Влас Дорошевич
Pour la bonne bouche

Собрание сочинений великих писателей
(Вариации на одну и ту же тему)

   Чтоб ознакомить наших терпеливых читателей с манерой наших великих писателей, мы обратились ко всем современным «звёздам литературы» с просьбою написать «сочинение» на заданную тему.
   Тема:
   Он любил её. Она любила его. Так они вместе любили друг друга.
   Великие писатели, разумеется, написали «сочинение» на пять с плюсом, а гр. Толстой, по своему обыкновению, отказался даже от гонорара. Выражая свою глубокую признательность всем русским писателям вообще, а гр. Л. Н. Толстому в особенности, мы приступаем к печатанию собрания «сочинений великих писателей».

   I. В стране апельсинов и корольков.
   Дон Себастьян-дель-Прима-Бестия, по справедливости, считался первым разбойником в горах Кастилии. Его знала вся Испания от Хереса до Мадеры и от Опорто до Лиссабона. Когда ему делалось скучно, он уходил в ущелья Сьерра-Невады и для развлечения резал там альгвасилов. Про его подвиги рассказывали чудеса. Говорили, что однажды, не имея шведской спички, чтоб закурить пахитосу [1 - тоже, что и папироса.], он зарезал путника, раскурил от его трубки сигару и ушёл. Но вот уже 164 раза солнце совершило своё обычное путешествие из Сантьяго-де-Кампостелы в Вера-Кроче, – как Дон Себастьян-дель-Прима-Бестия переменился. В душу его закралась любовь к Пахите, красе Андалузии, 164 дня страдал Прима-Бестия, а на 165 отточил поострее наваху и засел в Пиренеях…
   …Была чудная полночь, на небосклоне одновременно с разных сторон выходили месяц и солнце, – что бывает только в Испании. Пахита, краса Андалузии, только что выкупалась в прозрачных струях Гвадалквивира и возвращалась к себе в Альпухарру. Смеясь, она перебегала Пиренейские горы, напевая хабанеру и танцуя тарантеллу, – как вдруг из расселины скалы показался бледный, как пять упокойников, Дон Себастьян.
   – Ни с места! – крикнул он, размахивая навахой. – Будь моей невестой, или, клянусь всеми чертями, я отправлю тебя ведьмам в зубы.
   – Что за странный способ объясняться в любви с ножом и на большой дороге? – гордо спросила краса Андалузии.
   – Себастьян всё привык брать с ножом в руке! – отвечал мерзавец.
   – «Оббожаю, люблю, мой ррразбойник, тебя!!!» – воскликнула Пахита, и они укусили друг друга за губы.
   Так они вместе любили друг друга.
   Вас. И. Немирович-Данченко.

   II. Хмурые люди.
   На дворе бегали собаки. На улице шёл дождик. Зонтик стоял в углу. Пётр Петрович лежал на диване с вывихнутой от зевоты челюстью.
   «Хоть бы взять зонтик, да ударить им собаку, или бы хоть Марфа Игнатьевна пришла!» – думал Пётр Петрович.
   В это время дверь отворилась, и в комнату с заспанным лицом вошла Марфа Игнатьевна.
   – Какая скучища! – сказала Марфа Игнатьевна.
   – Тощища! – нехотя отвечал Пётр Петрович.
   – В дурачки, что ли, сыграть или кошку опять выдрать?!
   – Надоело! – зевнул Пётр Петрович. – Давайте от скуки хоть любить друг друга!
   – Это вопрос серьёзный, – серьёзно ответила Марфа Игнатьевна, – это не кошку выдрать!
   – Вы думаете? – рассеянно спросил Пётр Петрович.
   – Над этим вопросом надо подумать, – продолжала Марфа Игнатьевна, – да думать-то лень.
   – Ну, и не думайте! – отвечал Пётр Петрович и, повернувшись на другой бок, захрапел.
   Марфа Игнатьевна села у окна и задумчиво начала ковырять в носу. Через два часа она легонько толкнула Петра Петровича под бок.
   – Что такое? Пожар?! – спросонья заорал он.
   – Нет, не пожар, а просто я вас тоже люблю!
   – Ну, и любите! – зевнул он, и они начали зевать вместе.
   Так они любили друг друга.
   Антон Чехов.

   III. Последний из Уродовых.
   (Из семейной хроники Уродовых).
   – Не хочешь ли, боярин, шоколаду? – таким вопросом приветствовала боярышня Ната Завихры-Отодралова молодого княжича Уродова, встречая его в шитом сенными девушками пеньюаре на пороге терема, убранного в китайском стиле.
   – Не за шоколадом пришёл, боярышня, к тебе я, и не бисквиты есть. Пришёл просить того, что слаще шоколаду и всех белей бисквит на свете! – ответствовал ей последний из Уродовых, шаркая ногой и делая русский поклон.
   – Что ж может слаще шоколада быть? – зардевшись ровно маков цвет спросила боярышня, потупивши взоры.
   – Руки твоей, боярышня, прошу руки, – наставительно заметил Уродов, – в балете зрел тебя я в бенуаре и столь прельщён тобою был, что тут же рек себе: «Воздвигну от неё Уродовых угаснувшее племя!» Согласна, что ли? Я – человек бывалый и дважды на колу сидел.
   – Согласна! – прошептала боярышня. – Ты сам давно мне люб.
   И их уста слились в самом сладком поцелуе, который только раздавался когда-либо в начале XII столетия.
   Так они в старину любили друг друга.
   Всев. Соловьев.

   IV. В fin-de-siecle'е [2 - В конце века (фр.), дежурная фраза 1890–1910 гг.].
   (Эскиз или даже не эскиз, а так – безе).
   Это был красивый и представительный пшют [3 - фат, хлыщ.], лет шестидесяти, с шишковатой головой и вполне интеллигентный лицом, на котором вы не отыскали бы никакой пошлости, какая обыкновенно встречается на лицах малокультурных людей: например, усов, бороды, бровей или вообще каких-нибудь волос. Его высокий, открытый лоб обнажал резко очерченный затылок и заканчивался у шейных позвонков. В данную минуту герой наш лежал вверх своей костистой спиной, а массажистка поколачивала его по спинному хребту.
   – А знаете ли что? – неожиданно сказал он. – Не снять ли вам для удобства корсаж?
   От волнения её рука дрогнула, и она дала ему подзатыльник.
   – Если хотите, я на вас женюсь! – сказал он, заметив по силе удара её волнение. – Собственно говоря, мне, ведь, это всё равно!
   – Я давно чувствую к вам психомоторное влечение! – отвечала девица, занимающаяся массажем, и поцеловала его в глянцевитый лоб около затылка.
   Так они любили друг друга.
   П. Боборыкин.

