Юрий Христофорович Михайлов
Плачущие человечки

Внук генерала

1. Плачущие человечки

   Юбилей генерала заканчивался по-семейному, на даче. Военачальник почти не изменился за десять лет с нашей последней встречи. Только уголки губ опустились настолько, что лицо походило на грустную маску. За весь вечер он, действительно, ни разу не улыбнулся. Мы вышли подышать во двор, осмотрели ульи, старый, расписанный каким-то умельцем колодец, деревянные строения, возле которых под навесом стояла чёрная «Волга». Обратил внимание: бока и багажник разрисованы человечками с большими головами, маленькими туловищами и раскинутыми в стороны руками и ногами. Приглядевшись к лицам, понял, что человечки плачут… Стало жутковато от таких картинок, а генерал лишь сказал:
   – Внук нарисовал… Никому не даёт стереть их.
//-- * * * --//
   Владимир любил, когда его называли полным именем. Но папа почему-то звал его Володей, Вовой. Мама, когда сердилась, – «Владимир!» Бабушка от мамы звала Малышом. Бабушка от папы (пенсионерка) – «Мой цветик», «Моя радость», «Мой ветерок». Дед от папы, генерал, – «Герой ты мой, белая головушка». А в садике, куда он пошёл с пяти лет, мальчишки стали звать его Вовкой, Вовчиком, Изюмом… Почему Изюмом? Каждое утро мама клала в карман его куртки пакетик изюма. И когда группа выходила на прогулку, то к карману выстраивалась очередь. Все ждали минутку, чтобы получить пять-шесть вкусных сладких ягод. После этого и прозвали – Изюм.
   Володя любил всех родных. Но уже понимал, к кому и с какими вопросами и проблемами нужно обращаться. Мужские отношения замыкались на папе и дедушке. Вот случай: мальчик по имени Ризван пришёл на площадку из другой группы детсада, вырвал из рук Вовки пакетик и стал торопливо засовывать изюм в рот. Все растерялись, пока сообразили – в пакете ничего не осталось. Мишка, друг, сказал, что «пацану с гор надо морду начистить». Вовка, правда, спросил:
   – А почему он пацан с гор?
   – Ты что, дурак? Не знаешь, кто там живёт? У меня папка воевал в горах… Его чуть не убили.
   Тогда Вова подошёл к Ризвану и сказал, что тот – плохой мальчик (как учила мама, практикующий психолог). А Ризван развернулся и дал ему в ухо, да так, что тот свалился в песочницу. Ухо распухло, сильно болело. Папа пожалел, поцеловал в макушку, сказал:
   – До свадьбы заживёт…
   «Это нечестно! Надо что-то делать?» – подумал Вовка и перед сном позвонил дедушке-генералу. Не хныкал, не плакал (дед терпеть не может слёз), спросил:
   – Мне дали в ухо… Больно! Что делать?
   – Завтра я куплю тебе боксёрские перчатки и грушу… Прибейте с отцом на веранде крюк. Приеду, привяжем на растяжках грушу и будем тренироваться. Ты понял, герой с дырой?
   – Понял. А что такое груша? А как…
   – Всё, я закончил! До завтра. Я тебя научу, как надо защищаться. Дай трубку папе!
   Дедушка долго говорил с папой, тот пытался что-то о «па-ци-физ-ме» сказать, но, видимо, получил такой нагоняй, что умолк. И только уже перед сном сказал маме:
   – Вырастили хлюпика, не может постоять за себя… А я получай от деда втык!
   Тренировки закалили Вовку: он уже никого не боялся ни в саду, ни на улице. Стал вёртким, быстрым и первым никогда не нападал. Но уж если его пытались обидеть, то на земле всегда оказывался обидчик. Зла ни на кого не держал, готов был помириться в любую минуту с бывшим противником. И с Ризваном помирился: у него папа – доктор, учился в столице в аспирантуре.
   В играх и фантазиях всё забывается быстро. А дедушку Вовка полюбил ещё сильнее: после тренировок стал звать его за город, где семья снимала флигель, чуть ли не каждый день. Он считал деда спасителем и защитником. Папа ревновал, наверное. И зря. Когда он сказал, что на две недели улетает в командировку, Вовка так расстроился, что почти перестал есть в детсаде. Воспитатель успела пожаловаться маме: два дня – без супа ребёнок, каши – в помойку, один компот и изюм у него в рационе.
   Наконец папа посадил его в кухне за стол, сел напротив и сказал:
   – Володь, давай договоримся: ты будешь считать дни, запоминать, чем занимался, а утром рисовать на моей машине человечков. Если день прошёл весело, человечек будет улыбаться, как на смайлике. Если грустно – губки опусти ему книзу. Тебе надо нарисовать четырнадцать человечков, всего-то… И я вернусь. Рисуй где хочешь: на дверцах машины, на багажнике. Только иди вот так: слева – направо. Потом мы посмотрим с первого до последнего рисунка, узнаем, как ты провёл время. Не успеешь оглянуться, как встретимся. А машину оставляю на тебя. Вот тебе мелок и ключи. Будь теперь хозяином… Придёшь из садика, откроешь салон, посидишь за рулём и вспомнишь меня. А я – вспомню тебя. И мы оба почувствуем это. Хорошо, сын? Договорились?
   Сложные чувства испытывал мальчик. С одной стороны, ему всё равно было грустно, даже очень, до слёз. С другой – он оставался вместо отца, на нём – двор и машина… И он откроет дверцу, сядет за руль, будет чувствовать в салоне папу. И поедет к нему. Чтобы забрать его и привезти скорее домой. Он должен выдержать. Да, это долго, но не насовсем же.
//-- * * * --//
   Во Вьетнаме раньше обычного начался сезон дождей.
   О гибели русской пилотажной группы сообщили все информационные агентства.
   Владимир, Володя, Вовка – Изюм больше никогда не увидит отца.
   На даче под навесом стоит чёрная «Волга», вся разрисованная плачущими человечками.

2. Поговорили…

   Площадка для игр и детсадик располагались на высоком берегу речки. Неказистая, мелкая, вряд ли кто мог представить, что она судоходна при впадении в Волгу. Дорога тянулась по обрыву в виде вогнутой дуги, поэтому свежевыкрашенные зелёные ворота и калитка детсада видны за полкилометра. На конце дуги, рядом с вишнёвым садом, каждый вечер стоял немолодой, крепкого вида седой мужчина, читал газету. Часто поглядывал на ворота, откуда то и дело выходили мальчики и девочки, держа за руку родителей. Вот появилась молодая женщина в накинутом на плечи плаще, увидела, как мужчина на повороте дороги взмахнул газетой, что-то сказала мальчику, стоящему рядом, и тот пошёл домой. Единственный детсадовец приходил-уходил без взрослых.
   – Привет, дедушка!
   – Привет, Володя. Как дошёл? Без приключений? А я вот вышел газету купить. Впрочем, как всегда, на станции всё уже разобрали. Идём вместе до дома?
   – Вместе, конечно, вместе! Только через «мо»… – Так Вовка называл кафе-мороженое. – И футбол!
   – А как горло себя чувствует? Давай зайдём домой, переобуемся, а то ботинки дорогие, жалко.
   – Но дома же никого нет… Мама приедет в пятницу, бабушка – тоже в городе, вернётся поздно.
   – А кто нам нужен, чтобы переобуться, выпить молоко и гулять до бабушкиной электрички?
   Переодевшись, шли во двор санатория для чернобыльцев, про которых дед рассказывал внуку много историй, поскольку командовал в то время войсками на Украине. У футбольных ворот снимали куртки, играли в «десятку»: по очереди вставали в ворота и ловили мячи, пробитые с любой дистанции. Володька – намного шустрее оказывался, так выматывал деда, что тот через полчаса просил пощады. Тогда просто забивали пенальти, без финтов и подкатов.
   Потом в кафе ели мороженое, любимое, миндальное, пили чай из огромного самовара. Волосы после футбола высыхали, на улице становилось совсем темно, и они, крепко взявшись за руки, шли к электричке. Бабушку всегда разыгрывали: Володька прятался за киоск, бабушка охала, что любимый внучек не смог её встретить, и они с дедом грустные-прегрустные направлялись к подземному переходу. И в это время из-за киоска с криком выскакивал Володя. Бабушка почти падала от прыжка внука, но всё же успевала прижать его к груди, целовала щеки, приговаривала:
   – Светик ты мой! Солнышко моё. Как я соскучилась по тебе…
   – Так не езди больше в город! – парировал внук. – Оставайся с нами, будем в футбол играть. – Про мороженое он никогда не проговаривался: слово, данное деду, держал крепко.
   – У врачей я была, чтоб болячкам моим было пусто!
   – А ты в садик приходи, там Валентина Ванна сразу вылечит тебя уколами…
   Ужинали втроём, а перед сном иногда звонила мама. Каждый раз она говорила:
   – Вызовите мастера, поставьте «Скайп». Ладно, приеду, сама всё сделаю, беспомощные…
   Дедушка в кресле читал до тех пор, пока Володя не засыпал. Набегавшись за день, он отключался быстро, спал крепко. Дед поправлял одеяло, гладил его по голове, тихо говорил:
   – Сынок, дорогой ты мой. Будем жить дальше, сынок…
//-- * * * --//
   Они шли вдвоём по дороге из садика. На девочке, смуглолицей, с алыми губами и зелёными глазами, надета ярко-жёлтая курточка, почти закрывающая шотландскую клетчатую юбку, на ногах – оранжевые шнурованные сапожки. Мальчик одет неброско, но практично, под осеннюю погоду и возможный дождь. За ними, в двух шагах, шёл охранник, потом – полз чёрный громадный джип с водителем и женщиной средних лет, видимо гувернанткой. Девочка говорила без умолку:
   – А ты знаешь, что мы – соседи? Напротив вашего домика стоит наша вилла. Я приехала из Испании, прожили там год. Маме климат не понравился. А я умирала от скуки. Я сама попросилась ходить в садик. Умора с вами… Вы все такие маленькие. А мне уже семь, но мама сказала, что в школу ещё рано идти. А тебе сколько лет?
   – Тоже скоро семь будет…
   – Ты придёшь ко мне на ланч?
   – Не знаю… – Мальчик даже остановился от неожиданного вопроса. – Мне поговорить надо с дедушкой.
   – Но ты же как взрослый… Вот домой ходишь один.
   – Нет, это не так. Я знаю, что дед всё равно встретит меня на повороте. Он говорит, что ему нужна прогулка. Выходит на улицу. И встречает меня почти у дома…
   – Видишь, видишь, а я что говорю! Вон за мной трое идут и машина. Устала я с ними ругаться!
   – Давай я буду заходить за тобой. Дед нас проводит до угла. Дальше мы сами. И домой так же будем ходить…
   – Отлично! Просто класс! – Девочка запрыгала на одной ноге, потом схватила мальчика за плечи, прижала и поцеловала в щёку. – Ты помнишь, как меня зовут? Помнишь?!
   – Конечно, Анджела…
   – Не Анджела, а Анжела. Все путают! Я же не путаю, зову тебя Володя…
   – И я больше не буду путать. Познакомься, это мой дедушка. Его зовут Савва Владимирович…
   Девочка представилась по всем правилам этикета, с реверансом. Из машины за ней наблюдала гувернантка. Оставшийся отрезок дороги прошли все вместе, говорила, по-прежнему, Анжела. Дедушка и внук узнали, что их сосед напротив – миллиардер, торгует мебелью и землёй, что здесь у них – вилла в ближнем Подмосковье. А ещё большущий дом в Сочи и виллы в Юрмале и Испании. И что она мало видит отца и очень скучает по нему.
   – А твои родители кто? – неожиданно спросила она Володю.
   – Мама психолог… А папа… – Внук посмотрел на деда, вздохнул прерывисто. – А папы у меня нет.
   – Мама моя говорила, что он разбился на самолёте и что ты сирота.
   – Да, он погиб… Но у меня есть дедушка! Он – военный. И он мне вместо папы… И я буду военным! А ты – дура! Да-а-а! – Вовка почти плакал, огромные слезинки стояли в глазах.
   Дедушка положил руку на голову мальчика. Видно было, как им плохо, как глубоко и тяжело они дышат.
   – Извините… Нам надо идти, – сказал пенсионер. – Приятно было познакомиться.
   – Подумаешь, воображала! Сам дурак! – почти кричала девочка вслед уходящим мальчику и старику. – Военным будет… Ну и воюй! Не буду с ним дружить. И в садик этот чёртов ходить больше не буду! И не трогай меня, лягушка очкастая…
   Калитка на участке напротив виллы захлопнулась, конец ругани мужчины не слышали, зашли в дом. Вовка украдкой плакал. Дед гладил его по голове, говорил:
   – Ничего… Всё проходит. И мы привыкнем… Будем жить дальше, сынок.

3. Последний дом бабы Люды

   Из-за бабы Люды Володя стал поэтом. Он учился в первом классе, когда на дачу съехалось много гостей. Осенний дворик с опавшими листьями тополя и клёна не вместил все машины, пришлось парковаться перед калиткой. Юбилей: все целовали бабушку, дарили цветы, пакеты с подарками. А командующий каким-то округом – друг дедушки с военного училища – подарил бабе Люде дачный участок и «карту на предъявителя». Только, что это за карта, Володя не понял.
   На стул он, конечно, не вставал, но свои стихи, которые не показал даже деду, читал в столовой, самой большой комнате дачи. Там было такое четверостишие:

     С днём рожденья поздравляем!
     И здоровия желаем!
     Праздничного ждём мы блюда,
     Испечёт нам баба Люда!

   С той поры Вовка частенько вспоминал рифму: «Люда – блюда». Дед сердился, а бабушке нравилось, она говорила, что не хотела бы видеть ребёнка солдафоном, пусть развивает творческую жилку. Дед вспылил:
   – Какое творчество нашла?! Убогая рифма, похожая на дразнилку.
   – Все с чего-то начинали… Помнишь раннего Симонова?
   И бабуля начинала читать стихи по памяти: это могло продолжаться и час, и даже больше. Тогда дед, большой, почти двухметровый, подходил к хрупкой, достающей ему всего до подмышек жене и целовал её в губы. Володька начинал считать вслух:
   – Раз, два, три, четыре, пять… Я иду искать! Кто не спрятался…
   – Ох, голова закружилась, – говорила бабушка и садилась в кресло. Дед домывал посуду или подметал пол, короче, завершал работу, которую не доделала хозяйка.
   К зиме у бабы Люды всё чаще повторялось головокружение. Она заметно похудела, мало ела, на опухшие ноги перестала налезать обувь. Обследование проходило в военном госпитале. Володя многого не знал, но, по настроению деда, понимал, что с бабушкой происходит что-то нехорошее. Потом бабушке стало намного лучше: они в весенние каникулы даже планировали съездить на реку, посмотреть подаренный участок под дачку.
   К этому времени мама Владимира совсем отошла от семьи. Она подготовила документы для работы в Чехии, несколько раз пыталась поговорить с сыном. Но дед обрывал её:
   – Оформи отношения, зарегистрируйтесь, потом будешь говорить с ребёнком!
   – Это, в конце-то концов, мой сын! – нервничала мама, стараясь не шуметь: Володя спал рядом со столовой, где по-прежнему собиралась семья. – Что ещё надо: я скоро рожу от Яна ребёнка…
   – Он развёлся с женой? – жёстко спросил дед.
   – Это дело времени, от полугода до…
   – Вот когда поженитесь, будем обсуждать эту проблему… – последнее, что услышал мальчик: дед выключил в столовой свет.
//-- * * * --//
   Лето запаздывало, неделю-вторую набухали почки, но листочки не проклёвывались. Тополь второй раз сбрасывал жёлтые окантовки от почек, пачкал машины, мазал вывешенное чистое бельё, и Володина соседка по даче даже материлась на деревья. Дед готовил обед, мальчик один играл во дворе, расставлял под деревьями старые игрушки, а потом сбивал их теннисным мячом. Бабушки Люды дома не было. Она третий раз лежала, но уже не в госпитале, а в хосписе.
   Дедушка всё чаще рассказывал внуку о жизни с бабулей: он увлекался, не стеснялся говорить, как он любит свою единственную и неповторимую Людочку. Вовка замечал, что иногда деду не хватало воздуха, он прерывал рассказ и отворачивался к окну. «Военные не плачут, – знал внук генерала и сын офицера-лётчика, – но иногда… Почему так грустно без бабы Люды? Да и мама опять уехала в Прагу, успела сказать, что обязательно заберёт меня к себе. Там будет настоящая семья. Как будто с дедушкой Саввой и бабушкой Людой у нас не настоящая семья. Ещё какая настоящая!»
   – Подойди ко мне, Володя, – сказал неестественно суровым голосом дед, стоя на небольшой лестнице веранды. Мундир с золотыми погонами отутюжен, ботинки начищены, фуражку держит в руках. Мальчик всё успел подметить, пока шёл к деду. И на нём – походные ботинки, куртка-ветровка, красивая бейсболка на голове. – Присядем на минутку, сынок… – Дед расположился на обшитом зелёным вельветом диванчике, Володя – присел на ступеньки лестницы. – Значит, так, мой мальчик… Мы едем к бабушке Люде. Хотел тебе сказать… баба Люда… скоро умрёт.
   – Нет… Нет! Не хочу… Ты врун! Так нельзя… Ой-ой-ой-ой… Баба Люда… Нет, нет… – Вовка плакал, навзрыд, размазывая по лицу слёзы и сопли. Дед вынул из кармана кителя большой клетчатый платок, отдал его внуку. Мальчик закрыл лицо руками, плечи его вздрагивали.
   – Надо успокоиться, сынок… Бабе Люде в миллион раз хуже. Тем более она всё знает. Но не говорит о смерти… И я не говорю, что она скоро умрёт. И тебя прошу: будь мужчиной, как твой папа. Не говори бабушке, что ты знаешь всё. И ей, и тебе будет легче. Поверь, я это знаю точно. Я воевал… И потерял сына, твоего отца.
   Они ехали электричкой, потом автобусом, снова электричкой, но недолго, и почти два километра шли лесной дорогой. Хоспис размещался в старинной усадьбе, с домом помещика, толстостенными конюшнями, правда, на пригорке желтел кирпичом и новый пятиэтажный корпус с подсобными пристройками, вплоть до летнего кинотеатра. Володька боялся встречи с бабой Людой: от слёз распухло лицо, нос покраснел. Всю дорогу он думал о смерти, так и не поняв, почему люди должны умирать… И почему, например, разбился папа? И что, дедушка тоже умрёт? И сам он когда-нибудь умрёт? Это так горько и несправедливо, понимал своим маленьким сердечком Володя, но что делать, чтобы спасти всех, не знал. Ему лишь становилось всё страшнее от скорого свидания с любимой бабушкой.
   … Она шла по зелёной аллее, совсем маленькая, словно подросток. На голове платок завязан по-старушечьи, куртка тёплая, будто на дворе холодная осень, виден синий халат из-под куртки, на ногах – толстые вязаные носки и прорезиненная обувь «прощай, молодость». Вовка хотел бежать к бабушке и не мог двинуться с места. Дедушка взял его руку и повёл навстречу своей Людочке.
   – Солнышко моё, сынок мой единственный, оставшийся… – Баба Люда старалась ослабевшими руками как можно крепче прижать мальчика к груди. – Саввушка, спасибо, любимый, что привёз Светика… Больше мне ничего не надо от этой жизни. Увидеть вас и запомнить навсегда… – Она всхлипнула, но от слёз удержалась. – И вы запомните меня весёлой… Не надо грустить, сынок. Все приходят и уходят… Таков закон жизни. Так задумал Господь Бог… Мы ещё, очень надеюсь, встретимся все вместе. А сейчас идёмте пировать! Я чай приготовила, и торт есть! У нас, Савва, больше часа до следующего укола. Не дожидайтесь его, следи по времени, и уходите пораньше.
//-- * * * --//
   Когда вернулись на дачу, Володя сразу пошёл к стоящей под навесом папиной «Волге». Человечки выцвели, трудно разглядеть их лица: плачут они или смеются. Мальчик позвал деда и сказал:
   – Дедушка, давай сфотографируем человечков… На память. А потом сотрём их. Надо к бабушке ездить каждый день… Пока она живая.
   Дед молчал. Он понимал внука и полностью поддерживал. Бабе Люде они нужны сейчас каждый день.

4. Сестрёнка Злата

   На последние недели перед смертью дед забрал бабу Люду из хосписа домой. Время отмерялось по приездам скорой помощи и шестичасовым отрезкам – от укола до укола. Володя переживал, видя, как мучается бабушка, если врач или сестра опаздывали даже на полчаса. Она не находила себе места, звала в комнату внука и, не глядя на него, блуждала глазами по стенам и потолку. Каждое ожидание укола – это искусанные в кровь губы… Наконец укол сделан, бабушка спит, сон длился около двух-трёх часов. Потом она становилась вменяемой, как правило, просила пить.
   Дед не отходил от своей Людочки. Похудел, волосы на голове истончились, стали совсем белыми, руки тряслись. Невестка изредка звонила из Праги, рассказывала о предстоящих родах, о том, что она ждёт девочку. О свекрови – вскользь, потом, как правило, просила позвать к телефону Володю. Спрашивала бодрым голосом:
   – Ну, как учимся, сын мой?
   – Хорошо, – однозначно отвечал Владимир, переводил разговор:
   – А бабе Люде плохо…
   – Знаю, знаю… – сразу становилась нервной мама. – Кто ещё с вами бывает?
   – Никого, – говорил Владимир, не понимая, о чём спрашивает мама, если папы давно нет, а из других родственников приезжает раз-два в неделю только тётя Ира, бабушкина младшая сестра. – Мы с дедушкой вдвоём…
   – Господи, за что мне такая мука?… Почему я не забрала тебя с собой? Чего ты только не насмотришься.
   Дедушка отбирал у Володи телефон, говорил:
   – Рожай спокойно. О нас не волнуйся. Мы справимся с болезнью Людмилы Сергеевны. До связи! – Потом спрашивал у Вовки: – Мы с тобой что-то ели?
   – Да, глазунью с солёными огурцами… И сырники из кулинарии.
   – А суп у нас был?
   – В холодильнике… Тётя Ира сварила.
   – Давай, пока бабушка спит, поедим горяченького?
   – Щас, погрею только, – отвечал Володька и ставил на плиту суп, делал салат со сметаной из помидоров и огурцов, резал толстыми кусками чёрный хлеб. Дед наливал стопку водки, выпивал, кряхтел, брал кусок чёрного хлеба и долго его жевал, не притрагиваясь к горячему супу. Думал, молчал.
   – Савва Владимирыч, суп простыл, – говорил голосом бабы Люды Володька. Дед возвращался к жизни, улыбался какой-то детской улыбкой, быстро съедал первое и салат. И опять молчал, но, наливая в бокалы чай, вдруг сказал:
   – Я договорился с чернобыльским санаторием, нам выделили медсестру-сиделку… С ней будет полегче за бабушкой смотреть. И придёт она с минуты на минуту. Давай-ка приберём немного в комнатах?
//-- * * * --//
   Урну с прахом бабы Люды дед разместил в местном колумбарии: как всякий военный, он столько ездил по стране, что нигде не оставил родового гнезда. Умирала она в беспамятстве, никого не узнавала. Володя стоял рядом с дедом у кровати, в голове почему-то крутилась одна дурацкая рифма: «Люда – блюда»… Ещё запомнился священник из кладбищенской церкви, который накануне простудился, сипел, кашлял и чихал беспрерывно. Мама на похороны не приехала: у неё был нервный срыв, её срочно вывозили на родину, боялись, конечно, за девочку, но всё обошлось.
   Владимира допустили к маме и сестрёнке только через две недели после родов. Всё это время он жил с дедушкой, приглядывал за ним, учился в школе и даже не отстал ни по одному предмету. А всё потому, что за час до сна они пробегали с дедом каждый предмет в сжатой форме, как конспект. Письменные задания Володька успевал сделать на продлёнке. Ужинали в санатории. Классно! Ничего готовить не надо: дед платил какие-то деньги – и на тебе, пожалуйста, всё на столе. Если дед забирал Володьку с продлёнки, то и обедали там же, с отдыхающими.
   … С утра дед брился, мылся, утюжил мундир, чистил ботинки и успевал давать ценные советы Владимиру, как лучше выбивать нос и мыть уши. Они проверили масло в «Волге», заправили бак бензином из канистры, присели на дорожку на ступеньках веранды.
   – Дедушка! Ты звёздочки потерял на одном погоне! Ха-ха-ха, – смеётся внук, увидев, что дед из генерал-полковника превратился просто в золотопогонника.
   – Боже мой, старею… Это я их так почистил, – ворчал дед.
   Их ждали в семье родителей мамы к торжественному обеду. Володя волновался: ну, во-первых, давно не видел маму, хотя особо и не скучал, как сказала тётя Ира, отвык от родительницы. Потом он увидит свою сестрёнку, которую в честь соседнего государства назвали Злата. В-третьих, мама поправилась от нервного срыва. А главное, дед «ждал какой-то подлости». Он не раз пытался поговорить об этом с Владимиром, но каждый раз останавливался, не договорив чего-то самого важного.
   Все жали руку деду, выражали искренние соболезнования по поводу кончины бабы Люды. Потом набрасывались на Владимира, будто он жил с дедом за тридевять земель, на другом конце света. «Делов-то: всего лишь на даче, – думал мальчик, – в сорока километрах от города». Повели в детскую комнату, где прямо на разобранном диване, а не в кроватке лежало маленькое узкоглазое существо с чёрными волосиками и вздёрнутым носиком. Девочку по грудь закрывало лёгкое розовое одеяльце… И вообще, она походила на большую куклу из детского магазина.
   Владимир забыл обо всех. Он наклонился к лицу девочки и, увидев, что она не может поймать его взглядом, лёг на покрывало. Теперь они смотрели глаза в глаза друг другу. Мальчик сказал, почти прошептал:
   – Здравствуй, сестрёнка… Меня зовут Владимир. Я так рад видеть тебя. Ты такая красивая… Только чёрная, а я – белоголовый. Так меня дедушка зовёт. Вот тебе подарок. – Володька, не поднимая головы, чтобы не упустить взгляда девочки, достал из кармана брюк звоночек из обожжённой белой глины и тут же позвонил. Тонкий мелодичный звук сразу услышала малышка, стала искать колокольчик глазами. Нашла руку брата, увидела колокольчик, вроде бы даже улыбнулась и снова перевела взгляд на мальчика.
   – К столу, дорогие мои, к столу! – громко, речитативом проговорила бабушка Вера. – Володенька, внучек, сядь рядом с мамой… Да-да, с мамой! Ты так долго её не видел. У нас второго деда нет. А твой пусть отдохнёт от тебя!
   – Я, вообще-то, не устал от внука, – парировал, но как-то мягко и робко, дедушка Савва.
   – А я хочу с дедушкой, – сказал мальчик с нотками упрямства в голосе.
   – Что это ты, сынок? – Дед выразил недовольство поведением внука. – Просят тебя… Это же мама.
   – А почему он сынком зовётся? – это опять встряла бабушка.
   – Я хочу быть с тобой, дедушка! – Вовка понял, чего не мог так долго сказать дед: его, как сына, хотят оставить здесь, навсегда. «Ну уж фигушки!» – подумал мальчик и демонстративно засунул руки в карманы брюк. Он всегда так делал, когда чувствовал несправедливость взрослых по отношению к нему.
   – Пожалуйста, Владимир, сядь рядом со мной! – ледяным голосом сказала мама.
   – Нет… Нет! Я хочу быть с дедушкой! Всегда!! – Мальчик, сам того не ожидая, разревелся. Он смотрел на мать, в – глазах ненависть. – Ты – предательница! Ты, ты забыла папу. Ты бросила меня! Да, я всё знаю! Всё…
   И, не медля ни секунды, Вовка побежал из квартиры. Ожидая ещё гостей, двери не закрыли на многочисленные замки.
   Он легко выбрался с третьего этажа по пожарной лестнице и прямиком направился к чёрной «Волге». До самых стёкол машину покрывал густой серый налёт из дорожной пыли. Мальчик вытер слёзы и стал пальцами рисовать человечков с большими головами, маленькими туловищами и раскинутыми в стороны руками и ногами. За несколько минут их получилось около десятка…
   Все человечки плакали.

5. Сталкер

   Володька попросил Пашку об одном: при дедушке о Сталкере – ни слова. Сосед по парте, конечно, поинтересовался причиной запрета.
   – Дед был в Чернобыле… Так всё тяжело для него. А здесь мутанты, монстры. Последствия радиации, в общем.
   Так и договорились: играли только в Пашкином доме. Жуткая, мистическая игра! Сталкер мог сделать что-то ужасное с людьми. Вовка не выдерживал игру до конца: всё время казнённым представлялся дедушка…
   А генерал грустил, чаще обычного, по два раза в неделю, ходил на могилу бабы Люды. Володю брал с собой только по воскресеньям, молча сидели на скамейке за общей оградой, несколько раз он говорил:
   – Помни, сынок, вот это место рядом с бабой Людой – для меня. Я всё указал в завещании, но мой брат старше меня… Поэтому ты держи на контроле мою просьбу.
   – Дедушка, ну чо ты всё о смерти да о смерти? Ты же сам всё время говоришь: «Будем жить!»
   – А я – не отказываюсь… Ты уже большой, всё понимаешь. С тобой я проживаю третью жизнь. И я так счастлив! Так благодарю судьбу за то, что ты уговорил маму не трогать нас до конца учебного года.
   – А ты точно поедешь со мной в Прагу?
   – Точно… Я обязан привезти тебя к маме, в её новую семью. Ни один суд не даст мне право опекунства над тобой. Советовался я с прокурором, моим товарищем. Он всё точно доложил. Проиграл я на всех фронтах…
   – Будем жить с тобой за границей. Отделим полдома, поставим ринг, Златка подрастёт, будем её тренировать. Разве это плохо? А, дедушка? Можно же так сделать? – Володька, независимо от себя, начинал реветь, украдкой, тихонько, чтобы не расстраивать деда.
   – Подойди ко мне, Володя, – сказал как-то после школы дед Савва. Он поставил мальчика перед собой, положил мелко дрожащие руки на плечи, продолжил:
   – На этом свете мне уже ничего не осталось ждать. А у тебя будет семья, ты привыкнешь со временем к маме, сестрёнке Злате, новому папе…
   – Ну зачем ты так?
   – Затем, что ты уже взрослый и понимаешь эти вещи. У каждого человека должна быть семья. Без этого нельзя… Пропадёшь… И мне так спокойнее. Вот завещание. Тебе я завещаю всё свое движимое и недвижимое имущество. Вот банковский вклад на три миллиона рублей. Все генеральские сбережения. Негусто, конечно, но на учёбу тебе хватит. Квартира и дача – всё на тебя записано, но по достижении совершеннолетия. Так что ты у меня – миллионер… Ха-ха-ха-хё-ёх, – смеётся дед.
   – Дедушка, а на фига мне всё это?!
   – Ты же в капитализме живёшь… Сейчас без денег нельзя! Без денег сейчас – ты ничто, прости меня, за грубость. – Дед не договорил. – Но об этом ты сообразишь, когда закончишь школу, пойдёшь в летное училище. Ты не передумал?
   – Нет, конечно, как и папа, в академию имени Юрия Алексеевича Гагарина!
   – Вот и хорошо… Это письмо я написал за своей подписью и печатью, как старый командующий. Если тебе будет невыносимо в жизни, ты прочитай его и реши: кому из военачальников передать. Я прошу не бросать на произвол судьбы сына Героя России…
   Дед, запрокинув голову, долго дышал, не глядя на внука.
   Потом вдруг спросил:
   – А что за игра у вас с Пашей, на веранде вы сражались, пока я спал в кресле?
   – Да, это про Сталкера… Мутанты там, лесные люди, почти дикари.
   – Там и Чернобыль вспоминается? И о реке Припять вы говорили?
   – Да, всякая чушь…
   – Нет, сынок, это не чушь. Это тысячи облучённых жителей города и солдатиков, которых я бросил на реактор. Это медленная бесконечная смерть…
//-- * * * --//
   Год в школе Володя закончил почти на отлично. За несколько дней они упаковали с дедом вещи, собрались лететь в Прагу. И вдруг появляется заграничный папа. Он поблагодарил на ломаном русском языке дедушку Савву, объявил, что, с учётом возраста и дороговизны перелёта, тому не надо лететь. Да и внуку так спокойнее.
   – Резать так резать! – сказал он. – Вы – человек военный, должны понять…
   На удивление, Владимир молчал: не плакал, не капризничал, замкнулся и ни слова не проронил до самого прощания с дедушкой. Они ушли к реке, около часа ходили по берегу, крепко держась за руки. Счётчик таксист выключил, получив от генерала двойную стоимость дороги в аэропорт.
   – Ты всё понял? – спросил дед, целуя внука.
   – Я буду писать тебе письма… Передавай привет бабе Люде.
   – Прощай! Ты настоящий сын…
//-- * * * --//
   Владимир, Володя – Белая головушка больше никогда не увидит деда.
   Генерал застрелился ночью.

Поздние соловьи

Сына, родившегося в семье Василия Колышкина, героя войны, вернувшегося зимой 45-го домой инвалидом первой группы, назвали Вадимом. До него в семье уже было четверо ребят. И вот – дитя Победы. Он оказался здоровым пацаном, который рос как и все мальчишки многоквартирного муравейника, именуемого в документах общежитием ткацкой фабрики. На четырёх этажах кирпичного дома размещалось порядка семидесяти комнат с общими кухнями, туалетами и умывальниками. Однако была горячая и холодная вода, а в подвале располагалась прачечная с несколькими ваннами и душем. Жили, как говорится, даже с некоторым социальным «комфортом».

Отец

   Они идут с отцом по разбитой подводами осенней дороге, как две странные тени. Одна, покрупнее, сгорбившаяся, волочит по грязи ногу, подпирая её самодельной еловой палкой. На отце фуфайка без карманов, обшитая чёрной технической марлей, которая закручивается под коленями и мешает идти. Одежда напоминает брезентовые накидки грузчиков, в которых они, матерясь и сморкаясь, таскают по дощатым настилам тяжеленные мешки.
   Отец еле дышит, часто останавливается, на сына не обращает внимания. Вадим то и дело забегает вперёд, старается схватить свободную руку отца, чтобы идти рядом. Не выходит: тот зажал в руке носовой платок, сделанный из выцветшей наволочки и подрубленный по краям грубым швом. Вытирает лоб, одновременно поднимая огромных размеров чёрную драповую фуражку, кажущуюся сыну жуком-плавунцом, вдруг надумавшим взлететь в небо.
   – Папа! – запинаясь о палку, вскрикивает сын и падает отцу под ноги. – Па-па… – уже сдавленно, стараясь отползти от падающего на него тела, хрипит мальчик. Отец не смог сгруппироваться, выставить вперёд руки, рухнул на бок, спасая сына. Его безжизненная нога застряла в колесной колее. Они возятся в холодной жиже, один тихо поскуливая, второй – бормоча что-то невнятное и пытаясь нащупать во внутреннем кармане фуфайки лекарство, полученное в аптеке. Инвалидам войны его отпускают бесплатно, но завозят в поселковую больницу крайне редко.
   Вадим грязными озябшими руками тащит отца за локоть. Мальчик беспрерывно повторяет: «Папа, папа, давай, подымайся, папа…»
   Как Вадим оказался вместе с отцом на этой дороге – мама ли дала его в провожатые или сам напросился, – он не помнил.
   Ещё один эпизод застрял в голове у Вадима, но сместился и в пространстве, и во времени. Он до сих пор не смог бы сказать, когда это произошло: до дороги в аптеку или позже. Но это и не важно, он хранил его в памяти и никому не рассказывал, даже родным братьям.
   Послевоенные мальчишки курили дешёвые папиросы и сигареты «Пушка», «Прибой», «Север», почти не прячась. Малышня, семи-восьми лет, подражая им, набирала «бычков» – окурков, – уходила в овраг, в который была протянута внушительных размеров труба для водосброса, забиралась внутрь неё и смолила эти окурки. Вадим не отставал от приятелей, и «бычки» собирал, и смолил их, как заправский курильщик. Об этом знал только средний брат, кстати, игравший в футбол и не куривший совсем.
   Но он молчал, наверное, стараясь поддержать авторитет младшего брата.
   После очередного похода к трубе мальчишки выбирались из оврага не по тропинке, а напрямик, по крутому склону, хватаясь за стойкие кусты полыни и стебли лопуха. Вадим и не заметил, как оказался на кромке оврага и почти носом упёрся в живот отца. Тот стоял подпираясь палкой, не еловой, а аптекарской, светло-жёлтой, с ручкой и резиновым наконечником. Взял сына за руку, повёл к дому. На краю зелёной канавки у футбольного поля отец присел на траву, достал из кармана пиджака кисет, рулончик газеты и протянул всё это хозяйство сыну. Вадим не боялся, он не знал, что такое отцовская порка ремнём.
   – Я не хочу, – сказал сын, – уже накурился, – и тяжело вздохнул, показывая, как противно ему после окурков.
   Отец умело, не спеша, скрутил самокрутку, прикурил от спички, затянулся. Молчал, снова затянулся, сказал, выпуская дым:
   – Надо мать предупредить, что в доме появился новый курильщик. Это плохо, потому что денег не хватает даже на одного курящего. Придётся мне бросать курить, это непросто, я всю жизнь курю, привык… Кашель замучает, доконает он меня, я знаю, пробовал уже не раз бросить эту заразу.
   Молчал отец долго, уже погасла самокрутка, он заплевал её, затёр в землю.
   – Может, бросишь курить-то, сын, тебе ведь легче, ты, думаю, еще не привык?
   – Брошу, – сказал Вадим. – Мне всё равно не нравится. Тошнит, и голова кружится. Брошу, пап…
   Он помог отцу подняться с травы, передал ему лёгкую отшлифованную палку, и они пошли, обнявшись, к дому.
   … Мать знала о приближающейся смерти мужа. Она отделила в огромной комнате угол, где Вадим спал вместе со старшими братом и сестрой. Мальчик помнил стоны, яркий свет и приход врачей скорой помощи, хруст и сдавленные крики отца, лежащий у перегородки ком желтоватых простыней, насквозь пропитанных кровью. Потом – тишина, сон, кажется, что мгновенный, лучше бы его не было, и голос мамы:
   – Сынок, проснись… Папа хочет с тобой проститься… Умирает.
   В открытое настежь окно струился молочный свет, неслись трели последних июньских соловьёв. Почему они так надолго задержали свои свадьбы в эту весну, оставалось загадкой. Как и то, что они могли жить и размножаться в хилой рощице из недавно высаженных на склонах оврага лип и тополей, петь рядом с работающей дни и ночи фабрикой.
   Мальчик подошёл к широкой железной кровати, где поверх белой простыни лежал худой маленький человек. На тумбочке, рядом, на белом платке выстроились в рядок разноцветные, как в трубке калейдоскопа, награды фронтовика. Было душно, у Вадима кружилась голова, он не мог смотреть на белые холщовые кальсоны и рубашку с длинными рукавами, в которые одели отца. Тот молчал, ничего не говорил, смотрел на Вадима. Он даже руки не мог поднять. Только смотрел и молчал. Сын не знал, что делать, хотел заплакать или спросить: «Как это – умирает?»
   Мама погладила голову сына, тихонько подтолкнула к отцу. Вадим наклонился и поцеловал умирающего отца в плечо. Круто развернулся и бросился к маме. Повис на шее, целовал лицо и, как в бреду, повторял:
   – Как умирает?! Зачем умирают, мама?! И ты умрёшь, ма-а-ма-а?!..
   Она гладила волосы сына, молчала. По щекам текли слёзы. В окно врывались сольные партии маленьких, неказистых с виду птах.
   … Дождь на кладбище хорошо запомнился мальчику, мокрый лоб отца, накрытый саваном, в который он ткнулся губами. А потом всё: ни единой картинки об отце не сохранилось в его памяти.

Мама

   … Внешне мать спокойно перенесла смерть мужа, на поминках изрядно выпила, пела тоскливо, с подвыванием:

     Оха, оха,
     Бис-с-с Васятки плоха,
     Куда ни повернис-ся,
     Кричат «посторонис-ся»…

   Потом начинала плакать, навзрыд, роняя голову на руки, размазывая слёзы по лицу. Успокоившись и выпив ещё домашней браги, она как-то тупо смотрела на пятерых детей своих, старшему из которых, лётчику, было чуть больше двадцати, младшему – восьмой год. Вадим ушёл с поминок во двор, там его ждали.
   – Ну чо, принёс браги? Чо так долго-то? Мать твоя давно забухала, а ты сдох со страху. Хезун маменькин, – орал Петька Молотилов, ученик вспомогательной школы для умственно отсталых детей. Его все звали Дебилом.
   – С братом говорил. Вот, он передал вам бутылку и конфет. Сказал, чтобы вы помянули отца.
   – Брательник у тебя чо надо. Это не фраер, лётчик… – И заорал во все горло:

     Мама, я лётчика люблю,
     Мама, за лётчика пойду!
     Лётчик делает посадки
     И гудит – без пересадки!
     Вот за это я его люблю!

   Все ржут, но по-хорошему, Вадим это чувствует и гордится своим старшим братом. Бутылка пошла по кругу, пацаны пьют брагу жадными глотками, нехотя отрываясь и закусывая шоколадными конфетами «Буревестник». Всем поровну, всё по-братски. Дошла очередь и до Вадима. Он делает глоток, замирает от приторного, сладковатого вкуса напитка. Потом чувствует спазм в животе, успевает передать бутылку кому-то из пацанов и бежит к забору. Его выворачивает наизнанку. Слышит, как говорят: «Во козёл, всю брагу взбаламутил! Даже пару глотков не смог сделать. Учился бы, гад, у своей матери бухать».
   Вадим до сих пор считает, что маму сломали обстоятельства. Она редко напивалась, старалась уходить от угощений, застолий, то одних, то других случаев: свадеб, поминок, бесчисленных дней рождения, происходящих в этом живом муравейнике ежедневно. А мама, будучи безграмотной женщиной, не умевшей кроме того, чтобы расписаться в документе, ни писать, ни читать, слыла хорошим оратором. Последовательно, логично и обстоятельно она говорила про человека такие простые и тёплые слова, без фальши, искренне, что её приглашали на любое семейное торжество. Конечно, все знали, что Серафима Ивановна может сорваться, перебрать свою норму, боялись этого, но не приглашать ее было неприлично.
   … В парке культуры и отдыха, цветнике организованного досуга, горожане любили рассаживаться на пологом берегу реки: пили, ели, снова пили, пели песни и даже устраивали коллективные пляски – «Елецкого» или «Семёновну». Ссорились редко, драк практически не было: женщины зорко следили за своими мужьями, предотвращая любые инциденты. Серафима Ивановна угощала подругу Анну Павловну, поминали, царствие ему небесное, отца Вадима. Десятилетний пацан находился неподалеку, катался на самодельной карусели.
   Потом он смотрел показательные выступления на водоёме, которые устроили пловцы из сборной города. Месяц назад мощный земснаряд расчистил и углубил русло реки в несколько раз. Любопытные зрители постепенно собрались на берегу, смотрели, даже стали аплодировать победителям заплывов наперегонки. Красиво плавали ребята, молодые, с мощными торсами, длинными гибкими руками. Вадиму очень хотелось стать спортсменом, научиться так же быстро плавать.
   – Тонут! Одна утопла!! – орали несколько женщин, бегая по берегу и зовя на помощь мужчин. У Вадима ёкнуло сердце. Он бросился к затону, переполз через кучи песка вперемежку с илистой землёй, которые остались после земснаряда. Краем глаза успел разглядеть, что в двух метрах от берега барахтается тётя Нюра. Матери не видел. Не снимая майки и шаровар, плюхнулся в воду. Так и кружил по водной глади. Его маленькое сердечко цепенело от страха и ужаса.
   Увидел наконец, что двое спортсменов кого-то рывками толкают по воде, поддерживая несчастному голову. Вадим отчаянно заработал руками, догнал пловцов, уже вытаскивавших безжизненное тело на берег. Это была… его мама.
   Спортсмены делали матери Вадима искусственное дыхание, бюстгальтер сорвали, груди разъехались по бокам, большие, белые, они мешали спасателям работать. Вадим присел на траву рядом с телом, снял майку и постарался прикрыть мамину грудь. Соседи подсовывали плотную скатерть под спину Серафимы Ивановны. Она не реагировала, голова её качалась из стороны в сторону в такт искусственному дыханию.
   Вадим закрыл лицо маленькими ладошками, плакал навзрыд. «Всё, всё, конец, – думал он. – Господи, помоги, оживи. Очнись, мама!» – шептал Вадим.
   Он не заметил, когда мать задышала. Уже лежа на боку, она издала трубный звук, её обильно вырвало. Запах перегара пополз по всему берегу реки, будто в этом месте мыли старую бочку из-под браги с мёртвыми перебродившими дрожжами. Врач скорой помощи надёрнул на нос маску, а когда Вадим с матерью были в машине, негромко, но внятно сказал:
   – Бог любит… – Он посмотрел на Вадима и не стал добавлять слово «пьяниц».
   После трагедии в парке Вадим ни разу не видел мать не только выпившей, но даже подносящей рюмку к губам. Она ничего не говорила, не объясняла, просто перестала замечать вино.
   Но до самой смерти мамы Вадим не мог простить ей пережитого ужаса. Все годы, больше двадцати лет, Серафима Ивановна чувствовала напряжение в сыне. Она стала бояться его, заискивала перед ним, словно ребёнок. Вадим всё понимал, но ничего не мог с собой поделать. Давал деньги, покупал вещи для матери в командировках, но это не меняло главного: он не мог обнимать и целовать её так, как делал это мальчиком в ночь смерти отца. Когда пели такие поздние соловьи…

Семь буханок чёрного

   Валька первым перешёл речку. Трусы и майку держал на голове. Иногда вода доходила до подмышек, щекотала кожу. Давно не стриженный, с густыми русыми волосами, он выглядел старше своих девяти лет. Сейчас он проползёт жёсткую прибрежную осоку, заберётся на старую иву и осмотрит нижнюю часть огромного поля с огурцами, раскинувшегося по всей излучине широкой и неглубокой на плёсе реки. Дело знакомое: он отследит, как сторож на старой совхозной кляче с берданкой в руках объедет ближний к воде участок и удалится за пологий холм.
   На всё про всё – полчаса, если сторожа, конечно, никто не задержит по дороге. Тогда счастье подвалило, можно не психовать, даже съесть прямо на поле несколько пупырчатых, нежных и сладковатых на вкус огурцов. «Как же хочется жрать, – думает Валька, – может, сначала самому нарвать огурцов? Нет, подлянка будет…» Он машет синей майкой, его худенькое тело на дереве хорошо видно с противоположного берега. Пацаны, без суеты, почти ровной шеренгой входят в воду, несколько минут – и они на огуречных бороздах. Не вставая в рост, почти ползком передвигаются по полю. У старших в руках мешок на двоих, младшие собирают огурцы в завязанные сверху узлом майки.
   Недоглядел Валька, не увидел, как с левой стороны поля, оттуда, где вершина холма и шалаш сторожа, к пацанам мчатся несколько всадников. Они, не разбирая дороги, топча борозды, стремительно приближаются к мальчишкам. В руках у них длинные, с алюминиевой проволокой плётки, двое с палками.
   – Атас, пацаны! – заорал фальцетом Борька Головкин, предводитель ватаги. – Тикай, в осоку!!
   Поздно… Вальку, успевшего добежать только до приречной дороги, окружили двое всадников, стали стегать плётками. Кони старые и ленивые, но от бега разгорячились, их трудно удержать на месте. Мальчишка увёртывается, лавируя между лошадьми. Но вот точный удар плёткой по спине, и кожа будто треснула, кровь хлынула на поясницу и ноги.
   – Дяденьки! За что? Ой, больно… Ой, как боль-но…
   Он крутился волчком, умудрялся залезать под брюхо лошадям, но его выталкивали палкой и снова стегали по худенькому и гибкому тельцу. Валька не мог больше сопротивляться, лёг в дорожную пыль и закрыл голову майкой. Из неё выпали три пупырчатых зелёных огурца.
   – Ах, вы так, гады! – взвился Борька, остановившийся на секунду в воде и увидевший, что творят совхозные парни с Валькой и двумя другими мальчишками. – Пацаны! Назад! Бейте сволочей! – И вся ватага развернулась, стала шарить руками по дну реки, пытаясь нащупать булыжники. Борька достал складной охотничий нож, подарок отца после окончания седьмого класса, и пошёл на всадников. Деревенские парни опешили: уж больно дурная слава ходила об их соседях, живущих через реку, в городском окраинном посёлочке. Да и многовато их выходило на берег. Бросив палки, деревенские, как бы нехотя, пытаясь изобразить на лицах нежелание связываться с сопляками, потрусили приречной дорогой на холм, к шалашу. Там всё-таки существовала реальная берданка.
   … Валька лежал лицом вниз. На спине несколько вздутых шрамов от ударов плётками и бороздки пыли, по которым сбегала кровь, такая алая и яркая, что мальчишки остановились, как вкопанные. Борька первым наклонился над малышом, осторожно поднял его и положил себе на плечо. Мальчик застонал, глаз не открыл, тонкие руки висели как плети.
   – Пацаны, берите палки этих козлов… Они ещё ответят нам за всё! Сань и ты, Колька, сымайте шаровары, палки – суйте в штанины… Так, законно получилось, как носилки. Берём Вальку и пошли, я после реки меняю Саньку, ты, Пузырь, – Кольку. А то они без штанов, неудобно по посёлку-то шастать.
   Процессия напоминала похоронную, переправились умело и спокойно, на середине реки Вальку специально окунули три раза в воду, смыли кровь и пыль. Он ожил, открыл глаза, лёжа на животе, крутил головой по сторонам, сплёвывал воду. Сказал, больше обращаясь к Борьке:
   – Всё нормально, пацаны, сам пойду… А то папка узнает, попадёт как миленькому.
   – Лежи! – сказал Борька. – Не дай Бог, заражение крови будет… Чо делать-то тогда?
   Дома у Вальки кроме сестрёнки никого не было. Катька, увидев брата, не охала, не кричала, хотя была старше всего на два года. Она метнулась к посуднику у кухонного стола, нашла пузырёк с зелёнкой и вернулась к брату, которого пацаны еле удерживали на самодельном диване.
   – Папа говорил: нет йода – мажь зелёнкой… Первое дело от заражения. Лежи тихо, горе моё! Щас, протру маленько.
   Она намочила под краном старую чистую наволочку, встряхнула в воздухе и аккуратно положила ткань на спину брату.
   – Кать, мы того, пошли, – сказал Борька, – ты только отцу не фукесай. Валька молодец, всех пацанов спас.
   Катька на них ноль внимания, вся сосредоточилась на Валентине. Подняла наволочку, стала дешёвой фабричной ватой мазать кровоточащие рубцы. Запуталась, считая, сколько их уместилось на маленькой спине. Одновременно сообщала брату новости:
   – Шляешься где ни попадя и не знаешь того, что папа приехал с заработков…
   – Как приехал?! – подпрыгнул на соломенном матрасе мальчишка. – А где же он?
   – Тебя искал, хотел в баню взять. Сказал, если успеет, пусть идёт прямо в парилку, он предупредит дядю Сашу – банщика…
   – Какая, на хрен, баня, Кать? Как картинку разукрасили всего. Мамка точно прибьёт вечером. А всего-то хотел пяток огурчиков домой принести…
   – Валь, так чужое всё это! Как можно-то? Я думаю, и от отца тебе попадёт…
   – Не, батя не тронет меня, он меня уважает… Я за семью стремлюсь.
   – Ой, держите меня, устремитель! Вон, папа мешок хлеба привёз, за работу с ним расплатились. Сказал, что, кроме денег, целых семь буханок чёрного дали!
   – Иди ты! – не поверил Валька. Встал с дивана, пошёл к кухонному столу, возле которого стоял солдатский вещевой мешок. С ним отец прошёл весь Ленинградский фронт, полтора года госпиталей, в нём привез пять медалей и орден Красной Звезды, а также книжечку, где записано: такой-то такой-то является инвалидом второй группы. Валька присел на корточки, потрогал зеленоватую парусину, руки ощутили плотные буханки хлеба.
   – Кать, умираю, жрать хочу со вчерашнего вечера…
   – Подожди чуток, скоро и мама с работы вернётся, и папа дома будет. Хотя папа сказал: Валька придёт – накорми его. Только немножко пусть ест, а то заворот кишок будет…
   Мальчик уже не слушал сестру: он умело развязал солдатский узел, завернул края, из мешка глянули головки сразу трёх буханок чёрного хлеба. Запахло ржаной мукой, да такой вкусной, что у Вальки закружилась голова. Он вынул буханку, положил на стол, наклонился и снова завязал мешок. Осторожно взял хлеб обеими руками и понёс, как сокровище, к сестре на диван. Катерина деловито оттирала пальчики от зелёнки.
   – Кать, пополам?
   – Что ты, шальной, я столько и не съем… Да и ты сразу обожрёшься.
   – Нет, Кать, я так хочу есть…
   – Да ешь ты, глупый, ешь… Вон папа сказал, что товарищ Сталин провёл денежную реформу. Снизил цены повсюду. Теперь, сказал папа, мы заживём хорошо.
   Катя ещё что-то рассказывала о папе и соседях, отщипывала кусочки от своей половинки хлеба и отправляла в рот. Пропустила момент, когда Валька доел свою порцию и стал смотреть на вторую половинку буханки. Она заглянула в глаза и увидела такой голод, что отодвинула от себя краюху и сказала:
   – Ешь, конечно… Но я тебя предупредила о завороте кишок.
   … К вечеру у Вальки поднялась температура, он обхватил живот руками и катался по полу, как юла. И папа, и мама, и Катя не знали, что делать: спину ли лечить или от болей в животе спасать мальчишку. Мама побежала к папиной старшей сестре Наталье, монахине, как все её звали за чёрные одежды и вечный тёмный платок на голове. Одинокая, без мужа и детей, она очень любила Вальку, больше всех на свете. Он звал её баба Ната, знал, что она его любит, и крутил ею, как хотел.
   Баба Наталья уложила Валентина на родительскую кровать, гладила его живот, шептала молитвы. Тихо-незаметно влила в рот литр воды с касторовым маслом. Потом отец разместил сына на коленях попой кверху, и лекарка резиновой грушей накачала туда тёплой воды, наведённой с кусочком благородного мыла «Красная Москва».
   Очистился мальчишка часа за два: из него текло как из утки. Мама напоила больного горячим чаем и уложила вместе с Катей на родительскую кровать. Дети уснули быстро и спали крепко, спокойно, похоже, без снов. Валька разметал руки в стороны, походил на маленький самолётик.
   Наталья собралась уходить. Надела белую косынку, поверх неё повязала тёмный платок, обернувшись от двери, сказала:
   – Александра, если узнаю, что ты била по спине Валентина, прокляну… Ты меня знаешь: слово моё тяжёлое, свет будет не мил.
   – Клянусь на иконе, Наташа! Не била я его… – Мать опустилась на колени, смотрела на тёмный лик родственницы и беззвучно плакала, не вытирая слёз. – В сов-хо-зе огур-цы во-ро-ва-ли, па-ра-зи-ты…
   – Я всё сказала, – донеслось из-за незакрытой входной двери.
   … Валька снова летает во сне. Он превращается в маленький самолётик и плавно поднимается к белым облакам. Самолётик с человеческим сердцем. Оно то замирает от ощущения высоты, то начинает учащённо биться, когда стремительно падает на лес, речку, глубокие овраги. А вот и двор со старыми тополями, вороны каркают, сидя на толстых сучьях, тренькает мелодично звонок проходящего возле самого забора трамвая. Голос бабы Наташи, суровый, с хрипотцой: «Александра… прокляну… ну-ну-ну! Слово моё тяжёлое, свет будет не мил… ил-ил-ил!»
   «Мама, не бойся, баба Ната хорошая… Добрая… Я знаю!» – хочет крикнуть Валька, но голос сел, язык колючий, шершавый… Самолётик снова взмывает вверх. Тревоги уходят из маленького сердца. Остаются только ощущения от счастья полёта, радости открытия земли, бесконечно широкой и большой.

Полюсы недоступности

   Соня походила на летящий ветерок. У неё были острые ключицы и недоразвитые бугорки грудей. Она стала для Ивана божественным созданием, таким лёгким и ломким, что ему постоянно хотелось защитить её. Он знал о моде «сталинских соколов» на балерин, на умение богатых содержателей создавать иллюзию счастья на одну прекрасно проведённую ночь. Но женились они, как правило, на провинциалках, которых выписывали по окончании лётных училищ из дальних уголков необъятной Родины, из тех сел и деревень, где учились вместе в сельских школах-семилетках.
   Иван полюбил эту незаметную девушку из кордебалета Большого театра с первого взгляда. Она была такая худенькая, такая беззащитная, что у него, мастера спорта по боксу и гребле, сжималось сердце при одной только мысли, что её кто-то может обидеть, вот так просто взять и переломить пополам. Вместе с другими «поклонниками» Большого театра он несколько раз стоял у подъезда служебного входа, но так и не решился остановить стремящуюся незаметно пройти девушку. Через подружек своих друзей он узнал, что зовут её София, что она коренная москвичка, что весит как большой барашек и что у неё нет кавалера.
   Познакомил их случай. Иван прилетел после двухмесячной командировки с острова Рудольфа, прямо в полярной куртке припёрся к театру, встретил там старого знакомого – штурмана экипажа знаменитого лётчика. Тот был с огромным букетом роз, бутылками шампанского в карманах тонкого кашемирового пальто, в белом шёлковом кашне.
   – Пойдём со мной! – заорал он, словно глухой.
   – Ты с полётов? – спросил Иван. Он знал, что, находясь в полёте по двадцать с лишним часов беспрерывно, уши закладывает так, что голос сам по себе начинает вырываться наружу. – Я тоже, даже не переоделся ещё…
   – Кого заприметил, скажи? Я – ветеран среди поклонников, может, знаю.
   – Да мы даже не познакомились толком, не представились друг дружке…
   – Ну ты даёшь, брат! Покажи, я быстро обстряпаю это дельце.
   – А ты чего с вином?
   – Так сегодня у моей примы день рождения. Рвался к ней со всех паров. Еле успел.
   Помолчали, закурили. Иван достал короткую трубку, не стал набивать её табаком, чиркнул спичкой и тут же прикурил, раздувая дымок из маленького эбонитового вулканчика.
   – Эх ты, чёрт, как удобно. А табак ты что, заранее набил?
   – Да. Мне хватает на два прикура, если спешишь или, как сейчас, когда не хочется возиться с мешочком.
   – Надо перенять опыт.
   – Дарю, – сказал Иван, выбил из мундштука остатки табака и протянул трубку своему товарищу. – Новая почти, раскуривай сам, привыкай. Но главное в трубке я тебе сделал… Это сложная наука: её надо аккуратно обжечь, отшлифовать…
   В это время двойные двери служебного входа открылись, из них выпорхнула первая стайка девушек. Не поймёшь, кто был танцовщицами, кто хористками. Все молодые, смешливые, красивые, довольные тем, что хорошо прошёл спектакль, что их, наверное, похвалили, что и они могут наконец-то бежать к своим семьям и возлюбленным. Знакомый Ивана сделал несколько шагов вперёд, вместе с цветами обхватил девушку довольно крупных размеров, поднял её кверху и заорал на всю округу:
   – С днём рождения! С днём рождения…
   Потом развернул её к Ивану и сказал:
   – Тая, познакомься, это мой кореш, Иван… Он ищет свою неразделенную любовь. Надо ему помочь.
   – Таисия, – сказала девушка и протянула руку в белой вязаной варежке.
   – Между прочим, заслуженная артистка республики, солистка, – начал перечислять лётчик заслуги своей возлюбленной. Но в это время из дверей вышла Соня. Она подняла глаза, увидела Ивана, быстро отвела взгляд, хотела незаметно проскочить возле шумной компании. Но Таисия была на страже: она моментально всё поняла, схватила девушку за руку, подтянула к себе и сказала:
   – Сонечка, милая моя, давно всё хотела с тобой поговорить, да дела, гастроли. Всё никак не получалось… Ты у нас в какой группе-то?
   – В третьей группе, – тихо-тихо сказала девушка. А у Ивана сжалось сердце. Он впервые услышал этот грудной, чистый, ровный голос. – В третьей, – громче повторила Соня.
   – Надо думать, как тебе помогать будем, – сказала Таисия. – Но это, Сонечка, потом, завтра, а сегодня пойдём-ка на мой праздник. Вот и кавалер тебя заждался, бедолага, рта открыть не может от волнения. А ещё ас, «сталинский сокол» называется…
   – Я не совсем могу… Мне бы надо зайти в магазин, мама просила.
   – Маме позвоним от меня, что хотела купить в магазине, купим в «Елисеевском». Всё равно надо заезжать, у меня вина мало.
   Штурман в кашне демонстративно достал шампанское из одного кармана.
   – Убери, – довольно зло бросила Таисия, – разобьёшь… Вот дурачина, – сказала Таисия для Ивана. – Кстати, Сонечка, познакомься, это тоже полярный лётчик, Иван. Как бишь тебя по ФИО?
   – Афанасьев… Только я не лётчик… Штурман.
   – Он хочет сказать, что он из интеллигентной профессии, – захохотала Таисия, – тангенсы-котангенсы… А не пойти ли нам, Афанасьев, за три моря? Поухаживай за девушкой. – И она передала Соню на попечение Ивана.
   Иван взял руку девушки в огромные ручища, долго тряс, пока не понял, что сейчас оторвёт этот стебелёк от туловища. Хорошо, что в это время подрулила машина, заказанная товарищем Ивана, чьё имя он до сих пор так и не мог вспомнить. Соня не сопротивлялась, она умоляюще смотрела на Ивана, глаза выдавали, как она хотела бы любить, но жуткий страх перебивал это естественное чувство. Иван не выдержал, сказал ей почти в самое ухо:
   – Не бойтесь меня, я прихожу к вам, если не в командировке, на все спектакли… Только Господь не дал возможности познакомиться, подойти к вам.
   – Я знаю, – сказала Соня.
   Они один за другим сели в машину, Соня оказалась между Иваном и штурманом. Таисия удобно расположилась спереди.
   – К Елисееву! – скомандовала Таисия.

