Юрий Михайлов
Несбывшееся

Дорога в один конец

Часть первая

Глава 1

   Невысокие, яркие от ранней зелени сопки с проплешинами от гигантских валунов и блюдечками озёр в седловинах чередующихся друг за другом хребтов отступали от станции, давая поездам беспрепятственно обогнуть большой, но узкий при входе с моря залив, упрятанный от волн и ветров и настолько глубокий, что по нему уже не раз прогоняли мощные танкеры, а на песчаной береговой линии как на дрожжах росли бочки-великаны для хранения тысяч тонн нефти. Рельсы от станции к стройке прокладывают расконвоированные заключённые и содержанты ЛТП [1 - Лечебно-трудовой профилакторий.], так называемые больные. Их разместили в двух финской постройки бараках, вместительных, с конвекторами для отопления, с баней и отдельной столовой, расположенных ближе к лесному массиву. Ни забора со сторожевыми псами, ни вышек с охранниками не видно. Хотя утренние и вечерние построения проводили военные с кобурами на портупее. На шлагбауме у железнодорожных путей и в воротах на стройку стояли гражданские охранники с карабинами и солдаты спецвойск с «АК» [2 - Автоматы Калашникова.].
   По соседству с перепаханной, заваленной металлом и бетонными плитами землёй, торчащими тут и там сваями, с грохочущими паровыми молотами, вырубленным лесом, загаженным пока ещё небольшими разливами нефти белым морским песком и тёмно-зелёными зарослями водорослей, остающимися на целых полкилометра беззащитными после морских отливов, вот здесь, на небольшом мысочке, выступающем в залив на четыре в длину и три километра – в ширину, густо покрытом сосновым лесом, с низкорослыми, немного разлапистыми деревьями, и размещался пионерский лагерь.
   В мае, сразу после праздников, приехал для знакомства на месте и подготовки детского отдыха директор пионерлагеря, он же начальник административно-хозяйственной службы головного рыбокомбината Виктор Сергеевич Смирнов, недавно отпраздновавший своё пятидесятилетие и воспринявший поручение парткома и профкома по организации лета, как наказание за какие-то тяжкие грехи. В повседневной жизни он не боялся ни чёрта, ни дьявола: комбинат – трижды орденоносный, лидировавший по объёмам выпускаемой продукции в Европе, имевший свой флот, тянувший почти всю социалку областного центра, – открывал начальнику хозяйства огромные возможности. Да и стороной не обходили Смирнова: на юбилей ему вручили орден Трудового Красного знамени, выше награда только у генерального директора – орден Ленина. Героев Соцтруда присваивали традиционно рабочим цехов.
   Небольшого роста, упитанный, но не толстый, с абсолютно смоляными, без седины и залысин, волосами, прямым носом и рельефно очерченными губами он походил на римлянина из нашумевшего фильма о восстании рабов. Говорил медленно, уверенно, в его карих глазах никто и никогда не видел гнева, но и сочувствие тоже не касалось их. Замешкавшегося директора местного рыбзавода он лично вызвал по рации, размещённой в одном из корпусов пионерлагеря на втором этаже. Другой связи с миром не существовало. Красный и потный директор прибыл через пару часов на своём катере, хотя на море ещё плавали льдины. Недостатков Смирнов обнаружил много, на третий день собрал всех занятых в подготовке летнего сезона, объявил: увольнять за пьянство и тунеядство будет беспощадно, 33-я статья даёт ему такое право, предупреждений и прощений не ждите, так и сказал. Добавил, помолчав: «Детей, не дай бог, что случится с ними, не простят нам ни родители, ни руководство…»
   Оставшиеся три недели мая работали по шестнадцать часов в день, благо белые ночи позволяли это делать: заново покрасили столовую, клуб, перекопали песок на футбольном поле, заново расчертили площадку для построения детей, расширили, расцветили пароход, разместившийся на ней с гордым именем «Юный рыбак». Уже не говоря о том, что просушили впервые за многие годы всё постельное бельё, хранившееся на складе, морским песком отдраили кухонную утварь и посуду, стали заполнять ледник новыми продуктами, которые потоком повезли с городских складов. Клуб топили несколько дней, выгнали сырость, очистили плесень на стенах биллиардной комнаты, в библиотеке перебрали и протёрли книги, наконец, в трёхсотместном зале, оказалось, можно находиться без курток. Киномеханик опробовал половину заготовленных фильмов, склеил обрывы, проверил пожарную безопасность. Степан Петрович Кирьянов, завхоз пионерлагеря, разве что не плакал от счастья: никогда не видел такого хозяйственного человека на должности директора.
   За четыре дня до начала смены Смирнов объявил: едет формировать списки по отрядам для отправки детей, за него остаётся Степан Петрович. Рядом с ним будет находиться замглавного инженера местного рыбзавода, так лучше осуществлять связь с базой, сказал директор. Что он имел в виду, пояснять не стал. О парадоксе ситуации, к счастью, знали немногие: по документам Кирьянов С. П. (Степан Петрович) числился сторожем базы отдыха, состоящей на балансе у того же завода.
   На маленькую железнодорожную станцию Беломорье приехали на машине пионерлагеря всем обслуживающим персоналом. Вторую трёхтонку удалось нанять прямо здесь и сравнительно недорого: за две поллитровки водки, хотя водитель, по словам жителей посёлочка, примерный семьянин, это, мол, такая уж повсеместная расценка – в «поллитровках». На его машине тёсаные лавки закреплены стальными скобами, как ни старайся – сходу не вырвать даже взрослому человеку, не то что пацанам. «Но дети есть дети, лучше подстраховаться, – не спеша думал, сидя на покосившейся станционной скамейке, Степан Петрович, никем особо и не уполномоченный за перевозку малышей, но по долгу службы, как завхозу, сторожу и пожарнику пионерлагеря одновременно, ему и не надо было никаких особых полномочий: вот нашёл второй автомобиль – уже хорошо, значит, самых маленьких можно подвести эти километры по лесной дороге, а их вещи вместе с поклажей остальных загрузить в нашу машину…» Её с вечера оборудовал тентом из парусины на случай дождя штатный водитель Владимир, рыжий, словно солнышко, только что прибывший из армии и почти не пьющий парень.
   Рядом с завхозом на платформе стояло с десяток рабочих: электрик-водопроводчик, повар, киномеханик, несколько истопников. В трёх спальных корпусах детского лагеря, в столовой, десятке финских домиков для обслуживающего персонала (их завхоз называл обслугой, считая это слово совсем не обидным, а вполне точным по определению), большом щитоблочном клубе отопление ещё с времён войны, когда здесь в спешном порядке построили госпиталь для выздоравливающих воинов, печное. Лето на Севере игривое, даже в июне не раз доходило до снежных зарядов.
   Шофёр Вовчик, как его легко все стали называть, что-то сегодня разыгрался с сестрой-хозяйкой Софьей, направленной в детский лагерь, как и все остальные из обслуги, рыбзаводом – филиалом, притулившимся в южной губе Белого моря, с просмолёнными чёрно-зелёными сваями причальной линии, старыми транспортёрами и проржавевшей железнодорожной веткой, древними постройками разделочных цехов из красного кирпича, по углам зданий скреплёнными стальными обручами на случай штормового ветра и большой волны.
   Стоявшая чуть в сторонке Лилия Витольдовна, молодой врач-педиатр, реагировала на солдатские шутки Вовчика презрительной улыбкой, но она никого не знала кроме Степана Петровича и ей волей-неволей приходилось общаться с командой, высланной на станцию для встречи специальной электрички, везущей более двух сотен детей от семи до четырнадцати лет из столицы области, где располагался головной рыбокомбинат. Медсестра с лекарствами и аптечкой первой помощи ехала вместе с детьми.
   – Переходим к запасному пути, вон, там уже стоят два наших автомобиля, – постарался весомо сказать завхоз. – Владимир, за второго шофёра отвечаешь головой, веди его, не пропускай вперёд, у него будет малышня… Идите оба к машинам, проверьте ещё раз замки на сиденьях, раздвиньте тент, держитесь наготове. Вам, мужики, – обратился Степан Петрович к остальным, – разбиться на пары, прирасти к выходам из электрички, принимать детей аккуратно, их вещи, с пятого по десятый отряды, складывайте вместе, потом перенесём на машину. С детьми едут вожатые – студенты, такие же дети, отправляйте их вместе со всеми на построение. Делаем перекличку, малышей и вещи – по машинам, остальные пешочком… Впереди два привала, примерно по километру отрезок, места отдыха обозначены флажками, воду в канистрах брать у Вовчика, туалет – рядом, в кустах. Вопросы есть? Вопросов нет. За детей отвечаем головой, все вместе и каждый по отдельности…
   Подбежала дежурная по станции, обратилась к Степану Петровичу:
   – Товарищ начальник, электричка уже на соседней станции, ждём минут через тридцать…
   Завхоз демонстративно пожал женщине руку, сказал негромко: «По местам». Направляясь к запасным путям, подумал: «Надо бы Лилии, как её там по батюшке, не выговоришь с разгона-то, помочь рельсы перейти… Кто ж на каблучках-то ходит по нашим пескам?!» – и протянул врачу ладонь, повёл её, покрасневшую и смущённую вниманием, через железнодорожные рельсы. Следом потянулись низкорослый, крепкий, с квадратной челюстью боксёра, старший из истопников финн Хилтунен, грубый, пьющий, державший здесь уже года три марку «разводящего». Все знали о его агрессивности, драках, но кто-то из начальства завода каждое лето выпроваживал скандалиста на природу. На Петровича, так звал он завхоза при редких обращениях, финн не тянул, зная, что у того двое сыновей живут в городе, да и сам он – мужик не хлипкий, в свои пятьдесят с гаком лет вместе с женой остаются на долгую зиму в лагере, держит два охотничьих ружья, зайца бьёт с первого выстрела и плавает почти каждое утро с мая по сентябрь через малый пролив (километра два туда-обратно), при температуре воды двенадцать-четырнадцать градусов. Как настоящий помор и хозяин в доме, держит три десятка овец, перевозя их на вместительной лодке на дикие острова, самостоятельно выгружая на берег и перетаскивая в конце лета обратно на борт «доры».
   За истопником-бригадиром потянулись два его сменщика, дежурившие через день, тихие мужичонки, работающие в порту на разгрузке судов в путину и живущие с семьями в старых бараках у самого рыбзавода. Летом они присматривают не только за столовой пионерлагеря, но в холодные дни топят и спальные комнаты детишек. Электрик совмещает должность водопроводчика, следил за подачей воды в распределительный бак, откуда она самотёком идёт в умывальники на улице и паровой котёл в бане для помывки детей. Огромный бак стоит на треугольных десятиметровых распорках справа от въездных ворот и футбольного поля, покрытого чистейшим, крупного размера морским песком. Завхоз долго пытался сеять здесь траву, подсаживал дёрн, а толку? При очередном шторме ветер переносил песок с береговой линии на кромку леса и на поле.
   Во всех начинаниях по благоустройству завхозу помогал электрик, работавший с детьми пятое лето, человек скромный, в очках из металлической оправы, постоянно спадающих на кончик длинного узкого носа и открывающих серые лучистые глаза. За весь май, когда готовились к сезону открытия, он ни разу не был замечен в загулах, чего не скажешь об истопниках и поваре, бывшем коке, списанном с морских судов за пьянство. У него в столовой трудились ещё две женщины пенсионного возраста, хорошие повара, которые вполне обходились без указаний начальства.
   Хилтунен подмял кока в первую неделю их знакомства, и тот приносил закуски прямо в «кубрик» истопника, где пьянки длились до рассвета, когда солнце заходило за сопки всего на полтора-два часа, не погружая землю в темноту. Не раз Степан Петрович замечал там и сестру-хозяйку, и посудомоек – близняшек, только что окончивших ПТУ, толстых и неопрятных девиц, успевших, видимо, крепко погулять в этой жизни и подружиться с мужиками.
   Замыкал процессию на перроне киномеханик, он же завклубом, муж одной из поварих, следившей за ним не хуже сотрудников ЛТП. Тот уже успел где-то остограммиться, причём завхоз точно знал, что на время приезда детей поселковый магазин закрыли.
   По дуге тихого, с ровной береговой линией залива, будто по воде, заскользили пять вагонов зелёной электрички. Несколько гигантских нефтяных цистерн скрыли её на минуту-другую, но и они остались позади, скоро голова поезда втянулась на запасные пути станции.

Глава 2

   – Знакомьтесь, Степан Петрович, – сказал Смирнов, представляя молодого человека лет двадцати пяти, не больше, выше среднего роста, с волнистыми русыми жёсткими волосами, прямым носом и серыми в зелёную крапинку глазами, – мой тёзка, Смирнов-два, зовут Константин, отслужил армию, учится на третьем курсе нашего пединститута. Назначен комсомолом старшим пионервожатым, мой заместитель по воспитательной работе, с ним шестнадцать студентов, физрук и баянист, правда, слухач, а также курсант мореходного училища, будет вести морское дело. Парусные шлюпки мореходка пришлёт на днях, обещали два, а может, и три яла… Как вы, всё нормально, всё ли готово? Дети ужасно хотят есть, все домашние запасы подчистили за дорогу…
   – Рад видеть такую гвардию взрослых, – сказал опешивший завхоз, – мы старались всё предусмотреть… В лучшие годы здесь на отрядах работало по одному взрослому человеку-воспитателю, как правило, тоже работники завода и учителя нашей ШРМ [3 - Школа рабочей молодёжи.]. Обед готов, ждёт ребятишек… Перекличку будем делать?
   – Как, Костя, есть целесообразность? – спросил директор.
   – Мы перед высадкой всех посчитали, всё сошлось, как мне доложили вожатые. Можем двигаться, – старший вожатый ни в чём не сомневался.
   – Есть две машины, одна трёхтонка с лавочками, посадим туда самые младшие отряды, сколько войдёт… На второй – повезём вещи, тоже сколько влезет, начиная с самых маленьких и до старших. Не войдёт что-то, придётся самим тащить… Ну, мы, взрослые, поможем. Вот такая диспозиция, – завхоз отрапортовал как истинный военный или как человек, знакомый с военной службой.
   – В поезде мы разучивали песню «Шла с ученья третья рота», – сказал, улыбаясь Костя, – вот по дороге и проведём смотр строевой песни, отряд-победитель ждёт большущий торт или пирог. Как столовая, сможет нас выручить со срочной выпечкой?
   – У нас два повара – мастерицы на все руки, даже не сомневаюсь, что на ужин пирог будет готов. Морошковым вареньем поделится моя жена, прошлый год наварили несколько банок, – завхозу идея молодого вожатого явно понравилась.
   Пока рассаживали в машине малышню, а её набралось больше сорока человек, куда подсадили и двух девушек-вожатых, пока загрузили к Вовчику почти все мешки, сумки и чемоданчики, шесть отрядов, примерно по тридцать человек в каждом, тронулись по утрамбованной грунтовой дороге к лесу. Завхоз распределил каждого взрослого из обслуги в отряд, чтобы следили за порядком и вовремя помогали уставшим пионерам. И вместе с директором они замкнули шествие. Степан Петрович докладывал текущую ситуацию, но о короткой схватке с истопником в последнюю ночь перед приездом Смирнова промолчал, решил сам поговорить вечером с трезвым финном.
   А в это время пятеро вожатых, трое ребят и двое девчат, бегом выдвинулись на полкилометра вперёд, прихватив с собой баяниста, маленького, круглого, смешно таращившего глаза паренька по имени Никита, и расположились на нескольких валунах прямо перед входом дороги в сосновый бор. Жюри смотра строевой песни определили тайным голосованием ещё в электричке, благодаря этому интересному занятию ребята узнали почти всех вожатых, перезнакомились с ними и друг с другом, подали Константину около двухсот самодельных конвертиков с именами и фамилиями.
   Никита всех насмешил, вдруг запыхавшийся, потный, поскольку тащил на себе инструмент, обратился к вожатой самого младшего отряда Татьяне Сергеевой:
   – Мать, выручи, напой мелодию песни «Шла с ученья третья…»
   – Никита, ты что, издеваешься, что ли?! – возмутилась девушка. – Только что больше часа пели песню в вагонах электрички… А ты мелодию забыл. Ты же музыкант?
   – Я вообще-то мастер отдела технологического контроля, а на баяне учился играть только в детской музыкальной школе… И я не виноват, что штатный баянист сломал руку и получил сотрясение мозга. А со Смирновым не поспоришь, сказал мой начальник… Так что не обессудьте.
   – Ты хоть гимн-то Советского Союза помнишь, композитор? – спросил незло один из вожатых, заядлый альпинист, не расстающийся с гитарой, Эдик Стаканов, тоже, как и все здесь собравшиеся, студент третьего курса пединститута.
   – Напоёте, не баре, – махнул рукой баянист и растянул меха.
   Первый отряд прошёл с ленцой, подтрунивая друг над другом, всем видом давая понять, что это занятие не для них, вполне взрослых людей. Но пропели, не халтурили, остановились справа от валунов, стали наблюдать за прохождением остальных отрядов. Их вожатый, Володя Кретов, тихо сказал коллегам по жюри:
   – Знаете, что они заявили мне? Всё равно отберём торт у салажат, пусть только попробуют не поделиться…
   – Ну, это уже свинство, – искренне возмутилась Татьяна, – это надо заслужить, милые мои. Я вот молчу, хотя моим первоклашкам как бы тортик-то не помешал, чай, без родителей к ночи плакать горючими слезами будут…
   Так же с некоторой ленцой прошли и пропели ребята из второго отряда. Но уже с третьего по шестой отряды конкуренция было жёсткая: орали, хоть уши затыкай, а то лопнут перепонки. И проходили хорошо, ровно, рядок к рядку, чеканя шаг. Когда к жюри подошёл Смирнов-старший, ему сказали, что можно объявлять победителя. Им стал четвёртый отряд, которому на вечерней линейке будет вручён сладкий многокилограммовый пирог.
   Не заметили, как пролетело время, дети отдохнули, всем хотелось броситься в лагерь, увидеть море и поесть. Уже собрались идти последний отрезок пути до пионерлагеря, как из леса вдруг вышли четверо мужчин, одетых в одинаковые грязно-чёрные фуфайки, стёганые ватные брюки, заправленные в резиновые сапоги. На головах – байковые шапки-ушанки серого цвета, за ремни на поясах заткнуты брезентовые рукавицы.
   – Ой, кого мы видим… Какие детки, какие мамки, какие буфера! – начал довольно громко орать и дурачиться один из мужчин, длинный и худущий, фуфайка болталась на нём, как на вешалке. – Держите мя, братва, щас упаду от любви, не встану…
   – Николай, Степан Петрович, поговорите с ними, – резко сказал Смирнов-старший, обращаясь к физруку и завхозу, – если что, мы рядом, уведём детей в лес и ждём вас.
   Николай, высокий, жилистый, тридцатилетний мастер спорта СССР по современному пятиборью, без промедления направился к зэкам. А то, что это были они, ни у кого не оставалось сомнений. За ним пошли Степан Петрович, вдруг вмиг преобразившийся, напрягший плечи и спину, сжавший ладони в кулаки и Смирнов-младший, Константин. Рядом держались вожатые четвёртого и пятого отрядов – Стаканов и Онучкин, альпинист и лыжник, друзья не разлей вода.
   – Предупреждаю, – сказал Николай, подойдя на расстояние в несколько шагов от зэков, – завалю любого, кто ещё раз откроет рот в присутствии детей и женщин! Забудьте дорогу сюда! Это – суверенная территория пионерлагеря…
   – Ой, и у вас – лагерь… – продолжал разыгрывать дурочку тот же худощавый заключённый, перевернув шапку ушами к лицу и подвывая на гласных звуках. – Щас мя завалят фраера…
   Физрук даже не взмахнул рукой, он просто ткнул ладонью куда-то в область живота зэка, и тот буквально переломился, сложился, как штангенциркуль. Бледный, с раздувающимися ноздрями, Николай медленно сказал:
   – Кто ещё хочет отдохнуть? Я всё кубло ваше зарою, шавки! А кто спросит, скажите, сюда приехал Витас с Прибалтики…
   – Братан, зря ты так, сказал бы, не было бы базара… – заговорил каким-то писклявым голосом мужик низенького росточка, в отличие от других обутый в яловые начищенные сапоги. – Мы детей не обижаем. О Витасе я скажу кому надо. Но ты нас обидел… Если за тебя не будут тянуть мазу, мы тебя порешим… – Он щёлкнул пальцами, двое зэков подняли лежавшего без движения кореша, потащили по дороге к станции. За ним последовал и вожак.
   – Николай, что случилось? – спросил встревоженный разговором Константин. – Тебе угрожают, с тобой хотят расквитаться? Это серьёзно, ребята… Степан Петрович, что это такое? Мы видели из электрички стройку, значит, здесь работают зэки? Ведь у нас двести детей, почти три десятка женщин – вожатых вместе с обслуживающим персоналом…
   – Ты прав, Костя, – сказал завхоз, – здесь зэков, но расконвоированных, будто вставших на путь исправления, вместе с сидельцами ЛТП – около двух сотен человек. Это угроза пионерлагерю… Но не будем паниковать, ребята, вечером соберёмся с директором, обсудим ситуацию. Николай, ты не убил зэка?
   – Не знаю, получилось жёстко, слишком он достал меня… Надеюсь, оклемается, но селезёнку я ему точно порвал, – было видно, как огорчён физрук. Он явно хотел что-то сказать, но искал подходящие слова, чтобы не испугать своих товарищей ещё больше. – Я воспитывался в литовском детском доме, до армии успел побывать на зоне, до прихода в большой спорт водился с ворами… Но это всё – в прошлом. У меня семья, двое детей, выступаю за сборную профсоюзов страны, мастера спорта получил. И вот напомнили, скоты… Да, они начнут мстить. Надо сегодня после отбоя собраться мужским составом, обговорить вариант введения особого положения в пионерлагере и прилегающей территории. Будем просить директора срочно поехать в город, к руководству исправительных учреждений… Вы правдиво сказали: расконвоированных зэков не бывает, есть только зэки.

Глава 3

   Педсовет состоял из двух частей, вёл его старший пионервожатый Константин. Собрались в клубной библиотеке, за десятью читательскими столами. Все так устали, что решили не затягивать совещание.
   – Извините, не мог не собрать вас, ребята, – сказал Костя, – прошу быть предельно бдительными, особенно с малышовыми отрядами… Ситуацию пояснит замдиректора Степан Петрович. А я лишь хочу ещё раз представить вас по отрядам и девочек отпустить спать.
   По распределению отрядов никто не возражал, у многих за совместную дорогу уже появились любимчики, как тут побежишь куда-то. План работы на целую смену Костя обещал вывесить завтра же и в клубе, и в столовой. Подчеркнул главные события: спартакиада по десяти видам спорта, включая шахматы, смотр художественной самодеятельности, игра «Зарница», праздник Нептуна, сказал, совместим с Днём рыбака, государственным, между прочим, праздником, туристские походы – вплоть до пятого отряда, а малышей, только бы получилось, на заводском катере будем вывозить на экскурсии, покажем им гагачьи гнёзда на островах. Официально представил новых сотрудников: физрука, руководителя морского кружка и музыканта.
   Степан Петрович осмотрел собравшихся, его круглое широкое лицо успело загореть на весеннем солнце, забронзовело, ресницы стали белыми, что особенно подчёркивало какую-то глубину карих глаз и рисунок морщинок в уголках, переходящих к вискам. Он строго сказал:
   – Всё отладим по ходу работы, у нас есть всё, мы народ запасливый. По режиму: соседство у нас плохое, надо быть начеку, за ворота пока выходить не будем, территорию со стороны залива за два-три дня постараемся загородить. На первые несколько ночей вводим патруль из двух человек, эту неделю подежурят мужчины из обслуги, а там видно будет по ситуации. Главное, не ходите по одному возле границы с заливом… Но без паники, мы при стройке живём уже третий сезон, Бог миловал, никаких ЧП не случилось.
   Девушек-вожатых отпустили спать, подъём и утреннюю линейку перенесли на десять утра вместо восьми часов, чтобы и дети, и взрослые получше отдохнули с дороги. За читательские столы расселись мужчины. Виктор Сергеевич, директор, говорил отрывисто, жёстко:
   – Моя вина, не придал значения тому, что на стройке расконвоированные осуждённые, надо бы ещё весной объехать начальство, добиться введения там на лето усиленного режима. Вы понимаете: другой базы отдыха для детей нет, здесь ребятам нравится, вот Виктор из мореходки, руководитель кружка, сам когда-то не раз ездил сюда, теперь приехал учить нас парусному делу. Выдержим первую неделю, отладим режим с повышенной бдительностью, дальше буде легче. Завтра еду на машине в город, постараюсь кое с кем встретиться, вернусь часам к пяти. Николай, физрук, прошу, никаких контактов с зэками, постарайся быть всегда на людях. Степан Петрович попросил на станцию подбросить, до обеда за старшего остаётся, естественно, Константин. Зама главного инженера я вернул на завод, так будет правильнее, он обещал составить маршруты выхода катера в море и договориться, чтобы экскурсии провёл директор заповедника, между прочим, сын того самого Бианки и тоже Виталий Витальевич.
   Почти половина мужчин-курильщиков, не сговариваясь, пошли к Бараньему лбу, так называлось место на берегу, где за мысочком, поросшим елями и соснами, огромный белый валун спускался к заливу, уступами уходя в море, и где вода прогревалась на несколько градусов больше, чем во всей довольно глубокой бухте с причалом и выносными туалетами. Солнце только что село за остров, разделяющий залив на две неравные части, будто провалилось в воду. И это почти в одиннадцать часов ночи. Багряные всполохи на небе отражались на мелкой водной ряби: ветерок шёл низиной, не поднимая волны.
   – Мужики, курим только здесь и то, когда нет детей, – сказал Константин, прикуривая сигарету с фильтром.
   – Мы не с вами, мы с попами, – съязвил Юра Великанов, вожатый второго отряда, раскуривая рабоче-крестьянскую «Приму», естественно, без фильтра, – мои архаровцы видели лодку с тремя мужиками, в бухту к нам те не рискнули зайти, возле Бараньего лба повернули к стройке… Я сказал, конечно, чтобы никаких контактов, зэки не самые надёжные друзья. Но, слава богу, мои их боятся, дали дёру в лагерь, чтобы рассказать мне. Я выходил на мысок, но их уже не было: или мотор завели, или лесом пошли, спрятав лодку. Кость, давай я утром с парой своих ребят пройду берегом, проверю информацию да и лодку поищем.
   – Нет, Юр, двоих пацанов – маловато будет, – сказал Костя, – сходите со Стакановым и Онучкиным, багры на всякий случай возьмите, будто берег хотите почистить от топляка…
   – Дам вам, ребятки, ракетницу, тоже на всякий случай, – подытожил разговор завхоз, докуривающий свой неизменный «Север», – если что, палите, хоть в них, хоть нам сигнал подавайте.
   – А что если попросить у соседей парочку солдат с автоматами, пусть поживут у нас недельку-вторую, походят по забору, у ворот пофигурируют? – сказал Никита-баянист, некурящий, но любящий мужские посиделки.
   – Ну да, может, ещё и пару немецких овчарок попросить? – опять съязвил Юрий. – Человек с ружьём тоже не безопасен, надо только на себя надеяться, если директору не удастся завтра сменить режим расконвоирования.
//-- * * * --//
   Утренняя линейка и завтрак прошли в рабочем режиме, правда, посмеялись: вторая вожатая младшего отряда, Наташа Чегина, неплохо играющая на пианино, подсказала баянисту, с каких нот начинается гимн страны. Его исполнили, когда на мачте корабля вожатый дежурного отряда поднимал флаг (не знамя пионерской дружины, которое стояло в клубной библиотеке, а морской флаг, который пионерлагерю подарили курсанты мореходного училища). Константин не стал забираться на корабль, рапорты выслушал, стоя на земле. Сказал, что сегодня первый день отдыха и что просит посмотреть в столовой и клубе вывешенные на стенах планы весёлой пионерской жизни. Вскользь, но громко, чтобы услышали все, даже первоклашки, объявил о режиме секретности, вводимом на территории пионерлагеря: началась подготовка к «Зарнице», полным ходом идёт «минирование» подступов к лесу и заливу. Придётся недельку потерпеть, не выходить к морю, а делается это ночами, пока все спят и для того, чтобы в отрядах не знали, где будут проходы через «минные поля». Вожатые и первый отряд оценили экспромт Кости, поулыбались, но разоблачать информатора не стали.
   Ели хорошо, дружно налегали на гречневую кашу с топлёным маслом и котлетами, на середине каждого стола стояло блюдо со свежими огурцами, завод прислал из своих теплиц: для детей ничего не жалко. Кофе из цикория разливали по стаканам из графинов, повар тётя Вера ходила по столам и говорила: «Пейте до отвала, кофэ на молоке, вкус-на-я, всем хватит!» И то правда, кофе шло на ура, некоторые допивали по второму-третьему стакану.
   Отряды Онучкина и Стаканова получили от своих вожатых задания по установке туристской палатки и сборке рюкзака. Девушки помогали ребятам, разбившимся на пары, ибо палаток, на самом деле, было всего две штуки, зато рюкзаков – целый десяток. А студенты, под руководством Юрия, вожатого второго отряда, как и договаривались с ночи, взяли багры на пожарных щитах и вместе с Виктором, курсантом мореходки, бездельничающим без шлюпок-ялов, пошли к заливу.
   Солнце стояло в зените, пригревало сильно, хотя на берегу всё же чувствовался холодный ветерок. Штормовки пригодились, не затрудняли движение, ребята быстро оказались у водной глади. Трава, валуны, покрытые густым мхом, кустов у моря на Севере почти не бывает. И песка не видно, вода на расстоянии двух-трёх метров от берега буквально густеет, её чернота говорит о большущей глубине. Пройдя с километр, они поняли, что лодку здесь никто не прятал, разве что затащили в лес, это можно сделать, мох позволит, но мужчин должно быть минимум трое, один тянет с носа, за канат, двое – толкают с боков.
   Не сговариваясь, с полуслова понимая друг друга, свернули в лес, начинающийся буквально в двадцати метрах от береговой линии. Если идти строго перпендикулярно от воды, километра через два выйдешь на дорогу, ведущую от станции к пионерлагерю. Ещё через два, примерно, километра – берег глухой бухты, с песчаными откосами, целыми дюнами из песка, с лиственными деревьями и тучами мошкары. На противоположном берегу стоят старинные облезлые причалы, здесь когда-то располагалась одна из многочисленных баз рыболовецкой бригады – фактория Белой губы. К ним подходили суда, забирали рыбу, везли на заводы для переработки. Все эти подробности рассказал Виктор, который несколько лет ездил отдыхать в пионерлагерь «Юный рыбак», в совершенно глухое и безопасное место, о котором знали только местные жители.
   – Не видел, остались ли здесь зайцы, но мы пацанами гоняли их прямо по дороге и на лугах перед самой станцией, – закончил рассказ курсант, снял ветровку, остался в тельняшке, обвязал куртку вокруг пояса. – Щас будет несколько озёр, небольших, похожих на блюдечки… Вода в них теплее, чем в море, на несколько градусов, но сколько мы ни старались, не могли достать дна в середине озёр, видимо, провалы в скальном грунте, соединены они прямо с заливом, потому как вода солоноватая. Ловили окуней, вы не представляете – как лапти, тёмные, а плавники красно-бордовые аж…
   На горушке впереди увидели мужчину, остолбенели, настолько неожиданно он появился здесь, буквально в двадцати шагах от парней. Стоял у сосны, в руках сапёрная лопата, что-то бормотал, разобрать невозможно, влево и вправо от него летели куски мха, срубаемые металлом.
   – Эй, мужик, привет, – сказал Онучкин, довольно бесцеремонный в жизни человек, – ты чего землю-то хреначишь, клад что ли ищешь?
   Мужчина, повернув голову, смотрел в их сторону, туловище его оставалось видимым только со спины. Вроде бы фуфайка на нём надета, сапоги кирзовые, из них торчат голые ноги, тонкие, бледные. Похоже, он или в трусах, или так высоко закатал брюки, что ляжки видны. Остановился в недоумении, не понимая, как ребята оказались рядом с ним. Затараторил:
   – Иди, иди сюда! Они здесь, я их видел, зелёные, с рогами, я их достану…
   Парни поняли: перед ними типаж из ЛТП, белая горячка в последней стадии, чертей роет в земле, не может достать. Юрий резюмировал:
   – Ёкарный бабай, нам только этого не хватало! То воры в законе, то шавки угрожают, то пловцы на лодке… Что делать-то будем?
   – А ничего, – сказал Онучкин, – пусть копает, пока не хватятся его… Пройдём до озера и повернём к лагерю! И предлагаю панику не сеять, никому о встрече с алконавтом не говорить…
   – Нет, Саш, ты не прав, – возразил Эдик Стаканов, – вдруг его развернёт на наше жилище, припрётся к Бараньему лбу и начнёт там раскопки? Дети умрут от страха…
   – Давай приведу в чувство, погоню его же сапёрной лопатой по голому тощему заду!
   Только Александр успел сказать эти слова, как мужик замахал лопаткой, словно коротким мечом и, развернувшись, бросился на ребят. То ли от неожиданности, то ли инстинкт самосохранения сработал, но все четверо разбежались в разные стороны.
   – Что я тебе говорил, благодетель и заступник хренов! – заорал Сашка, отбежав от алкаша дальше всех. – Давай вязать его, а потом на дорогу выносить надо. Чёрт, это какой же крюк-то делать придётся?!
   Парни одновременно услышали звук приближающегося мотора, из-за поворота, разрезая воду, выскочила небольшая лодка. На ней – двое мужчин, сразу начали искать место для того, чтобы причалить к берегу. Мужик спрятал лопатку за пазуху, как ни в чём не бывало зашагал в лес.
   – Держите его, ребята! Вторые сутки ловим, бегает, пугает народ! – заорали из лодки. – Это наш, точно наш клиент!
   Догнали, повалили на землю, приказали лежать и не дёргаться. Мужик скулил, размазывал слёзы и сопли, пугал всех чертями и могилой. Помогли санитарам, а это были они, из ЛТП, дотащить больного до лодки. Юрий спросил:
   – Часто бегают? Вы хоть знаете, что здесь, в километре, пионерский лагерь разместился? Алкаш не только перепугает, поубивает всех обитателей? Тут же дети!
   – А мы и не знали… Я вообще только с весны работаю фельдшером, никогда о пионерлагере слышать не слыхивал… А вам, ребята, забор надо ставить.
   – Ну да, с вышками и колючую проволоку под напряжением натянуть, – бросил Юрий, – часто бегают? – спросил.
   – За весну – этот первый, родители приехали, вывезли его в посёлок, хотели откормить… А свинья грязи найдёт. Сделаем выводы. И о детях спасибо, что сказали. А забор всё равно придётся вам ставить. Наши клиенты – ещё под присмотром. Вы бы на зэков посмотрели, что там творится… Эхе-хе, не приведи господь, увидеть: в карты друг друга проигрывают, потом трупы из залива вылавливаем…
   Лодка новая, мотор завёлся сразу, ЛТПэшник лежал связанный верёвкой на дне посудины, в длинных трусах из чёрного сатина и фуфайке, молчал, похоже, понимал, в какую историю вляпался и что теперь с ним будет. Пристроив багры на плечи, парни потопали напрямик, через лес, в пионерлагерь.

Глава 4

   От домика с двумя комнатами и небольшой кухней с масляным радиатором для обогрева на случай холодов директор шёл к корпусам, тяжело переставляя ноги, увязая в сыпучем песке. Возле пищеблока и малышового корпуса, специально расположенного рядом со столовой, по территории нагло прогуливались жирные белые чайки, две из них устроили драку, орали на всю округу. Виктор Сергеевич не выдержал, хлопнул ладонью по массивной чёрной папке, которую держал в руках, разогнал дерущихся: больше всего ему не хотелось, чтобы беспокоили сон детей, такой длинный и сладкий по утрам.
   Он вообще думал предложить вставать с шестой по восьмой отрядам не в восемь утра, как было заведено, а в девять или даже в десять часов: не больно им и нужна пионерская линейка, а завтрак малышне свой надо готовить с молоком и творогом, булочками да сливочным маслом. Потом – кино, а когда завтрак уляжется в желудке и захочется побегать-порезвиться, пару часов футбола или самых подвижных игр на воздухе. Перед обедом на полянке почитают книжки, вожатые умеют это делать, обучались в институте. И обязательно час-полтора – дневной сон, с открытыми окнами, свежим бризом с моря. Поэтому и корпус для малышей, как по заказу, стоял первым, открытым ветрам с залива.
   У ворот, закупоренных массивным засовом, глухо тарахтела машина, за радиатором курили Степан Петрович и Владимир-шофёр, вились сизые дымки, доносились голоса, слабые, не слышимые в утреннем разряжённом воздухе.
   – Попили чайку? – спросил завхоз, – зря не зашли в столовую, Вера приготовила завтрак, мы поели…
   – Я не привык так рано есть, приходил на работу, секретарша чай подавала с бутербродом или кофе, по настроению, – ответил директор, – ну что, в путь? А срочные дела на станции, Степан Петрович, это что?
   – Заскочите на завод, – обратился к Вовчику завхоз, – там столовая работает круглосуточно… – и продолжил: – Есть у меня одна идея, старого товарища хочу навестить, лет двадцать назад он здесь заправлял ситуацией, многих знает, его уважают… Потом расскажу подробнее, вечером, когда вернётесь из города. Володя, не забудь про базу: молоко пусть только в бидонах дают, у нас не завод – дети всё-таки. И картошку – в ящиках, чтоб дышала, в мешках не бери, лучше день подождём тогда…
   Сели в кабину, предварительно открыв ворота. Электрик, подошедший от водонапорного бака, помахал рукой, закрыл засов и повесил амбарный замок. Видимо, он дежурил с ночи. Четыре километра проскочили на удивление быстро, говорить не хотелось, честно сказать, директор спал. У шлагбаума через пути медленно открыл дверцу кабины, вышел, выпустил завхоза, пожелал удачи и молча полез назад. Станция спала, на запасных путях пыхтел лишь один тепловоз, но делал это аккуратно, чтоб не разбудить спящих жителей посёлочка.
   Степан Петрович, поправив одежду, зашагал к вокзалу, зная, что начальника станции ещё нет на месте – рановато будет. Дежурная по перрону Рая, красивая, одетая в специальную форму женщина средних лет, ничуть не удивившись раннему приезду завхоза пионерлагеря, сказала, что Михалыч, наверное, уже встал и поливает теплицы. Его дом находился в ста метрах от путей, и завхоз пошёл по узкой улочке, покрытой сухим мелким песком.
   – Привет, Михалыч, – поприветствовал Степан Петрович старого товарища, увидев его через невысокий палисадник, – прости, что так рано, оторвись от дел, погутарить надо…
   – Я знал, что ты придёшь, Кирьяныч, – такая с детства кличка прилипла к Степану, от фамилии Кирьянов, – про Бугра хочешь спросить? Давно минули те времена, ты вот теперь замдиректора, сотни детей на твоём попечении… И это правильно, жизнь не бывает только плохой или только хорошей… На всех на нас обрушился этот чёртов терминал, жили столетие на дороге тихо-спокойно, на тебе, нефть будете хранить да столько, что страшно становится… А Бугор перебрался на базу отдыха комбината, живёт сейчас у озера, в километре отсюда. Недалеко, за полчаса дойдёшь. Но я тебе не говорил, хотя он сразу поймёт, кто его сдал, – начальник станции улыбался, было видно, его забавляет ситуация, – добропорядочный он теперь, впрочем, как и все мы, старые да больные…
//-- * * * --//
   Ровно в километре от рельсовой магистрали, по которой в начале тридцатых годов плёлся в товарняке Стёпка со своими родителями, пятью братьями и сёстрами, дедом и бабкой, проживает теперь на базе отдыха со всеми удобствами Василий Иванович, по болезни отошедший от дел авторитет по кличке Бугор, которую получил ещё на зоне, где пересеклись их со Степаном судьбы.
   …Степан любил северный посёлочек, где кроме четырёх бригад лесорубов и рабочих пилорамы жили ещё отдельной коммуной геологи, искавшие в молодых Хибинах камень плодородия – апатит. Своей школы, кроме начальной, не было, двум братьям Кирьяновым, приходилось каждую осень уезжать в районный детский дом и возвращаться в семью только на зимние и летние каникулы. Иногда к ним на учёбу попадали дети саамов, которые рассказывали, как пасутся в тундре олени, как аборигенам тяжело даётся русский язык и как их пастбища полностью забирают северные промзоны, где собираются строить комбинаты по добыче никеля, меди, редких секретных металлов. Вот-вот объявят о строительстве гигантского апатитового комбината: на стройку уже собирались ехать тысячи комсомольцев-добровольцев.
   Пацаны в детдоме не знали, что семья Степки выслана из Вологодской губернии, что его отец объявлен классовым врагом и что северный лесоповал, по заключению большевиков райпартячейки, поможет Петру Ивановичу, главе семейства, встать на путь исправления. Отец, грамотный крестьянин, окончивший церковно-приходскую школу, держал двух лошадей, столько же коров, поросят, всякой птицы по десятку-полтора голов, оборудовал пасеку на двадцать ульев, брал в аренду неугодья, косил траву и торговал зимой в райцентре сеном. Начальство в районе даже не спросило, как он умудряется кормить семью в десять ртов, где мал мала меньше и что все три его сына сумели закончить начальную школу. А старший, Кирьян, учился в семилетке, потом поступил в техникум потребкооперации, который год живёт в городе у брата священника деревенской церкви.
   Младшего из сыновей, Михаила, везли на Север в большой бельевой корзине. На перевалочном пункте Пётр Иванович долго проходил отметку о прибытии, и, наконец, все вместе сели в углу продуваемого сарая, построенного рядом с таким же дощатым вокзалом, поесть. Не бог весть что, но на местных станциях удалось выменять на хлеб, варёную картошку, солёные грибы и четверть молока последние домашние валенки, высокие, с утолщённой подошвой, с десяток пар шерстяных носков и варежек, которые бабушка вязала в деревне долгими зимними вечерами.
   Здесь-то Кирьяновы и приглянулись директору леспромхоза, расположенного на границе с финнами. Он говорил потом отцу семейства: «Вы, конечно, куркули, классовые враги, но уж больно ухоженные, по сравнению с другими, обуты, одеты в приличные одежды, не суетились, не орали – не выли, кипятку достали, малышу молока погрели, заботились друг о друге. Вот поэтому я и взял вас одних из всего товарняка в артель… Ничего, приживётесь, дети растут быстро, лесорубами их сделаю, дом построите, хорошо заживёте. А остальные пусть комбинат возводят, живут в бараках…»
   И дом построили Кирьяновы, да какой, с двумя приделами, амбаром и скотным двором, и хозяйством обзавелись, зажили почти так же, как и на старом месте. Конечно, тосковали по родным местам, близким людям, но отец не давал волю унынию, ибо верил: уныние, как и гордыня, такие же тяжкие грехи, о которых говорится в писании.
   Степан приехал из детдома после экзаменов за седьмой класс радостный, возбуждённый, всем показал свидетельство с большой гербовой печатью, потом они закрылись с отцом в светёлке и проговорили почти час. Степан мог бы пойти учиться в техникум, но, сказал отец семье, решили по-другому: «Придёт сын ко мне на лесопилку, до паспорта поработает подсобным рабочим, а там видно будет. Может, и лесорубом захочет стать. Только расставаться, как с Кирьяном, мы больше не будем…»
   …Перед финской войной семью классового врага, кулака в прошлом Кирьянова выселили с приграничной территории, сначала жили в промерзающей насквозь землянке, а когда отец всё же сумел устроиться железнодорожным обходчиком, дали комнату в бараке. А Степан уже работал на стройке, жил в общежитии, его поглотил энтузиазм молодёжи, он вырос до проходчика, стал передовиком производства. Зла на советскую власть не держал, хотя помнил, как с голода да холода поумирали двое девочек и бабушка, как дед с год не вставал с постели, тихо ушёл следом за ними. Перед комсомолом не стал скрывать, откуда попал на стройку века, и товарищи не захотели принять его в свои ряды. Отец молчал, понимал, как тяжело сыну, но на нём сейчас держится вся семья: проходчики получали большие деньги и дополнительные пайки в виде продуктов питания.
   …На войну с фашистами пошли записываться всей бригадой, копаться в биографии проходчика не стали, попал Степан под Смоленск, угодил в окружение, потом ужасы плена… Когда бежал с тремя товарищами, радовался, думал, как хорошо, что всё обошлось. Не обошлось, срок получил на полную катушку: и как сын кулака, и как изменник родины, отбывал его здесь же, на Севере. Фронтовик, справедливый, он слыл лучшим лесорубом, вокруг него группировались бывшие солдаты и пленные, получившие различные сроки, но верх в лагере держали уголовники. Как вышло, трудно сейчас сказать однозначно, но они сошлись с Бугром, авторитетом на зоне. В разборки Степан не влезал, но его слушалась вторая половина лагеря, бывшие пленные. А Бугру была важна поддержка реального лидера – фронтовика, как и тому – поддержка в уголовном мире, чтобы отстаивать товарищей по несчастью.
   После освобождения по амнистии Степан не захотел уезжать с Севера, устроился на рыбзавод мотористом, обслуживал бригады на факториях. Женился, родились у него двое пацанов. Жизнь пошла своим чередом. Несколько раз слышал о Бугре: тот тоже обосновался в этом небольшом городке, встречались даже раз, попили пивка в местном парке культуры и отдыха. Василий (настоящее имя авторитета) долго лечился от туберкулёза, фактически был не у дел, настойчиво приглашал бывшего фронтовика в гости. Не получилось сразу, а потом – закрутила жизнь, переезд в бывший госпиталь для выздоравливающих воинов, там и поселился Степан с семьёй в качестве сторожа-пожарника-завхоза.
   И вот шёл на встречу к старому знакомому, без приглашения и без предупреждения.
//-- * * * --//
   По бумагам, здесь, в узкой вытянутой бухточке знаменитого северного озера, размещалась обычная база отдыха. Кончались южные границы водного гиганта, климат – почти средней полосы, в теплице росло даже несколько арбузов. На эту базу любили приезжать дети руководителей комбината, редко-редко заезжали сами родители. Василий жил в добротном кирпичном двухэтажном доме директора, но при скоплении важных гостей перебирался во флигель, который любил больше, чем представительские хоромы.
   С поста у входа сказали, что его, Василия Ивановича, спрашивает какой-то земляк, Кирьянов Степан Петрович. «Неужели Кирьяныч, сколько лет-то прошло… – даже немного растерялся авторитет, – что же могло случиться, если он нашёл меня? А может, и не искал, он ведь где-то на побережье жил, может, проезжал мимо…» Не спеша, на ходу застёгивая тёплый стёганый халат бордового цвета, направился к входным воротам. Ему навстречу шёл крепкий мужик с загорелым круглым лицом, короткими сильными руками, улыбался очень знакомой улыбкой.
   – Кирьяныч, ты что ли? Вот, не ожидал! Не прошло и двадцать лет, как ты пришёл ко мне в гости…
   – Привет, Василий! Ты Бугор или можно себя попроще чувствовать с тобой? – спросил Степан Петрович.
   – Для тебя, Стёпа, я всегда Василий, скромный житель базы отдыха… Как ты меня нашёл? А понял, начальник станции сдал меня… Ему можно простить, потому как я рад видеть тебя живым и здоровым. Сколько мы не виделись-то? Лет двадцать… Пойдём к воде, там беседка, чай, настоечка. Там и пообедаем, жарковато в доме…
   – Василий, давай сначала о деле, можно? Выслушай меня… А чай – с удовольствием попью, ещё утро, а уже душно.
   Степан Петрович рассказал о пионерлагере, за который он отвечает жизнью, о соседстве с расконвоированными осуждёнными и ЛТПэшниками на стройке, о том, как все боятся, и взрослые, и малышня, и что свернуть уже ничего нельзя, просто не получится, если ситуация выйдет из-под контроля.
   – Двести детей, наши с тобой внуки, три десятка взрослых, девушки, ребята – вожатые… Ты представляешь, Василий, ситуацию?! Вдруг их на дороге встречают зэки, обещают «потрогать за буфера и пошворить рубля за полтора»…
   Василий долго молчал, видно было, как неприятен ему разговор, как он ищет выход из этой ужасно сложной ситуации. Сказал, наконец:
   – Мне надо бы сразу отказаться от этого разговора, чтобы даже минимума надежды не подавать тебе… Пойми, Степан, наше время ушло, я почти лежал в гробу, умирал от туберкулёза, уже пришли новые люди, зона не терпит пустот… Да, меня помнят, уважают, ко мне регулярно приезжают люди, ну, и т. д., и т. п. Я участвую в кое-каких разговорах, мирю людей, группы… Ладно, прости, хреновину говорю. Ты попал в ситуацию, я попробую что-то для тебя сделать. Только для тебя! Никому ни слова о нашем разговоре, ни своим, ни чужим… Мне невероятно тяжело ехать в город, на стройку, чисто физически, но я поеду, сегодня же… Ради тебя, моего старого кореша. Поеду, Стёпа… Только вот сейчас закусим и выпьем на дорожку. Не спеши, вспомним молодость: до станции я тебя подвезу, пожмём руку Михалычу и разбежимся. На обратном пути я передам ему для тебя слова, ты поймёшь их. А ему и знать не надо…
   Со станции Степан Петрович шёл не спеша: в лесу свернул к озерцу, разделся и долго плавал во всё ещё бодрящей прохладой, но уже начинающей нагреваться воде. Вокруг стояла такая тишина, что закладывало уши…

Глава 5

   Ехал Вовчик осторожно, насколько позволял неухоженный участок дороги, ведущий к основной трассе. На асфальте стало намного легче удерживать на сиденье спящего директора: тот почувствовал комфорт от движения, растянулся на спинке спаренного кресла, голову откинул вправо, к окну. Похоже, даже похрапывал, что-то бормотал во сне.
   Не знал водитель, куда ехать сначала: к заводу, в столовую или в горисполком, о нём тоже упоминалось в разговоре с завхозом. Решил Вовчик так: вот тормозну на центральной площади, разбужу шефа, спрошу, а нам, татарам, всё равно…
   – К директору рыбзавода едем, – вдруг сказал сосед, вмиг выпрямившийся на сиденье, достал упавшую между ног папку, положил на колени, правой рукой стал разминать лицо.
   – Так это… – начал мямлить водитель. – Мне на продбазу надо, там с утра приличная очередь выстраивается…
   – Вот и поедешь, я тебя не держу, – сказал, как отрезал директор, – загрузишься, к воротам подъезжай, жди меня, поешь, обед пусть запишут за мой счёт.
   – Понял, товарищ командир! – для бывшего солдата ничто так не радует душу, как напоминание о еде.
   …Кабинет длинный, как кишка, три окна закрыты будто грязной слюдой, накурено, запах застарелого никотина висит в воздухе.
   – Жень, – сказал Смирнов, глядя на директора завода недобрыми глазами, – ты хороший ихтиолог, на хрена полез в производство-то? Ты бы лучше замом оставался во ВНИИ: белые халаты, пробирки, редкие породы рыб… Жена допекла, а? Точно говорю, на природу, на море захотелось? Нет, дорогой, нашу студенческую базу на море не повторишь, нельзя дважды войти… Попроси крепкий чай и пару бутербродов, я не ел с утра…
   – А у меня секретарь на утренний чай ушла, у них коллективный моцион, – глаза директора выражали огорчение от того, что не может угостить однокурсника чаем, – придётся подождать немного…
   – Ладно, перебьюсь… Ты вот скажи: как ты мог не проинформировать комбинат о таком положении на базе отдыха, зная, что приедет столько детей?
   – Виктор Сергеевич, дорогой мой, такое положение существует третий год… Когда котлованы под нефтехранилище рыли, такой грохот стоял, хоть всех чертей выноси… Ничего, две смены отдыхали, дети довольны, родители счастливы, что на половину лета пристроили их…
   – Не лукавь со мной-то, моя задница сегодня отвечает за отдых детей. Режим какой был тогда у осуждённых? То-то и оно! А сейчас вон зэки на наши озёра купаться и отдыхать идут, рыскают, где бы женщин добыть… Эх, Женя-Женя, а ещё друг называешься. К кому идти, кто в городе решает эти вопросы?
   – Город здесь ни при чём. Это зона райисполкома и райкома партии. Я плохо с ними дружу, кроме лета, они мне не интересны, – сказал директор и начал большим клетчатым платком вытирать мокрые волосы на лбу и висках, – но и они здесь пешки, всем командуют миннефтехимпром и управление исправительных учреждений…
   – Что, мало рыбки им даёшь? Эх ты, куркуль недоделанный… – задохнулся от возмущения Смирнов. – Это же морское побережье, базы отдыха, заповедник. Не понимаю тебя, твою близорукость, Жень. Короче, ты предрайсполкому позвонить не можешь?
   – Почему, могу, он женат на двоюродной сестре моей жены…
   – Надо же, счастье-то какое! Все вы здесь вязаны-перевязаны родственными и кумовскими связями. Звони, пусть прямо сейчас примет меня, полчаса, не больше, займу времени.
   Получив согласие руководителя района на встречу, Смирнов помчался, позабыв про чай и завтрак, в дверях бросил:
   – Евгений Николаевич, к моему возвращению постарайся, чтобы меня сразу приняли и в местном отделе по зэкам, это крайне важно, ибо возвращаюсь я на продуктовой машине, детей нельзя на завтра оставить голодными. Понял, ихтиолог?
//-- * * * --//
   «Что я завёлся, не подстраховываю ли так сильно себя? – Виктор Сергеевич шёл улицей, ведущей от залива к центру, к гипсовому памятнику Ленина, к обшарпанной трибуне, которую не успели демонтировать после майских праздников, а, может, и руки не дошли, а, может, проще ничего и не делать, ведь всё равно скоро грянут ещё какие-то события, когда всё пространство центра города затопит людское море и медь труб местного военного оркестра вспугнёт стаи голубей и жирных серых ворон, облюбовавших старый больничный сад, где в дальнем его углу хоронили бездомных пассажиров железной дороги, свозимых со всех станций огромной области. – Надо застолбить проблему, вовремя проинформировать любое (промежуточное ли, вышестоящее ли) начальство», – думал начальник административно-хозяйственной службы самого большого северного предприятия.
   Специфика его работы заключалась в том, что непосредственно через его подразделения на комбинат принимались дары мирового океана (суда могли с удивительно разной скоростью разгружаться), поэтому со Смирновым искали дружбы все: от капитанов-директоров могучих плавбаз до сейнеров «Рыбакколхозсоюза», работающих на побережье Ледовитого океана и внутренних водоёмах. И главное, через него выходила конечная продукция с предприятия: консервы, пресервы, тушки и туши десятков сортов различной рыбы и все-все деликатесы. На стоящей в порту плавбазе (любой, находящейся в контакте с рыбокомбинатом), как правило, снималась кают-компания, её набивали под завязку гранд-продукцией, спиртными изысками… Здесь не стыдно было принять первых лиц области и их вышестоящих гостей из столицы.
   Смирнов знал, очень хорошо знал себе цену, не зря генеральный директор Гармаш как-то в откровенном разговоре после удачно проведённого банкета с людьми, на погонах которых сияло золото маршальских звёзд, сказал:
   – Виктор, я завтра могу представить тебя на должность своего первого заместителя… Но на фига нам это нужно?! Ты свободен, как птица, а я сплю спокойно, заведя твоё хозяйство под свой личный контроль. Ну, а для решения вопросов и признания твоей общественной значимости ты избран депутатом горсовета, а главное, являешься членом областного комитета партии. Это чтоб во всех городах и весях знали и помнили, кто есть кто, на самом деле!
   Верил ли Смирнов своему начальнику до конца? Сложный вопрос, не ответишь однозначно, знал лишь точно: сейчас у Гармаша, шестидесятипятилетнего генерального директора, перенёсшего минимум два инфаркта, сильно пьющего до недавних пор (пока позволяло сердце), исчезла поддержка в лице замминистра отрасли, освобождённого за махинации с рыбными ресурсами на Востоке страны. В горкоме партии секретарь по промышленности прямо сказал Смирнову: «Поддержишь меня на место вашего генерального (а к тебе прислушаются, тебя знают и уважают), я буду рекомендовать тебя вместо себя, вторым секретарём горкома… Тебе сейчас пятьдесят, лет через пять придёшь генеральным, если меня раньше не заберут в министерство…»
   И вот эта неожиданная закавыка, командировка на три месяца к детям. Виктор Сергеевич прекрасно понимал, чего хотел Гармаш: изучи, мол, ситуацию, можно ли из пионерлагеря для детей сделать первоклассную базу отдыха для руководства комбината, чтоб была она своя, родная, под боком расположенная. У них есть на Чёрном море дом отдыха, со сталинскими колоннами строения, с гектарами прибрежной земли, с субтропическим парком и бассейном, где зимой тренируется сборная РСФСР по плаванию… Но это далековато, надо чтоб и с рыбалкой, и с охотой, и с банькой, но поближе, часа три езды на машине.
   И как всё повернулось… Смирнов подходил к семиэтажному кирпичному зданию в центре городской площади, где располагались основные службы партии и советской власти. Действительно, районное начальство ждало гостя из центра, среднего роста мужчина с чёрными вьющимися волосами и прямым носом, председатель райисполкома, поразил его белой накрахмаленной рубашкой. «Жена, что ли, стирает и крахмалит, аж, глаза слепит», – подумал Смирнов, представился, сели в уголок, за гостевой столик.
   – Знаю, вы не завтракали, я заказал кое-что посущественнее к чаю: грудинки, немножко свежих овощей. Надо, надо поесть, дорогой Виктор Сергеевич…
   – Вот Евгений, всё разболтает, – улыбнулся Смирнов, – но сначала, Илья Константинович, о деле…
   – Да, я уже тоже в курсе. Держим мы их в узде по многим позициям, хорошо, что первичную парторганизацию завели на райком, финансы и соцвопросы курирует исполком… Но режим, зона – это не в нашей компетенции, областное УВД здесь хозяин и столица, поскольку собрали их с миру по нитке, со всех соседних областей свезли зэков… А ЛТП – наш, проку от него никакого, как завезли, так и уберём, хоть завтра. Никакой трудотерапии не получилось, зэки из них рабов и рабынь делают, срам какой-то… Пусть лучше в овощном совхозе работают.
   – Скажите, а первые два года здесь всё же режим был? – спросил с надеждой Смирнов.
   – Да всё в принципе и осталось, как было, только вышки спилили да колючую проволоку убрали по периметру забора… А тока здесь и раньше не было, но было главное: за забор ни шагу, стреляют без предупреждения! За два года – ни одного ЧП, ни одного побега. Им освобождаться надо досрочно, поэтому сидели тише воды и пахали по полторы нормы за смену.
   – Сейчас-то есть ЧП, как жители посёлков говорят?
   – А что говорить-то, вот сводки: каждую неделю – изнасилование, в пяти точках – ограбление магазинов, причём берут только водку и другое пойло, кражи в домах, перепродают скот… Беда, Виктор Сергеевич, может, вы с вашим авторитетом поможете и нам. Но надо идти в обком партии, только они могут надавить на органы. И подключать не ниже секретаря обкома, а то и первого…
   – Вот и приехали, – тихо сказал Смирнов, – вот тебе, бабушка, и Юрьев день… Ладно, Илья Константинович, готовь все бумаги, поеду в центр. Может, со мной двинешь? – Смирнов не заметил, как перешёл на «ты».
   – Ой, да кому я там нужен, кто меня знает да будет слушать? – запричитал предрайисполкома. – Не надо мне искать приключения на одно место, дорогой Виктор Сергеевич… Если уж вас, члена обкома партии, не послушают, то при чём я тут!
   – Последний вопрос: кто расконвоировал осуждённых, прямо и честно скажи? – Смирнов не спускал глаз с руководителя района.
   – Под струю они попали, МВД вдруг гуманизацией системы занялось, куратор из замминистров решил докторскую диссертацию по данной теме защитить… Но я не говорил, вы – не слышали, не то башку мне за язык точно оторвут.
   – А выпить можно у вас, тем более время обеденное настало? – попросил Смирнов водки, теперь уже доверяя этому человеку.
   – Так мне уже сигнал дали, вот в комнате отдыха и столик накрыли, щас даже первое похлебаем, дорогой Виктор Сергеевич, – запричитал растроганный начальник района, – ах, как мне жалко-то, всё так некстати да ни ко времени получилось… Но стройка – стратегическая, вы понимаете, военный флот. Да и у нас в районе да и в городе бюджет увеличился почти наполовину. Новую больницу строим, две школы, школу-интернат для поморских детишек за полтора года почти под крышу подвели… Вот какие темпы нашей жизни сейчас, ренессанс, так что ли говорят, переживаем!
//-- * * * --//
   Чтобы сэкономить время, возвращались старой дорогой, через сопки, буквально, параллельно железной дороге. На перевале, после которого шёл плавный спуск в долину, Смирнов попросил Владимира остановить машину, вышел из кабины и долго стоял, любуясь необъятной голубизной моря, зеленью пологих склонов, умиротворённостью песчаной отмели с квадратиками домов и бараков, серебристых бочек – ёмкостей пока ещё незапачканных топливом. На середине залива стоял гигантский нефтеналивной танкер, возле которого суетились жуки-буксиры. «Зачем, кто придумал губить такую красоту? – думал Виктор Сергеевич, чувствуя, как тяжело становится на сердце, – здесь, в долине, где северного солнца летом в два раза больше, чем в Подмосковье, а в июле – жара, как в Астрахани, надо строить санатории и дома отдыха, детские здравницы и базы для рыбаков и туристов. Нет, нефтехранилище нам важнее иметь. Не против я, надо, значит, надо, тем более для флота… Но сдвиньтесь на сотню километров северо-восточнее, протяните туда ветку, закройте доступ и к стройке, и к самой базе, пусть будет стратегическим объектом по факту, а не на бумаге. Не с толпой пьяных, озверевших зэков, бродящих по окрестным селеньям и наводящих ужас на жителей…»
   – Товарищ директор, Виктор Сергеевич, можа, поесть хотите, девчата на продбазе сала пакет сунули, свеженькое, только привезли, с горячим чёрным хлебом… Я быстро, разложу только, – Вовчик говорил солидно, в его голосе и движениях уже не чувствовалось утренней скованности.
   – Спасибо, Володя, недалеко осталось, надо спешить, надо что-то делать! Поедем уж, так на душе муторно… – сказал директор и полез в кабину.
   На переезде у шлагбаума подошёл дежурный, высокий худой мужчина, посмотрел на машину, спросил:
   – Из пионерлагеря? – и, получив утвердительный ответ, продолжил: – Михалыч, это, значит, начальник наш, железнодорожный, просил передать для Степана Петровича: Василия нашли мёртвым на стройке, подробности не известны… Так вот и просил сказать, слово в слово…
   Смирнов, посмотрев на дежурного, понял, что ответа не получит, если задаст вопрос, торопливо, почти на автомате, бросил фразу:
   – Поехали! Что это такое, час от часу не легче…

Глава 6

   Оставшись на хозяйстве, старший пионервожатый Костя Смирнов, в принципе, не ощущал какой-то боязни: ответственность большая, да, это понимал, но верил ребятам, думал, всё-таки третий год вместе тянем лямку, прошли пионерские сборы, в команде подобрались почти все заядлые туристы или альпинисты, физрук – мастер спорта, курсант мореходки – отличный пловец, сразу взял на себя безопасность на воде. И повара – тётя Вера и тётя Шура, и медики ему понравились. В медпункте – уютно, приготовлены четыре авральные койки, запаслись собственным титаном для горячей воды и двумя масляными радиаторами на случай холодов. Иногда, правда, бузила по ночам «обслуга», как называл Степан Петрович обслуживающий персонал пионерлагеря, но пока открытых жалоб не было, а там посмотрим: втык сделать – большого ума не надо.
   Вожатые стали потихоньку различать своих подопечных, интересно наблюдать за седьмым и восьмым отрядами, когда на руках студенток одновременно висят по пять-десять детей. Константин старался почаще заглядывать к малышне: честно сказать, ему хотелось видеть вожатую Наташу Чегину, однокурсницу, с которой на пионерских сборах как-то само собой произошло сближение. Чем приглянулась немногословная, тихая и даже несколько замкнутая девушка, он бы не смог даже ответить. Она только в январе отметила совершеннолетие (на год раньше одногодок поступила в институт) и так была похожа на своих питомцев какой-то детскостью и незащищённостью, что Константину, отслужившему в армии замкомвзвода, прошедшему «Крым и рым…», оказавшемуся старше её на пять лет, постоянно хотелось как-то отогреть и уберечь девушку от напастей.
   Наталья довольно спокойно относилась к вниманию со стороны начальства: Костя ей нравился, но не более, так что кроме прогулок вместе с детишками других контактов не случалось. Да и дел по приезду невпроворот. И первое, о чём попросила вожатая, помочь ей отучить детей от крика в столовой.
   Три отряда, шестой, седьмой, восьмой, размещались в задней части просторной, построенной когда-то человек на пятьсот, столовой, правда, за столами, как в армии, – по десять ребят. Но малышей рассадили намного просторнее, человек по пять. И тем не менее второй смены для старших отрядов устраивать не стали, места хватило всем. Кстати, в лагере оказалось немало детей из одних семей, поэтому старшие приглядывали за младшими, особенно в столовой. Константин собрал ребят постарше, попросил их переговорить с младшими братьями и сестрёнками о правилах приёма пищи. Сработало на какое-то время, но привычка кричать почему-то именно в столовой, побеждала. Тогда вожатый принёс на ужин магнитофон с микрофоном, каким-то чудом завалявшимся в радиоузле. Попросил полной тишины, демонстративно установил аппаратуру на тумбочку у окна и объявил:
   – Идёт беспрерывная запись приёма пищи. Магнитофон всех записывает. Потом слушаем, как шумят отряды. Кто шумит меньше всех, получает переходящий приз – гюйс [4 - Морской флаг.] с парусника мореходного училища «Товарищ». Приз вывешивается в кубрике отряда-победителя до следующего дня. Итоги подводим на вечерней линейке. И так – каждый день. Начали!
   Воцарилась мёртвая тишина, было лишь слышно, как ложки или вилки иногда царапают тарелки, да позвякивают чайные ложечки в кружках. Первый отряд, естественно, поржал от души, но идея им понравилась, они полностью поддержали старшего вожатого.
//-- * * * --//
   На полдень назначили сбор председателей советов отрядов, столов в библиотеке оказалось мало: младшие отряды не думали приглашать, а они, конечно же, пришли. Любопытно всё-таки: что это за сбор да ещё и без них, тут же избрали командиров октябрятских звёздочек – помощников вожатых от имени девочек и, естественно, от имени мальчиков. И всей компанией прибыли на совещание. Вот и набилась полная библиотека народа. Константин не возражал, разрешил малышам усесться на подоконниках, попросил их не разговаривать и вовремя голосовать за председателя совета пионерской дружины и его заместителя, чтоб была замена, если вдруг кто-то из них заболеет.
   Претендентов обсуждали бурно, почему-то все склонились к кандидату от третьего отряда, хотя Костя ждал, что верх возьмёт отличный футболист, председатель совета второго отряда Лёша Кондулуков. «Наверное, зря я развёл демократию, разрешил голосовать октябрятам, – думал старший вожатый, – теперь они точно победят с третьим отрядом простым большинством голосов… С другой стороны, пусть привыкают к активному поведению, эти шаги останутся в памяти на всю жизнь. И хорошо, что председателем дружины стал мальчишка, а мои симпатии – пусть останутся при мне». Все поздравляли Сашу Петрова, шестиклассника, хорошего авиамоделиста с первым взрослым разрядом по запуску управляемых моделей.
   Воспользовавшись таким представительным кворумом, Костя решил обсудить накоротке и план работы на всю первую смену. Большой лист белого ватмана, на котором значилось около тридцати пунктов, написанных цветной тушью, с указанием сроков проведения, держали в руках двое ребят. Их просили походить по читальному залу, чтобы видно было всем, даже самым задним столам. Читали быстро, многое не вызывало сомнения, например, чемпионат по футболу или шахматам. А вот что такое парусная регата, знакомство с биомиром диких островов на морском шельфе и экскурсия в заповедник – вызвали вопросы и обсуждения. На «Зарницу» просили пригласить взвод воинов-шефов с взрывпакетами и автоматами «АК». А на праздник «День рыбака» заказали концерт худсамодеятельности от имени вожатых и всей обслуги пионерлагеря.
   На обед шли всей ватагой. «Одни начальники идут, – смеясь про себя, подумал Костя, – местное политбюро…»
//-- * * * --//
   – Костя, Костя! Тебя кто-то просит подойти к воротам, – мальчишка нёсся, видимо, сильно, раскраснелся, штормовка распахнута, на носу – очки в тонкой круглой оправе. «Типичный очкарик», – механически подумал вожатый, а вслух сказал:
   – Ты от ворот, кто там дежурит?
   – Рабочие по столовой, а мы рядом оказались, на футбольном поле…
   – Хорошо, забирай ребят – и в отряд: в столовую надо ходить вовремя, чтобы вас не ждали… – Костя развернулся и не спеша зашагал через футбольной поле, стараясь поменьше черпать спортивными тапочками песок. Справа от массивных дверей на воротах, обитых двойной струганной вагонкой, на зелёной скамейке со спинкой, сидели двое рабочих, одного из которых он узнал: финн, кажется, по фамилии Хилтунен.
   – Тут какие-то кореша хотят видеть Витаса, – сказал финн, на вставая со скамейки, – я бы поостерёгся обниматься с ними: то ли поддатые, то ли обкурились, явно с перебором…
   – Что, на территорию лезут? – спросил Константин.
   – Чё лезь-то, вон, ниже клуба, по забору, такие дыры, на автомобиле можно проехать, – тихо, с какой-то злостью бросил второй истопник, – детей ухоронить не можем…
   – Подстраховывайте меня, мужики, – сказал вожатый и подошёл к воротам. – Слушаю вас, товарищи. – Но засов, массивный, из толстого бруса, выдвигать не стал.
   – Мы тя хочим послушать, мужик, – Константин слышал голос, но за двойной обшивкой дверей на воротах человек был почти не виден, – где ваш Витас, который хотел привет передать? Тащи его сюда. Мы сведём с кем надо, чтоб за базар отвечал…
   Потом шла такая нецензурная брань, поток каких-то блатных слов и выражений, что Костя немного растерялся, стоял, молчал, не перебивая солирующего зэка. Из всего услышанного он понял одно: физрук назвался Витасом, кому-то передал привет, его услышали, хотят встретиться, но человек, которого он завалил, остался инвалидом на всю жизнь. И за это надо отвечать…
   – А ты кто, малой? – спросил второй зэк. – И чё запорами пугаешь, внутрь не пускаешь? Хошь, чтоб мы на моторках к вам причалили, помацали вас малость? Давно ищем свежих да молодых цац…
   – А ты не пугай! – голос Константина невольно задрожал. – Мы пуганые! За вас в болотах торчали, с калашами стерегли границу пока вы народ пугали да по тюрьмам вонь плодили… Сам запомни и другим скажи: здесь дети, территория суверенная, мы никого не пустим. И никого не боимся. Точка! А сейчас валите отсюда…
   Отошли от ворот на несколько шагов, что позволило вожатому увидеть их в полный рост: парни как парни, среднего роста, худощавые, в каких-то мышино-грязных одеждах, правда, резиновые сапоги заменили на высокие ботинки из кирзы со шнурками. Тот, что выглядел постарше, повернулся к воротам, сплюнул длинной струйкой через зубы, сказал:
   – Передай, пионэр: Витаса будут ждать на озере, сегодня, после ужина… Нашего, не вашего, ха-ха-хи-и-и.
   В это время к вожатому подошёл Степан Петрович. Он, видимо, шёл лесом, воспользовался проломом в заборе, запыхался, спросил:
   – Кто это, Константин, что за люди, что им надо? – по его голосу чувствовалось, как он встревожен, может, даже напуган. – А вы-то что восседаете, как гости? – обратился он к истопникам, – нет бы, встали стеной, дали отпор… Не отсидитесь, если припрёт братва, нейтральных здесь не будет, финн, тебе персонально говорю!
   – А чё финн-то, чуть что, сразу Хилтунен… Да, в гробу я видел этих блатных! – и добавил намного тише: – И вас – тоже, всех вместе взятых и по отдельности.
   – Пойдём ко мне, Костя, надо переговорить, – сказал завхоз, – я только что на станции был, кое с кем встречался… Успокойся, не стоит их недооценивать, но и паниковать мы не должны.
   Большой крепкий дом Степана Петровича с хозяйством, примерно, на сорок соток, располагался за водонапорной башней, недалеко от внутренней бухточки со стороны бывшей фактории, в тихом, уютном, но комарином месте. От столовой и жилых домов обслуги его хозяйство не просвечивалось, мешал крутой откос, ведущий к воде. У крепкого на вид самодельного причала стояло три лодки, все с моторами, одна из них – «дора», большущая, на ней хозяин вывозил овец на острова, до самой осени ходил на рыбзавод.
   – Познакомься, Костя, моя Серафима… – представил жену завхоз, продолжил: – Мать, принеси кваску, что-то рановато солнце стало припекать, жди браконьеров: всю факторию облепят, здесь нерестится и живёт камбала, песочек – по душе ей, так зароется, что и не видно её… – а Сам смотрит на Костю, ждёт рассказа о гостях непрошенных.
   – Вчера Николай зря выступил, Витасом назвался, просил передать кому-то свою кличку, – Константин был так огорчён случившимся, что даже не скрывал чувств, – в общем, приходили гонцы, позвали физрука на «стрелку» после ужина, прямо к нашему лесному озеру.
   – Ничего не надо ему передавать, – вдруг резко сказал, как отрезал, Степан Петрович, – и никуда, естественно, он не пойдёт! А вот нам надо подстраховаться, может, и подготовиться… Слушай, сынок… У меня два ружья и карабин, новый, о котором никто не знает. Ты служил срочную, оружие знаешь, поэтому карабин я передам тебе, но никому его не показывай! С такими, как Хилтунен, любого предательства можно ожидать. Да и других, кроме электрика, мы плохо знаем. Значит, карабин будет у нас в «НЗ», так? Думай, кому из ребят можно доверить второе ружьё, но так, чтобы он ни по каким параметрам нас не подвёл. Усёк, как говорит один из моих внуков?
   – Усёк, но надо подумать, немножко…
   – Не тяни, как надумаешь, присылай парня ко мне, я ему всё покажу и расскажу, даже пару раз дам стрельнуть в амбаре, хотя патроны надо беречь: когда приедет директор – неизвестно, на станцию бежать бесполезно, кроме пьяного участкового, никого там не найдёшь… Вот так вынуждены жить, Костя, дорогой ты мой человек. Как хорошо, что ты свалился на наши головы! Сколько у тебя мужиков-то?
   – С Сашкой Мухиным, перенёсшим ДЦП, ноги у него заплетаются, вместе со мной – десять…
   – Вот и слава богу, это уже сила. Перед ужином давай-ка соберём всех ребят, кое-кого из рабочих я приведу, обговорим вкратце, без нервов и воплей, ситуацию: кто и где будет дежурить, на каких постах, как патрулировать будем, где у нас узкие места, кроме провала в заборе за клубом ещё навалом таких дыр и дырищ…
   – Неужели посмеют напасть? – до конца не мог поверить вожатый. – Ведь в соцстране живём, с лучшей в мире милицией и системой колоний и тюрем… Нет, не могу поверить, среди зэков тоже люди есть… Ну, скажите, Степан Петрович, есть? Неужели на детей и женщин могут напасть?
   Вопрос остался без ответа. Степан Петрович сосредоточенно проверял патроны, отделял те, что с жаканом, влево, с дробью – вправо. Запрятанный в промасленную ветошь не очень внушительно выглядел карабин «Лось». Но Костя слышал, что у охотников Севера имеется эта модель, промысловики оценивают его хорошо. Сильное и страшное оружие…

Глава 7

   Директор выскочил из кабины водителя почти на ходу, не доезжая до столовой, огляделся по сторонам: никого, тихий час, все по корпусам и кубрикам. Спали – не спали, второй вопрос, но территория выглядела вымершей.
   «Скорее всего, Степан Петрович у себя, отдыхает. Зайду к нему, хорошо, что райисполком угостил не только водочкой, но и накормил от души», – думал директор, жалея, что опять надо топать по песку. На тропинке, ведущей от моря к дому завхоза, показалась собачья будка, да, что там скромничать, дом малогабаритный с огороженным загоном. Директор знал, что завхоз держит семейство лаек, похоже, у него уживалось не одно поколение одновременно: и молодые, и старые, при хозяине дружелюбные с людьми, но без него страшновато подойти к жилищу, хотя ясно, что они не перескочат загородку вчеловеческий рост.
   – А вы познакомьтесь с вожаком, вот он, Нордом зовут, – стоял у забора и улыбался Степан Петрович, – я щас представлю вас, пусть понюхает, вот потрите руки ветошью, если курили или алкоголь был, лучше не дышите на него: терпеть не может…
   Завхоз снял с досок старое, высохшее на солнце кухонное полотенце и, предварительно потерев свои руки, протянул его директору, затем открыл калитку в загоне, сказал как-то по-товарищески:
   – Норд, ко мне, не ленись, давай, познакомься с нашим вожаком…
   Смирнов сделал несколько шагов навстречу немигающим голубым глазам крупной собаки, лохматой, с шерстью, где преобладали стальные и графитовые цвета, поднял руку и замер, не зная, что ему дальше делать и что будет с ним в следующую секунду. Норд обнюхал руку, лизнул кончики пальцев, подошёл и ногам директора и приложился правым боком. Знакомство состоялось, зверь, иначе его не назовёшь, удалился к своей стае. Завхоз продолжил разговор:
   – Сегодня-завтра хотел всё семейство вывезти на ближайший остров, раньше сопротивлялись, а щас привыкли, привожу им объедки из столовки – раз в сутки, много еды, особенно костей от первого блюда, остаётся, довольны псы мои. Жена кое-что для них запаривает: то свёклу, то морковь, в общем, витамины даём. Хорошая, добрая порода, очень любят детишек, но так спокойнее, когда они на острове. А зимой с ними сподручнее… Я вот стою, с час уже жду вашего приезда, что-то припозднились вы: щас Вовке попадёт от сестры-хозяйки, продукты придётся без учёта и перевеса складывать на лёд. Иначе беда, жара-то уже летняя… Да, только что ушёл от меня Константин, есть информация. Виктор Сергеевич, проходите в дом, жена кваском угостит…
   – Кто такой Василий? – выпалил Смирнов. – Послушай, что мне передали на станции, только для тебя, сказали, ты поймёшь суть: Василия нашли мёртвым на стройке, подробности неизвестны…
   – Боженька праведный, да что же это делается… – Степан Петрович побледнел, трясущейся рукой полез в карман за папиросами, вынул руку, стал хлопать по второму карману, понимая, что курево осталось в доме, – это беспредел, Сергеич, беспредел. Василий – старый, больной человек, правда, всю жизнь числился авторитетом в лагерных зонах на северах. Кличку имел Бугор, но не знаю, вор ли он в законе… Чуть не умер от туберкулёза, последнее время жил на базе отдыха комбината, но авторитет его уходил словно песок в песочных часах… Выходит, даже на этой паршивой стройке уже ничего не мог сделать, чтобы обезопасить наших детишек. Ох, Василий-Василий, прости… Ведь это я упросил его, больного, поехать на стройку, к их авторитету. Вот они его и убрали…
   – Ну, подожди, Петрович, что ты мучаешь себя? – резковато сказал директор. – Может, там и песня-то сложилась совсем другая, может, сферы влияния, столкновения старого и нового…
   – Так и я о том же: сидел бы он на своей базе, почитали бы его как мумию авторитетную и жил бы хоть до ста лет… Я его заставил поехать, без подготовки, предварительного согласования, без прикрытия, фактически одного. Моя вина, моя…
   – Так, а ты-то здесь с какого боку: зона, авторитеты, отсидка…
   – Потом всё расскажу, – завхоз не спешил, понимал, что наскоком ничего не выйдет, – посидел немало в лагерях я за плен в войну, там с Бугром и познакомился… Но дороги у нас разные были: я с пленными солдатами, он с ворами. Бог мой, я всё понял… Теперь они за Николая, физрука нашего возьмутся, Витас им, видите ли, нужен. Встречу после ужина на нашем лесном озере заказали, они соизволят туда прибыть на вечерние купания. Вот что, Сергеич, ты только не мешай мне… Я их встречу вечерком. Не уйдут по-хорошему да навсегда, порешу, скольких успею. Не волнуйся, я один пойду, с карабином: если успею перезарядить, с десяток уложу… Твари, что делают, гниды тюремные…
//-- * * * --//
   – Так, не мельтеши, Петрович! Карабин-марабин, знаешь, сколько тебе дадут за эту гниль зэковскую? Тут «пятнашкой» не отделаешься, под расстрел пойдёшь… Скажи-ка лучше: связь по рации только с рыбзаводом?
   – Точно не знаю, но военные постоянно нас пасут, думаю, рация у них на учёте до сих пор числится. Надо с радистом связаться, узнать всё у него… Вот, времени ещё почти час, а то следующий сеанс только в двадцать два будет. – Не говоря ни слова, мужчины направились к первому корпусу.
   Из громкоговорителя радиоузла, расположенного рядом с радиостанцией в первом корпусе, доносился приятный баритон вожатого второго отряда Юрия Великанова. Он, наблюдая из окна второго этажа, вёл репортаж с матча, где играл его отряд с первым. На футболистах синие и зелёные майки, выдал их завхоз в первый же день приезда ребят. Номера плохо просматривались на спинах поэтому комментатор частенько сбивался, но без стеснения уточнял у кого-то фамилии игроков, критиковал судью в поле Константина Смирнова, иногда частил, переходил на крик, явно тем самым подбадривая команду второго отряда. На лавочках, вкопанных по краям поля с обеих сторон, сидели в основном девочки из этих отрядов да Таня Сергеева привела поболеть за старших – шефов своих первоклашек. Владимир Кретов, вожатый первого отряда, стоял у штанги ворот, что-то говорил вратарю своей команды. На импровизированном табло чернели цифры: 2:1. Вот только не было понятно, в чью пользу.
   Директор и завхоз прошли на второй этаж, Степан Петрович открыл последнюю дверь по правой стороне коридора, пропустил вперёд Виктора Сергеевича. Заговорил:
   – Процедура тяжёлая, чтоб вызвать на связь, если буду материться, не обессудь, Сергеич, издержки производства, как говорят… Лучше вон, посмотри пока на залив, вода успокаивает.
   – Да не переживай! Проси, если получится, чтобы соединили с облвоенкомом, генералом Кузгиновым, Иваном Семёновичем…
   На удивление, завхоз быстро нашёл абонента, сквозь щелчки и попискивание раздался довольно прилично звучащий мужской голос:
   – Что-то случилось, Петрович? Ты обычно не выходишь в это время…
   – Привет, Слав, – сказал Петрович, – нужна помощь: мы до центра можем добраться? Нужен облвоенком, это серьёзно, директор пионерлагеря должен с ним переговорить…
   – Да, брат, ты ни разу не выступал с такими просьбами… Понял! Щас будем пробовать.
   Через щелчки и тихие затяжные гудки прорывались голоса: «Верёвочка» просила «Аккорд», тот, в свою очередь, у какого-то женского голоса просил «Сирень», потом подключилась «Колбаска»… И вот, наконец, прозвучало: «Облвоенкомат слушает». Виктор Сергеевич взял микрофон, поздоровался, представился и как руководитель административно-хозяйственной службы рыбокомбината, и как директор пионерлагеря. Добавил:
   – Доложите товарищу генералу Кузгинову, кто я и о том, что прошу переговорить по очень срочному и важному делу. Речь идёт о безопасности двухсот детей…
   – Вас понял, ждите (пауза)… Не уходите, ждите (пауза)… Соединяю!
   Раздался мужской голос с явной хрипотцой:
   – Виктор Сергеич, ты что ли, голубь ты мой! Как тебя занесло-то туда? Прости, Сергеич, слушаю тебя, внимательным образом…
   – Иван Семёнович, дорогой мой товарищ, обращаюсь как к старому другу и боевому генералу. В Беломорье вывез более двухсот детишек от семи до четырнадцати лет. Рядом расконвоированные осуждённые, терминал и ветку строят. За три неполных дня было уже четыре несанкционированных проникновения пьяных или обкуренных заключённых на территорию пионерлагеря. Был у городских властей, в райисполкоме, все сочувствуют, но пожимают плечами, ссылаются на команды из столицы. ИТУ на усиление режима вновь не идёт, у них установка на гуманизацию системы… Я не могу вывезти назад детей, у многих родители выехали с Севера на отдых, их нет дома. Немало и тех, кто из трудных, малообеспеченных семей… Ты меня слышишь, Иван, ты понимаешь, о чём я говорю?
   – Слышу, слышу… А что в обком партии не звонишь, ты же член обкома? Вон ведь какую задачку ты выкатываешь мне, ты понимаешь – пересечение интересов и так далее, и прочее…
   – Иван, первым пострадаю я, потом гендиректор комбината. Поставь на нас крест! А я думал ты друг…
   – Ладно, ладно, сразу: друг-недруг… Давай-ка, вот что сделаем: я сейчас же переговорю с генералом, начальником гарнизона, доложу обстановку. Он поймёт, сегодня-завтра с утра вышлем тебе отделение автоматчиков во главе с офицером для оказания шефской помощи в проведении пионерско-военной игры «Зарница». Усёк, дружище? А с автоматами и взрывпакетами они сами разберутся. Поставишь их на довольствие, койки найдёшь, штук восемь-десять, а? Как я придумал?! Учись, голова, картуз куплю…
   – Иван Семёнович, спасибо, дорогой! Всё сделаем, в лучшем виде, будем ждать наших спасителей… Адрес, как доехать, есть на комбинате, здесь, на нашем рыбзаводе, их встретят, их радиостанция держит с нами постоянную связь, катер на ходу… Крепко обнимаю!
   Связь отрубилась мгновенно, как будто кто-то ждал этого момента. Степан Петрович объяснил:
   – Станция генерала – головная, он отключился, вырубились все. Нужен рыбзавод, можно ещё раз попробовать…
   – Нет, не нужен… – сказал Смирнов и впервые за весь день улыбнулся. – Ты не знаешь Кузгинова: он сейчас так закрутит, что докладывать ему об исполнении будут каждый час… На рыбзаводе встретят военных, на катере тихо доставят к нам в бухту. Военный десант… Вот голова, вот что значит настоящий боевой генерал.
   – Так, Сергеич, а что вечером с озером-то будем делать? Ведь, не дождавшись Витаса, они прямиком ринутся на территорию…
   – Давай готовиться к встрече. Что ты говорил про карабин?
   – Мы с Константином…
   – Пойдём на футбольное поле, посмотрим, как вожатый судит матч, умеет ли? Это дело хитрое, на козе не подъедешь…
//-- * * * --//
   Первоклашки болели неизвестно за кого, но кричали неистово и так громко, что Татьяна-вожатая, закрывала уши ладонями. Директор и его заместитель уселись на лавочку в центре поля, стали болеть. Смирнов оказался настолько ярым болельщиком, что, кажется, забыл, зачем сюда пришёл. Вдруг заорал:
   – Судью на мыло! – Заложил пальцы в рот и давай свистеть. Детишки были в восторге, помогали директору, кричали, повскакивали с мест и переместились постепенно на лавочку интересного для них человека. А потом уже и прижались к нему, и во все глаза смотрели на большого для них начальника, хотели ласки что ли, какой-то особенной… Смирнов заморгал веками, растопырил руки и пытался обнять всех детей, пересевших на его лавочку. Завхоз увидел, как директор передёргивает плечами, его явно колотил нервный тик. Но тот улыбался, снова пытался кричать, но горло село, звуки отказывались выходить из него: он тихо и незаметно плакал. Потом, уже через несколько минут, сказал:
   – Петрович, попроси Костю замениться, нам надо втроём поговорить…
   …Шли тропинкой, идущей вдоль забора, хилого, не больше полутора метров высотой, состоящего из тонких штакетин и врытых в землю брусов 15 на 15 сантиметров в сечении. Обошли, как чумные, места, где зияли дыры в полтора-два метра, их до Бараньего лба насчитали шесть.
   – Линия обороны, надо признать, хреново укреплена, – сказал директор, опускаясь на обкатанный ветрами и волнами белый в серые разводы могучий камень, – что будем делать, мужики?
   Молчал Степан Петрович, молчал, видимо, из-за молодости Константин. Солнце приблизилось к третьей четверти своего движения, но до сумерек было далеко: предужин, ужин, кино или тихие игры, вечерняя линейка и только после этого – на покой. А к одиннадцати ночи, без сигналов и предупреждений, светило переходило границы срединного острова в заливе и падало в воду. Вот только после этого начинали сгущаться сумерки. Все трое понимали: природа на их стороне, светло, как днём, только дурак или «гашишник» полезет в драку. Но они-то, зэки, и есть непредсказуемая угроза с водкой, гашишем или другим зельем. Тем более облюбовали тёплые озёра возле пионерлагеря, купаются, жгут костры, моются крупными кусками хозяйственного мыла, стирают бельё…
   – Надо провести перпендикулярную линию от лесного озера до нашего забора: так они пойду к нам, – сказал Костя, – это будет ровно за клубом… Там должна быть моя точка с карабином… У меня на три магазина патронов, приму первый удар на себя… Ничего, справлюсь, на Даманском не то наши ребята пережили… А вы – начальники, на левый и правый фланги отправляйтесь, там тоже ваши «тулочки» могут пригодиться…
   – Разумно, – сказал директор, – но есть корректировка, дорогой мой заместитель. Карабин ты отдашь Степану Петровичу, он владеет оружием не хуже тебя да и пожил поболее твоего, если что… Я пойду к Бараньему лбу. Ты, Костя, к воротам, там двое наших дежурных, ружьё расчехляй только в самый критический момент… Чтоб не было паники, понял, нет?
   – Понял, значит, мы вожатых не будем привлекать? – спросил Константин.
   – Пока нет, но предупредим их о нечаянной тревоге, объявим сбор за три минуты, укажем им пункты для выдвижения, с собой, скажем, надо иметь топоры, багры и лопаты… Как при тревоге на пожаре. Вот так, думаю, будет правильно, – директор всем своим видом показал, что устал. Это первым заметил завхоз, сказал Косте, чтобы тот сам проинструктировал ребят.
   – Ну, будем готовиться к ночи, – заключил Степан Петрович.
   – Нам бы только ночь простоять да день продержаться, – сказал директор, – а вы знаете, я хорошим пионером был всегда, в школе, в пионерлагере или турпоходе… Потому что очень любил свою Родину.