   V. Молодёжь.
   Он сидел у грязного окна с выбитыми стёклами, смотрел на помойную яму и зубрил наизусть Бокля. Она вошла, даже не вошла, а влезла в комнату через перегородку.
   Они познакомились две недели тому назад, когда она попросила позволение надеть его штаны и пиджак, потому что отправлялась в этот вечер в театр. Он разрешил, они разговорились и сошлись в убеждениях.
   – Сосед! – сказала она. – Пойдёмте ко мне. Я только что сварила в самоваре кота.
   – Признаться, люблю варёных кошек! – сказал он.
   – У-у, лакомка! – нежно сказала она, сморкнувшись в его полотенце.
   На этот раз они молча съели варёного кота, и только, когда он собрался перелезать через перегородку к себе, она остановила его словами:
   – Я, вы знаете, уж давно чувствую к вам мерехлюндию!
   – Я сам к вам питаю кислые чувства! – ответил он, сплюнув в сторону.
   Они пожали друг другу влажные руки.
   – А как тебя звать? – спросила она. – Я, признаться, до сих пор не интересовалась.
   – Праздное любопытство! – ответил он. – Зови, как нравится. Нравится Антип – зови Антипом. А я тебя буду звать хоть Матрёной.
   И Антип с Матрёной принялись зубрить Бокля вместе, не сводя глаз с помойной ямы.
   Так они любили друг друга.
   Григорий Мачтет.

   «Сочинение» г-на Потапенко, написанное на ту же тему, к сожалению, напечатано быть не может, ибо обнимает собою 800 печатных листов, которые распределяются так:

   Затем следует подпись «продолжение следует».

   VII. «Чижик, чижик, где ты был?»
   (Соната).
   В вагон входили и выходили разные лица, а Позднышев всё ещё продолжал свой рассказ.
   Тяжело вздохнув, он сказал мне:
   – Вам часто, наверное, приходилось слыхать про «прелесть взаимной любви»: он любит её, она любит его, так они любят друг друга! Тьфу, гадость! Тьфу! Ложь!
   Позднышев даже высморкался от отвращения.
   – Не угодно ли вам прослушать, как я зарезал свою седьмую жену?
   И заметив мой изумлённый взгляд, он, слегка сконфузившись, сказал:
   – Это будет последняя!
   И начал:
   – Моя седьмая и последняя из зарезанных мною супруг была блондинка. Тьфу, пакость! Я встретился с нею на балу. По принятому у нас безнравственному обычаю, я был в том самом «приличном костюме», который неприлично не закрывает даже бёдер. Заметьте, что даже папуасы, и те носят передники! А я ходил с двумя хвостиками сзади и думал, что я вполне приличен! Она ходила тоже вся голая: голые руки, плечи и оголённая спина. Увидев её, я хотел было крикнуть городового, чтоб составить протокол о появлении в неприличном виде в публичном месте, но, вместо того, сделал гадость, подошёл к ней и пригласил её на мерзкий танец, называемый вальсом. Достаточно вам сказать, что я, человек едва знакомый, обхватил её за талию, и она не только позволила это, но даже сама положила мне руку на плечо. Вместо того, чтобы ударить или, по крайней мере, плюнуть на декольте бесстыдной женщины, я начал её неизвестно зачем кружить по залу, в присутствии посторонних. В течение вечера она особенно охотно кружилась именно со мной, вероятно, потому, что другие кавалеры могли потными руками замазать ей платье, а у меня руки были в чехле из собачьей кожи. На следующий день я сделал ей визит, то есть явился к ней днём в том же неприличном, соблазнительном костюме, а она встретила меня, хотя и не голая, но в джерси. Тьфу, мерзость! Она не была голой, но казалось голой, только вымазанной в саже. Увидав её в таком виде, я не устоял и сделал гнусное предложение. Я не буду вам говорить, как мы жили семь лет, что называется, «душа в душу». Тьфу, отвращение! Но на восьмом году, я сидел в своём кабинете, окружённый кинжалами, и слушал, как мой старший мальчишка одним пальцем на рояле разыгрывал «Чижика». Вы знаете эту гнусную песню? «Чижик, чижик, где ты был?» Да, именно! Где был ты, чижик, где был в то время, когда эта гнусная женщина нарочно надевала чёрное джерси, чтоб казаться голой и вымазанной сажей? Чем занимался ты, чижик, всё это время, каким свиным занятием? И неужели ты, чижик, зарезавший шесть жён, не зарежешь и эту седьмую дрянь? Такие мысли мелькали у меня в голове, когда в кабинет вошла моя жена и, по обычаю, выпятила губы для поцелуя. Они были у неё необыкновенно розовые. Она мазала их какою-то особенной, сладкой, губной помадой, потому что знала, что я люблю сладкое, и хотела, чтоб я чаще целовался. Мне стало необыкновенно противно это выпячивание губ, я схватил кинжал, пырнул и успокоился. Потом я лёг спать и, выспавшись только, заметил, что, следовательно, это уже обратилось у меня в привычку: резать жён. И что я убил седьмую жену ещё тогда, когда убивал первую и приобретал дурную замашку. Тьфу, пакость!
   И Позднышев, плюнув прямо на колени сидевшей против него даме, перевернулся на другой бок и захрапел.
   Лев Толстой.

