-------
| bookZ.ru collection
|-------
| Борис Гедальевич Штерн
|
| Туман в десантном ботинке
-------
Борис Штерн
Туман в десантном ботинке
Трижды проржал Сивый Мерин, и золотой кусочек солнца выглянул из-за бугра и разлился в реке. Солнце начало вываливаться над водой, вытесняя туман из-под железнодорожного моста, и река расплескала отражение солнца по своей поверхности; проснулась рыба, поднялась со дна, пошла клевать солнечное отражение, наглоталась воздуха, пошли по реке пузыри, пошел от реки пар к небесам, побежала за реку огромная кривая тень от одинокой кривой сосны; и пошло, и пошло… Одна лишь Утренняя Звезда заскучала, побледнела, потянулась навстречу солнцу… И погасла. И каркнула на сосне проснувшаяся ворона – протяжно-пр-рротяжно:
– Кар-р-р-р-р-р!
– Такая вот поэзия… – промолвил во сне Сивый Мерин.
– Такие вот сюжеты… – согласился с другом длиннющий Дождевой Червь.
– Зато наше кладбище всех лучшее и красивее, – зевнул, не просыпаясь, Сивый Мерин. – Здесь им не свалка, здесь хоронют…
Опять закричала ворона, захлопала крыльями, опустилась с кривой сосны к самой воде и подозрительно стала разглядывать правым глазом дохлую рыбешку. Понюхала, клюнула, тяжело вознеслась над рекой, прилетела на кладбище, уселась на обелиск с медальоном.
– Тьфу, дура, напугала, – сказал Дождевой Червь.
– Почему «дура»? – обиделась Ворона, сплюнув дохлую рыбешку на могильную плиту. – Я «он», а не «она».
– Самец, что ли? Кто вас, птиц, разберет… Дурак, значит.
– Ничего ты не понимаешь. Я – ВОРОН. Нас два семейства – во́роны и воро́ны. Среди во́ронов есть самцы и самки, и среди воро́н – то же самое. Я – во́рон, но самка. Название у меня мужеского рода, а суть женская.
Дождевой Червь очень удивлен, даже Сивый Мерин наконец-то проснулся и спросил:
– Как же вас все-таки называть… Дурак или дура?
Задумалась Ворон.
«Кто же я такая? – мучительно соображает думает Ворон. – На сосне у меня воронье гнездо, в гнезде лежит крапленое кукушачье яйцо. Из него скоро должен вылупиться вороненок. С этой стороны я, несомненно, „она“. С другой стороны, самка ворона – тот же ворон. Выходит „он“…»
– Ни «дурак», ни «дура» не подходит, – размышляет Дождевой Червь. – Вам подойдет слово «дурачина» – оно и мужского и женского рода одновременно.
Ух, обиделась Ворона! Спрыгнула с обелиска, схватила дохлую рыбешку, перелетела через реку, сверкая на солнце черным оперением, зашебуршилась в гнезде.
– Ловко я ее! – радуется Дождевой Червь. – Слышь, Сивка… Спишь? Переходи ко мне в лужу, я подвинусь.
– А в прежние времена вороны дождевых червей с потрохами ели! – кр-р-ричит Ворон с того берега.
– Ду-ра-чи-на! – разносится в ответ над рекой.
– А сам ты кто? Кто ты сам?!
Призадумался Дождевой Червь, даже Сивый Мерин опять проснулся и спросил:
– Слышь, Червяк, а ведь Ворон права… Сам-то ты кто будешь?
«Странно, – раздумывает Дождевой Червь. – Вроде бы „он“… или „она“?..»
– Червячишко я, – заговаривает зубы Червяк. – Маленькое бедненькое червячишко. Кончаюсь на «о». В грязи пробавляюсь, рою ее окаянную, взрыхляю ее, обрабатываю… А в награду что? Переспать в луже с ясным солнышком?
– Земледелец, значит, – вежливо соглашается Сивый Мерин.
– В нашей реке такие земледельцы на крюках за ребро висели, а рыбы их кушали, – сообщает из вороньего гнезда дохлая рыбешка.
