© Мартова Л., 2019
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019
Я слышу зов, неслышный вам,
Гласящий: – В путь иди! –
Я вижу перст, невидный вам,
Горящий впереди.
У. Блейк
Дети гордятся успешными родителями. По крайней мере, успешным родителям нравится так думать. Что при этом думают сами дети, по большому счету, никого не интересует. А зря. Потому что если в детстве ты действительно гордишься известностью своих мамы и папы, то в юности к этому чувству начинает примешиваться легкий страх, а будешь ли ты их достоин. Наступает такой возраст, когда очень важно быть кем-то самому, а не просто сыном или дочерью «Марьи Петровны» или «Ивана Ивановича».
По крайней мере, двадцатиоднолетняя Настя Пальникова о своей самоидентичности думала достаточно часто. Будущим летом она заканчивала бакалавриат юридического факультета, где все четыре года училась исключительно на пятерки, славилась общественными нагрузками, которые взваливала на себя добровольно и несла с честью, имела за плечами юношеский разряд по фигурным конькам, подрабатывала младшим помощником у известного адвоката Аркадия Ветлицкого, а в выходные охотно становилась волонтером приюта для собак.
И даже самой себе Настя редко признавалась в том, что вся ее активность вызвана только одним – утвердиться в жизни умной, работоспособной и упорной Настей Пальниковой, а не просто дочерью известной журналистки Инессы Перцевой.
Мама в их городе была настоящей звездой. Ее все знали, и она всех знала. Ее фамилия отпирала любые двери, и в детстве Настя постоянно слышала за спиной шепоток: «Смотри, смотри, это дочка Перцевой».
Мамой она гордилась, но характеристика «дочка Перцевой» с годами начала раздражать неимоверно. К счастью, мама не просто работала под псевдонимом, но и в обычной жизни имела с Настей разные фамилии. Настя была Пальниковой по отцу, с которым мама развелась, когда она была еще совсем крохой. А мама в паспорте была записана под фамилией второго мужа – Полянская. И за последние годы их мало кто идентифицировал как дочь и мать, по крайней мере, Настя сделала для этого все от нее зависящее, а потому сейчас жила наконец в относительной гармонии с собой.
Даже Ветлицкий не знал, что она – «дочка Перцевой», и Настю это вполне устраивало. На работу ее взяли благодаря способностям и держали благодаря исключительно деловым качествам. Аркадий слыл мужиком крутым и к сантиментам не склонным, а потому никакая протекция бы не помогла, будь Настя глупой, ленивой или излишне непокорной. Но она не была.
Сейчас девушка спешила на курсы английского языка, которые начала посещать еще в прошлом году в гонке за собственным совершенством. Мама никаким иностранным языком не владела, а потому к французскому, который она учила в школе и в институте, Настя добавила английский, собираясь в этом году сдать экзамен IELTS.
Занималась она на самых лучших в городе курсах, попасть на которые было не так-то и просто. Стоили они тоже целое состояние, но Настя платила за второй год обучения сама, благо Ветлицкий платил ей неплохо. И отец, и отчим предлагали Насте не маяться дурью и взять у них деньги на оплату занятий, благо оба не бедствовали, а зарплату тратить по собственному разумению на девчачьи безделушки, но Настя была непреклонна. По своему разумению, она считала необходимым самой платить за образование, вот и платила.
Она знала, что мама посмеивается втихомолку, потому что упорством в достижении целей и непреклонностью собственного мнения дочка была вся в нее, но Настя с этим и не спорила. У нее была замечательная мама, и никакая война между ними не бушевала, так, легкое соревнование, причем только с Настиной стороны.
На курсах ей нравилось. Во-первых, язык преподавала совершенно замечательная учительница, общаться с которой было просто удовольствием, а, во-вторых, на занятиях Настя неожиданно сдружилась с несколькими людьми, ранее в ее орбиту не попадавшими, и эта новая дружба оказалась крепкой и интересной.
Особенно сблизилась Настя с Аглаей Молчанской, дочкой известного в их городе предпринимателя – первопроходца в IT-сфере, которого, как и Настину мать, знал и уважал весь город. Впрочем, в отличие от Насти, Глашу известность отца ни капельки не тяготила. Глаша Молчанского обожала.
С полгода назад, правда, выяснилось, что Глашку выносила и родила суррогатная мать, и это открытие девушка пережила очень болезненно, ушла из дома, с отцом не разговаривала, плакала у подруги на плече.
Настя ее успокаивала, как могла, а потом случилась трагедия, в результате которой у Павла Молчанского погибла жена[1], и общее горе сблизило отца и дочь, чему Настя была очень рада. Павла она уважала, а к Глашке относилась как к младшей сестре, которой у нее никогда не было.
Отец Аглаи собирался жениться снова, к его подруге девушка относилась хорошо, но жить осталась отдельно, благо квартира у нее была своя. Настя, все еще живущая с мамой, этому обстоятельству немного завидовала, но о переезде в собственное жилье дома не заговаривала. Отец и отчим покупать ей квартиру не предлагали, а просить ей казалось зазорным. Машину подарили на восемнадцать лет – и спасибо. А квартиру она сама купит. Вот окончит институт, выйдет на работу на полный день, возьмет ипотеку и купит. А пока ей и с мамой нормально живется. Та, несмотря на всю свою занятость, кулинарка знатная и хозяйка отличная, есть чему поучиться, да и отвлекаться на хозяйственные хлопоты не нужно. Оно и славно.
На этих привычных мыслях Настя подъехала к зданию университета, в котором ходила на курсы английского языка, припарковала машину и выпорхнула на улицу, запахивая легкий пуховичок.
Весна в этом году была ранняя. Несмотря на начало марта, капало уже вовсю, снег на газонах съеживался в тоске от неминуемой гибели. Был он серый, грязный, побитый жизнью и посеченный дождем, унылый и сдавшийся. При взгляде на этот снег, ноздреватый, как плохая кожа у не следящего за собой человека, Настя испытывала легкую брезгливость. Она не уважала тех, кто не следит за собой. И тех, кто легко сдается. Ее мама, к примеру, никогда не сдавалась. И Глашкин отец – тоже.
Она посмотрела на часы – без четверти пять. До начала занятий еще пятнадцать минут. Подождать Глашку на воздухе или зайти внутрь?
Воздух был холодный, но уже весенний. В нем висел тот непередаваемый аромат приближающейся весны, который невозможно спутать ни с чем. Пахло капелью, надеждами, счастьем и еще немножко мечтой.
Настя, как человек серьезный, всем говорила, что мечтает о хорошей карьере. Она собиралась стать адвокатом и была готова много и трудно работать для достижения своей заветной цели. Но на самом деле, глубоко в душе, она мечтала о любви. Настоящей, крепкой, со счастливым концом. Она никому-никому об этом не говорила, чтобы не прослыть романтической дурочкой. Но ведь всем известно, что начало весны – время, когда просыпаются в глубокой берлоге не только медведи, но и запрятанные в недрах души мечты. Вот они и проснулись в отведенное природой время, и висели в воздухе, щекотали нос, дразня и насмехаясь.
