Вспомнилось ему и Ольшовское городище с горсточкою укрывшихся в нем людей, которых ждала верная гибель, потому что не было средств к спасению их.
Так раздумывал он, когда вдруг рядом с ним послышался чей-то жалобный голос. Вшебор замер на месте, боясь пошевелиться, и стал прислушиваться. За тонкой деревянной перегородкой шел какой-то отрывочный разговор. Вшебор различил женский голос. Он потихоньку подвинулся ближе к перегородке и приложил ухо. Теперь он ясно слышал женский жалобный голос и другой, все время прерывавший и заглушавший его.
Подойдя вплотную к стене, Вшебор только теперь заметил, что в ней было отверстие в форме окна, соединявшее между собою обе половины хаты. Отверстие это было закрыто деревянным ставнем. Долива попробовал осторожно отодвинуть едва державшийся, ссохшийся ставень, и он легко поддался его усилиям. Таким образом, через образовавшуюся широкую щель он уже мог заглянуть в соседнюю горницу и рассмотреть, что там делалось.
Сначала, пока глаз не привык к полумраку, царствовавшему в обширной горнице, освещенной только слабым отблеском догоравшего пламени, он не различал ничего. Но, всмотревшись внимательнее, он заметил две женские фигуры, из которых одна сидела на земле, а другая стояла над ней. В первой из них Вшебор узнал ту старую помешанную, которая ворвалась во время пира. Теперь она сидела на земле, на соломе, успокоенная, изменившаяся, обхватив руками колени. Дрожащий свет пламени падал на ее сухое, морщинистое лицо. Вшебору показалось, что на глазах ее блестели слезы.
В грубой рубахе, едва прикрывавшей ее тело, полуобнаженная, она сидела, устремив взгляд в огонь, и покачивалась всем туловищем, как плачея, причитающая над покойником.
Другая женщина, стоявшая над ней, молодая, стройная, красивая и нарядно одетая, смотрела на старуху с выражением скуки и равнодушия. Не было в ее лице ни сострадании, ни участия, а только нетерпение и досада.
– Послушай-ка, ты, тетка Выгоньева, – говорила она, наклонившись над ней, – ты своим безумием доиграешься до того, что тебя бросят в яму и заморят голодом. О чем ты думаешь? Что ты забрала себе в голову?
Старуха даже головы не повернула к говорившей. Она, по-прежнему покачиваясь, смотрела в огонь и, казалось, не слышала обращенных к ней слов.
– Ты должна поблагодарить меня за то, что тебе не дали сегодня ста розог. Князь был в бешенстве.
При имени князя старуха слегка повернула голову.
– Что он говорил? – спросила она.
– Сто розог старой ведьме! – отвечала молодая женщина, поправляя волосы на голове – Сто розог дать сумасшедшей бабе!
– Это он так говорил? Он? – с расстановкой спросила старуха. – И справедливо, справедливо! Почему нет у бабы разума? – язвительно пробормотала она.
– Ага, видите, вот вы и сами говорите! – подхватила молодая.
– И не будет у нее разуму, хотя бы дали ей сто и даже двести розог.
– Что это вы выдумываете, – начала другая, – зачем заступаете дорогу князю? Если бы он был такой злой, как другие, да он давно велел бы вас повесить!
– Ну, что же! – сказала старуха. – Пусть прикажет, и пусть вешают.
Она опустила голову и после небольшого молчания затянула охрипшим голосом:
Люли, малый, люли
На руках матуни.
Спи, детка золотая,
Молочком вспоенная,
Кровью моей вскормленная,
А живи счастливо,
Люли, милый, люли.
– Так я певала ему, когда кормила его вот этой самой высохшей грудью, – прибавила она, судорожно раздирая на груди рубаху, – а теперь! Повесить старую суку! Сто розог ведьме! Эй, эй, вот как он вырос мне на счастье!..
Старуха оперлась на руку и задумалась.
– Ну, что же в том, что вы кормили его грудью? Если бы даже так и было, – заговорила молодая, топнув ножкой о землю. – Разве мало мамок кормит чужих детей, когда нет матери.
– Мамка!!! – крикнула старуха, подняв на нее грозный взгляд. – Ты, ты, кто ты такая, что смеешь меня называть мамкой? Не была я мамкой никогда! Ты позволяешь себя целовать, хотя и не жена… на то ты такая уродилась, а я прикладывала к своей груди только собственное мое дитя! Ах ты негодница.
Молодая женщина в гневе отскочила от нее прочь.
– Ах ты, старая ведьма, страшилище проклятое! А тебе какое до меня дело? Ты видела, как он меня целовал?
– Кто и не хочет, так увидит, у тебя на лице написано, – заворчала старуха, откидывая седые волосы. – Ну-ка, посмотри на меня, написано ли на моем лице, что я могла кормить чужое дитя?
– Там написано, – рассмеялась молодая, – что домовой взял у тебя разум и спрятал его в мешок, вот что! Но, смотри, старая, ты дождешься того, что тебя повесят…
– Ну, что же, хоть ветер высушит мои слезы! – забормотала старуха.
Она умолкла, и голова ее снова стала покачиваться из стороны в сторону ритмическим движением… Молодая, надувшись и нахмурив брови, стояла над ней.
– Меня прислали к вам в последний раз, – заговорила она. – Поумнеете ли вы наконец или нет? Сидите спокойно, тогда доживете без печали до смерти, и ни в чем не будет у вас недостатка… Вы и так не можете ходить… Разве вам плохо в хате? Дают вам есть, пить и все, что душа захочет. Есть у вас лен для пряжи, прядите, сколько сил хватит. Не холодно, не голодно! Чего вам еще? Сидели бы смирно.
– Для вас, Зыня, было бы этого довольно, только бы еще парень приходил, – заговорила старуха. – А я взаперти и без солнца не выживу здесь… Нет!
– Уж, конечно, – прервала ее Зыня, – если бы вам открыли дверь, как сегодня, когда слуга забыл ее закрыть, вы побежали бы пугать людей и лезть князю на глаза.
– Потому что у меня есть на то право. Слышишь ли ты, бесстыдная ветреница?! – крикнула старуха. – Я имею право быть там, где он. Сидеть там, где он сидит, и ходить, куда он пойдет… Понимаешь?
Зыня разразилась язвительным смехом.
– Видно, старухе надоела жизнь!
– Ой, надоела, надоела! – повторила старуха, обращаясь не то к огню, не то к самой себе. – Зажилась я на свете, все глаза выплакала, руки поломала, всю грудь от стонов разбило мне. Не мила мне жизнь, ой, не мила! А тебе, бесстыдница, не желаю ничего, ничего, только моей судьбы и моей старости!
Зыня невольно вскрикнула… Ее напугали эти слова, которые старуха произнесла, как проклятие.
– За что же вы мне этого желаете? За что вы меня проклинаете, – возразила она, – разве я по своей воле так говорю… Я делаю, что мне приказывают…
– Уж молчала бы лучше, – прервала ее старуха.
Зыня отступила от нее на несколько шагов и принялась ходить по горнице. Выгоньева даже не взглянула на нее. Несколько раз молодая женщина бросала на нее боязливый взгляд, но та не оглянулась и не промолвила ни слова. Старуха, погруженная в свое горе, казалось, ни о чем, кроме него, не хотела знать. Слезы, высохшие было на ее щеках, потекли снова.
В то время все боялись старых ведьм и их колдовства, и этим объяснялось то, что Зыня, услышав проклятие старухи, теперь старалась как-нибудь умилостивить ее, чтобы она не произнесла над ней заклятья.
Покружившись по горнице, Зыня присела на полу возле старухи и изменившимся голосом заговорила:
– Ну не сердитесь на меня. Чем же я виновата? Меня посылают, и я должна идти. Зла я вам не желаю, а говорю вам для вашей же пользы. Вы сами себе портите жизнь. Сидите спокойно – и вы будете счастливы.
Выгоньева повернула голову.
– Счастлива? – повторила она. – Я счастлива? Счастье и дорогу ко мне потеряло. Не бреши, брехунья, а лучше помалкивай.
Она отмахнулась от нее рукой, а испуганная Зыня отодвинулась от нее подальше.
Огонь угасал в очаге, молодая женщина встала и подбросила в него несколько щепок. Она уже не пыталась больше заговаривать со старухой и молча ходила но горнице, бросая на Выгоньеву тревожные взгляды.
– Дать вам воды? – спросила она.
Выгоньева затрясла головой.
– Может быть, меду?
– Дай ты мне яду, – шепнула старуха, – да такого, чтобы скоро убивал, долго не мучил. Принеси мне дурману, приготовь зелье. Вот за это я тебя поблагодарю!
– Рехнулась старуха, – тихо пробормотала Зыня.
Наступило молчание, а так как и во дворах и в замке князя все уже спали, то в наступившей тишине можно было уловить малейший шорох. Вшебор, с любопытством наблюдавший и прислушивавшийся, услышав быстрые и нетерпеливые шаги вблизи хаты, испугался, уж не к нему ли кто-нибудь идет…
В эту минуту широко раскрылись двери, которые вели в помещение женщин, кто-то вошел к ним и торопливо задвинул за собою засов. Старая Выгоньева устремила на вошедшего пристальный взгляд, а молодая женщина, словно испуганная, отбежала в дальний угол, вся зарумянившись.