– Кто там рыба, не вижу?!.. – злится Дождевой Червь и для испугу извивается как гадюка. – Кто там развонялся?
– Ты не хами, Червяк, – окончательно просыпается Сивый Мерин. – Конечно, запах от нее не деликатесный, но это не значит, что тебе все дозволено.
– Я не «она», – отвечает дохлая рыбешка. – Я – КАРАСИК.
– Дохлятина, вот ты кто! – парирует Дождевой Червь. – Попался бы мне в реке, я бы с тобой иначе поговорил!
– Спать пора, – зевает Сивый Мерин. – Отбой! Кто слово скажет – растопчу!
Тишина. Полдень.
«Ладно, потом поговорим», – думает Дождевой Червь, заползая в старый прохладный десантный ботинок.
Спит Сивый Мерин, пахнет Карасик, Ворон в гнезде высиживает Кукушонка. Плывет по течению пьяный могильщик с лопатой. Ни ветерка, ни дуновенья. Воздух понемногу замешивается в кисель; когда-нибудь будет гроза, но не раньше осени.
– А Я – КОНЬ! – гордо бормочет во сне Сивый Мерин. – Я – Конь, и в этом нет сомнений.
Проходит полгода.
На реке ледоход. Скелет Карасика свесился из родного гнезда, поглядывает в родную стихию. Нет тишины над рекой, плачет медь, из города по мосту несут покойника. Все ближе подходят, все явственней звучит скорбная нота… Кто-то умер.
– Слышь, Червяк… – просыпается Сивый Мерин. – Несут кого-то!
Но десантный ботинок перерублен могильной лопатой, червяков теперь двое.
– Кто это тебя? – соболезнует Сивый Мерин.
Спит Червяк, не в курсе дела.
– Эй, Карасик, где твой дружок… Ку-ку? – ищет собеседника Сивый Мерин.
– Вышел из колыбели… Улетел куковать в город, – меланхолично сообщает скелет Карасика, свешиваясь из гнезда вниз головой. – Щуки нынче голодные.
Не ошибся Сивый Мерин – несут, принесли, отворяют ржавые ворота.
– Эй, кума, кого несут?
– Не видать отсюдова, – отвечает Ворон.
– По какому разряду?
– С артиллерией!
– Генерал, значит. Как минимум… Лети к нам, кума! От нас лучше видно!
– Давай ты ко мне, с сосны далеко видать!
– Лень, кума, крылами махать!
– Мерин ты сивый! – удивляется скелет Карасика. – Ну, где, где у тебя крылья? Покажи!
– Они у меня складные, – бормочет Сивый Мерин. – На зиму припрятаны, чтоб моль не съела. Слыхал про коней-пегасов? Я вот из их породы.
– Если ты Пегас, то я… Летучая Рыба! – насмехается Карасик.
Ур-р-ра, вносят покойника!
– Генерал какой? Военный или гражданский? – спрашивает Ворон.
– Не видать!.. Свинцовый!
Молчит похоронный оркестр.
Ищут могильщика. Мерзавец, опять напился, яму не вырыл… Нашли, ведут с лопатой… Еле идет.
Копает.
Начинается официальная часть.
Под сосной садится солнце, распорядитель произносит речь, играет оркестр, солнце сидит, могильщик ищет веревку… Кончено. Свинцовый гроб опускают в могилу, и кладбище вздрагивает – зенитки бьют в закат, небо расцветает ракетами.
– Ишь, долбанули! – пугается Ворон, слетая с сосны.
– Кого хоронят? – просыпается Дождевой Червь. – О!.. Ты откуда взялся?!
– Ниоткуда я не брался. Всю жизнь в ботинке живу, – отвечает Второй Червяк.
– Извините, но хозяин этого ботинка я.
– Вы хотите сказать, что я обманываю?
– А кулаки у вас на что? – подзадоривает Сивый Мерин.
– Не лезь, сами разберемся!
Могильщик спускается под обрыв к реке, с уважением разглядывает размытые кости мастодонта, долго плавает и фырчит, как лошадь, от удовольствия.
– Прогуляемся? – спрашивает более смелый Червяк.