   – Наша красавица приехала! – Солидные по возрасту и габаритные по размерам, чистенькие, в накрахмаленных передничках и кокошниках, полдесятка продавщиц подбежали к угловой незакрытой нише прилавка, где какой-то дурак из хозяйственников поставил огромных размеров китайскую вазу тончайшего фарфора. Одно неосторожное движение – и это чудо искусства может свалиться на пол, сверкающий плиткой цвета слоновой кости.
   – Девоньки мои, рада вас видеть живыми и здоровыми! – с чувством искреннего участия прокричала Таисия. – Давненько вы не были у меня… Кто сегодня свободен? Прошу сориентироваться, едем ко мне на такси… По случаю моего дня рождения.
   – Ура-а-а! – завопили женщины. – Но нам ещё целых полчаса работать.
   – Пока отоваримся, и время подойдёт…
   – Что берём, Таинька? – сказала, видимо, бригадир смены продавцов.
   – Всё как обычно, но с учётом всего троих мужичков, – бросила с вызовом Таисия, – четвёртым будет мой родненький брат, малопьющий музыкант.
   – Кто третий? – спросил штурман с шампанским, фальшиво разыгрывая сцену ревности.
   – Сюрприз… Узнаете дома.
   А время неумолимо приближалось к закрытию магазина, когда из него стали выходить последние покупатели, укладывая продукты в соломенные плетёнки. Особенно заметен был хлеб вечернего завоза: он источал такой потрясающий дух жареной муки, что у Ивана невольно сжалось горло, он сглотнул слюну, вспомнив, что не ел с самого обеда. Невольно сглотнула и Соня. «Что, есть хочется?» – спросил одними глазами Иван. «Да, но я малоежка, выдержу», – примерно так ответили глаза Сони. Ей почему-то было так спокойно с этим коренастым сильным человеком с открытым лицом, широкими скулами и светло-карими глазами, огромными плечами, закрытыми тугим брезентом лётной куртки на коротком меху, что она опять прильнула к руке Ивана, нагруженного увесистой корзиной с продуктами, тихонько потащила его к выходу из резных, ручной работы дверей знаменитого «Елисеевского» магазина.
   Из бригады продавщиц к Таисии поехали только две довольно молодые подружки, остальные благодарили именинницу за приглашение, но, сославшись на позднее время, семейные дела, детей, разъехались по домам. Две машины такси нашлись сразу: продавцов и последних покупателей у «Елисеевского» таксисты не только знали в лицо, но и любили развозить их по домам.
   В машине Соня не вынимала свою руку из руки лётчика, сняла варежку, такую же белую, вязаную, какую заметил Иван на Таисии. На коленях лётчика стояла корзина, мешала ему ласкать руку девушки. Он развернул верхний бумажный пакет, отломил кусочек свежеиспечённого батона и незаметно протянул Соне. Она сначала не поняла, что он пытается вложить ей в руку, смотрела ему в глаза, будто спрашивая: «Что, что случилось?» Иван показал губами жевательное движение. Соня всё поняла, заулыбалась и положила кусочек хлеба в рот. Она зажмурила глаза, замурлыкала словно маленькая кошка, покачивая головой в такт движению машины. Потом, не поворачивая головы, одними пальчиками нашла рот Ивана и вложила в его губы крохотный кусочек хлеба: поделилась. У Ивана перехватило горло, он незаметно откашлялся, стал жевать хлеб с едва заметным привкусом дрожжей.
//-- * * * --//
   – Приехали! – заорал штурман. – Всё близко, всё с доставкой! Выгружайся.
   – Телефон, где телефон? – говорила Соня, бродя по прихожей, смахивающей на малое футбольное поле.
   Иван поднял тяжёлую хозяйскую шубу, под ней, на столике, нашёл телефонный аппарат, снял трубку и протянул её Соне. Та благодарно закивала головой, дозвонилась до дома:
   – Алло, мамочка! Это я. Не волнуйся, я в гостях, на дне рождения у Таисии. Да, той самой, да, заслуженной… Представь себе, пригласила и меня, познакомила с лётчиком, Иваном зовут…
   – Не лётчик, а штурман.
   – Вот он говорит, что не лётчик, а штурман. Да, он проводит, – сказала Соня, увидев, как энергично закивал головой Иван. – Всё, пока, целую… Да, в магазин я зашла, купила. Говорю, что принесу домой. Ма, но мы же после спектакля. В какое нам другое время можно собраться? Завтра – репетиция и снова спектакль. – Соня положила трубку, покачала головой: – Вот так всегда. Никак не может привыкнуть к нашему режиму и образу жизни.
   Вечер был сумбурный, шумный, с солированием Таисии и энергичного штурмана, которого звали, наконец-то вспомнил Иван, Леонидом. После полуночи в квартиру ввалилась большая компания во главе с генералом тыловой службы.
   – А вот и обещанный четвёртый мужчина! – закричала Таисия, бросаясь на шею генералу.
   – Обижаешь, я не один, со мной ещё двое, журналисты из «Гудка»…
   Начали знакомиться, Иван никак не мог вспомнить, где он видел этого моложавого генерала. Пришлось сделать вид, что помнит, как они встречались, что Иван готов продолжить беседу, не законченную в своё время. «Стоп! Испания!» – Иван вспомнил, как на волжском испытательном полигоне проверял состояние навигационного оборудования самолётов, расписывался в большом гроссбухе на фанерном столе, стоящем прямо в поле, за которым восседал этот военный. Сзади него виднелись временные рельсы, ведущие в ангары с самолётами.
   – Полковник Стеклов? – радостно сказал Иван.
   – Бери выше… Комиссар. А ты был там? – Испанию вслух никто не произносил.
   – Не пришлось. Так и сидел на навигации…
   – Что ж, это тоже надо. Кто-то и навигацию должен доводить. Вот, Иван, времечко было. Как мы всё успевали? А ты уже старшим штурманом стал? Помнишь анекдот? Про старшего техника и боевого истребителя?
   – И мы не знаем, – завопили за столом, – расскажите, не жадничайте!
   – Служили два товарища, – начал генерал, – один был боевым лётчиком-истребителем, а второй – техником-лейтенантом.
   Жён привезли в городок, воевать пошли в некоторые районы. Доходят слухи до жён. «Мой уже капитаном стал», – говорит жена боевого лётчика-истребителя. «А мой всё ещё техник-лейтенант», – отвечает ей вторая женщина.
   Прошло ещё какое-то время.
   «Мой стал майором, боевой орден получил», – говорит жена лётчика-истребителя. «А мой всё ещё техник-лейтенант».
   Встречаются через месяц, жена истребителя вся в чёрном, в слезах: «Погиб смертью храбрых…» – «Сочувствую, дорогая. Давай-ка, приводи детей, пока будут похороны, присмотрю за ними…» – «А твой-то как?» – «Стал старшим техником-лейтенантом… Служить после отпуска будет в московском гарнизоне».
   Тишина наступила в комнате такая гнетущая и тревожная, что слышались шумное дыхание Таисии, затяжки папиросы Леонида.
   – Пошутил, – сказал Стеклов. – Да, простите, не в кон…
//-- * * * --//
   Иван и Соня ушли по-английски, хотя Таисия всё видела, успела показать штурману большой палец, а затем соединила большие и указательные обеих ладоней в форме колец, ткнула ими себя в пышную грудь. Иван зарделся, закивал головой. Соня их переговоров для глухонемых не видела.
   Они перешли пустую центральную улицу, прошли бульваром рядом с Пушкиным, девушка по-прежнему крепко держала Ивана за правую руку. Он сказал ей, что эту руку следует освободить, военному надо держать правую руку свободной для приветствия. Соня нехотя перешла на другую сторону, к его левой руке, канючила, как маленькая, говорила, что ей удобнее висеть на его правой. Иван спросил:
   – Ты устала?
   Она кивнула. Он посмотрел на занесённые снегом длинные, тяжёлые скамейки и вдруг левой рукой подхватил её за спину, правой – ноги под коленями. В долю секунды она очутилась у него на руках, голова лежала на согнутом локте, ладонью он аккуратно поправил её голову вправо, и они встретились взглядами. Соня не сопротивлялась, зеленоватые глаза светились, в них было столько добра и благодарности, что у Ивана снова перехватило дыхание.
   Он осторожно приблизил губы к её губам, холодным, с лёгким привкусом домашних солений. «Любительница фасоли», – вспомнил Иван, как Соня аппетитно уплетала длинные стручки дальневосточного растения. Она приняла его горячие, пахнущие табаком для трубки губы, стала лизать их, будто стараясь слизнуть горький запах никотина, спокойно впустила его язык внутрь рта и, закрыв глаза, полностью отдалась Ивану.
   Он подошёл к скамейке, ногой расчистил снег, уселся так, чтобы хоть краем короткой куртки закрыть нижнюю часть спины. Ивану казалось, что он теряет сознание, улетает от чувства, которое рождалось в нём, когда от поцелуев губ переходил к поцелуям её глаз, щёк, пролезал под оренбургский платок и целовал мочки ушей.
   Они потеряли счёт времени, не помнили, сколько просидели на скамейке. Вернее, сидел на заснеженной скамейке Иван, а Соня покоилась у него на коленях. Прошёл милицейский патруль, но, видимо, распознав лётную атрибутику на одежде Ивана, даже не остановился. Но этот эпизод всё-таки отразился в памяти Ивана, он подумал, что утром ему надо на доклад, и не куда-нибудь, а в службу главного штурмана Полярной авиации. Предстояла встреча с начальником.
   – Сонечка, мне пора в часть…
   – Господи, что это я? Да, конечно. Вы… Ты беги, тут рядом, я дойду сама.
   Он проводил её до двери квартиры, они ещё с десяток раз прощались, целуясь, крепко обнимаясь, до боли в спине и суставах. Она первая приняла решение, открыла дверь квартиры.
   – Мы когда увидимся? – спросил Иван.
   – Хочешь, сразу после спектакля.
   – Я могу опоздать, ничего не знаю по завтрашнему дню…
   – Я дам тебе телефон. Запоминай. – И назвала московский номер. – Но это не мой. Это моей подруги… Она на гастролях. – Ивану показалось, что Соня покраснела. – А мама не знает… Но это не важно. Я там буду ждать твоего звонка.
   И закрыла дверь квартиры, может, даже чуточку поспешнее, чем ожидал лётчик.
//-- * * * --//
   Они не виделись почти два месяца: утренняя встреча Ивана в Полярной авиации закончилась срочным вылетом на дальний аэродром. Непогода накрыла всё побережье Северного Ледовитого океана, экипажи, застигнутые врасплох, спали, ели, читали, углубляли теоретические знания в классе или кабине самолёта. Конечно, Иван передавал несколько весточек любимой девушке, по которой он так скучал, что ему порой бывало страшно ложиться спать. Ночью ворочался, вставал, пил воду, ел шоколад, слушал радио, читал всё, что хранила уже «немолодая» библиотека для лётного состава.

   Прилетели они с Севера на мощнейшем самолёте, пробыв в воздухе около двадцати часов, когда в Москве зацвела мать-и-мачеха. Соня отдыхала после репетиции, оставалась дома одна, на ней, кроме шёлкового пеньюара, ничего не было. Она сказала только одну фразу:
   – Я не могу без тебя… Я так люблю, что не могу дышать без тебя.
   И в самом конце этого безумия, длящегося более двух часов, она тихо произнесла:
   – Боже мой, как я сегодня буду танцевать?
   Танцевала Соня, на взгляд Ивана, лучше, чем когда-либо. Он заметил, при всей некомпетентности, что она уже выступает с маленькой сольной партией. Это был «Щелкунчик», это был восторг, который Иван не мог скрыть. В антракте к нему подошла Таисия, специально пришедшая посмотреть на Соню, и выпалила:
   – Ты всё понял? Вот что значит вовремя заметить талант. Разглядеть надо… Ты мой должник… Но это потом, медведь. Сейчас ты должен немедленно жениться на Соне. Иначе она умрёт без тебя. Всё я сказала! – Она подставила щёку для поцелуя и удалилась, зная, что за ней наблюдает минимум половина фойе Большого театра.
   По просьбе руководства Полярной авиации Ивана и Соню расписали на второй день после «Щелкунчика». Ивану дали комнату в благоустроенном общежитии, со всеми удобствами. Но, в общем-то, это была одна большая коммунистическая общага. Соня жила с ним здесь от командировки до командировки. Потом налегке уходила к маме и, не нарушая привычного ритма жизни, продолжала выступать в Большом. Детей они не заводили: Ивану надо было закончить академию, Соня репетировала главную партию в «Жизели», правда, во втором составе.
//-- * * * --//
   Сталин пришёл на спектакль неожиданно, именно тогда, когда выступал второй состав. Он спросил, кто солирует? Ему ответили. Чья она? Ему сказали, что жена штурмана Полярной авиации, который служит у Ивана Дмитриевича Папанина. В антракте Соню привели в ложу. Папанин был здесь же, стоял рядом с Берией. Помня, что Соня – жена Ивана, он ни на шаг не отходил от Вождя народов.
   Сталин сказал примерно следующее:
   – Вы замечательная балерина, вас ждёт большое будущее. Вы даже не представляете, какое будущее вас ждёт!
   Потом он спросил Папанина:
   – А где её муж?
   – В срочной командировке по проводке судов по Северному морскому пути…
   – И сколько он уже в командировке?
   – Больше месяца, – последовал ответ…
//-- * * * --//
   Конечно, Иван Папанин не был эдаким всесоюзным добряком-весельчаком, каким его пытались изобразить в средствах массовой информации, литературе того времени и в последующие периоды нашей истории. Это Иван знал не понаслышке, прослужив в его ведомстве длительное время. Даже имея репутацию отличного и зрелого штурмана, Иван чувствовал ревность Папанина. Ему передавали высказывания типа «молокосос – и туда же»: то героические полёты к Северному полюсу, то грандиозная экспедиция на Полюс недоступности. Надо же, как повезло: именно его самолёт стал основным, первым достиг «терра инкогнита».
   На самом же деле Иван был лишь частью большого экипажа и частичкой огромного коллектива, готовившего эту экспедицию. В северо-восточной части Арктики, на расстоянии гораздо дальнем, чем надо было лететь до Северного полюса, находился участок географического пространства, где ни разу не ступала нога человека. Никогда. Об этом много писал академик Обручев в своих увлекательных романах, большом количестве научных трудов.
   Тянул этот неизведанный уголок природы и полярных лётчиков. Они прекрасно знали, что по весне туда летели несметные полчища птиц, не раз видели на кромке ледовых полей белых медведей и песцов. Но они также знали, что человеку – на собаках ли, пешком ли – невозможно добраться до этого белого пятна. Самолёт может долететь туда, но ему нужны будут взлётно-посадочная полоса и полная дозаправка горючим на обратную дорогу… Значит, лететь надо как минимум двумя самолётами с огромным запасом горючего. Ну а чтобы подстраховка была организована по-советски, высшим руководством страны было принято решение лететь сразу тремя самолётами, самыми современными и могучими.
   Экипажу Ивана посчастливилось первому сделать посадку в белом безмолвии. Он один из первых увидел этот не тронутый никем снег, под ним был лёд и пугающая километровая толща океана. Мировая пресса сравнила по значимости этот перелёт с открытием Северного и Южного полюсов.
   – Для нас же главным было другое, – говорил потом Иван журналистам. – Мы – первые. Стране Советов всё по силам!
//-- * * * --//
   На приём в Кремль Иван и Соня собрались быстро. У неё было кое-что из семейного гардероба, Иван надел лётную форму. Кремлёвский зал наполнялся быстро гостями, лица – напряжены, переговаривались вполголоса.
   Папанин, напротив, был необычайно весел, громко разговаривал, смеялся над своими шутками, то и дело кричал:
   – А вы, засранцы, знали, что по Герою получите?!
   Никто не объявлял торжественного вхождения в зал Сталина. Он появился незаметно, буднично подходил к группам людей, с кем-то здоровался за руку, с другими, кто представлялся ему, знакомился кивком, иногда задавал вопрос-два, поздравлял с наградой и не спеша отходил к следующей группе собравшихся.
   К Папанину и его группе Сталин подошёл довольно быстро. Иван и Соня часть разговора не слышали, стояли не так близко. Сталин повернул голову и заметил Соню.
   – Что за жемчужина появилась на приёме? – спросил он.
   – Соня Афанасьева, солистка балета Большого театра и жена нашего лучшего полярного штурмана Ивана Афанасьева, – широко улыбаясь, сказал Папанин.
   Сталин подошёл, взял протянутую руку Сони двумя своими и долго держал в ладонях. Сталин смотрел прямо в глаза Соне, потом вымолвил:
   – Мы, похоже, уже виделись?
   – Да, – едва слышно ответила балерина.
   – В антракте «Жизели», в ложе. Помните, я предрёк вам большое будущее? – спросил он.
   – Да, помню, Иосиф Виссарионович…
   – Будем считать ваш ответ благодарностью, – проговорил он и посмотрел на рядом стоящего Ивана. Тот, как положено по Уставу, представился Вождю советского народа.
   – Вижу орден Красного Знамени… Высокая награда. Поздравляю. Вы так молоды, у вас всё впереди. Берегите очень талантливую жену… Соню Афанасьеву. – И Сталин пошёл к следующей группе участников приёма.
   – Соня! Поздравляю! Вы оба – молодцы! Зас-ран-цы!! Вас заметил Иосиф Виссарионович! Это отлично! – Папанин был готов задушить их в своих объятиях.
//-- * * * --//
   Гулянье продолжилось за городом, на дачах у руководства, почти до утра. Иван чувствовал себя скверно. Он был крепок на выпивку, но тут явно перебрал с количеством, перемешал шампанское, коньяк и водку. Соня всё время была рядом, молчала, с любовью смотрела на крепкую фигуру мужа, красивую форму, на орден, так по-свойски разместившийся на широкой груди лётчика.
   Иван вышел во двор, рядом с летним туалетом его обильно вырвало. Стало гораздо легче, но хотелось пить, и он направился в дом. На крыльце дачи стояли Соня и заместитель Папанина – Синельников, молодой руководитель, пришедший на эту должность из боевых лётчиков.
   – Он теперь не отстанет от вас, Соня, – говорил Синельников. – Я знаю. Это было с моими друзьями. Бедный Иван, он его или возвысит, или тот исчезнет с глаз долой…
   – Что вы такое говорите, Станислав Ушерович…
   – Я знаю.
   Иван, почувствовав, что Синельников пьян, стоял и думал, когда ему объявиться на широком крыльце дачи.
   Иван буквально вбежал на ступеньки дачного крыльца:
   – Кто с моей женой наедине? С первого раза…
   – Ванечка, – сказала Соня, – я тебя искала, жду, замерзла уже.
   – Иван, ещё раз поздравляю! – Синельников выглядел трезвым как стеклышко. – Жаль, что не Героя, как всем… Но это не моя вина. И береги жену… Я пройдусь, подышу.
   – Милый мой герой… Дай я вытру тебя платочком. – Соня достала из брюк мужа клетчатый заграничный платок, который она привезла с гастролей и который, по уставу, нельзя было носить лётчику в кармане мундира, развернула его и тщательно вытерла лоб, глаза, щёки и рот Ивана. Прикосновения рук были лёгкими, воздушными, нежными, Иван чувствовал, как из него уходят злость, обида на весь мир, на Вождя, Папанина, пьяного-трезвого Ушеровича, на то, что не получил звезду Героя.
   Не было здесь, в этой обойме, только Сони. Он так любил её, что боялся даже подумать, что вдруг не увидит свою девочку рядом, на кухне, в постели, в дверях служебного входа в театр. На жену он никогда не обижался, не злился, он считал её своим ребёнком, которому требовалось постоянное внимание.
   И Соня смирилась с таким положением при Иване. Она начинала жить своей старой жизнью только тогда, когда он подолгу зимовал в Арктике, из-за непогоды не мог выбраться домой. Соня возвращалась в квартиру к маме, из которой она не выписывалась, и мать с дочерью вместе пытались сохранить огонь в угасающем домашнем очаге.
   Мать не то чтобы не любила Ивана: она не могла пока осознать, как и почему необразованный, в широком смысле этого слова, молодой человек смог увести от неё единственное сокровище – дочь. Она одна воспитала Соню, назвала в честь великой русской балерины этим именем, прошла ад отборочных конкурсов в балетные учебные заведения. Мать шутила с немногими подругами, что это она закончила балетную школу, а потом и училище, прошла бесчисленные конкурсы и туры и завоевала все призовые места.
   Соня была явно неординарной балериной, это понимали и мать, и члены различных жюри и отборочных комиссий. Но не все, особенно после зачисления дочери в балетную труппу Большого театра. Там уже прижились и процветали свои примы и герои, любимцы Вождя и руководителей рангом пониже. Поэтому мать Сони прекрасно понимала, кем бы через двадцать лет вышла её дочь на пенсию – бывшей балериной кордебалета. Она знала о роли друзей Ивана в карьере дочери, о том, что у Сони состоялась после премьеры спектакля встреча с товарищем Сталиным. Это напугало мать Сони – преподавателя английского и немецкого языков индустриального техникума, где она проработала уже много лет.
   Соня смеялась, говорила, что у них теперь есть Иван, и что база у него в Москве, и что он, если что, не дай Бог, сможет содержать их обеих до конца дней. Мама несколько успокоилась, роль и значение зятя в их жизни заметно поднялись и укрепились. На этом компромиссе и строились вся последующая жизнь и отношения с матерью.
//-- * * * --//
   Иван узнал, что на даче дежурят две или даже три машины из Главка, и он решил исчезнуть с глубоко надоевшего застолья. Соня не сопротивлялась, хотя в душе была против: ей всё-таки нравилось внимание поклонников.
   Машина бесшумно шла по спящему Подмосковью, шоссе было пустынным, только на въезде в столицу светился несколькими фонариками домик сотрудников дорожной милиции. Машина остановилась на мигающий огонёк фонарика, водитель вышел на дорогу, что-то сказал милиционеру.
   – Иди врать-то, – сказал молодой, сильно окающий сотрудник поста, – так я тебе и поверил…
   Иван вылез из машины, одернул китель, не спеша достал трубку, прикурил от спички.
   – Товарищ Афанасьев, – вдруг отдал честь милиционер. – Это точно вы? Разрешите поздравить вас и весь ваш экипаж от имени нашего небольшого, но дружного коллектива. Мы так следили за вами… Ну, за вашим полётом… На полюс, значит. Скажите, а вы правда видели там живого песца?
   – Спасибо, – сказал искренне смущённый Иван. – Да, песца мы там увидели. И огромного белого медведя. Правда, когда уже поднялись в воздух… Он помахал нам лапой.
   – Ха-ха-ха-хе-ёх, – засмеялся милиционер, – скажи кому, не поверят. А ребята спят, отдыхают, значит. Будить их не буду, только уснули.
   Помолчали.
   – А что за светомаскировка?
   – Ночные ученья. Видите, всё затемнено. От возможной атаки авиации противника, – отрапортовал патрульный.
   – Ну, успехов вам, – сказал Иван, выбил трубку о каблук ботинка, пожал руку милиционеру и быстро влез в машину. Успел услышать:
   – Расскажу парням… Не поверят.
   – Мой хороший герой, – зашептала Соня прямо в ухо Ивана и положила голову ему на плечо. – Тебе приятно? Скажи, тебе приятно купаться в лучах славы?
   – Не шуми, – почти шёпотом сказал Иван. – Приятно… Но мне приятнее в тыщу раз целовать тебя…
   И он нашёл в темноте её губы, стал целовать их так необычно, будто слизывал с них варенье.
   – Во-первых, говорят – «тысячу». Во-вторых, где ты так научился целоваться? Как приятно. Будто горячим обдаёт… Ещё так же поцелуй меня.
   Соня совсем расслабилась, голова её раскачивалась в такт движению машины, иногда спадала с плеча Ивана на спинку сиденья. Тогда он брал её голову свободной рукой и снова укладывал на своё плечо. Он недолго держал руку на щеке и подбородке любимой женщины, тут же опускал пальцы в то место вечернего платья, где за вырезом прятались небольшие упругие груди. Соня сжималась от этого прикосновения, вздрагивала, находила в полной темноте губы Ивана и так страстно целовала их, что иногда ей казалось, что она теряет сознание.
   Ночная Москва жила своей жизнью даже при учениях по светомаскировке. Люди спешили на дежурства, к открытию колхозных рынков, машины с горячим хлебом едва ползли, обозначая путь небольшими прорезями на фарах. От Белорусского вокзала до дома Ивана машина ехала более получаса, хотя в обычное время на дорогу уходило десять минут. Иван весь измучился: он не знал, куда уложить руки, чтобы не касаться Сони. Та тоже была в напряжении от ожидания прикосновений мужа.
//-- * * * --//
   В честь премьеры нового спектакля на современную тему и по поводу награждения Сони Сталинской премией её одну, без мужа, пригласили в Кремль. Она плакала, не хотела идти, знала, что Иван или исчезнет на несколько дней, или напьётся до чёртиков. Что будет молчать, не разговаривая, до самого отъезда в какую-нибудь внеплановую командировку на Север. Но все друзья как будто чувствовали настроение Сони и постоянно твердили ей:
   – Не заболей! Вручение Сталинской премии нельзя пропустить.
   И вот Сталин увидел грусть в глазах любимой актрисы. Он повернулся к Берии:
   – Лаврентий Павлович, надо найти этого таинственного сокола, из-за которого у Сони такие грустные глаза…
   Ответ был скор:
   – Найдём, дорогой Иосиф Виссарионович!
   Папанин, мгновенно протрезвев, выскочил незамеченным из зала приёмов, добрался до телефона, связался с дежурной частью Главсевморпути.
   – Срочно, – орал он в трубку, – засранцы!! Афанасьева сейчас же убрать на самую дальнюю точку! Са-му-ю!!! До моего особого распоряжения. Теперь всё это оформи задним числом под грифом «Совершенно секретно» и спрячь. Если просочится куда-то информация, головы вам поотрываю.
   Берия опоздал на несколько часов. Если бы Ивана не убрали три часа назад с базы на окраине столицы, не погрузили в самолёт и не отправили в Архангельск, он оказался бы в руках Лаврентия Павловича. Затем штурмана перевезли на остров Рудольфа, а потом – на острова, полуострова, мысы и мысочки, где одиннадцать месяцев зима с пургой, а остальное время – лето. Короче, в Москве Иван не появлялся два года. Соня знала, что случилось: они пересеклись с Папаниным и тот всё рассказал.
   Она стала солисткой сразу трёх спектаклей, её приглашали на приёмы в Кремль как самую молодую заслуженную артистку республики. Об Иване никто и никогда не вспоминал и не спрашивал.
   А тот последнее время сидел на чукотском аэродроме, выводил суда из ледового плена. Отрастил бороду, заматерел, стал ещё мужественнее и красивее. О Соне ни с кем и никогда не заговаривал. Только раз прилетевший туда Папанин вскользь сказал, что Соня будет на гастролях в Америке.
   Иван ушёл бы, точно дошёл бы до Аляски, но он так же точно знал, что погубил бы Соню…
   Он попросил Папанина:
   – Скажите ей: я дышать без неё не могу.
   И тот слово в слово передал фразу Соне.

Миллионщики

   Руки впились в обструганные рукоятки, старый отцовский ремень наброшен на шею. С ним отец прошёл всю войну. Теперь засаленная, но прочная парусина служит по хозяйству, ремень привязан к тачке. Резкий толчок, усилие, и самодельная тележка покатила по булыжнику, громыхая литым чугунным колесом. Улица ещё спит. С реки поднимается клочковатый холодный туман. Солнце встало, но чувствуется, что день будет ветреным, нежарким. «Хорошо, что надели душегрейки, – тепло думает Серёга о зелёных безрукавных стёганых курточках. – Мама – фантазёрка, придумает же – душегрейка»
   – Куда вас понесло ни свет ни заря? Громыхаете, всех чертей побудите… – Дядя Коля не ругается, ему приятно, что такие трудолюбивые пацаны растут у Маруси, соседки по улице. Жаль, отец ушёл после войны рано. – Езжайте по земляной колее: и вам удобнее, и людям – не в наклад.
   – Спасибо, дядь Коль! – ответил звонким голосом младший из мальчиков – Мишка. – Мы на свалку. Костей надо собрать. Утильщик обещал принять у нас с утра у первых.
   – Чо ты разорался-то? – одёрнул брата Серёга. – Свалка, свалка… Поори на всю улицу – щас мигом все набегут, у утильщика и денег не останется. – Старший из братьев резко свернул на крупный утрамбованный, как асфальт, песок, колесо затихло, раздавалось лишь шуршание песчинок.
   Переехали, умело лавируя между шпалами, трамвайные рельсы, потом нырнули в туннель под железнодорожной насыпью, ведущей на мясокомбинат. Дальше раскинулось царство барачных королей и их подданных. В войну и после неё семья Сергея и Мишки жила во втором бараке. Мама работала дояркой на комбинате, несколько дней до забоя скотины она кормила стадо, доила коров, сдавала молоко в столовую. Дети знали, что в войну семья из пяти человек – отец до тяжёлого ранения воевал почти четыре года – выжила благодаря маме: ей выдавали в день полведра картофельных очисток и банку молока, которое она сама и надаивала.
   Мишки тогда, конечно, не было, но Серёга помнит, как ждал прихода мамы: от голода у него сводило живот, а к горлу то и дело подкатывала тошнота. Хлеба почти не видели, из очисток мама варила огромную кастрюлю похлёбки и пекла тонкие блины (забойщики скотины совали ей в карманы халата, зная о четырёх маленьких детях, срезки жёлтого нутряного жира). Вот праздник так праздник, но он выпадал раз в неделю, когда маме давали отдохнуть день. И в ночь она снова отправлялась к стаду, а утром – опять дойка, кормление животных. И всё на себе, вручную, возила воду и корма на двухколёсной тележке. От постоянных доек пальцы на руках разбухали, немели, мама не могла удерживать мелкие предметы. Поэтому кружка под чай – литровая, ложка – деревянная, тяжеленная, до войны отец собирал ею мёд в бидонах на пасеке в деревне, где жил двоюродный брат.
//-- * * * --//
   Бараки прошли стороной, возле грязно-коричневого четырёхметрового забора, отделяющего комбинат от жилпосёлка. На двух улицах – тишина, даже бабки, страдающие бессонницей, не сидели на утеплённых старым войлоком скамейках возле длинных серовато-чёрных строений.
   – Пока везёт, – сказал нетерпеливый Мишка, – никого!
   – Да заткнись ты! Накаркаешь беду, разбудишь кого-нибудь. – Серёга верил в Бога, ходил тайно с бабушкой в церковь и носил крест. – Господи, спаси, сохрани и помилуй нас…
   – Стоять! – Команда последовала неожиданно из кустов лебеды, которые прикрывали забор на полтора-два метра. – Ко мне! – Голос мужской, грубый, даже очень грубый, как в трубе: так эхом отзывается подземный туннель.
   Серёга понял: надо подчиниться, – остановил тачку, снял ремень с шеи, прошёл два шага к лебеде, стоял по колено в свежем зелёном молочае. Увидел в кустах нестарого человека, лежащего на боку.
   – Ты, дядь, чо? Случилось что-то?
   – Подходи ближе… Не дрейфь. Я споткнулся вчера вечером, упал, уснул. Вот очухаться не могу. И до тележки не могу доползти.
   И тут Серёга понял: перед ним в траве лежит инвалид без обеих ног. Ни встать, ни скоординировать движения не может… Всё у него получается как у ваньки-встаньки: он обопрётся на культи ног, а туловище опрокинет его на спину.
   – Помоги мне, сынок, у забора стоит моя коляска, попробуй вытащить её, малого позови, вдвоём будет полегче.
   Серёга кивнул Мишке, они пробрались сквозь заросли чертополоха, не спеша, шаг за шагом вытащили трёхколёсную инвалидную коляску с механическим управлением в виде ручных рычагов. Толкаешь рычаги вперёд-назад – они соединёны с колёсами, – и тележка едет. И даже скорость можно развивать приличную: мальчишки видели на рынке, как два-три пьяных инвалида на спор устраивали гонки.
   Подвезли коляску, мощными ручищами инвалид облокотился на их плечи, выждал секунд пять и сильно-пресильно бросил тело вверх. Как смогли, братья помогли ему. Но главное, что им удалось, – они удержали его в равновесии. Он сумел-таки попасть на дерматиновое вытертое сиденье коляски. Тут же перехватил культи ног широким солдатским ремнём, перевязал их туго-натуго, распластался по сиденью широкой спиной и задышал медленно и глубоко.
   – Ну что, соколики, спасибо… Как звать-то?
   Ребята назвались по именам, молчали, готовые в любую минуту улизнуть.
   – Зовут меня дядя Петя, работаю сторожем на свалке… Вчера немного перебрали, не обращайте внимания. А вы куда намылились, за костями небось? Берите с краю, мелкие, если кто наедет, скажите, мол, от дяди Петра идёте. Ну, бывайте, поеду пожру, да помыться малость надо. – Он выехал на дорогу и энергично заработал рычагами: коляска зажужжала плохо смазанными подшипниками.
   Мальчишки боялись барачных пацанов пуще милиции и сторожа, присматривающего за свалкой. Те здесь – короли, это их территория. Они монополизировали сектора крупных и мелких костей животных, которые ежедневно подбрасывали в вагонетках по узкоколейке рабочие мясокомбината. Кости сдавали в утильсырьё машинами, по несколько штук в день. Хвостами и костями грудной клетки животных занимались взрослые мужики: спившиеся рабочие комбината, опустившиеся на дно жители большого посёлка. Сначала они приходили утром на свалку, получали наряд на работы, разводили костры, коптили скелеты свиней и коров, счищали нагар на обрезках мяса и сдавали «копчёные деликатесы» приёмщику из барачной мафии. Тут же получали деньги или водку, напивались, засыпали, день путали с ночью, костры чадили и коптили, палёная водка и самогон лились рекой.
   Потом вовсе перестали уходить со свалки, превратились в рабов барачных баронов. Жили в землянках, купались, изредка мылись-стирались в рядом протекающем ручье, пили эту воду, мастерили собственные самогонные аппараты, гнали сивуху, снова пили, пели, дрались, убивали друг друга… И всё делалось тихо-мирно, без вмешательства милиции. Женщины из бараков продавали на колхозном рынке большого посёлка копчёные кости, за копейки можно было полакомиться непревзойдёнными по вкусу мясными обрезками. А студень из лодыжек, хвостов и хрящей животных превосходил по вкусу ресторанную стряпню. За противнями с холодцом выстраивались очереди ещё до приезда на лошадях жительниц бараков. Чистые белые фартуки, нарукавники, алюминиевые широкие ножи для резки студня, весы с корытцами из выкрашенного магния, улыбки и прибаутки беззубых красавиц – всё это приносило десятки тысяч рублей прибыли. Свалка – большой механизм по зарабатыванию денег, отлаженный, как часы. Он не терпел посторонних рук, глаз, живых свидетелей.
//-- * * * --//
   За забором шла широкая дорога в центр свалки. Серёга с Мишкой, конечно, свернули направо, едва заметной тропинкой покатили к дальним участкам. Там и кость старая, мелкая, вымазанная грязью и торфом: такой приправой, смешанной с ДДТ и ядом для крыс, боролись с полчищами грызунов и других паразитов. И народу здесь практически не бывает. Мальчишки, естественно, не знали, что неделю назад этот участок стали осваивать заново, провели узкоколейку, рабочие повезли на выселки самые крупные кости забитых животных. Когда братья подъехали к большому, но мелкому оврагу, обомлели: по краям узкоколейки грудами лежали жёлто-белые кости тазобедренных суставов, лопаток, огромные, с хрящами лодыжки коров и лошадей. Они слышали, что в Казахстане – дикая засуха и табун из тысячи лошадей привезли на мясокомбинат.
   Серёга первым очухался, начал разворачивать тачку, решил, от греха, уйти по краю оврага дальше к лесу и ручью. Мишка вцепился в руку брата, зашептал:
   – Мы чуть-чуть, пять-шесть лопаток положим, присыплем травой, сверху мелочи навалим, никто и не заметит…
   – Прибьют! Отцепись, дурачок, не понимаешь, что ли, чем это для нас может кончиться?! Нас землёй присыплют.
   Мишке трудно понять рассуждения брата, но тот в шестом классе учится, авторитет для второклашки. И ещё Мишка очень любит своего старшего брата: тот всегда защищает его от наглых и сильных пацанов из других классов. И всё-таки не удержался Сергей, поднял пяток самых крупных костей, бросил на дно тачки, нарвал пахучей лебеды и закрыл ею груз. Они развернулись и не спеша стали выбираться по пологому спуску. Опоздали выйти на дорогу: на кромке оврага стояли шесть пацанов от десяти до пятнадцати лет, курили, делали вид, что не замечают братьев.
   – Ой, хтой-то к нам в гости пожаловал? – начал дурачиться старший, единственный из всех, на котором обуты белые тапочки. – А вы думали, нас и нету? А мы – вот они, тутотки… Чо в тачке-то схоронили?
   Серёга молчал, понимал: будет показательная порка, поэтому, что бы он ни говорил, ни веры, ни пощады не жди. Пошёл ва-банк:
   – Нам дядя Петя разрешил пару костей взять… Мы ему помогаем сторожить.
   – Ха-ха-ха, – заржала дружно компания, – им дядя Петя культями из кювета помахал. Идите, мол, забирайте самые здоровенные кости, сдавайте, получайте денежки и будьте миллионщиками. Видели его в кювете лежачим? Мы видели. Он ещё три-четыре часа проспит… После вчерашнего бухала.
   – Неправда, – не унимался Сергей, – мы помогли ему в коляску залезть, он поехал поесть и снова вернётся сюда. А нам приказал взять немного костей и дождаться его. Они кореша с нашим отцом, вместе воевали в танковых войсках.
   – Ты за кого нас держишь, салажонок?! – начал накручивать группу старший. – Мы из бараков, это наша свалка, наши запасы… Кто на нас мазу тянет, тот фраер! Мы его будем больно бить, резать и жечь. Гроши есть? Можете откупиться, только сразу, не в долг. Тачку нам оставите, куртяжки сымайте, сапоги резиновые… Нам всё сгодится здесь.
   Серёга взял брата за руку, успел посмотреть в глаза, успокоил, второй рукой стал снимать с него душегрейку. Тихо говорил:
   – Сапоги сам снимай, но потяни до выхода из оврага… Будем драпать. Если что, беги до наших, скажи пацанам. Может, дядю Петю увидишь, пожалуйся ему.
   Серёга отпустил руку брата, подошёл к старшему по возрасту пацану и, передав две куртки, начал снимать старые обрезанные отцовские сапоги. Мишка первым снял резиновую обувку, бочком-бочком почти обошёл компанию. А те смотрели на униженного Серёгу, ржали. Один худющий и подкашливающий без конца пацан содрал с рукояток на тачке ремень, предложил связать руки Сергею. И уже вплотную подошёл к мальчишке, как получил сильнейший удар в печень, скрючился от боли, упал на землю и кряхтел, не мог выговорить ни слова. Мишка видел, как ударом в челюсть брат свалил старшего пацана с ног. На него набросились остальные, повалили на землю, двое вязали ремнём ноги. Серёга отбивался, но силы покидали его. Он поднял голову, нашёл глазами брата, закричал:
   – Беги! Сильно беги! Найди наших…
   Мишка ещё несколько секунд стоял в нерешительности: он не мог бросить брата. Но понял: сейчас и его скрутят, тогда точно никто не узнает, что убили их на свалке. Он рванул так, что засверкали голые пятки. Не прошло и минуты, как его фигурка скрылась за поворотом высоченного забора. Один из барачных бросился за мальчишкой, но где ему угнаться за вихрем в поле.
//-- * * * --//
   Мишка, не чувствуя усталости, добежал до первого барака, остановился, стал искать инвалидную коляску. Рядом – вход во второй барак, коляски опять не видно. Подошёл к стенке кирпичного туалета, облокотился руками на шершавую штукатурку: его вырвало, наверное, от пережитого страха и такого быстрого бега. Поискал глазами колонку с водой, не нашёл, вытер ладонями рот и побрёл к другим баракам. Возле четвёртого жилища увидел у широких ступенек, ведущих на веранду, коляску. Видимо, с них дяде Пете легче взбираться на сиденье.
   Мальчишка открыл дверь, в серой темноте разглядел несколько керогазов, святящихся ярким голубым пламенем: жители грели воду, готовили завтраки. Запахов не чувствовалось, где-то в глубине коридора светился дверной проём: на лето жители открывали и вторую, запасную дверь. Мальчик прошёл больше половины коридора, встал, не зная, что ему делать, куда идти. И вдруг заревел, сначала тихо, поскуливая, потом всё громче и громче. Через пару минут он ревел в голос, всхлипывая и размазывая слёзы и сопли по щекам.
   Открылась ближняя дверь, вышла женщина, ещё не старая, в одной ночной рубашке, посмотрела на Мишку, сказала:
   – Ты чей? Чо орёшь с утра пораньше?
   – Брата убивают… На свалке… Мишка я, а он – Серёга. Дядя Петя нужен, инвалид.
   – Вон чо творится-то… Тебе в первую дверь, у входа. Там Петька-то живёт.
   Когда Миша подбежал к выходу, открылась дверь из комнаты слева, в проёме, держась за ручку, сидел-стоял дядя Петя. И с места в карьер:
   – Прищучили вас, а я говорил: скажите, мол, от меня.
   – Не слушали… Смеялись-обзывались. – Мишка перестал реветь, но не мог успокоиться, всхлипывал и фальцетил на гласных. – Убить обещали… Серёгу.
   – Ну, не бойся… Успокойся. Не за пару же костей. Ведь это тоже пацаны, так, наваляют, чтоб не блукали по чужим территориям.
   – Там драка на кулаках, у старшего кровянка пошла.
   – Ну что же вы как зверята, а? Меры не знаете. – Дядя Петя в брюках с подрубленными штанинами и майке навыпуск пополз к выходу. – Ну, давай, помогай: дверь открой, подержи, щас я выберусь, спустись к коляске, держи её крепко.
   Он с разгона на двух верхних ступеньках заскочил в коляску, оттолкнулся от перил и выехал на дорожку, не останавливаясь, заорал:
   – Прыгай ко мне, вместо ног есть место…
   Мишка изловчился, удачно заскочил в коляску, прижался к обрубкам ног хозяина. Почувствовал сильный запах пота, иногда, когда дядя Петя наклонял голову, несло перебродившей брагой. Но стало весело: сильные руки работали беспрерывно, рычаги набирали скорость, коляска подъезжала к повороту забора. Мальчик забыл про брата, дядя Петя так походил на отца, которого Мишка почти не помнил. В картинках памяти остались аптекарская палка, нешагающая нога, большая сильная рука отца, согнутая в локте, на которой мальчик висел по несколько минут. А тому хоть бы что, даже не уставал.
//-- * * * --//
   Дядя Петя буквально врезался в пацанов. Они не ожидали такого поворота событий, бросились врассыпную, уходили низом оврага, даже не останавливались, отбежав на безопасное расстояние. Инвалид орал во всю мощь лёгких:
   – Ну, Сювель! Ну, сучий сын, погоди! Я тя предупреждал. Шкуру спущу и скипидаром намажу, гадёныш!
   – А ты догони, культя хренова… – запыхавшись, огрызался старший группы по кличке Сювель. Он остановился, упёр руки в бока, пытался удержать возле себя дружков. Где там! Они, видимо, так боялись инвалида, что перебежали дно оврага и, не останавливаясь, начали подниматься на противоположную сторону. – Я точно тя урою, чёртов инвалид. Не посмотрю, что ты в танке горел… Уснёшь пьяным – башку отрежу.
   Увидев, что его некому слушать, Сювель тоже побрёл к противоположной стороне оврага. Мишка осторожно освобождал связанного брата, разбрасывал палки и щепки, которые шалашом складывали на теле Серёги пацаны. От него резко пахло мочой. Глаза закрыты, голова откинута назад, мокрые волосы поседели от песка и пыли.
   – Как он? – наклонился с коляски дядя Петя. – Живой? Вот мрази, обоссали всего, костёр хотели развести. Вовремя мы подскочили. Как тя зовут-то?
   – Мишка…
   – Слушай сюда. Никому не говори, даже родителям… Щас мы его выходим, у меня помоетесь, поешьте, жинка кулеш сделала да с мясом, по рюмке выпьем. И я вас до насыпи провожу. На-ка нож, обрежь всё… Вся майка и голова в моче. Вот козлы, вот собаки дикие! Ты не бойся, я с ними разберусь. У половины отцы есть, всех выдерут, как коз! А остальных поодиночке буду вылавливать и наказывать, наказывать… Пороть буду сам!
   Серёга быстро оклемался, помог дяде Пете привязать тачку к рессоре коляски, ребята наносили полный кузов широких жёлто-белых костей, закрыли драгоценный груз лебедой, а сверху сложили сапоги и мамины душегрейки. У Серёги дёргался подбитый правый глаз да на правой руке распух большой палец: то ли перелом, то ли, скорее, вывих. Мокрую майку он выбросил, Мишка рубашкой вытер голову брата, заодно, выдернул из кожи пару приличных заноз: следы щепок, которыми его обкладывали, готовясь изжарить на костре.
   – Били сильно? – спросил инвалид.
   – Я отбивался… Еле скрутили. Потом начали пинать, но босиком не больно получалось. Обидно: зачем ссать-то на меня. Во гады! Ну а потом решили поджарить, по голове поленом ударили… Хорошо, что вы подоспели.
   – Да, хорошо, что хорошо кончается. В путь, толкайте, помогите маненько мне.
   Ребята впряглись в тяжёлую тачку.
//-- * * * --//
   Жена инвалида, красивая, высокая женщина по имени Вера, совсем ещё молодая и улыбчивая, отмыла ребят, выспросила всё из их небогатой биографии, накормила, вместе с мужем выпила рюмочку первача. Сказала:
   – Значит, утильщик обещал принять у первых… А сколько щас кости-то стоят?
   – Пятьдесят копеек кило, – выпалил Мишка, – хорошая цена, пирожок с мясом стоит сорок пять…
   – А кролик сколько стоит? – не унималась тетя Вера.
   – Три рубля штука, пять – пара. Выгоднее пару взять: самца и самочку, дешевле и семью можно создать.
   – Заканчивай, Михаил, – серьёзно, по-взрослому сказал Серёга. – Спасибочки, конечно, вам. Особенно вам, дядя Петя… Прибили бы меня.
   – Ну, ладно, ладно, не расстраивайся, – басил инвалид. – Я поквитаюсь… Обещаю. Нет, клянусь!
   – Вот чо я придумала, мальчики, – сказала после некоторого молчания тётя Вера. – Вот вам пять рублей, сразу можете по кроликам план выполнить… А кости сложите возле уборной, у стенки, Пётр с ними разберётся. И вам полегче домой идти, и к утильщику не надо ходить. Да вы и так опоздали к нему.
   – Ну, не знаю, не знаю… – начал Серёга.
   – А я знаю! – как отрезала жена инвалида. – Вам жизнь упростила, а вы кочевряжитесь.
   – Спасибо, спасибо, – затараторил Мишка, – как домой-то хочется, сразу и помчимся, Серёга!
//-- * * * --//
   Они легко толкали пустую тачку, громко что-то обсуждая. Две зелёные душегрейки заметно выделялись на белых худых тельцах. Инвалид дядя Петя в коляске и его жена тётя Вера стояли на повороте дороги перед железнодорожным туннелем, махали мальчишкам вслед.
   – А зачем нам кости-то? – спросил Пётр жену.
   – Не знаю… У тебя хотела спросить, – смеялась одними глазами красивая тётя Вера.

Перчатки

   В семье не носили перчаток. Их заменяли варежки, связанные мамой. Вечерами, после работы, она расстилала на полу большой комнаты в двухэтажном шлакозасыпном доме овечью и козью шерсть, раздирала свалявшиеся комки. И рассказывала, как в деревне подростками они сушили на лужайках шерсть, хлестали её прутьями, оберегали от вездесущих птиц, таскавших ворсинки для утепления гнёзд.
   В квартире стоял крепкий запах скотного двора, но к нему быстро привыкали. Да и в поселковой школе никого не удивишь таким запахом: многие, жившие в частных домах, держали и коз, и овец и даже коров. На время семья превращалась в артель: младшие дети чистили и теребили шерсть, старшие – пытались крутить веретеном нить. Получалось плохо, но мама не ругала, показывала, как лучше зажимать и вращать веретено, как из привязанного к доске воздушного пучка шерсти вытягивать тонкую пряжу. Её стирали в слабых растворах хлорки или разведённого медного купороса, добавляли самую малость, чтобы оттенить природный цвет овечки или козы. На специальных деревянных каркасах сушили, потом перехватывали на ладони и тогда уже, вдвоём, накручивали небольшие мотки, чтобы не пережать пряжу. В общем, целая наука…
   Зато зимой семья носила тёплые варежки и носки, а старшая сестра умудрялась до снежной белизны доводить козью шерсть, щеголяя в варежках и такой же белой длинноухой вязаной шапочке. В удачный год мать продавала по знакомым, без рынка, до ста пар варежек, носков и цветных шарфиков, но это делалось уже спецзаказом – и по цвету, и по размерам. Что ни говори, реальные деньги в семье…
   А их катастрофически не хватало даже на школьную форму для четырёх учеников, оставшихся без отца. Он вернулся с войны после тяжёлого ранения и, отметив лишь пятую годовщину победы, ушёл незаметно, как и жил, никого не обременяя, покуривая самокрутки из отрывного настенного календаря и читая толстенную библию на старославянском языке. Но его помнили в посёлке: почти два десятка кровельщиков сделал мастерами.
   Пенсия за отца – мизерная, зарплаты мамы даже на двух работах уборщицей хватало только на муку, сахар, соль и подсолнечное масло. В день получки двое младших пацанов грузили десятилитровую бутыль на санки или тележку, шли на рынок и, выстояв большую очередь, покупали подсолнечное масло, которое качали мехрычагом из ржавых бочек. Вечером мама устраивала праздник: пекла пироги с картошкой и много-много воздушных поджаристых пышек. Выпечки хватало на три-четыре дня, только утром не ленись погреть её на сковородке, плотно закрытой глиняным блюдом. Учились дети посменно: мальчишки – в первую смену, старшие – девочки – во вторую. Но они всегда выпроваживали младших в школу накормленными, с собранными портфелями. Мама уходила на работу к шести утра.
   Разница в четыре года – пропасть в школьной иерархии, небо и земля – третий и седьмой классы. Старший брат не опекал младшего, не собирал ему портфель, не вытирал нос. Но все знали: если кто-то обидит Вовку Леонова, будет иметь дело с его братом – Генкой, хорошим учеником, но уличным сорвиголовой. Семиклассник – классный футболист, а Вовка всё больше книжки читает, рисует, камушки да ракушки собирает в «секрет». В ямку под стекло, специально выточенное на крепёжной проволоке телеграфного столба, укладывались предметы мальчишеской гордости, особенно ценились значки и монетки. «Секрет» засыпали землёй, развивая топографическую память, категорически запрещалось ставить метки. Счастье, когда «секрет» находился сразу, с первого прикосновения пальцев к сухой и колючей почве. Вовка почти никогда не ошибался да заодно находил по несколько «секретов» других пацанов из класса. С собой не уносил, понимая – так поступать нельзя, насмотревшись на содержимое под стеклом, снова закапывал ямку и втыкал в землю палку, давая понять: «секрета» больше нет.
   … В воскресенье, с утра, Володя пошёл гулять на остановку трамвая, где сосредоточились и магазин, и стихийная барахолка, и ларьки по ремонту домашнего скарба. Отдельно, на повороте в овраг, где брали чистый песок для стройки и где прошлым летом завалило насмерть двоих пацанов-близняшек, раскорячилась приземистая пивнушка. День только начинается, а желающих принять горячительного хоть отбавляй. «Хорошо мне, – думает Вовка, – у нас, в семье без отца, вообще не пьют вино, пьяным по посёлку никто не бегает, как другие отцы. Но и плохо, конечно, что папки нет и я почти не помню его…» Мальчик чувствует, что, на самом деле, он готов носить на себе любого отца, лишь бы тот был жив… Пусть без ног или рук, но живой.
   Солнце припекает, лужа на остановке разрастается сверх мартовских размеров. Пегая лошадь вошла в середину маленького пруда, растопырила ноги и стала тянуться к воде: видимо, издалека привезла воскресный груз, устала, захотела пить. Мужик с бидонами, укреплёнными на санях пеньковой верёвкой, начал хлестать конягу, материться, а та – ни в какую. Пришлось колхознику вставать кирзовыми сапогами в воду, брать лошадь под уздцы и со словами: «Щас, потерпи чуток, на рынке свежей водички принесу ведро», – тащить её к дороге. Лошадь поняла хозяина, смирилась, понуро поплелась в сторону рынка.
   – Здорово, герой с дырой! – К Вовке подошёл довольно взрослый парень по кличке Дрей (от полного имени Андрей), бросивший школу в шестом классе и года три уже болтавшийся без дела. В посёлке все знали, что он приворовывает, чистит карманы у подвыпивших мужиков, на лето уезжает в деревню пасти скот подпаском. Но и там – куча проблем: ни за один сезон он так и не получил денег. То за лень и потерю коров его прогонят пастухи, то за оскорбление местных девушек смертным боем побьют парни. При маленьком росте Дрей страдал комплексом неполноценности, ему постоянно казалось, что над ним подшучивают, издеваются, оскорбляют его… Чтобы казаться мужчиной, выучил блатной жаргон, а матерился так, что посетители пивнушки за искусство «выговориться» покупали ему кружку пива. – Чо делаешь с утра пораньше? Хошь в цирк сходить? Валим вместе, плачу за билеты на детский сеанс, по выходным в двенадцать начинается. Тебе во сколько домой-то надо придти? К обеду? Успеем вернуться… Посмотришь клоунов, зверей, фокусников. А брательник твой у школы играет в футбол на снегу, четыре команды, домой придёт к вечеру…
   Вовка растерялся, не знал, что и ответить. Честно говоря, ему очень хотелось вживую посмотреть цирк: он только в киножурнале перед фильмом видел про открытие циркового сезона… Так сказал мужской голос в динамике. И всё-таки мальчишка отрезал:
   – Не, мне надо предупредить сестёр… Или Генку.
   – Щас, организуем. – Дрей подошёл к какому-то парню, поговорил с ним, вернулся, заявил:
   – Всё в порядке. Этот кореш щас пойдёт возле школы, всё скажет твоему Генке… Понял, да? Айда, трамвай подкатил, садимся, а то не успеем!
   Вовка зачем-то снял варежки, мягкие, тёмно-коричневого цвета, засунул их в карманы пальто: ему всегда казалось, что только маменькины сынки носят такие девчоночьи варежки. В ту же секунду Дрей схватил его в охапку и буквально запихнул в трамвай. Уселись на деревянные сиденья, Вовка впереди, его новый друг – сзади.
   – Дай-ка твои варежки… Потом верну. В цирке твои карманы должны быть пустыми. Мамка вязала, не колются, мягонькие. А у меня перчаточки, кожаные, великоваты чуток. Один фраер подарил… Ха-ха-хи-и, – тоненько засмеялся Дрей.
   Вовка отдал варежки, повернулся к окну, стал смотреть на улицу. Сновали люди, ехали машины, едва тащили сани по булыжной мостовой несколько лошадей. Настроение у мальчика поднималось, было радостно от того, что скоро-скоро он увидит живых циркачей.
   Остановка трамвая, просторный сквер со спуском к речке: здесь студенты любят заниматься спортом. Рядом с цирком, на горушке, располагается главный корпус мединститута. Вовка часто приходит сюда с пацанами, наблюдает за парнями и девушками в белых халатах и шапочках… Ему очень хотелось учиться на доктора, но и от работы на фабрике он бы не отказался, чтобы заработать много денег, отдать их маме… Его мысли прервал спутник, двигавшийся как-то боком, чтобы лучше видеть мальчишку:
   – Мы знаешь чо делаем? Толкаемся в очереди. По воскресеньям в кассе полно народу. Малышня стоит по стенке, ждёт родителей с билетами. Я бултыхаюсь в очереди… Ты, главное, будь рядом со мной! И руки не держи в карманах, понял? Вдруг какой-то кипишь, ты сразу уходишь к стенке, встаёшь рядом с малышнёй. Всё! И ни звука! Что бы со мной ни случилось… Хоть пинать меня будут, ты ни при чём, понял, короед, да?
   Вовка ничего не понял, но промолчал. У него ещё не исчезло приподнятое настроение от скорого свидания с цирком. Подошли к огромному, красного кирпича зданию с оштукатуренными и выкрашенными под слоновую кость колоннами, пять дверей, на вход открыта одна. Зашли, горят лампочки в просторном вестибюле, из четырёх окошек работает одно, к нему выстроилась длинная-предлинная очередь. В основном взрослые тёти и дяди. Дети, как и говорил Дрей, стоят у противоположной стены, много скопилось их, десятка три-четыре, не меньше. Кто молчит, подпирая стенку, кто-то пришёл с компанией, разговаривают, девчонки играют в «ладошки». В воздухе слышится гул разбуженного улья. Жарко, многие ребята поснимали шапки, расстегнули пальто.
   Дрей прошёлся вдоль очереди, будто ища того, за кем занимал очередь. Вовка тащится за ним. Тот развернулся, двинулся назад, в самом конце живого хвоста прошипел:
   – Не спи, пацан, будь рядом со мной, в шаге… Я тебя оттолкну, сразу вали к стенке или на выход, к двери. Идём, встряхнись.
   Ничего не соображая, мальчишка почти вплотную подошёл к напарнику, не видел, что тот делает, прижавшись к высокому толстяку. И вдруг почувствовал, как в карман пальто что-то упало. Тычок кулаком пришёлся под правую лопатку, Вовка удержался на ногах, тут же направился к стенке. Постоял, не поворачиваясь к людям, холодный пот побежал по затылку, прямо в желобок на спине. Мальчик понял: Дрей вычистил карманы у мужчины и что-то тяжёлое перебросил ему. Наконец повернул сначала голову, потом всё туловище, прислонился к стенке, сил больше не осталось, на ватных ногах он, наверное, не сделал бы и шага. А в очереди всё по-прежнему: стоят люди, кто-то переговаривается, кто-то готовит деньги к оплате билетов, красиво одетая женщина с чернобуркой вместо воротника на пальто читает толстый журнал. Дрей подошёл к окошку, остановился у объявления на белом листе бумаги, снова двинулся к концу очереди.
   У женщины с лисой на плечах он задержался на полминуты, будто увидел интересную картинку, поднял лицо, улыбнулся хозяйке журнала и пошёл к двери на выход. Вовка стоял, ждал, когда толстый мужчина подойдёт и вывернет наизнанку карманы его пальто. Время бежало, голова гудела и раскалывалась, наконец он сообразил, что надо идти за Дреем. Поплёлся к двери, чувствуя при каждом шаге, как вещь в кармане бьёт по ноге.
   – Ты чо, козёл, тупой?! Чо ты умер со страху? Валить надо, до сеанса успеть, пока… – Он буквально потащил Вовку за руку. – Пошли-пошли, на скамейку. Так, доставай, что в карман упало.
   Вовка засунул руку в карман, нащупал тяжёлую вещь, вынул мужской портсигар, отливающий холодным металлом.
   – Стоящая вещица! – зашептал Дрей. – Точно серебро… Давно мне так не везло. За косарь портсигарчик толкну. Видать, трофейный, с войны привезли. Так, ложу его в потайной карман, дома сигаретами побалуемся. В цирк в следующее воскресенье сходим, билеты куплю заранее. Тогда уж точно пойдём, только маненько поработаем опять в очереди, а, напарник? Вот так становятся настоящими пацанами.
   – Не буду больше воровать с тобой, Дрей, – еле слышно сказал Вовка. – Мне Генка запретил брать чужое… Он и меня, и тебя прибьёт. Он такой, пощады не жди.
   – Ты чо, фукес? Или дурак? Сначала шмонаешь со мной карманы, а потом меня же и сдаёшь? Да плевать я на твово брата, семиклашку, хотел! И на него урки найдутся! А ты помалкивай лучше, а то тебя будут бить каждый день твои же пацаны из класса. Я это умею делать… А штоб ты понял, что я не фраер, вот тебе перчаточки от тёти с чернобуркой. Кожа, настоящая, синяя, подаришь матери или сеструхе.
   И, не медля ни секунды, Дрей засунул в карманы Вовкиного пальто коричневые варежки, которые связала мама, сверху положил по перчатке. До остановки трамвая шли молча. «Вот тебе и цирк, – думал Володя, – обманул, гад, воровать заставил. Всё Генке расскажу… Он поможет. Как плохо всё получилось.
   Но я же не знал, что так воруют из чужих карманов. Перчатки синие… Перчаточки! На фига мне они! Чужие, ворованные… У дома выброшу, а если Дрей увидит, изобьёт. Я сбегу от него на нашей остановке».
   – Ты вали прямо домой, – сказал Дрей, наклонившись к Вовкиному уху. В трамвае – полно народу, люди стоят в проходе, держась за ручки на сиденьях и за петли у потолка. – И рот держи на замке, понял?! Я тебя предупредил… По воскресенью скажу позже.
   Мальчик, не взглянув на напарника, стал пробираться к выходу. Двое парней висели на подножке трамвая, собираясь прыгать на ходу, не доезжая до остановки. Удачно приземлившись на плотный снег, они пробежали несколько метров. Трамвай тормозил, вот-вот должен остановиться. Вовка оттолкнулся от вертикальной ручки, полетел на очищенную от снега площадку. Скользко, ноги не удержали его, грудью и животом въехал в подтаявшую чёрную жижу. «Во позор-то, – думает он, стараясь как можно быстрее подняться на ноги. – Домой… домой… мама».
   Он бежит по знакомой дороге, утрамбованной тысячами ног. Слёзы обиды и горечи душат его. Начинает причитать:
   – Ма-моч-ка, прости… Я больше не буду. Никогда, ма-ма. – На грязное пальто капают слёзы, стекают вместе с жижей в мартовский тёплый снег. Во дворе дома Володька подбегает к выкрашенному белой извёсткой мусорному ящику, пытается рукой открыть крышку, не получается. Тогда он достаёт из карманов синие перчатки, зажимает их зубами, собрав все силы, обеими руками приоткрывает тяжёлую крышку и буквально выплёвывает перчатки изо рта в ящик. Крышка ухает по дереву, плотно закрывает содержимое помойки от посторонних глаз.
   Вовка мчится к подъезду дома: к маме и сёстрам, к брату.

