыла дверь – новая глава ее жизни начиналась трудно, но могло быть и хуже. Жизнь без эгоиста мужа – отца Олега – была в целом размеренной и тихой, но, как оказалось, сильно отразилась на сыне. Хотя что именно отразилось и сыграло свою роль – вопрос спорный и на него вряд ли кто сумеет ответить, даже если умолять и предлагать большие деньги. Да и имеет ли это уже какой-то смысл?

IV

   – Ну, здравствуй. Ты помнишь меня? А я тебя не забыл. Здесь мои друзья, познакомься. Они, правда, почти всегда молчат, так что забей, не обращай внимания. Ты все еще не узнаешь меня? Не надо ничего говорить, я и так все пойму. Ты запомни только одно: ты от нас никуда не уйдешь, не убежишь, не спрячешься – мы везде тебя найдем…
   Олег пытался что-то ответить. Прошел всего день с того случая у озера. Форточка была открыта, порыв ветра подхватил лежавшую на столе газету, пронес ее по всей комнате, ударил об дверь. В коридоре тихо заскулила собака. Шторы хлопали по батарее, словно зрители аплодировали в театре, удивляясь и радуясь ярким моментам постановки, когда всеобщий восторг проносится по залу и потом так же плавно утихает.
   – Не помнишь? А это я! Ты думаешь, что ничего уже не исправить? Не чувствуешь за собой вины? Странно. Мне смешно, знаешь, Олег, это действительно забавно.
   – Откуда? – шептал Олег и, как ему казалось, бежал куда-то под аплодисменты, а за ним, молча и аплодируя, бежала целая толпа. Как плохо, что не видно лиц. Только капюшоны. Нет, где же он – обрезок арматуры? Бежать – это единственный, точно, единственный вариант спастись. Да что им, в конце концов, нужно? А вот и знакомый парк, озеро. Озеро, как хорошо, как спокойно. Озеро меня спасет. Позади смолкли аплодисменты. Олег шел уже по пояс в воде, не оглядываясь. А чей-то голос шептал…
   – Эй, ты забыл меня! Куда ты? Ты не умеешь плавать! Возвращайся, идиот! У меня твой проклятый железный прут.
   – Я хочу вернуться, – уже почти кричал Олег. – Где кладбище? Почему его нет? Куда ты его дел?
   – Глупый, его еще нет – посмотри. И домов тоже нет.
   Олег почувствовал, что начал захлебываться, его тянуло вниз, ноги стали ватными, перестали чувствовать дно.
   – Глупый, хотел легко отделаться! Тебе с этим жить! – Голос прозвучал совсем рядом, и через мгновения чьи-то худые руки вытолкнули его на поверхность. Возле Олега, всего в шаге, по пояс в воде, в намокшем холщовом плаще стоял тот самый… – Узнал, как это забавно, когда тебя узнают. Значит, ты хорошо меня тогда рассмотрел, запомнил, а делаешь вид, что не помнишь. Ну, мне пора, до встречи. Скоро ты все поймешь, но помни, что помочь тебе некому!
   Он пошел по направлению к берегу, где-только тенью угадывалась дожидавшаяся там толпа. Может, и не было толпы? Был только он?
   – Не… – Олег пытался что-то сказать. Первый луч осеннего рассвета робко, словно впервые за всю мировую историю, коснулся воды. Вот и кладбищенская ограда, вот дома за деревьями, вот дорога наверху, за кустами и насыпью, старые покрышки на берегу, осколки в песке под водой – только бы не наступить.
   Шторы хлопали по батарее. Форточка распахнулась от ветра – так бывает, удивляться совершенно нечему. Скулила собака в коридоре. Доносился шум от дороги. Все было как всегда. Олег сидел на кровати в поту, смотрел на свои руки, тяжело дышал.
   – Странно, почему же в первую ночь мне этого не снилось? И так снится всем, кто убил? – Почему-то Олег только сейчас осознал, что тот парень действительно мертв.
   На кухне засвистел чайник. Олег слышал, как мама включила телевизор, загремела посудой, как что-то говорила собаке.
   – Со мной все нормально – просто идиотизм какой-то снится, не выспался, и сколько я тебя просил, сними у меня эти старые шторы! – Олег был вне себя.
   Мать молча пододвинула к нему поближе тарелку с гречневой кашей и налила крепкий чай из маленького эмалированного чайника.

V

   – Здорово, пацаны. – Олег был явно рад увидеть привычную компанию во дворе, на двух скамейках у детской площадки.
   Вокруг все было закидано окурками, пивными бутылками. Во всем дворе знали, что это их место. Никто, кроме них, не мог занимать эти скамейки. На стене бетонного гаража, что был неподалеку, черной краской была сделана надпись «Россия для русских», а чуть ниже, меньшего размера буквами чья-то дрожащая рука вывела «Гавна самавар». Олега эта надпись всегда забавляла: «Что за малолетки, дебилы – слово “говно” и то правильно написать не могут, что говорить про “самовар”».
   – Чего тебя вчера-то не видать было? Обосрался, что замочил того гада? – Рыжий невысокого роста шкет был явно доволен тем, что сумел сформулировать такую серьезную и глубокую мысль.
   Олег врезал ему кулаком в щеку и произнес, обращаясь к тем двоим, что сидели чуть позади:
   – Надо поговорить, ребята.
   Слово Олега – закон. Остальные двое быстро ретировались, сказав, что у них дела.
   – Вы ничего про того придурка, которого мы замочили, не слышали?
   – Нет, ничего. А ты боишься, что поймут, что это ты?
   – Я? – Олег привстал. – Если я, то и вы оба. Вы чего? Бежать, врезать – это мы все, а отвечать – мне? Нет, так не пойдет.
   – Да успокойся ты. Никто ничего не видел. Живи спокойно. Те двое, которые пришли тогда с этим уродом, и второй, которого мы не догнали, ничего не скажут. Что они помнят? Насрали все в штаны.
   – Интересно, нашли ли его? Ищут? – Олег понимал, что вся эта история гораздо сложнее, чем казалось ему поначалу. – Идем к озеру!
   – Зачем? Что ты там забыл? Я вообще там не хочу появляться. – Парень в сером растянутом свитере явно не ожидал такого поворота событий.
   – Он прав, Олеж, ну что там нам делать? Заметят еще! – У второго тоже были совершенно другие планы.
   – Нет, мы идем туда – нужно посмотреть, что там и как. Идем сейчас. Вы со мной? – Олег начинал злиться.
   – Нет.
   – Иди один – и вообще мы не с тобой. Что ты, свихнулся? Надо отсидеться! Тебе что, не ясно, что нельзя привлекать внимание, что нужно просто отсидеться. Отсидеться. Ты понимаешь это?
   – Понимаю – что я, идиот? А, и еще – а вам в эти дни ничего не снится? Кошмары не мучают?
   – Ну, ты вообще придурок, точно придурок. Ты понимаешь, что болтаешь тут? – Парень тянул свой свитер за рукав, это был совершенно явственный признак того, что он нервничал, что что-то должно случиться. В какое-то мгновение он хотел врезать Олегу, даже замахнулся.
   – Пошли вы… – Олег отвернулся на мгновение, потом направился в другую сторону. В сторону озера. Снова тропинка. Длинный дом. Здесь свернуть направо. Вот и тротуар. Олег остановился и обернулся назад. На скамейках у парадной никто не сидел – эти двое словно провалились куда-то, ушли, убежали, скрылись, как будто их и не было вовсе. Вот и дорога, здесь тогда бежали. Олег перешел проезжую часть – теперь в кусты, с насыпи вниз, в небольшой парк. Ветки кустов больно кололи руки и лицо. «Надо же, – подумал он, – а ведь когда я бежал, я совершенно этого не чувствовал, странно».
   Еще один поворот тропинки – и озеро. Конечно, в этот час еще не закат, как был тогда, а только-только начинает вечереть, но что-то было притягивающее, завораживающее и в озере, и в шуме деревьев, и в расположенном метрах в ста старом кладбище. На песчаном берегу никого не было. Олег нашел в кустах кусок картонной коробки, сложил ее пополам, постелил ее на песок у самой кромки воды и сел.
   Откуда-то из-за деревьев периодически доносился шум проезжавших автомобилей, на другом конце озера кричали чайки, от то и дело налетавшего ветра гладь озера делалась ребристой. Небольшие волны разбегались по краям озерного блюдца, добирались до берега, касались его, издавая мерный, нежный, ни на что не похожий звук. Секунд через двадцать все повторялось. Постепенно ветер стих, но легкий, едва различимый плеск волны то и дело продолжал доноситься то слева, то справа.
   Неизвестно, сколько прошло времени, а Олег продолжал неподвижно сидеть и вслушиваться в плеск озера. О чем он думал в этот момент – сказать очень сложно. Да и вряд ли он сам смог бы рассказать, если бы получилось его об этом попросить.
   Вдруг кто-то схватил его за плечо сзади и с силой повернул влево. Олег в испуге поднял голову. В шаге от него стоял участковый – Олег сразу его узнал. Этот лейтенант постоянно гонял их с ребятами со скамейки за то, что они матерились и пили пиво допоздна. «Не будет ли у тебя закурить, – спросил участковый, – у меня уже не осталось, а тут такое дело. Тут где-то в соседних домах парень пропал, ты его не видел, случайно?» И сунул под нос Олегу фотографию. Конечно, он сразу его узнал. Сон. Это был он. Тот самый. Олег тяжело вдохнул. «Если вдруг увидишь его, скажи, пусть домой идет, его обыскались уже, – сказал участковый. – Так что с закурить?»
   – Нет у меня закурить. Вы же знаете, я не курю. – Олег был не в себе. – Что вы заладили с этим «закурить».
   Участковый ушел. Под его ботинками слегка шуршал песок, потом зашуршали листья под деревьями, зашелестели кусты. А может, кто-то шептал, пытаясь делать это как можно тише и скрытнее.
   – Зачем ты соврал? За тобой смешно наблюдать, ты жалок. – Шепот раздавался уже совсем рядом.
   Олег обернулся. Сзади никого не было. «Послышалось», – подумал он, ведь шепот был совсем неразличим, а в таком состоянии, в каком находился Олег, воображение могло нарисовать какую угодно иллюзию, обмануть, растревожить совершенно без повода.
   – Ты думаешь, что все так просто? Делаешь вид, что ничего не случилось? Да ты никуда не уйдешь от меня, ни-ку-да.
   – Кто ты? Ладно, я знаю, кто ты.
   – Ну, вот видишь, ты осознаёшь все, понимаешь, а пытаешься прикинуться идиотом, якобы ты ни в чем не участвовал, ничего не делал, что ты чист.
   – Нет, это не ты. – Олег схватился за голову и сам перешел на глухой шепот. – Тебя не существует, ты умер. Это все ерунда какая-то.
   – Дурак, говоришь, что понимаешь, а на самом деле… То, что ты меня не видишь, не означает, что меня нет. Пододвинься к воде и посмотри на свое отражение.
   Олег поджал ноги, пододвинул картонку ближе к воде, снова уселся на нее поудобнее и склонился над водой. Солнце начинало заходить. Красно-желтый закат. Красно-желтая листва на деревьях. Конец сентября. Еще тепло. Лето еще не отпускает из своих объятий. Вода еще довольно светлая, как и полагается летом.
   Взгляд в воду. Ниже, еще ниже надо склониться. Олег отчетливо различил себя. Вот он – волосы ежиком, темная футболка, заношенная до дыр джинсовая куртка.
   – Так ничего и не увидел?
   Олег наклонился над водой так, что почти коснулся ее носом, потом чуть отодвинулся и вскрикнул. За спиной у него стоял он, в грубом холщовом плаще, положив руку Олегу на плечо. Олег снова обернулся – за спиной никого не было.
   – Так и не хочешь мне ничего сказать?
   Олег молчал. Так прошел еще час или два. Подул ветер, небо заволокло. Поверхность озера перестала отражать свет – озеро стало одной большой массой воды. Стало совсем темно. Вкрадчиво, сначала легко, потом все тяжелее и тяжелее, застучали по озеру, песку, осенней листве капли дождевой воды.
   – Ты сейчас придешь домой. А представь, каково мне? Ты знаешь, где сейчас я? Ты понимаешь, что я тебя не оставлю. Ты никогда не забудешь обо мне. Я буду всегда тебя преследовать, до тех пор, пока ты не…
   Последние слова Олег не слышал. Он уже бежал по тропинке, через кусты, по которым хлестал дождь, карабкался на насыпь, чтобы выбраться затем к дороге. Где-то невдалеке что-то сверкнуло, и послышался раскат грома. На город шла последняя осенняя гроза. Олег бежал и чувствовал, что бежит не один, что он бежит рядом, а позади, через шум дождя и все остальные звуки вот-вот начнут угадываться те жуткие, невыносимые аплодисменты, что он слышал тогда во сне.
   Ливень бил по асфальту. Машины катились, сверкая включенным дальним светом, ползли, скользили, словно конькобежцы на хорошо подготовленном катке. Волосы Олега взмокли, порывы ветра надували футболку под курткой пузырем, который вытягивался как-то вбок, мешая бежать. Ноги были в воде, которая потоками текла по проезжей части по направлению к ямам, люкам и просто большим лужам. «А зачем я бегу? Испугался дождя?» – Олег постепенно начал осознавать нелепость своих действий и остановился. До домов оставалось совсем немного.

VI

   Видела бы меня таким мама! Да что это вообще за одежда такая? Какой-то плащ из ткани, как у картофельных мешков. Когда мы с Мишкой подрабатывали летом на овощном складе, то укладывали в такие свеклу, а пару дней и картошку, когда ее некому было укладывать.
   Хотите знать, почему я здесь сейчас? Зачем сижу возле парадной и жду? Так классно – ведь мне и самому хотелось бы это знать. После того как я почувствовал тогда боль, когда этот отморозок бил меня металлическим прутом, я думал, что умру. Но нет, я живой. Я и сам удивляюсь. Хотя понимаю, что это не жизнь, когда тебя вот так вот бесцельно, за пустяки, сгоряча убили и приходится почему-то скитаться.
   Видите вон тех людей на противоположной стороне улицы? Впрочем, вы их, как и меня, видеть не можете. Так вот, они меня тогда вытащили из озера, одели, обогрели. Не верите? Лучше не верьте всем этим фильмам, всем этим книжкам, умным людишкам в телевизоре, которые утверждают, что души мертвых бродят где-то среди живых. Мы и есть живые. Пока нас что-то связывает с вами, пока мы чего-то хотим или вы нас храните в своей памяти, радостных или горестных воспоминаниях и никак не можете отпустить.
   Вот так и странствуют где-то вокруг озера те, кого когда-то в деревне неподалеку порубили, – странствуют и ждут, что что-то изменится. Но не изменится. Они пытались что-то изменить, но ничего не получилось. Потом смирились, но все равно существуют и надеются. Так, по крайней мере, кажется мне. Надеюсь, меня такая судьба не постигнет. Хотя мои родители до сих пор верят, что я жив. Ну, в привычном смысле жив.
   Три дня прошло. Хотя у нас тут нет дней. Нет времени – оно остановилось, замерло. И мы тоже остановились, замерли. Это все рассказали мне они. Ну да, я и сам не во все верю, и что? Может, я вам нарочно рассказываю эти все байки, чтобы запутать окончательно и бесповоротно. Как смешно столкнуться с чем-то неизвестным, да? Но это мне смешно – вам же пока смеяться нечему.
   А, ну вот он идет, извините, времени нет с вами болтать – у меня важное дело… Я кое-кого вижу.
   – Привет, Олег, как дела? Как вчера добрался до дома под дождем? Не простудился?
   – Нет, как видишь. Ты уже знаешь, как меня зовут. Зараза. Надо было тебя замочить как следует, мозги тебе выпустить.
   – Ты уже не пугаешься, когда слышишь мой шепот?
   – А чего пугаться? И так иду и с тобой разговариваю. Блин, ты представляешь, как это выглядит со стороны?
   – Олег, да мне насрать, как это выглядит со стороны, – я же тебе говорил, что не оставлю тебя в покое, пока ты…
   – Пока что я? Говори уже, раз начал, – смотри, люди на нас, то есть на меня, оглядываются.
   – Пока ты не признаешься, пока не понесешь наказание, пока все это не закончится. Ты меня убил – тебе отвечать. Мстить тебе было бы слишком просто.
   – Ты представляешь, на сколько меня упекут? Столько такая мразь, как ты, не стоит. – Интересно, Олег пристально посмотрел на какую-то женщину, которая рот открыла от удивления. Видимо, живет здесь, знает его и думает, что он обнюханный по двору шатается и сам с собой разговаривает.
   – Да, тетка, он нюхал клей… Беееее!
   – Очень смешно!
   – Ага. Знаешь, теперь ты мне не можешь ничего сделать. Не можешь меня убить. Теперь я в лицо тебе могу сказать, какое ты ничтожество. Что ты можешь сделать? Что можешь ответить? И представь, что каждую ночь, каждый день ты будешь слышать и видеть меня. Каждый день, слышишь? Слышишь…

VII

   Олег вновь проснулся в поту. Мучительно болела шея. На кухне привычно свистел чайник, собака весело лаяла. Наступал новый день. Хотя время остановилось и для Олега – было что-то до тех событий на озере, а все, что случилось после, сливалось в одну большую безумную медленную песню, с едва различимыми словами, без куплетов, припевов и всех других привычных атрибутов.
   – Что же так болит голова? – Олег бормотал себе под нос, на ходу натягивая штаны. Он схватил футболку, висевшую на спинке стула, и направился к двери.
   – Ты куда? – Мать кричала ему вслед. – Позавтракай, зачем ты так? Что с тобой, в конце концов, случилось? Имею я право знать или нет? Олежа! С собакой погуляешь?
   – Если меня будут искать из автосервиса – скажи, что меня нет, – сказал Олег и хлопнул дверью.
   Отделение милиции было в соседнем дворе. Небольшое здание, вокруг которого стояли машины, разбитое крыльцо, российский флаг над входом. Олег остановился в замешательстве.
   – Ну что же ты стоишь? Чего испугался? – Олег поймал себя на мысли, что говорит сам с собой, что никто ему не шепчет и, тем не менее, он не хочет идти, а что-то тянет вперед.
   Как часто мы делаем не то, что задумали, не то, что нам подсказывает наша внутренняя расчетливость. Как часто мы раскаиваемся в самих себе, и не только в своих поступках, но и в своих прежних мыслях. «Ну, вот если бы я догадался об этом раньше», – так часто мы себе говорим, когда уже дело сделано, решение принято и самое время задуматься о результатах содеянного. О нет, та самая холодная расчетливость здесь не работает!
   Как нам порой хочется вернуть все назад и что-то изменить, сделать другой ход, повернуть в совершенно иную сторону! Но, в отличие от шашек или шахмат, где отыграться удастся в следующей партии, наша партия – жизнь – дает нам исключительно одну попытку. И сколько бы у нас ни было сил, желания, если хотите – даже денег, но одна попытка есть одна попытка.
   – Одна попытка. – Олег сказал это сам себе и облокотился на перила крыльца отделения милиции. Перила зашатались, что-то внизу заскрипело.
   – Эй, что делаешь здесь? – поднимаясь по крыльцу, бросил Олегу участковый, тот самый, что не раз гонял его с друзьями со скамеек и показывал фотографию.
   – Я к вам. – Олег не знал, с чего начать.
   – Если ты по делу – давай рассказывай. – Лейтенант был сыт по горло желающими поболтать, поделиться сплетнями, поэтому решил поскорее закончить этот почти и незавязавшийся разговор.
   – А ну-ка останови его, расскажи ему все как есть. – Олег услышал шепот позади себя, но даже не обернулся, так как было ясно, что никого там не было и не могло быть.
   – Расскажу, оставь меня, оставь меня, я сам все расскажу, не надо мне говорить то, что я должен делать, я и так делаю, не знаю даже что. – Олег сказал это так громко, что участковый, уже зашедший в двери отделения, остановился и обернулся.
   Два милиционера под руки вели пьяного, грязного, отвратительно одетого мужчину. Поднявшись с чужой помощью на крыльцо, в дверях он вдруг споткнулся, повис на руках конвоиров, широко улыбнулся и растер блевотину рукавом по лицу.
   – Палыч, ну чего смотришь – с твоей территории, между прочим. Иди и разбирайся. – Один из милиционеров, совсем молодой, видимо, был сыт по горло подобной клиентурой, недовольно смотрел на участкового.
   – Сейчас приду – глаза бы мои не видели этого чебурашку. Ну, так что ты хотел сказать? – Участковый перевел разговор на Олега, теребя в нетерпении пуговицу на рукаве.
   – Это я его убил. Но я его не убил, он жив. Он сейчас слышит нас, – быстро произнес Олег и только теперь обернулся назад, но, конечно, никого там не было.
   – Кого? – Впрочем, участковый уже догадывался, о чем говорит Олег. Он понял что-то еще тогда, вечером у озера, но списал это на свою мнительность и усталость. Сейчас же все становилось более или менее ясно.
   – Ну, вот видишь, как просто это было сказать. Теперь ты уже не отвертишься. Видишь, как все просто. Ты испугался меня – и все сам рассказал. – Олега этот шепот уже начал выводить из себя.
   – Уйди, что тебе еще надо? Я не тебя испугался! – Олег крутил головой, не зная, куда смотреть и к кому обращаться.
   Участковый все воспринял на свой счет.
   – Знаешь, парень, давай-ка или я вызываю наряд и мы работаем жестко, или ты рассказываешь все как есть, не придуриваясь. Идем. – Участковый довольно грубо дернул Олега за плечо.
   Еще через десять минут старший лейтенант милиции Алексей Павлович Зверев, которого все знали как Палыча, уже был в курсе всего в подробностях, достаточных для того, чтобы сделать некоторые бесспорные выводы. Олег сидел здесь же, в кабинете, на старом стуле с разодранной красной обивкой – когда-то это был очень дорогой стул. Впрочем, когда-то и Олег с трудом мог представить, что он будет вот так вот сидеть и гадать о том, как все сложилось глупо и непросто одновременно. Олега никто не задерживал, не сковывал в наручники, не запирал в обезьяннике, однако чувство несвободы, скованности, виновности просыпалось где-то внутри и душило и изничтожало все остальные чувства. Рассказывая о том, что произошло несколько дней назад, он ни слова не сказал о своих друзьях, не обмолвился и о шепоте, и о том, кого он видел тогда вечером в отражении в озере.
   Вокруг суетились. Звонили телефоны. Люди приходили и уходили, садились рядом на такие же старые стулья с драной обивкой, потом вдруг вскакивали, куда-то исчезали, а потом прибегали вновь. Палыч куда-то звонил сам, ему передавали по рукам телефон из соседнего кабинета – тогда он нагибался над столом, чтобы дотянуть голову до трубки, так как длины шнура не хватало. Потом появились бумаги, много бумаг, в которых Палыч со знанием дела копался, доставая то одну, то другую, то убирая их на место.
   Олег не заметил, как прошли четыре часа. Так быстро время в его жизни еще не летело никогда. Он не слышал слов, не замечал лиц, вообще забыл, где он находится и зачем. Никто не шептал больше. Пропала какая-то тревога. Перестала болеть голова.
   – Вот тебе! – Вбежавший в комнату мужчина в ярости ударил Олега коленом в лицо, кровь хлынула рекой из носа. – Это ты, я сейчас убью тебя!
   Палыч схватил нападавшего за руку и строго сказал:
   – Хватит, не надо!
   Он сел на стул рядом с Олегом и заплакал навзрыд. В дверях стояла молодая женщина. «Его родители», – догадался Олег.
   – Вы должны его задержать как-то, это убийца моего сына, – произнесла она, пытаясь сдерживать себя.
   – Так, все, мне надоело. Я вам звонил не для того, чтобы вы приходили и устраивали здесь побоище. Все, уже все случилось! – Палыч не знал, что еще можно сказать в такой нелепой ситуации. Убийца и родители жертвы находились одновременно в его малюсеньком кабинете с решеткой на единственном маленьком окне. Атмосфера была накалена, а он, Палыч, подумать только, защищал убийцу!
   – Садитесь! – Палыч не просто сказал, а буквально приказал матери Саши.
   Женщина покорно села на такой же потертый старый стул с красной рваной обивкой, на которых уже сидели ее муж и Олег – убийца ее сына.
   – Я прошу, – мать Саши волновалась, – прошу задержать его.
   – Он никуда не денется, – строго ответил Палыч.
   – Но…
   – Здесь распоряжаюсь я. Я сказал, что он никуда не денется. – Палыч снова рылся в бумагах, снова звонил в бешенстве телефон, снова бегали какие-то люди, снова время бежало вперед с бешеной силой, отыгрываясь на Олеге за все те четыре дня, что прошли с момента убийства. На пол капала кровь из разбитого носа Олега. Каждая капля отдавалась в толще линолеума каким-то особенным, глухим звуком.
   Через пять минут Палыч поднял глаза от папки, что-то записал на клочке бумаги простым карандашом, вложил этот клочок в папку и захлопнул ее. «Все», – произнес он.
   – Где, где мой мальчик, скажите? – Женщина едва сдерживала слезы.
   – В озере, – тихо выдавил из себя Олег.
   – Так я и знала.
   Палыч тяжело вздохнул, пододвинул к себе телефон, снял трубку, быстро вращая диск, набрал номер. Дежурный? Это Зверев. Мне конвой. Жду.

VIII

   Озеро прочесывали бреднем – длинной сетью, сплетенной из толстых веревок, с крупной ячеей. Милиционер тяжелыми шагами продвигался по песчаному берегу, карабкался на него, держа в руке веревку от сети. На озере стояла на якоре лодка – второй конец веревки, удерживающий бредень, держал какой-то тип в плащ-палатке. Все торопились, работать осенью на открытом воздухе, да еще и на водоеме – занятие не из приятных.
   Олег смотрел на происходящее с берега. Его левая рука была прикована наручниками к двери милицейского уазика – поза неудобная, но что поделаешь. Рассмотрев лодку получше, он узнал ее – она лежала на траве за кладбищенской оградой. Лишь изредка, по большим праздникам, кладбищенские сторожа спускали ее на воду и за небольшую плату катали по озеру всех желающих.
   – Ну, есть что-нибудь? – Палыч уже был в нетерпении. – Смотри, если ты меня обманул, – обращался он уже к Олегу.
   – Нет, точно здесь, я уверен. Он мне сам говорил, – произнес Олег и запнулся.
   – Кто тебе говорил? Ты чего, парень? Ты что, не сам его убил или я чего-то недопонял? – Три часа стояния на берегу в ожидании начинали раздражать Палыча, он курил сигареты одну за одной, обдавая Олега едким дымом дешевого табака.
   – Слышь, Палыч, мать твою, долго мы тут еще будем играть комедию? Ни хрена нету! – Терпение начало пропадать и у сидевшего в лодке, внешне казавшегося спокойным. – Ты-то там куришь, а у меня закончились!
   – Ищи лучше. Найдешь, вернешься на берег и покуришь. Что, все бросать из-за того, что ты, сука, не можешь без сигареты пять минут прожить? – Палыч кричал так громко, что со стороны кладбища доносилось эхо.
   – Ладно, понял. – Лодка качнулась, по воде пошли круги.
   – Знаешь, Олег, – Палыч немного успокоился, – я у тебя не спрашивал пока, а вот интересно мне. Зачем ты его убил?
   – Не знаю…
   Палыч покачал головой:
   – Вот так всегда. Все ходим под Богом. И если бы за что-то убивали, так половина – ни за что.
   – Ага. – Олег совсем сник, засомневавшись на мгновение, убил ли он на самом деле того парня.
   – Есть, Палыч, что-то нашли! Сейчас тянем – если не то, то уже до завтра. Я так не могу больше. – Милиционер в лодке привязал веревку от бредня к корме, поднял кирпич, привязанный в качестве якоря, и, скрипя веслами, начал грести к берегу.
   Палыч побежал по песку к берегу к милиционеру, тянувшему веревку с другой стороны, схватил за нее тоже, начал тянуть. Прошло несколько минут, пока сетку, привязанную к веревкам, наконец удалось совместными усилиями подтянуть к берегу.
   – Что это? – Палыч отскочил от бредня. Он за десять лет службы в милиции видел много трупов, криминальной мокрухи, разборок, убийств, удушений, но сейчас… В бредне, среди травы и мусора, лежало тело подростка, одетого в темный то ли плащ, то ли накидку из грубой холщовой ткани с капюшоном. – Что это?
   – Значит, это правда, – тихо сказал Олег.

IX

   Когда я открыл глаза, уже светало. Через малюсенькое окошко с каким-то кривым желтоватым стеклом, похожим на слюду, пробивались первые лучи. Пахло свежим деревом и хлебом. Я пошевелил рукой. «Сено?» – удивился я сам себе.
   – Ну, проснулся? Сейчас, обожди, иди умойся, вон там, в кадке вода.
   Холодная вода. Только сейчас я заметил, что на мне рубаха, кажется льняная. Никогда я такого не надевал. Где моя футболка? Джинсы? Ладно, промолчу. Да, еще, помнится, на мне был плащ как из мешка из-под картошки. Где он?
   Женщина поставила на стол передо мной маленькую деревянную чашку – в ней было молоко. Молоко очень вкусно пахло. У меня сразу закружилась голова. Я быстро пододвинул чашку к себе и сделал два больших глотка. Перед глазами пошли круги, сразу захотелось лечь и спать дальше.
   – Видать, устал с дороги, милый, – сказала женщина, кладя передо мной кусок хлеба – горбушку от большого каравая.
   Я схватил хлеб и жадно начал его есть. Хлеб хотелось жевать долго-долго. Он был такой вкусный, как будто его только что испекли или же как будто я в жизни не ел хлеба. Хлеб был черный, слегка кисловатый на вкус, с ароматной жесткой корочкой. Я, однако, довольно быстро съел кусок хлеба, снова потянулся к чашке с молоком, жадно выпил все в несколько глотков и почувствовал, как будто мое тело перестало существовать вообще. Такая легкость, такая свобода, удивительно хорошо. Глаза сами собой закрывались. Вокруг не было слышно вообще ничего. Просто легко, ничто не тревожит. Я ощутил, как чьи-то сильные руки вытащили меня из-за стола, пронесли совсем немного и осторожно положили на что-то мягкое и колючее. «Сено», – вновь мелькнула у меня мысль, но сон брал верх и над мыслями, и над ощущениями, и вообще надо мной.

X

   Олег сидел в просторной светлой комнате. Из-за окна прорывался луч солнечного света – и если бы не ржавая решетка, то можно было бы подумать, что не было событий последних дней и Олег находится здесь по своей воле, просто зашел полюбоваться видом из окна или к кому-то в гости. С ним уже беседовал следователь, врач, приходил адвокат, снова врач, только уже другой. От бесконечных расспросов кружилась голова – но это все равно было легче, лучше, понятнее, чем шепот где-то рядом и ночные кошмары.
   За дверью послышался шум, скрипели какие-то другие двери. Загрохотал замок двери, ведущей в комнату, где на самой середине на стуле за небольшим столом сидел Олег.
   – Мама? – Олег вскочил со стула, сделал шаг вперед, сообразив, что не видел мать последние три дня, с тех пор как утром хлопнул дверью и ушел.
   – Здравствуй, Олежа. Прошу, не объясняй мне ничего – я все знаю, я все понимаю. Ничего уже не исправишь, нужно жить. – Она пододвинула стул от двери поближе к столу и села, положив большой сверток себе на колени.
   – Но что же теперь будет с тобой, со мной? – сказал Олег и закрыл лицо руками.
   – Ты ничего не знаешь?
   – А что я могу знать, мама? Кто мне объяснит, что будет? Все только задают вопросы, а на то, чтобы ответить мне, что меня ждет, – так это нет!
   – Успокойся. Тебя кладут в больницу. Пока на месяц. А потом будет ясно на сколько.
   Олег замолчал. Наступила тишина. Снова было слышно, как гремят двери где-то вдалеке, в другом конце коридора. Потом все стихло.
   – Как в больницу? Почему? – нарушил тишину Олег через пару минут.
   – Они так считают. И я тоже так считаю. С тобой что-то не в порядке.
   – Что со мной не в порядке, мама? – Олег начинал срываться. – Я убил его, понимаешь, убил! Со мной все в порядке, я абсолютно здоров.
   – Ты очень изменился. Изменился буквально за неделю…
   – Что из этого? Что?
   – Я тебя прошу, успокойся и послушай меня. Я чувствую, что с тобой что-то случилось. И то, что ты тут сделал, совсем ни при чем. Я чувствую себя виноватой – не остановила тебя тогда.
   – Ты ни в чем не виновата.
   – Нет, если бы я остановила тебя, то ничего бы не случилось. И тот мальчик был бы жив. И тебя бы я не потеряла…
   – Интересно, значит, все, ты меня вычеркнула из своей жизни? – Олег начал раскачиваться на стуле.
   – Не говори так.
   – Но это правда – нужен ли я тебе теперь? Я убийца.
   – Ты мой сын.
   Олег замолчал. Когда он направился в милицию, ему казалось, что он придет, признается и станет легче, проще, что все разрешится как-то само собой. Разрешения проблем не последовало. Наоборот, все стало еще более неопределенным. Казалось, что жизнь убегает куда-то. Свойственная обыденности суета, какие-то эмоции, чувства – все исчезло, вернее, существовало где-то само по себе. А Олег был вне этого. Более того, желания, стремления к чему-то тоже пропали, как будто их и не было вовсе. Человек без эмоций, чувств, желаний, стремлений – это все еще человек. К ужасу своему, Олег чувствовал, что он теряет и надежду. А на что надеяться? На снисхождение? Что сидеть в тюрьме или больнице придется совсем недолго? Или на то, что его простят?
   Впервые с момента того вечера у озера Олег осознал, что, наверное, хотел бы поменяться местами с тем парнем. Да, точно, так бы было проще.
   – Олежа, ты меня слышишь? Мне пора. Я тебе тут принесла. – Людмила поставила на стол пакет и спешно начала его разворачивать.
   – Мне не нужно ничего. – Олег отвернулся.
   – Здесь немного еды и кое-что из одежды. Мне пора. – Людмила встала, сделала шаг в сторону Олега, поцеловала его в щеку, погладила по голове и вышла. Хлопнула дверь.
   То, что было в последующие дни, Олег уже не воспринимал. Какие-то люди, куда-то ведут, суд, еще заседание, снова камера, куда-то перевозят. Как это все надоедает, истощает, опустошает, хочется лечь и просто спать. Закрыть глаза и забыть обо всем, что уже случилось, и не замечать того, что происходит в данный момент. Жизнь закончилась.

XI

   Не верьте рассказам о том, что нашего маленького озера когда-то не было, что оно и возвышенность рядом рукотворные. Все это сказки! Я лежу на берегу, смотрю на воду. Полдень, светит солнце. Вокруг весело жужжат шмели. Какое теплое лето. Так хорошо, что не хочется даже дышать, чтобы не нарушить всю ту хрупкую летнюю красоту. Хотя нет, неправильно я говорю – наоборот, хочется дышать глубже, потому что пахнет травами, цветет чертополох, полевая гвоздика. А главное – спокойствие, абсолютное спокойствие вокруг. Надоело смотреть на воду – можно лечь прямо на траву и смотреть в небо, как куда-то плывут облака. Конечно, это можно себе позволить, но только когда все дела переделаны.
   Я уже почти год здесь. Вернее, я никуда и не уезжал и не уходил. В общем, вы поняли. Хочу ли я вернуться обратно? Нет, не хочу. Что у меня было там? Безденежье? Грязная школа? Мрачный район? Ларьки у метро? Разборки во дворах? Загаженный подъезд? Уроки? Престарелые училки? Власть денег и воров? Да кем бы я стал? Вот и мне тоже интересно об этом узнать. Никем. Ровным счетом никем. Зарабатывать гроши, чтобы их полностью потратить только на то, чтобы как-то выжить. Тысячи, десятки, сотни тысяч, миллионы людей живут так. Разве это жизнь? Когда другие за твой счет ездят за границу, покупают себе компьютеры, квартиры с шикарным ремонтом, машины, а ты.… Копаешься в грязной одежде, в гнилой картошке и свекле, запихиваешь ее в сетки и думаешь, что зарабатываешь большие деньги, что все наладится. А когда не налаживается, то полагаешь, что именно в этот раз и именно тебе не повезло. Короче, закроем эту тему.
   Чем я здесь занимаюсь? Да всем. Всем, что требуется и что нравится. Заготавливаю дрова, ловлю рыбу, хожу на охоту, работаю в поле, помогаю сооружать домишки – такие смешные снаружи и довольно просторные и уютные внутри. Учусь класть печи. Здесь я живу. Да, не смейтесь, здесь есть та жизнь, которой у меня не было там.
   Вы думаете, что я эгоист, что оставил своих родных, маму, отца, что-тому, кто меня сюда отправил, сейчас очень плохо и мне надо его простить. А я его не просто простил – я благодарен ему. Да, благодарен. Это смешно, правда? Все сложилось как сложилось. Я не хочу что-то менять, поворачивать что-то вспять, еще раз проживать, потом опять… Это как кассета – если ее часто прокручивать обратно, ее начнет жевать и ничего хорошего из этих экспериментов не получится.
   А я вовсе не эгоист. Я знаю, что без меня там все хорошо. Да, честно, знаю. Только не спрашивайте откуда. Что вам хочется знать? Чувствую себя медиумом, как в дурацких фильмах. Ну, смелее! Что стало с моими родителями? Как там тот, который меня убил? Что вам еще хочется знать из всей этой истории? Молчите? Ну да ладно, расскажу по порядку что знаю.
   Мои родители похоронили меня на том самом кладбище, у озера. Вернее, похоронят, ведь для меня это будущее. И совсем не для меня, а для того, которого… Короче, это было в октябре. А пару недель назад у них родилась дочь. Если бы я был рядом, то это была бы моя сестричка. Как назвали? Идиотский вопрос. Ну, сами-то подумайте! Александра, конечно!
   Тоже недавно был суд. Мой отец требовал для того парня пожизненного, грозился его убить, потом остыл вроде. Дали этому парню двенадцать лет, но он будет в психушке отбывать. Совсем двинулся. А может, и был такой, только никто не замечал раньше этого. Выйдет через десять лет. Не хочу думать над тем, что будет с ним дальше.
   Помните Палыча, участкового? Между прочим, это он устраивал тому парню свидания с матерью, когда он был в изоляторе, а потом и с больницей помог. Так вот, с матерью того парня они решили пожениться. А почему бы и нет? А может, и не поженятся? Хотя живут вместе, все к этому идет. Как все-таки забавно получилось. Улыбаюсь каждый раз, когда думаю об этом.
   Ну вот, смотрю на облака сейчас – а это уже не облака, а тучи какие-то. Что вам рассказать еще, кроме всего этого? Кажется, ни о чем не забыл.
   Это так смешно, чувствовать, что ты знаешь, что будет в будущем, что случится через много-много лет. А еще смешнее осознавать, что это будет как бы с тобой, но без тебя. Или я тоже схожу с ума?
   Ну вот, уже первые капли дождя. Наверное, будет гроза. Первая в этом году. Мне пора. Нужно спрятать сено, загнать козу. А, вон, слышу, уже зовут меня. Прощайте! Увидите мою маму – передайте ей, что я ее люблю. И отцу пожмите руку от меня. Ну и Мишке, конечно. А у меня его кассеты остались. Неудобно. Тогда передайте маме про кассеты, они в комнате, на столе остались. Все! Мы больше не увидимся – это просто незачем. У вас своя жизнь, у меня – своя.

XII

Крупные капли дождя застучали по окнам. Послышался сначала робкий, вкрадчивый, а потом стремительный и всепоглощающий раскат грома. «Надо закрыть форточку, а то Саша проснется», – подумала она, отдернула тюль, встала на табуретку, закрыла створку и повернула ручку. Сверкнула молния, ребенок заплакал, ревела и она, уткнувшись лицом в тюль.
В прихожей на тумбочке звонил давно сломанный будильник.

Чужое счастье

I

   Иварс часто буквально срывался со своего дорогого кожаного кресла, трона, как любила шутить Айта, помогавшая ему в этот ответственный момент надеть плащ. Срывался, чтобы, неслышно скользнув по огромной мраморной лестнице, бегом направиться в холл, оттуда выбежать на улицу, на ходу нащупывая в кармане брюк ключи от машины. И вот он уже выезжает по Лачплеша на Кришьяниса Баронса, шумную, хоть и довольно узкую для кипящей от будничной суеты и эмоций Риги улицу. Где-то там осталась редакция, на столе недочитанная рукопись, на которую его непонятным образом угораздило посадить пятно от кофе. Невозмутимая Айта давно привыкла к тому, что Иварс такой. Ему это было более чем простительно.
   С тех пор как семь лет назад его дела пошли в гору и к нему как к литературному агенту и редактору потянулась вереница известных и не очень писателей, Айта перестала ворчать и сетовать на судьбу, ругать начальство и писать колкости в социальных сетях. Все это было бессмысленно. Ее заработку можно было позавидовать – и не только заработку, а всему, чему обычно завидуют другие секретарши средних лет, трудящиеся в конторках и, в учреждениях и на складах, в учебных заведениях и в гостиницах, в поликлиниках и даже в борделях, умело замаскированных под массажные кабинеты.
   Иварс мчался к одному из любимых своих мест. Чуть постукивая, работал двигатель «Кадиллака», поскрипывало сиденье из белой кожи, солнце изредка появлялось из-за деревьев, но тут же ныряло обратно. У кого-то утро только начиналось. В глазах Иварса можно было заметить предвкушение удовольствия – конечно, это было бы в том случае, если бы вы находились на заднем сиденье и имели неосторожность отвлечься от пейзажа за окном и взглянуть в зеркало заднего вида.
   «Дух захватывает», – любил повторять он, вглядываясь в даль и прищуривая при этом глаза. Так было и сейчас. От проезжавших мимо автомобилей мост слегка дрожал. Внизу несла свои желтоватые от растворенного ила и солей железа воды Гауя. Солнце заигрывало с верхушками елей. Где-то на склоне неистово пели птицы. И это было только утро, с которым так не хотелось расставаться. Страшно подумать, что в сорока минутах езды Иварса ждет его кабинет, стол, залитый кофе и нагруженный рукописями, которые нужно вдумчиво прочесть, чтобы быть способным по их содержанию сказать при случае что-то внятное и конструктивное. Он очень расстраивался, когда приходилось отказывать писателям, в основном начинающим, и искренне радовался, когда мог своим слегка кривоватым указательным пальцем показать растерявшемуся от неожиданности литератору, где нужно поставить подпись в договоре.
   «Вот и подышал воздухом, поприветствовал утро, нужно возвращаться, – подумал про себя Иварс, – послезавтра Лиго, все доделать хотелось бы до выходных». По старой памяти он боялся, что Айта начнет ворчать на него за то, что работа остается на выходные, хотя она давным-давно уже смирилась со странностями шефа и отца ее детей, стараясь освободить его от обыденной офисной рутины и дать возможность читать, редактировать, критиковать – словом, делать все то, что дает возможность заработать. В отличие от Иварса Айта не была лишена коммерческой жилки. Впрочем, за это он ее и ценил. Ему – писать рецензии, потирая руки и бормоча себе под нос что-то очень восторженное, устраивать литературные посиделки, быть на виду. Ей – следить за счетами, гонорарами, арендой, документами и за всем этим не забывать о Гунарсе и Анне. Гунарс, правда, давно жил один и особого внимания к себе не требовал. А оторва Анна… Если бы они с Иварсом были женаты, все было бы, вероятно, иначе. Впрочем, Айте жалеть было не о чем.

II

   Знаете, как празднуют Лиго? Лиго пахнет только-только разыгравшимся в полную силу летом, разливается сколь необъяснимой, столь и притягательной тайной, звонким девичьим смехом, то и дело раздающимся в округе в прелой дымке июньского вечера. Лиго празднуют, чувствуя себя юными, с верой в то, что чудо вот-вот случится, стоит только в это поверить сильнее обычного. Съешьте кусочек тминного сыра – и будете счастливее всех, если вам попадется тминное зернышко и вы его как следует разжуете.
   В самую короткую ночь в году, вовсе и не похожую на ночь, если увидите вдалеке костер, подойдите к нему, вглядитесь в лица стоящих вокруг. Счастливы ли они? Да, наверное, счастливы. Но что ищут здесь, на Лиго, стоя на лугу на окраине хутора, где притушен электрический свет во всех домах, и подкидывая веток в огонь? Нет границ человеческому счастью, если только эти границы мы сами себе не выстраиваем. И только вы это подумаете, как кто-то возьмет вас за руку и потянет за собой.

     Kas neguļ Jāņu nakti,
     Tas dabūs šoruden.

   «Кто в Янов день глаз не сомкнет, тот скоро счастье познает», – а не пойти ли самому искать свое счастье, если не спится? Свое, только свое, не принадлежащее больше никому. Ни у кого его не отнимать, а найти и принять таким, какое оно есть. И вот пока еще не свое, а совсем чужое счастье держит за руку и тянет в лес, прямо туда, куда кроме как за счастьем и идти страшновато. А в руках рябиновый прут. Где-то позади свистят и хохочут, становится немного жутковато. Но хочется идти вперед и вперед. А вот и он, цветок любви, заботливо укрытый от посторонних глаз. Махнуть прутом, сорвать цветок – и бежать, бежать, бежать под крики и свист. Бежать, держа свое счастье за руку. Бежать подальше в лес, где нет посторонних глаз, а только счастье следит строго за тем, чтобы достаться всем, его жаждущим.
   И вот, найдя счастье, вернуться к костру, чтобы порадоваться снова его свету, теплу, венку из ромашек и дубовых веточек, терпкому запаху тмина от поедаемого с таким аппетитом оставшегося сыра, легкому хмелю горьковатого пива. Лиго-лиго! А не мало ли счастья? Счастья – креста Лаймы, с которым шагаешь по тропинке жизни.

III

   – Иварс, умоляю тебя, приезжай сейчас же. – Голос Айты дрожал, такой испуганной Иварс ее не помнил.
   – Девять утра, Айта…
   – Анна. При имени дочери Иварс почувствовал, как что-то укололо в левом плече и сразу отпустило.
   – Приезжай, случилось страшное.
   – Что такое? – Иварс вскочил, прижав плечом к уху телефонную трубку. Телефонный аппарат с грохотом упал с тумбочки на паркет. – Айта, ты слышишь меня? Я должен знать, что произошло с Анной. Ты слышишь?
   – Слышу, Иварс, слышу. Она убита. Понимаешь?
   – Что? Что ты сказала?
   – Иварс, пожалуйста, приезжай, мы дома. – Айта тяжело задышала и повесила трубку.
   «Убита, убита», – вертелось в голове Иварса, но представить себе такое – это означало бы признать, что все действительно так. Дочь, его дочь – убита. «Нет, нет, она ошиблась, с ней самой что-то не в порядке, я сейчас приеду и выяснится именно это, точно». – Иварс с трудом натягивал брюки, открыл шкаф, взял первую попавшуюся рубашку и надел ее, даже не задумываясь о том, что фланелевая в крупную клетку посредине лета – не самая лучшая идея.
   – Где же ключи? – спросил сам у себя Иварс и сунул руки в карманы. В одном он нащупал связку ключей, из другого, к своему удивлению, достал ловко сплетенные между собой ромашку и дубовый лист. Он с яростью бросил смятый и увядший букетик на тумбочку.
   Путь в Олайне занял десять минут. Иварс мчал под сто километров в час и про себя повторял только одно: «Убита». На одном из перекрестков он притормозил для того, чтобы отыскать в бумажнике ее фотокарточку, едва взглянуть на нее и снова спрятать.
   – Анн, моя Анн… – Странно, но, будучи абсолютно уверенным, что Айта не в себе и с Анной все в порядке, Иварс чувствовал неладное. Тревога подкрадывалась, как будто охотилась. Вот она затаилась, для того чтобы выждать пару минут, пока Иварс припаркует машину, пройдет мимо двух цветочных горок к большому кирпичному дому, где сам когда-то жил. Подойдет к подъезду, рванет на себя дверь, затем вторую, побежит по лестнице на третий этаж, не дожидаясь лифта. И настал момент: тревога и ужас нападают, хватают, и совладать с ними теперь уже невозможно. Они взяли верх.
   – Иварс Петерс? – спросил Иварса стоявший в дверях квартиры молодой полицейский.
   – Да. – Иварс остановился, пытаясь справиться с тревогой и сердцебиением. Но слов полицейского он не слышал. Закачался на месте и рухнул бы на пол, если бы его вовремя не подхватили.
   – Мне очень жаль, но, судя по всему, ваша дочь убита, – произнес полицейский, когда Иварс пришел в себя, сидя в низком кресле в квартире соседей – немолодой пары, его старых друзей. Иварс пил маленькими глотками воду из стакана, наконец оставил стакан, сообразив, что должен все увидеть своими глазами. – Нет, туда нельзя, – остановил его полицейский и, слегка подтолкнув, заставил снова погрузиться в кресло, – пока что нельзя. Мы снимаем отпечатки пальцев, пытаемся понять, как это случилось. Там сейчас ваша жена.
   Иварс кивнул, хотя Айта не была ему женой, и в других обстоятельствах он не позволил бы так с собой обращаться. Но в данный момент он был во власти тревоги, которая командовала им. И вот наконец пришел страх. А за ним и отчаяние. Иварс заревел, нагнувшись, обхватил голову руками. Слезы, низкое кресло, боль, невозможность что-либо предпринять – не это ли делает человека абсолютно беспомощным и показывает его ничтожность? Это бесспорно. А еще – Иварс не понял, сколько прошло времени, – послышался невдалеке чей-то громкий голос и тот самый молодой полицейский тихо произнес: «Идемте».
   Снова перед глазами проплыла дверь, часть коридора, опять дверь. Вот и знакомая квартира, бесконечные книжные полки, обои с красными цветками.
   На полу в гостиной, на самой середине, на спине лежала Анна. На ней был серый спортивный костюм. Ее босые ноги выделялись даже на фоне серого линолеума: они были синеватые, неподвижные, источающие холод. Через мгновение Иварс обратил внимание на ее руки – они были такого же оттенка, может быть даже чуть более жуткого. Еще мгновение – и он заметил ручку какого-то инструмента, торчавшую из левого бока. И здесь – нет, этого не может быть. Просто не может быть – он сделал шаг вперед, закачался, нагнулся поближе к ней и, стоя в полутора метрах, вдруг вскрикнул и сделал еще один шаг.
   На лбу Анны чем-то красным была нарисована свастика.
   «Кровь, – подумал Иварс, – но откуда?»
   Действительно, крови нигде не было. Нигде. Только сейчас Иварс услышал, как рядом плачет Айта. Она сидела в углу комнаты на стуле, нагнувшись и положив голову на руки.
   – Так, объясните мне, наконец, что здесь случилось. – Иварс начал постепенно осознавать необратимость произошедшего. В ушах звенел пульс, к горлу подкатывались слезы. Но надо было сдержаться. Ради Анны.
   – Я была у родителей. Мне утром, совсем рано, позвонила одноклассница Анны и сказала, сказала… – Айта собралась было с мыслями, но снова не смогла совладать с собой, обхватила голову руками и тяжело задышала.
   – Что дальше? – Иварс подошел и обнял Айту за плечи.
   – Она сказала, что Анна не выходит, а они ее ждут, на звонки она не отвечает и как будто бы забыла, что они договаривались, или спит и не слышит. Я пришла, хорошо, здесь недалеко. Открыла и увидела…
   – Боже…
   – Иварс, скажи, за что нам это все? Что мы такого сделали, чтобы нам довелось увидеть смерть нашей дочери? Скажи…
   Иварс молчал. Молчали и полицейские – молодой так и стоял в дверях комнаты с того момента, как вошел в нее вместе с Иварсом. В углу комнаты стояли и молчали еще двое, на минуту оторвавшиеся от осмотра вещей и окружающей обстановки. Скрипнула дверь в квартиру – на пороге молча стояли соседи.
   – Я попрошу вас внимательно посмотреть, все ли вещи на месте, не замечаете ли вы чего-то странного. – Молодой полицейский решил взять инициативу в свои руки. Обстановка была тяжелой, и нужно было что-то предпринять для того, чтобы не дать этой ситуации пойти по самому худшему из путей – пути слез, причитаний и проклятий.
   – Скажите, – Иварс глубоко вдохнул и начал говорить, его голос звучал подавленно, временами хрипло, – скажите, а откуда свастика?
   – Подростки сейчас увлекаются неофашизмом, – начал было молодой полицейский.
   – Но наша дочь никогда ни к чему такому даже не была причастна, – оборвал его Иварс.
   – Как бы то ни было, постарайтесь вспомнить, с кем общалась и дружила ваша дочь. Не было ли среди ее окружения кого то с явными фашистскими или сатанинскими наклонностями?
   – Что вы себе позволяете?
   – Послушайте, я всего лишь выполняю свою работу, а в данный момент делаю выводы из увиденного и услышанного мной. Эксперты осмотрели вашу дочь… ее тело. Свастика нарисована кровью, мы предполагаем, что это ее кровь. А убита она обычным конторским шилом.
   – Ааа, – застонала Айта, снова зарыдала, облокотившись на спинку стула, с которого не вставала уже пару часов, с того момента, как поняла, что все кончено и у нее больше нет дочери, любимой дочери, Анны, ее надежды. Той, в которой она видела себя, все свои лучшие качества – по крайней мере, так казалось Айте, и в это она свято верила.
   – И все же я настаиваю, что наша дочь не фашистка. Фашистка – девочка в пятнадцать лет – с ума сойти, как вам могло такое прийти в голову?
   – Я ничего не утверждаю, я только делаю выводы, – начал полицейский, – прошу меня извинить.
   В его кармане зазвонил мобильный телефон.
   – Алло. Да. Да. Убита. Осмотрели. Тело еще здесь. Квартиру осматриваем. Работаем. Да. Понял.
   – Сейчас придет эксперт. – Молодой полицейский убрал телефон в карман и сделал шаг к Иварсу. – Скажите, а ваша дочь жила здесь одна?
   – Она жила со мной, – ответила Айта, – просто иногда я на несколько дней уходила к родителям, они здесь недалеко живут. Понимаете, люди пожилые, чувствуют себя плохо, нужно ухаживать за ними. Да и я думала, что у дочери будет немного свободы, что мы отдохнем друг от друга.
   – Понятно. А с кем общалась ваша дочь? Кто к ней обычно приходил?
   – Знаете, у нас не было тайн друг от друга. Общалась и дружила она только со своими одноклассниками – больше ни с кем. Когда приглашала кого-то к нам на чай, она всегда мне говорила. Даже когда я была у родителей или на работе, она мне звонила и просила разрешения кого-то позвать в гости.
   – И вы всегда разрешали?
   – Да, с условием, что в квартире будет прибрано, а музыку они не будут включать слишком громко. Соседи бы мне сказали, если бы что-то было не так, – слышимость в доме приличная.
   – А вчера вечером и сегодня ночью вы не слышали ничего подозрительного? – спросил полицейских у соседей.
   Иварс на мгновение даже забыл, что они здесь, в дверях, стоят и слушают, хоть и не участвуют в разговоре.
   – Ровным счетом ничего. Никого, кажется, и не было здесь постороннего, – пожилые супруги переглянулись, – нет, точно никого, мы бы услышали.
   – Так, странно. Вы уверены?
   – Если бы мы были не уверены, мы бы не сказали, что никого не было, мы бы сказали, что сомневаемся или не слышали.
   В коридоре послышались шаги. В квартиру вошел пожилой мужчина в светлых брюках, рубашке с коротким рукавом, цветастой, с нарисованными огромными пальмами. Щеголеватые сандалии слегка скользили по линолеуму.
   – Квартиру осматривали? Отпечатки? Все сделали? Так оперативно? Ну, молодцы. Что требуется с меня? Зачем звонили?
   – Посмотрите вот здесь, посмотрите ее лоб. – Голос молодого полицейского почему-то дрожал.
   – М-да. Любопытно. Очень любопытно, – склонившись над телом, бубнил себе под нос тип в гавайской рубашке. – Вы, полагаю, в курсе, что это такое?
   – Свастика. – Молодой полицейский был немного смущен таким прямым вопросом.
   – Наша дочь не была фашисткой, как и сатанисткой, я настаиваю на этом!
   – Успокойся, Иварс, пожалуйста. – Айта понимала, насколько ему сейчас тяжело и каких невероятных усилий ему стоит сдерживать себя.
   – А кровь ее?
   – Мы предполагаем, что да, – уже более уверенно заявил полицейский, а двое других закивали. – По крайней мере, экспертиза скажет точно.
   – В том-то и дело, уважаемые, что это никакая не свастика – посмотрите, как загнуты края.
   – А что тогда? – Иварс подошел и посмотрел на него практически в упор. – Только что нас здесь вот этот молодой господин убеждал, что наша дочь в пятнадцать лет вовсю фашиствует. Я уже ничего не понимаю. Она убита, а мы тратим время на какую-то ерунду. Сделайте что-нибудь, найдите того, кто это сделал. Не ваша ли это работа?
   – Успокойтесь, очень прошу вас. Я всего лишь эксперт, притом на пенсии давно. Искренне Вам сочувствую. Но не свастика это. Верить мне или нет – дело ваше.
   – Так что это тогда?
   – Скажите, вы латыш?
   – Да, – Иварс покраснел, – но какое это имеет отношение к тому, что моя дочь мертва?
   – Вы когда-нибудь слышали про крест Лаймы?
   – Смутно помню. – Иварс немного остыл. – Что-то рассказывала моя бабушка.
   – Так вот, это древний символ счастья. Он появляется в доме тогда, когда человек рождается и должен уйти вместе с ним.

IV

   Давным-давно после страшной бури выглянуло Солнце, и Великое море отступило, обнажив берег. Его неровная кромка тянулась далеко за горизонт. Да и где начинается горизонт и заканчивается суша, понять было сложно – там, вдали, буря еще была сильна. На седьмой день после бури прибой вынес на берег девушку. Ее волосы были белее лунного света, пальцы нежнее первой весенней листвы, сама она была стройна, как веточка молодой вишни, и прекраснее ее никогда никто не видывал.
   Утром ее нашли на берегу рыбаки, тянувшие к морю на толстых веревках свои лодки, подкладывая под их днища бревна. Они побросали все и на руках отнесли девушку в деревню. Три дня, пока мужья были в море, женщины выхаживали незнакомку, а когда лодки наконец причалили к берегу с уловом, она пришла в себя.
   Ни о чем ее не стали расспрашивать жители деревни, только накормили ухой, копченой треской и отпустили, пожелав доброго пути. Девушка направилась к растерзанному бурей морскому берегу и долго сидела, глядя на закат, тихо напевая самую прекрасную из песен, которые кто-либо когда либо пел на берегу Великого моря. А ночью направилась туда, где ветер тысячелетиями строил большую песчаную дюну.
   Девушка набрала в подол песка – много-много, столько, что вряд ли кто из нас способен столько унести. Пока, скользя по глади воды, над Великим морем всходило Солнце, девушка рассыпала песок по берегу моря, чтобы о страшной буре людям ничто не напоминало, чтобы закрыть песком камни и поваленные деревья, ведь тогда, как она думала, рыбакам будет легче тащить к Великому морю свои лодки.
   Едва взошло и вдруг погасло Солнце, нахмурилось Великое море, пришла огромная туча, начал накрапывать дождь. Девушка быстро высыпала из подола на берег оставшийся песок и побежала по кромке воды обратно к деревне. Дождь все усиливался. Сверкнула молния – и ударила девушке прямо в сердце.
   Рыбаки проснулись от грома, но, когда вышли из домов к берегу Великого моря, уже вовсю светило солнце. Они смотрели на преобразившееся за ночь побережье Великого моря, на белый песчаный пляж, тянущийся сколько видит глаз. Великое море больше не шумело – до слуха рыбаков доносился лишь его вкрадчивый шепот, juras balss, которым Великое море напевало ту самую прекрасную песню, которую на закате пела спасенная ими девушка. А ее следы на песке вели по кромке воды вдаль, и прибой едва мог их смыть – с каждым накатом волны они появлялись вновь, такие небольшие полоски, которые оставляла на песке она, когда бежала в надежде на спасение обратно в деревню.

V

   За две недели не изменилось ничего – так могло показаться стороннему наблюдателю, если бы такой нашелся и смог скрупулезно сопоставить все события и факты. С одиннадцати утра до шести вечера Иварс и Айта по-прежнему занимались своей обычной работой. Разве что она перебралась к нему, сказав, что не может быть одна там, где все ей напоминает об Анне. К ним два раза приходил проводивший расследование молодой полицейский, заставляя заново восстанавливать в памяти тяжелые картины того июньского дня. Гунарс приезжал на несколько дней на похороны и совершенно убитый горем уехал к себе.
   – И все-таки я не понимаю, категорически не понимаю, что могло случиться с Анной, – сказал как-то Иварс за завтраком.
   – Знаешь, чем больше я думаю об Анне и о том, кто мог так с ней поступить, мне все более кажется, что мы никогда ничего не узнаем, – согласилась Айта. – Посуди сам: дверь была закрыта изнутри, окна тоже, в квартире никого не было, кроме нее, и кровь тоже ее, и шило она взяла из ящика с инструментами. Бедный Гунарс – что теперь будет с ним? Он так надеялся, что сестра станет со временем ему хорошей помощницей.
   – Ты хочешь сказать, что будет с нами со всеми?
   – Ты прав. Такими, как раньше, мы уже никогда не будем. Все изменилось. Все. Ладно, давай собираться – нас уже ждут.
   Айта заботливо вымыла две чашки и тарелку, оставшиеся от их скромного завтрака, протерла стол. Только сейчас, собираясь, она заметила, что на полках и тумбочке в коридоре давно не вытирали пыль.
   – Иварс, что это? – спросила она, стоя с тряпкой в одной руке и с букетиком из цветка ромашки и дубового листа в другой. – Ты праздновал в этом году Лиго?
   – Не праздновал. Нашел в кармане и положил тут как раз в тот день.
   – Иварс, но посмотри, он совсем свежий!
   – Правда?
   – Как знаешь. – Айта давно привыкла к странностям Иварса, к тому, что он может забыть абсолютно все. Только про себя подумала о том, что праздновать Лиго и забыть об этом – уже, пожалуй, слишком. Но тут же вспомнила об Анне. – Точно, поэтому.
   – Ты что-то сказала? Я готов ехать, у нас сегодня встреча с Викторасом, критиком, я тебе о нем рассказывал, замечательный персонаж. Думаю, он уже добирается из аэропорта – так и есть.
   Иварса прервал телефонный звонок.
   – Sveiki, Viktoras. Ja, labi. – Иварс изменился в лице. – Айта, поторопись, он взял такси и будет у нас через полчаса.
   Как и предсказывал Иварс, едва они поднялись по мраморной лестнице в офис, в дверях показался высокий загорелый мужчина с аккуратной бородой, всем видом и одеждой показывающий окружающим свою интеллигентность и то, что он действительно тот, за кого себя выдает.
   Викторас Лиепиньш был известным и в чем-то даже скандальным литературным критиком. Критиковал он часто и по разным поводам. Подопечным Иварса от него доставалось, но никто не жаловался: попасться на перо к Лиепиньшу – это значило быть замеченным. А внимание в литературной среде ныне ценится больше, чем собственно прочтение произведений, – Иварс прекрасно понимал это и никогда не возражал, когда в очередной раз читал в каком-нибудь журнале разгромную колонку, ведь уже на следующий день звонили из издательства сообщить, что тираж распродан и требуется договор на допечатку. Это казалось Иварсу забавным.
   – Иварс, прими мои соболезнования по поводу дочери. – Викторас был всегда в курсе всех событий. – Если я чем-то могу помочь, то обращайся, сделаю все зависящее от меня.
   – Спасибо, спасибо тебе.
   Зашумела кофеварка. Айта принесла в кабинет на маленьком синем подносе две чашечки кофе.
   – Расскажи, Иварс, мне, каковы твои ближайшие планы. Недавняя детективная серия, признаюсь, при всей своей банальности оказалась весьма востребованной. Уверен, ты читал мои скромные комментарии.
   – Викторас, ты же знаешь, все планы у меня здесь. – Иварс похлопал себя ладонью по лбу и при этом чуть не расплескал кофе, держа чашку с блюдцем в другой руке. – Могу только в общих чертах тебе сказать.
   – Скажи, будь добр…
   – И скажу: я не намерен ничего менять, абсолютно ничего. Авторы приходят, я просматриваю рукопись и, если есть что-то стоящее, предлагаю свои скромные услуги как редактора и агента.
   – Иварс, я не об этом.
   – А я как раз об этом. Понимаешь, Викторас, ты все время ждешь какого-то чуда. Ждешь, что вот-вот родится новый гениальный писатель, который оставит позади себя всех пишущих сейчас. И ты думаешь, что рождение этого писателя зависит именно от меня?
   – По крайней мере, ты не должен его прошляпить!
   – Ты меня недооцениваешь. Или считаешь, что я уже открыл такого писателя и скрываю его от тебя?
   – Я этого не говорил. Просто давно не приходилось читать чего-то действительно потрясающего, сплошное ремесленничество. – Викторас допил кофе, осторожно поставил чашку с блюдцем на столик и отодвинул их от себя.
   – Интересно, ты еще десять минут назад восхищался детективами, но уже успел изменить свое мнение.
   – Ничего подобного, Иварс. Они замечательны, но не более.
   – Чего же ты ожидаешь? Интеллектуальная проза плохо продается – думаю, ты осведомлен об этом не хуже меня.
   – Я ожидаю… – Викторас смутился. – Честно? Мне хочется, чтобы появилась книга, которую с удовольствием можно будет читать и через двадцать, и через пятьдесят, и через сто лет. Про то, что есть сейчас, я такого уж точно сказать не могу.
   Иварс молчал. Конечно, он понимал, что Викторас прав. Он был чертовски прав, как никогда прав. Но что можно было предпринять? В разговоре возникла пауза. Иварс выпил последний глоток уже остывшего кофе. Двое старых друзей, коллег и соперников одновременно, сидели друг напротив друга в глубоких кожаных креслах и молчали. Викторас чувствовал себя неловко.
   – Прости, Иварс, не хотел задевать тебя за живое.
   – Нет, Викторас, все в порядке, я рад видеть тебя и ценю то, что ты откровенен со мной. – Иварс многое бы отдал сейчас за то, чтобы вдруг в кабинет постучалась Айта и спросила, не принести ли еще кофе. Но Айта была занята своими делами и, судя по всему, не хотела мешать происходившему в кабинете разговору. Она давно привыкла к визитам разных странных личностей, многих из которых Иварс знал еще с университетских лет, и усвоила железное правило: если мужчины говорят о литературе и вообще о чем-либо, то их лучше не беспокоить.
   Лиепиньш ушел через полчаса. Иварс долго стоял на пороге офиса и смотрел вслед, даже тогда, когда внизу хлопнула дверь.
   – Айта, если меня будут искать, то скажи, что я работаю, – резко бросил Иварс. – Дай мне ключ от квартиры… той…
   – Что с тобой?
   – Я в порядке, Айта, в порядке, просто мне надо побыть одному и кое-что найти в библиотеке. До вечера!
   В этот момент Иварс осознал, что с момента убийства Анны впервые едет в квартиру, где она жила с Айтой и где в комнатах, в коридоре и даже на кухне на стеллажах теснились книги, собранные им еще в юности. Проза, поэзия, критика – как давно он не прикасался к этим корешкам.

VI

   Иварс старался не думать, что там, в соседней комнате, была убита Анна. Хотя Айта приложила все силы и мужество для того, чтобы стереть следы того страшного дня – даже серый линолеум был застелен непонятно откуда взятым старым ковром, – сам дух смерти чувствовался повсюду.
   Тишину разбил скрип стремянки – Иварс приставил ее к этажерке, пытаясь дотянуться до самой верхней полки, книги на которой буквально касались потолка.
   «Сколько же здесь пыли, – произнес про себя Иварс. – Это Быков, Бродский… Где же Белшевица?»
   Потом вспомнил, что, вероятно, переставил эти книги на полку в другую комнату, которую занимала Анна. Заходить туда не хотелось. Иварс шагнул к двери и слегка толкнул ее вперед. Перед ним на полу на том самом месте лежала Анна.
   – Боже! – прошептал Иварс. Он дернул дверь за ручку на себя, через секунду снова ее открыл. Пол был застелен ковром, мебель переставлена – и если бы тот самый молодой полицейский сейчас пришел сюда, то он бы точно не узнал места происшествия.
   Иварс стоял на середине комнаты и вглядывался в книжные полки, стараясь ни о чем больше не думать.
   – Кажется, вот здесь. – Он потянулся к самой верхней полке, но достать книги не смог. – М-да.
   Он направился в соседнюю комнату, схватил стремянку и потащил ее через коридор, задев при этом керамическую вазу, стоявшую на полу и служившую подставкой для зонтов. Ваза глухо зазвенела, но не упала. Звон пронесся эхом по квартире, а когда прекратился, Иварса вновь охватило неприятное чувство тишины.
   Приставив стремянку к шкафу, он взобрался на самый ее верх и потянул на себя несколько книг. Книги поддались удивительно легко – Иварс потерял равновесие. Несколько секунд он провел, цепляясь за воздух на раскачивающейся стремянке, а через мгновение облокотился на шкаф. Стремянка упала. Шкаф, не выдержав веса Иварса и сотен книг, нагроможденных сверху, слегка покачнулся. Книги посыпались – Иварс в этот момент уже лежал на полу. Книги, словно волна, с грохотом упали на него. И снова в квартире установилась полная тишина, как будто ее ничто и не нарушало.
   – Прекрасно, просто прекрасно. – Иварс сел, разгребая вокруг себя гору книг и смахивая с одежды клубки мягкой домашней пыли, которая годами собиралась на верхних полках и именно сейчас предстала во всей красе. – Разберемся.
   Иварс откладывал книги в сторону, одну за одной, внимательно читая названия.
   – А вот и она.
   Иварс раскрыл небольшую книгу, на титульном листе которой синими чернилами по-латышски было написано «На память» и стояла аккуратная подпись. Он вспомнил, как Визма Белшевица ему, начинающему редактору, только только окончившему университет, подписала этот сборник стихов…
   Вдруг Иварс вскрикнул и выпустил из рук книгу, глядя на следующую, которую он собирался рассмотреть и поставить на полку рядом с другими.
   Это была абсолютно новая книга в красивом кожаном переплете, из которого торчал, словно закладка, букетик из переплетенных вместе ромашки и дубового листа. Букетик был абсолютно свежим, будто книгу только что перелистывал кто-то и, желая продолжить чтение через каких-нибудь пару минут, предусмотрительно сделал закладку. И Иварс открыл книгу на этом месте.

VII

   Вернуться на две недели назад. Анна. Почему? Что это такое? Откуда? Мысли вертелись в голове Иварса, а глаза жадно скользили по печатным строчкам, лишь изредка поднимаясь немного наверх в стремлении вновь перечитать окончание предыдущего абзаца. Счастье. Рождены для счастья. Покуда жив, храни крест Лаймы. Исчезнет вместе с тобой.
   «Этого не может быть, – сказал Иварс сам себе, – просто не может быть. Спокойно. Нужно прочесть все с самого начала. Это какая то ошибка. Просто совпадение и ничего, кроме совпадения».
   Счастье. Рождены для счастья. И дан каждому крест Лаймы. Свое счастье. Оно всегда с тобой.
   Только сейчас Иварс стал понимать, что смерть Анны не была просто случайностью. Это не просто ее знакомства с какими-то странными людьми, не просто какое-то безумие, хулиганство или средневековый обряд. «Счастье исчезнет вместе с тобой», – Иварс снова перечитал эту фразу. «Нет, этого просто не может быть. Она убила себя по этой книге? Но чего ей не хватало для счастья? Я уверен, что моя девочка была счастлива. Иначе просто быть не могло.»
   Иварс попытался встать, но споткнулся о лежавшие вокруг книги, слегка вскрикнул и снова оказался на полу.
   «Счастье исчезнет вместе с тобой. – Иварс снова и снова повторял это про себя. – Что за ерунда? Как такое вообще может быть?»
   Он снова вспомнил свой ужас при виде Анны, рукоятки шила, лужицы крови и этой свастики на лбу, креста Лаймы. Нет, Анна никогда не разделяла фашистских убеждений, никогда не общалась с такими людьми, а если и общалась, то уж точно не разделяла их взглядов. Она была осторожной девочкой. Иварс вспомнил, как однажды кто-то на тротуаре около дома разбил бутылку. Анна, а ей тогда было лет семь, не больше, сбегала домой за веником и смела все осколки с середины дороги.
   – Знаю, папа, ты будешь ворчать, но я просто не могла пройти мимо, – сказала тогда она, – да и ты можешь идти снова погруженный в свои мысли, споткнешься и поранишься.
   Нет, Анна была умницей. И не могла она себя убить. Зачем? В свои пятнадцать она еще ни с кем не встречалась. В школе особых проблем, а тем более конфликтов у нее не было. Иварс поймал себя на мысли, что пытается встать на место своей дочери и оценить вероятные и не очень причины того, что произошло. Какая разница, ведь ее все равно не вернешь?
   Иварс снова раскрыл книгу, прищурил глаза, но уже не смог найти того, что-только что читал. Перед глазами плыли круги. Комната показалась ему маленькой и совершенно лишенной воздуха. Он почувствовал, что задыхается, и начал отчаянно глотать воздух, как глотают воздух только что пойманные рыбы или пытаются надышаться мальчишки, ныряющие летом с лиепайского мола.
   – Нет, нет, нет. – С усилием Иварс смог наконец встать. – Этого не может быть!
   Он швырнул книгу в угол комнаты, быстро подскочил к окну, дернул за шпингалеты, открыл первую раму, затем дернул вторую. Она не поддавалась. Иварс с силой дернул за ручку и, вырвав шпингалет, высунулся в раскрытое окно и сделал глубокий вдох.
   Неожиданно Иварс почувствовал, что в комнате есть кто-то, кроме него. По крайней мере, такое ощущение у него возникло в тот момент, когда он наконец понял, что оставить книгу, заложенную свежим букетом, мог только человек, который либо приходит сюда, либо… Иварсу снова стало нехорошо. Легкий холод пробежал по спине, ноги стали совершенно ватными. Он задыхался, несмотря на то что стоял у распахнутого окна. Его душил страх, страх перед тем, что-тот, кто убил его дочь, может быть здесь. Или бывает здесь. Или может прийти с минуты на минуту.
   Что-то скрипнуло. Шелохнулась занавеска. Иварс затаил дыхание, но снова стал задыхаться. Где-то рядом кто-то есть. Кто-то стремится сюда войти, вот-вот ворваться, чтобы расправиться с ним так же, как с Анной. Расправиться – и нарисовать на лбу своей жертвы свастику. Пусть все думают, что это крест Лаймы. Пусть строят свои догадки. Но человека уже нет, еще одна жертва. Его убьют, точно убьют. Вот легкий скрип повторился. Снова шелохнулась занавеска. И стало прохладно, по комнате загулял сквозняк.
   Занавески вырвались наружу из окна и стали хлопать по рамам. Иварс задрожал, закрыл глаза. Так продолжалось всего несколько секунд. Холод командовал телом, но он вспотел. Ему было страшно, но он не кричал, не проронил ни звука, ни слова.
   Иварс, стараясь не шуметь, ступил, потянулся – и уже держал в руке маленькую фарфоровую вазочку. Сквозняк усилился. Что-то снова скрипнуло, только чуть отчетливее. Иварс заплакал, как не плакал в тот момент, когда узнал, что его дочери больше нет, как не плакал даже на ее похоронах. Минута. Снова скрип. Иварс уже ничего не видел от слез, только сжимал в руке вазу.
   Вдруг послышался скрип, а за ним Иварс услышал звук шагов. Шаги приближались. Занавески продолжали яростно хлестать по рамам. Прикрытая дверь в комнату распахнулась. Иварс зажмурил глаза, покачнулся, споткнулся на разбросанных повсюду книгах, упал на колени и почти сразу же с яростью бросил вазу в сторону двери.
   Все стихло. Иварс даже не слышал ни звона стекла, ни того, что было потом. Ничего.

VIII

   – Ты слышишь меня, – голос Айты был испуганным, но довольно уверенным, – Иварс!
   Иварс очнулся оттого, что кто-то хлещет его по щекам, а потом он почувствовал холодную воду на лице и открыл глаза. Рядом на коленях стояла Айта и лила воду из маленькой эмалированной кружки.
   – Прекрати, что ты делаешь, – пробормотал Иварс и тут же опомнился. – Что случилось?
   – Ты потерял сознание, – Айта поставила кружку на пол. – Хотя, знаешь, это я у тебя должна спросить, что случилось, что здесь за беспорядок. И вообще, ты бы мог мне позвонить, я бы приехала сразу, особенно если тебе стало плохо.
   Иварс молчал.
   – Мне не стало плохо, Айта, я нашел книгу, в ней написано, как убили нашу Анну.
   – И где она? – удивилась Айта.
   – Вот. – Иварс указал рукой на лежавший поверх груды книг аккуратный том в кожаном переплете. – И еще, там была закладка, ну, ромашка и лист дуба, совершенно свежие, не засушенные, как будто здесь кто-то был.
   – Ну, само собой, здесь кто-то был! – Айта не спешила тянуться за книгой.
   Привыкшая мыслить рационально, она внутренне не принимала для себя хоть сколько-нибудь мистической версии гибели дочери. Конечно, ей было очень тяжело, с трудом удавалось держать себя в руках. Айта понимала, что должна быть сильной.
   – Здесь была я, убиралась, соседи помогали немного. – Айта говорила медленно и спокойно. – Так о чем ты прочел в книге?
   Иварс пытался встать.
   – Обо всем, – почти шепотом сказал он. – Ты сама открой и прочти.
   Книга лежала в углу комнаты, около окна. Айта открыла и пролистала ее. Книга была пуста. Несколько сотен чистых страниц были заключены в аккуратный и, несомненно, дорогой переплет. Книга действительно была заложена примерно посередине переплетенными между собой дубовым листом и ромашкой, но, как показалось Айте, они не были свежими.
   – Не вижу здесь ничего подозрительного. – Айта захлопнула книгу. – А вот тебе нужно немного отдохнуть, иначе ты просто погубишь себя и ничего хорошего из твоих попыток разобраться не получится.
   Иварс задумался. Может, это все просто ему кажется? Ему очень хотелось бы все понять как можно быстрее, и в этом его стремлении была доля истины. Время шло, обстоятельства забывались, стирались из памяти, обрастали домыслами, догадками, предположениями. А между тем тот, кто погубил Анну, оставался на свободе безнаказанным. Кто он? Чем обидела его Анна? Зачем было лишать ее жизни?
   – Знаешь, Иварс, сходил бы ты лучше к тому полицейскому, помнишь, такой пожилой, эксперт? – Айта потянула Иварса за руку и помогла ему встать. – А ты искал ту книгу Белшевицы, с автографом?
   – Да, нашел я книгу, только не рассчитал свои силы, дернул за полку, не удержался, и все рухнуло. – Иварс рассматривал гору книг, лежавших на полу. – Затолкать все книги на шкаф, к потолку, была плохая идея.
   – Это была твоя идея, помнишь, – покачала головой Айта. – Так что насчет полицейского? Он же оставлял тебе свою карточку?
   Иварс задумался и посмотрел в сторону окна.
   – Оставлял. Позвоню ему сегодня. Ты права, все-таки это единственный, кто пытался по-настоящему разобраться в смерти нашей дочери. Остальным, похоже, просто все равно.
   – Зачем ты так говоришь? – Айта начала собирать с пола книги. – Посуди сам. Тебе не все равно, мне не все равно. Полиция начала расследование. Не все равно и соседям. Помнишь, как они старались нас поддержать. Мне кажется, что они чувствуют за собой вину, что не были внимательными и недосмотрели. Ты, надеюсь, не винишь их в чем-то?
   – Нет, конечно нет. – Иварс подошел к двери и прислонился к ней. – Я виню только себя. Как-то за всей этой работой, всей этой суетой мы почти не обращали внимания на то, что творится в жизни у нашей девочки. Я очень мало проводил с ней времени, очень мало. И самое большее из того, что я сейчас могу для нее сделать, – это во всем разобраться.
   Айта молчала. Конечно, она была согласна со всем, о чем говорил Иварс, но боялась, что он так ничего и не сможет узнать, а нервничая, погубит и себя.
   – Да, и, может, ты тоже это чувствуешь, – продолжал Иварс. – Без Анны наша жизнь уже не та, что была раньше. В ней не хватает самого главного. Я говорю про смысл. Я думал всегда, что в нашем с тобой, Айта, успехе состоит будущее нашей дочери. Ведь, возможно, она пошла бы по нашим стопам. Я был бы счастлив, если бы она продолжила то, чем занимаюсь сейчас. Гунарс совершенно другой, а вот Анна, Анна была способна на многое.
   Иварс помог Айте собрать книги и поставить их обратно на шкаф. Закрыв окно, они вышли из квартиры во двор, где присели на скамейку. Иварс сжимал в руке томик Визмы Белшевицы, изредка открывая его и разглядывая автограф.
   – Не вздумай возражать, Иварс, поведу я. – Айта встала и направилась к машине, затем, сделав несколько шагов, вернулась и протянула руку.
   Иварс покопался в кармане и отдал Айте ключи. Он медленно пошел за ней, не намереваясь возражать.
   Дома, за чашкой горячего кофе Иварс обдумывал, звонить или нет тому полицейскому эксперту. В конечном итоге, успокоившись и отойдя от всего произошедшего до этого, Иварс понял, что эта идея хоть и не лучшая, но единственная.
   Они договорились встретиться завтра днем у Иварса в офисе. Полицейский, как оказалось, жил недалеко. Иварса смущало, что он едва знал этого человека. К тому же о чем он должен был ему рассказать? О странной книге? О том, какая была Анна в жизни? О том, что сам очень мало уделял дочери внимания?
   – Я знаю, что ты сомневаешься. – Айте идея обратиться к бывшему полицейскому эксперту, предлагавшему услуги детектива, казалась вполне логичной. – Но что ты можешь сделать сам? Начнем хотя бы с этого, выясним хотя бы какие-то подробности.

IX

   – Александр. – Бывший полицейский протянул Иварсу руку. – Пожалуйста, зовите меня просто Александр, не надо этого Александрс. Хорошо? Я начинал в милиции, потом работал экспертом в полиции, сейчас чаще всего выступаю как частный детектив и всегда просил и прошу называть меня именно так, чтобы не было никаких недоразумений.
   – Хорошо, Александр, как скажете. – Иварс сделал знак рукой, означавший для гостя приглашение присесть на кожаный диван в кабинете, а для Айты – принести по чашечке кофе.
   Александр был еще совсем не старым человеком. Он был невысокого роста, слегка небрежно выбритый, с короткими светлыми волосами, в которых уже угадывалась седина. Александр с интересом разглядывал кабинет Иварса, его рабочий стол, заваленный папками с рукописями, книгами, старинную печатную машинку, стоявшую на маленьком столике в углу.
   – Работает? – наконец спросил он, когда Айта принесла кофе.
   – А, вы о машинке, – спохватился Иварс. – Да, кажется, работает, но я ею давно не пользуюсь, купил, когда еще учился в университете. А сейчас, понимаете, совсем другое время, совсем другая техника, зато такие вещи могут спокойно стоять и радовать глаз.
   – Давайте ближе к делу. – Александр сделал глоток кофе. – Правильно я понимаю, речь пойдет о смерти вашей дочери? Полиция зашла в тупик с этим расследованием. Да и не особо много зацепок есть, чтобы что-то расследовать, если быть откровенным с вами, Иварс, до конца.
   – Да, к сожалению, это так, – вздохнул Иварс. – Давайте договоримся о том, сколько я вам должен.
   – Вы должны мне пятьдесят латов, это на текущие расходы. – Александр пожал плечами. – Ну а в случае, если мне удастся что-то раскопать и передать дело полиции или сразу в суд, мой гонорар составит четыреста латов. Вы согласны?
   – Конечно, согласен, это очень честно с вашей стороны, – заметил Иварс. – Получается, выяснить что-то как можно больше о том, почему умерла наша Анна, – и в наших, и в ваших интересах.
   – Иварс, а вас интересуют больше подробности или причина?
   Александр пошел на эту провокацию сознательно. Ему хотелось убедиться, что для Иварса его сыскная работа не будет пустой формальностью.
   – Да, причина, конечно! Но вы же понимаете, что-тот человек, который это сделал, он до сих пор на свободе, не понес никакого наказания, а на мне и Айте груз вины. Мы спрашиваем у себя, кто такое сделал с нашей девочкой, почему все это произошло. А ответа дать никто не может, – Иварс разволновался и говорил, отчеканивая каждое слово.
   – Я все понимаю, Иварс, все понимаю, вы успокойтесь. Я в курсе многих деталей, не буду заставлять вас повторять все то, что вы уже рассказывали для протокола. Меня интересуют только подробности, совершенно частные подробности. Я даже записал те вопросы, которые у меня возникли. Вы позволите? – Александр достал из кармана рубашки маленький блокнотик, из металлической спирали которого торчал огрызок карандаша.
   Иварс задумался.
   – Да, конечно, спрашивайте, постараюсь вам рассказать все, что знаю. Да и Айта здесь. – Иварс кивнул в сторону приоткрытой двери.
   – Что ж, приступим. – Александр сделал еще глоток кофе. – Скажите, а откуда вы родом? Есть у вас братья, сестры?
   – Я родился в Олайне, окончил там школу, перебрался в Ригу, поступил в университет, потом служил в армии. Позднее, когда вернулся, закончил учебу. Только не совсем понимаю, к чему вы это у меня спросили. Мой отец умер, когда я был еще совсем маленьким, его не помню. Воспитывала меня мама, ее не стало два года назад.
   Детектив делал пометки в блокноте, продолжая внимательно посматривать на Иварса и на окружающую обстановку.
   – А у жены вашей есть сестры или братья?
   – Александр, видите ли, мы формально не женаты, хотя живем вместе много лет и у нас есть дети. – Иварс тер висок пальцем правой руки, так он обычно делал, когда читал что-то крайне любопытное. – Да, у Айты старшая сестра живет здесь, в Риге.
   Иварс замолчал и сам удивился своему молчанию. По его представлениям, разговор с детективом должен был больше напоминать допрос, чем неторопливую беседу.
   – Скажите, а за дочерью вы точно не замечали никаких наклонностей? – Александр начал говорить тише. – Ну, вы понимаете, о чем я. Плохие компании, фашизм, национализм. Вы же видели все эти шествия, хотя я, если быть честным, совершенно нейтрально к ним отношусь.
   – Айта, – крикнул Иварс, – Айта!
   Через несколько секунд Айта показалась в двери. Она не хотела вмешиваться, но понимала, что ее присутствие необходимо, чтобы поддержать Иварса. Этот бывший полицейский напоминал Айте ее отца. Такой же спокойный, невозмутимый, собранный. Иварс же хотел, чтобы Айта обязательно услышала то, что он скажет про Анну, и поправила, если сочтет неточными какие-то подробности.
   – Нет, наша дочь не состояла в сектах, не увлекалась ни фашизмом, ни национализмом, – спокойно ответил Иварс и посмотрел на Айту. – Да и в ее возрасте это вообще рано, ведь так?
   – Слишком рано, – добавила Айта. – Она дружила только с несколькими девочками из своего класса. Конечно, иногда оставалась на пару дней одна, но такое было три-четыре раза в год, когда я навещала родителей. В остальное время Анна была под присмотром, всегда мне звонила и сообщала, где она, как у нее дела, когда вернется со школы.
   – А вы никогда не подозревали… – начал Александр. – Вернее, по-другому спрошу. У вас есть недоброжелатели? Может, были какие-то конфликты? Сферы интересов с кем-нибудь пересекались?
   Иварс отвернулся и смотрел в окно.
   – Поймите, Александр, я всего лишь литературный агент, редактор. К коммерческой деятельности имею отношение лишь отчасти. Да, за свои услуги я получаю некоторые отчисления, гонорары. Прибавьте к этому и многое другое, что я делаю не за просто так. Суммы получаются немаленькие, учитывая общий объем работы. Но поверьте, что никому не переходил дорогу, ни с кем не ссорился просто потому, что не было повода. Деньги зарабатываю своим умом, усердием, а не какими-то сделками или махинациями. Ну какой из редактора бизнесмен?
   – Но вы же рекомендуете издательствам тех или иных писателей?
   – Да, рекомендую, и что? – Иварс повернулся к собеседнику. – Продумываю серии книг, веду переговоры с авторами, с зарубежными издательствами. Я знаком с несколькими своими, так сказать, коллегами. Со всеми у меня хорошие отношения, мы часто встречаемся, обсуждаем, спорим, ну, вы понимаете, даже откровенно коммерческая, бульварная литература все-таки требует какого-то неформального, кулуарного подхода.
   Иварс был абсолютно честен с детективом даже в таком тонком вопросе. В его офисе часто проходили обсуждения любовных романов начинающих авторов. Иварс никогда не гнушался внимательно изучать подобные произведения. «Написать приличную мелодраму для массового потребления нисколько не легче, чем серьезное, интеллектуальное повествование, чтиво для избранных», – сказал он однажды в разгар спора. Столь неоднозначный довод заставил пару изрядно захмелевших гостей литературной посиделки быть осторожнее с комментариями, чтобы не обидеть Иварса.
   – Значит, ни врагов, ни конкурентов? – переспросил детектив.
   – Умоляю вас, какие конкуренты, какие враги! – Иварс снова отвернулся и говорил, глядя в окно. – Я бы, наверное, знал об их существовании, уж как-нибудь они давно бы себя выдали. Ведь так?
   Александр перестал записывать. Он упорно искал ниточку, за которую можно уцепиться, начиная расследование. Такой странный случай был в его практике впервые. Действительно, внешне все выглядело как ритуальное убийство: свастика, нарисованная кровью, рукоятка шила, воткнутого практически в самое сердце, отсутствие каких-либо следов и мотивов. Но это только внешне. Александр начал подозревать, что Иварс что-то недоговаривает. Уж слишком часто он делал паузы, отвлекался и смотрел в окно.
   – Скажите, Иварс, а с вами в последнее время не происходило ничего странного, не узнали ли вы чего-то такого, о чем стыдитесь, стесняетесь или просто не хотите мне говорить? – Александр решил действовать напрямик. – Я не полицейский, мы говорим не для протокола, и мне хочется выяснить, что вас так беспокоит.
   – Это все пустяки, моя фантазия, – начал Иварс, но детектив его оборвал:
   – Никаких пустяков не бывает в таких делах. Да и если это пустяк, зачем его скрывать?
   Иварс нервно взглянул на дверь: Айта, судя по всему, занималась своими делами. Но на всякий случай он решил говорить тише.
   – Понимаете, после гибели дочери, на следующий день или через несколько дней, я уже не помню точно, у себя в кармане я нашел небольшой букет, сплетенные дубовый лист и ромашка, знаете, что-то подобное делают на Лиго.
   Александр внимательно слушал. Он даже не записывал, а именно слушал, стараясь вникнуть в то, что ему говорит, бледнея, вполне успешный и лишенный предрассудков взрослый человек.
   – И почему вас это смутило? – спросил детектив.
   – Сначала я не придал этому особого значения, решил, что кто-то подсунул, тем более Анну убили как раз на следующее утро после Лиго. – Иварс перешел практически на шепот. – Но вчера утром я поехал туда, в ту квартиру, найти кое-какие книги, у меня там небольшая библиотека, многие книги я храню именно там. Так вот, мне постоянно казалось, что в квартире кто-то есть. А потом…
   – Не волнуйтесь вы так, Иварс, постарайтесь успокоиться и рассказать, что случилось потом, после того как вас стало преследовать чувство присутствия кого-то постороннего. – На всякий случай Александр тоже говорил очень тихо.
   – Простите. – Иварс глубоко вдохнул. – Потом, когда я не нашел нужную книгу в одной комнате, я пошел в другую, где и жила Анна и где ее нашли. Там все уже немного изменилось, Айта постаралась. Когда я искал книгу на самых верхних полках, я оступился и упал, уронив все книги, стоявшие сверху шкафа, на пол. И среди книг я нашел одну, в новом кожаном переплете, и в ней…
   Несмотря на все старания, Иварс не мог сдержать волнения. На мгновение ему почудилось, что кто-то посторонний находится в офисе и слушает то, что он рассказывает детективу. Но это чувство исчезло столь же стремительно, сколь и возникло. Александр же решил не торопить Иварса и позволить ему выговориться. В конце концов, он этого всеми силами и добивался, однако не подозревал, что это окажется для Иварса сопряжено со столь заметными внутренними терзаниями.
   – Иварс, вы должны мне рассказать то, что было в той книге, даже если это вам только показалось или выглядит совершенно нелепо. – Александр пытался давить своим спокойствием.
   – Понимаете, я пробежал по страницам, а там рассказывалось о кресте Лаймы, о том, что каждый может быть счастлив и с собой уносит свое счастье, что отнимающий счастье у другого будет поражен прямо в сердце. – Иварс замялся. – Или что-то в этом духе, некоторые подробности я уже немного забыл. Хотя Айта не увидела в этом ничего имеющего отношение к смерти Анны. Айта. Айта!
   Несколько секунд – и лицо Айты показалось из-за двери.
   – Скажи, ты помнишь, что было в той книге, которую я тебя просил посмотреть? – спросил Иварс уже во весь голос.
   – Книге? – Айта удивилась. – Там было пусто, Иварс, это был какой-то альбом, не более того.
   У Иварса по телу пробежал легкий холод. Он почувствовал сухость во рту, ощутил, как немеют ноги. Немеют не оттого, что затекли от долгого сидения в неудобной позе на диване или стуле, не от проблем с сосудами, что для мужчин его возраста не редкость. Онемели от страха, как будто он снова сейчас оказался в той самой комнате и раскрывает ту самую книгу.
   – Ты уверена, Айта? – Иварс подумал, что, возможно, они говорят о каких-то двух разных книгах. – Та, в кожаном переплете, помнишь?
   – Иварс, помню прекрасно. – В приемной зазвонил телефон, и Айта почти кричала уже на ходу. – Она была пустая, чистые страницы.
   Такого развития событий Иварс явно не ожидал. Он пожалел, что не спросил Айту об этом в тот момент, когда они еще находились в квартире. История становилась все более запутанной. И здесь Иварс вспомнил одну важную деталь, отчего вдруг стал махать руками, очерчивая в воздухе прямо перед носом детектива непонятные геометрические фигуры.
   – Вспомнил, вспомнил! – Иварс говорил очень быстро. – С книгой все легко проверить, но самое главное не в этом. Помните, я сказал, что нашел после смерти Анны у себя букетик, такой, как делают на Лиго? Так вот, книга эта была заложена таким же букетиком!
   – И что в этом странного? – с недоверием спросил детектив.
   – А то, что в квартире неделю никого не было, – начал Иварс. – Ну хорошо, не неделю, может быть, пару дней, это ничего не меняет. А этот букетик, он был абсолютно свежий, понимаете?
   Александр выронил из рук огрызок карандаша, которым делал пометки у себя в блокноте. История принимала пугающий оборот. Ему, как и Иварсу, все это не казалось простым совпадением. Он попросил Иварса подробнее рассказать ему, как и зачем он поехал снова в ту квартиру и что его так испугало. Узнав, что Айта обнаружила его в полубессознательном состоянии, Александр задумался.
   В правилах Александра, сложившихся за годы работы, было уделять внимание самым внешне даже несущественным деталям. Но это дело сплошь состояло из несущественных деталей, которые никак не складывались в единую картину во время осмотра места происшествия, но становились намного яснее теперь. Впрочем, ясность еще ничего не означала. Своими соображениями Александр ни с кем делиться не спешил.

X

   Через полчаса, пообещав Айте, что будет держать себя под контролем, Иварс уже вез Александра на своем «Кадиллаке» в Олайне, в квартиру, где все произошло. Александр смутно помнил, где она находится. На улице было жарко. В машине работал кондиционер, выходить из нее не хотелось. Всю дорогу Александр и Иварс молчали. Разговор, пару раз едва начавшись, тут же обрывался: каждый думал о своем. Иварс пытался справиться со своим страхом, даже ругал себя за то, что не может ничего с ним поделать. Александр же был погружен в размышления.
   «Хорошо, пусть она не состояла в секте, у ее родителей нет врагов, нет недоброжелателей, – думал он. – Но из квартиры ничего не взято, это не было ограбление. То, что дверь не была взломана, говорит о том, что Анна знала того, кто ее убил, либо же не пыталась сопротивляться и одно не исключает другого.»
   – Приехали, – тихо сказал Иварс.
   Александр его как будто не слышал.
   – Хорошо, хорошо, не надо так кричать, – ответил детектив, когда Иварс повторил то же самое. – Я просто немного задремал, с кондиционером так приятно в жару.
   Книга лежала там, где ее оставили: в книжном шкафу на средней полке, поверх других книг. Иварс просто показал на нее рукой. Александр подошел, открыл дверцу шкафа и взял в руки книгу. Из переплета торчали слегка завядшие лист дуба и ромашка. Александр раскрыл книгу в том месте, где был заложен букет, и внимательно вгляделся в страницы.
   – Ну, что там? – осторожно спросил Иварс, стоя возле двери.
   – Ни-че-го, – ответил Александр, листая книгу. – Пусто, ничего. Нет ни пометок, ни какого-либо напечатанного текста.
   – Вы мне не верите? – Иварс готов был заплакать. – Не верите, да?
   – Я этого не говорил. – Александр отложил книгу и разглядывал букетик. – Наоборот, это очень важно, хотя я пока ничего не понимаю.
   – Как это может быть важно, если здесь ничего не написано? – Иварс взял в руки книгу и неторопливо ее пролистывал. – Это означает, что мне все тогда померещилось. Вы мне верите после этого?
   Александр, держа в руках букетик, медленно осматривал комнату, особенно то место, где было найдено тело Анны.
   – Если надо, можем убрать ковер, – предложил Иварс, но Александр молчал. Букетик он оставил на книжной полке. Теперь его больше интересовала сама комната. Он провел рукой по книжным корешкам, вновь вернулся и слегка приподнял ковер, затем подошел к окну и открыл его. В комнату ворвался поток летнего горячего воздуха и уличный шум. Под окном пели птицы, спрятавшись в куст сирени и заросли черемухи. Александр сидел на подоконнике, но вдруг вскочил, оттолкнул Иварса и быстро направился к входной двери.
   – Замок не защелкивается? – поинтересовался он. – И ключа в замке со стороны квартиры не было?
   – Нет, замок открывается и закрывается только ключом, – ответил Иварс. – А когда одноклассница Анны и Айта вошли в квартиру, они открыли дверь своим ключом. Останься ключ Анны вставленным в замок изнутри – и они бы не смогли этого сделать, дверь пришлось бы взламывать.
   – А замок вы не меняли после того, что здесь случилось?
   – Мы подумали об этом, вернее, я подумал, но уверен, что Айта того же мнения. – Иварс внимательно следил за детективом. – Но вы понимаете, это дело времени, мы еще не настолько отошли от всего того, что случилось, чтобы уделять внимание таким мелочам.
   – Понимаю, я все прекрасно понимаю, – пробормотал Александр и вдруг снова оттолкнул Иварса, направился в комнату и встал посредине ковра у окна.
   Александр уже начал четко понимать, что в квартире никого не было, что Анна была совершенно одна. Но как он заставил ее сделать это? Пожалуй, точно так же, как и убедил Иварса в том, что в книге описаны причины смерти его дочери. Второй этаж, невысоко, но в окно он вряд ли бы залез, это было бы заметно, слышно и рискованно. Александр снова подошел к окну. Рядом – другой дом, вот его окна, второй и третий этажи, даже видна в общих чертах обстановка тех квартир. А что, если он был там и во время смерти Анны, и тогда, когда Иварс пришел за книгами? Что, если он просто стоял у окна и этого оказалось достаточно для того, чтобы произошли известные события?
   Конечно, Александру пришли на ум несколько случаев, связанных с гипнозом. Это был конец восьмидесятых, он тогда работал следователем и собирал материалы по этому делу. По республике прокатилась череда ограблений магазинов. Такие случаи были и в Ленинграде, и в Москве, и в Воронеже. Покупатель подходил к кассе, чтобы пробить чек за покупку, а кассир отдавала ему на сдачу практически всю имевшуюся наличность. Все это происходило в начале или конце дня, когда народу в магазине было немного. Тогда больших усилий стоило вычислить и задержать гипнотизеров. Оказалось, что четыре человека ездили по городам и, пользуясь своими навыками, без шума и пыли обчищали магазины. Всего им удалось заработать около пятнадцати тысяч рублей – колоссальную по тем временам сумму, вполне оправдывавшую скромные траты на поезд и автобус, которыми эти граждане путешествовали по стране.
   А что, если здесь имеет место что-то подобное. Стоп, а где же мотив? Из квартиры ничего не пропало. Зачем убивать, если ничего не брать?
   «Хорошо, пусть убийство девочки ритуальное, – думал Александр. – Но зачем-тогда пугать ее отца, да так, что он потерял сознание? Он сказал, что все началось, когда он подошел к окну. Все сходится. Но с какой целью? Месть? Но за что? Иварс ничего не смог припомнить. Учитывая тяжесть потери дочери, он наверняка бы подумал на кого-то, если бы был хоть малейший для этого повод.»
   Иварс вышел в соседнюю комнату. Александр застал его за разглядыванием фотографий дочери, помещенных в маленький красный альбом с нарисованным на обложке сердечком.
   – Иварс, не хочу вас больше задерживать, я уже практически закончил. – Александр стоял, сложив руки на груди. – Только хочу уточнить одну деталь. Вспомните, пожалуйста, тот букетик, который вы нашли здесь, действительно был свежим или вам это показалось? Это очень важно, понимаете?
   – Понимаю. – Иварс закрыл фотоальбом и поставил его обратно на столик у дивана. – Мне показалось, и это меня очень испугало. Был ли он на самом деле свежим, трудно сказать. Я увидел, что он свежий, как будто и лист дуба, и ромашку только-только сорвали и сплели вместе. Но после книги и всей этой несуразицы я уже во многом начинаю сомневаться, и в себе, кстати, тоже. А что, у вас уже есть какая-то версия? Скажите, Александр, скажите, о чем вы думаете? Кто это мог сделать, а?
   Обычно Александр, работая как частный детектив, знакомил своих клиентов с промежуточными версиями, когда они действительно были версиями, а не пустыми размышлениями. Этот же случай совершенно не укладывался ни в какие рамки. Рассказать сейчас о том, что он подозревает кого-то, способного к гипнозу, и объяснить этим ритуальное убийство – на Александра бы точно посмотрели как на сумасшедшего. Поэтому он решил промолчать, но, когда Иварс вез его обратно в город, набросал в своем блокноте основные соображения по поводу увиденного и услышанного: мотив неясен, в деле замешан кто-то хорошо знающий Иварса, этот кто-то обладает способностью к гипнозу, смерть девочки, скорее всего, является самоубийством, совершенным под влиянием гипноза.