Вошедший стоял в тени и не был виден Вшебору. Но вот он очутился в полосе света и остановился перед старухой, которая, вскрикнув и подняв руки кверху, распростерлась перед ним лицом к земле. Это был Маслав в простом плаще поверх одежды, с гневным и беспокойным выражением лица.
Он стоял, не будучи в силах вымолвить слово, потом оглянулся вокруг и дал знак Зыне, чтобы она вышла. Испуганная девушка, пробираясь вдоль стены, осторожно приблизилась к двери, выскользнула из нее и исчезла.
Старуха, подняв голову, заплаканными глазами смотрела на Маслава. На ее лице сменялись выражения радости, гнева, отчаяния и счастья. Маслав стоял перед ней разгневанный, но и встревоженный в то же время.
– Послушай, старуха, – заговорил он слегка охрипшим голосом. – Я сам пришел к тебе, чтобы еще раз сказать тебе, береги свою голову! Маслав терпелив до поры до времени, но в гневе – хуже бешеного волка. Велит засечь, прикажет убить!
– Говори, – шепнула старуха. – Я хоть послушаю твой голос, говори еще! Я дала тебе жизнь, а ты мне за это дашь смерть!
– С ума сошла баба! – крикнул Маслав. – Как ты смеешь называть меня, княжеское дитя, своим сыном? Ах ты!
– Говори, сынок, говори, – сказала Выгоньева, – приятно мне слушать твой голос… Я всегда говорила над твоей колыбелькой, что ты заслуживаешь быть князем и королем!
Она протянула ему руку.
– Я называла тебя королем, я – старая помешанная! Вспомни, – тихо говорила она. – Вспомни только… Пощупай свой лоб… на правой стороне у тебя есть шрам… Ты был еще маленький тогда, упал и разбил себе голову о камень. Я, как пес, лизала тебе рану, а ты… укусил меня… это было предвещанием того, что будет с тобой и со мной… Я лижу твои ноги, а ты меня топчешь ими!
Старуха закрыла лицо руками и залилась горькими слезами. Маслав все стоял. Вшебор видел, как он бледнел, как менялось у него лицо, как он слабел и снова овладевал собою.
– Плетешь ты небылицы, старуха! – сказал он. – Нет у меня никакого шрама на лбу, и я не знаю тебя! Мне только жаль тебя… Хочешь уцелеть, так сиди себе смирно и молчи. Придержи язык за зубами и не смей говорить, что ты – моя мать.
Помолчав, он прибавил тихо:
– Если бы ты была моей матерью, ты бы не портила мне жизнь, не стыдила бы меня перед людьми. Я – князь и князем буду… а ты – пастухова вдова.
– А ты, милый мой князь, пастуший сын! – печально сказала старуха. – Лучше бы тебе было ходить с бичом за коровами, чем приставлять меч к чужому горлу, чтобы потом подставить свое горло другим! Что тебе это княжество, ну что?
Маслав бормотал что-то, чего нельзя было разобрать.
– Будешь ли ты молчать? – спросил он.
Выгоньева задумалась.
– Выпустите меня отсюда, – печально вымолвила она, – я уйду и буду молчать. Не скажу никому, что ты – мой сын. Будь себе королем, если хочешь! Но выпусти меня на свободу! Туда, в старую хату, пустите меня, пустите! Пусть глаза мои не видят, сердце не обливается кровью… Не скажу никому, только пустите меня.
Она стала на колени и руки сложила. Маслав, нахмурив брови, пощипывал рыжеватую бородку.
– Что тебе, плохо здесь? Не хватает только птичьего молока! Ты вернешься на черный хлеб и нужду, а сама все равно не выдержишь, будешь свое болтать… Нет… нет!
– Тогда прикажи убить меня! – говорила старуха. – Пусть убьют разом, как умеют это твои люди. Я с ума сойду в неволе, я к ней не привыкла… Я дала тебе жизнь, а ты возьми мою.
С плачем она упала на землю, но потом быстро подняла голову и начала жадно всматриваться в Маслава. Видно, какая-то мысль вдруг пришла ей в голову, она делала усилие, чтобы подняться. Князь отступил от нее, но она, с трудом поднявшись, вперила в него взгляд, точно забыв о себе. Глядела на него и не могла наглядеться. Взгляд ее пронизывал князя, и он с беспокойством отшатнулся от нее.
– Постой, – промолвила она, – я ни о чем тебя больше не прошу, дай только насмотреться! Так давно я не видела тебя! А, а, вот что из него вышло! Как тело-то побелело! Как выросло дитя! Каким важным паном стал мой сын! Думала ли я, нянча его на руках, что выращу такого богатыря!
Она медленно приближалась к нему. Лицо ее из гневного становилось умиленным, вот она упала на колени и, охватив его ноги, стала целовать их. Маслав дрожал, как в лихорадке.
– Князь мой, голубок мой, уж не совы ли выели твое сердце, не вороны ли выклевали твои очи? Ты не знаешь своей матери? Ох, золотой ты мой, ничего я не хочу от тебя, пусти ты старую на волю. Меня здесь душат эти стены, не дают мне шагу ступить, слова вымолвить не позволяют… Сжалься ты надо мной!
Когда она кончила говорить, князь быстро повернулся и пошел к дверям. С порога он обернулся к ней.
– Не глупите, если хотите остаться целой! Я вам это в последний раз говорю. Сидите, где вам велят, слышите?
Послышался шум отодвигаемого засова. Старуха, как лежала на земле, у ног его, так и не двинулась с места, закрыв лицо руками и распростершись на земляном полу.
Она еще лежала и плакала, когда вошла еще женщина, но не Зыня, а старуха в грубой и бедной одежде, с засученными по локоть рукавами, с растрепанными волосами, прикрытыми грязным платком, на вид еще крепкая и сильная. Нахмурившись, она смотрела на лежавшую.
– Эй ты, слышишь? – громко закричала она. – Пора тебе на покой, старая ведьма! Довольно этих глупостей!
Говоря это, она обхватила старуху сильными руками, приподняла ее и бросила без всякого сопротивления с ее стороны на соломенную подстилку в углу. Потом сняла с гвоздя сермягу, покрыла ее, постояла еще и пошла затушить огонь.
Вшебор, не слыша больше ничего, кроме глухих стонов и храпа, задвинул ставень. Испугавшись, как бы завтра не догадались, что он мог подслушать, он повесил на ставень свое платье и улегся в углу на приготовленную ему постель.
На другой день, чуть свет, кто-то постучал в дверь. Вшебор открыл ее и увидел Собека, который пришел развести огонь. В замке уже начиналось движение. В то время день начинался с рассветом и кончался с наступлением сумерек. Когда Вшебор открыл ставень у окна, выходившего на двор, он увидел, что Маслав был уже на коне посреди двора и сам ставил своих людей, подбирая их по росту. Осматривал оружие, а тех, что сидели на конях, заставлял гарцевать перед собой.
Войско это, набранное отовсюду, необученное еще и дикое, казалось все же отважным и способным к выучке. Теперь ему еще не с кем было воевать, потому что рыцарство короля разбежалось во все стороны, а с чехами, превосходившими их в числе и отлично вооруженными, они еще не решались помериться силами. Казалось, Маслав готовился к борьбе, которую он предвидел в будущем. В окно было видно, как князь, объезжая новые полки, то обращался с ними по-княжески, то вдруг, забыв, кто он, превращался в простолюдина, каким он и был, и в гневе своем давал волю рукам, уча непонятливых.
Вшебор и Собек, стоявшие за ним, наблюдая эту сцену, покачивали головами. Старый слуга то улыбался невольно, то хмурился. Грозный и крикливый голос князя долетал и до них.
Так, молча, стояли они некоторое время, пока Собек не отвел Вшебора в сторону, тихо говоря ему:
– Нам тут нечего долго оставаться… осмотритесь… и едем назад… Вы уже видели, что у него есть… Это все, что нам надо было знать.
– У него большая сила, а у нас никакой, – вздыхая, возразил Вшебор.
– А мы все же не пристанем к нему, – шепнул старик. – Своими глазами видели то, о чем люди рассказывали… Нам тут нечего больше делать.
Вшебор только кивнул утвердительно головой.
В дверь постучали, и с поклоном вошел Губа.
– Во дворе собраны люди, из которых вам надо выбрать дружину для князя, – сказал он. – Кладовая открыта. Князь велел всем слушаться нас. Вас ждут.
Долива волей-неволей должен был следовать за Губой.
Во дворе стояла толпа избранной молодежи, молодец к молодцу, с веселыми лицами, крепкие и самоуверенные. Все они были оторваны от плуга и секиры, не обучены и не усмирены, как дикие кони, только что взятые из табуна.