Глава 8

   Пионерлагерь только утихомирился, стояло какое-то безвременье: вроде бы и спать, поскольку светло, как днём, ещё рано, но и гулять, когда половина средних и младших отрядов на покое, уже неприлично. Вожатые малышей устали от рассказанных сказок и историй, бросились на свои кровати, готовые полностью отключиться, и никакая сила не заставит их подняться, тем более выйти на улицу. Старшие отряды тоже приняли горизонтальное положение в кроватях, что, само по себе, уже является достижением. Но как тут уснуть, если даже при зашторенных тяжёлыми занавесками окнах, солнце-то во всю шпарит на горизонте.
   Смирнов прошёл от клуба, где при нём замаскировался в кустах Степан Петрович, до конца забора, повернул направо и вскоре увидел Бараний лоб. В руках нёс брезентовый чехол с «тулочкой», карманы штормовки, которую он предусмотрительно, глядя на ночь, надел, оттягивали десятка два патронов, четыре из них – с жаканами, на медведя. До камня добрался спокойно, минут за семь, сразу прилёг на живот в довольно просторную выбоину, ружьё расчехлил, положил у бедра. Нагретый на дневном солнце камень щедро отдавал своё тепло.
   Вдруг услышал какое-то чавканье, будто кто-то идёт по мокрой густой траве. Повернул голову влево, чуть приподнялся на локте, увидел, как берегом, почти по воде со стороны причалов, к нему приближался физрук Николай. Одет в спортивный дорогой костюм, заграничный, в кедах и шапочке наездника на голове. Буквально натолкнувшись на директора, лежащего на камне, немного опешил, но, по его поведению, было заметно, что к Смирнову он шёл осознанно, видимо, знал, что тот находится в районе Бараньего лба.
   – Виктор Сергеевич, хотел поговорить с вами… Позволите? – сказал Николай, не решаясь встать на колени или прилечь на камень.
   – Давай, давай, приземляйся, герой дня. Стоишь, как маяк на море, незваным гостям путь указываешь… – Виктор Сергеевич опять принял строгое положение лёжа, глазами проследил, как пытается лечь и укрыться в складках камня физрук.
   – Мне, наверное, надо разгрести эту ситуацию, – было видно, как трудно говорить Николаю, как он подбирает слова, – давайте, я схожу к ним в зону, переговорю с кем надо, постараюсь добиться, чтобы они отстали от нас…
   – Мне говорили, что ты когда-то был связан с такими…
   – Боже ты мой, я думал, всё прошло, уже выезжал на чемпионаты Европы и мира, что только в страшных снах осталась эта тема… И вот опять. Но здесь только мне надо закрыть проблему, дети есть дети да плюс женщины, не стоит рисковать…
   – Коль, ты взрослый мужик! Ты что не понимаешь: они убьют тебя в первые минуты встречи, и в этом будет твоё счастье… А то замучают пытками и издевательствами в течение долгих часов, а, может, и дней. Давай, вот что сделаем… Опа, выходят… Сползай вниз, к воде, беги прямо к клубу, там Степан Петрович, с карабином… – Директор даже не оглянулся на физрука, продолжил также шёпотом: – Скажи ему: вышли берегом, идут к камню, срочно, слышишь, срочно пусть заходит им в тыл. Да и ты помоги ему! Не подведите меня, мужики, я один остаюсь…
   Солнце упало за остров, начали сгущаться сумерки, от воды сразу пахнуло сырой прохладой. «Пять, шесть… – считал про себя директор незваных гостей, гуськом вышедших из зарослей, постоявших в кружочке и дальше направившихся к Бараньему лбу. – Так, опять остановились, закуривают, говорят вполголоса, значит, побаиваются, что здесь их могут встретить. Пусть подольше постоят, пусть Николай уж, добежит скорее до Петровича, пусть выйдут они вдвоём из леса…»
   Виктор Сергеевич передвинул ружьё от бедра к правому плечу. Небольшая такая двустволка, с двумя курками, была готова к выстрелам. «А что, если это разведка, – думал директор, – хотят пройти по окрестностям, а в лагерь не свернут… Нет-нет, это наша территория, на камне купается малышня… Это неважно, что у леса до воды нет забора… Кстати, будем ставить, надо срочно дотянуть до воды, может, даже и начать отсюда забор-то».
   По всему выходило, что идут они прямо к камню, будто зная, что от него есть проход к третьему корпусу, к спальням старших ребят. «Хорошо, что взрослые там живут, их трудно напугать, – опять начал размышлять директор, – но, надеюсь, мы гостей остановим, предупредим и отобьём навсегда охоту сюда лезть…» А те, между прочим, уже протопали половину пути. Первым шёл высокий широкоплечий мужчина, в чёрных брюках навыпуск и такой же тёмной куртке. Он курил на ходу, пряча бычок в рукаве. Лица ещё было не видно, но до зэка оставалось метров сто, не больше. С разрывом в десять-двадцать метров за ним следовали ещё пятеро подельников.
   До камня – метров тридцать, не больше, Виктор Сергеевич напрягся, как для прыжка. Он живо представил себе, как спокойно встанет во весь рост, держа в руках ружьё, скажет негромко, но внятно: «Стоять! Буду стрелять, если пойдёшь дальше!»
   Увидел, как замыкающие группу зэки вдруг скомкали строй, начали сбиваться в кучу, их голоса крепли, уже отчётливо стал доноситься мат. Из леса с карабином в руках шёл Степан Петрович, рядом с ним, справа, Николай, в руках огромный пожарный багор. Директор резко оторвался от камня, встал во весь рост, ружьё держал прикладом под мышкой, ствол направил прямо на впереди идущего зэка. Сказал довольно громко:
   – Стоять! Буду стрелять, кто вздумает бежать!
   – А кто тебе сказал, что мы будем бежать? – вдруг задал вопрос первый зэк. – Ты пукалку-то свою убери! На зону захотел? Пойдём, мы тебе покажем кое-что… – Он продолжал идти к камню. Вдруг раздался довольно глухой выстрел, за ним сразу второй. Задняя группа заключённых попадала на землю, лицом вниз.
   – Стоять! Ещё шаг и я стреляю! – высокий остановился, с любопытством смотря на директора и до сих пор не веря, что тот действительно выстрелит. Хотя два выстрела из карабина завхоза, видимо, отрезвили его, но на землю он, конечно, не упал, а круто развернувшись, пошёл к лежащим на траве подельникам. Виктор Сергеевич стал спускать с камня, держа на прицеле спину зэка. Тот подошёл к свои корешам, сказал тихо:
   – Что вы, суки, что ли? Попадали…
   – Пасть закрой, – тихо сказал Степан Петрович, – щас 7,62 прямо туда забью… Сел, сел, говорю, на землю!
   Видя, что дело принимает плохой оборот, высокий зэк опустился на землю, молчал, больше не сказал ни слова. Недалеко от него поскуливал маленький мужичонка, зажимал рукой кирзовый ботинок. «Похоже, пуля или срикошетила, или Петрович саданул ему в ногу, для острастки, – подумал директор, – и это плохо, лучше бы без крови обойтись…»
   – Хочу всем сказать, – внятно и спокойно начал говорить Виктор Сергеевич, – у нас хватит законно приобретённого оружия, чтобы разогнать всю вашу шоблу. За забором у меня ещё три десятка молодцов, ждут команды. Но сегодня, думаю, они не понадобятся. Ваш авторитет заверил: дети для вас – запрет… Вы ослушались его, пришли на территорию детского заведения. Повторяю громко: детского, до кого не дошло! И на защиту этих детей мы встанем всем миром. И вам здесь ничего не светит, неужели вы не можете этого понять? – директор минуту помолчал, будто раздумывая, говорить или нет дальше. Но продолжил: – Утром к нам прибудет военный десант, с автоматами. Поняли? Попробуйте ещё раз, суньтесь, пойдёте на очередной срок. Это я вам от имени генерала Кузгинова обещаю… А сейчас подъём и топайте к себе в зону. Да не дорогой, берегом идите, чтобы вас никто не видел. Запомните и передайте другим: дорога, лес, озёра в нём, бухты и причалы – это всё принадлежит детям. А теперь медленно встали и пошли, гуськом, один за другим. А мы вас чуток проводим, на расстоянии выстрела. Пошли, пошли, вперёд!
   Никто из заключённых ни слова не проронил, поднялись с земли, отряхнулись, выбрались на береговую тропинку и зашагали в зону. Трое мужчин с огнестрельным оружием и багром в руках дошли за ними до кромки леса, остановились, минут через пять, постоянно оборачиваясь, двинулись в сторону Бараньего лба. До зоны зэкам было идти в два раза дольше, чем до пионерлагеря. И в этом – тоже была своеобразная подстраховка.
//-- * * * --//
   – Бил в ноги, Петрович? – первое, о чём спросил директор завхоза.
   – Нет, в землю, под ноги, видимо, камень срикошетил… – ответил тот. – Но желание было прикончить всех, как псов бешеных!
   – Успокойся, Степан Петрович, – миролюбиво сказал директор, – хорошо, что без крови обошлось. А где Константин, как думаете, он не слышал выстрелов?
   – Здесь низина, потом – лес всё же густой… Наверное, стоит у ворот, как часовой на посту, ждёт нас, – впервые улыбнулся завхоз, хмыкнул, посмотрел на директора, – а ты воинственный, Сергеич. Только говоришь долго. С ними надо короткими командами: «Лечь! Встать! Бегом! Отставить…» К такому обращению и образу жизни они приучены за длинные отсидки. По себе знаю, а, Николай, я прав?
   – Да, Степан Петрович, подтверждаю, – сказал физрук, – хотя отсидка у меня была пацанская, небольшая, но нахлебался на всю оставшуюся жизнь…
   Добрались до камня, который стал серым в сгущающихся сумерках, влезли на вершину, стояли, дышали влажным морским воздухом. Справа плескалась небольшая волна, образовавшаяся отливом, она доходила до самодельных причалов, оголивших наполовину свои брёвна, обросшие мелкими ракушками. Бычки терзали, без испуга, нагло, плантации моллюсков, при этом чавкая и фырча, словно пресноводные карпы на тростниковых или осоковых зарослях. Прибрежная треска с удлинёнными головой и туловищем вышла на отмель, вставала вертикально к белому, похожему на сахар, морскому песку, копаясь в ямках и бугорках, отыскивая попрятавшуюся на время отлива рыбную молодь. С северо-востока несколько трудяг-буксиров втягивали в залив мощный танкер, видимо, прибывший прямо из океана, но молча, без гудков и свиста, будто кто-то их предупредил, что на мысочке, рядом с их нефтехранилищем, в импровизированных кубриках спят детишки.
   – Картина Васнецова «Три богатыря», – сказал директор и засмеялся каким-то отрывистым лающим смехом. За ним прыснул Николай, театрально опершийся на длинный пожарный багор. Степан Петрович долго крепился, глядя на хохочущих товарищей, не выдержал тоже рассмеялся с закидыванием головы на плечи, со слезами на глазах…
   Стояли долго, море не отпускало, лечило, снимало напряжение. Привёл их в чувство короткий, мощный, густой бас, изданный танкером, видимо, не туда начал заруливать один из буксиров, и громадина возмутилась, рявкнула, чтоб повнимательнее были к уважаемым клиентам.
   – Ну, что, попробуем поспать? – спросил директор. – Пройдём территорией, посмотрим, зайдём к воротам, но ружья сдавать пока не будем… Костю надо бы тоже подменить, но предлагаю, пока рассказывать ему ничего не надо. Как бы не сглазить, будешь тут суеверным… Петрович, выйди утречком на связь с заводом, узнай про солдат, пусть встретят, накормят и к нам доставят, без промедления.
   С островка, расположенного от мыса в полусотне метров, отделилась точка, стала приближаться к Бараньему лбу. Степан Петрович внимательно всматривался в воду и, когда до берега осталось метров двадцать, сказал:
   – Норд прёт, видимо, учуял меня, вот шельмец! Щас же за ним всё семейство прибудет. Вот помощники-спасители. А я только сегодня отвёз их туда: мало чего подумалось…
   С десяток точек отделились от островка и стали быстро приближаться к берегу. У завхоза на глаза навернулись слёзы…

Глава 9

   Военные подошли на катере сразу после завтрака. Дети выходили из столовой, причал – рядом, интерес убийственный, сразу пол-лагеря собралось на дощатом настиле, стали специально потихоньку раскачиваться. Константин подбежал к толпе зевак, крикнул в полную силу лёгких:
   – Летим в море, ещё секунда и поплывём к островам!
   Любопытных как ветром сдуло с причала, попрыгали на землю, стараясь выбрать участочки с травой или выступающими булыжниками: кому хочется по десять раз на день вытряхивать из сандалий и тапочек песок. Но от причала не уходили: на катере стояли пять солдат и офицер в фуражке с кокардой и накинутом на плечи плаще. С утра в залив прорвался колючий ветер с моря, поэтому вожатые тоже постарались одеть детей в свитера, кофты и штормовки.
   Солдаты ловко перебросили с катера на доски брезентовые вещевые мешки цвета хаки с привязанными на ремешках скатками шинелей, бережно сложили чехлы с автоматами «АК» (об этом уже доложили старшие мальчишки, не сомневающиеся, что так аккуратно в тёмно-зелёный брезент укладываются только автоматы Калашникова), выгрузили деревянные ящики с патронами и, видимо, с пиротехникой и взрывпакетами, потому как к имуществу тут же приставили военного, небольшого роста в начищенных яловых сапогах, в новых брюках-галифе и укороченной по последней армейской моде гимнастёрке. На голове пилотка, тоже новая, с ярко-красной звёздочкой. Двое солдат ловко подхватили под мышки военного в плаще, поставили на причал. Тот снял плащ, одёрнул шерстяную гимнастёрку с погонами лейтенанта и, чётко ступая, подошёл к Константину, приняв его за старшего. Доложил, негромко, но с характерной для военных артикуляцией:
   – Отделение комендантского взвода прибыло для проведения военно-спортивной игры «Зарница». Старший группы – помощник начальника политотдела дивизии по работе с комсомолом лейтенант Гущин, – помолчал, добавил уже неофициально: – Лев.
   – Старший пионервожатый, замдиректора пионерлагеря Константин Смирнов. С прибытием, товарищи военные, мы вас ждали! Пока пища горячая, прошу пройти сразу в столовую. А потом мы разместим вас на жительство…
   – Служил? – сразу спросил офицер. – Можно на «ты»?
   – Естественно, – сказал Костя, – замкомвзвода, три года на границе…
   – Уважаю ваш службу, рад знакомству, три года – почти военное училище окончил, – лейтенант не скрывал своего расположения к вожатому, – а сыты мы по горло, нас так на рыбзаводе накормили, с собой дали упаковок, еле до катера добрели…
   – Хорошо, идёмте к месту вашего проживания, – Костя так радовался прибытию военных, что это было видно по его лицу. – В доме два входа, с торцов, по четыре койки с каждой стороны, вода, нагреватели, туалет, правда, с выходом на море, но вещь удобная и чистая, привыкнете… Вы надолго, товарищ лейтенант?
   – Как только, так сразу… – заулыбался офицер. – До особой команды на вашу радиостанцию. У вас, мне передал командир, сложности с квартирантами-соседями, придётся наводить порядок. А заодно обучим пионеров воинским премудростям, даже постреляем, разрешили небольшой тир оборудовать. Да и для нашей страховки это полезно… Вот так, товарищ старший пионервожатый. А я любил мальчишкой отдыхать в пионерлагерях. Кость, тяжёлое время было, помнишь, долго раны залечивали после войны, только в пионерлагерях и отъедались, честно-то говоря. А у нас ещё и со спортивным уклоном отдых был, поэтому кормили, как на убой. И лишь в конце смены пацаны стали недоедать порции, просили поменьше класть, чтобы не оставалось на тарелках: не могли себе простить, чтобы гречневую кашу выбрасывать… – Лейтенант шёл по сыпучему песку, который шуршал под его хромовыми сапогами, плащ перекинул через плечо, помогал солдатам, таща за лямки, кроме своего, ещё два вещмешка.
   У финского дома стояли директор и завхоз, смотрели на приближающихся военных. Костя успел шепнуть офицеру, кто здесь главный, опять пошли представления, знакомства, наконец, разделив солдат по количеству четыре и один да плюс офицер, зашли с двух сторон в одноэтажное, довольно просторное помещение. Оружие и боекомплект к нему, взрывпакеты и пиротехнику командир приказал сложить на своей половине дома, попросил у Степана Петровича амбарный замок и проушины. Завхоз пообещал в течении пары часов оборудовать хороший «схрон», добавил:
   – Хотите, собаку поселим с вами, точно уж никто не войдёт!
   Когда улеглась первая колготня и солдаты с разрешения командира разобрали кровати и устроились на «длинный тихий час» (ночь они фактически не спали, спешили к утру прибыть в пионерлагерь), директор взял офицера за локоть и повёл к бухточке, напротив фактории. Они сначала стояли на ветру, потом спрятались за мысок, ходили по песку не меньше часа, только вдвоём, говорил в основном директор, офицер молчал, слушал, потом что-то чертил палкой на земле, затирал подошвой сапога нарисованное или написанное и снова превращался в инструктируемого.
   Завхоз и старший вожатый вернулись к первому корпусу, к ним подходили вожатые, получали от Константина задания, Степан Петрович проинструктировал дежурный отряд по наведению порядка на территории, сказал, что через час, у склада, вручит им инструменты для починки забора. Как-то незаметно подошёл директор, сразу сказал:
   – Я уложил и Льва спать, они всё время были в дороге. Ай, молодцы, ребята, так оперативно сработали! Он всё понял, о вчерашнем инциденте я ему тоже рассказал в подробностях (до Кости даже не дошло, о чём идёт речь, хотя мужчины характерно переглянулись). Решили так: на ночь они будут выставлять два поста с холостыми (так решили обозначить боеприпасы) патронами. Они сами знают, как, что и где надо делать, служат в комендантском взводе, это главная часть их военной жизни. Строго между нами: кроме игры «Зарница» никто не должен знать об их второй цели, никто. Кость, сделай Льву выдержки из плана работы по военно-патриотическому воспитанию. Это первое. Второе: распиши в подробностях, как мы представляем подготовку и саму игру. На основании этого он подготовит план обучения ребят в отрядах, свяжется с медиками по оказанию первой медпомощи, в общем, сдаст нам график занятий по дням и даже часам, будем только следить за его исполнением… Самое разумное – игру провести с субботы на воскресенье, в два дня, когда грянет всесоюзный праздник – День рыбака. Мы завершим его салютом: не зря же они и пиротехнику с собой привезли. Вот так, други мои!
   Директор остался доволен происходящими событиями, а главное, он знал: дети в безопасности, ночью магазины «АК» будут иметь боевые патроны. Всё законно сделано, комар носа не подточит: солдаты привезли оружие, пиротехнику, взрывпакеты, это хозяйство надо охранять, поэтому и военные взяты из комендантского взвода, в этом и есть их основная функция. «Ах, Кузгинов, вот, голова, ну, мудр, генерал… – не раз выговаривал Виктор Сергеевич, – вечный должник теперь я перед ним! Не жалко, ничего не жалко, только бы за детей было спокойно».
//-- * * * --//
   Связь с заводом по рации состоялась быстрая и надёжная, Виктор Сергеевич просил оператора передать слова благодарности директору за то, что встретили, накормили и оперативно переправили военных в пионерлагерь. Просил выделить двух плотников на постройку забора, больше людей не надо, сказал, что старших ребят станем приучать к труду. А вот заготовить тёс, брус и краску – большая необходимость, объёмы передаст завхоз в следующий сеанс связи. По срокам просил не тянуть, через пару дней ждёт исполнения. Если выйдет на связь оператор от генерала Кузгинова, передайте, сказал директор пионерлагеря, слова самой большой благодарности: люди прибыли, салют доставили, их разместили с питанием, всё нормально.
   С десятком ребят второго дежурного сегодня отряда к заливу отправился сам Степан Петрович, за ним шёл отрядный вожатый, у всех на плечах лопаты, несколько ломов и кирок. Юрий по просьбе завхоза нёс длинный пожарный багор, сам Степан Петрович не расставался с «тулочкой» в чехле, которую для маскировки ещё обернул и байковым одеялом. Забор должен идти прямо от воды: благо за Бараньим лбом практически не чувствовалось влияние отливов и приливов, природная каменная махина сама регулировала подъём и спуск водоёма, словно у неё был свой собственный залив.
   Рассчитали метраж, рулеткой отмерили двадцать две секции до самого леса, где кончался старый забор, приступили к рытью ям, правда, завхозу пришлось вкратце рассказать, какую технологию применяют для того, чтобы потом «бутить» столбы, на которые крепятся секции из досок или штакетника. Слушали нормально, за лопаты взялись с удовольствием, искали компромисс, когда натыкались на россыпь валунов, спорили, как скажется подвижка в расстоянии на прочности секций. Дело шло споро.
   Выйти ребятам на работу предложил завхоз, директор задумался, но вскоре согласился: пусть, если что, видят соседи, что их не боятся, и жизнь в пионерлагере не остановишь. А ближе к обеду попросили символически поучаствовать в строительстве забора солдат, выспавшихся, вышедших познакомиться с окрестностями. Пусть хоть пару ямок выкопают, думал Степан Петрович, этот шаг тоже запишется в детскую копилку.
   Ветер стих, солнышко стало припекать по-летнему, солдаты сняли гимнастёрки, с удовольствием разминали лопатами и ломами мускулы, на которые с нескрываемой завистью смотрели мальчишки. Перед самым обедом военные поставили на спуск к третьему корпусу двух пацанов сторожами, тем самым перегородив дорогу случайным посетителям заповедного места, разделись до гола и давай прыгать и нырять с каменного плато. Степан Петрович плавал вместе с ними и говорил, что вода уже пятнадцать градусов, ни сегодня-завтра прогреется до восемнадцати и что старшим отрядам, наконец-то, разрешат купаться.
   А сам всё время посматривал на береговую линию нефтехранилища, думая, видно ли оттуда солдатиков, можно ли различить военную форму с такого расстояния. В голове у него рождался план: на днях вывезти их вместе с лейтенантом на станцию, пусть обойдут посёлочек, зайдут на платформу, в магазин, пройдутся по строящимся веткам до гражданских сторожей, дежуривших с карабинами на плече, мимоходом познакомятся, скажут, что прикомандированы к пионерлагерю для организации военно-патриотического воспитания детей и подростков. Это будет иметь эффект разорвавшейся бомбы, слухи за один день облетят всю округу, дойдут и до ушей расконвоированных осуждённых. А потом посмотрим, кто из них осмелится сунуться на территорию военно-спортивного лагеря.
//-- * * * --//
   Они подъехали на площадку к воротам пионерлагеря на военном уазике в конце тихого часа. У входа дежурили вожатый второго отряда Юрий, двое ребят из тех, кто покрепче, из обслуги – электрик интеллигентного вида в очках и клетчатой кепке. Из кабины справа от водителя выскочил плотный, с приличным брюшком офицер выше среднего роста, в кителе с ремнями и полевыми погонами капитана, в брюках-галифе и хромовых сапогах. С сиденья он достал фуражку с тусклой кокардой, надел на голову, поправил ремни и направился к воротам. Электрик приоткрыл дверь, спросил:
   – Вы к кому, и как вас представить?
   – Хорошо забаррикадировались, ёшкин кот… Капитан Жибрик, из комендатуры колонии-поселения. Надо встретиться с начальством пионерлагеря…
   – Машину оставьте на стоянке, вас проводят к директору, Виктору Сергеевичу. Юра, – обратился электрик к вожатому, – сделай милость, пройди с товарищем офицером до столовой, я видел, как Виктор Сергеевич проходил туда…
   На вожатого пахнуло такой крепкой кислятиной перегара, что он невольно отвернулся. Офицер понял, что запах, исходящий от него, сильно смутил студента, рассмеялся:
   – Не успел, в отличие от вас, ни пообедать, ни выпить, не дают дела, начальство загоняло…
   – Не пьют у нас, сухой закон… – сказал вожатый.
   – Вольному воля, вы сами свой путь выбрали.
   До столовой дошли молча, ремни на кителе капитана поскрипывали, хромовые сапоги покрылись налётом мелкой песчаной пыли. На пороге у дверей стояли близняшки-посудомойки, как будто специально поджидали гостя. «Ах, какие аппетитные, – почти промурлыкал капитан, – вас бы в наш клуб, с танцем живота на сцену…» – посмотрел на реакцию женщин, перевёл взгляд на вожатого. Юрий уже вошёл в столовую, направился в незаметную в углу комнату, где обычно после всех ели директор, Степан Петрович, редко Константин. На шестиместном столе дымились две тарелки наваристого борща, горкой лежал в тарелке белый и чёрный хлеб, в лукошке красовались пупырчатые, ярко-зелёные огурцы из парников рыбзавода.
   – Виктор Сергеевич, извините, из комендатуры гость, сказал, что срочно надо вас увидеть, – вожатый смутился, поняв, что не дал людям спокойно пообедать, начал как-то боком уходить из комнаты.
   – Ничего, Юра, найди Константина и офицера Гущина из политотдела дивизии, приведи их сюда… Слушаю вас, товарищ капитан.
   – Моя фамилия Жибрик, Станислав Иванович, я из комендатуры колонии-поселения, от которой и образован участок с осуждёнными, работающими на нефтебазе. Правда, мы находимся в соседней с вами области, но это неважно да и знать это ни к чему…
   Перехватив голодный взгляд офицера, выразительно осмотревшего скромный обеденный стол, директор сказал:
   – Присаживайтесь, Станислав Иванович, отобедайте с нами… Да и в ногах правды нет. Степан Петрович, – представил директор завхоза, – мой заместитель, сейчас принесёт минералочки, распорядится, чтоб вам накрыли стол.
   Вернулся Петрович через минуту, неся за горлышко бутылку «Боржоми», пустые стаканы под компот стояли рядом с огурчиками. Открыл пробку, налил полный стакан прозрачной жидкости без пузырьков, поставил стакан и бутылку перед капитаном.
   – Со знакомством, Станислав Иванович, – улыбнулся директор, – мы минералку пьём только на выходных днях и в городе… Приятного аппетита.
   Офицер всё прекрасно понял, заулыбался, благодарно кивнул и поднял стакан:
   – И вам, приятного аппетита. За знакомство и спасибо, за заботу, а то поесть, чесслово, некогда. – Оттопырил мизинец, не спеша, с чувством достоинства и не отрывая от губ, выпил содержимое стакана до дна. Лицо оставалось непроницаемым, дотянулся до огурца, взял кусок хлеба и только после этого энергично заработал челюстями. Вошла тётя Шура, заулыбалась, увидев гостя, в руках несла большущую тарелку розового борща.
   – Ой, вот голова дырявая, холодного компотику-то не поставила, щас будет, целую миску приготовила для вас…
   Жибрик буквально набросился на первое, хлебал долго, закусывая большими кусками чёрного хлеба. Когда в тарелке стало видно дно, он притормозил скорость поедания борща, раскраснелся, расстегнул на боку рубашки, под воротником, застёжку на галстуке.
   – Ну, вы даёте, ребята! Предупреждайте, когда таким-то угощаете… Ай, хорошо-то как, по всем жилочкам разлилось, разбрелось. Не поверите, некогда было с утра не то, что поесть… Всё время были в дороге. А водителя покормите где-нибудь, ладно, хороший парень, срочную служит…
   – Не беспокойтесь, товарищ капитан, – сказал Степан Петрович, – о нём уже позаботились. Так что вас привело к нам?
   – На вас коллективная жалоба, мои поселенцы просят защитить их от банды во главе с авторитетом из Прибалтики по кличке Витас. Вот, мол, разместились в старом пионерлагере, прикрылись небольшой группой детишек и творят беспредел… О нефтебазе намекают: уж не взорвать ли её хотят, может, вообще диверсантов прячут тут. Вот такая информация. Сразу я не смог выбраться, ЧП было у нас, вот только сейчас приехал. И скажу я вам на всё это как старый пионервожатый: ну, мудаки, клейма негде ставить, что творить-то стали, раньше так не фраерили… Хотя по одной позиции есть неопровержимый факт: человек попал в больницу, разрыв селезёнки, пришлось удалять. Говорят, что били его всем лагерем, на глазах детишек. Что можете сказать, товарищ директор?
   – Волосы дыбом встают! Не знаю, смеяться или плакать, Станислав Иванович, дайте отойду о такого вероломства, такой чудовищной лжи…
   Тётя Шура принесла на подносе ежи с картофельным пюре, с подливой и кусочками красных помидоров, приговаривала:
   – Ешьте, только у нас такие ежи готовят, на всём побережье не сыщете! На здоровье!
   Степан Петрович достал два стакана, плеснул в них минералки, большую часть бутылки вылил в стакан офицера, сказал:
   – Давайте спокойно доедим второе блюдо. Кормить ещё раз до ужина никто не будет. – Поднёс стакан к губам, выпил содержимое одним глотком. Директор последовал за ним, а Жибрик втянул воздух носом, пил долго, цедя сквозь зубы две трети стакана. Ел второе блюдо, громко чавкая, закапал галстук и рубашку подливой, не обращая на это никакого внимания.
   Дверь в комнату открылась, вошли и поздоровались Константин, лейтенант Гущин, который надел почему-то не фуражку, а солдатскую пилотку, на ногах – кирзовые сапоги. Последним в дверях стоял Николай, физрук.
   – Заходите, не стесняйтесь, – сказал директор, – обеда вам не будет, вы уже отобедали. А вот компот обещала принести тётя Шура. Опять, наверное, закрутилась, запамятовала…
   Когда все расселись за столом, Виктор Сергеевич почти торжественно произнёс:
   – Знакомьтесь, товарищ капитан, напротив вас – физрук пионерлагеря, Николай, он же мастер спорта международного класса, чемпион Советского Союза по современному пятиборью, член сборной команды страны, призёр чемпионатов мира и Европы, которые проходили, естественно, за границей. По вашей версии, он – Витас, авторитет из Прибалтики…

Глава 10

   Капитана Жибрика, мертвецки пьяного, уложили на свободную койку в гостевом доме. Туда же отправился после сытного обеда и водитель уазика, естественно, трезвый. Уезжали они из пионерлагеря с первыми петухами: их пение со двора завхоза прорывалось сквозь неприятные крики чаек. Степан Петрович специально поднялся пораньше, просчитав, что двенадцати часов сна для представителя комендатуры вполне достаточно. Он собирался передать, скорее, не ему, а солдатику, несколько бутербродов с подкопчённым палтусом, яички, огурцы и трёхлитровую банку домашнего кваса, всё, что с вечера припасла жена, завернула в большую чистую тряпицу и выставила в прохладных сенях.
   Завхоз добросовестно выполнил поручение директора, так щедро угостил спиртом представителя ИТУ, что у того можно было выведать все служебные и личные тайны. Ради спокойной жизни детей и взрослых в пионерлагере он совершил этот не очень благовидный поступок, но в результате ему кое-что удалось выяснить.
   Во-первых, термин расконвоированные осуждённые не совсем, честно говоря, подходил для бесплатной рабочий силы, применяемой на стройке, соседствующей с пионерлагерем. Все сто с лишним человек за вычетом ЛТПешников относились к разряду сидельцев колонии-поселения. Конечно, они тоже осуждённые, но по другим, более мягким статьям УК, чем отъявленные головорезы. «У меня на стройке, – бросил капитан, – всего два сверхсрочника с пустыми кобурами да трое солдатиков следят за ними. А охрана объекта – это уже другие конторы, этим «карабинеры» (капитан долго хохотал над этим словом) из МПС занимаются и спецвойска, пока объект не передадут в эксплуатацию флоту. Отсюда и бардак с дисциплиной, и пьянство, и набеги на близлежащие магазины, и поиски любовных приключений».
   Во-вторых, Жибрик заверил, что закрыл сигнал, поступивший от осуждённых, списав всё на их неправильное поведение в присутствии пионеров. Оказывается, драка произошла между двумя подростками старшего отряда и зэком, который оскорбил слух пионерки матерными словами, близкими к склонению к половому акту, за что получил бы намного более тяжкую статью, как за изнасилование несовершеннолетней. Так что он должен благодарить пионеров: они удержали его от тяжелейшего преступления. Константин по просьбе капитана написал фамилии очевидцев-свидетелей происшествия, которые могут подтвердить ЧП, произошедшее по дороге в пионерлагерь.
   – По Витасу, – почти шёпотом сказал капитан, – пусть ваш чемпион поцелует меня в одно место… Язык надо держать! Смотрящие везде есть, а уж на зонах – само собой разумеющееся. Не знаю, насколько ваш физрук их заинтересовал, но наш авторитет, хоть и находится аж в соседней области, имя его точно запомнил. Почему так быстро доходит информация? Поезда, машины с дальнобойщиками идут… Да мало ли: вплоть до звонков межгорода, даже через наши конторы. А тут сферы влияния задеты, это вам не шуточки…
   В-третьих, на стройке собраны тихие осуждённые, таков был заказ министерства, а там вроде как эксперимент проводят, сказал капитан, всё это связано с гуманизацией нашей системы, перевоспитанием и так далее. Поэтому на территории нет вышек, собак и прочей атрибутики. «Вы бы посмотрели их жилой блок, столовую, – зло усмехнулся комендант, – санаторий, а не филиал колонии… Думаю они, с разрешения смотрящего, захотевшего позабавиться-повеселиться (скучновато, наверное, живут), просигналили о нападении пионеров на зэков…»
   В-четвёртых, забор у пионерлагеря хорош, но только у ворот, и Жибрик сказал, чтобы срочно отгородились, ввели систему оперативного реагирования и слежения за дорогой. И в случае появления зэков собирали команду и гнали их так сильно, чтоб те бежали до самой стройки. «Даже самые подлые не будут идти на детей (хотя не всегда это факт), – акцентировал внимание Степана Петровича капитан, – а главное, у них – УДО [5 - Условно-досрочное освобождение.] и окончание отсидок по своим статьям. Им нельзя залетать даже по мелочам!»
   При всей сложности ситуации с головным мозгом у пьяного Жибрика завхоз всё же получил ответ и на свой терзавший его вопрос, что произошло с Василием. «Ты его знал? – спросил капитан. – У них что-то не сложилось с Налимом… Но ты не лезь в эти дела. Я уже семнадцать лет капитан, прошёл огни и воды, но в их дела не лезу. Себе дороже…» – «А что, Налим здесь, на стройке?» – не удержался от вопроса Степан Петрович. «Ты и его знаешь, ушлый ты мой?! Нельзя тебе знать всё это: лучше будешь спать и долго жить… Береги себя!» – Он отключился в долю секунды, храп, словно пропеллер одномоторного самолёта заработал, заполнил комнату гостевого дома.
   У ворот пионерлагеря завхоза, Жибрика и шофёра встретил солдат комендантского взвода в шинели, поскольку ночь простоять – не фунт изюма съесть. На плече у него красовался боевой «АК» с примкнутым штыком. Степан Петрович показал глазами по направлению к клубу: от него, к заливу, шёл второй солдат и тоже с автоматом, но только на груди. Капитан долго смотрел на одного, потом на другого часового, сказал:
   – Серьёзно вы взялись за нас… Надо сказать своим: яйца здесь поотрывают за пять секунд. Вот тебе и «Зарница», ёшкин кот!
//-- * * * --//
   Степан любил лес, знал и понимал его, умел разговаривать с ним. На Севере не было непроходимых чащоб и лес, даже хвойный, выглядел просветлённым, на сопках он стоял ярусами, открытый солнцу и воздуху. Что ещё спасало лесорубов, так это отсутствие толстенных вековых стволов. Да, рассказывали иногда прибывающие с других мест, что ближе к Финляндии, особенно в Карелии, есть мощные вековые леса. И Степан тоже помнил, какие неохватные брёвна он видел мальчишкой на лесопилке у отца. Но леспромхоз расформировали из-за близости границы накануне войны с северным соседом. Больше там Степану побывать не удалось.
   …Они расчищали промзону для будущего комбината-гиганта по производству редкоземельных металлов. Но для этого сначала пришлось проложить дорогу от посёлочка геологов, построить для себя высоченный забор с вышками, жилые бараки, подсобные помещения, медпункт, собственную комендатуру и оборудовать кладбище. Всё остальное возводили уже вольнонаёмные, завербованные в разных концах необъятной страны. За пять километров отсюда, на границе с геологами, строили для себя и будущих горняков дома, районную больницу и школу, продуктовую базу и железнодорожную ветку, по которой планировалось вывозить стратегически важную продукцию.
   Бывшие пленные понимали – домой дороги практически нет: зима с октября по июнь месяцы, полярная ночь не так и длинная, но с такими морозами и вьюгами, что люди погибали при переходах от промзоны до бараков, а на внутренних лагерных дорожках, чтобы не сбиться с пути, натягивали канаты, свирепствовали болезни, туберкулёз, цинга… Но в этот период затихали все лагерные войны: чтобы выжить, важно найти компромисс в отношениях бывших пленных и уголовников.
   Маленький, в коротких сапогах, в полушубке с чужого плеча и заячьем сером треухе уголовник подошёл к нарам: не мог стоять на месте, дёргался, переминался с ноги на ногу, заговорил невероятно писклявым голосом:
   – Ты што ли Кирьяныч? Если ты, то тебя Бугор зовёт на кружку чая, – и заржал: – Ха-ха-ха-хи-и-и…
   Степан посмотрел на весёлого молодого зэка, понял, это – шестёрка авторитета, решил поставить его на место:
   – Как тебя зовут, юноша? Тебя что, не учили представляться старшим по возрасту? Ну…
   – Меня-то Налим зовут. А ты чё, фраер, в кликухи, што ли, захотел поиграться? Щас тя Бугор окликнет, он так тя окликнет…
   – Карпом зовут – слышал… А вот такого имени, как Налим, не слышал, – сказал Степан.
   – Да это кликуха у него такая, – сказал один из бывших пленных, – скользкий, как налим… Рыба такая, в тине живёт, без чешуи, руками не ухватишь.
   – Вот, значит, ты какой, скользкий, прыткий да вёрткий. Приходи к нам на площадку, научим тебя работать, хватит в бараке сидеть…
   – Чё ты, фраер, я при делах, я с Бугром…
   – Ну, пошли, посыльный, почётная миссия у тебя, – сказал Степан и направился в другой конец барака.
   Когда вернулся, соседи ещё не спали, ждали своего бригадира. Степан рассказал о разговоре с авторитетом, подивился, что тот выступает за нормальные отношения, чтобы, значит, совместно пережить трудную зиму.
   Один из бывших командиров поведал Степану: пусть, мол, авторитет приглядится к Налиму, тот хоть и шестёрка, а шустрый, служит и нашим, и вашим, случайно услышал, как вели они разговор с сообщниками, большое недовольство выражали Бугром. И Степан при удобном случае передал этот разговор авторитету. Через несколько дней Налим исчез из барака, позже выяснилось: его перевели в медблок, сделали рабочим по захоронению заключённых.
//-- * * * --//
   И вот опять выплыла эта кличка – Налим. Степан Петрович стал вспоминать, как выглядел зэк, который вёл разговор с Николаем (Витасом), ударившим зарвавшегося зэка. «Чёрт, а ведь он похож на того вертлявого шестёрку, состоявшего при Бугре, – думал Степан Петрович, не веря своей догадке, – голос, ужасно похожий на того Налима голос… Неужели пробился в авторитеты? Не может быть, Бугор всё бы сделал, чтобы этого не произошло. А если это так, и он вот теперь нанёс последний удар по Василию, отомстив за кровную обиду… И капитан, конечно же, неспроста подбросил его кличку, может, надеялся, что я как-то смогу отомстить за Василия. Ведь он пошёл за меня, за наших детей, в конце-то концов…»
   Он не стал делиться своими соображениями с директором пионерлагеря, хотел сначала переговорить с Михалычем, главным железнодорожником, которого все знают и который знает всех. Помог случай: вечером начальник станции неожиданно приехал на своём «Москвиче» вместе с женой и двумя внуками на лесное озеро, решили искупаться, побаловать детишек. Ну, как тут не зайти в пионерлагерь, к старому товарищу. Заодно привёз авоську сигов, выловленных вчерашней ночью, килограммов пять, не меньше. До чего же хороша рыбка, северный красавец сиг поражал вкусом мяса, особенно икрой, обжаренной с луком.
   – За рулём не пью, только в порядке профилактики принимаю соточку, не больше, – оправдывался железнодорожник перед женой. Внуки уже давно бегали с лайками по загону, играли и резвились не хуже молодых щенков.
   – Ты бы предупредил, Михалыч, встретили бы как самого дорогого гостя, – Степан Петрович демонстративно сердился на друга, выставляя и раскладывая на столе бесконечные закуски.
   – Петрович, не переборщи, мы заскочили на пять минут, чтобы, значит, свежих сижков передать, – говорил железнодорожник, удивляясь разносолам на столе.
   – Оставайтесь, гости дорогие, места хватит всем: и малышне, и взрослым, – искренне сказала жена хозяина.
   Мужчины вышли во двор, надо было перекурить, обменяться кое-какой информацией. Степан Петрович пошёл ва-банк:
   – Михалыч, я знаю, кто Василия убрал… У нас здесь был капитан Жибрик, прямо не сказал, но намекнул… – И он в двух словах рассказал о промзоне на редкоземельном комбинате, где они сидели всей «честной компанией», и как Бугор отправил Налима обмывать и хоронить жмуриков, нанеся тому кровную обиду.
   – Я тебя умоляю… – Михалыч аж скривился. – Хорошо, что живым оставил за такую подлость. Но у нас на стройке появился авторитет, тут ты прав. Продавщица в магазине сказала, что да как стали покупать зэки, пряники кто-то сильно полюбил, с брусничной начинкой. Такого раньше не было: просят красиво запаковать, пиво жигулёвское стали брать, правда, в небольшом количестве, балычок к нему, зубаточку копчёную… Здесь ты прав, надо поспрошать у наших сторожей с карабинами.
   – Их Жибрик назвал «карабинерами», смеялся до слёз. Он же и кличку авторитета назвал, хоть и пьяным был… – Завхоз выложил всю информацию: Михалыча он знал почти тридцать лет, их дети дружили, вместе ходили в посёлке в одну-единственную школу, теперь вот деды с внуками нянчатся.
   Прощаясь, начальник станции сказал:
   – Поберегись, Петрович: если Налим тебя узнал, беды не миновать. Такие мрази, как он, не прощают не только обидчиков, но и свидетелей своего унижения.
   Кричали чайки, рассевшиеся на крыше водонапорного бака, дежурные у ворот из отряда Саши Онучкина, трое пацанов, бросали небольшие камушки в птиц, те встряхивали крыльями, отскакивали на шаг-два в сторону и опять продолжали кричать. Солнце подбиралось к границе острова, но до падения светила в воду оставалось ещё не меньше часа. Первый малышовый корпус с окнами, плотно зашторенными занавесками, спал. И только потом, после наступления тишины и покоя, в густых сумерках, вожатые тихонько откроют занавески и впустят в детские кубрики свежий морской бриз.

Глава 11

   День рыбака, профессиональный праздник родителей, чьи дети отдыхают в пионерлагере, выпал на начало июля, за две недели до окончания отдыха и отъезда домой. Все готовились к нему, соединили с финалом игры «Зарница», где предполагались штурм стратегической высоты Бараний лоб, салют-фейерверк и большой концерт с участием пионервожатых. К концу июня погодка с неделю покапризничала, холодов и дождя не наблюдалось, но ветер задувал прямо с моря, залив ходил ходуном, крутил буруны, смыл туалет у гостевого дома и расшвырял вторую партию двух– и четырёхвесельных ялов, которую привезли военные моряки, а ребята не успели закрепить на причале.
   Кстати, в кружок морского дела пацаны буквально ломились, но и не только они, несколько девочек тоже пожелали научиться ходить под парусом. Двух ялов, конечно, маловато для всех желающих, поэтому директор пионерлагеря упросил командующего флотом прислать детям хотя бы списанные шлюпки. А военные – народ точный: дали команду соседней с заливом базе и те за пару дней пригнали целых пять ялов, новеньких, даже страшно было к ним прикасаться. Курсант мореходки ликовал: он принёс директору план создания парусной флотилии на месте бывшей фактории, благо, там все причалы целы, надо только починить, покрасить и к зиме поставить металлический тент-хранилище. «Дело стоящее, перспективное», – сказал Смирнов-старший, похвалил курсанта, но взял тайм-аут, чтобы обдумать, как решить и эту задачку.
   На днях Степан Петрович привёз со станции радостную новость: первую партию зэков, человек шестьдесят, погрузили в два деревянных пассажирских вагона времён гражданской войны и повезли в соседнюю область, в колонию-поселение. Трезво оценивая ситуацию, директор не считал, что это высшие силы встали на защиту детей, видимо, что-то произошло на стыке столичных интересов. Ситуацию разъяснил директор рыбзавода, который сам вышел на связь, передал лично Смирнову: только что областной студенческий строительный отряд в количестве двухсот человек брошен на нефтехранилище и на береговые мощности рыбокомплекса. «Вот это новость, – искренне радовался за своё хозяйство Виктор Сергеевич, – рабочая сила пойдёт по всему побережью: причалы, разделочные линии, ледники разбросаны у нас по всему побережью, с довоенной поры не ремонтировались…» И студентам поставлена задача: до 1 октября сего года пустить первую очередь стройки и принять первый нефтеналивной танкер. Радиостанция «Юность» добавила радости: на стройку собирают дополнительные силы студентов со всего Севера-Запада страны, ещё около двухсот человек приступят к работам в ближайшие дни.
   А завхоз снова подтвердил свои опасения: Михалыч точно узнал, авторитет – на стройке, будто ждёт чего-то, не поехал с эвакуированными, но и на людях не показывается. Старый товарищ просил Степана Петровича быть поаккуратнее, не бродить вот так запросто по окрестностям в одиночку: «Не дай бог, повстречаетесь, пощады не жди, тем более он всегда ходит с охранниками». А то, что на стройке окопался Налим, даже вечно сомневающемуся начальнику станции стало очевидным фактом.
   Целый день провёл с детьми сын известного писателя Бианки, тоже Виталий Витальевич, работающий директором заповедника. Приплыл на своём катере, каждый раз ему собирали группу до тридцати ребят, и они трижды выходили в море, на острова. Видели тюленей, для них поднимали верши с большими рыбинами, попавшимися в сетки, показывали святая святых – гагачьи гнёзда, где собирают самый тёплый пух. Никто и представить не мог, что гагара – небольшая водоплавающая птица, похожая на диких уток, только расцветка перьев совсем другая, чёрных и светлых тонов.
   Ближе к июлю залив начал прогреваться, уже несколько дней жарко, до двадцати пяти градусов. Бараний лоб к вечеру отдавал собранное тепло воде, и та, наконец, поднялась до двадцати градусов. Купание для малышей устраивали после полдника, по очереди, отряд за отрядом ровно по тридцать минут. И без обиды: все понимали – это Север, утром уже не искупаешься, считай, до обеда – вода не выше семнадцати градусов. На дежурство у залива бросили все силы: по кромке леса, на случай незваных гостей-соседей, ходили солдатики. Они загорели, отъелись, мальчишки называли их по именам, любили занятия с ними по военной подготовке и строевым песням. На высшей точке каменного плато стоял Николай, физрук, почему-то с биноклем на груди (смешно было на него смотреть). У воды и в воде – вожатые, в основном парни. Плато совсем полого уходило в залив, до тридцати метров можно не опасаться за глубину: комару по колено. Но потом, сделав замеры, убедились: дно постепенно опускается вниз метров на десять. Именно в том месте дежурил четырёхвесельный парусный ял во главе с курсантом из мореходки. Крики, визг, гвалт стоял такой, что надо затыкать уши, чтобы не оглохнуть. Полотенца, байковые одеяла, сохнувшие плавки и трусики разбросаны по всему белому горячему от солнца каменному гиганту, который благосклонно принял на свою грудь беззаботную ораву детишек.
   О стройке и зэках не забыли, просто постарались вычеркнуть их из сознания, как можно меньше упоминать в разговорах. Но ночью также дежурил, правда, уже один солдат-часовой с автоматом, у ворот до отбоя двое-трое пионеров и взрослый из вожатых или обслуги. А забор достроили ударными темпами, помогли солдаты: и ямы вырыли (тяжёленько пришлось, камней в песчаной почве – немерено), и столбы забутили, ну а доски доверили прибивать ребятам старших отрядов. Стройматериалы за несколько рейсов доставили на катере рабочие рыбокомбината.
   Многие заметили, как сдружились Лилия Витольдовна, врач, и лейтенант Лев Гущин, они после отбоя подолгу сидели на скамейке у футбольного поля, потом спускались к заливу, гуляли по песку, напротив фактории. Надо сказать, за этот месяц ни один ребёнок не попал в стационар или в изолятор медпункта, на удивление, крепкие дети приехали на отдых.
   Почаще стали видеться старший пионервожатый Константин и Наташа Чегина, «мама» семилеток из младшего отряда. Она успевала уложить детишек, прочитав или рассказав им несколько сказок, погладить почти каждого по голове и лечь в свою неразобранную кровать. Наташа с ними, думали малыши, можно спокойно спать, до утра всё будет хорошо, а скоро уже и к маме поедем… Вожатая частенько засыпала, набегавшись и намаявшись за день, но часам к одиннадцати ночи приходил Константин и уводил девушку к заливу. Там уже собиралась «тихая» компания: гитара – в полсилы, песня – в полголоса. Вместо «Взвейтесь кострами» весь пионерлагерь пел ставшую любимой песню Эдика Стаканова – «Ох, сенокос, сенокос, сенокос…» Он собирался исполнить её на праздничном концерте.
   Виктор Сергеевич думал тяжёлую думу: как уговорить Константина остаться старшим вожатым и на вторую смену. В середине июля тот подпишет характеристики на своих подопечных, директор поставит печати, в том числе и на его официальную бумагу, и Костя свободен, как птица, заберёт свою возлюбленную Наташеньку и был таков. «А как я останусь один? – буквально в панике думал директор. – Что сделать, двойной оклад предложить? Неудобно, он совсем не корыстный человек… Может, забрать к себе на комбинат, освободив для него должность начальника отдела по работе с семьями рыбаков? Всё равно собирался убирать эту экзальтированную даму, шельму пробивную… И ничего, что у него нет семьи, видимо, скоро будет».
   Директор понял: работа с детьми в таких экстремальных условиях, действительно, не только проверяет людей, грубо говоря, на «вшивость», но сплачивает коллектив, закаляет, раскрывает все тайные резервы. Он сейчас со многими из вожатых, пусть звучит это банально, пошёл бы в разведку. «Надо все адреса, пароли, явки собрать в одно место, – твёрдо решил Виктор Сергеевич, – почаще встречаться с ребятами, ох, как они, молодые, могут пригодиться в жизни мне, а я – им…»
//-- * * * --//
   Солнце уже пару часов, не спеша, огибало по горизонту залив, заглянуло во все уголки, под все сосенки и ели Среднего острова, разбудило рыбную молодь на старых лагунах фактории, добралось к блюдечку лесного озера. Не забыло разбудить Норда: он потянулся, с прогибом вперёд – назад, зевнул с каким-то вскриком и щелчком острых белых клыков, поплёлся к калитке загона: знал, скоро хозяин принесёт еды на полдня и потом, только бы повезло, заберёт его на залив, купание одному не в удовольствие, вот с хозяином – это да…
   Степан Петрович разлил содержимое ведра в несколько мисок, расставил их по разным углам загона, чтобы не создавать ненужных конфликтов, хотя, иерархии никто не нарушал, кому хотелось получить трёпку от Норда. Вожаку он поставил широкую, удобную для приёма пищи кастрюлю. Пёс посмотрел на хозяина, будто приглашая его к трапезе, услышал традиционное: «Я позавтракал», – и принялся за еду.
   За это время мужчина успел полить припасённой в бочке водой несколько грядок, не снимая майки, накинул на шею плотное средней величины полотенце и направился к выходу. Норд не спешил, доедал перловую кашу на мясном бульоне с кусочками печёнки, моркови и варёного лука, знал, что хозяин дождётся его, не станет мельтешить у ворот. Но и не переигрывал: чуточку оставил еды на дне миски для молодёжи, легко догнал выходящего из усадьбы Степана Петровича, потёрся о его ноги, поймал жилистую руку, подсунул под неё тяжёлый загривок и заскулил от удовольствия. Хозяин сел на скамейку, положил руки на спину пса, стал перебирать пальцами шерсть на его ушах и шее. Так они просидели ещё минут пять, пока не приняли решение: пойдём на залив, надо поплавать вдоволь, пока вода тёплая.
   Завхоз сунул под мышку свёрток в белой бумаге, лежавший на скамейке (он вынес его пораньше, когда шёл в загон), и, закрыв калитку к собакам, зашагал на территорию крепко спящего пионерлагеря. Норд бежал рядом. В столовой кто-то тихо переругивался, похоже, тётя Шура снова воспитывала сестёр-близняшек, опять пришли прямо с гулянья, слава богу, хоть трезвые… Первый корпус умилял своими разноцветными занавесками: жёлтые, салатные, голубые, лёгкие из ситца, они тихо шевелились на утреннем ветерке. Вожатые придумали, за тканью специально ездили в город. Последний корпус выставил на просушку обувь: боже ж ты мой, до сорок третьего размера доходили кеды и тапочки. «Вот это пионеры, – думал Степан Петрович, – как же это мы умудряемся таких троглодитов держать в сытости и довольствии?» – ему было приятно, что в этом году с поставками продуктов не произошло ни одного сбоя, не то, что в прошлые лета, стыдно вспомнить, как город отбирал у пионерлагеря продукты в городские детские лагеря, к открытию которых не были готовы местные чиновники.
   У Бараньего лба встретил солдатика, сидит на всё ещё тёплом с вечера валуне, смотрит на залив, на солнечные блики, на которых игрались местные уточки: не поймёшь, то ли морские, то ли озёрные, пресноводные. Завхоз протянул свёрток, сказал:
   – Поешь, жена свеженькие шанежки передала… За квасом можешь забежать позже, перед сном.
   – Спасибо, Степан Петрович, от души говорю, вовремя, есть уже, как из пушки хочется… А вы решили поплавать. Удачи! Посмотрю на вас да к лесу пойду… Ну, Норд, садись, посидим вместе, подождёшь здесь хозяина. Пирога не даю, знаю, тебя уже покормили.
   Завхоз снял майку, парусиновые тапочки и шаровары, старомодные, с резинками на поясе и у щиколоток, поправил на груди небольшой серебряный крестик, положил одежду на выступ и пошёл к воде. Норд вскочил, хотел идти за ним, но тот, не оборачиваясь, поднял ладонь и уложил пса на живот. Так уже бывало не раз: после полукилометрового заплыва Степан Петрович, медленно и ровно дыша, возвращался назад, собака вставала с камня и шла к берегу (лайки не большие любители купаться). Когда до земли оставалось метров тридцать, она подплывала к хозяину и сопровождала его до самого выхода из воды.
   Пловец не знал, каким стилем он плывёт, руки сильно загребали воду, плечи и голова оставались на воздухе, и столько силы было в его движениях, что солдатик невольно залюбовался завхозом. Наконец, руки и плечи ушли под воду, но ещё долго было видно, как по лягушачьи работают его ноги. «Щас, наверное, начнёт разворачиваться, – солдат доедал второй пирог, оставшиеся два сунул в пустой подсумок: дежурили только с одним боевым магазином, – что-то далековато сегодня заплыл Петрович…»
   Алюминиевая моторная лодка выскочила из-за мысочка с молодыми хвойными посадками, резко отвернула от берега и понеслась на середину залива. Сомнений не оставалось: она шла к пловцу. Солдат сначала даже не придал значения увиденному: мало ли рыбаков ходят по заливу, проверяют небольшие сетки и верши. Но через минуту почувствовал беспокойство: скорость не сбавляется, впереди лодки – голова Степана Петровича. Он пригляделся к пассажирам, двое мужчин сидят впереди, третий – у руля-мотора. В следующую минуту лодка буквально наскочила на пловца, так, по крайней мере, показалось солдату, который моментально снял автомат, передёрнул затвор и лёг на плато. Сверху хорошо видно, как лодка замедлила скорость, развернулась, мотор заглох, качаясь на собственных волнах, она двигалась по инерции. Один из пассажиров встал во весь рост, на нём чернели брюки в виде комбинезона, надетого на серую рубаху, взял в руки весло и стал колотить им по воде.
   – Стреляй, сынок… – вода донесла до берега крик завхоза, – Норд…
   Собака вскочила и мощными прыжками помчался вперёд, несколько секунд – и она уже плыла к хозяину. Солдат положил первую очередь чуть справа от лодки, ему показалось, что слева он видел на воде голову Степана Петровича. На лодке замерли, встал второй пассажир, росточком на полторы головы меньше первого, приложил руку ко лбу, смотрел на берег. Вторая очередь попала в цель: через секунду на месте мотора поднялся столб огня и чёрного дыма. Остатки от взорвавшейся лодки затонули моментально, на поверхности воды плавали какие-то короткие доски и спасательный круг. Людей не было видно…
   Первым прибежал на берег лейтенант Гущин, босой, только в трико. Задыхаясь, выпалил:
   – Что, что случилось? Доложи…
   – Нападение на Степана Петровича… Их было трое… Дал две очереди, взрыв, лодка тут же затонула, на воде никого не видно…
   Подбежал Виктор, курсант мореходки, ухватил концовку доклада солдата, освободился от незашнурованных кед, шаровар и майки, бросил:
   – Я – туда, может, успею Степану Петровичу помочь, в досках да на волне просто не видно его… – Поплыл легко, с каждой секундой заметно удаляясь от берега.
   Из-за Бараньего лба показалась лёгкая «Казанка», на корме у руль-мотора восседает Смирнов-старший. Видимо, услышав выстрелы со стороны залива, успел завести лодку на причале завхоза. Он не стал никого брать с собой, пошёл, прибавляя скорость, к месту трагедии.
   А дети и вожатые крепко спали: утром самый сладкий сон. Сегодня – финал спартакиады, поединок по футболу между вторым и четвёртыми отрядами, старшие остались с носом, скоростёнка их подвела. Грамоты получат новые чемпионы по лёгкой атлетике, шахматисты-шашисты, вечером, в лучах заходящего солнца – парусная регата на пяти ялах под музыку из радиоузла пионерлагеря.
   Ради субботы – выходного дня – работяги из посёлочка ловили камбалу в бухте фактории, собралось с десяток лодок с любителями экзотической и вкусной рыбы. Они слышали две автоматные очереди, обратили на это внимание, но подумали, что моряки-пограничники кого-то засекли по-крупному на браконьерстве. «Туда им и дорога, – сказали про себя, – обнаглели совсем, до тюленей, наверное, уже добрались…»
   Сегодня Степан Петрович ждал в гости старшего сына с женой, двух внуков и внучку. Уж больно мальчишкам хотелось посмотреть финальную игру по футболу…

Глава 12

   Капитан – директор юношеской мореходной школы (ЮМШ) Виктор Иванович Никитин – сам принял вахту: учебное судно «Формоза» только вышло из ремонта, сверкало белой краской, надпись на бортах чуть выделялась добавленной синькой. На двух палубах в парадной форме стояла сотня курсантов – представителей всех групп обучения: радисты, мотористы, боцманы, будущие моряки – специалисты тралового, сельдяного флотов, береговых служб и портофлота, обеспечивающего буксировку и швартовку судов.
   Ещё до захода в бухту бывшего пионерлагеря, как только обогнули лесистый остров, в глаза бросился высокий из посеревшей от времени древесины крест, самая приметная точка на мысочке, с расположенными на нём тремя деревянными корпусами, хозяйственными и жилыми постройками в виде финских домиков и песчаными плёсами старой фактории. Северная примета: кресты ставят, как правило, в память об известных людях и целых экспедициях, нашедших здесь своё успокоение. В губе, прямо на заливе, бандиты забили вёслами до смерти замдиректора пионерлагеря по хозяйственной части (попросту завхоза) Степана Петровича Кирьянова, отца двоих сыновей и деда пятерых внуков. Он охранял покой отдыхающих здесь детей, столкнулся с зэками, убежавшими со стройки нефтехранилища, и погиб. Подоспевший к месту трагедии вооружённый солдат расстрелял лодку с бандитами, утонули все. Подплывшая к месту трагедии собака завхоза по кличке Норд кружила на воде всё время, пока спасатели не вытащили тело хозяина. Сил доплыть до берега у лайки не оставалось, пришлось затаскивать её в лодку.
   Судно трижды громко и протяжно прогудело, вспугнув чаек, привыкших за годы после трагедии к тишине и покою, помянуло хорошего человека. Место отдыха детей временно законсервировали, поняв, что пока зэки по соседству, детям здесь делать нечего. Но время шло, нефтехранилище сдали в эксплуатацию, зэков давно убрали, заменив на вольнонаёмных рабочих. И вот учебное судно со ста курсантами впервые отшвартовалось у старенького причала бывшего пионерлагеря, воспользовавшись начавшимся приливом. Собственно, «Формоза» привыкла к таким неказистым причалам, много лет она развозила по работающим в путину точкам рыбокомбината, разбросанным по всему побережью, небольшие грузы, дефицитные продукты питания (овощи, фрукты…), почту и зарплату. Теперь пароход стал собственностью будущих моряков: их первый выход не зря пришёлся на Беломорье, надо обследовать старые стены и принять решение об открытии морской летней базы ЮМШ.
   Построение и прохождение торжественным маршем отменять не стали, хотя все дорожки на территории пионерлагеря засыпаны песком, у корпусов – заросли иван-чая и куриной слепоты, сочетание бордово-красного и ярко-жёлтого цветов создавало какую-то сказочную, фантастическую картину. У старенькой обветшалой трибуны в форме корабля, сохранившей надпись «Юный рыбак», выстроились пять взводов курсантов во главе с командирами, некоторые из них начинали здесь карьеру в кружке морского дела, которым руководил Виктор Никитин. А старшим вожатым пионерлагеря тогда был Константин Смирнов – нынешний замдиректора мореходной школы по воспитательной работе. Вот такая метаморфоза иногда происходит в жизни.
//-- * * * --//
   Сейчас Виктору тридцать три года, окончил высшую мореходку, вместе со своим заместителем Константином Смирновым создавали ЮМШ. Начинали с подвала-бомбоубежища, это всё, что комсомол смог им предоставить. Два здоровых мужика получали мизерную зарплату воспитателя детского клуба при ДЭЗе, вместе с бабульками пенсионного возраста посещали семинары по изготовлению мягкой игрушки и подготовке гербариев и фенологических календарей.
   Хорошо, что городские чиновники не мешали им пользоваться «крышами» и гороноб, и пионерии-комсомола, подписывали ходатайства к военному начальству, к рыбакам и в пароходство о материальной поддержке ЮМШ, организации учебно-воспитательного процесса подготовки младших специалистов для нужд рыбного и военно-морского флотов.
   Только на пятом году существования, когда уже больше сотни ребят от десяти до пятнадцати лет занимались в пяти группах, школе определили статус профтехучилища. Неказисто, надо прямо сказать, но настоящая морская форма, как у курсантов мореходки, их система жизни и воспитания, возможность пройти практику вместе с ними на судах береговых служб, а лучшие из лучших на всё лето уходили на учебном паруснике, конечно, всё это привлекало мальчишек, тем более они были в основном «воспитанниками улиц», из трудных семей, с далеко небезупречными биографиями.
   Костяк ЮМШ составили ребята, которые занимались парусным спортом в пионерлагере. Многие из них сами закончили мореходки, стали преподавать, естественно, на общественных началах. Денег никто не давал: ни советская власть (гороно), ни комсомол с пионерией, ни гиганты морской индустрии, которым как воздух нужны такие специалисты, но у них на эти цели не заложены статьи расходов.
   Виктору повезло: папа с мамой – морские начальники, обеспеченные люди, по северным меркам – живые миллионеры. И женили его по любви, и жильём кооперативным обеспечили, и двух внуков воспитывают не хуже, чем в гарвардской частной школе или элитном пансионе. Жена не работает, счастлива, что муж не в море, не надо ждать его минимум по два месяца с рыбалок. А на плавбазах старые друзья и по полгода осваивают морскую целину.
   Константину такого счастья не выпало: родители далеко, старые уже, пенсия, как у миллионов пожилых людей, но они не в обиде, отец – заслуженный строитель, сто двадцать рублей получает, шутит: вот бы столько платили, когда жизнь начинал на стройке. Так что они, скопив, всё время как бы невзначай, мимоходом, чтобы не обидеть сына, подбрасывали ему деньжат. Наташа, жена, вожатая пионерлагеря из малышового отряда, расцвела, сохранив свою детскость и при этом став обладательницей прекрасной фигуры. Она вела кружок эстетического воспитания в доме пионеров, получала аж семьдесят пять рублей. Ну и Костя недалеко от неё ушёл на ставке воспитателя детского клуба. Заводить детей жена категорически отказывалась: комнату от роно ей дали в двухэтажном шлакозасыпном общежитии, угловую, с промерзающей насквозь стеной и падающими по весне обоями. Срабатывала система собственного конденсата, а с ним невозможно бороться.
   Вечерами Константин всё чаще оставался в таких тёплых и родных пенатах, с туалетами и даже работающими душевыми кабинами, с обустроенными классами подвала-бомбоубежища. Денег катастрофически не хватало, но на пару бутылок портвейна «777» он наскребал: занимался с несколькими учениками подготовкой уроков, за что родители сами, без малейшего принуждения с его стороны, платили деньги. Жена легко оставалась дома одна, не готовила, обходилась яичницей и чаем. Включала масляный обогреватель и могла сутками напролёт читать книги.
   Их стал устраивать такой образ жизни, месяцами никто не беспокоил, не приходили неожиданные гости: родители жены всю жизнь прожили в закрытом (с особым паспортным режимом при въезде-выезде) городке, совсем отвыкли от шума и общения. Раз в месяц Наталья ходила на почтамт звонить, говорила родителям, что муж занят на мероприятиях с детьми, которые невозможно отменить. Ей верили, потому что хотели верить, обещали прислать посылочку и присылали. В отпуск, на родную Волгу, мама с папой выехали раз за несколько лет, по возвращении пожили полтора дня у дочери в общежитии, наняли за безумно дорогие деньги такси и почти тайно, когда Костя был на занятиях, уехали домой. И опять всё тихо – мирно, как будто ничего и не произошло.
   Разговор с женой состоялся после почти недельного отсутствия Константина дома, когда он, похоже, случайно оказался в ресторане морвокзала, работающего круглосуточно. Там солировал никому неизвестный тогда Вилли, с небольшим оркестриком, они как-то познакомились, много пили, тому понравились Костины стихи, обещал на них написать песни, заработать много-много денег. А кончилось всё медвытрезвителем, куда угодил естественно, один малоопытный воспитатель детского клуба. Бумага из милиции пришла почему-то в комсомол, туда вызвали Виктора Никитина и сказали: «Смирнова убрать, через сутки проверим!»
   – Я знаю, что тебе, кроме ЮМШ идти некуда, – сказала Наталья, – но и туда тебя больше не пустят: во всех детских учреждениях тебе уже перемололи все косточки… Ты полный неудачник, поэтому и пьёшь, как неудачник. Ты отказался от предложения Смирнова-старшего, а он приглашал тебя не только на комбинат, но и директором пионерлагеря на юге с перспективой получения собственного жилья. А у тебя была идея фикс: создать такую мореходную школу, чтобы из неё без экзаменов брали на учёбу в мореходки. Нашёл вторую школу Принстона?! Глупец, ты и здесь промахнулся, потому что у тебя в ЮМШ – уличное хулиганьё и дебилы без семей и корней. Какая мореходка их возьмёт без экзаменов?! В общем, так: я взяла на месяц отпуск, уезжаю к маме с папой, оставайся здесь, не пей, найди себя, жильё, женщину, которая примет тебя… Иди работать, в порту и на рыбокомбинате нужны разнорабочие, платят посменно. Приеду, чтобы твоего духа здесь не было, это моё последнее слово.
//-- * * * --//
   Смирнов-старший разыскал портового рабочего Константина Смирнова лишь на третий день: порт не входил в структуру рыбокомбината, где после нескольких лет секретарствования в горкоме партии Виктор Сергеевич стал генеральным директором. Показатели росли, его не раз приглашали начальником главка и даже членом коллегии министерства, но обком партии не отпускал, все готовились к юбилею предприятия. Грандиозное событие грандиозно отметили в масштабе всей страны. И Смирнову пришлось пережить венец славы: ему присвоили звание Героя Социалистического Труда, а через полгода избрали депутатом Верховного Совета СССР.
   – Я виделся с Виктором Никитиным… Я огорчён, что ты исчез с горизонта. Ты был на месте в пионерлагере, я не знал лучше педагога и детского организатора… – Смирнов-старший говорил жёстко, даже жестоко. – Скажи: ты сейчас пьёшь? Могу устроить к лучшему наркологу в Ленинграде, двое моих друзей прошли там курс лечения, тайно: волос не упал с их голов, не то, что карьеру потеряли.
   – Вопрос не в лечении, вы понимаете… Тут самому нужно принять решение. Но должна быть мотивация. А я потерял всё: семью, друзей, среду… Вот хотел уйти в море, меня никто не берёт.
   – Подожди, ты историк? Есть ШРМ, а есть типа такой же, но у рыбаков, которая обслуживает несколько флотов. Учитель может проболтаться в море хоть год, его передают с судна на судно, учит рыбаков, принимает зачёты. Или размещается на плавбазе и к нему приходят на консультацию моряки, разгружающиеся у «матки»… Но это, Константин, должен быть железный характер. Выдержишь, как сам-то ощущаешь себя?
   – У меня есть шанс попасть туда?
   – Есть, иначе не разговаривал бы с тобой. На днях уходит в море капитан-директор плавбазы, мой друг Серёга Жуйкин, я поговорю с ним, ты будешь у него под колпаком шесть месяцев, минимум. Предмет не забыл?
   – Отлично закончил вуз да и люди там взрослые, будем вместе грызть гранит…
   – Меня в любом случае ты не подведёшь: если что, никто и знать не будет о твоих закидонах, Серёга не допустит. Но тогда я отрекусь от тебя и шансов больше не будет… Это твоя смерть, снова к жизни ты не вернёшься, прости, говорю жестоко, но как есть, на самом деле.
   – Я знаю… Больше разнорабочим я не выдержу и койка в общаге не будет нужна.
   – Тебя завтра оформит директор школы Марк Исидорович, плавбаза выйдет на днях, прибудешь к Сергею сам. Ни пуха. Выдержишь, приходи ко мне, будем говорить дальше. Не выдержишь, не обессудь…
   За полгода Виктор Сергеевич перевёл детище Кости – мореходную школу – в своё подчинение: у него есть учебный центр, где готовят рабочих в цехи предприятия. По некоторым позициям профессии совпадают: ему нужны были и здесь, в городе, и на побережье свои мотористы, радисты, квалифицированные матросы, а профессии для цехов остались неизменными. Ну а поскольку статус у школы стал как у училища, он оформил Виктора в должности капитана-директора, надел на него чёрную парадную форму с золотой широкой полоской на рукавах и с «капустой» на фуражке. Два заместителя, по воспитательной и по учебной работе, приравнены зарплатами к начальникам цехов, а инструкторы в группах получают как мастера. Деньги отличные с учётом квартальных и годовых премий. Все учащиеся получают свидетельства об окончании курса обучения по профессии. Конечно, спецы в гороно понимали, что это полная абракадабра и только Герою Соцтруда и генеральному директору с миллиардными оборотами можно было провести такое решение в жизнь. Но что удивительно: отбоя от желающих, особенно парней, у которых полно проблем в общеобразовательных школах, не было. Оно и понятно: летняя и зимняя морская форма, практика на судах, бесплатные обеды, свидетельство о получении профессии на дороге не валяются. Название школы менять не стали, она так и осталась юношеской мореходной, единственной не только в городе, но и в области.
   Константин вернулся в порт через девять месяцев, с бородой, посвежевший, помолодевший, со справкой из медчасти плавбазы о наличии стопроцентного состояния здоровья. Лишь глаза с врождённым астигматизмом подвели, но это легко исправляется специальными очками. В разговоре со Смирновым-старшим сказал: не стоит, мол, ему возвращаться туда, откуда не по доброму ушёл. Да и ШРМ для моряков ему понравилась, сколько людей, сколько судеб.
   – Дорогой мой, ты теперь не гороно и не комсомолу служишь. Ты в структуре и штате комбината. И, знаю точно, пользы от тебя в ЮМШ будет намного больше. Ну и потом, это всё-таки – твоё детище… Витька так, технарь, пацан против тебя, сынок избалованный жизнью и родителями. Ему широкие лампасы намного дороже, чем какие-то пацаны. Но дело он любит, знает, а всё остальное – на тебе будет и на втором заме по учебному процессу. Вот так я вижу твоё будущее и всей вашей команды. Форму с капитанскими лампасами пошьёшь в нашем ателье, я скажу кому надо, помогут во всём. Как с семьёй?
   – Никак, в общаге лежала повестка в суд, но, похоже, коль мы без детей, нас развели автоматически, по заявлению одной из сторон.
   – Ну, что ж, это уже легче пережить, чем то, что с тобой могло произойти. Табу держишь?
   – Даже не вспоминается. Мы об этом серьёзно говорили с Сергеем Ильичём, вашим другом…
   – Да, он один из тех, кого я прятал в Ленинграде… Жена его тоже чуть не довела до ямы, он боялся, что выбросит её с балкона седьмого этажа из-за измен. Комнату тебе дадут временно, в общежитии, секретарь в приёмной скажет, где и как это делается. Готовь ребят к плаванию, «Формоза» вышла из ремонта, первый рейс сделаем в пионерлагерь, помянем Степана Петровича и вспомним нашу молодость… Капитана судна нашёл вам настоящего, выменял у портофлота, ха-ха-ха-хи-и-и… – засмеялся Смирнов-старший, а Константин подумал: «Вроде бы в первый раз слышу, как смеётся бывший директор пионерлагеря».
//-- * * * --//
   Въездные ворота на гудок автомобиля пошёл открывать завхоз-пожарник-сторож базы отдыха, старший сын Степана Петровича – Владимир. За ним плёлся пятнадцатилетний Норд, старый, с проплешинами на боках и седыми укороченными усами. Сын очень походил на Кирьянова-старшего широким овалом лица, почти квадратным черепом и пронзительным взглядом. После смерти отца по просьбе Смирнова он переехал из города, стал жить здесь круглогодично вместе с мамой, женой и детишками. В открытые ворота въехала новенькая чёрная «Волга» с номерным знаком «00–13», за ней – ещё две «Волги», видимо, местного начальства. За футбольным полем они остановились, из новой машины вышли Виктор Сергеевич и молодая красивая женщина, её никто не знал.
   Виктор Никитин немного смутился, не зная, что делать: то ли команду «Смирно» подавать, идти навстречу начальству с докладом, то ли дождаться гостей на площадке. Смирнов улыбался, шёл лёгкой походкой, смотрел на ровные ряды пяти взводов курсантов.
   – Смирно! Равнение направо! – всё же не выдержал капитан-директор, скомандовал звонко, по-мальчишески.
   – Как у вас говорят: «Вольно». Чай, не командующего флотом встречаете… Но поздороваюсь с ребятами с удовольствием, и директор, набрав в лёгкие воздуха, гаркнул: – Здравствуйте, товарищи курсанты!
   Троекратное «Ура!!!» вспугнуло чаек на водонапорной башне, на крышах корпусов и на открытой веранде клуба, они помчались, в панике, к заливу, захлёбываясь в криках возмущения. Ребята прошли торжественным маршем перед гостями, получили команду на ознакомление с территорией и ушли к Бараньему лбу вместе с командирами взводов. Владимир пригласил всех в дом, сказал, что мама приготовила выпечку и домашнего кваса.
   – Помню ваш квасок, – не удержался Виктор Сергеевич, продвигаясь по сыпучему песку и держа даму под руку: он назвал её Дианой Иосифовной, большой начальницей из юстиции, – да и шанежки у вас хороши. Господи, как молоды мы были, как всё было ясно и понятно, просто и хорошо… Кроме зэков, конечно. Но и им говорю спасибо, что сплотили нас, заставили проявить свои лучшие качества…
   Перед воротами дома в том же загоне жили несколько лаек, они спокойно отнеслись к гостям: Норд подошёл к калитке, как будто что-то сказал крупному, с той же, как и у него, окраской шерсти, вожаку. Виктор Сергеевич передал гостью хозяину дома, дождался Константина, вдвоём они присели на скамейку Степана Петрович.
   – Я специально пригласил начальника отдела юстиции облисполкома, Дина – дочь моего друга, Иосифа Блехмана, главного инженера всего Ледовитого океана, куда входим и мы, как частичка главка. Её муж погиб на подводной лодке, не успев получить погоны адмирала, так что она вдова с маленьким сыном, безумной красоты внешней, а главное – внутренней, женщина давно знает о тебе по моим рассказам, хотела познакомиться лично. Она будет оформлять реестр на создание летней базы учёбы и отдыха ЮМШ, где руководителем (начальником, директором ли) будешь вписан ты…
   Виктор Сергеевич несколько минут молчал. Константин думал, что тот опять напомнит о недуге, который он преодолел и точно знал: психологически его уже нельзя сломать. Только бы жизнь не сломала под самый корень, считал он, но и то, был уверен – выстоит. Ему второй раз доверили детей, и здесь уже подвести нельзя, хоть умри…
   Смирнов-старший закончил монолог:
   – Виктор – капитан-директор ЮМШ, но здесь – ты начальник, он будет тебе подчиняться, как командующему морской базой детской флотилии… Так что ли у вас называется? С детьми только ты можешь работать… Да, обрати внимание на Диану Иосифовну: она из талантливого человека точно сделает гения. А ты – талантливый педагог. Вот такое моё мнение о твоём будущем. Но надо всё успеть сделать до осени. Вопрос со мной уже решён: иду первым замминистра рыбной промышленности, говорят, с перспективой. И знай, Костя: любовь к Белой губе, память о нашей молодости я сохраню навсегда, пока жив. В столице милости прошу в гости, но об этом поговорим позже… Пошли в дом, неудобно, бросили всех…
   – Я приду сейчас, несколько минут подышу на заливе. – Константин встал с лавки, сильно сцепил пальцы на загривке Норда, присевшего возле его ног. – Ах ты, пёс мой, товарищ мой, пережил своего хозяина… Идём на могилу дорогого тебе человека, идём.
   Они пошли, человек и собака, по краю заросшего травой песчаного бархана, неумолимо приближаясь к трёхметровому деревянному кресту. Холмик на могиле под ним казался необычайно маленьким, и Костя подумал: как мог уместиться здесь такой большой и здоровый Кирьяныч, русский человек, помор, который всю жизнь отдал детям… Норд лёг в ногах могилы, положив голову на передние лапы, закрыл глаза: похоже, он так долго и много лежал здесь, что не мог уже по-другому выразить свои чувства.
   Из залива буксиры выталкивали гигантский танкер. Выходя из-за острова, на который Степан Петрович вывозил на «доре» на всё лето своих овец, танкер дал два коротких и один мощный длинный гудок. Так помянули хорошего человека…