С любовью Насте не везло. Точнее, любви не везло с Настей. При очень симпатичной внешности – огромных глазах, роскошных волосах, длинных ногах, тонкой талии и большой груди – она, разумеется, нравилась молодым людям. От поклонников у нее отбоя не было, вот только Насте было с ними скучно. С ней знакомились либо маменькины сынки, не способные самостоятельно не то чтобы женщину завоевать, а даже носки себе купить, либо стареющие бонвиваны, молодцевато втягивающие живот, приглашая на свидание, втайне от жены, разумеется.
С первыми Настя испытывала скуку, со вторыми – брезгливость. Она точно знала, каким требованиям должен соответствовать ее принц на белом коне – не пацан, но и не старый, лет тридцати, пожалуй. Холостой, умный, амбициозный, относящийся со страстью к тому, что делает.
Страстность натуры Настя в людях ценила особо, наверное, потому, что мама ее была человеком глубоких страстей, и после водоворота чувств и событий, в эпицентре которых всегда находилась мама, трудно было довольствоваться серыми, пресными, обыденными буднями, которые, как карты, отчего-то сдавала жизнь, видимо, плохо тасующая колоду. Даже в Глашкиной жизни страстей было гораздо больше. И Настя, сама не желая в этом признаться, немного завидовала подруге.
Мимо прошел профессор английской литературы Николай Модестович Ровенский, и запах воздуха изменился, вместо весенней оттепели он пах теперь дорогим мужским одеколоном и трубочным табаком. Николай Модестович был в их городе тоже местной знаменитостью. По крайней мере, не учившаяся на инязе Настя была о нем наслышана. Известный шекспировед, он был ученым с мировым именем, читал лекции в Лондонском университете, много печатался в западных научных журналах и лишь в последние годы, будучи человеком уже немолодым, осел на родной кафедре.
Настина учительница английского, та самая, из-за которой на занятия хотелось идти как на праздник, была бывшей аспиранткой Ровенского и относилась к нему с глубоким почтением. Он молодую женщину тоже явно выделял среди всех остальных, по крайней мере, неделю назад ей даже удалось уговорить Ровенского прочитать слушателям ее курса лекцию по творчеству Шекспира, на английском, разумеется.
Настя поняла не все, но слушала, затаив дыхание, скорее даже не от интереса к теме, а попав под мощную харизму старого профессора. Его мягкий баритон обволакивал, заполняя все пространство аудитории, в нем отчего-то слышался морской прибой, то мягко набегающий на линию песка, то с воем разбивающийся о прибрежные камни.
Интересный, в общем, был дядька, хотя Глашке он не понравился. Несмотря на то что она была младше Насти на три года, язык знала гораздо лучше, поскольку учила его с раннего детства. Видимо, именно знание языка позволило Глашке уловить тончайшие нюансы, недоступные Настиному пониманию, потому что она заявила, что лекция была крайне поверхностной.
Настя удивилась, но спорить не стала, потому что никогда не отстаивала точку зрения, не будучи уверенной в своих аргументах.
– Здравствуйте, Николай Модестович, – сейчас она поздоровалась, потому что привыкла при любых обстоятельствах быть вежливой.
Одетый в дорогую, видно, что очень качественную, куртку, профессор замедлил шаг, а затем вовсе остановился, вглядываясь Насте в лицо.
– Добрый вечер, юная леди. Вы с какого курса? Я вас не помню.
– Я не студентка, – засмеялась Настя. – Точнее, студентка, но не ваша. Я в Юридической академии учусь, а сюда хожу на курсы английского, к Софье Михайловне.
– А-а-а, к Сонечке. – Добродушное лицо профессора осветила улыбка, которая ему очень шла. – Это вам повезло, юная леди. Сонечка – прекрасный педагог, одна из лучших моих учениц, да-с.
Он кашлянул и скрылся за дверью здания.
Настя начала замерзать и собиралась уже последовать его примеру, как увидела спешащую к ней Глашу. Та махала рукой, привлекая внимание подруги:
– Приве-е-е-е-ет!
– Привет, – Настя радостно улыбнулась, потому что действительно была рада видеть Аглаю. У той было какое-то удивительное свойство расцвечивать жизнь вокруг себя и заставлять людей улыбаться. – Ты чего опаздываешь?
– Ничего я не опаздываю, еще без семи минут, все успеем, – сообщила Глашка. – А ты чего, с Ровенским любезничала?
– Да просто поздоровалась, а он спросил, с какого я курса.
– Фу, какой он все-таки неприятный. – Глаша смешно сморщила нос и стала вдруг похожа на капризничающего ребенка. – И бабник наверняка.
– Ну, что ты выдумываешь, Глаш, – рассмеялась Настя. – Ему же в обед сто лет, как он может быть бабником? И он не противный, а очень даже приятный. И умный. С ним наверняка очень интересно было бы поговорить. Ты представляешь, сколько он знает? Он же в Англии жил.
– Ну и что, – Аглая Молчанская умела быть ужасно упрямой, – мало ли, кто где жил. Все равно он старый противный козел. Обещай мне, что будешь держаться от него подальше.
– Да, конечно, буду. Что ты распсиховалась-то? Мы с ним поговорили в первый и в последний раз в жизни, честное слово. Где он и где я. Все, пошли, Софья не любит, когда мы опаздываем.
Девушки зашли внутрь, и тяжелая университетская дверь захлопнулась за их спинами.
Соня злилась. Сердита она была с самого утра, потому что сегодняшнее утро не пахло кофе. Кофе был обязательным атрибутом ее жизни. Соня могла пить его в любое время дня и ночи, причем в самых неожиданных комбинациях, но по утрам кофе был жизненно необходим, и брат, подаривший ей кофеварку, утверждал, что делает это в медицинских целях, потому что для Сони с ее вечно низким давлением хороший кофе – это не блажь взбесившегося гурмана, а лекарство. Не удовольствие, а необходимость.
Конечно, хороший кофе был все-таки удовольствием, причем не дешевым. Но Соня старалась экономить на новых сапогах (в старых вполне можно проходить еще год), платьях, поездках к морю, да на чем угодно, только не на кофе. К счастью, брат, купивший кофемашину, подбрасывал и капсулы к ней. Так что запас в кухонном шкафчике не иссякал, вот только сегодня он оказался бесполезным, потому что кофемашина сломалась.
Сначала Соня отказывалась поверить в неизбежное и все тыкала пальчиком в кнопки в надежде услышать знакомое жужжание, но машинка лишь щелкала чем-то внутри, а потом и вовсе замолчала. Сдалась. Соня позвонила брату.
– Денька, – жалобно сказала она, – у меня кофемашина сломалась. Совсем.
Брат масштаб проблемы оценил с ходу. У нее вообще был замечательный брат, все понимающий.
– Я сегодня в вечернюю смену, – деловито сказал он. – По дороге на работу заеду, посмотрю. Если что, заберу в ремонт, а тебе пока свою оставлю.
Нет, не брат у нее, а просто золото.
– Спасибо, – сказала Соня с искренней признательностью в голосе. – А то у меня, как назло, никаких запасов кофе. Молотый ты на Новый год использовал, а я так в запас и не купила, потому что привыкла капсулами пользоваться, а растворимый и вовсе в доме не держу. Гадость такую. Как теперь день прожить, вообще не представляю. Я ж без чашки кофе утром не человек.