Долива сначала осмотрел их всех, потом начал выбирать. Одни шли охотно, другие убегали, но тут же стоял Губа с дубинкой в руке, и никто не смел ослушаться.
Скоро дружина князя была подобрана, и Вшебор повел ее к вчерашней избушке, где было собрано платье и оружие и где ждал их старый надсмотрщик. Всего было здесь вдоволь, но подобрать для всех одинаковую одежду и вооружение не было возможности. Награбленное из разных домов и от разных хозяев добро лежало кучами без всякого порядка, и очень трудно было подобрать более или менее сходную одежду для всех. Не успел еще Вшебор покончить с этим, как его позвали к княжескому столу. Здесь снова были пруссаки, которых приветствовали еще более шумно, чем накануне и с которыми ударяли по рукам в знак вечного союза.
Вшебор наблюдал издали за этим братаньем и слышал, как кунигас рассказывал Маславу, сколько у него войска, и уславливался с ним относительно дальнейших походов. Маслав не скрывал своих планов и намерений.
– С Пястами у меня еще не покончено, – говорил он кунигасу.
– Их нет в стране, мы их выгнали, но они заодно с немцами и могут вернуться вместе с ними. Чернь вырезала рыцарство и подожгла их замки, но вся эта погань только разбежалась, а как только оправится, снова соберется вместе. Это еще не конец! Еще есть много нетронутых замков, и не все головы поспадали с плеч…
Вшебор побледнел, услышав эти слова и заметив, что Маслав, произнося их, взглянул на него. Итак, завязывалась дружба с пруссаками, а старая вера и языческие боги брали верх над христианством.
Мед шумел в головах, и шум увеличивался. Пир продолжался до самого отъезда кунигаса, которого Маслав и его приближенные проводили во двор, где стояли кони. Когда пруссаки, сев на коней, выезжали из замка, множество народа и гусляры с приветственными кликами провожали их за валы.
Вшебор стоял, глядя вслед отъезжавшим и прислушиваясь к разговорам толпы, когда Маслав подозвал его к себе и велел привести к нему напоказ подобранную им дружину. Он тотчас же пошел исполнять приказ, но в это время в те двери, через которые он хотел выйти, вошло новое посольство, и князь взглядом приказал ему остаться.
Новоприбывшие имели еще более странный вид, чем дикие, но воинственные прусские послы. Это была толпа черни, посланная в качестве депутатов от разбойничьих шаек взбунтовавшихся крестьян, грабивших страну. В окровавленных сермягах, с разгоряченными и возбужденными медом и пивом лицами они ворвались со смехом и шумом, без всякого почтения к княжескому двору.
Начальник их, высокий детина, на голову выше всех остальных, с густыми, падавшими ему на плечи волосами, увидев Маслава, снял не спеша баранью шапку и слегка склонился перед ним. Ни он, ни его товарищи, весело поглядывавшие вокруг, не испытывали ни малейшего страха в этой торжественной обстановке княжеской столовой… Опустошения, которые они чинили по всей стране, научили их ничего не ценить, они чувствовали свою силу…
– Ну, вот мы пришли к вам, князь наш, – заговорил начальник, – посоветоваться и порадовать тебя. Ты наш! Ты наш!
И вся толпа весело замахала шапками, приветствуя его громкими восклицаниями. Маслав хмурился и молчал.
– Там, за Вислой, мы уж очистили тебе почти весь край. Иди и наводи порядок… Восстанови старые храмы, верни старых богов немцам их богам на погибель!
Снова раздались крики, и шапки полетели вверх. Оратор погладил бороду и огляделся вокруг.
– Рыцарей и немецких ксендзов нет больше нигде, и замков уже немного осталось, и те мы возьмем голодом или разнесем в щепы… но с чехами мы не можем справиться. Это, милостивец, твое дело. Если хочешь княжить, надо от них избавиться…
Все, окружавшие посла, кивали головами, подтверждая его слова. Маслав слушал.
– Рыцарей нет больше? – спросил он.
– Да все равно что нет, – смеясь, отвечал посол, – хоть некоторые еще прячутся по лесам, но придут холода, морозы – волки и тех доедят.
– А замки спалены?
– Если где и остались еще, то недолго продержатся, – возразил посол.
– Вот только один есть поблизости, с тем мы, пожалуй, и справимся. Если бы нам дали воинов на помощь, нам было бы легче овладеть им.
– Что же это за замок? – спросил Маслав.
И вся толпа, перебивая друг друга, закричала в ответ:
– Ольшовское городище!
Вшебор почувствовал, как вся кровь бросилась ему в лицо.
– Окопались там собачьи дети, – продолжал оратор. – Защитились машинами и так крепко держатся, что их трудно взять. Голод их изведет, это правда, но что хорошего? Там женщин много, они бы нам пригодились. А за это время похудеют, запасы все поедят. А вдруг придут чехи, возьмут их и ограбят? Там большие богатства собраны, жалко будет потерять.
– Ольшовское городище? – еще раз спросил Маслав.
Посол указал рукой в ту сторону, где оно было расположено.
– Дайте нам людей, – сказал он. – Если мы бросимся со всех сторон на валы, они не выдержат… Если поделимся хотя бы пополам, там хватит богатства на всех. Туда свезли сокровища со всех сторон, да и сам Белила имел достаток… Надо истребить это гнездо без пощады.
Маслав несвязно бормотал что-то. Послам от черни принесли пиво, и тут же началось угощение. Все взяли по кубку и с поклонами обратились к пану, принимавшему их у себя, но сам пан был не весел: не по нраву ему была бесцеремонная простота простого народа. Да и они, поглядывая на этого «своего» князя, видимо, не очень им восхищались. Он казался им слишком высокомерным и чересчур походил на прежних панов. Вшебор, который уже собирался уходить, услышав, что началось обсуждение готовившегося совместного нападения на Ольшовское городище, остался послушать, к какому решению придут.
Трудно было разобрать что-нибудь в общем говоре и шуме. Из толпы то и дело вырывались отдельные голоса, заглушавшие говорившего и прерывавшие рассказ. Вшебор понял только одно, что послы старались разжечь в Маславе жадность, описывая ему собранные в замке сокровища, но князь гораздо менее интересовался добычей, чем местоположением замка и численностью охранявших его людей.
Но одним эти силы казались далеко превосходящими их собственные по той причине, что принудили их к отступлению, другие же стирались доказать противное. Таким образом, нельзя было установить точное количество защитников. В одном только все были согласны – именно в том, что в городище схоронилось много рыцарей и уж ради этого следовало взять замок, чтобы эти опасные люди как-нибудь не выбрались оттуда и не спаслись.
Для Маслава тоже было гораздо важнее избавиться от тех, кого он считал своими злейшими врагами, чем овладеть богатой добычей. Когда толпа, угостившись и нашумевшись вдоволь, удалилась, милостиво отпущенная князем, Маслав, утомленный, опустился на скамью, а Вшебор, воспользовавшись тем, что день уже сменился вечером, побежал под предлогом взглянуть на коней по направлению к конюшням – искать Собека.
Как при Болеславе – замок и дворовые постройки были полны рыцарства, так теперь при Маславе все было полно простым людом, который надо было поить и кормить. Около храмов – гусляры и певцы, на валах – воины, а в обоих дворах – толпы народа, стекавшиеся со всех сторон на поклон и располагавшиеся здесь лагерем. Трудно было даже пробраться среди этих шалашей, деревянных балаганчиков, сараев и повсюду разложенных костров. Слышались пение и смех. Кое-где производилась купля и продажа еще окровавленной одежды и дорогих материй, награбленных по шляхетским усадьбам.
Вшебор, минуя все эти группы, добрался до сарая, где он еще издали заметил Собека, но и здесь сновала челядь и надсмотрщики за стадами коней и рогатого скота, так что трудно было поговорить без опаски.
Сделав знак старому слуге, Долива повел его за собою в ту сторону, где на валу почти не было народа.
Проведя его в безопасное место, Вшебор сказал ему:
– Ваша правда, нам надо скорее возвращаться. Сейчас только приезжали посланные к Маславу, требуют от него помощи, чтобы взять Ольшовское городище. Мы должны предупредить наших об опасности и быть уж среди них для защиты замка. Может быть, удастся вырваться оттуда заранее!
Собек хлопнул в ладоши.
– Но как же выбраться отсюда? – спросил Долива. – И попасть-то сюда было нелегко, а уж выйти – еще труднее.
Старик беспокойно задвигался.
– Мне-то легко отсюда уйти, – сказал он, – когда захочу, тогда и уйду, и никто меня не спросит, вам хуже.
Он покрутил головой.
– Вот потому-то я вас и спрашиваю, – сказал Вшебор.
– Вы старайтесь только выбраться в лес за Вислу, – сказал Собек, – а там уж мое дело вывести вас дальше.
Долива подумал немного.
– В эту ночь? – спросил он.
– А чего же нам ждать? Они еще могут заподозрить нас.
Пока они так совещались, наступил вечер, и Вшебор должен был вернуться в замок, чтобы показаться на глаза Маславу. Решено было бежать в эту же ночь.
