Евгений Иванович Мишагин
Кержак

   © Мишагин Е.И., 2017
   © Издательство ИТРК, издание, оформление, 2017
//-- * * * --//

   «Когда народ обратится к своей истории,
   его величие оживет»
Петрарка

Предисловие

   Эта книга на исторический сюжет будет интересна разным читателям: один оценит настоящую любовь главного героя, его духовные искания, другой найдет острый сюжет, политические интриги, военные конфликты, откроет забытое или старательно скрытое в российской истории, познакомится с легендами «о тайном русском царе Михаиле» и «государстве счастья Беловодье».
   Исследуя прошлое, не вскрывая глубинных причин, нам трудно правильно оценить и современность. В 17 веке церковная реформа патриарха Никона, проводимая при поддержке царя Алексея, привела к большому конфликту в народе, именуемому в исторической литературе «расколом». Когда треть русского народа не приняла церковных новшеств, образовавшееся старообрядчество лишилось возможности служить царю и потеряло право владеть землями, их вытеснили из феодальных отношений, они были вынуждены формировать новые общественные отношения и тем самым явились предвестниками зарождения русского, свободного капитализма. Капитализма не как связи личной собственности и капитала, а как союза между личным капиталом и общественным интересом. Старообрядцы формировали новые принципы трудовых отношений за оплату труда, а не повинностей на барщине.
   Основная трагедия «раскола» была не столько в изменении устоявшихся почти за семьсот лет православных обрядов на Руси, сколько в тех методах, с помощью которых насаждала власть обрядовую новизну через душевную боль, слезы и кровь, подрывая сам дух веры в народе. «Раскол» 17 века ослабил единство русского народа, посеял сомнения в сакральном царской власти, что далеким эхом и отразилось в разломе российского общества уже 17-го года XX века, когда православную твердыню – Соловецкий монастырь – превратили в Соловецкий лагерь особого назначения.
   Много воды с тех пор утекло в реке Керженец, много разбилось волн Белого моря о Соловецкие камни, попыталась за триста пятьдесят лет помириться и церковь. В XX веке состоялось историческое событие – постановление Поместного собора Русской Православной Церкви 1971 года, который, идя навстречу «древлеправославию», утвердил прежнее решение Синода от 1929 года «о признании старых русских обрядов спасительными, как и новые обряды, и равночестными им». В самом же старообрядчестве утвердилось мнение о том, что одного «снятия клятв» недостаточно…

Глава 1
У Макария

   В лесном Заволжье отцветали луга, нетронутые травы сбрасывали семена, готовясь к своему новому году. Берега петляющей из болот реки Керженец осыпало ягодами и грибами, птенцы начинали покидать свои гнезда. На последний день июля выпадали Евдокимовы именины, но из-за отсутствия хозяина дома и подготовки к Успенскому посту, празднование откладывалось. Отец в эти дни всегда был на торжищах возле Макариевского Желтоводского монастыря, раскинувшегося на берегу Волги. Возвращался он после Успения, привозил с ярмарки подарки, сладости, и вот тогда всей семьей отмечали именины. Так с детства эта пора года и стала у Евдокима самой желанной.

   Ныне шло 7176-е лето от Адама или 1668-е от Рождества Христова, (далее летоисчисление пойдет от Рождества Христова), правил в Московской Руси Алексей Михайлович, второй представитель династии царей рода Романовых, прозванный в народе «Тишайшим», на период правления которого выпал своей второй половиной «бунташный век» с его «русским расколом».
   Алексей Михайлович стал царем совсем в юном возрасте и в управлении государством опирался на друга отца, своего воспитателя боярина Бориса Ивановича Морозова. После кончины дядьки-боярина царь Алексей старался казаться самостоятельным в принятии решений, даже иногда проявлял дерзость по отношению к ближнему боярскому окружению, но в действительности это было показное: он испытывал потребность в новом советчике. Будучи человеком религиозным, царь тянулся к лицам духовного сана. Очарованный начитанностью и советами митрополита Никона, он приблизил его к себе, называл «особенным» другом и способствовал восхождению Никона на патриарший престол. Своенравность Никона проявилась быстро: одной близкой дружбы с царем ему было недостаточно. Он стремился к большему, хотел поделить на двоих власть, сам именовал себя великим государем. Задумали царь Алексей с патриархом Никоном провести церковную реформу, унифицировать русские обряды в соответствии с новогреческими обрядами.
   В древние времена первые христианские общины обрядности не придавали строгого значения, считалось верным двумя перстами молиться и тремя, – главное вера в душе и в праведных поступках. На Востоке одних традиций придерживались, по ним и устав церкви создали, а на Западе другая была традиция, там свой устав сформировался. На Руси от времен Владимира Крестителя, принявшего веру Христову от Константинополя, ничего серьезно не меняли, жили по Константинопольскому, или, как его еще называют, Студийскому уставу, – так и сформировалась русская традиция обряда. А в Византии позже стали придерживаться Восточного, Иерусалимского устава, составленного святым Саввой Освященным.
   Из-за разницы уставов серьезных противоречий не было. Недоверие возникло между константинопольской православной и русской православной церквями после того, как власти Константинополя подписали с католической церковью Флорентийскую унию, по которой признавали над собой главенствующую роль Папы Римского. Надеясь этим получить от Папы военную помощь, участие крестоносцев в защите Константинополя от надвигающихся на них турок-османов. Но это византийцам не помогло, помощи от Папы они не получили, пал Константинополь, и погибла Византия в целом. Русь унию с латинянами не приняла, избрали своего патриарха, и Москва стала одним из центров христианского мира, а русский народ хранителем православной веры. На церковно-земском Стоглавом соборе, созванном царем Иваном IV (Грозным) в 1551 году, обсуждали новогреческие и русские обряды и предпочтения отдали старым русским обрядам, в которых прослеживаются древневизантийские черты, веками освященные христианскими праведниками.
   Величайший сподвижник русской земли Сергий Радонежский кротким словом своим мирил враждующих князей с Дмитрием Донским. Князья приехали к нему накануне битвы, молились двуперстным крестом. За благочестивую веру и смирение перед Богом удостаивается Дмитрий Донской всевышнего покровительства в победе над ордынцами. А Иван III стоял с войском на реке Угре, при появлении «поганых» воинство его осеняло себя двуперстным крестом, и свершилось без боя, по одной воле Божьей, освобождение Руси от монгольского ига.
   Образовалась веками провереная русская традиция Бога славить. Боятся люди Никоновы новшества принять: останется ли для спасения Божья благодать, не пропадет ли сама Русь, как пропала Византия. Царь Алексей Михайлович надеялся, что восточные патриархи будут его почитать за самодержца всеправославной империи, но осуществить сей замысел оказалось не по силам, а суматоху в русскую жизнь они внесли, и сколько людей безвинно пострадало.

   Евдокиму через неделю должен минуть двадцать один год, в характере молодого парня гордыни не чувствовалось, дерзость проявлялась не в общении с людьми, а в лесу на охоте или при добыче дикого меда. Каждое лето после сенокоса Евдоким отбирал самое душистое сено, забивал им в дворовой постройке сеновал и перебирался туда спать. Он лежал на расстеленной овчинке, все вокруг заполнялось ароматом высушенной свежей травы, собранной с лесной луговины. Тихо слышалось щебетание птиц и временами фырканье коня, стоящего под сеновалом в стойле. Взор Евдокима был устремлен через проделанное в соломенной крыше отверстие в звездную россыпь ночного неба, лунный свет освещал его по-юношески милое, задумчивое лицо. Поразмышлять он любил о мироздании и о своей земной жизни до тех пор, пока сознание полностью не поглощалось сном.
   Но сегодня Евдокиму не спалось: перед предстоящей длинной дорогой ощущалось некое душевное волнение. Евдоким подсознательно понимал: волнуется он не из-за длинного пути, который предстоит ему проделать сначала по лесной реке, а потом и по могучей Волге. Нет, волновала его теплящаяся надежда, – а вдруг на ярмарке он встретит Анисью, и она согласится уйти с ним в лес. Тут уже ясность в сознании появлялась: это слишком фантастично, чтобы встретить на ярмарке девушку, – они там вообще редко появляются, а которые бывают, и то только в сопровождении отца или старшего брата. А он мечтает, чтобы она убежала с ним в лес… Евдоким себя успокаивал: мечтать – это одно, а действовать необходимо реально. Непременно еще раз нужно идти к отцу Анисьи и убеждать его выдать дочь за него замуж.
   При воспоминаниях о девушке сердце начинало биться сильнее:
   «Вот она любовь! Да, не думал и не гадал, что вот так может быть люба мне девица. Помню, воздух в горле так и встал комом, дыхание сбилось. Рассказывали мужики, если любовь придет, тяжко бывает, страдать приходится. Не верил я. Как это страдать? Какую тятенька засватает, на той и женишься. Что тут страдать? А оказывается, вон оно как бывает».
   Мысли невольно так и стали будоражить воспоминания годичной давности: случилось это прошлым летом на другой день после любимых Евдокимовых именин в Медовый Спас. Послал отец отвезти бочонок с медом в Лысково, одному тамошнему уважаемому отцом человеку. Пересек Евдоким поперек Волгу, доплыл до нужного места, вытащил лодку, чтобы не унесло, взял на руки бочонок и пошел подниматься в гору. Смотрел под ноги, услышал девичий смех, остановился и огляделся. Ему навстречу по этой же тропочке спускаются несколько девушек, идут гуськом. Над кем они смеялись, он не понял: не над ним же? А девушки не унимаются, хихикают, вот уж совсем к нему близко, и он успел рассмотреть одну из них, что первой шла: ее стан, руки, длинная коса через плечо на грудь спускалась, на красивом лице выделялись манящие губки. Их взгляды встретились, и Евдокима словно обожгло. Застеснялись девицы: хоть и не боярские дочери, что по теремам сидят, простолюдинки, а все же не принято было девицам незнакомому парню раньше времени в лицо смотреть. Опустила глаза первая девушка, встала на тропе и ждет, когда пройдет парень. А Евдоким сам стоит как вкопанный и только бочонок к животу крепче прижимает, а спину выпрямил: высок, широк в плечах, его русые волосы на ветру раздувает, из-под длинной челки прямой нос, поджатые губы и застывший взгляд. Постояли молча, почувствовалось недовольство девушек, – чужой парень и пялится на их красоту. Из-за спины первой красавицы вновь послышались хихиканья, тут Евдокимка понял, что не должен он так долго смотреть на девушку: или самому идти, или ей дорогу уступить. Он заволновался, не смотря под ноги, сделал шаг в сторону и споткнулся об выступавший корень дерева, повалился, рукой хотел об землю упереться, а бочонок возьми да вырвись и, подпрыгивая, покатился с горы. Девушки все ахнули, а Евдокимка сиднем сидит, – горе ему, и обида берет. Поднял он свои глаза на девушку, и она, не пряча свой взгляд, смотрела на него. Встал он и побежал за бочонком вдогонку, вот тут смех поднялся девичий на всю округу такой, что рыбаки на реке стали головы поворачивать, только одна молча улыбалась. Ударился бочонок об дерево, не выдержали его обручи, сбились, развалились дощечки, стеночки, растекся свежий мед по травке. Евдокимка впопыхах возьми да руками начни сгребать мед. А куда его собирать? Бочонок быстро не собрать, так и стоит с руками, полными меда в ладонях. Проходили мимо девушки, и смех их не утихал. Евдоким двинулся к той, которая ему глянулась. Она встала, вновь опустила глаза, а он, протягивая ладони с медом, сказал:
   – Попробуй медку!
   Девушка растерялась, потом подняла свои глаза. Они смотрели друг на друга, а мед продолжал капать с ладоней. Другие девушки остановились и тоже перестали смеяться, ждали подругу и смотрели на них.
   – Как тебя зовут? – Спросил Евдоким.
   – Анисья, – тихо ответила девушка.
   – А чья ты будешь? – Сам не ожидал от себя такой прыти Евдоким. – Как зовут твоего отца? – Уточнил он.
   Щеки девушки краснели, она молчала, а потом подняла голову и смотрела на парня.
   Подружки захихикали.
   Евдоким понял, что надо как-то отвлечь девушек от смеха, который его смущал и, протягивая ладони с капающим медом, он сказал:
   – Попробуйте нашего заволжского меда, сегодня Медовый Спас! Этот чистый: я его со дна бочонка взял.
   Подружки все по очереди окунули свои пальчики в ладони с медом, облизнувшись, похвалили мед, поблагодарили и пошли. Евдоким протянул ладони ближе к Анисье, она тоже окунула свой пальчик, попробовала, ее щеки сильнее порозовели, она заулыбалась, и в этот момент им показалось, что они поняли друг друга на всю жизнь.
   – Никифора Трифонова дочерью буду я, – ответила Анисья, сделала уважительный поклон и пошла за подружками.
   «Так бы и стоял с поднятыми ладонями с медом всю жизнь возле нее, вот сила медовая чудеса творит», – подумал Евдокимка и вслед девушке громко сказал:
   – А меня зовут Евдоким, я сын заволжского медового купца Тихона.
   Анисья улыбнулась и еще раз поклонилась ему, Евдоким тоже сделал поклон.
   Подружки запели песню.
   А Евдоким стоял и смотрел им вслед. Он не знал, что делать с медом: собрать его нельзя. Вроде бы расстроиться нужно, но радость и ощущение счастья переполняли его, хотя он понимал, что сильно подвел отца, не доставил бочонок в Медовый Спас. Евдоким строго знал, когда и на ком ему жениться, это решение отцовское, и без родительского благословения он не посмеет. Но для себя уже решил: Анисью он не забудет никогда.
   Тем же летом Евдоким встретил в Макарии знакомого Терентия, он был с Лыскова. Терентий у отца в лавке каждый год покупал мед да и вообще был свой, тоже придерживался старого благочестия в православной вере, поэтому с таким человеком и по доверию можно было поговорить, никому не выдаст. Евдоким спросил:
   – Терентий, знаешь ли ты Никифора Трифонова, дочь у него Анисья есть?
   – Как не знать Никифора, нашего села будет. Никак его девица в душу запала? А где ты ее видел?
   – Да пришлось, встретил.
   – Хорошая девка Анисья, с моей дочерью Анфиской дружна, они хороводы вместе водят и на посиделки к нам приходит.
   Усмехнулся Евдоким, застеснялся и отвернулся.
   – Вижу, запала, дело молодое. Только торопись, я слухом слышал, – моя Анфиска матери трепалась, – на Аниську Фролка, сын ярыжки [1 - Низший полицейский чин.] со слободы стрелецкой засматривается. Посватать готов, да денег на свадьбу он не накопил. А Никифор мужик себе на уме, с хитрецой малость, лба в церкви не разобьет. Он больше к лишней копейке тяготеет, не торопится за Фролку дочку выдавать, выгадывает, может, какой поладней жених подвернется. А вы люди трудолюбивые, у твоего отца копейка водится, так что дерзай, молодец.
   Обнадежил Терентий Евдокима и одновременно напугал, что претендент на руку Анисьи уже есть, медлить было нельзя. Пришел он в лавку и думал, как к отцу подступиться с разговором о сватовстве, но отец был чем-то расстроен, поэтому Евдоким так и не решился в этот день сказать. Думал, что отец ответит: «Чего лезти своей еще несмышленой головой, мне решать», – так обычно говаривал отец, когда он что-то не по его мысли предлагал сделать. К концу лета Евдоким все-таки собрался и рассказал отцу о девушке Анисии из Лыскова. Отец, к удивлению Евдокима, отнесся с пониманием: не ругал, но предложил подобрать другую невесту из своих, родителей которой он знал лично. Называл даже имена: у купца Поликарпа младшая дочка Алевтина на выросте, подожди год-другой, красавицей будет. А не терпится, так вон у бортника Фоки дочь Варвара на выданье. Евдоким дулся на слова подобрать ему другую невесту, отец видел обиду сына и тоже дулся, но не ругался.
   Давняя мечта была у купца Тихона: поставить свой дом в поселении возле Макариевского монастыря, чтобы не по чужим людям снимать угол на время торжища, а у себя дома жить. Если поднять высокий дом, низ под лавку приспособить, то можно не только во время ярмарки торговать, а круглый год, и если в паводок нижний этаж затопит, товар наверх поднял и жди, когда вода уйдет. Тихон тешил себя такой надеждой, даже землю присмотрел и предварительно обсудил с кем нужно о стоимости. Ждал, вот сын подрастет, женить его и отделить. Казалось, вот и пришло такое время, да не все так в жизни бывает, как себе наметишь. Времена наступили тревожные, раньше была благодать, вся Русь одной православной веры, а после Никоновых новшеств в церковном обряде раскололся русский народ. Поначалу большая часть народа продолжала почитать старое благочестие в православии, а за последние годы усилилось давление властей, от всех требовали принимать новые книги, троеперстием себя осенять, а кто упорствовать будет, тех грозились батогами бить, в цепи заковывать и в далекие земли ссылать. Пришлось многим уступить и новшества Никоновы принять. Поэтому Тихон не знал, новизны или старины в православной вере отец Анисьи будет придерживаться. Кто уже определился, а кто еще в раздумьях находился, у какого попа молодым придется венчаться?
   Не подавалась душа Тихона новые церковные реформы принять, знал он от людей честных, а на ярмарке много и грамотных людей собиралось, да и в Макарьеве шептались, что эти новшества Никон от пришлых с киевщины монахов перенял. Главное, чего не могли понять Тихон с Евдокимом, да многие другие в их окружении люди, зачем менять православную традицию своих отцов и дедов по учению каких-то пришлых чужеземных монахов, которые сами давно живут под ляхами, а те латины. После этого останется ли в новом обряде святость отеческая, если по старым православным обрядам жили и двуперстием себя осеняли все святые и праведники земли русской, сам преподобный Макарий, основатель монастыря, возле стен которого они кормятся. Хоть и нет уж тех бревенчатых стен монастырских, их монголы сожгли, ныне каменные стоят, но все одно именем Макария называются.
   Также понимал Тихон, если не будет он ходить в церковь, где службу по-новому служат, то и жизни возле монастыря не получится, а значит, и дом тут ставить не нужно, придется оставаться жить в лесу, и сыну об этом сказал. Думал Евдоким над отцовыми словами осень, а по первому снегу запросился отпустить его съездить в Лысково, в воскресенье в церковь, там Анисью можно будет увидеть. Покачал отец головой, да видит, парня забрало всерьез. Он мать попытался на его напустить, чтобы она не пускала, но все это не повлияло на решение Евдокима. Отправился парень искать невесту, лошадь оставил в поселении у монастыря, у тех людей, у которых они всегда с отцом останавливаются, взял в своей лавке лодку. Удивлялись люди на берегу, что заставляет парня рисковать, а не подождать недельку-другую пока Волга совсем замерзнет, или хотя бы лед станет крепче, чтобы встать и волоком лодку, как санки, тащить до полыньи. А сейчас ледок у берега тонкий, по нему идти нельзя, провалишься, а середина реки плещется. Поставил Евдоким лодку на тонкий ледок, забрался в нее, провалилась лодка, прорезая лед так, что он сам в ней еле удержался. Поднялся во весь рост и давай багром рубить лед, отталкивался от него, так и выбрался на середину реки, а тут на весла, через низкие борта лодки холодные волны стремились зачерпнуться, а потом снова взялся за багор лед рушить, так и добрался до противоположного берега.
   Дальше через овражки да бугорки поднялся, поскользнулся на том самом месте, где Анисью первый раз встретил, упал и по замерзшей земле съехал вниз до того дерева, где бочонок раскололся. Подивился, что так повторяются в жизни моменты: на одном месте второй раз падает. Встал, отряхнул полушубок и снова зашагал в гору. Пришел в село, нашел дом Терентия, познакомился с его дочерью Анфисой, пошел с ними в церковь, где можно было Анисью увидеть. В церкви Евдоким встал поближе к женской стороне, выглядывал Анисью, и она заприметила парня, который летом у речки медом ее угощал. Он не сводил с девушки глаз, окружающие это стали замечать, Терентий одернул парня, чтоб к иконостасу лицом стоял, а не вертел головой. После службы вышли из церкви первыми, стали ждать, когда Никифор со своим семейством пойдет, поклонился Евдоким низко, и Терентий головой. Подивился Никифор оказанному уважению, тоже поклонился, а глазами зыркнул на незнакомого парня.
   Дома договорились, вот наступят святочные времена, Анфиса пригласит к себе девушек на посиделки, а Анисью пораньше других, вроде посплетничать. А тут к Терентию возьмись из-за Волги «нежданный» гость объявись. Как задумывалось, так все и вышло, состоялась беседа Евдокима с Анисьей. За зиму он еще несколько раз через замерзшую Волгу ходил то на посиделки, то на колядки, один разок ему удалось Анисью за руки взять и разрешение спросить сватов присылать. Ходили сватать Тихон с Евдокимом, Терентий, да еще людей пригласили, знающих дело сватовства, все прошло чин по чину. Соглашался Никифор за купеческого сына дочь отдать, тем более прознал, что и самой невесте жених по сердцу пришелся, невелика важность, но все же отцу милее, когда дочь своему замужнему счастью рада.
   Слух о сватовстве к Анисии быстро по селу распространился, прослышал об этом и Фрол, они с отцом хоть в стрелецкой слободе возле крепости жили, а в село ходили постоянно: то в лавку, то еще по какой нужде. Фрол в расстройстве высказал обиду свою отцу, что не может он взять в жены Анисию, а вынужден будет жениться на какой-нибудь старой деве без приданого. Онисим разозлился на сына, отстегал плеткой Фрола за дерзость, а самого озлобило, что не скопил денег на стрелецкой службе. Решил он не дать Никифору дочь за заволжского парня замуж выдать. Пошел Онисим с поклоном к приказчику Феропонту, а его народ не любил, дружить ему было не с кем да и незачем, если он над всеми поставлен. Поэтому он со стрелецким ярыжкой Онисимом дружбу и водил. Приказчик Феропонт отвечал за сбор податей, значит, у него в руках власть денег: кто вовремя не уплатит, так с того он может и шкуру содрать. Онисим при остроге на Оленьей горе служил стрелецким ярыжкой, крепость хоть и старая была, но пустовала редко, кого-нибудь обязательно посадят, а в основном острог служил пересыльной тюрьмой. Дорога с Нижнего Новгорода на Казань вела прямо через крепость. Забьют острог ссыльными на ночлег, утром дальше погонят или на берег на судно и в низовья Волги отправят. Все бы вроде у Онисима было ничего, какая-никакая, а все же власть есть, ярыжка стрелецким начальникам служит, за всеми слушает, ухо востро держит, может про кого и лишнее сказать, да и про приказчика Феропонта тоже, коли захочет. Только вот беда, в отличие от приказчика, денег у ярыжки не было совсем, то казна мизерное жалование забудет прислать, а пришлет, так у стрелецких начальников в руках застрянет: «Сам своим огородом кормись», – говорили они Онисиму. «А много ли огородом прокормишься, все же служивый я, так казна и должна содержать», – размышлял в ответ ярыжка Онисим.
   Сговорился Онисим с Ферепонтом, и пошли они к Никифору пугать его.
   – Девку замуж за чужака отдаешь, местных молодцов тебе не хватает, вон Фролка парень хоть куда, – говорил Феропонт.
   Никифор холопом был, но имуществом крепкий мужик: имел свой промысел, все подати до копеечки платил, и выкупную за дочь сам мог заплатить. А в сватовство обсудили, сговорились, что купец Тихон выплатит все, что понадобится за Анисью. Никифор в ответ им молвит:
   – Слово христианское я дал, за Тихона сына дочь отдать.
   Видят Онисим с Феропонтом, что не их берет, упирается мужик, про христианское слово говорит, и знают, что у него самого деньги есть, да и новая купеческая родня даст денег на выкуп.
   Тогда они в приказном порядке стали ему говорить: купец Тихон старой веры придерживается, а Феропонт был в Москве, и дьяк с Приказа велел строго-настрого всем поселенцам наказать Никонову новизну в церковных обрядах принимать. А тех, кто в старой вере останется, кнутом бить и рублем штрафовать.
   – У какого попа дочь венчать будешь? – Спросил Феропонт. – Который за старую веру стоит, значит, и сам той веры держишься, тогда большую подать заплатишь и кнута вдоль ребер ухватишь!
   Не хотел Никифор с Онисимом родниться, в зятья его сына Фрола принимать, да видит, делать нечего: приказчик Феропонт злобится, не отступится, разорит.
   Анисья ждет лета, готовится к свадьбе, радостная бегает к подружкам. Мамка с бабкой готовят ей приданое, перину собирают, подушки. А Никифор тем временем всем в доме объявил:
   – Свадьбы с Евдокимом не будет, Анисья выходит замуж за Фрола и все на этом!
   Для Анисьи это прозвучало, как гром с неба, она бросилась в ноги к отцу умолять не губить ее, не отдавать за Фрола, а отдать за Евдокима. Но нет, отец был непреклонен. Через Терентия Никифор свое новое решение отказать в женитьбе Евдокиму передал Тихону.
   По утрам Евдоким радовался, что его петух с ленцой и не первым начинал петь утренний подъем, не отличался петух и особой горластостью. Первыми начинали горланить соседские петухи. Доносилось глухо, можно было поворочаться в свежем сене и потом услышать своего. Но если Евдоким долго нежился, то петух запрыгивал на жердь для сушки веников, лечебных трав и чуть ли не на ухо голосил. Приходилось приготовленной с вечера палкой швырять в него, если можно было поспать подольше. Но сегодня ему нужно было вставать раньше первого петуха.
   Евдоким вышел на улицу, начинало чуть светать. К нему подбежал пес, потягиваясь, он торопился поднять лапы до колен хозяина, скулил, словно просился взять его с собой. Пес не знал, что молодой хозяин собирается не на охоту или рыбалку, а поплыть далеко, к главному хозяину дома – Тихону. Евдоким умылся, оделся, все у него было собрано с вечера, оставалось запрячь коня и погрузиться на телегу. Дома от самого порога слышалось, как младшие сестренка и братишка тихо посапывали на подвешенных к потолку полатях, а старшенькая сестренка Василиса поднялась и собирала на стол поесть в дорогу старшему брату. На столе в глиняной плошке стояла теплая каша, с позднего вечера мать истопила печь, чтобы к утру каша дошла до готовности. Мать встала раньше всех и доила корову, она не могла перед дальней дорогой накормить сына несвежим приготовленным кушаньем и не парным молоком.
   Евдоким вышел из дома, взял коня под узды и повел, ступая босыми ногами по мокрой траве. Переплетавшиеся между собой паутинки, повисшие на низких кустах, покрытые капельками росы, начинали блестеть. В стороне над лесом, краснея, освобождалось от темноты небо. День обещал быть солнечным и жарким, рядом шла мать, она провожала до берега, чтобы обратно отвести коня. Впереди, виляя хвостом, бежал пес. На берегу Евдоким спустил лодку на воду, перегрузил бочонки с медом, свои пожитки, кусок на дорогу, гостинец отцу от матери. Сделав работу, он оглянулся по сторонам, – совсем рассвело, только ночной туман продолжал еще низко стелиться над водой и растворялся в сплошной, казалось, совсем безжизненной стене из высоких сосен и елей. Только сознание подсказывало, сколько жизни кипит в этом лесу, стоящем целую вечность. Словно услышав его мысли, природа подала шум, по воде волнами начали расписываться круги, кто-то неуклюже барахтался и плескался.
   – Неужели бобер? Вот расшумелся, – сказал Евдоким и начал всматриваться в темноту противоположного берега, – некогда им заниматься, а то бы знатная шапка могла получиться.
   Евдоким попрощался с матерью, поклонился ей, она перекрестила сына, и он отправился в путь. Лодка бесшумно разрезала темную гладь Керженца, с утра Евдоким держался посередине реки, здесь куда удобнее плыть и продувало легким, сквозящим вдоль русла ветерком. К обеду солнце уже начинало припекать, от пота взмокла и рубаха, а сними ее, так заест рыжее комарье. Евдоким старался прижиматься ближе к берегу, тут в тенечке молодые поросли кустами сползали с песчаного берега в воду, местами образовывая запруду из плавунов. Эти нагромождения приходилось обходить. Ветки низко склоненных деревьев цеплялись за волосы, Евдоким толкнулся багром от обрывистого берега, лодка медленно развернулась носом и вышла из тени. Словно случилось чудо: собирающаяся по лесным болотам вода, в тени кажущаяся черной, на глазах светлела, наполнялась жизнью, искрилась. Мелкие рыбешки шныряли вдоль борта, показался и увесистый хребет охотника за мелюзгой, но что-то спугнуло его, длинный хвост вызывающе плеснулся и пропал в глубине.
   «Вот гуляет жирняга, – подумал Евдоким, – не торопился бы, так попалась ты мне сейчас, узнала тогда, как разгуливать на глазах у Евдокимки, – и он ногой бережно подвинул ближе к борту связанные два удилища, лежащих на дне лодки. – На обратном пути, вероятнее всего, получится с полдня порыбачить. Сейчас никак нельзя, тятенька строго наказывал ко дню Макария не опоздать».
   Бочонки с медом размещались по всей лодке в равных ее частях на двух концах, Евдоким сидел посередине и на глубине греб веслами, а на мели стоя, толкался багром. От того места, где на берегу они хранили лодку, и до самого устья, где лесная река Керженец впадает в Волгу, русло Евдоким изучил, когда был еще отроком и начал ходить с отцом до Макария продавать мед. Тогда отец сам бортничал [2 - Собирал лесной мед.], а потом приладился у других покупать и продавать. Так из дворцовых государевых вольноопределяющихся крестьян стал записываться в купеческое сословие, ярмарка ему в этом поспособствовала. А которому приказному положено было за этим смотреть, так ему Тихон не забывал к празднику медку прислать, да с купца и власть податей в казну больше получит.
   Округа была лесная и, казалось, есть ли еще во всем Заречье такие глухие места, где бортник возле пчелиного улья мог морда в морду с медведем столкнуться, не зря же народ прозвал этого зверя медведь (мед ведает). Знает зверина, где ему медком разжиться. А зимой на лошади на санях по руслу реки в Макарьев поедешь, так волки по твоему следу так и рыщут, или здоровенный кабанина поперек дороги встанет, а может лось на берег выйти и, гордо задрав голову, смотреть на проезжего, словно он лесной городовой. Тут зверь непуганый, и без хорошей рогатины и топора не ходи.

   25 июля (в день успения преподобного Макария) на левом волжском луговом берегу у восточных стен Макариевского монастыря каждый год открывалась ярмарка. После леса казалось, что словно попал в другой мир: народ везде суетится, торгует, грузит, веселье разное, колокола бьют в Макарии и на колокольне церкви на противоположном правом берегу, перезвон над Волгой так и расстилается. Начиналось все с мелкой торговли возле монастырских стен со времен возобновления обители трудами и молитвами инока Авраамия в 1620 году, а одним из первых товаров и был лесной мед. Монахи брали да жители поселения возле монастыря, да приплывшие с поселений противоположного берега. Старания игуменов повлияли на дальнейшее складывание ярмарки. С каждым годом росло количество торговцев с разностью товаров, а в 1641 году даже вышел царский указ, утверждающий ярмарку. Монастырь собирал за торговлю на своих землях плату, малую часть отдавали в государеву казну, а большую часть направляли на строительство монастыря. В 1651 построили каменную Успенскую церковь с обширной трапезной палатой и шатровой колокольней, в 1658 году – главный монастырский Свято-Троицкий собор, и к 1667 году уже возвели каменные стены и башни обители. Вот так среди лесов на волжском берегу возник каменный кремль с церковными куполами. Знающий человек говорил, что получились стены и храмы не хуже, чем в самой белокаменной Москве. Посещал Макариевский монастырь в 1666 году Антиохийский Патриарх Макарий, дивился красоте обители, называл ее «новым Иерусалимом».
   На торжище собирается народ торговый со всего света, где бы еще вот так вместе разных людей увидеть. Лавка у Тихона была хоть и небольшая, но зато известная, все к нему за медом идут, знают, добрый мед. Местные монахи берут и в другие монастыри посылают, сказывали, что сам государь-батюшка медок купца Тихона ежегодно вкушал. На правом высоком берегу Волги, прямо напротив Макариевского монастыря, на Оленьей горе расположилась старая крепость, возле нее остатки стрелецкой слободы, небольшая деревушка, а дальше расположилось село Лысково, в недавнем прошлом оно принадлежало знаменитому боярину Борису Ивановичу Морозову, называли его названным царевым тятькой. Приказчик покойного боярина закупал на ярмарке всяческих кушаний и обозом отправлял своему господину в Москву, а жил боярин Морозов прямо у царя в Кремле. Вот он часть обоза и преподносил царю, так и попадал мед купца Тихона в цареву семью. Даже за теплыми и холодными морями едят из заволжского леса мед, и то сказать, сладкого поедят чужеземцы и душой к нашему народу ближе будут. Сколько бортников весь сезон собирают, Тихон не у каждого возьмет, отбирает. Если бы сам много лет не бортничал, так и толку в меду не знал. А тут нет, прежде чем в лавку на продажу мед выставить, сам каждый бочонок ковшом в другой бочонок мед переложит. И не от недоверия, а чтоб чего случаем не попало, да аромату медового не испортило.
   Бывает в весенний разлив Волги, почитай все кладовые затопит, деревянные лавки смоет, в июне торговый люд смастерит себе новые лавки, так и купец Тихон после последнего паводка поставил лавку в центральном ряду, а вдоль берега стали железо да лес пиленый грузить. Несведущий человек спросит: «По какую нужду в такой-то дали нужно было знатную ярмарку ладить?» – А вот именно тут она и пригодилась. Раньше торговцы с товаром из Персии, из Индии, от Астрахани сами плыли вверх по Волге до Твери, через Оку до Москвы, по Сухоне до Устюга, по Северной Двине до Архангельска, а по Белому морю на Соловки и дальше к иноземцам. Распродадут купцы товар, загрузят рыбы соленой, мехов, соберутся в обратный путь, а тут уж и зима пришла, реки встанут. Вот где хочешь, там и зимуй до весны с товаром, за два сезона один раз туда и обратно сходят. А как появилась в среднем верховье Волги ярмарка, купцы к концу июля с разных сторон приплывали, за три недели распродадут, закупят товар и до холодов успевают вернуться по домам. Вот и получается, что раньше один длинный путь проделывали, а сейчас туда полпути и обратно полпути, за лето оборачиваются, вот в чем выгода Макарьевской ярмарки.

   Как только лодка минула русло Керженца и вошла в широкий волжский простор, ее закачало на больших волнах. Они бились о борт лодки уверенно и твердо, несравнимо с лесной речкой, здесь можешь не удержать равновесия с грузом и перевернуться. Евдоким встал и вскрикнул:
   – Ого-гоо! Волга-матушка, силища-то у тебя какая! Ого-гоо! – Поприветствовав великую реку и подняв себе настроение, Евдоким взялся за весла и начал рьяно грести.
   – Тут глубина, багром уже не толкнешься. Хорошо, что с грузом по течению идти, а не супротив. Вот так и в жизни: пока идешь по течению, куда тебя волна несет, все ладно. А будешь супротив течения грести, так начнет тебя кидать из стороны в сторону, да и идти будет куда тяжелее. Вот какую хочешь, такую и выбирай себе дорогу, – учил Евдокима отец.
   Эти мысли посетили Евдокима от приближения к Макарию, он то и дело поглядывал вдаль противоположного берега, где стояла крепость на Оленьей горе. Он на нее всегда ориентировался, когда ходил на встречу к Анисье. Зимой пешком через замершую Волгу или летом плыл на лодке, течением уносит в сторону, и приходится сильнее налегать на весла, чтобы попасть к тому месту, где проторена тропка. Сейчас Евдоким сидел спиной по ходу течения, поворачивая голову, он задирал подбородок и смотрел, когда появятся вблизи купола храмов Макариевского монастыря. Солнце склонилось в закате, по волжской воде, блестя золотом, словно горящая, вытянулась волнистая дорожка, по которой проплывал Евдоким, любуясь куполами церквей и радуясь окружающему его миру.
   Возле монастырских стен вовсю суетился народ. Пристать к левому берегу поближе к стене восточной стороны оказалось не так и просто, с каждым годом насадов [3 - Большое речное торговое судно от 30 до 50 метров длиной с поднятыми бортами.] приходило на ярмарку все больше, а поменьше суденышки да лодки так и вились, словно окуньки возле заводи. Года три уже, как стало больше появляться иноземных торговцев со своими товарами, да и у наших купцов закупали. Весь берег был завален товарами: пшеница, рожь, овес, коровье масло в бочках, лен, пенька, канаты, кожи дубленые, юфть, полотно, холсты, слитки меди, листы железа. Тащил свой товар на плече и Евдоким, торопился показаться отцу, чтобы он не волновался, при этом по сторонам старался не смотреть. Только под ноги, чтоб не наступить на чужое имущество. Да и не запнуться самому, не расколоть бочонок с медом, а то была уже один раз такая оказия, но о ней он вспоминал с удовольствием.
   Отец был в лавке, Евдоким поставил бочонок, поклонился в ноги, облобызались, тятька быстро расспросил все о доме, как доехал, кто из бортников без него приносил мед. Рассказал все Евдоким и пошел за другим бочонком, теперь он уже не торопился, крутил головой по всем сторонам, рассматривал торговый люд, готовившийся к завтрашнему открытию торжища. Особенно интересно ему было наблюдать за иноземцами: турками, кызылбашами (персами), цинами (китайцами), немчурой разной. Лепечут по-своему, одеты пестро, некоторые табаком дымят, одним словом, простому русскому человеку казалось это забавно.
   Вот и наступил день открытия ярмарки, у лавки купца Тихона с утра потихоньку начал собираться народ и пробовать мед из одного бочонка, из другого. К обедне расторговались, а к вечеру распродали четвертую часть завезенного меда. Тихон был доволен первым торговым днем и позволил себе с устатку выпить немного медовухи. Раздобрел отец, стал сыну предлагать подыскать ему новую невесту, но Евдоким о женитьбе на другой девушке слушать не хотел:
   – Тятенька, отпусти меня еще раз в Лысково съездить и узнать, может, отец Анисьи передумал отказываться с нами породниться? Я Терентия попрошу сходить к Никифору и поговорить с ним.
   – Нет, сын, Никифор не будет с нами родниться: приказчика Феропонта да нового присланного в Лысково попа побоится.
   – Все одно, тятенька, разреши мне сходить к Анисье, хоть одним глазком глянуть на нее в последний раз, а там как тебе угодно. С кем тебе ладнее будет породниться, из того роду и бери невестку.
   – Сходить, поглядеть, что на нее толку-то глядеть, раз она уж будет не твоя, лишний раз только себе душу теребить, – передразнивая, ругал сына Тихон.
   – Отпусти, тятенька?
   – Вот заладил, дурья башка, отпусти да отпусти! Сказано тебе, к Анисье Фролка сватается, сын ярыжки при остроге. Бестолочь, беду на себя накликать можешь!
   – Все одно прошу, отпусти?!
   Поругался еще Тихон, да видит, делать нечего. Разрешил сыну в Успение сходить в Лысково, а в зимний мясоед велел ему готовиться к свадьбе с другой невестой, которую он сам ему подберет из своих знакомых родов. По отцовскому разумению, новая девица все так же потеха, а, став женой, обласкает Евдокима, страсть к Анисье у него и вовсе забудется.
   Пришло Успение, к утру Евдоким переплыл к правому берегу Волги, добрался до Лыскова, прошелся несколько раз вдоль дома Никифора, пока собаки не залаяли. Ему повезло, Анисья выглянула в окно, но вскоре ее кто-то одернул, Евдоким решил уйти к церкви и там ждать. Народ шел в церковь, позади отца с матушкой шла и Анисья в летнем, праздничного покроя сарафане. Рядом с ней два младших братишки и сестренка. Евдоким снял шапку, выступил вперед и поклонился в пояс Никифору, тот ответил головой, и, было видно, с неохотой. Анисья встала, их глаза устремились друг на друга. Ее обычно краснощекое лицо было белым, выражало печаль. У Евдокима лицо тоже побелело, а сердце в груди билось сильнее. Никифор заметил, что люди стали обращать на его семейство внимание, он резко повернулся, сделал строгий взгляд. Матушка дернула дочь за рукав, Анисья опустила голову и прошла мимо. Евдоким стоял и смотрел им вслед, его осматривали мимо идущие люди, он тоже пошел за ними в церковь.
   Перед самым церковным крыльцом путь ему преградили двое парней: это был Фрол с приятелем Митрофаном, сыном Феропонта.
   – Знаем тебя, с заволжских лесов будешь, сын купца Тихона. Отец твой раскола придерживается. Зачем к нам в церковь идешь? Наш новый батюшка по исправленным книгам службу ведет, – говорил Фрол.
   – Не к попу иду, к Богу, – ответил Евдоким и протиснулся между двух вставших стеной парней.
   – Батюшка не велел пускать раскольников! – Крикнул в спину Фрол.
   – Мы ничего не раскалывали, чтим переданный отцами обряд святости на Руси, – спокойно ответил Евдоким.
   – Учить нас пришел, раскольник, – уже зло закричал Фрол, – а то мы не слушаем проповеди?! Знаю от тятьки, указ такой имеется, за раскольничью проповедь у церквей сажать в острог! Хватай его, Митрофан, к тятьке моему тащим!
   И два парня бросились на Евдокима. Он отбивался, справлялся с ними обоими и хотел уже убежать, но Фролка, лежа на земле, цепко схватился за ногу Евдокима и во всю глотку закричал:
   – Подсоби, народ, держи раскольника! Тащи его в острог!
   Кто-то смотрел, не пособляя, не считая для себя возможным помогать удерживать русского православного христианина, в недалеком прошлом полного своего единоверца и по обрядности тоже. Но нашлись и такие люди, кто захотел помочь Фролу с Митрофаном, больше не по совести своей, а из-за страха, чтобы потом самому не ответить перед ярыжкой или, тем более, перед приказчиком Феропонтом за нежелание помогать их сыновьям. Схватили Евдокима еще два мужика и повалили наземь, завязали кушаком руки назад, а Фрол в этот момент наносил удары ногами. Потащили Евдокима к погребу и столкнули в холодную яму, дверь закрыли на скобу, Митрофан остался сторожить, чтоб не нашлось какого-нибудь сострадавшего, и не отпустили его, а Фрол пошел за отцом, стрелецким ярыжкой.
   Пришел Онисим, и они втроем связанного Евдокима отвели в крепость и посадили в острог. Арестовать это одно, ярыжка стрелецкий имел какие-то полномочия, а вот судить не позволялось ему, и они на вторые сутки собрались вести Евдокима в Нижний Новгород к воеводе или митрополиту. Пока держали Евдокима в остроге, не поили и не кормили, только приходили проверить узлы и, где ослабло, подтянуть покрепче.
   – Принеси ковш воды, – сказал стрелец ярыжка Онисим своему сыну Фролу, – а то не довезем, по дороге помрет еще.
   Митрофан поднял Евдокиму голову, Фрол, улыбаясь, держал ковш с водой на расстоянии и плескал ему в лицо, а он слизывал воду со своих разбитых губ. Погрузили его в телегу, за извозчика уселся Фрол, Митрофан рядом в телеге, а Онисим в полном вооружении верхом на коне в сопровождении, отправились в Нижний Новгород. К ночи привезли в Нижегородский Кремль к Ивановской башне, где размещался острог, передал Онисим и заготовленную бумагу, в которой сказывалось о выдуманных совершенных злостных деяниях Евдокимом: проповедовал старую веру у церкви, ругал новый обряд и подбивал народ на бунт супротив царевой власти.

Глава 2
Христофор

   Обитатели Ивановской башни развязали Евдокима, напоили из кувшина водой, кто-то дал сухарь хлеба. И потянулись долгие дни и ночи жизни в темнице: то в самой башне, то возле нее в земляной тюрьме. Если бы не боялся Евдоким потерять Анисью, да знать бы ему, что недолго придется в темнице сидеть, так он и не жалел бы, что с ним так случилось. Тут Евдоким познакомился с одним из сидельцев, старцем Христофором, умным и грамотным человеком, прошедшим длинный жизненный путь, лично знавшим знаменитых на Руси людей. Беседы с ним занимали все время дня, а порой и ночей. Многое узнал Евдоким от старца Христофора о Руси. Он стал думать, что так было угодно, что они встретились. Не дал старец молодому парню в темнице впасть в уныние, вселил в него больше веры, дал надежду на будущую жизнь.
   – Скажи, старче Христофор, – спросил Евдоким, – есть ли правда в никоновом новшестве обрядности?
   – Истина одна, в поисках ее люди идут разными путями, отсюда и правда получается разная, – ответил Христофор, и посмотрел старик на молодого парня, увидел в его глазах жажду к познанию и продолжил:
   – Была мне в жизни благодать, довелось несколько лет прожить в Троице-Сергиевом монастыре, с самим архимандритом Дионисием познакомиться. Великой праведной души человек, большой знаток Божьего писания. Читал я переводы Дионисия проповедей Ивана Златоуста, во многом по его трудам мы теперь и знаем о праведном пути к христианскому обществу. С Иваном Нероновым, учеником Дионисия, там же встретился, он учил меня не только о спасении своей души думать, но и о спасении других заботу проявлять, говаривал: «В миру живешь, с миром и спасайся». Служил Иван Неронов протопопом Казанской церкви на Красной площади, с ним же и Аввакум служил, вместе они в первых рядах и выступили с обличением Никоновых нововведений, открыто отстаивали отеческую веру. За это Неронова сослали в Спаско-Каменный Вологодский монастырь, он оттуда писал к царю и царице письма с обличением деспотизма Никона, требовал созыва представительного собора для решения церковных дел, так его еще дальше услали в Кандалакшский монастырь, а он сбежал. Аввакума заточили в подземелье Андроникова монастыря, потом отправили с женой в Забайкалье и дальше в Якутский острог. Так он и мыкался по Сибири, почитай, 11 годов. А сейчас Аввакума содержат на Севере в Пустозерске в тюрьме из сруба в земляной яме. Это очень далеко, но туда можно доплыть по Печоре. В устье реки и будет этот острог. Я ходил туда, стражу можно умолить пустить к нему. Или от него весточку они сами передадут. Его там почитают, будешь в тех местах, навести его и от меня поклон передашь, мне уж видать не доведется.
   – А для чего Никон задумывал обряды менять? – С жаждой интересовался Евдоким.
   – Когда Иван Неронов в Даниловой монастыре принял монашество с именем Григорий, то задумал он церковное примирение наладить и пошел к Никону, тот его принял, они помирились, а раскола не остановили. Многие сторонники старого благочестия тогда осудили Неронова за личное примирение с Никоном, а он искал примирение не для себя одного, а для всех христиан. Помирились Никон с Нероновым, Никон ему и говорит: «Молись, Григорий, как знаешь», – вот и думай, в чем его новизна правдивее. Раньше святость была на Востоке, мы об этом знали, а сейчас они, посчитай, больше полутораста лет, как под басурманами живут, латинские книги читают, теперь нам об их святости ничего неведомо. Москву Третьим Римом называем, так и создавайте вселенскую церковь на своих отеческих традициях в православии. А Никон, наоборот, стал восточным патриархам потрафлять, на их манер обряды менять, а они его свергли с патриаршего престола. Он ругался, оскорблял их, вот тебе и проповедь о смирении, все от гордыни. Теперь Никон сам особого интереса к обрядовой новизне не испытывает, зачем ему, коли он не патриарх более, живет простым монахом в Ферапонтовом монастыре на Белом озере. – Христофор покачал головой и сказал:
   – А разве мы в Нижегородском ополчении с Мининым и Пожарским неправильно нашего Господа славили, осеняя себя двуперстием. Шли в Москву смуту усмирять, когда поляки нам на милость сдавались!
   – Так вы, старец Христофор, в народном ополчении Минина участвовали? – Удивленно спросил Евдоким, ему о нем рассказывал отец.
   – Тогда я моложе тебя был, вот недалече от этой самой башни, где мы ныне с тобой темники, ты молодой и я старец. Как сейчас помню, за стеной собралось много жителей посада, а накануне собирались священство и другие старшие в городе люди, обсудили и к народу вышли с воззванием. Я, расталкиваясь локтями, хочу поближе пробраться, а взамен подзатыльники получаю, но мне удалось. Услышал речь протопопа Саввы и Козьмы Минина-Сухорука, они грамоты Дионисия читали, с благословения патриарха Гермогена призывали встать за веру Христову, тогда еще неисправленную на новый лад, а свою, отеческую. Звали на помощь Москве идти! Меня поначалу не хотели брать, говорили: «Малой еще», – и мать не пускала, а отец благословил. С ополчением я в Кострому пошел, потом в Ярославль. Там долго стояли, народ кликали, деньги на оружие собирали, а оттуда двинулись к Троицкому Сергиеву монастырю, и там уж рукой подать до града Москвы. За год в ополчении быстро возмужал, поначалу мне в обозе велели быть вроде посыльного, или где кому помочь: оружие, кольчугу подковать, а первая битва началась, приходилось раненых тащить к обозу, со второй битвы сам уже с мечом в ряду стоял. Кто тебе даст указ сидеть в обозе, коли оружие осталось лежать на ратном поле. Могу сказать, от другов своих старался не отстать, а об удали моей пусть судят другие. Много доброго народа я в ополчении встретил. После освобождения Москвы один добрый человек в Троице-Сергиевом монастыре послушником поселиться помог, грамоту глубже там постигал, книги отцов церкви читал. Потом ушел в Москву, там жил, со знатными боярами познакомился, вернулся в Нижний Новгород. Родные меня поначалу и не признали, уходил с ополчением совсем юнец, а вернулся муж. Со временем народ стал и ко мне за советом приходить, сам ходил по окрестностям проповедовал веру православную по отеческому преданию, вот и пострадал за веру. А самого-то Дионисия, который воззвания для спасения Москвы по городам рассылал, после Смуты новая власть в острог посадила, в ереси обвинили. И пока отец царя Михаила Филарет из польского плена не вернулся, не заступился за него, тогда только выпустили, вот так у нас к верным сынам отечества относятся. А приехал тогда Патриарх Иерусалимский Феофан, так он свой клобук на голову Дионисию возложил.
   – Старче Христофор, а есть на Москве бояре, что старой веры придерживаются?
   – Посчитай, в душе так всякий умный боярин. Сама матушка-царица Мария Ильинична в церкви не противится никонианству, а дома молится, как ей душа велит, и заботу о сиротах старого благочестия имеет. И наша любимица Феодосия Прокопьевна Морозова, будешь в Москве – обязательно ее дом навести, там много наших собирается, – от меня весточку с поклоном передашь, позже я о деле расскажу. Раньше боярыня Морозова всегда на службу в церковь в Кремль ездила, с царицей они подругами считаются, царевичей и царевен воспитывать она помогала. А сейчас Феодосия Прокопьевна переписку с Аввакумом ведет и за его страдания на царя обиду держит, и в Кремль не ходит, как бывало. А послания Авакумовы Феодосия Прокопьевна с царицей Марией Ильиничной вместе читают, а царь прознал о такой переписке и сердится на Морозову.
   – А о чем Аввакум в своих посланиях пишет, во что он верит?
   – Верит Аввакум, что пробудится в отдельном человеке вера Христова и от этого все общество нравственно преобразится. Пишет, мы за Христа страдаем, как первые христиане страдали, чем же гонители наши от римских язычников отличаются? Единого Бога славим, так за что же нас в темницы кидают, на цепи сажают, словно зверье, языки режут, в срубах жгут.
   – Может, народу также с властью поступать, как они? С оружием защищаться? – Хотел больше понять Евдоким.
   – В коих местах и с оружием народ защищается, да вот беда, соблазн греха властолюбия у человека велик. В этом грехе власть повинна, так что же нам им уподобляться? Словом Христовым с любовью к человеку и своей достойной жизнью веру проповедовать нужно, за тобой больше народа пойдет. Феодосия Прокопьевна Морозова вечерами за чаем подолгу беседовала с нами, сиротами, велела ждать и терпеть, восторжествует вера Христова в Московском государстве. Феодосия Прокопьевна сказывала, старший из наследников престола, царевич Михаил, добр душой и, как матушка-царица, не принимает Никоновых новшеств, так что будем ждать доброго и праведного царя для Руси Михаила.
   Сам Алексей слывет в народе тихим царем, да вот беда, несамостоятельный он. Смолоду слушал названого тятьку, боярина Бориса Морозова, друга своего отца, царя Михаила. В честь деда Алексей Михайлович и назвал своего первенца Михайло, так в Московском государстве все потихоньку и ладилось. А вот как не стало боярина Морозова, царь попал под влияние Никона, так и стал его научения за свою волю выдавать. А боярам только бы в казну руку запустить да своих людишек обирать, еще хотят, чтобы их почитали и любили, а от обид какая у народа будет любовь с почестью.
   Испытание Смутным временем для Руси было Божье наказание за наше маловерие, но Русь вышла из него единодушной. Освободили Москву от ляхов да самозванцев, нам бы Бога в смирении благодарить, а власть Никонову прелесть с кнутом насаждает. Начнут менять сложившийся уклад в церкви, во всей жизни уклад изменится. Духовная смута поднимется, маловерие восторжествует, люди от церкви и царя отвернутся, в корысти да в пьянстве утешение себе будут искать. А от этого новая беда на Русь придет, и, пока мы не вернемся к своему традиционному укладу жизни, где голос народа на миру слышен, а не только государев, ладу в русском доме не будет. Старец Христофор грустно опустил голову и задумался, а потом добавил:
   – Судьба нас ждет с тобой нелегкая, я уже старый и сам выбрал свой путь, служить Богу и народу, а ты молодой, тебе жить, своей волей принимай решения, какой дорогой пойти.
   Так за долгими беседами да допросами с пристрастием палачей воеводских да дьяков, требовавших от Евдокима и старца Христофора отречься от старой русской православной веры, прошла зима. К весне старец Христофор не выдержал пыток да побоев, занемог и помер. А Евдокима заковали в цепи, приказали на щеке выжечь букву, если сбежит, чтоб каждый мог видеть, – этот «колодник». Палач поднес раскаленное клеймо, Евдоким отвернулся в сторону, и прижог получился ближе к скуле. Когда щека покрылась молоденькой бородкой, то шрам был плохо заметен. Это порадовало парня.
//-- * * * --//
   Прошли волжские льды, паводок начал спадать, потянулись по Волге первые суденышки, подошел к Нижнему Новгороду и караван с казенным хлебом для Царицына и Астрахани, боярские да купеческие насады с товаром, а одно судно было с заколоченным трюмом и стрелецкой охраной. Нижегородскому воеводе грамоту приказную с Москвы передали: коли есть молодые да здоровые в остроге, отправить в низовья Волги черту защитную от набегов ногайцев строить.
   Гремя цепями, Евдокимку погнали под горку на берег, весны в этом году он еще не видел, все в темнице держали. Вот она полноводная Волга-матушка, за водяной гладью вдали виднелся его родной левый луговой зазеленевший берег, так и захотелось парню, как бывало, крикнуть: – «Ого! простор-то какой!». Вдоль ближнего берега вытянулся длинный караван, возле судна, на которое привели Евдокима, стоял пристав в окружении ярыжек, стрелецкий голова со стрельцами и приказной Сыскного приказа. Заскрипели замки, петли, открылся люк трюма, а оттуда пошел запах гнили, и вместе с ним боль человеческая вырвалась на свет Божий. Евдоким взглянул в голубое небо, там кружила вольная птица, глотнул свежего воздуха, и чья-то рука втолкнула его в яму трюма.
   Тронулся караван вниз по Волге, Евдоким лежал на дне судна в темноте, окруженный арестантами, как и он закованными в цепи, а кто был ссыльный – без цепей. Где-то слышался надрывный кашель: этот еще поживет, вот тот тихо давно стонет, может не доплыть до конца большой реки. В сознании Евдоким просчитывал, где он проплывает в данный момент:
   «Вот тут, вот сейчас с левого берега уже должно быть устье Керженца, родина, дом, как передать отцу, что везут его вот на этом караване, хоть бы знал он о своем родном сыночке, не убивалась бы от неизвестности и мать. – При этих мыслях Евдоким сразу почувствовал голод, и сильно захотелось есть, до этого он не думал о еде. – Давно не ел горячего кушанья, приготовленного матерью к самому подъему на ранней зорьке. Будет ли еще в моей жизни такое, чтоб все вместе отмечали именины: отец, мать, сестры, братишка, тепло на полатях после истопленной печи. – И он зажал ладонями голову и поджал к животу колени, стараясь изменить положение, чтобы отвлечь себя от голодного мучения. – А вот сейчас проплываем Макарьев монастырь с прилаженной к стенам ярмаркой, разлив еще не совсем спал, не потопило ли в этом году левый берег, не разрушилась ли новая лавка, сколько ладили с отцом в прошлом году. Как справится тятька один со строительством лавки и амбара? Если опять смыло, будет он один трудиться да о сынке печалиться. А на правом берегу где-то возлюбленная Анисия, она тоже не знает, что Евдокима везут, – после этих мыслей боль от желудка подступила к сердцу, – обвенчаюсь ли с кем, коли Анисью выдадут замуж, будут ли у меня сыновья, или меня ждет тяжелая судьба каторжанина».
   Так проходил день за днем, нижняя часть судна была погружена в холодную, весеннюю воду, Евдоким лежал лицом в просмоленные доски трюма. Озноб пробирал его тело, временами арестанты, как брошенные слепые котята, прижимались друг к другу, чтоб согреться. Он смотрел перед собой и ничего не видел, ему хотелось отогнутыми ушками кандалов на запястьях прорезать щель в днище, в последний раз напиться волжской воды и опуститься в пучину, – но он не один и поэтому не имеет права принимать такое решение. Евдоким вспоминал Христофора, прокручивал в голове беседы с ним, знал, что старец не одобрил бы его отчаянья, и это помогало ему держаться, стало даже стыдно за свою душевную слабость. Евдоким перевернулся на спину, смотреть было все равно куда, везде было темно, слышался только чей-то кашель, храп. Пока они плыли, казалось, по бескрайней реке, подняли двух умерших, – все ли дотянут. И вот наконец-то их судно причалило, выгрузились на берег, было раннее утро, Евдоким дыхнул полной грудью свежего волжского воздуха, над водой, словно пар, клубился белый туман, но не чувствовалось его прохлады:
   – Как на родном Керженце, – мелькнула приятная мысль.
   Виднелись постройки посада, крепость, это был Царицын. Тут в степи и нужно было размещать Черту от набегов степняков, но за все лето Царицынский воевода Андрей Унковский так и не распорядился отправить колодников в степь работать, он неплохо эксплуатировал их труд на своем дворовом хозяйстве, – государева служба подождет, свое-то ближе. Унковский принадлежал к таким воеводам, которые наносили вред Московскому государству своим воровством местной казны больше, чем все окрестные воры вместе взятые. А тут вдруг воевода спешно распорядился всех колодников бросить работать день и ночь по укреплению городской стены. Слушком от стрельцов арестанты услышали, что казаки из Персии возвращаются, два с половиной года их не было, думали, и не вернутся. А тут, на тебе, возле Астрахани стоят, со дня на день челны их возле Царицына могут показаться. Как воеводе Унковскому поступить, не знает он, выгадывает, хитрец. С казаками дружбу водить государь запрещает, можно в опалу попасть, а открыто казакам противостоять боится.
   Перестали колодников на работу гонять, какой день держат в тюрьме, затих весь Царицын, но потом за стенами стало шумно. И вдруг отворилась дверь и с хрипотой, но веющим свободу голосом прозвучало:
   – Все, вываливай на волю!
   Поползли арестанты, потопали, загремели цепями. Вышел Евдоким, посмотрел на синее небо, солнце конца лета 1669 года припекало, это же низовья Волги, а не среднее верховье. По Царицыну казаки гуляют, свой товар из Персии продают и стрельцы с ними, все вроде вместе. Подвели колодников к крепкому, одетому в добротную рубаху казаку, он окинул их взглядом и уверенным голосом сказал:
   – Мы казаки вольницы, атаманом буду я, зовут меня Степан, сын Тимофея Рази! Нам ваше воровство неведомо, и розыск мы не чиним. Кто захочет идти, куда его глаза укажут, пусть идет, а кто захочет со мной пойти, тот вольным казаком будет!
   Стрельцам, все еще пытающимся стеречь арестантов, не совсем понимающим всего происходящего, атаман тоже предложил определиться: с ним идти или у воеводы оставаться, а могут и по домам уходить. Стрельцы бросили колодников опекать, скучились в две кучи, одни оставались с казаками, другие шептались в раздумьях.
   Атаман вновь развернулся к арестантам, они все как в один голос загалдели:
   – Батюшка-атаман, из могилы нас поднял, как нам не идти за тобой, – и стали земным поклоном благодарить, а некоторые на колени повалились. Только один Евдоким спросил:
   – За что воюешь, атаман?
   – За волю народную! – Ответил Степан Тимофеевич. – К персам за зипунами ходили, а далече жить будем, как круг вольных казаков прикажет.
   – За Святую Русь и волю народную буду стоять, а разбой чинить не стану, если подойду тебе такой, прими, атаман, верой служить буду, – сказал Евдоким свое решение.
   – Не хочешь разбой чинить, – усмехнулся Разин, – а бояре-лиходеи над бедным народом не разбой чинят? Я по всей Руси прошел, и везде видел голод, несправедливость!
   Разин всмотрелся в лицо парня, на щеке которого чуть прикрывшейся еще не густой бородой, виднелся шрам выжженной буквы, должной обозначать для каждого встречного городового стрельца или приказного, что этот «колодник». – А что ты под святостью Руси себе мыслишь? – Спросил Степан Тимофеевич?
   – Жить по христианскому благочестию, устоявшемуся на Руси, заповеданному нам отцами и дедами, чтоб святость в жизни примером была, а не корыстолюбие и разбой, – не прошли даром долгие беседы со старцем Христофором.
   «Этого обласкай, так он не продаст и не украдет», – подумал про себя Разин и сказал:
   – За старую веру будешь стоять, воля вольному, – немного помолчав и, словно одумавшись, Разин громко изрек:
   – Вера – это дело поповское, а наше дело казацкое, саблей воли добиваться!
   Вокруг заблестели клинки, и послышался восторженный гул в поддержку слов атамана. Казаки повели колодников к кузнецу помогать снимать цепи. Один казак по дороге рассказывал про своего атамана Степана Тимофеевича, как тот совсем недавно оттаскал за бороду их мучителя, царицынского воеводу Унковского. Освобожденные арестанты слушали казака с восхищением, а он, видя в глазах восторг, добавлял:
   – Атаман у нас ведун [4 - Колдун.], мы с ним на Хвалынском море [5 - Каспийское море.] кизилбашей били, удачливый атаман, мы с ним из таких переделок выходили, ух ведун!

