Перстень

 

Ты был отрыт в могиле пыльной,

Любви глашатай вековой,

И снова пыли ты могильной

Завещан будешь, перстень мой.

 

Дмитрий Веневитинов


 

Оснеженные розы завянут к заутрене,

Отпылает свеча за церковными рамами,

Но останется символ любви целомудренной —

Этот перстень исчезнувшего Геркуланума.

 

 

В небе синие знаки мерцали, как ясписы.

Я прощался с тобой, дорогая, желанная,

И тогда ты меня одарила по-княжески

Этим перстнем таинственного Геркуланума.

 

 

И тогда я поклялся своими святынями —

Материнскими слезами, Божьими ранами,

Что с тобой обручусь я под знаками синими

Этим перстнем таинственного Геркуланума.

 

 

Здесь, на севере, стужа сменяется стужею,

И колеблется воздух виденьями странными,

Будто бледная смерть выкрадает у суженой

Этот перстень таинственного Геркуланума.

 

 

Не излечат недуг петербургские знахари…

Так прости ты меня, дорогая, желанная,

Что я с ней обручаюсь под синими знаками

Этим перстнем таинственного Геркуланума.

 

 

Оснеженные розы завянут к заутрене,

Отпылает свеча за церковными рамами,

Но останется символ любви целомудренной —

Этот перстень исчезнувшего Геркуланума.

 

1997

Рождественское чудо

 

В кафе мерцает синий полумрак,

Созвучный петербургскому морозцу,

Душистая табачная сирень,

Полуколечки бронзового кофе

И трепет очарованной струны,

Как будто говорящей о небесном

Томлении единственной души

Сказаться Вифлеемскою звездою,

Готовой, как и много лет назад,

Блеснуть в проеме горнего вертепа,

Приотворить оснеженную дверь

И, шевельнув пастуший колокольчик,

Мерцающий наполнить полумрак

Дыханием рождественского чуда.

 

1997

«На небе Бог и светлая звезда…»

 

На небе Бог и светлая звезда —

Серебряная плошка со свечою,

Мерцающая празелень креста,

Ледок у храма, иней голубиный,

Полукривое зеркальце очей,

Где отразилась строгая любовь

И сумрачная нежность Петербурга,

Гранитная прогулка, ангел ветра,

Ростральная разлука на мосту

И огненная астра…

Эта астра —

Игольчатый ожог, парик колдуньи,

Танцующей на шабаше ночном,

Горящий уголь зрения зари,

Двойник звезды, ее сестра земная:

Меж ними есть таинственная связь,

Но никому неведомо – какая.

 

1998

По небу полуночи ангел летел

Петербургская поэма

Ангелы – существа живые, разумные, бесплотные, способные к песнопению, бессмертные.

Св. Афанасий Александрийский


Двенадцать часов

Ровно в полдень с Петропавловской крепости бьет пушка – раскалывается пополам синедымчатый воздух, звенят серебром сумрачные стекла, взмывают к облакам птицы отряда ветровых. Они летят наискосок, над синим текучим куском пространства, обрамленным гранитными вздохами берегов.

А неподалеку, за узорчатой оградой времени, под зелеными листьями дубов мамврийских, возвышается могучий бронзовый конь, извергающий неутешные искры. Гордо на нем восседает удалой всадник – правая рука по-молодецки подперла бок, левая предусмотрительно сжимает рукоять тяжелого клинка.

«Как всегда, важна идея! А здесь вот она – воплощенная идея кондовости, чисто русской кондовости! – размышляет Фуражкин, стоя в садике перед величественным монументом. – Если вдуматься, это восседает не царь-государь, нет, это восседает настоящий Илья Муромец! Как будто выехал он в чистое поле – потягаться с кем-нибудь силою. Жаль, что садик маловат – нет простора, негде разгуляться. Не место ему здесь, с такой мощью. Хорошо бы его на Пулковские высоты поставить, на оборону города вековечную».

Вдоль ограды бродят стайкой смазливые девицы – поблескивают на животах золоченые булавки и брошки, позванивают на бедрах кружевные цепочки. Тонкий юноша Бесплотных – черный костюм вороного блеска – сопровождает стайку «На площади комод, на комоде – бегемот, на бегемоте – обормот», – блистает заемным остроумием юноша, указывая на памятник. Казалось бы, тут конная статуя, согласно закону двенадцатого часа, должна сойти с пьедестала и, громыхая, помчаться следом за оскорбителем. Но, конечно, никакого чуда не происходит, и юноша безмятежно удаляется в сиреневую кипень Марсова поля за щебечущей стайкой.

Безработный Фуражкин от нечего делать думает. Безысходность понуждает к философствованию. Обступающий хаос заставляет искать смысл, находить прекрасное. Безобразное бессмысленно, бессмысленное безобразно.

«На чем стоит Петербург? На болоте? Нет, Петербург стоит на зыбком смешении камня и мысли, – банальничает Фуражкин. – Вот почему гранит здесь дышит и вроде как звенит, вроде как поет на ветру. Как всегда, важна идея! Идея Петербурга – преобразить камень, напитать его мыслью. Живое окаменевает, каменное оживает – вот волшебная формула города. А хорошо бы подковать диких клодтовских коней, да и пустить четверню по Невскому проспекту! Или отпустить ангела с Петропавловского шпиля, и пусть кружит себе над Невой».

Фуражкин закрывает глаза, и светлая петербургская ночь возникает перед ним. Пылают на крепостных бастионах факелы. Огненные отблески колеблются на речной глади. А вверху, на золоченом острие, чистою слезинкой искрится ангел. Ровно в полночь внезапно срывается он с острия и медленно облетает город по кругу, пока струятся торжественные звуки и нарядные горожане, толпясь на набережных, громкими радостными криками приветствуют его.

«Алеша! – доносится откуда-то сверху голос жены Марины. – Алеша, иди домой, хватит без толку болтаться».

С досадою Фуражкин отвлекается от течения мысли и обнаруживает себя в Оружейном переулке, а рыжекудрую жену Марину – в высоком цветочном окне своего дома, крашенного желтою охрою.

«Царевна, – думает Фуражкин, запрокинув голову и вглядываясь в крупную темную родинку на ее пухленькой щеке. – Царевна-лягушка».