– Заскочи в кофейню какую-нибудь по дороге. – Денис всегда был человеком действия, пустого сочувствия не признавал. – Либо посиди в красивом интерьере, посмакуй любимый напиток, не спеша, пирожным себя побалуй, либо возьми кофе с собой. В машине выпьешь.
Машина – маленькая, юркая «Мицубиси Кольт» – была второй Сониной слабостью и роскошью, которую она смогла себе позволить на преподавательскую зарплату. Ездить за рулем Соня обожала, а вот ходить пешком, наоборот, терпеть не могла. Ей было то морозно, то ветрено, то дождливо, то пыльно, то жарко. Поэтому даже в магазин за два квартала Соня ездила на машине, над чем Денис всегда безобидно, но все-таки подтрунивал.
В кофейню она уже не успевала. В сегодняшнем расписании лекция у нее стояла первой парой, круглосуточно в городе работала только одна кофейня, как на грех, располагающаяся совсем не по пути в университет, да и с кофемашиной она провозилась непозволительно долго. Нет, придется начинать день без кофе.
Наскоро собравшись, она выскочила в подъезд, вставила ключ в замочную скважину, запирая дверь, повела носом, принюхиваясь, и нахмурилась.
Нет, утро совершенно точно пахло не кофе. Запах, отвратительный, смердящий, тошнотворный, струился из-за соседской двери напротив. Там жили два одиноких мужчины – отец и сын, и Соню начинало беспокоить то обстоятельство, что последний раз она видела их в апреле прошлого года, не позже.
Соседи куда-то пропали. Их почтовый ящик ломился от неоплаченных счетов, на общедомовом собрании представители управляющей компании жаловались на долги по квартплате, недавно приходили представители психоневрологического интерната, в котором на учете состоял младший сосед, а из квартиры отвратительно воняло.
Впервые обладающая тонким обонянием Соня учуяла запах еще летом и сразу же вызвала участкового. Тот пришел, постоял у запертой двери, понажимал в дверной звонок и ушел восвояси, сообщив, что никакого запаха не чувствует, а соседи могли просто уехать к родственникам или знакомым.
Шло время, вонь усиливалась, и Соня еще три раза вызывала участкового с требованием вскрыть и проверить квартиру, но каждый раз получала отказ.
– Не имею я на это никакого процессуального права, – объяснил ей участковый. – А пахнет… Так они, наверное, холодильник перед отъездом отключили, и там продукты испортились, вот и пахнет.
Объяснение не тянуло даже на тройку, это Соня, как преподаватель со стажем, понимала совершенно четко, вот только что делать с «нехорошей квартирой», не знала. Посоветоваться бы с кем.
Сбегая по лестнице и садясь в машину, она вдруг четко поняла, с кем именно. У одной из слушательниц ее курсов мама работала журналисткой и специализировалась именно на криминальных историях. В том, что речь идет именно о криминале, Соня не сомневалась, значит, надо будет сегодня поговорить с Настей, попросить телефон ее мамы, журналистки Инессы Перцевой, и позвонить.
От того, что она придумала конкретный план действий, у Сони даже настроение улучшилось, вот только кофе хотелось ужасно, но что поделать, если кофе нет. Она завела машину и уже собралась было отъехать от края тротуара, когда пассажирская дверца открылась, и в нее заглянула лохматая голова с вечно улыбающимися глазами – Арсений, детский приятель ее брата, живущий в соседнем подъезде.
– Сонька, привет, подвезешь?
Не дожидаясь ответа, он бесцеремонно плюхнулся на пассажирское сиденье, и Соня едва заметно поморщилась. Не любила она бесцеремонности.
– Тебе куда? – спросила она. – А то я на лекцию опаздываю, если не по дороге, то не подвезу, извини.
– Да мне сегодня с утра в Пенсионный надо, лифты там моя богадельня обслуживает, вот с утра наряд взял. Ты меня до универа подвези, а там я уж добегу, напрягать тебя не буду.
Такой расклад Соню если и не устраивал, то точно не напрягал.
– Ты в фирме по обслуживанию лифтов теперь работаешь? – спросила она.
Ей было не интересно, но хотелось проявить вежливость. Все-таки Денискин друг детства.
– Ну да. Надо же где-то на хлеб зарабатывать. Хватает, конечно, только на голый и иногда черствый, но лучше, чем ничего. Не все же выбиваются в местные знаменитости, как Денька.
К тому, что ее брат знаменитость, Соня до конца так и не привыкла, хотя последние лет пять он считался самым лучшим в их городе шеф-поваром. В возрасте двадцати восьми лет Денис Менделеев выиграл конкурс молодых шеф-поваров «Серебряный треугольник», который ежегодно проводится в рамках Московского гастрономического фестиваля. Затем занял первое место на Открытом чемпионате России по поварскому искусству.
В прошлом году взял Международный Кремлевский кулинарный кубок и теперь на полном серьезе готовился принять участие в «Золотом Бокюзе» – международном конкурсе шеф-поваров, таком же желанном для кулинаров, как «Оскар» для киноиндустрии. В январе этого года прошел очередной «Золотой Бокюз», и Денис на полном серьезе утверждал, что будет готов побороться за вожделенную статуэтку через два года, на следующих гастрономических соревнованиях экстра-класса.
Российские повара участвовали в «Золотом Бокюзе» с 2003 года, и ни одному из них не удавалось получить приз конкурса, но Дениса это не смущало. В своих силах он был уверен. Или, как подозревала Соня, самоуверен. Впрочем, брату она о своих сомнениях не говорила, не хотела подрезать крылья. Да и знала, что упорства ему не занимать. К любой поставленной цели ее братишка шел напролом, не боясь никаких преград.
Сейчас он работал шеф-поваром модного и действительно хорошего ресторана «Буррата», в котором почти никогда не было свободных столиков, а заодно присматривал за меню и обучением поваров в остальных заведениях, принадлежавших владельцу «Бурраты» Феодосию Лаврецкому.
О Феодосии Соня была наслышана, хотя лично и не знакома. Про него в городе говорили с легким придыханием, как о предпринимателе «нового поколения». Ему удавалось любое начатое дело, и сейчас, помимо «Бурраты», он владел сетью ресторанов быстрого питания, которая по франшизе уже работала в тридцати регионах страны, пиццерией, рестораном японской кухни и парой кофеен.
Помимо удачливости, столь необходимой в бизнесе, Лаврецкий обладал еще и таким редким нынче качеством, как порядочность. Так говорил Денис, а на мнение брата Соня полагалась полностью. Несмотря на то что был он на два года младше ее, Соне еще со школы казалось, что он в их маленькой семье главный, а она вторая, ведомая.
Соня и Денис рано остались без родителей. С разницей в полгода те сгорели от рака, хотя Соня и тогда, и сейчас была уверена, что отец ушел из жизни от болезни, а мама – от тоски по нему. Как бы то ни было, им с братом было восемнадцать и шестнадцать, когда они пережили двое похорон, после чего вдруг остались совсем одни. Соня тогда училась в институте, Денис заканчивал школу.