Глава 3
У Разина

   Итак Евдоким с ватагой Разина в полторы тысячи человек ушел на Дон и стал там жить вольным казаком. Не потерялся он в большой массе восставших людей, быстро нашел себе сотоварищей, которые думали так же, как он, что русским самим нужно мыслить, а не вечно на чужаков оборачиваться. За рассказы о родных местах, о речке Керженец, на которой Евдоким вырос, за шрам на щеке, сотоварищи стали его прозывать Кержаком. У вольных казаков так было принято, называть по прозвищу, если к которому оно пристало. Не забывал нового казака и Степан Тимофеевич, часто поручал своим есаулам ставить Кержака винную хлебницу сторожить. Уверен был атаман, что не выпьет он самовольно чарки, а иной раз и казну вольницы беречь, ставил и на стражу у своего ночлега. Все понимали: оказывает атаман особое доверие Кержаку.
   На слиянии рек Дона с Донцом Разин построил небольшую крепость, городок Кагальник, – бревенчатое земляное укрепление, домишки врытые в землю, – и обосновался там со своим войском. Всю осень и зиму туда валили отовсюду беглые крестьяне и посадские, народ больше шел из ближайших областей центральной России, где гнет крепостничества был невыносим. Атаман принимал новеньких, одевал, обогревал. Московское правительство решило наказать строптивых казаков и перестало посылать на Дон хлеб. Видать, царевы бояре долго думали, чтобы принять такое решение. Лишившись последнего хлеба, голутвенные [6 - Беднейшие.] казаки еще с большим желанием пошли в войско Разина, «им уже нечего было терять». На средства казацкой вольницы закупалось оружие, Евдоким, не имея опыта в ратном деле, с осени до весны учился у старых казаков, прошедших войны с Крымскими татарами, с турками, с персами, владеть саблей, заряжать пищали, пушки, палить из них.
   За долгие вечера у костра в ожидании приготовления похлебки наслушался Евдоким рассказов о людской боли, которая каждый день гнала людей в стан восставших. У каждого была своя душевная боль: непосильные налоги не сумел уплатить, – живого места на спине плетью не оставят. А то и вовсе грех творили господа дворяне да их приказные: девок крестьянских в дом силком на развлечения брали и потом замуж выдавали, а иная понравится, у себя держали и ублажались. Какая молодуха не выдержит издевательств, – руки на себя наложит. Так было с девушкой Данилы, нового дружка Евдокима. Все эти обиды и заставляли людей собираться под знамена Разина. Наслушавшись беды людской, свернется калачиком Евдоким поближе к уголькам костра, о своей душевной боли печалится, Анисью вспоминает, об отце с матерью думает.
   «Как так могут господа свой народ православный обижать, они же сами христиане?» – Не мог понять Евдокимка.
   Случалось Кержаку у ночлега атамана на страже стоять, Степан Тимофеевич с вечера с есаулами да старшинами беседы ведет, ужинают вместе, отпустит их спать, а сам не торопится ложиться. Подзовет к костру Кержака, разговор с ним заведет, видел он в нем другого человека, чем большинство в его восставшей дружине: кто из-за горя приходил, мести хотел; кому деваться было некуда; а кто и просто пошалить, волюшкой упиться, нажиться да пропить.
   – Из Москвы весть была, – сказал Степан Тимофеевич, – что Соловки не принимают новых церковных книг, царь туда воеводу со стрельцами послал, оружием будут новой вере монахов учить.
   Кержаку всегда доставляло удовольствие разговаривать с Разиным, многое ему не нравилось в восставших, их дерзость, жестокость к захваченным дворянам и приказным, он переживал, думал, искал им оправдания. Были мысли и желания уйти из движения восставших, вернуться к себе на Керженец. Он понимал, что родители ждут, но обещал служить честно. Атаман не заставлял его заниматься разбоем, кого-то казнить, говорил: «Воюй за волю, за старую веру».
   – Бывал я на Соловках, – продолжал Разин, – ходил к святым угодникам Зосиме и Савватию поклониться, казаки очень уважают их за помощь в исцелении ран, да просил молиться за упокой души отца своего Тимофея да старшего казненного брата Ивана.
   Кержак палкой сгребал костер в центр, услышав последние слова атамана, посмотрел ему в глаза, в них отблеском от огня сияла обида и злость, ему казалось, они плачут, он спросил:
   – А за что казнили брата?
   – Невинно пострадал, атаманом казацкого отряда в войсках боярина Юрия Долгорукого он был. По устоявшему обычаю казаки цареву службу только до зимы несут, и возвращаются к своим куреням. И так казаки защищают Русь зимой и летом от крымчаков, турок, чего еще Москве от Дона надо? А тут война с поляками, казацкий круг решил на зиму уходить на Дон, брат выполнил решение круга и увел казаков, а Долгорукий велел своему дворянскому войску не с поляками воевать, с ними он договорится, там шляхта, как и он, дворянская. Ему главное казаков непослушных наказать. Нагнали, схватили брата и казнили. Бог даст, повидаемся с боярином Долгоруким. Мой крестный Корнила Яковлев на всем Дону атаман, я мог бы с ним служить и цареву плату делить, добра себе наживать. А прошелся я по Руси, с посольством казацким в Москве был, повидал слезы, везде-то одна беднота, кабальные. А бояре да бары жируют, и я им служи, с их стола куски подъедай. Нет, по-иному, по-справедливому жить надо! Поэтому я и поднял голытьбу казацкую, опальных людей на борьбу!
   – Мне старче Христофор рассказывал, арестантами мы с ним вместе в нижегородском остроге были, он в Москве знатную боярыню Морозову знает, она лучшая подруга самой царицы и в царскую семью вхожа. Так она ему сказывала, старший царевич Михаил добрый и справедливый. Как станет Михаил царем, и жизнь на Руси изменится, – поделился своим сокровенным с атаманом Кержак.
   – Если при добром царе во главе войска избранный на сходе вольным народом атаман будет, тогда и царь добрым будет, а если окружение царева, как ныне, из служивых воевод да бояр состоять будет, то не сможет твой царевич добрым царем быть, они не дадут ему, – рассудил Разин. – В одном ты прав Кержак: за одним атаманом народ не пойдет, им доброго царя подавай, без своего царевича и благословения архиерейского нам не одолеть войска дворянского на Москве.
   Степан Тимофеевич лег спать, а Кержак стоял на страже и не боялся этой ночью задремать на посту, он чувствовал внутренний подъем после беседы с атаманом, это ему помогало лучше понять Разина. Иногда он не понимал его, а как поговорит с атаманом, почувствует силищу его к свободе, так и менялось впечатление. Понимал он, что такого человека заставило поднять народ на борьбу: защита бедных и обездоленных.
   Кержак видел перед собой в темноте свою мечту: Москва белокаменная с золотыми куполами, он представлял ее как Макарьевский монастырь, только больше. Стоит молодой добрый царь Михаил, по правую руку от него главный воевода, избранный народом атаман Степан Тимофеевич, по левую руку боярыня Морозова с Аввакумом, а в стороне недалече он с отцом и матушка вместе с Анисьей. Вот за исполнение этой мечты он и готов идти в сражения.
   Лишение Дона хлеба результата для боярской Москвы не принесло, весточка к ним приходила, что голутвенные казаки и беглые крестьяне пополняют войско Разина. Им ничего не оставалось делать, как прислать на разведку под видом дипломата в Черкасск служилого Герасима Евдокимова. Закончилась его миссия тем, что атаман Степан Разин утопил его в Доне за то, что не царским оказался он посланником, а от предателей народа – бояр. Так решил сам Разин, и этим отрубив себе дорогу к примирению с Москвой. А вольный казак Кержак сопровождал Разина на сход, узнал, как называл себя присланный из Москвы человек, Евдокимов Герасим, задумался: «Видать, родича его звали так же Евдокимом. За что же его атаман загубил?» Пытался остановить своего крестника от похода супротив бояр и атаман домовитых [7 - Зажиточных.] казаков Корнила Яковлев, а Разин ответил своему крестному:
   – Ты владей своим войском, а я буду владеть своим.
   Собрал казачий круг атаман Стенька Разин и обратился:
   – Любо ли вам, братья-казаки, идти на Русь, изводить изменников-бояр, воевод и приказных лиходеев, дать волю народу!
   И услышал атаман тысячи голосов, слившихся в один:
   – Любо! Любо!
   В Паншине-городке состоялся новый круг казаков, туда привел свой отряд известный на Дону атаман Василий Ус, он уже имел опыт битвы с дворянским воинством. Ус признал верховенство атамана Разина, так как войско у Степана Тимофеевича было больше, да и опыта больших сражений за два года на Хвалынском море он приобрел больше, оставалось обсудить путь, по которому они пойдут на Москву. Решили идти не прямым, более близким путем к Москве от верховья Дона через Воронеж, Тулу. Здесь и с крестьянства дерут три шкуры, поднять их легче, но не знают они атамана Разина, да и войско дворянское уже обученное стояло с этой стороны, поджидая вольных казачков. А у восставшей дружины большинство таких воинов, как Кержак. Они не были еще ни в одном сражении. Поэтому пошли к Волге, чтобы начать с низовья и подниматься, путь более длинный, но оправданный тем, что народ здесь уже знал Разина. Набраться опыта ратного дела и увеличить численность восставшего воинства.
   В мае 1670 года Разин начал свой поход на Волгу, подошел к Царицыну, раскинул лагерь. С небольшой частью казаков атаман ради удали сделал набег на степных ногайских татар, вернулся и удивился: город сдался без боя. Жители сами открыли ворота стоящим под городом восставшим, они знали Разина еще по осени, он был в городе гостем, вел честно торговлю, раздавал подарки. Воевода царицынский, Унковский, умудрился за зиму сменить службу, вымолил у царя. Чувствовал, лис, вернутся казачки и добром для него это не кончится. Новый воевода Тургенев со своими приближенными заперся в башне, но башню взяли и всех выволокли. Новый воевода народу не полюбился и на общем сходе решено было его утопить. Волю народа казаки исполнили, также казнили некоторых командиров, но полуголову [8 - Звание.] по просьбе стрельцов пощадили. И по приказу самого Разина помиловали детей воеводы и племянника. В Царицыне было введено управление собрания вольного народа по принципу казачьего круга. Имущество казненных и обижавших людей богачей по решению круга было разделено поровну среди бедноты. И главное для каждого бедного не то, чтобы получить какую-то тряпку, чьи-то порты, а то, что его впервые в жизни посчитали равным со всеми человеком, не забыли и дали эти порты. У одаряемого слезились глаза. В такие моменты Кержак в душе прощал Разина за недавние свои обиды, видя, как тот легко отдает команды казнить стрелецких командиров или воеводу.
   Подошел на помощь к Царицыну отряд стрельцов под командованием Лопатина, его умело встретили на Волге казаки на стругах, заманили к берегу в западню и разбили. Астрахань – ближайший к Царицыну крупный форпост Московского боярского государства. Там большое войско, но не дворянское, а стрельцов, не всегда вовремя получавших плату за службу. Многие стрельцы были сами высланы на край Руси за какие-либо прегрешения в службе в других, ближних к центру, городах. Стрельцы были не однородная масса, и службу несли каждый по-своему. Астраханский воевода Прозоровский узнав о событиях в Царицыне, выслал для подавления восстания экспедицию во главе с князем Львовым. Но при встрече с разницами, оказавшись в окружении, стрельцы сдались без боя, перейдя на сторону восставших. Свободные стрельцы на своем круге решили казнить начальников. Один ординарец заступился за своего голландского офицера артиллериста Фабрициуса, и ему оставили жизнь. Сам атаман Разин ходатайствовал перед кругом за князя Львова, то ли из-за прежнего знакомства, когда он был в Астрахани после Персии, то ли из-за политической выгоды, остается сия тайна неизвестна. Были взяты еще два небольших близлежащих городка, Черный Яр и Камышин. В одном жители сами открыли ворота, в другом казаки обманом взяли. Теперь путь лежал на Астрахань, нельзя было восставшим оставлять в тылу сильное воеводское войско.
   В начале второй половины июня Разин подошел к Астрахани, город имел одну из самых лучших крепостей, Кремль. За ним Белый город с каменными стенами, на башнях и стенах много пушек, пушкари, стрельцы. Атаман собрал небольшой круг из своих есаулов и старшин обсудить предстоящий штурм, было решено послать агитаторов с предложением сдать город без боя за сохранение жизней и неразорение города. Агитаторов проводили два местных нищих, один безногий. Власть астраханская с агитаторами и нищими поступила жестоко. Они были схвачены и прежде, чем их казнить, безжалостно истязали пытками так, что это не могло не вызвать у простых людей сострадания. Один из мирных посланников атамана был совсем еще юным, позже казаки сложат о нем песню. Также был казнен посланный Разиным человек, сам служивший в Астрахани и знавший тамошнее начальство, попавший в плен вместе с князем Львовым. Жестокость воеводская не могла не вызвать недовольства жителей Астрахани и низкого ранга служивых стрельцов. Воевода Прозоровский почувствовал стрелецкое волнение и поторопился выдать им жалование, у них же ранее украденное.
   Когда атаман понял, что посылать своих людей с предложением миром сдать город нет смысла, их все одно убьют или кинут в тюрьму, он обратился к восставшему войску:
   «За дело, братья! Ныне отомстите тиранам, которые до сих пор держали вас в неволе хуже, чем турки или язычники. Я пришел дать вам свободу и избавление, будьте моими братьями и детьми, и всем вам будет так же хорошо, как и мне, будьте только мужественны и оставайтесь верны!» [9 - Текст – цитата из воспоминаний наемника-голландца, помилованного Разиным Фабрициуса.].
   В ночь начался штурм Астрахани, внутри стен города простые посадские люди подняли восстание, на их сторону стали переходить низшие чины стрельцов. На стенах началась неразбериха: кто стрелял в сторону штурмующих, кто в горожан. Восставшим удалось стыла войти в город. Воевода Прозоровский был ранен, его отвели в церковь, туда же стали сбиваться стрелецкие командиры, дворяне, но вскоре церковь взяли. Как и во всех взятых казаками городах, Разин создал круг жителей Астрахани, и они решали судьбу своих мучителей: кого казнить, а кого миловать. С воеводой Прозоровским Разин сам поднялся на стену и оттуда столкнул его. Атаман отомстил за смерть своих агитаторов, пришедших с миром. Особенно за юного парня, который, по рассказам Астраханцев, при муках и казни звал на помощь «батьку», так многие казаки называли Степана Тимофеевича, а песню о погибшем юноше казаки назовут «Разинским сынком». На другой же день прекращались всякие грабежи и насилия над богатеями. За ослушание казака могли самого казнить, завязать в мешке с камнями и бросить в воду. Но обиженных горожан было много, у каждого свои были счеты к тем, кто сопротивлялся восставшим горожанам и казакам. Они высказывали недовольство, называли имена, кто избежал наказания за свои бывшие притеснения бедняков. И они мутили народ и требовали от круга новых судилищ и казней, Разин таким отвечал:
   – Ныне вы хозяева в Астрахани. Когда я уйду бояр бить, решайте на круге сами, как вам быть, а при мне новых казней не будет.
   Степан Разин со своим народным воинством оставался в Астрахани около месяца, сюда к нему отовсюду продолжали сходиться обездоленные или беглые люди. Собралось около шестидесяти тысяч. Хорошо жить в крепости, новую жизнь налаживать и смотреть, как эта свободная жизнь получается у людей. Но дальше выжидать было нечего, отсиживаться – только давать время боярам московским формировать карательное дворянское войско. Поэтому нужно было торопиться к осени до Нижнего Новгорода дойти или до Мурома, а, может, до Рязани, как сложится. Остался возглавлять круг жителей Астрахани Василий Ус, он был болен кожной болезнью и не совсем приспособлен к походной жизни, с ним остался Федор Шелудяк. А народное воинство с песней тронулось вверх по Волге на стругах [10 - Парусно-гребное судно.]. Кто пешком в лапотках через плечо с рогатиной по холмам, а кто верхом на коне к Москве свободную жизнь добывать.
   Был конец июля, ночи в низовье Волги теплые, Кержак лежал на прогревшейся за день земле далеко от костра и, по юношеской привычке, смотрел в звездное небо, вспоминал, как в эту самую пору два года назад он плыл из дома на лодке с медом к отцу на ярмарку. После отпросился посмотреть на Анисию и вот оказался с восставшим народом. Теперь-то он знает: волей нужно дорожить, но и за справедливость постоять стоит. Ярмарка у Макарьевского монастыря по-прежнему работает, в Астрахани он встречал купцов, заводил с ними разговоры, один даже знает отца, медового купца Тихона, ему было любо это услышать:
   – Как там тятенька один справляется, кто ему поможет, братишка еще мал?
   Подошли к вольному Царицыну, передохнули, провели круг, утвердивший правильность ранее выбранного пути идти на Москву вдоль Волги и ударить с востока. Следующие на пути стояли города Саратов, Самара. В них местные посадские люди, узнав о приближении Разина, восставали сами, казнили воевод и открывали казакам ворота. Заканчивалось лето, к началу сентября восставшие народные дружины Разина собрались у стен Симбирска. За стенами сидел воевода Милославский со стрельцами, подошел ему на помощь воевода Юрий Борятинский с дворянским ополчением, но в город они не успели войти. В жестоком бою народному войску удалось одержать тактическую победу над дворянским войском, Борятинский отступил к Тетюшам, при этом сохранив большую часть дворянского ополчения. Симбирск состоял из городского посада, и над ним возвышался Кремль. Посад разинцы взяли быстро и не без помощи местного населения, а вот стены Кремля не поддались штурму восставших, азарт утих. Подчинили весь уезд, освободили остроги Симбирской засечной черты.
   Дело шло к вечеру, Кержак знал: сегодня его в дозор или на пост не должны назначать. Он был вчера, поэтому готовился лечь спать, а не заснет, так будет смотреть на звезды и мечтать о далеком доме.
   – Кержак, к атаману на сход! – Позвал его посыльный.
   Удивился Кержак, ему много раз приходилось беседовать с атаманом, но это обычно бывало, когда его почему-то назначали к нему в караул, а сейчас зовут на сход, то есть, на небольшой круг. Кержак вошел в шатер, там сидел сам Степан Тимофеевич и около него несколько человек из ближайших соратников. Перед ними на барабанах стояли штоф и несколько серебреных рюмок, хлеб, лук, солонина. Атаман показал Кержаку жестом, чтобы он присаживался с ними. Кержак за год жизни среди вольных казаков употреблял горячительное снадобье, когда разливали, только потому, чтобы особо не отличаться от других. Да и понял: после рюмки легче заснуть в холодную погоду, а в жару старался отказываться, а тут от приглашения самого атамана он отказаться не мог. Выпили, атаман завел разговор:
   – Застряли мы тут, братишки, а оставлять в тылу крепость с неподчинившимися нам стрельцами нельзя. Пойдем дальше к Казани, там узнают, что мы Симбирск не взяли, будут сопротивляться долго, а недобитый Борятинский со своими дворянами по окрестностям рыщет. Объединятся с Милославским и в любой момент ударят нам в спину. Поэтому надо брать эту крепость, а время играет не на нас. В Москве другое дворянское войско собирается, во главе мой злейший враг – боярин Юрий Долгорукий. Вот я и собрал вас, други мои, тут я повоюю, завтра сам на крепость пойду, а вам нужно идти кому на Дон, кому в верховья Волги, да и в саму Москву, письма с призывами к вольной жизни рассылать, народ подымать, брать села, малые города, везде устанавливать правления круга вольных жителей. – Атаман еще велел разлить, выпили, он продолжил:
   – Кержак, ты казак молодой, но уже успел в цепях побывать, хлебнул лиха, знаю, толковый, получится из тебя добрый атаман. Бери своего дружка, идите вперед нас, рассылайте письма с призывом к восстанию. Как мы будем подходить, а народ вольный нас уже ждет. Мне одному власти над народом не надо, хочу с вами жить как брат, чтоб над всей Русью справедливо править вольным кругом. Разумеется, без доброго царя и православной веры жизнь не устроишь. Русь велика, это не одна городская крепость. Никон в цареву опалу попал из-за изменников-бояр, поэтому к нему сейчас народ потянулся. А ты подымай тех, кто старой верой спасается, вольному воля. Сколачивай себе добрую сотню, в открытый бой с дворянским отрядом старайся не лезть, они побьют тебя, у них ученость к военному делу имеется, уходи в лес, нам главное – больше народа поднять. Поначалу зимы, не позднее первого снега, все подтягивайтесь с разных сторон к Москве, я от Рязани, вы от Мурома или Нижнего. Мой брат Фрол приведет ватагу с Дона. Узнают Запорожские казаки Серго, что Стенька Разин к Москве подходит, не будут думку тянуть, тоже двинут в помощь к нам, тогда посчитаемся с боярином Долгоруким.
   Беседовали у атамана до утра, Кержак слушал и был уверен, что они обязательно встретятся со Степаном Тимофеевичем. Раз идти ему определил атаман к Нижнему, появилась надежда повидаться с родными, это радовало душу. Кто-то из посланных атаманом гонцов двинулся к Пензе, к Саранску, а Кержак с Данилой – к Нижнему Новгороду. Путь держали не Волгой, а напрямую по дороге. В селах и деревнях агитировали народ, везде встречали много бедных, настроения у населения было сочувствующее восстанию. На встрече рек Алатырь с Сурой стоял городок Алатырь, оттуда отправились в сторону большого села Мурашкино, от него вниз по реке Сундовик.
   Осень брала свое, вечером уже холодело, небо заволокло, Кержак сидел в седле серого коня и смотрел на низко тянувшиеся дымки села Лысково. Отсюда два года назад его увезли связанного в острог, сейчас он волен решать судьбу своих обидчиков, это радовало и настораживало. Он сомневался в необходимости мести. Кержак слез с коня, отдал его под узду Даниле и пошел кустами да ложбинками в сторону села. Огородами вышел ко двору Терентия, поднялся собачий лай, одна, другая.
   – Чувствуют не столько чужака, сколько крадущегося человека, – подумал Кержак, и пошел наперекор лаю в открытую.
   – Полно лаять, свой идет, – громко, по-хозяйски уговаривал псов Кержак.
   У самого дома навстречу вышла Анфиса:
   – Ох, Господи! – Напуганно воскликнула девушка, увидев перед собой в огороде молодого парня, подпоясанного кушаком, из которого торчала ручка пистолета, а по ноге до сапога висела сабля.
   Кержак поклонился. Это уважение, оказанное девушке, ее сразу успокоило, она стала присматриваться к лицу молодого парня, одетого несколько иначе, чем одевались их парни. А он поприветствовал Анфису, и по голосу она сразу в казаке узнала Евдокима.
   – Анфиса, Терентий дома?
   – Да, Евдокимушка, – радостно заголосила Анфиса, – проходи.
   Терентий встретил Евдокима, он знал, что его отправили связанного в острог в Нижний Новгород, а потом его следы терялись. А тут вот он является вольным казаком при сабле и пистолете.
   Накрыли стол, но Кержак не стал долго столоваться, а попросил с собой собрать, там его соратник дожидается. Главное Кержаку нужно было выведать, какое настроение у народа в селе, кто приказной, есть ли гарнизон стрелецкий в крепости на Оленьей горе, вооружения на башнях. Хотелось понять, как вольной ватаге входить в село: с миром или с боем. Спросил и про Анисию.
   – Выдали замуж за Фролку твою Анисью, в стрелецкой слободе живут, – ответил Терентий. – Весь век, что ли, по ней будешь горевать? Вон, смотри на мою Анфиску, бери и радуйся всю жизнь, а что по той-то печалиться, она теперь чужая баба!
   Кержак грустно усмехнулся, посмотрел на стоящую у печи Анфису, она улыбнулась и застеснялась, отвернула голову.
   – Рано мне, Терентий, теперь жениться, волю народную надо добыть, – ответил Кержак.
   – Женись и иди, добывай свою волю. Коли добудешь, а то в цепи опять попадешь. Так кто тебя ждать будет? – наставлял по-отечески Терентий молодого парня.
   – Коли в цепи, Терентий, попаду, так почто девице молодость губить буду, вдовой оставлять?
   – Так-то оно так, да у самого бы хоть дети остались, все же не зря жил.
   – Брат оставит, сестры родят.
   – Воля твоя.
   Анфиса с обиженным лицом вышла в коридор.
   – Тут вот у меня письма с призывами к народу от Степана Тимофеевича, так ты, Терентий, собрал бы мужиков, кому доверяешь, прочли письма с воззваниями. Когда мы придем, так народ уже готов будет, осмыслит с нами пойти, крепость возьмем, Мурашкино нас поддержит, пойдем дальше к Арзамасу, к Мурому.
   Слушал Терентий и думал. С одной стороны, подкупала его воля, а с другой стороны, как же это супротив власти идти, бояр да дьяков?
   – За доброго царя биться на Москву пойдем, – продолжал Кержак.
   – Коли за доброго царя, так и я не против поддержать народное движение, – ответил Терентий.
   – Вот и сговорились на этом.
   Кержак ушел той же тропой, но уехать не хотел, не знал толком Терентий, что в крепости творится. Как бывало, с десяток стрельцов слободских или в связи с приближением вольницы усилился отряд, вооружился. Да и с высокого бугра на заволжскую даль посмотреть хотелось, на устье Керженца, на Макарьев монастырь. Забрался Кержак на Лысую гору. Вот отсюда все видать, и даже крикнуть захотелось:
   «Ого, простор-то какой».
   Переночевали в кустах, как начало рассветать, подобрался к Оленьей горе снизу, крепость рассматривал. Башня от Волги имеет два яруса, сразу не увидишь вооружения, пополз дальше, с другой стороны ров, мост не развален, значит, не ждут. У башни под мельницей столкнулся со стрельцом.
   – Лови его! – Крикнул стрелец.
   Привыкший за последние дни красться, Кержак от неожиданности при встрече врага побежал во всю прыть в овражные кусты, а потом неожиданно для самого себя остановился, выхватил саблю, пистолет и в полный рост бросился назад навстречу стрельцу. Теперь тот перепугался такой прыти, бросил мушкет, упал и пополз в гору к крепости. Догнал его Кержак, замахнулся саблей:
   – Говори, сколько стрельцов в крепости, пушки есть?
   Стрелец все рассказал, Кержак дал ему «прелестное письмо» от Разина:
   – Читайте со стрельцами, вольную жизнь идем добывать, мы подойдем к крепости, хватайте голову и сами решайте с ним.
   Свистнул Кержак, Данила вывел коней из леска, вскочили в седла и поскакали, не прячась. Пробрались до Нижнего Новгорода, оттуда возвращались в Лысково, хотел Кержак переправиться через Волгу на ту сторону и съездить домой, но посетил еще раз Терентия и от него узнал, что недалече на реке Суре городок Курмыш уже взят отрядом разинского атамана. Кержак рванул в Курмыш, действительно, здесь правили казаки, а за атамана был Максим Осипов, внешне приятный молодой казак. По вольнице ходил слух, а иногда открыто говорили, и многие в этом были уверены, что он не кто иной, как сам есть царский сын царевич Алексей. Восстанию нужен был символ, и так решил атаман Степан Разин. Кержак знал, что Осипов выдуманный царевич, и продолжал мечтать увидеть среди восставших настоящего царевича Михаила, о котором все время помнил с рассказов Христофора.
   Ранним утром небольшой отряд вольницы неожиданно появился возле стен старой крепости на Оленьей горе, в которой еще оставался острог. Ватага пошла вперед на штурм, пыхнули пару раз дежурившие стрельцы из пищалей, в ответ тоже прозвучало несколько выстрелов штурмующих, а в основном у мужиков оружие с домашнего подворья: вилы, коса, топор, рогатина. Восставшие грозились сжечь крепость, стрельцы напугались и открыли ворота. Сработало переданное стрельцу заранее Кержаком письмо с призывом от Разина присоединяться к восставшим. Тем временем Кержак и с ним еще трое верхом на конях со свистом влетели в стрелецкую слободу и остановились у дома Онисима. Кержак отдал коня Даниле, перелез через забор, Онисим возле двора второпях снаряжал коня, увидев на заборе появившегося казака, напугался и побежал в дом с криком:
   – Фролка, казак, стреляй! Стреляй его!
   Кержак быстро и уверенно шел за ним, Онисим закрыл перед ним дверь, но он не успел вставить засов. Дверь резко от удара ноги открылась, сбив с ног Онисима, упавшего на пол в сенях. Из дома открылась дверь, и появился Фролка, он держал в руках пищаль. Кержак выхватил из-за пояса пистолет и направил его на Фролку, тот оторопел, повернулся и кинулся в дом. Кержак перепрыгнул через Онисима и бросился за ним. Настигая Фролку, Кержак ударил его ручкой пистолета, он упал на пол. Кержак выхватил у него пищаль и замахнулся саблей, Фролка, оборачиваясь, увидел занесенную над собой саблю, завизжал, как поросенок. В этот момент появилась Анисья, она стояла и прижимала к груди крошечного ребенка:
   – Не убивай, прошу! – И она бросилась на колени рядом с мужем, продолжая прижимать к груди ребенка.
   Кержак смотрел на нее, она смотрела ему в глаза. Он развернулся и пошел к выходу, в сенях схватил Онисима за бороду, ударил его в живот кулаком и скомандовал:
   – Ключи от острога, быстро!
   Онисим, зажимая живот, закивал головой, зашептал:
   – Сейчас, – и пошел в дом.
   Кержак за ним. В доме Анисья все сидела на коленях с ребенком с застывшим взглядом, Фролка, увидев вернувшегося Кержака, вскочил и побежал за печь. Онисим пошвырялся в кафтане и достал большие ключи от замков в остроге. Кержак снял со стены висевшую саблю Онисима и, хватая его за грудки, скомандовал:
   – Ты пойдешь с нами в крепость, острог открывать!
   Вольница взяла крепость быстро, по просьбе Кержака мужики убивать Онисима не стали, спустили его с высокой горы к Волге, тот повертелся, ухватился за кустик и спустился к берегу. Кто был не рад приходу вольных казаков, восставших местных мужиков, садился в лодки и перебирался на противоположную сторону к Макарьевскому монастырю за его крепкие стены. После ухода Кержака с Онисимом, Фролка велел жене с ребенком идти к ее отцу в Лысково, а сам пробрался на берег и тоже переправился на другую сторону реки.
   Забили колокола в Лысково, вышли многие с иконами на крестный ход, встретили передовую ватагу разинцев. Начали остальных жителей скликать на общий сход, нужно было объяснить народу, за что воюет вольница, отменить власть приказчиков, избрать кругом старшину.
   Кержак на миру держал речь:
   – Без жалости гнут народ изменники-бояре и приказные лиходеи. Вольная жизнь – это когда народ сам на миру решает свою судьбу, и доброго царя на Москве ставить надо, чтобы не бояре да дворяне окружали царя, а избранные вольным кругом уважаемые люди!
   И о старом благочестии в православии не забыл сказать Кержак.
   Слушали люди, дивились вольности такой в размышлениях молодого казака, шептался народ: «Не донской он, местный, из-за Волги будет, сын медового купца Тихона. Фролка с Онисимом из-за Аниськи оговорили его, в острог сдали, в кандалы заковали, а он вон, смотри, с саблейна коне, народ на Москву зовет идти, доброго царя ставить. Диво да и только».
   Стоял и слушал Терентий, из-за спины отца выглядывала Анфиса и смотрела то на Евдокима, то на Анисью, стоящую в толпе на другой стороне круга. И завидно ей было, что не ее любит такой молодец, а подругу.
   В селе кто новизну в православии принял, к одному попу шли, а кто старого благочестия придерживался, те к своему попу тайком ходили. Кто из жителей села в новую вольную жизнь сразу пошел, в дружину вступил, старую веру хотел защищать и доброго царя ставить. А другие боялись, что добром эта вольница не закончится, и уходили на берег Волги.
   Подошел к Лыскову с отрядом и Осипов, по дороге присоединились к нему жители села Мурашкино, образовывался уже большой отряд восставших. Кержак видит, что все на правом берегу Волги контролируют восставшие, и теперь ему можно сходить домой, и заодно узнать настроение людей в заволжских лесах. Они вдвоем с Данилой с конями на плоте переправились на левый берег без происшествий, хотя ожидали и держались подальше от Макарьева монастыря, зная, что за стенами попрятались стрельцы с крепости и приказчик, вероятнее всего, они вели наблюдение за берегом Волги.
   Двинулись не по петляющему руслу реки Керженец, а напрямую лесом, и Кержак был уверен: все одно найдет свою деревню. Ходил с отцом с малых лет собирать мед, грибы да ягоды, если и поплутает немного, а к дому выйдет все одно. Вот и совсем пошел знакомый перелесок, болотце, за ним и дом родной. Подъехали к деревне, все тот же домик. Встречает пес, даже чувствуя чужой запах коня, а не подает голос. Видит: человек родной, топчется на месте. Ему хочется броситься и сомневается он, не ошибается ли, это тот ли молодой его хозяин, который однажды уехал на лодке и, отплывая, скомандовал: «Домой». И пес убежал домой, вернулся уж главный хозяин дома, а молодого все нет и нет. А тут он на другом, не родного двора запаха коне появляется. Пес заскулил, залаял, но радостно, Кержак с коня спрыгнул и сразу к псу, тот наскочил и давай его лизать в лицо, руки, а хозяин трепал его по голове, по ушам и тоже поцеловал в морду. Из дома выбежала старшенькая сестренка, братишка, который уже подрос. Когда уходил, он совсем был малец. Еще сестренка, а за ними вышел и отец. Увидев Евдокима, и у него, человека мужественного, по щекам покатились слезы. Они обнялись, выбежала мать и тоже в слезы. На радостях начала причитать.
   А тем временем, пока Кержак с Данилой отъедались и отсыпались в тепле домашнем, жители Лыскова и Мурашкина вспомнили обиды людей, которые попрятались за стенами монастыря: приказчика, ярыжки, да и к монахам имелись обиды за корыстолюбие при сборах за переправу, за торговое место. Может, это был лишь повод, мужичкам просто захотелось поживиться, раз уж они теперь стали вольными людьми, да и пришлым казачкам по привычке хотелось подуванить. А тут лысковские мужики порассказали, какие богатства могут быть в монастыре. Не все же на строительство стен да храмов идет от сборов с ярмарочной торговли, что-то и остается. Уговорили мужики и казаки Максима Осипова, или «царевича Алексея», кому, как милее было принимать своего атамана взять богатый монастырь.
   Шел октябрь, вплавь Волгу не поплывешь, начала ватага вольницы переправляться на лодках да плотах на левый берег, накапливаться и подступила к Желтоводскому-Макарьеву монастырю. Из ближайших деревень мужики и бабы с ребятишками, боясь непредсказуемости восставшего люда, грабежа и разбоя, попрятались за стенами, в монастыре также много было богомольцев, все пошли на стены. По выработанной тактике, атаман Максим Осипов сначала послал в монастырь переговорщиков о сдаче с миром. Их схватили, игумен отказался вести переговоры. Вольница начала собирать лестницы, бревна, сухой лес. Дошел слух о готовящемся штурме монастыря и до лесной деревни, Кержак с Данилой без сборов прыгнули на коней и рванули к Волге. Еще издали в лесу был слышен пушечный гул, виден дым пожара, уже ближе слышались оружейные хлопки. Осада стен монастыря шла полным ходом, на лезущих по лестницам мужиков со стен лили горячей смолой, кидали камни, стреляли. Кержак в огромной толпе людей с трудом нашел Максима Осипова и стал его убеждать остановить штурм:
   – Монастырь – святое место, это оттолкнет народ от восставших, разве атаман Степан Тимофеевич позволяет разорять монастыри? Наш путь на Москву, останови безумие! – Кричал среди выстрелов Кержак.
   – Здесь я атаман, – громко и дерзко ответил ему Осипов и тише важно добавил, – я царевич!
   – Ты царевич? – Переспросил в лицо Кержак. – Иди на Москву и добывай свой престол, коли ты царевич, а не здесь с монахами воюй! Не поведешь ты, самозваный царевич, пойду в Москву я и найду настоящего царевича!
   Осипов схватился за саблю и выдернул ее наполовину из ножен, но посмотрел на неподвижно стоящего разъяренного Кержака, который лишь положил руку на рукоятку сабли, задвинул свою саблю и сказал:
   – Мужики местных сел сами уговаривали меня взять монастырь, решение вольного круга, супротив не попрешь.
   Страсти улеглись, Осипов понимал: вносить раздор внутри восстания нельзя. Кержак смотрел, как толпа штурмует стены его любимого монастыря и думал: «Война, в которой он согласился участвовать, обещая атаману Разину служить честью и правдой, пришла в его родные места. Этого ли он хотел для себя и своих близких?». Видя, что атаман Осипов не собирается останавливать штурм, Кержак с Данилой бросаются в толпу и уговаривают мужиков опомниться, остановиться. За стенами монастыря игумен отец Пахомий с братией молились, благословляли защитников, шли крестным ходом.
   Свыше ли пришло уразумение к народу восставшему, уговоры ли Кержака подействовали, просто ли мужики с казаками замаялись, но штурм потихоньку притихал, да и на улице темнело. Похоронили битых, собрали круг решить, как дальше быть. Выступил Кержак и призвал потребовать от игумена отца Пахомия освободить заложников, которых посылали на переговоры и оставить монастырь в покое, а идти брать город Арзамас, пока Долгорукий сильно там не укрепился со штабом дворянского войска. Дальше действовать, списаться с московскими жителями, а там много недовольных жизнью, много сторонников старой неисправленной русской веры и поднять их на восстание в Москве. Кержак, не принимая участия в штурме, к своему удивлению, тем самым приобрел у мужиков больше уважение. Но воевать с дворянами много желающих не нашлось, все понимали: это не монастырь штурмовать с монахами и богомольцами. Тем не менее, желание оставаться на левом берегу пропало у многих, и мужики стали грузиться и перебираться на правый берег, местные по домам пошли, а пришлые на постой отдохнуть. На другое утро повстанцы прислали переговорщика – священника села Мурашкина, братия монастырская собрала совет и решила выпустить заложников, казалось, благоразумие в умах восставших победило, и они отступили от стен монастыря. Кержак, радуясь остановленному штурму монастыря, вновь отправился в свои леса, теперь уже дальше, на более длинную и широкую реку Ветлугу, чтобы там подымать народ не на разбой, а стоять за старую благочестивую веру, переданную отцами и дедами.
   В свою ставку отбыл и атаман Осипов с ближним окружением. Мужички с Лыскова, с Мурашкина и вновь нахлынувшие в села пришлые бунтари быстро определили себе нового атамана Чертоуса, который был готов возглавить штурм монастыря. Видимо, кому-то не давали покоя собранные монастырем богатства, и вольные мужички снова начали переправляться на левый берег Волги. Забили барабаны, навалили сучьев и леса по всей высоте стены и зажгли, нагнали страху на защитников монастыря, и многие из них сбежали в леса, и стены монастыря поддались восставшим. Оставшихся монахов и старцев в монастыре восставшие не тронули, взялись только грабить, а взять там было что. Накопленные ценности и товар хранился у купцов от ярмарки до ярмарки.
   Кержак на Ветлуге формировал свой отряд, кто-то хотел идти с ним, а кто-то хотел оставаться в своих родных местах. Тем он советовал брать власть в свои руки и везде устанавливать старое мирское управление, решать все на общем сходе, а не жить по воле одного барина или его управляющего. С появлением в заволжских лесах разинцев, стали тут выделяться и свои лидеры: Понамарев, Мумарин. Они взяли под свой контроль два села и пошли дальше вверх по Ветлуге, жгли помещичьи усадьбы, гнали управляющих и устанавливали власть народного схода. Кержак со своим сформировавшимся отрядом пошел обратно к Волге, по дороге зашел к себе домой. В гостях у отца он встретил двух монахов с Макариевского монастыря, они хорошо знали отца по торговле на ярмарке и прятались у него от восставших. От них он узнал, что монастырь все-таки вольный народец взял и разграбил. Кержак понял: поднять народ на восстание – это одно, а управлять восставшими людьми – совсем другое дело. Это возможно, если все будут охвачены одной целью, а не разными. Кержак решил: пусть казаки у себя на Дону создают вольность с дележом барыша, а мы здесь на Керженце должны создавать свою вольную жизнь с христианскими ценностями.
   Шла уже вторая половина октября, когда Кержак с отрядом из заволжских лесов переправился на правый берег Волги и появился в селе Лысково. Тут он узнал недобрую весть: под Симбирском ранили Степана Тимофеевича Разина. Казаки увезли его вниз по Волге, разбежалась без атамана и восставшая мужицкая дружина. Это известие опечалило Кержака, ему было жалко Степана Тимофеевича. Теперь он понимал, что в зиму Москвы не взять. В Арзамасе сформировался штаб дворянского войска под предводительством боярина Юрия Долгорукова, и Арзамас теперь тоже не взять.
   Собралась дружина повстанцев, пошли к Нижнему Новгороду, часть посадских примкнули к восставшим, но большинство ушли за стены кремля. А стены были кирпичные, крепкие, кому, как не Кержаку, об этом знать. Довелось ему, посидел в Ивановской башне. Взять штурмом эти стены непросто. Подождали, когда простой народ внутри кремля подымет восстание. Воевода с митрополитом уговорили народ не баловать, обещали задобрить, поэтому восстания и не было. Постояли у стен повстанцы, агитацию о вольной жизни по округе провели, но народ уже не шел в движение восставших: то ли знали, что главный атаман Степан Разин ранен, то ли боялись дворянского войска. Повстанцы вернулись в Лысково, здесь в воздухе уже тоже витали страх и неопределенность: в чуланах, в амбарах да погребах лежит награбленный товар из монастыря. Дворяне, вон они совсем рядом, несколько миль отсюда. Все хватались за голову, что же теперь будет?
   «Стыдить мужиков за разорение монастыря уже поздно, идти на Дон к Разину нет смысла», – размышлял Кержак, сидя дома в гостях у Терентия. От хозяина дома он узнал, что Анисия, не успев толком побыть женой Фрола, уже овдовела. Кержак для себя еще не решил, эта весть должна его обрадовать или расстроить. При взятии монастыря Фролка пытался бежать в лес, и его зарубили восставшие, а Онисим сумел сбежать и пробрался в Арзамас, теперь оттуда грозится прийти с дворянским войском и покарать всех бунтовщиков. Те, кто считался казаком с Дона, таких тут почти не осталось, всего несколько человек насчитаешь. Все больше мужики с местных сел и деревень. Они не умеют держать оружие в руках, да и у самого Кержака опыта воевать было мало, так несколько битв и все. Хотя он и обучался ратному делу всю зиму от опытных казаков в Кагльнике, но нужно было и понимание боя, а не только смело саблей махать. Кержак понимал: оставлять одних восставших мужиков сейчас тут нельзя, дворянское войско уже близко. Кержак атаманом не был, считался вроде сотника, таких было несколько, но он пользовался особым уважением у местных мужиков и тех, кого он привел с собой из-за Волги, поэтому руководил отрядом уже не в одну сотню человек.
   Пока Кержак думал свою думку, на коне прискакал гонец с села Мурашкино, запыхавшись, он с порога сообщил:
   – Огромное войско дворянское идет! По селам и деревням лютуют, всем без разбору головы рубят, на крюки вешают, к кресту живьем людей прибивают, словно они нехристи какие!
   Выбор был либо бежать за Волгу, либо идти навстречу карателям, и Кержак его сделал:
   – Подымайся, народ православный! – Кричал он, уже сидя в седле на своем серо-пятнистом коне. – Не ждите пощады от господ дворян, будут они рубить наши головы и лить христианскую кровь, так постоим за старое мирское управление, за неизмененную русскую веру!
   Конь встал на дыбы, свист раздался по селу. Кто решил дома отсидеться, – авось пронесет, – кто побежал прятаться в леса, а кто взялся за вилы, косы, а у кого уже огнестрельное оружие имелось. Анисья стояла на крыльце отцовского дома и в тревоге крестила уходящую дружину повстанцев, впереди которой шел ее любимый Евдоким. По дороге, пока они шли, к ним присоединялись восставшие с ближайшей округи и оставшиеся пришлые мужики и казаки.
   И вот повстанцы встретились с царскими войсками, их было видно издалека: на фоне золота осенних деревьев от лучей неяркого солнца сияли отблески дорого обмундирования, шлемов и оружия. Повстанцы замерли в тревожном ожидании, видя пред собой сияющих воинов, жаждущих наказать крепостных за то, что посмели они мечтать о вольной жизни. Посчитали себя людьми, способными обойтись без их господской воли. И сошелся лапотный народ с дворянским войском, заслышался по округе гул выстрелов и лязг металла, полилась человеческая кровь. Бились долго, и дворяне, как более опытные в организации боя и имеющие лучшее вооружение, стали одолевать мужиков. Повстанцы потеряли общий строй дружины и раскололись: одна часть стала отступать к Лыскову, другая к Мурашкину. Кто откуда был родом, тому там и хотелось затаиться, другие мелкими группами уходили в разные стороны. Кержак с конным отрядом больше сотни уходил от преследования дворянской конницы князя Щербатова в сторону села Вельдеманово, словно кем-то было уже определено сойтись именно здесь, в родном селе Никона, народной дружине старой веры с господским войском, принявшим новизну Никонову. Между ними завязалась схватка, рубились саблями, падали с коней те и другие, видя преимущество дворян, Кержак свистом дал команду уходить дальше. Гнались за ними несколько миль, все-таки оторвались от преследования и встали в лесу.
   Кто-то предложил отсидеться и к утру двинуться искать путь в далекие леса. Взял слово Кержак:
   – Необходимо немного отдохнуть, провести по округе разведку и в ночь уходить к Лыскову. Быстро собрать по округе разбежавшихся мужиков и устроить засаду дворянскому войску, они направляются в село совершать казни. Пощады ждать от карателей не стоит, ее не будет. Возле села есть шанс отбить их войско, оно не столько сильно численностью, сколько организовано и хорошо вооружено. Наша сила будет в неожиданности и воле защитить жизни своих близких и поверивших нам людей.
   Дозорные изучили местность, недалече по полю проходит дорога. Уже смеркалось, прибежал дозорный и сообщил, что по дороге двигается конный отряд дворян, по важному одеянию знатные будут, может, сам князь Щербатов.
   – С ним бы нужно посчитаться, – сразу кто-то сказал из повстанцев.
   Другой, наоборот, возразил:
   – И так еле ноги унесли, кони устали, порубают они нас.
   Кержак решил сам выйти на опушку леса. Вдали двигался отряд не больше сотни конных всадников, это были отборные царские драгуны, или, как с недавнего времени после русско-польской войны их стали именовать венгерским словом гусары, – это еще не была регулярная армия, а собранные дворяне на службу при стрелецких полках.
   Повстанцев оставалось чуть больше сотни человек.
   – Да в открытом бою их не взять, они нас порубят, – сказал Кержак, вспоминая наказ Степана Тимофеевича Разина: не идти с малыми силами в открытый бой с дворянами, у них больше опыта. – Давай попробуем взять их хитростью, заманить в западню. Данила, ты с двумя десятками выйди и покажись им, если они начнут вас преследовать, то вряд ли сам князек будет гнаться, поди, замаялся за день головы человеческие рубить, останется он на месте, тогда мы налетим на него. Если ночью в лесу не найдемся, идите к Лыскову, а если там будут дворяне, то идите дальше к Курмышу, к Ядрину, там атаман Осипов должен быть.
   Данила с двадцатью конными выскочили из леса, вытянулись в цепь, выхватили сабли, засвистели и заулюлюкали, – имитировали нападение на отряд, превосходящий их по численности. Дворяне засуматошились от неожиданности и нахальства повстанцев, в спешности выстроились в боевой порядок и рванули навстречу. Данилов отряд развернулся и начал уходить к лесу, азарт дворян, привыкших к охоте с борзыми, не мог их остановить, они жаждали мести и крови за наглость вольницы, продолжали их преследовать. Как и предполагал Кержак, десятка четыре конных дворян осталось стоять на месте и наблюдать за погоней, среди них остались и двое в особенных шапках. Кержак дождался, когда Данилы отряд скрылся в лесу, и дворяне продолжали с наслаждением их преследовать, словно они на охоте за зайцами, и он скомандовал:
   – Вышла затея! Вперед братцы, посчитаемся за народную кровь!
   Повстанцы выскочили из леса и без криков рванулись на дворян, теперь их было, как минимум, вдвое больше и те в сумерках поначалу не разобрались, что это отряд народной мести. А когда поняли, кто рванул узды коней бежать, а кто стал хвататься за пистолеты и стрелять, не с целью попасть, повстанцы были еще далеко, а чтобы выстрелы услышали мчащиеся поразвлечься за легкой добычей, и вернулись защищать царского наместника.
   – Не сметь бежать! – Кричал сам боярин князь Юрий Долгорукий, возвращающийся со своей охраной по локти в крови с карательной экспедиции в свою ставку Арзамас.
   Старый вояка Долгорукий смотрел на летящего прямо на него всадника, это был Кержак. Не выдержал боярин такого упорства, рванул узды коня в сторону, драгуны закрыли боярина собой и прозвучали выстрелы. Кержак, увидев перед собой облако дыма, бросился на гриву коня, шапку смахнуло пулей, он поднялся и, врываясь в драгунскую гущу, махал саблей, ища князя. Сошлись русские люди, забрызгала их кровь. Услышав стрельбу на поле, от леса второпях возвращались «охотнички», попади важный боярин под саблю повстанца, так государь не простит, что не уберегли слугу царева, назначенного верховодить войском. Но Долгорукому повезло: старый лис увернулся, пришпорил вовремя коня и спрятался за другими. Основной отряд конных драгун приближался, Кержак понимал, что они не успеют прорубиться к боярину, и свистом дал команду уходить. Перепуганные дворяне даже не стали их преследовать, обрадовались такому исходу боя. Мчащиеся от леса драгуны закрутились на месте, не зная, преследовать им или нет, – да не ровен час, из лесу еще выскочат повстанцы, хватит уже ловушек, стемнело и пора в штаб.
   Наутро Кержак со своими подходил к Лыскову, а тут шла битва тех немногих оставшихся, кто пожелал с оружием отстаивать свою свободу, а кто-то уже бил в колокола, приветствуя войско князя Щербатова, надеялся на царскую милость. Кержаку некогда было думать и разрабатывать стратегию, он крикнул:
   – Братцы, постоим за волю и правую веру!
   И они все пошли на дворянское войско. Снова мелькал блеск сабель и слышался скрежет металла. Удар по груди, словно обожгло, голова пошла кругом, мелькали кони, люди, удар о землю, мысли путались.
   «Зачем люди убивают друг друга, уже поздно?» – Подумал Кержак, закрывая глаза.
   Драгун хотел наверняка добить упавшего повстанца за дерзость таковую – быть первым. Сидя в седле, он нагнулся, чтобы ткнуть лежащего саблей, но подскочивший соратник Кержака напугал его замахом сабли. Он пришпорил коня, и тот рванул, унося всадника из боя. Не видя своего ставшего уже атаманом Кержака на коне, повстанцы бросились в разные стороны, дворяне стали их преследовать.
   – Жив, – подумал Кержак, видя перед собой темное небо и луну. – Как дома, когда спишь на сеновале. – Сознание возвращалось, но хотелось лежать и не шевелиться, чувствовалась слабость в руках и боль в груди. Почти волоком он затащил непослушную руку на грудь, пальцами осторожно попытался ощупать рану. Ощущал липкую, загустевшую кровь, и дальше трогать было больно. В сознании прошел испуг, ему показалось, что он нащупал торчащую кость ребра грудной клетки. Где-то совсем рядом раздался протяжный вой. «Волк на запах крови пришел», – это подтолкнуло его к мысли, что необходимо уходить. От волчьего воя встрепенулись с земли вороны, они сидели совсем рядом с ним, замахали большими крыльями и, недовольно каркая, расселись на ближайших деревьях. «И эти уже здесь, рано Евдокимку собрались клевать». Другой рукой он нащупал у себя за поясом нож. «Никто не обыскивал. От зверья еще можно ножом отмахнуться, а если человек подойдет, тут уж не сносить головы. – подумал Кержак. – Мы не добиваем господских раненых, а они всех рубят, вешают заживо. Почему оставили жить? Так сложился бой – наши ушли, а дворяне стали их преследовать, поэтому и удалось выжить». Он собрался с силами и, опираясь на руки, приподнялся. Закружилась голова. Он хотел осмотреться. «Может, рядом кто-то есть живой, где-то должен быть конь? Если волк близко подошел, и воронье рядом сидело, значит, никого». И он стал всматриваться в темноту, чтобы не стать легкой добычей волка.
   Немного придя в себя и превозмогая сильную боль, Кержак, одной рукой прикрывая рубахой на груди рану, пополз на боку в сторону оврага. Он знал этот овражек, дальше он становится более глубоким и кустистым, по нему можно к селу незаметно добраться. День застал Кержака в зарослях оврага, он несколько раз терял сознание и снова приходил в себя, сильно хотелось пить, чувствовался жар. Когда стемнело и осенняя прохлада опустилась в овраг, стало колотить от холода, но он продолжал ползти. Зная тропинку к паханой земле Терентия, он не ошибся. Осторожно поднялся на ноги, тихо стал двигаться к его дому, вокруг стояла не свойственная большому селу тишина, это настораживало и пугало.
   «Не чувствуют собаки чужого, – подумал Кержак, – не к добру это, видно, много чужих в селе, и запахом крови собак не удивишь».
   Видя дом Терентия, Кержак невольно прибавил шагу, разошлась чуть присохшая рана, пошла кровь, и он снова потерял сознание.
   Очнулся, чья-то нежная ладонь держала его голову, грудь уже не так болела, она была завязана льняным полотном. Он всмотрелся в лицо девушки, это была Анфиса. Она плакала, держа его голову на своих коленях. А сидели они не в теплом доме Терентия, к которому он привык за последнее время, а в холодном, ставшем ему укрытием овраге, в наиболее заросшем кустарником месте. Он понял, Анфиса прячет его, значит, в селе враги. Захлебываясь слезами, Анфиса рассказывала:
   – Кто знал за собой дела вольницы и понимал, что не будет прощен, все бежали за Волгу, отец с ними ушел. А кто думал о царской милости, те остались дома и вышли с иконами встречать царское войско. А дворяне во главе с боярином Долгоруким вместо милости царской половину села казнили. Вешали, головы рубили, крюками ребра драли, на колья сажали. Так некоторые по сей час стонут, мучаются еще живехонькие, а кого секли до полусмерти, еще неизвестно, выживут ли. Девок и баб тоже не щадят, коли кто укажет, что она сама или родитель, аль муж ее к вольнице причастен. Пробиралась я ночью сама из оврага домой собрать узелок, на пашне и обнаружила тебя.
   – Анфиса, тебе в дом возвращаться нельзя, даже за узелком, – бормотал Кержак, – вы с Терентием молодцы, сообразили спрятаться. Господа не помилуют, это не мы, простолюдины.
   Оставить в овраге одного Кержака Анфиса не могла, но и тащить его на берег Волги она тоже не сможет. Да и как переправляться через реку? Там открытая местность, обнаружат и схватят. К утру послышался далекий собачий лай, – это был лай сытых собак. Кержак понял, дворяне выехали с борзыми на охоту на людей, проверяют дальние от села овражки, ищут скрывающихся. Он попросил Анфису помочь подняться на ноги. Кержак опирался на ее руку, и они медленно побрели. В село входили в полный рост, прятаться было поздно, оглядывались по сторонам. Улица вымерла, только вороны кружились над трупами казненных и медленно умирающих на кольях людей, а оставшиеся в живых от ужаса в страхе сидели по домам, баням и погребам, чтобы их не заметили.
   Подошли к дому Никифора Трифонова. Их семью не трогали, Анисья жила тут у отца. Она была вдовой пострадавшего от вольницы Фрола, а ее свекор, стрелецкий ярыжка Онисим, указывал дворянским карателям, кого казнить в первую очередь. Анфиса постучалась в окно и вызвала Анисью, рассказала ей про раненого Евдокима, лежащего за домом. Анисья не стала спрашивать отцовского согласия, знала, что он не одобрит ее решения, открыла двор и помогла Анфисе втащить Евдокима. Никифор почувствовал неладное, вышел во двор. Увидев гостей, он стал ругаться, требовать убрать пришельца от вольницы немедленно, схватился за вожжи и ударил дочь. Она плакала и молила отца оставить на несколько дней раненого. Пристыдила хозяина и Анфиса:
   – Дядя Никифор, не уподобляйся господской лжи в христианском милосердии, о котором они говорят, а сами проливают кровь.
   Плюнул Никифор, велел положить Кержака в хлеву с овцами и засыпать соломой, – коли будут дворяне с собаками проверять, так не учуют их псы человека вместе со скотиной. Анфиса осталась пока тут же, у Анисьи. Выходить на улицу было нельзя, дворянские гончие уже бегали по селу. Свекор Онисим жил в слободе у крепости и, как появился в селе, заходил к Никифору проведать вдовствующую невестку с внучкой только один раз. Знали и каратели дворянские, где живет сноха Онисима. Они рыскали по селу, искали раненных, а в дом к Никифору с обыском так и не пришли.
   Анисья настояла отвар из трав, напоила Евдокима, с Анфисой обработали настоем рану, туго перевязали грудь.
   – Иди, Анисья, в дом, я посижу с ним тут, – сказала Анфиса и осталась с раненым в хлеву.
   – Я тоже могу посидеть с ним, а ты иди в дом, отдохни, ты сама замучилась по оврагам прятаться, вон видно настыла, – отвечала подруге Анисья.
   – Да я вот тут на соломке прилягу и отдохну, а ты ступай, а то дядя Никифор будет ругаться, коли останешься с нами.
   И Анисья нехотя ушла в дом.
   Подруги все чаще стали сталкиваться лбами, склоняясь над раненым, поя его травяным настоем. Да и Никифор не церемонился, торопил чужих покинуть его двор. И Анфиса ушла, оставив Евдокима на попечительство Анисьи. Начались заморозки, Анисья предложила Евдокиму перейти в дом, зная, как к этому отнесется Никифор, он отказался. Да и Анисье хотелось общаться с Евдокимом без лишних глаз, она принесла в хлев тулуп, он закутывался в него и, присыпав сверху себя соломой, засыпал. В один день, будучи наедине, только под взглядом жующих овец, Евдоким взял Анисью за руки, и как бывало давно на посиделках у Анфисы, – а другой близости у них никогда не было, – он поцеловал ей руки. Этот поцелуй был больше, чем просто знак признательности проявленной к нему заботы. Но не сумел совладать со своими желаниями и потянул ее на себя, прижимая к своей раненой груди, не ощущая боли, только ее и свой трепет. Ему захотелось поцеловать ее в губы, но Анисья не позволила этого сделать, нежно за плечи она отодвинула его и, высвободившись из объятий, сказала:
   – Не по моей воле выдали меня замуж, но траур по мужу буду соблюдать, а потом, если кто посватается ко мне, и батюшка благословит, тогда выйду еще раз замуж.
   Эти слова придали тепла. В душе Евдокима появилась надежда, он заулыбался и откинулся спиной на тулуп.
   Прошло три недели, Кержак подлечился, рана начала стягиваться. Он мог ходить без чьей-либо помощи, но не торопился покидать своей лежки, что-то удерживало его. Обоснованием своей задержки он называл не совсем замерзшую Волгу. Вот скоро встанет река, и тогда он легко преодолеет ее ширину по льду на ту сторону и уйдет в свои леса. А сейчас полынья, и ее преодолеть трудно. Если он упадет в холодную воду после ранения, то ему не выбраться. Эти объяснения радовали Анисью, которая, судя по всему, не хотела расставаться с Евдокимом. Никифор продолжал ворчать, хотя уже не гнал гостя от вольницы со двора. А Кержак тем временем не гнушался никакой работы по двору, выходил на улицу только по ночам. А когда Никифора не было дома, мать разрешала заходить в дом и отогреться у печи. Пришла настоящая зима, усилились морозы. Когда хозяин ложился спать, Кержак на ночь приходил с тулупом в дом и ложился на пол. Никифор не разрешал этого, но и не гнал человека зимой на двор. А когда хозяин вставал, гость был уже в хлеву с овцами. За все время, что вылечивался Кержак у Анисьи, заявлялся один раз в гости Онисим. По двору не ходил, навестил внучку и ушел.
   По морозам было ясно, что Волга должна уже встать. И по тонкому льду тихонько, с постукиваньем палкой можно будет перейти реку, причин оставаться в гостях больше не было. Кержак собрался идти и зашел в дом не как обычно, в ночь, а по вечеру, поблагодарил хозяина, хозяйку за хлеб-соль и Анисию за лечения, поклонился и вышел во двор, не уходил. Анисия выскочила из дома, Кержак бросился к ней навстречу, и их губы слились в поцелуе, послышался грозный голос Никифора, она тут же рванулась обратно в дом, и он ушел.
   Снег в начале зимы был еще неглубок, и оврагами идти было нетрудно. Хотя дворянского войска в селе уже давно не было, но в старой крепости стрельцы вновь несли службу, и после восстания ярыжка Онисим мог быть всегда начеку. На замерзшей Волге, как на ровном снежном поле, при лунном свете темную идущую фигуру из крепости было видно издалека, и, чтобы избежать возможного преследования, Кержаку пришлось обходить большой крюк, а на другом берегу выходить на русло Керженца, чтоб по нему, не плутая, быстрей добраться к дому. Дома Кержака встретили, как и должно быть, с огромной радостью, но почему-то не удивились, что он живой. Ведь по всей округе было известно о зверских расправах, чинившихся дворянскими карателями с восставшими, а тут как будто родным было известно, что он жив. Оказалось, Терентий с Анфисой жили в доме у отца, и вот они тоже ждали, когда встанет Волга и собирались отправиться на лошади в Лысково и забрать Евдокима, а он сам добрался домой.
   Дома было тоже не совсем безопасно, деревня хоть и была в лесу, но все же не так далеко от Макарьевского монастыря. Земские ярыжки могли по доносу прознать месторасположение деревни и неожиданно заявиться с карателями. Местные отряды восставших, двинувшиеся по Ветлуге, в верховье перешли на реку Унжа и там взяли городок Унжа. Дворянские каратели дошли и туда, разгромили вольницу, атамана Понамарева схватили и казнили, оставшиеся разбежались по лесам. Как ни преследовали каратели вольницу, а все же дворяне старались продвигаться большими дорогами или вдоль реки, а в глубь леса не совались, поэтому многим из вольницы удавалось уйти далеко и тем самым спастись. Но нужно было кормиться, поэтому они выходили из леса и, образуя небольшие группы, занимались разбоем. Многие погибали, а другие рано или поздно попадались властям.
   Мать лечила сына настоями из высушенных лесных трав, Анфиса ей помогала, и Тихон по этому поводу иной раз недвусмысленно подшучивал:
   – На сватов не разорюсь, невестка уже обживается, мясоед на носу, будем играть свадьбу.
   Кержак помалкивал, и этих шуток со смыслом старался не замечать, как будто они его не касаются. Терентий с Анфисой наоборот эти шутки Тихона принимали с радостью. Кержак, чтобы не обнадеживать девушку, выбрал момент подошел и сказал:
   – Анфиса, я очень благодарен тебе за мое спасение, ты всегда для меня будешь сестрой, а люблю я Анисью.
   Поплакала Анфиса, рассказала своему отцу, чтобы он не таил надежды. Терентий рассказал об этих откровениях Тихону.
   – Эка дурья твоя башка, – ругал сына Тихон. – Вон девка какая Анфиска, тебя, дурачину, с того света вытащила на себе. Будешь ждать, покудова Аниська траур снимет, бабу с чужим дитем возьмешь, а коли отец ее Никифор опять Онисима побоится, и тебе откажет? Так в бобылях всю жизнь и проходишь.
   – Значит, так мне суждено в бобылях ходить, – отвечал уже по-взрослому Евдоким отцу, и по его голосу было ясно, он вырос и принял решение сам. – Ближе к весне в Москву пойду.
   – В Москву пойдешь, – удивился Тихон, – почто тебя туда понесет?
   – Правду искать.
   Тихон не то, чтобы ругался, но думалось ему остановить сына, хотелось для своей старости и рода наследника всех дел сохранить, пытался его самого переубедить, а не заставить своей отцовской волей отказаться от принятого им решения.
   – Вот дурачина, нашел чего на Руси искать, правду! – Возмущался Тихон. – А то мы не знаем, в чем у нас правда? У кого власть меча, у того и правда. У богатого больше правды, чем у бедняка, так испокон веков было. Послушайте его, он правду искать собрался в Москву.
   – А мы поменяем такое устройство, – отвечал Евдоким, – по справедливости жить станем, на народном сходе миром все будем решать, как велось в старой Руси, и долго жило в новгородских землях.
   – Мало ли что когда-то было, а сейчас всему царь голова!
   – Одного царя можно и принять, да слуг у него уж больно много, да все стараются с народа последнее содрать, жаждут большого барыша, вот где беда. Целые семьи на голодную смерть оставляют. Послушал я в отрядах вольницы о жизни людей, что привело их к атаману Разину, неспроста христиане за оружие взялись. Это мы тут в лесу, слава Богу, ничего живем, лес кормит. – Евдоким немного помолчал и продолжил: – Русь большая, местами есть и другой уклад жизни: на Севере в лесах у поморов, на Дону у казаков, они все на сходе решают, кругом собрание называют, значит, можно так жить, без боярского кнута.
   – Женись на Анфисе, она родит тебе детей, я внуков буду нянчить, а ты иди себе добывай справедливости, коли она для тебя милее, – продолжал напутствовать сына Тихон.
   Мать из-за печки слушала слова сына, что он собирается искать какую-то правду, и она понимала, что сын вновь собирается идти на войну. У матери текли слезы, Анфиса рядом с ней помогала у печи, она тоже плакала, но уже как сестра.
   – Да, мне надо в Москву, я к боярыне Морозовой важную весточку имею, я должен исполнить, коли обещал старче Христофору. Мы с ним в остроге вместе сидельцами были, много от него нужного узнал, он скончался от мук палачей воеводовых. Ходоком он был, к поморам ходил места тамошние проведать, разузнать про местность и житие людское. Многие московские жители, сторонники старого благочестия, не хотят более жить в Москве, места для жизни другие подыскивают. Будучи на Севере, старче Христофор в Пустозерске сидельцев навещал, от Аввакума весточку к Морозовой нес, да не дошел. Пешком тяжело ему было идти, старый уж он был, да и долго. С торговыми людьми на суденышках спускался по северным рекам до Волги, по ней до Нижнего Новгорода, своих проведать захотел, ну тут его за проповедь старой веры и взяли. Все он мне на словах передал, как у поморов в лесах люди живут, кого там можно найти, чтоб для начала остановиться, закрепиться, да и от Аввакума послание имеется, поэтому, тятенька, не могу я от таких людей весточку не передать, благослови идти в Москву.
   Выслушал Тихон сына и согласился с ним.

