Энн Кэтрин Грин
День возмездия. В лабиринте грехов

День возмездия

Книга первая
Жизнь или смерть

Глава I
Роковое послание

   Вечером 13 июля 1863 года два человека – один в Вашингтоне, другой в Буффало – оставили свои жилища при обстоятельствах до поразительности между собою сходных.
   Как одному из них с утренней почтой пришло письмо, так точно и другому, и оба они полученные ими послания тотчас же уничтожили. В продолжение целого дня и тот и другой испытывали сильнейшее беспокойство, но высшей степени волнение их достигло, когда они прощались со своими близкими, что едва ли могло быть объяснено только неожиданностью их приглашения в Нью-Йорк по делам. Трудно было предположить также, что причиной такого сильного возбуждения было то обстоятельство, что в этом городе бушевало тогда восстание, хотя оно, несомненно, могло угрожать жизни и благополучию каждого мирного гражданина.
   Человек из Вашингтона, Сэмюел Уайт, бывший раньше маклером, теперь начинал карьеру политического деятеля. По слухам, он располагал довольно значительным состоянием, но не позволял себе ни малейшей роскоши, а, наоборот, жил чрезвычайно тихо и уединенно, несмотря на то что по натуре он отличался чрезвычайным честолюбием и склонностью к блеску. Конечно, в беспокойное время междоусобной войны было бы вообще безрассудно выставлять напоказ свои богатства, но простота жизни Уайта была слишком велика, чтобы ее можно было объяснить только тем тяжелым положением, в котором находилась его родная страна. Многие подозревали, что существуют какие-то тайные причины, заставляющие его вести такой образ жизни. Его жена была болезненной женщиной, но не чуждалась общества; тесные комнаты и слишком скромная обстановка совершенно не соответствовали ее вкусам. Чрезмерная экономия в воспитании и образовании их единственного ребенка тоже едва ли могла считаться желательной.
   Уайт не был скупым, а между тем копил деньги и держал все свои сбережения в банке, отказывая своим близким в удобствах и удовольствиях, устраняясь от широкой общественной деятельности, к которой он, казалось, был предназначен и по своим природным дарованиям, и по своим наклонностям.
   Что заставляло его так поступать? Вопрос этот часто обсуждался его знакомыми, но никто не мог дать на него удовлетворительного ответа. Однажды заговорила с ним об этом его жена, но во взгляде, который он бросил на нее, было столько душевной муки, что она поспешила, в знак полного доверия к нему, поцелуем положить конец этой тягостной сцены. Но она не забыла ее и когда 12 июля она снова увидела то же выражение на лице мужа, когда она почувствовала, в какой душевной мучительной тревоге находился он целый день, ее охватило тяжелое предчувствие, что ему грозит большое несчастье. Возможность того, что ее муж примет деятельное участие в войне и даже сам поведет отряд на поле сражения, не раз представлялась ей и раньше. Мысль о разлуке и об опасностях, которые могли ему угрожать, заставляла трепетать ее любящее сердце, но страх, испытываемый ею теперь, был совсем другого рода. Это был безотчетный ужас перед чем-то неведомым, что происходило в душе ее мужа, до сих пор, казалось, бывшей для нее открытой книгой. Чего она, собственно, боялась, она сама не знала, но ее тревога была так сильна, что невольно она проследила мысленно всю свою жизнь, желая найти в прошлом ответ на то, что заставляло замирать ее сердце. Сэмюела Уайта она знала с детства. Вместе росли они в маленьком городке и он был товарищем ее игр еще тогда, когда они и сами не могли подозревать, что со временем им суждено полюбить друг друга. Когда молодой человек уехал искать счастья на Западе, она строила планы будущего, в которых не последнее место занимала мечта о безмятежной семейной жизни с ним. По его возвращении она не спросила даже, удалось ли ему разбогатеть или хотя бы есть ли у него какое-нибудь имущество. Она встретила его после долгой разлуки радостным взглядом, и первые слова, с которыми она обратилась к нему, звучали как привет любви. Его сердце также принадлежало ей, она это чувствовала, и, однако, несмотря на это, свидание их отличалось странным характером – его как будто смущало все, что могло служить доказательством неизменности ее любви. Эта застенчивость, как она называла, не умея найти другого, более подходящего названия, и необъяснимое поведение жениха поражали ее и тогда, но теперь, обсуждая снова прошлое, она пришла к заключению, что он как бы боялся связать себя обещанием жениться на ней. Тем не менее брак их состоялся, и он был верным, любящим мужем. Никогда она не имела повода ревновать его, хотя он был красив и пользовался успехом у женщин. Одно только тяжелое разочарование пришлось ей испытать со временем: ее надеждам на то, что муж ее выдвинется на поприще общественной деятельности и займет соответствующее своим дарованиям место, не суждено было сбыться. Как гордилась бы она его успехами! Ей легче было бы переносить страдания, причиняемые ей постепенно развивавшейся болезнью; для нее было бы утешением видеть его окруженным почетом и сознавать, что он играет далеко не последнюю роль в государственной жизни. Что он достоин был занять выдающееся место среди тех, кто призван руководить народными массами, в этом она никогда не сомневалась. Он обладал широким развитием; работа для него являлась наслаждением; казалось, он родился, чтобы занимать выдающееся положение. И все-таки он оставался в безвестности и даже сам старался, чтобы о его работах знал возможно меньший круг лиц, как будто он стыдился своей деятельности.
   Такие мысли приходили в голову миссис Уайт в тот мучительный для нее день. Но она не нашла разгадки тайны, которая окружала ее и грозила разрушить ее спокойную жизнь.
   Из одиннадцати лет супружества пять она с мужем провела в Нью-Йорке, где Уайт был маклером; потом они переселились в Вашингтон, и там он начал принимать участие в политической жизни страны, но в полной тайне, будто скрываясь, так что, хотя его влияние на общественные дела уже становилось заметным, имя его упоминалось редко, и вообще он избегал выступать публично. С некоторого времени он даже стал реже выходить из дому. Порой в его глазах являлось выражение тайного страха, в особенности оно было заметно при получении им письма 13 июля.
   Достаточно было бы ей протянуть руку к этой записке, чтобы получить разъяснение всех загадок, над которыми она до сих пор напрасно ломала себе голову. Но в первую минуту она колебалась, а потом было уже поздно – муж разорвал письмо на мелкие кусочки и с выражением, в котором чувствовалась беспомощность, устремил взор в пространство. Когда его потухшие глаза встретили ее вопросительный взгляд, он протянул к ней руку, словно умоляя ее молчать, и шатаясь вышел из комнаты. Почти час спустя он вернулся, уже овладев собой, и сказал ей, что получил письмо, приглашающее его немедленно явиться в Нью-Йорк. Перед отъездом ему хотелось видеть своего сына Стенхопа, и поэтому он просил скорее послать за ним. После этого ее тревога еще более возросла. Стенхоп находился в школе в Джорджтауне, на расстоянии нескольких миль от Вашингтона. Не считал ли муж опасным путешествие в Нью-Йорк, где тогда бушевало восстание черни, и не хотел ли проститься с мальчиком? Но остановиться на таком предположении для нее, казалось, не было возможным, так как ей были известны решительность и сила характера Уайта.
   В течение дня ей пришлось видеть его очень мало, так как он большую часть времени провел за письменным столом. Как ни принуждал он себя казаться спокойным в ее присутствии, на лице его ясно отражалась глубокая скорбь. Она не могла выносить более такого напряженного состояния.
   – Сэмюел, – воскликнула она голосом, в котором звучали одновременно и страдание и мольба, и обняла его, – скажи, что так мучит тебя? Что значит твой внезапный отъезд? Призывают ли тебя государственные дела или это твое личное дело? Но в таком случае ты не должен был бы скрывать его от меня!
   Он помолчал с минуту и потом сказал тоном, не допускавшим дальнейших расспросов:
   – Мне нужно поехать в Нью-Йорк по частному делу. Если бы была какая-нибудь необходимость познакомить тебя с ним, я бы это сделал.
   Смысл его слов звучал обидно, но, произнося их, он горячо обнял ее.
   – Не забывай, – прибавил он с волнением, – что я всегда любил тебя.
   И не успела она еще прийти в себя от изумления, как он оставил комнату.
   «Я подожду приезда Стенхопа, – думала она. – Он наверняка узнает, что так мучит отца и почему он именно теперь собирается в Нью-Йорк».
   Но с приездом Стенхопа тайна не только не раскрылась, а еще более затемнилась.
   Вместо того чтобы позвать его к себе и приласкать, Уайт, казалось, боялся увидеть своего ребенка. Только почти пред отъездом он вышел из своего рабочего кабинета и взял сына на колени. Он пробовал заговорить, но голос его оборвался. Он на мгновение склонил свою голову, потом решительно отстранил ребенка.
   – Мои дела будут окончены завтра вечером, – сказал он жене, которая протянула к нему руки, словно желая удержать его. Голос его звучал странно и неестественно. – Послезавтра ты услышишь обо мне, а еще через день я, вероятно, снова буду здесь.
   Он действительно вернулся, но не совсем так, как предполагал в ту минуту.

   Лемуел Филипс из Буффало, которого полученное им в тот же день письмо приглашало в Нью-Йорк, был человеком совершенно не похожим на Уайта из Вашингтона. Он был строен и худощав, с тонкими чертами лица. Трудно решить, были ли тому виною добрые или злые силы, таившиеся в нем, но он невольно привлекал к себе общее внимание. Ему шел сороковой год, но при встрече с ним на улице, когда он шел сгорбившись, легко можно было дать ему лет на двадцать больше. Его живые глаза, выразительный рот и быстрые движения показывали, однако, что он был еще полон сил и энергии. Ходил он всегда останавливаясь на каждом шагу, словно человек, боящийся преследования и каждую минуту готовый обратиться в бегство. Такое впечатление, по крайней мере, он производил на окружающих. Время от времени он украдкой оглядывался, и это как бы подтверждало догадку, что он чего-то боится. Если бы он не был одним из самых уважаемых граждан, его поведение могло бы навлечь на него много неприятностей, а теперь он только слыл за чудака, и единственным стеснением, которое ему приходилось испытывать, было то, что порой мальчишки на улице передразнивали его походку.
   В скромном домике в западной части города он жил как человек, посвятивший себя научным занятиям. Какими науками он занимался – знали немногие, да никто особенно этим и не интересовался. В денежных средствах он, по-видимому, не нуждался, ни в чем себе не отказывал и тайно жертвовал на многие благотворительные учреждения. В общественной жизни он не принимал участия, в многолюдных собраниях и вообще в тех местах, где можно было ожидать скопления большого числа людей, он бывал так же редко, как и Уайт из Вашингтона. Вообще большую часть своего времени он проводил в четырех стенах. Но даже и там его случайных посетителей поражало, что он постоянно с беспокойством оглядывался то в одну, то в другую сторону, словно боялся появления на пороге непрошеного пришельца. Это напряженное внимание сделалось как бы его второй натурой. Все домашние знали его привычки и считались с ними. Даже его маленькая миловидная дочка никогда не вбегала в комнату, не крикнув предварительно, словно успокаивая его: «Это я, папа!»
   В Буффало он поселился за три года до событий, о которых идет речь. Сначала он жил один, потом откуда-то привезли к нему его ребенка, который был тогда еще на руках у няни. На задаваемые ему вопросы Филипс говорил, что пять месяцев назад овдовел, но о своей покойной жене и прежнем месте жительства не рассказывал ничего. Скоро он успел завоевать в городе общее доверие. Трогательная любовь его к своему ребенку и тихая жизнь ученого говорили в его пользу.
   Для более внимательного наблюдателя многое в нем показалось бы непонятным. У человека, который всего пугается и боится завернуть за угол улицы, должна быть на душе какая-то тайна, которая его тревожит. И если такая тревога в течение дня доводит его до состояния, граничащего с ужасом, то нетрудно догадаться, что в его прошлом кроется что-то таинственное, разоблачения чего он страшится.
   12 июля в продолжение всего дня он испытывал тоску и ужас, не поддающиеся описанию. Поздно вечером, вместо того чтобы лечь в постель, он отправился в свой кабинет, где целую ночь просматривал и приводил в порядок бумаги. Когда наступило утро и пришел почтальон, из-за нервного возбуждения он едва мог взять из рук служанки письмо, которое та ему принесла. Дрожа, он вскрыл конверт, прочел единственную строчку, заключавшуюся в письме, и подавленный крик страдания вырвался из его груди.
   Когда час спустя его дочка вбежала в столовую и увидала отца таким печальным, она влезла к нему на колени, обвила ему шею руками и осыпала его поцелуями. Он быстро поставил ее на землю, словно не мог выносить ее ласк, и поспешил на кухню, где нашел преданную Абигейл Симмонс за работой.
   – Вы обещали мне всегда любить моего ребенка! – воскликнул он, схватив ее за плечо. – Вы не забыли этого?
   Абигейл посмотрела на него удивленно.
   – Как же я могу иначе относиться к такой милой малютке?
   – Но если бы она осталась на свете одна? Если бы со мной что-нибудь случилось?..
   – Что же может случиться? Ведь вы не больны, господин?
   – Нет, но… я уезжаю в Нью-Йорк, – произнес он, запинаясь. – Это моя первая разлука с ребенком, и я боюсь какого-нибудь несчастья. Могу ли я быть уверенным, что вы окружите ее материнскими заботами, если бы я не вернулся?
   – Я буду беречь ее как зеницу ока! – отозвалась добрая женщина. – Что же у меня есть более дорогого на свете?
   Он вздохнул с облегчением.
   – Вы, может быть, боитесь восстания, – продолжала Абигейл, смотря на него проницательным взглядом. – Этого, могу себе представить, я бы сама боялась.
   С минуту он смотрел на нее пристально, будто не понимая ее слов, потом быстро вернулся в комнату, где уже сидела за столом малютка. Все в ней дышало здоровьем и детским весельем; она качала головкой, отчего развевались ее золотистые локоны, и ее беззаботному лепету, казалось, не будет конца. При виде дорогого личика он почувствовал, что его страдания еще усилились. Девочка продолжала болтать, не замечая, какая мертвенная бледность покрыла щеки ее отца. Казалось, в уме его созрело внезапно ужасное решение. Он подошел к своему письменному столу, открыл один из маленьких боковых ящиков и вынул оттуда флакончик.
   – Иди же завтракать, папа! – закричала девочка. – Не могу я сидеть здесь совсем одна!
   При звуке ее голоса он невольно вздрогнул, потом подошел и встал за ее стулом, потому что не мог смотреть в ее невинные карие глазки. Его губы были пепельно-бледны, большие капли пота струились по лбу.
   – Дай мне свою чашечку! – хрипло прошептал он.
   Она посмотрела на него изумленно, когда он взял чашку и наклонил над ней флакончик. Вдруг он пронзительно вскрикнул и бросил чашку в самый дальний угол комнаты.
   – Я не могу! – простонал он и, громко рыдая, опустился на стул, не пытаясь больше сдерживаться.
   Испуганная малютка соскользнула со своего стула, посмотрела с минуту на отца широко раскрытыми глазами и потом быстро убежала к Абигейл.
   Она, очевидно, и не почувствовала, как близко от нее пролетел ангел смерти. Не далее как минут через пять отец снова мог слышать ее звонкий смех и радостные крики, в которых не было и следа пережитого страха.

Глава II
14 июля 1863 года

   Пробило семь часов вечера, на улицах было еще светло, но, несмотря на это, многие дома в Нью-Йорке были заперты будто ночью. Особенно это бросалось в глаза на Эмити-стрит. В той части города, в которой она находится, и главным образом в старых домах между Бродвеем и Шестой авеню, находили себе убежище многие негры, а везде, где были черные слуги, царил тогда страх.
   Только один из этих домов, хотя также наглухо запертый, был ярко освещен, что возбуждало немалое удивление соседей. Незадолго до этого он еще стоял пустым, и никто ничего не знал о его обитателях; видели только, что высокий негр зажигал газ и закрывал ставни. Дом этот был старинным зданием, какие часто встречаются в этом районе. Низкие ступени, ведущие к дверям, были огорожены странной формы чугунными перилами, окна жилых комнат выходили на балкон, и через полукруглое стекло над входной дверью, как бы приглашая прохожего зайти, виднелся свет лампы, горевшей в прихожей.
   Однако всякого рода догадки относительно обитателей стоявшего раньше пустым дома, равно как и многие другие, более важные вещи, были забыты, когда на Эмити-стрит распространилось всех повергшее в ужас известие, что началось восстание черни. Уже издали слышались зловещие звуки: топот бесчисленных ног, неистовый гул голосов и рев разъяренной толпы, гораздо более страшный, чем шум разбушевавшегося моря или завывание диких зверей. Однако пока все это доносилось только издали, сама же улица оставалась безлюдной и пустынной.
   Вдруг из-за угла показались два человека, оба они направлялись к дому № 31. В наружности одного из них, красивого мужчины с белокурыми усами, было что-то привлекательное. Он шел быстро, печальные глаза его смотрели прямо вперед. Другой был худощав, сгорблен; выражение лица казалось до того необыкновенным, что тот, кому довелось бы хоть раз увидеть его, едва ли бы его забыл. Оба ускорили шаги, словно их гнала какая-то непреодолимая высшая сила. Они заметили друг друга, казалось, только тогда, когда остановились перед дверью дома. Они оба вздрогнули. Каждый из них, казалось, собирался что-то сказать, но ни один не мог произнести ни звука. Они обменялись безмолвным поклоном, как люди, соединенные одним общим несчастьем, потом, бросив взгляд на номер дома, поднялись по немногим ступеням лестницы, причем тот, который держался прямо, уступал дорогу своему спутнику, очевидно, старшему. Нерешительно тот и другой протянули руку к звонку.
   – Вы очень изменились, – тихо заметил при этом младший старшему.
   Его товарищ молчал, дрожа всем телом.
   – У меня меньше мужества, чем у вас, – пробормотал он наконец.
   Первый вздрогнул и сильно дернул звонок.
   – Хоть бы скорее все это кончилось! – воскликнул он и тотчас же прибавил поспешно, услышав за дверями шаги: – А вы сделали все, чтобы сохранить тайну?
   – Прошу войти, господа, – прозвучал слащавый голос. – Вы из Вашингтона, не правда ли? А вы из Буффало? Прекрасно, мой господин ждет вас.
   В открытых дверях стоял, вежливо улыбаясь, высокий негр, тот самый, загадочная личность которого заставляла соседей в течение целых суток напрасно ломать себе голову.
   При этих словах пришедшие невольно отступили. Оба они оглянулись и бросили еще один долгий взгляд на окружающее, как бы прощаясь со светом и со всем, что он сулит прекрасного живущим.
   Они, казалось, не слышали топота и шума приближавшейся толпы. Более сильный страх сковывал их сердца, и не здесь, на улице, а там, в доме, ожидала их опасность, перед которой они трепетали.
   Когда оба гостя вошли, негр запер за ними двери. Он оказался услужливым и хорошо вымуштрованным слугой.
   – Мой господин сейчас придет сюда, – уверял он.
   Взяв у них из рук шляпы, он ввел их в большую приемную направо и бесшумно удалился.
   Вошедшие остановились около дверей комнаты и окинули ее тоскливым взором. Прежде всего им бросился в глаза богато накрытый стол.
   Высокий, в котором тотчас же можно было узнать Уайта, сделал шаг вперед.
   – Три, – сказал он с странным выражением, указывая на стулья у стола.
   Его спутник, очень походивший на Филипса из Буффало, также приблизился и стал рассматривать отдельные приборы на столе удивленным и подозрительным взглядом.
   – Он хочет, чтобы мы с ним обедали, – пробормотал он.
   Уайт остановил взгляд на бокалах, стоявших у каждого прибора.
   – Обед из многих блюд, – заметил он.
   – Эта комедия мне противна! – воскликнул Филипс. – Я предпочел бы найти здесь только два…
   Он запнулся и, быстро протянув руку, снял крышку с одного из блюд, стоявшего против тарелки.
   – Я так и думал, – произнес он, бледнея и заикаясь.
   Уайт, в свою очередь, поднял крышку с другого блюда и, бросив на него быстрый взгляд, снова прикрыл его.
   – Этот человек действительно вздумал разыграть комедию, – сказал он и после некоторого молчания прибавил: – Посмотрите, только два покрытых блюда.
   – Положим этому конец, – сказал Филипс, дико озираясь, и схватил с первого блюда маленький заряженный пистолет.
   Товарищ его не соглашался.
   – Нет, – произнес он твердо, – в письме, которое я получил, стояло восемь часов. Осталось еще пятнадцать минут.
   Он указал на столовые часы, стоявше на камине.
   – Пятнадцать минут!.. Целая вечность!.. – простонал Филипс, однако положил пистолет на прежнее место.
   Уайт прикрыл также и это блюдо.
   Воцарившееся вслед за тем тяжелое молчание было прервано приходом негра, который принес несколько бутылок шампанского. Уайта раздражали его почтительный вид, его невозмутимое спокойствие.
   – Вы накрывали здесь стол? – спросил он резко.
   – Да, мистер.
   – И никто, кроме вас, в это не вмешивался?
   – Никто, мистер.
   Уайт больше не расспрашивал. Негр сохранил свой бесстрастный вид и спокойно перенес направленный на него испытующий взор.
   – Мой господин должен сейчас явиться, – повторил он, посмотрев на часы, и тотчас же удалился.
   Филипс во время этого короткого разговора подошел к камину и остановился.
   – Вы хотели знать, – начал он торопливо, – имею ли я семью? Да, у меня есть ребенок, маленькая девочка, лишившаяся матери. Ради нее…
   Уайт сделал ему знак рукой, чтобы он не продолжал. Потом он вынул из бокового кармана фотографию.
   – А у меня больная жена и…
   Он протянул Филипсу карточку, которую тот схватил.
   – Мальчик! – воскликнул он дрожащим голосом.
   Оба вздрогнули, словно пораженные электрическим ударом.
   Едва слышно Уайт прошептал:
   – Ему только десять лет! О, я понимаю его и поэтому безропотно отдаюсь своей судьбе.
   Не отрываясь смотрел Филипс на портрет мальчика, казалось, имевший для него неотразимую, притягательную силу.
   – Как он хорош!.. Какие благородные черты лица! – восторженно восклицал он.
   Глубокий вздох вырвался из груди отца.
   – Подобного ему нет на свете, – сказал он, беря портрет обратно, но сам не решился взглянуть на дорогое изображение и спрятал его на груди.
   Между тем голоса на улице раздавались все громче, шум достиг такой степени, что давно бы должен был обратить на себя внимание разговаривавших, если бы они не были поглощены другим.
   – Что там такое? – спросил наконец удивленный Филипс.
   В эту минуту в комнату снова вошел негр.
   – Не беспокойтесь, господа, – заметил он. – На улицах небольшое волнение. В настоящее время чернь возбуждена против чернокожих и, вероятно, узнала, что в этом доме есть негр.
   Пораженные его полным хладнокровием перед лицом угрожавшей ему опасности, Уайт и Филипс переглянулись.
   – Может быть, мятежники придут сюда? – воскликнул последний. – Не замышляют ли они чего-нибудь?
   – На углу живут еще две семьи, у которых есть черные слуги, – ответил слуга с тем же невозмутимым спокойствием. – Значит, еще два раза им придется выдержать борьбу. Если в дело вовремя вмешается полиция, то она может затянуться настолько, чтобы дать вам возможность окончить ваш обед, господа.
   При последних словах Уайт покраснел от гнева. Филипс, напротив, казалось, ожил, как будто ему снова блеснул луч надежды.
   – Разве вы не боитесь? – спросил он. – Говорят, что мятежники не останавливаются ни перед каким зверством.
   – Только одно заботит меня, – прозвучал ответ слуги, – мой господин хотел вернуться домой по Шестой авеню. Он легко может попасть в руки черни и не прийти сюда к назначенному времени.
   По-видимому, не обращая внимания на то, какое сильное волнение вызвали эти слова в обоих посетителях, негр продолжал:
   – Здесь, внизу, я не могу открыть ставень, но если вы желаете, то я посмотрю из верхнего этажа.
   Он оставил комнату.
   – Это не обыкновенный слуга, – сказал Уайт мрачным тоном, когда оба снова остались одни. – Орудие так же опасно, как и рука. Если тот, кого мы боимся, не вернется, то всегда против нас будет свидетель.
   – Чернь ревет: смерть всем неграм! Если что-нибудь произойдете – ведь остается всего пять минут, – это может быть нашим спасением!
   В словах Филипса звучала возродившаяся надежда, он совершенно изменился.
   Настроение Уайта, наоборот, осталось прежним.
   – Разве мы все-таки не останемся связанными нашей клятвой? – сказал он, качая головой.
   Филипс вздрогнул и посмотрел на него испуганным взглядом.
   – Вы думаете? – спросил он. – Если бы тот человек был ранен… убит… вы все-таки…
   Он сразу замолк. Неслышными шагами снова вошел в комнату негр.
   – Плохо дело! – озабоченно сказал он. – Я, конечно, не могу хорошенько рассмотреть в темноте, но со всех сторон летят камни и раздаются стоны и крики раненых. Мятежники теперь ломятся в двери соседнего дома. Он продержится всего несколько минут.
   Гости молча посмотрели на часы. Стрелка приближалась к восьми.
   – Если твой господин не явился к назначенному часу, то я сочту себя вправе оставить этот дом! – воскликнул Филипс в сильном волнении.
   – Если только он жив, он будет здесь, – прозвучал ответ.
   – Но ведь уже восемь часов, – торжествующим тоном произнес Филипс, когда раздался первый удар часов, – а между тем…
   В ту же минуту раздался резкий, пронзительный звук звонка. Филипс остановился, не окончив начатой фразы; голова его опустилась на грудь. В одну минуту он постарел, и вид его снова стал жалким.
   – Видите, – сказал негр, почтительно кланяясь, – мой господин умеет держать свое слово.
   В то время, когда он пошел отворять двери, приглашенные молча подошли к столу и неподвижно остановились около предназначенных для них стульев. Один – бледный, но с решительным видом, другой – с опущенной головой, олицетворение полного отчаяния. Они совершенно забыли о внешнем мире. Если бы потолок обрушился над их головами, они вряд ли обратили бы на это внимание. Волнение на улице не тревожило их. В душе их происходила более тяжелая драма, и смертельная опасность грозила им не от ярости разнузданной толпы.
   Позади их отворилась дверь. Услышав это, машинально, не оглядываясь, оба одновременно протянули руку к покрытому блюду. С минуту все было тихо, и вдруг раздались слова настолько для них неожиданные, что оба сразу повернулись к говорившему. Перед ними стоял негр.
   – Господин мой сейчас прислал мальчика, – сказал он, – чтобы дать вам знать о постигшем его несчастье. Он попал в руки черни и просит вас подождать несколько минут, пока он освободится. Обед не пострадает, я позабочусь об этом.
   – Может быть, – гневно вскричал Филипс, – но я потерял аппетит, раз прошел назначенный час!
   – Вы не можете теперь уйти из дому, – возразил холодно и решительно негр, – на улице летает слишком много пуль.
   – А у вас самого есть оружие? – спросил Уайт, быстро приближаясь к столу.
   Вместо ответа негр вынул руки из-за спины – в каждой блестело по пистолету.
   – Так я и думал, – заметил Уайт. – Нам лучше будет подождать нашего хозяина, – прибавил он со вздохом, обращаясь к Филипсу.
   По лицу негра пробежала усмешка, которой никто из них не заметил. А может быть, для них было бы счастьем, если бы они ее видели.

Глава III
Неожиданный конец

   Вдруг на улице поднялся адский шум. Окна дрожали, раздавались пронзительные вопли женщин, все ближе слышался вой и угрожающие крики обезумевшей толпы. Внизу снова кто-то дернул за звонок, но на этот раз негр не торопился отпереть двери.
   – Это не звонок моего господина, – сказал он и, прислушиваясь, приложил ухо к дверям, но тотчас же отшатнулся – дверь задрожала от сильных ударов кулаком.
   – Отворите! – раздались грубые голоса. – Давайте нам негра, и мы пойдем дальше!
   – Негра, негра! – ревели сотни людей. – Давайте нам негра!
   Уайт, который стоял подле Филипса, только что поднял руку к газовому рожку, чтобы потушить предательский свет, как вдруг вбежал негр.
   – Подождите минуту! – крикнул он громко, стараясь перекричать оглушительный шум. – Мой господин, наверное, сейчас вернется, и тогда…
   Он остановился, стал прислушиваться и снова убежал, на этот раз в комнату, находившуюся в задней стороне дома.
   – Что нам делать? – с тоской спросил Филипс. – Я предпочел бы встретить разъяренных чертей, чем этого человека.
   – У нас нет выбора, – отозвался Уайт. – Возможно, что чернь разрушит дом, помешать этому мы не в силах. Но я, кажется, слышал ружейные залпы, значит, подходят войска.
   Филипс покачал головой и бросил нетерпеливый взгляд на дверь – ключ был вынут, но зато не представляло большого труда отодвинуть засовы, которыми запирались ставни.
   Уже, несмотря на мрачные взгляды Уайта, он хотел попытаться сделать это, но вдруг прямо в лицо ему полетели щепки: ставень был разбит.
   – Негра! Давайте нам негра! – этот крик слышался теперь через образовавшееся отверстие с ужасающей ясностью.
   В безотчетном страхе бросился Филипс к столу и хотел схватить пистолет.
   – Я не дамся им в руки живым! – воскликнул он. – Я буду защищаться до последнего вздоха.
   В это время кто-то словно железными тисками остановил его руку. Пред ним стоял негр, держа в руках клочок бумаги, на котором было набросано несколько слов.
   – От моего господина! – закричал он громко, между тем как удары сыпались все чаще в окна и двери.
   Филипс посмотрел на бумагу, но не в состоянии был ничего прочесть. Уайту через несколько минут удалось разобрать написанное:
   «Ранен, умираю. Скажи господам, что они могут идти…»
   Бледное лицо Уайта сделалось сразу багровым, он задрожал и в момент, когда явилась надежда на спасение, сделался более слабым, чем был во время страшного напряжения.
   – Мы освобождены, помилованы, отпущены! – закричал он на ухо Филипсу. – Этот человек умирает, перед смертью сердце его смягчилось.
   Тот испустил ликующий крик.
   – Скорей, скорей отсюда! Бежим! – задыхался он. – Жить, быть свободным, снова видеть мою дочку…
   Он устремился к дверям, но вспомнил о кровожадной толпе, и ноги отказались служить ему. С беспомощной мольбой посмотрел он на негра. Тот снова принял свой прежний почтительный вид и сделал обоим знак следовать за ним.
   – На заднем дворе у стены вы найдете лестницу, – сказал он, как только они отошли достаточно далеко для того, чтобы его можно было слышать. – Я поставил ее там, чтобы обеспечить свое собственное спасение, но она к вашим услугам.
   Уайт вынул клочок бумаги из кармана жилета, куда он его спрятал.
   – Где посланный, который принес эту записку? – спросил он, бросив испытующий взор на негра.
   – Ушел. Он приходил через задний двор.
   – А ваш господин? Где он?
   – Лежит на полу в соседнем кабачке. Он испустил последний вздох в тот самый момент, когда этот человек его оставил. Камень попал ему в грудь и перебил ребра. Иначе, – прибавил выразительно негр, – он не преминул бы принять своих гостей.
   Уайт послал какое-то проклятие по адресу чернокожего и повернулся к нему спиной.
   – Идемте! – крикнул он Филипсу и, словно освободившись от тяжелого бремени, стал спускаться по немногим ступеням, ведущим во двор.
   Филипс радостно устремился за ним мимо негра.
   В это время шум на улице внезапно прекратился. Филипс оглянулся. Это мгновение было роковым. Два зеркала, которые висели на противоположной стене, отразили перед ним заднюю комнату, и там он увидел человека, лицо которого узнал, несмотря на то что не видел его уже двенадцать лет.
   Это был их хозяин, которого они напрасно и со страхом ожидали. Не мертвый и не раненый, полный сил и здоровья, стоял он с выражением дьявольского торжества на насмешливо улыбавшемся лице, словно радуясь успеху хорошо обдуманного плана.
   Оцепенев от ужаса при виде гибели всех своих надежд, остановился Филипс. Негр, который думал, что он медлит из страха перед яростью черни, поспешил успокоить его уверением, что полиция разогнала толпу и бунтовщики убежали по направлению к Бродвею. Это известие, казалось, вывело Филипса из его оцепенения. Он дико захохотал.
   – Ну так и я убегу! – воскликнул он, устремляясь вслед за Уайтом, и исчез во дворе раньше, чем в доме потушили огни.
   О том, что открыл ему последний взгляд, брошенный им в комнату, он никогда не сообщил своему товарищу. Вероятно, у него были на это свои причины.

Книга вторая
Неумолимый мститель

Глава IV
Прерванное торжество

   Вечером 20 сентября 1878 года на Пятой авеню двое рабочих снимали временный навес над входом в соборную церковь, устроенный по случаю происходившей здесь утром свадебной церемонии. Один из наиболее уважаемых граждан Нью-Йорка после многих лет вдовства женился на молодой и красивой девушке. Толпа народа собралась, чтобы посмотреть на свадебный поезд и присутствовать при совершении церковного обряда. Но так же, как и утром, на церковной площади теперь опять толпился народ. Вероятно, случилось что-нибудь необыкновенное, сильно всех взволновавшее: обращенные по направленно к входным дверям, на которых виднелись еще последние следы свадебных украшений, взоры собравшихся, испуганные лица людей, их шепот и боязливые вопросы – все указывало, что случилось нечто неожиданное и роковое.
   – Вы говорите, умер?
   – Да, спустя едва пять часов после свадьбы!..
   – Человек, у которого миллионы и который в прошлую осень чуть не был избран губернатором!
   Такие восклицания слышались там и здесь.
   Блестящее свадебное торжество, по-видимому, кончилось очень печально. Судя по отрывочным фразам, с новобрачным должно было случиться какое-то несчастье – можно было предположить, что он погиб насильственной смертью.
   Проезжавший мимо молодой человек в изящном костюме при виде толпы с любопытством выглянул из кареты. Слова, которые он услышал, испугали его. Он тотчас же обратился к ближайшему из толпы и спросил, что случилось.
   – Сэмюел Уайт умер, – прозвучал короткий ответ. – Застрелился как раз в ту минуту, когда собирался со своей молодой женой в свадебное путешествие. Только сегодня утром они были обвенчаны в этой церкви.
   При этом неожиданном известии сидевший в карете молодой человек откинулся назад, как будто ему самому был нанесен смертельный удар. Потом он овладел собой и посмотрел на улицу.
   Перед большим угловым домом он увидел громадное стечение народа; не было больше сомнений в том, что там произошло несчастье. В первую минуту он закрыл лицо руками, потом нетерпеливо крикнул кучеру, чтобы тот ехал дальше.
   Карета покатилась по мостовой, но через несколько минут остановилась. Когда рассерженный этой задержкой Джек Холлистер высунулся из окна, к нему подошел полицейский.
   – Вы бы лучше вернулись, – сказал он, – там не принимают теперь гостей. Господин Уайт убит.
   – Знаю, но я дружен с этой семьей. Господин Уайт, я говорю о сыне, наверняка пожелает видеть меня. Вы получите пять долларов, если поможете мне добраться до дому.
   Он быстро выпрыгнул из кареты. Полицейский бросил взгляд сперва на молодого человека, потом на густую толпу.
   – Это будет трудновато, – сказал он, – но я попытаюсь.
   Несколько минут спустя пять долларов лежали у него в кармане, а Холлистер стоял в передней дома Уайта.
   К нему подошел сыщик.
   – Что вам угодно?
   – Я свой человек в этом семействе и хочу видеть Стенхопа Уайта. Вот моя карточка.
   Сыщик сделал знак старому слуге, который стоял неподалеку.
   – Вы думаете, господин Уайт примет кого-нибудь?
   – Этого господина – конечно, – ответил слуга и открыл Холлистеру дверь в приемную.
   В комнате царил полумрак, ставни были закрыты, и сильный аромат цветов наполнял воздух. Молодой человек, который с внешним светским лоском соединял и душевную чуткость, со стесненным сердцем остановился на пороге. Мысль о том, что скоро здесь место свадебных букетов займут погребальные венки, поразила его воображение.
   Среди присутствующих находился доктор Форсет, домашний врач семьи Уайт. Холлистер, заметив его, тотчас же направился к нему и сел с ним рядом.
   – Что вы скажете об этом ужасном происшествии? – спросил он. – Господин Уайт убит, но кем же?.. Вот страшная загадка для меня.
   – Как и для всех, – ответил доктор. – Уайт пошел в свою спальню, как все думали, чтобы переодеться для путешествия. Вдруг раздался пистолетный выстрел. Когда прибежала из другой комнаты молодая жена и Стенхоп, бывший в это время на лестнице, они нашли его лежащим на полу, а рядом с ним валялся еще дымящийся пистолет.
   – Так он сам покончил с собой? А я думал…
   – Тише! Должно быть, произошла несчастная случайность. Вероятно, он хотел положить пистолет в чемодан, в это время произошел нечаянный выстрел, и пуля попала ему в сердце. Какой ужасный и неожиданный конец блестящей карьеры!
   – А жена его?
   – Конечно, она поражена как громом. Такой прекрасный человек! Но самую чувствительную утрату с его смертью потерпело отечество. Уайт, конечно, достиг бы со временем высших государственных должностей…
   Холлистер встал.
   – Где Стенхоп? – спросил он с беспокойством. – Я думаю, он захочет повидаться со мной.
   – Он, вероятно, предпочтет остаться совершенно один. Я пришел уже полтора часа назад, как только случилось несчастье, и в продолжение этого времени никто не пытался войти к нему, кроме миссис Гастингс. Горе его еще настолько велико, что стараются тревожить его как можно меньше.
   Но Джек не ошибался. После нескольких минуть ожидания посланный сообщил, что Стенхоп желает говорить со своим другом. Тогда он тихо поднялся по лестнице, на перилах которой еще красовались праздничные гирлянды цветов. Следуя за шедшим впереди слугой на верхний этаж, Холлистер вдруг остановился. Дверь напротив отворилась, и дама средних лет, богато одетая для свадебной церемонии, показалась на пороге.
   – Успокойся, дорогое дитя, – сказала она тоном материнского наставления. – Я скоро возвращусь, только поговорю с твоим отцом. Тебя нельзя оставлять одну в такое тяжелое время.
   На эти слова, очевидно обращенные к молодой женщине, так неожиданно сделавшейся вдовой, прозвучал невнятный ответ из глубины комнаты, потом дверь закрылась. Мать, шурша своим дорогим шелковым платьем, спустилась с лестницы, не заметив Холлистера. Он посторонился, стараясь избежать встречи с ней, хотя знал ее хорошо. В сильном волнении еще раз взглянул он на закрывшуюся дверь и пошел дальше по лестнице.
   Когда он вошел к Стенхопу, тот приветствовал его горячим рукопожатием.
   – Теперь я знаю, кого мне так недоставало в эти минуты, – сказал он. – Это именно тебя, Джек.
   Друг его пытался сказать ему несколько сочувственных слов, но голос его оборвался. Во всем поведении Стенхопа было что-то странное, ему не совсем понятное, что не могло быть объяснено ни пережитым ужасом, ни скорбью об отце. Поэтому Джек молча ждал, чтобы заговорил Стенхоп.
   Стенхоп не обманул тех надежд, которые подавал ребенком. Стройная его фигура и мужественно-прекрасные черты лица привлекали всеобщее внимание. Вместе с тем он умел внушить каждому доверие, так как его привлекательная внешность была только зеркалом благородной, открытой, возвышенной души. Мужчинам нравился его общительный характер, женщинам – рыцарская почтительность, детям – его приветливая улыбка и дружеское обращение. С юных лет он был общим любимцем, и только благодаря благоразумному воспитанию его покойной матери постоянные похвалы не вскружили ему голову, не сделали его тщеславным. В то время, к которому относится рассказ, Стенхопу было двадцать пять лет, и отличительной чертой его было всегда ровное расположение духа.
   Нет ничего удивительного, что в этот роковой день он показался Джеку таким странным. Никогда еще он не видел своего друга омраченным, темные линии вокруг глаз и рта изменили его до неузнаваемости. И кроме того, что значило это беспокойство?
   Холлистер сам так сильно волновался, что почувствовал даже некоторое облегчение, когда заговорил Стенхоп, хотя то, что он услышал, поразило его своей неожиданностью.
   – Ты юрист, Джек, у тебя есть проницательность и правильный взгляд в деловых вопросах. У меня к тебе есть просьба, если ты, конечно, расположен ее исполнить. Хочешь взять на себя мое поручение? Оно требует осторожности и самообладания. Ты легко с ним справишься, между тем как я чувствую себя таким разбитым, что положительно не в состоянии буду ничего сделать.
   – Я к твоим услугам, – отвечал Джек, хотя и с некоторым смущением, так как он не мог предугадать, к чему клонится речь его друга.
   Стенхоп вздохнул с облегчением, потом запер двери и сел напротив Джека на диван, где они, бывало, проводили столько приятных часов за курением и дружескими беседами.
   – Джек, – начал он очень серьезно, – ты знаешь, что смерть еще не самое худшее из того, что случилось в этом доме.
   Яркая краска залила лицо Джека, он, казалось, совсем растерялся.
   – Невозможно, – пробормотал он. – Не могла же она…
   Стенхоп схватил его руку как железными тисками.
   – Я говорю, – сказал он выразительно, – что меня мучает ужасное сомнение. Несчастная ли случайность унесла жизнь моего отца или что-нибудь другое? Чтобы знать это наверняка, я отдал бы миллионы, оставшиеся мне, и даже собственную жизнь.
   Пораженный Джек пристально посмотрел на своего друга.
   – Я не понимаю тебя, – произнес он с легкой дрожью в голосе, – я был уверен, что твой отец любил миссис Гастингс. Какие же у тебя основания предполагать, что здесь была не простая случайность?
   – Я не могу тебе сказать, Джек. Поэтому-то я так настоятельно и прошу твоей помощи. Ты один можешь оказать мне содействие. Всякий другой тотчас же спросит меня о причинах моих сомнений.
   Джек быстро поднялся с места, волнение его, казалось, все возрастало, но после короткого раздумья он снова сел.
   – Скажи мне, что я могу для тебя сделать, и я постараюсь помочь тебе! – воскликнул он.
   – Войди в комнату. Посмотри на него. Не упускай ничего из виду. Поступай так, как тебе покажется, что я сам поступил бы на твоем месте, и сделай свои выводы. Все думают, что пистолетный выстрел – дело несчастного случая. Но зачем было отцу оружие в свадебном путешествии и как мог он обращаться с ним до такой степени неосторожно? Это совсем на него не похоже.
   – Ты прав, но в возбужденном состоянии всякий может быть неосторожным…
   – О да, он был сильно возбужден целый день.
   – Я не могу допустить ничего, кроме неосторожности. Человек с его положением, имеющий такого, как ты, сына, готовящийся ввести в дом очаровательнейшую жену! Он должен бы быть безумным…
   – Или втайне глубоко несчастным.
   Джек судорожно сжал ручки своего кресла.
   – Твой отец был несчастлив? – прошептал он.
   – Эта мысль никогда раньше не приходила мне в голову, – ответил Стенхоп. – Но разве можно знать, что происходит в сердце человека, особенно если он так близок к нам?
   – С полной уверенностью, конечно, нет, – отозвался Джек, опуская глаза, – но можно составить известное заключение по некоторым признакам.
   – Он сегодня очень изменился, а после венчания в особенности.
   – Мне это не бросилось в глаза.
   – Никто этого не заметил, но я знаю своего отца.
   – И ты думаешь…
   – Больше я ничего не могу тебе сказать. Если ты принесешь мне доказательства, что это был несчастный случай, я останусь тебе вечно благодарен. А пока достаточно того, что я сказал тебе. Но у меня еще есть просьба. Останься со мной, не оставляй меня, пока все не уляжется. Я чувствую себя слабым как ребенок.
   Джек был, видимо, в затруднении.
   – Мы не одни в доме, – проговорил он медленно. – Я видел внизу миссис Гастингс. Она чувствует ко мне нерасположение и ей, может быть, будет неприятно видеть меня здесь.
   – Я совершенно забыл о миссис Гастингс. Забудь о ней и ты. Не оставляй меня одного, Джек. Мы можем совершенно не беспокоить дам.
   – Хорошо, как хочешь, – сказал Джек, отвернувшись, и отпер двери, намереваясь сойти вниз. – Я думаю, что лучше мне избегать встречи и с миссис Уайт, – прибавил он неуверенным голосом и быстро оставил комнату.