У отца был бизнес, долю в котором выкупил его друг и компаньон. Благодаря этому обстоятельству Соня смогла закончить учебу, а Денис, наотрез отказавшийся поступать в институт, – кооперативный колледж. Он с самого детства мечтал стать поваром и стал, преодолев сопротивление сестры, умолявшей брата получить высшее образование.
– Я и без диплома стану самым лучшим в своем деле, – сказал он тогда.
И действительно стал.
Денег хватило бы на дольше, если бы Соня не вышла неудачно замуж. Тогда, оставшись одна, точнее, конечно, с Денькой, но все равно без родителей, она отчаянно нуждалась в чьем-нибудь надежном плече, за которым можно было бы спрятаться от злых жизненных ветров и немного отдышаться от свалившегося на нее горя. Боль от смерти родителей не проходила, не становилась меньше. Соня просто жила с ней, чувствуя, как эта боль разрастается внутри, как злокачественная опухоль, погубившая ее родных, вытесняя чувства и мысли. Так было до тех пор, пока она не влюбилась.
Ее избранник умел проникновенно смотреть бездонными синими глазами, слушать так, что казалось, что для него больше не существует никого на свете, гладил по голове, ловил мягкими губами ее безвольные губы, шептал какие-то бессмысленные, но утешающие слова, от которых действительно становилось легче.
Как-то незаметно он сначала переехал к ним с Денькой жить, потом женился на Соне, затем взял у нее в долг денег, чтобы раскрутить нуждавшийся в инвестициях бизнес. Много позже Соня поняла, что ее муж вовсе не был предпринимателем, просто прожектером и мечтателем, неспособным на созидание.
Сначала растаяли деньги, а потом и он сам тоже исчез из Сониной жизни, как испарившаяся на солнце лужица от растаявшего снеговика. Ей только и осталось, что удивиться, как тихо и незаметно это произошло. Не осталось ни боли, ни разочарования, одно только огромное изумление, как она могла быть настолько слепой, чтобы не видеть очевидного.
К тому моменту она уже окончила университет и осталась работать на кафедре. К счастью, Денис уже тоже работал в одной из крупных городских столовых, так что на две зарплаты можно было как-то сводить концы с концами.
Соня рвалась разменять родительскую квартиру, чтобы у Дениса был свой угол и своя личная жизнь, но он только сначала смеялся, а потом сердился, потому что считал продажу родительского гнезда кощунством.
– Это твой дом, – говорил он. – И я буду жить с тобой, пока не заработаю себе на квартиру. Сам, потому что я мужчина. И я за тебя отвечаю.
Соня тогда горько плакала, потому что ее братишка оказался единственным человеком, свято верившим, что он действительно несет за нее ответственность. Свой неудавшийся брак она не вспоминала, но и снова замуж не торопилась, разучившись доверять мужчинам.
– У меня сделана качественная прививка, – говорила она подругам.
К счастью, они с мужем не успели завести ребенка. Что это тоже «к счастью», Соня считала лет до тридцати, потому что жизнь у них с Денисом была непростая, в материальном плане в первую очередь, и позволить себе растить одной ребенка она не могла. Правда, последние четыре года в подобном постулате она была уже не уверена, потому что у подруг подрастали дети, один за другим шли в первый класс, некоторые Сонины крестники уже даже успели получить паспорт, а она все была одна.
После пришедшего к нему признания Денис сначала снял, а теперь и купил квартиру, переехал от Сони, хотя тоже все еще не женился. В его жизни появлялись и исчезали какие-то «феи», как характеризовал он их сестре, но сердце и душу не задевали.
У Сони душа болела за брата, потому что она мечтала, что хотя бы у него будет нормальная семья, такая, какая когда-то была у их родителей, и печалилась, что они живут, как два бобыля, для которых не существует ничего, кроме работы, да еще, пожалуй, друг друга. А Денька отмахивался и смеялся над ее глупыми страхами, абсолютно уверенный, что все у них обоих в жизни будет хорошо, только в нужный срок.
– Вот встречу такую женщину, как мама, или хотя бы как ты, – говорил он, – тогда и женюсь.
И это его «хотя бы» Соню ни капельки не обижало, потому что она и надеяться не смела равняться с умершей матерью.
Мысли ее, стартанувшие с добившегося успеха в жизни Дениса, привычно съехали на семью, и, погруженная в себя, очнулась только тогда, когда сидящий рядом Арсений начал что-то возбужденно орать, размахивая руками. Соня невольно вздрогнула.
– Ты чего? Что случилось?
– Сонь, ты мимо Пенсионного же проехала, только не остановилась.
– Ой, – Соня виновато посмотрела на сидящего рядом молодого человека, – я специально маршрут изменила, чтобы тебя до места довезти, и задумалась. Но ты же сказал, что от университета дойдешь. Ничего?
– Да уж дойду, если ты такая ворона. – Голос Арсения звучал язвительно. – Ей-богу, ты все-таки иногда бываешь не от мира сего. Все о женихах мечтаешь?
– Арс, ты, конечно, друг детства моего брата, но точно не входишь в число людей, которые могут разговаривать со мной столь бесцеремонно, – отрезала Соня. Конфликтовать она не любила, но постоять за себя могла. – Я задумалась и проехала мимо, за что приношу свои извинения, но если тебя что-то не устраивает, то будь добр, в следующий раз вызови такси.
– Так я ж не звезда местная, не волшебник поварешки и поварского колпака, я такие деньжищи не зашибаю, чтобы свою машину иметь или на такси раскатывать, – неожиданно зло ответил Арсений. – Это вы с Денькой у нас все из себя благополучные, не надо чужую жизнь по своим привычкам мерить.
– У тебя одна работа? – спросила Соня, которая ненавидела подобные разговоры. – Ты до какого часа работаешь? До пяти?
– Ну да. – Арсений замолчал, явно сбитый с толку ее неожиданным вопросом. – А ты что, после работы меня домой подвезти хочешь? Так я не знаю, где буду, на каком адресе.
– Подвезти тебя в пять часов я не смогу, – ровным голосом сообщила Соня, – потому что после четырех учебных пар у меня еще вечерние курсы, они как раз в пять часов начинаются. Два раза в неделю. А еще я репетитором подрабатываю, как правило, по выходным. Так что на свою машину я, в отличие от тебя, сама заработала. И Денис тоже. Он вообще почти круглые сутки на ногах проводит. И мест работы у него не одно и даже не два. Так что работай больше, Арс. И будет у тебя машина. Или деньги на такси.
– Ух ты какая. – Арсений откинулся к дверце, посмотрел на Соню словно со стороны. В его взгляде сверкала неприкрытая злоба. – Сучка ты, оказывается. Обычная эмансипированная сучка. Работает она, машина у нее. Мужик тебе нужен, чтобы трахал до звона в ушах, да еще кулаками учил уму-разуму, чтобы не выпендривалась.
Соня подъехала к университету, заняла место на парковке, еще свободной по причине раннего утра. Если приехать не к первой, а ко второй паре, уже не встанешь.