XI

   Братья уходили в море, а мать подолгу сидела на берегу и ждала их. Шумели волны, дул ветер, а она сидела и терпеливо ожидала, когда ее сыновья наконец приплывут обратно с богатым уловом скумбрии, трески или салаки. Это ожидание тянулось долгие часы, а иногда и дни. Нещадно палило солнце, поливал дождь, заставлял кутаться в шерстяную кофту утренний туман, но от этого еще больше была ее радость, когда на горизонте показывались две черные точки. Мать весело кричала и размахивала руками: сыновья слышали ее голос издалека, иногда даже раньше, чем успевали заметить вдали берег. А ночью мать зажигала маленькую керосиновую лампу, чтобы ее сыновья не сбились с курса и не свернули по ошибке обратно в море.
   Лодки братьев были совершенно одинаковыми: прочные, хорошо просмоленные, сделанные умелыми руками мастеров из соседней деревни, они были способны выдержать на море самый крепкий шторм.
   Мать помогала сыновьям расплетать сети перед каждым выходом в море.
   – Вы – братья, – говорила она. – Делите всегда все поровну. Не важно, кто наловит больше трески. Море сегодня благосклонно к одному из вас, завтра к другому. Будет время – и у вас будет одна большая лодка, одна на двоих, и вместе вы сможете поймать больше рыбы, чем ловите сейчас.
   Посмеивались братья, как это, выйдя в море на одной лодке, можно наловить рыбы больше, чем на двух. Шло время, летели годы. Мать состарилась и уже не могла помогать сыновьям готовить сети, да и дойти до берега, чтобы встретить лодки, уже была не в силах.
   Однажды братья на несколько дней ушли в море и возвращались с большим уловом, который едва можно было довезти до берега на их небольших лодках. На берегу их никто не ждал. И дом был совершенно пуст: матери нигде не было. Только на столе лежала записка, в которой она просила их помогать друг другу, благословляла на счастье и просила не искать себя.
   Братья выполнили наказ матери: взяли в жены девушек из своей деревни, сменили две маленькие лодки на одну большую и с той поры всегда выходили в море вместе. Мать оказалась права: вместе они ловили гораздо больше рыбы, чем раньше.
   А свет маяка и крик чаек всегда напоминал братьям о матери, о том, что не так важен улов, как-то, ждет ли кто-нибудь на берегу, всматривается ли в горизонт, радуется ли, заметив вдалеке возвращающуюся домой рыбацкую лодку.

XII

   – Иварс, добрый день. – Александр звонил Иварсу на мобильный. – Это разговор совершенно нетелефонный, так что завтра давайте встретимся и поговорим.
   – Вы сумели что-то выяснить? – У Иварса кольнуло за грудиной, и он присел в кресло, то самое, кожаное, сидя в котором обычно углублялся в чтение, не обращая внимания ни на посетителей, ни на телефонные звонки, ни на текущие дела, оставляя все это Айте.
   – Да, есть определенные догадки. Знаете, Иварс, хотел у вас спросить, а почему вы не обратились с книгой и всем тем, о чем рассказали мне, в полицию?
   Иварс и сам задавался этим вопросом не раз. Ответ для него был очевиден, хотя каким-то образом аргументировать его он не мог.
   – Александр, я не очень доверяю полиции, – признался Иварс. – Да и как на меня бы там посмотрели? Не иначе как на душевнобольного.
   – Зря, очень зря вы так думаете. – Детектив явно спешил. – Нам обязательно надо встретиться завтра. Предлагаю около часу дня. Рядом с вами, на Лачплеша, на перекрестке, недалеко от трамвайной остановки, есть пивной бар, находится он в подвальчике. Знаете это место?
   – Знаю, как-то раз туда даже заходил, – ответил Иварс.
   – Вот и отлично, до завтра.
   – До завтра, – произнес Иварс, и ему стало немного легче оттого, что очень скоро, возможно, он узнает правду. Она его нисколько не страшила. Он просто хотел знать имя человека, который лишил жизни его дочь. Нет, его не обуревала жажда мести, тяга к возмездию. Он просто хотел знать – и все.
   На следующий день, около половины первого дня, Иварс вышел из офиса, медленно спустившись по широкой мраморной лестнице, и неторопливо направился в сторону перекрестка. Пять минут пути – и он уже спускался по узким неудобным ступенькам в подвал, где находился пивной бар. На двери зазвенел колокольчик – и Иварсу улыбнулся молодой, выбритый наголо бармен, протиравший стаканы белым вафельным полотенцем.
   В баре никого не было. Время обеденного перерыва в ближайших офисах и конторах еще не настало, и бармен как будто наслаждался этими редкими минутами тишины. На нескольких больших телевизорах, развешанных на стенах, шли трансляции каких-то футбольных матчей. Звук был выключен. Иварса не очень это расстроило. Его никогда не привлекал футбол. Тем более он пришел сюда совсем с другой целью.
   Иварс выбрал угловой столик в самом конце зала. Он с трудом поборол в себе желание пропустить кружечку пива и заказал кофе. Часы показывали ровно час дня.
   «Интересно, насколько пунктуален этот детектив? – размышлял Иварс, – И что ему удалось узнать? Что делать, если он мне скажет имя убийцы? Доказательств-то практически никаких нет. Уже пять минут второго. Жду пятнадцать минут и пробую ему позвонить. Может, забыл? Какой-то странный здесь кофе. Дешевый, хоть и неплохой. Удивительно.»
   Ожидание затягивалось. Спустя пятнадцать минут Иварс набрал номер детектива.
   – Телефон выключен, интересно. – Иварс решил подождать еще немного.
   Александр не ответил ни через десять, ни через тридцать минут, ни через час. В начале третьего, выпив две чашки кофе, Иварс расплатился, поблагодарил бармена за гостеприимство и вышел на улицу. Невиданное дело: на Кришьяниса Баронса в сторону центра стояли трамваи. Пассажиры и вагоновожатые шумно переговаривались. Оказывается, недалеко от цирка кто-то попал под трамвай.
   – И бывают же на свете сумасшедшие! – кричала, с трудом спускаясь по ступенькам, пожилая женщина в большой соломенной шляпе. – Находят место и время, чтобы броситься под трамвай! Не могли переждать, чтобы я спокойно съездила на тиргус и вернулась обратно!
   – Жара, внимательнее нужно быть, может плохо человеку стало, – ответила другая дама, судя по всему, тоже направлявшаяся на рынок.
   Иварс пересек трамвайные пути и посмотрел по сторонам: трамваи стояли сколько видит глаз. У него мелькнула мысль о том, что Александр просто-напросто не может добраться из-за этого столпотворения. Иварс решил вернуться в офис и ждать звонка детектива или его самого.
   – Уже, так быстро вернулся? – удивилась Айта. – Вы так быстро все решили? Что он сказал?
   – Мы не встретились, Айта. Я прождал Александра почти полтора часа, но он так и не пришел.
   – Ты звонил ему?
   – Телефон выключен. – Иварс присел на стул в приемной. – Вообще-то там остановилось движение, говорят, что у цирка кто-то попал под трамвай.
   – Какой ужас! – Айта всплеснула руками. – Ну, все правильно, как он доедет сюда, если здесь такое. А идти пешком, наверное, тяжеловато ему. Все-таки уже не мальчик.
   Иварс поглядывал на телефон. В определенный момент у него мелькнула мысль о том, что, получив пятьдесят латов задатка, Александр решил залечь на дно. Но эту мысль Иварс сразу же от себя отогнал. Тогда если и доверять, то кому?
   Дозвониться до детектива не получилось у Иварса ни вечером из офиса, ни по дороге домой.
   – Странно, ведь если трамваи пошли, то он вполне мог бы до нас доехать или хотя бы позвонить и извиниться, если обстоятельства изменились и встреча откладывается, – сказал Иварс Айте, когда они уже подъезжали к дому.
   – Может, произошло что-то такое, что не позволяет ему это сделать, – предположила Айта. – Он не произвел на меня впечатления пустослова. Вот увидишь, завтра обязательно позвонит или приедет.
   – Очень хочется верить, – ответил Иварс. – Тем более он хотел о чем-то рассказать. Может, и получится нам с тобой узнать, кто так поступил с нашей Анн.
   – Дай Бог, – вздохнула Айта. – Дай Бог.
   Весь вечер Иварс и Айта молчали. Говорить было ровным счетом не о чем. Они надеялись, что встреча с Александром внесет хоть какую-нибудь ясность, но она не состоялась, и теперь они мучились сомнениями относительно того, следовало ли доверять детективу.
   Сомнения эти продолжались до утра. Утром за завтраком Иварс услышал, что в соседней комнате звонит его телефон. Идти и отвечать не хотелось.
   – Кто может беспокоить в такую рань, Айта? – спросил он. – Для всех я еще сплю, в офисе появлюсь не раньше чем через полтора часа, так зачем звонить?
   – Может быть, это детектив? – Айта начала беспокоиться. – Может, что-то хочет сообщить или назначить на сегодня встречу? Ответь, прошу тебя.
   Иварс задумался. Это действительно мог быть Александр. Но что заставило его звонить в такую рань, если накануне он вдруг куда-то исчез и даже не явился на встречу. Иварс намеревался ему намекнуть о том, что в высшей степени бестактно отменять встречу, предварительно об этом не сообщив.
   Кто-то продолжал настойчиво звонить. Иварс взял со стола телефон и взглянул на дисплей. Номер был совершенно незнакомый.
   – Нет, это не Александр, – крикнул он Айте на кухню, но на всякий случай решил все же ответить.
   – Господин Петерс? – спросил низкий взволнованный голос на том конце.
   – Он самый, – ответил Иварс. – Но хочу заметить, что звонить в такую рань можно лишь по действительно неотложному делу.
   – Так и есть, – ответил кто-то. – Вы телевизор смотрите? Новости? Происшествия?
   – Уважаемый, во-первых, вы не представились, я не знаю даже, с кем я говорю, а во-вторых, не совсем уместно вам интересоваться у меня о таких вещах. – Иварс негодовал. – Но, так и быть, отвечу, что телевизор я смотрю крайне редко, так как всяческие новости и происшествия меня мало интересуют. О чем еще вы хотите меня спросить?
   Возникла неловкая пауза.
   – А зря, зря не смотрите новости, тогда бы вы узнали, что вчера в центре города под трамвай попал человек.
   – Вообще-то я в курсе этого. – Иварс решил заканчивать разговор.
   – Не сердитесь, господин Петерс, это вас из полиции беспокоят, помните, я осматривал место убийства вашей дочери.
   Иварс начал припоминать по голосу молодого полицейского – того самого, что подхватил его, когда он начал падать в обморок от волнения.
   – Так вот, господин Петерс, – продолжал полицейский. – Я знаю, что вы обращались к Александру как к частному детективу, он мне это говорил.
   – И что тут такого? – удивился Иварс.
   – А то, что вчера под трамвай попал именно он. – Голос молодого полицейского срывался. – Нам всем очень больно потерять коллегу и такого специалиста, но такова жизнь.
   У Иварса потемнело в глазах, он медленно сел на стул. Он ожидал услышать что угодно, но только не это. Единственная его надежда узнать хоть что-нибудь о смерти дочери рухнула. Хотя в тот момент он подумал об Александре.
   – Как? Как это произошло?
   – Сложно сказать что-то определенное. – Полицейский закашлялся. – Свидетели говорят, что он будто бы специально прыгнул под трамвай, хотя думаю, что это будет квалифицировано как несчастный случай.
   Полицейский продолжал кашлять.
   – Простите, – с трудом произнес он. – Последствия отпуска в Болгарии. Вернулся и никак прийти в себя не могу, а тут еще такое.
   – Теперь понятно, почему Александр не пришел вчера на встречу, – сказал Иварс. – Я прождал его почти полтора часа, звонил, но все безрезультатно.
   – А во сколько вы должны были с ним встретиться?
   – В час дня в пивном баре на Лачплеша. – Иварс невольно начал перебирать в голове возможные версии случившегося.
   – Понятно. – Полицейский наконец смог откашляться. – А Александр погиб в двенадцать сорок. Стало быть, все это случилось в тот момент, когда он добирался до вас.
   – Все верно. – Иварс был подавлен. – И что нам теперь делать? Александр был нашей единственной надеждой на то, что убийство дочери будет раскрыто и убийца понесет заслуженное наказание, а теперь…
   – Ошибаетесь, господин Петерс, – оборвал его полицейский. – Следствие продолжается, и веду его я. Так что не делайте поспешных выводов.
   Иварс говорил, закрыв глаза и обхватив голову руками:
   – Так найдите убийцу! А родным Александра передайте наши с женой глубокие соболезнования.
   – Передам, обязательно передам. Всего хорошего, господин Петерс. – Полицейский положил трубку раньше, чем Иварс успел попрощаться.
   История становилась все запутаннее. Конечно, Иварс ни на секунду не допускал, что Александр может покончить жизнь самоубийством и броситься под трамвай. Таким здравомыслящим людям не свойственны суицидальные наклонности. Да и если бы это произошло не по дороге на встречу с Иварсом, то в случайность еще можно было бы поверить. Но столько случайностей за столь короткий промежуток времени происходить не может.
   У Иварса кружилась голова. Ему приходили на ум слова, которые Анн обычно говорила ему по телефону, когда они по обыкновению созванивались вечером:
   – Не знаю, как там у тебя, а у меня все в полнейшем порядке, папа!
   Казалось, все это было так недавно – и вот по телефону человек, которого Иварс видел всего три раза в жизни, сообщает ему о гибели человека, который должен был распутать клубок всех трагических случайностей. Если Иварс был подавлен, то Айта выглядела шокированной. От ее невозмутимости не осталось и следа, как будто никогда она и не была улыбчива и отчасти даже самоуверенна.

XIII

   Иварс снова был в той квартире один. И снова, как и тогда, по его спине пробежал холод и возникло чувство, что рядом есть еще кто-то. Но Иварс был ко всему этому готов. Он приоткрыл окно, пододвинул к нему стул и уселся на него, раскрыв ту самую книгу, в которой для всех, кроме него, были лишь пустые страницы. Импровизированная закладка, букетик, была из нее вынута, и Иварс долго гадал, на какой странице нужно открыть. Раскрыв книгу примерно на середине, он углубился в чтение. Он понимал, что со стороны выглядит довольно странным чтение книги с абсолютно пустыми страницами. Но его никто не мог видеть, да и такие мелочи Иварс пропустил бы мимо себя.
   – Если счастье отнято, его уже не вернешь. Все попытки тщетны. Ищущий чужое счастье обречен на гибель. Она произойдет случайно и по его вине. Так будут считать все. Никто ничего не заподозрит, а если и заподозрит, то это будет очередным уроком. – Иварс читал вслух. – Каждому дано свое счастье, но его не может быть больше или меньше.
   Иварс закрыл книгу и задумался. Случайно и по его вине – не про Александра ли речь? Ведь именно он пытался найти причину того, почему стал несчастлив Иварс. И роковая случайность с трамваем оборвала эти поиски.
   Чем больше Иварс об этом думал, тем все более ясно складывалось у него впечатление того, что в книге описана смерть Анны и Александра. Что будет дальше? Кого ждет новое несчастье? Снова Иварса? Или на этот раз гибель настигнет его самого? По спине снова пробежал холод. В окно заглядывали солнечные лучи последнего по-настоящему теплого дня. Иварсу не хотелось думать о плохом, о том, что все произошедшее – это уже далеко не череда случайностей, а некая фатальная закономерность, медленно, но верно превращающая его жизнь в кошмар.
   Иварс закрыл окно и задернул шторы. В углах комнаты стало совсем темно, но ему почему-то стало гораздо спокойнее. Проведя рукой по любимым книжным корешкам, он снова с недоверием посмотрел на книгу, оставленную на подоконнике. Из-за шторы был виден только ее край.
   «Что это? – спросил сам у себя Иварс. – Что делать?»
   Он чувствовал, что прежние радости жизни оказались для него за скобками – так Иварс раньше любил говорить о закрытых проектах. Даже на любимой работе сосредоточиться не всегда получалось, и, если бы не Айта, офис просто бы стоял закрытым.
   Решено. Иварс осмотрелся в квартире и, не найдя ничего странного, вышел на улицу. Его университетский друг, Иван, был священником в небольшой церкви в Тукумсе. На курсе все посмеивались над ним: отправляясь на экзамен, он мог запросто сказать, кто какой билет вытянет. Но в отношении себя всегда ошибался. Все шептались, что это некий дар, сверхъестественная способность. Постепенно Ивану это все надоело, и он замкнулся в себе, перестал ходить на посиделки в парк и общежитие, предпочитая общение с узким кругом друзей. Иварс был в их числе, хоть и не верил в то, что Иван обладает какими-то способностями. В его глазах это выглядело прекрасно проделанной аналитической работой, дедукцией – не более.
   Конечно, самолюбие Ивана задевало критическое отношение Иварса, но, по крайней мере, в отличие от других Иварс был честен с ним, и уже за одно это стоило поддерживать с ним дружбу. После окончания учебы их пути разошлись: Иварс стал работать редактором в газетах, а затем и в издательствах, а Иван подался в глубинку, преподавал в школе русский и латышский языки и литературу. А потом неожиданно для всех произошло странное: Иван начал проявлять интерес к религии и, не оставляя преподавательскую работу, стал священником.
   Они не виделись несколько лет, только изредка созванивались. Иварс раздумывал: до Тукумса на машине путь займет около часа. Это означало, что он доберется туда уже под вечер. Но застанет ли Ивана и сможет ли с ним поговорить? Впрочем, не в правилах Иварса было гадать или сомневаться, он предпочитал действовать.
   Иварс оставил машину в центре города, внизу у железнодорожной станции, и стал медленно подниматься по ступенькам вверх, на холм, ругая себя за то, что не пошел по обочине дороги. Так, наверное, было легче. Иварсу было не так много лет, всего сорок шесть, но легкая одышка его иногда все же преследовала. На почти пустой площади работал фонтан. Иварс подошел, умыл руки и лицо и несколько минут сидел на скамейке и смотрел на воду. Голуби и воробьи катали по каменной мостовой какие-то крошки, при этом громко воркуя и попискивая.
   Наконец Иварс решился, поднялся и направился вдоль домов немного вниз, туда, где тихий парк скрывал небольшую церковь. Ее двери были открыты, словно кто-то ждал, что Иварс решит приехать и зайти.
   «Хотя это же церковь, она всегда открыта», – подумал Иварс и, войдя, встал в углу справа от двери.
   В церкви было тихо, лишь несколько человек что-то шептали, стоя у икон. Иварс сразу узнал Ивана. В аккуратном подряснике, с короткой бородой, он спокойно разговаривал со старушкой возле алтаря.
   – Здравствуй, – стараясь не шуметь, произнес Иварс, когда Иван освободился.
   Прошло несколько секунд, пока он узнал друга. Иварсу казалось, что Иван не совсем рад видеть его. Однако Иван улыбнулся и, ничего не говоря, указал рукой на дверь. Они вышли и обнялись.
   – Иварс, дружище, как давно мы не виделись. – Иван пристально разглядывал Иварса. – Ты нисколько не изменился, только, быть может, немножко располнел, но это поправимо.
   – Зато тебя узнать сложно, – признался Иварс. – Кажется, с бородой я тебя уже видел, но вот в рясе вижу первый раз. Как ты? Тебе нравится здесь?
   – Знаешь, нравится, – не задумываясь, ответил Иван. – Я ведь и в школе детишек до сих пор учу, на два дня в неделю превращаюсь в строгого учителя.
   Иван засмеялся, но сразу замолчал, понимая, что просто так Иварс к нему никогда бы не приехал.
   – У тебя что-то случилось? – спросил он.
   – Случилось, Иван, случилось. – Иварс посмотрел ему в глаза. – И я к тебе и за поддержкой, и за помощью, если на нее вообще могу рассчитывать. Убили мою дочь. Полиция не шевелится нисколько, ничего выяснить не удалось. Но…
   – Прими мои соболезнования, дай Бог тебе сил и терпения пережить все это. Как Айта? Представляю, каково ей сейчас. Да и тебе тоже.
   – Айта держится изо всех сил. – Иварс вздохнул. – Если бы не она, то я давно уже сдался бы. Но она не дает мне падать духом. Поддерживаем друг друга. Конечно, для Гунарса это тяжелый удар, он любил сестру так, как не любили ее мы. И за это я себя ругаю, за то, что совсем мало ей внимания уделял.
   – Крепись, Иварс. – Иван похлопал его по плечу. – Я буду молиться за тебя, молиться за Анну, за упокой ее души.
   – Спасибо тебе.
   – Пожалуйста, не благодари меня, за такое не благодарят. Попроси у Господа прощения за грехи, помолись за Анну, за тех, кто тебе дорог, за душу того, кто совершил это страшное деяние.
   От слов Ивана Иварсу стало немного не по себе. Он не знал, как попросить помощи, как выразить это в словах, в простых словах, которыми он как редактор в жизни жонглировал настолько легко, что это казалось ему чем-то обыденным, не заслуживающим внимания. Но в ту минуту слова куда-то потерялись, остался один взгляд, одни руки, едва заметными жестами пытавшиеся что-то объяснить. Иварс молчал, складывая в уме слова во что-то цельное, в законченную мысль, но она все время куда-то убегала. Иван тоже молчал, уже догадываясь, о чем его хочет попросить Иварс.
   – Как это произошло? – Иван решил, что уместнее будет начать именно так.
   Они присели на крашеную деревянную скамейку под березами, с которых, несмотря на еще продолжавшееся лето, уже начали опадать первые желтые листочки. Ветер играл ими и, наигравшись вдоволь, нежно опускал на посыпанную гравием дорожку.
   Через час Иван уже знал все: и об Анне, и о книге, и о странных ощущениях Иварса, не дававших ему покоя, о бывшем полицейском, которому удалось что-то узнать, о его нелепой и весьма подозрительной гибели. И вдобавок Иварс рассказал о том, что прочел о судьбе детектива в книге несколько часов назад, в той самой книге, страницы которой для всех были абсолютно чистыми.
   – И могу ли я просить тебя мне помочь? – осторожно спросил Иварс.
   Иван на несколько секунд поднял голову и посмотрел в небо.
   – Ты же знаешь, что я отвечу. – Иван говорил тихо, было видно, что произносить эти слова ему удается с большим трудом. – Ты никогда не верил, что у меня есть какие-то способности. Впрочем, я и сам до определенного момента в это не верил.
   – Но… – Иварс пытался его перебить.
   – Нет, Иварс, нет. Прости. Самое большее, что я могу для тебя сделать, – это молиться. Понимаешь? Не сердись на меня, давай будем честны друг с другом. – Иван сложил руки на коленях и изредка разглаживал складки подрясника. – Я всегда ценил твою прямоту. Послушай сейчас и меня. Подумай, не является ли все то, о чем ты рассказал, что происходит с тобой, расплатой за твои прегрешения.
   Закрыв лицо руками, Иварс громко ответил:
   – Нет, Иван, нет. – Его голос на секунду окреп, но снова начал дрожать. – Если ко мне это и имеет отношения, то это ничего не меняет. Слышишь? Ничего не меняет. Потому что Анны нет, а я даже не знаю, за что ее лишили жизни и кто это сделал. Если бы я хоть понимал это! И я хотел попросить тебя в этом разобраться.
   – Мне не разобраться в этом. – Наверное, Иван пытался оправдаться, но вряд ли для Иварса это имело какое-то значение. – Это должен сделать только ты.
   – А детектив? Почему погиб он? За то, что он собирался мне что-то сказать? Но как этот кто-то узнал об этом? Как? Ответь мне, Иван!
   Иван поднялся со скамейки:
   – Идем в дом, здесь недалеко.
   Молча, думая каждый о своем, они быстро прошли по дорожке и свернули на одну из улиц, в конце уходившую вниз, туда, где Иварс оставил машину. Он о ней уже практически забыл, и только эта дорога заставила его вспомнить, что в Тукумс он приехал именно на машине, а не на электричке, как было в молодости.
   – Судя по всему, ты на машине, Иварс? – Иван внимательно осмотрел его, приметя отсутствие сумки и каких-либо вещей с собой.
   – Конечно, на машине, – удивился Иварс.
   – Правильно, правильно, к нам теперь электрички ходят гораздо реже, чем раньше. Говорят, кризис, временная мера. А в автобусе в жару совершенно невыносимо, да и укачивает немного, все-таки от города к нам путь неблизкий. – Иван замедлил шаг. – Ну вот, почти пришли. Жены дома сейчас нет, дети у бабушки. Она их балует, правда. Уже почти взрослые они, да все равно в душе дети. Ну вот, проходи.
   В небольшом доме, выкрашенном в грязно-серый цвет, семья Ивана занимала квартиру на втором этаже. В Тукумсе много старых домов, спрятанных в узкие, причудливо изогнутые улочки. И это был именно такой дом и именно такая квартира. Иван включил свет. Много книг, иконы на полках и в углу в комнате, куда была открыта дверь. Если не считать работу священником, Иван нисколько не изменился. Во всяком случае, Иварс, окинув взглядом квартиру, подумал именно так.
   – Сейчас каникулы, так у меня стол еще и тетрадями завален. – Иван кричал с кухни. Было слышно, как он открыл воду и набирает ее в чайник. – Ты не представляешь, о чем сейчас школьники пишут сочинения, совсем не представляешь. Это в наше время писали о земледельцах, о партизанах, что-то наигранно патриотическое или навеянное чем-то наподобие «Молодой гвардии». – Пытаясь перевести разговор, Иван затронул свою излюбленную тему. – Сейчас герои другие. Не скажу, что они лучше или хуже, но другие. За двадцать лет столько изменилось, Иварс. Я смотрю и удивляюсь.
   – Чему удивляться? – Иварс разглядывал книжные полки, которые были в квартире повсюду, даже в коридоре и на кухне.
   – Тому, что никогда еще у нас за такой короткий промежуток времени не подрастало поколение, которое не ценит того, что двадцать лет назад для него было сделано. – Иван доставал из шкафа чашки и блюдца. – С другой стороны, я почти перестал общаться с друзьями из Ленинграда, так просто туда теперь не съездишь, даже если пишут и приглашают. Ну, ты, наверное, помнишь, когда мы были на четвертом курсе, они приезжали к нам на практику.
   – Конечно, помню, Иван. – Иварс улыбнулся в первый раз за последние пару часов. – Мне даже чья-то работа попадалась на глаза. Нет, сейчас не вспомню, по фольклору. А Ленинград-то давно Петербург.
   – Вот и я о том же, дорогой Иварс. Все поменялось, только мы с тобой не меняемся. Печально только, что тебя ко мне привел столь грустный повод. Я так рад тебя видеть, Иварс! Сразу как будто моложе. У тебя нет такого чувства?
   Иварс не расслышал вопроса, а Иван решил не переспрашивать. Засвистел чайник. За чашкой чая с печеньем и малиновым вареньем каждый из них чувствовал, что не может быть откровенным. Иван хотел попросить Иварса не вспоминать о его способностях, из-за которых в студенческие годы у него было много проблем. Иварс же неотрывно думал о прочитанном утром, взвешивая, каким образом он мог украсть чье-то счастье и как это счастье могла вернуть смерть его дочери. Беседа не складывалась, как будто пытались найти общий язык люди, решившие когда-то порвать со своим прошлым, но не сумевшие довести задуманное до конца.
   – Мне пора назад, меня ждут, – сказал Иван. – Проводи меня, только не спеши, мне за тобой не угнаться.
   По дороге к церкви оба снова молчали. Иван перекрестил Иварса три раза, они обнялись, и Иварс отправился по улице вниз, на этот раз напрямик, не желая делать крюк и спускаться по ступеням.

XIV

   Жил-был пастух. Был он еще совсем молод, а потому, присматривая за стадом, которое паслось в лугах у озер, пел веселые задорные песни. Ему не нужен был пастуший рожок. Едва заслышав его голос, животные сбегались и покорно шли обратно в деревню.
   Влюбился пастух в девушку из-зажиточной семьи.
   – Зачем тебе этот пастушок? – спрашивала девушку мать. – Он слишком прост для тебя. Представь, он до глубокой старости станет пасти коров в лесу. Вы будете жить в бедности.
   – Ты у нас красавица, мастерица, – говорил отец. – Не выдам тебя замуж за этого пустозвона, не настаивай.
   Послушалась дочь родителей и вышла замуж за кузнеца, самого завидного жениха в округе. Только не заладилось у них сразу. Едва заслышав песню пастуха утром, девушка принималась горько плакать. То же самое повторялось и вечером изо дня в день. Кузнец догадывался, в чем тут дело.
   – Бросай петь, пастух, от твоего голоса людям тошно, и коровы бегут к тебе побыстрее лишь затем, чтобы ты скорее замолчал. Не буди нас по утрам, не провожай вечером песнями Солнце, – просил кузнец.
   – Не могу я не петь. В моей песне и рассвет, и закат, и жужжание стрекоз, и шум деревьев, и рябь озера – вот что в моих песнях. Разве не для того живут, чтобы все это видеть и слышать?
   Ничего не смог ответить кузнец, только в тот же день выследил поляну, где пастух пас стадо и отдыхал в полуденный зной в стоге сена. Дождавшись, когда пастух задремлет, кузнец подошел и с силой вонзил несколько раз в стог вилы.
   – Не будешь ты больше лить слезы, не будешь слышать песен пастушьих, не будут они будить тебя по утрам и провожать Солнце на ночь, – сказал кузнец жене, возвратившись домой.
   Проплакала девица до вечера. А незадолго до заката услышала невдалеке за окном знакомую веселую песню, под которую стадо возвращалось домой.
   Испугался кузнец, вышел посмотреть. Пастуха не было со стадом. Только песня звучала по-прежнему, и было в ней и жужжание стрекоз, и шум деревьев, и рябь озера, и много другого, к чему кузнец никогда не прислушивался. И ничто не могло помешать этой песне разливаться на всю округу. Кузнец попытался затянуть свою песню, но тут же поперхнулся и потерял голос, а после и вовсе сошел с ума.
   Забрали красавицу родители обратно в свой дом. Кузнецу же ничего не оставалось делать, как податься в пастухи. Идет немой пастух по деревне, а песня звучит: веселая, звонкая, звонче, чем прежде, и в ней шелест некошеной травы, раскаты летнего грома, тихое покачивание на ветру ивы.

XV

   Иварс прогуливался по набережной Даугавы. Неделю назад он говорил с Иваном, листал ту самую книгу, размышлял о несостоявшейся встрече с Александром. Гуляя, он мысленно вновь возвращался назад, вспоминал детали, стараясь связать гибель дочери и гибель детектива. Неужели Александру удалось раскопать что-то такое, за что его заставили совершить самоубийство?
   В случайность этого происшествия Иварс не верил.
   Со стороны моря дул сильный ветер. Иварс поднял воротник куртки и немного съежился. Холод пробежал по его телу.
   «Надо возвращаться, пока я не замерз тут», – подумал Иварс и быстрым шагом направился в сторону моста.
   Ему становилось все холоднее, но, слегка потянув левое плечо, он ощутил, как по спине струится пот. Иварс ускорил шаг. Он почти бежал, спотыкаясь на ходу, поправляя воротник куртки, пытаясь вернуться в офис как можно быстрее. Иварс пожалел, что зашел так далеко. Он уже подумывал сесть на трамвай, что переезжает мост и идет как раз обратно, в центр города. Уже почти дойдя до остановки, начав переходить дорогу, Иварс почувствовал, что ноги его не слушаются. Дышалось тяжело. В глазах пошли черные круги. Через какие-то пару шагов он уже ничего не видел, а еще через шаг упал. Шум автомобилей нарастал, как будто они мчались мимо с чудовищной скоростью, которую с трудом можно развить в городе. Шум давил на барабанные перепонки, от него становилось нестерпимо больно, боль отдавалась по всему телу.
   Иварс не почувствовал, как чьи-то руки ощупывали его шею, проверяли пульс, только слышал:
   – В слимницу его, и как можно быстрее, это сердце, – сказал кто-то, почти скомандовал, и что-то кольнуло в левой руке.
   Боль отступала, надвигался сон. Тело стало ватным, практически невесомым. Теперь Иварс чувствовал прикосновения рук, но не слышал голосов. Вот тугая манжета затягивается сначала на левой руке, затем на правой. Измеряют давление. Снова кольнуло, скрутило руку. Ставят капельницу. Что-то холодное скользит по груди. Слушают сердце.
   – Анн, это ты? – спросил Иварс, но ответа не последовало.
   – Быстрее вводите, пусть отдыхает, – слова прозвенели в ушах, но потом все смокло. Наступила полная тишина. Никто не прикасался, не раздавалось ни слова.
   Когда Иварс сумел открыть глаза, то увидел вокруг себя белые стены, такой же белый потолок и цветы на окне, большие алоэ в керамических горшках, застиранные желтые занавески. Где-то вдалеке слышались голоса. Сколько времени прошло с тех пор, как Иварс гулял по набережной, он понять не мог, да и с трудом смог припомнить, что случилось. Он попытался привстать. Слабость, страшная слабость. Лучше лежать и смотреть в потолок.
   Он задремал, проснулся только тогда, когда услышал, как Айта говорит ему:
   – Береги себя, отдыхай, я приду к тебе завтра. – Ее голос звучал совсем близко.
   Иварс открыл глаза, повернул голову, но увидел только, как закрывается дверь в палату. У соседней стены, выкрашенной в желтый цвет, стояли еще две койки. На одной из них лежал мужчина в синем спортивном костюме и читал книгу. Снова стало тихо, и снова, подчиняясь какому-то внутреннему инстинкту самосохранения, Иварс задремал.
   Ему снился огромный яблоневый сад, по которому он идет куда глаза глядят. На ветках, чуть наклонившихся к земле, висели маленькие зеленые яблоки. Он шел, раздвигая руками ветви и отгоняя от себя шмелей, сновавших взад и вперед. Позади него шла Анна. Он оглядывался, а она смеялась и кричала ему:
   – Не останавливайся, папа, а то так мы никогда никуда не придем!
   Куда мы должны прийти? Иварс хотел спросить об этом, но не смог произнести ни слова, все так же покорно продолжая двигаться в неизвестном направлении. Они вышли к широкой канаве и попытались ее перешагнуть: сделать этого не удалось. Иварс присмотрелся. То, что показалось ему канавой, было небольшой речкой. На дне ее сновали щурята. На поверхности с бешеной скоростью перемещались водомерки.
   – Куда нам дальше, Анн? – наконец спросил Иварс.
   Анна засмеялась, долго не могла успокоиться.
   – Ну ты же сказал, что знаешь дорогу, – говорила она. – А если не знаешь, то так и быть, иди за мной. Ты такой забавный, пап!
   И снова они побрели садом. Деревья, ветви, снова деревья, небольшие тропинки. Анна шла быстро, Иварс едва за ней поспевал. Он раздвинул ветви – Анны впереди не было, только слышен был шум от того, как она раздвигает ветви, чтобы идти дальше. И этот шум становился все тише и тише. Иварс бежал, пот струйками сходил по его лицу, по шее, по спине. Чем быстрее он пытался бежать, тем все призрачнее становилась надежда догнать Анн. Силы были на исходе. Иварс остановился, огляделся вокруг. Куда бежать? Где ты, Анн?
   – Анн! – крикнул он. – Где ты?
   Никто ему не ответил. Вокруг были яблони – и только. Сколько видит глаз.
   – Анн! – крикнул он снова. Маленькие птички сорвались из-под ветвей и со свистом пролетели мимо. – Анна, я потерял тебя, Анна!
   Небо закрыло облако. Под деревьями стало темно. Иварс шел наугад, пока не сообразил, что он ходит кругами. Даже вернуться обратно к реке у него не получалось. Неожиданно подул ветер и заморосил дождь. Его капли звонко били по листьям яблонь, по еще не созревшим яблокам.
   – Анна! – снова хотел закричать Иварс, но понял, что не может этого сделать. Из его горла вырвался лишь приглушенный хрип.
   Дождь усилился. Закружилась голова. Захотелось лечь под яблоню, забиться к самым корням, укрыться склонившимися к земле ветками – и спрятаться ото всех. Зачем? Для чего? Кого ему стоило опасаться?
   Иварс закричал. Громко, приложив к этому все силы. Это был крик бесконечного отчаяния человека, заблудившегося, потерявшего по дороге дочь, не знавшего, куда двигаться дальше, ходившего кругами и растратившего на это все оставшиеся силы.

XVI

   Иварс открыл глаза. Лежал он уже не в палате. Это было помещение, напоминавшее чердак, – над головой виднелись балки, а над ними – крыша. Он попытался повернуться. Руки были привязаны к холодной металлической каталке.
   – Ну вот, а я думал, что не опомнишься и не удастся мне взглянуть в твои предательские глаза, Иварс Петерс.
   С трудом повернув голову, Иварс увидел небритого мужчину в белом халате. Он сидел на стуле в нескольких метрах от каталки, закинув ногу на ногу и держа в руках бутылку пива.
   – Вот мы и встретились. Помнишь меня?
   Иварс закрутил головой и почувствовал, как шею сдавливают бинты.
   – А ты припомни, подумай получше, – сказал незнакомец и отхлебнул пива. – Просто не верю, что ты мог меня забыть. Хотя да, прошло пять или шесть лет. Но я-то тебя не забыл, и ты меня не мог забыть. Помочь вспомнить? Посмотри на меня!
   Эхо от его голоса отозвалось в листах кровельного железа. Они гудели несколько секунд. Иварс посмотрел – и сразу отвернулся. По телу побежал холод, стало страшно. Точно так же, как страшно было в квартире, как не по себе было при чтении книги, которую мог читать только он. Иварс дернул ногой в попытке встать и уйти, но почувствовал, что ноги тоже привязаны бинтами, причем очень крепко.
   – Хочешь сбежать? Беги. Тот детектив, которого ты нанял, тоже пытался от меня сбежать. Помнишь, чем это закончилось? А я его предупреждал, чем это для него обернется. Но все равно он приходил сюда и расспрашивал обо мне. Думал, что информация ему в чем-то поможет! Помогла?
   – Вспомнил, – шепотом произнес Иварс. – Я тебя вспомнил. Кажется, ты приносил мне какие-то рукописи.
   – Ну, наконец-то! И ты не чувствуешь в себе никакой вины? Помнишь, я намекал тебе. Крест Лаймы и все остальное. Но вижу, что до тебя до сих пор не дошло.
   – Что до меня должно было дойти? – Иварс возмутился. – Я посмотрел рукописи, помню, что это были какие-то сказки. Но я ими не занимаюсь. Как же тебя зовут? Не могу вспомнить, прошло столько времени.
   Незнакомец встал со стула и швырнул пустую бутылку в угол. Раздался грохот, зазвенели осколки – и им в унисон загудели листы на крыше.
   – Какая разница, как меня зовут? – Он подходил все ближе и ближе и, сделав пару шагов, склонился над Иварсом. – Ты все эти годы был при деньгах, упивался славой, успехом. А что дал мне? Смотри мне в глаза!
   Иварс попытался отвернуться, но почувствовал укол в левый бок.
   – Посмотри сюда, урод! Таким же шилом твоя дочь убила себя. Ты думаешь, я ее убил? Нет, это она сама. Я смотрел из окна в доме напротив, как она все это делает. Так что моей вины никакой тут нет. Ты украл мое счастье, понимаешь? Я остался незамеченным, не смог напечататься, не смог добиться в жизни ничего. И теперь вынужден гнить здесь, в больнице. Но знаешь, что меня согревало все эти годы?
   Иварс снова закрыл глаза, но открыл их сразу же, как шило вонзилось в ладонь, пройдя сквозь бинты, которыми рука была привязана к ручке каталки.
   – Я всегда знал, что придет твой черед умирать и ты окажешься здесь. – От незнакомца пахло пивом и чем-то несвежим. – Но я ждал четыре года, а момент все не приходил. А твоя дочь, она такая доверчивая была. Здоровалась со мной, когда я сидел на скамейке рядом с домом. Я ее спрашивал, как дела у отца. Она приняла меня за твоего знакомого, отвечала, что у тебя все отлично. Но почему так не могло быть и у меня? Почему ты не дал мне шанс, отвечай! Почему?
   Он кричал так громко, что Иварс, и без того слабый, чуть не потерял сознание.
   – Я не отнимал у тебя счастье. – Иварс говорил, превозмогая боль в ладони и боку. Чувствовалось, как бинты пропитываются кровью, становятся теплыми, отвратительно теплыми и какими-то тяжелыми и липкими. – Ты мог отнести рукопись и другим издателям и агентам, что-то доработать.
   – Нет, так не пойдет, ты сваливаешь все на других, когда должен отвечать только за себя. Но ничего, мне уже все равно, как ты оправдаешь свое пренебрежение ко мне, к моему погубленному счастью…
   Иварс почувствовал, как острие шила покрутилось у его виска, скользнуло по щеке и остановилось на шее.
   Конечно, Иварс хотел видеть убийцу своей дочери, но не предполагал, что это произойдет при таких обстоятельствах, когда и он погибнет от его рук. Иварс снова зажмурился.
   – Смотри мне в глаза, урод! Ну что, помогут тебе сейчас твои деньги, твоя шикарная машина? А может, твои авторы этих жалких детективов прибегут сюда и спасут тебя? Размечтался! Останется только позаботиться о твоей жене. Но сначала я напишу некролог. Думаю, это будет мой удачный литературный дебют. Потом книгу о тебе напишу. Но ты ведь для этого должен умереть, так?
   – Зачем ты все это делаешь? – Иварсу удалось сжать ладонь, боль немного утихла. – Ведь все равно тебя найдут.
   – Кто? Скажи? Твой детектив воскреснет, сдвинет трамвай, отряхнется и придет тебя спасать? – Иварсу казалось, что этот тип не в себе. – Нет, моему счастью быть прочитанным не помешает уже никто.
   Может, закричать? Может, кто-нибудь услышит?
   – Думаешь о том, чтобы закричать, чтобы вырваться отсюда? – Незнакомец замахнулся рукояткой шила. – Нет, этому не быть! Не надейся, я вижу тебя насквозь, знаю, о чем ты сейчас думаешь. Ну, что ты выбираешь? Шагнешь с крыши? Или прокатишься по лестнице? – Он покопался в кармане и достал телефон. – Я выйду, сниму на камеру со стороны, чтобы не упустить подробностей. А? Как тебе такой вариант? По-моему, весьма приемлемый. Твой некролог будет заканчиваться какой-то небольшой простенькой дайной, всего пару строк.
   – Ах ты… – начал Иварс, но почувствовал, что теряет сознание. Боль оттого, что шило вошло и в другую ладонь, и в плечо, показалась ему терпимой.
   Стало как-то удивительно легко. А потом раздался гром, еще гром – и больше ничего.

XVII

   Молодой полицейский вместе с Айтой сидел у постели Иварса. Айта из маленького термоса налила ему в эмалированную больничную кружку крепкий кофе. Молодой полицейский не спал несколько суток, но старался держаться. Все было уже позади. Преступник был убит двумя выстрелами: одна пуля угодила ему в руку, вторая в голову. Иварса удалось спасти – и оставалось лишь ждать, когда он придет в себя.
   – Как? – тихо спросил Иварс, открыв глаза.
   Полицейский почти дремал, но сразу очнулся.
   – Мы сразу решили, что этот тип не в себе. Выяснили, кто из подобных персонажей балуется литературным творчеством. Конечно, все осложняло то, что он легко умел гипнотизировать людей, Александр не смог ничего поделать.
   – Но вы, вы же были не в курсе? Как вы оказались здесь? – выдавил из себя Иварс. Айта цыкнула на него, волноваться ему было нельзя.
   Полицейский не мог понять, что имеет в виду Иварс и о чем он хочет спросить.
   – А, вы об этом, – сказал полицейский и достал из кармана брюк маленький блокнот на металлической спирали, из которой торчал огрызок карандаша. – Здесь было все.
   Иварс узнал блокнот и вспомнил Александра.
   – Его убил тоже он.
   – Тихо, тихо, мы все знаем. Вам надо поправляться. – Полицейский допил кофе и поставил кружку на тумбочку у кровати и слегка пожал забинтованную правую руку Иварса. – Ну, мне пора, я не был дома три дня, жена звонит каждый час. Поправляйтесь!
   Прошло десять месяцев. Иварс лежал в шезлонге недалеко от цветущего яблоневого сада. Рядом была церковь, и только что колокольный звон ненадолго разбавил окружающую тишину.
   – Хорошо, что приехал на выходные! – Иван присел рядом на скамейку, ту самую, на которой они когда-то сидели. – Ты отдыхай, я встречу Айту, пообедаете, и я поведу вас в музей. Нет, только не ворчи. Там выставка картин лиепайских художников. Море, только море и больше ничего. Вам понравится!
   Иварс в ответ кивнул.
   Внизу раздался гудок электрички. Еще немного – и Айта обнимет его, и все будет как раньше. Счастье возвращалось медленно, словно желая проверить, ждут ли его, будут ли беречь, смогут ли жить вместе с ним. Они смогут, даже не сомневайтесь.

Пару штрихов тому назад

I

   Людей в автобусе становилось все больше. Они не замечали ничего из того, что происходило вокруг. В их мыслях было только одно – как можно быстрее протолкнуться в автобус и занять, если повезет, место. До конечной было еще далеко, а в автобусе было столько народу, что, казалось, больше уже не влезет. Однако на каждой остановке, кряхтя и ругаясь, в автобус протискивалось еще два или три человека.
   – Чего толкаешься? – спрашивали они друг у друга. Каждый наивно полагал, что он сам не доставляет окружающим никакого неудобства, а все проблемы из-за кого-то, того, кто рядом.
   Понедельник. Утро. Все спешат на работу. Везде суета, все погружены в свои мысли, и никто не обращает внимания на то, что происходит вокруг. Все происходит изо дня в день. Что получается? Сплошной хаос. Серые будни, банальная толкотня, ругань, нежелание оторвать голову от газеты или книги, вынуть из ушей наушники, перестать строчить сообщения на телефоне или доучивать лекции из наспех переписанного у кого-то конспекта. А ведь все на самом деле гораздо интереснее, нужно просто присмотреться.
   Автобус покрашен в желто-зеленый цвет. Дома вокруг – серые, некоторые, те, что кирпичные, – красноватые. Есть и почти белые, немного кремового оттенка – сложенные из силикатного кирпича. А вот там, за поворотом, старые постройки, грязно-желтые, зато с интересными коваными оградами балконов, нависающих над тротуаром. На улице еще прохладно. Стекло автобуса от дыхания запотевает, пейзаж за окном теряет резкость и, как на картинах импрессионистов, становится словно наспех, в попытке остановить мгновения жизни, нарисован крупными грубоватыми мазками.
   А вот и парк: серые деревья на фоне голубоватого неба, рассеченного лучами вырывающегося из-за облаков солнца, смотрятся просто фантастически. Женщина в ярко-зеленой куртке гуляет с собакой – рыжей таксой. Такса дергает поводок и стремится куда-то вперед. Мчится вперед и автобус, секунды – и парк тает вдали, и о его существовании напоминает лишь серое пятно на заднем стекле. Это пятно постепенно уменьшается в размерах по мере того, как автобус едет дальше и дальше от парка. Любопытно было понаблюдать за этой трансформацией пятна в маленькую точку, но автобус скоро свернет, да и на задней площадке автобуса столько пассажиров, что они напрочь загораживают весь обзор.
   У самых дверей, облокотившись на поручень, стоит тип в синей куртке с капюшоном: красная нашивка на рукаве куртке никак не сочетается с ее цветом. У другого – обветрившееся, землистого цвета лицо. Ухмыляется, вспоминает что-то очень веселое, а быть может, посиделки накануне, из-за которых не удалось как следует выспаться. Он в спецовке из-защитного цвета хлопчатобумажной ткани. Спецовка сильно застирана, а на рукавах совсем протерлась. Такой цвет не получить простым смешением красок: сколько ни бейся, а на палитре он не получится. Да и какими бы тонкими ни были мазки, они вряд ли передадут фактуру ткани, все ее волокна, складки, мелкие пятна – следы сигаретного пепла. Рядом пожилая женщина с огромной сумкой из черного заменителя кожи. Сумка новая и слегка поблескивает. Поблескивают и старомодные серьги дамы – большие, серебряные, со вставками из полированного малахита. Дама читает газету, одну из тех, в которых дешевый ширпотреб выдается за уникальные товары для здоровья, и время от времени непроизвольно ковыряет в носу указательным пальцем правой руки.
   За окном виднеется стена бывшего завода. Автобус набирает скорость: стена сливается в один большой фон, размытый запотевшим стеклом. Не видны ни трещины, ни граффити, в изобилии покрывающие стену, делающие ее неповторимой, не похожей на другие заводские стены в этом районе. Любимые цвета уличных художников – красный и синий. Когда линии от баллончика соприкасаются, между ними возникают небольшие черные зоны с каким-то не совсем понятным зеленым отливом. Быть может, он заметен только днем, при солнечном свете?
   Один человек постоянно обращал на все это внимание, наблюдал за поведением каждого. И не просто наблюдал, но и делал из этого выводы. Кто он? Полицейский, высматривающий в толпе карманников или тех, кто при каких-то обстоятельствах способен наделать много глупостей? Психолог или психиатр, в каждом из пассажиров разглядывающий своего будущего клиента, примеряя, как-тот будет смотреться сидящим на неудобной, покачивающейся кушетке в его кабинете? Особенно забавно бы смотрелся долговязый парень в розовом свитере-водолазке, поверх которого, несмотря на весну, накинут белый пуховик. Парень переминается с ноги на ногу – то ли опаздывает, то ли у него невроз. Хотя все может быть намного прозаичнее и всему виной застуженная поясница и две чашки чая с лимоном, выпитые за завтраком.
   «А что, если повседневную суету изобразить на холсте? – мелькнуло у него в голове, из чего становится понятно, что он художник. – Интересный, по-моему, вариант. Только это нужно сделать как-нибудь иначе, не так, как обычно рисуют действительность. Нужно что-то легкое, но абсолютно точное, чтобы не терять время, вдаваясь в детали, а схватить все и сразу, целиком. Чтобы одного взгляда было достаточно для того, чтобы понять, что повседневная суета на самом деле прекрасна, глубока, по-своему уникальна.»
   Вот и его остановка, предпоследняя перед конечной. Автобус снова почти опустел. Такая противоположность всему, что творилось до этого, что с ней трудно сразу свыкнуться. Окна постепенно перестают запотевать; в тех местах, где люди сделали, потерев стекло рукой, своеобразные окошки, видно все, что мелькает снаружи. И снова контраст – вроде бы одно стекло, но часть размытая, часть прозрачная. Автобус остановился на перекрёстке. Виднеется дерево. Его ствол размыт, настолько, что если не знать, что это дерево, то догадаться об этом получилось бы не с первой попытки. А ветви, наоборот, настолько четкие, что видны даже почки, с едва пробившимися зелеными листочками. По их виду даже удается понять, что дерево – тополь.
   Если бы была его воля, то он пробыл бы в автобусе еще немного времени, раздумывая над тем, что есть суета и насколько она мимолетна – все проехали в автобусе, добрались до работы или учебы, сконцентрировали свое внимание, то самое, что до этого было отключено. И дама с малахитовыми серьгами, и парень в куртке, и тип в спецовке – все без исключения. Разве что возвращавшиеся с ночной смены, перекусив, завалились на боковую и смотрят сны.
   «Надо же, – подумал художник. – По суете, оказывается, тоже можно соскучиться, хотя чаще мы полагаем совсем иначе. Когда суета есть, мы не подмечаем ее деталей, цветов, важных составляющих, будто в ней имеется что-то неприличное, противоестественное. Но как ее нарисовать? Серым? Яркими пятнами на сером фоне, которые как будто норовят раствориться, исчезнуть? Только бы не упустить чего-то важного! Не забыть схватить все и сразу».
   Куда может спешить художник утром? Так же как и все, на работу. В училище у него всего одно занятие, а дальше – полная свобода. А для учеников свобода – проведенные полтора часа с ним рядом.
   – Вы бойтесь рамок, решёток и шаблонов, навязанных, придуманных, проклятых, – декламировал он на занятии сочиненные на ходу стихи и сразу же уточнял, переходя на нормальный язык: – Не мыслите шаблонами, отвлекитесь от них, от того, чему вас учили. Конечно, об этом забывать нельзя. Но закройте глаза и представьте то, что вы рисуете. Только хорошенько представьте, не халтурьте. Сделайте это для себя, а не потому, что я вас об этом прошу. Представили? Отлично! И что там, в вашем воображении вас ограничивает? Ни бумаги, ни угля там нет. А теперь откройте глаза и водите углем так, как будто ничего не поменялось. Пусть на первый раз получится не очень ровно и красиво, это ведь не самое главное, это придет постепенно, нужно только к этому стремиться. Для вас сейчас более важна именно свобода. Ну и что, это всего лишь яблоко и веер! Изобразите их так, чтобы яблоко хотелось взять и съесть, а веером обмахнуться. Или пришлепнуть эту надоедливую муху!
   По аудитории прокатился смех. Все рисуют легко, стараясь заслужить похвалу. Но в похвале художник осторожен: она может вселить излишнюю уверенность, загубить вдохновение, заставить довольствоваться тем, что имеется, а не совершенствоваться и стремиться к чему-то большему.
   – А если муха улизнет, а веер сломается? – спросил кто-то из учеников. – Заставят покупать новый?
   – Если все это происходит где-то там, в вашем воображении, то ничего плохого не случится. Можете даже нарисовать веер после того, как им пришлепнули муху. Я приму и такую работу, мне интересно, как это у вас выйдет, – признался художник.
   – Но ведь если уходить совсем глубоко в себя, погружаться в воображение, то можно потерять связь с реальностью, – не унимался ученик и даже сдвинул с ушей большие черные наушники, выключив гремевшую в них музыку. – За такое вы вряд ли поставите пятерку и зачет в конце семестра.
   Художник подошел ближе, посмотрел на то, что рисует ученик, присвистнул, пригляделся и снова заговорил стихами.
   – Я помню чудное мгновение, как муха села на варенье! Что-то ты больно увлекся своими возражениями и безо всяких медитаций потерял связь с реальностью. Смотри, здесь тень, свет падает с другой стороны, и если ты хочешь изобразить на веере размазанную в лепешку муху, то тебе нужно решить, где она будет. Реши, осветишь ты ее бренную тушку лучами радостного солнца иль спрячешь в тень и прочь от глаз чужих. И коль решил, то не тяни с ответом!
   Художник закатывает глаза и хватается руками за голову, словно Гамлет, обязанный решить, быть или не быть. Конечно, все удивлены, такого выпада никто не ожидал. Смех снова сотряс аудиторию. Казалось, все оторвались от своих работ и следят за тем, чем разрешится эта ситуация, кто победит – учитель или ученик.
   – Моя дохлая муха будет самая красивая, поэтому будет на свету, пусть все видят, какая она замечательная!
   – Так и нарисуй замечательно, чтобы я проникся! – Художник сделал свое дело, у ученика проснулись азарт, заинтересованность, стремление удивить, передать свои ощущения и взгляды, какими бы противоречивыми они ни были. – Ты это можешь, если перестанешь болтать и сейчас же начнешь стараться. Я верю в твои способности!

II

   Евгений возвращался домой из училища с мыслями о создании новой картины. Автобус был почти пуст. Никакие новые впечатления не разбавляли утренних, не заставляли отказаться от них в пользу новых, более ярких. Его что-то подгоняло как можно быстрее добраться до дома, взять в руки кисть и начать не медля.
   В такие минуты Евгений совершенно забывал о себе. Забывал, что лучше не бежать домой, а медленно пройтись и зайти в магазин. Забывал, что нужно переодеться и привести себя в порядок. Забывал поесть, а если и ел, то на ходу, подчас не помыв предварительно руки – на них оставались следы угля, сангины, мела или масляных красок. Желание рисовать, творить было превыше всего.
   В комнате Евгения всегда царил беспорядок. Мастерской у него не было – вернее, он в ней не нуждался. Ему выделили небольшое помещение в училище, где Евгений иногда рисовал. Но там ему работать не нравилось – не было того спокойствия, какое требуется для того, чтобы создать что-то действительно стоящее. Да и к тому же нужно было отрываться, чтобы ехать домой, а на следующее утро все начинать снова.
   Дома же было хоть и тесно, но никуда не надо было спешить, да и никто посторонний не мог войти и отвлечь каким-то малозначительным вопросом лишь для того, чтобы под любым предлогом взглянуть на то, что создается на мольберте. Стул можно было ставить куда угодно, располагаться как хочется. Так было заведено – жена и дочка очень редко заходили в комнату, чтобы не мешать.
   Полчаса подготовки – и Евгений был готов отразить на холсте все задуманное, увиденное и прочувствованное.
   «Только бы успеть и не упустить самое важное, – подгонял себя Евгений, – если хотя бы одна деталь выпадет, то это будет уже совсем не то, ничего уже не получится».
   Это должно было быть что-то очень яркое и блеклое одновременно, что-то, что нужно было разглядывать долго и вдумчиво, чтобы составить общее впечатление и не растерять при этом детали. Евгений писал, не спеша, в чем-то даже осторожно, особенно вначале. Пара штрихов, еще пара – и контуры намечены, можно расслабиться и действовать более смело, воплощать замысел, возникший столь неясным образом всего лишь из утренней поездки на автобусе до училища.
   Но как ни старался Евгений расслабиться и погрузиться в почти невесомое состояние, в котором он обычно и творил, никак не получалось. Слегка закружилась голова, должно быть, от запаха краски.
   «Где же цвет, тот верный цвет? Не вспомнить никак. Почему? Такого еще со мной никогда не было, чтобы я не мог вспомнить цвет, не поймать его на палитре. Может, немного желтого? Нет, слишком светлый. Совсем не то, совсем не…»
   С первыми же штрихами в голове Евгения начали носиться какие-то странные образы, совсем не похожие не только на то, что он видел в автобусе, на то, что привлекло его внимание как художника, но и на то, что ему приходилось видеть в жизни. Эти образы вытесняли замысел картины, уничтожали его, подменяли – Евгений поначалу этого не заметил, а после было уже поздно что-то менять.
   Какая-то серая пустыня с увядшими, иссохшими деревьями, корни которых совсем забыли, что такое вода. Именно серая пустыня, а не с поблескивающим на солнце желтоватым или золотистым песком, какой бывает в дюнах. Мелкий или крупный, горячий в жару и бережно хранящий тепло в холод – это был совсем не он. Да и пустыня не была похожа на пустыню. Скорее это можно назвать даже лесом, ставшим безжизненным довольно давно. Даже давно опавшие и высохшие листья успели превратиться в труху, безвозвратно перемешавшуюся с песком.
   Закрыв глаза, Евгений вдруг представил вместо того, что он хотел и всячески старался представить, сумрачное место – ничего общего с тем, что видел он утром через запотевшее окно автобуса. Несмотря на то что в комнате было тихо, до Евгения донеслись странные звуки, похожие на крик совы. Они были настолько реалистичными, что он непроизвольно вздрогнул и даже пригнулся, думая, что птица вот-вот вцепится когтями ему в голову или ударит по лицу крыльями. Когда крик стих, он даже на мгновение открыл глаза, но никакой птицы, конечно, в комнате не было.
   «Игры фантазии, – подумал Евгений, – что-то она сегодня у меня разыгралась. Как-то совсем не клеится с этой суетой и с автобусом. Очень жаль, идея была хорошая, такие редко приходят, оттого особенно ценны. Видимо, как-нибудь в другой раз. Игры фантазии берут вверх, я не в силах сопротивляться. Что же, поиграем. Что наша жизнь? Игра».
   Евгений снова закрыл глаза, даже не закрыл – буквально сжал и стал всматриваться. В темноте виднелось что-то расплывчатое, оно становилось все ближе и ближе. Замелькали образы. Сначала это был все тот же мертвый лес, серый песок. Потом среди леса показался просвет, на дальнем конце которого виднелось что-то, явно созданное руками человека. Это были огромные массивные ворота. Евгений посмотрел наверх, но они были настолько высокими, что, приблизившись к ним, верх разглядеть было затруднительно. Все было как в компьютерной игре – и Евгений убедил бы себя в том, что это действительно так, если бы не мельчайшие детали, реалистичность, которой на компьютере достичь просто невозможно. Металлические части ворот были покрыты ржавчиной, местами свисавшей клочьями, будто ворота ржавели не один десяток лет и их никто не открывал и даже к ним не прикасался. Внизу ворота заросли сорняками, серо-зеленый лишайник стелился по деревянным доскам до самого верха. Да и досками это назвать было можно разве что с большой натяжкой. Это скорее была труха, лежавшая в состоянии покоя, а потому сохранившая первоначальную форму доски, во многом благодаря лишайнику и мху.
   Пахло так, как пахнет только в заброшенных охотничьих избушках в лесу и на старых кладбищах. Евгений обернулся и осмотрелся – это получилось у него настолько легко, что он даже удивился.
   «Нет, это точно не мои фантазии, все слишком явно, слишком очевидно. Обычно все приходится придумывать, додумывать, не хватает каких-то подробностей, мелочей. Даже если мне кто-то что-то подобное рассказывал или я читал об этом, то все равно это смотрелось и чувствовалось бы по-другому, надуманно, не совсем естественно. А здесь все само собой, все на месте, как будто я там и нахожусь и все вижу своими собственными глазами. Я все это вижу! Пусть и с закрытыми глазами, это не так важно. С ума сойти!»
   Вдоль стены и даже прямо напротив ворот были могилы – просто каменные плиты, покосившиеся кресты, просто затянутые мхом небольшие холмики. Почему-то Евгений не обратил на них внимания, когда шел из леса к воротам. Должно быть, ворота манили его. Он не заметил даже, как песок под ногами сменился серой почвой, устланной мхом. Мох был целый, не видно, что он поврежден или примят. Могилы были вокруг сколько видит глаз – они начинались у леса и заканчивались у стены с воротами. Евгений невольно вздрогнул.
   Неба не было видно из-за тумана – он не рассеивался и не опускался. Из-за тумана не удавалось рассмотреть, насколько велика протяженность стены и есть ли вокруг еще какие-то постройки.
   Евгений так и стоял перед мольбертом с закрытыми глазами, лишь изредка приоткрывая их, чтобы взять мазок, что-то подправить или просто вскользь взглянуть на холст. Он не отдавал себе отчет ни в том, какими красками пишет, ни каков сюжет. Это было наваждение, казалось, минутное, секундное. Вот он только-только облокотился на стул, закрыл глаза, к нему пришли все эти сначала неясные, а затем поразительно детальные образы. Он с любопытством осматривал ворота и стену, это у него заняло с десяток секунд, не больше. Потом он оглянулся и увидел могилы, заметил, что стоит не на песке, что лес остался позади, слегка скрытый туманом. В тумане виднелось еще что-то, но силы стали покидать Евгения, и видения вдруг расплылись. Он снова будто бы ехал в автобусе и смотрел сквозь запотевшее стекло.
   «Пора приостановиться, что-то мне нехорошо, – сказал себе Евгений и ощутил нехватку воздуха, духоту, которая никак не могла вдруг появиться в комнате, где была настежь открыта форточка. – Все, остановка, нужно перевести дух и разобраться в том, что получилось».
   Открывать глаза не хотелось: там, где-то далеко, непонятно где, в глубине подсознания было так тихо и спокойно, что Евгений поймал себя на мысли о том, что он не отказался бы от того, чтобы задержаться там подольше. В этом, конечно, трудно усмотреть что-то удивительное – за работой не только художники, но и вообще многие творческие люди теряют связь с реальностью, целиком погружаясь в сочиненное, вылепленное, нарисованное, сыгранное или сотворенное еще какими-то другими способами. Это отдельный, совершенно неведомый, а порой и непостижимый мир со своими принципами, правилами и законами. Сам акт творения предполагает, что все эти принципы, правила и законы известны лишь тому, кто творит. Он на время погружается в них, живет по ним – но потом раздается щелчок пальцами и все мгновенно меняется. В мире снова действуют привычные законы, правила и принципы и все, что было до того, превращается во что-то далекое и отвлеченное.
   Первым делом Евгений взглянул на часы. Наручные остановились, с ними такое случалось не раз – падения и прогулки под дождем действовали на механизм беспощадно. Евгений встряхнул рукой и приложил часы к уху: внутри корпуса раздавалось ровное умиротворяющее щелканье.
   – Вот какие вы, всегда в самый ответственный момент меня подводите, – прошептал Евгений и покачал головой. – Оставляете меня без времени, а без времени я как без рук.
   Он задумался было о том, что сказал, но тут же не смог припомнить, о чем он говорил, и нехотя поплелся на кухню. Электронные часы показывали семнадцать двадцать две. Евгений взялся выставлять правильное время на своих часах и, к искреннему удивлению, подметил, что время пролетело очень быстро – и началось это с того момента, как он начал писать картину. Даже слишком быстро, если учесть, что Евгений по обыкновению сознательно писал неторопливо, вдумчиво и то же самое воспитывал в своих учениках, и уж за чем, а за временем следил очень тщательно, стараясь делать в работе небольшие перерывы. Ему нельзя было напрягаться: подскакивало давление, начинала болеть голова, не слушались руки и ухудшалось зрение – все это заставляло Евгения несколько вечеров спокойно сидеть в кресле перед телевизором. Хуже пытку придумать было сложно.
   – Что же это такое получается? – рассуждал Евгений вслух и потирал руки, на которых осталось несколько маленьких пятен краски. – Сейчас пять, даже начало шестого, а я взялся за это еще в час. Больше четырех часов, а я ничего не заметил и даже не прервался! Что за муза водит меня за нос?
   Что странно – Евгений даже не помнил, как именно рисовал он картину. Он напряг память. Последнее, что он мог припомнить – это как готовил краски, потом стоял с закрытыми глазами, почудилось, будто кричит сова, – должно быть, донеслось с улицы, – затем снова закрыл глаза и, изредка приоткрывая, писал.
   Сообразив, что он не помнит даже того, что сам только что нарисовал, Евгений охнул и побежал обратно в комнату.
   Картина была нарисована почти наполовину, не хватало лишь некоторых деталей – виднелись только их контуры. Трудно сказать, что это было: на переднем плане ветки, как будто кто-то подглядывает то ли из-зарослей позапрошлогоднего валежника, то ли это был кустарник из какой-то пустыни. Дальше, за ветками, простиралось серое поле, небо над ним было такое же, серое, и только по едва приметной линии горизонта было понятно, где поле, а где небо. А вдали были что-то, казавшееся на первый взгляд точкой.
   Евгений подошел поближе и пригляделся: это была не точка, линия горизонта была совсем не линией горизонта, и серое поле не было полем. Это было кладбище: могилы были изображены едва приметными серыми холмиками. Точка была воротами – Евгений отчетливо рассмотрел детали, прорисованные его же рукой. А линия горизонта – это была стена, убегающая вдаль.
   В дверь кто-то нервно стучал и звонил. Евгений вздрогнул и пошел открывать. Посмотрев в глазок, он увидел на лестничной клетке жену.
   – Машенька, ты же сказала, что вы с Аленкой возвращаетесь с дачи вечером, часиков в восемь! – Евгений на пороге поцеловал жену и выхватил у нее огромную сумку. – Сейчас я вам хотя бы чайник согрею.
   – Женя, какой чайник? Уже девять, мы сильно припозднились, электричка опоздала.
   – Вот и наш папа! Папа, а я больше не поеду на электричке, она не приехала за мной. – Аленка уселась на пуфик и с усердием принялась снимать резиновые сапожки.
   Аленке было три года, почти четыре. Евгений обожал дочку, а она обожала его. Мария понимала, что дочь капризничает совсем не из-за того, что опоздала электричка и им пришлось больше часа отстоять на платформе, где были переломаны все скамейки и некуда присесть. И даже не из-за отказа Марии купить мороженое, для поедания которого было еще слишком холодно. Аленка привыкла, что папа по вечерам ей читает ее любимые сказки, которые она давным-давно выучила наизусть, но все равно требует, чтобы Евгений их ей читал. Папа исподтишка, пока не видит мама, угощал ее конфетами.
   – Женя, давай-ка ты разберешь сумку, а я займусь ужином, иначе мы никогда сегодня не ляжем спать. Мне завтра на работу, из клиники уже звонили, интересовались, как я. Смешно получается, я же им сказала, что поеду с ребенком на дачу, для этого и прошу сдвинуть смены.
   – А они?
   – А они думают, похоже, что я выпиваю где-то и на работу не собираюсь. – Мария засмеялась. – Неужели, если бы я решила уйти в запой, я бы так им и не сказала? И не верю, что выгляжу прямо-таки такой маргинальной. Как ты там говорил? Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей?
   – Это не я говорил, это Пушкин, – произнес Евгений, заканчивая разбирать вещи.
   Мария отвлеклась от чистки картошки и, постукивая ножом по кастрюле, вдруг строго посмотрела на мужа. Он, улыбаясь, смотрел на нее и не мог понять, в чем дело, даже осмотрел себя, но, кроме дырки на носке, выглядывавшей из-под тапки, ничего примечательного обнаружить не смог.
   – Так, дорогой, посмотри-ка на меня! Признавайся, и не обманывай меня, сколько работал без перерыва? Два часа? Или три? Нет? Еще дольше? Снова красные глаза, лицо отекло. Безобразничал тут без нас? – Марина погрозила пальцем и крикнула дочке: – Знаешь, Аленка, я тебе разрешаю сегодня папу ущипнуть три раза. Представляешь, он нас не слушался и плохо себя вел!
   – Папа, ты зачем не слушался маму? – Аленка схватила Евгения за руку и потянула вниз. – Зачем?
   – Так получилось, дочка! Зато я тебе сегодня буду читать сказки. «Дюймовочку»?
   – Нет, хочу про Бэмби! – весело ответила Аленка. – Пойду сама почитаю.
   Она с визгом побежала в свою комнату. Читать она еще не умела, но делала вид, что читает, внимательно разглядывая картинки и что-то в них дорисовывая карандашом. Это казалось ей очень увлекательным занятием.
   – Ты снова рисовал и не делал перерывов? Я же говорила, Женя, что так делать нельзя. И не только я говорила, но и врач. Это же все чревато, понимаешь?
   – Понимаю, любимая, понимаю, – вздохнул Евгений. – Просто так получилось. Часы с минутами плетутся незаметно, секунды, словно пули, долетают следом… Что на даче? Как участок, дом? Мама уже перебралась туда? В том году она собиралась пораньше, чтобы успеть подготовить грядки.
   Мария улыбнулась: муж тёщу недолюбливал, но боялся в этом признаться. А может быть, и стеснялся. Он всегда интересовался всем тем, что происходит в ее жизни, звонил и поздравлял ее со всеми праздниками, но, как бы ни хотелось ему летом подольше побыть на даче, из-за тещи не мог продержаться там и пары дней. Конечно, он помогал ей по хозяйству, колол дрова, таскал воду для полива, даже полол грядки. Но беспрерывные разговоры о болезнях, травах и о том, какую ерунду показывают по телевизору, действовали на Евгения угнетающе. Мать Марии много лет проработала медсестрой в элитном военном санатории и насмотрелась всякого. Всем этим она непременно хотела поделиться.
   – Да, мама уже там и очень ждёт тебя. – Мария управилась с картошкой и принялась наводить порядок в холодильнике. – Она наконец решила сделать парник, даже пленку купила и какую-то раму для парника. Теперь думает, как это все приладить. А у нас же новая там напасть. На участке кроты, мы целых четыре ямки нашли. Мама говорит, что соседи советуют в ямки насыпать какой-то карбид, говорят, что на стройке его можно взять.
   – Вот соседи пусть и насыпают! – строго сказал Евгений.
   – А что будет? Я даже не знаю, что это такое. Помню, проходили какой-то карбид, да я как училище закончила десять лет назад, так все забыла.
   – Зря забыла, я напомню. – Евгений, сложив руки, стоял в дверях. Кухня была маленькой, а когда открывали дверь холодильника, то становилась вдвойне меньше. – Засыплешь в ямки эти карбид, пойдет дождь, карбид с водой реагирует, ацетилен пойдет. Не дай бог, какая искра или окурок кто бросит! Там же дорога совсем рядом. Все рванет. И кроты эти ваши в фарш превратятся. А еще раскурочит половину участка. Я, конечно, в курсе, что твоя мама обожает экстрим, но она сама же этих кротов потом отловит и мазью от ожогов будет мазать. Но все же советую не рисковать, хоть риск и исключительно благородное дело.
   Мария вытащила из холодильника банку с маринованными огурцами. На дне банки, в рассоле, плавали несколько веточек укропа и долька чеснока, но самих огурцов в ней не было.
   – Женя, а это ты кому оставил? Ты же такой умный, неужели не можешь быть еще и чуточку внимательнее. Ты же без нас с Аленкой тут вообще мусором зарастешь так, что тебя потом будет не откопать. Кстати, про карбид ты уверен?
   – Абсолютно, любимая. – Евгений покраснел, с ним это случалось в те моменты, когда он собирался сказать что-то, чего еще не говорил никогда. – У меня на этот счет яркие воспоминания остались. Мы с ребятами в школе баловались, в унитаз целые горсти спускали. А на нижнем этаже старшеклассники курили в туалете, в кабинках. Они там в штаны чуть не наделали, когда из унитаза факел вырвался. Хорошо, на горшке никто из куривших не сидел, а то поджарило бы как надо. Так что побереги кротов и маму.
   Евгений присел на табурет и стал раскачиваться.
   – Пообещай мне, что завтра не будешь рисовать, пропустишь денек, – Мария села ему на колени, – выглядишь ты неважно.
   – Посмотрим, может, и не буду. Вдохновение приходит и уходит, за него нужно цепляться, чтобы вышло что-то толковое. – Евгений поцеловал жену. – Я счастлив, когда вы с Аленкой со мной и когда я могу рисовать. Спасибо вам за теплые слова, за взгляд и нежные упреки…
   – Восхитительно! Представляешь, сколько мы вместе, а я все никак не могу привыкнуть к твоим импровизациям. И откуда они в тебе берутся только? Хочется иногда с тобой как следует поругаться, а ты снова за свое, и ругаться расхотелось, и так бы сидела и слушала.
   Аленка вбежала в кухню с книжкой, чтобы похвастаться. Золушке каким-то ядовито-зеленым карандашом было подрисовано платье, а ярко-красным – губы. В таком виде она чем-то напоминала куклу Барби. Евгений вздрогнул: на той же странице, где была изображена Золушка, был нарисован маленький замок с огромными воротами. Он вспомнил, где он видел почти такие же.
   – Что-то ты бледный, Женя, – заметила Мария, когда дочь снова убежала в комнату разукрашивать следующую картинку. – Знаешь, может, тебе отпуск взять? На пару неделек отправим тебя в санаторий, мама может устроить. И обойдется недорого, и твоим здоровьем там займутся по полной программе. Плавание, воздушные ванны, обследование полное проведут. А то ты со своими картинами здоровье себе погубишь. Помнишь, в прошлом году, когда у тебя была выставка, ты мне обещал, что, как только все формальности уладишь, сразу будешь отдыхать.
   – Я и отдохнул! – возразил Евгений.
   – Помню я, как ты отдохнул. Три дня! Это что, отдых? Но сегодня ты что-то бледнее обычного. Новая картина не дает покоя?
   – Не дает, – признался Евгений.
   Это была правда. Он с трудом мог сосредоточиться на том, что ему говорила жена. Некоторые слова он вообще не улавливал и, поняв это, пытался восстановить смысл всей фразы по ее окончании. Ему никак не получалось успокоиться, сосредоточиться на чем-то другом. Там, в комнате, стоит на мольберте и ждет его неоконченная картина. Таких, как эта, он еще никогда не писал. Поля с цветущими подсолнухами, натюрморты с вазами и яркими рушниками, виды из окна, пыльные тропинки за деревней, куда он специально ездил за вдохновением, – подо всем этим словно была подведена черта. Нет, ему нисколько не опротивело то, что он делал раньше, что восхищало его и придавало сил в работе. Просто Евгений чувствовал, что что-то внутри требует, даже строго приказывает, чтобы он шел и поскорее закончил начатую картину. Это одновременно и пугало, и затягивало его. Он принял это за происки вдохновения. Как известно, оно то есть, то пропадает совсем, то снова возвращается, захватывает в самое неподходящее время, в самом неподходящем месте, когда и рисовать-то не на чем и нечем. И приходится отыскивать огрызок карандаша или плохо пишущую авторучку для того, чтобы на обрывке газеты или на форзаце книги нарисовать то, что пришло в голову. Не всегда у Евгения это получалось – в поисках бумаги и карандаша он вдруг терял мысль, забывал почти уже нарисованный образ, и выходило что-то совершенно нелепое, неясное, банальное, непригодное в дальнейшей работе.
   «Картина, ты слышишь? – раздавался где-то в голове шепот. – Картина ждет, ты все забудешь, растеряешь, ничего не получится. Закончи, дорисуй как можно быстрее. Ты слышишь? Быстрее».
   Всю ночь Евгений ворочался и вздыхал. Под утро он проснулся в поту. Ему было тяжело дышать. Он встал, подошел к окну и раскрыл шире форточку – маленькую, скрипучую, с потрескавшейся краской с наружной стороны. Мария в этот момент не спала, но делала вид, что спит, молчала и не шевелилась. Она понимала, что побеспокоить мужа, упрекнуть его в чем-то просто не имеет права. Это были муки творчества, давление, одышка, плата за долгое сидение у мольберта и вдыхание токсичных паров растворителя. Поток весеннего ночного воздуха освежил лицо, и Евгения в конце концов потянуло в сон.
   «Ты не понимаешь всего и не поймешь, пока не закончишь картину. Ты уже почти закончил, самое сложное уже позади. Ты все еще можешь исправить, если закончишь вовремя… закончишь вовремя… вовремя…»
   – Я закончу, закончу вовремя, – шептал во сне Евгений и сжимал руки так, как будто в них находились кисть и палитра, его любимая, с маленькой ручкой, которую можно было держать, покачивая из стороны в сторону.
   Наступило утро. Евгений, несмотря на сон, выглядел разбитым, уставшим. Под глазами проявились синеватые круги, повисли мешки. Он смотрел на Аленку, которая все время повторяла, что опаздывает в садик и ее все давно там ждут.
   – Жень, не спи! Хотя можешь, конечно, спать, а нам с Аленкой пора, – бодро сказала Мария. – Отведу ее в садик и бегом на работу. Опаздывать-то не хочется, Семенов снова будет ворчать и больше не разрешит перенести выходные. А мне этого, сам понимаешь, не хочется. У тебя сегодня есть занятия? Кажется, по пятницам у тебя их не бывает.
   – Не бывает и не будет, – пережевывая бутерброд, ответил Евгений.
   – Только не говори, что ты сейчас засядешь за картину и просидишь над ней весь день! И не делай такое страдальческое лицо, как будто мы с Аленкой тебя здесь мучаем. Ну вот, глазки закатил! Не разжалобишь! Никаких картин, отдохни, погуляй. У тебя скачет давление и явные признаки переутомления. К нам пару раз таких, как ты, привозили в клинику. Правда, это были не художники, а завсегдатаи всяких ночных клубов. Так что меня не проведешь!
   Евгений легонько коснулся указательным пальцем кончика носа жены, потом дочки.
   – Вот что, дорогие мои. – Евгений широко улыбался, так что даже почувствовал, как у него начали трескаться губы. – Обещаю себя беречь и быть осторожным. Сейчас вы уйдете, а я соберусь, прогуляюсь, часик подышу свежим воздухом и схожу в магазин за продуктами. Так что составляйте список, кому чего вкусненького хочется. Пусть сладость яств нам служит утешеньем!
   – Отлично, значит, остаешься за старшего и моешь посуду. А список я тебе напишу.
   Аленка все боялась опоздать в садик, и это в свою очередь заставляло Марию волноваться по поводу собственного опоздания на работу. Она быстро набросала список продуктов на листке из блокнота, поцеловала мужа и, схватив дочку за руку, бегом понеслась с ней по лестнице, затем и по дорожке, вымощенной бетонными плитами и ведущей прямо к детскому саду. Евгений смотрел им вслед из окна кухни, допивая чай. Затаив дыхание и ожидая чего-то, он так простоял минуту или две и, буквально швырнув чашку в мойку, направился в комнату.
   У Евгения дрожали руки: он открывал тюбики с краской долго выбирал кисти. Когда наконец он был готов, словно по команде появилось желание прикрыть глаза. Снова возник образ серой пустыни, мертвого леса, кладбища, ворот и стены. Ничего не изменилось. Евгений писал молча, глядя в одну точку – в самый центр холста. Все остальное возникало само собой, не требовало никаких усилий.
   Что-то было там, на заднем плане, в этой самой точке у ворот. Евгений даже перестал обращать внимание на то, что где-то по краям краска легла неровно, не так, как он задумывал. Вернее, не так, как внутренние силы двигали его руками, управляли сознанием, талантом.
   «Успеть, главное – успеть. Все складывается как нельзя лучше, – говорил себе Евгений, хотя и понимал, что никакого очевидного смысла его слова и мысли не имеют, что все перепуталось, что он сам себе не подвластен. – Вот так, прекрасно, это твоя лучшая работа, безо всяких сомнений лучшая».
   Последние штрихи дались Евгению нелегко. Его тянуло что-то изменить, подправить, добавить тень, подчеркнуть серый оттенок неба. Но, пытаясь это сделать, он снова и снова устремлял взгляд в самый центр, к воротам. Не сразу, но Евгений догадался: откуда-то из-за ворот, из-за узкой щели в них, образовавшейся вследствие того, что бревна подгнили и опустились вниз, к земле, на него кто-то смотрел. Конечно, на картине этого видно не было. Ворота изображены вдалеке, слегка скрытые дымкой. А вот когда он закрывал глаза, сомнений у него не оставалось – там кто-то есть. Но что может сделать он? Снова и снова закрывать глаза и просто смотреть? Конечно, он так и поступал. Его уже не интересовало ни кладбище, ни сорняки, ни лишайники – даже на странные, будто бы птичьи крики он перестал обращать внимание. В своем воображении он снова проделал этот путь – из леса, по серому песку, по нехоженому мху, мимо кладбища прямо к стене, к воротам. Он опять стоял возле них и с любопытством их разглядывал. И его молча разглядывал кто-то, притаившийся по ту сторону ворот. Его ничто не выдавало – ни дыхание, ни шаги, ни поскрипывание трухлявых досок. Евгений просто чувствовал этот взгляд. Словами этот передать безумно сложно. Быть может, только если написать о таком состоянии, когда знаешь, что вот-вот тебя кто-то окликнет, но этого не происходит, будут понятны ощущения Евгения. Это трудно назвать ужасом, смятением – это было именно любопытство.
   Картина дописана, но облегчения Евгению это не принесло. Он заволновался, у него заболела голова – и все, казавшееся безмолвным, вдруг заговорило. Крики птиц стали реалистичными, раздавались шорохи, вздохи, звуки шагов. И трудно было сориентироваться и понять, где именно все это происходит – там, в неведомом краю, в глубине воображения, или же наяву, прямо в комнате. Звуки раздавались со всех сторон. Они не прекращались даже тогда, когда Евгений широко открывал глаза и смотрел на дверь, на окно, на стены – все равно куда, лишь бы избавиться от образа картины.
   Боль усиливалась. Евгений сидел на стуле и смотрел на картину. Болела не только голова, но и все тело, особенно руки. Боль сжимала виски, давила на грудь, будто бы примериваясь, как лучше будет уничтожить художника, только что закончившего свою лучшую картину. Ведь что он будет делать теперь, когда вершина творчества пройдена? Просто жить, не творить? Художник не решится так жить, его снова потянет доказывать себе, что он на что-то способен, быть может, даже на нечто большее. Или он будет творить, но вполсилы, не утруждая себя созданием шедевров? Просто жить как живется и ничего не предпринимать? Увлечься чем-то новым, добиться успеха там? Боль пришла не для этого.
   Евгений не смотрел на картину. Но вся обстановка и мольберт с картиной вдруг стали кружить вокруг него, боль усиливалась. Вдруг перед глазами возникла картина – все кружилось, а она остановилась. Евгений схватился за голову, прижал ее к коленям и посмотрел на пол. Под ногами у него был серый песок, а впереди – сырые, поросшие лишайником бревна ворот. Смотреть по сторонам Евгений боялся. Галлюцинация была на редкость реалистична, как и тогда, когда он в первый раз взялся за эту картину. Даже запах – тяжелый, сырой, несмотря на близость почти что пустыни. И звуки – они не могли быть чем-то посторонним, случайным.
   Страшно, очень страшно – Евгений сжался, закрыл руками голову. Усиливалась боль. Сначала он ее не замечал, но более ее терпеть не было никаких сил. По щекам покатились слезы, потом Евгений стал тихонько выть – и, к своему ужасу, услышал со всех сторон себя эхо, которого не могло быть в маленькой комнате маленькой квартиры с низкими потолками. Он был там, в том месте, которое нарисовал, залезая в свое воображение, в возникшие из ниоткуда видения.
   Мария ни о чем не подозревала. Она спокойно отвела дочь в садик и, поняв, что у нее еще сорок минут свободного времени, отправилась на работу пешком. После нескольких дней, проведенных на даче, город казался шумным, гудящим, гремящим. Он удивлял Марию так, как будто она не просто не жила в нем как минимум пару лет, но и вообще никогда не бывала.
   Утро кипело, бурлило, заставляло проснуться. Она улыбалась сама себе, засматривалась на витрины магазинов, ловила в стеклах свое отражение и радовалась ему, как ребенок.
   «Вот и хорошо, что не опаздываю! Буду на работе в нормальном настроении», – решила она, неторопливо проходя очередной перекресток. Все куда-то мчались, бежали, спешили, рядом по проспекту проносились машины. Но она была выше всего этого. Она просто шла, уверенная в себе, спокойная за себя и своих близких. Наверное, у него закрадывалось подозрение в том, что именно спокойствие притупляет чувства, обезоруживает перед лицом очередных жизненных невзгод. Но ей не хотелось об этом думать – и она не думала.
   Мария вообще спокойно и хладнокровно старалась относиться ко всему происходящему в ее жизни. Сказывалась, конечно, работа. Медсестра, и не просто медсестра, а очень хорошая, еще и администратор в одном лице, работающая в неплохой частной клинике, просто не имеет права быть нервной и давать волю эмоциям. Она должна быть сосредоточена и внимательна. Эти качества она умело пристраивала и в обычной жизни. Когда-то они с Евгением учились в одной художественной школе. Только для него рисование стало профессией, делом жизни, а для нее это было всего лишь очередным увлечением. Они встретились спустя несколько лет и быстро поняли, что нужны друг другу. Прямые противоположности друг другу, они вдруг, почти в одночасье, нашли у себя столько общего, что такие совпадения вряд ли могли быть простой случайностью. Мария не стала колебаться и через пару недель после их второй встречи перебралась жить к Евгению.
   В Жене Мария души не чаяла и во всем ему доверяла. Конечно, она практически сразу решила, что с его мягким характером и нерешительностью командовать парадом должна именно она – и взяла весь быт, все ответственные дела в свои руки. Евгений не возражал, так как считал, что какие-то чисто мужские обязанности все равно останутся за ним. Он сам делал ремонт в квартире, чинил двери, мебель, телефоны и все, что могло сломаться. Несмотря на творческий склад ума, он неплохо разбирался в электронике, чем приводил Марию в восторг: ну надо же, и физик, и лирик в одном лице. И его сердце принадлежит только ей! Как-только на свет появилась Аленка, счастья и у Марии, и у Евгения прибавилось, как и забот, к которым они относились легко и не расстраивались, когда что-то вдруг выходило не так, как они вместе задумали.
   Единственное, что огорчало Марию, – так это упорство мужа в работе, постоянно уставший вид, мешки под глазами. Нельзя сказать, что работал он много. Скорее, преподавание в училище и работа над картинами отнимали у него больше сил, чем отнимали бы у кого-то другого, вот и все. Непонятно, что было причиной этому. Пожалуй, Евгений относился ко всему слишком ответственно, это было свойственно ему от природы, а характер не переделаешь.
   – Побереги себя, живешь только один раз, – стращала его Мария после того, как его здоровье дало сбой в первый раз и он слег на неделю после сердечного приступа. – Скажи себе строго, внуши сам себе, что должен быть осторожней ради меня и Аленки. У тебя давление выделывает пируэты, скачет как сумасшедшее. Думаешь, это хорошо? Нисколечко! Так что заруби себе на носу, что это был первый звоночек и ты еще легко отделался.
   Ничего себе, Мария злится и даже легонько ударила пару раз кулаком по столу, чтобы показать свою решимость. Евгений чуть не расхохотался тогда. Жена смеялась вместе с ним. Быть строгой ей было к лицу, она становилась на вид холоднее, увереннее в себе. Но это там, в клинике, по отношению к буйным или непослушным пациентам и их родственникам, по доброте душевной пытавшимся протащить в стационар что-нибудь запрещенное, чаще всего копченую колбасу. Тогда Мария рвала и метала, кричала так, что незадачливые контрабандисты затихали и только дико извинялись, стараясь как можно быстрее унести ноги и колбасу подальше из клиники. Но дома, в семье, в такие минуты Мария была похожа на пародию на саму себя: она морщила лоб, напрягала скулы, но заставить себя бояться у нее не получалось.
   Евгений, конечно, прислушался к доводам, стал больше времени проводить на улице, отказался от части занятий в училище, стал брать меньше заказов на картины. Но от этого практически ничего не изменилось. Должно быть, он просто был не готов что-то менять. То, как жил Евгений, складывалось в нем годами, десятилетиями, воспитывалось с детства. Он всегда стремился к большему, но это стремление граничило в нем с каким-то фанатизмом, с желанием отдать всего себя, все свои силы и знания той или иной затее. Так и происходило. Закончив очередную картину, Евгений выглядел измученным, но довольным собой. Жена делала ему уколы глюкозы. Легче от них почему-то не становилось, но зато ей становилось спокойнее оттого, что она помогла любимому всем, чем-только могла. Погулять с Аленкой, особенно в выходные, – это был отличный предлог отвлечь Евгения от работы, и Мария с успехом им пользовалась. Наверное, только против этого Евгений даже не пытался возражать. Но все упущенное он с лихвой компенсировал в будни, давая еще более внушительную нагрузку на организм.
   Мария была уже почти на работе, оставалось завернуть за угол и пройти через детскую площадку, затем перейти дорогу и оказаться в клинике. Но ее спокойствие ни с того ни с сего обернулось легким волнением. Она сначала было подумала, что ее часы врут, и переспросила у прохожего время. Нет, все верно. Волевым усилием Мария подавила в себе это нахлынувшее волнение, заставила себя отвлечься, дистанцироваться от него.
   На пороге клиники она появилась с улыбкой, шагая той же уверенной походкой, что и по проспекту, мимо дорогих магазинов. В эти магазины Мария никогда даже не заходила. Но сама ее уверенность, слегка пренебрежительный взгляд для посторонних не оставлял сомнений в том, что перед ними женщина, которой настолько надоели все эти до безумия дорогие тряпочки, что она сделала выбор в пользу разнообразия и предпочла на этой неделе для себя что-то более простое и незамысловатое.
   В холле с Марией поздоровались пациенты – за четыре выходных дня она по ним даже немного соскучилась.
   – Ага, Маша, вот и ты! – Главврач остановил ее в коридоре, потирал руки и грозил пальцем. – Давай переодевайся и вперед. Пока тебя не было, здесь все совсем от рук отбились, и с графиком приема не пойми что творится, чтоб его. Говорил, просил, умолял не записывать много народу на вечер. Нет же, Маруся, как назло, взяла и записала так, что в первой половине дня почти никого, а к вечеру начинается полный коллапс! Вы же меня с ума сведете, родненькие! Так же нельзя!
   – Александр Александрович, не кипятитесь, раз Маруся так записала, значит, других вариантов не было. – Мария тоже погрозила ему пальцем и улыбнулась.
   Второго администратора тоже звали Марией. Чтобы не запутаться, в клинике одну звали Машей, другую Марусей. В отличие от Маши у Маруси не было медицинского образования, и это многое осложняло. Она была прекрасным работником, менеджером, диспетчером, но с трудом понимала суть жалоб пациентов, озвучиваемых ими по телефону. Мария же, как медсестра, сразу распределяла пациентов по врачам, оставляя Александру Александровичу лишь самые сложные случаи, действительно требующие его вмешательства. Часто она ассистировала ему и на приеме, на процедурах – словом, являлась незаменимым сотрудником, с мнением которого считался даже главврач и, несмотря на всю свою строгость, вполне соответствующую должности, перечить не рисковал.
   – Разве если только так, – согласился Александр Александрович. – Что стоишь? Через десять минут ко мне на планерку.
   Планерки у главврача казались Марии скучнейшими. На этот раз решали вопрос о том, куда переводить пациентов из палаты, которую будут ремонтировать летом, сколько закупать медикаментов и где их хранить, обсуждали, требуется ли к одному из пациентов с непрекращающимися желудочными коликами приглашать специалиста со стороны или можно обойтись своими силами. Изредка пощелкивала кофеварка, гордость главврача, нудно гудели и действовали на нервы лампы дневного света.
   – А что ты, Маш, думаешь? – Александру Александровичу действительно было интересно ее мнение. – Ведь это ты его записывала на прием и потом приняла решение поместить к нам в стационар. Причину-то колик пока не определили. УЗИ нормальное, гастроскопия ничего не дала, только утихомиривали его час, только после этого смогли что-то сделать. Ничего не нашли, а сумма за обследования уже немаленькая складывается. Еще не хватало, чтобы эти страховщики нас снова в чем-то заподозрили и имели тут по полной программе. Он же у нас по полису, купленному на свои кровные.
   – Думаю, что его нужно просто не кормить сутки, поить по норме, посмотреть, что будет, – осторожно сказала Мария. – Я на выходных была, не знаю, ходят ли к нему родственники. Если ходят, то вполне могли принести какой-нибудь дряни, от которой у него и колики. Раз ничего гастроскопия не показала, то, возможно, это аллергия какая-то.
   Главврач громко причмокнул, прикусив губу.
   – Не пойми что творится! Устроили тут проходной двор! Кстати, что будем делать с Ивановым, который во втором боксе? Видите ли, пребывает у нас уже неделю, а все продолжает жаловаться на головные боли, тошноту. Интересуется, почему мы ничего сделать не можем.
   – Знаете, Александр Александрович, – в разговор решил вмешаться пожилой врач по фамилии Тимофеев, Мария его видела в клинике во второй или третий раз. – Можно ожидать появления и других симптомов. Этот Иванов, как оказалось, последние лет десять пил по-черному, а сейчас, видите ли, опомнился. И вы помните, в каком его состоянии привезли. Все болело, еле живой, а все равно пьяный, хоть ты лопни! Понаблюдаем его, поделаем капельницы, повесим на сутки кардиомонитор, посмотрим результаты. Поверьте моему опыту, ему не лечение нужно, а не пить. И капитальная чистка и восстановление организма, если он вообще жить хочет. Нужно так и объяснить родственникам и ему, что бесполезно искать причины головной боли, если у него дистония…
   Тимофеев не договорил. Раздался нервный стук в дверь, и, не дожидаясь разрешения войти, в кабинет главврача буквально вбежала Маруся. По ее лицу и дрожавшим рукам всем сидевшим стало понятно, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Все внимательно, с удивлением смотрели на Марусю, а она никак не могла отдышаться, чтобы сказать хотя бы что-нибудь.
   – Так. – Она взяла себя в руки и говорила медленно, как будто стараясь ничего не забыть из того, что-только что узнала и еще не успела как следует осмыслить. – Маша, только что показали по телевизору, тут, недалеко взорвалась бензозаправка. Ну, там, где твой дом, за поворотом. Понимаешь, о чем я? Показывают магазин, в который мы с тобой заходили и всегда заходим, там стекла повыбивало все! Ой, кошмар какой! И не где-нибудь, а совсем рядом с нами.
   До Марии с трудом доходило то, о чем говорила Маруся: она была еще в мыслях о сменах, пациентах, дежурстве и злоключениях Иванова и с трудом переключала внимание на какие-то личные темы. Все продолжали молчать. Тимофеев, сидевший рядом, слегка ткнул Марию пальцем в бок. Прошло еще несколько секунд, прежде чем Мария тихо произнесла: «Женя, Женя там!» В следующее мгновение она сорвалась со стула и, чуть не столкнув Марусю, выскочила в коридор.
   По маленькому телевизору, спрятанному за стойкой администратора, показывали репортаж с места взрыва. Мария застала последние его секунды. Крупным планом показали разлетевшиеся от взрыва стекла того магазина, куда должен был пойти Евгений.
   «Он же там сейчас! Мой Женя в этом магазине!» Марию охватила паника. В ее глазах потемнело, даже на какое-то мгновение она почувствовала, что вот-вот потеряет сознание. Она вспомнила про телефон, вытащила из кармана мобильный и набрала номер мужа. Шли гудки, никто не отвечал. Мария снова набрала номер Евгения – история повторилась. Никто не ответил и по домашнему. Мария закачалась и ухватилась за край стола, чтобы не упасть.
   К ней по коридору почти бежал Александр Александрович.
   – Что говорят, Маша?
   – Говорят, что к этой теме они еще вернутся в следующем выпуске! – Мария заплакала. – Понимаете, я сама отправила мужа в этот магазин, он как раз сейчас должен быть там. Что, если с ним что-то случилось? Что, если он пострадал при этом взрыве? Александр Александрович, умоляю, отпустите меня домой, хотя бы на пару часов. Пожалуйста! Я ведь не смогу так работать. Он не берет трубку, не отвечает на мои звонки! Да что я могу подумать еще?
   Главврач одобрительно закивал.
   – Иди, я не могу тебя держать. Тебя Маруся на пару часов подменит, так что не беспокойся. А как что-то узнаешь, обязательно мне позвони. И не в приемную, меня там может не быть, а прямо на мобильный. Номер у тебя есть. Все, возьми себя в руки и беги домой.
   Мария, скидывая на ходу халат, побежала в самый конец коридора за курткой и сумкой.
   – И не психуй! Может, он просто телефон дома оставил! – крикнул ей вслед Александр Александрович. – Вот увидишь, он просто оставил телефон, потому и не отвечает! Убедишься в этом и сразу возвращайся!
   Перед глазами Марии вдруг возник Женя: она почувствовала, что он без сознания, что ему холодно, больно, что он ничего с этим не может поделать. Это было как видение, оно пропало столь же стремительно, как и появилось. Выбегая из клиники, Мария думала о том, как бы быстрее добраться до дома. О том, чтобы идти пешком, не могло быть и речи. Мария разглядела автобус, только-только показавшийся вдали. Она бежала быстро, каждую секунду рискуя споткнуться и рухнуть на землю, и уже ей самой понадобится помощь. На автобус Мария еле успела. Ехал он слишком медленно, предательски медленно, подолгу задерживаясь на каждой из остановок. У бензозаправки все было оцеплено. Автобус объехал оцепление по тротуару. Зеваки уже разошлись – Мария разглядела всего двоих или троих любопытных. Возле магазина, в который Мария всегда ходила и куда она отправила утром мужа, все было в осколках стекла. Они лежали на асфальте и поблескивали на солнце. За исключением разбитых витрин, особо сильных повреждений у магазина Мария не заметила. Да и заправка не выглядела такой уж сильно раскуроченной. У Марии сложилось впечатление, что взорвалась не сама заправка, а что-то в оставленной рядом машине.
   Сойдя на своей остановке, Мария сначала медленно, осматриваясь по сторонам, затем все быстрее и быстрее зашагала в сторону дома. Ее сердце от волнения колотилось как сумасшедшее.