Часть вторая

Глава 1

   Застолье оказалось шумным, хотя и не хмельным: старший сын Степана Петровича Кирьянова, несколько лет назад утопленного зэками в заливе, Владимир, не любил бражничать, всей семьёй собирались у него только по большим праздникам да в день похорон отца. Несмотря на туманные перспективы пионерлагеря, он не выпускал из рук инструменты: чинил тесовую обшивку на столовой, детских корпусах, смастерил закрытый ангар для парусных ялов, как мог берёг самодельный причал от наступающих с фактории гигантских льдин, которые во время приливов поднимались, крошились на торосы, стремились с уходящей водой проскочить узким горлом мимо острова, куда до сих пор по старой отцовской привычке на всё лето вывозят овец, и мыса с деревянным посеревшим от времени крестом, с серой песчаной землёй, поросшей вечным иван-чаем и пресноводной осокой, появившейся здесь недавно, видимо, занесённой дикими утками. При взгляде с моря чудилось, что могила Кирьянова-старшего покоится на мощных тёмно-зелёных кронах вековых сосен, медленно раскачивающихся от ветров с залива.
   Курсанты мореходки, утомлённые переходом, перегрузили свои пожитки с «Формозы» и, учитывая, что по ночам из Арктики всё ещё задувает студёный «норд», разместились временно в одном из натопленных до жары корпусов. Все спали, словно убитые. Константину Смирнову, как директору летней базы флотилии, положен был дом финский постройки, принадлежавший его однофамильцу – Виктору Сергеевичу Смирнову-старшему, бывшему когда-то начальником пионерлагеря. Константин тогда работал у него заместителем, они дружили все последующие годы. Вторую половину постройки, со всеми санитарными удобствами, в отличие от других домов, выделили Диане Иосифовне, той самой сотруднице юротдела, которую привёз сюда Смирнов-старший, нынешний генеральный директор рыбокомбината, герой труда и депутат Верховного Совета. А сам он и сопровождающие его лица разместились на ночлег в доме Владимира, предварительно напарившись в бане с купанием в заливе при температуре воды двенадцать, а то и меньше градусов.
   Константин не стал ни париться, ни купаться, извинившись, отправился проверить детей и командиров взводов, тоже разместившихся в спальном корпусе. Диана попросила забрать её с собой: днём не успела толком рассмотреть территорию нынешней базы флотилии.
   – Давайте пройдём вдоль забора, – сказал Константин, осмелевший до того, что начал разглядывать женщину. На ней безупречно сидел брючный костюм тёмно-синего цвета, светло-розовая блузка и бордовые туфли с высокими каблуками гармонировали с коричневыми глазами и алыми губами на белом лице, со смоляными волосами, собранными на затылке в тугой узел. Нос прямой, симметричный лбу и несколько впалым щекам, чуточку длинноват, но заметно это, когда посмотришь на женщину в профиль. – Надо зайти домой, поменяю вам обувь на кеды: здесь в таких туфлях не пройти. Тем более вы моя соседка, Диана Иосифовна…
   – Мы, конечно, не пили на брудершафт, но, наверное, имеем уже право перейти на «ты», – голос у женщины низкий, грудной с едва уловимой хрипотцой, глаза смеются. Она протягивает Константину руку, ждёт помощи, чтобы пройти довольно приличный участок дороги, присыпанной мелким морским песком. – И зовите меня Дина… Дина Вострецова, вдова, бывшая жена командира подводной лодки, ныне мать-одиночка, воспитывающая семилетнего сына, Ивана.
   – Я знаю, мне про вас рассказал Виктор Сергеевич…
   – И мне про вас много чего рассказывал ваш старинный товарищ… Рада знакомству. Завтра, как юрист, я ознакомлю вас с документами по летней базе отдыха, сделаем опись имущества, вы подпишите бумаги и расстанемся мы, скорее всего, навсегда… А сегодня – не будем потчевать друг друга юридическими штампами. Смотрите, какой чудесный вечер, какие белые ночи… Боже мой, я сто лет не была на природе, – Дина доверчиво облокотилась на руку Константина, старалась аккуратно ступать по песчаной дороге, приближающей их к дому на самом берегу залива.
   «Как хороша эта женщина, как свежо её дыхание, как вызывающе сексуален её голос, – думал Константин, стараясь подстроиться под шаг напарницы, – боже мой, как она мне нравится… Только всё это пустое… Видимо, она моя ровесница, не боится говорить о сыне, но знает, знает себе цену. Наверное, Смирнов рассказал ей и о моих мытарствах, пиках без взлётов, гранях самоубийства. Ладно, провожу её к Бараньему лбу, постоим на памятном камне до захода солнца…» А вслух сказал:
   – Дина, у меня кеды сорок второго размера, но мы набьём в носки тряпок, думаю, не свалятся с ног. Да и спешить нам некуда, целая ночь впереди… Свожу вас на место трагической гибели Степана Петровича, расскажу о нашем житье-бытье в те далёкие пионерские годы.
   – Меня Смирнов предупредил о морском песке, рассказывал о Бараньем лбе, о том, как погиб в заливе хороший человек… – Она долго молчала, продолжая идти, опираясь на руку Кости. – Так что запасную обувь я прихватила с собой. Откройте мне дверь, ключ я положила под коврик. – Женщина тихо засмеялась, вспомнив, видимо, о чём-то своём, в которое никого не хотела впускать.
   Мужчина легко вбежал на четыре ступеньки крыльца, поднял край подножного коврика, достал ключ и открыл скрипучую дверь. Повернулся к женщине, серые глаза светились счастьем, лицом, окаймлённым русой, с первыми сединами, короткой бородой, он чуточку походил на Хемингуэя. Сказал пересохшими от волнения губами:
   – Проходи, Дина… Я подожду тебя на своей половине. А ключи мы прячем на придверной перекладине, справа, в уголочке, ха-ха-хи-и-и… – засмеялся Константин, помогая женщине подняться на ступеньки.
   – У меня есть походная кофеварка, – сказала просто, как заядлая туристка, Дина, – мы обязательно заварим кофе, как вернёмся с залива…
   – Не боитесь пить на ночь? – мужчина посмотрел на часы. – Скоро полночь, надо спешить, иначе не увидим, как солнце буквально падает в залив. Чтобы через два часа снова подняться над горизонтом. Удивительное время… Скорее, даже безвременье, космическое какое-то, когда кажется, что сбудутся все планы и мечты, какие загадаешь.
   – Вы тоже загадывали, стоя с любимой девушкой на каменном плато? Как вы его называете: Бараний лоб?… – вдруг спросила женщина и оборвала фразу на полуслове, увидев, как тень пробежала по лицу мужчины, он повернул голову к двери, взмахнул рукой, приглашая Дину в жилище. Она, подчиняясь его воле, медленно переступила порог, не оглядываясь, пошла внутрь скромно обставленных двух комнат, кухоньки и туалета с умывальником. Константин резко закрыл дверь, развернулся и буквально побежал на свою половину дома.
//-- * * * --//
   Такое же белёсое, как и в тот памятный ранний июнь, солнце, ещё не потемневшее и не остывшее от вечерней прохлады залива, подбиралось к горбатым вершинам острова, подцепило раз-два верхушки елей и сосен и буквально плюхнулось в воду.
   – Боже мой, – вскрикнула Дина, – это совсем не похоже на южный закат. Там буйство красок, медленное опускание раскалённого диска в огненную дорожку на море, минута-другая… И полная чернильная темнота. Здесь же – белый шар докатился до острова и, подпрыгивая на верхушках деревьев, скакнул в залив. Светло, словно днём, правда, сзади на нас наползает какая-то серая масса…
   – Это ночь идёт с востока, чтобы чуть позже именно оттуда снова выпустить солнце на свободу, – сказал Константин, стоя рядом с женщиной и чувствуя прикосновение её плеча. Они переоделись: он в тренировочный костюм и кеды, она – в серые спортивного кроя брюки, свитер с высоким воротником, на ногах парусиновые синие туфли без каблуков.
   – Фу, Норд! Свои… – От забора, перекрывающего подходы к пионерлагерю со стороны нефтехранилища, разросшегося за эти годы, полузакрытого от посторонних глаз новыми посадками сосен и елей, с гигантской бетонной рукой, уходящей в залив, к которой причаливали танкеры мелкого и среднего тоннажа, бежала крупная собака: шерсть на шее вздыблена, зубы оскалены, тёмно-стальные бока заметно поднимаются и опускаются в такт прыжкам. Но чем ближе оставалось до белого скального каскада, уходящего в воду, на вершине которого стояли Дина и Константин, тем медленнее становился шаг пса, на Бараний лоб он вошёл уже степенной поступью, направился сначала к мужчине, обнюхал ноги, лизнул опущенную руку, подсунул голову под ладонь – ждал ласки, почёсывания загривка.
   – Здравствуй, Нордик, – в горле у Кости запершило, – это ты, старый дружище… Боже, как ты похож на того, первого Нордика, который бросился спасать Степана Петровича и чуть сам не утонул. – Мужчина присел на корточки, обнял собаку, которая снисходительно терпела все эти неположенные для вожака стаи шалости.
   – Добрый вечер ещё раз, – сказал быстро взобравшийся по пологим уступам на вершину камня Владимир. – Да, это третий Нордик, внук папиной собаки… Первого мы схоронили рядом с могилой отца, второй, чуя смерть, ушёл от нас сам, ночью, так и не нашли его, думаю, поплыл помирать на остров и утонул, не хватило уже сил. А этот – из нашей же стаи, только мама у него – городская, не таёжная, вот поэтому так и любит ласки и почёсывания, ха-ха-ха-и, – засмеялся хозяин собаки.
   – Красивое имя – Норд, мужественное, северное, – вставила, наконец, словечко и Дина, отошедшая от испуга, – но уж очень большой и страшный пёс у вас, Владимир. Есть в нём что-то холодное, жестокое…
   – Мы в чемпионы не лезем, некогда нам, – ответил хозяин Нордика, – но недавно я ездил в Финляндию, в Рованиеми, мой сосед с комбината провёл меня ассистентом судьи на выставке северных собак… Что вам сказать: мой Норд покраше и посильнее будет лаек из Скандинавии. Но собаками надо серьёзно заниматься, не на выселках жить…
   – А можно, Владимир, нашу базу назвать «Норд», а лучше «Нордик»? – в глазах Дины забегали озорные огоньки. – Мы, конечно, везде, как положено, проверим, чтобы накладок не было с товарными знаками и так далее, но в принципе для детишек, связавших судьбу с северным морем, подойдёт такое название – «Нордик»?
   – Красиво, безусловно подойдёт! Я только за… – Хозяин собаки сиял от радости: имя его верного пса будет в названии морской флотилии, пусть потешной, пусть детской, но с настоящим пароходом, парусными шлюпками и причалом. Вечером в баньке Смирнов-старший разговорился о будущем: мечтает бетонный причал соорудить, дорогу до станции протянуть, построить котельную и паровое отопление завести в жилые корпуса, столовую и клуб. Вот тогда и о круглогодичном отдыхе детей здесь можно сказать, кому следует.
   Со стороны залива вдруг подул довольно прохладный ветер, с горизонта из-за мелких островов стали наступать рваные облака, над факторией, всегда первой принимавшей штормовые удары с моря, зависла роящаяся и набухающая грязно-серая туча. Владимир посмотрел на стороны горизонта, заметил:
   – Видимо, гроза будет, но почему ветер холодный – непонятно, лето ведь на дворе… Вот матушка природа, вот Арктика: только что солнце шпарило, и вдруг снег пошёл. Идите поскорее домой, – обратился он к собеседникам, – может, успеете до шторма добежать…
   – А ты? – спросил Константин. – Наши уже спят?
   – Угомонились: напарились, накупались в заливе, спят на втором этаже сарая, на сене попросили расстелить им постель… Проход меж корпусами помнишь? – спросил Владимир. – Вот прямо туда, и тропинкой по берегу чешите, путь втрое сократите…
   Константин крепко взял Дину за руку выше локтя, подстроил под неё свой шаг, и они помчались к третьему корпусу, боясь одного – как бы не поскользнуться на валуне, не свалиться в воду. На берег уже пошла заметная волна, белые гребешки подпрыгивали до «пионерских скворечников», так дети окрестили летние туалеты, расположившиеся в море, в пяти метрах от берега, и куда вели настилы из специально не струганных досок. Кстати, там больше всего ловилось бычков и прибрежной наваги, а один мальчишка вдруг вытащил почти метровую зубатку. Вот было крика и воплей, полкорпуса детей сбежалось посмотреть диковинную рыбину.
   Они успели заскочить под навес финского домика, Константин открыл ключом дверь, Дина смотрела на крупные капли дождя, барабанившие по шиферной крыше. Мужчина не торопил женщину, не мешал ей подумать, стоит ли заходить в чужую половину жилища, хотя и существовало объяснение такому поступку – дождь разошёлся не на шутку. Дина вдруг подняла рукава на свитере, подставила голые руки под дождь, набрала воду в ладошки и потом выплеснула её на лицо. Проделала эту несложную операцию несколько раз, естественно, замочив и голову, и свитер на груди и плечах. «Вот теперь можно точно заходить в дом… – улыбался Костя проделке женщины. – Надо вытереться, может, даже поменять одежду…»
   И чтобы больше не испытывать судьбу, он первым пошёл в комнату. Дина осторожно, на полшага отставая, плелась сзади. Но входную дверь успела закрыть, прежде чем мужчина прижал её к груди. Константин до того изголодался по женщине в годичной командировке в море, до того выздоровел от горя и неудач на всех фронтах своей жизни, что просто терял контроль над ситуацией. Мудрая Дина стала мягко и умело помогать ему: их стоны и вскрики слышала то ли весенняя, то ли летняя северная гроза, глуша человеческие голоса сильными раскатами грома и барабанной дробью по стёклам умытых потоками воды окон…

Глава 2

   В ту ночь Константин почти не спал. Гроза промчалась, ветер угнал грязно-серые тучи и стих вслед за растаявшим между небом и землёй ливнем, успевшим уложить до восхода солнца всю травяную поросль. Это потом, через час-два, в его лучах мелко-мелко задрожат белые головки солнцелюбивой ромашки, вздрогнут ростки высохшей от влаги осоки, поднимутся вверх, потемнеют до зелёного цвета бледные стебельки тимофеевки, давая отдых в полёте диким пчёлам и голубым стрекозам. Лучи света крепли, пробиваясь в комнату сквозь синие сатиновые занавески с рисунками ландышей с белыми распустившимися бубенцами. «Незатейливо, но красиво, – думал Константин, глядя на окна и боясь пошевелиться, чтобы не потревожить голову Дины, лежащую на его руке. Тёмные волосы разметались по подушке, щекотали ему нос, рукой он осторожно отодвинул их и поцеловал женщину в висок. – Такая строгая, независимая, а на самом деле – беззащитная девочка…» Как будто в подтверждение его слов, Дина повернулась на бок и буквально засунула лицо подмышку мужчине.
   «Как же хорошо мне, давно, с детства, не было так хорошо, когда ощущение счастья приходило с поцелуем мамы, с забитого гола в футболе, с пойманной рыбины, полученной пятёрки и похвалы учительницы… – Костя любил рассуждать сам с собой, не спеша, докапываясь до сути того или иного явления или состояния души. Вот и сегодня он понимал, что такой ночи не должно было быть, по определению, он не заслужил любви этой красивой, зрелой, самостоятельной женщины. Она случайно наткнулась на него, вновь вставшего на ноги мужчину, вспомнившего своим натренированным когда-то в погранотряде телом всю прелесть нагруженных мышц, ясность мозга и здоровое биение сердца. Всё вернулось к нему: теперь он нужен этой женщине, детям, тем мальчишкам, многие из которых своей жизнью потянули бы на жизнь героев страшных рассказов Эдгара По.
   Дина попросила, прежде, чем забылась глубоким сном, разбудить её за час-полтора до общего подъёма. Костя завёл будильник на наручных часах на шесть утра, зная, что с пяти на кухню заступает наряд дежурных поваров, что Владимир в шесть делает обход территории вместе с Нордом, в семь полуторка поедет на базу за продуктами, в восемь (может, сегодня подольше дадим детям поспать, переход выдался непростым) – общий подъём. Тихо переговариваясь, в столовую протопал дежурный наряд, чуть позже заполошно закричали чайки, разместившиеся на ночь на водонапорной башне и вспугнутые Нордиком (он делает это каждое утро). Мужчина понял: надо будить соседку, любовницу (как ещё можно назвать её?), красивую молодую женщину, уютно спящую рядом с ним. Но он почему-то боялся даже подумать о том, что может назвать Дину любимой женщиной: он боялся за судьбу её и сына, за себя, за свои слабые гены. Пока он знал лишь одно: второго предательства любимого человека он не выдержит…
   – Дина, пора вставать, до общего подъёма меньше полутора часов… – Константин гладил волосы женщины, старался подсунуть ладонь под её щёку. Она открыла глаза, удлинившиеся ото сна к вискам, положила руку на лоб, прошептала:
   – Как хорошо с тобой… Я навсегда запомню эту ночь. Всё-всё, я решила: ты будешь моим, только моим…
   Мужчина улыбался, в его глазах не было ни превосходства от своей значимости, ни зазнайства от похвалы красивой и опытной женщины. Он смотрел на неё глазами ребёнка, тихого, доверчивого и счастливого. Она немного громче добавила:
   – Прости, несу чушь, это от счастья, которое переполняет меня… Как же давно я ждала именно тебя, ты даже не представляешь, как ты нужен мне, именно сейчас.
   – И я счастлив… Только я не верю своему счастью, у меня такое ощущение, что ты приснилась мне, вспорхнёшь и улетишь, больше я тебя никогда не увижу…
   – Обними меня, крепко, дай я зароюсь в тебя, вольюсь в твою плоть, стану одним целым с тобой… – Женщина не могла остановиться, спешила сказать самые главные для неё слова. – После гибели мужа прошло столько лет, всё бывало и у меня, я живой человек, но мне никогда не было так светло и спокойно, как сейчас… Ты – чистый родник, Костя, с живой водой. Я только прикоснулась к этой жизни, запомни, только прикоснулась, пугливая, одинокая, потерянная, несбывшаяся…
   Мужчина обнял женщину, долго держал её губы в своих, сладкая истома пронзила их тела, они улетели далеко-далеко…
//-- * * * --//
   Константин вызывал у Дины двоякое чувство: она видела в нём сильного, крепкого духом и телом мужчину, без пафоса и чиновничьей демагогии любящего детей. Просто потому, что дети – больше, чем обычные люди, их надо любить, понимать, прощать им шалости, не бояться контролировать их, но, одновременно, с заботой и радостью идти с ними по жизни. С другой стороны, она ощущала, как настороженно, с боязнью и опаской, её новый знакомый относится к жизни, проявлению чувств, всем видом выражая недоверие ко всему, что может коснуться его личной жизни. Два человека уживались нём: один – воспитатель, педагог, за которым идут дети и который от общения с ними обретает счастье, второй – рефлексирующий, почти сломленный жизнью мужчина, постоянно ожидающий удара судьбы исподтишка.
   Она многое узнала о Косте от Смирнова-старшего, который считал его самым талантливым воспитателем пионерского лагеря. Тогда старшему вожатому всего-то исполнилось двадцать три, до диплома – два года учёбы, но Виктор Сергеевич уже взял его на заметку как человека, который может ему пригодиться. Дина была в курсе: личная жизнь у парня не сложилась, он вынужден уйти в никуда, оставить своё любимое детище – мореходную школу. Она плохо относилась к человеческой слабости, связанной с алкоголем, но омерзения это явление не вызывало: отец вечерами мог выпить несколько рюмок коньяка, не раз они с дядей Витей буквально напивались, но это ни на ком и ни на чём не отражалось, кроме их голов. По утрам минеральная вода, аспирин, контрастный душ, крепкий кофе. Таков был ритуал: никаких похмелий, никаких проблем, до вечера свободен.
   Она верила Смирнову-старшему, утверждавшему, что человек сам может побороть свой недуг, но надо, чтобы создались условия: появилось то, что ему просто нельзя терять. Главное – это любовь, потом деньги, но пущенные в дело, с комфортной, размеренной и устроенной жизнью, чтобы вино стояло в домашнем баре, а хозяин знал, что его норма – «от и до» и ни грамма больше. Виктор Сергеевич верил в то, о чём говорил: среди его друзей – немало преуспевающих, высокого полёта людей, которым он помог незаметно для посторонних глаз выкарабкаться из ямы, обрести себя. Это и партийные бонзы, и генералы-адмиралы, чиновники и крупные хозяйственники. Одно условие, но непременное: их жены не должны быть набитыми дурами, бегающими по парткомам-месткомам-товарищеским судам во имя спасения семьи…
   «Как быть с Константином? – думала даже во сне Дина. – Что это – страсть, минутный порыв? Хорошо, можно и так, тогда нет проблем, разъехались, забыли, счастье мимолётно, вдруг, даже встретимся когда-нибудь снова, ещё и ещё раз… Никаких трагедий, обязательств, нам хорошо – и это главное». Но что-то не позволяло ей пройти мимо этого человек. Для себя она оценивала такое поведение, как предательство, поскольку чувствовала, как буквально преобразился мужчина, как счастьем светятся его глаза, как он тянется к ней, веря в любовь с первого взгляда. «Влюблённость – ещё не любовь… А ты-то как оцениваешь своё поведение? – Задавала она этот вопрос не раз, но пока не находила на него ответа. – Тебе хорошо с ним, он твой идеальный партнёр. А если – срыв, у тебя сын, он всё видит, всё понимает, какой пример будет для него?»
   Константин смотрел на неё, не отрывая взгляда, трико перетягивало его талию, ей приятно было видеть, как мышцы к плечам мужчины легли в ровный треугольник, убегают к круглому подбородку, покрытому короткой бородой. Он не мешал Дине одеться, потом, понимая её состояние, выглянул в приоткрытую входную дверь, сказал:
   – Вот и кончился праздник… Мой праздник. Мне ничего не надо от тебя, только иногда позволь видеться. Я, кажется, влюбился, как мальчишка…
   – Вот мои телефоны, последние – домашний и дачный… Сюда приехать я уже не смогу, но тебе надо будет выбраться в город, подписать документы… Сегодня мы, конечно, не успеем сделать всё до конца. Звони, мы обязательно увидимся. Даже если переедем с сыном на лето на водохранилище. – Она прижалась к его голой груди, поцеловала в губы и как-то боком выскользнула в приоткрытую дверь. Перешла на свою половину дома, собрала вещи, долго стояла у потёртого по краям зеркала, смотрела на бледное лицо, прежде, чем приступила к макияжу.
//-- * * * --//
   Курсантами занимались командиры взводов, Виктор Никитин и капитан «Формозы» устроили уборку судна, ребятам пришлось переодеться в рабочую робу. Константин и два члена комиссии из гор– и райисполкома ходили под руководством Дианы Иосифовны по территории, составляли опись имущества, передаваемую на баланс летней флотилии. Потом к ним подключились Владимир и его жена, которая помогала вести хозяйство и вещевой склад. Дело пошло быстрее, но все прекрасно понимали, к обеду, как поставил задачу Смирнов-старший, документация не будет готова. «Ну, и чёрт с ней, – подумала Диана Иосифовна, – один чинуша заупрямился, а мы все на цырлах бегаем. Пусть местные чиновники побегают, перепроверят всё, перешлют нам. Хоть какая-то ответственность будет и на них, а не на одном Константине…»

Глава 3

   «Он раздражён, так сильно раздражён, что специально молчит, боясь выдать своё состояние, – думала Диана, притулившись в уголке между задней дверцей и креслом водителя чёрной „Волги“ с номерным знаком „00–13“, – депутату верховного совета, конечно, положено иметь номер на машине, следующий после первого секретаря обкома партии и председателя облисполкома: „00–01“ или „00–02“. И то здесь можно ещё поспорить, кто важнее по иерархической лестнице… Но это же Смирнов-старший, вот он какой, будет ездить на „чёртовой дюжине“», – она украдкой глянула на соседа справа, увидела смеющиеся глаза: он почти полностью повернулся к ней, заговорил так тихло, что голос едва слышался из-за шума мотора:
   – Думал, мы всё успеем сегодня. А ты полную инвентаризацию затеяла, кто же сможет такое хозяйство за день обсчитать?
   – Виктор Сергеевич, уважая тебя, Константин подпишет любые бумаги, любые ценности, не видя их, повесит на себя… А ты завтра уедешь в столицу, не дай бог, пожар или наводнение, элементарное крупное хищение сотворят, с него же спросят на полную катушку. Тебе ли этого не знать? – Диана разволновалась, глаза блестели, стали ещё темнее, на бледных щеках выступили красные пятна.
   – Чтой-то ты не в себе, юрист, почитай, с юности не видел тебя такой заведённой, – в голосе мужчины появились игривые нотки.
   – Так ты сам и виноват… – включилась в игру молодая женщина. – Ещё задолго до встречи, заочно влюбил меня в своего протеже. А теперь издеваешься и удивляешься моей горячности? – Диана делала вид, что кровно обижена словами старого товарища, которого она помнила с детства. С её отцом, Иосифом Наумовичем Блехманом, они закончили одну мореходку, только Смирнов, боясь провала на экзаменах, выбрал факультет рыбное хозяйство, стопроцентно проходной, который вечно штормило из-за недобора. А Блехман стал специалистом-механиком. Хорошим специалистом, даже очень, но в то время ещё помнили борьбу с космополитами, дело врачей, поэтому звучная фамилия позволила ему дорасти только до механика портофлота.
   Виктор, по сути своей проныра, обладал десятками нужных связей, дружил с людьми, которые почему-то уже на второй день знакомства становились обязанными ему по гроб жизни. Оказавшись далеко не случайно «главным завхозом» рыбокомбината, обладающим монополией на поставки деликатесов, он не забывал старых надёжных товарищей: подсунул Блехмана на должность главного инженера. Долго во всех инстанциях скрипело колесо согласования, но вдруг кандидатуру поддержала академик и северянка Софья Моисеевна С. и утверждение состоялось. Как выяснилось позже, к ней на дачу прорвался Смирнов, попросту говоря, перелез через забор, не был изгнан и даже познакомился там с известным детским писателем. «От чёрной икры ещё никто не отказывался», – ещё раз убедил всех в этой формуле Виктор Сергеевич.
   Жизнь Дианы и всей семьи заметно, даже, можно сказать, в корне, изменилась. Вскоре они получили большую квартиру в кирпичном доме, построили дачу на водохранилище, друзья из таможни помогли пригнать машину из-за границы. И самое поразительное, что случилось в их жизни: буквально через пару лет коллегия министерства, похоже, на волне позитивных изменений в обществе, утвердила Блехмана главным инженером всего рыбопромышленного главка. Он стал самым большим начальником Смирнова, но оставался и самым верным и преданным его другом.
   Диана училась на юридическом факультете университета, на преддипломную практику попала в военную прокуратуру, где и познакомилась с молодым командиром подлодки, проходившим свидетелем по факту трагической гибели двоих моряков. Капитан второго ранка Геннадий Вострецов в неполные сорок лет был холост, умел ухаживать за женщинами, чему способствовали крупные денежные вознаграждения, получаемые им за службу подо льдами Северного Ледовитого океана. Родители и ахнуть не успели, как узнали о беременности Дианы. Вызвали на совет Смирнова, тот обещал встретиться с офицером, поговорить по душам.
   Плавание продолжалось почти три месяца, лодка ушла так экстренно, что экипаж собирали в авральном порядке. В общем, поволновались и Блехманы, и Виктор Сергеевич, и все, кроме самой Дианы: она уже мечтала, как будет любить сына (хотя точно не знали, кто родится) от любимого человека. Наконец, пришла информация: лодка возвращается, экипаж наполовину уходит в отпуска, в том числе и Вострецов. Смирнов тайно провёл последний раунд переговоров с отцом Дианы. Выпили больше бутылки коньяка, Иосиф расплакался, но уже не так волнуясь за судьбу дочери: внука они поднимут и сами. Шёпотом сказал прямо в ухо другу о страшной тайне семьи:
   – Диана не кровная дочь… Мы взяли её из дома малютки. Мать от неё отказалась, а у нас не могло быть детей… Понимаешь ситуацию, Вить… Так что если этот козёл в погонах будет залупаться, ты понимаешь, о чём я хочу сказать, можешь ему заявить: Дина – русская, даже стопроцентно хохлушка…
   – Подожди, Иосиф, бред несёшь! А кто тогда Леонид, разве не брат её?
   – Брат, но он от родственников из еврейской семьи нам передан…
   – Забудь! Глупость это… Пусть она идёт по жизни как Диана Иосифовна и никак иначе…
//-- * * * --//
   Первое, что предпринял командир подлодки, вернувшейся из похода, разыскал Диану и сделал ей предложение, от которого та не смогла отказываться, потому что сильно любила его. Потом, узнав о будущем ребёнке, комсостав субмарины пил три дня, благо уже начался их официальный отпуск. Свадьбу сыграли в кафе и как ни уговаривали родители Дианы переселиться к ним, молодожёны поселились на военной базе в офицерском общежитии гостиного типа. Ещё через пять месяцев родился Иван Геннадьевич Вострецов, почти четыре кило весом, спокойный, даже флегматичный, но весьма прожорливый ребёнок. Подкармливать его мама стала на четвёртом месяце – смесями, кефиром, малыш любил сосать хлебный мякиш или печенье, размоченные в марле.
   Походы кораблей никто не отменял, по пять-шесть месяцев в году семья Вострецовых оставалась без отца. На этот период Диана вместе с Иваном переселялась к родителям: деду с бабушкой казалось, что этот удивительный праздник – сон, вдруг возьмёт и кончится, и они больше не увидят дочку и внука. Они так спешили любить, так оберегали их, что даже Виктор Сергеевич иногда уговаривал их остепениться, не тонуть в своих чувствах.
   …Вести по военной базе разносятся молниеносно: первым пришло сообщение – лодка не выходит на связь. Ждали два дня, командиры наверху специально задерживали информацию, надеясь, что это локальное ЧП и команда спасётся вся. Диана созвонилась с подругами – жёнами офицеров, оставила сына на бабушку, примчалась в посёлок. Там все уже знали: часть подводников во главе с командиром погибли. Диану оберегали, долго не решались смотреть ей в глаза. Она пошла к адмиралу, тот сказал:
   – Держись, девочка… Твой муж геройски погиб, спасая экипаж. Береги сына.
   Потом было построение флотилии, венки, море цветов, закрытые гробы с заживо сгоревшими подводниками… Диане вручили коробочку с орденом Мужества и золотые погоны уже со звёздочками капитана первого ранга, которые муж, уходя в поход, не успел получить. «Как жить дальше, что делать? – думала она, прижимая сына к груди. – Ивану второй год, он ведь и знать не будет своего отца, если только по фотографиям запомнит его… И что мне делать в двадцать три года, одинокой женщине?»
   В ситуацию вмешался дядя Витя Смирнов, тут же предложил три места работы: естественно, рыбокомбинат, административное управление, адвокатская контора, где командовал его старинный друг, и юротдел облиспокома. С учётом малыша в семье все проголосовали за исполком, за стабильность, за чёткий график работы с 09:00 до 18:00.
   Неработающая бабушка, Роза Львовна, пригласила няню с безупречными рекомендациям, сама с Иваном занималась языками, с пяти лет повела внука в бассейн и на фигурное катание. Мальчик ровно и спокойно относился ко всем причудам бабули, тихонько подтрунивал над ней, но любил её искренне и нежно. Наверное, даже больше, чем родную маму. С дедом вечерами они резались в шахматы, с няней – в лото, по-тихому, на деньги. В школу он пришёл подготовленным настолько, что почти год ничего не делал в классе, подсказывал ребятам ответы на вопросы, на переменках проводил мини-турниры по шашкам, весной с пацанами играл в футбол.
   В какой-то период жизни Диана поняла, что она, в принципе, и не нужна сыну: на него вполне хватало нерастраченной любви и энергии её родителей. Поступила в заочную аспирантуру, к концу пятого года довольно спокойной, но методичной и организованной работы над диссертацией, вышла на её защиту. Банкеты пришлось устраивать дважды: в университете и с коллегами по юротделу. Незадолго до тридцатилетия её утвердили главным юрисконсультом, что приравнивалось к должности начальника отдела. Для женщины – потрясающая карьера, тем более в юротделе облисполкома только мужчины были начальниками.
   Несколько раз отец, видимо, по поручению матери, заводил с ней разговоры о замужестве, но понимания у них не получалось, Диана замыкалась, говорила, что ей некогда, что и так хорошо устроена в жизни. Целовала отца, тот успокаивался, выпивал за мирное сосуществование рюмку-две французского коньяка и потом успокаивал на какое-то время мать, которая не спорила с мужем, понимая, что плетью обуха, увы, не перешибёшь. Она подключила тяжёлую артиллерию: упросила дядю Витю Смирнова подыскать дочери стоящего супруга. Тот начал издалека: каждое совместное застолье интересно, с юмором и ностальгией рассказывал о пионерском лагере, о детях, пионервожатых, о Степане Петровиче, завхозе, о расконвоированных зэках, которые жестоко убили его. Всё чаще стало всплывать имя однофамильца Смирнова – Константина, педагога от бога, по словам Виктора Сергеевича, талантливого человека. Смирнов старший вспомнил случай:
   – Знаете, как он усмирил почти три сотни глоток, орущих за приёмом пищи. Принёс из радиоузла в столовую старый-престарый магнитофон и сказал, что он включён, пишет всех без исключения, потом, говорит, мы его прослушаем, отряд, ведущий себя тише всех, будет награждён переходящими гюйсом и вымпелом с учебного парусника «Товарищ». Тишина установилась через несколько минут и не прекращалась все сорок дней пионерской смены. Правда, первый отряд поржал втихаря над малышнёй, но секрета старшего вожатого выдавать не стал… За негласный уговор они первыми получали добавки на кухне.
   Потом дядя Витя долго молчал о Константине, Диана как-то даже спросила, что он поделывает сейчас. Смирнов-старший зло сказал:
   – Плохо всё: я уже говорил, они давно не живут с женой, та ошиблась в человеке, который получает мизерную зарплату и не может содержать семью даже без детей. Я нашёл его в порту, почти спившегося, буду лечить…
   – Как ты себе представляешь эту процедуру, Виктор? – брови Розы Львовны вскинулись вверх, на лицо упала маска презрения.
   – Очень просто, Роза! Как тайно вылечил в Ленинграде двух директоров плавбаз, как поднял на ноги нашего местного замечательного поэта, слава богу, в столицу взяли работать, в литературный журнал… Талантливые люди ранимы, как дети, их любить надо, беречь, я уж не говорю о материальном достатке, тогда их не потянет на водку. А это может сделать кто? Правильно киваешь головой, Дина, только семья: умная жена обязательно сделает талантливого мужа гением.
   Потом Диана услышала от отца, что Смирнов-младший сам победил себя, уже год плавает в море, принимает экзамены у выпускников заочной школы моряков. Весной, перед восьмое марта, Виктор Сергеевич пришёл к застолью с фотографиями, на них – построение курсантов мореходной школы, которая перешла в юридическое подчинение комбината, в центре фото показал человека в форме капитана дальнего плавания: выше среднего роста, широкоплечего, с короткой полукруглой бородой. Ну, точно Хемингуэй…
   – Женился? – спросил Иосиф друга.
   – Как чёрт от ладана бежит от женщин, – улыбаясь парировал Смирнов-старший, – вот ищу ему жену… А к лету назначу его директором летней базы флотилии, и поплывём на своём судне к могиле Степана Петровича. Там не забалуешь! Только небо, только ветер, только радость впереди… – он вдруг заорал модную ныне песню из кинофильма для подростков «Приключения Электроника».
   – Возьми меня с собой, Виктор Сергеевич, сто лет не была на природе, – сказала Диана и почему-то засмущалась.
   – Просить хотел даже, дорогая Дина: подготовь все документы для внесения в реестр летней базы ЮМШ, директором впиши Смирнова-младшего… А я соответствующий приказ выпущу заранее, оденем Костю в широкие лампасы, чем не флотский адмирал? Договорились? Вот и хорошо, будешь готова, звони…
//-- * * * --//
   На границе с городом, где остановился транспорт председателей гор– и райисполкомов, директора филиала рыбокомбината, Виктор Сергеевич вышел из машины, помог выйти Диане Иосифовне, стал прощаться с каждым из сопровождающих за руку. Обращаясь ко всем, сказал:
   – Спасибо, что съездили со мной. Но, думаю, и для вас полезно было увидеть всё собственными глазами. Фонды, статью расходов, деньги, по-русски говоря, я уже нашёл. До зимы – за вами котельная и дорога. Тепло пустим к следующему сезону вместе с бетонным причалом на несколько судов одновременно. За мной капремонт больницы в городе и новая школа на полтыщи детей в посёлке нефтебазы… Идёт сделка? Я ещё никого и никогда не подводил! Смотрите, и вы не подведите меня… Женя, – обратился он к директору филиала, – с тебя особый спрос, всё будет заведено на тебя. Выдюжишь, не переживай, вот эти ребята помогут, – кивнул он в строну чиновников.
   Обнялись на прощанье, машина Смирнова с места взяла приличную скорость. Ехать им до дома среди набирающих зелень сопок, разливов пресных озёр и быстрых рек, соединяющихся узкими протоками с морским заливом, откуда на нерест заходят красавицы рыбины из лососёвых пород, чуть больше трёх часов…

Глава 4

   – Где отдохнём, Дина: на базе, возле озера, или заедем к учёным в академгородок, у них хороший гостевой дом, прекрасная кухня в ресторане? – спросил Виктор Сергеевич и как-то необычно посмотрел на женщину.
   – Лучше, наверное, на базе… А там можно прилично поесть? Думаю, на озере управимся быстрее, без церемоний и светской болтовни. А трёп, дядя Витя, утомляет, – Дина не поняла взгляда Смирнова-старшего, думала в этот момент сначала о Константине, о его поцелуях, таких долгих и пьянящих, потом образ мужчины легко заполнил Иван, сын улыбался и как будто говорил, что соскучился без мамы.
   – Желание красивой женщины – закон… Но мне так хотелось пообщаться с умными людьми… – Смирнов был огорчён решением Дины и не скрывал разочарования в её выборе.
   – Ничего, в другой раз. А так мы много быстрее доберёмся до дома: я соскучилась по Ивану…
   – На озеро! – громко, будто скомандовал Смирнов водителю. – Заскочи на минуту в посёлок, купи свежей сёмги, хотя, я думаю, нас встретят ухой, всяко уж сварили. Эх, порыбачить бы, но спиннингом за час не управишься, удовольствие не получишь… Ладно, оставим до следующего раза.
   Шофёр знал, где в посёлке свернуть в узкий проулочек, остановился у добротного дома синего цвета, выскочил из машины и уже через три-четыре минуты протянул хозяину метровую рыбину, аккуратно упакованную в целлофановый пакет.
   – Ну, и что мне с ней делать, в руках держать? – спросил с некоторым раздражением Смирнов.
   – Хорошо, положим на пол, – отпарировал водитель, забрал рыбину и небрежно бросил её под переднее сиденье, справа от себя.
   На базе отдыха машину встречали двое мужчин в финских куртках с капюшонами, будто на улице осень или льёт дождь. Смирнов вышел из салона, пожал им руки, спросил:
   – Вы куда, на рыбалку собрались?
   – Как вы приказали, а нам передали… – ответил тот мужчина, что постарше и повыше ростом. – Можно со спиннингом, а лучше на катере верши и сеточку проверить, думаю, трёх-четырёх сёмужек точно соберём. Ох, какие они красавицы, минимум по метру, а то и больше. Не стыдно домой будет привезти, свежачок опять же…
   – Придётся отложить, сами промышляйте, – сказал хозяин, – я вот привёз с посёлка, нам хватит. А вы уху сварганили?
   – Обижаете, Виктор Сергеевич! Вы для нас такой гость, такой гость…
   – Да, ладно, не переборщай. У меня соседка строгая, из исполкома, не любит эти штучки-дрючки. Домой мы спешим, семеро деток у нас по лавкам… – Смирнов явно дурачился, подтрунивая над Диной. – Скажи лучше, где принять душ, отдохнуть часик перед обедом?
   – Есть люкс, лично ваш, так сказать, – директор базы понизил голос до шёпота, – несколько одноместных номеров, вполне приличных, со всеми удобствами. В вашем номере накрыт стол, оператив, так сказать…
   – Ну, ты грамотей! Аперитив, во-первых, из военных, что ли? И что там намешали, во-вторых?
   – Обижаете, товарищ Смирнов. Наш буфетчик занял втрое место в городском конкурсе… К нему молодёжь специально приезжает по вечерам со всей округи. А сам я – подполковник запаса, на соседнем аэродроме служил, правда, в наземных службах.
   – Интендант, стало быть. Тогда не зря тебя на нашу базу отдыха поставили директором. Я рад, что специальности совпали: и армейская, и гражданская. Сверим время: через час встречайте нас… Да, мне под уху водку, даме – белое, сухое. Я правильно говорю, Диана Иосифовна? – Та, самостоятельно выйдя из машины, кивнула, не удостоив мужчин вниманием.
   Директор проводил их до люкса, рукой показал на одноместный номер, расположенный напротив, наклонил голову и тут же удалился, будто испарился из коридора.
   – Пойдём, девочка моя, по бокалу «оператива» примем, ха-ха-хи-и, – громко засмеялся Смирнов, – отдышимся, и я уйду в одноместный, а ты отдохни здесь немного.
   Дина хотела что-то сказать, но в последний момент передумала, открыла дверь, тяжёлую, из струганных досок карельской берёзы с красивым распилом по годовым кольцам. Люксовый номер из двух небольших комнат и санузла венчал накрытый на две персоны стол, заставленный ананасами, нарезанными в мелких тарелках, горками яблок и апельсинов в хрустальных вазах, коробками дорогих шоколадных конфет, похоже, Куйбышевской кондитерской фабрики, победительницы всесоюзного соцсоревнования. Напротив стульев на столе – два фужера с наполненной жидкостью, с трубочками и дольками лимона по краям. Виктор Сергеевич не стал садиться на стул, поднял фужер, сказал:
   – За тебя, Дина! Ты покорила меня как женщина… Наконец-то я могу сказать: все годы я любил тебя как дочь, с сегодняшнего дня – хочу любить как женщину… Я – Смирнов-старший, и мне уже шестьдесят, но посмотрим, кто окажется предпочтительнее…
   «Он ревнует, дядя Витя ревнует, – Дина не верила своим ушам и глазам, – ангел-хранитель нашей семьи, вырастивший двоих сыновей и больше десяти лет ухаживающий за собственной женой, больной диабетом, инвалидом, он всегда любил меня и Лёньку как своих родных детей. И вот взбунтовался, хотя сам заочно и приручал меня к Константину. Заревновал…» – И именно в этот момент женщине вдруг стало как-то неприятно не только слышать, но даже видеть Смирнова-старшего.
   – Виктор Сергеевич, дядя Витя, что вы говорите? – она сказала так тихо, что едва сама услышала свой голос. Хотя он прекрасно расслышал её, но, похоже, принял решение и его взгляд выражал ту же решительность с налётом эдакой подростковой наглости. «Неужели попытается насиловать меня? – от этих мыслей стало невероятно стыдно за ситуацию, которая назревала. – Надо сказать ему о возможных последствиях… Да нет, просто бред какой-то… Он старый, всего лишь хорохорящийся мужик, сейчас всё пройдёт, тестостерон успокоится и ему будет страшно за свои минутные слабости…»
   Смирнов снял лёгкую куртку-ветровку, повесил её на стул, начал пить содержимое фужера, закусывая кусочком ананаса и конфетой из коробки.
   – Виктор Сергеевич, я вам, как юрист, скажу: насилие над любой женщиной недопустимо… – и было непонятно, то ли смеётся Дина, то ли говорит серьёзно.
   – Ах, вот как ты заговорила! – Смирнов недобро посмотрел на Дину. – Вот твоя благодарность за всё хорошее, что я сделал для семьи… Бережёшь себя для потенциального алкаша?! А не кажется ли тебе, что ты должна разумно смотреть на жизнь, а не только на свои страсти-мордасти? – он опять пригубил фужер, но стал пить жадно, пока не осушил его до дна. Помолчал, на женщину взглянул мимолётно, заговорил тише, но отрывистее:
   – Пришла пора, и я хочу сказать… Я прошу тебя приехать ко мне в столицу, в министерство… Я сделаю тебя членом коллегии, известным и уважаемым человеком… Только бы ты была рядом. А жить и наслаждаться жизнью, помимо меня, можешь, с кем угодно… – Смирнов-старший долго молчал, но, подняв руку в предупредительном жесте, просил Дину не мешать ему высказаться до конца. – Ты же знаешь, я не смогу бросить больную жену, но я не могу не видеть и тебя рядом. Ты для меня всё: молодость, утешение в минуты желаний, моя радость и счастье, любовь и гордость на ближайшие десятилетия. Неужели ты не понимаешь и откажешь мне в этой просьбе?
   – Виктор Сергеевич, – у Дины почти остановилось дыхание, но она постаралась справиться со спазмом горла, продолжила ровным голосом, – я прошу вас одуматься… Я приму ваши извинения и постараюсь забыть этот разговор, как страшный сон. Вы меня перепутали с кем-то, видимо, с содержанкой в семье преуспевающего члена социалистического общества. В вашем сценарии не хватает одной, но самой главной детали: любви…
   Теперь уже Дина подняла в предупредительном жесте руку, желая высказаться до конца. Она взяла свой фужер, сделала несколько небольших глотков, поняла, что это мартини с водкой. «Ну и ладно, с водкой даже лучше», – подумала секунду-другую и сказала:
   – Если я полюблю Константина, сумевшего самостоятельно справиться со своим недугом, я всё сделаю, чтобы он был счастлив и независим ни от кого… Он сказал, что влюбился в меня как мальчишка. Я верю ему, потому что сама, как старшеклассница, влюбилась в него. Хотя я понимаю, я всё понимаю… Вы, конечно, после нашего разговора, уже не утвердите его руководителем флотилии, изгоните из вашей жизни, и он опять окажется у края пропасти… Только знайте: я буду рядом, не дам ему упасть. И поверьте, вполне можно прожить без вас: есть заочная школа моряков, техникумы и училища, куда берут преподавать без учёной степени, сотни мужчин работают в средних школах и счастливы этой жизнью… Так что, дорогой Виктор Сергеевич, мы не пропадём, потому что нас будет трое: я, Константин и Иван, мой сын…
   Смирнов молчал, не спеша, надел ветровку, поправил отодвинутый от стола стул, пошёл к двери. Положил руку на литой набалдашник, но не поворачивал его, как будто ждал ещё одной реплики, как ему казалось, финальной. Но паузу не смог выдержать, повернулся к Дине, заговорил несколько сбивчиво:
   – Прости, меня, я не со зла… Потерял голову, когда мне передали, что ты, ты – моя Дина, осталась ночевать в комнате приблудного… Без имени, без звания… Нет, ты права: я не просто уважал его как педагога, я даже полюбил его в то памятное лето… Но я никогда не смогу поставить вас рядом, положить на одну чашу весов. Никогда, как бы я ни старался это сделать, хотя, признаюсь, я хотел тебе семейного счастья… Значит, понял я ночью, бродя возле вашего дома, мне надо выбирать: ты или он…
   – И вы выбрали: Диану – в содержанки, Константина – в яму, в пропасть! Эх, Виктор Сергеевич, не ожидала от вас такого отношения: ведь вы мне были даже больше, чем мой родной отец…
   Женщина заплакала, слёзы так обильно побежали из глаз, что она не смогла удержать их своим маленьким кружевным платочком. Мужчина стоял понурый, стал вдруг меньше ростом, куда-то исчезли его лоск и важная осанка. Смирнов сделал несколько шагов к Дине, доставая на ходу из кармана брюк большой зелёный в жёлтую клетку платок, начал вытирать лицо своей любимицы. В полголоса приговаривал:
   – Не плачь… Никуда я не дену твоего Константина, на кого оставлю флотилию на всё лето, и кто со следующей весны будет руководить ею круглогодично? Кто?! Я не знаю такого человека… По крайней мере сейчас и в обозримом будущем. Всё, успокойся, приведи себя в порядок, через полчаса я зайду за тобой… Пойдём есть уху, как в старые добрые времена, под водочку и солёный огурчик. Эх, жалко Иосифа, твоего отца, нет с нами, как мы с ним после баньки любим есть сёмужью уху. До истомы, до изнеможения напаримся и в холодную воду залива, а потом – за миску горячей, обжигающей губы ухи.
   За стенкой люкса кто-то разбивал бильярдные шары, громко и заразительно хохотал. Наверное, водитель Смирнова резался на деньги с директором базы отдыха.

Глава 5

   С курсантами мореходной школы проще: жизнь протекает по ранее установленному распорядку. В столовой тишина, разговоров почти не слышно. В поварское окно видны те же женщины, что работали и в пионерлагере во главе с тётей Шурой. Она не то чтобы постарела, стала чуть меньше ростом, заметно похудела, но такая же доброжелательная и разговорчивая. Константина обняла, поцеловала, сказала:
   – Вот, Господь дал, ещё раз свиделись, Костик… Вспоминала ребятишек каждую весну, но никто не звал, не вспоминал про меня. И вдруг понадобилась, Владимир приехал, но от внуков увёз… Ну, ничего, они на выходные будут приезжать, здесь недалеко.
   В зале, похожем на солдатскую столовку, решили поставить финскую гофрированную перегородку, чтобы отделить пустующее пространство. И вообще много чего успели рабочие завода завести в пищеблок, смонтировать к приезду мальчишек: стационарные холодильные установки, две картофелечистки-автоматы, котлы с индивидуальным подогревом, плиты для жарки мясных блюд… Но старый ледник решили не рушить: лёд заготовили на заливе с зимы, в нём лучше всего хранится свежая рыба и молочные продукты.
   От печек пока рано отказываться, дрова продолжали завозить грузовыми машинами со станции, хотя всем уже было известно о строительстве собственной котельной и о паровом отоплении в корпусах и в клубе. Баню на сто человек, с парилкой, решили строить тоже заново, а бригада плотников одновременно подбирала брёвна и тёс для нового корабля на площадке общих построений. Сразу же после отъезда большого начальства Константин отправился на нефтебазу: хотел познакомиться с руководителями, предложить им мест двадцать для пацанов, не уехавших отдыхать на юг. Разговорились о дороге до станции: начальник нефтебазы, в прошлом военный строитель в звании полковника, худощавый, будто прокалённый на солнце таджик – Холик Абдуназарович, сказал, что у них есть дорожники, они возьмутся за проектирование и подготовку документов, подумал минуту и добавил с уверенностью в голосе:
   – Согласуете с райисполкомом, возьмёмся в порядке шефской помощи и за само строительство. У нас такая техника, что городу и не снилась…
   Константин буквально убегал в работу: иначе невыносимо жить, не видя, только вспоминая Дину. Во второй половине дома, где останавливалась женщина, поселился капитан учебного судна «Формоза» Геннадий Николаевич Орликов, пятидесятилетний язвенник, списанный по болезни с действующих судов. Лет пять назад его перевели на ремзавод для швартовки судов, встающих в док. На побережье глушь и дичь, до города больше сотни километров, одна дорога сквозь сопки, ни свернуть влево-вправо, ни проехать окольными путями. Посёлочек маленький, две улицы, покрытые тесовым тротуаром, продуктовый магазин, что-то типа клуба, где крутят фильмы. Рабочие, в основном с судоверфи, трудились вахтовым методом: два месяца через два, жили в благоустроенных общежитиях, естественно, без жён и семей. Самое надёжное сообщение – по заливу, но тогда приходилось огибать по воде пару сотен километров земли с выходом на небольшой участок в открытое море.
   Все эти подробности из своей жизни разговорчивый капитан рассказал Константину вечером, когда зашёл к нему на правах соседа, с двумя поллитровками в целлофановом пакете, чёрным хлебом, плавленым сырком «Дружба» и банкой почему-то каспийской кильки. Директор флотилии не стал прогонять соседа, от водки отказался, но часик всё же решил послушать человека, от которого зависела судьба ста юнморов, отправляющихся в скором времени под его началом в залив или даже в море. Орликов за час спокойно уговорил пол-литра, съел почти весь хлеб, сырок и полбанки кильки. Сидел как огурчик, поглядывал на вторую бутылку водки, но его смущало, что начальник не пьёт, только слушает. Понял, что надо закругляться, сказал на прощанье:
   – За полгода я на ремдоке вылечился от язвы, правда, пил «сучок» каждый божий день, но не больше полбутылки. Вот хочешь верь, Костя, хочешь нет: приехал в объединённую больничку, лёг на обследование, а врачи не верят мне, ищут язву… Но в море всё же не пустили, определили в порт. А ведь я БМРТ командовал, мини-заводом в океане, эх, судьба-злодейка…
   – Геннадий Николаевич, у нас дети, вы понимаете, что здесь вообще сухой закон. А вы ведь должны идти с ними в открытое море, таковы условия практики…
   – Кость, подожди, дорогой, ты за кого меня принимаешь? За алкаша, что ли, какого-то? Я тебе рассказал, как вылечился от болезни, а ты меня носом в дерьмо… Нехорошо, начальник, не по-честному поступаешь. Да я за неделю до выхода в море вообще ни грамма не беру в рот, у нас такие комиссии, что тебе, сухопутному, и не снились. И потом, я ведь капитан-директор всё же, да у меня на судне больше ста человек – моряков, рабочих цехов, женщин два, а то и три десятка… А запаса алкоголя в каюте капитана, кстати, на роту хватит, мало ли, каких гостей принимать придётся, не дай бог, в чужом порту да по ремонту… Так что не переживай, начальник, стреляные мы, не подводили и не подведём. Тем более с детьми сейчас имею дело! А вот ты от рюмки отказался – это подозрительность вызывает: чи больной, чи подлюка…
   – Больной, ты прав, Геннадий Николаевич, больной… Только болезнь у меня – через душу проходит, её водкой не зальёшь. Давай спать ложиться, мне завтра рано вставать, в город ехать. И будем помнить: сухой закон во флотилии и на всей прилегающей территории, для всех. Водку забери с собой и спрячь далеко-далеко, чтобы никто не выпросил…
//-- * * * --//
   Константин снова и снова возвращался к тем суткам, которые провёл вместе с Диной. Чёрно-белый калейдоскоп, будто кто-то специально порезал киношную плёнку и подсовывает ему отдельные эпизоды. Вот они стоят на Бараньем камне, он чувствует её плечо, тёплое, упругое. Вот идут по высокой тимофеевке, густо замешанной на клевере, вдоль отремонтированного забора, он рассказывает, как к ним прорывались заключённые со строящейся нефтебазы. Вот она лежит на его руке, крепко спит, вдруг во сне залезает подмышку и щекочет своим дыханием кожу… «С ума можно сойти, – думает он, – это какая-то мука. А что это ты вдруг задёргался? Ну, была ночь, ну, понравилось ей, но ты-то что так разволновался, друг ситный? Она тебе ничего не сказала, обещала подумать, разобраться в своих чувствах, просила не гнать лошадей… Нет, это уже твоя дурь, она так не выражается… Она сказала, что наши отношения – родник живой воды, но не надо спешить…»
   После визита Орликова он поздно уснул, но, на удивление, легко и рано встал, побрился, ополоснулся по пояс в заливе, в столовую не пошёл: вскипятил нагревателем чай, положил в бокал три ложки сахара, разломал пяток сушек. О Дине старался не думать: день тяжёлый, наверное, будет, директор завода обещал сходить с ним в райисполком, потолковать с чиновниками о строительстве котельной и дороги до станции.
   …Водителя продуктовой машины звали Александром, его прислал завод, парень молодой, ухоженный, одет в чистую штормовку с капюшоном и тёмные парусиновые матросские брюки. «Не матерится и то уже хорошо, хотя машину, конечно, могли бы подобрать посвежее, что ли», – думал Константин, залезая в кабину. У ворот спрашивает Владимира, что надо посмотреть в магазинах. Тот уже вместе с Нордиком обошёл территорию, улыбается, глядя на начальника.
   – Что лыбишься? – спросил директор флотилии, стараясь приглушить начальственные нотки в голосе. – Есть новости?
   – Орликов хорош… А ты как огурчик, хотя он сказал, что с тобой ночь просидел…
   Константин спрыгнул с подножки машины, отвёл Владимира на несколько метров, спросил:
   – Сам видел или передали?
   – Сам-сам, меня вахтенный с «Формозы» за полночь разбудил, сказал, что на камне сидит капитан Орликов и плачет. Говорил я с ним: он утверждает, что не хотел выпивать вторую бутылку, но ты якобы так его «размагнитил недоверием», что он не мог уснуть, распереживался и почти допил её до дна. Кость, ты уж поаккуратнее с воспитательными беседами-то…
   – Господи, словно дети! Володя, в баню его, отпарь, чтоб к моему приезду был, как новый. Внуши, что у нас сухой закон, что простим его на первый раз, но потом гнать будем от детей, никакой старый авторитет не поможет… Ты остаёшься за меня, хотя по рангу должен быть Никитин, но… Я ему сказал вчера, чтобы ялами занялся, скоро праздник – день Нептуна. – Константин, как всегда, погладил Нордика по густому загривку, и тот от удовольствия присел на задние лапы.
//-- * * * --//
   И опять поехали, как в то лето, старой дорогой, чтобы побыстрее добраться до города. Константин понимал, что это самообман, по сопкам с мелкой галькой и камнями на полотне скорость в принципе не разовьёшь. Но все считают – старой дорогой получается быстрее. Красивее, да, поскольку молодые сосенки и низкорослый можжевельник вплотную подобрались к колее, иван-чай, по-наглому пророс между колёсами, гнётся от бампера машины, но не ломается. И по склонам сопок почему-то жёлтым цветом пошла куриная слепота, на отдельных полянах забила даже мать-и-мачеху, традиционную королеву здешних мест.
   Директор завода ждал Константина у центральных ворот, рядом с проходной. На Евгении Николаевиче дорогой костюм в косой рубчик, шёлковый галстук на белой рубашке. Показал рукой на «Волгу», не дожидаясь, когда Костя заберётся назад, сел рядом с шофёром, заговорил, несколько рисуясь, как конферансье на сцене провинциального театра:
   – Предрайисполкома – человек новый, мой свояк пошёл на повышение, придётся окучивать всё заново… Но у нас есть главное: встреча с ним Виктора Сергеевича и что? Правильно, деньги! Комбинат даёт не только на строительство дороги, школу для детишек на нефтебазе построим… И это уже не хухры-мухры.
   – Я был у Холика Абдуназаровича, директора нефтебазы, – сказал несколько торопливо Константин, – он военный строитель в прошлом, намекнул, если райисполком проявит инициативу, они готовы и документацию разработать в срочном порядке, и машины выделить для стройки. У них – последнее слово техники, в области нет такой, даже у военных…
   – Это хорошо, даже очень… Что же ты молчал, дорогой Костя! Думаю, исполком только за будет, сбросит с себя часть, да какую, забот! Но и плохо: значит, нам Смирнов на этот год фонды урежет, ремонта не сможем сделать, причал совсем прохудился, буксир хотели поменять на новый… Но ничего-ничего, мы и потерпим. Сколько мест нашим ребятишкам сможете выделить в пионерлагере?
   – У нас не пионерлагерь, флотилия, летняя база отдыха мореходной школы, – заявил Константин и пожалел, что так сказал – лицо директора напряглось, краска прилила к щекам, он, похоже, заставил себя выдержать паузу. Медленно, почти по слогам, сказал:
   – Сразу после войны открыли мы здесь пионерлагерь, через него прошли-отдохнули тысячи мальчишек и девочек, многие уже сами стали бабушками и дедами, внуков хотят отправить на наш залив, а у многих и денег нету на юга летать… А вы флотилия! Закажите ещё комплекты морской формы, чтобы наша сотня детей ничем не отличалась от вашего контингента.
   Костя обомлел: сто детей хотят на лето прислать им заводчане. В принципе места хватит всем, но это уже будет разнопрофильный отдых: курсанты есть курсанты, они никогда уже не захотят измениться в сторону пионерской жизни. Да и вожатых нет, как в то лето, когда с детьми работали почти двадцать студентов. «Вот, житуха дурная, – думал он, сидя в машине и почти не слушая директора, разгорячённого творящейся несправедливостью, – тогда от зэков спасались, дыры латали, но воспитателей было пруд-пруди. Сейчас в принципе у нас всё есть, деньги дают, а с пацанами некому будет заниматься. А куда с ними на судне идти, только что на экскурсию к островам. А у курсантов это жизнь будет, морская практика с системой зачётов и экзаменов. Как всё это совместить? И знает ли об этом Смирнов-старший?»
   – Евгений Николаевич, конечно, дети есть дети, они одинаковые, в форме или без неё… – Константин старался говорить мягко, аккуратно подбирая слова. – Но надо согласовать это решение с Виктором Сергеевичем. Нужны будут кардинальные доработки в новой системе «флотилия – пионерлагерь», а главное – у нас нет вожатых…
   – Что ты из-за мелочей дёргаешься, Костя! До тебя вывозили почти по триста детей, по одному взрослому на отряд и ничего, целое лето отдыхали, да как, за милую душу. Всё остальное завод решит в оперативном порядке, чай, не впервой. Будете сыты-довольны, даже постараемся подбросить спортивную форму, тапочки-кеды, весь спортинвентарь и костюмы для клуба. В общем, как в то ваше лето… А насчёт согласования: что я тут могу поделать? Вечером тогда собирались поехать на базу отдыха комбината, но отзвонили прямо с озера, дали отбой… Что-то произошло у нашего генерала и Дианы Иосифовны.
   – А что, все собирались там заночевать? – спросил Константин и почувствовал, как к нему в душу подкрадываются тоска и страх…
   – Я и спиннинги приготовил, думал, впереди выходные, что ни погулять-отдохнуть. Но я свяжусь со Смирновым, доложу обстановку, попрошу помощи по заводским пионерам, скажу, что с тобой, в принципе, вопрос согласован. Договорились? А с вожатыми решим, где наша не пропадала!

Глава 6

   Семилетний Иван ждал возвращения мамы из командировок в предчувствии маленького счастья. Во-первых, он скучал по ней с первой минуты, как закрылась входная дверь. Перешёл с бабушкой на кухню, где окна смотрели во двор, видел, как шофёр укладывает сумку в багажник, как мама стоит у открытой двери машины, показывая, шутя, что вытирает слёзы и, наконец, садится в салон и уезжает. Во-вторых, он со следующего утра уже теребил бабушку: когда приедет мама? В-третьих, в день её приезда начинал кукситься практически без всякого повода даже от безобидной шутки деда. В-четвёртых, ждал какого-то сюрприза-подарка, который она всегда привозила. Но счастье всё же было от того, что он снова видит маму и может её целовать и крепко обнимать.
   Вечером в семье не ждали возвращение Дины, внук ушёл с дедом в кровать, почитали книжку, уснул со словами «А завтра мама приедет?».
   – Будем надеяться, – ответил дед. Хотя мог с уверенностью сказать, что обязательно приедет: так, как скучала по семье, особенно по сыну, Дина, он не видел ничего подобного за свою немаленькую жизнь. В детстве она ни разу не ездила в пионерлагерь, санатории, оздоровительные лесные школы, хотя фтизиатр не раз советовал временно вывозить её с Севера. Роза Львовна собирала дочку и на два-три месяца выезжала с ней в Трускавец к младшей сестре, главврачу местного санатория. Дина даже несколько времени училась там в школе, а мама прикреплялась к процедурам с минеральными ванными и целебными источниками. Иосиф Наумович ворчал, менялся график его жизни, куда-то исчезали комфорт и сытая еда в их доме, он переставал приезжать на обеды, худел и становился раздражительным. Домработница приводила вторую помощницу, варили еду, чистили, гладили, готовили к утру рубашки-галстуки, носки, вплоть до носовых платков, но хозяин, видимо, не зная, что выбрать, уезжал на работу в старой одежде, а там был второй гардероб, парадный, в него, бедолагу, переодевали секретари из приёмной.
   Вот и получалось: за всё время отсутствия жены второй человек в главке ходил в чёрном мундире с широкими золотыми нашивками на рукавах и в белоснежных шёлковых рубашках.
   Несколько лет подряд семья вместе с Диной и её братом Лёней выезжала в Анапу, в пансионате для северян, в отдалении, чтобы не раздражать отдыхающих, стояло пять двухэтажных коттеджей, где всё лето жили начальник главка, его заместители, а также дорогие гости из столицы. Роза Львовна не работала, могла организовать там быт по-домашнему вплоть до начала учебного года в школе. Потом дети стали студентами, стройотряды, турбазы, Лёня вообще всегда был душой компании: гитарист, певец-бард, которого знали и любили в городе, неделями не появлялся дома. А Дина, напротив, через каждые максимум две недели вырывалась со стройки к родителям, без конца целовала их, нежилась в лучах маминых забот. Когда погиб муж, она практически перестала общаться с людьми: близких подруг у неё не было, дом и семья стали кругом её общения. Надо заметить, поистине спасительным кругом: только мама и отец да безумно любящий сестру старший брат смогли вытащить её из жуткой депрессии, потихоньку, по шажкам вернуть к жизни.
   …Входную дверь Дина открыла сама, мать и отец смотрели телевизор, Иосиф Наумович только что пригубил рюмочку коньячку, вскинул голову, увидел в проёме дочь и чуть не поперхнулся:
   – Кхе-кхе, боже праведный, мама родная, кого мы видим! Не зря сегодня мне приснились птицы, это к письму, к приезду, к радости сказали на работе девочки… Дочура, кровинушка наша, уставшая, но такая же красивая и гордая, она плюнула на всех и рванула домой… Мамочка, накрывай на стол!
   – Я сыта, успели заехать на базу отдыха, поели ухи из свежей сёмги… А это тебе, папочка, от Виктора Сергеевича, сегодняшний улов. – И она, открыв сумку, протяну отцу увесистый свёрток с рыбиной килограммов на пять, тут же спросила: – Как Ваня? Спит, всё нормально, не простыл?
   – В школе с пятёрками, в секцию не ходили, в связи с твоим отъездом немного куксился, я позвонила, тренер разрешил отдохнуть денёк… Сейчас чай с вареньем поставлю, – сказала мама, целуя и обнимая дочь, – ты напряжена, сутулишься, всё в порядке у тебя, никто не обидел?
   – Её обидишь, юрист от Бога, за пояс любого заткнёт… – добавил отец. – Как дети на судне, дошли нормально? Я узнавал, диспетчер доложил, всё в штатном расписании. Как Виктор, не петушился за ухой, хвост не распускал, в баню ходили? А уха не бывает несвежей, то будет уже рыбный суп…
   – Всё это было, но без меня… Познакомилась с Константином, мы, пока баня и весь разгуляй творился, обошли территорию базы, чтобы утром поскорее составить имущественный реестр для передачи на баланс детской флотилии…
   – А вот это, по-моему, Виктор зря хочет сделать, – сказал отец, – откуда у них бывали деньги, бухгалтерия – финансисты, опыт? Чем плох балансодержатель рыбзавод, ведь он же филиал комбината, так, дочка?
   – Пап, ты что, не знаешь дядю Витю?! Всех под себя должен подмять, чтоб самому руководить и контролировать… Я уж говорила ему, что нельзя на педагога-воспитателя вешать всё хозяйство и деньги, но пока упёрся, не отступает. Тебе надо с ним поговорить, тем более котельную, теплоцентраль, дорогу собираются строить и одновременно обеспечивать жизнь, учёбу, практику курсантов на судне. Да и об отдыхе ста мальчишек не надо забывать.
   – Как тебе Константин, показался или нет? – спросила мать, стараясь не смотреть на дочь, чтобы не выдать своего, мягко говоря, негативного восприятия нового директора детской флотилии.
   – Ма, ты его не видела, а уже сложила представление о нём… А мне он понравился: на удивление крепкий, со стержнем, но очень уж доверчивый и открытый человек… Хороший специалист: дети так и тянутся к нему, поворачивают головы в его сторону, ищут взглядом, ждут слова одобрения, реагируют на его реплики, готовы идти за ним в огонь и воду…
   – Вот-вот, а если он не оправдает их доверия? Это такая трагедия для неокрепших душ… Возьмёт и сломается или кто-то специально сломает его, – Роза Львовна старалась говорить помягче, чтобы не обидеть дочь.
   Отец посмотрел на часы, сказал, что ему рано вставать, в семь утра ведёт планёрку по всем флотам и подразделениям, извинился и ушёл спать. Мать с дочерью остались вдвоём, та спросила, без обиняков:
   – Я почувствовала, что у вас что-то произошло… Ты взрослая, умная, авторитетная женщина, однако, моя дочь, которую я люблю разве что чуть меньше Ивана. Скажи, я права?
   Дина молчала, стало уже неприлично молчать, сказала:
   – Я, кажется, влюбилась, мама… И ночь я провела с ним. Мне было замечательно, после Геннадия я впервые почувствовала себя счастливой женщиной. Он тоже влюбился в меня, готов ждать моего решения о нашей дальнейшей судьбе. Об Иване я сказала ему, он ответил, что все годы после женитьбы ждал ребёнка, жена не хотела разводить нищету, потом были развод, падение, долгое вытягивание себя из трясины, – вдруг резко продолжила Дина, – и не надо слушать дядю Витю: он дал ему возможность устроиться на работу, только и всего, всё остальное он сделал сам, без чьей-либо помощи… И никто его не спасал, не проявлял сверхблагородство. Только сам, понимаешь, мама, какую силу воли надо иметь, если тебе даже не с кем было поговорить ни в радости, ни в горечи.
   Мать встала из-за стола, подошла к дочери, прижалась к её плечу, заговорила:
   – Доченька моя, тебе решать. Но знай: я так вас люблю, что жизнь за вас с Ваней положу. Можете год-два побыть в гражданском браке, квартира у тебя хорошая, а Ваня поживёт со мной и с дедом, не будет, пока окончательно не проявятся ваши чувства, мешать, считай, что он переедет в круглогодичную школу-санаторий… – Она даже засмеялась от этих слов, присела рядом с дочерью на стул деда.
   Женщины крепко обнялись, сидели и молчали, тихо покачиваясь из стороны в сторону в такт общего дыхания.
//-- * * * --//
   Со дня гибели мужа Дине нередко снится один и тот же сон. Его канву составляет рассказ капитана второго ранга Степана Ковалёва о том, как погиб Геннадий, с которым тот окончил военно-морское училище. Пожар на подлодке возник при выходе в океан. Геннадий не должен оказаться в этом отсеке, но там был новый командир, недавно получивший назначение, разволновался, и он сам решил помочь команде. При пожаре их заблокировали в отсеке…
   Ей снится чёрная, в обгоревшей окалине и саже подводная лодка, на полном ходу направляющаяся к деревянным мосткам, с которых они с ребятами прыгают в реку. «Смотрите, смотрите, – кричат мальчишки, – горящая подлодка идёт на нас!» Дина подходит к краю самодельного причала и не может оторвать глаз от лодки. На её носу стоит военный, всё ближе и отчётливее она видит его лицо, понимает, что это Геннадий. Он беспрерывно машет руками, предупреждая, что лодка врежется и в мостки, и в берег, что она погибнет, если не убежит сию же секунду. А бежать – не может, ноги не слушаются её… И вдруг лодка уходит по руслу реки влево, быстро исчезает из виду.
   Дина никому не рассказывала о сне, понимая, что нагромождение картинок из детства на рассказ о гибели мужа при пожаре – плод её больного воображения. Но в конце первого года после гибели Геннадия Степан Ковалёв, ставший командиром подлодки, позвал её на небольшое судно, они плыли несколько часов по морю вдоль берега, зашли в какой-то залив, где кроме голых сопок, карликовых кустов берёзки и можжевельника, не считая буйно разросшегося иван-чая, стоящего выше деревьев, не было ничего. Серые мрачные скалы, мох, карликовые деревца и полыхающие на солнце бордовые головки иван-чая… И тучи птиц, без конца снующих в воздухе и на скалах.
   Продолжая прижиматься к берегу, их катер обогнул гранитный мыс и очутился у мощного бетонного причала: военная рембаза надёжно спряталась от бурь и волн океана. Посредине залива стояла чёрная, с каким-то стальным отливом, субмарина, без опознавательных знаков она походила на призрак.
   – Наша лодка, – сказал Ковалёв. Долго молчал, не глядя на жену погибшего командира, помог Дине выбраться на берег, повёл её к небольшой вышке. За ними шли трое офицеров, видимо, из экипажа лодки, но Дина не знала их в лицо. Поднявшись на площадку, поздоровались с дежурным офицером за руку, Ковалёв тихо сказал: «Это Дина, вдова Геннадия, спросит, расскажи, как это случилось…»
   – Здесь ремонтируют подлодки… Смотрите, можно даже в бинокль наблюдать, – сказал офицер и подвёл Дину к устройству, напоминающему небольшой телескоп, только с двумя окулярами.
   Два буксира ни на минуту не отходили от подлодки. Дина посмотрела на офицера, тот сказал:
   – Важно, что скажу: смотрите, это подлодка вашего мужа, она его помнит… Потом уже ничего не останется в ней от капитана первого ранга Геннадия Вострецова. Сейчас мы сделаем несколько снимков, сберегите их для сына, на память об отце…
   Дина плакала, не вытирая слёз, горло сжимал спазм, платок она не доставала, голову не опускала, так и стояла возле стенки на вышке и смотрела на море, на лодку… «Последнее свидание с мужем, – думала она, – будет Ивану память на всю его жизнь. А ведь я видела во сне эту самую подводную лодку, чёрную, в сгустках сажи, которая как гигантская хищная акула наступала на меня… А Геннадий отвёл её от меня, от берега, от трагедии. Господи, он и там, в море, отвёл беду от всей команды, спас экипаж… Вот и не верь, что есть сны-провидения. Я ведь ничего не знала, а всё увидела во сне…»
//-- * * * --//
   Дину разбудил луч солнца, прорвавшийся из-за неплотно прикрытых штор на окне. В доме стояла тишина, будильник показывал начало десятого утра. «Неужели сын ещё спит? – подумала она, решая, вставать или понежиться ещё немного. – Надо достать из сумки спиннинговую катушку, которую купила в специальном магазинчике на базе отдыха, настоящую, японскую, с бледно-зелёной леской и набором блёсен для ловли рыбы средних размеров». Так было написано в инструкции по применению: на самом деле коробка с блёснами напоминала набор ярких ёлочных игрушек, столько цветов и красок нет, наверное, в самой ослепительной радуге.
   Дверь в спальную комнату приоткрылась, в щель пролезла голова со светлыми волосами, любопытная мордочка сына сияла. Он увидел проснувшуюся маму и буквально заверещал от радости и восторга. Бежал к кровати, придерживая на ходу сползающие пижамные брюки, бросился на матрас, пополз к подушкам и всё таки потерял штаны.
   – Мама, мамочка, ты приехала! Я знал, что ты приедешь раньше… Я скучал и ждал тебя!
   – Сынок, моя радость, солнышко моё! Как я соскучилась по тебе… А ты знаешь, сколько мы не виделись? Почти две ночи и два дня…
   – Да, я знаю, я считал, потом покажу календарик, где я ставил отметки… Как ты долго не ехала.
   – Что ты, мальчик мой, я всё бросила, всех оставила, а сама помчалась к тебе. Я так тебя люблю… Идём к сумке, я тебе настоящий сюрприз приготовила.
   Дина встала, набросила на плечи халат из китайского шёлка, распахнула шторы и впервые осознала, что сегодня ей не снился страшный, выматывающий все силы сон о сгоревшей подлодке. «Вот он и отпустил меня… – сказала она себе. – Будем жить дальше, сынок».