– Вылезай, – спокойно сказала она. – Приехали. Это если заканчивать наш разговор на вежливой ноте. А если на невежливой, то пошел вон.
Арсений хлопнул дверью так, что у Сони в ушах словно гром загрохотал. Да что ж за утро такое, и кофе не выпила, и паршивец этот на ее голову навязался.
Катящийся своей чередой день приносил все новые и новые неприятности. На лекцию, поставленную первой парой, пришло всего три человека, остальные предпочли проспать, и Соня расстроилась, потому что к чтению лекций относилась с пиететом и готовилась каждый раз заново, не позволяя себе пользоваться заезженными конспектами.
Кафе в соседнем доме, куда Соня выскочила на перемене, едва дождавшись десяти утра – времени открытия, – оказалось закрыто на санитарный час. По окончании четвертой пары, когда она надеялась сбегать на обед в расположенный неподалеку маленький ресторанчик (принадлежащий Феодосию Лаврецкому, кстати, и находящийся под Денискиным патронажем), неожиданно поставили заседание кафедры.
И вдобавок ко всем неприятностям, на этой самой кафедре рядом с ней умудрился усесться ее бывший научный руководитель профессор Ровенский, близости которого Соня в последнее время избегала, ибо имела для этого все необходимые основания. И вот поди ж ты, зазевалась.
Николай Модестович уселся рядом, поставив стул так близко, чтобы ненароком прижаться бедром к Сониному бедру.
Она досадливо поморщилась. Научного руководителя она уважала, с диссертацией он ей в свое время действительно сильно помог, но слыл бабником и ловеласом, в молодые годы не пропускавшим ни одной юбки. Сейчас Николаю Модестовичу было уже за семьдесят, но его это обстоятельство нимало не смущало. До молодых студенток он уже был неохоч, поскольку те смотрели на старого профессора с откровенной издевкой и недоумением, да и времена нынче были сложные, когда жалобы на харассмент, то бишь сексуальные домогательства, стали делом само собой разумеющимся. Поветрие это, зародившись в Америке, сначала перекинулось на Европу, потом пришло в Россию и теперь докатилось и до их небольшого провинциального городка.
В прошлом году одна из студенток уже написала в ректорат жалобу на Ровенского, тогда конфликт замяли, но больше он к студенткам не подходил даже на пушечный выстрел. Но характер же не переделать. Поэтому весь неистраченный пыл ухаживаний Николай Модестович обрушил на доцента кафедры английского языка Софью Михайловну Менделееву, то и дело томно вздыхая, украдкой пожимая ручки, поглаживая по щечке, трогая коленки и вот так, полуинтимно прикасаясь к бедру.
Соню это и раздражало, и смешило одновременно. Жену профессора, Ольгу Сергеевну Ровенскую, она знала много лет, поскольку профессор имел привычку работать со своими аспирантами дома, приглашая их на чашку чая. Знала и жалела, потому что от козлиных похождений мужа эта женщина и пятнадцать лет назад выглядела на нынешние семьдесят. Правда, с того времени, как Соня увидела ее впервые, она совсем не изменилась, словно законсервировалась.
Мужа она обожала, измены прощала, больше всего боясь, что муж уйдет от нее к другой. Но никуда уходить от накрахмаленных простынь, постоянных пирогов и борщей и от всемерного обожания супруги Ровенский не собирался. На работе у него была наука, дома – надежный тыл, а темперамент, когда-то безудержный, да и теперь не окончательно утихнувший, он проявлял на стороне.
Соня, тоже словно ненароком, двинула стул. Ровенский отвернулся, будто бы не заметив ее маневра, но спустя мгновение его ладонь оказалась у Сони на спине. Дрогнули пальцы в робком поглаживании. Соню тут же затошнило. Почему-то навязчивые ухаживания благообразного профессора вызывали у нее именно такую физиологическую реакцию. Она дернула плечом, и он понял, убрал руку, пусть и немного помедлив.
К концу заседания кафедры кофе хотелось так сильно, что Соня чуть не плакала. Есть хотелось тоже, и она с нетерпением поглядывала на часы – успеет сбегать в кафе перед началом курсов или не успеет?
Наконец мероприятие, скучное и бессмысленное, как все заседания, закончилось, и Соня вскочила со своего стула, готовая бежать одеваться. До начала вечерних занятий было еще пятьдесят минут, вполне достаточно для кофе с куском курника или киша. Погруженная в приятное чувство предвкушения, она не сразу услышала, что профессор Ровенский ей что-то говорит. А когда услышала, то чуть не застонала от огорчения. Оказывается, он приглашал ее в кафе. То самое кафе, о котором она так страстно мечтала последние полтора часа.
– Позвольте мне угостить вас кофе, Сонечка, – глубокий баритон, богатый модуляциями, звучал приглушенно, чуть интимно. – И обязательно с пирожным. Таким молодым женщинам, как вы, обязательно нужно есть сладкое. И страстно его обожать.
Соня сладкое терпеть не могла, предпочитая любому пирожному какой-нибудь пирожок. Но не говорить же об этом Ровенскому.
Она тяжело вздохнула, отчетливо понимая, что если день не задался с самого утра, то ожидать перемены к лучшему и не стоит.
– Мне некогда идти в кафе, Николай Модестович, – сказала она. – У меня занятия совсем скоро, а мне еще приготовиться надо.
– Жаль-жаль. А я схожу. Нет ничего лучше чашечки кофе после кафедры. Мне, конечно, кофе нельзя, Ольга Сергеевна не одобряет, но иногда я себя балую. Особенно после скучной обязаловки. Вот как сейчас. Странно, что вы не любите кофе, Сонечка.
Соня уже с трудом сдерживалась, чтобы не зареветь.
Кофе хотелось невыносимо, а слова Ровенского скребли по душе, как пенопласт по стеклу. Ушел бы он уже, что ли. К счастью, нацепив дорогую куртку и расчесав бородку специальной расческой, которую он носил с собой, Николай Модестович убрался восвояси. Остальные коллеги тоже разошлись, у большинства из них рабочий день был уже позади, и Соня осталась в кабинете одна, щелкнула кнопкой электрического чайника, понимая, что чашка чая ничем не исправит ее сегодняшнего настроения.
И все же лучше чай, чем совсем ничего. Соня налила кипяток в чашку, бросила пакетик чая с мятой, отхлебнула. Скривилась, страдальчески подняла глаза к небу. Со стены на нее, чуть усмехаясь, смотрел портрет профессора Леонида Федоровича Свешникова. По-доброму, надо сказать, смотрел.
Соне посчастливилось застать Свешникова преподающим в университете. Когда она только поступила на свой иняз, Свешников читал английскую литературу, естественно, на языке оригинала. Это были самые лучшие лекции, которые Соня только слышала в своей жизни. Ровенский был его учеником и лектором слыл тоже прекрасным, но сравниться со Свешниковым все равно не мог. Хотя старался. Соня это подмечала.