Долива, допущенный к князю за получением приказаний, нашел его полусонным от меда и пива и не расположенным к каким-либо разговорам. Он только знаком дал ему понять, что хочет отдохнуть. Вшебор тотчас же вышел и пошел в свою хату во дворе. В этот вечер никто не приходил за ним и не заглядывал к нему в горницу.
На другой день утром князь вышел к своим людям, чтобы сделать смотр вооружению воинов и их коням. Вернувшись к себе, он приказал позвать охмистра.
Ждали, что он займется обмундированием новоизбранной дружины, но нигде не могли его найти. Хата, где он обретался, была открыта настежь, и огонь в очаге давно выгорел. Никто не видел, как он входил в нее.
Люди князя разбежались искать его, но прежде всего заглянули в конюшню: ни Собека, ни лошадей их там не было.
Известие о том, что Вшебор исчез, привело Маслава в ярость. В погоню за беглецами были посланы самые надежные слуги и кони. Князь клялся, что не пощадит ни одного рыцаря, хотя бы тот в ногах у него вымаливал прощенье.
На него напал какой-то непонятный страх. Он целый день провел на валах, поджидая, не привезут ли тех, за которыми была отправлена погоня. Для них уже была приготовлена виселица.
Только к ночи стали возвращаться посланные с известием, что Вшебор исчез без следа. Паромщики на Висле клялись, что ночью никто не переезжал на тот берег Вислы и никто в окрестностях не видел всадников. Несколько дней искали их следов по обеим сторонам реки. Все было напрасно.
Губа ходил в храм к гадателям, чтобы они сказали ему, где искать беглецов. Но каждый из них указывал по-разному.
Нескоро еще все успокоилось в Плоцке. Но приезд новых посланных, совещания с ними и приготовления к походу стерли понемногу воспоминание о Вшеборе. Готовились в поход на Ольшовское городище. Люди Маслава должны были соединиться с окрестными жителями, обложить замок и принудить его к сдаче.
В то время как в Плоцке Маслав при одном воспоминании о Вшеборе Доливе бил кулаками по столам и по лавкам, грозя мщением, издеваясь над своим товарищем, понося его и ругая шляхту, подославшую к нему изменника, чтобы разузнать его тайны, Вшебор вместе с Собеком, переправившись ночью вплавь через Вислу в том месте, где они раньше заметили брод, забирались все глубже и глубже в чащу леса, подальше от лесных дорог и постоянно меняя направление, как звери, преследуемые охотниками и сбивающие с толку собак. Так, не жалея лошадей, ехали они до тех пор, пока не выбрались на более безопасное место. Старый Собек был в этом случае большою помощью для Вшебора, потому что у него был инстинкт лесного жителя, который никогда его не обманывал. Он узнавал дорогу по коре деревьев, направлению ветра, а ночью по звездам.
Однако, заботясь прежде всего о том, чтобы замести следы и обмануть преследователей, он в конце концов очутился в совершенно незнакомом месте. Он не боялся заблудиться, но боялся прибыть слишком поздно в Ольшовское городище.
Была поздняя осень, и трудно было прокормить коней, которые вынуждены были питаться иногда молодыми побегами. В этот первый день бегства они достигли только того, что забрались в болота, поросшие густой зарослью, где они чувствовали себя в безопасности. На ночь расположились на лужку между деревьями, не позаботившись даже о том, чтобы сложить шалаш: не было ни времени, ни желания. С коней сняли сукно, служившее им вместо седел и, установив по очереди ночную стражу, расположились на отдых до утра.
На рассвете Собек напоил коней и произвел разведку местности, соображая, как выбраться отсюда. Пришлось прибегнуть к способу отыскивания направления по коре деревьев. Старый слуга поехал вперед, внимательно разглядывая дорогу и стараясь выяснить, какой стороны следует держаться.
Было уже около полудня, и лесная чаща, видимо, начинала редеть, указывая на близость поляны и ручья. Они съезжали с небольшого холма, когда Собек вдруг задержал коня и, знаком наказывая Вшебору молчание, остановился на месте. С той стороны, где лес кончался, слышался шум голосов, ясно указывавший на то, что там было довольно большое сборище людей.
Страх овладел стариком: кто же мог так блуждать толпою, как не чехи или чернь, скитавшаяся по всей стране, разорявшая и грабившая города и усадьбы? Попасть к ним в руки, спасшись от Маслава, было бы гибелью. Лицо Собека покрылось смертельною бледностью. В первую минуту он совершенно потерялся и не знал, что делать дальше.
В том месте, где они стояли, широкие стволы деревьев и разросшиеся на опушке леса кусты скрывали их, но малейший шорох мог их выдать. Собек тихо сошел с лошади и привязал ее к дереву, его примеру последовал и Вшебор. Пешему не грозила такая опасность, как конному. Оба стали тихонько прокрадываться к тому месту, откуда доносился шум голосов. Они стояли на холме, укрытые за деревьями. У подножия холма протекала маленькая речка, а в долине, расстилавшейся перед ними, они заметили довольно большой лагерь, окруженный возами. На лугу паслись стреноженные кони. В центре лагеря возвышалось несколько палаток, в наскоро выкопанных ямах были разложены костры, а возле них суетилась вооруженная челядь. Можно было различить фигуры нескольких мужчин в рыцарских доспехах, переходивших от одной палатки к другой. Еще несколько лежало на разостланной на земле подстилке. Все они были хорошо вооружены, а между ними, на воткнутом в землю древке, развевалось знамя, но такое смятое и порванное, что невозможно было различить, кому оно принадлежало. Вшебору и Собеку одновременно показалось, что это должны быть чехи, но, прежде чем они успели отойти назад, чьи-то сильные руки обхватили их сзади и повалили на землю. Вшебор, вспомнив про меч, висевший у него за поясом, собирался защищаться и уже столкнул с себя двух нападавших, но, нечаянно заглянув им в лица, узнал в них слуг своих знакомых магнатов, а те тоже узнали его.
Люди, принявшие Вшебора благодаря его крестьянской одежде за простолюдина и повалившие его на землю, были слуги Шренявы. Собека опрокинул высокий детина, бывший оруженосцем у одного из Яксов.
– Что вы тут делаете? – крикнул Вшебор. – Это ваш обоз?
Слуги только указали на него рукой.
Обрадованный Вшебор, меньше всего ожидавший встретить своих, неожиданно очутился среди них. Он даже не думал, что разбитое рыцарство могло где-нибудь собраться в таком большом количестве. Оставив коней Собеку, он поспешил к этому лагерю, который был ему как будто послан с неба. Значит, были еще люди, которые, не потеряв надежды, собирались вместе и держали совет.
Чем ближе он подходил к обозу, тем сильнее была его радость. Отряд не был особенно велик, но все же вместе с челядью и оруженосцами он составлял около ста человек. И все знатные рыцари, из которых он состоял, имели хорошее, крепкое вооружение и далеко не выглядели такими истощенными, как Лясота и Тонорчик, которых он встретил раньше на дороге.
В лагере была тишина и порядок, а захват Вшебора доказывал, что спуск в долину заботливо охранялся.
Глубоко растроганный Вшебор, перейдя через речку, по переброшенному через нее бревну, возблагодарил в душе Бога и почти бегом пустился к расположившемуся здесь лагерем рыцарству. Его заметили уже издали, и так как он был плохо одет и его сразу не узнали, то сначала поднялась суматоха. Воины торопливо поднимались с земли, а некоторые хватались за оружие, но человек, стоявший на сторожевом посту, присмотревшись к Вшебору, с криком бросился к нему навстречу.
Это был прежний товарищ Доливы, служивший вместе с ним в Казимировой дружине, Самко Дрыя, друживший с обоими братьями и которого они оба потеряли из вида, когда королевич был изгнан из края и вся его дружина распалась.
– Вшебор!
– Самко! – крикнули оба, с протянутыми руками бросаясь друг к другу.
На этот призыв все, кто был поближе, подошли и окружили их, забрасывая вопросами.
А из большой палатки вышло несколько человек, вероятно, предводителей отряда, к которым и повели Вшебора.
Первый, кого он увидел, был старый, седой, почти восьмидесятилетний старик Трепка, помнивший еще времена Мешка Первого. Старик сидел на бревне, покрытом шкурой, весь сгорбившийся, зябко кутавшийся в кожух и все-таки трясшийся от холода, а подле него стояли два его сына, за ними Яксы, Каневы, Шренявы и знатнейшее рыцарство Болеслава, Мешка и Рыксы. Все это были остатки блестящих полков когда-то великолепного королевского двора: жупаны, владыки, воеводы, подкомории, о которых Вшебор даже не знал, что им удалось спастись. Тем менее ожидал он встретить их всех вместе, потому что ходили слухи, что те, кто уцелел, бежали за границу и там скитались, ожидая смерти.
И прежде всего Вшебор поднял руку к небу, благодаря Бога за то, что позволил ему еще увидеть остатки собравшегося вместе и единомысленно действующего рыцарства.
И те тоже, увидев его, засыпали бесчисленными вопросами и тянули каждый к себе, радуясь, что их небольшой отряд пополнился еще одним спасшимся.
