«Смертного рок у тебя, а желанье твоё не для смертных».
Публий Овидий Назон
Июль 2015, Рочестерский плацдарм, Великобритания
Я знал одного капеллана по имени Куст. Еще до Британской кампании. Помимо нелепого имени, он был интересен тем, что таскал в своей лысой голове много умных слов. Так вот, однажды он сказал: «Бог не знает милосердия. У него нет на это времени. Он знает только справедливость». Я ему ответил тогда, что не уверен в существовании Бога. Отец Куст застегнул ширинку, – а мы как раз оправлялись, пользуясь недолгой остановкой во время очередного марш-броска, – и сказал: «Поверь мне, сын мой, меньше всего Богу есть дело до людских суеверий».
Такой вот был забавный капеллан. Его ранили под Осло. Прострелили шею. Но он выжил и отправился домой. Везучий сукин сын.
Я не вспоминал о том разговоре до битвы под Рочестером. Воевал, убивал, калечил, был легко ранен: на войне как на войне. Но когда сорок два черных вертолета пересекли Ла-Манш, я вспомнил капеллана. Потому что с марсельского аэродрома взлетело семьдесят семь черных вертолетов с солдатами Объединенной Армии. Тридцать пять из них рухнули на моих глазах в ледяную воду. Вместе с пилотами, офицерами, моими братьями по оружию, их надеждами и их суевериями. 35 – красивое число.
И вот мы сели. Сержант с не менее нелепым именем Благо стоит надо мной и кричит: «А ну-ка взял свою задницу и вытащил ее из вертолета, солдат!» И пальцем мне в глаза тычет, мудила. А я не струсил, я просто слегка устал, задумался о Боге и вдруг понял, что мне чертовски хочется жить. Но Благо орет, мимо бегут мои друзья, а Ла-Манш за спиной – тих и как будто бы даже ленив, словно и не он только что сожрал 35-ть боевых машин вместе с камуфлированной мясной начинкой.
Пришлось схватить мой «сорок восьмой» и выскочить под ослепительное небо Рочестера.
Прямо в ад. Под огонь станковых пулеметов Объединенного Фронта. Мы были авангардом Британской кампании. А Рочестер – незначительным этапом этой войны.
Когда четырнадцать пулеметов стремятся вынуть твою душу и отправить ее к справедливому, но немилосердному Богу, ты бежишь и не присматриваешься к достопримечательностям. Бежишь, куда глаза глядят, и думаешь, что раз уж пришлось вытащить свою задницу из вертолета, то было бы неплохо сохранить ее для будущего.
Кто-то схватил меня за шкирку и стащил с дороги.
Мой дружок Букса. Для истории правильнее назвать его рядовой Дэви Бакхеймер. Но вообще-то никто и никогда его так не называл.
Букса – самый дерьмовый в этом мире стрелок. Он и в танк с трех шагов не попадет. Но если вам потребуется этот танк поднять и зашвырнуть на ту сторону Ла-Манша, – эта работенка как раз для моего дружбана Буксы. В том смысле, что он силен, как мамонт. Огромный, сильный, довольно уродливый и самый добрый сукин сын на планете. Ну и еще он слегка туповат, разумеется. А вы много встречали в своей жизни умных и бескорыстно добрых людей? Я – нет.
Так вот, Букса взял меня за шкирку, поднял над землей и бросил на пару метров. Не через Ла-Манш, конечно, но приложился я крепко, и это окончательно привело меня в чувство.
Я очнулся за кирпичной оградой высотой в метр с небольшим, и прямо надо мной танцевала на ветру ветка жимолости. Справа лежал огромный Букса, слева – чувак по прозвищу Пуля. Интернациональное братство солдатни, лежащей под шквальным огнем станковых пулеметов. За спиною Пули около пятидесяти парней вжимались в кирпичную кладку изгороди, и каждый из них надеялся сохранить свою задницу для потомков.
Мой дружбан Букса родом из города Намюр. Это в Бельгии. А Пуля из Москвы, это в России. Кстати, если вам потребуется прострелить монету с расстояния в хрен знает сколько метров, – обращайтесь к Пуле. Потому что он натуральный мастак по таким делам, а еще Пуля – мой второй дружбан. Нас трое, всегда и везде.