Глава V
На месте происшествия

   На нижнем этаже Джек нашел слугу Феликса в большом волнении.
   – Судья и присяжные здесь, – сказал он, – они спрашивают мистера Стенхопа. Придется пригласить его сюда.
   – Я сам пойду за ним, – отозвался Джек и снова поднялся наверх.
   Он сообщил своему другу, что его присутствие при осмотре тела необходимо, и вместе с тем просил его ничего не говорить о своих подозрениях, а просто отвечать на вопросы, которые ему предложат.
   Когда они вошли вместе в комнату, где вокруг постели покойного собрались присяжные, под влиянием невыразимого страдания стон вырвался из груди Стенхопа. Он горячо любил отца, и вид дорогого лица, мертвенно-недвижный, был для него невыносим. Собравшиеся в молчании ждали, пока Стенхоп не овладел собой настолько, что мог сообщить то, что было ему известно об обстоятельствах, при которых случилось несчастье.
   Положение, в котором сын нашел тело отца, вид комнаты и многие другие факты так ясно говорили о роковой случайности, что присяжные немедленно высказали свое заключение. Когда они удалились, Холлистер тяжело перевел дух, пожал Стенхопу руку и воскликнул, словно освободившись от тяжести:
   – Теперь самое худшее миновало! Иди в свою комнату. Я сейчас приду к тебе. Мне бы хотелось только немного поговорить с Феликсом.
   Из этого разговора Джек почерпнул следующие сведения.
   Тотчас после венчания молодые поехали в дом родителей новобрачной, чтобы принять поздравления родных и знакомых. Оттуда они отправились в их будущее жилище, которое Уайт хотел показать своей жене, раньше чем отправиться путешествовать на юг.
   Он провел ее по всему дому до ее будуара на втором этаже, а потом пошел в свою спальню, чтобы окончить последние приготовления к путешествию.
   Перед спальней была небольшая комната, которая служила Уайту, с тех пор как он овдовел, рабочим кабинетом. Посредине стоял письменный стол, как раз напротив двери в спальню. Кроме этого входа, комната имела еще две двери, одной из которых, выходившей на парадную лестницу, пользовались члены семьи. Другая, предназначенная для слуг, соединялась с черной лестницей узким коридором.
   В спальне стоял совершенно готовый к отправлению сундук, и только открытый ручной саквояж показывал, что сборы еще не были вполне окончены. Подле сундука нашли распростертым на полу тело Уайта. Феликсу, который, услышав выстрел, побежал к Стенхопу, и миссис Уайт показалось, будто ключи, висевшие у саквояжа, еще качались, словно задетые рукой его господина, когда он упал, пораженный пулей.
   Присяжные вывели из этого заключение, что Уайт хотел положить в саквояж пистолет, и в это время сам собой произошел выстрел. Однако Джек думал, что, вернее, в этот роковой момент Уайт вынул оттуда пистолет. Правда, это выходило более похожим на самоубийство, тогда как в первом случае могла быть речь только о неосторожности. Вообще Джеку казалось невероятным, чтобы такой практический и опытный человек, как Уайт, мог упаковывать заряженный пистолет; он, скорее, склонен был думать, что в последнюю минуту Уайт взял оружие в руки именно для того, чтобы вынуть из него пулю в предупреждение какой-нибудь несчастной случайности. О возможности самоубийства Холлистер сам никогда бы не подумал. Только данное другу обещание побудило его проследить далее ход событий. Он отыскал Феликса, снова проверил на основании его слов все подробности происшедшего и во время разговора совершенно случайно спросил его, что сделалось с письмами, которые мистер Уайт написал перед свадьбой.
   – Они уже давно на почте. Я видел, как слуга вышел с ними через черный ход, как только господа поехали в церковь.
   Джек втайне надеялся, что посланный, раньше чем опустить письма в ящик, прочел адреса. Но что-то еще лежало у него на сердце, заставить себя коснуться чего ему стоило больших усилий.
   – Бедная молодая женщина! – воскликнул он, вздохнув. – Как печально кончилось ее счастье!
   – Правда, сударь, – подтвердил Феликс, – я никогда никого не видел в таком горе. Когда она вошла в комнату и увидела, что случилось, она громко вскрикнула и опустилась как пораженная громом на колени. Но все-таки у нее достаточно силы и мужества. Как только она убедилась, что муж ее действительно скончался, она овладела собой и стала спокойнее. Этим она очень помогла нам исполнить без особых хлопот все необходимое. Она такая красивая и важная дама, мистер Уайт мог бы гордиться ею. Надо думать, она останется нашей госпожой.
   Когда Джек оставил дворецкого, разные мысли приходили ему в голову. Разумеется, нельзя было с уверенностью сказать, что Уайт сам пошел навстречу смерти, но, может быть, молодая женщина знала об этом больше, чем хотела сказать? Не имела ли для нее вся эта трагедия более глубокого значения, чем предполагал свет? У алтаря это не было заметно. В ее чертах Джек прочел только холодное спокойствие и надменность. Какой гордый вид был у нее, а ее драгоценности – кружева и бриллианты, надетые на ней, – могли бы составить целое состояние. Только после венчания, принимая поздравления, она казалась несколько взволнованной. Джеку казалось, будто он еще видит, как они оба стоят в конце зала. Все в молодой женщине было полно неизъяснимой прелести. Время от времени она украдкой бросала на своего мужа взоры, значения которых Джек не понимал. Мистер Уайт не обнаруживал ни малейшего волнения; если действительно он потом изменился, как утверждал Стенхоп, то, вероятно, какая-нибудь неприятность в области деловой или политической испортила его расположение духа. Чтобы он в ту минуту уже таил мысль о самоубийстве, это казалось Джеку совершенно невозможным. Как мог он стоять так спокойно и, по-видимому, беззаботно подле своей молодой, прелестной жены, когда в сердце его была смерть? А между тем разве не бывает спокойствия отчаяния при ужасных ударах судьбы, когда человек внешне сохраняет полное самообладание, как ни велика его душевная боль?
   Джек не находил ответа на обуревавшие его сомнения. Возвращаясь к Стенхопу, он встретил в прихожей слугу, относившего утром письма на почту. Из нескольких искусно поставленных вопросов он узнал то, что хотел. Питер не прочел адресов по той простой причине, что не умел читать. Может быть, мистер Уайт имел это в виду, давая поручение отнести письма не Феликсу, а ему.

Глава VI
Молодая вдова

   На тревожные вопросы Стенхопа, которыми тот встретил своего друга, Джек не мог дать какого-либо утешительного ответа.
   – Я не нашел ничего, что подтверждало бы твои сомнения, – сказал он, – но на меня, должно быть, заразительно подействовал твой страх, потому что я не могу отделаться от какого-то неопределенного чувства – тоски или беспокойства, я и сам не могу понять.
   Стенхоп вздохнул и погрузился в печальное раздумье, из которого вывел его стук в двери.
   Пришла горничная – сказать, что миссис Уайт просит молодого барина немедленно прийти к ней, так как имеет сообщить ему нечто важное.
   Стенхоп спокойно ответил, что он сейчас будет к ее услугам. Но едва девушка вышла, как он взволнованно обратился к своему другу.
   – Помоги мне, Джек, – сказал он умоляющим тоном, – я не знаю, что мне делать. Я не могу не исполнить ее просьбы и вместе с тем я положительно не в состоянии видеть ее, по крайней мере наедине. Пойдем со мной!
   – Я? Что это тебе вздумалось? Может показаться большой навязчивостью, если я без приглашения… – Джек напрасно старался придать твердость своему голосу.
   – Ты будешь сопровождать меня как мой друг.
   – Невозможно!
   – Но почему же?
   – Очевидно, я ошибался, Стенхоп, – бледнея от волнения, воскликнул Джек. – Ведь я думал, что ты знаешь мою тайну и что это и заставляло тебя относиться с некоторой тревогой к женитьбе твоего отца. Я попытался побороть себя и помочь тебе, насколько это в моих силах, но большего я сделать не мог. Я не могу идти с тобой, потому что – должен ли я выговорить это слово? – потому что я люблю миссис Уайт, люблю давно, раньше, чем твой отец познакомился с ней.
   – Ты, Джек!..
   – Неужели ты действительно не подозревал этого? Этого я никак не мог предположить! Мне так плохо удавалось скрывать свои чувства… Когда твой отец явился моим соперником, я, конечно, вынужден был отойти на второй план. Я и теперь должен был бы молчать, но это трагическое событие совершенно лишило меня самообладания, и даже ради тебя…
   – Замолчи, – прервал Стенхоп, – я пойду один.
   Принужденный тон и странное выражение его лица должны были обратить на себя внимание друга, но Джек был слишком занят своими мыслями.
   – Ведь то, что я сейчас сказал тебе, не помешает нашей дружбе, не правда ли, Стенхоп? – воскликнул он, сильно волнуясь. – Верь мне, я никогда не забуду, что она вдова твоего отца.
   Тот безмолвно протянул ему руку, избегая, однако, встречаться с ним взглядом.
   – Не думай больше об этом, Джек, – торопливо сказал он. – Мы оба попали в бурное море и должны показать себя искусными пловцами.
   В комнате нижнего этажа, куда вошел Стенхоп, окна были плотно завешены, только слабый блеск огня в камине боролся с этим мраком. Какой-то призрачный вид получали благодаря этому находившиеся здесь предметы искусства и богатая мебель. Эта комната, священная для него по воспоминаниям о его покойной матери, показалась ему теперь такой чуждой, словно он не видел ее никогда раньше. Вместе с тем сладкий аромат цветов, наполнявший ее, отуманил его.
   – Как мне благодарить вас за то, что вы пришли? – прозвучал тихий голос. – Я не позволила бы себе побеспокоить вас, но мне необходимо предложить вам несколько вопросов, прежде чем вернется мама. Я жду ее каждую минуту.
   Стенхоп подошел ближе к вдове своего отца. Она полулежала на подушках дивана, и ее фигура неясно вырисовывалась в полумраке.
   – Как здесь темно, – сказал он, – не приказать ли зажечь газ?
   – О, ради бога, не надо света! – воскликнула она с испугом. – Я не в состоянии буду его вынести. Мне хотелось бы, чтобы темная ночь укрыла меня.
   – Сударыня, – голос его зазвучал так жестко и холодно, что он сам испугался и продолжал более мягким тоном, – вы желали о чем-то меня спросить, вероятно, о чем-нибудь, касающемся похорон. Прошу вас высказать, чего бы вы желали, и я постараюсь по мере сил это исполнить.
   Он услышал легкий шелест ее платья, но она ничего не ответила.
   – Я понимаю, что вам нелегко найти слова, – начал он снова, – мы понесли такую внезапную, такую тяжелую утрату…
   Вдруг он в испуге остановился. Она быстро поднялась с дивана и подошла к нему.
   – Зажгите газ, – попросила она, – я хочу посмотреть на ваше лицо. В вашем голосе звучит что-то чуждое и странное… Или вам тоже пришла мысль, что он как-нибудь узнал…
   – Тише, ни слова дальше! – воскликнул Стенхоп, быть может, более суровым тоном, чем желал. – Не будем высказывать громко наших опасений и сомнений. Присяжные признали, что это был несчастный случай. Сохрани бог… – У него перехватило дух от волнения.
   – О, если бы это был только несчастный случай! – прерывистым голосом произнесла она. – Вы должны знать, что мучит меня, я не могу больше выносить этого ужаса. Какая-то перемена произошла с ним во время венчания, и таким же он остался во время поздравлений и нашего пребывания здесь, в доме. Как он ни старался казаться по отношению ко мне любезным, внимательным и заботливым, ему не удалось ввести меня в заблуждение хотя бы на одну минуту. Но как могла я думать, что он…
   – Постойте, – прервал он, – этот момент ужасен и без искусственного мрака.
   Когда он зажег газ, молодая женщина, как бы ослепленная светом, опустила голову.
   – Как это ужасно, – едва внятно проговорила она, – быть свободной и в то же время не иметь никаких надежд в будущем.
   Он хотел высказать ей свое сочувствие, но словно какая-то таинственная сила принудила его молчать. Она была так хороша в своем горе, которое придало ее обыкновенно гордым чертам выражение женственной кротости и, казалось, сделало ее боязливой и неуверенной в себе. Поверх своего дорогого дорожного костюма она набросила длинную черную шаль, что еще более подчеркивало красоту ее бледного лица, обрамленного пепельно-белокурыми локонами.
   – Вы должны были бы молчать о ваших опасениях, – медленно и с усилием сказал он. – Для них нет причины, а наши разговоры только растравляют наши сердечные раны.
   – Но я не могу молчать и таить ужас в глубине души. Поговорите со мной, Стенхоп, не оставляйте меня одну с моим страхом и с моим раскаянием. Вы одни только можете помочь мне, никто другой не поймет меня.
   Он отрицательно покачал головой.
   – Ах, вы не хотите моей откровенности, не хотите меня выслушать! Значит вы уверены, что он узнал мою тайну, которую я скрыла бы от него навсегда, и что это привело его к самоубийству в самый день свадьбы, почти у самого алтаря?
   – Я знаю только одно, – возразил он. – Жестокая судьба лишила меня отца, а вас мужа. Не будем пытаться приподнимать покров над этой тайной, так как, что бы мы ни открыли, это только увеличило бы еще нашу скорбь.
   Молодая женщина в отчаянии ломала свои белые руки.
   – Так это правда, правда! – со стоном повторяла она. – Вечно будет звучать в моих ушах этот выстрел, никогда не изгладится из моего воспоминания вид крови…
   Глубокие складки обозначились на лбу Стенхопа. В первый раз взглянул он на нее испытующим взором.
   – Быть может, вы правы, – сказал он, – попытка накинуть покров на прошлое и искать утешение в обмане будет напрасной. Мы оба не найдем покоя, пока на сердце у нас останется ужасное сомнение. Будем надеяться, что нам удастся побороть его, если мы пойдем смело ему навстречу. Конечно, для этого нужно мужество, но ведь вы им владеете, не правда ли?
   Она наклонила голову в знак согласия, но ее опущенный взор и робкие движения говорили об обратном.
   – Вы говорите, что мой отец и вам показался сегодня изменившимся, – продолжал Стенхоп взволнованным, но не враждебным голосом, – а вчера он был таким, как всегда?
   – Да, – тихо и почти смиренно прошептали ее гордые губы.
   – И за завтраком сегодня утром я не заметил ничего необыкновенного, – подтвердил он. – Но, когда мы в половине двенадцатого поехали в церковь, с ним уже произошла какая-то перемена – я понял это только впоследствии. Что же могло произойти в этот промежуток времени? Может быть, от вас он получил какое-нибудь известие?
   – Нет, о чем мне было писать ему? Я знала от вас…
   Она остановилась. Что же помешало ей говорить дальше? Собственное ли сердце или холодный вид Стенхопа?
   – Я хотела быть ему верной женой, – прерывающимся голосом продолжала она. – Покидая родительский дом, я дала себе клятву, что с этого времени только ему будут принадлежать все мои мысли, все мои мечты. С чистым сердцем шла я рядом с ним, но он был холоден как камень и так погружен в свои думы, что не слышал даже вопроса священника, желает ли он взять меня в жены… он ничего на это не ответил. Никто не обратил на это внимания, и обряд продолжался. Но у меня осталось чувство, что я не повенчана с ним, хотя и должна теперь носить его имя.
   Последние слова она прошептала едва слышно.
   Если она надеялась, что хотя бы взглядом Стенхоп выразит участие к ее сердечной муке, то ожидания ее не оправдались.
   Стенхоп вспоминал теперь только о собственных чувствах в церкви в тот момент, когда новобрачные отошли от алтаря и взгляд отца перешел от жены на него, его сына. В этом взгляде было столько разочарования и отчаяния, что Стенхоп забыл все и едва мог справиться со своим волнением. Воспоминание о том, что могло быть причиной скорби отца, отравляло его сердце. Неужели отец считал его способным на нечестный поступок по отношению к нему?
   В то же время в голове молодой вдовы проносились картины, которые не должны были бы в этот печальный день возникать в ее памяти. Не образ умершего мужа вспоминался ей, а юное лицо сына в тот момент, когда она в первый раз увидала его. С этого времени все сразу изменилось для нее; брак, на который она дала свое согласие, стал преступлением, но отступать было уже поздно. И теперь она с тоской смотрела на молодого человека, сознательно или бессознательно бывшего причиной мучительной борьбы, которую ей пришлось пережить. Она думала о своей страсти, о своем позоре, о напрасном старании противостоять властному чувству, которое влекло ее к нему. Наконец все отошло на задний план, осталось только одно воспоминание. Это случилось всего двадцать четыре часа назад, но ей казалось, что с тех пор прошла целая вечность. На одно мгновение они остались вдвоем – и вот тоска и страдание взяли верх над рассудком. Ее принудили к этому браку, и она захотела узнать, решена ли ее судьба безвозвратно. Она не призналась ему в своей любви – о нет! – а только спросила, должна ли она сдержать обещание, данное его отцу, и вступить в союз, к которому не чувствовала сердечного влечения. Когда, пораженный, он не нашел слов для ответа, она стала молить его сказать, что ей делать, потому что сама она совершенно не в силах обсудить свое положение. Пусть он решит ее судьбу, она подчинится его решению. И он сделал это, он сказал, что ее обязанность сдержать слово и дать счастье будущему мужу. Послушание ее повлекло за собой роковые последствия – муж умер, а перед ней стоял этот человек с каменным сердцем, стараясь отнестись к ней терпеливо и не показать своей ненависти. Бледная как полотно она смотрела на него.
   – Неужели ваш отец слышал наш разговор?
   Стенхоп вздрогнул, но тотчас же оправился.
   – Нет, – сказал он, – несколько мгновений спустя мы отправились вместе на прогулку. Он был бодр, весел, с гордостью и нежностью говорил о вас и верил в свое будущее счастье.
   На лице ее отразилось страдание, но в то же время у нее явилась новая надежда.
   – Так мы, может быть, ошибаемся! Наши опасения преувеличены. Выстрел произошел случайно, и мы должны только оплакивать нашу утрату.
   Она смотрела на него с таким боязливым ожиданием, что у него не хватило мужества противоречить ей.
   – Верьте этому, – сказал он, – и пусть это послужит вам утешением.
   – О да! – воскликнула она решительно. – Я поверю, что на меня не падает ответственность за несчастье. Иначе я не смогу жить.
   Он замолчал и посмотрел на дверь. Губы ее дрогнули, когда она это увидела.
   – Я уже наскучила вам своими жалобами, – прошептала она. – Скоро должна прийти моя мать, и вы торопитесь уйти. С моей стороны было глупо добиваться этого разговора. Я не имела права беспокоить вас в вашем горе.
   – Не говорите так! – воскликнул он, овладев собой. – Я счастлив, если могу чем-нибудь быть вам полезен, и рад случаю выразить вам, как я вас уважаю. Мы теперь члены одной семьи. Я скоро оставлю этот дом, но надеюсь, что вы будете смотреть на него как на ваш собственный.
   – Да, – с горечью ответила она, – здесь мой дом. Ради этой роскоши я вышла замуж и должна, по крайней мере, воспользоваться ею.
   – Думайте лучше о том, что это положение дано вам покойным мужем, который горячо любил вас, – ответил строго и с достоинством Стенхоп.
   – О, как вы великодушны, как благородны! – воскликнула она, заливаясь слезами. – Вернее, я буду делать все, что могу, чтобы заслужить уважение, каким должна пользоваться от всех вдова вашего отца.
   Он вышел с почтительным поклоном.
   Когда дверь за ним затворилась, она почувствовала, что между ними как бы выросла какая-то стена.

Глава VII
Два пакета

   Джек Холлистер нетерпеливо ждал возвращения Стенхопа, у него было что рассказать ему.
   – Я обдумал все основательно, пока тебя не было, – начал он, когда друг его вошел в комнату. – Ты должен выслушать мою исповедь до конца, чтобы между нами не оставалось никаких недоразумений. Претендентом на руку Флоры… то есть миссис Уайт, я не выступал никогда, и она не оказывала мне особенного внимания, но я полюбил ее с того дня, когда два года тому назад встретил ее в первый раз на благотворительном балу. Я с радостью отдал бы свою веселую холостую жизнь, скаковых лошадей, яхту, чтобы устроиться с нею вместе в тихом, скромном гнездышке! Но это не отвечало ее вкусам. В сравнении с твоим отцом мои шансы были, конечно, ничтожны. Не знаю, приходило ли ей когда-нибудь в голову, что внешние преимущества не могут вознаградить за разницу в возрасте, но в последнее время, мне казалось, нечто подобное было. Ее помолвка меня ужасно поразила, а сегодняшнее трагическое происшествие окончательно заставило потерять самообладание. Если на любимой тобой девушке женится кто-нибудь другой, в особенности друг, и умирает тотчас после свадьбы, то чувствуешь себя словно его убийцей. Теперь я страшно сожалею и стыжусь своей глупости и ревности, но еще недавно, когда мы все сидели за столом, я желал, чтобы громовой удар разрушил дом и похоронил нас всех под его развалинами.
   – Джек!..
   – Я должен быть с тобой вполне откровенным, Стенхоп, иначе я никогда не буду в состоянии смотреть тебе прямо в глаза. Я страстно хотел бы теперь пойти к ней, утешить ее, быть для нее всем в жизни, но если бы в моей воле было предупредить несчастье и видеть его снова среди нас полным надежд и горячей любви к ней, каким он был только вчера, я все сделал бы для этого. Веришь ты мне?
   – Да-да, – рассеянно пробормотал Стенхоп, расхаживая взад и вперед по комнате. Он думал о том, в каком сложном и запутанном положении они очутились.
   – Ты еще не знаешь любви и мук ревности, – продолжал с живостью Джек. – Но если ты когда-нибудь полюбишь, ты поймешь, до какого безрассудства они могут довести человека, даже когда он не встречает сочувствия, и, может быть, простишь меня, Стенхоп!
   – Я не порицаю тебя, – был спокойный ответ Стенхопа, – ты всегда останешься добрым по натуре, хотя порывы страсти и могут довести тебя до озлобления.
   – Значит, все между нами будет по-прежнему! – с видимым облегчением воскликнул Джек.
   И они расстались, горячо пожав друг другу руки.
   В то время, когда происходил этот разговор, миссис Гастингс старалась развлечь свою овдовевшую дочь. Эта дама была из тех крикливых, важничающих особ, которые, войдя в дом, совершенно овладевают им. Мир и покой были немыслимы в ее присутствии, даже горем и страданием она рисовалась до такой степени, что они утрачивали свой возвышающий душу характер. Для Стенхопа ее пребывание в доме было невыносимо, и он весь вечер оставался в своей комнате. Только на следующее утро, когда она уехала заказывать траурные наряды своей дочери, он пошел вниз, в рабочий кабинет своего отца. В его душе все еще таились неопределенные сомнения. Ему хотелось прежде всего выяснить, какие события могли произойти в короткий промежуток времени перед самым венчанием, настолько значительные, чтобы заставить такого жизнерадостного человека, как его отец, впасть в отчаяние. Поэтому он велел позвать к себе Феликса и Питера, которые оба давно служили в доме и были преданны семье.
   – Вчера отцу должны были прислать письма, Феликс, требующие ответа, – обратился он к старому слуге, – но я не нахожу их ни на письменном столе, ни в кармане его сюртука. Вы принимали вчера почту?
   – Конечно, я принес письма, когда вы завтракали. Вы стояли у окна, если вы припомните, когда хозяин читал их.
   – Это не те, о которых я говорю, – возразил Стенхоп. Он видел, как отец со спокойным видом, без малейшего волнения отложил их в сторону.
   – Со второй почтой пришли только газеты, – уверял Питер, – и я их положил на обычное место. Вот они, кажется… – Он указал на стол, где лежало много журналов и газет.
   Стенхоп не ограничился этими расспросами.
   – Не приходил ли к отцу какой-нибудь посетитель или посланный с письмом? Я убежден, что перед тем, как поехать в церковь, отец получил важное письмо, которое должно найтись.
   Слуги посмотрели друг на друга.
   – Мы ничего не знаем об этом, – повторил еще раз Феликс.
   – Мистер Уайт написал несколько писем, когда ждал карету, – помедлив минуту, сказал Питер, словно неуверенный в том, что эти сведения пригодятся молодому хозяину. – Он передал их мне для отправки…
   – Да-да, знаю, – перебил Стенхоп, – я не о них говорю. Где Жозефина? Быть может, она впускала кого-нибудь, когда вы были заняты?
   Позвали горничную и спросили ее, не относила ли она писем и не впускала ли кого-нибудь в рабочий кабинет.
   – Нет, – сказала Жозефина, сильно покраснев, потому что боялась молодого, красивого господина. – Правда, кто-то приходил, но он не поднимался наверх. Мистер Уайт не знал этого человека и сказал, что сегодня не может никого принять.
   – А он назвал себя?
   – Да, но я забыла его имя. Что-то вроде Стюарта, только немного иначе. В руках у него был небольшой пакет.
   – Он его оставил?
   – Нет, не думаю. Когда я сошла вниз, его уже не было. Вероятно, ему кто-нибудь сказал, что сегодня день свадьбы мистера Уайта.
   Феликс и Питер покачали головой. Они не видели приходившего и ничего не слышали о нем.
   – Я оставила его в передней, – робко продолжала Жозефина, – быть может, это было нехорошо, но он казался вполне приличным человеком.
   Хотя Стенхоп не думал, чтобы этот случай мог иметь какое-нибудь значение, но все-таки хотел основательно разобраться в нем. Поэтому он спросил, в какое время приходил незнакомец. Девушка ответила, что вскоре после десяти часов. Вслед за этим мистер Уайт послал ее в отель «Вестминстер», чтобы передать небольшой пакет. Тогда, вероятно, было половина одиннадцатого. Стенхопу показалось странным, что человек, желавший говорить с мистером Уайтом, принес пакет и что полчаса спустя отец послал прислугу с пакетом же в отель. Может быть, пакет был тот же самый, который видела горничная у посетителя? Он не мог удержаться, чтобы не спросить ее об этом.
   Жозефина посмотрела на него широко открытыми глазами. Вероятно, молодой хозяин не расслышал, как она говорила, что незнакомец унес пакет с собой. Но она ничем не выразила своего удивления, а только ответила, что это были совершенно разные пакеты: тот, который она относила, – маленький, завернутый в белую бумагу, а другой, находившейся в руках посетителя, – коричневый и большого размера. Стенхоп мысленно выбранил себя дураком; он решил больше ни о чем не спрашивать и отпустил слуг. Но его все больше и больше занимала мысль, что послал его отец в отель и с каким намерением мог приходить человек с коричневым пакетом. Вдруг он вскочил, пораженный. Как раз сверху в корзине для бумаг, около стола, за которым он сидел, виднелся зеленый шнурок с разрезанным узлом и коричневая оберточная бумага; она еще сохранила форму ящика, который был в нее завернут. Под ней он нашел письма, полученные отцом во время завтрака. Он рассмотрел внимательно коричневую бумагу. Надпись гласила: «Мистеру Уайту»; дальше была приписка: «Вскрыть собственноручно». Это придавало посылке особенную важность. Пораженный своим открытием, он уже собирался позвать Жозефину, чтобы спросить у нее дальнейших разъяснений, как легкий стук в дверь помешал ему привести свое намерение в исполнение. Вошла Флора Уайт, молодая вдова, в руках у нее был завернутый в белую бумагу пакет.

Глава VIII
Белый пакет

   Дрожа, положила она его на стол.
   – Это сейчас переслал мне владелец отеля «Вестминстер». На верхней обложке написан его адрес, но под ним… Посмотрите, Стенхоп!
   Когда была снята верхняя бумага, он увидел хорошо знакомый почерк отца.
   Надпись гласила: «Супруге Сэмюела Уайта. Отель «Вестминстер».
   – Это он послал мне туда незадолго до свадьбы, в тот час, когда с ним произошла такая сильная перемена. У меня не хватает духа вскрыть этот пакет.
   – Разве вы не собирались ехать на юг, а хотели остаться в «Вестминстере»?
   – Только на время, необходимое для отдыха.
   Лицо Стенхопа прояснилось.
   – Так он, посылая это, рассчитывал сам приехать туда. Может быть, это окончательно разрешит наши сомнения. Раскройте ящичек, покончите с неизвестностью.
   – Я не могу, – с ужасом отступила она, – для меня это так же страшно, как дотронуться до мертвеца. Откройте его за меня, у меня нет силы.
   Без возражения он взял ящичек и снял с него обертку. Под ней был маленький бархатный футляр с потертыми углами. Стенхоп вскрикнул от изумления и покраснел.
   – Я знаю этот футляр, – сказал он тихо, – в нем моя мать хранила свои драгоценности.
   Он нажал пружину, крышка отскочила – в футляре лежала брошь и пара серег в старомодной оправе. Это был тот самый убор, который Стенхоп помнил еще с детства.
   – Зачем он прислал мне это? – проговорила взволнованная и пораженная молодая женщина. – Он мне подарил уже много драгоценных камней и бриллиантовый убор к свадьбе. Быть может, он этим хотел сказать…
   – Прочтите, что это значит, – прервал Стенхоп и протянул ей записку, взятую из ящика.
   В ней было немного строк, которые Флора быстро пробежала. Когда после того она протянула ему листок, он увидел слезы, дрожавшие на ее ресницах.
   – Я была не достойна стать его женой, – прошептала она, тронутая. – Посмотрите, здесь, мне кажется, ясное доказательство, что причиной его смерти была несчастная случайность.
   Записка содержала следующие слова:
   «Моя горячо любимая Флора!
   Эти драгоценные камни, которые носила мать Стенхопа, приношу я тебе в дар в день нашей свадьбы не потому, что они красивы или очень ценны, но как величайшее доказательство моего уважения и поклонения тебе. Тебя я избрал занять в моем сердце место, принадлежавшее до сих пор подруге моей юности. Я желал бы, чтобы ты раз в год в этот день надевала их в знак того, что ты понимаешь чувства, побуждающие меня предложить тебе самый дорогой подарок, какой только я могу сделать».
   – Какая большая тяжесть снята теперь с моего сердца, – прошептала после короткого молчания Флора, – теперь я могу плакать. Но все-таки это была странная мысль прислать мне убор, который я теперь к тому же не могу надеть. Возьмите его, – быстро прибавила она, увидев, что Стенхоп еще раз поднял крышку, чтобы взглянуть на украшения, вид которых пробуждал в нем столько воспоминаний. – Эти камни по праву принадлежат вам и у вас лучше всего сохранятся.
   – Благодарю вас, – ответил он и спрятал ящичек в карман. – Память о моей матери для меня дорога и священна.
   Глаза Флоры наполнились слезами.
   – Теперь вы будете счастливее? – спросила она серьезно.
   – Надеюсь. Письмо, которое вы были добры показать мне, должно служить доказательством, что я заблуждался как относительно душевного состояния моего отца, так и причины этого неожиданного несчастья. Нет, он видел впереди не смерть, а жизнь – жизнь с вами.
   Она тяжело вздохнула.
   – До похорон мы вряд ли еще увидимся. Прощайте!

Глава IX
Коричневый пакет

   Недолго оставался Стенхоп наедине с своими мыслями.
   – Мистер Холлистер желает говорить с вами, – доложил вошедший слуга.
   Джек был в лихорадочном волнении, но ему тотчас же бросилась в глаза благоприятная перемена, происшедшая с его другом.
   – Ты выглядишь так, словно убедился в неосновательности своих опасений! – воскликнул он радостно.
   – Мое страдание сделалось спокойнее, и теперь я могу горевать о потере отца, не думая, что он покинул нас в порыве отчаяния, – прозвучал ответ Стенхопа.
   – В таком случае мне не так трудно исполнить мою обязанность и передать тебе это письмо, – отозвался Джек, вынимая из кармана бумагу. – Адресат одного из писем, отправленных вчера твоим отцом на почту, нашелся: оно было послано на мое имя, и в нем вложено письмо для тебя. Но, ради бога, Стенхоп, что ты, что с тобой? – продолжал он испуганно, видя, что его друг, распечатав конверт, страшно побледнел и безумными глазами смотрит на строчки, заключавшиеся в письме.
   – Я не понимаю… что это может значить… – прерывающимся голосом в замешательстве произнес Стенхоп.
   Джек боялся нового несчастья. Он взял у него записку из рук и прочел:
   – «Мое непременное требование, мое величайшее и настоятельнейшее желание, чтобы ты – если вообще ты женишься – женился на девушке по имени Натали Уэлвертон. Она дочь Стивена Уэлвертона, о котором ты, вероятно, услышишь вскоре после моей смерти. Не старайся узнать, почему я от тебя этого требую. Уже одно то, что я требую именно этого брака и запрещаю тебе всякий другой, пусть будет тебе доказательством, что и твое счастье, и честь нашего имени зависят от этого союза. Любящий тебя отец Сэмюел Уайт».
   – Натали Уэлвертон? Это кто же такая? – раздалось изумленное восклицание Джека.
   – Я не знаю, имя мне совершенно неизвестно, – как отуманенный, пробормотал Стенхоп. – О, если бы я никогда не видал этих строк! Почему я должен жениться на совершенно неизвестной мне девушке? О чем я не должен стараться узнать? Что это все значит? Право, мое несчастье и раньше было достаточно велико.
   Джеку такое насильственное вмешательство в право мужчины самому выбрать себе жену показалось неслыханным. Он совершенно откровенно высказал свое мнение по этому поводу и кончил словами:
   – Никакой закон не может тебя заставить вступить в этот брак. Я, со своей стороны, по крайней мере, хотел бы удостовериться, отвечает ли эта Натали Уэлвертон всем требованиям, которые я предъявляю моей будущей жене.
   – Я никогда не женюсь на девушке, которую зовут Натали, – твердо заявил Стенхоп.
   Джек взглянул на него удивленно.
   – Это звучит так, будто сердце твое уже не свободно.
   Тот горько усмехнулся.
   – А если бы и так?
   Джек обладал достаточной чуткостью, чтобы понять, что теперь не время вызывать друга на откровенность; он поборол в себе желание знать больше и замолчал.
   – Еще одно слово, – воскликнули Стенхоп после некоторого молчания, очнувшись от грустного раздумья. – Что было в твоем письме, Джек?
   – Только то, что он отправляется в путешествие, во время которого возможна какая-нибудь несчастная случайность. Он просил меня в случае его смерти передать тебе приложенную записку. Как надо было поступить с ней, если бы все обошлось благополучно, он не упомянул, и это немножко странно, если хорошенько подумать.
   – Позабудь об этом, – отозвался побледневший Стенхоп. – Я буду стараться нести свой крест; но больше ни слова об этом, Джек, если ты меня любишь.
   Много вопросов и сомнений терзали душу Стенхопа, когда он остался один. Его отец предвидел, что его не будет уже в живых, когда Джек получит письмо. И если это было не предчувствием, а он поступил с заранее обдуманным ужасным намерением, то последнее могло явиться только следствием рокового открытия, что сердце молодой жены не принадлежало ему. Что же, кроме ревности, неосновательной ревности к родному сыну, могло быть побудительной причиной для того странного приказания, какое он получил после смерти отца?
   Не был ли этот загадочный брак, который он ему указывал, только предлогом, чтобы совершенно удержать его от женитьбы?
   То обстоятельство, что свадьба состоялась и что, прощаясь, мистер Уайт обратился к жене со словами доверия и любовной нежности, – еще более укрепило Стенхопа в его предположениях. Он знал рыцарский характер своего отца, знал, что тот никогда не позволил бы себе бросить хотя бы малейшую тень на честь и доброе имя женщины. Если бы он даже думал, что действительно имеет повод к ревности, он никогда не отомстил бы неверной. Единственное удовлетворение, которого он желал, состояло в том, что он постарался устранить возможность их дальнейшего сближения.
   Ужасные подозрения! Стенхоп дрожал от стыда и боли при одной мысли о том, сколько нужно было бесконечного отчаяния и оскорбленного чувства, чтобы заставить отца написать эти строки. Ведь отец любил его и не мог бы так деспотически разрушить счастье сына, на которого возлагал такие надежды, если бы гнев и чувство обиды не затемнили его рассудок. Рана, нанесенная сыну, была гораздо глубже и больнее, чем он мог думать. У Стенхопа не пробудилось даже любопытства узнать, кто такая была эта Натали Уэлвертон. Он не думал и о том, существует ли она на свете, для него это было только имя. По его воззрениям, завещание отца исключало для него всякую возможность семейного счастья, для которого он, казалось, был создан не только благодаря своей любви к тихой домашней жизни, но и всем духовным и нравственным качествам.
   Чтобы отделаться от этих мучительных мыслей, он стал снова перебирать в уме все обстоятельства, сопровождавшие смерть его отца.
   Он был убежден, что пакет, на котором стояли слова: «Вскрыть собственноручно», заключал именно пистолет, которым отец убил себя. Очевидно, отец желал облечь свою смерть тайной и уничтожить всякую возможность заподозрить самоубийство. Но Стенхоп хотел иметь в этом полную уверенность; он искал футляр от пистолета во всех ящиках и шкафах и нашел наконец его на верхней полке книжного шкафа. То, что он подозревал, подтвердилось: футляр как раз подходил к складкам коричневой обертки, найденной им вместе с зеленым шнурком в корзине для бумаг. Ящик был новый, и на дне находился адрес фирмы, где он был куплен.
   Таким образом, содержимое коричневого пакета перестало быть тайной, оставалось только непонятным, как и через кого могло оно попасть в руки Уайта.