Глава 4
В Москве

   Наступила ранняя весна, Кержак собрался в Москву. Тихон запряг лошадь в сани, мать приготовила кусок на длинную дорогу, попрощались с домашними и поехали в Муром. Там у Тихона были знакомства с купцами, каждый год на ярмарке закупали или обменивались друг с другом товаром. В Муроме передохнули, отец благословил сына и сам отправился домой, а Кержак с купеческим обозом пошел к Москве.
   У городских ворот дозорные не впускали всех бродящих, говорили им Муромские купцы: «Этот молодой с нами пришел, купеческим сыном он будет из Нижнего Новгорода, отец послал по торговым делам». А один купец шепнул Кержаку: «Дай ты им алтын, они тебя и пропустят». Научили молодого парня гневных постовых умилостивить, вот и раскрылся перед ним царствующий град Москва. О белокаменной Москве у Кержака сложилось уже свое представление. Рассказывал Христофор, да и на ярмарке приходилось от купцов много слышать. Сравнил он свое представление с увиденным и решил, что нового тут ничего не открыл. Богатые усадьбы, толпится народ, в лавках и ларьках много товара, встречаются иностранцы, – все это он уже видел на ярмарке у Макариевского монастыря. Засматривался он только на золотые купола московских церквей, особенно любовался красотой Собора Покрова, что на Рву, храмом Василия Блаженного его еще называют, да высокой Колокольней Ивана Великого, возвышающейся из-за кремлевской стены. Сразу не полюбились Кержаку в Москве верховые, стегающие плеткой налево и направо, разгоняя людскую толпу для проезжающих бояр и воевод. Некоторые из бояр упивались почитанием их московским людом: как на колени встают или просто шапку долой и кланяются. А чья спина гордо держится, ровно, как в родном залесье Заволжья, так по ней в первую очередь кнут и посылают.
   Потолкался Кержак в торговых рядах, пообтерся среди московского люда, словно запаху тутошнего набрался. А то ярыжки, словно псы, вынюхивают, чувствуют чужака, да и пошел искать дом боярыни Морозовой. А его найти оказалось просто: кого ни спроси, так каждый укажет путь к дому Морозихи, как называли ее москвичи. Видать, и впрямь знатная боярыня на Москве. Не доводилось Кержаку бывать в боярских хоромах, испытывал он неловкость и от самих ворот начал кланяться. На радость Кержака, боярыня оказалась дома и велела его впустить, как только ей доложили, что пришел ходок с весточкой от самого Аввакума. К удивлению Кержака, приняла боярыня его с великой радостью. Усадили за стол и накормили, а как до чаю дошло, так сама Феодосья Прокопьевна напротив села и тоже чай стала пить, словно он ей равный. Боярыня вообще отличалась веселым и приветливым характером, красивым лицом с яркими глазами. В вольнице Кержак только и слышал, какие бояре плохие и жестокие, царя обманывают, народ в три погибели гнут. А тут с ним за одним столом боярыня сидит, и какая, – царице первая подруга была. А овдовел царь, так боярыня ладить с царем не стала из-за его поддержки Никоновых реформ. За такую-то боярыню, думал Кержак, можно постоять и с оружием в руках. Доверился он и рассказал все Феодосье Прокопьевне про острог и старца Христофора, и как попал в вольницу Разина, был ранен. Встали из-за стола, помолились, помянули праведного старца Христофора.
   Определили Кержаку комнату для отдыха, а сама боярыня Морозова распорядилась по своему еще сильному влиянию и знакомству в Приказной избе справить ему грамоту, что он купеческий сын, и налоги за него отец платит, а он по своим торговым делам в Москве находится, чтоб мог из дому выходить. Познакомили Кержака в доме у боярыни Морозовой с особо уважаемым игуменом Николо-Беседного монастыря Досифеем, он одним из первых стал отстаивать старое отеческое благочестие, ученики его называли «апостольским мужем», протопоп Аввакум и старец Епифаний из пустозерского заточения писали к нему, прося благословения: «…челом бьем, отец святый, моли Бога о нас!». Подружился Кержак и с другими людьми, тут же в доме проживали, а некоторые в поместьях Морозовой, а в Москве бывали только наездом. Многое он знал о боярыне от Христофора, а тут еще и люди порассказали.
   Феодесья Прокопьевна Морозова была дочерью окольничего Прокопия Федоровича Соковнина, выдали ее замуж в 17 лет за вдовца Глеба Ивановича Морозова, ему было уже за 50, принадлежал он к знатному боярскому роду, больше известному в России именем старшего брата – Бориса Ивановича Морозова. Братья Морозовы, Борис и Глеб, являлись родственниками отцу царя Михаила Федоровича, и в юности служили у первого царя Романова спальниками, что считалось особым положением при дворе. Когда в 1645 году юный Алексей Михайлович венчался на престол, Борис Иванович Морозов был у него как старый друг отца-царя за первого советчика. Не без его участия была подобрана и невеста для молодого царя из рода Милославских – Мария Ильинична, а Борис Иванович на свадьбе был за посаженого отца царя. Сам Борис Иванович, будучи вдовцом, вскоре женился на сестре царицы и тем самым породнился с Милославскими, и царю стал свояком. Умер Борис Иванович бездетным, и все его богатство осталось брату Глебу, а он тоже после него недолго пожил и помер, так все богатство осталось сыну Ивану, а пока он не достиг нужного возраста, так мать его, Федосья Прокопьевна, и распоряжалась всем. Овдовев в тридцать лет, молодая боярыня Морозова строго соблюдала траур, хозяйство свое вела экономно, но многим помогала, одаряла, выделяя деньги.
   0 знаменитом боярине Борисе Ивановиче Морозове Кержак слышал еще в Лысково, боярин являлся владельцем этого села. Вот он не гадал и не думал, что ему, простому заволжскому парню, доведется в Москве в Морозовском доме пожить. Тут, в доме у боярыни Морозовой, собирались люди, преданные староотеческой Руси. В Подмосковье на Морозовских землях они основали обитель, многие люди знаменитых фамилий приходили сюда: Урусовы, Стрешневы, Плещеевы, Хрущевы, Хованские, Воротынские и некоторые из Долгоруких бывали. А раз Кержак с разинской вольницей знается да за старую веру стоит, его и познакомили с нужными людьми: купцами, дворянами и даже с людьми княжеского рода. Через сторонников старой веры тайно встречался Кержак со стрелецкими старшинами, сотником и даже их головой. Тот у самого Юрия Долгорукого в близких служит, под Арзамасом с ним вместе вольницу громил, и бой в поле у леса драгун с конными повстанцами помнил. А может, кто из новых Кержака дворянских знакомцев саблей его под Лысковым чуть и не зарубил.
   По какой такой нужде князьям да дворянам с сыном мелкого заволжского купчишки, примкнувшего к вольнице, тайно встречаться, а не сдать его в Разбойный приказ да подвесить на дыбе? Все от него хотели узнать из первых рук про Стеньку Разина, что он за человек такой будет и какая сила за ним стоит, сам ли он атаман, ведун или какая правда за ним народная есть. Знали все, кто хотел или кому полагалось, что Разин ранен и вылечивается на Дону, а по углам шептались: «Астрахань, Царицын еще под вольницей, придет весна, и Стенька вновь народ подымет на боярскую Москву. Вот кто нынешней царевой властью был недоволен, тот и хотел знать заранее, как себя вести, коли атаман Стенька Разин по лету к стенам белокаменной подойдет, оказия такая уже была в Смутное время, казачки по Москве разгуливали. У каждого на то была своя правда».
   В 1669 году после родов в феврале и смерти новорожденной дочери Евдокии в марте умерла и царица Мария Ильинична, в боярском окружении обострилась борьба за влияние на Алексея Михайловича. Родовитые Милославские теряли свое былое величие, а выдвигался на первый ряд незнатный думный дворянин Артамон Сергеевич Матвеев. Когда в 1648 году сами Милославские пришли к власти после женитьбы тогда еще молодого царя Алексея Михайловича на Марии Ильиничне, и Милославские с боярином Морозовым так взялись властвовать, что поднялся народный бунт, именовался Соляным. Сейчас Милославские и Матвеев делили между собой деньги и влияние, а были и такие бояре, которые принадлежали к древнему княжьему роду Рюриковичей, они-то считали, что у них не меньше прав на престол, чем у самих Романовых, поэтому они не хотели просто довольствоваться дележом денег, им нужна была сама власть. Вся политическая борьба велась не вокруг идей общественных организаций, а по принадлежности к тому или иному дворянскому роду, каков род ближе к престолу, у того больше влияния и богатства. Возможный приход к стенам Москвы Стеньки Разина многие рассматривали как удобный случай использовать его в своих замыслах захвата власти, а взамен предложить атаману Астраханское царство с Доном: пусть там правит себе и Московскую Русь от степняков прикрывает. Другие не могли простить царю, разрешившему Никону принять новые печатавшиеся в Риме и Венеции книги. Они считали, с этими книгами войдет в отеческое православие и римская ересь. А иные наоборот были ярыми сторонниками Никона и не могли простить царю его снятия с патриаршего престола, они во всем видели боярский заговор и хотели прихода атамана Разина для восстановления опального патриарха в прежнем чине. Удивлялся Кержак этому, в самой Москве служивые дворяне и не все любят царя, вот какой раскол пошел в русском народе после этих обрядовых нововведений.
//-- * * * --//
   Побежали вовсю ручьи, апрель месяц набирал силу, пришла в Москву и весть с Дона, но не та весть, какую ждали многие в окружении Кержака. Укрепление казацкой вольницы, – городок Кагальник, – где сам Кержак провел всю прошлую зиму, изучая премудрости вольной жизни, был взят Донским войском, верховодившим старшинами домовитого казачества во главе с атаманом Корнилой Яковлевым и его подручным Михайлой Самарениным. Домовитое казачество боялось всерьез ссориться с боярской Москвой, лишившись присылаемого жалования и хлеба. Они сами обещали наказать вольницу. Ворвавшись в Кагальник, они рубили казацкую голытьбу, словно не своих братьев, а врагов, самого Степана Тимофеевича связали. Те немногие вольные казаки, которым удалось вырваться из Кагальника, с атаманом Алешкой Каторжным ушли в Астрахань, остававшуюся еще вольным городом. Старшины домовитого казачества, решив выдать боярской Москве одного из своих атаманов, нарушили старинный обычай, давно ставший неписаным законом: «с Дона выдачи нет». Этой выдачей заканчивался длительный период в истории вольного донского казачества, шедшего на службу к царю по доброй воле, а нарождались новые для Дона времена, когда казачество верой и правдой служило самодержавию, – но будут еще атаманы, подымающие казаков на борьбу с царской властью…
   Июньским днем, как гром пронесся по Москве слух, что завтра казаки привезут Стеньку Разина и его брата Фрола. Свершится приход атамана Разина в Москву, только не с саблей верхом на коне, а в кандалах. У Кержака была обида на домовитых казаков, решивших выдать с Дона атамана Разина царской власти, но он знал твердо: этим борьба за вольную жизнь на Руси не заканчивалась, а продолжалась, становясь ближе к правде, без грабежа и разорения монастырей. Теперь Кержак знал многих людей знатных родов. Боярыня Морозова познакомила его даже со старшим царевичем Михаилом, которого она сама помогала воспитывать матери-царице, и прививала ему любовь к народу и к старому благочестию в русской православной вере.
   С самого восхода солнца, когда «белокаменная» еще только просыпалась, Кержак отправился к границе города Москвы с Тульской стороны. Приятное утро, день обещал быть теплым и ясным, но резкий утренний ветерок доставлял неудобства, своей порывистостью кружил пыль и, словно с вызовом, бросал ее в лицо. Это уже заводило Кержака и злило, у него портилось настроение, появлялась какая-то необъяснимая тревога, предчувствие страха. Обычно перед боем он свой страх старался подавить, там он для себя решал сразу, вдруг в этом бою он падет, тогда тому и суждено быть. Но сейчас в мирной жизни страх почему-то посещал чаще по каждому возможному случаю быть схваченным. К удивлению Кержака, народа валило много, он шел один. С вечера они обсуждали с боярыней Морозовой, идти им вместе или врозь, она советовала ему идти одному и ни с кем в толпе не разговаривать. Найдутся люди, кто подслушают разговор и доложат в приказ, и будут в толпе сами служилые подьячие из Тайного или Разбойного приказа выявлять бунтовщиков в самой Москве.
   Перед въездом в Москву домовитых казаков встретил стрелецкий голова со стражей и думный дьяк. Степана Разина и брата его Фрола переодели и пересадили с телеги, где они был прикованы, в заготовленную в Москве специальную клетку с виселицей на черной телеге. Власть хотела, чтобы люд московский видел атамана и его брата не в золотом шитой одежде, а в рубищах и в клетке, прикованного цепями, как разбойника. А брата приковали за шею цепью к клетке, словно он собака, бегущая за телегой.
   Кержак шел недалече от гремящей от кованых колес черной телеги, в которой стоял прикованный Разин. Он старался попасться атаману на глаза, чтобы он увидел его, но Разин не смотрел по сторонам: Москву он видел, будучи еще вольным. Взгляд Разина больше устремлялся то вниз, то вверх в чистое, местами с облачками утреннее небо. Кержак оживился, ему показалось, что лицо Степана Тимофеевича подобрело и смотрит прямо на него, – просто он не подает этому виду, чтобы не выдать своего сотоварища. Атаман стал рыскать по толпе зевак глазами в надежде увидеть соратника. Тревога в душе Кержака уже утихла, ему очень хотелось как-то облегчить участь Разина, – ведь он его спас из кандалов. Кержак постарался подойти ближе: но нет, показалось, не видит его Степан Тимофеевич.
   В дом к Морозовой приносили сведенья о допросах и пытках Разина, как ему выворачивали руки на дыбе, множество секли плетью, жгли каленым железом, капали на выстриженную голову холодной водой. От него требовали сказать: с кем он вел переписку в Москве, встречался ли с опальным Никоном, куда спрятал награбленное в Персии золото. От мук Степан Тимофеевич тихо стонал, но молчал, а палачи выбивались из сил. Так продолжалось два дня, боярская власть забеспокоилась, что он может не выдержать мук. На Красной площади с Лобного места, а также верховые объехали все базары Москвы и объявили, что завтра будет казнен Разин.
   Вечером в доме у Морозовой собрались люди и обсуждали предстоящую утром казнь Разина, единого мнения не было: кто считал поделом ему, разбойнику, быть казненным, потому что Разин шел со знаменем благословения Никона. Сам ли это благословление выдумал атаман и пустил слух, вправду ли его опальный патриарх благословлял перед походом на боярскую Москву? Многие считали, что Никон сам пострадал от боярской клеветы перед царем и поэтому мог затаить злобу и встретиться с атаманом. Собравшиеся у Морозовой люди помогать атаману с клеймом благословления Никона не собирались. Вот если бы Разин открыто поднял знамя старой веры, тогда в Москве он смог найти себе сподвижников, многие стрельцы придерживались старого благочестия. Нелюбовь к Никону временно сближала сторонников старой веры и многих бояр, которые сами пострадали от своевольного патриарха, и способствовали избавлению царя от опеки Никона, и возврата его в Москву не хотели. Кержак подтвердил ходившие среди вольных казаков слухи, что находившийся в их войске священник от Никона. Но благословлял ли Никон самого атамана на войну с царской властью, он не знает. Зато Разин лично говорил Кержаку: «Воля вольному, воюй за старую веру».
   – Никон у царя в опале и этим стал популярнее в народе, – пояснял Кержак позицию Разина, – поэтому атаман и придерживался его благословления, а когда настанет вольная жизнь, тогда каждый сам выберет себе традицию в вере.
   Все ждали мнения боярыни Морозовой и не только как хозяйки дома, но и как мудрой женщины, к мнению которой прислушивались многие. (Пожалуй, до боярыни Морозовой и не было на Руси женщины, презревшей богатство, молодость и красоту свою, – а ей тогда не было и сорока лет, – которая возвысила голос против насилия и могущества царской власти, устоявшей против татар, поляков и разинской вольницы). Феодосья Прокопьевна высказалась с милосердием, она считала: через своих стрельцов в охране ночью нужно Разина навестить в остроге. Появился шанс у Кержака встретиться с Разиным, это было рискованно, можно быть схваченным, но он пошел и исполнил задуманное. Встретились они через решетку, Степан Тимофеевич понял: не все его сторонники разбежались по домам, есть стойкие люди, и дело вольной жизни на Руси будет продолжено. Ему передали иконку, и, по обычаю, чистую белую рубаху.
   Поначалу Кержак не хотел подходить близко к месту казни, со Степаном Тимофеевичем они уже попрощались. Смотреть на казненных людей он больше не мог, насмотрелся поневоле в Лысково. Феодосья Прокопьевна с сестрицей княгиней Евдокией Урусовой собрались идти ближе, поэтому Кержак тоже стал пробираться, чтобы не привлекать внимания, а быть недалече возле них и при необходимости помочь в толпе.
   Разина привезли, широкоплечий мужчина поднял глаза и перед лицом честного народа покрестился. Собравшиеся ахнули, по толпе прошел гул удивления:
   – Выходит, он нашей христианской веры…
   Степан Тимофеевич поклонился в разные стороны и со слезами на глазах покаялся в грехах и просил у православных прощения. Народ московский смотрел, и каждый по-своему воспринимал эту казнь. Кто-то одобрял: «Так, мол, тебе, злодей, другой знать будет», а кто-то сострадал и соседу нашептывал: «Искренне кается». Как разбойник, распятый справа от Христа, за истинное покаяние праведником вошел в царствие небесное.
   Стоял и Кержак, когда палач первый раз высоко занес свой топор. Он не стал всматриваться, а устремил свой взор повыше людских голов в небо. Он вспоминал ночную встречу с Разиным, когда навещал его в остроге. Через решетку Степан Тимофеевич поделился с ним своей душевной болью: он надеялся, вот привезут его в Москву, и с ним встретится сам царь, спросит его:
   – Что ты, Стенька, супротив меня задумал войной пойти?
   А он ему без гордыни ответит:
   – Царь-батюшка, знаешь ли ты, как твой народец под боярами живет? Как они стали крестьян продавать без земельного надела, словно скот, и за них некому заступиться? Вот я и поднял обездоленный народ против бояр да дворян, творящих зло, а против православного царя я не шел.
   И если не простит царь, не оставит ему жизнь, так хоть задумается о народе своем и заступится за него. Да где там, с ним дьяки приказные беседы вели с плетью да с каленым железом, вот он и молчал. А их интересовало, кто в Москве с ним списывался и не вынашивал ли заговор, да где награбленное в Персии золото он спрятал. Его добром поживиться хотели, а как живет народ, царя не интересовало, этим и был всего сильней опечален Степан Тимофеевич Разин.
   Вчера Кержак разговаривал со стрелецким сотником, тот ему сказывал: «Атаману донского войска Корниле Яковлеву, что своего крестника Стеньку Разина царю выдал, кроме жалования, еще серебром рублей сто дадут». Выдали народного заступника на смертельную кару за награду в серебряниках. Века идут, а люди не меняются, хотя христианами называются. Вспоминалась ему беседа с Христофором, он своими словами повторял сказанное Аввакумом: «Чем ты, боярин, да и царь боярский будешь лучше нас, простого народа? Одно над нами небо, всем одинаково солнце светит». Теперь Кержак твердо знал, что нынешнему царю служить он не станет. Будет другой царь добрым, тогда и он станет доброму царю служить.
//-- * * * --//
   Царское давление на боярыню Морозову начинало усиливаться, шли гости, увещевавшие ее перекреститься тремя перстами и забыть Авакумовы послания. Приходили с уговорами близкие друзья, дядя ее, царский окольничий Михаил Ртищев с дочерью Анной, просили не гневить государя, желая тронуть ее материнское сердце, напоминали о сыне Ванюше, как его судьба может сложиться, если боярыню арестуют. Заходил и муж сестрицы Евдокии, князь Петр Урусов, говорил: «Наверху обижаются, непременно жди беды», – но сильно не уговаривал отступиться от старой веры. Феодосья Прокопьевна оставалась непреклонной.
   Царь не хотел да и боялся трогать знатный боярский род, – не всполошатся ли другие бояре. Времена продолжали быть еще тревожные, по окраинам Руси разгуливала оставшаяся вольница, усилилось противостояние нововведениям церковных реформ в знаменитом и особо почитаемом в русском православии Соловецком монастыре, где от уговоров монахов перешли к военным действиям.
   Алексей Михайлович, утешившись скорбями о своей усопшей любимой жене, не без помощи нового в своем окружении друга Сергеича, – как называл его сам царь, – женился на двадцатилетней Наталии Кирилловне Нарышкиной. Артамон Сергеевич Матвеев был другом отца молодой царицы – Кирилла Полуэктовича Нарышкина, – они воевали в одном полку в русско-польскую войну. Матвеев брал Наталью Кирилловну на воспитание в свою семью. В доме у Матвеева многое было заведено на иноземный манер: мужчины брили бороду, жена появлялась в мужском обществе, сын Андрей получил добротное образование, дом убирался по-новому, расписывались потолки, на стенах висели немецкие картины и часы, из дворовых был создан театр, и они развлекали царя. Видно, этот иноземный манер и сформировал молодую царицу как-то особенно, по-новому, а с молоком матери и перейдет все к будущему ее сыну царю Петру.
   На свадьбу была приглашена и боярыня Морозова как принадлежавшая к знатному роду и приближенная к царскому двору. Сама же боярыня Морозова, будучи в прошлом лучшей подругой первой царицы Марии Ильиничны, не сочла для себя нужным прийти на свадьбу во дворец, – она сослалась на болезнь. Царь же расценил этот отказ как пренебрежение и оскорбление ему и новой царице, припомнил он боярыне Морозовой все ее былые обиды. Невзлюбила боярыню Морозову и новая царица Наталья Кирилловна, которая быстро приобрела влияние на своего супруга-царя.
   Тем временем Феодосья Прокопьевна приняла монашеский постриг, – стали называть ее инокиней Феодорой, – и тверже стоять за предание отеческой веры. Ее младшая сестрица Евдокия, будучи всей душой со старшей сестрой, переехала из дома мужа Урусова в дом к сестрице Феодосье. В доме у Морозовой жили старицы, она всех отпустила, – чтобы не накликать беды и на них, – остались только слуги да единственный сынок Ванюша. Теперь сестры ждали иных гостей, не с уговорами, а с топорами, но пришел от царя один дьяк и спросил: «Каким крестом крестишься?» Федосья показала ему двуперстие, и младшая сестра Евдокия тоже показала двуперстие.
   Поздней осенней ночью пришли в дом к боярыне Морозовой «волки», так народная молва прозвала дьяков и служивых из Тайного приказа со стрелецкой охраной. Феодосья отказалась идти добровольно, ее взяли в кресле, в котором она сидела, и стали выносить из дома. Сестру Евдокию тоже выносили в кресле. От шума проснулся сын и выбежал раздетый на улицу с криком, обращенным к матери. Феодосья обернулась и словом попрощалась с сыном. Ванюша поклонился ей вслед.
   Далее сестер заковали в цепи, два дня они пролежали скованные железом, промерзли. Потом с них сняли оковы и приказали идти, Феодосия опять отказалась, тогда ее понесли на носилках, а княгиня Евдокия пошла сама за старшей сестрой. Их доставили в Чудов монастырь, где заставляли причаститься по новому обряду, они категорически отказывались. Федосью привели на суд и требовали принять новые обряды, она отказалась, ее уговаривали повиниться перед государем, призывали уступить хотя бы ради будущего благополучия сына, а Феодосья (монахиня Феодора) ответила, живет она теперь Христом. Ей говорили, что она не дочь Прокопия, – которого судьи хорошо знали, – а Феодосья (монахиня Феодора) на это отвечала, она дочь Христа.
   Привезли к палачам Феодосью, сестру Евдокию и подругу их Марью Данилову, – жену стрелецкого полковника, принявшую иночество. Первую подвесили на дыбе Марию: пытали огнем, выворачивали руки, бросали на снег и клали на обнаженное тело мерзлое железо, били по спине и по чреву. Второй повели маленькую, дрожащую от страха сестру Евдокию. Палачи знали: Федосья выдержит свои муки, а от сострадания к сестре может уступить требованию и повиниться. Видя текущую кровь сестры, Феодосья жалобно зарыдала, дьяк подошел к ней, надеясь услышать согласие принять новые обряды, а она ему ответила: «Это ли христианство, чтобы так людей мучить?». Взялись мучить Феодосью, все они оставались верные своей совести.
   Сестер разлучили, Феодосью перевезли в Печерский монастырь, а Евдокию, закованную в железо, отправили в Алексеевский монастырь. Распространялся слух по Москве о сестрах, страдалицах за любовь к Христу. Народ толпами валил к стенам монастырей, к решетчатым окнам, где содержались сестры, страдающие за веру. Люди готовы были одарить их чем угодно, залечить их раны, но стража не пускала. Оставалась возможность навестить их только у знатных людей, – сумел пройти к Феодосье и Кержак, передал ей послание от Аввакума. Боярыня Морозова (инокиня Феодора) особенно нуждалась в сострадательном утешении Аввакума, ее постигло большое горе. После ареста без нее заболел и умер единственный и горячо любимый сын Иван, с которым матери не дали даже проститься. По ночам из камеры Феодосьи Морозовой был слышен плач матери о своем умершем сыне: «Чадо мое! Погубили тебя отступники!».
   Тайно навещал подругу матери и старший царевич Михаил, удивлялся он ее мученическому заточению, делился с ней своими переживаниями и рассказывал о царе-отце. А царь был всецело поглощен молодой женой и ничего не хотел вокруг себя замечать. Новые родственники царя Нарышкины и Матвеев смотрели на царевича Михаила ненавидящими глазами и ждали от молодой царицы сына, чтоб ему наследовать престол. Боярыня Морозова (инокиня Феодора) вместо матери утешала царевича, советовала тайно пойти в стрелецкую слободу и через своих людей найти там Кержака, довериться ему. А захочет царевич жену себе подыскать, так пусть не торопится, а ждет, когда племянница Настасья подрастет, дочка сестрицы княгини Евдокии Урусовой, она и будет ему достойной женой.
   Даже новый патриарх Питирим, а в прошлом был управляющий делами патриарха Никона, понимая всю нелепость, постигшую боярыню Морозову, ее сестру княгиню Урусову, обращался к царю с просьбой отпустить женщин по домам, объясняя, что находясь в тюрьме, они больше притягивают к себе сочувствующих в русском народе. Просила брата-царя и его сестра Ирина отпустить сестер, страдалиц за веру.
   Царь понимал, что взбаламутили они с Никоном народ его новизной в вере, но назад дороги он уже не видел, тогда нужно было признавать свои ошибки, а сколько людей уже сожжено, казнено. Царь велел своим слугам уговорить Феодосью Морозову, если она не хочет причащаться у священников-никониан, – как требовали от нее дьяки, – то пусть, хотя бы ради приличия, публично перекрестится тремя перстами, чтобы народ увидел ее покорность царю, а дома молится, как хочет. Взамен за эту покорность царь обещали ей вернуть имущество и славу. На такую снисходительную к ней просьбу царя Феодосья (монахиня Феодора) только усмехнулась и ответила: «Где же истина в их новизне»?
   Старших братьев Феодосьи Прокопьевны Федора и Алексея тоже арестовали и выслали, имущество боярыни Морозовой конфисковали и раздали новым слугам царского двора. Встревожилась Москва подвигом двух сестер за Христа, знатные люди стояли без шапок у монастыря, жены дворянские сострадали боярыне и княгине, стало это беспокоить и царя с патриархом. Феодосью, сестру Евдокию и подругу их Марию, чтобы они не имели возможности встречаться с посетителями, вместе выслали дальше в Пафнутьево-Боровский монастырь и заточили в тюрьму из земляной ямы.
//-- * * * --//
   После ареста боярыни Морозовой и разорения ее дома Кержак оставался в Москве больше года, жил в стрелецкой слободе у своих новых друзей. Не нахлебничал, помогал хозяину по дому, на базаре в лавке у купца в Китай-городе работал. Заводил знакомства с московскими купцами, встречался с муромскими и нижегородскими купцами, через них передавал весточки отцу, а через отца вел переписку с людьми, чтившими старое благочестие, селившимися на Керженце, многие из них были из Москвы и через Кержака узнавали о Заволжских местах и дороге туда.
   Молодая царица родила царевича Петра, радости было много у царя, словно и не было у него сыновей от первой жены, по этому случаю худородному Матвееву из думных дворян был пожалован сан окольничего, усиливалось Матвеевское влияние при царевом дворе. То ли из зависти людской, то ли и в самом деле было, только поползли по царским палатам да боярским хоромам слухи, будто Матвеев – чернокнижник, и по ночам к нему знахари ходят. Варят травяные отвары, готовятся отравить не то старшего царевича, наследника престола Михаила, не то самого царя Алексея Михайловича, чтоб царевича Петра сразу в цари посадить, а Матвееву при малолетнем царе самому правителем быть. Рассказывал и лекарь, что маленького карлика лечил, тот в доме у Матвеева жил. Заснул он как-то за печью, а тут дух из черной книги возьми да и подскажи Матвееву, что в комнате подслушивает кто-то, так нашел Сергеич карлика, спящего за печкой, и так истоптал ногами, что тот еле выжил.
   Чего еще можно было ждать при дворе, где беглые монахи с Малороссии да греки от турок приживались. И другие странные люди со своими всякими новшествами поучали бояр и царя, да и лекарством неведомым их припаивали. Раз там, в Европии, при дворах ядами балуются, так что же нам, русакам, от них отставать. Так раз и случилось, выпил царевич Михаил квасу и сильно занемог, отчего не знали, квас слуги дворцовые подавали. Пятнадцатилетняя сестрица Софьюшка со своей мамкой-нянькой отпаивали братца-царевича нужным отваром да парным молоком. Задумался царевич Михаил покинуть царские палаты до нужных времен, чтоб не мешать царю сына Петра растить, да от греха подальше от родственников новой царицы. Сказать отцу о своем желании покинуть Москву он боялся, будет ругаться, не пустит, – решил уезжать тайно. Уехать он хотел не куда-нибудь подальше за границу, а в леса, поближе к своему народу, где люди старого благочестия собираются, и русское православие живет, сохраняя Святой Дух. Как и наказывала ему подруга матери боярыня Морозова, сговорился царевич Михаил с Кержаком, чтобы тот его сопроводил на Керженец. В последний зимний месяц Кержак хлопотал насчет лошадей с санями, готовил тулупы, покупал провиант на дорогу. И по первой оттепели в ночь выехали они из Москвы по направлению к Северу, чтоб в случае погони гнали за ними к Белому морю и там искали царевича, а отъехав несколько миль, беглецы повернули в сторону Владимира и дальше на Муром.
   А в кремлевских палатах хватились старшего царевича, и кто-то из семейства пустил слух, мол, слышал от самого Михаила, что собирался он уехать на Соловки к бывшему духовнику царской семьи Никанору. Хочет царевич Михаил спасти русских людей от позора, остановить рать стрелецкую, посланную царем Алексеем Михайловичем усмирять монахов, чтобы не пролилась кровь святых отцов Соловецкой обители, и тем самым не дать взять грех на душу отцу, запутавшемуся в своих царских советчиках. Услышал такое и пустил слезу царь Алексей Михайлович. С одной стороны, обида брала, что сын без благословения отца вздумал на Соловки бежать, а с другой стороны, думалось, что сын о спасении отцовской грешной души думает, – и вправду, как бы на Соловках большой крови не пролилось. Думал долго царь, хотел и послать на Соловки к воеводе Ивлеву грамоту, чтобы не штурмовали монастыря, а дальше словом уговаривали монахов новый обряд принять. Но советчики подсказали, уж пять лет будет, как на Соловках монахов словом уговаривают, пора и силу применить. Отвлекала царя от его забот и молодая жена. Наталия Кирилловна не отличалась особой скромностью, хотя по старому русскому обычаю, женам негоже было лезти в дела мужа. Она давала свои советы царю, разумеется, не в интересах царевича Михаила. За играми с малым царевичем Петром да разными забавами, театральными действиями, купанием бояр в пруду и забылся царь о добрых своих намерениях, – о мирном разрешении конфликта с монахами Соловецкого монастыря.
   В долгой дороге в санях Кержак разговаривал с царевичем Михаилом, много его спрашивал о жизни в Кремле, о том, знает ли царь, как живет простой народ. Когда-то с атаманом Разиным они говорили, что восстанию нужен свой царевич, народ пойдет за добрым православным царем. Тогда Степан Тимофеевич называл умершего царевича Алексея Алексеевича, говорил, не умер он, а от боярского заговора сбежал к нему в войско и теперь с ним вместе идет от изменников-бояр Москву освобождать. Многие в вольнице так и думали, а Кержак говорил Разину, нужно настоящего царевича добрым царем поставить, при нем выбранного на вольном сходе атамана. Царевич Михаил всю дорогу сокрушался, что не вправду они на Соловки отправились защищать монахов от царева воинства, как шепнули, кому надо, чтобы распространилась после побега такая легенда, и этим сбить с толку погонщиков.
   Кержак успокаивал царевича:
   – Ваше царское сиятельство Михаил Алексеевич, на Керженце нужно государство по совести и старой вере православной создавать. Вот сопровожу вас до моего отцовского дома, проведаю свою возлюбленную Анисью, да и отправлюсь в путь на Соловки святых отцов в монастыре защищать, чтобы вы не переживали так.
   – Евдоким, говори мне проще, привыкай. Приедем к тебе, ты меня представляй не царевичем, а человеком боярского рода.
   – Хорошо, ваше царское сиятельство Михаил Алексеевич, скажу просто, человек родовитого боярского рода.
   – Да не родовитого, а просто боярского, а лучше сказать, дворянского рода. Нет, я должен ехать на Соловки не оружием защищать монастырь, а словом стрелецкое войско остановить, не допустить штурма, чтобы кровь монахов не пролилась, и большого греха на отце не было.
   – Да если ваш батюшка-царь осерчал на монахов, не пожелавших новшества в обряде принимать, и книг печатных у латинян читать, а вы без его отцовской воли там окажетесь, то воевода будет выполнять приказ царя и не послушает вас, только себя обнаружите, – успокаивал царевича Кержак.
   От переживаний утомился царевич и задремал, а Кержаку уже не привыкать по ночам ходить или ездить, он по своей давней привычке смотрел в зимнее звездное небо и думал: видит ли его сейчас Степан Тимофеевич, как он с настоящим наследником престола едет к себе домой. Там на Керженце, поначалу в лесах, они будут строить тайное русское государство с настоящим добрым царем, а придет время, устои этого нового тайного государства распространятся по всей Руси.
   Белый день переждали в лесу, в сумерках тронулись в путь. Вот настали уже муромские леса, от луны и снега было светлее и видно проторенную дорогу. Кержак точно не знал, куда ехать, и боялся с важным гостем сбиться с пути, проторенная дорога хорошо, но она могла привести их и к Арзамасу, а там базировался сторожевой стрелецкий гарнизон. Добраться нужно до близлежащего села Мурашкино, а дальше Кержак дорогу знает, приходилось в тех местах воевать. Пересекли замершую Оку, и пошел гуще лес, стояли елки вперемешку с соснами, с редкими березками, скинули они с себя к весне зимнее убранство и смотрелись уже дремучим лесом. Царевич, закутываясь в тулуп, засыпал, за вторые сутки поездки говорили мало, было понятно, что он грустит и печалится. Знамо дело, решиться поперек отцовской воли уехать из царского дома. А у Кержака, наоборот, было приподнятое настроение, он ехал домой, соскучился по родителям, сестрам и братишке. Прошло больше двух лет, как Анисия спасала его, теперь он мог идти к ней свататься еще раз. Он считал, что выполнил свой долг, передал послание от Христофора, и много чего еще узнал, и встретил каких людей в Москве.
   В лесу раздался свист, лошади напугались, заржали и стали тормозить, Кержак еле удержал вожжи. Прямо на проторенной дороге лежало сухое дерево и рядом наваленные сучья.
   «Запруда на дороге, свист, это разбой», – мелькнула мысль в голове у Кержака.
   И тут он увидел впереди троих выбегающих из леса людей, он попытался направить лошадей в сторону, чтобы развернуться, но там было много снега, и они увязали. Со стороны саней на дороге появились еще двое, теперь они были окружены.
   – Михайло, просыпайся, разбой! – крикнул Кержак.
   – Какой разбой? – Вскочил царевич.
   – Наш, людской, – объяснял ему Кержак.
   Налетчик подскочил и ухватил лошадей под узды:
   – Прыррр, стой, родимая! – Кричал мужик в драном полушубке.
   – Не балуй возчик, а то подстрелю! – Кричал второй подбегавший и что-то вытянул в руке вроде палки или пищали.
   – Где сабля, – второпях крикнул Кержак, еще до конца не приняв решения, как ему поступить. Оказывать им сопротивление или нет.
   Тут третий сильно толкнул его в плечо длинной рогатиной, и он свалился с саней на снег. Тот вскочил в сани на его место и радостно произнес:
   – Барчонок-то боярского рода будет, это тебе не Муромский купчишка! А ну вылезь со своим мешком!
   Кержак понял: это не просто мужики, которые бросили свои дома и пошли с кистенем на дорогу, тут вольницей пахнет, к боярам злость имеют. И вставая, он громко крикнул:
   – Да вы чего, братва казацкая! – В разинском движении он научился общаться с вольницей. – Совсем тут в лесу озверели, своих вольных казачков грабить!
   – Кривой, кажись, по нашему лопочет, – сказал мужик с пищалью в руках тому, что стоял в санях и теребил царевича.
   – А ты, Софрон, помолчи пока, а я у барчонка мошну вот срежу с золотыми.
   – Атаман среди вас есть? – Крикнул Кержак.
   – А как без атамана, мы тебе не овцы, – ответил Софрон, – вон идет.
   Подходили двое задних, один подпоясан широким кушаком и в надвинутой на глаза папахе.
   – Хорошие кони, – сказал в папахе, похлопывая лошадей, – будет добрый улов.
   – Негоже вольной братве своих казаков, разинцев, грабить, – сказал Кержак.
   Тот поднял на лоб папаху:
   – А кто тут разинец?
   – Да какие они разинцы, боярский сынок, а тот его кучер, – сказал Кривой, продолжая шарить в санях и вытаскивая царевича за кафтан и толкая его тоже на снег.
   – Я вольный казак из движения Разина, – сказал Кержак и подумал: «Недавно вспоминал Степана Тимофеевича, видит ли он меня. И вот на тебе, пришлось его именем защищаться».
   – Кто у тебя сотником был? – Спросил в папахе.
   – Когда на Дону в Кагальнике зимовали, у старого Михея делу казацкому учился да и у самого атамана в охране частенько приходилось стоять, а потом Степан Тимофеевич мне самому поручил сотню собирать, с Осиповым мы в Нижегородские земли пришли. Еще в Царицине, когда меня там из цепей освободили и в казаки принимали, то стали кликать Кержаком.
   – Я слышал такого, даже видел, Кержак молодой был! Темень тут, ну-ка поближе гляну, точно, видывал, братва, наш! Ты под Мурашкиным со своей сотней с драгунами дрался, – уже радостным голосом сказал в папахе. – Я у царевича, у атамана Осипова, – поправился он, – сам десятским был, а потом собрал ватагу в сотню, да нас порубали, вон сколько осталось.
   Михаил услышал разговор про царевича, поднялся со снега, посмотрел на главного разбойника в папахе, а тот указал на него пальцем и с упреком спросил:
   – А ты че, Кержак, боярским кучером подрядился?
   – Я не сложил свою борьбу, на разбой не перешел, – ответил Кержак. – Степану Тимофеевичу обещал продолжать его начатое дело, вольную жизнь на Руси установить, так и продолжаю это дело. А этот знатный человек нужен нашему движению, я сопровождаю его, а потом на Соловки подамся монастырь защищать, пойдете со мной?
   Разбойнички замялись.
   – Далеко эти Соловки, да и что нам монахи, нам все одно, самим бы как прокормиться, – говорил в папахе. – После того, как нас здорово пощипали, по столбам да крюкам развесили, мы с братвой глубоко в лес забрались. Там в первую же зиму многие остались: кто от голода, кто от холода помер, а кто выжил, так вот вышел из леса поближе к большой дороге и тут разбоем кормится.
   – Ну ладно, вольные казачки, нам нужно пока темнота двигаться, к земским ярыжкам неловко в гости заходить, так что мы тронемся. Я думаю, придется мне еще пройти этим путем не один раз, повидаемся, а услышите о большом пожаре, подтягивайтесь, всю жизнь не проразбойничаете.
   Поучительными уверенными словами Кержак обезоружил разбойников, им вроде и радость, что своего встретили, и добычу-то терять не хочется.
   – Жратва хоть есть? – Спросил в папахе.
   – Найдем, – по-товарищески ответил Кержак и пошел к саням, пошвырялся в сафьяновом мешке царевича, достал хлеб, сало и разделил пополам.
   – Ох, – обрадовались еде разбойнички.
   Дал им Кержак и несколько монет.
   – Садись в сани, Михайло, – сказал уже без нужных титулов Кержак царевичу.
   – Раскидай запруду, – крикнул в папахе.
   И разбойнички пошли раскидывать наваленные сучья. Кержак дернул вожжи, свистнул, и лошади побежали.
//-- * * * --//
   Дома встретили Кержака с московским гостем в дорогих одеждах с большой радостью. Все дивились хоть и замученным, но холеным лошадям. По загривку определяли тех, что были запряжены в шикарные, местами расписные сани. Кержак дома уже не называл прилюдно Михаила по имени и, тем более, царевичем, а называл заранее придуманным именем. Только отцу отдельно он сказал: «Гость очень важный и нужный формировавшемуся на Керженце малому центру христианской Руси». Гость отсыпался дома от дальней и сложной дороги, а Кержак отдохнул день и с отцом уехал в глубь лесов. Тихон уже знал, где поселились люди из московских знатных родов и основали свои скиты, и Кержак хотел с ними познакомиться и посоветоваться, у кого лучше Михаилу остановиться, – в деревне было небезопасно, дорогу туда многие знали.
   По приезду из леса Кержак проспал одну ночь и отправился на лошади в Макарьево, к доверенному человеку своего отца – деду Потапу. Поздно вечером постучал он деду в окно, Потап отворил дверь, но гостя сразу не признал. Кержак шепотом объяснил, кто он есть таков, дед услышал и, оглядываясь по сторонам, торопясь, впустил его в дом. Тут, в Макарьево, многие знали Кержака в лицо, что он купца Тихона сын, видели его с ватагой разинцем и среди восставших мужиков у стен монастыря. Хотя знали, что он просил не штурмовать монастырь, а все же с вольницей себя проявил, и чем это закончилось, – тысячи казненных. Власть стремилась всем указать, насколько она сильна и как расправляется с теми, кто против нее идет. А тут является ночью человек от вольницы, после такого не каждый впустит в дом даже за большие деньги.
   Дома старик спросил:
   – Ты живой будешь?
   – Как видишь, дед Потап, перед тобой живой стою, – ответил обрадовавшийся Кержак, что его наконец-то узнал хозяин дома.
   – Не всех, видать, загубили душегубцы?
   – Бог миловал, спасся.
   – Почто к нам зимой, торговли еще нет?
   – Да мне лошадь у тебя на денек оставить, в Лысково сходить.
   – Там в крепости-то стрельцы будут.
   – Знаю, я овражками пройду.
   – Шальной ты парень, отец-то у тебя потише будет, на меде вон как в гору пошел. Знамо дело, толковый, знал я его, он еще бортником был, и ты возле него на ярмарке соплей бегал. А сейчас вон рожа-то у тебя вся обветрена, в лесу у вас ветру меньше, чем у нас на Волге, знать, все носит тебя нелегкая, не живешь дома-то, – ворчал по-свойски старик.
   – Дет Потап, ты все знаешь про меня.
   – Да это так, видывал вашу ватагу вольную, шумели тут у стен, тащили все из монастыря, да потом и сложили свои буйные головушки на столбах да на кольях, вот и бунтуй супротив боярского властвования, – продолжал ворчать старик и открывал двор для стойла лошади.
   Перейдя еще замершую Волгу, Кержак брал в сторону дальше от крепости, леском да знакомыми овражками подошел к Лыскову, в селе не был он больше двух лет, оно по-прежнему казалось вымершим. Многие, кто бежал, был сыскан и казнен, а кто-то, устав прятаться по лесам, изголодавшись, возвращался к своим домам, но был схвачен и лучшее, что его ожидало – это ссылка в Сибирь или на Север. Кержак пробирался, прячась, но это было нетрудно из-за пустующих домов. Подошел к дому Никифора, стучаться не стал, стоял за амбаром и ждал, когда выйдет сама Анисья. Времени прошло много, он начинал уже замерзать, но вот появилась его любимая, он вывернулся из-за угла и окрикнул ее:
   – Анисья!
   Она оглянулась по сторонам и побежала к нему навстречу, Кержак попятился за амбар, завернув за угол, прижался спиной к стене, перед глазами лес уходил в овраг, еще веяло зимой, а на ветках уже сидели грачи. За углом усиливалась слышимость хрустящего снега, вот она появилась и без разговора они обнялись, он прижимал ее к себе и своими промерзшими губами жадно целовал ее теплое лицо и горячие губы. Анисья почувствовала, что Евдоким весь промерз, стала приглашать его в дом, но он сначала не соглашался идти, боясь обнаружить себя перед Никифором.
   – Анисья, уйдем со мной прямо сейчас? – позвал Кержак.
   – Евдокимушка, как же я смогу уйти с тобой без батюшкиного благословения? – Ответила Анисья.
   – Уйдем, – настаивал Кержак, – забери дочь и уйдем.
   – Как же я соберусь, как заберу дочь?
   – Подготовься к вечеру, собери дочь, а как Никифор ляжет спать, выйдешь, я тебя тут буду ждать.
   – Может, ты, Евдокимушка, попробуешь тятеньку уговорить, – просила Анисия, – не будет нам счастья без родительского благословения.
   – Ладно, попробую еще раз, идем, – и Кержак взял за руку Анисью и повел ее в дом.
   С порога, как и полагалось, Кержак положил несколько поклонов уважения хозяевам дома, перекрестился.
   – Явился, – недовольно встретил гостя Никифор.
   Кержак, не дождавшись приглашения хозяина к столу, сделал несколько шагов к печи и сел на лавку.
   – Поглядите на него, уселся возле печки, кто тебя звал-то? Вот Онисим сейчас заявится внучку повидать, и будешь на коле сидеть, и ее рядом посадят, да и меня заодно с вами, – пугал жениха Никифор.
   – Если Онисим явится, больше не уйдет, – убедительно ответил Кержак.
   – Ох, – ахнула мать Анисьи.
   – Вон каков, смотрите на него, – говорил Никифор. – Мало вашего брата, бунтаря, развесили на столбах до самого Арзамасу. Полсела вырубили, кого знал с детства, с кем рыбу ребятней удил, всех загубили. А про что? Из-за вот таких, как ты, бунтарей, а вы повертели саблями тут и смылись в леса.
   – Есть правда в твоих словах Никифор – сказал Кержак с уважением к отцу невесты и человеку, который оказал ему помощь в скрывании и лечении. – Но, согласись, народ не гнали на бунт, он сам пошел. А от хорошей жизни не подымут вилы на хозяина, да и монастырь грабить не призывали атаманы, жители села на сходе сами решили так поступить, сыграла старая вражда с монастырем из-за переправы на ярмарку, монахи и на переправу свой сбор устанавливали. А что проиграли дворянскому войску, так сразу и не победишь, малой численности была вольница, люди далеко от дома своего не идут, пошумят у себя в селе и опять домой возвращаются. Не понимают, что придут за ними стрельцы воеводские или дворянские каратели, а у них в селе только жители и есть, восставшая вольница ушла города брать, вот их тут с одними вилами да косами мушкетами дворяне и стреляют. А коли все бы поднялись да пошли на Арзамас, на Муром, а там и до Москвы рукой подать, так войско дворянское само бы разбежалось по лесам, а не народ замученный.
   – А чего в конечном счете-то добилась ваша вольница?! – Почти крикнул Никифор. – Где ваш атаман Стенька Разин, говорят, четвертовали его!
   – Верно, казнен атаман, видел своими глазами.
   – Ах! – Ахнули мать с Анисьей, прижимая младших детей к себе за печью.
   – Вот то-то же и оно. Почто тебе Анисья, коли ты с ними связался и, вижу, уступать не хочешь?
   – Твоя правда, Никифор, лукавить не буду, борьбу свою я еще не закончил, не сложил меч в ножны, стонет народ, все реже слышен голос посада или селянина на миру, как в старой Руси велось, а слышен нынче голос только господина боярина да приказного.
   – Онисим узнает, что внучку в леса увезли, так и нас на колья отправит.
   – С Онисимом я сам разберусь, мог бы его раньше зарубить, да не хотел, он дедом является Анисьиной дочери, а сейчас он заслужил смерти из-за убитых селян, он навел сюда карателей и сам указывал, кого казнить. В любой момент я могу в лесу собрать несколько десятков вольницы и взять их стрелецкую крепость, только это ничего не даст, победу на месяц, а потом каратели придут и переправятся через Волгу, и устроят там кровопролитие. Разве мы так с ними поступали, чтобы тысячами убивать? У них нет боязни Бога, богатство и власть над народом все закрыло им в душе.
   Анисья выбежала из-за печи и бросилась на колени, стала просить у отца отпустить ее с Евдокимом.
   – Коли тебе, дуре, так мил этот вольник, так иди одна, внучку не отдам, с нами останется жить, – сказал свое слово Никифор. – Онисим придет, увидит внучку, может, нас не тронет.
   Анисья заплакала.
   – Наоборот, без Анисьи он заберет у вас внучку, – сказал Кержак, – нужно уходить всем вместе со мной в лес.
   – Я еще не бегал по лесам, – возмутился Никифор, – пусть уходит одна, ребенок останется здесь.
   Это было последним словом Никифора. Анисья плакала, Кержак подошел к ней и поднял ее с колен, прижал при родителях к себе и спросил:
   – Пойдешь?
   Она подняла свои заплаканные глаза и долго смотрела в его глаза, и, помотав головой, тихо ответила:
   – Нет, – и давая надежду добавила, – дочка еще маленькая, чтобы ее оставлять.
   Кержак при отце поцеловал Анисью и быстро вышел из дома.