Плакальщица

   Она не любила халаты, тем более длинные, линялые, чёрно-серого цвета. Надевала мужские брюки, резиновые сапоги, телогрейку и сверху – белую сатиновую куртку. Каштановые упругие волосы стягивала тёмно-синей косынкой, талию, тонкую, заметную даже под складками ватника, опоясывала солдатским парусиновым ремнём. Матрёна, попросту Мотя, двадцати пяти лет от роду, забойщик скота на мясокомбинате, выше среднего роста, статная, со светло-коричневыми умными глазами на красивом лице, каждый день выходила в загоны, чтобы осмотреть животных. Летом второго года войны на предприятие прибывали бесконечные эшелоны из Средней Азии и Казахстана: овцы, козы, лошади…
   Столько измученных, доведённых до крайней степени истощения коней Матрёна ещё не видела в жизни. Она не могла смотреть на слёзы, стоящие в умных, больших и влажных глазах лошадей, которых вели на убой. Они всё понимали о скорой смерти, но не было сил сопротивляться: участи они ждали несколько дней во дворе, где от голода буквально выгрызали деревянные доски и балки, разделяющие загоны друг от друга. «Милые, вы так нужны солдатикам… Помрут с голоду-то, кто защитит нас?» – уговаривала, скорее, себя женщина, гладя тощие, изъеденные мухами и оводами шеи лошадей.
   Мужиков с мясокомбината брали и брали на войну, женщины из подсобниц, мойщиц, подавальщиц становились загонщицами, разделочницами и, наконец, забойщиками скота. Муж Моти уже с год не давал о себе знать: ушёл на войну в конце июня, оставил на молодую жену малолетнего сына – Генку. Ни других детей, ни памяти о пылкой и страстной любви ей за пять лет совместной жизни не досталось. Квёлый оказался мужик, хотя и умный, техникум закончил, финансы знал, в стройуправлении считался хорошим бухгалтером-кассиром.
   И Мотя прилежно закончила семилетку, ремесленное училище, стала отделочником широкого профиля. Всё могла делать сама: штукатурить, менять обои, подбирать нужный колер… А с мужем познакомились на ремонте техникума: Василий – студент-дипломник – каждый день приходил в актовый зал, где она работала, подолгу простаивал у дверей, не скрываясь, «пялился» на девушку. Свадьба, по настоянию родителей жениха, прошла шумно: отец работал в потребкооперации, техникум, откуда пришли основные гости-студенты, тоже имел отношение к торговле, да и остальные присутствующие – сплошь торгаши. От Моти были старший брат Николай, инвалид ещё с гражданской войны, с супругой и двумя взрослыми детьми, и Валентин, младший в их семье, худущий, явно слабый лёгкими, вечно подкашливающий и без конца курящий папиросы «Север». Работал он кровельщиком, постоянно в разъездах: без дома, без семьи, без еды и уюта. Уже и в армии отслужил, и деньги хорошие заколачивал, а семьёй так и не обзавёлся.
   – Мы, Чагины, все несчастливые, – нередко говаривал Валентин, имея в виду раннюю смерть отца, гипертонию у матушки, тяжёлое ранение старшего брата, оставившего полступни на южном фронте, освобождая Крым от белогвардейцев. – Только Мотька у нас хоть куда, как огурец, крепкая да ядрёная!
   – Поплюй, леший, сглазишь девку, – не унималась мама, хотя слышала жалобы на судьбу от младшего сына не первый раз. – Курить бросай, ешь нормально в семье, пей меньше, хоть и в праздники… А для этого – девку найди, женись, внуков мне нарожайте. Сколь можно после армии болтаться, словно дерьмо в бочке?
   Не такие и давние эти разговоры, а вот уже никого из родни в деревне не осталось, все за старшим, Николаем, перебрались в город. Ему, как «участнику и инвалиду», выделили большущую комнату за тридцать квадратных метров на первом этаже кирпичного общежития, прописали туда и маму, а заодно и Мотю. Пришлось хозяину заняться плотницким делом: перегородил жилплощадь на четыре квадрата, выделил кухоньку с примусом да керогазом, вырыл подпол для хранения картошки и других овощей, оборудовал антресоли да полати, угол для «мойдодыра» и хранения вёдер и тазов. У второго большого окна обустроил своё рабочее место: в округе не было рукастее сапожника, чем дядя Коля – хромой. Шил модельную обувь редко, повалил его с заплатками да подмётками рабочий люд: особенно много ремонтировал детских ботинок в конце лета, перед новой школой. Но Моте всё же сшил венгерки, которые подсмотрел у богатой гостьи, пришедшей к соседям на Новый год. Девушка боялась надевать их, хотя знала, что и кожа не новая, и мех – из бывшего в употреблении, и молнию искали всем общежитием. И всё-таки это было произведение искусства – так решили соседи, увидевшие Мотю в полусапожках сначала на 23 февраля, потом – на 8 марта и даже на 1 мая, когда уже цвела мать-и-мачеха и в тёплых потоках воздуха вовсю носились бледно-жёлтые бабочки-капустницы.
//-- * * * --//
   «Нет похоронки – нет убитого… – думала о муже Мотя, уже не так часто, не каждый час, вспоминая его. – Значит, пропал без вести… Значит, есть надежда, что Генка не останется сиротой… Сколько их в бараке уже без отцов осталось… Почти у каждой второй бабы – похоронка в ридикюле хранится». Работали по сменам: двенадцать часов через сутки, от усталости некоторые женщины не могли дойти до дома, падали на топчаны и только потом, через пару-тройку часов отдыха, получив банку жидкого молока, спрятав в мешочек горсть отрубей или очисток от картошки, неслись к детям домой. Хоть какая-то кормёжка, отходы из отходов, которые разрешалось взять домой, делали женщин почти счастливыми. С приходом матери семья ела горячую похлёбку, иногда удавалось испечь на нутряном жире животных тонкие блины из картофельных очисток. При выходе с комбината обрезки сала женщины прятали в интимных местах одежды.
   Мотю устроили на мясокомбинат родственники мужа, по блату. Подкармливала ожидающих забоя коров, доила их, молоко отвозила в столовую. Раз в смену рабочие ходили туда за супом из круп, ещё довоенных запасов, полагающийся кусок хлеба несли домой. Конечно, до линии фронта сотни километров, нет бомбёжек, жизнь спокойнее, чем у соседей, но голод наседал, особенно в военную зиму почувствовали. В школах – развёрнуты госпитали, раненых столько, что забиты и коридоры, и цокольные помещения. Тихое кладбище на окраине города разрослось до гигантских размеров, съев все поля близлежащего колхоза: в день умирали десятки воинов. Их хоронили в братских могилах, выставляя на свежем бруствере фанерные таблички с ФИО и цифрами госпитального шифра. Умерших от голода, болезней и старости жителей хоронили в заброшенной части кладбища, в специально выкопанной траншее, которую делили на равные участки.
   Уже несколько раз Мотя говорила, что надо переехать с Генкой к брату, до работы идти сто метров, мама – бабушка, – хоть и старенькая, но зато постоянно дома, да и дядя Коля не против: всё веселее будет ему сапожничать с помощником. А Генка – весь в папу, не голова, а «дом советов»: вопросы и рассуждения вихрастого шестилетки ставят взрослых в тупик. Обожал его дядя, любитель литературы серебряного века, прочитывавший в своё время ежедневно до корок «Известия», а по выходным дням – журнал «Огонёк»: он мог разговаривать и играть с малышом часами, благо это не мешает работе. Но сейчас родители мужа – слышать ничего не хотят: свекровь всю жизнь домохозяйка, свёкор – ездит по областям, подписывает документы на закупку продовольствия. У него персональная машина, охрана и форма полковника интендантской службы. Так что Мотя с жидким молоком и отрубями казалась золушкой на королевском пиру.
   И всё же она переехала к брату, одна, без сына: у неё не хватило сил отвоевать своё чадо. С договором, в присутствии Николая, условились так: она может навещать сына в любое свободное от работы время, гулять с ним, но приводить домой за час до сна… На выходной Мотя забирает Геннадия на весь день, он ночует с ней у дяди Коли. Свекровь долго боролась за отмену этого права матери, проиграла только благодаря настойчивости ветерана гражданской войны.
   – Николай Иванович, голубчик, чем сестре вашей плохо у нас? Во внуке – наш сын, мы не знаем, что с ним, почему вы хотите лишить нас последней радости? – Моложавый полковник имел право так говорить, его Василий сгинул в первые месяцы войны, упёртый комсомолец, не стал прятаться за спину отца. – И почему ей надо работать на мясокомбинате, забойщиком скота?
   – Так получилось, она шла дояркой… – Дяде Коле явно нечем крыть. – А то, что она работает как все, хочет растить сына, помогает своей семье… За что же её ругать? Сейчас война, штукатуры и маляры не нужны, вы знаете лучше меня, что случилось… Поверьте, Михаил Семёнович, так лучше для нас всех: она из деревни, вы-то это должны понимать.
   А Генка обожал полковника, играл его портупеей, как на лыжах ходил по квартире в хромовых сапогах, любил ездить с дедом в чёрном лимузине. Молодой бабушкой он вертел как хотел: та за один поцелуй в щёчку готова осыпать его сладостями. Жили родители Василия практически без скидок на войну: обед готовила кухарка, продукты привозил порученец из спецчасти, молоко, творог и сметану приносила всё та же тётя Дуся из пригородной деревни Горино. В обмен на консервы, крупы и муку, развесной кусковой маргарин.
   Ночами Мотя плакала, мама, Серафима Ивановна, спала рядом на самодельном диване, жалела её, гладила волосы, шептала:
   – Може, живой, у партизан али в обозе глубоком затерялся… Вот дороги установятся, пришлёт весточку, девочка моя, кровинушка ненаглядная, не тоскуй так, сына растить надо… Кончится и эта война, Геночка с тобой будет, вон сколько сил-то потребуется…
   Не знала мама: только сын на уме у дочери, отошёл-отболел суженый-ряженый, так и не полюбила, наверное, она Василия… Зачем же замуж выходила? Спроси теперь: зачем? Кто ж ответит? Он-то любил, да умно как-то, головой, что ли, нежно, но лениво, со словами да оборотами… Боялась, здорово боялась напугать его Мотя тем, что вулкан в ней бурлит, могла и обжечь, спалить ненароком… Так вот всё и прошло на полутонах, на сдержках…
//-- * * * --//
   Первая смена на комбинате начиналась в шесть утра. Встала мать, стала греть чайник, на сковородку положила парочку вчерашних блинов, последние, нет больше очисток, а картошки чуток осталось, только для посадки, если не выкопают потом оголодавшие соседи. Тянулись к проходной ручейком, молчали, о чём говорить женщинам: живы – и слава Богу. У четырёхметрового грязно-коричневого забора комбината – тишина, не мычат в загонах коровы, молчат животные… Такое впечатление, что всё вокруг повымерло, нет больше жизни, осталась одна война с голодом и ползающими на дымящейся свалке детишками, мальчиками и девочками с грязными лицами и руками. «Боже мой, – думает Мотя, – ведь там ничего больше нет, кроме копыт и обглоданных костей… Как им выдержать всё это? А они Генку тычут мне в нос, до сих пор в матросском костюмчике водят мальчишку гулять на улицу… Совсем бабушка сдурела!»
   Степан Чичков, бригадир, давно приглядывался к напарнице, но побаивался крутого нрава «забойщика в юбке», её острых ножей. Намекал на каптёрку, где имел запас водки и кое-что ещё – лоток холодца с белыми коровьими лодыжками. Мотя так выматывалась за смену, что валилась с ног, но ни разу не оставалась отлежаться: после шести вечера она на час-два успевала забежать к Генке. Мальчик тепло встречал маму, выходил с ней на улицу, рассказывал о прочитанных книжках, на прощанье дарил свой рисунок или поделку. Мотя смущалась от такой обстановке: всё это походило на больницу или детский дом. Но что придумать, чтобы изменить ситуацию, не знала, терпела, радуясь, что видит сына. Старший брат молчал, ждал воскресенья, делал для племянника заготовки из обрезков кожи, чтобы научить его продевать дратву, готовил деревянные гвоздики для забивания в каучуковую чушку.
   Во вторую смену встречаться матери с сыном практически не удавалось, приходилось ждать только выходного. За неделю мальчик отвыкал, не раз говорил «вы», всё чаще вырывалось у него слово «тётя»… Молодая мать паниковала, хотелось выть от горя. В один из таких вечеров к Моте подлез Степан. Все обрабатывали туши животных, на конвейере трудились одни женщины. Бригадир буквально втолкнул девушку в каптёрку, хотел с ходу повалить на топчан. Та без особого труда вырвалась из рук, поправила ватник, перевязала косынку на голове, сказала, глядя в нетрезвые глаза бригадира:
   – Степан, ты меня знаешь! В следующий раз – кастрирую и твоё хозяйство брошу на корм свиньям…
   – Ах ты, падла рыжая! Кочевряжишься… Пожалеешь! Я те ничего не буду отрезать… Исчезнешь отседа!
   За Мотей приехали ночью, на сборы дали пять минут. Мама завыла, брат говорил, что он ветеран гражданской войны, ручается за сестру… Ничего не помогло. Мотю привезли во двор комбината, к большому пожарному пруду, где под мостками показали спрятанный под ветошью мешок с отрубями, которыми подкармливали скотину. Бригадир и один из рабочих донесли: видели, как Матрёна тащила к пруду государственное добро. Дело обычное, дело привычное, суд скорый, но справедливый: за хищение госсобственности назначили девушке шесть лет отсидки.
   Вышла Матрёна по амнистии в честь Победы, но около трёх лет ей пришлось валить лес в вологодских лесах. Коротко стриженная, возмужавшая, она носила мужскую шапку, брюки и чёрную фуфайку. Николай молчал о Василии, их семье, а главное, о сыне. Мотя хранила выдержку, чувствуя, что произошло непоправимое, намного страшнее, чем лагеря, в которых её держали.
   – Мы потеряли связь с Геной… Михаил Семёнович получил новое назначение по службе, тихо и незаметно увёз в Германию жену и внука… Райсовет дал мне справку: всё по закону, через оформленное опекунство, в связи с гибелью на фронте отца и лишением права материнства Матрёны Ивановны, осуждённой по статье… Дед стал мальчику за отца.
   Потом Мотя слушала рассказ о смерти мамы, но почти не осознавала случившееся. Мальчик заполнил все клеточки её тела, долгих тысячу дней она мечтала прижать его к груди, поцеловать в макушку, взять за ладошку и идти по ромашковому лугу… Она сказала, наконец:
   – Ах, мама-мама, прости меня, что не закрыла твои глаза, прости… Считай, и сына потеряла, как и тебя, навсегда.
   Не плакала, вслух больше не вспоминала самых дорогих ей людей, вечером вышла навестить подругу с мясокомбината. Николай успел сказать в дверях:
   – Не мудри, сестрёнка! Старого не вернёшь… Твой враг убит на фронте, а его собутыльника привезли из госпиталя без ног…
//-- * * * --//
   … Севка родился в августе, в день, когда американцы сбросили бомбу на Японию. Младший брат Чагиных – Валентин – привёз в год Победы санинструктора из госпиталя, Дусю, где та выхаживала его почти всё лето. Жить молодым негде, даже в домах частного сектора не нашлось угла для вернувшегося с войны инвалида с супругой. Николай разместил брата в сарае, благо начиналось душное лето, а Дусе, бывшей на сносях, выгородил в комнате угол два на два квадрата, прямо на месте «мойдодыра». Умываться стали в кухонке или ходили в общий умывальник в коридоре.
   Матрёна устроилась маляром в ремстройконтору, сказала, что скоро ей выделят комнату в общежитии. С маминого квадрата с самодельным диваном и узкой кроваткой переселилась в уголок, а брата с невесткой перевела за перегородку, в приличные условия проживания. На работу ходила в тех же брюках, фуфайке, только шапку поменяла на чёрную шаль. Молчаливая, замкнутая, она стала читать церковные книги, по воскресеньям отправлялась к заутрене в единственную на весь район действующую церковь. Подруг у неё не было, книги и молитвы занимали всё время.
   Когда Дусю привезли из роддома, Мотя не отходила от неё, помогала неопытной мамаше, возилась с малышом, подмывала, пеленала, укачивала на руках, если он вдруг начинал капризничать. Но Севка – родился увольнем: поест, погукает и опять спит. Лицо Матрёны преображалось, когда она брала его на руки. Скидывала чёрную шаль, перевязывала кверху узлами белую, в мелкий горошек косынку и начинала играться с мальчишкой.
   Николай несколько раз замечал, как сестра произносила имя Геночка…
   Строители после войны – на вес золота, Мотя – мастер на все руки. Меньше чем через полгода текстильщики дали ей комнату в новом общежитии. Она работала, не зная выходных, по полторы-две смены. Много зарабатывала, её уважали, предлагали бригадирство. Мотя даже не обсуждала варианты общественной жизни. На праздники – Светлая Пасха и Покров – она, как обычно, писала заявление на отпуск и исчезала на неделю-две. Только много позже Николай узнал: с двумя-тремя богомольцами она отправлялась в намоленные храмы области, мыла полы в церквах, витражи и окна, очищала от воска утварь. Нередко на службах становилась в церковный хор, пела молитвы.
   Как-то одна доброжелательница сказала члену партии – старшему брату Моти – по секрету, чтобы тот приглядывал за сестрой. Доподлинно, мол, известно, что она обмывает покойников, читает псалтири по усопшим. Но самое страшное – в другом: она стала плакальщицей на похоронах… Правда, делает это абсолютно бескорыстно. Николай не обратил внимания на сплетни: мало ли дураков на свете. Но вот на Пасху в посёлке скончался фронтовик, лучший сантехник, ходивший без ноги на протезе, дядя Петя Скуратов. Николай пошёл домой к старому товарищу, с которым дружил ещё до войны.
   Жил Пётр в своём пятистенке, построенном накануне нападения фашистов. Дом далеко виден, высится на краю оврага, с большим садом и пристройками. Пожить-то в новом доме не успел, думает Николай, поднимаясь с палкой в руках по узкой крутой тропинке, сразу на фронт, госпиталя да операции, не спасли ногу Петру. А тут ещё рак привязался, сожрал мужика, которого, за безотказность, любил весь посёлок. Гроб с телом стоял в самой большой светлой комнате, горела лампадка под иконами в углу, свечи тихо потрескивали от неяркого огня. У изголовья покойника Николай увидел сестру, читающую церковную книгу. Матрёна даже не читала, а будто рассказывала о чём-то важном для неё, голос доверительный, грустный и нежный. Николай закрыл глаза, стоял и слушал сестру. Жизнь проносилась перед ним в картинках, и везде рядом была его любимица – Мотя…
   И вдруг чтение прекратилось: к потолку, к дверям, на улицу понеслись длинные звуки, негромкие, чистые на гласных, протяжные, с лёгким подвыванием: «Ой да, Петя-Петя… Что ж ты нас-то покинул… Как же мы останемся без тебя… Детушек своих ты забыл…» Женщины, сидевшие на табуретках и стульях по стенке комнаты, плакали печально, шмыгая носами в белые ситцевые платочки, вышитые церковными крестиками. Николай не смог сдержать слёз, они так обильно потекли, что не спасал платок, который сунула ему в карман жена. Он пошёл к выходу, где на крыльце, резном, украшенном яркими жёлто-зелёно-синими петушками да курочками, стояли мужики, курили, тёрли глаза.
   Николай, не стеснялся слёз, вытер лицо платком, запрокинул голову и долго смотрел на серовато-грязное небо. «На Пасху всё равно распогодится, – думал он, – каждый год мальчишками мы коптили стёкла, веря, что утром, при восходе солнца, светило будет играть только для тебя…»
   Попросил сигарету у знакомого мужчины, кажется, учителя труда из школы, раскурил, чего не делал много лет, втягивал в лёгкие дым и слушал плач сестры. И вдруг ясно ощутил: он готов слушать этот чистый и светлый голос вечно. Давным-давно, с детства, у него не было так легко и спокойно на душе. А главное, почувствовал, что кроме его, партийного, столбового пути, по которому он идёт, есть путь Матрёны, тихий и ровный, с любовью и послушанием, счастьем от служения… Кому? Он не смог бы ответить сегодня. Но Николай уже точно знал: к этому пути он идёт…

Лешак [1 - Лешак – то же, что и Леший (Толковый словарь русского языка).]

   Ясно, узкоколейка ведёт в никуда… Рельсы покрылись многослойной ржавчиной, шпалы заросли плесенью. Надо ли уходить от признаков жизни человека, пусть даже эфемерного его присутствия, Сергей не знал. Сидел на рельсах, ощущал тепло металла, нагретого солнцем, но и светило уже собиралось нырнуть за ближайшую сопку. Лес наступал со всех сторон, участок железной дороги казался отрезком во времени, терявшемся в зарослях густого иван-чая, тимофеевки и вездесущей дикой малины. «Сил идти не осталось, – думал охотник, – компас сдурел, наверное, над рудой сижу. Хожу по кругу, даже места узнаю, а вырваться не могу. За ночь и световой день – первая новинка – узкоколейка. У неё есть начало и конец, это несомненно. С одной стороны должны быть или шахты, или торфоразработки, с другой – торфо– или рудосборники… От них, как правило, до селения – рукой подать».
   Он отошёл к лесу от овсяного поля с трёхметровой вышкой, куда на ночь забирались охотники, поджидая медведя на кормёжку. Сегодня на точке Сергей один, напарника ему не досталось, все разбрелись по другим вышкам. Курковая старенькая двустволка со спаренными стволами его вполне устраивала, хотя многие выбирали оружие потяжелее: всё-таки медведь, не забалуешь. Но охотник знал: место, куда его определил бригадир, несчастливое, рядом проходила дорога на заброшенную шахту, а медведи не любят лишнего шума. За последние пять-шесть охот косолапые ни разу не выходили на эту точку.
   В лес Сергея завела крупная сладкая малина: думал, поем малость и после захода солнца – на вышку. Он пристроил ружьё на спине, обеими руками стал собирать чистую сочную ягоду. Когда насытился до отвала, остановился: малинник – выше человеческого роста, куда-то исчез молодой кустарник орешника и бузины, а ягода, всё такая же красная и спелая, побежала в густой и мрачный хвойный лес. Отдышался, сориентировался по лучам заходящего солнца, уверенно пошёл к полю с молодым овсом. Подлесок на пути становился непролазным, раньше его охотник не видел. И всё-таки оставалось ощущение: вот ещё сотня-две метров – и замаячит просвет с выходом на шелестящий на ветру овёс.
   Солнце осветило всполохами верхушки елей и сосен, ушло в тишину могучих стволов, и следом тут же прекратилось щебетание птиц. Сергей неплохо знал лес, подростком помогал отцу и братьям на охоте, хотя семья жила в посёлке городского типа, долгие годы, по соображениям секретности, закрытом для посторонних глаз. «Ещё полчаса – и наступит темнота, – подумал он, – надо готовиться к ночлегу. Рюкзак остался на вышке, там всё необходимое, включая спички. Что делать? А если дуплетом дать залп? Наверняка услышат ребята, придут. Или ответными выстрелами сориентируют меня, придурка. Вот влип в историю, вот попался, идиот!» Он ругал себя последними словами, но почему-то до сих пор был уверен: до края леса – рукой подать, надо только идти, ни о чём не думая, и очутишься на старой заброшенной дороге, огибающей поле.
   И Сергей пошёл – напролом, теряя самообладание и уверенность в правильности сделанных шагов. Темень обрушилась сразу, первое время он не различал перед глазами собственных рук. Сердце билось, готовое выскочить из груди, ветки разлапистых елей хлестали лицо. Охотник остановился, присмотревшись, понял, что взошла луна, стали различимы стволы крупных деревьев, особенно сосен: от них веяло солнечным теплом, успокоением… Сергей, предварительно сняв ружьё, прислонился к стволу могучей сосны, тихо и незаметно сполз до земли. «Ну что ж, без дури и паники, попробуем уснуть. Тепла от дерева хватит до рассвета, а там видно будет».
   Он знал, какие таёжные леса окружают их посёлок, почти каждый год здесь пропадают люди, решившие тайно, без предупреждения властей, пособирать ягоды или грибы. Поэтому все привыкли: выезды в лес – только коллективные, с разбивкой на тройки-четвёрки, с указанием заметных ориентиров в виде сопок и оврагов, линий ЛЭП и спецпросек. И вот такая глупость: заблудиться рядом с огромным полем и дорогой… Уснул Сергей на удивление быстро, держа ружьё на полусогнутых ногах, спиной плотно прижимаясь к дереву. Снов не видел, совы и филины не кричали, и, что показалось фантастичным, совсем не кусались комары, обычно достававшие охотников даже днём. Какой-то ирреальный лес, со своим внутренним светом, тишиной и покоем. Проснулся на рассвете от холода, пронизывающего всё тело. Запрокинул голову, увидел крону столетней сосны, гудевшую на утреннем ветерке. «Ни фига себе, – почти вслух сказал Сергей, – да это настоящий лес… Как я в него попал, как здесь очутился? А где же лиственные собратья полян и перелесков, где подлесок, наступающий на поле с овсом?»
   Хотелось пить, неплохо бы подкрепиться, думал он, но в короткой безрукавной телогрейке, на которую надевалась просторная брезентовая куртка, оставшаяся на вышке, карманов не много и они пусты. Попытался сориентироваться на местности, выходило, солнце должно бить в затылок. Пошёл по светлым пятнам на траве, думая, что нежаркие лучи всё же подсушили росу, но моментально промок выше колен, хорошо ещё, резиновые сапоги выручали – ноги оставались сухими.
   Прошло несколько часов хождения по неглубоким пологим оврагам, на склонах которых высились вековые сосны и ели. Солнце встало в зенит, на открытых полянках начали цепляться слепни. У серого, поросшего мхом валуна Сергей сделал привал, подвёл некоторые итоги случившейся с ним откровенной глупости. Он – заядлый турист, студентом облазивший всё Северное Приуралье, охотник и рыбак, как последний дурак, заблудился в трёх соснах. «Чертовщина, какая-то, – думал он, – точно, не обошлось без нечистой силы. Итак, времени – к трём часам пополудни, съел два большущих белых гриба, будто специально выращенных для меня и спрятанных до поры до времени в свежий влажный мох. На малину не могу смотреть, но только она утоляет жажду, сделал у кустов пару остановок. Всё это мелочёвка. В эту пору в лесу не пропадёшь, только не паникуй. Дурнее другое: куда идти? На запад? Да, согласен, всё так: там шахты, разработки, размеченные к добыче карьеры… И сколько идти, десять, сто километров? А где поле с вышками, где друзья-охотники, почему не бросились на поиск?» Десятки вопросов, на которые не мог ответить Сергей, не сломили его. «Иду к людям, к селению», – сказал он себе, поднялся, перевесил ружье на плечо («Два патрона – резерв, поберегу на всякий случай!») и зашагал вершиной пологой расщелины.
   На узкоколейку набрёл случайно, её не видно в густой траве с расстояния трёх-четырёх метров. Посидел на рельсах, порассуждал логически, как совместить стороны горизонта с конечным пунктом проложенных десятки лет назад рельсов, и снова направился в сторону запада. Смотрел под ноги, стараясь попасть шагом в еле пробивающиеся сквозь траву шпалы. Поднял голову и обомлел: в десяти метрах от него навстречу шёл человек, небольшого росточка, в кирзовых сапогах, в широких, нависающих на голенища брюках, в плащ-палатке с капюшоном. Сергей не мог идти, встал как вкопанный, ждал приближения человека, чьё лицо скрывал брезент.
   – Привет, мил-человек! Чтой-то обомлел ты, растерямшись никак. – Мужчина с голосом подростка скинул капюшон, на Сергея смотрели весёлые глаза, близко посаженные к переносице, нос уточкой, рот большой, щёки и борода изъедены морщинами. – Блукаешь никак? В нашем лесу – немудрено. Опять вон двое не вернулись с рыбалки, на плавучие острова их понесло, а там ветер, далеко, на глубину затянуло горемык. До сих пор ищут спасатели.
   – Здрасти, – наконец дошло до охотника, что с ним поздоровались, – есть немного: увлёкся малиной, потерял поле с овсом, а там на вышке всё снаряжение… Как ещё ружьё-то прихватил, недотёпа! Хорошо вот вас встретил, вы, наверное, местный, все тропинки знаете.
   – Местный, местный, давненько здесь живу, вроде сторожем был, пока нуждались во мне… А теперь вот скучаю без людей, совсем один: лес, старая шахта и я.
   – Значит, я шёл не к посёлку? Опять чёрт попутал! – сказа в сердцах Сергей.
   – А ты не кликай, всуе-то, места глухие, как раз для ихнего проживания пригодные… Я щас сойду с рельсов-то, ха-ха-ха-хи-и-и… Как локомотив сто лет назад. А ты разворачивайся и прямиком в обратную сторону. Топай и ночью, не бойся, дорога тебя не отпустит, приведёт к людям. – И человечек снова заразительно рассмеялся. Сергей тоже стал улыбаться, потом кашлянул, хихикнул и, не в силах сдержаться, буквально заржал. Они смотрели друг на друга и хохотали. – Ты послушай меня… Давно я так от души не смеялся… Вот что тебе скажу: будут у тебя по жизни два горя… И счастья будет много, но горе победит…
   Первое горе – жена тебя предаст, живи с ней осторожно, вприглядку… А второе – ты человека загубишь… Может, и жену. Случайно, конечно, но выстоишь ли от этого горя, не могу сказать.
   Человечек накинул капюшон на голову, свернул вправо, его брезентовая плащ-палатка исчезла в высоком иван-чае. Солнце садилось за сопку, птицы укладывались спать, сварливая сорока, сверкнув белым хвостом, перелетела с сосны на ель, поглубже забралась в густые ветви. Сергей повернул в обратную сторону, побрёл по шпалам, запинаясь, не попадая шагами в их размеры. К рассвету он оказался на старой дороге, прямо на краю светло-коричневого поля с овсом.
   – Это Леший всю ночь тебя водил, – сказал бригадир охотников, как и Сергей Лукашин, тоже начальник участка крупного цеха оборонного завода, когда выслушал его сбивчивый и неполный рассказ. – Хорошо ещё живым отпустил тебя, Серёга, мог бы и до смерти заводить.
   Охотник промолчал о горе с женой, которое его ожидает, не сказал про будущую смерть человека по его вине и, наконец, о том, что провёл в лесу две ночи, хотя на деле оказалось, прошла всего одна ночь.
//-- * * * --//
   – Сергей Иванович, нет претензий: за сборы и явку, как бригадир, объявляю всем благодарность, – говорит полнолицый, с умными серыми глазами и ямочками на щеках глава города Валентин Михалёв. Хозяйство у него – нешуточное, понимает Сергей Иванович Лукашин, сам не так давно ставший руководителем области. Москва перевела его сюда с должности генерального директора крупнейшего в стране оборонного НПО, именуемого в народе по старинке машзаводом. Михалёв нравился Лукашину независимостью суждений, чёткой организацией работы, но на дружеской основе пересекались они только на охотничьих выездах, раз пять-шесть в год, где бригадиром неизменно избирался Михалёв.
   Ехали на лося и кабана, с лицензиями, всё, как обычно, подготовлено и притёрто. Бригадир похлопал по боку вторую машину – железную «буханку», гружённую под завязку, легко заскочил в кузов газика, от места в кабине рядом с Лукашиным отказался. Сергей Иванович не спорил – таковы принципы у молодых: не докучай начальству, но будь в поле зрения… Через пару часов пути на кордоне их встретил нестарый егерь Егор Кузьмин, кстати, с высшим лесотехническим образованием. За шесть лет работы и супружеской жизни он сумел создать крепкую семью: жена родила ему четверых пацанов, практически погодков.
   Натопили баньку, без мытья, только для сна, в ней разместилось пятеро охотников. Ещё трое, вместе с Лукашиным, залезли на полати в прихожей, отгородившись от хозяев высокой перегородкой. Ужинали горячей картошкой, свежим молоком и домашними соленьями – капустой и огурцами. Спиртного – ни грамма, подъём в пять утра, до загона топать несколько километров.
   Сергей Иванович испытывал приподнятое настроение: радовали ранний подъём, несильный морозец, гулкое потрескивание величественных сосен и елей, звонкий лай собак, нет, не привозных, из охотников никто не держит больше одной легавой, а уж о борзых – вообще можно забыть. Лаек на кордоне – две пары, приплода лесник ждёт только весной.
   – Егор, собак берём с собой? – спросил Сергей Иванович.
   – Не вижу смысла, зачем шум поднимать?… Но если вы хотите, можем взять, они уже раза два ходили на кабана. Вопрос в другом: наши-то готовы идти с собачками, не поубивают их, пробовали хотя бы раз?
   Помолчали, раздумывая, решили, что в первый день обойдутся без шума и гама. Егерь знал длинную неглубокую балку, где обитают два-три семейства кабанов, на рассвете они выйдут на кормёжку прямо у новой рощи с дубовыми посадками. Там и будем поджидать их.
   На площадке с двумя столами для проверки оружия горел мини-прожектор, охотники подходили к Лукашину, рассматривали его самозарядный карабин «Сайга», каждый старался подержать усовершенствованную модель в руках. Двинулись гуськом, старались идти след в след. Михалёв с егерем расставил охотников по номерам, Сергею Ивановичу досталась высоченная стройная ель посреди мелкого кустарника: хоть сейчас отправляй её детишкам в Кремль. Не мог сосредоточиться на охоте, память не отпускала сцена ухода из дома. Дочь допоздна сидит с девчонками в студенческой библиотеке, экзамены решили сдать досрочно, чтобы на каникулах съездить в Прагу. Жена дома одна, явно в «переборе», хотя держится, старается выговаривать все буквы алфавита.
   – Опять ты уходишь! – стала заводиться с полоборота. – Мало того что я бросила лабораторию, диссертацию, так ещё, как соломенная вдова, должна сидеть дома, ожидая живого мужа?!
   – Лариса, мы ездим в лес всего несколько раз в году, без жён, ты это знаешь. Недавно вернулись с тобой из отпуска… Всё время я рядом, но ты или не ценишь этого, или забываешь.
   – Что ты хочешь сказать?! Что я забулдыга какая-то? Что уже не помню, что делала накануне… Или того, что было с нами?
   – Я хочу сказать, что твоя дневная доза постоянно растёт… А ты этого не хочешь признавать. Придумала мифические угрозы, несбыточные мечты… С диссертацией ты простилась двадцать лет назад, как родилась Света. Разве я запрещал тебе, разве не отговаривал от ухода из лаборатории? У нас всё было, на машзаводе я получал втрое больше, чем сейчас, мы всю родню содержали. И ты, только ты не захотела возвращаться ни в науку, ни на работу. Ради Бога, мама с дочкой дома, что может быть прекраснее? Об одном просил: без подруг и друзей, без вина-кофе-сигарет… Разве нам было плохо в компаниях с нашими старыми друзьями-сослуживцами? Но мы-то всегда знали норму, потому что наутро – в цех, к стендам, к испытаниям.
   – Иди! Я устала от тебя, твоих нотаций и моралите… Ты второй человек в области, посмотри, как живёт руководитель партии, поучись у него. Уж за кабанами с утками он точно не бегает, не позорится! И как ты потом от людей требуешь дисциплины, если сидишь по двое суток с ними у костра, пьёшь водку «под свежатину», делишь бедных убитых животных? Иди и не смей выговаривать мне за моё одиночество и небольшие слабости. Господи, лучше бы я любовников имела!
   Сергей Иванович знал, что его жена, красавица Лариса, высокая, статная, каждой клеточкой тела выражающая принадлежность к элитному семейству генерала Рутенберга, её отца, военпреда на машзаводе и крупного учёного в области военной техники, уже перешла с вина на коньяк, имеет не одного любовника, несколько раз, пока муж был в командировках, напивалась до потери сознания. Он ждал белой горячки, но к врачам не обращался: мать жены умоляла не позорить седины генерала, предлагала забрать дочь к себе, изолировать в закрытом, практически частном диспансере… На этом пока и договорились поддерживать семейные отношения.
   К реальности Лукашина вернуло поросячье хрюканье: мимо ёлки, недалеко от него и чуть наискосок, трусило кабанье семейство. Впереди шёл довольно крупный, видимо, самец, следом за ним шествовали пять особей меньшего размера, сзади – ещё один здоровенный хряк. Сергей Иванович знал, что патрон – в патроннике «Сайги», но ни прицеливаться, ни тем более стрелять не стал. Так и стоял, прислонившись к могучему стволу ели, ощущая полноту её жизни, простую и обычную задачу существования – выжить в зимнюю стужу, накормить обитателей леса шишками (а вдруг просыпанные семена лягут в почву, не пропадут) и весной раскодировать на стволе ещё одно кольцо жизни, может быть, сотое или сто пятидесятое.
   «Если выстрелю, значит я должен что-то решить с женой, – загадал он для себя. Поднял голову к небу, всматриваясь в его серое безразличие и не видя рассвета. – Разводиться нельзя, папаша не оставит так ситуацию, он сдал НПО, но научные связи вечны, клан академиков бессмертен… Боже мой, а я помню Лешего, помню узкоколейку. И ведь это не самое страшное и смертельное предупреждение. Просто предаст жена, просто горе от неё будет всегда, постоянно. Но я ещё должен кого-то убить, так он говорил, пусть и случайно. Это и должна… быть… моя жена? Нет, нет, не могу! Я не могу… Я её люблю… Это они, дочь с отцом, „подсадили на лестницу“ меня, сделали главным инженером машзавода. А потом уже благоприятное стечение обстоятельств, возраст действующего генерального директора, его болячки и скрытые от Москвы инфаркты».
   И вдруг почти вслух Сергей Иванович сказал:
   – Оставь меня! Я хочу спокойно дожить свой век… Оставь… – Он знал, кому предназначаются эти слова.
   Лукашин по большому счёту даже не заметил, как кабанья семейка пробежала мимо него. Негромко, но осуждали его те, кто понял, куда и почему ушло второе стадо. А из первого – спасся только замыкающий колонну кабан, остальные – четверо и матёрая самка – полегли. Процедура убийства беззащитных животных была настолько отработана и продумана, что у охотников оставалась куча свободного времени. Егерь с Михалёвым предложили дождаться газика, погрузить животных и сразу проехать ещё с десяток километров, осмотреть лёжку лося. К нему они планировали нагрянуть на рассвете следующего дня. Согласились, стали ждать приезда машины.
   Погрузили туши быстро, без суеты, закреплять верёвками не стали: наст на таёжной дороге – приличный, проблем не ожидалось. Сергей Иванович, держа карабин за ствол, аккуратно влез в кабину водителя, остальные расселись под полубрезентом в кузове, на двух широких скамейках. Михалёв – бригадир и егерь Егор сели рядом, буквально сзади кабины. Когда реплики закончились и кто-то успел даже раскурить сигарету, Валентин пересчитал всех по головам, просунул руку в узкое окошечко в брезенте и постучал по крыше кабины, давая понять: можно ехать.
   Дорога глухая – её нет на картах, – но вполне пригодная для езды: по ней раз в три-четыре года на мощных «Уралах» вывозят с делянок лес. Колея от таких машин – не приведи Господи, летом, в дождливую погоду, здесь можно утонуть или сесть на грунт намертво. А зимой – почти комфортная езда, если, конечно, компания не пьяная и за рулём – не идиот. В кабине тепло, исправно поступает горячий воздух, работает какое-то непонятное устройство типа приёмника, но уж очень допотопное и старинное. Но вполне прилично слышен концерт радиостанции «Юность». Сергей Иванович начал дремать, карабин поставил между ног, ствол положил на локтевой сгиб правой руки. Почти во сне он почувствовал, как его качнуло в сторону водителя, приподняло до потолка и резко бросило вниз. Приклад карабина стукнуло о пол, покрытый резиновым ковриком. Раздался резкий сухой щелчок…
   Бригадир Михалёв разговаривал с егерем, Егор рассказывал о своих мальчишках, о том, что старшему скоро идти в школу, придётся договариваться со старыми родителями, уж больно не хочется отдавать мальчишку в специальную школу-интернат (с круглосуточным пребыванием с понедельника по пятницу). Вдруг машину сильно завалило на левый борт, потом она резко выровнялась и спокойно пошла дальше. «Видимо, попали в канаву или на брошенное бревно наскочили,» – успел подумать бригадир, уселся поудобнее, намереваясь слушать егеря дальше.
   Но Егор молчал, его тело немного сползло по брезентовой стенке кузова, хотя и оставалось на скамейке, голова отвернулась вправо и почти касалась плеча соседа-охотника. Лицо прямо на глазах становилось белым, как снег, стало понятно, что он не дышит.
   Михалёв просунул руку в оконце брезента, начал стучать по кабине водителя. Машина резко затормозила, колени егеря подогнулись, он свалился на вторую скамейку и дальше вниз, на пол кузова. Бригадир рвал свитер и рубашку на груди Егора, ему стали помогать другие охотники. Через минуту с колеса в кузов заскочил Сергей Иванович, карабин он оставил в кабине. Увиденная картина заставила его медленно опуститься на край доски, у самого борта. Мужчины успели положить егеря на скамейку, на теле, выше левого соска, кровоточила рана. Кто-то перевернул тело на бок, на спине, возле левой лопатки, стало видно входное отверстие от пули. Лукашин понял: случился самострел на его карабине, щелчок – это и есть выстрел в ту минуту, когда машину бросило в яму на дороге. Он не думал в эту минуту ни о предохранителе на оружии, ни о подстраховке – зафиксировать на свидетелях положение о непроизвольном выстреле, – ни даже о том, что он убил человека. Он думал о четырёх пацанах, которые спали на широкой кровати, когда они утром уходили в кабанью балку.
//-- * * * --//
   Парторганизация ещё до решения суда проголосовала об исключении Лукашина из партии («нет ему доверия, человека убил, отца четверых детей»). Сергей Иванович понял: дело – дрянь, может и на зону отправиться. Но суд, приняв во внимание все обстоятельства: полное отсутствие алкоголя в этой истории, крупная материальная помощь семье погибшего и отсутствие претензий жены лесника к ответчику, исключение его из партии и снятие с должности, – вынес Лукашину условный срок в два с половиной года без права занимать руководящие должности в течение пяти лет.
   Лариса, продолжая пить, торжествовала, говорила, что они с папой всегда знали: замуж она идёт за ничтожество, за токаря из семейства слесарей с машзавода. И что руководить НПО, а потом и областью он стал только благодаря генералу Рутенбергу. Муж не спорил, ему оформили досрочную пенсию, и он всё чаще стал жить за городом, на берегу полноводной реки, где из двухсот домов садового товарищества даже зимой оставались на жительство десятка два отчаянных пенсионеров. Они знали его историю, сочувствовали семье егеря, но прекрасно понимали, что это – случай: палка и та раз в жизни стреляет. Хотя патрон из патронника вынимать надо… Тут уж ничего не попишешь. Но то, что все деньги-сбережения, за исключением садового домика, где Лукашин живёт постоянно, отдал семье погибшего, молодец, и то, что не бросился в Москву, не стал искать заступников, не перевёлся в другие области на хозяйственные должности.
   … На стареньком «москвиче», который когда-то вручили на машзаводе отцу Сергея Ивановича за трудовые успехи, он поехал к лесу, выходящему на овсяное поле. Кроме небольшого запаса еды, в багажник положил завёрнутую в детское байковое одеяло «Сайгу». Он почему-то думал, что карабин может пригодиться для неожиданной встречи. Медвежьих вышек уже не было, в том месте, откуда он зашёл в лес, а потом блуждал по нему двое суток, стояли высоченные берёзы, клёны и осины, за ними – теснились хвойные исполины, сосны и ели. Сергей Иванович оставил машину на повороте старой дороги, ведущей к шахте, долго шёл серединой заросшей просеки, по которой когда-то проходила железнодорожная ветка. Не нашёл даже признаков старой жизни: ни рельсов, ни шпал, ни чугунных костылей или врытых в землю столбов с указателями. Всё так же высился иван-чай, манила красная и сочная дикая малина, но просека – первозданная, как будто и не бегали здесь по рельсам вагончики и вагонетки, не сипели гудками локомотивы-лилипуты, не везли руду в посёлок, а оттуда чуть свет к составу из нескольких пассажирских платформ не спешили заспанные шахтёры.
   Сергей Иванович вернулся к машине, не раздумывая, поехал к брошенному посёлочку. Под шинами шуршали старые листья, на солнечной стороне трава выгорела, и дорога походила на странный гибрид: полколеи – твёрдый, словно камень, суглинок, вторая половина, на которую падала тень от леса, – густой клевер с тимофеевкой. Так и ехал, всё время прижимаясь к левой части дороги, боясь застрять в траве.
   Сторож жил в углу одноэтажного барака, где когда-то размещалась контора по добыче. Вот только что здесь добывали, до сих пор точно никто не может сказать. Что-то такое, что раз в месяц в толстостенных контейнерах под усиленной охраной внутренних войск увозили на «большую землю».
   – Так и зимой обитаете один? – спросил Сергей Иванович крепкого шестидесятилетнего мужика с широкой грудью, невероятно длинными руками и большими кулаками.
   – Почему? А собаки? У меня три лайки, один волчонок прибился, так и живёт с нами, матёрый стал, как завоет ночью, аж мурашки по коже пробегают… А вы, значит, по памятным местам решили проехать?
   – Ищу узкоколейку, я видел её, встретил на ней мужичка небольшого роста, он меня и вывел на старую дорогу…
   – Мил-человек, что-то не туда тебя понесло. Мне шестьдесят, мой отец прожил до девяноста лет… Так вот в их времена запускали узкоколейку, как говорят, ещё при царе Горохе. Потом руда ушла, рельсы разобрали и увезли, шпалы долго выковыривали местные, уж больно из них хорошие баньки получались… А ты говоришь, видел дорогу!
   – Не только видел, сидел на рельсах, нагретых солнцем, задом это чувствовал… И человек там же дорогу показал, а то так и куролесил бы я неизвестно сколько. Странное он мне будущее предсказал: мол, добьюсь многого я в жизни, но горя, связанного с убийством человека, неумышленным, конечно, не переживу… Всё совпало, так и произошло. Только вот, видишь, всё ещё живу, копчу небо.
   – Не знаю, чем тебе и помочь, мил-человек… Живи, просто живи, не дразни судьбу, сколько положено, столько и будет отпущено.
   Утром, после восхода солнца, сторож увидел мужчину, идущего ровно посередине просеки, где когда-то проходила железная дорога. Голова наклонена вперёд, шаги ровные, будто он идёт по шпалам, стараясь точно соблюдать заданную дистанцию. «Москвич» стоит у входа в бывшую контору, багажник открыт, явно из него что-то достали и забыли закрыть. Собаки, загнанные в сарай по случаю приезда гостя, получили свободу. Лайки прыгали, стараясь лизнуть в лицо хозяина, ждали кормёжки. Матёрый волк, который полночи выл и грыз доски, сделав большой круг, вышел на просеку и исчез в высокой траве…
   Сторож долго кричал:
   – Ко мне, Лешак! Ко мне! Я прогоню тебя, запомни… Навсегда!
   Волк так и не вернулся к хозяину…

Любимые

Зоя и Вадик – жили в одном дворе, объединившем общагу, дом ИТР и пожарку. В кирпичном четырёхэтажном общежитии разместились переселенцы из бараков, в рубленом итеэровском в квартирах со всеми удобствами проживают инженеры текстильного комбината, а в пожарной части, правда, имевшей ещё и свой внутренний заборчик из штакетника, который спокойно перешагивают и трезвые, и пьяные, в кирпичной пристройке поселились семьи военных.

Зоя

   Зоя – стройная, грудастая дурочка почти шестнадцати лет от роду – то и дело убегала из семьи начальника пожарной части капитана Мотыля. Каждый раз отец приходил в общагу и находил дочь в какой-нибудь пустой комнате с очередью из кавалеров, от сопляков-подростков до матёрых сидельцев лагерных зон. Он поднимал с матраса на полу заплёванную дочь, кое-как прикрывал её срамоту и уводил через поломанный в очередной раз штакетник домой. У пристройки их встречала истошным криком полная, будто рулька, хохлушка, жена капитана Шура:
   – Сто раз говорила: сдай эту кобылу в дом инвалидов! Надоело!! Забеременеет, что нам делать от позора?!
   – Александра! Успокойся… Это дочь наша, твоя и моя! Как можно бросить её одну?! В дом инвалидов? Стыд-то какой! Позор, слышать ничего не хочу! Прибери её, помой, переодень…
   И приглядывай за ней, наконец! За центнер вывалилась без работы и дела, дура, а за дитя присмотреть не можешь?! Чудовище бесчувственное…
   Капитан уходил к гаражам, в техслужбу, где стояло с десяток пожарных машин и где начальником был его товарищ по четырём годам войны Миша Быстров. Он дослужился до подполковника, но, потеряв семью в Белоруссии, сильно запил и, если бы не встретил капитана Мотыля, точно бы пропал. А тут, лишившись всего двух воинских званий, стал заместителем начальника пожарной части. Пить капитан Быстров, конечно, не перестал, но твёрдо усвоил, что подводить Лёху Мотыля нельзя, поэтому больше бутылки на грудь не принимал ни при каких обстоятельствах. Он ждал друга ещё с утра, зная, что Зойка, «немтырь, чёрт лямой», вечером сбежала из дома: опять где-нибудь елозят её по подвалам да чердакам. Стол накрыли помощники, водка стояла в бочке с проточной водой, двухкилограммовая банка атлантической сельди из Мурманска ждала команды на вскрытие.
   … Утром капитан Мотыль долго не мог понять, почему не шевелятся руки. Наконец до него дошло: на запястья накинуты петли из прорезиненного шнура. «Опять буянил, – подумал он. Но ни огорчения, ни стыда не чувствовал: все мысли заслонила дочь Зойка, милый, ласковый ребёнок из недалёкого прошлого. Им с женой сразу сказали в роддоме, что, скорее всего, у дитя будут проблемы, причём неизлечимые, на уровне врождённых пороков… О генах тогда и помыслить никто не мог. Предложили отказаться, поместить девочку в дом младенца с последующим переводом в дом инвалидов пожизненно. – Херушки вам… – в который раз сказал себе капитан, не пожалев, что не сдал дочь к дебилам. – Она – дитя моё, Господом данная… Пусть живёт».
   … Дверь в комнату начкараула отворилась медленно, свет не ударил по глазам – значит вошёл Быстров.
   – Миш, ты чо взял за норму спутывать меня кандалами? Чо ночью-то было?
   – Ты уж прости, начальник, так буянил, что думал: или застрелишься, или повесишься… Немножко спеленали тебя… Всё нормально, в итоге один ночной выезд, старлей Лобов справился…
   – Спасибо, друг… Миш, а чо в доме-то?
   – Насколько доложила разведка, Зойка – встала, Шура пила долго, до полуночи, уснула прямо в кухне…
   – Вот лярва, опять за старое… Как тут за ребёнком уследить?! Ну, что смотришь, развяжи, руки болят!
   – Лёш, ты – спокоен?
   – Что ты, мать-перемать! С чего мне быть спокойным, наблюдая весь этот бардак? Надо с Зоей решать… Мне предлагали перевязать ей трубы… Как ты на это смотришь?
   – Хорошо смотрю, – говорит капитан Быстров, освобождая руки другу. – И тебе спокойнее, и она может успокоиться… Зов природы уйдёт…
   – Философы все… Рассуждают! А мне будто кол осиновый забили в грудь!
   – Лёш, не все беды ты знаешь… Рано утром приехал дознаватель из милиции… Я, конечно, с замом начотдела поговорил уже: они вешают на Зою кражу в особо крупном размере… В общаге обчистили комнату гостьи из Мурманска, унесли почти на три тыщи рублей… Врубаешься?! «Москвич» – пять тыщ, а тут барахла унесли на такую сумму…
   – Сбрендил?! Да у неё в мозгу не могло такое отложиться! Она ведь как херувим, все братья и сёстры для неё, всё своё отдаст, даже просить не надо…
   – Собака на неё среагировала…
   – Так что же вы меня-то не разбудили?! Твою мать! Где что творится?!
   – У подъезда «козлик» стоит, следователь и опер с бригадой ждут твоего слова… Она же малолетка!
   – А дочь где?
   – Там же была…
   Капитан выскочил в прихожую, подбежал к бочке, зачерпнул пригоршней воду, неистово тёр лицо, полоскал рот, протянул руку для полотенца. Сержант из ночного наряда вложил в руку серую простыню. Бежал к пристройке, перепрыгивая через штакетник, заворожённо глядя на синий милицейский вездеход. На ступеньках крыльца курил дознаватель в штатском. На нижней доске лестницы на террасу сидела Зоя, у ног лежал громадный, рыжий с подпалинами пёс – немецкая овчарка. Девушка гладила за ушами собаки, а та, положив голову на лапы, тихо поскуливала.
   – Что, где, девочка моя, что случилось?! – Капитан готов был грудью защищать дочь.
   – Успокойтесь, товарищ капитан… Ваша дочь подозревается в краже из квартиры… В особо крупном размере… Вы понимаете, о чём речь?
   – Ты идиот, опер?! Она больная, она не может ответить за себя… Ты это можешь понять?!
   – Меня эта сторона вопроса не касается… Собака взяла след и привела к вашей квартире… Она подошла к дочери…
   – Она до сих пор лижет её ноги, видишь, сыщик? И спокойно даёт себя гладить…
   – Вы родитель, с вашим присутствием проследуем на чердак общежития комбината. Собака там взяла след и привела к вашей квартире…
   Ну что тут поделаешь: собака взяла след, привела к дому, лежит у ног дочери и лижет ей руки… Капитан понял, что дурной сон не пройдёт, пока они не подойдут к чердаку общаги. Он взял за руку дочь, поправил кофту на её плечах, сказал что-то на ухо, отчего та громко рассмеялась, гортанно закричала:
   – Зоя Мо! – хотела назвать фамилию Мотыль, не получилось. – Папа – офицер! Зоя, кому давала…
   Мотыль рукой зажал рот дочери, повернулся к присутствующим, сконфузился, почти крикнул:
   – Ну же, ну же! Давайте, идём, это совсем недалеко…
   … Собака выдержала минуту, пока постовой милиционер снимал незакрывающийся замок на двери чердака, потом резко пошла по настеленным широким доскам, помчалась к противоположному концу строения, где размещалось слуховое окно. Ровно под ним, в неглубокой нише, что-то было сложено прямо на полу в кучу. Собака, сделав круг, уселась возле находки.
   – Понятые, – сказал дознаватель, – зафиксируйте: собака определила какие-то предметы на чердаке общежития.
   – Зоя, спать… Зоя, кровать… А-у-а-а-у, спать… – Девушка уселась прямо на доски рядом с тряпками.
   Капитан Мотыль стоял рядом с дочерью, сердце колотилось так, что готово было выпрыгнуть из груди. Он молчал, понимая, что решается судьба его больной дочки, её самостоятельность, свобода, наконец, будущее… Дознаватель попросил оперативников включить дополнительный фонарик, после этого подошёл к куче тряпья, взял верхнюю вещь. Это был вязаный половичок, пёстрый и такой безобидный, что все невольно заулыбались.
   – Так, понятно, что это такое, – сказал он, – смотрим дальше…
   Он поднимал один за другим напольные половички разных размеров и расцветок, считая при этом: «Пять, шесть…»
   – Послушай, зачем тебе эти половики? – спросил он девушку.
   – Зоя, Мо… Она спать… Зоя, красиво…
   – Твою маму, – сказал дознаватель, – она ещё о красоте думает… Так, всё, сворачиваем… Это не наша тема. Рекс, ну, ты-то, чудо с ушами, запал на неё? Половики у комнат собрала, половики на чердаке, запахи девчонки… Вот чёрт, давно так не лопухались…
//-- * * * --//
   Вечером к капитану Мотылю приехал начальник райотдела милиции, привёз две бутылки армянского, ординарного. Сказал без обиняков:
   – Слушай, капитан, отдай нам по раскрытию свою дочь, а? Ей уж точно ничего не грозит… А нам отчётность светит, почёт и уважение…
   – Товарищ полковник! Если вы долбанулись в одночасье, то точно на оба полушария! Я отец её, кто она, как она, вас не касается! Это моя дочь, и преступления она не совершала… Это ясно? Капитан Быстров проводит вас до выхода…
   Этой ночью два капитана просидели до утра трезвые. Командир части сам дважды провожал наряды на тушение пожара. Возвращаясь из караула, он забегал домой, смотрел на спящую Зою, тихо радуясь, что у него такая взрослая дочь.

Вадик

   По крыше искусственного ледника, наращённого в трескучие морозы и укрытого на лето толстым слоем жёлтых мокрых опилок, строевым шагом ходит человек. Рядом – неширокая мостовая, по которой люди из семейного общежития комбината спешат к утренней смене, не останавливаясь, машут руками, улыбаются, говорят:
   – Во даёт, Вадик! Шесть утра, а он провожает нас с барабаном…
   Многие рабочие помнили из пионерского детства:

     «Старый барабанщик (три раза)
     Крепко спал!
     Вдруг перевернулся (три раза)
     И упал!»

   На слова этой незатейливой песенки кто-то уже давненько научил Вадика играть на пионерском барабане. Высокий, крепкий, с загорелым на солнце торсом пацан лет двенадцати-тринадцати от роду с весны до осенних хлябей ходил в синих сатиновых трусах с пришитыми подтяжками и красной ленточкой по бокам, белой панаме громадного размера и грязно-жёлтых сандалиях на босую ногу. Подошва так истёрлась, что стопы ног держались только на боковых рантах. Поражал большой живот мальчика, но к этому недостатку соседи по общежитию давно привыкли. Вадика все любили за песни:

     «Взвейтесь кострами, синие ночи,
     Мы – пионеры, дети рабочих!
     Близится эра светлых годов,
     Клич пионеров: всегда будь готов!»

   Песня перебивается дробью барабана, звонкий голос несётся в утреннее небо, певец держит хороший шаг. Рабочие подпевают, идут в ногу, почти маршируют и поют: «Близится эра…»
   В полдень – пересменок на производстве. Вадик стоит у входа в общежитие, встречает идущих на смену рабочих.
   – Здравствуй, дядя Коля! Как здоровье? Голова не болит? Ты вчера перебрал малость… Но это ничего, бывает!
   – Ой, Вадик, не говори! – Сосед двадцати комнат второго этажа общаги обхватывает голову руками, стоил перед мальчиком, как перед батюшкой на исповеди в церкви. – Простите, люди добрые, Христа ради, не ведал я, подлец, что творил… Бегу на работу. Всё, до получки – ни грамма!
   – Я тебе песенку спою, дядя Коль, – говорит Вадик, поворачивает барабан из положения «сбоку» вперёд, устраивает его на животе, взмахивает палочками:

     «Ой, Семёновна,
     Какая модная,
     Купила часики,
     Сама голодная…»

   Сто первый раз слышат рабочие куплеты про Семёновну, но не могут сдержать смех и улыбки. А барабан бьёт и бьёт, то затихает на произносимых речитативом словах песни, то выстукивает дробно и отчётливо проигрыши и паузы. Проходят минуты, у подъезда собирается приличная толпа спешащих во вторую смену людей, женщины обнимают Вадика, суют в панаму, лежащую на ступеньках крыльца, пирожки, печенье, яички и мчатся на работу.
   – Всего хорошего! Всем здоровья! – кричит Вадик, опускает барабан в положение «сбоку», идёт к доминошному столу, разместившемуся в углу двора, рядом с гигантскими тополями.
   – Вадик, панаму забыл! – кричит кто-то из припозднившихся текстильщиков, бегущих сломя голову на смену.
   И мальчик снова шагает к подъезду, поднимает панаму, направляется к леднику. Там, в дощатом домике-сарае, живёт его лучший друг, бывший зэк с двадцатилетней отсидкой, беззубый и худущий, как скелет, дядя Сева Лушин. Они дружат год четвёртый, наверное, с той поры, как пятидесятилетний на вид старик устроился в кочегарку общежития, но не истопником, а подсобным рабочим, учитывая возраст и состояние здоровья.
   А с весны до осени дядя Сева превращался в сторожа ледника, гонял хулиганистых пацанов, чтобы те не мочились на опилки: лёд шёл на склады десятка столовых. По ночам они вместе с Вадиком деревянными лопатами подбирали мокрые опилки с земли, прикрывая ими торцовые стороны ледника, с которых забирали лёд три-четыре десятка грузовых машин в день.
   – Дядь Сев, жёнки еды прислали тебе, – говорит Вадик, раскладывая содержимое панамы на колченогом столе. От него расположился у стенки приземистый устойчивый топчан с двумя подушками и одеялом, сшитым из лоскутов. У стола стоял табурет, тоже приземистый и тяжеленный, будто вылитый из цельного чугуна. Электроплитка, лампа с абажуром из картонки, рукомойник на двери, оказывающийся на улице, когда дверь открывали: вода не проливалась в дом. А руки сторож и мальчик мыли часто: фельдшер два-три раза в месяц приходил, проверял санитарную чистоту и порядок на леднике. Их работа связана с пищей, а чистота – залог здоровья, терпеливо объяснял Вадик мальчишкам уроки фельдшера. Он гордился своей миссией – доверенного человека при леднике. Вот только сон у него был рваный, по два-три часа несколько раз в течение суток. Дядя Сева, конечно, старался укладывать его с вечера, но, только он начинал ночью скрести лопатой опилки при свете яркого прожектора, Вадик просыпался и помогал другу.
   Самым любимым временем оставались утренние часы, когда они успевали полностью закрыть опилками ледник и садились пить чай. Себе старик заваривал крутой чёрный, как дёготь, чай. Вадику доставалась алюминиевая кружка обычной заварки, но аж с пятью ложками сахара:
   – Полезно для детских мозгов, – любил говорить дядя Сева, – а жизнь у тебя, Вадик, вся ещё впереди… – И начинал рассказывать о чудесном острове Сахалине, где от субтропиков до северных ягелевых полей хватает зверья и дичи на всё немногочисленное население: одна часть которого сидит в лагерях, вторая – её охраняет… Вадик многое не понимал в интересной речи старика, но ему страшно нравились слова: «гагара», «горбуша», «топтыгин», «нефтянка», «геодезия», «картография» и «гидрография». Эти слова сопровождали жизнь дяди Севы и в мирное время, и на острове, как агента иностранной разведки, наказанного советским правосудием…
//-- * * * --//
   Мама Вадика – Настя – пила четвёртую неделю, до дома уже не могла добираться, жила прямо на скотном дворе, куда её перевели работать из ткацкого цеха комбината после рассмотрения дела на товарищеском суде. За пьянство наказание. А по Вадику профком принял решение: отправить его в специальный дом инвалидов для детей. Так что мальчик гулял последнее лето – первого сентября надо явиться за город, под высокий забор с охраной. Что такое спецдом инвалидов, он не знал, ехать туда не хотел. Да и мать свою он любил, боялся оставлять её одну, правда, относился к ней как к больному ребёнку. А что такое болезнь, мальчик знал: раз в несколько месяцев к нему приходили приступы. Они настолько выматывали, что он несколько дней лежал, не мог ходить.
   Вот и сейчас чувствовал, что ему будет плохо, ну, не прямо сейчас, а, может быть, к ночи. Обычно он уходил домой к маме и там переносил боли. Пришлось сказать о надвигающейся беде другу:
   – Дядя Сева, скоро будут приступы… Надо выстругать палку для зубов, воды кипячёной запасти… И первые минуты покрепче держи меня за руки и голову, чтобы не разбился и не поцарапался.
   – Не бойся ничего, сынок, я всё сделаю… Может, маму позвать? Я ведь чужой…
   – Нет, ты не чужой… Какой ты чужой?! Ты мне друг лучший… А мамка где-то сгинула… Я и на скотный двор ходил, нет её там… Сказали, что у какого-то цыгана живёт… А где ж этого цыгана сыщешь?
   – Ну и ладно, ети её в гагару мать, и сами обойдёмся… Ты только полежи подольше, на ледник не лазь, высоко, сорваться можешь…
   … Вадика колотило весь вечер, когда пена перестала пузыриться на губах, ему стало легче. Дядя Сева вымыл мальчику лицо, напоил холодным сладким кипятком, укрыл одеялом до подбородка и, выключив свет, уселся за стол. В небольшое окошко виднелся угол ледника, свет от прожектора уходил вверх, на плато, густо присыпанное опилками. Старику показалось, что кто-то на машине пытается заехать на ледяную площадку, откуда обычно грузят колотый лёд. «Ерундистика, – подумал он, – ночь на дворе… Щас посижу полчаса с мальчиком и пойду собирать опилки. Бедный мой помощник, кто ж так безжалостно расправился с тобой?! Ты не прав, Господи, дал ему добро, свет и не дал здоровья… Да, надо было, наверное, скорую вызвать, но Вадик сказал, что врачи не смогут помочь от такой болезни. Значит, на всю жизнь инвалид…»
   Явственно на улице заурчал мотор, кто-то грязно выругался. Дядя Сева поднялся со стула, поправил ещё раз одеяло на мальчике, пошёл к двери. Как только открыл входную дверь, наступил мрак: на столбе с прожектором выключили рубильник. Привыкнув к темноте, сторож побрёл на торец ледника. Увидел силуэт машины, большой, тонны на три-четыре, не меньше. Боковой борт открыт, двое грузят ледяную крошку, оставшуюся под ногами ещё с вечера. На среднем уступе, в двух метрах от земли, стоит здоровенный детина, ломом откалывает лёд.
   – Мужики, вы чо так поздно-то? – сказал дядя Сева, думая, что приехали припозднившиеся рабочие комбината. – И свет выключили, так? Ведь не сам же он перегорел?
   – Чо ты ходишь, крыса?! Вынюхиваешь… Сидел бы в своей конуре, меньше хлопот бы имел… Давай, двигай отсюда! Ты нас не видел, мы – тебя… Закончим погрузку, свет включим, – начал заводиться один из грузчиков.
   – Это непорядок, – сказал как можно спокойнее сторож, – лёд комбинатовский, чужим здесь нельзя… Машина льда, чай, пятьсот рубликов стоит, пять месячных зарплат мастера цеха. Буду народ звать, вон рядом общежитие, только свистну – десяток мужиков прибегут…
   От кузова отделился один из грузчиков, сзади подошёл к сторожу и, заломив ему руку за спину, повёл к домику. Дядя Сева лихо развернулся вокруг своей оси, уже мужик оказался с заломленной рукой. Тогда второй грузчик со всей силой ударил сторожа большой совковой лопатой, угодил в шею и низ головы. Дядя Сева вскрикнул, осел, повалился на бок…
   – Ты чо, охренел?! Нам только жмурика не хватало… Тут уже мусорами пахнет. Ну-ка, пощупай его…
   – Кажется, того, не дышит, спину, наверное, сломал… Ну, корешок, ты даёшь! Где ни появишься, трупы за тобой…
   – Так, придётся в хибару его бросить, машину погрузим, запалим на хрен!
   – А если нас видели? Свет-то горел, как приехали…
   – Не боись, десятки машин за день шастают за льдом… Давай грузить, надо за час уложиться.
   Лёд кололся легко, большие куски они руками забрасывали в машину, боковой борт закрыли. Водитель сел за руль, машина тихо и плавно съехала на сухое место. Втроём легко подняли тело дяди Севы, занесли в дом, потом плотно прикрыли дверь и подпёрли деревянной лопатой. Один из мужиков вернулся к машине, принёс неполную канистру с бензином.
   – Подожди, пока я заведу машину и выеду на дорогу… Потом бросишь спичку и бегом к нам, прыгнешь на ходу…
   Домик сторожа разгорелся за несколько минут. Он пылал со всех четырёх сторон, огонь завихрялся над крышей, смерчем уходил в небо. В общежитии увидели огонь на леднике, дозвонились до пожарки. Те находились в пятистах метрах, приехали быстро, но без воды. Сторожка обрушилась, огонь погас сам по себе.
   Дознаватели обнаружили на пожаре два практически полностью сгоревших тела. Взрослый мужчина лежал у дверей, второй, подросток, – на полуистлевшем топчане. На углях валялся железный каркас пионерского барабана…