Глава 7

   Бравый майор в фуражке с красным околышем пересекал центральную площадь города, смотрел по сторонам: ему хотелось встретить кого-то знакомого, чтобы поход к местным властям скрасить кружкой свежего разливного пива. Он краем глаза снова посмотрел на левый погон, где красовалась новенькая большая звёздочка. «Вот и в старшие офицеры попал… А если бы академию окончил? – размышлял военный. – Точно бы начальником политотдела стал. Ничего-ничего, старший инструктор – тоже приличная должность, до полковника можно дорасти…»
   Навстречу майору шли двое мужчин: один в парадном костюме, в рубашке с галстуком, второй – в ветровке и парусиновых брюках. «Какое знакомое лицо у туриста, – почему-то сразу так назвал он прохожего, – я точно знаю его… Может, остановить, спросить? Кстати, тоже в исполком идут».
   – Простите, на минуту задержу вас, – обратился военный к мужчинам, – вы не в пионерлагере работали лет десять назад? – спроси он у Константина.
   – Боже мой, лейтенант, простите, майор Гущин, Лев, если не ошибаюсь… – Лицо Константина расплылось в улыбке.
   – Так точно, майор Гущин, старший инструктор политотдела дивизии. А вы – Смирнов, однофамилец бывшего начпионерлагеря, кажется, Константин… Точно, я не мог ошибиться, настолько памятным для меня было то лето.
   – В штабе служите? Как семья, дети? – спросил директор флотилии старого товарища, который вместе с солдатами спасал пионерлагерь от зэков.
   – Да, мы поженились с Лилией Витольдовной, помните врача-педиатра? У нас двое детей: девочка и мальчик, уже в школу ходят…
   – Ещё бы не помнить нашего принципиального доктора, – Константин, наконец, догадался обратиться к директору рыбзавода, – это наши ангелы-хранители в то памятное лето. Познакомься, Лев: Евгений Николаевич, директор завода, хозяин пионерлагеря…
   Пожали друг другу руки, заводчанин спросил:
   – Вы уже были на «ковре» или только собираетесь?
   – Был, большое совещание прошло в исполкоме, приглашали и военных поучаствовать. А вы?
   – Только идём, не опоздать бы… Давайте через час, если вы никуда не спешите, встретимся здесь же, думаю, больше нас не задержат, – сказал Евгений Николаевич. – У меня идея родилась, хочу её вам доложить, как военспецу.
   Не прощались, военный пошёл к универмагу, представители пионерлагеря помчались в исполком. Пока поднимались по лестнице на второй этаж директор успел сказать:
   – Кажется, Костя, я нашёл тебе вожатых, с «Зарницей» и автоматами Калашникова… Поддержи меня на встрече с твоим майором, но не проси у него ничего, мы совершим торг: поставлю их гарнизон на сверхлимитное обслуживание рыбопродукцией. Он знает, что это такое… – Директор явно был рад от пришедшей ему в голову идеи.
//-- * * * --//
   Время обеденное, из трёх ресторанов в центре города два работали в режиме столовых, третий – круглосуточный, размещался на железнодорожном вокзале. Станция здесь знаменитая, с локомотивным депо, с заменой машинистов на проходящих составах, со стоянками до получаса: ремонтные бригады обстукивали колёсные пары, проводники меняли старое постельное бельё (свой комбинат-прачечная), почтовики молниеносно разгружали-погружали мешки с письмами и посылками (хотя в столицу ежедневно ходит почтовобагажный поезд, местные зовут его «900-весёлый»). Правда, фирменный стоит всего четыре минуты, не зря, видимо, называют его «01».
   Трое мужчин во главе с майором решили хорошо пообедать, заказали выпивки, Константин попросил две бутылки минеральной воды, зная наперёд, что его минералкой будут запивать водку. Солянка знаменита на всю округу, а голубцы и макароны по-флотски местного шеф-повара, Кима Макаряна, приезжают отведать поклонники из соседних областей. Он служил на флоте, кормил офицерский состав, а сейчас перебрался на гражданку, фактически руководит рестораном. У него не разбавляют водку, кладут такие порции, что тарелки ломятся от гарниров, приправ и овощной нарезки. Пригородный совхоз круглый год напрямую поставляет овощи и молочную продукцию (в банках со сметаной ложка стоит, в прямом смысле этого слова), плюс свежие и сухие грибы, брусника и клюква, небольшие, но стабильные «закрутки» из местной морошки, которые идут, как морс.
   Похоже, военный соскучился по товарищескому общению, не мог остановиться: говорил о семье, жене, которая временно, из-за учёбы в школе сразу двоих детей, не работает, о досрочном присвоении ему майорского звания, новой квартире и «Жигулях», которые он наконец-то купил, правда, пришлось одолжить у тестя часть суммы.
   – Неплохо зарабатываешь, майор, – сыронизировал директор завода, но тот не понял юмора, сказал, не без гордости:
   – Да, второй год содержу семью один, Лилечка, правда, поддежуривает иногда в ж/д больничке, но это копейки, так, на завтраки детишкам и на школьную форму лишь хватает…
   – К нам в медпункт приглашаю, в вечернюю смену можно дежурить, чтобы на воспитании детей не сказывалось… – директор не знал меры своей щедрости, лишь бы понравиться майору.
   После третьей рюмки компания напрочь забыла, что среди них непьющий человек, тем более Константин регулярно поднимал тонкий стакан с водой, даже тост сказал – за память о совместной работе, о Степане Петровиче, за Советскую Армию и её доблестных солдат комендантского взвода во главе с лейтенантом, а ныне майором Львом Гущиным.
   Майор заказал макароны по-флотски с подливой, обладающей божественным запахом, а его соседи нажимали на голубцы: хороший вкус, ничего не скажешь, будто у тёти Шуры в пионерлагере ели ежи, с мясом и рисом. Евгений Николаевич понял, что наступил «момент истины», начал издалека:
   – Лёв, хотел узнать, насколько ты вхож к штабному руководству? Есть одна идея, но её нужно осторожно и выгодно преподнести…
   – Генерала вижу раз-два в неделю, но все вопросы докладывает ему начполитотдела, полковник Шаханов, мой непосредственный начальник, – майор помолчал, придав словам веса, – хороший мужик, фронтовик, матерщинник и любитель «газ-воды», как у нас говорят, в шутку. Что за идея?
   – Нам бы хотелось повторить эксперимент десятилетней давности, только солдатиков нужно пятерых, желательно призванных из институтов и без боевых патронов, хотя и с пиротехникой для организации «Зарницы»… А генералу до доклада вашего политотдела позвонит гертруда, депутат Верхсовета, гендиррыбокомбината Виктор Сергеевич Смирнов и официально попросит у него помощи в организации военно-спортивной игры «Зарница». Вы же подскажете генералу мысль: надо попросить у Смирнова сверхлимитное обслуживание военного гарнизона. Ты представляешь, что это такое? Солдатикам пойдёт рыбка первой заморозки, без дефростирования, а уж тем более повторного и так далее. Я всё правильно говорю, Константин?
   – По первой части – всё абсолютно точно. Одна рота у нас будет морская, там штатные командиры взводов из ЮМШ… Вторая – юнармейцы, там, по идее, и будут ваши пятеро солдат вожатыми, назначим им также взрослых помощников. «Зарницу» проведём не хуже, чем в тот раз…
   – Соображаю, ребятки, соображаю… – Глаза у майора загорелись, до него дошло, какая выгода будет обеим сторонам: и военным, и гражданским. – А что, если и я приеду вместе с ними, по старой памяти, так сказать, возглавлю отряд юнармейцев? Ведь может полковник Шаханов пойти на этот шаг? Нет? Тогда без вопросов: у меня скоро очередной отпуск, почти два месяца, заберу Лилю, детишек и приеду к вам работать, примете?
   – Не то слово, – искренне обрадовался директор завода, – жене медсанчасть оборудуем, ведь она же педиатр, будем ставку платить… А тебе, Лёв, надо пять солдатиков пробить, выцарапать, сезон уже открыт, моряки пришли на базу, а мы до сих пор заводских ребятишек не можем вывезти, вожатых нет… Давай, дорогой, постараемся. И про рыбу не забудь доложить генералу и предупреди нас, когда Смирнову надо будет позвонить…
   Вторую бутылку водки брать не стали, лишку пить тоже ни к чему, тем более Льва напитали такой важной информацией, что ему не терпелось сесть за письменный стол и всё изложить в форме рапорта.
//-- * * * --//
   Через пару дней после встречи на вокзале к воротам флотилии подъехал хорошо зарекомендовавший себя в армии уазик, с переднего сиденья буквально выскочил моложавый на вид офицер, сказал дежурившим морякам:
   – Майор Гущин. Я к директору пионерлагеря товарищу Смирнову, по его приглашению. Со мной жена и дети-школьники.
   Двое курсантов, встретивших майора, открыли калитку, пригласили военного и его семью подождать на скамейках, тут же появился посыльный с повязкой на рукаве, сказал, что командующий флотилией на занятиях, ему уже доложили, через несколько минут будет здесь. Гущину явно понравились такой порядок и дисциплина, спросил:
   – А как связь осуществляете?
   – Своя транзисторная радиостанция, у нас целый взвод учится на радистов… – ответил, не задумываясь курсант.
   – Да, брат, это серьёзный подход… – заулыбался майор, увидев, что через футбольное поле спешит Константин.
   – Так ты – командующий, оказывается, едрёна корень, а я и не знал, на «ты» с тобой да так вот запросто… – Они обнялись.
   На скамейке сидели Лилия Витольдовна и аккуратные в одежде, светлоголовые, очень похожие на маму, ребята: девочка постарше и мальчик, но разница в годах у них небольшая. Константин поздоровался за руку с врачом, наклонился к детишкам, узнал, как их зовут.
   – Вот решили вспомнить молодость, – сказала жена майора, – нам Лев такие тайны открыл… Но это потом, сначала вы пообщайтесь. Нам можно в гостевой домик зайти, умыться и так далее?
   – Конечно, вас проводят, – сказал Константин, – компот и печенье, по старой памяти, на кухне, всё у той же тёти Шуры…
   – Кость, скажи, как тебя по отчеству-то величать? Во дела, умудрился месяц прожил у вас, ни разу по отчеству тебя не назвал… – майор был явно смущён.
   – Иваныч я, Константин Иванович Смирнов… Пойдём до причала, там у воды и поговорим, мешать не будут…
   – А ведь я с тем Смирновым тоже на причале вёл разговоры, вспомнил даже где… И собака была, такая большая, страшная, с головой медведя, а как звали её, забыл…
   – Норд, теперь у сына Степана Петровича третий по счёту Норд, правда, второй пропал совсем молодым, – сказал Костя и грустинка пробежала в его глазах.
   – Хорошие люди, запомнился мне Степан Петрович, отважный мужик, с ним можно идти в разведку. Надо бы помянуть его на могиле, но я понял ты не пьёшь, дружище…
   – Жизнь ломала, Лёва, лучше не искушать судьбу… За мной больше сотни ребят, целая флотилия.
   – Дак ты форму, что ли, носишь?
   – Да, на параде надену… По вашим меркам ношу форму контр-адмирала, с широкой золотой лентой и маленькими довесками на рукавах.
   – Ни хрена себе, брат… Простите, товарищ адмирал. Поздравляю, Константин Иванович, и уважаю…
   – Не бери в голову. Какие новости?
   – Дурачкам всегда везёт: ни хрена не понимаю в воспитании пионерии, но оказывается, на этот счёт есть решение Москвы, с военных там чуть ли не первый спрос за «Зарницу» и прочее. Генерал после доклада Шаханова подскочил почти до потолка, наверное, от радости, что такая работа сама в руки идёт. Так что спасибо за рыбу директору завода, конечно, но есть дела поважнее желудка. В общем, приказ командира дивизии подписан, меня – старшим к вам на всё лето, а в отпуск, извинившись, отправят только осенью, ха-ха-хи-и, – он от души рассмеялся, – со мной будут пять солдат срочной службы, все призваны в армию из институтов и один с высшим образованием, правда, агроном. Лилю привёз сегодня по её просьбе, так она вдруг разволновалась… Я ведь здесь её полюбил, понимаешь меня?
   «Понимаю, – хотел сказать Константин, думая о Дине, – где она, как поживает, как же я скучаю по ней… Может, вечером на нефтебазу сходить, позвонить через приёмную Холика Абдуназаровича?… Кстати, узнаю, когда уезжают Гущины, попрошу, чтобы подбросили до посёлка. Давно собирался засечь время, сколько уходит на дорогу в оба конца, если пешком топать…» Он молча похлопал майора по плечу, показал на тропинку, ведущую к могиле Степана Петровича, где в ногах был захоронен и его пёс Нордик.
   У ялов, едва заметно покачивающихся без паруса на воде, курсантов уже не осталось, умчались на футбольное поле. Недалёко от Константина стоял дежурный с повязкой на рукаве, хотел пригласить командира и гостя в столовую, где их ждала с компотом тётя Шура.
   – Будем чуть позже, – сказал Константин мальчишке, – мы только зайдём на могилу Степана Петровича. Передай: с нами доктор и двое детишек…

Глава 8

   Виктор Сергеевич с верхней площадки здания вокзала посмотрел на перрон, сразу понял: спецвагон, принадлежащий начальнику железной дороги, не прицеплен, обычно его ставили вторым от локомотива. «Значит, поедем всем колхозом, в СВ, с общими кормёжками и загулом… – Он решил проститься со своим заместителем и младшим сыном, курсантом мореходки, напросившемся на проводы, не спускаясь к вагонам. – Но несколько минут надо обождать, пусть партийные функционеры проторят дорожку, потом и мне можно появиться. Значит, два купе займёт хозяин – первый обкома партии (дай бог, чтобы без жены, только с помощником), поскромнее разместится облисполком, в двухместном, но один, потом обычно мне дают место как депутату и члену ЦК, хорошо бы никого не подселяли, отоспаться хочется… Потом, потом – суп с котом: командующий флотом – адмирал, академик, член президиума РАН, строитель – Влад, депутат, кстати, хороший мужик, умница-хитрец, всем с подрядом мозги запудрил, а не дали бы денег и стоял бы со своими мёртвыми домами, как это у всех творится в первый, а то и второй кварталы года… Начальник нашего главка обычно летает самолётами, ему сутки отсыпаться под стук колёс – преступление, за это время вылавливают тысячи тонн рыбы, выпускают десятки тысяч банок консервов… По дороге подсядут коренные жители Севера – оленевод и охотник с побережья океана, а ещё гендир горного комбината, крупнейшего в мире. Вот таким примерно составом и пойдёт до столицы наш вагон».
   Смирнов любил и не любил такие проводы: когда с семьёй выезжал на юг, его разогревал общий подъём и настрой, провожающие – самые близкие из родни и друзья, традиционное «Шампанское» в купе, поцелуи, лица в окнах вагона, махание рук и даже слёзы, будто расстаются на веки-вечные… А не любил, до сведённых скул, фальшь проводов областных начальников, елейные рожи вторых и третьих лиц, которым позволили приложиться к ручке, последние «умные замечания и напутствия» остающимся на хозяйстве заместителям, шутки и анекдоты с козлиной бородой, которыми сыпали, чтобы скрасить долгие и скучные минуты прощания, допущенные к «телу» скоморохи из театра или филармонии.
   Вспомнился Смирнову недавний случай с рассказанным анекдотом. Редактор облгазеты якобы из столицы привёз свежий анекдот про Чапаева. Журналист он никакой, заведовал пропагандой и агитацией, рос да рос потихоньку, сам не заметил, как газету возглавил, хотя в слове «впрочем» делал четыре ошибки. Да и с юмором у него беда. Расплылся в улыбке, начал:
   – Петька прибегает, кричит: «Василий Иванович! Гольфстрим замёрз!» – «Сколько вам говорить: евреев в разведку не посылать!»
   Надо было случиться: в это время с первым лицом области разговаривал директор крупнейшего не только у нас, в мире, горнорудного комбината с ярко выраженной фамилией. Он, конечно, головы не повернул в сторону рассказчика, но умолк на полуслове. Первый обкома сказал, обращаясь к руководителю газеты:
   – Яков Моисеич, а вы кто по национальности, финн или из коренных народов Севера будете?
   Все поняли – отмашка дана: так громко здесь давно не смеялись, хлопали редактора Рутберга, по спине, признавая его своим парнем: «А ты, оказывается, финн, Яша, ну, лопарь! Похож!»
   …Смирнов пожал руку заместителю, обнял, чмокнул в щёку сына, сказал почти в ухо: «Помогай маме, следи за домом…» – и пошёл по ступенькам к перрону, неся в руке вместительную сумку из тёмно-коричневой натуральной кожи. «Вот так и бывает: позавчера чуть не поссорились с Диной, выходной проторчал на производстве, переругался с вечной дурилкой Женькой из филиала (детей ему надо срочно вывозить в пионерлагерь!), а сегодня уже еду в Москву…»
//-- * * * --//
   Снова невольно вспомнил воскресную планёрку. Несмотря на выходной, звонки шли потоком: это время он отводил филиалам на побережье и рыбакколхозартелям, представителям шумливого и немного беспардонного народа. Планёрка (по радиосвязи) назначена на десять утра, хозяин успел пройти основными цехами комбината, вышел на причальную линию, поздоровался за руку с капитаном-директором плавбазы, отцом главной героини фильма «Кавказская пленница». Тот пригласил на коньячок, Смирнов ответил известными словами: «Шампанское по утрам пьют либо аристократы, либо…» Знакомый ответил: «Вольному воля, спасённому рай, – добавил: – Спасибо, что простоя не делаете». Виктор Сергеевич улыбнулся, довольный: «Вашими молитвами! Стараемся…»
   Сопровождающую его свиту отправил в административный корпус, сам остановился у пустующего от разгрузки места на причале, стал втягивать лёгкими терпкий запах йода, перебиваемый древесиной и мазутом. Но водорослями пахло сильнее, видимо, ночью штормило – отголоски волн в открытом море. На противоположном берегу залива, от прибрежной линии и до средины сопок, тянулись горизонтальные улочки с редкими домами частного сектора, с одноэтажными магазинчиками, выкрашенными синей краской, со складскими тёмно-коричневыми бараками для хранения деревянной тары. Отдельно хранились желтовато-ржавые бочки, уложенные в ровные, расставленные в шахматном порядке, стеллажи.
   «Сто лет не был в этом хозяйстве, надо на днях подскочить, посмотреть, как там народ себя чувствует, – подумал Смирнов, не глядя на часы, знал, что есть в запасе время и продолжал стоять у причальной стенки, – ах ты, моя Дина-Дина… Вот и не моя оказалась. Что же ты хотел, сам отдал её Константину, а теперь что? Ревнуешь? Точно влюбился, старый дурак, как мальчишка, часа не можешь прожить, чтобы не вспомнить о ней… Может, просто страсть, тоска по молодому упругому телу? Тогда нет проблем, такие молодайки найдутся, что ухайдакают за ночь».
   Виктор Сергеевич понимал, что встреча Дины с Константином, о которой ему доложил в ту же ночь, сразу после грозы, сторож с какой-то незапоминающейся фамилией (то ли Кайтонен, то ли Хилтунен) и который работал на рыбзаводе, стала для него спусковым механизмом. Он вышел со двора Владимира, протопал по доскам деревянного причала, остановился у дома, в котором прожил десять лет назад целое лето. Ничего не изменилось, думал он, только двухкомнатная пристройка появилась, в которой они и могут находиться, чтобы создать иллюзию пустого помещения на директорской половине.
   Смирнов-старший осознавал, что его нынешнее состояние смахивает на паранойю, но ничего не мог поделать с собой. Ему казалось, что у него отнимают что-то родное, лично ему принадлежащее, которое он растил, любил и обожал без малого тридцать лет. Считал, что эта женщина по праву принадлежит только ему, а потом он уже решит, что с ней делать. Так он жил последние десятилетия, уверенный, что может и должен иметь всё самое лучшее и дорогое. В том числе и любимую женщину.
   Хотя Дина довольно долго была исключением: дочь ближайшего друга он считал своим третьим ребёнком, помогал так, что сыновья, зачастую, не получали столько заботы и внимания. Всё правильно: девочке надо намного больше ласки, тепла, уверенности в том, что есть человек, который защитит её, никогда не предаст и не бросит. Странное дело: Смирнов не ревновал её к подводнику, переживал за её будущее, волновался за рождение Ивана, буквально тащил Дину на себе после гибели мужа, занял её работой, помог с диссертацией, был опорой и поддержкой.
   Почему-то активничал, устраивая знакомство незамужней женщины с замдиректора мореходной школы и создавая у себя в уме образ идеальной семьи, где способный воспитатель детей в паре с умной женой становится талантливым педагогом – учёным и практиком. И вот через несколько лет, по воле судеб, встреча мужчины и женщины состоялась, они остались только вдвоём… Надо бы радоваться случившемуся, а Смирнов-старший умирал от ревности и тоски. И в голове билась лишь одна мысль: «Я заберу её в Москву, она будет со мной. Неправда, от столицы ещё никто не отказывался: другая жизнь, другие возможности…»
   Посыльный стоял на приличном расстоянии, боясь приблизиться к Виктору Сергеевичу, громко сказал:
   – Товарищ Смирнов, главный инженер просил передать: «Планёрку без вас начинать?»
   – Нет. Беги и скажи: я иду, – ответил гендиректор, ещё раз посмотрел на зелёные в серых проплешинах сопки на противоположном берегу залива, ещё раз сказал себе: «Я заберу её в Москву!»
//-- * * * --//
   Заместитель Смирнова успел шепнуть ему: «Евгений Николаевич просил дать слово, что-то срочное по летнему отдыху детей…»
   – Да, Евгений, слушаю тебя, – Смирнов говорил ровным тихим голосом.
   – Виктор Сергеевич, здравствуйте! Докладываю: бумаги по детской морской базе получены, визы гор– и райначальства имеются, разрешите Константину на день подъехать к вам, чтобы всё подписать и поставить вашу и облисполкома печати. Это первое. Втрое: прошу разрешения через три-четыре дня вывезти в наш пионерлагерь сто ребятишек – детей рабочих и служащих рыбзавода. С Константином детально обсудили ситуацию, вожатыми генерал нашей дивизии выделил пять солдат и майора Гущина, того самого, который работал тогда в пионерлагере. Кстати, все солдатики – с неоконченным и с высшим образованием. Костя предлагает два отряда сформировать: морской и юнармейский. Места хватит, питанием и всем необходимым завод обеспечит. Прошу вас утвердить данное предложение…
   Долго молчал Виктор Сергеевич, присутствующие на планёрке – его заместители, начальники служб и производств – знали: ничего хорошего такое молчание не сулит. Наконец тем же тихим ровным голосом он заговорил:
   – Евгений Николаевич, десять лет ты молчал, ни разу после того трагического лета не просил разрешения снова открыть пионерлагерь. Меня несколько лет не было на комбинате, если я тебе вдруг мешал, связывал руки, мог бы воспользоваться этой ситуацией. Нет, ты не считал проблему детского отдыха актуальной, как-нибудь, с миру по нитке, по чуть-чуть в другие пионерлагеря сколько-то детишек пристроить… Хотя мне последние годы твои рабочие всю плешь проели: как да когда возьмётесь за детей наших. Вот, приняли, наконец, решение: создавать стационар на месте пионерлагеря, с котельной, с отоплением, с причалом и дорогой до станции. Чтобы сильно не мешали строителям и в помощь им, перебазировали туда далеко не в полном составе мореходную школу, всего сто человек. Короче, есть чем занят именно столько подростков. У нас всего год с небольшим времени, в следующий сезон должны открыть стационарную морскую базу для минимум двухсот подростков. И тут вдруг ты, как чёрт из табакерки… – Смирнов умолк. Молчал Евгений Николаевич, опустили головы к зелёному сукну на столе присутствующие на планёрке. Продолжился разговор уже на повышенных тонах:
   – Слушай сюда: никакой самодеятельности, никаких заездов! Под твою личную ответственность! Из малообеспеченных семей можешь собрать десятка два детишек. Пусть Константин их оденет, пристроит во взводах, будет незаметно… Проверю позже, как пойдут дела, к середине июля решим дополнительно, будет ли второй заезд. Всё по этому вопросу! Без обсуждения и демагогии! Побережье, рыбакколхозартели, слушаю, только по очереди и о том, что не могут решить мои заместители.
//-- * * * --//
   «Что за жизнь?! – продолжал размышлять Смирнов, спустившись с лестницы на перрон и направляясь к спецвагону. – А кому-то нравится. Ничего, думаю, сегодня-завтра скажут, когда устраивать проводы, покажут кабинет первого замминистра, может, даже представят аппарату министерства. А Сушков качается, думаю, не только из-за возраста меня подселяют к нему, похоже, генпрокуратура вовсю раскопки ведёт, просто до северного бассейна, наверное, ещё не добрались. Слава богу, я никак не замешан здесь. А кто из наших? Начальник главка, но мне от него никаких команд не было, никому и ничего не отгружали, по крайней мере последние полгода-год…»
   До купе руководителя обкома партии, размещённого в центре вагона, он не дошёл, проводница открыла ему вторую по ходу дверь, улыбаясь, сказала:
   – Вы один поедете, располагайтесь. Зовут меня Галина, есть свежие газеты. Чай, а потом и ужин будут чуть позже.

Глава 9

   Майор Гущин и его жена, Лилия, прошли территорией пионерлагеря, двое детишек – впереди них успевали заскочить во все двери старых корпусов, облазить качающийся от времени корабль с выцветшей, едва читаемой белой краской надписью «Юный рыбак», террасу клуба с ошкуренными досками, подготовленными для покраски. Всё так интересно, напоминает о чьей-то бурной жизни с горнами, пионерскими маршами и песнями, футболом и купанием в море. Лев снял форму, в длинных чёрных сатиновых трусах, благо на Бараньем камне – никого, осторожно зашёл в воду. Дочка и сын – за ним, стоят по колено и стараются устроить отцу холодный душ.
   – Лиля, помнишь, как мы здесь сидели белыми ночами? – кричал, скорее от дикого холода, чем от нахлынувших чувств, майор, плавая пока небольшими кругами рядом с едва прогретым на солнце каменным плато. – Мы здесь и поцеловались, первый раз…
   – Папа, вылезай, окоченеешь, – закричала дочка, – и ещё раз поцелуйтесь с мамой, прямо на камне…
   – Тили-тили тесто, жених и невеста, – подхватил вопли сестры мальчишка, – тили-тили тесто…
   Лилия заботливо вытерла узким походным полотенцем худое жилистое тело майора, который был ниже её почти на целую голову, сказала:
   – Помнишь, как мой папа говорил на свадьбе? Целуйтесь где угодно, лишь бы вам хотелось это сделать…
   – Витольд Казимирович – мудрейший человек… Но все Вышинские, как поляки, оказывается, были с перчиком… Зачем он в США уехал? Чуть всю карьеру мне не загубил… Прости, Лиличка, все мужики у вас придурковатые…
   – Даже спорить не буду! Но таковы поляки, гордая нация…
   – Ой, ой, ой… Держите меня! Нация…
   – Мамочка, папа, опять вы за поляков ссоритесь, – вмешалась в разговор дочка.
   Спор тут же утих, Лиля с Лёвой демонстративно поцеловались. По тропинке от третьего – «взрослого» – корпуса на плато поднимался Константин. Он захватил часть разговора и видел поцелуй майора и доктора, но решил сделать вид, что не слышал реплику их дочери, неестественно бодрым голосом заговорил:
   – Решил узнать, не подбросите ли меня до нефтебазы, надо в город позвонить по срочным делам? И когда мне быть готовым?
   – Мы тебя и до города подбросим, – сказал майор, – и в гости к нам приглашаем, переночуешь, поешь Лилиного домашнего борща, хотя и тётя Шура отменно готовит… Правда, Лиличка?
   – Конечно, Костя, – тут же отреагировала доктор, – будете знать, где мы живём, ключ дадим запасной, мало ли, надо будет приехать к начальству или задержаться в городе по какой-то причине, – она лукаво улыбнулась.
   – Спасибо, думаю, не потребуется, не до того сейчас… А на выходной как-нибудь съездим все вместе. Сейчас курсанты пообедают, приглашаю вас в столовую, отдохните в гостевом доме, а там видно будет…
   – Надо обстоятельно поговорить по всем вопросам второго, юнармейского отряда, – сказал майор, – мне предстоит разработать инструкции для солдат – вожатых по взводам общее руководство отрядом, в общем, начать и кончить… А когда Евгений Николаевич собирается вывозить детей?
   – Пока не знаю. Я просил его согласовать со Смирновым и тогда примем решение: он по отправке (всё же сто детишек), мы по приёмке здесь. Хотя у нас всё готово, только кубрики в корпусах протопить и продукты на двести человек завести.
   – Всё понял, – чётко, по-военному, закончил майор, – надо до конца рабочего дня успеть к телефону директора. Водителя покормим?
   – Лев, подобных вопросов не должно быть. Ты теперь мой заместитель, сам принимай решения. Конечно покормим…
//-- * * * --//
   После обеда дети майора успели час поспать в гостевом доме, потом умылись прямо в заливе, намочили рукава одежды, за что им обоим досталось от строгого отца. Все, вместе с Константином, переодетым в ветровку, парусиновые брюки и кеды, направились к тёте Шуре на полдник: пили чай с домашним печеньем, не могли удержаться, чтобы не съесть по парочке свежих поджаренных сырников. Из-за стола еле выбрались.
   – Ничего-ничего, – утешала повариха отца семейства, – по дороге сбегаете в кустики, посикаете, сейчас тихо на дороге… Но зато сытые поедете домой.
   Дочка прижалась к маме на заднем сиденье, мальчика посадил на колени отец. Тот прилип к окну, смотрел на дорогу, которая петляла по сосновому мелколесью: мелькнули два блюдца озёр с пресной водой, хотя они и были соединены с заливом, но здесь водилась пресноводная рыба – плотва, уклейки, окушки и даже щурята… Видимо, утки переносят рыбью икру, а подземные каналы сообщения с морем не изучены, во всяком случае морская рыба здесь никогда не попадалась. При всех ухабах и оползнях неремонтируемой за последние десять лет дороги до станции доехали за полчаса. Костя попросил высадить его, до нефтебазы собирался дойти пешком. Солдат получил от майора незаметный тычок в бок, поехал к высоким металлическим воротам, видимым за полтора-два километра от станционных путей.
   – Мне зайти с тобой? – спросил Лев.
   – Нет-нет, я хорошо знаю Холика Абдуназаровича, нет проблем… – сказал Константин. У ворот вышел из машины, попрощался с семейством майора, добавил: – Держи связь с директором завода, Лев, со мной по рации. Ждём продуктов, с запасом, дня на два-три. Продублируй, если вдруг я сейчас не застану Евгения, заскочи к нему завтра, на всякий случай. И день прибытия нужен. Лучше бы автобусы наняли, надо-то всего три штуки, не больше… – И не оборачиваясь, прошёл к КПП [6 - Контрольно-пропускной пункт.].
   Начальник базы был на территории, завприёмной Светлана хорошо знала пионерлагерь, его начальника, тут же вызвала заводскую телефонистку, передала трубку Константину. Голос Евгения Николаевича прорывался сквозь помехи на линии:
   – Кость, дело дрянь… Для меня, детей, их родителей – рабочих. Смирнов категорически запретил вывозить смену в сто человек, только по пять пацанов из малоимущих семей разместить во взводах, чтобы растворить их в общей массе. Итого двадцать мальчишек я могу привезти… Это несправедливо, Костя, нечестно, в конце-то концов! Это наш, родной пионерлагерь, мы здесь с войны отдыхали… Впрочем, о чём я? Повторяюсь, сам себя завожу. Ты дай мне подумать, собраться с духом. Ты знаешь, не сегодня-завтра Смирнов уедет в столицу, первым замминистра будет. Что это значит? Не до нас ему будет: перед ним сотни таких предприятий, как моё, десятки тысяч работников… Надо проявить твёрдость духа, принять решение нам самим и вывезти детей… Документы на морскую базу готовы, приезжай завтра ко мне, я созвонюсь с Дианой Иосифовной, с главным инженером комбината, пока Смирнов в столице, мы успеем ввести тебя в должность. И тогда я с тобой заключу соглашение: ты мне разрешишь привезти сто детишек, обеспечишь им отдых на территории морской флотилии. Для Смирнова я буду недосягаем (пусть останусь эдаким дурачком-недотёпой), а дело сделаем, и уволить меня будет не за что… А, Кость, подумай до завтра? И приезжай: я тебя с оказией заброшу в облцетр.
   Константин хотел спросить: «А я останусь козлом отпущения?» – но не стал задавать этого вопроса. Он понимал, что должность директора завода – это не опереточная флотилия, как у него, хотя он и числился в кадрах как директор центра по подготовке специалистов рыбной промышленности. Так было положено для реестра, чтобы платить зарплату и немаленькую: он приравнен к начальнику службы. Но форма и прочая атрибутика, он знал, это «потешные войска»: уйдёт Смирнов, придёт новый директор и разгонит их всех за пять минут не только с флотилией, ЮМШ, но самим центром.
   – Утром будь на связи, – сказал директор, – а я постараюсь договориться с оформлением документов… Выедешь ко мне с продуктовой машиной.
//-- * * * --//
   Светлана поняла, что Константин просит соединить с домашним телефоном, когда пошли гудки, она вышла из приёмной, сказав, что будет в соседнем кабинете.
   Дина молчала. Телефонистка на другом конце провода сказала, что можно повторить звонок через полчаса. «Есть другой номер?» – вдруг спросила, видимо, посочувствовав Константину. Не надеясь застать Дину на работе, он всё же продиктовал её служебный телефон. Опять долгое молчание. И тогда назвал квартиру её родителей.
   Ответила Роза Львовна. Голос ровный, но надменный: она давненько не общалась с телефонистками межгорода. Константин несколько смутился, но успел проговорить:
   – Извините за беспокойство, здравствуйте. Это Константин Смирнов из детской флотилии, с Беломорья. Диана Иосифовна дала мне на всякий случай этот телефон, если будет срочная информация…
   – Здравствуйте, молодой человек. У Дианы есть собственная квартира, здесь она – любимая дочь и гостья. Обещала сегодня заехать, но когда – не ведаю. Что ей передать?
   – У нас нет телефонной связи, звоню с соседней станции, за пять километров от нас. Если можно, передайте: я завтра привезу документы на подпись, должен вручить их лично Диане…
   – Всё? Эту информацию нетрудно запомнить… А вы в курсе, молодой человек, что Виктор Сергеевич уехал минимум на неделю в Москву? Ведь кто-то должен подписать документы вместо него? – спросила Роза Львовна, но по интонации Константин почувствовал, что разговор пора заканчивать.
   – Спасибо вам, ещё раз извините, что побеспокоил. Все разговоры с ним вёл Евгений Николаевич, директор рыбзавода. До свиданья… Да, вот главное: передайте, что я её очень люблю… – вдруг выпалил Константин и умолк.
   – Хм-хм, однако, молодой человек… – донеслось с противоположного конца трубки. – Оказывается, вы смелый человек. Никак не могу сообразить, чего больше в вашем поступке: отчаяния или циничной наглости?
   …Он первым положил трубку, подошёл к гигантскому окну в приёмной, стал смотреть на залив, где два буксира-трудяги подтягивали танкер средних размеров к рукаву-причалу. Справа, прямо из-за мысочка полуострова, выглядывал из зелени третий корпус пионерлагеря, белел какой-то неестественной мраморной белизной Бараний лоб, а забор, построенный Степаном Петровичем и солдатиками, выглядел игрушечным загоном для домашних животных. Белая красавица «Формоза» стояла на внутреннем рейде прямо посредине фактории: судну удобнее находиться на относительном просторе, чем выдерживать приливы и отливы у старого покосившегося причала. «Дина, моя милая дорогая Дина, – думал Константин, – мне совсем не стыдно перед родителями за слова и за поступок, к которому я был не готов, но так уж получилось… Я действительно очень тебя люблю…»

Глава 10

   Хлопоты первых дней жизни ста юнморов, недосыпы, нервное напряжение, реакция Смирнова-старшего, связанная с созданием второго отряда, игра «под дурачка» директора рыбзавода вымотали Константина настолько, что большую половину дороги в облцентр он проспал. Водитель «сто первый раз», как он сказал, ехал по трассе, вёл машину профессионально, уважительно относясь к пассажиру, хотя до того никогда и никого кроме охранника не брал в кабину. Груз специальный, именовался «балычные изделия», к нему погрузили пару сотен банок с красной икрой. Директор сам провожал машину, сказал, что поездка внеплановая, о ней никто не знает, поэтому обойдётесь без охранника, но предупредил всё же: будьте осторожны.
   Города с дорожными знаками ГАИ водитель боялся настолько, что без обсуждения маршрута сразу подъехал знакомыми улицами к воротам комбината. Но попрощались тепло, прежде, чем он въехал на охраняемую территорию. Сказал лишь: «Рисковали, чай, тут не одна сотня тысяч рубликов заложена… Но директору виднее, особый, значит, ты человек Костя, если он мне вместо охранника впервые всучил пистолет и тебя…»
   Общежитие располагалось недалеко от проходной: надо подняться в сопки, на второй ярус застроек, где шлакозасыпные двухэтажные бараки, правда, с туалетами и душевыми кабинами внутри помещения и огромными кухнями на семь-восемь газовых плит, создавали какой-никакой домашний уют. В комнате Константина кроме узкой военной койки, тумбочки, столика для двоих с двумя же стульями и большого гвоздя, вбитого с внутренней стороны двери с вешалками для костюма, пальто и куртки, ничего не было. Он ещё в дороге решил всё же надеть сравнительно недавно купленный тёмно-синий костюм с рубашкой и галстуком, черные осенние ботинки-сапожки с молнией и муляжными шнурками, выбрать, по погоде, пальто или финскую куртку с капюшоном. Евгений Николаевич при прощании рассказал, как добраться до бюро пропусков исполкома, где ожидает заказанный на Костю пропуск. После такой информации лишних вопросов не задают: значит, с Диной созванивались и его ждут.
//-- * * * --//
   Коридор длиннющий, стены светло-кофейного цвета, через каждые пять-шесть метров, слева и справа, двери, встречаются двойные, с фамилиями хозяев на латунных табличках, прибитых рядом на стенку. Увидел знакомую надпись: «Главный консультант – начальник юридического отдела облисполкома тов. Вострецова Д. И.». Константин автоматически поправил галстук (пальто снял в гардеробе), собрался с духом и постучал в дверь. Кабинет ответил неприветливой тишиной. «Приехали, – подумал он, – куда мне деваться и скоро ли вернётся хозяйка?» Мимо проходила молодая симпатичная женщина, посмотрела на посетителя, сказала, притормозив на секунду движение: «Видела её в буфете, пройдите в холл в центре коридора, там кресла, подождёте минут пять…»
   Костя не успел поблагодарить, как говорившая с ним сотрудница скрылась в соседнем кабинете. Он ещё минуту-другую, переминаясь с ноги на ногу, постоял у двери и поплёлся к центру коридора.
   – Стоять! Ни с места! – к нему почти бежала Дина. – Так и знала, что прозеваю тебя из-за чёртова обеда… Но столовая закроется через полчаса, а дома у меня – шаром покати, – в руках она держала солидный пакет, видимо, с продуктами и полуфабрикатами. – Здравствуй, Костя!
   Он почувствовал что-то такое родное в знакомом голосе, уловил эти низкие тона, наполненные чувствами, ожиданием, страстью, что не медля ни секунды прямо в коридоре обнял женщину, прижал её голову к груди, стал целовать глаза, щёки, наконец добрался до губ, которые ответили поцелуем. Она прошептала, оторвавшись от его губ:
   – Я на работе, увидят… Неприлично так-то себя вести.
   – А я – твой родственник, сто лет тебя не видел… – тоже шёпотом сказал он и засмеялся счастливым смехом.
   Дверь открывали вдвоём, ключ оставили снаружи, почти одновременно вошли в широкую дверь. Константин заговорил первым:
   – Боженька свидетель, как я скучал и как я тебя люблю, Дина…
   Она закрыла ладошкой, узкой, тёплой, его рот, ответила:
   – Мне уже передали твои слова о любви… Мама, конечно, пережила минуты ревности, но поняла позже, что только мужчина может так сильно и проникновенно сказать о любви. Это её слова, а я маме верю больше, чем себе… И я поняла, что полюбила тебя… Давай присядем, переведём дух. Я не могла найти места после вчерашнего звонка Евгения, практически не спала, так, какое-то полузабытьё, представляла, как ты трясёшься почему-то на грузовой машине… – она продолжала говорить, успевая разложить содержимое пакета в стенку-холодильник, выдвинуть стулья у приставного столика, прижатого к большому письменному столу из дубового шпона, тёплого светлого тона, силой усадила мужчину и сама села рядом. На большом столе зазвонил телефон. Дина бросила:
   – Ничего, подождут… Я ещё не вернулась с обеда.
   Константин смотрел на неё, не мог наглядеться, добровольно молчал, потому что ему страшно хотелось слушать её голос, просто слушать, не вдаваясь в смысл произносимых слов. «Она точно сказала, что полюбила меня тоже, – дошло наконец до него, – по-лю-би-ла! Полю-била! Мне больше ничего не надо. Какие-то бумаги, выезды-приезды гостей, директорские должности, карьера, какая-то имущественная ответственность… Всё потом, когда-нибудь. Сейчас главное – она меня любит… Значит, она меня любит!»
   – Ты ведь без обеда… Я сделаю чай, у меня есть батон белого хлеба и много-много всякой колбасы, накормлю тебя хотя бы бутербродами. А вечером устроим пир горой с фаршированным перцем и жареной сёмгой. Мне принесли рыбину на пять кило, не поверишь, какая она большая и красивая, – Дина не сказала, что сёмгу при прощании передал Смирнов-старший, когда возвращались из пионерлагеря и когда он понял, что его не пригласят на ужин в квартиру молодой женщины. Рыбу она передала родителям, но те, заморозив, снова засунули её в холодильник дочери. – Но сначала давай закончим работу с бумагами. Я покажу тебе, как оформить доверенности, где надо расписаться лично тебе, чтобы позже я всё заверила у нотариуса…
   Дина опять промолчала, не стала говорить любимому человеку, что Смирнов запретил своему заму подписывать документы на создание базы отдыха для курсантов ЮМШ и утверждение Константина директором. Он не отказался от своих слов, «просто решил ещё немного подумать до возвращения из столицы». Но он не знал, что «придурковатый» Евгений, получив подписи местных властей, вышлет Константина с оказией в облцентр. «Пусть будет так, – думала Дина, – пусть весь пакет хранится у меня, со всеми печатями и визами… Но останется, правда, главное: милость хозяина на открытие базы, или он намеренно сожжёт все мосты… А Костя, что Костя, в любом случае вернётся к детям и вместе с директором рыбзавода потихоньку начнут с дороги ли, с причала на заливе или с котельной перестраивать жизнь бывшего пионерлагеря. Даже если не будет подписано никаких бумаг, комбинат и завод до конца лета должны обеспечить жизнь и безопасность как минимум ста юных моряков. С этим не шутят: Смирнов лучше нас всех понимает, сам работал когда-то директором пионерлагеря».
//-- * * * --//
   Они ехали по городу на служебной «Волге», в которую Дина загрузила пакеты с едой, какую-то сумку с одеждой и Константина, а документы, естественно, оставила на хранение у себя в сейфе. Район застройки, который в народе прозвали «дворянское гнездо» и где исполком давал жильё своим сотрудникам, он знал хорошо: рядом, в подвале кирпичного дома, размещалась ЮМШ. Строители обустроили микрорайон, сравняв с землёй старые бараки, отсюда открывался прекрасный вид на залив, на суда, стоящие на рейде, но из-за выступа сопки почти не было видно причалов с суетой катеров и буксиров, с разгрузкой и погрузкой работяг траулеров, с непрестанно передвигающимися по рельсам гигантскими портовыми кранами и железнодорожными вагонами-рефрижераторами.
   – А сына нет дома? – спросил в первую очередь Константин, когда они подошли к двери квартиры на пятом этаже. – Я хотел с ним познакомиться…
   – Он у мамы, до выходных два дня, придётся потерпеть, чтобы не срывать его из секции плавания и специальной шахматной школы… Иван такой умный, взрослый и большой, что мне иногда кажется, он не мой сын, не могла я такого родить… Я вас обязательно познакомлю, но, видимо, уже в другой приезд. Или мы вдруг выберемся с ним к тебе, приедем на несколько дней, пусть посмотрит, как живут юные моряки.
   Константин дал Дине возможность закрыть дверь, снял с неё плащ тёмно-василькового цвета, который очень гармонировал с её карими глазами и буквально смоляными волосами, начал целовать шею, щеки, нос, добрался до губ, шептал что-то ласковое, бесконечно повторяя: «Люблю, любовь, любимая…» Дина поняла, что ужин откладывается на неопределённое время по независящим от хозяйки причинам, обвила шею мужчины руками, буквально повисла на нём.
   Он взял её на руки, умело, легко, зашагал по холлу, догадавшись, что спальня в дальней комнате. Положил на широкую светлого дерева кровать и стал как-то неуверенно и неумело расстёгивать пуговицы на её деловом костюме. Она встала, буквально сбросила одежду и бельё, помогла раздеться ему, вдруг запутавшемуся в костюме, рубашке и трусах. Дальше наступил рай, если такой вообще существует… Дина давно не была так счастлива, так благодарна человеку, который не просто говорил слова любви: он любил её каждой клеткой мускулистого тела, позволяя чувствовать свою причастность к совсем ещё недавно чужой и вдруг ставшей такой родной человеческой жизни.
   Она гладила волосы на его голове, потом затихала на руке, мимолётом, вскользь, целовала щёки и лоб, всё же давая ему возможность отдохнуть от их ненасытной любви. Но Константин вдруг стряхивал дрёму, снова и снова ласкал Дину руками, губами, всем своим горячим молодым телом. И они снова улетали…
   Проснулись почти одновременно, монитор на телевизоре показывал почти десять часов вечера. Дина заулыбалась, вспомнив, что обещала накормить своего мужчину шикарным ужином. Спросила:
   – Начнём готовку? Мне нужно около часа времени, но сёмгу лучше оставить на завтра, поедим фаршированный перец из нашего буфета… Ты будешь белое или красное вино?
   – Мне лучше не экспериментировать, – сказал Константин, глядя прямо в глаза Дине, – да, я знаю свою норму, могу контролировать себя, но у меня есть ты, и это намного лучше любого вина. А ты, пожалуйста, выпей, сними усталость, не отказывай себе в удовольствии, тем более меня ты ничем не обидишь и не ущемишь моё мужское самолюбие…
   – Хорошо-то как, мне больше достанется, – пошутила Дина, встала и голая прошла к бару, вмонтированному, похоже, в румынскую стенку, светлую, под цвет кровати. Она достала начатую бутылку сухого красного бордо, налила полфужера и с явным удовольствием сделала несколько глотков. Повернулась к Константину, всё ещё лежащему на кровати, увидела, какими влюблёнными глазами он смотрит на неё, снова заулыбалась, почувствовав, как не только тепло от вина проникает в тело: её всю наполняет чувство счастья, восторга и радости за обретённую любовь. Она поставила фужер на приставную тумбочку и буквально нырнула к Константину под одеяло. Целовала его тело, добралась до лица, прошептала в ухо:
   – Боже мой, как я люблю тебя… Как я счастлива, мой самый дорогой, любимый человек. Никому я тебя не отдам: ни начальникам, ни карьеристам, ни подлецам… Я всё сделаю, чтобы ты был счастлив. Рожу тебе девочку… и ещё мальчика. Мы будем самой счастливой семьёй на долгие годы, навсегда.
   Мужчина повернул голову к окну, занимающему полстены, спрятал лицо в разметавшихся по кровати волосах женщины и старался не дышать, чтобы она не услышала спазмы, сжимающие горло, а главное, не увидела слёз, буквально заполнивших глаза и бегущих по щеке к уху и дальше – на подушку. Это были слёзы радости, той радости, которая не могла удержаться в его душе и выплеснулась наружу.
//-- * * * --//
   Глубокой ночью, часов около четырёх, Константин, посмотрев на спящую Дину, встал с кровати, подошёл к окну, тихо, по миллиметру, раздвинул одну из штор и замер, остолбенев от увиденного: в лучах вышедшего из-за сопок солнца кружились крупные, абсолютной белизны, снежинки. «Вот и Новый год в июне… Но это, наверное, всё же к счастью, к новой жизни, к обновлению», – думал он, разглядывая миллионы беспрерывно кружащихся мохнатых парашютиков.

Глава 11

   Шофёр с рыбзавода, боясь города, умчался назад той же ночью, когда Константин в квартире Дины стоял у окна и обалдевший смотрел на снежную метель в июне. Снежинки искрились в лучах солнца, практически незаходящего на ночь за сопки. Наступил период отпусков, начался поголовный выезд на юг жителей, которые забили не только поезда, самолёты, в пятеро увеличившие пассажиропоток, но и автобусы межгорода работали с максимальной загрузкой: билеты разобраны как минимум на полтора месяца вперёд.
   Дина видела, как мрачнеет любимый человека, мучаясь от неопределённости и чувствуя ответственность за оставленных в пионерлагере детей, хотела сначала успокоить его, сказав, что там есть начальник ЮМШ Никитин, Кирьянов, завхоз, не даст ему задурить, есть, наконец, начальник практики – капитан «Формозы» Орликов. Но он ничего не хотел слышать, твердил, что дети без дела и присмотра – страшная вещь, сродни самоубийцам. Тем более кругом вода, станция с поездами и незакрытыми от посторонних людей путями. И ещё она понимала: если скажет сейчас, что документы о создании базы детской флотилии и приказ о назначении Константина не будут подписаны до возвращения из столицы Смирнова-старшего, то добьёт его окончательно. Поэтому молчала. Наконец, приняли такое решение: Дина достанет бронь исполкома на ближайший поезд, документы на комбинате и в исполкоме подпишет сама, а копии спецсвязью переправит Евгению Николаевичу на завод и в местную власть.
   Они не стали спускаться на перрон, попрощались на боковой безлюдной площадке возле вокзала, долго стояли, прижавшись друг к другу, молчали. Наконец, Константин, обхватив голову женщины ладонями и глядя ей в глаза, сказал:
   – Я умру без тебя… Второй раз не рождаются… Да мне это и не нужно будет…
   Дина смотрела на его обветренное бородатое лицо, видела боль и тоску в глазах и ничего не могла ответить. Ей казалось, она не сможет выразить свою любовь словами и что любить можно не только ушами. И всё же сказала:
   – Неужели ты не видишь мою любовь к тебе? Ты можешь вообще никуда не ехать, оставайся у меня… Пока нет документов о твоём назначении – мы начнём новую жизнь, с чистого листа. Я возьму отпуск, улетим втроём на юг: ты, я и Иван, тёплое море и солнце, мама и отец прилетят чуть позже… Господи, как все будут рады! Осенью сыграем свадьбу, только для своих родных и друзей… Пойдёшь в школу, педагоги везде нужны, какие проблемы, откроешь свой морской кружок, я видела шикарные модели кораблей на выставке…
   Теперь уже Константин осторожно прикрыл ей рот кончиками пальцев, улыбнулся, как бы подытожил разговор:
   – Я люблю тебя больше, чем саму жизнь. Это главное. Но мне сейчас надо увидеть детей, убедиться, что у них всё в порядке. А потом уже будем принимать только наши решения. Согласна? Целуй Ивана, расскажи ему обо мне… – Он поднял воротник куртки и направился к перрону.
//-- * * * --//
   Обычный дополнительный поезд, плацкартный вагон, место у Константина недалеко от туалета, на боковой полке. В Беломорье прибывают на рассвете, ночью всё же можно вздремнуть, чтобы не потерять день приезда. Многие пассажиры не стали тратить время на ужин, разобрали постели, угомонили детей и сами, утомлённые проводами, засопели. В четырёхместном открытом купе напротив Константина уже дулись в карты. Он сразу понял: трое картёжников-кидал обыгрывают одного лоха. Мужичок вылетел из-за столика настолько быстро, что его никто и не заметил из пассажиров. А Костя раздумывал: стоит ли разводить канитель с постелью, не проще ли эти пять часов подремать, сидя на скамье.
   Картёжники вышли на промысел: делали всё тихо, но нагло и профессионально, буквально через полчаса уже вели двоих любителей «подкидного дурачка» из соседних вагонов. Проводница в заботах будто порхает по вагону, не видит костиных соседей, мало ли, кто чем занимается в поезде, ну, играют, никому не мешают и то хорошо. С парочкой любителей карт они провозились немного дольше, даже выходили покурить в тамбур. За стеклянной перегородкой он увидел, как двое рассовывали, видимо, запасную колоду в рукава одежды, в незаметные для простого глаза кармашки на пиджаках.
   …Константин несколько раз засыпал, забившись в угол сиденья, дремал на руках, сложенных на приставном столике. В этой самой удобной для сна позе он проспал больше часа. Проснулся от разговора на повышенных тонах, увидел, как молодой, видимо, штурман в морской форме с нашивками на рукавах пытался что-то доказать сплочённому коллективу картёжников. Костя посмотрел на часы, порадовался, что до его станции оставалось меньше часа езды. «Хорошо, с собой нет никаких вещей, – подумал он, – одна сумка, в которую Дина набила бутербродов, уложила китайский термос с чаем. Сейчас уже не стоит её распаковывать, на станции поем основательно, пока дождусь автобуса до завода».
   Моряк прихватил одного из картёжников за грудки, почти кричал:
   – Ах вы, подлецы, картами обменивались, я видел весь ваш мухлёж… Верните деньги по-хорошему, я играл честно, верните деньги… Хуже будет, щас на вас братву натравлю. С траловым флотом нельзя шутить, сотрём вас в порошок!
   Удары посыпались на его голову со всех сторон, трое шулеров били парня с азартом, свалили с ног, буквально запинали его под приставной столик, за которым сидел Константин. Тот не удержался, оттолкнул одного из картёжников да так сильно, что он, ударившись головой о железную ступеньку полки, свалился на пол без движения. Один из них, похоже, старший, вынул финку, пошёл на Костю. Он пытался открыть дверь в туалет, тщетно, её закрыли или проводница, или кто-то из пассажиров. Взмах рукой и финка врезалась в картонную перегородку между двух купе: Костя в последнюю секунду едва успел увернуться, но удар в челюсть мужика успел сделать, того развернуло на месте, он крякнул, но на ногах устоял. «Ясно, от следующего удара мне не увернуться, надо выскакивать в тамбур, – лихорадочно оценивал ситуацию горе-защитник моряка, – дорогу к купе проводницы закрыл второй картёжник…» У него в руках оказалась заточка из напильника.
   Константин выскочил в тамбур, хотел заблокировать дверь, не успел, бандит подсунул ногу, уцепился рукой за косяк. И всё время тыкал ножом в дверной проём, страшно матерясь и рыча, словно сумасшедший пёс. Костя чуть приоткрыл дверь, собрал все силы и так двинул ею по косяку, что картёжник завизжал от боли, медленно сползая на пол, наконец, заорал:
   – Ты – труп! Я тебя прикончу, сука… Порежу на ремни, паскуда!
   На дверь уже напирали оба преступника, но полностью открыть не могли, поскольку один из них сидел в проёме, загородив проход. Константин дёрнул ручку двери, ведущей в следующий вагон, та медленно стала открываться. «Боженька, помоги, неужели открыта…» – в его голове лихорадочно пронеслась мысль о спасении. Он вытянул дверь на себя, отчётливо видя, как на самом малом ходу поезд огибает пути какой-то станции, на которой не собирался останавливаться.
   Входные двери следующего, купейного, вагона открылись беспрепятственно. Дверь проводника почти распахнута, на двух полках спали мужчины, на нижней – в форме проводника. Константин закричал:
   – Проводник, проснись, в соседнем вагоне картёжники устроили поножовщину! Щас будут здесь… Гонятся за мной!
   – Кто, зачем картёжники здесь? – мужчина в форме соображал быстрее, чем говорил. Его руки уже тянулись к местной рации. – Щас вызовем милиционера… Сань, а Сань проснись, – толкнул он соседа на верхней полке, – Ирка, сучка, всё-таки пригрела картёжников… Они уже с ножами бегают, вот пассажира надо спасать!
   Второй проводник оказался на удивление маленьким мужичонкой, выпрыгнувшим из-под одеяла в трусах и майке и что-то бормотавшим себе под нос. Он стал торопливо надевать форменные брюки, рубашку и френч. Со связью не ладилось, кажется, рация даже не включилась. Проводник сказал торопливо напарнику:
   – Беги в последнее купе, там Степан должен быть, тряхни его хорошенько! – И вышел в коридор, освободив ему проход. Затем рукой резко затолкнул Константина в освободившееся купе, – сиди тут, не высовывайся, я попробую разобраться. – И, захлопнув дверь, провернул ключ в замочной скважине. Костя буквально упал на полку, увидел на столике начатую бутылку с этикеткой минеральной воды, жадно глотнул содержимое из горлышка и только тогда понял, что это водка. Закашлялся, его замутило, но всё же сумел загасить рвотные позывы, отдышался. В коридоре кто-то разговаривал на повышенных тонах, слов невозможно понять, но крик стоял приличный. Повернулась рукоятка, дверь отползла вправо, раздался зычный голос:
   – Выходи на опознание! – в купе заглянула большая голова в милицейской фуражке. – Я тебе говорю, выходи!
   Константин увидел живописную картину: один картёжник лежал со связанными руками на полу, в грудь второго лежащего упиралось колено старшины милиции. «Как он умудрился из такой позы открыть дверь в купе, заглянуть и отдать команду, уму непостижимо», – подумал пострадавший, пробираясь в коридор сквозь лежащих мужиков.
   – Узнаёшь их? – спросил строгим голосом милиционер. – Они в карты играли с пассажирами? – И, ухватив старшего из игроков за жидкие волосики, повернул его голову к Константину.
   – Они, – сказал Костя, – у них финка была и заточка… Надо проверить моряка в том вагоне, жив ли, его запинали под боковое сиденье, на меня махали ножом, еле увернулся…
   – Врёт, падла! Это его финка, – завопил картёжник, – нас хотел замочить, деньги требовал с нас, мирных пассажиров, едущих с заработков… Он нас подчистую ограбил, все деньги забрал: и у нас, и у морячка.
   – Так, интересно… – сказал старшина, снял фуражку, протянул её проводнику, зашедшему в купе и опустившемуся на полку, чтобы отдышаться, – значит, говоришь, это он, – посмотрел на Костю, – обчистил вас, стал деньги выбивать, угрожая холодным оружием? А моряк кто, где он?
   – В соседнем вагоне, – сказал шулер, – он его под сиденье загнал, бил ногами. Вон бугай какой, одного работягу из нашей бригады трахнул головой о металлическую ступеньку, тот до сих пор лежит без движения…
   – Что ты мелешь, скотина?! – глаза Константина сузились до щёлочек. – Где финка твоя, посмотрите, на ней его одного отпечатки пальцев. И у второго заточка в руках была, из напильника сделанная… Куда ты её дел?
   – Так, Михалыч, – обратился милиционер к проводнику, – ты сходи в тот вагон, посмотри всё визуально, найди моряка, приведи сюда, если он сможет идти… Узнай, кто валяется на полу без сознания. А ты, Саня, помоги мне этих работяг обыскать… Ты, – обратился он к Косте, – пройди в купе, сидеть тихо, дёрнешься, я тебя пристрелю… Шайка-лейка, все одного поля ягода.
   – Товарищ старшина, я пограничник в прошлом, старший сержант запаса, – заговорил Константин, – работаю сейчас директором пионерлагеря здесь, недалеко, рядом с нефтебазой… Её начальник, Холик Абдуназарович, может подтвердить мои слова. А директор местного рыбзавода, Евгений Николаевич, своим приказом назначал меня в пионерлагерь… Вы проверьте, пока мы не проехали нашу станцию.
   Милиционер дрогнул: то ли он был здешний, приставленный к поезду на этом отрезке пути, а значит, знал упомянутые фамилии, то ли так убедительно говорил Костя, но уже спокойнее сказал:
   – Михалыч, – обратился он к проводнику, – вызывай наряд милиции с узловой станции, пусть ждут у твоего вагона. Да, опера попроси, надо место происшествия осмотреть. – И он решительно набросил удавку на руки старшего картёжника. – Вот так-то будет надёжнее.
   Вдвоём с Саней они затащили картёжников в купе, где Михалыч уже разговаривал с дежурной по станции.
   – Следите за ними, – сказал старшина, – если что, бейте по башке тяжёлым предметом… А мне надо срочно место происшествия осмотреть. Ты, пограничник, пойдёшь со мной. И не вздумай шутить, второй раз предупреждать не буду, пристрелю…
   – Да что же это такое: то картёжники угрожают убийством, то вы, старшина, пистолетом пугаете… Я на Даманском воевал, повидал на своём веку пуль. А уж с этой шпаной как-нибудь справился бы!
   Константин шёл впереди милиционера, двери между вагонами были открыты настежь, на его месте сидел моряк, обхватив голову руками. Напротив его, между нижними полками, лежал, всё ещё без сознания, третий картёжник.
   – Говорить можешь? – спросил старшина. – Моряк с печки бряк…
   Тот опустил руки, посмотрел на Константина, на милиционера, потом перевёл взгляд на лежащего на полу мужчину, сказал:
   – Могу… Только я его не убивал… Это они хотели меня забить до смерти, отобрали три тысячи, все отпускные деньги… А этот парень помочь мне хотел. Они и его хотели убить…
   – А кто же двинул лежачего? – спросил старшина и начал проверять пульс на его шее. – Дышит, подлец…
   – Значит, я, – достаточно спокойно сказал моряк, – оттолкнул его, когда они напали на меня, он ударился головой…
   – Ты подтверждаешь, погранец?
   – Не видел деталей, – процедил медленно, стараясь скрыть волнение, Константин, – тут приличная куча мала была. Но то, что у них – финка и заточка, своими глазами видел. Они бы здесь ни один труп оставили…
   – Докуда едешь? – спросил его милиционер.
   – До этой, узловой станции…
   – Отлично! А тебе, морячок, придётся выйти вместе с нами… Ты один? А, ты говорил, с семьёй… Давай собирай всех и пойдём на выход… Деньги хочешь вернуть, отпуск-то только начался, как отдыхать будешь? Значит, только мы можем у картёжников забрать деньги… Ну, а то что от жены получишь, мама не горюй, сам виноват.
//-- * * * --//
   В конце рабочего дня Константин встретился с директором рыбзавода, тот ждал его в кабинете. Нервничал, курил в затяжку, выпуская дым изо рта и ноздрей, словно Змей Горыныч в мультфильме. Заговорил нервно, но в глаза Косте не смотрел:
   – Милиция меня терзает, просит подтвердить твои полномочия как директора пионерлагеря… Что за хреновина с тобой стряслась?
   – Длинная история… Слава богу, спасли несколько человек от смертельной поножовщины в вагоне. Разобрались в линейном отделе милиции, мне спасибо сказали, отпустили, теперь только что разве на суд вызовут повесткой.
   – Не стоило меня впутывать в такие истории… И что вы не можете без ЧП? Как и десять лет назад, с войной и стрельбой…
   – Евгений Николаевич, Степан Петрович по-другому думал, за детей жизнь свою отдал…
   – А ты меня поучи, поучи! И впредь, никогда не попрекай меня смертью сторожа пионерлагеря. У нас с ним разные жизни… А ты вот почитай, тебя касается, – и протянул Константину белый лист бумаги с большими красными буквами наверху: «Правительственная телеграмма», ниже, справа, обычным шрифтом – Ф. И. О. директора. «Текст наклеен полосками, – подумал Костя, – как телеграмму из гражданской войны получил». Начал читать про себя: «Приказом по заводу проведи Никитина директором пионерлагеря. Никаких флотилий до моего приезда (воск.) Строительство начинай с дороги, деньги я выделил. Причал и котельную будет строить городское СМУ. На обратном пути заеду, подпишу с городом и районом все документы, подготовь, согласуй. Запомни на будущее: реконструкция объекта, именуемого пионерлагерь для детей, обойдётся в разы дешевле. Отвечаешь лично за каждого ребёнка. Смирнову К. И. можешь предложить должность замдиректора пионерлагеря. Смирнов В. С.».

Глава 12

   Переночевав на вокзале, Константин позавтракал в круглосуточно работающем ресторане макаронами по-флотски с вкусно пахнущей подливой и горой свежих овощей и отправился на торговую базу, где отоваривается машина из пионерлагеря. Водителя нашёл быстро, тот прорвался в число первых прибывших, заканчивал загрузку борта. Спросил у парня:
   – Помощь нужна?
   – Вовремя вы успели, – ответил он, – собирался пораньше выехать назад, заходила тётя Шура, сказала, что продуктов на два обеда всего осталось…
   – А кто же следит за порядком, разве Владимир на замдиректора по хозчасти?
   – Дык они поцапались с Никитиным, тот вроде удалил его из начальников.
   Константин не стал затевать неприятный разговор, который явно не нравился и водителю. Уточнил лишь:
   – Сразу едем или есть поручения, куда-то заехать?
   – Есть, новая докторша список оставила, надо бы на аптечный склад заехать, но я без неё боюсь, напортачу… Лучше дождусь, когда она приедет, тогда и получим…
   – А они с майором ещё не приехали, солдат не привезли?
   – Пока нет, но дома для их проживания и для солдат уже подготовил дядя Володя…
   – Как едем, по старой дороге или?…
   – Пойдём по трассе, вдвое быстрее получается!
   Давно не ездил по ней Константин, пожалуй, с того лета, как схоронили Степана Петровича. Он смотрел на встречный транспорт, переводил взгляд на мелколесье и кустарники на обочине дороги, думал, неспешно перебирая в памяти картины прошлого и пережитые недавно, когда уезжал от Дины. О ней он думал постоянно, особенно сейчас, когда его так унизил в своей телеграмме Смирнов. «Может, и надо было уехать с ней на море… Я официально числюсь замдиректора ЮМШ, на комбинате получаю зарплату, ношу морской китель, сдам в кадры бумажку на отпуск и до свидания, до конца лета… Даже заявление об уходе пока не надо писать. Да и деньги за официальный отпуск не помешали бы: Дина, Иван, я – недёшево обойдётся жизнь на море, даже в частном секторе…»
   Шлагбаум через железнодорожные пути, как обычно, был закрыт, станция дымила походными кухнями, которые стояли закреплёнными на платформах воинского эшелона. Между вагонами бегали солдаты, где-то работала, видимо, походная радиостанция: её хозяин имел неплохой вкус, крутил «Рио-Риту», «Tango libera», «Брызги шампанского»… Константин вышел из машины, остановился у домика, разместившегося слева от шлагбаума, поздоровался с высокой статной женщиной, опоясанной широким солдатским ремнём с засунутыми за него жёлтыми и красными флажками. Она вскользь глянула на него, сказала низким, похоже, прокуренным голосом:
   – Вот черти зелёные, кашу решили поесть, а до того прошёл сигнал: «Закрыть шлагбаум!» Теперь хоть тресни, пока не отменят команду сверху, будем стоять… Щас позвоню на нефтебазу: у них поважнее командир, может отменить любую команду…
   – Да кто вам разрешит, это же военные! – сказал Константин.
   – Они на привале, може, ещё час-два простоят с кашей-то, а людям – ехати надо, вам к детишкам, с нефтебазы вон уже три машины стоят, четвёртая, скорая – на подходе. Непорядок это. – И ушла в домик, плотно закрыв за собой входную дверь.
   Костя облокотился на мигающую красным огоньком полосатую руку шлагбаума, наслаждался мелодией «Утомлённое солнце», несущейся из громкоговорителя, смотрел на десятки гигантских резервуаров, поставленных в шахматном порядке на песчаном берегу залива, сквозь них просвечивала голубая вода, зеленел на мысочке сосновый лес, спрятавший в своей кроне строения пионерлагеря. «Ещё чуть-чуть… И всё уйдёт, останутся дети, их здоровье, занятия с ними, спокойная, размеренная и предсказуемая жизнь… – снова думал он о предстоящих встречах в пионерлагере. – Только в этом можно найти счастье: никаких потрясений, всё расписано, спланировано, детям некогда уходить с территории, иначе они могут пропустить что-то самое интересное. Неужели так трудно жить по этим банальным педагогическим правилам? Что за склоки, перетягивание каната, подставы и чёрте что… Знает ли Никитин о телеграмме Смирнова? Думаю, знает, директор уже успел переговорить с ним по рации… Ну, и чёрт с ними, был я замом, им и останусь. Надо с майором Гущиным выкручиваться: не сегодня-завтра он приедет с пятью солдатиками, женой и двумя детьми. Но я не услышал от директора завода желания вывезти ещё сто детишек, создать юнармейский отряд. Боится, панически трусит перед Смирновым… Как же быть?»
   Кто-то отключил мигающие красные глаза на переезде, руки шлагбаума встали свечками, давая машинам возможность беспрепятственного проезда. Из домика вышла дежурная, помахала жёлтым флажком и первой пошла машина скорой, за ней потянулся остальной транспорт. Костя успел сказать женщине спасибо, прыгнул в приоткрытую водителем дверь, машина, урча на ухабах, направилась к пионерлагерю.
//-- * * * --//
   «Вот здесь Витас прибил зарвавшегося зэка, – вспоминал он, глядя на дорогу и переживая вместе с водителем за все ямы, старые и новые, образовавшиеся за последние годы, – щас будет поворот, поляна, слева выплывет блюдо первого озера. Опа, что тут делают дети? С кем они, где взрослый человек, комвзвода?»
   Водитель интуитивно понял воспитателя, резко затормозил, будто зная, что дети сейчас бросятся врассыпную. Так и случилось: они стали хватать морскую робу, не одеваясь, голыми побежали в сосновый лес, близко подошедший к берегу озера. В воде остались трое подростков, на песке тлел небольшой костёрчик, шесть веток воткнутых в дёрн, которым было обложено костровище, держали небольших белых рыбин, похоже, плотвичек.
   – Вы чьи, братцы-кролики? – спросил Константин. – Как вы сюда, на запрещённую территорию, попали? Вам что, морского залива не хватает? Вы что, не знаете: здесь дно не могут измерить, такая глубина, а воронки брёвна, как спички, засасывают? Господи, позор на вас смотреть: одевайтесь, дорога рядом, а если бы девчонки шли или ехали на машине? Не стыдно было вам?
   Видимо, старший из курсантов, торопливо надел брюки, тельняшку, обулся в кеды, почти строевым шагом подошёл к Косте, громко сказал:
   – Курсанты третьего взвода в количестве семи человек закончили наряд по кухне, пришли на озеро… – помолчал, подумал, продолжил рапорт: – Чтоб, значит, помыться, почиститься, ну, значит, отдохнуть немного…
   – А где командир взвода?
   – Так, нет его, значит…
   – А кто же вас отпустил сюда?
   – Так, тётя Шура сказала, чтобы мы немножко отдохнули за хорошую работу, рыбёшку половили, ну, и ополоснулись заодно…
   – Здорово у вас получается. Вместо того, чтобы доложить комвзвода об окончании дежурства и попросить разрешения на купание, вы по команде тёти Шуры, которую я очень люблю, тайно – за ворота, ловите рыбку, костерок разожгли и приступили к водным процедурам…
   Константин посмотрел на водителя машины, махнул ему рукой, чтобы тот ехал на разгрузку, потом повернулся к детям, сказал:
   – Давайте присядем, не пропадать же рыбе жареной, одевайтесь, не спеша, и поговорим заодно. А куда остальные-то сиганули, забор кругом?
   – Ой, да ладно, – сказал один из курсантов, – его перемахнуть запросто можно… Или подкоп сделать: это только сверху дёрн лежит, копни – и песок пойдёт, а в нём хоть метровую дыру можно сделать…
   – Хорошее наблюдение, спасибо за зоркий глаз, – похвалил курсанта Константин, – придётся укреплять забор. А вы слышали, как его строили наши ребята и солдатики десять лет назад?
   – Нет, конечно, кто же нам расскажет, если мы только родились в то время?
   – Хорошо, делите рыбу на всех, а я пока расскажу вам эту историю…
   Константин без подробностей, но живо поведал, как осадили пионерлагерь зэки, как они уже по-наглому ходили на это озеро и могли что угодно сделать со встретившимися им ребятами из пионерлагеря, как их однажды ночью подловили у залива директор и завхоз, вооружённые охотничьими ружьями, выстояли против десяти тоже вооружённых преступников, а потом гнали их до самой строящейся нефтебазы. Тогда и начали перестраивать забор. И ничего, нормальный получился…
   Из леса стали появляться курсанты, сначала двое, потом ещё двое, самых несмелых, присаживались у костра и слушали Костю. Он закончил, дети молчали, настолько поразила их эта история. И что самое удивительное: они переживали вместе с рассказчиком, это было видно по глазам, невольным вскрикам, движению голов или рук.
   – Ну, все в сборе? Потом как-нибудь я расскажу вам, как погиб от рук бандитов Степан Петрович, наш завхоз, который тоже защищал ребят. Мы сходим на его могилу. Вы уже, конечно, видели её… Ну, подъём, отделение. Костёр заливаем водой, закладываем дёрном и пошли на дорогу. Что споём?
   – «Шла с ученья третья рота»! – закричали наперебой курсанты. – Нет, лучше «Чайки в море», «Три танкиста», «С добрым утром, тётя Хава, умпа-ра-ра…» Ха-ха-ха-хи-и-и-и, – разнёсся над озером озорной смех.
   – Я думаю, за этот километр до базы мы все песни как раз и споём, – Костя улыбался, чувствуя, как боль последних дней потихоньку отпускает его: дети есть дети, даже в морской форме. Они всегда были лучшим его лекарством.
//-- * * * --//
   Никитин, на взгляд Константина, внешне не изменился за те дни, что они не виделись. Но будто специально к приезду своего заместителя по ЮМШ надел форму капитана-директора с адмиральским крабом на фуражке и широкой полосой на рукавах кителя.
   – Что это ты нарядился? – спросил Константин. – Высоких гостей ждёшь?
   – Тебя жду, друг мой, ситный… Разговаривал с Евгением Николаевичем, он предостерёг: без тебя трудно пойдёт воспитательная работа, это с одной стороны. Но есть и другая сторона этого дела: тебя не оставит в покое Смирнов-старший. Вот и думаем, как с тобой быть?
   – Интересные вы с Евгением ребята… – проговорил холодно Константин. – Ещё вчера ждали моего назначения на должность директора летней базы, были любезны, предупредительны… Что случилось такого, Виктор, скажи, за что меня можно вышвырнуть из жизни детища, которому я отдал больше десяти лет? Разве не я шёл навстречу Евгению с его завиральной идеей собрать за неделю сто детей и вывезти на лето к нам? Неужели он да и ты не понимаете: если бы не было флотилии, которая обжилась здесь, он бы и за квартал не смог подготовить пионерлагерь к приёму детей. И майора Гущина не было бы с солдатами… Ничего бы не было!
   – Ты не понимаешь? А я тебе скажу: всё решает Смирнов, но только другой, старший… Его слово закон! Читал телеграмму? Что тогда с нас требуешь объяснений? Если ты такой храбрый, вот и требуй объяснений от него!
   – Хорошо, я понял, кто есть кто в нашем королевстве… Ты против, чтобы я оставался по-прежнему твоим замом, как в ЮМШ? Нет? Значит, и здесь будем работать, как в школе: на мне вся воспитательная часть, командиры взводов, их планы, дополняющие общий план мероприятий. Я правильно говорю? Скажи, что думает Евгений по приезду оставшихся на лето в городе детей, солдат и Лёвы Гущина (его жену, доктора, думаю, мы и так заберём, не раздумывая)?
   – Ничего он сейчас не станет решать, дождётся начальника, попробует выбить у него согласие, тогда и будет видно…
   – Понятно и с этим вопросом: храбрость исчезает за час до приезда начальства. А что случилось с Владимиром Кирьяновым, твоим замом по хозчасти?
   – А здесь обойдёмся без тебя… Я помурыжу его с недельку, а там посмотрим, чтоб не залупался в будущем, помнил, кто начальник.
   – А ты знаешь, что продуктов осталось на два обеда? И почему этим занимаются тётя Шура и водитель? Мы должны наступить на собственное горло, лишь бы ни один волос не упал с головы ребёнка. Или тогда уж точно полетят все наши головы и лампасы на твоём красивом мундире, дорогой Виктор Иванович.
   – Не пугай! За себя пугайся: тебе ещё предстоит встреча со Смирновым, но только старшим…

Глава 13

   Виктор Сергеевич Смирнов не любил столицу. Здесь ему не везло на друзей: вуз кончал в провинции, товарищи по учёбе не протиснулись в кабинеты власти, так и остались на границах четырёх океанов, хотя трое из них доросли до руководителей главков и крупных предприятий. Его бесила прожорливость, даже алчность, московских чиновников: он вынужден был брать с собой в командировку одного, а то и двух носильщиков, которые доставляли деликатесы до кабинетов старинного особняка на одном из столичных бульваров. Причём эти подарки делались на все государственные и отраслевой праздники, несмотря на то, что по официальной заявке туда направлялись балычная продукция, икра и всевозможные консервы.
   Он не любил вспоминать, как возил подарки куратору из управления региональной отчётности министерства, как ехал на окраину города в панельную девятиэтажку улучшенной планировки, как визжала от восторга хозяйка квартиры, увидев копчёных палтуса, зубатку и окуня, суетилась на кухне, тащила на большой круглый стол в «зале» из пятнадцати квадратов варёную картошку, открывала магазинные маринованные огурцы и помидоры, раскладывала на «четырёхспальных» тарелках по ложке зелёного подпорченного салата, горошка, почему-то консервированной кукурузы и кусочки неумело разделанной селёдки. Водка стояла, как правило, в графине, тёплая, с привкусом сивушного масла. Тогда Виктор Сергеевич, как фокусник в цирке, открывал свой объёмный портфель и извлекал из него пару-тройку бутылок финской водки и безумно красивую посудину с французским «Наполеоном».
   Глаза министерского куратора начинали влажнеть от умиления, он хлопал гостя по дорогому твидовому пиджаку с налокотниками, но говорил всё же наставительно:
   – За что тебя любим, Сергеич, так это за умение красиво жить, можешь, можешь подать товар лицом… И угостить начальство можешь: я передам нашему командиру кое-что из твоих даров, но только так, чтоб он не зажрался, ха-ха-хи-хи-и, – заржал довольный шуткой куратор.
   – Не переживай, у него другие источники, – сказал Смирнов, – и другие размеры поставок. А это тебе, Борис, дорогой наш, Вениаминович, как нашему куратору в планово-финансовой сфере. Ты уж нас не обижай, и мы будем исправно содержать тебя в достатке…
   – За отчётность – это по моей линии, тут, надеюсь, всё будет в порядке… А вот планы, лимиты и так далее – надо кое с кем поговорить, ну, сам понимаешь, не без презентов, – куратор расплылся в улыбке.
   – Не обидим, передадим вместе с нашими заявками по нашим потребностям…
   – Ну, за встречу старых, проверенных в боях друзей! – Куратор махнул стопку водки, заел огурцом и начал раздирать килограммового палтуса. По рукам потёк жир. Жена отобрала у мужа рыбину, показала на тарелку с нарезанными кусочками копчёной зубатки, сказала:
   – Палтусик пошлём дочке, пусть побалует детишек…
   «Сколько же лицемерия, – думал Смирнов, – будто первую посылку получили. На всех сторонах горизонта стоят наши главки, и все везут и везут, шлют и шлют им дары моря… Как сыр в масле катаются и всё-то им мало, мало. Но я бы не хотел оказаться на их месте, здесь даже начальник отдела – червяк, начальник главка – куда ни шло, ну, должностёнка замминистра – интересная», – он улыбался своим мыслям, а хозяин стола представлял, чему рад провинциал: попал, мол, в гости аж к куратору из министерства.
   Пока Виктор Сергеевич был на снабженческом посту со столицей ни разу, никаких срывов не наблюдалось: зарплату людям исправно платили, реконструкцией и расширением цехов занимались, филиалы укрепляли, собственную добычу на внутренних водоёмах увеличивали (а это в том числе икра, царица любых взаимоотношений). Авторитет Смирнова рос, пропорционально его должностям и общественному положению, теперь в командировках он общался, как правило, с замминистра или даже руководителем отрасли. У него просили поддержки, умоляли замолвить словечко в ЦК партии или в Совмине.
//-- * * * --//
   В гостинице «Москва» у него был свой номер, где он как депутат мог встретиться с избирателями, журналистами, высокопоставленными гостями. За ним закреплялся референт из верховного совета для поручений, ему выделялась новая «Волга», номер люкс в загородном закрытом пансионате, в общем, исполнялся практически любой его каприз: билеты на любой вид транспорта, vip-залы на вокзалах и в аэропортах, ложи в театрах и кино, товары из любого магазина. Он получал всё, о чем может мечтать человек.
   С аппаратом ЦК парии отношения складывались непросто: по неопытности, Смирнов несколько раз допустил высказывания, которые на ура проходили среди депутатов и в министерстве, но здесь его явно не поняли, а один из замзаведующего отделом лёгкой и пищевой промышленности даже посоветовал ему быть поаккуратнее с высказываниями. Но давить на него никто не смел: в узком кругу знали, что его выступление на совещании в Совмине поддержал сам председатель правительства, с которым позже состоялась почти часовая беседа о реорганизации отрасли. Видимо, поэтому с разрывом в один год Виктор Сергеевич стал и членом ЦК, и депутатом, а это уже прямая дорога в министры.
   В номер гостиницы позвонили поздно вечером, сказали, что на десять утра его пригласил на встречу член политбюро, секретарь ЦК партии товарищ N. Что знал Смирнов об этом человеке? Только то, что он фактически второй человек в партии, говорили, что может стать преемником генерального секретаря. Заволновался северянин, не мог сообразить, зачем он понадобился на самом верху. Первой была мысль – созвониться с руководителем обкома партии, но, подумав, остыл, сказал себе: если надо, они его и без меня предупредят, тогда он пусть сам мне звонит. Достал «кондуит» со всеми выкладками, показателями по старому году, новыми цифрами, планами, отдельной строкой выписал просьбы к «родному политбюро» (знал, что многие начальники любят, когда к ним обращаются, как к господу богу или как в последнюю инстанцию). Решил, что на встрече речь всё же пойдёт о должности первого замминистра, а к этому разговору он готов. Разделся, сходил под контрастный душ, выпил рюмку коньяка «Hennessy» и лёг спать.
   Всё как обычно, длиннющие коридоры, отдельный блок с рабочим кабинетом члена политбюро: мягкие дорожки, ковры в приёмной, величиной с малое футбольное поле. За столом – почти молодой человек с военной выправкой и с говорящей фамилией – Паша Бритвин. Ровно в десять ноль-ноль он открыл широкую дверь, через минуту вышел и завёл в кабинет Смирнова.
   – Здравствуйте, Виктор Сергеевич… Вот вы какой, крепкий мужик! Почему-то и представил вас таким, когда прочитал стенограмму вашей беседы с предсовмина. Дельные мысли по реорганизации отрасли, ничего не скажешь. Мы потом сделали записку для заседания политбюро, ваши предложения практически вошли в неё полностью… Почему долго мурыжили вопрос, читаю в ваших глазах? Потому что взяли все направления: и лёгкую, и текстильную, и пищевую, и местную промышленности, бытовку да и торговлю туда же отнесли. А на это нужно время, чтобы всё обдумать, взвесить, обсчитать… Тут, дорогой мой, все упомянутые министерства работали, с десяток институтов было задействовано, почти полгода госплан сводил все предложения. Все эти труды войдут в основные направления развития народнохозяйственного комплекса страны… А вот реализовывать по разделам, близким к вашему профилю, мы думаем поручить вам. Это ваш конёк – рыбное хозяйство, пищевая, лёгкая, текстильная и местная промышленности, ну, и чтоб не скучно было, включили туда же бытовку. По поводу торговли – пока нет окончательного решения, пусть депутаты выскажут своё мнение: оставлять ли за ней самостоятельное министерство.
   Вошёл секретарь из приёмной, придержал дверь, в неё официантка в белом кружевном фартуке и таком же нарядном кокошнике ввезла тележку на колёсиках, сервированную, как чайный столик.
   – Тебе со сливками? – спросил секретарь ЦК. – Зоя, разберись с гостем, а я на минуту, приму лекарство. – И вышел в комнату отдыха.
   Чай из заварного чайника, лимоны под прозрачной плёнкой, чашки тончайшего фарфора, баночки с джемом, бутерброды с копчёной колбасой трёх сортов, сахарница в виде кремлёвской башни с уложенными в боковую нишу серебряными ложками. Под занавеской, на нижней полочке тележки, стоял пузатый чайник с кипятком из специальной обожжённой глины.
   – Андрей Павлович завтракает в это время, – сказала приятным, тихим голосом официантка, – вы уж, поддержите его с бутербродами, не стесняйтесь откушать нашего хлеба…
   – Спасибо, конечно, нет проблем, – растерялся Виктор Сергеевич, – а чаёк можно с лимоном? И бутерброд со свиной колбаской съем…
   – Вот и хорошо, я сама вам приготовлю, пока хозяин принимает лекарство. – Она не спеша сняла плёнку с лимонов, положила пару ломтиков в пустую чашку, предназначенную для Смирнова, одновременно успевая смотреть на него глазами доброй хозяйки, на салфетке приготовила три бутерброда с разной колбасой, заметила: – А сосед ваш сам любит готовить бутерброды, – налила в чашку заварки цвета тёмного янтаря, добавила кипятку и приоткрыла крышку сахарницы, – сладкое сами положите…
   Из боковой двери вышел хозяин кабинета, свет из окон падал на его белые, как лунь, волосы, уложенные со лба к затылку, сквозь них просвечивала тёмно-красная кожа на голове, глаза потухшие, усталые, хотя только начинался рабочий день. Рот большой с толстыми губами, сложенными в улыбке. Он присел на диван, приставленный к низкому столику, явно предназначенному для чайных церемоний, расположенному в углу кабинета, жестом пригласил Смирнова, сказал:
   – Вижу, освоились уже, спасибо, Зоенька, перенеси всё нам на столик, так удобнее поговорить будет, – он накладывал колбасу на куски хлеба, принял от официантки чашку с готовым чаем, без лимона, с молоком, в которую та положила один кусочек сахара, – вот так зажимают меня со сладким…
   Пожелав приятного аппетита, женщина удалилась, дверь за ней прикрыл секретарь из приёмной. Больше никто за час встречи ни разу не помешал члену политбюро вести неторопливую беседу. Смирнов уяснил для себя, что на министерство его ставить не будут, понял, что старого министерства как такового и его руководителя вообще не собираются сохранять, что все полномочия перейдут к союзным республикам с приоритетом, естественно, РСФСР, у которой самая мощная промбаза, флот, освоенный мировой океан по добыче морепродуктов.
   – Политбюро рекомендует вас зампредсовмина РСФСР, – сказал куратор в партии всего народнохозяйственного комплекса, – это должность намного выше министерской, если не изменяет память, в вашем непосредственном подчинении будут четыре министерства и столько же различных служб с не меньшими полномочиями… Вот такое сложное хозяйство политбюро доверяет вам, товарищ Смирнов. И не зря два года мы наблюдали за исполнением вами депутатских полномочий и члена ЦК партии. Есть ли у вас вопросы, возражения, скажите, сегодня можно задать любые вопросы…
   Смирнов молчал, не мог освободиться от кома, который подступил к горлу и не хотел освобождать его. Сказал почти сиплым голосом:
   – Спасибо партии за доверие… Умру, но постараюсь его оправдать.
   – Умирать не надо. Будем работать, много, плодотворно, будем перестраивать вторую часть народнохозяйственного комплекса, наиболее уязвимую, связанную с обеспечением благосостояния населения нашей великой Родины. Если возражений нет, то вас отвезут сейчас к предсовмина России, он в курсе, с ним говорил предсовмина СССР. И я, пока вы едете, скажу ему решение политбюро. Счастливо, товарищ Смирнов, успешной работы в новой должности… Да, личная просьба: не перевозите быстро семью в столицу, столько дел сейчас будет, накануне съезда партии, на котором надо утвердить основные параметры нового развития страны… Лучше вы туда на пару дней в месяц будете летать, чтоб не забыли вас, хё-хё-хё-хи-и… – искренне рассмеялся секретарь ЦК, пожимаю руку Виктору Сергеевичу.
//-- * * * --//
   Тёмно-серые тучи шли на набережную с северо-востока, хотя до того ничто не предвещало грозу, и вот всполохи начались за зданием гостиницы на противоположном берегу Москва-реки, постепенно перешли к комплексу Хаммеровского центра, только что отстроенному, сверкающему свежими цветами облицовочного пластика. Меркурий на круглом высоком постаменте стыдливо спрятал свои причиндалы, на которые Виктор Сергеевич всё же обратил внимание. Его машина прижалась к пешеходной дорожке у самой стенки реки, водитель с опаской поглядывал на приближающуюся грозу. Смирнов только закончил длительный разговор с председателем правительства республики и вынес точное определение: теперь он будет работать в столице, одним из шести или семи, не уловил, заместителей предсовмина. Сделано главное, понял он, деньги выделены на модернизацию нескольких отраслей, планы свёрстаны, согласованы со всеми инстанциями, теперь их надо выносить на сессию верховного совета, президиум союзного Совмина, пленум, а затем и съезд КПСС. С докладом будет выступать сам генсек партии.
   Виктор Сергеевич думал о произошедшем событии, как о чём-то, случившемся не с ним, а со вторым своим «я». Он даже говорил о себе, как о втором лице, который участвовал в процедуре кадрового согласования и назначения. «Не верю, чтобы тебя, заурядного провинциала, подняли на такую высоту?! Но ведь случилось же! Значит, заслуживаешь такого взлёта… Фантастического, невероятного! С простого гендира до зампредсовмина… Иосиф с ума сойдёт, но от радости, он не умеет завидовать. А первый обкома партии, предоблисполкома, они-то как это переживут? Да как-как, никак, это их теперь проблемы, – ему даже понравилась эдакая фамильярность по отношению к областному начальству, – надо прощальный банкет готовить, кого, нового назначенца или старого замгендира, оставить вместо себя. Не всё у нас гладко да чисто было, ох, далеко не всё… Надо, надо только своего оставлять за себя, чтобы минимум два-три года потянул, а там своими грехами обрастут, никто и не вспомнит, что да как было при царе Горохе…»
   Он думал о семье, которую итак видит урывками, давно понял, что никогда не оставит больную жену: здесь она ничего и никого не знает, значит, придётся нанимать ей круглосуточную сиделку. Нелегко всё это будет приживаться. «Надо принимать решение по Дине, нельзя её сюда тащить, это не министерство, аппарат небольшой, все на виду, всё будет ясно и понятно с первых шагов. Люблю ли, нет не так: полюбил ли я её? Да, без сомнения, девочка моя, родная, выросла, стала женщиной, которую я столько лет лелеял и что, теперь я должен её отдать? – думал он, продвигаясь вдоль набережной. – Нет, подожди, не лукавь: ты же хотел свести её с Константином, ты так хотел ей счастья… Надо успокоиться, принять честное и правильное решение. Надо смириться с тем, что она полюбила Смирнова-младшего, станет его женой. Это факт! А там будет видно: жизнь штука сложная, всё может произойти. Как про Насреддина байка звучит: или эмир, или ишак, или я всё равно помрём… Но то, что я переменился под выстраивающуюся карьеру, дело того стоит. Да, с пионерлагерем надо срочно решать, там дети, не дай бог… А на Евгения и прочих мало надежды…»
   Пройдя по набережной метров сто, он, наконец, обернулся, махнул рукой водителю, а тот как будто ждал команду начальника: рванул с места, да так, что завизжали покрышки на колёсах. Сел справа за водителем (так положено по инструкции), только успел захлопнуть дверцу и зашторить чёрный бархат занавески на окне, как по крыше машины забарабанили крупные капли дождя. Гроза надвинулась всей своей мощью…