   VIII. Голубая любовь.
   (Краткий опыт в декадентско-натуралистическом жанре).
   В его вылинявшем зеленоватом сердце загорелась голубая любовь, и оттуда как пёстрые галки вылетели полосатые с крапинками сомнения. В его лохматой сизо-бурой голове розовые голуби свили себе голубое соломенное гнездо. Его душу словно какой-то маляр выкрасил в розовый цвет с разводами, и в этой душе появились голубоватая любовь, розовая надежда и желтоватые ещё мечты. Эта радуга, сиявшая в его душе, словно упиралась одним концом в красное сердце, а другим – в серый мозг, и нестерпимо жала, как сапоги жмут мозоли. Ему было тяжко, и он, несмотря на вечер, побежал погрузить своё разгорячённое тело в холодную воду, на ходу сбрасывая разноцветные принадлежности туалета. Он добежал до купальни и бултыхнулся в воду. Он был так разгорячён, что вода кругом даже закипела, а в противоположном углу раздался испуганный крик. Это была «она». Она только за две минуты перед ним вошла в воду, и он сгоряча не заметил её присутствия.
   – Ах! – воскликнула она. – Что же теперь делать?!
   – Я сейчас выйду! – сказал он.
   – Вы с ума сошли! – воскликнула она. – Чтобы вы выходили из воды при мне?!
   – В таком случае, выходите из воды вы первая!
   – Да вы ещё больше с ума сошли. При вас?!
   – Но, ведь, не можем мы мокнуть до самой смерти! Придёт зима, мы замёрзнем, придут ледоколы, вырубят нас и увидят в таком виде.
   – Ах, какой стыд! – воскликнула она.
   – Я могу вам предложить только одно: руку и сердце. Тогда и вы, и я можем выйти, так сказать, сухими из воды. У будущих мужа и жены секретов быть не может.
   – Я согласна, – прошептала она.
   И они подали друг другу посиневшие руки, в которых переливалась розовая кровь.
   И. Ясинский.

   IX. На Принцевых островах.
   (Из воспоминаний туриста).
   Прекрасной Заире давно уже снился этот красивый русский корреспондент. Ей нравилась его чёрная, надвое расчёсанная, борода и умный взгляд его синего черепахового пенсне.
   «Как хорошо было бы поцеловать эти стёклышки!» – с чисто восточной ребячливостью думала она. Невыразимо прекрасная Заира каждый раз сидела у окна, когда невыразимо красивый корреспондент гулял по невыразимым Принцевым островам. Так сидела она и мечтала, как вдруг вскочила в страшном испуге. По улице сверкали только невыразимые красивого корреспондента. Толпа местных мальчишек, по восточному обычаю, провожала его, кидая в него кочерыжками. Все двери и окна были заперты. Спасения не было!
   В невыразимом ужасе Заира открыла окно, корреспондент невыразимо быстро прыгнул в окно и показал мальчишкам нос. Он был в безопасности. У него кружилась голова и от того, что по ней колотили кочерыжками, и от близости этой опьяняющей восточной женщины.
   – О, чем мне отблагодарить тебя? – воскликнул он, падая на колени. – Я красив, и это единственное моё достояние…
   – Я давно люблю тебя! – отвечала Заира.
   Она покрыла феской все шишки на его голове, дала ему в зубы душистое наргиле, заставила играть на зурне, а сама пустилась танцевать.
   Он видел уже эти танцы Бен-Байи на французской выставке, но тогда приходилось платить за вход 20 копеек. Теперь они понравились ему ещё больше. Так он утопал в неге до самого вечера, а когда вечером Заира выпустила его из окна, сторож ударил его палкой.
   Но это не огорчило русского корреспондента.
   Он погладил ушибленное место и сказал:
   – Это будет мне воспоминанием о Востоке, нравы которого я опишу.
   Сергей Филиппов.

Успех у женщин
(Их-то и просят того не читать)

   Успех у женщин! Кто бы не хотел его иметь?!
   – Но если вы, мой друг, – говорил мне старый каналья-волокита Х., виновный «на сумму более трёхсот женщин», – если вы, в своей погоне за счастьем, хотите и здесь установить какую-нибудь теорию, – предупреждаю, вы даром потеряете время. Теорий и систем в этом деле не существует. Систем столько же, сколько и женщин. Каждая требует своей особенной!
   Но, ведь, должны же и тут быть какие-нибудь свои законы!
   Как умирающий от жажды ищет воды, – я обегал всех известнейших сердцеедов. Всех, за кем молва установила репутацию наиболее ловких и счастливых дон Жуанов.
   К каждому из них я обращался с одним и тем же вопросом:
   – Ваша система?
