© Елена Сафф, перевод, 2021
© «Фантом Пресс», оформление, издание, 2021
Памяти сестер Перин – Виолы, Эдит, Хелен и Лавинии
Беги от нее,
Отрицай, проверяй,
Ее не разбить —
Это любовь, малыш.
Ты желаешь ее,
Ты нуждаешься в ней,
И ее не прогнать —
Это любовь, малыш.
ПРИПЕВ:
Пока я пою эту песню,
Перевернулся мой мир.
Вверх пляшут ноты и вниз.
Да ты волнуешься, милый?
Если любишь меня, так скажи, не молчи,
Брось лукавить, на меня не вали.
Ты ведь любишь меня, ну признайся?
У Амура все стрелы летят прямо в цель,
И сейчас он попал в тебя с самых небес.
Нет сомнений – да и к чему?
Ах ты милый болван —
Это любовь, малыш.
ПРИПЕВ
Пытаясь согреться, Саверио Армандонада просунул руки под стоявший у него на коленях жестяной судок с обедом. Трамвай отъехал от остановки на Честер-стрит и направился к заводу «Ривер Руж».
Неделю назад мать связала Саверио на шестнадцатилетие коричневые шерстяные перчатки. У перчаток не было подкладки, и лежавшему на дне судка горячему, только что из печи, пирожку в тряпице предстояло греть пальцы. Пока Саверио не сядет в открытый грузовик, развозящий рабочих по цехам.
Трамвай грохотал в синеватой предрассветной мгле по заснеженным улицам Южного Детройта. То и дело он останавливался, подбирая новых пассажиров, пока все вагоны под завязку не заполнились мужчинами, создававшими автомобили для Генри Форда.
По утрам в трамвае пахло чистотой – борным порошком, кастильским мылом, хлорным отбеливателем. Джинсы, фланелевые рубашки, белье, носки, парусиновые комбинезоны и рабочие фартуки мужчин были отстираны и отутюжены либо дома матерями и женами, либо прачками в общежитии. А на обратном пути в вагонах уже разило как в раздевалке.
Утром пассажиры ехали серьезные, как на литургию, а вот вечером, после десятичасовой смены, вагоны звенели весельем, смех и шутки пробивались сквозь висевший в воздухе густой дым от самокруток и пятицентовых сигар.
Хотя Саверио сравнительно недавно работал на заводе Форда, однако, проведя на конвейере неполный год, он уже начал кое в чем разбираться. Например, он мог отличить кафельщиков от сталерезов, кладовщиков от рудокопов, докеров от электриков. Кочегаров, заправлявших коксовые печи, выдавали согнутые спины; ладони с въевшейся черной металлической стружкой – инструментальщиков, а ремесло стеклодувов навеки отпечатывалось на их лицах: резиновый ободок защитных очков оставлял на лбу глубокую морщину. За свою жизнь Саверио успел насмотреться на этот отличительный знак: Леоне, его отец, работал стеклодувом на заводе «Ривер Руж» с 1915 года.
Но Саверио умел не просто определить по виду, кто чем занимается, – он знал, на какой работе специализируется каждая национальность. Немецкие иммигранты собирали моторы, а югославы их устанавливали. Итальянцы склонялись к столярному делу, работе со стеклом и, вместе с чехами, к инструментам и штампам. Поляки отвечали за формовку стали, загрузку горнов и любую работу с огнем. Албанцы трудились у коксовых печей, венгры грузили тяжести и обслуживали конвейеры и мосты. Ирландцы были специалистами по установке электропроводок, коробок передач и радиаторов. Шотландцы виртуозно приделывали петли, паяли и подрезали.
Обивка, настилы и подножки были в ведении финнов, норвежцев и шведов; речными доками, в том числе отгрузкой и доставкой товаров, а также спуском судов, заправляли греки. Турки и ливанцы шили матерчатые тенты и мелкие детали внутреннего убранства. Местные чернокожие, жившие в самом сердце города, трудились на цианидной плавильне, а еще управляли железной дорогой на территории завода и чинили ее при надобности. Это была обширная система, одних только паровозов шестнадцать штук, а рельсов в общей сложности сто миль. Поезда прибывали, груженные углем и железной рудой для производства стали, и уходили, увозя на продажу по всему миру изготовленные на заводе автомобили.
А руководили всем американцы из семейств английского происхождения, некогда прибывших на «Мейфлауэре»[2]. Рабочие с конвейера называли их «студентами» независимо от того, сколько десятков лет начальство уже не ступало ногой в университет. Сто тысяч мужчин ежедневно входили в ворота завода «Ривер Руж»: рабочие – шесть дней в неделю, начальство – пять.
Вот и сейчас ворота раздвинулись, пропуская набитый рабочими головной трамвай, в котором сидели Леоне с Саверио. Следом потянулись остальные части каравана. Под пронзительный звук свистка двери вагонов раскрылись перед перроном. Мужчины вылились потоком, поспешно пересекли перрон и полезли в грузовики с открытыми кузовами, которым предстояло развезти их по местам.
Леоне последним запрыгнул в уже переполненный кузов. У отца Саверио были мощные плечи отделочника, а силищи хватало, чтобы самостоятельно поднять кабину автомобиля. Он обернулся, выудил сына из толпы и опустил его рядом с собой, будто мешок яблок.
– Подождете, – отмахнулся Леоне от оставшихся на перроне, задвинул решетку и запер задвижку на борту кузова, загораживая путь новым пассажирам.
Народ заворчал, но никто не осмелился прямо возражать этому силачу.
Саверио стало неловко, что отец так явно отдал ему предпочтение, пропустив впереди других. Ведь как только человек доезжал до своего цеха и компостировал пропуск, начинался отсчет рабочего времени, которое мистер Форд обязан был оплатить. Ценилась каждая минута.
Неторопливо ехавший к заводу грузовик внезапно попал в выбоину, и пассажиров тряхнуло. Саверио ухватился за решетку, чтобы не упасть. Он не очень-то свободно чувствовал себя на заводе. Порой ему приходилось трудно – везде царило соперничество, за все приходилось бороться, тяжелая нагрузка никогда не становилась легче. Ему было неуютно в толпах и казалось неловко толкаться, чтобы встать на место получше и воспользоваться случаем впереди кого-то другого. Привыкнет ли он к этому когда-нибудь? Он не любил, не умел быть частью стаи.
Порывы ледяного ветра подули с реки и закружились вокруг грузовика. Пошел снег. Саверио поднял голову, разглядывая густые белые облака, между которыми проталкивалось на горизонте восходящее ярко-красное солнце. Игравшие на небе цвета напомнили ему сладкую ciambella, пышную итальянскую выпечку, залитую свежей мичиганской черешней в сладком сиропе, и он затосковал по теплым летним денькам.
Грузовик остановился у погрузочной площадки стекольного цеха, и работавшие там люди начали выходить. Порывшись в своем судке, Леоне вынул уложенный женой сверток с мелким имбирным печеньем, переложил его в судок сына и выпрыгнул из кузова. Леоне не попрощался со своим единственным ребенком, а сын не пожелал отцу хорошего дня.
Саверио проследил взглядом за фигурой отца, скрывшейся за дверями цеха. Отец помахивал жестяным судком, как фонарем. Этот беззаботный жест показался его сыну неожиданным – он редко видел отца таким.
К середине утра снег пошел густо, по-настоящему, хоть и мгновенно таял, растекаясь серебристыми струйками по стеклянной крыше цеха, горячей от работавшей под ней электрической аппаратуры. Под этим белым стеклянным потолком все, происходившее на конвейере, было видно до мельчайших подробностей. Саверио быстро промокнул лоб красным платком – его выгладила и положила ему в карман мать.
Юноша стоял у конвейера. Чтобы выполнить свою работу, ему не требовалось ни наклоняться, ни поворачиваться, ни сгибать спину, ни поднимать плечи. Ровно на уровне пояса перед ним проехал «форд V-8» модели 1932 года, и он приладил ручку на дверь водителя.
Не оставалось времени любоваться автомобилем, а жаль, тот был просто загляденье. Темно-синий кузов из мичиганской стали, салон обит черной кожей, пуговицы на изогнутых сиденьях обтянуты тем же материалом – все это представлялось Саверио вершиной шика. Он вообразил себя за рулем, в шляпе-хомбурге и пальто-дипломате, а рядом сидит любимая девушка, и он везет ее по лесам Гросс-Пойнта.