Глава Х
Перемена чувств

   – Это была пышная похоронная процессия. Флора может гордиться тем, что она вдова человека, которого провожали до могилы столько знатных особ.
   Так говорила тоном удовлетворенного тщеславия миссис Гастингс, выходя из дома покойного зятя. Стенхоп, который как раз в эту минуту спустился из своей комнаты в верхнем этаже, с болью и негодованием услышал эти слова. Если мать так легкомысленна, то чего же можно ожидать от дочери?
   Он не видел еще после похорон прекрасную вдову, но считал своей обязанностью сообщить ей о своих планах на будущее. Вечером он приказал Феликсу доложить миссис Уайт, что он желал бы поговорить с ней.
   Она стояла посреди ярко освещенной комнаты. Ее стройная фигура в плотно облегающем стан черном платье резко выделялась на бледно-желтом фоне мебели и обоев. Осанка ее была полна достоинства, она гордо подняла свою прекрасную голову, но глаза ее выражали трогательную мольбу, и губы дрожали.
   – Как это мило с вашей стороны, что вы навестили меня, – сказала она, и голос ее звучал так ласково, что не одно мужское сердце дрогнуло бы при таком приветствии.
   Но Стенхоп почти не обратил на это внимания. Он думал только о том, какие выражения будут наиболее подходящими для того, что он собирался сказать. Он даже не видел нерешительно протянутой ему руки.
   – Я пришел, – начал он, не замечая пробежавшей по ее лицу тени, – чтобы проститься с вами. Завтра утром я думаю уехать из города.
   – Не слишком ли это скоро? – возразила она, стараясь скрыть свое волнение. – Я думала, что вы останетесь еще на некоторое время, чтобы, по крайней мере, привести в порядок дела вашего отца.
   – Я уеду не надолго, – медленно произнес он, – и быть может, уже через несколько дней вернусь обратно.
   Хотя он и не высказал прямо, что ему хочется уехать для того, чтобы не встречаться с ней, но ей показалось, что она угадала его намерение.
   – Вы, вероятно, были бы довольны, если бы по возвращении нашли дом пустым, чтобы вы могли устроиться сообразно вашим вкусам.
   – О нет, – поспешил возразить он. – Ведь это ваш дом. Как я вам уже говорил, он будет составлять часть наследства, принадлежащего вам по праву как вдове моего отца.
   – А если я откажусь от него, – ее голос задрожал, – если я откажусь от всего, – каким холодным и недоступным казался он ей, – тогда вы вернете мне ваше уважение, тогда вы будете меня…
   – Вы придаете моему мнению слишком большое значение, – прервал он ее, чтобы избежать нелюбезного ответа. – Я вас убедительно прошу не руководствоваться в своих поступках соображениями о том, как я на них посмотрю и что о них подумаю. Ваше положение вдовы моего отца ставит вас совершенно в такое положение, что я не считаю себя вправе выражать вам как одобрение, так и порицание.
   Она не могла дольше скрывать своего страдания.
   – Вы не считаете себя вправе выразить мне ваше участие, сочувствие, вашу любовь, наконец? Вы это хотите сказать?!
   Слово было сказано и произвело неизгладимое впечатление – оба замолчали. Но потом оба вздохнули свободнее: она – потому что ей доставила облегчение возможность дать исход чувству, так долго таившемуся у нее в груди, он – потому что это давало ему повод приступить к объяснению.
   – А если бы даже и так, – ответил он с видимым равнодушием, – то для нас это лучший исход. Я могу себе позволить питать нежные чувства только к своим родственникам и друзьям. Для меня не должно существовать больше счастья любви. В этой области я не имею права располагать своей судьбой.
   Она посмотрела на него широко открытыми, испуганными глазами; в первый раз он почувствовал, что его тронула ее красота. Как смягчить удар, который должен был поразить ее? Как объяснить ей все, не оскорбив ее до глубины души?
   С мрачным видом он вынул письмо своего отца и протянул ей.
   – Что это? – воскликнула она. – Неужели новое несчастье?..
   – Я не знаю, из каких ложных предположений исходил мой отец, – ответил он. – Это его последняя воля, выраженная им, как мы наверняка знаем, всего за несколько часов до смерти.
   Она стала читать, бумага дрожала в ее руках, щеки побледнели, блеск глаз выдавал ее возбужденное состояние.
   – Кто эта Натали Уэлвертон? – воскликнула она.
   – Не знаю и никогда не слыхал ее имени раньше.
   – Чужая, незнакомая, – с выражением бесконечного удивления произнесла она. Ее проницательный взор хотел, казалось, прочесть в глубине его души. – Но ведь это неслыханная тирания, – прибавила она тихо и с возмущением. – Не можете же вы считать себя обязанным выполнить это странное требование? Это было бы жестоко. Сам отец освободил бы вас от этого.
   Лицо его было строго и холодно.
   – Я никогда не поступлю против воли отца. Иначе я не могу ни сам быть счастливым, ни дать кому-либо счастье. Моя будущая судьба решена, не пытайтесь ее изменить.
   Она посмотрела на него и поняла, что решение его непоколебимо. Последние слова ее покойного мужа были приговором как для Стенхопа, так и для нее.
   Неужели он никогда не любил ее, неужели она заблуждалась, когда думала, что он разделял ее чувство? Какой дурной и достойной презрения должна была она тогда казаться в его глазах! Нет, нет, это было невозможно, она не могла бы так ошибиться. Наверняка он питал к ней нежные чувства, иначе ей ничего не оставалось как умереть от стыда и раскаяния. Но на его лице она не могла прочесть того, что ей хотелось. Правда, оно ясно отражало душевные муки и отчаяние, но не она являлась их причиной; казалось, между ними была пропасть. Другое горе наполняло его душу, у него были иные утраты и разочарования, о которых она не знала. Вдруг как молния блеснула в уме ее мысль; через минуту эта мысль обратилась в уверенность и произвела в ней глубокую перемену. Несмотря на свое легкомыслие, светское воспитание и своенравный характер, Флора обладала чисто женственной натурой; она умела забывать эгоистические желания из участия к судьбе друга, она не остановилась бы перед тем, чтобы больше дать другому, чем получить взамен. Она приблизилась к Стенхопу с письмом в руке и, когда он, выйдя из задумчивости, взял его, сказала кротко, но твердо:
   – Я сделала большую ошибку, теперь я это ясно вижу. Меня глубоко огорчает, что последствия этой ошибки пали на вас. Я не совсем эгоистка и охотно пожертвовала бы жизнью, чтобы избавить вас от незаслуженного страдания. Но довольно слов. Вы никогда не простите мне моего безумия, и я никогда не забуду своего стыда. Воспоминание о нем и теперь заставляет меня краснеть. Я хотела бы доказать вам, Стенхоп, что я теперь понимаю в настоящем свете наши отношения. Я прошу у вас дружбы, я прошу только позволения принять участие в вашей судьбе. На это, несмотря на мою молодость, дает мне право наше родство. Мое сочувствие вашему горю научит меня…
   Он увидел на глазах ее слезы и смягчился.
   – Как вы добры! – горячо воскликнул он.
   Она покачала головой.
   – О нет, до сих пор я жила суетной, светской жизнью, но я хотела бы быть доброй. Если вы доверчиво отнесетесь ко мне, это будет мне лучшей помощью. Скажите, я знаю эту девушку?
   Голос ее звучал мягко, но он испуганно отшатнулся.
   – О ком вы говорите?
   – О девушке, которую вы любите.
   Он взглянул на нее удивленно, почти гневно, но она, зайдя так далеко, решила уже не отступать.
   – Вы любите, иначе ваше горе не было бы так сильно, так безмерно. Не любопытство заставляет меня спрашивать вас об этом, а желание дать вам высказаться и тем облегчить сердце, снять с него невыносимую тяжесть. Если у вас есть кто-нибудь другой, перед кем вам легче высказаться, тогда… – Ее страдальческая улыбка заставила сжаться его сердце.
   Большими шагами ходил он взад и вперед по комнате и наконец остановился перед ней.
   – Я люблю всем сердцем одну молодую девушку, – сказал он, по-видимому, спокойно. – Я любил ее еще до моего путешествия в Европу.
   Она поняла, что он хотел этим сказать, и густая краска залила ее щеки и лоб. Тогда они еще не были знакомы.
   – Вы никогда не говорили об этом, – прошептала она.
   – Нет, о мечте не говорят.
   – Так это была только мечта?
   – Мечта могла бы сделаться действительностью, если бы не стояло на пути вот это.
   Он указал на письмо своего отца.
   – Расскажите мне все…
   Он подвел ее к дивану, но сам не сел. Возможно ли? Он будет говорить о ней и с этой женщиной? Он не понимал себя и вместе с тем, глядя в серьезные, внушающие доверие глаза молодой вдовы, находил вполне естественным то, что он исполняет ее просьбу.
   – Я встретился с нею год назад за городом. Вы ее не знаете, ее не зовут Натали Уэлвертон.
   – Она молода и хороша?
   – Еще очень молода. Белокурая, нежная, как снежинка…
   – Только не такая холодная, – отозвалась Флора, бросив взгляд на красивого темноволосого молодого человека, так мало ценившего ее красоту.
   – Она влекла меня к себе своей женственной прелестью, но совершенно бессознательно, – продолжал Стенхоп после некоторой паузы, – потому что она еще дитя. И все же с первого взгляда она покорила мое сердце.
   – Счастливое дитя, – вздохнула про себя Флора.
   – Это было во время моего пребывания в Байридже, где я посвятил в тишине несколько недель научным занятиям. Я увидел ее на тропинке под большим деревом, на руке у нее была ручная птичка, черные перья которой представляли удивительный контраст с ее светлой фигурой в простом белом платье. Вскоре я ничего больше не видел, кроме ее милого лица с трогательным выражением, неизгладимо запечатлевшимся в моей памяти. Она была бы путеводной звездой моей жизни, я предложил бы ей руку и сердце, но…
   Стенхоп говорил с возрастающим волнением и вдруг остановился.
   – Что помешало вам?
   – Ее юность. Ей было едва семнадцать лет. Как мог я воспользоваться ее неопытностью?
   Флора посмотрела на него изумленно. Разве он не был сыном видного государственного деятеля, разве не мог он положить к ногам любимой девушки все блага мира? Разве не знал он своих личных достоинств? Если бы она была даже дочерью лучшего и богатейшего из граждан – его предложение могло бы сделать ей только честь.
   – Для тех, кого мы любим, мы хотим не чести, а счастья, – серьезно возразил Стенхоп.
   Какая страстная нежность была в его тоне, в выражении его лица. Ни одна девушка, которую бы он полюбил, не могла остаться к нему равнодушной.
   – Она живет все еще там же – есть у нее отец, мать?
   – Я не знаю, но скоро должен узнать это. Ее воспитательница, в пансионе которой она была, обещала указать мне ее адрес, когда ей исполнится восемнадцать лет. Это будет в ноябре, я знаю даже число, но теперь я не смею приближаться к ней. Все надежды для меня погибли, но мечта о ней вечно будет жить в моем сердце.
   – А она будет вспоминать вас? Вы грустите и о ее страдании.
   – Я не знаю. Она была так молода, я никогда не говорил ей…
   – Вы ее видели много раз?
   – Да, часто, но всегда в присутствии воспитательницы. Я хотел знать, такая ли прекрасная душа у этого восхитительного ребенка, как можно было ожидать по внешности.
   – И вы нашли то, что искали?
   – Судите сами. В школе была горбатая девушка, болезнь и горе исказили ее черты, она была мало сказать некрасива – уродлива. Мэри, так зовут ту, кого я люблю, всем сердцем пожалела страдающее дитя. Она заботилась о ней, ухаживала за ней, пока к ней не вернулось жизнерадостное настроение. Она гуляла с ней, выдумывала игры и занятия, которые не утомляли бы больную, и отказывалась от всякого удовольствия, если Софи не могла разделить его. Я видел сам, как она не поехала на прогулку, чтобы уступить свое место в карете Софи.
   – Сколько самоотвержения и участия, – тихо произнесла Флора.
   – Быть может, я легче перенес бы разлуку, – продолжал Стенхоп, бросив благодарный взгляд на свою собеседницу, – если бы знал, что ей хорошо. Я боюсь, что жизнь ее была несчастлива. При ее вообще детски-веселом характере иногда у нее был такой озабоченный вид, что мне больно было смотреть на нее. Что ее беспокоило, я не знал, и меня теперь мучит, что у меня отнята всякая возможность помочь ей.
   Флора быстро встала, лицо ее горело.
   – Как ее зовут, Стенхоп, скажите мне?
   – Мэри, Мэри Эванс.
   – А где ее родина, откуда она приехала?
   – Кажется, из Филадельфии.
   – Вы знаете это точно?
   – Воспитательница сказала мне, что письма ее отца получаются большей частью оттуда, но отец часто менял местожительство. Насколько я знаю, не было такого места, о котором Мэри могла бы вспоминать как о родине.
   – А вы можете узнать, где она теперь?
   – Через ее воспитательницу – да!
   – Так сделайте это, Стенхоп! Если вы не можете на ней жениться, то я буду ей верной подругой, положитесь на меня.
   – Ваше желание будет исполнено, – сказал он, до глубины души тронутый ее неожиданным великодушием.
   Он поднес ее руку к губам и поцеловал с почтительной благодарностью. Они почувствовали, оба, что между ними образовалась новая связь.

Глава XI
Новая загадка

   – Что это значит? – воскликнул Джек, который, без предупреждения войдя к Стенхопу, увидел его над открытым чемоданом.
   – Я должен уехать, вероятно, завтра рано утром. Мне душно здесь, я не в состоянии за что-либо приняться. А ты что скажешь нового?
   – Я был в той лавке. Приказчик прекрасно помнит, что продал этот пистолет в прошлый вторник после полудня.
   Джек положил сверток на стол.
   – За день до смерти моего отца? Он сам купил его?
   – Нет. Мне описали покупателя: это высокий стройный мужчина с испорченным оспой лицом.
   Позвали Жозефину. Она должна была знать, подходила ли наружность того незнакомца под описание. Ее показания не оставляли ни малейшего сомнения в том, что это был тот же самый человек.
   Итак, Уайт за день до смерти купил пистолет через посланного. Из этого обстоятельства можно было вывести какие угодно заключения – оно не проливало света, а, наоборот, еще более затемняло и без того непроницаемую тайну.
   Как ни слабы были надежды Стенхопа доискаться до истины, тем не менее он просил Джека сделать все, чтобы найти следы рябого человека. Он проводил своего друга вниз по лестнице и сообщил ему, куда он собирается ехать. Перед дверью, ведущей в комнату молодой вдовы, он невольно остановился.
   – Джек, – сказал он особенно серьезно, – если когда-нибудь позже тебе удастся победить это гордое сердце, ты приобретешь такое сокровище, цену которому ты с трудом можешь себе представить.
   Тот смерил его недоверчивым взглядом.
   – Ты говоришь о Флоре Гастингс? – спросил он удивленно.
   Слабая улыбка пробежала по лицу Стенхопа.
   – Нет, о Флоре Уайт, – возразил он, – страдание пробудило в ней душу. Желаю тебе со временем назвать ее своей.
   На следующее утро Стенхоп кратчайшим путем отправился в Байридж. В Форт-Гамильтоне он сошел с парома и, пользуясь чудным осенним днем, пешком пошел дальше по узкой тропинке между покрытыми травой холмами. Сердце его было полно дорогих воспоминаний. Через какой-нибудь час он стоял в большой старомодной приемной, где всего год назад так часто видел милое личико своей Мэри; сердце его сжималось от жгучей боли. Пока он окидывал взглядом знакомую ему уютную комнату, дверь отворилась и вошла в комнату воспитательница миссис Грация. Когда она увидела его, ее доброе, приветливое лицо со множеством мелких морщинок приняло огорченное выражение, и она с замешательством отвечала на его приветствие.
   – Вы, конечно, приехали спросить у меня адрес, который я обещала вам сообщить год назад, – с запинкой произнесла она.
   Он молча поклонился, не будучи в силах сказать хоть слово.
   – К сожалению, я не могу вам дать его, – продолжала она смущенно, – мы совершенно потеряли Мэри из виду. Вот уже три месяца, как на наши письма нет никакого ответа.
   – О, зачем вы не известили меня об этом раньше! – воскликнул он в страшном волнении. – Я разыскал бы и, если бы нужно было, пришел бы ей на помощь. Кто знает, может быть, она больна или даже умерла.
   – Да, это было ошибкой с моей стороны, – призналась она, – но я ожидала со дня на день от нее известий. Она хотела мне писать каждую неделю, и сначала письма приходили аккуратно. Но постепенно они становились все реже, а наши письма возвращались большей частью нераспечатанными.
   – Откуда она писала вам в последний раз?
   – Из Филадельфии. Вот адрес, но вы ее там не найдете. Я справлялась о Мэри у моих филадельфийских друзей и получила известие, что особа, называвшаяся так, никогда не жила в том доме.
   Он дрожащей рукой положил в боковой карман карточку, на которой обозначены были улица и номер дома.
   – Примите мою сердечную благодарность, – сказал он, – за доброту и ласку, которые вы оказывали молодой девушке, а также за ваше участие к моему горю. Мэри для меня самое дорогое существо на свете. Хотя с тех пор, как мы виделись в последний раз, мое положение совершенно изменилось и я навсегда утратил надежду назвать ее своей женой, но ее судьба всегда будет заботить меня.
   – Смерть вашего отца… – начала миссис Грация.
   – Совершенно изменила все мои отношения, – перебил Стенхоп. – Я сообщаю вам это потому, что раньше высказывал совершенно иные намерения относительно ее. Мэри для нас утрачена навсегда, быть может, мы ее больше не увидим, но я не хотел бы, чтобы вы ложно меня поняли. Я люблю и уважаю ее так, как только может мужчина уважать и любить избранницу своего сердца, но жениться на ней я не могу. Важные причины препятствуют этому браку.
   Он увидел на лице ее разочарование и вздохнул. Как она ни старалась казаться любезной и участливой, в душе она была настроена против него. Слишком уж вероятным казалось ей предположение, что, унаследовав богатство отца, он нашел молодую девушку темного происхождения не подходящей для себя партией. Все, что бы он ни сказал ей в объяснение происшедшей перемены, не могло бы разубедить ее. Поэтому он только спросил, сдержала ли она свое обещание ничего не говорить Мэри об его чувствах.
   Уверения воспитательницы, что молодая девушка ни слова не слышала от нее об этом, видимо, успокоили Степхопа. Прощаясь с миссис Грацией, уже стоя на пороге, он осведомился, где теперь Софи и не может ли она сообщить чего-нибудь о своей подруге.
   – Она еще у меня, мистер Уайт, но здоровье ее теперь гораздо хуже, чем тогда, когда вы ее видели в последний раз. Она очень тосковала, не получая писем от Мэри. Позвать ее сюда?
   Стенхоп помедлил с минуту, но свидание с больной приятельницей любимой девушки было бы для него слишком тягостным.
   – Я пришлю ей цветов. Скажите, что их посылает друг, тоскующий о Мэри так же, как она.
   На обратном пути Стенхоп обдумывал, что ему теперь предпринять. Сначала он рассчитывал остановиться в гостинице и для развлечения сделать экскурсию в горы. Но теперь им овладело непреодолимое желание как можно скорее отправиться в Филадельфию, и он решил поехать в один из ближайших дней. Во время переправы на пароме мысли его были заняты этим вопросом, и вместе с тем он механически пробегал глазами купленную по дороге вечернюю газету. В ней часто упоминалось имя его отца, восхвалялись его заслуги и высказывались сожаления о его трагической кончине. В газетах за эти дни было много подобных статей, но Стенхоп не мог читать их. Мысль о том, что чувства отца к нему перед самой смертью могли измениться, терзала его и делала для него мучительным всякое упоминание об умершем. Он перевернул лист и остановился, пораженный, на следующих бросившихся ему в глаза строках:
   «Таинственное исчезновение человека со шрамом!
   Томас Далтон 20-го числа этого месяца не вернулся в свою квартиру, Маркхем-сквер, № 6. Ему пятьдесят два года; на левой руке у него странный знак, а именно два шрама, пересекающихся под остром углом. Убедительно просят сообщить о местопребывании этого человека его дочери по вышеупомянутому адресу».
   Такой же рубец был на левой руке и у отца Стенхопа. Замечательное совпадение! И сверх того, этот Далтон исчез в день смерти Сэмюела Уайта. Если даже и было нелепостью думать, что это более чем простая случайность, то все-таки Степхоп не мог отделаться от мысли, что между двумя так странно отмеченными людьми должна существовать какая-нибудь связь. Каким образом отец получил этот шрам, он не знал. Еще мальчиком Стенхоп однажды задал на этот счет отцу какой-то вопрос и до сих пор с ужасом вспоминал, как мрачно нахмурился тот. Даже мать не знала, при каких обстоятельствах муж так сильно повредил себе руку. Она только заметила сыну, что он не должен говорить об этом ни с ней, ни с кем бы то ни было на свете. Стенхоп никогда больше и не заговаривал о загадочном рубце, но думал о нем часто, и теперь, когда любопытство его было так сильно возбуждено, он уже не мог побороть его. Когда он сошел с парома на землю, решение его созрело. Он должен сейчас же отправиться на Маркхем-сквер, чтобы там узнать все, что можно, о человеке, у которого на левой руке был такой же рубец, как у его отца.

Глава XII
Маркхем-сквер, № 6

   Уже смеркалось, когда Стенхоп приехал в Филадельфию. Кое-где мерцали уже огни, как бы предупреждая его, что было бы благоразумнее отложить предприятие до следующего дня, чем бродить в ночное время по совершенно незнакомому городу. Но нетерпение взяло верх, об отсрочке он не мог и подумать. По расспросам он добрался наконец до разыскиваемой им отдаленной части Филадельфии. Он ожидал увидеть здесь бедность и даже нищету, и поэтому, завернув за угол небольшой улицы, ведущей на площадь, был приятно удивлен приличным, опрятным видом выходивших на нее домов.
   Скоро был найден и № 6. На звонок Стенхопа двери отворила старая хромая женщина. Сначала она с некоторым смущением посмотрела на молодого, стройного господина, но когда он назвал имя Далтона, услужливо повела его по узкому коридору к стеклянной двери, завешенной изнутри занавеской.
   – Он жил вот здесь, – с хитрой усмешкой сказала она, – но теперь его нет. Однажды он ушел и не вернулся больше. Его дочь просто не знает, что делать.
   В то время как она говорила, Стенхопу послышался легкий крик, заставивший его оглянуться.
   – Дочка Далтона боится чужих людей, – заметила старуха, также слышавшая этот крик.
   – Так это его дочь? Она еще ребенок?
   Старуха ухмыльнулась.
   – Да, она довольно молода.
   – Я не хочу ее беспокоить, – сказал Стенхоп. – Нет ли в доме еще кого-нибудь, кто бы знал ее отца?
   – Мой муж, если захочет, может сообщить вам некоторые сведения. Но он иногда бывает ворчлив и надо развязать ему язык. У вас есть с собой табак?
   – Нет, но можно купить.
   Он сунул ей в руку монету. Она заковыляла и скрылась за дверью одной из комнат, выходивших в коридор.
   Стенхоп хотел уже последовать за ней, но еще раз оглянулся. Что это? Сон? Видение?.. Или он перенесся в тот мир призраков, счастливые обитателя которого встречаются друг с другом без помехи? В открытых дверях стояла его возлюбленная, его Мэри, с протянутыми вперед руками, с глазами полными слез. Нет, это было не видение, это была она сама, он нашел ее снова – и где же?
   – Мэри! – воскликнул он, забыв все окружающее, и вся страсть, вся тоска вылились в этом возгласе.
   Она это почувствовала, и милая улыбка озарила ее прелестное личико. За последний год она из девочки превратилась в молодую женщину.
   – Бог посылает мне друга как раз в ту минуту, когда я так нуждаюсь в нем! – радостно отозвалась она и вернулась в комнату.
   Стенхоп вошел вслед за ней, но дверь осталась открытой.
   – Я пришел сюда, так как хочу отыскать исчезнувшего Томаса Далтона. То, что я нахожу вас здесь…
   – Тот, кого вы называете Томасом Далтоном, мой отец, – прошептала она. – Я не знаю, почему это, не понимаю многих других странностей в нашей жизни, но с тех пор, как мы поселились здесь, он принял имя Далтона.
   Стенхоп содрогнулся. Неужели эта милая девушка дочь авантюриста? Заведение, где она воспитывалась, имело слишком хорошую репутацию, чтобы хоть когда-нибудь такая мысль могла прийти ему в голову.
   – Мой отец очень ученый человек, – продолжала она, – но он не похож на других людей, и поэтому часто его поступки кажутся мне загадочными, как, вероятно, показались бы и вам.
   В ее словах было столько женственности и вместе с тем чувства собственного достоинства, что Стенхоп был глубоко тронут. Если бы он мог следовать влечению своего сердца, то он сейчас же увез бы ее с собой далеко от этой сомнительной обстановки, туда, где его любовь создала бы ей надежное убежище. Но между ними была пропасть, которую он не мог перейти, он обязан был помнить об этом.
   – Поделитесь со мной тем, что вас беспокоит, – сказал он с братской сердечностью, – может быть, я сумею помочь вам и найти какой-нибудь выход. Нет ли у вас каких-либо предположений насчет того, куда мог скрыться ваш отец?
   – Никаких.
   Он внимательнее осмотрел странно обставленную комнату, где они находились. Она была меблирована очень просто, но совсем не бедно; на широкой полке, которая шла вокруг всех четырех стен, стояли разные вещи, которые он с первого же взгляда признал очень ценными.
   Она боязливо следила за тем, как его взор скользил по комнате: от темного потолка к не покрытому ковром полу, оттуда к столу, уставленному странными, внушающими страх предметами, о значении которых она часто раздумывала, когда ее отец пользовался ими при занятиях.
   – Кроме отца, у вас нет никого близких? – спросил Стенхоп после некоторой паузы.
   – Нет, – прозвучал ее ответ, – у нас нет никого на свете. Единственными моими подругами были девушки в школе. Я чувствую себя очень одинокой.
   – И вы все время, с тех пор как ушел ваш отец, оставались одна?
   – Конечно, – вздрогнув, ответила она, – но как же могло быть иначе? Я должна была ждать его там, где он меня оставил. Если бы он не разлучил меня с моими друзьями… Но я не должна так говорить об отце. По отношению ко мне его доброта не знает границ. Когда он со мною, мне хорошо, и только в его отсутствие я чувствую себя несчастной. Зачем он оставил меня, не сказав ни слова на прощание? Он должен был знать, как мне будет страшно. Как вы думаете, не случилось ли с ним какого-нибудь несчастья?
   Она смотрела на него тревожным взглядом. Вместо ответа с губ Стенхопа готов был сорваться вопрос, но он боялся огорчить ее.
   – Какова наружность вашего отца? – сказал он наконец. – Не можете ли вы описать ее? Он большого роста?
   – Нет, скорее, невысокий, не такого большого, как вы.
   – В газете упомянуто о рубце на левой руке. У него нет больше никаких особенных примет?
   – Я не понимаю, что вы хотите сказать?
   – У него не было оспы, он не рябой?
   – Боже сохрани, что вы говорите! У моего отца прекрасные тонкие черты, лицо ученого, но он часто кажется озабоченным.
   Стенхоп увидел, что он был на ложном пути. Не этот человек купил пистолета для его отца. Он чувствовал себя разочарованным, но скоро овладел собой.
   – В каком расположении духа он исчез? Не был ли он более удрученным, чем обыкновенно?
   Слезы, дрожавшие на ее ресницах, теперь медленно покатились по щекам.
   – О да, но я не смею ничего сказать вам об этом, потому что он запретил мне говорить о своих делах. Вероятно, он был под влиянием сильного страха, потому что лицо его… – Она остановилась, содрогнувшись при одном только воспоминании.
   Но Стенхоп не считал себя вправе прекратить допрос. Не для себя, но в ее собственных интересах он должен был его продолжать.
   – Дело идет о том, чтобы отыскать вашего отца, мисс Эванс, – он не мог заставить себя называть ее именем Далтон, – и вы не должны ничего скрывать от меня, – сказал он убедительным тоном.
   Мэри медлила и колебалась. Очевидно, ей трудно было решиться.
   Наконец, собравшись с духом, она воскликнула:
   – Нет, вы должны все знать! Разве я могу молчать, когда ставится на карту вся его судьба, быть может, его жизнь! Он сам не потребовал бы этого. Не правда ли, вы не злоупотребите моим доверием и не сообщите ни полиции, ни… – Она опять остановилась. – Хозяева подслушивают, – прошептала она, указывая на входную дверь.
   – Будем говорить тише, – посоветовал он, – я не желал бы закрывать двери. У старухи злое лицо, а вы слишком беззащитны для того, чтобы не обращать внимания на ее пересуды.
   – Разумеется, – сказала она, краснея. – если бы я могла поехать к миссис Грации! Но мой отец был бы против этого. Вероятно, он надеется найти меня здесь в полной безопасности по возвращении, если только он когда-нибудь возвратится.
   Стенхоп имел несколько иные планы, но решил пока молчать о них. Он встал так, чтобы ему был виден коридор.
   – Вы хотели сказать мне… – настаивал он.
   – Что привело в ужас моего отца? Ах, если бы я это знала сама. Он сидел у стола, – она указала на старое зеленое кожаное кресло, – и вдруг вскочил. Я прибежала из соседней комнаты и нашла его на том месте, где вы сейчас стоите… Он дрожал как в лихорадке. Я часто видела его в подобном состоянии, но еще никогда он не казался мне до такой степени перепуганным. Глаза его дико блуждали. Прежде чем я успела опомниться и спросить его, что с ним, он вынул из кармана ключ, бросил его мне и выбежал в дверь. Когда я поспешила за ним, он уже был далеко, и я не могла различить его среди уличной толпы. С тех пор он исчез. Как это странно и страшно!
   – Но ведь он ушел без шляпы, – сказал Стенхоп. – Вы не знаете, были у него с собой деньги?
   – Денег у него всегда было достаточно, – шепотом отозвалась она, бросив взгляд на угол комнаты, где стоял старый сундук. – Шляпу он взял мимоходом со стола, где она всегда была у него под рукой. Я никогда не смела ее убрать и вообще притронуться к чему бы то ни было на столе.
   Стенхоп внимательно рассмотрел предметы, которые в порядке были расставлены на столе.
   – Ваш отец занимался опытами с электричеством? – сказал он.
   – Вы так думаете? Так это, вероятно, также электрическая машина? Посмотрите.
   Легко, как эльф, проскользнула она по комнате и в самом темном углу отдернула длинную занавеску, которой он раньше не заметил. Он последовал за ней и нагнулся, чтобы рассмотреть ближе бывший скрытым за занавеской предмет.
   – Не дотрагивайтесь, – воскликнула она, бледнея от ужаса, и протянула руку, чтобы удержать его.
   При этом занавеска выскользнула и снова опустилась, закрыв внушавший ей такой страх предмет.
   – Простите, – прошептала она, – я была слишком резка, но мой отец…
   – Ничего не случилось, мне показалось, что я слышала крик? – прозвучал позади их тонкий голос.
   В дверях стояла хромая старуха.
   – Мисс Далтон немного испугалась, показывая мне аппарат своего отца, – объяснил Стенхоп, быстро оправившись. – Мы с нею старые знакомые.
   – Вот и прекрасно! Вы, может быть, утешите ее немного, – сказала старуха с притворным добродушием и, прихрамывая, вышла из комнаты.
   Мэри вздохнула свободнее.
   – Как я рада, что она не видела машины! Отец раз очень рассердился, когда она вошла в то время, как занавеска была поднята. Он никогда никому не показывал эту машину, и, если в комнате был кто-нибудь, я должна была наблюдать, чтобы не подходили к ней близко. Я сама ее боюсь и избегаю этого темного угла насколько возможно. Просто не понимаю, как у меня хватило смелости показать ее вам!
   Стенхоп хотел еще раз посмотреть машину, но не решился попросить об этом.
   – Вы слишком долго жили здесь с вашим отцом в уединении, вот причина вашей нервности и боязливости, – сказал он.
   – Возможно, – проговорила она и задумалась.
   Когда она стояла перед ним в своем простом платье, он не мог отвести глаз от нежных, милых очертаний ее лица. Чистый белый лоб, обрамленный волной вьющихся золотистых волос, детски-кроткий взгляд ее глаз, изящные линии носа и рта, которые придавали такое серьезное, одухотворенное выражение ее лицу, мягкая округлость щек и подбородка – все в ней очаровывало его как счастливое соединение привлекательности, кокетливости и женского достоинства.
   В душе ее, казалось, происходила борьба.
   – Зачем вы спрашивали меня, не рябой ли мой отец? Разве вы знаете такого человека? – прошептала она, помолчав.
   Он почувствовал, что краска залила его щеки. Неужели он забыл, что привело его в этот дом? Неужели он помнил только о ней и ее горе?
   – Я хотел бы прежде узнать, не встречали ли вы такого человека? – осторожно ответил он.
   – Как только ушел мой отец, сюда в комнату вошел рябой человек и стал о нем расспрашивать. Я думала, что вы об этом слышали и потому и подумали, не имеет ли он какого-нибудь отношения к моему отцу.
   При этих словах Стенхоп едва смог овладеть собой.
   – Вы правы, – сказал он, и голос его задрожал, – а как вообще выглядел этот человек, можете вы описать?
   – Он был очень высокого роста и широкоплечий. Глаза его были ужасны, я думала, что не вынесу его взгляда.
   – Не найдя вашего отца, он сейчас же ушел?
   – Да, но сначала он осмотрел всю комнату, а потом поглядел на меня, и лицо его расплылось в отвратительную улыбку.
   – А он пришел тотчас же после того, как исчез ваш отец?
   – Да. Возвратившись, я уже застала его здесь. С ним была старуха Браун, которую вы сейчас видели.
   – Значит, он был уже в доме, когда ваш отец так поспешно выбежал отсюда. Может быть…
   Он остановился. Следовало ли пробуждать ужас и подозрения в сердце девушки?
   – Не поручал ли он вам чего-нибудь, не сказал ли, что опять зайдет? – продолжал расспрашивать Стенхоп.
   – Нет, он только остановился на пороги и язвительно улыбнулся. Его посещение было мне крайне неприятно, и, когда отец долго не возвращался, я стала бояться…
   – Вы не должны оставаться здесь! – горячо прервал ее Стенхоп. – Я никогда не простил бы себе, если бы оставил вас одну с вашим страхом. Соберите скорее самые необходимые вещи…
   Но она покачала головой.
   – Я не могу уйти отсюда, – вымолвила она печально и озабоченно. – Я бы открыла вам причину, но беда, если это узнает кто-нибудь другой. Нельзя ли немного притворить дверь?
   Стенхоп посмотрел в коридор. Там никого не было, но дверь напротив была также не закрыта. Он слегка толкнул дверь комнаты, в которой был, оставив только небольшую щель. Потом он вопросительно взглянул на Мэри. Она стояла в нерешимости, не зная, что делать.
   – Я слишком молода и неопытна, для того чтобы взять на себя такую ответственность! – со вздохом воскликнула она. – Может быть, я нехорошо поступаю против отца, если он жив, но я боюсь, что виновным в его исчезновении является этот загадочный человек с пронизывающими глазами. Его еще раз видели в этом доме, а здесь… Возьмите этот ключ, – сказала она вдруг решительно, – он открывает тот сундук, посмотрите, что в нем. Я не доверяю Браунам и пока постою у дверей.
   Изумленный, не понимая, что все это значит, Стенхоп исполнил ее желание. Ключ легко повернулся в замке большого, старомодного ящика, и когда он поднял крышку, то, к своему удивлению, увидел только множество аккуратно сложенных старых платьев. По знаку Мэри он вынул их, а под ними было целое богатство – золото, серебро, банковые билеты, купоны государственных бумаг, которые грудой лежали прямо на четырехугольном куске сукна. Пораженный, Стенхоп поскорее снова закрыл все это платьем, словно опасаясь, что стены выдадут тайну и жадные руки протянутся за богатством.
   – Конечно, вы не должны оставлять здесь сундук, – сказал он, возвращая ключ Мэри, – мы просто возьмем его с собой.
   – Я не знала о содержании сундука, я никогда раньше не заглядывала туда, – уверяла она. – Только через два дня после исчезновения отца я его открыла. Если отец оставил мне столько денег, значит, он думал долго пробыть в отсутствии. Не правда ли?
   Стенхоп считал это признаком того, что человек шел на смерть, но он не высказал своих опасений. Наоборот, он успокоил девушку уверением, что, конечно, отец оставил в ее распоряжении все необходимые средства на случай своего долгого отсутствия. Она охотно поверила этому, и Стенхоп увидел, с какой любовью и уважением относилась она к своему отцу, несмотря на то что ее должна была смущать загадочность его поступков.
   – Конечно, – воскликнула она, – это так похоже на него! Он всегда так любил меня, так заботился обо мне, не хотел, чтобы я хотя в чем-либо терпела недостаток. Только я и не подозревала, что мы так богаты. А может быть, рябой человек это знает, он придет опять, и тогда…
   – Он не найдет ни вас, ни сундука, – прибавил Стенхоп. – Я сейчас пошлю за каретой.
   – А если вернется мой отец?
   – Он узнает, где вы. Я повезу вас к миссис Уайт. Она добра и любезна и примет вас очень радушно.
   Как она сразу побледнела! Она, казалось, была близка к обмороку. Неужели так велика была тяжесть, от которой она почувствовала себя теперь свободной? Он хотел поддержать ее, но она отшатнулась.
   – Миссис Уайт? – с трудом произнесла она. – Ваша жена?
   У него закружилась голова. Так вот почему миссис Грация смотрела на него такими смущенными глазами. Мэри любила его, она уже больше не ребенок, в ней заговорило сердце, и это сердце он должен был разбить!

Глава XIII
Новые неожиданности

   – О нет, – воскликнул Стенхоп, овладев собой, – я не женат! Молодая вдова моего отца, о которой я говорю, почти ваших лет. Она может больше сделать для вас, чем я. Могу я повезти вас к ней?
   Он видел, как снова заблестели ее глаза и краска снова появилась на щеках. Его сердце сжалось от жгучего страдания при мысли о последней воле отца. Так как она согласилась уехать с ним, он широко открыл двери.
   – Пока вы собираетесь, я сообщу хозяину о нашем намерении. Вы должны им что-нибудь или все уже уплачено?
   – Вчера я заплатила старой Браун за три месяца вперед.
   – Тем лучше. Но временно вам придется оставить здесь книги и машину вашего отца. Ключ от квартиры мы, конечно, должны будем отдать Браунам.
   Мери помедлила еще с минуту, она чувствовала угрызения совести; но счастливая улыбка показывала, как охотно подчинялась она указаниям друга, которому верила всей душой.
   Она исчезла в соседней комнате, а Стенхоп отправился искать хозяина. Вдруг он остановился и стал прислушиваться. Он услышал шум, но не в той комнате, где Мэри упаковывала свои вещи. Шум этот отличался также и от тихой воркотни, доносившейся до него с противоположной стороны коридора. Когда он ясно уловил его, шум вдруг прекратился, но потом стал слышен снова; не оставалось сомнения, что это были тихие, осторожные шаги, приближавшиеся от входной двери. Вошедшему понадобилось довольно много времени, чтобы пройти короткий путь, так медленно крался он по коридору. Кто это мог быть и что ему надо было в доме в этот поздний час? Стенхоп невольно подумал о рябом человеке. Может быть, через минуту он будет стоять лицом к лицу с тем, кто один только мог объяснить причину смерти его отца.
   Теперь, вероятно, таинственный посетитель подошел совсем близко, так что Стенхоп мог слышать его дыхание, но он медлил войти в комнату. Не будучи в силах выносить дальше это напряженное ожидание, молодой человек широко открыл двери и выглянул в коридор. Он увидел, что кто-то боязливо отшатнулся, но это был не рябой человек. Бледное, выбритое лицо скрывалось в тени широкополой шляпы. Из-под густых бровей сверкали проницательные глаза, и тонко очерченные губы дрожали. Незнакомец был закутан в широкий плащ; русые волосы, ниспадавшие на воротник, указывали, что он много моложе, чем можно было бы предположить по выражению его лица.
   Но кто же был этот странный человек? Стенхоп не сомневался, что это был сам мистер Далтон. Тогда он почтительно поклонился, готовясь объяснить свое присутствие здесь, но пришедший выпрямился и подозрительным тоном, в котором все-таки слышалось облегчение, резко воскликнул:
   – Кто вы, сударь? Что вы делаете в моей квартире? Где моя дочь?
   – Если вы мистер Далтон, как я предполагаю, то позвольте мне сказать вам, что ваша дочь занята необходимыми приготовлениями, чтобы на некоторое время отправиться к одной даме, где она предполагала найти приют и защиту, так как она не ждала вашего скорого возвращения. Теперь она, конечно, пожелает остаться дома.
   По-видимому этот ответ не рассеял подозрений старика. Он быстро вошел в комнату и, закрыв дверь, осмотрел все вокруг, причем взгляд его особенно внимательно остановился на закрытой занавеске и сундуке.
   Так же испытующе посмотрел он на красивого, изящного молодого человека, стоявшего перед ним.
   – Что вас заставляет интересоваться моей дочерью? – спросил он сухо.
   – Я познакомился с мисс Далтон в Байридже, – прозвучал ответ Стенхопа, – но я приехал сюда не с целью отыскать ее, у меня здесь в доме были другие дела, и встреча наша чисто случайная. Узнав из разговора, в каком тяжелом положении она находится, я счел долгом предложить ей свою помощь.
   Искренний тон молодого человека, его благородные манеры внушали доверие и не позволяли сомневаться в чистоте его намерений.
   – Я вам очень обязан, – коротко отозвался Далтон, – но, как видите, моя дочь не нуждается больше в защитнике. Здесь она никого не может принимать, поэтому честь имею кланяться.
   Стенхоп поклонился и схватил свою шляпу.
   – Прошу вас извиниться за меня перед мисс Эванс, – краснея и заикаясь, сказал он, – под этим именем я знал ее в Байридже.
   – Называйте ее мисс Далтон и забудьте, что она когда-нибудь называлась иначе. Моя дочь принадлежит к высшим кругам общества, и потому я не хочу, чтобы она носила свое настоящее имя, пока мы вынуждены оставаться здесь.
   – Для меня она всегда останется мисс Эванс! – воскликнул Стенхоп.
   Старик беспокойно зашагал взад и вперед по комнате.
   – Я не спрашиваю у вас вашего имени, – сказал он, – потому что знакомство это никоим образом не может продолжаться. Я прошу вас, если вы живете в этом городе и если случайно опять встретитесь с моей дочерью, держаться по отношению к ней как незнакомый.
   В высшей степени пораженный этим требованием, Стенхоп медлил с ответом. Быть может, для него было бы лучше никогда не встречаться с Мэри? Никогда она не будет принадлежать ему; счастье его жизни было разбито, но и ее душевный мир также был нарушен, это ясно показал ему короткий момент их свидания. Единственным спасением для них обоих была разлука навсегда.
   Но он не смел произнести это страшное слово, не мог уйти, не простившись с ней.
   – Я исполню ваше требование, – сказал он наконец старику, который дрожа стоял перед ним, и посмотрел ему прямо в глаза, – но позвольте мне раньше сказать мисс Эванс, что не мое желание, а воля ее отца заставляет меня навсегда с ней проститься.
   – Этого не нужно! – воскликнул Далтон. – Я сам… – Вдруг он в испуге остановился.
   Дверь комнаты отворилась, и с радостным криком «отец!» вбежала Мэри и бросилась старику на грудь.
   Стенхоп бросил полный страдания взгляд на любимую девушку.
   – Я вижу, что вы не нуждаетесь более в моих услугах, мисс Эванс, – сказал он печальным тоном. – Когда меня здесь не будет, спросите вашего отца, отчего я ушел так внезапно и отчего с этих пор мы должны будем встречаться как незнакомые.
   Он уже хотел уйти, когда его остановило на пороге полугневное-полуиспуганное восклицание Далтона:
   – Напечатала в газете? Несчастная, что ты сделала? Что было в этом объявлении, говори… повтори мне его слово в слово!
   От ужаса она не могла произнести ни звука.
   – Говори же! – настаивал он. – Я не перенесу такого волнения. Какое ты имя назвала – Далтон или Эванс?
   – Далтон, Далтон, – пролепетала она. – Я не знала, что этого не следует делать… Я боялась, что с тобой случилось что-нибудь дурное… не смотри же так на меня…
   – Скажи мне, что было в объявлении, – это единственное, что я хочу знать.
   Смущенно и беспомощно оглянулась она. Память отказывалась служить ей. В эту минуту она встретила сочувственный взгляд Стенхопа.
   – Спроси его, – воскликнула она молящим тоном, – он, должно быть, читал газету!
   Стенхоп быстро вынул из кармана листок, в котором было помещено объявление.
   Гнев Далтона смягчился, по-видимому, он без волнения прочел эти строки, только при упоминании о рубце левая рука его судорожно сжалась.
   – Это еще не так скверно, как я думал, – успокоил он свою дрожащую от страха дочь. – Скажи, дитя мое, во время моего отсутствия никто меня не спрашивал? Никто не приходил к тебе?
   Стенхоп не мог больше молчать; быть может, наступил момент разрешить его собственные сомнения.
   – Здесь был один человек, – воскликнул он, – он осмотрел все в комнате. Лицо у него попорчено оспой. Его дерзкое поведение так испугало мисс Эванс, что я посоветовал ей уехать из этого дома и поселиться у одной дружески расположенной ко мне дамы. Она боялась, что незнакомец придет опять.
   Далтон, казалось, был близок к обмороку, он с трудом держался на ногах и боязливо смотрел на дверь.
   – Когда это было? – со стоном произнес он. – Ведь не сегодня?
   – Нет, несколько дней назад, – быстро ответила дочь. – Но вчера он опять был в доме, я видела, как он поднимался по лестнице. Он, кажется, нанял комнату на верхнем этаже.
   Безумный ужас овладел стариком.
   – Почему же ты сразу не сказала мне об этом? – воскликнул он. – Разве ты не знаешь, что это мой враг? Я потерял десять драгоценных минут, между тем как я должен был действовать.
   В это время взгляд его упал на Стенхопа, о присутствии которого он, казалось, совсем забыл.
   – Простите меня, – заикаясь произнес он, – но у меня есть причины бояться этого человека… Как вы думаете, слышал кто-нибудь в этом доме, что я пришел?
   – Может быть, Брауны, – ответил Стенхоп, – дверь их комнаты открыта, а мы говорили не совсем тихо.
   – Надо дать Браунам денег, они люди жадные. Вот пять, десять, двадцать долларов, только бы они молчали. Вы, кажется, говорили, сударь, что можете отвезти мою дочь в безопасное место. Это хорошая мысль, я от нее не отказываюсь. Если вы можете еще исполнить это, она уложит сейчас же все необходимое, потому что ни она, ни я не можем провести здесь ни одной ночи.
   Такой неожиданный оборот дела до того удивил Стенхопа, что он не мог вымолвить ни слова. Он только поклонился в знак согласия.
   – Вам недолго придется ждать! – воскликнул старик. – Останьтесь пока здесь, через пять минут мы вернемся сюда.
   И он ушел с дочерью в соседнюю комнату.
   – Но ведь нам нужна будет карета, чтобы перевезти сундук мисс Эванс, – очнувшись от своего оцепенения, сказал Стенхоп.
   – Я позабочусь обо всем, – возразил старик, – только останьтесь здесь и подождите нас!
   Мэри бросила на Стенхопа сияющий радостью взгляд и потом исчезла вместе с Далтоном в соседней комнате.
   Но старик тотчас же вернулся, быстро подошел к сундуку, где хранились деньги, нагнулся, выбросил оттуда все платья и немедленно, не поклонившись, не сказав ни слова, оставил комнату с небольшим дорожным мешком в руках.
   Одним движением превратил он кусок материи, лежавший на дне сундука, в денежную сумку, вероятно, при помощи какого-нибудь остроумного приспособления.
   Стенхоп очутился в довольно затруднительном положении. Пока он считал девушку одинокой и беззащитной, его обязанностью было взять ее под свое покровительство. Но когда вернулся ее естественный защитник, положение несколько изменилось. Ему казалось в высшей степени странным, что Эванс хотел доверить ему свою дочь, даже не осведомившись о его имени. Все это бросало некоторую тень на отца, который так неосторожно ставил на карту благо и счастье своей дочери.
   Занятый такими мыслями, Стенхоп не замечал, как шло время. Наконец ожидание показалось ему уже слишком долгим; он вынул часы и стал прислушиваться. В соседней комнате все было тихо – ни шороха, ни шума легких шагов Мэри. С часами в руках он решил подождать еще пять минут. Но скоро он не мог побороть нетерпения, подошел к двери, постучал и, не получив ответа, отворил ее.
   Комната была пуста, дверь в другом конце ее осталась открытой. Она вела в коридор и оттуда через черный ход на улицу. Стенхоп понял, что искать нечего – отец и дочь ушли; он больше никогда не увидит любимую девушку, заветная мечта его жизни рушилась.
   Стенхоп уже хотел удалиться, но на столе лежали деньги, оставленные Далтоном. Они предназначались для того, чтобы купить молчание Браунов. Что они подумают о внезапном бегстве жильцов, последовавшем сейчас же вслед за неожиданным возвращением отца? Молодой человек считал своей обязанностью объясниться с хозяевами, хотя это было ему в высшей степени неприятно.
   Старый башмачник, седой, угрюмый человек, сидел в своем углу за работой и не поднял даже глаз при входе Стенхопа. Тем охотнее согласилась его болтливая жена на все, что от нее требовалось. Жадно схватила она деньги и обещала держать язык за зубами относительно Далтона. Прекрасная барышня действительно заплатила ей за квартиру за три месяца вперед; она запрет комнату, и, когда бы ни вернулись господа, они найдут все свое имущество в том виде, в каком оставили. Молодой господин может об этом не беспокоиться.
   – Вот еще что, – прервал Стенхоп поток ее красноречия, – здесь в доме живет человек, с которым мне нужно поговорить. Я не могу вспомнить его имени, он высокого роста, широкоплечий, с очень рябым лицом.
   Сапожник встал и уже открыл рот, чтобы говорить, но жена предупредила его.
   – Здесь такого человека нет! – живо отвечала она.
   – Что он здесь был несколько дней тому назад, это я знаю, – возразил Стенхоп. – Он нанял комнату на верхнем этаже.
   – О нет! – воскликнула женщина. – Он только смотрел, а не нанял. Он сказал, что она очень неопрятна, и ушел.
   – А как его зовут?
   – Вы думаете, что я спрашиваю об имени у каждого, кто смотрит комнату?
   – Мне нужно заплатить ему долг, – продолжал Стенхоп, – и если он вернется…
   – Комнаты показались ему недостаточно опрятными, так едва ли он захочет снова посмотреть их.
   При этом старуха бросила на него такой хитрый взгляд, что Стенхоп ясно понял невозможность выспросить у нее то, о чем она решила молчать. Приказав еще раз миссис Браун позаботиться об имуществе Далтона и о том, чтобы оно было перевезено в полной сохранности, если господа сами не вернутся, он оставил дом, где в короткое время пережил столько странного и неожиданного.