Что касается меня, то я родился в Белоруссии, в три года меня перевезли в Чехию, учился я Финляндии, а перед войной получил вид на жительство в Германии. Среди пятидесяти рейнджеров роты «Динго», валяющихся под кирпичной оградой, есть литовцы, русские, поляки, французы, немцы, бельгийцы, испанцы, норвежцы, арабы-шииты, арабы-суниты и даже два монгола. Если бы меня спросили, я бы сказал, что знаменем ОА должен быть любой из рекламных баннеров «Беннетона». Беда в том, что это знамя легко подошло бы и Объединенному Фронту. А также еще минимум десяти армиям, с которыми ОА пришлось столкнуться в течение последних двух лет.
– Тебя где носило? – гаркнул мне в самое ухо Пуля. А я с трудом его расслышал, потому что, поверьте, когда одновременно работают четырнадцать пулеметов с одной стороны, а пятьдесят М-48 отвечают им с другой – становится довольно шумно.
– С сержантом Благо общался!
– Сказал ему, чтобы шел в жопу?
– Не успел. Но в следующий раз – непременно!
– А у нас тут весело. Заметил – пушки молчат? И минометы…
Я прислушался. Не то чтобы я сильно скучал по артиллерии противника. Пара десятков минометов похоронила бы две трети авангарда ОА за пару десятков залпов. Я уж не говорю о гаубицах. Но это было бы логично. А когда на войне что-то идет вопреки ее собственной логике, прячь голову в задницу и жди неприятностей.
Сержант Благо выскакивает из-за помятого куста жимолости и, пригибаясь, бежит к нам.
– Твою мать, если он поднимет нас в атаку, я его лично пристрелю на хрен, – хрипит мне в ухо Пуля.
Благо доползает до ограды, садится через Буксу от меня и смотрит на часы. Потом передает по цепи: готовиться к атаке, приказано взять завод.
Пуля обреченно опускает голову.
Между изгородью и заводом – редкий лес, а с заводской водонапорной башни и с крыши одного из цехов лупят два из четырнадцати пулеметов. Это проклятый тир! Пятьдесят рейнджеров будут у них, как на ладони, они лягут в этом лесочке, чтобы медленно гнить под шепот Ла-Манша. Почему медленно? Потому что это Англия, тут холодно.
Благо передергивает затвор своего «сорок восьмого», снова смотрит на часы и вскакивает. Ну не мудила?
Атака!
Слева от меня бежит, вжав голову в плечи и матерясь сквозь сжатые зубы тощий Пуля, впереди скачет сайгаком сержант Благо, справа топает немец Удо. Между нами пролетают пули, комья земли, щепки и сбитые пулеметным огнем ветки деревьев, а выше, за испуганно вздрагивающими тополиными кронами, сереет холодное небо Рочестера, подернутое легкой дымкой августовских сумерек. Что-то шаркнуло по моей каске. В лицо ударило красным, и сержант Благо с простреленной головой упал мне прямо под ноги. Мы с Пулей синхронно перескочили через его тело и побежали дальше. Прости, мудила, тебя похоронят другие. Если мы добежим. А если не добежим, – читай несколькими абзацами выше, – ты будешь медленно гнить.
В тот день Рочестерский лес был нашпигован сталью, она была в земле, в воздухе, в стволах деревьях, в трупах и даже в другой стали. А мы могли только бежать и надеяться, что нам повезет чуть больше тех, кому уже не повезло.
Те, кто стрелял по нам в тот момент, не выцеливали кого-то конкретного. Они судорожно палили по лесу и тоже надеялись. На то, что никто из нас не добежит и не начнется прицельный огонь, когда люди, наконец, увидят, в кого стреляют, кого убивают и кто убивает их.
Было тихо… Стреляли пулеметы и «М-48», матерились солдаты, орали раненные, кто-то звал санитаров, кто-то надрывно молился, остальные кричали просто так, нечленораздельно, потому что невозможно было не кричать. Но в тоже время было очень тихо. Звуки переплетались и срастались, превращались в единый белый шум, который легко перекрывало мое дыхание и стук моего сердца. О, эта особая тишина войны, космический вакуум ужаса, поглощающий все прочие звуки…
Лес кончился внезапно, как будто кто-то отдернул штору. Серое небо взмыло в вышину, и вот мы уже бежим через открытое пространство. Десять метров свинцового цвета, свинцового привкуса, звучащие, как свинец.
Я с разбегу бросаюсь под бетонные плиты забора, вжимаюсь в мокрую грязь и оглядываюсь. За эти несколько секунд опушка Рочестерского леса поредела еще больше и приобрела заметный бурый оттенок.