Инструмент Саверио, гаечный ключ особой модели, разработанной на заводе Форда, был отлично сбалансирован по весу. Ручку обтянули резиной, а зажим зафиксировали точно по размеру болта. Беспалая перчатка на правой руке позволяла Саверио точно управлять инструментом. За размещение болта и шайбы отвечал предыдущий в очереди рабочий конвейера. Мальчику оставалось приставить гаечный ключ к болту и одним плавным движением крутануть ключ до упора, до беззвучного щелчка, – это значило, что болт надежно закреплен. Едва сняв гаечный ключ с одного прикрученного болта, Саверио был готов захватить им следующий – так оно и шло, болт за болтом, минута за минутой, час за часом, девятьсот семьдесят восемь автомобилей за день, десять часов в день, шесть дней в неделю.
Теперь эта операция казалась ему простой, но поначалу конвейер вселял ужас. Саверио помнил, как втайне ликовал в свою первую рабочую неделю, когда поток останавливался, – новая работа казалась ему непомерно сложной, и он был уверен, что не справится с заданной скоростью. Рабочие насмехались над теми, кто допускал ошибку, не давали им проходу своими шуточками. Однако вскоре благодаря упорству и усердию он овладел техникой гаечного ключа, и сейчас неполадки на конвейере только раздражали его, как и любые другие причины, по которым процесс мог встать. Он пришел сюда работать и собирался трудиться на совесть.
Рабочие с конвейера обедали в комнате для отдыха, где стояли ряды обшитых алюминием деревянных столов. Саверио втиснулся с краю скамьи рядом с отделочниками. Всегда было приятно посидеть во время получасового перерыва. Он выложил перед собой содержимое жестяного судка: увесистый пирожок, имбирное печенье, термос с яблочным соком и, вот неожиданность, теплую треугольную слойку с яблоками.
Саверио откусил от пирожка. Под тонкой корочкой обнаружилась сытная начинка – тушенная до мягкости, мелко нарезанная говяжья вырезка, полукольца томленного в сливочном масле лука, кубики моркови и толченый картофель. Он медленно пережевывал выпечку, наслаждаясь стряпней матери, – он был голоден и знал, что если есть быстро, толком не насытишься.
Потягивая теплый яблочный сок, он наблюдал за группой мужчин вокруг расположившегося за соседним столом старика – это был торговавший вразнос ливанец. В праздники начальство позволяло коробейникам приходить на завод и предлагать рабочим свой товар во время перерывов. На прошлой неделе Саверио купил у приветливой румынской пары пачку льняных носовых платков для матери, а отцу – новую трубку и пачку табака «Блэкджек» у коробейника из Лексингтона, что в штате Кентукки.
– Что он продает? – спросил Саверио у соседа по скамье.
– Золотые украшения. У тебя есть девушка?
– Она пока не моя, – признался Саверио.
– Будет твоя, если купишь ей что-нибудь.
Доев, Саверио обтер рот, сложил салфетку и вернул ее в судок, который отправил на полку рядом с остальными. Затем присоединился к своим товарищам, разглядывавшим украшения, выставленные на черном кожаном футляре, который раскладывался, как шахматная доска.
Ровные ряды изящных золотых цепочек посверкивали на плоских бархатных подушечках. Одни были ажурные, как кружево, другие собраны из плоских чеканных звеньев, напоминавших ободок старинного кубка, третьи состояли из хрупких перекрещенных колечек, как те, что соединяли бусины четок, по которым молилась мать Саверио. На гладких деревянных стержнях красовались кольца. У коробейника нашлись и простые обручальные из желтого золота, и изысканные, усыпанные драгоценными камнями в сверкающих филигранных оправах, от разноцветных мелких агатов до блестящих овальных, квадратных либо совсем крохотных самоцветов. Было в этой россыпи что-то цыганское, но попадались и изящные украшения.
В центре футляра, в первой коробочке, выстланной черным бархатом, лежало платиновое кольцо с кружком ярко-синих сапфиров. Свет плясал на синих гранях камешков, как пляшет солнце по гребням волн на озере Гурон. Рядом было еще одно сногсшибательное кольцо: граненый ободок с гроздочкой изумрудов цвета морских глубин. А при взгляде на третье Саверио пожалел, что не родился принцем. Ослепительное кольцо с сердечком, выложенным из мелких бриллиантов. Казалось, весь свет в помещении отражается в его гранях.
– Нравится сердечко? – спросил у него коробейник.
Кольцо действительно очень понравилось Саверио. Его заворожили простота формы и сверкание камней.
– Если я тут и тысячу лет проработаю, – ответил он, – оно все равно будет мне не по карману.
– Это правда. Тогда, может быть, брошку для твоей матери?
– Наверное, нет.
– Значит, тебе требуется подарок для кого-то другого, – ухмыльнулся старик. – Для твоей девушки?
– Ага, – вздохнул Саверио. – Для моей девушки.
Он почувствовал себя немного виноватым, потому что назвал своей ту, которая пока ему вовсе не принадлежала, но кто знает, если он вслух признается в своих чувствах, вдруг это сработает, станет правдой и Черил Домброски действительно однажды будет его девушкой.
– А что ей нравится?
До Саверио вдруг дошло, что он понятия не имеет. Черил была самой красивой девушкой, которую он видел в своей жизни. В хоре церкви Святого Семейства она пела великолепным сопрано. Ей было семнадцать. Она родилась второй в большой семье польских католиков. Отец ее работал электриком, братья играли в футбол. У нее были золотисто-рыжие волосы, изящная длинная шея и голубые глаза ровно того же оттенка, что и сапфиры коробейника.
– Если она блондинка, бери желтое золото, – продолжал коробейник. – Брюнетка – значит, платина. Итальянские девушки обожают любое золото, желтое, белое, только бы не самоварное.
– Боюсь, сэр, у меня не хватит денег ни на какой из ваших товаров.
Мужчины постарше переглянулись и рассмеялись.
– Абель пойдет тебе навстречу, – заверил мальчика один рабочий, на вид ровесник его отца.
– Правда?
Саверио посмотрел на Абеля, и тот кивнул в знак согласия, затем спросил:
– Сколько у тебя денег?
– Я могу потратить три доллара, – решительно сказал Саверио.
– За пять ты можешь купить вот это, – поднял Абель изящную золотую цепочку, которая сверкала, вращаясь на свету, совсем как локон Черил.
– Бери! – посоветовал ему другой рабочий. – А еще одна у вас найдется? Для моей дочки.
Абель кивнул:
– Конечно. Золото – лучший подарок, который можно преподнести молодой девушке. Это говорит о том, что ее ценят, ею дорожат, ее холят и лелеют, – произнес он нараспев, укладывая цепочку в бархатный футляр.
Рабочий протянул коробейнику пятидолларовую банкноту и спрятал коробочку в карман.
– И мне дайте такую же, – решился Саверио, доставая из заднего кармана зажим с деньгами.
Абель покачал на свету другую золотую цепочку.
– Восемнадцатикаратное золото. Прямо из ливанских гор, где я родился. Это золото пересекло два континента и один океан, чтобы попасть тебе в руки. У него особые свойства. – Абель взял у Саверио деньги и аккуратно уложил украшение в коробочку. – Понимаешь, о чем я?
– Не-а, – признался Саверио.
– Это значит, что цепочка не просто изготовлена из самого ценного металла на земле. Она обладает особой силой. Она принесет счастье тебе и той юной леди, которая ее наденет. Ты доволен?
– Если она будет довольна, я буду счастлив.
Коробейник усмехнулся.
– Все, что создано на свете человеком, создано, чтобы произвести впечатление на женщину.
– Все?
– Абсолютно. Каждое произведение искусства, украшение, песня, стихи или картина.
– А когда Диего Ривера писал свои фрески, он не произвел впечатления ни на кого, кроме Эдселя Форда, – возразил Саверио.
– Мистер Форд, может, и нанял его писать фрески, но за работой Ривера думал не о своем благотворителе. Каждый раз, набирая на кисть краску, он вспоминал какую-нибудь женщину. Видишь ли, ни одна в мире статуя, мост, каменное здание или стальной автомобиль не были изготовлены для того, чтобы прославить мужчину. О нет, их создавали, чтобы показать женщине, на что способен мужчина. Никогда не забывай: мужчина рожден, чтобы служить ей. Запомнишь это и поверишь в эту мудрость – счастливо проживешь свою жизнь и умрешь счастливым.
– Да мне бы Рождество пережить, – сказал Саверио, засовывая бархатную коробочку поглубже в накладной карман рабочих брюк. Однако, возвращаясь на свое место на конвейере, он подивился, откуда старик узнал, что Черил Домброски мерещится Саверио в кабине каждого автомобиля, которому он приделывает дверную ручку.
– Эй, Пикколо! – позвал его какой-то рабочий из задней части трамвая (то есть Малыш – так называли Саверио его товарищи). – Спой что-нибудь.
Саверио кивнул, показывая, что услышал, но петь отказался:
– Берегу голос для полночной литургии.
– А мы тут не все нынче до церкви доберемся, – признался сталерез из Третьего корпуса. – На вечер у нас запланированы картишки, так что давай, парень, спой нам.