Тем, которые не знали раньше Долива и удивлялись, за что был оказан такой сердечный прием этому бродяге в крестьянской одежде, Дрыя и другие рассказали, кто он был и как назывался. Имя Доливы было у всех на устах.
В палатке стало так шумно, что нельзя было разобрать, кто и что говорит. Тогда старый Трепка, который, видимо, был здесь главным вождем и начальником, начал стучать посохом в землю и ударять в ладоши, призывая к порядку. Иначе невозможно было разузнать что-нибудь от Вшебора. Поглаживая рукою огромную седую бороду, старец начал расспрашивать его, откуда он шел, как удалось ему спастись и не знал ли он чего-нибудь о других?
Долива рассказал им о своих несчастьях начиная от бегства из замка и встречи с Лясотой в Гдече и кончая прибытием в Ольшовское городище.
Не приписывая особого значения спасению женщин из Понца, он даже не упомянул о них в своем повествовании и только, когда рассказывал о приеме их Белиной, назвал в числе других и двух женщин.
Его начали расспрашивать, кто они были, и Долива назвал пани Спыткову и ее дочь Катерину. Как только он вымолвил это имя, за спиной старого Трепка, с земли, на которой лежало какое-то существо, закутанное в кожухи и плащи, послышался густой голос:
– Хвала Господу в Вышних!
Все взоры устремились в ту сторону, откуда слышался голос, и Вшебор увидел, как из-под покрывал, словно освобождаясь из пеленок, выглянуло бледное лицо и показалась жилистая рука. Окровавленные повязки, обвивавшие всю эту голову, оставляли свободной только небольшую часть этого угрюмого и печального лица: бледную щеку, налившийся кровью глаз и синюю, бессильно отвисшую губу.
– Кто этот старец? – спросил Вшебор Дрыю.
– Это же муж Спытковой, который чудом уцелел под грудою трупов и был вовремя спасен подоспевшими воинами, – тихо сказал Дрыя.
– А нам сказали, что его рассекли на куски! – вскричал Долива.
– Да и немного прибавили, – сказал, услышав его, Спытек. – У меня нет ни одного живого места на теле; все изрублено, исколото и изрезано, а сколько из меня крови вытекло, другому хватило бы на всю жизнь!
Вшебор смотрел с удивлением на изрубленного владыку, который, в свою очередь, отдернув повязку, старался разглядеть его, но в эту минуту край палатки отогнулся, и Собек, ворвавшись, как безумный, огляделся по сторонам, а потом с криком радости упал на землю около своего пана.
Все умолкли при этом зрелище, и сам Спытек не мог ничего говорить и только бормотал несвязно:
– Хвала Богу, хвала Господу в Вышних.
Пока старый слуга вел в уголке палатки тихий разговор со своим паном, рассказывая ему обо всем, что пережили они с госпожою, все остальные снова обратились к Вшебору, расспрашивая его об Ольшевском городище, но когда он между прочим рассказал, что был в Плоцке у Маслава в разведке и что теперь возвращался оттуда цел и невредим, снова поднялся страшный шум: любопытные так стеснили рассказчика, что Трепка должен был пустить в ход и посох, и плетку, чтобы призвать забывшихся к порядку.
Никто не хотел верить Вшебору, что он осмелился лезть в пасть волку, и ему пришлось сослаться на Собека как на свидетеля.
Тогда снова посыпались вопросы, что это был за человек, хотя почти все знали его и раньше, велики ли были его силы и что он замышлял. Все говорили о нем с ненавистью и ни одного голоса не раздалось в его защиту.
Когда Вшебор начал рассказывать о многочисленном войске, которое Маславу удалось собрать, снова все отказывались верить. В конце концов рыцарство, как всегда, заявило, что один хорошо вооруженный воин легко может разбить и уничтожить целую толпу таких сермяжных воинов, оторванных от земли и плуга.
– Слава Богу, что Его всеведение привело меня сюда, – сказал Вшебор. – Из одного милосердия вы должны идти в Ольшовское городище на помощь Белине и всем запертым в нем владыкам, иначе Маслав может каждую минуту явиться и овладеть замком…
Когда Вшебор сказал это, вдруг воцарилось молчание, которое продолжалось очень долго. Люди поглядывали друг на друга, спрашивая глазами, что ответить, но никто не решался заговорить первый. Долива был особенно поражен тем, что Спытек, лежавший на земле, хотя и слышал, о чем шла речь, и знал, что в замке схоронились его жена и дочь, не вымолвил ни слова.
Тогда он повторил еще раз, что с такими силами, какие были в лагере, смело можно идти на помощь осажденным, и неожиданным нападением на врагов разбить их и уничтожить. Но и на это предложение, кроме бессвязного бормотания, не последовало иного ответа. Глаза всех обратились на предводителя, и старый Трепка, покачав головой, сказал:
– Дай-то Господь, чтобы мы могли вовремя прийти на помощь осажденным замкам… но час еще не пришел. Дороже всех замков, дороже даже, чем кровь наших братьев, для нас – вся наша земля, королевство и святая вера, которую мы приняли, и их надо спасать прежде всего!
Все стоявшие вокруг негромко заговорили, вторя ему. Старец продолжал свою речь:
– Если бы Маславова орда знала, что нас осталось еще несколько человек, то они постарались бы тотчас же рассеять нас и уничтожить. Но нас еще мало, и не время нам вступать с ними в борьбу, пока среди нас нет помазанного вождя, который вел бы нас вперед. Для нас теперь самое важное: тайно собрать значительные силы, вернуть государя, поставить во главе вождя, и только тогда мы будем в состоянии подумать об угнетенных и несчастных наших братьях.
Никто не ответил на это, потому что мнение старца, видимо, разделялось всеми остальными, но Вшебор, у которого лежала на сердце забота об участи осажденных в городище, заметил:
– Неужели мы дадим погибнуть нашим кровным, которые нам дороже всего! Ведь там весь цвет рыцарства, а если бы они были отданы на поругание Маславу, то это была бы непоправимая утрата.
– Прежде всего должны мы думать о спасении земли нашей и веры, – сказал старик. – Если мы будем думать о себе, то рано или поздно все попадем в петлю!
Он поднял обе руки кверху.
– Бог видит, нам дороги все наши! Все они нам родные – по крови, по вере, по духу и оружию, но земля и вера дороже нам, чем собственная кровь.
Снова одобрительно загудели голоса присутствующих. Вшебор, опустив голову, взглянул на Спытека, который, подняв кверху на говорившего свой налившийся кровью глаз, слушал с раскрытым ртом и трясущимися синими губами. Он был уверен, что Спытек вымолвит слово за своих. Но из глаз старика выступили не слезы, а капли крови и потекли по бледной щеке.
Старик молчал. Среди глубокой тишины тяжкий вздох вырвался из его груди. Медленно поникая израненным челом, он спрятал голову в изголовье постели. И все, кто смотрел на него, почувствовали, как он должен был страдать, и умолкли.
– Как вы решите, так пусть и будет, – сказал Долива. – Я знаю только то, что, отправленный из городища на разведку, я должен туда спешить обратно, чтобы хотя бы предупредить об опасности и отдать в их распоряжение мои руки и голову…
Никто не пробовал отговаривать его. В это время стоявший подле старого Трепки Болько Шренява спросил:
– А сколько же в замке народу?
– Сколько могло поместиться, – отвечал Долива, – ночью все лежат вповалку на земле в обоих дворах, так что невозможно пройти, не наступив кому-нибудь на руку или на ногу. Главная беда в том, что скоро исчезнет весь запас провизии.
Печально выслушали этот рассказ начальники отряда.
– Что же делать? – сказал Трепка. – Пусть сопротивляются, сколько могут, спасенье придет для нас тогда, когда мы сами увидим перед собою лучшее будущее. Если бы мы теперь задумали оказывать помощь осажденным замкам, то вскоре и нас самих не стало бы.
Беседа снова оборвалась, и продолжались только перешептывания между отдельными лицами. Но, подумав немного, Трепка прибавил:
– Скорее от них надо было бы перетянуть к нам лучших людей, чем нам отдавать им своих. Бог один ведает, не заключается ли в этом нашем маленьком лагере все будущее этой земли и посев для будущего королевства.
Говоря это, он обвел странным взглядом всех присутствовавших, и они, тоже переглянувшись между собой, как будто тайно сговариваясь о чем-то, замолкли. Затем Трепка спросил у Вшебора имена осажденных, спросил также, сколько там было женщин, какую жизнь они вели там и как питались, но Вшебор, убедившись, что эти расспросы ни к чему не поведут, отвечал неохотно. Непреклонная суровость начальников отряда произвела на него такое тяжелое впечатление, что он потерял всякую охоту беседовать с ними и, сделав знак Собеку, вышел из палатки. Такая взяла его досада на них, что он решил, дав отдохнуть коню, тотчас же отправиться в дальнейший путь. Но Собек, выйдя из палатки и подойдя к Вшебору, взглянул на него со смешанным выражением страха и смущения.