III

   Внутри у Евгения все как будто кипело. В голове нарастала дикая боль.
   «Поднялась температура, – догадался он, – или давление. Или и то и другое. Фатальный труд, бесславная кончина».
   Он сам не понимал, что происходит. Картина была завершена: обычно это приносило радость, заставляло очнуться, сбросить с себя дремоту творчества и снова жить нормальной жизнью, такой, какой живут те, кто никак не связан с искусством. Всегда хотелось внимательно рассмотреть, что вышло, уже не с позиции художника, а как простому обывателю, которому на глаза попалась любопытная, притягивающая взгляд картинка.
   Реальность перестала удерживать Евгения. Он это понимал, но не сопротивлялся. Его тело медленно и совсем легко, будто было невесомым, сползло со стула, где он сидел, на пол. Евгений потерял сознание, причем ясно это осознавал.
   «Неужели я это все чувствую? – Без сознания у Евгения было только тело, мысли же продолжали одолевать, крутиться, подстегивая к тому, чтобы что-то предпринять. – Что делать? Я один и сделать ничего не могу, только лежать и ждать, просто ждать, когда придет весна и спрячет ненадолго холод».
   Строчка стихов, пришедшая на ум Евгению, не была ни бредом, ни просто совпадением. Когда он падал со стула, то ощущал, как его тело потеряло свой вес и сделалось настолько легким, что в это трудно было поверить. Но спокойствие длилось недолго. Вновь стала чувствоваться тяжесть, и, несмотря на бессознательное состояние, стало холодно. Этот холод не был обычным ознобом, который случается, когда мы вдруг забываем вовремя закрыть форточку и в помещении становится излишне прохладно. Здесь было все по-другому: холод сковывал не постепенно, а сразу, почти в одно мгновение. И этот холод принес с собой боль.
   От боли Художник вскрикнул, открыл глаза и снова вскрикнул, но уже оттого, что рядом кто-то был. Присмотревшись как следует, он понял, что рядом лежит он сам, его собственное тело. Рассмотреть себя со стороны как следует Художник не успел: его куда-то тащило, затягивало. Он попытался этому сопротивляться, но все было бесполезно. Да и сил совсем не было, и каждая попытка сопротивления отнимала значительную часть из того немногого, что еще оставалось. От происходящего трудно было ожидать чего-то хорошего и доброго. Цепочка совпадений для Евгения была очевидна, но все равно верить в нее не хотелось: это и картина, и видения, и непонятная спешка, как будто против собственной воли и убеждений, и этот обморок.
   Художник висел в воздухе, внизу было его тело, неподвижное, но не безжизненное. А картина… Она превратилась просто в черное полотно, в центре которого была маленькая светлая точка. Еще секунда – и Художника сильно ударило об картину.
   Он несся куда-то с огромной скоростью. Это ощущение скорости немного перекрывало боль, даже холод чувствовался не так сильно. Мелькали какие-то огоньки – когда вечером в пустом поезде метро вдруг по каким-то причинам выключается свет, а поезд начинает набирать скорость, то это чем-то похоже на наблюдаемое Художником. Он даже не пробовал сопротивляться и задержаться, за что-нибудь ухватившись, – вокруг была только темнота. Полет ускорялся, это было заметно по тому, насколько часто мелькали вокруг огни – они начали сливаться в какие-то сплошные полосы.
   «Что это? И почему все происходит так быстро? Интересно, чем все это закончится, ведь до бесконечности нельзя разгоняться. Только ты в безмолвной темноте, только я с тобою рядом».
   Художник ничего не боялся, особенно с тех пор, как стал по-настоящему творить. Страх можно было нарисовать, сделать его симпатичным, вполне приветливым, взглянуть на него по-иному. Страх соревновался с вдохновением – и в этом соревновании побеждало именно вдохновение, потому что, в отличие от страха, оно чаще всего имеет свою природу. Для Художника вдохновением были семья, чувства, эмоции, новые впечатления. Они заслоняли страх, делали его ничтожным, ничего не значащим.
   В тот момент, когда Художник куда-то то ли летел, то ли падал, в нем на мгновение промелькнул страх, как это происходит у тех, кто решился прокатиться на американских горках или других головокружительных аттракционах. «А вдруг что-нибудь пойдет не так? А вдруг не выдержат ремни и крепления и меня просто выбросит из сидения на следующем же повороте? Что, если тележка вдруг слетит с рельсов и врежется куда-нибудь, в забор или ближайшее дерево? Или в те мусорные баки? Что будет, если ее не удастся остановить, она выкатится за аттракцион, прямо на дорогу, и мы разобьемся, а если не разобьемся, то погибнем под колесами машины?»
   Художника как будто не только несло куда-то, но и начинало крутить. Закончился полет ослепляющей вспышкой света, ощущением вылета из какой-то тесной трубы и падением на что-то твердое.
   Он открыл глаза и медленно поднял голову. Вокруг все в сумерках, в легкой дымке, под ногами серый песок, из которого местами торчат корни засохших растений. Прямо перед Художником, в паре шагов стояла каменная статуя. Чтобы ее рассмотреть, Художник поднялся с земли и отряхнулся.
   – Ничего себе художество! – удивился Художник и понял, что разговаривает сам с собой.
   Статуя была из камня. Ее реалистичность была потрясающей: казалось, она вот-вот оживет. Низ статуи зарос мхом и сорняками, часть из них давно засохла. Тело чудовища представляло собой нечто среднее между телом льва и телом огромной крысы. Кое-где на сером камне статуи висели клочья темной шерсти. Жуткие ввалившиеся глаза, открытая пасть, высунутый длинный язык с раздвоенным, как у змеи, концом. Сверху, из черепа, торчали обрубки – должно быть, это были рога.
   У Художника чуть не случился приступ тошноты. Дышать стало тяжело. Что-то внутри говорило: «Не смотри на него, не смотри ему в глаза, прекрати, отвернись!» И Художник повиновался.
   Позади статуи были ворота – те самые, что он внимательно рассматривал в своих видениях. Только они виделись Художнику гораздо меньшими, а в действительности оказались высотой с трехэтажный дом. Эти ворота, судя по зарослям лишайника в нижней части и паутины сверху, давно никто не открывал. Они были покрыты ржавчиной – куски ржавчины висели на паутине, словно это была новогодняя гирлянда, только тоненькая, очень искусно сделанная.
   Едва заметные порывы ветра пошатывали створки ворот. Пошатываясь, они издавали тихий, но очень неприятный скрип. Художник невольно поморщился и вздрогнул, ему стало не по себе от всего этого жутковатого окружения.
   – Эй, – тихо сказал Художник и постучал в ворота. – Есть там кто?
   Стук отозвался эхом, но никто Художнику не ответил. Немного подождав, он решительно толкнул ворота, они распахнулись довольно легко, но с ужасным скрипом. Ржавчина, куски прогнивших бревен и лишайника посыпались на голову Художника, заставив его отскочить на шаг назад.
   – Нет, это мне все больше нравится, – сказал сам себе Художник, отряхиваясь от кусков ржавчины. – Сначала увидел, теперь попал сюда. Что будет дальше, интересно. Не могло все это случиться просто так. И картин я таких никогда не рисовал.
   Художник прошел за ворота. Оглядываться назад ему не хотелось, точнее, он немного боялся того, что может там увидеть. Он просто шел, пусть даже и чувствуя страх, холод, ужас, и внутренне понимая, что туда, дальше идти совсем не следует. Заросшая дорога вела к замку с острыми наконечниками башен. От света Луны наконечники башен и статуи, возвышавшиеся на башнях, слегка поблескивали. Художник в сумерках не мог разглядеть эти статуи как следует, но ему показалось, что они повторяют ту, что стояла перед воротами.
   Ничего похожего на это место Художник никогда не видел. Все бурлившие в нем сомнения и страхи не могли перебить ощущение удивления, которое бывает, когда знакомишься с чем-то по-настоящему новым, таким, которое если и представлял раньше, то только в общих чертах. Никогда и нигде он не видел такого серого неба, не чувствовал такого тяжелого запаха сырости, не разглядывал таких тяжелых облаков, пронизываемых светом Луны, которые никуда не плыли, а стояли на месте, будто намертво прибитые к небу. И сколько видит глаз – едва заметные при лунном свете небольшие могильные холмики. За воротами их было даже больше – так, во всяком случае, показалось Художнику. Между могилами беспрерывно носились какие-то маленькие существа.
   «Должно быть, крысы», – подумал Художник, но, приглядевшись тщательнее, понял, что это совсем не крысы, и быстро отвернулся.
   Дорога шла немного в гору. Перед замком были еще одни ворота. В тот момент, когда Художник к ним приблизился, их створки слегка качнулись и со скрипом отворились. Кто-то ждал его, приглашал войти. Только кто? Вокруг никого не было, если не считать птиц, чьи голоса уже перестали пугать Художника. Или это был тот, кто подглядывал за ним из-за закрытых больших ворот еще тогда, когда Художник только-только рисовал картину и в процессе этого погружался в видения?
   Как-только Художник миновал ворота, они со скрипом захлопнулись у него за спиной. Художник не обернулся, он ожидал чего-то подобного. Путь назад для него был отрезан, и он четко это понимал. Подойдя к замку, Художник наконец решился обернуться и посмотреть назад. В темноте той дороги, по которой он только-только прошел, почти не было видно. Только слышалось мерное поскрипывание – это легкий ветер играл большими и маленькими воротами. То ли от ветра, то ли от впечатлений на глаза Художника накатились слезы.
   Когда перед Художником медленно, постукивая, распахнулись тяжелые двери замка, у него исчезли даже крупицы сомнений в случайности его появления здесь. Он шагнул, двери захлопнулись, вызвав под сводами замка некоторое подобие раската грома, – и стало совсем темно.
   Глаза Художника трудно привыкали к темноте. Он стоял на месте, не рискуя двинуться, чтобы не споткнуться обо что-нибудь. Лунный свет проникал в замок через широкие окна, расположенные где-то наверху. Света едва хватало на то, чтобы немного осветить стены: потолок и пол оставались в темноте. Мрак со всех сторон обволакивал Художника.
   Художник сделал несколько шагов.
   – Эй, – окликнул его кто-то.
   Художник продолжал идти вперед, вытянув руки, чтобы не наступить на того, чей голос только что слышал. Прежде чем отвечать, Художник непременно хотел увидеть, кто его спрашивает. Ему не давал покоя тот взгляд из-за ворот, который он ощущал на себе и который, казалось, целиком его изучил.
   Пройдя еще несколько метров, Художник опять услышал тот же голос, теперь уже совсем рядом и вполне разборчиво:
   – Ты разве не слышишь?
   – Слышу, – ответил Художник, продолжая идти и с упорством искать взглядом своего собеседника, вглядываясь в каждый угол, в каждый кирпич, выделяющийся на фоне темных стен. – Прекрасно слышу.
   – Тогда отвечай, как попал сюда? И вообще, хотелось бы знать, кто такой?
   Художник молчал, пытаясь собраться с мыслями и подобрать нужные слова. Действительно, о чем он мог рассказать? О том, что рисовал и вдруг куда-то то ли улетел, то ли провалился? Кто этому поверит? Это же смешно! Хотя те видения и все, что произошло с Художником далее, были слишком правдивы, чтобы в них не верить. И картина – с чего Художник взялся за нее? Он же вынашивал идею нарисовать совсем другое, более близкое его настроению, ощущению и вкусам. Но он все забыл, и даже если бы хотел что-то изменить, то наверняка не смог бы найти в себе для этого силы.
   – Я – Художник.
   – Нет, ошибаешься, художник здесь я! – строго заключил кто-то.
   – И я, – раздался другой голос, более хриплый, чем-тот, что Художник слышал до этого.
   «Значит, он здесь не один, их много, и я оказываюсь в меньшинстве. Хотя что я волнуюсь по пустякам? Мне за другое нужно беспокоиться. А эти люди, кажется, настроены вполне дружелюбно, раз еще не схватили и не убили меня», – рассудил Художник и сделал еще один шаг вперед, туда, откуда раздавались голоса.
   – Стой, ты сейчас наступишь мне на руку! – раздался испуганный хриплый голос.
   Художник попятился назад.
   – Отвечай, кто ты такой и откуда!
   – Вы все равно не поверите, – ответил Художник. – А если не поверите, то и нечего рассказывать. Тем более я уже все рассказал. И сказаны слова, и сорваны оковы.
   Те, кто был там, в темноте, о чем-то шептались. До Художника долетели только обрывки фраз: «художник», «не верю, что художник», «пусть уходит». Послышались шорохи.
   – Сядь, – скомандовал хриплый голос. – Слышишь? Сядь, расскажи, а мы подумаем, изгонять тебя или ты останешься вместе с нами.
   – Я не хочу оставаться, – возразил Художник. – Меня ждут. Не знаю, зачем я сюда пришел, честно, не знаю.
   – Сначала сядь. – Художник почувствовал, как кто-то с силой дернул его за руку, и он, доверившись невидимому голосу и этой силе, сел на что-то твердое и довольно холодное. – Кто ты?
   – Говорю же, я – Художник! Я написал картину, такую, какой не писал никогда и не собирался писать. А потом взглянул на эту картину, все закрутилось, я упал, меня куда-то потащило, а потом я оказался здесь. И пришел туда, куда меня тянуло, сюда. Просто, не знаю, как это объяснить, за мной кто-то следил, без слов меня сюда звал. И я пришел, ведомый этим взглядом и еще чем-то…
   Снова до Художника донесся шепот, на этот раз довольно взволнованный. Художник повернул голову в сторону, откуда раздавались голоса и шепот: на освещенной части пола он различил пять теней. Быть может, их было и больше, просто освещенная часть пола была по размерам ничтожной по сравнению со всей остальной, скрытой сводами замка.
   – Ты такой же, как и мы, – спокойно сказал сидевший с Художником рядом. – Тебя привела сюда картина. И она никогда не отпустит назад, никогда.
   Рядом с Художником сидел старик с длинной бородой. Художник вдруг различил его худой нос, тонкие черты лица, взъерошенные волосы, закатившиеся уставшие глаза. Он не смотрел в сторону Художника, его взор был устремлен куда-то кверху, туда, к окнам, из которых в замок врывался скудный свет.
   – Никогда, – снова повторил старик. – Поверь, такими же наивными были и я, и они. Мы тоже стремились уйти, вернуться обратно, но, как видишь, мы здесь, навечно здесь.
   – Нет, вы не понимаете! Я же просто сплю, я все это видел, когда закрывал глаза, когда рисовал, – сбиваясь, говорил Художник. – Меня обязательно разбудят, и я вернусь обратно, туда, откуда пришел.
   Старик похлопал его по плечу:
   – Ты все поймешь со временем, но исправить в этом ничего уже нельзя.
   На Художника смотрели. Он видел тени и чувствовал на себе взгляды, уже не особо их пугаясь.
   – Сколько вас тут?
   – Вместе со мной шестеро, – грустно ответил старик. – Ты, выходит, седьмым будешь, Художник.
   – Седьмым… седьмым… – зашептали люди, сидевшие где-то в стороне и, как показалось Художнику, внизу.
   Художник недоумевал. Ему было трудно уследить за тем, о чем говорит старик. Что его может объединять с шестью совершенно чужими людьми, находящимися, судя по всему, не по своей воле в месте, которого вообще не существует. Сумрак, пустыня, деревья, ворота, статуя, замок – всего этого в понятии Художника не существовало. Это был то ли мираж, то ли видение, то ли банальная галлюцинация – словом, вне материального мира, а значит, по мнению Художника, должно было пропасть вместе с выходом его из бессознательного состояния.
   «Хотя, – вдруг подметил он, – если бы я был без сознания, то вряд ли сейчас размышлял бы о таком. Я бы бредил, жил в своих фантазиях, но не придавал этому значения. Так бывает во сне: спишь, снится кошмар, ты кричишь, зовешь кого-то на помощь, но только под конец действа понимаешь, что это сон и не более того. А здесь…»
   – Скажи, старик, а с чего ты вдруг решил, что я такой же, как вы все тут? Я всего лишь художник, я не совершал ничего такого, за что меня можно было заточить здесь. Я просто осмотрю все и вернусь обратно. И был я там, и видел многое, но рассказать, увы, не властен.
   Старик тяжело вздохнул.
   – Ты пытаешься говорить стихами, мне это знакомо. Поверь, я тоже художник, настоящий художник, и они художники, и они тоже сомневались в том, что им уготован такой путь, а не какой-нибудь другой. Но открой глаза: я еще здесь и они тоже.
   Художник задрожал:
   – А вы, вы все тоже не хотите выбраться отсюда? Почему вы здесь? Сидеть сложа руки и ничего не делать, не пытаться вернуться обратно? Смешно! Не понимаю! Я отказываюсь это понимать!
   – Поймешь, – возразил старик. – Мы тебя ждали, долго ждали, но знали, что ты придешь. К нам приходят раз в сто лет. И мы знали, что придешь именно ты. Ведь ты рожден в день солнцестояния? Не надо, молчи, я знаю это. Мы все рождены в этот день, и все несем на своих плечах бремя моего греха, ужасов того, что было очень давно. Было со мной. И все началось с меня, только не закончится никогда. Каждые сто лет к нам приходит еще один.

IV

   Спешить было некуда. Художник понял это не сразу. Он прошелся по замку. Каждый его шаг поднимал пыль: она взмывала в воздух и переливалась в падавшем через окна свете луны. Его тянуло выйти из-замка и той же дорогой пойти назад. Но едва он остановился у двери и попытался ее открыть, как к нему буквально подскочил старик, схватил за руку и потянул в глубь замка.
   – Не вздумай, – нервно шептал он. – А то придут! Они узнают, что мы здесь прячемся, и тогда… А дверь не откроешь. Даже если собрать все наши силы, сдвинуть ее не выйдет. Это ловушка, пойми и смирись.
   Художник сел на каменную скамью. Старик расхаживал вокруг и потирал бороду. В те моменты, когда лунный свет падал на его лицо, Художник изо всех сил вглядывался. Нет, этот человек не был таким старым, как он подумал вначале. Тонкий нос, подбородок, задумчивые, ввалившиеся глаза, но взгляд не угасший. Пыльный плащ, подпоясанный обычной грубой веревкой. Художник заметил, что старик босой.
   – Простите, старик, а как это вы могли меня ждать сто лет, если…
   – Мы тоже задавались этим, когда попали сюда. – К Художнику подошел тот, который первый его окликнул, хромой невысокий мужчина с худыми и длинными пальцами, которыми он то и дело поправлял опускавшиеся на лицо тонкие светлые волосы. – Только незадача: здесь нет времени. Бесполезно ждать, что придет рассвет, что будут сменяться дни. Я скучаю по закату, я так любил, когда вечерние красноватые лучи заглядывали ко мне в мастерскую. Картины при этом становились какие-то другие, краски менялись до неузнаваемости, я старался поймать эти мгновения, чтобы отразить их на холсте. Краски играли, я писал быстро, мне помогал помощник, следил, как бы я в порыве ничего не опрокинул. Как эти картины продавались! Богатые заказчики платили вперед, чтобы картины достались именно им. Они украшали ими свои гостиные. Я продал с полсотни полотен. И продал бы еще столько же, если бы не попал сюда. А может, не полсотни, а гораздо больше.
   Старик перестал ходить, остановился и громко кашлянул.
   – Лукас, прекрати сейчас же! Видишь, он уже засыпает, и тебя слушать у него нет сил. А про твои картины мы уже наслышаны. Что же ты сюда свои денежки не прихватил? Хотя кому они здесь нужны, что на них купишь?
   Художник почувствовал, что не может воспринимать то, о чем говорят старик и Лукас. Ему хотелось назад, домой к жене и дочке, в свою комнату, переоборудованную под мастерскую, в свою настоящую мастерскую в училище, к своим ученикам. Он закрыл глаза и постарался подумать о них. Сделать это не получалось. Художник засыпал в тревоге, слушая разговоры своих новых знакомых, но мало понимая из того, что они говорят. Постепенно слова превратились просто в звуки, которые становились все тише и тише. Художник даже не ощущал, что лежит на холодной каменной скамье, что продрог, что тело сотрясает озноб. Силы, ему нужны были силы.
   Во сне к нему приходили непонятные образы. Незнакомые люди, незнакомые места, чьи-то разговоры. А ему даже во сне, по сути, в беспомощном и неконтролируемом состоянии хотелось побыть с родными, увидеть их. Вместо этого новые незнакомые люди, пренебрежение, холод. Потом он куда-то бежал, но никак не мог добежать и все время возвращался туда, откуда начал. Это выводило его из себя, и он кричал. Вот снова он, рисующий картину, ту самую картину. Вот он, лежащий рядом с ней. И свет, много света.
   – Это, чего ты кричишь? Проснись! Тебе приснилось что-то страшное? Та картина? – Художника тряс за плечо Лукас. – Ты, кстати, так и не сказал, как тебя зовут.
   – Сколько я проспал? – Художник тер глаза. Ныло тело, болело плечо.
   Лукас рассмеялся, худыми пальцами провел по волосам и закинул их назад. Как-только он это сделал, пряди вновь поползли на глаза.
   – Какая разница? Ты забыл то, что слышал вчера. Здесь нет времени, оно осталось там, бежит себе вперед, отмеряет людской век. А мы сидим и чего-то ждем, хотя ждать нечего. Время от нас убежало, и жизнь на том закончилась. Мы уже ничего не можем сделать. Наша участь – сидеть и ждать.
   – Кого ждать? – спросил Художник.
   – Я думал, у нас только Лукас настолько нетерпелив и любопытен, что у голодного и уставшего человека будет выпытывать имя, а дальше делиться своими воспоминаниями о денежках от богачей. – Старик говорил спокойно и медленно. – Оказывается, ты такой же, хочешь знать ответы наперед, еще до того как задался вопросом.
   Художнику стало неловко: его вопросы были просты, понятны и логичны, но с учетом обстоятельств неуместны.
   – У нас есть вода и сухари, – бросил старик. – Это здесь роскошь, редко удается их достать. И не смей спрашивать откуда! Подкрепись, тебе многое предстоит узнать.
   У Художника и вправду пересохло в горле.
   «Я никогда не поверю, что все это реально, все происходит со мной, а не с кем-то другим. Я просто сплю, я без сознания. Все эта картина. Если бы я только знал, что все закончится именно так, то никогда не стал бы ее писать, а если бы и начал, то выбросил бы, сжег, уничтожил! Если бы только я был чуточку проницательней! Нет, я же мог сообразить, что неспроста начал писать не то, что собирался! Господи, как же мне сразу не пришло это в голову! Ну конечно! Я здесь из-за картины. Ну конечно! Старик и Лукас тоже, они ясно дали это понять. Господи, если бы я только знал, если бы только догадался!»
   В замке было тихо. Эта тишина поражала Художника. Даже стоя у ворот и пройдя затем за них, он не ощущал такой тягости оттого, что слышит свое дыхание и каждый шорох. Крики птиц, раздававшиеся там, где стояли засохшие деревья, до замка не доносились. Птицы явно избегали этого места.
   – Поверь, я знаю, о чем ты сейчас размышляешь, – начал старик, все остальные перестали перешептываться и стали внимать его словам. – Ты, быть может, посмеиваешься, а если и не посмеиваешься, то все равно не веришь нам. Примеряешься, как выбраться отсюда. И куда пойдешь? Ты не знаешь всей истории, а она говорит, что пути назад для тебя нет. И даже если есть, ты от него благополучно откажешься и не пожалеешь об этом ни на секунду.
   – Почему вы так уверены? Вы все, почему вы слушаете его? – Художник вскочил и стал размахивать руками. – Выломаем эту проклятую дверь, вырвемся отсюда. Разве это так трудно? Я вам не верю! Вот то, что я говорю, – это чистая правда! Я видел, как открывается дверь, да и через окна можно выбраться. Потому что сидение здесь просто нелепо! Нелепо, слышите? Вы сидите тут, а там…
   – Там все происходит так, как должно! И для этого мы здесь и сидим! – отрезал старик. – Ты делаешь слишком поспешные выводы, не выслушав всей истории. Сядь.
   Художник повиновался. Ему хотелось плакать от отчаяния, только сил для этого не было. Он замерз, начал ощущать сырость и безжизненность замка, видеть вокруг еще больше мрака, чем видел тогда, когда-только оказался здесь. Ему не хватало красок: в мертвом лунном свете все казалось одинаково серым, лишенным привычных цветов. А ему, привыкшему к буйству красок, усиленному собственной фантазией, было безумно трудно свыкнуться с такой безликостью. Его фантазия сама раскрашивала окружающую обстановку, но получалось что-то совсем нелепое. Даже говорить строчками стихов уже не тянуло – они просто не приходили на ум.
   – Так вот, внимай, и ничего не упусти. – Старик присел рядом и подпер голову рукой. – Мне тяжелее и тяжелее вспоминать эту историю. Давно все это было, только насколько давно – можно лишь догадываться. Здесь слова «давно» или «недавно» не имеют никакого смысла. Я служил при дворе. Мой король, бедный король, был настоящим безумцем. Его излюбленным развлечением были войны, небольшие, скорее для самоутешения. Все свои неудачи в этих войнах, а таких было немало, он списывал на ведьм.
   И пришло ему в голову, что всех ведьм, всех до одной, нужно отыскать и истребить. Само собой, сам король не стал бы этим заниматься. Это была его очередная прихоть, и его интересовало только то, с каким рвением она будет исполнена. Он не задумывался о пользе этой затеи и об ее последствиях, даже когда уже было поздно. Он хотел истребить всех ведьм, которых только удастся отыскать на его землях. Ему не давало покоя, что кто-то из его подданных может заниматься чем-то нечистым и желать ему, королю, зла и неудач в его военных делах. Король так хотел разобраться с ведьмами, что на время даже попрощался со своими амбициями как завоевателя.
   Я был простым служителем при дворе. Король приказал найти ведьм и уничтожить их, иначе голова полетела бы с моих несчастных плеч. Мы отправились в поход. Много невинных людей пострадало. Мы выясняли у них, знают ли они что-то про ведьм. Тем, кто отказывался говорить, мы вырывали язык или выжигали на руках королевское клеймо. Это не были ведьмы, они не были на них похожи. Но мы хотели устрашения, хотели, чтобы любой, кто знал что-либо о ведьмах, нам это поведал. Каждый день мы отправляли донесение королю и каждый день получали от него все новые и новые указания. Он распорядился захватить ведьм, собрать их всех и сжечь заживо на одном большом костре, дым от которого должен был быть виден очень далеко, чуть ли не из королевских покоев. Приказ есть приказ. Я не мог понять, как ведьмы могут навредить королю. Я просто действовал.
   Устрашением простых жителей и поисками мы наконец нашли ведьм. Многие из них жили своей простой жизнью, несли бремя быта и труда и мало что слышали про короля. Часть и вовсе не подозревала о его существовании, искренне недоумевая по поводу сбора налогов. Они их исправно платили – и этим вначале пытались оправдаться. Ведьмы долго просили, умоляли их отпустить, со слезами на глазах обещали, что навсегда покинут земли короля. Но мы не слушали их, мы просто сделали то, что должны были сделать. Не знаю, что двигало нами в этот момент: мы хотели выслужиться, доказать королю свою нужность, убедить его в том, что мы стоим той награды, которая нам была обещана. Мы не думали о последствиях – это был азарт, это нужно было видеть. Мы с таким рвением искали ведьм, что нас ничто не могло остановить. В какой-то момент мы стали просто казнить тех, кого подозревали в колдовстве. А настоящих ведьм отыскивалось все больше. Наконец их стало столько, что вести их с собой дальше стало опасно. Они могли сговориться и устроить бунт. Мы отправили донесение королю – ответ пришел быстро, слишком быстро для того, чтобы мы могли что-то обдумать и взвесить.
   Король приказал сжечь ведьм, всех до единой, уничтожить каждого, кто причастен к колдовству на его землях и может навредить его военным успехам. Было одно место – небольшой холм за деревушкой, в дне пути от дворца короля. Одна женщина из тех, что мы поймали, сказала нам, что ведьмы собираются на этом холме для проведения своих обрядов. Эту женщину щедро наградили и отпустили. Она не была похожа на ведьму – те отказывались с нами говорить. Недолго думая мы соорудили огромный костер на возвышении, на том самом холме. Ведьмы пытались вырваться, а когда поняли, что это бесполезно, принялись рыдать. Ничего более страшного я в жизни не слышал. Но тогда я не слышал ничего – король требует, король ждет, король обещает наградить.
   Ведьм привязывали к кольям. Целое войско потребовалось, чтобы затащить их на тот холм. Когда все было готово, мы притащили хвороста, сена, сложили целую гору всего, что могло гореть, и подожгли. Ведьмы вырывались, рыдали, кричали: «Что мы вам сделали? Что мы сделали королю? За что вы нас ненавидите? Поймите, мы вас не трогали, а защищали от зла! Мы хотели лучшей доли для нас и нашего короля. Слышали? Лучшей доли. И никогда никому не желали зла и не пожелаем, мы таким не занимаемся».
   Мы смеялись над ними. Да, я клянусь, мы просто стояли и смеялись, потому что это выглядело нелепо! Мы же верили королю, не слушали даже себя. А ведь стоило прислушаться, разобраться в том, что мы делаем, что-то изменить, пока не поздно!
   На какой-то момент Художник перестал слушать старика. Его слова проносились мимо, отзывались где-то в дальних углах замка. Но Художник смотрел совсем не туда, а наверх, под самую крышу. С пыльных маленьких окон местами свисали клочья паутины. Он прищуривал глаза: ему вдруг стало казаться, что там, снаружи, всходит Солнце.
   – Никак рассвет! – прошептал Художник. – Видишь, старик, как светло стало!
   Старик, продолжавший все это время рассказывать свою историю, замолчал. Тишина в замке была нестерпима. Она была абсолютной: ничто ее не нарушало. Она угнетала еще сильнее, чем бьющий по ушам шум оживленных улиц или грохот речных порогов, по которым скатываются ревущие и неуправляемые потоки воды.
   – Это не рассвет, – покачал головой старик.
   – Нет, ты ошибаешься! – Художник говорил громко и вслушивался в звук собственного голоса, на который никогда не обращал особого внимания. – Становится все светлее и светлее, я это вижу, и ты это видишь! Скажи, ведь видишь?
   Старик потер лоб рукой.
   – Нет никакого рассвета, пойми. Это просто тебе кажется, глаза привыкли к темноте. Здесь не бывает рассвета.
   – А Солнце? – с недоверием спросил Художник. – Я просто проспал то время, когда было светло. Сейчас ведь ночь?
   – Здесь всегда ночь! – крикнул издалека Лукас. – Мы давно привыкли к этому, только сначала было тяжело. Думаешь, ждешь, а ничего не происходит.
   – Солнце… – начал Художник.
   – В последний раз здесь было Солнце семьсот лет назад, и если ты будешь терпелив, дослушаешь меня, то и тебе все станет ясно, как стало ясно и Лукасу, и остальным, когда они только попали сюда. – Старик тяжело дышал, чувствовалось, что он старается сдержать свой гнев из-за неверия Художника и его невнимательности. – Ты совсем не слушаешь меня, ты слушаешь себя. Ты пока ничего не понимаешь, я уже почти рассказал, тебе уже должно было стать ясно, из-за чего ты попал сюда, а ты отвлекся и отвлек меня. На чем я остановился?
   – На том, как ты смеялся над ведьмами, – с пренебрежением пробурчал Лукас, будто он уже слышал этот рассказ тысячу раз и знает его вплоть до мельчайших деталей. Впрочем, так оно и было.
   Старик откашлялся. Художник притих, устремив взгляд в холодный каменный пол, и покорно приготовился слушать.
   – Да, мы смеялись над ведьмами, над тем, что они там нам в страхе говорили. Но смеялись мы только до тех пор, пока костер как следует не разгорелся. Как-только первые языки пламени стали касаться их плоти, обжигать, когда стало ясно, что это конец, они прокляли нас. Они смотрели нам в глаза. Мне стало страшно, но я не подавал виду. Сейчас, обдумав многое, я бы тотчас приказал потушить огонь, но тогда! Они вопили так, что этот вопль до сих пор преследует меня. Они кричали: «Будьте вы прокляты! Мы обязательно вернемся и отомстим вам за несправедливое обращение с нами. Мы не оставим вас и короля. Вы убиваете не нас, вы убиваете себя». Сейчас я понимаю, о чем они говорили. Огонь разгорался с невероятной силой. Ведьмы корчились в языках пламени. Мы отступали, пятились назад, чтобы не обжечься, а пламя все разгоралось. От его жара делалось душно, дым щекотал горло. Мы отходили и отходили, но даже у подножия холма жар не оставлял нас. Над холмом поднялся огромный столб черного дыма, его видели издалека, кто-то говорил, что его видел даже сам король. Дым закрыл небо и Солнце, и стало темно, словно неожиданно наступила ночь.
   Скоро все было кончено. Крики с холма прекратились. Костер тлел еще два дня и потух только потому, что пошел дождь, мелкий, надоедливый дождь. Была середина лета, но он затянул на неделю или даже больше. Я все время порывался подняться на холм, взглянуть, что там. Мне показалось, что не все ведьмы сгорели, что кому-то повезло. Но от дождя тропинки, которые вели на холм, размокли, и идти туда было сложно. Я свернул на полпути. Сложно в это поверить, но дождь не переставая шел шесть дней. Это было просто невиданно для тех краев и времени года. Все это время мы сидели в наспех разбитом лагере и праздновали. Это сейчас мне трудно поверить в то, что я мог праздновать чью-то смерть – а ведь ведьм были десятки, сотни, со всей округи, с соседних и пограничных земель, все они были там. Вино лилось рекой, мы полностью опустошили близлежащие погреба. У нас были поросята, мы жарили их на костре, прикрутив к кольям точно так же, как мы поступили с ведьмами.
   – Старик, почему они не говорят со мной? – полушепотом спросил Художник, понимая, что снова отвлекается и прерывает рассказ.
   Художника мучил этот вопрос, и он решился его задать именно сейчас, чтобы не откладывать на потом, когда ответ может стать уже совершенно ненужным. Старик, вопреки его ожиданиям, не стал ворчать, а сухо прошептал:
   – Ты еще не с нами, ты ничего толком не знаешь. Лукас и я заговорили с тобой, чтобы тебя просветить, чтобы ты стал таким же, как мы, разделил с нами тяжкую боль от заточения здесь. И у тебя все еще есть выбор…
   – Выбор? – воскликнул Художник, руки его задрожали, от волнения и резко нахлынувшего возбуждения он снова заговорил стихами, как это делал обычно в жизни. – Скажи, как сделать этот выбор, не прогадав и не жалея после…
   Лукас захохотал. Захохотали и остальные. Они сидели в глубине замка, о чем-то очень тихо переговаривались между собой, но слышали каждое слово Художника, даже когда он переходил на шепот, не желая, чтобы его слышал кто-то, кроме старика. Здесь, в мертвой тишине, это не составляло особого труда.
   – Прекратите! – Старик топнул ногой, и смех мгновенно стих.
   Художник видел, как силится Лукас, чтобы не засмеяться снова. Он зажал рот рукой и глубоко и часто дышал.
   «Что есть в этом старике такого, что заставляет остальных его уважать? Слушаться его, причем беспрекословно? Ведь это он виноват в том, что все они здесь. Нет, если у меня есть выбор, если я еще могу вернуться обратно, то должен это сделать во что бы то ни стало. Но почему сам старик этого не сделал? И Лукас, и остальные тоже остались здесь». – Волнение у Художника сменилось задумчивостью. Его губы слегка шевелились, будто он разговаривает сам с собой.
   – Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. – Старик встал и начал медленно ходить взад-вперед, словно отсчитывая шаги. – И я, и все думали, что, раз выбор остается, значит, это наша возможность вернуться, и этой возможностью нужно воспользоваться. Но нет, ты ничего не понимаешь, ты снова оборвал меня, не дослушав.
   – А что слушать? Этот рассказ о ведьмах? Видимо, из-за тебя, старик, я и все остальные оказались тут, в сумраке, взаперти. И ты хочешь, чтобы я верил тебе? Так же, как они, слушался тебя? И ты, и все они упустили свой шанс! А у меня он еще остается! Если бы я не рисовал эту проклятую картину, то ничего бы не случилось!
   Художник подскочил к старику, схватил его за плечи и с силой принялся трясти.
   – Давай, не медли, скажи, как отсюда выбраться. Просто ответь, для меня это очень важно, понимаешь? У меня там жена и дочь, я хочу вернуться, хотя бы ненадолго. Говори, старик!
   Художник продолжал трясти старика. В какой-то момент его руки сдвинулись с плеч к шее – старик закряхтел от удушья, а Художник словно цеплялся за свой шанс. Вот, прямо сейчас он получит ответ на еще один волнующий его вопрос. И не просто волнующий, а жизненно важный. Сейчас старик скажет, как можно выбраться назад, он выйдет из-замка, бегом побежит по той тропинке, выйдет, не оглядываясь, за ворота, мимо могил, к мертвому лесу. Снова окажется там, у высохших кустов, ляжет на серый песок, закроет глаза – и полетит в полной темноте, разрезаемой проносящимися мимо огнями. Затем картина, головокружение, он на полу. Придет в себя, сожжет картину и навсегда прекратит рисовать. Искушение стоит того, чтобы его побороть, когда на кону – семья, радость, любовь. Творчество – ничто по сравнению с этим. Да, все очень просто. Он сейчас услышит, что скажет ему старик, воспользуется советом, вернется и навсегда покончит с рисованием.
   – Нет, ты ничего не знаешь, – едва различимо проговорил старик и закатил глаза.
   Руки Художника продолжали сжимать его шею. Художника можно было понять – понимал его и старик, потому не сопротивлялся. Отчаяние заставляет любого творить безумие, не контролировать себя, идти на поводу у ситуации. Старик и сам был таким – тогда, семь с лишним сотен лет тому назад.
   В тот момент, когда Художнику вдруг показалось, что старик говорит ему что-то про картину, он почувствовал резкий удар по голове, разжал руки и упал на пол. Он не ощутил никакой боли, хотя, безусловно, ему было больно. Сколько он так пролежал на холодном полу, Художник сообразить не мог. «Правду говорит старик, время здесь остановилось», – после некоторых внутренних колебаний, отмахиваясь от сомнений, решил Художник. Он медленно приходил в себя – вокруг все плавало, стены замка казались какими-то кривыми.
   – Вставай, – громко и резко сказал Лукас.
   Он нагнулся над Художником и тряхнул его за плечо.
   – Не стоило бить его, Лукас, – с осуждением сказал старик. – Вспомни, ты тоже пытался из меня любыми путями выудить знание о том, как вернуться назад. И что ты с ним сделал, когда оно стало не только моим, но и твоим? Постарался забыть.
   – Он чуть не задушил тебя, – оправдывался Лукас. – Он слишком вспыльчив, таким быть нельзя, особенно здесь, можно наделать глупостей.
   Старик фыркнул, хотя это никак не увязывалось с его внешним образом.
   – Каким был ты, Лукас! Это теперь ты мудрый, когда дважды пытался бежать и они тебя возвращали. Так что не открещивайся от собственной глупости, ты уже побывал в ее власти. Он тоже должен через это пройти, иначе ему с нами не быть. А если ему не быть с нами, то ему не быть вообще.
   Художник, поглаживая затылок, сел на полу. У него кружилась голова – кружилась совсем не так, как это бывало в обычной жизни. Почти не было боли и тошноты, просто трудно было прийти в себя, вспомнить какие-то детали, сообразить, где находишься и из-за чего все произошло. Лукас помог Художнику подняться. Старик снова усадил его рядом с собой на каменную скамью и приложил ладонь к своим губам, давая Художнику понять, что он просит, даже умоляет его молчать и внимательно слушать.
   – Я готов, – с трудом вымолвил Художник, краем глаза посмотрев на Лукаса. – Вы правы, мне нужно дослушать рассказ до конца. Я так и не понял, почему все происходит именно здесь и именно со мной, точнее, с нами.
   – Ты снова забегаешь вперед, – грустно сказал старик. – Но меня радует уже то, что ты готов меня слушать не потому, что об этом тебя прошу я, а из-за того, что ты сам пытаешься во всем разобраться…
   Старик не договорил. В дверь замка с силой постучали. Старик и Лукас задрожали, вскочили и в панике помчались куда-то в глубь замка. Вскочил и побежал вместе с ними и Художник.
   – Что такое происходит? Кто там? – на ходу спрашивал он.
   – Молчи! Ни звука! – с яростью шептал ему старик, а Лукас на бегу погрозил кулаком.
   Замок оказался гораздо более просторным, чем это казалось Художнику. В самой дальней его стене оказался узкий проход, а за ним – не менее узкий коридор, заканчивавшийся лестницей, которая вела вниз, откуда сильно пахло сыростью. Стены были увешаны паутиной, которая свисала с каждого, даже совсем небольшого выступа.
   – Сюда, – прошептал Лукас. – Только тихо, очень тихо.
   Сзади снова послышался стук – на этот раз от стука замок вздрогнул, что-то даже заскрипело.
   Лукас буквально толкнул Художника на лестницу, а сам осмотрелся и сдвинул к лестнице каменную плиту, точно такую же, какие были на могилах у стены. Спускаясь вниз в полной темноте, на ощупь, Художник услышал, как Лукас сдвинул плиту, накрыв ею лестницу, – и даже тот скудный свет от Луны, что попадал в замок через окна под потолком, перестал освещать ступени. Художник остановился, но тотчас почувствовал, что Лукас толкает его вперед.
   – Иди быстрее.
   Начав считать ступени, Художник сбился на тридцати девяти, услышав где-то позади себя стук и остановившись.
   – Не бойся, это там, в замке, сюда они не посмеют сунуться, – уже чуть громче и смелее произнес Лукас. – Иди, осталось немного.
   Хватаясь руками за сыроватые стены, Художник сделал шаг вниз. Вопреки предчувствию того, что ступени должны где-то заканчиваться, он понял, что лестница продолжается.
   – Просто доверься мне и иди вперед, – шепнул Лукас. – Здесь оставаться нельзя, они могут почувствовать нас.
   – Они – это кто? – в ответ прошептал Художник, замерев и не двигаясь.
   – Тебе пока не нужно этого знать, к тебе пока что это не имеет никакого отношения. Просто иди, или я снова тебя ударю. Извини, иногда совсем не могу себя сдержать.
   Еще несколько десятков ступеней – и Художник ступил на что-то мягкое, очень холодное и сырое. «Земля, – сообразил он, – но мне казалось, что это подземелье и пол здесь каменный». Художник осторожно двигался в полной темноте. За спиной тяжело вздыхал Лукас – ему не терпелось закончить спуск и наконец почувствовать себя в полной безопасности.
   – Эй, не наступи на меня, – раздался рядом чей-то голос, заставив Художника в ужасе остановиться.
   – Я… я ничего не вижу. – В словах и в интонации Художника чувствовалась какая-то подавленность, будто был он не в укрытии, а там, где его в любой момент могла настигнуть опасность. – Как я могу идти вперед, если ничего не вижу? Здесь есть стены? Где мы вообще?
   Кто-то резко схватил Художника за руку – от неожиданности он даже вскрикнул.
   – Ни звука! – приказал старик. – Они могут услышать. Нельзя, чтобы они знали, что мы здесь, иначе до нас доберутся.
   – Но… – хотел возразить Художник, но старик его оборвал:
   – Ты не находишь свое поведение глупым? Кому и что ты пытаешься доказать? Изволь дослушать до конца!
   Ноги Художника уперлись во что-то твердое, какой-то длинный деревянный стеллаж. В отличие от земли, источавшей холод, дерево казалось теплым. Старик снова дернул Художника за руку – и он сел. Совсем рядом послышался шорох – Лукас тоже присел.
   Они не видели друг друга. Темнота для Художника была настоящим наказанием: если быть честным до конца, то он ее немного побаивался. Обстоятельства и вся обстановка стократно усиливали этот страх – Художнику стало не по себе.
   – У нас много времени, они уйдут не скоро, слушай, успею рассказать тебе все до конца, все как было. – Старик снова откашлялся, он вел себя так, что у Художника создалось впечатление, что такое бегство, сидение неизвестно где, в сырости, холоде, пыли и темноте давно вошло у старика в привычку. Художник закрыл глаза и приготовился слушать. Вглядываться в абсолютную темноту было больно, глаза начали слезиться от напряжения. И это напряжение было излишне: никаких шансов что-либо разглядеть не было.
   Остальные сидели молча. Художника такое их поведение уже нисколько не удивило.
   – Я остановился на том, что было после того пожарища, – заключил старик и продолжил рассказ: – После него вдруг оказалось, что многие из нас в действительности сомневались в силе ведьм, в том, что они как-то могли навредить нам и королю. Но дело было сделано, весть о случившемся быстро долетела до двора. Король ликовал. Он наградил каждого, как и обещал, сдержал свое слово. А мне, помимо денег, достался тот самый холм. Король приказал построить там замок…
   – Это тот замок, в котором мы все заперты? Выходит, это твоих рук дело, старик?
   – …Большой замок, с высоким забором и воротами, чтобы больше никто без его ведома и без ведома меня и моих зорких глаз не мог сюда приходить и колдовать. – Старик сделал вид, что не слышал вопроса Художника, лишь стал говорить все медленнее и медленнее. – Лес вокруг холма вырубили, холм вскопали, часть земли спустили вниз, туда, где сейчас ворота и могилы. Собственно, из нее могилы и устроили. Крестьяне меня боялись, повиновались, закопали ведьм. А холм? Нет больше того холма. Я был молод. Деньги короля сделали меня богачом. Я задолго до этого женился на девушке, у нас было двое детей. Мне было двадцать семь, всего двадцать семь лет от роду. Мы поселились неподалеку, и я начал строить замок. Не поверишь, я строил его тринадцать лет. Король позволил мне не участвовать в его военных походах. Их и не было, при дворе были одни празднества. Я зажил спокойной жизнью, принялся рисовать и достиг в этом больших успехов. Мои картины покупали, я писал портреты, но деньги я не считал, у меня и без того было их много, больше, чем ты можешь представить. Жена и дети жили своей жизнью, а я своей, все более становясь одержимым своими холстами. Когда замок был построен, у меня вдруг возникло желание запечатлеть его. Я рисовал медленно, спешить было ни к чему. Все складывалось отлично, картина радовала глаз до тех пор, пока с приближением окончания ее мне не стали мерещиться голоса. Нет, пожалуй, я их ясно слышал, наверное, даже более ясно, чем слышу тебя, когда ты меня перебиваешь. Мне стало страшно. Клянусь, такой страх я испытал впервые в жизни. Это была ранняя весна. Я окончательно помешался – и однажды как следует всмотрелся в свою картину. Это не был мой замок, это не была моя картина, не было тем, что я так тщательно вырисовывал. Замок на картине был обнесен забором, высокими стенами, хотя я ослушался короля и не стал возводить вокруг замка ограду. Но главное – статуи каких-то непонятных животных. И небо, оно было такого цвета, какой невозможно получить простым смешением красок.
   – Небесный цвет неописуемой красы, как манишь ввысь меня ты… – продекламировал себе под нос Художник.
   Старик замолчал. Полная тишина в сочетании с темнотой вгоняли Художника в дремотное состояние. Быть может, это не старик замолчал, а Художник уснул. Понять это было трудно. Слова старика были все тише, говорил он все медленнее, и в конечном итоге все исчезло в пропасти пустоты. Художнику снилась Аленка, он даже услышал ее голос, звонкий, иногда чуть отдающий в нос. Она спрашивала у него про какую-то книжку, потом про то, пойдут ли они гулять и позволит ли он ей сорвать и принести домой большую ветку цветущей черемухи.
   – Еще рано для черемухи, родная, да и завянет она быстро, не будет стоять, давай лучше дождемся нарциссов, купим их много-много и поставим на кухне, подарим нашей маме, – ответил ей Художник.
   – Нет, папа, нет! Я хочу черемуху, она уже зацвела, – настаивала Аленка.
   – Посмотри в окно, – предложил Художник, – у нас под окном много кустов черемухи. Посмотри и увидишь, что еще рано, на ней почки-то совсем недавно появились.
   Художник посадил Аленку к себе на плечи, и вместе с ней они выглянули в окно. Художник вскрикнул: под окном раскачивались на ветру пышные гроздья цветущей черемухи. Дальше все завертелось, замелькало – и снова темнота, холод и тишина.
   – Ты кричал, – послышался голос старика. – Ты снова спал и видел свою жизнь, ту, что у тебя была. Смотри во сне, потому что больше у тебя ее никогда не будет. Прости меня, я чувствую в этом свою вину, она навечно со мной. Но что теперь это изменит? Не изменило и тогда, семь столетий назад. Я закончил картину, и напала на меня жестокая хворь, невиданная, неописуемая. Досталось и моей жене, мы часто были вместе в то время, как я рисовал. С нами случилось помешательство, и мы так и лежали бы без чувств, если бы не наша кухарка. Больше никого в замке не было, сыновья давно выросли и были на службе при дворе короля. Кухарка клялась нам, что когда нашла нас без чувств и взглянула на картину, то ей показалось, что картина была живой – по серому нарисованному небу, а статуи, изображенные за воротами, слегка шевелились. Когда пришел в себя, я не поверил ей и велел убираться прочь. Хотя, даже если бы я этого не приказал, она бы все равно ушла и больше никогда не переступила бы порог замка. Она побежала в город, крича по дороге, что я чернокнижник, что ведьмы вернулись и снова совершают свои обряды и это творится не где-то, а прямо в замке. Когда у замка собралась разъяренная толпа и солдаты, те самые, с которыми я когда-то воевал с ведьмами, принялись поджигать замок, мы попрощались с женой, она ушла через тайный подземный ход. А я сидел у картины и ждал, смотрел на нее. Но я слышал лишь крики толпы, их шаги – она забрала меня раньше.
   – Картина? – тихо спросил Художник.
   На этот раз старик решил ответить на вопрос. История приближалась к развязке.
   – Именно она, и я оказался здесь, примерно там, где оказался ты, у ворот. Это мой замок, но немного не такой, каким я его построил, а каким нарисовал на той проклятой картине! И эта стена, и статуи – все сходится. Едва я оказался там, у ворот, меня настигли ведьмы, те самые, которых я обрек на гибель из-за одних лишь подозрений и прихотей короля. Нет, убить или сжечь они меня не собирались. Лишь только осторожно обмолвились, что пути назад нет, что картина сожжена вместе с замком. Единственная ниточка, удерживавшая меня в том, прежнем мире, разорвана. Они сказали мне: «Глупцы те, кто был с тобой и отнял жизнь у нас, но еще большие глупцы, кто сжег картину, полагая, что и в ней может скрываться зло». А еще я узнал, что каждые сто лет в мой замок будут прибывать гости, но не простые. Что это значит, я понял значительно позднее. Так что ты не первый и не последний.
   – И не только ты, но и все мы, – вдруг сказал Лукас.
   Открывая глаза, чтобы взглянуть в его сторону, Художник вспомнил, что они глубоко под землей, в полной темноте. Но ошибся.
   – Смотрите, свет! – воскликнул он. – Откуда? Такой яркий!
   В подземелье откуда-то сверху прорывался тонкий луч, толщиной с маленькую швейную иглу. Благодаря ему Художник разглядел окружающую обстановку. Это было маленькое помещение с очень низким потолком. «И как это я не ударился головой, когда заходил?» – спросил Художник сам у себя. Сам он сидел на каких-то бревнах, невдалеке на сваленной горой и почти истлевшей соломе расположились остальные. На него пристально смотрел Лукас. А на лице старика он разглядел слезы.
   – Это трещина между плитами там, наверху, – предчувствуя расспросы, прошептал старик. – Как-то раз они искали нас и пытались начать делать подкоп, но из этого ничего не вышло. Трещину эту иногда заносит песком, так и было, когда мы сюда вчера пришли.
   – Вчера? Значит, прошел еще день, а я не заметил? То есть я не последний, и все мы здесь замурованы? – бубнил себе под нос Художник. – Старик, скажи мне честно. Ведь есть отсюда дорога назад. Ты сам сказал про картину, про свою картину, которую сожгли.
   Он наконец стал что-то соображать. Ему есть на кого положиться с картиной. Но как Маша поймет, что нужно делать? Художник ясно представил, как жена, найдя его лежащим на полу в комнате, просто вызовет врача или сама повезет его в клинику, где работает. Подумает она про картину, что причина в ней? Вряд ли. Даже не вряд ли, а полностью исключено. Ей будет просто не до этого. И пока она будет безуспешно биться и пытаться привести его в чувство, искать врачей и лекарства, картина будет просто стоять в комнате. Главное, чтобы она не навредила Аленке!
   Спустя какое-то время Художник знал до мельчайших подробностей истории всех остальных – и не только потому, что они их ему поведали. Все их истории были, за исключением некоторых несущественных деталей, пугающе похожи. Видения, картина, одержимость ею, затем снова видения и некая сила, заставляющая рисовать не то, к чему лежит сердце. Серые тона, могилы, стена, ворота, замок – таков сюжет. И все они здесь – таков результат. Да и сами они, все семеро, были похожи, и не только тем, что были ваятелями. Все они родились в разные годы, но в один день, в день летнего солнцестояния, тот самый, в который были сожжены ведьмы. Почему-то Художник сначала не понял намеков старика на этот день, теперь же все встало на свои места.
   – Значит, я все еще могу вернуться назад, раз картина цела и с ней ничего не случилось, – заявил Художник, и все разговоры мгновенно стихли.
   – Можешь, – согласился старик.
   – А что иначе? Я не хочу провести остаток своих дней здесь, в этом твоем замке. – Художник все время поглядывал наверх, на щель, откуда вырывался луч лунного света, казавшийся неестественно ярким. – Нет, старик, я и не думал тебя в чем-то обвинять, что случилось, то и случилось. Но я хочу туда, обратно, к своим. И ты даже не представляешь, насколько сильно хочу!
   – Я тоже хотел, и Лукас, и остальные. – Старик говорил с легкой иронией, которая мгновенно стала раздражать Художника настолько, что он вскочил с места, но тут же, ударившись головой об потолок, сел и слушал, нервно потирая затылок. – Ты можешь попытаться, мы тебе поможем.
   – Как это сделать? Говори!
   – Будь спокойней, мой друг, иначе ничего точно не выйдет. Все просто. Твое тело сейчас там, где ты его оставил, а ты душа. И как душа ты можешь многое из того, что в обычной жизни совершить невозможно.
   – Душа? – удивился Художник. – Я не верю. То есть верю, но это не может быть так…
   – Правдиво? – вмешался Лукас. – Просто поверь, со временем ты убедишься, что это так, через какое-нибудь столетие, а может быть, и раньше. Хотя нет, все же через столетие, когда прибудет следующий, а ты с нами будешь сидеть тихонько в стороне и посмеиваться.
   Старик прислушался, пытаясь уловить какой-то почти неосязаемый шум.
   – Давайте выбираться отсюда! – наконец произнес он. – Они уже ушли, причем очень далеко.
   – Они – это кто? – спросил Художник с надеждой на то, что теперь-то ему можно услышать и осознать ответ.
   – А ты не понял? – усмехнулся Лукас. – Такой проницательный, а не догадался. Прокрути в голове то, о чем тебе только что говорили, и все поймешь.
   – Ведьмы? – осторожно предположил Художник.
   Лукас хлопнул его по плечу и кивнул. Старик, держась за стену, чтобы не упасть, начал пробираться к выходу. Ступеньки наверх были довольно крутыми – спускаясь, Художник, будучи погружен в свои мысли и справляясь со страхами, не заметил этого. Старик ловко карабкался наверх, почти прыгал со ступеньки на ступеньку. Следом шел Художник и остальные, шествие замыкал Лукас. Снова наступила темнота, в узкий проход свет не проникал. Послышался скрип, Художник вздрогнул, но сообразил, что это старик всего-навсего сдвинул каменную плиту, закрывавшую проход. Судя по тому звуку, что издала плита, она была отнюдь не легкой, и старику стоило немалых усилий переместить ее.
   Художник двигался на ощупь. Это казалось ему каким-то безумием, плодом воспаленного воображения, накачанного какими-то сильнодействующими лекарствами. И путешествие неизвестно куда, и пустыня с мертвым лесом, стена с воротами, замок – и эти люди, что встретили его. Вернее, не люди, а как оказалось, их души. И эта опасность, спуск в темноту, все происходящее.
   Только выбравшись из узкого хода и переступив последнюю ступеньку лестницы, Художник понял, что прятались они в подземелье довольно долго. Его глаза настолько отвыкли от света, что скудный свет Луны, разливавшийся по замку, на какое-то мгновение даже ослепил. Теперь он мог разглядеть убранство замка: массивная мебель, шкаф с посудой, камин, полуистлевшие и запыленные шкуры рядом с ним.

V

   От волнения руки Марии предательски дрожали. Сначала она никак не могла нащупать ключи в сумочке: они завалились за задравшийся край подкладки, и достать их оттуда стоило больших усилий. Дрожащие руки водили ключ вокруг замочной скважины, оставляя едва различимые царапинки. С третьей попытки она вставила ключ. Замок немного заедал, с ним такое случалось.
   «Главное – успокоиться, – говорила про себя Мария, – тихонько повернуть ключ, и все получится. Так. Еще раз».
   Замок не спешил поддаваться, словно пытаясь хоть на секунды оградить Марию от того, что она увидит в квартире. Замок щелкнул, дверь открылась. В прихожей на тумбочке Мария увидела лист бумаги со списком того, что муж должен был купить в магазине. Судя по тому, что лист был несвернутым и даже не перегнутым пополам, пределы квартиры он не покидал.
   – Женя, ты дома? – Мария вздохнула, понадеявшись на то, что участь миновала и муж по каким-то причинам не пошел в магазин либо был там тогда, когда на заправке уже произошел взрыв. – Ты видел, что там, у магазина, произошло? Взорвалось все! По телевизору показывают. Знаю, что ты телевизор не смотришь, но хотя бы в окно можно выглянуть! И телефон, почему ты не берешь трубку? Я же волнуюсь, ты даже не представляешь, как сильно. Вот даже прибежала тебя проведать, отпросилась.
   Евгений не отзывался. Мария скинула обувь, оставила сумку и прошла на кухню. В раковине возвышалась гора немытой посуды, чашка с недопитым чаем, оставшаяся с завтрака, стояла на столе. Рядом расположилась коробочка из-под йогурта.
   – Женя, как так можно! Сколько раз я тебя просила не разводить в доме свинство, особенно в мое отсутствие. Ты же интеллигентный человек, пора бы научиться хотя бы элементарной опрятности, что ли!
   Мария бросила упаковку в мусорное ведро, а чашку поставила в раковину. Почему-то ей показалось, что муж в мастерской, будто бы она даже слышала его кряхтенье – от усердия Евгений часто кряхтел или посвистывал, все зависело от настроения и от того, на каком этапе находится работа.
   – Чего молчишь? Соглашаешься? Как не стыдно тебе!
   Покачивающейся походкой Мария направилась в дальнюю комнату, туда, где Евгений рисовал и где была его импровизированная мастерская. Идти босиком в одних следках было неудобно. Ноги скользили по линолеуму, кололись об истрепанную циновку. Мария прошла и медленно открыла дверь в комнату, стараясь не отвлечь мужа от работы и не напугать, если ее неожиданный приход остался для него незамеченным.
   Сначала она увидела мольберт, на котором стояла картина. Под мольбертом лицом вниз лежал Евгений, рядом был перевернутый табурет. Мария вскрикнула, ринулась вперед, но, не сделав и шага, растянулась на линолеуме и ударилась лбом об дверь.
   – Женя!
   Не чувствуя боли, она вскочила и вбежала в комнату. Рука. Шея. Еще пуговица, эта проклятая пуговица. Где. Тихо. Вот. Нет, это не он. Тихо. Да, вот, это пульс. Мария едва его нащупала, настолько он был слабым.
   – Женечка, что с тобой? Ты слышишь меня, Женя?
   Она встряхнула его за плечо и, сообразив, что ничего из этого не выходит, побежала за сумочкой, в которой был телефон.
   – Потерпи, Женя, я сейчас, быстро, – исчезая из комнаты на считаные секунды, произнесла она.
   Теперь руки снова дрожали. У Марии никак не получалось попасть пальцами на нужные клавиши, на экране телефона возникал совсем не тот номер. Наконец она дозвонилась. «Скорая» была в пути. Оставалось только ждать. Мария держала мужа за руку и на мгновение подняла голову, чтобы взглянуть на картину. У нее закружилась голова, и она опустила глаза.
   – Ну и ужас, вот у тебя фантазия больная, – Мария всхлипнула, – просила же не работать, хотя бы денек передохнуть, Женечка. Почему ты не слушаешься? Всегда упрямишься, а я ведь переживаю.
   Минут через пятнадцать, показавшихся вечностью, в дверь позвонили, а потом, почти сразу же, грубо постучали.
   «Скорую» вызывали? Откройте! – услышала Мария, пытаясь нащупать язычок замка на двери. – Вы живы там? Ау!
   В квартиру прошли двое, Мария их не разглядела: в прихожей включить свет она не успела, а на лестничной клетке лампочка днем не горела.
   – Пожалуйста, быстрее, мой муж без сознания, возможно, это даже кома, раз зрачок такой странный, пульс почти не прощупывается. Я не стала ему ничего делать, никакие таблетки. Да и какие таблетки и лекарства? Ампул у меня нет дома никаких, – по дороге в комнату бормотала Мария.
   – Маша? – вдруг спросил врач.
   Она пригляделась. Мария не помнила, как его зовут. Пару раз эта бригада привозила к ним в клинику пациентов, тех, кто по полису имел право лечиться там, а не где-то еще.
   – Вы можете отвезти его в клинику, где я работаю? – План действий у Марии созрел молниеносно.
   – А полис есть? Направление?
   – Нет, но…
   – Ничего, запишем как ложный вызов или отказ от госпитализации. Маша, у него действительно кома, неглубокая, хотя так с ходу сказать сложно. – Врач вдруг перевел взгляд на Марию, сидевшую рядом на корточках. – Да тебе и самой неплохо бы подштукатуриться. Где ты так?
   Мария ощупала лицо и даже не глядя в зеркало поняла, что выглядит неважно. Слева на лбу была небольшая шишечка, которая при прикосновении отдавалась болью в затылке.
   – Я выживу, а с ним…
   – С ним нужно как можно быстрее в стационар, это не шутки, – произнес врач.
   Несмотря на сложную ситуацию, он слегка улыбался. Он был того же возраста, что и Мария. Маленького роста, с брюшком, совсем лысый – прямая противоположность Евгению. Но Евгений в аналогичной ситуации повел бы себя точно так же. «Удивительное рядом», – подумала Мария, когда фельдшер принес носилки.
   – Что расселась, Маша? Не узнаю тебя! Ноги в руки, документы, свои и его, да, вперед, надевай обувь, открывай дверь, – командовал врач, чувствуя, что ситуация вот-вот выйдет из-под контроля. – Закрывай дверь, идем вниз, придерживай его на носилках. Вот так, не волнуйся только!
   Всю дорогу до клиники Мария не отпускала руку мужа. Доехали быстро: «скорая» мчалась, включив сирену, да и ехать было недалеко.
   – Александр Александрович! – крикнула Мария, из-за волнения получилось «Сан Саныч», что жутко раздражало главврача. – Александр Александрович, помогите, родненький, с Женей плохо, я не знаю, что делать.
   Следом фельдшер с врачом на каталке везли Евгения.
   – Что? – сухо спросил Александр Александрович.
   – Плохо, – столь же сухо ответил врач. – Инсульт под вопросом, пограничное с комой состояние.
   – Это от взрыва? Мы тут смотрели по телевизору… – начал Александр Александрович.
   – Как взрыв? Не слышал. А, это тот, что у магазина? Да ерунда там, а не взрыв. Согнали всех, а там только двое осколками поцарапалось. Нет, здесь дело не во взрыве, а в скачках давления. Маша говорит, у него были проблемы, наблюдался. Кардиограмма не работает, так что не могу ничего сказать. Короче говоря, принимайте.
   Они оказались в смотровой.
   – Маша, побудь в коридоре, – строго приказал главврач, – проводи «скорую».
   – Но Александр Александрович!
   – Никаких «но», Маша, дело слишком серьезное. Передохни. Попроси Катю посмотреть, что у тебя на лбу.
   – Со мной все в порядке, – оправдывалась Маша. – Мне нужно быть с ним, понимаете? Александр Александрович, вы же все понимаете! Пустите! Я медсестра! Это мой муж, я должна знать, что с ним!
   У нее снова от волнения имя и отчество главного врача прозвучали как «Сан Саныч», отчего он поморщился.
   – Маша, займись собой, не отнимай мое драгоценное время, – сказал, кашлянув, Александр Александрович и, обернувшись, заметил, что ему из смотровой машет рукой медсестра. – Все, побежал к твоему, как будет что-то известно, так сразу расскажу. А ты успокойся и позаботься о себе, потому что дальше должна будешь заботиться о нем.
   – Я и сейчас должна…
   – Сейчас ты не врач, а неадекватная родственница экстренного пациента! И ты сама прекрасно знаешь, что мы с такими делаем и куда их посылаем. Все!
   Последние слова он договаривал уже на бегу. Хлопнула дверь. Мария осталась в коридоре одна. Если бы ее не подхватила медсестра из хирургии, Катя, то, возможно, она просто упала бы – конечно, не в обморок, не от усталости, а просто от чувства, что случившееся невозможно переиграть или как-то изменить и все происходит так, как происходит. Там, в квартире, рядом с ним она даже не успела испугаться, старалась держать себя в руках. Вероятно, Евгений был в коме или близок к этому состоянию, а если так, он мог слышать и понимать все, что происходит вокруг. Лишняя паника в такой момент могла бы сыграть злую шутку. Мария в этот момент была скорее не с мужем, а с пациентом, причем очень тяжелым. И только теперь, когда Евгений оказался там, за двумя дверями, в руках ее коллег-врачей и Александра Александровича, роль жены в ней стала главенствующей, она дала волю чувствам. Точнее, позволила себе это сделать.
   – Никаких обмороков, Маша. – Голос Кати, несмотря на то что ей было всего двадцать два, звучал хрипло и как-то по-особенному серьезно. – Идем, посмотрю тебя, нужно хотя бы лед приложить. Кто это тебя так разукрасил?
   – Сама… разукрасилась, – шепотом, подавляя в себе стон, ответила Мария.
   Она нехотя поплелась в процедурную. У нее никак не получалось подумать о себе и хотя бы ответить, где больно, – Катя осторожно водила ватным тампоном со спиртом по шишке, затем приложила кусочек льда, завернутый в маленький полиэтиленовый пакет. Мария постоянно оборачивалась на дверь, чтобы не пропустить момента, когда кто-то из врачей зайдет, чтобы рассказать ей о состоянии мужа.
   Когда Катя закончила с шишкой, Мария встала с кушетки и сама отправилась к смотровой. В клинике было тихо, настолько, что Марии хотелось закричать, чтобы совладать с этой тишиной. У нее было дурное предчувствие. Присев на скрипучую металлическую скамейку, она погрузилась в раздумья. Что могло привести к такому исходу? Нет, муж не жаловался ни на что в последнее время, хотя усталость не сходила с его лица. Почему она силой не заставила его остановиться, передохнуть, поберечь себя? Силой! Марии даже смешно думать о таком. Она применяет силу только к самым отъявленным хулиганам среди своих пациентов, к тем, кто разматывает бинты или от безделья искусывает губы в кровь, привлекая к себе внимание и пытаясь вызвать сочувствие.
   Даже зная, насколько это бессмысленно, она начинала винить себя – в том, что не уследила, не уберегла. Вот только от чего? Неужели это все из-за работы? Скачки давления у Евгения бывали и раньше. Но вряд ли они могли вызвать то, что произошло.
   – Он поправится, Маш, тебе сейчас нужно успокоиться, ничего хорошего от всех этих нервов не бывает. – Мария не заметила, как Катя присела рядом. – Что с ним вообще случилось?
   – Не знаю, Катя, даже не представляю, – немного помолчав, ответила Мария. – Понимаешь, с Женей уже случались всякие неприятности из-за давления, из-за того, что он работает очень много и не делает пауз. Я сначала злилась, а потом перестала. И теперь жалею об этом. Если бы я была хотя бы чуточку настойчивее, то ничего бы этого сейчас не произошло!
   – А мне Александр Александрович говорил про какой-то взрыв, его даже по телевизору показывали. Может, с твоим мужем из-за этого? Вы ведь рядом с заправкой живете. Понимаешь, испуг, взрывная волна. Помнишь, к нам на реабилитацию привозили…
   – Нет, – отрезала Мария, – совершенно ни при чем этот взрыв, и заправка тоже. И вообще хватит приплетать это к моему мужу. Что, думаешь, он имеет какое-то отношение к взрыву? Да он и мухи не обидит! Все работал, работал, работал. И эти его картины! Доработался!
   – Маша, успокойся, пожалуйста! Тебе нельзя раскисать, слышишь?
   На всякий случай Катя пересела на самый дальний край скамейки. В смотровой возникло оживление. Александр Александрович кому-то о чем-то громко говорил, затем до Марии донеслись глухие удары.
   «Перекладывают на каталку», – догадалась она и вскочила с места.
   Не появись в дверях главврач, она бы вбежала туда, открыв дверь ногой, как обычно это делала, неся с собой поднос с лекарствами или чистым инструментом. Но Александр Александрович явно пытался отвлечь Машу на время, пока ее мужа перевозили на каталке в палату.
   – Присядем, Маш, – спокойно произнес он. – Катя, иди, помоги подготовить место в палате. Там рук не хватает.
   Он еще не сказал ничего, лишь снял очки, но для Марии и этого было достаточно: из ее глаз медленно покатились слезы.
   – Маш, скажи мне честно, вы точно с ним не поскандалили? Не подрались? Откуда у тебя эта штуковина над глазом?
   Мария вздохнула и ощупала шишку: от переживаний ей даже не пришло в голову подойти к зеркалу и посмотреть на себя, хотя большое зеркало было на стене в холле. Должно быть, она выглядела действительно неважно.
   – Нет, что вы, мы не ругались и не ссорились. Я нашла его в комнате, в его комнате, где он обычно рисовал. Он лежал прямо у мольберта с картиной. Наверное, ему стало плохо, когда он рисовал. А это, – Мария показала рукой на лоб, – я вбежала домой, осмотрелась, думала, что он в кухне, а когда побежала в комнату, то навернулась. Скажите мне, что с ним.
   Она говорила как-то отрывисто, неестественно долго проговаривая слова и делая между ними такие короткие паузы, что местами разобрать ее фразы было тяжело.
   – Ты только не психуй! Ничего нового я тебе не скажу, Маш. Это кома, но неглубокая. Причины пока не совсем ясны. Травм не видно, признаков инсульта тоже. Хотя Тимофеев считает, что это микроинсульт, но лично у меня в этом сомнения. Состояние стабильное, мы взяли все анализы, сейчас готовим место в палате.
   – Мне нужно к нему, я должна быть с ним, – сквозь слезы процедила Мария.
   Она сдерживала себя, чтобы не закричать и не рвануть туда, в смотровую. «Женечка, как ты, Женечка! Не оставляй меня, я умоляю тебя! Все должно быть хорошо, постарайся, умоляю тебя!»
   – Нельзя тебе пока к нему, – сказал главврач. – Погоди, сейчас перевезем в палату, и тогда сможешь побыть с ним. Если хочешь, останься на ночь. Маруся или еще кто-нибудь тебя завтра подменят, в таком состоянии работать нельзя, да и какая там работа. Маша, мы сделаем, что можем. Сейчас главное понять, что вызвало такое состояние. А потом будем думать, как лечить. Если понадобится, я из Института мозга и из Поленовки вызову людей, у меня там есть контакты.
   – Женя очень плох? Скажите мне честно…
   Мария зарыдала. Только что они с мужем и дочкой утром завтракали, строили планы, все было в порядке, как совсем быстро, за несколько часов изменились не только обстоятельства, но и она сама. Что стало с ней, со спокойной, невозмутимой и уверенной в себе? Она плачет, ее трясет, ее страшит неизвестность, и она не знает, что предпринять, – наверное, впервые в жизни с ней творится подобное.
   Александр Александрович ударил кулаком по скамейке, отчего Мария даже подпрыгнула.
   – Перестать реветь! В таком виде я тебя к нему не пущу! Возьми себя в руки, ведь он же надеется на тебя! Да, надеется, потому что больше ему надеяться не на кого. Без твоего самообладания ничего не получится.
   Из дверей смотровой вынырнула каталка. Евгений лежал на ней, над ним на крючке раскачивалась капельница, болтались какие-то трубки.
   – Женя, – Мария кинулась к нему, – Женечка, как ты?
   Она понимала, что он ответить не может, но все равно разговаривала с ним, всю дорогу по коридору до палаты. Когда каталка заворачивала в дверь палаты, слезы упали ему на лицо. В палате она засуетилась, принялась готовить койку, не понимая, за что схватиться и что сделать. Пожилая медсестра, обыкновенно излишне добрая, оттолкнула ее.
   – Маша, сядьте и не мешайте!
   Мария сидела на стуле, раскачивалась, сжав голову руками, и старалась успокоиться. «Он жив, он со мной, это всего лишь страшная история, которая скоро закончится. И тогда мы будем снова вместе, Женя, я и Аленка… Аленка…» Мария вдруг вспомнила о дочери и посмотрела на часы. Уже почти пять вечера, пора забирать ее из садика. Конечно, закончив дела, Евгений сделал бы это гораздо раньше и повел бы Аленку гулять. Как она могла забыть о дочке?
   Он выбежала из палаты и побежала за сумочкой. Снова ее пальцы никак не попадали на нужные клавиши, и вместо мамы она опять позвонила Евгению, а потом зачем-то в клинику. Наконец, она услышала знакомый голос.
   – Мама, слушай внимательно. С Женей плохо…
   – Насколько плохо? Что случилось? Снова давление?
   – Не перебивай, а слушай, – потребовала Мария. – Я с ним в клинике, он без сознания. Я ничего не знаю, мама, так что не спрашивай. Очень прошу тебя, приезжай, срочно приезжай и забери Аленку из садика.
   – Но как я заберу, я же…
   – Мама, помоги хотя бы сейчас! Я никогда тебя ни о чем не прошу, а сейчас так нужна твоя помощь, ты даже не представляешь! Если ты не успеваешь, то вызови такси или просто поймай машину на улице. Ключи от квартиры не забудь, соберите с Аленкой ее вещи на пару дней. И забери ее к себе, я на ночь остаюсь здесь.
   Мария услышала недовольные причитания. Слова было разобрать сложно, должно быть, мама накрыла рукой трубку.
   – И еще, мама. Ты меня слушаешь?
   – Слушаю, слушаю. Хотела вот узнать, как такси вызывать…
   – Так вот, ничего Аленке не говори, а если спросит, скажи, что мама папу повела на обследование. Мама, тебе ясно? Никаких этих своих медицинских подробностей. Она же еще ребенок, она очень любит Женю и начнет волноваться.
   – Ага. А завтра ее в садик вести?
   – Вести, – ответила Мария, ей не терпелось закончить затянувшийся разговор и вернуться в палату к мужу. – Все, мама, я очень рассчитываю на тебя. Только не забудь ключи от нашей квартиры и дверь потом закрой, а не как в тот раз. Все, я побежала к Жене.
   Буквально швырнув телефон в сумочку и заперев шкафчик на ключ, Мария побежала по коридору. Ей вдруг начало казаться, что не будь ее рядом с Евгением хотя бы минуту – и может случиться что-то ужасное и непоправимое. Но, ворвавшись в палату, она немного успокоилась: на экране кардиомонитора виднелась непрерывная зигзагообразная линия, а вокруг мужа суетился Александр Александрович.
   – Сложно, Маша, все очень сложно. Нам остается только ждать.
   Он посмотрел на Марию почти в упор, как ей показалось, с укором, пару раз кивнул, говоря что-то сам себе, и вышел. Мария задернула занавеску, отгородившись от любопытствующих взоров двух других пациентов: они, как и Евгений, находились в бессознательном состоянии, и только мерное пиканье кардиомониторов выдавало их присутствие. Но ей безумно хотелось быть с ним, только с ним, наедине. Она с навернувшимися вновь слезами, молча, сидела рядом и смотрела на него, надеясь увидеть, как он очнется. Так прошло часов пять, не меньше. Мария не замечала ни заглянувшей проведать Евгения медсестры, ни Тимофеева, который хотел было что-то сказать, но решил промолчать и ушел, ни Александра Александровича, также поспешившего ретироваться как можно скорее. Глаза от слез закрывались, и Марию потянуло в сон.
   Она держала его за руку и была с ним. Кардиомонитор издавал мерные писклявые звуки. Иногда Мария ощущала, что Евгений сжимает ее руку. Она открывала глаза и напрягала все свое осязание, чтобы вновь уловить это. Но это не повторялось, и она снова погружалась в дремоту.

VI

   Художник маленькими глотками пил холодную воду из небольшой керамической кружки. Она приятно омывала горло, становилось легче дышать и воспринимать все окружающее более-менее адекватно.
   Старика звали Франсис. Художника перестала удивлять его невозмутимость и даже какой-то фатализм. Это был его замок – и Художник, и остальные были здесь в гостях.
   – Вода, вода, в ней силы и смятенье, и простота, и глубина… А откуда вы берете воду? – поинтересовался Художник, допив воду и поставив кружку на деревянный стол. – Ни ты, Франсис, ни другие не выходят туда, за дверь.
   – Не делай поспешных выводов, друг мой, – улыбаясь, ответил старик. – Ты здесь совсем недавно, но уже претендуешь на столь исчерпывающее знание, что мне за тебя становится страшно. Столь же резвым был, пожалуй, только Лукас. Он так и норовил взять и узнать все сам, проникнуть туда, куда не следует. А все ради чего? Чтобы узнать что-то раньше того срока, когда это положено. Вот и с тобой такое.
   – Что ты хочешь, старик, я даже толком не представляю, где я, что происходит вокруг. Я непрерывно думаю только о том, как можно отсюда выбраться, об этой проклятой картине, которая стоит там, у меня дома. Как дать понять, чтобы именно картина меня может спасти? Представляю, как надо мной суетятся врачи, пытаются что-то сделать, не соображая, что со мной происходит. А я тут, разговариваю с тобой.
   Франсис пробормотал что-то на латыни.
   – О чем это ты?
   – О том, что ты – это сейчас не вполне ты, хотя мои глаза твердят мне обратное. Ты остался там, с ними, в прежней своей жизни. Все самое светлое, весь ум, опыт перешли сюда. Ты – душа. Не игнорируй эти мои слова, вникни в них. Теперь ты можешь гораздо больше, чем мог там. Ты можешь все!
   – Все? Здесь? В замке? Взаперти? Нет, не шути так со мной, Франсис. Ты можешь уверить меня в чем угодно, только не в этом. Если я могу все, то почему же эти самые силы не заставили меня повернуть назад там, у мертвого леса или у ворот? – Художник явно нервничал. – Ведь тогда у меня даже не мелькнуло мысли, что не следует идти вперед.
   Старика эти слова рассмешили. Он старался не подать виду, чтобы не обидеть Художника, но разве можно скрыть смех, когда все складывается так, что без него не обойтись. Что должен был ответить Франсис? Только правду – неправды здесь не существовало, в ней просто не было необходимости. А Художник – и это старик сразу понял – ожидал от него услышать как раз неправду, какую-нибудь удобную отговорку, способную на некоторое время удовлетворить его любопытство.
   – Ты не мог повернуть назад, и остаться там у тебя тоже бы не получилось. Тебя бы нашли и убили. Вернее, не тебя, а твою душу. Твое тело осталось там, не забывай это.
   – Откуда ты все это знаешь, старик? И кто бы меня убил? Хотя не отвечай, я знаю. Ведьмы. Так?
   – Все так, – ответил Франсис и куда-то спешно засобирался. – Идем, мне нужно тебе показать кое-что. Я надеялся, что это не потребуется так скоро, но это для твоего же блага. Я чувствую, что для тебя после этого многое переменится.
   Художник посмотрел на него с некоторым недоверием.
   – Ты хочешь выйти вместе со мной из-замка?
   Старик снова засмеялся.
   – Каждый волен совершать то, что в его силах. Но, поверь, даже моей воли не хватит пока, чтобы, не опасаясь, не только выйти из-замка, но и вообще открыть дверь. Да и это был бы не самый взвешенный поступок из тех, который мы можем совершить. Идем наверх, я тебе должен кое-что показать.
   – Наверх? – удивился Художник.
   – Именно, – ответил старик. – Кстати, ты спрашивал, откуда вода. Ты видел погреб, мы туда спускались. Там есть еще один, а в нем небольшой источник воды. Когда строил этот замок, то отдавал приказ заложить источник камнями. Видимо, кто-то тогда не лучшим образом выполнил мой приказ. Впрочем, оно и к лучшему, иначе поддержать жизнь и силы было бы просто нечем.
   – Покинут силы тело бренное, оставят раз и навсегда… – продекламировал Художник и, обдумывая все услышанное, отправился вслед за стариком.
   Художник уже неплохо ориентировался в замке, хотя наверх никогда не ходил. Он вообще считал, что наверху ничего нет. Замок перестал казаться ему темным, серым, неприглядным. Сидя вместе со всеми за столом или на скамье в дальнем углу, Художник разглядывал обстановку и находил в ней все новые и новые интересные детали. Тяга к творчеству не оставляла его и здесь. Он привык к полумраку, который его больше не пугал. В блеклом, чуть мутноватом лунном свете Художник открывал для себя новые, совершенно необычные оттенки окружающего – синеватые, желтоватые, зеленоватые. И все это он с удовольствием отразил бы на холсте, если бы смог работать так, как раньше.
   В дальнем углу за массивной деревянной балкой скрывалась небольшая, очень крутая деревянная лестница. Старик буквально карабкался по ее ступеням, держась руками то за балку, то за саму лестницу, чтобы не оступиться и не упасть. Художник последовал его примеру. Ноги скользили по пыльным ступеням: на некоторых из них слой пыли был толщиной с палец. Пыль комьями срывалась вниз и беззвучно, пролетев несколько метров, падала на пол, словно крупный снег.
   Наверху было довольно темно – глаза снова были вынуждены привыкать к темноте. Но когда Художник наконец смог разглядеть что-либо, он невольно вскрикнул. Вокруг все было заставлено шкафами, на полках которых были книги – много книг, самых разных, в простых и в причудливых переплетах, маленьких и больших, аккуратных и растрепанных. Пыль была и здесь. Она покрывала корешки, была на полу и на полках. Кое-где пыли не было: эти книги явно недавно читали. Художник подошел и потянулся к одному из корешков.
   – Оставь, не трогай, – пробурчал старик.
   Художник не слушался, его обуревало любопытство. Он взял книгу в руки и уже был готов ее раскрыть. Старик потянулся к нему, на его лице читался ужас. Но кто-то опередил старика. Чья-то тяжелая рука опустилась на плечо Художнику, заставив его вздрогнуть.
   – Посмотрел? Поставь на место и слушай, что тебе говорят, – строго, но спокойно сказал Лукас. – Ты еще не с нами, ты еще сомневаешься, вынашиваешь планы. Мы тебе еще не можем верить.
   – Лукас! – Старик был вне себя от ярости. – Что ты такое говоришь! Я не потерплю здесь таких слов!
   – Но это правда, Франсис, правда! Посмотри правде в глаза!
   Художник по-прежнему стоял спиной к Лукасу и силился понять, о чем-тот говорил и почему это вызвало такую реакцию со стороны старика. Неизвестно, сколько бы продолжалась вся эта сцена, если бы Лукас не потянулся, не забрал бы осторожно книгу из рук Художника, не поставил бы ее на место и не удалился бы столь же поспешно, как и появился.
   – Сколько книг! – прошептал Художник.
   – Да, – ответил старик и, кашлянув, стал говорить привычным голосом, внушавшим спокойствие: – И тебе все их предстоит прочесть, как их прочли все мы. Знания, что таятся здесь, спасли нас и спасут тебя. Нужно просто как следует их в себя впитать, свыкнуться с тем, что судьба дает тебе еще один шанс.
   Где-то в глубине замка раздался тихий, даже робкий стук. Художник расслышал его первым. Старик продолжал что-то рассказывать, но сосредоточиться на его словах Художник уже не мог.
   «Что это? Такая тишина, а теперь этот стук. А старик не слышит или притворяется, что не слышит? Может, это кто-то внизу стучит чем-нибудь? Нет, они почему-то боятся шуметь, будто кто-то в любой момент может сюда ворваться. Хотел бы ворваться, уже ворвался бы».
   Старик наконец уловил стук и стремглав юркнул на лестницу, легко, в пару прыжков ее одолел и был уже внизу. Художник никак не ожидал от него такой прыти.
   – Франсис! – крикнул он старику вслед, но тот не ответил.
   Художник тоже спустился вниз, так быстро, как будто это была не крутая лестница с маленькими скользкими ступеньками, а всего лишь небольшой порог, с которого нужно всего-навсего соскочить, не опасаясь падения или неожиданного фантастического кувырка с туманными последствиями для своих костей и головы.
   Старик был в дальнем углу замка и явно нервничал. Это было заметно по тому, как он переминается с ноги на ногу и изредка потирает виски. Художник огляделся. Ни Лукас, ни остальные не обращали внимания на суету старика: все они сидели, где обычно, и были погружены в свои раздумья, изредка обмениваясь репликами, большинство из которых Художник разобрать не мог. Он встал, опершись о массивную деревянную колонну, чтобы старик не мог его заметить – так, во всяком случае, казалось Художнику. Аленка в такой ситуации незаметно подкралась бы к нему и легонько ущипнула за ногу: «Папа! Попался!»
   А жена бы рассмеялась и добавила: «Женя, ну как так можно! Ты же знаешь, что подглядывать нехорошо! Подойди и рассмотри как следует то, что тебя так сильно интересует, что ты даже сдержать себя не можешь».
   Снова раздался стук. Старик прильнул к стене и с силой нажал на нее. Что-то скрипнуло, и сразу же через отворившееся не то небольшое окно, ни то нишу в темный угол замка ворвался лунный свет. Франсис сразу закрыл лицо руками: свет казался ярким не только Художнику, но и ему. Так продолжалось недолго. Старик встал на корточки, прильнул лицом к открытой нише и принялся что-то в нее шептать. Художник чувствовал себя неловко. На какое-то непродолжительное мгновение он посчитал, что стал свидетелем какого-то тайного или очень личного обряда, быть может молитвы.
   Подглядывание за подобным было противно самой сущности Художника. Он искренне считал, что самое сокровенное должно происходить без посторонних, без постороннего взгляда, без тревоги и тем более без осуждения с чьей-либо стороны. Но когда Художник уже было решил отойти к остальным или вернуться наверх, чтобы не мешать, случилось нечто непостижимое. Старик протянул руки в окошко и принялся доставать оттуда свертки: нечто, с трудом проходившее через узкий ход, было завернуто в грубую серую ткань. И это нечто, судя по всему, было совсем не тяжелым, потому что старик не прилагал особых усилий, чтобы вытащить свертки из окошка и положить тут же на пол возле себя.
   Но самое интересное было впереди: старик вытащил уже пять или шесть свертков, все они с величайшей осторожностью были аккуратно разложены вокруг. Наконец старик снова нагнулся к окошку и что-то в него прошептал, на этот раз куда более возбужденно, чем до этого. Он даже принялся размахивать руками.
   «Там, по ту сторону стены, определенно кто-то есть. Только кто? Ты странный незнакомец, твое мне имя неизвестно, лишь только знаю время, место, где вдруг мы свиделись с тобой…»
   Художник с трудом сдерживал себя – оно и понятно. Старик всячески пытался убедить его в том, что никаких контактов с внешним миром у них нет, что нужно забыть о том, что было там, и оставить все попытки выбраться наружу. Он даже мысленно рассмеялся. Неужели его, наивного, так искусно все то время, что он здесь, водили за нос? Хотя как долго он уже в замке? Сколько прошло дней? Два, три, четыре? Или всего несколько часов, за которые успело произойти, наверное, больше, чем за добрую половину размеренной и лишенной потрясений жизни Художника?
   И когда Художник уже был готов выйти из укрытия, подойти к старику и как следует встряхнуть его за плечо, Франсис вновь протянул руки в окно и вытащил из него еще один сверток. Благодаря задравшемуся наверх уголку ткани свертка Художник наконец сумел разглядеть его содержимое. Он ясно различил край, свежую, слегка подгоревшую корочку хлеба.
   – Но как… – вырвалось у Художника.
   Старик слегка отпрянул от ниши – и вслед за этим из нее показались руки, худые, с бледными тонкими, даже изящными пальцами.
   «Женщина, это женщина!» – с удивлением подметил Художник.
   Женские руки сжимали небольшой сверток. На этот раз его содержимое скрывала не грубая серая ткань, а ослепительно-белое полотно. Франсис покачал головой, словно пытаясь отказаться от неожиданно нагрянувшего подарка. Но руки безмолвно настаивали. Они слегка покачивались, что означало «Бери, не сомневайся» либо «Бери сейчас же, у нас мало времени, за нами следят». Эти нервные движения возымели свое: нехотя Франсис принял из рук сверток, и они тотчас же скрылись в нише. Что-то щелкнуло, затем глухо ударило. Ниша была закрыта снаружи. А старик так и стоял на четвереньках, держа в руках небольшой сверток. Теперь он снова стал похож на послушника, возносящего свои молитвы невидимому образу, начертанному на каменной плите – одной из сотен и тысяч, складывавших замок.
   Пара секунд – и Художник был возле него.
   – Кто это был? – Художник опустил руку на плечо старику, чего тот явно не ожидал, а потому вздрогнул. – Сейчас же объясни мне! Ты ведь говорил, что там нет никого, только ведьмы, которые грозятся нас всех убить! Говори!
   Старик по-прежнему стоял на четвереньках и, судя по всему, не собирался подниматься. Он даже не вздрагивал.
   – Старик! Ты слышишь меня? – Художник нагнулся к нему. – Что с тобой? – Художник увидел бледное лицо и закатившиеся глаза. Пока он соображал, что следует предпринять, – и снова, как и во всякий опасный момент, рядом оказался Лукас: он явно приглядывал, чтобы Художник не натворил глупостей, и даже не пытался это как-либо скрыть. И сейчас, несмотря на все старания вникнуть и понять, – очередная глупость.
   – Видишь, ему плохо, – пробурчал Лукас. – Уйди, уйди сейчас же и не возвращайся! Ты никак не хочешь, не желаешь ничего понимать. Ты делаешь вид, что стараешься вникнуть, приобщиться, быть с нами. А сам ежеминутно, даже ежесекундно думаешь о том, как бы улизнуть, сбежать, не считаясь с последствиями!
   Старик захрипел и сник вниз. Художник наконец отпустил его плечо, но тотчас же схватился за него снова, чтобы Франсис не упал: он продолжал стоять на четвереньках, медленно молча покачиваясь из стороны в сторону.
   – Убирайся! – Глаза Лукаса наливались кровью. – Смотри, что ты наделал! От тебя одни сложности, одни беспокойства.
   – Довольно. – В разговор вмешался еще один из обитателей замка, его голос был на редкость неприятен и резал слух. Художник говорил с ним лишь однажды, когда-тот поведал ему свою историю, из которой следовало, что это был нищий художник, за пригоршню мелочи писавший портреты на большом рынке в центре какого-то города. – И ты, Лукас, неужели не сжалишься над ним? Если он чего-то не понимает, то почему не можешь понять ты?
   – Сжалиться надо мной? – улыбнулся Художник.
   – Да, над тобой. Принеси воды, Франсису нужно отдышаться.
   – А где я возьму воду? Мы же заперты в замке! – Художник почувствовал, что Лукас отталкивает его и сам держит старика, а потому попятился назад. – Заперты! Я не знаю, где вы берете воду.
   Художника охватило волнение. Что он сделал не так на этот раз? Неужели старику стало не по себе именно из-за него, из-за его подглядывания? И кто была та женщина? Они снова остались втроем – он, Лукас и старик. Тот, с неприятным голосом, поспешил удалиться, очевидно решив, что его присутствие излишне и у него есть куда более насущные заботы.
   – Вода там, где мы прятались, под землей. Там стоит кувшин, ты его не мог не заметить, неси его сюда. – Лукас хоть и старался сдерживать себя в разговоре, пребывал в ярости. – И не пытайся убедить меня в том, что Франсис тебе об этом не рассказывал. Ну, поскорее!
   Только в этот момент Художник заметил, что остальные отвлеклись от своих тайных бесед и поглощены происходящим. Художник чувствовал на себе их взгляды. Они сидели на скамьях и смотрели в его сторону. Лунный свет освещал их лица – они были неподвижны, на них не дрогнул ни один мускул, словно ничего удивительного в поведении новенького и в плохом самочувствии Франсиса они не видели.
   Снова дальний угол замка, каменная плита, темный ход вниз, ступени, на которых в любую минуту можно поскользнуться и сорваться вниз. И щемящее чувство того, что это происходит не с ним, что это всего-навсего кошмарный сон – а если и не кошмарный, то нездоровый, навеянный высокой температурой, забытьем, какими-то сильнодействующими таблетками, парами растворителя для красок или чем-то другим, противоестественным. Художник снова сбился со счета, хотя отвлекаться на него в то время, когда его с водой ждет старик, было неразумно.
   Вот и подземелье, тесная клетушка с вырывавшимся откуда-то сбоку тонким лучом лунного света.
   «Где же этот кувшин с водой? – спросил сам у себя Художник и тотчас же ответил: – Ага, как интересно получается, а я ведь не заметил его, когда мы здесь сидели и ждали, когда уйдут они. А может, его и не было? Значит, вот почему так пахнет сыростью.»
   Небольшой глиняный кувшин стоял у выступа в стене. В кладке в одном из камней виднелась трещина, из которой в кувшин медленно падали капли воды. Бросившись к воде, Художник ударился головой о низкий потолок и чуть было не разбил ногой другой кувшин, почти такой же, но пустой, стоявший в нескольких шагах от первого.
   «Очевидно, оставлен про запас», – решил Художник и поставил его вместо того, что был уже у него в руках.
   Дорога назад с заполненным до краев водой кувшином была не из легких. В полнейшей темноте, скользя по ступенькам, Художник пробирался по лестнице, словно крот. Малейшая неосторожность – и кувшин с драгоценной водой полетел бы вниз. Тогда еще долго пришлось бы ждать, пока наполнится тот, второй, что был оставлен внизу под выступом. Добравшись в конце концов до твердого пола, протянув руку и поставив на него кувшин, Художник вздохнул с облегчением.
   Когда он вернулся в противоположный угол замка, Лукаса там уже не было. Старик сидел на полу, прислонившись к стене, а вокруг него лежали нетронутыми и даже не сдвинутыми с места те самые свертки. Художник передал кувшин в дрожавшие руки старика. Он принялся жадно пить воду, делая большие глотки и изредка издавая стоны.
   – Никогда больше не спрашивай меня о том, что ты видел, – умоляюще сказал Франсис, отдавая наполовину опорожненный кувшин в руки Художника. – Мне стоит очень больших сил преодолевать этот страх, делать это не только для себя, но и для других, и ты теперь в их числе. И сколь часто это ни происходило бы, я все равно боюсь.
   – Чего ты боишься? – с недоверием спросил Художник. Ему вдруг показалось, что старик прикидывается, ловко имитирует свой испуг и страх. Но эту мысль он в себе тщательно подавил.
   – Я ничего не боюсь, и меня страшит именно это, – немного погодя уже совершенно спокойно сказал старик, поднялся, взял из рук удивленного Художника кувшин, шаркающей походкой вышел на середину центрального помещения замка. Осторожно, словно боясь оступиться и разбить, он поставил кувшин на стол. Художник воспользовался ситуацией, нагнулся к сверткам и развернул тонкую белоснежную ткань на том, что заинтересовал его больше всего. С белоснежного полотна на него смотрела небольшая головка деревенского сыра. Художник почувствовал его тонкий аромат – аромат свежего молока с резкой, бьющей в нос легкой кислинкой и грибными нотками.
   «Сыр? Откуда он здесь? Впрочем, как и хлеб. И после этого старик пытается меня в чем-то убедить? Это все обман, этого на самом деле нет. Просто нужно сосредоточиться и…»
   – Идем, – почти приказал старик. – Туда, наверх. Хотя помоги, давай-ка хлеб сюда, на стол, потом его спрячем, это нам на неделю. И сыр, ты наверняка его уже рассмотрел, пока я отвернулся. Что ж, его тоже на стол.
   Художник повиновался, перенес все свертки на стол, и, когда настало время спросить, куда старик хотел направиться, он сам скомандовал:
   – Наверх.
   Библиотека уже не казалась Художнику такой уж огромной. Первое впечатление прошло, удивление уступило место осмыслению. Он больше не рвался к корешкам, не норовил раскрыть первую же попавшуюся книгу, чтобы, как он думал, раскрыть все здешние секреты. Франсис, без сомнения, хотел ему что-то рассказать. Он не стал бы выдумывать такую церемонию, стараться нагнать пафоса: даже того времени, что Художник провел в замке, хватило, чтобы понять характеры и склонности его обитателей.
   Старик указал рукой на два деревянных кресла. Они сели друг напротив друга и молчали. Старик полагал, что Художник начнет его расспрашивать и рассказ построится сам собой, с того места, с которого и должен построиться. В свою очередь Художник не знал, с чего начать. Происходило слишком много всего – и обо всем этом он хотел и должен был спросить. Но к чему расспросы, когда одно только построение вопроса – это уже попытка что-то понять и в чем-то разобраться. А за все время пребывания в замке ни одна такая попытка Художника не заканчивалась удачно – вдруг появлялись возмущения, обиды, граничащие с обвинением. А он всего лишь хотел знать, где он, что с ним и есть ли возможность выбраться, хоть малейшая – Художник был готов на все.
   – Да, это все мой груз, тяжкий, который нести только мне, – неожиданно начал Франсис. – Я рассказал тебе не все. Прости меня. Сейчас это уже можно сделать, ты, надеюсь, многое осмыслил. А тогда, поначалу, просто наделал бы глупостей, как их чуть не наделал я сам, когда сюда попал. Да и остальные были к этому близки, и, если бы я их вовремя не остановил, случилось бы страшное.
   – Ты о той женщине, Франсис? Кто она? Одна из них?
   – Да, одна из них? – грустно ответил старик. – Из ведьм.
   – Но ты же говорил, что они готовы нас убить, мы прятались от них. А получается, что одна из них нас спасает, приносит еду. Но ведь они найдут и ее, убьют, а потом доберутся и до нас, до тебя, старик!
   Франсис покачал головой. Спинка деревянного кресла, в котором он сидел, заскрипела.
   – Это была сделка. Расскажу тебе сейчас, как все было. Лукас прав, ты совсем не умеешь терпеть, выдерживать паузу, делать выводы. Ты просто хочешь слышать все как есть. Вот и будешь знать теперь, что я обманул короля. Я велел сжечь не всех ведьм. Одна из них умоляла меня пощадить ее дочь. Это услышали другие и тоже стали умолять. Они говорили: «Вы хороший человек, мы это видим. Пощадите ее дочь, уж она-то королю точно зла не делала и вам никогда не сделает. А мы отплатим». Я тогда рассмеялся и спросил, чем же они могут мне отплатить, если король мне обещал такие богатства, что им даже и не снились. Времени было мало, нас могли услышать другие. Что-то прозвенело во мне, я вдруг подумал, что неспроста все они так загорелись идеей пощады для этой, по сути, еще сопливой девчонки. Я развязал веревку, которой были связаны ее руки, приказал ждать темноты, а сам ушел. Утром того самого дня девочку среди ведьм отыскать уже не могли. Мои люди подумали, что обознались, так как ведьм было очень много. И только я знал, что произошло на самом деле.
   – И теперь ее мать… – начал Художник.
   – Как же тебе хочется забежать вперед! Да, с того момента, как я очутился здесь, она приносит мне еду. По мере того как ко мне присоединились остальные, а теперь и ты, еды требуется все больше, все закономерно. Противоречивое чувство, когда тебе помогают те, кого ты лишил жизни собственным приказом, исполнением королевской прихоти. А она покорно приносит все больше, и больше, и больше.
   – А что остальные ведьмы, не видят этого? Раз они хотят нас убить, то должны были убить и ее, тем самым лишив нас пропитания, возможности жить, бороться.
   – Жизнь ничему не научила тебя, друг мой, – заметил Франсис. – Да, остальные знают. Но они ее не осуждают. Это ее плата за жизнь дочери, и она эту плату исправно вносит. Она тоже хочет убить нас, ненавидя, как и все. Но не может этого сделать, потому что поклялась, что отплатит за жизнь дочери. Скорее они сами ее убили бы, если бы она нарушила слово.
   – Почему? Я не понимаю.
   – Ты еще многого не понимаешь. Сегодня во сне ты должен вернуться назад, туда, откуда ты. Это будет лишь во сне, такое будет случаться часто, пока есть картина и пока ты не решил, где остаешься.
   – Ты утверждаешь, что у меня есть выбор? – воскликнул Художник. – Почему ты не намекнул на это раньше? Все говорил о безысходности, о том, что мне гнить здесь вечно. А тут, видите ли, появился выбор. И отчего же ты сам не воспользовался своим выбором? Не покинул это темное место, где даже солнце не светит и вокруг одни могилы и мертвый лес?
   Возникла пауза. Тишина давила еще сильнее, чем спор или даже ругань. Тишина была неистовой. Стоило замолчать, еще какое-то время из-под сводов замка возвращалось эхо. А потом – ни звука. Художник боялся этой тишины. Там, внизу, шепот Лукаса и остальных не давал утонуть в безмолвии, потеряться, забыть, что вокруг что-то есть, есть люди. Старик почувствовал свое превосходство. За столетия он привык к тишине и не боялся ее. Напротив, любое ее нарушение заставляло его насторожиться. Он сидел напротив Художника и смотрел, ждал, что, несмотря на обиду, он вот-вот заговорит, переведет тему разговора. Но, увидев, как сильно нахмурился Художник, и понимая, что кипит у него внутри, решил первым заговорить сам:
   – Я воспользовался возможностью выбрать между собой и своими сыновьями и предпочел остаться здесь, чем подвергнуть тому же самому их. Тем более ты понимаешь, что я чувствовал тогда.
   – Понимаю, – пробурчал Художник и снова нахмурился. – Мне тоже предстоит выбор?
   – Предстоит, – не отрывая от него взгляда, ответил Франсис.
   – И как мне нужно поступить?
   – Это уже решать тебе, я боюсь что-то советовать. Это твоя жизнь, у тебя еще есть шанс вернуться, но этот шанс стоит слишком дорого, чтобы им воспользоваться.
   – Каким бы дорогим он ни был… – Художник попытался взвесить все за и против, но почти сразу замолчал: Франсис посмотрел на него так, как будто он уже совершил предательство, хотя ничего еще не сделал и даже не собирался.
   На лестнице послышались шорохи, затем показался Лукас.
   – Ты принес хлеб, Франсис. Мы готовы начать трапезу, ждем тебя. – Он посмотрел на Художника. – И тебя тоже ждем. Пища скудная, зато вкушать ее, думая о чем-то настоящем, так радостно, что ни на что не хочется променять.
   – Подожди, Лукас, не торопись. – Франсис взмахнул рукой. – Уходи и дай нам немного времени, совсем немного. Потом мы к вам присоединимся. Я очень устал, мне нужно отдохнуть, но не закончить этот разговор не могу.
   Лукас стоял на лестнице, не поднимаясь в библиотеку, и ждал. Ждал и Франсис. Они встретились глазами, и Лукас понял, что от него требуют. Он поспешно удалился. Скрипнула лестница – и снова стало тихо.
   – Даже не думай, дорогой друг. – Старик понизил голос, стараясь, чтобы там, внизу, его точно не было слышно. – Ты предашь сам себя. Да, у тебя будет этот шанс. Но это всего-навсего проявление справедливости по отношению к тебе, чтобы ты не уповал потом на судьбу за невозможность что-то поменять, сделать не так. Но ты так не сделаешь, вот увидишь. Как бы это ни было тяжело.
   – Я смогу увидеть свою жену, дочь? – Художник встрепенулся.
   – Сможешь, и не раз, пока ты находишься между – и не здесь, и не там. И не только сегодня во сне. История эта так быстро не разрешится. У некоторых, кто здесь со мной, на это ушли годы.
   – Да, но они все эти годы могли быть там, со своими близкими! – воскликнул Художник.
   Франсис вскочил с кресла и оказался рядом с ним.
   – Но какой ценой, какой ценой! Ты даже не представляешь себе! – Старик шептал на самое ухо, не заботясь о том, приятно это Художнику или нет. Его худые руки дрожали, это было похоже на истерику. – Они мучились сами и мучили близких, терзали себя надеждой, что шанс еще остается, что в их выборе появится что-то иное, нежели погубить себя или их, обрекая на вечное пребывание здесь, в замке. Нужно быть сильным, нужно быть выше этого. Сейчас ты можешь почти все. Перебори себя. Они смирятся с потерей тебя, будут горевать, но и это пройдет очень скоро. Но отправить сюда их вместо себя – это подло. Ты это понимаешь?
   – Понимаю, Франсис, – еле слышно сказал Художник, обращаясь скорее к себе. – Я голоден, идем вниз, к остальным.
   Сжевав с огромным аппетитом свой небольшой кусок хлеба, Художник вдруг почувствовал небывалую усталость. Жесткая деревянная скамья, на которую он прилег, показалась ему удивительно мягкой, как диван в комнате, где он рисовал. Мария по обыкновению отчитывала его за лежание на том диване: «Мягкий, слишком мягкий, для твоей спины явно не подходит. А ты не слушаешь меня и все равно на нем лежишь. Купим тебе новый, этот выбросим. Здоровье дороже! И не спорь!»
   Это ее «И не спорь!» по интонации было чем-то похоже на слова Франсиса. Те же взывания к разуму, та же внешняя суровость, маскирующая волнение или даже заботу. Художнику захотелось туда, где он слышал эти ворчанья, Аленкин смех, громыхание посуды в раковине, посвистывания чайника и заунывные трели телевизора, рассказывающего о чем-то далеком, отвлеченном и ненужном. «И зачем он вообще нужен?» – спросил сам у себя Художник, понимая, что засыпает.
   Все вдруг показалось далеким и бестолковым. Эти разговоры, старик, библиотека, замок с пыльными темными углами, изредка поскрипывавшие лестницы и массивная мебель. Не выходили из головы только те самые тонкие женские руки и трепет Франсиса, граничивший то ли со страхом, то ли с помешательством. «Я ничего не боюсь, и меня это страшит», – в очередной раз повторял он, глядя Художнику в глаза.
   Художник почувствовал легкое покачивание, а затем увидел, что все вокруг плывет, движется. Было безумно светло: от света хотелось закрыть глаза, но он через силу открывал их пошире и осматривался по сторонам. Он снова ехал в автобусе, в том самом, в котором вынашивал планы перенести на холст безумную каждодневную людскую суету. Вокруг были, конечно, совсем не те персонажи, что были тогда. Но эти были не менее колоритны. Пьяница в изгаженной джинсовой куртке, лысоватый интеллигент с кожаным портфелем и нарочито выдвинутыми из-под манжета на запястье дорогими часами. Дама с маленькой собачкой, завернутой в старый шарф, – она то и дело озиралась по сторонам, очевидно опасаясь, что ее подстерегут и оштрафуют за провоз животных в общественном транспорте.
   «Ты можешь все, – в голове Художника вновь звучали слова старика, – ты душа, ты не здесь и не там».
   – Не здесь и не там, – с издевкой в голосе произнес он.
   Его никто не услышал, лишь только собачка заерзала, чуть не вырвалась из рук хозяйки, а когда поняла, что это у нее не получится, разразилась громким прерывистым лаем. Лай не прекращался.
   – Тише, Марти, тише! Что с тобой? – суетилась хозяйка.
   Художник недоумевал: вот он, под носом у этой дамы строит гримасы ее собаке, которая на него лает, пугается его громкого голоса, а она будто даже не помышляет сделать ему замечание или на худой конец как следует обругать.
   Автобус остановился, силуэты за окном перестали мелькать и сделались различимыми. Вот и магазин, и его дом – Художник вышел и, не чувствуя под собой земли, отправился по знакомой дорожке. Вот и подъезд, и его этаж, и дверь квартиры. «Наличник снова покосился, царапина какая-то, – подметил Художник. – Надо же, дома никого, на звонок никто не открывает. И как вы мне прикажете войти домой? Ключей-то у меня нет». Он вдруг сообразил, что никуда не выходил из квартиры. Если картина на месте, то и он еще там.
   Дверь оказалась открытой – во всяком случае, войти ему не составило труда. В квартире было пусто, на кухне все оставалось так, как было в тот день, когда он исчез, нырнув в картину. В коридоре скомканным лежал тот самый список продуктов, который составила Мария и которому, как было заведено, он должен был строго и беспрекословно подчиниться. В комнате все было так, как тогда. И картина на мольберте – Художник на нее даже не взглянул.
   «А где Маша? – спросил он сам у себя. – И где я? Исчез, пропал, и нет пути назад, нет, не сочувствуйте, я сам найду дорогу…»
   И здесь он понял, что нет его самого, его тела, которое было здесь, у мольберта, на полу.
   – Маша! – снова крикнул Художник и сообразил, что жена вызвала «скорую» и отправила его в больницу, вполне возможно, в ту самую клинику, где сама работала, в стационар. – Маша, это же стоит таких денег, зачем ты так? А где Аленка? У бабушки? Твоя мама опять ее будет баловать, потом ни есть, ни спать спокойно не будем. Да и травами своими кормить и поить будет, у ребенка снова на неделю несварение зарядит, детей в садике урчанием в животе пугать. Маша, Маша!
   Художник выбежал из квартиры, громко хлопнув дверью. Обычно на такие громкие звуки выглядывала соседка и, с недовольным видом высунувшись из-за своей двери, материлась, но сейчас она будто бы ничего не слышала.
   Автобус шел совсем пустым, да и кондуктор почему-то не потребовал оплатить проезд. Остановок водитель не делал. В салоне гремела музыка, она вырывалась не только из кабины, но и из тех динамиков, через которые объявляют остановки. Кондуктор охал, грыз семечки и травил похабные анекдоты, то и дело поглядывая на табличку «Разговор с водителем во время движения запрещен». До Художника донеслось:
   – Приходит мужик домой, открывает дверь, а из комнаты выбегает незнакомая голая баба. Он смотрит на нее, не знает, чего сказать, думает, что ошибся дверью, а она…
   Чем закончилась эта пикантная история, Художник так и не узнал. Он выпрыгнул из автобуса на ходу. Ни водитель, ни кондуктор этого не заметили, автобус даже не притормозил. Художник отряхнулся, качающейся после кувырка походкой пошел по дорожке, наконец оправился и вбежал в клинику – легко, по пандусу, перескочив через перила. На входе его никто не остановил и не спросил, куда он идет. Дежурная медсестра продолжала заполнять какие-то бумаги. В коридоре сидели пациенты и ждали приема.
   – Маша, где ты? Куда ты меня упекла? Нет, не разорилась же ты на люкс! Эти деньги мы откладывали на лето, ты не могла их потратить на больницу. Продали бы пару картин, или взял ученика со стороны на один-другой раз в неделю.
   Художник заглядывал во все двери палат. Пройдя через одно крыло, он прошел в другое. Дальше лестница, поворот, еще поворот – и реанимация. Здесь никогда не бывает шумно. Тот, кто шумит, уже не считается здесь потенциальным клиентом. В реанимации лечатся тихие и покорные.
   – Эй, мужик, закурить не найдется? – спросил Художника пожилой мужчина с отекшим лицом.
   На нем была одна тельняшка, задиравшаяся на огромном волосатом животе.
   – Ты бы штаны надел для приличия, здесь же женщины все-таки ходят иногда, посетители или медсестры, – невольно вырвалось у Художника.
   – Так есть закурить или как? – повторил он вопрос, параллельно ковыряя в носу и зачем-то поглаживая свой огромный живот. – Уже битый час тут хожу, как будто не с людьми разговариваю, а со стенами. А еще платил за палату, за уход, за отношение людское, не как к скотине. А что в результате? Эх, пропади оно все и эти болячки тоже.
   К своему удивлению, Художник нащупал в заднем кармане джинсов пачку сигарет и зажигалку. Пачка была начатой, в ней оставалась еще одна сигарета.
   – Ну вот, а ты говоришь, что нет.
   – Забирай, если жена узнает, что у меня откуда-то взялись сигареты, начнется такое, что лучше тебе не знать! – вздохнул Художник. – Она же у меня совсем не переносит табачный дым, я ради нее когда-то и бросил курить.
   – Бывает, – буркнул мужик, выхватывая дрожащими руками зажигалку и сигареты.
   Раздался характерный чиркающий звук, и через минуту облака сигаретного дыма вырвались под потолок.
   – Вот спасибо, – говорил мужик, нервно затягиваясь. – Вот выручил! А то знаешь, так захотелось курить, будто бы в жизни не курил вообще!
   – Слушай, ты тут везде, чувствую, осмотрелся. Ты мою жену не видел? Ну, такая симпатичная, высокая, худая, светлые длинные волосы. Никак не могу найти.
   Мужик с упоением вдыхал дым, казалось, он не слушает Художника, а если и слушает, то делает вид, что просто игнорирует все сказанное.
   – Прямо по коридору, предпоследняя палата, слева, там дверь открыта.
   Художник помчался туда и оглянулся, лишь когда добежал до дверей – мужик докурил сигарету и теперь нюхал окурок, так, словно это была дорогая кубинская сигара.
   В палате на койке у правой стены в окружении целого арсенала медицинской техники и капельниц лежал он сам, а рядом с ним, устроившись на стуле, дремала Мария. По ее спутавшимся волосам, мятой одежде и утомленному виду Евгений понял, что она была тут с ним уже несколько дней. Она никогда не позволила бы себе так выглядеть, довести себя до состояния переутомления и тем более устроиться спать на стуле. С ней он не был Художником: просто Евгений, Женя, которого она любила и за жизнь которого переживала.
   – Здравствуй, Машенька, – тихо сказал Художник и, взглянув на себя, лежащего на койке, вздрогнул. – Не переживай за меня, просто помни, что я тебя люблю. Что бы ни случилось. Если ты тоже меня любишь, то, умоляю тебя, не трогай картину, ничего с ней не делай, иначе я останусь там навсегда. Это очень долгий разговор. Просто поверь мне, как верила всегда.
   Художник присел на койку, снова взглянул на себя, перевел взгляд с посиневшего лица на руки и дотронулся до обручального кольца, толстого и немного неуклюжего.
   – Знаю, ты меня сейчас слышишь, потому что иначе и быть не может. Я не хочу тебя будить. Тебе нужно хотя бы немного поспать, потом привести себя в порядок. Береги Аленку и не трогай картину. Ничего не бойся. Я буду искать путь, как выбраться обратно, я тебе обещаю. Ты просто… просто помоги мне.
   Он привстал, поцеловал жену, поправил ее скатившиеся на лицо волосы и вышел. В коридоре нервно бегали медсестры, спешной походкой, засунув руки в карманы халата, проследовал врач.
   – Очнулся! Поздравляю! – раздалось из палаты. – Не двигайся, просто лежи. И не надо ничего говорить. Молчи, дай пульс посчитать. Девочки, привяжите ему бинтами ноги к кровати, пусть так пару часов полежит, отойдет немного. И следите, чтобы с койки вниз не упал, если ерзать начнет. А то к инсульту еще и переломы добавятся.
   Художник подошел и заглянул в палату: несколько медсестер и врач склонились над койкой. На ней лежал тот самый мужик в тельняшке и мотал головой, пытаясь что-то сказать. Он повернул голову к двери, увидел Художника, улыбнулся и подмигнул ему. Художник тоже улыбнулся и помахал рукой.
   Он немного постоял на крыльце клиники, сбежал вниз по пандусу и побежал на автобусную остановку, завидев, что автобус как раз выныривает с соседней улицы и остановился перед светофором. Едва он вошел вместе с толпой в автобус и пристроился у кабины водителя, как все потемнело.
   – Ночь? Что, уже настала ночь? Так быстро? – нервно спрашивал Художник у окружающих, но они не удосужились даже поднять взгляд на него. – Вы слышите меня? Что с вами со всеми? Совсем очерствели люди, так жить нельзя. Только своими мыслями и заботами. Нельзя!
   Закрыв глаза, Художник заплакал.
   – Что с тобой? Ты был там? Это всего лишь сон, я тебя предупреждал, что он будет. Ты все увидел, что хотел? – сквозь сон Художник услышал знакомый голос.
   Старик наклонился над Художником и в нетерпении тряс его руку. Он снова был в замке, в сумраке, разрезаемом на части лучами пробивающегося через окна лунного света. От тех ярких красок, что были с ним, не осталось и следа.