– Ша, парни! Сынок Леоне сейчас горланить будет, – заорал другой.
– Тихо! Да заткнитесь вы! – Кафельщик стучал жестяным судком по трамвайному поручню, пока все мужчины в вагоне не замолкли в ожидании. – Давай, Пик.
Леоне Армандонада прикрыл глаза, прислонившись спиной к задней стенке вагона. Он привык к тому, что его сын часто выступает на людях. У мальчишки голос как бархат, и будь то свадьба, похороны или просто поездка на трамвае, то и дело кому-то хотелось послушать, как поет Саверио. Мужчины притихли. Стук колес о рельсы и скрип деревянного настила, когда рабочие переминались с ноги на ногу в шатком вагоне, были достаточным аккомпанементом для Саверио.
Юный итальянец прикрыл глаза и запел «Ночь тиха»[3].
Слушая, как сын выводит старинный рождественский гимн, Леоне снял шляпу и провел рукой по редеющему темному ежику, уставившись на дощатый пол вагона.
Саверио схватился покрепче за вертикальный поручень трамвая, чтобы удержаться на ногах, но его слушателям поручень показался стойкой микрофона в шикарном ночном клубе. Те мужчины с завода «Ривер Руж», которые слышали, как поет Саверио, считали, что у парня сценическая манера и талант не хуже, чем у любого солиста в передаче «Спой!», чрезвычайно популярной на детройтских радиоволнах. Саверио пел, они внимали с тихим почтением, и слова плыли у них над головами. А когда он дошел до строки «радость светлую в Нем найти», на всех снизошло умиротворение. Саверио модулировал свое исполнение так, чтобы оно соответствовало езде под гору и поворотам трамвайных рельсов: он подошвами чувствовал ритм. Допевая последнюю ноту в слове «Христос», он задержал дыхание, вытягивая ноту и позволяя ей тихонько погаснуть, как в записи на граммофонной пластинке. Окончание вышло так чисто, будто его вырезали в воздухе ножом.
Рабочие от души похлопали юному певцу, сопровождая аплодисменты громким свистом и таким топотом, что вагон закачался.
– Еще одну! – крикнул кто-то.
Саверио посмотрел на отца.
– Нет, – сказал Леоне голосом, не допускавшим возражений. – На сегодня хватит.
– Мы можем пустить шляпу по кругу, Леоне, если дело в этом.
Весь вагон от души расхохотался.
– Держи свою шляпу при себе, – отшутился Леоне. – И монеты свои тоже.
В этот сочельник Саверио едва ли не бегом преодолел весь путь от дома до церкви Святого Семейства. Свежевымытые волосы были еще влажными под кепкой, лицо покалывало от лимонного одеколона, которым он плеснул себе на щеки после бритья. Собственно, ему не было никакой нужды бриться дважды за день, но хотелось произвести впечатление на Черил.
На углу Дентон-стрит был припаркован черный «десото». У открытой задней двери выстроилась небольшая, быстро продвигавшаяся очередь. Саверио пристроился в хвост и, когда подошел к машине вплотную, то увидел, что на заднем сиденье громоздятся деревянные ящики с душистыми апельсинами.
– Почем? – спросил он у зеленщика.
– Пятнадцать штук за четверть доллара.
– Тогда дайте мне пятнадцать.
Саверио схватил бумажный пакет с апельсинами и взбежал по крыльцу храма Святого Семейства, перепрыгивая через две ступеньки. Он похлопал по карману своих выходных брюк, проверяя, на месте ли коробочка с золотой цепочкой. Сейчас он произведет впечатление на девушку, от которой без ума, и сделает ее счастливой – не было на свете лучшего предчувствия.
Войдя в церковь, он опустил пальцы в чашу со святой водой, перекрестился и преклонил колено. Гирлянды из мирта и других вечнозеленых растений украшали стены из серого мрамора с золотистыми прожилками. Центральный неф был освещен рядом высоких свечей с латунными крышечками, сдерживающими языки пламени. На накрытом белоснежным льняным покровом алтаре посверкивал в хрустальных чашах строй свечей поменьше. Под алтарем приткнулись ясли с раскрашенными вручную фигурками Святого Семейства. Их тоже обрамляли свечи. Свежесрубленные голубые ели полностью закрывали стену за табернаклем. Макушки благоухающих деревьев задевали потолок, а на ветвях висели набитые алыми ягодами и завязанные полоской кружева тюлевые мешочки. От этой красоты захватывало дух.
Саверио хотелось запечатлеть в памяти все до мельчайших подробностей. Не каждый же день он признавался девушке в любви – а первое такое признание бывает лишь однажды в жизни. Его сердце так распирало от чувств к ней, что, казалось, там не найдется места никому другому. Ему нужна была одна только Черил, теперь и навсегда.
Поднимаясь на хоры, он мысленно повторил слова, которые скажет Черил, перед тем как подарить ей цепочку. Саверио столько раз обдумывал и повторял эту речь, пока стоял у заводского конвейера и ехал в трамвае, что почти выучил ее наизусть.
Черил, мы вместе поем с тобой в хоре с того Рождества, когда нам было по одиннадцать лет, и, сказать по правде, в тот день я и полюбил тебя навсегда. Ты была одета в красный вельветовый сарафан и белую блузку. Ты сказала, что туфли тебе жмут, потому что сначала их носила не то год, не то два твоя старшая сестра, а у нее размер ноги меньше, но ничего страшного, младшим всегда достается ношеное. Так вот, я считаю, что ты заслуживаешь большего, чем обноски, ты заслуживаешь, чтобы все лучшее, новое, чудесное и прекрасное доставалось только тебе, тебе одной. Поэтому я хочу подарить тебе эту золотую цепочку, ведь при помощи золота выражают самые глубокие чувства, а для меня ты – сокровище драгоценнее любого золота. Но золото – это лучшее, на что способен наш мир, и мне хотелось преподнести это лучшее тебе. С Рождеством!
Саверио мечтал получить право провожать Черил домой после репетиций церковного хора и после школы. Он хотел стать тем единственным парнем, кто держит ее за руку и целуется с ней, и чтобы она поджидала его у автобусной остановки на Юклид-стрит, как все прочие девушки, которые встречались с парнями из его школы.
Если бы только Саверио мог спеть Черил о своих чувствах! Увы, это было невозможно. Никто еще не написал песни, в точности выражавшей все то, что он чувствовал, а если и написал, Саверио предпочитал высказать все своими словами, чтобы не оставалось сомнений в его намерениях. Когда он поднялся на хоры, оказалось, что большинство певчих уже заняли свои места. Он оглядел скамейки. Черил еще не пришла. Саверио начал раздавать апельсины своим товарищам по хору.
– С Рождеством, Констанция!
– Я его приберегу до рождественского утра. – Она подбросила апельсин в руке, как снежок.
– Buon Natale, Раффаэле.
– Buon Natale, Саверио. Говорят, цитрусовые полезны для голосовых связок.
– С Рождеством, Беатриса!
– Спасибо! – Она положила апельсин в сумочку.
– С Рождеством, Мэри. Кстати, сегодня мы славим твою тезку!
– С Рождеством! – Она спрятала апельсин в карман пальто.
И так далее – по апельсину для Кевина, Кимберли, Агнес, Сары, Филиппа, Эллен, Эйлин и Розы, и еще один – органистке, пока в пакете не осталось всего два апельсина.
Саверио занял свое место на передней скамье и взял в руки ноты. Он глядел на них, не видя, так как знал наизусть свою партитуру, глядел, пока ноты не заплясали на бумаге, будто букашки. До сих пор ему казалось, что он вовсе не волнуется, но сейчас, на хорах, со спрятанной в кармане цепочкой, он понял, что боится.
Страх.
В его сердце не оставалось места для страха, и все же страх просочился туда, потеснив любовь. А вскоре в мысли прокралась и родственница страха – боязнь оказаться недостойным. Саверио стал сомневаться, стоит ли вообще признаваться Черил в своих чувствах.
Если подумать, то что мог он предложить девушке? Немного – так ему казалось. Он ведь был во всех отношениях обычным, средним, скорее замкнутым – не настолько, чтобы прослыть чудаком, но достаточно, чтобы оставаться сравнительно робким, – может быть, потому, что в детстве его чересчур опекала мать. Единственный ребенок – о них вроде бы часто такое говорят. Но если бы девушка любила его так, как он любит ее, если бы Черил разделила его чувства, то уж он бы знал, как сделать ее счастливой. Он будет трудиться изо всех сил, чтобы дать ей все, чего она пожелает. Он обеспечит жене красиво обставленный дом со всеми удобствами. Там будут и пылесос «Электролюкс», и ворсистые восточные ковры с бахромой, чтобы пылесосу было что чистить, а на полке в гостиной выстроится полное издание «Британской энциклопедии» в красных сафьяновых переплетах. В спальне будет стоять кровать с прозрачным невесомым пологом и покрывалом с пышными оборками в тон.