– Нам пора в путь! – сказал Вшебор.
Собек пригладил волосы.
– Да, конечно, конечно, – пробормотал он.
Но сам он, говоря это, не двигался с места. Потом, после некоторого колебания, касаясь рукой его колена, спросил:
– А как же я брошу здесь моего израненного старого пана?
– А что же я сделаю без вас?! – крикнул Вшебор, с трудом сдерживая свой гнев. – Проведите меня в городище, а потом поступайте, как знаете. Вы обязались сделать это, и я могу силою принудить вас…
Собек с изменившимся лицом снова склонился к его коленям.
– Здесь есть кому заступиться за меня, – сказал он без гнева, – вы ничего не можете сделать со мною силою. Если вам нужно от меня только то, чтобы я указал вам дорогу, я это сделаю.
Вшебор в гневе отвернулся от Собека, не отвечая на слова. Он уж собирался идти за своим конем, когда к нему подошел Дрыя и, положив руку ему на плечо, сказал:
– Не сердись на нас! Мы тут не виновны. Старый Трепка правду говорит! Хоть бы сердце разорвалось, хоть бы там были у нас мать, жена, сестра, мы должны помнить о другом.
Долива сердито взглянул на него.
– О чем же, черт побери! О себе, что ли?
Дрыя нахмурился.
– Об этом говорили ясно, – сказал он. – Ты должен был понять!
– А я понимаю так, – возразил Вшебор, – что вы с вашей горстью людей страны не спасете, а того, что могли бы сделать хорошего, спасая людей, не хотите сделать.
– А если эта горсть – только начало? – сказал Дрыя. – Если с каждым днем к ней примыкают новые силы, и скоро она станет настоящим войском. А если из этой горсти выйдут те, которые несут нам избавление?
– Где? Откуда? – спросил Долива.
Дрые, видимо, хотелось навести своего старого друга на верную мысль так, чтобы он сам догадался, но Вшебор не был так понятлив, и его всегда интересовало то, что ближе всего его касалось.
– Пойдем в мою палатку, – сказал Самко, взяв его за руку, – пока накормят коня, поешь и ты всего, чем я могу с тобой поделиться. И поболтаем с тобой, как прежде.
Преодолев свою досаду, Долива уступил уговорам Самка и вошел в небольшую палатку, которую тот занимал вместе с тремя товарищами. Вся обстановка странного жилища этого рыцаря была верным отражением переживаемого времени, когда человек возил за собой все, что ему удалось спасти, убегая от чешских орд. Были тут и необходимые для рыцаря вещи и то, что ему просто жаль было отдать грабителям, и то, что было для него одной обузой.
Рядом с седлами, сбруями, предметами рыцарского вооружения, раскрашенным шлемом и богатым оружием, на возу виднелась позолоченная посуда и лежали груды кожухов и всякой одежды, стоял непочатый еще бочонок меда и уже начатая кадка с соленым лосиным мясом. Слуга возился с блюдами и мисками, потому что приближался час обеда. Паны уселись – один на куче одежды, другой – на бочонке, а обеденный стол изображала боковая решетка, снятая с воза и чем-то покрытая.
Вшебор был грустен, потому что перед глазами у него стояли все те, кого он оставил в Ольшовском городище и которых ждала смерть, а больше всех его мучило белое девичье личико. Одна мысль о том, что этот цветок может достаться первому попавшемуся негодяю, поднимала целую бурю в его душе, а кровь закипала в нем с такою силою, что он готов был погибнуть, защищая девушку, а саму ее убить, чтобы она не попала в недобрые руки.
Пока он обдумывал все это, Дрыя, оглянувшись вокруг, заговорил:
– Не беспокойся, – тихо сказал он. – Старый Трепка не может говорить иначе о том, что близок час избавления.
– Какого же, какого? – подхватил взволнованный Вшебор.
– Нам нечего таиться перед тобой, и напрасно тебе не хотят этого сказать, – спокойно вымолвил Самко. – Мы со дня на день ожидаем к себе королевича и уже имели о нем известия.
Вшебор с удивлением взглянул на Дрыю, а тот, склонившись к нему, продолжал:
– У нас оказалось столько рыцарей, что мы нашли кого послать к королеве-вдове, умоляя ее отдать нам сына.
– Не спорю, – возразил Долива, – особа королевича и самый звук его имени – много значат. Но что же дальше? Уж если Маславу удалось один раз выгнать его, то он будет стараться и вторично избавиться от него угрозами иди погубить его. А разве у нас хватит силы, чтобы вступить в борьбу с ним?
– Найдутся, – отвечал Дрыя, и глаза его блеснули надеждой. – Император немецкий поможет ему, а кто знает, может быть, и с другой стороны придет помощь…
Он усмехнулся.
– И что же, королевич согласен? – спросил Вшебор. – Вы откуда знаете об этом?
– Вот видишь, – сказал Дрыя, – нас здесь небольшая кучка, а все же кое-что мы делаем. Вчера вернулась часть послов, ездивших к королеве.
– Что же? С чем они вернулись?
– Пока ни с чем, – говорил Самко. – Королева, с позором изгнанная из страны, и слышать не хочет о королевстве, которое она называла языческим. Ее нашли в монастыре, потом у костела, который строят по ее приказанию… Сначала не хотела даже говорить с ними: «Я тружусь для иного королевства и для лучшего, – сказала она, – для того, которое обещал нам дать Иисус Христос. Не искушайте меня и не вводите в искушение мое дитя. Пусть лучше мирно прославляет Бога, чем будет обречен на несчастную жизнь вместе с вами».
– Но ведь из этого ясно, – сказал Вшебор, – что там нечего ждать!
– Неверно судишь, потому что не все знаешь, – сказал Дрыя. – Наши послы – разумные люди: прежде чем идти к королевичу, они были у императора и получили обещание, что он им окажет милость и помощь, вернет корону, а с чехами вступит в борьбу.
– Если Бжестиславу дать свободу, то он скоро стал бы угрожать империи. Император и папа римский укротят его…
– И вы, и я, и те, что пошли к Казимиру, знаем его. Государь набожен, но он недолго выдержит в монашеской одежде, если только показать ему меч и пообещать царство. В нем потечет кровь Болеслава! Не удержит его ни привязанность к матери, ни страх, ни привычка к безделью. Это человек с великой душой, и если бы не мать, призвавшая его к себе, он ни за что не уступил бы Маславу власть.
– Все это, мой милый Самко, – со вздохом отозвался Вшебор, – далекие и сказочные надежды. Я еду от Маслава и видел сам, что там творится. Как возвеличился и усилился сын пастуха!
– Если бы и дал император немного войска, и все мы присоединились к нему, то все-таки всех нас будет слишком мало, чтобы начать борьбу против всей черни, которых целые тысячи.
– Но подожди же, это еще не все! – прервал его Самко. – На помощь нам придет Русь. Наши начальники все обдумали: были отправлены послы в Киев к Ярославу… к нам на помощь придут поляне из Киева и печенеги.
– Так же, как чехи, – хмуро улыбнулся Вшебор.
– Вовсе не так, – отвечал Дрыя. – Твой глаз все видит в черном свете.
– А у вас – все светлое. Пропели первые петухи – тебе кажется, что день занимается, а это просто зарево пожара, – махнув рукой, сказал Долива.
Дрыя чокнулся своим кубком с кубком Вшебора и промолвил:
– Выпей и будь повеселее.
– Если бы ты, как я, возвращался из Плоцка, – сказал Вшебор, – и если бы в ушах твоих стоял шум от криков этой своры, и видел бы ты весь этот муравейник, да послушал бы, как Маслав хвалится своей силой и своими союзниками, пруссаками и поморянами, пожалуй, и ты бы запечалился.
– Ну, пусть с ним будут пруссаки и поморяне, зато с нами – императорские и Ярославовы полки, – возразил Самко. – У него дерзость и высокомерие, а у нашего государя – корона, и будет он помазан на царство и благословлен, и Бог будет с ним!
Проговорив это, Дрыя встал и обнял печального Доливу.
– Брат мой, – сказал он, – если бы была у меня сила, чтобы удержать тебя с нами, я бы в ноги тебе поклонился… останься с нами…
– И не говори мне об этом, – с нетерпением отвечал Вшебор, – я там оставил брата, – меня отправили, заставив поклясться, что я вернусь, хотя бы с опасностью для жизни.
Самко пристально взглянул ему в глаза, и Вшебор невольно зарумянился под этим взглядом.
– Вшебор, брат мой, кого ты там оставил кроме брата?
Долива, слегка рассерженный и пристыженный в то же время, отвернулся.
– Клянусь жизнью, что ты там больше оставил, чем брата. И отгадаю, кого, – говорил Дрыя. – По дороге вы спасли Спыткову, она и сама недурная бабенка, а дочка у нее – красавица.
– Должно быть, покружили тебе голову либо черные, либо голубые глаза? Ну, говори же, да не лги…
Вшебор взглянул ему в лицо.
– С чего ты это выдумал?