   – Лесть! – отвечал мне счастливый баловень всех модных и известных актрис г-н ***. – На эту приманку женщины ловятся лучше всего. Вы знаете, мой друг, что сфера моей деятельности – преимущественно артистический мир. Когда мне нравится какая-нибудь бабёнка, я начинаю ей льстить. Если мне нравится шансонетная артистка, – я знакомлюсь с ней, прикидываюсь поражённым и говорю: «Почему вы не поступаете в оперетку? С вашим шиком, изяществом, грацией, молодостью и красотой пропадать на кафешантанных подмостках, в то время, когда в столицах днём с огнём ищут таких примадонн! Да вас оторвут отсюда с руками и ногами!» Опереточной я говорю: «Почему вы не поступаете в оперу? С таким голосом тратить свои способности на эту, – извините меня, – дрянную оперетку, тогда как вас с распростёртыми объятиями, без дебюта, примут на большую оперную сцену». Провинциальным драматическим я советую смело дебютировать на любой столичной сцене, а столичных с удивлением спрашиваю, почему они до сих пор ещё не на сцене Малого театра? Вы понимаете, – я единственный человек, который понял и оценил её способности как следует! И даёт мне преферанс перед всеми другими ухаживателями. Ну, затем я, разумеется, немножко вру и обещаю своё содействие.
   – Всё это великолепно относительно актрис. Но что вы делаете с женщинами обыкновенного света?
   – Это, по большей части, любительницы театра. Я «угадываю в них таких», уговариваю принять участие в каком-нибудь глупейшем любительском спектакле. Прохожу с нею роль, восхищаясь каждым скверно сказанным словом, вздыхаю о том, что «такой талант гибнет для искусства». Я заклинаю её не губить таланта, умоляю бросить всё и поступить на сцену. Разумеется, на сцену она не поступает, – но мои труды увенчиваются другим, гораздо лучшим, успехом. Льстить женщине – это значит её подкупать. А кого не подкупишь в наш панамский век!
   – Вздор! – говорил мне г-н Н., когда я ему передал теорию его предшественника. – Помните одно: у женщины есть всегда потребность спасать котят, щенят, больных и погибающих. Верьте беллетристу, за которым вы не станете, надеюсь, отрицать маленького права на звание психолога. Но ещё больше верьте человеку, у которого в 38 лет голова более похожа на колено! Я делал так. Я под шумок говорил о той роли в литературе, которую мне пророчили, и о своих кутежах. А когда меня спрашивали, для чего я, такой умный, такой талантливый, делаю всё это, – я отвечал: «А для чего мне ум, для чего мне талант? Для того, чтобы ещё более чувствовать всю пустоту жизни?» – «Но неужели у вас так-таки нет никакой цели, никакого интереса?» Я отвечал: «Не было!» и тут же намекал, что на тёмном фоне мелькнула одна яркая звёздочка, но о ней так же смешно было бы мечтать как о далёкой звезде. Через несколько дней я снова «проговаривался» о своих кутежах. Меня начинали «спасать». Просиживали со мной целые вечера, а когда я начинал хандрить окончательно и в один прекрасный день выражал твёрдое желание бросить литературу и поступить в писцы к какому-то мифическому дядюшке, управляющему несуществующим департаментом, – мне давали сил на новую борьбу! Женщины – дети. Им нравится игра «в спасенье», пусть спасают, – благо, мы от этого далеко не в убытке. Хе-хе!
   – Плюньте на теории! – говорил мне артист Г. – Помните одно: «нахалить». Оставаясь с женщиной, которая мне нравится, я безо всяких разговоров кидаюсь к её ногам. «Слегка по физиономии», – но, ведь, на это оскорбление отвечают только поцелуем. И не смущайтесь этим «слегка по физиономии». Женщине, по большей части, это необходимо «для очищения» совести: «Я, мол, боролась».
   – Но, ведь, неприятно, если всегда будет «результатом» только это!
   – Мой друг, я всю жизнь держусь только этой системы, – а вы знаете, что я имею недюжинный успех. Из всех наших добродетелей – смелость женщины награждают всего лучше и охотнее. Женщина создана природой как награда за смелость.
   – Недурная теория! – поморщился художник К. – Но она годится только для красивых. Обыкновенный же мужчина, то есть такой, который «немножко получше чёрта», должен помнить одно, – что в то время, когда наши головы наполняются всякой «трезвой, практической и положительной» книжной чушью, – женщины питаются исключительно романами и повестями. Женщины – ещё большие романтики, и по моему, при подходящей обстановке, хорошие стихи – превосходная вещь. Я всегда начинаю с Надсона. Придравшись к случаю, я читаю его прелестное стихотворение: «Я вчера ещё рад был отречься от счастья» и когда дохожу до стихов:

     «А сегодня… сегодня весна золотая,
     Вся в цветах, и в моё заглянула окно»…

   – Я гляжу «ей» прямо в глаза и заканчиваю, сводя голос «на нет», как будто мне тяжело, мучительно это говорить:

     «Милый взгляд, мимолётного полный участья,
     Грусть в прекрасных чертах дорогого лица,
     И безумно, мучительно хочется счастья,
     Женской ласки… и слёз… и любви… без конца»…

   – Это производит впечатление. В середину нашей любви я декламирую превосходную вещь Полонского: «О, солнце, солнце, погоди!» А когда мы расходимся, я читаю всегда стихотворение:

     «Как? Так и ты лгала,
     Твердя: „люблю тебя“?
     Зачем? О, бедное созданье,
     Ведь, не меня обманывала ты, а самое себя»…

   – Это красиво и благородно. Да, как говорил ваш друг-литератор, полезно иногда представиться погибающим, но сгустите краски, представьте себя извергом, холодным, жестоким эгоистом, не знавшим до сих пор ни жалости, ни любви, ни симпатии. Но чтоб от этого образа веяло силою, мощью. Чтоб можно было сказать словами Демона:

     «Я на челе, тебя достойном,
     Сотру проклятия печать»…

   Ах, женщины ищут и любят героев!
   – Я беру женщин тем, что говорю, будто никого-никого раньше не любил. Увлекался – да, но люблю – впервые. Их привлекает новизна! – говорил мне один, – им хочется быть первой.
   – Я, наоборот, говорю, что любил, много любил, но так, как люблю теперь, ещё не любил никого, – говорил мне другой, – я много жил: их привлекает любопытство. Я многих любил. Женщине хочется быть победительницей над всеми предшественницами.
   А мой добрый друг г-н С. отвечал мне:
   – Всё вздор. Не верьте ничему. Вы помните красавицу О.? За ней гонялись сотни, а я имел успех. За наш первый ужин я заплатил в ресторане 600 р. Вот и вся разгадка успеха. Она считала меня богачом. И так все.
   Надо вам сказать, что в то время, когда я надоедал всем вопросами о системе, я был влюблён в одну прехорошенькую блондинку, которая меня теперь ненавидит от всей души.
   Я тут же применил все системы.
   Я льстил ей, – она стала охотнее со мной разговаривать.
   Я притворялся разочарованным и погибающим, – она меня жалела.
   Я кинулся к её ногам, – она оттолкнула меня и сказала просто, строго и спокойно:
   – Чтоб это было в последний раз. Иначе я попрошу вас не бывать.
   Я читал стихи, – она слушала с удовольствием.
   Я то говорил, что никогда не любил, то уверял, что много любил в жизни, – она выслушивала меня с интересом.
   Но когда я сказал, что у меня в Черниговской губернии умер богатый дядя, – я имел успех.

Свадьба по объявлению

   «Повесть страшна и достопамятна». [4 - М. Грек.]

