Элегия

Моя душа коростяная…

Владимир Нестеровский


 

Коростяная душа, бессребреник, нищий,

Алчущий пищи земной, а паче небесной,

Чем приглянулась, создатель азбуки града,

Эта ограда турецкой ковки чудесной?

 

 

Чем прилюбился тебе, бродяжка вселенский,

Преображенский собор – гранитная нега,

Светоблистанная высь, кресты золотые?

Здесь литургия нежнее первого снега.

 

 

Здесь всякий грош – полновес любви и заботы;

Медные годы считает старый калека,

У голубей, почтальонов Елизаветы,

Просит ответы на письма тайного века.

 

 

А ты сидишь у ограды ковки турецкой:

Счастье то решкой сверкнет, то птицей двуглавой.

В солнечном воздухе снег искрится и тает —

Вновь сочетается цесаревна со славой.

 

 

Видишь, дуга золотится знаком покоя,

У аналоя мерцает сталью кираса —

Значит, трепещут опять ботнийские воды,

Помня походы на запад русского Спаса.

 

 

Там никогда не поймут молитву о чуде:

Боже, да будет последней эта победа!

Но возвращается все – по кругу, по кругу:

В белую вьюгу любовь стяжает полсвета.

 

 

И ты не знаешь, создатель азбуки улиц,

Чем приглянулись заморцам с дальнего брега

Русская Греция, лед, гранит, ветродуи?

Здесь поцелуи нежнее первого снега.

 

 

С елизаветинских кружев этот морозец —

Чересполосица сна, тумана и блесток.

И, оставляя следы на россыпи вьюжной,

Отсвет жемчужный уходит за перекресток.

 

1995

Видение грозы над Михайловским замком

 

Гроза, византийская змейка,

Зеленая молния камня,

Скользящая между деревьев

По мраморной лестнице замка,

А в темном Михайловском замке

У светоначальной иконы

Пылает слеза восковая

И спит на полу император,

Укрытый медвежьей ровдугой,

Под шорох ночного дождя.

 

 

И снится всю ночь государю,

Как пунш голубой пламенеет

И жгут янычары присягу:

Идет всеоружие бесов,

Идет всеоружие бесов,

Идет всеоружие бесов

На розовую Византию!

Но варварам призрачный всадник

Один выезжает навстречу:

Бог знает, кто здесь победит!

 

 

Волшебным резцом заключенный

В блистающем сумраке меди,

Он звонким конем управляет,

Он едет на верную славу

К распахнутым настежь столетьям,

Где синий Азов и Полтава,

Стрельцы, ледяная царевна,

А главное – на море город,

Низринутый осью железной

Однажды с полночных небес.

 

 

И вот над пустым Петербургом

Забрезжили павшие звезды,

Истлевшие стяги восстали,

Взошли прошлогодние травы

Из тьмы летописной брусчатки,

А мертвая птица-синица

Зажгла вечный пламень на небе,

Где шла непрестанная битва:

За правнука ратовал прадед,

За сына сражался отец!

 

 

А тех, кто бежал или предал,

Топили в Лебяжьей канавке

И сверху землей засыпали:

Ни памятника, ни надгробья.

Едва ли они заслужили

Последнего доброго слова

В предутреннем сне государя,

Когда византийская змейка,

Сверкнув над Михайловским замком,

В моем отразилась окне.

 

2000

Эсквилинские птицы

К Горацию



 

Эсквилинские птицы кричат на соседних кладбищах,

Будто кто-то могилами ходит с порожней сумою —

То ли русское, то ли еврейское золото ищет…

Синий дом, где живу я, стоит над рекою Сестрою.

 

 

За окном разверзается сад, изумрудятся тени:

Преставление света – ольха вперемешку с осиной.

Если выпить, Гораций, еще по глотку романеи —

Голубая форель загнездится на ветви затинной.

 

 

Восходящая в мыслях луна озарит наводненье,

Желтый Тибр заплещется возле железной калитки,

А в районной больнице ночник допоздна пламенеет —

Это бедный Евгений читает Сивиллины свитки.

 

 

Пусть палладион выкран, и город страшится исхода,

Но царевич Парис, как всегда, остается мужчиной:

«Что же будет, любимый?» – «А будет, Елена, всего-то

Преставление света – ольха вперемешку с осиной».

 

 

Вот уже полыхает кипрей, и ситовник, и донник,

Изумрудный мой сад – как горящий тритон под водою.

На размытом кладбище очнется несчастный любовник:

Возвращается дева с небес огневою, святою.

 

 

Она даст золотую линейку и очи троянца,

Чтобы солнечный город иной обозначить границей,

Но ограда всегда на костях, ты же знаешь, Гораций,

А свобода всегда на крови и крадется волчицей.

 

 

Нынче ночью колдует куманская ведьма, как видно,

Преставляется свет – так зловеща пробежка зарницы,

Потому над крестами, над синей звездою Давида

Эсквилинские птицы кричат, эсквилинские птицы.

 

1994

На поле Пушкина

Я люблю говорить с мертвыми

Велимир Хлебников


 

На поле Пушкина цветет мамврийский дуб,

Кипит кастальский ключ и прозябают лозы.

Здесь тонкий парус рыбаря, озерный луч,

Разрежет надвое и зрение, и слезы.

 

 

Здесь у ночной межи пасется медный конь,

Горит янтарь бахчисарайского фонтана.

Здесь измаильский штык вызванивает сон

И невидимкою блестит из-за тумана.

 

 

Вдали прядет свою дорогу сильный плуг

И циркуль мраморный кружится по озору.

В вечерней школе три сестры судьбу поют,

А босый волк крадется королем к забору.

 

 

На поле Пушкина в последний час приду

Проститься с лунным шорохом приветных сосен.

И будет пир на вознесенном берегу,

По-княжески велеречив и грандиозен.

 

 

Где спит духовный меч и блещет щит любви

На призрачных коврах персидского изделья,

Там собеседники столетий роковых

На треугольниках готовят мед веселья.

 

 

Там вырезается из неба синий звон —

Ветрами говорят ушедшие когда-то.

Люблю я с мертвыми высокий разговор:

В кругу живых молчанье – серебро и злато.

 

 

Но вот трубит звезда: пора! пора! пора!

Ворота отворяют время и пространство…

За полем Пушкина тьма тьмущая одна,

Где вор с лягушкою венчаются на царство.

 

1995