Книга третья
Душевная борьба

Глава XIV
Тяжелое испытание

   В нашей жизни бывают обстоятельства, глубоко изменяющие весь ее ход. Человеку начинает казаться, будто будущее, по крайней мере, так, как он себе его представляет, не имеет ни малейшей связи с прошлым. Такой именно момент был теперь в жизни Стенхопа. Когда он ехал ночью домой по пустынным улицам города, он только хотел скорее отдохнуть от всей этой передряги в тишине своей комнаты. Он рассчитывал начиная со следующего же дня приступить к работе и, всецело отдавшись ей, постараться забыть про то, что еще так недавно казалось ему высшим счастьем на земле.
   Мечты разлетелись, наступила горькая действительность. Теперь надо было решить, какому делу отдать свои силы. Быть может, лучше всего было бы избрать карьеру политического деятеля, подобно отцу, который в последние годы жизни с таким успехом подвизался на этом поприще. Любовь он хотел совершенно изгнать из своего сердца. Предаваясь таким размышлениям, он достиг цели своего путешествия. Разбитый и утомленный впечатлениями и волнениями дня, он скоро погрузился в глубокий сон, который подкрепил и освежил его.
   Когда на следующее утро он вышел к завтраку в столовую, миссис Уайт встретила его с таким радостным выражением лица, что он удивленно спросил себя, что бы это могло значить, – так далека от него была всякая мысль о радости. Она посмотрела по направлению к окну; невольно глаза Стенхопа обратились в ту же сторону, и он увидел в глубине комнаты молодую блондинку с вьющимися волосами и миловидным лицом. При взгляде на нее он почувствовал, что вся кровь прилила к его сердцу.
   – Моя новая компаньонка, – сказала Флора и, подойдя ближе, приветливо обратилась к молодой девушке: – Позвольте вам представить мистера Уайта, милая Мэри. Мистер Уайт, это мисс Далтон, знакомством с которой я обязана моей приятельнице, миссис Делапен.
   Стенхоп не верил своим глазам и спрашивал себя, во сне ли все это происходит или наяву; вчерашняя неожиданность была ничто в сравнении с тем, что он видел сейчас. Пред ним стояла молодая девушка, с которой он еще так недавно встретился при совершенно иных условиях. Она была теперь под покровительством его мачехи и смотрела на него такими доверчивыми, счастливыми глазами, как будто всем их страданиям пришел конец.
   Чтобы скрыть свое замешательство и изумление, он низко поклонился и пробормотал что-то, что можно было принять за любезное приветствие. Но для него это неожиданное свидание не принесло счастья, оно было только новым поводом к мучительной душевной борьбе, отнимавшей у него всякую бодрость.
   Полчаса, проведенные за столом, показались ему целой вечностью. Он сам говорил мало и словно во сне слушал разговор дам, которые дружески беседовали как равные. С ним Мэри держалась ровно и спокойно, но, казалось, и она помнила слова Далтона, что, если когда-нибудь им суждено будет встретиться, они не должны показывать вида, что знают друг друга. На его вежливый вопрос, принадлежит ли она к числу местных обитательниц, слегка краснея, но непринужденно она ответила ему, что жила большей частью в Филадельфии. Несколько месяцев назад она переехала с отцом в Нью-Йорк, но жила в другой части города, не такой нарядной, как эта.
   Стенхоп видел, что помимо природной привлекательности у нее было умение свободно и уверенно обходиться с новыми людьми и приспособляться к новой обстановке, и это немало его удивило. Откуда у нее это знание света, умение держать себя? Может быть, ее отец был прав, говоря, что она принадлежит к более высокому кругу, чем это можно предположить по первому взгляду. Ее присутствие в этом доме, обращение с ней миссис Уайт как с подругой – все это не могло быть объяснено только стечением случайностей. Это, несомненно, устроил Томас Далтон, но как – вот что оставалось для Стенхопа загадкой.
   – Как же я благодарна доброй Делапен, – радостно говорила Флора, – еще так недавно я высказывала ей сожаление, что у меня нет сестры или подруги, которая была бы для меня утешением в моем одиночестве. Она ответила мне, что как раз знает молодую особу, точно нарочно созданную для меня, и прислала эту милую девушку. Мисс Далтон здесь только со вчерашнего вечера, а я уже уверена, что напрасно было бы желать лучшей подруги.
   Во взгляде, который Флора бросила при этом на Мэри, нетрудно было прочесть явное расположение к последней; она и не подозревала, как странно здесь свела судьба их троих.
   Чтобы сделать какое-то распоряжение по хозяйству, миссис Уайт на минуту вышла в соседнюю комнату. Стенхоп тотчас же встал и взял утреннюю газету. Вдруг подле себя он услышал голос Мэри.
   – Отец привез меня сюда, – сказала она тихим, но твердым тоном. – Это для меня так же непонятно, как и для вас. Я должна быть компаньонкой миссис Уайт, выезжать с ней, читать ей. Ради моего отца, не выдавайте меня!
   Слова эти она, очевидно, обдумала заранее, когда они сидели за столом, но волнение, с которым она произнесла свою просьбу, и легкий румянец щек выдавали те чувства, которые ее волновали.
   С восхищением смотрел Стенхоп на ее прелестное личико и золотистые волосы, потом он отдал ей самый почтительный поклон, по которому нельзя было бы предположить, что между ними состоялось тайное соглашение. Отложив затем газету в сторону, он попросил Мэри извиниться за него перед миссис Уайт, что его призывают дела, и с дружеским поклоном оставил комнату.
   Прижав руки к сильно бьющемуся сердцу, смотрела ему вслед молодая девушка. Для нее это было свидание без горечи. Это ясно говорили ее сиявшие счастьем черты.

Глава XV
Сердце мужчины

   Приняв твердое решение уложить дорожный сундук и уехать немедленно в Вашингтон, Стенхоп отправился в свою комнату. Но когда он начал там просматривать письма, то понял, что должен отложить осуществление своего намерения. Ему нужно было довольно много времени, чтобы привести в порядок дела покойного отца, – от этой обязанности он ни в коем случае не мог уклониться.
   В течение дня, не прилагая каких-либо к тому усилий, он узнал еще некоторые подробности о прибытии в дом Мэри. Она приехала в карете за несколько минут до его возвращения. Значит, она отправилась сюда прямо с Маркхем-сквер. Сундука с ней не было, его прислали на другой день тотчас после завтрака. Сундук был новый и легкий, в этом Стенхоп имел случай убедиться сам. От отца она не получила никаких известий.
   Около полудня он вышел из дому по делам и, когда подошло время обеда, отправился в клуб, где провел вечер. Ему нелегко было отказаться от желания быть там, куда влекло его сердце, но короткое утреннее свидание с Мэри показало ему, что только тогда он может надеяться выйти победителем из борьбы, когда по возможности постарается забыть установившиеся между ними прежние отношения. Поэтому он решил избегать общества любимой девушки, насколько это будет выполнимо в тех довольно трудных условиях, в которые было поставлено их существование.
   Этот первый вечер был только началом долгой тяжелой борьбы с самим собой. Как охотно избежал бы он этого испытания и покинул бы совсем дом, где, по крайней мере два раза в день, должен был встречать обеих дам, но долг неумолимо удерживал его у письменного стола отца. Оставаться с Мэри наедине он избегал всеми силами, и Флора, которая знала, в какое исключительное положение по отношению к женщинам он был поставлен, должна была находить понятным, что он чуждался ее общества.
   Но хотя он и старался держаться в стороне, от внимания его, однако, не ускользнуло, что Мэри очень скоро освоилась с богатством и роскошью окружающей обстановки, не утратив вместе с тем своей естественности и простоты. Рядом с Флорой она нисколько не теряла своей привлекательности. Обе они всегда были неразлучны, всюду их видели вместе, и молодая вдова находила в свежей, нетронутой душе своей новой приятельницы, в ее тонко развитом уме такое очарование, какого она не испытывала раньше ни в чьем обществе.
   Стенхопу нетрудно было догадаться, что Флоре и Мэри было больно его отчуждение.
   Если в глазах Флоры его поведение было еще извинительным, то что должна была подумать о нем Мэри? Проходили недели, и Стенхоп с горечью стал замечать, что Мэри утратила прежнее спокойствие и веселое расположение духа, выражение ее глаз стало печальным. Мысль, что против своей воли он причинил бедному ребенку горе, глубоко терзала его, и он обдумывал способ, каким бы он мог, не оскорбляя ее нежного чувства, сообщить ей, почему он не мог больше располагать своим будущим.
   Однажды, собираясь уйти из дому, он встретил в передней Флору, только что возвратившуюся из города.
   – Как я рада видеть вас хоть на минуту, Стенхоп! – радостно воскликнула молодая вдова. – Вы совсем погрузились в работу и положительно избегаете нашего общества. Мисс Далтон, я думаю, удивляется, что вы никогда не бываете дома. Если вы хотите прекратить всякие дружеские отношения с нами, мы, право, подумаем, что вы стали врагом женщин.
   Флора, говоря это, вошла в гостиную, и Стенхоп машинально последовал за ней.
   – Все это время я так занят разного рода делами, – сказал он, – что часто должен отказывать себе в удовольствии быть в вашем обществе. Не считайте это невежливостью с моей стороны. Что касается мисс Далтон, то, я думаю, она не поставит мне этого в вину. В ее положении вряд ли можно быть особенно требовательным.
   – В ее положении? Неужели вы думаете, что я смотрю на эту очаровательную молодую девушку как на прислугу? Она для меня милая подруга, и ее общество доставляет мне большое удовольствие. Вас это удивляет?
   – О нет, – возразил Стенхоп, – я нахожу это вполне естественным. Мисс Далтон так мила…
   Он говорил это голосом, более выдававшим его угнетенное настроение, чем он мог предполагать. Молодая вдова посмотрела на него с изумлением. С минуту она помолчала, но потом заговорила с ним уже совсем другим тоном.
   – Я все надеялась, что вы мне сообщите… – Она остановилась. – Нашли ли вы ту девушку, которую вы…
   Фраза осталась незаконченной, она не находила слов, чтобы выразить то, что хотела сказать.
   – Не спрашивайте меня! – в глубоком волнении воскликнул он. – Я вынужден вырвать это чувство из груди, и всякое напоминание о том, что я должен забыть навсегда, делает для меня борьбу еще более трудной.
   Флора невольно отшатнулась – такой вспышки она не ожидала. Она с тоской посмотрела вокруг, и в эту минуту все показалось ей пустым и не имеющим цены – жизнь, свет, великолепие и роскошь, окружавшие ее, за обладание которыми несколько месяцев назад она готова была отдать всю себя.
   – Простите, – тихо произнесла она наконец, – если я причинила вам страдание. Этого больше не будет. Я говорила только из чувства дружбы.
   – А моими устами говорило мое измученное горем сердце. Простите мне мой порыв. Мне легче страдать одному, чем огорчать кого-нибудь другого, в особенности если в нем так много доброты и благородства, как в вас.
   – Я не заслужила этой похвалы, – отозвалась она, смущаясь и радуясь вместе, – но я хочу попытаться…
   Ее прервал Феликс, явившийся спросить ее распоряжения насчет чего-то. Флора воспользовалась случаем положить конец разговору, пробудившему в душе ее чувства, которые она хотела подавить навсегда. Она вышла за слугой в переднюю, и скоро Стенхоп услышал, как она поднималась по лестнице. Он глубоко вздохнул и уже хотел удалиться, как вдруг увидел стройную фигуру, поднявшуюся с дивана, стоявшего в темном углу комнаты.
   Это была она, любимая девушка, та, которая все сильнее и сильнее овладевала его мыслями.
   – Мэри! – воскликнул он, пораженный.
   – Я слышала ваши слова, – тихо сказала она. – Это, право, не моя вина. Сначала вы меня не заметили, а потом у меня уже не хватило духу встать и уйти из комнаты.
   Он почувствовал, что наступил решительный момент в его жизни.
   – Если вы слышали все, – ответил он, – то вы знаете, что в душе моей глубокое безысходное горе. Чувство, которое я должен вырвать из сердца, – это любовь моя к вам, Мэри.
   Крик изумления сорвался с ее дрожащих губ.
   – В этой любви что-то роковое для меня, и в ней же все мое блаженство; она повергает меня в отчаяние и дает мне невыразимые страдания, – продолжал он со страстью, которую до сих пор сдерживал только силой воли. – С первой нашей встречи я полюбил вас всем сердцем. Но жестокая судьба лишила меня радости назвать вас моею. Это было бы для меня величайшим счастьем, но..
   – Я не достойна быть вашей женой, – прошептала она в горестном волнении.
   Стенхоп не мог видеть ее такой огорченной. Взяв ее за руку, он горячо стал уверять ее, что для него она всегда будет лучшей из женщин.
   – Почему же тогда?.. – начала она и тихо прибавила, испугавшись своей смелости: – Я знаю – мой отец, не правда ли?
   Он молчал. Да, может быть, и ее отец стоял бы на дороге, если бы уже раньше не было препятствия. Но теперь не он был камнем преткновения.
   – Не ваш отец, а мой, – сказал он наконец.
   Она посмотрела на него печальными глазами.
   – Но ведь он умер.
   Как мог он объяснить ей это? Мог ли он найти для этого подходящие выражения? Но она предупредила его.
   – Я понимаю, – сказала она с благородной гордостью. – Сын Сэмюела Уайта не может жениться на девушке темного происхождения. Прощайте, мистер Уайт!
   Он удержал ее за руку.
   – Нет, – сказал он умоляющим голосом, – не уходите! Выслушайте, почему я не могу следовать влечению сердца. Мой отец еще при жизни избрал для меня жену. Он сделал это без моего ведома, но в таком важном случае я не могу идти против его воли. Я должен жениться на девушке, которую не видел никогда в жизни, но я навсегда отказался от мысли о браке. Вы понимаете меня теперь, милая Мэри?
   Вместо ответа она только покачала головой. Неподвижная и холодная, стояла она пред ним, и в ее глазах он не мог прочесть и следа участия в его горе. Тяжелый вздох вырвался из ее груди, он склонился над ее холодной рукой.
   – Вы не знаете, чем был для меня отец, – сказал он, – иначе вы поняли бы, что я обязан подчиниться его желанию.
   – Я не могу больше оставаться здесь, – было ее единственным ответом.
   Он видел хорошо, что его объяснение показалось ей непонятным.
   – Не богатство отца связывает меня, – смущаясь и путаясь продолжал он, – если бы он был беден, я считал бы себя так же обязанным безусловно повиноваться ему. Есть другие причины…
   Но о них он ничего не мог сказать. Она слушала его отрывочные объяснения, опустив голову, потом тихо освободила свою руку.
   – Вы очень добры, что стараетесь объяснить мне все это, – проговорила она едва внятно, – но для меня достаточно того, что вы сказали с самого начала. Вы принадлежите другой. Зачем только я это узнала так поздно!
   Мэри не могла больше владеть собой. Она прижала обе руки к тяжело вздымавшейся груди, и слезы покатились по ее щекам.
   В порыве безумной нежности Стенхоп сжал ее в объятиях.
   – Ты любишь меня, – воскликнул он, – ты страдаешь, как и я! О Мэри, Мэри!
   – Да, я люблю тебя и страдаю… Я признаюсь тебе в этом. Но теперь скорее, скорее отсюда…
   Он посмотрел на нее вопросительно.
   – Куда?
   – Я не знаю… я думала здесь найти родной дом, другого у меня нет.
   Как она была одинока, беспомощна! Что он сделал?
   Как смел он отнять единственную защиту и убежище у этого бедного ребенка!
   – Ваш отец, – пробормотал он.
   – Я не знаю, где он. Он не живет больше в том доме, где вы меня встретили. Я совсем одна. Но это ничего не значит, – быстро прибавила она. – Я найду себе новых друзей, новую родину. Миссис Уайт…
   – Нет, – прервал он с силой, – если кто-нибудь из нас должен покинуть этот дом, то это я. Оставьте всякую мысль об отъезде. Обещайте мне никогда не думать об этом.
   – Но ведь вы хозяин дома, значит, вы должны остаться.
   – Совсем нет. Дом принадлежит миссис Уайт!
   – В самом деле? А она знает…
   – Что я люблю вас? Нет, я ей никогда не говорил, что вы Мэри Эванс.
   – Нет? Это хорошо, – прошептала она. – Но я слышу шаги. Это она. Пустите меня.
   – Прежде обещайте мне не оставлять этого дома.
   – Обещать я ничего не могу, но я вас предупрежу, если это должно будет случиться.
   Когда она повернулась, чтобы уйти, было уже поздно. Дверь отворилась, и на пороге стояла Флора. От изумления она не могла произнести ни слова.
   Сохранив присутствие духа, Стенхоп подошел к ней.
   – Я должен был извиниться пред мисс Далтон, – сказал он спокойно. – Она, к сожалению, слышала то, о чем мы здесь говорили, но, как видите, простила мне мои слова, которые действительно сразу могли показаться недостаточно почтительными.
   Молодая вдова была слишком воспитанна, чтобы хоть малейшим знакомь выказать свое недоверие. Улыбаясь, выслушала она это объяснение и, когда несколько минут спустя Стенхоп откланялся, простилась с ним так дружески, будто ничего особенного не произошло.
   Мэри с трудом оправилась от волнения, что, конечно, не ускользнуло от Флоры. Ей очень хотелось узнать истинную причину смущения молодой девушки.
   – Таких молодых людей, как Стенхоп Уайт, немного, – проговорила она вскользь, как будто без всякого намерения.
   Бедная Мэри поспешила согласиться и постаралась, как могла, продолжать разговор. Каков же был ее испуг, когда Флора сразу, без приготовлений задала ей вопрос: любила ли она кого-нибудь?
   Она вся вспыхнула от неожиданности и смущения и не могла ответить. При виде мучительного волнения своей собеседницы Флора раскаялась в своей нескромности. Она обняла молодую девушку и горячо поцеловала ее в лоб.
   – Я вам причинила страдание, Мэри? – воскликнула она. – Простите меня! Я не должна была говорить так легкомысленно, но я и не подозревала, что касаюсь вашей сердечной раны. Бедное дитя! Я слишком хорошо знаю, какие страдания причиняет любовь, и сочувствую каждой женщине, которая любит.
   – Тогда пожалейте и меня! – невольно откликнулась Мэри.
   Флора побледнела.
   – Кто же он, кто? – дрожащим голосом произнесла она, схватив руку молодой девушки.
   – О, не спрашивайте! – с тоской проговорила Мэри.
   – Конечно, не буду, если это вам неприятно, – ответила Флора. – Я желала бы предохранить вас от всего, что может нарушить ваш душевный покой. Чтобы вы знали, как велика моя любовь и доверие к вам, я расскажу вам одну историю о ком-то, кого вы знаете, историю, которую я никому не рассказывала. Только не теперь и не здесь вы ее услышите, а вечером, когда мы будем сидеть у камина в моем будуаре.

Глава XVI
Лицом к лицу

   День показался обеим женщинам бесконечным. Мэри собрала все силы, стараясь хотя бы по наружности спокойно исполнять свои обязанности компаньонки; Флоре казалось также нелегким принимать продолжавших еще являться с выражением соболезнования знакомых и поддерживать светский разговор, когда ее мысли были заняты совсем другим. К обеду приехали ее родители, и неудержимая словоохотливость миссис Гастингс, ее часто бестактные замечания казались даже дочери невыносимыми. После обеда Мэри тотчас же удалилась в свою комнату, а испытания Флоры окончились только тогда, когда мать ее, утомившись разговором, который она вела почти одна, стала собираться домой.
   Молодая вдова в раздумье сидела в своем уютном будуаре, ожидая Мэри, которая каждый вечер приходила провести с ней несколько часов в дружеской болтовне, до тех пор пока не наступало время ложиться спать. Флора все еще видела пред собой утреннюю сцену – взволнованные, страдальческие лица Стенхопа и Мэри в тот момент, когда она вошла в комнату. Почему так взволновался он, державшийся всегда с ней так холодно и равнодушно? Это было для нее неразрешимой загадкой, и желание узнать от Мэри значение происшедшего овладевало ею все сильнее. Но Флора ждала напрасно. Было уже поздно, часы на камине звонко пробили девять, а шагов Мэри еще не было слышно. Предполагая, что, может быть, молодая девушка робеет и стесняется прийти к ней, Флора решила сама пойти к своей подруге и недолго думая поднялась по лестнице. Она постучала в дверь, но ответа не было. Подождав с минуту, Флора тихо нажала на ручку и вошла. Комната была пуста, но в будуаре горел огонь, и она отправилась туда. Опустив голову на руку, погруженная в глубокое раздумье, Мэри сидела у маленького стола и даже не обернулась при входе Флоры, шум шагов которой благодаря мягкой обуви был почти неслышен. Миссис Уайт, пораженная, остановилась на пороге, не веря своим глазам. Перед Мэри на столе лежало такое огромное количество ценных бумаг и монет, какого она сама, располагавшая теперь огромными богатствами, еще не видела. Откуда у молодой девушки, служившей у нее на жалованье, такие громадные деньги? И почему она смотрела на них таким неподвижными, взглядом? Что это все могло значить? Перед ней был открытый мешок, в котором она, вероятно, хранила свои сокровища. Перед этой новой загадкой Флора стояла в смущении и недоумении.
   Глубокий вздох, вырвавшийся из груди Мэри, заставил обеих женщин очнуться. Флора подошла ближе, и компаньонка оглянулась. Обе невольно взглянули на лежавшую пред Мэри груду денег.
   – Простите, – побледневшими губами произнесла Флора. – Вы не слышали моего стука.
   Она говорила холодным, даже несколько высокомерным тоном.
   Мери опустила голову, и яркая краска залила ее щеки.
   – Я задумалась, – отозвалась она. – Денег, на которые вы смотрите с удивлением, так много, так много, что я и не ожидала… Я не знала, что я так богата, и мне стало даже страшно…
   Дрожащей рукой она принялась снова укладывать деньги в мешок.
   Флора, изумленная и пораженная, смотрела на нее.
   – Эти деньги ваша собственность? – недоверчиво спросила она.
   – Конечно, – прозвучал ответ. – Мой отец сказал мне, чтобы я тотчас же отвезла их в банк, но я не решилась сделать это, потому что боялась, как бы это не показалось странным.
   – Но если вы обладаете такими большими средствами, почему же вы поступили ко мне в компаньонки? Разве вы хотите жалованьем еще увеличить свое богатство?
   – Нет, о нет! – Мэри встала, она должна была почувствовать, в каком сомнительном свете является она перед миссис Уайт. – Я приехала в этот дом не ради заработка, а только потому, что сюда привез меня отец. Он отдал мне эти деньги, но почему я все-таки должна была поступить на место – для меня так же непонятно, как и для вас.
   Она опустила глаза, словно была не в состоянии выносить испытующего взгляда Флоры. Щеки ее пылали.
   – Не думайте дурно обо мне, миссис Уайт! – умоляющим тоном проговорила она. – Вы были так ласковы со мной, не отворачивайтесь теперь от меня.
   – Я приняла вас дружески, потому что вы мне понравились и я почувствовала к вам доверие, – сказала Флора, которую мало тронула эта просьба. – Вы показались мне честной девушкой, и у меня не было причин сомневаться в вашей порядочности. Видеть вас обладательницей этих денег мне странно потому, во-первых, что это не вяжется с вашим положением в доме, а кроме того, в этом есть что-то загадочное. То, что вы сами не можете этого объяснить, еще более затемняет дело. В вашей жизни есть какая-то тайна. Не думаете ли вы, что миссис Делапен может дать нам какие-нибудь указания на этот счет?
   – Я не знаю этой дамы.
   – Может ли это быть? Но ведь я взяла вас по ее горячей рекомендации. Она, должно быть, хорошо знакома с вашим отцом?
   – Весьма вероятно, но он никогда не упоминал ее имени.
   – Непонятно! Завтра я спрошу об этом миссис Делапен. Но неужели ваш отец настолько богат, что может предоставить в ваше распоряжение такие суммы?
   – Да, он не беден, но я думаю, что он отдал мне почти все, что у него есть. Нет, вы не должны о нем дурно думать, – горячо продолжала дочь, прочитав, как ей казалось, подозрение и недоверие в лице Флоры. – Мой отец хороший человек, вы не должны быть к нему несправедливы.
   – Прежде всего мы спрячем ваши деньги, – сказала миссис Уайт, чтобы дать другое направление разговору.
   С ее помощью мешок был скоро наполнен и убран. Потом обе сели у стола.
   – Я думаю, что лучше всего будет попросить вашего отца приехать завтра и взять обратно эти деньги, которые, кажется, вам только в тягость, – заметила Флора.
   – Меня самой завтра не будет в этом доме, – могла только ответить бедная Мэри.
   При ее открытом и бесхитростном характере всякая таинственность казалась ей страшной. Как бы хотела она сама, чтобы мрак, окружавший ее, рассеялся! Но в эту минуту самым пламенным желанием ее было скорее оставить дом, где на смену любви для нее пришло отчаяние, а взамен дружбы – недоверие!
   – Неужели вы хотите меня оставить? – спросила пораженная Флора.
   – Как же я могу оставаться здесь, если я не в состоянии рассеять все ваши сомнения, справедливость которых я не могу отрицать? Быть может, в некоторых отношениях я еще дитя, но я понимаю, что должна теперь делать. Если бы было возможно, я уехала бы сейчас же.
   Когда бы в душе Флоры ни таилось подозрение, что в отношениях между Стенхопом и Мэри существовала какая-то тайна, она откинула бы все сомнения и крепко обняла бы свою очаровательную подругу, чтобы никогда не расставаться с ней. Но раз запавшая в голову мысль не давала ей покоя. Она должна была знать, в чем дело.
   – Вы не должны уезжать, – сказала она, – пока я не расскажу вам историю, о которой говорила сегодня утром. Может быть, это даст нашим мыслям иное направление. Хотите выслушать меня?
   – Если вы хотите мне сообщить что-нибудь насчет мистера Уайта, – пролепетала Мэри, – то, прошу вас, оставьте меня…
   – Я не назвала имен.
   Молодая девушка громко зарыдала и закрыла лицо руками.
   – Я выдала себя, – прошептала она, – но что же из этого? Для меня все на свете потеряло какое бы то ни было значение. Единственное мое желание – скорее уехать отсюда!
   – Но я не могу относиться ко всему этому безразлично, – отозвалась Флора тоном, не допускающим возражений. – Если вы почувствовали влечение к Стенхопу Уайту, то я, до известной степени, должна считать себя ответственной за это. Мне следовало сейчас же сказать вам, что его сердце не свободно, потому что нетрудно было предвидеть, что такой красивый молодой человек может вскружить голову любой женщине. На моей совести лежит, что я не предостерегла вас. Но вы виделись так редко, что я думала…
   – Вы говорите мне то, что я уже знаю. Брак между нами невозможен.
   – Совершенно невозможен. Ведь вы слышали наш разговор. Ему избрали уже жену, но он любит другую, которую знал раньше, чем вы приехали сюда.
   – Знаю, – едва слышно прошептала Мэри.
   До сих пор Флоре удавалось сдерживать свою ревность, но теперь она вспыхнула в ней с удвоенной силой.
   – Вы знаете это! – воскликнула она. – Он сам сказал вам? Я старалась оправдать перед вами его невежливое отношение к вам, а оказывается, что вы имели тайные свидания!..
   – Только одно, – прервала Мэри, – то, которому вы были свидетельницей.
   Флора взглянула на нее недоверчиво.
   – Должно быть, вы успели многое сказать друг другу за такое короткое время.
   – Довольно для того, чтобы убедиться в невозможности для меня дальнейшей жизни здесь. Вы видите, что я несчастлива… Разве это не говорит вам красноречивее всяких слов, в чем заключался наш разговор?
   Ее усталая улыбка и безнадежный тон рассеяли сомнения Флоры. Она вздохнула свободнее. Ревность прошла, и вместе с тем в ней проснулось горячее участие к бедному ребенку, узнавшему, как и она, вместе со счастьем любви и ее мучения.
   Растроганная, она хотела привлечь Мэри к себе, но та уклонилась от ласки и дала понять, что хотела бы остаться одна. Флора вынуждена была предоставить пока молодую девушку самой себе и на время отложить дальнейшие объяснения.

Глава XVII
Объяснение

   Когда после бессонной ночи Флора заглянула в свою гостиную, она с изумлением увидела, что туда вошла Мэри в пальто и шляпе, а за ней следовал Стенхоп.
   – Мисс Далтон хочет оставить этот дом, – начал он с легким поклоном. – Отправляясь завтракать, я встретил ее на лестнице. Она сказала мне, что недоразумение, возникшее между вами, вынуждает ее немедленно удалиться отсюда. Действительно ли это так?
   – Если мисс Далтон считает неудобным дальнейшее пребывание здесь, – с достоинством возразила молодая вдова, – то я не могу ее удерживать. Так как она совершенно независима, то она может поступать как ей угодно. Но я считаю своим долгом сказать, что нахожу довольно опасным для молодой девушки ходить с такими деньгами по городу.
   Она указала на маленький мешок в руках Мэри.
   Стенхоп также бросил взгляд на него, но, казалось, не был удивлен, а только тревожился за ее безопасность.
   – Лучше было бы отнести эти деньги в банк, – сказал он.
   – Это было также желание отца, но я его до сих пор не исполнила, – отозвалась Мэри.
   – Мистер Далтон принадлежит к числу людей, предпочитающих хранить деньги дома, – объяснил Стенхоп. – Я видел у него гораздо большие суммы, чем те, которые находятся в распоряжении его дочери.
   Флора не верила своим ушам.
   – Так вы знали раньше мисс Далтон? – воскликнула она. – И знали, что она совсем не та, за кого я ее считала, когда брала ее в дом?
   – Я знал, что в ней вы найдете подругу, Флора, потому что ведь это Мэри Эванс.
   С минуту молодая вдова стояла как пораженная громом, потом она быстро овладела собой.
   – Возможно ли? Она Мэри Эванс, а я огорчала ее, сомневалась в ней? О, простите меня, – обратилась она к Мэри и взяла ее за руку. – Он говорил что так зовут девушку, которую он любит, и я не могла допустить, чтобы он увлекся другой. Все было бы иначе, если бы я раньше знала, в чем дело. Я обещала позаботиться о Мэри Эванс, не правда ли, Стенхоп? И я сделаю это даже вопреки ее желанию.
   Она заботливо сняла с Мэри пальто и шляпу и с любовью обняла молодую девушку. Мэри не сопротивлялась более.
   – Но я не могу оставаться, – шептала она, – вы должны видеть, как больно и тяжело было бы это для меня. Отпустите меня, если вы хотите оказать мне дружескую услугу.
   Стенхоп беспокойно ходил взад и вперед по комнате.
   – Если мое присутствие заставляет вас уехать, Мэри, – сказал он наконец, останавливаясь перед ней, – то я могу вам сообщить, что сегодня же я отправляю отсюда все бумаги отца и сам уезжаю из этого дома. Будь это в моей власти, все разрешилось бы совершенно иначе.
   Флора стояла в глубоком раздумье.
   – А почему вы не можете последовать влечению вашего сердца, Стенхоп? – сказала она тоном горячего убеждения. – Ради верности мертвым мы не должны забывать наших обязанностей по отношению к живым. Отец завещал вам жениться только на Натали Уэлвертон, но ведь вы не знаете даже, есть ли вообще такая девушка на свете. Неужели из слепого повиновения приказанию отца, о котором, быть может, теперь он сам горько пожалел бы, вы погубите навек не только свое собственное счастье, но и покой этого молодого, невинного создания? Это была бы роковая ошибка, верьте мне, вдове вашего отца.
   – О, если бы я мог! – глубоко вздохнул Стенхоп.
   – Вы можете и должны, – продолжала вдова. – Разве не ваша священная обязанность позаботиться о том, чтобы Мэри, которую вы любите и которая доверяет вам, не осталась без крова и защиты? В таких важных вопросах человек должен слушаться только своей совести, никто не может ему предписывать, даже его отец. А ваш отец, кроме того, и не подозревал, что у вас уже есть обязательства!
   – Это правда! Боже мой, это правда!..
   – Если вы сами это признаете, не противьтесь больше влечению вашего сердца, оно укажет вам верный путь.
   Флора увидала, что слова ее произвели впечатление, и быстро оставила комнату, убежденная, что Мэри сумеет говорить сама за себя.

Глава XVIII
Стенхоп и Мэри

   – Ее устами говорит мой добрый гений! – воскликнул Стенхоп, как только закрылась дверь за Флорой. – Скажи только мне, дорогая, можешь ли ты простить мне мою нерешительность, мои сомнения? Согласна ты быть моей женой?
   – А Натали Уэлвертон?
   – Пусть является, если ей угодно. Мне до нее нет дела.
   – Почему же ваш отец требовал, чтобы вы женились на этой девушке?
   – Он не объяснил причины, это должно было принести мне честь и счастье, – отвечал Стенхоп.
   – А найдете ли вы честь и счастье в союзе со мной? В моей жизни есть что-то темное, чего я не могу объяснить. Что, если это бросит тень на ваше доброе имя?
   Молодой человек побледнел.
   – Простите меня, Мэри, но я хотел бы знать, просто ли ваш отец странный человек или за его непонятным поведением кроется что-нибудь преступное, что может бросить на нас тень стыда и позора?
   – Мой отец был моим единственным другом и учителем. Если о дереве судят по его плодам, то и о моем отце вы можете судить по тому, как он воспитал мой ум и мое сердце. Он учил меня всегда только добру и оказывал мне самые нежные заботы.
   – Он сделал из тебя совершенное создание! – воскликнул Стенхоп, горячо прижимая ее к сердцу. – За это ему можно все простить. Может быть, нам удастся исцелить его от его страха. Если бы он только сказал мне…
   – Как знать, может быть, мы не увидим его больше. Он простился со мной надолго, и я не знаю, где он. Это глубоко печалит меня.
   – Странно, чрезвычайно странно, – пробормотал Стенхоп. – Вероятно, он думал…
   – Я вам скажу, что он думал, – он хотел выразить согласие на наш брак. Иного объяснения его поступкам я не могу найти. Поверьте, я никогда не сказала бы этого, если бы вы не спросили меня, согласна ли я быть вашей женой. Теперь вы должны узнать все, что знаю я сама.
   – Я этого не понимаю, Мэри. Почему он тогда заставил меня напрасно ждать своего возвращения? Должен же он был как-нибудь объяснить тебе, почему вы уезжаете без меня.
   – Он сказал, что я должна сейчас же следовать за ним и что тот господин сделает необходимые распоряжения и приедет потом. Мы вышли через черный ход на улицу, где нас уже ждала карета!
   – Вот как! Значит, все было заранее обдумано?
   – По-видимому, да, не правда ли? Когда мы сидели в карете, отец был печален, но в его словах звучало столько любви! Он целовал меня, и мои щеки были влажны от его слез. Мы ехали уже довольно долго, как вдруг он нагнулся ко мне и прошептал…
   – Говори дальше, милая.
   – «Я привезу тебя в дом, где ты встретишь молодую даму и господина. Будь другом этой дамы – она вдова и… – Замешательство Мэри было так велико, что голос ее понизился до шепота. – И выходи замуж за этого господина. Ты сделаешь счастливым твоего отца на старости».
   На лбу Стенхопа легла глубокая складка.
   – А что отвечала ты?
   – Разве и это я должна сказать? Что я могла ответить ему… Я только спросила: «Где мистер Уайт? Я думала, что ты повезешь меня к его знакомой?» Я и не подозревала, что это и в самом деле так было, и в тот вечер думала только о вас.
   Он горячо поцеловал ее в лоб. Да, она была невинна и чиста, она не знала ничего о расчетах отца.
   – Это хорошо, ты всегда должна думать обо мне одном. Что же отвечал твой отец?
   – Он спросил меня, действительно ли вы мистер Уайт, и долго молчал, я думаю, от удивления. Мешок с деньгами он дал мне, когда карета остановилась перед домом. Потом он простился со мной и сказал, что может оставить меня здесь без страха, потому что о будущем моем позаботятся. Куда он едет, он не может сказать мне, но он всегда будет в состоянии следить за моей судьбой и радоваться моему счастью. Я не должна искать его, не должна ни с кем говорить о нем, пока он сам не появится снова. Я должна была называться Мэри Далтон, дама ожидала меня под этим именем. Так я приехала в этот дом и опять увидела вас, но как все изменилось!..
   Она подняла на него глаза, губы ее дрожали, щеки горели от стыда и волнения. Она сказала все и облегчила свое сердце. Как очаровательна она была с венцом белокурых волос над чистым лбом! Сколько чувства светилось в ее глазах, обаянию которых он не мог противиться! В любви этой чудной девушки почерпнет он надежду, мужество, она вдохновит его на все высокое и прекрасное. Жизнь без нее казалась ему теперь немыслимой.
   Странные обстоятельства, сопровождавшие ее появление в доме, таинственность, окружавшая личность ее отца и ее самой, сомнения и неприятности – все было забыто в эту минуту.
   – Мэри, я люблю тебя всем сердцем, – воскликнул он, – и еще раз спрашиваю тебя, хочешь ли ты быть моей?
   Как ни велико было ее счастье, оно не отуманило ее. Тихо отняла она от него руки и, собрав все силы, ответила твердо:
   – Сегодня я не могу дать ответ. Дайте мне с неделю прожить здесь, чтобы это решить. Если замечу в вас какое-либо колебание, если в душе вашей возникнет сомнение, которое нарушит ваш мир или заставит вас раскаиваться в принятом вами решении, то напрасно вы будете стараться удерживать меня. Лучше я сойду в могилу с разбитым сердцем, чем прочту когда-нибудь в глазах мужа недоверие к моему прошлому и страх за будущее. Сохрани меня Бог от этого!
   Слова ее произвели на Стенхопа глубокое впечатление. Он понял, что всякая попытка поколебать ее решение будет напрасной, и покорился неизбежной отсрочке.