И ванная комната у них будет настоящая, с ванной на четырех ножках, а над раковиной – зеркало с подсветкой. Ездить они станут, само собой, на двухместном «форде V8», хотя, если бы можно было выбирать автомобиль мечты, Саверио предпочел бы «паккард» из Саут-Бенда, что в штате Индиана. Но все это мелочи; покуда она рядом с ним, он поедет куда угодно на любой машине, неважно, как далеко, только чтобы однажды доказать свою любовь невесте, девушке, которой предстоит стать Черил Армандонада.
Черил.
Это имя наводило на мысли о сладких летних ягодах и мягкой шелковистой ткани. О, он скупит для нее всю одежду из витрины модного магазина Нормы Борн. У нее будет по паре перчаток в тон к каждой сумочке, а все сумочки будут под цвет шляпок. Чулки, естественно, шелковые, и каждую неделю она станет ходить на укладку в парикмахерский салон. Девушка Саверио получит все то, что не досталось его матери, потому что он-то не будет пренебрегать желаниями жены. Он обеспечит ей все, чего она захочет. Похоже, девушки любят разговаривать, и если так, то он не забудет прислушиваться к ней, принимая близко к сердцу то, что она найдет нужным сказать.
Саверио знал в точности, каким мужчиной он хотел стать и каким мужем будет тот мужчина. По этой самой золотой цепочке он вскарабкается, как по канату, до самого сердца Черил, чтобы добиться ее. Цепочка – лишь первый подарок из длинной череды, а со временем он наполнит для нее драгоценностями целую шкатулку – там будет больше колец, ожерелий и браслетов, чем во всей коллекции коробейника.
Наконец Черил Домброски бесшумно появилась на верхней ступеньке лестницы. Все заметили прибытие девушки, ощутив дивный аромат ее духов. Она коротко помахала хору рукой в знак приветствия, сияя настолько широкой улыбкой, что было удивительно, как такое напряжение лицевых мышц не причиняло ей боли. Саверио облегченно вздохнул: она была в отличном настроении, а значит, время для разговора с ней – собственно, с любой девушкой – самое подходящее.
В этот вечер Черил надела прямое светло-голубое платье с узким пояском и короткий жакетик зеленого бархата. Платье было отделано темно-зеленой бейкой, а пуговицы напоминали зеленые драгоценные камни. Светло-голубые перчатки повторяли цвет подбитой кремовым атласом шляпки с узкими полями; подвязанные на затылке золотисто-рыжие волосы волнами струились по спине. Глаза у нее были такие синие, что, казалось, у церкви сорвало крышу и Саверио глядел прямо в ночное небо.
– Ты сегодня такая красавица, – сказал ей Саверио, когда она опустилась на скамейку рядом с ним. От нее одуряюще пахло розами, лилиями и спелыми лимонами. Констанция, певшая альтом, наклонилась вперед так, что ее голова оказалась между ними.
– Саверио нас всех угостил апельсинами, – сообщила она Черил.
От Констанции пахло мятными леденцами от кашля.
– У меня и для тебя есть, – поспешно сказал Саверио, пошарив в бумажном пакете. – Вот. – Он протянул Черил апельсин.
– Ты ужасно милый, – сказала она ему почти на ухо, наклонившись так близко, что он почувствовал ее дыхание на своей коже. От близости ее губ у него ощутимо заколотилось сердце. Он почувствовал, как его бросает в жар.
– С тобой все в порядке? – спросила она. – В городе ходит какая-то зараза, моя сестра Кэрол со вторника кашляет не переставая.
– Очень жаль. Нет, со мной все отлично.
– А у меня новости, – сказала она, листая ноты.
– Правда?
– Пойдем, я хочу, чтобы ты узнал первым.
Черил поднялась, взяла его за руку и подвела к балюстраде, ограждавшей хоры. Церковь была полна народу, еще немного – и останутся только стоячие места.
– Видишь его? – показала куда-то Черил.
Саверио разглядел со спины какого-то молодого человека в сером пальто-дипломате. Почувствовав его взгляд, этот широкоплечий блондин обернулся, заметил Черил и подмигнул ей. Она так же коротко помахала ему, как минуту назад приветствовала хор, когда поднялась по лестнице.
– Вот он. Рикки Трановски.
– И что? – Саверио ничего не понимал.
Черил стянула перчатку и продемонстрировала Саверио свою левую руку.
– С сегодняшнего вечера мы с ним помолвлены.
– Помолвлены? – Внезапно у Саверио пересохло во рту.
На пальце Черил сияло золотое колечко с бриллиантом величиной с булавочную головку. Этот осколок – да что там, крошка – держался на четырех штырьках. Зачем там штыри, подумал Саверио, смех один. Черил поправила кольцо правой рукой.
– Не понимаю, – тихо произнес Саверио.
– Когда я родилась, Трановские и Домброские все шутили, мол, у нас Рикки, у вас Черил, вот и парочка подобралась. А мы ведь с ними встречаемся каждое лето в Траверс-Сити, да и на День благодарения собираемся в Дирборне. И вот так вышло, что в этом году что-то щелкнуло.
– Щелкнуло? – Смысл ее слов продолжал ускользать от Саверио.
– Ну да. Ну, знаешь, как это бывает. – Черил улыбнулась так, что каждый белоснежный зуб в ее прелестном ротике засиял в блеске свечей, и беззвучно прищелкнула пальцами: – Щелк.
И тут до Саверио наконец дошло.
– Понимаю, – выдавил он. Не в силах смотреть на нее, он уставился перед собой, остановив взгляд на пустой колыбели в яслях под алтарем.
– Сгораю от нетерпения уехать отсюда подальше. Рикки получил работу на заводе «Паккард» в Саут-Бенде, – продолжала Черил.
– На заводе «Паккард»? – У Саверио упало сердце.
– Да, представляешь! Это ведь твоя любимая машина! Я, кстати, не знала, но Рикки говорит, что если работаешь на конвейере у мистера Паккарда, то можешь попасть в особый список, чтобы купить себе «паккард» со скидкой. «Паккард» мне необходим как воздух!
– Все хотят «паккард».
– Знаю! Мечта, а не машина! – Черил крепко сжала руку Саверио.
– Поздравляю. – Саверио почувствовал, как у него заныло сердце.
– С тобой все в порядке, Саверио? По-моему, ты действительно заболел.
– Возможно.
– Мне ужасно жаль. Может, послать моего брата за «Бриоски»?[4]
– Нет-нет, сейчас мне станет лучше. Просто надо сесть.
Саверио вернулся на свое место на скамье. Черил села рядом с ним.
– Нам с тобой вовсе необязательно выступать дуэтом. Я могу спеть и с Констанцией. Да ты совсем позеленел! Может, приляжешь в ризнице, пока тебе не станет лучше? Святому отцу случается там прикорнуть между службами.
– Черил, мне нужно кое-что тебе сказать.
– Хорошо, говори.
Он посмотрел на нее. Черил вся светилась в розово-золотистом свете, отражавшемся от органа ровно так же, как в его мечтах, но теперь он знал, что она уже никогда не будет принадлежать ему. Он был уверен, что ни один мужчина на свете не полюбит ее так, как любит он, но не знал, как это выразить, а те слова, которые столько раз мысленно повторял, теперь не годились. Произнести их сейчас, когда она уже носит кольцо другого, представлялось преступлением, вроде ограбления банка. Не мог же Саверио предъявить свои права на девушку, которая больше не была свободна. Но следовало все же сказать хоть что-нибудь, пока она еще готова слушать, и он выпалил:
– Я считаю, что ты заслуживаешь кольца получше этого.
Черил выпрямилась на скамье, немного подумала и ответила:
– Какие ужасные слова. Нельзя такое говорить девушке.
– А я бы нашел достойный тебя бриллиант, даже если бы мне пришлось самому лезть в шахту и копать до кровавых мозолей. И он был бы совсем не таким.
– Мне все равно, какое кольцо, – вызывающе сказала она, крутя подарок жениха на пальце.
– А не должно быть все равно.
– Зачем ты все это говоришь? Почему стараешься испортить мне вечер?
– Ничего я не хочу тебе портить.
– Но ты так и делаешь! И сделал.
– Прости. Я это сказал не для того, чтобы тебя обидеть, а просто чтобы ты задумалась о том, чего на самом деле достойна. Ведь как только ты выйдешь замуж, Черил, так оно и останется. Навсегда и навеки. Для тебя и для того болвана, которого ты выберешь.