Глава 14

   Расписание занятий для ста мальчишек на лето – главное, что сделал Константин ещё зимой, пришлось здорово менять. Закладывать час на освоение паруса просто нереально и кощунственно: даже, если курсанты подготовили базу с вечера, утром, ко второму занятию, приходилось всё сворачивать, чтобы очередная группа начинала с чистого листа. Иначе, какое это обучение или практика… А голубая лагуна манила и звала, сердце замирало, когда за маленькими островками, на мелководье, кормилось небольшое стадо молодых тюленей, не обращавших внимания на проплывающие рядом с ними лодки. Курсанты старались не шевелиться, заворожённые красивым нырянием тёмно-коричневых мощных тел животных и их погонями за шустрой прибрежной навагой. Самые любопытные тюлени подплывали к лодкам, выныривали практически у бортов, внимательно смотрели влажными немигающими глазами на мальчишек, потом подныривали под парусники и будто снова хотели познакомиться с незваными гостями, но уже с другой стороны судна.
   Вот и получалось: час теории и отработка приёмов на берегу и час-полтора практики (выход в залив), значит, до обеда заниматься на причале, а затем выйти в море могли всего два взвода, сорок человек. Но впечатлений у курсантов – на весь день: кроме работы с парусом они успевали высадиться как минимум на одном из островков, осторожно посмотреть гагачьи гнёзда, побродить по мелкой гальке во время отлива и порыбачить на кишащих мелкой рыбой песчаных отмелях.
   О загаре – лучше не вспоминать, сгорали по своей глупости даже опытные моряки: то крем забыл, то тельняшку вовремя не надел, а морской бриз прохладный, загара совсем не чувствуешь. Да ещё днём, при ярком солнце, вдруг начинала клевать камбала и тут уж все забывали обо всём, но что рыба делала на песке у берега, загадка, которую так никто и не смог отгадать. А по возвращении к причалу из каждой лодки выгружали по несколько килограммов пойманной рыбы. Улов тащили тёте Шуре, она складывала его на лёд в холодильнике и раз в неделю варила курсантскую уху, так называлось это блюдо в меню.
   Итак, два взвода, до обеда, были заняты выше крыши. Третий, кроме ежедневной дежурной приборки территории и спальных корпусов, занимался в классе радистов, оборудованном прямо на веранде клуба, четвёртый изучал карты и топографию на местности, в районе двух озёр, пятый взвод познавал азы военного дела (разборка и сборка автомата, виды вооружений), готовил площадку для занятия строевой подготовкой. Рында на «Формозе» била каждый час, туда, к капитану Орликову, по утрам переправлялись на вахтенной шлюпке по трое курсантов со взвода: его штатные помощники занимались с ними судовождением, изучением двигателя, боцманским делом. График жизни курсантов, который напоминал карусель, расписание занятий никто не нарушал, только капитан – директор школы мог вносить в него какие-то изменения.
//-- * * * --//
   Построение после завтрака называлось разводом на занятия: курсанты надевали соответствующую форму одежды, кто-то держал под мышками нетолстые пластмассовые папки-планшеты, кто-то шутя прижимал к правому боку метлу или лопату. Директору ЮМШ докладывали командиры взводов или их заместители из числа курсантов. Все знали, что Никитин любит поспать, поэтому построением как правило занимался Константин. Он сказал, упирая на вторую половину дня:
   – Прогноз на погоду хороший, после тихого часа – полуфинальные матчи по футболу, встречаются…
   – Третий с первым, второй с пятым взводом, – выкрикнул бессменный судья из первого взвода Паша Аксёнов.
   – Хорошо, приглашаем всех болеть, а четвёртый взвод пойдёт в разведку, с восемнадцати ноль-ноль до ужина попробуем искупаться. Самая тёплая вода – после шести вечера, обещают аж восемнадцать градусов. Комвзвода, согласно инструкции, выделить дежурных спасателей, лодку со спассредствами даст Владимир Степанович, наш замдиректора по хозчасти. Вопросы есть? К подъёму флага и гюйса ЮМШ – смирно! Флаг и гюйс поднять! – На «Формозе» подняли атрибуты военно-морского флота, а рында отметила время – девять часов утра.
   – Ура! – заорали курсанты четвёртого взвода, когда прошли строем. – Наконец-то купаться будем! – Они промаршировали вместе с мётлами и лопатами, поскольку дежурили на уборке территории. К ним подошёл Константин, спросил:
   – Может, кто-то хочет посмотреть футбол? Нет проблем, купание перенесём…
   – Нет, – почти хором ответил взвод, – будем первыми!
   Вместе с четвёртым, дежурным, взводом Костя прошёл в клуб, решил посмотреть, как идут занятия у радистов. У входной стенки стояли две школьные доски с мелом, на нижних желобках лежали мокрые чистые тряпки. Стояли десять, по пять штук в ряд, ученических столов, на них – закреплены модернизированные аппараты Морзе. Дежурный курсант доложил комвзвода о готовности начать занятие, тот посмотрел на Константина, который быстро поднял руку: «без церемоний» обозначал этот жест. Начали с опроса, к доске выходили сразу по два курсанта, им назывались буквы, они, кто быстрее, должны были записать их азбукой Морзе. Победил правый ряд, намного опередив соперников. Комвзвода принял решение: перемешал отличников с середнячками, поручил первым взять отстающих на буксир. Дело пошло живее, мальчишки вошли в азарт, не обращали внимание на Константина, начали криками поддерживать своих товарищей. «Дело закрутилось», – подумал замдиректора и тихонько вышел из учебного класса.
   Солнце выбралось из густых сосновых крон, начало сушить мокрую траву и песок, отсыревшие за ночь, преобразило краски залива до светло-синих и изумрудных цветов у прибрежной кромки, на среднем острове заблеяли овцы Владимира, раздался мощный рык Нордика. «Господи, как же хорошо здесь… – Константин чувствовал, как сердце наполняется радостью, – никто не мешает: вот они, дети, вот наша жизнь без мудрствований и лукавства, цинизма и предательства… Всё ясно и понятно, всё на виду, чистые помысли, как чистое и благодатно-щедрое море. Только Дины не хватает, милой и дорогой, девочки моей. Надо опять идти на станцию, может, начальник даст позвонить по их связи. Буду звать их с Иваном сюда, хоть на неделю перед отъездом на юг, а вдруг им понравится здесь, вдруг погода до августа вполне летней будет, тогда и купаться, и загорать можно не хуже, чем на югах… – так размышляя, он шёл ко второму и первому корпусам. – Что с ними-то делать? Ясно, что за это лето отопление сюда не проведут да и котельную ещё даже не начинали… И начнут ли строить – большой вопрос, но печки работают, дров хватит на два года вперёд, так что нас ничем не запугаешь…»
   Двери опломбированы, окна целы, правда, не мешало бы помыть их, но, если приедут пионеры из города, дел – на день работы, не больше. Траву скосили ребята из дежурных отрядов, нашли серпы в хозяйстве у дяди Володи, так они стали звать завхоза, отремонтировали деревянные мостки и проходы до морских туалетов. И всё сами, без всякой помощи взрослых, только под руководством того же завхоза. «Значит, на сто человек, мы в принципе готовы расшириться, без всякого ущерба для курсантов, – рассуждал сам с собой Константин, – и хорошо даже будет, возьмут организованные, почти военные мальчишки, шефство над гражданскими, тогда и войн, кто старше, кто младше, кто хозяин и „свой – чужой“, не будет. Есть слабые, беззащитные перед морем и сложностями быта, и их надо защищать. И будут защищать. Бу-дут! Проверено: у нас не было и нет дедовщины. У нас помогают, выручают и спасают…»
//-- * * * --//
   Он свернул на мостки, обогнул последний корпус и направился к столовой. Старый полуразвалившийся причал скрипел разболтавшимися крепёжными скобами, пугал мелких рыбёшек хлюпающими по воде двумя досками, державшимися на честном слове. «Надо Володе сказать, чтоб бросил дежурный взвод на ремонт, пусть запасёт досок, гвоздей, инструмент… А главное, чтоб ребята сами сделали и увидели результаты своего труда, – до нескольких строений пищеблока оставалось меньше сотни метров, ледник с мощной ямой и толстым слоем наколотого льда излучал могильный холод, двери плотно закрыты, заперты на два амбарных замка. Потом шёл сарай – не сарай, что-то вроде ангара из гофрированного железа: в нём хранились макаронные и крупяные запасы, консервы? и в углу – большой короб для картошки. Рядом с ней – короба поменьше для лука, капусты, морковки и других овощей… Для хлебобулочных изделий сделали пристройку к самой столовой с отдельным входом, чтобы хлеб, на случай дождя, можно без опаски носить на столы обедающих ребят.
   «Зайду к тёте Шуре, как она себя чувствует, узнаю, нужна ли помощь ей, как с продуктами?» – думал не спеша Константин, но не пошёл в столовую с центрального входа, решил обойти строение берегом, чтобы посмотреть второй, низкий причал, куда прибывали крупные моторные лодки – «доры», привозившие с завода овощи, копчёную рыбу и консервы. Для них в задней стене строения проделали метровое окно, через него продукцию перебрасывали прямо в цех столовой. От дождя смастерили навес, который козырьком прикрывал сооружение: тихо, уютно, внизу настил, сверху – вроде как крыша. Костя знал: здесь любили тайно собираться курильщики из дежурного наряда по столовой.
   Шёл по настилу осторожно, стараясь не шуметь: ему ещё на повороте показалось, что кто-то разговаривает в нише под козырьком, но голос – явно взрослого человека, курящего, с хрипотцой и покашливанием. Не зря всё-таки Костя три года служил на границе: под козырьком он увидел троих курсантов, пожалуй, самых старших по возрасту, и истопника Хилтунена. Все четверо занимались онанизмом. Глаза закрыты, явно научены старшим товарищем процедуре удовлетворения… Смотреть на них, не видящих постороннего человека, было смешно, но уж слишком нелепо и трагически они выглядели.
   – Кто старший по наряду? – тихо, почти шёпотом, спросил Константин. – Повторить вопрос?
   Курсанты настолько остолбенели, что не знали, что им делать: то ли убирать своё хозяйство и подтягивать штаны, то ли вскакивать при виде фактически самого старшего начальника и отвечать на поставленный им вопрос. Константин видел ухмылку на заросшей щетиной физиономии истопника, будто говорившего: «Вот ваша система воспитания, естественные потребности всё равно побеждают…»
   – Приведите себя в порядок, это первое. По окончании дежурства доложите командиру взвода: вам сделал замечание замдиректора ЮМШ, это втрое. Третье: бегом на дежурство, скоро обед, не дай бог, сорвёте его, вас курсанты живьём съедят. Понятен приказ?
   – Так точно! – сказал старший по виду пацан. – Бегом, козлы! Чё вам говорил?! Слушаете этого финна сраного… – Они застегнули брюки, поправили фланелевые куртки, надели длинные сатиновые фартуки в полоску. – Чё вам говорил, идиоты! Останемся теперь без футбола и купания!
   – А вы, Хилтунен, задержитесь на минуту… – Константин ждал, пока мальчишки убегут в столовую. – Вы – старый, больной человек, дерьмовый донельзя, и всё ещё пытаетесь как-то влиять на мальчишек… Я вас сегодня же вышвырну из пионерлагеря, добирайтесь до дома, как хотите.
   – Начальник! Хочешь на испуг взять? А кто тебе печи топить будет, начальник? Я лично с колокольни хотел на тебя… И буду всегда вас иметь, как хочу, потому что за мной тянутся пацаны!
   – Я сам буду печки топить, чтобы такую падаль, как ты, вытравить отсюда. Ты гной и плесень, и я освобожусь от тебя хирургическим путём…
   – Разбежался! Штаны не порви! Это я сказал Смирнову, как ты целую ночь драл чёрненькую евреечку… Он был готов прибить тебя, сожрать со всеми потрохами. Ты – труп, он тебя медленно, но верно уроет, и будет твоя могилка рядом ещё с одним уродом, бывшим завхозом Кирьяновым…
   Константин схватил истопника, не успевшего встать на ноги, за шиворот, рывком приподнял, как бесформенный куль, и так сильно ударил в грудь, что тот летел весь нижний причал и свалился в воду. Рядом с его головой на поверхности едва виднелся обкатанный волнами огромный серый булыжник. Хилтунен обмяк, лежал в невероятной позе: его колени торчали из морской воды.
   Константин резко развернулся на дощатом настиле, не оглядываясь, пошёл к углу столовой. Навстречу ему бежала тётя Шура, причитала, вскидывала руки вверх, но не голосила, смотрела страшными глазами на идущего навстречу мужчину и пыталась во что бы то ни стало остановить его.
   – Костя, сынок, что случилось? Мне мальчишки сказали, что ты убьёшь за них этого подонка, Хилтунена… Ой, тюрьма – последнее дело… Стой! Пойдём-ка, назад, я всё улажу, посмотрю сама, почему этот плохой человек валяется в воде.
   Константин, наконец, начал осознавать, что произошло, остановился в шаге от поварихи, она бросилась к нему на грудь и, тихо плача, запричитала:
   – Что ты наделал, сынок? Что ты наделал?! Скажи, что он набросился на меня, ты заступился, остановил его, а я оттолкнула его так сильно, что он поскользнулся и свалился с причала…

Глава 15

   – Так, Хилтунен, подымайся… Крови нет, камень в полуметре от твоей башки, – довольно громко сказала тётя Шура, стоя у кромки воды на нижнем причале, – вставай и проси прощения, чтобы Костя оставил тебя до утра, пока машина пойдёт в город… И не вздумай раздувать скандал: я тебя сама сдам милиции за кражу коробки с тушёнкой. Со свидетелями будешь иметь дело, так и сдохнешь в тюрьме, паразит ты нечеловеческий!
   Константин стоял в нескольких метрах от поварихи, хорошо видел, как истопник пытался подтянуть голову к камню, потихоньку подгребал руками вдоль боков, но отлив набирал силу, не давая ему возможности сделать такой манёвр, а то мог запросто и утащить в море. Хилтунен вдруг перевернулся в воде, встал на колени и на четвереньках пополз к берегу. Он мотал мокрой головой с жидкими чёрненькими волосиками на висках и страшно матерился…
   – Давай, ползи-ползи, дуй отсюда, покуда мальчишки не пришли и не напинали тебе, учителю срамному, Бога совсем забыл, пакостник, – тётя Шура явно торжествовала, – а мне девки-посудомойки сказывали, да я не верила, думала, ржут над ним, опозорить хотят… Ишь, место отдыха облюбовал!
   – Ну, смотри, падла старая! Я с тобой поквитаюсь, в городе тя найду… – сипел истопник, стараясь забраться на доски, чтобы выжать одежду, перевести дух. – И тебя, урою, подловлю и урою, в просвещение жалобу настрочу, – смотрел на Костю ненавистными глазами, лицо его было перекошено от злобы.
   – Давай, поговори с моими зятьями, они оба на заводе, тонны рыбки перекидывают за смену, мокрого места от тебя не останется, силач ты задроченный, – тётя Шура захлебнулась от возмущения, – он мне ещё угрожать будет!
   Истопник не стал выжимать одежду, побрёл по причалу в противоположную сторону от ледника и входа в столовую. Там, на задворках, примостились ещё два щитовых домика, в которых жили истопники и другие рабочие из обслуги, как любил говорить Степан Петрович. Хилтунен знал, что ему нельзя дожидаться ночи, надо бежать из пионерлагеря ещё до наступления коротких летних сумерек. Детей ему не простят никогда: или с водонапорной башни упадут кирпичи на голову, или «поскользнёшься» на мокром от морской волны Бараньем лбу и точно вдребезги расшибёшь свой собственный лоб…
//-- * * * --//
   В приёмной председателя горисполкома звонок главного инженера комбината Свистунова перехватил Евгения Николаевича после совещания. Завприёмной протянула трубку, проворчала:
   – Обнаглели совсем, звонят в приёмную, как к себе домой…
   – Да, Иван Харитоныч, это я… Так чё вы сюда-то звоните, мне ж по башке дают, а не вам… – Евгений Николаевич вдруг, незаметно для себя, стал вытягиваться по стойке смирно. – Да, всё понял, так понял, что на всю жизнь понял, Иван дорогой Харитоныч… Не надо записывать, всё запомнил на всю оставшуюся жизнь. Хорошо, доложу об исполнении через два часа, по прибытии на место работы…
   Директор завода стоял бледный, начал расстёгивать верхнюю пуговицу на рубашке, забыв ослабить узел на галстуке. Заговорил с хрипотцой, попросил водички. Пил жадно, потом сказал:
   – Рая, можно снова к начальнику зайти?
   – Он же только закончил с тобой разговор, у него новый посетитель, главврач горбольницы…
   – Скажи, это сногсшибательная новость!
   – Хорошо, подожди, минутку…
   Через секунду-другую она снова пропустила Евгения Николаевича в кабинет. Тот вошёл так, словно нёс на плечах хрустальный ларь с бесценными дарами. И от порога:
   – Станислав, ты не поверишь, что скажу… Нашего Виктора Сергеича… Утвердили зампредседателя Совета Министров РСФСР. Мне только что передал информацию оставшийся за него Свистунов…
   – Ни себе хрена… – Из-за стола медленно поднялся высокий сорокалетний мужчина в синем двубортном костюме с двумя разрезами на спине, с почти квадратной красивой головой и набриолиненными тёмно-русыми волосами. – Вот это новость… Так, Женя, что ты говорил про дорогу, котельную, паровое отопление в пионерлагере, а главное, что по причалу… А потом о капремонте нашей горбольницы… Может, сразу и парочку новых корпусов построим. Так, мужики, собираю совещание, срочно готовим смету и всю документацию по стройкам… Евгений Николаевич, ты никуда не уходи!
   – Не могу, через два часа мне звонить с докладом по летнему пионерлагерю и тем же стройкам, – сказал директор, – извини, Станислав, лучше я ещё раз забегу, но только после того звонка… – И не медля ни секунды, он побежал на площадь, к своей машине.
   Двигались медленно, какие-то строители, похоже, из неумех или халтурщиков, перегородили полдороги, бросали дымящийся асфальт прямо в широкую, грязную лужу. «Вот что творят, – искренне переживал директор рыбзавода, – лучше бы мне пару машин асфальта отдали, поправил бы дорогу к причалу, да по-нормальному, без этой халтуры сделал бы… Так, щас надо обоих замов собрать, главбуха и начальника финансово-планового отдела. Ошарашу их новостью… А кто же за него-то останется, наверное, Свистунов, они прошли с ним огни и воды и медные трубы… Он всё знает, долго и надёжно станет прикрывать его задницу, сам замешан не раз…
   Итак, две проблемы у нас: первая оперативная. Разрешил царь-батюшка, свет наш, Виктор Сергеич, с первого июля собрать всех гуляющих по улицам заводских детей и отправить в пионерлагерь. И это параллельно базе ЮМШ, а на её содержание мы уже денежку получили, и хорошо их перебросили на базу отдыха и детский комбинат (ясли-сад)… Майор Гущин и солдатики нам помогут, это хорошо. Так, готовлю приказ на Константина, всё-таки его ставит директором пионерлагеря. Как-то нехорошо мы с ним расстались после драки в поезде, надо выходить на связь, менять тона и климат во взаимоотношениях. А что, он отличный воспитатель и настоящий мужик… Мне не стоит напряги с ним снова подружиться. Приказ кадры сделают за полчаса, вот тогда и выйду на связь по рации.
   Вторая проблема – стратегическая и перспективная. Надо срочно готовить всю документацию по строительству нового причала, котельной, подключения пионерлагеря к паровому отоплению. И дорога. Правда, начальник нефтебазы что-то обещал сделать в порядке шефской помощи… Но бабка, как всегда, надвое сказала: сегодня Холик здесь, завтра, как Смирнова, забрали в Москву и понеслось г**** по трубам… Нет, ребята, мы денежки все выбьем, с гарантией, а там видно будет, куда их пустить. Да, с деньгами не скучно жить…» Машина остановилась у ворот, сторож из пенсионеров замешкался, никак не мог запустить кнопку автоматического открытия железных дверей.
   – Ну, что Филиппыч, божий человек, так и не починил ворота, не хочешь начальника пропустить домой? – высунулся из приоткрытой двери директор. – Не помнишь, замы вернулись с обеда?
   – Дык чинили, Николаич, полночи проварахтались, а утром оне опять сошли с рельсов… Давай вернём старые, мне даже полезно руками их открывать. А начальство приехало, тебя спрашивали…
   Евгений Николаевич не стал ждать пока починять ворота, пошёл по аллее Славы к адмкорпусу. Доска почёта, дюжина больших фотографий молодых и старых лучших работников завода. Небольшая площадь, стоит обелиск защитникам Отечества, гипсовое, красиво разукрашенное сооружение символизирует вечный огонь: куда денешься от горькой правды, несколько сот человек не вернулись с войны. И это где? В цехах-то почти сплошь работают женщины. Так думал директор, которого известие о Смирнове заставило с оптимизмом посмотреть на свои перспективы. Нет, он не собирался строить карьеру, переезжать куда-то в центр, зачем, здесь всё уже стало родным и близким, отлажен быт, дети – на учёбе в Ленинграде, дом построил на берегу залива, добротный, двухэтажный, за что жена прозвала его «дом Собакевича». Есть катер, спиннинги и сетки, ружья и даже охотничью собаку соседи и друзья дают на время отпуска. Не хочешь готовить, вести хозяйство, живи в одном из двух люксов на базе отдыха, прямо у воды горного озера. Что ещё нужно человеку для спокойной старости, примерно, так говорил герой полюбившегося миллионам зрителей фильма «Белое солнце пустыни».
   – Всё потом, – сказал он секретарю в приёмной, – вот список срочных дел, набросал по дороге, что не поймёшь, спрашивай… Я умываюсь и жду чай с бутербродом, моих замов и других по списку. Радисту скажи, чтобы через час наладил мне связь с пионерлагерем, пусть разыщут Константина Иваныча Смирнова. А кадры пусть положат на мой стол приказ о его назначении директором пионерлагеря… Пока всё, я – в душ.
//-- * * * --//
   Дина пришла к завотделом народного образования облисполкома Виталию Витальевичу Прохорову, заранее созвонившись с ним по внутреннему телефону. Он знал главюрисконсульта лично, она не раз консультировала его по казуистическим вопросам, а ему нравилось поухаживать за красивой женщиной, хотя делал это якобы в шутку, как интеллигентный человек, зная себе истинную цену и постоянно подтрунивая над своей неуклюжестью. Ему хорошо за пятьдесят, среднего роста, круглые очки из которых смотрели на человека подслеповатые, невероятно добрые, серые глаза. Нос небольшой картошкой, губы толстые, но рот со складками по углам выглядел мужественно. У него был один недостаток: курил много, мучился от этого, ибо двадцать лет проработал директором детского дома и школы-интерната для детей-инвалидов.
   – Диана Иосифовна, какое счастье лицезреть вас в моём прокуренном, плохо пахнущем кабинете, – начал он приветственный монолог. Но Дина остановила его на полуслове, сказав:
   – Вопрос у меня, поверьте, очень трудный… Не хочется тратить время попусту, можно сразу к проблеме, дорогой Виталий Витальевич? И спасибо, что нашли время…
   – Дина, для вас… Что-то случилось? Хоть чаю-то можно я закажу?
   Нажатие кнопки на селекторе, взгляд поверх очков, улыбка и слова:
   – Зоя, пожалуйста, два кофе и покрепче… И попробуйте хотя бы полчаса ни с кем меня не соединять.
   Дина приняла решение: она сдаст, к чёртовой бабушке, с потрохами Смирнова-старшего. Вся его детская империя: ЮМШ, юношеский центр подготовки кадров для нужд рыбной промышленности, детская морская флотилия и так далее – ни на миллиметр не подтверждены законами, документами, согласованиями и решениями высших инстанций. Так, филькина грамота, держащаяся на его личном авторитете и статусе члена ЦК партии, депутата и гендиректора комбината, который сидит на мешке с деньгами и может себе позволить такую роскошь, как содержание бюджетно-затратного непонятно какого детского учреждения.
   Если это профтехучилище, которых в области, слава богу, около двадцати, тогда всё понятно: создают их в облоно [7 - Областной отдел народного образования.], есть разрешительные бумаги, положения, структура, штатная численность и так далее, и тому подобное. Если это подразделение по подготовке кадров для рыбной промышленности, то отнеситесь к Минобразованию, станьте средним или высшим учебным заведением, которое работает совместно с Минрыбхозом и Минморфлотом СССР. Может ли богатый рыбокомбинат позволить создать для себя центр по подготовке рабочих? Может, конечно, но делает это по законам, разработанным Минтруда: набирает выпускников школ, учит их будущим рабочим профессиям, по окончании предоставляет рабочие места на комбинате или в филиалах, расположенных по всей области. Всё! Остальное – от лукавого. Не может директор юношеской мореходной школы или детской флотилии, базы отдыха детей иметь оклад начальника службы комбината, носить, условно говоря, адмиральскую форму и называться капитаном-директором.
   Говорила Дина жёстко, рубленными фразами, её доклад занял по времени около десяти минут. Виталий Витальевич молчал, ни одного вопроса не задал, смотрел на поднос с остывшим кофе. Потом снял круглые свои очки, начал протирать их большим клетчатым носовым платком, который достал из кармана брюк. И снова смотрел на Дину близорукими, добрыми глазами. Наконец, сказал с вопросом в конце фразы:
   – Я только что из обкома партии. Все говорят об одном: Смирнова назначили зампредседателя Совета Министров России… Вы не слышали, поэтому не боитесь его, наверное?
   И впервые за последние дни Дине вдруг стало страшно: за Константина в первую очередь, потом уже за себя, за маму с отцом. «Всё идёт одно к одному», – думала она, понимая, что завоблоно не помощник в решении её вопроса. Маленькая надежда остаётся только на нового директора, которому без Смирнова будет не до мореходной школы, передаст её на баланс в гороно или в облоно, лучше туда, поскольку пионерлагерь – база отдыха находится в области, на море. Но Прохоров вдруг неожиданно спокойно заключил их разговор:
   – Вы оставьте мне все бумаги… За день-два я изучу, ибо знаю, что вы были в Беломорье, всё видели своими глазами, и подписи местных начальников у вас имеются. Но дети есть дети, здесь втройне всё должно быть по закону и правильно с точки зрения их здоровья и безопасности. И тогда нам никто не указ, даже лично зампредсовмина республики.
   Он ещё раз посмотрел на кофе, сказал с сожалением:
   – Остыл божественный напиток. Придётся пригласить вас на горячий кофе в кафе, дорогая Диана Иосифовна… А что, как говорил Райкин: если нас приодеть, поставить к тёплой стенке, то мы ещё…
   – В любое удобное рабочее время… Вечером, к сожалению, бегу к сыну, очень скучает без меня, хотя и бабушку любит, ждёт у неё нашей встречи. И ещё раз скажите, что стало со Смирновым?
   – Политбюро утвердило его заместителем председателя Совета Министров РСФСР. Это повыше любого министра будет, разве что министрам обороны и иностранных дел уступит и то только потому, что те – члены политбюро… Ах, Диночка, не забивайте голову, не расстраивайтесь. Конечно, мы вернём заблудшую овцу в лоно народного образования, с нами никто не решается копья ломать: дети – это святое.

Глава 16

   Майор Гущин, как и десять лет назад, добрался до пионерлагеря на заводском катере: кроме пяти солдат в полной военной амуниции, при нём были ящики с холостыми патронами и шумовым сопровождением игры «Зарница» и несколько учебных АКМ [8 - Автомат Калашникова модернизированный.], покрытых густой заводской смазкой. На носу катера стояли жена майора, Лилия Витольдовна и дети, мальчик и девочка. И опять солдаты подхватили командира под мышки и буквально вытолкнули с катера на причал. А потом уже по спущенному импровизированному трапу помогли перебраться на землю и семье.
   Костя не скрывал радости, обнял майора, за руку поздоровался с его женой, солдатами и детьми. Сказал:
   – Ну, наконец-то, заждались вас… Всё готово к заселению: для солдат – первый и второй корпуса, вам семейный дом и второй – для изолятора.
   – Константин Иваныч, как в корпуса? Они же солдаты, рядом со мной должны жить?
   – Не думаю, что это правильное решение, товарищ майор. У нас командиры взводов живут вместе со своими курсантами, у них отдельный кубрик, но они всегда рядом с ребятами. Так и военные вожатые должны быть рядом с пионерами-юнармейцами. Разве это неправильное решение?
   – Да что вы, товарищ директор, – засмущался Лев, – вы абсолютно правы: только так можно по-настоящему отвечать за безопасность детей… Мои солдаты не подведут!
   – Ну, и хорошо. Заезд юнармейцев вот-вот начнётся, мы поможем вожатым всё подготовить к встрече их подопечных в корпусах… – сказал, улыбаясь, Константин.
   Лев попросил Костю отойти в сторонку, сказал, что имел разговор с Евгением, директором завода. Якобы тот просил передать, что ещё раз извиняется перед Константином, случай в поезде – недоразумение, он выбил его немного из колеи, и тот, наверное, наговорил много глупостей. Майор сказал:
   – Он так рад, что Смирнов-старший указал именно твою фамилию, что лучше директора пионерлагеря трудно найти, тем более год напряжённый: отдыхают и моряки флотилии, и юнармейцы вместе. А параллельно начнётся стройка – причал, котельная, дорога и так далее. А за детей просил не волноваться: он лично привезёт их на автобусах плюс решены все хозяйственные и снабженческие вопросы, нам выделена вторая машина, на случай, не дай бог, какого-то ЧП, типа скорой, наверное… Лиличка так рада, ты даже не представляешь!
   – Спасибо, за информацию, Лев… А Никитин обиделся и как капитан – директор ЮМШ переселился на «Формозу», но он так ничего и не понял в этой жизни. С детьми нельзя шутить даже в мелочах, можно не только лампасы и погоны потерять, голову свою легко под гильотину засунуть… Но он неплохой специалист, а ЮМШ нужны такие люди. Ну, за работу, товарищ майор! И бог нам в помощь…
//-- * * * --//
   Несколько времени раньше этого события дежурный курсант вызвал с занятия по парусному делу Константина, сказал, что радист ждёт его в радиорубке и что на связи директор местного завода.
   – Константин Иванович, вам просил передать привет Виктор Сергеевич, ваш однофамилец. Для информации: его только что назначили зампредом Совмина России. Пока сюда, как обещал, он не сможет выбраться. Но я передам из разговора с ним о трёх моментах. Первое: на основании его указания, подписан приказ и. о. гендира комбината о том, что вы утверждены директором пионерлагеря с сохранением вам оклада начслужбы головного предприятия (а это, кстати, почти в два раза больше моей зарплаты). Второе: речь пока не идёт о планах по собственной детской флотилии, как он говорил ранее. Тем более с позиции пионерлагеря, стройку по затратам можно гораздо дешевле организовать. Но это наши проблемы. Вы же – полновластный хозяин пионерлагеря, теперь всё, включая ЮМШ, пароход и всё остальное подчиняется только вам. Но и за детей вы отвечаете своей головой (директор лукавил, Смирнов-старший персонально говорил о его голове). И третье: если всё пройдёт благополучно и с отдыхом детей, и началом строительства, то через год-полтора вы можете стать генеральным директором круглогодичной базы отдыха детей и подростков. Кстати, – с показной грустинкой сказал Евгений Николаевич, – а я называюсь – просто директор… Копии всех бумаг и приказ о вашем назначении завтра привезёт водитель машины. Ознакомьте с их содержанием того, кому положено знать, остальное договорим после моего приезда с детишками.
   Связист переключил микрофон на Константина, тот, немного подумав, заговорил с расстановкой:
   – Не в порядке, как говорят, амбиций, но неплохо бы заранее обговорить со мной все нюансы будущей работы. Это первое. Второе: параллельно со стройкой нужна полная реконструкция пионерлагеря, иначе через два-три года в связи с его капитальным ремонтом придётся останавливать отдых детей. Третье: здесь нужно закладывать современную гостиницу, культурно-методический и творческий центры, как для детей, так и для взрослых. Для семей сотрудников, работающих здесь, нужно жильё, вариант постройки финских коттеджей предпочтительнее. Это навскидку, а подробнее я изложу зампреду правительства свои соображения в специальной докладной записке. Если, конечно, интерес к этим проблемам сохранится у нового гендира комбината и если мы всё же создадим юридически обоснованную базу для будущей детской флотилии… А по моему согласию или несогласию на ваше предложение поговорим после приезда сюда.
   «Связь неплохая, почти как по современному телефону, только разговор односторонний, с переключением туда-сюда, – думал Константин, выходя из радиорубки, расположенной в первом корпусе, – кстати, с нефтебазы надо тянуть телефонную линию, так что и это в записку надо включать… И что думать мне о поведении Евгения, самого Смирнова, снова до первого каприза? Надо с Диной советоваться…»
   По дощатому настилу внешнего периметра бежал Нордик, чуть сзади, за ним, шёл Владимир, улыбаясь Константину, сказал:
   – Видел, встретил, разместил всех, рад, что Лёва с нами…
   Норд, как всегда, при встрече с Костей, остановился, сел на задние лапы, большую голову задрал кверху. Мужчина присел на корточки, запустил в собачью густую, шелковистую и тёплую шерсть обе руки, начал теребить уши, перешёл на загривок… Пёс обмирал от удовольствия, урчал, стонал, кряхтел. Владимир смеялся:
   – Кость, он только тебе позволяет такие вольности, любит, очень любит тебя…
   – Господи, какой же он тяжеленный… Сколько он весит? – спросил директор пионерлагеря.
   – Сейчас не знаю даже, весной – поменьше, а зимой полтора пуда точно.
   – Прибьёт лапами, свалит и загрызёт, к чёртовой матери. Володь, ты поосторожней с ним, дети кругом, могут выскочить на вас неожиданно…
   – Представь себе: он детей защищает, они его тискают, как щенка, даже мне страшно за него. Но ты прав, сегодня же снова отправлю его на остров, пусть овец пасёт, ха-ха-хи-и, – засмеялся завхоз и зацепил поводок за ошейник. А пёс ещё раз посмотрел на своего любимца, встряхнул загривком, как будто попрощался с ним и послушно пошёл за хозяином к старым корпусам.
//-- * * * --//
   И снова железнодорожный переезд на станции, Константин вышел из машины, сказал водителю: вернусь домой пешком, попросил:
   – Договорись с продбазой на второй заезд за продуктами, скажи, что скоро у нас – двойное увеличение, деньги проплачены, продукты надо вывезти сегодня-завтра…
   – Да нет проблем: и дядя Саша, директор, и дочка его, Людка, наши люди. Только вечером мне нужен будет грузчик, их мужики работают до четырёх часов дня.
   – Владимир Степанович даст человека… Ты не видел Хилтунена?
   – Дык, он ещё по темноте сбежал. Ему намекнули, что на дне фактории старые брёвна навалены, оттуда ещё никто не всплывал…
   Директор недоверчиво посмотрел на водителя, промолчал, захлопнул дверь кабины и собрался идти на станцию. И вдруг услышал звонкий женский голос, доносившийся с противоположной стороны переезда:
   – Костя! Константин Иваныч, посмотри в нашу сторону!
   У чёрной «Волги», недалеко от шлагбаума, стояла Дина. Рядом мальчик, лет восьми-девяти, в спортивном костюме серого цвета и тёмно-синих кедах. Голова белая, вихрастая, уши оттопырены, видимо, отцовские, а вот нос – мамин, прямой, делящий лицо на две равные части. Костя стоял секунду-другую, не зная, что ему делать: не сон ли это, не привиделась ли ему женщина, о которой думал все последние дни. Он махнул рукой, будто отгоняя наваждение, пошёл к железнодорожным путям. Откуда-то сверху раздался сильный и грубый голос:
   – Стоять, такая мать! Поезд!!!

Глава 17

   Кричала дежурная по переезду, возвышавшаяся на метровом помосте, опоясывающем железнодорожную будку с трёх сторон. Костя замер почти у конца шлагбаума, на котором мигал красный фонарь: сработали выучка и мгновенная реакция на чрезвычайную ситуацию. Глянул влево, к переезду стремительно несётся пассажирский экспресс. Увидел на секунду лицо Дины с прижатой ко рту ладонью, почувствовал, как в бок ударила струя воздуха, чуть не свалившая с ног. Он машинально ухватился за шлагбаум, что и помогло ему устоять на месте. Грохот, перестук колёс, мелькание вагонов, свист воздуха – всё слилось в единый ураганный поток, проносящийся мимо Константина. Первое, что он заметил в освободившемся от поезда пространстве, была почти двухметровая дежурная, которая крутила пальцем у виска. Опустил глаза ниже – буквально наткнулся на лицо Дины, полное ужаса и страха. Она продолжала одной рукой зажимать рот, второй крепко держала маленькую руку сына. Почувствовал раньше: кто-то схватил его локоть, сильно прижал к шлагбауму. Повернулся, увидел водителя, который матерился, но шёпотом:
   – Константин Ваныч! Ну вы… даёте, такая-перетакая мать! Я чуть не умер от страха…
   – Спасибо, я в норме… Не заметил, ни разу не видел здесь проходящие экспрессы… – проговорил Константин.
   Продолжая держать сына за руку, к нему бежала Дина, чуть сзади – Иван. Остановились в метре от мужчины, она смотрела ему в глаза и плакала. Костя сделал шаг, обхватил её голову руками, стал целовать мокрые от слёз глаза, щёки, губы. Говорил медленно, в небольшие паузы между поцелуями:
   – Не верю глазам своим… Вы ли это, родные, любимые мои… – взял их за руки и повёл на траву, пробившуюся справа от переезда на небольшой придорожной канаве. Поднявшиеся руки шлагбаума перестали мигать, водитель пионерлагеря помахал им через стекло кабины, «Волга» прошла переезд, аккуратно прижалась на обочине дороги, ведущей в пионерлагерь. Константин присел на корточки, протянул руку мальчику, сказал:
   – Меня Константин Иваныч зовут, можно просто дядя Костя, если тебе так удобнее. А тебя как зовут?
   – Иван. Я окончил первый класс, вот приехал с мамой, чтобы познакомиться с вами…
   – Тебе бы вот этим футляром по башке дать, – крикнула, сойдя с постамента и размахивая увесистым пеналом с флажками, смотрительница переезда, – но вижу, ситуация не та… Обалдел мужик от вашего приезда, видать и вправду не ожидал, – заключила она миролюбиво, обращаясь уже к Дине.
   – Спасибо, вам, – крикнула Дина, повернувшись к женщине в железнодорожной форме, – вы нам буквально спасли папу…
   Константин замер, всё ещё сидя на корточках, смотрел в глаза Ивану, видел в них хитрую лукавинку, но не чувствовал какого-то отторжения маминых слов. Встал в полный рост, посмотрел на стрелочницу, приложил руку к груди и склонил голову: «Что, мол, с меня, дурня, возьмёшь, если такой сюрприз случился!» А Дина сказала:
   – Не слышали, жильё на станции никто не сдаёт? На недельку, пока…
   – Да неужели в пионерлагере места не хватит? – почти с возмущённой интонацией ответила хозяйка пути. – И при живом директоре говорите, не смешите меня. – И пошла к двери домика.
   – Дина, Иван, какое жильё? – засмеялся Константин. – И почему только на неделю? Мы уже купальный сезон открыли, вода в заливе – плюс восемнадцать, конец июня и весь июль обещают жару. И гостевой дом у нас свободен, живите, хоть всё лето!
   – Ура, – закричал мальчик, – купаться будем! Дядя Костя, а рыбу у вас ловят ребята? Мне мама такие отличные снасти купила, а ловить негде…
   – Всё будет, сынок… Можно, я иногда буду тебя так называть? – сказал Костя. Он видел, как несколько напряглась Дина.
   – Конечно, можно! – сразу ответил Иван. – Меня даже дедушка часто вот так называет, говорит: «Сынок». Но он же не папа, правда, а называет…
   – Хорошо, – сказал Константин, – не будем спешить. Привыкнем друг к другу, порыбачим, искупаемся, сходим под парусом на острова, там большущая собака – лайка по кличке Нордик – пасёт овец, ха-ха-ха-хи-и, – засмеялся весело и искренне мужчина.
   – Лайка – охотничья собака, ха-хи-хи, – подхватил смех Иван, – она не должна пасти овец…
   – А мы её спросим, почему она это делает? – продолжал смеяться Костя, потихоньку, держа мальчика за руку, повёл его к машине. Дина, улыбаясь, шла позади мужчин.
//-- * * * --//
   Они не стали будить маму, где-то около пяти утра Костя перенёс в малый ял спасательные жилеты и круг, Иван сложил на дно лодки заранее приготовленные снасти (спиннинг и две бамбуковые разъёмные удочки, заветную коробочку с блёснами и банку с морскими червями, таким большими и страшными, что мальчик сначала даже боялся копать их в морском песке) и на вёслах вышли в залив. Солнце играло бликами на зеркальной поверхности воды, им предстояло пройти гряду мелких островков с глубиной дна в заливе не больше двух-трёх метров, потом – любимое пространство у молодых тюленей метров на сто, где они гоняли прибрежную навагу и пикшу. Далее шёл остров Средний, где в этом году паслись овцы завхоза Владимира Степановича, туда же он вывез от греха подальше всё семейство лаек во главе с вожаком Нордом, породистой и даже немного страшной собакой, похожей на большого волка. Раз в день завхоз привозил им две десятилитровые кастрюли объедков из столовой, овцы, естественно, находились на подножном корме. Пресная вода на острове била небольшим ключом, стекала в море холодным и прозрачным ручьём, в котором не раз видели кумжу, хищную подругу лососёвых рыб.
   Константин размотал леску на бамбуковой удочке на десять метров, посадил на большой крючок почти зелёного по цвету морского червя и забросил всё хозяйство за корму лодки, где сидел в жилете оранжевого цвета Иван. Удилище передал ему в руки со словами:
   – Ловись, рыбка, большая и маленькая… А ещё рыбаки говорят друг другу: «Ни рыбы, ни чешуи».
   Только они закончили процедуру заброса лески, только Костя успел приналечь на вёсла, как раздался буквально вопль мальчишки:
   – Смотри, смотри, папа! Рыба удочку потащила в море!
   Константин замер от услышанных слов, выкрикнутых мальчиком, не знал, что ему делать: то ли попытаться продолжить их диалог, то ли разворачивать лодку и грести к удилищу, которое плавало кругами по воде, всё время сильно кивая тонким концом и намереваясь уйти на глубину. Стал, молча, разворачивать лодку, подцепил оказавшееся сбоку по борту удилище, сильно дёрнул его вверх, почувствовал, что рыбина зацеплена надёжно и отдал бамбук снова хозяину, сказал:
   – Не спеши, сынок… Положи удилище на дно лодки, перехватывай леску и начинай тянуть… Через каждые два-три метра наматывай леску на носок сапога, отдохни и снова тяни, и снова наматывай на сапог… Тогда рыбина не сорвётся и никуда не денется.
   Леска не слушалась мальчика, соскальзывала с носка сапога, тогда Костя, почти незаметно, помогал подтянуть пойманную рыбину ещё на метр-два и снова учил бороться с её сильным сопротивлением. Думал: «Что же там попалось, до берега-то совсем ничего? Может, окунь? Этот всю душу вымотает… Нет, не берут окуни на червя, наверное, всё же треска».
   – Переводи леску на борт… Так, молодец, сынок. Теперь последний рывок: оттяни леску от бортика и поднимай на весу. Не бойся, я рядом, помогу… Так, ухватил и я леску, тянем вместе.
   Из воды показалась большая голова рыбины, крючок с концом зелёного червя торчал в углу пасти. Константин подвёл обе руки под жабры и довольно спокойно выбросил красавицу-треску килограмма на три-четыре на дно лодки. Он наблюдал за реакцией Ивана, который участвовал в процессе вытягивания рыбины на равных с ним: лицо пылало, глаза горели каким-то ярким светом, в них было столько счастья и восторга, что хватило бы на всю семью – маму, отца и на самого мальчика.
   – Как зовут рыбину, дядя Костя? – спросил Иван. И праздник кончился, мужчина понял, что он выкрикнул слово «папа» случайно, хотя вполне могло быть, что мальчишке так давно, все эти годы, хотелось крикнуть его и найти отзвук, ответную реакцию. Но не получалось, и он сжался, потом перестал даже мечтать о том, чтобы кого-то мог называться папой. «Значит, надо с ним говорить о нашей с Диной свадьбе, о создании семьи, где будут и мама, и папа, и он, сын-Иван. Но не давить, пусть привыкнет, сам скажет о своём желании стать членом семьи…»
   – Это – треска, крупная, до четырёх килограммов, но почему она заплыла так близко к берегу, не знаю… Уж, больно ей твой большущий червячок понравился, не могла она отказать себе в удовольствии.
   – А она не выпрыгнет? Может, её в сетку положить?
   – Правильно, я что-то и забыл, что у нас есть подсачек, – Костя даже засмущался от своей некомпетентности, ведь мог бы и треску подцепить и вытащить этой специальной сеткой. Уложили рыбину в подсачек, накрыли сверху вторым спасательным жилетом. И тут же последовал второй вопрос:
   – А когда мамин спиннинг испробуем?
   – На острове Средний. На нём надо с берега ловить, ибо с лодки мы пока ещё оба не умеем делать забросы… Ну, да ничего, это не страшно, когда-нибудь научимся и мы. Правильно я говорю?
   – Конечно, научимся сначала на берегу, а потом и с лодки попробуем ловить…
   До острова, покрытого густыми елями и соснами, осиной и карликовым можжевельником, добрались довольно быстро. Тюленей не видели: то ли они уже наохотились, то ли ещё не подходили к берегу. У самодельных мостков из трёх досок, идущих с воды на берег, стояла «дора» с небольшим движком, вокруг – никого. Они причалили к доскам, привязали лодку, сошли на берег. Из кустов с весёлым лаем, чего он сроду не делал в присутствии посторонних или тем более чужих, выскочил Норд, один, без стаи и хозяина. «Наверное, Володя кормит собак, не успел вчера вечером сплавать, вот шебутной мужик, не спится…»
   Иван сжался, тут же спрятался за Константина, настолько здоров и страшен был Норд. Собака подбежала к Косте, встала на задние лапы, передние положила ему на плечи, огромным красным языком лизала его лицо, уши, волосы, тихо взлаивая и повизгивая. «Норд, бродяга, мой хороший, соскучился, в ссылке тебя держат», – говорил мужчина, стараясь погладить голову собаке, но ему это практически не удавалось сделать. Тогда он присел на корточки, уложил собаку на землю и стал теребить её загривок, уши, мощную грудь.
   – Иди сюда, Ваня, не бойся, это Нордик, наша лайка, познакомься с ним, погладь его… Норд, фу, это Иван, мой сын, не трогать, защищать его надо, хорошо?
   Нордик сумел, лёжа на боку, лизнуть несколько раз Ивана в лицо, опять переключился на Костю, стал играть кистями его рук, едва прихватывая острыми белыми клыками. Из-за кустов появились шесть лаек, все чуточку похожие на Норда, но поменьше размером и несколько другого цвета по окрасу. Иван опять спрятался за Костю. Норд быстро вскочил на ноги, встал впереди людей, будто хотел отгородить их от нежелательных эксцессов. Собаки тут же поняли жест вожака, остановились на расстоянии, дружелюбно виляли хвостами.
   – Вот не спится… – к берегу вышел Владимир, в руках держал две пустые кастрюли, – не бойтесь, они сытые, только что умяли литров десять, если не больше… Здравствуй, Иван! Как улов, поймал что-нибудь?
   – Да, дядя Володя, посмотрите в лодке… Мы вместе с дядей Костей, поймали треску, на четыре килограмма.
   Завхоз дотошно рассмотрел рыбину, похвалам не было конца: сказал даже, что он никогда не ловил здесь такой крупной трески да ещё и на червя. Узнав, что они хотят потренироваться со спиннингом, он предложил: рыбину передать ему, к их возвращению с рыбалки тётя Шура сделает отменную уху. И второе: собак много, они вас почти не знают, сказал их хозяин, посему предлагаю взять вас на буксир и перевезти на острова поближе к пионерлагерю. Там и тюлени бывают, и гнёзда гагачьи, и на песчаных косах можно приличную рыбину взять на спиннинг.
   …До причала пионерлагеря было каких-то сто метров. Иван долго стоял на возвышенности, самой высокой точке острова, смотрел на корпуса, сияющие окнами на солнце, на голубую лагуну фактории, на бронзовые стволы сосен, которые на расстоянии выглядели одной монолитной стеной. Видел тёмно-зелёные хвойные кроны деревьев, на фоне которых чётко выделялся недавно покрашенный синей краской крест на могиле Степана Петровича.
   – Чей это крест? – спросил Иван.
   – Очень хорошего человека. Я расскажу тебе о нём, но чуть позже, – ответил Костя, – он погиб от рук бандитов, защищая жизнь ребятишек, отдыхавших в этом пионерлагере.
   Иван молчал, соображая о чём-то своём, и вдруг сказал:
   – Мне мама рассказывала про него. Это Степан Петрович, у него была тоже собака Нордик… И про тебя мне мама рассказывала. Она сказала, что скоро я могу называть тебя папа… Это правда, дядя Костя?
   Он стоял рядом с мальчиком, молчал, а из глаз его бежали непослушные слёзы, которые Константин не смог сдержать и не мог вытереть, чтобы Ваня не заметил. Наконец, отдышавшись, он поймал голос, сказал:
   – Ты уже сейчас можешь называть меня папой, сын… У тебя был отец, командир подводной лодки. Он геройски погиб. Потом я увидел тебя и сильно полюбил, как сына. Но мы долго не встречались, хотя я всегда тебя искал и ждал… И вот мы встретились, думаю, навсегда.

Несбывшееся

Глава 1

   То, что Александр Витальевич – учитель физики в ШРМ [9 - Школа рабочей молодёжи.], знали многие в пионерском лагере, в его кружок «Умелые руки» пацаны буквально ломились. В клубе с выставки поделок смотрели на них макеты первого паровоза Кулибина, работающие речные шлюзы, спутники земли, неопрокидывающиеся шахматы и шашки, десяток забавных атрибутов для показа фокусов. Дети любили учителя, хотя одевался он неаккуратно, ходил медленно с палкой – после войны носил тяжёлый протез, много курил, а иногда от него даже водочкой попахивало. Но таких лучистых и добрых серых глаз не было ни у одного из воспитателей: он мог часами разговаривать с пацанами, сидя на скамейке у фанерного павильона, где размещался его кружок, и выстругивая из липы ложки, клоунов или матрёшек.
   С Лёшкой они познакомились на рыбалке, у самодельного бассейна на неширокой реке, где шестнадцатилетний подросток числился помощником физрука, следил за сохранностью инвентаря: спасательных кругов и длинных верёвок с тугими грушами на конце. Середину бассейна, собираемого после весеннего паводка из досок, регулярно чистили, выгребая вёдрами и баками с кухни песок и тину. Здесь, на глубине, и гуляла по утрам крупная щука, плотва да голавли. До бассейна Александр Витальевич более-менее спокойно добирался на протезе: рыбак он оказался давний и заядлый. Сидя на раскладном стульчике, легко справлялся с двумя удочками, а вот с жерлицами, которые надо ставить к осоке, прямо в воду, получалась закавыка. Тут-то бескорыстно, за азарт, рыбаку и помогал Лёша: с вечера или рано утром расставлял снасти, регулярно проверял катушки или рогатинки с живцами, тащил из воды попавшуюся на крючок рыбу. Вопль, крики, радость неописуемая, когда она трепыхалась на стальном поводке. Так вот и подружились они, солдат-инвалид и десятиклассник Лёшка, стали не разлей вода. Учитель знал, что подросток из многодетной семьи, где отец недолго пожил после войны, и что школа не первый раз направляет его в пионерлагерь бесплатно. Но сейчас десятикласснику вышагивать в пионерском строю, как-то неприлично бы выглядело. Поэтому на линейке всех отрядов Алексея Сапрыкина официально объявили помощником физрука, Сергея Ивановича, в прошлом – мастера спорта СССР по велогонкам.
   – Лёш, а что в десятом-одиннадцатом классах собираешься делать? – как-то спросил учитель подростка.
   – Надо профессию получить, мы уже год на токаря учимся…
   – И что, будешь ещё два года на станочника учиться? А как мама на это смотрит? Не тяжело ей одной-то тащить семью?
   – Тяжело, конечно, но она ни в какую не хочет, чтобы я в ремесленное переходил. У нас полдома в ремеслухе, шустрый народ, почти все на учёте в милиции…
   – Я вот подумал-подумал… Что хочу тебе предложить. Переходи-ка ко мне в ШРМ, с сентября я как раз буду вести два десятых класса, правда, не физику, а математику. Но это неважно, в «Б» даже классное руководство поручили. С комбинатом я переговорю, у меня в кадрах есть бывший ученик. Тебе когда шестнадцать-то?
   – В августе…
   – Хорошо. За сентябрь всё и уладим. На комбинате – большие ремонтные мастерские, станочники аж в три смены работают. За четыре-пять месяцев наставник обучит тебя на второй разряд и плыви дальше. А вечерами – ко мне, в школу. У нас, конечно, народ взрослый, усталый и серьёзный, знания хотят по-настоящему получить, с ними не забалуешь. Глядишь и аттестат добудем, а, брат мой, Пушкин?
   – Хорошая идея… Но надо с мамой поговорить.
   – В пересменок и посоветуешься, август доработаем здесь, а в сентябре подключим все наши связи. В шестнадцать-то лет не больно берут на работу, конечно, хлопот много, особый режим труда и так далее. Но не пропадём. Зато год сэкономишь, до армии, по сравнению с твоими одноклассниками, можешь два раза в институт поступать. Хотя я знаю, учишься ты хорошо, мне музыкант рассказал, он ведь из вашей школы… Господи, да мы все здесь комбинатские: и школа, и ШРМ, и садики, и фабрика-кухня, и медсанчасть. Целый посёлок нас, многие друг друга в лицо знают.
   Так и порешили: а до окончания смены в пионерлагере ещё оставались последняя помывка в бане, торжественная линейка, костёр с концертом худсамодеятельности и прощальный вечер танцев для старших отрядов.
//-- * * * --//
   Июль катился к закату, птицы щебетали уже только по утрам, спускаясь с густых высоких елей прямо на спящие веранды, где за тонкими фанерными перегородками посапывали дети. Синички всех мастей скакали по перилам, вороны и даже сороки прогуливались по вытертому сотнями ног полу, искали в щелях между досок крошки хлеба, жучков и личинок.
   – Кыш-кыш, проклятущие, не дают детям поспать! – особенно громко шипела на каркающих ворон и сорок уборщица тётя Маруся, специально громыхая вёдрами, чтобы разогнать наглых, привыкших к ней птиц. Потом она вязала из сосновых веток два плотных веника и начинала выметать веранду. Пыли не было, утренняя свежесть наполнялась запахами хвои. Дверь в комнатку посредине веранды бесцеремонно открывалась и жёсткая ладонь уборщицы теребила русые волосы на голове подростка.
   – Лёш, а Лёш, вставай, сынок, чай, сам просил разбудить пораньше-то, чтоб до Виталича на реке оказаться… Ой, и что это тебя несёт, да почти каждое утро-то. Спал бы да спал, сил молодых набирался! А этот чёрт безногий, приучил парнишку к рыбалке… Ладно бы уж рыба была, а то так, баловство одно!
   – Спасибо, тёть Марусь… Щас встаю, уже проснулся… Только минутку ещё. – И начиналась игра в поддавки: уборщица ворчала, подросток отвечал, что уже встаёт, и снова засыпал.
   – Всё, ухожу в другой конец веранды, не встанешь, уже некому будить…
   Только после этих слов Лёшка поднимался с узкой панцирной койки, быстро надевал плавки, трико и майку, вытаскивал из дальнего угла комнаты трёхлитровый бидон с карасиками-живцами, за которыми специально ездил на велосипеде в деревню на пруд, и бежал к реке. Туман клочьями висел на еловом лапнике, клубился на просеке до самой низины, где стремительно кружила воронками речка: неширокая, но глубокая, капризная, чистейшая и рыбная, на удивление всех приезжающих сюда рыбаков. На большой поляне, через которую река бежала разливом, разрешалось купаться всем, кому ни попадя: приезжим рабочим, деревенским пацанам, родителям-варягам, которые без разрешения почти каждый день объявлялись у ворот пионерлагеря. Но Лёшка мчался влево по руслу, где за поворотом начиналась стремнина. Здесь каждый год и строили деревянные прочные мостки для бассейна. Пляжа как такового не было: взгорок из глины с песком, лужайка, поросшая осокой, клевером да мать-и-мачехой, а дальше – орешник, созревавший к концу августа толстыми зелёными плодами из двух и больше орехов. Объедались всем лагерем.
   Лёшка открыл замок на фанерном сарае, стоящем у кустов, вытащил спасательные круги и канаты, развесил инвентарь на щиты, укреплённые на берегу, и только после этого достал жерлицы: сначала дело, потом рыбалка. Забросил восемь жерлиц, на это ушло минут сорок времени, в руках оставались две, счастливые, которые он опускал в самое глубокое место реки. Смотрелись они смешно, даже нелепо: в плавательном бассейне стоят удочки с наживкой. Но именно здесь, на глубине, недавно попались щука в три кило и окунь-красавец почти на килограмм весом.
   Когда дело было сделано, мальчишка снял одежду, разбежался и бросился в бассейн, долго плыл под водой, вынырнул, опять ушёл на глубину. Плескался минут двадцать. Потом вернулся в сарайчик, принёс зубную щётку и пасту, почистил зубы, намылил голову мылом и – снова в бассейн.
   – Ну, тюлень, всю рыбу распугал, – сказал Александр Витальевич, потихоньку взбираясь по ступеням. – Сяду-ка я на стремнине, вот кузнечиков мне поймали мальчишки, порыбачу на голавля. Уж больно гуляли они вчера.
   Лёшка помог учителю снарядить удочки, спросил:
   – А сколько времени, как там с завтраком?
   – Проспал ты завтрак, парень… Поздно поднялся, наверное, дети уже на купание скоро придут. На-ка хлеба да пару котлет я тебе прихватил, чтоб с голоду не умер… – Александр Витальевич достал из кармана тёплой вельветовой рубахи свёрток, протянул Алексею. – Водички попей из реки, она у нас чистая…
//-- * * * --//
   За поворотом реки раздавались детские голоса: первыми, по расписанию, на поляну пришли младшие отряды. Лёшку они не беспокоили: купайся на здоровье, малышня, здесь не бассейн, до русла – метров десять-двенадцать мелководья, вожатые и воспитатели справлялись с порядком сами. Он уселся на край настила, развернул бумагу с завтраком и стал уплетать котлеты, иногда наклоняясь к воде, пил её большими глотками.
   – Уносит! Течение уносит… – донеслись крики с поляны.
   Учитель и Лёшка одновременно повернули головы к повороту реки. Из-за кустов на спортивном велосипеде выскочил физрук, Сергей Иванович. Бросив машину, влетел на ступеньки, встал на поперечных мостках, держась за поручни. Не поворачивая головы, крикнул:
   – Лёх, беги ко вторым мосткам, стой на подстраховке! Их двое, пацанов. Я постараюсь перехватить у передних досок… Господи, только бы сумели ухватиться за них!
   Первым к бассейну подплыл, видимо, старший мальчик. Он махал руками, крутил головой. Перед настилом его развернуло, ударило затылком о брёвна. Растерялся пацан, опустил руки в воду, медленно пошёл ко дну. Его переломленное и уменьшенное в воде тело затянуло под настил. Сергей Иванович, не снимая тренировочного костюма, плюхнулся в воду, попытался встать на ноги, но глубина не позволила сделать этого. Тогда он стал кружиться на месте, ожидая, когда мальчишка выплывет, но прошло две минуты, а пацан не появлялся на поверхности воды.
   – Вижу! – заорал во всё горло Лёшка. – Он впереди вас, Сергей Ваныч!
   И, не медля ни секунды, Лёшка побежал к физруку. Тот услышал крик, выскочил на полметра из воды, согнулся пополам и ушёл в глубину. Первой из воды показалась голова мальчика: он судорожно хватал ртом воздух, потом начал махать руками, пытаясь дотянуться до бокового настила. И вдруг его тело буквально взлетело над водой, затем показалась голова физрука, мощные руки втащили туловище пацана на настил.
   – Лёша, Серёжа… Ко мне! Пока держу малыша. – Учитель лежал на животе, рядом валялся раскладной стульчик, в руках клюшка с большой изогнутой рукояткой, которой он и поддерживал голову малыша над водой. В этом месте течение ослабевало настолько, что едва кружилось у досок, к которым и прибило мальчика. Похоже, он уже не дышал. Лёшка подбежал к учителю первым, спрыгнул в воду, встал на ноги, осторожно поднял тело мальчугана и положил на настил. Александр Витальевич перекатился на бок, подсунул палку под спину мальчика и стал, как домкратом, поднимать его вверх. Голова утонувшего перевалилась на правую сторону, рот открылся, по всему телу прошли конвульсии. Изо рта брызнул фонтанчик воды.
   – Ну, маленький, ну, давай, помогай себе, – причитал учитель, – кашляни, чихни… Лёш, пожми ему грудь, а я ещё палкой поддомкратлю, – они начали сжимать и отпускать грудь малыша, из носа и рта снова побежала вода. Физрук подскочил и в секунду улёгся у тела мальчика, зажал ему нос, стал дышать в рот. На третьем-четвёртом вдохе малыш широко открыл глаза и только потом застонал и начал учащённо дышать.
   – Есть!!! – заорал дурным голосом физрук. – Он дышит!!!
   Лёшка видит будто в кино: учитель как-то нелепо ползёт по настилу, волоча за собой тяжеленный протез и пытаясь выловить из воды клюшку. Старший из мальчишек старается усидеть, прижавшись к вертикальному стояку у перил, но его всё время клонит вправо и нет сил, чтобы удержать тело. Физрук поднимает младшего на руки и несёт к сараю для хранения инвентаря: там есть койка, на которую можно уложить мальчика, плита с газовым баллоном, где кипятят воду для чая. А из-за поворота реки бегут две женщины – воспитатель и вожатая малышового отряда – и в голос ревут, оплакивая утонувших питомцев.
//-- * * * --//
   После тихого часа к Лёшке из города на шикарном красном мотоцикле «Ява» приехал одноклассник, Димка Елохов, сын главного инженера мехзавода. Позади него, в кожаной куртке и спортивной шапочке, восседала Танька Задонская, староста из параллельного десятого «А», одновременно – дочка начальницы пионерлагеря. Её почти неодушевлённо и безнадёжно любил Алексей, но об этом никто, включая саму избранницу, не знал. Вечером Лёшка на танцы не пошёл. Он всё время думал о мальчишках, которые по вине этих дур воспитательниц чуть не утонули. Учитель не появлялся на людях: они с физруком, как сказал музыкант, пили водку.
   Сразу после танцев Димка попросил одноклассника погулять пару часов, подышать свежим воздухом, а сам удалился с наездницей классного мотоцикла в Лёшкины скромные «апартаменты». Алексей ночевал в сарае на берегу реки…

Глава 2

   Полсентября Лёшка бегал по делам, благо погода стояла почти летняя, только по утрам холодный туман с реки подступал к посёлку. В школе он объявил, что идёт работать на комбинат, но документов пока не брал из канцелярии директора. Завуч старших классов Ольга Владимировна, которая явно симпатизировала десятикласснику, мягко пыталась отговорить Лёшу: два года пролетят незаметно, полноценный аттестат да плюс намекнула на возможность получения золотой-серебряной медали, когда можно попасть в институт без экзаменов. Друзья-товарищи опять же старые, говорила она, дорогого стоят, пока новых приобретёшь, ни один пуд соли съешь: и солёной, и даже горькой.
   Но «вечный двигатель», который по-серьёзному хотел бы изобрести подросток и к запуску которого приложил руку учитель ШРМ Александр Витальевич, уже невозможно было остановить. Ещё летом в разговорах на рыбалках Лёшка поверил ему, бывшему солдату, честному и доброму по отношению к мальчишкам человеку, учителю. Он уже тогда твёрдо решил, что придёт в школу к Александру Витальевичу и будет работать: хватит сидеть на шее у мамы. Она родила Лёшку поздно, случилось это неожиданно для всех после возвращения отца с войны по инвалидности. И сейчас сыну шестнадцать, а маме уже можно на пенсию уходить. Но денег в семье катастрофически не хватает и поэтому она до сих пор моет и моет полы в четырёхэтажном доме культуры комбината.
   Милиция обещали выдать паспорт к середине месяца. В ШРМ он пришёл в белой рубашке, благо, солнце грело по-летнему, новых парусиновых брюках тёмно-кофейного цвета, бордовых полуботинках, купленных мамой в отсутствии сына за полцены, и не в подростковой, как раньше, а в секции для взрослых обувного магазина. Она специально держала сохранённым чек, чтобы ботинки можно было, паче чаяния, обменять. Но всё подошло тютелька в тютельку. Жаль, конечно, что костюма настоящего нет, хотя ковбоек вполне приличных мама нашила несколько штук да брюки от старших братьев и дяди Геннадия достались по наследству вполне нормальные. «Ничего, – думал Лёшка, – вот пойду работать и костюм купим, и маме шубу каракулевую куплю и платье в горошек, и туфли настоящие замшевые на высоком каблуке…» Такой одеждой и обувью он любовался на самом модном человеке в школе – учительнице английского языка, Бэлле Семёновне, приехавшей с мужем из-за границы.
   Александр Витальевич прямо в учительской обнял Лёшку, расцеловал: от него пахло никотином и немножко вином. Повёл его в кабинет директора школы. Начал несколько торжественно:
   – Вот, Сергей Иваныч, Лёшу Сапрыкина привёл, почти медалист из средней школы. Решил он семье помочь, начать работать… Я уже с Михалёвым, начальником кадров комбината, переговорил. Он, конечно, возбухал, мол, устал от малолеток, возни, мол, туда-сюда, но против медали не попрёшь, смирился, возьмут парня в ремцех учеником токаря. А помните, как Вадька Михалёв у нас учился, двоечник, несчастный… Сейчас, фу ты ну ты, начкадров, на машине ездит, а институт так и не окончил, пижон, только на техникум ума и хватило…
   – Александр Витальевич, при чём здесь всё это? При мальчике опять же, – недовольно пробурчал директор. – Ну, что ж, Алексей, раз решение принято, будем оформляться. Вот прямо к классному руководителю десятого «Б», Чернышёву А. В., и попадёте. Он за вас поручился… А вы, Александр Витальевич, проследите за своим другом по рыбалке Михалёвым, чтобы все условия для подростка создал. А медалисты у нас каждый год бывают, в прошлом – сразу двое, Акопян Света, контролёр стройуправления комбината, получила золотую медаль, а Саша Спиваков – музработник детсада и яслей – серебряную… У меня вопросов нет, оформляйтесь побыстрее, Алексей. Каждый просроченный день уменьшает ваши знания.
   – Я догоню, – сказал подросток, – спасибо, конечно, вам большое… Александру Витальевичу, спасибо…
   – Полно, друг мой! Вы подписались на тяжкий труд! Покой нам только снится, помните, у Блока? Ни пуха и до скорой встречи. Кстати, я тоже веду в вашем классе историю, так что впереди много дней общения.
   – А мне больше нравится: на свете счастья нет, но есть покой и воля.
   – Александр Витальевич, вы это мне говорите, и то, когда наедине мы.
//-- * * * --//
   Начальник ремонтного цеха Иван Степанович Зосимов, участник войны и тоже, как и учитель, с протезом вместо ноги, с хриплым прокуренным голосом и шрамом на левой части лба, вызвал в кабинет мастера смены. Говорил громко, надтреснутым голосом, словно глухой:
   – Вот, принимай ученика, от самого Михалёва прислали… Не балуйте с ним, архаровцы! Саше Калягину отдайте, в бригаду Володи Ухова запишите, – и к Алексею: – комсомолец? Хорошо, у Володьки КМБ [10 - Комсомольско-молодёжная бригада.], нормальные ребята, правда, сдельщики, как говорят, не потопаешь – не полопаешь. Пашут как черти, но зато и при деньгах. Так что не отставай, догони и перегони их.
   Нормировщица Клава, миловидная женщина с высокой причёской и яркими от помады губами, эффектно выделяющаяся на фоне железяк и стендов с инструментом, выдала Алексею новенький комбинезон чёрного цвета, положенный только ученикам, рукавицы, толстые, из брезента, всё остальное, сказала, находи сам: обувку, там, рубашку, носки и прочее. Улыбаясь, взяла его за руку и привела в цех, передала токарю, толстому мужчине лет пятидесяти, среднего роста, с интеллигентным лицом и голубыми глазами, одетому тоже в чёрный комбинезон с проймами на плечах и такой же чёрный берет. Тот выключил станок ДИП-200 [11 - «Догнать и перегнать» – лозунг тех времён, имеется в виду США.], представился, скорее, заигрывая с молодой ещё нормировщицей:
   – Александр Калягин, ты у меня десятый, парень, юбилейный, а так, если посчитать, полбригады – мои ученики.
   – Кстати, токарь-универсал седьмого [12 - Последнего в тарифной сетке.] разряда, – добавила нормировщица, помахала наставнику ручкой и выплыла из цеха.
   – Вот мой стол, ящики для инструмента, – токарь подвёл Лёшку к деревянному сооружению в половину человеческого роста, обитому железом, с двумя дверцами, закрытыми на замок, – раздевалку покажу позже. За замок не дёргайся, почти у всех они есть, потому как с фантазиями мы, рацпредложения имеем, за которые хорошо платят. А чтобы их не стибрили в чужих сменах, приходится держать замочки. Понял? Проехали и пошли дальше. С начальником и мастером я говорил, ситуацию с тобой представляю. Будешь стараться и головой работать, за три – дошло (!) – месяца сделаю из тебя токаря второго разряда. Работа сдельная, обещаю: за сотню будешь получать. Ежемесячно.
   До Лёшки пока не доходил смысл сказанного, он лишь слушал и не верил ушам своим, думал: «Мама по две смены вкалывает и получает по семьдесят рэ в месяц, может, чуть больше, пенсия за отца – двадцать восемь рэ, помогаем брату и сестре – студентам, стипуха – копейки, квартплата, одежда, на остальное пытаемся жить. А тут такие деньжищи, светло, тепло и станочки, что надо».
   – О чём задумался, паря? – дошли до ученика слова наставника. – Щас перерыв будет, свожу тебя на обед, накормлю, поскольку ты ещё не готов к нашему распорядку, на будущее – имей на питание не меньше трёх рублей: полное первое, второе с мясом, чай или компот. Умножь на двадцать смен в месяц – итого на еду под шестьдесят рубликов набегает. Считаю, многовато будет, особенно для ученика. Да и в бригадах далеко не все в столовку ходят. Поэтому приносим с собой, из дома, кое-кто даже в тормозках, вплоть до первого-второго блюд. Подумай и ты над этим делом.
   Так, не спеша, дошли до длиннющей по размеру столовой, в нескольких окнах выдачи девчата разливали суп, раскладывали мясной гуляш, поджаристые крупные котлеты с картофельным пюре и макаронами, каши (гречневую и пшёнку) рабочие брали отдельно с топлёным маслом. По случаю знакомства, наставник взял сладкий компот из сухофруктов. Сначала хотел поднять стакан, словно для тоста, потом передумал, залпом выпил и, не дожидаясь Лёшки, направился к выходу. «Всё, знакомство закончилось, – подумал подросток, – начинаются будни».
   Вернулись в цех поодиночке, Калягин из верхнего ящика стола достал учебное пособие по токарному делу, карандашом пометил десять-двенадцать страниц в разных местах книги и, вручив её ученику, сказал:
   – Я не курю, поэтому перерывов не делаю, хотя курилка и находится у моего станка. К сожалению. А теперь садись на лавку и читай, завтра тетрадь принесёшь с карандашом, будешь вызубривать и записывать, что непонятно. И почаще подходи ко мне, спрашивай, я расскажу, покажу на станке, не отрываясь от работы. Так вот проштудируем книгу и за практику возьмёмся, поставлю тебя сначала на револьверный станочек, на ветерана военных времён, а только потом – ДИП доверю. И будешь пахать, аки проклятый.
//-- * * * --//
   В ремцехе начинали работу в семь утра, трудились восемь часов с перерывом на обед. Потом заступала вторая смена, прихватывающая часть ночной смены комбината. Ученикам до восемнадцати лет, которых в цехе трое, разрешалось приходить к восьми утра, заканчивали они в два часа дня. Так что Лёшка и по утрам нормально высыпался, и в обед уже бежал домой. Мама ждала его, специально взяв на работе это время, чтобы накормить сына горячим супом и картошечкой с селёдкой или солёными огурцами. Мясной борщ или щи варили из супнабора раз в неделю, в выходной день.
   После обеда мама укладывала сына отдохнуть, заводила два старых будильника и уходила, через час они попеременно будили Лёшку: он успевал посмотреть задания по урокам и мчался в школу, благо до неё всего-то километр. Уроки шли по укороченной программе, но пять предметов успевали проходить каждый день. Мальчишку, вчерашнего школьника, поражала собранность и учителей, и учеников. Алексей учился хорошо, у него практически по всем предметам одни пятёрки. Директор гордился новым учеником, учитель физики и математики Александр Витальевич кряхтел от удовольствия.
   На работе не всё складывалось так гладко, как в школе. Владимир Ухов, бригадир, оказался человеком заносчивым и карьерным, ревновал Калягина за везучесть и тягу ко всему передовому: то он новую заточку резца предложил, то уловитель для стружки придумал и теперь не надо делать уборку у станков. Неприязнь бригадира к учителю распространялась и на ученика. И только стоило токарю отлучится на минуту, бригадир тут же находил Алексею какую-то неприличную работёнку: убрать в курилке, подмести, а то и помыть пол в раздевалке, хотя там была штатная уборщица, вынести мусор, когда приходилось идти по длиннющему коридору, где сновали молодые глазастые ткачихи и ученицы школы ФЗО [13 - Фабрично-заводское обучение.]. Они хихикали над молодым мусорщиком, над его вёдрами на телеге.
   Но Лёшка молчал, ни разу не пожаловался наставнику, хотя Калягин и сам видел несправедливость по отношению к его ученику. В понедельник станок наставника стоял не включённым: через минуту Лёшка знал, что в выходной Александр ездил к родителям в деревню, колол дрова и поранил руку, здорово, причём, ему дали больничный лист. Ученик открыл учебник и тетрадь, стал записывать расчёты по нарезанию червячной резьбы. Трудная тема, её обычно выставляют при сдаче экзамена первой.
   – Лёх, бригадир зовёт, – хлопнул подростка по плечу ещё один ученик в смене, находящийся на обучении у слесаря. Ухов сидел на крутящемся стуле у фрезерного станка, следил, как полуавтомат нарезает головки болтов.
   – Иди помоги Стёпке-слесарю нарезать резьбу, срочно понадобилось сорок болтов, а учитель твой сачкует…
   – Как это сачкует? – почти с возмущением сказал Лёшка. – Он руку поранил, больничный дали…
   – Посмотрите-ка, заступничек объявился. Иди, не рассуждай!
   Лёшка умолк, побрёл к входным дверям, где разместился закуток слесарей. Они стояли у своих верстаков. Степан, худенький, низкорослый сорокалетний мужичок, похожий на дворового хулиганистого подростка, всем рассказывал, как он пацаном бегал на фронт, повоевал малость, но особист вернул его к мамке, подарив на память солдатскую форму и трофейный «Вальтер». Это бывало, как правило, по пьянке, трезвый Степан молчал, особенно про «Вальтер» – ни слова.
   – Вставай к соседнему верстаку, бери заготовки… Вот только у меня совковое масло кончилось, касторовое есть, а это закончилось. А их смешивать для прочности резьбы надо… Ты вот что, пацан, возьми жестянку, ступай к Серафиме-револьверщице, попроси у неё совкового масла, пусть плеснёт тебе чуток, а мы после обеда привезём со склада и вернём ей должок…
   Алексей взял стоящую на столе жестяную банку на три литра, спросил, где размещены револьверщицы и пошёл к выходу. В закутке инструментального цеха стояли четыре револьверных станка, в войну на них вытачивали пистоны для взрывателей. На станках работали женщины, бригадиром у них – Серафима, выпускница первого набора ФЗО, проработавшая здесь всю войну по шестнадцать-восемнадцать часов за смену. Домой уже не ходили, ночевали прямо на сколоченных для них топчанах. Невероятно крепкая на вид женщина под два метра ростом, она так и не вышла замуж, воспитывала племянницу, работавшую с ней в цехе, но у инструментальщиков. Звали её Людмилой, бой-баба, мужчин меняла, как перчатки. Такое поведение родственницы не нравилось Серафиме, она слышала, что мужики прозвали её «Людка – совковое масло». Скверно на душе, но что поделаешь, не убивать же родную кровь. Хотя женщина не раз преследовала надоедливых кавалеров, нередко била их, зажав в углу тёмного коридора.
   Вот к ней и отправили Алексея члены комсомольско-молодёжной бригады, предвкушая хохму дня, а может, и месяца. А чтобы, паче чаяния, даже тень не упала на передового бригадира-комсорга, подлыми делами заправлял Степан, не комсомолец и не коммунист.
   Лёшка впервые увидел женщину таких размеров, растерялся, хотел извиниться и уйти, но она вдруг спросила:
   – Кого ищешь, сынок?
   – Меня послали к бригадиру револьверщиц Серафиме, сказали, чтобы я попросил совкового масла… Мы после обеда привезём его со склада и вернём долг.
   – А кто тебя послал?
   – Степан, он нарезает резьбу, срочно понадобилось болты… Масло касторовое есть, а этого не хватило.
   – Пойдём со мной, покажешь его. Я целую банку ему дам!
   Серафима взяла у Алексея жестянку, подхватила его под мышку и буквально потащила обратной дорогой в цех ремонтников. При подходе к дверям он увидел небольшую толпу рабочих: мужики сияли, улыбались, в глазах озорной огонёк. Серафима плечом затолкнула трёх-четырёх из них в цех, сама ввалилась, наклонившись перед притолокой, спросила:
   – А кто Степан?
   Все посмотрели на верстак худенького мужичонки. Степан, увидев, что женщина всё ещё держит пацана за подмышки, начал пятиться задом в дальние углы цеха. Не тут-то было: Серафима отпустила Лёшку и сделала несколько гигантских шагов, секунда – и в её руках оказалось горло слесаря. Она била умело: по заднице, по бокам, по рукам и ногам… Упав на пол, Стёпка не мог ползти, стоял на четвереньках и мотал головой, как глупый бычок, которого ударили обухом по голове, прежде, чем зарезать на мясо.
   Серафима отдышалась, посмотрела на мужчин, сказала:
   – Постыдились бы, ведь это ваши дети! Поиграться захотелось, приходите, мы с вами поиграемся! – И вышла в двери, не забыв снова наклонить голову.
//-- * * * --//
   На следующий день Лёшка с восьми утра демонстративно поставил пустой ящик из-под деталей к стенке Калягинского ДИПа, достал журнал «Юность», который ему принесла из дома культуры мама, и стал читать нашумевшую повесть «Коллеги». Бригадир Ухов подошёл к нему примерно через два часа, попросил журнал, сказал:
   – Слышал про этот рассказ, дашь почитать, журнала-то нигде не купишь. А ты где достал?
   – Мама из ДК принесла.
   – Ты вот, что, Лёх, сидячую забастовку-то не устраивай. Сегодня-завтра пройдут рейды «КП» [14 - «Комсомольский прожектор».], взгреют нас за тебя по самое некуда… И Калягину не рассказывай про Серафиму. Побежит к мастеру, тот Зосимову расскажет, говна не оберёшься. Нам дружить надо, я бригадир, у тебя будут экзамены, опять же станок получать тебе, чтоб зарабатывать хорошо… А? И запомни: «совковое масло» – это шутка, и ты проверку прошёл, больше к тебе не пристанут. А щас помоги фрезеровщику на тупой операции, а его я за новыми фрезами пошлю на склад, надо набрать на весь цех.
   Лёшка посмотрел на противоположную от ДИПа стену, у которой стоял фрезерный станок, увидел Алексея Мартынова (тёзка, они с ним уже успели подружиться), большого, как медведь, парня, добродушного и улыбчивого, играющего в ручной мяч за сборную комбината. Он недавно пришёл из армии, интересовался у подростка учёбой в ШРМ.
   – Хорошо, – весомо сказал Лёшка, – журнал я тебе дам, только с возвратом, железно?
   И не спеша направился к фрезеровщику.

Глава 3

   Лёшка заканчивал у мастера Калягина ученический срок. Резал болты на револьверном станке, «касторовое масло» отличал от эмульсии, Серафиму вспоминал с благодарностью: после её профилактики не только Степан, все другие в цехе позабыли об издевательствах над малолетками. Раз-два в неделю токарь ставил Лёшку на ДИП с одной целью: нарезать червячную резьбу. Из пяти-шести попыток пока ни разу не удавалось до конца довести дело, приходилось подключаться мастеру. Но на последнем заходе Калягин, молчавший всё это время, сказал:
   – Хорошо руки держишь, правильно, не суетишься и не мандражируешь… Значит, скоро дело пойдёт.
   И ученик выточил на седьмой раз деталь, да ещё как, с оценкой от учителя отлично. А Калягин слов на ветер не бросает.
   К десяти утра в цех пришли начальник Зосимов: ходил он плохо, протез у него скрипел, плохо сгибался в колене, поэтому по длиннющим пролётам цехов он нередко разъезжал на механической коляске с рычагами для рук. Все мастера смен тут как тут объявились, Ухов да слесарный бригадир подошли к Калягинскому ДИПу, дядя Митя – ветеран, проползший всю войну рядовым пехотинцем, похлопал подростка по плечу, сказал на ухо: «Не дрейфь. Ты щас лучше всех нас в теории разбираешься. Ну, разве что мастер с ФЗО силён да Саня твой, Калягин. Мы с тобой… Смотри на нас, если что, подмигнём – подмогнём».
   Деталь досталась самая сложная, с внутренней червячной резьбой и эллипсообразной головкой. Такую Лёшке ни разу не приходилось вытачивать: всё времени нет, надо «сделку гнать», не до финтов. Начальство постояло у станка минут десять, и потихоньку все ушли в каптёрку мастеров: там и чай готов, и сахар, и пирожки, и печенье. Калягин занервничал, когда полработы было сделано, но ему категорически нельзя подходить к станку, даже на расстоянии что-то говорить ученику.
   – Пройдись-ка до двери, – сказал хозяину ДИПа дядя Митя, – проветрись, подежурь на атасе, – а сам легонько отстранил Лёшку и встал к станку. Деталь он закончил за несколько минут, вытер ветошью руки и, как ни в чём ни бывало, пошёл к своему токарному гиганту с пятиметровой станиной. Бригадир Ухов вытер платком лоб, Леша Мартынов, фрезеровщик, обнял младшего Лёшку, сказал:
   – Отрихтовал мастер, гордись, это Митрич!
   Бригадир пошёл в каптёрку, вернулся вместе с комиссией. Зосимов, мастер ФЗО, сменные мастера – все смотрели на деталь, одобрительно кивали, жали руку наставнику. Общую оценку выставили отлично, повели Лёшку на теорию. Калягин до того перенервничал, что не мог идти в каптёрку, его Зосимов отпустил, сказал, чтобы он успокоился за работой. Ученик ответил на десяток, не меньше, вопросов, получил заслуженную пятёрку и был возвращён в цех. В комиссию пригласили Калягина, и, как потом узнал Лёшка, мастер ФЗО извинился перед наставником: дескать, деталь он принёс с «перебором» по трудности изготовления, это уже попахивало третьим-четвёртым разрядами токарного искусства.
//-- * * * --//
   За Алексеем закрепили старенький, но вполне ещё надёжный (безотказный) револьверный станок, единственный, сохранившийся в цехе. На стенке закрепили табличку с надписью: «Токарь 2-го разряда А. Сапрыкин, член КМБ В. Ухова» Столом с ним поделился Калягин, отдал два нижних ящика, куда и была бережно уложена деталь, выточенная на экзаменах по токарному делу. Душа у Лёшки пела, хотелось бежать на работу, но его сразу поставила на место нормировщица Клава: только с восьми утра до четырнадцати часов дня и ни минутой больше, за эксплуатацию труда малолетки можно было серьёзно получить по шапке.
   Пошли на заказ болты, разные по размерам, поскольку токари – сдельщики подстраивались под нужды ремонтников станков. «А мне какая разница, какие точить болтишки, – думал Лёшка, – правда, с крупными попроще и дело поскорее ладится… Но зато мелких можно, как семечек, налузгать». Готовую продукцию он складывал в брезентовую рукавицу, показывал бригадиру и бежал к Клаве: кто-то из девчат принимали выработку, записывали на его счёт.
   В конце очередной недели к Алексею подошёл бригадир, попросил выключить станок, сказал:
   – Брат, ты куда гонишь-то? За неделю обошёл всех пацанов… Я понимаю, мы на сдельщине, но отрываться-то тоже нехорошо. А если бы тебе полную смену надо было бабахать? Ты бы загнал нас всех, к едрене фене. Покури, походи по цеху, пообщайся пять минут с ребятами, переключись чуток…
   – Так я не курю… А с ребятами общаемся в обед, чай пьём, бутерброды едим, за жизнь говорим.
   – Понимаешь, Лёх, нам могут нормы увеличить, да, мало ли чего придумают, если мы так будем зарабатывать…
   – Так я только ученические и получал три месяца. Хочется по-настоящему заработать!
   – Я тебе всё сказал. Смотри, как бы ни пожалеть потом, как бы поздно не было…
   Калягин через час позвал молодого коллегу к станку, заговорил шёпотом:
   – Лёш, есть нормативы, ты их кроешь только так… Значит, и остальные могут работать лучше и быстрее. А они не могут… Или не хотят, людям комфорт нужен, чтоб расслабиться можно было. Ты хотя бы первые месяцы после разряда не гони, встанешь на ноги, тогда и будем диктовать наши условия. А, усёк, малой? На-ка вот, покумекай, из болваночек можно насадки выточить на резец, ускоришь выработку ещё процентов на тридцать-сорок. Но это на будущее, я помогу, рацпредложение внесём, всё чин-чинарём… Тогда уж и Ухов замолкнет.
   Сдельная работа заставила бригаду работать без аванса, зарплату получали, в порядке эксперимента, раз в месяц. К окошку кассира Алексей пошёл вместе с Калягиным, наставник почему-то был немного возбуждён:
   – Ну, Лёш, с первой получкой тебя! Будь осторожен с деньгами, в раздевалке не оставляй. Хотя ты сейчас переоденешься и домой побежишь, пораньше всех нас. Держи карман застёгнутым… Или дождись меня, вместе пойдём домой.
   – Так мне в школу надо, дядя Саш. И мама, наверное, уже дома ждёт, обед сготовила, – отпарировал подросток.
   По ведомости, у Алексея выходила сумма в сто тридцать два рубля тридцать пять копеек. У мастера цеха с техникумом за плечами и десятилетним стажем работы месячный оклад составлял сто двадцать рублей. Лёшка расписался в ведомости, кассир пересчитала ещё раз деньги, нашла в столе конверт и сложила их туда, улыбаясь, смотрела на мальчишку, сказала:
   – Поздравляю с первой получкой! Хорошо ты, сынок, поработал. Маму порадуешь, а денежки убери подальше, не потеряй, смотри.
   Калягин растрогался:
   – Ну, ты дал жару! Иди сразу домой, я сам проверю твой станок, всё отключу, не волнуйся.
//-- * * * --//
   Он шёл быстро, почти не чувствуя прокисшую зимнюю погоду, чавкающую под ногами снегом. Слева от дороги высились громады ТЭЦ, он видел сотни огней, в которых плыл красавец белый корабль с тремя трубами на верхней палубе, с музыкой, которая слышалась только в его ушах, мощные причалы и ленты жёлтых светящихся дорог, уходящих в небо… Он говорил себе: «Всё впереди, жизнь началась, надо бежать, надо успеть… Только куда?!» Лёшка почти остановился, смотрел на мизерные садовые участки нового товарищества, разбитого на склонах оврага, с фанерными жилыми коробками и проржавевшими пожарными бочками, приспособленными для полива, поднимающиеся из траншей чёрные стволы лип, осенью высаженных на субботнике, серо-грязные домишки частного сектора, расположенные справа от него по сползшему к реке берегу и думал: «Как здесь жить и куда бежать? Учиться, в столицу? А может, плюнуть на всё и зарабатывать деньги, много денег, чтобы, наконец, мама отдохнула, чтобы братья-сёстры почувствовали, что в семье вырос мужчина».
   И только радость скорой встречи с мамой помогла мальчишке забыть тревожные мысли, ноги сами неслись к рынку, где в овощной секции, в самом углу прилавков, чтобы не погубить на морозе, торговал южными цветами татарин дядя Вазих, которого все звали Вазыхом. Прошёл всю войну, ни царапины, а кисть левой руки потерял, когда на маргариновом заводе налаживал оборудование, плевался-матерился потом, говорил, что руку потерял на фронте, когда вдруг начисто забыл профессию мастера-наладчика. Врачи раздвоили ему кость, и он действовал ею как щипцами. В клешне мог держать ложку, нож, спичечный коробок, ловко выхватывал ею из ведра несколько цветков. Самое забавное было смотреть, когда он вставлял в культю папиросу и курил, щуря глаз, будто заправский пират: только повязки не хватало. Увидел Лёшу, заулыбался:
   – Подходи, дорогой Лёшка, рад тебя видеть! (Звучало это примерно так: «Падхады, дарагой Лошка, рад тэба выдыть!») Помню твоего отца, любил с ним в парилку ходить. Какой он парщик был! Мы до войны почти каждое воскресенье ходили вместе…
   – Помню, дядя Вазых, ты рассказывал… А я прибежал за цветами маме, надо купить по случаю первой зарплаты!
   – Слушай, ты настоящий батыр, уже зарплату стал получать! Ай, молодец… Учись, – он посмотрел на сына, которого в народе тоже прозвали Батыром за десять пудов живого веса и походку медведя. Тот приподнялся с лавки, вяло пожал Алексею руку, посмотрел несколько затравленно на отца. – Сидит со мной, бездельник, будто я без него не справлюсь! Ты поздно пришёл, Лёха, остались только розы. Но они очень дорогие… По рублю за штуку продаю. Но Шуре, маме твоей, мы сделаем подарок: ты купишь одну, я куплю вторую, от тёти Мявтюхи и детей наших – подарим третью. С тебя рубль, дорогой… Держи три цветка.
   Алексей смотрел на татарина, ничего сначала не мог понять: почему с него берут рубль, а в бумагу заворачивают три прекрасных алых розы. Он достал из внутреннего кармана пальто конвертик, открыл его, долго искал трёшку, наконец, переворошив все деньги, протянул продавцу зелёную купюру.
   – Ах ты, Лёша-Лёша, зачем деньги ворочаешь? Ты же на рынке. Я твой сосед, потом рубль отдашь, когда мелочь будет. Спрячь деньги, убери далеко-далеко. Тут всякий народ ходит, очень плохой народ есть… Угыл, – обратился отец к сыну, – проводи нашего соседа до дома, отнеси ему цветы, – и что-то ещё добавил на родном языке.
   Когда Лёшка вместе с двухметровым Батыром выходил из овощного павильона, увидел, что за ними проследовали двое худощавых парней кавказской национальности.
   Идти-то всего пять минут: дворами, мимо аптеки и вот она, благоустроенная четырёхэтажная общага-муравейник с горячей и холодной водой и паровым отоплением, с кухнями на двенадцать-пятнадцать семей. Батыр, обычно молчавший, разговорился по дороге, пригласил Лёшку в воскресенье поболеть за него в Дом культуры: серьёзные соревнования будут проходить, у него нет соперника среди молодёжи, придётся бороться с мужиком – грузчиком из речного порта под сто пятьдесят килограммов весом.
   – Если я уложу его, стану чемпионом области в тяжёлом весе, на первенство РСФСР поеду, чтобы, значит, завоевать кандидата в мастера спорта. – Батыр остановился, резко обернулся, почти нос к носу столкнулся с южанами. – Ризван, ты меня знаешь… Если что-то случится в семье Лёхи, я тебе хребет сломаю. Пошёл отсюда, шакал!
   – Батыр, ты меня знаешь, я не фраер, слово даю… Я не знал, что малолетка – друг дяди Вазыха. Не шуми, дорогой, мы все в воскресенье будем болеть за тебя! – Южане, не сговариваясь, развернулись на месте и пошли со двора.
   – Спасибо, Батыр! – сказал Алексей, только сейчас осознав, что с ним могло произойти. – Я и не знал, что на рынке столько шпаны…
   – Это, Лёха, не шпана, бандиты, людей могут резать, шакалы, за копейки. А папа ругает меня, что я сижу с ним на рынке… Разве он справится с такими без руки? Вечером я в ШРМ иду, на тренировку иду или вагоны разгружаю… Так, для разминки и деньги хорошие платят, вчера двадцать рублей заработал. Вместе со студентами капусту разгружали.
   На приглашение зайти в гости Батыр отказался, пожал протянутую Лёшкой руку, переваливаясь с ноги на ногу, зашагал к колхозному рынку. В подъезде Алексей вынул из бумаги три розы на длинных ножках, встряхнул их и поспешил по лестнице на четвёртый этаж. Дверь в комнату чуточку приоткрыта, значит, мама уже дома, ждёт его.
   – Тук-тук-тук! Кто это дверь опять не закрывает? Ах, это вы, леди, неужели кого-то ждёте, не меня ли? – сын улыбался, в серых с голубыми искорками глазах светилось счастье, от зимней шапки густые русые волосы сползли на лоб.
   – Ах ты мой, сокол, пришёл, а я уже заждалась, надо бы уж и на работу бежать, а тебя всё нет.
   – Хочу вас поздравить, сударыня! Ваш сын получил первую зарплату, как токарь второго разряда заработал сто тридцать два рубля и аж тридцать пять копеек… – И вручил маме цветы.
   Она приняла их молча, не совсем понимая, что происходит: этот торжественный тон, три алых розы, какой-то конверт ложится на стол. Комната погрузилась в тишину. Мама растерялась, мотала головой из стороны в сторону, руки, обхватившие фартук, медленно поднимались вверх. Зажав рот, она едва слышно проговорила:
   – Боже мой, живые цветы… Какие розы! И три моих зарплаты за месяц получил сын. Дай я тебя расцелую, кормилец ты мой… Как жаль, отец не видит, как бы он порадовался. На ноги встанем, сынок, пойдём по жизни твёрдо. Только ведь и учиться надо…
   Мама ещё что-то говорила, обнимая и целуя сына, измочила его слезами, тут же вытирала лицо концами фартука, снова целовала глаза, щёки, волосы, приговаривая: «Мужчина в доме появился, скоро и старшего брата догонишь… Только из дома не уезжай, как остальные дети. Я умру одна, без тебя, сынок…»
   – Мам, ну, что ты говоришь, успокойся, – сказал Алексей, зачерпнув литровой банкой воды из ведра и ставя в неё розы, – ну, куда я поеду, учиться надо? – надо, работать надо? – надо, а институтов и у нас в городе навалом… Вон в наш, базовый, с тройками берут и отделение есть моё: обработка металлов резаньем…
   Мама почти успокоилась, смотрела, как сын поставил на середину стола цветы, потом стал пересчитывать деньги, достав их из конверта: сложил аккуратной стопкой, пододвинул на край стола, ближе к ней, сказал:
   – Ма, давай супа, есть хочу, как из пушки!