Глава XIX
Кризис

   В тот же день после полудня Флора привела в исполнение свой план – поехала к миссис Делапен в надежде получить от нее объяснение тех странных обстоятельств, которыми сопровождалось появление Мэри в ее доме, однако ей не удалось достигнуть своей цели. Миссис Делапен, очень почтенная дама и старинная приятельница покойной матери Стенхопа, упорно обходила молчанием все предлагавшиеся ей на этот счет вопросы. Но когда из слов Флоры она узнала, что Стенхоп принимает горячее участие в судьбе девушки, то высказала большое удовольствие и прибавила, что может только поздравить его с удачным выбором, потому что этот брак казался ей во всех отношениях подходящим для него. Флора была до некоторой степени успокоена этим ответом, хотя вынуждена была вернуться домой, не узнав того, что хотела.
   Прошло три дня. В роскошном доме на Пятой авеню не было следа уныния и печали, радость и надежда вернулись туда. Даже прислуга заметила перемену и обменивалась многозначительными взглядами. Стенхоп обедал всегда дома, за столом шел оживленный разговор. Мэри, освободившись из-под гнета тяжелых мыслей, была необыкновенно мила и любезна. Она смотрела на довольное, сиявшее счастьем лицо любимого человека и с наступлением вечера, когда наступало время отходить ко сну, шептала с благодарным чувством:
   – Еще прошел день, и ни малейшее облачко сомнения не омрачило его лица!
   Но на душе Стенхопа было совсем не так спокойно, как можно было думать судя по внешности. Присутствие Мэри по-прежнему чарующим образом действовало на него, но как только он оставался один, им овладевала тревога, с которой он не мог справиться: то он хотел, чтобы скорее прошла эта неделя и решилась его судьба, то вставали перед ним снова, словно начертанные огненными буквами, слова рокового письма его отца. Как настоятельно была выражена там его последняя воля, как строго звучало это приказание! И он, сын, решался поступить вопреки такому требованию. Мысль об этом мучила его постоянно.
   Только когда ему удавалось убедить себя, что его отец, человек вообще спокойный и разумный, так деспотически поступил по отношению к нему из совершенно ни на чем не основанной ревности, только тогда ему становилось ясным, что в его образе действий не было ничего дурного, потому что все произошло из-за печального недоразумения. И все-таки это было каплей горечи в его чаше радости, и он не мог отделаться от страха перед каким-то грозящим ему несчастьем.
   Сам по себе незначительный случай выяснил и ему самому, и Мэри его душевное состояние. В воскресенье, возвращаясь утром из церкви, они встретились со знакомыми, среди которых была какая-то молодая девушка. Вдруг Мэри увидела, что Стенхоп побледнел. С изменившимся лицом и дрожащими губами он спросил стоявшего подле него господина:
   – Мисс Уэлвертон? Так, кажется, вы назвали молодую даму?
   – Нет, любезный Уайт, – прозвучал ответ, – это мисс Антония Силверстон из Сент-Луиса.
   Стенхоп вздохнул свободно, но у Мэри было такое чувство, словно огромная тяжесть легла ей на сердце. Если он так боится появления незнакомки, то она всегда угрожающим призраком будет стоять между ними и нарушать их мир и покой.
   По ее печальному виду Стенхопу нетрудно было догадаться, что с ней происходит.
   – Мэри, – сказал он, когда они возвратились домой, – прости мне и не принимай к сердцу такое ничтожное обстоятельство.
   – Оно совсем не ничтожное, – возразила она. – Невидимые узы связывают вас с этой женщиной, хотя, быть может, вы сами этого не сознаете. Вы боитесь ее появления, и я буду в таком же постоянном страхе, если соглашусь быть вашей женой.
   – Никакие узы на свете не могут меня так крепко связывать, как моя любовь к тебе! Мэри, мы не можем жить друг без друга. Никогда, никогда не поклянусь я в верности другой женщине. Разве ты хочешь разорвать освященный любовью союз наших душ? Нет, это невозможно! Ты меня не оставишь…
   Желание победить ее сомнения и заглушить свои собственные муки охватило его с такой силой, что он все забыл. Он страстно обнял молодую девушку.
   – Ты моя, моя! – воскликнул он. – Никакие силы на земле не могут отнять тебя у меня!
   Она, словно умоляя, подняла руки, но он, охваченный страстью, продолжал осыпать ее ласками и поцелуями. Наконец, видя, что Мэри остается безответной, он тревожно склонился над ней. Ее лицо светилось любовью, но она была бледна как смерть.
   – Мэри! – с отчаянием воскликнул он. – Ответь мне, слышишь ли ты меня?
   Но губы ее были сомкнуты, она неподвижно лежала в его объятиях. Она была в глубоком обмороке.

Глава ХХ
Решение Мэри

   Два дня Мэри лежала больная. На третий она снова почувствовала себя достаточно сильной, чтобы встать с постели и взглянуть в лицо своей судьбе. Ей предстояла трудная задача, в исполнении которой никто не мог помочь ей.
   Флора все время была с ней и старалась развлекать ее. На столике подле кровати стоял букет великолепных роз. Стенхоп выбрал их для нее, и от него же она получила небольшую коробочку с ее вензелем, спрятанную среди цветов. Не открывая, она уже знала, что там было, и не решалась хотя бы взглянуть на маленькое золотое колечко, бывшее для нее воплощением всех земных радостей. Она должна была отказаться от счастья, ей предназначен был путь долга и самоотречения. Борьбе, происходившей в ней, должен был прийти конец, потому что через несколько часов ей предстояло покинуть этот дом. Она должна была уйти, не простившись с ним, без последнего рукопожатия, которое дало бы ей силу и энергию принести тяжелую жертву. Но куда ей идти? Какое место избрать, чтобы он не мог последовать за ней? У нее было только одно прибежище, но о нем она не могла подумать без ужаса. Убогое жилище на Маркхем-сквер, после того как она узнала иную жизнь, казалось ей вдвойне жалким. И все-таки это было единственное место, где она могла надеяться увидеть отца. Там еще стояли его аппараты и его машина, которой он придавал такое значение. Он обещал следить за судьбой дочери, конечно, он узнает, что она не нашла счастья, и вернется к ней. Но как ужасно было для нее решение оставить позади себя все, что составляло свет ее жизни!
   Деньги ее лежали в банке. Дорогие платья и другие предметы роскоши, которыми она пользовалась в последние месяцы, она упаковала в сундук, чтобы оставить здесь. С пустыми руками вошла она в дом, и так же она выйдет отсюда. Надо было только написать прощальные письма Флоре и Стенхопу. Это отняло у нее много времени и стоило многих горьких слез.
   Когда она исполнила эту тяжелую обязанность, то снова прилегла, чтобы собраться с силами для предстоящего бегства, которое она задумала совершить в этот же вечер. Она знала, что Флора обедает у своих родителей, а Стенхоп, наверное, отправится в клуб. Ей оставалось только послать за каретой, чтобы беспрепятственно исполнить свое намерение.

Глава XXI
План Стенхопа

   В это время в библиотеке между Флорой и Стенхопом шел серьезный разговор. Для них было ясно, что Мэри не согласится на обручение, и вместе с тем ее нерешительность до некоторой степени была понятна. Чтобы положить конец этому мучительному для всех положению вещей, Стенхоп решил вернуться к теме, которой надеялся не касаться больше никогда.
   – Флора, – сказал он с видимым усилием, – я не думал, что когда-нибудь снова заговорю с вами о тех событиях, которые сопровождали смерть моего отца, но странное положение, в котором я нахожусь, вынуждает меня к этому. Если бы я точно знал, что мой отец написал то письмо под влиянием ни на чем не основанных подозрений с целью помешать нашему браку, который и без того, впрочем, был немыслим, то я ни на минуту не задумался бы поступить против его желания. Мне удалось бы убедить Мэри, что я принадлежу ей безраздельно и что у нее не должно быть и тени мысли, будто ради моего счастья она обязана отказать мне.
   Флора смотрела на него, ожидая, что он скажет дальше.
   – Но я боюсь, – продолжал он, – что для приказа отца существовали другие, более основательные причины. Если действительно есть Натали Уэлвертон и если честь обязывает меня во имя чего-либо жениться на ней, то я не смею следовать влечению своего сердца. Мое неповиновение может оскорбить память отца, и я был бы повинен в жестокой несправедливости по отношению к невинной девушке, которая мне доверяет.
   – Но почему вы снова поднимаете все эти мучительные вопросы?
   – Для этого у меня есть основания. Мы думали, Флора, что знаем, отчего искал смерти отец, но ведь наши предположения легко могут быть ошибочными. Мне до сих пор не удалось отыскать человека, купившего отцу пистолет, и получить от него, как я надеялся, какие-нибудь разъяснения. По описанию, он высокого роста, сильного телосложения, со следами оспы на лице. В том доме, где жила Мэри раньше, чем приехала сюда, видели такого человека. Если это был он…
   – Это невероятно. Мало ли рябых людей?
   – Конечно, но что-то говорит мне, что это именно он.
   – Меня удивляет тогда, отчего вы не отыскали его.
   – Я пытался, но не достиг цели. Попробую еще. Хотя едва ли я найду этого человека в доме, но, может быть, я получу там указания, которые наведут меня на его след.
   – И что же получится в результате?
   – Я надеюсь узнать, должен ли я бояться, что когда-нибудь появится Натали Уэлвертон.
   – От него?
   – Я знаю, что это кажется непонятным, но к кому же мне еще обратиться? Вероятно, моя надежда пролить хоть некоторый свет на это загадочное дело напрасна, но я должен все испробовать. Сегодня же вечером я поеду туда.
   – Дай бог вам достигнуть цели.
   – Флора, мне больно тревожить едва зажившие старые раны, но, видит бог, у меня нет иного выхода.
   – Вы правы. Не думайте обо мне, Стенхоп. Здесь идет дело о счастье Мэри и о вашем.
   Они расстались: Флора – для того чтобы ехать к родителям, Стенхоп – чтобы отправиться обедать в клуб и затем начать свои поиски. Едва обе кареты, увозившие их, разъехались по разным направлениям, как Мэри в темном простом платье тихо спустилась с лестницы. На ближайшем углу находился экипаж, в который она села и приказала кучеру ехать на Маркхем-сквер. Немного спустя в другой части города раздалось такое же приказание:
   – На Маркхем-сквер!

Книга четвертая
Стивен Гесс

Глава XXII
Неизвестный квартирант

   Приехав к цели своего путешествия, Мэри расплатилась с кучером и приказала ему подождать еще минут десять; если она не вернется, он может ехать. Потом она направилась к своему старому жилищу.
   Каково же было ее удивление, когда она увидела над окном отца ярко блестевшую при свете уличного фонаря вывеску. На ней было написано большими буквами:

   Стивен Гесс
   Гальванопластическое заведение

   Мэри беспомощно оглянулась, сознание своего одиночества и бесприютности овладело ею. Незнакомое имя, изменившийся вид дома, где она жила всего несколько недель назад, сразу показали ей, что здесь чуждый мир, где ей нечего было искать и ждать. Только вполне понятное возмущение образом действий управляющего домом побудило ее подойти ближе, чтобы узнать наконец, в чем дело. В комнате нового квартиранта еще горел огонь, и Мэри могла заглянуть сквозь тусклые оконные стекла в комнату, которую отец так тщательно закрывал от посторонних глаз.
   Вся обстановка совершенно изменилась, жилая комната превратилась в мастерскую. Большая электромагнитная машина, склянка с раствором медного купороса и различные странные приборы, назначения которых она не знала, приковали сначала ее внимание, но потом ей бросились в глаза знакомые предметы, принадлежавшие ее отцу, прежде всего старинный денежный сундук, стоявший в углу, и длинная темная занавеска на задней стене, скрывавшая таинственный аппарат. Может быть, и он остался на прежнем месте?
   Пожилой широкоплечий человек, который, повернувшись к ней спиной, стоял у стола, завертывал в глянцевую бумагу какие-то блестящие предметы. Теперь он подошел к окну. Мэри на мгновение увидела очень своеобразное лицо, обрамленное вьющимися седыми волосами, потом вдруг стало темно – гальванопластик опустил штору.
   «Квартира принадлежит мне, еще два месяца оплачено мной вперед», – невольно думала Мэри.
   Она быстро подошла к входной двери и позвонила.
   Ей отворил неизвестный человек и спросил, что ей угодно.
   Она хотела видеть миссис Браун.
   – Брауны уехали, я теперь управляю домом, – раздался ответ.
   – Но я оставила комнаты за собою! – воскликнула пораженная Мэри. – А я вижу, что там поселился чужой человек. Разве миссис Браун сдала их без моего ведома, или, может быть, это сделали вы?
   – Да, но я думал, что все в порядке. Последний жилец скрылся неизвестно куда. Простите, не вы ли та молодая дама, которая жила здесь с отцом?
   Мэри победила все возрастающий страх.
   – Да, это я, – подтвердила она. – Перед отъездом я заплатила за три месяца вперед. Я думала найти помещение запертым, там была мебель, и книги отца, и…
   – Очень жаль, – возразил человек. – Об уплате я ничего не знаю. Должно быть, миссис Браун положила деньги себе в карман.
   Молодая девушка стояла совершенно потеряв остатки мужества – ей оставалось только уехать. Но что сталось с аппаратом ее отца?
   – В комнате была еще машина, модель, которой отец очень дорожил, она не пропала?
   – Машина? Должно быть, эта блестящая вещь за занавеской? Мы не решились притронуться к ней.
   – Завтра я приеду и увезу ее, – сказала Мэри и собиралась уйти.
   Вдруг с жестом ужаса она бросилась назад в открытую еще дверь. Небольшая карета катилась по улице, красивая упряжка была ей слишком хорошо знакома.
   – Что же мне теперь делать, что делать! – в тоске воскликнула она.
   Она понимала, что если Стенхоп найдет ее здесь, то у нее не хватит сил поступить наперекор его желанию. А если она уступит его просьбам вернуться, это будет ее гибелью.
   К счастью, карета остановилась на другой стороне улицы у ярко освещенного аптекарского магазина.
   – Он приехал сюда за мной. Неужели мне негде спрятаться?
   Она растерянно оглянулась. Управляющий уже ушел, но она услышала, что где-то отворяется дверь. На пороге их прежней квартиры стоял старик, которого она только что видела в окно, и как бы чем-то пораженный пристально смотрел на нее.
   С мольбой протягивая руки, она бросилась к нему.
   – Он идет, он идет, – едва могла произнести она.
   Но старик, казалось, без слов понял ее.
   – Сюда, сюда! – закричал он странным суровым тоном, схватил ее за руку, втащил в свою мастерскую и запер дверь.
   В то же время раздался звонок, возвещавший приход Стенхопа.

Глава XXIII
Гальванопластика

   Прежде чем продолжать наш рассказ, вернемся к событиям, происходившим несколько недель назад, чтобы узнать кое-что о Стивене Гессе и его водворении в квартире на Маркхем-сквер.
   Два дня спустя после загадочного исчезновения Томаса Далтона и его дочери в упомянутую выше аптеку вошел старик, попросил адресную книгу и начал ее перелистывать. Он был одет как ремесленник, но загоревшая кожа не шла к тонким чертам, а полное отсутствие бровей придавало лицу такое странное выражение, что приказчик, занятый с покупателями, время от времени удивленно посматривал на него.
   – Я ищу квартиру, которую мог бы приспособить для мастерской, – сказал тот наконец, поднимая глаза. – Я занимаюсь гальванопластическими работами. Там, наверху, висит билет, вероятно, комнаты отдаются внаем?
   – Очень может быть, по крайней мере, прежний квартирант выехал, – раздался ответ.
   – А в угловом доме рядом типография с машинным производством. Оттуда за ничтожную плату я мог бы получить необходимую энергию. Я посмотрю это помещение.
   – Ну, вы, кажется, теперь не очень-то много можете наработать, – заметил приказчик, бросив многозначительный взгляд на забинтованные руки собеседника.
   – О, это скоро пройдет, – возразил старик. – Я недавно по неосторожности облился серной кислотой. Мазь, которую я употребляю, живо вылечит меня.
   Приказчик кивнул головой и обратился к вошедшему покупателю, не обращая больше внимания на старика. Тот ушел, и когда он переходил улицу, довольная улыбка играла на его губах. Он позвонил у дома № 6 и попросил, чтобы ему показали комнату. Управляющий согласился, но заметил, что там находятся вещи прежнего квартиранта, что они, пожалуй, будут стоять там еще с месяц, если старый Далтон не увезет их раньше.
   – Конечно, они помешают мне, – проворчал незнакомец, – впрочем, посмотрим.
   Кертис, новый управляющий, отпер двери.
   – Войдите, – сказал он, – здесь все еще в том виде, как было оставлено.
   Старик вошел, оглянулся, и прежде всего взор его обратился на темную занавеску, за которой стоял стол с моделью машины Далтона. В комнате было мрачно, холодно, неприветливо, но она показалась нанимателю подходящей.
   – Здесь, у окна, я могу обрабатывать свои пластинки и оттиски, там прекрасное место для посуды с раствором купороса и для машины. Если вы еще позволите мне пробить в стене отверстие в соседний дом, где стоит типографская машина, которой я думаю воспользоваться как двигателем, то все мои требования будут удовлетворены. Именно соседство типографии навело меня на мысль нанять здесь квартиру. Вещи мистера Далтона я на время поставлю там, у стены. На полке будут помещаться готовые заказы, пока их не возьмут. А что там за занавеской? Вероятно, место для платья?
   – Нет, там стоит машина, – возразил Кертис. – Это, должно быть, штука опасная. Мой предшественник, его звали Брауном, особенно предостерегал, чтобы до нее не дотрагивались. Вы сами техник, так, может быть, вы что-нибудь в этом понимаете.
   Он отодвинул занавеску, и незнакомец горевшими лихорадочным огнем глазами начал рассматривать еще не доконченную модель, стоявшую перед ним на столике. Он осматривал каждую часть ее испытующим взглядом, словно хотел определить ее назначение, и отвернулся только тогда, когда Кертис снова опустил занавеску.
   – Ну, что вы скажете об этом? – спросил управляющий.
   – Какое-нибудь нелепое изобретение, – отвечал старик, принимая равнодушный вид, и продолжил осмотр комнаты.
   Он решил нанять квартиру и устроил в первой комнате свою мастерскую. Как только руки снова могли служить ему, изо дня в день стало слышно жужжание большого колеса и в окно было видно склонившуюся над ним худую, сгорбленную фигуру старика, занятого отделкой и полированием различных предметов. Сначала заказы были редки, но потом стали прибавляться, тем более что произведения новой отрасли промышленности имели успех. Через две или три недели старый гальванопластик стал в этой местности известным лицом. Ровно в восемь часов колесо останавливалось и штора опускалась, но еще до поздней ночи в комнате слышны были шум и жужжание.
   Соседи скоро пришли к заключению, что Стивен Гесс очень необщительный человек. Молчаливый и большею частью погруженный в свои думы, он принимал мало участия в том, что происходило вокруг, и даже управляющий Кертис после нескольких неудачных попыток перестал вступать с ним в разговор. Его видели всегда усердно занятым работой, и вскоре все перестали интересоваться им. Но тот, кто мог бы его видеть, когда, скрытый от любопытных взоров, он сидел при свете лампы с плотно занавешенными окнами, наверное, поразился бы его изменившимся видом. Это не был уже простой ремесленник, его черты носили отпечаток высшей духовной жизни, стан его выпрямлялся, движения становились быстрее и энергичнее.
   Часть вечера он проводил за чтением газет, хотя политические события и передовые статьи, казалось, мало интересовали его. Гораздо с большим вниманием относился он к разного рода семейным известиям и светской хронике, хотя сам он, несомненно, не имел доступа в высшее общество. Он сам готовил себе скромный обед на маленькой плите; пообедав и иногда совершив небольшую прогулку, он снова принимался за работу. Старик не позволял себе отдыха, да, кажется, и мало в нем нуждался – утренняя заря часто заставала его за работой. То, что заставляло его не спать ночи напролет и забывать всякую усталость, было моделью машины Томаса Далтона, над усовершенствованием которой он неустанно трудился. Уверенность и решительность, с которой он приступил к этому делу, доказывали, что он с первого взгляда понял назначение механизма и уловил мысль изобретателя. Сразу открыл он потайной ящик, где находилось все необходимое для окончательного изготовления машины и все нужные для этого инструменты.
   Он работал не отрываясь, но с каким-то страхом; при каждом неожиданном шуме, раздававшемся в ночной тишине, он вздрагивал, как будто чувствовал за собой какую-то вину и боялся быть уличенным. Время от времени испытующий взгляд его обращался на дверь и окно, точно он опасался, что кто-нибудь там подслушивает.
   Иногда он говорил с машиной, как с живым существом, которому мог доверить свою тайну. Должно быть, он шептал ей ужасные слова, потому что голос его прерывался и он дрожал всем телом.
   Наконец пришел час, когда все было готово, и он смотрел на произведение своих рук торжествующими глазами. Он испытывал его действие, нажимал светлые латунные кнопки то с той, то с другой стороны аппарата, но ни разу не коснулся одновременно обеих; этого, казалось, он тщательно избегал. Он знал, какой поразительной силой обладала его машина и какой грандиозный эффект мог произойти.
   Ход машины показался ему удовлетворительным. Он вздохнул с облегчением, кончил свои опыты, разъединил провода, снял ремень, составлявший принадлежность электромагнитной машины, и снова закрыл оконченное произведение темной занавеской.
   Но спать он не лег. Целую ночь, как беспокойный дух, ходил он взад и вперед по комнате. То. что составляло цель его стремлений и надежд, было достигнуто, но это принесло ему только муки.
   Только когда свет начинающегося дня разогнал темные ночные тени, сердце его стало биться менее сильно и безумное волнение успокоилось.
   Со времени открытия мастерской до этой знаменательной ночи прошло три недели, а два дня спустя в его жизни произошло ужасное, потрясающее событие.

Глава XXIV
Изобретение Далтона

   Согнувшись над спешной работой, которую надо было сдать в тот же день, Стивен Гесс сидел у своего колеса лицом к окну. Он работал усердно и был в непривычно хорошем расположении духа, словно загорелся луч надежды в его омраченной горем душе или он почувствовал благотворное действие полезного труда, помогающее переносить тяжелые заботы. Вдруг позади себя он услышал в комнате голос, при звуке которого вся кровь застыла в его жилах. Он оцепенел и не в силах был пошевельнуться.
   Это был мягкий, звучный голос, но ужас охватил Стивена Гесса. Ему казалось, что чья-то холодная рука сжала его за горло, он чувствовал, что задыхается. Неужели пришел его последний час?
   Затаив дыхание он слушал, не раздастся ли этот голос еще раз.
   «Нет, нет, – думал он в безумном отчаянии, – это не могло быть, я ошибся, это не он. Я совершенно не подготовлен теперь к этой встрече. Мне, вероятно, только почудился его голос, не может быть, чтобы это был он».
   Но нет, это был не обман воображения, а действительность. Снова услышал он звучный голос и задрожал как в лихорадке, судорожно сжался, но не повернул головы, не оглянулся назад.
   Момент, ожидаемый уже давно, настал так внезапно, что отнял у него всякое самообладание, почти лишил рассудка. Часто он представлял себе, как все это произойдет, и даже в сонных видениях переживал сотни раз эту встречу. Но когда час настал, он был поражен, словно гром грянул при ясном небе. Никогда он не думал, что у него не будет даже предчувствия встречи, что решительная минута застанет его таким неподготовленным и как раз в то время, как был снят ремень с машины за занавеской.
   Но тут ему пришло в голову то, о чем он совсем было забыл. Да разве он не Стивен Гесс, гальванопластик, которому не угрожала никакая опасность? Эта уверенность возвратила ему присутствие духа, и его оцепенение прошло. В следующий же момент он принялся за работу. Машинально приложил он полируемый предмет к вертящемуся колесу, стараясь в то же время услышать, что происходило сзади его. Скоро он смог различить слова, произносимые этим ужасным голосом. Ему доставило большое облегчение, что они были обращены не к нему – очевидно, в комнату вошел и управляющий.
   – Ага, вы сделали из комнаты мастерскую, – заметил незнакомец, – здесь все выглядит так, будто вы не ждете прежнего квартиранта.
   – Вы знаете, синица в руках лучше журавля в небе! – смеясь возразил Кертис. – Мистер Гесс платит аккуратно и ничего не имеет против того, чтобы имущество старого жильца стояло в углу.
   Незнакомец окинул комнату пытливым взором. Он был высокого роста, широкоплечий, внушительной наружности, пред коим многие мужчины показались бы маленькими и невзрачными. Тем более бросалось в глаза то обстоятельство, что все лицо его сплошь было изуродовано оспой.
   – Вы можете идти, – сказал он, обращаясь к своему спутнику. – Я хочу пока поговорить с мистером Гессом.
   Когда Кертис оставил комнату, посетитель медленно пошел по направлению к окну. Время от времени он останавливался и рассматривал предметы, стоявшие на столе и на полке, привлекавшие его внимание. Иногда он брал тот или другой в руки, чтобы подробнее разглядеть его. Человеку, который во время этого осмотра переживал смертельный страх, несколько минут показались вечностью.
   Электромагнитная машина была на полном ходу, и в растворе медного купороса висели вещи различной формы и величины. Перед этим сосудом он снова приостановился и протянул было по направлению к нему руку, как раздался резкий, пронзительный голос.
   – Берегитесь! – крикнул Гесс. – Опасно шарить там, где стоит гальваническая батарея!
   – Вы думаете, это может убить человека? – спросил неизвестный смеясь и продолжал с интересом рассматривать вещи в растворе.
   – Да, может, – ответил Гесс, не поворачивая головы.
   Тот выпрямился. Широкая грудь и крепкие мускулы свидетельствовали о могучей, непобедимой силе.
   – Удар от такой маленькой вещицы может мне повредить столько же, сколько укус комара, – презрительно отозвался он.
   – Возможно, но все-таки я говорю: не подходите близко!
   Гесс встал, робко опустив глаза, прошел мимо посетителя, снял ремень с электромагнитной машины и понес его к занавеске, скрывавшей изобретение Далтона. Лицо его было бледным, дикий ужас выражался на нем, глаза готовы были выйти из орбит. Он дрожал как в лихорадке, накладывая ремень на новую машину.
   От внимания пришедшего совершенно ускользнуло волнение гальванопластика. Он подошел к нему ближе.
   – Что это здесь у вас? – спросил он с любопытством.
   – Новое изобретение – динамоэлектрическая машина, – прозвучал короткий ответ.
   Потом Гесс снова занял свое место у колеса, по-видимому, занятый только своей работой. А между тем затаив дыхание он прислушивался к каждому звуку, доходившему до него из-за занавески, и безграничный ужас наполнял его душу. Неизвестный рассматривал новую машину с очевидным интересом, смотрел на бешеную быстроту ее движения и ощупывал то ту, то другую часть.
   – Я не особенно сведущ в таких вещах и понимаю в них очень мало. К чему, например, эти латунные кнопки?
   Что за странный звук раздался в это мгновение? Его испустил Стивен Гесс, словно задыхаясь. Думал ли он, что непрошеный пришелец, которого он, очевидно, знал и боялся, нажмет сразу обе кнопки и упадет на землю, уничтоженный силой тока? Не в состоянии ли был он предостеречь его, потому что ужас лишил его голоса, или просто не желал? Хотел ли он, чтобы роковой удар постиг странного гостя, или трепетал перед этой решительной минутой? Его напряженное состояние было непродолжительно. С беззаботным смехом окончил незнакомец свой осмотр и, подойдя к Гессу сзади, дотронулся до его плеча.
   – Простите, – сказал он, когда тот вздрогнул, – у меня есть к вам просьба.
   Гальванопластик еще более углубился в работу и пробормотал довольно невнятно, что у него больше заказов, чем он может исполнить, и поэтому он не в состоянии взять новых.
   – Дело идет совсем не о заказе, – продолжал тот, – но вы можете заработать порядочные деньги. Я ищу случая поговорить с Томасом Далтоном, в комнате которого вы живете, как вы знаете.
   – Это меня не касается, – возразил Гесс, продолжая усердно работать.
   – Это конечно! – отозвался его собеседник. – Но дело в том, что человек этот внезапно исчез…
   – Знаю, – прервал Гесс, – весь его хлам стоит еще здесь.
   – Поэтому-то я и хотел поговорить с вами!
   Как вкрадчиво звучал его голос и каким могучим казался он рядом с этим маленьким человеком!
   – Если Далтон не умер, а я имею основания думать, что он еще жив, он в один прекрасный день явится сюда за своими вещами. Конечно, тайно, чтобы никто, кроме вас, не узнал об этом. Если это случится…
   Он вынул ассигнацию и хотел передать ее Гессу. Когда тот не тронулся с места, чтобы взять деньги, незнакомец невозмутимо продолжал:
   – Далтон – мой старинный товарищ, только ему не повезло в жизни, и мне не дает покоя мысль, что я не заплатил ему старый долг, который давно тяготит меня. Поэтому вы можете помочь мне, уведомив, например, меня по телеграфу, когда он возвратится сюда.
   – Вы хотите ему сделать зло, – пробормотал Гесс, – иначе вы не предлагали бы мне денег.
   – Что это вам пришло в голову? Я же говорю вам, что мы были товарищами и что я хочу заплатить ему старый долг. Деньги вы можете взять не стесняясь, у меня их достаточно.
   Стивен Гесс положил деньги в сторону и снова принялся за свою работу.
   – Я пришлю вам телеграмму, – сказал он.
   – Вы сделаете мне одолжение, – ответил пришелец со снисходительной улыбкой. – Только одно слово по этому поводу. Далтон сам будет вам благодарен, если наша встреча состоится так, что он раньше ничего не будет знать об этом. Мы с вами, значит, понимаем друг друга, не правда ли?
   Вместо ответа Гесс положил ассигнацию в карман, а карточку, которую дал ему незнакомец, на подоконник. После этого он вернулся к работе, не обращая больше внимания на своего посетителя, что заставило того рассмеяться коротким смехом над удивительным чудаком.
   – Так я на вас рассчитываю, – повторил он и направился к выходу.
   Вскоре Гесс услышал, как за его врагом сначала затворилась дверь комнаты, а потом и входная дверь. Едва он почувствовал себя в безопасности, как вскочил. Его глаза горели диким огнем. Он вынул ассигнацию, смял ее в руках, разорвал в клочки и бросил в мусорный ящик, стоявший в углу. С трудом дотащился он до машины Далтона и снова снял ремень.
   – Итак, не сегодня, – пробормотал он. – Быть может, завтра? А если это произойдет, можно ли это будет назвать убийством, или…
   Слова замерли на его губах. Невыносимое волнение последнего получаса истощило его силы, и он без сознания упал на пол.
   Когда он пришел в себя, почти наступили сумерки. Он подошел к окну, чтобы открыть его и подышать свежим воздухом. Взгляд его упал на карточку, данную ему незнакомцем. При слабом вечернем свете он прочел имя, напечатанное на ней:

   Полковник Роберт Диринг, Бревурт-Хауз.

Глава XXV
Нечаянное свидание

   Теперь вернемся к Мэри, с которой мы расстались в тот момент, когда она искала и нашла прибежище в прежней квартире своего отца. С сильно бьющимся сердцем стояла она, то надеясь, что Стенхоп найдет ее, то страшась этого. Она слышала, как он дернул звонок, как говорил с управляющим, потом входная дверь снова закрылась.
   «Теперь, – думала она, – карета отъедет».
   Но как напряженно она ни слушала, она не могла расслышать шума колес.
   С глубоким вздохом обернулась она к впустившему ее ремесленнику. Она смотрела на его сгорбленную фигуру, редкие седые волосы, падавшие на изрытый морщинами лоб, и обожженные, покрытые шрамами руки, занятые теперь завертыванием какого-то полированного предмета в глянцевую бумагу. Несколько секунд оба молчали, и ни один звук не нарушал тишины. Вдруг старик поднял голову, взглянул ей прямо в глаза и нежно прошептал:
   – Мэри!
   С криком «отец, мой отец!» молодая девушка бросилась в его объятия, и он долго и горячо прижимал ее к своей груди. Когда она наконец освободилась от объятий, слезы текли по ее щекам. С удивлением смотрела она на старика, стоявшего перед ней.
   – Все это для меня загадка! – воскликнула она. – Так, значит, это ты работал здесь, в мастерской? Ты мой отец, но ты так изменился, что я никогда не узнала бы тебя, если бы ты не назвал меня по имени.
   – Благодарение Богу за это, – произнес он, глубоко взволнованный. – Но скажи мне, – продолжал он в то время, как она невольно смотрела в окно, – от кого ты хотела скрыться?
   – От Стенхопа Уайта, – запинаясь сказала она. – Он любит меня, но я не могу быть его женой. Я не знаю, что сделалось бы со мной, если бы ты не укрыл меня. Скажи теперь ты мне, как ты мог так перемениться? Твои русые волосы…
   Ему пришлось покраснеть перед своим ребенком – это было болезненное чувство.
   – Я их выкрасил, чтобы сделаться неузнаваемым.
   – Но и лицо у тебя совсем иное, такое темное и странное. Ты потерял брови?
   – Нет, Мэри, я их вырвал по волоску.
   – Возможно ли! Что ты говоришь, отец?
   – Чего не сделает человек, когда жизни его угрожаете опасность!
   – Опасность эта грозит тебе со стороны рябого человека? Чтобы скрыться от него, ты весь так изменился? Ради этого ты сделался ремесленником?
   Отец кивнул утвердительно, и сразу словно молния осветила мрак, и Мэри стало ясно, что именно этот страх мучил его всю жизнь. Насколько она могла помнить, всю жизнь он старался избежать ожидавшего его рокового конца. Полное изменение внешности было новой попыткой достигнуть этой цели.
   – Но, отец, – начала она робко, – почему же ты не обратишься за помощью в полицию, обязанность которой защищать мирных граждан? Ты так тяжко страдал, ты пожертвовал всем, даже своим положением в обществе, ради твоего злобного врага – неужели же так и должно быть?
   – Ты не знаешь моего врага, он не похож на других людей, и полиция ничего не сможет с ним сделать.
   – С детства я не видела от тебя ничего другого, кроме любви и ласки. Я к тебе всегда относилась с уважением, как раньше, так и теперь. Я знаю и понимаю, что, вероятно, есть основательные причины, заставляющие тебя вести борьбу с твоим врагом один на один. Но не лучше ли было бы все-таки, если бы ты доверился мне? Зная истину, я могла бы тебе помочь по мере сил, а теперь, когда я ничего не знаю, я постоянно рискую впасть в ошибку и причинить тебе вред.
   – Я не могу тебе сказать… Да это ничему и не помогло бы! – возразил он в сильном волнении. – Ты видишь, что я боюсь этого человека и в течение многих лет не оставил неиспробованным ни одного средства, чтобы скрыться от него. Я часто менял местожительство, а иногда, как ты знаешь, даже имя. Но этого оказалось недостаточным, чтобы скрыть от него мои следы. Даже здесь он выследил меня, и я увидел, что у меня остается только один путь к спасению. Я решил отречься от своей личности, сделаться вполне неузнаваемым и выступить в жизни совершенно открыто на каком-нибудь совсем ином поприще. От одного знакомого актера я узнал способ, как можно изменить не только внешность, но и само выражение лица. Это мне прекрасно удалось. Соседи меня не узнали, даже моя собственная дочь смотрит на меня сомневающимся взглядом, как я ни старался, чтобы она меня узнала. К механике у меня всегда была склонность, и потому я избрал ремесло техника. Работа радует меня и дает моим мыслям иное направление. С тобой я, конечно, должен расстаться, Мэри, потому что твоя судьба не должна походить на мою. Мне суждена скромная доля, а ты молода и хороша, тебя ожидает счастливая, блестящая жизнь!..
   Он поцеловал ее в лоб полным любви поцелуем.
   – О отец, – воскликнула она вдруг с ужасом, – твои руки!.. Как ты страшно обжег их!
   – Это чтобы скрыть тот рубец, дитя мое!
   – Ужасно! Бедный, милый отец! Как ты можешь работать с такими скорченными пальцами. Скажи мне, а модель? Она все еще стоит там, за занавеской?
   Мэри с участием посмотрела на него своими невинными глазами. Разумеется, она не знала, какое страшное назначение имела эта смертоносная машина.
   – Да, – мрачно пробормотал он, – она здесь, и уже поэтому я должен был вернуться сюда.
   – Это радует меня! – воскликнула она. – Потеря была бы для тебя очень тяжела.
   Мэри подошла к окну. Ей хотелось узнать, стоят ли еще лошади Стенхопа у аптеки. Быстро подняла она штору и увидела экипаж на том же месте.
   Отец крепко схватил ее за руку.
   – Дитя, что ты делаешь? – воскликнул он испуганно. – Не забывай, что я Стивен Гесс, техник. Что скажут соседи, если увидят, что я принимаю у себя таких важных дам?
   Смущенно посмотрела она на него, потом взглянула на свое платье, хотя очень простое, но сшитое из дорогой материи и изящно на ней сидевшее.
   – Прости, – попросила она, – я сама не знаю, что делаю, когда он так близко. Как ты думаешь, кого он ждет? Если меня, тогда ему придется долго ждать: я нашла моего отца.
   – Любит он тебя, Мэри? Предлагал он тебе руку?
   – Да, вскоре после того, как я приехала в их дом.
   – А как твое сердце? Скажи это твоему старому отцу, дитя мое!
   Несколько мгновений боролась она со своим тяжелым горем, потом залилась слезами.
   – Я люблю его, – рыдая воскликнула она, – но никогда не выйду за него замуж! Если до сих пор я могла еще колебаться, то после того, что ты сказал мне сегодня, моим колебаниям настал конец. Мое место подле тебя. Такой человек, как Стенхоп Уайт, должен иметь достойную его жену. Кроме того, нас разлучает запрещение его отца. В день своей смерти мистер Уайт приказал ему жениться на другой девушке. Он ее не знает, никогда не видел, но…
   – На другой девушке? Уайт? Это невозможно!
   Отец гневно выкрикнул эти слова и недоверчиво покачал головой.
   – Я говорю тебе то, что я знаю точно, – повторила Мэри. – Ее зовут Натали Уэлвертон, и нам вечно пришлось бы быть в страхе, что…
   – Натали Уэлвертон? – с расстановкой произнес старик и вдруг смущенно опустил глаза. – Мэри, – начал он дрожащим голосом, помолчав с минуту, – ты знаешь, как я люблю тебя. Видеть тебя счастливой, хоть издали, – мое величайшее желание. Если я этого дождусь, то больше мне ничего не надо. Возвратись к своему жениху, тебя ожидает блистательная светлая будущность. Не пройдет еще и месяца, как Стенхоп Уайт назовет тебя женой.
   Мэри была глубоко потрясена. Она ожидала, что отец поможет ей принести эту тяжелую жертву. Теперь, когда ей приходилось бороться не только с собственным сердцем, но и с волей отца, она боялась, что не выдержит.
   – Не говори так, – с мольбой обратилась она к нему, – я употребляю все силы, чтобы победить мою слабость и сделать то, что я считаю своим долгом. Я не хотела подвергаться испытанию и поэтому бежала оттуда. Позволь мне остаться с тобой.
   – Но, дитя мое, разве ты не видишь, что это невозможно? Где тебе может быть лучше, чем у миссис Уайт? Или у тебя есть другие друзья?
   Она безмолвно покачала головой.
   – Твои деньги в безопасном месте? – продолжал он. – Это самая твердая опора для того, кто должен рассчитывать на самого себя. Береги их до свадьбы. А теперь я пошлю за каретой, чтобы ты поскорее могла вернуться обратно. Не так ли?
   – Отец, – воскликнула она, и отчаяние придало ей силы, – ничто не заставит меня вернуться, если ты не поклянешься мне, что в твоем прошлом нет никакого пятна, что честь Стенхопа Уайта не пострадает, если он женится на мне!
   Страшное волнение отразилось на его когда-то привлекательном, а теперь обезображенном лице.
   – А ты обещаешь ли мне, что согласишься на брак, если я дам эту клятву?
   – Да, отец!
   Она крепко поцеловала его и вся застыла в ожидании его ответа; все остальное было забыто.
   – Ну, так перед лицом Всевышнего клянусь тебе, что если бы Стенхоп Уайт мог видеть всю мою жизнь, он нашел бы в ней много горя и несчастья, но ничего, что заставило бы вас расстаться.
   Сияя счастьем, смотрела она на него.
   – Так нет никакого преступления, ничего бесчестного, что тяготело бы над тобой? Благодарение Богу!
   В безграничной радости, которую не омрачали более никакие сомнения, она горячо прильнула губами к его покрытой шрамами руке.
   При ее ласке величавое и важное выражение лица, с которым он только что говорил, исчезло. Невольно отвернулся он от своей ничего не подозревавшей дочери.
   – Ты слышала мою клятву, – сказал он, – теперь дай и ты мне обещание.
   Она посмотрела на него умоляющим взглядом.
   – Прости, я не могу, – прошептала она. – Мне кажется, что я сделала бы что-то дурное… Не заставляй меня.
   Вместо ответа он заключил ее в объятия.
   – Ты можешь не давать мне никаких обещаний! – воскликнул он. – Твоя любовь будет лучшим моим союзником. День, когда вы соединитесь, будет счастливейшим в моей жизни.
   Чувство радости и успокоения оживило ее.
   – Отец, – воскликнула она, – я не могу больше бороться! Если бы ты не отказал мне в твоей помощи, может быть, я была бы достаточно сильна…
   – Да-да, – живо прервал он, – я все беру на себя и буду виновником твоего счастья. Я снова молодею, когда вижу тебя повеселевшей. Я почти забываю, что навсегда должен расстаться с тобой. Со временем ты благословишь меня за этот час, если вспомнишь когда-нибудь о твоем старом отце. Но поторопись, мы должны проститься, моя дорогая. Обо мне не беспокойся; человек, которого я боюсь, два дня назад был здесь, в мастерской, и не узнал меня. Прощай, дитя мое, Бог да благословит тебя!
   Она горячо обняла его.
   – Неужели я никогда не увижу тебя? Неужели я не смею написать тебе и получить известие от тебя?
   – Нет, мой враг будет искать и следить меня, наша переписка выдала бы меня.
   – А если я буду нужна тебе?
   – Тогда я тебя извещу посредством особого знака.
   Он начертал несколько переплетенных между собой букв на листке бумаги.
   – Если ты увидишь это на последней странице «Геральда» в семейных новостях, то знай, что я жду тебя здесь. До того времени совершенно забудь это место. Томас Далтон исчез навсегда, а со Стивеном Гессом будущая жена Стенхопа Уайта не может иметь ничего общего.
   Он еще раз поцеловал ее в лоб, потом тихо освободился из ее объятий, и она поспешила уйти. Но когда она открыла дверь и бросила взгляд по направлению к карете, все еще стоявшей у аптеки, то с ужасом откинулась назад.
   В ярко освещенных воротах стояли, с жаром беседуя друг с другом, двое мужчин. Один был Стенхоп, а другой – враг ее отца, рябой человек, перед которым она испытывала такой ужас. Вся дрожа, она спрашивала себя, что это значит, и ждала с минуты на минуту, что они пройдут мимо и увидят ее. Вдруг они вышли на улицу, карета подъехала к ним, оба сели в нее, дверцы захлопнулись, и экипаж быстро покатился по мостовой. Когда Мэри пришла в себя и стук колес замолк вдали, подле нее послышался тихий шепот:
   – Я послал управляющего за каретой, дочь моя. Скажи кучеру, чтобы он ехал как можно скорее. Ты должна быть дома раньше мистера Уайта.