– Я выбрала Рикки. И вовсе он не болван! – Ее синие глаза забегали. – Он хороший парень.
– Пусть так, – кивнул Саверио.
– Непохоже на то.
Черил начала обмахиваться нотами к гимну «О святая ночь».
– Как может судить женщина? Только по знакам да признакам, – сказал Саверио. – И вот тебе знак – этого кольца недостаточно для такой чудесной девушки, как ты. Сегодня, быть может, тебе и кажется, что ты им довольна, ведь ты в восторге, тебе сделали предложение, но настанет день, когда этого брильянтика окажется недостаточно, и тогда ты вспомнишь, что я сказал тебе сегодня, и подумаешь: эх, надо было мне слушать Саверио.
– Ты меня совсем не знаешь, – прошептала Черил. – Плевать я хотела на какие-то там вещи.
– Посмотрим. И я-то тебя знаю. Я знаю тебя всю твою жизнь, а ты знаешь меня.
– Я имела в виду – не знаешь в этом смысле, – пояснила Черил, глядя прямо перед собой.
– Я хотел узнать тебя получше. – Саверио почувствовал прилив смелости – быть может, именно потому, что Черил не могла заставить себя встретиться с ним взглядом. Поэтому он сказал: – Я хотел быть тебе больше чем другом. Я надеялся…
После долгой паузы Черил спросила:
– Так почему же ты столько ждал, чтобы признаться в своих чувствах?
– Я, наверное, заторможенный какой-то – идиот, в общем. Мог бы догадаться, что самую прелестную розу в саду срывают первой.
– Ну, значит, не судьба. – Черил чинно сложила руки на коленях, совсем как сестра Доминика, только что раздавшая табели за четверть.
– Значит, ты обо мне никогда не думала в этом отношении?
Черил Домброски только что исповедовалась и получила отпущение грехов. Она была доброй католичкой, нынче был сочельник Рождества, и она не собиралась лгать.
– Думала иногда, – призналась она.
– Но не так, как о Ронни.
– Рикки.
– Ну Рикки. Не так, как о нем?
– Саверио, я не намерена обсуждать с тобой подобные вопросы. Я теперь невеста.
Черил объявила о своем статусе невесты ровно так же, как сообщила бы в анкете, что голосует за демократов, работает волонтером в Армии спасения или что кровь у нее первой группы. Она была тверда и непоколебима. Саверио ей не верил, но и переубедить ее ему не удалось, сколько ни пытался. Одну вещь он точно знал о польских девушках: они крепче той стали, что выплавляют на «Ривер Руже» для производства автомобилей.
И еще он знал, что не имеет смысла торчать за конвейером и крутить болты на автомобилях до конца жизни, если за воротами завода его не станет поджидать такая девушка, как Черил. Что толку? Должна же быть в его жизни цель поважнее. Чтобы вставать до рассвета, ему требовался стимул, и лично для него единственным стимулом, имевшим значение, была любовь. День получки не будоражил его, как других рабочих. Деньги в кармане не наполняли сердце радостью.
Да и какая у него, собственно, цель? Для чего еще он трудился, если не для того, чтобы сделать счастливой девушку? Уж он-то для девушки своей мечты выбрал бы такое кольцо, чтоб сверкало, как звезды в созвездии Ориона. Если бы он сделал предложение Черил, на ее пальчике красовалось бы то самое бриллиантовое сердечко.
Грудь так сдавило, что, казалось, не вдохнуть, но все же, когда настал момент, Саверио встал и спел в литургии вместе с хором, как всегда делал по воскресеньям, церковным праздникам и на похоронах с тех пор, как помнил себя. Пение ему почти помогло – изливать чувства было легче, чем сдерживать их внутри.
А когда пришло время петь «Ночь тиха» дуэтом с Черил во время приношения Святых Даров, трели ее сопрано обвились вокруг его глубокого тенора, как ростки виноградной лозы. Он не мог смотреть на нее, пока их голоса гармонично сливались; ее глаза были устремлены на алтарь.
Казалось бы, если уж молодой человек признался в чувствах предмету своей привязанности, это должно, по крайней мере, освободить его от непомерного веса тайны. Но когда чувства оказываются неразделенными, то, что могло стать миром чудес, превращается в весьма неуютное место. В ту ночь Саверио поклялся себе, что больше никогда в жизни не признается девушке в любви. Слишком уж это опасно. Подобное решение предполагало также наивысшую жертву: он больше никогда не станет подолгу глядеть на Черил, как прежде. Больше нельзя будет изучать ее во всех подробностях, от изгиба грудей до изящной линии узкого запястья, вниз, к плавным округлостям бедер, до самых щиколоток, и снова вверх, до ровной линии прямого носа. О да, Черил была истинным шедевром.
Сегодняшний вечер положил конец их задушевным разговорам и неспешным прогулкам по дороге домой. Конец запальчивым спорам об их общей страсти, свинге, – о том, кто лучший джазист, Дик Хэймс или Бинг Кросби, Дюк Эллингтон, Кэб Кэллоуэй или братья Дорси. Конец репетициям на стылых хорах вечером по средам и жалобам на священника, который отказывался включить для них отопление. Конец всем предвкушениям и надеждам.
Саверио подошел к балюстраде хоров и спел соло «О святая ночь». В этом гимне он излил всю свою боль, понимая, что в рождественский сочельник больше нигде не найдется для нее места. Музыка всегда была для него убежищем. Он находил утешение в пении; так он выпускал пар и выражал свои чувства. Когда он добрался до нот в связующей теме, его голос зазвучал полнее, сильнее и увереннее, чем когда-либо слышали прихожане. Он удержал ноту a cappella, а органистка застыла, занеся пальцы над клавишами, ожидая, когда он вдохнет. И наконец он допел окончание гимна под негромкий аккомпанемент органа. Слово «Рождества» повисло над прихожанами, как кружевной полог, пока Саверио удерживал последнюю ноту.
Когда он замолк, органистка бесшумно сняла ступни с педалей и пальцы – с клавиатуры. Прихожане погрузились в тишину, но тут же пришли в странное возбуждение.
Когда Саверио вернулся на свою скамью, к нему наклонилась Констанция.
– Им хочется аплодировать! – прошептала она. – И это в церкви!
От ее горячего дыхания у него зачесалась шея, но он все же кивнул в знак благодарности.
Товарищи по хору стали хлопать Саверио по спине, поздравляя с триумфом, но он почти не ощущал их прикосновений. Его мысли витали далеко. Он так ловко вывел ту высокую ноту, будто поймал ее в воздухе, как бабочку, и бережно держал за хрупкие трепещущие крылышки, пока она билась у него в руке. Он пел в надежде завладеть вниманием Черил и завоевать ее своим мастерством. Но она, похоже, его вовсе не слушала. Черил сосредоточилась на другом – на прихожанах в церкви, а точнее, на своем женихе в пальто-дипломате.
Литургия закончилась. В бумажном пакете лежал последний апельсин. Оставшись один на хорах, Саверио чистил апельсин, бросал кожуру в пакет и наблюдал, как Черил и Рикки (тот самый, который скоро будет водить собственный «паккард») зажигали свечи и преклоняли колени у алтаря Непорочного Зачатия в алькове рядом с главным алтарем, а потом повернулись и пошли под руку по центральному нефу, покидая церковь, а заодно – и его жизнь.
Положив ноги на табурет органистки, Саверио откинулся на скамье и одну за другой проглотил все сладкие дольки апельсина. Последние прихожане гуськом уходили в морозную ночь. Он собирался прятаться здесь, пока церковь не опустеет совсем.
– Эй, это ты – Саверио? – Усатый мужчина лет тридцати в темно-синем шерстяном пальто элегантного покроя стоял на верхней ступеньке у входа на хоры. – Да ты ешь, ешь. Апельсин-то, наверное, вкусный, братишка?
Саверио поспешно сглотнул.
– Братишка?
– Просто такое выражение. Это ты – тот мальчишка, который пел? – Мужчина надел шляпу на кулак и стал ее вращать.
– Да.
– То соло в конце. Это ты так вытянул си?
– Да, я. – Саверио покраснел.
– Умеешь ты петь, дружище. Я Сэмми Прецца. Играю на саксофоне в оркестре Рода Роккаразо. Знакомое имя?
Саверио выпрямился на скамье.
– Я его слышал по радио.
– Неплохо, правда?
– Мне вполне нравится.
– Ну так вот, у нас тут вокалист отпал, и Род ищет новый голос. Я думаю, ты ему придешься по сердцу. Есть у него один квартетик, поет прилично, но все-таки вся соль в солисте. Лицо оркестра. Ну, место солиста я тебе не гарантирую, но в том же квартете состав меняется постоянно. Вот, возьми, – Сэмми протянул Саверио свою визитную карточку. – В новогоднюю ночь мы выступаем в Ист-Лэнсинге. Покажешь эту визитку – тебя впустят. А уж я проведу тебя к Роду.