Глава 5
На Соловках

   Отказ Анисьи поехать с Кержаком в родительский дом подтолкнул его к решимости податься на Соловки, защищать монастырь, остающийся оплотом отеческого благочестия. Располноводился Керженец, зацвели на его берегах лужки, и деревьям начали вить птицы гнезда. Наступил май 1673 года, Кержак стал собираться в дальнюю дорогу. Он надеялся наняться работником на торговое судно, каких проходило с низовьев Волги вверх много, причаливали к Макариевскому монастырю на постой, помолиться. Отец дал сыну три небольших бочонка с медом и денег, чтобы он мог оплатить часть дороги, а где трудно будет, продаст несколько ковшей меда и сам поест, а довезет хоть один бочонок до Соловков, подаст братии. С медом голодным не будешь, а заодно и для ярыжек отговорка, купец он, на Белое море путь держит, тамошний рынок прознать, грамота имеется, еще боярыня Морозова помогла справить.
   Кержак на пристани в Макарьево дождался, когда к берегу причалило купеческое судно, что до Ярославля идет, заплатил деньги хозяину, погрузился с бочонками и поплыл на верховья по матушке-Волге. В Ярославле на перевозе перегрузился на подводу и на дорогу, что от Москвы до Вологды проходит, тут купцы с обозами по укатанному тракту целыми вереницами двигаются. Кержак долго в Вологде не задерживался, посмотрел хороший торговый город, много каменных купеческих домов, белокаменный кремль, на улицах настилы деревянные, по доске ходят, как в самой Москве. В городе размещалось большое подворье Соловецкого монастыря с каменными стенами, но Кержак не рискнул туда идти, Соловецкий монастырь какой год в осаде, тут на подворье другой настоятель управляет, только явись, отправят, куда следует, – в местный острог. На пристани снова загрузился на судно с наросшими бортами, что на север идет. Пошли по реке Вологда в Сухону и по ней до самого града Великий Устюг, там река соединяется с рекой Юг, а как впадет Вычегда, так Северная Двина становится полноводной, и там за неделю до Архангельска доберешься, – как стали именовать посад Новые Холмогоры в честь находящего в городской крепости Михайло-Архангельского монастыря.
   Кержак в дороге был уже долго, от родимого дома уехал на тысячу верст, пропитался потом и пылью, ему хотелось отмыться, светило солнце, и он решил искупаться. Быть на Северной Двине да не ощутить ее вод, он разделся и прыгнул с судна в реку, все тело обвило холодом, словно в зимнюю прорубь попал. На Волге и Керженце в июне вода уже прогревается, купаться в ней вполне можно, а тут Белое море рядом, вода все лето холодная. С борта кинули ему веревку, чтобы не отстал от судна и не потонул. Освежившись, Кержак стоял у борта и любовался лесными берегами с крутыми, скалистыми утесами и думал:
   «В этих лесах, только еще дальше, севернее, содержится Аввакум, вот бы сейчас освободить его и вместе поехать к монахам Соловецкого монастыря. Одному и не справиться со стражей, хотя стрельцы могут пойти на союз. Это царю кажется, что все только его почитают. Проплутаешь все лето по таежным рекам, прежде чем на Печору попадешь, а на Соловках штурм монастыря может начаться. Если отстоим монастырь, тогда оттуда небольшим отрядом и проберемся в Пустозерск, тогда найдутся местные, кто покажут дорогу, так будет правильно поступить».
   На берегу местами встречались селения, дома тут у крестьян слажены из добротного леса, у некоторых даже на коньке резная морда коня, а у других по скату деревянное полотенце, с глубокой старины осталось эдак дом ладить. Окна маленькие слюдяные и высоко от земли посаженные, видно, зимой много снегу наметает, под самые окна. У всех дворовые пристройки для скотины, конюшня, амбар, в стороне солеварни да мельницы стоят. Смотрелись дома не такими, как в центральной Руси или вдоль Волги, или на Дону, Кержаку теперь везде довелось побывать, вот и Русский Север увидел. Особенно любовался он деревянными церквями, купола тоже деревянные, чувствовалась рука большого мастера. Тут вся жизнь возле реки, по ней караваны идут, к берегу пристают, хлеб покупают, пушнину, свежее мясо, лоцманов нанимают для проводки к морю.
   «Коли жил бы здесь, да меньше видел горя людского, так и не стал бы бунтовать, – думал про себя Кержак, наблюдая за жителями Поморских деревень, и как свойственно стороннему наблюдателю думать, что у других жизнь лучше, правильнее, благополучнее, чем у него самого. – Эх, взять бы Анисью, да махнуть сюда на край земли русской и жить припеваючи».
   Хоть бумаги у Кержака были справные, но в саму крепость Архангельск он заходить не хотел: в связи с восстанием монахов Соловецкого монастыря в городе будут земские или стрелецкие ярыжки, да управляющие и дьяки приказные. Если не возьмут в острог, то на заметку впишут, прибыл суда торговый человек под таким-то именем в трудные времена, не зная зачем. К чему ему, вольному человеку, а по бумагам сыну купеческому так отмечаться в казенных книгах. Поэтому, минуя пристань вблизи Холмогор, где людно было, Кержак уже начинал присматривать деревеньку с пристанью и собирался высаживаться, дальше ждать нечего. И вот на невысоком утесе появился на виду купол церкви, значит, поселение, Кержак попросил хозяина принять к берегу, виднелась и пристань, не придется через лодку высаживаться, чтобы судну не сесть на мель. Он быстро бросил доску с поперечными перекладинами, пробежался с бочонком меда, стал возвращаться за вторым, но нашелся добрый человек, встретил его уже в конце трапа, почти на пристани, и подал ему второй бочонок. У Кержака осталось два бочонка, он поставил их на пристань, покланялся людям на судне и помахал шапкой. Оглядевшись, увидел вдали берега рыбаков, он пошел знакомиться. Подойдя ближе, поклонился, люди с ним в ответ тоже поклоном поздоровались, но дружбу водить не торопились.
   – Почто, мил человек, в наши края? – Наконец спросил постарше рыбак.
   – Купеческим сыном буду, отец медом торгует, проверить тутошние ваши места, почем мед продать, да и святыням Русского Севера поклониться хотелось, – ответил с осторожностью Кержак.
   Он не хотел терять времени и сразу намекнул о святынях, Кержак видел, что это не служивые люди, деревня и лес вокруг, да и среди служивых можно найти честных людей, придерживающихся своей совести.
   – Рано больно слез ты с судна, мил человек, Архангельск еще далеко, там мед дороже продашь, да и какие у нас тут святыни, они на Белом море будут.
   – Поторопился, что же делать, нельзя ли у кого у вас тут на ночлег остановиться на день-другой? А там, может, и другое судно пойдет, я и сяду на него до Архангельска.
   – Да, судна у нас часто ходят. Вот, смотри, парус опять в сторону Архангельска идет. Вставай на пристань и маши им, – не хотел старик привечать приезжего в своих местах.
   Разговаривал с ним только один старый рыбак, двое других, молодые, словом не обмолвились. Эта неприветливость к незнакомцу даже с бочонками меда Кержаку стала внушать доверие, ему довелось уже походить, и он знал: как прошел по Руси раздор в вере, люди стали относиться к незнакомцам с опаской, а после большого бунта Разина тем более. Если люди отчего-то таятся, осторожничают, не доверяют, значит, с ними можно попробовать поговорить по душам. Идти обратно на пристань и махать проплывавшему очередному торговому судну Кержак не стал, так и стоял возле рыбаков, а когда они тащили невод, он не бросился помогать, а спросил разрешение им помочь. Так, проведя несколько часов с рыбаками, он освоился, и они к нему немного привыкли, и когда старик присел на берег отдохнуть, он его спросил:
   – Далеко ли отсюда будут Соловецкие острова, как туда добраться? Раз уж забрел я на край земли, хочу святым угодникам Зосиме и Савватию поклониться.
   Старый рыбак посмотрел на пришельца и ответил:
   – Да что ты, мил человек, острова отсюда далеко, от Архангельска плыть студеным морем надо, губу огибать. Далеко – это бы ладно, раньше каждый денек плавали туда монастырские струги, купчины с товаром, а паломников и не счесть: бояре со слугами, дворяне, но больше простого люда, а нищих да юродивых монастырь за свой счет перевозил и кормил.
   – А что же сейчас, сложности какие-то появились попасть на Соловки? – Подводил разговор к основному смыслу Кержак, делая вид, будто он не знает о происходящих там событиях.
   – Посчитай уж пятый годок, как монастырь в государевой опале будет, – разоткровенничался и старик. – Был еще Воевода Игнатий Волохов, в прошлом году его сменили, лета три назад он разослал везде «наказные памяти»: за поездку в монастырь без его воли всякого мирского без милосердия лишить жизни, а монаха в Сибирь в цепях выслать. После такой бумаги кто теперь туда сунется? А ты собрался, мил человек.
   Кержак понял, что с этим старым рыбаком, если не совсем открыто, то можно разговаривать честно насчет желания попасть на Соловки. К вечеру с рыбаками он ушел в деревню, пошел на Вечернюю службу в церковь. Община встретила чужака неприветливо, косились, батюшка долго не начинал службу, Кержак пожертвовал на храм деньгами, стал к иконам прикладываться и осенять себя двуперстным крестом, все вокруг него тоже молились по старому русскому обряду. После службы старый рыбак, звали его Филимон, взял Кержака к себе на постой. С утра Филимон с двумя сыновьями собрался ловить рыбу, Кержак напросился взять его им в помощь. К обеду, сидя на берегу, Кержак попробовал завести с Филимоном откровенный разговор:
   – Мне показалось, здесь, на Севере, люди живут вольнее и сытнее, чем там у нас, в центральной Руси и по ее южным окраинам. Мне доводилось бывать на низовьях Волги, в Астрахани, на Дону, даже в Москве, видел я везде жизнь.
   Филимон посмотрел на Кержака и ответил:
   – Сейчас народ стал жить и у нас плохо. Раньше крестьянину жилось вольнее, монастырю принадлежали земли или промыслы какие, сами люди не принадлежали. Крестьяне брали у монастыря земли или рыбный промысел, или соляной вар и платили оброк, а что сверху – брали себе. Захотел поменять участок земли или промысел, заплатил пошлину «меновую» – и другим делом занимайся. А кто нанимался к монастырю в трудники на постоянную или сезонную работу, им платили деньгами. Рабочих рук было нужно много, монастырские владения распространялись по всей северной земле от Вологды до самого Мурмана, подворье, промыслы. Монастырь со всеми торговлю вел, в Москву рыбу, пушнину, соль отправляли, так все тут возле монастыря и кормились. Народу из центральной Руси к нам на северные земли на постоянное житье прибывало полно, многие бежали от помещичьего притеснения, монастырь работников принимал и никого не выдавал, даже зная, что за кем худые дела числятся, на исповеди все рассказывали. Даже, бывало, царские сыщики найдут беглого, сами опознают или кто выдаст, а он уж в монастыре трудником, так монастырь денег давал и откупал человека. Тут в святыне беглецы каялись в своих грехах и далее жили по совести и христианско-православному порядку.
   – Да, – тяжело вздохнул Кержак, – на Дону тоже был закон, с Дона выдачи нет, а вот Степана Тимофеевича Разина выдали, деньги московские слаще чести и старого закона оказались.
   – Вон оно так и у нас получилось, – сказал Филимон, – как монастырская братия отказалась новые исправленные книги принимать, так царь отобрал у монастыря права на земли и промыслы, а всех крестьян государевыми сделал и налогами задушил. Наехали новые казенные приказчики, объявили всех холопами, и никуда не можешь идти, и за все им плати, теперь и отсель, с Севера, многие побежали.
   – Вот так, видно, везде, где появляются эти государевы дворяне-приказчики, так и начинают народ загонять в бесправное холопство, – соглашался с рыбаком Кержак и понимал, что с ним можно говорить откровенно. – Филимон, подскажи, а как мне попасть на Соловки? Есть, может, у тебя человек знакомый, который на берегу моря живет, морской рыбалкой промышляет? Я заплачу ему, чтобы отвез меня на остров.
   – Евдоким, зачем тебе туда? Там настоящая война идет.
   – Знаю, поэтому и прошу туда отвезти. Хочу помочь монахам святой обители за старую веру стоять. Соловецкий монастырь – одна из главных православных святынь Руси – остался последним островком праведной жизни. Не каждый монах возьмет в руки оружие, он Богу за спасение наших душ молиться будет, а мы, люди мирской жизни, должны их защищать. Не удержим монастырь в старой святости, по всей Руси чуждую жизнь новыми книгами насадят, и жестокая боярская власть усилится. А удержим монастырь, он примером праведной веры и жизни для всей Руси будет.
   – Видел я сразу, сынок, что неспроста ты тут у нас остановился, – сказал Филимон, смотря в глаза Кержаку. – До войны хаживал я рыбу ловить и на Белое море, сам на Соловках бывал несколько раз, знаю и рыбаков, что по берегу живут. Только говорю тебе, сейчас там стрельцы с воеводой, от словесных увещеваний перешли они уже к пушечным залпам. – Филимон перекрестился:
   – Мыслимо ли это дело, по святой обители из пушек палить, грех они на себя навлекают и позор на всю Русь! Стрельцы от весны до осени на Заяцком острове лагерем раскинутся, проливом небольшим он отделяется от Большого Соловецкого острова, где монастырь стоит. Стрельцы море прослеживают, говорят, от Кеми плавают люди, с той стороны ближе получается, отсюда дальше будет. На зиму стрельцы на землю в Сумской острог перебираются, тогда у святых отцов появляется передышка, они выходят из крепости и закупаются продуктами, заготавливаются на следующий год, даже паломники их посещают, так что жди зимы. Но зимой плыть опасно, море бурлит, льдины могут лодку и суденышко раздолбить, не каждый возьмется туда идти. Ох, – тяжело вздохнул Филимон и перекрестился, – доколе это все будет продолжаться?
   – Зимы долго ждать, Филимон, – сказал Кержак.
   – Дело ты затеял, сынок, большое. Делать с тобой нечего: поплывем на берег моря, там у меня есть один надежный человек, рыбу он на море ловит, может, он поможет тебе.
   – Завтра и поплывем?
   – Торопишься сынок. Завтра будем лодку готовить, она у меня на берегу стоит, парусину проверим, к ночи поближе к воде спустим, а по рассвету пойдем.
   Прошли на лодке с парусом Архангельск, вышли на морской берег Двинской губы, причалили к поселению, нашли дом рыбака Архипа. Встретил хозяин Филимона с незнакомцем приветливо, но с опаской смотрел на чужака, – а как иначе по нынешним-то временам. Филимон открыто рассказал Архипу проблему гостя, Кержак угощал щедро медом, предлагал за доставку на Соловки деньги. Архип выслушал и сказал:
   – Денег подзаработать нынче – это важно, у нас трудно с ними стало, раньше монастырю рыбу сдавали, а нынче некуда рыбу девать, стрельцов по царскому распоряжению даром кормим, а их все более и более прибывает, всех не прокормишь. Прошлый год стрельцы московские наехали, все лютуют, что не по их: сразу в зубы бьют, плетью стегают, одного так изуродовали. Летом стрельцы отслеживают прибытие лодок к острову, смертной казнью грозят, кто нарушит запрет.
   – Да, я говорил ему об этом, Архип. Не хочет он зимы ждать, говорит, вдруг штурм монастыря сейчас начнут, хочет там быть. Он у самого Разина воевал, знает ратное дело, а монахи – божьи овцы, кто их защищать будет.
   – Вон оно как, – удивился Архип. – У самого Стеньки Разина воевал, тогда ему туда надо, там его сотоварищи есть: кто тут был ссыльным, а кто с лесов пришел. Как началась осада монастыря, так они все туда монастырь защищать и подались.
   – Значит, там есть люди, которые уже воевали? – Спросил Кержак, – а я думал, там одни монахи.
   – Сынок, домой, может, пойдешь? Они там и без тебя справятся, – спросил, обрадовавшись, Филимон, видимо, сострадал молодому парню. А если бы из-за страха так говорил, то не пошел бы он с ним к Архипу вовсе.
   – Нет, Филимон, раз пришел сюда на край земли, пойду туда в монастырь, – ответил Кержак.
   – Вон оно как, – подивился Архип.
   – А был уже штурм монастыря? – Спросил Кержак.
   – Был и не один, все отбили, но несильно они и штурмовали, – ответил Архип. – Поначалу вот так же в июне 1668 года высадился тут воевода стряпчий Игнат Волохов, с ним две с лишним сотни стрельцов. Стрельцы все в основном служивые от нас, северские: кто с Двины, кто с Вологды будет, – так они и не хотели себя позором покрывать, с монахами святой обители воевать. Посылал Волохов своего стрельца с царским указом в монастырь, а они ему в ответ: «По новым исправленным книгам молитву творить не будем, – вот и весь сказ. – А раз царь сам от русского отеческого православного обряда отрекся, так он нам теперь и не государь вовсе». Царь прислал нового настоятеля Соловецкого монастыря, архимандрита Иосифа, а братия его не впустила, он хотел в Вологде на подворье поселиться и оттуда руководить всем монастырским имуществом, которое за островами на земле находится. А царь ему велел быть на самом берегу моря, вот он в Сумском остроге и поселился со своими людьми, а на зиму туда же и воевода приходил отсиживаться, так они вместе не уживались, друг на друга царю доносы писали. Однажды так раздосадовались между собой, прямо во время обедни разодрались, воевода архимандрита за бороду оттаскал и в тюрьму запер. В прошлый год это было, царю пришлось обоих отзывать в Москву и там их разбирать. Для монахов настала мирная пора, все радовались победе, но Никанор и другие старшие в монастыре понимали, что затишье, это словно Белое море перед серьезной бурей. Так оно и вышло, прислал царь нового воеводу, сотника московских стрельцов, Климента Ивлева, с ним еще пять сотен стрельцов прибыло: пушки, ядра, порох в бочках навезли. Стрельцы высадились на остров, пробовали штурмовать монастырь, их отбили. Воевода Ивлев велел вокруг монастыря все дворовые постройки сжечь, а скотину монастырскую вырезать, чтобы защитники с голоду пухли. Стрельцы надстроили высотные бревенчатые укрепления и с них палят из пушек по святыне отеческой, вовнутрь зажигалки кидают, чтобы пожар вызвать, а то по стенам палить толку мало, стены там крепкие, из булыжника. Эту зиму они также в Сумском остроге провели, а летом вновь высадились на остров.
   – Так там голод теперь? – Спросил Кержак.
   – Слава Богу, голода пока нет, святые отцы запасливые, хлебец на припасе у них имелся, а зимой народ со всего берега помогает, от Кеми плывут и отсель в ненастье пробираются. Каждый хочет свою душу спасти, помогая святым отцам, вставшим за отеческую веру. По ночам монахи лазом выходят и сами рыбку удят, не каждый дозорный стрелец, заметив их, будет стрелять, Бога все боятся.
   – Так, значит, ночью можно туда пройти? – Спросил Кержак.
   – Доплывешь до острова, ночью войдешь, если тебя за своего примут, – ответил Архип.
   – Получается, надежды попасть на остров летом нет? – Спросил Кержак.
   – Попасть ему на остров, что голову-то свою подставлять попусту? – Вступил в разговор Филимон, – говорит тебе человек бывалый, остров окружен стрельцами.
   – Архип, я тебе хорошо заплачу: вот у меня есть несколько монет, и возьми бочонок с медом, а потом я тебе еще заплачу.
   – Зачем меня обижаешь, – возмутился Архип, – разве за святое дело можно деньги брать?
   – Прости, ради Христа, меня, Архип! – Извинялся Кержак.
   – Есть тут один человек, он бывал в осадном монастыре, с ним надо поговорить, он подскажет.
   У Кержака появилась надежда. В долгий путь не стали откладывать, на следующий день и отправились. Встретились с ходоком в монастырь, – Иваном зовут, – он и впрямь оказался человеком осведомленным. Тот самый, кто нужен был Кержаку. Иван имел напрямую связь с монастырем, ему там доверяли, тут, на берегу, он собирал информацию, что в округе творится, со стрельцами по чарке выпивал, у них выведывал, сколько вновь прибыло стрельцов да с ними пушек. На выделенные монастырем деньги к зиме он закупал порох, чтоб с весны монастырские пушки в ответ тоже могли палить. Не то, чтоб стрельцы спьяну этого не понимали, почему это Иван тут с ними беседы такие ведет, да щедро их поит. Знали, сами тутошние двинские были, а с московскими он и не стал бы о таком деле говорить.
   – Жил я в Москве в стрелецкой слободе, – сказал Кержак, – может, кто из московских стрельцов тут знакомцы есть, мне бы встретиться с ними, потолковать.
   – Знаем мы, многие стрельцы сами за старую веру стоят, – подтвердил Иван, – только гнева царского боятся и открыто себя не заявляют, а стрелять их принуждают, так они стреляют, не целясь, куда пуля или ядро само ляжет.
   Кержак рассказал Ивану о Степане Разине, о боярыне Морозовой, о стрельцах, с которыми довелось ему встречаться в Москве, о царевиче Михаиле. Не называл только место, куда царевич переехал, никто не должен был знать, где скрывается он, а вот имя его использовать в защите монастыря можно, – так с ним было условлено, любым путем препятствовать и оттягивать время военного штурма монастыря. Стояние Соловецкой твердыни за старое благочестие должно было вдохновить других православных на Руси и вразумить царя прекратить небогоугодное деяние.
   Кержак видел свою возможность попасть на Соловецкий остров: плыть под видом рыбаков, поставляющих рыбу для царского войска. Коли попадутся в руки к стрельцам, скажут, свежей и соленой рыбки привезли. А удастся пройти незамеченным, так он выпрыгнет на остров и за камешками, за леском уйдет, не впервой, трудность есть только в «белых ночах», что властвовали на Белом море. И на острове уже принимать решения, как поступать дальше, вступать в разговор со стрельцами или к монастырю идти. Иван поддерживал план Кержака плыть на остров, ему нравилось решительность и дерзость мышления нового его друга в деле защиты святой обители. Трудность состояла найти людей, кто бы, зная о существующем запрете плавать на остров под страхом быть разоблаченным и казненным, все-таки согласится плыть. Рыбаки, кто переплавлял на остров по приказу воеводы продукты, стрельцов, вооружение, они почти все были известны стрелецким старшинам, приказчикам. Воеводские рыбаки в основном плыли с Онеги, со стороны Сумского острога или от Кеми, а не со стороны Архангельска.
   Решили просить Архипа, у него своя ладья морская имеется, и человек он надежный, во все уже посвященный. Позвали в помощь и Филимона, он тоже неоднократно там бывал и весь замысел знал, других рыбаков звать было небезопасно. Собралась рыбацкая артель в четыре человека, закупили у промысловиков-рыбников в кадушке соленой рыбы, а свежую по ходу сами наловят, на то она свежей и зовется. Перед выходом пошли к батюшке, что по старым книгам службу ведет и отеческого благочестия держится, помолились, причастились. Загрузились в ладью, Кержак стал любоваться величием и красотой моря. Набегали волны, и на ровном чистом песке после отката воды оставались дюны, они напоминали родной песчаный берег Волги. Ему захотелось, как в детстве, пробежаться по бережку, шлепая, чуть касаясь волны. Он снял сапоги и пошел, мокрый песок был мягким и приятным, но холодным.
   Вышли в море в сторону Соловецких островов. Поднимающееся солнце появлялось, пригревало, но его торопились спрятать от радости рыбацкой сгущающиеся тучи. Волны бугрились и, набирая силу, накатывались на нос. Казалось, вот-вот зачерпнет борт, но, ударившись, основательно качнув проваливавшуюся в яму парусную ладью, они исчезали, и вновь накатывались другие. Архип смотрел в небо, хотел понять направление ветра, и долго ли еще будет море бушевать, успокоившись, он сел и сказал:
   – Ничего, скоро распогодится, потихоньку доплывем. С морем сладим, не впервой, а вот как там с людьми поладим, не знаю.
   У Кержака настроение было приподнятое и одновременно тревожное, думать о плохом не хотелось, поэтому он старался гнать дурные мысли:
   «Не удалось отстоять Макарьевский монастырь от разорения вольницей, так, может, другую святыню – Соловецкий монастырь – удастся отстоять от царева разорения».
   Перед тем, как подойти вплотную к островам, решили покачаться на волнах, половить рыбку, дождаться ночи и отправиться ближе к берегу. Пройти в белые ночи незамеченным трудно, надежда была, что дозорная стража стрельцов к утру устанет всматриваться в морскую даль, и, хоть ночь светлая, а спать все же тянет. Ближе к раннему утру вошли в залив, ветра уже не было, стояла тихая гладь, до острова оставалось немного, и вдали в тумане, исходящем со стороны Святого озера, показались башни Соловецкой твердыни. Свернули парус и вчетвером налегли на весла, шли уже вдоль берега, как раздался хлопок из мушкета, от берега в их сторону пошла большая лодка, с борта у нее торчали две легкие скорострельные пушки. Это был стрелецкий дозор, с лодки махали руками и кричали:
   – Эй, греби сюда, а то сейчас стрельнем!
   И лодка, идущая от берега, начала разворачиваться носом по их ходу, и вдоль борта наводились стволы пушек, запалился фитиль.
   Решение приняли грести к ним.
   – Кто такие будете и зачем тут? – кричал с подплывающей лодки стрелецкий полуголова [11 - Начальная командная должность в стрелецком войске.].
   Иван стал ему объяснять:
   – Рыбацкие артельщики с Двины мы будем, ловим морскую рыбку. На берегу сейчас трудно рыбу продавать, у своих она есть, а приезжих мало, из-за затворничества Соловецкого монастыря вся торговля встала. Вот и решили, может, стрельцы рыбки свежей прикупят, заодно и кадушку соленой взяли.
   – Ишь, какой взялся, стрельцы у него прикупят. Велико ли у нас жалование, – возмутился полуголова.
   – Отвести их к воеводе, он им вдоль спины кнутом прикупит, – поддержал своего командира другой стрелец.
   – У воеводы не забалуешь, на сосну с веревкой быстро попадешь, – вступил в разговор третий стрелец.
   – А ну давай, греби к берегу, – скомандовал полуголова.
   На берегу Иван и Кержак стали уговаривать стрельцов не отводить их к воеводе, а отпустить с миром домой, не знали они, что у стрельцов на царевом-то жаловании и такая тяжелая жизнь, а коли так, то они готовы и угостить стрельцов даром за их верную службу.
   – Вот какая свежая рыбка, – показывал из корзины Иван и махнул Архипу, тот открыл кадушку и достал солененькой рыбки показать.
   – Братцы, почто нас к воеводе вести? – Вступил в разговор Кержак, – мы вот тут сейчас на бережку разведем костер и поварим свежей рыбки. Котелок есть, да и ржаной хмельной перевар имеется. Служба у вас трудная, и угостить таких людей необходимо. Под соленую рыбку по чарке за встречу, да мы и пойдем обратно к своему берегу, нас бабы с детьми дома дожидаются.
   Стрельцы обрадованно оживились.
   – Воеводой велено всех приплывающих к острову к нему розыск чинить, – сказал своим стрельцам полуголова.
   – Ну, – поникли стрельцы.
   – Воевода всю рыбу себе заберет, ни вам, ни нам не достанется, – сказал Кержак.
   – И то верно, – сказал один стрелец.
   – Посчитай, с обеда ничего не ели, повечерили по куску одним хлебом, – с недовольством сказал другой стрелец, – а сейчас рыбки да под хмельную оржануху, а?! – Прикрикнул стрелец и радостно потер ладонями.
   Полуголова видел недовольный настрой своих стрельцов, да и самому есть хотелось. Да и кто на далеком Севере, на острове, на утреннем морском ветру откажется под чарку горячей ушицей побаловаться?
   – Эх, разжигай костер, – скомандовал полуголова.
   Все сидели у костра, выпивали ржаного хмельного варева и ели соленую рыбу, временами помешивая в котелке варившуюся свежую рыбу. Кержак завел разговор про житье стрелецкое на острове, про их скудный казенный харч, перевел разговор на Соловецкий монастырь и его защитников.
   – Разве можно по такой русской святыне из пушек палить? – Спросил он.
   – Мы что, мы сами не супротив монахов, государь воеводе приказы шлет, велит стрелять, – пояснил полуголова.
   – Понимаю, государь может и не знать всего, тут изменники-бояре виновны, они не все государю доносят, – заводил глубже разговор Кержак. – Да и сам государь перед Богом ответ держать будет, государи тоже бывают праведными и неправедными, о народе своем радеют или только о своей власти пекутся.
   – Вон оно как, – удивился дерзости мышления молодого рыбака стрелец.
   – Так-то оно так, – поддакивал другой подвыпивший стрелец.
   – Ты, молодой, словно и не с Двины будешь? – спросил полуголова.
   – Да, я купеческий сын, приехал изучить местный рыбный промысел, чтобы рыбу закупать и в Москву отсылать. Сам с Волги буду, рыбное дело знаю, а довелось пожить в Москве в стрелецкой слободе.
   – Да ну, мы сами из Москвы из стрелецкой слободы, – оживились простые стрельцы.
   Кержак назвал несколько имен и, тем более, одного голову, стрелецкого полковника, с которым в доме у Морозовой познакомился. После этого разговор пошел, с одной стороны, более доверчиво, только полуголова, наоборот, сник, стал таиться откровенничать. Поняв это, Кержак решил начать откровенный разговор:
   – Вот они действительно рыбаки с Двины, – Кержак положил руку на плечо рядом сидящему Ивану, – я их нанял плыть сюда на остров, и они тут ни при чем. А мне необходимо попасть в монастырь, у меня с Москвы имеется послание к старшему из царевичей, Михаилу, он тут за стенами монастыря со своим народом стоит супротив изменников-бояр, что хотят его извести.
   – Да ты что? – Удивились стрельцы.
   – Царевич Михаил держится старого отеческого благочестия и новых латинских книг не принимает, он прибыл на Соловки, чтобы святыню отстоять. А отец его, царь Алексей Михайлович, попал под влияние чар своей молодой жены и не видит, что в его царстве творится, заботы о народе не имеет, а бояре Нарышкины с окольничим Матвеевым от его имени грамоты рассылают и народ притесняют. Первенец – царевич Михаил, ему и править на Руси, будет он добрым царем, истинным заступником всему православному народу. Так вот теперь и подумайте, стрельцы, сами, чью линию гнет воевода, коли заставляет вас из пушек по русской святыне стрелять, чтобы наследника престола царевича Михаила убить.
   – Это боярская измена, – вскрикнул один стрелец. – Как можно это по старшему царевичу стрелять, наследнику престола!?
   Зашумели и другие двое стрельцов, полуголова поник и молчал, он понимал, что тут уже не он управляет подвыпившими стрельцами.
   Пустить этот слух, что царевич Михаил на Соловках в монастыре, Кержаку было необходимо, чтобы остановить кровавую бойню и разорение святыни, так они договаривались с царевичем Михаилом. Пошла последняя декада июня, лето в разгаре стояло и на Белом море, год назад назначенному новому воеводе, сотнику московских стрельцов Ивлеву выжидать было нечего. Последняя полученная из Москвы приказная грамота требовала от него незамедлительно начинать штурм монастыря, об этом рассказали стрельцы, что со дня на день им придется брать грех на душу и серьезно воевать с монахами. Кержак вспоминал разговор с атаманом Степаном Тимофеевичем Разиным, когда говорили, зачем ему символ восстания – умерший царевич Алексей Алексеевич. Народ готов был винить в своей плохой жизни изменников-бояр, но продолжал верить в доброго царя.
   Потушив костер, решили идти в разные стороны, стрельцы к себе в лагерь докладывать воеводе, что в дозоре никого не встретили, а рыбакам советовали подходить к монастырю озером, на земле могут еще дозорные встретиться, а за море отвечали они. Подплыли к берегу, высадились Кержак с Иваном, Архип с Филимоном остались в ладье. По берегу крались от камушка к камушку, стрельцы говорили, что дозорные около крепости есть. Ни на кого не наткнулись, видимо, мирно спят служивые. Стрельцы рассуждали так: война не со шведом, монахи и защитники монастыря своего русского спящего не зарубят, им вера не позволит это сделать. Выйдут они ночью из крепости рыбку поудить, так велика ли в этом беда, не с голоду же им помирать. Царь царем, он на земле правит, а кто знает, на чьей стороне Божья правда будет?!
   А вот на крепости зашевелились, забегали люди с факелами, начал свист раздаваться.
   – Рано заметили, не спят. Отсюда не крикнешь, что мы свои, сейчас пальнут по нам и дозорных разбудят, – настороженно сказал Иван, и сам громко свистнул.
   На стене шевеление притихло, факелы убрали. Ночи и так нет, а тут уже почти светает. Раздался свист из-за бугра в надстройке, где стрелецкие пушки стоят. Кто-то крикнул:
   – Держи их! Отцы, поделитесь рыбкой!
   И раздался смех.
   – Видать, наши северские стрельцы в дозоре, они не лютуют супротив монахов, в отличие от московских, – сказал Иван.
   – Сегодня и московские были доброжелательны, – ответил Кержак.
   – Да, но это ты их пленил своим рассказом о царевиче Михаиле, а то попади мы в лапы к воеводе, не знаю, оправдались бы. Не сносить нам тогда головы. – Подошли к стене вплотную и Иван еще раз свистнул. Со стены показался человек.
   – Братец, мы свои будем, передай Никанору, к нему Иван с берега Двины с человеком из Москвы. В какие ворота зайти? – Спросил Иван.
   – Ишь, чего захотел, открой ему ворота, много вас тут из Москвы, которым ворота открой, вон все на бугре с пушками сидят, – ответили со стены.
   Но через минуту, посоветовались и крикнули:
   – Иди туда вдоль стены к башне, – и человек со стены показал рукой направление, – там канатную лестницу спустят, если ты свой.
   Поднявшись на стену, Кержак с радостью вздохнул, но тут его сразу схватили трое и давай обыскивать, потом также Ивана.
   – Ведите нас к Никанору, обговорить с ним нужно, и мне обратно на берег, там ладья ждет, а этот вот человек останется вместе с вами защищать святыню.
   – Давай, иди, разберемся, – говорил защитник. Видимо, был на дежурстве за старшего, по одежде напоминал казака. Он показал, куда нужно идти к лестничному спуску.
   В сопровождении шли еще двое вооруженных монастырских трудника и один безоружный монах.
   – Почему Никанор тебе нужен? – Спросил старший сопровождения, – еще не светало, отдыхает отче, зачем его будить?
   – Он у вас за главного? – Спросил Кержак.
   – Это вот у монаха Иллариона спроси, кто у них за главного, а я сам тут с год, как примкнул вместо северской ссылки, – важно ответил старший.
   Кержак так сразу и понял, что этот будет из казаков, не стал его спрашивать про Разина, увидятся еще. Будет время поговорить, а сейчас скорее до главного добраться, Ивану в обратный путь надо.
   – При архимандрите Варфоломее Никанор в монастыре простым монахом на покое жил, а по отъезду Варфоломея в Москву братия на монастырском соборе пожелала Никанора избрать в архимандриты, да государь не утверждает его. Большинство братии и трудников почитают Никанора за архимандрита и благословение от него принимают, – пояснил Илларион. – А по хозяйственным да военным делам у нас другие управляют, выбранные сотники или келарь с казначеем, к ним и нужно идти.
   – Знал меня келарь Азарий, да, слыхивал, воеводе выдали его, – вступил в разговор Иван. – Вновь избранные келарь с казначеем не знают меня в лицо, а Никанор хорошо знает. Когда он возвращался из Москвы от царя, у нас в Архангельске на время задержался, там мы с ним и сдружились, к нему и веди.
   Старший, кажущийся казаком, пожал плечами перед Илларионом, тот промолчал, и все пошли. Илларион тихо постучал в дверь кельи Никанора и через дверь сказал:
   – Старец Никанор, к тебе люди с берега, Иоанн с Архангельска и с ним человек из Москвы, примешь ли их сейчас? Торопятся они обратно до восхода от острова отплыть.
   Через несколько минут дверь отворилась, на пороге стоял пожилой, в монашеской одежде человек. Первый вошел Илларион и поклонился, они быстро поговорили и пригласили прибывших. Иван с Кержаком сделали поклон и подошли к старцу под благословение, и он предложил им присесть, а монах ушел и закрыл в келью дверь. Разговор с Иваном был недолгим, старец Никанор действительно его хорошо знал, и у них были свои дела, но они не встречались больше года. Иван быстро рассказал о событиях, творившихся на берегу, в особенности связанных с монастырем по перемещению царских войск. Так же Иван представил Кержака, поручился за него, что ему можно полностью доверять.
   Обнявшись с Кержаком и получив от старца благословление перед дальней морской дорогой, Иван ушел, и в коридоре его дожидался монах Илларион для сопровождения до стены. Оставшись один на один с Никанором, Кержак рассказывал о себе, об участии в разинском движении, о переданной в Москву весточке в дом боярыни Морозовой от Христофора, где жил полтора года и познакомился с царевичем Михаилом, опустив момент, где он сейчас скрывается. Рассказал про дозорных стрельцов и информацию, которую он им дал, будто бы старший царевич находится тут, на Соловках в монастыре, и чтобы они подумали, прежде чем выполняли приказ воеводы штурмовать святыню.
   Никанор подивился находчивости молодого человека, он подтвердил, что многие стрельцы сами держатся отеческого благочестия и приносят к ним в монастырь нужную информацию о действиях воеводы и его планах о подготовке к штурму. И мысль о царевиче Михаиле, что он в монастыре, ему понравилась. Главное было оттянуть время штурма, спасти множество жизней православных людей. Соловецкая твердыня своей стойкостью монахов давала надежду миллионам русских, что образумится царь и остановит жестокое насаждение никонианства или хотя бы разрешит вдали от Москвы на островах вести службу по обычаю, как всегда велось на Руси.
   Никанор рассказал, что довелось ему по царской воле несколько лет служить архимандритом Саввино-Сторожевского Рождество-Богородицкого монастыря, и когда приезжала царская семья, сам Алексей Михайлович, покойная царица Мария Ильинична, их дети, то он как духовник проводил с ними беседы. Никанор даже порадовался, что не прошли даром его пасторские беседы, царевич остался в старой русской вере, он уже тогда видел, что властолюбием не прельщен молодой царевич.
   И неожиданно Никанор спросил:
   – Как зовут тебя не по кличке вольницы?
   – Евдоким, – ответил Кержак.
   – Вот Евдокимом, купеческим сыном из Москвы, и представляйся тут. С казаками от вольницы, что примкнули к нашему монастырю кто из-за хлеба, кто из страха быть пойманными властями, не общайся. Держись монахов, тут возле меня рядом будешь жить, подберем келью, послушником будешь считаться. На стену и в дозоры не ходи. Вижу, ты грамоту разумеешь?
   – Разумею, – ответил удивленный Кержак. – Да как же это, старче Никанор, мне на стену не ходить, я же зачем прибыл? Обитель защищать.
   – Защита может быть и словом, – ответил Никанор. – Сказал ты слово стрельцам про царевича Михаила, они слова твои будут проверять, а в крепости может быть и предательство, не все готовы умереть за православную русскую веру. Найдутся такие, кто скажет стрельцам, что нет в монастыре новых людей из Москвы, появился какой-то молодой, казаки знают его, зовут Кержаком, с Волги он будет. Как же мы покажем царевича Михаила, а ты будешь его возраста, не так ли?
   – На годок постарше.
   – Вот видишь, кто-то из московских стрельцов знает, какого возраста царевич Михаил.
   – Старец Никанор, как же я могу самозванцем стать? – Взмолился Кержак.
   – А разве я велю тебе называться царевичем Михаилом? Если ты так будешь называться, так могут тебе и не поверить, за самозванца и принять, да ты и не хочешь им именоваться. Ты стрельцам сказал, что в Москве жил, головы стрелецкого имя называл, а он боярского рода, в доме у боярыни Морозовой жил, а другие из наших и без моей воли скажут, что появился в монастыре молодой человек, живет в келье возле Никанора. Монахи знают, что я архимандритом состоял любимого царева монастыря, в его семью был вхож, а царевич в Москве пропал, немудрено и самим догадаться, куда он поедет. Разумеется, на Соловки к Никанору. А ты, вновь появившийся молодой человек, целыми днями книги читаешь. Видать, просвещенный, себя Евдокимом называешь, разве большая в нашей легенде неправда? Ты даже именем чужим себя не называешь, а своим крещеным. А кто о чем догадывается, это его суждение, на все воля Божья. Слух, он сам быстро по монастырю разбежится. Все решат, что таится царевич за именем чужим, и до стрельцов дойдет это. Тогда стрельцам и решать, какой вывод делать, с самим ли царевичем Михаилом они у костра разговаривали или просто с Евдокимом, тогда и посмотрим, как они воеводы приказы будут выполнять. Есть у нас информация, что не иначе, как со дня на день на раннем рассвете, воевода распорядится начать из пушек палить и идти на взятие крепости, на то приказ царский давно имеют. Кровь польется православных, наших и стрельцов, этого ли мы с тобой, Евдоким, хотим?
   – А как начнут из пушек палить, можно мне на стену пойти? – Растерянно спросил Евдоким.
   – Не торопись, успеешь и на стену сходить. Коли трудно будет, пойдем вместе и не просто воевать, а братию и защитников подбадривать. А суждено будет, и смерть на стене примем. О нашем разговоре никто не должен знать. Сейчас я тебя представлю келарю и казначею, они у нас за старших распорядителей, назову моим гостем Евдокимом, паломником, купеческим сыном из Москвы, и скажу, что возле меня жить будешь.

Глава 6
Никанор

   Евдоким познакомился с келарем Маркеллом и казначеем Мисаилом, с городничим по прозвищу Морж, с военными командирами Васильевым, Бородой, Хромым и другими, входившими в совет восставших, – встречал он с их стороны на себе любопытные взгляды. Показали ему келью, где недалече от Никанора будет он проживать. Все перевернулось в голове Евдокима, хотел он сражаться на стенах монастыря, а тут вот новую роль приходится играть. С царевичем Михаилом придумывали они легенду для него, другим именем называться и никто не должен был знать, каким, а тут сам под своим именем живешь, как говорит Никанор, но так, чтобы другие думали: этот человек из Москвы непростой, с особой миссией тут. Со стрельцами будут в дозоре встречаться монастырские дозорные и шепнут им: «Царевич старший, Михаил, в монастырь к Никанору прибыл и сам обитель защищать будет».
   О Никаноре Иван рассказывал Кержаку и Архипу с Фллимоном, когда они плыли на Соловецкие острова, как они познакомились в Архангельске. Кержаку еще тогда было интересно про него слушать, а тут довелось не только самому близко познакомиться, но и быть каждый день под его руководством. Никанор давал Евдокиму собственные книги читать, указывал отсюда и досюда прочитать за день, таких книг он еще не видел, – старинные. По вечерам, после службы, перед сном рассказывал Никанор и про свое житие, это было любимое времяпровождение Евдокима.
   Никанор был человеком незаурядной судьбы: довелось ему пребывать духовником самого царя Алексея Михайловича, чем он никогда не гордился, а свалившейся на него дружбой с государем даже тяготился. Никанор всей своей жизнью стремился к своей братии в Соловецкий монастырь, где молодым человеком он принял монашеский постриг. Начав монашеское служение Богу в Соловецком монастыре, Никанор, ведя жизнь аскета, с особой прилежностью выполнял свои послушания и быстро проявил себя хорошим организатором хозяйственной деятельности, которой в монастыре и его разбросанных по Приморью подворьях, усольях и многочисленных промыслах, было, где приложить способности. Только появилась первая седина в бороде, Никанор уже строитель [12 - Главный.] Соловецкого подворья в Вологде, которое считалось основной хозяйственной структурой по торговле со всей Русью. Московское подворье Соловецкого монастыря не вело такого активного хозяйствующего действия, оно больше было занято вопросами взаимоотношения с властью, к празднику посылать подарки ко двору и патриарху. Чтобы руководить большим монастырским хозяйством по всему Приморью, Карелии: строить крепости, храмы, вести торговлю, организовывать промыслы – нужен был определенный талант. Особенно необходимо было ладить с людьми: со священниками, дворянами, купцами, мужиками и с государевыми чиновниками. Никанор принимал беглых людей в трудники, где работных рук нужно было много, приходилось за них рублем откупаться, спасая то заблудшую душу, то невинно пострадавшего крестьянина от произвола хозяина или государевой власти приказчика.
   Так уж повелось по преданию старой Руси, Соловецкий монастырь имел свободу, как во внутренней монастырской жизни, так и в делах мирских, и это все больше раздражало церковную и царскую власть. По всей Московской Руси при Алексее Михайловиче государство с его дворянским чиновничеством стремилось подавить любую самостоятельность. Уложения 1649 года ограничивало некую автономию жизни церкви от государства: ущемлялись права на земли, суд над духовенством передавался Монастырскому приказу.
   Никон в этом же 1649 году был возведен в сан Новгородского митрополита, осуждал новшества царя с боярами относительно притеснения церкви, но сам тут же взялся активно подчинять себе Соловецкий монастырь. Пытался установить свой контроль над его самостоятельностью в хозяйственной деятельности, запрещал принимать беглых крестьян, а также притеснял братию во внутренней жизни монастыря, – грозил отлучить всякого, кто не подчинится ему. Были избиения и заточения монахов. Никанор же продолжал проводить независимое от воли Никона хозяйственное руководство подворьем, принимал и беглых крестьян, монастырь богател сам, и вокруг него кормилось много людей. Никон приезжал в Соловецкий монастырь и, по рассказам очевидцев, рыскал, словно волк. Недружественность Новгородского митрополита к Соловецкой обители пугала монахов, они ожидали от него недоброе, но что он покусится на их великую святыню, – такого даже не могли предположить. Новгородский митрополит Никон прибыл в Соловецкий монастырь забрать и перевезти в Москву при личном сопровождении мощи мученика Филиппа, объявив на то царскую и патриаршую волю.
   Монахи не сомневались, кто им подсказал выразить такую волю. Тогдашний патриарх Иосиф не дождался мощей, 15 апреля 1652 года скончался. А Никон, желая взойти на патриарший престол, въезжал в Москву с мощами, его встречал московский народ во главе с царем Алексеем Михайловичем, у них лились слезы радости. А на Соловках лились слезы скорби.
   Дело в том, что именно в Соловецком монастыре в 1537 году был пострижен в монахи сын известного боярина Степана Колычева Федор, в иночестве нареченный Филиппом. Уже через одиннадцать лет Филипп становится игуменом Соловецкого монастыря, вся его деятельность была направлена на процветание обители, при нем начиналось строительство новых каменных соборов, Преображенского и Успенского, были отлиты добротные колокола, благоустраивался и сам остров, строились дороги и каналы между озерами. Царь Иоанн Грозный призвал Филиппа на престол митрополита московского и всея Руси, зная его с детства, он надеялся увидеть в нем послушного пастыря, не осуждавшего царя, но Филипп избрал путь совести и всенародно обличал царя за его злодейства. По воле Ивана Грозного митрополит московский и всея Руси Филипп был гоним и заточен в Тверской монастырь, где, по одной из версий, был удушен опричником Малютой Скуратовым.
   Как известно, злу всегда нужно оправдание, иначе оно не сможет долго торжествовать, поэтому царь Иван Грозный, желая оправдать себя и обвинить в чем-нибудь Филиппа, посылает специальную следственную группу на Соловки собирать на бывшего игумена обвинительный материал. Нашлись такие: игумен Паисий, келарь, эконом, казначей, ризничий, – как видим, – люди при власти и, не желая ее терять, оклеветали Филиппа в его деятельности, тем самым помогли царю оправдаться в злодействе. Через несколько лет соловецкие монахи с большим трудом разыскали мощи Филиппа и привезли их в Соловецкий монастырь, где душа святителя постриг принимала, надеясь на вечный покой. И они вместе будут молиться о спасении. Но царю Алексею Михайловичу и церковной власти понадобились мощи мученика Филиппа, чтобы показать народу примирение светской и духовной власти. Соловецкие монахи, плача, провожали мощи с приговором: «Второй раз не защитили святителя», – подсознательно понимая, что за этим грядет какое-то новое, неведомое большое зло для них самих и всей Руси. В том же 1652 году Никон становится патриархом, а в следующем году он уже начнет свою церковную реформу, а через шестнадцать лет на Соловки придут войска стрелять из пушек по обители.
   Настоятель Соловецкого монастыря архимандрит Илья не смог отстоять святыню обители – мощи мученика Филиппа, – и этим вызвал недовольство братии, пожелавшей сменить своего настоятеля. Никанора в тот момент на Соловках не было, он занимался монастырским хозяйством в вологодском подворье, братия единодушно решила на сходе избрать именно его в архимандриты беломорской святыни, оставалось на это решение получить согласие царя.
   Никанор прибыл в Москву, привез царю и патриарху Никону подарки. Приняли его хорошо, но, к большому удивлению, посвятили в архимандриты другого монастыря. Идти против царской воли было нельзя. Царю нужен был человек, известный своей честностью и умеющий организатор в настоятели любимого его детища – древнего Саввино-Сторожевского Рождество-Богородицкого монастыря. Монастырь располагался близ Москвы, царь приезжал туда часто, там для него и царицы Марии Ильиничны были специально устроены кельи, чтобы по внутреннему ощущению чувствовали они себя монахом и монахиней. Находясь больше в роли наместника царя, чем самостоятельным архимандритом монастыря, Никанор никогда не забывал Соловецкого монастыря, посыла туда с обозами подарки для братии: ценные книги, икону Богоматери в драгоценном окладе, жертвовал деньги, заработанные при царской милости. Помогал Никанор и людям, собравшимся поехать на Соловки паломниками, выделяя на дорогу деньги. И тем, кто мечтал там принять монашеский постриг. Так прошло несколько лет, утверждаясь, реформа Никона все чаще встречала у одних сопротивление, у других скрытую неприязнь, у третьих равнодушие, а у кого-то смирение. Поехали на Соловки и высланные, сопротивляющиеся реформе, одним из таких был князь Львов, он должен был находиться в монастырской тюрьме, но по переписке Никанора с братией князя Львова содержали в более щадящем режиме, и он свободно выходил на прогулки и общался с монахами о православии.
   Рассказал Никонор и про Ивана Неронова, – раньше о нем говорил Евдокиму Христофор, – служил Неронов, протопоп московского Казанского собора, пламенно выступал с осуждениями реформы Никона, за что был сослан в труднодоступные лесные места Карелии под арест в Кандалакшский монастырь. Там Неронов сумел найти себе сподвижников, и когда стража спала, он убежал. Без запаса продуктов идти берегом через леса и болота было долго и трудно, ослабленному человеку легко можно стать добычей волка, поэтому решили плыть морем. На маленькой лодке беглецы вышли в неспокойное море, шторм усиливался, погибель казалась близко, они истово молились, и их подобрало судно, идущее на Соловки. В Соловецкой обители Неронова приняли с уважением не только братия, но и архимандрит Илья. Снабдили Неронова продуктами, деньгами, и на судне отправили на Двину, откуда он благополучно добрался до Москвы, встретился с Никанором и другими сторонниками старой веры. То там, то здесь, в особенности в северных областях, вспыхивали конфликты священства или мирян супротив церковной реформы. Не торопились принимать новопечатные книги и новгородский митрополит Макарий, епископ вятский Александр. Понимал это и царь, поэтому долгие годы он не позволял Никанору съездить на Соловки, навестить свою братию.
   Тут на многие регионы России, в особенности западные, вдоль Днепра, обрушилась страшная болезнь – холера, – противники никонианской реформы восприняли это за Божью кару. Вымирали целые деревни, косило и городское население, в Саввино-Сторожевском монастыре умерло почти половина монахов. Запечалился архимандрит Никанор, не стал он душевно приветливым при встрече с царем, – только в рамках положенного общения, – понял его государь и разрешил поехать навестить свою братию на Соловки, и молебен совершить только один день и вернуться обратно.
   Привез Никанор в Соловецкую обитель много подарков, подаяния от московских знатных бояр Морозовых в три пуда серебра на новые раки Зосимы и Савватия. Беседовал Никанор с братией и убедился в приверженности соловецких монахов отцовско-преданному благочестию. Но только покинул Никанор Соловки, как привезли туда новопечатные книги с высочайшим указом царя принимать и использовать только эти служебники, шло тогда лето 1657 года. Монахи с архимандритом Ильей не знали, как им поступить с новыми книгами, заперли их в складе и службу совершали по старым книгам. Были и сомневающиеся, поэтому собрался большой монастырский собор, и приняли решение не принимать новых исправленных книг. Нашлись и такие, которым услужить московской власти было главнее волеизъявления, принятого на общем монашеском соборе, и стали писать доносы в Москву.
   В 1659 году умер на Соловках в старом благочестии архимандрит Илья. Братия знала, что Никанора не отпустят к ним, и выбрали себе другого настоятеля, также строителя вологодского подворья, молодого Варфоломея. Москва на этот раз утвердила предложенного самими монахами архимандрита. Тогда Никанор стал просить царя за многолетнюю верную службу архимандритом Саввино-Сторожевкого монастыря смиловаться и отпустить его в родную обитель на Соловки простым монахом. У монастыря уже выбран и согласован новый архимандрит Варфоломей, и он в духе новых реформ по замыслу московской власти наведет там порядок. Никанор же простым монахом не сможет оказывать влияние, и царь решил исполнить его просьбу и отпустить на Соловки на покой. Прошло около трех лет, Никанор жил простым монахом. Архимандрит Варфоломей, зная настроения братии, не торопился открывать склада и доставать новопечатные книги и по ним править службу, завистники продолжали писать в Москву доносы уже на нового настоятеля и на влиятельного старца Никанора.
   Пришла царская грамота с вызовом архимандрита Варфоломея и старца Никанора в Москву. Дело было зимой, собирали подарки государю, готовились выехать целым обозом сопровождающих по береговому льду до воды, а там перегрузиться на судно. Вышел на улицу старец Никанор и отказался ехать в Москву, а просил архимандрита Варфоломея передать царю письмо, где он ссылается на плохое старческое здоровье, по этой причине и не едет. Настоятелю такая вольность старца не понравилась, не хотелось ему из-за него перед царем оправдываться, но сделать с ним он ничего не мог. Никанор пользовался большим уважением и любовью монахов, взял он письмо и только недовольно покачал головой за непослушание простого монаха исполнить царскую волю. Давно уже накапливались противоречия между братией и архимандритом Варфоломеем, он боялся церковной и государственной власти и метался между ее требованием и стойкостью монахов служить по-старому. Однажды архимандрит попытался ввести службу по нововведенным книгам, но закончилось все большой ссорой. Простой дьяк обозвал Варфоломея в лицо еретиком и кричал: «Арсений Грек, сидевший на Соловках в тюрьме за сотрудничество с турками и смену веры, был освобожден патриархом Никоном и поставлен исправлять книги, так тот и научил Никона, а Никон научил царя». Архимандрит Варфоломей был властным человеком и не смог терпеть таких обид, он велел высечь дьяка и управленцы монастыря выполнили этот приказ, высекли дьяка до полусмерти, хотя многие монахи были не согласны с таким решением настоятеля.
   Напряжение в монастыре начало спадать, когда из Москвы пришла весть, что государь собирает данные по неправедным поступкам самого патриарха Никона, и просит соловчан все творимые им обиды описать. Не отобрал ли Никон у обители какие вотчины и не приписал ли их за собой или за своими монастырями. Многие восприняли это как некий сигнал к свертыванию Никоновых реформ. Государю Алексею Михайловичу теперь было не до реформ, ему самому нужно свалить еще официально числившегося на патриаршем престоле своего бывшего собийного друга, а теперь ставшего врагом Никона. На радостях благоприятного известия из Москвы, многие монахи начали писать в другие монастыри, подворья, по усольям письма, с уверенностью сообщая радостную весть о скором свертывании властью Никоновых реформ. Только Никанор понимал, что царь обратил свое внимание на Соловецкий монастырь с вопросом собрать на Никона негативное мнение в своих личных интересах по устранению его с патриаршего престола. Никанор знал, что значит искать милости у царя Алексея Михайловича, поэтому был уверен, что все останется по-прежнему, если будет не хуже.
   Уезжал архимандрит долго, только соберется, а на улице непогода, он возвращается. Братия написала от себя государю прошение оставить отцовское предание хотя бы только для Соловецкого монастыря, как старой русской святыни, подписалось все руководство, а первую строчку оставили для подписи архимандрита Варфоломея, но он при братии не подписал, сказал: прочитает в дороге и подпишет. Посылались и раньше посланники от Соловецкого монастыря в Москву с просьбой о вере и с жалобой на архимандрита Варфоломея, за его неправедную жизнь и управление монастырем, но посланцев арестовывали и ссылали в другие монастыри в тюремное заточение.
   По приезду в Москву Варфоломей быстро уяснил, что собравшийся суд над Никоном за его самоволье не отменяет им заведенных новогреческих обрядов, а утверждает их. Государь и церковные иерархи спросили его, кто смутьянит на Соловках. Вот архимандрит Варфоломей и выдал послание царю с мольбой братии разрешить остаться в старой вере, а первое место для подписи архимандрита было пустым, что и дало ему возможность оправдаться. Варфоломей быстро принял все новые реформенные порядки в службе и поменял устоявшийся на Руси монашеский клобук на новогреческий. В июле 1666 года на церковном соборе архимандрит Варфоломей выступил и рассказал, кто из братии на Соловках чинит мятеж, не забыл упомянуть и Никанора, и что он один с ними не справится.
   Никанор начальное правление монастырем архимандрита Варфоломея оценивал положительно, многое ему удавалось сделать, опыт на посту строителя вологодского подворья главного подразделения по хозяйственно-торговой части Соловецкого монастыря пригождался, – как и самому Никанору вологодский опыт пригодился в руководстве Саввы чудотворца Сторожевским монастырем. Видимо, действительно власть развращает людей, даже приняв сан священника и будучи монахом, Варфоломей все чаще был замечен в пьянстве, причем собирал у себя молодых послушников или монахов и вместе с ними пил винное зелье. Выделяли большие монастырские средства государевой казне на ведение войны с поляками. Начавшаяся война за Малороссию и затянувшаяся из-за бездарности царя и его полководцев на годы, перейдя в войну со шведами, потом вновь с поляками, кроме этого благородного дела, архимандрит дарил царскому двору дорогие подарки. Со всех взимал большие поборы, из-за своей корысти за взятки покрывал и не рассматривал многие преступления, творившиеся его управленцами на далеких усольях и промыслах, где монахи, приказные старцы и миряне жаловались на того или иного притеснителя. Те откупались перед архимандритом деньгами и продолжали творить свое самоуправство. Из года в год запасы хлеба уменьшались, на дальних усольях монахи и трудники совсем скудно жили, временами голодали, выживали только за счет леса. Питался настоятель отдельно от братии, наказание плетьми недовольных становилось ежедневным обыденным делом, – все эти обвинения в адрес архимандрита Варфоломея звучали по его отъезду в Преображенском соборе на собравшемся большом монастырском собрании.
   Решение было вынесено: предание великих чудотворцев Зосимы и Савватия, основателей древней монастырской обители, архимандрит Варфоломей во всем нарушил, поэтому и был с настоятелей снят. Поснимали с руководящих должностей и поставленных Варфоломеем людей. Избрали новых людей, в келари старца Азария, в казначеи священника Геронтия. К Никанору братия и трудники стали относиться уже как архимандриту, только неутвержденному новгородским митрополитом и царевой властью, но сам он к управлению монастырем и не стремился, для него важнее было подавать братии пример в праведной жизни.
   Из Москвы на Соловки была снаряжена сыскная экспедиция во главе с архимандритом Спасо-Ярославского монастыря Сергием, его сопровождали священники из Москвы, дьяки Патриаршего казенного приказа, небольшой отряд стрельцов. У Сергия была грамота от царя с грозными предписаниями исполнять любые распоряжения экспедиции, и разрешалось им вести следственный сыск. В начале октября 1666 года грозная экспедиция прибыла на Соловки. К удивлению прибывших, встретили их без испуга, рядом со стрелецкой стражей у всего двух выделенных экспедиции кельий поставили свою монастырскую стражу из трудников, вооруженных палками, а кто был вооружен и бердышом. В монастыре уже было запасено еще самой властью оружие: порох, пушки. Готовились к нападению шведского флота, но новой избранной властью монастыря оружейные лабазы не открывались, никто и не собирался воевать с государевой властью, все надеялись на мирное разрешение конфликта. Вызывать по одному по указному списку и вести сыск дознания никто экспедиции не позволил, но власти монастыря все-таки решили собраться в Преображенском соборе и выслушать так далеко ехавших посланников государя. Глава экспедиции, архимандрит Сергий, объявил всем собравшимся монахам и мирянам принятое в Москве на церковном соборе решение: принимать исправленные книги и новый восточный чин. А грозным царским указом предписывается, кто ослушается и будет проявлять упорство в старой вере, тот будет преследоваться и жестоко наказываться.
   В Преображенском соборе собралась тысяча человек, монахи и трудники, все слушали Сергия, и была тишина. Когда он закончил, тишина еще продолжалась, потом постепенно поднимался гул протеста, все стали смотреть на Никанора. Видя эти вопросительные взгляды братии, он вышел вперед и сказал: «Мы великому государю послушны во всем, но принимать исправленные книги и осенять себя тремя перстами на латинский лад не будем. Что вы на соборе принимаете и нам присылаете? Нет у вас головы вашего патриарха, и без него соборы ваши некрепки!»
   Взялся вести дискуссию с архимандритом Сергием казначей Геронтий, – в недавнем прошлом был священником и хорошо знал все тонкости. Он стал говорить о молитве Исусовой: в старых книгах писалось «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня», в новых книгах исключили «Сыне Божий», пишется «Боже наш», – последователи Никона считали, это точнее характеризует, а староверы видели в этом изменение самой сущности.
   – Почему они отъемлют у нас Сына Божия?! – Крикнул возмущенный монах в поддержку Геронтия.
   – В двуперстии два естества Христа, Божественное и человеческое, – громко высказывал другой монах. – Разве Троицу распинали на кресте, почему тремя перстами нужно крест на себе творить?
   – Сын Божий, Царь небесный нам указ, а не царь земной! – Кричал третий.
   Сергий спрашивал Геронтия и монахов, признают ли они восточную христианскую церковь православной. Ему отвечали: «Раньше признавали, а теперь, коли восточная церковь живет под турками, то они не ведают об ее православии, поэтому и не хотят эти изменения принимать. Тем более, книги печатались не на Востоке у православных, а в Риме да Венеции у латинян». Не смог архимандрит Сергий довести до монахов царскую волю и волю новгородского митрополита Пимена принимать новые книги и стал собираться в обратный путь.
   Никанор посоветовался с братией, и вместе они решили послать с архимандритом Сергием новое послание царю, оставалась надежда, что государь их поймет. Никанор со своей прозорливостью старался в новом послании выражаться выдержанно, также он был не сторонником в написании многих высказанных братией на соборе обид на архимандрита Варфоломея. Не из-за того, что Никанор хотел выбелить Варфоломея, он понимал: чем больше очернишь настоятеля, тем хуже будут думать о самом Соловецком монастыре, а он считал его местом пустынным, слишком дорожил святостью обители. В послании они еще раз излагали свое решение, что во всем согласуются с великим государем и молятся за него и его семью, но нововведений принимать не станут и не из упрямства своего, а из боязни суда Божия и отлучения от преданий святых отцов, при которых православная вера сияла. Никанор расписался в послании одним из первых, тем самым показал другим свой пример в правильности отстаивании своей веры перед царем. Многие монахи продолжали надеяться на царскую милость, а подписывавшиеся в основном понимали, что их неповиновение будет расценено брошенным вызовом царю, но поступиться своей совестью они не могли.
   Аввакум, находясь в заточении в Пустозерске и узнав о событии в Соловецком монастыре, прислал Никанору свое поддерживающее письмо.
   В феврале 1667 года, преодолевая льды, на Соловки приехал стряпчий Иван Образцов с посланием царского слова, в котором уже не звучало угроз, а было приглашение царя Алексея Михайловича к Никанору приехать ему в Москву. В монастыре был собран собор и Образцов выступил с увещевающим словом хорошего отношения государя к обители, в монастыре поднялось настроение, монахи радовались. Особенно радовались те, кто раньше уверял, что царь поймет и простит:
   – Мы говорили, милость государя велика! – Кричали радостно сторонники царя.
   Только Никанор знал царя лучше других и не заблуждался на его счет, но ему не хотелось разочаровывать братию, и он не стал высказывать своего мнения, что не хочет ехать. На соборе монахов решили, Никанор должен ехать в Москву, все надеялись на утверждение его архимандритом и разрешение сохранять старые обряды.
   В феврале Никанор в сопровождении нескольких старцев и стряпчего Образцова выехал по береговому льду до незамерзшего моря, там пересели на суденышко. По дороге с Севера Никанор посетил вторую великую обитель Руси и совершил там молебен чудотворцу Сергию в Троице-Сергиевом монастыре, дальше была Москва, и ждала неизвестность. Как и предполагал Никанор, царская милость, переданная Образцовым на соборе монахам, оказалась уловкой. О приеме у царя не шло и речи, а в соловецком подворье, куда он с сопровождавшими его людьми прибыл для проживания, как и полагалось соловчанам, в приюте было отказано. А все вещи, которые они успели разгрузить, изъяли и опечатали вместе с деньгами в 200 рублей. Ни крыши над головой, ни средств к существованию у приезжих соловчан в Москве не оказалось. Им удалось выжить только благодаря Образцову, на которого Никанор в дальней дороге произвел впечатление умного и искренне любящего свое отечество и веру человека, Иван упросил выдать им 8 рублей на покупку хлеба и пустил к себе на ночлег. Над Никанором был установлен строгий контроль, приглашали на беседу иерархи церкви, выясняли его отношение к церковным нововведениям. Встретились с Никанором и восточные патриархи Паисий-александрийский и Макарий-антиохийский, прибывшие в Москву на церковный собор, который осудил самого патриарха Никона, а заодно и обряды русского православия. (После чего отеческое православие стали именовать староверием, позже старообрядчеством, а принявших реформы Никона староверы называют новообрядцами, или никонианами).
   Все обещали Никанору утвердить его в архимандриты Соловецкого монастыря, если он согласится принять церковные нововведения и будет этому научать монахов, а также обещали всяческую поддержку и заботу для обители государем. В противном же случае грозились отлучить от церкви, отрезать язык, чтобы не мог проводить проповедь по отеческому благолепию, и заточить в тюрьму, а на Соловки послать другого настоятеля и подавить там бунт. Видя захлопнутую западню, Никанор долго медлил с ответом, размышлял о возможных ждущих его испытаниях. Отрезанный язык сильно его не пугал, молчание для пустынника – это благо. Думал он о братии своей, кто их будет наставлять, не проявят ли они слабость и не поддадутся на уговоры, если он сгинет в заточении. Да и много на Руси праведных христиан ждали, чтобы Соловецкая твердыня оставалась и дальше в благолепии старой отеческой веры. Противился Никанор переступить через свою совесть, на обман властей поступить обманом. Советовался он и с товарищами, которых, как и его, вызвали на суд. В апреле на большом соборе Никанор все-таки принял церковные нововведения. Теперь Никанор надеялся быть утвержденным архимандритом и отправиться к своей братии на Соловки, а там пусть братия решает, принимать его покаяние или нет. Отношение к Никанору вновь избранного патриарха Иоасафа и царя Алексея Михайловича изменилось, они приглашали его к себе в гости на беседу, угощали, говорили хвалебные слова. Но архимандритом утвердили Иосифа, бывшего строителя московского подворья Соловецкого монастыря, выполняющего в основном представительские функции при центральной власти. Цель царя была перетянуть Никанора на свою сторону и отправить его на Соловки простым монахом в сопровождении архимандрита Варфоломея, который ехал туда передавать свои дела Иосифу. А Никанор, по задумке властей, должен уговорить братию принять нового назначенного архимандрита. Единственное, что удалось с большим трудом сделать Никанору, это освободить из тюрьмы монаха Фаддея, посылаемого от Соловецкого монастыря с посланием в Москву и тут посаженного в тюрьму. С Фаддеем Никанор и отправил письмо на Соловки к братии о предупреждении, что он не утвержден настоятелем, а приедет новый архимандрит Иосиф.
   По приезду на Соловки Варфоломея и Иосифа братия в тот же день собрала черный собор, на нем решили принимать нового архимандрита только в том случае, если он будет вести службу по старому благолепию. А если Иосиф будет монахов научать служить по-новому, то они его как своего настоятеля не принимают, может он в своей келье сидеть, но монахам не указывать. Никанор под предлогом болезни остался в Архангельске и не поехал сразу на Соловки, он не хотел вместе с Варфоломеем и Иосифом прибывать в монастырь, дал возможность архимандритам и монахам самим решить, как им дальше жить.
   Никанор позже часто вспоминал рассказанную ему восторженными монахами пламенную речь казначея Геронтия на соборе, он говорил: «Христианская вера скудеет, Рим потерял православие, а на Востоке православие под турецким игом иссякает. Сияющая на Руси истинная православная вера с приходом на престол Никона и его учеников изменяется на новую веру, незнаемую, ныне в России православие осталось у немногих, нашедших в себе силы не принимать никонианства». По словам Геронтия, Россия еще может восстановить веру, в которой угодили Богу многие святые и праведники земли Русской от святого князя Владимира до царя Михаила Федоровича Романова, а иначе потомкам царей Романовых не избежать беды, да и на всей России скажется.
   Слушать старого и нового архимандрита братия не захотела, не обошлось и без скандала, но это больше было вызвано личной неприязнью к Варфоломею за его жестокое отношение с монахами, они кричали: «Если ушибить его, то греха не будет». С бывшего архимандрита стянули греческий клобук и оттаскали за волосы, Геронтию и Азарию с трудом удалось утихомирить бузу и спасти от расправы архимандритов, сопроводив их в простые кельи.
   С печалью и не без опаски ехал на остров и Никанор, прибыв в Залив Благополучия, он не пошел сразу в монастырь и переночевал на берегу. К нему пришли посланные два старца и дьяк, они пригласили его в монастырь. Геронтий и Азарий понимали, если Никанор на соборе чернецов призовет принимать новые обряды, то многие монахи пойдут за ним, поэтому они остановили его в сенях и спросили, каков указ он привез им от государя. Никанор отвечал, что указ касается только его самого, жить простым монахом, а не архимандритом и признался, что в Москве на соборе он проявил душевную слабость и ложно принимал Никоновы новшества. Геронтий и Азарий остались недовольные, но позволили Никанору говорить со всей братией на соборе. Никанор не стал ничего скрывать, все рассказал и публично перед черным собором покаялся в своем прегрешении в ложном отступлении от старой веры ради того, чтобы вернуться на Соловки и быть вместе с братией до конца.
   Братия решила, что если на большом соборе восточные патриархи научили московских иерархов проклинать не по священным правилам сторонников чистоты в православии, то они их самих не признают за праведников и будут принимать похвалы только от Бога. Если не удалось Никанору убедить царя остаться в вере отеческого благолепия, и сам он сумел хитростью вырваться из столицы живым, где сгинуло уже множество праведников веры христовой, этим он не потерял своего уважения в глазах братии, а постепенно приобрел большее уважение.
   Тогда же архимандриту Иосифу разрешили написать царю письмо и описать, как его не приняли на Соловках, никто из новых властей монастыря и не собирался скрывать истинных дел. На соборе монахи решили сами послать очередную челобитную царю, где окончательно отказывались переменять веру. Чтобы смягчить тон послания, писал сам Никанор. У него еще оставалась надежда на царскую милость, что он отступится от Соловков и разрешит братии жить по своим сложившимся порядкам, указывал и на ответственность царя перед Богом за их возможную погибель от рук царевых слуг. Письма повез Кирилл, посланный властью Соловецкого монастыря возглавить московское подворье. Кирилла и его спутников в Москве схватили и жестоко допросили о событиях на Соловках. Вскоре в разное время монастырь покинули оба архимандрита, сначала Варфоломей, а потом и Иосиф перебрался в Сумской острог. Никанора братия стала почитать за настоятеля монастыря.
   В феврале 1668 года на Соловки с небольшим стрелецким отрядом во главе с сотником Чадуевым были доставлены грамоты от царя и от вновь избранного патриарха Иосафа. Царь велит прекратить непослушание и выдать организаторов Геронтия, Азария и других бунтовщиков, а в патриаршей грамоте осуждался Никанор. Для большего устрашения сообщалось, что у Соловецкого монастыря из подчинения отбирались все подворья, земли и промыслы. Царь указывал не пропускать в монастырь ничего: ни продуктов, ни денег, – начиналась блокада Соловков, а, значит, война. Никанор встревожился от осмысления начавшихся трудностей для братии, но решимость духа удержала эмоции перед стрелецким сотником и своими соратниками, его лицо выражало готовность пострадать за правую веру. Никанор сказал:
   – Нужно собирать собор и объявить эти грамоты, пусть сотник передаст царю, что не мы келейно решаем судьбу обители, а всем собранием выражаем общую волю. И если братия решит нас выдать властям, тому так и быть.
   Забил тревожный звон колоколов, созывая монахов и трудников монастырских на общее собрание решать свою судьбу и Соловецкой святыни. Набился полным Преображенский собор, после прочтения царской и патриаршей грамоты сотник не увидел испуга, метаний, сомнений в лицах собравшихся. Порешили прямо на соборе сообща написать ответ на присланные грамоты властей. В соборном послании досталось особенно восточным иерархам, приехавшим в Москву за милостыней к царю и осудивших сторонников отеческого православия.
   Кто-то из монахов диктовал, как нужно написать, а кто-то выкрикивал на его взгляд убедительные для царя слова: «Александр Невский разве не двуперстным крестом спасал Русь?! А Зосима и Савватий да все прежние святители, что они не знали, как правильно нужно Господа славить!»
   Послание получилось эмоционально ярким. Когда речь зашла об архимандритах Варфоломее и Иосифе, описали об их слабости к питью винного зелья. Когда они привезли с собой на Соловки много бочек вина, то монахи разбили их о камни. В этот момент монахи смеялись, сотник стрелецкий был удивлен их веселостью и небоязнью перед царским гневом.
   Кто-то выкрикивал: «Напиши царю, что его любимцы Варфоломей с Иосифом бежали из монастыря, убоявшись Бога, а не монахов!».
   О новых привезенных из Москвы книгах писали, что они ни в чем не совпадают с книгами, писаными на пергаменте, которым по пятьсот-шестьсот лет, и принимать новой веры монахам не велит сама Богородица. Заканчивая свое послание, монахи просили у государя проявить к ним милосердие и не велеть изменять преподобным чудотворцам, которые в старой вере останутся навека.
   Для стрелецкого отряда, ехавшего длинный путь, было проведено богослужение над мощами Зосимы и Савватия. Сотник Чадуев торопился увезти отряд из монастыря, он видел, под каким впечатлением находятся стрельцы, слышавшие выступления монахов в оправдание своего противостояния царю, и боялся, чтобы кто-то из стрельцов не прельстился и не остался тут.
   Никанор, провожая стрелецкий отряд, поднялся на стену и долго смотрел вдаль моря. Туда, где только что в снежной белене пропал струг, увозивший стрельцов. Он уже понимал, что они вернутся гораздо в большем количестве и не с мирными намерениями. Подойдя к своей келье, он застал ожидавших его казначея Геронтия и келаря Азария, они хотели провести узкий совет по переходу монастыря в положение подготовки к осаде. Договаривались, кто будет проводить ревизию вооружения, имеющегося в монастыре: пушки, мушкеты, порох, – все вооружение завозилось для обороны от шведов и других чужеземных кораблей. Решали, кто из трудников будет формировать отряды для несения караула на стенах и отряды дозора с выходом на берег, а кто из старцев будет отвечать за закупку продовольствия и его распределение, чтобы могли держать длительную блокаду.

