© Шипошина Т., текст, 2018
© Шипошина М., иллюстрация на обложке, 2018
© Издательство Кетлеров, 2018
Просьба освободить вагоны…
Случалось ли вам ездить в московском метро ранним утром или поздно вечером? Так, почти ночью, перед самым закрытием?
Если случалось, то вы должны знать… должны помнить это ощущение. Оно бывает, конечно, не всегда, но очень часто.
Такое ощущение, что все, кто собран в этом вагоне как бы случайно в этот поздний или в этот ранний час, связаны чем-то между собой. Каким-то родством, что ли.
Каким-то высшим родством…
Видишь ли Ты нас, Господи, со своей немыслимой высоты? Зачем Ты собрал нас здесь, в этом вагоне? Нас, незнакомых, неведомых друг другу людей?
Может быть, Ты хотел бы, чтоб мы познакомились? Может быть, тут, на соседней лавке, Ты посадил для каждого из нас самого нужного, самого необходимого в жизни человека? А может, Ты просто хочешь помочь нам разобраться в самих себе?
А может быть, Ты Сам… Ты Сам тут, с нами… Невидимо…
Сейчас, сейчас… я протяну руку и коснусь Тебя.
Какой нежностью наполняется душа!
Собратья мои! Собратья мои по вагону! По метрополитену! По городу! По стране, по самым далёким её уголкам! Собратья мои по всему огромному миру! От Антарктиды до Гренландии… Как же я люблю вас! Мы здесь все вместе, в этом вагоне…
Эх, как меня развернуло!
«Осторожно, двери закрываются!»
Поехали!
Итак, ранним воскресным утром поезд метро продолжал свой отмеренный Богом (и расписанием) путь.
Обычный поезд и обычный вагон. Последний вагон раннего воскресного поезда.
Народу в вагоне немного. На каждой лавке оставались незанятые места.
В углу, на самой короткой, трёхместной скамейке, сидел бомж. Он ехал от места своего ночлега до Кольцевой. На Кольцевой спать спокойнее, чем на радиальной. Едешь по кругу да спишь!
Спать на улице или в неотапливаемом подвале становилось всё холоднее и холоднее. Осень всё-таки.
У бомжа ещё не совсем опустившийся вид, и бомж не сильно пьян. Можно даже сказать, что он трезв. Всё, что он выпил за ночь, для сугреву, давно уже выветрилось. Вернее, ушло по назначению. Согрело бомжа, как могло.
Но запах чувствовался. Поэтому места на лавках, рядом с бомжом, а также напротив него оставались пустыми.
На длинной скамейке, с краю, сидел молодой парень в синей шапочке с козырьком. Можно было подумать, что он спит: глаза его оставались закрытыми.
Но он периодически мелко вздрагивал, иногда почёсывался. То закидывал голову, то низко сгибался. Вертелся, крутился…
Мужик напротив то поглядывал на него, то и сам закрывал глаза. У мужика лицо… как бы это сказать, чтобы не сильно обидеть… лицо человека, который лет тридцать пил не переставая, а потом завязал. Причём завязал сам, именно так, завязав в неразвязываемый узел свою собственную железную волю.
Тридцать прошлых лет просвечивали сквозь благообразную трезвость этого лица, и ничего нельзя было с этим поделать.
На коленях у мужика располагался квадратный портфель, весьма объёмистый.
Рядом с мужиком сидела женщина средних лет, в длинной юбке и в платке, повязанном назад. Она как вошла, так сразу вытащила небольшую книжку, обёрнутую в белую бумагу, и принялась читать. Иногда губы её шевелились, а иногда она отрывалась от книги, прикрывала глаза и словно повторяла что-то про себя. Потом смотрела вокруг – взглядом, почти невидящим, – и снова погружалась в свою книжку.
Через два свободных места от неё, на другом конце лавки, сидели два гражданина кавказской национальности.
Они лениво переговаривались на своём языке. Младший из них баловался с мобильным телефоном, и тот жалобно попискивал в его руках. Старший же сидел развалясь и вытянув в проход ноги в дорогих ботинках.
Я не стала ждать лифта и спустилась по лестнице со своего четвёртого этажа.
Так неспокойно всё колышется внутри, что хочется нагрузить ноги. Надо хоть немного потопать, постучать по ступенькам, пройтись по грязным лестничным пролётам и выглянуть на улицу сквозь мутные стёкла лестничных площадок.
Нет, не помогло. Я нажала кнопку и под пиканье домофона толкнула тяжёлую дверь подъезда.
Я вывалилась на улицу. Странная мысль промелькнула в моей голове. Мысль о том, что мы живём, то есть вообще мы живём свою жизнь под это самое пиканье.
Пикает домофон, пикает лифт, пикает микроволновка. Даже холодильник, и тот пикает: «Закрой меня!»
Всё, всё вокруг пикает! Всё предостерегает, все предупреждает или заграждает. И даже непечатную речь, как это говорят… «запикивают».
Хорошее слово!
Вот и этот, сосед. Телефоном своим пикает! Азербайджанец, что ли? Небось на свой рынок едет. Торговать!
И правда, на этих рынках – только они. Если стоит продавщица славянской внешности, то сзади обязательно – они.
Как тут быть? Что делать, что думать?
Какая только ерунда не лезет в голову! Искушение! Легче думать о том, как всё вокруг пикает, чем просто сосредоточиться на молитве.
Или думать о том, сколько вокруг этих… как их называли-то раньше? Иноверцев? Инородцев? Вот-вот! И иноверцев, и инородцев. А наши-то где? Не там ли, где этот… бомж на лавке? Ну кто он такой? Откуда он взялся? Ведь не старый ещё! Как он мог так опуститься? Ведь был он ребёнком, и мать у него была… Может, и жена была, и дети… Ну почему? Почему такое происходит с нами, Господи?
Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня, грешную.
Успею ли акафист дочитать?
Успею. А на душе-то как… тяжело. Просит душа исповеди. Больше трёх месяцев, как я не исповедовалась. И не причащалась. Никак не могла собраться. То одно, то другое. А поститься как трудно! Так и подмывает съесть что-нибудь вкусненькое. А в пятницу – обязательно какой-нибудь праздник. День рождения у кого-то, особенно на работе, или просто соседка придёт и принесёт кусок торта.
А когда звать гостей, как не в пятницу? Все работают, всем отдохнуть хочется в выходные. И муж…
Как это у меня получилось пропоститься целую неделю – сама удивляюсь. Да нет, не удивляюсь. Просто тяжело на душе. Так тяжело, так много накопилось на душе грязи, что пришлось её выдержать, эту неделю поста.
Слава Богу, хоть села в метро. Даже дома не читается так хорошо, как здесь. Всё, больше ни о чём не думаю! Всё! Читаю!
«Взбранной Воеводе победительная…»
Нет, не могу! Ну есть вообще стыд у людей или нет? Ещё чуть-чуть, и они начнут раздеваться прямо здесь, в метро!
Господи, помилуй!