Глава XXVI
Нападение и защита

   Мы уже знаем, что в тот богатый событиями вечер Стенхоп поехал на Маркхем-сквер, чтобы допытаться, где живет человек, который, как он думал, один только мог разъяснить тайну, окружавшую смерть его отца. Когда на его звонок в доме № 6 отворила не болтливая миссис Браун, а Кертис, новый управляющий, он понял, что едва ли ему удастся достигнуть цели.
   Он уже был почти убежден, что ему придется ни с чем вернуться домой, когда в ярко освещенном аптекарском магазине напротив увидел высокого плотного человека, настоящего великана, с выразительными чертами лица, обезображенными оспой.
   Возможно ли? Не ошибался ли он? Неужели это тот человек, которого он искал? Желание убедиться в этом было непреодолимо. Стенхоп вошел в магазин, и полковник Диринг повернулся к нему. Это была встреча двух совершенно незнакомых людей, но по возбужденным взглядам, которыми они обменялись, этого нельзя было бы предположить. Закурив сигару, полковник стал смотреть на вошедшего со своим обычным гордым и высокомерным видом.
   Сердце Стенхопа стучало так, что, казалось, можно было слышать его биение.
   – Простите, – сказал он, подходя к Дирингу, – но, если я не ошибаюсь, вы тот господин, которого я ищу уже несколько недель.
   Полковника в первую минуту, должно быть, смутило такое неожиданное обращение к нему, он не сразу мог взглянуть в открытое красивое лицо молодого человека. Потом он отвечал ему приветливым тоном, который на многих производил располагающее впечатление:
   – Я полковник Диринг и живу в Бревурт-Хаузе, где меня может найти каждый, у кого есть ко мне дело.
   – А мое имя Стенхоп Уайт.
   Если бы полковник сомневался в этом, можно было бы прочесть хотя некоторое изумление на его лице, но он, очевидно, знал, кто стоял перед ним, и самым вежливым образом поклонился.
   – Очень рад с вами познакомиться, – сказал он. – Имя вашего отца мне, конечно, небезызвестно, и я считаю за честь быть знакомым с сыном.
   – Значит, вы знали моего отца?
   Полковник выпустил клуб дыма в воздух.
   – Простите, кто же не знал вашего отца?
   Стенхоп становился все бледнее. Он заметил, что разговор их происходит почти без свидетелей, так как приказчик отошел в глубь магазина.
   – Мне казалось, что вы лично были знакомы с ним, – быстро произнес он. – Вы приходили к нам в дом в день его смерти.
   Полковник холодно посмотрел на него.
   – В то утро к вам приходили очень многие. Если в их числе был я, в этом нет ничего особенного.
   Стенхоп был почти такого же роста, как полковник, но не такого крепкого сложения. Сознание своей правоты придавало ему, однако, силу и мужество.
   Поэтому, резко отчеканивая каждое слово, он произнес:
   – Я спрашиваю вас об этом, потому что вы принесли отцу в то утро пистолет, выстрел которого был для него роковым.
   – А! Вы это знаете?
   Голос полковника звучал спокойно, даже беззаботно, но он был потрясен и несколько растерялся. Стенхоп понял это очень хорошо, хотя тот старался скрыть свое замешательство. Это показалось молодому человеку подозрительным, и он очень жалел, что в эту минуту с ним не было Джека. Он помог бы ему своей проницательностью.
   – Следовательно, вы сами признаете, что я не ошибаюсь. Вы купили оружие на Нассау-стрит и передали его моему отцу в день свадьбы?
   – Конечно. Почему бы мне этого не сделать?
   – Он вас просил об этом?
   Полковник медлил с ответом.
   – Нет, – сказал он наконец равнодушным тоном. – Вероятно, он не знал даже, что я живу здесь. Я хотел ему сделать подарок, который напомнил бы ему нашу прежнюю дружбу. Меня, конечно, глубоко огорчило, что это сопровождалось такими роковыми последствиями. Поэтому пользуюсь случаем выразить вам мое сожаление, что несчастный случай положил конец такой полезной жизни. Разумеется, это не воскресит умершего, зато несколько облегчит мое сердце.
   – Вы немного запоздали доставить себе это облегчение.
   – Согласен. Я вообще не коснулся бы этого вопроса, если бы вы сами не дали к этому повода. По-моему, вообще было бы лучше, если бы вы никогда не узнали, что моя, во всяком случае, искренняя дружба принесла несчастье вашему отцу.
   Как ни старался Диринг скрыть волнение под личиной развязности и непринужденности, ему не удалось обмануть Стенхопа.
   – Я попрошу вас, полковник, – с трудом сдерживаясь, сказал он, – уделить мне время для более продолжительной беседы в таком месте, где я мог бы предложить вам несколько важных для меня вопросов. Серьезные причины побуждают меня выяснить все касающееся печальной кончины моего отца. Не хотите ли поехать с мной в клуб? Там никто не помешает нашей беседе.
   – Но ведь я сказал вам все, – возразил тот удивленно. – Я могу только повторить, что пистолет, о котором идет речь, я принес в подарок вашему отцу как воспоминание о нашей прежней дружбе. Что я могу еще к этому прибавить?
   – Многое. Вы видели моего отца, говорили с ним…
   Полковник уронил пепел сигары и тщательно стряхивал его с превосходно вычищенного сюртука.
   – Так и этот факт дошел до вашего сведения? – сказал он. – Вы, кажется, основательно расследовали дело, что, разумеется, вполне понятно.
   – С вашей помощью я надеюсь дойти до истины! – воскликнул Стенхоп, волнуясь все более. – Угодно вам поехать со мной в клуб?
   Диринг не был человеком быстрых решений, он обдумывал предложение Стенхопа довольно долго. На Маркхем-сквер его привело сегодня желание еще раз повидаться с гальванопластиком Стивеном Гессом. Их недавний разговор, когда тот сидел за работой, совсем не удовлетворил его. Но не это одно было причиной его нерешительности. Просьба Стенхопа представляла другие, более серьезные неудобства. Если он согласится удовлетворить ее, то должны будут обнаружиться многие факты, которые он надеялся скрыть навсегда. С другой стороны, он не мог, не возбуждая подозрения, отклонить вполне естественное требование молодого человека. Несомненно, тот не успокоится, пока не получит какого-нибудь объяснения.
   Взвесив все обстоятельства, он счел за лучшее уступить желанию Стенхопа.
   – Если вы этого непременно хотите, – сказал он тоном, который можно было принять за отеческий, – я не имею ничего против.
   Всю дорогу до клуба они молчали, каждый был всецело поглощен своими мыслями и предположениями. Когда карета остановилась, Стенхоп обратился к своему спутнику:
   – Вы ничего не будете иметь против того, чтобы свидетелем нашего разговора был мой друг Джек Холлистер, или присутствие третьего лица помешает вам говорить откровенно?
   – Если вы желаете непременно иметь слушателя, – прозвучал равнодушный ответ, – это ваше дело. Но я посоветовал бы вам лучше вести наш разговор с глазу на глаз. По моему убеждению, такие вещи не должны по возможности подлежать огласке.
   С минуту Стенхоп колебался, последовать ли этому совету или своему первому побуждению. Наконец он избрал средний путь.
   – Хорошо, начнем наш разговор одни, – ответил он, – но я удерживаю за собой право пригласить моего друга, когда его присутствие покажется мне желательным.
   – Как вам угодно, – спокойно отозвался Диринг.
   Приехав в клуб, Стенхоп спросил отдельный кабинет и поручил вместе с тем слуге передать мистеру Холлистеру, находившемуся в читальной зале, что он просит его прийти в соседнюю комнату, потому что перед уходом он хотел бы поговорить с ним.
   Комната, куда они вошли вместе с Дирингом, была богато меблирована. Как раз против двери висело большое трюмо, где они отражались во весь рост. Вид Стенхопа выдавал его волнение, лицо полковника было необыкновенно бледно.
   Они стояли теперь лицом к лицу.
   – Вы видели моего отца в день его смерти, полковник, – начал Стенхоп прямо, – и притом одного в его рабочем кабинете. Думаю, вы обменялись с ним несколькими словами.
   – Совершенно справедливо, между нами был короткий разговор.
   – Я нахожусь в довольно странном положении, полковник Диринг. Вам, чужому человеку, я вынужден открыть важнейшую тайну, которую я должен был бы хранить ото всех. Она касается смерти моего отца. Свет, общественное мнение, наши друзья – все убеждены, что пистолетный выстрел произошел случайно, но мы, то есть его жена и я, опасаемся, что отец застрелился сам, побуждаемый каким-нибудь тайным горем или какой-нибудь неизвестной нам причиной. Вот это-то я и хотел бы выяснить.
   – Я сохраню вашу тайну, – возразил Диринг, – но мне не совсем понятно, почему вы ее доверяете мне. Мне уже и так достаточно тяжело, что в тот критический момент ваш отец получил оружие от меня.
   – Вы не знаете, что это значит для меня. Все счастье моей жизни зависит от того, буду ли я в состоянии с достоверностью узнать, что пережил мой отец в это роковое утро. Если выстрел произошел случайно или по причине, не имеющей никакого отношения к вам, я вправе следовать влечению сердца и ввести в дом как жену ту, которая словно предназначена мне Провидением. Если, наоборот, вы как бы то ни было замешаны в этом деле, то тысячи загадок скрываются в нем для меня. И тогда мне страшно сделать решительный шаг, последствия которого могут отразиться не только на мне самом, но и на невинной девушке, любимой мною.
   – Я не понимаю, что вы говорите! – резко возразил полковник, словно защищаясь. – Что заставляет вас думать, что мое посещение повлияло каким-нибудь образом на душевное настроение вашего отца в то утро?
   – Я говорю не без оснований. Мы знаем, что вы были у отца около десяти часов. Раньше он казался веселым, счастливым, жизнерадостным, что вполне понятно, так как это был день свадьбы. Когда я увидел его снова и сел с ним в карету, он был бледен, молчалив и чем-то удручен. Разве не естественно предположить, что эта перемена стояла в связи с вашим посещением? Никого другого он не принимал.
   Полковник беспокойно ходил взад и вперед, наконец остановился перед Стенхопом и долго глядел на него испытующим взглядом, будто хотел заглянуть в самую глубину души молодого человека и предугадать ожидающую его будущность.
   – Вы, пожалуй, имеете основание так рассуждать, – сказал он осторожным тоном, – только вам все же придется произвести дальнейшие расследования, чтобы найти причину, побудившую вашего отца, игравшего такую видную роль, искать смерти, – раз вы подозреваете, что это было так. Что касается меня, то у меня была только одна цель – сделать ему подарок, а немногие слова, которыми мы обменялись, были просто товарищескими приветствиями.
   – В самом деле? И ничем иным, полковник?
   Нелегко было поколебать самообладание Диринга, но он почувствовал, что краска выступила у него на щеках.
   – Мне кажется, вы сомневаетесь в истинности моих слов, мистер Уайт? Или вы должны иметь на это уважительные причины, или я ошибался, считая вас порядочным человеком.
   Вместо ответа Стенхоп пошел в другой конец комнаты и постучал в стену.
   – Я хочу, чтобы при дальнейшем нашем разговоре присутствовал мой друг, – сказал он, с трудом подавляя свое возбуждение.
   Так как в дверях тотчас же показалась стройная представительная фигура Джека Холлистера, то Стенхоп, желавший как можно скорее возобновить прерванный разговор, не стал ждать вопросов друга.
   – Джек, – начал он порывисто, – полковник Диринг желает знать, почему я настойчиво утверждаю, что он может дать весьма подробные сведения о последних часах жизни отца, но уклоняется от ответа. Я хотел бы, чтобы ты был свидетелем того, что я сейчас скажу. Сделай мне это одолжение!
   Джек взглянул на могучий стан незнакомца, на его лицо, покрытое многочисленными оспинами, и понял, кого он перед собой видит. Небрежный и снисходительный тон Диринга, наоборот, показывал, что он считает этого одетого по моде молодого человека слишком незначительным, чтобы удостоить его вниманием. Это обстоятельство было благоприятным для Джека, так как облегчало его роль.
   – Я к твоим услугам, – равнодушно-сонным тоном протянул он, удобно усаживаясь в кресло. – Ну, теперь ты можешь сказать этому господину то, что ты хотел.
   Стенхоп знал своего друга и предоставил ему полную свободу.
   – Я утверждаю снова, – сказал он, обращаясь к полковнику, – что вы, вероятно, сообщили моему отцу нечто такое, что сразу отняло у него желание жить. Или, может быть, один только ваш вид вызвал в нем ужасные воспоминания, сломившие своей тяжестью человека, которого не могли победить ни горе, ни разочарования. Какое потрясающее действие имел на него ваш разговор – доказывает уже то, что тотчас же после него отец написал завещание. Ваше присутствие, кажется, часто наводит ужас. Я знаю человека, которого страх встречи с вами побудил бежать из своего дома, чтобы никогда туда не возвращаться.
   – Вы действительно хорошо осведомлены, – возразил с многозначительной улыбкой Диринг. – Мне почти кажется, что вы знаете о моих делах столько же, сколько я давно уже знаю о ваших.
   – Совсем нет. Я о вас почти ничего не знаю. Но с Томасом Далтоном я знаком. Зачем вы его преследуете и зачем вы принесли моему отцу пистолет в день свадьбы?
   Полковник, казалось, приготовился отразить всякое нападение.
   – Два человека, имена которых вы упомянули рядом, не имеют между собой ничего общего, – сказал он.
   – А между тем в их жизни есть что-то, что сближает их друг с другом. Я напоминаю вам о странном рубце на ладони левой руки. Вы утверждаете, что были товарищем моего отца. Не были ли вы также товарищем Томаса Далтона?
   При этом вопросе полковник заметно вздрогнул, мрачные складки легли на лбу его, и угрожающей блеск глаз, казалось, предостерегал Стенхопа от дальнейших расспросов.
   – Это нимало не относится к предмету нашего разговора, – возразил он. – Сэмюел Уайт умер, и лучше всего было бы, если бы его прошлое было погребено с ним. Но раз вы, его сын, вынуждаете меня помимо моего желания приподнять над ним покров, я готов дать ответ, но лишь поскольку дело касается покойного. В моих же отношениях к Томасу Далтону вы не имеете права требовать отчета.
   – Пусть! Мне кажется, что мы и так услышим много печального, если откроется тайна прежних отношений между вами и моим отцом. Дело должно идти о событиях, имевших место лет тридцать назад. Мне уже двадцать пять, и с тех пор, как я себя помню, я не видал вас в нашем доме.
   – Счет верен, мистер Уайт. Двадцать девять лет назад моя рука в последний раз дотронулась до руки вашего отца.
   – Следовательно, не во время приветствия в день его свадьбы и смерти?
   Удар был хорошо направлен и попал в цель. В первый раз полковник Диринг совершенно потерял самообладание и должен был отвернуться, чтобы скрыть замешательство. Стенхоп понял выгоду своего положения и не замедлил этим воспользоваться.
   – Вы были знакомым моего отца, – сказал он, – но были ли вы его другом? Не вернее ли будет сказать, что отношения ваши были озлобленными, враждебными, как это заставляет предполагать и выбор несчастного свадебного подарка.
   Одного мгновения было достаточно, чтобы к Дирингу вернулось все его спокойствие. С приветливой улыбкой подошел он опять к Стенхопу и, пожалуй, снова высказал бы почтение и уважение к умершему государственному мужу, если бы в разговор неожиданно не вмешался Джек.
   – Ты слишком увлекся, – сказал он хладнокровным тоном, взяв своего друга за руку, чтобы несколько успокоить. – Если полковник не желает отвечать на твой последний вопрос, то я бы на твоем месте не стал особенно настаивать. Питал ли он к покойному чувство ненависти или дружбы, это само по себе не имеет никакого практического значения. Я полагаю, тебе лучше было бы не продолжать разговора сегодня вечером. Как ты думаешь, Стенхоп?
   Тот, к кому была обращена эта речь, с трудом поборол свое волнение. Но когда он увидел пристально и серьезно смотрящего на него друга, то подчинился без возражений.
   – Как тебе кажется лучше, Джек, – пробормотал он, – ты спокоен, а я, быть может, чрезмерно разгорячился.
   – Только один вопрос мог бы ты поставить полковнику – ответ на него кажется мне важным. В какое время он оставил дом мистера Уайта в то утро?..
   – Это мы знаем почти точно, – прервал Стенхоп. – Его видели там в десять часов. Вы не оставались долго в доме, не правда ли, полковник?
   – Всего несколько минут, – прозвучал ответ Диринга. – Это все, что вы хотите знать?
   – На сегодня – да! Вы мне позволите завтра утром возобновить разговор? У нас еще много недосказанного.
   – Пожалуйста. Вот моя карточка. Я живу в Бревурт-Хаузе.
   Джек не сводил глаз с человека, который с невозмутимым видом, вежливо поклонившись, оставил комнату. Едва затворилась дверь, Стенхоп бросился к своему другу.
   – Зачем ты прервал наш разговор? – воскликнул он. – Зачем ты не хотел, чтобы он ответил на вопрос, был ли он другом моего отца?
   – Он уже ответил.
   – Не может быть! Я не слышал этого.
   – Я также. Но зато я видел. К тебе он повернулся спиной, но от меня не было скрыто его лицо. При твоем вопросе я прочел на нем выражение злобной, смертельной ненависти и понял, что перед нами враг твоего отца. При дальнейшем разговоре, быть может, обнаружилось бы его преступление, а этого я пока не хотел.
   – Его преступление? Что ты, Джек? Ты сам теперь возбужден… Какое преступление?
   – Слушай меня, Стенхоп… Нет, не смотри на дверь, я все равно тебя не выпущу, пока не буду уверен, что он оставил дом. Я твердо убежден, настолько твердо, насколько это возможно относительно события, которого мы не видели собственными глазами, что этот человек не только принес оружие в дом, но и сам произвел выстрел. Твой отец умер насильственной смертью, и его убийца – полковник Диринг.

Глава XXVII
Полуночный разговор и его последствия

   Не без колебаний и страха вошла снова Мэри в тот дом, откуда несколько часов назад думала уйти навсегда. Судьба благоприятствовала ей – ни Флора, ни Стенхоп еще не возвратились. Взяв тотчас же прощальные письма, оставленные ею на столе у миссис Уайт, она отправилась в свою комнату. Тихий, уютный уголок показался ей теперь желанной пристанью. Разнообразные ощущения, пережитые в этот вечер, так измучили Мэри, что, опустившись на стул, она зарыдала. Слезы несколько успокоили ее. Был ли это действительно конец борьбы? Найдет ли она здесь родной дом и будет ли, в исполнение заветного своего желания, носить на руке кольцо с именем любимого человека? Но где же был Стенхоп, что делал он с неизвестным врагом ее отца, в обществе которого она его только что видела? Охваченная неопределенным страхом, сидела она, прислушиваясь к каждому шагу, по которому можно было бы узнать о его возвращении.
   В одиннадцать часов подъехала карета Флоры, но лишь далеко за полночь она услышала его шаги на лестнице. Он шел не один – кто же мог быть с ним? Неужели рябой человек осмелился переступить порог этого дома?
   При этой мысли она вскочила и бросилась к двери, но тотчас же рассмеялась над своей глупостью, потому что до ее слуха донеслось имя Джек. Что бы ни привело Холлистера сюда в такой поздний час, во всяком случае, ее возлюбленный был в безопасности. С успокоенным сердцем она решила наконец лечь в постель. В то время как она заснула, убаюканная сладкими грезами о счастливом будущем, приятели, сидя наверху, были заняты важным разговором.
   Оправившись от потрясающего впечатления, произведенного на него словами Джека, Стенхоп пожелал тотчас же узнать и обсудить доводы, которые мог привести Холлистер в доказательство виновности Диринга. Первый же факт, сообщенный другом, в высшей степени поразил его. Джек утверждал, что в момент смерти мистер Уайт был совсем не один, как это предполагали раньше, роковой случай произошел при свидетеле. Молодой адвокат узнал это следующим образом: одна знакомая дама, жившая напротив дома Уайта, при последнем его посещении спросила совершенно случайно, кто тот высокий господин, которого она видела в день смерти Сэмюела Уайта выходящим из подъезда за несколько минут до того, как о несчастье стало известно. Джек отвечал, что, насколько он знает, семья покойного не принимала в это время никого. Тогда она подробно рассказала, что стояла у окна верхнего этажа, чтобы посмотреть на отъезд новобрачных, и этот господин обратил на себя ее внимание необыкновенно высоким ростом, а несколько минут спустя после его ухода распространилась печальная весть.
   – Миссис Мортон точно описала мне незнакомца, – продолжал Джек, – и когда я увидел полковника Диринга в клубе, я ни минуты не сомневался, что передо мной человек, о котором она говорила, и что он же принес твоему отцу пистолет.
   Стенхоп недоверчиво посмотрел на друга.
   – Хорошо ли я тебя понял? – удивленно спросил он. – Было около половины третьего, когда мы услышали выстрел, а полковник Дирннг принес оружие в десять. Ты хочешь сказать, что он в течение многих часов оставался в доме и никто не подозревал об этом?
   – Что же тут невозможного? Насколько мне известно, никто не видел, как он ушел.
   – Но где же он прятался? Дверь в рабочий кабинет была настежь открыта и…
   – Может быть, в спальне твоего отца? Кто задумал отомстить врагу, может терпеливо ждать несколько часов.
   – Есть у тебя доказательства его пребывания там? Не мог же ты построить такие выводы на простых предположениях?
   – Ты знаешь, Стенхоп, что по твоей просьбе тотчас же по осмотре тела я самым внимательным образом осмотрел комнату твоего отца. Мне бросились тогда в глаза два обстоятельства: табачный запах в спальне и кусочки сигары и пепел на подоконнике.
   – Странно! Мой отец имел обыкновение выкуривать ежедневно одну сигару утром, когда читал газету. Наша прислуга настолько привыкла к порядку, что не оставила бы мусор валяться целый день на окне.
   – Слушай дальше. Для меня не подлежит сомнению, что полковник ненавидел твоего отца. Причина его ненависти кроется в чем-то совершившемся давно, еще до твоего рождения, когда отец твой был золотоискателем на Дальнем Западе. Долго, но верно преследовал Диринг свою цель. В его план, вероятно, входило, чтобы твой отец сделался жертвой мести в день своей свадьбы, на вершине счастья. Через него пистолет попал утром в руки твоего отца. Почему выстрел был отложен, я не могу тебе сказать. После встречи со своим врагом твой отец стал как будто совсем другим человеком, но все же венчание не было отменено. Конечно, твой отец знал, что жизни его грозит опасность, но не представлял себе, что она так близка, иначе он принял бы меры, чтобы оградить себя от дальнейших преследований противника.
   – И ты думаешь, что этот противник все время оставался спрятавшимся в спальне отца?
   – Да, но без его ведома. Уходя, он, вероятно, открыл дверь в спальню вместо двери рядом, в переднюю. Твой отец был слишком занят своими мыслями, чтобы заметить это. А возвратившись из церкви, он нашел там поджидавшего его врага и погиб от его руки.
   – Если это верно, то за весь этот промежуток времени отец не должен был входить в спальню. Это невозможно – он хотел одеться к венцу тотчас после завтрака и никогда не откладывал ничего до последней минуты. После этого несчастного разговора он написал известные нам письма. Когда я пришел за ним, чтобы ехать в церковь, он стоял у письменного стола. Он взял шляпу и перчатки и пошел за мной, не сказав ни слова.
   – Он думал, что его смертельный враг давно уже ушел.
   – Но как же мог выстрелить полковник из пистолета, если он часа за четыре перед этим отдал его отцу?
   – Весьма возможно, что твой отец отказался от подарка, и полковник только вынул его из ящика, а затем положил себе в карман. Мне, по крайней мере, это кажется в высшей степени правдоподобным. А в то время, как мы все, услышав выстрел, побежали в рабочий кабинет, он преспокойно удалился через заднюю галерею и вышел в парадную дверь. Все это сделать было очень легко.
   – О Джек! Если это правда, – а все поведение полковника, в особенности его волнение при моем допросе, кажется, подтверждает твои догадки, – зачем ты удержал меня? Какое было бы для меня удовлетворение бросить ему обвинение в лицо!
   – Он только посмеялся бы над тобой! Нет, Стенхоп, если мы обвиняем кого-нибудь в преступлении, мы не можем обойтись без помощи правосудия.
   – А если мы не найдем виновного? Не постарается ли он скрыться, узнав, что у нас появилось подозрение?
   – Едва ли. Его наружность слишком бросается в глаза, чтобы он мог надеяться ускользнуть от наблюдения полиции. Впрочем, я уже телеграфировал инспектору, и Диринг находится под полицейским надзором. Завтра утром мы отправимся в полицию и доведем все до сведения инспектора. Если он выдаст нам указ об аресте, то скоро мы упрячем этого опасного человека в надежное место.
   Наутро после этой тревожной ночи все собрались к завтраку. Джек Холлистер, совершенно поглощенный важным делом, которое должно было разрешиться в самом близком будущем, в первый раз осмелился встретиться с Флорой как с хозяйкой дома и быть ее гостем. Стенхоп не видел Мэри со времени болезни и не без трепета ждал этого свидания. Но его страх сменился радостным чувством, когда он увидел, какой любовью засияли ее глаза при виде его. Если она еще и не носила на пальце подаренное им обручальное кольцо, то все же он знал теперь ее ответ. Их беседа не могла быть, впрочем, продолжительной. Мэри пришлось удовольствоваться только минутным свиданием с любимым человеком. Флоре, сгоравшей нетерпением узнать поскорее результат вчерашних поисков Стенхопа, суждено было также немного разочароваться. Молодые люди очень скоро откланялись, чтобы заняться важным делом, которое им предстояло.
   В полдень того же дня слуга в Бревурт-Хаузе подал полковнику Дирингу карточку Стенхопа Уайта. Когда полковник вышел в гостиную, где, по желанию Стенхопа, должна была произойти их встреча, то, кроме двоих друзей, увидел еще и совершенно незнакомого господина, присутствие которого его изумило.
   – Могу я спросить, – сказал Диринг, – кого вы привели с собой? Я обещал принять мистера Уайта, но не всех его друзей.
   – Позвольте вам представиться, – сказал твердо и спокойно незнакомец, – я полицейский чиновник и должен предъявить вам, полковник Диринг, ордер на ваш арест. Вы обвиняетесь в убийстве Сэмюела Уайта. Хотя до сих пор все были убеждены, что этот известный общественный деятель случайно лишил себя жизни выстрелом из пистолета, но недавно обнаружились обстоятельства, заставляющие считать это предположение ошибочным. Поэтому я попрошу вас последовать за мной в полицию.
   Обвинение застало Диринга совершенно врасплох, и он должен был употребить всю силу воли, чтобы сохранить спокойствие. Несколько минут стоял он, не поднимая глаз, не находя возражений. Но когда он наконец заговорил, то нельзя было заметить у него и следа волнения, голос его звучал как обыкновенно.
   – Меня настолько изумляет ваше обвинение, – сказал он, – что я не могу сразу собраться с мыслями. Вероятно, есть основательные поводы к подобного рода подозрению, иначе такой человек, как Стенхоп Уайт, не позволил бы себе опозорить меня. Поэтому я не буду причинять вам никаких затруднений, а немедленно и беспрекословно последую за вами. Я уверен, что при первом же допросе моя невиновность будет обнаружена.
   – Это самое лучшее, что вы можете сделать, – отозвался полицейский чиновник.

Глава XXVIII
Душевная борьба

   Около трех часов дня Стивен Гесс встал со стула и подошел к длинному столу, стоявшему напротив, чтобы взять оттуда нужные инструменты. Вообще довольно мрачная комната в этот туманный день была еще темнее, чем всегда. Только у окна было немного светлее. Взгляд его блуждал по газетам, книгам и различным приборам, стоявшим на столе. Вдруг тусклые глаза старика засветились радостью, он протянул руку к лежавшей перед ним полураспустившейся белой розе.
   – Мэри, – прошептал он, – это от нее. Она посылает мне знак, что ей хорошо и что она счастлива.
   С восторгом вдыхал он запах цветка, сердце его забилось сильнее, и на глазах показались слезы, когда он прижал его к своим губам. Он недолго раздумывал, кто из его сегодняшних посетителей был вестником Мэри. Без сомнения, тот старый кучер, который принес посеребрить отделку сбруи. Поставив розу в стакан с водой, он поместил его на окно и пришел в радостное настроение при мысли, что план его удался и счастливое будущее дочери обеспечено. Хотя он снова принялся за работу, но сегодня она казалась ему тяжелой – его мысли были далеко, он желал, чтобы скорее прошел день и наступил час, когда можно было, как он это обыкновенно делал, отправиться за вечерней газетой в киоск на углу. Если Мэри действительно дала согласие Стенхопу Уайту, то, конечно, она позаботится, чтобы до него дошло объявление о помолвке, а это она могла сделать, только поместив извещение в газете.
   Наконец настал желанный момент. Против обыкновения многочисленная толпа теснилась около газетного киоска. Должно быть, случилось что-нибудь выходящее из ряда вон, что все были так взволнованы. Но ему важно было только знать, имело ли это какое-нибудь отношение к Мэри или нет, до остального ему не было решительно никакого дела. Поскорее схватил он первый листок, который ему попался, и поспешил домой. Огонь в печке уже почти догорел, и в комнате стало холодно. Он отложил газету в сторону и подбросил в печку свежего угля. Когда он снова взял листок в руки, ему бросилось в глаза напечатанное большими буквами заглавие одного из столбцов. Он прочел:

   «Полковник Диринг арестован как убийца Сэмюела Уайта, смерть которого до сих пор считали несчастной случайностью».

   Смел ли он верить своим глазам или это был обман его разгоряченного воображения? Нет, это была действительность, это было написано черным по белому, а дальше шли подробности ареста и доказательства виновности арестованного. Он рассмеялся злобно-насмешливым хохотом и жадно нагнулся над листком, впиваясь глазами в каждую букву.
   Он узнал, что обвинение было возбуждено Стенхопом и что присутствие обвиняемого на месте преступления в то время, когда раздался выстрел, было доказано, хотя арестованный упорно отрицал свою виновность, но признался, что уже много лет ненавидел покойного.
   Старик не мог долее сдерживать своего страстного волнения.
   – Пойман! – торжествовал он. – Пойман как лисица в капкан! Собственное безрассудство погубило его, и я свободен!
   Снова углубился он в газету. Продолжение статьи:

   «Полиция считает факт убийства вполне установленным. Арестованный держит себе непонятно. С момента задержания полковник Диринг выдвинул только одно требование: чтобы тотчас же было разыскано местопребывание некоего Томаса Далтона, на свидетельство которого он может сослаться. Как выяснилось, этот Далтон около четырех недель назад тайно покинул свою квартиру на Маркхем-сквер, № 6, и с тех пор никто его не видел».

   Листок задрожал в руках читавшего.
   – А, – воскликнул он, – это ему не удастся! Он надеется замешать меня в свое дело, но напрасно. Томаса Далтона больше нет, он исчез с лица земли. Даже для собственной дочери он уже не существует, а если о его существовании знает Бог, то Он никому этого не откроет. Вот час моего спасения! Все обстоятельства складываются на погибель моего смертельного врага и доказывают, что он виноват. Диринг погиб и не может больше вредить мне!
   Словно опьяненный радостью, выкрикивал он эти слова и бросал торжествующий взгляд на занавеску, скрывавшую смертоносную машину. Потом он прочел дальнейший отчет, где был приведен весь материал, подавший повод к подозрениям против Диринга. Мало-помалу лицо его омрачалось и радостное выражение, делавшее его как бы более молодым, исчезло. Газета выскользнула из ослабевшей вдруг руки, и он устремил неподвижный взор на пол, словно оцепенев от ужаса. Спустя несколько мгновений он вскочил и быстрыми шагами стал ходить взад и вперед по мастерской. В душе его происходила жестокая борьба. Сначала слышались только отдельные восклицания, потом вырывались слова и целые фразы, он произносил их то шепотом, то со стоном, смотря по тому, какое чувство брало верх – отчаяние или надежда.
   – Почему мне не воспользоваться спасением, раз оно представляется! К чему мне печалиться о человеке, смерть которого – мое освобождение! Если я буду молчать, судьба его свершится, ему неоткуда ждать помощи. В его прошлом и настоящем – все свидетельствует против него. Чем больше узнают его жизнь, тем больше оснований найдут произнести над ним приговор. Даже его железное самообладание и непобедимая сила воли не будут в состоянии освободить его из опутавшей его сети. Он отнял жизнь у выдающегося деятеля и поплатится за это. Пусть смерть Уайта произошла не так, как все думают, – это еще не причина для того, чтобы я вмешался в дело. Много лет строил я планы своего освобождения, работал, молился… Почему же мне не радоваться, когда оно настало! Да, я радуюсь, я заживу новой жизнью! Ужас и стыд не будут больше преследовать меня. Если этот человек уличен в преступлении и никто больше не будет вредить мне, я займу подобающее мне общественное положение и буду жить около моей милой Мэри. О, сбудется ли это?
   Вопрос этот вырвался как крик тоски из его груди. Сбудется ли это? Он думал о том, как красива Мэри, сколько в ней невинности и чистоты, символом которой была белая роза, видневшаяся там, на окне. Ему приходили в голову мысли о предстоящем браке, который должен был дать ей высшее земное счастье, и мало-помалу страстный огонь угасал на его лице, пока оно наконец не стало серым и истомленным, как будто показывая, что и в сердце угасла последняя искра надежды.
   – Мне достаточно только молчать, – простонал он, – и предоставить правосудию идти своим путем. Нет необходимости вмешиваться самому. Ведь я видел его здесь несколько дней назад на этом месте, играющим со смертью. Разве тогда я предостерег его хотя бы одним восклицанием? Теперь мое положение легче, гораздо легче, потому что я не буду присутствовать при том, как его постигнет злая участь. И все же у меня такое чувство, будто в моей груди все горит! Или это возмездие Божье? Ужели перст Его коснулся моего сердца?
   Как отчаянно ни боролся он с собой, как ни убеждал себя не мешать исполнению того, о чем он мечтал долгие годы, – все было напрасно. Устав от борьбы, он понял, что не в силах противостоять могучему чувству, поднимавшемуся в его душе, – чувству долга. Но, может быть, есть еще выход, есть якорь спасения, за который он может ухватиться? Чего ему бояться? Разве он не Стивен Гесс? Ему нет никакого дела до ужасов, которые когда-то происходили в лагере золотоискателей в Калифорнии. Если даже Диринг не устоит перед искушением разоблачить эту страшную мрачную историю, разве это может повредить ему? Очевидно, все дело получило такой оборот по воле самого Провидения.
   И все же какая-нибудь случайность могла выдать его. Что же делать? Неужели поставить на карту вновь открывавшуюся перед ним жизнь ради своего врага? Мэри, вероятно, ответила бы на этот вопрос утвердительно. Но Мэри ангел, а он – усталый, разбитый, старый человек.
   Он долго раздумывал над этим, но все та же мысль не давала ему покоя, побуждала его действовать. Наконец он совершенно затих. Как во сне окинул он взором мастерскую, где проводил дни за работой, – все показалось ему таким чуждым и незначительным. Машинально он снял с гвоздя сюртук и шляпу и оделся, чтобы уйти из дому, потом взял белую розу и спрятал на груди. Погасив лампу, тихо открыл Стивен Гесс дверь и в темноте бесшумно вышел из дому.
   С той минуты, как он взял в руки газетный листок, прошло не так уж много времени, но он казался постаревшим на целый десяток лет.

Глава XXIX
Стивен Гесс в доме Уайта

   Поздно вечером старик в одежде ремесленника пробирался через толпу, окружавшую дом Уайта на Пятой авеню. Поставленный у дверей полицейский хотел сначала задержать его, но нескольких слов было достаточно, чтобы тот беспрепятственно пропустил старика, после чего тот поднялся на лестницу и позвонил. Когда Феликс открыл ему, он поспешил сказать, что желает видеть не мистера Уайта, а мисс Далтон, молодую леди, живущую здесь. Вместе с тем он передал ему свою карточку, в углу которой стояли какие-то странные, переплетавшиеся между собой буквы.
   Мэри была в библиотеке, когда Феликс подал ей карточку. Она сильно испугалась, увидев странные знаки. Ее отец здесь! Он пришел совершенно неожиданно, хотя она только что думала, какое облегчение должен чувствовать он, узнав, что враг его в тюрьме и не может больше стать ему поперек дороги. Но что бы ни привело сюда ее отца, она рада была его видеть, потому что на пальце у нее было обручальное кольцо и она хотела поделиться с ним своим счастьем.
   Когда она вошла в небольшую приемную, где ждал ее старик, она сияла такой красотой и юной прелестью, как никогда раньше. Но счастливая улыбка исчезла с ее лица, когда она встретила его мрачный, безнадежный взгляд.
   – Что случилось? – спросила она осторожным шепотом, приблизившись к нему. – Я думала, что арест этого злодея принесет тебе освобождение от всех угнетавших тебя страхов.
   – Мэри, – воскликнул он умоляющим тоном, словно ожидая от нее спасения, – должен ли я рисковать жизнью ради этого человека, никогда не знавшего сожаления? Мне известно, что полковник Диринг не собственной рукой застрелил Сэмюела Уайта. Должен ли я заявить об этом, несмотря на то что его освобождение равносильно для меня смертному приговору?
   Мери вздрогнула. Словно под холодным дыханием завял чудный цветок ее молодого счастья!
   – О, зачем ты меня спрашиваешь об этом? – воскликнула она. – Я твоя дочь, как могу я обречь тебя на смерть? Но если он невинен…
   – Сохранила ли бы ты любовь ко мне, если бы я стал молчать о том, что мне известно?
   – Истина дороже жизни, – ответила она, потрясенная. – Ты никогда не будешь счастлив, если допустишь осуждение врага, зная, что он невинен.
   – Ты так думаешь? А ты не допускаешь мысли, что я раскаюсь в том, что стремление к добру еще живет во мне?
   – О, не говори так! Если ты с детства внушал мне любовь к правде и ко всему доброму, как же ты можешь теперь отказаться от того, чему сам учил? Разве я любила бы тебя так горячо, если бы ты не был воплощенной добротой?
   – Ты не знаешь, какие злые мысли породил во мне страх перед этим человеком. Даже теперь, когда я признался тебе, что он не виновен в преступлении, которое ему приписывают, я трепещу при мысли, что должен сказать это всему свету.
   – И ты знаешь точно, что не он убил мистера Уайта?
   – Уайт пал не от его руки.
   – Но полковник был в доме!
   – Да, но не он застрелил его.
   – Это ты не только сам знаешь, отец, но и можешь убедить в этом других?
   – Да, могу.
   – Тогда у тебя не остается выбора.
   – Это говорит мой добрый гений?
   – Отец, не может ли Стенхоп облегчить тебе эту задачу? Не позвать ли его тебе на помощь?
   – Он не должен знать, что я твой отец, слышишь? Я – техник Стивен Гесс. Если хоть одна человеческая душа узнает, что я Томас Далтон, то для меня нет спасения.
   – Я не подам и виду, что мне что-нибудь известно, и тогда, может быть, ты избежишь опасности. Но ведь невозможно, чтобы этот Диринг был до такой степени мстительным! Не будет же он преследовать того, кто оказался виновником его спасения, смертельной ненавистью.
   – От него мне нечего ждать. Он не должен даже подозревать, кому обязан своим освобождением.
   – Может быть, Стенхоп как-нибудь устроит это. Он так добр, если бы он знал…
   – Конечно, я поговорю с мистером Уайтом, но только не в твоем присутствии. Скажи ему, что я живу в комнате, где ты жила раньше. Хотя он видел Томаса Далтона, но едва ли узнает меня.
   – О нет, даже мне ты кажешься совершенно чужим.
   – Так позови его, и Бог да благословит тебя, дорогое дитя!
   Она хотела нежно проститься с ним, но он попросил ее поторопиться.
   – Иди, – настаивал он, – чтобы моя решимость не поколебалась!
   Когда Стенхоп вошел в комнату, старик с достоинством поднялся ему навстречу.
   – Простите, мистер Уайт, – твердо произнес он, – я попросил вас уделить мне несколько минут, потому что имею сообщить вам нечто важное. Сегодняшние газеты сообщают, что арестован убийца вашего отца.
   – Совершенно верно. Знаете вы еще что-нибудь по этому поводу? Вы, вероятно, явились сюда свидетелем? Вы живете на Маркхем-сквер, и полковник Диринг, кажется, недавно был у вас?
   – Да, очень недавно. Но дело не в этом… – Старик остановился, потом собрался с силами. – Выстрел, которым был убит ваш отец, был сделан не полковником Дирингом, – быстро приняв решение, сказал он.
   – Как? Что вы говорите? И вы можете утверждать это с уверенностью?
   – Я видел его в тот злополучный день выходящим из дома, и, когда он заворачивал за угол, раздался выстрел в комнате вашего отца.
   Стенхоп дрожал от волнения.
   – Вы видели этого человека?.. Вы слышали выстрел?.. Где же были вы сами?
   – На нижнем этаже углового дома напротив. Высокий рост этого человека обратил мое внимание. Когда произошел выстрел, он остановился и посмотрел вверх. Я узнал его тотчас же, как только он вошел в мою мастерскую несколько дней назад, чтобы справиться о Томасе Далтоне.
   – Тогда их тождественность несомненна. Ваше показание чрезвычайно важно для меня, мистер Гесс. Вы доставили мне большое облегчение. Конечно, вы ничего не имеете против того, чтобы повторить это и в полиции?
   – Если надо – да! Но разве вы считаете это необходимым? – Голос старика заметно дрожал, ноги подкашивались.
   Стенхоп с участием посмотрел на него.
   – Вы утомлены. Я прикажу подать вам бокал вина.
   – Нет-нет, это пройдет. Скажите, когда я должен пойти с вами в полицию? Я только исполняю свой долг. Тот человек меня нимало не интересует.
   – Мне кажется, что сегодня вы недостаточно сильны для этого. Я сделаю предварительное заявление сам и зайду за вами завтра утром, чтобы идти вместе к инспектору. Полковник Диринг не должен нести кару, если он невиновен.
   – Я к вашим услугам. Завтра утром я жду вас, мистер Уайт.
   Стивен Гесс медленно пошел к двери. На пороге он еще раз окинул все окружающее долгим взглядом, словно хотел запечатлеть в памяти всю обстановку комнаты до малейших подробностей. Стенхопу это показалось странным, так как он не мог и подозревать, какую радость, смешанную с болью, доставляло отцу, навеки расстающемуся с дочерью, хоть раз еще взглянуть на то жилище, где она будет жить счастливой жизнью.