– Я не гуляю с незнакомцами, – опускает реснички более скромный Червяк.
– А танцы вы любите?
Весна ласкает вечернее кладбище, бесшумно растет трава, и едва слышно лопаются почки на кусточках. К ночи на холм возвращается мокрый могильщик, трезвый.
– Жизнь прошла, а не пожил, – вздыхает он.
– Надо было жить, а не пить, – наставляет Ворон.
– Как жить, когда жизни нет? Вам хорошо, у вас никаких проблем. Ты – ворона, тот – червячок, а этот карасиком при жизни был…
– А ты кто? Человек! Оно звучит!
– Какой же я, братцы, человек, – горько усмехается могильщик. – Обыкновенный мутант с лопатой. Был бы я человеком!.. А мутант – он и есть мутант, весь в стадии революции. Сегодня он – такой, завтра – другой, через год – мать родная не узнает. Сам себя боюсь.
Притихли, задумались.
– Вот, когда я был человеком… – нарушает тишину Сивый Мерин.
– Скажите пожалуйста, он и человеком был! – удивляется скелет Карасика. – С крыльями?
– Были такие кони с человеческой головой. Кентаврами назывались. Слыхал? От них свой род веду.
– Были кентавры, были. Сам хоронил, – подтверждает могильщик. – И пегасов хоронил, с крыльями. Сюда всяких несут.
Нечего сказать Карасику, молчит. Хорошо, наверно, быть человеком…
– Вот когда я был кентавром… – решает продолжить Сивый Мерин.
– Чего его слушать! – кричит Ворон с сосны. – Я в девках был, когда его родители бракосочетались. А туда же – пега-ас, кента-авр!
– Если он кентавр, так я… русалка! – хохочет Карасик. – Русалок хоронил, могильщик?
– Женщин с рыбьим хвостом? Хоронил. Всех хоронил. И всяких.
Молчит Сивый Мерин. Правду он говорит… Был он кентавром, был! И пегасом был! Не верят…
– Вот что, братцы, ну вас к лешему, – говорит могильщик, когда в городе кукушонок кукует полночь. – Удивляюсь я вам – чего вы ссоритесь? Не успеет кто слово сказать, все на него наскакивают. Ну, приврет малость, зато интересно. А вы слова не даете.
– Все р-равно!.. Если он кентавр-р, тогда я… жар-р-птица! – каркает в темноте Ворон.
Плачет Сивый Мерин.
Могильщик безнадежно трясет рогами, закапывает лопату, чтоб не украли, и отправляется на все воскресенье в город поискать других собеседников. К ночи он возвращается и, боясь, что его перебьют, торопится рассказать историю, которую слышал в городе.
– Жило-было Клубничное Варенье… – начинает он.
– Что говоришь, могильщик? – спрашивает Карасик, отвлекаясь от таинственного гороскопа в небесах.
– Жило, однажды, было Клубничное Варенье… – начинает сначала могильщик.
– Подожди, могильщик… как там мой, в городе? – спрашивает ворон, усаживаясь на любимый обелиск с медальоном.
– Кукует.
А червяков нет в ботинке, отправились к реке окунуться. Над кладбищем развесилась звездная бесконечность, все предрасполагает начать сначала.
– Итак, – говорит могильщик, когда кворум собран. – Однажды в стародавние времена, в эпоху начального завоевания космического пространства, жило-было в колыбели человечества Клубничное Варенье с повышенной радиацией в двухсотграммовой баночке от майонеза, накрытое чистым листком бумаги и перевязанное шпагатом.
И река остановила свое течение, и ночь не пошла на убыль, лишь вернувшиеся Червяки нарушили тишину, забрались в десантный ботинок и извинились.
– Так вот, жило-было Клубничное Варенье, красного цвета, бабушкино, прозрачное, радиоактивное. Его родословная биография лишь голословно показывает нам факты его жизни, деятельности, выдержанности и, в некотором роде, засахаренности. Под засахаренностью я понимаю излишне оптимистический взгляд на внешние явления действительности, присущий радиофобии.