   Эта история так же коротка как и жалостна.
   Достаточно вам сказать, что было такое счастливое время, когда я ещё не знал о существовании моей теперешней супруги.
   Кажется, какого, с позволения сказать, чёрта мне нужно было ещё от жизни?!
   Нет, меня, видите ли, заинтересовало Панамское дело!!!
   Зачем меня научили читать?!
   – Эта Панама всегда доведёт до гадости! – как говорил Корнелий Герц, кладя в карман триста украденных тысяч.
   Читая одну из одесских газет, я однажды наткнулся на четвёртой странице на такое объявление (тогда они ещё не были запрещены):
   «Молодая, интеллигентная девушка хочет выйти замуж за молодого, обеспеченного человека. Письма с фотографическими карточками просят адресовать на буквы X. Y. Z., до востребования».
   Объявление, как видно по цифрам внизу, сдано на 5 раз. В нём 20 строчек.
   – Эта молодая, интеллигентная девушка, – сказал я себе, – должно быть, добродетельна: имея 10 рублей в кармане, она не поспешила растранжирить их на какие-нибудь перчатки, а истратила на объявление. Затем, она, должно быть, недурна собой, – иначе печатание таких объявлений было бы бросанием денег за окошко. Очевидно, она не заражена особенными предрассудками, если ищет жениха по газетам. И, кроме того, обладает огромным достоинством: у неё нет родителей, – иначе бы они не позволили ей печатать объявление. Чего же мне больше желать?
   Я написал письмо на литеры X. Y. Z. и отправил со своей фотографией до востребования.
   О, зачем меня выучили писать!!!
   Карточка понравилась, и я получил приглашение явиться лично.
   В маленькой, хорошенькой комнатке маленькая, хорошенькая девушка объяснила мне, что умершая год тому назад мамаша изо всех денег, оставленных покойным папашей, сберегла дочке всего 1000 руб.
   Из них она 10 рублей истратила на публикацию.
   Это так меня тронуло, что я тут же кинулся к её ножкам, – тем более, что и ножки были маленькие и хорошенькие.
   Через две недели я был несчастлив, – другими словами, через две недели я был уже женат.
   О, проклятый дурак! Когда вспомню, что тогда я благословлял даже Панаму и Лессепса, благодаря которым я наткнулся на это отвратительное объявление!
   Моя маленькая супруга, взятая мною с четвёртой страницы газеты, была страстной патриоткой.
   Она любила свою четвёртую страницу и читала её всю, с начала до конца.
   На этой странице печатаются одни гадости!
   – Коко! – говорила она мне. – Какое интересное объявление: «Молодая девушка, опытная, элегантная камеристка, умеющая хорошо ходить за госпожой, идёт хорошего места, не дешевле 25 руб. в месяц. Адрес там-то». Коко, это находка! Моя Аннушка никуда не годится. Она дерёт мне волосы и, кроме того, беспрестанно колет булавками.
   – Но, мой друг…
   – Как? Вы хотите, чтоб ваша жена была плешивою и ходила вся исколотая булавками?
   – Нет, но 25 рублей в месяц!!
   – Зато опытная, хорошая и ещё вдобавок, как сказано в объявлении, элегантная камеристка!
   – Мой друг, можно ли верить газетным объявлениям?!
   – Что-о? Это уж не камешек ли в мой огород? Милостивый государь, вы не должны забывать, что женились по объявлению!
   И я же, дурак, должен был не только немедленно ехать за камеристкою, но и заглядывать в проклятую четвёртую страницу, – где продаются лучшие конфеты, чтобы успокоить расходившиеся нервы «супруги с четвёртой страницы».
   О, сколько раз я рвал на себе волосы за то, что интересовался этой проклятой Панамой!
   Каждый день на четвёртой странице открывалась какая-нибудь Америка.
   – Коко! Какой случай обновить нашу обстановку!
   – Но она и так вся новая!
   – Да, но гостиная крыта не синим штофом. А тут вся резная ореховая за 800 рублей! Это бесценок! Продаётся за отъездом. Надо пользоваться такими объявлениями.
   Мы покупали гостиную.
   – Коко! Дирекция публикует, что все ложи бенуара на сегодняшнюю итальянскую оперу уже проданы. Очевидно, там будет весь свет! Торопись купить хоть ложу бельэтажа!
   Я покупал ложу.
   – Ах, какая прелесть!
   – Что случилось?
   – У одного господина ощенилась собака, и теперь продаются щенки, настоящий сенбернар. Ах, мне ещё с детства хочется иметь сенбернара!
   Я ехал к господину, спрашивал:
   – У вас ощенилась собака?
   И покупал щенят-сенбернаров, которые подрастая, превращались в дворняжек.
   Иногда мы пускались в филантропию.
   – Ах, Коко! Я сделала доброе дело и плачу!
   – Что такое?
   – Отдала 200 рублей бедной вдове.
   – Какой вдове?
   – Ах, я забыла фамилию, но ты можешь видеть её на четвёртой странице сегодняшней газеты.
   – Матушка!!!
   – Ах, Коко! Бедная вдова взывала! Так и напечатали: «Бедная вдова взывает к добрым людям и просит одолжить ей 200 рублей, которые обязуется уплачивать по частям». Кроме того, там было сказано, что у неё 7 человек детей, – но детей я не видала: вообрази, их взял суровый домовладелец.
   – Да на кой же они чёрт суровому домовладельцу?
   – А это, знаешь, как в древности, – в виде заложников. Домовладельцы ещё сохранили дикость нравов. Вдова взывала.
   На следующий день взывающая вдова приезжала к нам, пьяная, на лихаче, благодарить.
   Иногда мы просто ревели.
   – Надя, что с тобой?
   – Ах, вообрази, Коко, какое объявление! «Муж и малолетние дети с душевным прискорбием извещают – первый о кончине своей горячо любимой жены, а вторые – нежной матери». Ах, Коко, какое это, должно быть, несчастье: внезапно потерять горячо любимую жену и нежную мать! Ты будешь обо мне печатать душевное прискорбие?
   Тьфу!
   Меня заставили застраховать свою жизнь, потому что общество «Урбен» каждый день публикует о необходимости такого страхования, съездить вместе с супругой в какой-то вновь открытый музей восковых фигур и купить по случаю 4 ящика мандаринов.
   Требовали ещё, чтоб я купил продававшуюся «ввиду прекращения охоты» малоезженную полуколяску на лежачих рессорах, но тут я сказал:
   – Баста! Довольно!
   Тогда меня начали допекать объявлениями:
   – Вообрази, та приезжая молодая девушка, которая публиковала два раза о желании выйти замуж, больше уже не публикует. Какие есть счастливицы: с двух раз уж вышла, а я с пяти. Только будет ли счастлива?.. А вот какой-то солидный господин хочет жениться, богатый, и обещает сделать жену счастливою. Ведь, выйдет же какая-нибудь счастливица за богатого, и он сделает её счастливою.
   – Надя!!!
   – А вот какая-то Мавра Сидоровна скончалась. Счастливица! Ах, зачем я не Мавра Сидоровна, и зачем я не скончалась?!
   Иногда мы мечтали:
   – Не поехать ли в Ниццу? Отель «Лувр», на самом берегу моря, публикует, что есть комнаты от 5 до 40 франков. Это баснословно дёшево.
   Но чаще мы просто говорили:
   – Коко, дай денег! Madame Антуанет публикует, что только что вернулась из-за границы и привезла новые модели.
   Я не стану перечислять вам этих ежедневных мучений, которые доставляла мне проклятая четвёртая страница!
   Буду краток.
   Однажды, вернувшись домой, я застал какого-то молодого брюнета.
   – Коко! Позволь тебе представить! Тот самый молодой человек, который, помнишь, одновременно со мной публиковал, что ищет место домашнего секретаря или чтеца у одинокой особы. Мы в одно время сдавали объявления и познакомились в конторе газеты.
   Через неделю мне говорили:
   – Коко! Отчего бы тебе не взять этого молодого человека к себе в секретари. Он такой бедный, что у него нет даже денег больше на публикации.
   Вы догадываетесь о конце, а я вам доскажу только финал.
   На проклятой странице ежедневно красуется объявление:
   «Молодая, красивая, независимая женщина желала бы ехать за границу».
   Следует новый адрес моей супруги.
   Зато и я каждый день печатаю:
   «Одинокий господин ищет молодую экономку».