Глава 7
Война

   Кержак жил в монастыре уже несколько дней, заканчивался пятый год военной блокады монастыря. Блокада проводилась неусердно, с перерывами на зиму и на смену воевод, в эти перерывы монахи и пополняли запасы продовольствия и вооружения. Паломничество из-за блокады сократилось, но многим удавалось приехать, они жертвовали деньги в надежде спасти свою душу перед Богом, считая богоугодным выбранный путь монахами отстаивать отеческую веру. Даже абсолютные нищие, пряча под свое рванье хорошее сукно, везли в дар на одежду защитникам монастыря. Со всех сторон на Соловки везли продукты от Мурманских промыслов, от Кеми и Архангельска. Кто хлеб, рыбаки – рыбу, при этом сами часто были голодными, видя многих нужду, монахи старались расплатиться с ними деньгами, но большинство отказывалось принимать деньги, они везли дары к Богу.
   Рассылались из Соловецкого монастыря и письма, все чаще по Руси священники отказывались принимать новые книги, их хватали и сажали в тюрьмы, а кого и казнили. Соловецкого подьячего Ивана Захарьева схватили стрельцы с письмом к ссыльным и доставили к воеводе, тот пытал его огнем и ледяной водой, требуя сказать, куда он нес это письмо, страдалец молчал. На публичную казнь Ивана Захарьева воевода Волохов силой сгонял крестьян в Сумской острог. Никанор, узнав о казне, записал: «17 июня 1671 года день памяти нового мученика за православную веру».
   Слух о том, что в монастыре появился царевич Михаил, расходился медленно и шепотом, его никто не поддерживал и не отрицал. На вопрос братии или трудников у руководства монастыря о царевиче, им отвечали: «Ничего мы не ведаем», – и отсылали интересующегося к Никанору, а у него спрашивать осмелится не каждый. Кержак появился в монастыре в одно время со слухом о царевиче, держаться он старался в стороне от всех, появлялся на людях чаще с Никанором, считался его личным гостем-паломником, поэтому не был задействован в каких-то необходимых работах, хотя сам он очень хотел принимать участие в обороне монастыря. Обычно он читал книги, поэтому многие слышавшие о царевиче, так и полагали, что он не кто иной, как царевич и есть. Хотя сам Кержак представлялся Евдокимом, сыном купеческим, и не стеснялся любопытным из руководства показывать грамоту, полученную в московском приказе, подтверждающую его купеческое сословие, и не отрицал, что прибыл из Москвы и знает некоторых знатных людей. Это-то как раз и давало многим усомниться, что он сын купеческий, а не в том, что он из Москвы прибыл. Встретился Евдокиму среди защитников монастыря и казак, которого доводилось ему знать в движении Разина, и тот его тоже узнал. Евдоким не отказывался от знакомства и обнялся с человеком, представился ему своим именем. А казак назвал его Кержаком, и относиться стал к нему с большим почтением. Один раз при встрече с этим казаком – тот поделился с ним своими догадками: «Теперь-то он знает, кто у Степана Разина был царевичем, а раньше он думал, как и многие другие, что царевич это молодой атаман Максим Осипов». Евдоким попытался его переубедить, что он не царевич, но слух о присутствии в монастыре царевича продолжал распространяться, и дух у защитников монастыря поднимался.
   К концу июньского месяца в одну из ночей в дверь к Евдокиму постучали, он открыл, монах пригласил его пройти к Никанору. Идя по коридору, в конце под низким сводчатым потолком перехода он увидел несколько толпившихся вооруженных людей, не дойдя до них, он свернул в келью к Никанору. Старец не спал и ждал его.
   – Вот, Евдоким, пришел твой час послужить делу праведному. Там пришли стрельцы, среди них полуголова, – сказал Никанор, – они хотят знать, с нами ли царевич.
   – Старче Никанор, мы говорили, что я не буду себя называть царевичем, только своим именем, – попытался объяснить Евдоким, – я не могу быть самозванцем.
   – Называть себя царевичем ради славы и гордыни нельзя, и никто тебя на это не толкает, а послужить всем нам и продлить соловецкое сопротивление – это другое. Ты же сам говорил, Евдоким, что от царевича Михаила получил дозволение его именем подымать дух сопротивления.
   – Да, но если стрелецкий полуголова из московской слободы, он должен знать царевича в лицо, на праздниках видеть его с царем. А может узнать и меня, я в их слободе прожил больше года, – продолжал настаивать на своем Евдоким.
   – Тут со всего Севера стрельцы собраны: от Вологды, от Ярославля, от Холмогор, Сумского острога. Командиры тоже разные: московские не пойдут на открытый с нами разговор, – выразил сомнения Никанор. – Хорошо, пойдем вместе, говорить буду я, а ты только соглашайся или молчи.
   Они вышли из кельи и подошли к ждущим их вооруженным людям. – Это были все свои защитники. В эту пору летом ночи светлые, но на расстоянии нескольких метров лицо человека можно рассмотреть не совсем ясно, тем более, в общей толпе. У крепости внутри стены монастыря их ждали еще несколько вооруженных людей, в основном это тоже были свои караульные, но среди них выделялись одеждой трое стрельцов, они были без оружия, – под таким предлогом их впустили в крепость.
   Стрельцы приветствовали Никанора поклоном в пояс, им тоже в ответ он сделал степенный поклон головой. Никанор стал спрашивать, кто они такие, и что их привело в монастырь, не боясь быть обнаруженными воеводой, и тем самым пострадать. Стрельцы назвали себя, один был простой стрелец, другой десятский, а третий пятидесятник.
   – Дошел до нас, стрельцов, слух, будто бы старший царевич Михаил за старую веру стоит и дом отца своего, царя, покинул? – Начал спрашивать пятидесятник.
   – Это верно, – ответил Никанор, – царевич Михаил почитает старое благочестие и в знак протеста гонений и преследований царем Алексеем Михайловичем сторонников русской веры покинул Москву.
   – Мы знаем, ты, Никанор, был духовником царской семьи, не здесь ли, на Соловках, у тебя в гостях царевич и нашел себе приют?
   При этих словах все стрельцы и защитники смотрели на Евдокима, кто-то особенно всматривался в черты его молодого лица.
   – Верно то, что мною уже сказано, а приют царевич нашел у благочестивых людей в далеком от Москвы месте. Если государь Алексей Михайлович откажется от гонений людей отеческой православной веры, тогда царевич Михаил вернется в Москву. Мы были бы государю покорны и в том случае, если бы он не навязывал нам принимать и ему самому мало понятных церковных нововведений, или хотя бы здесь, вдали от Руси, на Соловках сохранить чистоту отеческого православия.
   Пространный ответ старца показался стрельцам понятным, что не хочет он прямо им говорить, где царевич скрывается, не доверяет. Да и как им можно доверять, коли они под стены монастыря такой-то русской святыни с оружием и приказом царя к штурму пришли. Стрельцы переглянулись между собой, что-то еще спрашивать постеснялись, поклонились и ушли с провожатыми.
   Евдоким был доволен беседой со стрельцами, главное, его не заставляли отвечать, царевич ли он или просто паломник и гость Никанора.
   А результат ночной беседы со стрельцами не заставил себя долго ждать: буквально через день, в ночь дозорные стрельцы подошли к стенам монастыря и вызвали на разговор караульных, и поведали им, что в их стрелецком лагере произошло. Приходившие ночью стрелецкие парламентеры были родом местные, двинские: стрелец, десятский, и пятидесятник, – это специально так сформировали, чтобы от каждого уровня, и рассказу их поверили другие. Они рассказали о встрече с Никанором и его молчаливым, но важным гостем, молодым человеком по возрасту как раз царевича Михаила будет, годов двадцать пять от роду. Слушали многие стрельцы, нашлись и такие, кто тут же доложил воеводе Ивлеву. Тот, долго не думая, велел арестовать всех парламентеров. За пятидесятника вступился другой командир-пятидесятник, тоже из северских стрельцов, так воевода велел арестовать и его с теми вместе как соучастника, тогда-то и зашумели многие стрельцы, выходцы из северной земли. Воевода Ивлев сам чуть под расправу не попал, отпустил арестованных и стал писать царю челобитную, жаловаться на своих бунтовщиков и проситься освободить его от этой миссии штурмовать монастырь.
   – Сработала идея, – говорил Никанор Евдокиму.
   С приходом воеводы Клементия Ивлева блокада усиливалась, штурм был неизбежен, а сейчас вновь появился промежуток в войне, можно было принимать паломников и отправлять к берегу суда для закупки продуктов и оружия, формировали свои артели ловить рыбу и выходили в море на ладьях с легкими пушками.
   Этот период в жизни Евдокима был один из лучших, он имел возможность сам читать книги, которые ему пересказывал Христофор. У Никанора была своя библиотека, он возил ее с собой, была большая и монастырская библиотека. Евдоким садился, открывал металлические застежки у обтянутой кожей старинной книги и читал, спал мало. Где не мог уразуметь смысла прочитанного, он спрашивал у Никанора, старец ему пояснял. Ходили они вместе по грибы, собирали клюкву, ловили на озере рыбу, всегда вели беседы, Евдоким много спрашивал, пока была возможность общаться с таким грамотным человеком, прожившим жизнь и многое видевшим.
   Никанор рассказывал о предшествующих событиях, начавшихся с блокады, как они складывались в монастыре. Одно дело – быть готовым отстаивать свои ценности, когда тебе ничего не угрожает, и другое, когда в конце июня 1668 года высадились на остров стрельцы с воеводой Волоховым.
   Тут началось: одни захотели примирения с властью из-за страха наказания, надеясь на милость царя; другие не желали сопротивляться военным путем, не хотели проливать православную кровь стрельцов, но при этом готовы были свою жизнь положить на плаху палача, считали для себя благом быть казненными неправедной властью за праведную веру. Казначей Геронтий стал отстаивать такую точку зрения: открыть ворота и безропотно пострадать за веру, уподобившись старым христианским мученикам. Никанор и Азарий не дали ему выступить с таким призывом, они остановили его раньше. Удержать братию и трудников от необдуманных поступков было нелегко, и все это легло на плечи Никанора. Объяснять на соборе, что сдаваться не нужно, и торопиться свою голову добровольно положить на плаху тоже не стоит. Те, кто не хотел и не мог сопротивляться, ушли. В монастыре осталось около шестисот человек от бывшей тысячи. Из-за того, что идея, которую пытался проповедовать Геронтий, – сдаться и всем пострадать вместе, – была популярна, его пришлось смещать с должности казначея и даже посадить в тюрьму для изоляции от братии. Собор монахов отверг предложение воеводы Волохова сдаться, а Никанор лично отдал приказ стрелять, если стрельцы попытаются идти на штурм обители. Воевода попытался штурмовать и получил ответный удар. Он думал, не осмелятся в царевых слуг стрелять, стрельцов было чуть больше двух сотен. Не ожидая такого поворота событий и напугавшись выхода восставших из крепости, воевода быстро отступил и перебрался на другой остров. Поступившая информация в кремлевские палаты об ответных выстрелах монастырских пушек и бегстве стрельцов с основного острова возмутили царя. Он послал воеводе новый приказ с выговором и требованием вернуться к стенам монастыря и установить контакты с теми, кто колеблется, создать в монастыре обстановку брожения, заставить тех, кто готов принять цареву милость, открыть крепостные ворота.
   Пока шел новый приказ из Москвы, наступили холода, воевода Волохов перебрался с войском на берег в Сумской острог. Почувствовав запах пороха и быстрое отступление противника, один из защитников, Фаддей Петров с товарищами, вышел в море на ладье с пушками и подошел к берегу, где базировались царские войска, и осуществил дерзкую вылазку, захватив в плен четверых стрельцов. Они получили от пленных сведения о новом приказе царя воеводе: искать в нутрии монастыря своих союзников и через них открыть ворота. Никанор этого как раз всех больше и боялся, не выстрелов царевых пушек, зная насколько крепки камни в стенах Соловецкой твердыни, сколько опасности брожения умов и возможного несогласия в единстве понимания целей, и, в связи с этим, предательства или бунта в нутрии стен обители. Люди в своих суждениях свободы и, когда есть страх, то появляется соблазн подчиниться власти и надеяться на ее милость. Через богомольцев, прибывающих с берега на остров в обитель, среди защитников монастыря быстро распространились подметные письма о возможном прощении тех, кто откроет цареву войску ворота. Поэтому стали выявлять среди защитников колеблющихся или уже принявших решение о предательстве. Нашлись одиннадцать человек среди монахов и девять среди трудников. По решению общего собора их выслали в Сумской острог к воеводе, там они принесли покаяния и все рассказали об организации устройства обороны и поставки с берега продовольствия и необходимых материалов для укрепления монастырских стен.
   На Соловках всегда жили ссыльные, бывали очень знатные люди, встречались и греки. Ссылались по воле московской власти на перевоспитание монастырским руководством или содержание под арестом, а иногда и в цепях. Боясь по неразбору попасть в бунтовщики, с острова бежало трое ссыльных, одному удалось добраться до берега, а двое бежавших и посланный вдогонку за ними отряд в десять человек, все сгинули в бушующем, холодном Белом море. Оставшихся в монастыре четырнадцать ссыльных ради милосердия соловчане решили выслать в Сумской острог и дали им в сопровождение четверых пленных стрельцов с письмом от Азария к воеводе, чтобы он сам их далее стерег. Росло недовольство присутствием царских войск и на берегу. Стрельцы, кормясь за счет крестьян, выжимали из них последнее, непокорных били.
   Зимой и весной в монастыре шла своя жизнь, Никанор не принимал участия в выборах на соборах руководящих органов власти по обороне, он для всех был духовным лидером, а не должностным человеком. Келарь Азарий, казначей Симон, по договоренности с Никанором, решили не молиться за царя и патриарха, раз они войной на монахов идут. Это послужило недовольством многих монахов, не могущих осмыслить: как это не молиться за царя и патриарха. Недовольство стало расти, и этим воспользовались оставшиеся еще в обители заговорщики, желающие не напрямую открыть ворота войскам, а хотя бы начать с ними торговаться об условиях сдачи. В августе 1669 года в монастыре произошел переворот власти, руководили старец Епифаний, избранный новым келарем, и Глеб, ставший казначеем. Азарий, Симон, и еще три десятка руководителей отрядов самообороны, в том числе, смелый Фаддей, все были брошены в разные тюремные камеры, а Никанора тронуть не посмели.
   Тут и царские войска не заставили себя долго ждать и быстро подтянулись к острову, видимо, уже знали, что происходит за стенами монастыря. Никанор передал арестованным в тюрьму о приближении царских войск, арестантам ничего не оставалось сделать, как попытаться спасти общее дело. В одной тюремной камере удалось сбить замки и выйти на волю, обезоружив охрану и получив в руки топоры, они сбили замки у остальных камер и выпустили всех своих товарищей. Но новая монастырская власть имела при себе оружие, что обычно было несвойственно для монахов. Завязалась кровавая драка, двое погибли, многих ранили, но новой власти все-таки удалось скрутить вырвавшихся арестантов, заковать их в цепи и передать воеводе. Всего было выдано тридцать семь человек: один поп, монахи, а большая часть мирян, в основном руководители отрядов самообороны, в том числе, и Фаддей, причем передали с ними и опись совершенных против государя преступлений.
   Воевода Волохов от такого подарка был счастлив и ждал скорой сдачи всего монастыря, и весь трепетал в предвкушении государевой награды. И, действительно, следующим шагом новой монастырской власти было приглашение воеводы в монастырь на келейные переговоры, а переписку с ним вести они не хотели, боясь утечки информации и разглашения для всей братии их истинных намерений о сдаче монастыря, они выторговывали у властей лучшей для себя доли. Никто в монастыре не хотел воевать с государевыми войсками, поэтому и промолчали, когда их прежнее руководство выдали воеводе, но монахи и мирские трудники, жившие при монастыре, не хотели принимать новой веры. Поэтому, советуясь с Никанором, братия решила не разрешать новому руководству монастыря вести келейные – с глазу на глаз – переговоры с воеводой, а разрешила переговоры публичные, перед собором, как повелось на Соловках давно. Воевода Волохов прибыл в монастырь на переговоры, его отвели не в келью, как договаривались, а на общий собор, где ему в очередной раз всей братией было заявлено, что принимать исправленной веры монахи не будут, и пусть их государь развешает по кольям. Новым монастырским властям все-таки удалось передать воеводе письмишко для государя, где они просили отвести войска, чтобы снять поднявшееся в монастыре напряжение, а они за время обещают уговорить братию к смирению перед властью государя. Воевода снял осаду острова и вернулся на берег в Сумской острог с осени до начала следующего лета. В этот большой перерыв соловчанам удалось обновить запасы рыбы, хлеба, а новой монастырской власти уговорить монахов сдаться на милость государевым властям не удалось.
   Не дождавшись скорой сдачи монастыря, в июне 1670 года воевода Волохов высадился на острове с отрядом чуть больше двухсот человек и послал парламентеров на переговоры. С его стрельцами не стали вести переговоры, воевода со злости приступил крушить и жечь вокруг монастырских стен все хозяйственные постройки, обеспечивающие жизнедеятельность обители, вырезал и скотину, чем вызвал гнев защитников, и тем самым сорвал замыслы заговорщиков на сдачу монастыря.
   А тем временем на низовьях Волги летом 1670 года атаман Разин уже вовсю вел свою войну с московским самодержавием, весть о взятии вольными казаками Астрахани, Царицына быстро дошла и до Соловков. Эти новости посеяли надежду для защитников монастыря, что власть царя Алексея Михайловича может и пасть, будет другой царь, а значит, и вернется старая благочестивая вера по всей Руси или хотя бы останется в Соловецкой обители. Новости о разинских успехах парализовали и активность боевых действий стрельцов, которые и раньше-то не очень стремились штурмовать обитель, а тут слухи, придет на помощь Соловкам сам атаман или пришлет свое воинство. На Соловках говорили, что Степан Тимофеевич очень почитает основателей обители Зосиму и Савватия, и в 1661 году сам бывал тут с паломничеством, Никанор помнит его, Разин и тогда уже выделялся из остальных казаков, его забыть трудно.
   Новые монастырские власти без решения собора о сдаче монастыря, втайне от всей братии, вели переговоры с командирами стрельцов, чтобы те сообщили царю о готовности сдаться, но только не воеводе Волохову, а другому воеводе, назначенному царем. Волохов проявил себя очень плохо по уничтожению монастырского имущества, и братия не приемлет сдачи ему и архимандриту Иосифу. Хотя такие настроения о сдаче монастыря царским войскам поддерживались только новым руководством и их ближайшими сторонниками, общая численность их не превышала пятидесяти человек. Узнав о тайных переговорах руководства о сдаче монастыря царским войскам, братия быстро организовала сопротивление, всех схватили и заковали в цепи, а двух главарей, Епифания и Глеба, убили. На соборе братия выбрала нового келаря Маркелла и казначея Мисаила, это еще одно новое руководство брало курс на военное сопротивление царским войскам и поддерживалось единодушием среди монахов и трудников. Все были настроены только на защиту до победы или смертного конца.
   После разгрома в 1671 году восстания Разина в Поморье появилось много новых людей, у каждого была своя история. Одни из восставших были с Урала, беглые крестьяне, сами воевали с боярскими да царевыми приказчиками и стрельцами, к ним примкнули и разбитые разинцы, отступая лесами и реками, они вышли к Белому морю. А кто-то был из схваченных бунтовщиков и был подвергнут пыткам каленым железом или плетью с последующим отрубанием рук или ушей и высылкой на Север. Узнав о восстании монахов на Соловках, многие из новых обитателей Поморья пошли за стены обители, приходили и бежавшие от начальственных обид стрельцы. Теперь у защитников монастыря появлялась надежда в защите от будущих предательств. Разницам и другим бунтовщикам бежать дальше уже некуда, Соловки были последним островком свободной Руси от произвола властей.
//-- * * * --//
   У Евдокима накапливались вопросы, когда он читал книги. Вопросы он записывал, и когда приходил возвращать Никанору книгу, они садились и подолгу беседовали.
   – Скажи, старче Никанор, – спросил Евдоким, – а народ может несправедливой царской власти противостоять войной? – Это был главный вопрос, который его мучил с того момента, как он встал на путь вооруженного сопротивления власти еще со Степаном Разиным. – Писано ли об этом в книгах?
   Никанор встал и подошел к своей собранной библиотеке. Перебирая книги, он рассказывал:
   – Заволжский старец Нил Сорский, очень почитаемый христианин, жил во времена правления государя и великого князя всея Руси Ивана III. Так он считал полное подчинение человека пагубным, создан человек по воле Божьей и со свободной волей, поэтому человек сам выбирает путь христианского спасения, и только Бог может быть судьей его духовного опыта. А если заблудился человек, так наставлять его нужно добрым словом и личным примером, а не смертной казнью. – Никанор взял в руки другую книгу. – В те же времена жил Иосиф Волоцкий, известно, он проповедовал страх и покорность перед властью, но имел такое суждение: если царь не служит праведному делу Бога, то священный характер власти может быть утрачен. А вот Максим Грек, который прибыл к нам с Афона, он говорил, что не царь-человек помазан, а место царя помазано Богом. И если царь властолюбив, сребролюбив и мучает свой народ, то назовется мучитель, и будет ему возмездие не от людей, а от Бога.
   Подавая Евдокиму книги для прочтения, Никанор добавил:
   – Мы хотим в своей обители на острове, вдали от Москвы, сохранить старую православную веру, а царь-мучитель прислал своих слуг убивать нас за это, сопротивляясь слугам его, мы не прикасаемся к самому царю. А царю Бог судья за наши страдания.
   В Москве не хотели вникать в глубокомыслие веры или традиций обрядов, царь Алексей Михайлович был взбешен только от одной мысли, что ему не повинуются. Царская власть с боярами, разбив Разина с его вольницей, и этим уверившаяся в своей силе, не могла понять, как это второй воевода не способен взять Соловецкого монастыря, где защитники монахи да трудники. Искались новые командиры и воевода. Минимум трое, вызванных дворян-офицеров, не явилось под разными предлогами послужить царю, увенчать себя славой, взять святую обитель и пролить кровь монахов. Такой славы не каждый хотел, – как после этого он будет жить.
   В сентябре 1673 года нашелся такой воевода, Мещеринов, больше из-за страха быть казненным за отказ послужить царю, дал слово залить кровью Соловецкую обитель. Ему были подобраны командиры из иноземцев: майор Келин, ротмистр Буш, – и они начали формировать новую военную экспедицию. Собиралось большое количество войска, брались тяжелые пушки-гаубицы, чтобы бить по толстым монастырским стенам, много продовольствия грузилось на судна для отправки всего этого на остров.
   На Соловках всю зиму тоже готовились к летнему сражению. Евдоким считал, что идея с царевичем уже послужила защитникам, дала год передышки, поэтому он может идти вместе со всеми работать. Никанор же имел свое виденье на него, он учил Евдокима по книгам, проводил с ним беседы, давал наказы, он готовил его к чему-то большему, к продолжению борьбы далеко в самой Руси. Иногда Никанор разрешал Евдокиму работать, все по-прежнему считали его гостем Никанора, кто-то смотрел на него работающего с удивлением, а кто-то это воспринимал естественным. Вокруг стен пилили лес, чтобы видеть на длинном расстоянии приближавшего противника, особенно со стороны моря, где могут пристать суда с войсками, чтобы тяжелыми стенными пушками достичь цели, а лес мешал пролетать ядрам. Местами выравнивались стены, наращиваясь из сруба, накапывались небольшие земляные валы, чтобы из-за них еще на подступах к стенам можно было атаковать, копались волчьи ямы с заточенными кольями для ловушек, собирались мелкие камни, готовился вар, ковши, делались длинные рогатины, – отталкивать приложенные к стене лестницы штурмующих.
   В самом начале июня 1674 года воевода Мещеринов высадился со своим войском на Соловецкий остров. Видя вооружение и количество прибывших войск, защитникам стало понятно: этот пришел не переговоры вести, и война теперь пойдет серьезная. Защитники встретили вновь пришедших стрельцов огнем еще на берегу, засев на прошлогодних стрелецких позициях. Завязался жестокий бой, стрельцам, поддерживаемым пушечными выстрелами с судов, удалось выбить восставших с позиций, и, чтобы не нести больших потерь, они отошли за стены монастыря. По всем законам военной науки о штурмах крепостей, Мещеринов со своими командирами-иноземцами начал вокруг обители сооружать десятка полтора больших и средних земляных валов, укрепляя их камнями и бревенчатыми срубами, на них взгромоздили пушки-гаубицы. И тут началось: из всех орудий они начали палить день и ночь без остановки, палили две недели, в монастыре вспыхивали пожары, их тут же тушили. Евдоким упросил Никанора разрешить ему помогать защитникам на стене, он помогал пушкарям снизу поднимать на площадку ядра. Да и сам Никанор не сходил со стены, своим присутствием подбадривал и благословлял защитников.
   Первые дни спать было невозможно от грохота ударов вражеских ядер о стену, добротно сложенную из природных пудовых булыжников, ответные выстрелы с башен пушкарей-защитников, – все это выматывало. К концу первой недели обстрела Евдоким немного стал привыкать, у него даже получалось спать по несколько часов, он уже просил дежуривших монахов будить его, раньше этого было не нужно, все одно не спал. Сами монахи непосредственно в боевых действиях участия не принимали, они были готовы пострадать в муках за благочестивую веру, но не пролить чужой крови, хоть стрельцы и выполняли приказ неправедного царя, но все же были свои, православные, – так рассуждало большинство. Монахи тушили пожары, возводили разрушенные укрепления, лечили раненых, хоронили убитых и молись за спасение обители и ее защитников.
   Евдоким встал ранним утром, съел свежевыпеченный хлеб, принесенный монахом, выпил воды и вышел на улицу, взглядом он осмотрел храмы и стены, в нескольких местах вяло тянулись ввысь черные клубы дыма, – это был результат ночного обстрела, позади уже полмесяца постоянной войны. Он пришел к своим пушкарям, взял корзину и пошел за ядрами. Ранним утром грохотало не так часто, – стрельцы тоже делали перерывы на дрему, а вот на рассвете, когда просыпались их командиры и воевода, вражеские пушки вновь обрушивали свой смертоносный огонь. Евдоким, идя по стене и слыша очередной выстрел противника, уже старался не нагибаться, только если чувствовалось, что ядро вот здесь совсем рядом ударит, тогда приседал или ложился. Он смотрел вдаль, любуясь озером, жалел, что нет тишины, и не летают вокруг птицы, они от испуга грохочущих пушек улетели на другие острова. Евдоким держал в руках корзину с ядрами, где-то вдали раздался ставший уже привычным хлопок, и не успел он осмыслить, что и у этого выстрела будет конечная цель, как ядро угодило по верху зубца стены, совсем рядом с ним. Он не успел броситься на пол, да с такой ношей и не бросишься, как почувствовал сильный удар в голову от вырванного из кладки булыжника обрушившейся на него дощатой крыши, он уже ничего не видел, но удерживал корзину в руках. Очнулся, когда пушкари спускали его со стены, лицо было все в крови, рядом шел напуганный монах, прикладывая к голове белую тряпицу, он велел быстрее положить раненого, чтобы он смог перевязать голову. Сбегали доложить Никанору, он распорядился Евдокима отнести в келью и не отходить от него. Через три дня с завязанной головой Евдоким поднялся на стену, к его удивлению, это вызывало подъем духа защитников.
   На этот раз расклад сил был уже не в пользу защитников монастыря, царево войско насчитывало около тысячи хорошо вооруженных и обученных людей. Это не считая обслуги оружейников, работников, сооружавших укрепления. В монастыре же было около семисот человек, из них три сотни монахов, а остальные – трудники да пришлые из ссыльных и беглых, многие из которых были царевой властью уже искалечены, с отрубленными руками или ногами. Ответным огнем монастырских пушек подавлялись гаубицы на бастионах, отточных попаданий разлетались в разные стороны бревна и воеводские пушкари. Мещеринов писал царю, просил прислать еще пушек, ядер, которые расстрелял за полмесяца. Назад дороги воеводе не было, за отступление ему обещали мучительную казнь. Палить с большого расстояния даже из гаубиц по таким-то мощным стенам толку мало, в конце июня воевода дал приказ майору Келину с тремя сотнями стрельцов и работниками приблизиться к Никольской башне, территория возле которой плохо простреливалась с монастырских стен, и там возвести бастион для дальнейшего штурма. Ближний бой был неизбежен, Евдокиму доводилось неоднократно участвовать в таких битвах, Никанора рядом не было, и он стал собираться с отрядом Петра Запруды сражаться за стену, но ему из-за ранения запретили другие защитники. Четыре дня там, за стеной, ожесточенно сражались. Со стен, как могли, поддерживали их огнем, стрельцы многих потеряли убитыми, но воеводе все-таки удалось выстроить бастион. Защитники тоже стали прибегать к тактике выхода из крепости и атаковать, особенно утром, когда хоть и в белые ночи, но в густой туман плохо видно, тем самым наносить существенный урон противнику. От захваченного пленного узнали, что войско воеводы за месяц не досчитывалось уже сотни стрельцов.
   У защитников тоже были убитые и раненые, но их было не так много, монастырь ожидала другая беда, из-за блокады отсутствовали свежие продукты, ели только солонину и хлеб, начиналась цинга. Из-за этого появлялось недовольство некоторых монахов, им хотелось прежней, тихой и праведной жизни, а не грохота пушек и развязанных защитников, бывших ссыльных. К сентябрю заговор назрел, находились такие, кто подходил к Евдокиму и, не зная за кого его принимать, советовались или подавали ему мысль: не лучше ли повиниться перед царем-батюшкой и быть прощенным. Но Евдоким видел милость царя: от берега Волги до Арзамаса тысячи развешанных и на колья посаженных умирающих в муках людей. Он пытался им это сказать, но они не унимались, вынашивали тайные мысли о сдаче монастыря, самим получить прощение, а, может, и назначение на должность, и зажить тихой жизнью.
   Заговорщики были выявлены, да они и не очень прятались, думали, что их поддержат многие, рассчитывали на усталость сидельцев. Никанор не велел никого трогать и разрешил несогласным с решением последнего собора – стоять до конца – покинуть осаждаемую обитель. Основных затейников, кто хотел уйти, нашлось пятеро, но были и другие, которые еще размышляли, им не хотелось оставаться в монастыре, но они боялись и воеводу. Никанор велел выпустить давно сидящего под арестом Геронтия, он пошел с этими пятерыми к воеводе, но у него были свои убеждения, он не собирался просить прощения и принимать никонианство, а наоборот, проповедовать старую веру среди стрельцов, не боясь кары, а желая пострадать за веру. А кто остался защищать обитель, целовали крест и готовы были стоять до конца.
   На следующий день два священника-монаха уговорили караульного из бывших крестьян через бойницу бежать в лагерь противника. Воевода был рад прибывшим, стали вести допросы, они все, что знали об укреплении крепости, о дозорах, о количестве защитников, рассказали. Что монахи не берут оружие, а защищают крепость только мирские трудники, казаки, да беглые стрельцы. Если воевода с тысячной армией навалится, так в крепости сомневающиеся перейдут на сторону государева войска и откроют ворота, всех защитников разом сомнут, подбодряя его к активным действиям. Только Геронтий со своим товарищем, как и желал, начал проповедовать отческое предание в православии и стыдить воеводу за отступничество и пролитую христианскую кровь, Мещеринов велел заковать их в цепи и отправить на берег в острог, а остальных тоже держал под стражей.
   Евдоким, узнав о ночном побеге троих, спросил у Никанора:
   – Правда, что того караульного, что ночью ушел вместе со священниками к воеводе, погибавшего подобрали в море, и монахи три года его выхаживали, он клятву давал за обитель до смерти стоять, а заплатил изменой?
   – Так было, – ответил Никанор, – человек слаб, голод и страх силен, только сильному духом посильно выстоять.
   Были и такие побеги из осажденного монастыря, когда перед самой вылазкой отряда бежал монах и предупреждал воеводу о готовящейся атаке, тем самым заслуживали себе прощения, принимали никонианство и высылались в другие монастыри под особое наблюдение.
   Воевода Мещеринов поверил шатаниям умов в крепости и в свою скорую победу и отдал команду на серьезную вылазку. Отряд в триста отборных стрельцов под командой майора Келина и ротмистра Буша скрытно темной октябрьской ночью подошли к монастырю и заняли все дороги. Захватили в плен пятнадцать человек защитников, вышедших на промысел ловли рыбы, они подняли шум, вышли из крепости им на помощь и стрельбой со стен отогнали стрельцов, но захваченных уже не удалось освободить. От пленных воевода узнал, что в монастыре готовится встречная атака на его войска с целью опрокинуть их в море. Сначала воеводе показалось это дерзостью, пленные пугают его, не может такого быть. Бежавшие из монастыря утверждали, что сидельцы голодают, цинга косит людей, а пленные говорят, планируется встречная атака и его, воеводу, хотят скинуть в море.
   – От беды и собираются атаковать, – уверенно говорил пленный, – делать нечего, от голода помирать или с оружием в руках за праведную веру.
   Воеводе показалось это убедительно, он боялся голодных людей, велел снимать лагерь и перебираться с войском на судна. Так у сидельцев монастыря появилась еще одна передышка на зиму. Зимой в монастырь по бурному морю пробрался Иван от Архангельска, привез гостинцы из свежих продуктов и остался до лета, он рассказал про двинского стрельца, который поднимал поморских крестьян в защиту обители. За зиму в монастырь добирались и другие, все эти отважные люди вселяли в защитников надежду, что они не одни на Руси стоят за старую отеческую веру.
   Военное лето 1675 года начиналось серьезнее, чем все предыдущие семь лет на Соловках. Воевода Мещеринов был напуган царской расправой в случае невзятия монастыря. Он получил из Москвы большое подкрепление в живой силе, мощные пушки и множество ядер с порохом. Началась высадка на остров, защитники выходили из крепости и встречали противника на близких подступах. Ценой сотни убитых стрельцов воеводе удалось захватить и укрепиться на своих прежних позициях, восстановить прошлогодние бастионы. Начался штурм крепости, грохотали пушки, метались пудовые бомбы, стрельцы шли на стену с лестницами. Крепость была так сооружена, что внизу из-за толщины стены не было амбразур или бойниц, это затрудняло при близком штурме ведение оборонительной войны. Штурмующим на головы лили горячий вар, кидали булыжники, лестницы ломались, и стрельцы падали, ударялись о камни и полуживыми отползали в сторону, а иные оставались лежать. Воевода ставил целью зажечь все деревянное в монастыре: крыши на стенах и башнях, настилы у стен, чтобы не было возможности стоять. Пытались в башнях зажечь запасы продовольствия и пороха, для этого кидались зажигалки, грохали ядра, – и, действительно, монастырь начинал гореть. А недалече от бастионов, за буграми, ежедневно и нощно напротив трех башен велись подкопы.
   Защитники уже были вымотаны восьмилетним заточением в крепости, постоянной войной и недоеданием, но они каждый день сражались. Евдоким уже отзывался на свое привычное прозвище Кержак, оно быстро распространилось среди защитников от знакомого казака по движению сопротивления самодержавию в отрядах Разина. Кержак днем командовал пушкарями на одной из башен. А иногда ночью, втайне от Никанора, который все еще продолжал его почему-то опекать, выходил с казаками уничтожать лазутчиков, пытавшихся осуществить закладку бомбы под ворота или перебросить в башню зажигалку, чтобы раздуть большой пожар.
   Уже началась зима, в этом году на зимовку уходить в Сумской острог, как делали стрельцы каждый год, царь запретил. Пока была навигация, прислали новое войско, оружие, пушки, продовольствие, – теперь только воюй, воевода. Ему было сказано: уйдет он на берег, не сносить головы. В декабре воевода дал приказ еще раз штурмовать стену с лестницами, атака вновь была отбита, погибли стрельцы и с ними их офицер. Кормить армию на острове зимой было трудно, продуктов по осени завозили недостаточно, поморские воеводы недодавали положенного, им еще не грозил царь голову долой. А у них отговорка была: думали, до зимы Мещеринов возьмет монастырь. Поэтому в войске царевом тоже росло недовольство воеводой и его командирами, плохое питание поджимало да лютый холод. Мещеринов видел, что вот-вот может начаться бунт и в его войске, все хотят идти на зимние квартиры на берег, на постой к крестьянам, а у него приказ от царя – ни шагу на берег, пока не возьмет монастыря.
   Воевода брался за голову, тут он вспомнил об одном недавно бежавшем из монастыря монахе, сидящем под строгим арестом, предлагавшем ему какой-то план пролаз в крепость, тогда он проигнорировал его, – не особо он доверял этим перебежчикам. Это был монах Феоктист, когда он прибежал, то утверждал, будто в крепости все больные цингой, и многие умерли, некому даже воевать, на некоторых башнях караулов ночью не стоит вовсе. А главное, говорил он, знает, где в стене заложено окно не булыжником, а так, на скорую руку камнем в один ряд, и ломиком пробьешь. А с улицы это место прикрывается домиком под сушило использовавшимся, соединяющимся с церковью. Воевода, как ни пошлет стрельцов, им такой ответ дадут со стен, и поверить этим болтунам-перебежчикам, что все там больные, было трудно, поэтому и держал их под строгим арестом, а тут делать нечего: нужно любой вариант рассматривать. Вот он и вызвал монаха-перебежчика Феоктиста, велел ему идти с майором Келином и отрядом в пятьдесят лучших стрельцов, показать им заложенное окно. По ночи небольшой группой пробрались в разрушенную от пушечных выстрелов церковь, все залегли, со стены дозорным их не видно, втроем подобрались в сушило к самой стене. Феоктист нащупал проем заложенного бывшего окна, сам майор Келин и стрелец начали ломиком тихо выковыривать камни. За ночь потихоньку расковыряли лаз, послали посыльного к воеводе доложить, что лаз есть, и можно основному войску подходить.
   Никанор этой ночью не спал с самого вечера, на душе была тревога, беспокоило сердце, он поднялся с постели, оделся, взял свечу и вышел из кельи. Никанор пришел к старцу Арсению, они долго беседовали, возвращался он уже за полночь, проходя мимо кельи Кержака, он постучал в дверь и попросил его встать и прийти к нему. От этого, что Никанор ночью сам пришел и зовет к себе, у Кержака тоже начинала тревожиться душа. Войдя в келью к Никанору, Кержак встретил старца с умудренным лицом, в руках он держал икону Казанской Божьей матери, ликом обращенной к нему. Никанор благословил Евдокима и дал ему наказ:
   – По молитвам к иконе Богородицы нашей не единожды спасалась вся Святая Русь. Эта икона будет у инока Арсения. В трудную минуту ты, Евдоким, должен помочь ему спасти и сохранить икону Богородицы. При возможном разорении монастыря икону могут похитить, и тогда она не будет служить христианам православной веры. За грехи царей и отступников от старой православной веры пришли на Русь лихие времена, а будет еще труднее для всех. И пока на икону Богородицы-спасительницы будут молиться благочестивые христиане, то Россия будет спасаться, и не случится с ней страшной погибели, какая постигла Византию. И придет время – возродится вновь свободное служение по старой православной вере, тогда вернется на Русь и благодать Божья.
   Никанор предложил Евдокиму взять с собой три его самые любимые книги, положить в мешок, туда же краюху хлеба и больше ничего не брать, и быть готовым в любой момент покинуть стены монастыря.
   Евдоким спросил:
   – Как же я уйду из монастыря без тебя, Никанор?
   – Не твой путь – принять смерть в обители, – ответил Никанор, – я останусь здесь с братией и защитниками до конца, это мой крест, а ты должен уйти с Арсением и святой иконой, для этой миссии я тебя и оберегал от ранних опасностей.
   – Сможем ли мы выйти, за стенами всюду царева стража?
   – Пусть икону держит в руках благочестивый инок Арсений, ликом Богородицы перед собой, она и заступится за вас в трудную минуту.
   – Скоро ли идти нам? – Спросил Евдоким, будучи пораженный таким событием и ответственностью, возложенной на него.
   – Нужно торопиться, собирайся сейчас, и ступайте с Богом! – И Никанор благословил его в долгий путь.
   Больше они не виделись, Никанор пошел молиться в храм, а Кержак собрался и, по обычаю, перед дорогой одетый присел в своей келье и смотрел в тусклое окно, рядом держал собранный с книгами и хлебом мешок.
//-- * * * --//
   Еще не началась утренняя служба, а под окнами забегали, и поднялись крики, тревога нарастала, послышались хлопки выстрелов. Кержак понял: что-то случилось страшное и непоправимое. Он быстро вышел на улицу и увидел, как в открытую калитку ворот вбегают стрельцы отборного отряда с бердышами [13 - Топор формы полумесяца на длинной деревянной рукоятке.] и рубят подбежавших караульных защитников. Майор Келин с перебежчиком-монахом Феоктистом и несколькими стрельцами внутри монастыря орудуют у больших ворот, пытаясь их открыть. Кержак бросился в келью за своей саблей и пищалью [14 - Ружье.], но перед собой он увидел старца Арсения, державшего в руках икону. Кержак не посмел ослушаться наказа и благословения главного монаха святой обители Никанора и вместо оружия взял свой мешок с книгами, и встал рядом с Арсением. Прижимаясь ближе к стене, они пошли в сторону ворот. Выбегавшие из келий монахи и старцы рассыпались в разные стороны, в черных одеяниях они отличались от стрельцов, кто бежал в сторону собора, кто обратно запирался в своей келье. Некоторые метались в разные стороны по территории монастыря, не понимая, куда им бежать. Монахи Илларион и Савва, увидев возле стены старца Арсения с иконой и рядом идущего Кержака, бросились к ним. Старцы Онуфрий и Софонтий встали на колени и молились о спасении на крест купола собора. Онуфрий увидел видение, как лик Богородицы от креста перемещается в сторону ворот, старцы последовали за ним, и прямо перед собой они встретили Арсения с иконой и Кержака с монахами. Старцы пошли за ними и начали творить молитву Богородице, прося о заступничестве и помощи в спасении. У самых ворот шла битва, еще со сна, в одних рубахах, сраженные защитники падали, поливая своей алой кровью белый снег. Арсений с Кержаком дошли до ворот, возле которых донской казак Агафон отбивался от стрельца саблей, увидев идущих с иконой, он подбежал к ним.
   – Брось саблю, – сказал ему Кержак.
   – Без сабли они меня зарубят, – ответил Агафон, но раздумывать не стал, бросил саблю и, прижавшись к идущим, тоже стал читать спасительную молитву.
   Подбежал стрелец и замахнулся бердышом, никто не оказывал ему сопротивление, только старец Арсений выступил вперед и встретил его ликом Богородицы, а монахи еще громче стали читать молитву. Стрелец не посмел ударить через икону, опустил оружие и перекрестился, подбежало еще двое стрельцов:
   – Ты чего, – спросил один, – уйдут же?!
   – Бог с ними, – ответил остановившийся первым стрелец, – на мне их крови не будет.
   Остальные стрельцы тоже замерли, вопросительно смотря друг на друга, никто не решался взять грех на свою душу, зарубить молящихся людей. Арсений и Кержак, монахи Илларион и Савва, старцы Онуфрий и Сафонтий, и казак Агафон вышли из ворот.
   Вдали навстречу по дороге в утренней морозной мгле к монастырю быстро приближалось основное войско во главе с воеводой. Соловецкие сидельцы не стали еще раз испытывать судьбу, продолжая читать молитву, они стали прятаться за снежные заносы, покрывшие накопанные валы, и разбросанные от боевых действий бревна. Мелкими перебежками и на четвереньках они уходили дальше от крепости и спрятались в разбитом стрелецком бастионе.
   – А если они нас заметили, – волновался Агафон, – или стрельцы у ворот покажут воеводе на нас?
   – Если сразу не остановили, дали уйти, теперь вряд ли укажут, – успокаивая, говорил Кержак, – думаю, воевода сам быстрее направится в кладовую, нежели бросится искать беглецов.
   Догадки Кержака оправдывались, воевода Мещеринов, войдя в ворота обители, велел взять любого монаха, чтобы тот указал место сокровищницы Соловецкой, и, в первую очередь, сыскать не Никанора, считавшегося за архимандрита или главного монаха, а притащить к нему монастырского казначея с ключами.
   – Куда дальше-то? – Спросил Агафон, смотря на Кержака, – везде тут караулы стрелецкие были расставлены.
   – Были расставлены везде, – оглядываясь по сторонам, ответил Кержак, – кого им теперь тут караулить? Не выдержат, все пойдут куш свой раздобыть, грабить обитель. Отсюда уйдем, а вот у моря у лодок действительно может стоять караул. А оставаться тут на острове нам нет смысла, быстро замерзнем.
   Рядом послышался шорох.
   – Кто-то лезет, а мы без сабли, – волновался опять Агафон.
   – Тихо, – сказал Кержак.
   Двое ползком пытались спрятаться в их же разрушенном бастионе, один помогал другому преодолеть гору надутого снега.
   Заметив сидящих за бревнами людей, они замерли.
   – Кто будете? – Первым спросил Агафон.
   – Хана, дозор! – Крикнул незнакомец.
   – Стой, чего разорался, – сказал Кержак.
   Это были двое своих, Парамон и Мирон, оба из бывших ссыльных, они стояли в карауле на стене, услышали шум, но слезать со стены было уже поздно, внутри монастыря бегали стрельцы. Сопротивляться стрельцам изголодавшимся защитникам было трудно, да и ворота уже открывались, а там ждал целый отборный отряд, вот они прямо со стены и сиганули на внешнюю сторону, один приземлился в сугроб, а другой ногу повредил.
   – А вы как выбрались? – Спросил Парамон.
   – Божьей милостью спаслись, по молитве к Богородице, – ответил Кержак.
   Теперь их было девять, никто из них и не сомневался, что в этой ситуации нужно слушать Кержака и старца Арсения.
   – Да, с такой ногой ты далеко не уйдешь, – сказал Агафон подвернувшему ногу Мирону.
   – Не оставляйте меня тут, братцы, – взволновался Мирон.
   – Сейчас, сам понимаешь, каждому до себя, выбраться бы, – ответил Агафон.
   – Нам пора идти, – сказал Кержак и, показывая на Мирона, обратился к Парамону с Агафоном, – берите его под мышки.
   Агафон хотел возмутиться, почему он, но встретил твердый взгляд Кержака, промолчал.
   – Путь держим к морю с оглядкой, – сказал Кержак, – будем обходить большим крюком по намерзшему льду по самой кромке, ближе к рейду – ползком.
   Белое море хоть и относится к Северному Ледовитому океану, и зовется в народе Студеным, но на самом деле не такое холодное, если его воды сообщаются с более теплыми водами Атлантического океана, поэтому зимой замерзает везде по берегам, а середина плещется. В сумерках Кержак с Агафоном приблизились к краю льда, на рейде выстроились судна и лодки, некоторые бывшие монастырские, а ныне захваченные и приспособленные под нужды воеводы. Стояли и судна, на которых причалило царево войско. Подползли поближе, выбрали ладью с веслами на борту. Рядом караульных не видели, только вдали в темноте виднелись отблески костра, это был уже берег. На льду долго костер не пожжешь, растопишь лед и дров не напасешься, поэтому караульные менялись, уходили греться на берег, а другие, возможно закутанные в тулупы, где-то прятались в суднах. Агафон остался ждать и следить за дозорными, а Кержак ушел за остальными. Подойдя ближе к суднам, все ползком по заснеженному льду пробрались в ладью. Но тут стало понятно: она не выходила в море давно, вокруг ее корпуса намерз лед, ломать его, значит, поднимать шум, это долго и опасно. Решили перебраться на большое судно, раскачивающееся на плещущемся море и державшемся на привязанном канате. Подняться в судно можно было только по канату, это мог сделать не каждый, упасть в ледяную воду в январе месяце в одежде было равносильно гибели. Агафон взял у Мирона саблю, но первым лезть по канату отказался, не надеялся на свои руки. Кержак предложил первому лезть Парамону, у него тоже была сабля, и если в судне окажется караульный, то он сможет с ним сразиться. Обнявшись руками и ногами за канат, Парамон полез, другие держали канат в натяжке. Добрался он успешно, на судне никого не оказалось, нашлась даже доска с поперечинами, он с кормы спустил ее на лед. Казалась, все, вот она, удача, повезло. Одни держали доску, чтобы не скользнула на льду, другие поднимались на судно, расслабились и стали разговаривать, шуметь, с соседнего судна крикнули:
   – Эх, чужие, а ну стой! Вставай, Кондрат, воровские!
   – Запрыгивай быстрей, – закричал Агафон на медлительно поднимающегося с опухшей ногой Мирона.
   Кержак стоял на льду и фиксировал трап, рядом с ним был Илларион, он позвал монаха с собой, и они подошли ближе к соседнему судну, где стоял на борту стрелец. Кержак держал в руках мешок с книгами и сказал Иллариону:
   – Объясни ему.
   – Братец, – сказал Илларион, – какие мы воровские, божьи люди, Богородицей спасаемся, пусти нас ради Христа.
   Стрелец, держа в руке наставленную пищаль, промолчал. Второй караульный, Кондрат, нежился в дремоте в теплом овчинном тулупе, поднявшись, он сразу не мог понять, откуда тут опасность, смотрел в сторону берега, вдаль на монастырь. Обернувшись на соседнее судно и увидев поднимающего по трапу Агафона, он выстрелил в него, тот только достиг верха борта и тут же свалился в дно судна, рядом с лежащим Мироном.
   – Бежим, – скомандовал Кержак Иллариону, – на мешок, поднимайся, я держу трап.
   Илларион с мешком быстро поднимался, первый стрелец продолжал стоять с наставленной пищалью, нацелился, но с выстрелом медлил, в судне все легли на дно. Илларион успел перевалиться за борт, только Кержак оставался на льду, Арсений поднялся из-за борта посмотреть на него. Стрелец, понимая, что тот на льду от него никуда не денется, направил дуло на старца и выстрелил, но промахнулся. Стрелец Кондрат быстро заряжал свою пищаль, видя это, Кержак попытался быстро подняться по трапу, его никто не держал, трап скользнул по льду, и он свалился в холодную воду. Вытягивая руки вперед, Кержак пытался зацепиться за края льда, попытался всем телом подняться и навалиться на лед, но соскальзывал обратно в море. Он собрался с силами, цепляясь одной рукой за лед, а другой разгребал воду, пытаясь плыть, добрался до каната, закрепленного штырем ко льду, ухватился за него, это давало ему возможность не тонуть, и он крикнул:
   – Поднимайте парус и уходите!
   На судне одни бросились поднимать парус, другие взяли весло и стали толкаться от соседнего судна.
   – Рубите канат! – крикнул Кержак.
   Парамон взял саблю и хотел рубануть канат с борта наверху, но Арсений остановил его и сказал:
   – Кинь ему саблю, – и позвал еще Иллариона, – давайте тянуть канат. Парамон бросил на лед саблю поближе к Кержаку, и крикнул ему:
   – Руби у крепежа и держись за канат!
   Кержак, не надеясь уже спастись, дотянулся до сабли и рубанул по канату у крепления, а сам стал натягивать на себя канат, при этом его тело быстро погрузилось в воду с головой. Тут он вынырнул, почувствовав натяжение каната, собрался со всеми силами и держался за него. Стрелять в него стрельцы не могли, он был с другой стороны судна. Илларион, Савва, Арсений тянули с борта канат, а Парамон багром зацепил за одежду Кержака, так он повис над водой.
   Стрелец Кондрат выстрелил еще раз, привязанное судно, на котором он стоял, качалось на волнах. Уходящее судно в бурлящих волнах качалось еще сильнее, попасть было трудно, свинцовая пуля прошла мимо всех, прошив только поднимающийся по мачте парус. Поднялся Мирон, хромая, он тоже бросился к борту тащить канат. Наконец-то рука Кержака достигла верха борта, трое перехватили его за руку, потом за перекинутую ногу и втащили в судно. Стрельцы поняли бестолковость стрельбы из пищали и начали налаживать пушку. Кержак лежал рядом с раненным в плечо Агафоном, тяжело дышал и дрожал от холода, понимая, что сейчас его может спасти только движение. Он собрался с силой воли, поднялся и начал помогать натягивать парус. Тут прогремел выстрел с легкой пушки, ядро без внутреннего заряда пороха ударило в борт, расщепив верхние доски, разорванный борт был высоко и не зачерпывал воду. Пронизывающий ветер пробивал у всех насквозь одежды, а тело Кержака уже переставало чувствовать холод, оно вместе с одеждой покрывалось ледяной коркой, и этот лютый ветер, раздирая, трепал парус, толкал судно дальше от ледяного припая, уходя в открытое зимнее море, а вдогонку промчалось еще пару ядер, пропадая в далекой темноте.
   В море поднимался ураган, судно кидало из стороны в сторону, временами волной захлестывало через изодранный ядром борт, вода разливалась и накапливалась в днище, начинали отчерпывать. На судне нашелся старый тулуп, он и спас Кержака. Парамон, Мирон и Агафон по очереди менялись с ним своей сухой одеждой, свободные от управления судном и раненый жались друг к другу, чтобы как-то согреться. Сильного мороза не было, шла снежная пурга, как держать правильно парус и куда направлять судно, никто толком не знал, у Иллариона был опыт хождения на судах по этому морю, но летом. Плыли уже долго, казалось, берега не увидеть никогда, море начинало успокаиваться, словно прощая беглецов.
   – Впереди белым-бело, это же лед! – кричал обрадовавшийся Парамон, стоя на носу судна, и бросился к мачте спускать парус, чтобы занизить скорость, но опоздал, произошел удар о борт, судно изрядно тряхнуло, мачта с парусом наклонилась, и кто стоял на ногах, все полетели. Кто-то радовался, что остановились, а кто-то напугался, по днищу растекалась вода, стало понятно, что лед пробил борт и оставаться в судне уже нет смысла. Собрали вещи, что могли унести с собой, и спустились на лед. Пошли прямо, судно с парусом стало служить ориентиром, на него оглядывались, оно должно четко оставаться сзади них, чтобы не пойти вдоль льда, а то так можно иди всю жизнь по морю до большого океана, а идя поперек льда, была надежда дойти до берега. Шли долго, сил уже не было, вытянулись на длинную дистанцию, старцы несли икону, Мирон, хромая, отстал, но пытался идти, Агафон был ранен в плечо, шел сам и упал, его начинало уже запорашивать снегом, когда за ним вернулся Кержак с Саввой. Сугробы становились глубже:
   – Куст, это же земля, братцы, земля! – Крикнул монах Илларион идущий первым.
   Кержак шел замыкающим, поддерживая за здоровую руку Агафона, сам чувствовал, как бросает его то в дрожь, то в жар, он понимал: не прошло ему даром купание в холодной воде, заболел и думал, свалится в сугроб, и не встанет. Вышли на проторенную от саней дорогу, теперь главное не ошибиться, в какую сторону идти дальше, пытались по копыту лошади понять направление. Выбрали путь и пошли. Ветерок принес запах дымка, шли на него. Илларион остановился у первого дома, не стучал, ждал остальных, послышался лай собаки, отворилась дверь в жилище, потом калитка у ворот. Вышел человек с накинутым на плечи полушубком, по дому и двору чувствовался хозяйский достаток, он увидел странников, заросших инеем, напоминающих по одеянию монахов с иконой в руках.
   – Кто будете, добрые люди? – Спросил хозяин.
   – Божьи странники, – ответил Илларион.
   – Хозяин помоги, ради Христа, – тихо промолвил Кержак сквозь ледяную бороду.
   Хозяин впустил странников в дом, на Севере так принято, принимать замерзших людей, тем более, с иконой и больных грех было не впустить. Дом был полон людей: старуха, жена хозяина, дети на полатях. Страннички улеглись все на полу. Кержак лег поближе к печке, он мерз и не мог никак отогреться, а когда заснул, виделись ему видения, картинки менялись быстро, то из детства, то грохот пушек, который стоял в ушах за три года, проведенных на Соловках. Во сне он прятался от летящих ядер, увернуться ему не удавалось, они падали совсем рядом, и он в этот момент просыпался весь в поту и засыпал вновь, виделась ему улыбающаяся Анисья, но обволакивающая все тело холодная вода пыталась отнять его и унести в морскую пучину. Проснулся Кержак в сильном жару, не понимал, где находится, и даже не узнавал вокруг себя людей.
   Илларион давно жил на Соловках, он знал все местные лечебные травы, с хозяином сходил к травнице, отобрал необходимое и готовил отвары.
   Парамон спросил у хозяина:
   – У вас в поселении воеводских людей или приказных дьяков нет?
   Хозяин ответил ему, а сам понял, что страннички из Соловецких сидельцев будут, он еще не знал, что там, в монастыре, все закончилось. Это было поморское рыбацкое поселение, чужой власти в общинном поселении не было, кроме своего старосты, но временами наведывались и стрельцы с Сумского острога, рыбкой поживиться. Все Поморье знало о событиях на Соловках, восемь лет осаду держали, да вся Русь передавала об этом из уст в уста. Сам хозяин неоднократно с паломничеством ходил на Соловки, население в основном поддерживало Соловецких сидельцев, но рисковать своей шкурой никто не хотел и долго держать у себя таких странников не собирался, поспали, погрелись, поели и с Богом в добрый путь.
   Прошло несколько дней, у чужих людей гостить такой оравой долго не будешь и сам, нужно было уходить, старец Арсений в Поморье бывал во многих селениях и знал местных жителей. Он выспросил у хозяина дорогу к нужному ему селению и отправился туда, надеясь договориться пожить хотя бы нескольким из них до первых прогретых солнцем деньков. Икону он оставил с Кержаком и на своих старцев, надеялся обернуться за четыре дня. Парамон до побега на Соловки был ссыльным в Поморье, работал у многих и отсюда имел знакомых, чтобы далее не стеснять приютившего их хозяина, он тоже собрался уходить, с ним решил идти и Мирон, нога его уже не так болела. Вышли они из селения к вечеру, на белом снегу издали виднелось несколько верховых всадников, они направлялись к селу, стало понятно, что это стрелецкие конные. Парамон с Мироном бросились с дороги в лес, лезли по глубоким сугробам почти ползком, были замечены верховыми, они выстрелили вверх и кричали, требовали вернуться. Наездники толкали коней в сугробы, они вязли и шли неохотно, ярыжки отступились и направились в селение.
   Хозяйский отрок, бегая за околицей на пригорке с санками, услышав хлопок выстрела, увидел вдали конных, топчущихся на одном месте, а перед этим он видел, как гости его отца двое пошли в ту же сторону. Мальчишка сообразил и побежал к отцу. Хозяин дома забеспокоился за свою семью: возьмут конники стрелецкие сейчас старосту и пройдут по селению с проверкой домов, куда он шестерых спрячет, найдут, и ему головы не сносить.
   Илларион с Саввой, два старца и Агафон, быстро собрались и хотели поднимать Кержака.
   – Пусть больной пока останется, – сказал хозяин, – его одного я назову племянником, он таких же лет будет, староста знает о нем, летом по рыбацким делам бывает у меня, скажу, остался зимовать, а на рыбалке ветрищем прохватило, вот и заболел.
   Страннички собрались быстро, Кержак просил:
   – Не уходите далеко, день-другой, я встану, и Арсений к тому времени вернется, все вместе и уйдем.
   На том и порешили, денек в лесу отсидеться, пока стрельцы не покинут селение, тулуп, ставший трофеем, забрали с собой. Странинчки вышли во двор, хозяин показал им тропку, проторенную к проруби на реке, и за ней будет лес.
   Верховыми оказались стрелецкие ярыжки из Сумского острога, как хозяин и предполагал, явились они к старосте с приказом проверить все дома и предупредить жителей, коли чужие появятся, в дом не пускать, пусть на улице замерзают, или схватить и к ним в острог доставить, такой приказ дал воевода Мещеринов по всему Поморью. За пойманного беглеца с Соловецкого монастыря воевода обещает поощрить, а за утайку кнутом нещадно будет бить, а имущество изымет. Все стрелецкие ярыжки не пошли, остались столоваться у старосты, а он сам с двумя из них неспеша стал обходить селение с предупреждениями. Пришли и в дом, где лежал Кержак, хозяин рассказал о больном племяннике, ярыжки приняли все, как сказал человек. А староста покосился то на хозяина, то на больного, и при уходе дождался, когда стрельцы выйдут первыми из дома, он обернулся к хозяину и погрозил ему кулаком. Кержак увидел угрозу кулаком старосты, полежал еще некоторое время и начал потихоньку собираться.
   – Куда ты пойдешь такой, – сказал хозяин, как бы этим разрешая ему еще остаться.
   – Пока мои далеко не ушли, нужно их догнать, – ответил Кержак, – а если ярыжки придут еще раз, скажи им, что за племянником приехали из дома на лошади с санями и забрали его.
   Кержак собрался, поблагодарил поклонами хозяина, старуху-хозяйку за хлеб-соль и лечение, они вместе помолились на икону из монастыря перед дорогой, и он вышел из дома. Хозяин проводил его и указал, куда ушли монахи с Агафоном.
   – Там дальше за прорубью тропы не будет, по их следам найдешь, иди с Богом! – И хозяин перекрестил больного странника.
   А Кержак еще раз поклонился доброму человеку в ноги, прижал икону к груди и пошел. На улице было темно, по тропке прошел быстро, а по следам в снегу лез долго. В лесу подавал сигналы свистом, думал, бесполезно, но вот будто послышались тихие, прерывистые стуки палкой о дерево, это был ответный сигнал, напоминающий стук дятла, он пошел на него, так обычно отзывались казаки в лесу, чтобы не выдавать себя ищущему противнику свистом, и охрипшим голосом он позвал:
   – Агафон!
   – Я. – Отозвался в лесу голос.
   Встретили Кержака свои, тут остались только монахи Илларион с Саввой и казак Агафон, они не хотели далеко уходить от дома, где оставили больного. А старцы Онуфрий и Софонтий пошли навстречу старцу Арсению, предупредить его о стрелецких ярыжках в селении и с ним вместе прийти к дому хозяина.
//-- * * * --//
   В это же самое время в Москве на всех базарах и площадях, в богатых и бедных домах шептался московский люд: «Не поправится государь, большой грех на нем лежит». В Кремле в царских палатах, покрывшись язвами, мучился царь Алексей Михайлович Романов. Болезнь постигла его в те самые январские дни 1676 года, когда по его долгому настоянию воевода Мещеринов наконец-то исполнил приказ, взял Соловецкий монастырь и подверг разорению обитель, жестоко казнил оставшихся защитников и монахов, только единицы избежали этой участи, были сосланы в далекие тюрьмы. В болезни почувствовал беду и грех свой царь Алексей Михайлович, послал гонца на Соловки: велел быстрее гнать, не жалея лошадей, остановить воеводу, прекратить штурм Соловецкого монастыря. Просить бывшего духовника Никанора приехать к царю со святой иконой Божьей Матери и благословить Алексея Михайловича по старому обряду, в котором он сам родился, и родитель его, царь Михаил Федорович, исповедовался. Просить братию святой обители молиться за выздоровление царя, а не суждено будет поправиться, так молить о спасении души в вечной жизни. А навстречу царскому гонцу торопился гонец от воеводы Мещеринова с докладом к царю о взятии Соловецкого монастыря. Никанора, подвешенного на железном крюке за ребра, раскачивало на ветру, он еще видел, как убивают его братию, живых баграми тащат вмораживать в лед. Разорение монастыря произошло с ночи 22 на 23 января, а в ночь 29 января 1676 года царь Алексей Михайлович, не достигший от роду и 47 лет, умер.