Глава 4

   Над худсамодеятельностью комбината почти десять лет шефствовал актёр драмтеатра Иосиф Продэр. Профком приплачивал ему деньги, нечасто, но приличные. Почти каждый сезон труппа выпускала один спектакль, главреж искал, как правило, пьесы с большой массовкой: столько желающих приходило на занятия театрального кружка. На актёре висела и агитбригада, которая примерно раз в квартал выезжала с концертами и лектором общества «Знание» в подшефные колхозы-совхозы.
   Как-то ещё осенью светило местной Мельпомены Иван Шадрин, которому единственному из труппы драмтеатра разрешалось играть на сцене вождя мирового пролетариата, сказал Иосифу, что видел на конкурсе чтецов паренька, правда, репертуар у него не популярный: отрывок из Льва Толстого – ранение князя Болконского при Аустерлице, слушали плохо и зал, и судьи. «Но я прослезился, а меня взять трудно… – подытожил разговор пожилой актёр за рюмкой водки с Иосифом в театральном буфете. – Пока собирался, то да сё, узнал, что он сбежал из школы на комбинат. То есть, у тебя он сейчас. Найди его, где-то в токарях-слесарях он, приветь… Я-то думал, год-два обкатаю его в студии и в Щуку отправлю, целевым, так сказать. Не получилось, дёргать его с работы – не вытяну, ему кормиться надо, а в массовках не заработаешь, да и мал он ещё. Но голос – душу выворачивает…»
   Актёр не поверил пьяненькому коллеге, чтеца не искал, но инструктору из профкома Эльзе Троян всё же сказал, чтобы она пригляделась к подросткам, пришедшим на работу осенью. А у той не было полутонов, команду принимала сразу, исполнение доносила незамедлительно:
   – В ремцех поступил Алексей Сапрыкин, десятиклассник, учеником токаря пробудет месяцев пять-шесть, в прошлом году вошёл в десятку финалистов городского конкурса чтецов, – отрапортовала Эльза, – какие будут указания?
   – Да никаких, пусть профессию получит. Но держи его в поле зрения, может пригодится, – сказал Иосиф.
   И про Лёшку забыли. Да и ему некогда: смена, чуток отдыха и занятия в школе, утром – опять на работу. Но профкомовская дама держала руку на пульсе: кадры доложили, что ученик успешно сдал экзамены, работает самостоятельно. За станком часто читает Маяковского, Твардовского, местных поэтов. «С ним не соскучишься, – подумала, улыбаясь, Эльза, – пора вести его к Продэру на прослушивание».
   И повела, хотя Лёшка сопротивлялся, как мог. Куда там: мастер смены лично выключил его станок, заставил умыться, переодеться и проводил в административный корпус, где располагался профком. За самым большим из пяти канцелярских столов сидела худенькая востролицая женщина без возраста, смоляные крашеные волосы завиты в мелкие колечки, в ушах и на пальцах сверкают украшения. Она улыбалась, не вставая, протянула руку Алексею, хорошо поставленным голосом сказала:
   – Рада познакомиться, Алексей. Сейчас подойдёт Иосиф Наумович, наш режиссёр, между прочим, заслуженный артист РСФСР, пройдём в красный уголок для прослушивания… Ты подумай, что можешь прочесть.
   Молодой рабочий, ничего не понимая, думал только об одном: на фига ему-то вся эта канитель, работать надо, в школу ходить, уроки делать и маме помогать… Двери открылись, и высокий человек с львиной гривой пегих волос (тёмный каштан с серебром) и длинным носом стремительно очутился рядом с Лёшкой, сказал громко:
   – Привет-привет, вот ты какой! Эльза, куда пойдём?
   Женщина вышла из-за стола, повела мужчин по коридору. В красном уголке была приличная сцена, лёгкий, но видно, что дорогой, занавес, стояла трибуна с микрофоном и динамики-усилители.
   – Ну что, что… Сначала расскажи о себе. Кто ты, что ты? – Продэр, потирая руки, уселся в первый ряд зала, рядом с ним расположилась Эльза: она такая маленькая, так аккуратно положила ножку на ножку, что половина кресла оказалась свободной. Лёшка смотрел на неё и чувство жалости полностью овладело им: хотелось приласкать эту женщину, погладить по вьющимся волосам, что-то сказать тёплое, ободряющее. – Ну-ну, я слушаю, молодой человек…
   Алексей, всё ещё медленно соображая, рассказал, кто он, откуда, как учился, стал рабочим, что ходит ещё и в вечернюю школу.
   – Семнадцатый идёт, так? Не густо, tabula rasa, как говорят, но зато всё впереди, если Шадрину не привиделось… Что хочешь почитать?
   – Ничего, – сказал Лёшка, – мне бы, это, работать пора, станок стоит…
   – Не хочешь, значит, артистом стать? – актёр выждал паузу, но по выражению лица подростка понял, что тот плевать на него хотел. – Ну, ладноть, насильно мил… Прочти самый любимый отрывок из Аустерлиц, пару минут задержу, и беги к своему героическому станку или как там его пролетарии называют?
   Лёшку постепенно охватила злость на этого холёного хлыща, поднявшись на сцену, он постоял пару минут, сосредоточился и выдал отрывок, где раненый князь, упав на спину, смотрит в бездонное голубое небо, и вся жизнь проносится перед ним: всё суета, ничего нет, кроме этого бесконечного неба…
   В полной тишине Лёшка спустился в зал, облокотился поясницей на выпирающий бруствер авансцены, смотрел на Эльзу. Глаза у неё повлажнели, она достала из кармашка на платье платочек, держала его у носа. Режиссёр сказал:
   – Кто с вами работал над этим отрывком, молодой человек? Актёр нашего театра, кто?
   – Учительница литературы, Ольга Николаевна Фарфоровская…
   Продэр посмотрел на Эльзу, та пожала плечами, промямлила:
   – Узнаю, это подшефная школа, нет ничего проще. Но она явно не из тех, откуда у нас…
   – Не скажи, в войну в город перевели часть институтов академии, театров, семья вернулась, а она могла выйти замуж, остаться, да мало ли что.
   – Извините, мне пора идти, – сказал рабочий и пошёл к двери.
   – Спасибо… Только вот что: вас зовут, кажется, Алексей? Вам надо серьёзно заниматься актёрским мастерством. У вас уникальный тембр голоса, правда, много ещё подросткового, срывающегося, но читаете вы потрясающе… И именно прозу, прав был, мой друг Иван Шадрин, вас надо забирать в студию и готовить в театральное училище.
   – И вам спасибо, за внимание, – произнёс рабочий, – но мне, правда, давно пора бежать…
   И, не медля ни секунды, Алексей вышел в коридор.
//-- * * * --//
   Ни в какую актёрскую студию Лёшка, естественно, не пошёл, не до того было в конце зимы и начале марта: полная реконструкция отделочного производства заставила цех работать в три смены. Но на 8-е Марта тем не менее, по указанию профкома, режиссёр собрал агитбригаду, устроил несколько контрольных прогонов часового концерта и Эльза повезла самодеятельных артистов в подшефный район. Алексея назначили ведущим (слово «конферансье» никто не решался произносить), ему выдали чёрные костюм и туфли, две белые рубашки и бабочку. А он ходил жаловаться к мастеру смены, просил, чтобы его оставили в покое, но честнее всех в этой ситуации сказал Саня Калягин: «Начальству виднее, куда тебя заслать. Плетью обуха…»
   Выступление агитбригады начиналось с приветственного слова, которое от имени рабочего класса произносила инструктор профкома Эльза Троян. Она очень походила на комиссара революции, только кожаной куртки и револьвера не хватало. Потом получасовую лекцию о соблюдении прав женщин на Земле читал молодой кандидат наук из вечернего отделения института при комбинате, член общества «Знание» Владимир Гусев. Вопросов из зала, как правило, не поступало, все с нетерпением ждали концерта. В феврале деревни и сёла так заметало снегом, что хлеб привозили с перебоями, соскучился народ по живому слову, общению. А тут, на-ка, почти три десятка артистов, живых, с баянистом и собственным микрофоном.
   Первой на пути автобуса с артистами выпала деревня Морозовка, стояла на берегу реки, но клуб размещался в конце небольшой улочки, куда и подвезли ящики с костюмами. Две красавицы солистки, Таня и Зоя, помогли ведущему надеть костюм, застегнули запонки на рукавах рубашки, поправили чёрную бабочку, сказали: «Ни пуха!» Занавеса на сцене не было, все артисты ютились в боковой комнате с дверью, переодевались за двумя приставленными друг к другу шкафами. Алексей вышел на сцену, посмотрел в зал, в котором не гасили лампочки – не было специальных прожекторов, громко, с улыбкой сказал:
   – Добрый вечер, дорогие труженики села! Агитбригада комбината «Красное знамя» горячо и сердечно приветствует вас на нашем концерте… В канун праздника Восьмое марта мы желаем всем женщинам колхоза «Гавриловский» трудовых успехов, здоровья, счастья вашим семьям, любви и мира!
   Зал взревел, буря аплодисментов, Лёшка засмущался, не ожидал такой реакции: собралось человек триста, половина, если не больше, дети. Самые маленькие из них ползали по проходу, сидели на полу возле сцены, снизу вверх смотрели на конферансье. «Давай, парень, жарь!!! Вдарь им по самое некуда, – выкрикивали нетерпеливые зрители, – Байку расскажи, посмеши, народ…»
   – Послушайте «Стихи о советском паспорте» Владимира Маяковского.
   Зал затих, слушали внимательно, глаза широко открыты, детей с проходов, чтобы не шалили и не кричали, взяли на руки. Хлопали хорошо, искренне, по лицам было видно, что чтец им понравился. Алексей продолжил концерт, объявив:
   – Мастер отделочного производства Станислав Поздняков исполнит на гитаре мелодии из оперетты «Корневильские колокола».
   Как играл Станислав Иванович, красавец мужчина испанской внешности, с чёрными усами и копной седеющих на висках волос. Ему уже под шестьдесят, половину жизни он играет попурри на мелодии из этой оперетты. Зал долго не отпускал музыканта, кричали: «Бис! Браво! Ещё сыграй…» Лёшка выходил на сцену, показывал рукой на гитариста и просил его ещё поиграть хотя бы пару минут.
   Потом вышел дуэт красавиц, Татьяна и Зоя, ткачихи, замечательно спели: «А снег идёт…», «Ландыши», «Синенький скромный платочек». Монолог деда Щукаря из Шолохова прочитал монтажник электроцеха Сева Стулов, борьбу «Нанайские мальчики» исполнил на бис ремонтник прядильного производства Николай Зеленко. Зал замер, когда «нанайцы» спрыгнули в зал и продолжили борьбу в проходе между стульями. Николай вдруг вскинул руки, на которых он ходил, и все увидели одного борца. Дети заплакали, наверное, от испуга, а может, от огорчения, что их обманули.
   Алексей прочитал отрывок из «Василия Тёркина», все смеялись, долго не отпускали артиста. Лёня Горовой, музыкант и концертмейстер, исполнил на большом белом баяне токкату и фугу ре минор Баха. Но дети уже устали, немножко стали баловаться, родители шлёпали их по попам, шикали, но дослушали музыку до конца. Дуэт – юноша и девушка – покорил всех бальным танцем выпускников школ. Солисты ансамбля песни и плясок комбината, брат и сестра Валерий и Наташа Тюленевы, прекрасно смотрелись в белых одеждах. И вот на сцену вышел настоящий артист, лауреат многих конкурсов, солист облмузтеатра, которого Продэр сумел уговорить съездить «на халтуру» – Станислав Железняк. Прекрасно пел арии из оперетт, но особенно понравилась всем сольная партия мужа Татьяны из оперы «Евгений Онегин». Солиста сопровождал Лёня-баянист, сумевший в этом номере заменить целый оркестр.
   У всех – приподнятое настроение, переоделись, пошли в просторный дом в центре села, где располагалось правление колхоза. Во весь вестибюль накрыт стол. Чего только на нём нет, но самое заметное блюдо разместилось посерёдке – запечённый поросёнок. Водка стояла дорогая, под «Белой головкой», несколько бутылок портвейна «Три семёрки» явно проигрывали крепким напиткам. Руки мыли под рукомойником, полотенце передавали друг другу. Все умирали от голода: ехали по зимней дороге около пяти часов, сразу – концерт, во рту маковой росинки не было. Лёшке досталось место между Железняком и Эльзой, тёплый мамин свитер с высоким горлом мешал есть и даже говорить. Эльза, увидев мучения конферансье, встала, заставила Лёшку поднять руки и тут же буквально сдёрнула с него свитер. Стол не заметил подобных телодвижений, все так хотели есть, что забыли даже выпить.
   Наконец, председатель колхоза, длинный и худой мужчина в очках, работавший до того, как позже выяснилось, главным зоотехником, сказал тост, поблагодарил артистов за праздник для всего народа и… для детей. Так и сказал про детей. Все стали пить водку, а Лёшка вообще ничего не пил, хотя маленькая соседка налила соседу полстакана портвейна. Ему достались кусочек поросёнка, полкурицы, много солёных огурцов, помидор и картошка, ещё даже горячая. Ел он жадно, но не частил, тщательно пережёвывая вкусное домашнее мясо. Эльза поднесла к его стакану свой, с водкой, пригласила выпить. Лёшка, почти не пил, так, иногда шампанского пару глотков за компанию сделает, все знали об этом и не приставали к парню. Но здесь ему не захотелось позориться перед дамой, они выпили до дна почти одновременно.
   Тостов говорили много, Эльза выдала пламенную речь о спайке города и деревни, налила Лёшке ещё полстакана вина и заставила выпить. Он схватил с тарелки белое яйцо и попытался откусить от него кусочек. Соседка чуть не упала со стула от смеха: яйцо было неочищенное. Потом она сказала громко:
   – Кто самый трезвый? – после паузы добавила. – Похоже, конферансье. Я похищаю его на полчаса, мы сейчас вернёмся, только принесём из клуба микрофон…
   Зачем понадобился микрофон, что с ним делать на ужине, никто не уточнял, все опять занялись делами за столом и разговорами. Эльза надела на Лёшку свитер, тёплое зимнее полупальто, шапку и они пошли в клуб. Естественно, заведующая клубом собралась их проводить. Инструктор спросила:
   – Он что, закрыт? – завклубом кивнула, – тогда дай ключ, мы сами управимся. – И смело пошла по скрипучему снегу. Её окликнул водитель автобуса, дядя Сева:
   – Эль, я всё уложил в машину, аппаратура в салоне.
   – Отдыхай, дорогой, смотри, чтоб не перепились, утром едем… Я скоро вернусь.
   Лёшка поплёлся за ней. Он посмотрел на небо, увидел миллионы больших и малых звёзд, глубокую черноту небесных сводов, размытые хвосты галактик. «Что её понесло в клуб? – думал парень. – И почему я оказался самым трезвым? Вон, Лёня Горовой совсем не пьёт, по болезни, а она меня выбрала… Странно».
//-- * * * --//
   В клубе только на сцене горела лампочка, вестибюль уже остыл, а зал до сих пор дышал теплом сотен людей. Эльза прошла на сцену, резко повернулась, стала декламировать:

     – Не любила, но плакала. Нет, не любила, но все же.
     Лишь тебе указала в тени обожаемый лик.
     Было всё в нашем сне на любовь не похоже:
     Ни причин, ни улик…

   Поманила пальчиком Алексея, и, когда парень поднялся по короткой лесенке на сцену, буквально бросилась к нему на грудь, повисла на шее, пытаясь дотянуться до губ. Лёшка почувствовал сильный запах алкоголя, его немного мутило, но он понял: от инструктора профкома не удастся отделаться. Подхватил её за подмышки, приблизил к лицу и неумело поцеловал. Эльза тут же показала, как надо целоваться. Почти одновременно с поцелуями расстегнула пуговицы на пальто, сорвала его с напарника, расстелила на полу подкладкой вниз…
   Какое-то безумие длилось около получаса: женщина учила партнёра премудростям любви жёстко, молча, сосредоточенно, лишь изредка вскрикивая и приговаривая: «Это делается вот так! Меняем позу, малыш, так меняют жизнь… Ох, как ты свеж, юн и долговечен… Я в восторге, лучшие минуты жизни!» Потом лежали на спинах, смотрели в потолок, на лампочку. Отдышавшись, Эльза стала гладить грудь, живот… состоявшегося мужчины. И всё повторилось сначала. Только теперь Алексей уже имел опыт, он ничего не боялся, не работал по подсказкам, не суетился. Он отдыхал и наслаждался. Ему нравилось занятие, которое из-за робости перед женщинами, из-за элементарного отсутствия времени он так и не умудрился пережить.
   Вернулись в дом правления колхоза часа через полтора, завклубом ждала их. Эльза предала ей ключ от входной двери, сказала, что всё нормально, свет погашен и на сцене.
   – Вам сюда, – показала женщина Эльзе на дверь слева, – кровать разобрана. А вам, – обратилась к Лёшке, – к мужчинам, постелили прямо на полу, но натоплено хорошо, до обеда теперь не выстудится…
   Алексей, не взглянув на женщин и не попрощавшись, ушёл в открытую дверь. В чьём-то просторном кабинете убрали столы, матрасы расстелены по стенкам, простыни лежали поверх байковых одеял, ближе к подушкам. Разделся он на стульях, стоящих у третьей стены, и нырнул под одеяло, предварительно завернувшись в простыню.
   Впереди его ждали пять дней работы и три сотни километров зимних дорог…

Глава 5

   Светлана Ким, молодая, небольшого роста кореянка с причёской в виде корзиночки из смоляных волос, невысокой грудью и стройными ногами, уже несколько лет редактировала многотиражную газету комбината. Творили на четырёх полосах малоформатки рабочие, но писать в основном приходилось ей самой. Тяжёл хлеб, ничего не скажешь, но журналистка считала: всё лучше, чем прозябать в школе после окончания местного довольно престижного пединститута. С тонкой тетрадкой токаря Алексея Сапрыкина она не мудрила, репортаж «Семь дней в пути», написанный им по её просьбе, прочитала и сразу отдала машинистке. «Прилично сделан материал, ничего не скажешь, правку закончу прямо в полосе», – подумала Светлана и тут же позвонила в областную молодёжную газету подруге Зое Савиной. Обсудили последние сплетни, наехали на коллег из партийной газеты, которые «задыхаются в удушливых объятиях надзирателей» и только после этого Светлана сказала об открытии перспективного автора.
   – А он согласится переделать материал для нас? – спросила Зоя.
   – Не сомневаюсь, но пожалей его: работа сдельная, учёба в ШРМ, остаётся только выходной, чтобы отоспаться, если учесть, что ему будет всего-то восемнадцать лет… Интересный парень, но потом расскажу, – закончила Светлана представление возможного внештатного корреспондента.
   – Хорошо, пришли черновик, подумаю, что сделать, – подруги попрощались, занятые срочными делами.
   Светлана стала макетировать очередной номер газеты. Заголовок лёг сам по себе: «Семь дней в пути…» Потом подзаголовок: «Репортаж нашего специального корреспондента Алексея Сапрыкина о поездке агитбригады в подшефные колхозы и совхозы». Фото всего коллектива по приезду сделал фотограф Дома культуры.
   Газету читали везде: в цехах, в раздевалках, в столовой и в туалетах… Калягин пожал Лёшке руку, сказал, не зря, мол, съездили, порадовали народ. Ухов солидно изрёк:
   – Тебе точно, ну, как их, в фенологи надо идти, ты, Лёха, не туда попал.
   – Фенолог изучает растения и животных, а филолог изучает языки… – сказал с добродушной улыбкой Алексей.
   – Языкастый ты у нас, парень, мать-перемать, тебе булку в рот не клади…
   Все рассмеялись, шероховатости в отношениях сгладились, да и, в целом, рабочие хорошо оценили заметку коллеги. А через две недели вышел большущий очерк в молодёжной газете за подписью: «А. Сапрыкин, токарь, член КМБ комбината». Ну, вышел и вышел, его мало кто видел и читал, хотя Светлана сама пришла в цех, принесла пять экземпляров молодёжки, сводила Алексея в столовую, вместе попили чаю. Она сказала, что в редакции довольны материалом, просили передать: если надумаешь сотрудничать с ними, заходи в любое время, будут давать разовые задания. И если понадобится характеристика для поступления в институт, они дадут положительную.
   Весной, в начале апреля, учитель Александр Витальевич вызвал Алексея на серьёзный разговор, сказал:
   – Пора кончать игры с самодеятельностью и прочими увлечениями. Начнём борьбу за медаль, составим график допзанятий, я математику-физику возьму на себя, с остальными учителями договорюсь в частном порядке. Начинай писать сочинения, у завуча забери перечень прецедентов за десять последних лет, она в курсе, сама, как литератор, заинтересована в твоей пятёрке.
   Алексей пахал, как проклятый, на экзаменах получил одни пятёрки, но сорвался на сочинении: поставил лишнюю запятую в двух сложносочинённых предложениях, соединённых союзом «и». Ошибка очевидная и, тем не менее, работу долго не оценивали, тянули до последнего… Но беда не приходит одна: завканцелярией дирекции обнаружила, что в документах выпускника нет старых оценок по астрономии, тригонометрии, трудовому воспитанию и физкультуре. Срочно сделали запрос в среднюю школу, ответ всех убил: выскочили две четвёрки, которые ему поставили в девятом классе. Они-то и должны были перейти автоматом в аттестат. Всё, finita la comedia, медали не будет… Педсовет решил: за сочинение поставить четвёрку.
   Переживал ли Лёшка? Да не особенно, он так устал, что тупо реагировал на всё произошедшее. Александр Витальевич захмелел на выпускном вечере, хотел устроить Лёшке разнос, но передумал, склонил голову на плечо выпускника и заплакал. Домой его отвёз водитель на «Москвиче», дежуривший от комбината. Лешка проводил учителя. Переодевшись, фронтовик сказал абсолютно трезвым голосом:
   – Тебе, сынок, с ремцехом надо заканчивать! В августе собирайся сдавать в пединститут, на филфак, подрабатывать будешь в газете и в нашем Доме пионеров, я там в выходные дни кружок веду. К приходу детей надо кучу деталей заготовить, чтобы сборка проходила быстро и весело. Будешь вечерами детали мастерить, за деньги, конечно. Так что на учёбу хватит. Хочешь, я с мамой переговорю, успокою её…
   – Я даже не сомневаюсь: мама будет за… Только вот здоровье у неё шалит последнее время.
   – Придумаем что-то с обследованием, но после августа…
//-- * * * --//
   Алексею предоставили отпуск: положен, никуда не денешься, прошло почти одиннадцать месяцев с поступления в ремцех. Он никому не говорил, что идёт сдавать экзамены, но разве утаишь. Клава заказывала справку в кадрах, сменный мастер писал характеристику, комсомольский отзыв – оформлял Ухов. Недоброжелатели были, наверное, но, в целом, все по-доброму отнеслись к будущей учёбе Алексея в институте. Калягин переживал, но и радовался: вот, мол, и педагог вырастет из моего бывшего ученика. А то, что Лёшка сдаст экзамены, он ни на минуту не сомневался. «Жалко, Лёх, мучил я тебя, мучил… А ведь могли бы здорово поработать. Но хорошо, что ты решил учителем стать, добрая профессия. Помни, если что, тьфу-тьфу, конечно, тут же возвращайся, мне Зосимов обещал железно: станок оставим за тобой или новый выпишем». Какое возвращайся: все экзамены парень сдал на хорошо и отлично, включая сочинение по Льву Толстому – «Образ народа в романе «Война и мир».
   Линейка для первокурсников проходила на открытой спортплощадке института, накрапывал мелкий дождь, ректор и группа преподавателей стояли под зонтами. На Алексее – новый тёмно-зелёный костюм в рубчик, покупали с мамой в закрытой секции центрального универмага, на бирке – яркая этикетка: «Сделано в Югославии». Как достали, одному богу известно да директору Дома культуры, которая, включив связи, искренне помогла тёте Шуре – уборщице. Погода подгоняла, речи говорили короткие, поздравляли студентов, желали, убеждали не терять время попусту. Даже на картошке, на уборку которой в колхозы и совхозы послезавтра отправятся триста человек. Пока – до октября, а там, как сложится ситуация.
   Студенческие билеты выдавали в учебных корпусах, филфаку, самому многочисленному, определили и самую большую аудиторию, двухэтажную, как в римском сенате. Поздравления продолжались, кафедра современной литературы пригласила именитых и молодых поэтов и прозаиков, почти все они заканчивали этот вуз. Известный поэт, чьи песни пела вся страна, высказал даже крамольную мысль: на базе филфака, где работают два членкора, пять профессоров, десятки докторов и кандидатов наук, надо создать свой учёный совет и отделение советской журналистики. Зал стоя аплодировал поэту.
   К полудню дождь прекратился, временами стало появляться солнышко. Оно заглядывало в верхние окна аудитории, скакало по тёмным дубовым доскам длинных столов, выгнутых в виде эллипса, сфокусировалось на трибуне и небольшой авансцене. Все присутствующие на торжестве невольно заулыбались, радуясь отголоскам уходящего лета. Алексей тоже чувствовал прилив сил, ему нравилась девочка, сидящая слева от него, с парнем справа он уже познакомился: Слава Кучумов, представился тот, из династии учителей, мама-папа директорами школ работают в самом дальнем районе от облцентра. На плечах соседки – ярко-зелёная кофточка из длинной шерсти, на шее – золотая цепочка с кулоном и дорогим камнем, лицо продолговатое, по Лёшкиным представлениям – просто аристократическое: тонкие губы слегка подкрашены, нос прямой, глаза прикрыты густыми длинными ресницами. Цвет кофты оттеняет прямые бледно-жёлтые волосы, похожие на волокна созревшего льна. Они закрывают уши и почти половину лица. Духи лёгкие, пахнущие первыми весенними цветами и морозцем.
   – Привет, – сказала соседка, – как тебя зовут? Можно, я потом поправлю тебе галстук?… Ты, наверное, первый раз повязал его?
   Алексей растерялся, голос пропал, связки не хотели слушаться. После бурной ночи с Эльзой он больше ни разу не встречался с женщинами, хотя инструктор раза два делала попытки затащить парня домой. Выстоял, но трудно сказать, что ему не хотелось повторения подобного свидания. А потом просто не было времени, понимал: если сейчас не решит свои проблемы, жизнь пойдёт по-другому пути.
   Откашлялся, сказал сиплым голосом:
   – Алексей Сапрыкин… Конечно, можно, сроду галстуков не носил, мама упросила. Да я щас сниму его…
   – Не, не стоит, я научу тебя… Я папе всегда завязываю галстуки. Меня Татьяна зову, Татьяна Ларина…
   – Ничего себе, вот это – сочетание…
   Она полностью повернула голову к Лёшке, посмотрела светло-зелёными смеющимися глазами, добавила:
   – Без шуток, говорю, как есть… Папа строитель, он от литературы далековато находится, строил у нас все ТЭЦ, ГРЭС, комбинат. Но Пушкина, конечно, знает. А пошутила, видимо, моя бабуля… Скоро конец выступлениям, пойдём с нами в парк, на реке ещё лодки работают, летние кафешки.
   – Конечно, до обеда я свободен… – сказал студент и осёкся.
   – А после, занят… Какие такие дела во всесоюзный день студенческого билета?
   – Да нет, прости, сморозил… Мама неважно себя чувствовала, когда я поехал в институт.
   – Позвони, автомат при входе.
   – Нет у нас телефона, о чём, ты, Татьяна? Я ж с рабочей окраины…
   – Жаль, тогда на картошке продолжим наше знакомство?
   – Согласен, хотя часов до двух-трёх я могу погулять с тобой?
   – Спасибо, но с нами, нас вот уже квартет образовался, ты был бы пятым. Три девочки и два парня… Толкни соседа справа, спроси, не хочет прогуляться?
   Кучумов отказался от прогулки, ему надо рвать домой, собраться на картошку, иначе отец его прибьёт. Ничего себе педагоги, подумал Лёшка, лупят сына, что ли, да не поверю. В вестибюле вуза увидел старшего брата, тот помахал рукой, стал дожидаться, когда Алексей подойдёт. Извинившись перед Татьяной, он заспешил к брату, который только этим летом окончил институт и работал вместе с женой на обувной фабрике мастером-технологом. Они жили у родителей жены, растили трёхлетнюю дочку.
   – Лёш, маму забрала скорая, я прямо из горбольницы к тебе… Она всё время зовёт тебя, хотя к ней не пускают, инфаркт миокарда признали. Я такси взял, поедем туда, может, маме скажут, что ты рядом. И ей будет полегче.
//-- * * * --//
   По дороге брат поведал о своей головной боли: ему надо ехать с семьёй на новый обувной комбинат, построенный на Урале, его сразу ставят начальником цеха, а главное – дают двухкомнатную квартиру.
   – А тут инфаркт у мамы, у тебя учёба только началась, не знаю, что и делать? Отказаться я не могу, все бумаги подписаны, приказ на меня вышел. И кто же отказывается от квартиры, скажи мне, ну, скажи?!
   Лёшка молчал, думал о маме: «С чего вдруг, радоваться надо, в институт поступил, а она – инфаркт, нате вам! Ох, мама-мама, неужели и от радости бывают инфаркты? Ничего, жива, это главное. Картошку я потом отработаю. А брат пусть едет, что переживать на пустом месте-то?» И он сказал брату:
   – Ты езжай, забирай семью и езжай… Я останусь, мы с мамой уже привыкшие: всё вдвоём да вдвоём. Если что, сестру вызову на пару недель, не разломится, в счёт отпуска, вместо того, чтобы на юга-то ездить. О деньгах не думай, знаю, непросто тебе сейчас, переезд дорого стоит. Нам с мамой пока хватит, с ремцеха кое-что ещё скопили… В общем, не психуй. Скажи, как маму найти в больнице и езжай домой, собирайся, не спеша, в дорогу.
   – Ну, спасибо, брат, я – твой должник! Если что, дай телеграмму, покажу руководству, надеюсь, отпустят на несколько деньков. Хотя, конечно, не хотелось бы с такого варианта начинать жизнь на новом месте…
   Лёшка уже не слушал брата, пожал ему руку у входа в громадный десятиэтажный корпус горбольницы, заспешил к регистратуре. К маме его, конечно, не хотели пускать, но дежурный кардиолог, молодой врач, похожий на студента, спустился в вестибюль, почти полчаса проговорил с парнем. Узнав ситуацию в доме, он сказал Алексею: маму подержит на стационаре как можно дольше, такого ухода, как здесь, ей никто не обеспечит. Пропуск у него будет постоянный, для мамы видеть сына – лучшее лекарство. Дал временный пропуск в магазин при больнице, сказал: продукты покупай здесь, особенно соки в банках, фрукты, витамины, дешевле и свежее, чем в городе. Поскольку ты у неё один, имеешь право на полный уход за больным человеком с сохранением среднесдельной зарплаты.
   – Я – студент, – сказал Алексей, – на картошку нас посылают…
   – Дам справку, что ты психбольной, – доктор Семёнов Валерий, так он представился в ходе разговора, буквально заржал. – Не переживай, что-то придумаем, на картошке, как правило, гнобят студентов полтора месяца, знаю, проходил. За это время маму твою поставим на ноги. А там видно будет… Пойдём, покажу, как она. Если не спит, никаких волнений, всё отлично, ты с ней, всегда рядом, каждый день – свидание.
   – Она не от радости инфаркт-то получила? – спросил Лёшка. – Провожала меня в институт – вроде всё нормально было.
   – Дорогой мой, скажу попозже по показателям, но, похоже, она до того уже ходила с инфарктом… Впрочем, ферменты покажут.
   В палате стояли четыре кровати, на двух кто-то спал, две были заправлены. Лёшка подошёл поближе к окну, увидел старушку в белом платочке в мелкий чёрный горошек. Лицо жёлтое, нос заострился, губы синие, а щёки впали так, что видны границы верхней челюсти. «Мама, что с тобой? Как безжалостна болезнь… Не умирай, мама, только не умирай, живи, я с тобой, всегда буду с тобой».
   – Теперь уже не умрёт, – доктор как будто прочитал мысли сына, – у нас надёжно. Не дрейфь, прорвёмся. Завтра приходи с одиннадцати до часу, она не будет спать. Вечером – тяжелее увидеть её, мы специально даём успокоительное, чтобы сон и покой лечили. Ну, целуй и беги!
   – А если проснётся? Я тогда никуда не пойду…
   – Не проснётся, гарантирую, будет спать до завтра до двенадцати дня. Вот и приходи к этому времени.
   Алексей поцеловал сухую кожу на щеке мамы, погладил её по голове, заправил в платок выбившуюся прядь совсем белых волос. Она спала, ровно и безмятежно дыша.

Глава 6

   Мама Алексея Сапрыкина, постинфарктница, должна, по всем показателям, ходить, а она – лежит, лекарства принимает, но ест плохо и постоянно ждёт сына. Для доктора Семёнова происходящее не стало неожиданностью, он называет это состояние синдромом накопившейся усталости. Он, кстати, знает, что последние лет десять его пациентка работала по две смены, после смерти мужа, инвалида войны, буквально тащила на себе четверых детей. И все годы страдала ишемией сердца.
   – Ей не хочется возвращаться к активной жизни, – резюмировал доктор, когда они с Алексеем сидели в ординаторской, ломая голову, как поступить в сложившейся ситуации. – Я тут кое о чём подумал… Послушай спокойно. Мать хотела бы переехать жить к кому-то из детей? В семьи твоих братьев или сестры?
   – Насчёт братьев – не знаю, а к дочери она бы точно не хотела переезжать, – сказал студент и немножко смутился: всё же доктор чужой человек.
   – Давай, вот что сделаем: выпиши сюда сестру, да, я знаю, она приезжала, но пусть ещё раз приедет на выписку мамы, она женщина, должна понимать, что не дело парню ухаживать за мамой после инфаркта… А мы подбросим идею о возможном переезде больной к дочери. Мне кажется, дело с апатией не только сдвинется с мёртвой точки, оно исчезнет само по себе…
   – А мне кажется, неприлично так поступать, – сказал Алексей, – ведь сестра сразу предложила забрать маму…
   – Ты не хочешь понять меня: мама никуда не желает от тебя переезжать, но для этого ей надо полностью переориентировать своё поведение. Она должна вернуться к нормальной жизни, к заботе о семье, о тебе, о ведении домашнего хозяйства. Я ведь не пытаюсь обидеть твоих родственников, стараюсь вернуть к активной жизни твою маму… Иначе мы за год её потеряем.
   – Хорошо, только давайте я сначала сам поговорю с ней о сестре? – Алексей направился в палату.
   Доктор оказался прав: мама выслушала сына, сказала, что дочь говорила с ней о переезде, о том, что там двое внуков, которые постоянно болеют. Она считает, что Север не самое подходящее место для детей, их минимум на всё лето надо вывозить в нормальный климат. А для этого, сказала мама, надо сохранить наше старое жильё, чтобы принимать летом внучат и оздоравливать их. Разговор с сыном закончила на бодрой ноте:
   – И так будем делать всегда, пока есть наши силы. Кстати, что-то долго меня не выписывает доктор. Залежалась я здесь, весь дом, поди, паутиной зарос?
   – Мам, обижаешь, я что уборку не могу делать…
   – Можешь. Только мама делает это лучше.
//-- * * * --//
   Автобус походил на пузатого жука: сине-зелёный с входной дверью возле водителя, он урчал на колдобинах сельской дороги, не успевшей раскиснуть от первых осенних дождей. Пограничье торфяников и суглинков разделяло земли на две области – болотистую Мещеру и Верхнее Поволжье с высокими холмами, покрытыми столетними бронзовыми соснами и могучими со струящимися кронами берёзами. Здесь, недалеко, рождалась картина вечного покоя, а по низкому левому берегу великой реки тянули баржи бурлаки.
   Алексей сидел на заднем сиденье автобуса, справа у окна, смотрел на перелески, коричневые языки перепаханных полей, на которых мелкими зубьями торчали серо-жёлтые джутовые мешки с собранной картошкой. У самой кромки лесного массива в земле копошились маленькие люди, впереди за сотню метров от них двигался старенький «Беларусь», вытряхивая клубни на поверхность поля. Студент до сих пор не мог до конца понять, как он очутился за сотню километров от города, на центральной усадьбе колхоза, где его учебная группа собирала картошку. Накануне субботы он зашёл в редакцию молодёжки к Зое Савиной, той самой сотруднице, которая когда-то так аккуратно отредактировала его очерк о поездке агитбригады, хотел поговорить о вариантах совместной работы. Но Зоя сразу перевела стрелки на отдел учащейся молодёжи, познакомила Алексея с маленькой очкастой женщиной, Светланой, постоянно хлюпающей красным носиком.
   – У меня хроника, насморк на всю осень, не обращай внимания… – сказала Светлана. – Ты принёс заметку о картошке, какой ты молодец. Мы просто задыхаемся без студентов, кончается сентябрь, а у меня только одна подборка писем выскочила… Давай, что принёс, в номер будем ставить.
   – Я не попал на картошку, мама в больнице была, только выписали её, пришлось с ней повозиться…
   – Эх, жаль! Слушай, а можешь на выходной день подскочить к своим туда-обратно, сделаешь репортаж, на бригадиров сошлёшься, ребят двоих-троих прицепишь, погоду-природу опишешь и песни под гитару… А? Утром выехал, вечером им же, рейсовым, вернулся? Может, и лейка есть?
   – Готов, только с мамой надо всё уладить, она одна дома после инфаркта…
   – Оставь адрес, пойду гулять с детишками (у меня двое) заедем к ней в гости, сгладим атмосферу. Ты только предупреди, чтоб не испугать её. И торт к чаю за нами. Лёш, давай, голубчик, у меня некого больше послать, а сама в детях увязла без мужа-то…
   Мама спокойно отнеслась к просьбе Светланы, сказала: «Надо выручить девочку, тем более с детишками придёт в гости, а вечером ты уже вернёшься…»
   Центральная усадьба богатейшего в районе колхоза жила субботой: с шести утра топилась баня, мужики во всю таскали в бидонах из закусочной бочковое пиво, парились так энергично, словно неделю работали на угольных копях. По объявлению на дверях общепита можно понять, что в розлив обещается «Перцовая», тридцатиградусная, но только после одиннадцати часов утра: страда есть страда, решение правления никому не положено отменять. На открытой веранде закусочной завтракали двое мужчин интеллигентного вида, доедали сырники со сметаной. Алексей попросил у них свободный стул, стал искать столик.
   – Присаживайтесь, места хватит… – сказал мужчина в сером костюме и коричневом галстуке на полосатой рубашке. – Из центра, на рейсовом? Какими путями-дорогами?
   – Областная молодёжная газета заинтересовалась студентами, надо репортаж сделать…
   – Хорошо работают ребята. Сегодня банный день, можно бы и отдохнуть, так они до обеда решили всё же поработать. Погода пока позволяет. А какие денёчки стоят, золотая осень, воистину золотая… К нам заглядывайте. Мы монтируем экспериментальную молочную ферму под названием «Ёлочка», НИИ из столицы и областной сельхозинститут.
   – А далеко поля студентов?
   – Километра два. Но и туда и оттуда постоянно идут подводы, везут картошку на центральное хранилище, это в конце улицы, в старой церкви…
   Подвода шла медленно, колёса поскрипывали, владимирский мерин – тяжеловоз, одинаковой поступью вёз пустую телегу или нагруженную до предела. Его тёмно-коричневая шкура лоснилась, но он даже не потел. До обеда – пять ездок, считай, пять тонн картошки перевезли на зимнее хранение.
   – Нас объединили, историков прицепили к филологам, стал широкий профиль, – коротконогий, плотный, с крепким туловищем и большой курчавой головой студент представился Лёше, – Мишка Рубинчик. Я из Молдавии, захотелось у вас поучиться…
   – Миш, умолкни, – сказал его напарник, высокий, крепкорукий, с симпатичным лицом парень по имени Саша, – ты такой же молдаванин, как я еврей из Старой Вичуги, где их отродясь не было.
   – Это почему? – спросил курчавый.
   – Потому что: два века там живут только текстильщики, с тяжким трудом и продолжительностью жизни, в среднем, пятьдесят пять лет. – Саша знал, что говорил: сам до института жил в тех местах, два года отработал на чесальной фабрике, где загрязнённость воздуха превышала сто процентов.
   За дорогу они рассказали Алексею всё, что знали о своих коллегах по совместному труду: кормят на убой, несколько бабулек готовят горячую еду ежедневно, работают студенты от восхода до захода солнца с перерывом на обед и часовым сном. Норма есть, но об этом никто не думает: картошку нельзя оставлять на ночь, заморозки могут прийти в любое время, о дождях – ждут постоянно и молят Бога, чтобы подольше тянулось бабье лето. Славу Кучумова знают, он из силовиков, стоит на погрузке. Мешки китайские джутовые, неподъёмные, так вот Славка один прёт на погрузку такой мешочек.
   Алексей попросил подвезти его прямо к девчатам, которые шли в наклонку за трактором, отделяя ботву от клубней и отбрасывая её на межу. За ними – следующие бригады, собирающие картофель уже в мешки. В руках у каждой студентки по алюминиевому ведру, килограммов на пять, не больше. В общем, конвейер отлаженный, работал без остановки. В ярко-жёлтой мохеровой кофточке с капюшоном, в тёмно-зелёных вельветовых брюках и коротких резиновых сапогах Алексей сразу узнал Татьяну. Она остановилась, смотрела на парня с любопытством, видно, что узнала соседа по парте.
   – Привет, соседка! Рад видеть тебя, Татьяна Ларина! – сказал он, почему-то совсем не стесняясь и не переживая, правильно ли он взял тон в разговоре.
   – Привет, Сапрыкин! Как мама? Что так долго ехал на картошку?
   – Держали в больнице, только выписали… Как вы, сколько ещё работать придётся, если судить по неубранным полям?
   – У тебя хотели узнать. Ты товарищ из центра приехавший…
   – Я для газеты должен заметку сделать. Расскажете, как да что у вас?
   – Идём сегодня с нами в баню… – все девчата дружно прыснули на слова Татьяны. – Потом праздничный обед, потом – танцы на улице. Вот сам всё и увидишь! – зелёные глаза девушки искрились, она подтрунивала легко, весело, явно стараясь понравиться корреспонденту.
   – Хорошо, спасибо, за приглашение, – Алексей не стал уточнять, что у него уже куплен билет на обратный автобус, который уходит в семь вечера, что в понедельник утром он должен сдать материал в номер, выходящий на следующий день. Это его проблемы, и он постарается решить их тихо и профессионально. Он чувствовал, как что-то родное появилось у него по отношению к этой девушке, похожей на смешного жёлтого цыплёнка, как ему хотелось обнять её, прижать к груди, защитить, не важно от кого, главное, покрепче держать её в своих руках. Татьяна тоже широко открытыми глазами смотрела на Алексея, как будто ждала от него чего-то.
   Парень взял у девушки ведро, сделал несколько шагов к мешку, высыпал в него картошку и пошёл по межам убранного поля. Татьяна брела за ним молча, не спрашивая ни о чём и ничего не говоря. У поблёкшего на солнце орешника и ярко-красной бузины, зацепившихся за края неглубокой балки, Алексей стал целовать Татьяну так горячо и нежно, что оба чуть не потеряли сознание. Их не было видно с неубранных делянок, но с погрузочной площадки парочка видна как на ладони. Благо там, кроме Славы Кучумова, Мишки Рубинчика и Сашки-красавчика, никого не было.
   – Во, любовь, с первого взгляда, – сказал воспитанный Кучумов.
//-- * * * --//
   Гигантский пролёт гудел тысячью станками, поглощая в себя реки и ручейки текстильных цехов. Если идти до конца коридора, мимо двойных дверей в ремцех, мимо поворота в столовую и входа в «секретную» мастерскую Серафимы, где она по-прежнему вытачивала пистоны к минам, если идти до самого конца, то попадёшь в зимний переход административного корпуса. Там на первом этаже в спаренном кабинете работала редактор многотиражной газеты Светлана Ким. К ней пришёл сегодня Алексей, чтобы поговорить за жизнь. Когда он почти бежал знакомым пролётом, сердце у него сжималось и ныло, но он не решился раньше времени зайти в ремцех, хотя помнил слова наставника Калягина о возвращении на работу.
   Так распорядилась жизнь, что маме после инфаркта врачи запретили любой физический труд, её пенсия по инвалидности составила около тридцати рублей в месяц. Стипендия Алексея в институте тянула ещё на двадцать с небольшим рублей. Кардиолог Семёнов подобрал маме необходимый минимум лекарств в десять-двенадцать рублей. «Как жить будем? – думал Алексей. – родственники помалкивают, понятно: у всех семьи, дети, свои большие и маленькие проблемы… Надо возвращаться в цех, переходить на вечернее отделение института и продолжать жить, вместе с мамой, потому что так лучше ей, так лучше и спокойнее мне…»
   – А я тебя ищу несколько дней, – сказала Светлана, как только Алексей открыл дверь в кабинет. – Ты видел заметку в молодёжке? Фото чужое, но оно нейтральное, так что не обижайся, просила передать Светлана. Она очень довольна твоим репортажем, материал отметили на летучке, как лучший за неделю. В общем, тебе надо подъехать в редакцию: и Света, и Зоя хотят с тобой поговорить о дальнейшей работе.
   – А я хотел с вами посоветоваться, поэтому и пропуск попросил на встречу. В общем, собрался я вернуться в цех, к токарному станку. Более комфортно, чем там, я себя нигде не чувствовал. А учиться – переведусь на вечернее отделение. Учился же я в школе, выпускной класс… И ничего, справился!
   – Нормальное решение, Лёш, нет возражений. Я тоже два курса училась на вечернем в вузе, нормально получилось… Вопрос в другом: у тебя неплохо получается с журналистикой, может, подумать об этом не как об увлечении, а как о профессии? Не знаю деталей, но что-то придумали в молодёжке специально для тебя… Съезди, договорившись о встрече.
   На месте оказались и Светлана, и Зоя, улыбаясь, взяли Алексея за руки и повели к главному редактору.
   – Вот, Виктор Иванович, героя дня привели. Еле нашли: у него и телефона-то нет…
   – Тебя Алексеем зовут? Как с учёбой? – сказал, несколько гнусавя, сорокалетний старичок с гладко зачёсанными назад волосами, страшно похожий на актёра Емельянова из фильма «Педагогическая поэма».
   – Думаю, на вечерний переведусь, из меня хороший токарь получился…
   – А смысл?! Токарь с филологическим образованием? Подумай, над нашим предложением… Вакансии корреспондента у нас нет, все на месте. Но в секретариате завбиблиотекой уходит в декретный отпуск, это года на полтора-два, минимум. Ставка – шестьдесят рэ. Будешь в свободном плавании и все гонорары – твои. Сессии и учёба в вузе – святое, нам нужны люди с высшим образованием. С армией попробуем разобраться: с военкомом у нас крепкая дружба. Отслужить можно и после вуза. Вот такие пропозиции…
//-- * * * --//
   Мама держала Лёшку за руку, смотрела, не отрываясь, на красное редакционное удостоверение молодёжной газеты с фотографией сына и надписью: «Корреспондент отдела учащейся молодёжи…»

Глава 7

   С оформлением перевода на вечернее отделение вуза, с вживанием в новый коллектив редакции Алексей совсем не заметил, как пролетели осень и начало зимы. Начиналась предновогодняя суета с поиском выпить-закусить для праздничного стола, определением компании, в которой непротивно встретить новый год (как встретишь, так и проживёшь…), с ожиданием чего-то нового и дорогого в этой жизни. Незыблемым правилом в жизни Лёшки стало: вечер провести, по возможности, с Татьяной, потом – бежать к маме. Доктор Семёнов как-то в его приезд в больницу за редким лекарством сказал: «Смотри, друг, ночью спи чутко… Такие сердечники, как твоя мама, умирают тихо, во сне, даже не вскрикнув».
   …После прощания на площади центральной усадьбы колхоза, где останавливался автобус, Алексей возвращался домой сам не свой. Татьяна не ожидала, что ему надо уезжать, стояла притихшая, прижавшись к его груди. Он держал её за руку, второй рукой – обнял за плечи. Она молчала, понимала, что не ради газеты уезжает Алексей: он боялся оставить маму дома одну.
   – Я сглупил, ничего не продумал заранее и вот – бросаю тебя… Но мне даже позвонить некому и некуда, чтобы предупредить маму…
   – Ну, хочешь, я позвоню папе, он съездит к твоей маме, предупредит её, оставит с ней нашу домработницу… Господи, что я такое говорю, что? Прости меня, Лёш, прости. Всё, я уже успокоилась, скажи, что ты меня любишь и садись в автобус…
   – Я сказал тебе не все слова, помнишь в песне? Я люблю тебя, милая Татьяна Ларина. Буду сходить с ума. И каждый вечер буду звонить на вашу почту… Приезжай скорее. Или заболей, несильно, и возвращайся, осталось-то всего ничего с вашей чёртовой картошкой. Ладно, до звонка, что-нибудь придумаем… – Лёшка буквально ворвался в дверь отъезжающего автобуса, опять прошёл к последним сиденьям, увидел в окно, как Татьяну окружили подружки. Сердце сжалось, так плохо ему было только в тот день, когда узнал об инфаркте у мамы.
   Он чувствовал, сейчас его гораздо меньше волнуют редакционные проблемы: он постоянно думал о Татьяне. Хотя и принял по амбарным записям все четыре сотни художественных и профессиональных книг, энциклопедию, словари, справочники, буклеты, карты, административные циркуляры, постоянно помогал корректорам в вычитке полос на вёрстке, находил, как в бюро проверки, вечно спешащим корреспондентам ответы на возникшие у них вопросы. Уловил график загруженности по времени: с утра и до двенадцати дня – пик контактов, потом часов до пяти – затишье, нервотрёпка случалась, как правило, при подписании газеты в «свет».
   По просьбе ответственного секретаря газеты, умного, начитанного, рано полысевшего и вечно улыбающегося Бориса Березанского, Лёшка садился в редакционную машину и сам вёз в типографию подписанную в печать газету: курьером работала вчерашняя школьница, ей ответсек просто не мог доверить столь важное поручение. Но зато после этого Алексей мог бежать на все четыре стороны. И он ехал на трамвае к Татьяне, на другой конец города, где в лесопарковой зоне, за забором с воротами и проходной, стояли двухэтажные коттеджи.
   Собственно, тихий уголок назывался профилакторием, куда на пару-тройку дней для поддержания здоровья приезжали по путёвкам рабочие и служащие крупнейшего в городе комбината. Свой бассейн, столовая с четырёхразовым питанием, умелые врачи и процедурные кабинеты, а вечерами – фильмы или концерты заезжих артистов. За лесочком, недалеко от главного и лечебного корпусов, разместился десяток двухэтажных кирпичных особняков, метров по триста каждый, где могли отдохнуть высшее руководство области и гости из столицы.
   Сергей Фёдорович Ларин, отец Татьяны, высокий статный мужчина с копной русых волос, зачёсанных назад со лба и до затылка, с крупным прямым носом и серыми глазами, жил здесь с женой и дочерью третий год. Чувствовал, что пару лет ему ещё предстоит пробыть директором на строительстве крупнейшей ГРЭС, хотя тайно надеялся, конечно, что своё пятидесятилетие встретит всё-таки в столице и уже не в должности главного инженера союзного строительного треста. Его руководитель, семидесятилетний строитель с трудовым стажем в пятьдесят пять лет, хорошо относился к молодому первому заместителю, не раз намекал, что готовит его на смену, но прошедший в своё время все ступени – от бетонщика до директора, поставил одно условие: придёшь на смену со стройки. Так Ларин оказался на Волжской ГРЭС.
   По масштабам и значимости, стройке не было равной в стране, похожую станцию возводят лишь наши специалисты в Китае. Но там заграница, нет проблем с кадрами, поставками, бытовкой и социалкой. Здесь же – всё на директоре: тысячи рабочих, жильё, школы и детские сады, медобслуживание, поставки оборудования и материалов, финансовый и технический контроль… Он уезжал на работу к восьми утра и возвращался к восьми-девяти часам вечера. Партийному руководству области нравился директор стройки, первый секретарь обкома не прочь был видеть Ларина в кресле часто болевшего в последнее время предоблисполкома. Возражений не слушал, недавно ввёл строителя в состав бюро обкома партии, народ избрал «нормально-приличного» директора депутатом облсовета.
   А в столице ждали четырёхкомнатная квартира на центральном проспекте, отец – герой всех войн с начала века, генерал армии – Фёдор Григорьевич с супругой да сын строителя – Михаил, заканчивающий мединститут. Ларин-старший махал шашкой с первой мировой войны и уже подпоручиком царской армии перешёл на строну революции, быстро дорос до командира особой кавалерийской бригады, под командованием товарища Фрунзе освобождал Среднюю Азию от баев, брал неприступную крепость под названием Верный (ныне город Алма-Ата), в мирное время возглавлял корпуса и армии, оставаясь преданным товарищем командующего вооружёнными силами молодой страны советов. После неожиданной смерти Фрунзе его сразу вывели из командного состава Красной армии и только через два года назначили начальником старейшей военной академии.
   Как доктор технических наук и членкор Академии наук, на фронт Великой отечественной войны он не попал, на Урале и в Сибири с группой специалистов АН СССР создавал самое смертоносное оружие. В отставку вышел по выслуге лет, стал тихо и мирно жить пенсионером с очень высокой пенсией. Его жена, Ольга Николаевна, урождённая Супрун, происходила из известной киевско-одесской адвокатской семьи, всегда находилась рядом с мужем, не работала, хотя закончила ещё в первую мировую войну курсы медработников, знала три иностранных языка, могла бы преподавать или служить в министерстве. Но она считала, что создавать уют и комфорт в семье военачальника не менее важное занятие, чем трудиться в советской конторе.
//-- * * * --//
   В семье строителя Ларина торжественный день: на новый год приехала Ольга Николаевна, впервые одна, без мужа. Фёдор Григорьевич категорически отказался выезжать из дома, считая, что он достиг такого возраста, когда к нему должны спешить дети. Скрепя сердце, она с разрешения внука Михаила и его девушки рискнула оставить мужа одного, кстати, и для того, чтобы не забывал, как надо жить с детьми-внуками.
   Входную дверь открыла Татьяна, ткнулась в грудь Алексея, зашептала:
   – Приехала бабушка, она немного напыщенная, обязательно скажет тебе, что и культура, и воспитание человека должны быть непреходящими ценностями. Ты спокойнее отнесись к её закидонам, ладно? Не смущайся, оставайся самим собой… То есть моим любимым человеком, – она целовала губы Алексея, будто слизывала с них варенье или мороженое. Поцелуи невероятно возбуждали, парень прижал девушку к груди, потом обхватил её голову руками и стал целовать глаза, щёки, нос, уши. Татьяна едва успела вымолвить:
   – Вообще-то у меня новая причёска… Как я покажусь бабуле?
   – Ой, прости, ты так хороша, такая красивая, что я никуда бы тебя сейчас не отпустил… Так бы и увёл в лес, под ракитовый кусток, – Лёшка улыбался, он знал, что Татьяне нравится его ямочка, которая при улыбке появляется на правой щеке.
   – Да и ты ничего парнишка, я бы пошла с тобой хоть на край света… Но там, – девушка показала на вторую полузакрытую дверь, ведущую в дом, – бабуля, она о тебе всё выведала и ждёт встречи. Будет выпускать из тебя кровушку. Но я рядом, на страже, не дрейфь.
   – Так там ещё и мама твоя? Я – пропал! – почти завопил парень.
   – Мама в гарнизонном доме офицеров на юбилее, филармония даёт шефский концерт, а у неё сольный номер, до печёнок достала репетициями… Успокойся, раньше одиннадцати мы её не ждём. А я попросила папу на десять вызвать машину, чтобы вернуть тебя маме…
   – Всё продумала, рассчитала, какая ты у меня предусмотрительная… Я что, на трамвае не доеду, даже пересадки делать не надо. А бабули я твоей не боюсь, я их люблю, как все внуки, не имеющие бабушек, – не зная точно почему, Лёшка начал раздражаться, его злила эта напряжённость, случившаяся с приездом одного человека. Он помнил рассказы Татьяны, о том, что она – человек с большой буквы, долго приглядывалась к девушке своего второго сына – Светлане, прежде чем благословила их иконой. Но когда через пару месяцев молодая жена оказалась в предродовом состоянии, ужаса бабушкиного не было предела: она даже не приехала на выписку внука из роддома. Напряжение снял дед: и приехал, и нёс внука на руках, и напился до чёртиков, так что пришлось его уложить в постель раньше окончания застолья. Кричал: «Внук! Наше семя, род продлится! Ещё одним воином у России прибавилось…» Куда тут деваться благоверной половине генерала, только идти за ним. Но она и без привыканий так любила внука, а потом и внучку, что заболевала вместе с ними от любой простуды или гриппа.
   «Поживём – увидим, – думал Алексей, – ну, не понравлюсь, сын уборщицы и рабочего, умершего после войны, так и не оправившись от ран. Что тут зазорного? Мне от них ничего не надо… Лишь бы мама выкарабкалась, была здорова. Да в институте сессию не завалить, да в редакции прижиться, побольше печататься… А Татьяну я никому не отдам: я так люблю её, что мне страшно становиться, вдруг мы потеряемся», – он протянул девушке вёрстку завтрашнего номера газеты, где на весь подвал стояла статья «Зерцалов был пьян, или Брошенные дети» с подписью: «А. Сапрыкин, наш специальный корреспондент».
   – Ой, какая большая! Поздравляю, Лёшенька, я так горжусь тобой: ты мой писатель, мой кумир… – у девушки от восторга засветились глаза, она опять стала целовать парня в губы.
   – Ребята, заходите или прикройте двери, мы всё слышим, – громко, нараспев, сказал отец Татьяны.
//-- * * * --//
   Девушке ничего не оставалось, как, сняв куртку с Алексея и смеясь каким-то нервным смехом, втолкнуть его в комнату. В середине зала во весь нижний этаж стоял стол с двенадцатью высокими стульями, занятый приборами только наполовину. Во главе его восседала пышнотелая бабуля со следами былой красоты. Нос, прямой, симметричный глазам, рту и бровям бабушки, точно перешёл по наследству к Сергею Фёдоровичу. Татьяне достались льняные волосы, уши и шея… «Во бабуля застолбила себя в потомках, – подумал Алексей, сражённый такой похожестью родственников. – Выглядит хорошо для своих ста лет…»
   – Нет, молодой человек, мне только восемьдесят… Ну, чуток побольше, – проговорила грудным сочным голосом Ольга Николаевна, будто прочитала мысли Алексея, – и я не героиня Александра Сергеевича – Татьяна Ларина и уж тем более не графиня с картами… Здравствуйте, проходите, мы вас давно ждём. Что сразу хочу заявить: Танюшу увековечила я, о чём искренне жалею, ибо она до сих пор не может простить мне этого. Но как только у неё появятся дети, а уж тем более внуки, она меня тут же поймёт и простит. Если сама не отчудит, что-нибудь похлеще! Ха-ха-ха-хи-и…
   – Мама, вы позволите, подадут аперитив, разминочку сделаем да и поесть ребята, наверное, хотят, – сказал Сергей Фёдорович. И очень вовремя: бабушка уже открыла рот, чтобы обрушить на Алексея водопад вопросов. Две горничные быстро расставили какие-то странные пузатые стаканы с жидкостью, похожей на виноградное вино. Лёшка никогда не видел таких стаканов: вот это и есть аперитив, подумал он. Справа от мамы сел хозяин дома, слева быстренько уселась Татьяна, похлопала ладонью по стулу рядом с собой, куда и плюхнулся парень. Перед ним выстроились в ряд четыре разнокалиберных фужера и рюмка, видимо, для водки, горкой высились три тарелки, зачем-то поставленные одна на другую, справа – три ножа, слева – четыре вилки, одна похожая на клешню у рака. «Боже мой, – думал Лёшка, – что я буду делать с этой прорвой приборов и в какой последовательности их надо употреблять?»
   – Не спеши, – прошептала Татьяна, – смотри на меня, я тебя прикрою от бабули… Хотя, думаю, всё будет нормально, откуда тебе знать про эту фигню? Ешь одной вилкой и наплевать на всё…
   Отец встал из-за стола, поднял пузатый стакан, заговорил:
   – Мама, дорогая моя! И наша любимая бабушка, как мы рады видеть тебя! С приездом! Будь здорова до ста лет и больше. Жаль, что нет с нами папы… Но мы ещё позвоним ему позже. За встречу!
   Не чокаясь ни с кем, он сделал пару глотков, поставил стакан на стол. Из вазы взял в рот пару виноградин и начал чистить от кожуры жёлтый упругий мандарин. Запахло новым годом, Лёшка помнил этот потрясающий запах с детского сада, куда мама водила его на утренники в штанишках на помочах и белой сатиновой рубахе, сшитой по случаю зимнего праздника. Детям тогда выдавали по три мандарина и по полкило карамельных и шоколадных конфет, в основном «Буревестник» в обёртке. Вкусно, пальчики оближешь…
   Татьяна тихонько толкнула его в локоть, подняла стакан, и он понял, что надо пригубить вино. «Разминка, – думал он о словах отца девушки, – значит, будет ещё что-то и посерьёзнее? Побережём силы. – Посмотрел на соседку, почти чокнулся с ней стаканами, бабушку поприветствовал кивком головы и сделал глоток. – Ба, какое дерьмо этот аперитив, ну, и винцо», – он еле сдержал гримасу на лице, поставил стакан и тоже принялся чистить мандарин.
   – Танюш, как ваши студенческие дела? – спросил отец. – Как давно мы не собирались за этим столом… Да ещё в предновогодье, когда у всех замечательное настроение.
   – Спасибо, папа, всё хорошо, скоро сессия закончится, у меня, наверное, будет повышенная стипендия…
   – И как это обозначено в цифрах? – бабушка сделала вид, что это не она задала вопрос, а её лично занимает статья Алексея в газете, вёрстку которой ей передала Татьяна.
   – Сорок пять рублей – это прогресс по сравнению с двадцать восемь рэ, – с гордостью отпарировала девушка.
   – Важен сам факт, доченька, что ты способна учиться лучше всех, – с обожанием в голосе сказал отец.
   – Ну, не лучше всех, а равная среди лучших, – Татьяна поставила точку в этом разговоре.
   – Начало интригующее, молодой человек… Как это можно пить на соревнованиях, если твои детки уходят в мороз, на дистанцию три километра, остаются один на один с природой? Уму непостижимо, бесчеловечно! И что будет этому Зерцалову?
   – Прокуратура и милиция занимаются. А пока его освободили от должности школьного физрука, второй месяц без работы, а в семье – четверо детей, жена – домохозяйка… – сказал, сочувствуя антигерою, Лёшка.
   – Ничего, это ему урок. А если бы погибли те, заблудившиеся в лесу, мальчики и девочки?! Пусть идёт в дворники, в управдомы, на завод, в конце концов… – Бабушка была непреклонна, как всякая жена, привыкшая командовать следом за своим супругом – большим командиром и в жизни, и на службе.
   – А что, Серж, – заговорила Ольга Николаевна по-французски, – могу я задать несколько прямых вопросов молодому человеку?
   – Спросите у Тани, мама, – сказал по-русски отец, – это её жизнь… Да и надо ли это делать?
   – Ну, хорошо… Давайте ужинать: где салаты, горячее, я проголодалась, – несколько раздражённо почти выкрикнула Ольга Николаевна.
   Через минуту на столе появились большие и маленькие тарелки и тарелочки с овощами, консервами, селёдкой под шубой, колбасами пяти-шести сортов, бужениной и домашним чесночным салом, пирогами с начинкой и сдобными булочками. Сергей Фёдорович оживился, разлил в рюмки себе, маме и Алексею кристально чистой водки, дочери наполнил фужер бордовым французским вином. Посмотрел на Татьяну, та подняла бокал, встала и сказала по-французски:
   – Милая-милая бабуля… Я бесконечно рада тебя видеть. Всё время вспоминаю тебя на даче, в ярко-полосатом купальнике и в шляпе с гигантскими полями, молодой, стройной и безумно красивой. И рядом с тобой – помню деда, вечно пьяненького, но милейшего и добрейшего родоначальника Супруновского интеллигентного рода, – и перешла на русский язык, – у которого отец был первоклассным сапожником, мастером одесских сапожек – подделок под заграницу… Но это так, к слову. Спасибо, что приехала к нам, несмотря ни на что, думаю, и дедушка ещё сможет успеть добраться к нам до праздничной ночи, чтобы обнять сына, невестку и внучку… Как он любит говорить: «За Россию, за любовь, за семью!», и мы ещё услышим его тост. С наступающим новым годом!
   – Ах, Таня-Таня, не тереби так душу, – сказал отец, явно напирая на второй, тайный, смысл своих слов.
   Бабушка промолчала, хотя нетрудно было понять, что до неё дошёл такой очевидный смысл тоста любимой внучки. Она больше не смотрела, как ест гость и друг её Татьяны, стала пить рюмку за рюмкой водку, и сын вынужден был незаметно заменить мужскую посуду на фужер с вином. Но после горячего блюда, ножек ягнёнка с картофельным пюре, бабуля сидела, как ни в чём не бывало, мило о чём-то разговаривала с сыном по-английски.
   – Не обращай внимания, – прошептала Татьяна, – в каждой семье шкафы полны скелетов. Только выпендриваться не надо, фу ты ну ты, кто мы такие… И если даже обиделась, я не жалею, потом всё утрясётся. Но тебя я в обиду не дам, потому что люблю тебя, как никого в этой семье.
   – Да я не очень и понял про обидное-то, – сказал Лёшка. – Кстати, брат моей мамы тоже герой гражданской войны и тоже лучший сапожник в нашем рабочем посёлке. Дядя Коля – чудо, я так люблю его и горжусь им… Он мне отца заменил.
   – О чём шепчетесь, молодёжь? – спросил отец, глядя в глаза Алексея, будто прося извинения и за французский – английский языки, и за стол, на котором столько ненужной посуды, и за всё остальное, что ещё не свершилось, но запросто могло произойти.
   – Стихи читаем, – сказала Татьяна.
   – Вот омнибус в траве густой, янтарным мотыльком ползёт… – стала читать по-английски Ольга Николаевна. Красиво звучали строки, Алексей со школы неплохо знал этот язык, с пониманием слушал бабушку, – вы знаете английский, молодой человек? – спросила она.
   – Плохо учил в школе, – ответил он, смущаясь. – Разрешите, я прочитаю вам одного из любимых поэтов – Маяковского, – и начал в какой-то совершенно незнакомой для всех манере читать:

     – Грудой дел, суматохой явлений
     День отошёл постепенно стемнев.
     Двое в комнате: я и Ленин
     Фотографией на белой стене…

   Лёшка будто и не читал, а рассказывал близким людям, как воевали, боролись, любили он и его друзья, близкие и родные и как все их победы вдруг увели, украли, упрятали в свои тайные норы какие-то прыткие и вёрткие люди, «в ручках сплошь и значках нагрудных»…
   – Потрясающее прочтение, я не слышал такого тембра голоса, тем более вы так молоды… – после длинной паузы сказал Сергей Фёдорович.
   – Браво, браво, молодой человек… Вы занимаетесь в специальной студии?
   – Бабуля, он корреспондент нашей молодёжки, – не без гордости сказала Татьяна, – ему некогда ходить по студиям… И мама после инфаркта, а он с ней один. И вообще ему пора ехать домой, простите, родственники, но я провожу его до ворот.
   – А как же машина, я вызвал на… – Отец понял, что он здесь лишний.
   Взявшись за руки и почти не прощаясь, они вышли из-за стола, очутились в прихожей, надели куртки и выбежали в ночь.

Глава 8

   Первые в жизни студенческие каникулы Татьяна мечтала провести в столице. Соскучилась по деду, чудаку, милому и простодушному человеку, по брату, которого она любила, а его профессией восхищалась, скучала по школе и друзьям: в снах к ней не раз приходило ощущение особого запаха города детства. Но как расстаться с Алексеем на две недели, думала она, вот так просто взять и уехать с бабушкой и родителями, как жить без его улыбки, поцелуев, крепких и тёплых рук? Не могла начать разговор первой, тянула, откладывала каждый вечер.
   Новый год Алексей встретил, как всегда, вдвоём с мамой, и только потом, уложив её спать, забежал в красный уголок общежития, где гуляла-веселилась молодёжь. Пьяных почти не было, разбившись на кучки, народ перетекал из одной комнаты в другую, получалось такое бесконечное застолье: везде старшее поколение командовало закусками-угощениями, подростков гнали от рюмок, для них компоты и морсы из законсервированных с лета ягод лились рекой. Приёмник с усилителем на танцплощадке орал так, что невозможно разговаривать друг с другом. Крутили бесконечную «Пчёлку и бабочку», вроде бы французскую песенку, жалостливую до слёз, и потрясающую мелодию Сиднея Беше – «Маленький цветок» (медленный фокстрот).
   К Лёшке подошла Светлана, высокая, полногрудая кубанская казачка с копной чёрных волос, уложенных на голове, как тогда было модно, коробочкой. Она окончила школу ФЗО, вскоре стала передовой ткачихой, комиссаром комсомольского оперативного отряда. Алексей несколько раз дежурил с ребятами по вечерам, прежде чем написать о них заметку в газету, естественно, у них со Светланой появилась тяга друг к другу: такую яркую девушку невозможно оставить незамеченной, хотя она и оказалась старше почти на два года.
   – Что один? Где твоя зазноба? – спросила, без нажима, даже сердечно, Светлана.
   – Там свои затыки: бабушка приехала, любимая и старенькая, её не бросишь одну, семейные традиции не позволяют… Да не переживай. Давай лучше потанцуем?
   – И что потом? – хитровато улыбается девушка.
   – Что и что? – вдруг начал злиться Лёшка, хотя понял, почувствовал, что Светлана сегодня готова на отчаянный поступок. И она действительно сказала:
   – Хочу целовать твою ямочку на щеке. И чтобы ты меня целовал, крепко обнимал…
   – Свет, ну, нельзя же так-то, наверное, надо любить, что ли…
   – Ну, если ты не любишь, что делать? Не могу же я заставить тебя полюбить…
   Она взяла его руку, положила себе на талию и уже было хотела вести в танце. Лёшка понял, что ему уготована роль партнёрши, от души рассмеялся, поменял руки и крепко прижался к девушке. Светлану колотило, она вздрагивала при каждом прикосновении рук парня к её грудям, вжимала голову в плечи, когда он специально дышал ей в ухо или прикасался губами к шее. Сколько могла продолжаться эта игра, трудно сказать, но Лёшке нравилось вдыхать молодое свежее тело с запахом каких-то южных трав, терпких и знойных, раздевающих девушку исподволь, незаметно: сначала появились большие белые груди с ягодками коричневых сосков, потом – упругий живот, тёмная полянка волос, расположенная чуть выше ровных грациозных ног…
   И Татьяна не уходила, стояла рядом, это её маленькие упругие груди хотел бы целовать Лёшка, видеть смуглую кожу на тонких руках и острых ключицах, на впалом животе и невероятно мощных бёдрах, переходящих в длинные натренированные в балетной школе ноги. Но любимой девушки нет на этой чёртовой карусели веселья, а есть молодое крепкое и пахнущее страстью тело, невероятно податливое, желающее тебя и просящее о ласке, поцелуях…
//-- * * * --//
   Как Лёшка очутился в комнате оперотряда, сколько времени нежился со Светланой на старинном дворянских кровей диване с высокой кожаной спинкой и дубовой бледно-жёлтой украшенной вензелями полке, он не смог бы ответить точно. Но ему было по-настоящему хорошо, всё по свойски, по-простому, без закидонов и выпендрёжа. Миловидное, с прямым носом, серыми продолговатыми глазами и длинными ресницами лицо девушки светилось от счастья. Она шептала:
   – Лёшенька, ты же мой, я знаю… Полюбила тебя, дура необразованная, полезла к корреспонденту со своей семилеткой. Но я догоню тебя, буду учиться, кончу ШРМ, поступлю в институт, буду, не смейся, буду начальницей нашего цеха, самого хорошего и передового…
   – И коммунизм мы построим, так прямо и скажем, глядя в глаза друг другу… – Лёшка подтрунивал.
   – Ты смеёшься! Как тебе не стыдно, комсомолец! Конечно, построим и жить будем счастливо и долго! – Светлана искренне возмущалась.
   – Хорошо, хорошо, мой славный боец, пора домой… – начал приводить себя в порядок Алексей.
   – Что ты всё время спешишь домой, нянчишься со своей мамочкой? – спросила Светлана.
   – Свет, давай, не будем об этом? Мама – после больницы, чуть не умерла… – Алексей замолчал, на лице – раздражение.
   – Да, ладно, я так это, дура ревнивая, тебя ревную к каждому столбу телеграфному, – Светлана стала поправлять свои невероятно красивые волосы.
   – У нас какие-то обязательства друг перед другом? – спросил парень без заходов, прямо.
   – Нет, захочешь повидаться, приходи, я всегда рада видеть тебя… И никаких обязательств. Я, наверное, скоро замуж выйду! – почти с вызовом бросила Светлана.
   – Вот это новости… – Алексей даже растерялся. – За кого, кто будет обладать такой красотой?
   – Ты учился с ним в школе, Сашка Быков… – девушка искренне засмущалась.
   – Сашка-трубач, провожает покойников в последний путь, ни фига себе…
   – Ладно, не выступай! – Светлана встала горой за парня-музыканта. – Там он зарабатывает, а играет он в ДК нашем, в сексете, но платят им копейки, хотя все вечера обслуживают они…
   – Секстете, шесть человек в ансамбле играют… Хорошо, Свет, он целеустремлённый парень, в семь утра выходит на балкон второго этажа в наших рубленых домах и начинает раздувать трубу… Соседи готовы его прибить, – Лёшка пытается скрыть, что подтрунивает.
   – Да ничего, уже привыкли все. А ему с утра лучше играется! – Парень почувствовал вызов, понял, что надо закругляться, может плохо закончиться, а так не хотелось бы разрывать отношения с красивой молодой женщиной.
   Вернулись в красный уголок, пластинки, приглушенные наполовину, всё ещё донимали самых стойких танцоров, парни еле держались на ногах да и девицы недалеко от них ушли. Массовик-затейник, он же комендант общежития Пётр Васильевич, дремал на коротком диванчике. Но, как ни странно, вовсю резвилась малышня, воспользовавшись моментом, что старые домочадцы уснули, а молодым они по барабану. Алексей со Светланой станцевали пару танцев, потом к девушке подошёл подросток лет пятнадцати, сказал, что его прислал Сашка, мол, мероприятие в ДК закончилось, он ждёт Светлану дома. Попрощались ровно и спокойно, как старые школьные друзья. Девушка подхватила за руку засмущавшегося подростка и направилась к дверям. «Вот и пойми их, женщин, – думал Лёшка, – любит одного, замуж выходит за другого… Эх, скорее бы обеденное время, поеду к Татьяне, повидаемся первый раз в новом году…»
//-- * * * --//
   – Господи боже мой, как я тебя ждала! И позвонить некому, – Татьяна почти плакала, чувствуется, не первый раз. Волосы распущены, не до причёсок, глаза с заметными мешками, без макияжа, нос заострился. – Деду плохо, скорую вызывали… Сердце, позже скажут по поводу инфаркта. Я говорила, надо было сразу ехать, а теперь он один…
   – Тань, там же внук его, почти доктор, – сказал Алексей, – он всё знает, понимает, рядом – каждую минуту…
   – Да на дачу укатил он с друзьями, час назад как появился дома, еле дозвонились…
   – Что делать, надо срочно ехать, – сказал Лёшка, уже зная, что Татьяна собрала всё необходимое для отъезда.
   – Папа приедет чуть позже, а мы с бабулей и мамой уезжаем на проходящем поезде через два часа, даже раньше. Ты не обижайся, Лёш, видишь, как всё сложилось.
   – Я не обижаюсь… Сам пережил что-то похожее с мамой. Это ужасно, в общем держитесь, наверное, не буду мешаться под ногами… Давай тихонько попрощаемся и до… – Алексей ждал ответа.
   – Точно не знаю, но каникулы – две недели. Подробнее скажу, как созвонимся. Ты не обижаешься?
   – Нет, я не обижаюсь, я терпеливый, буду работать, печататься, вечерами – звонить тебе с почтамта.
   – Да, где-то в районе семи-восьми вечера, я буду ждать звонка каждый день, слышишь, не пропускай… Я так люблю тебя, так скучаю по тебе, что не передашь словами… Мой любимый, дорогой Лёшенька. У меня никого нет ближе, чем ты…
   Алексей тихонько прикрыл рот девушки ладошкой, нашёл её губы и стал целовать горячо, неистово, говоря про себя, как он любит её, как просит у неё прощения за новогоднюю ночь. Татьяна будто почувствовала что-то, отстранилась от него, посмотрела серьёзными глазами, спросила:
   – Ты с мамой был в новогоднюю ночь, как вы встретили, гости приходили?
   – С мамой, с кем же ещё, пока не уснула, сидел, как медсестра… Никто у нас не был, потом спустился в красный уголок, посмотрел на танцы…
   – Много девушек было? – Татьяна не могла не задать этого вопроса: что-то новое появилось в парне, степенность какая-то, взрослость, что ли, уверенность в себе.
   – Много, но все парами и в сильном подпитии. Да и за маму боялся, одна она оставалась…
   – Хорошо, я рада, что ты всё понимаешь, не обижаешься… Так люблю тебя, мой хороший, как же я не увижу тебя целых две недели? – Татьяна снова была готова расплакаться.
   Алексей смотрел на милые, знакомые черты лица, сердце его наполнялось радостью: он знал, понимал, верил, что его любят, несмотря ни на что, и он любил и верил этой женщине, самой дорогой и желанной. Всё остальное – инстинкт, природа. И только любовь, только чувства, связанные с ней, могут быть вечными, непреходящими… «А она о бабуле, о воспитании, культуре… Только любовь на что-то способна, пусть даже не на вечное, но на великое – точно».
   Провожать он не поехал, машина уже пришла, все суетились, как рассесться, чтоб хватило места и людям, и багажу. Когда утрамбовались, свободным на переднем сидении остался только отец, подошёл к парню, протянул руку, сказал:
   – Алексей, я так верю тебе… Я всё сделаю, чтобы Татьяна была с тобой! Жму руку, как мужчина мужчине. Потерпи чуток, скоро я привезу их, а там будем думать о нашем житье-бытье, о планах и перспективах… И если что, звони мне, я пока здесь остаюсь, так уж получилось… Наверное, через день-два тоже поеду в столицу на утверждение председателем облисполкома… В общем, дождись меня!
   Машина помчалась к воротам так быстро, что Алексей едва успел разглядеть в окошке заднего сидения лицо Татьяны. Она, похоже, плакала…