На праздниках
(Из рассказов «самой»)

   Началось честь честью. Авдей Прохорович фрак надел, две гвоздичины для запаха съел и начальство целовать поехал.
   А я в директорском платье в зале села визитёров принимать и ветчину есть зачала. Спервоначала меня свои, всё свои целовали: кухарка целовать приходила, няня полоумная да две горничные и приказчики.
   Из оных Трифон пронзительнее других. Про этакие поцелуи я только у господина Немировича, который Данченко, читала. Я даже ему заметила:
   – Довольно испанисто!
   – Это вы, – говорит, – Фёкла Евстигнеевна, верно. Потому хотя я и Сидоров, но душа у меня испанская, ко всякому испанскому занятию страшное пристрастие имею и даже давно в мыслях ту мысль содержу, чтобы роман из испанской жизни написать, но только ожидаю того времени, когда в Москве такая газета откроется, где бы грамотности не требовалось. Чего, – говорит, – читая московские газеты, надеюсь в не весьма продолжительном времени и дождаться.
   Потом пошли меня целовать посторонние. Которые услужающие. Полотёры целовали, а апосля полотёров – банщики, а опосля – банщицы. А потом целовали дворники и городовые.
   Один унтер даже речь держал:
   – Оттого, – говорит, – я вас целую, что вы у нас на хорошем счету.
   – Рады, – говорю, – стараться!
   Не умею я, признаться, с начальством разговаривать. Одначе, велела им по полтине дать.
   А опосля всех этих целовальщиков, которые берущие, настоящий визитёр пошёл. Спервоначала кум был Тимофей Саввич.
   – Честь, – говорит, – имею и проч.
   У этого разговор небольшой, потому у него рот не тем занят: у него рот либо ест, либо пьёт. И уж опосля пошёл гость разговорный.
   Спервоначала новоизбранный гласный один, из купечества, приезжал. Целовал и практиковался: руку за пуговицу, в позицию встал и начал:
   – Не знаменательно ли, – говорит, – сие, что вы, супругой подрядчика будучи, тем не менее заготовили всю сию снедь хозяйственным способом? И не есть ли сие прямое указание на то, что хозяйственный способ есть способ наиболее разумный?! Ибо что, – говорит, – было бы, если б вы, уклонившись от хозяйственного способа заготовки провианта, сдали подряд на поставку праздничного стола с вольных торгов подрядчику?
   – Что это вы, – говорю, – нешто это бывает?
   – Дозвольте, – говорит, – не прерывайте: я практикуюсь. И неприменителен ли, – говорит, – сей хозяйственный способ не только в заготовке продуктов для праздничного стола, но и к ассенизации городов?!
   Тут я, признаться, даже плюнула.
   – Дозвольте, – говорит, – не прерывайте: я практикуюсь. И не почтить ли, – восклицает, – нам достойную Управу Евстигнеевну за её хозяйственный способ очистки обеденного стола вставанием?
   Встал и вышел. Прямо надо говорить, человек зарапортовался. Не люблю я этих гласных визитёров: очинно речью допекают. То ли дело адвокат Щелкопёров! Трижды поцеловал и спросил:
   – А виновен ли, – говорит, – я буду, если Фёклу Евстигнеевну в четвёртый раз поцелую? Нет, – говорит, – не виновен, ибо буду действовать в состоянии запальчивости, без заранее обдуманного намерения и корыстной цели, а единственно в состоянии аффекта.
   И ещё раз поцеловал.
   И так до десяти раз себя оправдывал. Ах, какой адвокат! Всякого оправдает. Кажись, мужа зарежешь, только бы послушать, как он тебя обелять будет.
   Апосля адвоката пошёл гость пресмыкающий. Который кормится. Сперва репортёр пришёл.
   – Целоваться, – говорит, – целуетесь?
   Одначе, я воздержалась. Поцелуешь его, а он тебя в газетах панамить будет: «Имели, – мол, – нитервьюв с такой-то, и целуется она весьма недурно».
   – Нет, – говорю, – целоваться не буду, а вот скушать вы, – что вам по положению следует, – скушайте и из жидких напитков себе удовольствие сделайте.
   Народ строгий и во всём порядок любит. Вот актёр, тот народ просто пьющий.
   Приходил один, который в любовниках состоит, только у кого – неизвестно. Ни слова не говоря, меня за затылок и за подбородок взял. Я даже глаза закрыла. Думала, что он меня по лицу щёткой бьёт. А он, оказывается, трижды небритой бородой поцеловал.
   – Вот что, – говорит, – Тёкла!
   – Какая я вам, – спрашиваю, – Тёкла, ежели я Фёкла Евстигнеевна.
   – Так, – говорит, – драматичнее. Давно я тебе, Тёкла, сказать хотел. Грабь мужа и поедем театр снимать.
   Ах, какое об нашей купеческой сестре мнение! Будто мы завсегда мужа грабить согласны!
   – Ты, – говорит, – будешь моей гордостью, моей славой. Ты, – говорит, – взойдёшь на сцену королевой, сойдёшь с неё королевой, да так и останешься королевой. Ты, – говорит, – такая гранд-дам…
   Тут я его обрезала, потому, что с пансиона помню французский язык и отлично понимаю, что «гранд-дам» значит «толстая женщина».
   – Ежели, – говорю, – я и гранд-дам, то смеяться над этим нечего.
   Тут, спасибо, кум во второй раз на дню приехал.
   – Честь, – говорит, – имею.
   – Вы уж, – говорю, – вторую честь сегодня имеете!
   Актёр взял и дальше поехал. Тут пошёл гость угрожающий, потому время к трём пододвигалось.
   Санитар приезжал. Таково мрачно-мутными глазами посмотрел:
   – Ты это, – говорит, – что же? Холеру, ракалия этакая, разводишь? Это у тебя что?
   – Это у меня, – говорю, – ветчина!
   – А ежели она ветчина, где же у неё установленная пломба? Какое ты, такая-сякая, имеешь полное римское право ветчину без прописки держать? Ты трихинам пристанодержательствовать? Трихинам?
   И весь окорок, как был, унести хотел. Насилу отняли. Видимое дело, человек до исполнения своих обязанностей допился.
   А апосля него приютский смотритель, куда муж крупу поставляет, приезжал.
   Этот просто кулак казал и говорил:
   – В предупреждение!
   И отчего, ежели мужчина, то он беспременно охальник?
   И отчего, ежели ты купеческая жена, то беспременно тебя целуют либо бьют?
   Даже противно!
   Не успел смотритель с кулаками уехать, как кум в третий раз приехал. Не люблю я этих визитов: одни недоразумения.
   Спервоначалу всё ветчину целовал, потом мыла и бритву потребовал, чтобы окорок начать брить, потому на окороке всё-таки щетина, а под конец меня за собственную жену принял и колотить принялся.
   – Я, – говорит, – тебе покажу. как с присяжными поверенными целоваться.
   Ужли и она с Щелкопёровым?
   Больно, а я молчу, потому любопытно, за что он дальше свою жену будет бить.
   Одначе, любопытного мало, – потому кум только ругался.
   Тут я благим матом заорала, и кума вывели.
   Апосля гласный опять заезжал:
   – У вас, – говорит, – очистка хозяйственным способом?
   Вывели.
   Потом многих ещё выводили и не допущали.
   А к вечеру сам приехал, и запах от него – опопонакс.
   Посмотрел он на меня, посмотрел.
   – Какая, – говорит, – у этой свиньи голова несуразная… Даже противно!
   И плюнул.
//-- * * * --//
   На этом записки Фёклы Евстигнеевны кончаются.