VII

   – Я постараюсь, Женя, – произнесла Мария, словно отвечая на то, что он ей сказал. – Как тебя спасти? Я сделаю все, только объясни как следует. Я ничего не поняла. Не трогать картину? И кто они? Женя!
   Мария вздрогнула от звука собственного голоса и резко очнулась. Только что ее муж говорил с ней, она это слышала настолько явно, что была готова поклясться, что это было в жизни, он просто открыл глаза и поговорил с ней. А потом снова ушел, вернее, потерял сознание. И в таком бессознательном состоянии он лежит перед ней, а она пытается осмыслить все, что произошло.
   – Женя, – тихо позвала она мужа и сжала его руку, – Женечка, очнись, ты ведь только что приходил в себя. Слышишь меня?
   Мерно попискивал кардиомонитор. Показатели были стабильны, никаких изменений не наблюдалось. Мария села обратно, всхлипнула, снова взяла его руку в свою, немного помяла и резко отпустила. За окном шумела улица, раздавались гудки автомобилей. Мария посмотрела на часы и подошла к окну: только семь утра, а город суетится, живет полной жизнью, которая вдруг стала проходить мимо нее и Евгения.
   Болезни, особенно внезапные, не просто нарушают планы. Они заставляют задуматься о том, что, быть может, никогда до этого не приходило в голову. Какая тонкая штука жизнь, как тяжело в ней разобраться как следует, как много для этого времени нужно. Болезни заставляют сделать паузу, притормозить, никуда не спешить и не бояться опоздать. Опаздывать уже некуда – все, что могло случиться, либо уже случилось, либо подождет.
   – Как он? – В палату своей обыкновенной бодрой походкой вошел Александр Александрович, Мария, стоявшая у окна, задумавшись, вздрогнула. – Прости, не хотел тебя пугать. Ты неважно выглядишь, уже сегодня третий день как не выходишь из клиники. Так нельзя, ему от этого лучше не станет.
   – Станет, я должна постоянно быть рядом.
   – Кто это сказал? – возразил главврач, осматривая оборудование и капельницы. – Это не обсуждается. Он стабилен, а ты – нет. Ты сама близка к тому, чтобы потерять над собой контроль, так что подумай хорошенько. Я тебе проставил выходные в счет отпуска, так что и зарплата не убавится, тебе ведь нужны деньги.
   – Нужны, – согласилась Мария. – Но, знаете, я даже не знаю, за что мне сейчас схватиться. Я не думала, что все так серьезно.
   Александр Александрович проверял у Евгения зрачки, долго всматривался в них.
   – М-да, – наконец произнес он. – Очень странный случай, у меня таких еще не было. Ясно, что это микроинсульт, но не ясны ни причины, ни то, почему он до сих пор не пришел в себя. Да, и еще, сегодня в эту палату придется положить еще одного больного. Его переводят из соседнего корпуса, из больницы. Родные спешно решили создать ему условия получше. Ну, что я объясняю, ты знаешь, как это бывает. Так что твоего Евгения немного потесним. А сейчас иди.
   – Куда? – спросила Мария.
   – Домой! Приведи себя в порядок, поешь нормально, вздремни часок в тишине. Дочку свою ты когда в последний раз видела? Надеюсь, за ней есть кому присмотреть?
   – С ней мама, – задумчиво ответила Мария. – Да, наверное, вы правы. Но вечером я снова вернусь?
   – Утром, приходи утром, – возразил главврач. – Если что-то изменится, я тебе перезвоню. Если не отправишься домой сейчас же, я просто выгоню тебя, Маша.
   Мария топталась на одном месте и никак не могла решиться уйти.
   – Я что-то непонятно сказал? – Голос Александра Александровича был каким-то неестественно громким, показывающим нетерпение и решительность. – Иди! Приходи завтра утром!
   В квартире Марию ждал беспорядок, гора грязной посуды в раковине, несвежий запах в холодильнике и много других забот. Ее тянуло зайти в комнату, где обычно работал Евгений, но вдруг, уже на полдороге, решила, что это плохая идея. Она была в ванной и внимательно разглядывала себя в зеркало, как вдруг вспомнила о дочери. Никогда не случалось, чтобы она о ней забывала. А здесь два дня не только не видела, но и не слышала, даже не звонила. Быстро вытерев руки о первое попавшееся махровое полотенце, оказавшееся полотенцем Евгения, Мария метнулась за сумочкой. Телефон был выключен, батарея полностью разрядилась. Поиски зарядного устройства заняли еще какое-то время. Наконец, в довольно неудобной позе, сидя на корточках и стараясь не выдернуть вилку шнура зарядного устройства из розетки, она набрала номер матери.
   – Машенька, что случилось? – послышался на том конце знакомый голос. – Как Женя? Не скрывай ничего от меня.
   – Я и не скрываю, я еще даже не начала говорить, а ты уже предъявляешь мне претензии и условия, мама. Так нельзя. Женя – плохо, то есть без изменений. Микроинсульт, а дальше одни непонятки. Как Аленка?
   – Аленка в садике, не беспокойся. Отвожу ее сегодня, а она спрашивает, где мама, где папа. Дозвониться до тебя уже вчера не могли.
   – Знаю, извини, телефон сел, – устало ответила Мария.
   – Телефон сел? Так надо же заряжать, предусмотрительнее быть. Я вот заряжаю всегда, особенно когда хожу в магазин. Мы с Аленкой вчера вместе ходили. Ты ей огурцов не даешь? Она почему-то сказала, что ей от них плохо. По-моему, придумывает. А с Женей тяжело, он все работал, не берег себя. Я ему тогда говорила…
   – Мама, хватит! – чувствуя, что этот рассказ будет длиться бесконечно, прервала ее Мария. – Сегодня Аленку из садика не забирай, я сама заберу. А завтра снова возьми ее к себе. Я хочу завтра остаться в больнице с Женей.
   – Да, микроинсульт дело нешуточное. Главное еще, как Аленка воспримет отсутствие Жени, она постоянно о нем спрашивала, спала беспокойно, капризничала. Скучает, это видно. Так с чего с Женей такое случилось? Ты его в свою клинику устроила? Вот денег-то уйдет!
   – Мама, при чем тут деньги? Ты вообще думаешь, о чем говоришь? – Мария начала выходить из себя. Спокойствие сменялось волнением, гневом, в какой-то степени даже ненавистью. «Что мама себе позволяет? Как можно считать деньги, когда речь идет о жизни самого близкого человека? Не понимаю я ее», – лучшее, что пришло в голову Марии, – это закончить разговор как можно быстрее. – Все, мама, сегодня я заберу Аленку сама, завтра утром отведу, а заберешь ты.
   – Хорошо, – послышалось в трубке и еще что-то, что Мария не стала дослушивать и просто сбросила звонок.
   Она прислонилась к стене. «За что схватиться? Посуда? Скоро уже за Аленкой, времени немного», – думала Мария. В квартире ей было некомфортно, не по себе – обычно она знала, что вот-вот придет муж, или же он только что ушел и она, ворча, убирала со стола или строила какие-то планы. Сейчас ни планов, ни ожиданий, ни даже ворчаний – ничего.
   Время бежало для Марии как наказание – его хотелось остановить, отмотать назад. Либо же, напротив, промотать как можно быстрее вперед, туда, где Женя, уже полностью поправившийся, возвращается домой. Все ее действия отчасти потеряли смысл: стараться для дочки – это одно, а для дочки и мужа, чувствовать свою нужность, с иных позиций мотивировать себя – совсем другое.
   Расправившись с делами, Мария взялась за себя. Если бы муж увидел ее в таком виде, то немало бы удивился. Только сейчас она поняла негодование Александра Александровича: столь отвратительно выглядящий персонал лишь дискредитирует клинику, ни больше ни меньше.
   – Ну и чучело, – прошептала Мария, поглядев на себя в зеркало.
   Ей не давали покоя слова мужа о картине и спасении. Если это был сон, то почему реалистичный настолько, что вывел ее из себя, напугал? Обычно о таких снах после пробуждения остаются одни лишь обрывочные воспоминания, воспринимаемые как нечто нелепое. Но только не этот сон.
   Аленка, увидев Марию, пришедшую за ней в детский сад, помчалась с криком: «Мама, мама пришла!»
   – Мама, а где папа? – спросила она почти сразу.
   – Папа заболел, милая, его положили в больницу, – подбирая слова, ответила Мария.
   – Заболел? Когда ты его вылечишь? – Слово «больница» у Аленки почему-то ассоциировалось исключительно с той клиникой, где работала Мария. Раз папу положили в больницу, значит, он в той клинике, где работает мама, и мама видит его, а она нет – таков был ход мысли Аленки. В силу возраста она еще не могла осознать всю серьезность происходящего, и от этой серьезности Мария старалась ее всеми силами уберечь.
   Вечером за ужином они молчали. Мария думала о муже, о том, что ее и его ждет впереди. Аленка же молчала потому, что говорила она в основном с Евгением – он веселил ее, все время что-то придумывал. В его отсутствие ни разговор, ни веселье как-то совсем не клеились.
   – Завтра я снова буду с бабушкой? – вдруг спросила Аленка. – Бабушка меня заберет, я знаю. Мы пойдем в парк.
   – Да, солнышко, бабушка, и пойдете с ней в парк. Побудешь немного у нее, пока я помогаю папе поправиться.
   – Ты его вылечишь?
   – Вылечу, обязательно вылечу. – Мария с трудом улыбнулась, сделав это только потому, что без улыбки ее слова выглядели бы неправдоподобно. – Только ты мне должна помогать, слушаться бабушку. Ты меня поняла?
   – Поняла, – пробубнила Аленка, допила чай и ушла в комнату.
   Поздно вечером, когда Аленка уже заснула, Мария, стараясь не шуметь, прошла из кухни в комнату Евгения и зажгла свет. Теперь ей ничто не мешало рассмотреть картину, из-за которой приключилось столько бед, но которую она ни разу толком не видела. Она привыкла к тому, что картины мужа подчас трудно понять. В них надо всматриваться, искать отдельные детали, которые могут быть разбросаны по полотну, словно осколки.
   Мария пригляделась. Картина поражала воображение, но не игрой красок, а как раз их отсутствием. Серое, чуть синеватое небо, какие-то сухие ветки, ограда вдали, замок на заднем плане – все это она уже видела. Но там, совсем вдалеке. Нет, она прекрасно помнит, что там его не было. На картинах Евгения их вообще почти никогда не было. И тем более на этой картине – нет, это какое-то наваждение, галлюцинация, мираж. Быть может, это сиюминутная фантазия Марии, которая исчезнет, как-только она подойдет еще ближе и всмотрится еще лучше?
   Она не могла перепутать. Когда Евгений заканчивал картину, когда он лежал здесь и она ждала «скорую», этого точно не было.
   Мария отошла, потом подошла и повернула мольберт так, чтобы на картину не падали блики от лампочек в люстре.
   Нет, ей это не кажется.
   Это не блик от лампы. И не подтек краски. И не пыль, прилипшая к полотну.
   Это был силуэт человека.
   А быть может, все-таки невнимательность? На нее удобно списывать такие метаморфозы. Невнимательность не порождает лишних вопросов, не терзает ненужными подозрениями, никого ни в чем не винит. Просто не заметила – отвлеклась, отвернулась, обозналась. Так бывает. Чему удивляться?
   «Мне просто нужно отдохнуть, – сказала Мария сама себе. – Сан Саныч прав, в таком виде в клинике быть нельзя. Да и в таком состоянии я даже за давлением и пульсом Жени уследить не смогу, не то чтобы чем-то помочь. Спать, быстро спать, и никаких возражений».
   Она снова называла его Сан Санычем. Не со злости, не от обиды на его подчас довольно резкие выпады, зная, что он обижается, когда его так называют, предпочитая правильное и четкое произношение. Александр Александрович – и не иначе. Он был ее учителем. Во всех отношениях, не только в медицине. Давным-давно Александр Александрович был руководителем практики, которую проходила Мария. Перейдя на работу в частную клинику, он позвал ее в свою команду. Он учил ее правильно готовить лобио – любимое блюдо ее мужа. Правда, тогда еще они не были женаты. Александр Александрович помогал выбирать для Евгения костюмы и галстуки, советовал, что дарить ему на день рождения. И сейчас, в трудную минуту, он снова ее поддерживал.
   – Господи, как все сложно! – прошептала Мария, подумав обо всем этом. – Надо лечь и выспаться.
   Будильник остановился. Уже раздевшись и сидя на краешке кровати, Мария долго его заводила, удивляясь тому, как это не заметила фигурку на картине и того, что в спальне было непривычно тихо. «А ведь не посмотрела бы на будильник, и мы бы точно проспали! Уже собиралась ведь спать, – немного испугавшись, заметила она. – А ведь Женя никогда бы мне не позволил лечь спать, не проверив будильник. Или сам бы его проверил».
   Ее сон продолжался недолго. «Помоги мне, пока не поздно», – снова услышала Мария и проснулась. Прошел всего час с того момента, как она легла. Раскалывалась голова, за окном протяжно выла автомобильная сигнализация.
   Босиком на цыпочках, чтобы не разбудить дочь, Мария прошла на кухню. В холодильнике стоял начатый пакет молока.
   – Нет, что-то тут не то, – сказала Мария и, испугавшись звука собственного голоса, приложила ладонь ко рту.
   Она прислушалась: в комнате, где спала Аленка, не было ни шороха. Мария осторожно закрыла дверь в кухню и присела на табурет. Перед ней лежал ее мобильный телефон. По обыкновению на ночь она оставляла его на столе. Это было очень удобно: меньше шансов, что телефон потеряется где-то в комнатах и в нужную минуту не окажется под рукой. Под телефон даже была куплена специальная подставка из синей прозрачной пластмассы.
   Мария повертела телефон в руках и нашла в записной книжке нужный номер. Мама долго не брала трубку, наконец, когда Мария отсчитала гудков пятнадцать или шестнадцать, устало ответила:
   – Что случилось?
   – Ничего, – Мария вздохнула, – просто никак не могу уснуть.
   – Ты не обманываешь меня? Как Женя?
   – Не обманываю, мама. Он так же, как и был, мне бы позвонили, если бы что-то случилось. Александр Александрович меня утром выгнал из клиники, чтобы я отоспалась. А мне вот не спится совсем.
   – Прими снотворное или четвертинку таблетки валидола.
   – Я уже попила молока, мама. Точнее, сейчас пью. Слушай, я у тебя хотела спросить кое-что…
   В трубке послышались шорохи, что-то скрипнуло.
   – Ты на часы смотрела? Первый час ночи! Какие могут быть разговоры?
   – Мама, прекрати. Мне очень нужно тебя спросить, я только сейчас это поняла. То есть мне не объяснить этого. Помнишь, ты рассказывала историю о каком-то коматознике? Ну, который еще приходил во сне к своей жене и рассказывал что-то про документы, которые все искали?
   Расспросы Марии были прерваны зевотой, вырывавшейся из трубки, словно вой разъяренного тигра.
   – Ого, ну и вспомнила же ты! Болтовня это все. Ну, привиделось ей. Муж был милиционером, ранили его где-то при задержании. А у него какие-то бумаги под полом в гараже были спрятаны. Жене почудилось, что он ей во сне все рассказал.
   – Ты в это не веришь? – Для Марии это было откровением. Чтобы ее мама и не верила в такие истории – сложно было представить.
   – Да, сомневаюсь. Просто он ей что-нибудь говорил про гараж, вот она так и решила. Во сне мало ли что с людьми происходит идиотского. Менделеев водку во сне изобрел, погляди, сейчас вся страна спивается.
   – Да при чем здесь Менделеев и водка? Ты же мне когда рассказывала эту историю, говорила, что там какой-то экстрасенс работал с этой женщиной. А сейчас говоришь, что уже не веришь ни во что это.
   Возникло странное молчание. Две женщины вспоминали каждая свое: Мария силилась припомнить подробности давно услышанной истории, а ее мать пыталась сообразить, о чем же таком она рассказывала дочери. Историю она помнила, а вот ее детали уже давно выпустила из головы как несущественные.
   – Маш, ты думаешь, я что-то помню? Ты тогда еще в школе училась. Звали там из Большого дома кого-то, кто вроде как экстрасенсорными способностями обладал. Он и вытянул из той дамы все про гараж. Говорю же, знала она про документы, просто не говорила. А ее, небось, электротоком или еще чем-то заставили. Это я уже сейчас другими глазами на это все смотрю. Тогда мы все были наивными советскими людьми. Партия, правительство сказали… Да тебе не понять!
   – Да, мама, мне ничего не понять! Совсем дурочку вырастила! Вот зачем ты так? Ладно, не хочу ругаться, не время. Спокойной ночи.
   – Спокойной ночи, – равнодушно ответила мать.
   Можно было бы набрать ее еще раз и напомнить об обещании забрать Аленку из садика, но Мария решила не делать этого и поберечь нервы, которые были на крайнем пределе. «Просто помоги мне» и «Не трогай картину» – эти две фразы Мария никак не могла выбросить из головы. Она сидела и осмысливала все происходящее. Сорвавшись с места и чуть не опрокинув стакан с недопитым молоком, Мария опомнилась, лишь когда открыла дверь в коридор. Крадучись, она прошла в комнату и схватила со стола ноутбук. Провод от Интернета с шумом заскользил по полу. Мария вздрогнула, прислушалась, намотала провод на руку и, двигаясь плавно и медленно, протащила его в кухню.
   «Женя, если бы ты объяснил мне все толком! Но ты ведь даже в болячке не признаешься, что уж говорить о проблемах. Если ты меня слышишь сейчас, то не оправдывайся, умоляю тебя. Я все понимаю, даже если тебе вдруг кажется, что это не так».
   Компьютер загружался медленно, словно решая, помогать своим владельцам или нет в этой запутанной истории, в которой пока не было ясно ничего.
   «Что искать? Кого искать? Экстрасенса? Но вокруг ведь одни шарлатаны! Да и как проверишь, шарлатан он или нет? Ясное дело, что никак».
   Мария гуляла по Интернету. Ей нравилось это занятие. Перескакивать с сайта на сайт по ссылкам, что-то читать, рассматривать. Это успокаивало, позволяло уйти от проблем и погрузиться в неведомый мир, где все желаемое мгновенно достигается лишь по клику мышки. От заголовков в поисковике рябило глаза: «Избавлю от сглаза», «Сниму порчу», «Сильнейший маг», «Приворот 100 %», «Снимаю родовые проклятия. Гарантия».
   – Господи, да какую же гарантию здесь можно давать? Постеснялись бы себя! – сказала Мария и быстро замолчала, она снова нарушала тишину, как будто отключившись и забыв о том, что там, за двумя дверями, спит дочь.
   Она продолжала щелкать мышкой и открывала все новые и новые страницы. С фотографий на нее смотрели одиозные личности, окруженные горевшими свечами, сдвинувшие руки и запечатленные в этой странной позе. Шаблонность, рассчитанная только на то, чтобы создать впечатление, видимость действенности, работы. А Мария продолжала вчитываться, искренне полагая, что здравый смысл поможет ей отличить черное от белого, правду от обмана. Она даже не знала, кого хотела найти. Конечно, это должен быть человек, который поможет ее мужу. Но, пожалуй, в первую очередь она хотела узнать, что случилось с Евгением, потому как врач – и врач неплохой – на этот вопрос она ответить не могла. Александр Александрович тоже мучился сомнениями, только боялся в этом признаться, во многом чтобы оградить Марию от возможных в таких случаях переживаний.
   Так Мария скоротала час. Она даже выключила свет в кухне: Аленка среди ночи иногда выходила в коридор. Она могла заметить свет, решив, что уже наступило утро, или просто долго стоять за кухонной дверью. Свет от монитора ноутбука был ровным. Он не отвлекал от того, что виднелось за окном, – огней фар редких машин, выглядывающей из-за облаков луны и пары звезд.
   В такой обстановке легче думалось и вспоминалось. Мария вспомнила бабушку: в отличие от мамы она не была столь ветреной в поступках и несносной в общении. Когда-то бабушка ей говорила о том, что душа может покинуть тело на некоторое время, если это не смерть, а что-то, что связано с комой, потерей сознания. Сказала она это ей неспроста, так как сама однажды впала в разгар болезни в кому и ощутила все, о чем говорила, на себе. Мария была еще совсем маленькой и не могла понять всего сказанного. Она спросила бабушку о душе лишь потому, что умер дедушка и она никак не могла этого осознать. Бабушка была набожным человеком. Таким, как правило, необъяснимое чувствуется и видится яснее.
   – Когда-нибудь ты все поймешь, – говорила тогда бабушка. – Не пытайся понять сразу все. Разбирайся постепенно. Любопытство свое оставь, брось.
   «Да, бабуля, я даже не помню, что тогда тебе ответила. А сейчас мне тебя очень не хватает. Вся эта Женина болезнь, картина…»
   Мария открыла очередную страничку очередного мага-экстрасенса. Быть может, стоило и ее тоже поспешить закрыть, и она уже собиралась это сделать, но тут обратила внимание на текст. Ей врезалось в глаза «Помогу найти душу».
   – Найти душу, – прошептала Мария, – знать бы еще, где ее искать.
   На страничке была форма обратной связи под заголовком «Поделитесь своей проблемой, и я Вам перезвоню».
   Мария написала: «Спасите моего мужа. Душа ушла, есть только тело». И оставила номер телефона. Она не надеялась на какую-то помощь, это больше выглядело как осторожная попытка доказать самой себе, что она делает все, что может.
   Она поплелась обратно в гостиную, волоча за собой шнур. Впервые она задумалась о том, какая большая у них квартира и как ей страшно будет остаться в ней вдвоем с дочкой, если с Евгением что-то случится. Хотелось спать, от усталости закрывались глаза. Мария поставила ноутбук на место, свернула шнур, прилегла на диван и сразу же уснула.
   Ей не снилось ничего, хотя даже во сне она отдавала себе отчет, что он может присниться, прийти в любой момент и сказать что-то очень важное, касающееся его. А быть может, и ее тоже. И дочь – о ней она тоже думала.
   Мария проснулась рано утром от телефонного звонка – телефон лежал не на кухне, как обычно, а рядом на диване. Через пять минут в другой комнате должен был прозвонить будильник. На дисплее отображался неизвестный ей номер.
   – Разве можно звонить в такую рань? О чем люди думают? – простонала она, разглядывая телефон.
   Почти машинально Мария ответила на звонок. В конце концов, это мог быть кто угодно: могли позвонить от мамы, из детского сада и из больницы. Известий оттуда Мария в глубине души побаивалась. На ее «Да» ей ответил хриплый мужской голос:
   – Доброе утро, я готов с вами встретиться сегодня. Во сколько вам удобно?
   «Кто это может быть? Что ему от меня нужно? Ошибся номером? Да, скорее всего. В такую рань по делам люди вряд ли могут звонить».
   – Знаете, по-моему, вы ошиблись номером, – с намеком на укор произнесла Мария. – И раньше девяти утра звонить незнакомым, да и знакомым тоже невежливо.
   – Это вам так кажется, что я ошибся номером. Вы мне отправляли заявку с сайта? По крайней мере, телефон там был указан именно этот. И вообще, я редко нарываюсь на случайности. Обычно все случайности вполне закономерны.
   Мария пыталась отогнать от себя остатки сна и вспомнить, при чем тут она, какой-то сайт и ее номер телефона.
   – Поняла, вы тот самый маг, – улыбнувшись, произнесла Мария. – Знаете, голос у вас самый обычный, совсем не магический, вот я и подумала, что вы…
   – Давайте ближе к делу. Меня зовут Эдуард, хотя раз вы были на моем сайте, то к чему лишний раз об этом напоминать. Извините, что позвонил так рано, но у меня уже начинаются дела. Могу принять вас сегодня, например, в три часа дня. Удобно будет?
   Никак не ожидая такого стремительного развития событий, Мария даже не запаслась ручкой и блокнотом.
   – Что вы молчите? – строго спросил Эдуард. – Вы не заснули, пока я говорил?
   – Не, то есть нет, – ответила Мария, прижимая трубку к уху плечом. – Ищу лист бумаги или что-нибудь, чтобы записать. Так, как вы говорите, в три часа дня. А где?
   – Скажу, если пойму, что вы готовы записать адрес.
   – Готова, пишу.
   – Комсомола, дом семь. Просьба не опаздывать. Когда подъедете, позвоните мне, я выйду за вами или скажу, как пройти дальше, – словно на автомате пробубнил Эдуард. – Записали?
   – Записала, – испуганно сказала Мария. – Скажите, а что мне с собой нужно? Понимаете, я никогда не ходила к магам…
   – Я не маг, я экстрасенс.
   – Простите, – краснея, произнесла Мария. – Я никогда не была у экстрасенса и не знаю, что нужно иметь с собой, не просто же так все это делается.
   – Ничего страшного не будет. Вы пишете о муже, значит, принесите его фотографию и продумайте свой рассказ о том, что произошло. Чтобы не пришлось отвлекаться на вспоминание подробностей и разные присказки. – Экстрасенс сохранял спокойствие, однако Мария ощутила признаки его раздражения. – Все? Мы с вами договорились?
   – Да, – ответила Мария.
   – Прекрасно. До встречи, – произнес экстрасенс и повесил трубку.
   «Экстрасенс по имени Эдуард, – Мария прилегла обратно на диван и погрузилась в размышления. – Забавно».
   Ей вспомнился Евгений. Из больницы не звонили, значит, его состояние не улучшилось, но и не ухудшилось. В соседней комнате зазвонил будильник. Мария нехотя поднялась с дивана и босиком, не надевая тапки, прошла в соседнюю комнату. Завод будильника почти иссяк – когда Мария подошла, он уже почти не звонил, а просто слегка дрожал.
   Наступало утро, для Марии – первое утро без мужа. Предшествующие два она провела в больнице рядом с ним, осознавая его присутствие рядом. Без Евгения было непривычно и одиноко. Некого было растрясать, стараясь разбудить, не для кого готовить завтрак, не на кого ворчать за наспех одетую невыглаженную рубашку.
   – Мамочка, ты уже встала? – В дверь просунулась Аленка. – А где папа?
   – Папа в больнице, милая, мне пора к нему, так что давай быстро умывайся и завтракать, потом в садик, – скомандовала Мария. – Давай, беги в ванную, а я пока поставлю чайник.
   Но Аленка не сдвинулась с места и так и продолжала стоять, повиснув на дверной ручке.
   – Не хочу, – закапризничала девочка. – Хочу к папе!
   – Папа должен побыть в больнице, хорошенько подлечиться там, солнышко. Сегодня тебя снова бабушка заберет. Будешь ее слушаться – и вот увидишь, папа скоро вернется. А летом мы поедем куда-нибудь на море. Ты хочешь на море?
   Аленка весело закивала и скрылась в коридоре.
   Как и в тот злополучный день, Мария снова вела дочку по дорожке в детский сад. Было пасмурно, временами начинал накрапывать мелкий дождь. На середине пути Мария сообразила, что оставила зонт дома. Вместо того чтобы после детского сада сразу же направиться в клинику, пришлось возвращаться назад, в квартиру. Взяв с крючка в прихожей зонт, она остановилась: почему-то непреодолимо хотелось взглянуть на картину, на ту, из-за которой произошло столько трагичных событий. Но едва она прошла в комнату мужа и взглянула на полотно, к горлу подступили слезы. Мария громко всхлипнула, высморкалась в маленький скомканный носовой платок – тут же взяла себя в руки.
   В клинике все было по-прежнему. Пожалуй, даже не заходя туда, она могла бы описать все до мельчайших деталей. Евгений лежал в той же палате, но в самом углу. Рядом стояли еще две койки – видимо, Александр Александрович делал все, чтобы минимизировать расходы на лечение Евгения без ущерба для возможного его результата. Шутка ли – отдельная палата в стационаре частной клиники, да еще и в реанимации!
   – Ну, здравствуй, как ты? – спросила Мария у мужа, не обращая никакого внимания на то, что он лежит неподвижно и молчит, а вместо ответа слышится лишь сигнал кардиомонитора. – Как себя чувствуешь? Знаю, что так же. Я сделаю все, чтобы тебе помочь, милый. Нам надо пережить это, и все наладится.
   Мария закатала рукава халата и принялась проверять капельницы.
   – Уже пришла? – Александр Александрович стоял на середине палаты и, прищурив глаз, наблюдал за ней. – Никаких улучшений и ухудшений, все стабильно, как и было. А ну-ка, посмотри на меня?
   – В чем дело? – удивилась Мария. – Халат расстегнулся?
   – Нет, с халатом все нормально. Просто посмотреть на тебя хочу. Все равно выглядишь неважно. Завтра выйдешь на работу? Сегодня девчонки еще тебя подменят, а завтра на смену-то выйти придется, ты у нас незаменимая, Маша.
   – Да бросьте вы, Александр Александрович. Сегодня я хотела с Женей немного побыть, потом у меня дела, а вечером я бы снова вернулась. – Про свое вечернее возвращение Мария говорила робко, зная, что Александр Александрович будет не в восторге от этой идеи.
   Он действительно нахмурился, так что Мария сразу пошла на попятную.
   – Вы правы, если мне завтра нужно выйти на работу, то нужно отдохнуть. Но если с Женей что-то будет происходить, хоть какие-то изменения или если он придет в себя, то вы мне сразу позвоните, хорошо?
   Александр Александрович щелкнул пальцами и кивнул. Это означало: «Конечно, позвоню, как же еще может быть иначе?»
   – И сегодня у тебя отгул, – спокойно произнес главврач. – Так решил я, и хотя бы из уважения ко мне не надо возражать, просто скажи спасибо. Хотя ничего не говори, и без того много слов и проблем всяких, голова идет от них кругом.
   Он взглянул на остальных больных, подошел к Евгению, проверил зрачки, взглянул на кардиомонитор, снова покачал головой и вышел.
   – Я догадываюсь о картине, Женя, – прошептала Мария. – Ты ведь мне о ней хотел сказать. У меня есть кое-какие подозрения, и я ищу того, кто мне поможет разобраться. С Аленкой все в порядке, она у мамы. Вернее, сейчас в детском садике, а мама ее заберет вечером. Я еще побуду с тобой немного, а потом пойду. Эх, Женечка, просила же я тебя поберечь здоровье, меньше себя нагружать, просила же!
   Солнечные зайчики носились по палате, проникая сквозь неплотно сдвинутые створки жалюзи. Весна – не робкая, ранняя, а самая настоящая – вступала в свои права. На деревьях за окном набухали почки, последние слабые ручейки доносили свои воды до люков и трещин в асфальте.
   Из клиники Мария шла медленно. Торопиться было некуда, до назначенной встречи оставалось полтора часа. Солнечная погода с трудом гармонировала с ее внутренним настроением и мыслями. Еще какую-то неделю назад все было совершенно по-иному. Потом Евгений стал рисовать картину – и с первыми его штрихами начала меняться жизнь. И его жизнь, и ее. Она мысленно поворачивала время, прокручивала события, возвращалась на пару штрихов назад – и ругала себя за то, что была слишком занятой для того, чтобы спокойно поговорить с мужем по душам, как это было, когда они только поженились.
   Ее тянуло зайти в кафе и выпить чашку чая с пирожным, как она по обыкновению делала, когда нет возможности нормально пообедать, а нужно спешить куда-то. Но, взвесив все, она впервые поймала себя на мысли об экономии денег, ведь Евгений не работает и вряд ли сможет работать, пока не поправится и не восстановится полностью. И даже если и будет стремиться к этому, то она как жена и как врач в одном лице ему сделать это точно не позволит. Довольно пересиливать себя и бездумно тратить силы.
   Пожалев денег на дорогое кафе, Мария зашла в небольшую пирожковую. Она чувствовала, что от запаха свежей выпечки у нее не просто разыгрывается аппетит. Становится не по себе, хочется присесть и вздремнуть. Обманчивое ощущение, если не сказать больше.
   «Вот, доигралась, еще и мне не хватало сыграть в больничку, – подумала Мария. – Прыгает сахар, нужно что-то съесть, а то точно у этого мага от впечатлений в обморок шлепнусь. Что-то Женя мне про это цитировал. Кажется, и я, без чувств упав к твоим ногам, останусь рядом хотя бы ненадолго. Забавно. И откуда-только в нем это берется?»
   – Возьмите с капустой, – настоятельно советовала пожилая женщина, стоявшая за кассой и, очевидно, заметившая неестественную бледность на лице Марии. – И кусочек медовика взять советую, очень вкусный, нежный. Такой только у нас можно попробовать.
   – Хорошо, давайте, – равнодушно бросила Мария. – И чай, большую чашку.
   – У нас только в чайниках чай.
   – Тогда чайник. И, пожалуйста, женщина, выберите на свое усмотрение, я ничего не могу сообразить.
   Мария заплатила, сделала шаг и упала бы, если бы не плюхнулась на мягкий стул и не облокотилась на столик. Продавщица, видя все это, молча сама собрала все на поднос и, выйдя из-за стойки, поставила его перед Марией на столик.
   – Приятного аппетита.
   Пирожки с капустой были хороши: Мария вгрызалась в них с яростью, понимая, что кроме скудного завтрака и такого же скудного ужина накануне она толком не ела три дня. В других обстоятельствах она не позволила бы себе подобного безумства. Стройная от природы, она никогда не следила за своей фигурой. Силы и ясность ума возвращались. «Просто помоги мне», – снова шептал ей на ухо Евгений.
   Дом на улице Комсомола оказался старым, серым, полуразвалившимся, с маленькими окнами. Невдалеке гремел вокзал и какой-то рынок. Мария осмотрелась, достала из сумочки телефон и набрала номер. «Вам нужен не этот дом, а дом напротив, через дорогу. Вход со двора. Заходите в парадную, поднимайтесь по лестнице на второй этаж», – услышала она, а дальше пошли короткие гудки. «Вот это конспирация», – подумала Мария. Она в нерешительности стояла перед дверью того самого дома напротив и дергала ручку. Наконец раздался щелчок – дверь открыли через домофон. В парадной было на удивление чисто. На втором этаже, когда Мария на него поднялась, открылась одна из дверей. Худощавый высокий мужчина громко сказал: «Вам сюда». Конечно же, она узнала этот голос. Она скинула куртку в прихожей и прошла в комнату. На столике у стены горели свечи. Они стояли в небольших металлических подсвечниках. Рядом с ними было множество каких-то баночек и бутылочек. В целом же Мария ожидала увидеть что-нибудь более впечатляющее. На самой середине комнаты стояло два кресла.
   – Присаживайтесь, – сказал экстрасенс. – Разговор, чувствую, нам с вами предстоит очень долгий.
   – С чего вы взяли?
   – А ко мне с другими и не обращаются. Напоминаю, меня зовут Эдуард, я психолог и экстрасенс. Я не называю себя магом, это глупо. Я не занимаюсь приворотами, проклятиями и всем прочим, что навыдумывали люди в угоду себе и своим прихотям.
   Мария осматривала комнату и никак не могла оторваться от зеркала, висевшего на стене. Ей чудилось, что это какое-то особенное зеркало, раз в нем так играют блики пламени свечей. Но, приглядевшись, она сообразила, что почти такое же зеркало стоит у нее в прихожей.
   – Что, ожидали увидеть что-то таинственное, какие-нибудь реликты? Заспиртованную мумию или стеклянный шар, в котором видно прошлое и будущее? Не дождетесь, я не маг. Да даже и если бы им был, то все равно к чему вся эта показуха?
   – Понятно. Надо же, – удивилась Мария. – По мне так маги и экстрасенсы – все это…
   Она никак не могла закончить мысль, так как разглядывала своего собеседника. Колоритный тип. Черные волосы, стриженные, впрочем, довольно коротко. Пробивающаяся бородка. Очки в черной оправе. И этот совершенно спокойный взгляд. «Сорок пять, не больше, – мысленно прикинула Мария. – Все-таки интересно, сколько ему лет?»
   – Мне сорок три, – многозначительно произнес Эдуард, улыбнувшись, наблюдая, какой эффект это произвело на его собеседницу. – Еще вопросы будут? Если нет, то, прошу вас, расскажите о том, что произошло с вашим мужем. Из вашего, мягко говоря, несодержательного послания я мало что сумел понять.
   Сбиваясь, Мария рассказывала все. И об их с мужем знакомстве, и о его привычках, вкусах, пристрастиях. Ей казалось, что важной может оказаться любая мелочь, любая подробность. О проблемах со здоровьем мужа Мария рассказывала отвлеченно, как и подобает медику. Под конец рассказа она описала картину, ее пугающие странности и, сомневаясь, все же поделилась своими ощущениями и историей с возникшим из ниоткуда силуэтом.
   – Вы не могли ничего напутать? Скажем, просто плохо рассмотрели картину. Ведь было же явно не до нее. Этот взрыв, ваша дорога домой, ожидание помощи. Это стресс.
   – Я, Эдуард, прекрасно знаю, что такое стресс. Нет, я уверена, что никакого силуэта на картине не было, тем более Женя очень редко пишет людей, обычно они вообще у него отсутствуют. Его за это на выставках, знаете, как ругали критики! А ему все нипочем, ни разу не расстроился из-за этого. Говорит, критикуют, значит, внимание обращают.
   – Логично, – заметил Эдуард. – А вы фотографию взяли?
   Мария спохватилась и достала из сумочки его фото – на даче, летом, с огромным букетом одуванчиков.
   – И еще, – передавая фото и заметно волнуясь, добавила она. – Не знаю, важно это или нет, наверное, мне все это показалось. Но когда я была с ним там, в больнице, он будто бы шептал мне, просил не трогать картину и спасти его, помочь ему. Я посчитала, что он приходил в себя, пока я спала, а я даже не заметила. Но нет, это не так. Наверное, это все мне приснилось. Но знаете, эти его слова: «Помоги мне» – и еще что-то про картину я слышала уже несколько раз. Они как будто из ниоткуда возникают. Простите. Да вы не слушайте меня, это все от усталости. Я толком не спала.
   – Я не могу вас не слушать, ведь вы для этого пришли. – Эдуард разглядывал фотографию Евгения. – И вы хотите спросить меня о том, смогу ли я вам помочь. Да, смогу. Вы оставите фотографию? Сейчас вы уйдете по своим делам, а я примусь за работу.
   – Сколько я вам должна? – Мария решила этот вопрос задать напрямую.
   – Нисколько, пока не надо денег. Сейчас уходите, пожалуйста, мне нужно поработать, чтобы вам помочь.
   – А как я…
   – Я вам позвоню, когда мне что-то станет ясно. Только не спрашивайте, когда именно это будет. Быть может, сегодня, может, завтра или послезавтра. Сказать сложно, как и то, смогу ли я вытащить вашего мужа оттуда. – Экстрасенс занервничал. – Сейчас я как можно скорее хочу остаться один.
   Мария даже не запомнила, попрощалась ли она. Через минуту была на улице, еще через час в клинике рядом с мужем, шепотом, по секрету рассказывая ему обо всем, что произошло. А ночью, когда она решилась вздремнуть, он снова шептал ей: «Помоги, Маша, я не могу так больше. Ты нашла того, кто может помочь. Но не трогай картину, умоляю тебя».

VIII

   – Я был там, Франсис, понимаешь? Я видел жену, даже говорил с ней. – Художник снова не верил, что это происходит именно с ним, а не с кем-то другим. – И было такое чувство, что она тоже меня слышала. Хотя не так, как бы я хотел. Но она мне говорит, что все понимает, догадывается про картину! И обещает помочь!
   – Обещает! – Старик ухмыльнулся. – Довольствуйся и этим, мой тебе совет. Ты – это твоя душа. Ты можешь очень многое, но не все. Безграничных возможностей не бывает, как бы нам этого ни хотелось. Тут для тебя кусочек сыра и немного воды.
   Худым пальцем старик показал на стол, за которым сидели все и молча трапезничали.
   – Франсис, только не говори мне, что тебя не радует то, что я смогу выбраться отсюда. Нет, обещаю, если я выберусь отсюда, то помогу и вам всем. Слышите меня?
   Художник увидел, как оживились все сидевшие за столом, как заблестели их глаза. Даже Лукас, прожженный до мозга костей скептик, и тот перестал жевать и задумался.
   – Только наших тел давным-давно нет, – произнес он. – А если и помогать нам выбраться, то только отсюда, из-заточения. Прежней жизни там, откуда мы, уже нет и никогда уже не будет. Я бы хотел выйти отсюда, чтобы изменить то, что там.
   Лукас кивнул на дверь.
   – Готов поклясться, что, если выйдешь отсюда, ты моментально о нас забудешь, – в спор вмешался Эвен. – Но не потому, что ты плохой или обманщик. Просто свобода закружит голову любому после этого заточения. Будешь уже думать совсем по-другому, у тебя появятся совсем иные желания и стремления.
   Эвен был значительно моложе остальных и пятым по счету, попавшим в замок. Он говорил тонким, слегка испуганным голосом. Он был сыном богатых родителей: они занимались торговлей, владели несколькими судами, ходившими за тканями и пряностями. Вопреки их желанию Эвен не проявлял никакого интереса ни к торговле, ни к морскому, ни к военному делу. Научившись читать, он целыми днями пропадал в библиотеке. Увидев в книгах гравюры, он попытался делать с них копии, прижав лист со страницей книги к стеклу. Со временем необходимость в этом отпала: Эвен с легкостью перерисовывал гравюры. Точность копирования поразила отца Эвена, когда он впервые увидел то, чем занимается его сын в свободное от учебы время.
   Ему наняли в учителя одного известного художника. Поначалу тот отказывался. Смешно – почему он, признанный мастер, заказы на картины которого расписаны на годы вперед, должен учить мастерству какого-то щенка? Но отец Эвена умел торговаться и делать предложения, от которых невозможно было отказаться. Мастеру нехотя пришлось согласиться.
   Эвен учился с удовольствием, переходящим в азарт. Он рисовал то, что его окружало, своих родителей и прислугу, окрестные парки и поля, пруды и дома. Его поражала свобода творчества, он ею упивался: одним взмахом кисти или штрихом угля он мог сделать красивых еще краше, бедных богатыми, грустных веселыми, непутевых счастливыми. А однажды он сам не заметил, как в порыве стал рисовать странный серый замок под серым небом с сухими безжизненными деревьями. И, не успев ничего понять, попал в замок. Как и Художник, он отказывался верить в то, что это навсегда, но очень скоро смирился.
   – Не будь так критичен, Эвен, – сказал Франсис. – Разве ты не будешь рад за него, если он все же выберется отсюда? Не будь завистлив, это не лучшее качество.
   – Послушайте, – оборвал его Художник. – Вы на меня показываете пальцем, говорите «он», «вот тот». У меня, между прочим, есть имя. И, кажется, я его называл вам, когда-только попал сюда. Меня ведь зовут Ев…
   Одним прыжком Франсис оказался подле него и с силой заткнул рукой рот. Художник с яростью что-то бубнил и пытался освободиться, искренне удивляясь такой прыти старика.
   – Тсс, тише, не вздумай произносить его вслух, – шептал Франсис. – Мы прекрасно знаем твое имя. А они не должны его узнать ни в коем случае, конечно, если ты еще не раздумал предпринимать попытки вырваться из-замка на свободу. Понимаешь? – Старик продолжал зажимать рот Художника ладонью. – Ничего не говори, просто кивни, если понял. Художник завертел головой и снова попытался выпутаться. Лукас захохотал:
   – Нет, вы посмотрите на него! Ему желают добра, желают его обезопасить от всяких неприятностей, а он брыкается. Сейчас кусаться начнет, вот увидите!
   Смешок прокатился по замку, многократным эхом отразился от сводов и вернулся назад. Такова есть человеческая природа: смеешься сам, слышишь вокруг смех других людей – и хочется смеяться еще и еще, пока из глаз не брызнут слезы и не начнет тянуть живот от проглоченного со смешками воздуха. Неожиданно старик отпустил Художника.
   – Ты понял? Тише! И не смей произносить своего имени вслух, пока все не закончится. Ты думаешь, они не знают, что ты здесь? Знают. И придут за тобой, будут вынюхивать, решился ли ты остаться, бросил ли попытки вернуться назад. А если в тебе живет надежда на то, что ты сможешь стать свободным, то зачем ее убивать своей неосмотрительностью?
   – Почему же они до сих пор не пришли сюда? Я уже давно здесь, – сказал Художник.
   – Не время, – бросил старик. – Ты закончил трапезу?
   – Угу.
   – Тогда идем наверх.
   – В библиотеку? – удивился Художник и, обернувшись, взглянул на Лукаса. – Вы же не разрешаете мне читать книги, которые там. И не то чтобы читать, а даже раскрыть, посмотреть, полистать.
   – Почему же? Все это теперь и твое. Просто для их чтения нужен настрой. И спокойствие нужно, вдумчивость. – Франсис стоял, нервно двигая руками и изредка потирая ими подбородок. – Раз тебе так хочется, то сегодня сможешь почитать, только сначала мы справимся с твоим любопытством.
   Художник несколько опешил. Неужели он действительно столь любопытен и нетерпелив, что это начинает не только доставлять неудобства, но и подвергать всех реальной угрозе? В жизни, конечно, жена его частенько, шутя, отчитывала за подобное. Но чтобы это переходило какие-то границы – такое представить было сложно.
   Они прошли наверх по лестнице, оказались в библиотеке, прошли мимо массивных стеллажей в самый дальний угол.
   – Карабкайся наверх, – скомандовал Франсис.
   Художник хотел было спросить, куда именно, но тут разглядел торчащие из каменных блоков стены небольшие деревянные дощечки-ступени, а наверху – тонкую перекладину, за которую можно было ухватиться. В потолке было отверстие, ведущее наверх. Совсем небольшое, но достаточное для того, чтобы в него протиснуться. Художник с трудом карабкался, одно неверное движение – и он свалился бы вниз, прямо на голову старика, который и сам пытался приноровиться, чтобы последовать за Художником. Подтянувшись на руках, Художник оказался в маленьком тесном помещении. Было темно. Он встал в полный рост, но тотчас же согнулся, больно ударившись головой об потолок.
   – И зачем мы сюда пришли? – в ярости бросил он.
   – Сейчас узнаешь, – прокряхтел, подтягиваясь на руках, Франсис. – Помоги мне, силы уже не те, руки не держат совсем.
   Выглядел он и вправду беспомощно и, если бы не Художник, упал бы вниз. Ухватившись за руку Художника, Франсис, тяжело дыша, буквально вполз в комнатку и какое-то время просто лежал на полу, собираясь с силами.
   – Хочется верить, что здесь что-то действительно важное есть, – саркастически заметил Художник, – а то обидно, если все это было просто так, лишь бы чем-нибудь меня занять и отвлечь от мыслей… ты сам знаешь, от каких.
   Франсис отдышался. Если бы в комнатку проникало хоть немного света, то Художник разглядел бы на его лице улыбку. Добрую, если не сказать больше. В каждой фразе Художника, в каждом его действии и даже движении он непременно узнавал себя. То же спокойствие, скрывающее внутренние переживания, та же надменность – и в первую очередь по отношению к самому себе. Недоверие, опаска, желание самому во всем разобраться, не удосуживаясь прислушаться к чьему-либо мнению. Старику в этом отношении было сложнее: когда он попал в замок, то целое столетие провел в заточении один. Спросить что-либо было не у кого, прислушиваться удавалось лишь к самому себе, да и то не всегда.
   – Куда дальше? – в нетерпении спросил Художник.
   – Подожди, сейчас. – Франсис наконец смог подняться на ноги. – Здесь есть проход, надо поискать хорошенько.
   Он принялся ощупывать стены. В темноте это был единственный способ найти то, что он и пытался отыскать, – проход куда-то дальше, туда, куда явно ходили нечасто. Заскрежетали камни, в комнатке стало светло от лунного света. Старик разобрал часть стены, складывая каменные плиты на пол, чтобы впоследствии их столь же аккуратно поставить обратно.
   – Только тихо, умоляю тебя, – прошептал Франсис.
   Художник видел его глаза в этот момент. Они выражали даже не страх – ужас. «Может, он просто храбрится, а на самом деле сейчас замурует стену, и мы спустимся вниз».
   Художник не удивился бы, если бы все произошло именно так. Но старик первым нырнул в образовавшийся проход и нервным взмахом руки пригласил Художника последовать туда же.
   Это была башня – та самая, что возвышалась над замком и виднелась издалека. Ее Художник старательно прорисовывал на картине. Еще ступенька – и перед ними оказалось широкое окно. Когда-то оно предназначалось для того, чтобы обозревать окрестности и вовремя заметить приближение врагов.
   – Пригнись, чтобы тебя не было заметно! – дрожащим голосом приказал старик и сам распластался на каменных ступеньках.
   Они были в башне замка, а замок стоял на холме. За такой вид Художник многое бы отдал. Лес, едва заметная тропинка, стена, ворота, статуи. Серое небо и столь же серый песок. Устрашающая, но одновременно невероятно притягательная картина. Вдали, там, где лес расступался, образуя небольшую поляну, виднелись какие-то постройки. Франсис понял, что Художник хочет спросить его именно о них.
   – Да, там они и живут, – прошептал он, – и наблюдают за нами. А некоторые живут дальше, за лесом. Надеюсь, теперь ты видишь, что пройти по лесу незамеченным невозможно.
   – А если ночью? – спросил Художник, но тут же вздрогнул и опомнился. – Хотя что я говорю, какие же здесь ночи. Скажи мне, старик, а лес давно умер?
   – Давно, очень давно. Когда я попал сюда, с него опадала листва. Если ты пройдешь вглубь, то увидишь, что на некоторых деревьях еще висят листья.
   – А ты откуда знаешь? Пытался отсюда сбежать?
   Старик молчал. Художник уже знал, что молчание вызвано не его нежеланием отвечать, а неспешным обдумыванием ответа.
   – Убегал, когда-только попал в заточение. И потом, когда понял, что с прежней жизнью покончено.
   – А если бежать в другую сторону? – Художник приподнялся, повернул голову, чтобы посмотреть назад, за замок, но старик с силой дернул его вниз. – Я хотел сказать, если бежать туда, где их нет.
   Франсис натянуто улыбнулся:
   – Они везде, поверь мне, и их много. И они знают, что мы можем сбежать, особенно ты. Очень скоро они придут сюда.
   – Ты мне это уже говорил. – Художник подпер голову руками и продолжал смотреть то на лес, то просто вниз, на ворота. – Говорил, а они все не приходят.
   – Просто еще не время, они собираются, выясняют. А там, – старик махнул рукой вправо, – у них что-то вроде небольшого города, там они живут, ведут хозяйство, собираются и решают, что делать. Я просто уверен, что сейчас они говорят о тебе.
   – С чего ты взял? – удивился Художник. – Это нелепо.
   – Присмотрись вон туда. – Старик снова указал вправо. – За лесом ты увидишь дымок. Это их город. Даже если ничего не разглядишь там, то просто поверь мне. Я был там, и тебе просто придется мне поверить. Я бежал туда как безумец, просто думая, что меня не найдут, что затеряюсь в лесу. Но я наткнулся на них, и это была моя ошибка. Нужно было вернуться, а я бежал дальше и дальше. Они всесильны, видят и чувствуют все. И их много, очень много…
   – Сколько же ведьм было тогда там, то есть здесь, на костре? – Художник понял, что вопрос не совсем уместный, но все же не спросить было бы глупо.
   Старик замолчал. Художник всерьез было пожалел о своем любопытстве, которое в очередной раз создавало неудобную и даже в чем-то трагичную ситуацию, но все разрешилось само собой.
   – Дай подсчитаю, – бормотал Франсис. – Около сотни, может, немного меньше. Чтобы подсчитать, нужно вспомнить, а я не хочу вспоминать те дни и все, что произошло. О другом сейчас хочу, чтобы ты узнал. Бежал я все дальше и дальше, как мне казалось. Но слышал, как за мной следуют по пятам. Потрескивали ветки, шуршали листья. А в мертвом лесу все видно очень далеко. И когда я выбился из сил и прилег отдохнуть, они меня окружили. Я был в бессознательном состоянии, не помню, что произошло, но оказался в их городе. Меня привязали к столбу на маленькой площади между домами. Они смотрели на меня, плевали в мою сторону, возносили руки к небу. А потом сказали мне, что если я еще раз попытаюсь сбежать, найти дорогу обратно, то они расправятся с моей женой и детьми точно так же, как я расправился с ними. Потом не помню, что произошло. Мне развязали руки, и я очнулся уже в замке. С тех пор из-замка я ни ногой! Да, это безумие, потому что моей жены и сыновей, и их сыновей, и сыновей их сыновей давно уже нет. Время бежит, но бежит там. А здесь оно остановилось.
   Художника охватил страх. Неужели всем его надеждам на возвращение суждено рухнуть? И он должен будет смириться с заточением в замке лишь потому, что других вариантов у него не будет? Все может быть иначе – только вот как это устроить? Он закрыл глаза. Перед ним улыбались Мария и Аленка, бегали на даче, на большой поляне возле огорода и поливали друг друга водой из садового шланга.
   – Думаешь о них? – прервал раздумья старик. – Понимаю, только это сейчас не время делать. Насмотрелся?
   – Насмотрелся, – ответил Художник. – А у тебя не было желания устроиться здесь, в этой башне, осмотреться да и нарисовать весь этот лес, горизонт, луну, тропинку?
   – Идем, – сердито сказал Франсис. – Нам пора, здесь нельзя оставаться надолго, они могут нас услышать. Идем, давай поторапливайся, поможешь мне заделать стену так, как она была. И не вздумай ходить сюда один, всех нас погубишь.
   Назад они возвращались очень поспешно. Старик нервничал, что их могут заметить, что Художник не ползет по ступенькам вниз, к отверстию в стене, а идет пригнувшись, слишком сильно задирая голову. Он то и дело оборачивался и сурово смотрел на Художника, отчего тот вздрагивал и принимался как можно быстрее двигаться вперед. Заделать проход плитами никак не удавалось. Они плохо прилегали друг к другу, оставались просветы, которые никак не получалось ликвидировать. Старик доставал камни из стены и вновь пытался приладить их обратно, каждый раз по-другому. Стук от этих попыток был слышен, очевидно, по всему замку, потому что очень скоро за спиной появились Лукас и Эвен. Они молча наблюдали, а когда поняли, что нужно срочно вмешаться, сделали это. Лукас оттолкнул Франсиса, а Эвен выхватил из его рук огромную каменную плиту.
   – Значит, показывал ему уже все, – стиснув зубы, пыхтел Лукас, силясь поднять сразу две плиты. – Так-так. И подействовало? Одумался? Передумал убегать отсюда?
   – Не передумал, – не дожидаясь отговорок старика, ответил Художник. – И теперь решаю, как все сделать так, чтобы и самому вырваться к своим, и вам не навредить, и вытащить и вас отсюда потом. Понятно, что бежать напрямую через лес – это глупо.
   – Не просто глупо, но и опасно, – заметил Эвен.
   Пара усилий – и ход, ведущий в башню, был снова заложен каменными плитами, причем настолько искусно, что вряд ли бы кто посторонний мог догадаться о его существовании. Старик, Эвен, Лукас и Художник по очереди скользнули по выступам стены, заменявшим лестницу. Художник был готов к тому, что, как только они окажутся в библиотеке, Лукас, а вместе с ним и Эвен начнут его корить за все, даже угрожать. Но этого не случилось. Ни слова не сказав, они отправились дальше, вниз, оставив Художника и Франсиса в библиотеке. Художник чувствовал, что все, что происходит, складывается по какому-то веками наработанному сценарию. И все те, кто оказался в заточении в замке, знают этот сценарий и покорно ему подчиняются. Он и сам порой стал чувствовать необходимость сделать то и то, а в чем-то себя ограничить. Однако эти стремления вступали в спор с предшествующим, пусть и небогатым жизненным опытом и воспоминаниями о прошлом.
   – Я не зря собирал эту библиотеку. За нее отдал почти половину из того, что жаловал мне король за расправу над ведьмами. Собирал книги и будто бы знал, что именно они, а не богатства, золото и серебро мне понадобятся сейчас.
   Старик держал в руках тяжелую книгу в кожаном переплете. Инстинктивно Художник потянулся, чтобы взять ее, на какое-то мгновение подумав, что вот-вот снова подскочит Лукас и запретит ему что-либо читать. Но никто не помешал Франсису передать книгу. Художнику не терпелось открыть ее.
   – Послушай, старик, как же я пойму то, о чем здесь написано? Я не знаю твоего языка, а ты моего. Я до сих пор не понимаю, как мы понимаем друг друга. Да и все остальные, как они понимают меня, тебя?
   Франсис захохотал так громко, что со стороны лестницы показалась голова Лукаса. Он тоже улыбнулся и сразу же скрылся, чтобы не мешать. От смеха у старика из глаз брызнули слезы.
   – Да, представь себе, смеюсь, потому что ты просто глупец! Истина ходит под носом, а ты ее не просто не замечаешь, а игнорируешь.
   – Я ничего не игнорирую, а просто не понимаю, и все. Понять напрасно мы пытаемся того, кто быть непонятым желает…
   – Брось эти свои стихи, они ни к чему. – Франсис постучал пальцем по корешку зажатой в руках Художника книги. – Ты разбрасываешься ими, а мне все равно не понять, о чем ты. А вот друг друга мы понимаем легко. Я же тебе говорил уже, что ты, да и я, и все, кто здесь, – это не люди, не тела. Это души. Душа может все. Душа не умирает. Она живет, впитывает в себя все новое. Она может понять, когда непонятно, почувствовать, когда чувствовать нечего. Ты был со своей семьей, пока спал. Думаешь, не будь ты душой, это получилось бы? Хотя ты сам можешь ответить на этот вопрос и мне незачем разводить дискуссию.
   Художник не дослушал и открыл книгу.
   – «Божественная комедия»?
   – Почему нет? – удивился старик. – Нужно с чего-то начинать. Прекрасное издание, с гравюрами. А здесь все располагает к тому, чтобы читать вдумчиво, неторопливо, совсем не так, как ты читал там. Видишь, ты легко читаешь на латыни. Просто почувствуй это.
   – Но издание…
   – Да, книга довольно новая, не из тех, что были в моей библиотеке. Она с тех пор изрядно пополнилась. – Франсис с гордостью размахивал руками, показывая на стеллажи. В отличие от всех прочих закоулков в замке здесь, в библиотеке, пыли было намного меньше. Художник подметил это еще в первый свой приход и теперь снова убедился в этом.
   – И откуда эта книга?
   – Оттуда же, откуда и хлеб, и сыр, который ты имел счастье вкушать, и многое другое, о чем тебе пока что знать не нужно, – засуетился Франсис. – Ты снова становишься слишком любопытным. Спешить некуда, наслаждайся чтением, я не буду тебе мешать своими нотациями.
   Убедившись, что Художник удобно устроился в кресле и погрузился в чтение, старик удалился. Строчки мелькали перед глазами, шелестели переворачиваемые страницы, все воспринималось по-новому. И стихи, и сюжет, и просто описания производили на Художника такое впечатление, будто он читал это произведение впервые. Зачитавшись, он задремал, подумав о том, почему никто не спит в этих креслах в библиотеке, предпочитая жесткие холодные скамьи внизу.
   Во сне он снова вернулся обратно, заглянул в больницу к дремлющей на стуле Марии. Он не стал ее будить, что-то ей говорить. Просто сидел на краю койки, на которой лежало его тело, и смотрел. Он старался запомнить в ней все: черты лица, изломы губ, чуть потрескавшихся и обветрившихся. Ее волосы, неухоженные за неимением времени и усталостью. Следы этой самой усталости, отпечатавшиеся под глазами. Бледные руки, опущенные на колени, обломанные ногти больших пальцев, чуть вздувшиеся вены.
   Она нравилась ему и такой – немного отстраненной, погрязшей в заботах, в волнениях и переживаниях, в уходе за ним.
   «Совсем непохожа на ту Машу из художественной школы. Или мне просто так кажется? Пригляделся, замылился глаз, стал невосприимчив к прекрасному. Такое случается. Но какая из них лучше? Та, немного сумасшедшая и беззаботная, с косичками и синим рюкзаком, который я доносил ей до парадной? Та, погруженная в раздумья, осторожная, даже трусливая в те месяцы, пока мы ждали Аленку? Или та, что передо мной сейчас? О чем я думаю? Зачем я так разделяю? Передо мной Маша, моя Маша, и другой у меня быть не может. Она была и тогда, и потом, и есть сейчас. Извини, не хочу тебя будить. Ты прекрасна, ты всегда была самой-самой прекрасной. И это чистая правда. Как хорошо, что ты сейчас спишь и не будешь со мной спорить».
   Художника никто не будил, он проснулся сам, отложил книгу, спустился вниз. Франсис пребывал в спокойствии. Он важно восседал за столом и неторопливо откусывал по кусочку от ломтя хлеба. Кувшин с водой ходил по кругу – и, когда настала очередь Художника сделать глоток, Лукас протянул ему кусок хлеба. Художник схватил этот кусок, не поблагодарив и не проронив ни слова, и с жадностью съел. Сидевший слева все это время терпеливо ждал, держа кувшин. Наконец Художник сделал два больших глотка и передал кувшин дальше.
   Ни укора, ни замечания – все просто сделали вид, что ничего не произошло. Они и сами возвращались туда, в свое прошлое, пока еще могли это сделать. И точно так же, до изнеможения долго и упорно запоминали разные мелочи, детали, подробности. Они – это души. Сохранить в душе частичку самого светлого и дорогого, что было в жизни, – это стремление каждого. Это происходило с Художником. Он воспринимал все очень обостренно. Прошлое ускользало от него. Там оставались дорогие ему люди. Он смотрел, любовался, старался быть с ними, пусть они его и не замечали. Так он прощался с ними.
   В следующий раз он застал жену и дочь дома. Они молча сидели и смотрели телевизор. Он сел рядом и тоже стал смотреть. Не в телевизор. На них. Все было как всегда, только Аленка не прыгала к нему на колени и не уговаривала почитать книжку. Как дорого он бы заплатил за то, чтобы это произошло, чтобы она, с измазанными фломастерами руками, кинулась к нему на шею. Как потянула бы в комнату или гулять на площадку, где стояли скрипучие качели, на которых он ее качал.
   «Случится ли это все со мной еще когда-нибудь? Господи, как же мне этого будет не хватать! Господи, если есть хоть малейший шансик вернуться, хоть самая ничтожнейшая возможность, не позволь мне ее упустить. Аленка, иди ко мне, прыгай! А ты, Маша, ворчи, делай вид, что злишься, зарычи, а потом рассмейся! Или резко выключи телевизор, сказав, что выключили электричество, потому что электростанция устала и тоже ушла спать. Помню, это было забавно, а Аленка еще неделю спрашивала, кто ушел спать, – она тогда еще даже слово “электростанция” не могла выговорить. Да и сейчас наверняка не может».
   Ему не хотелось уходить. Хотелось побыть как можно дольше с ними рядом. Но если оказаться с ними рядом было в силах Художника, то удержаться надолго – нет. Его тянуло обратно. Сопротивляться этому было бесполезно. Он должен был оказаться там, откуда отправился, – в кресле в библиотеке, с книгой, лежащей на коленях. И это было очередное пробуждение в заточении – старик был прав, дня и ночи там нет, есть просто ощущение того, что они должны быть.
   Художник проснулся сам, его никто не будил. В замке стояла тишина, которая уже стала привычной. Он спустился вниз, где шла трапеза. «Значит, вовремя проснулся, и будильник здесь не нужен, – подумал про себя Художник и улыбнулся. – Вот в жизни было бы так, особенно когда совсем рано в училище нужно».
   Даже находясь в отпуске или на даче, Художник всегда думал о работе, об училище, своих учениках и их работах. А здесь, в заточении, вспомнил обо всем этом впервые. И мысли эти не показались ему волнующими или тягостными. Ему не захотелось сорваться и помчаться туда. Художник рассказал об этом Франсису, попросив его подняться в библиотеку.
   – Все верно, друг мой. Все то, телесное, осталось там вместе с твоим телом, которое пока еще живет. Это тебе в очередной раз должно показать, что главное, а что лишнее и совершенно неважное.
   – А творчество? Мне же все равно хочется писать, Франсис, – признался Художник. – Я читаю, отвлекаюсь от всего, что меня окружает. А потом ни с того ни с сего меня ошеломляет желание рисовать. Я думаю о том виде, который открывается с башни. Когда-то я специально искал такие виды, бегал в их поисках по городу. А здесь вдохновение под носом, а я не могу…
   – И не надо, – строго сказал старик. – Забудь. Быть может, когда-нибудь потом, но не сейчас. Пока с тобой не все ясно, пока тебя еще что-то удерживает там.
   – Творить… – начал Художник.
   – Не смей даже думать об этом! Надеюсь, я ясно выразился. Положись на меня, друг мой, я сейчас просто хочу, чтобы ты привык, смирился со своим заточением. А все остальное – кто знает, с твоим рвением, гляди, и здесь тебе творить никто не сможет помешать.

IX

   В двери замка стучали. Художник, углубившись в чтение, не сразу понял, что происходит. Он даже не расслышал, как, поднявшись по лестнице, к нему подбежал Лукас и, схватив за руку, заставил подняться с кресла. Книга, раскрытая на самой середине, захлопнулась и упала на пол. Художник смотрел на нее, тянулся, чтобы поднять и поставить обратно на полку, а Лукас все тянул и тянул к лестнице.
   Стук усиливался. Стучали ритмичнее: казалось, от стука весь тяжелый замок начал ходить ходуном. Стук отдавался в пол, его можно было чувствовать ногами. Художник чуть не упал с лестницы, ощутив в ногах дрожь.
   – Ну, где же вы? – шептал, стоя у лестницы внизу, Эвен. – Все уже готовы, ждем, чтобы спускаться в укрытие.
   – Идем, скорее идем, – сказал Лукас, обращаясь и к Художнику, и к Эвену, так как оба явно начинали паниковать.
   Все повторилось: по очереди они прошли в темный узкий проход. Лукас, шедший последним, закрыл отверстие тяжелыми каменными плитами. В подземелье было сыро, Художник снова ударился головой о низкий потолок и, охнув, сел вниз.
   Стук в двери замка был слышен и здесь – гулкий, далекий, а оттого еще более пугающий. Из трещины, через которую пробивался тонкий луч лунного света, то и дело вниз сыпалась земля. Художник испуганным взглядом смотрел на Франсиса: тот сидел, сложив руки на животе, и что-то бормотал себе под нос.
   – Это они за тобой, – сказал Лукас. – А ты не верил, что они придут. Ты вообще ни во что не веришь, считаешь, что мы будем тебе нагло лгать. Самым умным себя считаешь, выше нас всех ставишь, а мы ведь тоже…
   – Довольно, Лукас, прекрати. – Франсис привстал. – Слышите?
   – Что? – недоуменно спросил Лукас.
   – Стук стих.
   – Может быть, они ушли, и мы можем вернуться обратно. Мне очень стыдно, что там, в библиотеке, когда мы убегали, книга упала на пол и так и осталась лежать, – с горестью признался Лукас. – Я не нарочно, Франсис, я никогда бы так по своей воле не поступил.
   Художник договорил и тоже стал вслушиваться.
   – Может, они уже в замке? – спросил Лукас.
   – Вряд ли они это посмеют сделать, – несколько неуверенно сказал Франсис. – Они боятся нас, когда мы все вместе, а не по отдельности, боятся замка. Так что они не посмеют войти, разве что…
   – Что? – вздрогнул Художник.
   – Разве что они точно знают, что ты здесь, и решили выждать, когда мы выйдем отсюда, – уже гораздо более спокойно произнес старик.
   – Что со мной они собираются сделать? Зачем я им нужен? – Художник говорил прерывисто, параллельно вслушиваясь и стараясь уловить хотя бы шорох, доносящийся сверху, из-замка. Стук неожиданно продолжился и столь же неожиданно стих.
   А потом началось почти невероятное. Стучать начали как раз над погребом, возле трещины, пропускавшей свет. Дрожали пол и стены. Франсис приказал молчать, не издавать ни звука. Последовав примеру остальных, Художник свернулся калачиком и придвинулся поближе к стене. Вместе со стуком ясно ощущался какой-то другой звук – посторонний скрежет, легкое поскабливание.
   – Они делают подкоп, – испуганно прошептал Лукас. – Франсис, что делать? Куда бежать теперь?
   Франсис встал в полный рост, вытянул руки и прикоснулся ими к потолку. Внезапно он ударил по своду кулаком так, что сверху стали падать целые куски земли. Стук и скрежет мгновенно прекратились.
   – Что вам нужно? – грозно крикнул Франсис. – Убирайтесь от замка. Оставьте нас! Что, вам уже мало того, что мы здесь в заточении?
   Наверху кто-то кашлял. Это было различимо настолько отчетливо, что не верилось, что сверху слой земли в три человеческих роста. Окружающая тишина делала все звуки четкими, различимыми – и хватило одной небольшой трещины, чтобы через нее можно было переговариваться.
   – От вас мне ничего не нужно, – ответил хриплый женский голос.
   – Это предводительница, – в страхе прошептал Лукас Художнику. – Она у них там за главную, вроде как у нас Франсис. Оно и понятно, у них старые счеты.
   Чтобы не выдать свое присутствие, Художник в ответ просто кивнул. Внутри его распирало: страх, нежелание предавать заточенных в замке и в то же время стремление пусть и небольшим обманом, но вернуться обратно. В том, что пришли за ним, он не сомневался. И не потому, что об этом ему неоднократно говорилось. Просто не могло быть так, чтобы все закончилось в этой истории. В ней чего-то не хватало – и эта незаконченность для Художника была очевидна.
   – А от кого нужно, если не от нас? – крикнул Франсис. – Здесь только мы и никого больше нет.
   – Нет? Да как же это нет? Мы все знаем. Знаем, что у вас новенький. И по времени пора.
   Франсис задумался, постукивая кулаком по лбу. В нем метались сомнения о том, что говорить и как. «Если он еще хочет вернуться туда, к своим, – думал старик, – то я не должен, не имею права этому препятствовать. Глядишь, и с нами что-нибудь хорошее сделается, выйдем наружу из-заточения. Ведь то, что подвластно одному, по силам и другим».
   – Есть новенький, – ответил Франсис. – Он уже давно с нами здесь, в замке. Но он не будет с тобой говорить, это лишнее. Что тебе от него нужно?
   – Обмануть меня хочешь? Нет, не получится. Может, в прошлые разы у тебя и была возможность меня провести, но только не в этот раз. Я слышала, что он замышляет.
   Ведьма засмеялась и топнула ногой. С потолка, шурша, упала вниз пара комьев. Слышалось, что помимо предводительницы, смех которой, как и голос, отдавал хрипотцой, смеялись еще несколько. Их голоса, тонкие и пронзительные, раздавались в тишине как жужжание надоедливого осеннего комара.
   Художник загрустил и присел на пол. «Откуда она знает? Она не могла ничего слышать! Если это та, что вернула старика в замок после его побега, то я не хочу попадаться ей на глаза. Да и вообще видеть этих ведьм не хочу. Господи, вытащи меня отсюда! За что это все мне, Господи?»
   – Ну, долго я буду ждать? Мне нужно посмотреть ему в глаза, пока он не улизнул. Я не дам себя обмануть. Ты должен понести наказание. И вы все должны понести наказание!
   – Мы уже наказаны заточением здесь, – уже куда более спокойно ответил старик. – И ты сама знаешь, что отсюда нам не выбраться. Так что ты хочешь от нас? И от него? Он не сбежит. Бежать некуда.
   – Да уж теперь-то точно не сбежит. – Голос ведьмы стал громче, она, очевидно, нагнулась и говорила в трещину, которая была в земле. – Слушай, ты… Либо ты, либо они. Ты понимаешь, о ком я. У тебя есть выбор. Беги, если хочешь, возвращайся туда. Но тогда они окажутся здесь. Хотя нет, сразу двое – это слишком много. Пришли сюда кого-то одного. Сам выберешь кого. А тебя я не держу.
   У Франсиса задрожали руки. Он в ярости снова застучал кулаками по потолку:
   – Убирайся сейчас же! Будь ты проклята! Ты и твоя свита. Я искуплю свою вину, но зачем тебе все новые и новые жертвы? Остановись!
   – Я буду решать сама! – прокричала ведьма. – Как я сказала, так и будет. Он меня сейчас слышал. Пусть выбирает.
   Послышался топот, сверху снова посыпалась земля вперемешку с песком, задрожал глиняный кувшин, куда из трещины между камнями капала вода. Кувшин, прислоненный к каменной кладке, звенел, словно небольшой колокольчик. Франсис, Художник и все смотрели на кувшин и не решались не только начать разговор, но и вообще произнести хоть слово. Для Художника надежды на возвращение рухнули, для остальных это происходило уже не в первый раз.
   Привыкнуть к поражению невозможно. Оно всегда наступает внезапно, заставляя забыть о стремлении что-то делать, двигаться вперед. Оно заставляет опустить руки перед сложностями. Опустить – но не насовсем. Поражение, каким бы серьезным они ни было, всегда сиюминутно. Проходит время – и рождается новая надежда на победу, заставляющая вновь схватиться за сложности, приналечь на трудности и попытаться хотя бы на этот раз взять свое.
   – Они ушли, – вздохнул Лукас. – Можно идти наверх. Как ты считаешь, Франсис?
   Художник поднял взгляд и увидел на глазах Лукаса слезы. Франсис тоже был подавлен, он не стал ничего говорить, а лишь махнул рукой, указав на лестницу. Все поднимались по ступенькам молча, не глядя друг на друга и не перешептываясь. У каждого в горле стоял комок. Да, затея Художника была безумна, практически неосуществима. Во всяком случае, такой она представлялась для всех обитателей замка. Но если бы у него получилось! Конечно, в такое им, перепробовавшим все способы освободиться из-заточения, почти не верилось. Но ничтожная вера в попытку Художника у всех оставалась. И теперь ее нет.
   – Теперь ты понимаешь, что я имел в виду? – спросил Франсис, когда они поднялись и Художник снова сидел в библиотеке за книгой, стараясь отвлечься от грустных раздумий. – Они не оставят тебе выбора.
   – И что мне остается, чтобы уберечь жену и дочь? Я не хочу их впутывать во все это. Я сам виноват, что написал ту картину. Писал ее как ошалелый, забыл обо всем. Если бы я только знал!
   – Ты не мог знать, – вздохнул Франсис. – Не ругай себя. Какой с этого толк? Тебе нужно попросить жену сжечь картину. Это самый верный способ. Тогда картина никому уже не сможет навредить.
   – Но через сто лет появится новая! Ты же мне сам говорил, что все происходит раз в сто лет. – Художник отложил книгу, она перестала его интересовать.
   – Это ни от тебя, ни от меня не зависит. А сейчас ты остаешься здесь, твоя жена уничтожает картину. Так происходило со всеми нами. Была иллюзия сиюминутности, того, что это какой-то бред, что это все происходит совсем не с нами.
   Франсис начал рассказывать что-то про свой побег, потом про строительство замка, но понял, что повторяется, и замолчал. Им не о чем было больше говорить. Кажется, Художник знал уже все, что-только может знать заточенный в замке человек, – и про то, откуда взялась картина, и про ведьм, и про то, почему именно он, а не кто-то другой попал сюда. Бывает так: родишься не в тот день, выберешь не ту профессию, но всю жизнь этого не замечаешь и искренне считаешь, что все прекрасно и идет по плану. И когда все в один прекрасный момент начинает идти совсем не так, как должно, то думаешь, что это всего лишь случайность и ничего кроме случайности. Но когда эта якобы случайность берет верх над всем, чем жил и дышал раньше, на протяжении всей предшествующей жизни, то… Что можно предпринять? Стараться строить новые планы, существовать, повинуясь новым обстоятельствам, или отказываться от них, отвергать и стремиться вернуться в прошлое, и жить прошлыми законами и планами?
   – Но как она догадается, что нужно сжечь картину? – вдруг спохватился Художник. – Она никогда не притрагивалась к моим работам, даже из мусора доставала те, что я выбрасывал. Все говорила, что я стану великим художником и тогда эти мои эскизы она продаст на аукционе за огромные деньги.
   – Смешно, – сказал Франсис. – Ты можешь все, я не устану тебе это повторять. Попросишь ее, когда в очередной раз будешь там, с ней.
   – Но я ее просил не трогать картину! – Художник чуть ли не плакал. – Она просто не поверит моей просьбе, не воспримет ее, подумает, что это какая-то нелепость.
   Франсис ударил кулаком по креслу.
   – Получается, что, сохраняя картину, она думает, что делает доброе дело, но на самом деле подписывает себе приговор, – сказал старик медленно и тихо, выделяя каждое слово и то и дело делая паузы, чтобы все взвесить. – Знаешь, что-то мне подсказывает, что она обязательно найдет того человека, который ей поможет.
   – И кто это будет?
   – Ты мне говорил, что она обещала тебе помочь, говорила, что ищет или даже уже отыскала того, кто это сделает. – Франсис щелкнул пальцами. – Выходит, что тебе нужно объяснить все не жене, а тому человеку, кто ей будет помогать.
   – Да, я как-то не придал этому значения. А если это окажется обманщик и шарлатан? Таких ведь много, больше, чем ты себе можешь представить. – Художник развел руками. – Что-тогда? Я буду беспомощно сидеть здесь, а они станут охотиться на мою жену и на дочку?
   Старик ничего не ответил, только покачал головой, встал и направился вниз.