Потом она погрузилась в горе, связанное со смертью родителей, и старый профессор примерно в это же время тоже сначала заболел и ушел на пенсию, а потом умер. И теперь в помещении кафедры жил только его портрет. Вместе с воспоминаниями, разумеется. Профессор, как помнила Соня, специализировался на поэзии Уильяма Блейка, считаясь крупнейшим в мире специалистом по этой теме. В годы советского застоя он даже умудрился на несколько лет уехать в Великобританию, жил в Лондоне, работал в Лондонском университете, готовил докторскую по Блейку.
Несколько десятилетий спустя Николай Модестович Ровенский шел тем же путем, тоже путешествуя по всему миру и читая лекции в западных университетах, но после перестройки в этом не было ничего особенного, а вот поездка Свешникова была не чем иным, как чудом.
Глядя на его портрет, Соня каждый раз думала о том, что чудеса в жизни все-таки случаются. Старый профессор, улыбаясь с портрета, дарил надежду. Да-да, надежду. Почему-то каждый раз при взгляде на него Соня начинала верить, что все в ее жизни будет хорошо. Жаль только, Свешников не мог хотя бы намекнуть, а когда именно.
Скрипнула входная дверь, в нос ударил запах кофе, и Соня невольно подивилась силе своего воображения. Ну, надо же, у нее уже ароматические галлюцинации начались.
– На, пей, – послышался из-за спины сердитый, до боли родной голос, а в руках оказался бумажный стаканчик, горячий и очень вкусно пахнущий. – Вот что ты за человек такой, говорил же я тебе, заедь в кафе. Так нет же. Так и знал, что ты предпочтешь до вечера страдать.
– Денька. – Соня повернулась, прижалась щекой к широкому плечу брата. – Ну, как же здорово, что ты придумал привезти мне кофе. Я тут без него почти совсем уже пропала.
– Балда. – Он улыбнулся Соне, ласково-ласково, как улыбался всегда, как будто это она была младшей, а не он. – Я ездил к тебе домой, привез свою кофеварку, твою в ремонт закинул, вот заодно завез тебе твой волшебный напиток. Пей, наркоманка, как будто я не знаю, что ты без него не человек.
– Спасибо. – Соня сделала глоток и зажмурилась от счастья. Прав был профессор Свешников, ой, как прав. Никогда не нужно переставать надеяться. – Ты у меня самый лучший, Денис. Какой-то девушке…
– …очень сильно повезет, – подхватил он. – Знаю, знаю. И когда такая везучая девушка появится в моей жизни, я вас обязательно познакомлю. Слушай, я побежал, меня Феодосий ждет. Один вопрос. Ты можешь выбрать день, чтобы с ним встретиться?
– С кем? – удивилась Соня и отхлебнула еще.
Кофе был горячим, крепким, несладким. Все, как она любила.
– С Феодосием Лаврецким.
– Твоим шефом? – Соня удивилась еще больше. – А зачем?
– Я ж тебе рассказывал. Он разработал систему мотивации персонала в своих ресторанах. Считает, что, помимо материальной, должна работать и нематериальная мотивация. Понимаешь?
– Не очень.
– А еще он считает, что каждый человек независимо от возраста, места работы и достижений должен в обязательном порядке развиваться дальше. Картины писать, иностранные языки учить, на пианино играть, финансовой грамотностью овладевать. Теперь понятно?
– Понятно. – Соня кивнула и заглянула в кружку, в которой оставалось еще пару глотков кофе. М-м-м-м, какое счастье. – Только я-то тут при чем? Или твой шеф считает, что я тоже должна развиваться?
– Должна, разумеется. Только сейчас разговор не о тебе. Он придумал, что все сотрудники, кто хочет, разумеется, должны иметь возможность за счет компании изучать английский язык. И он хочет с тобой договориться, чтобы ты два-три раза в неделю приходила к нам и вела такие группы. Теперь понятно?
– Где? В ресторане?
– Да почему в ресторане? – От ее непонятливости Денис, похоже, начал терять терпение. – В офисе. У нас же офис есть, от университета в двух шагах, на Пушкинской. Все, кто свободен, могли бы туда приходить в те вечера, когда у тебя курсов нет. Два раза в неделю, один, скажем, в выходной. Или тебе деньги не нужны?
Деньги были нужны. С нового года Соня лишилась двух учеников, с которыми занималась репетиторством. Первый передумал поступать на иняз и отказался сдавать ЕГЭ по английскому, а второй вместе с родителями уехал жить в Москву. Три групповых занятия в неделю она вполне могла потянуть.
Соня с интересом посмотрела на Дениса.
– Феодосий платит хорошо и всегда вовремя, ты же знаешь. Оформление белое. Все официально и по-честному. Кстати, если все-таки решишь отказаться, может, посоветуешь кого другого. Хотя я бы на твоем месте не отказывался.
– Я, наверное, и не откажусь, – призналась Соня. – А когда нужно идти разговаривать?
– Давай завтра, у тебя же нет курсов. Ты во сколько освободишься?
– Завтра часа в четыре, наверное. – Соня шагнула к столу и перелистнула календарь. – Да, точно, в пятнадцать сорок пять пара заканчивается.
– Ну, вот и договорились, значит, я скажу Феодосию, что ты придешь к четырем. И сам постараюсь подъехать.
Снова скрипнула дверь, и в кабинете появился Ровенский. Интересно, и зачем он вернулся?
Ах да. У него сегодня тоже есть вечерняя группа.
При виде Дениса лицо старого профессора невольно скривилось, как будто ему наступили на мозоль.
– Успеваете между занятиями с кавалерами миловаться, Сонечка? – кисло спросил он и покосился на стаканчик в ее руках. – Теперь я понимаю, почему вы не приняли мое приглашение на кофе.
– Николай Модестович, вы не узнаете моего брата? Когда я была вашей аспиранткой, он частенько меня встречал. Правда, с того времени довольно сильно изменился. Денис, поздоровайся, пожалуйста.
Денис усмехнулся, сделал шаг вперед, пожал немного вялую мужскую руку со старательно отполированными ног-тями.
– О-о, молодой человек, я вас действительно не узнал. То, что вы заботитесь о своей сестре, это похвально, очень похвально. Но, как бы то ни было, Сонечка, вам нужно бежать. Сейчас, заходя в здание, я видел ваших милых студенток. Они торопились к вам на занятие.
– Да, уже иду. Дениска, насчет завтра договорились. И еще раз спасибо за кофе. И за агрегат тоже. Что бы я без тебя делала?
– Вам, милая Сонечка, надо больше надеяться на настоящих мужчин, верных рыцарей, которые рядом с вами и которых вы упорно не замечаете, – назидательно сообщил Ровенский. – Если бы вы мне сказали, я бы вполне мог тоже принести вам кофе. Я же ходил в кафе и…
– Так в том-то и дело, что Денису не надо ничего говорить, – прервала его Соня, подхватила со стола папку с материалами для занятий и решительно взяла брата под руку. – Пошли, Денис. Мне действительно уже некогда.
Все утро Феодосий потратил на то, чтобы отбиться от навязчивого предложения стать депутатом городского представительного собрания. До выборов в этот совершенно бессмысленный, с точки зрения Лаврецкого, орган оставалось с полгода, и отвечающие за это чиновники надрывали жилы, пытаясь найти людей, способных не только справиться с обязанностями депутата, но и оплатить собственную избирательную кампанию.