Через сто лет после смерти

   Прошло сто лет с тех пор, как меня нет на свете. Я сам забыл о том, что когда-нибудь существовал. Как вдруг меня вывела из этого забытья игра на кастаньетах.
   Около меня стоял господин. Приличной наружности. Скелет – как скелет. Как и у всякого черепа – улыбка удовольствия вплоть до ушей.
   – Вставайте, дружище! – крикнул он мне.
   И когда он задвигался, кости защёлкали, словно какая-нибудь этакая Пепиточка играла на кастаньетах.
   Как видите, я даже через сто лет после смерти не потерял своего легкомыслия. Люди умирают, их легкомыслие – никогда.
   Но на этот раз я был испуган.
   Мы были поверх земли!
   – Что случилось?
   – Нас беспокоят потому, что через нашу местность проводят железную дорогу. Кладбище отчуждено. Инженеры отчудили эту штуку с мёртвыми, потому что живым пришлось бы платить за отчуждение их владений.
   Весёлый скелет снова заиграл на своих кастаньетах:
   – Свет становится всё умнее! Это приводит меня в восторг. Слава Богу, что я умер сто лет тому назад. Теперь все кругом так поумнели, что, того и гляди, останешься без последней рубашки… Посмотрите, как ловко они нас обработали. Ни одного камешка! Все памятники пошли на постройку железнодорожного моста. И деньги за камень, вместо половины, попадут в инженерский карман полностью… Хо, хо, хо!
   – Неужели я умер уж сто лет?
   – Хоть справляйте сегодня юбилей. Жаль только, вас некому будет поздравить. Всё ваше поколение тоже успело перемереть. Замечательное было поколение, – в френологическом отношении. Крепость лба – поразительная! Вот уже два часа, как я его изучаю положительно с восторгом.
   – Изучаете?!
   – Разумеется. Теперь всё это видно как нельзя лучше. Все косточки наружи. Если хотите, вы можете тут увидеть многих из ваших знакомых… Жаль, нельзя узнать, как кого звали. Все беспаспортные. Паспортами у нашего брата, покойника, называются памятники. А они, как я вам уже докладывал, пошли на постройку железнодорожного моста. Надо думать, что он когда-нибудь провалится с целым пассажирским поездом, и долг кладбищу будет, таким образом, заплачен. Но всё-таки жаль, что нет памятников. Имена узнать невозможно, но профессии определить вам я берусь.
   – Профессии?
   – По костям. Всякое профессиональное канальство сидит у человека в костях. По скелету можно отличить адвоката от поэта как волка от простой собаки, которая только и делала, что выла на луну. Вам угодно?
   – Это интересно.
   – Вашу руку, любознательный скелет, и идёмте. Я не буду обращать внимания на черепа, так как доложил уж вам, что все они удивительно крепколобые! Общее их качество как характеристика века. Но прочие кости рисуют прелюбопытные детали. Как вы думаете, кем мог быть при жизни этот длинновязый скелет? Клянусь его пустою головою, что пшютом [5 - пшют – фат, хлыщ.]. Посмотрите, как осклабился его череп. Улыбка недоумения: «Как это я – и вдруг всё-таки заплатил хоть один долг… природе?» Пара вставных зубов. Были выколочены при жизни в маскарадном скандале. Зубы оправлены в золото. Ого! Если б знали об этом кредиторы, – в утешение, они описали бы и продали хоть эту пару зубов. Длинные ноги, созданные для того, чтоб носить полосатые панталоны. Маленькие котелки. У бедняги голова всю жизнь была в корсете! Было бы странно требовать развития… Зато посмотрите на развитие некоторых костей у этого скелета. Какие должны были быть бёдра?! Держу пари, что это была опереточная певица. В ваше время все с хорошими бёдрами шли в оперетку. В ваше время талантов не зарывали в землю! Как талантливо, вероятно, она шевелила этими бёдрами! А обратите внимание на истинно грандиозное развитие грудной клетки. Судя по этому, она имела грандиозный успех и во всё горло ругала своих соперниц. Немножко подгуляла ножка. Но со сцены она казалась малюсенькой: смотрите, как изломали её высокие каблуки. Но вам, покойникам, неловко стоять так долго у такого легкомысленного скелета. Пойдёмте далее… Вот этот, может быть, был её покровителем. Посмотрите, как отпятились нижние рёбра. Не находите ли вы, что этому скелету недостаёт хорошего, откормленного брюха. Это был купец. Обратите внимание на особую толщину его черепа. А затылочная кость: мозоль – даже на кости. Сколько подзатыльников он получил в жизни, прежде чем дослужиться до этой медали, которая, – видите, – валяется около его шеи. Его даже похоронили с медалью. Жаль, что нет памятника. Из него бы мы наверное узнали, что покойный был коммерции советник, человек высокой добродетели и тысячи других глупостей, которые каменщики высекают за плату на чьём угодно памятнике… До свидания, ваше степенство!.. Перейдёмте к другому скелету. Этот будет поинтереснее. Смотрите на эту искривлённую спину, впавшую грудь, выдающиеся колени, искривившиеся пальцы правой руки. Этот человек, по крайней мере, провёл полжизни, сидя за столом. Пари, что это был писатель!..
   – А может быть, простой писарь?
   – Никогда! Вы обратите внимание, как развита ступня. У писарей нога маленькая. Они сидят и получают жалованье. Тогда как литераторам приходится по сорока раз бегать за гонораром. Такие ноги бывают только у литераторов, почтальонов и балерин, – вообще у тех, кому приходится много работать ногами… Интересно было бы знать, что он писал. Посмотрим череп: это был сатирик. И даже очень недурной сатирик, потому что ему сильно дали в ухо. Он писал зло, остро, – посмотрите, как ему ещё проломили голову. Он бил людей бичом сатиры, а его, по всей вероятности, – палкой. Ого! Трещина около виска. Хотите спорить, кто знает, быть может, он изобличил наш знакомый купеческий скелет или вот этого адвоката.
   – Вы думаете, что этот принадлежал адвокату?
   – Обязательно, и даже очень хорошему адвокату. Посмотрите, какое искривление правой руки. Много надо набить всяких кляуз в портфель, чтобы он был способен даже искривить руку. Обратите внимание на спинной хребет. Какая гибкость! Это сталь, а не кости. Это кости превосходного качества. Не то, что вот у этого господина! Бедный коммивояжёр…
   – Почему?
   – У него нет руки, ноги, переломы и, в конце концов, даже голова лежит отдельно. Кто же, кроме коммивояжёра, мог столько ездить по железным дорогам?
   – В таком случае, и этот тоже был коммивояжёром?
   – Разбиты кости правой руки и переломлено несколько рёбер. Нет. В Англии это был бы скелет боксёра. У нас – актёра. На сильно драматические роли! Как он ломал Гамлетов, Макбетов, Отелло, Велизариев! Как бил себя кулаком в грудь! И видите, что из этого вышло. Он, несомненно, был героем дам, так же, как и этот маленький скелетишка с искривлёнными ногами. Это жокей, верховой ездой испортивший ноги своему скелету. Как он мошенничал. И смотрите, хотел задержать лошадь, она споткнулась, он полетел. Видите, как разбит череп.
   – В таком случае, и этот господин с искривлёнными ногами?..
   – У него колена искривлены вперёд. Это большая разница. Это от ежедневного сиденья в театре. Смотрите, у него раздавлены кости пальцев на ногах. В ваше время, проходы в креслах были чересчур узки, и зрители ходили друг у друга по ногам. Наконец, смотрите, какое феноменальное развитие костей около ушей… Очевидно, ушами он отличался от прочих смертных. Несомненно, это был музыкальный рецензент. Довольно, однако, холостых скелетов. Вот целое семейное отделение. Ого, как скрючен весь муж! Бедняге приходилось много корпеть на службе и вечеровых занятиях. Но зато у него была превосходная супруга. Смотрите, какая это должна была быть пышная женщина! Я понимаю, что любовник пустил ей пулю в лоб…
   – А может быть, она сама?
   – Может быть, она сама из-за любовника. В таких случаях возможны две версии. Однако, сразу видно, что она тут лежит не так давно, как он. Это была премилая вдовушка, и, судя по тому, как он скрючен, с состояньицем, оставшимся после мужа…
   – А этот маленький скелет?
   – Ребёнок, лет десяти, которого он называл своим. Вероятно, он умер потому, что нянька перепутала лекарства в то время, как мать плясала на балу…
   Весёлый скелет щёлкнул кастаньетами на мотив какой-то польки.
   – Но вы? Сами вы кто такой?
   – Я? Я был при жизни сочинителем глупейших теорий, вроде распознавания людей по костям. Но если б вы знали, скольких учёных обществ состоял я за это почётным членом!
   Весёлый скелет так щёлкнул кастаньетами, что я… проснулся.
   Я не умирал. Меня не хоронили. Никаких ста лет не проходило.
   Если хотите даже, я ничего подобного не видал и во сне.
   Сударыня, не бойтесь спать одна и не зовите вашего мужа.
   Таких страшных снов не бывает. Они выдумываются фельетонистами, когда не о чем писать.

Влас Дорошевич Pour la bonne bouche

Собрание сочинений великих писателей (Вариации на одну и ту же тему)