ГК и ЧП

1

   …20 августа 1991 года. Конец второго дня противостояния у здания на Краснопресненской набережной. Ночь – влажная после дождя. Вместе с журналистами Сергей ходил возле мрачного исполина, отражающегося огнями в маслянистой воде Москвы-реки. Машину, договорившись с водителем, оставил в переулке за американским посольством, работающим без остановок и перерывов по случаю падения советской власти.
   Десятки встречающихся в темноте сквера и похожих на тени людей о чём-то говорили, жгли костры, ели хлеб с колбасой, пили водку, бегали проворные активисты, зазывая народ то на Садовое кольцо, чтобы перекрыть дорогу танкам, то к зданию на набережной, чтобы противостоять войскам спецназа, защитить штаб революции от штурма. Кричали: «Ре-во-лю-ци-я! – слушали себя и снова кричали: – Революция!» Походило на истерию.
   Сергей до тошноты, до рвоты ощутил прилив тоски. Невероятных размеров, она наваливалась на него со всех сторон, входила в каждую клеточку мозга. Он незаметно отошёл от журналистов, остановился у группы курящих и не спеша пьющих водку прямо из горлышка мужиков, дождался, когда подойдёт его очередь, и наконец глотнул крепкого зелья. Потом ещё и ещё раз. Поперхнулся, сильно закашлялся.
   – Что, с непривычки? Ни фига, привыкнешь! – одобрительно похлопал его по спине тощий мужичок в очках, похожий на туриста-одиночку, шатающегося по северным просторам. Мужик сунул ему прикуренную сигарету в рот.
   – Мы что сейчас делаем? – спросил Сергей.
   Турист заржал громко, запрокидывая голову и так рьяно мотая ею, что через сгнившие передние зубы во все стороны стали разлетаться куски хлеба и колбасы:
   – Рассмешил! – орал он. – Мы сейчас водку пьём! И нам по фигу, что будет потом. Видали чудака?! – обратился он к соседям. – На баррикады пришёл… Ха-ха-ха-ха… Один скорпион долбает другого, один катран дерёт второго… А мы водку на халяву пьём, сер-ве-ла-том закусываем, финским, из самых дорогих ресторанов припёрли…
   – Кончай базлать, – строго сказал мужчина, одетый в профессиональную куртку охранника или егеря, хотя было жарко и все, шаг за шагом, отодвигались от костра. – Ты кто? – спросил он Сергея.
   – Корреспондент…
   – Понятно, вопросы задавай трезвым, а не этим… – И он посмотрел в сторону туриста.
   – А где трезвые? – парировал турист. – Вон, у кустов складывают трезвых. – И он опять заржал во всё горло.
   Сергей пошёл по скверу, под тёмными деревьями оранжевыми точками светились горящие сигареты. Справа на тропинке стояла тяжёлая, с чугунными ножками скамейка. На ней спал мужчина, но Сергей всё-таки присел на свободный край импровизированной постели. Дыхание перехватило, ему недоставало воздуха, грудь сжало так, что он боялся пошевелиться. В какой-то момент показалось, что в сердце суют ученическую ручку с железным пером, раскалённым докрасна… Раздаётся шипение, кровь пузырится, мясо запекается по краям ранки от чудовищной температуры нагретого железа…
   Он сидел, не шевелясь и уже не чувствуя боли, понимал: что-то произошло, но ему было всё равно. Ощущал только одно: постепенно холодеют ноги и руки. Сердце переместилось под самое солнечное сплетение, где за счёт движения диафрагмы Сергею легче дышалось. Он вдруг ясно осознал, что всем, кто находится вне зоны притяжения этого дома на набережной, на всё наплевать. Нет милиции, которая почему-то сама решила, что не будет вмешиваться в «политические разборки». Нет спецназа и других пятых-десятых внутренних войск, которые отвечают за сохранение порядка. Значит, въезд в столицу колонны невооружённых солдат на БТР – спектакль, блеф, провокация, которая устроена кем-то специально?…
   Сергей со всей очевидностью вдруг понял, что столичная власть сдалась… Небольшая группа, видимо рота-две мотострелковой части, просто захлебнётся в районе Садового кольца, дома на набережной, высотки СЭВ. Или их просто растерзают… «Их-то за что предали?» – подумал Сергей. В это время к нему подошёл водитель:
   – Слава Богу, я вас нашёл, – сказал он. – Пойдёмте, машина рядом, удалось подогнать ближе…
   Здание Кабинета министров (Кабмин), куда они подъехали, оцеплено жидкой цепочкой военных, на въезде и выезде дорогу закрывали два БТР. Сергей действовал механически: кому-то показывал удостоверение советника премьера, потом прошёл в вестибюль здания, долго стоял на площадке лифта, собираясь с мыслями: сначала рассказать об увиденном или сразу пройти в цокольное помещение, где располагался медпункт, чтобы дежурный врач осмотрел сердце. В то время он не знал, что такое скачки давления, загрудина с тупой болью, почему вдруг становится так холодно, что челюсти невозможно удержать от тряски… На лифте он поехал на премьеровский этаж.
   В приёмной кроме дежурного секретаря, видимо отставного офицера КГБ, худого и будто прокалённого на огне, подтянутого и застёгнутого на все пуговицы, стояли у окон и сидели в креслах люди. Сергей поздоровался, негромко спросил у дежурного о премьере.
   – А вас искал начальник охраны, завсекретариатом спрашивал, – так же тихо проговорил мужчина.
   Сергей понял, что премьера в здании нет. Он отыскал кабинет охраны из двух комнат, довольно просторных, с собственным туалетом и душем, со всеми видами правительственной связи. Стас, полковник «девятки» (девятое управление КГБ, занимающееся охраной высшего руководства страны), пожал руку, спросил о доме на набережной, о раскладе сил…
   – Всё плохо, Стас, – сказал Сергей. – Город бросили все. Если сегодня толпа пойдёт на штурм Кабмина, защитить его некому. Люди на набережной в основном выпившие, настроены агрессивно. С ними никто не общается, не работает. Испуг от ожидаемого и поэтому такого страшного поначалу штурма прошёл. Ночь кончается, с рассветом приходят силы…
   – Я соединю тебя с премьером, ты ему всё это расскажи. Только помни: два дня назад у него был кризис, давление за двести двадцать скакнуло. Он еле живой…
   – Я могу и сам ему позвонить, – сказал Сергей.
   – Не сможешь, мои ребята отвечают на все звонки…
   Стас набрал номер по обычной телефонной связи, поговорил с кем-то, видимо, из сотрудников, положил трубку на аппарат.
   – Сейчас перезвонят, посиди, покури, Иваныч…
   Было видно, как устал полковник: глаза красные, волосы всклокочены, рубашка несвежая. На столе стояла пепельница, забитая окурками. Курили несколько человек: рядом с дорогими фильтрами лежали окурки крепкой «Примы», папирос «Беломорканал».
   Зазвонил телефон первой правительственной связи. Стас поднял трубку, долго слушал собеседника на том конце провода, сказал:
   – С ним хотел поговорить сам премьер… – и протянул Сергею трубку.
   – Сергей Иваныч, это супруга Евгения Павловича – Евгения Иванна. Здравствуйте. Я прошу вас, поаккуратнее. Врачи диагностировали подозрение на инсульт… Слава Богу, удалось купировать болезнь, но нет вообще никакой гарантии… Вы понимаете всю сложность ситуации? Но он хотел с вами поговорить… Минуту, я передам трубку…
   И вот наконец голос премьера:
   – Слушаю, Серёжа.
   Раньше он не называл Сергея Ивановича по имени.
   – Вы в курсе ситуации, оцениваете её? – спросил Сергей.
   – Да.
   – Надо детализировать?
   – Думаю, нет…
   – Тогда у меня два предложения. Первое: я приезжаю сейчас со съёмочной группой и мы записываем ваше обращение к народу. Вы, единственный – и реальный, и легитимный – премьер-министр СССР, берёте всю ответственность за происходящее в стране на себя, распускаете ГКЧП, заводите войска в казармы, митинги заканчиваем, начинаем работать. Главное, чтобы народ в стране почувствовал, что есть власть, есть премьер, человек, наконец, который работает, всё видит, отвечает за всё. Это, скорее, для регионов, не для столицы…
   Пауза, длинная.
   – Второе что? В отставку… – не спросил, сказал премьер.
   – Да, вы говорите по телевидению и радио, мировым информагентствам, что отказываетесь от ГКЧП, собираете заседание Кабинета министров и объявляете о своей отставке. Но на этом же заседании вы – данным вам правом главы легитимного Кабинета министров – убираете из ГКЧП ваших министров: обороны, внутренних дел, председателя КГБ – и до заседания Верховного Совета СССР, где вас утверждали, продолжаете исполнять обязанности премьер-министра…
   – Нет, Серёжа, – сказал он, – не смогу я так… Неприлично… Да и поздно уже. Береги себя. Извини…
   Связь прервалась…

2

   Двое работников прокуратуры в штатском вошли в кабинет Сергея Ивановича. Сказали, что они следователи по особо важным делам, расследуют дело о ГКЧП. Формат встречи – предварительный: лучше до ареста всё рассказать и показать самому…
   – Дашь показания?! Нам надо на премьера… Будучи его советником в ранге министра, ты не мог не знать, что он замышляет… Тогда мы гарантируем тебе свободу, вернёшься к семье… – первым начал разговор прокурор, маленького роста, с детскими ладошками и круглым безбровым лицом.
   Молчание. Сергей Иванович испуган, но не настолько, чтобы биться в истерике, просить пощады, сдавать непонятно кого и, главное, непонятно за что. Поэтому он молчит.
   – Всё просто, старик, ты крайний. Ты знаешь о премьере всё, досконально. Ты выдал мировой прессе сообщение о безоговорочной поддержке ГКЧП Кабмином. Ты один заставил всех поверить, что ГКЧП – легитимен, что его решения поддержали все края, области, республики, в общем, вся страна… Заварил ты кашу круто, сядешь крупно… За измену родине можешь и под расстрел загреметь…
   «Не прошло и трёх дней с ареста премьера, – думал Сергей, – всё покатилось к чёрту, к дьяволу. Господи, помоги мне… Что мне делать, как себя вести? Информация в правительственном ТАСС, звонки журналистов – всё это чушь собачья… За это не расстреливают и даже не судят. Что хотят от меня прокурорские следователи? Чтобы я сдал премьера? Как я могу его сдать, не зная о ГКЧП. Я лишь одно знаю, что введение ЧП – стопроцентно правильное решение. И нисколько не жалею о том, что в оголтело демократической газете напечатал переданный мне премьером готовящийся проект Союзного договора. После его принятия точно в две недели не стало бы СССР.
   … Что это они там говорят, на кого я посягнул, кому изменил? – До Сергея долетают обрывки монологов то одного, то второго прокуроров, расположившихся возле его ушей, но чьи речи не прорывались до сознания. – Кто такой Валентин Борисович Мальцин? Ему я точно не присягал. Ну и что, что он руководитель? Я тоже руководитель, и россиянин, и страну люблю не меньше его…»
   – Ты реагировать-то будешь? – громче обычного вдруг сказал маленький юркий прокурор, обдав Сергея кислым запахом перегара. Он всё старался приладить полуоторванный рукав к плечику пиджака в крупную клетку, из-под которого просвечивала синяя служебная рубашка.
   «Боже, как же надо нажраться, чтобы иметь такой перегар и такой бомжовый вид!» – Сергея буквально передёрнуло, но он вдруг вспомнил, что у него в холодильнике есть хорошие запасы к столу.
   – Принести боржоми? – спросил он юркого. – Это здесь, в комнате отдыха…
   – Мы ещё не заработали ни чай, ни боржоми, – сказал второй прокурор, крупный хохол, говорящий с жутким малороссийским акцентом, гнусавя крупным носом, настолько пористым и красным, что он походил на ёлочную игрушку из папье-маше.
   – Хорошо, поручите мне сделать это в порядке исключения, – сказал Сергей. – Ведь вы всё-таки в моём кабинете находитесь, значит являетесь моими гостями…
   Он встал, сделал несколько шагов и, выждав паузу и не услышав окрика, пошёл к двери, расположенной сзади письменного стола, в углу огромного, с малое футбольное поле кабинета. Прокуроры, видимо, опешили от такой наглости, сидели, молчали, смотрели на него. Сергей демонстративно открыл дверь комнаты отдыха настежь, зашёл туда и тут же громко хлопнул дверцей холодильника. Через минуту он вернулся с боржоми и почти полной бутылкой армянского коньяка десятилетней выдержки. За лимоном он решил сходить позже, во второй заход.
   Разлил коньяк по стаканам, пододвинул их к краю стола, где лежали руки прокуроров, проговорил:
   – За Отчизну, за народ, за право его выбора, – и, не чокаясь, медленно поднёс стакан к губам. Пил вкусно, глоточками, смакуя прекрасный коричневый напиток. Поставил стакан на стол, посмотрел на прокуроров.
   – Вам привет из Армении, прекрасный коньяк, грех не пригубить по глоточку…
   Задуманную фразу Сергей не успел закончить. Прокуроры одновременно взяли свои стаканы и залпом осушили их. «Ну, вот и славно, – сказал сам себе хозяин кабинета, – сейчас дело пойдёт веселее…»
   – Я мигом, лимон забыл. А вы пока пейте боржоми, хотя, конечно, жалко такой коньяк разбавлять водой…
   Сергей Иванович снова прошёл в комнату отдыха, достал из холодильника приготовленные в буфете бутерброды с колбасой, настоящей, копчёной, свиной, лимон, порезанный на блюдце тонкими ломтиками и плотно завёрнутый в целлофан, вторую бутылку, правда, уже ординарного коньяка «три звёздочки» и со всем этим хозяйством вернулся к столу. Там было заметно оживление: прокуроры о чём-то тихо, но энергично жестикулируя разговаривали. Он услышал последнюю фразу хохла: «Наикраще прохфилактика – це турма».
   Сердце Сергея сжалось, а в голову вдруг полезли дурацкие стишата: «За измену родине – пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой!.. А дети, мои родные, им-то за что всё это? Как им-то объяснишь-расскажешь, что демократическая диктатура – ещё гнуснее пролетарской… А, гори всё…»
   – Мужики, предлагаю тост за вас, за ваши семьи, детей ваших. Здоровья им, счастья! За спокойствие в стране. За наш великий и могучий СССР!
   Он быстро разлил по стаканам остатки старого коньяка, поднял свою долю высоко над головой и задержал движение руки, медля и раздумывая: чокаться с ними или не стоит дразнить гусей? Хохол первым протянул свой стакан, смачно выругался, грохнул посудиной по стаканам Сергея и своего напарника и залпом выпил божественный напиток. Он разорвал целлофан, выхватил тонкий ломтик лимона, который казался в его мясистых пальцах трепещущей оптической линзой, и протянул хозяину кабинета. Сергей буквально подавился напитком, еле сумел допить коньяк, поставил стакан на стол и подставил свою ладонь под лимон. Прокурор ловко свалил на ладонь прозрачный кусочек с жёлтой корочкой, облизал пальцы огромным синеватым языком и достал сразу два бутерброда с сырокопчёной колбасой.
//-- * * * --//
   – Отдохнёте здесь, на маленьком диване, или в комнате отдыха? – спросил Сергей хохла, крепко стоявшего на ногах.
   Прокурор махнул рукой на открытую дверь запасной комнаты:
   – Побудка через три часа… Далеко не уходи… На звонки не отвечай… С нами тебе безопаснее…
   Сергей налил ему ещё полстакана водки из последней бутылки «Столичной», которую пришлось доставать из холодильника после выпитых двух бутылок коньяка, положил рядом последний бутерброд с колбасой и пошёл в комнату отдыха. Достал бельё, разорвав упаковки, постелил на разобранный диван два комплекта простыней, разложил подушки, одеяла не стал засовывать в пододеяльник, набросил их на постель сверху. Вернулся в кабинет, увидел, как большой прокурор пытается разбудить маленького, юркого, который уснул, сидя в приставном кресле, положив голову на край письменного стола.
   Сергей помог хохлу поднять бездыханное тело, они дотащили прокурора до дивана и буквально бросили на постель. Укрывать одеялом не стали. Хохол взглянул на советника премьера трезвыми глазами, спросил:
   – Тебе есть куда залечь?
   – Бежать, – сказал, не спросил Сергей, пожал плечами. – Наверное, да, к родственникам…
   – Це – дурь… Надо залечь, чтоб не могли найти несколько дней. Вся кровь в революциях случается в первую неделю… Во французскую, в русскую… Так что думай. Прибери-ка здесь всё, бумаги, то да сё… А водку принеси сюда, посижу пока, покурю, потом сосну час-другой. У нас революция, ненормированный рабочий день…
   Сергей Иванович вдруг абсолютно ясно осознал, что хохол говорит на чистом русском языке, что глаза его трезвы и что спать он собрался только из-за солидарности с маленьким прокурором. Он занёс в комнату отдыха бутылку «Столичной» водки, пустой стакан, который хохол успел уже опорожнить.
   – А с пропуском как? – спросил Сергей. – На входе милиция с автоматами…
   – Я подпишу тебе пропуск на выход из здания и вход на три дня. Мы тебя пока не будем трогать. Вечером мы уйдём в гостиницу, нас уже поселили в составе прикреплённых к прокурорской бригаде. – Хохол говорил медленно, абсолютно трезвым голосом. – Пока мы отдыхаем – займись бумагами, кое-что я бы уничтожил… Сам знаешь. А потом решай, что тебе надо делать… Понял меня? Арестовывать тебя будем не мы. Абвгдейка… – И заржал, довольный своей шуткой, при этом нос его трясся как спелая груша, готовая от любого порыва ветра оторваться от ветки.
   …Вот и всё. Закончился спектакль. Сменилась власть. На сцену вышли скоморохи. Сергей, стоя у огромных размеров окна, наполовину закрытого белыми ниспадающими шёлковыми занавесями, смотрел на изумительной красоты здание филиала МХАТа и думал о двух своих мальчиках. Он знал, что, если его арестуют, они не пропадут с женой, на крайний случай в ближайшие день-два уедут к бабушке в посёлок. Деньги пока есть, на полгода им хватит. «Может, и мне, бросив всё, уехать с ними? Хохол, не скрывая, говорил об этом шаге… – мелькнула мысль, заставившая Сергея Ивановича вздрогнуть. – Нет, – гнал он её, – нехорошо, неприлично так себя вести…»
   …А грудь прихватывало всё сильнее. За эти дни ему ни разу не удалось забыть о сердце: оно сжималось и ныло даже во сне. «Надо зайти в медпунк… Надо! На-до!»
   Сердце будто услышало его внутренний голос, стало подкатываться к горлу…

3

   По мере движения «скорой помощи» к больнице доктор, сидящий рядом с носилками Сергея Ивановича, всё больше заводился, грассируя так, что закладывало уши. Он уже стал кричать о безответственности пациентов, хамском отношении к своему здоровью, о морге, в котором с удовольствием примут такого козла, как его нынешний больной.
   – Где вы почувствовали боль… впер-р-рвые? – спросил доктор.
   – У дома на Краснопресненской набережной, ночью… двадцатого августа…
   – Лежите-молчите!
   – Но вы же спрашиваете…
   – Я пр-р-ровер-р-ряю ваше состояние, чтобы вы не заснули…
   Длинная пауза, молчание длится уже неприлично долго. Сергей не выдержал, наклонил голову набок, спросил доктора:
   – Что, серьёзно, инфаркт?
   – Увер-р-рен! Но анализы покажут… Стр-р-рашно, что на ногах… Вам сколько лет?
   – Сорок…
   – Самый тот возр-р-раст. Ломаетесь быстр-р-ро, адаптации никакой… Я знал стар-р-риков, членов пр-р-равительства, котор-р-рые наблюдались по поводу р-р-рака пятнадцать-семнадцать лет… И хоть бы что. А на днях один член пр-р-равительства умер-р-р у меня в палате… В палате! Ему было чуть за пятьдесят… Вот так!
   – Бог даст… – Сергей про себя закончил фразу: – «… обойдётся».
   – На Бога надейся… – подытожил доктор. – Подъезжаем. Сейчас всё по пр-р-равилам. Дежур-р-рные санитар-р-ры вас на носилках доставят в р-р-реанимацию… Тихо, ни слова, только слушайте и молчите! Вы пациент, мы – вр-р-рачи! Вы в больнице. Мы вас любим, но и всё на этом…
   Машина с ходу вскочила на широкий пандус, почти въехала в больничный корпус. Открылись задние двери «скорой», доктор проверил капельницу, двое молодых ребят, видимо студенты-практиканты, ловко и аккуратно вытащили Сергея Ивановича из машины, почти бегом повезли внутрь здания. В вестибюле-палате приёмного покоя, огромных размеров комнате, отделанной мрамором, они подвезли его к столу и уставились на дежурного доктора.
   – Отдыхайте, – сказал тот, не поднимая головы от бумаг. – Так, я понял: на пациента у нас никаких документов нет… Где вы были на стационаре последний раз? Понял, в ЦКБ. Запрос придёт через день, а то и два…
   В это время в комнату вошёл доктор, привёзший Сергея Ивановича.
   – Ладно, Сань, потом офор-р-рмим его, – сказал грассирующий доктор. – На четвёр-р-ртый этаж больного. И по полной пр-р-рогр-р-рамме! Я поднимусь следом.
   Остановились у двойных дверей палаты. Студенты ждали реаниматолога и медсестру, которые, оповещённые звонком снизу, не торопясь, шли от дежурного пульта.
   Студенты осторожно въехали в палату, перетащили Сергея на кровать. Подошедшая медсестра стала быстро снимать с него одежду: костюм – раз и нету, рубашку и майку сняла аккуратно, легко, поднимая руки больного по очереди, трусы он попытался снять сам. Не тут-то было…
   – Лежите тихо, – сказала медсестра, – не мешайте мне…
   – Учитесь, эскулапы, – сказал реаниматолог студентам, молча наблюдавшим за медсестрой. – Сейчас поставим капельницу, возьмём анализы и всё такое…
   – Это реанимация? – спросил Сергей.
   – Да. Приказано вас поместить сюда. В холле будет находиться дежурный, чтобы к вам никто не забрёл случайно. Этот отсек полностью изолирован…
   Врач сам поставил капельницу, подключил все приборы, экран, как в телевизоре, засвистел, повздыхал и стал тихо попискивать.
   – Пока всё, – сказал врач, – в туалет и т. п. – нажатием этой кнопки. Придут, поставят утку… И без стеснений, церемоний. Дело больничное, дело обычное… Ничего не пытайтесь делать сам, уроните капельницу – беда…
   Доктор полуобнял медсестру за плечи, и вместе со студентами они пошли к выходу. Сергей склонил голову к окну, белые шёлковые занавески закрывали треть его размера, видно было только яркое голубое небо и часть зелёной кроны какого-то дерева, стоящего на улице. Слёзы сначала душили его, прорываясь сквозь сопротивление, а потом, когда он перестал сдерживать мышцы лица, потекли свободно, нос задышал ровно. Сергей ничего не мог с собой поделать, лежал, повернув голову к окну, и плакал…
   Прошло время, прежде чем Сергей научился не замечать процедурную медсестру с тонкой и длинной иглой, которая каждые четыре часа, днём ли, ночью ли, приходила к нему с уколом. Она сама открывала одеяло, тихонько переворачивала больного на спину и делала укол в живот, который стал уже синим в районе пупка и с жёлтыми разводами по бокам.
   Сергей смирился со всеми сложностями жизни тяжёлого больного, научился пользоваться уткой и глицериновыми свечами, переносным телевизором без программ, только с использованием кассет с фильмами, передвижной тумбочкой с журналами двухлетней давности. Сначала он возмущался, говорил, что задыхается без информации, что это не только его работа, но и жизнь. «И смер-р-рть, – сказал доктор, с которым он наконец познакомился поближе и которого звали Юрий Евсеевич. – Вам не надо знать, что на улице твор-р-рится. Это не для вашего давления. Мы не можем его стабилизир-р-ровать… Поэтому вы до сих пор-р-р в р-р-реанимации».
   Лукавил доктор: они прятали его от посторонних глаз. Вот только кто давал команду?
//-- * * * --//
   Сергей услышал какие-то голоса, потом шаги нескольких человек, явно приближающихся к его палате. Поворот ключа в замочной скважине, в предбанник кто-то входит, но пока к больному не идёт, стоит, видимо, дожидаясь то ли старшего либо пока соберётся вся группа. Сергей закладывает руки за голову, прикрывает веки, старается выровнять дыхание.
   – Кажется, спит…
   – Пора, пора будить! – негромко, но властно произносит какой-то дребезжащий голос.
   Сергей открывает глаза, видит, что в палате стоят три человека: двое в белых халатах, третий – в халате, наброшенном на плечи. Юрия Евсеевича с ними нет.
   – Как вы себя чувствуете? – спрашивает, видимо, врач, но чужой, не с кардиологии. Здесь не так разговаривают с больными после инфаркта, в лоб о здоровье не спрашивают.
   – Хорошо, – отвечает Сергей.
   – Это похвально… Похвально.
   Пауза. Она становится длинной, все трое переминаются с ноги на ногу. Один – тоже, похоже, врач – говорит:
   – Давайте присядем, стульев хватит на всех…
   Человек в накинутом на плечи халате говорит:
   – Вы знаете, что вашего начальника арестовали? – Больной кивнул. – Инкриминируется измена Родине… Вы понимаете, Сергей Иванович, как всё непросто складывается? В том числе и для вас?
   – Что я должен понимать? Если я не видел премьера с пятнадцатого августа, что я должен понимать?
   – Вы почему не доложили, кому надо, о сходке гекачепистов?! Почему не насыпали песок в двигатель ЗИЛа начальника? Почему?! – Голос гражданского человека, сопровождаемого врачами, крепчал. – Вы влияли на него, как никто из окружения. Он слушал вас как политика, идеолога, наконец…
   Гость вскочил со стула, лицо раскраснелось, глаза косили и казались безумными. Он почти визжал:
   – Зарыть всех вас надо! Уроды! Против народа попёрли… Головы вам всем поразбивать надо, как бешеным собакам… И мы это сделаем!..
   – Я это уже слышал, – тихо сказал Сергей, – это из выступления премьера одной из союзных республик… А вы знаете, что он собирался в Японию, чтобы сдать все Курильские острова? Лишь бы заручиться международной поддержкой… Как бы вы с его головой поступили?
   – Да я… Да мы щас тя в «Матросскую тишину»… К твоим корешам! Ты будешь помнить меня… Я полномочный представитель этого премьера… Мы те устроим небо в клеточку!
   – Ми-ну-точ-ку… Минуту!! – вдруг резко сказал доктор – не кардиолог. – Больному плохо… Резко пошло давление… Чёрт, кто отключил капельницу? Где весь медперсонал?!
   – Вы же сами сказали, чтобы нас никто не сопровождал, – быстро произнёс второй доктор. Он дотянулся до тревожной кнопки сигнализации у кровати больного, долго жал на неё, тихо чертыхаясь. Топот ног по коридору Сергей услышал так чётко, как будто его уши приложили к полу. Потом топот перешёл в удары по ушным перепонкам, и он закрыл глаза.
   – Надо носить готовый шприц, твою мать! – заорал доктор, насиловавший тревожную кнопку. – Дайте-ка сюда, я сам всё сделаю!
   Сергей почувствовал укол не кожей, а почему-то самим сердцем, которое вдруг затихло, перестало сообщаться с ушными перепонками, молоточки больше не били в колокола, встроенные в уши…
   … Что было потом, для Сергея – неизвестность. Он не знал, был ли он без памяти, сколько прошло часов или минут и что за окнами – утро или вечер. Но за окнами – светло, была та же больничная палата, а рядом с кроватью сидела медсестра, которая чаще других приходила делать укол в живот.
   – Лежите и молчите, – сказала она, увидев, что Сергей открыл глаза. – Вам было плохо, очень… Пришлось поволноваться. – И без перехода, но тише на полтона: – За вами приходили с арестом… В коридоре стоял наряд в штатской одежде, на улице – зарешёченный микроавтобус. – Она уставилась в окно, потом перевела взгляд на двери, на Сергея не смотрела. – Вам, наверное, что-то надо предпринять… Кому позвонить? Скажите номер телефона. Я всё сделаю, прямо сейчас. Но вас должны забрать отсюда немедленно. Иначе будет поздно…
   Сергей заметался: он не знал, кому, кроме жены, позвонить. Кто может, бросив всё, сразу приехать к нему в больницу? Дачные соседи? Исключено, там семья… И вдруг в мозгу всплыла фамилия Афанасьева Ивана Васильевича. «Да, только Иван Васильевич может понять эту ситуацию, – подумал Сергей. – Пусть не поможет, посоветует, что делать, – и то хорошо». И он назвал хорошо запомнившийся когда-то номер домашнего телефона лётчика в отставке, но такого живого, бодрого, сильного и независимого. Они дружат больше двадцати лет. Медсестра встала, подошла к краю кровати, прошептала:
   – В ящике, у ванной, одежда, в которой вас привезли… Не забудьте документы, я выложила их на полку. Я буду дежурить у пульта весь день. Юрий Евсеевич на этаже, он поможет с выходом. Он верит вам, я верю ему… Как зовут, кому звонить?
   – Иван Васильевич…
   Она вышла. Сергей оглядел палату. Капельница капала, автоматический пульт работал, фрамуга – открыта, прохлада пробивалась утренняя, не вечерняя. «Боже, сколько продлится эта пытка?» – подумал он и стал ждать ответа от лётчика.

4

   – Сер-р-ргей Иваныч… – Мужской голос с характерным «р» прорвался до сознания больного. – Вам пор-р-ра… Пр-р-риехали за вами… Сейчас я сниму капельницу… Вот так, спокойно. Одевайтесь, пр-р-роходите вниз, там вас ждёт р-р-родственник. Вам можно погулять, даже пр-р-роводить его за вор-р-рота, напр-р-ример-р-р, до машины… Поняли, да? Вр-р-ременный пр-р-ропуск, на всякий случай, дер-р-ржите… Уничтожьте его потом. Бер-р-регите себя, дор-р-рогой. Р-р-родственник всё знает, я ему всё сказал. Вот спр-р-рей… Нитр-р-роглицер-р-рин, он вам поможет, если что да вдр-р-руг…
   Врач вышел, не оглядываясь, из палаты. Сергей спокойно, без волнения, встал, достал из шкафа костюм, рубашку… Здесь же, на полочке, лежали документы. Оделся, зашёл в туалет, сунул в карман зубную щётку, смочил водой лицо и насухо вытер его полотенцем. По коридору шёл не спеша, машинально постукивая кистью руки по косякам дверных проёмов больничных палат. «Две, три, семь, – считает он двери, – так, холл, следующим будет дежурный блок, там медсестра. Но мне от неё ничего не надо… Интересно, посмотрит она на меня? Не смотрит, голову наклонила… Идём дальше. Народ запуган… Какая же это либеральная революция, какая же это демократия?! Так, дальше будет лифт?… Есть лифт. Вызываем, ждём, садимся. Вниз».
   На первом этаже, оборудованном под холл-приёмную, с диванами, декоративными скамейками, киосками с прессой и сувенирами, с просторным гардеробом и кадушками с экзотическими цветами, безлюдно. Сергей встал у выхода, немного растерянно смотрел на пустое помещение. Никто не появлялся, Ивана Васильевича нет. «Так, что делать? – думал Сергей, абсолютно уверенный, что лётчик должен быть где-то рядом. – Выйдем на улицу, может, я быстро собрался и слишком рано выскочил…» И в это время из массивных входных дверей появился Иван Васильевич. Он увидел больного, заулыбался, пошёл к нему, широко раскинув руки:
   – Боже мой, как ты попал сюда? Что ты здесь делаешь?
   – Здравствуйте, Иван Васильевич, спасибо, что откликнулись…
   – Я не откликался, я тут же приехал… Но не на своей машине. Опять встала, чёртова инвалидка. Пришлось такси вызывать. А так бы ещё быстрее приехал.
   Они крепко обнялись, не целуясь, стояли и постукивали друг друга по спине.
   – Я проведу тебя за ворота, – зашептал Иван Васильевич, – первым садись в такси, назад. Я – постою, пораскуриваю трубку. А ты делай вид, что копаешься в сумке, будто я тебе что-то привёз архиважное, что надо захватить с собой…
   – Понял, – так же тихо проговорил Сергей. – Я готов… Пойдёмте потихоньку. Боже, какое же вам спасибо…
   Они вышли на улицу, мраморные ступеньки блистали чистотой, можно было смотреться в своё отражение. Сошли по лесенке вниз, мимо стоянки машин, мимо сквера с жёлтыми осенними цветами, так пряно пахнувшими вечерами и по утрам. Далее шли две липовые аллеи: одна к корпусу для процедурного обслуживания, вторая – к выходу из больницы. Они специально прошли полдороги ко второму корпусу, остановились, будто что-то вспомнили, и повернули на аллею, ведущую к воротам. Шли, разговаривая громко, но практически ни о чём. Сергей смотрел на лётчика, видел его скуластое лицо, искрящиеся весельем светло-карие глаза, трубку, короткую, тёмно-вишневого цвета.
   – Подходим, – сказал Иван Васильевич. – Спокойно. Ты помалкивай. Если охрана спросит, я буду говорить. На минуту, кое-что в машине надо забрать…
   У проходной стоял человек в помятой форме, отвечал за выходящих. Он равнодушно посмотрел на двоих мужчин, нажал какую-то кнопку – и турникет у дверей закрутился, готовый выпустить сколько угодно людей. Двери, ещё одни двери. Ещё один мужик в форме. Он даже не посмотрел на выходящих, так и продолжал писать шариковой ручкой какое-то слово на клеточках кроссворда.
   Афанасьев прошёл к машине, стоящей в двадцати метрах от проходной, Сергей проследовал за ним. Сердце его забилось, спокойствие куда-то ушло, грудь стало пощипывать, дыхание затруднилось, особенно на вдохе. «Господи, помоги, не дай мне расслабиться, потерять силы…» – заговорил он про себя. Подошёл к машине, чистой и опрятной «Волге», открыл заднюю правую дверцу и влез внутрь. Иван Васильевич тут же сел на сиденье с водителем и сказал:
   – Вперёд. Можем ехать. И чем быстрее, тем больше сверх тарифа…
   – Понял, – сказал водитель, – поехали.
   Через десять секунд «Волга» набрала скорость не меньше семидесяти километров в час. Это был рывок, потом поворот направо, снова поворот направо, и они уже оказались на скоростном шоссе. Девяносто… сто километров в час! Их уже невозможно было догнать.
   – На площадь трёх вокзалов, – почти небрежно бросил лётчик водителю. – Отдохни пока, про спрей не забывай. – И он оглянулся на Сергея.
   – Всё нормально… Вы закончили книгу?
   – Не успел. Был снова занят… Кстати, ты и посмотришь профессионально… Я буду рад, если ты поможешь, добьёшь её, проклятущую… Как она мне надоела, все жилы вымотала.
   – Хорошо, это мне в удовольствие…
   – Всё-всё, отдыхай, я молчу…
   Машина развернулась под мостом у Москвы-реки, пошла в обратную сторону. Проскочили набережную, стену Кремля, далее на мост через Яузу, Солянка, Политехнический музей, Маросейка, Басманные улицы… Выскочили у Казанского вокзала.
   – Стоим, – сказал Иван Васильевич и достал деньги. Отсчитал сумму, ровно в два раза большую той, которую показывал счётчик, вручил водителю. – Есть удовлетворение?
   – Спрашиваете!
   – Ну и хорошо. Желаю удачи. Прощайте, молодой человек. Выходим? – повернулся он снова к Сергею.
   Вышли, закрыли дверцы машины, пошли по направлению к вокзалу. Перед входом встали, лётчик прикурил трубку, сказал:
   – Посмотри, ушло такси?
   – Да, отъехало сразу, как мы вышли…
   – Отлично, теперь не спеша переходим к Ярославскому вокзалу.
   – Ну, конспиратор, Иван Васильевич…
   – Школа, юноша. Берия научил! Сей горький опыт не пропьёшь. Хорошо, что ты сумку не забыл прихватить. Я и не вспомнил о ней. Сейчас мы поедем до Прошкино, электричкой.
   – Я знаю Прошкино, с сыновьями ездил в их музей авиации.
   – Вот-вот, туда и направляемся. Там у меня друг служит и живёт… Познакомлю, рад он нам будет.
   – А вы с ним говорили?
   – А конспирация, прослушки?… Не нарцисс, не завянет от неожиданных гостей… Это мой самый старинный, самый лучший друг. Маршал авиации, правда, на заслуженном отдыхе. И гарнизон у него закрытый. Хрен кого пустят, если сунутся.
   Так, за разговорами они дошли до Ярославского вокзала, купили билеты в кассе, на табло узнали, что на Прошкино электричка отправится через семь минут.
   – Надо быстро, Серёжа, – заторопился лётчик, – давай наконец перейдём на «ты» и по имени, а?
   – Давайте, только я буду долго привыкать, а вы сразу и бесповоротно – Сергей.
   Они уселись на скамейку вагона в средине состава, у окна. Иван Васильевич открыл сумку, покопался в газетных кульках, достал бутылку минеральной воды, два раздвижных стаканчика рыболова-спортсмена, всё передал в руки соседа и ещё долго рылся в сумке, пока не нашёл бутылку коньяка.
   – Мы понемногу, за удачу… Вот ещё жена успела несколько бутербродов сунуть, пригодились…
   Электричка дёрнулась, застыла, выслушала начальные слова объявления о том, как она поедет, и поехала. Голос из радиорубки ещё пытался что-то донести до пассажиров, а колёса уже стучали на стыках, промелькнули слова, выложенные на насыпи из цветов: «Счастливого пути!», склады станции Москва-3, яркая зелень парка «Сокольники» и маленькая, знаменитая на всю страну речка Яуза. Сергей и Иван Васильевич заедали первую стопку коньяка бутербродами из подкопчённого коровьего языка.
   – Я с таким интересом читал главы из вашей книги, – сказал Сергей. – Господи, какое время… Первооткрыватели, Арктика, мужественные люди. Что-то от Джека Лондона, Хемингуэя. Но мне постоянно было жалко ушедшее время, романтику… Давайте выпьем ещё немного, я, похоже, на нервной почве совсем ослаб, захмелел.
   – Сейчас пройдёт… Прелесть в первой рюмке. Сиди и наслаждайся, чувствуй, как согревается душа, как хочется куда-то поехать, позвонить любимому человеку, немножко погрустить. Потом можно уже и не пить… Я не буду спрашивать тебя ни о чём. За глупость своих начальников мы не должны отвечать. Но в целом твой начальник всё делал правильно. Думаю, что страну мы уже не удержим… Это печально. А раз так, значит надо отступить, переждать… Как твоё сердце?
   – Врачи пытаются убедить меня, что это всё серьёзно. Боль в груди, слабость – всё это есть. Но вчера вдруг ко мне приходят с арестом… Врачи явно на моей стороне: отключили меня уколом, я проспал, наверное, больше суток.
   – Всё, больше ни слова. Отдыхай! Что тебе рассказать?
   – Об Арктике, покорении Северного полюса…
   – Я умру от рака…
   – ?!
   – Мне цыганка нагадала… Но не сейчас. Сейчас мы выпьем и поговорим.
   Они сделали по глотку коньяка, закусили, стаканчики поставили на лавку между окном и коленом. Иван Васильевич достал трубку, зажал её зубами, не разжигая, шумно втянул воздух.
   – Как удивительна жизнь!.. Как удивительна… – сказал он.
   – И всё свершилось ровно в одну вашу жизнь. От покорения Северного полюса до обыденной работы в космосе. А почему вы не стали Героем Советского Союза?
   – О, это отдельная история… как-нибудь в другой раз расскажу… Но здесь замешаны Вождь народов и женщина. А наши чиновники – дуболомы-перестраховщики – так перепугались, что вообще навсегда выкинули меня из всех списков награждаемых.
   Остановились на перроне какой-то станции, прямо напротив трёх милиционеров, которые не спеша пошли к дверям вагона.
   Иван Васильевич зашептал:
   – Если что, ты молчишь, в разговор не встреваешь. Вообще, лучше усни, спокойно и безмятежно. Мы родственники, едем в музей авиации. Я покажу удостоверение почётного полярника…
   Милиционеры шли медленно по проходу, электричка была послеобеденной, полупустой. На скамейке Сергея и полярника вообще никого не было. Так, подошли, старший – офицер, лейтенант, – смотрит на Ивана Васильевича, тот оказался первым в поле зрения. Полярник наклонил голову к Сергею, что-то рассказывает ему про баньку на Северном полюсе, про спирт, который они хранили десятками литров и применяли от обледенения самолётов. А Сергей забыл, что ему надо спать, слушал, смеялся, и всё это получалось естественно. Главное же – и он это почувствовал сразу – у него не сбивалось дыхание, не кололо в груди. «Что это? – думал он. – Сердце успокоилось, всё пришло в норму? Или так хорошо и спокойно с Иваном Васильевичем, что я не волнуюсь?»
   Лейтенант чуточку развернулся, посмотрел на Сергея, тому показалось даже, что он кивнул ему, но подозрительности в его глазах не было. Милиционер отвёл глаза, пошёл дальше по проходу, сержанты из патруля побрели за ним, даже не взглянув на двоих чудаков, которые держали в руках раскладные стаканчики рыболовов-спортсменов, забыв наполнить их коньяком.

5

   – Я человек академический, матом почти не ругаюсь, за десяток лет преподавательской работы стал мягче, разумнее, может, даже интеллигентнее, – красивым баритоном говорил Георгий Александрович, высокий, суховатый на вид мужчина лет восьмидесяти, элегантно, словно римский патриций, завёрнутый в простыню. Он сидел с прямой спиной, как это нередко делают люди, долгие годы продержавшие в руках штурвал самолёта. Кисти рук, сцеплённые в слабый замок, покоились на деревянном отполированном столе с приставленными к нему тяжёлыми табуретками. Во всю величину столовой доски стояли – «скромно, чем Бог послал» – нефильтрованное пиво в жбане, водка, недопитая бутылка коньяка, простые деревенские стограммовые стопки, миски с креветками и бордово-красными раками, пучками и кучками разместились укроп, розовая редиска и пупырчатые огурчики. На деревянном резном подносе, в самом центре стола, возлежали штук пять крупных копчёных лещей, настолько свежих, что с них капал жир.
   Напротив патриция сидел Сергей Иванович, тоже завёрнутый в простыню, мокрый и красный, поскольку только что вышел из парилки. Иван Васильевич, третий участник застолья, бывший полярный лётчик, ещё парился за плотно закрытой дверью.
   – Отличная у вас баня, настоящая, русская… Я не очень люблю финские, хотя мне приходилось часто париться именно в саунах, – сказал Сергей. – Я работал в молодёжной газете, вместе с делегацией поехал на празднование дней Северного Калотта в Рованиеми. Конечно, нас повели в настоящую финскую баню. Парились, плавали в ледяной воде бассейна. Потом уселись за несколько столиков, лёгких, пластмассовых, стоящих прямо у воды. Естественно, голые, даже простыни не брали, потому что были молоды, потому что собирались попить немного пивка или клюквенного морса, снова искупаться – и в парилку, где нас ждали русские берёзовые веники. Мы их заказали заранее, зная, что финны вообще игнорируют любой веник.
   За крайним столиком разместился Паша Хилтунен, металлург-комсомолец из Кандалакши, косая сажень в плечах, под два метра ростом. И хотя он финн наполовину, рост у него – явно русский…
   Обычно пиво приносили двое ребят-официантов. А тут двери распахнулись, и в вестибюль вошли четыре молодые женщины, на них – только мини-бикини.
   Мы умерли… Советские люди, комсомольцы… Сами понимаете наше состояние. Мёртвая пауза длилась секунды… Потом – рёв Паши, который вместе со столиком летит в бассейн. Стоит в воде, пытается прикрыть своё хозяйство нетонущей пластмассой. Девушки, не обращая на него внимания, расставили на столиках длинные стаканы, бутылки, разложили лёгкие бутерброды, сложили подносы на кафельную стойку и пошли в парилку. Мы умерли второй раз. Что делать? Заканчивать париться? На выход? Или подождать, пока те выйдут? Решили следом за Павлом залезть в бассейн. А вода ледяная…
   – Так, вылезаем – и в парилку, – слышим голос нашего гида, стоящего в дверях бассейна. – Здесь парилка совместная. Но ведите себя по-джентльменски, парни…
   Рассказчик сделал паузу, неожиданно коротко закончил рассказ:
   – Ничего, выдержали… Но экзамен на внимательность не сдали: гид тоже чуть позже зашёл в парилку, но, в отличие от нас, в плавках…
   – Ха-ха-ха… ха-ха-хё-х, – уже до слёз смеялся патриций. – Не может быть… Какая прелесть!
   В это время из парилки наконец-то буквально выполз Иван Васильевич, кряжистый мужчина с редкими волосиками на могучей, лобастой голове. Он делает дыхательные упражнения, не спешит заворачиваться в простыню и смотрит на своего товарища, недоумевая, что могло так рассмешить его.
   – Ваня, давно я так не смеялся! Ну, Сергей, ну, насмешил… Подожди, отойду и перескажу тебе сию байку… А сейчас давайте выпьем!
   – Если я сейчас снова выпью, то свалюсь, безнадёжно, – сказал Сергей. – Лучше я ещё раз постою под холодным душем.
   Старые друзья остались у стола вдвоём.
   – Вань, не пойму я, за что его хотят арестовать? Ведь он или святой, или ребёнок… До него даже не доходит, что ему могут впаять «измену Родине»… Ведь он уверен, что всё делал правильно. И он действительно, по моим, например, меркам, делал всё правильно. Служил Родине, второму человеку в государстве, правительству, наконец, народу…
   – Это ничего не значит, Жора. Они проиграли вчистую дело, которое начали. А дело – святое. Помнишь референдум в марте? Почти сто процентов народа во всех союзных республиках проголосовали за сохранение СССР. Вот это и был их мандат, выданный народом. Вот их козырь, идеология и крест, и я точно знаю, что Сергей говорил премьеру, на что делать акцент… Но тот был изначально пассивен. Не хотел становиться лидером. Понимаю. Ответственность, кишка тонка… Всё понимаю. Но он сейчас берёт на себя ответственность? Он прикроет этого парня? Легче лёгкого найти стрелочника… Надеюсь, ты меня понимаешь?
   – Я не политик, военный. И скажу так: более бездарного поведения, чем поведение несколько дней назад нашего военного министра, трудно себе представить. Сегодня новая власть истошно вопит: «Смерть путчистам! Разобьём головы собакам-путчистам!» Я большего позора не видел! Неужели России на роду писано, чтобы ею управляли дураки, палачи и алкаши?…
   Знаешь, что такое путч в классическом (в скобках – военном) представлении? Чили! Это путч… Аргентина – тоже.
   Тысячи жертв и замученных на стадионах-тюрьмах… Не дай Бог, конечно, это ужасно… А у нас какой путч?! За три дня ни одной вразумительной команды не прозвучало! Сопляки-мальчишки, подстрекаемые старыми провокаторами из недовольной партийно-чиновничьей номенклатуры во главе с пьяным секретарём обкома и братвой – кооператорами, которые машинами возили из своих баров и ресторанчиков на набережную водку и жратву, – полезли под танки. Конечно, кровь – это ужасно, непростительно. Но это и момент истины…
   – Так-то оно так, да нас не спросили, Жора. Это факт. На нас с тобой упала судьба этого мальчишки, по возрасту – не самого старшего сына. Это второй факт. И я спасу его не потому, что он в ранге министра, один из умнейших идеологов страны. Жора, прости за пошлый пафос: он стал моим другом задолго до ГКЧП, когда был простым журналистом… А у него ещё двое сыновей, жена. И я прошу тебя помочь ему, как когда-то помог мне спастись от ищеек Берии.
   – У нас с тобой нет больше Северного полюса… И острова Рудольфа…
   – Зато у тебя есть академия, которую закончили десятки генералов и даже маршалы, твои выпускники и ученики…
   – Не суетись. Пока нам и здесь неплохо. В гарнизон наш без нашего разрешения ни один в чужой форме не въедет, так? Так! Его не будем светить, пусть сидит у меня в лесном домике. Там с гектар земли отгорожено, поставим дядьку-двоих, как на охраняемом объекте. Книг завезём, едой набьём холодильник… Пусть довыздоравливает. Вот так, мой боевой товарищ. Это по-военному, не ваша гражданская богадельня.
   – Его, может быть, нужно доктору показать…
   – Не проблема. У нас и здесь есть медсанчасть с правами госпиталя, и в Сокольниках у меня товарищ начальником госпиталя служит. Спрячем Сергея там, никто и знать не будет.
   – Хорошо, дорогой Георгий Саныч, мой старый и верный друг, спасибо. Я могу оставить его на тебя? Мне надо вернуться в Москву, у Саши непростая ситуация, хотя она ещё и встаёт, и даже ходит… В общем, ты всё знаешь, Жора.
   – Я дам команду, тебя довезут на моей машине… Посиди ещё немного, я что-то стал скучать по тебе, по нашим временам… Ведь мы с тобой фактически остались вдвоём. Помнишь, как тебя представлял мой замполит на общем собрании слушателей? «Слово предоставляется Герою Советского Союза, генерал-полковнику авиации… Ха-ха-ха-а… Я даже не успел встрять, поправить его. А потом специально промолчал, думал: пусть пройдёт зал, который приветствовал тебя стоя. Ты все эти регалии заслужил. И как ты разочаровал тысячный зал, когда сказал, что ты – рядовой ВС в отставке, что флаг-штурманом был, но это не военная должность. И что званием Героя Советского Союза тебя не награждали. Мне снова стало так горько и обидно, что захотелось плакать… Вань, кто сделал это?»
   – Контора Лаврентия Павловича… Наш куратор – полярный академик… Да ерунда всё это. Хорошо, что ты меня спас, что живым остался, что в лагеря не попал… Давай выпьем, Жора. Хотя я уже давно так помногу не пью. Силы не те.
   – И я не пью… Только в обед – лафетничек, после сна, на полдник – второй, но уже домашней настоечки или наливочки. И на ужин – третий. Спать ложусь рано, встаю – тоже рано. Это уже служба, не вытравишь.
   – А лафетничек-то какой?
   – Петровский… поболее соточки граммов, дома покажу. И долгое время – только водочка. А теперь вот ещё и настойками увлёкся. Угощу тебя можжевеловой, тминной и клюквенной, но наливкой. Сам делаю. Жене очень нравится, с удовольствием принимает. Вот и твоей Саше надо было на всё домашнее переходить. Тогда бы и желудок сохранила… Всё, молчу-молчу, прости. Вы же не на природе, не за городом живёте.
   – И не на маршальскую пенсию… Ты же знаешь мою пенсию? Только гонорарами и существую, да плюс членство в редколлегии одного журнала…
   – Вот, твою мать, героя-лётчика держат на рядовой пенсии. И ты молчишь, не хочешь, чтобы за тебя похлопотали…
   – Ладно, Жора, не заводись. Это ведь не первый разговор. Столько лет прошло, всё забылось, быльём поросло…
   Они налили в стопки водку, посмотрели друг на друга, чокнулись и со словами: «Будь здоров!» – выпили и крякнули со смаком.
   Из душевой комнаты вышел Сергей, не подходя к столу, стал вытираться полотенцем.
   – Он правда болен? – шёпотом спросил Георгий Александрович. – Держится молодцом, не подумаешь, что инфаркт перенёс…
   – Мне его лечащий врач – какой замечательный мужик! – сказал, что он умрёт тихо, не вскрикнув, скорее всего, во сне. Вот такая у него ишемия сердца. Только когда – неизвестно, может, и сорок лет ещё протянет. Как жизнь сложится, сколько стрессов будет и т. д.
   – Давай-ка чаем его напоим, подогреем чайник-то… Есть малина, клубника, даже ежевичное варенье есть. Пусть поест, для сердца – это бальзам.
   – Мне пора, Жора.
   – Понимаю, собирайся потихоньку. Пить больше не будем, поводов нет… За Сергея не беспокойся. Подумай, только серьёзно, как отследить ситуацию с его семьёй, как им передать весточку о нём. Но помни: он под колпаком. Я смогу прозондировать ситуацию только по приезде в Москву. И то ещё думать буду, каким образом это сделать…
   Сергей подходит к столу. Полярники смотрят на его пропорциональную, ладно скроенную фигуру: ни капли жира, ровные мышцы на груди и животе, мощные ноги с разработанными икрами. На руках мышцы чуть захирели, отвисли, но, видимо, несколько лет назад они знали хорошие нагрузки. Для чиновьего люда – это нетипично.
   – Сергей, мне надо в Москву… Жена приболела, то да сё… Жора всё знает, мы с ним всё обсудили по тебе…
   – Да, я понимаю, Иван Васильевич… Надо, значит, надо…
   – Ничего не обещаю, но я постараюсь найти выход на твою семью, чтобы передать им весточку от тебя.
   – Спасибо… За всё спасибо. Я понимаю, что уже, наверное, сидел бы в тюрьме, вместе со своим шефом… Но я отказываюсь понимать, за что… Хотя это тема отдельная. Не сейчас. Надо понять: кто пришёл и куда, кто кем стал и кто сохранился, несмотря ни на что… Вы меня понимаете?
   – Сергей, постарайся меньше забивать голову, – довольно резко сказал Иван Васильевич. – Для твоей же пользы. И помни о сердце. Вот список лекарств, твой доктор всё расписал, как, когда и по сколько таблеток принимать. На коринфар нажимай осторожно, я его тоже принимаю, зараза ещё та…
   И чтобы как-то загладить повышенный тон, полярник добавил:
   – Георгий Александрович мне расскажет о твоём поведении, особенно с медперсоналом женского пола…
   Потом они стали одеваться, было уже не до чая. Вышли из бани, стоящей в углу большого дачного участка, заросшего крупными соснами и елями. Ни грядок, ни цветов не было видно: сплошная лужайка с неподстриженной тимофеевкой, выросшей кое-где до колен. И огромные деревья, сохранившие прелесть девственного леса. Дом стоял на противоположной стороне от бани, двухэтажный, просторный, с окнами практически по периметру всего деревянного чудовища.
   – Чувствуешь, Собакевичем пахнет? – спросил Георгий Александрович. – Но мне нравится такой простор, такой вологодский сруб, такое количество воздуха. Я так намучился в летчицких кабинках самолётов, что сам нарисовал эскиз дома. И жене нравится. Вот скоро приедет от внуков из города, познакомлю вас.
   … Чёрный ЗИМ – ветеран отечественного автомобилестроения – не стал заезжать во двор дачи, разместился прямо у массивных ворот, обитых кованым железом. Сергей со стороны наблюдал за друзьями-ветеранами, по всему выходило, что за старшего здесь был рядовой ВС Иван Васильевич. Он мог ворчать на маршала, даже покрикивать, но глаза его были тёплыми, дружескими. Их пикировки напоминали разговор двух братьев, которые за длинную жизнь узнали друг о друге всё: и хорошее, и плохое.
   – Это Саше. – Маршал протянул большой пакет, почти доверху набитый какими-то продуктами. – Поцелуй её от меня…
   – Ты заразен буржуазными пережитками. Не хватало, чтобы и моя жена переняла через поцелуй твои куркулёвские замашки…
   – Звони мне, но помни о секретности…
   – Я буду азбукой Морзе передавать тебе сообщения…
   – Ха-ха-ха-а… Господи, как дети, не к добру… Давай прощаться…
   Они обнялись: высокий стройный маршал и коренастый полярник. Два друга, прожившие вместе пятьдесят лет.
   – Я боюсь за него, – тихо сказал Иван Васильевич в ухо маршалу.
   – Я тоже. Я отправлю его по нашим каналам во Вьетнам. Или лучше на Кубу… Точно, на Кубу. Там не пропадёт, будет выпускать на военбазе газету…
   ЗИМ умчался, шурша широкими шинами. Сергей сказал, что он чуточку подышит, осмотрит участок и зайдёт в дом. Маршал стал говорить, как он заваривает чай.
   – Впрочем, соловья баснями… Пойду исполнять. Тебе настойки или наливочки?
   – Наливки. А чай, если есть, с лимоном.
   – Всё есть… Не задерживайся, будем говорить о командировке… Тайной миссии…
   Сергей уже шёл к двум стройным корабельным соснам, стоявшим отдельно от других посадок. На высоте семи-восьми метров на стволы были надеты широкие резиновые жгуты из-под протекторов, скреплённые мощными болтами. На них накинуты длинные цепи, которые спускались почти до земли. На цепи положены толстые короткие доски, закреплённые снизу замками. «Для детей прилажены по высоте, низковато для взрослого человека, – подумал он. – Вот бы сюда младшего сына. Да и старший бы не отказался покачаться. Здорово можно полетать».
   Он всё время думал о детях, о жене. Знал, что соседи по даче не дадут их в обиду. Но так было до его ухода из больницы. А сейчас он кто? «Преступник в бегах, – думал Сергей, – и власть начнёт терзать семью: она не может не знать, где скрывается глава семейства. Надо, наверное, заканчивать эксперимент с беготнёй. Прийти домой, повидаться с семьёй и дождаться следователей… Да, но придут не следователи, а мордовороты, группа захвата. Переломают кости, потом спишут на сопротивление властям. Они рассчитаются и за побег, и за ту нервотрёпку, которую я им устроил… Нет, надо подождать весточки от Ивана Васильевича. Вдруг ему удастся связаться с семьёй? Вдруг обо мне все забыли? Кому я нужен, винтик, болтик, шуруп, гайка…»
   Сергей машинально сел на доски, попробовал поджать ноги вниз и вбок, и качели отреагировали, пошли вперёд, отклонились назад, снова вперёд…
   Вот он уже летает выше ёлочек, молодых берёзок, обрамляющих дорожку, ведущую к бане. Он ритмично, в такт движения качелей, отбивает фразы: «Надо жить… Надо очень стараться выжить… Ради семьи, ради детей, памяти товарищей, оказавшихся в тюрьме. Надо рассказать правду обо всём произошедшем… Надо ждать… Надо научиться умению ждать».
   Он чувствует прелесть полёта, свободы, ощущает биение сильного здорового сердца…

6

   Фаворит любил сосиски в натуральной оболочке. Он поедал их в большом количестве с ядрёной горчицей, не очищая от кишок, в которые они заворачивались. Бунгало пахло пряностями и варёным мясным фаршем. Второй этаж, на котором Фаворит расположился, продувал бриз с морского залива, а прохлады добавляли мощные кондиционеры, установленные в нишах деревянного пола.
   – Евгения Палыча помнишь? Жив-здоров… Вышел по амнистии. Живёт тихо, словно мышка. А ты как здесь? О тебе перед моей поездкой сюда сказал советник посла Володя Кастро. Он что, действительно сын Фиделя? И как ты с ним познакомился?
   В дверь постучали, через секундную паузу зашёл официант с подносом в руках, на котором возвышалась бутылка кубинского рома, расположились высокие гранёные стаканы, ломтики ананасов, бананы, розовые кусочки экзотического плода с местным названием «фрутобомба». В железном ящичке хранился колотый лёд. Официант быстро заговорил по-испански:
   – Сеньоры, вот заказ… Мне надо убрать со стола… Где очистки после сосисок? Где шкурки?
   – Большое спасибо, – по-испански сказал сосед Фаворита по столу, – очисток не будет… Разольём мы сами, вы – свободны…
   Официант собрался уходить, но всё ещё машинально продолжал искать шкурки от сосисок, оглядывал пол, диван, третье, стоящее свободным плетёное кресло.
   – Минутку, – сказал Фаворит. – Гавана-клаб энд айс! Дубль!! – И заржал, довольный произведённым впечатлением.
   – Ничего, дорогой, – снова по-испански сказал сосед Фаворита по застолью, – мы сами разольём… И айс, и дубль сделаем. Вы свободны.
   Официант вышел, осторожно прикрыв за собой дверь. До напарника Фаворита донеслось: «Масетос» – так на Кубе называют «новых русских».
   – А ты по-испански рубишь! Выучил?
   – Да, хороший язык, довольно давно выучил, подзабыл основательно, но здесь легко восстановил.
   – Ну-ну, расскажи, как ты здесь живёшь?
   – Политический обозреватель центральной кубинской газеты. И уже второй год обслуживаю пустующее собкоровское место российского информационного агентства. Правда, почти бесплатно, говорят, что у них в хозяйстве нет денег.
   – Чушь, я в этом разберусь, дам команду! Ты про нас пишешь? Мне посол сказал, что ты во много раз делаешь сейчас больше, чем все наши госорганы и СМИ, вместе взятые, чтобы сберечь любовь кубинского народа к нашей стране…
   – Они по-прежнему любят советский народ, СССР… Да, это так. Но они уже точно знают, что большой страны нет, что есть Россия, которой самой трудно. Что у неё в год умирает больше людей, чем рождается, и что только на пятом году новой власти в России появился человек – это вы, – который был министром СССР и который строил им огромный комбинат, но не успел достроить. И он прилетел теперь к ним во главе большой делегации и готов решать проблемы, потому что он Фаворит, любимец президента и его преемник. Главное в том, что он сказал на трапе самолёта: пять миллионов тонн нефтепродуктов он даст кубинскому народу. И заберёт у него сахар, который не берёт Америка и все её сателлиты – суки проклятые. И не в счёт погашения долгов за нефть. А купит за живые деньги… Вот обо всём этом и ещё о многом-многом другом я и пишу в своей колонке в газете…
   – Я знаю, что газету начинают читать с твоей колонки, мне мой помощник рассказал и показал газеты. А потом Володя подтвердил всё это, сказал, что ты – легендарная личность здесь, что с тобой дружит Фидель Кастро и что Рауль любит выпить с тобой русской водки…
   – Коменданте Фидель иногда приглашает меня на эксклюзивное интервью. Это, как правило, сенсации для внешнего пользования. Я – не кубинец, мне верят иностранные журналисты, аккредитованные здесь. И мне верит кубинский читатель… Это дорогого стоит. А с товарищем Раулем мы встречаемся на даче Союза молодых коммунистов страны. Там много интересных ребят, спортсменов, чемпионов мира, знаменитых артистов, с которыми он любит общаться. Там же я познакомился и с Володей Кастро. Он приёмный сын Фиделя, но это довольно известная история…
   – Да, я знаю. Что ж, давай выпьем. Положи мне льда в это г… Как они пьют этот ром? В такую жару…
   – В холодильнике есть наша водка и чёрный хлеб. И банка русской селёдки. В общем, весь джентльменский набор.
   – Нет, это подарок тебе. Не будем распечатывать… Ну, за встречу! Я тебя хорошо помню. Для нас это было шоком: ты запускаешь операторов телевидения в зал заседания Совмина… Все подтягиваются, даже премьер. Как ты убедил Евгения Палыча давать репортажи с заседаний? Уму непостижимо… Но это абсолютно правильный ход. Только так можно добиться поддержки народа. Он должен знать, чем занимается уполномоченная им власть. И тогда он поверит ей…
   – Вот я точно такими словами и говорил премьеру, почти слово в слово… Значит, убедил, как и вас.
   – За тебя! За то, что ты все эти годы отстаивал честь и доброе имя нашей страны… Той великой, из которой мы все вышли, но которую потеряли… Но мы живы, мы у руля, и мы ещё можем создать такую же мощную страну!
   Фаворит залпом выпил полстакана рома, чуть не проглотил кусок льда, выплюнул его в стакан, выматерился и стал поедать ананас. В воздухе висели напряжённость, недосказанность, недоговорённость. Фаворит чувствовал это напряжение, отводил глаза, но первым не начинал разговор.
   – Ты, конечно, дома не был все эти годы… Я знаю, что к тебе только раз смогла выбраться жена. Да и то инкогнито, по неофициальным каналам. Но ты ведь знаешь, что дело закрыто, на уровне решения законодательной власти все получили амнистию и реабилитацию…
   – Я официально не получал обвинений, значит, не получал и амнистии. Я знаю теперь точно, что меня должны были тихо убрать. Но это уже подробности, сейчас они ни к чему…
   – Не буду крутить вокруг да около: ты готов так же, как прилетел сюда, в одном костюме, завтра улететь со мной на моём самолёте? Просто сесть в самолёт первого вице-премьера правительства и вернуться на родину?
   – Что я там буду делать, кроме, конечно, соединения с моей семьей? Как это всё оформить…
   – Никак… Ты был в длительной командировке. Выполнял задание правительства. Паспорт у тебя есть советский? Считай, что всё сделано… И последнее: я хочу предложить тебе работу у меня в аппарате. Мне всё равно нужен советник, чёрт-дьявол, руководитель пресс-службы, что ли называется… В общем, сформулируешь сам, как это должно называться. И я думаю, мы всем позатыкаем глотки в момент!
   – Когда вы улетаете?
   – Придёшь в аэропорт, в зал VIP-персон, охрану я предупрежу. И всё. Больше никто ничего знать не будет. На борту, если кто из моих коллег спросит, скажешь, что ты – корреспондент, старинный друг моей семьи. Воспользовался оказией, чтобы быстрее добраться до дома.
   – А по прилёту? Пограничники, службы…
   – Мы летим на Внуково-2, там обходимся без границы.
   – Хорошо… О гарантиях не прошу: вы меня пригласили на работу, это мои гарантии… Я подумаю о вашем предложении… Скажите, что было в августе 91-го?
   – Полное г…! Но моё министерство, мои предприятия поддержали государственный комитет по ЧП. А это ни много ни мало около полутора миллионов работающих. Плюс семьи. Это не шуточки… Но в Москве у меня кроме пяти вагранок – ничего нет. Мы хотели объединиться с железнодорожниками, это ещё почти миллион. И министр точно знал, что его люди поддержат Советский Союз. Мы могли бы к дому на Краснопресненской набережной вывести до двухсот-трёхсот тысяч человек в течение двух часов, пришлось бы, правда, закрыть на время метро. Но это даже к лучшему, бежать было бы некуда пьяной толпе. С рабочими не пошутишь, это страшная сила…
   Фаворит замолчал, сидел, положив огромные ручищи на стол, играл массивными ножами из сервировочного набора. Как эти два ножа попали на холостяцкий стол, было загадкой.
   – Ну, и что же помешало вам?
   – Я лично понял, что за всем этим бардаком стоит наш дорогой президент, как будто отдыхающий на море и как будто не ведающий о том, что творится в столице. Я твёрдо знал, что все предварительные документы по ГКЧП согласовывались с ним. Мне в страшном сне не могло бы присниться, что Премьер или министр обороны пойдут против живого руководителя страны.
   Мы не так воспитаны. Власть может убрать только высший коллективный орган, типа Политбюро, Верховного Совета, которые её, власть, и назначали. Понимаешь, о чём я говорю? – Помолчал и продолжил так же горячо: – Президент знал обо всём, знал, что есть желающие убрать его, но их меньшинство и они трусливы как крысы. Знал он и о том, что порядок в стране надо наводить. И за это его поддерживало большинство в руководстве страны. Но они не были популярны у горлохватов – перестроечников, кооператоров, новых и старых цеховиков, барыг, людей с новыми деньгами. А президент и им тоже хотел нравиться. Поэтому молчал, выжидал до последнего: кто кого в этой банке сожрёт. Вот такая вот истина. Рад, что первым пинка под зад получил именно этот президент. Я бы, на мой характер, застрелился после того, что над ним учудил Мальцин. Впрочем, что я говорю. Я сам вот теперь служу у него, фактически руковожу правительством, выполняю его поручения напрямую. В общем, хреновина какая-то творится…
   – Как вы думаете, за что они меня так?…
   – Прости, но ты – чудак на букву «м», если не понял…
   Он довольно долго молчал, соображая, как бы поаккуратнее загладить ту бестактность, которую допустил. И без перехода:
   – Ты – идеолог, трактовал линию поведения второму человеку в государстве… Вы были на тот момент единственным легитимным и законным органом власти в государстве. Поверь, все прекрасно понимали, что, если бы пришло распоряжение Кабмина защитить правительство от бесчинств толпы (а это реально была толпа), я первым бы отдал команду рабочим коллективам – владимирцам, тулякам, калининцам, липчанам и т. д. – срочно прибыть в Москву. И поверь, они бы и прибыли, и навели порядок. Ты что думаешь, этого не понимал Мальцин?
   А ты знал Героя Социалистического Труда Братюка с НЛМК? Легендарная личность! Он мне после августа 91-го не раз говорил, что ждал моей команды, что две сотни автобусов стояли под парами. А вот почему ты не уговорил премьера взять всё в свои руки?! Ведь я знаю, что ты ему именно такую линию поведения выработал: всё взять в свои руки. Эх, если бы да кабы! Вот тебе и мстили за всё это. Всё, брат, утомил ты меня… Давай-ка выпьем водочки. Охренел я совсем от этого рома!
   Он сам подошёл к холодильнику, открыл дверцу, вынул бутылку «Столичной» с ярко-красным рисунком на белой этикетке. За столом открыл её, ополоснул гранёные стаканы прямо водкой, вылив остатки в короб со льдом.
   – Ну, Сергей Иванович, за нашу дальнейшую совместную работу. Молча, стоя и до дна! – И налил граммов по двести в каждый стакан.
   – За нашу будущую работу, – повторил сосед Фаворита и выпил наполненный стакан быстрыми, даже слишком торопливыми глотками. Фаворит посмотрел на него, сказал:
   – Давно, Серёга, не пил русскую водку-то, по-русски?
   – Давно, – едва отдышавшись, просипел журналист, – здесь так и по столько не пьют…
   Фаворит поднял массивный стакан, красиво держа его в ладони с оттопыренным мизинцем, и глоток за глотком опорожнил содержимое, не морщась, не захлёбываясь, с достоинством человека, знающего толк в экспортной русской водке…
//-- * * * --//
   …Шансы на успех на выборах были не только призрачны. Их не было вовсе. Только два-три процента будущих избирателей поддержали бы действующего президента. Такого ещё не знала новая Россия.
   Он стоял в условленном месте у выездных ворот Белого дома, в котором после расстрела парламента в 93-м разместилось правительство. Бронированный «Мерседес» остановился прямо перед его ногами, дверца мягко открылась, и он увидел Фаворита:
   – Влезай, мы, кажется, можем опоздать… Затрахали меня на малом Совмине… – И без перехода: – Гоните, мужики! Мы должны быть в КДСе…
   Поехали так быстро, как могла позволить себе машина с мигалками и сиреной. Старший смены охранников, сидевший рядом с водителем, с кем-то говорил по рации, просил кого-то подержать перекрёсток, потом часть Нового Арбата, потом въезд в Кремль со стороны Боровицких ворот. К Кремлевскому дворцу съездов машина домчалась за семь минут. Вошли в двери дворца напротив служебного входа, где внутри небольшого зала ждал офицер из службы охраны президента. За стойкой гардероба стоял крепкий старичок, видимо ветеран КГБ. Зал-вестибюль – небольшой, стояли старинные диванчики, в проёмах нескольких окон, наглухо закрытых металлическими жалюзи, выставлены то ли стулья, то ли мини-кресла.
   – Присядь, – сказал Фаворит пассажиру из «мерседеса», – тут в чём суть. Я представлю тебя президенту… Ну, как главного рекламщика его предвыборной кампании. Об этой встрече никто не знает, кроме моего друга – руководителя одной из служб президента. Если получим добро, сегодня же я представлю тебя членам штаба по выборам. С президентскими полномочиями… Тогда пусть пляшут, ворочают морды, скоты! Думали, что их деньги всё могут? Посмотрим… Готовь ребят. Позаменяем, на хер, всех на ТВ, радио… Гниды, шакалы вонючие, алчные… – И без перехода: – Ты молчи, если не спросит. Я всё сказал ему, он знает, в какой он ж… Слава Богу, поверил… Да ещё здоровье совсем не в дугу. Выборы – не для его состояния. Но выхода нет. Он просил меня. Я – обещал!
   Массивная дверь медленно стала открываться, в неё проскочил маленький круглый охранник, которого все звали Колей. За ним, дождавшись, пока дверь откроется полностью, вошёл высокий пожилой человек в длинном кашемировом пальто прекрасного покроя, с коротким мехом норки, заведённым на подкладку. Это был президент. Гардеробщик выскочил из-за стойки, стал аккуратно снимать с него пальто.
   Президент одёрнул костюм, достал из кармана расчёску, подошёл к зеркалу в полный рост, тщательно причесал белые, с полосками цвета папируса волосы. Развернулся медленно от зеркала, сказал:
   – Здравствуйте. У меня минут пятнадцать времени перед выступлением…
   Эти слова, скорее, были адресованы спутнику Фаворита, потому что длинноногий любимец президента уже успел энергично потрясти руку старика и отойти в сторону. Сопровождающий Фаворита подошёл к президенту совсем близко, увидел протянутую руку, и они поздоровались.
   – Вот вы какой… Э-э-э, мне говорили про вас. Что ж, всё бывает, время такое. Хорошо, что всё закончилось. Да. Штэ-э-э вы думаете, сможем выстоять? Я плохо верю в победу. Но мне все говорят: больше некому отстоять демократию, – обратился он к журналисту.
   А тот смотрел на абсолютно больного, старого человека, чьи биологические и энергетические ресурсы полностью израсходованы. Характерные пожёвывания челюстями, багровые подтёки от скул до шеи и за ушами выдавали в нём часто и много пьющего гипертоника. Глаза, усталые, почти выцветшие и потухшие, практически ни на что не реагировали. Ему не были интересны новые знакомства, он не ждал от людей ни новых мыслей, ни идей. Он скучал в этой жизни давно и безысходно. Ему наскучило даже обладание безграничной властью.
   «Такие плохо кончают, – думал про себя спутник Фаворита, – тихой смертью в мертвецком сне во время очередного запоя или под ножом хирурга во время тяжелейшей операции на сердце. Он не подъёмен на новый президентский срок. Его нельзя возить по городам и весям… И что делать? Что я скажу ему? Главное, что я скажу Фавориту?»
   – Штэ-э-э, плохо дело? – как будто прочитал его мысли больной президент. – Вы скажите честно, не скрывайте…
   «Больной президент» – так мысленно назвал его спутник Фаворита – сделал шаг к дивану, медленно и осторожно опустился на шёлковую обивку, опёрся руками о сиденье.
   – Стоит мне затевать всё э-э-это?
   – Не стоит, – ответил собеседник. Он стоял в двух шагах от сидящего на диване старика, и ему казалось, что они одновременно с президентом чувствуют, как боль из левой стороны груди уходит к подмышке, как медленно немеет левая рука и колючие искорки бегут к пальцам. Так было и в ту памятную ночь августа…
   Президент поморщился, всем видом давая понять, что разговор окончен, но сказал:
   – Э-э-эта почему?
   – Надо попробовать вылечить сердце. Вы можете не… Вы, скорее всего, не выдержите даже первого тура выборов.
   Наступила пауза. Фаворит дышал шумно и часто, приблизившись к президенту вплотную. А тот опустил глаза, в которых собеседник успел разглядеть не страх, даже не мимолетный испуг – скуку.
   «Он знает о своём физическом состоянии, – думал напарник Фаворита, – и ему на мои откровения наплевать. Или он ждал бодрых заверений? Мне, в конце-то концов, всё равно, что он обо мне думает. Вот что он о себе думает? Это сейчас самое главное. Фаворит меня убьёт… Но и это сейчас не главное».
   Президент стал подниматься с дивана так тяжело и некрасиво, что подбежавший к нему Коля-охранник постарался закрыть его своим телом от чужих глаз. На плечо охранника он опёрся одной рукой, а второй продолжал держаться за диван. Рывка не получилось, он застыл в позе человека, сражённого острым приступом радикулита. И в это время Фаворит, отодвинув своего протеже, стал двумя руками буквально тянуть вверх, отрывать от дивана Больного президента. Он всё-таки сумел подняться, переминаясь с ноги на ногу, выровнял тело относительно пола, сделал три-четыре шага к дальним дверям, ведущим в президиум на сцене КДСа. Вдруг остановился, затем, передвигаясь мелкими шажками вокруг своей оси, повернулся к собеседнику и сказал:
   – Вас как… э-э-э… зовут?
   – Сергей.
   Президент улыбнулся и пошёл боком, потихоньку выруливая на середину проходного зала.
   Они никогда больше не встречались.