Глава 8
Возвращение

   Прожили в лесу два дня, промерзли и пришли опять к хозяину дома отогреться и узнать, ушли ли стрельцы и не вернулся ли Арсений. Стрельцы ушли, а старцев не было. Подождали еще несколько дней, Кержак окреп, и Агафон чувствовал себя после ранения гораздо лучше, дальше жить у чужих людей нельзя, а в лесу замерзнешь. Кержак с монахами Илларионом, Саввой, и казаком Агафоном тронулись в длинный путь. Шли долго и трудно, пристали к обозу, помогали перегружать товар, кормились трудом, а где Божьей милостью, так и добрались до Вологды. Дальше пошли не по самому торговому тракту, где разные люди встречаются, и на ярыжек можно нарваться, а рядышком, по обходным дорожкам. От людей встречного обоза узнали, что на Москве уже новый молодой царь Федор Алексеевич, а отец его в конце января в болезненных муках скончался. Услышал Кержак эти слова от московского купца и вспомнил беседы с Никанором: Божья кара настигнет царя-мучителя и без людского участия.
   От Ярославля до Нижнего Новгорода шли пешком, местами удалось проехать на санях еще по замершему льду Волги. Чтобы обойти сам Нижний, вышли на левый берег у села Толоконцево, и дальше лесом к реке Керженец. Весеннее солнце становилось все ярче, начинал таять и лед, Кержак с товарищами добрался до дома, – откуда ушел он три года назад.
   Недолго дал Тихон сыну отдохнуть и подлечиться, как стал с ним наставительные беседы вести:
   – Нашел ли ты свою правду, Евдокимушка? Слава Богу, живой вернулся. Двадцать девять годов тебе нынче будет, ни жены, ни детей. Не для этого я тебя растил, теперь никуда из дома, дело мое начатое купеческое нужно продолжать.
   Кержак слушал отца и сам думал:
   «А, может, и прав отец, ну ее, эту правду…»
   – Пойду к Анисье. – Ответил Кержак отцу.
   – Опять к Анисье, у нас тут в лесах сейчас столько прекрасных девиц появилось, у всех родители старого благочестия придерживаются. Можешь даже благородных кровей невесту посватать, за тебя отдадут, ты вон с ними, с благородными, в Москве общаешься. – Продолжал уже иронично наставлять сына Тихон.
   А мать рукой махала отцу и нашептывала:
   – На что ему благородную, пусть себе идет к Анисье, лишь бы женился и дома жил.
   Но как отдохнул Кержак с дальней дороги, так сразу пошел сопроводить монахов Иллариона и Савву в скиты. Агафон остался долечиваться у него дома, поначалу казак собирался возвращаться к родному Дону, откуда он пришел с отрядами вольницы Разина, но все чаще стал задумываться обосноваться здесь, в заволжских лесах, навсегда. Сопроводил Кержак монахов в скиты, а сам отправился навстречу с царевичем Михаилом. За три года, что не было Кержака в родных лесах, тут действительно поселилось много новых людей, и жителей в лесной округе становилось больше, чем населения в ближайших двух городах – Нижнем Новгороде и Городце. Люди приезжали отовсюду и в основном из Москвы, многие со знатными боярскими и дворянскими фамилиями: Потемкины, Салтыковы, Стрешневы, Шуйские и другие, – все искали утешения в простой жизни, строили скиты, читали старые рукописные книги. Так, вдоль берегов рек Керженца и Ветлуги, притоков Волги, по лесам постепенно образовывалось «тайное государство» древнерусского православия. Здесь люди жили по заветам апостолов и традициям первых христиан. Они также были гонимы утопающей в роскоши властью, стремившейся к своему господству над людьми и не желавшей мириться с рядом собой устроенной праведной христианской жизнью.
   Царевич Михаил встретил Кержака с большой радостью, за это время обзавелся он уже семьей, женился на княжне Анастасии. Кержак, увидев счастливое лицо царевича, решил тоже в ближайшее время непременно жениться. Начали долгий разговор, Кержак рассказывал, как они защищали Соловки, прикрывшись именем царевича, выиграли в обороне целый год, а проиграли битву только из-за предательства, про мудрого бывшего духовника их царской семьи Никанора. Посоветовался с царевичем, в каком скиту лучше установить икону Казанской Пресвятой Богоматери для моления за спасение Руси. Спросил Кержак у Михаила и про престол, не пытался ли он как старший наследник царя Алексея Михайловича стать царем на Москве?
   Михаил стал рассказывать, что когда на Земском соборе в 1613 году избирали на царство его деда Михаила Федоровича, то клялись престол передавать старшему сыну, как всегда и велось на Руси, но он самовольно покинул дом отца, и царь за это лишил его права наследовать престол. Через полтора года после отъезда царевича Михаила из Москвы, царь Алексей Михайлович в 1674 объявил наследником следующего по старшинству сына Федора. По смерти Алексея Михайловича царское окружение присягнуло царевичу Федору Алексеевичу, Михаил не стал мешать брату править. Рассказал Михаил и о другом печальном известии, пришедшем в лес в начале зимы. Стойкая сторонница старого православного благочестия боярыня Морозова Феодосия Прокопьевна (монахиня Феодора) и сестрица ее, княгиня Евдокия Урусова, и подруга их, Мария Данилова, осенью 1675 года по приказу царя Алексея Михайловича, умерли, заморенные голодом в земляной холодной тюрьме Пафнутьево-Боровского монастыря. Все имущество боярыни Морозовой конфисковали, а братьев ее арестовали и выслали из Москвы.
   Вот когда слышал Кержак такие истории о судьбе людей, страдавших за православную русскую веру, как после этого ему начать домашнюю, тихую жизнь, торговать себе в лавке на ярмарке, складывая рублик к рублику, копя. А боярыня Морозова не отказалась от веры ради сохранения своего богатства и славы людской, и он не должен отказаться от борьбы за свою правду, за волю народную и православную старую веру.
   Вернулся Кержак домой опечаленный. Через день-другой родители опять начали уговаривать Евдокима: как только закончится Великий пост, обязательно искать невесту или поехать к Анисье и забрать ее с ребенком к ним в дом, а летом повенчаться.
   Прошла первая Пасхальная неделя, и Кержак собрался в Лысково, к этому времени прошел на Волге и ледоход. Подходя к Анисьиному дому, по привычке таясь чужих людей, Кержак спрятался за амбаром и стал дожидаться. Увидев Анисью, он позвал ее. Она оглянулась по сторонам и подбежала, не заворачивая за угол, прижалась к стене. Не видя его, но стоя близко к углу, со сбившимся от волнения дыханием она спросила:
   – Ты пришел?
   Кержак молча протянул свою руку за угол, взял ее руку и потянул к себе. Прижимая Анисью, Евдоким стал жадно ее целовать. Чем дольше это продолжалось, тем бесцеремоннее он себя вел. У Анисьи спал с головы платок, распустились волосы, он целовал ей шею, плечи. Такое было в его жизни в первый раз, просыпалась страсть, Евдоким уже понимал, на этот раз уйти без любимой женщины он не сможет.
   – Где же ты так долго был? – Шептала она.
   – Потом расскажу, – ответил он, продолжая жарко ее целовать.
   – Я думала, ты уже забыл меня, – бормотала Анисья, нежно отвечая ему обоюдными поцелуями, руками гладя по голове.
   – Не забыл, я пришел забрать тебя навсегда. – Ответил Кержак, и, крепко взяв Анисью за руку, уверенно повел в дом.
   Никифор вновь стал ссылаться на боязнь Онисима. Кержак хотел тут же пойти к этому стрелецкому ярыжке и решить проблему разом, но Анисья его уже не пустила и стала упрашивать отца отпустить ее с дочерью с Евдокимом за Волгу. Никифор думал, видит, делать нечего: дочь любит его и он ее. – Раз через несколько лет приходит только к ней, невзирая на страх перед своей возможной погибелью, и берет чужого ребенка. Никифор отпустил Анисью с ребенком к Евдокиму.
   Это был один из немногих счастливых дней во взрослой жизни Кержака, весь путь домой наполнялся душевной радостью. Добрались незаметно, быстро, родители приняли невестку с дочкой как своих родных. До свадьбы Анисья спала со старшей сестренкой Василисой. Иногда Евдоким с Анисьей, взявшись за руки, уходили гулять в лес. Подолгу они сидели на берегу реки и молча смотрели, как временами проплывали унесенные ветром ветки. Ему хотелось ее согреть, он прижимал Анисью к себе и целовал.
   Летом обвенчались, и вот наступил долгожданный момент, когда остались они вдвоем наедине, и все было можно. Анисья очень переживала, как у них это все пройдет, она хотела принадлежать только Евдокиму, но без ее воли в первый раз выдали ее замуж. Теперь они оба стояли и смотрели друг на друга в растерянности. Остаться парню с женщиной наедине впервые, тут тоже нужна если не смелость, как на войне, то уверенность в себе. Проявить инициативу первой Анисья тоже не могла, боялась выдать свою былую житейскую опытность, она стояла и краснела. Евдоким много раз мечтал об этом дне, и в своем воображении представлял, как у них это все состоится, а случилось, смотрел на долгожданную невесту и молчал, словно тоже думал: «Она знает, как бывает дальше». Евдоким понял нелепость затянувшегося момента, собрался с духом и тихо подошел к невесте, прижал ее к себе, и, как тогда в первый раз у амбара, стал целовать. Жар поцелуев увеличивался, не ограничиваясь былой дозволенностью. Анисия обняла его шею, он взял ее на руки, поднес к кровати, и она стала ему женой…
   Состоятельные люди делали свадьбу в два дня. Веселились на улице, по обычаю, гости рядились, плясали и пели частушки. Анисья, отойдя в сторону, шепталась со своим отцом. Агафон, ставший уже очень близким к Кержаку человеком, не упустил этого шептания и подслушал рассказ подвыпившего Никифора. Отец рассказывал дочери, что приходил ее прежний свекор Онисим и справлялся о ней и своей внучке, грозил расправой, коли в следующий раз не застанет их в доме. Агафон рассказал об этом Кержаку, он ничего не стал говорить Анисье, что знает про угрозы Онисима. Выбрал время, собрался ехать, сказал только Агафону, чтобы тот предупредил отца, когда он уйдет. Рана у Агафона давно затянулась, он стал настаивать взять и его с собой: вдвоем легче справиться. Тогда пришлось предупреждать младшего братишку, что они ушли вдвоем, но куда, не сказали.
   Ночью на лодке переправились через Волгу, по овражкам пробрались в стрелецкую слободу возле старой крепости. Врываться прямо в дом к Онисиму, как тогда, во время народной войны, не стали, было лето, залегли в кустах. Утром, как они и предполагали, Онисим куда-то собрался, запряг лошадь в телегу и выехал со двора. Только он минул за околицу, как двое мужчин вынырнули из кустов с саблей и побежали вдогонку, запрыгнули к нему на телегу. Кержак схватил Онисима и стал вязать ему руки, а Агафон выхватил вожжи и давай стегать лошадь, сворачивая с горы в сторону Волги. Кержак по дороге рассказывал Агафону, как Онисим упек его в кандалы, лишив не только свободы, но и засватанной им невесты Анисьи. Как этот ярыжка вместе с дворянскими карателями казнили восставших жителей села и казаков: живьем сажали на колья, вешали и на плотах спускали по Волге, нагнетая страх на людей. Агафон остановил телегу возле молодой березки, взял саблю и срубил ее пополам, у оставшегося ствола стал затачивать кол. Онисим всю дорогу молил о пощаде, а увидев, как готовят ему кол, на который, вероятно, посадят, совсем побелевший начал молить еще сильнее.
   Кержак смотрел на Агафона и сказал:
   – На этого ярыжку нужен осиновый кол, а не березовый, где мы сейчас будем осину искать? Вон, рыбаки уже спускаются, зарубить его и бросить в воду.
   Агафон прыгнул на телегу и погнал лошадь к берегу, где была спрятана их лодка.
   Онисим продолжал умолять пощадить, говорил, он сам потерял сына в крестьянской войне, поэтому и лютовал, мстил. А сейчас раскаялся. Богом просил пощады, обещал дом Никифора всю оставшуюся жизнь стороной обходить и Анисью с внучкой никогда не искать. Поверил ему еще раз Кержак и сбросил с телеги, оставил лошадь, и пошли они на берег к лодке.
   – Эх, добрый ты человек. – С досадой сказал Агафон. – Сам же говорил, скольких односельчан он указал дворянским карателям, которых казнили, поделом бы и ему получить так же.
   – Христом Богом он просил жизнь оставить, – ответил Кержак. – На Соловках мы сами Богородицей спасались, а теперь казнить будем. Да и дочке Анисьной он дедом является. Это не в бою, где равные условия, там срубил бы голову, а палачом быть не хочу. Бог ему судья.
   Наконец-то Евдоким зажил семейной жизнью, через год стал отцом, Анисья родила ему сына, назвали в честь деда Тихоном. Обычно втроем, Евдоким с младшим братишкой Дорофеем и Агафон, ходили они на охоту и рыбалку, сами собирали лесной мед. Купец Тихон кроме меда, добытого своей семьей, закупал у других бортников и брал в реализацию, продавал в лавке у Макария только летом. Кержак у лавки, особенно в период ярмарочных торгов, не появлялся, его знали многие, видели с вольницей. Тихону на торгах помогал Агафон, его местные люди не знали, воспринимали за наемного работника. Кержак возил мед в глубь лесов, предлагал новым поселенцам и скитникам. Так жизнь сладилась и пошла своим чередом, в доме был достаток, рос сынишка, Анисья родила еще дочку Аннушку.
//-- * * * --//
   На Керженец пришли и Соловецкие старцы Арсений, Онуфрий и Софонтий. Арсений рассказывал, как ему было видение иконы Казанской Божьей матери, и он пошел за ней по лесным чащам и болотам и пришел на Керженец, где видение иконы остановилось, там он обосновал скит. Поселились поначалу старцы в разных местах, возле них стали селиться другие люди, образовывались новые поселения, возле селишка Семеновское – Хвостиково, чуть далее – Деяново, а на реке Линда – Пафнутово. Позже старец Арсений жил в Шарпанском скиту, а старцы Онуфрий и Софонтий в скиту Смольяны.
   К 1680 году на Керженце сформировалось уже около 80 скитов, в которых проживало более двух тысяч иноков. С 1681 года царская и церковная власть усилили жестокость борьбы с христианскими общинами русского православия, называя их раскольниками. Аввакум писал своим последователям о действиях власти: «Огнем да кнутом, да виселицей хотят веру утвердить! Которые Апостолы научили так? Мой Христос не приказал нашим Апостолам так учить, еже бы огнем да кнутом, да виселицей в веру приводить».
   Притесняемый властями народ массово побежал из городов и сел. Формировались новые центры жизни людей старого благочестия, это в районе Великого Новгорода и Калуги, повсюду в Поморье и Сибири, на Волге около Саратова и Царицына, на границе с Польшей и других окраинах России.
   Все чаще с разных сторон огромной России стали поступать известия о «кострах» или, как их еще называли, «гарях». Завидев карателей возле своих селений, боясь под насилием слуг «антихриста» допустить душевную слабость и принять новую веру, люди в знак протеста запирались в церкви и поджигали себя. Лишившись жизни временной, они полагали спасти свою душу для жизни вечной, хотели предстать перед Божьим судом в старой благочестивой вере. Это вызывало у староверов большие споры, одни старцы допускали ради спасения души возможность «огненного крещения», другие выступали категорически против такого решения. Аввакум в своих посланиях не проповедовал самосожжений, но и не осуждал их, призывал добром почитать тех, кто по своей воле принял на себя венец мученика. – Эту его двусмысленную позицию многие и принимали за одобрение «огненного крещения». Приходилось староверам все чаще собираться на свои Соборы и решать возникающие противоречия, которые копились и раздирали сообщество на разные толки.
   Пришло на Керженец печальное известие: в Пустозерске, по указу царя Федора, казнили тамошних арестантов через сожжения – протопопа Аввакума, попа Лазаря, дьякона Федора, инока Епифания. По чьему-то замыслу или случаю, казнь вождей староверов выпала в страстную неделю на пятницу, в день мук Господних. Аввакум, идя на «свой костер» предрек близкую кару своему мучителю, царю Федору. С чьей подсказки было принято молодым царем Федором это неразумное решение, неизвестно, многие полагали, что без патриарха Иоакима (в миру Ивана Петровича Савелова) тут не обошлось. До принятия монашества, патриарх Иоаким нес военную службу, и как бывший армеец не любил церемониться с непокорными людьми, стоял на убеждении преследовать староверов не только духовно, но и судить светской властью. Казнь лидеров старого православного благочестия только разожгла «раскол», треть русского населения, уже имеющего духовное разногласие с властью, разуверилось и в сакральной [15 - Посвященной Богом.] власти царя.
//-- * * * --//
   Отступала зима, распускалась верба и набухали на деревьях почки, в глубоких лесах собирал на совету себя старец Онуфрий в скиту Смольяны. Пришли люди посвященного круга: старцы, монахи, царевич Михаил, Кержак. Если царевича Михаила под его истинным именем знали единицы, то о Кержаке теперь знали многие, что стоял он за Соловецкую обитель, довелось ему там читать много книг первых отцов Христианской церкви, – за это особо уважали.
   Совпадение ли было, промысел ли такой, неведомо, только в этот же день на уважаемое собрание пришел человек с письмом, присланным от верных людей из Москвы. В письме сообщалось о кончине царя Федора, от роду ему было полных всего 20 лет. У царя Федора Алексеевича первая супруга была польская дворянка Агафья Семеновна Грушецкая, скончалась она летом 1681 года на третий день после родов царевича Ильи, новорожденный наследник без матери через неделю тоже скончался. В феврале 1682 года, царь Федор женился второй раз на Марфе Матвеевне Апраксиной, но в конце апреля сам умер, не оставив детей и не указав престолонаследника. Далее в письме говорилось, что в царском окружении царит раздор, не знают, кому крест целовать и престол передавать. Вдовствующая царица Наталья Кирилловна с братьями своими Нарышкиными и их пособниками Языковым, Лихачевым, и Апраксиными, – родственниками молодой вдовствующей царицы Марфы, крестницы Матвеева Артамона Сергеевича, – вызывают его срочно из ссылки. Собирают толпы народа и заставляют выкрикивать требования избрания на царство Петра, а сами при нем будут править. Царевичу Ивану уже почти 16 лет, и его никто не лишал права наследовать престол, а младшему царевичу Петру не минуло и десяти лет. Наталья Кирилловна с братьями Нарышкиными быстро распустили по Москве слух о слабоумии и физической слабости царевича Ивана, и даже возможной его скорой смерти.
   Кержаку было ясно, что пришел час действовать: и не из-за волжских лесов послания писать, а изнутри самой Москвы Русь пробуждать нужно.
   – Престол свободен, – сказал Кержак, оставшись один на один с царевичем Михаилом, – завтра нужно выезжать в путь, медлить нельзя.
   – У меня жена на сносях, вот должна родить, да еще двое малых ребят, как я их тут в лесу одних оставлю? Коли с ними чего случится, а меня и рядом не будет. – Спокойно отвечал царевич Михаил.
   – Да ты что, – удивился Кержак, – на тебе судьба всей Руси, а жена с ребятишками не одна будет, за ними все скитники, иноки посмотрят, моя семья.
   – Посчитай, девять лет, как я отсутствовал в Москве, – сказал царевич Михаил, – и теперь в открытую борьбу с боярами Матвеевым и с Нарышкиными вступать. Патриарх Иоаким все одно никогда не благословит меня на царство, он же знает, что я отстаиваю старую веру, и большинство священства пойдет за ним, а принять помазания на царство по новым обрядам я сам не смогу.
   – Просто сдаться и все, когда Русь ждет твоего спасения. – Возмущенно удивлялся Кержак.
   – А если не победим, – не решался царевич Михаил, – не захотят бояре видеть царем лишенного отцом права наследовать престол, тогда за бунт на плахе голову сложим. Не пожалеют они ни жену, ни маленьких детей, всех под корень вырубят. Вот если бояре промеж себя решат, что мне быть царем, и позовут на царство, тогда я поеду в Москву.
   – А кто должен сказать боярам, что ты согласен быть царем? Они думают, лишил его отец престола и все. – Спросил Кержак.
   – Вот ты и поезжай, – ответил царевич Михаил, – я тебе дам весточку к боярам из Милославских, к боярину Хованскому.
   – Нужно все одно идти в Москву самому и пробовать брать власть. Если не ты примешь престол, то поможешь своему брату Ивану стать царем, и он, по твоей подсказке, уразумеет и вернет старую веру, и даст народу волю, забранную по Уложению царя Алексея, – настаивал Кержак.
   Договорились они, что Кержак идет в Москву все-таки без царевича, там встретится с надежными боярами, и они должны подсказать, есть ли необходимость приезжать самому Михаилу, или будет опасность для него. Коли свои бояре решат, что присутствие царевича Михаила необходимо в Москве, тогда вышлют гонца с письмом. Отправились в путь втроем, Кержак с Агафоном и Соловецкий монах Савватий.
   Начался май, реки стояли полноводные, по Керженцу вниз справились быстро, чуть вверх по Волге и потом поднимались по Оке, к Москве подходили пешком по торговой дороге с обозом. Перед самой Москвой Савватий ушел другой дорогой, у него был адресок с посланием от старцев с Керженца к игумену Досифею. А он часто менял адреса проживания и останавливался не в самом граде Москве, а близ него, чтобы в случае опасности можно было уйти и не быть схваченным на ближних к городу заставах.

Глава 9
Московский бунт

   С того времени, как Кержак с царевичем Михаилом морозной ночью покинули Москву, прошло уже 9 лет, за это время были Соловки и жизнь дома на Керженце, и вот судьба снова забрасывает его в главный град Русского царства. Москва расширялась в своих границах, еще на самом подъезде виднелись новые постройки, ближние села сами начинали приближаться к граду. От царя Алексея Михайловича и повелось у бояр и дворян на лето для прохлады выезжать поближе к природе, к озерам и лесному тенечку. Государь для своей семьи и дворни построил в селе Коломенское красивый деревянный дворец из нескольких связанных между собой хором, бояре и дворяне стали тоже строить загородные дома, хвастаясь друг перед другом. И сама Москва преобразилась, не зря давно действовал Приказ кирпичных дел мастеров, каменных построек становилось все больше, даже башни самого Кремля со скатной крышей, придающей им боевой дух, превратились в шатровые, торжествующие. Большинство новых церквей тоже создавалось из кирпича, и действующий со времен патриарха Никона запрет на строительство каменных шатровых храмов давно никто не соблюдал, наоборот, этот шатровый тип стал преобладающим.
   В Москве Кержак с Агафоном направились не по адресу боярского дома с письмом от царевича, а пошли в Китай-город к знакомому купцу Пантелеймону, у него когда-то работал Кержак и был с ним дружен. Идя в ряду гостиного двора, Кержак вспоминал похожий гостиный двор, вытянувшийся на много метров вдоль берега реки Северной Двины в Архангельске, и делился этими своими впечатлениями с Агафоном. Им повезло, они быстро нашли знакомого купца, и Пантелеймон признал Кержака, не зачванился и с радостью пригласил к себе гостей. Отдохнув с дороги день и получив из торговых рядов информацию о ситуации в Москве, заручившись поддержкой личных знакомств, Кержак пошел навстречу с письмом к приближенному через дружбу с боярами Милославскими к царской семье, боярину из знаменитого в прошлом литовского княжьего рода Гедиминовичей, Ивану Андреевичу Хованскому.
   Боярин Хованский встретил незнакомца с осторожностью, долго читал письмо от царевича Михаила, периодически поднимая тяжелый взгляд с недоверием на пришлого гостя. Потом разговорился, рассказал о событиях в Кремле, что царем объявили уже малолетнего Петра, а мать его, вдовствующую царицу Наталью Кирилловну, правительницей. Братья царицы, Иван и Афанасий Кирилловичи Нарышкины, стараются заправлять царской казной, вот ждут приезда из ссылки Матвеева Артамона Сергеевича, он у них за главного будет. Упек Матвеева в ссылку покойный царь Федор с подсказки Милославских, он им мешал. Матвеев в последние годы жизни царя Алексея Михайловича был его другом, всем заправлял и Наталью Кирилловну царю сосватал. А отправили Матвеева в ссылку под видом за увлечение чернокнижием, не по навету, а он и действительно в этом темном деле знатоком является. И при Матвееве царевича Ивана они совсем объявят больным или того пуще, сами дадут ему такого снадобья. Не был Иван достаточно больным, так станет и вправду больным. Милославские уже не придерживаются старой веры, это первая супруга царя Алексея Михайловича, царица Мария Ильинична, в девичестве Милославская, дружила с Морозовой и оставалась в старой вере, а после ее смерти родственники под давлением царя стали никонианами. Малолетнего Петра поставили царем через голову старшего брата Ивана незаконно, нет указаний предыдущего царя Федора о своем наследнике, Иван старший и царю роднее, они с ним одного отца-матери братья.
   – Как бояре в нарушении традиций признали царем младшего Петра? – Спросил Кержак.
   – Решение боярской думы в пользу Петра склонил своим голосом патриарх Иоаким, – ответил Хованский, – теперь за старую веру Милославские не пойдут, а вот чтобы царевича Ивана поставить на престол супротив клана Нарышкиных, тогда пойдут.
   – Чтобы победить в большем, нужно брать в союзники всех, кто сможет оказать содействие и в малом. – Сказал боярину Кержак. И немного помолчал, рассказал о боярыне Морозовой, что знал ее и какое-то время жил у нее в доме.
   После этого боярин Хованский стал относиться к Кержаку с уважением, даже распорядился принести им чаю, разговор их затягивался и становился доверительнее.
   – А кого поддерживают стрельцы, Петра или Ивана? Какой в слободе настрой? – Спросил Кержак. – Встречал я в доме у Морозовой и стрелецкого сотника.
   Да я сам знаю многих стрелецких сотников, – не без гордости ответил боярин Хованский. – Пора менять в Стрелецком приказе старого Долгорукого, он болеет, не сыну же его отдавать руководство над стрельцами.
   Услышав о боярине Долгоруком, Кержак понял, что Хованский высказывается о нем с не любовью, и он сказал:
   – Долгорукий под Арзамасом много христианской крови пролил, некоторые люди пострадали совсем безвинно. Дворянские каратели приходили в деревню и не находили там вольницы, вытаскивали из домов христиан, которые тихо сидели и государеву власть дожидались, и к бунту никакого отношения не имели, а им власть в назидание тем, прячущимся по лесам бунтовщикам, – веревку на шею или крюк под ребро.
   Эти слова о дворянской жестокости очень не понравились боярину Хованскому, он понял, что гость его из бывших бунтовщиков, но старая вера была выше имущественного расслоения, и это их сближало.
   После встречи с боярином Кержак отправился в стрелецкую слободу и там без труда нашел своего знакомого, с ним он отправился к сотнику, имея на руках тайное письмо от Хованского. В письме говорилось, чтобы тот доверял пришедшему от него человеку, все рассказал о настроениях стрельцов и каков замысел они вынашивают. В слободе Кержак узнал о давнем недовольстве стрельцов малым жалованием и самоуправством начальников. При правлении царя Федора жалование выплачивали нерегулярно, злоупотребление сотников и полковников усилилось, простых стрельцов они заставляли работать в своих имениях, не платя за это денег. Гарнизон стрелецкого войска, непосредственно выполняющего охрану града Москвы и внутреннего полицейского порядка, насчитывал около 40 тысяч человек.
   Интересы старых аристократических родов, ближних к царскому двору бояр Милославских, Голицыных, Хованских, пересеклись с худородными по роду Нарышкиными, Матвеевыми. Последние, минуя шестнадцатилетнего царевича Ивана, протащили в цари десятилетнего Петра. Противостояние боярских родов усиливалось, росло недовольство стрельцов, простолюдинов, стремящихся вернуть на Русь старое благочестие, – все это в мае 1682 года привело к бунту в Москве. Посланные Милославскими люди в стрелецкую слободу распускали разные слухи, что жизнь под властью Нарышкиных ждет стрельцов еще труднее, и начальство их будет притеснять сильнее. А 15 мая пронесся и вовсе страшный слух, – Нарышкины с вернувшимся в Москву из ссылки чернокнижником Матвеевым отравили или задушили царевича Ивана. Это была последняя капля, стрельцы стали собираться на сборища и возмущаться, тут их головы попытались утихомирить, стрельцы схватили некоторых наиболее яростных защитников порядка, втащили на колокольню и оттуда сбросили.
   Раздались удары набатного колокола, Кержак с Агафоном были среди стрельцов-организаторов, собиравших свои полки, и с оружием они двинулись в сторону Кремля. Без особой сложности стрельцы смяли незначительную охрану, состоящую из царской дворни, и быстро заполонили территорию Кремля, в основном собравшись на Соборной площади возле царских палат. На высокое Красное крыльцо вышла вдовствующая царица Наталья Кирилловна, держа за руки с одной стороны уже царя Петра, с другой – царевича Ивана в сопровождении нескольких бояр и патриарха Иоакима. Увидев живого царевича Ивана, стрельцы остудили свой пыл озлобленности и стали спрашивать у царевича, не изводят ли его бояре. Царевич Иван ответил, что жаловаться ему не на что, и никто его не изводит. И тут всем на площади стало ясно: хоть царевича никто не изводит, но и не больной он, да и на слабоумного не похож, как распускали о нем слухи Нарышкины.
   Тут князь Михаил Долгорукий, сын главного стрелецкого головы Юрия Долгорукого, решил воспользоваться замешательством стрельцов по поводу увиденного живого царевича Ивана, и стал командным голосом кричать на стрельцов, обвинять их в бунте, измене и угрожать расправой.
   Загалдела стрелецкая толпа:
   – Не слабоумен царевич Иван, почему же Петра царем поставили? Это все Нарышкины и Матвеев!
   Подстегнули толпу обидные угрозы сына начальника Стрелецкого приказа, стрельцы с шумом бросились по ступенькам, схватили Михаила Долгорукого и сбросили его с высокого крыльца на выставленные копья и бердыши. Все произошло быстро, никто не смог ничего противостоять. Не удовлетворившись одной жертвой, стрельцы еще больше хлынули в сторону царских палат, сгрудившись на высоком крыльце. Стиснутый толпой Кержак тоже поднялся на крыльцо, прямо перед собой он увидел красивое лицо с растерянным взглядом царицы Натальи Кирилловны, стрельцы от нее оттаскивали боярина Матвеева и кричали: «Дорогу, Артамон Сергеич едут», – и боярина отправили вторым на выставленные копья. Двое стрельцов требовали от царицы Натальи Кирилловны сказать, где прячутся ее братья Афанасий с Иваном. Другие через их плечи кричали, почему нарушили сложившийся порядок: при старшем царевиче Иване поставили царем меньшего царевича Петра? Грозились всех виновных бояр изрубить, при этом один небрежно размахивал острием своей сабли у головы десятилетнего Петра. Кержак посмотрел в испуганные глаза малолетнего царя и проникся к нему жалостью, он продолжал верить в будущего доброго царя. Чтобы в гневе бунта не случилось большой беды, Кержак встал между разъяренными стрельцами и царицей с прижимающимся к ней сыном. Стрельцы переключили свой гнев на него и стали спрашивать, кто он таков. Пытались его обвинить, что он слуга изменников Нарышкиных. Кержак успокаивал стрельцов и сказал:
   – Я с Волги. И стою за волю народную и старую веру, все зовут меня Кержаком. Живу в вашей стрелецкой слободе у сподвижников. – Он назвал несколько имен, в основном уважаемых стрелецких старшин и одного сотника. – А бороться нужно не с царской семьей, а с изменниками-боярами.
   Эти слова Кержака оказались для стрельцов убедительными, они отстали от царицы и пошли дальше во внутренние царские палаты, встречая на пути бояр, стрельцы рубили их, в том числе, князя Григория Ромодановского, начальника Посольского приказа Лариона Иванова, боярина Языкова, нашли и одного из братьев царицы, Афанасия Нарышкина.
   Кержак, отходя от царской семьи и смотря в глаза царицы Натальи Кирилловны, считавшейся правительницей при малолетнем царе, сказал ей:
   – Мы просим открытого на площади всенародного разговора о православной вере, и если народ не примет старого благочестия, то не преследуйте тех, кто не предает отеческого предания, и отмените Уложение, лишившее народ воли, сказано же: «Нет ни господина, ни раба, все во Христе равны».
   Царская семья с удивлением смотрела на человека, не стрельца, добротно одетого простолюдина, защитившего их, и открыто выражавшего свои мысли. Особенно заинтересованный взгляд был у самой тридцатиоднолетней царицы Натальи Кирилловны. Оставшись вдовой в двадцать пять лет, все эти годы царица в своем окружении чувствовала ненависть, ждала возвращения из ссылки своего воспитателя боярина Матвеева, а его на глазах бросили на копья. Наталью Кирилловну давно никто не защищал.
   Другие стрельцы бежали в дом начальника своего приказа, князя Юрия Алексеевича Долгорукого (Юрий – это семейное прозвище, имя Софроний), он был уже восьмидесятилетним стариком и болел. Стрельцы знали крутой и жестокий нрав своего начальника, все помнили пролитую им кровь, множество казненных восставших и понимали, что князь не простит им смерти сына Михаила. Придя в дом к князю, стрельцы сказали старику о случившемся, что Михаил своими угрозами вынудил их сбросить его с крыльца. Старый Долгорукий говорил тихо и обещал не помнить зла, с кем в гневе не бывает. Но только стрельцы вышли из дома, как один из домашних слуг князя, видимо, тоже им часто обижаемый, догнал стрельцов и передал сказанные старым князем слова им вслед: «Все будут висеть на городской стене». Стрельцы вернулись и зарубили старика, так закончил свою жизнь знаменитый князь Юрий Алексеевич Долгорукий. (Стал князь жертвой бунта или народная месть постигла его, – это решать читателю самому).
   Стрельцы сами взяли под охрану Кремль и решали, кому можно заходить, а кому выходить. Фактически, царская семья и правительство, которое частично было уже вырезано, не могли без воли стрельцов принимать каких-либо решений. На следующий день стрельцы вновь пришли к царским палатам и требовали выдать брата Натальи Кирилловны Ивана, иначе обещали перебить всех оставшихся бояр.
   Тут царевна Софья, тайно жаждущая власти, и преследуя далеко идущие цели, поддерживаемая Милославскими и Голицыным, взяла инициативу в свои руки. Она стала давить на мачеху, царицу Наталью Кирилловну, требуя выдать из ее покоев прячущегося брата Ивана, пугая царицу, что стрельцы из-за него одного погубят их всех. Иван Нарышкин был выдан стрельцам, он исповедовался, причастился и с иконой вышел к бунтующим стрельцам. Его схватили и учинили пытку, требуя от него признаться в заговоре отравить царевича Ивана, потом зарубили его саблей. Отец царицы Кирилл Полуэктович Нарышкин, по требованию стрельцов, был насильно пострижен в монахи и отправлен в монастырь, других Нарышкиных тоже выслали из Москвы.
   Стрельцы преследовали своих обидчиков, бояр и стрелецких командиров, дня три, с 18 мая ситуация начала успокаиваться. Царем по-прежнему считался малолетний Петр, а мать Наталья Кирилловна при нем регентшей, но фактической власти у нее уже не было никакой. Царица даже не могла ни на кого опереться, все из ее окружения были перебиты, а оставшиеся ночью сбегали и прятались в Москве у родственников или уезжали в свои имения. Стрельцов в бунте больше всего беспокоило недополученное жалование и страх отвечать за свои деяния перед властью в будущем, поэтому они и стремились перебить больше, чтобы некому было им мстить, и стремились привести к власти других. Поэтому выборные от стрельцов 19 мая подали царю челобитную с требованием выплатить им всю образовавшуюся за многие годы задолженность по жалованию, которое, по их подсчетам, составляло очень большую сумму, примерно в двести сорок тысяч рублей, таких денег в казне не было. Царевна Софья, не имея официальной никакой власти, только считавшаяся одна из членов царской семьи, взяла инициативу на себя и начала собирать по всей стране деньги, велела царскую столовую посуду из серебра и золота переплавить в деньги. Этим шагом Софья расположила к себе стрельцов, поэтому 23 мая стрельцы подали новую челобитную: поставить вторым и старшим царем Ивана как старшего брата. А 29 мая стрельцы подали еще одну челобитную: правительницей при малолетних братьях-царях назначить старшую сестру-царевну Софью Алексеевну (это был первый опыт женского правления у Романовых). Все эти требования стрельцов патриарх Иоаким и боярская дума утвердили. Новая власть пришла на копьях стрельцов, дала им почетное звание «надворной пехоты», согласилась установить на Лобном месте памятный столб с именами воров-бояр, убитых стрельцами с перечислением их злоупотреблений, тем самым стрельцы списывали с себя творившиеся провинности.
   Еще когда Аввакум вернулся из сибирской ссылки и жил в Москве, пока его вновь не отправили на Север в Пустозерск, он встречался со стрельцами и у многих находил поддержку в своих воззрениях о вере. При жизни царя Федора вожди староверов собирались подать ему челобитную о восстановлении на Руси старого благочестия в православии, подготовку к этому через переписку с Аввакумом и старцами с Керженца вел игумен Досифей. Теперь, получив некоторую волю, стрельцы Титова полка сами обратились к жителям московских слобод и священникам подготовить челобитную о восстановлении прежнего отеческого благочестия, «в коем Российские чудотворцы Богу угодили». После майского бунта назначили нового начальника Стрелецкого приказа, князя Ивана Андреевича Хованского, который еще при царе Алексее Михайловиче был бит батогами за упорство в нежелании принимать новых обрядов в вере. Теперь он командовал стрелецким войском, в котором за восстановление старой веры проголосовало в девяти полках, в каждом от семисот до десяти тысяч человек и с ними московские артиллеристы, остальные десять полков колебались. Даже с половиной стрелецкого войска князь Хованский представлял большую силу. Многие жители московских слобод были неискусные знатоки прелестей старого или нового обрядов, к июню народ все чаще стал собираться послушать беседы о вере. В майские волнения были сожжены Судебный и Холопский приказы с их долговыми бумагами, но пришедшая к власти новая боярская группа во главе с царевной Софьей не торопилась решать проблемы бедноты московского посада, правительница еле наскребала денег на выплату жалования стрельцам, все это толкало простых людей к московским площадям слушать диспуты.
   Князь Хованский познакомил Кержака с суздальским священником Никитой Добрыниным [16 - Человеком очень ученым, хотя позже никониане прозовут его Пустосвятом, а историки подхватят это прозвище, и так оно несправедливо закрепится за ним в истории.]. В свое время, в 1666 году Никита Добрынин в один день был на церковном суде вместе с Никанором, с которым так подружился в жизни Кержак, и поэтому он старался держаться дружбы с новым знакомым священником. Соловецкий монах Савватий через игумена Досифея познакомился с несколькими волоколамскими монахами и одним с северных мест Олонецкого края, сообща они сформировали духовный центр. Инок Савва Романов, Никита Борисов, иеромонах Сергий (Симеон Иванович Крашенинников), считавшийся учеником Аввакума, стали составлять две челобитные, одну от себя, священства и монашества, а другую от всех стрелецких полков и простолюдинов московского посада. Кержаку доводилось с Саввой Романовым встречаться еще в Макрьевском монастыре, где тот какое-то время был, а он туда мед поставлял и заодно у монахов старался больше грамоты уразуметь. Тут Кержак играл роль связного, носил текст челобитной ознакомиться боярину Хованскому и на другую сторону реки Яузы – в стрелецкую слободу. Агафону было поручено толкаться на площадях и слушать диспуты, собирать вокруг себя сочувствующих, состоятельных, людей, недовольных властью, и бедноту да и казаков, по разным причинам, оказавшихся в Москве.
   Теперь Кержак чувствовал силу, он вспоминал атамана Степана Разина, боярыню Морозову, Никанора и Соловецких защитников, всех тех, с кем свела его судьба за эти последние трудные годы, каждый из них оставит свой след на долгие годы в истории Руси. Кержак мысленно вел с каждым из них беседу, советовался, сожалел, что нет их рядом, чтобы принять единственно правильное решение, как быть дальше. Он был уверен: вот еще немного, и они пойдут и потребуют от боярской власти, правящей от имени малолетних царей, открытого диспута о православной вере. Читал в стрелецкой слободе свой текст челобитной инок Сергий, у многих стрельцов накатывались на глаза слезы от трогающего их сердце слога. Горячие головы предлагали силой оружия восстановить поруганную отеческую православную веру. Но вожди старообрядчества, в отличие от царской власти, загонявшей людей в никонианство через батоги и плети, не хотели утверждать старое благочестие насилием. Они считали необходимым всенародно на площади в публичном диспуте убедить патриарха в прелести отеческого предания и отказаться от новых печатаных у латинян книг, и тем самым спасти Русь от будущих ожидаемых потрясений. В челобитной предлагалось место диспута – Красная площадь, Лобное место, – и прийти должны оба царя, царица Наталья Кирилловна, новая правительница Софья, и патриарх Иоаким со своим собором, чтоб при диспуте всенародно неправды стали всем видны.
   Если для Кержака и его сподвижников всенародный диспут с властью о возвращении на Руси старой веры был смыслом всей жизни, то для князя Ивана Андреевича Хованского делом то ли уже решенным, то ли не таким важным. Получив власть над Стрелецким и Судным приказами, боярин Хованский не видел со стороны правительницы Софьи для себя никакой опасности, она хоть и царевна, а все же девица, куда ей с ним, бравым князем тягаться, – рассуждал он. Поэтому боярин уверовал в свою силу и несколько отошел от первых ролей, будучи человеком уже в преклонных годах, он собрался жениться на одной глянувшейся ему вдове и занялся подготовкой к свадьбе.
   А тем временем честолюбивая царевна Софья с патриархом Иоакимом понимали, чем им может грозить всенародный диспут: признанием неправоты никонианства, а это значит, осуждение в неправоте церковной реформы и зря загубленных жизней лидеров старой веры – Аввакума, Морозовой и многих других, вспоминаемых людьми из московского посада. Начнут искать виновных в этом, покойного царя Алексея Михайловича, царя Федора. И только царевна Софья получила давно жаждущей власти, как тут же придется отдать ее вернувшемуся из лесов брату Михаилу, а поднимется бунт, так и не сносить головы самой, придется ответить за деяния отца с братом, – она это уже видела. Выбор царевны Софьи был сделан в пользу патриарха Иоакима и его священства, не желающего обратно перемен. Патриарх Иоаким предложил провести диспут в Кремле в Грановитой палате, а не на площади, объясняя это тем, что спорить о литургии и написании религиозных текстов всенародно не получится, в этом мало кто разбирается. На самом деле власть преследовала другую цель: в Грановитой палате соберутся священники-никониане, бояре, охрана, и для простолюдинов московского посада места не хватит, – не услышат они диспута со староверами, а кто будет там, они все царскую власть поддерживают.
   Князь Хованский, сосредоточив в руках силовые и властные приказы, не хотел довольствоваться этим, так как они не имели дохода и оплачивались только из казны по распоряжению царевны Софьи, это затрудняло его деятельность. Отсюда и появилась данное стрельцами прозвище князю Хованскому – Тараруя, – он обещал выплату жалованья, но не выполнял его. Этому всячески способствовала Софья, пытаясь вызвать недовольство стрельцов начальником приказа, теперь боярин оставался единственным противником в ее усилении влияния во власти. Не разгадав замысла царевны Софьи и патриарха Иоакима, на их настойчивом предложении провести диспут не на площади перед Кремлем, а в самом Кремле, князь Хованский, желавший быстрее покончить со всем этим делом, стал уговаривать Никиту Добрынина согласиться на условия, предложенные властью. Князь Хованский повел выборщиков от староверов к патриарху Иоакиму, первый их спор состоялся без народа в кремлевских палатах. Кержак выступал против диспута в кремлевских палатах, он хотел открытости и всенародности, но его никто не слушал, за духовность и литургические споры отвечал игумен Досифей. Кержаку отводилась роль связующего со стрельцами, хотя и тут его роль была уже минимальна, рядом находился сам начальник стрельцов, князь Хованский. Вернулись вожди староверов от патриарха из Кремля, никто их не схватил, Кержаку даже высказали с упреком: «Ты зря так переживал». От первого диспута был мизерный результат, церковные власти все-таки сменили греческие жезлы на старые русские, появилась надежда на большой результат, поэтому и согласились идти в Грановитую палату на основной диспут.
   С самого утра 5 июля 1682 года в Кремле стало собираться много народа, монахи и священники принесли деревянные аналои [17 - Высокие подставки, на которые кладутся книги или иконы.], разложили на них иконы старого письма и рукописные книги, и стали увещевать собравшихся в старой праведной благочестивой вере. В Грановитой палате пришли царевна Татьяна и царевна-правительница Софья, и царица Наталья Кирилловна, мать царя Петра, патриарх с духовенством и бояре. Старообрядцев возглавлял священник Никита Добрынин, с ним были монахи Савватий, Сергий, Савва Романов и еще двое спорщиков сопровождали их, и выборные от стрельцов, среди них был и Кержак. Сразу на входе произошла стычка между старообрядцами и духовенством никониан, стрельцы встали между ними и отодвинули никониан. Спор о вере между патриархом Иоакимом и Никитой Добрыниным сразу начался страстный.
   Кержак стоял рядом со своими монахами и вслушивался в спор, пытаясь понять смысл приводимых доводов одной и другой стороной. Он поймал на себе взгляд царицы Натальи Кирилловны. Среди царской семьи он узнал ее сразу, как только продвинулся от входа к центру Грановитой палаты, она казалась в своем блистательном царском одеянии красивой женщиной. Ему очень захотелось выразить царице свою благодарность за ее мужественность и проявленное к нему милосердие. Послать своего человека найти через князя Хованского в стрелецкой слободе Кержака и предупредить его не соглашаться на диспут о вере в Кремле, где староверов могут схватить спрятавшиеся в палатах дворянские ополченцы по приказу царевны Софьи.
   Кержака мучила мысль: что могло толкнуть Наталью Кирилловну на такой поступок? Всего полтора месяца назад стрельцы-бунтовщики казнили двух ее братьев и воспитателя, способствующего ей стать царицей. А она предупреждает о таящейся опасности, пусть не стрельцов, а только его, но тогда при бунте на крыльце он был с ними. Послать человека к князю Хованскому, не сказав ему, зачем она ищет в стрелецкой слободе Кержака. А если бы боярин донес Милославским, Голицыну или самой Софье, могли ее обвинить в измене, это был большой риск. Что двигало царицей, одно лишь желание быть благодарной за защиту малолетнего царя и ее самой от разъяренной толпы на крыльце во время бунта, или она боится усиления власти Софьи и возможной в будущем расправы и видит в староверах силу, способную защитить их, – никаких других объяснений Кержак для себя не находил.
   Накануне он узнал от присланного царицей человека о коварном замысле Софьи, и стало ясно, почему она не соглашается вести диспут на Красной площади. Власть боится всенародно проиграть, и не будет у нее возможности схватить староверов, им не позволят народ и стрельцы, а за стенами Кремля они сумеют это сделать. Кержак в эту же ночь сообщил своим сподвижникам о готовящейся засаде в Кремле, решили пойти с этим разговором к Хованскому. Князь был удивлен помощи царицы Натальи Кирилловны и тоже не мог для себя объяснить, почему она так поступает. Кержак, зная о назначении Софьей князя Хованского начальником Стрелецкого приказа, и не совсем доверяя ему, боялся, что он может выдать царицу Наталью Кирилловну Милославским, поэтому спросил:
   – Иван Андреевич, за что постоишь, за отеческое предание в вере или полученную от Софьи воеводскую власть?
   Хованский зло посмотрел на Кержака, но спокойно ответил:
   – Божья сила важнее земной власти. Я гарантирую, при мне и стрелецкой страже дворяне не посмеют задержать выбранное посольство на диспуте в Кремле.
   Хоть князь Хованский и обещал, что в Кремле староверов не схватят, стрелецкое войско будет сильнее сотни дворянских ополченцев, тем не менее, решено было духовному вдохновителю старой веры в Москве, игумену Досифею на диспут не ходить, а возглавить посольство священнику Никите Добрынину.
   Кержак видел во взгляде Натальи Кирилловны упрек: почему же он не последовал ее предупреждению и пришел в Кремль? Не поверил, пренебрег, голову свою хочет сложить, – так думалось или хотелось ему, – чтобы царица думала о нем. Он подбирал для нее слова благодарности, объяснения, что он все сделал и убеждал сподвижников не ходить в Кремль, настаивал на публичном диспуте на площади. Но все хотели быстрее, и если власть соглашается на диспут в Грановитой палате, то надо идти, пока стрельцы охраняют вход в Кремль, их никто не должен тронуть. Кержаку было неловко смотреть в глаза царице, он чувствовал какую-то вину, но не мог ей ничего сказать. Диспут временами переходил в открытую ругань, громко раздававшуюся по Грановитой палате, а царица Наталья Кирилловна и Кержак, смотря друг на друга, думали о своем.
   Аргументация сторонников старого благочестия начинала восприниматься собравшимися, по боярской стороне палаты поползли шептания сомневающихся в правоте нового обряда. Один боярин говорил громко:
   – Правду староверы говорят, сколько сот лет наши отцы и прадеды с крестным ходом по солнцу ходили, все за солнцем движется, часы, и те, по солнцу идут. Теперь, после латинских правщиков книг для православных, супротив хода солнца пошли, и в чем тут новая правда? Не случилось бы какой новой беды для Руси.
   В пылу дискуссии священник Никита Добрынин схватился в драке с архиепископом Вологодским Афанасием, это подействовало на публику больше, нежели словесные дебаты. Царевна Софья услышала шатание боярских умов, стала громко распыляться в споре на стороне никониан, постоянно обращаясь к залу собравшихся бояр. Те, узрев разъяренность правительницы, в испуге притихали в своих вольных рассуждениях. Софья прервала драку и спор, пригрозив уехать с малолетними царями из Москвы.
   Старообрядцы вышли из палаты, считая себя победителями, обращались к народу, призывая веровать по-старому. У многих радость была, все шли за ними, радовался и Кержак, но волнения и неясности продолжали его тревожить. Как известно, в спорах каждая сторона остается при своем убеждении, и власть во главе с царевной Софьей и патриархом тоже считали себя победителями в диспуте.
   Правительница Софья знала настрой стрельцов и жителей Москвы, поэтому не решилась арестовывать староверов в Кремле, как это планировалось изначально, но отдала приказ проследить за каждым. В сорокатысячном стрелецком войске не могло быть одинаковых настроений. Хитрая Софья пригласила к себе офицеров Стременного полка, объявила о повышении их по службе и велела идти в другие полки к офицерам, обещать награды. Выделила деньги на подкуп и щедрое угощение пивом, медовухой простых стрельцов. Она стремилась, в обход начальника Стрелецкого приказа князя Хованского, большую часть офицерства перетянуть на свою сторону.
   Кержак снимал угол в стрелецкой слободе, там его многие уже знали, к вечеру пришел посыльный от Хованского и сообщил о необходимости быстро уйти и спрятаться за Москвой. Кержак не мог спасаться один, он бросился к Агафону, тот обитал тут же, в слободе, и велел ему немедленно разыскать игумена Досифея и с ним без промедления уходить, а сам пошел предупреждать священника Никиту Добрынина, но там его ждала уже засада. Так, кого ночью, кого поутру схватили почти всех из присутствующих на диспуте вождей-староверов.
   На рассвете 11 июля на Красной площади главного спорщика в Грановитой палате, отстаивающего старое благочестие, священника Никиту Добрынина казнили отсечением головы, других монахов и Кержака заковали в цепи и сослали в далекие остроги. Князь Хованский не смог или побоялся защитить всех своих единомышленников по вере, его надменный характер оттолкнул от себя многих офицеров стрелецкого войска, и, видимо, ему было не до решений этих важных проблем, он через несколько дней женился. Но не все стрельцы и жители московского посада безропотно приняли арест староверов и казнь Никиты Добрынина, в ближайшие дни в Москве начались беспорядки, стычки и драки.
   Сама царевна Софья боялась открыто противостоять недовольным стрельцам и князю Хованскому, она выбрала момент крестного хода в Донском монастыре, в котором, по обычаю, должны были принимать участия цари. Собрался весь царский двор: два малолетних царя, две вдовствующие царицы, Наталья и Марфа, две тетки и царевны во главе с правительницей Софьей, и под охраной бояр и стольников выехали из Москвы – якобы в монастырь. Но по дороге свернули по направлению в Коломенское, где была их летняя резиденция. Князь Хованский, не придавая особой важности всем начатым Софьей движениям, все-таки направил в Коломенское депутацию стрельцов увещевать правительницу в отсутствии у них против нее каких-либо дурных замыслов. Стремясь выиграть во времени, Софья прикинулась глупой девицей и всячески показывала к выборным свою благожелательность, стрельцы успокоились и вернулись в Москву. А правительница Софья отправилась дальше в объезд Москвы на Ярославскую дорогу до села Воздвиженское, недалеко от Троице-Сергиевого монастыря. Софья рассчитывала, если ситуация со стрельцами начнет обостряться, то всей царствующей семье можно будет спрятаться за мощными стенами монастыря. Туда же под предлогом встречи сына украинского гетмана Самойловича Софья вызвала к себе всех оставшихся в Москве из боярской думы, а так же свою царскую дворню.
   Все эти движения правительницы Софьи уже не на шутку встревожили князей Хованских, Иван с сыном Андреем тоже поехали в Воздвиженское договариваться. Но остановившись по дороге на ночлег, были схвачены хорошо вооруженным отрядом дворян под командованием воеводы Михаила Лыкова. В день рождения царевны Софьи, 17 сентября, отца и сына Хованских привезли правительнице как арестантов, без проволочки зачитали обвинение в намерении погубить царей и самим захватить престол, из чего следовало одно решение – это казнь, и тут же привели приговор в исполнение. Софья понимая, что и без Хованских в Москве в стрелецкой слободе могут найтись организаторы бунта, перебралась за монастырские стены и стала оттуда рассылать сбор дворянского ополчения. Стрельцы открыто не выступили в защиту духовных вождей староверов и начальника приказа, тем самым потеряли возможность усилить свою власть и восстановить старую веру. Стрельцы стали посылать Софье челобитные о своем прощении, приняли в начальники Стрелецкого приказа преданного Софье строгого думного дьяка Федора Шакловитого, который тут же потребовал выдать всех зачинщиков.
   Так попытка вернуть на Русь ее старую святость оказалась неудачной, Московское царство продолжало привыкать жить по новым обрядам.