– Я знаю обеих женщин или, вернее, видал их у отца, – сказал Дрыя. – Спыткова рада, – хотя бы ради забавы, – вскружить голову мужчине, а Кася, хотя бы и не хотели того, тянет к себе всякого, потому что она чертовски хороша собой.
– Ах, хороша! – невольно вырвалось у Доливы, но он тотчас же спохватился и умолк.
Дрыя, смеясь, снова принялся обнимать его.
– Я уж знал, что тебя туда тянет, – сказал он. – А так как я знаю обеих, то дам тебе совет. Марта Спыткова, хоть и любит позубоскалить, – толку из этого не выйдет никакого. Она, может быть, считала себя вдовой. Теперь узнает, что ее старик жив, а с ним шутки плохи. Это крепкий человек, он вылечится от всех своих ран, хоть другой на его месте уже четыре раза бы умер… А что касается Каси, то хотя ваш род не хуже их рода, но до нее добраться нелегко. Надо знать старого Спытека!
– Да ведь это я же спас ему и жену, и дочь, – возразил Вшебор.
– Ну, он тебе скорее заплатит за это, когда будет чем, а дочки не даст.
Долива возмутился и оскорбился, уперев руку в бок, и сплюнул перед собою.
– Слушай, Дрыя, да чем же мы плохи? А они – чем лучше?
– Что Долива, что Тренява – все одинаковы, но у старого во лбу не ладно. Что ты тут поделаешь, – сказал Дрыя. – Он скорее засушит ее, держа взаперти дома, чем отдаст за кого-нибудь из нас. Для дочки он ищет князя, потому что они и себя причисляют к княжескому роду.
Вшебор пожал плечами.
– Далеко еще до этого, – сказал он, – дай нам Бог уйти оттуда целыми. А если Бог вызволит нас из беды, – ты ведь знаешь меня, Дрыя, – неужели я буду еще спрашивать старика да в ноги ему кланяться? Возьму девку, так он назад не отберет.
– Так она тебе пришлась по сердцу? – спросил Самко.
Вшебор засмотрелся на леса, которые были ему видны из открытой палатки, колебался в душе и не спешил с ответом, но после раздумья вместо ответа протянул руку Самко.
– Ну, делать мне у вас нечего! – сказал он. – И мне уж пора ехать в Ольшовское городище. Прощайте.
– Подите же сперва попрощаться со старшим. Таков обычай, и нельзя от него уклоняться, – сказал Самко, увлекая его за собой в другую палатку. – Но не упоминайте о том, что я говорил вам о Казимире.
Они пошли к той палатке, около которой сидел старый Трепка, окруженный знатнейшими рыцарями. Все молча расступились и пропустили их к вождю, дремавшему со склоненной головой подле Спытека, который устремил выжидательный взгляд на Вшебора.
Старик тотчас же проснулся и кивнул головой подошедшим.
Вшебор подошел к Спытеку.
– Я еду в Ольшовское городище, – сказал он, – где милостивая пани ваша и дочка нашли себе приют, потому что я отвез их туда, встретив в лесу… Что мне передать им от вас, милостивый пан?
Пока он говорил это, Спытек внимательно и недобро смотрел на него.
– Долива? – спросил он.
– Так точно.
– Ваш отец водил полки на Русь? – хриплым голосом произнес старик.
– Да, водил и возвращался с добычей, – прибавил Вшебор.
– Бог да наградит вас за услугу, – сказал лежавший. – Поклонитесь от меня матери и Каске моей.
И прибавил с хмурым видом:
– Да пусть там никто к моим не пристает. А то беда!
– Только бы нам оттуда живыми уйти. Не до приставаний теперь! – сказал Долива.
– На это и в другое время нет разрешения, – пробурчал старик. – Ну, поклонитесь им от меня, поклонитесь?..
Вшебор почувствовал, что этим напоминанием об ухаживании он мог быть обязан только Собеку. И в душе возмутился, но сдержался и ничего не сказал. Тут старый Трепка, потрясая посохом, подозвал его к себе.
– Скажите от меня Белине, чтобы он держался, сколько может, до последней крошки хлеба, до последнего бойца!
– Как только у нас прибудет силы, мы сейчас же двинемся ему на помощь. Пусть не беспокоятся и не сдаются. Держитесь крепко, Бог милосерд!
Эго были последние слова Трепки. Едва он договорил их, как опустил голову и снова задремал…
У входа в палатку стоял Дрыя, за ним – знатнейшие рыцари, а в стороне Собек держал за узду коней.
Вшебору не терпелось скорее двинуться в путь, он быстро попрощался со всеми, сел на коня и, окруженный рыцарством, провожавшим его, поскакал вперед. Многие завидовали ему в том, что он не будет, как они, сидеть на месте и выжидать, – этих людей, привыкших к движению, томило бездействие.
Хотя Доливе объяснили, почему эта горсточка рыцарей посчитала возможным идти на выручку осажденным, и хотя он и сам понимал, что так и должно было случиться, однако сердце его было полно гнева, боли и досады при мысли о том, как малоутешительны будут вести, которые он принесет ожидающим его.
Собек, и вообще не отличавшийся разговорчивостью, теперь молчал, как убитый, и даже головы не поворачивал к своему спутнику, только ехал впереди и указывал дорогу.
Вшебор, подозревавший его в выбалтывании его сердечных тайн, также не выражал желания вступать с ним в разговор. И только под вечер, когда они остановились, чтобы передохнуть немного самим и дать отдых коням, он спросил его, скоро ли они доберутся до Ольшовского городища и где он его покинет.
– Я не покину вас, милостивый пан, – отвечал старик.
– Что же, надумали?
– Нет, – получил приказание от владыки; он – мой пан, его и воля, а я должен повиноваться. Завтра под вечер доберемся, Бог даст, до городища, хорошо, если бы вовремя поспели!
– Да ведь не выберется же Маслав так скоро? – сказал Вшебор.
– Он-то нет, но чернь предупредит его, они ведь решили обложить замок, чтобы оттуда не могли охотиться в лесу и запасаться пищей. Ну что, если между нами и замком стоит целое войско?
– Поедем на ночь и будем ехать до самого замка, даже если кони падут, только бы нам не опоздать!
Собек указал рукой вперед… И одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что ехать ночью не представлялось возможным.
В осеннем мраке хмурого неба даже на шаг перед собой не было ничего видно. На сером фоне выступали, странно переплетаясь между собой, откуда-то вдруг вырастая во мраке и снова в нем пропадая, засохшие ветви обнаженных деревьев. Кроме этой сетки над головами и кустарника, который надо было нащупывать руками, все тонуло в глубокой тьме. Самое мужественное сердце содрогнулось бы при этом виде, напоминавшем молчание агонии, когда глаза перестают видеть, а уши – слышать. Над этой пустыней распростерлась тишина смерти, родная сестрица страшной тьмы. Казалось иногда, что даже завывания дикого зверя были бы приятнее для слуха, чем эта могильная тишина, в них все же отражалась бы жизнь, опасность, борьба… В этом глухом мраке и безмолвии угасала надежда на грядущий свет, надежда на возвращение к жизни. Казалось, ничто уж не в силах было рассеять этого мрака навеки умерших, ничто не могло нарушить этой тишины.
Собек приложил ухо к влажной земле, чтобы увериться в безопасности и в возможности развести огонь. Все было тихо, не слышно было даже шелеста ветвей, колеблемых легким ветерком. Ночь сокрыла ветры в своих недрах и не позволяла им гоняться по свету. Старый слуга медленно достал два куска сухого дерева, которые он всегда носил с собой, и начал тереть их один о другой.
На Ольшовском городище жизнь текла под вечным страхом и вечной угрозой. Время шло черепашьим шагом, бесконечные дни сменялись бессонными ночами. Иногда всем начинало казаться, что теперь земля вращалась как-то иначе, так что дни и ночи удвоились.
Леса вокруг замка однообразно шумели, нагоняя сон, свистели ветры, как бы стеная в неволе и смеясь над собственными стонами. Люди, лежа на земле, ворчали, проклинали судьбу, недовольные тем, кто давал им приют, жалуясь на голод и грозя кулаками. Из жалости старый Белина должен был быть строгим, из милосердия – жестоким.
Народ на первом дворе можно было сдерживать только угрозами. По ночам они сходились вместе и о чем-то сговаривались. Около амбаров и кладовых день и ночь стояла бдительная стража. Стоило только сторожам задремать, как пропадали овцы, исчезали кони, начинался падеж скота, и на другое утро от них не оставалось и следа, и только по испуганным взглядам можно было догадаться, кто были виновники.
Со дня отъезда Вшебора почти каждый день кто-нибудь взбирался на возвышение за рогатками и высматривал, не возвращается ли он. Но в долине была страшная пустота. Иногда из леса выходил волк и с воем уходил обратно, выбегала серна, оглядывалась вокруг, испуганная производимым ею же шумом, убегала что есть духу назад в чащу леса; иногда же из леса появлялась как будто тень человека, подходила к замку, окидывала его взглядом, словно угрожая запертым в нем людям, но когда на валах показывались люди, грозила кулаком и исчезала.