Глава ХХХ
Его узнали

   По возвращении домой Стивен Гесс имел достаточно времени, чтобы обсудить все несчастные последствия сделанного им шага. Если полиция начнет осведомляться о его прошлом, ему нельзя будет скрыть свое настоящее имя. Он знал это очень хорошо, но решение его осталось неизменным. Когда на следующее утро в назначенный час явился Стенхоп, он уже нашел старика готовым следовать за ним. По дороге молодой человек обратил внимание на бледность своего спутника и его болезненный вид, но приписал это возрасту. Он не знал, что тот переживает все муки осужденного на смерть, идущего на эшафот.
   Еще перед выходом из дома старик попросил Стенхопа, если возможно, избавить его от встречи с полковником Дирингом. По его словам, этот человек чересчур высокомерно обошелся с ним при посещении мастерской, и между ними произошел довольно резкий разговор. Нерасположение к Дирингу так в нем сильно, что он не желал бы от него никакой благодарности, наоборот, ему было бы приятнее, если бы тот совсем не узнал, кому обязан своим освобождением. В полиции, куда они вошли, был только какой-то господин очень приветливого вида и молчаливый писец, сидевший за своей конторкой. Гесс вздохнул свободно, робкое выражение исчезло с его лица, и он поднял голову и выпрямившись стоял перед инспектором, давая показания. Он рассказал всю историю совершенно в том виде, как и накануне. Так происходило дело и в действительности, поэтому никакой перекрестный допрос не мог сбить его. Таким образом, невиновность полковника была ясно доказана, и инспектор тотчас же отдал приказание привести арестованного, чтобы возвратить ему свободу.
   Стенхоп видел, как вздрогнул в ужасе старый Гесс, и поспешил сказать инспектору, что тот свидетельствовал только в интересах истины и справедливости, но отказывается от всякой благодарности. Поэтому он просит отпустить его во избежание встречи с полковником, который обошелся с ним оскорбительно в его мастерской. С этого момента он враждебно относится к мистеру Дирингу и совсем не желал бы явиться перед ним в роли его благодетеля.
   После того как Гесс на вопрос инспектора подтвердил свое странное желание, последний объяснил ему, что помешать опубликованию его имени нельзя, впрочем, он не будет принуждать свидетеля к встрече с полковником, раз это ему неприятно. Он может отдохнуть в небольшой комнате рядом, пока окончится предстоящий разговор с арестованным. Старик, конечно, тотчас же воспользовался предложенным ему убежищем. Стенхоп проводил его туда, потому что тот не очень твердо держался на ногах, и дружески прошептал:
   – Не бойтесь! Как только он уйдет, я приду за вами. А пока отдохните, никто вам не помешает.
   Войдя в комнату, полковник Диринг уже по виду присутствующих мог понять, что дело приняло благоприятный для него оборот.
   На вопрос инспектора он ответил, что, когда раздался выстрел, он как раз проходил мимо дома, и если не упомянул об этом обстоятельстве раньше, то только потому, что его уверениям не придали бы ни малейшего значения.
   – Вчера еще не было никого, кто бы свидетельствовал за вас, – раздался ответ, – сегодня такой человек нашелся.
   Изумленный полковник оглянулся. Наконец его взгляд с выражением вопроса остановился на Стенхопе.
   – Нет, я только уполномочен передать вам его показание, – объяснил тот. – В качестве свидетеля является человек, видевший вас в момент выстрела на улице.
   – Я был уверен, что моя невиновность будет выяснена! – воскликнул полковник.
   – Полковник Диринг, – начал инспектор, – при таком положении дел вам, конечно, нет никаких причин умалчивать, как произошло то, что вы вошли в дом Уайта в десять часов, а вышли в половине третьего. Так как вы не отрицаете, что между вами и покойным с давних пор существовала вражда, то не может быть, чтобы не было и достаточной причины вашего продолжительного пребывания под кровлей, где, во всяком случае, вас не считали желанным гостем. Как ради вас самих, так и ради мистера Уайта, для которого, разумеется, настоящий вопрос имеет громадное значение, не найдете ли вы возможным объяснить нам это странное обстоятельство?
   Как только у Диринга явилась надежда на освобождение, к нему вернулась вся прежняя самоуверенность. Он принял свой обычный высокомерный вид и сказал снисходительным тоном:
   – Я охотно дам вам желаемые сведения, раз поводов к подозрениям против меня больше не существует! Я раньше счел за лучшее молчать, каким образом случилось, что я просидел запертым четыре часа в спальне мистера Уайта, потому что мои объяснения могли показаться невероятными. Теперь ничто не мешает мне рассказать все. Подарок вашему знаменитому общественному деятелю в день свадьбы я поднес не ради любви к нему – нет, я всем сердцем ненавидел и презирал его. Но я не буду говорить о моих чувствах, они похоронены вместе с покойным, а к сыну его я не имею никакой вражды. Я вошел по парадной лестнице, и когда услышал на черной лестнице шаги возвращавшейся горничной, то без доклада неожиданно вошел к нему. Я хотел поразить его этой неожиданностью и испытал большое удовольствие, когда мне это удалось. Обернувшись, он увидел меня, наши взгляды встретились. Мне стало ясно, что он помнит обстоятельства, при которых произошло наше последнее свидание, и что счастье, которое ему сулил этот день, для него отравлено. Цель моя была достигнута! Я положил пистолет на стол и отошел. Уайт поднялся с места, он не смотрел на меня, но стоял между мной и дверью, к которой я направлялся. Я не спускал с него глаз и хотел удалиться через заднюю дверь. Но здесь вышло недоразумение – вместо прихожей я попал в спальню. Обе двери, как знает молодой человек, рядом. Заметив свою ошибку, я хотел ее исправить, но в это время ключ быстро повернулся в замке. Отступление было отрезано, я был в ловушке! Было ли это сделано с враждебным намерением или случайно, я тогда не мог решить. Шуметь в моем положении мне казалось неудобным, и я вооружился терпением, решив ждать того момента, когда мой противник выпустит меня. Сигар у меня было достаточно, и я начал курить одну за другой. Когда все же время показалось мне слишком долгим, я встал и, шагая из угла в угол по комнате, принялся рассматривать богатую обстановку. Я увидел сундук и открытый дорожный мешок, следовательно, мистер Уайт перед отъездом еще раз должен был войти в комнату. И я стал спокойно дожидаться этого момента. Наконец в половине третьего послышались быстрые шаги, и чья-то рука открыла дверь. Удивленное выражение лица вошедшего доказало мне, что я попал в заточение только по ошибке. Поэтому, не тратя слов, я удалился через рабочий кабинет. Когда я открывал дверь в прихожую, я еще раз взглянул на него. Он стоял на том же месте, держа в руках пистолет, который я принес ему утром. Никем не замеченный, спустился я с лестницы и вышел из дому. Как раз когда я проходил внизу под окнами, я услышал выстрел, но не вернулся. Я думаю, вы не станете меня за это обвинять.
   Стенхоп отошел в сторону. Он думал, что полковник говорит правду, и должен был сдерживаться, чтобы не дать волю тому негодованию и отвращению, которое возбуждал в нем этот человек. Инспектор с большим интересом выслушал его длинный рассказ.
   – Мне все-таки кажется странным, как вы могли перепутать двери, – сказал он. – Вы должны были тотчас же заметить, что вы не в прихожей.
   – Не забудьте, что я отступал к дверям спиной, – возразил полковник со спокойным сознанием своего превосходства. – Вот, например, здесь две двери рядом, совершенно похожие друг на друга, как и там. Если я, смотря вам в глаза, захочу оставить эту комнату, то легко могу попасть не в ту дверь, в которую следует.
   Чтобы наглядно подтвердить свои слова, Диринг, говоря это, действительно раскрыл дверь и, прежде чем инспектор успел помешать ему, вошел, пятясь задом, в маленькую комнату, служившую убежищем Стивену Гессу.
   Невольный крик, раздавшийся позади полковника, заставил его изумленно оглянуться.
   – А, – воскликнул он, – здесь кто-то есть!
   Он близко подошел к старику, который, казалось, умирал от страха, и пытливо взглянул ему в лицо.
   – Черты ваши мне знакомы, – продолжал он, – постойте, теперь я знаю, где я вас встречал – в прежней квартире Томаса Далтона, там ваша мастерская.
   Стенхоп счел нужным вмешаться, вместе с ним подошел к полковнику и инспектор.
   – Это тот свидетель, – сказал последний, – который видел вас на улице, когда раздался выстрел.
   – В самом деле? – переспросил полковник, все ближе и ближе всматриваясь в глаза старика, пока наконец легкий крик удовлетворения не вырвался у него. Насмешливым тоном он заметил: – Да, конечно, я знаю этого человека.
   Когда спустя некоторое время они оставили полицейский участок, полковник Диринг с равнодушно-спокойным видом нагнулся к старому гальванопластику. Он прошептал ему несколько слов, значение которых Гесс прекрасно понял.
   – Назначьте, когда и где мы можем поговорить.
   Ответ на этот вопрос звучал коротко и ясно:
   – Завтра в три часа пополудни в моей мастерской.

Книга пятая
Полковник Диринг

Глава XXXI
Тревожные дни

   Первой заботой Стенхопа по возвращении домой было сообщить вдове отца о всех событиях, так сильно волновавших его сердце в последние часы. Флора была с ним совершенно согласна, что неожиданное появление смертельного врага, вероятно, лишило его отца хладнокровия, сделало неверной руку, державшую пистолет, и, таким образом, было причиной случайного выстрела.
   – Позже я расскажу вам все подробнее, – заметил Стенхоп, – а теперь хотел бы повидаться с Мэри.
   – Вы правы, идите к ней скорее! – воскликнула Флора горячо. – Бедная девушка чем-то сильно взволнована – чем, не могу себе и представить. Она страшно бледна и вздрагивает при малейшем шуме. Мне она не хочет сказать, что мучает ее, быть может, вам удастся успокоить ее.
   Испуганный Стенхоп поспешил в библиотеку, где нашел ожидавшую его Мэри в непонятной тревоге.
   – Что ты мне скажешь? – воскликнула она, идя ему навстречу. – Убийца тот человек или нет?
   – Он был врагом моего отца. Ужас, который тот испытал при встрече с Дирингом, слишком сильно повлиял на него, что, вероятно, и было причиной несчастья. Но не полковник убил моего отца.
   – И это выяснили показания того старого человека, который приходил сюда? Благодаря ему полковник освобожден из тюрьмы?
   – Да, благодаря ему одному! Его свидетельство было чрезвычайно важно.
   С минуту она помолчала, потом, собрав все силы, тихо произнесла:
   – А полковник выразил ему благодарность за оказанную услугу?
   Стенхоп покачал головой.
   – Нет, – сказал он, – полковник некоторое время назад поссорился со старым ремесленником, и оба не чувствуют расположения друг к другу. Мы старались помешать их свиданию, но это не удалось нам… Мэри, ради бога, что с тобой? Ты побледнела… тебе дурно… Флора, Флора!..
   – Тише, тише, – умоляла Мэри, делая над собою усилие. – Не зови никого… ты один можешь помочь мне… ты должен спасти его. Я больше не могу скрывать мою тайну. Старый ремесленник Стивен Гесс – это мой отец, Стенхоп. Он в страшной опасности, потому что полковник Диринг – его смертельный враг.
   – Возможно ли! Стивен Гесс – твой отец? Он стал совершенно неузнаваемым. О, теперь я знаю, моя дорогая, почему даже в это радостное время я часто читал выражение немого ужаса в твоих глазах!
   Она с трудом поднялась и машинально принесла пальто и шляпу.
   – Поедем скорее к нему! – воскликнула она. – Он может говорить что хочет, но я не оставлю больше его одного, когда враг видел его и знает, кто он. Ведь он узнал его, не правда ли?
   – Я боюсь, что так, Мэри. Значение его взгляда и слов было тогда для меня не ясно, но теперь я понимаю их. Поспешим на Маркхем-сквер, дорогая! Тебе нечего бояться, что полковник Диринг сделает какое-нибудь зло твоему отцу, пока моя рука в силах защитить его!

Глава XXXII
С глазу на глаз

   Стояла уже поздняя осень, но в тот день была удушливая жара. Собиралась гроза, о ней говорили глухие раскаты грома и мрачное освещение, царившее в мастерской Стивена Гесса. Его худощавая фигура, как призрак, выступала в сумерках, окутывавших все находившееся в комнате.
   Колесо у окна сегодня не вертелось, но в комнате слышно было жужжание, потому что машина Далтона стояла на столе на полном ходу.
   Часы пробили три, когда решительно и угрюмо вошел Диринг. Момент, которого Далтон столько лет со страхом ожидал, наконец наступил.
   – Я аккуратен, как видите, – сказал полковник, – может быть, я дал бы вам еще отсрочку, если бы вы, несмотря на клятву, не прибегали ко всевозможным хитростям, чтобы ускользнуть от меня.
   При этих словах Стивен Гесс, он же Томас Далтон, казалось, вдруг забыл весь свой страх. Он смело отвечал:
   – Когда пятнадцать лет назад вы призвали меня, Роберт Диринг, я был в указанный вами час в назначенном месте. Обман, который вам заблагорассудилось тогда допустить по отношению к нам, снял с меня всякие обязательства повиноваться на будущее время каждому мановению вашей руки. Вы приказали сказать нам, что ваш последний час пришел. Мертвые не имеют более прав над живыми. Вы дали нам тогда своим письмом ясно понять, что мы можем уйти беспрепятственно.
   – Ваш товарищ иначе истолковал мои слова. Как только он узнал, что я жив, то счел себя обязанным подчиниться приказанию и признал, что для него наступил час возмездия, несмотря даже на то, что это был день его свадьбы.
   – Понятия Сэмюела Уайта о мужестве и чести не сходятся с моими. Я старый, слабый человек, который любит жизнь и крепко держится за нее.
   – И вы сами хорошо поняли смысл того письма, – невозмутимо продолжал полковник. – Иначе все это время вы не выдумывали бы самых жалких уловок, чтобы избежать наказания, подобающего вам по справедливости, как вы это и сами признаете.
   – Я делал это, потому что понял ваш адский план. Я видел вас в вашей засаде и знал, что вы живы и невредимы. Когда вы в тот день выпустили нас живыми из вашего дома, вы сделали это потому, что вам хотелось и дальше тешиться нашим горем и сделать себе игрушку из наших страданий. Вы подготовляли вашей мести только более блестящее торжество, откладывая ее до той поры, когда вам показалось бы, что благоприятный момент уже настал, или вам наскучило бы ждать. Это был дьявольский план, возбудивший во мне отвращение. Честному противнику я отдал бы мою жизнь со всем, что составляет ее прелесть; дьяволу в человеческом образе, который поселяет в сердце надежду, чтобы еще более жестоким образом разбить ее, я решил сопротивляться до последней крайности. Уайт ничего не знал о вашей хитрости и радовался своей новой жизни – эту радость я не хотел омрачать. Я оставил его в уверенности, что вы умерли, но сам думал о средствах и путях к спасению. Второй раз я переменил имя и искал новые места и новые условия, где я мог бы одиноко и замкнуто жить со своим ребенком. Но вы и там меня выследили и теперь торжествуете над моим унижением! Вы злобный, бессердечный человек – я знал это давно.
   Полковник стоял неподвижно, сложив руки на груди.
   – Вам удалось совершенно уничтожить рубец на руке или линии можно различить еще и до сих пор? – спросил он с железным спокойствием. – Вы помните, в чем вы поклялись, и с вашей стороны будет жалкой трусостью помедлить хоть минуту исполнить клятву, раз я говорю вам, что настал ваш последний час. Дайте мне руку, чтобы я мог еще раз взглянуть на знак.
   Но левая рука Далтона оставалась крепко сжатой.
   – Не думали ли вы смягчить меня и избежать справедливого наказания, освобождая меня вашим свидетельством из тюрьмы? – продолжал Диринг. – Как вы очутились тогда близ дома Уайта?
   – За день перед тем я видел вас в толпе. Я угадал ваше намерение и хотел предостеречь товарища по несчастью. К сожалению, было уже поздно – мститель нашел свою жертву.
   – Вы надеялись, что из благодарности я забуду исполнить над вами правосудие?
   – Нет, я повиновался только голосу совести.
   – Совести? – издевался Диринг. – Как видно, с годами вы стали очень добродетельны!
   Его насмешка привела Далтона в ярость.
   – Что же, вы думаете, всякая искра добра угасла в моей груди, если когда-то с голода и отчаяния я сделал злое дело? На вашей совести не тяготеет преступление, но пусть Божий гром, который раздается сейчас над нашими головами, поразит меня, если в моей груди не больше любви ко всему доброму и святому, чем в вашей. Для того, кто в продолжение двадцати пяти лет таит в сердце только ужасные мысли о мести, добродетель и благородство души – пустые слова.
   – Вы еще должны прославлять доброту, с которой я оставлял вас обоих безнаказанными целые годы, несмотря на то что вы своим преступлением отняли у меня все, что я любил на земле.
   – Лучше было бы, если бы я поплатился за него там же, на месте!
   – Возможно, но я предоставил вам выбор, и вы предпочли жить и наслаждаться своим богатством.
   – Мне это не удалось!
   – Это не входило также и в мои планы.
   – Но вы не должны делать зла моей дочери! Сын Сэмюела Уайта и Мэри любят друг друга. В этом отношении судьба была ко мне милостива. Оставите ли вы их счастье ненарушенным, если я покорюсь моей судьбе, или ваша месть распространится и на мое дитя?
   – С женщинами я не вступаю в борьбу… Но к делу. Вы имели время выбрать оружие. Хотите вы также прибегнуть к пистолету?
   – Как хотел бы я еще раз увидеть Мэри! – с горечью прошептал Далтон, едва подавляя вздох.
   В эту минуту позади полковника раздался крик, и Мэри, задыхаясь, появилась на пороге своей прежней комнаты, с мольбой протягивая руки к отцу. Она прошла мимо Диринга и смело встала между обоими мужчинами.
   – Если моему отцу суждено стать жертвой какого-нибудь несчастья, то пусть оно постигнет сначала меня, полковник Диринг! – воскликнула она. – Слишком долго терпел он вашу ненависть и ваши преследования.
   – Вы ошибаетесь, – возразил Диринг. – От моей руки вашему отцу не грозит какой-либо опасности. Если бы что-нибудь случилось, то только он сам…
   – Как и мой отец в день смерти, – прервал его другой голос.
   Полковник быстро обернулся и увидел Стенхопа, с угрожающим видом стоявшего перед ним.
   – Меня заманили в ловушку, но я ничего не боюсь! – воскликнул Диринг все с тем же непреклонным видом. – А вы, молодой человек, спросите, какое преступление совершил ваш отец и какая вина тяготеет на душе этого человека, раньше чем становиться у меня на дороге и препятствовать мне отомстить за невинно пролитую кровь!
   – Преступление?! – в один голос воскликнули Мэри и Стенхоп.
   – Да, преступление, достойное смертной казни, – повторил полковник, неумолимый, как судьба.
   – Я обманывал тебя, Мэри, – еле слышно проговорил с тоской и страхом Далтон. – Ты меня считала безупречным человеком. Между тем мысль о злодеянии, совершенном давно, до твоего рождения, наполняла всю мою жизнь мучениями и ужасом. Ослепленный безумием, я убил…
   – Стойте! – крикнул повелительно полковник. – Я сам расскажу эту историю. Я не имею никакой вражды к детям обоих виновных. Если бы вы сами не старались снять покров с прошлого, я не разоблачил бы этой старой тайны, так как то, что вы сейчас узнаете, едва ли прибавит вам счастья. Вы допытываетесь истины и вынуждаете меня нарушить молчание. Итак, я буду говорить от имени правосудия, представителем которого я являюсь, и не скрою от вас ничего.
   Пораженная Мэри растерянно смотрела на своего отца. Стенхоп подошел ближе и смотрел прямо в глаза полковнику, начавшему свой рассказ.

Глава XXXIII
На Сьерре

   – Двадцать семь лет назад, – заговорил Диринг, – ужас царил в лагере золотоискателей у подошвы Сьерры. Ночью выпал снег, и голые вершины гор, исполинской стеной поднимавшихся на западе, мало-помалу оделись белой пеленой. Она грозила стать саваном для несчастных людей, которые были близки к отчаянию. Уже за две недели перед этим в лагере появился зловещий призрак надвигающейся беды – недостаток съестных припасов. Он становился все грознее, и избежать бедствия уже не было возможности.
   Компания состояла из двенадцати мужчин, двое из них перед вами, и маленького двенадцатилетнего мальчика, моего сына. Представьте себе двенадцатилетнее дитя в этом месте ужаса, где невольно трепетали даже сердца смелых мужчин! Его звали Бернгардом… что это был за чудный мальчик! Все тягости, которые мы должны были переносить, не омрачили его веселого характера, не сломили мужества. И новой опасности, угрожавшей нам всем, он смело смотрел в лицо, невольно заставляя впавших в уныние мужчин стыдиться своей слабости.
   Я любил мальчика больше жизни, и когда думал, что сам привел его на верную смерть, то проклинал золотоискательскую горячку, отуманившую мой рассудок, и клялся, что если он останется жив, я не протяну никогда более руки к блестящему сокровищу, если бы даже груды золота лежали у ног моих. Другой еще враг угрожал нашему лагерю тогда – эпидемия. За неделю перед этим умер наш проводник. Мы не осмелились назвать имя его болезни, но ушли тотчас же, как он испустил дух. Мы не знали дороги, по ошибке попали не в то ущелье и, блуждая наудачу, потеряли шесть драгоценных дней. Иначе мы были бы по ту сторону гор раньше, чем выпал снег. В то утро еще один человек почувствовал приступы лихорадки. Нас охватил ужас, но не это было худшее зло, пред которым мы трепетали. Самым жгучим вопросом в этот момент было рискнуть ли нам перейти горы или остаться в ущелье, ожидая помощи. Я стоял за то, чтобы идти вперед, Уайт и этот человек также, но другие считали такой шаг опасным, потому что снег валил хлопьями, наполняя мало-помалу ущелье. Все дороги и переходы были заметены. Кто хотел идти, должен был тотчас же пускаться в путь, иначе нельзя было рассчитывать на удачу предприятия.
   Компания решила разделиться. Шесть человек должны были идти через горы, а другие шестеро, и в том числе больной, остаться в лагере. Между двумя группами голодных, исхудалых людей стоял мой маленький сын. Со звонким смехом, словно играя, перебегал он с одной стороны на другую: «Где моя партия, идти мне или оставаться?» – спрашивал он весело. Когда я с упреком окликнул его, он как стрела прилетел ко мне и бросился на шею. «Неужели ты думал, что я оставлю тебя, отец? Я ведь только шутил, ты знаешь, я без этого не могу обойтись». Из имевшихся налицо скудных припасов, остававшихся в лагере, дали нам каждому небольшую порцию. Мальчик получил меньше, чем ему следовало, но я ничего не сказал по этому поводу. Если нам не посчастливится найти верной дороги, мы все равно были обречены на смерть раньше, чем истощится запас хлеба. От долгой голодовки силы наши до того ослабели, что дрожащие ноги едва носили нас.
   Итак, мы простились с нашими товарищами и двинулись в путь – Уайт, этот человек, Дик Гейс, два брата из Кентукки, я и мой маленький Бернгард. Но едва я сделал несколько шагов, в глазах у меня потемнело, словно сразу настала ночь, отяжелевшие ноги отказались повиноваться. Беспомощно я протянул вперед руки, словно падая в бездонную пропасть, и лишился сознания. Я также сделался жертвой заразы, мои спутники должны были идти дальше без меня. Следы ужасной болезни и до сих пор у меня на лице. Она охватила меня с дьявольской силой. Девять дней пролежал я в жару в маленьком бараке, наскоро сколоченном для меня. Когда наконец я пришел в себя и открыл глаза, первый взгляд мой упал на моего маленького сына, который и смеялся и плакал от радости, что я снова узнал его. Он не переставая целовал мои руки и одеяло, которым я был укрыт. Мне хотелось закричать от ужаса, потому что я знал теперь свою болезнь, и мне была точно так же известна опасность заразы.
   Но я был слишком слаб, чтобы издать хоть один звук, и когда он понемногу успокоился, я старался прочесть в его милых чертах, что произошло за время моей болезни в лагере. Вряд ли что-нибудь доброе, потому что прежде цветущие щеки мальчика теперь впали, а в смеющихся глазах горел голодный огонь, который я замечал только у отощавших людей.
   – Пришла помощь? – с трудом выговорил я.
   Он покачал головой, окинул боязливым взглядом маленькую хижину, потом склонился ко мне и прошептал мне на ухо:
   – Нет, но не беспокойся, у меня довольно пищи для тебя.
   Осторожно тихими шагами прокрался он в угол хижины, присел на корточки и начал разрывать землю, время от времени боязливо оглядываясь. Я не понимал его странного поведения, пока он наконец не вскочил со счастливой улыбкой, держа в высоко поднятой руке что-то, показавшееся мне куском хлеба. При этом трогательном зрелище горячие слезы покатились из моих глаз. Но голод мой был велик, и я с жадностью глотал кусочки, которые он мне отламывал. При каждой съеденной мною крошке он таял от радости, и когда, утолив первое жгучее желание, я отвернул усталую голову к стене, до слуха моего донеслось несколько слов молитвы, которую воссылал к Небу мой мальчик от полноты благодарного сердца.
   Я спал долго и крепко. Снова открыв глаза, я поискал взглядом моего сына и увидел его входящим в дверь хижины. Он ходил известить товарищей в лагере, что я выздоравливаю.
   – Отец, – воскликнул он, – мы снова можем надеяться! Сегодня утром пришел охотник, он говорит, что с равнины идут люди с повозками и множеством припасов.
   – Тогда мне надо скорее поправляться! – ответил я. – Они не должны встретить в лагере заразной болезни, которая испугала бы их. Другой больной умер, Бернгард?
   Мальчик опустил голову, потом весело взглянул на меня.
   – Да, но у него не было маленького сына, который заботился бы о нем.
   – А те люди, которые ушли в горы, о них ничего не слышно?
   – Неделю назад они вернулись, отец. Они не нашли прохода. Теперь они жалеют, что решили возвратиться.
   – Почему же, дитя мое? Разве здесь, в лагере, так ужасно? Заболел еще кто-нибудь или близка голодная смерть? – спросил я.
   – Плохо, так плохо, отец, что они больше ничего не боятся, не боятся даже прийти сюда, в хижину, – был ответ.
   – А ты, Бернгард, совершенно здоров? – спросил я озабоченно.
   – О да! – отвечал он насколько мог уверенно.
   Я увидел, что если скоро не подоспеет помощь, я лишусь моего мальчика, моей единственной радости и надежды. Вероятно, вскоре я снова задремал, потому что видел сон. Этот старик – на самом деле он моложе меня на много лет, как это ни кажется невероятным, – может сказать вам, насколько сон этот соответствовал действительности.
   В глубоком ущелье между поднимающимися до облаков скалами я видел пять человек, с отчаянными усилиями пробивавших себе путь через высокие сугробы снега. Как острые иглы, впивались в их лица погоняемые бурей ледяные кристаллы. Путники с трудом передвигали ноги, и мне было ясно, что их слабые силы скоро истощатся, если не перестанет бушевать непогода или они не найдут убежища где-нибудь за выступом скалы. Шедший впереди предводитель был высокого роста, сильного телосложения, мужественный и решительный. Он, не обращая внимания на бурю, шел с поднятой головой и не раз ободрял ослабевших товарищей. Тотчас за ним следовал на вид тщедушный, но с крепкими мускулами и сильный духом человек. Он часто скользил, но бодро поднимался после каждого падения и не отставал от спутника.
   Они пошли искать золото, жажда которого овладела ими безумно, и только смерть могла положить конец их стремлениям. Трое остальных еле тащились за ними. Сделав несколько шагов, они снова падали в снег, и все попытки поднять их и поставить на ноги были безуспешны. Скоро на пустынной дороге, где раньше все было ровно, возвышались три снеговых холма. Только двое самых бодрых путешественников продолжали пробиваться через снег и непогоду. Вдруг передовой громко крикнул от радости. Они были спасены – налево от них в крутой скале была тесная пещера. Тотчас же они вползли туда, и только там, когда они укрылись от ветра и вьюги, их ослепленные снегом глаза могли наконец смотреть свободно.
   Алчный золотоискатель не знает ничего выше своей страсти. Вместо того чтобы, опустившись на колени, возблагодарить Небо за свое чудесное спасение, широко раскрытыми, жадными глазами смотрели эти люди на стены пещеры.
   – Золото! – пролепетал один, едва ворочая языком.
   – Золото! – заикаясь повторил другой дрожащими губами.
   Утоляя первый голод хлебом, который был у них с собой, они не отрываясь смотрели то на камни над головой, то на пол пещеры. Вот один из них бросается к трещине в скале, где видит что-то блестящее. Возвращаясь, он дрожит от волнения и прячет руку в карман.
   – Покажи! – кричит ему более сильный товарищ.
   Нехотя тот исполняет его требование. В медленно раскрывающейся руке лежит крупинка золота, на которую оба глядят пристально, не отводя глаз.
   Крепко прижавшись друг к другу, чтобы согреться, они располагаются на полу пещеры.
   «Мы не должны погибнуть! Наша жизнь теперь имеет цену, мы должны ее поддерживать», – это единственная их мысль, заставляющая их рассчитывать, на сколько времени может хватить им хлеба. Между тем снег падает гуще и гуще. Вход в пещеру почти закрыт, свет проникает туда так слабо, что они едва видят друг друга.
   – Хлопья становятся больше и падают медленнее, – сказал один, – сегодня ночью небо прояснится, и завтра мы можем вернуться. Как ты думаешь, должны ли мы держать нашу находку в тайне?
   – Да! Кроме нас двоих, никто не должен знать о ней. Ведь мы нашли сокровище с опасностью для жизни!
   – Лагерь – печальное место, но все же там мы в большей безопасности, чем в горах. Богатство принесет нам все, чего мы хотим, все наслаждения и почести, но мы должны сделать все, чтобы сохранить свои силы, пока подоспеет помощь. Будем товарищами! – снова горячо заговорил первый.
   – Да, будем помогать друг другу. Если у нас выйдет пища, насытимся золотом.
   – Да здравствует же оно! – быстро отвечал другой.
   Крик радости звучал глухо, потому что этот когда-то сильный человек погибал от истощения. Голова его опустилась на грудь, и он задремал рядом со своим спутником. Буря улеглась, царило мертвое молчание, и крупные хлопья снега все медленнее падали на землю.
   Три дня спустя оба вернулись в лагерь еще более слабыми, чем ушли оттуда. Но в глазах их сверкала неестественная, дикая жадность, потому что дьявол вселился в их сердца с того часа, как они нашли сокровище в пещере.

Глава XXXIV
Бернгард

   Так снилось мне. Но, может быть, это был и не сон, а я действительно слышал голоса, таинственно шептавшиеся за стенами хижины? Глупцы! Они боялись, чтобы их не подслушали, а забыли про щели и трещины в грубо сколоченных досках! Они говорили о богатом сокровище, найденном ими в пещере по пути через ущелье, но в то время я обращал мало внимания на их слова. Я прислушивался к ровному дыханию моего маленького сына, который, чтобы согреть меня, задремал в ногах моей постели. Скоро я снова погрузился в сон.
   Вдруг я в ужасе проснулся. В хижине раздавались громкие гневные слова, и среди них слышался жалобный крик Бернгарда.
   Только день назад я не мог даже и шевельнуться, но теперь я вскочил и увидел, как эти два изверга боролись около кусочка хлеба, выпавшего из рук мальчика. Они застали ребенка, когда он доставал свой запас из земли в углу хижины. Близкие к голодной смерти, но обезумевшие от страха за свою жизнь, которая была озарена золотым отблеском найденного сокровища, они бросились на него и повалили на землю.
   – Он украл его! – рычал один.
   – Украл из общих запасов! – скрежетал зубами другой.
   И среди этого шума слабо раздавался дрожащий детский голосок:
   – Нет, я сберег его для отца. Это мой хлеб, я не ел его.
   Великий Боже! Это были его последние слова. Злодеи убили мальчика. Несколько минут спустя он умер на моих глазах. Напрасно прижимал я к своей груди это нежное маленькое тело, взывая к Небу, моля возвратить мне эту дорогую жизнь. Он был мертв, его милые глазки угасли – я должен был закрыть их! Негодяи видели все это, но не убили себя на месте, проникшись ужасом перед своим злодеянием, которое повергло меня в такую безграничную скорбь. Два часа спустя прибыла помощь. Все получили хлеба сколько хотели. А я сидел день и ночь над своим убитым ребенком, не нуждаясь ни в какой пище. С нетерпением ждал я, когда убийцы получат свое возмездие.
   Я собрал вокруг тела моего сына весь лагерь – с тем отрядом, который доставил нам помощь, было двадцать три человека – и потребовал суда и приговора над злодеями. За отсутствием судьи были избраны двенадцать человек из наиболее уважаемых членов нашего лагеря. Я изложил перед ними все, как оно произошло, и приговор гласил: убийцы заслужили смерть. Этого требовал закон лагеря, который признается каждым судебным учреждением, иначе жизнь и имущество золотоискателей были бы совершенно не обеспечены, а разбой и убийства сделались бы обыденными явлениями.
   Преступники выслушали приговор в безнадежном молчании. Они знали, что получают наказание по заслугам. Мне выдали их, потому что было решено, что они сами убьют себя, и мне поручили быть свидетелем при этом акте правосудия.
   С наступлением ночи мы отправились в уединенное место, где должна была произойти последняя сцена этой трагедии. Когда мы пришли на тропинку, ведущую в ущелье, скрывавшее их сокровище, желание жить проснулось в них с удвоенной силой.
   – Дай нам отсрочку, Диринг! – молили они. – Мы открыли в пещере громадные богатства и поделимся с тобой своей находкой!
   – Я знаю это место, – был мой спокойный ответ, – и ни за какое золото в мире не допущу, чтобы убийцы моего сына избежали наказания.
   Но пока я говорил так, какое-то ядовитое жало все глубже и глубже вонзалось в мое сердце. Я спрашивал себя, какое удовлетворение даст мне смерть этих людей, обездоливших меня на всю жизнь. Сразу избавятся они от всяких мук, лишений и страданий, с которыми мы должны бороться и, быть может, в конце концов погибнуть. Не будет ли для них смерть только освобождением от ужасных страданий, а не наказанием?
   В то время как я дни и ночи буду изнывать в тоске по моему мальчику, вспоминая его полный любви взгляд, его ласки, они мирно будут покоиться, как и он, в могиле под снеговым покровом.
   Эта мысль казалась мне невыносимой. Мне представлялась предстоявшая мне впереди одинокая, бесцельная жизнь. Я хотел дать ей содержание, хотел позаботиться о том, чтобы эти жестокие люди понесли действительно справедливое наказание. Они оба любили золото: один потому, что оно обещало ему почести и видное положение, а другой верил, что оно даст ему наслаждения и блага жизни. Пусть желание их исполнится, пусть они приобретут состояние и общественное положение и найдут радость в кругу своих детей! Но тогда, когда они будут на вершине счастья и жизнь будет казаться им особенно ценной, я отниму кубок радости от уст их и дам им вкусить горечь отчаяния, отравившую мою жизнь!
   Раньше, чем мы пришли на место казни, я уже обдумал все это и принял твердое решение. Я начал с того, что сложил костер и развел огонь. Они смотрели на меня удивленно, но не смели спросить меня, что это значит, пока я сам не прервал молчания.
   Когда треща вспыхнуло пламя костра, я подошел к ним.
   – Я дам вам отсрочку, о которой вы меня просили, – сказал я твердым голосом, – но только в том случае, если вы дадите мне клятву, которой я потребую. Вы должны торжественно признать, что заслужили смерть, и поклясться привести в исполнение наказание, к которому вы присуждены, когда настанет назначенный день и я напомню вам о вашем обещании. Если вы это сделаете, я даю вам отсрочку на одиннадцать лет восемь месяцев – столько было моему маленькому сыну.
   Они посмотрели на меня, словно среди темной ночи ослепительный свет внезапно блеснул перед ними. Они пошатывались как пьяные и почти не могли владеть собой.
   – Двенадцать лет! – воскликнул человек, стоящий теперь перед вами. – Этого достаточно, чтобы насладиться жизнью, когда имеешь столько золота!
   Уайт выпрямился.
   – Хорошо ли я понял, Диринг? Произнесенный сегодня над нами приговор останется неисполненным еще двенадцать лет и в назначенный день мы должны будем убить себя?
   – Да, я дарю вам год за год жизни моего сына. Согласны вы?
   – Да, да, согласны! – отвечали оба в один голос.
   – Так слушайте присягу.
   Я сказал им ее слова, и они оба поклялись, подняв руку, перед вечными звездами. Уайт был первым.
   – Я, Сэмюел Уайт, – сказал он, – клянусь, что тринадцатого июля тысяча восемьсот шестьдесят третьего года, через двенадцать лет без четырех месяцев, считая от нынешнего дня, явиться в назначенное Робертом Дирингом место и там собственноручно исполнить над собой смертный приговор, по заслугам произнесенный надо мною сегодня.
   Когда и другой произнес ту же клятву, я взял у них из рук пистолеты и разрядил их в воздух, так что звук выстрела раздался в горах. Потом я положил оружие дулом в огонь и, когда пистолеты накалились докрасна, подал их владельцам и сказал:
   – Чтобы доказать, что у вас достаточно мужества исполнить клятву, возьмите раскаленное железо и выжгите им на левой руке крест как знак предстоящего вам возмездия!
   Они с ужасом отступили, но я был глух к их просьбам и возражениям. После короткого сопротивления они повиновались и каждый из них приложил раскаленный металл к дрожащей руке, запечатлев таким образом свою клятву.
   Наши товарищи слышали выстрел в горах, и удивлению их не было пределов, когда они увидели, что все трое возвратились живыми. Но они согласились со мной, что в такое трудное время было бы неразумно лишиться помощи двух здоровых сильных мужчин, и снова приняли их в свой круг.
   Болезнь пощадила обоих злодеев, между тем как честные, добрые товарищи один за другим делались жертвой эпидемии. Наконец, в живых остались только мы трое. Я ни на минуту не сомневался, что они останутся в живых, потому что вечная справедливость, в которую я верю, была бы нарушена, если бы они не понесли заслуженной ими кары. Я знал это тогда так же, как и теперь. Но мне пришлось ждать гораздо дольше, чем я предполагал, пока наступит день возмездия.
   Сэмюел Уайт поплатился за свою вину, когда он был наверху славы и счастья, а теперь и этот человек, несмотря на все хитрости, после двадцати пяти лет, в течение которых он испытывал лишь душевные муки, должен понести свое наказание.

Глава XXXV
Постигнутый местью

   Диринг закончил свой рассказ, и ни один звук не нарушил молчания, пока полковник снова не обратился к своей несчастной жертве.
   – Должен я показать вашей дочери приказ о вашем аресте, выданный мне во Фриско? – спросил он угрожающим тоном. – Я был там окружным судьей и имею право арестовать вас немедленно.
   Томас Далтон взглянул на бледное лицо Мэри, на ее тоскливо сжатые руки. Ужасный рассказ произвел свое действие. Истерзанный страданиями, почти потеряв рассудок, он одним прыжком очутился возле жужжащей машины.
   – Нет, нет, от этого позора я ее избавлю! – воскликнул он.
   Обратив свой последний, полный мольбы взгляд к небу, он нажал обеими руками на кнопки своей машины.
   – Отец, отец! Он умирает! – вскрикнула Мэри, устремляясь к нему.
   Но Диринг, теперь понявший значение машины, словно железными тисками удержал ее, торжествующим взглядом смотря на дрожавшее тело своего врага.
   Услышав крик Мэри, Стенхоп также очнулся от оцепенения, в которое поверг его рассказ полковника. Он бросился к Далтону, но прочел на его пепельно-бледном лице только глубокое душевное страдание, а не муки смерти.
   – Все напрасно, – простонал старик, – ток слишком слаб!
   Стыд и обманутые ожидания не прошли для него даром. Он пошатнулся и упал бы навзничь, если бы сильная рука Стенхопа не поддержала его.
   Полковник выпустил руку Мэри и с насмешливой улыбкой подошел ближе.
   – Я так и знал, что это пустая игрушка! – презрительно воскликнул он и положил обе руки на металлические кнопки.
   В эту минуту блеснула молния, грянул ужасный удар грома. Действие машины усилилось, и полный силы человек в одно мгновение безжизненным трупом упал на пол мастерской.
   День возмездия настал и для него!
   Прошло несколько минут, пока остальные, оглушенные также этим ударом, пришли в себя и поняли наконец значение происшедшего.
   Первым овладел собой Стенхоп. Быстро нагнулся он над мертвецом, вынул у него из кармана старую пожелтевшую от времени бумагу и пробежал глазами написанное в ней. Тотчас вслед за этим с криком изумления он обратился к старику, старавшемуся привести в чувство Мэри, и спросил его с тревогой:
   – Как ваше имя, Далтон или Уэлвертон? Этот приказ об аресте касается Стивена Уэлвертона, а он всегда называл вас Далтоном.
   Старик посмотрел на Стенхопа смущенным взглядом.
   – Если вы Уэлвертон и ваша дочь Натали, – продолжал Стенхоп с новой надеждой, – то все может устроиться к лучшему.
   – С третьего года жизни ее зовут Мэри, – пробормотал несчастный отец, – но настоящее ее имя Натали, Натали Уэлвертон. Уайт знал это, знал и Диринг, но больше никто на свете, даже она сама…

Глава XXXVI
Заключение

   Прошло несколько недель, пока Мэри и ее так много вынесший страданий отец постепенно оправились от тяжкого потрясения миновавших страшных событий. Стенхоп тотчас же после смерти Диринга перевез их к себе, и Флора окружила обоих самым заботливым уходом.
   Всем сердцем радовалась она, видя, как румянец снова появился на бледных щеках Мэри и в потухших глазах старика зажегся свет сознания. О событиях на Маркхем-сквер молодая вдова узнала из уст Стенхопа лишь настолько, чтобы в душе ее могло зародиться горячее участие к несчастным. Щадя ее, молодой человек умолчал об истинной причине смерти своего отца.
   Но сам он с глубоким умилением вспоминал о человеке, смело смотревшем в лицо смерти и без колебаний принявшем кару за преступление своей молодости. С каким самообладанием, с каким величием духа, забывая свое отчаяние и близость смерти, сделал он все, чтобы избавить остающихся близких от бесполезного страдания! В короткий срок, данный ему, с ясным спокойным умом он все обдумал, обо всем позаботился. Он повел к алтарю любимую женщину, дал ей свое имя и обеспечил ее будущность. Счастье сына он думал устроить лучше всего, завещав ему жениться на дочери человека, которого ожидала та же участь, что и его самого. Она одна в целом свете не могла поставить в упрек Стенхопу преступление отца.
   Все загадки, так долго мучившие Стенхопа, нашли теперь свое разрешение. Даже и то обстоятельство, что мистер Уайт в последнем письме к сыну так неясно говорил о девушке, предназначавшейся ему в жены, что он назвал ее Натали Уэлвертон и, таким образом, дал повод к несчастному недоразумению, – все сделалось вполне понятным. Миссис Делапен, старинная приятельница матери Стенхопа, приехала однажды, чтобы поздравить жениха и невесту с обручением. Она высказала особенную радость по поводу того, что этот брак вполне отвечал последнему желанию покойного отца. На удивленный вопрос Стенхопа, откуда она это знает, миссис Делапен вынула письмо, полученное ею в тот же несчастный день, – это было третье письмо, написанное мистером Уайтом перед смертью, – и передала его молодому человеку. Там совершенно определенно было написано, что устроить союз сына с Натали Уэлвертон, которая называется теперь Мэри Далтон и живет с отцом на Маркхем-сквер, было самым горячим желанием мистера Уайта. Он просил миссис Делапен как старинного друга их дома насколько возможно содействовать знакомству молодых людей. Этот брак был бы, наверное, по душе и матери Стенхопа, а сам он благословил бы час, в который его сын женился бы на этой девушке.
   – Когда после внезапной смерти вашего отца я хотела исполнить его последнюю волю, я увидела, что события опередили меня, – сказала миссис Делапен. – В качестве компаньонки миссис Уайт Мэри Далтон лучше всего могла узнать предназначенного ей жениха, а скоро я услышала, что и без моего содействия вы полюбили друг друга.
   Стенхоп молча пожал ей руку, она ведь не могла подозревать, скольких страданий избежал бы он, если бы ему было известно раньше, что Натали Уэлвертон не кто иная, как любимая им Мэри.
   День свадьбы настал, Стенхоп и Мэри были обвенчаны.
   Отец невесты, Томас Далтон, как он продолжал называться, уклонился от присутствия в церкви, но теперь с нетерпением ждал возвращения новобрачных. Еще слабый после перенесенной болезни и дрожа от радостного волнения, он стоял посреди комнаты, чтобы принять Мэри, – и вот она вошла в подвенечном наряде под руку с мужем в сиянии молодости и красоты. Счастливая улыбка озарила измученное лицо отца.
   – О, – воскликнул он, – я не достоин был дожить до этого радостного дня!
   Тогда он почувствовал, что рука дочери нежно обняла его, и, склонившись к нему, она тихо прошептала:
   – Я хочу тебе что-то сказать, отец. Во время венчания в тот момент, когда священник спросил торжественно, не знает ли кто препятствий к нашему браку, меня охватил безумный ужас. Мне казалось, что сейчас раздастся угрожающий голос, так хорошо нам известный, и произнесет слова запрещения. Я вся дрожала при этой мысли, и вдруг моим взорам представилось ангельское лицо… Это могло быть только лицо Бернгарда, отец, он улыбался, словно благословляя наш союз.
   Взволнованный ее словами, старик заключил ее в свои объятия, и в комнате на мгновение воцарилась торжественная тишина.