Глава 9

   Володя Антипин, поэт и критик, солировал: «Утро туманное, утро седое, нивы печальные, снегом покрытые…» Он поднялся на три ступеньки лестницы, ведущей в узкий коридор и далее в один из отделов редакции. Перед ним на площадке шесть на шесть квадратов располагались массивные двери в другие кабинеты, вход в туалет и новые ступеньки, ведущие в секретариат молодёжной газеты. Вестибюль – так все звали площадку: здесь ставили теннисный стол, проводили общие собрания, танцевали на мероприятиях со спиртным и музыкой. Сегодня – утро первого рабочего дня после Нового года, настроение смурное, людям не хотелось заходить в остывшие за праздничные дни комнаты.
   Алексей направился в коридор секретариата. Там за спецстолом командовал фотограф, художник и ретушёр редакции дядя Боря Дяков, худенький шестидесятилетний, для Лёшки уже старичок, с весёлыми подслеповатыми глазами. Плохо, что он не вынимал папиросу изо рта, дым не вытягивала даже приоткрытая форточка.
   – Щас, Лёш, бросаю курить, проветрим помещение и заварим чайку по-флотски, – художник служил на флоте, но почему-то не любил об этом рассказывать.
   – Я уже говорил, дядь Борь, есть макароны по-флотски, – изрёк солидным голосом Алексей, – про чай не читал и не слышал. А чифир заваривают зэки, сам видел, когда их привозили на стройку свинокомплекса.
   – А я на севере служил срочную, салажонок, будешь меня учить? – вроде ругается художник, а глаза добрые. – Вот оставлю без чая и бутербродов…
   Рабочий столик Алексея примыкал к столу-планшету художника, где разместились сантиметровые отметки по краям, уголки и эллипсы для ретуширования фотографий, банки с кистями и даже копировальный станочек. Рядом у окна – застеклённый шкаф, по стене стоят высокие стеллажи с книгами и справочной литературой, это уже Лёшкино хозяйство. С утра ему подбросили два вопросика, не хилых: проверить цитату из доклада партруководителя и раздобыть статданные по участию населения в шефской помощи селу. У молодого сотрудника наметились постоянные знакомые в статуправлении, других облконторах, звонил им, как старым приятелям.
   А сам всё время думал: вот бы Татьянин телефон заказать по межгороду, узнать, как она там… Но эту мысль он тут же отгонял, хотя о девушке помнил всегда, скучал. Пока Алексей ещё не ходил на почту, не звонил, так договорились заранее, чтобы не дёргаться за накрытыми столами. Сегодня, конечно, забежит на почтамт, но позже, часам к семи вечера. Эта неделя будет короткой в связи с праздником, к субботе надо подкопить деньжат, он прикинул, сколько стоят десять-пятнадцать минут междугороднего разговора. В воскресенье решил сходить на кладбище, очистить могилу отца от снега, ну и поздравить его с Новым годом. Так делали многие семьи в посёлке – именно в зимние каникулы школьников.
   День прошёл, на удивление, мирно, серо и даже скучно. Ответсек Борис Березанский почти весь номер сверстал накануне, так что с подписанием газеты в свет проблем не возникло. Водитель редакционной машины ушёл в отгул, и Алексею пришлось сложить полосы в портфель и топать в типографию по украшенному в праздничное убранство городу: курьера-девочку отпустил пораньше домой. Народ веселился, из магазинов тащили сетки с шампанским, хлебом и консервами, в ходу – торты местных кондитеров. Вернулся в центр заранее, до семи вечера, зашёл на главпочтамт, сделал заказ и присел на стул рядом с батареей. Ноги в полуботинках он всё же приморозил и вот почувствовал, пальцы стали шевелиться. Истома опустилась на плечи, сначала он вздрагивал от резкого голоса дежурной телефонистки, но вскоре и к нему привык, задремал. Сквозь сон до него дошло, кто-то несколько раз называет его фамилию: «Сапрыкин, повторяю, Сапрыкин, пройдите во вторую кабину…» Лёшка вскочил, стал искать цифру 2, но двери в нескольких кабинках – открыты, цифр не видно. Какая-то женщина показала рукой на свободную каморку с уже зажжённым светом. Парень забежал, плюхнулся на стул, схватил трубку, заорал, забыв прикрыть дверь:
   – Алло! Алло, Таня? Как нет дома?… Какой пансионат, какие старые друзья? Да, я понимаю, извиняю, но мы же договаривались… Странно. Да, передайте, что я звонил. Да, и вас с Новым годом. И вам здоровья и счастья… Всего хорошего. – Лёшка положил трубку, вышел и только тогда закрыл дверь в кабину. И всё время бормотал: «Странно, ведь мы же договаривались… Каждый день». Потом телефонистка позвала его к кассе, сделала перерасчёт за неиспользованные минуты. Он механически сунул деньги в карман, побрёл на выход.
   Мама сразу поняла: что-то случилось, сын сам не свой, серый какой-то вернулся с работы. Она помогла снять пальто, шапку, снимая обувь, погрозила пальцем, стала растирать пальцы на его ногах.
   – Ведь говорила, холодная обувка, а? Всё форсишь-то на пустом месте! – она просто задохнулась от негодования.
   – Ты права, мама, форсю на пустом месте… Татьяна со старыми друзьями, которые тоже на каникулах, уехала в какой-то пансионат. Неделю её не будет в Москве… – Алексей проговорил фразу механическим голосом, не глядя в мамины глаза.
   – Ничего, сынок, это хорошее решение: провести время на природе… Отдохнёте друг от друга, подумаете. Уж больно ты высокую семью-то выбрал, сынок, не дотянемся, чай, горькое будет пробуждение-то…
   – Мама, мне ведь ничего не надо от её семьи, только бы оставили нас в покое, не мешали нам жить, – Алексей не хотел продолжения этого разговора.
   – А вы уже и об женитьбе поговаривали? Ой, как быстро-то всё… Ой, правильно ли это, сынок? – мать готова всплакнуть.
   – Да что ты, ма, какая свадьба?! Где жить-то будем, с работой надо закрепиться, опять же армия скоро подойдёт… – Алексей стал гладить мамино плечо, – просто любовь, наверное. Очень плохо сейчас, мам, давай-ка я спать лягу, только крепкого сладкого чаю выпью, согреюсь…
//-- * * * --//
   – Штой-то мы смурные, Лёха? Случилось, што? – школьный товарищ Жорка Котомкин, живущий на соседней улице в собственном доме с родителями и сестрой, так, утрируя шипящими звуками, приветствовал Алексея. На удивление всем, кандидат в мастера спорта по вольной борьбе, он вдруг не захотел даже думать об институте, не доучился в одиннадцатом классе, пошёл работать, но и ШРМ проигнорировал, сказал только Лёшке, что обязательно сдаст экзамены за школу экстерном, есть такая форма обучения, а для работающих, тем более. А то, что Жорка поступил бы в институт, никто даже не сомневался: толковая башка у него, технарь. Парни договорились встретиться в воскресенье, до обеда, чтобы забрать у Жорки лопаты и сходить на кладбище, расположенное в конце их посёлка, на берегу незамерзающей благодаря ключам быстрой речки Ленточки.
   – Ничего, Жора, неделя, хоть и короткая, но трудная после праздников… – Лёшка выложил из самодельной сумки на стол еду. – Тут мама, значит, приготовила кое-что, чтоб помянули батю, – «чекушку», сообразим чуток, чтоб не замёрзнуть… Как ты настроен? Там снега много навалило. Кстати, потом можно в дом отдыха забежать, у них танцы на природе…
   – Давай, так сделаем: лопаты брать не будем, возьмём у дяди Севы, сторожа, он там живёт с семьёй. Я у него и вёдра беру для полива цветов летом, и лопаты зимой. Поработаем, а потом заскочим в дом отдыха, там и буфет для персонала есть, можно перекусить, идёт? – Жорка, видимо, загорелся идеей отдохнуть-развлечься, хотя соседство дом отдыха с кладбищем сильно раздражало.
   Стали собираться, когда в калитку постучали, пришёл сосед по улице и тоже их одноклассник, правда, ушедший в ПТУ сразу после восьмого, – Венька Грибков по кличке Гриб, немного придурковатый, сильно пьющий и, по данным ребят из посёлка, могущий обобрать до нитки перебравших в пивнушке мужичков. У него горели внутренности, с утра рыскал, как бы опохмелиться: ни денег, ни самогона в доме не осталось. Увидел чекушку, которую Жорка вместе с едой перекладывал в небольшой рюкзак, загорелся, стал просить налить стопочку… Получив полный отлуп, успокоился, понял, что выпить ему светит только здесь, решил «помочь» парням на кладбище. Лёшка заулыбался, посмотрел на Жорку, тот махнул рукой: что тут скажешь – помощник, не будешь же гнать.
   Дошли до кладбища быстро, хотя совсем не спешили, Жорка рассказывал об экспериментальной мастерской, в которую его определили, где четверо энтузиастов работали над бесчелночным ткацким станком.
   – Туфта, – сказал Лёшка, – ткачеству не одна тысяча лет, и всегда челнок – главное в станке, без него никак…
   Жорка стал спорить, убеждал, что они уже на подходе к решению и что в Англии, кстати, работает такой же станок, только много брака даёт…
   – Империалисты проклятые, рожна им в бочку, не решат они, а мы, – Венька стал просто захлёбываться от патриотизма, – догоним и перегоним!
   Спорить не о чем, Жорка пошёл стучаться в дом сторожа. Через минуту вышел с мужичком небольшого роста, одетого в фуфайку, кожаный треух и высокие серые валенки.
   – Вы б, – посмотрел он на Веньку, – сапоги что ли захватили с собой, там снега – выше колен!
   – Не хезай, мужик, – взбодрился тот, – я за ними, как за танками пойду…
   – Ну-ну, посмотрим, – только и сказал сторож.
   Вынес две совковые лопаты, третью – штыковую, вручил персонально Грибкову, сказал:
   – Можете не заносить, оставьте прямо на могилке, я к вечеру буду обходить, заберу… А до дома отдыха можно пройти и по внутренней дороге, через кладбище, теперь ею пользуются многие из обслуги, вдвое сокращают путь до трамвайной остановки.
   Шли до мемориала воинам, расположенного в центре кладбища, дорожки почищены добротно, по бокам высота снега – много больше метра. Молчали, каждый думал о своих родных и близких, сгинувших в огне жуткой войны. У Жорки отец живой, даже работает пока, хотя инвалид второй группы. На комбинате нет лучше мастера, краски различает по запаху, его приглашают только при ЧП, когда с браком на потоке сами не могут справиться. Венька не помнит отца, он пожил в семье год-два после войны и завербовался на севера: ни денег, ни писем, ни приветов с той поры они с матерью не получали. Вроде бы и не разводились официально, а человека больше пятнадцати лет не видели. Алексей только два-три маленьких эпизода помнит об отце: курил махорку, ходил плохо, с палкой, приволакивая левую ногу, любил читать, особенно Божью книгу, нередко плакал над Толстым или Достоевским, ел мало, но часто, чай пил несладкий, заваривая его прямо в кружке, как привык делать это на войне. Умер в пятьдесят лет, его очень ценили рабочие стройуправления.
   Обошли мемориал справа, дальше дорога заужалась, пришлось перестраиваться в затылок друг другу. Несли лопаты, последним пыхтел сверх меры Венька, будто что-то взвалил на себя. Когда подошли к могиле Лёшкиного отца, видной от дороги своим ярко-зелёным крестом, повернулись, растерялись даже: Грибков тащил на плече большущую корзину, в которую летом ставили цветы к памятнику воинам-освободителям.
   – Ты что, охренел? – сказал Жорка. – А ну, иди назад, тащи корзину к мемориалу… Ну, ты и козёл, Гриб, ну, и дурак!
   – Ладно, не ори… Он тоже солдат, тоже имеет право на такую корзину с цветами, – отпарировал Венька.
   – Нет, ты неизлечим! Хочешь остаться с нами, неси корзину назад… Не хочешь, пошёл вон отсюда! – Жорка двинулся на Гриба, сжав кулаки.
   Лёшка успел встать на его пути, проговорил:
   – Отнесём, когда будем возвращаться. Не орите, ребята, это кладбище, могила отца всё-таки…
   Прорыли ход к могилке, споро очистили снег в ограде, на широкую лавочку положили пирожки, кусочки колбасы, очищенную луковицу и холодную картошку. Лёшка перчаткой протёр металлический крест с датами рождения и смерти отца. Жорка протянул другу стопку водки, которую тот со словами: «Вечная память, пусть земля будет пухом, отец. И с Новым годом тебя!» – вылил на основание креста. Потом выпили сами, каждому досталось почти по стопке, Венька выдул остатки водки прямо из горлышка, сказал:
   – Маловато будет… Как бы сообразить-то ещё. А что, братва, зайдём-ка, в магазин дом отдыха, там хорошую водочку продают?
   – Ты вот что, друг, опохмелился, неси корзину на место… – Жорка настроен решительно, он не простил Веньямину дикую выходку, – а потом прямиком домой!
   – Братцы, за что? – завопил Гриб. – Я ж с вами до конца, пригожусь, вдруг кто нарвётся, всё ж трое – не двое, а? Не гоните, некуда мне без вас идти…
   – Корзину взял и вперёд, мы следом, не вздумай выбросить её в сугроб, – сказал Жорка.
   Так и пошли к внутренней дороге кладбища гуськом, впереди Грибков тащил наполненную смёрзшимся снегом корзину.
//-- * * * --//
   Радиоточка дома отдыха молчала, на широкой, очищенной от снега площади стояла высокая ель, украшенная какими-то нелепыми бумажными шарами двух цветов: оранжевым и синим, гирлянду из электрических лампочек ещё не зажигали. Народ только выходил из столовой, улыбчивый и весёлый после горячительных напитков и пива. Массовик-затейник, завывая на сказочный манер, звал отдыхающих к себе, прямо на деревянный настил, где на стуле восседал баянист, молоденький мальчишка в перчатках с обрезанными пальцами.
   – Поём «Подмосковные вечера», вместе, дружно, хором! – выкрикивал затейник, но слушали его плохо, пели лишь несколько бабулек, их голоса дрожали, выбиваясь из ритма. Венька Грибков подошёл к ним, замахал руками, словно дирижёр, буквально заорал:
   – Пад-мас-ков-ные вечера! – Наклонился к баянисту, пошептался о чём-то и направился к парням. – Всё в норме, с торца в столовой – второй вход в буфет для приезжих на выходной день и персонала, там можно и остограммиться.
   – Гриб, ты угощаешь, что ли? – спросил Жорка. – Деньжат заработал, выступив в хоре?
   – Да, ладно, ребята… Вы выручите сегодня, я выручу завтра, так и будем жить в мире и согласии, – и, не дожидаясь ответа, направился к столовой.
   Жорка и Алексей пить водку не хотели, но от пары бутербродов не отказались бы, да с чайком, горяченьким. Вахтёр попросили их раздеться в небольшом гардеробе, поздравил с новым годом, пожелал хорошего отдыха. Гриб уже общался с буфетчицей, заказал три по сто граммов водки, селёдочку с луком, буханку чёрного хлеба просил порезать, добавил:
   – В остальном разберёмся позже… Но чай и пирожное оставьте для нас.
   – Хватит деньжат, брат? – спросил Жорка Алексея. – У меня только пятерик, а цены здесь, похоже, ресторанные.
   – Я на телефоне сэкономил, – засмеялся Лёшка, – двадцатка в кармане.
   Через полчаса к ним за столик, поскольку свободных мест уже не было, попросилась весёлая компания: двое мужчин и столько же женщин. Они отобедали, выпили, показалось мало, зашли в буфет: надо бы отметить завтрашний отъезд двоих отдыхающих из этой компашки. Слово за слово, разговорились, те оказались работниками закрытого химзавода, богатого предприятия, где только за вредность производства рабочим платили большие деньги. Ребята отказались принимать их угощения, твёрдо сказав: идут танцевать.
   – Сей момент, мы туда же, – засобирался высокий плотный мужчина в галстуке и дорогом костюме, – девочки, всё берём с собой, а я рассчитаюсь с буфетчицей…
   – Помогайте, молодые люди, не ленитесь и не робейте, иначе мы одни не дотащим до наших комнат, – сказала, несколько игриво, одна из женщин, миловидная брюнетка, подошедшая к сорокалетнему возрасту. Вторая – много моложе, молчала, как-то уж очень по-мальчишески проводила ладонью по коротким волосам, улыбалась: у неё это здорово получалось, молодо и задорно.
   – Нам одежду надо забрать, – выпалил Гриб, – мы клиенты выходного дня, только танцы, жманцы, обниманцы, никаких комнат и ночлежек…
   – Помолчи, Веньк, – тихо сказал Жорка, – девушки, мы, конечно, поможем донести вам закуски, но нам, действительно, остаются только танцы, если нас вообще пустят в пальто.
   – Вахтёр свой человек, пропустит, куда он денется, – заверил второй мужчина, не сказавший ни слова до этого момента, – а раздеться можно в нашем номере и пару часов до темна спокойно отдохнуть, потанцевать… Вы откуда сами-то будете?
   – Я – Веньямин, из техникума сбежал, обработка металлов… – похвастался Гриб, открыл рот, чтобы ещё что-то добавить, но Жорка буквально перебил его:
   – На комбинате работаю, в экспериментальной мастерской, над интересной темой… Зовут меня Георгий, а это мой сосед по улице – Алексей, студент, вот остался на праздники без любимой девушки…
   – Очень приятно. Вы, наверное, поняли, мы с химзавода, получили по неделе отгулов, решили вот так отдохнуть… – мужчина опять улыбнулся, добавил: – Что смотрите, не видно на нас чёрной-пречёрной сажи, ха-ха-ха-хи-и-и?
   Алексей немного захмелел от второй рюмки водки, пожалел, что не сам заказывал закуску, но ничего не сказал Грибу, экономившему на всём, лишь бы ему досталось побольше выпивки. Он опять вспомнил Татьяну, обида прошла, решил для себя: она имеет полное право отдыхать, с кем пожелает и сколько захочет. «Вот он здесь и сейчас сидит с посторонними людьми, думает, что отдыхает, а сам водку пьёт, – Лёшка осудил себя, решил, что больше не притронется к спиртному, – надо завязывать, потихоньку выбираться поближе к дому». Но шумливый мужчина вернулся от стойки буфета и всех, особенно Лёшку, потащил в жилой корпус. Потом парень танцевал с Еленой, девушкой с короткой стрижкой, с её соседкой по номеру, Светланой Павловной, работницей бухгалтерии, с другими женщинами, для которых почему-то не хватало кавалеров. Время от времени парней возвращали в комнату, где двое мужчин, не умея танцевать, играли в шахматы. Стол не оскудевал, каждый раз на нём появлялись вино и водка, новые закуски.
//-- * * * --//
   Уходили по-английски: парни поняли, просто так их не отпустят с новогоднего веселья… Видимо, парам, отдыхающим без семей, нужна была встряска, замена размеренной жизни. Мужчины с химзавода намекнули, что держат ещё один номер в запасе, проблем с ночлегом не предвидится.
   Первым, выходя от шахматистов, прихватил свою куртку и шапку Лёшка и, минуя танцевальный холл, направился к дежурному вахтёру. Пенсионер отдал честь, видимо, прилично заплатили ему заводчане за службу, распахнул входную стеклянную дверь. Оделся Алексей уже на улице, остановился у столба с неярким прожектором, далее шла тёмная аллея, ведущая к проходной будке и массивным воротам. Через пару минут к нему подбежал одетый Жорка, от дверей ему махала Светлана Павловна, второй рукой она придерживала на плечах белый оренбургский платок. Последним буквально вывалился из освещённого дверного проёма Грибков, в руках он держал пальто, прижимая его тугим свёртком к животу. Подошёл к ребятам, развернул пальто, в руках у него оказались две шапки: одна кроличья, затрапезная, своя, вторая – пыжиковая, дорогущая, сшитая, видимо, на заказ.
   – Пригодится кумпол прикрыть… А они не обеднеют, – деловитым тоном резюмировал он показ украденной шапки.
   – Гриб, ты что – дебил?! Ты что делаешь-то?! Это же групповая кража, до десяти лет светит… – Жорка сначала легонько толкнул Веньямина в плечо, тот устоял на ногах, начал торопливо запихивать шапку под брючный ремень. – Ах ты, пёс, паршивый! Ты же знаешь, что Лёха больше никогда не найдёт такую работу, он корреспондент! А о моих больных родителях ты подумал?
   Жорка бил Гриба страшно, тот при каждом ударе летел на метр-полтора, но парень снова поднимал его за шкирку, ставил на ноги и снова бил в грудь или в плечо. Приговаривал:
   – Иди назад, козёл! Извинись, скажи мужикам, что случайно прихватил шапку, по ошибке, всё бывает в жизни… И не вздумай подбросить её в холл или рядом с комнатой. В руки отдай! Ты меня понял? Понял?!
   Венька, размазывая своей шапкой сопли и слёзы по лицу, скулил, озирался по сторонам, явно ища пути к отступлению или бегству. Понял, что от Жорки не убежишь, зачерпнул несколько раз ладонью снег, вытер лицо, надел свою шапку, застегнул пальто на все пуговицы и побрёл к жилому корпусу. Вахтёр подержал его с минуту у дверей, пустил внутрь, повернулся к стоящим под фонарём ребятам. Жорка помахал ему рукой…
   Молчали, Лёшка вообще не проронил ни слова за всё это время. Жорка сказал:
   – Щас бы сигарету закурить… Погуляли! Господи, паршиво-то как.
   Стали ждать возвращения Веньки Грибкова.

Глава 10

   В окружении Алексея не праздновали светлого Рождества Христова. Мама держала в углу комнаты над своей кроватью икону Божией Матери, даже иногда лампадку зажигала по большим праздникам, а на Пасху пекла пироги с разной начинкой и красила яйца, но в церковь ходила редко: то дети малые, то муж, прикованный к постели, требовал постоянного ухода, то работала за двоих, чтобы прокормить семью. Да и за детей боялась: старшие – комсомольцы, учились, работали, Лёшка всю жизнь в активистах, школа присматривала за ним, как за будущим медалистом. Но крестила мама всех детей, не прячась и не боясь за себя: «Да што мне будет, уборщице безграмотной», – говорила, прекрасно понимая, что разыгрывает простушку.
   Алексей не зная, что на ближайшее от нового года воскресенье января выпадает Рождество, решил повидаться с учителем Александром Витальевичем именно в выходной день. Он позвонил с уличного автомата, застал хозяина небольшого дома на окраине города на месте, извинился за беспокойство, попросил о встрече.
   – Что-то случилось, Лёш? – голос в трубке глухой, с хрипотцой, но спокойный, доброжелательный.
   – Больше есть, чем нет, хотя без пожара, можно и подождать, если вам перепутал карты… – промямлил парень.
   – Два варианта. Сейчас я еду в Дом пионеров, потом вернусь домой. Мы можем встретиться сразу после занятия кружка или приезжай ко мне на обед, кстати, Рождество отметим…
   – Хорошо, приеду домой, если позволите… – Лёшка ещё хотел что-то добавить, но учитель перебил его:
   – А ты ножкой, ножкой шаркни… Значит, что-то натворил, чую по голосу. Жду, – и первым положил трубку.
   «Что я скажу ему? Как запутался в трёх соснах или как воровали шапку в доме отдыха, что схожу с ума по Татьяне, от которой больше недели ни привета, ни ответа? О том, что мне не с кем поговорить: ни друзей, ни родных, а мама больна. На работе смотрят, как на подростка, за всё время одну более-менее приличную статью выдал на-гора, с учёбой ступор, думал, буду брать направления и ходить раз в месяц сдавать экзамены… Разбежался, с осени почти ничего не сдал», – Алексей шёл верхней дорогой от проходной комбината, где и стоял телефон-автомат. Остановился у медкорпусов поликлиники и стационара, на краю глубокого и обрывистого оврага, смотрел, как смело, бесшабашно съезжают на коротких лыжах пацаны, именно на коротких, иначе останешься без лыж, а то и со сломанными ногами.
   На удивление, мальчишки ободряюще подействовали на него, он почувствовал, что в их бесшабашности есть смысл и что этим полётом на снежной горе они утверждаются в своих собственных глазах, как настоящие мужчины, смелые и отчаянные. Большинству повезёт, не сломают ноги, пойдут дальше, будут преодолевать преграды, трудности закалят их, подготовят к решительным, настоящим поступкам. Лёшка понимал, что высокопарно немножко получается, но тогда почти все так думали и рассуждали и в этом не было ничего плохого. Он почувствовал, что рождается тема для будущей статьи в газету, надо только найти хорошую секцию прыгунов с трамплинов, конькобежцев, штангистов, в общем, тех, кто на пределе возможного достигает высот и добивается рекордов. Преодоление себя, открытие второго дыхания, может быть, в этом и есть смысл жизни?
//-- * * * --//
   Улицы продольные, длинные и широкие, ухоженные, очищенные от снега, с тротуарами и все почему-то носящие имена героев гражданской войны. Их пересекают проезды, с первого по тринадцатый, узкие, загаженные нечистотами, выбрасываемыми из частных домов, с колдобинами и траншеями, разбитые тяжёлыми ЗИСами, подвозящими частникам дрова или брикетированный торф. У Александра Витальевича дом состоит из двух больших комнат и сеней, где разместился паровой котёл с торфяной топкой, и приделка с отдельным входом, тёплого, с батареями отопления. Три окна смотрят в небольшой дворик, жилое пространство поделено тонкой перегородкой на кабинет хозяина и спальню, без двери, с проёмом, украшенным тяжёлыми бархатными портьерами тёмно-бордового цвета. Стены светло-салатной окраски сплошь завешаны фотографиями в рамках и рамочках, с узорами, выпиленными лобзиком из фанеры и разрисованными специальными выжигательными аппаратами. Везде на фото – дети: сидят, стоят, держат в руках модели самолётов, машин, паровозов. И везде с ними – учитель, непременно в центре, сидящий на стуле или табурете, все улыбаются. На рамках выжжены даты фотографирования. В проёме между окнами разместились дипломы, больше десятка грамот, почётные награды кружка Дома пионеров «Умелые руки».
   За перегородкой, в углу спальни, горит крохотная лампадка, с серебряных и позолоченных окладов смотрят лики святых.
   – Проходи, не стесняйся, – говорит Александр Витальевич Лёшке, застывшему в бархатном проёме спальни, – это мой иконостас. Да, брат, верую я, с Карельского фронта, где получил тяжёлое ранение… Меня перевезли в Ярославскую область: гангрена бежала по ноге быстрее санитарного поезда. Ещё бы чуть-чуть – и нечего было бы отрезать. Старенькая медсестра в госпитале положила мне под подушку Толгскую иконку Богоматери, покровительницу Ярославской земли, заступницу и целительницу народную, сказала, чтобы я, хотя бы мысленно, молился ей, просил о здоровье. А на меня уже махнули рукой доктора, ждали смерти. Спасла меня Божия Матерь, в один из дней я пошёл на поправку к великому изумлению медперсонала госпиталя. – Учитель помолчал, поправил подушки на кровати, старинной, железной, с хромированными набалдашниками на спинках и тонкими кружевами на подзорах сбоку. – Когда помоложе был, почти каждый год ездил помолиться в Толгский монастырь, на Волгу, где с четырнадцатого века хранилась икона. Много чего было потом: и колонию для малолеток открывали в монастыре, и исчезала икона, Слава Богу, чудесным образом обреталась опять… Вот тем и держусь на земле: верую, это и есть моё главное богатство, – учитель трижды перекрестился, шепча слова молитвы, которую, естественно, не знал Алексей, положил руку на его плечо, повёл в кабинет, усадил в глубокое кресло, сам сел за письменный стол, огромный, обитый тёмным зелёным сукном. Поражал красотой и размерами чернильный прибор из малахита, массивный, натуральный, с искусно вырезанным рисунком на внешней стороне почти метровой стенки.
   – Ученики подарили, – сказал Александр Витальевич, перехватив взгляд Алексея, и с любовью погладил камень, – ходили в экспедиции на Урал, нашли несколько кусков, построили целую композицию, настоящие умельцы. Ну, что стряслось? Пока жена накрывает стол, расскажи, мешать нам не будут.
   – Просто не знаю, стоит ли всё это вашего внимания… – Лёшка замолчал, после рассказа учителя ему стало не по себе: мелочёвка и суета сует, все его тяжёлые мысли вдруг превратились в пустышку, не заслуживающие внимания и траты времени.
   – Как работа? Как учёба? – стал потихоньку помогать ветеран.
   – Оказался участником кражи дорогой шапки в доме отдыха… – Лёшка сказал тихо, голову не поднимал, не мог смотреть в глаза учителю. Молчали несколько минут: парень набирался смелости продолжить рассказ, Александр Витальевич вроде бы изучал какую-то бумажку на столе. – Вообще с отъездом моей девушки в Москву, недельным молчанием её я совсем потерял голову… На новый год оказался в постели со знакомой, которая когда-то даже любила меня. А как же моя Татьяна? Я предал её, стал подонком, выходит? – учитель понимал, это не всё, что терзает парня, молчал, ждал, – на танцах в доме отдыха один из нашей компании стащил пыжиковую шапку из номера, где нас приютили, показал её нам у ворот, на выходе, его били, заставили отнести назад, просить прощения, но ведь это уже групповая кража… Но главное, Татьяна, она срочно уехала к заболевшему деду, я дозвонился первого января до квартиры и мне сказали, что она поехала в пансионат со старыми друзьями. Но мы же договорились звонить каждый день… Может, мне бросить всё и съездить туда? Ничего не понимаю… На работе – отбываловка, я и завбюро проверки, и курьер, и дай-принеси, и чего изволите, одна мелочёвка идёт, правда, оперативная, за неё тоже платят и хвалят, но отмечают-то статьи, проблемы… За семестр планировал сдать минимум пять экзаменов и столько же зачётов, фига с два, и трети не выполнил. С доктором вытащили маму после инфаркта, больше двух месяцев на это ушло, хорошо хоть одну уже можно оставлять. В общем, в ауте я…
   Учитель смотрел на широкое лицо с чуточку оттопыренными ушами и волнистыми русыми волосами, на небольшой без горбинки нос, округлый подбородок, ровные красные губы с точно очерченным вензельком наверху прямо под едва обозначенным ёжиком небритых волос (наверное, усы решил отрастить), вглядывался в серые глаза Алексея с длинными ресницами, думал: «Вот уже и выросло наше послевоенное поколение… Кто они, как мы воспитали их? Они смогут отстоять родную землю, не предадут нас за «тридцать сребреников»? Что ими движет, кто их кумир, если они растут без Господа, защиты его и молитвы о нём… Коммунизм неплохо бы построить за двадцать лет, но больше полкомбината живёт в бараках довоенной постройки, без воды, с уборной на улице в сорокоградусные морозы, с питанием, в лучшем случае, на фабрике-кухне, ибо на свою печку в комнате жилища, продуваемого насквозь, не напасёшься дров. Какие ещё подвиги и жертвы потребует от них партия и правительство? Как уберечь, сохранить генофонд нации? Для таких Лёшек надо открывать советские Оксфордские университеты, содержать, учить, растить смену, оберегать будущее страны… А он мальчишкой, как в войну, встаёт к станку, впервые надел свой костюм на зачисление в вуз и вот опять вынужден бросить учёбу, содержать безнадёжно больную мать. Как тут жить, как не спиться, не заболеть и не умереть от тоски? Господи, заступник наш, милостивый, защити чад своих, спаси, сохрани, убереги и помилуй нас…»
   – Что ты хочешь услышать от меня, сынок? – сказал тихо, почти шёпотом, учитель. – Я не священник, грехов не отпускаю… Думаю, главная причина твоих бед – непонятная для тебя и твоих представлений любовь. Твоя девушка, видимо, совсем из другого мира, незнакомого тебе, а поэтому пугающего тебя. Надо, видимо, с этим, в первую очередь, разобраться. Нужны силы и терпение, каникулы вот-вот закончатся, всё должно прояснится само собой… И помни: может быть – худшее, вы расстанетесь, первая любовь сильная, но, почти всегда, недолговечная… Значит, нужна какая-то цель, работа, идея, которая бы на определённый отрезок времени заставила тебя забыть, отодвинуть предмет тоски и горя. По себе знаю, спасает работа и вера. Думаю, твоя работа сейчас не газета, не журналистика, институт. Поставь цель: к летней сессии не только сдать все текущие экзамены, но и перейти на следующий курс с опережением. Как раз на вечернем отделении ты сможешь реализовать эту задачу.
   Александр Витальевич замолчал, открыл верхний ящик стола, достал очки и записную книжку, пододвинул к себе телефон. Лёшка был поражён логике учителя, ему казалось, что его выпотрошили, вывернули наизнанку, залезли в потаённые уголки мозга, где все сомнения и страхи он прятал от самого себя. «Конечно, надо привыкать к мысли, что он не пара Татьяне, с её семьёй, языками, двухэтажным особняком, домработницами, мамой из консерватории и папой – кандидатом в предоблисполкома. Куда я приведу Татьяну, к маме, в комнату соцобщежития, где на кухне двадцать семей и четыре газовых плиты, где два туалета и один общий умывальник на целый этаж? Боже, идиот, как можно было так поступать…» – мысленно ругал себя парень и не заметил, как учитель уже набрал какой-то номер на диске телефона.
   – Алло, здравствуйте. Можно майора Харина к телефону? Кто спрашивает? Его учитель, Александр Витальевич… – Он посмотрел на Лёшку, улыбнулся, дал понять: надо подождать, обещают соединить. – Привет, Шерлок Холмс, извини, если оторвал от дел, – снова помолчал, рассмеялся, продолжил: – Помню, как ты сказал: можешь звонить в любое время дня и ночи… Валь, такое дело: посмотри по сводкам, только сугубо между нами, есть ли по дому отдыха, да, рядом с мемориалом, кража пыжиковой шапки у одного из отдыхающих? – взглянул на парня, показал на часы, пальцем покрутил в воздухе два-три раза.
   – Два дня назад, – заторопился сказать Лёшка, и вдруг ему стало так противно от того, что он втянул в эту историю учителя, что пил водку с мразью Каблуком. «Господи, – прозрел он, – да ежу понятно, не станут они никуда заявлять: жили с любовницами, жёны оторвали бы головы им, если бы узнали, что они не в командировке, а в доме отдыха находятся… Но то, что сказал Александру Витальевичу про шапку, даже хорошо, пусть он знает всю гнусь моих возможностей».
   – Да, два дня… – уточнил учитель, – жду, не спеши… Как ты сам-то, семья, детишки? Готовишься к госам в академии? Ну, молодец, Валя! Я всегда верил в тебя… А помнишь, хотел бросить школу, говорил, что сержант не меньше получает, а ответственности никакой, ха-хё-хёх… Как вспомню, когда чуть не отлупил человека в милицейской форме, аж приятно на душе становится, ха-хё-хёх… Да, Валентин, посмотри ещё разок, мне точно надо знать! Понял, у тебя помощники тут же отслеживают подобные случаи, подростки… надо профилактировать… ты прав. Заходи в гости, майор, в любое время, буду рад, очень… Жму руку! – и без перехода Алексею: – Нет у них таких заявлений и дел таких не оформлено… Это начальник отдела УВД области сказал. – Ветеран откинулся на спинку кресла, снял очки, пальцами зажал глаза, карие, усталые с набрякшими веками, прикрытыми сверху густыми бровями. – Пойдём обедать, у меня уже дважды лампочка на столе загоралась, – улыбнулся, – обед давно готов… По остальным делам, если надо, поговорим позже. Водочки хочется выпить да борща похлебать…
//-- * * * --//
   За Загорском, вдали от оживлённых трасс, через лиственные и хвойные рощи, по заснеженным полям и берегу полускованной льдом неширокой реки проходила дорога, не обозначенная на картах. Она вела к воротам скрытого от посторонних глаз пансионата силовых структур. «Волга», вишнёвого цвета, только что спущенная с конвейера автозавода, с номером «004» и серийной добавкой для спецслужб, неслась по бетонным плитам, уложенным поверх покрытия дороги, мелко подрагивая на стыках. На трёх поворотах дороги, в нескольких десятках километров друг от друга, стояли спецпатрули, обеспечивающие безопасный проезд машине. За рулём – молодой человек в монгольской тонко выделанной чёрной дублёнке с воротником «шалька» и таких же чёрных лайковых перчатках, полузатенённых очках в золотой оправе. Справа от него – парень в толстом мохнатом свитере свесил голову на грудь, спит, сзади на сиденье – две девушки в итальянских спортивных куртках и ярких шапочках и мужчина лет сорока в пальто с каракулевым воротником и чёрной папахе.
   На последнем посту «Волгу» остановили, к задней дверце справа подошёл полковник в папахе, наклонился к открывшемуся окну, сказал:
   – Дорога свободна, товарищ генерал, над балкой прошу притормозить: ветер наметает снежную пыль с поля, колёса начинают скользить.
   Мужчина в папахе кивнул, закрыл окно, тихо произнёс:
   – Вперёд, Игорёк, остался последний рывок…
   – Прошу тебя, Игорь, не гони, мне неудобно сидеть в серёдке и страшно от твоей скорости: ты молодой и неопытный водитель, – сказала девушка и положила руку ему на плечо.
   – Не дрейфь, Танюха! Я подпольно езжу с восьмого класса, опыт не пропьёшь… – Игорь плавно тронул автомобиль с места, потом мотор взревел и стрелка спидометра поползла к сотне километров.
   Татьяна думала о своём опрометчивом согласии поехать с одноклассниками в пансионат, посмотрела на соседку слева, Лильку: сидит себе спокойно, ни тени сомнений, ни страха, похоже, последние профитроли достала из пакета. С Марданом тоже всё понятно, с утра влил в себя полбочонка вина, хорошо, если к приезду проснётся. «И ведь все при деле, учатся на дипломатов, будут родину представлять за границей, – девушка чувствовала, как злость закипает в ней, – дачи с гектаром земли и трёхэтажными домами и постройками для прислуги, машины – не машины, всё для них… Подожди, что ты разошлась: а дед твой с бабкой разве не так живут? Порученцы с погонами полковников, машины, санатории-поликлиники, дача на Рублёвке, недалеко от маршала Жукова… А Лёшка с мамой рады тому, что из барака переехали в общежитие с горячей и холодной водой… Как же выйти на него, в редакцию, обнаглев, позвонить, что ли? Нет, мы так не договаривались. Конечно, разве не дура я: обещали друг другу звонить каждый день и уехала с парнями в пансионат…»
   Татьяна посмотрела вперёд: машина неслась по присыпанному снегом бетону, стрелка на спидометре чуточку вывалилась за сто километров. Дальше – небольшой спуск, справа начинается овраг, заросший кустарником и высокими чёрными деревьями. Сам поворот на дороге обозначили несколько развесистых тополей и лип с метровыми в обхвате стволами. Все спокойны, сосед справа, генерал – помощник отца Игоря – закурил сигарету с ментолом, вынул из дверцы машины пепельницу, держит её в руке. Посмотрел на Татьяну, улыбнулся, похоже, что-то хотел сказать…
   «Что это, почему он заваливается на меня? – лихорадочно думает девушка, тоже сползая на строну подруги, – мы наклоняемся влево будто въезжаем на стволы деревьев…» Она из последних сил старается выровнять тело относительно середины салона, но страшный удар бампером, правым колесом машины и передней дверцей о могучий ствол липы выбрасывает Татьяну через лобовое стекло. Она чувствует, как летит сквозь ветки деревьев, падает на край обрыва и теряет сознание.
   В живых остались молодой генерал и Татьяна: помощь подоспела быстро, спецпатрули эвакуировали раненых на разложенных сиденьях машин. Пострадавших, находящихся в коме, привезли в пансионат, где имелась неплохая медсанчасть, пять-шесть докторов разного профиля, даже травматолог, которого держали для отчаянных прыгунов с самодельных трамплинов. Из Москвы вызвали вертолётом подмогу, ждали больших специалистов из военного госпиталя. В пансионат выехали отцы Игоря и Мардана, генералы армии, заместители министров силовых структур, Лилины родители работали за границей, её бабушку пока не стали тревожить.
   О случившемся сообщили отцу Татьяны, он тут же на машине помчался в столицу, хотел доехать за пять часов. Дед рвался в пансионат, но накануне у него был сердечный приступ, пришлось оставить с ним бабулю. Мама и брат вызвали закреплённую за дедом машину, поехали к чудом оставшейся в живых дочери и сестре. На удивление, ни слёз, ни ругани ни дома, ни в машине не наблюдалось. Вопрос мучил один: как голова и позвоночник у Татьяны, но ответить было некому.
//-- * * * --//
   Проезжая возле места жуткой аварии, Татьяниной маме стало плохо: «Волга» была зажата между двух толстых веток дерева и почти висела в воздухе. От удара три колёса оторвались от машины, валялись на краю оврага. Целым осталось только правое переднее колесо, которое и въехало на склонённую в сторону оврага липу…

Глава 11

   Так плохо Алексею не было никогда. Даже с инфарктом, случившимся у мамы, он чувствовал себя спокойнее: забота о больном человеке поглощала все мысли – и дурные, и хорошие. Понимал: страшно, опасно, но надо выдюжить, вытащить маму из реанимации, вдохнуть жизнь в её совсем ослабевшее сердце. И это удалось, доктор Семёнов не зря сказал: «Не мы, доктора, на девяносто процентов ты вытащил маму из могилы, а мы только помогли лекарствами…»
   С Татьяной он не знал, что делать и что предпринять, чтобы прояснить ситуацию. Все телефоны молчали, он, правда, сумел несколько раз дозвониться до дома девушки, отвечала прислуга: все в разъездах, никого нет, передавать и записывать ей не велено, звоните позже. И, не давая объясниться, прерывала связь. Лёшка уже начал привыкать к мысли, что Татьяна так решительно, разом, как отрезала, бросила его. Жестоко, но, наверное, правильно, чтоб не мучиться, не объясняться, а главное, не искать причин да поводов: разлюбила (если любила вообще) и всё тут.
   …Приближался старый Новый год, мама решила испечь пироги, попросила сына зайти на рынок, купить яичек, зелёного лука, домашнего топлёного масла и изюма. Лёшка давненько не видел своих друзей – дядю Вазыха и Батыра, зашёл к ним в закуток для цветов: те настолько обрадовались гостю, что прервали торговлю, решили угостить парня домашней наливкой из вишни. Ветеран, ни от кого не прячась, разложил на газете лепёшку, пару яблок, горки урюка и изюма. Разливал вино по стопкам с шутками да прибаутками, Батыру в рюмке отказал, сказал, что мусульмане не пьют, тем более чемпионы области в тяжёлом весе. Алексей поздравил борца с большой победой, обрадовался, что в Москву ушли документы на присвоение ему звания кандидата в мастера спорта СССР.
   – Плохо выглядишь, дорогой, – сказал дядя Вазых, глядя на Лёшку, – извини, я не должен так говорить, это не гостеприимно… Но я так переживаю и так рад тебя видеть! Как мама, как родственники, как твоя работа? Ты что делаешь на рынке? – И узнав, что он пришёл за начинкой для пирогов, отослал Батыра собрать всё необходимое на торгующих точках. Алексей совал деньги спортсмену, но тот с гневом оттолкнул его руку. – Вот такой он, весь в меня. Не обижай, Лёшка, нас, мы же от чистого сердца делаем для тебя радость… А теперь расскажи, почему грустный, а?
   То ли стопка наливки подействовала, то ли искреннее участие старого друга Лёшкиного отца дяди Вазыха, в его судьбе, но парень почти всё рассказал о своих неудачах на любовном фронте.
   – Не так надо, дорогой, действовать! – дядя Вазых заулыбался, будто что-то вспомнил из своей бурной жизни. – Надо к отцу её идти, по-мужски решать все вопросы, как у русских говорят: засылать сватов…
   – Да они все уехали в столицу, с дедом у них случилась беда, дома никого нет, – Лёшка разозлился на себя самого.
   – Тогда жди, наберись терпения, дорогой! – дядя Вазых был прав, его голос крепчал. – Не раскисай, борись и терпи, веди себя как мужчина, тогда и девушки будут иметь с тобой дело!
   «Её отец дал, на всякий пожарный случай, телефон дежурного диспетчера стройки, – вдруг вспомнил Лёшка, – может, туда позвонить?» – он уже решил, что сделает это, как вернётся домой. Подошёл Батыр, в руках держал средних размеров корзину, доверху наполненную пакетами и кульками.
   – Внизу лежит узбецкая картошка, говорят, молодая, хотя я не очень верю, – Батыр протянул корзину Лёшке, спросил: – До дома проводить, донесёшь?
   – Зачем обижаешь мужчину, улым (сын)? – отец строго посмотрел на него, тот потупился, присел, будто спрятался, за высокий прилавок. – Лёшка крепкий парень, сын моего покойного друга… Это вам с мамой подарок от нашей семьи, привет ей и низкий поклон, – обнял парня, тут Лёшка только заметил новый протез на руке дяди Вазыха, – да, привёз родственник из Казани, у них теперь новую мастерскую открыли по протезам, вот привыкаю, подгоняю, обтачиваю, уже пальцы шевелятся… Ха-ха-ха-хи-и, – засмеялся татарин от своей горькой шутки.
//-- * * * --//
   Областные газеты дали официальное сообщение о назначении С. Ф. Ларина председателем облиспокома, его утвердили на сессии совета, а членом бюро обкома партии он оставался с прошлого года. «Не надо звонить диспетчеру стройки, – думал Лёшка, вчитываясь в газетные строчки, – можно вечером позвонить ему домой… Вот, значит, где он был, столица утверждала его в должности, вот почему молчали домработницы…»
   Лёшка специально остался на вечерний турнир в редакции: доигрывалась партия полуфинала по настольному теннису. Ответсек Борис Березанский играл как бог, откуда столько мастерства и прыти в этом мешковатом и будто вечно извиняющимся перед всеми человеке? Время партии закончилось после семи вечера, Алексей набрал из своего кабинета домашний номер телефона Татьяны. Домработница выслушала его, ответила:
   – Сергей Фёдорович приезжает не раньше девяти вечера. Я передам, что ему звонил Сапрыкин Алексей из газеты…
   Финальная партия, по расчётам теннисистов, должна была закончиться не раньше девяти. Чествование победителя, «Шампанское» в его честь могли растянуться ещё на час. Лёшка успокоился, решил дождаться прямо в редакции второго звонка. Ребята выпивали на теннисном столе, застелив его белым ватманом. Всё скромно, без водки, только сухое вино. Победил Березанский, в чём никто не сомневался, а он водку на дух не переносил. Поздравив чемпиона, Лёшка ушёл к себе и набрал ещё раз заветный номер.
   – Здравствуй, Алексей… – пауза длинная, естественно, Сергей Фёдорович узнал парня, инициатива разговора оказалась в его руках, – вот молчу, не знаю, как и сказать тебе, дорогой мой… Лучше бы прямо глаза в глаза, но поздно уже, пока ты доедешь. В общем, Татьяна – в военном госпитале, в столице, находится в реанимации, травмы после автомобильной аварии, когда выжили только двое из пяти человек, ужасны. Врачи надеются, что она будет жить, но позвоночник и головной мозг серьёзно задеты, нужны будут годы реабилитации… Нет, не могу я так разговаривать с тобой, Лёша. Приходи ко мне завтра в исполком, часов в одиннадцать утра, встретимся, обо всём поговорим. И извини, что так долго заставили тебя ждать, извини, не со злого умысла. Мою новую работу ты знаешь… Так всё не вовремя с этими назначениями, топтанием кабинетов столичных начальников, одно хорошо: после обеда я каждый день был у дочки. Сейчас с нею мама и брат… Ну, до завтра, крепись, Алексей, мы-то уже попривыкли, а ты – крепись.
//-- * * * --//
   Он шёл по ночному проспекту, витрины наряжены, старого нового года никто не отменял, люди опять несли торты, сумки и пакеты с едой и выпивкой. Лёшка ничего не замечал, на красный свет перешёл улицу, хорошо, что транспорта, на ночь глядя, уже стало намного меньше, трамваи обходили центр по второму, запасному для них маршруту. Из редакции он вышел, ни с кем не попрощавшись, на ходу надел шарф и шапку. Ноги шли к тёмной, широкой улице, идущей перпендикулярно к центральному проспекту. Она фактически была пешеходной, по скверу в центре её стояли витрины с газетами, расположились длинные тяжеленные чугунные скамейки. Машины могли проехать туда-обратно лишь по узкой дороге, прямо у самых домов, как правило, одно-двухэтажных, построенных после войны пленными немцами.
   Вот на этой скамейке они с Татьяной любили сидеть, с правого края, рядом с вязом, под его пышной раскидистой кроной. Летом и осенью листья почти закрывали полскамейки, здесь так удобно было целоваться. Лёшка закрыл глаза и вдыхал воздух, ему чудился тёплый запах лаванды, ещё секунда, и он коснётся губами нежной бархатистой кожи на шее девушки. Он мысленно расстёгивал пуговки на воротнике её кофточки, нежно брал ладонью белые груди и без конца целовал их. Вдруг из его глаз потекли слёзы: он пытался представить лицо Татьяны, забинтованное, бледное, ничего не выражающее, кроме безмятежного покоя: в таких случаях дают сильные препараты, чтобы блокировать болевые рецепторы. Так первую неделю делали и с его мамой в больнице.
   «Что ты, как ты, девочка моя? Как тебе помочь, как я могу перевести твои страдания на себя?» – он ничего не мог придумать, знал лишь твёрдо, что обязательно поедет в столицу, пройдёт в палату, посмотрит ей в глаза, скажет, как любит, как готов быть с ней всегда, сколько бы ни говорили о какой-то реабилитации.
   И пять шёл по скверу до их института, возле дверей которого прощались припозднившиеся студенты-вечерники. Он зашёл в вестибюль, посмотрел на часы: скоро одиннадцать часов, дома одна мама, не знает, где он, почему задерживается. «Надо успеть на трамвай, потом уже будет ходить дежурный, примерно, раз в час. Благо не надо делать пересадок, сел и почти у дома вышел», – думал об этом Лёшка механически, помнил лишь, что мама одна и будет волноваться, если к полуночи он не приедет. И опять сердце, и снова капли…
   «Ну, что же, уеду в Москву, а с кем останется мама? – размышлял он. – К доктору Семёнову не смогу уложить её на недельку для профилактики: люди месяцами ждут очередь в больницу, спонтанно попадают туда только по скорой помощи. И что хочет сказать мне отец Татьяны? Я знаю что: скажет, что у меня нет никаких обязательств перед их семьёй и лично перед его дочерью, что волен поступать, как мне заблагорассудится. А что я ему отвечу? Что готов принять её любую, в инвалидной коляске, что буду выхаживать её лучше мамы и отца, брата-врача и деда с бабкой. Да никогда они не отдадут её мне! И нужен ли я-то ей в такой ситуации? Ни подниматься, ни сходить в туалет, ни обслужить она не может себя. А я смогу ухаживать за ней? Кто я, муж? У нас ни разу близости даже не было… Я могу только ждать, быть рядом, работать, учиться, снова и снова быть рядом и ждать, помогая ей выстоять, не сдаться, любить, чёрт возьми, любить её и всё… Неправда, это много, это больше, чем всё!»
   Мама не спала, сидела у кухонного стола, перебирала ложки, ножи да ножички, вилки, чистила их, похоже, мелом. И это в двенадцать часов ночи.
   – Мам, Татьяна попала в автомобильную аварию, находится в столице в реанимации… Видимо, будет инвалидом на всю жизнь. – Лёшка присел на второй стул рядом с материю, обнял её голову, молчал.
   – Кровинушка наша… Божья Матерь, заступница, помоги ей, перенеси боли и страдания её на меня… Мне уже недолго жить-мучиться. Только бы она выздоровела, – мама посмотрела в глаза сына, сказала: – не бросай её сейчас, только ты можешь поднять её своей любовью, дать силы и здоровье, бедной девочке.
   – Если она захочет меня… Отец что-то собирается мне завтра сказать, позвал утром. Думаю, скажет, что я свободен принимать любые решения, ну, в общем, чтоб я оставался хорошим другом семьи и самой Татьяны…
   – И его понять можно, сынок… Кому инвалиды-то нужны? Он отец, ему горше всего, наверное… – она не спорила, не вразумляла сына, говорила, как мать, любящая своих детей.
   – Мам, я впервые так сильно люблю, что рассудок теряю. Я готов быть с ней рядом… Всегда, – Лёшка почувствовал, что ему не хватает воздуха, ещё немного и он задохнётся.
   – Ты прав, сынок мой… – Мать заплакала, вытирая слёзы концами белого платка на голове.
//-- * * * --//
   В просторной приёмной председателя облисполкома Алексея встретила строгая женщина в чёрном костюме, попросили пару минут подождать, пока из кабинета выйдут гости из Польши. Предложила чаю, он отказался, подошёл к окну, стал смотреть на огромный сквер с памятником героям революции. «Вот тебе и столица, и квартира, и отец – заслуженный генерал, – подумал парень о новом назначении Сергея Фёдоровича. – Но всё-таки второй человек в области, вся экономика и промышленность на нём… Да и куда денешься, если партия сказала: „Надо“. Значит, он надолго сюда причалил, это уже не временная стройка, это целая жизнь… Значит, и Татьяна будет рядом с ним, значит, и я рядом», – для себя Алексей решил: он будет с Татьяной, если она согласится… В любых вариантах, пока они все вместе не поставят её на ноги.
   Сергей Фёдорович вышел в приёмную проводить гостей, увидел Алексея, показал рукой на открытую дверь. Лёшка зашёл в кабинет и опешил от его размеров: малое футбольное поле со светлыми дубовыми панелями на стенах, стол на тридцать человек, не меньше, для совещаний, в конце комнаты – стол поменьше с двумя десятками телефонных аппаратов и широким кожаным креслом с высокой спинкой. Сел за приставной столик со стульями с гнутыми ножками и сиденьями, обтянутыми цветным шёлком, стал ждать хозяина кабинета.
   Вошёл стремительно хозяин, пожал Алексею руку, сел напротив. Молча, смотрел на парня, лицо не выражало эмоций. Сказал, наконец, тихо, с паузами:
   – Прости, Лёша, нет моей вины… Но это не в оправдание, я – отец, она моя дочь, не досмотрел… – пауза длинная, тягостная, – не досмотрел, передоверил женщинам и старому отцу. Они решили развлечь девочку, посмотреть, не возродится ли дружба с сыном военного замминистра. Придумали этот пансионат, а тот папаша в честь встречи подарил сынку новую «Волгу»… Господи, какой стыд! – он не шумел, даже не повышал голоса, не оправдывался, сидел, смотрел на руки, лежащие на столе и сцепленные до белизны в суставах, и говорил будто сам себе или рассуждал вслух, – ей плохо, очень сильно ударилась, видимо, спиной о дерево. Но перелома позвоночника не обнаружили, есть смещение позвонков, разрывы нервов и мышц… Но это всё восстановимо со временем. Терпение, уход, время и труд… Голова проскочила по касательной: видимо, на пути попала молодая, гибкая ветка, но опять же раны в правой височной доле, разрыв тканей от глаза до подбородка, почти оторвано ухо… Я ужаснулся, когда говорил с профессором из госпиталя. Хотя он сказал: счастье, что она вылетела в лобовое стекло, иначе её не было бы в живых. Заверил: время всё должно залечить, терпение, уход, труд по восстановлению, а потом будем думать о пластических операциях.
   В кабинет вошли две девушки в белых кокетливых фартучках, осторожно толкая впереди себя подносы на колёсиках. Расставили на столе кофейник, чашки, пакетики сливок, сахарницу, вазочки с печеньем, пастилой и профитролями. Следовавшая за ними завприёмной разлила кофе по чашкам; все трое молчали, повернулись к массивным двойным дверям и вышли из кабинета. Сергей Фёдорович встал, прошёлся по красному дорогущему ковру с узорами гигантских размеров, наклонился к телефонному аппарату, сказал:
   – Софья Ивановна, соедините меня с Лукьяновым.
   Раздался щелчок, голос, видимо, из приёмной:
   – На проводе, слушает вас…
   – Привет, Сергей, ты один? На пару минут освободись, не умрёт твоя стройка, не ворчи…
   Председатель постоял у аппарата, снова раздался щелчок, в кабинет ворвался довольно молодой, с тягучими гласными голос:
   – Слушаю, Сергей Фёдорович! На высокой ноте вы меня прервали, собрал всех прорабов и начальников участков, отстаём от графика… Ну, в общем, дело обычное.
   – Вот именно, без паники, ладно? У меня вопрос простой: Моисей Меерович Гельман уже приходил к тебе?
   – Да, показывал передовицу в связи с моим назначением и. о. начальника стройки. В конце разговора сказал, что просит в сто первый раз отпустить его с миром, что ему скоро восемьдесят…
   – Понятно. Серёж, поговори с ним, пусть доведёт газету до конца года и передаст весь свой опыт молодому преемнику. Имя я назову позже. Передай привет от меня и скажи: я по-прежнему бесконечно его уважаю. Только между нами весь наш разговор, как бы преемник не узнал заранее и не сбежал… Звони, – и отключил аппарат.
   Сергей Фёдорович вернулся к гостевому столу, размешал ложечкой кофе, показывая, видимо, пример для молча сидевшего Алексея. Сказал:
   – Я знаю, ты любишь Татьяну, знаю и горжусь этим… Понял это, как увидел тебя сегодня: ты не откажешься от неё ни при каких обстоятельствах. По крайней мере сейчас, в нашем с тобой разговоре. Знаю, и она любит тебя, больше всех нас, родственников, вместе взятых. Повторюсь: был бы счастлив, если бы ваши отношения дошли до свадьбы, до её замужества с тобой, до детей и моих внуков. Поэтому я и не прошу тебя отвечать сейчас на тяжёлые вопросы о нашей дальнейшей совместной судьбе, – помолчал, отпивая маленькими глоточками кофе, спросил: – А может, коньячку по граммульке выпьем?
   – Мне на работу, номер сдавать вечером в печать, – ответил Лёшка, допил кофе и поставил чашку на блюдце, – я не очень понял, если вы всё знаете и решили за меня, за дочь, за себя…
   – Не кипятись, прости, если обидел, давай, так: я излагаю своё видение проблемы, возможные, повторю, возможные пути её решения. Ты изложишь свои варианты, авось, придём к общему знаменателю… Только помни, Лёша: она моя дочь, родная, больная и беззащитная перед страшной болезнью. Ты любимый ею молодой человек, порядочный парень, но пока без корней, фундамента, с малыми возможностями… Чёрт, Лёш, прости, не то я говорю, не то получается, что я хотел сказать… Я хочу, чтобы и она, любя тебя и боясь за тебя и за твоё будущее, не оттолкнула тебя раз и навсегда… Она во имя тебя, во имя спасения твоей свободы, права выбора, что ли, может поступить именно так… Ведь она такая, ты знаешь её меньше года, она всякая бывает, не дай тебе бог, если в чём-то разуверится, увидит предательство, ложь или корысть… И это в период, когда ей нужны силы. А её силы сейчас – это ты! Потом уже папа, мама и все остальные, вместе взятые.
   Долго молчал Алексей, минуты бежали одна за другой: он понимал, что отец Татьяны ждёт от него каких-то слов. Ведь они, семья, проживут и без него, а потом всё сотрётся в памяти, забудется, если и останется, то как воспоминание о далёкой юности. Он сказал, чувствуя сухость во рту, шершавый язык отказывался шевелиться:
   – Я не идиот, всё понимаю… Вы правы, я не смогу создать Татьяне нормальные условия для лечения, ухода… Но у меня хватит любви, терпения, я буду рад быть рядом каждый день, наконец, ей надо будет учиться, институт заканчивать… Жизнь, в общем, продолжается. Хотя её можно прожить и без меня. А как же мне быть, как?
   – Ладно, мой дорогой мальчик, я всё понял. У меня тоже не сладкое были детство и юность: и гарнизоны в пустыне, и опала отца, и испытание звёздной болезнью сына генерала… Я выдержал, у меня хватит сил и ума выдержать и сейчас, зная, что у меня есть теперь не только дочь, но и второй сын, – и опять тягучая пауза: говорят двое мужчин, которые любят одну женщину. Один как отец, второй как будущий муж. – А пока попроси несколько дней в счёт отпуска, завтра спецбортом полетим с тобой в Москву, увидишь свою возлюбленную. Как будем вести себя, договоримся в самолёте. Лады? До завтра, время встречи и место в аэропорту тебе скажет в приёмной Софья Ивановна.
   Он встал, протянул руку Алексею, подумал, держа его ладонь в своей, и вдруг крепко обнял парня, добавил:
   – До завтра. Держись, больные люди чувствуют любовь на расстоянии.

Глава 12

   Он знал: сейчас произойдёт сход большого снежного козырька с крыши. Не успевая проскочить в узкий проход, он каждый раз ощущал удар по ногам, чувствовал, как немеют конечности, холод поднимается к бёдрам, ягодице, как бессилен сдвинуться с места, пошевелить ступнями, чтобы протащить тело в пещерку, небольшую, два на два метра, которую они с пацанами вырыли в горе снега, подготовленного для вывоза, и где спрятали от живодёров заготконторы дворовую любимицу – вислоухую дворнягу. Темень, не переходящая в свет, глаза не могут привыкнуть к тому, чего не видно: стены пещеры, лица друзей, острая мордочка собачки, которую за красоту и назвали Милка.
   Потом друзья будут тащить его за руки, орать, уговаривать, чтобы он собрался, сжался, крутил ж**** и буравчиком ввинчивался в снег. И всё это будет происходить в полной темноте, будто они все трое – Лёшка, Юрка и Ида – с рождения не видели света, солнца, оказались слепорождёнными навсегда. Он просил выталкивать его наружу, не тащить внутрь пещеры, но практичный Юрка сразу отверг эту идею: раз нас засыпало, значит, там гора снега и на волю задом не вылезешь. Милка скулила, лизала по очереди лица детишек, на что Ида говорила ласково: «Не переживай, собачка, втащим Лёшу, за ним останется дырка, вылезем тогда все…» А Юрка почти матерился, как его отец, сапожник дядя Степан: «Ну, хватит лизаться, Милка, не до тебя, едрёна вошь!» – и продолжал копать снег под животом мальчишки, просил его крутиться во все стороны.
   …Алексей никогда в этом кошмарном сне не выбирался на свет, просыпался среди ночи, в холодном поту, на мокрой подушке, и только отблески уличного фонаря через окно падали на сатиновые занавески и край стены над его кроватью и говорили: он дома, проснулся, спасён. Сегодня во сне всё повторилось с точностью до деталей, как и в настоящей жизни, но впервые он увидел своё спасение: без штанов и фуфайки его втащили в пещерку, от худенького туловища в снегу остался едва заметный лаз, в конце его – свет, тусклый, забитый комьями снега. Он стал различать лица ребят, виляющий хвост собачки, разгребающей передними лапами образовавшийся проход. Алексей смотрит на Иду, дочку дяди Иосифа Равина, соседа по дому, а видит лицо Татьяны. Голова словно в кокон завернута белой тканью, видны только глаза, часть левой щеки и нос. Он тянет руку к её лицу, пытается погладить щёку, но девушка ускользает, сливается с серой, едва различимой стенкой пещеры, исчезает…
   – Таня, это же я… Не уходи, я спасу, Танюша! – Он опять просыпается в холодном поту, только теперь испытывает ужас не за себя, замурованного в снегу, ему страшно от того, что он потерял любимую девушку. Смахнул слёзы на веках, посмотрел на светящийся циферблат часов, лежащих на тумбочке, – три ночи, мама спит, дышит ровно и чисто. «Как плохо, что я всё потерял, не спас ни её, ни себя», – сто раз повторял про себя фразу, в разных вариациях, но на душе не становилось спокойнее, не забалтывался смысл произошедшего, мозг не хотел отключать и делить мелькающие в сознании картинки на до и после сна. Он не спас Татьяну, она ушла от него. Опять проваливался в забытье, просыпался, а мысль о потере чего-то самого важного в жизни не уходила. С этой не покидающей его тревогой решил вставать и собираться в аэропорт.
//-- * * * --//
   Сергей Фёдорович летел один, у него пока не было своих людей ни среди заместителей, ни среди помощников. На выходе на взлётное поле он простился с четырьмя мужчинами, одетыми в чёрные драповые пальто с каракулевыми воротниками и такими же папахами, генерал-милиционер отдал ему честь. К самолёту пошли вдвоём, отец Татьяны поздоровался с Алексеем за руку, молчал, не проронив ни слова.
   В редакции Лёшке пришлось отпрашиваться только на пятницу, до понедельника – выходной, в воскресенье, к ночи, хозяин области собирался вернуться домой. Под спецборт оборудовали ещё до нового начальника небольшой самолёт гидрографической службы, пять мягких кресел стояли возле большого стола, служившего и для совещаний, и для приёма пищи, ножки мебели прочно прикреплены к полу, на иллюминаторах занавески, стены отделаны цветной фанерой под дуб. Стюардесса находилась за тонкой перегородкой, в комнатке, оборудованной под мини-буфет. На этом самолёте начальство добиралось до дальних районов области, облетало русла рек в период весенних паводков, следило, как идёт посевная страда и как борются с лесными пожарами.
   Девушка принесла минеральной воды, конфет-барбарисок, наклонилась к уху Сергея Фёдоровича, он покачал головой, сказал:
   – Отдыхайте, лететь недолго, нам ничего не надо, – посмотрел на соседа, разместившегося напротив него, – пересядь ко мне, так лучше будем слышать друг друга.
   Лёшка встал, снял полупальто с косыми карманами, явно осеннее, без утепления, засунул шапку в рукав, оставил одежду и лёгкую сумку в кресле, уселся рядом с отцом Татьяны. Тот заговорил тихо, парень едва различал голос за шумом разогревающегося двигателя:
   – Вечером говорил с женой… Дочь на блокаторах, практически не выходит из сна, но маму и брата узнаёт, вчера улыбнулась им, попросила воды, спросила о тебе. Жена сказала ей: ты знаешь об аварии, как только позволят врачи, приедешь в госпиталь. Попросила принести ей зеркало… Меня радует её интерес к жизни, даст бог, может, и есть скоро начнёт сама, правая рука не повреждена, ложку удержит. Всё остальное без изменений, а врачи сделали невозможное, даже селезёнку спасли от удаления. Теперь только время и терпение – наши помощники, – мужчина умолк, но видно, он не закончил говорить, думает, подыскивает слова, чтобы выразить очень непростую мысль. – Моё отношение к тебе ты знаешь, Алексей. Мы говорили уже об этом. У меня только просьба осталась: не бросай дочь хотя бы до относительного выздоровления. Ты для неё – спасительная соломинка… Она любит тебя, я это знаю точно.
   Опять долго молчали: Алексей не хотел прерывать рассуждения отца Татьяны, тот явно не всё сказал, но, видимо, не решался продолжать разговор. Наконец, улыбнулся, проговорил с некоторой напускной весёлостью:
   – Вот о будущем подумал: помнишь, я при тебе с новым начальником стройки говорил о газете? Переходи туда, до конца года редактор передаст тебе опыт и уйдёт на заслуженный отдых. Будешь газету выпускать сам… Это не в связи с чем-то, как бы тебе объяснить: к сегодняшней ситуации не имеет никакого отношения. Старый редактор давно просился, я уже не раз думал о тебе, но возраст, партком мог бы не утвердить… А сейчас – год стажировки, выпустил бы полсотни самостоятельных номеров (она выходит раз в неделю), кто бы стал возражать? Да и по деньгам – там намного солиднее, встанешь в очередь на жильё, получите с мамой квартиру… Подумай, не спеши. Ну а с Татьяной вам есть о чём пошептаться. Забыл сказать, медики утверждают: к рубцам от заживших ран человек привыкает быстро. Да и «Институт красоты» на Арбате работает больше тридцати лет, сын-медик рассказывал, какие чудеса творят там с лицами… – потом спросил: – Как мама, с кем её оставил?
   – Со старшим братом, вернее, с его женой… Но мама меня и так бы вытолкала за дверь, чтоб ехал к Татьяне. Успел я и в «научку» [15 - Библиотека.] забежать вчера, почитал о больных после страшных аварий. Вы правы: время, терпение, труд, уход… Я готов каждый день быть с Татьяной. Она-то готова видеть меня? Но и это вопрос времени. А так между нами ведь ничего не изменилось: один попал в беду, второй старается его спасти, вытащить из ямы, тем более не один, столько людей рядом…
//-- * * * --//
   Лёшка всего несколько раз бывал в столице, проездом. Всегда смеялся потом, когда рассказывал ребятам, как высотку на площади трёх вокзалов принял за университет (МГУ). Ему иногда снилась столица, хотелось поучиться на журфаке именитого вуза, но что поделаешь: мы предполагаем, а жизнь…
   В аэропорту Быково отца Татьяны встретил старый товарищ, сотрудник одного закрытого института: Сергей Фёдорович не стал просить в Совмине машину, поскольку приезд его – не совсем официальный, хотя и Госплан, и другие конторы он собирался посетить. Парня не представлял, сказал лишь: «Познакомься, Вадим, это – Татьянин однокурсник, Алексей».
   Мужчины расположились сзади шофёра, почти неслышно разговаривали. Алексей, сидя в переднем кресле, не спускал глаз с Подмосковья, а потом и с улиц самой столицы. То ли специально, то ли таков был маршрут проезда, но ему посчастливилось с трёх сторон увидеть Кремль, проехать по улице Горького, только потом они свернули к домам генеральского микрорайона.
   Дед с бабкой ждали сына, об Алексее, видимо, он сказал им заранее. Парень помнил вечер с бабулей перед Новым годом, когда Татьяна устроила маленькую профилактическую революцию, назвала всех поимённо: кто есть кто на этой грешной земле. Ольга Николаевна держалась нейтрально, без снобизма. Дед сразу предложил поесть и выпить с дорожки.
   – Застолье потом, папа, нам надо в госпиталь… Лёша примет душ, поедим на ходу и в путь, нас уже ждут, – сын смотрел с лёгкой иронией на генерала, одетого в форменную рубашку с погонами и подпоясанного ярким узбекским платком из овечьей шерсти, – поясницу ломит, что ли, товарищ генерал?
   – Не говори, сын, с утра разогнуться не могу. Видимо, маловато спиртику преподнёс ей, заразе! – дед шутил, демонстративно кряхтел, пытался распрямить полусогнутую поясницу.
   – Позвонить можно? – спросил Алексей Сергея Фёдоровича.
   – Что-то случилось? – среагировал тот.
   – Мне ребята в редакции заказали место в комсомольской гостинице «Юность», это где-то у центрального стадиона Лужники…
   – Лёш, где-то, куда-то, замотаешься ездить и возиться с московскими улицам. Поживёшь в комнате сына, до воскресенья не так уж и далеко, никого не стеснишь. Всё равно тот чаше живёт за городом… – Сергей Фёдорович был напорист, и парень только пожал плечами.
   В госпиталь поехали вдвоём, машину вёл водитель из военных.
   – За сохранность отвечаю, – резюмировал дед то ли в назидание сыну, недосмотревшему за своим дитя, то ли для суеверной подстраховки, – ГОН [16 - Гараж особого назначения.] полностью укомплектован НКВД, а те мастера и конвоирования, и вождения… Ха-ха-ха-хё-ёх, – разнёсся по квартире смех старика.
//-- * * * --//
   Валентина Павловна, жена Ларина, обожала павловские платки, жостовские подносы, палехские и холуйские шкатулки, дымковскую игрушку… У себя дома, на втором этаже ведомственного особняка, она расставляла на полочках купленные по случаю сувениры, платки, чёрные и будто прокалённые на огне до цвета охры подносы развешивала по стенкам вдоль лестницы, в спальне и большой бильярдной комнате. Муж подшучивал над женой, снисходительно относился к её увлечению, но из каждой поездки обязательно что-то привозил. Валентина была моложе его, студенткой музыкального училища играла на виолончели в оркестре, который выступал на юбилее строителей, где, как самый молодой заместитель начальника СУ, Сергей отвечал за гостей и массовые мероприятия. Он закрутил девушке голову с первого вечера, когда предложил отвезти её домой вместе с увесистым инструментом в футляре.
   Семья у Валентины обожала музыку и, хотя мама вела в школе географию, виртуозно играла на домбре. Отец считался среди специалистов лучшим настройщиком клавишных инструментов. Война, потом семья, трое детей-погодков не дали ему возможность закончить училище, стать музыкантом, но как к специалисту к нему за месяцы вперёд записывались дворцы и дома культуры, музыкальные и средние школы, все, кто имел пианино или рояли. Павел Сергеевич, мягкий, интеллигентный мужчина, частенько не мог отказаться от приглашений отужинать: за спасённый инструмент, за настройку концертного рояля люди готовы были угощать его ночи напролёт. Валентина, уже выйдя замуж за Сергея, став матерью, всё равно содрогалась при каждом звуке позднего прихода супруга домой. Но он, слава богу, ни разу не давал повода, она не видела его в таком состоянии, в котором отца нередко привозили с угощений. Хотя строители и умели, и могли погулять на широкую ногу…
   Поженились они с Сергеем ровно через полгода после знакомства на юбилейном вечере в СУ, но надо учесть, что ЗАГС два месяца мурыжил их после подачи заявления и что семья невесты решила до свадьбы отметить совершеннолетие будущей жены. А так бы они ещё раньше стали крепкой ячейкой социалистического общества. О генеральских погонах отца жениха и яркой личности будущей свекрови Валентина узнала накануне свадьбы, струсила, запаниковала, но Сергей прямо и честно сказал, что увозит её на стройки века, и им никто не будет мешать жить-поживать да добра наживать… Всё так и сделал, напросился на дальнюю стройку, правда, уже сразу начальником СУ. И пошло-поехало: специалист и организатор он талантливый, за десять с небольшим лет дорос до главного инженера крупнейшего в стране стройтреста. Вот тогда и пришли они жить к генералу в столичную квартиру: с двумя детьми, скудным скарбом, счастливым и любящим друг друга семейством. Не посмела Ольга Николаевна перечить взрослому и солидному сыну, правда, приняла Валентину, как провинциальную виолончелистку без оркестра и без консерватории, но как любимую жену своего единственного и обожаемого чада.
   Без знакомств и блата Валентина прошла конкурс в облфилармонию, когда вместе с мужем и Татьяной переехали на строительство ГРЭС. Начались гастроли по городам и весям, она расцвела, жила ярко, интересно, с репетициями, тряскими автобусами, ночами в заштатных гостиницах райцентров. Сергей не раз спрашивал:
   – Валюш, тебе деньги нужны? Ты скажи, я всё сделаю, чтобы ты оставалась почаще дома… Не работай за копейки.
   – Ах, Серёжа, как же ты не понимаешь: это жизнь, музыка, оркестр, да провинциальный, да затрапезный, но он единственный в области играет профессионально классику… И я горжусь, что стала его солистом, – она нежно целовала мужа, как делала все эти счастливые годы их совместной жизни. Муж абсолютно был уверен: он единственный и любимый мужчина у неё.
   Генерал обожал жену сына: она плевать хотела на домработниц, сама готовила, пекла пироги, делала изумительную окрошку из домашнего кваса, пела с ним, частенько подвыпившим свёкром, народные песни. Сергей ругал отца за такое отношение к больному сердцу, но понимал, что по-другому тот уже не сможет жить. Присоединялся к поющим, голос у него был сильный, спокойно вытягивал вторые партии. Свекровь отмалчивалась, голоса не подавала, что-то бормотала на французском или английском языках.
   Валентина Павловна скоренько подняла на ноги генерала в тяжёлое для него предновогодье, категорически была против поездки дочери в пансионат, но Фёдор Григорьевич, видимо, поддался на уговоры жены, поддержал эту затею. Не знала мама Татьяны, что старшее поколение пытается реанимировать отношения одноклассников, что замминистра обороны сам лично просил старого генерала за встречу его сына с внучкой ветерана.
   По дороге в пансионат, после аварии, когда ещё раздолбанная и размолотая до неузнаваемости «Волга» всё ещё висела на могучей придорожной липе, Валентине Павловне стало плохо. Сын вёз с собой походный саквояж, ему пришлось сделать маме укол. В пансионате не хотели никого пускать к выжившим Татьяне и молодому генералу, помощнику замминистра. Валентина Павловна так посмотрела на врачей, что те не нашли, как смотивировать отказ матери быть с дочерью. В обычном процедурном кабинете лежали два человека, забинтованные в белое, словно в кокон: конечно, реанимации в доме отдыха не могло и быть. Все ждали вертолёт, специалистов – травматологов и невропатологов – для первичного обследования пострадавших.
   Вертолёт прилетел довольно быстро, несмотря на позёмку, приземлился удачно, из него вышли несколько мужчин. Вот здесь Валентину попросили ждать в коридоре, без вариантов. Осмотр дочери занял по времени больше часа, профессор в погонах генерал-майора медицинской службы отвёл мать к окну, сказал:
   – Томография в госпитале покажет более детально состояние вашей дочери, но, из моей практики, могу сказать, позвоночник цел… Голова разбита, но смертельной угрозы нет… Пока всё: мы улетаем, вы держитесь, встретимся в госпитале. Фёдору Григорьевичу привет, скажите: его внучка родилась в рубашке.
//-- * * * --//
   – Она не хочет никого видеть, Серёжа… – Мать Татьяны стояла в коридоре, перед дверью в палату, халат надет по всем правилам, на голове белая шапочка. – Я сглупила, принесла ей зеркало, хотя врач отговаривал меня, не послушалась, ох, глупая голова… А ведь утром она даже улыбалась.
   – Не ругай себя, Валюша, – как можно мягче сказал Сергей Фёдорович, – я бы тоже принёс зеркало, выполнил её, фактически, первую просьбу после трагедии. Значит, она боится показаться Лёше в таком виде, значит, работает её бедная головушка… – отец Татьяны заулыбался, – ничего, ребята, мы терпеливые, мы умеем ждать… Будет и на нашей улице праздник.
   – Скажите, Валентина Павловна, даже в дверь нельзя посмотреть? – спросил Алексей. – Я могу врачом прикинуться…
   – Я дала слово. Его надо держать, – было видно, как тяжело переживает мама, – напишите записку, я ей передам. И немного деньков подождём, пусть она привыкнет к мысли, что встреча неизбежна.
   – Хорошо, – сказал Алексей, подошёл к столику медсестры на посту, та дала ему лист бумаги и карандаш. Размашистым почерком написал: «Танюша, лучик мой небесный, привет! Я рядом, всё понимаю. Буду писать тебе каждый день, пересылать с твоей мамой. Адрес я возьму, не волнуйся. Я люблю тебя и буду любить всегда. Не спеши со свиданием, я приеду, как ты захочешь, как ты скажешь. До встречи. Целую тебя как, помнишь, осенью, под вязом, на нашей любимой скамейке. Не грусти, у нас всё ещё впереди. Ты моя, и я никому тебя не отдам, даже отцу с матерью!»
   Сложил лист вчетверо, протянул Валентине Павловне, круто развернулся и почти побежал по длинному коридору…

Глава 13

   Алексей вышел на улицу: странная пора, ещё не вечер, но дня уже нет, такое безвременье особенно заметно зимой, когда сумерки рельефно вычерчивают стволы деревьев, в серой дымке чуточку качаются телеграфные столбы с заснеженными проводами, чёрные пятна кустов стараются приблизится к человеку. Он прошёл до массивных чугунных скамеек, присел, снова встал, думая об одном: надо уезжать домой, сегодня, взять адрес госпиталя и ехать отсюда, а потом мы сами разберёмся во всём, в наших, только в наших письмах. Он жалел, что не знает точного адреса генерала, что зря оставил на квартире сумку и, наконец, что придётся ждать возвращения отца Татьяны.
   Сергей Фёдорович появился в дверях медкорпуса довольно быстро после ухода Алексея, сразу сказал, что готов ехать и что жена останется пока с дочерью, а сын отправляется за город. В машине он долго молчал, не смотрел в сторону Лёшки, хотя сидели они рядышком, на заднем сиденье. И вдруг сказал неожиданно:
   – Попало мне за тебя, друг: надо предупреждать о таких визитах, попросила дочь на будущее… Просила также передать, чтобы не обижался. Она, конечно, права. Письмо твоё прочитала мама, ответ Татьяна пока не решилась написать: даже ложку обеденную ещё плохо держит. Но это простимулирует её, будет восстанавливать работу пальцев: по-другому письмо ведь не напишешь. Ты бы видел её глаза, когда записку читала мама! Да, лучше всякого лекарства действует…
   – Я собираюсь сегодня уехать, – сказал несколько резковато Алексей, – адрес госпиталя я знаю, буду писать Татьяне прямо на палату…
   – Я понимаю тебя, Алексей… Ты прав, пока нет смысла сидеть в столице. Можешь переночевать, дождаться меня, полетим вместе, самолёт я закажу на день раньше, – он подумал, понимая, что ведёт бессмысленный разговор, что в голове у парня сложилась какая-то своя картина происходящего и в ней нет места ему, деду, бабке, всем родственникам, кроме Татьяны, – мы поужинаем, не будем обижать деда, а утро вечера мудренее…
   – Нет, с вокзала уходит ночной поезд, утром буду уже дома, за маму спокойнее… Домой мне надо, домой.
   Алексей заметил, что подъезжают к домам генералитета, небо почернело, в углах дворов почти темно, но в целом город полыхал тысячами огней. В беседке недалеко от подъезда они заметили одинокую фигуру, человек стал быстро приближаться к ним, едва успевшим выйти из машины.
   – Отец, что ты делаешь на улице? – спросил Сергей Фёдорович. – В таком странном виде… – Лёшка не мог оторвать взгляда от старика: на голове генеральская папаха, на плечах – длинный персидский халат, стёганый, на подкладке, с яркими полосками всех цветов радуги, из-под него выглядывают синие брюки с широкой красной полосой, заправленные в хромовые сапоги. Халат расстёгнут, без пояса, старик пытается не только запахнуться в него, но и удержать полы некрепкими руками. Проговорил немного невнятно: то ли вставные зубы оставил дома, то ли выпил с перебором:
   – Эта контра, отобрала у меня выпивку… У меня, который спас её и всю её родню… Да она мне всю жизнь ноги должна мыть…
   – Папа-папа, не шуми. Идём домой, сейчас мы устроим застолье, три мужика, пир горой, хочешь – до потычки?
   – Хочу! Я сердечник: мне или не пить, или так, чтоб сразу уснуть…
   – Вот сразу и уснёшь. Пойдём, дорогой мой.
   Лёшка плёлся за нетрезвым генералом и его сыном, никому не нужный в этом городе, думал, вот сейчас заберёт сумку и тут же на вокзал. Он был уверен, что успеет на ночной поезд.
//-- * * * --//
   На стенном панно вокзала в графе ночного поезда до Лёшкиного города написано: «Отменён с 1 ноября…» Следующий пойдёт почти через сутки, в 20 часов: на него-то и опоздал парень, стоял с таким выражением лица, хоть топись. «Куда теперь, на автовокзал, найти можно его, но есть ли автобусы? Нет, ночь, видимо, придётся коротать на вокзале, – Лёшка смирился с этой мыслью, – города не знаю, зима, пальтишко осеннее. А здесь тепло, буфет есть, туалет…»
   – Не в К****му ли опоздал? – голос молодой, говорящий явно был земляком Алексея с крутым волжским «о». – Я тоже зеванул, забыл, что с осени из-за отсутствия пассажиров ночной поезд отменяется…
   Повернулся, увидел солдатика, небольшого росточка, с худыми плечами, в шапке размера на два больше положенного. Взгляд серых глаз острый, нос прямой с заметной горбинкой, щёки впалые: что-то уж очень он напоминал служивого, возвращающегося из госпиталя после тяжёлой и продолжительной болезни.
   – Угадал?! Вот и хорошо, давай знакомиться… Я Лёшка, – сказал солдатик так радостно, будто хотел осчастливить человека.
   – А я, значит, буду тёзка, Алексеем меня зовут, – хотел скаламбурить, но понял, что не получилось: не привык он к такой открытости, такому выражению счастья и удовольствия от простого знакомства.
   – Не расстраивайся, выкрутимся, – уверенно продолжал солдат, – я второй год дослуживаю, недалеко от Москвы, третий раз еду домой, не в отпуск, а всё по вынужденному случаю… Как-нибудь расскажу. Ищу вот попутчиков. Идея простая: наш завод моторов помнишь? Туда почти каждый день со всей страны идут на замену двигателей три-пять машин… Тут целый конвейер образовался: водители притормаживают на вокзале, можно поесть, умыться и так далее, на стоянке их поджидают опоздавшие или, как я, придурок, забывшие, что ночной отменяется, они берут полцены стоимости билета на поезд и спокойно довозят по три-четыре человека в каждой машине до нашего города. Усёк таку просту арихметику, как говорил мой дед, слезая с бабки… Ха-ха-хи-и-и, – залился пронзительным смехом Лёха. Алексей долго смотрел на него, хохотнул тихонько, потом ещё раз, не мог удержаться и стал смеяться точно также громко, как и его неожиданный попутчик.
   Отсмеявшись, вытерев глаза, солдат поправил за плечами вещевой мешок, сказал:
   – На стоянку нам надо прибыть не позже полуночи. Усёк, тёзка? Успеем в буфет забежать, чаю попьём и в туалет не забудем, а, идёт?
   – Идёт, идёт, Лёха… Господь что ли тебя послал мне? Вот чудеса, так бы сутки здесь маялся… А машины-то точно будут?
   – Не боись, уже проверил час назад, две с Алтая стоят, с водителем даже сговорились, он попросил пару-тройку людишек найти, сагитировать. Думаю, к полуночи ещё минимум парочка машин будет ждать своих клиентов. А чё, и нам удобно, и они с небольшим, но наваром, дорогу как-то оправдают. Вот такие пироги, земеля.
   Пили чай, ели сдобные булочки с маком, в дорогу не стали брать ничего сомнительного, даже бутерброды с сырокопчёной колбасой. Сметливый солдатик и здесь проявил чудеса опыта, основанного на пережитых страданиях от несвежих пирожков с разной мясной начинкой. За полчаса до полуночи пришли на автостоянку, погрузились в ГАЗик с брезентовым верхом и байковым утеплителем по боковым стенкам, с печкой и вентиляцией, сели сзади, третий попутчик разместился рядом с водителем. Колонной из трёх машин пустились в путь-дорогу. Правда, водитель сделал небольшие наставления: «Машина предрайиспокома, гордитесь на чём едете, не засрите её, вашу мать, в туалет пойдём организованно, все вместе. Банка с водой стоит в ногах, сзади, пейте аккуратно, воду не разливайте. Ну, с Богом! Сержант, ты за старшего среди мирного населения…»
   Алексей почему-то подумал, что солдат, который на деле оказался младшим сержантом, о чём, гражданский журналист, естественно, не знал, тут же завалится спать. Он знал поговорку: «Солдат спит, служба идёт». Но Лёшке, которому за два года обрыдла колючая шинель, хотелось поговорить со своим гражданским сверстником, излить душу, вспомнить родной город и его любимые места. Оказалось, что и живут-то они почти рядом и что их бабушки ходили в одну церковь и работали на том же комбинате. «Вот это земляк!» – орал Лёха, стараясь перекричат шум двигателя, натужно воющего при подъёме в гору.
//-- * * * --//
   Сосед возле водителя повесил голову на грудь, мотал ею из стороны в сторону, держась правой рукой за стремя на двери. Два Алексея вели задушевный разговор. Говорил в основном солдат, который в третий раз едет домой из-за здоровья жены и маленького сына. Правда, журналист не понимал, как и зачем надо было забирать в армию мужа больной жены и отца маленького сына? Какая польза от такого солдата-защитника родины, если он всеми мыслями находится дома, думает, как помочь жене, облегчить её страдания?
   Живут они отдельно от родителей, комнату дали жене, работнице комбината, на втором этаже благоустроенного общежития. Большая площадь, почти двадцать пять метров, Лёшка перегородил её, и для сына, родившегося через год после свадьбы, получилась отдельная комната. К сожалению, кухня была одна на всех жильцов, на первом этаже. В углу её топился огромных размеров титан с горячей водой. За ним особенно не следили, дрова подбрасывали в топку, кому не лень, поэтому вода в нём почти всегда кипела, била ключом.
   Жена Лёшки, Люба, надумала большую стирку, прихватила два десятилитровых алюминиевых ведра и пошла к титану за водой. Соседка снизу сказала ей:
   – Любк, а Любк, носи по одному ведру! Они тяжеленные, вода ключом бьёт, осторожнее надо…
   – Да, ладно, тёть Моть, чай, здоровая я, осилю два пролёта лестницы…
   – Да, я не о том, дура, вода горяченная!
   Люба налила неполные вёдра и, помня, что в комнате остался маленький ребёнок, скоренько направилась к лестнице. Она споткнулась на ровном месте, когда повернула ко второму лестничному пролёту из десяти ступенек. Если бы дело было на ступеньках, она кубарем скатилась бы вниз, вряд ли вода догнала бы её, ну, может быть, самую малость зацепила за спину или ноги. Женщина упала на площадке, когда вёдра по инерции уже занесла на ступеньки. Они оба стукнулись о дерево, опрокинулись с небольшой высоты прямо на руку, левый бок и лицо, кипяток собрался на полу под правым боком… Этот крик слышали все двадцать с лишним комнат общежития. На второй крик у Любы уже не хватило сил: от болевого шока она потеряла сознание.
   Лёшка умолк, тяжело дышал, не мог рассказывать о трагедии, случившейся с его женой. Снял шапку, закрыл лицо, скрипел зубами и всхлипывал, как мальчишка, которого страшно обидели. Алексей тоже молчал, что тут скажешь: супружеской паре по двадцать лет, а малыш остался один, за месяц до этого события Лёшку призвали в армию, он проходил курс молодого бойца. Хорошо, одна из бабушек уже вышла на пенсию, забрала малыша к себе. А так что, приют или детский дом?
   – И что гнусно, домой меня без присяги не отпускают, – сказал солдат, – боятся, что без росписи вдруг сбегу, неподсуден буду! Вот машина кого хошь раздавит… Да я и так почти сбежал, поставил в штабе подпись под всеми бумажками и рванул с увольнительной на два дня, не мог ещё сутки ждать, покуда выпишут требования да деньги дадут кой-какие на отпуск из десяти суток… Пацаны помогли, сбросились, кто сколько мог. Приехал на перекладных, в ожоговый центр бегу, к Любаше меня не пускают: на качелях она как будто привязана, под постоянным распылителем влажного воздуха и какого-то раствора находится. Не знаю, как правильно та техника называется, но на постели не могла она находиться, тело у неё, кроме правой половины, на которую она и упала, всё обожжено… Понимаешь, всё сварилось да так болит, что без наркоза она криком кричит. А я, как дурак, сижу в предбаннике и ничем не могу ей помочь. Понимаешь, тёзка, я сам почти умирал от её боли, от моей боли за неё… У меня никогда не болело сердце, а тут врачи меня тоже начали спасать, вот, такая история приключилась с моей семьёй…
   «Как же всё знакомо, – думал Алексей, слушая нового товарища по несчастью, – он ведь твои слова сказал: я сам почти умирал от её боли, от моей боли за неё… Вот и я, Лёшка, почти умер от своей боли за неё, за мою Татьяну. И как разделить эту боль, как помочь любимому человеку?»
   – Вот говорят: зачем ты рвался к ней, ну, то есть, к Любаше-то, чем ты мог ей помочь? – Лёшка как бы продолжал сам с собой говорить, – неправильно так рассуждать. Неправильно и подло! Это мне надо, прежде всего, что я здесь, рядом с родным человеком, могу всю кровь отдать, да чё там, даже жизнь: ведь на ней дитя наше, продолжение всего нашего рода. Она кричит: «Лёша, Лёша, где ты, помоги!» Кричит криком… Ей говорят: «Здесь он, рядом, за перегородкой, всё слышит, переживает», и она успокаивается, перестаёт кричать, даже без лекарства. Потому что так же любит меня, как и я её.
   «Вот тебе и родная душа, почти сюрприз, грустный, но свой, родной, – смотрел на дорогу Алексей, свет от фар выхватывал пятиметровую в ширину, расчищенную от снега дорогу. Слева лес, справа лес, тёмный, неприютный, зловещий какой-то, – а что я расскажу Лёшке? Да ничего, ему своих болячек хватает, надо просто как-то поддержать парня… Ведь мы почти ровесники, мне тоже скоро в армию, несколько месяцев остаётся. Ах, Лёшка, как же так, почему ты-то не дома, как бы помочь ему? Надо взять его координаты, посоветоваться в редакции с дядей Мишей… А мне кто поможет, кто посоветует, что делать? Только мама: живи долго, моя родная, я так хочу этого…»
   Сходили к задним колёсам, снегом вымыли руки, вернулись, достали припасённые маковые булочки, парочку передали водителю. Тот расчувствовался, достал китайский термос на пару литров, разлил в кружки, специально припасённые на длительные поездки, чаю, сладкого, аж, челюсти свело, начал философствовать. Его слушал сосед справа, ребята допили чай, вернули кружки и сделали вид, что укладываются спасть.
   – Лёшк, а как сейчас дела у тебя? – спросил Алексей.
   – Удивительно, нормально, земеля… Любаша уже давно сама растит сына, эти козлы в погонах до сих пор не отпускают меня домой: надо отпахать все три года… Я готов, но это неправильно, несправедливо, согласись. Ведь жена после всего случившегося получила инвалидность второй группы, что, кстати, тоже требует изучения и пересмотра. Давай на откровенность, Лёх, утром мы разбежимся, скорее всего, я тебя больше не увижу… Но ведь она – урод, я осознанно говорю это. Пол-лица – тонкая синяя плёнка с жёлтыми разводами. Но мне-то проще, я помню её красоту, нежную розовую кожу, такую бархатистую, что я закрываю глаза и балдею от старых, пережитых чувств. И она передо мной всё та же, как в первую, брачную ночь… Но ей-то каково, старик, ты меня понимаешь? Я уже не беру во внимание проблемы с почками, мочеиспусканием, печенью… Хорошо, что сердце, как мотор, она у меня сотку в школе бегала по первому взрослому разряду… Ей в этом году сделали десять, представь, десять (!) операций по пересадке кожи, а она улыбается, шутит: скоро Квазимодо исчезнет, будет Крошечка-хаврошечка. Боже мой, как же надо любить сына, меня, чтобы любить такую подлую жизнь!
   Солдат устал, замолчал, прислонился к боковому стеклу и утих. Дай бог, если заснул… Фары гнали впереди машины густую темень, Алексей смотрел на дорогу, представлял, как ехала в проклятой «Волге» Татьяна, как она вылетела в лобовое стекло, как упала, ломая кости и разрывая мясо о сучья и ветки старого дерева, в овраг. «Любовь наша победит, – думал он, – всё остальное неважно… Я помогу ей подняться на ноги».
//-- * * * --//
   – Подъём, мужики! Въезжаем в город, – шофёр бесцеремонен, орёт так, что закладывает уши, – где кого выбросить, говорите…
   Сосед справа от него молчит. Два Алексея продирают глаза, смотрят на утренние улицы города, соображают, где лучше сделать остановку.
   – Понятно, – говорит Лёха, – мчись через весь город, твоя дорога связана с нашим посёлочком… А мы будем потихоньку собираться, а, земеля?
   – Да, Лёш, скоро будем выходить, – сказал Алексей, так и не сообразив, где они находятся.
   Водитель остановил машину у последнего, четвёртого моста через реку, сказал:
   – Всё, мужики, дальше мне налево, за город, до моторного завода…
   Простились тепло, с пожатием рук, с произнесением слов благодарности. Водитель сказал:
   – Расскажите о нас соседям, о том, что мы часто ездим в ваш город…
   – Понятно, – отпарировал Лёха, – хорошие вы, мужики, конечно, всем знакомым расскажем. Ну, ни пуха! Авось встретимся… – и уже Алексею: – Ну что, пешочком, мне в Горкино, а тебе?
   – Гораздо ближе, две условных остановки на трамвае, в посёлок Сосенки…
   – Тихарь ты, Лёшка, ничего о себе не сказал, но ты журналист, всё правильно, это твоя манера поведения оправдана, – по всему чувствовалось, что солдату не хочется прощаться.
   – Запиши мой редакционный телефон, тёзка, мы обязательно встретимся… Ты всё уже пережил, дружище, а мне предстоит только пережить: в аварии моя девушка чудом осталась жива… Я еду из московского госпиталя, где лежит она и где не захотела меня видеть…
   – Ну, ещё не вечер, если любит, будет с тобой… Давай, диктуй номер, обязательно позвоню тебе.
   – Счастливо, тебе, Алексей! Я найду тебя… А ты где трудился до армии?
   – Возчик мануфактуры на комбинате… На большее ума не хватило, но я доволен, главное, спокоен: меня любит жена и скоро будет ещё ребёнок. Да, кстати, я был чемпионом комбината по отгадыванию кроссвордов, чайнвордов и шарад… Ха-ха-хи-и, – он знакомо для Алексея залился звонким смехом.
   Вдруг из предрассветного неба стали падать крупные белые снежинки, такие яркие и красивые, что оба парня замерли, любуясь ими…