– Вот что, могильщик, – говорит Сивый Мерин. – Взялся рассказывать – так рассказывай, а нет – дай другим рассказать. Не понимаю, кого интересует степень засахаренности твоего радиоактивного варенья?
– Сколько раз я уже начинал про это варенье? – злится могильщик. – Начну с конца, если не хотите сначала: и радиоактивное варенье съели. С этого все и началось.
– Всякое варенье кончает тем, что его съедают, – каркает Ворон. – Забавную ты рассказал историю… Жило-было радиоактивное варенье, и его съели. Что нам с того? Не мы его ели, не нам вспоминать о последствиях. Если уж взялся рассказывать, то изволь говорить о явлениях значимых, о характерах героических, о поступках благородных – но не морализируй, как внештатный корреспондент у разбитого семейного очага, не лезь с советами и воздержись от менторства, не доказывай, но рассказывай. Не будь ни в чем предубежден заранее, а тем более, убежден впоследствии. Предполагай и разглядывай со всех сторон, ищи причину, но не повод, и ты увидишь, что твое Клубничное Варенье не такое уж и клубничное, как кажется с первого взгляда. А сейчас начинай, я закончил.
– Итак, однажды, как уже говорилось, – неуверенно начинает могильщик, – жило-было Клубничное Варенье. Это было идеологически выдержанное варенье.
– Это ты хорошо сказал, – перебивает Ворон. – Как отрубил. Откуда ты знаешь, какой выдержанности было твое варенье? Ты с ним свиней пас? Конечно, я не знаю еще этой истории… Может, это была мразь канцерогенная, а не варенье, но еще раз предупреждаю: воздержись от выводов.
– Ты мне слова не даешь сказать! У каждого свои идеалы, следовательно, и своя идеология, которую он выдерживает. С этой стороны каждый из нас идеологически выдержан, наше с вами варенье не являлось исключением.
– Софист ты, братец, – каркает Ворон и тяжело раздумывает на обелиске с медальоном.
– Что замолчал, могильщик? Рассказывай дальше про свое варенье, интересно! – подают голос Червяки, свешиваясь из ботинка вместо шнурков.
– Жило-было Клубничное Варенье! – кричит могильщик. – Прицепился, критик! И то ему не то, и это ему не так!.. Всем молчать!
– Ладно, молчу, – соглашается Ворон.
– Рассказывай, могильщик, – слезно просит скелет Карасика. – Очень уж интересно. Не едал я в своей жизни Клубничного Варенья. Хоть послушаю, как другие его съели.
– Начинай, могильщик, – просит Сивый Мерин.
– Пусть даст честное благородное слово, что не будет перебивать!
– Эй, Ворона! – требуют все. – Дай честное благородное слово, а то плохо будет!
– Ладно, я слово дам. Но сначала вы все передо мной извинитесь за то, что только вы меня «вороной» обозвали. Потому что, как что, так сразу «Ворона, ворона…» – за что, про что?
Все охотно приносят извинения Ворону за то, что она не ворона, Ворон дает честное благородное слово не перебивать могильщика, наступает мир у реки, разверзаются хляби небесные и начинает наконец-то могильщик рассказывать свою сокровенную историю о радиоактивном Клубничном Варенье, от которого наступили те счастливые для ворон времена, когда человечество стало постепенно исчезать с лица Земли, когда беспрепятственно продолжилась эволюция зверья и растенья, заросли лопухом города, расцвели ржавчиной железные дороги, и природа бросилась в такой загул, которого не помнила со времен динозавров…
– Сил моих нет молчать, – вздыхает старый десантный ботинок инспектора Бел Амора. – Вот когда я охотился на динозавров…
От реки на кладбище наползает туман. В городе опять поймали и бьют полночь. Не везет ей – каждую ночь ее ловят и бьют… Кукушонок кукует в рифму ровно двенадцать раз:
Ку-ку,
Ку-ку,
Ку-ку,
Ку-ку,
Ку-ку,
Ку-ку,
Ку-ку,
Ку-ку,
Ку-ку,
Ку-ку,
Ку-ку,
Ку-ку!
Работа у него такая.