Полина

Глава первая

   Как и сто лет назад, трётся колёсами о рельсы первый утренний трамвай, уходящий за пожарную каланчу на разворот. По проспекту рядком идут поливальные машины. К церкви, похожей остроконечными куполами на католическую, потянулись люди… «Только рассвело, а народу – полный город», – думает Полина, стоя у кухонного окна.
   Жизнь течёт, как и раньше, много лет назад, когда они с мужем получили эту двухкомнатную квартиру на шестом этаже престижного дома. Разница лишь в том, что каланча стала «исторической», к ней теперь возят на экскурсию не доспавших на вокзалах пассажиров. Да рядом с её домом воздвигли непонятное сооружение гигантских размеров: то ли в небо устремилась подраненная хищная птица, не сумевшая взлететь даже на сотню метров, то ли коршун, рухнув с высоты, решил разбиться на площади у метро.
   А главное – погиб её муж… На автомобиле.
   … Двадцать лет прошло, а Полина до сих пор не может спать по ночам. Во сне ей кажется, что мелодично звенят пружины каркасного матраса и что муж, как всегда, осторожно, чтобы, не дай Бог, не разбудить её, встаёт с постели… Он рано просыпался: то ли потому, что был старше неё почти на десять лет, то ли ему нравилось в утренней тишине читать свои финансовые бумаги…
   Павел – так звали мужа – был красавцем, девчонки – подруги Полины называли его гоголевским Ноздрёвым. Он невероятно был похож на актёра МХАТа, исполнявшего эту роль в известном фильме. Только, в отличие от курчавого кинематографического героя, его никто ни разу не видел не только пьяным, даже выпившим.
   Для всех коллег по работе – загадка: почему он до сих пор не женат? Тридцать с гаком, живёт с мамой, добросовестно отдаёт ей зарплату. Он очень любил участвовать в дискуссиях журнала «Бухгалтер». Потом журнал со своей заметкой показывал близким знакомым: друзей у него не было. Он никогда не повышал голоса, любил рано приезжать на работу. Поэтому с Полиной происходил вечный спор, который разрешился не в её пользу: после рождения первой дочери – Галины – она взяла отпуск по уходу за ребёнком.
   … Полина мало-помалу привыкла, что мужа нет (ужас, целую жизнь прожила – одна!). К тому же вряд ли теперь она уже вспомнит: целовал ли он её спящую, уходя на работу по субботам? Но все эти годы после его гибели бессменным оставалось одно: спала она урывками, всё время ожидая перезвона мятежных пружин на матрасе…
   Вечерами – проще: в своей комнате укладывались дочери – Галина и Любовь. Всегда с шумом, иногда со слезами, с походом в мамину комнату, чтобы полежать у неё в кровати, послушать рассказы «про жизнь». Потом в доме всё затихало, лишь бормотал ночной телевизор: Полина читала. Но она чётко помнила: не должна переходить временную границу – до полуночи. Иначе – без сна: и с вечера, и утром.
   Она ещё не встаёт, лишь стоит в лёгком халатике у кухонного окна и думает о том, что пошёл уже пятый день её шестого десятилетия, что Галина, которой под тридцать и которая выросла без отца, встанет опять лишь к обеду, даже не проводив своего очередного мужа на работу. Любаша, которая и вовсе не помнила отца, перебралась в мамину комнату. Её сегодня надо собрать в первую трудовую смену на центральное телевидение… Ей, наверное, повезло: от журфака она единственная из сегодняшнего выпуска девочка, попавшая на ТВ не через знакомых.
   Полина разогревает в турке старый недопитый кофе, переливает его в чашку и без удовольствия выпивает прямо над плитой. Затем идёт в постель. Одеяло не сохранило тепло, хотя рядом с ней на постели свернулась калачиком Любаша. «Что ж, согреем снова…» – говорит она сама себе, поднимает подушки вертикально и нажимает на кнопку пульта телевизора. «„Евроньюз“, что ли?» – думает она, почти не глядя на экран, откладывает пульт, надевает лёгкие очки и открывает книгу венценосного Жозе Сарамаго.
   Неощутимый на вес гусиный пух, которым набито одеяло (мамино приданое), облегает её тело, она вытягивает ноги и вдруг чувствует прилив сильной горячей волны. Из груди невольно вырывается лёгкий стон. «Господи, за что ты меня так наказал? Я не страшнее грешница, чем миллионы других… – Она лежит, стараясь не думать о плотском. – Нет-нет-нет, так нельзя… Прости меня, Господи, за грехи мои. Я ничего не прошу за себя. Помоги в жизни моим дочерям-сиротам, научи их правильно жить, дай им хоть капельку счастья… Хотя бы такого, которое я пережила в годы короткого замужества… Галине – под тридцать, и всё ещё без мужа, без семьи. Любовь – собирается работать… И тоже без семьи».
   Павел – отец девочек – был главным бухгалтером крупнейшего информационного агентства. Его уважали на работе, прислушивались к его мнению. Полина – скромный редактор скандинавской редакции. Как они нашли друг друга – это просто загадка во времени и в пространстве… Поженились довольно быстро – и полвесны не прошло со дня их первого знакомства на закрытом показе фильма «Бумажная луна». К осени сдавали «целевой дом», и Павлу, как молодому семьянину и члену правления агентства, дали квартиру, двухкомнатную, «на вырост». Да и Полина всё-таки своя, не чужая: хороший редактор ценился на вес золота. А она была отличным редактором.
   Купили машину. По тем временам «Волга» говорила о достатке в семье намного больше, чем дачный домик или новый гарнитур из Румынии на три комнаты. Квартиру обставили мебелью быстро, легко, в мире и согласии. Половину площади занимали книги: шкафы, полки напольные и навесные, этажерка и даже полстенки пришлось отдать им. Павел, как скупой рыцарь, хранил все подшивки финансовых книг и журналов за последние десять лет. Полина тоже не уступала мужу: привезла от родителей из деревни номера дореволюционной «Нивы», все книги мыслителей, запрещённые в то время, словари и справочники, необходимые ей в редакторской работе. Не любила она ходить по библиотекам или звонить подругам, когда выпадала срочная работа по вечерам.
   «Что ещё было за жизнь? – невольно стала в стотысячный раз вспоминать Полина. – Конечно, рождение Галки. Это вам не Любаша: человек изнеженный, избалованный и папочкой, и мамой. Да и баба с дедом ещё могли приласкать её на своём деревенском огороде». А мама Павла принципиально любила на расстоянии: вечерний звонок стал неотъемлемой частью жизни Полины. Сначала бодрый бас спрашивал о самочувствии Павлика, его настроении, успехах на работе, а уже потом шли практические советы по уходу за ребёнком. В общем, Галина к трём годам стала настолько избалованным, дёрганым и капризным ребёнком, что, по совету мамы из деревни, Полина сдала её в садик и вышла на работу. Павел не возражал: хотя смертельный бой пришлось выдержать ему со своей же матерью.
   Полина знала, что сегодня, впрочем, как и всегда, она уже больше не уснёт, и стала вспоминать прожитые годы…
   Слава Богу, всё улеглось, утряслось, а главное, Галине, очень общительной девочке, понравилось в садике. Она даже домой уходила со слезами. Ездили за границу, в Болгарию, всей семьей на отдых. Галя вела себя идеально: купалась, загорала, завела кучу друзей, приходилось через день накрывать стол на пять-семь человечек. Это она принимала гостей с мороженым и соком. Вот тогда впервые Павел сказал Полине, что неплохо бы подумать о парне. Та была не против, но месяц шёл за месяцем, а беременность куда-то убежала. Полина думала, что это её «проблемы». Но Павел съездил то ли в Чехию, то ли в Югославию и, вернувшись, сказал, что это его «проблемы».
   «Галина уже училась во втором классе, – вспоминает Полина. – Мы, родители, забыли о давней мечте… И – бах! – беременность! Радостная, лёгкая. Все думали, что будет парень, а получился „парень в юбке“ – Любка».
   Это были тяжкие для Полины годы. Любовь вела себя далеко не так, как её сестра: ела хорошо, спала плохо, любила родительские руки, играть могла с кем угодно, часами. Но с ней надо было играть: говорить, прятаться, убегать… В общем, живой, интересный, на первый взгляд, ребёнок. Но если сложить все эти «тетюшеньки» в недели и месяцы, руки отваливались…
   А Павел взялся строить дачу, хорошо, что «Волга» всегда на ходу. Он приделал к ней верхний багажник и возил на нём даже чугунные батареи. На второе лето в доме уже была горячая-холодная вода, мини-баня, детская туалетная комната и четыре разношёрстные комнаты, в том числе и с камином. Вот так умеют разворачиваться «безрукие финансисты».
   Полина обожала мужа всегда. А когда в воскресенье он приезжал со стройки потный да усталый, она, как своего ребёнка, мыла его в ванной, кормила и спать укладывала. Просыпался он ночью, когда уже девочки в своей комнате видели пятые сны.
   Осторожно гладил жену: груди, живот, ноги – и, когда понимал, что она уже не спит, начинал говорить, как он её любит.
   Полина шептала:
   – Я тоже безумно люблю тебя. Я не смогу жить без тебя…
   Павел понимал, наконец, что время уходит… И в такие минуты он был великолепен.
   … Любаша всё делала шиворот-навыворот. То вдруг экстерном сдавала сессию, то увязала в «хвостах» по элементарным предметам. Полина вспомнила вдруг, как была удостоена чести попасть на приём к престарелому декану факультета. Он не ругал её за дочь. Он с грустью в голосе говорил, как трудно студентам без поддержки взрослых.
   – Её двойки меня не беспокоят… – сказал тогда декан. – Здесь надо просто вызубрить, это – теория. Но ведь вы – профессиональный редактор и не занимаетесь с дочерью? Вот что с прискорбием я узнал…
   «А как с ней заниматься? Она же на журфаке! Сами с усами! – как будто продолжала оправдываться перед деканом Полина. – Пишут – лучше всех! Лескова, Тургенева – в утиль! Толстой заблудился в трёх соснах своего имения… И это при том, что и Тургенева, и Лескова, и других ныне опальных классиков она читала и помнит их романы не хуже матери. Вот в чём проблема… А мы, родители, можем передать им только свои чувства и безмерную любовь. С нас и этого достаточно… А где государство, министерство, университет, наконец? Это всё мы, вместе взятые, старшее поколение, растим циников, людей, не могущих любить, верить чувствам…»
   Полина настолько разволновалась, что решила вставать и начать собирать младшую дочь на работу.
   «Хотя она всё равно возьмёт лишь свой рюкзачок, куда невозможно ничего положить. Я припасу ей всё: и одежду, и обувь. А там пусть думает сама… Надо деньжат подбросить на телефон, а то ведь звонков не дождёшься. Сколько у меня сейчас осталось? – Полина не могла вспомнить точную сумму, полезла в кошелёк, достала пятёрку с дальневосточным губернатором, четыре штуки – по одной тысяче, несколько сотенных бумажек приютились во втором отделении кошелька. – Господи, как жить? Я – на мели. Галина забыла, что такое зарплата… Любаша пока ещё получает стипендию и всю отдаёт мне. Но сколько расходов на неё! И половины, наверное, своих кровных денег не покрывает. А тут ещё этот чёртов юбилей! Кто придумал праздновать пятидесятилетие женщинам? И этот чудовищный разговор с начальником отдела…»

Глава вторая

   Она помнила дословно:
   – Полина Степановна, надо что-то делать. Вы по профессии редактор-переводчик, а сидите на должности старшего специалиста – «девочки на побегушках»: закрываете больничные листы, занимаетесь подпиской на периодику всей конторе… У нас хозяйственный отдел, а не отдел рекламы, где вы были замначальника. Вот слышал я, что уже пришёл человек, который будет снова создавать рекламу. Вам туда надо прорываться!
   – А я что, просилась к вам? Я же не виновата, что ликвидировали пресс-службу, что этим делом сейчас занимается всего один человек – помощник директора… – парировала Полина, чувствуя, что земля уходит из-под ног.
   «Господи, как я вообще попала в эту контору?» – не раз возвращалась к этой мысли Полина. Её любимое агентство за последние пятнадцать лет раздербанили полностью и окончательно. И всё под конъюнктуру политической целесообразности. Сначала любимец главы государства по кличке «второй стакан России» («первый стакан» – сам глава), как это ни парадоксально, журналист, решил агентство «усовершенствовать». Довёл его до неузнаваемости, до безобразной ручки: угробили прекрасную ленту новостей, убили, иначе не скажешь, лучшее в стране издательство, которое выпускало книги на шести-семи основных языках мира. А зачем оно людям от демократии, захватившим власть в стране? Пусть всем правит рынок, частная собственность. Хочется тебе, к примеру, Дуня, Андерсена или Золя перевести на русский язык? Переводи. Потом ищи издателя и выпускай тираж книги, сама его вывози и предлагай розничной сети, то бишь магазинам…
   От информационной ленты агентства остался ублюдочный перепев того, что уже сутки-двое назад выдавали мировые агентства «Рейтер», «Блумберг». Уничтожили собкоровскую сеть по стране. То есть официально её не ликвидировали, но перестали платить зарплату корреспондентам, оплачивать стоимость съёмных офисов, их коммунальные услуги. К руководству агентством пришли те, кто долго ждал своего часа: личного обогащения любым путём. Они разворовали и распродали всё что можно. Остались лишь гектары свободных площадей и этажи разномастных кабинетов в самой столице. Пошла субаренда, сдача внаём кабинетов другим организациям. В длиннющих коридорах разместились консалтинговые, бухгалтерские, фармацевтические, садоводческие, строительные, промышленные и масса других фирм, фирмочек, а также частных разномастных изданий. Мировое агентство рухнуло!
   Полине даже не выплатили двухмесячное пособие в связи с ликвидацией их подразделения. Деньги перевели, увели – короче, они испарились. Она около полугода мыкалась вообще без работы, перебиваясь с хлеба на воду. Потом ей повезло: давнишняя подруга из скандинавской редакции предложила ей работу редактора-корректора – распространителя (разносчицы) печатной продукции (рекламных буклетов) в одной парфюмерной фирме. Непонятно почему, но вскоре Полину даже назначили замначальника отдела рекламы. Но достаток в семье был недолгим: фирма из-за ругани двух совладельцев – буквально уличных пацанов – разделилась, рекламное подразделение вообще ликвидировали.
   На новом месте, куда Полину запрятали после ликвидации отдела рекламы, она практически перестала общаться с соседками по кабинету, представлявшему из себя огромную комнату, заставленную канцелярскими столами. Там было два городских телефона на столах двух начальников отделов. «Ещё хорошо, что не выгнали в связи с ликвидацией подразделения, – думала Полина. – Куда бы я пошла в пятьдесят лет, за пять лет до пенсии? В музей, сторожем-смотрителем в демонстрационный зал? Боже-Боже, за что мне все эти испытания?… И хорошо, что попала в хозяйственный отдел, а не в матснабжение: занималась бы сейчас приобретением швабр, мыла и другой напольной парфюмерии».
   Полина, сидя за своим столом, выпускаемом по мини-ценам для серии «школьные принадлежности», без традиционного телефона, канцелярских атрибутов, до того разволновалась, что испугалась, как бы не перейти на разговор вслух. Последнее время она стала замечать, что разговаривает сама с собой и что отдельные слова и даже фразы произносит достаточно громко. «Старческий маразм! – горько шутила она. – Нет, мне просто не хватает разговорного общения».
   … Она почему-то вспомнила шикарно меблированный собкоровский пункт в одной из стран на Балтике, куда её направили работать собственным корреспондентом агентства через три года после смерти мужа. Она жутко сомневалась, почти отказалась от этого завирального предложения. Но помогли родители, и, как это невероятно ни прозвучит, первой оказала ей помощь мама Павла. Она взяла на себя Галину, всё продумала, рассчитала: как они закончат школу, в какой вуз пойдут поступать, сколько денег понадобится девушке на ближайшие три года. А контракт у Полины и был рассчитан не на пять лет, как обычно, а на три года. Любочку взяла к себе сельская бабушка.
   – А там посмотрим, – сказал бывший приятель Павла, главный редактор агентства. – Может, девчонки приедут к тебе, будут учиться с посольскими, в их школе… Да мало ли воды утечёт за эти три года…
   Полину водили по кабинетам ЦК партии, где обладатели казённых коробок-пеналов прислушивались к её произношению, к языкам, которые она освоила в процессе работы, без конца спрашивали о детях. Она уже научилась отвечать, как робот-автомат: дети пристроены, бабушки ещё не старые. А по большому счету всем начальникам на стороне было, грубо говоря, до фонаря: они видели бланк правления агентства с решением направить её на работу за границу, выписки из заседаний парткома и профкома с рекомендациями поддержать кандидатуру Полины, а всё остальное проходило нудно и почти автоматически.
   Расцвет всех её, и в первую очередь творческих сил пришёлся как раз на этот период жизни страны – сверхмощной ядерной державы. Что самое яркое? Первое, когда на центральном телевидении СССР, в программе «Время», сказали: «как передаёт… из такой-то страны… собственный корреспондент агентства Полина Столетова…» У неё так забилось сердце, что она села на диван, ноги её не держали.
   Второе: наверное, когда на втором году её работы к ней приехали дочки. Они стали жить все вместе. Почти год прожила с ними мама покойного мужа, которая говорила свободно на языке этой страны и, оказывается, знала ещё французский, немецкий, итальянский…
   Третье: тайный, короткий и бурный роман, который случился с Полиной перед самым концом её командировки. Она брала интервью у министра безопасности страны, генерала, который принимал её на своей загородной вилле. Он был не один. Среди четырёх-пяти гостей, которые ждали окончания записи интервью, разбредясь по дому, купаясь в бассейне, смотря на кассетнике неприличные фильмы, она сразу обратила внимание на высокого англичанина. Уж больно пшеничными были у него волосы до плеч и обезоруживающая, какая-то детская улыбка. Когда они познакомились после интервью, оказалось, что это – оператор английской гостелерадиокомпании BBC – господин Рольф.
   – А я сразу поняла, что вы – не англичанин, – сказала Полина.
   – Да, я – швед, работаю на англичан, умираю со скуки… Если бы не было вас…
   – Вы кого имеете в виду? – спросила Полина.
   – Вас, ну, то есть СССР… Да ещё скандинавские страны, родину…
   – Вы и туда летаете?
   – Непременно… Хотите, буду брать вас с собой? Вот норвежцы на морском шельфе открыли лёгкую нефть. Через день-два, я думаю, мне надо будет садиться в вертолёт… Полетим?
   – Мне надо всё это утрясти…
   – Дерзайте! У вас два дня в запасе.
   В принципе, идею Полины, поскольку это месторождение было спорное относительно территории, в агентстве одобрили. Но вскоре пришёл «довесок»: она должна дождаться товарища из центра и тогда уже вместе с ним лететь на буровую вышку.
   По неопытности Полина сообщила Рольфу о товарище, которого она ждёт из центра.
   – Окей, – сказал коллега из ВВС. – Вертолёт на буровую улетает завтра, рано утром. Вы готовы? А коллеге из центра так и скажите: или я сейчас добираюсь до репортажа, или для нас не будут специально устраивать бурение последних метров скважины.
   Они улетели. На буровой платформе видели первый агрессивный фонтан какой-то совсем не чёрной, а грязно-серой с бурой примесью жидкости. Полина сделала «убойный» репортаж. Рольф помог перегнать несколько кусков прямо в эфир радиостанции, вещающей для её соотечественников.
   Белые северные ночи стали свидетелями исполнения долга Полины перед коллегой, расплаты за помощь, за урок капиталистической журналистики, который ей преподали. Наконец, она впервые за много лет почувствовала себя женщиной, привлекательной для мужчины. Рольф был неутомим. Она даже уставала от него. Но, скорее, виной всему здесь был советский менталитет: страх перед заграницей не давал Полине возможности почувствовать себя счастливой в этой близости…
   Когда она вернулась в корпунк, ей тут же позвонил главный редактор, сказал:
   – Грехи за тобой есть, но об этом потом… У нас на Штокмановском месторождении, на Севере, тоже добурились до лёгкой нефти. Срочно готовь приличный кусок из репортажа с норвежской платформы. Мы соединим два репортажа: наш собкор с северной платформы будет перекликаться с тобой. Ты сможешь вести диалог?
   – Не знаю, – уже заранее струсила Полина. – Я ни разу не пробовала…
   – Ты, главное, не трусь, вопросы мы тебе передадим, нарежь кусков… Пусть у них всё будет хорошо! Потому что у нас так хорошо, что все лопнут от зависти! Поняла, девушка?!
   В итоге, как это ни странно, всё получилось. Видимо, очень опытный и толковый попался репортёр, который работал на нашей северной платформе. Он потом позвонил в корпунк, орал в трубку:
   – Ты – молодец, Полинка! Живинку дала, я прямо живую норвежскую речь слышал, бурильщиков… Это они так матерятся, когда что-то не ладится… Как тебе-то удалось это провернуть?
   – Секрет фирмы, – отшутилась Полина, а сама вспомнила о Рольфе. Ей стало так плохо, что она заплакала. Но коллега был весельчаком и отнёс эти всхлипывания женщины к чувству благодарности за его активную помощь ей.
   Тем не менее, несмотря на такой успех, который имел её репортаж в мировой энергетической сфере, контракт ей не продлили: туда полетел товарищ из центра. А она снова вернулась в скандинавскую редакцию агентства.

Глава третья

   Полина была крепкой по природе женщиной, родилась в глубинке Нечерноземья, в селе, расположенном рядом с прибалтийскими соседями. Она привыкла к тяжёлой работе, но, слава Богу, ещё не успела угробить ноги и руки неподъёмным трудом. На её счастье, сразу после десятилетки поступила на иняз местного пединститута. Там почему-то преподавали и шведский язык: он сохранился на кафедре иняза после эвакуации вуза во время войны.
   Она стала вести язык в спецклассе городской школы. Факультативно, где вместе с учениками, где в кружке любителей скандинавской литературы при областной библиотеке, выучила датский язык, чтобы в подлиннике прочитать «Русалочку». А потом уже пошло-поехало: сама вечерами и на курсах познала норвежский язык. За финский не бралась принципиально: с финнами воевал отец, получивший тяжёлое ранение.
   В издательство зарубежной литературы она попала случайно: шла по улице и вдруг на больших стеклянных дверях увидела объявление: «Замещение». А далее – короткий текст: кто-то из сотрудниц со скандинавскими языками уходил в декретный отпуск. Её можно заместить, но только на это время. Чуть выше дверей висела огромная красивая вывеска издательства. Полина, прочитав её, так испугалась, что почти побежала от дверей. Но вернулась. Любит теперь говорить, что она «полы мыла для издательства. Как у Джека Лондона мексиканец мыл полы для революции». Шведский язык у неё сразу признали на «отлично». С остальными – твёрдое «хорошо»… А вот с редакторской работой пришлось помучиться… Тут, к счастью, роженица вдруг разбогатела – мужа повысили, – решила взять отпуск по уходу за ребёнком до трёх лет. Вот так только к концу второго года работы Полину из младшего редактора перевели в редакторы.
   … С мужем Полина жила в любви и согласии, рожала с удовольствием детей, за что Господь наградил её прекрасным телом: лишь на правой части живота остались две почти незаметных черточки – разрывы кожи. Ноги прямые и стройные, как по заказу, держали тугие бархатистые ягодицы и всю верхнюю часть тела, которая вместе с нижней составляли рост Полины – сто семьдесят пять сантиметров. Руки средней полноты ровно ложились на бедра, подчеркивая выемками на локтях большие груди, но не безобразные своим размером: загнутые кверху, с коричневыми сосками, они выглядели даже задиристо.
   Страстью Полины были экскурсии по историческим и, главное, литературным местам. Павел, как правило, по субботам работал, а жена пускалась во все тяжкие. В Подмосковье практически нет музея или усадьбы, где бы она не побывала. У них образовался особый круг завсегдатаев, человек пять-шесть дружили, созванивались, уточняли следующие маршруты поездок. Правда, в гости друг к другу пока ещё не ходили. Детей чаще всего она брала с собой, реже – оставляла с мамой мужа.
   Полина подружилась с научным сотрудником музея одного известного в прошлом писателя-революционера – Татьяной Ивановной, безупречным филологом, ещё в войну девочкой вместе с родителями переехавшей в столицу из Ленинграда. Музей ныне по понятным причинам прозябал, у Татьяны Ивановны была масса свободного времени и минимум средств к существованию. Полина старалась незаметно финансово поддерживать новую подругу.
   Та знала всё: где, когда открываются новые выставки, какие экспозиции обновятся или прибудут со старым багажом, как и откуда будут отходить экскурсионные автобусы. Для неё этот вопрос – принципиальный: пенсионеры минимум платили Мосгортрансу за проезд. Но если транспорт музейный – это разорение…
   Но выпадали неотложные дела, семейные проблемы и заботы, которые надолго отрывали Полину от любимого занятия и приятных знакомых. Пришла пора, когда дети выросли: Галина достаточно легко поступила на искусствоведческий факультет престижного вуза и закончила его с красным дипломом. А затем и Любовь удачно штурмовала журфак. Полина фактически осталась одна. Была память о муже, но годы сглаживали боль утраты. Хотя человека для совместной жизни ей встретить так и не удалось. По меркам Павла, которого она всегда помнила, практически никто не подходил. Да, честно говоря, Полине и не хотелось возиться с разговорами, встречами, свиданьями, длинными подходами: времени жалко, лучше новую книгу прочитать или в соседнюю область, в музей-усадьбу Льва Толстого, например, съездить.
   Только раз Татьяна Ивановна, как бы по случаю, невзначай, завела разговор:
   – Полина, годы уходят… Я – не сваха, но, кажется, мы уже можем вести такие разговоры… В музее одного советского классика работает мой земляк-ленинградец Зиновий Моисеевич Кац, доктор наук, интеллигент… Да… – Татьяна Ивановна почему-то надолго задумалась. Будто она что-то вспомнила и вот теперь решала: стоит ли продолжать разговор. Всё-таки продолжила: – Он – вдовец, ему уже за пятьдесят, сына, у которого своя семья, сейчас с ним нет… Хорошая квартира у него, даже дачный домик купил с участком земли. Я понимаю, Поля, вы моложе него, у вас всё есть, любимая работа… Но видите, какие времена настали. Мне кажется, что мы теряем не только родину… Нужны опора, друг, советчик, с одной стороны. С другой – он Зиновий и по фамилии Кац… Будет ли он опорой? История безжалостна: евреи, как правило, почти все революции начинали, но в конечном итоге становились козлами отпущения. Представляете, что с вами может статься?
   – Он знает обо мне, Татьяна Ивановна? – спросила Полина.
   – Нет конечно! За кого вы меня принимаете? Господи, как всё это нелепо и глупо выглядит… Простите меня, Полина, и давайте закроем эту неприятную тему.
   И всё-таки они с Кацем встретились. Случайно, а может, и нет. На ВДНХ шла распродажа саженцев. Они с Татьяной Ивановной решили объединиться: многие кусты оказывались настолько густыми, что их приходилось раздирать. Из одного, таким образом, получалось два кустика, а то и три. Взглянув на дорожку, ведущую к павильону «Семена», Татьяна Ивановна настолько смутилась, что даже покраснела, не могла скрыть волнения:
   – Ой, Полина, простите, я тут ни при чём… Но прямо на нас идёт Зиновий Моисеевич Кац…
   Действительно, улыбаясь, как говорят, во весь рот, к ним подходил высокий, более чем плотный, о чём говорили расстёгнутый плащ и прилично выпячивающий из-под него животик, прикрытый тёплой в полоску рубашкой без последней пуговицы, мужчина.
   – Татьяна Иванна, а я думаю, вы или нет? Вот встреча! Вы – садовод, огородник? У вас же нет дачи?
   – А я детей хочу ублажить… Они давно акацию искали, чтобы посадить к забору… – засмущавшись и ещё раз покраснев, ответила Татьяна Ивановна. – Вот, познакомьтесь, Зиновий Моисеевич, это моя подруга по походам и поездкам Полина… Можно вас без отчества? Вы ещё совсем молодая особа…
   – Можно, – сказала Полина и почему-то протянула незнакомцу руку. Он растерялся, не знал, куда положить или поставить свои пока ещё не уложенные и не связанные верёвкой кусты смородины. Наконец бросил их прямо на землю и поцеловал Полине руку, проговорил:
   – Очень рад, рад знакомству с подругой моей землячки, интеллигентнейшим человеком, специалистом с большой буквы Татьяной Ивановной. Вы знаете, не проходит месяца, чтобы я не звонил ей по какому-то заковыристому вопросу.
   – Ладно-ладно, Зиновий Моисеевич, сейчас речь не обо мне… Вот эта молодая особа – из скандинавской редакции самого крупного нашего агентства… Вы «Русалочку» давно перечитывали? Вижу, что с детства не доводилось… Поинтересуйтесь специально: последний перевод Андерсена делала Полина. Вот так-то, голубчик.
   – Боже мой! Непременно всё посмотрю… А вы слышали, что на моего партийца опять пошла мода? Пусть не напрямую, через жену, «стальную леди подмостков», но телевидение уже дважды за полгода записывало меня… Как несправедливо и безжалостно время, как переменчивы люди!
   – Милый мой, – сказала Татьяна Ивановна, – перечитайте «Короля Лира»… Ну, нам пора.
   – Рада знакомству, – почему-то безотчётно тепло проговорила Полина. – Присоединяйтесь к нашим путешествиям по выходным дням…
   – А что? Это мысль… Так бывает тяжко одному, особенно в праздники, даже на даче…
   И Полина почувствовала, насколько одинок этот человек. Ей, может быть, впервые за последние годы не хотелось прерывать этого знакомства:
   – Всё равно записать сейчас номер не удастся… У Татьяны Ивановны есть мой номер телефона. Звоните, если нахлынет тоска… Втянем вас в свою команду.
   – Непременно! Если вы разрешаете, я обязательно позвоню… Простите, что, идя за саженцами, не взял с собой визиток. Где-то в костюме остались…
   – А у меня и нет их, – с какой-то дерзостью сказала Полина. – Зато никто не мешает работе…
   – Полина часто работает дома, даже ночью, – пояснила Татьяна Ивановна не без намёка.
   – Конечно-конечно… Я предварительно буду спрашивать, как вы заняты.
   – Зиновий Моисеевич, ну как так можно? У нас никогда не было секретарш, даже когда покойный муж был членом правления агентства.
   – Да-да, я всё понял, простите. Господи, что я мелю? Татьяна Ивановна, помогите мне, пожалуйста, собрать саженцы и прогоните меня! А то я опять что-нибудь ляпну…
   Они втроём собрали с земли десятка полтора саженцев, которые хозяин, как выяснилось, купил для нескольких соседских участков, заодно, коль поехал на ВДНХ. И дали торжественную клятву созвониться в ближайшее время.
   Когда они остались вдвоём, Татьяна Ивановна сказала:
   – Вот удел одинокого человека… Даже пуговицу пришить некому… Его жена не могла иметь детей. И она, и он это прекрасно знали и всё-таки поженились. И случилось чудо: Господь дал им ребёнка – мальчика. Но мама умерла через несколько лет. Двадцать с лишним лет он без жены, один воспитал сына, прекрасно его образовал. У Зиновия Моисеевича в Ленинграде живёт мама. Но она занята с внуками – детьми ещё двоих её сыновей. Она считает, что им она нужнее. Нет, всё правильно. Ему одному проще выкрутиться, наконец…
   – Мы с ним обязательно созвонимся, – сказала Полина и стала раскладывать саженцы акации и крыжовника на две кучки.

   … Скрипнула входная дверь в комнате Галины: это её новый сожитель – инженер дэзовской фирмы по вывозу мусора – прошёл в ванную комнату. Полина старалась не замечать в квартире посторонних людей: старшая дочь, в конце концов, имеет право на жилплощадь. Гражданский муж дочери, родом откуда-то с Кавказа, замотанный в мохнатый, цвета ядовитого баклажана халат, прошёл на кухню.
   – Доброе утро, Полина Степановна, – приветствовал её маленький человечек, у которого, казалось, чёрные волосы растут даже на ладонях рук.
   – Здравствуйте… Простите, вы не скажете ли мне: надолго у нас обосновались?
   – А что-нибудь не так? Мы с Галиной собираемся пожениться…
   – А где вы собираетесь жить?
   – Если здесь нельзя, будем комнату снимать… У меня на большее пока нет денег. Но я раскручусь, накоплю… Мы не только квартиру будем снимать, мы собственную квартиру купим…
   – У вас есть семья, мама, папа, ещё кто-нибудь?
   – Не волнуйтесь, жены у меня нет. Я младше Галины на шесть лет. Но я уже главный инженер фирмы по уборке мусора. Год-два – и я в муниципалитет или в управу переберусь. К этому времени закончу институт…
   – Какой?
   – Какая разница! Там, у себя… Это проще простого…
   – Вы хоть знаете, чем, по диплому, должна заниматься Галина?
   – Что-то с искусством связано… Но ей не нравится всё это! Ей нравится рисовать, лепить из пластилина… Вот чудачка…
   – Но она не получает зарплату, вы это знаете?
   – Главное, чтобы ей нравилось! А деньги должен муж зарабатывать!
   – То бишь вы?
   – Ну, я ещё не муж… Но деньги я зарабатываю.
   – А как вы относитесь к её творчеству?
   – Честно говоря, все это – пустое занятие… Вот я ей сказал: давай ткать ковры. У нас в республике их с руками оторвут… А она обиделась, назвала меня нехорошим словом и сказала, чтобы я больше никуда, кроме её кровати, не лез…
   – Боже мой, Господи Праведный… Что творится с моей дочерью?
   – Полина Степановна, мне уже надо просто пить кофе и бежать на работу… Я опаздываю!
   – Да, конечно, вы сегодня заслужили кофе. Сейчас, через минуту, он будет готов. Идите одевайтесь пока. – И он пошёл, ещё плотнее запахнув полы своего лохматого халата. Полина принялась варить полную турку кофе.

Глава четвёртая

   – Вы одна ручей не закрыли! Умная какая… – Солидный дядька сидел на противоположном берегу приятно журчащего ручья и пытался воспитывать Полину. – Смотрите: слева, справа – все заложили ручей в трубу… Проблем нет. Никакие водоводы и смерчи не страшны нам! А вы? У вас даже просто в большой дождь – море разливанное образуется… Лягушек опять же развели, они всю ночь квакают, спать не дают…
   Полина сидела в шезлонге на берегу своего импровизированного пруда и старалась не замечать назойливого соседа. Она, честно говоря, даже и не разглядела его. «Плевать, – думала она, – этот пруд захотел и сделал Паша. И я его сохраню, чего бы мне это ни стоило…»
   – Мы поднимем общественность, – продолжал мужчина. – Вы не уважаете коллектив! С вами, в конце концов, разговаривает председатель садового товарищества, генерал-майор запаса…
   – Что, пора на спевку идти? – как ни в чём не бывало спросила Полина.
   – Какую спевку? – в недоумении спросил он. – Мы хор не создавали… Вот вы бы и взялись, коль умеете… Всё польза была бы от вас…
   С горушки сбегала Любаша: во вьетнамках, в мини-шортах и в лифчике без бретелек. И сразу:
   – Что за шум, а драки нет! Семён Семёнович! Разве так ухаживают за дамами? У меня мама – бальзаковского возраста… К ней особый подход нужен.
   – Развели лягушек, понимаешь… А мне товарищи шею перепилили, – уже совсем миролюбиво проворчал отставной генерал.
   – А вы сгорели, товарищ генерал! – бодро проговорила Любаша. – Переходите на нашу сторону, и я вам спину смажу кремом… Это даже приятно.
   – А что, можно? Мама не будет ругаться?
   – Когда она увлечена интересной книгой, она ничего не замечает…
   Генерал закатал штанины и побрёл по воде. Полина оторвалась от книги и сказала:
   – У берега живёт черепаха… Будьте аккуратны.
   Любаша к моменту прихода генерала на чужой, их берег раскатала метровый коврик, выставила на нём бутылку колы, пакетик печенья, кулек семечек. Все эти яства ждали Семёна Семёновича, не так давно вышедшего с военной службы на пенсию. Ему всего-то и было чуть больше пятидесяти лет. Он, наверное, был хороший генерал, если в сорок с небольшим – стал им. И, наверное, он не мог больше служить без жены, которая умерла при загадочных обстоятельствах. Его тошнило от того военного гарнизона, где она была радиационным медиком и погибла во время ЧП на одном из секретных объектов. Короче, он не мог больше находиться в этом забытом Богом северном городишке… А пить он не научился: в его семье, кроме бабушки, вообще никто не пил водки.
   Ему нравилась юная соседка – подвижная, стройная, боевая. Вот и сейчас она без всяких глупых стеснений, тихонько выдувая из сложенных трубочкой губ воздух, обдирала с генерала лоскутами коричневато-рыжую кожу.
   – Чем будете расплачиваться? – шутила девушка.
   – А я сейчас, мигом. У меня всё в холодильнике есть, холодненькое… Даже пиво чешское… – И он помчался на другой берег.
   – Это ещё что такое? – оторвалась от книги Полина.
   – Ма, не тупи, – сказала шёпотом Любаша. – Генерал решил приударить за тобой… А ты – как фурия. Назови мне хотя бы одного соседа с противоположной стороны ручья по имени?
   – А мне это ни к чему!
   Через некоторое время генерал уже переходил ручей с огромной бельевой корзиной, доверху набитой продуктами.
   – Полина Степановна! Не ругайтесь… Давайте за знакомство устроим маленький пикник… Кроме пива, здесь ничего крамольного. Так, закуски, овощи и фрукты. Земляки вчера заезжали, привезли на целый взвод… Умоляю! Любаша, помогайте.
   – Вот как, уже Любаша?
   – Ма, не трынди… Семён Семёнович от чистого сердца. А ты хочешь обидеть человека?
   – Да, именно, от чистого сердца… Тем более сейчас не выходной, народу почти никого нет в округе…
   – Да и вообще, кому какое дело до того, что мы делаем на своей суверенной территории?! – Это Любаша вставила.
   – Без распоясывания! – пригрозила Полина. – Крикни Галину. – Это она попросила Любашу.
   Галина не шла, а плыла в своём китайском халате. Она ростом – ниже Любаши, едва дотягивала матери до носа. Но фигура у неё – классическая: Монро в миниатюре. Генерал чуточку «припух» от такой схожести с великой американкой. Но быстро пришёл в себя: ему русские, высокие и стройные Любаши нравились больше. К одному коврику пришлось подстелить плотную скатерть, потому что корзина генерала оказалась бездонной. Сначала оттуда достали ананас и ещё какие-то экзотические плоды, похожие на наши мелкие арбузы. Потом пошли помидоры, огурцы, редис, лук… Визжа и отпрыгивая от корзины, девчонки пытались помочь генералу вытащить раков: не меньше десятка их было уложено на траву. Они, живые, расползались по траве то бочком, то задом.
   – Семён Семёнович, давайте запустим в ручей пару раков. А вдруг они приживутся? – спросила Любаша.
   – Во-первых, ручей мелок и зимой промерзает до земли и глубже. Во-вторых, если узнают соседи, они меня линчуют…
   – Тогда давайте их варить и есть, а то они сами разбегутся и добредут до воды… У них нюх на воду особый. – Это свои познания в зоологии высказала Галина.
   – Кстати, Галка, а что это ты не знакомишься с генералом? – не без ехидства спросила Любаша.
   – А мы, вообще-то, знакомы, на одном пруду несколько раз сидели. Правда, не разговаривали. Меня зовут Галина.
   – А я Семён… Все, правда, зовут меня Семён Семёныч. Как председателя товарищества садоводов.
   И вот наконец из корзины полезли бутылки настоящего чешского пива, холоднющие, всю ночь простоявшие в холодильнике…
   – А это особый сюрприз от моей бабушки, – торжественно произнёс Семён Семёнович. – Называется домашняя настойка…
   – Вот этого-то нам и не хватало, – проговорила Полина, не отрываясь от книги. – Ты на выставку идёшь, Галина?
   – Мама, это – послезавтра…
   – Люб, а как с занятиями, скоро экзамен?
   – Через три дня, ма! – Любаша вроде бы даже обиделась на мать за такой вездесущий контроль.
   – Тогда, Семён Семёнович, поухаживайте за дамами… – сказала Полина. Любка пулей сбегала в дом, принесла четыре хрустальных стопочки, хлеб, нож и вилки. Семён Семёнович колдовал над армейской, правда, наверное, всё-таки генеральской, сверкающей никелем флягой. Наконец он её открыл, и по рюмочкам потекла розовая, крепко пахнущая клубникой жидкость.
   – Обязательно по дольке лимона, – почти закричал генерал. – Иначе весь букет пропадёт.
   Благо и лимон был в корзине, порезали и его. Сказали здравицу гостеприимной хозяйке дачи, пожелали ей сто лет и выпили… Генерал, Люба и Галина махнули эти сорок граммов, не заметив, что выпили. А Полина решила распробовать. Первым делом она поперхнулась от крепости напитка. Хотя вкус приятный – свежая клубника. Она лизнула лимон, перебила крепость и почти успокоилась. Второй глоток она повременила делать, смотрела на своих дочерей. Любовь буквально через минуту-две была уже в подпитии. Галина – та постарше, держалась. Но ехидная улыбочка не сходила с её губ. Генерал готов налить по второй рюмке и всем предлагает есть всё подряд, на любой вкус.
   Полина наклонилась к Семёну Семёновичу и спросила его почти в самое ухо:
   – Вы чем это нас спаиваете?
   – Никак нет! Бабушка всегда делает нам в дорогу…
   – А что там?
   – Ничего страшного: чистейший спирт… настоян на клубнике. И ещё чего-то полезного добавлено… Хочешь – для профилактики здоровья, хочешь – для застолья.
   Полина не выдержала, буквально расхохоталась. Дочери в недоумении смотрели на мать.
   – Сейчас, через пару рюмок, вы у меня в ручей полезете купаться… Это же чистый спирт с добавками…
   – И что такого?! – с вызовом бросила Галина. – Я пила чистый спирт с художниками. Прелесть! Голова не болит…
   – Очнись!! С тобой рядом ребёнок! – не выдержала, повысив голос, Полина. – Семён Семёнович, вы как пожелаете, а нам, как говорят, «спасибо за угощение»…
   – А я тоже не пью водку… Но это же бабушкина настойка… Немножко-то можно.
   – А давайте пиво пить! – заорала Любовь. – Настоящее, чешское! И раки уже сварились…
   Тут Полина, чтобы предотвратить большую беду, промолчала. Засиделись с пивом и раками почти на два часа. Любовь всё равно развезло, пришлось укладывать её в тенёчек, на переносную перину. Галина оказалась крепким орешком: она с генералом ещё пару рюмок выпила настойки, а потом уже принялась за пиво с раками. Держалась она молодцом. За неимением объекта обожания молодой генерал стал ухаживать за старшей дочерью Полины.
   «Господи, – молилась Полина, – приворожи этого лампасного генерала к дочке моей, Галине. Ведь хорошая девочка… Но может пропасть… Тут бы не заскучала, рожала бы ему через год детишек. И я бы при деле была. Клянусь! Не брошу её, буду всегда рядом!» Песни запел генерал, громко и как-то по-военному, словно через трубу, проходил через его горло звук. Полина показала на спящую Любовь, предмет его обожания, и он тут же умолк. Стали говорить за жизнь. Галина делала пасы в сторону генерала. То рукой дотронется до его руки, то, при смехе, плечом прижмётся к нему. Полина понимала, что не лежит у Семёна душа к Галине… Тут уж ничего не поделаешь!
   – Ребятки, вы бы отнесли всё в дом да заодно и посуду бы сполоснули, – так, между делом, сказала Полина, не отрывая головы от книги.
   – Эт-т-то мы мигом, – расфрантился генерал, стал в ту же корзину собирать посуду и недоеденные овощи и фрукты. Галина взялась активно помогать ему.
   Их не было около часа, хотя в доме ещё от мужа оставался прекрасный водопровод с горячей и холодной водой. Но Полина сидела и читала: дочери под тридцать лет, та сама не раз подчеркивала, чтобы мать не лезла в её дела. Вернулись они к ручью окружным путём, как будто прошли краешком берёзовой рощи, с тыла прикрывающей дачу Полины. Корзина – пуста: Семён все свои подарки оставил в доме. Он явно смущён, пытается что-то смешное рассказать из военной жизни, получается не смешно, а, наоборот, грустно. Потом он долго благодарит Полину за гостеприимство, за то, что у неё такие прекрасные девочки. И вот главное: он так рад знакомству с Галиной…
   – А мы вот тут решили, что сегодня ещё успеем съездить в город на вечерний сеанс в кино… Если уж опоздаем на электричку, то позвоним, чтобы вы не беспокоились… – сказал генерал.
   – А я часто работаю по ночам, когда готовим выставки, – сказала Галина. – Так что мама к моим отлучкам привыкла.
   А сегодня вот день абсолютно свободный! Можем же мы, как белые люди, сходить в кино? Тысячу лет не была…
   – Галина Павловна, мне форму надеть или цивильный костюм?
   – Ночи ещё холодные, – сказала как бы между прочим Галина. – Я бы мундир надела.
   – Пять минут, по-военному! И я буду готов!
   Полина внимательнейшим образом посмотрела на Галину и всё поняла без слов. Галина надела своё лучшее платье с мятым шарфиком, модные туфли на высоченных каблуках, сумочка отливала матовой крокодиловой кожей.
   – Мы будем у него в подмосковной квартире… Это в Подольске, если я правильно поняла.
   В это время проснулась Любаша – и с места в карьер:
   – Кто куда собирается? И я хочу в город… В Подольск…
   – Так, красавица моя, ты сейчас примешь душ, хорошенько покушаешь, а потом мы посмотрим, куда мы тебя отправим, – серьёзным голосом сказала Полина.
   Любаша захныкала, снова повалилась на перину и вроде бы даже снова уснула.
   А молодой генерал и Галина бережком ручья дошли до мостков, и там их руки соединились. Это ещё успела разглядеть Полина.

Глава пятая

   Любаша за секунду вскочила на свои длинные стройные ноги. И первый вопрос:
   – Галка увела у меня генерала?!
   – Надо меньше спать, – сказала Полина.
   – Ма, ну это честно?
   – По отношению к старшей сестре – даже очень честно…
   – Ну, хорошо… Ма, ты меня сегодня отпускаешь в общежитие?… Я с девчонками прохожу полкниги и утром возвращаюсь к тебе отсыпаться.
   – Надеюсь, это воспринято тобой не как компенсация за упущенного генерала? – особо подчёркнуто проговорила Полина.
   – Ма, это пошло… Он старик. Ему – за пятьдесят!
   – Тогда будем считать, что мы договорились… Кстати, автобус на Москву пойдёт через… восемнадцать минут. Поторопись! Мне бы не хотелось, чтобы ты моталась на электричках.
   – Есть, ваше благородие… Нищему собраться, что подпоясаться!
   Есть такое понятие – турист по природе: сунул ноги в кроссовки, поменял майку на свежую, провёл расчёской туда-сюда по волосам, рюкзачок за спину забросил – и можно в путь. Вот и Любови – то ли в силу своей молодости, то ли в силу природной стройности и практически идеальной пропорциональности частей её юного тела – всё подходило, как к модели. Переодевшись буквально за минуту, она подбежала к матери, поцеловала её в лоб, успела выклянчить немного денег и вихрем помчалась на конечную остановку автобуса.
   «Опять я одна, – подумала Полина, но тут же постаралась прогнать эту мысль. – Если за всё надо платить, то я отделываюсь слишком легко. Любаша меня точно любит. Галина – не поймёшь: если презирает, то не пойму за что. За свои неудачи? Ну, нет божьего дара – не лезь в художники, служи критиком, не выпендривайся… Сколько людей так живут! Да ещё и свои кружки и даже школы держат! Или неудачи в личной жизни на меня хочет повесить: слишком требовательна я была в своё время? Режим, экзамены, вуз – всё под контролем. Ну а как же по-другому?…
   Не ври, Полина, не лицемерь. Ведь ты предполагала, что её жизнь может именно так пойти? Да, почти уверена была в этом. Почему мальчика-еврея отпихнула? Почему никуда её не отпускала: ни на этюды летом, ни на практику в художественную школу? Закрывались какими-то дурацкими справками… Ну и чего добилась? Если не изменяет память… генерал у неё, пожалуй, седьмой будет. А что вы скажете инженеру из ДЭЗа? А вдруг с генералом всё же что-то получится? Но никто не верит в это, и ты – в первую очередь. Ну а всё-таки, представь на секунду! Не можешь? Вот так-то! А теперь я сама себе могу сказать: пошла по рукам Галка. Господи! Стыдно-то как…»
   Полина заплакала, отшвырнула книгу: она чувствовала, как кровь подступает к рукам, что пройдёт ещё минута-другая – и нестерпимый зуд начнёт терзать её. Она встала с шезлонга, быстро пошла, почти побежала в дом. Сорвала с себя одежду, выхватила из аптечки большой пластмассовый пузырёк и стала натирать его содержимым руки, плечи, низ живота, ноги. На этот раз она успела предотвратить разрастающийся по всему телу нестерпимый зуд. Легла голая на диван, прикрыла полотенцем лицо и затихла.
   Помогали и другие рецептурные средства, но они остались в Москве… «В общем, в психушку пора тебе, старая кляча», – думала Полина. Ей стало так жалко себя, что слёзы снова сами по себе побежали из глаз. Она не останавливала их. В них было всё: и неудовлетворенность собой, семейными отношениями, и ненасытность и желания пока ещё сильного тела… И незатихающая боль по погибшему мужу… И неустроенность девчонок, особенно старшей дочери… И глупость ситуации, когда профессиональный редактор с тремя языками торгует бытовой парфюмерией…
   Её рука, гладившая тело, опустилась ниже живота… Она тихо постанывала, несколько раз вскрикнула и затихла. Во сне ей снилось, что она спит… Вдруг к ней прорвался чей-то далёкий и знакомый голос:
   – Полина, Галина, Любаша! Да где вы? Я к вам, понимаешь, в гости, а найти никого не могу.
   – Минуточку! – Полина вскочила с дивана и стала искать халат. Подняла его с пола, быстро надела, а сама думает: «Кого это чёрт принёс на ночь глядя?» В комнату ввалился старый приятель мужа, бывший собкор агентства по арабским странам Тимур Сайфуллин. Он из каждой командировки привозил Павлу какие-то копеечные безделушки. Правда, иногда и раскошеливался: в их московской квартире висело несколько чёрных африканских масок, куда-то в ящики финской стенки Полина запрятала два красивых, украшенных серебром и золотом, кривых алжирских кинжала. Она боялась их и чем старше становилась, тем дальше прятала это страшное оружие.
   – А я проведать, как соседи… У меня поручение от Флюры. Моих-то здесь никого нет. Приедут только послезавтра. А вы, знаю, всей семьёй отдыхаете… Вот кое-что привёз… От Флюры приветы и персональные гостинцы.
   Полина проговорила следом, видимо, в сердцах:
   – А моих-то черти сдули одним ветром… Любовь к девчатам в Москву уехала, скоро экзамены. Галина с генералом в кино ушли… Если успеют на последнюю электричку, хорошо…
   – Ба, какая прелесть! Не надо два ужина готовить… Давай накрывай стол. Буду тебя, как принцессу, татарскими яствами угощать!
   – Нет, Тимур, день такой был тяжёлый… – как можно твёрже сказала Полина. – Ты поешь один, у себя. А я лягу пораньше спать… Да и голова разболелась некстати…
   – Женщина! Тебя бы у нас на Востоке вообще никто не спросил, ты при себе держала бы своё мнение. А я ещё даю тебе право говорить… Да если моя Флюра узнает, что я не угостил тебя пловом, чак-чаком… Да она убьёт меня!
   Делать нечего: Полина достаёт, слава Богу, помытую дочерью и генералом посуду, расставляет на столе. Из холодильника пригодились остатки генеральской зелени. На столе снова появилась бельевая корзина, только теперь она принадлежала Тимуру. Всё расставили, стали есть плов. Да, действительно, Флюра – искусница, Полина так бы не смогла приготовить.
   – А вот теперь, после плова, не грех и рюмочку пропустить… – И Тимур, как фокусник, прямо со дна корзины достал бутылку финской наливки «Клюковка». Сам принёс из серванта рюмки, налил их с краями, поставил чак-чак, ещё какие-то сладости.
   – Ну, дорогая подруга моя, за Павлушу! За нашу дружбу, за вашу любовь (мы же всё видели). По полной – и на боковую…
   – В смысле?! Ты давай к себе иди… О Флюре помни.
   – А я помню… Помню! У меня пятеро детей. И, слава Аллаху, все обуты-одеты! И Флюра меня любит, и тебя любит, и помнит о тебе…
   Помолчали. Потом без тоста, механически, как говорят, чокнулись, стекло даже не издало звона. Но напиток – приятный, кисловатый и бодрящий.
   – Понравилось? – спросил Тимур. – Я очень люблю финскую наливку…
   – Не наливай больше… И почему с краями? Звона стекла даже не слышно…
   Закусили, посидели, разговор не клеился. Тимур улучил минуту, когда Полина зазевалась, и налил по второй рюмке. Полина, на удивление, выпила и вторую рюмку. «Эх, будь что будет, – подумала она. – Ведь это друг Павлика»…
   Тимур встал, решительно подошёл к выключателю и, хотя было уже темно, вырубил горящий свет. Не спеша, раздеваясь на ходу, он вернулся к дивану.
   – Давай разберём диван, а то неудобно спать будет…
   Полина промолчала, поднялась с дивана, прошла в душевую комнату. Когда вернулась, Тимур уже лежал на приготовленной им постели.
   Сказала, не глядя на него:
   – Сходи в душ…
   Полина налила себе ещё полрюмки бордового цвета жидкости и одним глотком выпила. Она была абсолютно трезва, знала, что после этой ночи она уже больше никогда не увидится с Тимуром, что прогонит его, не дожидаясь утра, и что завтра, рано-рано, с рассветом, она сядет в свою уже старенькую «Волгу» и поедет прямо в Москву, к Любаше. Она знала, что та дома, в квартире. И даже предполагала, с кем она там находится.
   … Полине сначала было как-то неуютно. Но потом Тимур приноровился, да и она решила помочь ему. Он стал ровно, как машина, дышать… Всё остальное было словно в бреду. Они вставали, ходили в душ, снова ложились в постель, пододвинули стол к дивану, снова пили наливку, что-то ели… Как мог немолодой уже человек – Тимур – выдержать такие нагрузки, для Полины осталось загадкой…
   Обессиленная Полина так крепко уснула, что проспала и раннее утро, и восход солнца, и, если бы к соседу не привезли машину щебёнки, она бы точно проспала ещё несколько часов. После душа она, конечно же, не прогнала Тимура, накормила его яичницей, собрала всё, что оставалось съестного на столе, в его бельевую корзину и попросила только об одном: прудом или по ручью до его дачи не ходить! Лучше идти по забору с заходом в берёзовую рощу.
   Тимур весело так посмотрел на неё и сказал:
   – Не волнуйся! Своих не сдаём. А Флюре – надо подучиться…
   Через полчаса Полина уже ехала в Москву. Но заезжать домой ей не хотелось: этим визитом Любашу не спасёшь… Да и человек-то она уже совсем взрослый.