X

   Евгений был в стационаре клиники уже неделю, даже больше. За это время его успели осмотреть все врачи, которых Александр Александрович только мог попросить это сделать. Как известно, в самых серьезных случаях мнению одного или даже двух-трех врачей доверять нельзя. Чем больше мнений, тем выше шансы, что среди них окажется хотя бы одно, дающее адекватную оценку перспектив.
   Никогда еще Мария не жила такой жизнью: разрываясь между дочкой и мужем, она пыталась разделить себя между ними поровну. Зная, что Евгений не позволил бы делать что-то для себя в ущерб дочери, она пыталась оправдаться за то, что все-таки вынуждена проводить ночи не дома, а в клинике. Она вышла на работу. И хотя она, как обычно, была приветлива со всеми пациентами, главным для нее сделался тот, что находился по коридору налево, в самой дальней палате реанимации.
   В свой обеденный перерыв, схватив на ходу бутерброд и выпив чашку чая, Мария бежала в палату к мужу.
   – Ты снова здесь? – В дверях палаты появлялся Александр Александрович. – Бегом в комнату отдыха и отдыхать! Я понимаю, конечно, что это твой муж, все прекрасно понимаю, и как врач делаю все, что могу. Но ты медсестра, на тебе даже большая ответственность часто, чем на враче. А ты вместо отдыха… Короче говоря, не выводи меня и Женю из себя, я знаю, что он меня сейчас поддерживает, просто стесняется это сказать вслух. Бегом в комнату отдыха! Тебе еще до вечера работать, а ты уже раскисаешь! Бегом, я сказал!
   Мария нехотя вышла и пошла по коридору. Какая-то женщина стояла на первом этаже у входа и смотрела на нее. Она была еще не старой, но выглядела довольно странно, так, как женщины в далеких деревнях где-нибудь на Крайнем Севере. Укутанная в серый ватник и платок, она провожала взглядом Марию и что-то нашептывала. «Какие-нибудь родственники, – подумала Мария. – Плевать, Александр Александрович прав, у меня перерыв, не буду отвлекаться, сейчас девчонки придут и все объяснят».
   Хлопнула дверь – и женщина, смотревшая Марии вслед, осталась в коридоре. В комнате отдыха не было никого, лишь кто-то был в раздевалке и гремел электрическим чайником, который никак не удавалось поставить на место, на подставку. Мария сидела у окна и смотрела на улицу. Ей хотелось забыть обо всем и просто тихо плакать, стараясь залить слезами все, что накопилось за эту безумную неделю. Ее убивало ощущение беспомощности – полнейшей, когда все медицинские знания и опыт превращаются в ненужный и бездейственный груз фактов. Когда речь идет уже не о здоровье, а о жизни. Когда уверенность в себе и будущем сменяется робкой попыткой не потерять уверенность хотя бы в настоящем.
   Не только Мария мучилась раздумьями и пыталась разобраться в том, что происходит. Человек, к которому она обратилась за помощью, тоже ощущал на себе всю сложность обстоятельств. По правде сказать, Мария уже забыла о том, что она к нему обращалась. Просто забыла – и все. За чередой забот, проблем, волнений за мужа и попытками скрыть от Аленки реальное состояние дел. Обратилась, он ее выслушал, обещал позвонить на следующий день или через день – не позвонил. Пускай, такое бывает, ошибка вышла, оказался таким, как и все остальные оккультные дельцы. Спасибо, что хотя бы не взял денег – они сейчас далеко не лишние.
   Эдуард погрузился в раздумья на несколько дней. Он отменил все встречи с клиентами, прекратил запись и отключил телефон. Он остался наедине с собой и своими мыслями. Ему никак не удавалось освободить ненадолго свою душу и заставить перенестись к человеку, который смотрел на него с фотографии.
   «Вот и приехали, вот и граница моих способностей, – думал экстрасенс. – И стоило ли зазнаваться? Первая в жизни по-настоящему сложная проблема. И я сдаюсь? Нет, сдаваться нельзя. Нужно доказать самому себе, что я могу. На меня надеются. Она же пришла именно ко мне, это ведь не просто так. Работать, сосредоточиться, быстро».
   Поставив перед собой зажженную свечу, Эдуард долго смотрел на ее пламя. Сквозь него он видел ту женщину, что приходила к нему, – она не обманывала, она действительно медсестра. И ее муж с ней совсем рядом. Но так думает она. На самом деле он далеко. Только где?
   «Стоп, попробую вспомнить то, о чем она мне говорила. Нужно помедленнее и обо всем по порядку. Он – художник. Впечатления. Картина. Рисует. Она наблюдает за ним. Нет, в этот раз она за ним не наблюдала, он рисовал один, потом взрыв, огонь, тепло, обжигает».
   Он очнулся. Свеча догорела и погасла. Перед ним на столе стоял подсвечник, а вокруг все было усеяно маленькими бледными кружочками – застывшими капельками парафина. Он попытался встать и встал бы, если бы не затекшие ноги. На кухне одним нервным движением Эдуард включил кофеварку, немного постоял рядом, наблюдая, как за небольшим окошком из оргстекла закипает вода. Присвистнув, он поставил на стол стакан, достал из шкафа припрятанную бутылку коньяка, долго копался, чтобы ее откупорить, – и, когда это у него получилось, налил стакан почти доверху и залпом выпил.
   Стало немного легче. Кофе довершил начатое. Сонливость прошла, и, несмотря на предательское непослушание тела, разума это не коснулось.
   «Что-то произошло помимо взрыва. И гораздо раньше. Если все дело в картине, то… – Эдуард сидел в кресле, поджав под себя ноги, облокотившись на них и поддерживая голову указательными пальцами. – Ничего не вижу больше. Или еще раньше? Автобус. И снова картина. Вот, он рисует. Он рисует не потому, что хочет рисовать. Он хочет рисовать совсем другое. Но все равно заставляет себя рисовать то, что рисует. Хотя, может, он не сам себя заставляет, а его заставляет что-то извне? Вот он уже лежит у мольберта».
   Сам того не замечая, Эдуард уснул. Это произошло само собой. Так ему было проще: он был свободен в своих мыслях и передвижениях, его ничто не сдерживало. Он стоял перед картиной и внимательно ее разглядывал. Действительно, в ее углу был изображен чей-то силуэт – чей именно, понять не представлялось возможным. Штрихи были грубыми, широкими. Силуэт был нарисован явно уже после того, как картина была закончена. Эдуард представил себя в той же комнате, но немного ранее. Пара штрихов, которыми был намечен силуэт, исчезли. Где же сам художник?
   – Ты слышишь меня? Не смотри на картину, отвернись от нее. Значит, это ты, к тебе ходила Маша за помощью?
   – Ко мне. А ты меня видишь?
   – Не вижу, просто чувствую. И знаю, что если ты не шарлатан, то обязательно меня услышишь. У нас мало времени. Они угрожают, что доберутся до Маши и Аленки. Все из-за меня. Я вначале не понял, что все так серьезно. Думал, это просто кошмарный сон или галлюцинации.
   – Где ты сейчас?
   – В замке, который на картине, в том самом. Я здесь в заточении, вернее, моя душа. Все из-за того, что я художник и родился… Понимаешь, каждые сто лет они забирают к себе душу в заточение. И все мы родились в один день. Меня отсюда не вернуть никак, ты даже не пытайся. Если я вернусь, то они должны будут заменить меня здесь, в замке. И самое страшное, что мне нужно выбрать, либо жена, либо дочь.
   – Значит, все зашло слишком далеко… А они – это кто?
   – Ведьмы, их много, они следят за нами, чтобы мы никуда не сбежали.
   – Души ведьм?
   – Души, именно души. Да и я здесь душа, мое тело сейчас там, в больнице. Я вижу и чувствую, как Маша мучается и переживает из-за меня. Это просто невыносимо. А если они до нее доберутся и до Аленки, то я себе этого не смогу простить. И ты как человек, который теперь все знает, тоже будешь соучастником всего этого. Думаешь, мне захочется жить, если с Машей или Аленкой что-то случится? Понимаешь, я сам слышал слова их главной. Они решили добраться до моей жены, до дочери и поставить меня перед выбором. Но я не хочу такого выбора. Я уже не жилец, я с этим смирился, думая, что им ничего не угрожает. Но, оказывается, угрожает.
   – Но ведь ничего не случилось!
   – Откуда в тебе такая уверенность? Я сейчас сплю, разговариваю с тобой, стою перед картиной, как и ты. Что происходит с Машей и Аленкой – мы не знаем. Хотя не думаю, чтобы они тронули Аленку. Они тоже матери и… Короче, не думаю, и все тут.
   – Скажи, что мне сделать? Ко мне еще не приходили с такими проблемами. Угнанные машины и пропавшие собаки, ушедшие в загул жены. Глупо, но можно жить неплохо и еще откладывать на что-нибудь.
   – Пойми, что картину нужно сжечь, сделать так, чтобы от нее ничего не осталось. И я не смогу вернуться, но и Машу с Аленкой никто не тронет.
   – Это единственный вариант? Тебе можно выманить, принеся…
   – Единственный. И не спорь со мной. Меня могут разбудить в любой момент. А будет ли возможность что-то сообщить – не знаю. Я приду к Маше следующей ночью или когда она будет со мной в больнице. Кажется, она слышит меня, но не уверен.
   – Слышит, она мне говорила.
   – Это хорошо, что слышит. Еще бы понимала, что делать.
   – Понимает, раз обратилась ко мне. Теперь я думаю, как поступить мне. Мои силы не безграничны. Сейчас ночь, я вместо того, чтобы расслабиться и сбросить с себя весь дневной груз, все эти проблемы, разговариваю с тобой. Ничего не соображаю, а сам молюсь, чтобы сил хватило довести все до конца.
   – Мне кажется, мы думаем сейчас одинаково, да и говорим тоже. Она должна сжечь картину, это единственный вариант. Мне очень жалко ее, жалко ее оставлять. И Аленку. Я их очень люблю, ты даже себе не можешь представить. Я думал обо всем этом. Но так действительно будет лучше. Так говорят и те, кто здесь со мной в этом замке.
   – Хорошо, я все сделаю, будь уверен. Мой дар, мои силы, все это… поступить… сказать ей… может, когда-нибудь… замок… пробуй… души…
   Эдуард уже ничего не слышал, ни с кем не говорил, просто проснулся, бормоча себе под нос какие-то слова. Голова не болела, она раскалывалась. За окном кипел день, комната прогрелась утренним солнцем, и от всех поверхностей исходил пыльный жар. Сил встать не было. Он повернулся на другой бок, привстал, поправил подушку и уснул, на этот раз по-настоящему глубоким сном.
   А накануне вечером, когда Эдуард сидел в раздумьях на кухне, улавливая нити здравого смысла в своих ощущениях и предчувствиях, Мария была с Евгением. Она смотрела на него, поправляла капельницу, гладила руку, подтягивала простыню – словом, проявляла заботу, зная, что муж все слышит и чувствует. Она уже была готова к тому, чтобы просидеть в палате всю ночь, задремав на тяжелом неуклюжем металлическом стуле, это уже вошло у нее в привычку – удивительно, как же все-таки быстро мы свыкаемся с неудобствами. Но в дверях показался Александр Александрович в куртке и шапке и с большой сумкой в руке. Поверх одежды на нем был накинут халат.
   – Я специально пришел, Маша, чтобы выгнать тебя домой. Посмотри, до чего ты себя довела! О Жене позаботятся, дежурная медсестра сидит, врач дежурит. Ты что, довести себя до ручки хочешь? Бегом домой!
   Он говорил тише обычного. Не проронив ни слова, Маша еще раз погладила руку Евгения, поправила ему подушку и медленно, опустив голову, поплелась по коридору. Главврач проследил, чтобы она зашла в раздевалку, и, скинув халат, отправился по своим делам.
   Марии спешить было некуда. Она собиралась было ослушаться Александра Александровича и после его ухода вернуться в палату, но решила все-таки не делать этого. Во-первых, Александр Александрович был прав, это было во многом бессмысленно, а во-вторых, одевшись, закрыв шкафчик и разглядывая себя в зеркало, Мария осознала, что сил у нее осталось разве что добраться поскорее до дома и рухнуть на диван.
   – Пока, Маша, до завтра! Завтра у тебя дежурство, не забудь, – крикнула ей дежурная медсестра, сидевшая у входа в клинику и перебиравшая целую гору медицинских карт.
   Мария прошла мимо, ничего не ответив, только взглядом показав, что она все поняла. Медсестра улыбнулась, помахала Марии рукой и снова погрузилась в работу. Всю свою сознательную жизнь Мария торопилась с работы домой, спешила к мужу, а затем, когда на свет появилась Аленка, то и к ней: забрать из детского сада, поворчать, приготовить ужин, постирать белье, выкроить минутку, чтобы прогуляться. Сейчас же, выйдя из клиники, она поняла, что спешить некуда. Аленка была с бабушкой, и, судя по тому, что телефон молчал, все у них было в порядке. А Евгений… он не встречал ее у клиники или дома с измазанными краской руками. Мария даже поймала себя на мысли, что за неделю с небольшим даже умудрилась забыть его голос.
   На улице было немноголюдно. Мария медленно шла к автобусной остановке. Уже ожидая автобуса, она заметила невдалеке ту самую женщину, что видела днем в клинике. Несмотря на теплую погоду, она стояла, слегка покачиваясь, и кутала голову в плотный серый платок. «Может, она сама болеет и приходила к нам на лечение, в дневной стационар? Тогда что она делала в коридоре, почему ее сразу же не проводили до палаты? Завтра с девчонками поговорю, нельзя так делать. Александр Александрович всегда ругается, когда пациенты слоняются по клинике, особенно по первому этажу».
   Подошел автобус, женщина зашла в него вместе с Марией и устроилась на задней площадке. Мария отвлеклась: кондуктор, пожилой мужчина в застиранной джинсовой куртке, терпеливо стоял рядом, ожидая оплаты проезда. Она долго копалась в сумочке, пока, наконец, не отыскала проездной, завалившийся на самое дно. Кондуктор бросил невозмутимое «Спасибо» и уселся на свое место. «Интересно, а он у той дамочки плату за проезд требовать будет? Или только у меня столько времени стоял над душой, как будто ожидал, что я выбегу на следующей остановке, не заплатив?»
   Но автобус шел, на остановках заходили другие пассажиры, а кондуктор так и не уделил странную женщину в сером платке своим вниманием. Мария вышла на углу у автозаправки, облегченно вздохнув и заметив краем глаза, что женщина тоже вышла и стоит, уставившись на нее.
   «Сумасшедшая какая-то», – заключила Мария и быстрым шагом направилась к дому. Женщина тоже прибавляла шаг, в какие-то моменты даже почти бежала. Марии хотелось остановиться и выяснить, в чем дело. Но она и в клинике общалась с психически неуравновешенными людьми, от которых нельзя было ждать ничего хорошего. Чаще всего это были родственники пациентов. Этим родственникам казалось, что они обделены вниманием и заботой, несмотря на немалую плату за стационар. В такие истории вмешивался Александр Александрович и со свойственной ему резкостью и одновременно спокойствием разрешал все миром. Александра Александровича рядом не было – не было и других людей. Двор как будто вымер, даже дети по обыкновению не бегали у детской площадки.
   «Что делать? Надо решаться. Если она пойдет за мной, увяжется, то заходить в дом очень рискованно. Закричать? Но кто услышит? И даже если услышит, то что сделает? Вдруг она хочет меня ударить, или ограбить, или отнять телефон? Или просто пырнуть ножом или брызнуть из баллончика? Или наговорить каких-нибудь грубостей? Хотя это еще самый безобидный вариант. Черт, она не отстает. Остановиться или побежать? Наверное, побегу. Но добегу я до подъезда, и что дальше? Нет, лучше остановиться. Стоп».
   Мария резко остановилась и обернулась. Женщина тоже остановилась и, слегка наклонив голову, тяжело дыша, блестела глазами. Да, именно блестела. Мария готова была поклясться, что видит, причем очень ясно, блеск ее глаз. Это не были блики заката и отражение света от дешевых контактных линз. Глаза отдавали отчетливо различимым блеском. Женщина дрожала. И тут Мария решилась на совершенно безумный поступок. Она никогда не была отчаянной, никогда не делала ничего экстремального и старалась не ввязываться ни во что подобное. Но… трудно себе представить: она взяла и сделала несколько шагов навстречу этой женщине. Она явно не ожидала подобного и даже не успела никак среагировать. Их взгляды встретились, но лишь на мгновение. Мария принялась ее рассматривать. Сухие руки, морщины на лице, странная одежда, будто бы грубая, и никаких ярких цветов, только серый. Темные волосы, отдающие сединой. Обветрившиеся и растрескавшиеся губы. Выжженные ресницы и брови. И пугающий взгляд.
   – Что вам от меня нужно? – спокойно спросила Мария. – Я вас видела еще в клинике. О чем-то хотите узнать?
   Женщина молчала, только продолжала дрожать и нервно покусывать губы.
   – Вы понимаете, что я у вас спросила? Может быть, вы мне что-то хотите сказать? Я понимаю, вы устали, преследовали меня. Вы стеснялись посторонних в клинике, там, на остановке, потом в автобусе. Но сейчас нас никто не слышит. Кто-то из ваших родных лежит в клинике? Что-то случилось?
   Мария вслух перебирала возможные варианты того, для чего могло потребоваться все это представление. Но озвучивала она одно, а в голову лезло совершенно другое: стоявшая перед ней женщина никак не реагировала на ее слова, а выходит, была не в себе.
   – С вами все в порядке? Вы меня слышите? – Мария перевесила сумочку на левое плечо и правой рукой повторила все то же самое на языке жестов. Никакой реакции не последовало. Более того, у Марии усилилось ощущение того, что она сама все неправильно понимает. Ее не собирались ни о чем спрашивать. Ей просто хотели посмотреть в глаза, оценить, какая она на самом деле. Только вот зачем? Кто эта женщина? Впрочем, какая разница? Этот спектакль затянулся, и его нужно было завершить как можно более тактично и как можно менее заметно для окружающих. Мария огляделась по сторонам: вроде бы никто не наблюдает. – Послушайте, мне некогда. – Мария перевесила сумку обратно на правое плечо и поправила волосы. – Не нужно идти за мной. Выясните сначала сами у себя, чего вы хотите. Раз молчите, значит, ничего вам не нужно. Все, всего хорошего.
   Мария зашагала по дорожке к дому уверенной походкой, не оборачиваясь и не имея никакого желания возвращаться снова к этому нелепому разговору. «Что за день? Что за люди? Безумие какое-то! И без того тяжело, а еще такие ненормальные на пути попадаются», – подумала она и с силой захлопнула дверь в подъезд.
   Усталость была на ее стороне. Она почти сразу забыла обо всем произошедшем.
   – Как Аленка? – внешне равнодушно спросила она, когда поздно вечером ей позвонила мама. – Все нормально? Не капризничает?
   – У меня не забалуешь, – строго ответила мать. – Как Женя?
   – Все так же, мама. Ты позвонила только за этим? Лишний раз мне напомнить, когда я только-только пыталась прилечь и успокоиться? Ну, спасибо тебе большое за это, мама, спасибо.
   – Да что ты, в конце концов? Я ведь волнуюсь, может, новости какие-то есть. И Аленка о папе часто спрашивает.
   – Мама, я тебе уже сказала, что все по-прежнему и новостей никаких. Если ты больше ничего не хочешь у меня спросить, то спокойной ночи!
   – Спокойной…
   Мария швырнула телефон в угол. Он с грохотом ударился об стену, на его корпусе открылась крышка, из него выпали аккумуляторы и раскатились по полу. Собирать их не хотелось. Она так и уснула, свесив руки через подлокотник кресла и протянув ноги на диван. Засыпая, она понадеялась на то, что встретит во сне Евгения, услышит его голос, который пыталась вспомнить весь день, но так и не вспомнила. Но это были обычные фантазии: Женя за картинами, Женя на даче, Женя на детской площадке с Аленкой, Женя на море ныряет за ракушками. Ни голоса, ни подробностей, ни его болезни – даже ни единого намека. Она сообразила это сразу, как-только проснулась утром. Она даже пожалела, что послушала Александра Александровича и не осталась в клинике.
   Нельзя было опаздывать на работу. Мария никак не могла собраться и привести себя в порядок, не могла найти то одну вещь, то другую. Утро явно не клеилось, а за ним таким же необстоятельным грозился сделаться и день. Она уронила и разбила чашку, большую чашку из набора, который очень любил Евгений.
   «Женя будет ругаться, – сокрушилась Мария. – Жаль, такая красивая чашка была. Нельзя так, нужно собраться. И как собраться, если совсем не собирается?»
   Наконец, собравшись, она вышла из дома и тут же машинально остановилась и огляделась по сторонам. Непонятно с чего, но она подумала, что та женщина может быть рядом, все еще ждать ее со вчерашнего вечера. Но ее не было. Все во дворе было как обычно: щебетали птицы, ветер нес пыль. Ее поднимала, подметая тротуар огромной неуклюжей метлой, любимица всего района и местная достопримечательность Ляйсан – рыжеволосая, средних лет дама с пышными, в чем-то даже гипертрофированными формами, тщательно скрытыми за подпоясанной веревкой синей телогрейкой. Она кричала на всех прохожих матом с каким-то особенно колоритным акцентом.
   Мария не просто ехала в клинику – она ехала к мужу, к любимому человеку, который заставлял ее чувствовать себя нужной, самой чуткой и нежной. Он хотел видеть ее именно такой, а она хотела таковой выглядеть. И в этом они друг друга понимали.
   Евгений был стабилен, его состояние не улучшалось, но и не ухудшалось. Эта стабильность действовала Марии на нервы: она не могла спокойно работать, хоть и сдерживала себя. Вот-вот должны наступить какие-то изменения, что-то должно произойти – в этом она себя уверяла каждые пару часов и, уличив минутку, бежала по коридору в дальнее крыло в палату, где лежал Евгений. Но все было по-прежнему. Капельница, пиканье кардиомонитора, разговор и смех медсестер в соседней палате.
   Вернувшись к себе на пост и сев за стол, она облокотилась на кипу медкарт и задумалась.
   – Ну что, Маша, держишься? – спросил подошедший Александр Александрович и тут же, не дожидаясь даже намека на положительный ответ, продолжил: – Правильно, держись. Алкоголика из второй наконец-то выписываем. Если бывают люди-вампиры, то это он. Представляешь, вчера мне предлагал деньги, и немалые, за то, чтобы я сбегал за чекушкой. Я сегодня его родственникам все высказал. Мы, понимаешь, тут его чистили, ставили на ноги, а он снова за свое.
   – И что родственники? Думаете, будут за ним ежеминутно следить? Не уследят, все равно дорвется до выпивки и нажрется как свинья, и все начнется заново. – Мария выпалила это в сердцах, раскачивая стопку медкарт так, что она чуть было не рухнула. – Пока мы копаемся с этими алкоголиками, другие люди страдают. А ведь им помощь куда более нужна. И лекарства мы тратим на этих аликов, а могли бы на тех, кто с инсультом или инфарктом. Или детям.
   – Детям? – удивился главврач. – Зачем лекарства для алкашей детям? Удивила, доброго детям желаешь. Ладно, я что-то тебе хотел сказать, только забыл. Ах да, отправь кого-то к этому, во вторую палату. Говорит, что его сейчас вытошнит, судно вместо таза поставил себе на подушку и чего-то ждет.
   – Ждет он, как же, – вставая и поправляя халат, сказала Мария. – Пойду напомню, что он ничего не ел уже сутки, так что все это спектакль, Александр Александрович.
   – Сходи, сходи, – тихо произнес Александр Александрович, потирая руки оттого, что Марию удалось отвлечь от ее не самых светлых мыслей хотя бы очередным неадекватным пациентом.
   До конца смены оставалось пятнадцать минут – у Марии смена была короткая, в счет суточных дежурств по выходным. Где-то там, в четырех остановках, в детском саду терпеливо дожидалась Аленка. Она всегда радовалась приходу мамы, но папы – еще больше. Марии в садике часто прямо так и заявляли: «Присылайте папу, с папой она послушнее».
   Но Аленка вот уже неделю почти не капризничала ни с мамой, ни с бабушкой. И как ни пытались от нее скрыть, что с папой происходит что-то совсем нехорошее, она об этом догадалась. Она при любом удобном случае о нем спрашивала. Только у Евгения хватало терпения читать из вечера в вечер ей одни и те же книжки, сидеть за раскрасками или строить замки в песочнице. Со стороны это выглядело забавным, но для Евгения было чем-то вроде почетной обязанности, не меньше.
   – Мама, где папа? – Аленка встретила Марию вопросом. – Он в больнице, да? Он болеет, да? А он не умрет?
   Мария вздрогнула:
   – Нет, солнышко. Не надо так говорить. И думать тоже не надо. С папой все будет хорошо. Ты поняла?
   Аленка кивнула в ответ и зашагала рядом, устремив взгляд куда-то вниз. Она скучала по папе, его для нее не заменяла бабушка с ее затеями и походами по магазинам, а Мария со всей своей суетой и подавно. У дома Мария занервничала – ей почему-то почудилось, что та женщина стоит у подъезда и караулит ее. Это замешательство продолжалось недолго, но дало о себе знать.
   – Давай-ка зайдем в магазин, – предложила Мария дочке. – Что-то я совсем забыла, нам много чего нужно купить.
   Конечно, потребность в покупках была, но не такая острая, чтобы вот так, с дороги тащиться в магазин. Но там по вечерам много народу, а значит, можно чувствовать себя в безопасности. Этого самого чувства безопасности Марии не хватало с того самого момента, как Евгений впал в кому и оказался в клинике. Просто она боялась себе в этом признаться. Кто знает, может быть, та женщина – всего лишь плод фантазии, кричащей «Караул»? Или она на самом деле была? Мария терзала себя сомнениями, протискиваясь между стеллажами с продуктами. Сзади невозмутимо шествовала Аленка. Такие походы по магазинам были ей по душе: ей нравилось задирать голову вверх и рассматривать то, что находится в корзинках – и не только у мамы.
   – И дайте еще нам большой пакет, пожалуйста, – попросила Мария на кассе, расплачиваясь и понимая, что у нее, кроме сумочки, ничего нет.
   И в этот момент их глаза снова встретились – как-тогда, накануне, у подъезда. Та женщина стояла у стены за кассами, возле камер хранения и всматривалась в Марию. Она не отводила взгляда – и этот самый взгляд Мария почувствовала. Он пронесся по ее спине холодом и заставил торопиться. Мария чуть не выронила пакет с продуктами, выходя из магазина. Она держала Аленку за руку и сжимала ее, чтобы быть уверенной, что дочь с ней, рядом.
   Оборачиваться и смотреть назад не было необходимости. Мария чувствовала, что та женщина преследует их. Идет и просто пристально, не отрываясь, смотрит им в спину. Именно им, а не ей. Все было несколько безобиднее до того, как в эту историю не оказалась впутана Аленка.
   – Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайка погулять, – бубнила Аленка себе под нос и сбивалась каждый раз, когда Мария дергала ее за руку.
   «Быстрее, давай быстрее, – мысленно подгоняла дочку Мария, вслух она это делать не решалась. – Только не споткнись и не упади, пожалуйста, очень тебя прошу».
   Тротуар, дорожка, еще одна дорожка, детская площадка, снова дорожка – и вот уже виден подъезд. Только бы успеть. Забежать, быстро закрыть дверь – и все.
   – Мама, что это за тетя? Вон она. – Аленка оглянулась назад и заулыбалась. Она любила, когда мамины или папины знакомые окрикивают их на улице. Тогда Аленку обычно отправляют погулять на площадку, а сами сидят на скамейке и разговаривают.
   – Я не знаю, что это за тетя, солнышко. Не оглядывайся, это неприлично. Иди нормально. Нам нужно как можно быстрее попасть домой.
   От волнения прямо перед дверью подъезда Мария уронила ключи. Они загрохотали и чуть не покатились прямо к ливневому стоку. Попади они туда – и все было бы кончено: она настигла бы их, и ничего поделать было бы уже нельзя.
   «Не понимаю, что у нее на уме. Был бы Женя здоров, он бы сразу все выяснил. А так только и знай, что бегать от нее. Тем более говорить ничего не хочет. Вот же везет мне на всяких сумасшедших нарываться. Как будто в клинике их мало!»
   Кое-как с помощью Аленки Мария подняла ключи, открыла дверь в подъезд и, придерживая пакет с продуктами, с силой ее закрыла. Мария не рассчитала силы. Дверь хлопнула так, что по подъезду прокатился страшный грохот, напоминающий раскат грома в скалистой местности. Мария испугалась, но тут же понадеялась, что кто-нибудь выглянет на шум и тогда она все расскажет, попросит помощи. Но напрасно – был вечер, и все сидели в своих клетках, поглощая ужин и уставившись в говорящие и показывающие ящики. Мария и сама бы не вышла на шум в такое время, разве что посмотрела бы в глазок, нет ли кого за дверью.
   Оказавшись в квартире, Мария почти сразу забыла и о своих страхах, и о той женщине. Она уже была в другом мире с другими стремлениями и приоритетами. И приоритетом номер один была Аленка. Шипела на плите кастрюля с рисом, щелкали под крышкой сковородки куриные ножки, а Аленка весело плескалась в ванной, натаскав в нее игрушек. Мария сбегала в ванную, вернулась, держа на руках Аленку, завернутую в большое полотенце, усадила ее на стул, а сама крутилась, бегая от плиты к холодильнику, как заведенная. Обычное дело, не хватало только Евгения с его вечными шутками и декламацией стихов.
   Вечер не тянулся, а бежал вперед. Мария не заметила, как подошло время укладывать Аленку спать. Дочка капризничала и просила что-нибудь почитать.
   – Ну, мама, читай, – твердила она.
   Мария нехотя согласилась, но когда взяла в руки книгу и открыла ее, то сразу отвлеклась на какой-то посторонний звук и сразу же отдала книгу обратно Аленке: это был звук телефона. Он наигрывал мелодию и вибрировал, находясь в сумочке, уже несколько минут кряду. «Наверное, мама, сейчас начнется выяснение, допрос, – вздохнула Мария. – Неужели не устала за день и не спится?»
   – Да иду я, иду, – сказала она, надевая тапки, нехотя поднимаясь из кресла и понимая, что разговаривать с телефоном, откровенно говоря, глупо.
   Но это была не мама. Номер был знакомый, но чей именно, Мария вспомнить не могла. Снимать трубку или не снимать?
   – Да, кто это? – Мария ответила довольно грубо, так она поступала крайне редко, можно даже сказать, что тщательно избегала таких ситуаций.
   – Это Эдуард, вы обращались ко мне несколько дней назад и…
   – И вы пропали, а потом решили позвонить мне именно сегодня и так поздно, когда я уже ничего не соображаю. – Забывчивость и необязательность со стороны окружающих раздражали Марию, и она не стеснялась лишний раз об этом напоминать. – Воспитанные люди по всякой ерунде в такое время не звонят. У меня же дочь, вот как не догадаться!
   Мария закипала. Конечно, это было следствием последних бессонных ночей, переживаний за мужа, неожиданного появления этой женщины и новой встречи с ней. Эдуард какое-то время просто молчал и слушал. Людям, находящимся в состоянии стресса, свойственно стремление выговориться и лучше, если кому-нибудь незнакомому или малознакомому.
   – Послушайте, – сказал он наконец совершенно спокойно, однако в его голосе Мария угадала волнение и насторожилась. – Вы должны прийти сегодня ко мне, мне нужно вам очень многое рассказать о вашем муже, и это разговор долгий и совсем не телефонный.
   – Вы смотрели на часы? – еще раз переспросила Мария. – Уже одиннадцатый час, куда я пойду? Вы с ума сошли?
   – Вызовете такси и пойдете, вернее, приедете. Речь идет о жизни вашего мужа. Все слишком запутанно. Но вы должны это узнать, и обязательно сегодня. С вами ничего не случилось? Никаких угроз или чего-то подобного?
   – Нет, – тихо ответила Мария, заглядывая в комнату к дочери. – Раз это так срочно, то сейчас придумаю, кто присмотрит за дочкой, и поеду к вам. Но учтите, если это какая-нибудь ерунда, то…
   – Это не ерунда, и вообще не смейте так говорить. Жду вас к полуночи, нужно все вам рассказать сегодня же, пока петля событий не затянулась и не случилось еще чего. Адрес вы знаете. До встречи.
   Экстрасенс бросил трубку. Мария накинула халат, вышла на лестничную клетку и позвонила в соседнюю квартиру. Долго не открывали. Мария позвонила во второй раз – и тогда послышались шаги.
   – Тетя Катя, это я, Маша, откройте, пожалуйста, – жалобно простонала Мария, представляя, что тетя Катя в этот самый момент заглядывает в глазок и решает ту же самую головоломку, что решала Мария несколько минут тому назад, открывать или не открывать. – Ну, очень надо, тетя Катя.
   Соседка открыла дверь с таким видом, будто ее заставили поднять с десяток гантелей, с ними упасть и отжаться.
   – Маша, я уже спать собиралась. А тут слышу, звонок и еще звонок. Дай, думаю, схожу посмотрю, кто так поздно, а это ты.
   – Тетя Катя, мне очень нужно сейчас уехать и, наверное, до утра. Но утром я приеду, вы не думайте. Мне только за Аленкой посмотреть. Это важно, там дела, связанные с Женей. – Мария говорила сбивчиво, но сосредоточиться у нее не получалось. – Тетя Катя, пожалуйста, я оставлю вам ключи, если что, Аленка вам позвонит. Тетя Катя, пожалуйста.
   После небольшого внутреннего колебания тетя Катя согласилась.
   – Давай ключи. Поставлю телефон рядом, а то знаешь, как мне, старухе, тяжело вставать и идти к телефону.
   – Спасибо, спасибо вам, тетя Катя, – твердила Мария, отдавая второй комплект ключей, тот, что обычно был у Евгения. – Аленка сейчас заснет, не будет вас беспокоить.
   Аленка и вправду уснула – когда Мария вернулась в квартиру, она уже спала. Мария оставила рядом с ней лист бумаги, на котором крупными буквами было написано «Тетя Катя». Так она поступала всегда, когда муж был где-нибудь на даче, а ее срочно вызывали в клинику на дежурство.
   Тихо собравшись и пройдя по квартире, чтобы все проверить, Мария закрыла дверь и спустилась по лестнице вниз. Выходила из подъезда она с опаской, оглядываясь по сторонам. Но, кроме парочки, сидевшей на детской площадке с пивом, ее взгляд не поймал никого.
   – Слава богу, – вздохнула Мария и отправилась к автобусной остановке.
   Автобуса, как ни странно, долго ждать не пришлось. Он пришел почти сразу. Будто специально все складывалось так, чтобы Мария попала к экстрасенсу именно в тот вечер. И соседка, согласившаяся присмотреть за дочкой, и автобус именно того маршрута, что требовался. До улицы Комсомола было остановок десять, не меньше. Мария села у окна и смотрела на улицы, пыльные, чуть прихорошившиеся распустившимися зелеными ветками. По правде, она не любила весну и говорила, что любит лишь потому, что весну обожал Евгений, а она обожала его. И вот Мария тоже начала находить в весне что-то свое, очень светлое. Только Евгений был далеко, хотя и с ней даже в таком тяжелом состоянии. Марии больше всего на свете хотелось, чтобы он сидел сейчас с ней рядом и строго следил, чтобы она не пропустила нужную остановку.
   Мария добралась довольно быстро, еще не было полуночи, а она уже стояла перед тем домом, где уже однажды была, и вспоминала, что нужно сделать. Но Эдуард ее опередил. От неожиданности Мария даже отскочила назад – впрочем, испугался бы каждый на ее месте. Эдуард стоял в дверях подъезда.
   – Я увидел вас в окно и решил спуститься. Хорошо, что вы приехали так быстро. У нас мало времени, очень мало. Проходите.
   В квартире почему-то не горел свет, и пришлось пробираться сначала на ощупь, потом наугад. В той комнате, где Мария была во время первой встречи, к креслам был придвинут стол, на котором горели свечи. Их дрожащее пламя и освещало комнату. Скудный вечерний свет фонарей с улицы задерживался в плотных шторах.
   – А теперь внимательно слушайте меня и старайтесь ничего не упустить, – сказал Эдуард, усевшись в кресло напротив Марии и закрыв лицо руками. – Я знаю, что скажу страшные и очень тяжелые для вас вещи, но не сказать их вам не могу. Вы в опасности. И надо действовать сейчас. Я скажу так: вы должны смириться с тем, что ваш муж… он больше уже не вернется.
   – Послушайте, что вы такое говорите? Он в клинике, с ним врачи…
   – Дело не во врачах, дело в нем самом. Его заперли в замке с такими же, как он, художниками. Это не случайная жертва. И выбраться оттуда он не может. Точнее, может…
   – Если может, то пусть возвращается. Я его жду, и как без него быть, я не знаю. – У Марии подбирался комок к горлу. – А если вы все это придумали? Почему я вам должна верить? Вы просто хотите сейчас сделать так, чтобы я сдалась, поверила вам и ходила на какие-нибудь сеансы за огромные деньги. Так, скажите, сколько я вам должна? Давайте рассчитаемся и разойдемся, не будем друг у друга отнимать время.
   Мария встала с кресла, открыла сумочку и стала искать кошелек. От волнения ее руки дрожали и не слушались. Прядь волос спустилась на лицо и мешала. Мария поправила волосы и в этот же момент выронила сумочку.
   – Все эти ваши спектакли, – тихо сказала она, – мне надоели. Как я не верила всяким колдунам, так и не верю. Говорили мне всегда, что это только развод на деньги.
   – Сядьте, – почти приказал Эдуард, привстав в кресле. – Вы никуда не уйдете, пока не выслушаете меня. И никаких денег мне не нужно. Я не беру денег, когда речь идет о здоровье или жизни.
   – А на что, простите, вы тогда живете? На что все это? – Мария показала рукой на окружающую, далеко не бедную обстановку. – Не иначе как с таких, как я. Пользуетесь чужими несчастьями…
   – Буду считать, что я этого не слышал. Не надо мне ваших денег. Я деньги беру только за розыск всяких пропавших предметов, угнанных машин и прочую ерунду. Но ваш случай не такой. – Эдуард понизил голос, но вдруг что было силы закричал: – Сядьте сейчас же и слушайте меня внимательно! Если с вашим мужем я уже ничего не могу исправить, то с вами и вашей дочкой сделать это просто обязан.
   Мария покорно села обратно в кресло и заплакала.
   – Душа вашего мужа должна навечно остаться взаперти, это жертва, которую он несет для того, чтобы не страдали другие. Он думает о вас постоянно, особенно о дочке. Он пытался вернуться, но это невозможно. И когда о его попытках стало известно им, то они разрешили ему обменять себя на вас или дочку, поставили перед выбором. И он отказался этот выбор сделать. Вы все еще не верите мне?
   – Нет, не верю. Простите меня, но не верю.
   – Хорошо. – Эдуард повернулся к столу и, ухватившись за край, пододвинул его поближе. – Сейчас смотрите на свечи очень внимательно.
   Все происходило не так, как показывают в мистических фильмах. Эдуард взмахнул руками над пламенем свечей так, что они чуть не потухли. В тот момент, когда пламя в очередной раз дрогнуло, Мария рассмотрела фотографию мужа, лежавшую в центре стола. Она хотела что-то спросить у Эдуарда, но ей показалось, что он спит, закрыв глаза и откинувшись в кресле. Что-то подсказывало ей, что нужно поступить точно так же. Едва она закрыла глаза и попыталась представить себе мужа, его взгляд и улыбку, как этот образ превратился в ту женщину, что преследовала ее на протяжении двух дней. Эта женщина смеялась и что-то говорила, и эти слова Мария повторяла, словно свои.
   – Если ты хочешь вернуть мужа, то тебе придется убить себя или дочь. Выбирай, если тебе так дорога его жизнь. Что, не выбрать? – Женщина рассмеялась. – Тогда оставайтесь жить, как живете. И забудь о нем навсегда. Сожги картину, немедленно сожги картину! Ты даешь ему лишние надежды, пока есть эта картина. Сожги ее… сожги… сожги…
   Перед ней проплыли образы комнаты, картины, мужа, склонившегося над ней и наносящего штрих за штрихом. «Я тебе обещаю, любимая, что закончу и отдохну», – слышала она впервые за долгое время его голос, причем настолько отчетливо, что не могла оторваться, хотела слушать и далее. Вот Евгений сидит на кухне и пьет чай, подливая в чашку из маленького заварочного чайника. Он задумчиво смотрит в окно, периодически щелкает пальцами, на которых виднеются несмытые следы краски. Он допивает чай, оставляет чашку на середине стола, возвращается в комнату, всматривается в картину и падает.
   «Помоги мне», – шепчет ей он. Он перед ней в клинике. И будто бы не лежит на койке, а сидит рядом, гладит ее волосы, ласкает руки и заглядывает ей в глаза. «Ты ведь сделаешь все, чтобы помочь мне?» – спрашивает он и исчезает, не дожидаясь ее ответа. Вернее, остается лежать на койке. А она неизвестно зачем бежит по пустому коридору клиники и кричит: «Стой, пожалуйста, не уходи от меня». Его не видно, но он все дальше и дальше от нее. Ему пора. Его ждут. Она видит его в небольшой комнате со стенами из каменных блоков, среди пыльных книг, над одной из которых он склонился. Вокруг темно, он с трудом различает, что написано в книге, но все равно с упорством продолжает читать. «Почему ты не рисуешь? – хочет спросить она. – Где твои кисти и краски. Или ты изменил себе и больше не рисуешь?»
   – Машенька, – говорит он ей. И больше ничего. Даже не смотрит на нее.
   И снова она увидела ту женщину. «Это ведьма, – спокойно сказал Евгений. – Их много, они меня не отпустят, только в обмен на вас с Аленкой. А я этого не могу. Жить, понимая, что пожертвовал вами ради этого… Нет, это ужасно, противно, чудовищно. Поверь, так лучше. Ты не сможешь обо мне забыть. Но будешь с Аленкой. У вас все сложится, вы станете радоваться жизни, чего я уже никогда не смогу. Я смогу лишь быть здесь, зная, что у вас все в порядке. Я здесь не один, поверь. И даже если я буду последней сволочью и решу вернуться обратно, сделав жертвой тебя или Аленку, то все, кто здесь со мной, они могут погибнуть. Их души умрут, так и не познав свободы, в этом замке. Сожги картину. Сожги ее… сожги… сожги…»
   И темнота, сумрак, каменные стены.
   – Эй, вы в порядке?
   Мария очнулась оттого, что кто-то несколько раз ударил ее по лицу.
   – Ну вот, кажется, в порядке. Не думал, что все зайдет так далеко. Надеюсь, вы видели то, что видел я?
   – Я видела Женю, – пытаясь прийти в себя, пробормотала Мария. – Но все это было так быстро, что я почти ничего не смогла запомнить. Только то, что он просил меня зачем-то сжечь картину.
   – Так и есть. – Эдуард разминал косточки на пальцах, отчего они похрустывали.
   Мария прижалась к креслу и задрожала, осознавая наконец, что уже произошло и что вот-вот произойдет.
   – Который час? Господи, где же часы? Есть в этом доме часы?
   – Половина шестого утра, вы здесь сидите около шести часов.
   – Картину действительно нужно сжечь? – Мария снова засобиралась. – Когда? Значит, это все из-за какой-то дурацкой картины?
   – Как можно быстрее. – Экстрасенс отвернулся, чтобы не видеть глаз Марии, из которых струились слезы. Свечи догорали. С ними догорали и последние надежды Марии на то, что муж выкарабкается. Доля скептицизма в ней все еще оставалась. Но столько совпадений быть не могло. У нее тоже была мысль о том, что все случившееся с Евгением как-то связано с картиной, но все, что не вписывалось в привычные рамки, она сразу же отметала.
   – А если все не так, как мы думаем? Если это всего лишь наша безумная фантазия и все эти ваши магические уловки?
   – Как бы мне хотелось, чтобы все было именно так. – Эдуард продолжал смотреть в окно. И даже когда Мария ушла и он слышал ее всхлипывания, шаги и хлопнувшую дверь. Он напрягал все свои силы, стараясь что-то изменить. Но все уже было решено.
   Если бы Мария даже захотела, то не вспомнила бы, как поймала, выбежав на середину улицы, машину. Как поехала в клинику и полтора часа провела рядом с мужем – их последние полчаса вместе. Как обняла его и прошептала: «Я люблю тебя, будь всегда со мной». Как пришла домой, разбудила дочь, накормила ее завтраком и отвела в детский сад, озираясь по сторонам и ожидая увидеть ту женщину.
   Как бегом вернулась домой и, не разуваясь, прошла в комнату, в которой стояла картина. Как провела рукой по картине, погладила, словно прощаясь, силуэт, появление которого так ее смутило. Сходив на кухню, она пришла с большой тарелкой, зажигалкой и бутылкой жидкости для розжига, которую Евгений собирался опробовать на шашлычных посиделках в майские праздники на даче. Еще совсем недолго Мария простояла в сомнениях, а потом просто сорвала холст с мольберта, свернула его, перегнула, положила на тарелку, облила жидкостью и попыталась поджечь. Зажигалка никак не срабатывала. И так и не сработала. Бензин вспыхнул просто от искры из-под кремня.
   Не вспомнит и то, как комната наполнилась дымом, как шипела, сгорая, краска. Как, закрывая лицо от пламени, увидела в его отблесках ту, что была ведьмой. Она стояла в углу комнаты, усмехаясь, опустив голову, а когда картина догорела, сразу же исчезла. Как зазвонил в кармане куртки телефон и взволнованный Александр Александрович, заикаясь, сказал:
   – Маша, прости нас, пожалуйста. Мы сделали все, что могли. Это стволовой инсульт. Полчаса назад Женя… Ты врач, понимаешь. Приезжай, потому что ты нужна нам. Тебе нельзя сейчас оставаться одной. Машенька, прости.

XI

   Художник все видел. Он тоже был там и наблюдал, как горит его картина, натворившая столько несчастий, перечеркнувшая его жизнь. И слышал то, чего не слышала Мария, как ведьма сказала:
   – И снова все повторяется, еще ни один из вас не воспользовался своим шансом. Тогда зачем он вообще дается? Догадываешься?
   – Догадываюсь, – ответил Художник. – Никакого шанса не было. Ты заранее знала, что так будет со мной, как и со всеми. Я уверен: даже если бы я захотел поменять себя на жену или на дочь, ты бы не позволила это сделать. Ты же женщина. И ты мать. Я все знаю. Ты сама приносишь Франсису еду. Это ведь твою дочь он пощадил и не попросил ничего взамен?
   Ведьма отвернулась и, скрываясь из виду, словно напомнила:
   – Ты в замке навечно, твоя душа никуда отсюда не двинется.
   Художник долго не разговаривал ни с кем, даже с Франсисом. И в споры с Лукасом не ввязывался. Как и остальные, он просто часами сидел и молчал. Еще свежи в памяти были слезы жены и дочки, причитания тещи на похоронах, где он стоял в стороне и прощался сам с собой. Нелепое ощущение. Вот ты. Здесь и сейчас все происходит, а ничего исправить нельзя.
   Так длилось долго, затруднительно сказать сколько, потому что там, где был Художник, не было времени. Чтение помогало ему развеяться, оттолкнуть от себя дурные мысли и почерпнуть что-то неожиданное для себя. За чтением Художника никто не беспокоил. Это было интимное занятие – интимное во всех смыслах этого слова. Иногда он принимался читать вслух, шепотом про себя проговаривая слова. Тишина разносила шепот по замку. Лукас предпочитал в такие моменты схватить со стола глиняный кувшин и отправиться вниз-за водой, сидеть долго под землей, слушая и наблюдая, как капли воды срываются из трещины между камнями и падают вниз.
   – Все еще думаешь о них? – спросил Художника Франсис, когда, по его мнению, для этого пришло время. – Подумай о себе. Здесь, взаперти, можно сойти с ума от своих мыслей, от воспоминаний о прошлом.
   Глаза Художника загорелись.
   – Франсис, я хочу тебе кое-что показать, только прошу, не осуждай меня и никому не говори о том, что ты увидишь. Идем наверх, там нам никто не помешает.
   Наверху, в библиотеке, оглядевшись, Художник просунул руку за книги и достал оттуда сверток серой ткани, той самой, в который был завернут хлеб. Художник тогда стащил эту ткань и спрятал. Дрожащими руками он развернул ткань, разложив ее прямо на полу.
   – Вот, старик. Только молчи, умоляю, ни слова.
   На ткани углем был начертан рисунок. Франсис покачал головой и улыбнулся. На рисунке был большой дом, сквер перед ним, детская площадка, а на ней двое – девочка и молодая женщина с длинными волосами, с изящной фигурой и чуть угловатыми плечами. Женщина придерживала панаму, которая слетала от порыва ветра. А девочка сидела на скамейке, раскрыв книгу, и вопрошающе смотрела на женщину, будто говоря: «Почитай мне, мама».
   – Это они, старик, понимаешь? Это они, мои любимые, я их помню. И что бы ни говорили ведьмы, я всегда буду помнить. И если уж из-за картины я попал сюда, в заточение, то почему благодаря картине не могу вернуться назад? Молчи, просто молчи и не отнимай у меня этот призрачный шанс. Пусть он ничтожен и пусть все это выглядит смешным, но я не могу без этого, старик, просто не могу. И мне не важно, выпадет ли мне когда-нибудь возможность выйти из этого замка или нет, я просто хочу верить, что пусть не у меня, но у кого-то же это получится!
   А там, куда Художник больше никогда не вернется, наступало утро. Люди снова толкали друг друга в автобусе и не замечали того, что происходит вокруг. Им не было никакого дела до прорывавшихся наружу красок весны, до появлявшихся на деревьях листьев, до игры света и тени на немытых окнах домов и поблескивания лужиц в трещинах в асфальте. И когда на очередной остановке в автобус протискивалось еще несколько человек, кто-то из глубины обязательно раздраженно спрашивал:
   – Чего там толкаетесь, как бараны?
   И все обращают взоры туда, где кто-то кого-то нечаянно задел, а не по сторонам. Мимолетный конфликт оказывается интересней всего происходящего вокруг. Вот и парк. Деревья уже совсем зеленые, как и газоны. И гуляют по парку не только одиночки с собаками, для которых не существует плохой или хорошей погоды, ветра и дождя. На скамейках даже в ранний час можно заметить парочки, кидающие крошки от припасенного накануне на обед, но так и не съеденного бутерброда.
   Хотя и в лицах тех, кто спешит на работу или учебу, появляется что-то такое, чего не было до этого. Какая-то неведомая сила заставляет их чаще улыбаться, стараться не поддаваться всеобщему озлоблению в те моменты, когда кто-то кого-то толкнул или не выпустил на остановке.
   Что, если суету действительно перенести на холст? В каких красках она будет изображена? То, что не в серых и унылых, – это абсолютно точно. У Художника в руках лишь кусочек угля, но Франсису кажется, что цвета на его картине невероятно яркие. И синяя блузка на Марии, и красная глянцевая обложка книги, и скамейка, выкрашенная в зеленый цвет, с которой краска сходит какими-то по-особому живописными кусками.
   – Нравится? – спросил Художник, чувствуя, что старику молчание дается трудно и он с трудом сдерживает слова в себе. – Я знаю, что нравится. Здесь, конечно, много фантазии. И дом выглядит у нас немного по-иному, и эту скамейку давно заменили. Но все равно, старик, это все со мной, я все это помню! Я боялся, что тут же забуду, когда картина будет сожжена. Когда я смотрел, как она горит, мне хотелось расплакаться. Но теперь…
   – Теперь посмотри, что я тебе покажу, – тихо сказал Франсис, потянулся к полками с книгами и достал ту, что была в самом низу. Волнуясь, он раскрыл ее. В середину книги был вложен пожелтевший лист бумаги, на котором были нарисована молодая женщина и двое мальчиков лет двенадцати.
   – Я там остановил свой взгляд, в паре штрихов тому назад, – продекламировал Художник и улыбнулся.

Бремя тела

I

   В душной комнатушке на рабочей окраине у окна сидела женщина. Она сидела ровно, выпрямив спину, почти не двигаясь, вслушиваясь в каждый звук, доносившийся с улицы, где вдали, за рядами прижавшихся друг к другу домов, торчали огромные заводские трубы. Она вздрагивала, когда слышала даже пустяковый шорох на лестнице за дверью и из коридора. Лаяли собаки, в соседней комнате за дверью о чем-то разговаривали, и был слышен детский смех. Где-то внизу, в квартире инженера играл патефон: пластинок у соседей было не так много, она уже успела выучить наизусть все песни, те, что они любили заводить.
   Рядом на окне в потемневшем надтреснутом керамическом горшке стояла герань. Изредка женщина тянула руку и искала ею листья, чтобы прикоснуться к ним и слегка погладить. Листья покачивались на сквозняке.
   – Маша, это ты? – неожиданно спросила она, продолжая сидеть неподвижно. – Не молчи, прошу тебя. Как там Ларочка?
   Маша стояла позади, в коридоре, сжимала в руках обернутый полотенцем небольшой металлический чайник, из носика которого струился пар, и чашку.
   – Ларочка гуляет во дворе, – ответила Маша. – Я тебе из кухни принесла, попей чаю. Жарко. Ты не простудись у окна, может быть, прикрыть его?
   Маша волновалась за сестру, наверное, больше, чем за ее дочку Лару.
   – Нет, нет, Маша, мне так хорошо. Свежий воздух, да и Ларочку…
   Она, конечно, хотела сказать о том, что так ей лучше видно, как во дворе беззаботно играет дочь, носится вместе с другими детьми.
   Но вот уже год, как она не видела ничего. Врачи говорили, что это временно и быстро пройдет. «Это нервное, голубушка, обстановка и климат совсем не способствуют покою, – утверждал один врач, – вам бы целебного южного воздуха вдохнуть. В другое время это можно было бы исполнить, но, увы, не сейчас. Но это все пройдет, надобно лишь подождать, набраться терпения».
   Терпения у нее было хоть отбавляй. Тем более что вполне отдавала себе отчет в том, что, вероятно, зрение никогда не вернется к ней. Ей было тяжело ходить, подчас трудно дышать, потому, только сидя у распахнутого во двор окна, она могла дышать полной грудью и не чувствовать головокружения.
   – Я видела его, Маша, и слава богу, что теперь не вижу, – бросила она как-то раз сестре, – ты не представляешь, что я чувствовала, когда видела его. Он был со мной повсюду, не отпускал меня, не давал проходу ни на минуту! Сначала это было пару раз в неделю, затем все чаще и чаще, каждый день, каждый час, каждую минуту. Везде, где бы я ни была. Нет, он так просто меня не отпустит, но так я его не вижу, не дрожу при каждом его появлении. Не дрожу! Но он здесь, Маша, он сейчас здесь и смеется над нами. Но я больше его видеть не хочу! Будь он проклят!
   Слезы потекли из ее глаз, она принялась нащупывать платок, чтобы промокнуть их. Маша сидела рядом и чувствовала, как дрожать начинала и она. Маша оглядывалась по сторонам, стараясь понять, кто из соседей мог пристально следить за сестрой, но так никого и не приметила рядом. В коммунальной квартире было тихо: она оживала лишь вечером, когда на заводе давали гудок, да по утрам, когда все собирались на работу.
   Она чувствовала, как солнце освещает ее лицо. В первую половину дня до полудня солнце лишь робко выглядывало из-за козырька крыши, и в комнате стоял полумрак. Она не видела его, она его представляла в памяти и ощущала по тому, каким прохладным и неподвижным был воздух. После полудня комната оказывалась залита солнцем. Даже листья герани становились тепловатыми, нежными. Ей нравилось прикасаться к ним и подставлять солнечному свету лицо. Когда солнце пекло особенно неумолимо, ей казалось, что она даже немного различает сквозь тьму слепоты его свет.
   – Маша, прошу тебя, открой-ка пошире окно, – напрягаясь, кричала она сестре, и та почти бегом направлялась из кухни к ней.
   Ей нравилось слушать дождь. Она представляла, как крупные капли ударяются о стекло и стекают вниз, как они бьются о подоконник. Шум дождя позволял ей отогнать от себя раздумья о том, что она больше не может видеть. Во время дождя она без помощи сестры на ощупь оттягивала шпингалет и распахивала окно. Дышалось так легко, что, не присев обратно на стул, она непременно потеряла бы сознание.
   Она больше не видела его. И не увидит никогда, что он рядом, что он смеется над ней, что он указывает ей, что надо делать, а что нет. Слепота – это слишком высокая цена, спору нет. Но она могла это себе позволить, зная, что рядом есть сестра, муж, родственники, соседи, которые не дадут пропасть ей и ее дочке Ларе.
   – Мамочка, мамочка! – Понадобилось меньше года, чтобы Лара полюбила забираться к маме на колени и тоже смотреть в окно. – Мамочка, пойдем гулять! Мамочка, хочешь, я покажу тебе, что нарисовала?
   Она проводила дрожащей рукой по рисунку – шершавому листу, улыбалась, стараясь не напугать дочку своим недугом.
   – Очень красивый рисунок, Ларочка, очень, особенно эти цветы.
   – Мамочка, ты же не видишь, откуда ты знаешь, что здесь цветы? – по-детски удивлялась Лара. – Наверное, ты умеешь подглядывать. Да, мамочка?
   – Кто тебе сказал, Ларочка, что я ничего не вижу?
   – Тетя Маша.
   – Я все вижу, любимая, все вижу, – вздыхала она. – Для того чтобы видеть, не нужно смотреть. Когда-нибудь ты поймешь это. Многие смотрят, но ничего не видят, хотя смотрят почти в упор. А есть такие люди, которые видят, хотя видеть не могут.
   Она тяжело вздохнула, привстала, не переставая улыбаться. Лара держала ее за руку и тянула на кухню, где с утра до вечера хлопотала сестра, жившая с семьей в другой комнате, где пахло сыростью и все было завешано сушившимся бельем. Квартира была поделена фанерной перегородкой, за которой жили посторонние люди.
   – Здравствуй, родная.
   Она научилась различать тяжелые шаги мужа и его прерывистое усталое дыхание. Он приходил домой ровно через двадцать минут после заводского гудка, возвещавшего о том, что рабочий день окончен. Она радовалась его приходу – у нее было все, к чему она стремилась, о чем мечтала в юности. И это все она самым тщательным образом берегла.
   Изредка она выходила на улицу. Она опиралась на руку мужа и старалась не оступиться. Ей было тяжело спускаться по лестнице, она задыхалась. Еще тяжелее было подниматься обратно. Но это было можно стерпеть, взять себя в руки, передохнуть и, попросив мужа и дочь не торопиться, осторожно отсчитывать ступеньки – ровно пятьдесят, а вместе с порогом и крыльцом пятьдесят две. Это было лучше, чем чувствовать на себе его взгляд, не быть способной спрятаться, убежать от него. В любой момент оглянуться по сторонам и с ужасом обнаружить его. И даже если не обнаружить, то все равно понимать, что он где-то рядом.
   Вечером она, двигаясь на ощупь, укладывала Лару спать на маленькой кроватке, спрятанной за трюмо. Она читала ей сказки и, даже когда ослепла, продолжала это делать по памяти. Только теперь за ней никто не наблюдал, не насмехался, не пытался подсказать, не путал строчки букв на страницах. С ним было покончено. Она отказалась видеть его. Ему не место в ее жизни.

II

   Единственное, что помнила Ксения о бабе Ларе, – это запах ее любимых духов «Красная Москва» и посиделки на кухне маленькой квартирки. Баба Лара часто заводила разговор о вещах, казавшихся Ксении совершенно неприемлемыми для обсуждения даже с глазу на глаз. Баба Лара рассказывала и пересказывала семейные предания и услышанные из чьих-то уст истории, переплетала их воедино, охала и ахала от того, что из этого получалось.
   – Твоя прабабка была сильной женщиной, о, сильной, поверь мне на слово, Ксюша. Часть ее силы и мне передалась, но времена были не те, чтобы этой силой воспользоваться, совсем не те. Мать твоя отродясь сил в себе не находила, видать, ее поколению не передалось. А у тебя есть, поверь старухе. – Баба Лара откинулась на стуле и принялась теребить и без того потрепанный край клеенки. – Да вижу я, все я вижу, что силушка эта в тебе есть, да ты сама пока этого не видишь, не понимаешь и не хочешь понимать.
   – Ну хорошо, баба Лара, как ты говоришь, есть у меня какая-то там сила. И что? Как мне ею пользоваться и на что она мне? – Ксении все эти разговоры о силах, заговорах не нравились, но она прощала их бабушке, списывая все на ее преклонный уже возраст. – Если бы эта сила помогла экзамены сдать или бесплатно на концерт, в кино пойти, я еще понимаю. А так, по жизни, типа есть, и все?
   Есть стопроцентные скептики, не принимающие на веру абсолютно ничего, старающиеся все так или иначе вызывающее сомнение взвесить своим разумом и сделать собственные выводы, никак не пересекающиеся с чужими. В Ксении этого скептицизма было, конечно, не сто процентов, но процентов сорок точно. Ксения водила ложкой по кромке чашки и разглядывала чаинки, плававшие на дне.
   – Ты еще маленькая, не понимаешь. У твоей прабабки тоже не сразу это все появилось. Только она душила эту силушку в себе, да не рассчитала, вот здоровье потеряла. Ты сама решишь, что тебе со своими способностями делать. Не делай этого, не повторяй ее ошибок. А с остальным приложится, обязательно приложится.
   Это было незадолго до отъезда Ксении из провинциального Череповца на учебу. В школе она училась не то чтобы хорошо. Но перспектив для себя в Череповце не видела. Баба Лара, как и мама, поддержала Ксению в этом решении.
   – Тут нечего искать, кроме заводов, где и без того вся наша семья положила жизнь и здоровье, – сказала мама. – Кто знает, быть может, тебе удастся из этого болота вырваться. Или же выучишься и вернешься уважаемым человеком, себе применение найдешь.
   Проводы на учебу в столичные Москву и Петербург из всех действительно небольших или считающихся таковыми городов, городков, поселков, деревень, станиц, хуторов одинаково похожи друг на друга. Иногда кажется, что это десятилетиями практикующийся церемониал, тайна которого передается лишь из уст в уста. Неделю или две собираются вещи – нужные и ненужные, старые и новые, полезные и бесполезные. В последний день, когда оказывается, что гора вещей не просто не влезает ни в какие рюкзаки и сумки, но и банально является неподъемной, начинается дичайшая суета. Все разбирается, разгребается, сортируется. В итоге все нужное оставляется дома, а ненужным доверху забиваются сумки.
   Баба Лара не позволила разыграть это действие на Ксении. Она сама помогла Ксении собрать все вещи, она же проводила ее на вокзал. «Возьми, пригодится», – сказала баба Лара, сунув в руку Ксении какой-то флакончик. Уже в поезде Ксения рассмотрела его. Это были духи «Красная Москва».
   Баба Лара умерла спустя несколько месяцев после отъезда Ксении в Петербург и ее успешного поступления в институт.
   – Знаешь, Ксюш, не приезжай, не стоит, – тихо-тихо, вздыхая, сказала по телефону мама. Ее голос показался Ксении как будто незнакомым, совсем холодным. – Лучше запомни бабушку такой, какой она была для тебя. Еще не хватало, чтобы она осталась для тебя сморщенной старушкой, лежащей в гробу. Да и сама бабушка бы не позволила тебе сорваться с учебы ради того, чтобы приехать на похороны. Лучше учись, к сессии готовься, чтобы бабушка могла гордиться тобой.
   Ксения долго бродила по городу, покрытому тонким слоем первого снега, тающего под ногами. Она не чувствовала боли. Почему-то ей начало казаться, что сама баба Лара ждала этого момента. Удивившись чудовищности мысли, которая пришла ей в голову, Ксения постаралась отогнать ее от себя. Надев капюшон, она зашла в церковь и стояла, глядя на алтарь. В церкви было душно. Поставив свечку, Ксения быстро вышла и зашагала дальше, не снимая капюшон.
   «Баба Лара, прости, что нет меня сейчас рядом с тобой, что я никуда не поехала и не увижу тебя в самый-самый последний раз. Но я точно знаю, что не я с тобой, а ты со мной теперь всегда. Ты же не оставишь меня, правда? Только жалко, что мы с тобой больше не поболтаем у тебя на кухне, ты передо мной больше не разложишь фотографий нашей многочисленной родни. Какой же я была дурочкой, что не запоминала, кто есть кто, когда ты мне это рассказывала! Прости меня, баба Лара. Хотя спрошу у мамы, она, наверное, все знает. Пусть земля тебе будет пухом, баба Лара».
   Недалеко от перекрестка двух проспектов был сквер. Ксения шла мимо него и с удивлением смотрела на деревья. Снег начинал покрывать еще зеленевшие листья каштанов. Воробей выпорхнул из-под ног Ксении, но тут же вернулся. Он даже не думал улетать: чирикал, подпрыгивал. Ксения поковырялась в карманах куртки и нашла завалявшуюся пару семечек, которые и бросила воробью. Воробей весело чирикнул и принялся клевать. Было слышно, как он ударяет клювом по еще теплому, непромерзшему асфальту, на котором таяли падавшие редкие снежинки.
   – Эй, Никитина, да подожди ты, куда так бежишь! – Ксению окликнула и нагнала соседка по комнате, Надя. С ней они учились в разных группах и на разных потоках, но в общежитии почему-то им выпало делить друг с другом одну комнату. – Куда идешь? Идем с нами! Только не говори, что ты не хочешь погулять и развеяться!
   С Надей был парень в глухой ярко-оранжевой зимней куртке. Он обнимал Надю за плечо, но почему-то улыбался не ей, а Ксении и даже норовил подмигнуть.
   – Я просто гуляю, и все, никуда не собираюсь, – спокойно, даже отчасти печально ответила Ксения, отдернув перчатку и взглянув на часы. – Просто гуляю, скоро надо в общежитие возвращаться, к зачету готовиться. А вы куда?
   – Мы? – Ксения переглянулась со своим парнем. – Мы туда, куда надо. Сначала в клуб, там бесплатно до девяти вечера, а потом не знаю куда. Приду поздно, главное, чтобы общагу не закрыли.
   В полночь общежитие закрывалось дежурной вахтершей и ни под каким предлогом не открывалось до пяти часов утра. Все обитатели общежития, конечно, об этом знали, но почти каждую ночь Ксения сквозь сон слышала, как кто-то со страшной руганью стучится внизу в двери – комната располагалась на четвертом этаже как раз таки над самым входом. Для Ксении такая строгость с режимом не означала ничего – формальность, не более, – но ее соседку по комнате такой расклад просто бесил.
   – Ну, удачи вам, – бросила Ксения.
   – Идем с нами, с парнями тебя познакомлю, с моими друзьями, может, понравится тебе Костян или Ксива, – предложил Надин спутник. От него сильно несло пивом, настолько сильно, что Ксения повернула голову чуть в сторону, хотя это мало помогло. – Точняк, тебе Ксива понравится, он просто ботаник, самый умный. Ты заценишь его.
   – Идем! – настаивала Надя.
   – Я же сказала, что никуда не пойду, – раздраженно ответила Ксения и, уже разворачиваясь в другую сторону, добавила: – Не буду вам мешать, я совсем не в настроении, Надь. У меня дома неприятности, мне хочется побыть одной. И еще этот зачет завтра!
   Надя развела руками и зашагала с парнем дальше по тротуару. Ксения видела, как парень продолжал обнимать ее за плечо, а потом неожиданно его рука скользнула вниз. Надя захихикала: рука парня мяла ее ягодицы.
   – Ботаничка какая-то ненормальная эта твоя подруга, сразу видно, не питерская, с периферии откуда-то. – Ксения услышала голос парня Нади. – Но с Ксивой я ее как-нибудь познакомлю. Он таких цыпочек любит. Выжрет водяры и по пьяной дури сделает из нее нормальную чику!
   Ксения покачала головой. Соседка по комнате с самой первой недели, как они жили в общежитии, норовила ее с кем-нибудь познакомить. Вроде бы и в городе она была столько же, сколько и Ксения, всего ничего, пара недель во время поступления в институт и последняя неделя в августе, когда заселялись в общежитие и оформляли бесконечные справки и документы. Но у Нади уже с сентября в знакомых была чуть ли не половина общежития и городские, жившие неподалеку. У Ксении же с самого первого дня голова была забита учебой. Увлечение Нади знакомствами, тусовками и парнями она просто не понимала, хотя и делала вид, что и сама бы не прочь, да просто некогда. Все это была лишь маска, и то работавшая не всегда.
   Поздно вечером, когда Ксения уже спала, вернулась Надя. Она шумно открыла своим ключом дверь, покачиваясь на ходу, с трудом ее закрыла. Сквозь сон Ксения почувствовала исходивший с противоположной стороны комнаты тошнотворный запах дешевого коктейля из алюминиевой банки. Ксении снилась баба Лара, раскачивающаяся на скрипучем стуле на кухне и о чем-то рассказывающая, размахивая руками. Запах коктейля во сне сменился на «Красную Москву». Она ходила по квартире бабы Лары, остановилась у серванта, отодвинула стекло и держала в руках флакончик духов. «Ксюша, тебе же никогда не нравились мои духи, помнишь? – ласково говорила баба Лара. – Всегда маленькая придешь ко мне и плюешься, говоришь “Кака, баба”. Смешно даже припомнить тебя крохотной, еще несмышленой. Сейчас ты уже большая, совсем взрослая, студентка. Учись хорошо… хорошо… хорошо…»
   Зачет выдался непростой. Ксении была очень нужна стипендия. Что делать в чужом городе без работы, да еще и без стипендии? Писать домой, чтобы прислали денег? Нет, на это она пойти не могла. Свобода значила для нее очень многое. Конечно, свободой это можно было назвать довольно условно. Но требовать денег с родителей и родственников, когда они и так сделали все, что возможно для того, чтобы она поступила в институт, Ксения не могла.
   Математика ей никогда не давалась. Нужно иметь либо особый склад ума, либо фантастическую усидчивость, чтобы до конца разобраться в интегралах, матрицах и прочих вещах, которые трудно учатся, еще труднее сдаются на зачетах и экзаменах, но мало кому в жизни по-настоящему требуются. Ксения была скорее из тех, кто упорством и терпением все же осваивает то, что другим не под силу. Больше трех часов она билась над парой уравнений, два раза садилась отвечать, но каждый раз преподаватель отправлял ее готовиться и решать заново. С третьей попытки Ксения сдала зачет.
   – Везет тебе, – остановила ее на выходе из аудитории Надя, со своей группой тоже пришедшая сдавать зачет, но провалившаяся с первой же попытки, – а мне теперь еще раз приходить, только теперь не знаю когда. Интересно, как это тебе удалось сдать? Даже Михельсон не сдал!
   Ваня Михельсон был единственным парнем в группе Нади – маленького роста, полный, с пухлым личиком и такими же пухлыми ручонками, с копной вьющихся темных волос и в очках. Над Михельсоном подшучивали все, даже преподаватели. За все почти четыре месяца учебы этот зачет стал первым, который Михельсон не сдал.
   – А я учила и сдала, три вечера учила, если ты не помнишь, – Ксения убирала в рюкзак тетради, – и учила, между прочим, как следует.
   – Да ладно тебе выпендриваться, – Надя посмотрела на нее с усмешкой, – представь, сколько еще зачетов впереди будет. И что, к каждому ты будешь по три дня как ненормальная готовиться? Да ты сдохнешь через год. Или получишь диплом и будешь серой уставшей мышкой. Я так не хочу. Конечно, учу, но не настолько!
   – Как же еще учиться? Учить и сдавать. Интегралы и уравнения сдала, да и ты сдашь. Куда мы денемся.
   – Как? Губки поярче, юбочку покороче! – парировала Надя.
   – Да хоть вообще без юбки приходи, мне-то какое дело? – Ксения подключила свое чувство юмора, потому что понимала, что атмосфера накаляется: Надя была явно сильно расстроена тем, что не сдала зачет. И более того, завидовала Ксении, его сдавшей.
   – Нет, что-то тут не то! – констатировала Надя, щелкнув пальцами и зачем-то потормошив свои волосы. – Ты не могла выучить за три вечера эти гребаные интегралы! Ты, наверное, знала или предчувствовала, какие примерно уравнения тебе попадутся. Формулы для них и запоминала! Точно!
   – Отстань от меня со своей ерундой! Что я могла знать? Все, мне пора. До вечера! – Ксения, нахмурившись, еще раз посмотрела на Надю, которая продолжала демонстрировать свою нервозность и возмущение, махнула ей рукой и пошла по коридору подальше от аудитории, где продолжался зачет.
   «Ну и что, что Михельсон не сдал? Какая связь между мной и Михельсоном? Каждый сам отвечает за свои поступки, – возмущалась Ксения, спускаясь по скользкой мраморной лестнице в институте. – Может, Михельсон сам не хотел сдавать, сам понимал, что плохо учил. Или чувствует себя плохо. Да и какая разница, сдал кто-то или не сдал. Конечно, Надя с такого загула и с головной болью ничего сдать с первого раза не может. Но мне до этого какое дело? Правильно, никакого».
   На улице уже темнело. Поздней осенью трудно отличить день от вечера и вечер от ночи. Правда в городе, где прожила Ксения семнадцать лет своей жизни, темнело еще раньше, и к сумраку все привыкали с детства, оттого особенно ценили теплые летние дни с ранними рассветами и поздними закатами. Ксения снова вспомнила о бабушке, но погружаться в раздумья и воспоминания ей не хотелось. Она дошла пешком до небольшого парка, спрятанного у одной из самых оживленных улиц – несколько деревьев и массивная чугунная ограда будто бы скрадывали шум и любопытные взгляды прохожих.
   Пошел дождь. Ксения опомнилась и взглянула на часы.
   – Половина десятого, ну я и загуляла! – пожурила она сама себя, выходя за ограду сквера и снова погружаясь в городскую суету.
   В троллейбусе были свободные места, но Ксении сидеть не хотелось. Она встала на задней площадке и почти прислонилась к стеклу, по которому с наружной стороны, словно слезы, стекали ледяные капли дождя. От дыхания стекло почти сразу запотело. Ксения с трудом пыталась разглядеть мелькавшие за окном пейзажи.
   Перед очередной остановкой троллейбус подпрыгнул на какой-то неровности. Все пассажиры охнули, а Ксения чуть не упала, едва успев ухватиться за перила. Секундное замешательство – и она снова была спокойна и вглядывалась в унылые мокрые тротуары за стеклом. Но, потупив взгляд, она вдруг взглянула на само запотевшее окно троллейбуса и в недоумении нахмурилась. На запотевшем стекле было аккуратно нарисовано то, что нарисовано быть никак не могло. Впрочем, на стекле не могло быть нарисовано вообще ничего, так как Ксения стояла у стекла уже шесть или семь остановок кряду и сама она этого сделать не могла. Тем более такого.
   На запотевшем стекле троллейбуса ровно там, где стояла Ксения, было нарисовано аккуратное сердечко. Рисунок был совсем свежим, иначе Ксения его бы и не заметила – из-за высокой влажности стекло покрывалось испариной почти моментально.
   Ксения огляделась: рядом сидели две пожилые женщины с сумками, впереди – несколько парочек, которые никак не могли быть к этому причастны. На последней остановки из последней двери троллейбуса, рядом с которой она стояла, вышли несколько человек, но они тоже вряд ли смогли бы протянуть руки прямо под носом Ксении и нарисовать что-то на стекле. Оставались мужчина и парень. Мужчина держал в одной руке большой пакет, другой сжимал газету, которую при тусклом свете троллейбусной лампы пытался читать. Оставался парень, но он даже не смотрел в сторону Ксении. Она же принялась его разглядывать. Красная с синим куртка, за спиной рюкзак, наушники – он крутил в руках плеер и пытался отыскать среди всех загруженных в него файлов какой-то один. Наконец он нашел его, и на его лице появилась довольная улыбка. Видимо, почувствовав на себе пристальный взгляд, он повернул голову и подмигнул Ксении. Она же демонстративно отвернулась и снова посмотрела на стекло: сердечка уже не было, оно исчезло, утонуло в продолжавшей конденсироваться на стекле влаге.
   – Дурак, – сказала Ксения, когда сходила на своей остановке.
   Парень, конечно, этого не слышал – громкая музыка, звучавшая в его наушниках, была слышна на весь троллейбус. Ксения почему-то посчитала, что прибавил громкости он для того, чтобы привлечь ее внимание.
   «Хотя зачем так я? Может, он познакомиться хотел, а я так его отшила. Все-таки не пойму, как он нарисовал на стекле. Делал вид, что ни при чем и не понимает, почему я на него так смотрю. Все он понимает. Одна мысль, небось, как бы познакомиться, прикинуться паинькой да в постель затащить. Нет, со мной такое не пройдет!»
   В комнате в общежитии было душно: батареи отопления уже работали, на них прогорала пыль, сжигая при этом остатки кислорода. Ксения прошла по комнате и открыла форточку, затем переоделась, собралась и отправилась в душ, который был в конце коридора, один на десять комнат. Ее радовало стоявшее вокруг спокойствие, редкое, невиданное для общежития. Лишь в двух комнатах кто-то был, судя по свету, вырывавшемуся из-под дверей в полутемный коридор, да звука телевизора.
   Душевая, отделанная потрескавшимся белым кафелем, тоже была слабо освещена – руководство общежития экономило на электричестве.
   Поначалу Ксению, как и всех новичков-первокурсников, это удивляло, ей казалось, что в любой момент она поскользнется на кафельном полу и растянется всем на смех, ведь в остальных душевых кабинках тоже мог кто-то находиться. Но человек привыкает ко всему, даже к маленькой лампочке в сорок ватт, покрытой толстым слоем пыли и паутины.
   Ксения разделась, повесила вещи на заржавевший крючок, торчавший из кафельной стены, затем проверила дверцу в кабинку, закрыта ли. Она боялась чужих глаз. Пару раз парни с мужского этажа приходили на их этаж и прятались в душевых кабинках. Попади она в такую ситуацию – это был бы для нее удар, настоящий позор, всеобщее посмешище. Она даже думать о таком не хотела.
   Полилась вода. Ксения намылила голову и потянулась, чтобы положить бутылочку с шампунем в пакет, висевший на крючке. Вслепую ей никак не удавалось этого сделать, и она все-таки приоткрыла глаза. Бутылочка с шампунем благополучно очутилась в пакете.
   Вдруг холод пробежал по ее спине. От испуга она даже вскрикнула: по кафельному полу скользнуло нечто большое, похожее на тень. Большое темное пятно медленно переместилось с дальнего края душевой, скрытого за перегородкой, к кабинкам, располагавшимся немного правее.
   «Даже не слышала, как кто-то пришел», – подумала Ксения и удивилась тому, что этот кто-то не включает воду, не гремит зубной щеткой, ни стирает ничего в раковине, как обычно поступают студенты, и вообще не издает никаких звуков.
   Быть может, ей просто показалось? От шампуня начинало больно щипать в глазах. Ксения ополоснула лицо и, повернув рукоятку, закрыла воду.
   – Эй, кто пришел? Вы только свет после себя не выключайте, мне не хочется мыться в темноте.
   Решив, что в душевой уже никого нет, Ксения снова открыла воду. Ей показалось, что под дверцей снова проскользнула чья-то тень, но она уже не придала этому значения. В глазах щипало, стоять на кафельном полу было холодно, хотелось поскорее домыться и удобно устроиться с книжкой на диване в комнате. Ксения ухмыльнулась, мол, подглядывайте, если хотите, и прошлась губкой по телу. Тень снова скользнула под дверью, темноватое пятно. Ксения потерла глаза, промыла их водой, стараясь избавиться от рези в глазах.
   – Подглядывать не надоело? – Ксения спросила это таким тоном, что, будь кто-то рядом, он непременно бы ответил чем-то не менее едким и ехидным.
   Но в ответ Ксения услышала только тишину да отзвук собственного голоса. Даже труба с горячей водой, в которой обычно что-то бурлило и клокотало, молчала. Это была просто тишина, какая бывает редко, но все же бывает, так что удивляться на месте Ксении никто бы не стал. Но она своими глазами видела пятно на кафеле, чью-то тень и подумала, что она в душевой не одна. Но если тень по кафелю скользнула, то, несомненно, кто-то в душевой был.
   Ксения спешно вытиралась большим махровым полотенцем, продолжая обдумывать то, что с ней произошло. Чему больше верить – зрению и тени на кафельном полу или слуху и отсутствию каких-то шорохов, шагов, дыхания и других посторонних звуков? Ошибаться Ксения не могла: в душевой было настолько гулко, что малейшее движение, голос, шепот, дыхание, стон мгновенно обрастали сотнями отзвуков от стен, труб, тонких перегородок, многократно отражались от высоких потолков. В душевой, кроме Ксении, никого не было – и она это понимала. Но также понимала, что и видела присутствие кого-то, кто не спешил отвечать ей и вообще выдавать свое нахождение там, в душевой.
   Вернувшись в комнату, она долго рассматривала себя в маленькое зеркало, закрепленное на двери, обдумывая происшествие в автобусе. Собственные волосы казались ей блеклыми, смахивающими на метлу или пучок соломы – и не только потому, что она была только что из душа и еще не успела высушить их феном и как следует расчесать. Лицо было уставшим и совсем невыразительным. В нем, на ее взгляд, нечему было нравиться. Слегка вздернутый нос. Слишком тонкие губы. Слишком светлые брови. Слишком крупный, даже угловатый подбородок. Не менее угловатые, неуклюжие плечи. И худые длинные руки с худыми пальцами.
   Ксения ухмыльнулась и тут же присмотрелась к своему отражению в зеркале. Позади – ей так показалось, и потому она хотела в этом убедиться – скользнуло что-то темное. За окном уже было совсем темно, лампочка в комнате едва освещала дальние ее закоулки.
   «Где? Куда оно делось? Что это было? – спрашивала сама у себя Ксения, не решаясь обернуться. Она что-то чувствовала: обернуться – значит обнажить свои страхи, показать, что они и в самом деле есть. – Нет, не оборачиваться. Это просто мне кажется. Тень от окна».
   Она вздохнула с облегчением и уже было принялась разглядывать себя в зеркало дальше, но тут дверь с грохотом открылась, будто ее толкнули со всей силы ногой. Одно мгновение, испуг – и в комнату ворвалась Надя.
   – Вот и я! Не ждали?
   Ксения уже успела привыкнуть к выходкам соседки по комнате, но, несмотря на это, продолжала пугаться ее внезапным вторжениям. Особенно шумно Надя вваливалась в комнату в подвыпившем состоянии. Хватало бутылки пива или банки коктейля для того, чтобы самоуверенная и немного хамоватая Надя превращалась в неуправляемое, до безумия веселое базарное животное, стремящееся рассмешить всех своим поведением и репликами.
   – Что, не ждала? – Надя медленно закрывала дверь и с удивлением рассматривала Ксению, побледневшую, стоявшую с мокрым полотенцем в руках. – Ты не забудь, это и моя комната. Слышала?
   – Слышала, Надя, но мы с тобой договаривались, что ты хотя бы стучишься! И не открываешь дверь ногой. Правильно, тебя не было, когда был обход и комендант общежития тыкал меня носом в пятна от подошв на нашей двери. Думаешь, приятно? – Ксения закипала и была готова взорваться, кинуться на Надю с кулаками. Она мигом забыла о том, что пыталась рассмотреть в зеркале какую-то тень, которая преследовала ее и в душевой, и про парня в автобусе забыла и нарисованное им сердечко на запотевшем стекле. Испуг стер из ее памяти и все сомнения насчет себя. Напротив, она уже была уверена в себе и готова пойти в рукопашную, если бы Надя не одумалась.
   – Ладно, не обижайся, – смущенно сказала та, пытаясь повесить на крючок куртку, – в следующий раз обязательно постучусь. И не буду больше долбать дверь. Хотя мне сегодня очень хочется кого-нибудь пнуть из-за этого зачета!
   – Парня своего, – предложила Ксения.
   Наде после нескольких неудачных попыток наконец удалось стянуть с себя куртку и повесить ее поверх уже висевших на крючке вещей.
   – Ага, пнешь его! – замешкавшись, ответила она. – Нет, Сашку я обижать не буду, я же его люблю! И он меня любит, между прочим. Найду кого-нибудь другого, чтобы отпинать.
   – Когда пересдача? – поинтересовалась Ксения.
   Ее руки уже не дрожали, и она продолжила приводить в порядок свои непослушные волосы. Надя одним махом оказалась на кровати. Кровать скрипнула: где-то внизу, под ней, зазвенело что-то стеклянное.
   – С ногами и на кровать! Фу! Как можно так вульгарно, отвратительно вести себя девушке? Так что с пересдачей? Когда собираешься?
   – Да, говорят, что ближе к сессии пересдачу устроят. – Надя зевнула. – Моя кровать, как хочу, так и прыгаю. А ты не умничай! Сама-то! Кто так волосы расчесывает? Сейчас высохнут, будешь ходить как последняя швабра. Возьми сейчас же фен и уложи как следует волосы, чтоб не вылезли. Забыла, как распутывали, когда ты с мокрой головой уснула? Вспомни, как ревела и обриться наголо порывалась. А знаешь, надо было тебя обрить, клево бы было! Все-таки не могу понять, как ты сдала этот зачет. Ведь нужно было решить хотя бы три уравнения из пяти, так?
   – Так, – согласилась Ксения. Она уже подвергалась этому допросу в институте, сразу после зачета, и второй раз ей терпеть подобное не хотелось. Всем своим видом она выразила недовольство – наверное, это было столь убедительно, что соседка по комнате громко икнула и вдобавок зевнула.
   – Фигня какая-то непонятная! – заключила Надя и, посмотрев на часы, нехотя сползла с кровати, достала из шкафчика полотенце и, продолжая что-то причитать, вышла.

III

   – Девочки, закройте окошко, а то дует, – причитала Надя, стоя под душем в кабинке. – Еще простудиться не хватало! Ксюха, это ты куришь там в окно? Такая пай-девочка, а пока никто не видит, дымит. Курить вредно, дядя Минздрав тебя предупреждал: «Нэ кури, дэвачка!»
   Надя заржала. Такие шутки были вполне в ее стиле, и Ксения даже не обижалась. Напротив, она спокойно вступала в полемику – ответить чем-нибудь острым, чуточку злым – все-таки быть козлом отпущения и объектом насмешек не хочется никому. Конечно, злость – не самое лучшее, что может родиться в нашем мозгу, но если эта злость понарошку, то она вполне простительна.
   – Я? Да ты что! Как раз хотела поинтересоваться у тебя, чем ты там в кабинке занимаешься. Может, дежурную позвать, проверит тебя. А я, такая вся такая хорошая, просто стою здесь и жду, когда можно будет наконец и мне привести себя в порядок. – Ксения потянулась к окну, но достать до него даже с ее далеко не маленьким ростом было проблемой. Она поставила вещи на подоконник, закинула ногу на батарею и вскарабкалась на нее. С трудом, но окно получилось закрыть.
   – Да, оправдывайся, дэвачка, только бычок в окно не выбрасывай, а то снова засекут, что мы тут курим, вообще пипец будет.
   Обычная картина в общежитии – столпотворение в душевой. Поначалу это раздражало Ксению, как и многое, с чем ей пришлось столкнуться с самых первых дней учебы. Впрочем, это было даже не раздражение, а реакция на смену обстановки. Стоя одной ногой на подоконнике, а другой на батарее, Ксения окидывала взглядом душевую, одновременно стряхивая с себя пыль и паутину. Все четыре кабинки были заняты. В трех методично и сосредоточенно мыли голову. В четвертой же просто лилась вода – Даша, второкурсница, приехавшая откуда-то с Украины, стояла и ковыряла в носу.
   Ксения улыбнулась, но тут же ее ноги заскользили по подоконнику и батарее. Она вскрикнула. Ее левая нога балансировала в воздухе, другая соскальзывала с подоконника. Ксения в ужасе пыталась уцепиться за воздух, чтобы не потерять равновесие. В тот момент, когда ее правая нога окончательно соскользнула и падение на кафельный пол с полутораметровой высоты было почти неизбежным, Ксения непонятным образом сумела ухватиться за трубу с горячей водой, которая подходила к батарее сверху.
   – Ой! – только и успела крикнуть она.
   Ударившись локтем о стену, Ксения все-таки поймала равновесие и, прижимаясь к стене и продолжая держаться за трубу, спешно спустилась вниз.
   – Кажись, ты что-то не то там покурила только что! – заявила Надя, вытираясь полотенцем и глядя на то, какие акробатические трюки выделывает ее соседка по комнате. – Нет, ну честно признайся, что курнула там сейчас и выбросила бычок в окно. Если у тебя есть еще укроп, то не жадничай, угости хотя бы нас с Сашкой!
   – Брось издеваться, хватит, видишь, она чуть не грохнулась, – вмешалась Даша, которая, услышав шум, не только мигом перестала ковырять в носу, но и выглянула из кабинки. – Ты там не убилась? Жива?
   – Жива, – простонала Ксения. Ее глаза беспорядочно бегали. Она смотрела то на кабинки, то на пол душевой, то в дальний ее угол. Даже потерев глаза руками, она не смогла разглядеть как следует то, что ей виделось в виде темного пятна, скользившего по полу от дальней стены к дверям кабинок.
   Даша с недоумением смотрела на то, как Ксения вместо того, чтобы подняться с пола, неожиданно ползком стала двигаться по полу, ощупывая кафель руками. Она водила ладонями по швам между большими темно-коричневыми плитками, постукивала по ним ногтем.
   – Ты чего?
   Ксения будто не слышала вопроса, даже не повернула голову. Одна из плиток была расколота: Ксения подцепила ногтем две ее половинки, приподняла, внимательно посмотрела под них и вернула на место.
   – Что с тобой? – повторила Даша.
   – Да обкурилась она, говорю же! – Прикрывшись полотенцем, Надя приоткрыла дверцу кабинки и выглянула, держа на весу левую ногу. По душевой мгновенно прокатился тяжелый запах жидкости для снятия лака с ногтей. – Когда нарики курнут, так тоже ползают по полу, смеются, а потом бегать начинают так, что их поймать никто не может.
   Что еще могли подумать о Ксении? Их в душевой было пятеро. Двое продолжали заниматься несмотря ни на что своими делами, их мало заботило то, что происходило вокруг. Можно предположить и то, что из-за шума воды они лишь улавливали обрывки фраз, голосов и оттого были лишены возможности тоже высказать свой комментарий. Хотя, смех, ругань и все прочее в общежитии не могло удивлять – это было привычное явление. Кто-то ведет себя спокойно, кто-то буянит, кто-то неадекватен, кто-то просто спит, кто-то все видит, но предпочитает пройти мимо. И из этих пятерых двое не замечали ничего, двое в удивлении наблюдали за пятой, а пятая стояла на четвереньках и водила руками по кафельному полу. Конечно, в голову тех двоих, наблюдавших за этим, могло прийти все что угодно.
   – Она поскользнулась на подоконнике, когда форточку закрывала, – вдруг поняла Даша. – Я же слышала, как она ударилась то ли об пол, то ли о стену. Ксюша, ты сильно ударилась?
   Даша подошла к ней и взяла за плечо, чтобы помочь подняться с пола. Но Ксения попятилась назад, а когда Даша снова приблизилась, с силой оттолкнула ее.
   – Охренеть! Я тебе помочь пытаюсь, а ты просто убить меня готова!
   – Может, у нее контактная линза выпала, а ты на нее вот-вот наступишь! – не оставляя попыток начать спор или привычную перепалку, сказала Надя. – Точно, линза. Ты только посмотри на нее. Все что-то осматривает, ищет. Или обкуренная? Не пойму.
   Все это время Ксения молчала. Она была поглощена другим, куда более важным, пугавшим ее, заставлявшим сердце стучаться особенно быстро и громко. Она не воспринимала ничего на слух, будучи одним большим зрением. Там, где она водила руками, темного пятна не было, но оно было рядом, совсем рядом, куда она тут же и перемещалась. Пятно играло с ней в пятнашки: стоило Ксении коснуться до пятна или, по крайней мере, подвинуться туда, где оно находилось, как пятно в одно мгновение сдвигалось влево или вправо. Ксения заметила, что это не просто тень, – она даже обернулась и посмотрела в окно, чтобы убедиться, что за окном ничего нет: ни прилипшего на стекло листа, ни паутины, ни еще чего-либо.
   Котенок тоже играет с солнечным зайчиком, гоняется за ним, стараясь задеть лапой. Но котенок оттого и играет, что ему не страшно. Зачем все это нужно было Ксении?
   – Вы видели это пятно? Оно было здесь, – произнесла Ксения, медленно с трудом поднимаясь с пола. – Ах, вот же оно. Вы видите? Надя, посмотри, посмотри же сюда! Ты видишь?
   – Что мне нужно видеть? – удивилась Надя. – Ничего я не вижу. Куда ты тычешь своим обгрызенным пальцем?
   – Вот, вот же оно, рядом с тобой! Смотри! – Ксения сделала шаг влево и боязливо ткнула в пол пальцем. – Ты видишь?
   Надя и Даша переглянулись. Надя сделалась серьезной, что с ней бывало крайне редко. Даша подмигнула и покрутила пальцем у виска, чуть не выронив при этом из рук полотенце. Ксения все это видела, но ей было не до обид. Она решительно пыталась выяснить, видят ли они эту тень, это пятно – чем бы оно ни являлось.
   – Ну, видите или нет?
   – Ничего там нет, Ксюш, – оглядываясь на кабинки, из которых доносился шум душевой воды, ответила Даша. – Ты успокойся, это у тебя от высоты голова закружилась, зря ты сама полезла на этот подоконник. Швабра же есть!
   В дальнем углу душевой стояла сломанная швабра, из которой давно вылезла вся щетина. Основная ценность швабры заключалась в длинной палке – она доставала до шпингалета форточки. Чтобы ее открыть, не нужно было даже взбираться на батарею.
   – Да иди ты со своей шваброй знаешь куда! – Ксения вздохнула и закрыла лицо руками.
   Даша с Надей снова переглянулись, уже не так напряженно, как в первый раз, но все же удивление друг от друга скрыть не могли.
   – Давай под холодный душ! Ты, видать, башкой ударилась сильно, – вспылила Надя и, стараясь поскорее забыть о странностях в поведении Ксении, вернулась в кабинку, чтобы забрать оттуда свою одежду, полотенце и шампунь. Она не любила заморачиваться ни по пустякам, ни по более серьезным вещам. – Слышишь? Давай включай мозг, хватит тут помешательство разыгрывать. Я тебя подожду.
   Ксения уже не обращала никакого внимания на пятно, продолжавшее двигаться из стороны в сторону. За каких-то пять минут, считая и предыдущую встречу с ним, Ксения успела привыкнуть к тому, что видит что-то в высшей степени странное, чего, как оказалось, не видят другие. Или не хотят видеть.
   «Нет, не могу я видеть это одна, если это и в самом деле существует, – рассуждала, скользя по мокрому полу, Ксения. – Должен видеть еще кто-нибудь. А если не видит, то этого или нет вовсе, или я рискую стать в глазах других просто дурочкой, которая ловит глюки и удивляется, почему их не ловят другие. Уж лучше молчать. Молчи, Ксюша, молчи и делай вид, что все в порядке».
   Складывалось впечатление, что темное пятно – а в том, что это именно пятно, а не просто тень, Ксения уже смогла убедиться – заигрывало с ней. Как-только Ксения поворачивалась в сторону, чтобы не видеть его, пятно сдвигалось так, чтобы Ксения непременно обратила на него внимание. Это напоминало игру «кто от кого спрячется». Ксения же чувствовала себя маленькой собачкой, которая обгрызла новый дорогущий диван своих хозяев и засовывает голову в кучу изодранной ткани и поролона, так как искренне полагает, что раз она не видит хозяев, то и они ее не замечают.
   Ксения спрятала свой страх. Спрятала в намокшие под душем волосы, в согласие с тем, что говорили соседи по общежитию, в собственную отрешенность от всего того, что она видит. Если первый раз – случайность, то второй уже претендует на закономерность. Лучшее, что можно с ней поделать, – просто смириться.
   И Ксения смирилась. Жизнь текла в том же ритме, что и раньше, и на первый взгляд Ксения была такой же задумчивой, погруженной в себя тихоней. Она видела пятно в душевой практически всегда, чуть реже – в коридоре и в комнате. Иногда она не видела его, но знала, что оно рядом, где-нибудь в пыльном углу, или за тумбочками у стены, или за пыльной батареей, с которой большими кусками отлуплялась зеленая краска, или за циновкой, заменявшей ковер на стене, доставшейся от прежних обитателей комнаты. Пятно не досаждало ей ничем, кроме своего присутствия.
   – А давай загадаем желания, – предложила Надя, когда до Нового года оставалось не более получаса. – Чего ты хочешь загадать? Только вслух не говори, а то не сбудется. Загадай, под бой курантов напишешь быстренько на бумажке, бумажку съешь и запьешь шампанским.
   – С чего ты взяла, что это сработает? – рассмеялась Ксения, продолжая расставлять на столе посуду. – Никогда не слышала, что для того, чтобы сбылось желание, нужно тупо разжевать какую-то бумажку! Ты меня, конечно, извини, но верится с трудом.
   – А я каждый год так делаю, меня этому мама научила. – Надя стояла перед зеркалом, которое было закреплено на двери, и наводила красоту.
   – И что, сбывается что-то? – с недоверием спросила Ксения. Впрочем, недоверие это относилось и к банке красной икры, которую Ксения крутила в руках, решая, как ее лучше открыть в отсутствие консервного ножа.
   – Если бы это не сбывалось и вообще не работало, то люди бы и не заикались о таком. – Надя в последний раз поправила прическу и внимательно осмотрела свои ногти. – Ну, как я выгляжу? По-моему, неплохо, очень даже неплохо.
   Ксения не расслышала ее последних слов. Она была вся в хлопотах. Первый Новый год не дома – шутка ли. Стол был почти накрыт. Ксения всегда подходила серьезно ко всему, что касалось праздников и застолий. Она была уверена в том, что если и выдался праздник, то нужно провести его как следует, другим на зависть. Не обращая внимания на скептицизм Нади по этому поводу, Ксения подготовилась так, как хотелось именно ей.
   Стук в дверь отвлек ее от мыслей и заставил оставить сосредоточенность.
   – Кто там? – с ухмылкой спросила Ксения.
   Вместо ответа дверь открылась, и заглянул Саша, весь в снегу. Надя сразу бросилась его обнимать и отряхивать от снега. Саша был в давно не стиранном светлом пуховике с опушкой из искусственного меха на воротнике. Снимая с него пуховик, Надя чуть не опрокинула рюкзак. В рюкзаке зазвенели бутылки.
   – Ты давай поосторожнее, а то всю вкуснятину побьешь, – улыбнулся Саша. – Как потом, с пола слизывать, что ли? Вообще, распиналась тут!
   – Шампанское? – не скрывая своего недоумения, спросила Ксения. Она так и осталась стоять у стола, сжимая в одной руке банку икры, а в другой вилку. – Пропустили-то тебя как?
   Проход в общежитие и в обычные дни был проблемой, тем более после одиннадцати вечера, когда двери закрывали и не впускали даже своих. Другой проблемой был пронос в общежитие спиртного, особенно в сколько-нибудь заметных количествах. Правда, проблемой это становилось только в те дни, когда на вахте дежурила Марина Игоревна Бурласова, местная знаменитость. Немолодая уже женщина, в телогрейке и валенках, с ожерельем из зубчиков чеснока, якобы помогающего не подхватить грипп и прочую заразу, на шее, со злобным взглядом маленькой ищейки, готовой в любой момент сделать стойку, броситься и вцепиться мертвой хваткой.
   Бурласова много лет проработала охранником в женской колонии, этим и объяснялись ее хищнические повадки. Особенный нюх был у нее на спиртное: она безошибочно угадывала наличие в сумках студентов спиртного даже в тех случаях, когда бутылка была тщательно скрыта на дне пакета. К посторонним Бурласова проявляла особенно ревностное внимание. Ей казалось, что они приходят в общежитие только затем, чтобы принести выпивки или наркотиков, напиться и накуриться в чьей-нибудь комнате, а потом долго слоняться по коридорам, выклянчивая у студентов еду и деньги на обратную дорогу.
   Как подметила Ксения во время своего похода в магазин тем самым утром, тридцать первого декабря, на сутки заступила дежурить как раз Бурласова. Зная о том, что к Наде должен прийти ее парень, Ксения подумала, что ему придется очень туго. Оказалось, что эти опасения были напрасными и Саша миновал Бурласову безболезненно и без потерь – трудно было представить, чтобы он расстался хоть с малой частью того, что так бережно нес в рюкзаке.
   – Если ты про старушенцию, то это без проблем, – хвастался Саша. За ухо у него была запихнута сигарета. – Ей надо указать ее место, вот и все. Что она там раскомандовалась? Куда хочу, туда и иду, тем более меня Надька еще утром в журнал посещений вписала.
   Надя тем временем извлекла из рюкзака батон, пакет с конфетами, две бутылки шампанского и бутылку водки.
   – Ого! – Ксения сделала такое лицо, какое делала ее мама, когда видела кого-то из родственников пьяными. – И как в нас все это влезет?
   – Влезет, не волнуйся. – Саша покосился на накрытый стол, над которым несколько часов колдовала Ксения, и сглотнул слюну. – Просто, когда праздник, все бухают, и вся ночь впереди, сжирается и выпивается все, что можно сожрать и…
   Ксения замерла и больше не слушала его. Точнее, слушала, но ее слух словно отключился, а она сама стала одним большим взором. Это ощущение она уже испытывала, все было знакомо. И оцепенение, и страх, и бегущие по спине и рукам мурашки, и застывший взгляд. Взгляд под потолок, как раз над тем местом, где стояли Надя и ее парень. Там, под самым потолком, зависло темное пятно, такое же, какое она видела пару раз в душевой, какое изредка мелькало в коридоре и в комнате, словно прячась от нее. Теперь же оно не пряталось: висело на самом видном месте, прямо около лампы, и исчезать, видимо, не планировало.
   Пятно не стояло на месте, а двигалось. Правда, заметить это движение было достаточно сложно. Но Ксения все-таки заметила. Эти движения были похожи на пульсации. Поняв это, Ксения вздрогнула.
   – Эй, ты что? Что с тобой? – Ксения не заметила, что Саша уже стоял рядом. – О чем задумалась? До Нового года десять минут. Будешь стоять и мечтать?
   – А, да… я…
   – Да ты, ты, жопой нюхаешь цветы, – передразнил Саша и взял из ее рук банку икры и вилку. – Неужели открывашки нет? Как вы здесь живете? Вроде такая деловая чика, а самого главного нет.
   – Мы обычно вилкой открываем, – тихо ответила Ксения. – Что-то мне нехорошо. Открой, пожалуйста, а то у меня ничего не получается. Стою, пытаюсь открыть, но не выходит.
   Саша выругался, поставил банку на стол и открыл ее, слегка погнув при этом вилку.
   – Кстати, ты чего, одна Новый год собираешься отмечать?
   – В смысле одна? – Ксения не поняла, на что он намекает. – Я тут, с вами буду отмечать.
   – Да нету у нее парня, – не позволив Ксении сказать ни слова, ответила Надя. – Учу ее, учу, а она все не понимает, что нужно искать свое счастье. Не всю же жизнь учиться! Нужно в жизни добиться счастья со своей второй половинкой. А для этого нужно что сделать? Правильно, найти свою вторую половинку. Смотри, Ксюха, ведь я же нашла Санька, и у нас все чики-пуки, правда?
   Достав из кармана мобильный телефон, Саша посмотрел на экран и присвистнул:
   – Твою мать, Надюха, хватит этих бабских разговоров, ты же знаешь, что я терпеть их не могу! Познакомлю твою подругу с Ксивой, мы уже давно хотели эти сделать. До Нового года пять минут, где шампанское? Только принес, а уже куда-то припрятали. Ну, Ксюха, будешь знакомиться с Ксивой? Мы тобой как следует займемся. Да ты не пугайся, Ксива парень нормальный.
   Пока Саша открывал шампанское, а Ксения судорожно делала бутерброды с икрой, Надя снова отошла к зеркалу прихорашиваться. Ксения взглянула в ее сторону: прямо над ее головой зависало пятно. Страх снова пробежал по телу Ксении, но она нашла в себе силы отвернуться и продолжить делать бутерброды хотя бы ради того, чтобы не порезаться об острый нож. Ксения вздохнула спокойно только тогда, когда Надя отошла от зеркала и включила телевизор, запрятанный высоко на шкаф. Телевизор привезла с собой из дома Надя, хотя и затруднялась сказать, зачем именно. Обычно они телевизор не смотрели, и он пылился на шкафу.
   По телевизору уже транслировали обращение президента, стоявшего на фоне Кремлевской стены. Слишком официально и напыщенно для того, чтобы быть по-настоящему торжественным, а оттого торжественное, но только понарошку. Мама Ксении всегда шутила, что это такое своего рода предупреждение о приближении праздника, что нужно прекращать резать салаты и ждать, пока застынет холодец, а садиться за стол, наполнять бокалы и раскладывать вкусности по тарелкам. Именно этим были заняты Ксения, Надя и ее парень, если не считать того, что все трое стояли, а не сидели – в комнате было два стула, но оба были заняты какими-то вещами.
   – Опа! – ухмыльнулся Саша, когда пробка вырвалась из горлышка бутылки шампанского и улетела куда-то к двери, по пути задев потолок и угол шкафа.
   Ксения машинально повернулась и посмотрела на пятно: оно было все там же, над дверью. В бокалах зашипело шампанское. Саша разливал его от души, не ожидая, пока успокоится пена. Из телевизора стал раздаваться бой курантов.
   – Помнишь, что я тебе говорила? – Надя толкнула Ксению в бок и всучила ей обрывок какой-то бумажки. – Пиши быстро, пока куранты бьют!
   – Но…
   – Да не спорь, а пиши. Хоть чем-нибудь, хоть ногтем нацарапай, а потом, под последний удар просто съешь бумажку и запей шампанским. Давай!
   «Что с этим делать? А главное, что мне загадать? С учебой все более-менее в порядке, на жизнь тоже не жалуюсь. Сказать Наде, что все это ерунда, чушь собачья, – нельзя. Ей точно будет обидно, под Новый год такое не говорят. Или про эти пятна загадать, чтобы исчезли, пропали и я их больше не пугалась? Только что, что именно? Надя думает, что мне так просто что-то загадать. А интересно, что она сама себе загадает? Нет, не буду спрашивать, сама придумаю».
   В руках у Нади остался точно такой же клочок бумаги. Она спешно написала на нем что-то огрызком простого карандаша. Саша был слишком занят разливанием шампанского по бокалам и разглядыванием салатов и бутербродов на столе, чтобы хотя бы поинтересоваться, что это такое и для чего это нужно. Ксения снова бросила взгляд туда, где зависало пятно, одернула себя и ногтем мизинца нацарапала на бумажке слово «любовь». В тот момент, когда она начала пережевывать этот клочок бумаги, куранты ударили последний раз.
   – Ура! – закричал Саша. – С Новым годом!
   Надя и Ксения молчали, спешно чокнулись и глотком шампанского запили съеденные бумажки. Надя улыбалась, Ксения пыталась то ли распробовать шампанское, то ли как следует проглотить бумажку, стараясь, чтобы она не застряла где-то по дороге.
   – Что смотрите-то? – Глотнув шампанского, Ксения моментально раскраснелась. – На салат и бутерброды не надо смотреть, их надо есть!
   Ксения первой накинулась на еду. Из соседних комнат доносилось многократное «Ура!», какие-то другие нечленораздельные вопли, крики «С Новым годом!». За окном грохотала канонада салютов, свистели фейерверки и ракеты. Новогодняя ночь для многих становится помешательством: накупить выпивки и пиротехники для того, чтобы пить и взрывать, пить и взрывать, пить и взрывать – и так до тех пор, пока организм перестанет ощущать жидкое топливо и как-либо реагировать на взрывы.
   – Вкусная селедка под шубой, – заметил Саша, открывая вторую бутылку шампанского. – Точняк, Надька, ты готовила? Если ты, то я тебя люблю.
   – Не-а, не я! – Надя чуть не поперхнулась и изо всех сил старалась не закашляться. – Это все Ксюха готовила. Смеешься, чтобы я готовила так! У меня все просто. Ну, на макароны с тушенкой ты еще можешь рассчитывать. Типа, это мясо с червями? Нет, это макароны по-флотски. А что-то повкуснее готовь сам, я тебе не домработница, понял?
   Надя заржала – от чего больше: шутки или грубого, но вполне действенного самоутверждения, – Ксения так и не поняла.
   Из второй бутылки шампанского пробка вылетела с еще более резким и громким звуком, чем из первой. Она снова полетела туда, где было пятно. Но, подняв глаза, Ксения, к своему удивлению, пятна не увидела.
   «Неужели меня от шампанского так развезло? – Ксении впервые стало страшно не оттого, что пятно ее преследует, а оттого, что оно вдруг исчезло и она заметила это исчезновение, ведь всего минут пять – семь назад оно еще висело под потолком над дверью. – Или все-таки нас тут трое и пятно не рискует показываться сразу троим? Ничего не понимаю, ничего не понимаю. И спросить не у кого, все дурочкой или наркоманкой считают. Так, Ксюша, прочь эти мысли, нельзя в Новый год думать о плохом. Как Новый год встретишь, так его и проведешь. Так, срочно выпить еще, чтобы не думать о плохом. Смейся, Ксюша, улыбайся».
   – Ну, нам пора, гулять пойдем, – наевшись, сказала Надя и повисла на шее у Саши. – Отдыхай, веселись. Может, к тебе кто-нибудь придет, а?
   – Никто ко мне не придет, – буркнула в ответ Ксения, вылила в свой бокал остаток шампанского из бутылки, поставила бутылку на пол, а сама с бокалом устроилась на кровати. – Посижу и спать скоро лягу.
   Саша посмотрел на Надю и махнул рукой, мол, оставь ее, пускай перебесится. Быстро собравшись и прихватив с собой непочатую бутылку водки и несколько конфет, они ретировались. Надю уже немного развезло, и Саша, матерясь, поддерживал ее за плечо. Дверь хлопнула. Ксения сделала глоток шампанского.
   Ей вдруг пришла в голову мысль о том, что Бурласова их не выпустит, тем более в таком состоянии и с бутылкой водки наперевес, что дверь в общежитии закрыта до утра, а на часах нет и часу ночи. Ксения ждала, что вот-вот ее соседка с парнем вернутся и новогодняя ночь превратится в какой-то гибрид оргии и пьянки, что будет вынуждена уйти уже она. Что-тогда делать? Слоняться по коридорам общежития, по лестницам, подняться на последний этаж, спуститься этажом ниже. Но там мужской этаж, ничем хорошим это закончиться в новогоднюю ночь не может. Как минимум заставят затолкать в себя стакан какой-нибудь дряни или дешевого шампанского, пахнущего спиртом и дрожжами. Ксения краем глаза взглянула на пустую бутылку из-под весьма неплохого шампанского, принесенного парнем Нади.
   Спать нисколько не хотелось. Ксения уже была готова расстроиться из-за того, что в новогоднюю ночь благодаря нелепым правилам ей придется покинуть комнату и коротать время до утра неизвестно где. Но крики из-за окна заставили ее опомниться:
   – Никитина! Никитина, с Новым годом! Никитина, твою мать, да выгляни же ты! Ни-ки-ти-на!
   Крики то и дело прерывались залпом очередного фейерверка. Нехотя встав с кровати, погасив в комнате свет и взобравшись на подоконник, Ксения увидела за окном толпы народа с бенгальскими огнями. Много людей – как светлячки, резвящиеся перед дождем.
   – Никитина! Ау! С Новым годом!
   Теперь Ксения смогла разглядеть тех, кто ей кричал. Это были Надя и ее парень. Им кто-то дал бенгальские огни, и они изо всех сил ими размахивали, привлекая внимание Ксении. Саша размахивал не только бенгальским огнем, но и бутылкой.
   Она помахала им в ответ и улыбнулась. От окна сильно дуло, Ксения чувствовала неприятный холод. Батарея была хоть и горячая, но облокачиваться на нее лишний раз девушке не хотелось – вездесущие кусочки слезающей зеленой краски больно впивались в кожу и прилипали к одежде. Помахав еще раз, она переместилась обратно на кровать.
   Ксения так и сидела в темноте. Шум в коридоре и в соседних комнатах понемногу угасал: кто-то переставал бороться со сном, другие высыпали на улицу веселиться дальше, многие наверняка просто сидели, как Ксения, погруженные в мысли. Ей не хотелось даже вспоминать о том, что ее донимает какое-то темное пятно, что утром в комнату ввалится пьяная Надя, что вслед за Новым годом, как и за всеми праздниками, наступят самые обыкновенные будни, когда она уже не сможет себе позволить вот так валяться на кровати с бокалом шампанского и бутербродом с икрой.
   Прошел еще один год, перевернута еще одна страница в ее жизни. Что на этой странице? Ксения напряглась: припомнить позитивное всегда гораздо сложнее, чем удариться в обмусоливание негатива. Окончание школы, непутевый выпускной, столь же непутевое лето в Череповце, поездка для поступления в Петербург. Дальше – мимолетная радость оттого, что она поступила, продолжение непутевого лета, проводы на учебу в августе, смерть бабы Лары и последний разговор с ней о какой-то силе, а дальше учеба, бесконечная учеба, непонятное пятно, страх, зачеты, нервы. И вот празднование Нового года, как маленькая награда за все терзания. Ксения не заметила, как уснула, продолжая сжимать в руке пустой бокал.