– Мать твою, а? – хрипит Пуля, переваливаясь на спину. – Я потерял на хрен подсумок! Есть патроны?
Я, молча, тянусь к своему подсумку, но в кадре вдруг появляется огромная лапа Буксы с двумя магазинами на ладони.
– Дуга убили, – кричит Букса.
Я киваю.
– Сержанта тоже. А ты где был?
– Нигде. Бежал прямо за вами.
– Вот, мать твою, – хрипит Пуля, перезаряжая свой «сорок восьмой». – Ненавижу это дерьмо! Ненавижу!
Вдоль забора ползет какой-то незнакомый сержант.
– Вы кто такие?
– Рота «Динго», сержант, – отвечает Пуля.
– Кто? Какого хрена вы здесь делаете? «Динго» должны была штурмовать ворота.
– Черт, – Пуля смотрит в одну, потом в другую сторонку. – А где эти ворота?
– На юг, метров двести.
– А юг где?
Сержант показывает рукой – там.
Мы ползем вдоль стены на юг. Мы, это я, Букса, Пуля, Умник, Глазунья и Курок. Шесть пехотинцев, добежавших до стены совсем не там, где следовало. Как же это произошло? Да легко! Может, сержант Благо неправильно сориентировался, может, лес повел нас не в ту сторону, а может, карты оказались неправильными. Да и неважно это. Из пятидесяти парней, с которыми мы какие-то жалкие минуты назад прятались от огня пулеметов за оградой из красного кирпича, прикрытые ветками жимолости и серым рочестерским небом, рядом со мной только шестеро, и, возможно, остальные не добежали.
Наконец мы находим заводские ворота. Точнее, место, где они раньше стояли. Саперный бог здесь славно повеселился, позавтракав неровным куском стены. Сами железные створы, искореженные и смятые в ржавый ком, отнесло метров на десять во двор.
Но это не спасло нашего братишку Кукушонка, который лежал тут же, слева от прорехи, глядя мертвыми глазами цвета грифельного карандаша в далекое серое небо, немилосердное, но справедливое. Кто-то забрал его оружие, снял жетоны, вытащил из карманов документы. Я протянул руку и закрыл бедолаге глаза. Если повезет, мы вернемся и всех похороним. А если не повезет – читай несколькими абзацами выше.
Но нам не повезло. Пока мы ползли к воротам, остатки роты «Динго» уже сняли пулеметное гнездо, и все, что нам оставалось, когда мы их нагнали – это сесть в захваченные заводские грузовики и отправиться дальше по дорогам войны. Чтобы больше никогда сюда не возвращаться. Ни за Благо, ни за Кукушонком.
Оказалось, этот небольшой Рочестерский завод производил корабельное масло. Он не был стратегическим объектом, он почти никого не интересовал, так что охрана состояла из обычной пехоты да четырнадцати старых, давно не стрелявших станковых пулеметов. Ни минометов, ни артиллерии, ни минных заградительных полей. И я понятия не имею, почему на всех наших картах он значился страшным боевым словом «плацдарм».
И вот мы, выжившие под Рочестером пехотинцы Объединенной Армии, уезжаем на семи грузовиках прочь, так и не похоронив своих мертвых. Двести человек – вот и все, что от нас осталось. Я сижу на полу в последнем грузовике. «Сорок восьмой» на коленях, каска с глубокой царапиной в руках. Все-таки это была не щепка. Мать твою, мать твою, мать твою… Рядом, спиной к борту, сидит Пуля с незажженной сигаретой в руках. Он все мнет и мнет ее, а табак сыпется на его комбинезон. Букса сидит слева от Пули. В руках у него рюкзак с простреленной рацией Кукушонка.
– Теперь это просто бесполезная куча дерьма, – вздыхает Букса.
– Точно, – нервно кивает Пуля, глядя на руины завода. – Теперь это все – бесполезная куча дерьма.
Песенка рейнджеров Объединенной Армии
Видишь небо над горой,
Видишь бутсы на дороге,
Мой родной «сорок восьмой»,
И мои кривые ноги?
Это мы, и мы бежим,
Не за властью и наживой.
Мы бежим, мы бежим,
Потому что живы.
Кто нас ждет за поворотом,
Кто под соснами лежит?
Люди живы, в сборе рота,
Значит, рейнджер бежит.
Это мы, и мы бежим,
Не за властью и наживой.
Мы бежим, мы бежим,
Потому что живы.