Глава шестая

   Пробовали ехать из Заокска хотя бы до Углича? Лучше – через третье (бетонное) кольцо. К тому завёлся этот разговор, чтобы показать, как меняется не только природа, на и сам климат Подмосковья. Где-то за рекой Нерль, абсолютно не похожую на Нерль во владимирщине, становится элементарно холоднее. Углич охраняют старые серовато-чёрные ели. Такого леса даже в самом дальнем приближении не увидишь на Симферопольке…
   Об этом думала Полина, ехавшая на «Волге» в Углич, приоткрыв водительское окно машины. Потом – ползла. Дорога на участке Тверской области настолько безобразна, что водители между собой назвали её «дорогой смерти». Около тридцати километров приходилось буквально ползти на брюхе. На обочинах дороги в этот раз Полина насчитала всего двух водителей. Зато машины-то какие: полетели подвески у красавицы «Хонды» и у ярко-красного «Ниссана». Она не слышала голосов водителей, но представляла, что они говорили в адрес молодого и продвинутого губернатора этой области. Потом – выход на Ярославскую трассу, и опять можно спокойно идти под восемьдесят-девяносто км. в час.
   … Углич гуляет, собирает дань с четырёх московских пароходов, прибывших поглазеть на старину. Жалко исторического младенца, и вкусная медовуха лишь добавляет жалости. Минута… И вот уже настоящие слёзы обильными ручьями потекли из глаз экскурсантов. Полина не любила такой Углич, редко заходила на пристань, сразу поворачивала машину на ГЭС и не спеша проходила плотину. Она знала, что это сталинская ГЭС, что потом таких разливных морей будет не меньше десятка только на одной Волге…
   Берегом водохранилища – десятка полтора километров – и вот он, поворот в деревню, где живут её родители. Они не вернулись после войны к прибалтийским соседям, прижились здесь, состарились уже. Но синий облупленный дом – ещё крепок, картошки, свёклы, репы, моркови хватало, чтобы полностью прокормить не только себя, но и московскую семью… Что ещё надо? А рыбка «золотая» у них не переводилась: сейчас поддатый рыбак за водку любую красную рыбу отдаст.
   Полина ругалась, особенно когда Павел был жив, говорила:
   – Пап, ну что у нас, продуктов, что ли, не хватает? Или картошки в государстве не стало? Да хватит вам уродоваться, отдыхайте, ничего не сажайте, наслаждайтесь природой, купайтесь, по грибы ходите, внучек вам привезём… Да мало ли забот без этой картошки?!
   Обижался отец, да и мать поджимала губы:
   – Это уж вы как хотите… Покупайте картошку, где хотите, но своей картошечкой мы вас всё равно обеспечим…
   Больших хворей ни у отца, ни у матери, слава Богу, не наблюдалось. Так, обычные старики, которым уже под восемьдесят. И которые пятьдесят с лишним лет прожили вместе. Им нравилось на водохранилище, удачно в своё время они за бесценок купили чьё-то старое деревенское подворье. И сад, и огород, и банька свои, и море разливанное… Каких только пароходов они не увидели за эти годы!
   Полина всё больше ворчала на родителей: то – не так, здесь – не то. Но она беззаветно любила их и всё время спрашивала:
   – Не пора ли вам в Москву, на всё готовое?
   Отказывались родители раз за разом.
   – Пока ноги носят, спина гнётся – будем на реке… – не раз говорил отец.
   Он был крестьянином, ремонтником сельхозтехники. Всю жизнь, кроме финской и Великой Отечественной войны, проработал в колхозе. На финской ранен: снайперская пуля прошла, сильно повредив ухо. Так и оглох с той поры, слуховым аппаратом пользуется. До последнего вздоха машину водил, «москвич», пока уже мать не психанула да не приказала выкинуть его на помойку. Со второй дочерью у них не получалось такого контакта, хотя Полина – старшая – и строга, и ворчала на них. Но это – в сердцах, от души.
   В этот приезд она вела себя как-то по-другому: была расслабленной, попросила баньку истопить, за столом выпила рюмки три домашней настойки. Даже подпевала отцу, гульнувшему чуточку сверх меры по случаю хорошего настроения дочери. Мать, укладывая её спать, прошептала:
   – Ухажера, что ли, нашла?
   – Нашла, – с вызовом ответила дочь. – Генерал в отставке, соседом по даче оказался…
   – Господи, помоги… – прошептала мать. – Может, ещё успеешь пожить по-человечески…
   – А с Галиной что прикажете делать? Семь мужиков прошли через неё, это официально… Так и не работает нигде. Благо сейчас не судят за тунеядство.
   – Сама, голубушка, виновата! Определила бы в педагоги, как мы тебя, – сказала мать в сердцах, – чай, всё было бы на месте!
   – Может, ты и права, мама. Наверное, даже ты права, мама. Уж тогда бы точно без выкрутас обошлись бы…
   – Так и живёт без мужа?
   – Временные сожители… Самый длинный роман у неё был около года. Потом расстались. Не сошлись идейно.
   – А с кем это она приезжала к нам? Господи, мы думали, что за неделю-то он точно до «белой горячки» дойдёт…
   – Вот совершенно серьёзно говорю, мама. Заслуженный художник России, многие журналы считают за честь, чтобы он проиллюстрировал их… А толку? Получит кучу денег, три-четыре дня где-то пьёт, приходит без копейки, слава Богу, что хоть целым. Ну какая это жизнь?
   – А ты встреть его, домой отведи, дома пусть угощает друзей…
   – Да не принято сейчас так делать! Тут Галине не позавидуешь. С одной стороны, все целуют и поздравляют её… А с другой – тихо радуются, что «муж – объелся груш», пятый день лыка не вяжет…
   – Ну жизнь, дочка, у вас! А пусть они в Углич переезжают. Работы всем хватит! Вон какие ложки расписывают! А красавиц в одеждах каких рисуют…
   – Ой, мама, уж лучше молчи…
   – Ты, старая, понимать должна: он же заслуженный художник России, – вмешивается отец. – Ему как-то не с руки ложками на пристани-то торговать…
   – Любая работа кормит, – не унималась мать…
   – Ну, ладно, мама, давайте успокоимся… Ведь ей уже скоро тридцать. Взрослый человек, да и жалко Галку. Она творческая личность, ей кажется, что и она уже может самостоятельно участвовать в выставках. А пробиться не получается… Даже ухажёры не могут или не хотят помочь. Сейчас вот с инженером ДЭЗа живёт. Он моложе её на шесть лет. И слава Богу! Тот помалкивает, слушает её как ученик да подрамники для будущих картин колотит. И всё при деле…
   – А правда, пусть-ка приедет к нам, – сказала мать Полины. – Смотри, какая красота! Порисует…
   – На этюды будет ходить, – солидно добавил отец.
   – Да я что, против, что ли? Обязательно передам ваше приглашение. Пусть и Любовь заберёт с собой. Она вон всё равно в общежитие к девчонкам по старой памяти бегает… То на ночь там останется, то в выходные куда-то уедут на природу. Бездельничает, в общем. Господи, за что такое наказание: чем старше, тем тревожнее за них…
   Полина заставила себя переключиться на другую тему: о возможной покупке дома в деревне. Спросила у родителей:
   – Видела объявление: ваши соседи, те, что прямо у воды расположены, целую усадьбу продают… Что это с ними стряслось? Пятьдесят соток на берегу Волги, дом со всеми удобствами, столетние сосны и ели… Это сейчас состояние целое. Правда, для москвича-покупателя всё это хозяйство далековато расположено, да и дорога до Углича слишком нервная и неровная… Но всё же, всё же…
   – Уезжают они за границу, – сказал отец. – У хозяина по женской линии все уже перебрались в Израиль… А он – русский, мать некуда пристроить. Вот и тянет волынку. Не больно охота русскому человеку на чужбину перебираться.
   – А три миллиона – это не дороговато? – спросила Полина.
   – Конечно, сумасшедшие деньги… – заключил отец. – Но кто сейчас, по нынешним временам, разберёт? Одно скажу: охотников немного появилось за эти две-три недели после объявки. А что это вдруг тебя заинтересовало, дочка?
   – К пенсии готовлюсь, к старости… Вот думаю: а не перебраться ли мне к вам, раз вы ко мне не едете? Дачу нашу я продам дорого, только объяви… Одно держит: память о Павлуше. Ведь он, кроме остова бетонного, всё своими руками в доме сделал. Но, с другой стороны, дикие времена наступили… А здесь, я думаю, можно пережить эти трудности намного легче, чем в столице. Ведь сейчас настолько всё нестабильно, что я могу остаться без средств к существованию. Кто возьмёт женщину предпенсионного возраста на работу? Это почти безнадёжная ситуация.
   – Так-так, дочка, если я правильно поняла тебя, ты хочешь свою дачу продать и купить дом рядом с нами? Но тогда и жить надо здесь, в доме? А как же работа, пенсия скорая… – Мать пребывала в явной растерянности. – Да и наш дом ещё крепок. Почему в нём не жить?
   – Мам, да не волнуйся ты раньше времени… Я просто решила обсудить с вами ситуацию. Пап, ты знаешь, как пенсию назначают? Впрочем, не мучай себя, я всё посмотрю дома в интернете, когда вернусь. Сейчас хотела бы сходить с вами на «усадьбу», как назвал свои владения хозяин объявления. Пойдёмте, заодно прогуляемся до берега реки.
   – А что, мать, давай-ка приоденемся да сходим с Полинкой… Сергей – мужик хороший, работящий. У него и катер, что тебе яхта, и машина приличная, и вежливый, всегда поздоровается, спросит о самочувствии…
   Они по-военному собрались за пять минут. Мать надела новые туфли, которые Полина подарила ей лет десять назад. Отец решил к брюкам и рубахе навыпуск надеть пиджак. Полина смотрела и молчала: ну как им скажешь, что на дворе жара и в реке купаются ребятишки? Отец обидчив стал, как ребёнок. Калитку закрыли на «лёгкий замок» и пошли ухоженной просёлочной дорогой, покрытой крупным речным песком и галькой. Родители здоровались налево и направо: возле калиток нередко стояли люди, кто-то копошился на клумбах с цветами в полисаднике, расположенном у окон домов.
   Чем ближе подходили к воде, тем прохладнее становилось на улице. «А может, отец-то и прав, надев пиджак», – подумала Полина. Но её внимание привлёк красавец-пароход, который шёл по морю. Впечатление было такое, что белые палубы и труба идут прямо по берегу, без воды. Обрыв к реке в этом месте был нешуточный: на недавно отремонтированной лестнице, ведущей к воде, Полина как-то насчитала около сотни ступенек.
   Слева, за лестницей, берег выступал в воду в виде запятой, но громадной, на сотню метров в ширину в самой узкой её части. Вот на этой запятой и стоял большущий зелёный дом с окнами с двух сторон и такими же огромными соснами и елями по периметру забора, выкрашенного тоже в зелёный цвет. Смотрелось всё это хозяйство солидно, чувствовалась рука умелого и заботливого хозяина. Полина почему-то испытала некоторое волнение: её ещё тогда, когда она читала объявление, поразили обращение «милостивые господа», слова «усадьба», «собственный причал», «русская баня в два этажа»… Она, чуткая на фальшь и «новодел» в русском языке, почему-то не почувствовала здесь подделки. Видимо, так человек говорил, это было его естественное состояние.
   На калитке с двумя вырезанными из дерева петухами, расположившимися вверху, на карнизе, вмонтирована довольно заметная кнопка звонка. Отец тут же несколько раз нажал на неё. Через минуту раздался голос:
   – Степан Иванович, дорогой, проходите, я вас сейчас встречу…
   Калитка открылась самостоятельно, и Полина с родителями прошли во двор. С крыльца дома спускался уже немолодой мужчина, на ходу застёгивая рубашку. Он так походил на Зиновия Моисеевича Каца, что Полина невольно вздрогнула. Но, в отличие от того, он был без выпирающего животика и заметно отличался какой-то ухоженностью и даже лоском. Спокойствие чувствовалось в его больших и влажных глазах серого цвета, а одежда, состоящая из парусиновых, цвета хаки брюк, кожаных сандалий и клетчатой рубашки, была почти новая, но небрежно подмятая, как сейчас это модно делать. Протянул руку и первым поздоровался с мамой Полины, потом с её отцом. Полине он почти дружески сказал:
   – Зовите меня просто Сергей. Здесь так привычнее…
   – А меня Полиной зовут…
   – Наслышан про вас от родителей ваших. Замечательные русские люди! Господи, как мне их будет не хватать…
   – Сергей, не трави душу! – сказал в сердцах отец, будто они только что с хозяином дома в сотый раз посидели с удочками на берегу реки и прощались после душевного разговора до следующей рыбалки. – Ведь ничего уже не переделаешь. Семья-то уже там? Там! А жить надо в семье…
   – Правильно, дядя Степан. Но сердцу же не прикажешь… Проходите в дом, – спохватился хозяин, – сейчас чай будем пить. Ма, принимай гостей. Это мои соседи с дочкой.
   На крыльцо дома вышла пожилая и такая же, как и её сын, ухоженная женщина с короной из белых волос на голове. Поверх просторного летнего платья на её плечи была наброшена яркая вязаная кофта. Она наклонила голову в приветствии гостей, потом выпрямилась и уже только после этого сказала:
   – Полина Романовна Грибова, бывший директор средней школы в Подмосковье.
   – О, чай сяду пить между двух Полин, – весело заметил Сергей. – Это к счастью, говорят… Ма, дочку Степана Ивановича тоже зовут Полиной.
   Не спеша, с самоваром хозяева усадьбы принимали нежданных гостей. Но здесь это не было неприличным жестом: в деревне заходили друг к другу в гости запросто, в любое время суток, вплоть до густых сумерек. Только к концу первого часа застолья отец Полины довольно деликатно начал расспрашивать Сергея, как идут дела с продажей дома. Оказалось, что плохо: из пятерых, приезжавших из Москвы, пока ни один не откликнулся. А звонков на мобильный поступает множество, но, уточнив километраж, позвонившие, как правило, свёртывают разговор.
   – Вот и мы на разведку пришли, – сказал отец и даже засмущался, будто обидел своего соседа. – Полина ищет варианты. Скоро пенсия, идут повальные сокращения на работе. Здесь с нами ей бы, конечно, было полегче. У неё две взрослых дочки, так что хозяйством есть кому заниматься. А вот муж погиб, она одна… Но я думаю, прости Поля, великовато для тебя будет это замечательное хозяйство. – Отец сказал как отрезал.
   Полина поняла, что он был прав. Но ей стало так себя жалко, а потом и умершую вдруг мечту побыть хозяйкой усадьбы, что на её глаза навернулись слёзы. Сергей заметил её состояние, проговорил с деликатностью:
   – Всё бы ничего, но зимой здесь непросто. Степан Иванович знает… Вот из этого и надо исходить. Это если кратко говорить. Можно и подробнее, – продолжил Сергей, – но я подумал почему-то, что этого не стоит делать.
   Мама Сергея в этой части разговора помалкивала, её лицо оставалось непроницаемым. Полина лишь поняла из отдельных фраз хозяина, что пока он маму не может взять с собой, есть какие-то миграционные проблемы.
   – Вот договорились со Степаном Ивановичем, чтобы мама какое-то время пожила у них… Я обустроюсь и всё равно проломлю этих бюрократов. Если в семье нет других детей, кроме единственного сына, мать должна быть с ним!
   Потом они все вместе спустились на собственный причал Сергея, и он вывел свой большой катер прямо на середину волжских просторов. Красота – неописуемая, но Полина, сидевшая у самого бортика, выглядела настолько отрешённой и печальной, что казалось, она не замечает этих красот. Её никто не тревожил: ни мать, ни отец, ни тем более деликатный Сергей. Полина признала своё поражение: с таким хозяйством за сотни километров от столицы она не справится. Всё, точка. И не о чем больше разговаривать…

Глава седьмая

   Начало дачного сезона прошло в каких-то невероятных хлопотах, в постоянной нервотрёпке на работе, которые вымотали Полине всю душу. Она хотела и не могла дождаться, когда начальник отдела отпустит её в отпуск. А тот с упорством, достойным другого применения, вёл с ней подготовительные беседы по поводу возможного ухода с работы по собственному желанию. Наконец Полина не выдержала и прямо заявила начальнику:
   – Уходить я не собираюсь, ибо идти мне некуда… И женщине в пятьдесят лет устроиться на новую работу практически невозможно. Это вы прекрасно знаете, не хуже меня.
   – Есть установка высшего руководства на омоложение кадров… Я её должен выполнить. У дверей ждёт своей очереди молодёжь, дочки, невестки наших высокопоставленных сотрудников…
   – Постыдились бы своего цинизма… Как вы разговариваете со мной? У меня дочери скоро тридцать лет, она старше вас. А вы допускаете такую наглость в разговоре…
   – Полина Степановна, это ничего не изменит. От того как я буду с вами разговаривать, вопрос о вашем увольнении не отложится и не перенесётся. Он решён не здесь и не мной! Поэтому вам надо взять отпуск с последующим увольнением, отдохнуть и приготовиться к уходу из фирмы. Вот и всё решение вопроса. Под расчёт руководство готово вам выплатить выходное пособие за два месяца вперёд.
   Полина, сидя на приставном стуле у стола начальника отдела, низко опустила голову, слёзы сами по себе потекли из её глаз. С десяток сотрудников, сидящих за столами в этом безобразном зале, смотрели на неё. Она не видела их лиц, но чувствовала на себе их взгляды.
   – Возьмите платок, – торопливо сказал начальник, – и успокойтесь… Идите за ваш рабочий стол, успокойтесь и напишите заявление на отпуск. А фразу «с последующим увольнением» мы допишем позже, когда совсем успокоимся и поймём, что это далеко не худший вариант…
   Она тяжело поднялась со стула, платок начальника остался лежать на столе. Не поднимая головы, Полина прошла к своему столу. На его поверхности ничего не было: ни бумаг, ни ручки, ни телефона. «Вот и всё, – думала она, – я проиграла полностью и окончательно. Что же это за поколение пришло нам на смену? Роботы, манекены бесчувственные! Не тронет их слеза ребёнка… Или слёзы матери… Да, надо признать это как непреложный факт, брать отпуск и пособие и искать любую работу. Надо, надо… Надо посоветоваться с подругой… С Кацем… Может, у них что-то объявится свободное?»
   Зазвонил мобильный телефон, который Полина тут же включила и тихо сказала:
   – Слушаю, алё, слушаю вас…
   – Мам, это я, Галина… Что-то случилось? Мне определённо не нравится твой голос…
   – Поговорим дома, дочка. Я здесь не одна.
   – Ладно, тогда не буду тебя напрягать, только скажу, что генерал просит моей руки и сердца…
   – А твой кавказский товарищ?
   – Мам, он – мальчик, нуждающийся во временной прописке. И срок его прописки давно истёк. Просто я не хотела тебя лишний раз расстраивать, мамочка…
   – Хорошо, дочка, поговорим дома… – Полина не выдержала напряжения, опять всхлипнула, успев сказать:
   – А меня увольняют…
   – Как это?! Не имеют права… Мы ещё посоветуемся с адвокатом! У меня есть один принципиальный товарищ, из бывших коммунистов. Помогает малоимущим и обиженным новыми русскими. Мы ещё повоюем, мамочка!
   – Хорошо, дочка, я рада, что ты позвонила и что ты у меня есть… Я так рада…
   – Не плачь, мамочка, они не стоят твоих слёз, ублюдки! Приходи скорее домой. Я буду тебя ждать, сготовлю ужин, посидим, поразмышляем… Да, генералу позвоним, с ним посоветуемся. Да и потом: он ведь ждёт моих слов на его предложение…
   Полина первой нажала кнопку отбоя на телефоне. Она больше не могла говорить, слёзы душили её. Но в то же время ей было уже легче: Галина затмила её горе своей заботой и любовью. «Вот тебе и чёрствая неприступная Галка, – с благодарностью к дочери думала Полина. – Надо Любовь оградить от моих болячек, не стоит ей знать о случившемся… В конце концов, скажу, что отправили в длительный отпуск без содержания… Из-за финансовых трудностей, которые переживает фирма».
   Она вынула из кожаной сумки-папки блокнот большого формата и шариковую ручку, вырвала лист и быстро, размашистым почерком написала заявление о предоставлении ей очередного отпуска на двадцать четыре дня. Взяла по максимуму, думала, авось проскочит… «Раз они так относятся ко мне, и я встану в позу». – Полина перестала плакать, осмотрела в зеркальце лицо, чуть попудрила щёки и веки глаз, сложила все принадлежности снова в сумку-папку и направилась к столу начальника. Листочек с написанным заявлением положила ему прямо под нос, развернулась и пошла к дверям на выход.
   – Полина Степановна, минуточку, ми-ну-точ-ку! – громче обычного проговорил начальник. – Двадцать четыре дня дают только с визой командира, самого генерального директора… А я ещё не дорос…
   Полина остановилась перед дверью, обернулась вполоборота, проговорила:
   – Да, вы не доросли и никогда не дорастёте… Вот и доложите «командиру» по инстанции, что мне надо взять полный отпуск в связи с чрезвычайными обстоятельствами.
   Она сильнее обычного толкнула вперёд дверь, вышла и с такой же силой захлопнула её за собой. В коридоре её поджидали две женщины, сотрудницы отдела. Они заговорили, перебивая друг друга:
   – Полина, не переживай так…
   – У нас уже были такие случаи…
   – Троих уже до тебя уволили…
   – И все предпенсионного возраста. Но они ничего не могли поделать…
   – Во-первых, не хотели связываться, поднимать шумиху…
   – Во-вторых, им выплатили очень приличное пособие…
   – Спасибо, девочки. Я очень рассчитываю на вашу помощь… Потому что буду добиваться справедливости, дойду до судебных инстанций. Мне будут нужны свидетели, не откажете в помощи?
   – Что ты, что ты, Полина! Какие свидетели? Нас выгонят следом за тобой. И не посмотрят, что у нас здесь родственники работают на приличных должностях.
   – Понято, – проговорила Полина, – я так и думала… Ладно, трудитесь, желаю вам успехов. А я пойду немного отдохну. И правда что-то устала…
   И она направилась по коридору к выходу. На улице – необычайно пусто, люди будто попрятались, чтобы не видеть Полину в таком состоянии. Она была рада, что на неё некому обращать внимание. «Господи, все мы из одних комплексов состоим! – думала она, направляясь к ближайшему метро рядом с домом парламентского госконтроля. – Тут тебя и в хвост и в гриву дерут, а ты думаешь, как бы люди, прохожие, не заметили, что ты зарёванная».
   Домой она вернулась раньше обычного, Галина ещё и не начинала готовить ужин. Она обняла мать, гладила волосы, плечи и приговаривала:
   – Только не плач и не убивайся. Пропади она пропадом, эта твоя парфюмерная помойка… Мы найдём на них управу!
   Я звонила адвокату, он нас завтра ждёт у себя. Пойдём, получим исчерпывающие консультации… Есть хочешь?
   Полина покачала головой, сказала:
   – Сделай-ка лучше кофейку, ты так вкусно завариваешь… Я, правда, давно не просила тебя, уже успела отвыкнуть.
   – А мы, мамочка, действительно что-то отдалились друг от друга… Это я виновата, неудачница… Мне всё время стыдно перед тобой… Ведь ты нас одна подняла, без папы. А я не могу найти себя, приношу тебе одни неприятности и хлопоты. Но, знаешь, я на верном пути, скоро и у меня всё получится. Я чувствую, что подошла критическая масса, что мне дадут место на выставках. Подожди, мамочка, ты ещё будешь гордиться мною!
   – Я верю в тебя, Галчонок мой! Дочка моя первая, папина любимица… Господи, как нам не хватает Павлуши! Я все глаза выплакала. Сил уже нет больше плакать. Сухо! – И Полина буквально завыла, по-бабьи обхватив голову руками. Дочь обняла её, потом подхватила за подмышки и тихонько повела на кровать. Уложив Полину поверх покрывала, Галина продолжала говорить с нежностью в голосе:
   – Мамочка, успокойся, ну, не стоит теребить такие старые раны… Мы ещё повоюем с новой властью, докажем им их хамское происхождение! Успокойся, отдохни. Я сейчас заварю кофе, и мы с тобой выпьем по рюмочке коньяку. Для успокоения…
   Полина задышала ровнее, глаза закрыты, голова неловко лежит на подушке. Галина осторожно поправила подушку, ещё раз погладила её по волосам и тихо вышла на кухню. Заработала кофемолка, потом Полина услышала стук серебряной ложечки о стенку медной турки.
   – Ты уже поговорила с генералом? – спросила мать дочку, когда они сидели на кухне, выпив по рюмке коньяка и потягивая вкуснейший кофе из маленьких сирийских чашечек (подарок Тимура). Полина, конечно же, ни слова не сказала дочери о визите старого товарища отца на дачу, тем более о бурно проведённой ночи. Ей почему-то было нестерпимо стыдно перед детьми за ту вольность, которую она допустила во взаимоотношениях с соседом. И это чувство не стиралось по истечении времени, не проходило, не забывалось. Полина понимала, что надо с кем-то поговорить, лучше бы услышать от собеседника слова о том, что в любом возрасте наступают такие минуты, когда природа берёт верх над человеком. Но поговорить не с кем, и Полина знала, что даже маме она не сможет рассказать всей правды. И это угнетало её ещё больше. Она решила для себя: «Схожу в церковь, посоветуюсь с батюшкой, попробую замолить этот грех».
   Галина почему-то долго молчала прежде, чем заговорить:
   – Мам, я, наверное, дура… Но я пока не готова выйти замуж за Семёна. Окажись я с ним, и это означало бы, что я навеки попрощаюсь со своими мечтами, планами о творчестве… Я этого не переживу, мам. И он толком не знает меня, судит по страстным ночам, проведённым вместе со мной. Но страсть быстро проходит, тем более он намного старше меня. Ты понимаешь меня, мам?
   – Ох, дочка, очень… Но это опять одиночество. А вдруг он пойдёт вместе с тобой, разделит твои метания, поможет тебе обрести почву под ногами, подставит тебе мужское плечо? Он и выставку-две может легче пробить, чем ты, такая же одинокая, как и я, женщина…
   – Вот поэтому я с ним ещё не говорила, – сказала Галина. – Надо пожить, подружить, поухаживать друг за другом… Наконец, получше узнать друг друга. Хоть он и с большой пенсией, но ему надо работать, заняться делом.
   – А может, ты и будешь его главным делом. – Полина заулыбалась. – Может, он тебе посвятит вторую часть своей жизни. А может, он станет твоим, как сейчас говорят, агентом, продюсером? Ему для этого и генеральского мундира не надо тогда. А, Галчонок?
   – Мам, что ты такое говоришь? Каким продюсером?! Да за ним за самим как за маленьким ребёнком надо ходить… Рубашки с брюками найти не может после ночи. Прости меня, мама, за такие интимные подробности.
   – Это как раз далеко не самый большой грех, который можно отнести на счёт мужчины. Папа твой мог, сидя на кухне, умереть с голоду, если я не накормлю его уже приготовленным обедом. Это даже приятно делать и осознавать, что кто-то нуждается в тебе! Я вот думаю: если бы Павлик просто сидел в инвалидной коляске, только смотрел на меня, даже без разговоров, мне и того было бы достаточно для счастья. Просто видеть его живым, любить его, ухаживать за ним… А ты говоришь! Рациональные вы уж очень все! Чтоб без изъянов, чтоб сверкал человек всеми внутренностями, как на рентгене.
   – Да нет, мам, Семён хороший, добрейший человек, с открытой душой… Он мне очень нравится. И я ему, я это вижу, поняла. Ведь он сначала боялся меня, всё к Любаше подбивал клинья. А потом вот говорит, что совершил бы страшную ошибку в своей жизни, если бы пропустил меня. И он не простоват, как многие военные, он много пережил, воевал, держит огромную библиотеку, читает, знает интернет. В общем, современный зрелый человек, но в отставке. И похоже, это его до сих пор пугает. Значит, ему надо срочно заняться делом.
   – Вот и будь его делом… Надо так всё устроить, чтобы он мог с тобой ездить на этюды, договариваться с местными властями о твоих выставках. Он верит в тебя, в твоё творческое начало?
   – Без сомнения! Я ему показала не всё. Но от волжских зарисовок он просто обалдел. Говорил, что их надо немедленно выставлять в галерее. Меня, честно говоря, ещё никто так не хвалил. Приятно, не скрою. Но Семён полюбил всего второй раз в своей жизни. Поэтому он субъективен…
   – А вот это уже его проблемы. Пусть он их оформит в какие-то практические шаги и действия, и дай вам Бог шагать по жизни вместе…
   – Ну вот, мама, ты нас и сосватала, и поженила… Нет, давай ещё немного подумаем, поживём свободными людьми.
   – Это возрастное баловство твоё! Вот учись у Любаши: она чуть не захомутала твоего генерала после двух встреч с ним. А ты копаешься, думаешь, созреваешь…
   – Да, мамочка, я, кажется, многое поняла из нашего сегодняшнего разговора. Буду дозревать, чтобы не причинять тебе лишних хлопот, новой головной боли. И помни: я тебя очень люблю и очень дорожу тобой.

Глава восьмая

   Любаша проходила преддипломную практику на центральном телевидении. Честно говоря, ей не очень хотелось «западать» на ТВ. Вот газета, типа «Комсомолки», – это да, то, что надо. «МК» – тоже ничего издание, но уж слишком желтизна из него выпирает порой. Но судьбе надо было распорядиться именно так, что в газету она и не попала. По глупости: упёрлась, когда после предварительного списка к ней «танком подъехала» одна наглая сокурсница и стала гундосить, чтобы Любаша поменялась с ней, уступила место на ТВ. У той были свои шкурные интересы на телевидении. Ну, Любаша и упёрлась рогом, не согласилась ни за какие коврижки уступать ей своё законное место.
   Практикантов, троих, и двое из них – парни, не трогали на ТВ больше недели. Они слонялись по кабинетам, по коридорам здания на улице Королёва, без конца сидели в буфете, пили невкусный жидковатый кофе. Наконец случился аврал: шеф службы новостей потерял сразу двух редакторов на выпуске, перешедших на работу корреспондентами, вызвал практикантов и сказал, чтобы они впрягались в работу на ближайшие сорок восемь часов. «Распределитесь сами, вас трое, а работать придётся два дня подряд!» – прокричал он почти истерично и передал студентов стоящему у стенки его кабинета редактору выпуска новостей. Тот оказался милым интеллигентным человеком, выше среднего роста, с лёгкой небритостью на впалых щеках, с приветливыми серо-голубыми глазами.
   Заговорил по-английски, обращаясь к Любаше:
   – Как у вас с языками? Если есть английский, я возьму вас к себе, на блок международных новостей…
   – Всё окей, – почему-то сказала по-русски практикантка. – Почти свободное владение…
   – Хорошо, – тоже по-русски сказал редактор. – Идите к новостной студии… А вас, друзья, – обратился он к соседям Любаши, – я спроважу к соседям, на региональный блок информации. Но это я вам разжёвываю: где, да что, да как. Ни у кого не будет времени на вас… Присматривайтесь к коллегам, к их работе, после выпуска «Вестей» поговорим, обменяемся мнениями.
   В коридоре Любаша подошла к той странной, как она успела за неделю заметить, двери, в которую с разбегу влетали и так же бегом вылетали молодые люди, держа в руках планшеты, похожие на старые кассетники с фильмами. Она решила не входить в эту дверь без сопровождающего, встала к противоположной стенке коридора, прямо напротив злополучного входа. Редактор долго не появлялся. Слава Богу, что на Любашу никто не обращал внимания, и она уже стала привыкать к этому мельтешению людей, к выпученным глазам, к каким-то непонятным нечленораздельным звукам, которые издавали сотрудники, на ходу общаясь друг с другом. Вот она, кажется, поняла, что речь идёт о монтажной комнате, где надо перемонтировать сюжет. Потом двое (парень и девушка), вылетев из дверей, опять же на ходу, стали кричать друг на друга. Спорили о том, что из картинки выхолощено самое главное, что надо всё переделать, вернуть и старика, и старуху…
   – Что, привыкаешь? – Голос был знакомый. К ней незаметно, прямо слившись со стенкой, подошёл небритый редактор. Его переход на «ты» Любовь сразу отметила про себя, но это не вызвало у неё отрицательной реакции. – Пойдём со мной… Сейчас я проведу тебя по студии. Не крути головой, ничему не удивляйся… Ты это всё видела по телевизору на выпусках новостей, перед вступлением диктора…
   Любаша шла за ним, как за поводырём, успев разглядеть лишь склонённые за компьютерами головы редакторов. С одной дамой в клетчатой рубашонке, завязанной спереди узлом, будто она на пляж собралась, чуть не столкнулась на лесенке нос к носу. Ей показалось, что дама прошипела: «Деревня»… Любаша промолчала, не стала связываться с незнакомыми людьми, так и проследовала за редактором до выхода с противоположной стороны студии.
   – Здесь «наше всё»… Сейчас шёл выпуск на столицу, а Дальний Восток мы уже отработали. – Редактор смотрел на практикантку добрыми глазами, в которых светились искорки. Улыбка не сходила с его губ. – Не испугалась? Или пока ничего не поняла? Привыкнешь, так ли ещё будешь бегать! Пойдём к компьютерам… Не знаю, правда, где достать тебе лишнее рабочее место… Ну, посидишь за моим столом. Не обидишься? Мы договорились с твоими коллегами, что ты уйдёшь со мной через час, чтобы завтра начать день с шести утра… У меня вот так распределены смены. А ты, если я правильно понял, закреплена за мной? Так? Возражений нет?
   … Они вышли из здания вместе. За оставшийся час работы Любаша успела позвонить матери, сказать ей, что всё начинается с завтрашнего дня, что у неё смена с шести утра и что ей удобнее переночевать у девчонок в общежитии… Иначе из-за метро она не успеет. Мама выслушала её, спокойно отреагировала на то, что дочь не придёт домой, уточнила:
   – До какого часа ты будешь работать?
   Любаша ответила:
   – Заряжаюсь на сутки. Так сказал шеф-редактор. У них не хватает людей…
   Это был не первый случай, когда Любаша не приходила ночевать домой. Но раньше поводом могла служить только экзаменационная сессия, подготовка к очередной сдаче экзаменов. Москвичей в это горячее время прямо магнитом тянуло к подругам и друзьям, живущим в общежитии: они могли вместе с ними ночи напролёт зубрить чьи-то прилично записанные конспекты лекций. Кто-то из девчат читал вслух по тетрадке, остальные слушали, потом обсуждали тему. Шли дальше… А здесь Любаша сослалась на занятость по работе. Для Полины это было что-то новенькое в их взаимоотношениях. Но она не стала задавать вопросов, доверяя дочери как взрослому человеку.

   С новым коллегой по работе практикантка чувствовала себя достаточно уверенно. Во-первых, он не намного старше неё, максимум лет на десять. Во-вторых, он не зануда, часто улыбался, когда подкалывал Любашу на житейских мелочах типа правильного произношения слов с плавающим ударением. Они договорились, что поужинают вместе в кафе, там и условятся, где и как встретятся утром, чтобы стажёрка не опоздала на свою премьеру.
   До ВДНХ дошли берегом пруда, возле которого на траве сидели парочки молодых людей. Они не купались, даже не загорали. Просто сидели, разговаривали, целовались, что-то ели завёрнутое в бумажные салфетки, наверное хот-доги. У метро толпился народ: на выходе намного больше парней и девчат, чем на входе. До закрытия территории выставки оставалось ещё время, больше двух часов, и люди шли и шли к гигантским колоннам центрального входа. Солнце, хотя и подходило к закату, пригревало по-летнему. Но духоты нет, видимо, сказалась гроза, пронёсшаяся по северо-востоку столицы прямо в обеденное время. В воздухе волнами струился свежий запах омытых дождём лип и каштанов.
   Кафе расположено практически на территории музея космонавтики, недалеко от стелы с взметнувшейся в небо ракетой. Редактор, видимо, не раз бывал здесь, поздоровался с официанткой, барменом, уселся за столик у окна.
   – Любовь, как вас по батюшке?
   Любовь промолчала, посмотрела на худое лицо коллеги, прямо в его глаза, и уткнулась в меню.
   – Не мучайся… Я здесь частенько пью кофе. Это кафе – конечной пункт моей прогулки, когда голова уже плохо соображает на работе. Я так же иду прудом, потом сквером – и сюда. Здесь хорошие бифштексы по-советски готовят, только к мясу и яйцу добавили крови. Получилась смесь бульдога с носорогом… Ты примешь моё предложение о хорошем куске мяса? – И он подозвал официантку. Та заулыбалась, быстро приняла заказ. Через минуту на столе появились красное сухое вино, хлебная лепёшка типа лаваша, заранее приготовленный салат, густо политый оливковым маслом.
   – За нашу совместную работу, Люба, – сказал редактор, когда разлил по фужерам вино, на бутылке которого было что-то написано по-французски. – Ничего не бойся… Работа – это второстепенное дело в жизни человека. Главное – семья, друзья, творчество, если ты выбрала нашу журналистскую стезю. И никуда не собираешься из неё рвануть…
   – Куда уж теперь, – сказала Любовь, – осталось только диплом «прикончить» и к вам на работу поступить официально.
   Распределение у нас уже состоялось… Как я ни старалась, в газету не попала.
   – Мало ли соблазнов: пресс-службы, рекламные агентства, пиары, связи, блеск, фейерверки, презентации… Не поддавайся на соблазны, попробуй себя в чём-то одном. Ну уж если не получится, тогда всё остальное никуда не уйдёт. ТВ – это милый наркотик. С годами его хочется всё больше и больше. Я здесь почти десять лет, было много заманчивых предложений, крутых денег… Но я ушёл, лишь когда развёлся с женой и надо было срочно решать вопрос с жильём. И всё же не смог без ТВ, вернулся, потеряв разбег, карьеру, деньги, наконец. Ведь рядовому редактору, по меркам ведущего программы или даже руководства среднего звена ТВ, платят копейки. Но ничто не может заменить той минуты счастья, которое ты испытываешь, когда миллионам телезрителей сообщают, что это – комментарий Сергея Шатрова… Ты понимаешь, о чём я говорю?
   Любовь кивала головой. Её, с одной стороны, раздражал «мамин» подход, который звучал в словах нового коллеги по отношению к работе, выбору профессии, к понятиям долга и творчества. Это какой-то советский, патриархальный взгляд. Явное неприятие современной журналистики: по его словам, малопрофессиональной, поверхностной, не глубинной. Но говорил-то обо всём этом достаточно молодой человек. С другой стороны, она и сама нередко задумывалась о том, что на ТВ держат тех или иных ведущих программ, дикторов, комментаторов, кроме наглости и глотки ничего не имеющих за душой. Кто стоит за ними, кто их тащит, какие, значит, деньги крутятся там?
   «О семье говорит такие слова, – думала Любовь, – а сам объявил, что развёлся с женой. Надо узнать, что там произошло и что за семья у него? А может, он снова влюбился и остался с новой пассией? Да, надо отчество его узнать, на всякий случай… Но говорить ему я тоже буду „ты“».
   И она пошла в атаку:
   – Сергей, извини, мы на «ты»? Или вы отчество мне скажете?
   – Естественно, на «ты»… А отчество у меня простое – Иванович, Сергей Иваныч Шатров… К однофамильцу – писателю и драматургу – никакого отношения не имею. По образованию – не журналист, хотя учился тоже в МГУ. Помогал программе ТВ – «Очевидное-невероятное» – делать материалы о самодельных машинах. Так вот и прикипел к телевидению. Разведён, сын остался у жены… Ну, это длинная история… Живу один в съёмной квартире… Кстати, Люба, где ты живёшь? Надо как-то решить вопрос о твоей доставке в телецентр. Метро работает с полшестого, ты можешь не успеть к шести утра в студию. А это будет очень плохо для начального этапа…
   – Да, проблема: живу в другом конце города. Поеду к девчонкам в общежитие, хотя и это не близко от телецентра…
   – За нами заезжает машина. Но только за сотрудниками. Я скажу о маршруте движения в это утро, где-то можем подобрать тебя по дороге, на остановке троллейбуса или трамвая… Или пойдём со мной?… Квартира хоть и однокомнатная, но места хватит: большие коридор и кухня. Неприкосновенность гарантирую…
   Он опять улыбался своей очаровательной мягкой улыбкой, опять в глазах затеплились искорки. «Ой, девушка, не пропади, – невольно одёрнула себя Любовь. – Так мягко ещё никто не стлал… А кстати, как правильно: стлал или стелил?» И она вдруг спросила:
   – А как правильно, Сергей, – «стелил» или «стлал», ну, в прошедшем времени?
   – Мне кажется, это устаревшая, слишком тяжёлая форма… Стараюсь не употреблять её в тексте… Ты не в связи со мной употребляешь этот глагол? Не буду я ни стлать, ни стелить… Сама разберёшь себе постель. Я буду на кухне спать. Там у меня весьма приличный диван стоит. А для страховки выйдешь на пятнадцать минут раньше приезда машины и подождёшь нас у метро. Станция от меня в полукилометре. Правда, она ещё будет, наверное, закрыта.
   – Я подумаю над твоим предложением… Но лучше будет, если остановлюсь у девчонок и закажу такси.
   – Окей… Нет проблем.
   Они выпили прохладное, видимо, молодое вино. Любовь ничего не понимала в винах, но пить именно это вино оказалось необычайно приятно. Был замечательный вечер, не менее замечательный собеседник сидел напротив неё. Радость волнами накатывала на Любовь, она улыбалась, зная, что у неё улыбка тоже замечательная. Сергей неотрывно смотрел на неё, тоже улыбался, но его взгляд был неуловим, уходил куда-то мимо девушки. Он думал о своём, совершенно непонятном для Любаши. И она всё же боялась его, не смея заговорить первой. Они сидели молча, потом так же молча стали есть салат, отрывая от лепёшки небольшие кусочки и макая их в оливковое масло. Девушку мучила одна мысль, буквально не давала ей покоя. «Может, я обидела его, – думала Любовь, – сразу в такси, в общежитие упёрлась?… Всегда должна оставаться тайна… Господи, прости меня, грешную, но какая же я неисправимая дура!»
   – Тебя что-то беспокоит? – спросил наставник.
   Она промолчала, посмотрела в окно, где виднелась средняя часть титановой стелы, уносящей ракету в космос. Вспомнила, как мама специально возила сюда их с сестрой в воскресенье, чтобы погулять по зелёному скверу, посмотреть на стаи московских невзрачных по окраске скворцов, густо облепивших кусты и деревья, копошившихся в постриженной траве словно мыши. «Что сейчас поделывают мама, Галка? Наверное, мама ждёт, когда вернётся с очередного свидания с генералом её блудная старшая дочь?» – Любаша так живо представила мать, стоящую у окна на кухне с чашкой остывшего кофе, что сердце заныло у неё от жалости и к маме, и к её одиночеству, и к себе, дурной и невоспитанной, которая не может выразить свою любовь ясно и понятно для других. Хотя она-то сама знает, что любит семью больше всего на свете.
   – Сергей, я извиняюсь… Но мне надо ехать домой. Как-то не сложился у нас разговор с мамой… Я что-то не то наговорила ей… Мне жаль… Но я поеду… Прямо сейчас.
   – А как же наш вечер, мясо с кровью да и вина почти полная бутылка? И как будешь добираться до телецентра? Мы же вроде бы всё обсудили? Я готов на любые варианты…
   – Так же закажу такси, когда доберусь от дома. Ну, что теперь делать? Не буду же я переселяться к тебе на место жительства, пока не закончится преддипломная практика?… Всё равно надо решать эту проблему в связи с дальнейшей моей работой на ТВ.
   – Ну, хорошо! Ты, вижу, девушка решительная… Вот тебе ключи от моей квартиры. Я только довезу тебя до дома, а там сама разбирайся, как поступать будешь. У меня там рядом товарищ живёт, тоже один, я сейчас договорюсь и переночую у него. – Сергей начал смотреть номера на мобильном телефоне.
   – Нет, нет, Сергей, ты не понимаешь… Там мама, одна… У нас нет отца. И меня нет, и старшей дочери нет дома… Это, наверное, ужасно – быть при живых детях в полном одиночестве…
   – Ты позвони ещё раз, объяснись с мамой, – сказал Сергей. Но по его глазам Любаша поняла, что он не одобрил бы других решений с её стороны. – Ну, хорошо, давай съедим мясо, допьём вино, и я провожу тебя до твоего дома…
   – Хорошо. Но только до метро… А я сейчас позвоню маме ещё раз.
   Трубка старенького мобильного телефона включилась сразу, будто на другом конце ждали этого звонка. Любаша заговорила:
   – Алло, ма, это я… Ты прости меня… Я еду домой. Да, закажи только такси на пять часов утра… Да, мне к шести надо быть на работе. Всё, дома всё объясню, и не готовь ужин, я здесь поела, ладно? Всё-всё, целую. Твоя несравненная дочь – Любовь…
   Любаша ещё почти час провела в кампании с Сергеем. Они съели по бифштексу, сочному и вкусному, выпили всё вино, полакомились мороженым и кофе. Сергей как-то по-серьёзному стал смотреть на практикантку, не отговаривая её от принятого решения. У метро он многозначительно поднял брови, давая понять, что готов вместе с девушкой войти в подземку. Любовь покачала головой. Тогда новый телевизионный шеф наклонил голову и поцеловал её сомкнутые губы.
   – Ты очень красивая, Люба… Но, думаю, ты это знаешь и без меня. Береги себя, счастливо доехать. Вот моя визитка, там мобильный… Доедешь – позвони. Я буду ждать и волноваться.
   Любовь уже почти спустилась на эскалаторе до подземной станции, но всё ещё чувствовала на губах прикосновение его губ. Голова у неё немного кружилась, сердце стучало чаще и сильнее, чем обычно. «Всё правильно. Всё так и должно быть. Это первый вечер. И он не предназначен ни для чего больше…» – думала она, сидя на лавке метровагона с надписью по стеклу: «Для инвалидов, пожилых людей и беременных женщин».

Глава девятая

   Грозы носились по городу, сводки сообщений на телеканалах о ЧП пестрели несчастными случаями, падениями деревьев и рекламных щитов. Были жертвы среди прохожих, даже со смертельным исходом. Полина до полуночи смотрела выпуски новостей, слушала информацию Гидрометцентра, и сердце её наполнялось холодом, сжималось от ужаса и переживаний за дочь. Поэтому она подняла Любашу задолго до шести часов утра: главное, думала, дать инструктаж на случай прохождения урагана по городу. На второй план отодвинулась проблема выхода в люди: конечно, надо привести себя в порядок. «Жаль, что так рано надо вставать, никакой макияж не помог бы мне, например. Но Любовь возьмёт своим умом, молодостью, свежестью, своей замечательной улыбкой…» – была уверена Полина.
   Что-то бабушкино по линии отца стало всё заметнее проявляться в фигуре младшей дочери. Что ни говори, а мама у Павлика до последних дней жизни оставалась заметной и привлекательной бабулей. Высокая, статная, с длинными ногами и крупным бюстом, она отбоя не знала от поклонников. Но замуж после ранней смерти мужа – инвалида Великой Отечественной войны, переводчика политуправления армии – так и не вышла: полностью отдала себя воспитанию сына. Её заслуг в золотой медали сына в школе и красном дипломе в финансовом вузе никто не смог бы оспорить. Она на полном серьёзе говорила: «Помню, бухгалтерский учёт мы сдавали досрочно: нам надо было пораньше выехать за границу, на Золотые пески Болгарии. И что вы думаете? Мы сдали на отлично, хотя Павлик трясся, как осиновый листок!»
   … Любовь просыпалась ужасно: сидя в постели, глаз не открывала, покачивалась из стороны в сторону, что-то бормотала:
   – Ма, щас, минуту… Уже не сплю… Уже встаю…
   – Дочка, – гладила её по голове Полина, – просыпайся, скоро такси подъедет, а ты ещё не встала, не умылась, не позавтракала…
   – Ванная свободна?
   – Милая, времени-то полпятого утра… Все спят…
   – А ты?
   – Я уже умылась, завтрак сготовила, кофе сейчас сварю…
   – Всё поняла, пошла…
   И Любаша тихо побрела в ванную комнату. Через пятнадцать минут на кухню прошествовала молодая особа с накрашенными глазами, румянцем на щеках и тюрбаном на голове. И столько было в ней свежести, молодости, какой-то девственной завлекательности, что этого не могли прикрыть ни короткий халатик, ни узкое полотенце, наброшенное на шею. Груди белого цвета с розовым оттенком, увенчанные тёмно-коричневыми сосками, возмутительно торчащими в разные стороны, не слушались хозяйку, буквально выскакивали из незастёгнутого вверху халата. Полина любовалась дочерью, смотрела на неё, как на драгоценный сосуд, к изготовлению которого она имела непосредственное отношение.
   Любаша полностью проснулась, с аппетитом съела куриную котлету с рисом, посмаковала мамин кофе без сахара. Спросила:
   – Ма, как Галка?
   – Генерал просит руки… А та ещё кочевряжится, боится творческую жилку потерять…
   – Давай подхватим эстафету, предложим меня генералу? – Любовь громко и заразительно смеётся.
   – Вот дурочка, типун тебе на язык! Ведь он мне ровесник. Галка и то боится этой двадцатилетней разницы. А тебе он почти в деды годится…
   – Шучу, ма, надо помочь Галке. Хочешь, я с ней после работы поговорю?
   – Кто ж тебе может запретить?! Ты родная сестра, конечно, поговори, только без глупостей и не задирай её. Я вот тебе о погоде хочу сказать… Ураган за ураганом, смерч за смерчем гуляют по городу. Уже троих жителей потеряли, под рухнувшие деревья попали… Будь внимательнее, доченька, не ходи перед грозой и тем более, не дай Бог, в грозу по улицам. Пережди где-нибудь непогоду… Я буду за тебя волноваться! А ты постоянно звони мне…
   – Ма, ты бы волновалась за мой первый рабочий день… Ведь я на смену заступаю, с новым редактором по международной информации. Он меня за хороший английский выбрал, – чуточку слукавила Любаша. Она почему-то снова почувствовала на своих губах прикосновение его пахнущих никотином губ.
   – Вот, а я что тебе говорила все эти годы! Учи иностранные, пригодятся всегда! Давай-ка садись за скандинавские языки, я тебе помогу… У меня теперь много времени будет… Наша фирма отправляет большинство сотрудников в отпуск без содержания… То есть дадут двухмесячное пособие, потом будут платить пол-оклада, потом четверть… В общем, пока не выползут из кризиса и снова не наберут сотрудников. Так что я временно буду дома… Или на даче… Или у деда с бабушкой на Волге.
   – Хорошо-то как, ма! Я тебе искренне завидую… А я иду на сутки, как сказал шеф-редактор, или даже на двое…
   – Всё-всё, дочка, пора в темпе одеваться!
   И тут раздался телефонный звонок: диспетчер таксопарка сообщил, что через десять-пятнадцать минут машина будет ждать у дома, номер её такой-то. Любаша стала на ходу раздеваться, сушить волосы. Так и стояла при ярком свете ванной комнаты, как скульптурное изваяние, голая, переступая на своих прекрасных длинных ногах. Полина опять засмотрелась на дочь, подумала: «Да, моего здесь маловато, всё бабушкино… Что ж, так распорядилась природа. И Галке далеко до своей младшей сестры…»
   После отъезда дочери Полина уже не ложилась: адвокат назначил им с Галиной встречу на одиннадцать часов утра. Около восьми часов она собиралась разбудить старшую дочь, вместе они позавтракают и поедут куда-то за город: недалеко от Домодедова располагается штаб-квартира коммуниста и бывшего сотрудника юридического отдела Верховного Совета СССР. Видимо, в столице дороговато стоит снимать офис, да и жить в маленьком посёлке намного проще. Тем более если за плечами у тебя такие громкие аббревиатуры, как СССР, ЦК КПСС, четвёртое Главное управление Минздрава СССР, где адвокат тоже успел поработать юридическим консультантом.
   Электричка скоро шла, отсчитывая Подмосковные станции. Полина опять обратила внимание на то, как отличается природа южного направления. Да и лесов-то на юге практически не осталось, так, небольшие рощицы, которые начинались за посёлками и упирались в садовые товарищества или пристанционные селения. Везде пластик, яркий, цветной, на торговых комплексах, стремящихся наехать прямо на железную дорогу. Среди небольших домишек с потемневшими заборами и крохотными пятачками свободной земли громоздились двух-трёхэтажные домища, которые язык не поворачивался назвать ни коттеджами, ни вилами. Хотя все признаки этого наличествовали: огромные территории, обнесённые трёхметровыми заборами, стеклянные стены в домах, крыши на них, покрытые красной медью, бассейны с ярко-голубой водой… Но что-то купеческое, пошлое и разгульно-развратное, выставленное напоказ, было в этих домах. И это, конечно, отталкивало и Полину, и тем более Галину от таких новоделов.
   С другой стороны, без сомнения, и они многое хотели бы переделать на своём дачном участке, перестроить по своему вкусу. Но приходилось мириться с тем, что это была память об их муже и отце, который почти два года своими руками строил, а потом обустраивал семейное гнездо, доставшееся ему ценой собственной жизни. Поздней осенью, возвращаясь с дачи, на скользком шоссе он не справился с управлением «Волги»… Смерть была мгновенной.
   С этими мыслями Полина с дочерью подъехали к городу авиаторов. На перроне станции быстро нашли свой автобус, двери которого буквально захлопнулись за ними, едва успевшими войти в салон. Они поехали в соседний с городом посёлочек, где раньше располагался военный гарнизон. Строитель, Мечта, ещё с пяток дачных посёлков с незамысловатыми названиями промелькнули за окнами автобуса, прежде чем водитель объявил: «Гарнизон».
   – Мам, не спеши, успеем… Водитель, поосторожнее с дверями! Вы нас уже чуть не прихлопнули при посадке! – Это громко, на весь полупустой салон, буквально прокричала Галина. Водитель внял, высадил москвичей и ещё пару минут стоял с открытыми дверями. «Вот, вам, получайте, дерьмовые гости из столицы!» – будто в ответ кричал водитель демонстративно открытыми дверями автобуса. Галина приветливо помахала ему рукой. Водитель – видно было в боковое зеркало – заулыбался, автобус поехал дальше.
   – Господи, – сказала Полина, – как дети… Куда нам, дочка?
   – Пойдём через открытые ворота… Там разберёмся.
   Они привели себя в порядок, осмотрели друг друга и вошли на территорию бывшего военного городка. Навстречу им шли две женщины, похожие на чиновниц из муниципалитета: синькой окрашены седые волосы, выщипанные брови взметнулись карандашными стрелами вверх, рот кровавил чудовищный красный цвет помады. Они с нескрываемым любопытством разглядывали приезжих.
   Галина решила удовлетворить их любопытство:
   – Не подскажите ли, как адвоката Кирпичникова разыскать?
   – А вы по каким делам, гражданским или уголовным?
   – Гражданским.
   – Тогда к нему… По этой улице, до второго дома с конца. Увидите дверь в цокольное помещение с надписью «Жаворонок». Это детский клуб… Заходите. Две последних комнаты клуба занимает адвокат Кирпичников.
   – Вот спасибо, как всё просто, – сказала Полина, желая тем самым прекратить поступление последующих вопросов. – Удачи вам!
   – И вам того же… – Женщины поняли, что разговора не будет, и пошли дальше. До Полины с Галиной долетели обрывки фраз:
   – Семёныч-то на Москву нацелился… Уже из столицы едут к нему…
   – Кать, не греши против совести-то, он неплохой адвокат… А главное – дешёвый… Самая низкая ставка за услуги у него, во всём нашем районе дешевле не найдёшь… Опять же член КП РФ и не скрывает этого, на совещания обкома партии регулярно ездит в столицу…
   – Ма, не пугайся. Все эти обкомы, райкомы нас не касаются… – Галина не то чтобы стала успокаивать мать. Она, скорее, для себя это говорила. – Я знаю, что он классный юрист! И ни одного трудового спора не проиграл.
   – Ну и хорошо, дочка. Я знаю, что ты плохого не посоветуешь…
   – Надо всё обстоятельно ему рассказать и показать… И копию трудовой книжки, и обо всех разговорах и ультиматумах надо поведать. Вот подлецы, в пятьдесят лет решили избавиться от профессионального редактора-переводчика с тремя языками…
   – Вот это-то как раз и ни к чему! Захудалая парфюмерная фирма с мелкой фабрикой по производству зубных паст и порошков не нуждается в профессиональных переводчиках… Просто я честно и добросовестно, не хуже остальных служащих, исполняла свою работу… А они решили от меня, почти пенсионерки, избавиться. А куда я пойду в пятьдесят лет-то? Кому я нужна, доченька? – Полина почти заплакала, но в это время они уже очутились у предпоследнего пятиэтажного обшарпанного дома-хрущобы на этой улице. С торца жёлтой краской светилась вывеска: «Жаворонок». И чуть пониже и поменьше шрифтом: «Время работы с десяти часов утра до девятнадцати часов вечера. В летнее время суббота и воскресенье – выходной».
   – Куда же дети пойдут летом отдыхать и развлекаться? А после девятнадцати часов куда? – спросила саму себя Полина. Ответа не было. – Вот такие порядки у нас везде…
   Галина тему не поддержала, толкнула входную дверь, и они очутились у небольшой, в пять ступенек лестницы, ведущей вниз. Ещё открыли одну дверь и только потом оказались в просторной, довольно светлой комнате под сорок квадратных метров. У полуокон c бархатными занавесками стояли компьютерные столики с устаревшим IТ-оборудованием. С другой стороны, у стены, на пяти столах разложены поделки из папье-маше, тканей, пластилина, соломы и маленьких отполированных чурочек. Всё это убранство выглядело довольно забавно и даже трогательно. Детей нигде не было видно, впрочем, взрослых – тоже. В дальнем углу Галина разглядела ещё одну дверь. Подошли к ней. Надпись на белом листе, засунутом в виниловую прозрачную корочку и прикреплённом к двери, гласила: «Народный адвокат, член Подмосковного обкома КП РФ Кирпичников Борис Семёнович».
   Стук в дверь, несколько секунд тишины и зычное:
   – Да-да, войдите… – И сразу продолжение: – А я вас уже жду!
   Вошли в предбанник с узким столом и двумя старыми канцелярскими стульями из светлой плотной берёзы, с какими-то бумагами, развешенными в рамочках на стене. Похоже – это копии разрешительных документов на адвокатскую практику, яркие дипломы и почётные грамоты муниципального образования, ОК и ЦК КП РФ, благодарственные письма от рядовых граждан и учреждений. В стене – проём без двери, который вёл во вторую комнату, ещё более узкую, но более светлую, с двумя окнами, лежащими почти на пешеходном тротуаре. На окнах белела узкая металлическая решётка, зеленели тонкие летние занавески. За столом, накрытым тоже зелёным сукном, в жёстком высоком кресле сидел мужчина крепкого телосложения. Напротив него, по стенке, стояли три таких же, как и в приёмной, старых канцелярских стула с жестяными табличками и выбитыми на них номерами. В воздухе стоял запах пота, перемешанный с запахом подвальной плесени.
   – Проходите, проходите, – басом сказал адвокат и поднялся из кресла. Он был высок, широк в плечах и узок в бедрах. Влажные, навыкате глаза серо-коричневого оттенка, несколько выцветшие, излучали заинтересованность. Вся его фигура напоминала старого героя-спасателя из иностранных комиксов. Рубашка с закатанными рукавами в мелкую клетку с преобладанием тёмно-кофейного цвета, пиджак в коричневый рубчик наброшен на спинку кресла, на шее – галстук в такую же мелкую клетку, повторяющую по расцветке клетку на рубашке. От этих клеток у Полины зарябило в глазах.
   – Здравствуйте, Борис Семёнович, – сказала Полина. – Вот лихо привело нас к вам…
   – Здравствуйте, дорогие мои! А вы, значит, мама Галочки? Талантливая у вас, Полина, дочка. Как вас по отчеству?
   – Степановна, – сказала Галина. Ей хотелось прервать начавшийся панегирик, затушевать факт своего близкого знакомства с адвокатом. – Вот, Борис Семёнович, опять несправедливость, опять притеснение простых граждан владельцами фирмы…
   – Вы садитесь, располагайтесь на стульях… Как говорят, в ногах правды нет!
   – Ну, я думаю, мама сама расскажет. – Галина решила сразу перейти к делу. – Покажет кое-какие бумаги.
   – Простите, не предлагаю чая… У моей помощницы заболел грудной ребёнок, обхожусь без обслуги. А где у неё всё хозяйство, ей-богу, не знаю…
   – Ничего, – поторопилась успокоить его Полина. – Мы недавно позавтракали.
   Она помолчала, сосредоточенно посмотрела на хозяина кабинета и стала неторопливо рассказывать. Адвокат, облокотившись на стол боком, почти полулежал в кресле, приготовился к восприятию утомительно-длинного рассказа. Но, на удивление, рассказ получился очень сжатый, изложенный телеграфным стилем.
   Вот годы работы в школе, вот – издательство крупнейшего информационного агентства, вот загранкомандировка, связанная с оказанием большого доверия человеку… А вот всё рухнуло – 91-й год. А это годы мытарства: подработка, репетиторство, чёрт знает что и зачем делалось в этой проклятой стране. Наконец зацепка за парфюмерную фирму, несколько лет напряжённой, но гарантированной работы. Вот благодарности, даже почётная грамота за безупречную работу…
   – А где они этот бланк для грамоты взяли? – вдруг прервал Полину адвокат. В глазах его запрыгал весёлый чёртик.
   – Да кто их знает… Чем-то похожи на школьные похвальные листы за отличную учёбу, которые были в наше время…
   – Вот и я об этом подумал, – сказал адвокат. – Я постарше вас, Полина Степановна, но хорошо помню школьные годы. А вы заметили, что чем старше становится человек, тем ярче и острее он вспоминает своё детство и юность? Ах, простите, банальности говорю… Продолжайте, пожалуйста.
   – Вот, в принципе, и всё, – смутилась Полина. – Теперь я в отпуске… Фактически с последующим увольнением.
   Адвокат молчал. Прошло почти пять долгих минут, за которые он не поменял позы, всё так же полулежал в кресле. Наконец он выпрямился, взял лист бумаги, сказал:
   – Вот смотрите, что получается, при первой прикидке… Увольнять вас не за что, без всякого мотива – тем более. Дай Бог каждому так работать, как трудились вы (грамоты, благодарности и т. п.). – Эти фразы адвокат вписал в чистый листок в левую его часть. Затем лист поделил пополам, проведя по центру вертикальную линию до самого низа. Продолжил рассуждения: – Второе. Если вы продержитесь ещё четыре года, то подпадёте под трудовой кодекс, в котором прописана новелла о невозможности уволить человека, готовящегося к заслуженному отдыху. Но это, понимаю, тяжкое испытание… Хотя я могу вам гарантировать, что всё равно быстрого судебного процесса – не получится. А то, что вы будете в суде отстаивать свои права, я не сомневаюсь. Так ведь, Полина Степановна?
   Полина механически кивнула головой, пока ещё не понимая сути рассуждений адвоката.
   – Впишем эту позицию в позитив, в очень дальнюю положительную перспективу, – продолжил Борис Семёнович. – Но давайте о земном, насущном. Никаких заявлений! Кроме отпуска! Никаких бумаг не подписывайте… Категорически запрещаю!! Пусть издают свои приказы. Вы добросовестно ходите на работу ежедневно с девяти до восемнадцати ноль-ноль! Вас будут гнать из кабинета – сидите на стуле в коридоре, выгонят из коридора – сидите на складном стульчике, принесённом из дома, у входа в офис… Да, это тяжело, позорно даже. Но что делать, голубушка. Вам нужны начисления для пенсии? А это может гарантировать только длящийся месяцами и даже годами судебный процесс. Первая, последующие инстанции, вплоть до Верховного суда… В конце концов, есть и Конституционный суд! А мы всё это время будем писать письма в инстанции с просьбой защитить вас от произвола: в администрацию президента, Совмин РФ, Минтруда РФ, в федеральные СМИ… Я вам гарантирую выход на одно-два шоу на центральном телевидении… Такие сюжеты там любят! Вы как, очень смущаетесь телекамеры?
   – Да не особо… – сказала Полина, – всё-таки корреспондентом работала за границей, даже в прямой эфир выходила…
   – Замечательно! Какая славная у вас, Галочка, мама! Современная, прогрессивная! Мы такое шоу устроим из её несчастья, что всем паукам-дерьмократам будет тошно!! Простите… Увлёкся. Только надо продумать источник финансирования на это время: может, год, а может, и два…
   – Вы не волнуйтесь, Борис Семёнович, – сказала Галина, – у меня муж всё-таки генерал…
   – Как генерал?! – уставился на Галину адвокат. Его глаза ещё больше выкатились из орбит, ноздри раздулись, он неестественно задышал. – Вы вышли замуж?
   – Да, мы готовимся к официальной свадьбе, – несколько уклончиво сказала Галина.
   – Ну, Галочка, поздравляю, хотя вы меня и огорошили… Я так жил иллюзорными надеждами. – И, обращаясь уже к Полине, закончил: – У меня ушла из жизни жена… Сын вырос, живёт и работает с семьёй за границей. А я вот не могу бросить Россию, своих бедных и несчастных клиентов… В общем, не могу собраться. Вот и ещё какую-то надежду питал о Галине… Боже мой, старый дурачок, Борис, раскатал губы… Всё-всё, ничего личного. Мы готовимся, Полина Степановна, к длиннейшей осаде. Вот мои координаты, все телефоны. Звоните в любое время, помогу, подскажу, научу. Как только выйдет официальный приказ по вашему увольнению, я беру вас в своё производство. И тогда с судом ли, с работодателем, с массмедиа и официальными органами буду разговаривать только я. И мы ещё покажем им кузькину мать!
   Борис Семёнович встал из-за стола, сделал три шага на пространстве возле окон, повернулся, зашагал назад… Эту процедуру он проделал раз пять. Галина тоже встала со стула, мягко спросила:
   – Борис Семёнович, сколько мы вам должны? Простите, но это жизнь…
   – С друзей, таких близких, как вы, я не беру за консультации… Ах, Галочка, Галина… Неразделённая моя… Всё-всё, простите! Вы изумительная женщина! Но мне надо было ухаживать за вашей мамой. Простите, Полина Степановна, вы мне очень-очень понравились… Ничего не бойтесь, теперь мы в процессе. Это, считайте, теперь будет ваша работа. Не стесняйтесь её и не рефлексируйте, не паникуйте…
   Адвокат опять заходил по мизерному пространству, о чём-то сосредоточенно думал. Заговорил резко, отрывисто:
   – Если надоест, найдёте работу по профилю, мы можем плюнуть на наш процесс в любое время. Но это теперь наше выигрышное позиционное дело… Это надо понимать, в связи с этим надо будет перестроить всю свою жизнь, психологию жизни… О, вы ещё не представляете, какую головную боль мы им устроим. Они проклянут тот день, когда не послушают меня и издадут приказ… А их координаты, ФИО и т. п. вы мне, пожалуйста, выпишите на отдельный листок… Я с ними поговорю в ближайшее время.
   Записав координаты своей фирмы на листок бумаги, Полина тоже встала со стула, стала потихоньку продвигаться во вторую комнату, ближе к двери. Она искренне поблагодарила Бориса Семёновича, он поцеловал ей руку, проводил до двери. Сказал:
   – Полина Степановна, посмотрите детские поделки пару минут… Я кое-что должен сказать вашей взрослой, вышедшей замуж дочери… Простите.
   Полина довольно долго рассматривала детскую выставку, прежде чем Галина вышла из адвокатского бюро. Дочь сказала:
   – Всё хорошо, мам, не волнуйся, у нас ничего и не могло быть… Мы познакомились на выставке, я ему помогла экскурсию организовать для товарищей – членов обкома партии… Он милейший человек… Скоро уедет в Канаду. Пойдём, мам, что-то здесь страшно душно, воздух спёрт и несвеж…
   На удивление, к станции их вёз тот же водитель, который долго не закрывал двери автобуса, проехав с нарушением правил дорожного движения по старенькому асфальту загородного шоссе с километр. На станции он выпрыгнул из кабины, обошёл автобус и протянул сначала Галине, а потом и Полине крепкую рабочую руку, помогая им сойти со ступенек на землю. Обращаясь к дочери, он сказал:
   – Девушка, а телефончик не дадите?
   – Простите, молодой человек, я визитки не взяла с собой… И мы сейчас уезжаем, навсегда. Будьте счастливы…