Глава 10
Пустозерск

   То ли смеялась судьба, то ли исполнялось былое желание, но плыл Кержак в кандалах по знакомым ему рекам в сторону Севера. Пройдя Сухону, в Двину не пошли, как надеялся Кержак, а пошли по Вычегде и в самом верховье перешли на реку Печора. На самом низу реки Печора на одном из рукавов дельты и стоит на Крайнем Севере воеводский городок-крепость Пустозерск. Селение больше сотни дворов будет, постоянных торговых и рыбацких жителей с женами полтысячи наберется, да служивых стрельцов гарнизона вместе с арестантами сотни в три, иной год больше, – этот люд не постоянен. Основан городок еще по указу Ивана III, срублена крепость не на самом берегу реки Печора, а немного в стороне, у озера, связанного с рекой небольшой протокой, которых вокруг много, то ли старицы, то ли поймы, пополняющиеся в разлив водой. Озеро прозвали Пустое, видимо, из-за непригодности местных земель к пашне, по-другому озеро именовали Кормчее, это название уже отражало обильность рыбы. Торговый народ в Пустозерске селился еще из-за того, что отсюда по притокам в верховьях Печоры через Уральские горы лежал путь в Сибирь.
   Хотел Кержак побывать в Пустозерске, чтобы Аввакума с братией спасти, а вот самого привезли, и будет ли ему отсель возврат, неведомо. Вспоминал Кержак, как его предупреждала царица Наталья Кирилловна об опасности, и любимая Анисья просила не ходить в Москву, говорил и царевич Михаил: «Добром бунтарство не закончится». Видно, не судьба среди вольного народа пожить: одни в кандалах, другие рядом с бердышом в охране, – так среди них и скоротаешь свой век.
   Добрались поздней осенью до дальнего острога, не прошло и недели, как Печора встала, белым помело и завьюжило, снегом городок завалило. Кормили одним хлебом да водой, иной раз репой, только по воскресеньям да праздникам благочестивые селяне городка принесут арестантам гостинец: то кусок рыбы, то кусок пирога, а иной раз с подворья Пинежского Красногорского монастыря с милосердием покормят. Те, кто был без цепей, так они могли и кормиться сами, в работники за кусок наниматься, по лесу ходить, рыбу удить. Считалось, бежать все одно некуда, в лесу волк да медведь, а поймают – в колодки или в цепи, и в ямную тюрьму посадят, – вот и выбирай.
   С трудом Кержак пережил первую зиму в тюрьме, истощал. Встретил арестантов еще с восстания Разина, были и «Соловецкие сидельцы», с одной стороны, это подогревало душу, не окружают тебя одни разбойники да душегубы, зарившиеся на чужое серебро, а больше все добрые люди, за веру страдальцы, за волю народную томятся. Арестанты рассказывали, как тут, в Пустозерске, в срубе сожгли протопопа Аввакума, священника Лазаря, дьякона Федора, инока Епифания. Бывают ссыльными и бояре, вроде вольных живут, отбывал тут ссылку приближенный к царю Алексею Михайловичу боярин Артамон Матвеев с сыном Андреем. А Кержак в ответ рассказал, что видел, как боярина Артамона Сергеевича Матвеева на глазах двух царей стрельцы на копья бросили, – вот и получается, жил бы он в ссылке дольше, так был бы жив, на свою погибель волю получил, по всему и выходит: не знает человек, где найдет, где потеряет.
   С Кержака цепи не снимали, числился он за московского бунтовщика, но и в яму не спускали, держали его в тюрьме из сруба, по стенам устроены лежаки, вроде длинных лавок, прибитых к стене, и с сеном. Проповеди он не проводил, и опасности большой в нем воевода не видел, можно отдать должное местным властям, разговорам о старой вере особого запрета они не чинили, их делом было просто стеречь присланного под арест им человека. По весне даже на свет божий выпустили воздухом подышать, в территории городка воевода разрешал и цепным в домах по хозяйству работать, кусок хлеба зарабатывать или плошку похлебки. Кержак старался вести себя тихо, на улице общался с арестантами, искал знакомцев, спрашивал у жителей о местности. Кто смекал, к чему этот арестант интересуется местностью, не без ухмылки отвечали: «По лету побежишь, в лесу гнус заест или к волку на зуб попадешь, а зимой побежишь, через несколько верст замерзнешь, видели тут всяких, бегали некоторые, потом их кости с тряпьем находили».
   «Выходит, одному нет смысла бежать, все одно сгинешь, – думал Кержак, – лучше такая правда, чем неведенье и самообман».
   Кержак не терял надежды и старался поговорить с купцами или их работниками, куда они ходят с товаром, в Сибирь или в сторону Белого моря. Просил, ради Христа, если доведется за Холмогорами пристать, обычно там рыбу или хлеб покупают, спросить рыбака Филимона, а в Архангельске остановятся, сыскать Ивана Саватеева, а будут в устье Двины, найти рыбака Архипа, его знают все, и передать им низкий поклон от Кержака. А уж доведется на Волгу попасть, до Макарьевского монастыря доплыть, передать на Керженец для медового купца Тихона весточку от сына из Пустозерского острога.
   Год привыкал Кержак к новой жизни, казалось, он и не закончится никогда, а тут еще вторая зима выдалась лютая, было очень голодно, еле дотянул до весны. Настало полноводье, вновь появились купеческие суденышки, стали арестанты, кому разрешалось, на озеро выходить, грузы носить. Кержак просил у стрелецкого головы замолвить перед воеводой слово, снять с него цепи, а воевода не разрешал, говорил: «Таких бунтовщиков нужно держать в цепях, а будет докучать с просьбами, так спустить его в яму, тогда будет с чем сравнить свое житье».
   Северное лето 1684 года теплом не баловало, но купеческие насады приходили при любой погоде. В обычный летний день с утра кто ушел на берег, кто по городку разбрелся в поисках работы. Кержак нашел себе дело: из принесенных ему прутьев плел корзины и другую утварь. К полудню подошел к нему Лука, тоже за старую веру страдает, только без цепей, и может на берег озера выходить. Пугано оглядываясь по сторонам, он сказал:
   – Кержак, на озере человека встретил, он не местный, назвался Иваном, интересовался, живой ли ты, знает тебя по паломничеству в Соловки.
   – Услышал Господь мою молитву. – Обрадованно сказал Кержак и перекрестился. – Это свои люди, иди к нему сейчас и спроси, где его искать? Лука, ты пойдешь со мной на волю?
   – А если словят, в колодки запрут и в яму посадят. Сам знаешь, сколько там наших православных людей загублено. Это Аввакума Господь пятнадцать лет хранил, дал возможность свое житие описать и другие труды.
   – Думаешь, помилуют и отпустят, или так в арестантах жизнь свою и будешь доживать? – Спросил Кержак.
   – Подумаю. – Ответил Лука. – Как ты выйдешь за крепостную стену, ее на ночь запирают?
   – А я не буду ждать ночи, после обеда воевода, по русскому обычаю, спит. Его контроль ослабевает, сторожевые тоже дремлют.
   – На воротах не спят?
   – А я не пойду через ворота, через ограду махну, невелика стена. Ты только укажи, где ждать меня, а я начну лесенку вязать. Да спроси, какая у него ладья или лодка малая, я еще позову Силантия, лишний гребец будет только в пользу.
   Лука ушел на берег, Кержак вытащил заранее припасенную длинную жердину, наломанные из толстых сучков перекладины и стал их лыком поперек привязывать. Отошла обедня, сторожевые, по воеводскому распорядку, погружались в дневную дремоту. Кержак нашел Силантия, раньше он обсуждал с ним возможный побег, как только появится возможность, сейчас предложил бежать немедленно.
   – Сходи к кузнецу, у него послеобеденный отдых, кузня открыта. Найди зубило и молоток поувесистей, цепь на ногах срубить, с ней далеко не убежишь, – попросил Кержак.
   Силантию удалось принести зубило и небольшую кувалду, они зашли в тюремный сруб, на нарах лежали двое больных. Стесняться было некого, тут и звук от удара кувалды будет поглощаться стенами и раздаваться на улице глухо, и никто не увидит. Начали стучать, больные арестанты крестились.
   – Цепь только заберите отсель, чтоб воевода дал нам умереть спокойно, а то душу вынет, что не донесли на вас. – Бормотал один больной.
   – Уберем, ее непросто срубить, камень нужен. – Сказал Силантий и пошел на улицу.
   А Лука задерживался, у Кержака начиналась нервозность. Силантий принес камень и сообщил, что видел, как от ворот идет Лука.
   – Руби быстрее. – Радостно сказал Кержак, кладя цепь на камень.
   Лука зашел и с порога сказал:
   – На улице слышен звон от ударов.
   – Все отдыхают, мало ли кто где чего делает. – Ответил Кержак.
   – Вот от того, что после обедни стучат, это и подозрительно, – настаивал на своем Лука.
   – Ты предлагаешь с цепью бежать? – Спросил Кержак. – Ты лучше о деле говори.
   – В лесу на болоте Иван будет ждать, он свистнет, они втроем на ладье, она у них в заводе спрятана, – тихо доложил Лука.
   Цепь долго не поддавалась, но все-таки разошлась, «браслеты» снимать не стали и на руках цепь тоже, главное, теперь появилась возможность делать большие шаги.
   – Все, идем, – сказал Кержак, – я беру лестницу, Силантий бери инструмент, остальное на воле срубим.
   Лука еще не решался бежать.
   – Я верю, Господь с нами, мы уйдем, и ты, Лука, себе не простишь, что остался, – сказал ему перед выходом Кержак.
   Взяв заготовленную лесенку, Кержак перекрестился и, не привлекая к себе особого внимания, пошел в сторону стены. Силантий на расстоянии шел за ним, а Лука стоял и смотрел им вслед. И вот оставалось совсем небольшое расстояние, Кержак прыжками бросился к стене, выставляя жердь с привязанными перекладинами вперед, начал взбираться. Лука понял, что если они уйдут, воевода расследует, и его все одно определят пособником и закуют, он побежал за ними. Силантий перебросил через стену инструмент. Кержак был уже наверху, он не стал прыгать с высоты, чтобы не повредить ногу, а начал спускаться, держась руками, но сорвался, цепь зацепилась за верхушку заточенного бревна частокола, и он повис на руках на сторону свободы. Это был почти конец, в кистях ломило от «браслетов». Силантий взобрался на стену и стал пытаться поднять цепь, Кержак скоблил ногами вдоль бревенчатой стены. Лука снизу кричал:
   – Ну что вы там копаетесь?
   И раздался крик:
   – Эй, стой!
   Силантий посмотрел сверху стены и увидел, как к ним бежит стрелец, направляя пищаль. Лука взобрался по жердине, последняя перекладина оторвалась, он еле успел схватиться за стену и взобраться наверх. Кержак продолжал висеть, по изодранным от кандалов рукам текла кровь. Вдвоем Силантий и Лука приподняли цепь и перебросили ее через заточенное бревно, Кержак упал на землю. За стеной раздался хлопок, пуля чуть отщепила верхушку бревна, Лука и Силантий свалились сверху на землю. Кержак встал и хотел уже бежать, но увидел, что Лука хромает, он подхватил его под руку, Силантий собрал инструмент, и они побежали в лес.
   В крепости поднялся шум, сторожевые стрельцы, протирая от дневной дремы глаза, стали бесцельно стрелять, разбудили воеводу, тот велел спустить собак. Но собаки злыми казались на цепи, вообще они были больше для охоты, а не травли людей. Получив свободу, собаки на радостях виляли хвостом, бегая вокруг стрельцов, не понимая, чего от них хотят. Одна собака все же догнала беглецов и оскалила зубы, Кержак взял в лесу сухую слегу и угрожал ей ударить, она лаем привлекала других, но сама не подходила, боялась большой палки. Стали появляться и другие псы, они начинали входить в раж охоты, схватить не пытались, но лаем привлекали преследующих стрельцов.
   Услышав в лесу далеко раздававшийся лай собак, Иван Саватеев понял, что это погоня за беглецами, и пошел навстречу. Он стал свистеть, Кержак услышал и пошел на свист. Стрельцы особо и не торопились, путались в ветках, спотыкались, с ними и головы не было, он к озеру побежал в расчете увидеть там лодку, запасенную для беглецов. А зачем стрельцам свою прыть проявлять, они и сами службу несут в далекой крепости вроде ссыльных, и большинство из них перед домашней иконой двуперстием молятся, как с детства учили их отец с матерью, и знали они, что Кержак с Лукой не разбойники, а за веру страдальцы. Один стрелец бежал прытче всех, хотел от воеводы вознаграждение получить, вот он уже видит ковыляющих по лесу арестантов, из-за собачьего лая найти их нетрудно. Он прицеливается и стреляет, мажет в дерево, присел, порох засыпает, пулю заряжает. Теперь он хочет подойти поближе, не промахнуться, думается ему о награде. Но услышал хруст сухой ветки совсем рядом, он обернулся, перед ним стоял человек и держал в руке пищаль с направленным прямо на него стволом:
   – Брось, а то стрельну, – утвердительно сказал Иван.
   Ретивый стрелец опешил от такой неожиданной встречи, бросил свою пищаль, мешок с пулями, порох и саблю до кучи.
   – А теперь вали отсель, – показал стволом Иван.
   Забрав снаряжение ретивого стрельца, Иван побежал за беглецами. Он окрикнул Кержака, они встретились и обнялись. Иван отдал ему пищаль и саблю. Собаки лаяли, но близко не подходили, теперь боялись ружья. Между деревьев стали мелькать погонщики-стрельцы, Иван пальнул в одного для острастки, тот прилег, тоже стрельнул, еще пару выстрелов прозвучало в сторону арестантов, пули шли в деревья, Кержак присел и ответил выстрелом, – затихло.
   – Бежим, они свое дело сделали, дальше не пойдут, – поднимаясь, сказал Кержак.
   Иван с Архипом и Савелием, сыном рыбака Филимона, загнали свою ладью в болотистую заводь поймы, связанную через оставшуюся от разлива воду с протокой, ведущей к Печоре. С озера ее было не видно. Сам Иван за день до побега изучал дорогу, по овражку вышел к болоту и оттуда к стенам крепости, и на следующий день он пошел на берег озера к грузившемуся купеческому судну поинтересоваться у арестантов судьбой Кержака, попал на Луку, словно с чьей-то подсказки выбрал сразу старовера. Иван не планировал лезть в само болото, сушей можно было пройти к заводи, где ждала ладья, но он все предусмотрел на случай погони, необходимо будет спрятаться в самом болоте, а не вести хвост к ладье, ее могут догнать. Поэтому принес три сухих дерева и бросил у берега болотного озера.
   – Хватай бревна и плыви на островок, они за нами не сунутся, – говорил Иван, – отсидимся там и к вечеру уйдем к ладье.
   Все бросились в болотную воду, обняли бревно и стали толкаться от вязкого дна, – без бревна бы увязли.
   Ретивый стрелец понимал: не догнав арестантов и вернувшись в крепость без оружия, от воеводы он получит «награду плетью», поэтому метался по берегу и кричал:
   – Стреляйте, стреляйте, уйдут!
   А стрельцы, выйдя к берегу, стояли и смотрели, как беглецы барахтаются в грязи и все же продвигаются, один другому говорил:
   – Видать, и в правду молва про Кержака была, непростой он арестант, Соловки защищал, в Москве бунтовал, не бросили его в беде.
   Выбравшись на остров, они сделали вид, что уходят дальше в болота, а сами спрятались за кочками мха и мелкими кустами. Летом ночи на Севере светлые, но на болото к вечеру опустился густой туман, и они снова взялись за бревнышки и стали продвигаться к берегу, вышли лесом к заводи, где стояла ладья, и ждали их еще двое. Архип рассказал, что ночью стрельцы ходили в лесу, им пришлось покинуть ладью и прятаться в воде, чтобы собаки не учуяли человека. Ранним утром на ладье вышли из заводи в протоку и ушли в сторону Печоры. Днем на берегу реки увидели стрельцов, они выстрелили в сторону беглецов пару раз. Ладью направили ближе к другому берегу, взять на реке их с поднятым парусом и веслами было не так просто, то ли стрельцы не проявляли рвения. Кержак поднял вверх руки с цепями и свистнул, как бы прощаясь с Пустозерским острогом.
//-- * * * --//
   Дошли до реки Сухона пристали к берегу. Прощаясь, Кержак, Силантий и Лука долго благодарили своих спасителей. Иван, Архип и Савелий пошли на ладье по Северной Двине в сторону своего дома, а беглецы стали искать попутчиков по направлению к Вологде. Добрались до Ярославля, Силантий пошел к себе домой, а Лука изъявил желание пойти с Кержаком, побывать в Заволжских скитах, где отцы русского православия собрали старую святость.
   Пока плыли длинной дорогой, Кержак размышлял о своей жизни, – ему было уже 37 лет. Думал об Анисье: уговорил женщину замуж и пропал, сынишке должно минуть уже 7 лет, дочурке б. К Разину попал не по своей воле, он также спас его из кандалов, на Соловки и в Москву бунтовать пошел по собственной воле. Не получилось вернуть на Русь старую благочестивую веру, теперь пусть каждый сам для себя решает, какой веры ему держаться, а с Евдокима хватит кандалов. Если бы власть не преследовала староверов, так и не было бы необходимости в бунте. Ноги несли домой бегом, хотелось скорее уткнуться Анисье в грудь и остаться дома возле нее навсегда.
   Дома Кержака ждали состарившиеся отец с матерью, обе сестры вышли замуж. За молодого хозяина, как и полагалось по обычаю, был младший брат Дорофей, и он тоже обзавелся своей семьей. Обрадовался Кержак, что так и вышло, как он, неоднократно уходя из дома, подшучивал над младшим братишкой: «Должен же кто-то из нас быть поумней и отцовское дело продолжить», – когда тот, по молодости своей, тоже порывался поехать со старшим братом на войну защищать правду.
   Не встретили Кержака в его отцовском доме только жена с детьми. Отец рассказал: повидаться с Анисьей можно, она живет тут в заволжских лесах монахиней в скиту, все трое детей при ней. Когда они узнали про московский бунт, ждали весточки, и она пришла от Агафона, где он сообщал: сам ушел на Дон, а Евдокима схватили вместе со священником Никитой Добрыниным. Священника казнили, дальше о судьбе Евдокима он ничего не знает. Анисья ждала весточку от Евдокима больше года, потом решила уйти от мира с детьми жить в скит послушницей, прошел второй год, она посчитала себя вдовой и приняла монашеский постриг. Весточка от самого Кержака с сообщением, что он жив и находится в Пустозерске арестантом, пришла вот только этим летом, передали с проходящего торгового судна в Макарьеве. Старший Тихон, получив радостную весть о сыне, пошел в скит к Анисье, а она уже приняла постриг, и называют ее теперь монахиней Серафимой. Она сказала: «Сын подрастет с ней до десяти лет, и дед Тихон может его забрать к себе, если раньше не вернется Евдоким».
   «Вроде бы и радоваться, вернулся домой, все тут живы и здоровы, – думал Кержак. – Увижусь с Анисьей, возьму детей и буду вместе с ними жить, а ощущения радости мало».
   Пошел Кержак встретиться с дорогой ему женщиной и детьми. Из калитки забора скита вышла Анисья, не бросилась к нему на шею, а встала на расстоянии, чуть опустив голову, как бы пряча глаза, будто в чем-то она виновата, иногда поднимая на его взгляд.
   – Анисья, как вы тут живете? – Спросил Кержак.
   – Живем, Слава Богу! – Ответила она. – Значит, вернулся.
   – Бог миловал, вернулся.
   – Если перестал бунтовать, Тихона забирай, воспитывай сам, а Аннушка еще год-два поживет со мной, Елизавета с ней грамоту изучает, только нас не забывайте, в праздники навещайте.
   – Ну что ты, Анисья, как мы забудем вас?
   Стояла Анисья в черной одежде на расстоянии, ближе не походила. Кержаку по-прежнему хотелось любоваться ее женственностью, она казалось еще красивее и милее, чем он помнил ее раньше. Так захотелось Кержаку, как бывало, крепко прижать жену, покрыть ее белое лицо долгожданными, выстраданными поцелуями. Но чувствовал он преграду между ними, не преграду чуждости, растерянности, которая была в первую новобрачную ночь, а преграду всего чистого и доброго. Она теперь монахиня, а ему навек сестра.
   – Елизавета с тобой будет жить? – Спросил Кержак, – Хочешь, чтобы она тоже монахиней стала?
   – Пока поживет со мной в послушницах, а подрастет, сама сделает свой выбор, к вам жить придет или постриг примет, – ответила монахиня Серафима.
   – Быть по-твоему, – совсем виновато соглашался Кержак.
   Сынишку он забрал к деду с бабушкой, тут дома уже появились братишки, сестренки, да и в деревне со сверстниками ему будет привольнее расти, нежели одному из мальчишек в женском скиту. Стремился Кержак домой, мечтал заняться семьей, а вот нет жены, и ничего не хотелось делать, все валилось из рук.
   Пошел Кержак на встречу с царевичем Михаилом, вместе они посетили скит Смольяны, там собрался небольшой собор, осуждали «гари». Михаил представил Кержака уважаемым старцам: Дионисию Шуйскому, священноиноку Феодосию. Кержак рассказал старцам о диспуте в Грановитой палате, на котором ему довелось побывать, и после быть схваченным вместе со священником Никитой Добрыниным.
   За домашними заботами и воспитанием сына быстро пробежала зима. К лету на Керженце объявился сам игумен Досифей. Пробирался он на Дон из городка Романов, что расположен на левом берегу Волги недалече от Ярославля. Проплывая вниз по Волге, Досифей не мог оставить без причастия Святых Тайн керженских поселенцев. Встретился и с Кержаком, был очень рад, что вновь видит его живым после пустозерского заточения.
   Когда Кержак бежал из северной ссылки, то думал бросить бунтовать и окончательно осесть дома, но не получилось у него с семьей, и он решил еще раз побывать на Дону, сопроводить уважаемого и пожилого человека, игумена Досифея. Сыну на годик отца заменят дед с дядькой, присмотрят и к труду семейному приучат. Путь предстоял долгий и сложный, мало ли что может случиться в дороге, Досифей ставил высокие и сложные цели: на окраине создать малое государство с монастырями старой веры и вольными казаками, и чтобы оттуда святость и воля шла на всю Русь, так же думал и Кержак, идя на Соловки. Тут на Керженце подобное «государство» уже есть, даже с потомками царского рода, но оно играло больше духовную роль и замыкалось в основном само в себе, нежели распространялось повсеместно. Дон Досифею виделся более подходящим для обширного взаимодействия со всем югом Руси и с внешним миром, не только духовного общения, но и мирского, для жизни, климат там теплее, земля лучше родит.

Глава 11
На Дону

   Обычно с Волги на Дон переходят в районе Царицына, там наиболее близкое расстояние. В Царицынском остроге когда-то и освободила Кержака вольница Разина. На судне, котором они шли вниз по Волге, их предупредили, что теперь в Царицыне на пристани всех останавливающихся проверяют стрелецкие ярыжки, ищут беглых, пробирающихся поближе к Дону, где местами сохранялась вольная жизнь, и войско казаков частично сохраняло прежнюю независимость от московских порядков. Досифей предложил сойти на берег раньше, так и поступили. Чуть не доплыв до недавно основанного на правом берегу Волги городка-крепости Камышин, они покинули судно. Отсюда до Дона добираться было гораздо дольше, но надежнее не попасть в лапы ищеек. Добрались до реки Медведица, притока Дона, по ней и стали спускаться. Досифей, любуясь берегами, говорил сопровождавшим его сподвижникам:
   – Вот в этих местах и стоит поселиться, вон люди уже городки ставят, степь везде с перелеском, земли для пахоты много.
   Досифей даже присмотрел островок, на котором он решил поставить свой городок, и собирал вокруг себя сподвижников. Слушая его, Кержак понимал, почему он так говорит, убеждая именно его в более приемлемых для жизни местах, нежели родные ему керженские леса, хотя в болотах там было удобнее прятаться.
   Сейчас их путь лежал ближе к низовью Дона, где казаки давно обжились. На Дону и его притоках уже образовалось три пустыни старого благочестия: на реке Чир еще в 1670 году основал пустынь иеромонах Иов; на реке Цимле пустынь завел иеромонах Пафнутий; на Дону появилась пустынь иеромонаха Феодосия. Идя на Дон, Досифей словно знал, что тут шумно, вовсю идет полемика о вере. Он решил остановиться в Чирской пустыни, которую после смерти Иова Льговского возглавлял Макарий, а вскоре сам Досифей возглавит эту пустынь. Хотя Досифей и занимал твердую позицию не принимать беглых попов из властной церкви, принявшей новые обряды, лишь один раз он дал свое согласие на священнодействие в отношении Иоасафа, тем не менее, он не считался закостенелым приверженцем старины. Игумен Досифей возглавил свою группу, особенно энергично его поддерживали иереи Пафнутий, Евтихий, и Феодосий, их можно было отнести к умеренным консерваторам из-за того, что противоборствующая сторона была более строгих правил в отстаивании во всем старины.
   Возглавлял другую группу в прошлом кузнец Козьма Ларионов по прозвищу Косой, его родной брат был сожжен в Москве за стойкость в старой вере. Сам Козьма Косой бывал в Соловецком монастыре, в 1677 году одним из первых основал свой вольный городок на реке Медведица, который по приказу тамбовского воеводы разорили, он скрывался, появлялся в Москве и там арестовывался, его высылали, он бежал и вновь появился на Дону со своей особой проповедью. Козьма Косой зачитывал грамоту, якобы данную ему беглым стрельцом Косткой, а тому передали от самого царя Ивана Алексеевича с призывом к казакам идти на Москву и защитить его от притеснений и неуважительного отношения к царю бояр, а также Косой публично предрекал скорую гибель царям и их правителям.
   Кержак как мирской человек не участвовал в религиозных спорах, он отправился искать Агафона, нашел его, тот был счастлив видеть своего товарища по защите Соловецкого монастыря живым и свободным.
   Большинство народа удивлялось неразумной политике царского двора. Вместо того, чтобы снять накал в обществе, разрешив людям самим выбирать новым или старым обрядом совершать богослужение, московское правительство во главе с царевной Софьей по рекомендации патриарха Иоакима в 1685 году издает «Двенадцать статей», знаменитых своей жесточайшей узаконенностью карательной практики на Руси. В новом законе говорилось везде преследовать «раскольников», упорных казнить огнем, согласившихся из новой веры опять перейти в «старую веру», бить кнутом и батогами, а имущества у всех отбирать в пользу казны. Этими мерами правителям удалось внушить страх населению в столице и в крупных городах, заставить людей принимать новые обряды, но эти репрессии еще больше подтолкнули тех, кто не хотел поступаться своей совестью, они бежали на окраину Руси на Дон, на Керженец, в Поморье, в Стародубье.
   В конечном итоге, это не могло не отразиться и на политической ситуации, тем более, казаки уже были разделены на два лагеря с тех пор, когда Москве выдали Степана Разина. Одни, домовитые, были приверженцы служить московским правителям, чтобы получать жалования, а другие отстаивали вольную самобытность Дона.
   Досифей с Кержаком сошлись со старшиной Самойло Лаврентьевичем Лаврентьевым, который выбирался и главой Черкасской станицы, а в 1680 году был войсковым атаманам, он со своими казаками сопротивлялся все усиливавшемуся влиянию московской власти на Дону. Атаман Лаврентьев давно принимал беглецов с центральной Руси: кого к себе, а кому помогал поселиться вдали и снабжал их для обороны от ногайцев оружием. Новые поселенцы промышляли грабежом караванов, идущих от Крымского хана в Персию и обратно, добычей своей делились за покровительство с атаманом.
   Досифей с подвижниками, пользуясь поддержкой атамана Лаврентьева, развернули проповедь старой веры не только среди казаков и пришлых, многие из которых бежали сюда из-за притеснения в вере, они в агитации не нуждались. Поэтому пошли дальше к крестьянским селениям близ Воронежской и Тамбовской крепостей и проповедовали среди служивых людей сторожевых гарнизонов.
   Прошел почти год, Кержака тянуло домой, но он уже не мог оставить начатое дело. С Агафоном они встречались с казацкими старшинами: Матвеевым, Севастьяновым, Чекуновым, Чурнесовым. Кержак отвечал на их вопросы о вере и о царевиче Михаиле, который может быть добрым царем для всей Руси.
   Войсковой атаман Фрол Минаевич Минаев, приверженец московскому правительству, имел влияние на домовитых казаков, и он был уже в растерянности, чувствовал назревание нового бунта. В 1686 году нужно было снаряжать станицу в Москву получать для войска жалование, казаки на Кругу избирают для поездки атамана Фрола Минаева, а на его место войскового атамана избирают Самойло Лаврентьева. Это событие многим казакам указывало на грядущие в донских делах перемены, раньше на время отсутствия Фрола Минаева замещал его приближенный старшина Семенов.
//-- * * * --//
   Османская империя продолжала захватывать часть Европы, в основном территории православных народов: Грецию, Сербию, Болгарию, Валахию, Молдавию, – всю Малую Азию, Сирию и Египет, где тоже много проживало христиан. Еще 1684 году в противовес захватнической политике Османской империи, в Европе сформировалась коалиция государств католического исповедания под названием Священная лига, в которую вошли Речь Посполитая, Австрийская империя, Венецианская республика, Мальтийский рыцарский орден. Им не хватало еще одного союзника, которого, по их замыслу, впускать в Европу было нежелательно, но хотелось переложить на него тяготы ведения войны с вассалами турок-османов, крымскими татарами, «дикая» конница которых в любой момент могла оказаться под стенами Вены. Для такой цели лучшего союзника, чем Россия, найти нельзя, оставалось суметь ее заинтересовать или каким-то образом втянуть в конфликт с Османской империей.
   Из Москвы Фрол Минаев привез царскую грамоту от правительницы Софьи, призывающей казаков присоединиться к русскому войску под предводительством ее ближайшего советника князя Василия Васильевича Голицына для похода на Крымского хана. Казаки уже потеряли свою былую вольность и были обязаны участвовать в походе с Голицыным, собравшийся Войсковой Круг избрал атаманом казачьего войска снова Фрола Минаева, а на Дону за атамана вновь остался Лаврентьев.
   С помощью атамана Лаврентьева в 1687 году в настоятели донского собора в Черкасской станице провели священника старого благочестия и на Войсковом Круге казаки постановили старую веру считать официальным исповеданием Дона. С каждым днем крепла староверческая вольница, как и задумывал Досифей. По притоку Дона на реке Медведица стали основывать селения приезжие люди с семьями, многие имели оружие и готовы были защищать свою свободу и старую веру с оружием в руках.
   Кроме религиозных проповедей, велась и политическая, Козьма Косой среди казаков и новых поселенцев открыто возглашал: «Все люди, созданные Богом, являются братьями и равные между собой», а поп Самойло открыто на проповеди царскую семью называл кровопийцами. Все чаще среди приближенных казаков к новому войсковому атаману Лаврентьеву раздавались голоса дать волю народу от бояр и восстановить старую веру не только на Дону, но и во всем Русском государстве. Исповедавшие новые обряды казаки не преследовались, на сборищах были стычки, драки, даже единичные случаи убийства, но оказалось, что попы, в оторванности от крепкой царской власти, не могли отстаивать новые Никоновы обряды и бежали с Дона сами.
   «Вот бы посмотрел на них сейчас Степан Тимофеевич Разин, мечтавший о прежних вольных порядках, или боярыня Морозова, мечтающая о возрождении старой благочестивой веры на Руси», – размышлял Кержак и собирался в ближайшее время отправляться домой. Нужно было убедить царевича Михаила приехать на Дон и открыто выступить перед казачьим Кругом, тогда колеблющиеся и домовитые казаки окончательно поверят, что у староверов есть свой народный добрый царь. А заодно забрать сынишку и поселиться на Медведице. Казалось все, получилось осуществить задуманное, создали на окраине юга Руси государство с вольным народом и старой благочестивой верой.
   Летом 1687 года почти стотысячное Русское войско приблизилось к Крыму. Поход был организован плохо, не хватало продовольствия для армии, фуража для конницы, и русские вынуждены были вернуться. Возвратился на Дон и Фрол Минаев с войском из Крымского похода. Увидев ситуацию, при которой он уже не имеет прежнего влияния, со своими сторонниками он организовал общий Войсковой Круг, где агитировал казаков оставаться в присяге Московским царям, иначе они потеряют жалования, и призывал вспомнить судьбу Разиных. Казаки действительно не хотели терять стабильное жалование, да и повторить судьбу Стеньки Разина с братом Фролом не хотелось. Поэтому агитация Фрола Минаева увенчалась успехом, он был утвержден войсковым атаманом. Московское правительство потребовало от атамана Минаева арестовать всех вождей бунта и проповедников старой веры и выдать. Первым схватили Козьму Косого, заковали в цепи и в сопровождении казаков отправили в Москву, там его пытали на дыбе, жгли огнем, не выдержав мучений, он скончался. За Лаврентьева выступило много казаков, особенно верховых городков, и сторонники Минаева не посмели схватить атамана и отказали Москве в его выдаче. С возвратом прежней власти атамана Минаева ситуация не успокоилась, споры не утихали, неожиданно в станицах начались сильные пожары.
   Казаки, в большей степени голутвенные и верховые [18 - Бедные и живущие в верховье на притоках Дона Хопре и Медведице.], вынашивали замысел собрать свое войско, не подчиняющееся войсковому атаману Фролу Минаеву, и отправиться на Волгу, им не хватало достойного атамана, способного за собой повести. И такой человек нашелся, это был старшина Кирей Матвеев, непримиримый противник московской власти, он открыто высказывался о вольной жизни и презрительно говорил о царском жаловании, за которое так держались домовитые казаки. Тут возникла необходимость отправить посольство в Москву и отстоять в глазах власти тех казаков, которых правительство требовало выдать, а заодно расследовать обстановку и обсудить размер жалования на следующий приближающийся 1688 год. На эту сложную роль атамана, должного возглавить станицу казаков на Кругу, была предложена кандидатура старшины Кирея Матвеева, к удивлению многих голутвенных и верховых казаков, домовитые, близкие к войсковому атаману, тоже поддержали Кирея.
   Когда на свое место вернулся войсковой атаманом Минаев, Кержак понял, в какую сторону могут разворачиваться события, ему необходимо было срочно ехать на Керженец за царевичем Михаилом, только появление царевича на Дону могло бы изменить решение казаков на Войсковом Круге в пользу прежней вольной жизни и старой веры. Кержак собирался добираться известным ему путем по реке Медведице, а там перейти на Волгу, но с Дона в это время выезжает станица во главе с атаманом Киреем Матвеевым, и он решает воспользоваться этим, и с ними на коне доехать до Москвы. Добрались до Москвы благополучно, Кержак не стал становиться на царское довольствие с казаками и, как только их впустили в город, он покинул казацкую станицу, и ушел в Китай-город, в гостиный двор к Пантелеймону. Не был Кержак в Москве около б лет, с тех самых пор, как его схватили после диспута в Грановитой палате.
   Царская власть вручила атаману новую грамоту со старыми требованиями: выдать бывшего атамана Лаврентьева с его старшинами, священников старой веры. И пока не будет исполнено, казацкую станицу задержать в Москве, жалования на 1688 год не посылать, казакам-раскольникам не платить, а ежели исполнят волю, тогда быть прибавке в жаловании. Кирей Матвеев договорился с властью, чтобы грамоту отвезли его люди, это дало возможность некоторым казакам из заложников освободиться и уехать. Из-за новой царевой грамоты на Дону поднялся большой шум, несколько раз собирался Круг.
   Фрол Минаев со своими сторонниками не хотели возврата из Москвы пользующегося у многих казаков уважением Кирея Матвеева, они боялись, если он соберет ватагу и пойдет на Волгу, то вернувшись оттуда с окрепшим войском, сможет взять власть в свои руки. Поэтому был послан гонец с письмом к князю Голицыну, где говорилось о возможном надвигающемся бунте по пути Стеньки Разина, и затейником этого выступит Кирей Матвеев, находящийся с посольством в Москве. После такого тайного сообщения, казаков станицы и атамана Кирея Матвеева, принимавших до этого с почестями, схватили и стали пытать о замыслах. Те казаки на Дону, которые готовились к весне собраться в ватагу и выйти на Волгу, избрали своим атаманом Кирилла Чюрносова, он возглавил Зимовейскую станицу, но по необходимости тоже отправился в Москву и там по чьему-то доносу также был схвачен.
   Теперь Фрол Минаев с домовитыми казаками, сторонниками служить царям, почувствовали на Дону свою силу и схватили бывшего атамана Лаврентьева, старшину Чекунова и других. В очередной раз, презрев старый обычай Дона «с реки выдачи нет», атамана и казаков они выдали московской власти. Не желавших принимать новые обряды и крестное целование на верность службе царям, ожидала смерть, так казнили около полусотни казаков. А в Москве, проведя розыск, четвертовали атаманов Самойла Лаврентьева, Кирея Матвеева и попа Самойла, казнили и других казаков, а большинство выслали в далекие остроги.
   Игумен Досифей с братией своей и казаками-староверами, в том числе и Агафоном, ушли вверх по реке Медведице и обосновались в городке на Заполянском острове. Некоторые казаки пошли далеко на юго-восток, ближе к Калмыкским степям, на реку Кума и там поселились. Игумен Досифей с братией из Чирской пустыни, уходя от преследований, тоже отправились на реку Кума, к обосновавшимся там поселенцам. Агафон как бывалый в сражениях казак, имеющий опыт защиты Соловецкого монастыря, покидать близких к его родине мест не стал, он остался на Медведице защищать городок. Стремясь выслужиться в глазах царской власти, получить от нее щедрые вознаграждения, атаман Фрол Минаев, в особенности этого жаждал его подручный старшина Иван Семенов, преследовали староверов и неоднократно нападали на Заполянский остров, разоряя городок и убивая его защитников. При одном сражении тяжело был ранен Агафон, его спасли и оставили на излечении у поселенцев-староверов в ближайшем селении.
//-- * * * --//
   Кержак долго задерживаться в Москве не планировал, но посетил стрелецкую слободу по знакомым адресам: кто из его бывших соратников уже отошел от службы, а кто продолжал служить и даже в головы средней руки выбился. От стрельцов он узнал, что казаков атамана Кирея Матвеева, с которым он приехал в Москву, Голицын решил задержать до выдачи с Дона всех бунтовщиков, хотя почести казакам в приеме пока оставили. Это был уже недобрый знак, поэтому Кержак не стал торопиться домой на Керженец убеждать царевича Михаила поехать с ним на Дон и выступить там перед Войсковым Кругом. Но дальше события стали развиваться еще хуже: казаков Кирея Матвеева арестовали и подвергли на дыбе пытке с дознанием по готовящемуся «воровству». Кержаку стало ясно, что на Дону происходит недоброе, возможно, войсковой атаман Фрол Минаев одержал верх, и в этом случае являть народу царевича Михаила нельзя, его могут схватить и выдать правительнице Софье с Голицыным. Теперь Кержак не торопился домой, остался в Москве ожидать развития дальнейших событий, а они не заставляли себя долго ждать.
   Царица Наталия Кирилловна неожиданно для всего царского двора решила женить своего сына Петра. Для усыпления бдительности заинтересованных в окружении людей, матерью выдвигалась идея скорой женитьбы шестнадцатилетнего Петра из-за стремления обуздать его неуемную пылкость. На самом деле причина столь ранней женитьбы молодого царя на невесте, старше его на три года, была целесообразной скорее с политической выгоды. Возраст царя Петра подходил к совершеннолетию, и он вполне мог стать самостоятельным правителем с братом Иваном на одном престоле. Но власть ему правительница Софья с Голицыным не собирались отдавать, ходили слухи, будто царевна Софья сама хочет короноваться, только патриарх Иоаким против такого действия. Потребовать от Софьи власть, значит, посеять ссору, которая может вылиться в серьезный конфликт. Царица Наталья Кирилловна, ее брат Лев Кириллович Нарышкин, оставшийся в живых после стрелецкого бунта, да и сам Петруша хорошо запомнили те события. Боясь повторения, через новое родство они стремились заручиться поддержкой хоть и захудалого, но многочисленного и влиятельного среди стрельцов рода Лопухиных. Лев Кириллович и подыскал царствующему племяннику подходящую для задуманных целей невесту – Прасковью Лопухину, после венчания именуемую Евдокией Федоровной. Дочь окольничего из стрелецких голов Иллариона Абрамовича Лопухина, также в качестве отца царской невесты поменявшего имя на Федора. Петр не стал перечить матери и дяде, надо политически укреплять свою власть, так надо, и 27 января 1689 года состоялась их свадьба [19 - Это был последний брак русского государя со своей соотечественницей.].
   Два не совсем удачных похода на Крым Голицына правящей верхушкой преподносились, наоборот, как удачные походы, и щедро вознаграждались титулами и деньгами, чтобы привлечь на свою сторону как можно больше стрелецких голов, что вызывало неудовольствие у других средних и низших стрелецких чинов.
   Конфликт между Софьей и Петром долго назревал и случился летом в праздник Казанской иконы Богоматери. По традиции, после службы должны были идти крестным ходом из Кремля в Казанский собор, возглавляют крестный ход мужчины. Петр, видя намерения Софьи возглавить ход, подошел к сестре и потребовал, чтобы она не посмела идти вместе с мужчинами, а правительница Софья, в противовес его слов, взяла икону с образом Богородицы и пошла за крестом, тогда Петр ушел совсем. В августе стали происходить не совсем понятные события. Начальник Стрелецкого приказа Федор Шакловитый собрал приближенных к себе стрелецких голов и потребовал от них с отрядами занять Кремль, якобы от возможного нападения Петра с его «потешным» войском [20 - Созданным для игр в войну.], который вынашивает замысел убить царевну Софью и царя Ивана.
   Стрелецкая слобода шумела, шли споры, кого поддерживать, правительницу Софью с царем Иваном или молодого царя Петра с царицей-матерью. Теперь, прожив несколько лет под правлением Софьи и ее фаворита Голицына, и под руководством начальника Стрелецкого приказа Шакловитого, часть стрельцов начинала склоняться в сторону нарышкинского крыла власти, которое они несколько лет назад пытались разгромить.
   «Петр вырос, женился, пусть теперь сам с матерью правит», – кричал один из голов-полковников на стрелецком сходе.
   А некоторые стрельцы недовольно шептались: «Недаром Петра женили на дочке Лопухина, вон защитники-полковники появились». Кержак стоял тоже в толпе стрельцов, правления Софьи с Голицыным он испытал на собственной шкуре и поэтому склонялся согласиться с выступающим головой-полковником, передать власть в правление вдовствующей царицы Натальи Кирилловны. После схода стрельцы послали двух гонцов в Преображенское предупредить Петра о замыслах Софьи с Голицыным и Шакловитым, – призвать стрельцов к себе в Кремль под видом сопровождать правительницу в Донской монастырь для присутствия там на службе. Петр испугался и в сопровождении близких ему людей быстро ускакал в Троице-Сергиев монастырь за его крепкие и надежные стены.
   Кержак давно мечтал посетить Троице-Сергиев монастырь, много ему рассказывал о нем Христофор, и на Соловках эту обитель называли второй святыней Руси, а сейчас там начинали разворачиваться события, решающие дальнейшую судьбу России. Да и дорога к дому лежала не только напрямую из Москвы: по тракту на Владимир можно было пойти и в сторону до Троице-Сергиева монастыря, а оттуда до реки Сера мимо Александровой слободы, потом на Суздаль, и выйдешь к Волге выше Нижнего и ниже Городца, как раз на полпути между ними.
   Пришла к стрельцам и грамота от царя Петра, он вызывал прибыть к нему начальников стрелецких полков с каждым в сопровождении по 10 человек рядовых. Правительница Софья по этому поводу отправила Петру извещающую грамоту, что нет возможности выполнить его призыв, а стрельцам запретила выполнять указание Петра и грозилась казнить каждого, кто осмелится ослушаться ее. Стрельцы оказались между двух противоборствующих сторон и не знали, к кому примкнуть, выгадывали, кто же на этот раз одержит верх.
   Кержак формировал свое сознание из прочитанных книг на Соловках, из длительных бесед с Христофором, Никанором, Досифеем, осмысливая власть, он полагал, что, если царь придет к власти незаконным путем, то у такого царя власть будет не от Бога, а от людей. Супротив незаконной власти можно и бунтовать, только бунтовать он сам больше уже не хотел: то ли состарился, то ли просто устал. Его серьезно потянуло домой, тем более, он считал законным наследником престола старшего из царевичей, Михаила. Но видя колебания стрельцов, их страх перед окриком правительницы Софьи, Кержак не сдержался и стал ходить по своим знакомым стрельцам, старшинам и головам, убеждать их идти в Троице-Сергиев монастырь и принять над собой правление царицы Натальи Кирилловны с сыном Петром.
   Выслушав аргументы разных агитаторов в пользу правления царя Петра, многие начальники и рядовые стрельцы стали собираться в дорогу. Кержак вместе со стрельцами пришел к белокаменным стенам Троице-Сергиева монастыря, к ним навстречу вышел сам выросший молодой царь Петр с царицей Натальей Кирилловной и приближенные к ним люди. Обойдя всех, царь Петр обратил внимание на Кержака и спросил, кто он таков будет. Кержак ответил, что он купец с Волги, был по торговым делам в Москве и по пути домой вместе со стрельцами совершил паломничество в знаменитую обитель, и если понадобится его помощь в защите царицы с царем Петром, то он готов взять в руки оружие. Наталья Кирилловна стояла за спиной сына Петра и тоже смотрела на Кержака, как он изливает свою легенду о купеческих делах в Москве. С тех пор, как они виделись близко на крыльце, прошло уже семь лет, Петр смотрел пристально на купца, и его лицо начинало нервно дергаться, будто он что-то вспоминал для себя ужасное, такой неожиданной реакции удивился и рядом стоящий Александр Меньшиков, ставший за последнее время одним из ближайших к царю людей. Видя это напряжение сына, Наталья Кирилловна вышла вперед и спросила, тот ли он человек, которого называли Кержаком. Он подтвердил свое прозвище, глаза царицы блеснули, она была удивлена, что ему тогда удалось спастись по ее предупреждению от преследований участников диспута по приказу Софьи.
   Кержак поблагодарил царицу за прошлое и поклонился ей, он не стал рассказывать, что тогда после встречи с ее гонцом он не спрятался, а был схвачен и потом бежал. Петр догадался, что перед ним раскольник, но то ли вспомнил, что Кержак встал между ним и разъяренными стрельцами, то ли не хотел при матери будоражить эти волнующие воспоминания. Да и власти у него еще не было, сейчас ему нужны были союзники.
   Почувствовав поддержку прихода многих начальствующих стрельцов, Петр отправил стрельцам вторую грамоту, в которой уже требовал явиться всем полкам в Троицу-Сергиев монастырь. В стрелецкой слободе пока спорили по первой грамоте, к ним пришла вторая, и большинство стрельцов склонялось повиноваться царю Петру. Начальник Стрелецкого приказа Шакловитый всеми силами пытался остановить стрельцов, но ему это почти не удавалось.
   В начале сентября ушел в Троицу наиболее боеспособный полк иноземной пехоты под командованием генерала Гордона. Голицын предпочел уехать в свое подмосковное имение и там затаился. Тут царевна Софья поняла, что она на этот раз проиграла, и сама отправилась в Троице-Сергиев монастырь, но по дороге ее встретили посланцы Петра и велели ей вернуться в Москву. Петр присылает следующую грамоту с требованием схватить Федора Шакловитого и выдать его для розыска о покушении на царя, а тех, кто будет ему пособничать, ждет казнь. Софья долго колеблется, но оставшиеся в Москве стрельцы добиваются от нее выдачи их начальника Шакловитого и в кандалах привозят его к Петру. Под пыткой Шаловитый признается о намереньи в покушении на Петра. Его казнят, отрубив голову. Голицын сам приедет в Троицу, но его не пустят к Петру, а вместе с семьей вышлют на Север в Каргополь. Петр с войском сам прибыл в Москву, царевну Софью взяли под арест и заключили в Новодевичий монастырь. Петр был еще несовершеннолетним и мало участвовал в правлении, за него управляли матушка-царица Наталья Кирилловна с дядюшкой Львом Кирилловичем Нарышкиным.
   Кержак из монастыря пошел в сторону дома, путь был долгий, и время поразмышлять достаточно. Невольно ему думалось о царице Наталье Кирилловне. В Пустозерске длинными зимними ночами он вспоминал о царице и продолжал искать ответ на вопрос, почему она послала гонца предупредить его. Находил разные варианты ответов, были и на грани фантазии, но к одному понимаю так и не пришел, и, тем более, не надеялся встретиться с царицей в своей жизни еще раз, а вот довелось. Когда Кержак вернулся домой из Пустозерска и узнал о монашеском постриге Анисьи, он стал думать, что Господь позвал ее в свои невесты, потому что знал: его мысли о Наталье Кирилловне не только как о царице, но и как о женщине. Отсюда Кержак чувствовал свою вину перед Анисьей, считая себя предателем. Не то, чтобы он в своих мечтах действительно видел себя рядом с царицей, о таком он и помыслить не мог, просто часто вспоминал ее взгляд…