– А дальше что?
– Споешь для Рода, там и посмотрим.
– Спасибо.
Саверио изучил визитку – тисненный золотом скрипичный ключ, черные буквы. Смотрелось шикарно.
– А лет тебе сколько? – спросил Сэмми.
– А на сколько я выгляжу? – парировал Саверио.
– Хороший ответ. – Сэмми обернулся, перед тем как спуститься по лестнице. – Без шуток, парень, горло у тебя что надо.
По пути с литургии домой Розария Армандонада взяла сына под руку.
– Ты так красиво пел! – восхитилась она. – Люди плакали. Да и я тоже.
– Ма, но мне вовсе не хочется, чтоб люди плакали, когда я пою.
– Нет, это хорошо. Значит, они что-то почувствовали. – Она стиснула его руку.
– Я хочу делать людей счастливыми, – возразил Саверио.
– Так и получается. Хотя у них и льются слезы.
– Разве можно быть счастливым, когда плачешь?
– Они плачут, потому что на них нахлынули воспоминания о том, чего – или кого – им не хватает. Это куда лучше, чем та дурацкая музыка, которую крутят по радио.
– Не лучше, просто другое.
На углу Боутрайт-стрит до них донесся запах жареных каштанов. Они переглянулись. Саверио усмехнулся:
– Па!
Леоне стоял во дворе их дома и поджаривал каштаны на тяжелой чугунной сковороде, поставленной прямо на небольшой костер, для которого он вырыл ямку в стылой земле.
– Леоне, жаль, что ты не слышал, как твой сын пел сегодня в церкви, – сказала Розария.
– Да слыхал я его пение.
– Но в эту ночь он пел как ангел, с необычайной силой и чистотой.
– Похоже, я заставил некоторых плакать, – добавил Саверио.
– Если я запою, все вокруг тоже разрыдаются, – пошутил Леоне, вручая жене полную горячих каштанов медную миску. Из потрескавшейся обугленной кожуры в морозный воздух вырывался душистый пар.
– Пойду приготовлю сироп и залью каштаны, – сказала Розария, уходя в дом.
Саверио стал помогать отцу гасить костер. Пока Леоне забрасывал пламя золой с лопаты, Саверио опустился на колени и скатал большой снежный ком. Он передал его отцу, тот положил снег прямо поверх золы, огонь зашипел, и вскоре от него остались лишь завитки серого дыма.
– Па, после мессы ко мне подошел один человек, – начал Саверио.
– Зачем?
– Хочет, чтобы я сходил к ним в ансамбль на прослушивание.
– И чем ты там будешь заниматься?
– Петь. И, может, еще немного аккомпанировать на мандолине.
Мандолину он упомянул в надежде тронуть сердце отца. Тому довелось на ней играть еще мальчишкой, в Италии, и сына он тоже научил. Но Леоне это не впечатлило.
– Ты рабочий на заводе «Руж», – строго напомнил он.
– Знаю. Но я мог бы выступать по вечерам. Может, подзаработаю немного.
– Нельзя делать и то и другое.
– Почему?
– Нельзя. Такая жизнь не для тебя.
– Но ведь эти музыканты отлично зарабатывают. Развлекают людей, и деньги текут рекой. Если я добьюсь успеха, то наверняка буду получать вдвое больше, чем моя теперешняя зарплата.
– Это просто какая-то афера, – заявил отец. – Не попадайся на их удочку.
Саверио последовал в дом за отцом.
– Все честно, они собираются платить мне за выступления, – настаивал он.
– Это они сначала говорят, что заплатят, а как поедешь на гастроли, не будет тебе никаких денег. Слыхал я истории о шоу-бизнесе. Это занятие для цыган. Ты трудишься, а босс загребает все твои денежки. Ты голодаешь, а он жиреет, с певичками развлекается, а тебе – ничего.
– Все вовсе не так.
– Да что ты в этом понимаешь?
– Я знаю, как оно на самом деле, потому что на мессе был человек из оркестра Рода Роккаразо. Он меня потом разыскал, чтобы поговорить. Сам ко мне обратился. Сказал, что у меня есть талант и что я мог бы добиться успеха в музыкальном деле.
Саверио прошел за отцом на кухню, где Розария мешала на плите сироп. Выключив конфорку, она залила очищенные ядрышки каштанов горячей сладкой жидкостью.
– Его дело – не твое дело. Мы этого человека не знаем. Кто он вообще такой? Чего ему на самом деле от тебя нужно? – повысил голос Леоне.
– Леоне, просто выслушай мальчика, – попросила мать.
– Заткнись, Розария!
Она повернулась обратно к плите и стала мешать томившийся в большой кастрюле соус маринара[5].
– Не разговаривай с ней так, – негромко произнес Саверио.
Леоне ударил кулаком по столу. Сын понял, что его реплика привела отца в бешенство, и немедленно о ней пожалел.
– Не лезь не в свое дело! – снова ударил кулаком по столу Леоне. – Это мой дом!
– Все здесь твое, папа. Но не надо говорить маме «заткнись». Этот спор только между тобой и мной.
– Все в порядке, – попыталась успокоить сына Розария.
– Сегодня ведь сочельник, – устало добавил юноша, хотя знал, что отец всегда готов поскандалить, какой бы на дворе ни был день.
– Ты потеряешь работу в «Руже», вот чем это закончится. А ведь обратно тебя не возьмут! – Леоне снова повысил голос. – Люди едут отовсюду, из Миссури, Кентукки, Чикаго, да еще и с сыновьями, а у некоторых много-много сыновей, и все хотят работать в «Руже». Они согласны на любой труд. Пусть и цианидная плавильня, им все равно. Любой труд. А у тебя хорошая работа на конвейере, и ты от нее отказываешься. Только глупый мальчишка бросает хорошую работу на конвейере.
– Я хочу заниматься другим. Может, попробовать что-то иное, я еще не решил.
– Жизнь – это не то, что тебе хочется делать. Это то, что надо делать.
– Но почему нельзя и то и другое?
– Можно, – сказала Розария.
– Я же велел тебе не вмешиваться! – предостерег жену Леоне, прежде чем обернуться к сыну. – Ты хоть представляешь себе, что мне пришлось сделать, чтобы устроить тебя на завод? У них там целые списки желающих. Я им пообещал, что ты будешь хорошо работать, еще лучше, чем я.
– Но я – не ты.
– Тебе все легко достается. Ты просто маменькин сынок.
– Хорошо, Па, – сдался Саверио. Было ясно, что отец в ярости, а когда дело доходило до этого, доставалось и сыну, и – особенно – матери.
– У Саверио есть талант! Мне бы хотелось, чтобы он его развивал, – тихо проронила Розария.
– А ты-то с каких пор разбираешься в талантах?
– Я разбираюсь в моем сыне.
– Ни в чем ты не разбираешься! – прогрохотал Леоне.
Он резко поднялся, отшвырнув стул. Ударившись о стену, стул развалился.
Розария и Саверио бросились к обломкам и подобрали перекладины и спинку; для Леоне было в порядке вещей сломать что-нибудь. Розария вышла из кухни, неся в охапке детали стула, точно хворост, а Саверио остался у раковины. Леоне налил себе вина. Подобные сцены были привычными в их семье по праздникам, а частенько и по воскресеньям. Леоне использовал малейший предлог, чтобы раскричаться, накрутить себя, мать спешила исчезнуть, и в доме воцарялась тишина – но не мир.
Запах кипящего на плите соуса сделался почти резким: чеснок, помидоры и базилик полностью приготовились. Саверио выключил огонь, взял пару кухонных полотенец, снял кастрюлю с конфорки и переставил ее на край плиты. Отец закурил. Саверио медленно помешивал соус, размышляя, как бы лучше подобраться к отцу.
– Ма сегодня сделала укладку в парикмахерской, – сказал он наконец.
– И что?
– А ты и внимания не обратил.
– И что с того?
– Когда женщина делает укладку, это не для нее, а для тебя. Она хорошо выглядит. Ты бы сказал ей. Ей будет приятно.
Леоне подымил сигаретой.
– Никогда не указывай отцу, что делать, – буркнул он.
– Я просто предложил.
– Не предлагай.
– Ладно.
– Следи за тем, как со мной разговариваешь.
– Ладно, буду следить. Если ты станешь приветливее разговаривать с Ма.
Леоне пренебрежительно помахал сигаретой в сторону сына.
– Я с собственным сыном в сделки не вступаю.
– Я ведь не собираюсь жить с вами всегда, чтобы ей было с кем перекинуться парой слов. Однажды вы с Ма останетесь одни, и вам придется общаться друг с другом. Говори с ней приветливо. Как я. Как миссис Фарино на рынке. Как миссис Руджьеро в лавке мясника. Как отец Импречато в церкви.