Оплатить Феодосий мог хоть десять таких кампаний, но вот в депутаты не хотел категорически. Помогать людям и творить добрые дела он предпочитал, не отходя от своего рабочего места. В его кафе, ресторанах, пиццериях сейчас в общей сложности работали полторы тысячи человек, которым он платил белую и очень достойную зарплату, помогал устраивать детей в детские сады, оплачивал высшее или дополнительное образование, помогал с лечением близких, проводил конкурсы профессионального мастерства с весьма приличными призами, выдавал беспроцентные ссуды на покупку жилья.
С его точки зрения, этого было вполне достаточно. Тратить время на переливание из пустого в порожнее, просиживать штаны на скучнейших заседаниях он не собирался, равно как и бороться с ветряными мельницами. Все равно не поможет, да и неинтересно.
Чиновники, впрочем, считали иначе, видя в Лаврецком тучную дойную корову для своих политических игрищ. Он же проявлял весь свой недюжинный ум, чтобы держаться подальше и от политики, и от чиновников.
Он не был наивным простаком, наивные простаки не достигают в бизнесе подобных высот, а потому прекрасно понимал, что, в случае необходимости, обиженные его холодностью чиновники способны доставить ему уйму неприятностей. Пожарные, санитарные врачи, налоговая инспекция, прокуратура… Список контролирующих и проверяющих органов, которые можно было бы натравить на предприятия общественного питания Феодосия Лаврецкого, был бесконечным. Поэтому он старался никого не обижать, а умело лавировать между Сциллой и Харибдой. Пока получалось, хотя и с трудом.
Впрочем, думать о сегодняшнем утре было неинтересно. За время его блуждания по коридорам власти дел накопилось предостаточно, так что, вернувшись в офис и запершись в своем кабинете, он погрузился в мир бумаг и цифр. Открытие новых заведений по франшизе в других городах, прием на работу новых сотрудников, ввод весеннего меню, ремонт в одном из ресторанов сети, закупка продуктов, поступления денег и погашение дебиторской задолженности – для него не было мелких вопросов, и во все из них Лаврецкий предпочитал вникать до самого донышка.
Правило «хочешь сделать хорошо – сделай сам» он считал вредным и неправильным, на работу привлекал лучших профессионалов, платил им щедро, спрашивал очень строго, доверял принимать решения и все-таки держал под личным контролем практически все, искренне полагая, что в дотошности и въедливости и кроется секрет успешного бизнеса.
В разгар работы позвонил Денис Менделеев – самый лучший повар в заведениях Лаврецкого и почти что друг. С одной стороны, парень очень нравился Феодосию своей открытостью и откровенным талантом. Человек он был хороший: добрый, верный, надежный. С таким – хоть в разведку. С другой – солидная разница в возрасте (а Денис был на десять лет младше самого Феодосия), а также некоторая разница в положении делали искреннюю дружбу затруднительной.
В их паре Денис был наемным работником, Феодосий – владельцем бизнеса, хозяином, и сложившуюся между ними дистанцию Денис не сокращал ни на йоту. Стоило Лаврецкому сделать маленький шажок к неформальному общению, как Менделеев тут же на шаг отступал. Из-за подобной щепетильности и твердой позиции Феодосий уважал Дениса еще больше.
Сегодня Денис звонил сказать, что выполнил данное ему поручение найти преподавателя на курсы английского языка, которые Лаврецкий придумал как еще один способ мотивации и одновременно развития сотрудников. Старшая сестра Дениса преподавала английский и была готова взяться за работу. С ней нужно было встретиться завтра, в районе четырех часов, и после разговора с Денисом Феодосий вписал эту встречу в свой ежедневник.
Он снова погрузился в бумаги, но его вновь отвлек телефонный звонок. Поглядев на экран, он мимолетно поморщился. Звонила жена, уже довольно давно перешедшая в разряд «бывшая». Когда-то, когда Феодосий был еще совсем молодым, он был уверен, что семья создается один раз и на всю жизнь. Именно так жили его родители и бабушки с дедушками, и ему казалось совершенно естественным, что так живут и все остальные.
Впервые придуманное им устройство мира пошатнулось еще в загсе, когда девушка-распорядитель, выстраивая гостей полукругом вокруг молодоженов для общей фотографии, с удивлением заметила: «Ну, надо же, с обеих сторон полные родительские семьи».
– А как иначе? – удивился тогда Феодосий.
– Да у всех сейчас только матери в загс приходят, потому что с отцами давно в разводе, – пояснила девушка, – чего уж тут непонятного.
Но Феодосию все равно было непонятно, потому что в его семье все искренне любили друг друга. Безоговорочно доверяли, обожали вместе проводить вечера и выходные, вместе ездить в отпуск, делиться важными событиями дня, радоваться успехам друг друга и переживать, если у кого-то что-то пошло не так.
Они с женой прожили меньше года, когда ее родители развелись. Выяснилось, что долгие годы отец жены имел вторую семью на стороне и сейчас, дождавшись, пока повзрослевшая дочь вышла замуж, наконец-то позволил себе уйти туда, где был счастлив. Теща, как казалось Феодосию, немного сошла с ума от обрушившегося на нее предательства мужа, по крайней мере, она стала нервной и дерганой, подозревала в бог знает каких грехах весь белый свет, включая мужа дочери, устраивала многочасовые истерики с бурными рыданиями, а с Феодосием не разговаривала, а только шипела.
К вящему удивлению Лаврецкого, чуть позже выяснилось, что все эти годы о существовании второй семьи у мужа теща знала и закрывала на это глаза. То есть рана, нанесенная предательством, не была свежей, а уход мужа стал лишь логическим завершением долгой и не очень красивой истории, которую нужно было рано или поздно как-то разрешать. Уход тестя вскрыл нарыв, из которого теперь выплескивались тонны гноя, но, на взгляд Феодосия, это вело лишь к оздоровлению ситуации.
Жена, когда он поделился с ней своими размышлениями, его не поняла.
– Ты что, – с подозрением в голосе спросила она, – с ума сошел? Да мама была готова до конца дней терпеть эту ситуацию, лишь бы с виду все оставалось в рамках приличий. Как ей теперь в глаза знакомым смотреть, когда она брошенка? И это в пятьдесят-то лет.
С точки зрения Феодосия, логика была кривая, но спорить он не стал, не хотел расстраивать жену. Во-первых, любил, а во-вторых, ей и так приходилось несладко из-за матери.
Он и дальше старался с ней не спорить. И тогда, когда она заявила, что пока не готова иметь детей, и тогда, когда сначала поступила в очную аспирантуру в Москве, а после защиты осталась там же, получать еще и второе высшее образование, и когда, вернувшись, засела дома, заявив, что не создана для работы.
Все те годы, что жена училась и самообразовывалась, он строил свой бизнес. Начав с маленькой службы по доставке пиццы, все расширялся и углублялся, и придумывал новые направления, и искал единомышленников, и создавал сеть лучших ресторанов в городе, и устраивал экспансию за пределы области, и строил офис, покупал площади для ресторанов, содержа при этом и жену в Москве, и ее так и не пришедшую в себя мамашу.