Глава 12
Ветка

   На этот раз вернулся Кержак домой в начале осени 1689 года, ему было уже 42 года. Чувствовал он в себе еще полную силу заняться чем-то другим, нежели продолжать дальше создавать на окраинах Руси государство со свободным народом и старой верой. Главное для себя он определил: идти воевать больше не хочет. Вспоминал старца Христофора, он призывал отстаивать старую веру словом проповеди, силой убеждения, но никак не оружием в руках. Дома ждали отца не только сын Тихон, но и дочка Аннушка, с полгода как она перешла из скита со старшей сестрой Елизаветой жить в дом к деду Тихону. Теперь Кержак старался все время посвятить только детям. Он взялся продолжать семейное дело, но к Макарьевскому монастырю в лавку сам по-прежнему не ходил, там хозяйничал брат Дорофей. В праздники Кержак с детьми, – как и наказывала им мать, монахиня Серафима, – навещали ее в скиту. Младший Тихон сдружился со вторым сыном царевича Михаила, Петром, названным в честь своего деда по матери – князя Петра Семеновича Урусова. Тихон был постарше Петра на два года, они часто гостили друг у друга, и через них одна семья узнавала о внутренней жизни другой семьи.
   Кержак забирал двоих мальчишек и уходил с ними в лес: там учил их добывать дикий мед, ловить рыбу, охотиться, – так шли годы. Все было хорошо, и стало забываться бунтарское прошлое. Родственники предлагали Кержаку еще раз жениться и даже подыскивали невесту, – «старую деву» или вдову, – но он считал себя не в праве на такой шаг и в душе продолжал любить Анисью. О царице Наталье Кирилловне он больше не вспоминал и этим был рад, что выжил ее из своих мыслей.
   Зимой 1694 года пришло из Москвы известие о кончине царицы Натальи Кирилловны. Похоронив матушку, молодой царь Петр становился полноправным хозяином Московского царства. Правил он без оглядки на старшего брата, царя Ивана. В характере Петра все чаще проявлялось стремление к единовластию и нетерпимость ко всему отеческому. И не нашел он ничего лучшего, чем отметить свое начало самостоятельного правления, как прислать на Волгу карательную экспедицию. Казалось бы, живут себе люди в далеких заволжских лесах, молятся по старому отеческому обряду. И кому они мешают? Если раньше и бунтовал Кержак, так потому, что по року судьбы изначально попал в кандалы, и был освобожден разницами. За полученную от вольницы свободу он и пошел в их ряды, а ныне уж пятый год живет тихой жизнью.
   К берегу Макрьевского монастыря пристали судна с военными, на берег высадился дворянский отряд, усиленный в Нижнем Новгороде стрельцами, ярыжками. Каратели взяли местных проводников и двинулись вверх по Керженцу, кто берегом, кто на лодках рекой. Встречавшиеся на их пути скиты поджигали, вели розыск, пытали людей, требуя назвать имя, под которым скрывается царевич Михаил, и возможное его место жительства. Царь Петр не мог смириться с мыслью, что где-то в заволжских лесах скрывается его старший брат, и, по старому обычаю, он или его дети в будущем могут претендовать на Московский престол. Как только отряд карателей отправился вверх по Керженцу, от Макрьева лесом на верховом коне, в обгон незваных гостей, поскакал к лесным людям гонец. Кержак, узнав от гонца о появлении дворянского отряда, велел своей семье передать всей деревне уходить далеко за болото. А сам вскочил на коня и помчался к царевичу Михаилу. Добрался до скита и постучал в ворота, к нему вышел сторожевой.
   – Надо немедля уходить, каратели в лесу, – запыхавшись, еле выговорил Кержак.
   Вышел и сам царевич Михаил.
   – Слуги царевы пожаловали, никого не щадят, всех пытают, тебя ищут. Забирай семью и уходи за болото, – уже более спокойно повторил Кержак.
   – Я спрячусь, а люди за меня будут страдать, – отвечал ему царевич Михаил.
   – У каждого человека своя стезя: у простолюдина одна, у царева сына другая, – продолжал уговаривать Кержак. – Ты народу нужен. Сам не хочешь царствовать. Дети твои – носители царской крови – пусть они сохранятся, народу нужен добрый царь. Если тебя схватят, не думай, детей твоих они не помилуют.
   Царевич Михаил послушал, собрал семью и тоже ушел в лес за болото. Отсиделись несколько дней, стали друг друга искать, собираться на совет. Некоторые, в особенности молодые мужчины, предлагали вооружиться рогатинами, топорами, вилами, а у многих и огнестрельные пищали имелись, – ярмарка она вон рядом, кто хотел, тот давно обзавелся. Решили напасть на отряд карателей, сколько их там будет. Все одно жителей заволжских лесов в несколько раз больше, а возглавить такой защитный отряд предлагали не кому-то, а именно Кержаку как бывалому в таких сражениях человеку. Кержак отвечал:
   – Я решил больше не бунтовать против власти и не проливать русской крови. Только проповедью отстаивать старую веру и народную волю.
   Находились и такие, кто упрекал его в малодушии.
   – Это твой дом, а не далекий Дон или Соловки, где ты воевал. Они пришли уже сюда и жгут наши скиты, – говорил какой-то рыжий молодой мужик. – Повадится лиса за курами, узнает лаз, и, если ее не убить, то всех перетаскает.
   – Если мы их убьем, то завтра сюда придет целое войско, и сожгут весь лес, – отвечал ему Кержак. – Я видел тысячи виселиц и кольев с людьми от Лысково до Арзамаса такого же карательного отряда.
   Боль и обиду чувствовал в душе Кержак, помня добро царицы Натальи Кирилловны. Он думал, таким же добрым будет и ее сын, поэтому агитировал стрельцов за Петра, а теперь за это же ругал себя. Правительница Софья хоть и лютовала, но преследовала староверов в Москве, а Петр явился на Керженец. И если повадится сюда, то супротив «царя-изверга» восстанет народ, и пойдет опять народная война. Кержак для себя уже решил, что если собравшийся собор старцев и царевич Михаил примут сторону вооруженного сопротивления злу власти, то он возьмется организовать сопротивление захватчикам керженской земли. Старцы приняли решение не сопротивляться злу насилием, но и не принимать огненного «крещения», а уходить с Керженца, – кто в далекую Сибирь, а кто на границу Руси.
   Выслали разведку, проследили за карателями. Те пожгли скиты, жилища, помучили людей, не нашли царевича и ушли. Вернулся и Кержак с семьей, а дом их сожгли. Люди сказывали, будто проводники указали, что дом этот купца Тихона, а сын его в прошлом ярый бунтовщик. И то ли выпустили его, то ли сам сбежал, – никто не ведает, – только появился он откуда-то, и живет себе. Уходя на болото, хозяева дворовую живность выпустили на самостоятельный прокорм, с собой взяли только пса, коня да две овцы, – они и спаслись. Всю оставшуюся гулять скотину поели каратели или угнали с собой, а какая сама разбрелась в лес на съедение волкам.
   Кровавая операция карателей только распространила по всему Заволжью слух о старшем из царевичей, Михаиле, что он с семьей живет среди них под другим именем. А раз старший царевич и его потомки живы, то, по устоявшемуся еще от Рюриковичей обычаю, младший брат не мог считаться единым и законным правителем Руси, поэтому староверы и стали называть царя Петра «царем Ерожкой», пособником «Антихриста». [21 - Не отсюда ли у Петра формируется нелюбовь к отеческому обычаю и его стремление поменять все на иноземный лад, в том числе, и традиционный порядок передачи власти – от отца к сыну, от старшего брата к младшему – на собственную волю монарха передавать трон, кому заблагорассудится.]
   К зиме семья Кержака срубила себе новый дом, но поставили его не в деревне на старом месте, недалече от реки, а в глубине леса, вблизи скита, где настоятельницей была монахиня Серафима. Постепенно жители заволжских лесов стали перебираться в другие необжитые места Руси. Решил посетить новые поселения староверов и Кержак, на этот раз в дорогу он брал с собой и сына. Тихону было уже восемнадцать лет, он пошел прощаться со своим другом, сыном царевича Михаила Петром, а тот запросился у отца отпустить его с Кержаком, – ему тоже захотелось самому повидать Русь. Царевич Михаил понимал стремления своего шестнадцатилетнего Петра уйти из лесного дома и постигать жизнь самому, тем более, с человеком, которого он уважал и мог ему доверить сына. У царевича Михаила была большая семья, и он считал правильным, если один из его сыновей уйдет с Кержаком. Царевич Михаил был уверен, что каратели царя Петра еще вернутся на Керженец и будут искать его, пока не найдут. Они могут все погибнуть, а Кержака с его сыном тут уже не будет. А в новых местах жизни староверов сын Петр создаст свой дом и продолжит царский род для служения русскому народу.
   Петр пришел с радостью доложить Кержаку, что его отец благословил идти с ними на Дон и дальше искать новые места жизни.
   – Хорошо, – сказал ему Кержак, – завтра и начнем готовиться в длинный путь.
   Петр стоял и продолжал загадочно улыбаться. Младший Тихон по-товарищески начал над ним подшучивать, мол, от радости парень не в себе.
   Петр собрался с духом и сказал:
   – А батюшка говорил с моим старшим братом, что пора ему жениться, и выбрал достойную невесту. Алексей не собирался еще жениться, но на все воля батюшки, а невеста ему и самому очень нравится, красивая девушка. Да и мама говорила, что она грамоту знает, молитвы читает, хозяйственная. Подойдет Алексею, лишь бы отец ее отдал им в невестки.
   – Как невесту-то зовут? – Не терпелось узнать Тихону-младшему.
   – Анна, – ответил Петр.
   – Чья будет дочь? – Заинтересовался и Кержак. – Я что-то не припомню княжьих дочерей на выданье с таким именем у нас в лесу?
   – Ваша Анна, дядя Евдоким! – Громко сказал Петр.
   – Наша Аннушка? – Удивленно переспросил Кержак.
   – Вот тебе на! – Громко выпалил Тихон-младший и потер лоб. – Простолюдинку за сына царевича!
   Михаила называли царевичем только в очень близком кругу людей. Жену его, княгиню Анастасию, мать Алексея и Петра, многие называли княгиней, но не женой царевича.
   Петр настаивал на своем:
   – Да, батюшка сам выбрал Анну в невесты Алексею, хочет породниться с вами, дядя Евдоким. Так и говорил, что с Кержаком хочет семьями породниться, и если мы сейчас уходим, то другого случая может и не быть. Анне семнадцать лет. Если вы ее благословите, то хоть в зимний мясоед или на следующее лето они без нас свадьбу сыграют. Алексею Анна самому очень по душе, он и раньше мне об этом говорил, до воли батюшки.
   Кержак задумался. Позвал Анну, поговорил с ней, девушка удивилась, застеснялась, покраснела, но было видно, что она рада такому варианту возможного брака. А брат Тихон подшучивал над сестрой:
   – Анька, будешь у нас настоящей царицей!
   На другой день к Кержаку с утра пожаловали уважаемые люди в гости: царевич Михаил, его старший сын Алексей, приглашенные сват со свахой. Кержак благословил дочь Анну на брак с Алексеем, сыном царевича Михаила. Договорились, на следующее лето сыграют свадьбу, а за посаженного отца у Анны будет брат Кержака Дорофей.
//-- * * * --//
   А сам Кержак летом 1695 года в сопровождении двух молодых ребят, Тихона и Петра, отправился по знакомому пути вниз по Волге, потом перешли на реку Медведица, по ней стали спускаться до известного ему городка на Заполяиском острове. Везде на остановках Кержак спрашивал о казаке Агафоне. Тихон с Петром были в восторге от путешествия, насиделись они в своем родном лесу, где оба выросли. По берегам виделся простор, местами колосился хлеб, шумели дубравы. От людей узнали, что по весне от Царицына прошло на низовья Дона большое московское войско брать турецкую крепость Азов. Повезло Кержаку, нашел он и Агафона. Тот был живой, только перекосило его, второе ранение – и опять в плечо, рубанули домовитые казаки по ключице, еле выходили добрые люди. Своих детей Агафон так и не нажил, а вот племянники его выросли и стали удалыми казаками.
   Кержак, видя, как на Дону стало тихо, подумал, что и Агафон после ранения не возьмет больше в руки оружия, не будет ссориться с царской властью. Да и его племяшки в Войске Донском вместе с царем Петром ушли воевать с турками.
   – А мой родной отцовский дом спалили петровские каратели. – Сказал с грустью Кержак.
   – Ба, и туда они добрались, – печально ответил Агафон, качая поседевшей головой. Он вспомнил дом, в котором ему тоже довелось прожить не один год. – Но ничего, нас не сломаешь, вон каких двух соколов привез, – уже улыбаясь, говорил Агафон, смотря на Тихона и Петра. – Вот вернутся мои племяшки, обучат вас казацкой лихости, и тогда подымется Дон за былую волю и старую благочестивую веру.
   По этим словам Кержак узнавал в поседевшем израненном человеке своего былого соратника Агафона.
   – А мы идем на Ветку, это на границе Руси с Польшей, – продолжал свой рассказ Кержак, – там старец с Керженца поселился, к нему и стали наши перебираться, чтобы не дожидаться новой карательной экспедиции. Сказывали мне, на Ветке проходит пограничная черта. Придут слуги царевы, жители все в Польшу уходят. А паны насядут, опять к русакам перейдут, до сторожевых крепостей все одно далеко. А можно ниже пойти под власть гетмана, к казацким куреням.
   – Эка задумка, – сказал Агафон, – далеко ли идти туда, на Ветку?
   – От нас доберешься туда быстрее, по одной реке Оке до самого верховья, до крепости Орел, от нее в сторону до реки Десна, а за ней Стародубщина. Там наши стали слободки основывать, а совсем рядом будет и пограничная черта, за ней на реке Сож и Ветка. А можно до самого верховья Волги плыть, а потом перейти на самое низовье Днепра, по нему и вниз до Сожи.
   – Как же вы отсюда туда пойдете?
   – Будем подниматься по Дону, незадолго до Воронежа высадимся, уйдем в сторону, вблизи с крепостью Курск пересечем тракт, а там до Десны и в Стародубщину. Мы пошли длинным путем, чтобы молодым дорогу на Дон показать, да тебя хотел я проведать, Агафон.
   – Тоже дело, – заулыбался Агафон.
   Пока гостили у Агафона, осенью с войны возвращалось Донское Войско. Пришли домой и племянники Агафона. Это были два молодых казака около двадцати лет, Игнат и Ефрем. Агафон племянников познакомил с Тихоном и Петром, казаки много рассказывали о походе, что пошли они в этот раз не степью, как шло войско под командованием Голицына, а по берегу Дона. Командовали царевы генералы Гордон, Лефорт и Головин, с последним был и сам царь Петр. Три командующих с трех сторон и штурмовали, а взять удалось только две каланчи (башни), стоящие по разные стороны берега. Между ними натянуты цепи, и судам из Дона в Азов не пройти. Больше не удалось ничего сделать, так осенью сняли осаду и ушли.
   Царь Петр злился своей неудаче в походе и в ноябре издал указ о втором походе на Азов, и повелел в Воронеже, в Брянске, даже в Преображенском и других местах строить верфи, на них строить корабли, галеры и струги. Сам всю зиму царь провел в Воронеже. С ближайших местностей сгоняли тысячи крестьян и посадских, отрывали их от привычного уклада жизни, от семьи, от земли, от ремесла. Трудясь на царя, люди испытывали лишения. Идущих от монастыря к монастырю богомольцев тоже хватали, объявляли бродягами и отправляли пилить лес для заготовки материалов. В такой ситуации передвигаться по дорогам было опасно, можно было попасться царевой страже и угодить на принудительные работы. Знающие люди подсказывали: идти далеко в обход ближе к Днепру. Но Кержак решил остаться на зиму на Дону. Тихон с Петром слушали рассказы молодых казаков, и им тоже хотелось пойти воевать с турками, а Игнат с Ефремом взялись обучать гостей казацкой жизни и обращению с оружием. Заволжские парни были рады, что остались зимовать на Дону, им казалось, что тут жизнь протекает веселее, нежели в лесах.
   К весне 1696 года формировалось новое русское войско, крестьянскому пополнению обещали за поход и победу дать вольную, собирались на войну и донские казаки. Запросились и Тихон с Петром отпустить их с казаками. Кержак сначала не пускал, хватит на их род его участия в войнах. А потом видит, делать нечего, вырос сын. Хоть и было ему всего девятнадцать лет, а за зиму научился оружие держать в руке и хотел постоять за Московскую Русь. Разрешил Кержак вступить в Войско Донское, но только одному Тихону, а Петру минуло всего семнадцать, да и роль сыну рода царевича отводилась иная. В мае Тихон, Игнат и Ефрем с донскими и запорожскими казаками, калмыцкой конницей и русским войском с царем Петром ушли брать Азов.
   В устье Дона казаки напали на турецкий морской караван с грузом, и тут Тихон получил свое боевое крещение. Казаки подплыли на струге к турецкому судну, Тихон кинул абордажную кошку [22 - Штурмовой якорь на канате.]. Зацепившись, он быстро взобрался на борт и чуть успел выхватить свою саблю, прежде чем к нему подскочил басурманин в широких штанах, замахиваясь на него кривой саблей. Тихон не успел испугаться, а поступил, как учили казаки: выставил саблю поперек, и пошел металлический лязг. Но когда Тихон распахал противнику живот и увидел хлынувшую кровь, тут растерялся. И если бы не оказавшийся рядом уже взобравшийся за ним Игнат, его, стоящего, мог зарубить подскочивший второй турок, но все обошлось. Тут же в устье Дона произошел небольшой морской бой, казаки на своих маленьких стругах маневренно рассеяли турецкий флот и дали возможность русскому флоту войти в Азов.
   Не имея еще опыта по взаимодействию сухопутной армии, насчитывающей семьдесят пять тысяч человек под командованием боярина Шеина, с созданным флотом из двух пушечных кораблей – «Апостол Петр» и «Апостол Павел», – двадцати трех галер и более тысячи струг [23 - Морская лодка.] под командованием Лефорда и самого царя Петра, – русские начали штурмовать крепость Азов. На галерах и лодках заблокировали Азов с моря, отсекая доставку подкрепления, а тем временем сухопутные войска с суши осадили крепость, но с моря появилась турецкая эскадра из нескольких линейных кораблей и галер с войском на борту, турки направили часть своего войска на помощь в крепость. Русский флот начал сниматься с якорей, чтобы ударить по турецкой эскадре, видя это, турки, несмотря на свое превосходство в количестве больших кораблей, не рискнули атаковать русский флот, имевший за собой береговое укрепление из пушек, и отошли в море. А со стороны Крыма подошло и встало лагерем за рекой союзное османам шестидесятитысячное войско крымских татар. Наземные русские войска массированно обстреливали крепость из пушек. Два больших корабля, построенных царем Петром за зиму с неимоверными человеческими трудами, не сыграли какой-то существенной роли в сражении за Азов. Из-за неудобной гавани они не могли подойти близко. (Если не считать это сражение рождением регулярного русского флота и началом его взаимодействия с сухопутной армией). Общая осада продолжалась около двух месяцев. Казаки до полутора тысяч человек подошли вплотную к крепости и, не получив приказа от командующих генералов штурмовать, сами ворвались и заняли два бастиона. Через два дня турецкий гарнизон на условиях почетной капитуляции сдал Азов.
   Встретил Кержак сына живым, здоровым и возмужавшим, он понимал, что это будет не последняя война для Войска Донского, и поэтому не хотел оставлять своих парней на Дону, втроем они собрались и ушли. Дойдя до реки Сож, ближе к Ветке, стали искать старца Феодосия, сюда его пригласили жить и должны были знать многие. Феодосий рукоположен в священноиноки, был еще до «раскола» патриархом Иосифом. Сподвижник игумена Досифея был на Дону, там с ним и познакомился Кержак. В 1686 году Феодосия арестовали и выдали Москве, откуда ему удалось бежать на север, потом он появился в Заволжье. После смерти Дионисия Шуйского (родственника царя Василия Шуйского) Феодосий возглавил скит Смольяны на Керженце, но после разорения скита покинул керженские леса и ушел в сторону Ветки. Но там поначалу не появился, среди староверов стали распространятся слухи, что старца Феодосия на Керженце сожгли каратели. А старец Феодосий, идя по Оке, остановился в Калуге, нашел там старую пустую церковь, – иконостас был написан еще до «раскола», – и стал служить литургию. В 1695 году Феодосий этот иконостас перевез на Ветку, тут он становится за руководителя и вводит такой же порядок, как был на Керженце при жизни Дионисия, – принимать беглых никониан-священников. Но многие с такой позицией были не согласны, поэтому и формировались разные согласия староверов.
   Кержак нашел старца Феодосия, он познакомил его с местными уважаемыми людьми и замолвил перед ними свое слово. Места здесь такие же лесные и болотистые, только сами леса более редкие и лиственные, нежели на родине, да и погода тут мягче, а в остальном все схожее. Как Керженец впадает в Волгу, тут Сож впадает в Днепр. Здешние земли в народе именовались Белой Русью, раньше они входили в Великое княжество Литовское, потом стали относиться к Речи Посполитой. Ближайший град – Гомель. В нем действовало германское городское право, имелся свой герб, – белый рыцарский крест. Поставил Кержак со своими парнями избу быстро, да местные мастера подсобили, и зажили они мирной, благочестивой жизнью. Кержак стал пробовать организовать свой медовый промысел, знал он отцовское дело, да и было где мед продать, рядом Гомель. А парни занимались рыбалкой и работали на мельнице, чтобы изучить мельничное дело и попробовать сладить свою мельницу – зерна вокруг было достаточно, тут от земли не отворачиваются.
   Польские феодалы-шляхтичи селиться на своих землях русским староверам разрешали, налоговую мзду брали с усердием, но главное, они не запрещали придерживаться старой православной веры, – все одному Христу молятся. Жизнь на новом месте складывалась положительно, Кержак стал подумывать идти на Керженец. Рассказать всем, как они устроились, может, царевич Михаил пожелает сюда перебраться, а с ним и Анна с Алексеем, Елизавета с мужем, да и монахиня Серафима, – тут тоже есть женские скиты. Брата Дорофея Кержак приглашать жить на чужие земли не хотел, кто-то должен был корни на родной земле пускать. Дорофей с властью не ссорился, его она не должна тронуть, хотя Кержак понимал: власть очень мстительна. Из-за старшего брата может преследовать и младшего.
   Русь, вон она, была совсем близко, перешел лесок да речку – и уже стародубщина. Тут много поселилось староверов, через границу ходили в гости, узнавали, что нового в Московском царстве, а что в Речи Посполитой, и где легче живется. Народ по обе стороны границы жил свой, понимали друг друга с полуслова, говорили все без утайки. А в Гомель съездят, так новостей о Московском царстве привезут больше, нежели приходит с русской стороны, сами им рассказывали, что в их царстве творится. В самой-то Руси говорили шепотом, боялись тайных царевых слуг. Всякого, кто про правителя или его сановников распускал слухи, хватали и сдавали в Преображенский Тайный Приказ. Здесь же, на границе с Польшей, в недавнем прошлом военной противнице Руси, говорили о Московском царстве открыто, и чем словечко звучало страшнее и громче, подхватывалось и разносилось.
   Вот только одна история про царя Ивана чего стоит: будто царь Иоанн Алексеевич сам распространял письма к народу о том, что брат его, царь Петр, живет не по церкви, ездит в Немецкую слободу и там дружит с еретиками, пьянствует и курит табак, – делает бесчестие себе и православной Руси. За эти письма, в отмщение брату царю Ивану, царь Петр с похотью приставал к его жене, царице Прасковье Федоровне, считавшейся первой красавицей Москвы. Отец Прасковьи, воевода Федор Салтыков, выдал двадцатилетнюю дочь без ее на то воли за царя Ивана по договоренности с царевной Софьей, чтобы у рода Милославских родился свой наследник на престол, в противовес наследнику от Нарышкиных, Петру. Царица Прасковья была старше своего мужа на два года и рожала ему только дочерей [24 - Дочь царя Иоанна V в последующей истории России станет императрицей Анной.]. Какая в Москве на самом деле была история у царя Петра с царицей Прасковьей, на Польской границе не знали, только сказывали, что отсюда и вышла личная неприязнь двух братьев-царей. А в 1696 году стало ясно, что слух тот был неспроста, царь Иван на тридцатом году жизни умер. На польской территории стали говорить, будто смерть царя Ивана была не без участия царя Пера, жаждавшего самодержавной власти. В Москве многие слышали, что сановники царя Петра беззастенчиво называли царя Ивана больным и неспособным к управлению государством. Говорили о глупости, сотворенной при стрелецком бунте, – установить правление двух царей.
   За разными слухами стали приходить и точные сведения о событиях в Москве. В 1697 году там раскрыли заговор окольничего Алексея Соковнина и его шурина Федора Пушкина. Они вступили в тайный сговор с думным дворянином, стрелецким полковником Иваном Елисеевым, сыном Цыклера, очень близкого к казненному стрелецкому начальнику Шакловитому, и подговаривали они стрельцов подкараулить царя Петра и убить его. Не зря молва ходила, что царь Петр в Преображенском Тайном Приказе самолично ведет розыск и принимает участие в муках людей, а тут он сам явился арестовывать заговорщиков.
   Кержаку приходилось встречаться с Алексеем Соковниным в доме у боярыни Морозовой, это был ее брат. Соковнин с заговорщиками со смертью царя Петра надеялись остановить усиление его единовластия и влияния иноземцев на русскую власть, заодно отомстить за преследование староверов и казнь через голодную смерть сестер. Боярыня Феодосья Прокопьевна Морозова (монахиня Феодора) вместе с сестрой Евдокией и подругой Марией приняли мученическую смерть в земляной тюрьме Пафнутьево-Боровского монастыря вблизи Калуги. В земляной яме, в полной тьме спускали им только кувшин с водой и чуть хлеба или сухарей, иногда кто-то из охраны смилуется и даст огурчик или яблочко. Первой умерла сестра Евдокия, Феодосья в темноте нащупала ее глаза и закрыла их. Через месяц умерла и монахиня Феодора (боярыня Феодосия Морозова), перед смертью она нашла в себе силы упросить тюремщика ради Христа выстирать в реке ее нательную рубаху, чтобы, по русскому обычаю, умереть в чистой рубахе. Еще целый месяц, мучаясь одна, прожила их сподвижница Мария. Их 14 слуг, в том числе инокиню Иустину, за отказ принять новые обряды сожгли в срубе. Вся «вина» этих женщин заключалась лишь в том, что они безмерно любили Христа, Сына Божьего, и стояли за апостольскую православную веру. (Царь надеялся, что народ забудет боярыню Морозову навсегда, а осталось ее имя и его как мучителя рядом с ней на века).
   Каждый год с Руси на Ветку приходили новые известия. Царь Петр после того, как жестоко казнил заговорщиков, уехал в путешествие по Европии, забрал с собой боярских детей под видом обучать их заграничным наукам. В народе же говорили так: «Царь Петр боится, что в отсутствие его бояре новый заговор устроят, вот он и взял их детей с собой в заложники. С какой действительно целью брал Петр с собой боярских детей, это ему одному ведомо, только в 1698 году шли вдоль границы через стародубщину стрелецкие полки, снятые с Азова к новому их месту службы. Стрельцы были очень недовольны проводимой Петром внутренней политикой, его присланным из Голландии приказом отправить их служить к литовской границе в Великие Луки, под подчинение Новгородского воеводы князя Ромодановского.
   Передвигались к новому месту они долго, тянули пушки, выделенных денег не хватало, голодали, на постой вставали по сто – сто пятьдесят человек на двор, объедали местное население. Жалование не выплачивали, хлебную норму сократили, многие умирали, а кто-то бежал от такой службы на польскую сторону. Стрельцы искали виноватых в их такой доле, в особенности невзлюбили генерала Франца Лефорта. Они возмущенно говорили, что в Москве власть захватили курильщики табака, еретики-иноземцы, а царь Петр пропал в Европе, от него уже несколько месяцев не было никаких известий, и даже предполагали о его смерти. В действительности царь Петр писал письма, но из-за весенней распутицы они долго доходили до Московской Руси и потом еще долго распространялись по народному сознанию. Стрельцы самовольно направили в Москву свою делегацию с челобитной требовать возврата стрелецкого войска по домам к семьям. В Москве через своих жен, которые работали у царевен в обслуге, они списались с арестанткой царевной Софьей. Напряжение в Руси нарастало, вот один из стрельцов взобрался на телегу и стал зачитывать якобы от царевны Софьи послание с призывом идти стрельцам к Москве к стенам Новодевичьего монастыря и просить ее вновь стать правительницей. После такого призыва мятеж начался с ускоренной силой. Стрельцы решили идти в Москву и разорить Немецкую слободу, побить иноземцев, а заодно и предателей-бояр.
   Петровский генерал Гордон, выдвинул войска, офицерский состав которых, в большинстве своем, был сформирован из иностранных наемников, – наперерез стрельцам, преграждая им путь возле Воскресенского монастыря. Гордон начал вести со стрельцами переговоры, уговаривая их прекратить бунт. Стрельцы решили, что их напугались, и они расслабились, стали выдвигать свои требования, надеясь на удовлетворение. А Гордон тянул время, выбирал позицию и еще подтягивал верные царю Петру войска. За время переговоров иноземец полковник Краге очень умело расставил артиллерию, и прозвучали пушки по стрельцам, началось короткое, но ожесточенное сражение. Замученные стрельцы были рассеяны, переловлены и заключены под стражу в Воскресенском монастыре.
   Царь Петр узнав о бунте, прервал свою поездку по Европе и вернулся в Москву. Некоторых стрельцов казнили сразу при захвате, и по приезду царь Петр велел казнить еще 800 человек. До весны 1699 года, ведя розыск, казнили еще несколько сот стрельцов, малолетних секли и отправляли на каторгу, жен и детей стрелецкой слободы отдавали по деревням в холопы, других высылали на вечное поселение в далекие крепости. Так царь Петр разорил стрелецкую слободу в Москве, отомстил за свои детские страхи. Царевну Софью насильно постригли в монахини под именем Сусанны и содержали в Новодевичьем монастыре. Царь Петр, почувствовал полную власть, ему больше не нужна была поддержка Лопухиных, родственников жены из стрелецкой среды, как несколько лет назад, когда он женился, чтобы удержаться за счет их у власти. Царь Петр велел свою русскую жену, царицу Евдокию, отправить в суздальский Покровский девичий монастырь и насильно постричь в монахини, чтобы она не мешала ему влюбляться с фрейлен Анхен Моне, дочерью виноторговца из Немецкой слободы. Против насильственного пострижения царицы был сам Патриарх Адриан, а царь Петр присылал письмо еще из Амстердама с требованием постричь жену, и по приезду своему был зол, что его указание не выполнили. Трех священников, которые были близки к царице Евдокии, сослал в Преображенский Тайный Приказ для дознания, выяснить, кто препятствовал выполнению его воли. Архимандрит, настоятель обители, также отказался насильно постригать царицу Евдокию, его взяли под стражу. Патриарху Адриану пришлось вымаливать у царя Петра и откупаться деньгами, чтобы умилостивить его гнев.
   Удивились такой расправе царя Петра со стрельцами, временами даже бывшими их соперниками, донские казаки, жившие также обособленно по своим традициям, и предположили, что следующими могут быть они. Собирался царь Петр поехать с проверкой на Азов, с заездом на Дон, а перед его приездом был выявлен заговор, – схватили 18 казаков, намеревавшихся напасть на царя Петра.
//-- * * * --//
   А тут на пограничных землях заканчивались денечки тихо-текущей жизни, начинались разворачиваться события, трагически отразившиеся на всем населении Белой Руси. В повествовании мы не будем касаться всех баталий довольно долгой Северной войны 1700–1721 годов, а расскажем только о малой части театра военных действий, с которыми пришлось соприкоснуться нашим героям.
   Швеция представляла собой в балтийском регионе мощное государство, ее армия насчитывалась около ста пятидесяти тысяч человек, она проводила захватническую политику в Прибалтике, отбирая земли у Речи Посполитой и северной Германии. Россия в лице царя Петра решила вступить в новую коалицию под названием «Северный Союз» со странами, в основном, протестантского населения – Саксонией и Данией. Но Саксония заключила с католической Польшей личную унию [25 - Форма союза.], и Король Речи Посполитой Август И, стремящийся вернуть часть потерянных земель и присоединить территории Лифляндии и Эстляндии, в 1700 году начал военные действия против Швеции. Царь Петр тоже объявил войну Швеции и направил войска под Нарву, но попытка захватить крепость обернулась поражением для русских. Шведский король Карл XII с частью своей армии (по численности от 8500 до 12000 солдат, сосчитать их было трудно, шведы занижали цифры, чтобы похвастаться своим успехом, а русские, наоборот, завышали, чтобы оправдаться), атаковали лагерь русской армии, насчитывающей 35 тысяч человек. Сам царь Петр за два дня покинул расположение своих войск, уехав в Новгород. Шведский король решил, что русская армия уже разбита, и основные силы направил против Польши. А царь Петр быстро провел реорганизацию армии и продолжил военные действия. Россия заключила союзническое соглашение с Великим княжеством Литовским о совместных действиях против Швеции.
   На северном направлении ближе к Балтике у русской армии имелись военные успехи, взятие крепостей, выход к морю. В 1704 году шестидесятитысячная русская армия под командованием Репнина вошла в белорусские земли, содержание армии в продовольствии полностью легли на плечи местного населения. Русской армией, размещавшейся в районе Гомеля, командовал Александр Меньшиков. Видя как солдаты бесцеремонно забирают продовольствие у населения, и с особым усердием у русских староверов, ничего не оставляя им самим на пропитание, Кержак от своей общины осмелился пойти с прошением о заступничестве к Меньшикову. Его к нему допустили, увидев Кержака близко, Меньшиков спросил:
   – Старик, откуда мне твоя морда знакома?
   – Ваша высокая светлость, в 1689 году по торговым делам оказался я в Москве, и услышал призыв царя Петра идти к стенам Троице-Сергиева монастыря, посчитал необходимым пойди под знамена государя Петра, там меня Вы и видели, – доложил Кержак.
   С недавних пор ставший именоваться графом, Александр Данилович Меньшиков пообещал разобраться, и если выяснится, что староверы добровольно выдавали продовольствие, а солдаты злобствовали, то накажет виновных, а если староверы скрывали продовольствие, то еще накажет «раскольников».
   В 1706 году Карл XII в Саксонии после ряда побед вынудил короля Речи Посполитой Августа II втайне от России подписать мир. Рядом с польским городом Калишем произошло сражение между русскими и шведами, командуя объединенным войском, ярко проявил себя Александр Меньшиков. Польская шляхта, поддерживаемая шведским королем, сумела поменять своего короля Августа II на воеводу Станислава Лещинского, и теперь Польша становилась союзницей шведов. Развязав себе руки с Польшей, Карл XII начал военный поход против России, вторгнувшись в Белую Русь, они взяли Минск, Могилев. Общая ситуация начала складываться не в пользу русской армии, она стала отходить на Восток. Покидая белорусскую землю, специальные отряды поджигали поля с хлебом, чтобы лишить продовольствия наступающую шведскую армию. Местному населению и так уже нечем было кормиться, а пришла огромная шведская армия, и начался поголовный грабеж мирного населения. Одни польские шляхтичи поддерживали нового монарха Станислава Лещинского, союзника шведского короля, другие оставались верны прежнему королю Речи Посполитой Августу II. При оккупации шведами Белой Руси, польские шляхтичи, сторонники нового короля Лещинского, умышленно полностью разоряли селения, принадлежавшие тем польским вельможам, которые оставались верны Августу II.
   Наступил голод, Кержак, имея опыт лесной жизни, решил сам и еще организовал соседей уйти в лес, и там вместе выживать. Ближе к болоту они выкопали землянки, вокруг них стали собираться другие местные жители. Кержаку было уже 59 лет, он давно определил для себя не брать в руки оружия, но его вынудили это сделать. Пришли иноземцы и грабили народ, при малейшем возмущении и попытке отстоять последнею домашнюю овцу или полпуда зерна, человека убивали. Кержаку удалось сформировать небольшой отряд самообороны, но единства в понимании, за кого воевать, не было. Белорусское население, исповедавшее православную веру, боялось прихода войск царя Петра, зная какое количество беженцев с Московской Руси, притесняемых у себя на родине за православную старого благочестия веру, перед войной прибыло к ним на Ветку. Поначалу бились с любым, кто пришел разорять их дом, но постоянно вести войну против всех нельзя, нужно было на кого-то опираться, кому-то помогать. Кержак призывал воевать за русских, но многие с ним не соглашались, наоборот, призывали воевать за поляков и шведов, ища у них заступничества, так как они были католиками, протестантами, и для них не было никакой разницы между старым и новым обрядом в православии. Отряд разделился надвое, большая часть осталась с Кержаком. Основной задачей лесного отряда самообороны было неожиданное нападение на небольшие группы шведов или поляков, осуществляющих грабеж населения: отбивали обозы с продовольствием, кормились сами и раздавали голодающим. Так среди лесов и прошел год боевой жизни отряда самообороны старика Кержака, который рос в своей численности с каждым днем.
   Шведская армия переправилась через реку Березину и неожиданно напала на русскую армию, вынудив их отступить непосредственно на русские земли. Шведская армия истощилась в провианте и фураже, который было трудно собрать с местного населения, в том числе из-за действий отрядов народного сопротивления. Карл XII с голодной армией не решался двигаться дальше на Русь, штурмовать Смоленск, не говоря уже о Москве. Он пошел в сторону юга, вниз по Днепру, зная, что там нет серьезных гарнизонов, и можно дать своей армии передышку, дождаться подкрепления из Швеции. Там на юге шведский король надеялся не только обеспечить свою армию продовольствием, но и пополнить войско численностью на 20 тысяч человек за счет казаков под руководством гетмана Ивана Степановича Мазепы, решившего предать царя Петра и перейти на сторону шведов, а также призвать к себе в союзники Крымского хана с Турцией.
   При одной боевой операции отряд самообороны Кержака захватил в плен шведов с вельможным паном. В отряде Кержака были люди, знающие польский язык, от плененного шляхтича и шведов, вымаливающих оставить им жизнь, стало известно о движущемся из Швеции большом караване с продовольствием и военным снаряжением, в сопровождении корпуса в несколько тысяч солдат для подкрепления армии Карла XII.
   Кержак понял, что эта информация нужна русской армии, и если он пошлет кого-то в лагерь царя Петра с таким сообщением, то пришедшему с польской стороны человеку могут не поверить, принять его за посланного лазутчика. Кержак решил идти сам, в отряде за старшего оставил своего сына Тихона, ему было уже около тридцати лет. С собой он взял пленных шведов, польского шляхтича и несколько человек в охрану. Сын царевича Михаила Петр тоже вызвался пойти с ним.
   Кержак со своими людьми и пленными добрался до лагеря русской армии, попросился к Александру Меньшикову, его допустили к нему. Выслушав старика, руководящего отрядом самообороны, Меньшиков велел забрать пленных и как следует допросить их, а сам пошел докладывать царю. Появился офицер и велел Кержаку идти за ним, пришли к царскому шатру. Царь Петр признал старика-старовера Кержака, вспомнил их встречу в Троице-Сергиевом монастыре, да и события на крыльце во время стрелецкого бунта он тоже хорошо помнил. Стали обсуждать, как отряды самообороны на польской стороне смогут помочь русской армии разгромить шведский корпус. Где лучше сделать завал дорог и разобрать мосты, чтобы идущей на подкрепление Карлу XII армии отрезать отход и окружить ее. Царю Петру понравилось, что бежавшие от преследования московской власти староверы воюют на его стороне, а не на стороне шведов. После выяснения всех военных вопросов, царь Петр спросил:
   – Старик Евдоким, почему ты живешь на польской стороне?
   – Государь Петр Алексеевич, не велено нынче на русской стороне исповедовать православную веру такой, какой передали нам ее наши отцы, деды и благочестивые старцы.
   Многое не понравилось царю Петру в беседе с Кержаком, но импонировало ему одно, что старик не таил своей правды, а говорил, о чем думал. Пока были в русском лагере, сын царевича Михаила, Петр, старался держаться рядом с Кержаком, чтобы встретиться с царем Петром, посмотреть вблизи на родного царствующего дядьку. Да и царь Петр обратил внимание на молодого парня-старовера, не сводящего с него глаз, проходя мимо, он спросил:
   – Лицо твое мне кого-то напоминает, кто таков будешь?!
   – Петр Романов, – не задумываясь, ответил сын царевича Михаила.
   Все офицеры резко оглянулись на молодого парня. Стояла тишина. У царя Петра началась дергаться щека, он смотрел сыну своего старшего брата прямо в глаза. Кержак понимал что – признаться, кем этот парень приходится самому царю, означало бы выдать его самого и место нахождения царевича Михаила, поэтому он нашелся и быстро вставил свое слово:
   – Государь, деда его звали Романом, вот теперь и кличут их Романовыми. Мы все тут вместе за русскую землю стоим и государя Петра, – сказал Кержак и строго посмотрел на молодого Петра.
   Царя отвлек Меньшиков каким-то вопросом, и они пошли, но царь еще раз оглянулся на парня под именем Петр, видимо, узнавая знакомые черты лица своего отцовского рода.
   Все обошлось, накормили кашей староверов-ополченцев в русском лагере, и они пошли к своему отряду. По дороге Кержак с Петром отстали от остальных, и старик объяснял молодому парню, почему нельзя было себя обнаруживать, чтобы не погубить его отца, царевича Михаила, да и самого себя тоже.
   Как известно, царь Петр еще в 1702 году издал указ о веротерпимости относительно иноверцев, в основном, это касалось иностранцев-христиан католиков и протестантов, но православных христиан старого благочестия по-прежнему продолжали преследовать. Царь Петр не вникал в суть религиозного спора, для себя он видел больше политическую опасность со стороны староверов, нежели религиозную. Староверы хранили обряды и русские обычаи отцов и дедов не только в вере, но и в обыденной жизни, способствуя своим личным примером для других к идеологическому сопротивлению к западной новизне, выступали против разрешения курения табака [26 - В старой Руси выдирали ноздри за нюханье табака.] и строительства кабаков для массового пьянства. Царь Петр наоборот велел повсеместно строить кабаки, облагая их податями, сам часто напивался и был активным курильщиком трубки.
//-- * * * --//
   В сентябре 1708 года шведский корпус под командованием Левенгаупта, сопровождавший караван с продовольствием и вооружением, двигался по белорусским землям. Отряд самообороны Кержака, стремился не допустить шведскую армию на землю близ Гомеля, где они, в основном, и проживали сами. Это неизбежно привело бы к большому разорению населения и бойне с пожарами, поэтому отряд поднялся в верховья реки Сож, и на дальних подступах стали создавать завалы на дорогах, разрушать переправы. Шведскому корпусу пришлось замедлить свое продвижение, увязнув в разборах и восстановлении переправ. Тут подоспела русская армия, конницей командовал Меньшиков, он в условленном месте встретился с отрядом Кержака, и они вывели конницу на шведский корпус. У деревни Лесной началось сражение, русских насчитывалось около двенадцати тысяч, шведов приблизительно шестнадцать тысяч. Русские разбили шведов, отобрали караван с трехмесячным запасом продовольствия, вооружением, пушками и порохом, остальные рассеялись в паническом бегстве. Малочисленный отряд Кержака, не имея достаточного вооружения и опыта, не вступал в большую баталию, а прятался по выработанной уже тактике в лесу и нападал на разрозненные отступающие отряды шведов. Так, напав на один из бегущих отрядов, Кержака поймал генерала шведской армии, его передали князю Меньшикову.
   После битвы, которой был очень доволен царь Петр, как положенному началу разгрома шведов, считавшихся одной из самых сильных армий в Европе, царь выдавал награды и грамоты о вольности. Решил Петр наградить и старшего отряда самообороны, старика Кержака, и велел Меньшикову позвать его к себе. Меньшиков сказал Кержаку: «Отступись от старой веры и прими благословение от попа-никонианина, и тогда государь пожалует тебе дворянский титул с правом передать по наследству за проявленную отвагу и смекалку в разгроме шведов». Кержак пришел к царю, но от старой веры не отказался, поэтому получил только грамоту с прощением и запрет на преследование его со стороны властей за старое бунтарство.
   Состоялся у Кержака с царем Петром небольшой разговор с глазу на глаз.
   – Что вы так стоите за этот старый обряд? – Недоуменно спросил царь Петр.
   Теперь Кержак был грамотным человеком: на Соловках, на Керженце в скитах он много читал книг, беседовал со знающими людьми, мог и царю ответить:
   – Не за обряд мы стоим, государь, а за сам дух веры! По старой вере Русь Богом была выбрана, и суждено ей было лидером стать, и апостольской верой тропу торить во всей жизни. Константинополь постигла беда, поглотили их османы, теперь они книги у латинян печатают, мы и боимся, государь, по их новым книгам молитву творить, чтобы святость на Руси не потерять и не повторить судьбу Византии. Коли станет Русь у латинян всему учиться, так и будет у них в хвосте век плестись.
   Царю Петру не понравились слова Кержака, но знал он его уже давно, и за мужество обиды на него не имел. Подумал царь и ответил:
   – Старик, поучимся мы у латинян сто лет, а потом задом к ним повернемся.
   Теперь Карл XII остался без подкрепления и продовольствия, не получил король достойной помощи и от гетмана Мазепы, с ним пришло всего полторы тысячи казаков, потом пришло еще столько же, вместо обещанных двадцати тысяч, подошли и запорожцы, но все переругались и ушли обратно. Подтянулась ближе к югу и русская армия, под Полтавой наголову разбила шведскую армию, Карл XII с небольшим отрядом охраны еле унес ноги в турецкие владения, за ним, спасаясь, вдогонку бежал и гетман Мазепа.
   Северная война сильно разорила белорусские земли, многие погибли, умерли с голоду и из-за эпидемий. Построенная Кержаком и его парнями мельница оказалась в собственности гомельского старосты, которому Польский король отдал все права на деревни, мельницы, сенокосы и прочее доходное имущество, и велено было со всех оставшихся в живых драть без жалости подати. Война еще долго продолжалась, и нужно было кормить армии, в зависимости от успеха тех или других. У Польской власти была боязнь возможного бунта православного населения, научившегося защищаться, воевать не только против шведов, но и польских шляхтичей. А уж польские паны знают, чем для них оборачивается восстание, когда у православного народа появляется вождь. Долго им пришлось биться с вольницей запорожских казаков. Командир отряда самообороны русских староверов Кержак, ко всему, еще был вхож к русской власти, встречался с князем Меньшиковым и даже с самим царем Петром. Польской шляхтой был создан конный отряд, который неожиданно объявился в Гомеле. Взяв проводника, они двинулись по лесам вдоль реки Сож в поисках Кержака.
   Сын Тихон обзавелся уже семьей, женился на местной девушке Кристине, и у них родился сын Евдокимка, названный так в честь деда Евдокима. Свой отряд Кержак уже распустил по домам, все восстанавливали свои жилища и налаживали мирную жизнь. Узнав от верных людей, встретивших в лесу отряд шляхты, что рыщут враги в поисках Кержака, они быстро всей семьей и Петром, сыном царевича Михаила, спрятались в лесу. Тайными тропами ушли с польской территории на русскую сторону в стародубщину. Шляхтичи продолжали преследования их уже на русской стороне, Тихону с Петром пришлось отстреливаться, уводя их за собой, а Кержак с Кристиной и маленьким Евдокимкой в это время прятались на болоте. Но при появлении из ближайшей сторожевой крепости отряда русской конницы, заслышавшей выстрелы, шляхтичи убрались обратно на белорусскую землю.
   С царской грамотой Кержак мог теперь селиться в Руси, где ему захочется, и он решил вернуться на Керженец. Путь выбрал Непрямой, ближайший с верховьев реки Оки, а длинный, но уже знакомый через Дон. Когда все эти годы в Белоруссии шла война, и все были заняты выживанием, с Дона до них доходили редкие сообщения, будто там казаки-староверы вновь одолели верх над казаками, служившими московскому царю. Кержак на эти сообщения не обращал внимания, ему было и так трудно, да и не хотел он больше воевать сам и не разрешал своему сыну воевать с русским царем. Тихон воевал вместе с царским войском за Азов, теперь воевал против шведов, а грехи бунта пусть будут только на самом Кержаке, так рассуждал он, придя с семьей на Дон.
//-- * * * --//
   Слухи оказались правдивыми, по всему широкому Дону с его притоками не первый год уже пылала народная война. Кержак вспомнил, что когда уходил на Ветку и прощался с Агафоном, старый соратник обещал ему еще поднять народ на борьбу: за волю народную и старую веру, – за что они с ним и воевали. Встретили Игната с Ефремом уже на Волге, они оба были в восставшей дружине казаков есаула старовера Некрасова, от них узнали о событиях за последние годы.
   Оказывается, еще в 1704 году Агафон пытался поднять на Дону казаков на восстание, но, преследуемый служившими московским боярам казаками, он вынужден был бежать на низовья Волги к Астрахани. В 1705 году в Астрахани поднялось восстание, какую роль там играл Агафон, неизвестно, только после поражения восстания в 1706 году, он уходит на Кубань и там находит казаков-староверов, живших когда-то с ним вместе на реке Медведица. С Кубани Агафон приходит с небольшим отрядом и поселяется на Северном Донце, к нему начинают стекаться беглые от господских кнутов крестьяне, бурлаки, бедные казаки. Он поддерживает переписку со староверами с Кубани, призывая их вернуться на Дон и отстаивать свое право на жизнь. Царская власть, не желавшая мириться с беглецами-крестьянами, присылает на Дон карательную экспедицию под командованием полковника – все из того же рода Долгоруких Юрия Владимировича – с требованием к Войсковому атаману и старшинам, державшим сторону бояр, выдать вновь прибывших. Не проживавших на Дону более двадцати лет, всех считать беглыми. Беглецам деваться было уже некуда, эта подстегивает их взяться за оружие и защищать свою жизнь.
   Защиту беглых казаков организовал Булавин Кондратий Афанасьевич, он был сыном атамана с верховьев Дона и сам выбирался атаманом Бахмутских соляных промыслов, участник Крымского и Азовского походов. В 1707 году под его началом казаки разбили царский карательный отряд, командира Долгорукого и офицеров казнили. Войсковой атаман Лукьян Максимов с богатыми старшинами, желавшими служить боярской власти, собрали большие силы и напали на булавинцев. Восставшие вынуждены были отступить. Булавин ушел в Запорожскую Сечь, оттуда вел переписку, собирая войска. В начале 1708 года Булавин появился на Хопере, с Северного Донца к нему присоединились отряды вольных казаков и Агафон со своим отрядом староверов. В апреле Булавин подошел к низовью Дона и там сразился с войском атамана Максимова, разбив его, он вошел в главную станицу Войска Донского – Черкасск. Тут при решающей битве и сложил свою буйную головушку старый казак Агафон.
   Булавин был выбран Войсковым атаманом, он не собирался ссориться с царем Петром, и написал ему письмо, в котором признавал себя его поданным, но ставил особые условия. Атаман Булавин и есаул Некрасов не собирались повольничать или за зипунами сходить, они поднимали на флаг символ народной воли и старой веры. Но на Дон было направлено новое войско под командованием другого Долгорукого, Василия Владимировича, родного брата казненного Юрия. Булавин направил крупные свои отряды собирать войска в Слободскую Малую Русь, на Волгу, где они осадили Саратов и взяли Царицын с Камышиным. Сам Булавин оставался с небольшим отрядом в Чекасске. Этим воспользовались предатели-старшины во главе с Зерщиковым. Зная о приближении войска Долгорукого и желая себе заслужить спасение перед царем, они неожиданно окружили дом, где находился атаман с пятьюдесятью казаками. Начался бой, атаман Булавин сражался и был убит. Позже стали говорить, что он застрелился сам, не желая попадать в руки карателей Долгорукого.
   Кержак, видя, как загорелись глаза у Тихона с Петром, когда они встретились со своими бывалыми друзьями, – Игнатием и Ефремом, – вольными и смелыми казаками. Но старик Кержак не хотел, чтобы его парни воевали с царем Петром, и они всей семьей двинулись дальше вверх по Волге к своим родным местам. Высадились они с торгового судна на берег у родной Макрьевкой ярмарки, она в это время не шумела, торговали только некоторые торговцы мелким товаром. Кержак решил пройтись открыто, показать невестке Кристине торговые ряды, где они с отцом торговали. Встречающие торговые и работные люди были молодыми, поседевшего Кержака не узнавали, – ему было уже 62 года. Посетил Кержак и родной ему с детства Макарьевский монастырь, но тут на улице подошел к нему один из старых жителей монастыря, и сказал:
   – Я узнал тебя, покойного медового купца Тихона сыном будешь, раскольник и бунтовщик, не боишься так вольно по монастырю разгуливать, вот скажу, чтобы ворота затворили.
   – Мил человек, тебе о спасении души нужно думать, добрые дела творить, а не честных христиан ловить, – ответил ему Кержак, и они спокойно вышли за стены монастыря.
   Из-за этой небольшой склоки в стенах монастыря на душе у Кержака начинала подниматься тревога. Он не боялся, что его схватят со всем его семейством, у него была царева грамота за войну со шведами с прощением за прежнее бунтарство. Чем ближе они приближались к родным местам, тем больше душевная тревога у Кержака нарастала. Придя на место, где после разорения они выстроили новый дом, увидели сгоревшие головешки. Пошли к ближайшему скиту, – и там погорелая разруха, а вокруг стоял мертвый горелый лес. Немедля пошли к женскому скиту, где жила мать Тихона, и там нашли горелые угли, а недалече могилу монахини Серафимы.
   У Кержака пробились слезы, и он с горечью сказал:
   – Не дождалась она нас с тобой, сын.
   Пошли к озеру, там должен был стоять старый скит, где жил со своим семейством отец Петра, царевич Михаил, и там их ждали гари.
   Из леса показался мальчишка, видимо, был тут сторожевым, понял он, что эти люди могут быть своими, и вышел. Подошли к мальчику и объяснили ему, кто они есть такие, и он повел их в чащу лесную, долго шли до поселения из землянок, где живут люди. Нашел Кержак дочь свою Анну с ее сынком Михаилом, названным в честь деда, царевича Михаила, брата Дорофея с семейством, Елизавету, дочь Анисьи, с мужем и детьми. Рассказали им, как зимой 1708 года вновь приходили царевы каратели. Царевич Михаил больше не хотел, чтобы жители «лесного государства» страдали из-за него, хотя другие и говорили ему: «Не тебя одного ищут они, а всех староверов преследуют». Велел царевич Михаил уходить только снохе Анне с сынишкой Мишей. Солдаты окружили скит, где находился со своим семейством царевич Михаил, они приказали всем выходить и грозились казнить каждого за не послушание. Чтобы при муках на дыбе не допустить слабости душевной, не изменить благочестивой православной вере, они приняли «огненное крещение».
   А вел солдат по заволжским лесам строитель Никольского монастыря в Переяславле-Залесском Питирим. Сам этот Питирим родом был из семьи староверов из села близ Шуи, а в 1704 году обратился в господствующую церковь к никонианам, хотелось ему власти [27 - За свое усердие в гонении «раскола» с повеления царя Петра в будущем Питирим будет возведен в сан архиепископа Нижегородского и Алатырского.].
   Показали Кержаку с Петром могилы царевича Михаила и семейства его. После этого собрались все на совет и стали думать, как им жить дальше. Тут многие люди покидали Заволжье, уходили кто за Урал, кто дальше в Сибирь, кто на Север, а кто вниз по Волге до реки Иргиз, и там селились. Анна с сынишкой Мишей, со своей старшей сестрой Елизаветой, мужем ее и детьми, собирались идти на Ветку искать Кержака, а он сам со всем семейством вернулся. Рассказал и Кержак про житье на Ветке:
   – Поначалу все было хорошо, даже мельницу свою поставили, освоили это мельничное дело, жизнь наладилась, – Кержак тяжело вздохнул. – А потом пришла война, и конца ей не видно по сей день, люди живут в голоде, что вырастят, все у них отберут. То одну армию корми, то другую, то панов-ляхов.
   Группа людей с заволжских лесов собралась идти на Урал, говорят, там работы на рудных заводах много, и хоть работа тяжелая, но приказные не лезут в душу и не притесняют в вере. Ведет собравшихся Евстигней, сам он будет из яицких казаков, дорогу на Урал знает, возвращается он с Поморья, зашел на Керженец на недельку отдохнуть и праведных старцев послушать.
   Встретился с Евстигнеем и Кержак, поговорили они по душам и доверились друг другу. Доводилось Евстигнею бывать и в Сибири, знает он тамошние реки и пути по ним. Людей, пожелавших пойти с ним, сопроводит через реку Яик на Урал к заводчикам, кто пожелает, останется, а кто пойдет дальше до реки Тобол, это будет уже Сибирь, а сам он пойдет еще дальше по Иртышу. В самом верховье большой реки Обь, есть реки Катунь, Аргунь, вот между ними и Иртышом будет знатный край Алтай. На этом Алтае снежные горы, а за ними степи, там и живут монголы, что в старину приходили на Русь. В Алтайском крае он будет искать Заповедную страну Счастья, где нет боярского гнета и гонителей древлеправославной христианской веры. Сначала он ходил по северным рекам, в устья Оби, по Поморью, там искал эту страну Счастья, нашлись люди и указали место этой блаженной страны на Алтае.
   Кержак вспомнил, когда был на Севере в кандалах, то слышал от одного ссыльного рассказ о стране Счастья, да не предал этому особого значения, – он тогда думал счастья бунтом добывать. Слушали Евстигнея вместе с Кержаком и Тихон с Петром. Они пожелали пойти вместе с людьми, только не до Урала на рудные заводы, а до самого Алтая искать страну Счастья. Кержак был уже стар для таких долгих переходов, да и не хотел он больше уходить с родных мест. Тихон размышлял, раз отец не разрешает ему брать в руки оружия и воевать против царя, добывать счастья для себя и других, тогда пойдет он на Алтай искать страну Счастья. И Кержак благословил Тихона, Кристину, внука Евдокима и Петра, – его благословлять было уже некому, – идти на Алтай.
   С Кержаком оставалась дочь Анна, внук Михаил, Елизавета с мужем и детьми, брат Дорофей со своим семейством, он надеялся, что сумеет защитить их своей грамотой, полученной от царя за войну. Проводили всех собравшихся уходить до самой Волги, попрощались и долго махали уплывающему вниз по течению насаду вслед.

Эпилог

   Неизвестно, повлияли ли на принятие решение царем Петром о смягчении преследований староверов на Руси действия отряда самообороны в сопротивлении шведам и беседа с Кержаком, только в 1716 году вышел указ царя о регистрации и учете староверов для взимания с них двойных податей. Платить двойные подати было очень трудно, и многие продолжали уходить в леса и на окраины России, но кто мог платить, тот получал возможность жить в городах и хранить старую веру и русские обычаи. Это явилось некоторым облегчением для жизни староверов, потому что все прежние правительственные акты объявляли «раскол» вне закона. А это был закон, делавший первый шаг к легальному проживанию староверов, и давал им надежду на будущее примирение.
   На Керженце вновь стали селиться люди, вблизи была Макарьевская ярмарка, она давала возможность заработать и общаться через приезжих купцов со всеми окраинами России. Правда, не забывал Заволжские скиты и Питирим, он совершал свои картельные рейды несколько раз. Кержак жил еще около десяти лет, со своими родственниками продолжал промысел собирать и продавать дикий мед. Каждый год он выходил на Макарьевскую ярмарку и с внуком царских кровей Михаилом общался с приезжими со всех сторон купцами, выспрашивал у них о жизни на Дону, неслышно ли чего об Алтае и стране Счастья.
   Купцы с юга рассказывали о продолжавшемся восстании казаков на Дону вплоть до 1710 года. Атаман Игнат Федорович Некрасов увел две тысячи казаков-староверов с семьями на Кубань, на территорию, считавшуюся приграничьем, и там основали свой град. У них нет ни господ, ни слуг, все решают на круге, уважают жен, и сохраняют старую православную веру.
   Из Сибири купцы рассказывали, что в том краю, Алтае, есть каменные и снежные горы, идти туда очень трудно, стоят туманы, и пройти сможет только праведный человек, и там есть справедливое белой воды царство, прозванное в народе Беловодье, и есть у них настоящий равный им всем царь и праведная старая вера.
   Радовалась душа Кержака, что есть где-то царство справедливости…

Евгений Иванович Мишагин Кержак

Предисловие

Глава 1 У Макария

Глава 2 Христофор

Глава 3 У Разина

Глава 4 В Москве

Глава 5 На Соловках

Глава 6 Никанор

Глава 7 Война

Глава 8 Возвращение

Глава 9 Московский бунт

Глава 10 Пустозерск

Глава 11 На Дону

Глава 12 Ветка