– Священник-то всегда приветливый, потому что он хочет наших soldi[6]. – Леоне потер пальцы один о другой, намекая на сбор пожертвований в церкви.
– Не все на свете хотят твоих денег, – возразил сын.
– Это ты так думаешь. Твоих денег они тоже хотят, кстати.
– Однажды я отсюда уеду.
Леоне рассмеялся.
– И куда же ты отправишься? – иронически спросил он.
– Не знаю.
– А чем займешься?
– Я пока не решил, – солгал Саверио. Он знал в точности, чем хочет заниматься, но разумнее держать эти планы при себе.
– Пустишь свою жизнь на ветер.
– Понимаешь, Па, жизнь – такое дело, нам она достается только один раз. Можно гнуть спину на заводе «Руж», откладывать каждый цент, купить любимой девушке золотую цепочку, а в тот вечер, когда ты намерен ее подарить, узнать, что девушка собирается замуж за другого. И выходит, что все эти долгие часы на конвейере, когда ты думал, что трудишься ради воплощения своей мечты, чтобы устроить счастливую жизнь с хорошенькой девушкой, от которой ты без ума, ты ничего подобного не делал, а рвал жилы просто ради счастья крутить гаечный ключ для Генри Форда.
– Тебе платят хорошие деньги.
– Деньги имеют значение, только если с их помощью можно сделать кого-то счастливым. Так сказал коробейник, и я думаю, что он прав.
– Цыган? Ты поверил цыгану?
– Мне он показался довольно умным.
– Подумай головой. Тебе же надо что-то есть. Еду надо на что-то покупать. За все, что не выросло в огороде, приходится платить.
– Это просто основные потребности. Их я тоже подсчитал. Чтобы обеспечить себе еду, достаточно работать на конвейере пару часов в день, неделя за неделей, всю жизнь. А что делать с оставшимися восемью часами? Куда уходит эта зарплата? На что тратится?
– Государство забирает.
– Часть. А остальное?
– Откладываешь. Под матрац. Только не в банк. Потому что никогда не знаешь, что может случиться.
– Это мне неинтересно. Я хотел увидеть свою зарплату отлитой в золоте вокруг прекрасной шеи Черил Домброски.
– Она тебя отвергла?
– Да, отвергла. – Саверио было нелегко признать это вслух.
– Тогда ну ее к черту.
– Справедливо. Если бы она меня любила, я бы отдал ей все, что у меня есть.
– Ты от нее глаз оторвать не можешь, – улыбнулся отец.
– Вот будь у меня девушка, уж я бы хорошо с ней обращался. Потому я тебя и ругаю, Па. У тебя же есть девушка. Надо хорошо с ней обращаться.
– Ты ничего не знаешь.
– Кое-что я все-таки знаю. Например, что грех любить девушку и не показывать ей этого.
– Ай, оставь, – отмахнулся Леоне.
– Ты даже не понимаешь, как тебе повезло. Однажды поймешь, но будет слишком поздно, – выпалил сын напоследок и оставил отца одного на кухне.
По пути к себе на второй этаж он увидел, что мать сидит в гостиной у радио. Розарии было сорок лет, и седина только начинала пробиваться в ее черных волосах. Она сохранила стройную фигуру, а черты лица выдавали коренную венецианку – точеный нос, прекрасные карие глаза.
Розария украсила их скромный дом как смогла: покрасила стены в веселый желтый цвет, то и дело до блеска натирала воском серый линолеум, сшила муслиновые занавески – вроде простые, но по-своему изящные, с оборочками по низу. Украшения для рождественской елки она тоже изготовила своими руками, и теперь эти невесомые, будто сотканные из паутинок кружевные звездочки эффектно свисали с колючих ветвей. Саверио не раз замечал, что мать изо всех сил старается привнести хоть немного красоты в их жизнь.
– С тобой все хорошо, Ма? – заботливо спросил он.
– Да, да. – Она отмахнулась от сына тем же жестом, который только что сделал ее муж.
– Мне очень жаль, что так вышло.
– Стул починить не получится, – вздохнула она. – По-моему, с этим не справится и десяток столяров. Дерево уже никуда не годится. Пойдет на розжиг.
– Я куплю тебе новый стул.
– Лучше отложи деньги.
– Я так и сделал, Ма. Они наверху, под матрацем. Когда я наконец-то потратил деньги на что-то красивое, ничего хорошего из этого не вышло.
– Очень жаль, – сказала мать.
– Может, в следующий раз получится, – улыбнулся Саверио.
– Мне нравится наша елка, – заметила Розария, разглядывая елку от пола до макушки. – Будет грустно ее разбирать после Богоявления.
– Ты здорово ее украсила.
– Спасибо, Сав.
– Ты купила мне шляпу? – Саверио поднял стоявшую под елкой большую круглую коробку в оберточной бумаге.
– Да ты подглядел!
– Не-а, просто догадался по коробке, она ведь круглая.
– Я ее плохо завернула, – сказала мать извиняющимся тоном.
– Все отлично, Ма.
– Надеюсь, она тебе понравится.
– Шляпа мне нужна.
– Я знаю. – Она понизила голос: – В кепке ты не произведешь впечатления на руководителей оркестра. А я хочу, чтобы ты пошел на то прослушивание.
– Мне бы тоже хотелось, Ма.
– Ты всю душу вкладываешь в пение.
– Я верю в то, о чем пою, – признался он.
– Вот потому это так трогает людей.
Саверио сел рядом с матерью.
– Например, слова «В яслях дремлет дитя», – сказал он.
Розария обняла сына.
– Их написал человек, который держал на руках младенца, – улыбнулась она.
Саверио попытался отстраниться, но мать не отпускала и только крепче сжала его в объятиях.
– Ты навсегда останешься моим малышом.
– Ма! – смутился он.
– Я вырастила хорошего сына. Настоящего артиста. Я хочу, чтобы ты им стал. Помнишь, ты раньше писал стихи. Ты ведь мог бы сочинять песни – такие, как эта.
– Наверное, можно попробовать, – согласился он.
– Надо пробовать. Надо использовать свой талант. Грех этого не делать.
– Мне нравится петь в церкви.
– Ты ведь знаешь, когда в семье Пепаретти режут свинью, миссис Пепаретти всегда приносит мне кусок лопатки. А я люблю потушить ее в горшке, под соусом. В один год она принесла мясо, а оно не влезло в мой горшок. Кость оказалась слишком велика для моего несчастного горшка. Не было никакой возможности приготовить это мясо. Так что мне пришлось вернуть ей лопатку, иначе свинина так бы и пропала. Мне кажется, у тебя похожий случай: ты перерос свой горшок. Тебе тесно в хоре церкви Святого Семейства, а летний фестиваль в Дирборне всего лишь для любителей. Пора найти нечто побольше и получше, – заключила Розария.
– А как я узнаю, что мне это по зубам?
– Это проще всего. Если ты будешь нравиться людям, они тебе это покажут. А не понравишься, всегда сможешь вернуться на конвейер.
– Ты говорила об этом с Па?
– Нет. Он бы только обиделся. Твой отец не видит картин и не слышит музыки. Он человек ответственный.
– Вот как ты это называешь?
– Он твой отец, – напомнила ему Розария, хотя в этом не было нужды. Леоне был светилом в их маленькой солнечной системе; помимо них, больше ни для кого там не оставалось места. – Папа у нас практичный.
– А практичные люди не мечтают, – кивнул Саверио.
– Мечтают, просто о другом. Его мечта – сохранять за собой рабочее место, работать неделя за неделей, год за годом. Время от времени получать прибавку к зарплате. И чтобы хватало на аренду дома и можно было купить пальто, когда оно нужно ему, тебе или мне. Его мечта – обеспечить наши жизненные потребности. Он вырос в такой нищете, что для него еда, одежда, крыша над головой, даже самые простые, уже роскошь.
– Как и дети.
– О чем это ты? – удивилась Розария.
– Ма, почему у вас только один ребенок? Почему у вас не родилось больше детей?
– Я молилась: «Боже, пошли мне, что Тебе будет угодно». Он послал мне тебя, и все.
– Я хочу, чтобы у меня когда-нибудь было восемь детей.
– Целых восемь? – просияла Розария.
– Я хочу, чтобы у меня был дом, полный гомона, смеха, музыки, игр и детей. Здесь я один, и у нас слишком тихо. Хочу большой обеденный стол, за которым будут собираться все, кого я люблю. Хочу быть отцом, ответственным человеком. Но я не превращусь в такого, как он. Я буду доволен своей судьбой. Если мне достанется хорошая жена, уж я-то точно не стану ходить с унылым лицом. Я сделаю так, чтобы меня постоянно окружали люди. Хочу столько детей, чтобы мне трудно было их всех пересчитать и запомнить. Хочу быть таким, как мистер Дереа, – когда он зовет своих ребят домой, то путается, потому что не может припомнить всех имен. Хочу быть таким же озадаченным и не помнить, кто есть кто. Хочу, чтобы Рождество проходило шумно и все пели песни.