Им с женой было по тридцать два, когда он вымолил, выклянчил, выстрадал, чтобы жена родила ему дочку. Так в его жизни появилась Наташка, похожая на маленького жирафика, с такой же тонкой шейкой, длинными голенастыми ножками и огромными доверчивыми глазами. Дочь Феодосий обожал и проводил с ней все свободное время. Впрочем, и несвободное тоже.
В их семье именно он вставал по ночам, когда ребенок плакал, потому что жене требовалось высыпаться хорошенько, чтобы сберечь красоту и молодость. Он не спорил, потому что бессонные ночи были самым малым, чем он мог рассчитаться с женой за подаренное ему чудо.
Он таскал дочку на работу, и она спала на маленьком диванчике за ширмой, пока он проводил свои совещания. Он бы и в командировки ее брал, была бы его воля, но жена была против, а он опять не спорил, чтобы ее не сердить и не нервировать тещу. К тому времени, как дочери исполнилось пять, а ему тридцать семь, как-то так сложилось, что жена практически все время была сердита, а теща нервирована. И он страшно удивился, если бы узнал, что главной причиной их нервов и недовольства был он сам – Феодосий Лаврецкий. Но он не знал, потому что ему некогда было раздумывать над их вечно недовольным видом. Он работал и занимался Наташкой.
Феодосию было сорок, когда жена от него ушла. Перед разводом она много говорила про то, что остановилась в духовном росте, про мещанство, из которого нужно найти выход, про свободу самовыражения, без которой она задыхалась все эти годы. Из всего этого бреда Лаврецкий понял только, что она ушла, забрав с собой Наташку, и теперь живет в отдельной квартире, которую купила втихаря от него. Никогда-никогда он не ограничивал свою неработающую жену в деньгах.
Еще спустя пару месяцев, забирая дочку на выходные (это право он отвоевал, хоть и с некоторым трудом), он выяснил, что жена живет не одна, а вместе с подругой. Тетей Надей, как называла ее Наташка. Ничего не поняв, Феодосий на всякий случай нанял частного детектива, который быстро установил, что его бывшая жена на самом деле живет теперь с женщиной. Видимо, свобода самовыражения относилась именно к этому.
Спорить он снова не стал, но дочь забрал к себе решительно и бесповоротно. Операция прошла бескровно, потому что Лаврецкий обладал прекрасным даром убеждения. Оставив дочь жить с отцом (что Феодосий закрепил юридически, через суд, во избежание дальнейших сюрпризов), бывшая жена получала ежемесячное содержание, весьма щедрое, надо сказать. Кроме того, она становилась владелицей прекрасного небольшого домика на Мальдивах, где могла жить вместе с «тетей Надей», не страшась людского осуждения и зимних снегопадов.
Теще же была куплена квартира на испанском побережье и тоже выделен пенсион, не очень щедрый, но достаточный для того, чтобы вести скромную жизнь европейской пенсионерки, не путаясь под ногами у дочери с ее любовью и бывшего зятя с его делами.
В общем, как принято говорить, стороны разошлись к обоюдному удовлетворению. Осадочек, правда, остался, по крайней мере у Феодосия, который вот уже два года пребывал в состоянии некоторого легкого изумления, но обращать внимание на такие мелочи ему было некогда.
Знакомые на развод вообще никак не отреагировали, потому что всей правды не знали. Обычные же расставания семейных пар оказались действительно настолько привычным делом, что на них никто не обращал внимания.
Развелись? Хорошо. Живете в разных странах? Нормально. Ребенка воспитывает отец? Какая разница. Все оценивали ситуацию именно так, и Лаврецкого это вполне устраивало.
Наташка с матерью общалась по скайпу и от ее отсутствия особо не страдала, потому что безумно, до дрожи обожала отца. Растить дочь Феодосию помогала мама.
Жизнь вошла в привычную колею, «устаканилась», как говорила Наташка. И вот сейчас звонок бывшей жены, которая никогда-никогда ему не звонила, грозил перевернуть это хрупкое равновесие.
– Привет, – сказал Феодосий, проведя пальцем по экрану телефона. Не смотреть же, как он звонит, целую вечность.
– Привет. – Голос в трубке звучал вполне себе беззаботно, но Лаврецкого больше не вводили в заблуждение интонации его жены. – Слушай, я тут подумала… Ты не можешь увеличить мне ежемесячное содержание? Процентов на тридцать. Да, я думаю, так мне хватит.
– Могу. – Феодосий вздохнул, покосившись на Эверест бумаг, который не становился меньше. Интересно, он до вечера их разгребет?
– Здорово, – жена, то есть бывшая, конечно, заметно обрадовалась. – Тогда давай уже с этого месяца ты мне будешь переводить больше. Договорились?
– Нет, не договорились.
– Я понимаю, в этом месяце ты уже выплату сделал. Хорошо, тогда со следующего. Я согласна.
– Нина, – Феодосий снова вздохнул, – ты не поняла, я не собираюсь увеличивать тебе выплаты. Ни с этого месяца, ни со следующего, ни с какого.
– Но ты же только что сказал, что можешь, – оторопел голос в трубке.
– Могу. Только не хочу. И не считаю нужным.
– Лаврецкий, ты что, надо мной издеваешься?
– Ни в малейшей мере. Нина, два года назад мы с тобой все обговорили и закрепили наши договоренности в суде и у целого сонма адвокатов. Я купил тебе дом, твоей мамаше квартиру, выплачиваю вам обеим ежемесячные алименты, а вы в качестве ответной любезности навсегда оставляете в покое меня и Наташку. Два года тебя все устраивало. Что-то изменилось?
– Да, изменилось. – В голосе жены послышались панические нотки. Бывшей жены, разумеется. – Я скучаю по ребенку. Неужели ты настолько бесчувственный, что не в состоянии этого понять?
– Нина, ты только меня за идиота не держи, ладно? – ласково попросил Феодосий. – Как твоя тоска по ребенку зависит от уровня твоего материального благосостояния? Или лишние деньги компенсируют твои нравственные страдания?
– В общем, Лаврецкий, или ты платишь мне больше, либо я забираю ребенка, – устало сказала Нина. – Выбор у тебя невелик, если ты еще не понял.
– Нина, это ты не поняла. Повторю еще раз – наши с тобой договоренности я внес в стопятьсот юридических документов. Поэтому Наташку ты не заберешь. Ни сегодня, ни завтра, никогда, и не надо меня шантажировать, ладно? У меня крепкая нервная система, если ты помнишь.
– Скотина. – Жена нажала на отбой, и в ухо Феодосию забили звонкие, отчего-то очень противные гудки.
Он пожал плечами, отбросил телефон и тут же забыл про звонок, и про Нину тоже забыл, потому что все, связанное с ней, давно отболело и зажило. Он считал, что насовсем.
Рабочий день, плавно перетекая в рабочий же вечер, шел своим чередом. Заботы были привычными и приятными, потому что свое детище Лаврецкий любил, сотрудников ценил, их достижениями гордился. Жизнь была прекрасной, безоблачной и счастливой или, по крайней мере, казалась таковой.