Глава 14

   Мама не ожидала так рано увидеть сына. Она уже встала с постели, хлопотала по хозяйству, наверное, готовила завтрак для невестки: Глафира, жена старшего сына, разметав волосы по подушке, спала на кровати Алексея. Они уединились за громадный, из настоящего дерева, шкаф, который отделял закуток от большой комнаты. Здесь «сто лет назад» родители оборудовали кухоньку, поставили мощную плитку на две конфорки и, тем самым, решили проблему разогрева завтрака или ужина для большой семьи. Но суп к обеду мама готовила на коммунальной кухне, где уже царствовали несколько газовых плит (общежитие каждый год обещали расселить и разместить там учениц ФЗО, но готовых домов давно не сдавали, мероприятие переносили так часто, что семейные жильцы уже и забыли, что им обещали).
   Потом довольно большую комнату отец поделил на два пенала с перегородками, не достающими до потолка: воздух должен циркулировать, говорил он, иначе чахотка может пристать. Три окна, выходящие на солнечную улицу с мостовой из булыжника, делили старшие и младшие дети. Но Лёшка почти не помнит этого периода: повзрослевшие ученики редко пускали малыша в свои владения. Позже одну перегородку сломали, оставили лишь комнатку для Людмилы, десятиклассницы. Так вот и прожили здесь много лет, когда оказались вдвоём с мамой.
   От чая сын не отказался, к нему получил несколько оставшихся от выпечки пирожков, домашних, с зелёным луком и яйцом. Разговор тут же пошёл о Татьяне.
   – Она не захотела меня видеть… – начал Алексей.
   – Я думаю, она не захотела предстать перед тобой совсем больной, в таком виде… – перебила его мать.
   – Да, ты права, мама, ты, конечно, права… Только у меня от всего этого не проходит чувство обиды на неё, на семейство: я оказался совершенно посторонним человеком там. В общем, я не захотел жить в этой, вдруг ставшей мне чужой семье, сбежал домой. Её отец признал такое решение правильным… А Татьяне я обещал писать письма прямо на госпиталь. Вот, если вкратце, как я съездил.
   – Не распаляй себя, сынок. Ты и правда всё-таки чужой для них человек… Да ещё трагедия произошла с их дочкой. Вот что их беспокоит, даже терзает. Всё остальное можно решить, но главное – выходить девочку. И ты пиши ей, как можно чаще, говори хорошие слова: ничто так не лечит, как любовь и внимание к человеку. Особенно душу, о ней надо помнить.
   Видимо, их разговор за шкафом разбудил невестку, она заглянула за занавеску, не могла скрыть радости от того, что Алексей уже вернулся, тут же сказала:
   – Замечательно! Я одеваюсь и еду к маме, а то мы с ней виделись всего полчаса: по приезду я сразу поехала к вам…
   – Хорошо, Глаша, умывайся, позавтракаем и поедешь. Я пирожков погрела, яишенку приготовлю…
   – Нет-нет, спасибо, я дома поем, а сейчас помчусь, чтобы застать маму до её утреннего похода по магазинам…
   Попрощались довольно сдержанно, хотя Алексей сказал слова благодарности за беспокойство о маме. На приглашение свекрови заходить в любое время, Глафира сказала, что будет готовиться к поезду: надо ехать домой, к ребёнку и мужу.
//-- * * * --//
   Алексей перешёл в бывшую комнату старшей сестры, у окна, которую, после её отъезда, переоборудовал в маленький рабочий кабинет. Поставил на стол кружку с чаем, достал из ящика тонкую ученическую тетрадь, отвернул колпачок на поршневой авторучке, массивной, подаренной ему коллегами по редакции на день рождения. Не стал заранее обдумывать текст письма к любимой девушке, сразу вывел вверху листа в мелкую клеточку:
   «Здравствуй, моя любимая, Танюша!
   Всё время думаю о тебе, будто и не расставались мы перед Новым годом… А сколько уже дней пробежало и сколько воды утекло. Наверное, ты приняла правильное решение, не захотев встречи в больничной палате: надо время, чтобы мы поняли, что ничего не может измениться в наших с тобой отношениях. Просто ты попала в беду, и я должен быть рядом с тобой, чтобы не сходить с ума, чтобы помогать тебе, по мере всех моих сил. Я люблю тебя и готов разделить с тобой все боли и страдания: ведь двоим-то легче, правда?
   Адрес госпиталя я достал, но отец сказал, что в ближайшее время тебя могут перевести в „Кремлёвку“ (не знаю, что это такое, он добавил лишь, что так называют центральную клиническую больницу), там собраны лучшие медсилы… Это, наверное, хорошо, но я слышал, что военные медики – лучшие практики, но отцу лучше знать. Он рассказал мне обо всём, что с тобой стряслось, даже раны обрисовал. Как же тяжело я переживаю, как хочу облегчить твои страдания, моя маленькая любимая девочка!
   Я звонил одному автору нашей газеты, отличному поэту и врачу Володе Смирнову. Ты не думай, он не мальчишка, ему за сорок, начальник отделения по лицевой хирургии в горбольнице, друг доктора Семёнова, который поставил на ноги мою маму: у нас в редакции принято – на „ты“ и по имени, без церемоний. Он сказал, что многое можно уже и у него в отделении поправить на лице после аварии, а „Институт красоты“ на Арбате творит чудеса. Ну, что тут скажешь: столица. Так что не горюй сильно: кожу можно брать у меня, чтоб ты не мучилась лишний раз, совместимость по ней у всех почти стопроцентная, а вот кровь – надо будет провериться, узнать группу и так далее, что и сделаю в ближайшее время. Главное (не знаю, кого благодарить) – цел позвоночник, не повреждён мозг, только мягкие ткани, так сказал отец. Это счастье: наверное, моя любовь уберегала тебя, непослушную девчонку, которая куда-то побежала от меня…
   Мама моя очень переживает, верит в твои молодые силы, в нашу любовь и взаимопомощь. Она у меня мудрая, столько ей пришлось в жизни пережить! Она всё чётко растолковала мне, почему ты не захотела увидеться со мной, я понял, хотя, сначала, честно говоря, немножко обиделся. Но я терпеливый, ужасно любящий тебя и мне так не хватает тебя: всё забросил, не работается, не пишется, не учится, скоро плановая сдача экзаменов, а я ещё не садился за учебники. Но ничего, ты ещё не знаешь все мои таланты: обещаю за месяц догнать и перегнать своих сокурсников-тунеядцев, типа меня.
   На работе, когда отпрашивался в столицу, пришлось ответсекретарю сказать немножко о случившемся с тобой. Как здорово он всё понял, вызвал к себе двух ребят, попросил максимально подключить знакомых медиков, если тебе понадобится помощь в городе. Дурачки, правда, они не знают, кто твой отец и что он может в нашем городе… Но их искренность меня сильно тронула, вот это коллеги, настоящие друзья!
   Часто хожу по нашей аллее, подолгу сижу на нашей скамейке, закрываю глаза и не только вижу тебя, буквально чувствую тепло твоего тела, дыхание, мягкость губ, пульсирующую жилку на шее… Как я скучаю, моя родная, любимая девочка, как хочу тебя увидеть, просто постоять рядом с тобой, помолчать, подержать твою руку, почувствовать биение пульса. Верю, что это произойдёт, знаю, что не завтра, даже не на той неделе, но произойдёт. И мы будем опять вместе. Ты только не бойся за нас, я всё буду контролировать, писать тебе письма, сообщать новости, а потом, привозить конспекты лекций, временно перейдём на заочное обучение, будем выполнять письменные работы для зачётов и экзаменов… И настанет день, когда ты снова придёшь на курс, увидишься с подружками и друзьями, после лекций я встречу тебя на нашей аллее (даже если ты будешь в кресле-коляске), посидим на нашей скамейке, потом поедем в кафе, будем объедаться мороженым-пирожным.
   Мы сильные с тобой, мы очень сильные, потому что хотим жить, любить, видеть друг друга и в радости, и в беде. Я не представляю свою жизнь без тебя… Почему-то на уме крутятся строки С. Щипачёва:

     Любовью дорожить умейте,
     С годами дорожить вдвойне.
     Любовь не вздохи на скамейке
     И не прогулки при луне.
     Всё будет: слякоть и пороша.
     Ведь вместе надо жизнь прожить.
     Любовь с хорошей песней схожа,
     А песню нелегко сложить.

   Да, забыл рассказать: добираясь из столицы домой, встретил в пути тёзку, Лёху, водилу, как он сказал, с нашего комбината. Он служит в армии, у него жена попала в страшную беду, была в клинической смерти, её выходили не только врачи… Они всё вместе пережили, скоро у них родится второй ребёнок и Лёху отпустят из армии. Но об этом расскажу в отдельном письме. А это – буду заканчивать, отошлю сегодня, прямо на главпочтамт отнесу.
   До встречи, моя хорошая, больная девочка, дай тебе бог, здоровья, сил, терпения. И помни: я рядом, только позови… Целую много-много раз! Твой верный и самый надёжный мужчина!»
   Алексей перечитал письмо, не стал в нём ничего зачёркивать и исправлять, нашёл конверт, запечатал его, переписал адрес госпиталя с бумажки и подошёл к окну. Ему казалось, что он не сказал Татьяне главного: их свела судьба и любовь, которые всё преодолеют… Если нет, то, значит, не судьба и не любовь, значит, только страсть. И время покажет, время тоже хороший лекарь…
   Мама заглянула к нему за перегородку, вход от большой комнаты отделен тяжёлыми шторами из бархата с бахромой, спросила:
   – Обедать когда будем, сынок?
   – Чуть позже, – ответил он, – хочу закончить ещё одно письмо. Это крайне важно, мама. Я знаю, что Татьяна должна меня понять и допустить к себе…
   – Не пережимай и не переусердствуй. Будь терпелив, она больная, она страдает… – мать, как всегда, говорила абсолютно правильные слова.
   Алексей снова сел за стол и, хотя чувствовал усталость и опустошение, принялся за второе письмо.
   «Привет, мой лучик в жизни!
   Решил рассказать о замечательном парне, простом работяге, с которым нас на дороге жизни свела судьба и о его жене. Мы ехали с Лёшкой (мой тёзка) в одной машине, почти целую ночь проговорили. В двух словах я уже писал тебе: его жена после того, как страшно обварилась кипятком, еле выкарабкалась, спасли её только молодость и плотный стёганый халат, который она не сняла после улицы, прямо в нём побежала с вёдрами за кипятком. Леха – в армии, родители живут отдельно, сынишка – совсем малыш – дома оставался один. Бедная Люба, так зовут женщину, не могла лежать на больничной койке, её разместили, словно на качелях, с обдуванием специальным раствором. А отца не хотели отпускать к сыну, омертвевшие чинуши в погонах ждали, когда придёт заверенная медиками телеграмма… В общем, Лёха почти самовольно сбежал из армии, за что мог поплатиться тюрьмой, как за дезертирство.
   Если бы ты слышала, как он говорил о страданиях жены, как он переживал и болел за неё: у него надорвалось сердце… Чтобы разделить её боль, он готов был отдать себя на замену, только бы ей было полегче. Мне врезались в голову его слова. Я думал про себя: а ты готов также поступить, как твой тёзка? И я понял, что готов отдать всего себя, только бы тебе, Таня, было полегче, только бы ты не страдала, поднялась с больничной койки, и мы заново стали жить вместе.
   В случае с Лёшкой я понял, как сильна любовь, но настоящая, она делает чудеса. В минуту откровенности он сказал такую фразу: ведь она пережила десять (!) пересадок кожи за год, за лицо врачи пока боятся браться, настолько истончена кожа на месте ожога с левой стороны, и она сейчас выглядит уродом… Но он помнит её бархатистую чистую кожу, он гладит её рубцы от ожогов и верит, что они всё переживут, что на пересадку он, его сестра и родственники хоть сейчас готовы отдать свою кожу. Вот тебе и простые, грубоватые люди, живущие в общагах, с туалетами на улице и титанами с кипятком, как на вокзальных отстойниках во время гражданской войны. Вот что ценно, дорогая Танюша, мне кажется, вот в чём сила нашего народа: люди не умеют об этом сказать, но они умеют до конца быть верными.
   У моего попутчика скоро родится второй малыш, Алексея обязаны сразу же отпустить из армии, хотя дотянули погонники до того, что и служить-то ему осталось совсем ничего. А Люба дохаживает беременность, снова счастлива любовью мужа и новой жизнью, зародившейся у неё внутри организма.
   Меня так поразил этот рассказ, что не могу спать, всё время думаю, как помочь им выкарабкаться из общаги, получить жильё, как помочь Любови попасть к приличным лицевым хирургам, вынести это тяжелейшее бремя и жить, просто жить ради детей, а потом и внуков.
   Не знаю, донёс ли я до тебя мысли, которые хотел сказать через судьбу своего нового товарища. Главное – я твой, как бы ни складывалась ситуация с лицом, телом… Я люблю тебя, Таня, и этим всё сказано!
   Целую ещё раз, отсылаю письмо под № 2 (так и читай его вторым).
   Твой навсегда, Лёшка».

Глава 15

   Понедельник начинался как обычно. Тётя Шура, уборщица, домывала входную площадку, спешила, ей надо успеть ещё в мясной магазин напротив редакции, там она драила подсобки, получала свои суповые наборы и возвращалась к «писакам», так она называла журналистов. У подъезда курили не только заядлые курильщики, стояли кружком и совсем незамеченные в этой пагубной привычке сотрудники. Алексей подумал, что они ждут, когда их пропустит в помещение уборщица: расстелет у лесенки выжатый почти до сухости мешок, служивший половой тряпкой, нарочито грубо скажет: «Ну, топайте, писаки, аккуратнее в туалете, накажу баловников!» – и закроет за последним входную дверь.
   – Привет, Алексей, – сказал корреспондент Веня Волин почти шёпотом, не раскрывая губ, – тебя в пятницу не было, знай: у нас прошли обыски и допросы. Сегодня продолжение с теми, кто не попался в конце недели… Запомни: я не предлагал тебе читать «Треугольную грушу» с ротопринта…
   – Нам Юра Пшеничный приносил огромную сумку этих «Груш», штук двадцать, прямо из книжного коллектора, – сказал Лёшка, – издательство выпустило её…
   – Я о рукописи говорю, из журнала «Метрополь», – зашипел Веня.
   – Так я и говорю: книжка вышла, чего бояться-то? А журнал и рукопись я не видел… – сказал молодой журналист.
   – И за границу бежать Марк Цирлин тебя не уговаривал… – почти падая в дверь, успел процедить Веня.
   Марк писал о спорте, хорошо получалось у него, через героев подавал материал. Очерк о разбившейся землячке, чемпионке по парашютному спорту, читали в городах и сёлах, женщины не могли сдержать слёз, рыдали. Лёшка никогда не слышал от Цирлина, чтобы тот собирался драпануть за границу, естественно, не понял последних слов Вениамина и вслед за ним вошёл в редакцию. Ощутил даже в воздухе какое-то напряжение, в лицах сотрудников, в том, как дядя Миша – художник старается не смотреть ему в глаза, а Ирина, девочка-курьер, подвинула кресло в угол комнаты и делает вид, что увлечённо читает книжку. Несмотря на утро, пепельница у художника на столе едва вмещала окурки, значит, дядя Миша давно здесь находится, видимо, спешит с ретушью, боится, что ему помешают закончить снимки к вёрстке газеты.
   Вошёл ответсек Борис Березанский, посмотрел на Алексея, сказал:
   – Посади на сверку Ирину, дай ей посмотреть всё прецедентно, чтобы просто выписала из энциклопедии ответы на заданные вопросы и подтягивайся к кабинету редактора… По дороге загляни ко мне.
   Кабинет замредактора и ответсека – настолько маленький, что казалось удивительным, как в него влезли два массивных стола, покрытые зелёным сукном. Борис сидел один, сосед ещё не приходил на работу: по вечерам раньше восьми он не уходил из редакции. По стенке протянулись четыре стула, для минисовещаний и разговоров «по душам». Алексей присел на первый от двери стул, посмотрел на начальника.
   – Лёш, наверное, мы подвели тебя под монастырь… Не думаю, что нас записывают… Всё же скажу тебе то, что необходимо знать. На клубе молодых литераторов при редакции читали и обсуждали запрещённые книги, это установленный факт, отрицать бессмысленно. Ещё задолго до выхода в издательстве «Треугольной груши» Вознесенского она попала к нам из журнала «Метрополь». Других имён писателей не называю, ты всё равно их не знаешь… Кстати, ты читал Пастернака, Солженицына? – Лёшка кивнул, хотел что-то сказать, но увидел поднятую руку наставника и промолчал. – Все читали, все грамотные люди читали и не только их. Это нормально, так всегда на Руси было… – Борис долго молчал, будто обдумывая, как сказать то, самое важное, для молодого сотрудника, – хуже, что нами занялся КГБ: им установлено, что Марк Цирлин собирался при сопровождении наших конькобежцев на чемпионат Европы остаться за границей. Они считают, что он подбивал к таким действиям многих в редакции, в том числе, меня и других сотрудников… Но ты ничего не бойся и не волнуйся за себя, за семью, ты отличный парень, из рабочих, комсомолец, хорошо пишешь… Даже если нас всех разгонят, что, скорее всего, и произойдёт, ты, без сомнения, останешься в газете. А там жизнь покажет, что нужно делать, разберёмся, в конце концов. Ты сейчас пойдёшь в кабинет редактора, тебе повезло: сегодня допрос ведут сотрудники прокуратуры, это по сравнению с КГБ почти гражданские люди, общайся с ними без страха и лирики, ибо они всё равно пишут всего два слова на каждый заданный вопрос: да или нет… Иди, и ни пуха! Говори: «К чёрту!»
//-- * * * --//
   Лёшка шёл по узкому коридорчику, который отделял кабинет редактора от всех сотрудников, мимо открытой двери отдела спорта и стола Марка, мимо отдела учащихся, бухгалтерии и кладовки. Успел подумать: «Может, плюнуть на всё, дать согласие на многотиражку строителей, вдруг и правда, через год стану редактором да и квартира не помешала бы… А как же без Татьяны давать такое согласие? Как она там, где я теперь буду узнавать о её здоровье, настроении, как её лечат, что она переживает… И главное: будет ли она мне писать? Хотя бы два слова, почта принесёт даже одно слово, заветное для меня: „Люблю“».
   Дверь дубовая, массивная, с медными ручками в виде голов льва, сохранившая купеческий дух (здесь размещалось присутственное собрание, да не простых, а от третьей гильдии и выше, купцов), была приоткрыта, что означало, хозяева одни, не заняты допросом. Лёшка постучал, вошёл, не дожидаясь разрешения. Конечно, волновался, очень, первый раз встречался со следователями да ещё по таким непростым вопросам. Двое сотрудников прокуратуры в тёмной форме: женщина, молодая, с короткой стрижкой пшеничных волос, с чёрными бровями (что Лёшку немало удивило), доходившими до висков, прямым носом и тонкими бесцветными губами, кивнула, показала на стул, разместившийся с другой стороны длинного стола редактора. Мужчина, за пятьдесят, в очках, с копной неуправляемых седых волос и массивным носом чем-то походил на Деда Мороза. На воротничке кителя по две больших звезды. Оба писали, долго молчали.
   Лёшка вдруг вспомнил, как в пятом классе школы влюбился в «дочку прокурора», так все звали Галку Сергееву, толстушку, хохотушку, добрейшей души человека. Он провожал её (а учились тогда во вторую смену, до шести-семи вечера) за пять улиц от своего дома, потом нёсся, чтобы не околеть от холода, не разбирая дороги, соревнуясь в скорости с трамваем, на который у него никогда не было денег. Вечерами, после школы, ясно, что Галина не могла пригласить Лёшку в гости. И вдруг сказала:
   – Приходи ко мне часов в двенадцать, сверим задание, доучим, что не выполнили, и пойдём вместе в школу?
   Сказано – сделано, Лёшка и до этого старался с вечера выучить все уроки, чтобы утром помочь маме по хозяйству: и полы драил, и картошку чистил, и даже суп с перловой крупой варил. Теперь он работал на два лагеря – до полудня помогал по хозяйству дома, а потом бежал к подруге. Галина жила, конечно, богато: свой дом с двумя приделками, метров сто не меньше. Огромный подпол хранил тонны картошки, других овощей и две двухсотлитровые бочки засоленной капусты, огурцов и, когда выпадал грибной год, груздей, волжанок и рыжиков.
   Мама у Галины не работала, вела хозяйство: ходила по дому в шикарном китайском халате, с бигудями на голове, командовала домработницей и няней, вырастившей Галину. Говорила резким голосом, придиралась ко всем, но зла ни на кого не держала: объясняла такое поведение отсутствием мотивации поведения, невостребованностью и ещё чёрт-те чем, чего уже даже продвинутый Лёха не мог запомнить. Галина прятала Лёшку в своей комнате, приносила туда печенье, компоты, конфеты, потом просила объяснить теорему или решить задачку с полным раскладом вариантов. Лёшка говорил:
   – Галк, тебе это надо, держи верный ответ по учебнику и радуйся жизни…
   – Лёшенька, милый, а если меня спросят, что я, табуретка, что ли, ничего не могу объяснить…
   – Главное – результат, по нему ставят оценку, – парировал мальчишка, но ему было приятно, что его возлюбленная не такая уж и дура, как её представляли дружки по улице.
   Как-то они оказались дома только вдвоём, женщины ушли по срочным делам. Галка спросила, готов ли он любить её до конца. Конечно, ответил Лёшка, он очень крепко её любит. Подружка сказала, что покажет ему первый приём любви: поцелуй. Он, оробев, всё же согласился испытать это задание. Галка так крепко и так приятно его поцеловала, что у мальчишки закружилась голова. «Ни фига себе, – подумал он, – откуда она умеет так здорово подбирать сопли?» – «Старшая сестра научила, она уже школу заканчивает, целуется налево и направо, – сказала Галина, – она не такая толстая, её все хотят любить… А меня любишь только ты. И я так рада! Я не совсем ещё тебя люблю, но, думаю, что до окончания школы полюблю…» – «А кого же ты любишь?» – спросил Лёшка. «Пока Самойлова Жорку, но он на меня внимания не обращает, а когда я пристаю к нему, зло так говорит: „Жиртрест“…» Лёшке очень больно слышать эти слова, он злился не на Галину, она дурочка, добрая и любящая всех, он злился на Жорку и думал уже, как накажет его за мучения Галки Сергеевой.
   Несколько раз они лежали в одной постели, девчонка копировала героев каких-то фильмов, говорила, что ему должно быть приятно от такого лежания. Ничего подобного, никакого приятного чувства Лёшка не испытывал, а только дёргался, что вот-вот зайдёт няня или мать, и что он тогда скажет им? Вставал, садился за письменный стол и продолжал делать уроки. А Галка безмятежно засыпала и спала не меньше часа перед школой. Шли вместе, улица принимала их до конца, все видели, идут влюблённые. Но это была неправда: Лёшка обожал Галку, несмотря на её пышную фигуру, а она-то любила другого…
   Отца девочки он видел всего один раз: его привезла до обеда служебная «Волга», он вбежал по коротким ступенькам дома, схватил в охапку Галку, стал целовать, приговаривать, как он её любит и что скушает всю и на ужин не оставит. На нём была служебная шинель, на воротнике – по три звёзды, похожие на ёлочные украшения. Девчонка догадалась сказать отцу, что рядом с ней школьный друг Лёшка, которого она очень любит.
   – Здравствуй, Лёша, – глаза прокурора сияли за стёклами очков, волосы густые, почти седые, не слушались расчёски и торчали во все стороны, носом и ртом он походил на большого доброго сказочника, – надеюсь, не очень тебе надоела моя дочь, она такая приставучая?
   – Нет, она добрая и умная, мы почти всю математику прошли, – промямлил Лёшка, – вот, надо уже идти, первый урок – контрольная…
   – Ну, вытянете? – спросил отец.
   – Уверен, – ответил Лёшка, – между тройкой, скорее, даже к четвёртке.
   – Ну, удачи вам, ни пуха! Марфа, где мой парадный мундир? – спросил он домработницу.
   – Это который с двумя звёздочками? – донеслось из глубины дома.
   – Боже, он уже устарел года на два, не меньше… Теперь у меня уже три звёздочки, дорогая Марфа. Давай ножницы, будем приделывать звёзды…
   …– Молодой человек, я вам говорю, – похоже, второй раз обратилась к Алексею женщина из прокуратуры, – ваша фамилия Сапрыкин?
   – Да, Алексей Сапрыкин.
   – Скажите, кем вы работаете?
   – По записи – библиотекарем, на самом деле корреспондентом, плюс на мне бюро проверки, выпуск газеты в свет…
   – Это ответственное дело?
   – Да, без сомнения.
   – Вы знаете Марка Цирлина? (Пауза.)
   – Да.
   – Вы дружили?
   – Нет.
   – Он говорил вам о жизни за границей? (Пауза, следователь внимательно смотрит на Лёшку.)
   – Нет. Ни разу.
   – Вы знали, что он готовит побег из страны? (Пауза, тот же внимательный взгляд.)
   – Нет. Не знал.
   – Вы слышали о подобных вещах в разговорах других сотрудников редакции? (Глаза напряжены, подбадривают, просят говорить поживее.)
   – Нет, никогда не слышал…
   – Хорошо. Степан Иваныч, думаю, по этой группе вопросов всё ясно и понятно…
   – Да мне и по остальным вопросом с гражданином Сапрыкиным всё ясно и понятно, – сказал старший из следователей, – не участвовал, не судим, не выезжал… – Прокурор улыбается, только что не смеётся. – Нам побольше бы таких сотрудников, дорогая Янина Станиславна, повода бы не было здесь появляться, ха-ха-ха-хи-и… А «Треугольную грушу» в рукописи читали?
   – Я ещё в школе учился, мал был, а потом московское издательство её выпустило, читал, – сказал Лёшка, немного пожалев, что не выполнил инструкцию Березанского, и всё же задал вопрос: – Скажите, Степан Иваныч, вы не помните прокурора Сергеева, где он сейчас?
   – Прокурора Советского района? А вы что, знали его?
   – Да, немножко, я дружил с его дочерью, Галиной…
   – Он прокурор Новосибирской области, о дочери ничего не могу доложить, в друзьях у них не числился…
   – Спасибо, просто жизнь нас разметала по разным городам…
   – Не философствуйте, молодой человек, легче жить будет, – сказала женщина-прокурор, – пока вы свободны… Я к тому, что если понадобитесь, мы вас вызовем.
   Алексей вышел из кабинета, прошёл по коридору, у теннисной площадки его как бы случайно встретили Вениамин и ещё пару сотрудников. Смотрели в глаза, кивали: как, мол, всё чисто?
   – Всё нормально, – тихо сказал Лёшка, чтобы не привлекать внимания, – прокурор пожелал творческих успехов…
   – Везёт рабочему классу… – произнёс Венька.
//-- * * * --//
   Проскочило ещё несколько дней, Алексей написал три письма Татьяне, ответа не последовало. Молчали её отец, телефон в редакции, чей номер знали в семье, молчала почта. Он начал сдавать зачёты и экзамены со студентами на зимней сессии, проскочил литературоведение, языкознание и несколько других предметов. Экзамены шли легко, потому что его переполняла злость: на себя, на семью Татьяны, на весь мир… Только свою девушку он выносил за скобки: ей плохо, ей надо помогать… Но как, этого он пока не знал.
   В редакции произошли большие перемены: руководителя направили работать в районную газету, большого комсомольского функционера поставили редактором молодёжки. Марка арестовали, трое сотрудников ушли по собственному желанию. По Алексею приняли решение без афиширования: назначить корреспондентом в отдел пропаганды (всё-таки без высшего образования). И, хотя он понимал, что занял чьё-то место из ушедших товарищей, не знал, как поступить и что делать в этой ситуации. Уйти с работы и остаться без средств к существованию не мог, за ним стояла мама, её здоровье и лечение.
   На всех перекрёстках говорили об успешно проведённой реабилитации, из сталинских лагерей домой вернулись десятки тысяч репрессированных. Скоро весна, оттепель, свобода, настроение приподнятое, а в редакции такое сотворили, думал Алексей. Он невольно чувствовал свою, пусть маленькую, но вину: его повысили за счёт других. Ему нужна была поддержка, и он, как всегда в таких случаях, позвонил учителю Александру Витальевичу. Тот не очень обрадовался новому назначению воспитанника, но совсем не в моральном плане: своё место Лёшка заслужил и трудом, и способностями. Учитель сказал, что институт может провиснуть, а это не шуточки, тем более грядёт армия. Посоветовал вообще перевестись на очное обучение, с «догоном» и переводом на следующий курс. Потом, сказал он, компенсировать будет нечем, а не дай бог маме будет плохо или вдруг женишься…
   Учитель, наверное, прав, думал Алексей, но сразу он не мог так поступить: не знал, как быть с Татьяной, до него не доходило никаких известий. Её отец почему-то молчал и госпиталь не отвечал на письма…

Глава 16

   Гулял ли по городу в обнимку с последней зимней пургой и снежными зарядами, наблюдал ли обеденную капель и купание воробьёв в солнечных лужах, первые проталины на склонах оврагов или ходил на любимую аллею со скамейкой под вязом, отправлялся ли на дальнюю автостанцию, с которой когда-то ездил на автобусе-жуке в студенческий колхоз, Алексей везде искал Татьяну. Всё остальное в его жизни происходило на автомате: сон, подъём, зарядка, выезд на работу, лекции для вечерников в вузе, получение прикрепительных талонов и сдача экзаменов на кафедрах. В неделю набиралась до двух зачётов и минимум одного экзамена. Мама молчала, кормила сына ночным ужином, заводила, по его просьбе, будильник на пять часов утра. До работы он успевал прочитать толстенную книгу. И так каждый день…
   Спроси Лёшку: ведь это же ненормальное состояние человека, он согласится, назовёт его «краем», за которым следует шизофрения, но выхода он не видел. Пока не переговорит с Татьяной, пока она, лично она, не скажет, что он ей не нужен, не мог поступать иначе. Но это, в конце концов, даже смешно… Да, наверное, но он думал иначе: ни от кого ничего не требовал, не просил сочувствия или поддержки, жил и ждал весточки от любимой женщины. Вот и всё, больше ничего. Вдобавок он понимал, что человек он малокультурный, невоспитанный, почти не образованный, что его чувства базируются, как у дикаря, на двух извилинах мозга (модная такая теория существовала), но он ведь никому и ничего, включая родителей любимой женщины, не навязывал и претензий не предъявлял. Он ждал письма или звонка, вызова на почтамт или встречи с отцом Татьяны. Ответом ему была тишина…
   Как-то в конце предполагаемого у чиновников перерыва на обед, когда и в его кабинете не было дяди Бори, он набрал номер приёмной Сергея Фёдоровича, трубку сняла Софья Ивановна. Алексей представился по полной форме, женщина сказала:
   – Я помню вас, Алексей… Но соединить с Сергеем Фёдоровичем не могу, его нет на месте… Он сейчас в Москве по семейным обстоятельствам. Перезвоните на квартиру его родителей… А я обещаю проинформировать его о вашем звонке, – и положила трубку. Лёшка понял, что спрашивать её дальше бесполезно, она и так лишнее сказала. «Значит, что-то случилось у Татьяны после перевода её в „Кремлёвку“? – забилась у него в мозгу мысль. – Подожди, какого чёрта, ты паникуешь? А если снова у деда прихватило сердце? Да на пару с бабкой, хотя она крепкая, многих из своего поколения переживёт… Может, сейчас и перезвонить на квартиру родителей? Нет, вряд ли отец Татьяны дома. Надо дождаться вечера, вызвать абонента строго через дежурную телефонистку почтамта».
   Перейдя в отдел пропаганды, Алексей попросил начальство не уводить его с насиженного места, он комфортно чувствовал себя в кабинете художника и курьера. Новый начальник газеты возражать не стал, более того, попросил его потянуть и бюро проверки, пока не найдут нового человека и не обучат всем премудростям. За эти несколько недель Лёшка сумел съездить в две короткие командировки: зарисовку о доярке Манефе Тоскуевой отметили как приятную и тёплую, но не более. А статью о плохой организации учёбы среди молодёжи на предприятиях Волжского района бурно обсудил пленум райкома с последующим освобождением комсомольского вожака. Лёшка и не ожидал, что явится яблоком раздора, да и парень-то работал вроде бы даже неплохо. Но вот так получилось: актив выразил недоверие своему лидеру.
   Сессию он «отстрелял» с опережением намеченного графика, летом останется досдать пару экзаменов и пяток зачётов и всё, пойдёт на следующий курс. Позвонил Александру Витальевичу, учителю, тот сдержанно похвалил парня, но не стал, как в прошлый раз, педалировать перевод на очное обучение: понимал, какие сложности в семье с деньгами. Спросил о Татьяне, посоветовал разыскать отца девушки: «Ты же журналист, прояви нахрапистость, хотя, конечно, он отец, а дочь в таком состоянии, ему явно не до тебя… Но ответить каким-то решением, пусть временным, он обязан, даже если скажет тебе: сиди тихо, парень, и не высовывайся. Он должен что-то сказать за свою больную дочь, чтобы не мучить ни её, ни тебя… По крайней мере я поступил бы так и не иначе».
   Почтамт дышал потом отсыревших шуб и шапок: к вечеру становилось ещё морозно, мало, кто переходил на весеннее пальто и тем более на плащи. Алексей заказал столицу на три минуты с последующей пролонгацией, если получится разговор. Связь дали быстро, телефонистка сказала в трубку, что соединяет. Гудки, длинные тягучие гудки. Ворвался громкий женский голос:
   – Номер не отвечает! Что будем делать?
   – Можно повторить вызов через час? – спросил Алексей, твёрдо решив попытать счастье до конца дня. Он подошёл к кассам, дежурная телефонистка бросила:
   – Ожидайте, через час повторим ваш заказ…
   Достав из кармана новую книжечку стихов своей коллеги по газете, Алексей незаметно углубился в чтение, ощутив свежий аромат знакомых волжских просторов. «Ах, Юля-Юля, как хорошо ты пишешь… Зачем тебе сухая газетная строка? Жила бы на реке, в тихом посёлочке, издавала раз-два в год книжки, печатала у нас свои жизненные нервные истории, от которых плачут молодые и старые читатели… Получала бы гонорары и ни о чём не думала, кроме творчества. Нет, молодец, Юлька, надо поздравить её с такой книжкой».
   Снова вызвали его в кабину, на третьем гудке случилось соединение, женский голос ответил:
   – Вас слушают, говорите…
   – Здравствуйте, это Сапрыкин Алексей, студенческий друг Татьяны…
   – Здравствуйте, молодой человек, я вас помню… Это Ольга Николаевна, супруга генерала армии Ларина. (Пауза, довольно длинная.) Хочу сразу прояснить ситуацию, чтобы не было недомолвок. Татьяна приняла решение: она больше не будет с вами встречаться. И это правильное, во всех отношениях, решение, согласитесь, молодой человек?! Её родители, отец с матерью, увезли дочь в Чехословакию. Потом будет ГДР и так далее. Предстоят сложные операции, длительная реабилитация… Дома она может появиться не раньше, чем через полгода, а то и больше понадобится времени. Ну, какая тут любовь на расстоянии? Или вы сможете сопровождать её всё это время? Имейте в виду: поездки – платные. Да-да, за денежки… Надо успокоиться, молодой человек, запишитесь в кружок художественной самодеятельности, совершенствуйте своё артистическое мастерство. И может, когда-нибудь мы все вместе придём к вам на концерт. Мама Татьяны очень любит творческую молодёжь…
   – Так нельзя, – еле выдавил из себя Алексей, – вы не имеете права распоряжаться судьбой внучки. Бог вам судья, но он вас, наверное, накажет… – Раздались короткие гудки.
//-- * * * --//
   Ноги шли и шли, не получая команд от хозяина. Проспект заканчивался, трамвайная линия делала кольцо, снова убегала к центру города и дальше в Лёшкин посёлок. Он поднял глаза и увидел железнодорожный вокзал: вот куда вынесли его уставшие ноги. Была мысль поехать в столицу, найти генеральские хоромы и устроить там погром? Чего греха таить, была… Только он прекрасно понимал, что от вредной старухи ничего нельзя добиться, она всегда была и будет против их любви с Татьяной. «Ну, хоть в одном наступила ясность: её увезли на лечение за границу, – переваривал услышанное Алексей, – значит, не всё безнадёжно, там займутся позвоночником и мозгом, пройдёт курс реабилитации, сделают пластические операции, всё будет хорошо…»
   Но одна мысль сидела занозой в голове парня: неужели проклятая бабка не врёт, неужели Татьяна не хочет его видеть, решила порвать их отношения? Да что тут непонятного: он ей никто, зовут его никак: ни муж, ни любовник, даже до постели не удосужились добраться, распалялся Лёшка: «Постой, какой же я кретин, иду на поводу у выжившей из ума бабки… Она бы лучше за генералом последила, чтобы он не бегал по улице в папахе и персидском халате. Вот старая фурия! Но что делать? Ждать возвращения отца Татьяны, напроситься на встречу и всё услышать от него?»
   …Перекидной мост через железнодорожные пути предстал перед Лёшкой непреодолимой преградой, когда семилетним мальчишкой он пытался со старшим братом перейти его, чтобы очутиться у речной запруды. Он осилил один пролёт, увидел, как между ступенями удаляется земля и уселся на нагретое солнцем деревянное покрытие. Намертво, не мог заставить себя подняться и идти дальше. Ребята, не заметив его усилия преодолеть страх, играючи перебежали мост, задержавшись лишь в самом его конце. Там в столыпинские вагоны загружали преступников: лай с полдюжины здоровенных собак, крики и мат-перемат конвоиров, вой женщин – близких родственниц, отогнанных на значительное расстояние от места погрузки осуждённых, – всё слилось в один сплошной то нарастающий, то несколько затихающий рёв.
   В это время старший брат незаметно подхватил малыша на закорки и буквально проскочил ещё четыре пролёта моста, спустил Лёшку на верхние доски и, как ни в чём ни бывало, они догнали всю компанию. Только дебил Колотилов из вспомогательной школы, спросил:
   – Чё, обоссался, што ли, на брата от страха залез?
   – Не, дебил, Лёшка ногу занозил на досках, – сказал брат, – вот придётся у воды вытаскивать занозу.
   – Смотри, смотри, пацаны, нашего Гулю потащили в вагон! – вдруг закричал Борька Танго, спортивный авторитет двора, футболист и справедливый во всех отношениях парень.
   – Гуля! – заорали с десяток глоток. – Мы здесь, рядом, вон твоя мамка воет, посмотри в её сторону…
   Долговязый, ещё не совсем окрепший подросток, остановился, поднял голову, вдруг заметил в толпе мать, помахал рукой, крикнул:
   – Не плачь, мам, я вернусь, чтоб ни стояло! Падлой, буду! Привет, салажата! – крикнул он в сторону толпы пацанов, стоящих на перекидном мосту. – Таньку целуйте без меня! Не пришла, лярва, а я её любил… – Он получил прикладом карабина такой силы удар в спину, что свалился у ступенек, ведущих в вагон.
   – Встать, мразь! Щас размажу по колёсам! – это в ярости кричал конвойный. Двое заключённых подхватили Гулю под руки и втащили за железную решётку вагона.
   Спускался с железнодорожного чудовища Лёшка спокойно: земли между ступенями не было видно.
   …Он стоял на пронизывающем ветру, облокотившись на перила перекидного моста, на запасных путях шнырял маневровый паровозик, толкал багажные вагоны туда-сюда, тонко свистел, выпускал пар из труб, снова набирал воздуха и опять свистел, боясь, что в темноте какой-то дурак вылезет на рельсы. «Как я боялся этого монстра, – вспоминал Алексей историю, произошедшую с ним больше десяти лет назад, – и всё прошло: нет больше страха, мост мелкий, обшарпанный и неказистый, без ремонта и покраски, по доскам страшно ходить. И нет пересылочного тюремного вагона, осталась в памяти только одна фраза, выкрикнутая Гулей, севшим по дурости в тюрьму на семь лет: «Таньку целуйте без меня! Не пришла… А я её любил!»
   Алексей, спасаясь от холодного ветра, зашёл в здание вокзала: любил это, скорее, нелепое строение, мало чем напоминающее классические столичные вокзалы. Он походил на конный манеж, с окнами, как будто на втором этаже, но без половых перекрытий. Ресторан занимал половину полезной площади, отгорожен от встречающих-провожающих двухметровыми щитами: будто не он служил пассажирам, а они ему, дожидаясь и надеясь, что их пустят на вечный праздник веселья. Лёшка встал в очередь: в городе это был единственный ресторан со спиртными напитками, который работал до шести часов утра, потом технический перерыв на два часа, и снова запуск страждущих выпить-похмелиться.
   Его раздели в гардеробе, пропустили в тёплый гудящий и веселящийся зал, усталая официантка спросила:
   – Пить будешь?
   – Немножко можно, для сугрева, – сказал парень.
   – Тогда подсажу тебя к пока ещё трезвой компании: они только солянку закончили есть, голодные… А ты будешь солянку, бифштекс на второе или пельмени? Мужчины, подсаживаю к вам своего молодого друга, он промёрз: местный поезд опаздывает, не обижайте его… Несу пельмени, сегодня на славу удались!
   Ужин с тремя геологами-гидрофизиками, которые отправлялись в командировку на поиск воды в Узбекистане, Лёшка закончил около двух часов ночи. Их поезд проходящий, до шести утра они решили поспать на скамейках вокзала. Вышли в зал, люди спали, как всегда, даже на полу, развернув какие-то коврики, подложив под головы сумки, мешки и чемоданы. Старший из геологов сказал, что им не привыкать, подтянул огромный мешок к батарее парового отопления, уложил рядом с ним двоих довольно сильно захмелевших коллег. Лёшке, который тоже неровно стоял на ногах, сказал:
   – Или ложись с нами до утра, или пойдём ловить такси… Я тебя не брошу, провожу. А насчёт поехать с нами, не дури: во-первых, всё проходит, и это пройдёт (любовь-морковь, родина-смородина), во-вторых, мама, она и в Африке мама, одна (!). И, в-третьих, ты уже при деле, в газете, хотя совсем молодой. А вот в отпуск или в командировку приезжай, адрес я пришлю… Мы-то тоже едем в командировку, без семей, хотя мысль есть: если найдём воду, остаться там навсегда. Жизнь с водой там бесподобна!
   Геолог открыл дверцу такси, старой разболтанной «Волги», сказал водителю:
   – Брат, это наш друг, геолог, его надо доставить домой в целости и сохранности. Вот двойной тариф…
   Мама не спала, хотя и лежала без света: не знала уже, на что и подумать. Сын включил ночник, разделся и рухнул на кровать. И всё же довольно громко успел сказать:
   – Мама, прости… Меня, кажется, заставили проститься с Татьяной…
//-- * * * --//
   Лёшку мать разбудила за полтора часа до начала работы, отмыла ему голову, напоила сладким чаем, накормила блинами. О позднем приходе сына – ни слова, о Татьяне тоже не заводила речь. Прощаясь, сказала:
   – Постарайся сегодня не задерживаться, мне вчера стало плохо, пришлось соседку позвать…
   – Прости, мама, это не повторится, прости, ты меня знаешь.
   Ближе к одиннадцати часам утра, когда Лёшка выпил с дядей Борей уже по две кружки крепчайшего чая, раздался звонок. Сосед по кабинету, слушая трубку, посмотрел на парня, промямлил:
   – Приёмная какого-то исполкома… Тебя, Лёш просят. – И, передав трубку, дядя Боря постарался тут же выйти из кабинета, прихватив с собой и курьера.
   – Алексей, Софья Ивановна побеспокоила… Вы можете говорить, соединю вас с Сергеем Фёдоровичем, – что-то щёлкнуло в аппарате, раздался знакомый голос:
   – Привет, Алексей. Я только прилетел, извини, что так получилось: не смог тебе позвонить, столько событий произошло…
   – Я в курсе, разговаривал с вашей мамой, – сказал Лёшка.
   – Знаю о вашем разговоре… Что ж, проще нам объясниться будет. Хотел пригласить тебя домой, на чай, но хорошего сказать ничего не могу… Мама права: вам с Татьяной надо взять тайм-аут на год минимум. Пойми, не до любви ей сейчас, десяток операций предстоит, нога пока ничего не чувствует, рука требует разработки… Да, гора проблем! Вы молоды, перетерпите, всё утихнет потихоньку, отболит-отойдёт. Встретитесь после, посмеётесь над своей первой любовью… Ты сильный парень, Лёша, ты выдержишь. Только и Татьяне помоги…
   – Никогда, слышите, никогда не говорите ей, что я разлюбил её. Просто ничего не говорите об этом. И всё… Скажите Татьяне, что меня срочно послали в Узбекистан, с партией геологов, искать воду. Буду оттуда присылать очерки в газету: наш собкор передаёт. Мы побратимы с Сурхандарьинской областью, городом Термезом… Прощайте.
   Алексей не смог сдержать слёз, незаметно вытирая глаза платком, дошёл до скамейки в сквере у института. Просидел, не двигаясь, до самого обеда, около двух часов. «Надо встать, идти, закончить сверку газеты, – думал он, – надо закончить сверку жизни. Надо учиться жить по-новому, по-другому…»

Глава 17

   Мальчишкой он часто видел проводы в армию парней-призывников: лысые головы, старенькие фуфайки, разношенная обувь, шапки мятые, бесформенные от времени и небрежного хранения, за плечами котомки из обрезанных и наспех подбитых неровными стежками джутовых мешков. В армию всегда не вовремя случается идти, хотя никто не сопротивляется, не считает сей факт насилием над личностью. Семья как бы на время отделяет своего сына, брата или даже мужа, понимая, что Родину надо защищать и что разлука будет недолгой: поиграются в войнушку, окрепнут, закалятся на семи ветрах, а там, глядишь, и домой пора возвращаться. Но уже в новой, военной форме, со всеми орденами и наградами. А пока езжайте, в чём нам негоже…
   В таких одеждах ходят зэки, которых на вокзалах перегружают в зарешёченные теплушки с дымящимися буржуйками и мрачными конвоирами, стоящими с карабинами наперевес, или в столыпинские вагоны. Но это – тюрьма, трагедия, совсем другое дело – проводы в армию… В военкомате Лёшку сразу предупредили: не юродствовать, в обноски не облачаться, теперь гражданскую одежду после обмундирования призывников воинская часть отправляет к ним домой. Это замечание ему понравилось, он не собирался одеваться, как зэк, и мешок хотел заменить на старый, но вполне приличный чемодан.
   Повестка из военкомата пришла уже осенью, когда он по настоянию старого учителя всё же успел перевестись на очное обучение вуза: переход разрешили на третий курс, вышло, на деле, что он обогнал своих сокурсников, хотя надо было ещё досдать пару-тройку экзаменов и столько же зачётов. Шаг предусмотрительного учителя был верным: руководители редакции уже не собирались хлопотать за освобождение Алексея от призыва, служба – дело почётное, обязательное для настоящего мужчины, считали новые редактор и ответсекретарь, закон для всех один, вторил им старый заместитель, который до ЧП в газете сам обещал съездить в облвоенкомат, чтобы отсрочить парню службу до окончания им вуза. И хотя все понимали, что Лёшка схвачен в тиски и что мама долго не протянет без него, никто пальцем не пошевелил.
   Учитель рассчитывал, что дневное обучение в вузе спасёт Алексея, даст отсрочку от службы как минимум на два, а то и три года. А там будет видно, время, как говорится, покажет… Но осенью стали призывать в армию со строительного, сельскохозяйственного и даже химико-технологического институтов. Что уж говорить о гуманитариях?! Дефицит на детей военного поколения сказывался не только в армии, «трещали по швам» и закрывались техникумы, недобор студентов ощущали даже престижные энергетики и машиностроители.
   После медицинской комиссии Алексея и ещё с десяток парней, почему-то всех, как выяснилось при беглом опросе, призванных из институтов, собрали в небольшом учебном классе на втором этаже военкомата. Майор с высокими залысинами на висках, худой и заметно сутулый, сказал ровным спокойным голосом речь. И о долге, и о предстоящей службе в элитных войсках, связанных с ракетной техникой, и о том, что он ждёт сознательных бывших студентов через два дня на вокзале за час до отправления московского поезда. Трезвыми, «аки стёклышко, не позорящими честь советского воина». Потом он представил бравого сержанта, сказал, что он начальник команды, повезёт их до места службы. Ждать всех будет у аквариума в центре вокзала, а зовут гвардии сержанта, между прочим, выпускника Минского политеха, Михаилом Ивановичем Ковалёвым. Подумал майор и добавил: в этом году Михаил решил продолжить учёбу в военной Академии инженерных войск.
//-- * * * --//
   Лёшка хорошо помнил эту осень: во-первых, купались почти до конца сентября, во-вторых, рыба в реке, готовясь к зиме, раньше срока пошла на жор, значит, и ранняя, и морозная зима будет, в третьих, и это главное, четвёртого октября все выбежали во двор, чтобы в вечернем небе увидеть немигающую яркую точку первого искусственного спутника Земли. Сколько радости, гордости за советскую Родину!
   А на посёлке почти каждый день рвали меха гармошек, то грустно, то неистово неслась песня: «Последний нонешний денёчек гуляю с вами я, друзья…» Из семейного общежития уходили служить в военно-морской флот сразу двое ребят, крепких, сильных, работающих такелажниками, в день перевозящих тонны металла в виде станков и другого оборудования. Пили они помногу, но культурно, вели себя достойно, у каждого в семьях по два-три младших брата, плюс к этому: нельзя терять марку самых привлекательных местных женихов. Да и морфлот не любил качающихся на суше моряков.
   Потом пошли строители, дорожники, рабочие пригородного совхоза по выращиванию овощей… На гармошках стали играть бывшие воины – солдаты войны, вдруг востребованные из-за бесталанности нынешних призывников, а к ночи всё чаще возникали драки и даже поножовщина. Лёшка, как и все дворовые мальчишки, живо участвовал в массовых плясках: «Семёновка», «Дударь», «Барыня» неслись из патефонов, специально выставленных в окнах первого этажа общаги, ну, и бегал с пацанами за сильными и крепкими мужиками из соседних дворов, просил их от имени женщин разнять дерущихся парней. Мир наступал быстро: татарин Коля, старший брат Лёшкиного друга – Батыра, борец, одной рукой укладывал сразу двоих-троих разбушевавшихся призывников, даже скручивать их не надо.
   Толя, Толян, Русый (блатная кличка) призывался позже всех, он-то почти был уверен, что его с ранней судимостью не заберут в армию. Забрали, как миленького, да ещё и сказали в военкомате: на три года очистим район от «грязного пятна на чистом теле рабочего класса».
   – Ох, поплатятся эти фраера в погонах, – ходил Русый вихляющей походкой по двору, явно ища жертву для драки. Ровесников не осталось, а с мужиками не забалуешь, их жёны глаза выцарапают, не дай бог, что вдруг случится. Старики, играя в подкидного дурака за большущим столом под облетевшими, голыми и тихими тополями, посмеивались над блатным, говорили:
   – Ты вот лучше двор на прощание убери от листвы, скамейки поправь, память о себе оставишь…
   – Ох, уж эти старички-лесовички, – подходил Русый к столу, ставил на скамейку хромовый сапог, руками сминал голенище чуть ли не до подъёма на ноге, – щас бы я вас всех повязал одним узлом да в лес уволок, чтоб воздух не портили.
   – Толик, – говорил дед Семён Иванович Петухов, бывший фельдшер облпсихбольницы, – я таких, как ты, сутками держал в смирительных рубашках… Ничего, обламывались и помощнее тебя. А ведь батька у тебя рукастый был, лучший плотник СУ и такого дурня воспроизвёл. Вот бы посмотрел на тебя он из могилы-то, да где она могила-то эта, Россия большая под фашистом была, у многих наших солдат ни креста, ни могильного холмика не найти. «Пропал без вести» и весь сказ в бумажке… Уйди, паря, тошно видеть тебя!
   – Выхожу и запеваю, а в кармане молоток! Неужели не заступится двоюродный браток? – заорал Толян, увидев, как из дома почти выползает его родственник, Вовчик, забывший по случаю чего они пьют третий день и кого-куда провожают.
   – Вот, смотри, Русый, малолетки синькой плакат нарисовали, со словами, тебя проводить хотят…
   – Дурачина ты, Вовчик, простофиля! – кричит призывник. – Кто видит эту тряпку и кто знает, что я (запел, фальшивя) «Последний нонешний денёчек гуляю с вами…» И что утром меня уже постригут на целых три года!
   Вовчик запихнул белую тряпку, измазанную синькой, под куртку, подошёл к пожарной лестнице, и, поскольку для безопасности малышей она была спилена на метр-полтора, долго влезал на первую ступеньку. За столом перестали играть в карты, с улыбкой смотрели на пьяного чудака, прорвавшегося в этом году в ремесленное училище (РУ). Он едва сумел закончить семилетку, был старше сверстников на два года (сидел по два года в пятом и шестом классах), и роно [17 - Районный отдел народного образования.], по великой просьбе милиции, зачислил его в группу подготовки штукатуров. Выпивал пацан сильно, кстати, как и его отец, как и двое старших братьев, закончивших школу для умственно отсталых детей и обитающих разнорабочими на стройке.
   На уровне второго этажа четырёхэтажного кирпичного дома Вовчик ногой закрепился за перекладину лестницы и развернул тряпку. На ней неровными буквами написано: «Русый Армия Тебя Отдрючит!» Восклицательный знак красовался во всю тряпку, синька подтекла, но слова можно прочитать без особого труда. За столом дружно и громко захохотали, приговаривая: «Ай да пацаны! Точно сказали! Там тебя научат Родину любить, козёл ты блатной!»
   – Ну-ка, брось тряпку, фраер! – заорал во всё горло Русый.
   – Не, Толян, пусть все прочитают…
   – Я урою тебя! А ещё братан называешься… – с этими словами Русый довольно легко стал подниматься по лестнице. Вовчик тоже словно протрезвел, снова засунул тряпку за пазуху и шустро полез наверх. Третий этаж, прошёл четвёртый, не останавливаясь, вылез на прилестничную площадку, осталось перевалиться через метровое ограждение, и вот оно, чердачное окно, вечно открытое, куда зимой и летом залетают голуби. А через чердак спуститься по чёрному ходу и дурачок малолетний сможет: пять минут и ты снова на улице.
   Но Вовчик решил ещё раз развернуть тряпку, чтобы вся округа могла прочитать пожелание пацанов. Маленькому Лёшке, стоящему со сверстниками внизу, даже показалось, что парень хотел привязать тряпку к ограждению, но через него он не перелез, не подстраховался, стоял перед ним на лестничной площадке. Левый конец тряпки он довольно легко привязал к металлическим прутьям, потянулся к правому… Ноги вдруг поехали по мелкой металлической решётке, Вовчик ухватился за ограждение, повис на руках. Пытался забросить правую ногу на площадку, но сил подтянуть колено не хватало и носок не доставал до края крыши. Ему бы перебросить левую руку на лестничные ступеньки, подтянуться и затем уже поставить ноги на запасную перекладину, соединяющую конструкцию со стеной дома. Но то ли ума не хватило, то ли совсем запаниковал парень, начал орать:
   – Толян, спаси мя!! Помоги! Вытащи… Сил больше нет висеть!
   Лёшке на земле показалось, что Русый как-то медленнее пошёл на преодоление последнего лестничного пролёта, будто он тоже испугался или просто наблюдал, как выпутается Вовчик из беды. Не выпутался. Сначала оторвалась от заградительных прутьев левая рука, через несколько секунд и правая, он полетел ногами вперёд между лестницей и кирпичной стеной дома. Тонкий пронзительный крик перешёл в хрип, Вовчик ударился серединой туловища о крепёжную балку, соединяющую лестницу с домом на уровне третьего этажа. На земле все сжались, молили Бога, чтобы он сумел ухватиться за балку. Не смог, только замедлил скорость падения, его перевернуло головой вниз, ударило о чугунную решётку, прикрывающую окна в подвальном помещении. Умер он через день, так и не приходя в сознание. Несчастный случай, заключила милиция, виноватых нет.
   Русого (Толяна) рано утром срочно отправили на сборный пункт военкомата, с милицией он так и не встретился. Служить попал в стройбат на Север, к чёрту на кулички.
//-- * * * --//
   – Мам, не суетись, никого у нас не будет, – говорил в который раз Алексей, – с новой группой ещё не подружился, с редакцией практически прервались отношения… Может быть, Светлана забежит, но без мужа, она комнату получила, рожать собралась… Да из школьных друзей один-двое могут заскочить. К московскому поезду я поеду без тебя, мам… И не спорь. Я бы тебя Жорке доверил, но его нет дома, в отъезде. А на стол поставь по бутылке водки и вина. Я пить не буду, едем в цивилизованном вагоне, военкомат просил не позорить имя студентов.
   Мать смотрела на сына, видела, как он переживает, оставляя её одну, хотела помочь ему, сказать что-то ободряющее: она ещё хоть куда, обязательно дождётся его возвращения из армии. И потом: со старшими детьми договорилась, как только почувствует себя неважно, тут же даст телеграмму, они приедут, помогут. И доктор Семёнов оставил свой домашний телефон, на всякий случай. Но она ничего не говорила, до ужаса боялась за сына, за солдатскую форму, за неспокойное время: не дай бог, война разразится… На военкомат не обижалась, он прав: нельзя освобождать от службы в армии младшего сына, чтобы он ухаживал за больной матерью, если в семье ещё есть дееспособные старшие дети.
   После обеда забежала Светлана, раскрасневшаяся, с приличным животом, обворожительно красивая в своём положении. Целовала мать, звала её по-южному тётей, целовала Алексея, вина не пила, боялась за дитя, съела тарелку борща и домашних котлет с картофельным пюре.
   – Не могу, есть хочу, прямо умираю с голоду каждые два часа… – говорила она с мягким акцентом и южным «г», – вот, тётя, не захотел меня взять в жёны ваш сын. Ах, какая бы я хозяйка была, как бы любила его, дурака, как бы за вами ухаживала, тётя!
   – Да, рано ему, дочка, вот в армию уходит, сколько бы времени пришлось одной маяться тебе, – мама чувствовала какую-то особую близость между сыном и Светланой, гасила эту тему, старалась не доводить её до близких отношений, – рожай вот спокойно, мужа радуй сыном или дочкой. Что нужно ещё в семье для полного счастья?
   – Любви, тётечка, только взаимной любви! – твёрдо и решительно сказала Светлана – А я ох как умею любить!
   – Вот и хорошо, дочка, вот и будешь любить своего законного мужа, – мама поставила жирную точку в этой скользкой теме.
   Светлана убежала, сославшись на дела, понимая, что, может, больше и не увидит Алексея, но жизнь продолжается, надо жить, надо как-то приноравливаться и к таким условиям существования. И Алексей, может быть, впервые за несколько последних суетных недель почувствовал прилив тоски, вспомнил о Татьяне. Прошло больше полугода от последнего разговора с её отцом, ни звонков, ни писем, ни даже двухстрочной открытки не пришло за это время. Где она, как там складывается её жизнь, лечение? Ничего не известно и неоткуда достать информацию. Он уже, конечно, перегорел, выстрадав такое дикое одиночество и тоску, что, если бы не институт, не учёба да командировки от газеты, если бы не старый учитель, он бы тронулся умом.
   Оставшись вдвоём с мамой, Алексей решился на трудный разговор о Татьяне. Он сказал:
   – Мам, если придёт открытка, вызов ли на переговорный пункт, письмо ли, ты мне сразу дай телеграмму, мы с тобой примем какое-то решение… Но я думаю, Татьяна – мой крест, буду нести его, пока снова не полюблю кого-то и не женюсь, чтобы обзавестись детьми, чтобы подарить тебе внуков… Так будет честнее и проще всем, в первую очередь, Татьяне, потом мне и тебе, мама.
   – Так, сынок, мой, так. Надо жить, не обижайся, скажу: наверное, она позабыла тебя, наверное, и не любила так, как любил ты… Это не в утешение говорю, к огорчению это надо отнести. А ты у нас однолюб, как отец: он кроме меня никого не знал да и некогда было всегда, о детях и хлебе больше думали.
   Дверь в комнату открылась, зашли три бабульки с разных этажей проживания, надо проститься, сказали, принесли вязаные шерстяные носки, варежки. Чинно уселись за накрытый стол, выпили кагору, принялись за чай с ватрушками, специально испечёнными мамой. Баба Наталья, соседка по этажу, у которой мама нередко оставляла Лёшку, когда задерживалась на работе, вдруг тоненьким голосом запела:

     Последний нонешний денёчек
     Гуляю с вами я, друзья!
     А завтра рано, чуть светочек
     Заплачет вся моя семья…

   Бабульки дружно подхватили песню, допели до конца, вытерли платочками в мелкий горошек глаза, по очереди подходили к Лёшке для поцелуев, желали хорошей службы, чтобы был солдат достойным защитником Родины. И также чинно вышли в коридор. Мама включила свет, скоро, уже совсем скоро сыну надо ехать на вокзал, будем прощаться… Отвлекали её от страшных мыслей о расставании только неугомонные соседи: забегали старшие братья Вовчика, погибшего, провожая призывников десять лет назад, выпили по стакану водки, что-то невразумительное пробормотали, типа: ну, ты давай, это, не подводи, того самого, с ружьём нас охраняй, ну, до встреч, паря. Потом прощались одногодки Алексея, работавшие на комбинате и ждущие повестки осеннего призыва, говорили, что скорее бы уж забирали, пока погода стоит приличная, нет ноябрьской хляби. Прибежали двое однокашников, живущих в соседних рубленых домах, которых он оставил в школе сразу после девятого класса. Работали парни шофёрами, права получили в клубе ДОСААФ и тоже ждали повестки в армию.
   – А ты говорил, что пять бутылок водки – много, – сказала, улыбаясь мама, – видишь, сколько пришло желающих проститься с тобой, сынок…
   Лёшка видел: мать больше не выдержит, сейчас разревётся. Он подошёл к ней, обнял за плечи, прижал к груди. Лёгкое тельце поползло из его рук вниз, он не успел подхватить маму за подмышки, она обвила руками ноги сына, плечи её вздрагивали, но голоса не было слышно. Алексей разжал руки мамы, подхватив её за спину и под коленями и понёс на кровать. Она билась головой о его грудь, слёзы и слюна измазали свитер, руки безжизненно болтались на весу.
   – Мама, ма-ма, – говорил едва слышно сын, – держись, я всё сделаю, чтобы, как можно скорее, вырваться в отпуск… Держись, съезди к старшим детям, деньги я оставил, тебе хватит и на дорогу, и на жизнь, и на лекарство. Будет полегче, приедешь ко мне, слышал, что к родителям солдат отпускают на целых двое суток… Ну, что делать, мамочка, так вот судьба распорядилась. Я тебя больше всего на свете люблю и буду любить. Ты только держись, Семёнову я позвонил, перешлю ему свой адрес, он обещал писать, следить за твоим здоровьем. Ну, мне пора собираться… Ты не вставай, мне будет спокойнее, если ты будешь дома и в кровати. Сейчас придёт баба Наталья, она проведёт с тобой эту ночь. А я напишу, как только приедем в часть…
//-- * * * --//
   На похороны мамы он приехал прямо на кладбище. Вернее, его привезли ребята из Тюмени, командированные на их завод за новыми моторами. Они подобрали солдата ночью на вокзале столицы. Алексей начал службу в ближайшем Подмосковье, откуда всего за день мог бы спокойно добраться до дома, но в штабе части протянули волынку с документами, поезд только раз в сутки шёл в их город. Он так и не смог проститься с матерью по-человечески…

Глава 18

   – Пришла? Я рад… – Алексей, улыбаясь, смотрел на Людмилу.
   – Пришла, рассыпалась клоками… Ты звал меня? Чаи гони… А где вся честная компания? – девушка стояла в лёгком сарафане, веря бабьему лету и ещё тёплым пока ночам.
   – В делах и хлопотах… Щас будут, не запылятся, – солдат говорил о сослуживцах, собравшихся на застолье по случаю выхода указа о демобилизации [18 - ДМБ.] из рядов советской армии.
   – Не спали? Ждали? – задала вопрос девушка, серые глаза смеялись так, что можно было и не спрашивать, понятно: вряд ли кто мог уснуть, не дождавшись сообщения о ДМБ.
   – Почти в двенадцать ночи зачитали указ по радио, дневальный влез на тумбочку, закричал петухом, три раза… И ещё громче: «Дембеля! Выходи строиться на свободу!» Все в роте поздравляли нас, шестерых сержантов и столько же рядовых… – говорил растроганно Алексей. – До сих пор не могу прийти в себя!
   – Домой? За учёбу… А может, в Москву? Есть высшие режиссёрские курсы… Хочешь, с отцом поговорю, останешься в части, к нам, на филфак, переведёшься… Солдатику не откажут…
   – Люд, мы уже говорили… Не трави душу. Домой так хочется, что слёзы выступают…
   – А я и не травлю… Просто знаю, что у тебя нет девушки в твоём городе, последние два года ни одного письма ты не получил. Мне почтальон всё доложил, как папа говорит…
   – Ну, КГБ… Ну, нравы в столице!
   – Мы – подмосковные, мы ещё жёстче, нам столицу завоёвывать надо! Но ты и меня не любишь… Так, увлёкся режиссурой, сделал из меня помрежа… Я не в обиде. Ты удивительный режиссёр. Никто не верил, что «Дядю Ваню» поставишь, это же – Чехов! Это не «Свадьба в Малиновке» с куплетами под баян… Господи, а как зал смотрел и слушал! Пятьсот солдатиков замерли, глядя на сцену, как на священнодействие…
   – Да, ладно, Люд, ну, хватит. Спектакль всё лучше смотреть, чем на плацу строевым вышагивать или караул нести. Вот актёры – таланты: Гена Подловихин, между прочим, художник Рослегпрома на гражданке, Гришка Леснер, массовик-затейник в парке, Филиппок Кручинин, балалаечник-лауреат… А женщины? Алла – жена майора Булавкина, Лира Яренько, Наташка-травести…
   – Да они ничто без тебя, Лёш! Ты их нашёл, открыл, сделал знаменитыми на весь военный округ… Гришку пригласили в ЦТСА [19 - Центральный театр Советской Армии.], говорит, в спектакль введут к зиме…
   – А вот и честная компания. Сразу со всеми командами справились?… Закуску отдайте хозяйке дома, они сейчас с Людмилой всё в момент приготовят… Выпивку – в холодильник, маловат, конечно, «Саратов», ну, нет «ЗИЛа», нет… Люд, ты что, обиделась, что ли? Девочка моя, кто же дембелям поможет-то?
   – Опять ты из меня помрежа делаешь? Меню не надо составить?!
   – Ну и язва ты, руку отхватишь…
//-- * * * --//
   – Ладно, сдаюсь! – сказал Алексей. – Хотя по старшинству – Ваня Доровских должен говорить, ему двадцать семь всё-таки… Пацаны! Дорогие мои! Мы пока не осознали полностью, что случилось в нашей жизни… Прошло три раза по триста шестьдесят пять дней! Вот что мы выдержали… Для каждого из нас – это победа! Выстояли, не скурвились, не пропали… Даже немножко грустно будет без старшины роты дяди Саши, без старлея Вали Коваля, майора Мастрича, без рукопожатий десятков солдат – друзей в учебке, без махорочки каптёрщика Гордейчука (как будто мы служили в Великую Отечественную), без бабы Вали, которая предоставляет дембелям и стол, и кров (чур, не напиваться, по огороду не шастать!)… Первый тост – за указ о нашей свободе! Стоя, молча и до дна!! Под троекратное «Ура!!!» – После паузы, закусив, продолжил: – А теперь на правах тамады: слово человеку, которого я очень-очень люблю, Людмиле Волжанкиной! Минуточку… Она – единственная дама, кроме бабы Вали, которая пришла (не побоялась) поздравить нас с ДМБ.
   Людмила, выдержав паузу, заговорила:
   – Хорошие мои, славные воины! Вы отслужили Родине, низкий поклон, вам! Не раз слышала от папы (вы зовёте его Батя), что такого образованного призыва не было ещё в истории части… Саша Цимбаревич, снимай, запечатлей эти лица, нетерпящие похвалы… Завтра – построение, автобус, по вокзалам и домой… Хорошее чувство переживаете вы, радуюсь вместе с вами. Но знайте, здесь, в части, вас будут помнить, кое-кого даже будут ждать… Приезжайте, хотя бы на денёк, просто побродить по окрестным полям, зайти в казарму, притронуться к своей койке, с которой вы не расставались три года… Грустно мне, сейчас расплачусь… Я очень вас полюбила, всех… Таких ребят нет даже у нас в МГУ, во всяком случае на нашем факультете, точно это знаю. Здоровья вам, счастья, любви и удачи!
//-- * * * --//
   – Людочка, что-то нагрузился я сегодня… А ты меня не остановила… Но я провожу тебя до самого дома…
   – Алёша, дорогой мой, время два ночи… У дома явно дежурит папа, он никогда не ложится спасть, пока я не приду… И хоть нам по двадцать два года, для него мы – дети.
   – Папу твоего я боюсь! У него такой командирский бас, только в церкви петь… Люд, но ведь когда-то надо пожать ему руку, – сказал пьяненький солдат.
   – Только не сегодня… Да и что ты ему скажешь? – Людмила заметно заволновалась.
   – Спасибо! За всё: за человечность, за спектакли-декорации-репетиции-понимание, если бы не он… – Алексей говорил искренне.
   – Это можешь мне сказать, я просила отца, как твой помреж… Он бурчал недовольный, но отказать мне не мог…
   – Так, солдат, ко мне! – голос зычный, хотя и звучит на полтона ниже обычного.
   – Товарищ полковник, сержант Сапрыкин по вашему приказанию прибыл! – Солдат приложил руку к пилотке, стоял навытяжку.
   – Людмила, пожалуйста, пройди домой… Там мама не спит! Сапрыкин, говоришь? Это ты спектакли организовывал?
   – Ставил, товарищ полковник… Так точно!
   – Что ты орёшь, дом спит давно… Пойдём на скамейку, покурим…
   – Не курю, но это неважно…
   – Как там у вас, в деревне? Всё тихо? Зампотылу хотел патруль послать туда… Я сказал, что он дурак.
   – Так точно, товарищ полковник! Там все спят, рухнули сразу после часа ночи, баба Валя проследила не хуже старшины роты…
   – А ты, значит, Людмилу провожаешь? Что ж, молодец, похвально. Она несколько раз говорила о тебе… Да и сам не слепой, вижу, как она на тебя смотрит после спектаклей… Несерьёзно всё это, Сапрыкин. У тебя есть профессия-то?
   – Так точно, студент я, через пару лет окончу университет.
   – Ну, это куда ни шло… Хочешь оформим ходатайство в столичный вуз, на перевод? К нам прислушиваются. А в части будешь гражданским служащим, культмассовиком в клубе, есть у меня такая ставка…
   – Товарищ полковник… А домой-то как же… Ведь я измучаюсь, не готов пока никуда идти, никакие решения принимать. Сам факт возвращения домой важен…
   – Понятно. Поживи неделю, даже месяц, дома и хватит, пора за дело браться… А документы пусть потихоньку двигаются… Думай! А сейчас – дуй в роту, не ходи в деревню, не пугай собак… На КПП скажешь, что у меня был, я позвоню…
   …Шёл по тропинке через старое, стоящее под парами, поле. На меже – кусты, у верхних веток вьются сотни светлячков… Откуда это космическое зрелище с мириадами звёзд появилось?! В последний всплеск Бабьего лета… Губы стали шептать чеховское: «Мы отдохнём! Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах, мы увидим, как всё зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка…»
//-- * * * --//
   Проснувшись около полудня в непривычно тихой казарме, Алексей увидел на тумбочке, при кровати, белый конверт, большой, со множеством приклеенных марок. «Что это за фигня, подарочек к дембелю, что ли? – подумал солдат. – Щас вскрыть или после еды? Наверное, сейчас, – решил он, перечитав второй раз номер воинской части в Группе советских войск в Германии. Положил поудобнее подушку, разорвал бок конверта, из которого выпал белый, стандартного размера листок. Лёшка заволновался, почувствовав, как от бумаги исходит лёгкий запах духов, такой морозный, напоминающий мартовскую оттепель. «Господи, – почти ошалел он, – ведь это же духи „Быть может“, запах любила Татьяна… Я дарил ей флакончик, за которым ребята гонялись в Риге целый день…»
   Почти трясущимися от волнения пальцами он развернул листок, начал читать:
   «Здравствуй, мой милый, хороший мой, солдат! Я нашла тебя, хотя никаких признаков жизни ты не подавал три года. Начну с главного. Ты обратил внимание на Ф. И. О. на конверте? Да, я теперь Песорина (не путай с Печориным), везёт мне: то Ларина, то вот, вышла замуж за генерала медицинской службы Песорина. Муж служит начальником военного госпиталя, главный нейрохирург Советской Армии, профессор и т. п. Я ему обязана не только здоровьем, жизнью. Ему под пятьдесят, семья у него трагически погибла, меня он любит самозабвенно, я его, уже точно могу сказать, тоже люблю. Видимо, до конца года рожу ему ребёнка, он хочет девочку, я почему-то – мальчика, чтобы назвать твоим именем.
   Адрес мне дала Аля Бедкина, помнишь, нашего комсорга группы? Она встретилась с тобой в ЦДСА [20 - Центральный дом Советской Армии.], приезжала туда с мужем, офицером, на просмотр твоего конкурсного «Дяди Вани», сказала, что ты поставил чудесный спектакль и что потрясающе хорошо сыграл главного героя. Она специально разыскала тебя в гримёрной. Ты спросил обо мне, но Аля в тот момент ничего не могла сказать, мы с ней встретились позже в вузе, где она учится в аспирантуре, а я приезжала оформлять перевод в Берлинский университет (хорошо, что немецкому вымучила меня в своё время бабуля). Если бы ты не спросил про меня, я, наверное, не рискнула бы написать тебе письмо. Значит, ты ещё помнишь меня?
   Прошло почти четыре года с моей трагедии. Константин (муж) по просьбе дедушки принял меня в свой госпиталь, я пролежала у него, а потом дома, в корсетах и пр. два года. Он вытащил меня из неподвижности, научил ходить, вернул смысл жизни… И я ему нужна бала, как никогда, после потери его семьи. Два вопроса, они главные, я попробую их сформулировать. Любила ли я тебя? Ты не представляешь, Лёшенька, как я тебя любила… Муж знал об этом, терпел, почему-то был уверен: первая любовь всё равно пройдёт. И второе: могла ли я после нашей долгой-долгой разлуки с тобой поступить с моим спасителем, лечащим врачом, другом, а потом уже и мужем, по-другому? Наверное, нет. Но я говорю себе: так получилось, а знаю одно – я всегда тебя… ждала.
   Не буду о деталях, скажу лишь: нашей любви просто не хватило бы, чтобы реально вытащить меня из горизонтального положения… Нужна тебе, молодому, красивому, здоровому парню, кукла, в лучшем случае передвигающаяся на коляске? Я уж не говорю о семье, возможности рожать, растить детей и т. д., и пр.? Знаю, что ты не бросил бы меня, видимо, ты однолюб, об этом мне говорил и папа, он, кстати, любит тебя, как сына. Но он также понимал, что ты не попросил бы помощи от него, как отказался обсуждать тему отраслевой строительной газеты, переезда в столицу и т. п. Значит, тебе пришлось бы бросить институт, газету, гонятся за длинным рублём, работать за двоих, чтобы как-то поддерживать меня, нашу с тобой семью.
   Всё взвесив, благо времени у меня при лежании было предостаточно, я решила, пусть условно, пусть только для себя, как бы временно, года на два освободить тебя от всяких обязательств. Жестоко? Я понимаю, но как иначе отвести тебя от неверных, по моему глубокому убеждению, шагов? Отец меня поддержал, но мама прямо сказала: я эгоистка, только психопаты стараются управлять любовью или готовы уничтожить память о ней. Увы, она осталась в одиночестве, вся семья поддержала моё решение, бабушка, совершенно случайно, глупо и по-дурацки, довела до тебя эти слова отказа и полного разрыва. Но исправлять я ничего не стала…
   Есть аксиома: запоминается только один листок написанного текста, лучше даже – страничка. Моя страничка давно закончилась. И я не хочу, чтобы ты меня совсем-совсем забыл. Ты мой первый и единственный рыцарь, я буду помнить тебя всю жизнь. Так жаль, несбывшегося… Ты даже не представляешь, как жаль! Вот тебе и другая сторона судьбы Татьяны Лариной… Всё-всё, не будем плакать, правда! Запомни меня весёлой, как тогда, на картофельном поле, возле неглубокой балки с ярко-красной бузиной, увядающим орешником и поцелуями с привкусом дыма от догорающего костра. Приму любые формы нашего общения, адреса и телефоны я оставляю (кстати, отца назначили первым заместителем председателя Госстроя, все перебрались в столицу). И я безропотно приму твоё решение, если ты не захочешь общения, и мы никогда больше не увидимся. Судьба… Твоя Татьяна Ларина».
//-- * * * --//
   Алексей стоял на высоком берегу реки, выскакивающей из-за густого лесного массива и врезающейся в обрывистую глиняную твердь. Крутит воронки, пенится волной, хочет достать вековые сосны, крепко вцепившиеся корнями в берег, тщетно, устав, уходит в луга, разливается на целое озеро с тихими заводями, щучьими омутами и песчаными отмелями – раздольем для сноровистых краснопёрок…
   – Товарищ старший сержант, вас ищет старшина роты! – солдат запыхался, пока добежал до Алексея, выбравшись в дырку из-за забора воинской части. – Через полчаса общее построение, прощание и посадка в автобусы. Домой! Как я вам завидую…
   – Вот тебе мой дембельский ремень, – сказал Алексей, – береги, я получил его тоже от своего командира. Передашь после окончания службы, кому посчитаешь нужным. На нём уже много имён бывших владельцев… Ну, не поминай лихом, солдат, даст бог, может, ещё и увидимся!

Юрий Михайлов Несбывшееся

Дорога в один конец

Часть первая

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Часть вторая

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Несбывшееся

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Юрий Михайлов
Несбывшееся