Глава десятая

   Полина разрывалась между домом, деревней на Волге и дачей. Спецкурьер, присланный с работы, привёз ей две бумажки: выписку из приказа о предоставлении «старшему специалисту хозяйственного отдела (ФИО)» очередного отпуска на двадцать восемь календарных дней и приказ о её увольнении в связи с реорганизацией структурных подразделений фирмы. По приписке отдела кадров в конце второго листочка Полина поняла, что это ещё не приказ, лишь его проект. Кадровик писал: «Советую Вам подумать за отпуск и передать в отдел кадров заявление об освобождении Вас от занимаемой должности по собственному желанию… Тогда Вам будет выплачено двухмесячное пособие в размере должностных окладов».
   К своему удивлению, Полина, расписавшись за получение бумаг в книге курьера, даже не расстроилась: она уже привыкла к мысли, что увольнение неизбежно. Теперь ей казалось, что самое главное в другом: кто выиграет схватку в процессе отстаивания человеком своего конституционного права на труд. Трудящийся человек или хозяин фирмы? Такими категориями стала мыслить Полина после посещения офиса народного адвоката. Вот так, ни больше ни меньше! Кстати, адвокат оказался добросовестнейшим специалистом: уже в течение недели несколько раз звонил ей, буквально докладывал, как идут у них дела.
   С фирмой Борис Семёнович мало того, что дважды созванивался, он встречался и с главным кадровиком, и с куратором этой службы – замдиректора, молодым, вёртким и грязноодетым молодым человеком с засаленными волосами по фамилии Крусткалнш. Он прямо сказал ему, что судебный процесс они проиграют и что им придётся не только восстановить Полину в старой должности, но и выплатить ей все издержки – и судебные, и производственные. По его словам, выходило, что они с Полиной на правильном пути, что в стане врага – паника, что они полные лохи в судебном делопроизводстве, а юриста не хотят нанимать, ибо их задушила жаба по возможным затратам. «В общем, мы имеем дело с сопливой вольницей, которой пока, к сожалению, никто не бил морду. Ну что ж, тогда мы сделаем это!» – закончил он монолог. Полина предупредила адвоката, что нынешние молодые хозяева заводов, газет, пароходов – люди злые и злопамятные, что азарт к ним приходит во время еды и что если они заведутся, то не пожалеют никаких денег на адвокатов и юристов, чтобы получить удовольствие от процесса и чтобы показать всем, кто сегодня в стране и на фирмах хозяин. Адвокат уверенно заявил:
   – Они забывают о народе… А народ-то на нашей стороне!
   Потом они договорились встретиться в ТЦ «Европейский» на станции метро «Киевская». Полина по старой советской привычке пришла в незнакомое место встречи на треть часа раньше. Чтобы найти его и не заблудиться (а что его искать, если там один центральный вход-выход?). Она перешла площадку, отделяющую центр от набережной Москвы-реки, стала смотреть на воду. Это успокаивало, приводило её в состояние душевной дрёмы (если так можно выразиться, хотя она, как редактор, выбросила бы эту фразу из авторского текста). К причалу подошёл очередной экскурсионный пароходик, десятки людей, проскочив по трапу, почти бегом устремились к дверям заведения, где можно будет спустить сотен пять-шесть (а то и больше) рублей, насытиться мясными котлетами, заложенными в разрезанные булки, напиться шипящими водами энергетических напитков.
   «Господи, – думала Полина, – на что тратим время, деньги, а главное, здоровье?! Всё изменилось до неузнаваемости… Человека нового вывели! „ЧубоГЕль“ – называют его мои бывшие подруги по издательству – в честь Чубайса, Гайдара и Ельцина. А я всё сопротивляюсь, всё живу в старом, в прошлом… Не могу смириться, перестроиться. Только здоровье гроблю! Ничего уже не изменится, не произойдёт… В старое и милое прошлое нас уже просто не пустят. Хотя нас, проживающих у и, в основном, за чертой бедности, насчитывается больше, чем в двух современных Болгариях, вместе взятых, проживает…»
   – А я почему-то подумал, что вы уже пришли и стоите у реки. – Борис Семёнович улыбался. На нём – светло-кофейные вельветовые брюки, жёлтые мокасины и ярко-голубая тенниска. В руках он держал увесистую оранжевую папку. «Смело одевается народный адвокат, – подумала Полина. – Но мне это нравится. Он умеет вкусить свободы, старается жить аппетитно… Правда, не всегда со вкусом в порядке. Но кто сейчас, к примеру, осмелится осудить женщину, если на её голые плечи будет наброшена шубка из шиншиллы за три миллиона рублей? Даже если на улице нечем дышать…»
   Адвокат потянулся к щеке Полины с поцелуем, на что та среагировала так быстро, что он даже не понял, что не сможет дотянуться до лица подзащитной. Он махнул свободной от папки рукой, заговорил:
   – Вы не будете возражать, если мы самую серьёзную часть разговора обсудим, прогуливаясь у воды? – И, получив от Полины утвердительный кивок, продолжил: – Я инициировал выход приказа о вашем увольнении… Минуточку, и вы поймёте, почему это так важно для нас именно сейчас. В конце недели наш мэтр кино, друг друзей президента, будет записывать программу с участием пятисот-шестисот человек… Что-то вроде сбора сторонников одного из руководителей государства в поддержку его политики, особенно внешней, с участием ветеранов Великой Отечественной войны. Там отдельной темой пойдёт борьба с бедностью, отстаивание прав человека на труд. И я, представьте себе, сумел договориться о вашем участии в этом эпизоде… Сюжет прост, как дуля! Вы будете сидеть в первом ряду этого зала, набитого людьми… И как только мэтр заговорит о безобразиях, которые поголовно творятся с правами человека в фирмах – и особенно в маленьких фирмочках, – вы поднимете руку и выйдете к рампе (место, с которого будут писать ваше выступление, вам укажут). Он может задать уточняющие вопросы… А может, и не будет задавать. Всё будет зависеть от того, насколько ярко и эмоционально вы разоблачите своих врагов. Но вы чувствуете авторитет программы?! Каков будет резонанс от вашего выступления!! Да ваши владельцы фирмочки умрут от страха! Они вам пожизненную ренту готовы будут платить, лишь бы не было реакции нашего всемогущественного ведущего, а потом, как это нередко бывало, и руководителя страны…
   – Ну, не знаю… Я ни разу не выступала в таких залах. Это же сотни людей! Ветераны будут, и я тут со своими маленькими болячками… Борис Семёнович, может, в другой раз, в более академической программе, в более узкой аудитории?
   – Вы не понимаете, что вы говорите, Полина! Мне с таким трудом досталось ваше право выступить с мэтром кино! Я пошёл на компромисс… В другом эпизоде вы увидите потом, что мне пришлось закрыть глаза на ситуацию с моими подзащитными… Впрочем, это неважно. Это никак вас не касается… Не огорчайте меня. Дайте нам насладиться раздавленностью ваших обидчиков. Мы их раздавим! И это главное, Полина Степановна…
   – Ну, хорошо… Где это будет, когда, что мне надо говорить, во что одеться?
   – Вы согласны! Это главное. Всё остальное мы обсудим за хорошей болгарской зеленью и французским бордо в ресторанчике этого заведения…
   Они просидели вдвоём за шестиместным, сшитым из отшлифованных досок столом более часа. Ели салаты, острое отварное и зажаренное на углях по греческому рецепту мясо, пили домашнее французское вино. К теме предстоящего, как теперь модно называть, шоу они долго не возвращались. Полина помалкивала, думала, что, в конце концов, не боги горшки обжигают, что ничего страшного нет в том, чтобы рассказать за четыре-пять минут, как поступают с беззащитными сотрудниками на её фирме и насколько бесправным оказался сегодня человек наёмного труда.
   Наконец, потягивая из чашечки густой ароматный кофе, адвокат заговорил по теме: упирал на акценты, на то, что выбора у сотрудников не остаётся, что их покупают выходным пособием, то есть «посредством „мани“ затыкают им возмущённые глотки». А главное, страстно говорил он, должна быть краткая, чёткая, эмоциональная речь! Как у адвоката Плевако… Чтобы зал стонал и ревел, поддерживая несчастного выступающего! На том и договорились. И ещё: Борис Семёнович пообещал, что обязательно заедет за Полиной и они вместе отправятся в дом культуры недалеко от телецентра, где будет проходить запись этого шоу.

   Конец недели Полина провела практически без сна: вдруг в нарастающей прогрессии стала переживать и волноваться, заметно осунулась и похудела. Да плюс ещё, как всегда, не вовремя начались приступы головной, вытягивающей все нервы боли. Она подготовила уже пять или шесть вариантов своей речи, оставила два, безжалостно выбросив в мусорное ведро остальные. Хотела в день приезда Бориса Семёновича показать ему только эти два варианта, получить от него одобрение и поддержку.
   Одевала её Любаша, дала несколько практических советов по поведению перед записывающими камерами. «Толково девочка успела разобраться в телевизионной кухне, – думала Полина. – Может быть, дай Господь ей счастья, приживётся Любаша на телевидении? Вот только надо поговорить с ней о каком-то редакторе-разведенце, о котором скрытная дочь проговаривалась только раз и то, похоже, случайно… Но это всё потом. Сейчас, главное, нужен настрой, логика, эмоции и смелость».
   В конечном итоге Полина переиначила по-своему все советы по одежде, которые давала младшая дочь. Она оделась ровно в ту одежду, в которую была одета много лет назад, когда они с Павликом ходили в этот дом культуры на встречу Нового года. Союз журналистов тогда пригласил именитого финансиста крупнейшего мирового информационного агентства вместе с супругой на бал. Зал и фойе очага культуры очень тогда понравились Полине. И не только богатым убранством, настоящим тёплым деревом, которым обшит весь дворец, со своими неповторимыми, немного скрипучими и пахнущими еловой хвоей лестницами. Там был сохранён какой-то особенный дух послевоенного времени, где зримо ощущалась вера в наши силы и возможности, в талан русского народа. Вот ещё немного, совсем чуть-чуть, и мы не только поднимем страну из руин. Мы освоим космические высоты, заставим работать на себя мировой океан, дадим жильё каждой семье и автомобили всем желающим на них ездить.
   Эта вера исходила и от огромных стендов фотографов-фронтовиков, где каждый снимок дышал правдой и болью, кровью и радостью Победы. У Полины тогда перехватило горло, от слёз затуманилось в глазах. Хорошо, что в этих кругах женщины почти не использовали тушь, их красота была первозданной, естественной. Но Павлу пришлось срочно увести жену в один из шикарных буфетов, которые расположились в фойе и первого, и второго этажей дворца. Водитель должен был приехать за ними в два часа ночи, и поэтому муж позволил себе рюмку коньяку, а Полине налил фужер холодного шампанского. Они выпили за старый, радостный для них и удачный год. Дома вместе с бабушкой и дедом, приехавшими из деревни на новогодние праздники, отдыхала в постельке Галинка, маленькое тёплое существо, в котором, казалось, заключался теперь весь смысл жизни суховатого на эмоции финансиста.
   «Что же было потом? – вспоминала Полина, в сотый раз забывая о речи, которую писала для шоу. – Потом мы пошли в зал, сидели в четвёртом ряду вместе с членами правления агентства. На сцене выступали секретарь ЦК партии, он же – главный редактор центральной газеты страны „Правда“, председатель Союза журналистов, который зачитал указы о награждении большой группы журналистов орденами и медалями. Господи, как мы растерялись с Павлушой, когда председательствующий назвал его фамилию в связи с награждением орденом „Знак Почёта“! А зал буквально взорвался аплодисментами. Когда Паша вернулся со сцены с прикрёпленным на лацкане пиджака орденом, к нам наклонился председатель правления агентства и сказал, что Павел сегодня не отвертится, выпьет целый стакан коньяка с помещённым в него орденом и станцует лезгинку. Таков обычай в агентстве. Да и не только в нашем агентстве именно так отмечают награды Родины!»
   И вот уже сегодня Полине надо ехать в тот же дом культуры… «Кстати, почему „скромные журналисты“ не назвали его дворцом культуры? – опять стала вспоминать то время Полина. – Это – стопроцентный дворец! И каков он сейчас, когда руководство страны десятилетия вкладывает в культуру лишь копейки?! Как он выглядит? Ведь прошло столько лет… Чем он выживал? Кому и подо что сдаёт свои площади? У нас в агентстве, например, преемники советского недвижимого наследства, бездарные журналисты, но бойкие снабженцы, хозяйственники и барыги, за гроши успели выкупить и приватизировать все площади. И теперь каких только ресторанов и баров нет на его огромных просторах! Одно время даже кавказское вино в раздевалке продавали, как на рынке, „в розлив“».
   – Боже Праведный! За что ты нас испытываешь так?! – стала шептать вслух Полина. – За что наказываешь вечных грешников твоих? Прости меня, Господи, но не надо мне ни этой фирмы, ни компенсации… Ничего мне не надо! Я проживу на хлебе и картошке в деревне… Но почему ты позволил им издеваться над нами, Господи?! Или это испытание, посланное нам? Тогда дай нам знать… Чтобы мы поняли, что и это нам надо пережить! Что мы очистимся тем самым перед встречей с тобой… Но ты не можешь, Господи, оставить без наказания мучителей наших… Я за всех молюсь, за сорок-пятьдесят миллионов таких же обездоленных, как я, оставленных на поругание, на обесчещение, на муки… И это только взрослое трудоспособное население, без детей наших, старых отцов-матерей… Как нам жить, Господи? Научи нас! Мы не хотим ни красных, ни белых революций… Но народ доведён до отчаяния! Посмотри по деревням, Господи. Я только что вернулась от родителей из деревни: никто не пашет, не сеет, поля два десятилетия стоят нетронутыми, лучшие пахоты и плодородные заливные волжские луга – мёртвые, заросли высоченным подлеском. Что нам делать? Научи, Господи, вразуми нас… А то пойдём за нашим народным адвокатом… Опять бунт? Безжалостный и беспощадный?!
   Полина задохнулась, не могла больше шептать, опять, в который раз за эти дни, буквально залилась слезами. Она уж и уговаривала себя перестать реветь, и что ей надо всё-таки прилично выглядеть на людях, но ничего не могла с собой поделать. Хотя она уже знала, что через десять-пятнадцать минут слёзы пройдут, что истерики уже не будет и что, тоскуя по Павлу, она вообще годы не могла сдерживать себя. Потом успокоилась, жизнь всё равно берёт своё. И тогда вообще перестала плакать. И вот опять! Но теперь она плачет по своей собственной обездоленной судьбе, неудавшейся жизни, о близкой старости, полной безнадёжности…
   Более-менее успокоившись, Полина ещё раз обратилась к написанному тексту своего выступления на людях. Она даже про себя не могла произносить это слово – «шоу». Встав из-за стола, подошла к окну на кухне, посмотрела на остроконечный купол церкви, перекрестилась на сверкающий позолотой крест, проговорила:
   – С Богом, со Христом…
   И, снова набрав в лёгкие воздуха, стала вполголоса читать с листа текст:
   – Уважаемые россияне! Многоуважаемый ведущий Дмитрий Святозарович! От самого сердца хочу вам сказать спасибо за то, что позвали меня, простую русскую женщину, уроженку села Починки Псковской губернии, на встречу с вами! Особый привет и слова горячей признательности участникам программы – нашим ветеранам. Это в честь них мы должны каждое утро начинать с молитвы-здравицы, ибо это они подарили нам право на жизнь!
   Не буду долго задерживать ваше внимание. Сразу о сути. Вчера я расписалась на двух приказах, заготовленных молодыми хозяевами парфюмерной фирмочки, где я работаю старшим специалистом. Один приказ – на предоставление мне очередного отпуска. Второй – о том, что в связи с реорганизацией и модернизацией фирмы моя должность сокращается и я подлежу увольнению сразу после окончания отпуска. Но есть одна оговорка: если я подам заявление на увольнение по собственному желанию, руководство выплатит мне пособие в размере двух месячных окладов. Не подам – соответственно, меня всё равно уволят, но без денег и по статье – «сокращение штата в связи с реорганизацией фирмы».
   Внешне придраться не к чему: всё вроде бы юридически правильно сделано, по закону… А по жизни? Как мне быть-существовать, если я уже разменяла шестой десяток, буквально через несколько лет мне надо выходить на пенсию? На новую работу женщина в предпенсионном возрасте никогда не устроится. Это ясно как белый день! Нет, конечно же, консьержкой можно ещё устроиться с окладом восемь-десять тысяч рублей в месяц. Но как жить человеку на эти деньги? Дети у меня есть, две девочки. А вот мужа нет, погиб много лет назад. У девочек моих гуманитарное образование – искусствовед и редактор издательства. Сколько получают гуманитарии, устроенные не по блату на рядовую работу, вы знаете. Я сама переводчик по профессии, владею тремя скандинавскими языками. После варварского уничтожения – простите, по-другому сказать не могу – нашего издательства в 92-м году была безработной несколько лет. Перебивалась с хлеба на воду случайными заработками. А девочки мои росли, их надо было после смерти мужа доучивать в школе, потом – в институте образовывать. На это, как вы сами понимаете, нужны огромные деньги.
   Вот что дала мне «революция» 91-го года! Нищету, полное бесправие, обострившиеся болезни, постоянное депрессивное состояние. Старшей дочери – скоро тридцать лет, она экскурсовод в музее. О зарплате музейщиков просто промолчу. Все подсобки в квартире, сарай на дачке, которую нам ещё при жизни отца девочек выделила советская власть, забиты рисунками дочери. Частные художники, даже очень известные, хвалят работы дочери. А что толку: ни на одну из выставок не можем пробиться больше пяти лет. О младшей дочери молчу, она только закончила институт, что с ней будет дальше, я не знаю.
   Смею надеяться, что мы – думающие люди, вполне интеллигентная семья. Волей-неволей мы анализируем, сравниваем, как жили двадцать лет назад, при, как бесконечно талдычат СМИ, «коммуняках», и как сейчас, при демократическом режиме. Но нам не нужна такая демократия! Нам не нужна такая свобода! Свобода от чего? От права иметь нормальную жизнь! Свобода от права иметь работу!
   Мне сейчас порой бывает так тяжело, так стыдно перед родными девочками, которых я не смогла защитить от нищеты, от серых будней, от всепожирающего культа денег, что хочется наложить на себя руки.
   Но я, как и вы, уважаемый Дмитрий Святозарович, русский человек, православный христианин, поэтому не могу в грехе закончить свою жизнь.
   Но и так жить, как мы сейчас живём, – тоже великий грех! Так-то недолго и до бунта докатиться. Вот тогда пусть трепещут мои молодые хозяева! Это вам не рабочий класс говорит, это русская интеллигенция так заговорила!
   Полина стояла, вспоминая: громко или нет она читала свою речь? Потому как в конце выступления голос её гремел на всю кухню…
   А на улице – час пробуждения природы с пением птиц в зеленеющем парке рядом с домом, с прихожанами, тянувшимися к заутрене в такую странную европейскую православную церковь.

Глава одиннадцатая

   – А что Дмитрий Святозарыч делает не как все? – спросила Полина Бориса Семёновича, когда они уселись в прилично выглядевшую, хотя и старой модели иномарку. Адвокат не стал заходить в квартиру, позвонил снизу на мобильный телефон, сказал, что будет ждать будущую «телезвезду» на улице, возле машины. Развернулся довольно лихо между густо припаркованными во дворе машинами, выскочил на уже прилично забитый транспортом проспект и только тогда спросил:
   – Что вы имеете в виду?
   – Как что? Все съёмки на ТВ, как мне казалось, проходят или в прямом эфире, или записываются вечером, скорее, даже ночью… А кинорежиссёр назначил сбор на раннее утро.
   – Массовка… Всё дело в массовке! Зал на пятьсот-шестьсот человек собрать в будни – проблема. Он же договорился с руководством двух близлежащих с домом культуры вузов на утро. Подогнал десятка полтора автобусов, и студенты вместо аудитории были приглашены в них. Им пообещали приличный завтрак с вкусным кофе… А главное, сказали, что это – приказ ректора, что их повезут на съёмки передачи, которую ведёт сам Дмитрий Святозарыч…
   – Умно! – не удержалась от восхищения Полина. – Вот это психолог…
   – Нет, просто делец, – перебил её адвокат. – Вы только ничему не удивляйтесь, если что-то вдруг покажется не так… Я вам потом всё объясню. ТВ – это кухня, довольно грязноватая. И не потому, что, как в нашем случае, ползала займут студенты театрального института. Для них это тоже и школа великого мастера, и практика. Во всяком случае лишней для них эта встреча, как и всё, что связано с мэтром, не окажется…
   Машина резво шла по наполняющимся утренней суетой улицам. Проскочили с поворота у памятника Пушкину Тверскую, за ней – почти без заминки – площадь у Белорусского вокзала. А там адвокат залез в какие-то переулки, замелькали заборы, промплощадки. И вот последний поворот: вдруг они очутились на знаменитой Газетной улице. Борис Семёнович с трудом припарковал свою иномарку среди огромных размеров спецмашин с развёрнутыми толстенными кабелями, жилыми уютными фургончиками с табличками: «Гримерная», «Буфет», «Спецтуалет» и т. п. Направились к дверям дома культуры, где, как на входе в ночной клуб, стояли рослые загорелые парни.
   – Вот и фейсконтроль… Гвардия мэтра, служат за идею, бесплатно поддерживают образцовый порядок. – Адвокат показал охранникам два пригласительных билета, повёл Полину внутрь клуба, поддерживая её за локоть. Спросил:
   – Кофе с бутербродом не хотите? В буфете всё бесплатно… Смотрите, сколько там ребят, стоят чинно, не толпясь, не как это бывает обычно «на халяву».
   Полина отказалась. Тогда адвокат сказал:
   – Давайте вот что сделаем. Я не завтракал, выпью, пожалуй, чашечку кофе. С вашего разрешения. А вы – прямиком к зеркалам, дальше по фойе… И проходите затем в зал, к первому ряду. Там будут сосредотачиваться участники разговорного жанра… Ролевые, так сказать, герои. Или проводить вас, Полина Степановна?
   – Я знаю этот дворец, – сказала несколько высокомерно Полина. – Мы с мужем встречали здесь один из Новых годов…
   – Прекрасно! Если к вам до моего прихода подойдёт администратор мэтра, спросит об участии в программе, скажите ему, что вы из эпизода о безработице. Он вам всё объяснит… Но думаю, что я успею уже быть с вами.
   И они расстались на какое-то время. Полина мельком осмотрела себя в зеркало: ей уже ничего не хотелось менять в одежде (в сумочке она держала запасной шарфик и поясной ремешок, идущий в тон к платью). Не увидела она больших изменений и в причёске, хотя окно в машине адвоката было открыто и ветер довольно прилично трепал её волосы. Она прошла к дальним дверям, ведущим в зал к первому ряду. Две третьих мест были свободными, на остальных креслах, в центре, сидели трое ветеранов с орденами и медалями на груди, какие-то женщины довольно преклонного возраста с детишками от трёх до пяти лет.
   Полина прошла в правую часть ряда, уселась на второе место с краю. «Вот так-то лучше, не буду бросаться в глаза… А может, и забудут про меня? Хорошо бы. Что-то я совсем не готова солировать. И адвокат не зашёл в дом, не успел посмотреть мою речь… И сейчас направился в буфет, на бесплатный кофе. Теперь уж точно не посмотрит… Да и Бог с ним, расскажу своими словами – и будь что будет».
   Из дверей в зал вошёл ветеран с орденскими планками на левой части двубортного пиджака в крупную полоску. Он был небольшого росточка, со сморщенным лицом желтоватого цвета, с глазами, видно, что подведёнными тушью. Почему-то в кепке, как на героях фильма «Трактористы», на ногах начищенные хромовые сапоги. «Господи, – подумала Полина, – прямо из сельского самодеятельного театра… Сейчас старческим голосом начнёт читать монолог деда Щукаря!»
   Ветеран прошёлся по свободному пространству у первого ряда, несколько гарцуя своими маленькими хромовыми ножками. Ему всё нравилось, чувствовалось, что он пребывает в прекрасном расположении духа. Он не дошёл до Полины метра полтора-два, повернулся вокруг своей оси и направился к троим ветеранам, сидящим в центре ряда. В это время к Полине уже шёл Борис Семёнович, на ходу вытирая руки белой салфеткой. Он заговорил:
   – Ну, как вы без меня? Что это спрятались так далеко? Давайте посмотрим ваш текст выступления вместе… Время ещё есть. Мэтр приедет только через сорок-пятьдесят минут. А сейчас с залом начнут работать массовики, нужен разогрев публики…
   Полина достала из сумочки две странички текста, протянула их адвокату. Тот пробежал их за минуту, настолько профессионально и быстро читая, что Полина не могла скрыть восхищения:
   – Меня бы за такое чтение тут же выгнали с редакторской работы… Но вы – мастер…
   – У нас нет времени на тактичные расшаркивания при обсуждении материалов… Не обижайтесь! Забудьте этот текст и выбросите из головы!! Где эмоции?! Где несчастная женщина предпенсионного возраста, без мужа, погибшего в схватке с бандитами?! А она ещё подняла двоих сироток, дала им высшее образование… И всё это – живя впритык, перебиваясь с хлеба на воду, считая каждую копейку… Её знают и искренне уважают в Дании как лучшего переводчика «Русалочки»… А она торгует сегодня отечественной зубной пастой в тюбике, которым можно убить покупателя…
   – Мужа не убивали бандиты… Он погиб в автомобильной катастрофе…
   – Кому какое дело, как погиб ваш муж?! Пусть будет героем! Я не об этом… Зал готов будет хлопать до упада, приветствуя каждое ваше слово! Он к концу вашего выступления должен быть готов растерзать ваших сопливых богачей-хозяев, неправедным путём завладевших парфюмерной фабричкой. Фабриканты, такая мать! Пусть у Саввы Морозова да у Мамонтова поучатся быть русскими фабрикантами! Вас вышвырнули на улицу… Без средств к существованию… С двумя детьми-интеллигентами. У вас на приличные колготки нет денег! А как же строить свою жизнь? Да, попросту говоря, как жить-то! На панель, что ли, идти?!..
   – Ну, Борис Семёнович, это уж вы слишком загнули! И потом у меня всё это есть в речи… Только мягче, интеллигентнее…
   – Ну, хорошо, не будем ссориться! Я эмоциональный человек, когда-то был режиссёром армейского народного театра. Ставил «Барабанщицу», возил её с труппой в Москву… А водевили Чехова! А Достоевского – не хотите?! Сонечку Мармеладову… Чтоб мороз продирал до костей! Иначе – нам здесь нечего делать. Мэтр отвернётся от нас, как только почувствует сырость, холодность, безразличие наше. Он не станет слушать вас, уйдёт с вопросами к другим героям передачи. Вот так, голубушка Полина Степановна…
   – Ну и хорошо… В конце концов, интеллигентный человек должен оставаться интеллигентным всегда.
   – Ах, так вы считаете? Вы хотите дело выиграть? Чтобы по суду вам всё вернули и восстановили?
   – Не знаю, Борис Семёнович… Просто не знаю уже…
   – Хорошо! Думайте! Что выйдет, то выйдет… Вам слово дадут. А уж как вы воспользуетесь им на деле – это ваше право… Но обратите внимание вот на этого ветерана в фуражке и хромовых сапогах. Он будет выступать раньше вас, как мне стало известно. Может, он заставит вас пересмотреть свои взгляды и подходы… Прошу настоятельно послушать его со вниманием.
   Двигаясь по ряду, к ним направлялась молодая девушка. Она была красавицей, высокой, длинноногой, с копной пепельно-зеленоватых волос и милыми ямочками на продолговатом симметричном лице. Улыбнувшись, она заговорила правильным актёрским голосом:
   – Вы – Полина Петровна?
   – Степановна, – уточнил адвокат.
   – Очень хорошо, извините… Вы идёте на крупный план в разделе о безработице… Вы подниметесь на сцену по правой лестнице, к трибуне не ходите, вставайте у рампы, не перекрывая стол президиума… Он у нас будет. Так решил мэтр… Это более знакомо старшему поколению, импонирует ему, успокаивает ветеранов… На вас наплывёт камера из зала. Потом крупно перехватит камера на сцене. Она появится из-за кулис. У вас будет диалог с мэтром… Говорите, не стесняйтесь, думайте, отвечайте на его возможные вопросы не спеша. На камере будет гореть лампочка… Оператор будет оставлять вас, переходить в нужных местах к мэтру… По ходу вашего диалога у него будет минимум два монолога. Не мешайте ему здесь! Выждите, а потом, как бы подхватив его мысли, продолжайте свой рассказ. Реагируйте на зал: им будут управлять… Он будет бурно реагировать, хлопать и свистеть. Но в нужных местах. Не пугайтесь этого, выжидайте, сделайте паузу – и снова в бой!
   Девушка взяла Полину за руку и повела к сцене. Они поднялись по ступенькам справа, встали у края сцены. Она кому-то махнула в зал, и на Полину стала наезжать чёрная и страшная на вид камера на длиннющей «руке». Полина сначала даже испугалась, немного отошла от края сцены. Из зала раздался голос:
   – Ни шага! Стойте на одном месте! Иначе вы уйдёте из кадра… Это ваше святое место! Отсюда вы будете говорить, пока вас не перехватит вторая камера… Ясно?
   Полина на автомате кивнула. Камера отплыла назад в зал.
   – Вот и всё, – сказала девушка-администратор. – Итак, вашу фамилию называют, вы идёте на сцену… Ну, ни пуха. Пока-пока… – Все спустились в зал.
   – К чёрту! – сказал адвокат, опередив открывшую было рот Полину. Она, конечно же, не сказала бы «к чёрту», просто хотела поблагодарить милую обходительную девушку. «Это сейчас такая редкость…» – только успела подумать Полина, как её мысли тут же прервал адвокат:
   – Коротко! Рублеными фразами типа: «Нас пытаются лишить гражданских прав!!», «Безнаказанность должна быть пресечена!!», «Каждый гражданин имеет право на труд!!»… Тогда мэтр поймёт, что с вами можно иметь диалог… По крайней мере, этими лозунгами вы не будете ему мешать излагать свои мысли. Вы в нужное время будете только помогать ему! И тогда он вас сумеет защитить! О, это дорогого стоит… Это надо будет видеть!! – Адвокат помолчал, видимо, мысленно представил, как будет защищать Полину мэтр кинематографа. – Но я ухожу с первого ряда. Здесь места только для выступающих… Мысленно я с вами, рядом… Вы будете чувствовать меня.
   Ни пуха! После записи программы – не уходите, ждите меня на месте…
   Полина промолчала, никак не отреагировала на слова адвоката. У неё начинался нервный озноб, когда она чувствовала, как холод ползёт по рукам, доходит до плеч, груди…
   – Господи, – зашептала она, – помоги мне выдержать всё это… Только бы не началась «чесотка».
   Таблетки она приняла ещё дома, чувствовала себя несколько расслабленной, но была уверена, что фармакология не подведёт. Чтобы как-то успокоить нервы, отвлечься, она стала смотреть на коллег по первому ряду, которых заметно прибавилось. Доминировал мужичок из «Трактористов», ему только гармошки не хватало. Он задирал соседей, картинно смеялся, топал ножкой в сапогах, то и дело упирал руки в бока, будто собирался плясать гопака.
   В зале практически все места были заполнены. Администраторы скоренько распихивали молодёжь по вместительному балкону. Полина слышала какие-то громкие выкрики, которые доносились из фойе, всплески бурных аплодисментов. Наконец поняла, что, прежде чем запускать очередную порцию студентов в зал, с ними проводился так называемый разогрев. Они по команде старшего по сектору в зале «отбивали ладошки», выкрикивали лозунги и даже свистели. И вот вся эта подготовленная масса людей уже оказалась в зале. Вдруг перед сценой появился мощный человек в тёмных очках, он поднял обе руки и громоподобным голосом проревел: «Идёт!!..»
   Зал вскочил с мест, бурные несмолкаемые аплодисменты буквально забили всё пространство от задней стенки с окошечками для показа кино до самой сцены. Свист. Выкрики: «Браво!! Мы с тобой!!»
   – Мо-лод-цы!! – взревел мужчина в очках. – Ждём мэтра… Команда по взмаху руки!
   Зажглись дополнительные прожектора, сцена с небольшим столом для президиума сверкала, как подиум конкурса «Мисс Вселенная», переливаясь цветами российского триколора. Становилось заметно жарковато. Видимо, это же заприметили и устроители шоу, раздался мощный гул заработавшего вентилятора, и по залу загуляли сквозняки. Полина чувствовала, как нарастает нервозная атмосфера ожидания. А мэтр всё не шёл. Она посмотрела на маленькие часики, спрятанные в кармашке сумочки: уже было двадцать восемь минут с перебором от предполагаемого начала записи программы…
   … Зал встал, взорвался аплодисментами, криками:
   – Ура-а-а!! Браво, мэтр!! Мы с тобой!! Мы тебя любим!! – неслось из разных концов зала.
   Полина развернулась вполоборота, увидела, как в середине довольно вместительного прохода в зале стоял высоченный, широколицый, лучезарно улыбающийся мэтр… Как же он всех любил! Как искренне он махал руками, подмигивал глазами персонально кому-то из сидящих в зале, как неистово целовал свои ладони и посылал поцелуи по рядам. Овация длилась минут пять, не меньше: мэтр успел пройти из конца в конец прохода, пожал нескольким солидным дядям и тётям, сидящим в центре зала, руки. И наконец, он проследовал к сцене. Тишина водворилась в зале такая пугающая и такая гнетущая, что у Полины опять поползли мурашки по спине.
   «Что-то не то, не так пошло? – подумала она, переживая за знаменитого киноактера и режиссёра. – Я не должна его подвести! У нас в диалоге не должно быть пауз… Всё должно идти как по нотам!»
   Мэтр встал за столик президиума, картинно крутанул ус, этими же пальцами щёлкнул микрофон и снова заулыбался своей лучезарной улыбкой. Зал снова взревел. Но сейчас он довольно быстро успокоил наиболее рьяных поклонников своего таланта, сказал:
   – Пустяшный повод собрал нас сегодня всех вместе… Скоро выборы президента страны. Собрались бы мы здесь или нет, выборы бы всё равно состоялись. И без наших сборов и предполагаемых дебатов. Но мы решили собраться, и мы это сделали!! И это первое и главное, что я хотел бы отметить из тех завоеваний, которые нам гарантированно предоставило нынешнее руководство страны…
   Полина слушала и понимала, как просто и доходчиво говорит он с людьми, как внимательно его слушают… Как умело, без пошлости и надутого пафоса говорит он о конституционных завоеваниях, о правах человека на свободу слова, труд…
   «Всё-таки он – гениальный режиссёр… – думала Полина, уже не вникая в смысл его коротких и рубленых фраз. Она просто слушала тембр его голоса, любовалась его открытым лицом с горящими глазами и немного топырящимися усами. – Он заставляет человека влюбиться в себя… И не важно, что он говорит! Главное, что он говорит твоими словами и он знает твою правду… Он всё может сказать за тебя. Ты ему доверяешь».
   Полина видела, как на сцену из зала проследовали какие-то важные люди, до неё долетали такие необычные слова:
   – Мой друг, замминистра труда и социальной политики Володя Оболенцев… Консультант моего фильма, судья Конституционного суда России Иван Порфирьевич Заозерцев… Ветеран Великой Отечественной войны, снявшийся в эпизоде моего фильма в полный рост Калистратов Христофор Иванович, уроженец самой сердцевины матушки-России – города Суздаля.
   Зал опять ревел, орал, приветствуя собравшихся возле режиссёра людей. Камера-рука то наплывала на сцену из зала, то отступала назад, показывая орущих и хлопающих людей.
   До Полины очередь пока не дошла. Она смотрела на сцену и немного недоумевала: ветеран без кепки, но в тех же хромовых сапогах и полосатом двубортном пиджаке рвался из объятий режиссёра к трибуне.
   – Ну Христофор Иванович, ну голубчик! Давайте послушаем замминистра… А потом – вы… Клянусь… Обещаю. – Всё напрасно! Ветеран вырвался из специально ослабевших рук мэтра и бросился к микрофону на трибуне.
   – То-ва-ри-щи! – выкрикнул он. – Никого не хочу обидеть… Тем более моего друга Митрия Святозарыча! Но так жить, как мы сейчас живём, нельзя!! Ветераны не то что у черты бедности живут… Ниже плинтуса, как говорят в народе, находятся. Вот я, к примеру, о себе скажу. Пенсии мне хватает на полмесяца… И то только на еду и квартплату. Посмотрите!.. – И он вышел из-за трибуны: – Сапоги покупал в период оттепели… Счас в городе уж никто и не ходит в такой обувке. – Уйдя от микрофона, ему пришлось напрячь голосовые связки. Ветеран вернулся к микрофону: – Даже приличных кальсон не могу себе позволить купить… Это до чего же мы дожили, а?! Да я при советской власти получал под три сотни в месяц, с депозитом каждый третий год возил семью на море… А у меня четверо душ без жены было! Вы это понимаете? Нет, вы ни хрена не понимаете, нынешняя власть!! С огнём играете! Ну-ка, если ветераны отвернутся от вас?! Ну-ка, если наши сыновья да внуки пойдут за нами?! Да мы сметём, к едрене фене, такую безответственную власть!! Как можно не думать об своём народе! Как можно бросать на произвол судьбы стариков, своих дедов и отцов?! Доиграетесь!! – И почти шёпотом закончил: – Это я вам говорю, кавалер ордена Солдатской Славы Христофор Иванович Калистратов…
   Полина плакала, не стесняясь слёз, долго не могла достать из сумочки платок. Зал молчал: гробовая тишина повисла в партере и на галёрке. Ветеран опустил голову, ни на кого не глядя, сошёл по ступенькам со сцены в зал.
   Тишина…
   – Товарищ ветеран, – сказал тоже почти шёпотом режиссёр, – простите… Хочу надеяться, что сегодня вас услышат: и президент, и премьер-министр, и депутаты, и местная власть. Стыдно-то как… трудно дышать… – Ведущий встречи выждал такую длинную паузу, что стало слышно, как зал задышал, освобождаясь от спазма. Продолжил в раздумчивости: – Но я рад, Христофор Иванович, что вы эту боль смогли высказать на нашей встрече. Вас никто не одёрнул, не зажал вам рот, не стащил с трибуны, как это бывало раньше. Вы смело, не боясь, предупредили власть о возможном бунте… А мы знаем, какие на Руси-матушке бывали бунты… И вас не арестовали карательные органы! Значит, дорогой ветеран, и мы, и наша власть стали другими… Другими!! Вдумайтесь, друзья, в это короткое слово: дру-ги-ми… Это стоит временных катаклизмов, неустроенности, некоторого безденежья… Потому что у нас есть главное – свобода!! И мы должны эту свободу беречь как зеницу ока!! И наше счастье, что это понимает наш президент… И его команда!
   Зал опять ревел, неистово хлопал и орал в сотни глоток: «Наш пре-зи-дент!! Наш пре-зи-дент!! Мы – с тобой!!»
   Полина плохо соображала, что происходит в зале, практически перестала вникать в суть того, что говорили ораторы, сидящие рядом с мэтром за столом президиума. Её так поразила сцена с ветераном, что она не могла больше ни о чём думать. «Надо найти фонд помощи ветеранам войны и труда, передать свои последние сбережения… Так жить нельзя… Это позор нации, которая забросила своих стариков… А я ещё со своими болячками, с парфюмерной фирмой… Господи, прости меня за эту гнусность, которую я позволяю себе в мыслях и делах… Это как слеза ребёнка – старики, их беспомощность, их абсолютная незащищённость… Мамочка, папа, простите меня, что редко вижу вас, что я не с вами».
   Как прошёл диалог с мэтром, Полина почти не помнила. К концу непродолжительного разговора она вдруг расплакалась. Режиссёр не растерялся, был готов и к такому повороту событий. Но по нему было видно, что не такого диалога он ждал от продвинутой и просвещённой партнёрши. Он почувствовал, что Полину гложут совсем другие мысли, не «право на труд» волновало её в те минуты…
   Видимо, поэтому он спросил:
   – Что бы вы больше всего сейчас желали?
   И Полина сказала в зал:
   – Извиниться перед ветеранами… Это и моя вина, что они так живут…
   – Вот так всегда у русского интеллигента, – сказал режиссёр. – Её выгнали с работы, нет денег на существование, а она приносит, прежде всего, извинения тем людям, которым сейчас ещё горше живётся на свете… Дайте, голубушка, я вас расцелую… А с вашими обидчиками разберётся Владимир Никитич Оболенцев, замминистра труда. Так, Володя?
   Замминистра, делая записи в небольшой книжечке, закивал головой. Полина сошла со сцены, еле добралась до своего места в первом ряду. Усталость наваливалась сразу на всё тело: на плечи, кисти рук, ноги; колени отказывались сгибаться. Она перестала шевелить ногами, с нетерпением дожидаясь окончания программы. Оваций в конце шоу было поменьше, видимо, устали и студенты, и немногочисленные приглашённые – жители окрестных микрорайонов. Свет отрубился сразу после заключительного слова ведущего. Мощного телосложения мужчина в тёмных очках снова вышел на площадку перед сценой и громким голосом объявил:
   – Спасибо! Все свободны!
   Участники передачи потянулись на выход.
   Полина продолжала стоять у своего ряда, дожидаясь адвоката. Она не заметила, куда подевался ветеран в хромовых сапогах: не было ни его, ни четырёх бабулек с внуками. К ней подошла девушка-администратор, сказала:
   – Полина Ивановна, режиссёр ждёт вас на чай в фойе второго этажа…
   – Степановна…
   – Извините, сегодня просто наплыв народа…
   Полина поблагодарила девушку, сказала, что обещала дождаться адвоката.
   – Он уже там, на чаепитии. Просил передать вам, чтобы вы поднимались на второй этаж…
   «Странно, – подумала Полина, – то опекает меня как детсадовку, то бросает одну в незнакомом коллективе… Может, мне прямо домой идти? Что-то уж очень я устала, плохо мне…» Но старая школа воспитания, чувство ответственности перед товарищем, коллективом, перед той ситуацией, когда кто-то где-то тебя ждёт, взяли верх. Полина побрела на второй этаж. Поток людей схлынул с этого этажа довольно быстро: их выпускали на улицу первыми. Фойе на две третьи своего пространства уже было отделено переносными перегородками. Из-за них доносился монотонный гул, в который врывались громкие выкрики и смех. Мимо двоих охранников Полина прошла за перегородку, увидела импровизированный стол. Адвокат, заметив её, энергично замахал руками. Но в это время, перекрывая гул голосов, заговорил ведущий шоу:
   – О, наша советская интеллигенция пожаловала, – заулыбался Полине знаменитый режиссёр, сидящий во главе стола, составленного из переносных столиков. – Ну что же вы заплакали-то, голубушка… А я вас хотел ещё потерзать, чтобы молодым хозяевам нашей страны неповадно было обижать уважаемых людей… А? Но почувствовал, что размагнитил вас Христофор Иванович, а, голубушка, ведь так? Проходите поближе ко мне, садитесь рядом… Христофор Иванович, познакомьтесь с Полиной Степановной… Только она – настоящая жертва! Но мы её спасём, спасём… Полина Степановна, поверьте, это произойдёт сразу после выхода передачи в эфир… Помяните моё слово! – И без перехода режиссёр продолжил, обращаясь уже к собравшимся: – Дорогие мои! Мои кровинушки… Да… Мы столько сегодня крови потратили, что неделю могли бы на ней энергично жить… Но не жалейте! Всё пошло в дело… На Русь нашу скромную и святую ничего не жалко! Ни-че-го… Я в миноре… Нет, не потому, что смертельно устал… Нет… Это совсем не главное – наши личные проблемы и болячки… Слишком много проблем навалилось на наше государство. Их надо решать. Всем миром, как всегда в трудную для Родины минуту! И мы решаем!! Мы помогаем руководству страны… Мы бьём в набат, криком кричим ему о ветеранах, об обездоленных, о забытых и затерянных в одиноких домах своих… Мы говорим ему, что мы – православные христиане, объединённые одним Господом и сыном его… И нас не надо дополнительно сплачивать и объединять… Но мы, люди искусства, как и церковнослужители, и все православные, вносим свою лепту в объединение народа вокруг сильного и целеустремленного государства. Нет ничего более благородного в жизни человека, чем служение Отечеству! – Режиссёр встал, держа в руке фужер тонкого стекла с шампанским, оглядел собравшихся за столом единомышленников, закончил речь: – Это первая часть моего тоста… Не могу не сказать в продолжение о приятной для меня миссии… Торжественно сообщаю о том, что вчера решением президента страны почётное звание «Заслуженный артист России» присвоено актёру малоизвестного провинциального театра в уральской глубинке… Христофору Ивановичу Калистратову!
   Сидящие за столом оцепенели, все стали смотреть на маленького тщедушного «деда Щукаря», который наклонил подбородок к груди, часто-часто моргал веками и наконец, не выдержав нахлынувших слёз, закрыл лицо руками… Его плечи дёргались в мелких конвульсиях, голова раскачивалась из стороны в сторону. Старый актёр плакал как ребёнок. Был едва слышен его голос, повторяющий одну и ту же фразу:
   – Ми… ми… трий Свя-све-то-за-рыч… Ах, Ми-трий Свя-то-за-рыч… Мне уж… уж скоро… помирать… Ах, Митрий-Митрий…
   – Голубчик мой… – мягко и нежно, нараспев и даже с тягучей ленцой заговорил мэтр. – Это заслуженная оценка вашего дара, актёрского мастерства… Только за месяц-полтора предвыборной кампании вы объехали с выступлениями полстраны, блестяще показали себя на подмостках народных театров и народных сборищ… Я вас, велением Всевышнего, нашёл в неофициальной столице Сибири, в доме культуры при тысячном скоплении горожан… Вы были, как великий русский актёр Леонов, великолепны! Вам даже не надо играть ветерана, вы и есть живой ветеран. Вот вас и нашла награда Родины…
   Полина сначала ничего не понимала. Увидела глаза адвоката, спросила его мысленно: «Что здесь происходит?» Тот пожал плечами, как-то украдкой посмотрел на режиссёра и опустил глаза к фужеру. «Боже, это же спектакль… Это же фарисейство… Куда я попала? Подлец адвокат втянул меня в эту мерзкую, подлую и циничную историю… А я ещё ревела… Ой, Господи, прости меня, прости… Что я делаю здесь? Это же пир во время чумы! С раздачей наград, орденов и медалей… Сейчас и мне медалька перепадёт… За вклад! Вон… Бегом отсюда!»
   Полина ничего уже не могла поделать с собой: медленно поднялась со стула, вышла из-за стола и, ни на кого не глядя, пошла к выходу. Охрана попыталась остановить её, но услышав тихо и с расстановкой произнесённое: «Прочь руки, мерзавцы…» – беспрепятственно пропустила женщину к выходу.

Глава двенадцатая

   – Последний раз спрашиваю: заявление напишешь? И чтоб по всей форме! – буквально взорвался замдиректора фирмы Крусткалнш. Он стал плевать на ладони и смачивать нависшие над ушами волосы. Продолговатое, абсолютно симметричное и, как показалось Полине, даже аристократическое лицо его пылало.
   – Молодой человек, не хамите…
   – Щас скажешь, что в матери годишься? Наберут уродов, а я должен расхлёбывать… Короче, так. Нам твоё заявление по барабану! Приказ подписан!! Всё чисто: в связи с реорганизацией фирмы, перепрофилированием и сокращением штата… Вот согласование с департаментом округа… Нас власть перепрофилировала, на обеспечение соцнужд бросила… Поэтому нам не надо столько штата. Ясно? Сокращаем полсотни человек… В том числе – заместителя генерального директора фабрики и зама в управляющей компании. Всё! Освободи в течение дня рабочий стол, забери в кадрах трудовую книжку и – свободна… Гуляй, Вася!
   – Кричать – не надо… Где мне дадут выписку из приказа? В кадрах? Мне эта бумага будет нужна для суда…
   – В кадрах, всё в кадрах… Только иди отсюда… А то сейчас вытолкаю в двери!
   – Хорошо, молодой человек… Всё, что нужно, я записала на диктофон… В суде предстанет это доказательством вашего непотребного поведения…
   – А иди ты! Не пугай, бабуля! Щас охрану вызову, вынесут на улицу…
   Полина вышла в коридор, слабо освещённый экономлампой. Трёхэтажный особнячок, наследие купеческого прошлого столицы, был не самым пригодным местом для размещения современного офиса с «суперсовременным» менеджментом. Здесь располагалась управляющая компания парфюмерной фирмы: руководство, кадры, объединённая бухгалтерия, транспортники, хозяйственное подразделение, откуда и была уволена по сокращению штата Полина. Второй офис фирмы размещался непосредственно на территории фабрики, где-то на окраине столицы, рядом с высоченными заборами, отгораживающими промзону от городских магистралей. Мрачное и страшноватое место, с вечными бомжами, дикими собаками и выводками уток на тихих пригородных болотах. К счастью для Полины, ей ни разу не пришлось бывать на фабрике, судила о её местонахождении по рассказам теперь уже бывших коллег по хозотделу.
   Она прошла в задний приделок к дому, спустилась на пять ступенек лестницы, ведущей в полуподвал, увидела несколько дверей, выкрашенных в белую краску. «Господи, как в морге… И подвал, и запах, и белые больничные двери. Дай мне сил, Господи, выстоять…» – Полина больше не могла рассуждать, стоя у дверей. Она вздохнула глубоко и прерывисто и толкнула одну из дверей. Комната была разделена на четыре равных закутка, в которых за столами сидели люди. Подойдя к одному из крайних столов, она представилась сидящей за ним женщине:
   – Столетова Полина Степановна… Мне нужна выписка из приказа об увольнении…
   – Это к соседям, дверь справа от нас.
   Полина зашла к соседям: та же картина с фанерными перегородками и столами за низкими заграждениями.
   – Садитесь в коридоре и ждите. Всё подготовим, вас позовём, – сказала женщина в очках, не глядя на неё.
   Полина уселась на табурет, придвинутый к колченогому столу, стоящему почему-то на трёх ножках. Достала из сумки-папки толстый литературный журнал, стала читать документальную повесть об авторе удивительного романа про генетиков. «Вот чем надо заниматься в жизни. Вечным! – оторвавшись от чтения, подумала Полина. – Таких великих людей ничто не могло сломать: ни государственное устройство страны, в которой они творили, ни власти, ни коллеги-завистники… Они – пик Джомолунгма, вечный, седой от снегов, недоступный… Но для этого надо быть гением. А нам бы уж что-нибудь попроще… Хотя бы научиться сохранять своё человеческое лицо».
   – Проходите… – Женщина в очках поманила Полину в комнату. – Вот, распишитесь здесь и здесь.
   – А почему два раза?
   – За копию приказа и за трудовую книжку, что мы выдали её вам…
   – Трудовая книжка пусть полежит у вас. Я иду в суд, подаю документы на отмену вашего незаконного решения…
   – Ну, не знаю, не знаю, женщина… Моё дело маленькое, таков порядок увольнения. Распишитесь, заберите документы и можете идти куда угодно! Не распишетесь за трудовую, не отдам вам выписку из приказа…
   – Но вы, надеюсь, понимаете, что это вопиющее нарушение закона? Подумайте, прежде чем говорить. Я включила диктофон. Понимаю, что вы – винтик… Поэтому мне не хочется ни вас, ни вашу семью подставлять.
   – Спасибо… Я лучше помолчу. Тем более не сегодня завтра выгонят по сокращению и меня, и нескольких моих коллег из кадров…
   – Что же вы-то молчите? Ведь вы всё знаете, понимаете, какие беззакония творят наши юнцы-руководители!
   – Вы подчистую уволены? Без выходного пособия?… А мне под сто тыщ обещают выдать наличными. Это, простите, не шерсти клок…
   – Всё понятно. Давайте ручку, я всё подпишу…
   Полина спустилась со ступенек невысокого крылечка, выкрашенного в красно-коричневый цвет, прошла небольшим двориком и очутилась на улице, прямо напротив громадного здания парламентского госконтроля. «Вот бы куда надо было попасть, рассказать контролёрам о делах этой фирмы… Но, во-первых, туда не прорвёшься. И, во-вторых, без документов кто тебе поверит? Значит, будем действовать по ранее обдуманной схеме… Так, звоню в программу „Местное время“, потом в „ЧП“ и далее по всем договорённостям…»
   Согласие подъехать дали только ребята из «Местного времени». У остальных то ли интерес пропал к договорённостям с Полиной, то ли их руководство посчитало её переживания мелкими дрязгами. А может быть, фирмачи откупили хорошую рекламу на этих каналах в обмен на молчание? И такое могло произойти… Но тем не менее Полина решила, что идёт до конца и что отступать уже поздно. И она, обогнув здание комитета, подошла к оборудованной стоянке, где сумела припарковать свою старенькую «Волгу», открыла багажник и вынула оттуда раскладной стул, которым пользуются рыбаки, сидя на реке.
   Со стулом под мышкой и сумкой-папкой с документами в руках она прошла тем же маршрутом и снова очутилась во дворике офиса фирмы. Охрана стояла внутри здания, на крылечке никого не было. Полина знала, что в офис её уже не пустят и что с парадной лестницей, возле которой она думала разместиться на стуле в протестной сидячей забастовке, ничего не получится. Тогда она незаметно перекрестилась, разложила рыбацкий стул и уселась справа от входных дверей, где глазок камеры наблюдения проскакивал поверх её головы. Он не был рассчитан на сидячих забастовщиков.
   «Мне бы только продержаться в таком положении до прибытия съёмочной группы, – думала Полина. – Когда они меня зафиксируют как протестующую, интервью я могу дать и на улице. Пусть тогда охрана выгоняет нас со двора… Пусть… А может, телевизионщикам удастся прорваться к замдиректора по кадрам и снять его с этими мерзкими замусоленными патлами на голове? Может, он что-то будет говорить? Это бы очень пригодилось в последующем процессе». Не получилось. Молодой охранник вышел покурить во двор и тут же наткнулся на Полину.
   – Так, женщина, что это вы расселись здесь? Мешаете проходу сотрудников и посетителей…
   – Меня незаконно уволили с работы. Я была в суде, дело приняли к производству. Мне велели быть на работе: утром и вечером отмечаться по приходу и уходу. Но стол мой уже занят… Где прикажете мне быть?
   – Ну, не знаю, не знаю, но то, что вы делаете, – это никто из руководства фирмы не одобрит… Щас я узнаю у начальника смены, как нам поступать.
   Охранник заложил сигарету в пачку, сунул её в карман куртки и не спеша зашёл внутрь офиса. Полина продолжала сидеть на раскладном стуле. Из дверей никто не выходил, хотя прошло уже не меньше пятнадцати-двадцати минут. «Из телестудии при оперативном выезде можно добраться до меня за двадцать минут. Они должны быть на подходе… Надо потянуть время и тем самым выиграть первый шаг…» Входные двери открылись, на крылечко вышел Крусткалнш, с ходу ринулся в бой:
   – Так, предупреждаю! Щас же не уберёшься, вместе со стулом вынесем на улицу! Вот и сиди там, как бомж, собирай милостыню. Я не посмотрю, что ты пугаешь диктофоном… И диктофон на хер разобьём! И тебя в Кащенко отправим! А вы не стойте истуканами! – заорал он на двоих вышедших следом за ним охранников. – Перекройте вход во двор… Никаких камер! Никаких корреспондентов! Я те устрою праздник души, старая стерва! Последний раз говорю: уходи сама по добру…
   Полина повернула голову к забору и увидела, как прямо от входных ворот на неё идёт оператор с работающей телекамерой. Девчушка-корреспондент несколько отстала от оператора, но успела до него докричаться:
   – Крупно героиню, Павлик, долго снимай… И стул, и лицо, главное – лицо! И этого волосатого… я сейчас задам ему вопрос… – И без подготовки: – А вы – кто? – обратилась она к Крусткалншу. – Представьтесь, пожалуйста… Мы даём вам возможность объяснить ситуацию.
   – Вон отсюда! У вас нет разрешения на съёмку!
   – У вас что, режимный объект? Хранилище денег? Монетный двор, что с вами надо заранее договариваться о съёмке? Не хотите дать интервью, отойдите от человека на стуле, с которым мы хотим поговорить…
   – Идите на улицу и говорите сколько душе угодно. А здесь офис партнёрской компании руководства округа… Мы сообщим правительству столицы о вашем поведении… Вы получите по полной программе! Я вас предупредил!
   – Спасибо, мы всё это записали… Так, ещё раз двери… Что же вы, партнёры правительственные, вывеску-то прячете? Как подпольщики работаете… – Это уже довольно громко комментировал ситуацию оператор. Рядом с ним находился юноша крупного телосложения, который держал на штативе мохнатый микрофон. Он не сразу проскочил во двор, запутался в проводах. Но сейчас он уже стоял бок о бок с оператором и вид у него был достаточно внушительный, даже грозный.
   – Что ж, Полина Степанна, давайте пройдём к воротам, – сказала девушка-корреспондент. – Вставайте, стульчик сложите – и пойдём… Мы вас снимаем, снимаем… Если что-то хотите говорить, пожалуйста, запишем на ходу…
   Полина встала, сложила стул, забрала его под мышку вместе с сумкой-папкой, пошла к выходу. Звукооператор, следуя за ней, поднёс микрофон к её лицу.
   – Спасибо, что приехали. Честно говоря, я уже не верила, что у нас кого-то волнует судьба простого человека. Кстати, я приглашала ещё три телеканала… Кроме вас, никто не откликнулся. Ну, что теперь говорить, пусть это останется на их совести. Вы спросили, что здесь происходит? Творится полное беззаконие. Уволили женщину, то есть меня, которая проработала на фирме несколько лет, имеет поощрения, успешно справлялась со своими должностными обязанностями. Мотив? Вполне пристойный, на первый взгляд. Сокращение штата в связи с реорганизацией компании, переводом её деятельности на обслуживание категории остронуждающегося населения. Мы должны увеличить выпуск дешёвого мыла, зубных паст и тому подобное. Кто же будет спорить с этим? В итоге: объёмы своей продукции не увеличили, затормозили, а потом вообще прекратили выпуск семейной парфюмерии… Кичимся партнёрами из Европы. А вы знаете, сколько теперь стоит наша продукция на прилавках магазинов? В два-три раза дороже. Вот и реконструкция, реорганизация и партнёрские отношения с правительством по выполнению соцзаказа…
   Полина почти дошла до входных ворот, у которых стояло уже не двое, а целых пять охранников. Вид у них был решительный. Она успела быстро проговорить, обращаясь к телевизионщикам:
   – Ребята! Провокация назревает… Сейчас будут нападать, возможно, отберут камеру…
   Потасовка получилась полномасштабная. Двое охранников насели на оператора, который не только продолжал снимать эти кадры, но ещё и отмахивался от них свободной рукой. Двое тащили Полину на улицу, зажав ей рот грязными прокуренными руками. Молодой охранник, который первым обнаружил Полину, пытался уговорить звукооператора не делать глупостей, а мирно выйти за территорию фирмы. Раздался скрежет пластмассы: охранники всё же повалили оператора на землю. Тот завопил:
   – Подонки! Ну, вы попали! Вы знаете, сколько стоит эта камера, подонки? Арина, вызывай нашу службу безопасности и милицию. – Оператор не стал поднимать с земли камеру, огородил её руками, оттеснив охрану фирмы. – Пусть всё остаётся так, как есть…
   От ворот на помощь оператору пошёл его молодой коллега. В руках он держал штатив, который мог в любую минуту опустить на головы охранников. Вид у него был такой устрашающий, что люди в чёрной форме бросились врассыпную.
   – Я вам устрою варфоломеевскую ночь… Вы у меня как шёлковые будете…
   Он не кричал, не возмущался. Он предупреждал, что порядок наведёт без особых усилий. И этот спокойный тон, увесистый штатив в его руках подействовали на всех отрезвляюще. Старший из охранников подошёл к оператору:
   – Может, ничего, может, не разбили?…
   – Иди, иди отсюда! Сейчас наша служба научит вас корректному поведению. А ты, начальник, – обратился оператор к Крусткалншу, всё ещё стоящему в нерешительности на крылечке, – из своего кармана будешь покупать новую камеру. Это я тебе гарантирую!
   Полина стояла у ворот, охрана так и не успела вытолкнуть её со двора. Они бросили тащить её, как только увидели, что со звукооператором шутки не стоит шутить. Ретируясь задом, почти перебежками, они добрались до крыльца, стояли рядом со своим начальником, который несколько минут назад отдавал им команду проучить журналистов. Крусткалнш явно струсил, бросил сменному начальнику охраны:
   – Разбирайтесь тут сами! Ну вас… ничего нельзя поручить, козлам! – И шмыгнул во входные двери офиса. Из-за них донеслось: – Никого не впускать! Под страхом смерти… Иначе разгоним вас всех!
   Арина – корреспондент ТВ – подошла к Полине:
   – Ну что, поедем к нам на студию? Там и запишем вас полностью. А перебивками пойдут картинки, снятые Павликом… – И уже оператору: – Я пока никому не звонила…
   – Правильно сделала… Японская техника служит надёжно. Всё отснятое в полном порядке. Да и упала камера мне на руки, чехол, опять же, противоударный… В общем, поехали, Арина, Юлик, не хочу я на этих уродов тратить время. Героиню дозапишем на студии…

   … Любаша проводила мать до метро ВДНХ. Они зашли в то самое кафе, в котором угощал её советскими бифштексами редактор-наставник. Любаше очень хотелось рассказать матери о нём, но она боялась, что мама после волнений на записи программы «Местное время» и, главное, после драки с охраной на фирме не способна воспринимать такие серьёзные вещи. А вещи были, на её взгляд, архисерьёзными. Любаша практически через день (по графику дежурств) оставалась ночевать у своего возлюбленного. И это далеко не самое главное. Самое главное было в том, что она так сильно полюбила этого человека, что ждала минуты, когда он позовёт её к себе насовсем. И она пойдёт за ним. Побежит… Но сначала бы хотела поговорить с матерью о том, что терзало её: правильно ли она себя ведёт с этим человеком? Не ускорила ли она события, если так серьёзно к этому относится?
   А времени у Любаши почти не оставалось: маму встретила случайно в коридоре ЦТ после записи её на программе, отпросилась у начальства на час, чтобы разузнать, чем так взволнована мать, и проводить её до метро. Маршрутка здорово выручила их, успевали даже выпить по чашке кофе. Но мать была так вымотана, так выжата событиями последних часов, что практически не могла говорить. Действительно, на ней лица не было… Повторяла лишь:
   – Смотри вечером телевизор… Там всё покажут и расскажут… Но я, дочка, свою миссию выполнила. Я довела до народа очень простые истины: бороться надо всегда, идти надо до конца… Нельзя терять человеческое лицо и достоинство.
   – Ма, ты просто ре-во-лю-ционерка!
   – Господи, какая ты у меня ещё дурочка… Но это и хорошо. Значит, у тебя в жизни пока более-менее всё нормально. Вот и желаю тебе подольше не знать горя и трагедий.
   – А мне надо с тобой посоветоваться по одному очень серьёзному вопросу, ма. Но это уже после смены, значит, утром следующего дня. Хорошо, мамочка?
   Полина вздрогнула. Давно она не слышала такого обращения. Это не Галина, это современный чертёнок, со всеми вытекающими последствиями. И вдруг… «Что-то серьёзное переживает дочь, коль я стала так нужна ей. Ну вот, одно отошло, другое подходит… Убереги её, Господи, спаси, сохрани и помилуй доченьку мою младшую».
   Полина поцеловала дочь у входа в метро, сказала, что будет ждать завтрашнего утра. Но, чтобы как-то успокоить её, она не удержалась:
   – У меня хорошие предчувствия… Я думаю, у нас, у всей семьи, сегодня что-то важное произойдёт. И главным в этом важном – будешь ты, Любаша.
   – Я люблю тебя, мама…
   Голос дочери стоял в ушах Полины всю дорогу, пока она ехала в метро. Не заходя домой, она прошла до парка, остановилась у площадки «Прощай, молодость», где под грустные звуки вальса кружилось пять-шесть немолодых пар. «Вот и меня ждёт такая старость…» – подумала Полина, присаживаясь на широкую скамейку. Её мутило, в глазах запрыгал рой мушек.
   … Через минуту её голова стала запрокидываться назад, склонилась на высокую спинку скамейки и медленно завалилась вправо. Она услышала неестественно низкий на гласных буквах в конце каждого слова голос, будто кто-то придерживал рукой пластинку на старом граммофоне:
   – Деуш-ка, вы свабод-ны? Можно пригла-сить вас на танец?…