IV

   Душевая в любом общежитии – это больше, чем душевая. В ней не просто моются, смывая с себя уличную и домашнюю пыль, следы трудового пота и непосильных потуг учебы. В душевой тайком покуривают, выпивают, если больше нигде нельзя это сделать. В самых злачных и запущенных общежитиях в душевых не только принимают, но и хранят наркоту – где-нибудь под потолком, в вентиляции или за батареей, под заветной плиткой, тщательно завернув в полиэтиленовый пакет. Но такое, конечно, в самых злачных из злачных общежитиях, где живут большей частью не студенты, а те, кто под таковых маскируется. Иными словами, числится за мзду в каком-нибудь третьесортном институте, а сам спокойно занимается своими делами, отдавая за проживание и прописку сущие копейки. Это не квартиру снимать, когда на проживание нужно выкладывать кругленькую сумму.
   А еще душевая, конечно, если она достаточно большая, – это место для общения. Конечно, можно общаться и в коридоре, и на общежитской кухне. Но все это не то. Там разговоры не могут быть доверительными и до конца откровенными – мужские на мужском этаже и чисто женские на женском.
   Ксения не любила быть в душевой одна. На потолке или на стенах ее непременно поджидало темное пятно. Она искала его глазами и, как-только находила, сама же пугалась своей находки. Пятно перемещалось и пульсировало. Даже в самые солнечные дни, какие случаются в конце зимы или ранней весной, пятно нисколько не становилось светлее. Такое же темное, большое, пульсирующее. Ксения убеждала себя в том, что это галлюцинация, ведь пятно, кроме нее, никто не видел.
   «Только не сходить с ума, Ксюша, держи себя в руках и не смотри туда, не смотри на это мерзкое пятно. Представь, что его здесь нет. А его и нет, Ксюша. Это мираж, глюки. Если бы оно было, его видели бы и другие. Ты сама понимаешь, что такого не бывает. Понимаешь? Вот и прекрасно, Ксюша, молодчина. Делай свои дела и не обращай на него внимания, даже не смей оглядываться. Кому говорят. не оглядываться? Вот так, хорошо, очень хорошо», – Ксения яростно сражалась с собой и, как ей виделось, почти всегда одерживала победу.
   Но все-таки одной в душевой было страшновато. А когда в нее набивалось много народу, Ксения чувствовала себя некомфортно уже совсем по другим причинам. Но в выборе между страхом и дискомфортом Ксения обычно выбирала второе.
   – А, это ты, Ксюха, – послышался недовольный голос Нади, – давай быстрее заходи и дверь закрывай. Чего уставилась? Заходи, говорю.
   Иногда грубость Нади переходила все возможные границы. Но Ксения не обижалась и утешала себя тем, что ей в соседки могли дать откровенную хамку или вообще ту самую «подсадку», липовую студентку, просто проживающую в комнате в общежитии, приводящую в нее своих бесконечных родственников, знакомых, друзей и прочий сброд. В общежитии еще помнили историю трехлетней давности, когда с трудом удалось выселить из одной комнаты проститутку, приезжую из Средней Азии.
   – Кто там? – спросила из одной из кабинок Даша. Лилась вода, и она, конечно, не могла слышать ничего из того, что до этого говорила Надя.
   – Да Ксюха это! – ответила Надя и ударила кулаком в перегородку между кабинками. Перегородки были сделаны из какого-то тонкого ребристого пластика и от малейшего удара или сотрясения отзывались гулом, не утихавшим на протяжении минуты, если не больше.
   – Стерва, сучка стервозная, – шутя, прошипела Даша и тоже ударила в перегородку.
   – Сама ты сучка! – Надя включила в душе на всю мощность холодную воду и перегнула шланг в соседнюю кабинку. – Получи!
   В кабинке раздался визг. Ксения заулыбалась. Все выглядело действительно забавно. Забавно, если не считать темного пятна, висевшего в дальнем углу душевой, прямо возле решетки вентиляции. В тот момент, когда Ксения закрывала дверь в душевую, пятно пошевелилось. «Так тебя, сквозняком! – Ксения хлопнула дверью посильнее. – Может, хоть в вентиляцию затянет, и наступит спокойствие». Но надежды так и остались всего лишь надеждами, и пятно даже не сдвинулось с места.
   – Надя! Ну, нельзя же так! – не удержалась и крикнула Ксения, раскладывая свои вещи на подоконнике.
   – Девочки, успокойтесь. – Голос из самой дальней кабинки показался Ксении знакомым. Она прислушалась: так и есть, это была соседка Даши по ее комнате. – Вы мне лучше другое скажите. Мне показалось или я вчера в натуре видела Ваньку Михельсона у нас на этаже? Я увидела и просто офигела. Но потом посчитала, что это не он.
   – Точно, я же забыла! Я тоже его видела. Понятно теперь, почему он какой-то весь похорошевший. Даже, видать, помылся и причесался. Он же к Маринке из дальней комнаты ходит! – Надя настолько увлеклась сопоставлением фактов, что даже выключила душ и приоткрыла дверцу кабинки, наблюдая за тем, как возится со своими вещами Ксения.
   Но Ксения уже заняла ту кабинку, где раньше была Даша. Даша же сидела на табуретке у окна и большим полотенцем вытирала и сушила волосы. Обычно всем такие разговоры были по душе, кроме Ксении. Но на этот раз и ей стало любопытно, что делает самый странный человек на курсе Ваня Михельсон не только на женском этаже, но и в общежитии вообще. Сам он был местный и жил где-то недалеко от Московских ворот, постоянно опаздывая в институт из-за того, что троллейбусы встали где-нибудь в пробке. Несуразность Михельсона вкупе с его недюжинными интеллектуальными способностями привлекала внимание.
   – Это какая Маринка? – с интонацией мисс Марпл спросила Даша.
   – Из дальней комнаты, сказала же только что! Чем слушаешь?
   – Это которая вся в пирсингах? – не скрывая удивления, продолжала расспрашивать Даша. – Такая вся разукрашенная? Она, что ли?
   Надя пробурчала какую-то несуразность, которая заменяла положительный ответ. Шумела вода, щелкнула крышка бутылки с шампунем. Ксения тоже стояла под душем, потирая мочалкой спину. Вода шла нестабильно, очень горячая сменялась холодной, дальше снова горячей, и так все повторялось. Подняв глаза, чтобы посмотреть, что происходит с душем, Ксения заметила, что пятно стало намного больше, чем было, и занимает почти весь потолок. По ее телу пробежал холод, и вода сразу показалась намного холоднее, чем была на самом деле. Душ уже не ласкал спину и лицо, а хлестал, больно, обжигающе больно. Ксения съежилась, зажмурила глаза и на ощупь повернула кран с горячей водой. Стало теплее, совсем тепло.
   «Спокойно, Ксюша, ты ничего не видишь. Ничего не происходит. Ты просто стоишь под душем и ничего не видишь, потому что ничего не происходит. Поверь, бояться нечего. Если бы происходило что-то плохое, то девочки тоже бы заметили это. А так они моются, и их ничего не волнует. Ничего, Ксюша, совсем ничего. Все спокойно. Будь хорошей девочкой, тебе ничего не угрожает. Расслабься. Чувствуешь, как приятно под горячим душем? Расслабься. Все в порядке».
   – В том-то весь и прикол, что Ванька Михельсон запал на Маринку. – Надя явно была намерена развить тему. Впрочем, что еще обсуждать в женской душевой общежития, как не последние новости с любовных фронтов. – Нет, девочки, вы только представьте их вместе, просто представьте. Поставьте рядом друг с другом! Просто шоу.
   – Я вообще не понимаю, как они познакомиться могли. Маринка же с четвертого курса, она старше нас года на три или четыре. – Разговор поддержала предпочитавшая молчать соседка Даши по комнате. – Представь, что ты идешь и видишь Ваньку Михельсона. Да ты, тьфу, мимо пройдешь и даже не заметишь.
   – Нет уж, как раз Михельсона пропустить невозможно. Такой кадр! – Надя, видимо, получала огромное удовольствие при констатации подобных фактов, потому что как-то по-особенному закатывала глаза.
   Посмеивалась и Ксения, лишь временами с опаской поднимала глаза к потолку. Пятно было не просто большим, оно было огромным. Если потолок из белого, пусть и со ржавыми подтеками и выступившим кое-где грибком, становится вдруг темным, глянцево-черным, то это не может остаться незамеченным. Но девушки продолжали беззаботно общаться, скрашивая тем самым обыденные минуты ухода за собой. И Ксении ничего не оставалось, как маниакально убеждать себя в иллюзорности наблюдаемого ею.
   В дверь душевой постучали, сначала тихо, затем со всей силой. С места, где заржавевший шпингалет крепился к двери, на пол посыпались кусочки краски.
   – Эй, вы долго еще? – спросил в нетерпении кто-то. – Смылились там, что ли? Уже час там торчите!
   Надя прислушалась и, не узнав по голосу того, кто стоит за дверью, вложила в ответ столько своего фирменного хамства, сколько могла вложить. Оно оказалось очень уместно.
   – И еще час поторчим, хватит завидовать. У нас тут девичник. А раковина есть и в туалете. Вали туда!
   – Поняла, – последовал ответ, грустный, отдающий безысходностью.
   Надя сжала кулак, потрясла им в воздухе и произнесла победоносное: «Ес-с!»
   – Да, девочки, каких только аномалий не встречается, это я про Маринку с Михельсоном. – Даша решила развить тему, которая ее явно зацепила. У нее самой, насколько Ксения была в курсе, с молодым человеком – он жил в том же общежитии, только этажом ниже – отношения совсем не клеились. Они постоянно ссорились, не скрывая своей ругани и даже кулаков – все это происходило на публике, прямо в коридоре или даже в институте в перерывах между парами. Если бы они учились в одной группе, то выяснения отношений продолжились бы и на занятиях – в этом у Ксении не было никаких сомнений, после того как она однажды увидела их стычку.
   – Аномалий! – заржала Надя. – Умное слово нашла, да? Поздравляю, только оно здесь не в тему. Какие аномалии? Маринка прикольная, вот Михельсон на нее и запал.
   – Да, но ты же видела Михельсона! Да и что Маринка нашла в парне, который мало того что чудила отборный, так еще и младше ее?
   – А что ты в своем Кирюхе нашла? – Надя вышла из своей кабинки и зачем-то ударила по дверце рукой.
   – Кирюха другое дело!
   – Какое еще другое дело? Одна и та же фигня. Маринка тоже человек, ей потрахаться хочется. Михельсону, понятно, тоже. Вот они и нашли друг друга. Михельсон к ней подкатил любезно помочь со статистикой или курсовой. Он в этом рубит, а у Маринки еще со второго курса хвосты висят, она все ходит, договаривается в деканате о пересдачах. У Маринки денег нет, вот она и решила отблагодарить его натурой. – Надя говорила совершенно спокойно, как будто была на сто процентов уверена, что все именно так, как она мыслит.
   – Фу, как грязно, Надя! – Соседка Даши по комнате стояла, смотрела на нее почти в упор и морщилась. – Может, они нравятся друг другу, даже любят друг друга. А ты здесь перемываешь им косточки. Не верю, что все настолько грязно, как ты говоришь. Даже и думать не хочется.
   – Да, ты такая наивная, как будто только узнала, что мир держится на сексе. Что, не так, по-твоему?
   Девушка не знала, что ответить, а Надя торжествовала. И в самом деле, любой ответ можно было считать доводом в пользу того, что, смакуя, говорила Надя. Озвучить подобное для нее было раз плюнуть. Про таких говорят, что у них язык без костей. Но в словах Нади Ксения уловила что-то похожее на истину. Она этому даже немного испугалась. Но, молниеносно взвесив все, снова согласилась. Что еще могло объединять Марину и Ваньку Михельсона, как не… секс. Ксения боялась это слово произнести не только вслух, но и про себя.
   «Секс, снова о сексе разговор. Зачем? Неужели все действительно сводится к одному? Сводится, раз так получилось. Нет, не хочу даже слушать это. Домываюсь быстрее и в комнату. Скорее отсюда!»
   Посмотрев на потолок, Ксения замерла от ужаса и, чтобы не упасть, облокотилась на перегородку душевой: пятно уже не просто зависало под потолком, обволакивая его, занимая каждый свободный уголок, закрывая каждое белое пятно. Этот темный потолок опускался, это происходило на глазах. «Не смотри туда, не смотри! – убедила себя Ксения. – Смывай шампунь и бегом отсюда».
   Но если повлиять на свое сознание и на свой страх Ксения как-то могла, спрятавшись в себя и оградившись от мысли о преследовании черным пятном, то повлиять на разговоры подруг по общежитию вряд ли.
   – Девочки, может, сменим тему? – робко предложила Ксения, уже вытираясь.
   – Молчи, девственница! – строго сказала Надя, и это прозвучало как приговор.
   Ксения снова посмотрела наверх: пятно все опускалось. Нет, оно нисколько не напоминало туман или темный дым, какой бывает, когда горят, например, автомобильные покрышки. Ксения наблюдала его совсем близко, даже ближе, чем когда чуть не упала с батареи и, ползая, гонялась за ним по кафельному полу душевой. Пятно имело довольно ровные, постоянно пульсирующие границы. Оно напоминало пятна густой нефти, расплывшиеся по поверхности небольшого прудика, над которым то и дело принимается гулять легкий ветерок, покачивающий водную гладь, а вместе с ней и нефтяную пленку. Оно было таким же блестящим, как нефть. Вытянув дрожащую от страха руку, Ксения ощутила, что пятно неосязаемо.
   – Надька, а когда ты потеряла девственность, расскажи! – вдруг предложила Даша.
   Ксения в этот момент уткнулась лицом в полотенце. Ее тянуло вот так, не вытираясь и не одеваясь, тотчас выбежать из душевой, промчаться по всему коридору, чтобы наконец оказаться в тишине, в комнате, где пятно никуда не опускается, а мирно висит под потолком и где нет разговоров, от которых ей хочется провалиться под землю.
   – Года полтора или, нет, подожди, даже два назад, – нисколько не смущаясь, ответила Надя. – У нас в поселке есть рынок, Леха там подрабатывал грузчиком. Короче, как-то к нему пришла, а у них был какой-то праздник там, чей-то день рождения. Все гуляли, никто не работал, он выпил, мы с ним заперлись в вагончике. Там он меня и поимел. Я нагнулась так, за дверь держалась, а он сзади. Я все стонала, стонала, говорила, как мне больно, чтобы он помедленнее. Короче, полной дурой была.
   Ксения невольно выслушала эту историю и позавидовала сама себе, что у нее не было никаких рынков, неизвестных вагончиков, парней в пьяном угаре.
   – Никитина, что уши развесила? – словно прочитав ее мысли, бросила Надя. – Ты смотри и слушай, у тебя все еще впереди. Вообще, взяла бы и законспектировала, что тебе умные люди тут рассказывают.
   Отняв от лица полотенце, Ксения почувствовала, что краснеет от стыда. Это был самый настоящий стыд. Стыд присутствовать при подобных разговорах. Но показать этого стыда она не могла – это было бы истолковано совсем неправильно, так, будто бы она пренебрежительно относится к подругам по общежитию, к их историям, к их интересам. Вслед за зрением Ксения постаралась, насколько это было возможно, притупить и свой слух. Но любой звук, даже шепот, громом прокатывался по душевой: высокие потолки и пластиковые перегородки создавали прекрасную акустику.
   – А у тебя, Дашка, как было? – спросила Надя. – Выкладывай давай, тут все свои. Выкладывай свою историю, видишь, Ксюха уши развесила.
   Ксения спешно одевалась. Настолько спешно, что, натянув на себя футболку, сообразила, что волосы еще мокрые и от них футболка тоже становится мокрой. Пришлось снять футболку и вытирать волосы снова. Она все время смотрела куда-то вниз, в пол.
   – Да в школе еще, – равнодушно начала Даша, наблюдая за реакцией Ксении. – Его Вадик зовут, год встречались, потом разбежались, у него другая появилась по совету его правильной мамаши. Ну а тогда ушли с уроков пораньше, у него предков дома не было. Было классно, только больно. И у него постоянно презик съезжал куда-то. Мы потом еще много раз так сбегали с уроков, пока моя мамаша не просекла, что я прогуливаю, и не устроила скандал. Да и надоел мне уже этот Вадик, такой зануда и ботаник, хуже Михельсона. Все время ныл, бе-бе-бе, что ему нужно готовиться к поступлению, что если он не поступит, то его заберут в армию. Зубрил, читал какие-то книжки, к репетитору ходил. В итоге, девочки, прикиньте, я поступила на бесплатное, а он как последний лох учится на платном. Толку-то со всей этой лабуды?
   Ксения была уже одета.
   Взгляд наверх – и испуг. Под потолком пятна не было. Белый потолок, подтеки, следы ржавчины, какие-то пятна, паутина в углу. Но пятна нет. Ксения стала озираться вокруг. Наверное, она выглядела при этом нелепо, впрочем, как и всегда, потому что Надя, наблюдая за ней, скривила рожу.
   Пятно было рядом. Оно было вокруг Нади и Даши. Оно, разделившись на части, обволакивало их со всех сторон, тянуло к ним что-то похожее на руки. Когда Надя корчила рожу, пятно погладило ее шею и руки, скользнуло вниз. Даша стояла, смотрясь в зеркало, разглядывая свои брови. Пятно было у нее на спине, гладило ее шею, обволакивало ноги, поглаживая их.
   «Что такое происходит? В чем дело?» – Еще больший страх Ксению охватил, когда она увидела выходившую из кабинки соседку Даши по комнате. Она была абсолютно голая, не считая переброшенного через руку полотенца и тапочек. Пятно гладило ее тело, скользя по плечам и груди вниз. Пятно пульсировало при этом очень сильно, словно вампир, добравшийся до своей жертвы, сидящий на ней и, слегка покачиваясь, высасывая кровь.
   Страх. Паника. Ксения в два прыжка оказалась возле зеркала.
   Пятно обволакивало ее подруг. Но обращается ли оно так же с ней? Покрывает ли ее спину, шею, руки? Ксения присмотрелась к Наде: пятно, какой-то его длинный темный отросток гладил ее губы. Это было отвратительно еще и потому, что в этот момент, словно ничего не чувствуя, Надя продолжала беззаботно смеяться над очередной шуткой Даши. Она заявила, что у нее с парнем не клеилось в постели потому, что все его силенки уходили на книги и учебу и она просто не выдержала со всем этим конкуренции.
   Ксения поглядывала то в зеркало, то на свои руки, которые предательски дрожали.
   «Где же ты, неужели у меня на спине? Нет, не вижу. Видно, ты решило обойти меня стороной. И правильно, не лезь ко мне. Я даже не знаю, что с тобой и с собой сделаю, если замечу, что ты обходишься со мной так же. Не смей ко мне прикасаться!»
   С опаской озираясь по сторонам, Ксения засобиралась и вышла из душевой. В коридоре гулял сквозняк. Дверь в душевую захлопнулась. Идти в комнату одной Ксении не хотелось: в ней проснулась совесть, призывавшая вернуться в душевую, к подругам, оставшимся наедине с тем, чего они даже не могли видеть. После секундного замешательства Ксения приняла решение – и, медленно, сосредоточенно переступая с ноги на ногу, направилась по коридору дальше, к комнате.
   В комнате привычным движением Ксения швырнула пакет с мочалкой и шампунем под кровать, но, видимо от волнения, промахнулась: ударившись о ножку кровати, он отскочил и оказался посредине комнаты.
   – Черт, – со злостью сказала Ксения и, нагнувшись за пакетом, тут же отскочила обратно и одернула руку. – Что за…
   На ее мочалке, большой светло-желтой губке было небольшое темное пятнышко, точно такое же, какое творило бесчинства в душевой, только гораздо меньших размеров.
   «Было оно тут, когда я стояла под душем? Или не было? – Ксения напрягала память, но смогла припомнить только то, что стояла с полузакрытыми глазами и старалась никуда не смотреть. Может, и к лучшему, что она упустила этот момент, иначе кто знает, чем бы это для нее закончилось еще там, в душевой. – Наверное, не было. Да, точно, не было. Я бы его заметила. Такое не заметить сложно».
   Ксения крутила в руках губку, пытаясь стряхнуть пятно или как-то его смахнуть. Но пятно не поддавалось. Оно было неосязаемым: прикасаясь к тому месту, где было пятно, Ксения не чувствовала ничего, разве что легкий холодок пробежал по ее коже.
   В конце концов Ксения завернула губку обратно в пакет и, как и собиралась, забросила его под кровать. В комнату уже ввалилась Надя, а при ней Ксения делала вид, что у нее все в полном порядке.
   – Спокойной ночи, – сказала она перед сном, обращаясь к пятну, уже привычному настолько, что его отсутствие вызывало у Ксении чувство дискомфорта, как будто чего-то не хватает, чего-то очень важного.
   – Спокойной, – недовольно пробубнила Надя, принявшая пожелание на свой счет.
   Сон захватывал Ксению стремительно. Она засыпала быстро и крепко, так повелось еще с детства, когда она твердо знала, что нужно ложиться и засыпать как можно раньше, так как утром ни свет ни заря родители разбудят ее для того, чтобы вести в детский сад. В него Ксения приходила самой первой, а уходила последней. Так продолжалось несколько лет, пока баба Лара не вышла на пенсию и не перестала работать.
   Разбудить Ксению могло только что-то из ряда вон выходящее: крики или шум, продолжавшиеся достаточно долго для того, чтобы Ксения сообразила, что это ей не снится, а происходит наяву.
   «Что это? Сейчас, сейчас я проснусь», – подумала Ксения, посчитав, что уже давным-давно настало утро и она проспала. Но в комнате было темно. С противоположной стороны раздавались шорохи и стоны. Ксения осторожно открыла глаза. На кровати Нади сверху мелькал чей-то силуэт. Этот кто-то, накрывшись с головой одеялом, ритмично двигался. Нога Нади с накрашенными темным лаком ногтями елозила по крашеной стене, издавая едва уловимый скрипучий звук, такой, какой получается, если куском пенопласта скрести по полированной мебели.
   – Да, возьми меня, – шептала Надя, – я глубже хочу.
   – Надька, хватит тебе! Получай! – звучал в ответ шепот Саши, который ритмично сопел даже громче, чем говорил. – Ага!
   – Тише давай, а то Никитина услышит! Начнется херня всякая.
   Они не могли видеть Ксению. Свет от окна падал на них, а кровать Ксении была скрыта в темноте. Ксения притворилась спящей и не двигалась.
   – Пусть слышит, плевать. – Саша подпрыгнул на кровати, и на какой-то момент одеяло слетело с него. – Иди ко мне, поближе, я кончить хочу. Да, вот так. Да!
   Ксения много раз видела, как происходит это в кино. Но в фильме камера то и дело приближается или удаляется, да и рука режиссера, а потом и монтажера выбрасывает все подробности, все детали, заботясь лишь об общем впечатлении. И оно всегда оказывается самым благостным. Любовь, романтика, чувства, страсть. Как будто все это является синонимом секса. Но Ксения догадывалась, что это не так, что это лишь ловкая режиссерская игра, скрывающая суть и заставляющая зрителя верить в то, что он видит, не вникая в смысл. И замысел режиссера мы не улавливаем, мы лишь завороженно смотрим за тем, что происходит: вот он, вот она, вот любовь, или без любви, но за деньги. Они вдвоем, им хорошо.
   Или они всего лишь притворяются, что им хорошо?
   – Я уже, – простонала Надя.
   Саша ускорился так, что кровать заскрипела. И почти сразу Ксения услышала сдавленный звук, такой, будто его душат и он со всей силы пытается наглотаться воздуха, чтобы запасти его по возможности больше. Хоть одеяло и скрывало отдельные детали, но положения тел и все остальные интимные подробности для Ксении были очевидны.
   – О да, – прошептал Саша, когда все закончилось. – Как будто год не трахался и наконец дорвался. Было так хреново, а сейчас хорошо.
   – Год! Ага! Тебе два дня не потерпеть. Выйди из меня, – включив обычную сволочность, сказала Надя чуть ли не в полный голос, но тут же замолчала и прислушалась. – Нет, кажется, Ксюха спит, не слышала ничего. Все, давай спать, я будильник поставила.
   – Да какой в жопу будильник! – Саша заерзал и поправил одеяло.
   Набравшись смелости, Ксения кашлянула. На соседней кровати все мгновенно стихло, и сложно было поверить в то, что там что-то вообще происходило, в то, что там два человека, а не один. Снова была полная тишина, такая, что было слышно, как где-то в коридоре, жужжа, загорается и гаснет неисправная лампа дневного света.
   Спустя полчаса после того, как все закончилось, Ксении наконец удалось заснуть.
   Утренний свет уже вовсю носился по комнате, когда Ксения проснулась и вскрикнула: на стене напротив, прямо над кроватью Нади висело огромное черное пятно. Саши в комнате уже не было, должно быть, ушел еще ночью, а быть может, и утром. Надя тотчас же проснулась и, потирая глаза, удивленно смотрела на Ксению.
   – Чего орешь?
   Ксения молчала. На то, чтобы справиться с собственным страхом, ей требовалось немного времени. Она еще не совсем проснулась, не сбросила еще с себя остатки своего крепкого сна, для того чтобы отдавать отчет в своих действиях. Хотя и Надя еще пребывала в таком состоянии после безумной полубессонной ночи, чтобы сообразить, что с ее соседкой по комнате творится что-то не то.
   – Никитина, ну что там с тобой? Орала-то чего? – потягиваясь, снова поинтересовалась Надя.
   – Кошмар какой-то приснился, – быстро опомнилась Ксения, размышляя про себя, как же парню Нади удалось проскочить утром мимо совсем недружелюбной вахты.
   – Угу! – Надя снова потянулась, взглянула на часы, что-то пробурчала себе под нос и, завернувшись в одеяло, легла спать дальше, отвернувшись лицом к стене. – Отвали от меня, дать поспать.
   «Так-так, что же получается? Стоит подумать о сексе кому-то или случиться тому, что случилось сегодня ночью, так это пятно начинает расти и беситься? А откуда оно знает, что говорят или намекают именно на это? Чушь какая-то, просто чушь. И рассказать некому, точно посчитают меня обкуренной или обколотой. А то, что было ночью, просто мерзость. Знала бы, ушла бы гулять по городу или проошивалась где-нибудь на вокзале. С ума сойти! Зная, что в комнате помимо них есть и еще кто-то, они спокойно сношались. Другого места было не найти, вполне в стиле Нади, чему удивляться. Говорить ей о том, что я все видела? Как тянет закатить скандал! И все же, скандалить или прикинуться невинной овечкой?» – решала Ксения, собираясь в институт.
   Она бросила взгляд в сторону беззаботно спящей Нади и сказала вслух:
   – Ладно, живи, любительница секса.
   При этих словах Надя, недовольно кряхтя во сне, перевернулась на другой бок, а темное пятно, притаившееся над ней, слегка сместилось по направлению к окну.
   Автобус нагнал Ксению, когда она прошла уже целых две остановки, решив, что ехать ей не суждено. В автобусе было душно, почти невыносимо. На сиденье у окна Ксения увидела молодого человека, которого запомнила по истории с нарисованным на запотевшем стекле троллейбуса сердечком. Он, как и тогда, слушал плеер и читал книгу. «Значит, тоже студент, из общежития едет», – решила Ксения и во избежание эксцессов вышла на ближайшей остановке, прилично не доехав до института.
   Все пятнадцать минут прогулки до института Ксения безуспешно старалась отвлечься и подумать о чем-нибудь постороннем – мало ли тем для раздумий и разговоров. Но что может быть сложнее сосредоточиться на чем-либо, когда обстановка всеми возможными способами старается этому помешать. Вот у шедшей рядом женщины телефон зазвонил мелодией из Sex And The City и она долго копалась в сумочке, пока не нашла аппарат и не ответила на звонок. Вот навстречу идет парень, смешно улыбается, в ушах наушники. У него расстегнута кофта, которая развевается на ветру. Под кофтой – красная футболка Sex is my destiny. Вот аптека, где в витрине разместилась реклама презервативов – Ксения как-то раз даже заходила в нее, чтобы купить капли от насморка. Чуть подальше – секс-шоп, на вывеске которого изображен кролик не совсем здорового розового цвета, в него бы она не зашла ни за что в жизни, даже если бы вдруг началась ядерная война, а вход в укрытие был через этот самый магазин.
   – Фу, противно даже! – произнесла она, проходя мимо.
   Опаздывать на лекцию Ксении не хотелось. Все-таки она не Надя, которая прекрасно может обойтись и без стипендии, кое-как уговорив преподавателя на экзамене поставить тройку за красивые глазки.
   Подумав об этом, Ксения прибавила шаг. В ее висках застучал пульс, даже кулаки были сжаты – и от негодования по поводу секса, о котором она не хотела думать, хотя мысли эти постоянно любыми путями проникали в голову, и от недовольства самой собой.
   «На всякую ерунду отвлекаешься, Ксюша, а ведь потом будешь жалеть, что проторчала столько в общаге, разглядывая проклятое пятно, и опоздала на занятия. Ай-ай-ай, Ксюша, какая плохая девочка, отругать тебя надо как следует и наказать».
   Лекция была наискучнейшей. Половина группы не явилась, а те студенты, что все же пришли, спокойно занимались своими делами. Кто-то играл в игры на мобильном телефоне, кто-то переписывал конспекты. А Ксения смотрела в окно: во дворе на клонившемся к земле дереве резвились воробьи, перепрыгивая с ветки на ветку. Они клевали набухшие почки в надежде выудить из них что-нибудь съедобное и весело чирикали. Наблюдая за ними, Ксения отвлекалась от тягостных мыслей. Она могла бы просидеть так и два часа, и три, и даже больше, если бы лектор, не устав от отсутствия внимания к своей скромной персоне, не распустил аудиторию минут через пятьдесят.

V

   Надя негодовала. От нее несло пивом. Тяжелый запах распространялся по всей комнате. Ксения развалилась на кровати и увлеченно читала Ремарка.
   – Вот, скажи, дано же некоторым знать заранее и почти наверняка, какой билет им попадется на экзамене? А? Никитина? – Не снимая обувь, Надя прыгнула на свою кровать. От ее прыжка заскрипели пружины в матрасе, а с покрывала поднялась целая туча пыли. – А может, ты шуры-муры с преподами? Или с деканом? И вы заранее договариваетесь о вопросах. Или они просто так тебе пятерки ставят. А?
   За почти десять месяцев Ксения привыкла к выходкам Нади, ее характеру и тому, что она могла натворить или сказать, будучи в легком подпитии. Но таких намеков от нее Ксении еще слышать не приходилось. Она отложила книжку и слегка приподнялась, чувствуя, как краснеет и начинает гореть ее лицо.
   – Надька, ты чего? Ты с ума сошла? Зачем ты про меня такое говоришь? Я же о тебе никаких сплетен не распространяю!
   – Ладно, ладно тебе. – Надя сообразила, что наговорила лишнего, и пошла на попятную.
   – Что значит «ладно»? – Ксения вскинула руками. – Нет, у меня даже в голове не укладывается, как такое можно говорить! Что я о чем-то знаю и будто бы сплю не пойми с кем ради того, чтобы сдать сессию! У тебя все к одному сводится, ты не замечала?
   Надя села на кровати и смотрела на Ксению. Она пыталась оправдаться, но это совсем не значило, что при этом она пыталась отказаться от своих сомнений и подозрений. Надя высказала их случайно, если бы не две бутылки пива и не духота, то все эти ее гипотезы так и остались бы исключительно ее личным достоянием.
   Впрочем, обойтись без обиды и дурных мыслей на месте Нади не смог бы и всякий другой. Конечно, Надя подходила к делу довольно несерьезно, часто пропускала занятия и предпочитала списать у кого-нибудь уже готовый конспект, нежели сидеть на лекции и скрупулезно все записывать. Самостоятельно Надя занималась тоже довольно редко: жесткий диск ноутбука, который она хранила под изголовьем матраса, был набит скачанными фильмами, в основном боевиками и сомнительного качества комедиями. Она любила вечером нажарить себе целую сковороду картошки, принести ее в комнату и, поставив перед собой ноутбук с включенным фильмом, медленно и вдумчиво жевать, периодически вскакивая и что-то восклицая, тыча пальцем или вилкой в экран. Ксения в это же самое время, пересиливая голод, сидела за учебниками, что-то писала или набирала текст на своем компьютере.
   – К чему это все сводится? – недоуменно спросила Надя.
   – Догадайся сама, раз умная такая и версии всякие свои строишь!
   – Не поняла.
   – К сексу, вот к чему, – с трудом выдавила из себя Ксения и почувствовала, что краснеет еще сильнее. – Ты меня уже достала с этими своими бесконечными намеками. Не нужен мне секс, мне противно даже думать об этом. Как назло, ты и Дашка постоянно меня корите тем, что у меня нет парня и не было его никогда, что у меня нет личной жизни, ну и всякое такое, что я дура, потому что не лезу в штаны к первому встречному. Хотя я прошу тебя замолчать, не трогать меня с этим. А то, о чем ты мне только что сказала, – это вообще чудовищно! Если ты хотя бы кому-то про меня такую грязь посмеешь сказать, я…
   Что Ксения ей могла сделать? По большому счету ничего, учитывая ее довольно мягкий характер. Да и как можно было убедить Надю в том, что все ее пятерки на экзаменах получены абсолютно честно и столь же честно она будет получать весь следующий семестр двойную стипендию? Никак, ведь Надя, в отличие от нее, сдала сессию на все тройки и никакой стипендии получать не будет. Да и вообще, в группе, где училась Надя, стипендию будет получать только Ванька Михельсон, да и то обычную, а не повышенную.
   – При чем тут секс! – Надя ответила с нескрываемой горечью в голосе. – Ксюха, если бы ты знала, как я тебе иногда завидую. Вот только не говори, что это не так. Ты же умная, тебе все дается легко, шутя. Ты представь только, что я тоже сдала на пятерки. Представляешь? Вот и я представить не могу.
   – Почему же, вполне возможно, если захочешь, соберешься и подготовишься как следует, то сдашь без проблем.
   – Ты реально считаешь, что я могу? – Чуть сгорбившись, Надя водила ладонями по лицу. – Нет, Ксюха, мне это не дано. Жаль только, что парня у тебя нет. Смотрю, как ты мучаешь себя, боишься чего-то. А ведь лучшие годы, Ксюх, уходят. Представь, закончишь ты учебу, начнешь работать, какие-то дела, родня капает на мозг, покоя не дает. А когда сама жить-то будешь? Личную жизнь свою строить когда?
   – Не знаю, – расстроилась Ксения окончательно, а потому захлопнула книгу и убрала ее на полку тумбочки, – я вообще сейчас не хочу об этом думать. Ни сейчас, ни завтра, ни послезавтра. Не хочу! И не надо в меня вбивать эти мерзкие мысли про секс, что это естественно, что ничего плохого в этом нет. Не надо меня в этом убеждать. Я сама знаю, насколько это плохо, насколько это отвлекает от самых важных вещей. Это как наркотик ведь, Надь. Ты можешь отказаться от секса?
   – А зачем?
   – Ого! Вот заметь, все наркоманы так говорят. У нас во дворе в Череповце жил дядька, который любыми путями, но доставал себе эту дрянь. Ему все говорили: «Бросай!» А он только отмахивался и все равно находил, мол, зачем мне бросать, если все нормально, все получается и мне от этого хорошо!
   – Это совсем другое, Ксюх…
   – Ничего не хочу слышать! – Ксения встала и принялась ходить по комнате, не зная, куда себя деть и как загасить все то, что заставляло ее расплакаться, хотя она твердо решила, что не сделает этого.
   Под потолком у двери Ксения заметила черное пятно и нисколько ему не удивилась. «А вот и ты! Конечно, только тебя и не хватало здесь. Тоже будешь напоминать мне о том, что в моей жизни нет парня и нет секса, утверждать, что из-за этого моя жизнь полнейшее дерьмо и катится неизвестно куда? Ну, давай, напоминай, что же ты ждешь!» – чем бы ни было, по мнению Ксении, пятно – плодом ее воображения или какой-то реально существующей субстанцией, – оно обязательно должно было ей ответить.
   И оно ответило, слегка качнувшись и съехав в сторону двери.
   Надя встала и долго искала под кроватью свои тапки: «От этого пива весь вечер, наверное, буду бегать. Сколько говорю себе не брать пиво, всегда забываю. Вот засада», – прокряхтела она и выбежала из комнаты, чтобы, вернувшись, уже не вспомнить ни предмета разговора, ни кипевших незадолго до этого споров.
   Ксения не любила вечера в общежитии, когда было нечем заняться и толком некуда пойти. Слоняться по городу без цели было не в ее правилах. Все было готово к отъезду домой на каникулы: сдана на отлично сессия, улажены все дела, куплены билеты и гостинцы. Она должна была уезжать через два дня – это время тянулось тягостно, казалось, пытаясь отодвинуть на более поздний срок свидание с родными и отдых в знакомых с детства местах.
   Прогулок по душным и запыленным улицам Ксения избегала: лишь несколько раз вечерами совершила длительные вылазки по набережным Обводного канала, мечтая дойти и увидеть Финский залив. Но каждый раз, когда залив уже виднелся вдали, Ксения была уже настолько уставшей, что без сожаления поворачивала назад. Мороженое, купленное по дороге, ее уже не радовало, и хотелось только поскорее добраться до общежития и порядком поднадоевшей комнаты, где царила пусть и относительная, но все же прохлада.
   Время проходило в чтении новых книг и перечитывании давно знакомых – их Ксения проглатывала за несколько часов, бегая глазами по страницам и спотыкаясь лишь на длинных описаниях, в которых не было никакого действия. Сборы вещей и дискуссии с Надей тоже помогали скоротать время – и так продолжалось до дня, предшествовавшего тому, на который был запланирован отъезд Ксении домой.
   День накануне отъезда был самым обыкновенным. И начался он для Ксении совершенно обыкновенно. Тягостное раннее пробуждение от духоты и оттого, что вокруг светло. Вполне привычное «Доброе утро», вслух обращенное не только к Наде, которая обычно еще вовсю спала, но и к черному пятну, с существованием которого Ксения свыклась. Обыкновенная прогулка до душевой, затем возвращение обратно в комнату, поход на кухню.
   От банальности не осталось и следа, когда примерно в полдень в дверь постучали уже знакомым Ксении условным сигналом. Надя наводила марафет на своем лице, подводя ресницы, и с привычным равнодушием в интонации крикнула: «Сашка, заходи».
   – Здарова, – в дверях показался Саша. Он был одет в какие-то странные застиранные шорты, такую же застиранную белую майку и синюю кепку. Его образ никак не вязался с тем, в какой себя приводила Надя. – Не ждали, да?
   – Ага, как же, не ждали! Скажи еще, дверью ошибся. Случайно так проходил, ломился во все, но только здесь оказалось открыто. – Надя захлопнула пудреницу с зеркалом и спрятала ее и тушь для ресниц в косметичку.
   – Подруженция твоя тут? – загадочно спросил Саша.
   Ксения с удивлением подняла глаза от книги. Зачем она вдруг понадобилась парню соседки по комнате, да еще и так, чтобы интересоваться ею совершенно в открытую? Ксении было гораздо привычнее состояние, когда она никого не трогает и не трогают ее. Это такой принцип жизни: веди себя тихо и спокойно и наслаждайся покоем и свободой.
   – А куда мне деться? – ответила Ксения, предчувствуя, что о ней вспомнили неспроста.
   – Слышь, Надька, я тут подумал… – Саша заржал, уже стоя в комнате и закрывая за собой дверь.
   – Ты? И подумал? Да неужели! – Надя рассматривала кроссовки и сандалии, решая, что все-таки лучше надеть. – Это просто событие! Об этом по телику должны рассказать. Сашка подумал! Ура!
   – Да, представь себе! Подумал! Помнишь, мы собирались твою подругу кое с кем познакомить?
   – С Ксивой, что ли?
   – Точняк. – Саша снова ржал, почесывая шею, покрытую то ли загаром, то ли толстым слоем темной грязи. – С Ксивой.
   Тут Саша открыл дверь и махнул кому-то рукой: «Двигай сюда, давай резче, хватит по углам слоняться, как будто вообще не свой». Ксения мысленно засмеялась, представив себе, кто к ним в комнату в следующее мгновение ввалится. Да и кто это мог быть? Такой же, как Надя и ее парень, любитель пива, коктейлей из баночек, посиделок неизвестно где и с кем, бурного секса в малоподходящей для этого обстановке? Нет, ни Надю, ни Сашу Ксения не осуждала. Да и зачем? У них своя жизнь, у нее своя. У них одни устремления, у нее другие. И манеры совершенно разные. И вкусы, и стиль, и все остальное. Да и почему обязательно все должно быть одинаково, как под копирку? Одинаково, по шаблону, безлико и неприметно.
   «Ксива, ну хватит болтать по телефону, вали сюда», – Саша снова, почесывая шею и дергая майку за лямку, грубовато позвал того, кто был за дверью и никак не хотел показаться в комнате. Воображение Ксении уже рисовало его крупными яркими штрихами: первый штрих – щетина, как у Саши, слегка отекшее лицо, покрытое следами от укусов комаров и оводов. Рваная майка или футболка, на худой конец не стиранная пару недель рубашка с темным, не отстирывающимся следом на воротнике, источающая стойкий запах пота. Рваные джинсы, растянутые спортивные штаны или шорты, больше напоминающие семейные трусы, взятые на два или три размера больше, которые раз двадцать неудачно постирали. Обгрызенные ногти на руках и давно не стриженные на ногах. И, наконец, резиновые шлепанцы в качестве обуви. И сигарета за ухом. Или пачка дешевых сигарет, торчащая из кармана. Может, еще жвачка во рту, призванная скрыть запах сигарет или перегар.
   Составленный образ показался Ксении реалистичным. Она напряженно смотрела на дверь, ожидая, когда же она с внешним равнодушием проверит свою догадку.
   – …Да понял я, потом перезвоню, поговорим, некогда сейчас, – послышалось за дверью. – Все, давай, до связи.
   Ксива заходит, вот он уже сделал шаг, осмотрелся, взглянул на Надю, она ему приветливо помахала, а быть может, просто кивнула – это неважно.
   Это правда Ксива?
   Ксения не сразу поняла, что происходит. В глазах у нее потемнело. Над дверью разрасталось черное пятно, которое стремительно опускалось вниз и приближалось к ней, закрывая того, кто стоял и с удивлением смотрел на нее, играя в руках мобильным телефоном. Пятно было все больше и больше. Оно пульсировало и опускалось. Через мгновение Ксении оно виделось уже какой-то черной трясиной, в которой по щиколотку стоят все, кто был в комнате. Пятно поблескивало и слегка пульсировало.
   «Не думай о сексе, Ксюша, отбрось от себя эту грязь. Вдохни поглубже и не думай, просто смотри на него. Он уйдет, он сейчас же уйдет».
   Нет, она рассмотрела его слишком хорошо для того, чтобы ошибиться или терзать себя сомнениями, он ли это или ей просто-напросто это все кажется.
   Такого не должно было случиться. Ксения проговаривала про себя, что это всего лишь чья-то не совсем умная шутка или дурное совпадение, коих в жизни предостаточно, или случайность, хоть многие упорно продолжают считать, что никаких случайностей не бывает и это лишь опорные точки на линии судьбы, которые мы подмечаем.
   Нет, чтобы Саша привел его! Что у него общего с Сашей, Надей и всей их странной компанией?
   Нет, у него не может быть клички, тем более такой, как Ксива.
   «Уйди сейчас же! Никакого секса не будет, я даже о нем не думаю! Уходи сейчас же, просто растворись, уменьшись, – умоляла Ксения, уже по привычке пряча страх, дикий страх под маской стеснения, какого-то вдруг нагрянувшего замешательства. – Все, ты уходишь и не заставляешь меня думать о мерзком, о сексе и обо всем остальном. Все, я спокойна, так что уходи».
   – Всем привет, – улыбаясь, произнес Ксива, и пятно действительно сжалось и снова превратилось в то маленькое черное пятнышко, которому желала спокойной ночи и доброго утра Ксения уже без малого полгода.
   Ксении не нужно было слышать его голоса – она прежде его не слышала, и он ей и вправду казался незнакомым. Но, взглянув на Ксиву, она сразу поняла, а присмотревшись, убедилась, что это он: тот парень, дразнивший ее нарисованным на запотевшем стекле троллейбуса сердечком, из-за которого она не так давно была вынуждена выйти из автобуса, проехав всего одну остановку, и идти до института пешком.
   – Это Ксюха, – по-простецки пробубнила Надя, – Ксюха, это Ксива. Познакомьтесь. Познакомились? Ну, вот и кайфово!
   Должно быть, действие затянулось, а Ксения сидела и просто молчала, не замечая, как летит время, потому что, когда она пришла в себя и попыталась что-то сказать, Надя с Сашей уже выходили из комнаты.
   – Не будем вам мешать, – на ходу ехидно бросила Надя, – развлекайтесь, ни в чем себе не отказывайте.
   Дверь закрылась: зависшее над ней черное пятно слегка качнулось и немного увеличилось в размерах. Ксива стоял, переминаясь с ноги на ногу, и смотрел на Ксению.
   – Мне кажется или мы действительно с тобой уже где-то встречались? – спросил он и улыбнулся, видя смущение Ксении и то, как она краснеет и старается взять себя в руки. Безусловно, и Ксива чувствовал себя не в своей тарелке: чужое общежитие, чужая комната, друзья ретировались и оставили его наедине с девушкой, которую он совсем не знает. Разве что знает ее имя. Это уже хорошо.
   – Встречались, в троллейбусе, – ответила Ксения, припоминая, как обозвала его дураком. – Да и в автобусе на днях. Ты все с плеером да с книгой.
   – Точно-точно! – Ксива старался вести себя так, чтобы не выдавать какого-то необъяснимого легкого волнения, какое прежде с ним никогда не случалось.
   Разговор явно не клеился. Ксива понимал, что этому способствовало и его не совсем тактичное вторжение, да и сама обстановка к общению никак не располагала. Он думал о том, как мог попасться на такую провокацию со стороны его друга и одногруппника: приехать якобы на дружескую встречу, посиделки, а очутиться… Свиданием он бы явно это не назвал. Да и Ксения, заикнись он о чем-то таком, сразу выставила бы его за дверь.
   Заметив, что Ксива отвернулся и рассматривает постеры, которые Надя один поверх другого навешивала на стену, Ксения поднялась и поправила на себе сначала одежду, потом провела рукой по волосам, чтобы убедиться, что выглядит она нормально. При этом Ксения исподтишка разглядывала своего незваного гостя. Конечно, она успела рассмотреть его еще тогда, в троллейбусе, но это было давно, и к тому же Ксения не придала тогда никакого значения этому их столкновению. Ксива был высокий, на голову выше Саши, одет аккуратно: темные шорты, серая футболка с надписью Russia, небольшая сумка через плечо, темные кеды. Короткие носки, выглядывавшие из кед, были ослепительно– белыми.
   – Может, сходим куда-нибудь? – неожиданно предложил Ксива. – Посидим, поболтаем. Чего здесь-то делать? У вас тут атмосфера какая-то гнетущая. И этот жуткий темный коридор. Если честно, то первый раз побывал в общежитии. Никогда как-то не приходилось. Как ты на это смотришь? Идем? Посидим где-нибудь?
   Ксения не стала возражать. В общежитии и в самом деле было скучно, и книги постепенно переставали ее радовать: многие из них она перечитала уже по нескольку раз. Где-нибудь превратилось во вполне конкретное место – кафе-чебуречную на набережной за мостом, недалеко от расселенного дома, огороженного синим металлическим забором. Ксения часто проходила мимо этой чебуречной: на такие заведения она не обращала внимания. Чебуречная была почти пуста. Двое мужчин пили горячий чай из граненых стаканов и о чем-то говорили, как показалось Ксении, на таджикском или узбекском.
   «Чего ему от меня нужно?» – размышляла Ксения. Сама с собой она была честна: она согласилась пойти с Ксивой лишь по двум причинам. Во-первых, ей хотелось узнать, что все-таки означало то нарисованное на троллейбусном стекле сердечко. А во-вторых… Она искала нужные слова, чтобы это сформулировать. Во-вторых, ничем подобным она похвастать не могла: в ее девятнадцать у нее не было ни одного свидания, ни даже прогулки с парнем, а тем более посиделок в кафе.
   Ксения была девственницей – и не по убеждению, а скорее по образу жизни. Она не боялась в этом признаться самой себе. Что может быть плохого в том, что она бережет себя для большого, настоящего чувства, а не разменивается по мелочам? Разговоры на темы секса и отношений, которые постоянно любила затевать Надя и другие обитатели общежития, были для нее настоящей пыткой. И к тому же каждый раз ее начинало во время таких бесед преследовать черное пятно, которого она страшилась, но усилием воли справлялась с собой. Легкомысленные отношения, флирт и все, что за ним следует, и тем более отношения половые – все это Ксении казалось грязным, отвратительным. В жизни она предпочитала следовать тому, о чем обычно пишут в сказках, – ждать своего принца.
   Ей было сложно осознать, что живет она не в средних веках и не в закостенелой аристократической атмосфере, а в двадцать первом веке с его довольно разнузданными нравами и поведением. «Время-то идет, а твой принц так и не появляется, – заметила как-то Надя, и это произвело бы на Ксению должное воздействие, если бы тут же она не начала острить. – Вот гляди, тянешь время, а принцев нормальных разберут, останутся только те, которые пьяные в подъездах валяются, или те, что лезут трахаться с первой встречной, или разведенные. Как говорится, выбирай – не хочу».
   Ксения хотела было напомнить Наде об истории про дом терпимости, организованный прямо в общежитии двумя этажами ниже, да не стала этого делать – кто знает, на какие темы ее потянет говорить после этого напоминания. Замечания, уговоры, а порой и откровенные насмешки Нади напоминали ей то, о чем постоянно твердили мама, старшая сестра и подруги, те, что с ней продолжали общаться после ее отъезда на учебу: будь проще, будь собой, познакомься с парнем, живи в свое удовольствие, влюбляйся, строй отношения, дыши чувствами. Сколько Ксения ни уверяла их в том, что она и так является собой, и без того живет в удовольствие и дышит чувствами, то есть их предвкушением, ничего не помогало, и лекциям, казалось, нет ни конца ни края.
   – Прости, а Ксива – это имя? – робко спросила Ксения, когда официантка, полная молодая девушка, сверкая золотыми коронками, поставила перед ними на исцарапанный деревянный столик большой чайник, по бумажной тарелке с лежащим на ней чебуреком и по граненому стеклянному стакану. Ксения уже начала корить себя за то, что не спросила этого раньше, еще по дороге.
   – Кликуха, – равнодушно ответил Ксива. – Я уже с ней свыкся. Костя меня зовут, а фамилия Сивков, вот со школы Ксивой и называют. Я не обижаюсь, это даже привычка уже, на Костю не всегда и отзываюсь. Так что тема закрыта, зови меня Ксивой.
   Ксения заулыбалась и кивнула.
   – Ты так не похож на парня Нади, а он сказал, что вы друзья, из одной компании. Я вот смотрю на тебя и гадаю, как же так может быть.
   – Сашка нормальный парень, мы учимся с ним вместе, – ответил Ксива, разливая чай по стаканам. – Он все рассказывал, что у его девахи есть соседка по комнате, вся такая тихоня закомплексованная, все звал меня с тобой познакомиться. А сегодня позвонил и сказал, что компания погулять собирается, что будут все, начинаем у вас в общаге, а дальше как карта ляжет.
   – Интересно, и куда это карта должна лечь? – Ксения стала строже, потому что увидела, что под потолком чебуречной, рядом со свешивавшимися с него липучками от мух, пристроилось, поблескивая от света ламп, небольшое темное пятно.
   «Никаких разговоров ни о чем таком, Ксюша! Видишь, и оно уже здесь, с тобой. Ты изменила себе, пошла с ним в эту забегаловку. Так уж будь добра, будь хорошей девочкой, сиди помалкивай и не разводи его на грязные беседы. Разве нельзя поговорить о чем-нибудь другом?»
   Ксива будто бы не слышал намека Ксении. Или предпочел, чтобы ей показалось именно так. Он лишь немного нахмурил лоб. Его светлые волосы тут же сами собой взъерошились.
   – А где вы с Сашей учитесь? Он мне ничего не рассказывает. Да и его спросишь, ага! Сразу Надя начнет свои шуточки, как будто и полюбопытствовать уже нельзя.
   – В училище, на сварщика.
   – Как? – Ксения не могла скрыть своего удивления. – И ты там же? Я думала, ты в универе каком-то учишься, я же тебя в автобусе в центре видела.
   – Да вот так, – ответил Ксива и откусил чебурек, держа его в салфетке. Ксения почувствовала аппетитный запах мясной начинки и тоже, глядя на него и взяв салфетку, принялась есть. – Направление было со школы, хотел поступать в путей сообщения, да баллов не добрал. А учебу на платном матери не потянуть. Вот и плюнул на все, пошел в училище на сварщика. Сейчас практика у нас, у меня место хорошее, в центре города, не то что у Сашки, его на завод на отшиб отправили.
   – А у тебя девушка есть? – спросила вдруг Ксения и чуть не поперхнулась, не ожидав от себя самой не только такой дерзости, но и такого направления мысли.
   Она боязливо подняла глаза и тут же их опустила. Ей не хотелось видеть, как темное пятно становится больше и больше и понемногу опускается вниз, прямо к ним на головы.
   – Сложно все, – ответил, причмокивая, Ксива. – И да и нет. Есть парочка, с училища, с другой группы, но это все так, баловство. Они тоже со мной постольку-поскольку, просто хорошо им со мной, а мне с ними. Сейчас они, правда, уехали до осени. Хотя, осенью, может, и не понадоблюсь уже им. Вы, девчонки, иногда наглеете так, что просто слов нет! А у тебя, я знаю, парня нет и не было.
   – Уже доложили, – произнесла Ксения с грустью в голосе.
   Ксива посмотрел на нее и улыбнулся: зубы у него были белее белого, только передний верхний был обломан почти на треть.
   – Давай не будем об этом, хорошо? Мне все равно, как у тебя с этим. Главное, чтобы человек был хороший.
   – Это ты о ком?
   – Вообще-то о тебе. – Ксива покачал головой. – Ты симпатичная, интересная, читаешь много, у тебя хороший вкус.
   Даже не поднимая взгляда, Ксения чувствовала, что пятно опускается все ниже и ниже, и ожидала, что с минуты на минуту начнутся его безумные игры с поглаживанием. Ксения с трудом проглотила последний кусок чебурека и с жадностью принялась его запивать горячим, почти обжигающим чаем, едва удерживая скользкий и горячий стакан в руке.
   Ксения заулыбалась:
   – Интересно, а с чего ты взял, что у меня хороший вкус?
   – С того, что от тебя пахнет «Красной Москвой». – Двигая по столу полупустой стакан с чаем, Ксива наблюдал, как оседают на дно чаинки. Это был способ отвлечься и скрыть смущение, но он почему-то не сработал. – У меня мама любит «Красную Москву».
   – У меня бабушка любит, – вздохнула Ксения, – то есть любила.
   Ксения не пользовалась духами: флакончик «Красной Москвы», тот, что баба Лара сунула ей в руку прямо перед поездом, стоял в шкафу. Постепенно все вещи, лежавшие в шкафу, стали пахнуть духами. Должно быть, колпачок неплотно накручивался на флакончик. Хотя о том, что ее вещи пахнут «Красной Москвой», Ксения узнала от Нади и от подруг по группе. Сама она, сколько ни принюхивалась, запаха духов не чувствовала.
   – Да, удивительное рядом, – продолжал Ксива. – У меня мама на железной дороге уже много лет работает, была и кассиром, и проводницей, и кем-то в конторе. На самом деле она не планировала работать проводницей, нам нужны были деньги, а там платили хорошо, вот она и согласилась. Волновалась только, как справится со всякой пьянью и с бабками, которые вечно всем недовольны и вспоминают, как им хорошо ездилось в поездах дальнего следования при товарище Сталине, брюзжат, какая нынче отвратительная молодежь пошла.
   – Знаю, приходилось с такими в плацкарте ехать, даже нижнюю полку уступала им, чтобы заткнулись и дали покоя всему вагону.
   – Так вот, представь, каково проводнице, да еще и в первом рейсе. Ей посоветовали действенный психологический прием: аккуратный макияж, как следует нагладить и начистить форму, а еще надушиться «Красной Москвой».
   – Сработало? – удивленно спросила Ксения.
   – А как же! Представь, заходит такая бабулька с чемоданами не пойми чего, с баулами с дачи и начинает телегу гнать, мол, все ей не так, не эдак, и чай не приносят, хотя в плацкартном вагоне его и не должны приносить по идее. А тут подходит вся такая невозмутимая проводница. И эта бабулька чувствует запах «Красной Москвы» и думает про себя: «Какая хорошая девушка, правильная, аккуратная и надушена по-нашенски, самыми лучшими советскими духами». Такая вот история, да.
   – Газовая атака, – пошутила Ксения, что на нее было совсем не похоже.
   Они рассмеялись легко и от души. С опаской Ксения взглянула наверх, но пятна там уже не было. Оно не уменьшилось, а именно исчезло. Желтоватые ленты липучек с парочкой налипших на них мух мирно покачивались на сквозняке.
   Ксения рассказала о себе, своем детстве, родном городе. Ксива удивлялся, посмеивался, и все менее и менее чувствовалось, что разговаривают люди, которые видят друг друга первый или, может быть, второй раз в жизни. Складывалось впечатление, что беседуют старые знакомые, которые давно не виделись и им есть что обсудить. Границы рушились: недоверия, непонимания, неприятия – да мало ли еще какие могут существовать барьеры, разделяющие людей.
   – Скажи, – Ксения наконец вспомнила, о чем хотела спросить, и, чтобы не растерять слова, говорила быстро и прерывисто, – зачем ты тогда в троллейбусе, когда мы в первый раз увиделись, на стекле нарисовал сердечко? Не понимаю, как ты это умудрился сделать так, что я не заметила ничего. Да и потом, на что ты рассчитывал? Хотел произвести впечатление?
   – Ты о чем? – Ксива подал плечами и посмотрел в сторону, за дальний столик, где по-прежнему сидели двое и пили чай, периодически подзывая официантку подлить в чайник кипятку. – Ничего я не рисовал, я вообще таким не балуюсь. И, извини, я совсем не помню ту нашу встречу. Мало ли что в троллейбусе может произойти, мало ли кто что скажет? Если запоминать все это, то голова лопнет, честное слово.
   «Не похоже, чтобы он обманывал. Это все твоя фантазия, Ксюша. Еще скажи, что и в троллейбусах ты видишь темные пятна! Как же все это надоело! Тебе надо отдохнуть, Ксюша, как следует отдохнуть. Ведь представь, что будет дальше. Дальше-то учиться станет еще сложнее».
   Когда настало время расплачиваться, Ксения запротестовала. Ксива собирался оплатить весь счет сам, но она с силой вырвала папку себе и, посмотрев в нее, положила туда ровно половину:
   – У нас все-таки не свидание, Ксива.
   – С чего ты решила, что так поступают только на свидании? – спросил Ксива, отдавая официантке папку.
   – Не знаю.
   – Фильмов всяких, сериалов насмотрелась?
   – Ну да, видела в кино, что на свиданиях кавалер платит за себя и даму, – снова краснея, призналась Ксения. – Скажи еще, что это не так!
   – Так, – согласился Ксива, – я всегда платил за своих девушек, и не только на свиданиях, но и по жизни. И они не были против, как некоторые.
   Сообразив, что сболтнул лишнее, Ксива начал спрашивать о том, когда Ксения собирается уезжать домой. Узнав, что назавтра, что билеты на поезд уже давно куплены, что увидеться они смогут только в сентябре, Ксива загрустил.
   «Я ведь должна почувствовать, что это действительно он, тот, для которого себя берегу. А этот какой-то слишком простой, даже в чем-то развязный. И у него, как он говорит, куча каких-то девчонок. Пишут о том, что любовь чувствуется сразу, что ее пропустить невозможно. А что я чувствую? Ну, просто хорошо мне. Поболтали, посидели. Хоть есть с кем поговорить. С Надей особо не поговоришь, одни придирки да обзывания. Нет, пожалуй, не он это. Просто хороший парень. Да и что там у него на уме, кто знает».
   – Кстати, дай свой телефон, созваниваться будем, – робко спросил Ксива.
   Не особо задумываясь, почти машинально Ксения продиктовала номер, и, хотя уже спустя пару минут она об этом жалела, поделать уже было ничего нельзя.
   Подходя к общежитию, Ксения увидела наконец своими глазами парочку, о которой говорили все. По другой стороне улицы шагал в какой-то нелепой футболке и кепке Ванька Михельсон. С ним за руку шла Марина, что жила в комнате в конце коридора: худая, длинная, в рваной черной майке и джинсовых шортах с разрезами, с пирсингом в носу и в брови и длинными волосами, выкрашенными в огненно-рыжий цвет. Майка едва доставала ей до пояса, и виднелись торчавшие из-под шорт трусы. Картина была, наверное, настолько удивительной и впечатляющей, что даже Ксива невольно повернул голову, чтобы разглядеть их.
   На домах и деревьях поблескивали красные языки заходящего солнца. Вместо ожидаемой прохлады лишь усиливалась духота, от которой кружилась голова и начинало першить в горле.
   – Я тебе позвоню, – сказал на прощание Ксива и попытался взять Ксению за руку.
   Ксения сделала шаг назад и лишь покачала головой.
   – Хорошо тебе отдохнуть, – как-то совсем тихо и печально сказал он, долго смотря вслед, а после того, как Ксения прошла двери и оказалась за проходной, помахал рукой и что-то крикнул.
   Шум улицы заглушил его слова, да и из-за дверей их вряд ли возможно было расслышать. Ксения хотела тоже помахать в ответ рукой, но не стала и, само собой, ничего не ответила: она просто шла наверх по лестнице и размышляла о том, нашла ли того, о ком так долго мечтала, или это всего-навсего случайное, ничего не обещающее знакомство.
   В комнате ее ждали тишина, пыль на подоконнике, несобранная сумка, тумбочка, забитая книгами, и маленькое черное пятно, притаившееся под потолком над дверью.

VI

   Поезд тронулся резко, с толчком, так что сверху на Ксению упала чья-то куртка. Правда, она смогла вовремя увернуться. Взглянув в окно, она с удивлением увидела Ксиву: он стоял на платформе и, улыбаясь, махал ей рукой. Поезд набирал скорость: Ксения тоже улыбнулась и помахала рукой, но Ксива, вероятно, уже не мог этого видеть.
   «Что он тут делает? Неужели пришел провожать меня? Нет, Ксюша, не обольщайся. Либо он на что-то рассчитывает, на то, что ты станешь его очередной девушкой, либо… Нет, Ксюша, ему просто нечего делать, не с кем развлечься, и он клеит тебя. Забудь! Выброси из головы и не обращай внимания на таких, как он. Ну, увиделись, посидели, поболтали. А что дальше? Постель? Нет, Ксюша, тебе пора научиться вычислять таких, как он, чувствовать их за километр и не подпускать к себе».
   В плацкартном вагоне было не продохнуть. Ксения сидела, прислонившись к окну, изредка попивая лимонад. Поезд мчался среди лесов, бесконечных городков и поселков, куч мусора и зарослей борщевика. Для Ксении все они были чужими, не вызывавшими эмоций. Она ощущала радость оттого, что всего через несколько часов увидит родной Череповец и ей станет намного легче: легче будет думаться и дышаться.
   Лишь когда из-за деревьев показался знакомый железнодорожный мост, а под ним гладь Рыбинского водохранилища, Ксения вздохнула с облегчением. Череповец встретил ее облаками, непривычной после Петербурга тишиной и запахом растворимого кофе из киоска на вокзале. Вокзал показался ей бесконечно родным, даже по нему она успела соскучиться: по его неудобным скамейкам, узким деревянным дверям, квадратным вокзальным часам, по сооруженной не так давно часовенке. И даже перед изысканным по сравнению с питерскими, рвущимися вверх новостройками приземистым зеленоватым зданием Ксения испытывала едва ощутимый трепет.
   Тишина была и дома: мама на работе, сестра переехала к мужу. Встречать ее с поезда, помогать нести сумки и кормить завтраком оказалось некому. Ксении пришла в голову странная мысль: понадобилось приехать в родной город и ощутить эту пустоту для того, чтобы понять, насколько дорога для нее была баба Лара и как ей теперь ее не хватает.
   В ее комнате все было по-прежнему. Правда, сама комната показалась Ксении по-особенному светлой и просторной, и как будто даже потолок стал выше и белее.
   «Ага, конечно белее, никаких тебе темных пятен, Ксюша. Так что выбрось все грязные мысли, меньше слушай разговоры о сексе и меньше сплетничай, и тогда все у тебя будет в полном порядке».
   Она бросила вещи в угол, заглянула на кухню и всухомятку поела оставленного на столе печенья.
   Через час она уже мирно спала на своем диване, мягком и удобном, в отличие от кровати в общежитии. Проснулась она уже под вечер оттого, что кто-то гремит на кухне посудой. Мама суетилась у плиты, когда Ксения, ступая почти неслышно, пробралась на кухню и уселась за стол. Это был ее излюбленный детский трюк.
   – Как доехала? – не отрываясь от плиты, спросила мама, но, не дождавшись ответа, все же обернулась. – Что-то ты бледная совсем. Укачало, наверное, в дороге.
   – Не-а, нисколько не укачало. Просто душно, мама. И вроде бы и не жарко, а душно. Что-то я сама не заметила, как проспала весь день. – Ксения взглянула на любимые мамины ходики на стене. – А ведь погулять хотелось и столько всего.
   Еще собирая в дорогу сумку, Ксения мечтала, что приедет в Череповец и сразу же побежит навестить сестру Иру и свою лучшую подругу Лену, с которой они учились вместе в одном классе и когда-то даже сидели за одной партой. После школы Лена не стала никуда поступать, а пошла работать в фирму к родителям. Ее родители когда-то трудились на стройке, а потом стали работать на себя, делать ремонты в офисах и квартирах. Ксения не осуждала подругу, но и понять отсутствие в ней стремления к получению образования тоже не могла.
   – Ничего, еще успеешь. Сейчас накормлю тебя, голодающую студентку, и катись куда хочешь, только ключи не забудь взять. Куда пойдешь-то?
   – Да, наверное, к Ленке в Матурино, – уплетая в обе щеки мамины котлеты, ответила Ксения. – К Ире завтра пойду с утра.
   – Давай-давай, сходите с Иркой на пляж, позагораете, а то ты бледнющая. Видно, из-за учебников там в своем Питере и не вставала, пятерки зарабатывала.
   – Мама! – Ксения топнула ногой. – Давай не будем об учебе, дай хоть на время о ней забыть, я только от этого всего отошла. До сентября об учебе ни слова!
   – Ого, какой ты стала грозной! – улыбнулась мама. – Кстати, я тут Ленку с парнем видела каким-то. Ехала в автобусе, а они идут по улице, о чем-то болтают себе. Смотрю, Ксюш, счастливые они такие!
   Ксения знала эти мамины фокусы: о чем бы ни был разговор, он обязательно плавно и незаметно переходил в обсуждение того, что Ксении неплохо было бы познакомиться с парнем или хотя бы перестать быть недотрогой и сходить пару раз с подругами в клуб, на дискотеку или в кино. Все уверения Ксении о том, что в клуб или в кино она преспокойно может сходить и одна, что дискотеки ее не интересуют, потому что она толком не умеет танцевать, мама пропускала мимо ушей. А видя, как Ксения игнорирует ее недвусмысленные намеки о необходимости личной жизни, и вовсе иногда приходила в ярость. Поэтому Ксения поспешила дожевать салат и котлеты как можно быстрее, почти на ходу попить чаю – и вот она, свобода.
   От Шексны веяло желанной прохладой, а проходя по Октябрьскому мосту, Ксения и вовсе ощутила холод. Рядом проносились машины, внизу на воде отражались бликами солнечные лучи, и местами играла мелкая рыба, оставляя на воде небольшие круги. Ветер чуть посвистывал в железных конструкциях, как будто это был совсем не мост, а большой музыкальный инструмент с декой, струнами и всеми остальными непременными атрибутами.
   Дорога к Лене была Ксении и знакомой, и незнакомой одновременно. Казалось, она знает каждый поворот, каждое дерево. Но спустя почти год после последнего такого похода она почему-то боялась заблудиться. Ксения ускорила шаг: невдалеке показались небольшие домики, ничего общего не имеющие с городской застройкой.
   Подойдя к дому, Ксения постучала по забору ногой – если кто-то был дома, то обязательно открывал. Залаяла собака.
   – Полканчик, не признал, что ли? – Ксения протянула в щель между забором и калиткой руку и погладила крупную черную овчарку, прибежавшую на ее стук. – А хозяйка твоя где? Где Лена? Лена дома?
   Полкан заскулил и стал лизать руку теплым шершавым языком. «Дома они, – с облегчением вздохнула Ксения и обрадовалась тому, что застанет дома Лену или ее родителей, которых тоже давно не видела. – Если бы дома их не было, Полкан меня бы и близко к забору и калитке не подпустил». Что делать в таких ситуациях, Ксения знала. Она протянула руку еще дальше и нащупала большую щеколду, которую нужно было потянуть влево. С трудом, но щеколда поддалась, и калитка открылась. Полкан прыгнул прямо на нее, от радости махая хвостом и поскуливая. Ксения почесала у Полкана за ухом: он тут же отпрыгнул, побежал к своей будке и там, развалившись на траве, как ни в чем не бывало принялся усердно, с остервенением искать блох.
   Закрыв калитку, Ксения направилась по мощенной белым камнем дорожке мимо кустов красной и белой смородины напрямик к дому. Дверь на веранду была открыта: Ксения не ошиблась, в доме кто-то находился.
   «Может, они в огороде и не слышали моего стука по калитке», – предположила Ксения и осмотрелась: среди немногочисленных грядок и за теплицами никого не было.
   Стоя на крыльце веранды, она собралась уже крикнуть или постучать, но тут ее взгляд упал на зеркало, стоявшее на веранде в дальнем углу, у вешалки. В зеркале отражалась часть комнаты – большой диван и краешек серванта с посудой. В отражении в зеркале что-то мелькало. Ксения присмотрелась. На диване на боку лежала Лена, совсем голая. Ее правая нога свисала с дивана, а левая была высоко задрана наверх. С ней на диване был какой-то парень, Ксения видела его руки, согнутую ногу в колене и край лица, спрятанного за плечом Лены. Он прижимал ее к себе, они вместе раскачивались, как на детских качелях.
   Ксения не сразу поняла, что происходит, а когда поняла, то в глазах у нее потемнело. Черное пятно появилось прямо перед ней и мгновенно расстелилось по всей веранде и, словно искусственный дым на эстрадных концертах, стало спускаться по ступеням вниз, на дорожку.
   Крыльцо скрипнуло: Ксении не удалось сесть на него бесшумно, чтобы не мешать. Люди остались в доме вдвоем, предаются всяческим грязным играм, думая, что никого рядом нет. А тут она совершенно бесстыдно отворила калитку и вошла. Если бы она знала или хотя бы подозревала о том, что Лена творит такое, то лучше бы пошла куда-нибудь на набережную или на пляж или, в конце концов, отправилась к сестре – словом, сделала бы все, чтобы быть подальше от того места, где…
   «Дура ты, Ксюша, самая натуральная. Нужно было позвонить, когда ты из дому выходила и только шла сюда. А то сказала неделю назад, что как приедешь, так сразу зайдешь. Уже давным-давно все об этом забыли. А ты надеялась, что будут помнить только о твоем визите, трястись, когда же ты придешь. Телефоны для чего изобретены, Ксюш? Чтобы ты на них в змейку и тетрис играла, когда нечем заняться?»
   – Кто там? – донесся из дома хрипловатый мужской голос.
   И тут же Ксения различила, как Лена сказала: «Да никого там нет. Полкан, наверное, опять на крыльце валяется или миску катает».
   Ксения была в замешательстве: выдавать или нет свое присутствие? Может, незаметно выйти и посидеть где-нибудь, пока они не закончат? Хотя как можно выйти незамеченной по дорожке через сад мимо окон дома – непонятно. Будет еще менее комфортно осознавать то, что игра в прятки вызвана нетактичным проникновением к дому и уж совсем вопиющим подглядыванием.
   – Ленка, ты дома? Это я, Ксюха! – с идиотским выражением лица крикнула Ксения и постучала по наличнику двери. – Ты дома?
   «Конечно же, она дома. Что она мне может ответить? Нет, я не дома? Нет, меня еще минут десять не будет дома? Нет, я дома, но я занята? Нет, я дома, но трахаюсь, а потому подожди, нам еще немного осталось? Любишь ты, Ксюша, попадать во всякие нелепые ситуации, ох как любишь». – Ксения снова взглянула в глубь веранды: темное пятно начало уменьшаться так же стремительно, как совсем недавно разрасталось.
   Внутри дома послышались шорохи, что-то с грохотом упало, кто-то на кого-то цыкнул, заскрипел диван, затопали две пары ног по скрипучим половицам.
   – Ксюха, привет! А я совсем забыла, что ты должна приехать! Сегодня уже пятое число? С ума сойти, как быстро летит время, совсем не замечаю. – На Лене были наспех надетые шорты и растянутая футболка. – Ну, рассказывай, как ты, как доехала?
   – Доехала нормально, как обычно, – улыбнулась Ксения и поднялась со ступенек крыльца, – если бы как-то ненормально, то сейчас лежала бы дома и отдыхала. Все у меня в порядке. А вот у тебя вроде есть какие-то изменения? А? Мама говорит, что тебя с парнем недавно видела. Ну, рассказывай, как он, кто такой, как познакомились?
   Ксения интересовалась всем этим искренне, безо всякого умысла и без каких-либо нездоровых мыслей.
   – Русланчик, поди сюда, я тебя кое с кем познакомлю.
   На веранду вышел парень, внешне смахивающий на какого-то рыночного громилу: высокий, черноволосый, небритый, со шрамом на лбу и небольшим брюшком, с темной растительностью на руках и ногах, с татуировкой на плече. Он лениво шаркал босиком по дощатому полу, на ходу подтягивая джинсы – это была единственная одежда на нем.
   – Это и есть твоя подруга? – Руслан оценивающим взглядом прошелся по Ксении. – Здравствуй, будем знакомы. Руслан меня зовут. Ленка много о тебе рассказывала, особенно мне понравилась та история, когда вы в кабинете географии внутрь глобуса дрянь какую-то запихали, а она потом воняла, и никто не мог понять, откуда это. Я смеялся, не мог остановиться, мне бы такое в голову не пришло.
   – Ленка! – возмутилась Ксения. – Это же был наш секрет, ты его обещала никому не открывать. Представляешь, что с нами Евгения Петровна сделает, если узнает?
   Евгения Петровна, учительница географии, а по совместительству и классная руководительница Лены и Ксении, жила в Матурино. Она занимала половину маленького покосившегося домика у дороги. В округе ее знали все – муж Евгении Петровны был участковым.
   – Да ладно, я же только Русланчику. – Лена обняла своего парня. – Кстати, мы следующим летом собираемся пожениться! Мои родители одобрили, и родители Русланчика тоже. Так что считай, что мы тебя приглашаем. Правда?
   Она посмотрела на Руслана и тот, улыбаясь, закивал.
   – А где родители твои? – спросила Ксения.
   – Уехали в Турцию на десять дней, жариться на пляже, за старших оставили нас с Русланчиком. – Лена вздохнула. – Ой, Ксюха, да что мы тут-то стоим как чужие! Заходи, не стесняйся.
   – Да нет, Лен, не хочется в дом, жарко. Я от питерской духоты еще не могу отойти, думала, хоть тут прохладно будет.
   – Тогда давай тут сейчас столик накроем! – решила Лена. – Русланчик, вымой руки, возьми с кухни тарелку и набери ягод. И столик принеси. Да, кстати, будешь на кухне, включи чайник.
   Руслан забегал, засуетился. Через минуту он вернулся с тарелкой в руках и отправился в сад собирать ягоды.
   – Ну, как тебе он? – шепотом спросила Лена.
   – Да вроде ничего. Я, если честно, как увидела его, подумала, что ты верзилу какого-то себе нашла. А потом как-то это пропало само собой, как-только с ним заговорила. По-моему, человек он неплохой, не то что твой бывший, даже забыла, как его звали.
   – И не вспоминай, Ксюха, все это уже позади. С Русланом мы познакомились на работе, делали ремонт на одном объекте, но он был у другого подрядчика. Моему отцу понравилось, как Руслан работает, и он его позвал к нам, у нас людей вечно не хватает. Это было с полгода назад, и тогда же мы начали встречаться. Мы очень похожи, у нас общие интересы, планы, все складывается само собой, никогда бы не подумала, что так может быть. Ну а ты сама как? Подцепила в Питере кого-нибудь? Какого-нибудь умненького симпатичненького студентика?
   Ксения мгновенно нахмурила брови и приготовилась отстаивать свои позиции, о которых Лена была прекрасно осведомлена.
   – Ладно тебе, – не дожидаясь ее ответа, сказала Лена. – Я просто пошутила. Думаешь, не знаю, что ты ждешь своего принца. Все ждешь и ждешь, ждешь и ждешь, ждешь и ждешь!
   При этих словах Лена сделала такое сосредоточенное лицо, что Ксения невольно сначала улыбнулась, а потом и расхохоталась, даже не помышляя укорить лучшую подругу за столь откровенное подшучивание. Она лишь погрозила Лене пальцем, мол, шути, но не забывайся.
   Руслан собрал целую тарелку ягод, притащил откуда-то маленький столик, сбегал на кухню за чайником и посудой. Он суетился, смеялся, участвовал в разговоре и вставлял реплики даже тогда, когда был в глубине дома.
   «Какой хороший парень. Если бы еще не помышлял о сексе, хотя бы до свадьбы, то цены бы не было. Неужели не потерпеть с годик? А то выходит одна грязь, а не отношения».
   Они отметили встречу бокалом вина – Руслан принес на подносе три бокала, как заправский официант, чем рассмешил и Лену, и Ксению. Затем пили чай на лужайке у крыльца, смеялись, обсуждали, каково родителям Лены в Турции, если даже в Череповце больше двадцати восьми в тени и от жары некуда деваться. Уже поздно вечером, на закате, Лена с Русланом пошли проводить Ксению до моста. Полкан тоже рвался пойти, скулил и лаял, размахивая хвостом, как веером, но был оставлен сторожить дом.
   Неожиданно у Ксении появилось ощущение того, что и Лена, и Руслан, вероятно, только и ждали, когда же она соизволит напиться чаю, наговориться и отправиться обратно домой, чтобы они и дальше, пользуясь отсутствием родителей, продолжили беззаботно заниматься сексом. Она всеми силами пыталась отбросить от себя эту мысль, но все же ничего не смогла с ней поделать.
   Заходящее солнце преобразило мост: его серые металлические конструкции окрашивались в разные цвета и оттенки от желтоватого до красного. Ксения стояла на середине и смотрела то на воду, то вдаль, на город. По этому любимому с детства виду она скучала слишком долго для того, чтобы пройти в спешке, не остановившись. Когда Ксения была маленькой, они часто приходили сюда с бабой Ларой.
   «Бабушка Лара, как же я могла о тебе забыть! Да и не забыла я, просто… просто обязательно к тебе схожу. Завтра увижусь с Ирой, послезавтра к тебе. Обещаю, бабуль, обязательно к тебе приду. Помнишь, как мы стояли тут на мосту? Ты все боялась, что я перегнусь за перила и упаду вниз. Здесь мало что изменилось, только машин стало больше. Да, и как-то сложнее все сделалось, бесконечные проблемы».
   Ксении казалось, что стоит она на мосту минут десять, не больше, но когда взглянула на часы, то поняла, что забылась и с того момента, как рассталась с Леной и Русланом, прошел час. Когда она добралась до дома, мать уже спала – работа то в утреннюю, то в вечернюю смену заставляла ее подстраивать свою жизнь под этот график. В комнате Ксении была застелена постель, на столике стояла ее любимая красная чашка – перед сном она любила пить из нее молоко. Конечно, с отъездом на учебу привычка эта исчезла, но Ксения порадовалась, увидев чашку целой и невредимой: ей ее подарила бабушка.
   Однако ошиблась Ксения, посчитав, что подруга и ее парень только и ждут, когда проводят ее и вновь смогут быть предоставлены друг другу.
   – Классная у тебя подруга, – сказал Руслан. – Малость закомплексованная, но нормальная, не то что девицы со стройки, которые только жрут семечки, плюют и матерятся, и джин-тоником от них разит за километр.
   – Нет уж, от Ксюхи такого не дождешься. Что ни говори, а она девочка правильная. Представляешь, у нее нет парня, да и не было. Она девственница, и мечта ее жизни – найти своего суженого, единственного, с которым они проживут долго и счастливо и умрут в глубокой старости в один день.
   – Ого, а я думал, таких уже и не встретишь или только в монастырях всякие монашки бредят подобным. Хотя нет, что я говорю, монашки же вообще никогда по идее замуж не должны выходить.
   – Нет, монашки не вариант, – возразила Лена, – они зомбированные все на почве религии, а Ленка нормальная, просто у нее такой закидон. Но, если честно, она во многом права.
   – Да? – захлопал глазами Руслан.
   – Да, только ей этого не говори, а то зазнайкой будет.
   Руслан легонько хлопнул Лену ладонью по попе. Спустя полчаса Лена уже смотрела телевизор, устроившись с ногами на диване. А Руслан убирал садовую мебель и старательно мыл посуду на кухне. Не узнала Ксения и об обстоятельствах появления на лбу Руслана шрама. Когда Руслан только-только начинал работать с родителями Лены, они торопились сдать отделку на каком-то важном объекте, работали в две смены, а иногда и по ночам. Когда до сдачи объекта оставалось чуть-чуть, невыспавшийся и подвыпивший рабочий уронил со второго яруса вниз кусок деревянного плинтуса. Руслан был в каске, но в этот момент на шум инстинктивно поднял голову. Доска ударила его прямо по лбу. Швы не накладывали, но Руслан неделю провел в больнице с подозрением на сотрясение мозга. Лена приносила ему фрукты, кормила с ложки мороженым и читала вслух его любимую спортивную газету.

VII

   Сестра оказалась явно не рада приходу Ксении. Ксения почувствовала это сразу, как-только вошла к ним в квартиру. Над столом на кухне висела большая фотография Иры с ее мужем, которого Ира видела только два раза в жизни: когда он приходил знакомиться с матерью и бабой Ларой и второй раз, издалека, на их свадьбе. Свадьба была скромной, отчасти формальной, а потому после загса все разошлись по домам.
   – Когда же ты себе, Ксюха, парня заведешь? – с недоумением спросила Ира.
   Слово «заведешь» показалось Ксении неуместным. Заводят игрушки, машины, модные аксессуары. В конце концов, заводят ребенка, но это уже совсем иная история, и, быть может, в этом контексте фраза теряет свою негативную окраску.
   – Когда заведу, тогда и заведу, – огрызнулась Ксения и, случайно бросив взгляд на оклеенную светлыми обоями стену кухни, разглядела притаившееся за вазой с засушенным букетом роз темное пятно.
   Кухня была небольшой, но на редкость неуютной. Даже комната в общежитии на взгляд Ксении более подходила для жилья, чем та кухня, как и вся квартира. Табуретка, на которой она сидела, слегка покачивалась, плита была давно не мытой, и даже занавески показались Ксении слишком плотными и тяжелыми, да и к тому же нестираными. При этом у плиты, на новенькой блестящей столешнице, красовались свадебные подарки – микроволновка и соковыжималка.
   – Да уже пора, а то ходишь в девках, даже стыдно кому сказать об этом, – заявила Ира, спокойно наливая себе и сестре чай. – Все-таки у нас не деревня-деревней, а нормальный город, за окном двадцать первый век, люди и по Интернету сексом занимаются.
   – А ты не говори такого никому, и стыдно не будет, – не моргнув глазом ответила Ксения и стала внимательно разглядывать висевшую над столом фотографию: Ира и ее муж не выглядели счастливыми, счастье было внешним, ничего из того, что Ксения понимала под настоящим счастьем, там не было. – Занимайся себе сексом по Интернету, мне до этого дела нет никакого. Но только скажи, зачем вообще с кем-то меня обсуждать? Перемывать мне косточки с посторонними людьми? Это мое личное дело, как я решила, так и будет. Решила беречь себя для настоящей любви, не подделки однодневной, значит, тому и быть. А если тебе не нравится, я не виновата. Мама, например, давно уже смирилась, а баба Лара…
   – Да крыша поехала у бабушки уже несколько лет назад, ерунду вечно болтала. – Ира отхлебнула чай, он оказался слишком горячий, и она обожглась.
   Ксения опешила: таких слов от сестры она еще никогда не слышала, тем более не о ком-либо постороннем, а о бабушке.
   – Как ты можешь так говорить?
   – Я говорю то, что думаю и что считаю нужным говорить. – Ира ощупывала обожженную губу. – Ты же уверена в том, что не должна ни с кем встречаться, пока не найдешь какого-то там своего принца на белом коне с транзитными номерами. Так что не понимаю, почему я не могу думать так, как мне хочется и удобно.
   – Но баба Лара ведь тебя очень любила, даже со свадьбой тебе помогла!
   – Да разве это свадьба была? Пшик, позорище! Ни лимузина, ни ресторана, ни платья нормального, как нелюди какие-то отгуляли, честное слово. – Ира будто долго копила этот поток негатива и критики, чтобы обрушить его на сестру. – И вообще, что я такого сказала про бабушку? Да, я ее тоже любила, как она меня. Но ведь это ничего не меняет. У людей едет крыша, бывает. И что, прикидываться глупенькой и ничего не замечать? Нет, это не по мне. Тем более бабы Лары уже нет, не обидится она.
   – А ты слышала когда-нибудь о душе? Душа ведь не умирает, она остается. Представь, что баба Лара сейчас рядом. Представляешь, каково ей слышать такое? – спокойно, хотя и не без упрека произнесла Ксения.
   Ира поставила чашку и уставилась на Ксению. Ксения чувствовала этот взгляд, мысленно искала, что же в ней не так. Стало на мгновение тихо.
   – Да, Ксюха, не подозревала, что с тобой все так жестко. – Ира развела руками и пожала плечами, как делают, когда узнают некие в высшей степени любопытные факты, не укладывающиеся в привычные взгляды. – Ладно баба Лара, она уже совсем старая была, ясно, что крыша у старых людей конкретно едет. Но ты! Послушала бы со стороны, какую чушь порешь. Баба Лара вечно про эти души талдычила, что надо учиться их чувствовать. И как-только мама это все терпела, слышала, даже обсуждала с ней это, не понимаю.
   – И не надо, не понимай, – ответила Ксения, допивая как можно скорее чай, чтобы быстрее уйти, не дожидаясь, пока разговор превратится в спор или, что гораздо хуже, выяснение отношений и ругань.
   «Как изменилась сестра, просто не узнать. И не в лучшую сторону, очень жаль. Что, Ксюш, убедилась, к чему приводят построенные второпях отношения? Очень хорошо, что лишний раз убедилась. У Лены и Руслана по сравнению с этим просто цветочки, детский сад, легкое баловство. Разве она счастлива? Хотя упорно думает, что раз вышла замуж, то все получится само собой, склеится. А за кого вышла замуж? Она ни разу о нем не обмолвилась. Что он вообще за человек такой? Не хочу вмешиваться, пусть живет так, как хочет жить. У нее одно счастье, у меня другое. Правильно, Ксюша, все правильно».
   – Ну, как там, у Ирки? – спросила Ксению мама, вернувшаяся с утренней смены и хлопотавшая на кухне. Громыхала посуда, пахло жареной курицей и варящейся гречневой кашей. – Мужа ее видела?
   – Не-а, не видела, – лениво ответила Ксения. – Вроде нормально все. А почему ты спрашиваешь?
   – Так, ничего, просто интересно, – засуетилась мать и принялась переворачивать на сковородке куски курицы.
   «Что-то тут не так», – решила Ксения, предчувствуя очередную промывку мозгов по поводу налаживания личной жизни, тем более что на потолке кухни ее ждал сюрприз в виде небольшого переливающегося темного пятна. Она зевнула и прошмыгнула в свою комнату: «Я посплю пару часиков, что-то устала, а ночью от духоты не заснуть, вот тебе и прелести комнаты с окном на солнечную сторону», – Ксения на ходу снимала футболку, демонстрируя матери, что ей действительно захотелось вздремнуть.
   Под шипение и постреливание готовящейся курицы, которое было слышно даже через закрытую дверь, Ксения неожиданно для себя задремала. Она не пыталась это сделать специально, когда ворочаешься с боку на бок и уговариваешь себя закрыть глаза, так как надо отдохнуть. Перед каким-либо важным или ответственным событием, когда в голову лезут разные мысли, подобный отдых хуже каторги и приводит к прямо противоположному результату.
   А Ксения, слоило ей прилечь и закрыть глаза, оказалась во власти сна безо всякого над собой усилия. Она слышала все, что делается на кухне, как что-то упало, сирену проезжавшей под окнами машины. И в то же самое время ей отчетливо снился сон. Она было хотела даже проснуться: «Какое дурацкое состояние, нужно сейчас же встать, а то разосплюсь и ночью будет глаз не сомкнуть, просто наказание, так что просыпайся, Ксюша».
   Но это не подействовало. Она сидела с бабой Ларой на ее маленькой кухне. Баба Лара уплетала кусок за куском вафельный тортик, теребила край клеенки и раскачивалась на стуле.
   – Прости, баба Лара, что не приехала к тебе на похороны, – сказала Ксения и сама пришла в удивление от того, как такое можно произносить вслух, ведь баба Лара жива-живехонька сидит рядом с ней, она даже улавливает вездесущий запах «Красной Москвы».
   – Ничего, Ксюша, тебе нечего было здесь делать, – нисколько не смутившись, ответила баба Лара. – Ничего интересного на похоронах не происходит, а ты бы ехала сюда незнамо сколько, занятия пропускала. Как у тебя с учебой? Ты ведь помнишь, что мы все на тебя надеемся? Из нас ведь никто института не кончал, а у тебя, Бог видит, к учебе способностей больше.
   – Потихоньку, бабуль, потихоньку. В прошлую сессию пополам четверки с пятерками, в эту одни пятерки. Так что стипендия двойная будет, маме не надо будет мне денег отправлять, сама буду себя обеспечивать. Может, подработку где найду.
   – Подработку? – недовольно переспросила баба Лара. – А как же учеба? Когда учиться-то, если работать пойдешь?
   – Да ты что, бабушка, сейчас все студенты подрабатывают, – улыбнулась Ксения. – И это не вместо учебы, учеба все равно на первом месте. Ну, например, можно один-два часа работать вечером, почту разносить или полы мыть где-нибудь, в магазине товар на полки расставлять. У нас так многие работают. Платят немного, конечно, но больше, чем стипендия.
   – Ой, батюшки, а стипендия, гляди, крохотная! – принялась причитать баба Лара. – А в наше время на стипендию жить можно было, откладывать на что-нибудь, на танцы, на платье хватало, если из ткани не очень дорогой.
   – Ну, это в твои времена, бабуль. Нам в школе рассказывали, что Леонид Ильич обещал, что совсем чуть-чуть – и все будут жить при коммунизме, что каждой семье дадут отдельную квартиру, что цены на продукты упадут, потому что будет всего завались.
   – Ну, ты вспомнила, Ксюша! С тех пор уж воды утекло сколько! Ну, кто-то живет и при коммунизме, всего себе нахапал в перестройку, пока мы по очередям стояли. Говорят, что времена не выбирают, Ксюш. Таким, как мы, всегда было и будет непросто. Но в этом есть и свой резон: ты никому ничего не должна. – При этих словах баба Лара подняла вверх указательный палец и погрозила им, словно рядом с ними на кухне был кто-то, кого Ксения не видела.
   Ксении вдруг захотелось спросить бабу Лару о многом, очень многом, и она просто не знала, с чего начать. За прошедший год Ксения повзрослела, отчасти изменила свои взгляды на жизнь, и многое из того, что казалось ей раньше непонятным, ненужным или даже нелепым, повернулось совсем иными гранями.
   – Ты все без парня? Все ждешь своего единственного? – прищурив глаза, по-доброму спросила баба Лара: старики так говорят, когда вспоминают времена своей юности, окидывают оценивающим взглядом свою жизнь, свои ошибки и хотят предостеречь от них молодежь.
   – Чего в этом плохого?
   – Да, ничего, Ксюша, я всегда одобряла твое решение, ты же знаешь. Только я тебя прошу, не жди вечно, это уже не ожидание будет, а груз венца безбрачия, который ты навесишь в таком случае на себя сама. Это никому не нужно, и тебе самой в тягость. Тебя же, небось, тянет познакомиться с парнем, устроить что-нибудь легкомысленное с ним, повеселиться, погулять. Не верти головой! Знаю я твое «нет», сама была молодой, все говорила: нет и нет, а самой ох как хотелось! И помни, что хороших людей полно на свете, ты только присмотрись, они сами к тебе потянутся.
   – Тянутся, бабуль, но все не те, – вздохнула Ксения. – Я вот чего хочу спросить-то, помнишь, ты мне говорила про какую-то силу, которая якобы во мне скрыта. В чем конкретно она выражается? Если она есть, то мне хотелось бы, чтобы она мне помогала во всем, во всех делах. Как мне это сделать?
   Баба Лара задумалась и замерла, только ее пальцы продолжали как ни в чем не бывало теребить край клеенки. Это была слабость бабы Лары, с которой она многие годы безрезультатно боролась. Когда она на чем-то сосредотачивалась, то начинала теребить с двойным усердием. Когда клеенки перестали быть дефицитом, она покупала сразу несколько штук и привычка перестала вызывать нарекания домашних: клеенка периодически заменялась на новую, и разрушительных последствий деятельности пальцев бабы Лары было не видно. Сама баба Лара шутила, что неплохо бы ей завести четки.
   – Бабушка, ну почему ты молчишь? Ты мне сама об этом рассказывала, но я все забыла и теперь ничего не могу понять. А разобраться очень хочу. Просто я начала подозревать, что…
   – Ты все сама знаешь, Ксения, – резко ответила баба Лара и встала из-за стола.
   – Я ничего не знаю, баба Лара, то есть, может, и знаю, но ничегошеньки без тебя не понимаю. У мамы-то этого не спросишь. Бабушка, куда ты? Ведь мы же чай не допили!
   Не обращая внимания на Ксению, баба Лара спешно начала собираться.
   – Да при чем тут чай! Ты спрашиваешь меня о том, что сама прекрасно знаешь. Я не горю желанием обсуждать это, переливать из пустого в порожнее.
   – Я ничего не знаю, бабушка, слышишь меня? – Ксения вскочила и пыталась остановить бабу Лару, встать на ее пути.
   Но она уже накинула на плечи любимый платок с огромными цветными лилиями и бахромой по краям, взяла в руки сумку, с которой обычно ходила пешком на рынок, и, держа в руках ключи, принялась ими звенеть, словно колокольчиком.
   – Не знаю я ничего! Расскажи!
   – Что тебе рассказать, Ксюша? Вставай, разоспалась, видимо, от жары разморило. – Мама стояла и, сгорбившись, пыталась открыть у окна еще одну створку. – Не стоит спать в такой духоте, даже если очень хочется. Лучше перетерпи, ночью прохладнее будет, таз с водой в комнату поставим, дышать легче будет.
   Ксения не понимала ничего из того, что она говорила, лишь силилась вспомнить то, что ей снилось, чтобы не растерять то, о чем она так мило беседовала с бабой Ларой. Но предложения в памяти рассыпались на отдельные слова, а слова тут же перемешивались, как бывает, когда до сложенной стройной фигурки конструктора или пазла добирается маленький ребенок: он сначала все рушит, разбивает, весело при этом гогоча, а затем пытается собрать все снова. А когда понимает свое бессилие, заливается звонким плачем. Плакать Ксения, конечно, не собиралась. От лежания на диване в неудобной позе дико ныла шея и затекла рука. Ксения пыталась их размять.
   «На два с половиной часа вырубилась, Ксюша! А ведь еще погулять хотела! Будешь позволять себе подобное – ничего в жизни не успеешь».
   – Идем поужинаем, все у меня уже давным-давно готово, а потом погуляешь, наверное, дома все равно нечего делать, – предугадав ее вопрос, сказала мама.
   Ксения брела по вечернему Череповцу. На улицах было много народу, кричали дети, весь день прятавшиеся дома или в тени. У воды было свежо, прохлада была сосредоточена лишь там и не спешила в город.
   Череповец в этом плане удивителен. Конечно, можно долго рассуждать о заводских трубах, тучах пыли и копоти, оседающей на стеклах и подоконниках окон, выходящих на индустриальную зону. Но речь совсем о другом. Череповец – это Шексна и Рыбинское море, уходящее своими водами в даль горизонта.
   Воды древней Шехони спокойные. Они текут через леса, мимо деревень и городков, текут неспешно, испокон веку, собирая аромат трав, пыльцу цветов и облетающие в конце лета сережки с берез. Даже в черте города они попахивают рыбой и сухой березовой листвой.
   В Рыбинском же море есть что-то таинственное: взгляд не сразу улавливает в нем то, за что можно зацепиться. Но все же осознание того, что там, на дне его покоятся леса, лужайки, дороги, деревни с погостами, пугает. Чего стоит хотя бы город Молога, по которому служат молебны и со слезами поминают, словно безвременно почившего близкого родственника. Или часть почти умершего, заброшенного Весьегорска, упадок которого начался с затопления, случившегося семь десятков лет назад. И, видимо, там, на дне, осталось что-то от него очень важное, что более не дает жизни властвовать во благо. Леушинский монастырь, периодически показывающийся из вод, словно призрак, Югско-Дорофеевская пустынь, канувшая бесследно: будто целый мир остался там, внизу, остался навсегда, и нет в него пути. Правда, свято место пусто не бывает, это чистая правда. Если смотреть на воду Рыбинского моря в непогоду, когда хлещут волны и в лицо сплошным потоком устремляется дождь, то отчего-то все утраченное представляется гораздо легче, даже предстает в своих очертаниях из водной пены.
   Лена долго не брала трубку: Ксения надеялась, что сможет уговорить ее прийти на пляж без Руслана, чтобы поболтать и походить, как в детстве, босиком по песку, по самой кромке воды. В итоге до ночи она гуляла одна, радуясь прохладе и спокойствию.
   На следующее утро Ксения отправилась на кладбище к бабе Ларе на могилу. Солнце нещадно палило, но на кладбище не было жарко. Если бы за кладбищем у дороги не косили траву, то Ксения пробыла бы на могиле бабы Лары немного дольше. А так – пришла, не сразу увидела маленькую плиту среди надгробий других родственников, поставила в вазу небольшую, купленную по дороге хризантему, помолчала и отправилась дальше. Через час Ксения уже сидела на приметном пригорке на берегу Шексны и спокойно ела мороженое.
   «Как я выдержу тут целое лето? Когда ехала, думала, что соскучилась и потом не захочу обратно в Питер возвращаться, а выходит, что-только и думаю, как свалить отсюда поскорее. Там хоть есть чем заняться, а тут все по-старому, все заржавело».
   После обеда Ксения отправилась в кино с твердым намерением посмотреть комедию или мелодраму, все равно какую, главное, чтобы все хорошо заканчивалось. Выбрала мелодраму, сеанс начинался с минуты на минуту, и не нужно было ждать. В зале было немного народу: Ксения, несколько парочек, пара пенсионеров. Парочки непрерывно жевали попкорн и целовались: Ксения в эти мгновения смотрела только на экран, боясь повернуться влево или вправо. Мелодрама оказалась слегка глупой, с невнятным сюжетом. Главная героиня все время ругается с дочерью по пустякам, и, когда дочери надоедает, она уезжает в другой город к своему другу, в которого влюбляется. В конце фильма следовали одна за другой постельные сцены – главная героиня со своим любовником, ее дочь со своим возлюбленным. Ксения закрывала глаза и, прислушиваясь, ждала, когда картинка на экране сменится на более пристойную.
   Но одна сцена заставила Ксению вздрогнуть: она не успела закрыть глаза, а когда закрыла, то было уже поздно. Она как будто видела все, что происходит на экране, в мельчайших подробностях. Дыхание, стоны. Дыхание становится все более прерывистым. Руки и спина Ксении покрылись холодным потом. Она вскочила с места, открыла глаза и лишь тогда заметила, что происходящее на экране давно сменилось на что-то очень веселое, потому что немногочисленные зрители хохочут и даже парочки отвлеклись от своих бесконечных поцелуев.
   «И здесь эта грязь, этот секс! Что, нечего показывать больше? И слабо было сделать фильм без этой пакости? Спокойно, Ксения, где-то рядом должно быть любимое пятно, ты просто не видишь его, в зале темно. Все будет хорошо, Ксюша, садись обратно и думай о пристойном и хорошем, только о хорошем. Ты все поняла, Ксюша?»
   Ксения плюхнулась обратно в кресло, больно ударившись о подлокотник. Звук удара был довольно громкий, все обернулись и смотрели на нее. Сделав вид, что ничего не произошло, Ксения продолжала смотреть фильм, уже не особо понимая его содержание. Слишком искусственно и наигранно, не жизненно, чересчур слащаво и обманчиво, чтобы стать повседневностью в жизни других людей, вне экрана. Когда пошли титры, Ксения с облегчением вздохнула.
   – Где ты бродишь, куда пропала? – в трубку недовольно покрикивала Лена. – Два часа пытаюсь до тебя дозвониться.
   – В кино я была, выключала телефон. – Ксению все еще трясло, и говорила она неуверенно.
   – Не тормози там, кино она смотрела! Где ты? В центре? Приезжай давай, за арбузом сходим, у меня посидим, чаю попьем, поболтаем. Ты же мне вчера написала, что тебе скучно и чтобы я выбралась с тобой куда-то! А вчера не могла, извини, по работе с бумагами сидела, рабочим зарплату считала, родители самое ответственное перекинули мне. Зато могу сегодня, весь вечер свободен.
   – Понятно, сейчас соображу, как к тебе доехать. – Ксения осматривалась по сторонам и терла свободной рукой глаза, слезившиеся от почти двухчасового пребывания в темном пыльном зале. – Зарплату-то рассчитала? Или надеешься, что я приеду и ты меня к этому тоже подключишь? Я не горю желанием во что-то вникать и что-то соображать.
   – И не надо никуда вникать, все я рассчитала. Думаешь, что я вообще не в теме? Я уже год у родителей работаю, все изучила. Так ждать мне тебя или не ждать?
   – Ждать, – сухо ответила Ксения, садясь в подъехавший весьма кстати автобус.
   – Тогда езжай не до моего дома, а до остановки, там и встретимся.
   Когда-то Череповец казался Ксении совсем маленьким городком, микроскопическим, где все давным-давно изучено и обследовано, где известна почти каждая улица, а магазины, кафе и кинотеатры можно пересчитать по пальцам, ровно как и хоть сколько-нибудь значимые достопримечательности. Точнее, Ксения была уверена, что достопримечательности у них в городе напрочь отсутствуют. Разве что университет, Вознесенский монастырь да пара-тройка музеев. То ли дело Вологда, Москва или Петербург.
   Торчащие трубы, дым, пар и странные запахи, поднимающиеся над индустриальной зоной, постукивание товарных составов для Ксении были привычным зрелищем. Теперь же она, к своему удивлению, все это открывала заново, и поездка на автобусе была для нее настоящим приключением, настолько увлекательным, что она чуть было не пропустила остановку.
   Лена сидела на остановке, в нетерпении колотя себя пальцем по коленке: она закинула ногу на ногу, скинула тапку и разглядывала ступню, каким-то невероятным образом обгоревшую на солнце. Белая с синими полосками майка, надетая на ней, вполне гармонировала и с тапками, и с короткими шортами темно-синего цвета. Увидев Лену еще из окна автобуса, Ксения почувствовала себя неудобно. На ней был летний сарафан с мелкими сиреневыми цветами, а на ногах кроссовки – вещи прекрасные по отдельности, но никак не вместе.
   Неуверенно ступив на остановку, Ксения чуть не подвернула ногу – она соскользнула с бордюра. Водитель автобуса равнодушно посмотрел на это через зеркало, но, едва Ксения сделала шаг, закрыл двери. Пассажиры автобуса вообще не обратили никакого внимания на то, что произошло. Вернее, на то, что чуть не произошло.
   – Чего это тебя ноги не держат? – спросила Лена с натянутой улыбкой. – Отвыкла от наших автобусов? Это тебе не Питер! Я была в Питере, там все на метро ездят. Куда там наши трамваи и автобусы, это глушь, каменный век.
   – Да не ездила я на метро, очень редко. И там тоже есть автобусы и трамваи, и вообще хватит этих сравнений!
   – Ого, ты сердишься! – удивилась Лена. – Это явно с голодухи или…
   Она замолчала. Смысл фразы был очевиден. Это была бы хорошая шутка в любой компании, в разговоре с кем-то из подруг, но только не с Ксенией.
   – Ну, договаривай! Снова намеки на то, что у меня проблемы из-за отсутствия личной жизни? Или ты хотела сказать, что проблемы из-за отсутствия секса? Как это вы там называете? Я, кажется, от тебя это слово слышала. А, вот, вспомнила – недотрах! И как твои мозги поворачиваются о таком думать?
   Лена что-то промычала в ответ и сделала вид, что она упорно ищет прилавок с фруктами, хотя он был у нее перед самым носом, как и целая гора полосатых арбузов, возвышавшаяся в его середине.
   – Ума не приложу, почему всех окружающих так беспокоит моя личная жизнь? – пожала плечами Ксения, разглядывая фрукты. – Будто других тем для обсуждения нет. И, знаешь, Лена, обычно все говорят, что проблемы как раз от наличия личной жизни, слишком бурной, а не от ее отсутствия. Как и всякие болячки нехорошие. Вот, сама начала об этом говорить. Все, закрыли тему.
   Арбузы были сложены горкой, их было с сотню, не меньше: маленькие и чуть больше, слегка сплюснутые и совсем круглые, светлые и потемнее, со светлыми пятнами на боку и без таковых. Лена провела по ним рукой: арбузы были гладкие и холодные. Продавец, пожилой мужчина в светлой рубашке с закатанными рукавами, сидел недалеко, в тени, и лениво посматривал на потенциальных покупателей.
   – Может, все-таки дыню возьмем? – успокоившись, спросила Ксения, которой не терпелось спрятаться куда-то от жары и палящего солнца.
   – Арбузик хочется, Ксюш, – простонала Лена, и тут же голос подал продавец, до того сохранявший молчание и неподвижность: «Покупай арбуз, хороший арбуз, сладкий! Выбирай и покупай».
   – Да уж, сладкий, – ответила Ксения, но лишь потому, что не отвечать было бы верхом неприличия.
   Продавец тут же потерял интерес к происходящему и принялся обмахиваться потрепанной газетой, используя ее как веер.
   – Слушай, Ксюша, а помнишь, как твоя бабушка выбирала арбузы? Она так потрогает арбуз и говорит, мол, этот неспелый, этот невкусный, в этом нитраты и отравиться можно. И ведь ни разу, тьфу-тьфу, не травились. А мои родители сколько раз покупали арбуз, а потом вообще жутко было, даже скорую вызывали. Как она это делала? Куда надо смотреть? По виду? Или постучать нужно?
   – Не знаю, если честно. – Ксения напряглась, припоминая то, на что она никогда внимания не обращала. – Баба Лара много чего умела, как-то у нее все было просто и понятно. Почему я у нее не спросила об этом и вообще обо всем?
   «Да, Ксюша, дала ты маху. Сколько еще вспомнишь того, о чем хотела бы спросить бабу Лару? Прости, баба Лара, даже когда ты мне приснилась, я спрашивала тебя обо всякой ерунде, а действительно нужные вещи упустила. Может, в другой раз спрошу? Главное – не забыть. Ты бы записала, Ксюша, где-нибудь, а то ведь реально забудешь».
   – Может, этот, Ксюш? – Лена, тужась, держала в руках огромный арбуз. – По-моему, этот большой и должен быть спелым. Смотри, какой классный.
   – Он не спелый, – спокойно ответила Ксения, – весь зеленый внутри.
   – Неправда говоришь, арбузы все спелый, покупай. – Продавец лениво подошел к Лене, буквально выхватил из ее рук арбуз и положил на весы. – Шесть килограмма, бери, спелый, хороший арбуз.
   – Да не спелый он! – возразила Ксения и из горы арбузов выбрала другой, чуть менее крупный, с более бледной кожурой. – Мы возьмем вот этот.
   – Ксюш, смотри, тот большой и темнее. – Лена крутила в руках кошелек, не зная, кому верить больше. Она даже внутренне порывалась оставить идею с арбузом и купить дыню. – Я совсем запуталась, Ксюш. Чем тебе тот не нравится?
   – Потому что он не спелый, внутри зеленый, а этот, – Ксения ударила ладонью по арбузу, который держала в руках, – спелый.
   – Да мамой клянусь, что спелый! Хороший арбуз, просто мед. Посмотри сюда. – С этими словами продавец достал огромный кухонный нож и, сняв арбуз с весов, привычным движением сделал вырез. – Смотри, покупай.
   С победным видом он потянул вырезанный кусок за хвостик, очевидно готовя свои следующие реплики вроде тех, что Ксения с Леной уже слышали: «Мамой клянусь, спелый», «Бери, покупай», «Не арбуз, а мед», «Говорю, спелый». Это была обыкновенная бравада, ничем не подкрепленная. Ксения же внутренне удивлялась своей уверенности, для нее это было непривычным состоянием.
   Но по мере того как показывалась мякоть арбуза, уверенность продавца таяла. Когда он вытащил из арбуза абсолютно светлый, с зеленоватыми прожилками кусок, Ксения засмеялась. Продавец вскинул руки к небу и быстро спрятал зеленый арбуз под прилавок.
   – Мы берем этот, и точка! Взвешивайте!
   – А откуда ты знаешь, что этот спелый? – спохватилась Лена. – Может, тут все такие зеленые?
   – Мамой клянусь, случайно зеленый попался. Весь остальной спелый, вкусный, – ответил за Ксению продавец. – Спелый, хороший арбуз, этот съешь и еще придешь, такой сладкий.
   – Просто знаю, – спокойно ответила Ксения. – Расплачивайся, ты вроде деньги приготовила, а теперь стоишь и на меня смотришь. То разговоры на свою любимую тему вела, то, когда от тебя помощь требуется, стоишь, мнешься.
   – А, да-да, извини, – опомнилась Лена.
   Когда продавец, бесконечно бормоча под нос: «Хороший арбузы, спелый, этот случайно зеленый», укладывал арбуз в пакет и передавал его Лене, Ксения, присмотревшись, разглядела на полосатом боку арбуза что-то коричневое. В первый момент она уже потянула руки, чтобы выхватить у Лены пакет и с ругательством вернуть арбуз продавцу, уж больно похоже было пятно на обыкновенную гниль. Но тут же сообразила, что гниль и все прочее здесь ни при чем: на арбузной корке удобно пристроилось вездесущее черное пятнышко.