– В моем детстве дома у нас все было именно так. Только мы праздновали еще и Богоявление, после Рождества. Семья Мараско любила отмечать Рождество с толком и без спешки. Мы пели все рождественские гимны, шли на полночную мессу, а потом каждый обязательно получал что-нибудь особенное – пирог со смоквами, конфетку. На подарки нам не очень-то хватало.
– Как, у вас не было подарков? – удивился Саверио.
– У нас не было ничего, кроме друг друга.
– И этого вам хватало?
Мать ненадолго задумалась.
– Тогда я считала, что да.
– Может быть, потому Па такой несчастный. Кто знает – родись у него больше детей, он бы чувствовал себя на равных с другими мужчинам в нашей церкви. Ты же понимаешь, о чем я. Все они окружены детьми.
– Мне было достаточно тебя одного. Если Господь пожелал послать мне тебя и только тебя, хватило и этого. Большего я и желать не могла. Саверио, попробуй понять папу. Ему ведь пришлось оставить свой дом.
– Это не оправдание.
– Но оно тебе поможет его понять. Только представь себе: английскому его научила я. Когда я с ним познакомилась, мне показалось, что он такой застенчивый и милый. Наверное, вначале он мне настолько понравился, потому что будто испытывал благоговение перед всем, что встречал, и я решила, что он, наверное, ценит мир и людей так, как здешние итальянцы уже не способны, они ко всему уже привыкли.
– Ма, но он не ценит тебя.
– Это уж моя забота.
Саверио поднялся на ноги.
– Я снял соус с плиты и выключил огонь, – сказал он.
– Ты мой славный мальчик.
Сын поцеловал мать в щеку, прежде чем подняться к себе в спальню.
Саверио повесил в шкаф свою воскресную одежду – единственную приличную пару шерстяных брюк и белую рубашку. Натянув фланелевые штаны от пижамы, он поежился от холода, застегнул до самого горла пижамную куртку и надел сверху свитер. Затем заполз в свою двуспальную кровать и свернулся там калачиком. Он уже начал засыпать, когда в дверь неожиданно постучали.
На пороге стоял отец, освещенный слабым светом коридорной лампочки.
– Па?
– Ты должен покинуть этот дом.
Отец говорил ровным, спокойным голосом. Значит, он не был в ярости, дело обстояло куда хуже – он принял решение. Да, он выпил, да, очень устал в конце рабочей недели, но в его приказе не было ничего туманного.
– Что? – выдавил наконец Саверио.
Юноша сел на кровати, но не сбросил одеяла, а закутался в него поплотней, как будто этот отрез шерсти мог защитить его от человека, который собирался изгнать из дома своего единственного ребенка.
– Уходи, – проговорил отец.
– В каком смысле?
– Ты недоволен своей работой. Я тебя больше кормить не намерен. Уходи и ищи собственную дорогу.
Саверио задрожал, несмотря на свитер, пижаму и одеяло, – задрожал так сильно, что зубы заклацали. Он знал своего отца. Отец слов на ветер не бросал.
– Но, Па… – Глаза Саверио наполнились слезами.
– Не хнычь! Мне было двенадцать, когда я покинул Италию. А я не хныкал. Ни тогда. Ни сейчас. У меня не было ничего. Я добрался сюда, не зная английского, всего с парой монет в кармане. У меня ничего не было. У тебя есть все, а ты не благодарен за это. Ни мне. Ни Богу. Ни матери. Ты узнаешь, что такое жизнь, когда поживешь. Сам увидишь.
– Ты хочешь, чтобы я ушел прямо сейчас? – спросил Саверио.
– Утром, – сказал отец. – И вернешься, когда на коленях вымолишь у меня прощение.
Он закрыл за собой дверь.
Саверио выбрался из кровати и застыл на полу, будто на островке безысходности. Не к кому было обратиться, никто не мог прийти ему на помощь. Он не знал, что ему делать – двигаться или стоять. Нужно было хорошенько подумать, но мысли, казалось, тоже застыли.
Он понимал, что наутро все будет только хуже. К утру мать успеет за него заступиться, и ему, возможно, дадут отсрочку, но вскоре все снова повторится. Он поссорится с отцом, и тот выгонит его из дома. Для Саверио не оставалось здесь места. Это больше не был его дом – да и был ли он его домом когда-нибудь?
Саверио подошел к платяному шкафу и стал изучать содержимое. Две пары рабочих брюк. Две рубашки. Пара хороших брюк (для церкви), одна хорошая рубашка (для церкви), один пиджак от костюма, доставшийся ему от отца, – серый, твидовый, лацканы узкие, такие уже давно вышли из моды. Он терпеть не мог этот пиджак, оставит его здесь. Обувь – пара рабочих ботинок на каучуковой подошве. Он сунул в них ноги. Пара черных ботинок (для церкви), он уложил каждый в отдельный полотняный мешочек. Воскресный галстук, шелковый, в черно-белую полоску. Черная шерстяная кепка-восьмиклинка. Ни шляпы, ни костюма, ни жилета, ни пиджака. Три пары белых хлопчатобумажных трусов, три белые хлопчатобумажные майки, три пары черных шерстяных носков. Он достал брезентовую сумку оливкового цвета, с которой когда-то ходил в школу Святого Семейства, и аккуратно сложил в нее одежду. Туда же отправились четки, фотография матери, книга «Три газовых рожка» Рональда Нокса, которой его премировали на Дирборнском фестивале, и папка с нотами из церковного хора.
Присев на край кровати, Саверио вывернул свой бумажник. Семнадцать долларов и пропуск на «Ривер Руж». Он вытянул из-под матраца конверт со сбережениями. На заводе ему платили двадцать пять долларов в неделю. На этот момент Саверио успел потратить сто восемьдесят семь долларов из своего жалованья. Деньги пошли на половину стоимости новой кровли над родительским домом, трамвай на работу и обратно, обувь, рабочую одежду (фартук и перчатки, которые он надевал у конвейера) и, конечно, Рождество.
Он спрятал коробочку с цепочкой для Черил в сумку, прежде чем одеться. Казалось, сто лет прошло с тех пор, как он мечтал увидеть ее с этой цепочкой на шее. Поистине, миг отчаяния убивает человека скорее, чем счастливый миг спасает от гибели.
Он аккуратно сложил свою единственную пижаму поверх остальной одежды и застегнул сумку. Потом сел и написал матери письмо.
24 декабря 1932
Милая мама,
С Рождеством, моя дорогая матушка. Па велел мне покинуть дом. Я тебе напишу, когда устроюсь. Не волнуйся обо мне. Как ты сама мне сказала – не волнуйся, лучше молись.
С любовью,
Саверио
Заправив постель, Саверио сунул письмо под подушку, встал посреди комнаты и оглядел ее, пытаясь запомнить до мелочей – вот кровать, покрывало, лампа, ночной столик, комод. Снова подумав о матери, он вынул деньги из сумки, отсчитал пятьдесят долларов и положил их в конверт с письмом, который вернул под подушку. После чего снял зачехленную мандолину с полки над платяным шкафом, подхватил сумку и открыл дверь. Удостоверившись, что в родительской спальне погашен свет, а дом погружен в тишину, он выбрался из комнаты, прокрался вниз по лестнице и прошел через гостиную, где стояла рождественская елка и еще лежали обломки стула. Мелькнула мысль взять из-под елки предназначенную ему коробку – новая шляпа очень бы пригодилась, – но Саверио решил оставить шляпу там, рядом с подарками, которые сам купил родителям. Он брал с собой только необходимое.
Парень бесшумно снял с крючка пальто, натянул связанные матерью перчатки и надел свою видавшую виды кепку.
Единственный сын Леоне и Розарии Мараско Армандонада, проживающих по адресу 132, Боутрайвт-стрит, Детройт, штат Мичиган, открыл дверь и шагнул на крыльцо прямо в луч ясного белого лунного света.
В тот сочельник температура упала ниже нуля, но Саверио не ощущал холода. Внутри него горел огонь, тихий яростный огонь, вызванный гневом, который он слишком долго подавлял, подпитанный замешательством от того, что его не понимали, и подстегнутый болью от сознания, что он ни на что не годится. Надежды Саверио в сочетании с отторжением со стороны отца породили гремучую смесь, готовую взорваться и выбросить его из этой жизни – в новую.
Сердце юноши забилось при мысли об открывшихся возможностях, и он пошел на свет.