Один день мало чем отличался от другого, их считали по несчастьям и бедам и говорили так:
– Это было в тот день, когда умер ребенок или тогда, когда тот-то с горя повесился на перекладине.
И было о чем вспоминать, потому что почти каждый день, когда досмотрщики обходили оба двора, они натыкались на печальные сцены: то это была мать, оплакивавшая своего новорожденного, семья, окружавшая труп умершего ночью старика, или же они находили следы насилия, а то и убийства, неизвестно кем совершенного под покровом ночи, В этой толпе, объятой отчаянием, рождались во тьме ночной самые дикие желания и безумства. Привыкнув к деятельной жизни, не умея найти выхода из этого вынужденного безделья, люди метались, как звери, повинуясь разнузданной фантазии. Только днем на этих бледных лицах можно было прочесть усталость и апатию, точно они становились полубезумными.
Иногда, пользуясь мраком, какой-нибудь несчастный, доведенный до отчаяния, срывался с места, бежал на вышку за рогатками и, обвязав себя веревкой, спускался с валов вниз, предпочитая там голодную смерть, чем это бездействие наверху.
Таким способом убежало уже несколько человек, это понудило Белину увеличить стражу и усилить бдительность: можно было опасаться, что беглецы проведут чернь и укажут ей наименее укрепленные места в замке, откуда легче всего было пробраться вовнутрь.
Он был опоясан с двух сторон рекой Ольшанкой и болотами, по которым она текла оттуда, пока река и болота не замерзли, доступ был затруднителен. С третьей и четвертой стороны городище было защищено только валами, на которые легко можно было взобраться. Народ, стоя на вышках над рогатками, бросал вниз бревна и камни или горящую смолу, но и эти материалы для обороны уменьшились в количестве.
Когда чернь отступила, часть этих предметов снова втащили в замок, но легко можно было предвидеть, что материала для защиты при следующем приступе не хватит и придется разобрать постройки. Ольшовское городище, окруженное валами, имело во внутреннем дворе обширные хозяйственные строения, амбары, сараи и конюшни, отделявшие первый двор от второго. На втором дворе находился замок владельца имения, амбары, кладовые и часть конюшен, в которых теперь жили вместе и люди, и звери. Большой дом, где спали вповалку прежние владыки, жупаны и шляхтичи, был окружен широкими открытыми стенами под крышей, опиравшимися на деревянные столбы.
Около этого главного строения сосредоточилась теперь вся жизнь. Простой народ устраивался как мог, на первом дворе, под открытым небом или под навесами, а все более именитые собирались днем или в сенях, окружавших замок, или в большой зале у камина. Здесь всегда был шум и теснота; спорили о том, что произошло, и старались понять, возможно ли было предотвратить все обрушившиеся на них беды. А так как ни у кого не было никакого дела, то весь день проходил в этих разговорах и спорах, которые иногда едва не доходили до драки. Но как только спорщики, поссорившись, хватались за дубинки или подскакивали друг к другу с кулаками, тотчас же появлялись старшины и разводили их по сторонам, браня и призывая к порядку.
Жена Белины, по имени Ганна, и дочка ее Здана, играли главную роль в своей женской половине, которая занимала всю верхнюю часть замка, включая сюда и два темных чулана.
Но и здесь трудно было добиться порядка. Старшие из женщин спорили из-за веретена, из-за пряжи, а иной раз из-за какого-нибудь выражения в песне или просто из-за взгляда, младшие тоже ссорились потихоньку. Пани Ганне так же, как ее мужу на нижней половине, приходилось употреблять все свое влияние для водворения спокойствия, а если и оно оказывалось недостаточным, то на помощь вызывался старый Белина, и при одном его появлении все затихало.
Наибольшая ответственность за все лежала на самом хозяине, а как мы уже убедились из первого же его выступления, это был человек небыстрый на слова, умевший в случае необходимости быть суровым, но в душе – добрый. Однако эта доброта не переходила в мягкосердечие, потому что он знал, что если бы люди заметили это в нем, то тотчас же все пришло бы в беспорядок, а вместе с этим пришла бы и гибель для всех. Он был здесь хозяином над жизнью и смертью, и хотя охотно прислушивался к людским советам, но никому не позволял руководить собой.
Усердный и горячий христианин, помнивший лучшие времена, Белина был так угнетен несчастиями, выпавшими на долю родной страны, что если бы не вера в Провидение и не духовная поддержка отца Гедеона, то он, пожалуй, потерял бы надежду на спасение. Но все же, теряя понемногу веру в возможность избавления, он исполнял свой долг, не досыпая ночей и наблюдая за всем лично. Ложился спать не раздеваясь, а вставал чуть свет и, если уж очень утомлялся, то засыпал сидя; днем он обходил весь замок, осматривал все углы, разбирал все дела, присутствовал при раздаче пищи и редко когда имел время, чтобы присесть днем и отдохнуть. А ночью просыпался от малейшего шороха, и если с первого двора до него долетал шум ссоры, тотчас же мальчик-слуга зажигал смоляной факел, и он шел смотреть, в чем дело. Почти всегда оказывалось необходимым наказать какого-нибудь зачинщика и посадить его в яму. Это создавало новых недовольных и опасных для него людей, но ведь без них нельзя было обойтись! Точно так же Белина требовал послушанья и от рыцарей и шляхтичей и никому не позволял противоречить себе. На то он был здесь хозяин, государь и вождь!
Как при Ганне правой ее рукой была дочка Здана, так отцу помогал во всем сын Томко. Его он посылал с приказаниями и ему же поручал водворять порядок. Юноше очень нравилась его служба, потому что благодаря ей он мог часто заглядывать на верхнюю женскую половину, где хозяйничала его мать.
Старая пани, в белой накидке на голове и в переднике, хлопотала весь день, наблюдая за слугами, приготовлявшими пищу, ухаживая за больными, за детьми и за домашними животными, которых уж немного осталось.
В большой горнице верхней половины так же, как внизу, в прежней столовой, собирались все обитательницы ее, чтобы взаимными беседами поддерживать в себе бодрость духа. Как только начинался день, служанки разводили огонь, варили пищу из оставшихся еще припасов, а затем расставляли на лавках веретена. Каждая старалась захватить себе веретено, чтобы было чем занять руки и мысли. По мере того как нить вытягивалась, закручивалась и навивалась, мысли приходили в порядок и на сердце становилось спокойнее. Припоминался домашний очаг в тишине собственной усадьбы, в так еще недавнее, невозвратно ушедшее время.
Ганна Беликова, бедняжка, особенно огорчалась тем, что ее постоянно отрывали от пряжи и не позволяли вдоволь насладиться веретеном.
Со страхом шли теперь женщины в чулан, где были сложены мотки золотого льна. Что будет, когда они все выйдут? За пряжей, после обмена новостями о том, кто умер в эту ночь, а кто подрался, кого посадили в наказание в яму, кто захворал и кто выздоровел, чаще всего кто-нибудь запевал старую, с незапамятных времен сохранившуюся тоскливую песенку, иногда еще полуязыческую, так что ее решались петь только в том случае, если не было поблизости отца Гедеона, потому что ксендз строго запрещал такие песни: он знал, что в них таилась старая вера, которая на невинных крыльях песни влетала обратно в сердца обращенных.
Ее напевали вполголоса, потихоньку, но ведь песня заразительна: затянуть одну, тотчас же присоединяются и другие, а и те, что молчали, невольно повторяют слова про себя – так овладевает она сердцами!
Все парни и мужчины, кто помоложе, рвались хоть в щелочку заглянуть, чтобы увидеть эту горницу с сидевшими в ней женщинами. Посредине ее был очаг, в котором всегда горел огонь и всегда что-нибудь варилось: либо еда, либо питье, либо какое-нибудь лекарство. На лавках и на земле, на разостланных кожухах сидели женщины. Сидевшие на лавках занимались пряжей, другие – шитьем, некоторые играли с детьми. Были тут молодые и красивые, были пожилые, были и совсем старые и сморщенные. Одни сидели с распущенными косами, у других головы были повязаны белыми накидками и платками, а еще у некоторых – полотенцами.
Младшие из них всему предпочитали песни – целый день пели бы, как пташки, – потому что песни заменяли им речь. Старшие же любили поговорить о прошедших временах. А так как нельзя было не слушать, то только тогда, когда все, утомившись, начинали дремать, кто-нибудь, более смелый, вполголоса заводил песню. Поначалу слова вылетали почти как шепот, потом песня становилась все более громкой, смелой, живой и веселой, приставали и другие, и случалось, забывшись, начинали подпевать и старшие женщины. Кончалась одна песенка, сейчас же начиналась другая. Эти песни навевали только печаль, а болтовня баб часто доводила до того, что некоторые грозили друг другу веретенами. Но это делалось в отсутствие старой Ганны, которая умела поддерживать порядок, и часто, взяв за плечи спорщиц, насильно сажала их обратно на лавку. Всякое там случалось – не было недостатка и в смехе, хотя события не располагали к веселью, но и невозможно же было жить в вечной тревоге.