VIII

   Летом время бежит намного быстрее, чем осенью, весной и уж тем более зимой. Дни сначала становятся длиннее, затем приходит жара, а с ней и выпускные в школах. Потом наступает некоторое затишье, все веселятся, гуляют, отдыхают, изнывают от жары и зачем-то едут в еще более жаркие страны. И в самый разгар жары открываются школьные базары и вместо того, чтобы как следует насладиться последними теплыми деньками, население бросается скупать учебники, канцелярские товары и все, что может пригодиться для учебы.
   Ксения гуляла, виделась с сестрой и подругами – в отличие от сестры они всегда были рады ее видеть, особенно Лена. Мама почти ежедневно устраивала Ксении лекции о том, как необходимо в ее возрасте подумать о том, чтобы наладить личную жизнь.
   Любимыми местами Ксении, конечно, были городские пляжи. Взяв книгу, полотенце и маленький термос с прохладным чаем, Ксения отправлялась на отдых. Особенно ей нравился песчаный пляж с пологим входом в воду: на нем по каким-то неизвестным причинам были поставлены свежие таблички «Купаться запрещено».
   Начало и середина августа выдались дождливыми. Ксения сидела дома за книгой, изредка вставая, чтобы сходить на кухню и попить чаю. Прогулки радости не приносили: теплый мелкий дождь, казалось, не прекратится никогда. Он монотонно барабанил по зонту, действуя усыпляюще. В один из таких дней Ксения решилась съездить в пустующую квартирку бабы Лары, которую мама собиралась сдать.
   – Вот выйдешь замуж, негде будет жить, так и пригодится бабушкина квартира. Тогда и не посмотрите, что там под окнами дымят трубы, которые тебе не нравятся. Разобрать шкафы, сделать небольшой ремонт и чудесно там устроиться можно. Эта квартирка досталась бабе Ларе, когда она еще с твоим дедом разводилась, разъезжалась. Ох и намаялись же они тогда! Разводы-то, мягко говоря, не приветствовались. Дед и так и сяк, и через райком. Я тогда была еще совсем маленькой.
   – Но ведь и от нас папа ушел, когда я была совсем маленькой, – осторожно заметила Ксения.
   – Положим, не ушел, а я выгнала, – ответила мама. Было заметно ее волнение: она гладила белье и водила утюгом так, что гладильная доска поскрипывала на все лады.
   Ксения не любила говорить об отце. Как, в принципе, и мама о своем отце – муже бабы Лары. Баба Лара, когда Ксения заводила разговор о дедушке, о котором почти ничего не знала и видела разве что на фотографии, отмахивалась и строго говорила, что есть и другие темы, на которые можно поговорить.
   – Ты это верно решила, съезди в бабушкину квартиру, осмотрись там. – Мама аккуратно, но решительно переводила разговор в другое русло. – Я с месяца на месяц сдам ее, чтобы не пустовала, да и платить за нее накладно. Посмотри, может, какие-то бабушкины вещи себе возьмешь. Ее когда в больницу клали, так она все сокрушалась, что цветы никто поливать не будет и они засохнут. Я цветы сначала ездила, поливала, потом забрала к нам, вон там на подоконнике стоят.
   Мама показала рукой на небольшой фикус, герань и два кактуса в ярких пластиковых горшках. Они стояли у бабы Лары на кухне, на самом видном месте у окна, на специально приделанной к подоконнику перекладине.
   – Может, заберешь себе какие-то бабушкины украшения, их все равно надо забирать оттуда, если квартиру сдавать, – продолжала мама. – Соседям покажись на глаза. Там в семнадцатой квартире Вовчик. Помнишь его? Мы с его мамой вместе в роддоме лежали, в одной палате. Вовчик красивый, высокий, при деньгах, машина есть.
   – Мама! – Ксения вскочила со стула и принялась ходить по комнате.
   – А что я такого сказала, Ксюша? Я же желаю тебе только хорошего! Найти нормального парня, встречаться с ним, жизнь свою наладить. А там, гляди, и семья будет, детишки.
   – Мама! – Ксения от негодования всплеснула руками. – Не надо планировать жизнь за меня. При чем тут Вовчик? Я его видела пару раз в жизни, а ты мне уже предлагаешь нагрянуть к нему. И зачем я ему нужна? Ты подумала, как это все будет выглядеть?
   – Подумала! Время идет, Ксюша! А у тебя еще не было парня, ты не планируешь свою жизнь совершенно. Я не говорю о том, чтобы планировать все по часам и минутам. Просто должно же быть какое-то стремление познакомиться с кем-то, найти человека, который станет близким или даже родным. Что с того, что ты учишься? Ты даже в Питере не смогла себе парня найти. Ладно, здесь, в Череповце, нормальных мало, но там!
   При этом мама продолжала невозмутимо гладить белье. Ксения хотела сказать ей очередную дерзость, но, заметив под потолком небольшое темное пятнышко, раскачивающееся из стороны в сторону, взяла с серванта связку ключей, сунула в карман и засобиралась уходить.
   – Уже уходишь? А пообедать?
   – Не хочу, жарко, потом поем, – бросила Ксения, рассматривая себя в зеркало и схватывая заколкой волосы.
   Мама вслед принялась ей что-то объяснять, но Ксения не поняла, к чему были эти объяснения, и не стала слушать.
   В бабушкиной квартире была тишина, если не считать капающего крана на кухне: капли нехотя отрывались от крана и с гулким стуком ударяли о раковину. Ксения посидела на кухне, заглянула в шкафы, полюбовалась парой старинных чашек и старой жестяной банкой из-под чая. Все было как при бабе Ларе, будто в любой момент она может вернуться откуда-нибудь из магазина, с прогулки или с почты, где получала пенсию.
   Ксения распахнула окно в комнате: стало свежо, ровно так, как любила баба Лара. Открытое окно она прикрывала тюлем, сложенным вдвое, или плотными шторами, благодаря которым заводские трубы, так раздражавшие своим обшарпанным видом и вырывающимся дымом бабу Лару, не были видны.
   – Ого, баба Лара, оказывается, ты такое читала? – воскликнула Ксения, открыв дверцы шкафа.
   Она прежде никогда не изучала содержимое шкафов в комнате столь тщательно и даже не подозревала, что за дверцами, где, на ее взгляд, должна была стоять посуда, скрываются книги. Ксения потянула несколько на себя. За первым рядом книг оказался и второй. Ксения спокойно вытащила все книги на пол и отобрала десяток себе. Ницше, Булгаков, Алексей Толстой, Антти Тимонен, Сенкевич и Островский. «Неплохой набор, ничего не сказать», – подумала Ксения, укладывая книги в сумку.
   Украшения баба Лара хранила в маленькой шкатулке. Она стояла на полке, на самом видном месте. Ксения взяла в руки шкатулку, открыла ее и тут же закрыла. Пара колечек, серьги, цепочка, бусы – если, по мнению мамы, все это представляло ценность, то на взгляд Ксении это были не заслуживающие внимания безделушки, не более.
   Находиться в квартире Ксении больше не хотелось. Она закрыла окошко, поправила тюль и шторы и вышла на улицу. Времени было хоть отбавляй.
   – На пляж идешь?
   – Иду, – ответила Ксения Лене.
   В трубке слышались чьи-то крики и рев двигателя. Ксения даже не спросила, на какой пляж собирается Лена, хотя догадаться было не так уж и сложно. Ксения шла пешком. Идти было необыкновенно легко, и если бы плечо не терла лямка от сумки, где лежали книги и зонт, то Ксении и вовсе не на что было бы жаловаться. К тому же погода разгуливалась. «Самое верное средство для того, чтобы не было дождя, – это взять с собой зонтик», – улыбнулась Ксения, припоминая, что-то же самое ей всегда говорила и баба Лара.
   На пляже отдыхающих было совсем немного: праздная публика, очевидно испугавшись моросящего дождя поутру, не решилась куда-то идти. Расстелив пакет на единственной в округе скамейке, Ксения углубилась в чтение. Скамейка была расположена неподалеку от кабинки для переодевания и металлического фонарного столба, в котором была дыра, благодаря которой, стоя рядом, можно было слушать неведомую музыку ветра. Ксению это забавляло. За тот год, что она пробыла в Питере, дыру в фонаре так и не заделали.
   Лена появилась внезапно, из ниоткуда. Просто села на скамейку рядом, поставила пакет с бутылкой вина и чипсами и тихо сказала:
   – А вот и я! Не ждали?
   – Да нет, как раз ждали, – ответила Ксения, с трудом отрываясь от книги. – Уже минут сорок, как ждали. Я уже решила, что ты передумала ехать сюда.
   – Долго собиралась, – покачала головой Лена, словно ругая себя. – А потом долго в магазине торчала, с трудом нашла бутылку нормального вина, чтобы пробка навинчивалась. А то как мы здесь с тобой его откроем? Помнишь, как-тогда, в прошлом году праздновали твое поступление?
   Ксения ухмыльнулась. Такое приключение вряд ли забудешь. Они сидели на этом же пляже, только не на скамейке, а у самой воды и пытались открыть бутылку вина, вталкивая пробку вовнутрь. Пробка не поддавалась. При очередной попытке Ксения даже сломала ключ от квартиры, кусок которого застрял в пробке, и ситуация грозила обернуться катастрофой, если бы у кого-то из проходивших мимо не отыскался маленький перочинный нож со штопором.
   – А что празднуем сегодня? – равнодушно поинтересовалась Ксения, закладывая между страницами книги подвернувшуюся под руку бумажку.
   – Твой отъезд празднуем! – с торжественными нотками ответила Лена и поставила на скамейку бутылку. – Красненькое, южноафриканское. Из-за жаркого климата и частой засухи там лоза натренированная, тянется за водой далеко-далеко и учится сохранять влагу. Поэтому в вине присутствует особенная терпкость. Не смотри так, этому меня Руслан научил. Он в винах хорошо разбирается, у него на этом даже бзик какой-то, книжки читает, в Интернете постоянно рыщет, в магазинах постоянно в винных отделах зависает. С ним не забалуешь, он мне запретил не то что пить, даже приближаться ко всякому дешевому вину, ну, знаешь, такому, в пакетиках как сок и даже в бутылках непонятных. А что мне еще поделать, как не подчиниться? Слушаюсь и повинуюсь! Ты билет до Питера купила? Все жалуются, что не уехать, все раскупили.
   – Раскупили, – Ксения вздохнула: длинный монолог Лены ввел ее в дремотное состояние, – я успела взять купе, одно из последних. Жалко, плацкартный в два раза дешевле, сэкономить не получилось. Еще хотела за месяц сходить купить, да знаешь, как всегда это получается. Хочешь, ясно понимаешь, что надо сделать это обязательно, да дотянешь до последнего. Хорошо еще, что в купе билет смогла купить, а то на автобусе трястись бы пришлось, вот это была бы реальная жесть.
   Вслед за бутылкой на скамейке появились два пластиковых стаканчика. Лена отвинтила крышку и понюхала, ее как тонкий ценитель. Ксению это рассмешило так, что она, хохоча, даже столкнула на землю сумку с книгами.
   – Смотри, Ксюха, свадьба!
   Сняв туфли, по пляжу босиком шла невеста, держа за руку жениха. Он связал ботинки шнурками и перекинул через плечо, однако шагал по пляжу в носках – черных, чуть сползших и по виду уже не совсем свежих. За женихом и невестой шла целая процессия из родни, гостей, фотографа и видеооператора, человек пятьдесят, не меньше. Вся процессия беспрерывно говорила, что-то напевала, выкрикивала «Горько» и отдавала команды, которым жених и невеста без лишних возражений подчинялись. Трудно было понять, кто более счастлив – молодожены или гости с родней, наконец дорвавшиеся до возможности погулять, поплясать и наесться до поросячьего визга.
   Ксения с сочувствием смотрела на жениха и невесту. Но Лене, очевидно, показалось, что это зависть, причем весьма плохо замаскированная. Вино было вкусное, но довольно терпкое, во вкусе и запахе Ксения уловила какие-то совсем незнакомые ей пряности.
   – Чувствуешь, какое хорошее? Это тебе не крашеная бормотуха за пятьдесят рублей из ларька. Мне как Руслан все объяснил, так я теперь даже смотреть на бутылки с этой дрянью не могу. Они же берут чуточку настоящего вина, разбавляют со всей дури водой, туда виноградного сока или ароматизатор, а чтобы крепость чувствовалась, доливают спирт. И народ себя этим травит, думая, что пьет вино. Да, за последнее время я взглянула на многое по-другому. Кстати, Ксюх, когда мы на твоей свадьбе погуляем, а? Признавайся!
   – В чем я должна признаться? Это мы скорее на твоей погуляем, у тебя ведь уже совсем скоро, и ты, и Руслан мне об этом говорили.
   – Зачем ты все время переводишь стрелки на меня? Я о твоей свадьбе говорю, вот и отвечай. Неужели не хочешь так же со своей второй половинкой и своей семьей прийти сюда, потом покататься по городу на лимузине, посидеть в ресторане? Ведь после свадьбы ты и твой парень принадлежите друг другу уже официально, никаких вопросов и косых взглядов быть не может, уже никакая мама тебе ничего не скажет.
   Ксения ударила ладонью по скамейке и, обернувшись, посмотрела на свадьбу, которая придумала для молодоженов новое испытание: взобраться наверх на кабинку для переодевания для того, чтобы сфотографироваться.
   – А мне мама и так ничего не говорит, только намекает на то, что неплохо бы познакомиться с парнем и начать сексуальную жизнь, которую она называет то личной жизнью, то своей жизнью, но смысл от этого не меняется. – Для храбрости одним махом Ксения допила вино из стаканчика, хотя к алкоголю всегда была равнодушна. Ставя стаканчик обратно на скамейку, она увидела у него сбоку черное, поблескивавшее на солнце пятно и ощутила спокойствие от его появления. – Слушай, Лен, по-моему, ты меня специально сейчас злишь и разводишь на эти разговоры, ведь так? Ну, признавайся!
   – Мне было интересно узнать, как долго ты будешь сидеть паинькой и терпеть, оправдываться. – Лена заулыбалась. – Не обижайся, Ксюха, ты молодец, что остаешься при своем мнении, что ждешь встречи с человеком, который полюбит тебя и которого полюбишь ты. У всех эта встреча по-разному происходит. Главное – торопиться не надо, в этом ты права. Кстати, вот, может, и твой женишок. Смотри, какие стройные ножки!
   Жених и невеста под общее одобрение уже сфотографировались, сидя верхом на кабинке для переодевания. Свадьба уже пошла дальше по пляжу, но в кабинке кто-то задержался. Мелькали худые ноги. Казалось, что-тот, кто остался внутри, танцует какой-то причудливый танец. Было непонятно, кто это и что он делает. Ксения следила за происходящим чуть напряженно, на ее лице выступили морщины, на лбу проступила испарина. Лена же посмеивалась.
   – Тот, у кого такие красивые ножки, не зря задержался там, Ксюш. Может, это судьба? Сейчас выйдет твой принц, ты приготовься. Я серьезно тебе говорю, чем черт не шутит!
   Ксения отмахнулась. Подул ветер, и ее пластиковый стаканчик слетел со скамейки и покатился по траве, а дальше по песку. Ксения помчалась за ним. Когда она вернула стакан на место и присела обратно на скамейку, до нее и до Лены донесся отвратительный звук того, как кишечные газы через тернии успешно прокладывают себе дорогу, затем еще один.
   – Ого, – тихо сказала Лена.
   Наконец ноги зашевелились – и из кабинки, подтягивая светлые шорты, вышел сильно пьяный дядя преклонного возраста. Поверх белой рубашки с коротким рукавом с нацепленным нелепым галстуком-бабочкой красовалась синяя лента с надписью «Почетный гость». Зачерпывая в ботинки песок, почетный гость, покачиваясь, поплелся за свадебной процессией, которая ушла уже довольно далеко.
   – Опять твои провокации? Ты же знала, что туда зашел старый хрен, причем пьяный в дерьмо, – возмутилась Ксения.
   – Ксюш, остынь. Ну, видела, и что? Любви все возрасты покорны. Я же не знала, что он окажется такой свиньей. Фу, даже подходить к этой кабинке теперь не хочется. Ладно, давай выпьем еще вина, пусть у этих молодых все будет в порядке, а пердуны-родственнички не слишком часто их навещают.
   С такой постановкой вопроса Ксения молча согласилась.
   С одной стороны, уезжать обратно в Питер Ксении не хотелось, но с другой – бесцеремонность сестры и лекции мамы о налаживании жизни ей порядком поднадоели. Если эти мысли такие правильные, а советы действенные, то почему же сама не берет и не налаживает – для начала свою жизнь, ну а потом все остальные. Своего отца Ксения не знала, и разговоры о нем мать тут же пресекала. В Питере Ксению ждала учеба, сумасшедшая соседка по комнате и некая необъяснимая пустота, которую трудно было чем-то заполнить. Преследующие мысли о сексе, чужие намеки на это, появляющееся из ниоткуда черное пятно как знак неуместности даже сторонних разговоров об интимном.
   Провожать ее на вокзал не пришел никто. Ксения долго стояла, дышала вечерней прохладой, слушая гудки поездов и объявления по громкой связи. Неожиданно она почувствовала знакомый аромат – пахло «Красной Москвой», причем рядом не было никого, кто мог бы пользоваться этими духами. Ни компания с рюкзаками, пившая пиво и травившая анекдоты, ни провожавшая кого-то пара с ребенком, ни дворник, пробежавший мимо и остановившийся, чтобы замести метлой на совок лежавшие посередине перрона осколки бутылки.
   «Ты здесь, баба Лара, это хорошо, это очень приятно, это здорово! Так здорово, что я здесь не одна. Думаешь, никто специально не пришел? И я тоже думаю, что просто так получилось. Мама в вечернюю смену на этой неделе, Ирке не до меня, у Лены тоже забот по горло с ее работой и со всем остальным. Кто еще ко мне придет, как не ты? Помнишь, ты мне в прошлом году перед отъездом подарила флакончик духов? Он у меня в комнате в общежитии, в тумбочке с вещами так и стоит. Нет, не волнуйся, баба Лара, его никто летом не выкинул, и в комнате я буду жить в той же самой, где и жила. Нам даже разрешили кое-какие вещи там оставить на лето, не тащить же все с собой сюда обратно. Ты не волнуйся, баба Лара, все будет нормально. Только если бы ты знала, как мне осточертело слушать эти нотации про то, что у меня нет личной жизни, что я девственница, что делаю все не так, как следует. Ты, бабуль, наверняка скажешь, что надо просто держаться и не обращать ни на кого внимания. Я так и делаю, только самой от этого спокойнее не становится. Обидно даже, что ничего другого мне сказать не могут, только ткнуть носом в этот мой якобы порок. А это не порок, совсем не порок. Мне даже самой кажется, что меня эти мысли о сексе начинают преследовать. Но у меня есть палочка-выручалочка, черное пятно, такая масса черная, субстанция, которая начинает маячить перед глазами. Ну, все, баба Лара, пять минут до отправления. Мне пора. Береги тут всех, хорошо?»
   Люди, в нерешительности топтавшиеся у входа в вагоны, засуетились. Проводники проверяли документы и билеты, теперь уже с пущим рвением. В купе с Ксенией оказались две пожилые женщины и девочка, внучка одной из них. Если плацкартный вагон при движении продувал легкий ветерок, то в купе, несмотря на приоткрытое окно, воздух совершенно не двигался. Ксения обмахивалась газетой как веером и рисовала в воображении, будто она стоит на берегу Шексны и придерживает сарафан и сумку рукой. Легкий ветер похлопывает ее по лицу, то ли приветствуя, то ли прощаясь.
   В купе уже все спали, да и в вагоне, судя по тишине и эху от стука вагонных колес, тоже. Ксения делала вид, что спит, просто лежала с закрытыми глазами на своей нижней полке.
   «Вот, Ксюша, скоро приедешь в Питер и снова будешь предоставлена сама себе. Никто не будет клевать мозг. Да, Ксюша, представляешь, так все непросто. А всего-то ерунда какая, не ложиться подстилкой под первого встречного. Оказывается, людей это бесит. Хотя мне интересно, как они об этом моем принципе жизни догадываются? Не на лбу же у меня это написано! Впрочем, кто знает, может и написано. Я все это никак не афиширую, внимание к себе не привлекаю, а все равно получается так, что меня упрекает каждый. Ну, конечно, не совсем каждый, но многие».
   Через перегородку из соседнего купе доносились шорохи и стоны. Ксения напряглась: «Как, и здесь это происходит? В поезде? Нет, по-моему, я просто схожу с ума и мне везде, повсюду мерещится только секс, никак от этого не отделаться». И словно в насмешку над Ксенией стоны усилились, что-то застучало и почти сразу все стихло. Если бы было хоть чуточку светлее и она смотрела бы не в стену, а чуть выше окна, то увидела бы то, что рассеяло всякие сомнения, – темное пятно, которое, кроме нее, больше никто не видел.
   Петербург встретил Ксению облаками, запахом горевших за городом торфяников, суетой в метро, криками, пылью и шумом маршруток и автобусов. В привокзальных кафе гремела музыка, шныряли толпы выходцев с Востока, окрикивая друг друга на непонятном языке.
   В общежитии тоже ничего не изменилось. Дежурила Бурласова Марина Игоревна, гроза припозднившихся гостей и любителей экстремальных развлечений вроде в открытую пронести в общежитие пару бутылок спиртного или закатить вечеринку. Выдавая ключ от комнаты, Бурласова долго разыгрывала из себя то ли пограничницу, то ли партизанку, вглядываясь в паспорт Ксении.
   – Что, не похожа сама на себя? – спросила Ксения, которой тяжело было стоять с сумками в руках и рюкзаком за спиной.
   – Не похожа, – равнодушно протянула Бурласова и кивнула на сумки. – Небось, много самогонки привезла? На целый семестр?
   – Нет у меня никакой самогонки. Я такое не пью. Если сомневаетесь, то можете посмотреть, только ничего не найдете, только время потеряете. Так вы выдадите мне ключи?
   Бурласова посмотрела на Ксению своим пронизывающим до костей взглядом. Шутили, что она на самом деле наполовину киборг и вместо одного глаза у нее рентгеновский аппарат, настроенный таким образом, чтобы показывать спрятанные в рукавах, рюкзаках и сумках бутылки с выпивкой.
   – Смотрите у меня, алкаши малолетние! – погрозила Бурласова и, еще раз осмотрев своим критическим взглядом сумки и рюкзак Ксении, выдала ключ от комнаты. – Соседка твоя позавчера приехала, так вчера весь день бегали туда-сюда, за закуской и обратно. Сегодня вон не видать совсем, отоспаться, значит, не может.
   Ксения медленно пошла наверх по лестнице совсем пустого, а быть может, и банально спящего общежития. С трудом открыв дверь в комнату – ключ сначала никак не входил в скважину, а после стал проворачиваться, Ксения в полумраке разглядела знакомую картину. Задернутые наглухо шторы, разбросанные вещи, какую-то посуду на столе и мирно посапывающую Надю. Она не проснулась и не шелохнулась, даже когда Ксения уже вошла в комнату, с грохотом бросила рюкзак на кровать, подвинула тумбочку и стул, начала разбирать вещи.
   Сбегав в душевую, а затем и на кухню, Ксения посмотрела на часы – они показывали половину одиннадцатого. Без зазрения совести Ксения подошла к окну и раздвинула шторы. Комната стала похожа именно не на комнату, а на пыльный то ли подвал, то ли склад.
   – Ты приехала и, конечно же, не убиралась тут? Можешь не отвечать, ясно не убиралась, смотри, какая везде пылища.
   – Чего орешь? – спросонья прокряхтела Надя.
   – Я не ору, а просто говорю.
   – Это тебе так кажется, а на самом деле орешь. Думала, хоть посплю маленько, так ты приехала.
   – Ты мне не рада? – улыбаясь, спросила Ксения, понимая, что Надя просто в своем репертуаре и ворчит не со зла, тем более что в мусорной корзине красовалась баночка из-под какого-то коктейля и пустая пивная бутылка. – А я думала, что гостей встречают хлебом и солью, чем-то вкусненьким.
   Надя села на кровати и принялась взбивать подушку, напоминавшую что-то бесформенное и сморщенное. Ксения же сбегала за чистой тряпкой и наводила в комнате порядок. Смыв слой пыли со стола, шкафа и тумбочки, она разложила свои вещи так, как они лежали до отъезда. Ей нравился порядок, хотя к беспорядку она не имела никаких претензий и даже не думала высказывать Наде претензии по поводу того, в каком виде разложены ее вещи.
   «Ну вот, Ксюша, живи и радуйся, все отлично», – подумала Ксения, но тут же поняла, что поспешила с выводами. Задребезжал поставленный на вибровызов мобильный телефон. Сообщение гласило: «Привет. Это Ксива. Слышал, что ты приехала. Увидимся!» У Ксении тут же закружилась голова, она присела, испуганно глядя на пятно под потолком. Не дожидаясь того момента, как оно начнет расти, Ксения удалила сообщение и постаралась о нем забыть.
   – А ты ничего, загорелая, отдохнувшая, – заметила Надя. – Как на личном фронте? Может, нашла себе мальчика там, в своем Череповце?
   – Да, отдохнула нормально. – Ксения вскипела и, дабы не поругаться с соседкой по комнате, собралась на кухню прополаскивать тряпку, чтобы протереть пол за кроватью. – Снова ты о мальчиках? Надя, прекрати! Не хочу об этом ничего слышать! Господи, сколько же можно объяснять, что не желаю слышать этих намеков! Это мое личное дело. Я же не спрашиваю, сколько ты тут за лето с Сашей и вообще чем и с кем занималась. Не говори ничего, помолчи, ничего не желаю слышать и знать!

IX

   Учебный год для Ксении начался безумно. Утром первого сентября она чуть не проспала, потом больно оступилась на лестнице, столкнулась нос к носу с Ванькой Михельсоном и Мариной, которые, не стесняясь и не скрываясь, целовались у дверей пожарного выхода. Даже наоборот, услышав, что сзади кто-то спускается по лестнице, они стали целоваться по-особенному страстно, а Михельсон залез Марине под юбку своими короткими пухленькими ручками. Марина была одета по-праздничному: белая мужская сорочка с закатанными рукавами, до неприличия короткая – не только по меркам Ксении – черная юбка, красные ажурные чулки и гады – огромные высокие ботинки на шнуровке, какие носят обычно солдаты, строители и панки. Ксении показалось, что Марина вот-вот повернется к ней и пальцем с накрашенным черным лаком длинным ногтем покажет на нее, произнеся: «Полюбуйся, Ванечка, вон девственница идет».
   Невдалеке от остановки автобус, поворачивая, поцарапал какую-то машину, перегородив при этом дорогу. Образовалась огромная пробка, которая вряд ли разрешилась бы через полчаса или даже через час. Ксения шла пешком, как и все остальные. Обогнать шедших впереди было нереально – это была колонна: спешащие родители, дети с портфелями и цветами, бабушки и дедушки, решившие поглазеть, насколько сильно первое сентября нынче отличается от того, что было при Никите Сергеевиче и Леониде Ильиче.
   Было очень пыльно. Пылинка попала Ксении в глаз. и она на ходу ее доставала, все время поглядывая на часы и подстегивая себя идти быстрее и не оглядываться по сторонам. А смотреть было на что. Как будто сговорившись, парочки спешивших на занятия, как и Ксения, студентов обнимались, целовались, отпускали не совсем приличные шутки. Снова показалась аптека с рекламой презервативов в витрине, вывеска секс-шопа. На другой стороне улицы у рекламной вывески магазина «Мебель» была разбита первая буква.
   Ксения ругала себя за то, что глазами ищет афиши той самой нашумевшей постановки «Монологи вагины», о которой ей рассказывала Надя, посетившая ее вместе со своим парнем – конечно, привлечены они были исключительно названием, а еще историей, с этим названием связанной.
   Когда Саша пересказывал эту историю, он хохотал так, что у него в глазу лопнул сосуд. А Ксения слушала и с ужасом, обливаясь холодным потом, наблюдала за тем, как темное пятно опускается и расплывается туманом по всей комнате.
   В пору премьеры спектакля градоначальником в Питере была сильная, властная и авторитетная женщина, Ксения часто видела ее по телевизору. В телевизоре она обычно говорила о чем-то важном, делала это четко, по существу и вдобавок была с иголочки одета, чем-тоже вызывала уважение. Якобы однажды эта дама ехала в служебной машине по городу и на одной из магистралей увидела рекламный щит: с одной его стороны был ее портрет и анонс регулярно выходившей телепередачи с ее участием, «Диалог с городом», на другой – афиша спектакля «Монологи вагины». Рассказывали, что градоначальница пришла в ярость, во что Ксении с трудом верилось: против чего восставать такой мудрой, спокойной и уверенной в себе женщине. Но результат ждать не заставил: афиши исчезли, а о спектакле на некоторое время забыли. И хотя Ксения сразу решила, что все это не более чем придуманная кем-то байка, но все же ловила себя на мысли, что и сама не прочь взглянуть на эти афиши.
   – Что смотришь? Иди, не задерживай всех! – рявкнула на Ксению женщина в старомодном джинсовом платье. – Видишь, народу сколько! Чтобы провалились там все эти машины с автобусами, вечно не дождаться, когда нужно!
   В институт Ксения явилась уставшая, вспотевшая и порядком раздраженная. Занятий в первый день не было. Вернее, они были, но от, по всей вероятности, подвыпивших в компании декана преподавателей добиваться высот научной мысли было бесполезно. Те, кто думает, что день знаний – это праздник учащихся и студентов, жестоко ошибается. Это праздник педагогов, потому как-только первого сентября и, пожалуй, в День учителя запаху алкоголя от сеятеля доброго и вечного никто не удивляется.
   И на первой, и на второй лекции доценты говорили бессвязно, со скукой поглядывая в полупустую аудиторию – многие еще не успели приехать, а кое-кто и не собирался этого делать аккурат до конца сентября.
   Увидев, как, качаясь и опираясь руками на все попадающееся под руку, идет по институтскому старинному коридору профессор, у которого должна была быть третья пара, Ксения усмехнулась и незаметно выскользнула из аудитории прямо перед его носом. «Не буду тебе надоедать, старый слизнячок, а то что-нибудь еще скажу не так, а мне все-таки тебе потом экзамен сдавать», – безо всякой злобы решила она.
   Троллейбус до общежития домчал ее за какие-то пятнадцать минут. Ксения собиралась переодеться, оставить сумку и уйти гулять, радуясь отличной погоде и тому, что назавтра не нужно готовить ни конспектов, ни даже сидеть над занудными учебниками. Но когда она подошла по коридору к двери комнаты и в очередной раз похвалила себя за то, что так ловко сбежала с лекции, то была немало удивлена. Ключ в замочную скважину не входил – дверь была заперта изнутри, причем ключ был вставлен в замок и повернут. А за самой дверью творилось нечто невообразимое: Ксения расслышала стоны, скрип кровати и удары чего-то тяжелого об тумбочку. Стоны становились громче. У Ксении потемнело в глазах, приподнятое настроение сменилось страхом. Вокруг нее все было как будто в тумане. Но не в белом и не в сером, какой бывает по утрам над болотами возле лесных пожарищ, а в совсем темном, чуть поблескивающем.
   Ксения не стала стучать в дверь и пытаться снова вставить ключ в замок. Она на мгновение закрыла глаза, затем открыла и медленно отправилась в конец коридора, к окну. От стонов из-за двери она вздрагивала так, словно они не там, а рядом с ней и все громче, громче и громче. Окно в ее глазах выглядело маленькой светлой точкой, к которой она, как мотылек, порхала сквозь тьму. Тьма покачивалась и гладила ее по голым плечам. Ксения снова вздрагивала, проводила по плечам рукой и поправляла лямки платья, с которыми и без того было все в порядке.
   «Спокойно, Ксюша, только не разревись сейчас, это никому не нужно. Ничего страшного не происходит, просто у твоей соседки по комнате секс с ее парнем. Это не будет продолжаться долго, ты же сама уже однажды все это наблюдала. Все очень быстро, тем более когда они так стонут. Держи себя в руках, Ксюша. И ничего не бойся, этого черного пятна не бойся. Да, оно большое, но скоро рассеется, уменьшится, станет совсем маленьким и безобидным. А ты большая девочка и ничего не должна бояться. Видишь, чем оборачивается секс? Это только им кажется, что все чудесно и замечательно, что они ничего не слушают и поступают правильно. Не тебе их судить, живи своей жизнью».
   Коридор был длинный, и, дойдя до окна, Ксения уже не должна была слышать то, что она слышала, находясь у двери своей комнаты. Стоны и скрип кровати не становились тише: Ксения оглянулась, посмотрела по сторонам, потирая глаза, силясь разглядеть что-либо сквозь тьму. Она стала чувствовать, что задыхается. Стоны и скрип были совсем рядом, справа от нее. Ксения провела рукой по стене и сообразила, где она находится. Это был почти конец коридора, не доходя пары шагов до окна. Рядом была дверь крайней комнаты, комнаты, где жила Марина. И в той комнате тоже занимались сексом. Ксения сделала над собой усилие, одолела расстояние до окна и открыла его. В лицо ударил свежий воздух, и все вокруг постепенно стало светлее: она разглядела даже цветок в огромной кадке, стоявший у выхода на лестницу.
   «Значит, Маринка с Михельсоном тоже никуда не пошли сегодня. Потоптались для вида на лестнице, подождали, пока все уйдут, и юркнули в комнату. А может, сбежали не с третьей пары, а, скажем, со второй. Оставь их в покое, Ксюша, и успокойся. Посмотри на себя со стороны. На кого ты похожа? Они топчут твои мечты и стремления, они уверены в себе, а ты уже дохлая испуганная овца, которая слоняется по коридору. Выше нос, Ксюша. Ты должна излучать уверенность, а не они! Ты ищешь свою любовь, настоящую. Быть подстилкой на скрипучей кровати в общаге – это совсем не твое. Зачем тебе все это нужно? Бери себя в руки, тебе еще с Надей объясняться. Хоть предупредила бы, сколько раз говорили об этом, а все без толку!»
   Рядом, за дверью раздался сдавленный крик. А в дальнем конце коридора дверь щелкнула и приоткрылась. Из нее высунулась взъерошенная голова Нади.
   – Никитина, ну где ты там? Вроде стучалась, ломилась, а потом пропала. Мы уже по второму разу успели. – Надя дико заржала, ей показалась, что дерзость и шутка на Ксению подействовали. – Ну, если ты идти не торопишься, то мы и по третьему успеем, правда, Сашок?
   Единственное, что выдавало в Ксении раздражение – это сумка, которую она крутила, как в фильмах с Брюсом Ли крутят нунчаки. Лямка похлопывала по сумке, в сумке постукивали карандаши.
   – Надя, мы же договаривались, что если вы с Сашей планируете побыть друг с другом наедине, то ты мне звонишь или пишешь. Или хотя бы утром могла мне шепнуть, что у вас такие планы. Я бы не возвращалась, погуляла бы где-нибудь. Неужели трудно это сделать? – Ксения говорила спокойно, так как ее ничто уже не волновало и не пугало, тьма, заполнявшая весь коридор, сжалась до маленькой черной точки под потолком.
   – А у нас с Сашком все спонтанно получилось.
   – И ты мне спонтанно могла скинуть эсэмэску, – возразила Ксения, осматривая комнату. – Что помешало этому, я не понимаю, извини меня.
   По комнате были разбросаны вещи. Тумбочки, как и стол, были сдвинуты, на них лежали Надины джинсы, носки, какие-то пакеты. Саша в одних клетчатых семейных трусах, широко раздвинув ноги и подмяв их под себя, сидел на кровати и потягивал пиво. Он был взмокший, пот струился по его лбу и плечам, на которых красовались татуировки, изображавшие змею, акулу и несколько иероглифов. В комнате стоял тяжелый тошнотворный запах пота.
   – А кто этот бардак будет убирать? – спросила Ксения, брезгливо перешагивая через лежавшую посредине комнаты футболку. – Точно не я.
   Надя подошла и демонстративно подняла футболку, расправила ее.
   – Сашок, это, кажется, твое.
   – Точняк, – согласился Саша. – Типа мое. Хотя, если хочешь, можешь забрать себе, если очень нравится. Или вон Ксюхе подари, она так на нее смотрела! Это надо было видеть!
   Ксения старалась не показывать свое раздражение происходящим. В конце концов, ничего особенного не происходило и могло быть гораздо хуже, если бы Надя не была в целом спокойным и адекватным человеком. Ведь Ксения прекрасно понимала, что воспринимает все через призму своих принципов, жизненных установок и то, что для других является вполне нормальным и обыденным, для нее, если можно так выразиться, отклонение от нормы, вопиющий факт, нарушение нормального уклада жизни, состоявшего в терпеливом ожидании настоящих чувств. Правда, какие они на самом деле, эти настоящие чувства, Ксения толком не понимала – и для Нади это было очевидно.
   – Ты прогуляла сегодня, да?
   – Не прогуляла, а просто не пошла. – Надя нехотя собирала с пола и со стола вещи, осматривала их, отряхивала и складывала на стул. – Вот что там сегодня делать? Ты и сама пришла пораньше, не досидела до конца дня. О чем важном могут рассказывать первого сентября? Это, наверное, самый придурочный день в году, гора пафоса, все чего-то ждут, притворяются, а самим не терпится идти бухать.
   – Там в деканате был стол накрыт, сама видела, – призналась Ксения. – С этим ты права. На занятиях была ерунда какая-то. Нас сидело восемь человек, представляешь?
   – Такие заучки, как ты, – съязвила Надя.
   Саша допил пиво, почесал живот и, потянувшись, поставил бутылку на самый край стола. Надя строго на него посмотрела, подмигнула, кивнув на Ксению, взяла бутылку и осторожно положила ее в мусорное ведро.
   – Правильно, а то злая Ксения нашлепает нам по самое не балуй, – с трудом сдерживая смех, пафосно произнес Саша.
   – Наша отличница, комсомолка, спортсменка, – подыграла ему Надя. – Сходила первого сентября в институт, впитала в себя знаний, сейчас научит нас, как правильно жить. Ай-ай, Сашок, почему же ты сегодня на занятия не пошел? Тебя, наверное, учителя ругать будут.
   Ксения быстро освободила сумку от лишних вещей, запихала в нее свитер и собралась идти гулять. Ей было все равно, куда идти. Она хотела как можно скорее вырваться из комнаты, где чувствовала себя стесненно в присутствии полуголого Саши, сидящего на растрепанной постели, и Нади, натянувшей длинную футболку только для того, чтобы не смущать Ксению своим видом. Ей же самой, по большому счету, было все равно – одетой ходить по комнате или раздетой. Она тоже чувствовала некоторый дискомфорт оттого, что Ксения смотрит на нее и ее парня с осуждением, хотя, осуждение это было скорее внешнее, чем внутреннее.
   – А, кстати. Ксюха, ты же знаешь Ксиву? – вдруг спохватился Саша и даже соскочил с кровати. – Такой же, блин, фанат учебы, как ты. Идиот, поперся сегодня отчет по практике сдавать, прямо в первый день. Тоже мне, в отличники решил заделаться. Пай-мальчик!
   Махнув рукой, Ксения направилась к двери, на ходу внимательно осмотрев себя в зеркало. Она вздохнула, разглядев свои покрасневшие глаза и мешки под ними.
   – Ксюх, да ты не обижайся!
   – Да, Никитина, хватит обижаться! – По лицу Нади было заметно, что она о чем-то хочет спросить, но решает, делать это или нет. – Никитина, ты не за едой? Нам с Сашком после секса всегда хочется жрать! Правда, Сашок? Если ты в какое-нибудь кафе, то мы с тобой. Давай вместе отметим первое сентября, посидим, съедим вкусненького, выпьем. Как ты на это смотришь? Ну не молчи, Никитина!
   – А я и не молчу. Не забудь, когда я приехала, я комнату мыла. Теперь твоя очередь.
   – Ксюха, да ты… – Саша встал с кровати, потягиваясь.
   Ксения не стала ничего отвечать и дослушивать, что скажет Саша, – она была уверена в том, что он выдаст что-нибудь неприличное. Более того, ей показалось, что Надя и ее парень только и ждут, когда она уберется из комнаты, чтобы вновь, заперев дверь, предаться пороку.
   «Беги, Ксюш, пока не испорчено настроение и отношения. Тебе повезло, что пятно снова не разрослось. Как объяснить Наде, что так, как поступает она, поступать нельзя? Они издеваются над тобой, Ксюша. И не потому, что ты полная дура или какая-нибудь ненормальная, нет. Все потому, что ты девственница. Возможно, это и зависть, а возможно и нет».
   – Тю-тю, совсем крыша поехала у твоей Ксюхи. Или у вас в институте все такие ненормальные учатся, ну, за исключением тебя? – спросил, откинувшись на подушку, Саша, когда Ксения уже вышла. Ему не хотелось, чтобы она слышала то, о чем он говорит.
   – Да нормальная она, Саш, просто этот ее комплекс, что никакого секса до настоящей любви, что настоящую любовь нужно ждать, искать, бороться за нее. – Надя легла рядом с ним и укрылась одеялом. – Я вообще не представляю, как можно жить с такими убеждениями. Это ведь тяжело. Представляешь, что она чувствует, когда приходит, а мы тут с тобой развлекаемся. И вправду я забыла ей отправить сообщение, хотя обещала.
   – Это ты давно обещала!
   – Ну и что, давно или недавно. – Надя прижалась к щеке Саши и, достав из-под одеяла руку, провела по ней. – Какая колючая, Сашка, прямо как кактус. Понимаешь, мы с ней договаривались, а у меня совсем из головы вылетело.
   – У нее крыша поехала от недотраха.
   – Прекрати, Саш, так нельзя. Что она тебе сделала плохого? Вот в том-то и дело, что ничего. Молчи, не смей мне возражать. Знаешь, уж лучше жить с Ксюхой в одной комнате, чем с какой-нибудь Маринкой, которая пьет все, что горит, и курит все, что растет. Еще к ней постоянно панки ходят, на гитарах играют. А теперь вот и Ванька Михельсон повадился. Представляю, что они там творят!
   – Что, это Ванька Михельсон такой плохой парень? По-моему, реальный пацан. У нас в училище тоже один такой есть, все под какого-то клоуна косит, а сам траву покуривает. Его с практики выгнали, устроил там…
   – Я вообще не об этом, Саш! Как ты любишь все передергивать и переводить разговор на себя! – Надя принялась щекотать Сашу, он подпрыгнул, кровать заскрипела, а под кроватью зашелестели пакеты, в которых Надя хранила обувь. – Понял! Вот тебе за это!
   Саша сумел увернуться, привстал на кровати и, схватив Надю за плечи, поднял ее на руки. Надя обвила его ногами и обняла. Они целовались до тех пор, пока в матрасе кровати не заскрипели пружины и ноги Саши не стали буквально проваливаться. Он стал переступать с ноги на ногу, но его собственный вес вкупе с весом Нади, которая повисла у него на шее, грозил проломить кровать вместе с матрасом.
   – Нет, нет, нет, Сашок, сними меня и сам хватит топтаться своими грязными ногами по моей замечательной кровати!
   Саша повиновался. Минуты и даже часы страсти были позади, наступала обычная жизнь, которая даже у очень сильно любящих друг друга людей вполне обыденна.
   – Помнишь, мы свели Ксению с Ксивой? – спросил Саша, помогая заправлять кровать и отыскивать под покрывалом неизвестно каким образом попавшие туда носки. – Смешно даже, Ксива и Ксюха, имена похожи. Тебе Ксюха ничего не говорила, запала она на Ксиву или послала в отстой?
   Надя задумалась: от напряжения мысли она принялась тянуть футболку на себе вниз. Опомнилась она тогда, когда футболка растянулась сантиметра на три и затрещала на плечах.
   – Слушай, а ведь точно, я даже забыла об этом и забыла у нее спросить, а сама она мне ничего не рассказывала. Мы ведь тогда ушли и оставили их, точняк. Если они хотели воспользоваться ситуацией, то могли это сделать. Но у меня такое чувство, что ничего между ними не было, я бы заметила, что Ксюха изменилась, но она и не думала меняться. Вечером ее расспрошу.
   – Да не нужно, зачем лишний раз лохматить бабушку. – Саша легонько шлепнул Надю по попе и стал одеваться. – Зачем тебе лишний раз ей напоминать обо всем этом. Не хочет ни с кем в кроватку – ее дело, второй раз Ксиву приводить сюда не будем. А я-то думал, они заценят друг друга!
   Ксива время от времени присылал Ксении СМС-сообщения, порывался даже звонить, но Ксения не брала трубку: она ждала, когда у него лопнет чаша терпения сидеть и слушать в трубке гудки. Терпения хватило минуты на полторы. На его сообщения она тоже не отвечала – и не потому, что не отвечать было в ее правилах, а просто не знала, что ответить. Отвечать приветом на привет, ничего не значащей, пустой фразой на его, не менее незначительную и пустую?
   Были более важные дела, которые занимали ее. Собственный быт, мысли о доме, родном Череповце, по которому она ни с того ни с сего стала скучать. И, конечно, учеба, которая была у нее на первом месте. Ее недоумению не было предела, когда, вернувшись из института, она заставала Надю спящей, за просмотром телевизора или за игрой в компьютерные игры. Ксения улыбалась, качала головой, а про себя думала: «Как так можно относиться к учебе? Посмотреть телик и поваляться в кровати можно было и в своем Урюпинске. Зачем нужно было ехать так далеко, чтобы ничего не делать? Ну, конечно, Надя считает, что ради знакомства с Сашей стоило. Не спорю, но лучше уж работать, чем ничего не делать, это всегда успеется».
   Учеба давалась Ксении непросто, хотя внешне все выглядело легко, и Надя постоянно приставала с расспросами, как у нее все это получается. Уверенная в своей неудаче, Надя предпочитала прогулять зачет, а потом как ни в чем не бывало прийти на пересдачу и, сославшись на нездоровье, тянуть время. Преподаватели, у которых сдавали нервы, ставили зачет просто так. Молодые и более терпеливые преподаватели отправляли на третью пересдачу, но затем тоже сдавались. Таких, как Надя, было примерно половина от всего потока. Оживали и брались за ум они только в разгаре сессии, когда деваться было некуда и страх перед отчислением заставлял открыть учебник или переписать у кого-то конспект.
   Под вечер, вернувшись с тяжелого зачета по статистике, уставшая, голодная, но довольная собой Ксения в очередной раз обнаружила, что дверь комнаты заперта изнутри, а за дверью шум и стоны. Ее настроение резко упало. Она прождала под дверью пять минут, справляясь со своим страхом и наблюдая, как все вокруг темнеет. Теряя силы и самообладание, она постучала – сначала совсем легко, а затем все решительнее и решительнее. Скандалить Ксении не хотелось, на это просто не оставалось сил. Хотелось войти, как можно быстрее отбросить от себя все грязные мысли, прилечь.
   «Быстрее, Ксюша, они ничего не видят и не увидят, а тебе со всем этим жить. Пятно разрастается. Чувствуешь, как кружится голова? С этим надо что-то делать, Ксюша, так что забудь про стеснение и стучи в дверь сильнее».
   – Ой, извини, я снова забыла тебе написать, – сказала, открыв дверь, Надя, при этом опустив голову и стараясь не смотреть в глаза Ксении.
   Ксения молча вошла. Саша спешно натягивал штаны, Надя бросилась собирать разбросанные по комнате вещи. Темнота в глазах Ксении довольно быстро рассеялась, но вот пятно – оно не сжималось в маленькую темную точку. Оно было на стене над кроватью Нади, метра полтора в диаметре, слегка касалось потолка и непрерывно пульсировало так, будто это огромное сердце. Удар, удар, удар, удар.
   «Ничего не хочу видеть, абсолютно никого! Как мне плохо, Господи! За что мне все это? За что эти страхи, все то, что я вижу и не видит больше никто? Может, я просто схожу с ума и все это какой-то бред, галлюцинации? Нет, Ксюша, не смей о таком думать, даже не порывайся. Возьми себя в руки. Тебе нужно побыть одной и успокоиться. Как мне хочется побыть в тишине, чтобы Надя и ее парень ушли и подольше не возвращались. Чтобы никого рядом не было, вообще никого! Страхи уйдут, Ксюша, тебе нужно побыть одной».
   – Тебе что, плохо? – спросила Надя, накидывая свитер. – Ты только это, слышишь, если тебе совсем плохо, не заблюй тут все в комнате, я убирать не буду.
   Ксения не ответила и на это. Она все ждала, что Надя и Саша уйдут, хотя они поначалу уходить и не собирались. Но все получилось само собой: они вдруг оделись, будто прочитав ее мысли, Надя о чем-то стала говорить, потом махнула рукой, и все. Дверь хлопнула, Ксения осталась в комнате одна.
   – Вот они и ушли, Ксюша, но что-то здесь не так. – Ксения говорила вслух, устав оттого, что все время приходится молчать, прятать в себе наболевшее, которым не с кем поделиться. – Не так, Ксюша. Посмотри на это пятно, оно не уменьшается, оно просто огромное, оно шевелится, как будто в нем бьется пульс и само оно живое. Но это кажется только тебе. Другим ничего не кажется, они о таком даже не задумываются. Это все секс, Ксюша, видишь, насколько это грязно, когда без чувств. Только где они, настоящие чувства? Ты когда-нибудь к кому-нибудь чувствовала хоть близко напоминающее любовь, похожее на нее, на то, как ее описывают в книгах и какой она должна быть на самом деле?
   Боком, стараясь не смотреть на противоположную стену, Ксения прошла к двери, возле которой был выключатель, и наощупь, чтобы не оборачиваться, погасила в комнате свет. Поздней осенью за окном стоял сумрак. Возвращаясь назад, к кровати, Ксения все же обернулась – пятна видно не было, но у нее не мелькнуло и сомнения в том, что оно там есть. Проверить это было проще простого – сделать пару шагов, нащупать, водя рукой по стене, выключатель и зажечь свет.
   – Я больше не вижу тебя, чем бы ты ни было. Галлюцинации оттого, что мне так хочется секса, а я все время себя сдерживаю, подавляю в себе эти мысли? Согласись, это бред, полнейший бред. Я тебя не боюсь, страх – это удел слабых. Я просто очень устала, вот и все. Устала, понимаешь? Зачет, очень тяжелый, сдала все темы, а не трахалась вместо этого, не шастала по магазинам и пиво тоже не пила. Я трудилась, понимаешь? Не может все в жизни сводиться к сексу! Неужели из-за того, что девственница, я проклята? Нет, я в это не верю, так не должно быть.
   По щекам Ксении лились слезы. Она плакала и от обиды, и от дикой усталости, собственного бессилия в борьбе со своими видениями. Если бы Ксения посмотрела на часы, то обнаружила, что она лежит уже два часа, что время летит незаметно, а за окном все такой же осенний сумрак. Но она уже спала.
   Ксении сначала не снилось ничего, вокруг была полная тишина, и даже дешевый будильник на батарейках, что стоял на тумбочке у Нади, не отсчитывал, пощелкивая, минуты и секунды. И в комнате было не темно, а совсем светло, даже светлее, чем днем, оттого что стены комнаты были светлыми и совсем гладкими. Свет в комнату проникал откуда-то извне, быть может, через те самые светлые стены. И сама комната была значительно больше. Впрочем, все светлые предметы всегда кажутся внушительнее, чем темные, обладающие теми же габаритами. «Может, темное пятно маленькое, потому что оно темное, а на самом деле огромное», – подумала во сне Ксения, но напрягаться и рассуждать было тяжело и не к месту.
   Как-только Ксения подумала о пятне, оно тут же появилось. Она стояла в полный рост в огромной светлой пустой комнате и смотрела на черное, слегка глянцевое пятно. Точно такое, какое она обычно видела, какое зависало в тот самый вечер на стене над кроватью Нади и не исчезло даже тогда, когда уже ничто не намекало на секс, когда Ксения отмела от себя всякие о нем мысли, а Надя и ее парень поспешили ретироваться. Ксения просто стояла и смотрела на пятно. Она не испытывала ни страха, ни любопытства. Вернее, любопытство все же было. Ксения вглядывалась в пятно, стараясь рассмотреть его как можно лучше: такое темное, с гладкими краями, слегка поблескивающее, только позади него края совсем не гладкие, а смазанные, а там, чуть дальше и в глубине, то ли туман, то ли дым.
   Кого же ей напоминает это пятно? Нет, оно определенно ей кого-то напоминает, только она не может припомнить, кого именно.
   Что это? Ксения вздрогнула. Пятно открыло глаза. Да, это глаза! Оно смотрит на нее, внимательно ее разглядывает.
   – Кто ты? – спросила Ксения.
   Ответа не последовало. Все та же тишина, тот же ослепительный свет, то же пятно, тот же взгляд. И взгляд этот Ксении знаком, очень знаком. Что случилось с памятью? Ничего не получается вспомнить, даже таких простых подробностей.
   Не без волнения Ксения сделала шаг к пятну. Рискованный маневр. Пятно осталось на месте, это еще больше напугало Ксению, считавшую, что оно не позволит ей приблизиться к себе.
   Глаза прямо перед ней, она в них всматривается, даже немного наклоняется вперед. Еще никогда пятно не было так близко.
   Неожиданное открытие – и Ксения задыхается. Ей не хватает воздуха, ее шатает, она вот-вот упадет. Комната кажется еще больше, огромной, слишком большой. Свет, исходящий от стен, ослепляет: он слишком белый и слишком яркий. Но он совсем не греет, он совершенно холодный, безжизненный, ледяной. Ксении холодно. Она замечает, что раздета и стоит босиком на холодном полу. В секунду у нее начинается озноб.
   Он начался бы у любого, кто стоит посредине огромной, ослепительно-светлой комнаты, перед черным пятном, непонятным, пугающим пятном, которое смотрит очень внимательно, ведь у него есть глаза. Ксения задыхается теперь уже большей частью от страха. Она обхватывает руками шею, а когда воздуха перестает хватать совсем, то беспомощно машет руками в воздухе, но все равно смотрит на пятно, прямо в глаза, что смотрят на нее. Страх сковывает стальными оковами. И эти глаза, они страшнее всего. Зеленоватые, с красивыми коричневыми и черными пятнышками.
   Это ее глаза. Это глаза Ксении. Она их сразу узнала, только не могла припомнить, где их видела раньше. И испугалась оттого, что вспомнила.
   Ксения закричала.
   Свет перестал проникать в комнату через стены. Пятно пропало.
   Она лежала на кровати, как и заснула – на спине и в одежде, вся в поту и жадно глотала воздух.
   Вокруг было темно. В комнате, кроме нее, никого не было, кровать Нади была аккуратно застелена, у изголовья возвышалась подушка. Шуршал и пощелкивал будильник, стоявший на тумбочке. Ксения привстала, потянулась и взяла его в руку. Она повернула его циферблатом к окну и с трудом, но разглядела стрелки. Будильник показывал половину третьего ночи. В комнате по соседству громко работал телевизор, была слышна музыка. Кто-то хлопал дверью в коридоре.

X

   Жизнь в общежитии шла своим чередом. И учеба у Ксении тоже. За ней она забывала о том, что ее пугало, о неурядицах и собственной неустроенности в жизни. Ведь чего она хочет добиться? Закончит учебу, а что дальше? Вернется в Череповец и будет, как все остальные, искать работу; найдет какую-нибудь заурядную. Будет жить дома и выслушивать мамины нотации. И даже если переберется в квартиру к бабе Ларе, то… Впрочем, одной оставаться Ксении как-то не хотелось, да и мама была полна решимости квартиру сдавать, чтобы свести концы с концами.
   Зато занудство Ксении и ее принципы возымели действие на Надю: когда она хотела уединиться со своим парнем, то исправно скидывала сообщение на телефон, мол, так и так, не спеши, у нас тут на пару часов голубой огонек. Ксения больше не оказывалась в неприятном положении, стоя у двери комнаты, за которой творится нечто невообразимое.
   Она по-прежнему видела то, что и раньше. И хоть отношение к этому было уже более спокойное, тем не менее Ксения беспрерывно задавалась вопросом о том, почему все так, как есть, а не иначе. Конечно, она не сбрасывала со счетов слова бабы Лары о неведомой силе, которой обладала ее мать, то есть прабабушка Ксении. А еще о том, что отказываться от этой силы нельзя, что прабабушка Ксении отказалась и за это поплатилась зрением и здоровьем – и это в тридцатилетнем возрасте, когда другие переживают самый расцвет. И хоть мама утверждала, что слова бабы Лары не более чем фантазии, старческий бред, домыслы – словом, то, чему доверять никак не стоит, – Ксения пыталась осмыслить все, что знает. Ведь не могло быть бредом или фантазией черное пятно, незаметно появляющееся где-то рядом при любом упоминании о сексе, при мыслях на эту тему или просто если рядом, за дверью или за стеной кто-то кому-то отдавался. Ксении было неловко от понимания того, что она, возможно, вмешивается в чью-то жизнь, обращает внимание на то, к чему не должна иметь никакого отношения.
   День, когда выпал первый снег, Ксении по-особенному запомнился. На лекции она вела себя не как обычно – не следила за материалом по учебнику, не записывала все появляющееся на доске судорожно в конспект, не переспрашивала преподавателя. Она даже не подслушивала разговор сзади: прячась за спинами впереди сидящих, одногруппницы Ксении смаковали отношения Марины и Ваньки Михельсона. Особую пикантность обсуждению придавало то, что лекция была для нескольких потоков одновременно и Ваня Михельсон был в той же аудитории, на первом ряду. Он внимательно писал конспект, часто почесывал волосы и поправлял очки. Когда обсуждение дошло до выяснения того, есть ли у Михельсона прыщи на спине и заднице, Ксения переключила свое внимание.
   За окном вместе с каплями дождя падали маленькие хрупкие снежинки. Капли стремительно летели к земле, а снежинки не спешили и падали медленно, будто зная, что там, внизу, их ждет неминуемая гибель на еще теплой земле. Снег падал на еще не опавшие листья старого клена, росшего под окном, на старые институтские корпуса, на крыши бесконечных низеньких флигелей и пристроек. Ксении вспомнилось, как наслаждался мгновениями осени Пушкин, как ловил каждое из них и находил ему выражение в стихотворных строчках. Она даже укорила себя за невнимательность, за то, что еще одна осень прошла для нее незаметно, словно ее и не было.
   Выходя из института после занятий, Ксения была немало удивлена: прямо у учебного корпуса ее поджидал Ксива. Конечно, она не подала виду, что удивлена, и хотела, не замечая его, пройти мимо.
   – Ксения, – весело окликнул ее Ксива. – Куда ты так заспешила? Вроде медленно шла, я тебя еще через окно увидел. А тут как пуля помчалась.
   – Ааа… Ксива, привет. – Заговорив, Ксения выдала свое смущение; от уверенности, слегка наигранной и для нее совсем не свойственной, не осталось и следа. – Просто хочется побыстрее вырваться из института, голова идет кругом. А как ты узнал, что я здесь учусь? Я тебе не говорила этого.
   – Я же знаю, что ты учишься в одном институте с девушкой Санька, кажется, даже в одной группе.
   – В разных, – улыбнулась Ксения. – Итак, ты меня преследуешь. Зачем?
   – Я тебя не преследую. – Ксива попытался взять у Ксении сумку, но она заметила это и перекинула ее в другую руку, а потом повесила на плечо, – просто ты не отвечаешь на мои сообщения, до тебя не дозвониться. Мне уже стало казаться, что ты мне дала не тот номер или вообще потеряла телефон.
   Ксения медленно шла по территории института к воротам, которые вели через арку на улицу. Ксива был рядом, они беседовали – и со стороны кто-нибудь наверняка подумал, что парень встречает свою девушку после занятий. Они обсуждают важные дела или просто сплетни, а быть может, планировали совместный вечер, решая, куда лучше пойти – в театр, в кафе, в кино или просто погулять по городу. Ксива при ходьбе опирался на зонт-трость, забыв про то, что идет дождь вперемешку с первым снегом. Когда он это сообразил, Ксения уже застегнула куртку и накинула капюшон.
   – Нет, с телефоном у меня все в порядке, просто я редко отвечаю на сообщения, а на звонки не ответила потому, что была занята и не могла говорить. Ты мне еще летом писал сообщения, я домой уезжала, а оттуда ответить на твое сообщение слишком дорого. Только не обижайся, Ксива, у меня денег на телефоне не так и много, я стараюсь экономить.
   – Ясно. – На лице Ксивы проступило разочарование, он слегка нахмурил брови и поджал подбородок. – Но сейчас ты свободна? Может, погуляем, поболтаем?
   – Слушай, я знаю, что у тебя много девушек, с каждой ты можешь отлично провести время. На кой сдалась тебе я? Неужели ты еще не понял того, что случайные отношения – это совсем не мое, я не какая-нибудь шалава, которая будет по-дружески с кем попало заниматься… ну, ты понял, о чем я. Мы с тобой совсем разные, и я…
   – В чем-то мы, может, и разные, – перебил ее Ксива, – но ты меня отшиваешь, даже не дав мне шанса. И я ни на что не претендую. Почему ты сразу стала строить догадки про секс? Разве я об этом заикался? Разве я говорю тебе: «Чика, пойдем развлекаться к тебе или ко мне»? Да я не думал о таком! Блин, такое чувство, что ты сама ждешь, что любой крендель подойдет к тебе и потянет к себе в машину или домой. Не пойму я тебя, извини.
   Ксива раскрыл зонт и медленно занес его над Ксенией. Они шли рядом. На оживленной улице почти не было прохожих. Испугавшись непогоды, люди брали штурмом автобусы, троллейбусы и маршрутки.
   – Да, я опасаюсь того, что меня поведут неизвестно куда и неизвестно чем это закончится, – призналась Ксения, – точнее, известно чем. То, что мне рассказывал о тебе Саня, и то, что вы учитесь с ним вместе…
   – А то, что ты учишься с Надей в одном институте? Это не считается? Что, я должен ставить между вами знак равенства?
   – Не должен, я совсем на нее не похожа.
   – Вот и я считаю, что не должен. – Ксива заботливо оттолкнул Ксению к домам, когда рядом по дороге промчался грузовик и обдал край асфальта брызгами грязи. – Между прочим, Надя попросила меня тебя сегодня встретить и чем-нибудь занять на весь вечер. Если я правильно понял, они с Саньком собрались танцы на кровати устроить.
   – У них такое часто бывает, – ответила Ксения, – по-моему, слишком часто.
   – Санька за практику наконец получил деньги, ему долго не выдавали их, задерживали, типа он плохо работал и даже один раз пришел выпивши. Но, конечно, этого никто доказать не смог, так, глюки. Теперь спустит все на Надю, на шмотки, на презервативы, на выпивку.
   Засмеявшись, Ксива закашлялся. С края зонта на Ксению упало несколько капель, и она предпочла выйти из-под зонта. Ей было достаточно и куртки с капюшоном.
   – По-моему, они не пользуются презервативами, во всяком случае, я их у них не видела.
   «Ты дрянь, Ксения. Видишь, к чему снова свелись все разговоры? Он идет, качает головой, умного из себя строит, а сам только и представляет, как трахнет тебя. Ты этого ждешь? Он только и мечтает об этом, тебя уже полгода окучивает. А ты строишь из себя дурочку и не можешь его послать. Сейчас снова появится пятно и будет тебя преследовать весь вечер. Ты этого хочешь? Хочешь снова бояться, блеять от страха? Овца ты! Успокойся сейчас же, Ксюша. Поговорите о чем-нибудь другом, все равно идти в общагу нельзя, пока Надя с Саньком не закончат. И раз были такие приготовления, то закончат они не скоро. То-то она с лекции сбежала в перерыве. Теперь ясно, что у нее за дела. Как будет экзамен сдавать? Снова строить глазки и ждать свою тройку? Все, Ксюша, поворачивай разговор в другую сторону, дай ему понять, что тебя разводить на секс бесполезно».
   Ксения оглядывалась и искала по сторонам черное пятно: оно могло появиться из ниоткуда, всплыть совсем рядом, и страх сразу бы сковал Ксению, заставив стать тише воды, ниже травы. Но шли они довольно быстро, да и, к тому же, Ксения еще никогда не видела пятно на улице. Может, оно и было, но заметить его при дневном свете было почти невозможно.
   – Значит, ты утверждаешь, что не такой, как Саня? А с учебой у тебя как?
   – Не такой, это правда. – Ксива говорил и активно жестикулировал, забывая, что в одной руке у него зонт. Зонт покачивался, и с него скатывалась накопившаяся там вода. – Думаешь, все, кто учится в путяге, полные идиоты и раздолбаи? Нет, я про Саню ничего плохого сказать не могу, он отличный пацан. Но я пришел в путягу учиться, я, может, потом в универ поступлю. А учусь я нормально, даже повышенную стипендию второй семестр подряд получать буду.
   – Теперь ясно, почему Саня над тобой так прикалывался по поводу практики.
   – А пошел он… – Ксива сердился. – Зайдем в мою любимую чебуречную? Я тоже как-то на нее в дождь набрел, зашел, потому что больше спрятаться от дождя было некуда. Оказалось, ничего такое местечко, просто комильфо.
   Едва зайдя в чебуречную, Ксения поняла, что пятно там. Оно висело под потолком у столика, стоявшего прямо у стойки. Ксения осмотрелась, вспоминая, за каким столиком они сидели тогда, еще летом. «Вон там, кажется, недалеко от окна, – припоминала Ксения, – точно, мы там сидели».
   Кафе было совсем пустым. Дождь с первым мокрым снегом распугал и тех, кто мог бы в него прийти, даже завсегдатаев, которые всегда есть у любых подобных заведений. Ксива отряхнул зонт, умоляюще посмотрел на Ксению, а затем показал на столик у стойки, от которого Ксения всячески старалась отойти, спрятаться, сбежать. «Давай сядем вот туда, пожалуйста. Там рядом батарея, я хоть немного согреюсь и просушусь», – попросил Ксива.
   Отказать ему Ксения не могла. Она никогда не была эгоистичной, особенно в таких ситуациях, хоть и понимала, что ведет себя глупо, что, например, Надя на ее месте обложила бы Ксиву трехэтажным матом и села бы за тот столик, который нравится именно ей.
   – Давай, – тихо ответила Ксения.
   Пятно пульсировало. Оно не давало Ксении забыть о себе. Как-только Ксения отворачивалась или опускала глаза, пятно перемещалось. Ксива прислонил к батарее зонт, снял тонкую спортивную куртку и развесил ее на спинке массивного деревянного стула. Под курткой у него оказалась футболка, на которой было с десяток картинок с человечками, занимающимися любовью в разных позах. Венчала эти картинки гордая надпись My favorite positions.
   – Футболку специально напялил? Я видела, такие продают в переходе у Гостиного двора, – с упреком произнесла Ксения.
   – Нет, прости, нет, я случайно надел, просто не обратил внимания, – бросился оправдываться Ксива. – Я ничего такого не имел в виду, просто так получилось. Сунулся утром, а чистая была только эта. Если тебя смущает, я надену обратно куртку. А хочешь, сниму ее, ей бы тоже просушиться не мешало.
   – Забей, – махнула рукой Ксения, убедившись в том, что никакая это не провокация, – на тебе она высохнет быстрее.
   Они пили чай и ели по чебуреку, как и в первую свою встречу, разговаривали о прошедшем лете, об учебе, о проблемах дома. Ксения никак не могла понять, почему пятно не исчезает, почему так настырно старается попасться ей на глаза. Так прошла пара часов, незаметно, почти без волнений, если не считать беспокойства Ксении по поводу того, что видела только она и не видели другие, в том числе и Ксива. «Мы кончили. Можешь приходить. Бери Ксиву с собой. Веселитесь. Мы с Сашкой исчезаем до завтра».
   Ксения засобиралась в общежитие. На этот раз она не позволила себя провожать. Они попрощались посреди шумного проспекта, и Ксива еще долго смотрел ей вслед. Ксения шла быстро, кутаясь в куртку с капюшоном, и то и дело наталкивалась на прохожих, шедших навстречу. Когда Ксения исчезла в темноте, Ксива медленно побрел по направлению к метро.
   «Ксиве-то не расскажешь обо всем, что со мной происходит, – думала Ксения. – Единственный человек, кто бы меня выслушал и что-то подсказал, – это баба Лара. Но как я с ней поговорю сейчас? И чем она мне поможет? Она мне все уже рассказала, все, что-только было можно. А я все прошляпила, пропустила мимо ушей. Да и непонятно это все, запутанно. Пойдешь к кому-нибудь поболтать по душам, расскажешь все как есть, вывернешь душу наизнанку, а тебя потом в психушку отправят как миленькую. Будь осторожна, Ксюша».
   В комнате был идеальный порядок – это рассмешило Ксению, за время, прожитое в одной комнате вместе с Надей, отвыкшую от такого. Без Нади было спокойнее: никто не приставал с расспросами, не слушал музыку, не сидел уставившись в телевизор. Нет, все это совсем не раздражало Ксению, просто она любила тишину, особенно тогда, когда нужно было привести в порядок собственные заблудившиеся мысли.
   Приведя себя в порядок и наготовив миску салата, Ксения удобно устроилась с ногами на кровати: в присутствии Нади она такого себе не позволяла и сама ругала соседку за подобные вульгарные выкрутасы. На электронной почте новых писем не было – вполне ожидаемо. Ксения ввела в поисковик слово «галлюцинации». «Наркотическое, токсическое и алкогольное состояние, бред, тяжелые отравления, белая горячка, – бормотала под нос Ксения, – все это не то. Представить, что у меня белая горячка! Да это смешно! А баба Лара все про силу рассказывала. Если бы она хотя бы намекнула, где эту силу искать, было бы проще. Может, эта сила помогла бы справиться с этими…» Ксении упорно не хотелось называть то, что она видела, галлюцинациями. Она подняла голову вверх и различила на потолке маленькое темное пятнышко. Оно не оставляло ее, сопровождая почти всюду. Но зачем?
   Справившись незаметно для себя с салатом, Ксения встала с кровати и протянула руку за тумбочку. Электрические чайники в общежитии было строго-настрого запрещены. Но у них с Надей был маленький чайник, спрятанный за тумбочку. Точнее, не спрятанный, а весьма искусно там устроенный. Чай и кофе, заваренные кипятком из этого чайника, благодаря почти неосязаемой атмосфере таинственности, казались особенно вкусными.
   Сделав глоток чая, Ксения ввела в поисковик другой запрос. То, что она прочла, ее смутило, а потом даже заставило закрыть ноутбук. «Видения, магия, эзотерика, ерунда какая-то», – решила Ксения и легла спать. Дождь со снегом барабанили в окно, и Ксении снилось лето в Череповце, набегавшие после жары ливни и железные бочки для дождевой воды, расставленные по участку у дома Лены. Во время дождя вода скатывалась с крыши, пробегала по желобу и с таким же звуком каплями падала в бочку. В грозу это капание переплеталось с раскатами грома: Ксении нравилось, когда за ударом грома, почти в унисон, следовало мерное кап-кап-кап.
   Утро было довольно ясным. Выпавший снег успел растаять, вокруг все подсохло – судя по всему, дождь закончился еще глубокой ночью. Нади не было, ее отсутствие Ксению не удивляло. На первом этаже толпился народ, студенты предпочитали добираться до института не в одиночку, а небольшими компаниями, так было веселее. На вахте дежурила не Бурласова, а какая-то незнакомая женщина маленького роста в огромных очках. «Новенькая, – подумала Ксения, – интересно только, злая или добрая? Хотя какая разница, вахтерша и вахтерша».
   Вахтерша бегала по холлу с огромной мокрой тряпкой в руках:
   – Твою мать! Первая смена и так отделали! Так отделали!
   Выйдя через вертушку на крыльцо, Ксения поняла, что она имела в виду.
   Каждую ночь двери общежития закрывались и открывались лишь под утро или по велению волшебной палочки таких типов, как парень Нади. Впрочем, Ксения была уверена в том, что такой волшебной палочкой в случае Сани является скрученная в трубочку купюра. А может, и не скрученная вовсе – зачем портить деньги, потом ведь раскручивать и разглаживать замучаешься. Под покровом ночи стена и крыльцо общежития частенько покрывались граффити. Бурласова каким-то неведомым нюхом чувствовала их приближение, зорко глядя в монитор видеонаблюдения. Но в смены, когда дежурили другие вахтерши, граффитеры чувствовали себя вольготно и рисовали на стенах и даже на двери все, что выдавала в тот момент их фантазия. Часто стены и дверь за ночь покрывались аккуратно приклеенными объявлениями сомнительного содержания вроде «Отдых для мужчин», «Жена на час», «Любовь» и других, не считая анонсов распродаж на окрестных рынках и реклам якобы уникальных биодобавок.
   На этот раз общежитие было буквально облеплено объявлениями «Магия. Эзотерика. Гадаю». Внизу крупно был напечатан номер телефона.
   – Ну, Никитина, повеселилась вчера? – На крыльце стояла Надя, на ее лице были следы бурной бессонной ночи. – Ладно, не криви личико. Дашку там не видела? Она мне конспект обещала дать переписать.
   – Не видела, – ответила Ксения, разглядывая объявления, которые вахтерша пыталась с помощью швабры и тряпки соскоблить со стен.
   Даша выбежала из общежития, держа в одной руке толстую тетрадь, а другой застегивая на ходу куртку. Рядом стояли парни со старшего курса, которые при ее появлении дружно присвистнули. Даша остановилась и показала им средний палец.
   – Явилась! А я думала, что провалилась там или передумала мне давать конспект, – с наглым видом заявила Надя и выхватила у нее тетрадь. – Представляешь, мы с Саньком вчера смылись из общаги, освободили комнату, чтобы Ксюша провела время со своим новым дружком. А она отфутболила пацана, типа вся такая правильная и убежденная девственница, никаких отношений, даже на кружечку чайку не пригласила или, как это в детском садике, в бутылочку поиграть. Ну ты, Ксюха, даешь!
   – Прекрати, – сказала, краснея и озираясь по сторонам, Ксения.
   – Да, Надь, зачем ты ее так? Пусть живет, как ей нравится, тебе-то какое дело до всего этого? – бросила Даша.
   – Вот-вот. – Ксения решила во что бы то ни стало перевести разговор в другое русло, зная, как любит потешаться над ней Надя, и опасаясь того, что снова рядом будет пятно, а ей станет нехорошо и весь день пойдет насмарку. – Видели, как новая вахтерша носится? Это все из-за этих объявлений?
   Затея Ксении сработала: Надя расхохоталась, а Даша достала из сумочки пачку сигарет, зажигалку и закурила.
   – Пускай побегает, – издевательски сказала Надя, когда все трое спускались с крыльца и шли в сторону остановки троллейбуса. – Сейчас еще уборщицы прибегут, все вместе будут срывать эти объявы. Потому что через час придет комендант и, ежели что не так, считай хана.
   Ксения замялась и немного отстала. Запах дыма от тонкой дамской сигареты, которую курила Даша, показался Ксении неприятным, и она ускорила шаг, чтобы оказаться чуть впереди.
   – Интересно, а что это рекламируют так? – осторожно спросила Ксения, припоминая то, о чем читала в Интернете накануне, до того как закрыла ноутбук.
   – Да мошенники это! – сухо отрезала Даша. – Разводят людей на деньги.
   – А дурачки клюют и несут бабло, всякие там пенсионеры и заблудшие души, которые мечутся, экспериментируют или вообще с иглы не слезают, – в своем стиле добавила Надя.
   – А эзотерика? – недоуменно спросила Ксения. – Я читала, что это как бы психология такая.
   – И что? – Даша докурила и выбросила окурок. – Да выманивать деньги можно под каким угодно предлогом, главное, чтобы этот предлог был и деньги у народа были. А все остальное дело техники. Ты думаешь, эти объявления никто не увидит? Увидят и наверняка клюнут.
   «И ты бы клюнула, Ксюша, вот признайся хотя бы сама себе в этом. Ты копаешься в себе в поисках сама не знаешь чего. Тебе бы найти того, кто разобраться поможет. Это хорошая идея, Ксюша».
   Ксения поравнялась с Дашей. Ей хотелось спросить обо всем и сразу, но не в присутствии Нади, способной в любую секунду вставить свой совершенно неуместный комментарий, после которого дальнейший разговор будет бессмысленным. Ксения волновалась: это был не страх, а именно волнение, ощущение, совершенно ею позабытое. Последний раз она волновалась в тот момент, когда отыскивала себя в списках, зачисленных в институт.
   – Даш, а ты знаешь тех, кто занимается этой самой эзотерикой и психологией, но не мошенников?
   – А тебе зачем? – Даша пожала плечами.
   – Надо.
   – Говори зачем, а иначе ничего не скажу.
   До остановки оставалось чуть-чуть, а впереди замелькал троллейбус. Все трое бежали сломя голову. Труднее всего, конечно, это было делать Даше. Даже зная о том, что под вечер может выпасть снег или пойти дождь или даже хуже – дождь со снегом, она была в легких туфлях на каблуках. Надя забежала в переднюю дверь троллейбуса, Даша и Ксения еле успели запрыгнуть в самую последнюю. Все опасения Ксении, что Надя вклинится в разговор, отпали сами собой. В троллейбусе было много народу, и протиснуться через салон от передней двери к задней площадке представлялось просто нереальным.
   – В себе разобраться пытаюсь, да и спать в последнее время я стала как-то плохо.
   – Ага, тут успеешь выспаться, когда чуть ли не каждую ночь к Надьке Сашка приходит, – фыркнула Даша. – Хотя зачем мне знать, для чего тебе все это надо. Короче, знакомая моей мамы живет тут, в Питере, она занимается всяким таким. С мамой они давние подруги, мама все твердит, какая она хорошая женщина, что помогла ей успокоиться после развода с первым мужем и потом познакомиться со вторым, то есть с моим отцом.
   – Так она психолог?
   – Нет, моя мама в жилконторе работает.
   – Да не твоя мама, а эта женщина, мы же с тобой о ней говорим.
   В другой ситуации Ксения не стала бы раздражаться, а просто задала вопрос по-другому или отшутилась. Она волновалась, и потому каждая мелочь выводила ее из себя. Она удивлялась своей нервозности, нетерпеливости и все время оборачивалась посмотреть, где находится Надя. Если бы она вдруг оказалась рядом, то все разговоры пришлось бы прекратить. Но Надя была возле передней двери, у мест, где обычно сидят старички и старушки. Стоявший рядом грузный мужчина наваливался на нее, когда троллейбус подскакивал на какой-нибудь неровности. Надя старалась протиснуться к двери, двигаясь в противоположную сторону от того места, где стояли Ксения с Дашей.
   – А, Вероника Петровна…
   – Ты можешь меня с ней как-нибудь свести? А она дорого берет за помощь?
   – Свести? – Даша задумалась. – Наверное, можно, только я номера ее телефона не помню, надо маме написать и спросить. Только Вероника Петровна никаких денег с тебя наверняка не возьмет. Это у нее вроде как хобби. Да и ты же скажешь, что ты моя подруга, а она меня знает. Так что про это не переживай. Только вот я не пойму, чего ты так этой фигней загорелась? Я про всякую эзотерику с психологией. Моя мама всем этим одно время увлекалась, а мне как-то параллельно все это. Если не спится, так попринимай какого-нибудь снотворного или валерьянки.
   – Да не помогает, – бросила Ксения.
   – А ты пробовала хоть? – с недоверием переспросила Даша.
   – Пробовала, – не моргнув глазом соврала Ксения. – Думаю, может, это все нервы, учеба, переезд сюда после тихого Череповца. Тут шумно, много новых впечатлений. Так когда?
   Даша вздохнула так, будто ее упрашивали сотворить нечто совсем неприличное или выходящее за рамки представлений и законов.
   – Когда, когда… – Приближалась нужная остановка, и Даша заблаговременно начала протискиваться к двери. – Сейчас сядем на лекции, я маме и напишу.
   – Только у меня к тебе просьба: не говори никому о том, о чем мы с тобой сейчас говорили. И вообще про меня, про эту женщину и про все-все. Обещаешь?
   – Ксюха, да у тебя крыша уже тю-тю! – вспылила Даша. – Кому я и что скажу? Кому это интересно? Думаешь, это Надьке интересно? Да у нее своих проблем хватает. Ее, между прочим, грозятся к сессии не допустить. Хотя допустят, куда денутся. Если всех отчислят, то кого учить будут? Самих всех придется поувольнять. У нас половину группы отчислили в том году, так теперь беречь должны. И не надо на меня так смотреть! Сказала же, что никому ничего говорить не буду!
   В перерыве между парами, когда Ксения сидя дремала в аудитории, положив голову на скрещенные на столе руки, кто-то ткнул ее в спину карандашом. Она вздрогнула. Сзади стояла Даша и, озираясь по сторонам, передала Ксении скомканную бумажку. На бумажке был написан номер телефона и имя – Вероника Петровна. В следующий перерыв Ксения отошла в самый дальний угол коридора, где не было слышно ни голосов студентов с аудиторий и лестницы, ни хлопанья дверей, ни шума машин с улицы. Трубку долго не брали. Сердце Ксении стучало, она ощущала этот стук, он отдавался во всем теле. Когда трубку наконец сняли, от волнения у Ксении пересохло в горле, и она с трудом смогла что-либо произнести.
   – Я слушаю вас! – грубо сказал на том конце хрипловатый женский голос. – Долго молчать будете?
   – Здравствуйте, – выдавила из себя Ксения. – Мне ваш телефон дала Даша, это дочка вашей…
   Ксения поняла, что не знает, как зовут маму Даши. Волнение не давало ей возможности сосредоточиться, в другой ситуации она быстро бы сориентировалась, но не в этой.
   – Понятно, не нужно мне объяснять, кто такая Даша, я и сама прекрасно знаю, – сказала Вероника Петровна. – И что? Требуется что-то посмотреть?
   – В смысле посмотреть? У меня есть некоторые проблемы, если бы вы могли помочь…
   – Поможем, неразрешимых ситуаций не бывает, бывают только невыносимые люди, – бодро сказала Вероника Петровна. – Я сегодня возвращаюсь с работы в пять. Если хотите, приходите. Устроит?
   – Да, – испуганно произнесла Ксения, явно не готовая к такому повороту событий, к тому, что все будет происходить так стремительно: накануне полдня тряслась, справляясь со страхом и наблюдая преследующее всюду пятно, вечером собралась с мыслями и залезла в Интернет, потом эти объявления на общежитии, разговор с Дашей и, в конце концов, этот звонок.
   Женщина назвала адрес. Ксении негде было записать, она просто запомнила. Это было в центре, на улице, где рядом был музей – в первые дни пребывания в Питере, еще во время приезда для подачи документов в институт, Ксения в него ходила.
   Оставшееся время, сидя на занятиях, девушка пыталась представить себе, кто такая эта Вероника Петровна и что собирается с ней делать. «Может, и ошибка, что я все это затеяла, – перемалывала сомнения Ксения. – Это совсем чужой человек. И что я ей расскажу? Возможно ведь, что она мне не поверит или просто посмеется надо мной, скажет, что по мне плачут психиатр и психушка. Что тогда? Хотя что она мне сделает? Ни-че-го. Так может успокоиться? До спокойствия, правда, далеко. Хоть в институте это пятно не преследует, и на том спасибо».
   После занятий в коридоре Ксению нагнала Даша.
   – Знаешь, мне тут мама написала… Короче, про деньги и все такое я поспешила тебе сказать, что их не нужно. Денег Вероника Петровна от тебя не возьмет, а от небольшого подарка и привета от меня и моей мамы не откажется. Знаешь, мы сейчас пойдем в магазин и купим пополам бутылку вина, мама сказала, что Вероника Петровна любит кьянти.
   – Да не надо напополам, я и сама могу купить, – возмутилась Ксения.
   – Давай не компостируй мне мозги, сказала, что пойдем вместе, значит, пойдем вместе. – Даша, в отличие от Нади, не имела привычки хамить, она просто умела убеждать.
   «Да, Ксюша, ну и вляпалась же ты! Все выходит гораздо сложнее, чем тебе казалось. Ты думала, посидите, поговорите по душам. А вокруг этого разговора уже столько всего переплелось! Вот у бабы Лары с разговорами было проще. Заварит чай в большом чайнике, сядем у нее на кухне. Господи, бабушка, как мне тебя не хватает! Ты бы, наверное, лучше всех бы помогла мне сейчас разобраться со всем этим… Даже не знаю, как все это назвать. А ты бы точно все объяснила. Я не верю, что ты была не в себе, когда мне рассказывала и про силу, и про прабабушку, про то, что с ней случилось. Это мама и Ира говорят, что ты сошла с ума. Но я-то знаю, что это не так».
   Ксения чувствовала себя довольно нелепо, когда шла на встречу с Вероникой Петровной. Подруга мамы ее подруги – и к ней она идет делиться секретами, которыми не делилась еще ни с кем. В руке у нее бумажный подарочный пакет с бутылкой вина, приплюснутой, толстобокой, в соломенной оплетке. Внутри пакета записка, которую вложила Даша и строго-настрого запретила читать. Странное ощущение усилилось тогда, когда она не смогла найти нужный адрес. Ксения уже испугалась, что перепутала или забыла, номер дома и придется перезванивать и уточнять, а значит причинять дополнительные неудобства своим визитом. Но потом увидела небольшую арку, а за ней двор-колодец и дальше через арку еще один. По мере того как Ксения шла дальше, парадность центра города, лоск и напыщенность исчезали. Когда она прошла во второй двор, ей в глаза бросились обшарпанные серые стены, переполненные мусорные бачки, окна в облупившихся рамах, вывешенные наружу авоськи с продуктами и какими-то свертками. Пахло сыростью и дымом дешевых сигарет – под ногами все было усеяно окурками. Изо рта у Ксении шел пар. Воздух внутри двора-колодца стоял без малейшего движения, и пар вместо того, чтобы рассеяться, собирался большими клубами.
   «Да, а говорят, что трущобы – это где-то далеко, в Бразилии или Венесуэле, – с сожалением вздохнула Ксения и обернулась, услышав где-то неподалеку пьяные крики и звон бьющегося стекла. – Что я здесь делаю? Представляю, что меня ждет! Неужели никак нельзя обойтись без приключений, даже в такой ерунде?»
   Впрочем, Ксения тут же подумала, что совсем не ерунда все то, ради чего она победила в себе неверие в сверхъестественное, в то, что с ней творится нечто не совсем обычное. Да и что необычное с ней могло твориться, если на ее жалобы на медицинском осмотре в институте махнули рукой и сказали, что это все пройдет, это стресс и явления подросткового возраста. Но все, что она видела, и страх, который при этом ощущала, были совсем не мимолетны, а, скорее, перманентны. Причем чем дальше, тем все это становилось константой, само собой разумеющимся обстоятельством, которое просто стоило принять. И все, смириться и жить дальше уже с ним.
   Во втором дворе сходились стены двух домов, и чуть дальше, за углом, была одна-единственная парадная. Ксения набрала на домофоне номер квартиры. Дверь щелкнула: ее открыли, ничего не спросив, не сказав и тем более ничего не ответив на незаданный вопрос. Внутри было еще страшнее, чем снаружи: разбитые ступеньки, полутьма, бледный свет откуда-то издалека, а еще стойкий запах кошек. Должно быть, кошки в парадной обитали в нагромождении старой мебели и хлама, стоявшей внизу, у самых дверей – Ксении на мгновение показалось, что там, под этой грудой происходит шевеление.
   Едва Ксения поднялась по лестнице на первый этаж, как на втором этаже открылась дверь. Ее стук пролетел по подъезду довольно зловеще, но сразу стало светлее – из квартиры на лестницу лился яркий свет. Вероника Петровна оказалась приятной на вид женщиной лет сорока, не больше. Она стояла в дверях, а когда Ксения подошла, тихо сказала:
   – Здравствуй.
   Обычно Ксения плохо реагировала, когда переходили на «ты», не спросив на то разрешения. Но она ощущала себя пациентом, проделавшим долгую дорогу и поборовшим себя, чтобы прийти к врачу. А врачи с пациентами, как известно, почти всегда общаются на «ты». Уже внутри, в квартире, снимая обувь и куртку, Ксения как следует рассмотрела Веронику Петровну. Ничего примечательного: темные средней длины волосы, серая блузка, золотой кулон на шее, джинсы. Словом, самый обыкновенный портрет самой обыкновенной женщины.
   – Это вам, Вероника Петровна, от меня и Даши, она вам передавала большой привет от себя и своей мамы. – Ксения протянула пакет с бутылкой. – Даша сегодня писала своей маме, и она передавала привет. Вот.
   Ксения плохо скрывала, что нервничает. Впрочем, нужно ли это было скрывать? Вероника Петровна и сама, вероятно, понимала, что рядовой пустяк не стал бы поводом для звонка, а затем и для встречи. Она взяла пакет, заглянула внутрь и улыбнулась. Засунув в пакет руку, Вероника Петровна достала записку, развернула и долго изучала.
   – Все ясно, – в конце концов сказала она и спрятала записку обратно в пакет.
   Ксения многое отдала бы за то, чтобы хоть краем глаза посмотреть на письмо. Ей было обидно, что совесть не позволила заглянуть в пакет, а там само собой дело дошло бы и до письма… Впрочем, нет, читать чужие письма она все равно бы не стала. Вероника Петровна выключила свет в прихожей и пошла на кухню, не говоря Ксении ни слова. Но и без слов Ксения поняла: нужно идти за ней.
   – Мне передали, что у тебя есть проблемы со здоровьем, – начала Вероника Петровна, когда Ксения сидела перед ней и разглядывала незатейливую обстановку кухни. Ксения сразу напряглась, и все окружающее перестало для нее существовать. Вероника Петровна смотрела на нее в упор и говорила очень тихо и спокойно, ее ухоженные, с гладкой кожей руки были положены на стол. – Сказали, что не можешь никак понять, что с тобой происходит, что с самочувствием нелады творятся, спишь плохо.
   – Все так, – ответила Ксения.
   – Может, хотя бы мне ты не будешь врать?
   – Я не вру.
   Во рту у Ксении пересохло, но не успела она ничего сказать, как Вероника Петровна встала и, схватив с полки турку, налила в нее из графина воды и поставила на плиту.
   «Вот, начинается. Держись, Ксюша, постарайся выяснить, чем эта женщина может тебе помочь, раз уж к ней пришла. Всех на уши поставила. И Дашу, и ее маму, и Веронику Петровну тоже. А теперь пытаешься повернуть все вспять. Нет, Ксюша, сосредоточься».
   – Себе, возможно, ты и не врешь, – продолжала Вероника Петровна, – а вот меня обманываешь. Хотя нет, себя ты обманываешь тоже. Я, например, вижу совсем другую ситуацию, не ту, которую ты в красках расписала своей подруге, а Даша, в свою очередь, разъяснила ее мне. Но, знаешь, я тебя не осуждаю. Я бы тоже на твоем месте подруге ничего не рассказала, мало ли сболтнет кому, а там слухи понесутся.
   – Не знаю, как вам это объяснить… – Ксения начала говорить испуганно, совсем тихо и опустив глаза.
   Вероника Петровна постучала ладонью по столу – и Ксения подняла взгляд на нее. От взгляда Вероники Петровны Ксении становилось не по себе, как не по себе было много раз на кухне у бабы Лары, когда она заводила разговор о силе, способностях и историях, окружавших их родню. Ощущения были схожими: в обоих случаях Ксения многого не понимала и чувствовала себя лишним, посторонним человеком, который услышал обрывок разговора и пробует на основании этого обрывка составить впечатление о том, что обсуждалось.
   Ксения замолчала. От молчания ей становилось страшно, как страшно бывало в те моменты, когда она видела пятно или просто ощущала его присутствие. Правда, в том, что ей безумно страшно, она не призналась бы даже под пытками.
   – Давай поступим так, Ксения. Ты расскажешь мне то, что захочешь рассказать. Но сначала я расскажу тебе все видимое мной. Так, наверное, будет честно. Ты ведь думаешь сейчас, что я ничего не понимаю и не имею представления о твоих неприятностях.
   – Но…
   – Расскажешь потом, – строго сказала Вероника Петровна. – В данный момент тебе нечего мне сказать, это будут лишь глупые оправдания, размазывание соплей вперемешку с попытками скрыть от меня некоторые детали. Но скрывать-то ничего не нужно, потому что от меня ничего такого скрыть тебе не удастся.
   Вероника Петровна встала, сдвинула турку с уже закипевшей водой, засыпала туда кофе из маленького холщового мешочка. По кухне распространился дурманящий аромат. Это не был запах обыкновенного кофе, в нем, несомненно, было еще что-то. Кофе вновь закипел – Вероника Петровна сдвинула турку на огонь.
   «Ксюша, может, не стоит пить этот кофе? Странно он пахнет, слишком сильно и при этом отдает пряностями. Не слушай себя, Ксюша, просто выпей, тебе же так хотелось пить. Она смотрит на тебя и ждет, когда ты выпьешь кофе. Тогда она начнет говорить, вот увидишь!»
   Ксения взяла чашку и сделала глоток. Страхи как рукой сняло, а голос Вероники Петровны стал звучать еще ближе, но совсем тихо, так чтобы ее слышала только Ксения и никто другой.
   – Знаю, ты сопротивляешься страху. Внешний это страх или внутренний, я пока понять не могу. У тебя есть способность видеть и чувствовать то, что не видят и не чувствуют другие. Только ты не умеешь всем этим пользоваться и ждешь, когда умение само придет. Впрочем, постой, я, кажется, поняла. Ты не принимаешь эти свои способности, веришь лишь в то, что это полнейшая ерунда, чья-то выдумка. Ничего себе выдумка, Ксения! Разве такое выдумывают? Просто задай себе этот вопрос, задай спокойно, не нервничай и не настраивай себя на то, что это чушь. Наверняка тебе говорили об этих способностях, обычно они передаются через поколение. Ничего такого, конечно, в них нет, но ты впускаешь в себя больше, чем другие люди. И это в тебе выражено гораздо больше, чем в тех людях, что посещали меня до тебя. Поверь мне, гораздо больше, а людей я повидала на своем веку немало.
   «Все совпадает, – подумала Ксения. – Будто я сейчас на кухне с бабой Ларой сижу, а не с этой женщиной. Вероника Петровна даже говорит как баба Лара, с каким-то придыханием. Только у бабы Лары мы всегда пили чай, а здесь кофе с чем-то пряным. Стоп, Ксения, у бабы Лары чай был тоже не простым, а с чабрецом. Что это обозначает?»
   В своих размышлениях Ксения не заметила, как Вероника Петровна перестала говорить. Она сидела и смотрела на нее. Сложно даже предположить, как долго это продолжалось. Если бы это происходило на улице, в кафе, в парке или еще где-нибудь, где есть посторонние люди, то они точно бы почуяли неладное. Сидят друг перед другом женщина и девушка, глядят друг на друга, но словно забыв о происходящем.
   – Ты все поняла? – спросила Вероника Петровна.
   Ксения вздрогнула и осмотрелась по сторонам.
   – Да, поняла, почти все совпадает.
   – Теперь твоя очередь рассказывать. – Вероника Петровна скрестила на груди руки и приготовилась слушать. Ее лицо не выражало никаких эмоций: ни внимания, ни тревоги, ни озабоченности, ни жалости, ни сочувствия.
   – Понимаете, я не совсем верю в свои какие-то способности. Но меня беспокоит несколько иное. Я вижу темное пятно. Оно обычно бывает в комнате на потолке, но я его видела и в душевой, и в кафе. Это продолжается около года уже, я к нему привыкла. Только боюсь я его. Не знаю, что оно означает. Но я заметила, появляется оно, когда кто-то рядом говорит о… любви… ну, вы понимаете… о любви…
   – О сексе? – удивилась Вероника Петровна.
   – Да, – слегка дрожа, ответила Ксения.
   Она готова была расплакаться. И от стыда, она ведь сама начала обсуждать эту тему, и от неловкости, и от непонимания дальнейших своих действий. Ксения слишком боялась быть откровенной в таких вещах с кем-либо, неважно с кем – с подругами, с мамой, с сестрой, просто со знакомыми ей людьми.
   – И что в этом такого? – Вероника Петровна пожала плечами. – Не вижу никаких причин для стеснения.
   – Но…
   – Но? – Вероника Петровна повысила голос и привстала. – Не хочешь ли ты сказать, что ты, ты девственница? Теперь я все понимаю, теперь все собирается по кирпичикам, картина проясняется. Девочка моя, ты не только не принимаешь свои способности, свое духовное, но и сопротивляешься сама себе, своему телесному началу. И на что ты после этого надеешься? Ну, отвечай, ты девственница, да?
   – Да, – сдерживая комок в горле, после некоторых колебаний ответила Ксения.
   Вероника Петровна рассмеялась. Ее смех был несравнимо более громким, чем голос, даже оглушительно громким. Ксении казалось, что ее смех обволакивает ее и проникает вовнутрь, в глазах потемнело, как темнело всегда, когда разговоры и мысли про секс переходили некоторые границы. Границы, которых на самом деле не существовало, их выставила для себя сама Ксения. А Вероника Петровна стояла и продолжала смеяться. Баба Лара тоже смеялась над многим, о чем ей пыталась рассказать Ксения, но смеялась совсем беззлобно, по-доброму. Хотя, может, это Ксении лишь казалось?
   – Что ты творишь, девочка! Что ты творишь! Ответь мне, сколько тебе лет? Двадцать, небось, уже?
   – Девятнадцать, – сквозь слезы ответила Ксения.
   – Прекрасно, девятнадцать. Вроде умная девочка, в институте учишься, впечатление деревенской простушки или зацикленной сектантки не производишь. Скажи мне, чего ты ждешь?
   – Любви жду! Неужели вам никогда не хотелось любви, никогда не хотелось избавиться от этих грязных мыслей – про секс и про все остальное? У всех на уме один секс, а мне хочется думать только о настоящих чувствах. Ведь скажите, бывает такое, настоящее чувство, любовь, а не когда о тебе думают грязно и только примериваются, как побыстрее затащить в постель.
   – Нет, ты только с виду большая девочка. На самом деле ты ребенок, испуганный и глупый ребенок. Веришь во всякие сказки, а не в то, что тебе говорят. Даже на свои ощущения плюешь, игнорируешь их. А потом спрашиваешь, что за черная субстанция тебя преследует, откуда она, зачем да почему. Начинаешь копаться в себе, спрашиваешь, узнаешь, читаешь что-то, лазаешь по Интернету, по книгам, подругам намекаешь. Так все было? Надеюсь, я не ошибаюсь?
   Ксения ничего не ответила, только отвернулась к окну. Там было темно. Единственным пятном света был фонарь вдалеке, должно быть под аркой, ведущей из второго двора в первый. Уже совсем стемнело. Даже было не понять, идет дождь или прекратился. Ксения была полна решимости поплакать, а потом встать и уйти, ничего не говоря.
   – Знаешь, пора тебе как следует озаботиться своей личной жизнью, а не думать только об учебе и о принце с призрачным счастьем, которое он, возможно, принесет. Не стоит ждать принца, сейчас не тот век! Принцы сами думают частенько только о том, где бы им подцепить хорошенькую девочку, такую как ты, поиметь ее как следует и на следующее утро не вспомнить даже ее имени. Тебе надо сбросить это бремя, которое ты сама же навесила на свое тело, бремя того, что оно неприкосновенно. Это всего лишь тело, это не душа.
   – Но я так хочу. Я думала, это правильно!
   – Если бы это было правильно, – Вероника Петровна покачала головой и показала на Ксению указательным пальцем, – то ты бы не задавала себе вопрос, правильно это или нет. Ты бы просто жила, все шло бы своим чередом, и ты не видела бы всякие непонятные штуки. Я тебе, девочка, честно скажу, такие возможности, как у тебя, вижу впервые. Люди с такими возможностями ко мне никогда не приходили, видимо, все решали сами. А ты нужных выводов не сделала. Пойми, эта субстанция, эта энергия, которую ты видишь, просто хочет свести тебя с ума, если ты так и будешь продолжать делать вид, что в твоей жизни нет секса. Это твоя сила, и эта сила пытается исправить ту реальность, в которой ты живешь. Ты отвергаешь свои возможности, не считаешься с ними, и они преподносят тебе сюрприз за сюрпризом, просто издеваются над тобой. Ты не замечала этого?
   От волнения Ксения принялась грызть ногти. Вероника Петровна не сводила с нее взгляд. Ксении не хотелось отвечать, но все же она вынуждена была это сделать:
   – Замечала, но ведь такого быть не может. Если вы говорите, что это моя сила, то она, вернее, я сама с собой так не могу поступать!
   Вероника Петровна снова засмеялась. Ксении этот смех казался неуместным, унижающим, если не сказать больше – уничтожающим. Но перед глазами Вероника Петровна видела девушку. Нет, не Ксению, но похожую на нее. Немного помладше, с такими же испуганными глазами, не понимающую, что происходит. Эту девушку звали Вероника, и она еще училась в школе. В зеленом вязаном свитере, потертых индийских джинсах, до крайности наивная и свято верящая в настроенность мира и всех вокруг против себя.
   – Ты говоришь так, как будто пытаешься меня в этом убедить. А меня не нужно убеждать. Я и так прекрасно знаю, о чем говорю. Скрытые в тебе возможности могут еще и не такое, если ты будешь им сопротивляться. Это сейчас ты видишь черные пятна, которые нагоняют на тебя страх, когда ты думаешь о сексе или кто-то намекает тебе на него. Хочешь узнать, что будет дальше? На твоем месте я бы не хотела этого узнавать. Себе дороже. Короче говоря, девочка, пора тебе как следует разобраться в себе, хочешь ты этого или нет. Если ты не последуешь моему доброму совету, то не удивлюсь, если у тебя начнутся проблемы с головой, и тогда здравствуй, психушка. И самое страшное, что ты с этим уже ничего не сможешь поделать, ничего. Но помни, если тебе нужна будет помощь, ты знаешь мой номер телефона и адрес тоже знаешь.