Глава тринадцатая

   Над болезнью Полины – инсульт, но, Слава Богу, не тяжёлый, хотя и с потерей сознания, – боролись и доктор из районной поликлиники, и знахарка, приведённая дочерью Галиной и её женихом Семёном Семёновичем, и младшая дочь Любаша, которая попросила на ТВ отпуск в связи с ухудшением здоровья матери. Она не отходила от мамы: та ничего не хотела есть, воду и ту пила с каким-то отвращением.
   Вспомнили о бабушке с дедом: может быть, подумали, общение с ними подействует положительно на здоровье матери. Но старшая дочь была против приезда из деревни родителей Полины. Младшая, напротив, собиралась сама съездить в Углич и забрать их оттуда. Она даже спросила мать:
   – Мам, а давай-ка я привезу бабушку с дедом? Все вместе и побудем недельку-другую, а, мам? Ты только не молчи… Скажи «да» или «нет»…
   Полина, посмотрев на дочь, вспомнила новое слово в её речи – «мама»… В глазах матери промелькнула живинка. Она вдруг сказала с паузами:
   – На их попечении… осталась мама соседа, переехавшего за границу… Жаль, что ты не выучилась водить машину… А то бы мы вдвоём съездили.
   – Да ерунда всё это, мам! Ночь туда, ночь обратно… Делов-то! Хочешь, я через интернет на сегодня билеты на поезд закажу?
   – Не смогу я, дочка, так быстро сил набраться… Давай-ка два-три дня подождём…
   Положительная психотерапия сработала: Полина впервые за несколько дней поела овсяной каши, выпила стакан фермерского молока, привезённого Семёном Семёновичем с рынка. Галине она сказала:
   – Хочешь, мы с Любашей возьмём тебя и будущего зятя в деревню? Устроим смотрины… Как дед с бабушкой порадуются за тебя…
   – А что, мам, смотрины – это правильное решение, – вдруг сразу согласилась старшая дочь. – Думаю, что я сагитирую Семёна. Мундир генеральский наденем, наведём шороха в деревне…
   – Господь с тобой, дочка… Кого ты там удивить-то хочешь? Стариков, которые, как мои родители, живут постоянно? Так их полтора человека осталось… Остальные – дачники. Вы им будете по барабану, как Любовь говорит. Но наши старики точно умрут от радости и гордости, что их старшая любимая внучка приехала к ним с женихом.
   – Мам, адвокат оборвал мои телефоны, – продолжила без перехода разговор Галина. – Ты что, действительно вычеркнула его из жизни? Брось, не глупи, мамочка… Он поступил, конечно, подло, как последняя сволочь, но в то же время и как современный адвокат, компромиссный социал-демократ… Соглашусь, не как коммунист, хотя и является членом обкома КП РФ…
   Но он ведь дитя времени и к тому же для тебя старался… Иначе бы ты никогда не попала в программу с этим великим режиссёром… Да, адвокат промолчал, не стал разоблачать аферу с подставой, с этими актёришками… некрасивыми… Но зато ты вошла в кадр на целых три минуты в диалоге с мэтром. Оно того стоит, мам! Кстати, хозяева твои молчат?
   – Молчат… И закроем эту тему… Давайте все вместе отдохнём.
   – Я только «за»… И за Семёна ручаюсь. Он мог бы и машину вести до деревни, но как же тогда быть с застольем? Он не сможет не выпить с моими дедом и бабулей…
   – И правильно сделает… На поезде-то гораздо спокойнее будет. Только Любе надо сказать, чтобы сразу и в обратную сторону заказала билеты… Дня через три-четыре… Или уж как получится у неё с работой. Мы-то с тобой, да и Семён Семёнович, – свободные птицы.
   – Не волнуйся, набирайся сил. – Галина, похоже, решила всё взять в свои руки – руки будущей генеральши. – Мы всё продумаем, закупим, уложим, закажем такси до Савелия, к поезду… Ты, мамочка, только поправляйся, набирайся сил.
   Оставшиеся два дня прошли в хлопотах. Поезд отходил ночью, на Волгу прибывал рано утром. Зашёл к Полине участковый врач, ещё молодая выпускница мединститута. Она удивилась переменам, произошедшим за последние два дня с больной, сказала, что нет никаких следов удара, что кровяное давление – в норме, изменился цвет кожного покрова.
   – Да, доченька, – обратилась Полина к врачу, – меня вот мои детки поставили на ноги… Своими заботой да вниманием… А онемелость губы пройдёт. Не месяц же мне в постели валяться?! К старикам решили на Волгу съездить, познакомить их с будущим мужем старшей дочери. Берите, доктор, выходной и махните с нами на реку… Отдохнём, покупаемся, позагораем! Да катись оно всё в тартарары… Гробить здоровье из-за какой-то паршивой фирмочки, где тебя за человека не считают?! Нет уж, увольте. В деревню переедем жить, к родителям, на свежий воздух. Или на даче в Подмосковье поселимся: отопление, вода, камин – всё есть. Бог не выдаст… Так говорят, доктор?
   – Мне сегодня ещё с десяток вызовов надо обслужить, – сказала доктор «с безнадёгой» в голосе. – И так все дни, вплоть до воскресенья. А в понедельник – снова впрягайся на всю неделю… С ума можно сойти…
   – Так-так-так, милый доктор, сейчас мы плюнем на всех и на всё, связанное с работой, и попьём кофе с тортиком. Галочка у меня прекрасный кофе готовит… Вы убедитесь в этом.
   Доктор не возражала, сняла халат, ещё раз сходила в ванную помыть руки и уселась в кресло рядом с журнальным столиком. Полина попросила старшую дочь приготовить кофе, а потом – наполнить рюмочки зеленоватым пахучим ликёром. Она ещё продолжала лежать в кровати, хотя уже успела не только причесать голову и подвести глаза, но даже пеньюар поменяла на более праздничный: шелковый, воздушный, цвета розовых лепестков. За треть часа, пока дочь варила кофе, а потом резала вафельный торт, Полина, как истинный журналист, выведала у доктора биографию.
   Подмосковная девочка два года ждала удачи с поступлением в медвуз, работала и санитаркой, и статистом, и медлаборанткой в поселковой больнице. Училась в вузе хорошо, первый год каждый день ездила почти за сто километров от столицы к себе домой, туда и обратно. Так хотели родители, вернее, им так было спокойнее за дочку. Потом поселилась в общежитии, жить стало полегче. Сейчас на пару с подругой, тоже врачом, устроившейся в ЦКБ (кремлевская больница), снимают однокомнатную квартиру в панельной пятиэтажке… Естественно, денег не хватает. Если бы не родители, пошли бы с сумой по миру. А без пресловутого блата или денег устроиться в частную коммерческую клинику практически невозможно.
   – В общем, всё не так и плохо, – закончила свой рассказ доктор. – В столице практика замечательная. Но тяжело на участке… Хотя, думаю, что в провинции тоже не легче. Здесь хотя бы греешь себя мыслью, что скоро, вот-вот и удастся попасть на премьеру в Большой или МХАТ. Если, конечно, нам повысит зарплату мэр столицы, как обещал почти год назад. А мы верим. Иначе нельзя. Можно не выдержать… Тогда прямая дорога к себе – в поселковую больницу или поликлинику, где точно нет вакансий, потому что старая гвардия врачей дорабатывает до семидесяти пяти – восьмидесяти лет. Иначе тоже не выживут… С работой ужасно как непросто.
   – Оказывается, доктор, мы болеем с вами одними болезнями, – сказала Полина. – Меня вот уволили по сокращению штата… А мне – за пятьдесят. Куда я теперь пойду, кому я нужна, кто меня возьмёт на работу? Мои уволенные подруги сейчас все безработные… А вы, доктор, говорите: инсульты, депрессия… Откуда депрессия?…
   – Полина Степановна, вам на той неделе надо будет зайти в поликлинику, – сказала доктор, помня о насущном, о том, что жизнь продолжается. Она категорически отказалась от рюмки ликёра, закончила фразу: – Закроем бюллетень… Это в дополнительные дни к отпуску пойдёт.
   – Ничего, доктор, мне уже не надо… Ни бюллетеня, ни дополнительных дней к отпуску. Я подумала: наверное, и от судебной тяжбы откажусь… Не выдержу второго удара, не дай Господи! Будем что-то с дочками предпринимать…
   Раздался телефонный звонок, Галина взяла трубку:
   – Да, минуточку, сейчас передам трубку… Мам, оказывается, это твой знакомый, Зиновий Моисеевич… Будешь говорить?
   Мать заметно растерялась, даже краска залила её бывшее до того бледное лицо, быстро проговорила:
   – Да, дочка, спасибо. – И уже в трубку: – Алло, Зиновий Моисеевич?… Спасибо, что позвонили… Да, уже поправляюсь. Это вам Татьяна Ивановна передала?… Она звонила мне…
   Полина долго молчала, слушала собеседника. Лицо её наполнялось жизнью: глаза то загорались, то затухали. Она несколько раз попыталась перебить своего товарища на другом конце телефонной трубки, но, видимо, то ли потому, что он был так энергичен, то ли ей нравилось слушать этот довольно длинный монолог, Полина не перебивала его. Наконец сумела аккуратно втиснуться в поток слов, воспользовавшись, видимо, небольшой паузой, заговорила мягко:
   – Спасибо, дорогой Зиновий Моисеевич… Сына вашего не надо подключать. Доктор говорит, что лекарство есть и у нас в стране, «заграница нам не поможет»… Помните классику? А я уже действительно поправляюсь… Да, Бог миловал, лишь потеряла сознание, да небольшое онемение губы, которое, мы с доктором надеемся, скоро пройдёт. Нет-нет, встаю на ноги, собираюсь на Волгу к родителям, на несколько дней… А вот уж потом мы и сходим с вами, куда захотим… Хорошо, прямо к вам в гости. Как без Татьяны Ивановны?!.. Ну, Зиновий Моисеевич, оказывается, вы человек намного решительнее, чем я думала. Наверное, вы и Татьяну Ивановну удивите своей решимостью?… Как, это она вас вдохновила?! Вот неожиданные новости… – Полина даже не заметила, как начала кокетничать. Галина с доктором, чьё миловидное лицо с чуточку курносым носиком и тонкими бровями улыбалось, переглянулись, отметив, какие разительные перемены произошли в настроении Полины. Галина налила себе и матери по второй рюмке ликера. Полина закачала головой, отодвинула рюмку, и, продолжая держать в руке телефонную трубку, стала, прощаться с собеседником: – Да, поняла, Зиновий Моисеевич… Спасибо за пожелания, я постараюсь… Помните, у Никулина с Мухтаром: «Он постарается…» Привет Татьяне Ивановне, передайте, что я на несколько дней в деревню собралась. Тогда я уже не буду беспокоить её по мелочам. Да, и вам, счастливо… До звонка.
   Полина передала трубку дочери, поправила завиток волос, упавший на лоб, сказала:
   – Надо подниматься. Лежи не лежи, правды не вылежишь…
   Доктор поблагодарила мать и дочь за кофе и торт, ещё раз напомнила Полине, что ей надо на той неделе самой зайти в поликлинику. Полина проводила доктора до дверей, сказала слова благодарности, просила без церемоний заходить на девичник в любое удобное для неё время. Если, конечно, будет потребность и будет скучно и тоскливо. Доктор растрогалась и, чтобы скрыть своё смущение, решила, не дожидаясь лифта, дойти до первого этажа по лестнице. Мать сказала дочери, когда за доктором закрылась дверь:
   – Милый человечек… Но боязнь врачей заложена в нас на генетическом уровне… Как мне хотелось стать врачом, Господи. Я была бы прекрасным сельским доктором. Воспитана на Чехове, на его подвижничестве… Не довелось. Потом – издательство, наш папочка… И я уже поверила, что это моё призвание. А вот сейчас, на старости лет, поняла с такой грустью и очевидностью, что прошла мимо своей мечты. Ах, Галя-Галя… Я так рада, что ты стойко служишь своей мечте. Несмотря ни на что! Ты у меня умница!
   – Мам, а кто этот героический мужчина, с которым ты даже кокетничала по телефону? Ах, молодчина, мамочка! Как я за тебя рада…
   – Не говори глупостей! Это старый товарищ моей подруги, Зиновий Моисеевич Кац… Между прочим, доктор наук, профессор, специалист по советской литературе военного и послевоенного периода. Директор музея нашего советского классика… Вот радостно сообщил, что выбил ещё одну ставку сотрудника для его музея и тут же пригласил меня на работу. Я обещала подумать в течение нескольких дней… Пока мы будем в деревне. И ещё: он вдовец, сын у него переехал с семьёй в Израиль, уже устал ждать отца… А Зиновий Моисеевич не может бросить Россию, могилку жены, свой любимый Ленинград, где он учился, и музей… Вот такая информация, дочка.
   – Мамочка, замечательная информация! Если судить по голосу, он не старый и, наверное, очень представительный…
   – Да уж… Глаза навыкате, брюшко солидное… Старше меня он лет на пять максимум… А вот пуговицу на рубашку пришить не может. Мне даже жалко его стало, поскольку живёт он один.
   – Вам надо встречаться, подружиться… И на работу тебе непременно надо устраиваться к интеллигентным людям. Я знаю по собственному опыту, что в музее мизерные оклады. Но, мам… У нас с Семёном всё будет хорошо, я уверена. Он пойдёт советником в «Военный вестник», это очень большие деньги. Практически весь тираж издания скупает заграница… Да, не забывай, у него пенсия почти как у федерального министра (об этом он сказал мне по секрету), поликлиника, система санаториев и домов отдыха, бесплатные проезды и пролёты на самолётах и поездах. Так что мы потащим не только тебя, но и Любку, пока она на ноги не встанет. Квартира у него четырёхкомнатная, дачу ты видела: нам такие хоромы, из полутора десятков комнат, ванных и туалетов, с кочегаркой в подвале и бассейном во дворе, и не снились… И участок земли в четыре раза больше наших шести соток с ручьём.
   – Боже мой, что я слышу?! – не удержалась Полина. – Моя старшая дочь замечена в расчётливости, в здравом уме и трезвой памяти выдаёт мне расклады своего будущего хозяйства…
   – Мам, не язви! Надеюсь, ты шутишь?… Несколько неудачно, кстати. А если серьёзно, то я очень полюбила Семёна… И он ведь не как мальчишка, не с первого взгляда влюбился в меня. Вон сколько времени потребовалось и мне, и ему. Ма-ма, время покажет… Мы взрослые люди, как сошлись тихонечко, так же тихо, не дай Бог, конечно, если что, и расстанемся.
   Полина не хотела обидеть дочь. Тем более ей, как главе семейства и истинно советскому человеку, вечно боровшемуся с мещанством, накопительством и стяжательством, была, честно говоря, неприятна концовка дочкиных меркантильных откровений. Но в то же время мать точно почувствовала, что Галина стала другой: более ответственной, что ли, более чуткой и предельно внимательной и осторожной даже в словах, не говоря уж о поступках. «Даже если она стала ориентироваться только на Семёна, стараясь нравиться ему, несмотря на своё настроение и самочувствие, это уже прекрасно, – думала Полина. – Это уже предтеча зарождающихся у них настоящих чувств». Она решила поддержать старшую дочь, заговорила раздумчиво:
   – Галь, я вижу, как ты вся светишься, когда речь заходит о твоём будущем муже. Это так замечательно, тем более ты – дочь моя…
   – Которой тридцать, а она все ещё, старая дура, не может найти себе мужа. А заодно найти наконец достойную работу, квартиру, чтобы дать родным и близким спокойно пожить хоть немного без неё…
   – Всё, всё-ё-ё! Ты не говорила, я не слышала! Ты знаешь, как мы с Любой тебя любим. Как хотим тебе счастья! Ты наша кровь, мы всегда рады тебе, кем бы ты ни была: замужней или разведённой женщиной, знаменитым художником или неудачником… Понимаешь, наши семейные чувства – это другое измерение, это, если хочешь, и любовь-то другая. Это семья, родная кровь, это гены, космос, который оберегает нас… Семья – это святое.
   – Мам, ты истинный художник! Умеющий красоту облекать в слова… Господи, какая ты у нас разноталантливая! Почему ты не журналист, не писатель, мам?
   – Я уже сказала тебе, что всю жизнь тянулась к медицине… Не как к науке… Нет, мне хотелось бы ездить по деревням и лечить людей: всех – от стариков до малых детишек… Но это мечта. А реальность, как всегда, совсем другая. В мединститут в наше время никак не попадёшь без справки из медучреждения о стаже работы. А вот в педвуз для сельского человека – пожалуйста, все двери открыты… Даже на отделение языков скандинавских стран. Кому они – скандинавские языки – нужны в сельской глубинке?
   – Ты вроде огорчена, мам?
   – Да что уж теперь огорчение разыгрывать. Жизнь пробежала, ничего не изменишь, не воротишь…
   – Ну а в личном плане?
   – Что ты имеешь в виду, дочка?
   – Мам, не темни. Я про Каца…
   – А я и не темню… Мне хочется с ним встречаться. Это главное. А там посмотрим…
   – Я рада. За тебя. За себя. За семью. Мам, ты у нас хоть куда!
   – Вот именно, хоть куда… Как говорил ещё один не любимый мною режиссёр: «Старая кляча»… Но, с другой стороны, и Кац ведь не юноша пылкий со взором горящим. Вдовец, к тому же однолюб, жену схоронил двадцать лет назад, а не может бросить её могилку без присмотра. Я понимаю его: какой Израиль, какие истоки, если здесь, в грешной земле России, твоя любовь останется одна… Да нет, хороший он человек, чего там говорить. А то, что еврей, то в нашем возрасте – ты со мной, надеюсь, согласишься – это уже не имеет никакого значения. Рожать детей мы так и так не сможем.
   – В Африке женщина родила в шестьдесят два года. Да ещё какого приличного пацана!
   – Господь с тобой, Галочка, не пугай меня, больную женщину! Это ты не тяни, рожай скорее, а лучше – сразу погодков, чтоб и мальчик, и девочка были!
   – Да, мам, я хочу рожать… Я уже жду, что это вот-вот произойдёт.
   – Ты хоть до официального замужества дотяни… Вдруг разбежитесь?!
   – Ну и что?! Семён знает о моём настроении и сам ждёт мальчика. У него ведь так никого и не осталось после смерти жены. Господи, мама, сколько людей – столько и несчастий!
   – Помнишь, у классика… каждая семья несчастна по-своему (или что-то в этом роде). Тебе, дочка, надо предельно корректной быть, предельно осторожной и выдержанной. Не обижайся, но Семён такую жизнь прожил, что тебе и не снилась такая…
   – Да, я знаю… Он про полигон рассказывал кое-что, но под большим секретом. Но его Бог миловал, даже импотентом не стал… В рубашке, наверное, родился…
   – Что ты смеёшься, дурочка?… Береги его. Он будет в своём возрасте именно это ценить больше всего…
   В разговор, выйдя из кухни, где у них стоял компьютер, ворвалась Любаша:
   – Всё, мам! Билеты получим прямо в кассе, перед отходом поезда… Я на всех, и на генерала тоже, заказала… Целое купе получилось. Вот здорово! Ой, вы тут ликёрчик попиваете! И без меня. И я хочу…
   – Люб, не рано тебе? – Уверенности в голосе матери не было, но Полина продолжала наставительным тоном: – Не дай Бог, сопьёмся все три бабы разом…
   – Мам, да мне на работу после Волги, гулять-то осталось всего ничего…
   Галина громко рассмеялась, сказала:
   – Вот дитя! Ты слышишь, мам, она не сможет спиться, потому что ей на работу надо… Видела я таких, тихих… прячущихся по углам выставочных галерей женщин… Страшная картина, мам… Бывшие художницы, признанные… Одна была даже заслуженным художником… Держали в музее из жалости, чтобы с голоду не умерла.
   – Всё, девочки, хватит об этом… Я сразу умру, если, не дай Бог, узнаю что… Ты позвонишь генералу, предупредишь его? – обратилась мать к Галине. – А мы, Люба, давай потихоньку собираться… Такси надо заказать… Потом я папе-деду позвоню. С ним спокойнее можно поговорить… Мама-бабушка уж совсем паникёршей стала… Пешком пойдёт на станцию, чтобы встретить нас.
   Галина вышла на кухню с мобильным телефоном в руках, плотно прикрыла дверь. Любовь достала разборную стремянку, полезла на антресоли, чтобы вытащить оттуда огромных размеров чемодан тёмно-зелёного цвета, выделанный под крокодилью кожу. Им в своё время очень гордился отец. А ему привезли этот чемодан в подарок из Африки. Вот только, видимо, на настоящего крокодила у дарящих не хватило валюты. Но всё равно чемодан был шикарный!
   Полина стала переодеваться, уже заодно собирая в чемодан одежду для поездки. Вдруг наступила такая заметная и ощутимая тишина, что она не удержалась, проговорила:
   – А вот и ангел пролетел… Как тихо-то, мирно, спокойно… Давно у нас не было такой благодати. Всё правильно: горе обязательно перекрывается чем-то другим… Ну, пусть не брызжущим счастьем… Пусть вот такими покоем и тишиной…
   – Мам, ты что это бормочешь себе под нос? Я не слышу…
   – Ничего, Любаша, ничего… Это я так, о своём, о женском… Давай собирать папин чемодан… Мы выстоим… Мы ведь – семья!

Глава четырнадцатая

   Вопреки запланированному поезду, домой возвращались на машине. Генерал успел съездить к начальнику гарнизона в соседнем приволжском районе, с которым в своё время он служил, и тот буквально усадил их в свой вместительный военный уазик. А до того они – вояки – так успели «посидеть», что пришлось и гостя, и деда укладывать на открытой веранде на послеобеденный отдых. Вещи собирали без мужчин, помогал женщинам солдатик, который этой осенью уезжал домой. Семён Семёнович держался молодцом, водку не пил, налегал на домашние наливки. Но, сославшись на головную боль, отпросился у Галины на реку, чтобы искупаться и немного прийти в себя перед дорогой.
   – Заметила, – спросила старшая дочь Полину, – как умеет держаться в компании генерал? Это правда, что он не приучен к водке!
   – Слава Богу… Одной проблемой в твоей семье будет меньше… А мог бы, как этот полковник: бух – и в постель…
   – Мам, в их возрасте это уже не страшно. Если до тридцати пяти не стал алкоголиком, то всё, уже не станешь… Это не я говорю. Это проверено на самых тонких душевных натурах – на художниках… Пойду-ка я схожу на берег, встречу Семёна, если успею, то искупаюсь вместе с ним.
   – Давай, дочка, не волнуйся, мы всё соберём в лучшем виде…
   – И я, и я… – затараторила Любаша. – Галк, возьми меня с собой? Кто знает, когда мы ещё приедем на Волгу…
   – Возьми её, дочка, только недолго ходите. Солнце уже к закату пошло… А мы с мамой-бабушкой всё соберём… Вот и солдатик нам поможет. Как вас зовут-то? – обратилась Полина с военнослужащему.
   Тот по-военному отчеканил:
   – Рядовой Свиблов!.. Пётр Иванович.
   – Значит, Петром вас величают… Ну что, святой апостол Пётр, управимся без девчат?
   – Запросто! Да у вас и вещичек-то немного. Раз плюнуть!
   – Хорошо, только плеваться мы не будем…
   – Это так говорят, для смазки слов и поддержания разговора…
   – Да вы прямо филолог. Учиться пойдёте?
   – Уже подал документы в пед. Без экзаменов фактически пойду. Вот этим и хороша военная служба для нас, сельских. Два года отбарабанил – и можешь перетекать в университет…
   – А что в пед-то?
   – Так у меня в деревне все педагоги: дед, бабушка, мама, отца нет, две сестры в соседних районах учительствуют… И даже внук наш стал учителем физкультуры. Хотя играл за юношескую сборную области по волейболу, мог бы спокойно остаться в городе. Нет, пошёл в нашу школу, счас даже не с матерью живёт, а у нас, с бабой и дедом. Ну, и со мной тоже…
   – Так что, внук-то старше вас, выходит?
   – Смех да и только… Поздний я ребёнок. Но это отдельная тема разговора…
   Всё это говорил солдат, умело и по-хозяйски укладывая в машину чемодан, корзины, мешки и яркие целлофановые пакеты. Бабушка поработала от души: собрала мешок картошки, огурцов из теплицы, кабачков десятка три, чёрной смородины целую корзину, малины, правда, немного. Полина молчала, не хотела обижать мать. Думала, что повезло с машиной, не на себе же тащим, доедем не спеша. Всё, вещи уложены. Она ещё раз придирчиво осмотрела машину, порадовалась за такую технику на военной службе: «Вот тебе и наша отечественная, всеми осмеянная и оплёванная техника. Мало того что вмещает почти десять человек, так ещё и воз с маленькой тележкой может прихватить с собою».
   – Хороша машина, Петь?!
   – Ничего не скажу плохого! Хорошая счас техника стала поступать к нам. Не показуха: две машины, только для командира и его заместителя. У нас целая рота на таких вот красавицах ездит. Мы, конечно, привилегированные, автодорвойска… Но всё же, всё же… Вы бы видели, что у нас стоит в ангарах из старого, для запчастей. И десять-пятнадцать лет вообще никакой техники не получали. А счас – малина, даже домой от такой техники жалко уезжать. Вот бы нам в деревню такую машинку…
   – Попроси у командира, спишет, продаст вашей семье.
   – Что вы! Разве можно?! Это же военная техника. Новая!
   «Значит, у нас не всё так плохо в стране? – думала Полина, невольно реагируя на рассказ солдата. – Новая техника пошла в армию. Стабфонд какой-то создали, о кризисе, мировом, впервые слышу спокойные речи… Мол, пройдём с наименьшими трудностями, без обвалов. А что же в 98-то провалились? Слышала, что спланировали обвал, чтобы успеть поживиться, набить карманы небольшой группе лиц из высшего руководства страны и, как сейчас говорят, из бизнеса. Ну, хорошо, допустим, что пора бы и порядок наводить на необъятных просторах нашей родины. Но почему же не смотрят за частным бизнесом? Вот за такими фирмочками, откуда меня так легко выперли? Руки не доходят? Информации нет, рты увольняемым умело затыкают деньгами, пусть и небольшими, но реальными, наличными…»
   Полина так распалила себя в своих думах, что забыла и о солдате, и о том, что пора будить деда и командира авточасти и что генерал с девчатами больно уж долго не идут с реки. Но реальность вернула её к жизни. Она сказала:
   – Мам, давай ещё раз накроем стол, так, по-лёгкому. Поставим творожок, сметанку, молочко и самовар. Нам минут через тридцать-сорок надо выезжать. Иначе дотемна не доберёмся до города. Пётр, вы заночуете у нас, чтобы утром на свежую голову ехать в свою часть?
   – Спасибо, конечно, Полина Степанна. Только счас проснётся мой командир, он всё и скажет…
   – Подъём… – стала потихоньку будить деда и командира Полина. – Пора вставать, скоро уж и солнышко будет садиться. А ночью кто будет спать?
   Дед буквально вскочил на ноги, его сильно качнуло, он ухватился за перила веранды, забормотал:
   – Ты, дочка, предупреждай… что эта зараза – из натурального спирта… Сроду не пил я такой сладкой да вкусной гадости клубничной…
   – Так Семён Семёныч предупредил всех, что это его бабушки зелье, на чистом спирту настояно…
   – Что-то я пропустил про это самое…
   – Да ладно, пап, все свои, не переживай. Давай-ка сметанки поешь, молочка, я крепкого чайку налью, попей… Сходите с товарищем командиром, умойтесь – и назад, за стол.
   Командир помял огромными ручищами лицо, встряхнул головой и чисто и чётко проговорил:
   – Мы как огурчики! Только умоемся вот со Степаном Иванычем – и за чай… Будем отпаивать себя! Свиблов, на сколько ты вызвал вторую машину?
   – На девятнадцать часов, товарищ полковник!
   – Вот и молодец. Всё успеем! Засветло ещё и домой вернёмся, и караулы проверим, и с детишками поиграем, и ужин сготовим…
   – Простите, а супруга?… – По реакции полковника Полина поняла, что ей не надо было задавать этого вопроса.
   – Бегают, как правило, отцы-мужья… А вот у нас сбежала мамочка. Но это ничего, мы уже привыкли, замечательно обходимся… Две девочки у меня, двойняшки, скоро уже вырастут, будут помощницами… А старшая дочка – уже замужем, в Москве живёт, муж в милицейской академии преподаёт, майор… Ну, Степан Иваныч, идём умываться?
   И они пошли к крану водопровода с технической водой, который не так давно проложили во всех дворах деревни для полива сада-огорода. У калитки раздались голоса, смех, во двор буквально ввалились дети Полины. Верхом на плечах генерала сидела Галина, Любаша прутиком, как хлыстом, погоняла Семёна Семёновича. Тот ржал, крутил головой, широко открывал рот, будто закусывал удила, пытался сбросить наездницу. Полина и её мать замерли: их материнские чувства буквально перехлестнулись, в горле у обеих запершило, на глаза навернулись слёзы. «Это – семья, – думала Полина, и счастье отразилось в каждой клеточке её лица. – Это уже самое большое моё счастье – семья». Она даже улыбалась точно так, как мама, стоящая рядом.
   – Детки мои дорогие, за стол, пьём чай – и в путь-дорогу… – проговорила мама Полины. – Вам надо засветло доехать до дома…
   – А где Леонид, где мой боевой товарищ? – спросил генерал.
   – Умываются с дедом, сейчас будут, – сказала Полина.
   – Полина Степанна, мы выпиваем или нет?
   – Всё, дорогой мой зятёк, в дорогу – это себе дороже.
   – И это правильно! Значит, только чай, чай, чай!
   – Товарищ генерал! Разрешите доложить. Твой старый друг проспался, замечаний от Полины Степанны не имел. К приёму чая готов!
   – Вот и молодец, Лёня. Садимся. Я что хотел сказать. – Семён Семёнович ненадолго задумался. – Вот мы сейчас приедем на дачу и будем там жить в тиши берёз и ив плакучих. А нельзя ли нам, Лёня, рассчитывать на то, что вместе с нами будут жить до школы и твои девочки? Отдохнут от тебя, дадут и тебе отдохнуть маленько. А мы им создадим условия, Москву покажем, к их старшей сестре свозим… А, Лёня? Решайся, можем и сегодня их забрать! А, Полина Степанна, справимся, с Божьей помощью?
   Полина промолчала, увидев, как замахал руками полковник, каким растерянным было его лицо. Он поправил портупею без кобуры, почему-то застегнул две верхних пуговицы на гимнастёрке и только после этого сдавленным голосом проговорил:
   – Им-то у вас будет замечательно! А каково мне будет без них?! Я с тоски умру без моих девочек…
   – Ну, давай не будем спешить, – сказал примирительно генерал. – В конце концов, их всегда можно привезти, даже с оказией. А ты подумай и отзвони мне. Я теперь, Лёня, не от себя лично говорю. Я – от семьи говорю, в которой аж три женщины! Уж они-то, будь уверен, справятся с двумя девчонками. Женщина женщину всегда быстрее поймёт… Ты понимаешь меня, Лёня?
   – Так точно, товарищ генерал! Но я пока не готов. Я должен поговорить с девочками, ну и всё-такое прочее…
   – Правильно, всё правильно, Леонид Андреич, – сказала Полина. – Надо, прежде всего, с девочками поговорить…
   – Мам, опять ты занудила… Семён Семёныч прав! Надо забирать девчонок и ехать с ними к нам. А там видно будет. Не понравится им – я сама их отвезу назад на поезде…
   – Люб, такой порыв не нужен, – тут же возразила Галина. – Ты дождись согласия девочек, тогда и принимай решение… Так что, Леонид Андреич прав…
   – А пока, товарищ полковник, девчат можно привезти к нам на Волгу! – Это вдруг сказал, как отрезал, отец Полины. – Вот и бабушка вам подтвердит, что здесь им будет вольнее всего…
   – И молочко, и сметанка, и курочки с яичками, и хлебушек свой… – Это уже скороговоркой запричитала мама Полины.
   – Вот на этом и остановимся пока, – подытожил внезапно возникший разговор полковник. – Здесь я их по несколько раз в неделю смогу видеть… А мясо, тушёнку и всё такое прочее – мы с рядовым Свибловым вам подвезём, Степан Иваныч… А по Москве – будем думать… Там всё-таки их сестра живёт… Вот только что-то не зовут нас в гости… Ну, да Бог с ними со всеми… Чай, пьём чай – и в дорогу. Скоро и за мной уже приедет машина. Полина Степанна, рядового Свиблова до утра разместите? Чтобы ночью ему не рисковать в дороге…
   – Леонид Андреич, о чём речь! Даже просить вас хотела об этом. Спасибо за заботу и всё такое прочее, как вы любите говорить…
   Смотрины удались, генерал буквально покорил и маму, и отца Полины. Степан Иванович, забыв, что его внучка ещё не расписалась официально с будущим мужем, уже вовсю называл генерала по имени – Семёном, сынком, строил планы на будущее лето по их отдыху в деревне с правнуками. Он почему-то, наверное под влиянием девочек-двойняшек у полковника, был абсолютно уверен, что и у Галочки будет двойня, но мальчиков. Семён Семёнович не возражал. И вообще, Полина заметила, как генерал оттаивал душой, как ему нравилась большая семья, как он гордился перед своим товарищем-полковником устроенностью быта, прочностью семейных уз, традиций и отношений.
   Но главным для Полины в этой поездке было то, что она, кажется, полностью вышла из болезни после обморока, поняла, что её не бросят ни семья, ни немногочисленные друзья (Татьяна Ивановна, Зиновий Моисеевич, даже проклятый ею «татарин-насильник» Тимур и ещё двое-трое заядлых литературных туристов, которые уже по несколько раз звонили в эти отпускные дни на мобильный телефон). На душе у неё стало светлее, она для себя уже решила, что примет предложение Каца, придёт к нему в литмузей. А там будет видно: в конце концов, можно жить и в гражданском браке, не регистрируясь официально, чтобы их отношения никак не отразились на совместной работе.
   Стал очевиден для Полины и финал её непримиримой борьбы с фирмачами. Она не пойдёт в суд сама и освободит от хлопот адвоката (да она и так уже освободила его – предателя)… Логическая цепочка выстроилась в голове Полины, и ей вдруг стало легко и понятно, как она будет жить в ближайшее время и чем заниматься.
   … Ехали не спеша, солдатик хорошо вёл машину, колдобины на дороге имени молодого губернатора соседней с Подмосковьем области прошли благополучно. Полина сидела справа от водителя, молчала, думала о своём. Молодёжь травила анекдоты, от сидений на шесть посадочных мест сзади водителя то и дело доносился смех. Полина слышит голос генерала:
   – Пардон, дамы… Несколько солдатский и неприличный анекдот. Но вы меня выпотрошили и фантов на раздевание у меня больше не осталось – только нижнее бельё… Кстати, и анекдотов приличных тоже не осталось… Итак, можно?… Идут большие армейские ученья. На передовой в окопах сидит на корточках комроты с телефонной трубкой в руках. Ждёт отбоя артподготовки, чтобы затем поднять роту в атаку. Огонь противник вёл настолько плотный, что голову нельзя было поднять над бруствером. Вдруг кто-то толкает его в бок. Оборачивается, видит солдата-первогодка из Средней Азии: лицо бледное, волосы на голове слиплись, губы трясутся.
   «В чём дело?» – спрашивает комроты солдата. «Товарыщ командыр, я ранен, в медсанбат надо…» – умершим голосом говорит солдатик. «Что у тебя стряслось? Снаряды рвались в ста метрах от окопов. Так положено на ученьях…» – «Тогда ответь, командыр: жёлтый кровь быват?» – «Нет конечно!» – «Значит, я накакал…»
   – Фу, Семён, какая гадость… – Это голос Галины, которая захлебнулась от возмущения.
   – Я предупреждал, извинялся опять же… Но факт рассказа произошёл! Теперь Любашина очередь…
   – Галка, подумаешь, какие мы изнеженные! Вполне приличный анекдот, Семён Семёныч… Вот я вспомнила анекдот специально для военных… Инструктор сидит за столом на взлётном поле. Молодые курсанты только что совершили прыжок с парашютом. Цепочкой выстроились перед столом, ждут, когда назовут их фамилию. «Иванов?» – спрашивает инструктор. «Один!» – отвечает рослый курсант. «Петров?» – «Один, товарищ инструктор…» – «Сидоров?» – «Два, товарищ инструктор…» – «Как так? Вы же только что поступили на первый курс…» – «Это были первый и последний мои прыжки…»
   Генерал смеётся, говорит:
   – Хороший, поучительный анекдот… А давайте-ка по бутерброду съедим. Полина Степанна, будете? Нам бабушка перед посадкой сунула несколько пирогов и бутерброды с курятиной.
   – С удовольствием, – сказала Полина. – Только я думаю, надо на пять минут остановиться, помыть руки в лесочке и святого Петра тоже покормить…
   – Правильное замечание, – отреагировал Семён Семёнович, – солдата надо кормить в первую очередь… А то чужого солдата будем кормить. Это великий полководец сказал. Свиблов, ищи площадку, только не суетись, не спеши.
   Съехали с дороги на обустроенную площадку с указателем подмосковного лесничества, открыли бутыль с водой, начали мыть руки. Кто-то прошёл в лесочек, попросив не слишком расходовать воду, оставить и им. Полина разложила на широком пеньке, подогнанном вместо стола под навес, два пустых пакета, выложила на них бутерброды, пироги, зелёный и репчатый лук и несколько свежих, только что сорванных с грядки, пупырчатых огурцов. Вспомнила, что соль оставила на кухонном столе.
   – Ребятки, я соль оставила на кухне у бабушки…
   – Не беда… – сказал солдат Свиблов. – Счас, минутку, я достану из неприкосновенных запасов товарища полковника.
   – А там больше ничего нет, например, из горючего? – спросил генерал.
   – Нет… Товарищ полковник выложил бутылки на стол, когда мы приехали к вам. А так и тушёнка есть, и сгущённое молоко, и даже несколько банок сухого пайка.
   – Запасливый ты, Свиблов. Молодец! Чувствуется, что хозяйственный мужик. С тобой будущая семья не пропадёт. – Генерал явно гордился солдатом и хотел, чтобы того все отметили и похвалили.
   Но женщины уже жевали бутерброды, Галина запивала хлеб родниковой водой, которую принёс специально для отъезжающих дед Степан. Любаша нажимала на зелёный лук и пирог с картошкой. А Полина, положив перед солдатом и пирог, и хлеб с курой, и луковицу размером с кулак, погладила мальчика по плечу, шепнула:
   – На здоровье, сынок… Поешь хорошенько.
   Ели с аппетитом, поэтому вся процедура заняла не больше десяти минут. Убрали остатки в целлофановый пакет, Любаша отнесла его в переполненную урну.
   – Нет у нас порядка нигде… – процедила она сквозь зубы и стала залезать на задние сиденья через кузов машины. – Вот ещё постель бы здесь разбиралась, цены бы не было машине.
   – Любаша, осторожнее, там запасы от бабули, – сказала Полина, – не подави яйца и всё остальное.
   – Мам, я знаю, сама грузила…
   – Да? А я думала, что мы с Петей грузили поклажу…
   – Мам, опять ты нудишь, шуток не понимаешь? Ох, ма, невозможно от тебя похвалы дождаться…
   – Будь справедлива, дочь…
   – Мам, да не бери ты в голову. Это лицо нынешнего молодого поколения. – Галина откровенно подтрунивала над сестрой.
   – Люба, я с тобой! Полная солидарность! – проговорил генерал. – Оборудуют площадку под отдых, так всё равно утонем в г…
   «Нет, это не раздражение… Это обычный семейный разговор. Это своеобразная игра заинтересованных друг в друге людей, – думала Полина, последней усаживаясь в машину рядом с водителем. – Как давно у нас не было таких семейных поездок, разговоров, даже неожиданных перепалок. Это семья, взрослый мужчина в семье… Он почти заменяет теперь Павла… Семён и будет родным отцом для своих детей… Господи, скорее бы уж забеременела Галинка и осчастливила всех нас».
   В конце федеральной трассы, уже рядом с городом, стояла в придорожных серых от пыли кустах машина ГАИ, незаметная в лучах заходящего солнца. Инспектор махнул полосатым жезлом, солдат стал тормозить, тихо чертыхаясь.
   – Не нарушал ничего, – бормотал он. – Да и военные номера у нас… Чего ему надо? Товарищ генерал, простите за остановку, я на минутку, выясню счас, что ему надо…
   Свиблов обежал остановившуюся военную машину, подошёл к старшему лейтенанту, который одной рукой держал милицейскую фуражку, а второй протирал платком начинающую лысеть голову.
   – Что, салага, думаешь с военными номерами, так на тебя и управы нет?! На кого ты наехал на выезде из Посада? У меня вот сообщение, что дама на иномарке без левого зеркала осталась по твоей вине…
   – Откуда вы взяли, товарищ старший лейтенант? Я ни с кем не сталкивался. У меня в машине свидетели есть…
   – Утрись своими свидетелями, понял, салага?! Все вы из одной шайки-лейки… Щас машину отгоним в отдел на стоянку и будем разбираться… Скажи пассажирам, чтобы вылезли из машины. Небось пьяные все, козлы.
   – Лейтенант! Подошёл ко мне!! – Из открывшейся задней двери машины раздался голос Семёна Семёновича. А потом он и сам легко, по-мальчишески, выпрыгнул на асфальт. – Ко мне, я сказал!
   Старший лейтенант надел фуражку, не спеша пошёл к машине. Семён Семёнович стоял в модном японском тренировочном костюме тёмного цвета с тремя узкими белыми полосками на штанах. Достал красное удостоверение, дождался, когда милиционер представится ему, открыл корочки со словами:
   – Вы сильно пожалеете о том, что только что сказали…
   – Товарищ генерал… товарищ… простите меня. Не знал, ей-богу, не знал… Я заглажу свою вину. Я всё исправлю. Я сопровожу вас до самой МКАД, с мигалкой. У меня сообщение, что военная машина сорвала зеркало на джипе дочери главы города. Я был уверен, что это ваш водитель натворил. Хотя, конечно, тот солдат вряд ли бы поехал по трассе…
   – Сообщите по рации своему начальству, что генерал-майор сделал вам замечание за нецензурную брань при исполнении своих должностных обязанностей. О вашем наказании пусть доложат лично мне по телефону. Вот моя визитка. Исполняйте!
   Гаишник приложил руку к фуражке, побрёл к своей не первой свежести «Виктории» – дежурной машине ГАИ. Дотянулся до микрофона и, не залезая в машину, вызвал по рации начальство. Он говорил тихо, слов практически нельзя было разобрать. Полина услышала лишь, как он сказал Семёну Семёновичу:
   – Он с меня шкуру спустит! Сказал, что ещё на пару лет остановит мне присвоение звания капитана… А вам, товарищ генерал, он обязательно позвонит. И ещё: он приказал извиниться перед вашей семьёй.
   – Идите, извиняйтесь…
   Он шёл медленно эти двадцать метров до Полины, остановился в двух шагах от открытой двери, не глядя на женщину, проговорил:
   – Простите меня… Ради моих двоих детей прошу… Простите.
   – Бог вам судья – сказала Полина. – А солдат ни в чём не виноват. Но как вы с ним грубо разговаривали. Это вам вперёд наука, молодой человек.
   Семён Семёнович подтолкнул Свиблова к машине, сам довольно легко забрался на сиденье с задней двери, сказал:
   – Это – категория подонков. Их обязательно надо учить и наказывать. Иначе будет беспредел.
   В Москву въезжали в полном молчании. Заходящие лучи солнца играли на золотых куполах придорожной церкви, слепили глаза Полине, добирались до задних сидений в машине.
   Полина, глядя на золочёные кресты, шептала:
   – Господи, это ты услышал меня. Спасибо тебе за дочку мою, Галину. За зятя Семёна. За дочку Любовь, у которой какие-то проблемы… Но мы и их решим семьёй. Теперь уже это не страшно. За здоровье моё спасибо… За всё, Господи, спасибо. Убереги нас всех и помилуй. Аминь.

Вторая любовь

   Письмо шло долго, почти месяц. Серый конверт с наклеенной маркой, адрес отправителя – посёлочек в одной из северных областей. Похоже, конверт, согнутый пополам, кто-то носил в кармане, прежде чем он попал в зелёный рюкзак военного почтальона. Рота отдыхала после обеда, многие солдаты выползли на зелёный, просохший на солнце склон оврага, где резвились первые весенние бабочки-капустницы, перелетая с цветка на цветок ярко-жёлтой мать-и-мачехи. Алексей Костомаров, сидя на траве, осторожно вскрыл конверт, долго смотрел на крестики, окаймляющие верх и низ белой страницы. Внизу – чуть скошенный влево крест, нарисованный густыми фиолетовыми чернилами. Солдат понял из письма, подписанного бывшей давным-давно настоятельницей женского монастыря игуменьей Манефой, что скончалась сестра Наталья (Костомарова). «Какой женский монастырь? – недоумевал Алексей. – Они закрыты у нас с довоенных времён…» Он ещё раз пробежал этот абзац, и только тогда до него дошло: скончалась его родная тётя, сестра отца, Наталья Ивановна Костомарова.
   «Баба Наташа, куда ты забралась? – думал солдат. – Мы столько лет не виделись, из армии я не написал тебе ни одного письма… И ты молчала, вон куда переехала, там и покой нашла. – Грудь немного сдавило, нос защипало, но Алексей быстро отдышался, лёг на спину и стал смотреть в бесконечное голубое небо. – Скоро дембель, – думал он, – надо бы съездить на могилку бабы Наташи… Может, сразу и махнуть по пути домой, не переодеваясь, проездные выпишут, хоть на край света, билет можно продлить на несколько дней. Потом, боюсь, ни времени, ни денег на такую поездку не найти… Ах ты, баба Наташа… Циолковский ты мой, в юбке и круглых очках». Лицом она очень походила на великого учёного.
//-- * * * --//
   Наталья получила похоронку на мужа зимой 42-го года, хотя из письма замполита госпиталя выходило, что старшина медсанчасти Рыгин Н. А. погиб в первые месяцы войны, попав в окружение. Она любила мужа – Николая Андриановича, фельдшера областной туббольницы – до беспамятства, но после замужества оставила девичью фамилию. Так она выразила свою любовь к отцу, старосте сельского церковного прихода. У Натальи и Николая был единственный сын – Алексей, шестнадцатилетний студент индустриального техникума, уже дважды с начала войны ходивший с ребятами в военкомат, где твёрдо пообещали: в будущем году через курсы младших командиров их отправят на фронт. А на новогодний праздник случилась беда: Алексей участвовал в драке студентов с поселковой шпаной, погибло двое мальчишек. Отвёртка, которой было совершенно убийство, принадлежала ему, на рукоятке нашли отпечатки его пальцев. Хотя он дал матери честное слово, что не брал отвёртку в руки, дрался всегда кулаками и только до первой крови.
   Наталья боялась за своё психическое состояние: ни строчки от мужа, сын в камере предварительного заключения (КПЗ), с работы невозможно отпроситься. Она трудилась завстоловой фабрики и знала, что за опоздание на смену ткачиха могла загреметь на тюремный срок. Страна жила сурово, законы военного времени набирали силу. Наконец ей удалось выяснить, кто в милиции ведёт дело подростков, окольными путями добралась до следователя, передав его жене золотой кулон. Капитан Ковшов носил круглые очки, курил дорогие папиросы, сморкался в большой белый платок, не матерился, приехал из столицы на стажировку да так и осел в облцентре навсегда, познакомившись с высокой статной кассиршей из столовой УВД. Вскоре у них родилась двойня, мальчики.
   Наталья вошла в кабинет, оробев, замерла у двери. Вдруг слышит:
   – Ну, кто там? Проходите. – Мужской голос вывел женщину из оцепенения. Письменный стол следователя отгорожен несколькими рядами стеллажей, плотно заставленными папками.
   – Это я, Костомарова Наталья Ивановна. По поводу сына пришла… От Аллы Семёновны я, супруги вашей.
   – Вы в столовой работаете? – спросил следователь, рассматривая стоящую у стола женщину, одетую в чёрное драповое пальто, кирзовые сапоги, на голове – тёмно-серый платок. – Раздевайтесь, вешалка с торца стеллажа.
   Следователь закурил, приятный запах папирос «Герцеговина Флор» ударил в нос Натальи. «Где он их достаёт? – успела подумать женщина. – Такие же папиросы курил в больнице мужа главврач…» Она сняла тяжёлую одежду, осталась в белой кофте и тёмной юбке-плиссе, сапоги явно выбивались из стиля, впрочем, как и сама летняя кофточка.
   – Значит, вы с Аллочкой коллеги, работницы общепита. – Ковшов встал из-за стола, взял Наталью за локоток и повёл за стеллажи. Женщина всё понимала, даже не сопротивлялась, ради сына она готова была на всё. Минут через двадцать следователь, застёгивая пуговицы на мундире, вышел в коридор. Вернулся быстро, на ходу раскуривая новую папиросу: всё так аккуратно сымитировал, будто спички искал у соседей. Сел за стол, на приставном стуле сидела Наталья, успевшая одеться в свой чёрно-траурный наряд.
   – Всё посмотрю ещё раз. От участия в драке со смертями и т. д. – не смогу освободить. Хотя отвёртка будет… недоказанной. Идите, молитесь Богу, чтоб судья отправил их всех на фронт, мысль такая бродит…
   Сыну после нескольких месяцев нахождения в КПЗ дали три года, на суде он кашлял, без конца прижимал ко рту какую-то серую тряпку. Свидания с Алексеем Наталье не разрешили, через три дня стояния в очередях у тюрьмы узнала: он отправлен в соседнюю область, состав под усиленным конвоем уже в дороге. Срок будет отбывать в монастыре, перестроенном под колонию. Следователь Ковшов пропуск на проход в здание УВД (его повысили в должности) не выписал, встретиться с Натальей отказался, правда, по телефону сказал, что до лета всех заключённых этой партии отправят на фронт. «Что лучше или хуже, одному Богу известно», – добавил, прежде чем положить трубку.
   Мать всё-таки пробилась к сыну: начальник колонии разрешил ей побыть с умирающим Алексеем в отдельном блоке медчасти. В комнате пять на пять квадратных метров, в самом конце спецбарака, стояло шесть коек, на серых матрасах лежали полуживые люди. Алексея мама не узнала: скелет, обтянутый кожей, выглядел, наверное, приличнее. Застиранная до непонятного цвета ночная рубашка на груди сына была покрыта бурыми пятнами. Видимо, во сне он кашлял, не вытирая рот, кровь стекала на грудь вплоть до подмышек. Маму узнал, улыбнулся, сказал едва слышно:
   – Вот видишь, ма, как бывает, когда не слушаешься мамы. Я скоро умру… Ты дождись, недолго осталось. Потом попроси местных перезахоронить меня на мирном кладбище… Не тюремном. И обязательно поставь на могилке крест. Не табличку из досок, а крест…
   Лёша умер ровно в пять утра, когда мать очнулась от ночного кошмара на топчане в коридоре и подошла к койке сына. Свет в спецблоке горел круглосуточно. Открыть глаза он уже не мог, но, почувствовав присутствие мамы, улыбнулся, попытался склонить голову к её горячей ладони. Слёзы Наталья Ивановна давно выплакала, однако, уловив последнее счастливое дыхание отмучившегося Алексея, она заплакала. Слёзы так обильно потекли из глаз, что бесполезно было вытирать их платком. Она так и сидела, положив руку под голову сына, и плакала.
   Сельское кладбище почти примыкало к тюрьме – монастырю, благо, не надо ни заборов, ни вышек строить по углам высоченных сторожевых стен. Рядом несла свои воды большая река, в хорошую погоду видны были покрытые хвойными деревьями зелёные островки, прячущиеся с осени по весну то в тумане, то в слякоти. Наталья Ивановна, чтобы перезахоронить сына, продала последнее, что у неё было, – золотое обручальное кольцо. Сразу вывезти из тюрьмы на гражданское кладбище неструганый сосновый гроб не разрешали закон и порядок.
//-- * * * --//
   Лёшка не очень-то и верующим был, хотя баба Наташа крестила его после рождения, потом, подросшего, несколько раз брала с собой на Светлую Пасху в церковь, научила утренним и вечерним молитвам. А мама мальчика, от макушки до пят деревенская женщина, и не возражала: ей попросту некогда было, работала на двух ставках уборщицей, тянула пятерых детей после ранней смерти мужа. Иван Иванович вернулся зимой 45-го года с войны инвалидом, в конце лета родился сын, а потом отец тихо ушёл, как будто его и не было. Имя ровеснику Победы дали в честь единственного сына Натальи Ивановны, Алексея, сгоревшего буквально за год от туберкулёза…
   Пенсию детям за отца назначили мизерную, не хватало даже на пропитание. И в семье все как-то незаметно привыкли:
   Лёшка – любимчик тёти Наташи, практически прописался у неё. Она жила в соседнем доме – благоустроенном общежитии с горячей и холодной водой, работала завстоловой, а потом, в связи с возрастом, её перевели поваром в детсад.
   Утром Наталья Ивановна отводила Лешку в садик, присматривала за ним, а вечером возвращала в семью, предварительно накормив до отвала блинами или кашей на рыбьем жире. Мальчишка выглядел упитанным, щёки почти закрывали оттопыренные уши, губы вишнёвые, яркие, глаза светло-голубые, на носу – коричневые конопушки. Она, надев круглые очки, читала ему книжки, рассказывала сказки, пела по его просьбе жалостливые дворовые песни:

     Семь часиков пробило,
     С работы все идут,
     А Кольку Чеснокова
     На кладбище везут…

   Но особенно мальчишке нравилось петь с бабой Натой (а он сразу стал звать её «бабой» или коротко – «ба») куплеты из молитв. В её голос, скорее мужской, с хрипотцой, колокольчиком вливался звонкий голосок мальчика: чувствовалось, пение доставляет им удовольствие и радость. А как только Лешку записали в первый класс, он полностью перешёл жить к любимой бабушке.
   Класса до шестого Лёша заходил к матери только по выходным дням, общаться с сёстрами и братьями не любил: вечно они подтрунивали над ним, его серой школьной формой и чёрным портфелем-ранцем. У них такой одежды не было, им не покупали ни коньков, ни лыж, ни санок из гнутых трубок, развивающих на горе страшную скорость. Баба Наташа не только покупала всё это хозяйство, но и ходила с мальчиком в секции: сначала лыжную, потом конькобежную. А летом после пятого класса Лёшку приглядел на дворовом турнире тренер детской команды футбольного клуба «Текстильщик».
   Наталья Ивановна гордилась своим неофициальным сыном, никаких денег не жалела на него. Но одновременно всё больше впадала в грусть, постоянно помня о трагически умершем родном сыне. Раз в два года, как правило летом, она уезжала в посёлочек возле тюрьмы. Лёшку передавала в семью, не возвращалась месяц, а то и два. Деньги копила на сберкнижке, в садике брала к положенному отпуску дополнительные дни за свой счёт. Возвращалась задумчивой, снова стала носить чёрные одежды, на голову повязывала такую же чёрную шаль. Утром и вечером – молитвы, по субботам и воскресеньям, нередко с ночёвкой, отправлялась в дальние сельские храмы, где мыла полы и окна в церквах, прислуживала священникам, готовила еду для монахов. И всё чаще поговаривала: пора и ей быть рядом со своей кровинушкой…
   Лёшка запаниковал: чувствовал, придётся возвращаться в семью, где уже остался только средний брат, поступивший в техникум. Взрослые сёстры и ещё один брат разлетелись по всей стране. С бабой Наташей виделись всё реже, он уже только раз-два в неделю забегал к ней, чтобы поесть и сделать уроки. Вёл с бабушкой умные разговоры:
   – Ба, скажи, почему ночью на болоте горят голубые огоньки?
   – Души умерших маются, ждут страшного суда… От томления и ожидания сгорает немало людей. Так и души их продолжают томиться.
   – Не, ба, это горит газ сероводород, невидимый днём и светящийся ночью.
   – Может, и так… Только без Его воли ни один волос не упадёт с голов наших. Спаси, сохрани и помилуй нас, Господи.
   А когда Лёшка поступил в институт, то бывал у бабы Наташи только по праздникам, чтобы перехватить деньжат на увеселительные мероприятия.
//-- * * * --//
   В армию Алексея призвали после окончания второго курса института. Он вырвался домой всего один раз, на неделю. Спросил о бабе Наташе, и мама ответила что-то невразумительное, типа – тронулась немного умом золовка, всё имущество своё и деньги раздала церкви и нищим, поселилась возле тюрьмы, где погиб Алексей… Где, как устроилась, чем занимается родственница, мать ничего не могла сказать. И вот накануне демобилизации Алексею пришло письмо о кончине «сестры Натальи». Похоронена она, сообщала бывшая когда-то игуменья, на сельском кладбище, как и просила, рядом с могилкой её сына, Алексея Андриановича Костомарова. Была ещё и приписка, вроде как от простого человека, не от монахини: «… любила она вас, Алексей, как второго сына».
   Документы в штабе воинской части оформили быстро, от городского вокзала до тюрьмы-монастыря Алексей ехал на автобусе. Не мог солдат заснуть в поезде, ночь проворочался на верхней полке, думая о бабе Наташе, вспоминал детство, счастливые минуты, которые дарила ему родственница. А в автобусе не выдержал напряжения, сморила дорога, провалился в черноту без сновидений. Разбудила его кондуктор, подсевшая на свободное рядом сиденье, посоветовала найти дом тётки Степаниды: она хорошо встречает верующих. Не выдержала женщина, спросила напоследок:
   – Не наш ты, не поселковый… Приболел, что ли, солдатик? Для водки-то вроде бы рановато… Никак туберкулёз прицепился. Помолись, только усердно, попроси заступницу нашу, Божью Матерь, о здоровье своём. Когда-то здесь, в монастыре, её иконка была – Чудотворная… Да и о нас замолви словечко, вы, солдатики-то, чистые, как младенцы. Царица Небесная любит вас.
   Высоченные стены тюрьмы-монастыря со следами смытой дождями белой извёстки поражали воображение простых смертных. На шпиле главной из четырёх церквей вращалась на ветру позолоченная фигурка ангела. Алексей свернул на улицу, ведущую к домам, где окна с наличниками причудливо расписаны самыми яркими красками. Дом Степаниды указали сразу, он стоял третьим по правой стороне улицы.
   – Чей будешь? – спросила солдата высокая, костистая пожилая женщина. – Вижу, приезжий, не наш. Чё привело сюда: горе али радость?… В тюрьму пойдёшь на свиданку али помолиться надо Чудотворной иконе Божьей Матери? – Женщина трижды перекрестилась, бормоча что-то себе под нос. – В лесу махонькая часовенка стоит, там освящённая копия иконы… Там обычно на неё и молятся.
   Она пошире открыла входную дверь, пропустила Алексея в дом, сказала, усаживая к столу:
   – Надолго али только заночуешь? Щас я тебя покормлю, денег с солдатика не возьму, но в сельмаг пошлю: хлеб к вечеру привезут свежий да масла надо накачать подсолнечного, обещали новую бочку зарядить. Это уж на свои покупай денежки: пенсия у меня никакая, одним огородом живу да иногда поселяю приехавших на свидание в колонию али помолиться…
   – Наталью Ивановну Костомарову не помните? Мне написали, что похоронили её на вашем кладбище… Племянник я её, после смерти родного сына она воспитывала меня.
   – Сестру Наталью-то… Ну, кто ж её не знает! Монастыря-то давно нет, а они как будто сéстры, все обряды и традиции соблюдали. Манефа у них вроде бы как игуменьей числилась, ещё с царских времён монахиней была. Вот недавно, как и Наталья, преставилась, почти сто лет ей было. – Степанида ставила на стол хлеб, тяжеленную чугунную сковороду с жареной картошкой, от которой исходил парной луковый дух. В литровую кружку налила топлёного молока с мелкими коричневыми пеночками. А сама, не умолкая ни на минуту, рассказывала: – Они в часовне молились, народ к ним на службу стал валом валить… Вкусно аль нет, соколик ты мой? Ешь на здоровье, поправляйся после дороги-то. Пораньше ляжешь сегодня, утречком-то на могилку сходишь. Только осторожнее будь… Последний-то год ими, чай, КГБ интересовалось: кто да откуда? Почему народу столько валит на их молитвы? Кто часовню разрешил срубить? Серьёзно принялись за них… А никто не разрешал! Мужики пришли затемно утром, а к закату солнца последний гвоздь вбили.
   – Степанида… А как вас по батюшке-то величать? – полюбопытствовал Алексей. – А то как-то неудобно получается…
   – А все так зовут, и детишки, и взрослые: баба Степанида – и всё тут…
   – Ну, хорошо, баба Степанида. Что ж запрещённого-то сделала моя баба Наташа, что ею комитет заинтересовался?
   – Ты не понимаешь, что ли, солдатик?! Сестры почти каждый день собирали на молитвы десятки людей, да в лесу, да как на маёвках революционных когда-то… Вот власть-то и задумалась: за что боролись, на то и напоролись! Брось спичку, костёр вспыхнет, как хорошо-то да сытно мы живём, а, соображаешь?
   Не стал продолжать разговор Алексей: на дворе конец шестидесятых годов, он – недоучившийся студент истфака института, старший сержант Советской Армии, комсомолец. И попадёт в поле зрения КГБ… Из-за каких-то сумасбродных старух из царских времён. «Игуменья с монахинями несуществующих монастырей… Что за бред!» – думал Костомаров, направляясь в сельмаг. Купил четыре буханки чёрного да два батона белого хлеба, тяжёлого, будто раздавленного катком после выпечки. Масла подсолнечного, действительно из новой тары, накачали ему в трёхлитровый алюминиевый бидон. Пришлось даже в очереди постоять: столько народу собралось под новую бочку.
   С хлебом в авоське и бидоном в руках он быстро дошагал до Степанидиного дома. Попросил постелить ему на печке и, сославшись на усталость, с последними лучами уходящего за горизонт солнца улёгся за ситцевую занавеску. Хозяйка помалкивала, в разговоры больше не вступала, вскипятила на сосновых шишках самовар и села к столу пить чай. Алексей точно вспомнил этот смоляной запах сосны, который излучали шишки: так пахло по воскресеньям в комнате бабы Наташи, когда она кипятила небольшой тульский самовар. А к чаю были пряники, шоколадные или клюквенные, кофейные подушечки или леденцовые петушки.
   Проснулся Алексей рано, в прихожей, где стояла печь, никого не было, но заслонка на тяге отодвинута, в топке гудел огонь. Вышел во двор: баба Степанида из большого блюда кормила кур, взглянула на солдата, кивнула и снова заголосила: «Цып-цып-цып…» Умытого, побритого, пахнущего одеколоном «Шипр», с рюкзаком на плече Алексея бабка Степанида силой усадила за стол. Из печки вынула ту же чугунную сковороду с десятком шипящих на сале разбитых яиц, поставила всё хозяйство на середину стола.
   – Режь сам яйцо, лож в тарелку, ешь до отвала. Молоко щас принесу, в сенях похолоднее было… Я пóняла, что ты уже к отъезду готов? Чё сказать: всё правильно, с ними не забалуешь, а жизнь подпортят враз. Но автобус пойдёт только через полтора часа, до кладбища полкилометра… Я на месте бабы Натальи кровно обиделась бы на тебя, если бы ты не зашёл на могилку.
   Степанида проводила Алексея до калитки, перекрестила, вынула из кармана маленький образок и, держа его на землистого цвета ладони, сказала:
   – Это сестры моей и твоей бабушки Натальи образок… Она просила передать, если когда-то вдруг увижу кого-то из её родных. Приглядись, какая там необычная Божья Матерь… Этой иконе цены нет. Ну, беги, солдат, храни тебя Господь! Твоей вины здесь нет…
   На подходе к кладбищу, заросшему липами и кустами бузины, расцвеченными большими красными гроздьями ягод, вдруг заморосил частый, почти «слепой» дождь. Его баба Наташа называла «грибным», но осенью он никогда не проливался, только в конце лета, когда начинался сбор подберёзовиков и маслят. Алексей остановился, повернулся к посёлочку, увидел, что в открытой калитке дома стоит баба Степанида…

Юрий Христофорович Михайлов Плачущие человечки