XI

   Нельзя сказать, что-тот откровенный разговор с Вероникой Петровной изменил Ксению. Несмотря на все услышанное, она по-прежнему не могла понять, почему это все происходит именно с ней, да еще и из-за такой глупости, как секс. Именно глупости, другого слова Ксения подобрать не могла. Ведь каждый человек волен жить так, как ему хочется, делать то, к чему лежит душа. И если у Ксении по уверениям бабы Лары и Вероники Петровны действительно были возможности, сила, которой не было у других, то почему все это работает против нее? Почему не помогает ей справиться с трудностями, а только создает их?
   От Вероники Петровны Ксения вернулась поздно, уставшая и заплаканная. Надя уже спала, поэтому обошлось без ненужных вопросов и любопытных взглядов. Едва Ксения легла, то сразу уснула: она чувствовала, как летит неведомо куда с огромной скоростью, а потом остановилась, резко дернув стоп-кран, и очутилась на кухне у бабы Лары.
   – Убедилась? – спросила баба Лара. – Теперь не будешь, надеюсь, повторять слова матери, что я сошла с ума и все эти разговоры про силу есть старческое безумие?
   – Не буду, баба Лара. Я так никогда и не думала даже.
   – Это хорошо, что не думала. Тебе надо взрослеть.
   – Я и так уже взрослая, бабушка. Мне уже двадцать скоро. Учусь. Что еще требуется, чтобы доказать, взрослая я, не маленькая?
   – Не знаю, не знаю. – Баба Лара встала со стула, подошла и потрепала Ксении волосы. – Ты и в самом деле уже такая взрослая…
   Ксения почувствовала, что дрожит. Болела спина, и болело внизу живота. Боль усиливалась, причем не постепенно, а как-то скачкообразно. Ксения закричала. Ей было не страшно, во сне она не видела ничего из того, что могло бы ее мало-мальски напугать. Наоборот, присутствие бабы Лары, ее голос успокаивали. Но боль нарастала, прибывая из ниоткуда. Ксения попыталась собрать все силы, но это не получилось. Она даже не понимала толком, спит или нет. «Наверное, уже не сплю», – мелькнуло у Ксении, и тут же ее начали сильно трясти за плечи, отчего боль еще усилилась.
   – Никитина, что с тобой? Проснись сейчас же, хватит меня пугать и орать здесь! – рядом стояла Надя и пыталась ее разбудить. – Никитина, мать твою, да хватит уже орать! Орет и орет, а чего нужно, непонятно. Никитина!
   Надя красила ресницы, в одной руке у нее была тушь. Разбудив Ксению, она невозмутимо продолжила наводить марафет. Ее невозмутимость не была наигранной – в отличие от Ксении Надю мало что могло удивить или напугать. Непростое дворовое детство в провинции, развязность по натуре, знакомство с Сашей и пребывание в соответствующем обществе делали свое дело. Но Ксения не замечала этого. Она больше ценила порядочность Нади, что можно без опасений оставить в комнате ценные вещи и деньги. Да и с грехом пополам они друг друга понимали даже в таких ситуациях на границе безумия с нелепостью.
   – Я…
   – Чего ты там лепечешь? Утро уже, вставай, все равно спать после такого уже больше не будешь. Вот и выспались, блин.
   – Болит, – простонала Ксения и ощупала низ живота дрожащей рукой. – Что? Там кровь, Надя, кровь!
   Надя подняла одеяло и тут же, ухмыляясь, опустила его обратно.
   – Здрасте, Никитина, да ты как будто с другой планеты прилетела! Да к тебе же красные идут!
   – Какие? Что?
   – Красные наступают, Никитина?
   – Болит! – снова простонала Ксения, потирая через одеяло живот: она никак не могла проснуться и осознать, где находится и что происходит. То ли это до сих пор кухня квартирки бабы Лары с плотными шторами, то ли комната в общежитии. Но почему так темно? Ах да, в это время года светает поздно. Ксения понемногу приходила в себя. – Какие красные?
   – Орать прекрати, Никитина, а то сейчас на твои крики сбегутся, а ты в таком состоянии еще если раздетая начнешь бегать, то это вообще тупик.
   – Какой тупик? Какие красные? Надя, что за ерунда? Мне больно, а ты! И прекрати на меня давить, убери руки, а то еще больнее.
   – Да! Как у тебя, Никитина, оказывается, все запущено. Я даже не подозревала. Вроде большая девочка…
   – Прекрати! – в слезах крикнула Ксения, припоминая случившийся накануне разговор с Вероникой Петровной, которая тоже посмеивалась над ней и называла большой девочкой.
   Надя открыла свою тумбочку, покопалась в вещах и бросила на кровать Ксении неначатую упаковку прокладок. Ксения ее не поймала. Упаковка ударилась о стену и упала на одеяло. Ксения испуганно разглядывала ее, не решаясь взять в руки.
   – Нет, ты точно королева девственниц! Это же надо такое! Вроде продвинутая, компьютером с Интернетом пользуешься, мобилой, читаешь много, а сама, выходит, за собой не следишь? Что, я неправду говорю? Хочешь сказать, что вру? Как же! Видела бы ты сейчас себя со стороны, ну и художество! Да ты подбери слюни-сопли, приведи себя в порядок. Иди собирайся, завтракай, нюня. Сейчас таблетку тебе найду какую-нибудь. Неужели у тебя никогда месячных не было?
   – Не было, – простонала Ксения, с трудом поднимаясь с кровати.
   Девушка была раздражена и обижена на весь мир. Что теперь будет? То, что случилось, Надя разнесет по всему общежитию. Ксения представила, о чем будут все говорить, как на нее будут смотреть. А что делать ей? Ей, заблудившейся в себе, живущей своими принципами и представлениями, не желающей мириться с окружающей ее грязью, непониманием, равнодушием.
   – Ты ведь никому не расскажешь? – Ксения достала и накинула старый мамин халат, прихваченный на всякий случай и пылившийся в шкафу. – Надя, пожалуйста, пообещай, что никто ничего не узнает.
   – Ага, всем расскажу, по телевизору выступлю, в Интернет посливаю комментов и фоток, мол, так и так, поздравьте Ксюху, королеву девственниц, с тем, что у нее красные дни! Ура! – Надя заметила, что оделась и собралась идти в институт гораздо быстрее Ксении, чего раньше никогда не было, а Ксения, судя по всему, в институт опоздает. – Да ладно тебе, никому ничего не скажу. Что я, дура совсем, по-твоему? Таблетки на столе. Чао.
   Надя всегда хлопала дверью, но в этот раз она сделала это особенно громко и, как показалось, элегантно – уже вышла, уже прикрыла дверь, а потом изловчилась и рукой толкнула ее. Ксения посмотрела на потолок. Пятна на привычном месте не было, да, впрочем, и не до него было. Все тело ныло и подташнивало. Таблетки, которые Надя оставила на столе, почти не действовали. Ксения скрипела зубами и, превозмогая боль, собиралась в институт. На первую пару она уже не успевала, зато успевала на три другие. Но, уже одевшись, Ксения почувствовала такую боль, что вынуждена была прямо в куртке лечь на кровать и свернуться рогаликом.
   «За что мне это все? Что я такого сделала, чтобы постоянно мучиться? Все не так и не эдак. Почему я должна устраивать окружающих, не устраивая при этом себя, и наоборот? И куда это пятно подевалось? Вероника Петровна наговорила мне всякого! И вот сегодня началось. Да, Ксюша, твои нервы ни к черту. Видишь, ты предпринимала шаги, занималась самодеятельностью, и теперь это привело к новым сложностям. Мама говорила, что тяжелый первый день, максимум второй, дальше все нормализуется. Хотелось бы, с такой болью жить не хочется. Теперь ты понимаешь, Ксюша, почему иногда говорят, что лучше было бы родиться мальчишкой? Хотя им в армии надо служить или косить, чтобы туда не забрали. А по мне так лучше в армию, чем терпеть эти боли. Не верю, что эти таблетки Наде помогают. Она, наверное, решила поиздеваться надо мной. Да нет, анальгин должен помочь. Как же я устала! Будто и не спала совсем. Пусть обо мне думают что хотят, но я сегодня никуда не пойду, не пойду, и точка. Я ненавижу себя! И плевать на сессию, на зачеты. Плевать, Ксюша. Вот увидишь, как миленькое сейчас появится пятно!»
   Ксения переоделась и снова устроилась на кровати. Она пыталась читать, отвлечься, окунуться в перипетии книжной истории, к слову сказать, весьма надуманной. На трех страницах не произошло ничего примечательного. Пустые пафосные речи и перетирание воздуха в ступе, когда и так было ясно, чем все закончится, еще за восемьдесят страниц до финала.
   «Хижину дяди Тома» Ксения в ярости швырнула под кровать.
   – Ненавижу себя, – прошептала она, – ненавижу этот секс, из-за которого все происходит, даже если он меня никак не касается. Глупости, это все глупости.
   Прикинув, Ксения не нашла за что себя можно было бы любить. За то, что она отвергает даже самые крохотные намеки на интимную близость, но при этом не утруждает себя поисками того, о ком мечтает, а просто сидит и ждет? За то, что махала рукой на бабу Лару, когда она говорила ей вполне серьезные вещи? За то, что незнакомая женщина несет чушь про то, как ей необходим секс, иначе она сойдет с ума и ей якобы все это видно? За то, что ей и самой уже стало казаться, что она слетает с катушек и что ни мама, ни сестра ее не понимают и при неудачном стечении обстоятельств и сами упекут ее в психушку, может, ненадолго, для профилактики? Ксения бросилась припоминать, где у них в Череповце находится психбольница, то так и не вспомнила.
   «Может, прогуляться, подышать свежим воздухом?» – спросила у себя Ксения, но тут же боль ответила новым ударом. Девушка скрежетала зубами и смотрела в окно.
   На следующий день Ксения была в институте. Переживания относительно того, что Надя может разболтать истинные причины ее отсутствия, отпали. Похоже, Надя прониклась к Ксении сочувствием, а может, просто у нее хватало и своих забот, тем более что почти каждый день после занятий она допоздна гуляла со своим парнем. Но прибавились другие проблемы, каких Ксения не ожидала. В перерыве между парами, когда она шагала по коридору и исподтишка откусывала яблоко, ее окрикнул декан факультета и позвал в деканат на пару слов.
   Александра Яковлевича за глаза называли Скруджем. Он помнил все, что касалось его факультета, до мелочей: кто из студентов живет в общежитии, у кого задолженность по зачетам, кто получает стипендию, какой курс в какой аудитории занимается, у кого из преподавателей перебор с нагрузкой, а кто свою не выполняет в полной мере. Теперь Ксения убедилась, что эта его щепетильность ему дорого обойдется, как и ее собственная принципиальность.
   – Никитина, что-то я вас вчера не видел на занятиях. Чем объясните отсутствие?
   «Неужели все знает? Нет, просто расспрашивает. Спокойно, Ксюша, у тебя все хорошо, это ложная тревога».
   – Неважно чувствовала себя, Александр Яковлевич, но уже все хорошо.
   – Хорошо-то оно и хорошо, – Александр Яковлевич снял очки и принялся их протирать о манжет рубашки, – да только от двух преподавателей слышал жалобы. Два зачета у тебя еще не сданы.
   – Но я ведь только собиралась их сдавать!
   – Да, но кое-кто, Никитина, я не буду показывать пальцем, потому что это неприлично, собирался сдавать сессию досрочно. Как вы мне говорили, хочется съездить домой на недельку. Забыл, извините, откуда вы?
   – Из Череповца, – грустно ответила Ксения, краснея и смущаясь.
   – Череповец, ах да, замечательный город, бывал там однажды проездом. Так вот, никакой сессии досрочно уже не получается, Никитина. И не вините меня, меня винить не в чем. Обстоятельства так складываются. Вы обязывались поговорить с преподавателями и сдать за две недели до сессии все зачеты, не так ли? До сессии остается десять дней, у вас еще два зачета не сданы.
   – Но я сдам, все сдам! – Ксения медленно опустилась на стул, стоявший у входа в деканат, прямо под стендом с расписанием.
   – Конечно, сдадите, Никитина. Но дело в другом. Остается десять дней, вы начинаете, извините за выражение, пороть горячку, а впереди еще три экзамена, которые вам предстоит сдать.
   Ксения не понимала, что Александр Яковлевич хочет ей сказать, оперируя датами, числом дней, числом экзаменов. Пыталась понять, но не понимала.
   – Извините, Александр Яковлевич, но, может, вы мне конкретно скажете, почему сначала разрешили сдавать зачеты и экзамены раньше, а теперь отказываетесь от этого намерения и все переигрываете?
   – Это я переигрываю? – Александр Яковлевич надел очки и вопросительно посмотрел на Ксению, затем снова их снял, на этот раз чтобы спрятать в карман. – Мне кажется, это вы переигрываете, Никитина. Поймите, второпях вы сдадите, предположим, не на отлично, а на хорошо. Или, того хуже, схлопочете хотя бы одну тройку.
   – Знаете, это мое дело, – уверенно заявила Ксения, – да и вы сами нам первого сентября в том году говорили, что экзамен – это лотерея, особенно по точным наукам вроде математики.
   Александр Яковлевич сделал такое лицо, как будто схватил ложку слишком горячего супа, забыв на нее предварительно подуть, и даже топнул ногой.
   – При чем тут это, Никитина? Мало ли что я сказал! Вы поймите, вы у нас единственная отличница, гордость курса, да и факультета тоже. В своей группе вообще вы единственная, кто получает стипендию. Вот поэтому ученый совет и постановил вам платить стипендию не двойную, какая полагается всем отличникам, а, так сказать, двойную двойной. А знаете, почему?
   От волнения Александр Яковлевич вспотел, а Ксении становилось все более не по себе. Ей хотелось устроить скандал, заявить о своих весьма туманных правах на досрочную в виде исключения сдачу сессии, потому что ей хочется махнуть на недельку домой, в Череповец, и не просто на недельку, а так, чтобы захватить и Новый год, и Рождество. Стипендию она и в самом деле получала в двукратном размере от положенной ей как отличнице, повышенной. О причинах этого она не справлялась, да и зачем, если такое неожиданно свалившееся пополнение бюджета избавляло ее от необходимости подрабатывать?
   – Потому, – продолжал Александр Яковлевич, сам решив ответить на свой же вопрос, видя нерешительность Ксении, – что у нас небывалый недорасход стипендиального фонда. Деньги, Никитина, никуда не деть, их просто некому выдавать, а троечников подкармливать я не позволю. Половина, даже больше половины группы должны получать стипендию, так на бумаге написано. А в реальности мы видим совсем иную картину. Половина группы балбесничает, кто-то вообще не хочет учиться, многие чуточку не дотягивают до того, чтобы получить стипендию. И вы у нас одна. Благодаря вам нам удается с грехом пополам отчитываться, куда мы тратим стипендиальный фонд. Инвалиды и сироты у нас получают социальную стипендию, вы как отличница – повышенную. Цифры подбиты, бумаги подшиты, министерство претензий не имеет. А вот теперь на минуту представьте, что будет, если вы вообще не получите стипендию в этом семестре? Вы обо мне подумайте! О проректоре нашем, Иване Алексеевиче. Как мы оправдаемся, чем? А?
   Александр Яковлевич улыбнулся и провел рукой по плечу Ксении, потом поднял руку – и снова провел. У Ксении все сжалось внутри, в глазах потемнело.
   Она смотрела не на декана и даже не на стену, где висела большая картина, подаренная факультету известным художником, его выпускником – фамилию Ксения забыла. На картине была изображена баржа с изъеденными ржавчиной бортами, плывущая мимо шлюзов узкого, с лесистыми берегами, канала.
   Ксения смотрела в дальний угол, где стоял стол диспетчера, составлявшего расписания и выписывавшего всяческие справки и направления на сдачу экзаменов. Над столом чернело огромное пятно. А в голову Ксении снова лезли грязные мысли.
   Александр Яковлевич гладил ее по плечу и улыбался.
   – Так что без обид, Никитина, пожалуйста, вы ведь у нас отличница, все преподаватели вами очень гордятся и очень вас любят.
   Кое-как Ксения освободилась от его руки и, покачиваясь, вышла в коридор.
   «Неужели и он тоже? Чур меня! Ксюша, оставь эти чудовищные мысли. Но как их оставить, если он… он… хотел меня! Неужели он думал сотворить со мной это прямо здесь, в деканате? Нет, Ксюша, даже не думай о таком, не смей думать», – Ксении казалось, что все, кто был в коридоре, побросали свои дела, разговоры и заботы и уставились именно на нее. И все видели, как она зашла в деканат вместе с Александром Яковлевичем и как спустя минут десять вышла.
   Ксения не стала оставаться на следующие пары. Решительным шагом она прошла по коридору к лестнице, спустилась, накинула куртку и стояла в холле у выхода.
   – Посмотри, какая красотка.
   – Это Никитина со второго курса.
   – Классная чика.
   – Да, что надо фигурка.
   – Не зря Скрудж на нее запал.
   – Да ты что, не думал, что она соблазнит самого Скруджа.
   – Прикинь, если они там сейчас… Мы тут стоим себе, а они там удобно устроились и по-быстрому…
   – А почему бы и нет, вот так отличницы и получаются.
   – Точно-точно, классная чика, и он ей вдул.
   – Реально так думаешь?
   – Он теперь свободен, развелся год назад с профессоршей-историчкой, молоденькую себе ищет.
   – Не ищет, а нашел.
   – Да брось ты, никого он не нашел, просто она хочет снова сессию на все пятерки сдать, вот и сдала, натурой.
   – Я фигею, неужели у нас на факультете такое творится!
   – Это везде творится, не только у нас.
   – То-то говорили, что нечисто со всеми этими стипендиями, всем тройки понаставили и не видать денег.
   – А ей повышенную платят, между прочим, сам Скрудж выбивал.
   – Понятно, откуда ветер дует.
   – А мне говорили, что эта Никитина девственница и вообще не вариант ее в койку затащить.
   – Вот мне такие и нравятся.
   – Девственницы?
   – Не-а, те, что не подстилки под первого встречного.
   – Никитина, ты мне нравишься.
   – И мне, Никитина.
   – Не хочешь развлечься?
   – Тебе понравится, Никитина.
   – Это будет быстро и не больно.
   – Но несколько раз подряд.
   – Выпьем шампанского, посидим, а потом и в койку.
   – Никитина, хватит ломаться, не теряй зря свое время, сама же потом будешь ползать на коленях и умолять, чтобы все повторить.
   – Никитина, у тебя супер задница, куда ее прячешь?
   – Прекрати прикидываться, что ничего не слышишь.
   – Не строй из себя паиньку.
   – Ого, смотри, делает вид, что ее ничего не интересует.
   – И намеков она не понимает, ей нужно все по два раза диктовать, а то она конспектировать не успевает.
   – И слова «секс» она не знает.
   – Смотри, сейчас достанет справочник и будет смотреть там, что оно означает.
   – Никитина, хватит теории, я на практике тебе все покажу.
   – Хочешь посмотреть на мою рабочую лошадку?
   «Спокойно, Ксюша, не подавай виду, что они тебя напугали, что ты от их издевательств сейчас кинешься в истерику. Александр Яковлевич, конечно, переборщил, но эти уроды совсем потеряли совесть», – куда бы Ксения ни смотрела, везде видела темные пятна. На старую деревянную дверь с огромной металлической ручкой, на зеркало и деревянную скамью у самого выхода, во двор в те моменты, когда дверь открывалась и кто-то входил или выходил прямо перед ней.
   Пятно больше не было одним-единственным, притаившимся в укромном месте, чаще всего под потолком. Их было много. Вернее, это было одно и то же пятно, одного и того же цвета – матового черного, с небольшими глянцевыми вкраплениями – только оно было везде. Оно слегка пульсировало. Ксении было страшно, страшнее, чем было все эти месяцы до того при виде пятна. Но она держалась. Еще шаг – и она окажется на улице.
   – Пацаны, а я бы вдул ей прямо сейчас, чего откладывать самое приятное на потом, а?
   При этих словах Ксения вскрикнула и резко обернулась.
   На лестнице стояло трое парней со старшего курса. Двое – один в кожаной куртке поверх спортивного свитера с капюшоном, другой с огромным рюкзаком, на котором по бокам были привязаны роликовые коньки, – облокотились на перила лестницы, третий вертел в руках бейсболку и сидел на ступеньках. Они оживленно обсуждали что-то и только тогда посмотрели на Ксению, когда она закричала. «Прикинь, спрашиваю у него, нормальная ли тачка за такие бабки, он говорит – нормальная, а прокатились, движок скрипит, подвеска еле живая, стекло тонированное, да пошел он», – донеслось до Ксении, а потом они замолчали.
   – Кто это? – спросил тот, что сидел на ступеньках.
   – Не знаю, забей, – ответил парень в кожаной куртке. – Как думаешь, где еще можно тачку недорого посмотреть. На этом сайте один хлам. Может…
   «Не могло показаться, Ксюш, не могло. Они думают о плохом, только о том, как бы трахнуть тебя. Но ты не поддавайся, не держи в себе этих мыслей. Подумай о другом – об учебе, о погоде, о том, куда сейчас пойдешь. Видишь, как много всего вокруг. А они только о сексе. Это твои силы издеваются над тобой, хотят, чтобы ты сошла с ума. Но ведь ты этого не хочешь? Правильно, Ксюша, не поддавайся».
   На ее любимом пруду в маленьком сквере, отделенном от улицы массивной оградой, уже встал лед. Причем встал лишь с одной стороны. Утки беззаботно плавали в дальнем краю пруда, не решаясь подплыть к темной кромке. Сидеть на скамейке было холодно: Ксения присела на самый край, но тут же поднялась. Под ногами хлюпала непонятная каша из мокрой грязи и опавших, уже успевших почернеть и размокнуть листьев ясеня и каштана.
   Она шла по мокрым дорожкам, глядя себе под ноги просто потому, что смотреть по сторонам не могла. На другой стороне улицы, в витрине эротического бутика было вывешено ажурное дамское белье. Чуть дальше, у самой ограды, обнималась парочка. И еще у Ксении возникло подозрение, что в каждой второй припаркованной у края дороги машине, если вообще не в каждой, занимаются сексом. Близился вечер, в сумерках уже было трудно разглядеть, но Ксении показалось, что одна из машин даже покачивается.
   «Это они специально делают вид, что в машине никого нет, на самом деле лежат на заднем сиденье и творят… Не думай об этом, Ксюша».
   Когда Ксения начинала поднимать глаза, то всматривалась в лица прохожих. Им не было никакого дела до нее. Но все же Ксении показалось, что один мужчина ей подмигнул, а парень, проходя мимо, даже прошептал:
   – Хочешь, пойдем подолбимся, у меня хата тут недалеко, – прочитала по губам Ксения и тут же снова устремила взгляд на дорогу, в лужи и грязь.
   Так Ксения медленно дошла до церкви, в которую ходила один-единственный раз, после смерти бабы Лары. Оглядевшись по сторонам и накинув на голову капюшон, она вошла внутрь.

XII

   – Мамочка, а ты придешь в школу на концерт? – Девочка сидела на коленях у женщины и рисовала. – Я там петь буду, мамочка. Мы песню поем про товарища Сталина.
   – Конечно, Ларочка, приду, – ответила женщина. – Мы с тетей Машей обязательно придем. Ведь концерт был назначен давно, Ларочка, мы уже все решили.
   Она не могла сказать дочери, что из-за этого похода на концерт у нее была стычка с сестрой, которая вечером по пятницам обыкновенно ходит на танцы. А одной ей вряд ли удастся дойти до школы и подняться по лестнице в зал. Мужа раньше с работы тоже не отпустят. Оставалось лишь одно – уговаривать сестру.
   – Я как заведенная, как посудомойка и прачка! – кричала Маша. – Что такое могло случиться с твоим зрением, ведь говорил же доктор, что вернется оно, что будешь ты видеть. Брешет он, значит. На такого писать надо куда следует, чтоб неповадно было брехать.
   – Что ты, Машенька, не нужно ничего писать, не нужно, слышишь?
   Маша молчала, протирая тарелки. Тарелки были намыты до того чисто, что скрипели от каждого прикосновения.
   – Машенька, пожалуйста, один разочек. Хочется мне услышать, как Ларочка петь будет. Пусть не увижу, хоть послушаю. Да и Ларочке, представь, каково ей будет, если у всех родители будут, а у нее нет. Машенька, не молчи, умоляю тебя.
   Она понимала, что сестра делает вид, будто ее нет, а сама продолжает протирать посуду. Она слышала все: и дыхание сестры, и поскрипывание тарелок, и шорох полотенца, и как капает вода в раковину, как хлопает форточка у соседей. И она знала, что Маша согласилась, только она не решится сказать этого вслух. У нее много работы, и быть обузой для нее совсем не хочется. Совсем скоро прокатятся по округе заводские гудки и в передней раздадутся тяжелые шаги мужа.
   Если бы только была жива их с Машей мама, сильная женщина, решительная, властная, а главное, умевшая лечить и душу, и тело. Бывало, придет к ней со своим горем сосед, поговорят они за самоваром, да и уйдет просветленный, бросив в сенях: «Ох, Ляксевна, святая ты, святая». И чужую хворь лечить умела. Только свою не осилила – померла в голодную зиму от воспаления легких, отдав зерно, корову и похоронив до того мужа, их с Машей отца. Да и не позволила бы ей мать причитать на жизнь, на свои силы, проклинать их, молиться, чтобы пропали они.
   Ларочку она не могла даже вести за руку – сводило пальцы и мучила грудная жаба. Она ходила медленно, шаркающей поступью.
   Она слышала, как ей вслед кричали мальчишки:
   – Немая-слепая, немая-слепая!
   Она не отвечала. Не видя, где находятся эти негодники, она рисковала выставить себя в еще более невыгодном свете. Скажем, они кричат откуда-нибудь с лестницы, а она свои проклятия устремит, повернувшись лицом к дворницкой или вовсе в никуда. Тогда они засмеют ее пуще прежнего. Да и кого было проклинать, как не саму себя и то, от чего она вынудила себя отказаться.
   Время шло, Лара росла. Это происходило незаметно для нее. Она могла пережить ничего не видеть год, два – но готова ли терпеть и дальше? Она по-прежнему сидела у окна, прислушиваясь к тому, что творится вокруг. Но ничего не менялось, разве что стук шагов мужа становился все тяжелее, сестра на кухне, стиравшая и готовившая, все чаще делала небольшие передышки.
   Она чувствовала себя обузой – и с каждым днем все более и более убеждалась в этом. Все более и более винила себя в том, что отказалась, убила в себе то, что помогало ее матери жить и поддерживать других. А она в себе не нашла места для этих сил. Они угнетали, делали жизнь бессмысленной и невыносимой.
   Но и без них жизнь не обрела ни смысла, ни всего того, чего в ней не хватало и ранее. А ушло очень многое: здоровье, способность свободно мыслить и действовать, распоряжаться своим временем, стремиться к новому. Жизнь замкнулась в четырех стенах, на старомодном тяжелом стуле у распахнутого окна.
   Она не хотела этого делать, но другого выхода для себя не находила. Однажды, когда Лара была в школе, муж на заводе, соседи разошлись кто на работу, кто на учебу, а Маша ушла на рынок, она встала и пошла по комнате. Она помнила досконально каждый ее сантиметр. Стол, шкаф, перегородка, кровать Ларочки, их с Виктором кровать, тюк с разным тряпьем. Идти было тяжело, кололо сердце, она задыхалась, терпеть это было невыносимо. Она сделала круг по комнате, будто прощаясь со всем тем, что ее окружало многие годы. На полпути к столу она закашлялась, кашляла долго, вдыхая носом воздух пополам со скопившейся за шкафом, куда не добиралась Маша с тряпкой, пушистой домашней пылью.
   Врач выписал ей сердечные капли. Она принимала их в те мгновения, когда сердце начинало колотиться сверх всех ограничений, пальцы переставали слушаться, а кашель никак не успокаивался. «Машенька, милая, три капли», – хрипя, кричала она. Иногда, чтобы Маша услышала, приходилось даже, привстав, стучать кулаком по спинке стула. Маша вбегала в комнату и, спешно вытирая руки о фартук, отсчитывала в стакан из пузырька три капли и наливала немного воды из графина. Она пила жадно, но ей казалось, что сердцебиение и кашель успокаиваются вовсе не от капель, а просто потому, что дольше пяти минут кряду продолжаться не могут.
   Прежде чем взять в руки пузырек, она замерла и прислушалась. «Никого», – вздохнула она. Покрутив пузырек в руках, она осторожно вынула пробку. Ее руки дрожали: сомнения чуть было не одолели решимость. Чуть было – но так и не одолели. Она выпила содержимое едва початого пузырька. Выпила – и без малейшего волнения прошла и села обратно на стул.
   Ее нашла Маша. Она как будто прилегла вздремнуть, облокотившись на подоконник. Горшок с геранью был опрокинут, должно быть в последние свои секунды организм ее отчаянно требовал воздуха, столь опротивевшего ей при жизни. Воздуха, в котором чувствовались дворовая сырость и гарь с завода.
   Ларочку прямо из школы забрали и отвезли на месяц в деревню к родственникам Виктора. Сам он был убит горем и заливал его водкой. Сестра тоже никак не могла прийти в себя. Ларочке с трудом удалось объяснить, что мама больше не придет, что она заболела и умерла. Ларочка не понимала до конца, что значит умерла, и в глубине души надеялась, что маму всего-навсего положили в больницу и она поправится. «Наивная, а ведь десятый год уже пошел», – сокрушался Виктор. Ларочку оставили жить в деревне: она всегда с нетерпением ждала конца недели, когда на выходные к ней приезжал папа. А потом, спустя пять лет, после восьмилетки Лара сама уехала обратно в город, чтобы быть ближе к отцу. Они шли на работу и с работы вместе – она устроилась на завод подмастерьем, пошла в училище.

XIII

   – Ну ты, Никитина, даешь! Это же какие мозги надо иметь, чтобы с ходу все на пятерки сдать! – причитала Надя. И в самом деле, подумать можно было все что угодно. Почти не готовясь, Ксения сдала все зачеты, а затем и два экзамена из трех на пятерки.
   – Колись, как все так получилось! – поддакивал Саша: он пришел успокаивать Надю, расстроившуюся из-за несданного экзамена, и отпаивал ее дешевым белым вином, от которого пахло спиртом и чем-то приторным. – Небось, глазки преподу строила?
   Ксения не обижалась. Она научилась не обижаться и игнорировать все, что слышала в последнее время. Все разговоры за спиной, которых вроде как и не было, а тем не менее она их слышала и понимала, что обсуждают именно ее. Но стоило ей обернуться – и все смолкало, продолжалось обсуждение посторонних рутинных дел.
   Надя пила вино – и Ксения чувствовала, что в глубине души они с Саней ждут, чтобы она поскорее ушла. Пульсирующее пятно под потолком убеждало Ксению во всех ее грязных догадках. Но у самой Ксении были другие планы. Ей не хотелось завалить последний экзамен, тем более статистику она хоть и понимала, но люто ненавидела, как и все дисциплины, где нужно было считать и оперировать цифрами. К тому же она понимала надежды Александра Яковлевича, несмотря на то что всячески старалась избегать разговоров с ним и даже не заходила в деканат, когда там никого из студентов не было. Ксения уселась за стол и разложила учебники. Экзамен был на следующий день. Надя же учить ничего и не собиралась. Как-только стало ясно, что Ксения обеспечить им уединение не намерена, они ушли.
   – А я бы и с Никитиной попробовал, она секси, – послышалось Ксении, но, обернувшись, она расслышала лишь, как Саша уговаривал Надю наделать шпаргалок, чтобы было чем воспользоваться на экзамене. Черное пятно на потолке начало опускаться вниз, но, как только Ксения приказала себе забыть обо всем и углубилась в чтение, оно вернулось обратно и сжалось в маленькую точку.
   К экзамену оказались допущены немногие. Ксения вытянула билет, очень быстро подготовила теоретические вопросы, но замялась с задачей.
   – Ну-с, Никитина, вы сидите уже полтора часа, целых полтора часа! На вас не похоже, – подметил Владислав Михайлович, молодой доцент, худой, высокий, с тонким длинным носом и светлыми волосами, зачесанными назад. Вид у него всегда был настолько простецкий, что студенты между собой называли его Михась. – Давайте-ка прекращайте ваши сидения, посмотрим, как у вас с теорией, а там, гляди, и с задачей разберемся.
   Он окинул взглядом аудиторию. Преподаватель всегда замечает, списывают студенты или нет. Даже по мелким, неприметным на первый взгляд признакам Михась понял, что из тех, кто сидел и размышлял над билетами, вряд ли кто-нибудь что-нибудь напишет, даже если он сядет и примется читать газету: у большинства даже списать было неоткуда. Испугавшись выговора декана, он решил не зверствовать, а Ксении поставить заслуженную пятерку.
   Ксения принялась бойко отвечать теорию. Михась прикрыл глаза, внимательно слушал и, закинув ногу на ногу, покачивал потертым коричневым ботинком. Когда дело дошло до задачи, Ксения замялась.
   – И какова будет вероятность попадания в эту точку пространства? – ехидно улыбаясь, спросил Михась. – Попробуйте вспомнить стереометрию.
   Ксения с трудом вспоминала, кое-как, спотыкаясь, добралась до ответа задачи. Михась порылся в своих карточках, на которых было записано правильное решение.
   – Надо же, ответ верный, – с удивлением отметил он и потянулся за зачеткой, в которой размашистым почерком поставил дату и оценку «отлично».
   Сессия была сдана, лишь это радовало Ксению. Других позитивных мыслей она найти не смогла. Выходя из аудитории, Ксения услышала за спиной:
   – А мне понравилось, как вы сдавали мне статистику.
   – Слышал, теперь и Михась запал на Никитину.
   – Да они со Скруджем теперь передерутся, кто первый ее поимеет.
   – Никитина, ну-с, вы готовы отблагодарить меня за пятерку?
   – Да, Никитина, давай отблагодари, а мы пока с учебника скатаем все, нам нужно совсем немного, минут десять, вы как раз успеете.
   – Никитина, с нас шоколадка.
   – Нет, Никитина, не соглашайся, Михась в постели ужасен, ты только посмотри на него!
   – Ты же девственница, Никитина, это твой шанс, воспользуйся им.
   – Никитина, не будь недотрогой, просто иди и получи положенное удовольствие.
   – Ты ведь слышала, что секс – это приятно?
   – Ты же этого хочешь, не так ли?
   «Ксюша, спокойно, этого просто не может быть. Это все силы, они издеваются над тобой, они только и ждут, что ты разозлишься, будешь скандалить. Помни, что говорила тебе Вероника Петровна. Или не будешь скандалить? Конечно же нет. Они просто портят тебе настроение. Ты умница, сдала сессию на пятерки, а эти силы все обгаживают. Разве нужны тебе сейчас мысли о сексе? Тебе надо радоваться, гулять и отдыхать, ведь ты сдала статистику, а страшнее статистики уже ничего быть не может».
   Ксения обернулась: Михась спокойно объяснял кому-то решение задачи, несколько человек сидели за партами, углубившись в свои мысли, а на последнем ряду несколько парней с параллельного потока обсуждали что-то, должно быть пытались сообща решить свои задачи. Прямо у них над головой висело огромное черное пятно. Ксении стало не по себе, и она вышла в коридор, сильно хлопнув дверью. С потолка в коридоре посыпалась краска.
   – Ну как, сдала? – На Ксению вопрошающе посмотрела Даша. – На что? На пять?
   – Да, на пять, – устало ответила Ксения.
   – Молодец, поздравляю! Вот бы мне так же удачно сдать! – ответила Даша, спохватилась, открыла сумочку, достала маленькое зеркальце и внимательно себя осмотрела.
   Она подготовилась к самому страшному экзамену основательно: сделала укладку, вполне приличный макияж и надела настолько короткую юбку, что при некоторых обстоятельствах или плохом зрении ее можно было бы принять за обернутую вокруг поясницы полоску плотной ткани. Несмотря на морозную погоду и скользкие тротуары, на Даше были черные лакированные туфли на высокой шпильке. Ксения никогда бы не позволила себе в таком виде выйти за пределы комнаты, не то что показаться на улице или явиться в институт. Но Даша была настроена очень решительно, к тому же и укладка, и юбка, и туфли ей были к лицу.
   Совершенно искренне Ксения пожелала ей успеха: «Смотришься отлично, думаю, все сдашь». А сама будто в полусне отнесла зачетную книжку в деканат, получила свою порцию поздравлений и комплиментов от секретарши и заместителя декана – Александра Яковлевича, к счастью, на месте не было – и, одеваясь на ходу, спустилась вниз, в холл. Только там она поняла причину своей слабости – на больших электронных часах в холле было без двадцати три, на экзамене она провела в общей сложности больше четырех часов.
   Торопиться было некуда. На улице было морозно, но не настолько, чтобы отказать себе в удовольствии немного пройтись. С неба медленно падали отдельные снежинки, волшебно поблескивавшие в редких лучах, прорывавшихся сквозь низкие облака. Ксения решила немного побаловать себя и перекусить в маленьком ресторанчике, в котором студенты старших курсов обычно праздновали дни рождения и отмечали окончание сессии. Он располагался недалеко от института, нужно было выйти за ворота и перейти широкий проспект, на котором обычно машины стояли в длиннющей пробке, пожалуй одной из самых длинных из тех, что ежедневно возникают в Петербурге в утренний и вечерний час пик.
   Студенты обычно делятся на две категории: на тех, кто обожает такие посиделки, и тех, кто их терпеть не может. Ксения не относила себя ни к первым, ни ко вторым. И дело не в каких-либо пристрастиях, а в том, что в ресторанах и ресторанчиках она была всего лишь пару раз в жизни.
   В ресторанчике было довольно многолюдно. Никто не веселился и ничего не праздновал, просто было время обеда. Видя растерянность Ксении, официантка подошла к ней и, показывая на столик у окна, сказала на ухо: «Вон там сидит один молодой человек, он наверняка скоро уйдет, а даже если не уйдет, то половина столика свободна, и вы можете там устроиться, если вы одна. Вы ведь одна?».
   – Простите… здесь…
   – Да-да, присаживайтесь, здесь никого нет, – не поднимая взгляд от ноутбука, ответил молодой человек и пододвинул к себе поближе пустую пепельницу, на дне которой лежала вишневая косточка.
   Приносить меню не торопились. Ксения сидела и смотрела то в окно, то на молодого человека. Хорошо одет, в жилетке поверх рубашки, на рукавах рубашки запонки, а не пуговицы. Через спинку стула, стоявшего рядом, был перекинут пиджак, и там же, на стуле, красовался черный кожаный портфель. Молодой человек был в очках – но не в тяжелой неказистой оправе, какие носят многие, а в элегантной, тонкой, металлической. Прищуривая глаза, он набирал на клавиатуре какой-то запутанный текст, потому что изредка спотыкался и бубнил себе под нос: «Строка пять, ошибка, строка семь, ошибка».
   – Эй, будьте добры, – крикнул он официантке, – принесите же, наконец, девушке меню, нехорошо заставлять ждать так долго.
   – Спасибо, – улыбнулась Ксения.
   – На здоровье, просто неловко видеть, как вы сидите и скромно ждете, а они, должно быть, подумали, что мы с вами вместе, и не приносят меню, так как уже его отсюда унесли.
   – Скажите, а что вы такое печатаете? Извините, что спрашиваю, просто вы все про какие-то ошибки и ошибки. Прошу прощения, я просто подглядела. – Ксения начинала волноваться оттого, что говорит с незнакомым человеком.
   – Не извиняйтесь. – Молодой человек улыбнулся, оторвался от экрана ноутбука и посмотрел на Ксению. – Программку небольшую пишу, начинаю проверять, а она мне выдает ошибки. Стыдно, потому что я своим студентам даю такие программки писать на контрольных, а сам, видите, забыл, куда ставить готовый скрипт, и в результате наделал ошибок. Ну, ничего, не ошибается тот, кто ничего не делает.
   – Вы преподаете?
   – Да, в институте. – Молодой человек кивнул в сторону здания через дорогу.
   – Надо же, а я там учусь, – ответила Ксения.
   Молодой человек на несколько секунд снова углубился в свою программу, затем яростно постучал по клавише Enter так, как стучала мама Ксении, когда готовила отбивные котлеты. Ксения заметила, что отвлеклась с разговорами от самого главного, от того, за чем пришла в ресторанчик, – от еды, и потянулась к меню.
   – Возьмите бизнес-ланч, рекомендую, а потом, если не наедитесь, возьмете десерт. Здесь вкусно готовят, я часто сюда прихожу, когда нужно посидеть и подумать.
   – Надо же, – удивилась Ксения, отодвигая от себя папку с принесенным официанткой меню.
   – Позвольте узнать, как вас зовут?
   – Ксения.
   – А меня Георгий, будем знакомы.
   – Георгий, а вы…
   – Можно на «ты», – Георгий помахал рукой над головой, и к ним подошла официантка.
   Ксения наконец заказала себе обед.
   – Хорошо, Георгий, а вы… то есть… а ты что преподаешь?
   – Информатику, практику веду, все понемножку.
   – А вот у нас информатики нет, – вздохнула Ксения. – Было бы интересно, наверное, если бы у нас вел ты.
   – Да, забавно, – согласился Георгий. – Ты выглядишь так, будто тебя долго пытали. Что, сессия?
   Ксения заулыбалась и кивнула, должно быть, она и в самом деле выглядела неважно после изматывающего экзамена и предшествовавших этому ночных посиделок за учебниками. Она провела рукой по лицу и даже на ощупь почувствовала, что под глазами у нее мешки. Какое-то время они молчали: Георгий с головой окунулся в свою программу, бесконечно стучал по клавишам и бубнил про строки и ошибки. Ксения обедала. Она ела осторожно, опасаясь за то, как это выглядит со стороны.
   «Ты в приличном обществе, Ксюша, выпрями спину и ешь нормально, не чавкай. И не вздумай ничего говорить, когда ешь. Так воспитанные девушки не поступают. Тебе еще повезло, тебя посадили за столик со вполне себе интеллигентным молодым человеком, а не с тем дядькой за соседним столиком, который сидит и смотрит на графин с водкой. Представляешь, о чем бы ты с ним говорила? Да, Ксюш, ты чуть было не завалила сессию, но все обошлось, и у тебя в кармане снова повышенная стипендия. Только не давай своим силам издеваться над тобой. Посмотри, тут где-то должно быть пятно, без него явно не обошлось. Не видишь? Лучше не крутись, а ешь, не забудь про вилку и нож, и про салфетки тоже. Но не расслабляйся, оно здесь, оно всегда где-то рядом и никогда не забывает о тебе».
   – А я сегодня статистику сдавала, – призналась Ксения, когда расправилась с супом и со вторым, – сдала на пять, но, если честно, я плохо понимаю многие вещи. Не понимаю, зачем на моей специальности столько статистики.
   – Ты разве не на менеджменте учишься?
   – Нет, на технологии, на втором курсе уже, а математика со статистикой не заканчиваются. Если бы я знала, что такое будет, то пошла бы на какую-нибудь другую специальность.
   – Например, на какую? – Георгий постучал пальцами по столу и закрыл ноутбук, потом передумал и открыл его снова.
   – Не знаю, – Ксения, к своему удивлению, никогда не задавалась вопросом, на какую бы она специальность пошла учиться, если бы не на ту, на которой училась. – А ты будешь работать с нашим потоком?
   – Нет, не буду, у вас таких дисциплин нет, какие я веду. Представляю, что ты обо мне подумаешь, если вдруг придешь на лекцию, а я там начну выдавать разные математические выкладки и ту же самую статистику. Кстати, кто ее у вас вел?
   – Михась, то есть Вячеслав Михайлович.
   – Как же, как же, по-моему, он отличный преподаватель, я тоже у него учился, он тогда только начал преподавать.
   – Ты тоже закончил институт? А сколько тебе лет? – Ксения сообразила, что задала вопрос бестактным образом, что свое любопытство стоило бы немного поумерить, и раскраснелась. – Извини… может, не стоило спрашивать вот так…
   Почти машинально Ксения посмотрела наверх: темное пятно было прямо над ними и медленно опускалось. Значит, еще пара минут, может даже меньше – и у Ксении потемнеет в глазах, она почувствует себя неважно. А главное, появится чувство страха, с которым не справиться никакими уговорами, никаким самовнушением.
   «Все, Ксюша, начинается. Они издеваются над тобой. Хотя возможно, что Георгий… Нет, Ксюша, нельзя все время думать о сексе, ты сама эти мысли разводишь, силы тут ни при чем. Прекрати, Ксюша, сейчас же».
   Ксения на минуту отвлеклась. За окном по улице шли Марина и Ваня Михельсон, шли веселые, довольные, держась за руку. На Ване была нелепая зимняя куртка, должно быть купленная где-то в секонд-хенде, и не менее представительная шапка-ушанка. Всем своим сияющим видом он показывал, что все-таки сдал статистику и наверняка на хорошо или отлично. Ксении вдруг расхотелось уподобляться своим друзьям по общежитию и смеяться над этой парочкой. Она нисколько им не завидовала, она редко кому завидовала. Причина была в другом. Она абстрагировалась от того, что они по разные стороны стекла, от того, что они нашли счастье, а она все еще в поисках. Все это показалось ей несущественными деталями, не заслуживавшими такого внимания, как одна – главная. Они знали, чего хотели в этой жизни, к чему стремились. А она – Ксения – снова посмотрела на потолок, потом на Георгия.
   – Да, представь себе, – после некоторых колебаний он продолжил беседу, – закончил, потом косил от армии в аспирантуре, потом защитился, начал преподавать и пошло-поехало. Одно, другое, третье, ученики, конкурсы программистов. Я для нескольких фирм написал программы для складского учета. Понимаю, это ерунда, так, мелочи.
   – Почему мелочи? – спросила Ксения, сделав вид, что ей интересны все эти рассуждения о работах, программах и прочем, хотя, конечно, ее интересовал его возраст.
   – Потому, и не надо продолжать переспрашивать, почему именно. Знаешь, можно сделать в программе замкнутый круг, цикл. Напишешь такую программу, сообщишь машине, загрузишь и запустишь. И только представь себе, она будет выполнять заданный ей алгоритм бесчисленное множество раз. Можно даже заставить машину забыть о существовании человека, она не будет реагировать ни на какие команды. И если бы не было возможности банально выдернуть шнур питания из розетки, то это продолжалось бы бесконечно.
   Георгий снова задумался, глядя на дно чашки, из которой он почти залпом выпил еще горячий кофе.
   – Двадцать семь мне, – негромко произнес он.
   «Двадцать семь, Ксюша – это многовато. Нет, если он тебе нравится, то совсем другое дело. Но подумай… Нет, не хочу ни о чем думать. Я просто сижу, мне хорошо. Что еще нужно? Ничего, Ксюша, ничего. А пятно под потолком пусть там и будет. И даже если оно опустится и снова примется хулиганить, то ты ведь не испугаешься?»
   – Так смешно, я ведь никогда не была в ресторанчиках, как этот. И вообще в рестораны не ходила, а сегодня вот свою пятерку по статистике решила отметить. Отмучилась!
   Георгий оживился:
   – Нет, ты только пообещай мне, что не станешь плохо думать обо мне.
   – Вы… то есть ты о чем?
   – Отметим твою статистику, выпьем по бокалу шампанского, я угощаю, пожалуйста, не отказывайся. Я сегодня не за рулем, мне можно. А тебе?
   – И мне, – смущенно ответила Ксения.
   «Зачем ты согласилась, Ксюша? Ты могла бы решительно, но вежливо отказаться. Вполне ожидаемо, чтобы ты так сделала. А теперь получается, раз он угощает тебя шампанским, то происходит вроде как свидание. И не ты пришла в ресторан, а он тебя пригласил. Как бы понарошку, но пригласил. Хотя… пусть это черное пятно хоть весь ресторан займет, хоть столики тут все посносит, все равно его никто, кроме меня, не видит. Будь что будет, Ксюша, ты уже согласилась, на твой страх и риск».
   Принесли шампанское, два бокала с искрящимся, слегка желтоватым напитком.
   – За нашу встречу, Ксения, и за вашу… то есть твою сданную статистику, – засмеялся Георгий и добавил, когда они выпили: – А статистика у тебя ведь продолжаться будет, кажется, дальше математические методы или что-то такое Михась будет вести.
   Ксения чуть не поперхнулась.
   – Как?
   – Да вот так, я же помню учебные планы, можешь поверить мне на слово. Крепись. Хотя, знаешь, если ты хочешь, можешь спокойно обращаться ко мне, я постараюсь тебе помочь и с теорией, и с заданиями, и с подготовкой к экзамену. Я обычно в третьем корпусе, когда у меня занятия, но иногда и в другие корпуса и аудитории меня вытаскивают. Идти бывает так неохота, в своей аудитории спокойнее, да и компьютеры под боком. Так как тебе мое предложение?
   Ксения сама внутренне превратилась в компьютер: соглашаться или нет, быть или не быть, да и куда повернуть это нежданное случайное знакомство? Если это дружба, то дружба, почему бы и нет.
   «Тебе не кажется, Ксюша, что он тебе понравился? Только не отрицай этого, Ксюш. Ты бы никогда не села за стол с человеком, который тебе противен. А уж про заговорить! Ты отвернулась бы и молчала, пока все попытки подкатить к тебе не сошли бы на нет».
   – Главное – не потеряться, может, телефонами обменяемся? – предложила Ксения и сама же удивилась сказанному.
   Если бы Георгий не щелкнул пальцами и не сказал: «Отличная идея», то Ксения, наверное, быстро бы расплатилась и поспешила уйти, чтобы не испытывать чувство стыда, ненавистное ей. Ксения даже не поверила: все получилось само собой. Она предложила, он согласился, ее устремления совпали, как ей казалось, с устремлениями Георгия. Но с чего он предложил помощь? Потому что ему нравится работать со студентами, помогать им? А если бы на месте Ксении был, скажем, Ваня Михельсон, то он повел бы себя так же? Ему бы он тоже предложил приходить куда-то в третий корпус и грызть гранит науки, осваивать статистику и математические методы. Ксения была реалисткой. Нет, Георгий не согласился бы помогать Ване Михельсону и даже не завел бы с ним разговор, не обратил бы на него внимания.
   Неужели она настолько симпатичная? Пожалуй, она ничего. С чего бесились бы силы и непонятные голоса за спиной обсуждали, насколько сильно хотят заняться с ней сексом. «Фу, снова грязь», – мелькнуло у Ксении, но пятно на это не ответило ничем. В глазах не потемнело, страшно не было, даже посмотрев на потолок, она не заметила там пятна.
   Они вышли из ресторанчика уже поздно вечером. Георгий размахивал портфелем и рассказывал истории о том, как он принимал экзамены у студентов, какие изощренные способы придумывали они, чтобы списать или заранее узнать ответы на задания в билетах. Ксения громко смеялась. Изо рта у нее вырывался пар. Рядом по проспекту проносились машины, мимо шли люди, блестели витрины и медленно падали мелкие снежинки. Ветра не было, и было видно, как они летят мимо и сверкают в свете фонарей.
   Ксения не заметила, что за спиной у нее никто не подхихикивает над ней и не рассказывает сальности, ожидая, как она обернется, расплачется и наступит полный крах. Не заметила, что пятно исчезло, а совсем не спряталось. Для нее очевидным являлось лишь одно: Георгий ей понравился, хоть она и боялась себе в этом признаться. С ним ей было очень легко. Эта легкость была непривычной. С Ксивой она ощущала подобное лишь временами, забывая о своих страхах и обо всем видимом только ею.
   – Мне вот сюда! – Ксения показала пальцем на здание общежития, когда они чуть было не прошли мимо. Они стояли под одним-единственным фонарем прямо у крыльца, облепленного сомнительными объявлениями и разрисованного назло вахтерше Бурласовой непонятными иероглифами и изображениями мужского полового органа, при взгляде на которые Ксению впервые за долгое время не бросило в дрожь.
   – Так быстро пришли? – сокрушенно сказал Георгий, продолжая размахивать портфелем. – А ты говорила, что идти далеко-далеко.
   – Ну, не так чтобы далеко-далеко, но далеко, просто в хорошей компании это далеко превращается в близко, – весело ответила Ксения. – У меня сегодня был просто потрясающий день. И экзамен сдала, и с тобой встретились. Бывают же такие дни! Иногда сидишь, ждешь, но ничего не происходит. А здесь все легко и само получилось. Надо же мне было проголодаться и зайти в тот ресторанчик! Были бы там свободные столики – и ничего бы не случилось.
   – Да, сразу чувствуется, что человек сегодня сдавал статистику! Все оцениваешь с позиции вероятности. Это бы случилось, то бы не произошло. А говоришь, что ничего не понимаешь в этом. По-моему, тебе просто нужно немного помочь со статистикой и математическими методами. Так что давай не стесняйся, звони и приходи.
   – Позвоню, приду обязательно, – с толикой грусти сказала Ксения, пожимая Георгию руку.
   Зайдя в общежитие, она смотрела в окно, как он, не торопясь, идет по направлению к остановке. Ксения не узнавала себя, словно с момента встречи с Георгием она стала другим человеком. Но стоило пройти через проходную и подняться по лестнице, как все вернулось на круги своя: Надя со своим парнем праздновали сданную на тройку статистику, пахло табачным дымом и несвежими носками, в соседних комнатах громыхала музыка.

XIV

   Ксения еще никогда так не радовалась началу учебы. Ее, правда, не интересовали ни новые дисциплины, не преподаватели, многие из которых еще никак не могли отойти от новогодних праздников, ни одногруппники, бесконечно стонавшие по поводу так и не сданных зачетов и экзаменов. Каждый день после занятий она, прихватив книги, бежала в третий корпус. На втором этаже, в комнатке-лаборатории за большой лекционной аудиторией, заставленной компьютерами и стеллажами с книгами, они с Георгием пили чай и решали задачи, те, что Ксении задавали на дом. За каких-то три дня Ксения искренне полюбила математику, статистику и все подобные дисциплины, ведь когда материал объяснял Георгий, все было предельно просто и ясно. Она хлопала в ладоши и радовалась, как ребенок, каждый раз, когда сама, лишь с подсказки Георгия решала особенно сложную задачу. Проблемы с учебой, которые беспокоили Ксению, испарились. Впрочем, их было не так и много.
   О других своих проблемах она с Георгием не говорила, даже не заикалась и никак не показывала, что они вообще у нее имеются, – он мог принять ее за сумасшедшую. Впрочем, такой она могла стать в глазах любого здравомыслящего человека, услышавшего от нее рассказ о голосах, пятне и прочем.
   Знакомство с Георгием потеснило в памяти волнения экзаменов и сессии, страхи и сомнения, сорвавшуюся поездку на новогодние праздники домой, встречу Нового года в компании Нади и ее парня, которые под бой курантов умудрились поругаться, а после – напиться до бесчувствия. Даже напряженность в еженедельных телефонных разговорах с мамой сменилась уверенностью: вроде как так и надо, просто у мамы такой стиль общения, а так она за нее волнуется и желает ей добра и успехов.
   Как-то во сне Ксения увидела бабу Лару. Все как обычно – кухня, посиделки за чаем, маленькая хрустальная конфетница. Но баба Лара не обращала на Ксению внимания. И даже тогда, когда Ксения постучала ложкой по блюдцу, баба Лара не обернулась: она сидела и, попивая чай, отдернув штору, смотрела в окно.
   – Баба Лара, ты ведь знаешь про Георгия?
   – Знаю, – сухо ответила баба Лара.
   – И что ты про него думаешь?
   – Ничего хорошего, – ответила баба Лара и наконец посмотрела на Ксению, посмотрела то ли с сожалением, то ли с осуждением. – Ты поймешь, о чем я. Но думать о нем должна не я, а ты. Ведь для тебя по правде неважно мое мнение. Ты спросила, надеясь услышать мои комплименты, как я буду петь ему дифирамбы. Видела я таких. Примени свои силы. Учись, если ты еще не догадалась, как их применять. Они не обманут тебя, если ты не обманешь их.
   – А что тебе не нравится в нем?
   Баба Лара молчала, а потом вдруг задернула штору. На кухне воцарилась темнота, Ксения видела, как баба Лара покрутила головой.
   – Все не нравится.
   – Но почему? – Ксения почувствовала, как по ее щекам начинают катиться слезы. – Баба Лара, ведь он не такой, как все, он другой, он замечательный, умный! Баба Лара, почему он тебе не нравится? Скажи, почему?
   Кто-то сильно тряхнул Ксению за плечо, затем еще и еще. Ксения открыла глаза. Вокруг было темно, но уже наступило утро: Надя разложила на столе содержимое своей косметички.
   – Никитина, ты снова орешь во сне. Фигня тебе снится, это явно. Все орала, что не нравится кто-то кому-то.
   – Не помню, – попыталась соврать Ксения, хоть и не умела это делать как следует. – Или послышалось тебе.
   – Мне не могло послышаться, – заявила Надя. – А знаешь, Никитина, в последние дни ты сама на себя не похожа. Небось, влюбилась. Признайся, ведь влюбилась?
   – Не влюбилась я, даже не думай о таком. И занимайся собой, своими делами, своей жизнью, а я буду заниматься своей.
   – Блин, какие мы грозные стали! Вы только поглядите!
   – Ну тебя! – Ксения встала с кровати и посмотрела на себя в зеркало: растрепанная, с отекшим лицом и синяками под глазами. – Бросай издеваться, тебе ведь неприятно будет, если я сейчас начну копаться в тебе, в твоих отношениях с Саней. Вот и в моей жизни не надо.
   – А мне плевать, копайся сколько влезет. Если чего сенсационного откопаешь, то не забудь мне сказать. А то одно дерьмо и ни капли гламура.
   «Ксюша, лучше не трогай ее, а займись собой. Разозлишься сейчас и весь день и ей, и себе испортишь. Зачем? Лучше приведи себя в порядок, а то Григорий испугается и убежит. Смешно, Ксюша? Конечно, смешно. Явишься к нему на кафедру в таком виде и сама будешь жалеть, что не потратила полчаса и не сделала из себя конфету. Сладкую конфету для него. Стоп, Ксюша, по-моему, ты увлеклась. А Надя… Уж лучше пусть она тебе нервы мотает, чем снова будешь созерцать пятно. Неужели силы больше не пытаются свести меня с ума? Видимо, так».
   Общежитие больше не казалось Ксении публичным домом – отчасти этому способствовало и исчезновение пятна. Пешком в институт Ксении идти стало гораздо спокойнее: ее не раздражали ни влюбленные парочки, ни чужие похотливые взгляды, ни непристойная реклама. Все это никуда не исчезало, а продолжало жить своей неведомой жизнью в параллельной реальности. Только сама Ксения, только учеба, только Георгий, а все остальное далеко за пределами восприятия. Даже Надя с Сашей не только присмирели, но и стали планировать свои любовные увеселения тогда, когда не было риска, что придется утруждать Ксению бесцельными прогулками или томительным ожиданием под дверью.
   – Жизнь прекрасна, – бормотала себе под нос Ксения, стоя на пешеходном переходе и ожидая зеленого света: прохожие смотрели на нее с удивлением, а она, ничуточки не смущаясь, улыбалась им в ответ, – сейчас занятия, а потом ты увидишь Георгия прекрасного! Все прекрасно! Только не серди его и не забудь формулы интегрирования, а то он сильно разозлится и не угостит тебя конфетами.
   Легкий морозец покалывал и румянил щеки, половина из тех, кого встречала Ксения на пути, с недовольными лицами шли на работу и учебу. А она порхала, радуясь неизвестно чему, а еще сэкономленным на проезде в троллейбусе деньгам и подготовленному заданию по математическим методам, которое кроме нее – конечно, не без помощи Георгия – в группе вряд ли кто сумел решить.
   – Как ты отнесешься к тому, что послезавтра после занятий я тебя кое-куда приглашу? – таинственно, шепотом, чтобы не услышал пристроившийся за соседним столом в лаборатории профессор, сказал Георгий, когда Ксения пришла к нему после занятий. – Ты согласишься?
   «Почему именно послезавтра? – бросилась в размышления Ксения. – Так, сегодня… завтра… выходит, что послезавтра четырнадцатое, четырнадцатое февраля. День всех влюбленных. Но ведь это не праздник! Не думала, что он его празднует, вроде такой серьезный, а тут… Что ответить? Ведь если откажусь, то он явно обидится. У него явно уже есть планы, если бы не было, он бы не спрашивал меня и все прошло бы незаметно. Ну, четырнадцатое и четырнадцатое, такое же четырнадцатое, как и в марте, апреле и других месяцах».
   – Согласишься? – снова спросил Георгий.
   – А что ты решил устроить четырнадцатого?
   – Всему свое время, если я сейчас скажу, сюрприза уже не получится.
   – И вообще, я не думала, что ты празднуешь День всех влюбленных. Обычный день, не знаю, кто превратил его в праздник. Да и мы не влюбленные как-никак! – ответила Ксения, поглядывая на профессора за соседним столом, но тот был занят какими-то сложными расчетами, да и довольно громко жужжал старый матричный принтер, выплевывая скомканную миллиметровую бумагу с графиками и расчетами. – День всех влюбленных! И кто тут в кого влюблен, а?
   – Знаешь, в жизни всегда кто-то в кого-то влюблен, необязательно говорить об этом, да и незачем. Просто это повод выразить свою симпатию, благодарность, сделать друг другу приятное, подарить по бесполезному сувениру. Соглашайся! – Георгий явно волновался, потому что легонько постукивал пальцами по столу и периодически снимал и протирал очки безо всякой на то необходимости.
   – Говори, что задумал! – строго сказала Ксения. – А я обещаю подумать.
   – Прямо сейчас подумаешь и скажешь?
   – Прямо сейчас!
   – Честно?
   – Честное пионерское.
   Георгий молчал. На его лице рисовались колебания между тем, чтобы все рассказать, дальше держать паузу, создавая интригу, или же на ходу переиграть все запланированное. Последний вариант его не устраивал. Случайное знакомство, разговоры по душам, вспыхнувшая симпатия, легкость, с которой они общались, – все это подкупало его. Это не были сомнения пылко влюбленного, но пугающегося своих чувств и возможного признания в них. Причины, несомненно, находились глубже, в той плоскости, в которой Ксения мыслить явно не умела, а значит, посвящать ее в них было бесполезно.
   – Ну хорошо, взываю к твоему снисхождению. Как насчет романтического ужина, все будет красиво, нам никто не будет мешать, никто не будет курить, чего ты не любишь. Я тебя приглашаю. Нет, даже готов упасть сейчас на колени ради того, чтобы ты согласилась.
   Сердце Ксении заколотилось. Она засмущалась, но не от незнания, что ответить. Она колебалась между тем, чтобы сказать да или встать и закричать: «Ура!» Но это была не лучшая идея.
   – Значит, согласна? – лукаво спросил Георгий.
   – С чего ты так решил?
   – Молчание, между прочим, – это знак согласия.
   Ксения пожала плечами и посмотрела в потолок, надеясь увидеть там пятно в том случае, если все это было подвохом. Но ни малейшего намека на присутствие пятна где-нибудь поблизости не наблюдалось, лишь паутина свисала с лампы и потрескавшейся вентиляционной решетки.
   «Приехали, Ксюша, дождалась ты своего принца. Представляешь, чудеса случаются, а ведь в них никто не верит. И даже ты почти перестала верить. Но видишь, все закончилось благополучно. Принц Георгий – звучит неплохо. А что, так и должны выглядеть настоящие принцы. Это не пацаны в растянутых трениках, которые стреляют сигаретки в Череповце у вокзала. Нет, Георгий принц настоящий. Интересно только, чем он не устроил бабу Лару. Хотя все ерунда эти сны, мало ли что может присниться. Если к каждому сну и каждой фразе бабы Лары прислушиваться, с ума можно сойти. Но ты ведь не сумасшедшая, Ксюша. Ты справилась со своими силами. И принца нашла. Представляешь, как удивится мама! А Ирка? Ирка даже не поверит этому, она все со своим деревенщиной нянчится. Ну, Ленка с Русланом совсем другое дело. Георгий немного на Руслана похож, такой же спокойный и обходительный. И внешне тоже. Эти темные волосы и темные глаза, да и нос, подбородок. Только тот высокий, весь накачан. Немудрено, на стройке ведь пашет. А мой принц… он совсем другой…»
   – Я дождусь сегодня ответа? – Георгий заставил Ксению прервать раздумья и оглядеться по сторонам: за те минуту или две, что она размышляла, профессор успел ретироваться, а Георгий встал со стула и стал ходить взад-вперед по лаборатории.
   «Волнуется, – решила Ксения, – значит, по правде все».
   – Я согласна, раз ты приглашаешь и настаиваешь, то отказываться как-то глупо.
   – Наконец-то! – радостно воскликнул Георгий. – Уже это повод выпить шампанского. Хотя шампанское у меня припасено для нашего вечера. А ты умеешь пощекотать нервы, пятерка с плюсом, зачет.
   – Перестань, – фыркнула Ксения. – Когда мы задачу решаем и ты видишь решение, а мне не говоришь, ты тоже щекочешь нервы. Особенно когда я иду ошибочным путем, а ты смеешься и ничего мне не подсказываешь.
   – Вот только не надо все смешивать. Это совсем другое. Отпразднуем четырнадцатое февраля по-дружески. И сразу давай договоримся: никаких разговоров об учебе, статистике, математике и всей этой…
   – Ерунде! – улыбаясь, заключила Ксения.
   Вечером она вытрясла вещи из своего шкафа и внимательно их рассмотрела. Из более-менее приличного она отобрала свитер грубой вязки и черные джинсы. Вариант с платьем или юбкой плохо стыковался с морозной питерской погодой.
   – На свидание собираешься? – Надя жевала в тот момент бутерброд и чуть было не выронила его от удивления. – У Никитиной свидание! Офигеть!
   – Да, четырнадцатого февраля намечается. И что я, не имею права? Хочешь сказать, что завидуешь? Или сейчас пойдешь и растрезвонишь всем об этом? – вспылила Ксения и через всю комнату швырнула в раскрытый шкаф непонятно как оказавшийся в джинсах носок.
   – Ой, только вот не надо разводить здесь мыльную оперу, – равнодушно ответила Надя и запихала недоеденный бутерброд целиком в рот. – Он… того… это… хоть красивый? Или крокодил с доброй душой и широким сердцем?
   – Вполне себе.
   – Это не ответ!
   – А это не вопрос был, о таком вообще не спрашивают. – Неравнодушие Ксении к Георгию было столь велико, что она не могла позволить Наде обсуждать его внешность, даже если они незнакомы, и знакомить их Ксения не собиралась.
   – Ну, удачного свидания. – Надя подмигнула. – Как ты там говорила? «Я девственница, потому что ищу своего принца, настоящую любовь ищу.» Пусть это будет твоя первая настоящая любовь. А то точно от недотраха крыша у тебя ехать начинает, и не только я это замечаю, но и Санька того же мнения о тебе! И от учебы, Никитина, тоже, не представляю, как можно столько ботанить! Только совет у меня для тебя есть, Никитина. Не ешь груш перед этим делом. Когда меня еще давно парень поимел в первый раз, так я вначале, когда он в меня вошел, такой залп дала. Твою мать!
   Ксения хотела ответить про грязь, бесконечную и загораживающую все светлое, что есть вокруг, про намеки на секс и про обращение по фамилии, и про обсуждение чужой личной жизни, но не стала. А когда опомнилась, то Надя, взяв приготовленную на стуле смену белья и полотенце, вышла из комнаты в душевую. Но слова Нади о сексе отчего-то больше не коробили ее, не заставляли разреветься, не выводили из себя. Ксения сама не до конца понимала, с чего вдруг все так. Но разбираться времени не было, да и не тянуло на копания в себе. К тому же Надя была Надей, и этим сказано все.
   Складывая вещи обратно в шкаф, Ксения наткнулась на флакончик «Красной Москвы» и вспомнила рассказ Ксивы о проводницах, которые отправляются в свой первый рейс. «У меня тоже почти первый рейс получается, обязательно побрызгаюсь».
   Многие говорят, что перед важными событиями время начинает тянуться и никак не дождаться, когда наконец наступит тот или иной день или час. Как ни странно, у Ксении происходило все наоборот. Время летело стремительно. Она разобрала шкаф и подобрала вещи, которые хотела надеть. На следующий день, несмотря на столпотворение в парикмахерской – видимо, не у одной Ксении намечалось свидание, – подстриглась. Вечер прошел в стоических усилиях в борьбе с ломкими и обгрызенными ногтями, не самым лучшим украшением молодой симпатичной девушки. Утро и весь день четырнадцатого Ксения не знала, куда себя деть. За ее спиной особенно усердно подхихикивала Надя, сборы в институт были скомканными.
   Они договорились встретиться в семь у метро. После занятий Надя пулей выскочила из института и побежала в общежитие переодеваться. Как назло, троллейбусы не ходили, на перекрестке была авария и скопилась огромная пробка.
   «Еще два с половиной часа, Ксюша, не торопись. Все у тебя в порядке, сейчас переоденешься, успокоишься, и все будет отлично. И помни, что баба Лара говорила. Она говорила, что девушке на свидание нужно опаздывать минут на пять-семь, а не прибегать ахалтекинским скакуном секунда в секунду или, того хуже, за полчаса или час. Все успеешь, а Георгий немного подождет, не растает».
   В две минуты восьмого Ксения появилась у метро. Георгий был в смешной шапке с помпоном и в спортивном пуховике – ни следа от того серьезного Георгия, который наводил ужас на студентов в институте и стучал по клавиатуре ноутбука в самую их первую встречу в кафе. Да и Ксения была одета совсем не так, как одевалась обычно: ни неряшливости в угоду удобству, ни неаккуратно завязанного шарфа. И «Красная Москва», запах которой улавливался за несколько шагов.
   – Это тебе. – Георгий достал из-за спины и вручил Ксении бутон небольшой белой розы.
   – Мне? – удивилась Ксения, но вспомнила, что четырнадцатого февраля цветы и прочее все-таки принято дарить. – Ой, да она же совсем замерзла! Ты долго здесь стоишь? Она совсем холодная! Нужно ее согреть!
   – Вот и согреешь, когда до места доберемся.
   – Далеко?
   – Не очень, минут десять.
   – Так что же мы стоим? – воскликнула Ксения. – Идем, пока сами не замерзли.
   Они шли по каким-то темным улицам, сворачивали в переулки и оказались перед небольшим, в четыре этажа каменным зданием, спрятанным за сквером со старыми деревьями с широкими, причудливо искривленными стволами.
   – Вот и пришли, – спокойно сказал Георгий и уверенно дернул дверь. – Прошу.
   Впечатления захлестнули Ксению. Красивый холл, ковровые дорожки на мраморной лестнице – она даже плохо запомнила, как, придерживая за локоть, Георгий вел ее наверх, затем по коридору до двери их номера. Номер был просто огромным: в дальнем углу, у кровати, в вазе стоял букет роз, а посередине стоял сервированный стол. Такой белой скатерти и таких блестящих, сверкающих столовых приборов Ксения никогда не видела. Пока они с Георгием раскладывали вещи и после, открыв дверь на небольшую лоджию, смотрели на вечерний город, в номер на небольшой тележке привезли еду, в ведерке для шампанского появился лед и бутылка с желтой блестящей фольгой. На середине стола в небольшой вазочке была поставлена белая роза, которую Георгий подарил при встрече у метро.
   – Что, вот так, просто все? Я думала, ужин нужно будет готовить, помогать. – Ксения с недоверием посмотрела на стол.
   – Нет, Ксения, кажется, я предусмотрел все, надеюсь. Четырнадцатое февраля бывает только раз в году, а может, и раз в жизни, если по-настоящему. Нужно уметь радоваться жизни и расслабляться, когда есть такая возможность. Ты мне только скажи, нравится тут тебе? Не стесняйся только, по-честному давай.
   – Нравится, – тихо ответила Ксения.
   – Тогда прошу, – торжественно произнес Георгий и, подойдя к столу и достав зажигалку, зажег свечи.
   Ксения захлопала в ладоши и промчалась по ковру к двери, чтобы выключить свет. Ее сердце сжималось от счастья – именно счастья, ей казалось, что это ощущение она не перепутает ни с одним другим. Все было очень красиво, так, как она себе представляла, когда думала о настоящих чувствах, о встрече со своим принцем. Да и вовсе это не должен был быть принц, а красивый и добрый человек, как Георгий. Ксения уже примеряла других знакомых ей парней к его образу, но тех, кто был бы похож хотя бы в общих чертах, не находила.
   «Смотри, Ксюша, как все здорово! А ты чего-то боялась, волновалась, гадала, что да как будет. Но ведь все отлично. Лучше и придумать сложно. И чего теперь скрывать хотя бы от себя самой, что Георгий симпатичный, что он тебе нравится, Ксюша? Верно, незачем. Наслаждайся, ты попала в сказку».
   Ксения не замечала ничего вокруг. Георгий улыбался. Она улыбалась в ответ и смотрела в его глаза, стараясь уловить в них нечто – она до конца не понимала даже, что именно. Ее перестали интересовать детали, вкус еды, минуты, которые неумолимо бежали. Она не заметила даже тихую музыку, которая как по велению волшебной палочки стала откуда-то звучать. После первого бокала шампанского исчезли все волнения, которые еще оставались. Георгий о чем-то ей говорил, взяв ее руку в свою и легонько поглаживая. Его рука была горячей и немного шершавой. В Ксении проснулся аппетит, и она почти в одиночку съела целый противень чего-то очень вкусного, от которого невозможно было оторваться. После второго бокала шампанского начала говорить она, сбиваясь, сама не отдавая себе отчет в том, что говорит и как подбирает слова. Георгий смеялся до слез, время от времени поглаживая ее руку.
   Выпив по третьему бокалу шампанского, они начали рассказывать друг другу анекдоты и смешные истории из своей жизни. Ксения была настолько увлечена, что не заметила на мгновение появившуюся официантку и того, как в ведерке со льдом появилась взамен опустошенной еще одна бутылка шампанского, а на тележке вместо блюд с мясом десерт – ваза с фруктами и по кусочку шоколадного торта на маленьких, почти игрушечных тарелочках.
   Снова шампанское – Ксения уже плохо понимала, что происходит, когда Георгий пригласил ее на медленный танец.
   – У меня голова кружится, давай помедленнее… давай…
   Она сама прижалась к нему, а он ее поцеловал. Он не сопротивлялся: какая ерунда, преподаватель и студентка, между ними не может быть ничего общего, тем более такого, а должны быть просто эвристические беседы, прогулки, помощь и, пожалуй, все. Она расстегивала на нем рубашку, он гладил ее шею, стараясь при этом, чтобы она не упала, оступившись на краю ковра.
   Постель показалась Ксении фантастически мягкой – будто падаешь в пустоту и ничего не чувствуешь. После жестких кроватей в общежитии, из которых без предупреждения выпрыгивают пружины, все это было нереально, но все же Ксения понимала, что происходит эта фантастика здесь и сейчас и именно с ней. В голове носились мысли и пузырьки от шампанского. На ней не было ничего из одежды – и она догадывалась, что на Георгии тоже. Она гладила его по спине, а взамен от него получала страстные поцелуи. Он крепко обнимал ее.
   «Ну, давай, я хочу, чтобы ты… Ксюша, о чем ты таком думаешь? Такая недотрога, а сейчас сама собираешься его подстегивать? Напрасно, он знает, что делает. Как хорошо! Пусть это продолжается вечно, а не заканчивается. Сколько сейчас времени? Ночь? Здесь нет часов. И не надо, совсем не надо. Не хочу смотреть на часы и считать, сколько времени у нас осталось, чтобы быть вдвоем. Я не хочу отсюда уходить. Ксюша, тебе так хорошо, как никогда. А ты еще думала, принимать приглашение или нет!»
   Все случилось само собой. Ксения почувствовала, что он готов к этому. Готова была и она. Он держал ее ноги на своих плечах. «Какие теплые руки, как мне хорошо!» – подумала Ксения. Она ничего не говорила ему, только слушала свое дыхание и его. Было немного больно – но лишь на мгновение. Ксения обнимала Георгия и поглаживала его спину. Они раскачивались на мягкой кровати все быстрее и быстрее. Ксения прижимала Георгия к себе, ей вдруг захотелось никогда его не отпускать. У нее сбивалось дыхание, она что-то простонала, но он не обратил внимания. Его поглощала страсть, по которой он изголодался.
   На потолке, в свете догоравших на столе свечей, Ксения видела движение двух теней – его и ее. Чувствуя, как тепло разливается по всему телу, она закрыла глаза и вздрогнула. Георгий застонал. Снова стало немного больно. Так продолжалось секунд десять, не больше. Ксения снова посмотрела в потолок, и ей показалось, что там, кроме двух теней, есть нечто знакомое, то, о чем она позабыла. Но сон давал о себе знать.
   – Я люблю тебя, – прошептал Георгий, пытаясь отдышаться.
   – И я тебя, – прошептала в ответ Ксения и поцеловала его.
   Свечи догорели и погасли почти одновременно. Комнату изредка освещали отблески фар. «Ты единственная и неповторимая, Ксюша, ты достойна этого счастья» – это было последнее, что, словно отблеск фары, мелькнуло в сознании Ксении перед тем, как она уснула, обнимаемая Георгием. Она даже не поняла, что это прошептал ей он.
   Те, кто утверждает, что в самые счастливые дни нашей жизни сны обходят нас стороной, просто не находит в себе сил для того, чтобы их запомнить. А Ксения запомнила, очень хорошо запомнила. Сон прошел столь же мимолетно, как и тот вечер, самый счастливый в ее жизни. Да и запоминать во сне было особо нечего. Она снова была на кухне у бабы Лары, только не сидела с ней за столом, а стояла сзади, у плиты. Она ничего не говорила, а просто слушала, пытаясь разобрать, о чем говорят те, кто сидел за столом и пил чай. С бабой Ларой беседовала… Нет, такого не может быть, ведь они друг друга не знали и не могли никак знать. Что за ерунда? Это просто сон, не более. Это все не по-настоящему, это галлюцинации, фантазии, да что угодно!
   За столом на кухне у бабы Лары сидела Вероника Петровна.
   «Я уже не девственница, и меня больше ничего не пугает, – хотела сказать им Ксения. – То, чем вы меня стращали, всякими силами и тем, что с ними я не могу справиться, что они сведут меня с ума, что все закончится именно этим. Нет! Теперь вы видите, что я была права, когда не цеплялась за первого встречного, а ждала единственного. Вот он и нашел меня сам. Но я не сержусь ни на тебя, баба Лара, ни на вас, Вероника Петровна. Вы правы, уж лучше перестраховаться. Ну что же вы не поздравляете, а молчите и делаете вид, будто не видите меня? Ну хорошо, обижайтесь дальше».
   Но баба Лара и Вероника Петровна вдруг встали и куда-то ушли, переглядываясь и ничего при этом не говоря. И кухня – ее Ксения снова осмотрела, на этот раз повнимательнее – имела мало чего общего с кухней бабы Лары, а скорее напоминала общежитие: грязный стол, гора немытой посуды, не одна, а целых две плиты, огромная мойка.
   – Баба Лара, зачем ты меня оставила? Вероника Петровна, вернитесь! – закричала Ксения и проснулась.
   Георгий уже не спал. Он был уже почти одет. «Я же сказал тебе, что скоро буду! – говорил он кому-то по телефону. – Не твое дело, где я был! Работа, понимаешь? Мне все равно, о чем ты сейчас фантазируешь, мне плевать на это, потому что это продолжается бесконечно. Все, извини, мне пора. Пора, я сказал!»
   – Доброе утро, – улыбаясь и потирая глаза, произнесла Ксения. – Кто это тебя достает по телефону в такую рань?
   – Доброе утро. Да есть такие люди, они сумасшедшие, и никак их уже не исправишь, – бросил Георгий и как ни в чем не бывало продолжил собираться.
   – Слушай, открой шторы, чего так темно? Времени десять утра, а так темно! Да, давненько я так не спала. – Ксения встала с кровати, подбежала к Георгию и поцеловала его в щеку.
   – Да шторы открыты, посмотри сама. И совсем здесь не темно. Через полчаса принесут завтрак, собирайся давай, а то точно, разоспалась. И институт решила сегодня прогулять, ай-ай-ай, хулиганка!
   Ксения и Георгий одновременно потянулись к своим сумкам, сложенным на стуле, – Ксения для того, чтобы достать зубную щетку и все прочее, Георгий, чтобы убрать скомканную рубашку, которая была на нем накануне. Они столкнулись лбами и засмеялись от этой маленькой нелепости.
   – Да, с тобой нужно быть осторожнее, – буркнул Георгий, потирая рукой лоб.
   От его неосторожного движения обе сумки оказались на полу. Георгий присвистнул, что означало: «Вот я неряха», а затем потянулся, чтобы поставить свою и Ксенину сумку обратно. Но Ксения уже не смотрела в его сторону и вообще не проявляла интереса к самим сумкам. Ее больше интересовало то, что выкатилось из сумки Георгия при падении, прокатилось по ковру и остановилось, ударившись о стену.
   Это было золотое кольцо, обручальное кольцо. Ксения почувствовала, как по ее обнаженному телу пробежала легкая дрожь. Босым ногам стало холодно: пол, еще секунду назад ощущавшийся теплым, сделался ледяным. Стало ей понятно и то, почему солнечным зимним утром в их просторном номере так темно. Ей не нужно было поднимать голову и искать глазами то, о чем она подумала: это было здесь, на стене или под потолком, а возможно, повсюду, как это уже случалось не раз в общежитии.
   – Что это? Это твое?
   – Дай сюда! – В один прыжок Георгий перескочил ковер и оказался рядом с Ксенией. – Это не твое!
   Он вырвал кольцо из рук Ксении и, не сказав ни слова, вернулся к сумке, чтобы наконец поднять ее с пола и убрать в нее рубашку. Ксения впервые за все время их знакомства видела Георгия таким озлобленным, грубым, не настроенным на объяснение и вообще на общение.
   – Это твое кольцо? – Ксения начинала соображать, анализировать факты, все происходило молниеносно, как в вычислительной машине с действующим отлаженным алгоритмом: все, что было накануне, сон, свои ощущения, кольцо и реакцию Георгия. – Скажи, ты женат? Как, как ты мог вообще? Так женат или нет? Ну да, молчишь, значит, женат, значит, все это был обман, да? Да почему ты молчишь? Молчишь, потому что все это правда? Я тебе так верила. И отдалась тебе, именно тебе, потому что верила. А ты! Как ты мог!
   В планы Георгия не входили какие-либо оправдания. Он был спокоен, даже слишком спокоен и не обращал внимания на Ксению, даже не взглянул в ее сторону. Она плакала, чуть всхлипывая, и одевалась так быстро, как-только могла. Когда она проверяла, все ли взяла и застегнут ли рюкзак, Георгий стал говорить что-то про извинения, про то, что скоро будет завтрак и тогда они спокойно все обсудят, что нечего пороть горячку.
   – Стой ты, дурочка, не уходи! Поговорить надо, слышишь?
   – Да пошел ты! – собрав последние силы, сказала Ксения и хлопнула дверью. Когда она уже спускалась вниз по той самой лестнице, по которой они накануне с Георгием шли, она добавила: – Я больше тебя не знаю, и никогда не знала, и не попадайся мне больше на пути, не хочу тебя видеть и себя ненавижу за то, что поверила тебе. Какой же я была дурочкой!
   Всю долгую дорогу до общежития Ксения плакала, но не навзрыд, а тихонько, обдумывая все, что произошло. Да и что могло произойти? С ней случилось самое страшное из случающегося обычно с теми, кто любит, – разочарование. Ей больше некому было верить, даже себе, ведь если верить бабе Ларе и Веронике Петровне, Ксения должна была обладать некими силами.
   «И где эти силы, Ксюша? Если бы они действительно помогали тебе, а выходит с них одно наказание. Видишь, пятно снова преследует тебя, Ксюша. Темнеет в глазах, и это не проходит, ты идешь уже минут пятнадцать из этого гребаного отеля, а все продолжается. Нужны тебе такие силы? Вряд ли, Ксюша, вряд ли. Он обманул тебя, силы такого не допустили бы никогда».
   Ксения заблудилась и плутала по бесконечным подворотням, дворикам и проездам, в которых почти непреодолимой преградой лежали скопившиеся и слежавшиеся за зиму огромные сугробы. Она перелезала через них, но тут же понимала, что идет не туда, и сворачивала обратно. По проспекту она шла, слегка покачиваясь и всхлипывая. Люди вглядывались в ее лицо, но, как показалось Ксении, совсем не сочувствующе.
   «Ты переспала с женатым человеком, Ксюша. Если бы ты знала об этой маленькой детали, то никогда бы так не поступила, ведь правда? Хорошо, истории бывают всякие. Но если бы он любил тебя, то сказал бы все как есть, не стал бы обманывать. И, к тому же, жена звонит ему и возмущается, спрашивает, где он, а он обманывает и ее. Сплошной обман, сплошное предательство. И ты отдалась человеку, который обманывает и предает. Понимаешь, Ксюша, что ты наделала, что ты сотворила с собой? Нет, ты еще ничего не понимаешь, тебе надо успокоиться, конечно, если ты сможешь это сделать… Ксюша… сможешь…»
   – Вот идет великая девственница всех времен и народов.
   – Да не девственница она больше!
   – Как, когда все случилось?
   – Этой ночью, как и со многими, ведь четырнадцатое февраля – это всего лишь дешевая уловка, чтобы одни могли затащить в постель других.
   – Точно-точно, так оно и есть, и как мне самому раньше это не приходило в голову!
   – А как зовут эту девушку?
   – Да это же Никитина, из общаги.
   – Ого, она сегодня даже не в институте?
   – После того как ее поимели, она заделалась в прогульщицы, следующую сессию уже после каникул будет сдавать, спорим?
   – Точно-точно, пустится теперь во все тяжкие, теперь это можно.
   – Почему можно?
   – Потому что она больше ничего не боится. Мне такие нравятся. Я бы сам ей… ммм…
   – Да зачем ты такой ей нужен, она и побогаче найдет.
   – Поговаривали, что она с деканом своего факультета путается…
   – Может, и правда.
   – Наверняка правда, потому что не боится она прогуливать, смотри, как вальяжно пехает и совсем не в институт.
   Ксения не могла стерпеть такого. Она из-за обиды позабыла и про силы, и про слова Вероники Петровны о них, и о том, как будет выглядеть, если обратит на все это внимание.
   – Заткнитесь! – крикнула она компании парней, шедших позади. – Заткнитесь, слышите меня?
   Парни замолчали, а после того как Ксения отвернулась, перешли на другую сторону проспекта и продолжили разговор о том, какой вентилятор лучше поставить на компьютер, чтобы он не перегревался и не зависал от этого. До Ксении же доносились обрывки совершенно иного разговора, она закрыла уши холодными, замерзшими и посиневшими на утреннем морозе руками.
   В общежитии было темно, хотя лампы горели как обычно. Ксения прошла через проходную: в каморке у Бурласовой сидел мужичок с усами, с покрасневшим от выпивки лицом. Он рассказывал Бурласовой что-то очень смешное и, когда она смеялась, легонько тыкал в нее пальцем. Пахло спиртным и картошкой, сваренной в мундире. Наверх по лестнице Ксения шла держась за стены. С мужского этажа доносились вопли и стоны, Ксения как могла ускорила шаг. На ее этаже в нескольких комнатах тоже стонали, ругались матом и чем-то поскрипывали. «Неужели сейчас открою дверь, а там Надя с Саней трахаются и снова придется торчать здесь и ждать?» – с ужасом подумала Ксения, но в комнате на удивление не оказалось никого. Под потолком висело знакомое черное пятно. Не раздеваясь, Ксения залезла под одеяло и быстро уснула. Ей не снилась больше ни кухня бабы Лары, ни сама баба Лара, ни Вероника Петровна, ни то, как она идет по улицам родного Череповца, – ничего. Только темнота, ненастоящая, без малейшего проблеска света фонарей или звезд. Она слышала чей-то смех, голоса не узнавала, но в том, что смеются именно ней, сомнений у Ксении не было. Только кто? А что, если это совсем не темнота, а… Даже представить это страшно.
   – Это ты? – спросила Ксения, не до конца понимая, к кому она обращается.
   – Конечно, я! – прозвучало из темноты, и снова раздался громкий смех. – Что, Ксюша, вот ты и свободна, как и все остальные, сбросила бремя тела. Помнишь, про него заливала тебе эта твоя несостоявшаяся спасительница, Вероника Петровна, шарлатанка, три класса образования. Ничем она тебе не помогла. Ну да, дала ты ему. И что теперь? Радуйся! Так сейчас живут все! Это вкус жизни, это двадцать первый век. Кстати, как тебе секс? Понравилось? Ну, не стесняйся, расскажи, очень любопытно. Понравилось или нет? Никто ведь не узнает, Ксюша. Ну, понравился секс? Хочешь еще?

XV

   В ее просторной, но довольно душной палате на подоконнике стояла в керамическом горшке герань. За окном трещали февральские морозы, днем обманчиво заливая палату ярким солнечным светом. На свету ее каштановые волосы казались седыми. Они и по правде были седыми – стали такими после того, как Ксения два дня подряд вместо института с самого утра бежала в церковь и возвращалась оттуда лишь к ночи. На ее щеке огромный синяк – это она во сне принялась биться головой о стену, повторяя: «Господи, забери мои силы, Господи, прости». А потом встала, принялась шарить по комнате, нашла у Нади в тумбочке бутылку водки, припрятанную Саней, и попыталась залпом ее выпить, пока Надя, на ходу вызывая по телефону «скорую», бежала вниз, чтобы позвать дежурного вахтера.
   – Ой, как темно! – сказала она приехавшему по вызову врачу, когда-тот измерял у нее температуру и давление.
   Температура была нормальной, тридцать шесть и восемь. Бутылка водки стояла на тумбочке, и врач посматривал на нее, соображая, может ли такое твориться с девушкой, выпившей грамм пятьдесят спиртного, или нет.
   – Забирайте ее, заразные и буйные мне здесь не нужны! – заявила дежурившая вторые сутки подряд Бурласова. – С чего она такая, мне не знать, но здесь же полно вокруг народу! Все хотят выспаться, а она орет уже полчаса, пока я здесь. А сколько до этого орала, не представляю! Все, разговор окончен, забирайте!
   Врач нехотя позвонил куда-то и долго выяснял, какая больница дежурная: «Да я насчет Пряжки или Степашки спрашиваю, посоветуй, куда везти, буйная у меня здесь отыскалась, сама иногородняя. Нет, транспорт оттуда ждать некогда, администрация напирает, чтобы мы ее отсюда увозили. Слушай, я двадцать лет работаю и грипп от психического отличаю».
   Ксения не сопротивлялась. Да и если бы даже захотела, то не смогла. Она ничего не ела с момента того самого ужина в отеле с Георгием и в следующий раз поела уже утром в больнице, большую тарелку ячневой каши.
   Врач «скорой» оказался прав, это не был грипп, которого все в общежитии так боялись.
   – Шизофрения, – сказал заведующий отделением приехавшей через два дня из Череповца матери Ксении. – Более подробно смогу сказать через пару-тройку дней, когда обследуем получше. Обострилась, бедняга. А раньше вы за ней ничего такого не замечали? Кажется, она помешана на сексе и на том, что у нее больше нет сил сопротивляться неясно чему. Молодежь нынче такая, ниже пояса только и живет.
   – Нет, – испуганно ответила мама Ксении. – Знаете, у нее и парня-то не было. Даже не представляю, что могло случиться.
   – Бывает, вы не расстраивайтесь, – с несколько наигранной снисходительностью произнес врач. – Может, предрасположенность была, может, у кого-то в роду в скрытой форме была, а вот у нее обострилось. Учеба, нагрузки, чужой незнакомый город, стресс, этому многое способствует. Тем более из института к нам пришла справка, что ваша Ксения учится на одни пятерки, старается.
   – А забрать ее в Череповец?
   – Зачем? – пожал плечами врач. – Мы ее здесь подлечим, поймем, в чем дело, через пару недель симптомы снимем, таблетки выпишем, будет принимать и спокойно учиться себе, где и училась. Вы, мамочка, не волнуйтесь. И ей не показывайте, что волнуетесь. Да и ничего страшного нет, у нас шестьдесят процентов населения психическими расстройствами страдает, но ничего, ведь живут люди, работают, учатся.
   Черного пятна, спускающегося с потолка и тянущего к ней свои руки, Ксения больше не видела – в этом врач был абсолютно уверен. Лекарства не могли не подействовать.
   Ксения смотрела в окно, на занесенный снегом больничный парк и на высокую кирпичную трубу, возвышавшуюся из-за соседней с их корпусом низенькой пристройки. Обыкновенный больничный колорит, в котором Ксения старалась усмотреть нечто удивительное и необычное, оно, по ее мнению, обязательно должно было отыскаться. Соседи по палате просили Ксению отойти от окна: они лежали на своих койках после принятия лекарств и читали. Читала и Ксения – «Лунный камень», растрепанную, с подклеенным корешком, взятую на посту у медсестер книгу. Ей было легко, она читала неторопливо и вдумчиво.
   В том, что черная субстанция оставила в покое Ксению, врач, конечно, заблуждался. Изредка пятно снова появлялось. Ксения залезала на свою кровать и старалась накрыться одеялом с головой и так просидеть как можно дольше. Когда она увидела пятно у себя над головой в третий раз, то, вместо того чтобы пугаться, сделала вид, что не замечает его, как и ее соседки по палате. Она не стала прятаться, а подошла к окну. За окном, закрытым решеткой из тонких металлических прутьев, вовсю резвились воробьи. А внизу, в парке, опираясь на скамейку, стоял Ксива.

Антон Тарасов, Дмитрий Березин Пару штрихов тому назад

Между двух гроз

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

Чужое счастье

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

Пару штрихов тому назад

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

Бремя тела

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

Антон Тарасов, Дмитрий Березин
Пару штрихов тому назад