В лабиринте грехов

Глава I

   – Таинственное дело! – пробормотал инспектор полиции Донован, сидя у себя в кабинете и разглаживая холеную бороду. – Очень таинственное и, думается мне, щекотливое. Придется послать самого искусного из моих парней.
   Он позвонил.
   – Гаррисон здесь? – спросил он явившегося на зов служителя.
   – Так точно!
   – Попросите его сейчас же ко мне.
   Через несколько минут вошел стройный, среднего роста, изящный господин лет двадцати семи. Его скорее можно было принять за человека из высшего общества, чем за полицейского.
   – Вы сейчас свободны, Гаррисон?
   – Да, свободен!
   – Ну и прекрасно, у меня для вас есть работа. Сейчас мне сообщили о краже со взломом у богатого банкира Ирвинга. Дело секретное, об этом просит сам банкир в собственноручной приписке на заявлении. Очевидно, мы имеем дело не с простым воровством. Займетесь вы этим, Гаррисон?
   – С громадным удовольствием. Чем таинственнее дело, тем оно заманчивее для меня.
   – Отлично! – одобрил Донован. – Я знаю, что вы именно тот человек, который мне нужен: у вас есть и такт, и знание людей. Я убежден, что вам удастся выяснить это дело. Вот записка к банкиру, – прибавил он, набрасывая несколько слов на листе бумаги. – Желаю вам полного успеха!
   – Приложу все старания! – произнес Гаррисон, раскланялся и вышел.
   На улице ему встретился его друг и коллега Вильям Робертс.
   – Эй, Билли, куда держишь путь? – крикнул Гаррисон.
   Тот, к кому были обращены эти слова, тоже молодой, сильный, мускулистый человек с резкими, дышавшими умом и энергией чертами лица, сделал кислую гримасу.
   – Куда держу путь? – повторил он с досадой. – Прямо в Массачусетс.
   – Как, разве шайка фальшивомонетчиков поймана?
   – К сожалению, нет! Мошенники водят меня за нос, а уж я ли не знаю насквозь все их уловки!
   – И что же, никаких следов?
   Робертс покачал головой.
   – До сих пор ни малейших, все заметены… Впрочем, вчера мне дали знать, что в Брендоне – маленький городишко в Массачусетсе – ежедневно получаются письма под литерами X. Y. Z. Нет ли тут связи с моей шайкой’? Иду к начальству за инструкциями, а потом расследую на месте.
   – Я бы тебе с радостью помог, но я не свободен, – сказал Гаррисон. – На меня свалилось тоже запутанное дело: кража со взломом у банкира Ирвинга. Кажется, дело обыкновенное, а требуется строжайшая тайна.
   – Какой-нибудь скандальчик в большом свете! – усмехнулся Робертс. – Мое дело попроще, а голову над ним я уже поломал изрядно. Так что же, увидимся сегодня до моего отъезда или нет?
   – Едва ли. Я сейчас иду прямо на Тридцать седьмую и сам не знаю, сколько времени там пробуду. Дай мне знать, когда ты вернешься, я зайду к тебе, и мы расскажем друг другу обо всех своих похождениях.
   – Хорошо, – согласился Робертс.
   Пожав друг другу руки, они сердечно расстались.
   Дела их приняли совершенно неожиданный оборот, и через неделю они уже сидели в первый же свободный вечер вместе на веранде маленького дома Робертса.
   – Здесь нам никто не помешает, – говорил своему другу хозяин, наливая вино в бокалы и угощая его сигарами. – Расскажи же мне подробно впечатления, пережитые у Ирвинга.
   – История эта удивительна как по обстановке, так и по мотивам преступления. Скажу тебе, друг мой, что мне редко приходилось с таким интересом заглядывать в лабиринты человеческих душ и видеть такие своеобразные характеры.
   – Ты возбуждаешь мое любопытство! – улыбаясь, сказал Робертс. – Как интересно должно быть дело, заставляющее тебя сделать такое признание!

   – Посуди сам, – начал свое повествование Гаррисон, выпуская изо рта целое облако табачного дыма. – В тот день, когда мы с тобой расстались, я с предписанием начальства отправился на Тридцать седьмую улицу и позвонил в дом номер шестнадцать. Мне отворил не кто иной, как сам банкир. На мой вежливый поклон он ответил не то удивленным, не то недоверчивым взглядом. Очевидно, мой внешний вид не отвечал его представлениям о нашей профессии. Предъявление моих полномочий отчасти его успокоило, и он пригласил меня в свою небольшую приемную, дверь которой предусмотрительно запер.
   – У вас произведена кража со взломом? – спросил я его.
   Он утвердительно кивнул головой. Любезная улыбка исчезла с его лица, и озабоченное выражение легло на его строгие черты.
   – Украдены бриллианты моей жены ценностью двадцать пять тысяч долларов, – пояснил он.
   Меня поразили не столько сам факт кражи и ценность украденного, сколько мрачный вид банкира при этом заявлении. Можно было подумать, что он потерял все свое состояние.
   – Потеря значительная! – сказал я сочувственно. – Будьте добры посвятить меня в подробности этого дела, поскольку они вам известны.
   Он отрицательно покачал головой.
   – Я предпочел бы, чтобы вы действовали самостоятельно и допросили весь дом. Моя жена скажет все, что ей известно, затем вам придется допросить прислугу. А больше вряд ли кто пригодится. Поймите меня хорошенько, – прибавил он крайне решительно, – эти бриллианты должны быть найдены в течение сорока восьми часов, безразлично, каковы бы ни были последствия и кто бы от этого ни пострадал. Я приведу в движение все рычаги, чтобы добиться этого в назначенный срок, и очень рассчитываю на ваше содействие. Если драгоценности в четверг вечером будут в моих руках, вы получите пятьсот долларов. Если же вам удастся при этом не возбудить никаких толков и не встревожить моей жены, – тут голос его слегка задрожал, – то я увеличу вашу награду до тысячи долларов. Надеюсь, это заманчиво? – заключил он, видимо стараясь говорить шутливо и непринужденно.
   – Конечно, заманчиво, – согласился я.
   – Я вам не даю никаких показаний, чтобы не повлиять на ваше решение. Но когда вы познакомитесь с делом и придете к какому-нибудь заключению, мне было бы интересно услышать его!
   Я обещал ему все сообщить немедленно, и мы поднялись этажом выше, где были комнаты его жены.
   Обстановка дома была княжеская. Великолепен был вестибюль с широкой мраморной лестницей. Стекла в окнах были красные и давали чудные световые эффекты. Всюду были расставлены старинные вещи большой ценности, а по стенам развешано с большим вкусом оружие.
   Когда мы поднимались на этот этаж, с верхнего спускался молодой человек, произведший на меня большое впечатление своим изяществом.
   – Ты уходишь? – крикнул ему банкир далеко не мягким и не дружелюбным тоном.
   Молодой человек помедлил с ответом, затем отрывисто ответил:
   – Нет, я сегодня буду дома! – И не останавливаясь стал подниматься обратно по лестнице.
   Ирвинг посмотрел ему вслед. Мне, привыкшему приглядываться к малейшим изменениям человеческого лица, этот взгляд сказал многое.
   – Ваш сын? – спросил я вполголоса.
   – Сын моей жены, – ответил он и, не давая мне времени для дальнейших расспросов, отворил дверь, в которую впустил меня.
   Перед огромным трюмо стояла высокая изящная женщина средних лет. Она, видимо, вся отдалась созерцанию своего туалета. Возле нее на коленях стояла молодая девушка и поправляла тяжелые складки ее великолепного бархатного платья. Интересно было сопоставить эти две женские фигуры, такие различные, принадлежащие, бесспорно, существам противоположных классов общества, но на лицах которых сквозило одинаковое чувство беспокойства и страха.
   Молодая девушка заметила нас первая. Она быстро поднялась, и я увидел очень миловидное создание, полное своеобразной прелести, несмотря на ее скромное общественное положение.
   Затем нас заметила в зеркале и госпожа. Она медленно повернулась к нам, и я залюбовался ее царственной, хотя и немного поблекшей красотой.
   Банкир тем временем подошел к ней.
   – Миллисент, позволь мне представить тебе агента полиции. Если только возможно найти бриллианты до четверга, он найдет их. Не откажи сообщить ему все подробности и, если это потребуется, разреши допросить мисс Дадли.
   Миссис Ирвинг равнодушно пожала плечами. После ухода мужа она наконец заметила меня и, окинув испытующим взором, спросила:
   – Вы слышали, при каких обстоятельствах пропали мои бриллианты?
   – В полицию поступило заявление, что во время вашего обеда к вам через окно забрался вор.
   – Не во время обеда, – поправила она. – В это время я никогда не оставляю своих бриллиантов незапертыми. Я была внизу, в гостиной, куда муж попросил меня на два слова. А так как я собиралась одеваться, чтобы ехать на вечер, то приготовленные для меня бриллианты были в открытых футлярах на камине. Когда я поднялась к себе, бриллиантов уже не было.
   Я поглядел на камин, где и теперь стояли открытые футляры.
   – Почему вы полагаете, что это проделка вора?
   – Потому что окно, которое я оставила закрытым, было открыто, когда я вернулась, и затем я услышала звуки быстрых шагов по мостовой и увидела двух быстро удалявшихся мужчин на улице. Вам, конечно, известно, что подобные грабежи нередки за последнее время?
   Я наклонил голову в знак согласия и исподлобья бросил беглый взгляд на Алису Дадли.
   Она стояла вполоборота у стола и рассеянно играла ножиком. Рассеянность ее была напускная: я видел ясно, как дрожала ее рука. Я не стал пока ломать себе голову над причиной этого волнения, а обратился опять к миссис Ирвинг:
   – Когда все это произошло?
   – Около семи вечера.
   – Довольно рано для подобного рода предприятий, – заметил я.
   – Несмотря на это, оно увенчалось успехом! – резко ответила она, и яркий румянец залил ее щеки.
   – Не помните ли вы, как долго вы были внизу?
   – Пять, самое большее десять минут.
   – И когда вы вернулись, то окно было уже открыто?
   – Да, это первое, что мне бросилось в глаза.
   – Так что исчезновение бриллиантов вы заметили лишь после?
   – Да, но тотчас же…
   Мои вопросы, видимо, ее тяготили. Это показалось мне подозрительным, а уж если мне западет в душу подозрение, я от него отказываюсь, лишь когда не останется ни малейшего сомнения в его неосновательности.
   – Сударыня, – сказал я внушительно, – ваша пропажа слишком значительна, чтобы не поставить на ноги полицию, до тех пор пока не откроют местонахождение вещей. Скажите, вас не поразило, что вор так ловко использовал ваше совершенно случайное отсутствие? Обыкновенно подобного рода кражи происходят, когда в доме обедают. Вероятно, у вас в комнате был потушен газ?
   – Газ горел!
   – Тогда вор должен был опасаться, что в комнате кто-нибудь есть, если, конечно, третье лицо не взяло на себя заботы известить его об этом.
   Она посмотрела на меня полуудивленно-полунасмешливо. Не смутившись этим, я все свое внимание перенес на молодую девушку, которая при моих последних словах приблизилась к нам. Она пошевелилась, точно хотела сказать что-то, но передумала и вышла из комнаты. Хотелось ли ей уйти от моих зорких глаз, или ей нужно было что-нибудь спрятать, чтобы затруднить мои розыски?
   Я попросил миссис Ирвинг задержать девушку в передней и сказал, что мне не хотелось бы терять ее теперь из виду.
   Миссис Ирвинг удивилась, но без колебания исполнила мою просьбу. Тон ее в обращении с Алисой был холоден и высокомерен, откуда я заключил, что симпатии тут не существует.
   Мне самому не внушала доверия молчаливая и простая Алиса, и не знаю почему, но мне казалось, что она замешана в этом деле.
   Под влиянием этих мыслей я спросил миссис Ирвинг, нет ли у нее подозрений на кого-нибудь из домашних. Она отвечала отрицательно, и опять краска залила ее лицо.
   – Кто эта молодая девушка, которую я у вас застал?
   – Алиса, – просто ответила она довольно равнодушно. – Это полуслужанка-полукомпаньонка. Она получила кое-какое образование, иногда читает мне вслух и недурно играет на рояле.
   – Давно она у вас в доме?
   – Около года.
   – Вам известно ее происхождение?..
   – К чему столько вопросов? – нетерпеливо перебила она меня. – Если вам непременно это нужно знать, Алиса дочь священника, который меня венчал. Я ее знала еще ребенком. После смерти ее отца я взяла ее к себе в дом. Довольно вам?
   – Пока – да! Разрешите мне сказать несколько слов этой девушке?
   Она дала свое согласие, и я вышел в переднюю. Алиса, притаившись, сидела в углу. Увидев меня, она вскочила и быстро скрылась в боковых дверях.
   – Куда ведет эта дверь, на черную лестницу? – обратился я к миссис Ирвинг.
   – Да!
   Я поблагодарил, раскланялся и спустился на нижний этаж, чтобы переговорить с банкиром.

Глава II

   – Ну? – встретил меня Ирвинг, когда я вошел в маленькую приемную, где происходил наш первый разговор.
   Я уселся против него и сказал:
   – Одно предположение уже у меня созрело.
   – Рассказывайте, – напряженно торопил он меня.
   – По-моему, это не был обыкновенный вор. Он не только знал, что у вас в доме есть бриллианты, но также знал, где и когда их искать. Или он по заранее условленному знаку забрался через окно, или через то же окно ему были выброшены бриллианты. Согласны вы со мной?
   Банкир утвердительно кивнул головой.
   – Но кто мог это сделать? – беспокойно начал он. – Если у вас есть на кого-нибудь подозрение, назовите этого человека, не смущаясь. Дело слишком серьезно.
   – Я не могу сказать ничего определенного, – отвечал я уклончиво. – Я ведь здесь всего несколько минут и видел лишь трех лиц. Во всяком случае, у вас здесь есть молодая девушка, о которой мне бы хотелось узнать немного поподробнее. Я говорю о компаньонке вашей супруги. Можно ли ей доверять и будет ли она мне отвечать, когда я стану ее допрашивать?
   – Разве вы еще этого не сделали? – воскликнул Ирвинг, видимо разочарованный, наморщив лоб. – Я понимаю! – вырвалось у него. – Вероятно, этому помешала моя жена. Вам нужно видеть Алису… Позвать ее сюда?
   Он уже поднялся, чтобы выйти из комнаты, но передумал и опять сел.
   – Еще один вопрос, прежде чем я позову Алису: что сказала вам моя жена?
   – Она мне просто сказала, что футляры с ее бриллиантами были открытыми, когда она на несколько минут сошла вниз к вам; что по возвращении она нашла их пустыми, а окно открытым. Когда же она выглянула на улицу, то заметила двух быстро уходивших людей…
   – А, так вот что она вам рассказала! – перебил меня банкир. – И на основании этого вы и вывели свое заключение?
   – Нет, – возразил я, – все мое внимание привлекала компаньонка.
   – Алиса? Я думаю, она вам не сказала ни слова?
   – Ни единого, – признался я, – но этого и не требовалось. Если можно так выразиться, я слышал, как билось ее сердце. Это навело меня на мысль, что она более причастна к делу, чем это можно предположить.
   Ирвинг при всем своем удрученном состоянии одобрительно улыбнулся моим словам.
   – Вы не обманули моих ожиданий, – похвалил он меня. – Без сомнения, сердце Алисы билось учащенно: она видела, кто украл бриллианты…
   – Как! – воскликнул я в изумлении. – И вы…
   Он не дал мне досказать:
   – Я говорю это потому, что я видел, как Алиса шла наверх, пока жена была у меня. Она должна была как раз прийти туда, когда человек, шаги которого я слышал над собой, вышел уже в переднюю.
   – В переднюю? – повторил я в смущении.
   – Ну конечно! Неужели вы поверили хоть на одну минуту, что вор, укравший это маленькое состояние, скрылся через окно?
   – Сознаюсь, что по дороге из полиции к вам во мне шевелились сомнения относительно правильности заявления, но после разговора с вашей супругой…
   – О, что касается заявлений моей жены, то они совершенно неосновательны, – прервал он меня. – Хотите доказательств? Она утверждает, что оставила окно запертым, а вернувшись нашла открытым. На самом же деле это окно было открыто только после ее возвращения, это я явственно слышал. И человек, шаги которого донеслись до меня, удалился не через окно, а через переднюю.
   – Тогда, – сказал я, – можно предполагать, что бриллианты еще здесь, в доме?
   – Я в этом убежден.
   – И Алиса…
   – Алиса видела то, что я слышал.
   Это сообщение настолько удивило меня, что я невольно сказал:
   – Если ваше предположение верно, то вам совершенно незачем было прибегать к моему содействию для раскрытия преступления.
   – Вы забываете, что меня совершенно не интересует личность преступника, мне хочется добиться лишь возвращения бриллиантов. Для достижения первого мне не требовалось посторонней помощи, ну а второе мне без содействия законной власти не удастся.
   С этими словами он поднялся и вышел из комнаты, причем попросил меня следить через открытую дверь, чтобы никто не прошел незамеченным по лестнице. Только через четверть часа он вернулся, но один. Лицо его выражало гнев и нетерпение.
   – Нет никакой возможности заставить эту Алису говорить! – сердито сказал он. – Она твердит только одно – ничего не знает!
   – Но вы все-таки ее видели? Я начинал бояться, что она убежала по черной лестнице.
   – Это немыслимо! – успокоил он меня. – Я велел запереть боковой выход. Если кто захочет выйти, то должен идти по главной лестнице. Разве я мог бы иначе так уверенно говорить, что бриллианты находятся еще у меня в доме?
   – Это верно, – согласился я. – И вы думаете, что Алиса знает вора или того, кто заходил в комнату вашей супруги во время ее отсутствия?
   – Да.
   – Тогда, – заметил я, – нет ничего проще. Чтобы найти бриллианты, надо только сделать официальный обыск, а перед судом Алиса уже должна будет дать показание.
   Банкир задумался.
   – Вы намерены сделать обыск? Это нелегко будет в таком огромном доме, где столько закоулков. Да и вообще я не надеюсь на благоприятный исход, по крайней мере к назначенному сроку. Мы на сегодня с женой получили приглашение, от которого я по многим причинам отказаться не могу. Перед нашим уходом я объявлю всему дому, что вы полицейский агент и приступаете к обыску. Это заявление, конечно, встревожит виновного, и он попытается спрятать украденное куда-нибудь подальше. Если бы кто-нибудь попытался уйти из дому, не препятствуйте ему, а только прикажите проследить за ним. Конечно, нет надобности говорить, что если именно при этом лице и будут бриллианты, то несложно будет их у него отобрать. Человека легче обыскать, чем дом.
   – План великолепен! – воскликнул я, искренне восхищенный его остроумием. – Тут может быть только одно препятствие.
   – Какое?
   – Захочет ли ваша супруга ехать в гости, когда узнает о моих намерениях?
   – Не беспокойтесь, я объявлю об этом лишь тогда, когда она будет в экипаже.
   – Отлично! – согласился я. – Теперь мне только недостает человека, для того чтобы следить за выходящими из дома. Мне надо его раздобыть! Я должен для этого снестись с моим начальником.
   – Напишите, что вам нужно, я сам заеду в полицейское управление и отдам вашу записку.
   Это было, конечно, проще всего. Я написал несколько слов, Ирвинг взял записку и отправился к жене. Я остался в гостиной.
   Через полчаса супруги сошли вниз. Он был во фраке, она в великолепном лиловом бархатном платье. Единственным ее украшением был жемчуг в ушах.
   «Какая гордость!» – подумал я, глядя, с каким высокомерием она проходила по вестибюлю к ожидавшему ее у подъезда экипажу. Невольно я задал себе вопрос: способно ли сердце этой нарядной дамы биться сильнее обыкновенного или она принадлежит к существам, по которым все впечатления скользят, не оставляя следа? Мои мысли прервал банкир, усадивший жену в карету и возвратившийся в дом.
   – Ну а теперь за дело! – сказал он, подходя ко мне.
   В эту минуту с лестницы спускался тот молодой человек, которого Ирвинг назвал при мне сыном своей жены. Дальше, вверх по лестнице, виднелась фигурка упрямой компаньонки.
   – Ах, это ты, Артур! – встретил он пасынка. – Послушай, голубчик! Я позвал тебя и мисс Дадли, чтобы представить вам мистера Гаррисона – агента, которому я поручаю найти и вернуть украденные у твоей матери бриллианты. Я тебе это говорю, потому что мы оба пришли к заключению, что твоя мать ошибается, думая, что они украдены кем-нибудь посторонним. Мистер Гаррисон, как и я, убежден, что вор – не посторонний человек и что бриллианты окажутся дома, если их хорошенько поискать. Надо воспользоваться отсутствием твоей матери и, как только на подмогу придет человек из полиции, приступить к обыску. Я нахожу, что необходимо обыскать твою комнату и комнату мисс Дадли. Тогда наши старые слуги не будут иметь повода чувствовать себя оскорбленными. Передай свои ключи Гаррисону. Ты этим покажешь хороший пример слугам и облегчишь задачу. Ты меня понял?
   – Прекрасно! – небрежно сказал молодой человек и тотчас же после ухода банкира отправился опять наверх, не обращая на меня ни малейшего внимания.
   Я посмотрел ему вслед со смущением.
   Итак, это был человек, на которого падало подозрение банкира. Очевидно, он теперь торопится скрыть драгоценности, от находки которых зависит моя награда – для меня это маленькое состояние. Я поколебался, идти ли мне вслед за ним, и решил не ходить, чтобы не вспугнуть его и не испортить этим дело, а ждать терпеливо, что он станет делать.
   Через минуту я услышал легкий шепот в передней верхнего этажа и радостный и подавленный возглас, несомненно, принадлежавший Артуру Сеттону. Затем все затихло.
   Я призадумался над этим, но был прерван условленным сигналом моего коллеги, посланного из полиции. Уверенный, что теперь никто из дома не ускользнет, я стал ждать.
   Артур Сеттон, к моему большому удовольствию, вскоре опять появился на лестнице. Он был в пальто и шляпе. Несмотря на то что я должен был видеть в нем вора, его наружность внушала мне невольную симпатию. Что-то в нем было благородное, и лицо его, хотя и носило следы кутежей, было очень привлекательно.
   Я ожидал, что он направится прямо к выходной двери. Вместо этого он подошел ко мне.
   – Мой отчим требует, чтобы я вам вручил свои ключи, – сказал он, подавая мне целую связку. – Вы можете отпереть ими все ящики в моей комнате. Я вернусь через час – у меня есть важное дело, для которого я и должен отлучиться, – и тогда охотно вам помогу. Вы, конечно, не сомневаетесь, насколько мне хотелось бы успокоить свою мать и поскорее возвратить ей бриллианты.
   Поблагодарив, я взял у него ключи и с изумлением смотрел, как он непринужденно надевает свежие перчатки.
   «Ну и актер!» – подумал я, когда он, мило распрощавшись со мной, вышел.
   Я видел в окно, как быстро он пошел, не подозревая, что за ним невдалеке следует мой коллега.
   Пока для меня ничего другого не оставалось, как чем-нибудь заняться, чтобы убить время. Я стал было перелистывать книгу, но услышал шаги на лестнице.
   «Это Алиса Дадли», – подумал я, но ошибся.
   Вошла маленькая сгорбленная старушка.
   – Извините, – робко сказала она, – мне сказали, что будут делать обыск в доме по случаю кражи бриллиантов у миссис Ирвинг. Это будет сегодня?
   – Непременно! – ответил я. – В таких случаях нельзя терять времени.
   Она кивнула головой, соглашаясь.
   – Тогда будьте добры начать с моей комнаты. Я тетка миссис Ирвинг, и моя племянница, вероятно, будет недовольна, если меня потревожат ночью. Моя комната невелика и…
   – О, – быстро прервал я ее, – у вас нет надобности делать обыск.
   – Вы ошибаетесь, – сказала она с удивительной энергией. – У меня сделать это необходимо, потому что вор именно у меня мог спрятать вещи, надеясь на то, что у меня искать не будут. Не угодно ли вам пойти за мной?
   Я был в большом недоумении. Обыск мы, собственно, придумали только как угрозу, но сказать это старушке, понятно, было нельзя. Я решил волей-неволей сделать поверхностный обзор в ее комнате и последовал за ней наверх. Когда она уже открывала свою дверь, я услышал подозрительный шорох. Бросив быстрый взгляд через перила, я увидел стройную фигурку компаньонки, в пальто и шляпе, тихо спускающуюся вниз по лестнице.
   Подобно молнии пронизала меня мысль, что я стал жертвой хитрого заговора. В сущности, старушка была менее наивна, чем казалась. Она заманила меня наверх, чтобы дать Алисе возможность ускользнуть. Но ее хитрости не суждено было удаться. Не мог же я так легко выпустить из рук бриллиантовое ожерелье стоимостью двадцать пять тысяч долларов и свою репутацию опытного сыщика! Я, в сущности, не знал, кто унес бриллианты, Артур Сеттон или молодая девушка. Может быть, все слова старушки-тетки и приглашение обыскать ее комнату было условленной уловкой, чтобы отвлечь мое внимание от действительного похитителя? К тому же я уловил едва заметное выражение удовольствия, даже сарказма, на лице старушки.
   Это меня укрепило в моих подозрениях, и я уже без колебаний бросился вниз по лестнице, чтобы задержать компаньонку. Я опоздал на одну минуту: когда я очутился у подъезда, Алиса Дадли исчезла во мраке ночи.

Глава III

   Я беспомощно простоял несколько секунд.
   Что делать: сторожить дом или выследить Алису Дадли? Я решился на последнее и выбежал на улицу.
   Быстро шагая, я оглядывался кругом, поначалу напрасно. Но когда я повернул за угол, мне бросилась в глаза темная фигура, садившаяся в экипаж. Это было сравнительно далеко, но мне казалось, что я узнал молоденькую компаньонку. Недолго раздумывая, я побежал за извозчиком, ехавшим не особенно быстро. На мое счастье, мне подвернулся скоро пустой кэб, и я спокойно мог следовать за беглянкой.
   Мы ехали недолго: на Сорок восьмой улице Алиса вышла из кэба и, позвонив у подъезда, скрылась в нем. Через минуту и я стоял у этого подъезда. Но кто опишет мое удивление, когда я на дверях прочел имя известного духовного лица, доктора Рэнделла! Именно у него Алиса искала убежища.
   Я стоял пораженный. Вдруг меня кто-то похлопал по плечу.
   – Гаррисон, что вы здесь делаете? – услышал я около себя голос своего коллеги Кингсфилда.
   – Как, и вы здесь? – удивился я.
   – Ну да, караулю своего человечка!
   «Человечком» был Артур Сеттон. Дело становилось все загадочнее.
   Посоветовавшись с Кингсфилдом, я оставил его на посту и отправился в дом, так как был знаком со священником.
   Кокетливо одетая горничная отворила мне.
   – Господин Рэнделл занят, но если вы хотите…
   Я согласился и прошел за ней в кабинет, отделенный от соседней комнаты дверьми с тяжелыми портьерами. Оттуда ясно доносились голоса: глухой голос Рэнделла и более звонкий Сеттона. Вдруг оба затихли, послышались легкий шелест, шаги, а затем раздался опять голос священника, торжественный, точно он говорил проповедь. Любопытство мое было крайне возбуждено. Забыв всякую осторожность, я приложил ухо к дверной щели, но так как мне хотелось и видеть, то я постарался бесшумно приоткрыть дверь. Представившееся моим глазам зрелище было и торжественно и неожиданно: Артур Сеттон и Алиса Дадли стояли на коленях, а Рэнделл венчал их. Кроме них, присутствовали жена священника и два каких-то господина, на которых я не обратил внимания. Весь мой интерес сосредоточился на молодом человеке и девушке, которых я подозревал в таком тяжком преступлении и которые тут совершали такой важный в жизни шаг. Я даже позабыл на время о бриллиантах и цели своего посещения и во все глаза смотрел на юную пару, принимавшую поздравления от присутствовавших.
   Невеста не казалась счастливой, напротив – она производила впечатление человека, поставившего все на карту, чтобы достигнуть своей цели или предотвратить какое-то бедствие. Она взглянула на своего мужа со страхом, но в этом взгляде вместе с тем было столько любви и надежды!
   Молодой же человек имел торжествующий и радостный вид.
   Меня все это страшно заинтересовало, и я с нетерпением ждал их ухода, чтобы попытаться выудить какие-нибудь сведения у Рэнделла, который был большим другом моего покойного отца.
   Священник вскоре явился, очень тепло меня приветствовал и сел напротив. Я без околичностей прямо приступил к цели:
   – Простите, что беспокою вас, но делаю это по серьезному побуждению. Молодые люди, которых вы сейчас обвенчали, заподозрены в том, что ими совершено преступление, могущее иметь для них серьезные последствия. Я пока скрою, какого рода это преступление, быть может, они и не виновны. Прошу вас, в их же интересах расскажите мне, что вам о них обоих известно и почему они так таинственно венчались?
   – Вы меня удивляете, – сказал Рэнделл. – Я совершенно не постигаю, что могли натворить эти бедные молодые люди, кроме того, что они любят друг друга и обвенчались наперекор честолюбивым планам миссис Ирвинг. Но любопытство недостойно священника, и я должен вас уверить, что, если они совершили какой-нибудь проступок, я об этом не знал. А их брак – дело давно между ними решенное.
   – Как? – удивился я. – Вы знали о том, что они уже давно помолвлены? Я уверен, что его собственная мать об этом не подозревает.
   – Это возможно, – равнодушно ответил он. – Да ведь это и не такая женщина, которая могла бы снискать доверие гордого человека, собирающегося совершить так называемый неравный брак.
   – Тем не менее… – начал я.
   – Тем не менее, – досказал он, – всякий сын обязан до некоторой степени отчетом в своих поступках матери. Я это знаю и совершенно с вами согласен. Но тут есть причины, которые его отчасти оправдывают. Артур Сеттон не всегда был достоин уважения. Сначала это был необузданный мальчик, затем распущенный юноша, и уже мужчиной он вел жизнь, полную соблазна. Мать любила его, но, несмотря на свой энергичный характер, не имела на него никакого влияния. Видное положение его богатого отчима также его не останавливало. И все-таки, как бы он ни был легкомыслен, его нельзя назвать порочным. Миссис Ирвинг молча смотрела на его проделки, а муж ее часто грозил, что вышвырнет его из дому, но никогда не приводил своих угроз в исполнение. Так шло все до прошлого года, когда с ним вдруг случилось поразительная перемена. Он круто порвал со всеми прежними дурными привычками, обратившимися уже во вторую натуру, и серьезно стал работать над собой, чтобы вернуть себе всеобщее уважение. Миссис Ирвинг приписала это своему влиянию, но я, бывая часто в доме и благодаря долголетнему знанию людей, сразу почуял тут более сильное и идеальное побуждение. Правды, однако, я долго не подозревал. Артур Сеттон стал часто проводить время со своими – этого с ним не случалось уже много лет, – и когда я у них бывал, то часто заставал с ними и мисс Дадли, компаньонку миссис Ирвинг. Она показалась мне тихим, милым существом, но обаяния особенного я в ней не находил. Однако перемена, происшедшая в молодом Сеттоне, была делом ее рук. Она ему показалась воплощением всех его идеалов и грез, и с первого же взгляда на нее, как он мне потом признался, он решил заслужить ее расположение. С этой поры он употребил все усилия, чтобы стать достойным ее. Родителям он не сказал ни слова о своем плане. «Моя мать не должна ничего знать, – говорил он мне, – пока Алиса не станет моей женой. Если мне удастся добиться доверия этого чистого и чудного существа, вы должны мне помочь завоевать уважение общества». Я обещал, и вот сегодня по их желанию я обвенчал их. Мне очень больно узнать, что они виновны в каком-то преступлении, я не считал их на это способными.
   Рэнделл ждал ответа, но я молчал, погруженный в свои мысли. Неужели эта трогательная повесть загрязнена таким уродливым поступком? Неужели Артур Сеттон взял бриллианты и Алиса знала об этом? Или права была миссис Ирвинг, и это была обыкновенная кража со взломом?
   – Что меня смущает, – сказал старик, – так это слухи об Артуре Сеттоне. Говорят, что его исправление неискренне и что будто бы он ведет по-прежнему предосудительный образ жизни и только воскресенья проводит с семьей, а всю неделю пропадает по целым ночам. Хотел бы я знать где? – добавил он со вздохом.
   Я пообещал ему вскоре это узнать и простился с ним, поблагодарив за сведения.
   На обратном пути я перебирал в голове всякие решения, всевозможные комбинации, но никак не ожидал того, что мне пришлось узнать через час.

Глава IV

   На ближайшей башне пробило одиннадцать, когда я добрался до дома банкира, Он опять сам открыл мне дверь.
   – Мы вернулись, – быстро заговорил он, ведя меня в гостиную. – Ну что же, нашлись бриллианты?
   Он смотрел на меня с лихорадочным напряжением.
   – Нет, – сказал я тихо.
   – Но ведь вы за ним следили, вы знаете, где он? А Алиса, почему она тоже ушла?
   – Разве они не вернулись? – спросил я.
   – Кто? Артур и Алиса? Нет, я их не видел.
   – Ну, тогда они и не вернутся, – сказал я больше себе, чем ему.
   – Они? – крикнул Ирвинг. – Почему вы их нераздельно называете «они»?
   Я был избавлен от ответа сигналом Кингсфилда с улицы, возвещавшим, что Сеттон недалеко.
   – Они уже идут, – обратился я к банкиру. – И так как они наверняка сообщат вам нечто важное, чего в присутствии постороннего они не захотят сделать, я скроюсь на время…
   И я скрылся за портьеру, за которой, сверх моих ожиданий, не было дверей в соседнюю комнату, а лишь только ниша, наполненная разными этажерками с безделушками. Банкир не пробовал меня удерживать. Он был слишком поражен, увидев перед собой пасынка под руку с Алисой.
   – Отец, – сказал молодой человек, – попроси сюда маму. Я должен ей сообщить кое-что прежде, чем я останусь в этом доме…
   – Совершенно излишне беспокоить твою мать, – нервно перебил его Ирвинг. – Если бриллианты при тебе, отдай их мне, и об этом никогда больше речи не будет, даю тебе слово. Ведь я не жесток и понимаю и жалею молодежь…
   Артур не дал ему договорить.
   – Бриллианты? – нетерпеливо сказал он. – Я о них ничего не знаю. Я хочу поговорить с мамой совершенно о другом.
   Банкир презрительно пожал плечами.
   – О чем же? – возвысил он голос. – О том, что вы с Алисой друзья, что она видела, как ты выходил из комнаты твоей матери за несколько минут до того, как обнаружилась кража? Что ты святой, а она…
   – Довольно!
   Мог ли так крикнуть виновный? Невольно я отодвинул портьеру и взглянул. Подобно разгневанному богу, стоял Сеттон между отчимом и молодой женщиной. Ее щеки пылали, и она вся вдруг изменилась до неузнаваемости.
   – Когда ты говоришь о ней, отец, то помни, что говоришь о моей жене! – гордо проговорил Артур и взял ее руку в свою.
   Ирвинг медленно отступил. Это ошеломляющее сообщение, видимо, заставило его забыть о бриллиантах.
   – Твоя жена? – повторил он, недоверчиво глядя на Алису.
   Очевидно, эта мысль не укладывалась в его голове.
   Пока он говорил, Артур бросился к полуотворенной двери, услышав шаги на лестнице.
   – Прошу тебя, мама, зайди сюда! – позвал он и, быстро вернувшись к Алисе, взял ее за руку.
   И так продолжали они стоять, пока на пороге не показалась величественная фигура его матери. Ее черты выражали безграничное удивление, но когда она заметила, кто был рядом с сыном, то вся вспыхнула гневом.
   – Что это значит, Артур? – воскликнула она.
   – Это значит, что я безмерно счастлив! – спокойно ответил он. – И, во всяком случае, впереди лучшая жизнь для меня и не такая унизительная для нее. Мы обвенчаны, мама, и я хочу…
   Он вдруг остановился. При слове «обвенчаны», разрушавшем все ее честолюбивые замыслы, гордая женщина зашаталась и повалилась без чувств, прежде чем муж успел ее поддержать.
   Ирвинг нагнулся, чтобы привести ее в чувство, и в этот момент у него вырвалось торжествующее восклицание.
   При падении миссис Ирвинг воротник ее расстегнулся, и удивленные присутствующие увидели великолепное бриллиантовое ожерелье, сиявшее ослепительным блеском. Это, вероятно, и было то самое ожерелье, что мы так усердно искали.
   Поистине это было самым удивительным сюрпризом всего этого вечера.
   – Бриллианты, бриллианты! – шептал Ирвинг и, невзирая на беспомощное положение своей жены, сорвал ожерелье с ее шеи и перебирал его, разглядывая, точно не веря своей счастливой находке.
   Артур и Алиса, тоже изумленные, посмотрели многозначительно друг на друга и принялись приводить в чувство мать.
   Банкир спрятал ожерелье в карман и, не принимая участия в их хлопотах, стоял рядом и смотрел полусострадательно-полусердито на жену.
   Она скоро пришла в себя, оправилась и провела рукой по лбу, как бы вспоминая о чем-то. Тут она заметила исчезновение ожерелья и сильно побледнела.
   – Кто посмел… – пролепетала она, но, взглянув на мужа, замолкла и беспомощно опустилась в кресло.
   – Если тебе понадобится твое ожерелье, Миллисент, – сказал резко Ирвинг, – то знай, что оно у меня. Что за странный каприз носить бриллианты спрятанными? А еще более странно, что ты забыла об этом и могла думать, что они украдены.
   У этой высокомерной женщины не нашлось никакого ответа. Ее губы задрожали, и, удерживая слезы, она обратилась к сыну:
   – Артур, чего я ни сделала бы для тебя, а ты так отблагодарил меня за все!
   – Мама, – мягко произнес молодой человек, – разве мое старание начать новую жизнь не лучшая для тебя благодарность? Еще год назад я был позором для семьи, все меня презирали, а ты лишь снисходительно жалела. Теперь я могу всем прямо смотреть в глаза, я стал порядочным человеком – и все это благодаря моей милой жене. Разве все это не может смягчить ту боль, которую я, быть может, причиняю твоей гордости, но которая не может уязвить твоего сердца?
   Другая мать сдалась бы перед этим аргументом. Но миссис Ирвинг эти примиряющие слова сына взорвали и вернули ей гордый тон.
   – Ты думаешь? – холодно ответила она. – Тебе недостаточно было любви матери, чтобы вернуть тебя на истинный путь? Ты не оценил ни моих жертв, ни моих стараний спасти тебя от людского презрения! Нужна была эта авантюристка, эта горничная…
   Молодой человек сделал шаг к матери.
   – Мама! – Его глаза горели. – Алиса женщина и, что еще для тебя важнее, она моя жена и стоит на одной с тобой ступени в общественном положении. Вместо того чтобы сердиться, ты должна быть благодарна ангелу, который меня спас.
   Это было не особенно умно, но какой же влюбленный бывает мудр?
   Лицо миссис Ирвинг точно окаменело, и она ответила с дрожью в голосе, еле сдерживая гнев:
   – Да, этот «ангел» погубил меня окончательно! Возвратит ли мне муж доверие, после того как я его обманула ради тебя?
   – Ради меня? – повторил изумленный Артур.
   – Конечно! – гневно разразилась она. – Ты мог играть моим сердцем, уязвлять мою гордость, жениться на моей горничной, а спросил ли ты себя, откуда твоя мать, чьей любви недостаточно было, чтобы исправить тебя, берет средства, чтобы платить за твои прежние грехи?
   – Что ты называешь моими прежними грехами? – спросил он, заметно смущенный.
   – Давно пора спросить меня об этом, – иронически сказала она и, оглянувшись на мужа, который внимательно слушал их, продолжала: – Подумал ли ты когда-нибудь, откуда я брала деньги, чтобы уплачивать твои парижские долги?
   – Нет, – смущенно сознался он, – я думал, что эти деньги были твои, ты ведь богата!
   – Даже если и так, но ведь не всегда и богатая женщина имеет в своем распоряжении сто тысяч франков. Однако я дала тебе их, и ты преспокойно их взял. Где, ты думаешь, я их взяла? Твой отчим подтвердит тебе, что не у него.
   – Где же тогда? – заикаясь, спросил Артур. – Скажи мне!
   В эту минуту между ними встал бледный как смерть Ирвинг.
   – Ответь мне, Миллисент, – сказал он резко, – ты дала два года назад в Париже твоему негодному сыну сто тысяч франков?
   Она молча кивнула.
   – Это большая сумма, – продолжал он, – меня не удивляет, что ты не посмела у меня их просить. Я бы никогда не дал столько для него. Но меня удивляет, что ты нашла того, кто решился выбросить такую уйму денег за окно.
   – Я ни у кого их не брала! – Она поникла головой, потом вдруг умоляюще взглянула на мужа и сказала с такой мягкостью, которой от нее нельзя было ожидать: – Вильям, у нас нет детей, и ты не знаешь, что это значит – любить своего ребенка. Знать, что мой сын в нужде и горе, и не помочь ему – было выше моих сил. Пожалей материнское сердце, Вильям!..
   – Но деньги, откуда же ты взяла деньги? – горячо допрашивал он.
   Вся пылающая, она не поднимала головы. Помолчав немного, она заговорила уже более твердым голосом:
   – Вильям, зачем ты прислал сказать мне сегодня вечером, когда я одевалась, чтобы я надела свои бриллианты, а завтра дала бы тебе их на короткое время, чтобы показать ювелиру? Зачем ювелиру мое ожерелье?
   Он покраснел.
   – Незачем, конечно! Это была моя фантазия, я хотел знать его ценность.
   – Разве ты этого не знаешь? – спросила она, пронизывая его взглядом.
   – Только приблизительно!
   Она молчала, но, видимо, боролась с собой.
   – Ну, – сказал он, – ответишь ты мне на вопрос или нет?
   – Мне кажется, было бы естественнее спросить, почему я, порядочная женщина, предпочла украсть собственное ожерелье, не желая отдать его в чужие руки на время.
   – Нам незачем углубляться в этот вопрос, – уклончиво отвечал Ирвинг, – всякая женщина неохотно расстается со своими драгоценностями даже на несколько дней.
   Она горько рассмеялась.
   – Но разве женщина решится на преступление, разве допустит она вмешательство полиции, только чтобы не расставаться со своими бриллиантами? Нет, здесь должны быть другие побуждения, страх перед большим горем – потерей привязанности и уважения своего мужа…
   Тут голос изменил ей.
   – Миллисент, что ты сделала? – беспокойно заговорил Ирвинг. – Что за тайна скрывается за твоими словами?
   – О, тайна невелика! Ты настаиваешь на своем желании показать ожерелье ювелиру?
   – Да, я хочу знать его цену!
   – Не делай этого!
   – Почему?
   – Потому что он рассмеется тебе в глаза. Камни фальшивые, там нет ни одного бриллианта, все стекло, одно стекло!
   Ирвинг посмотрел на нее с недоверием, быстро вынул ожерелье из кармана и поднес его к свету.
   Блеск камней, видимо, его успокоил.
   – Ты смеешься надо мной, Миллисент! – рассердился он. – Посмотри, как они блестят и искрятся, это настоящие камни. Ты хочешь с помощью этой детской хитрости оставить их у себя, больше ничего!
   – Клянусь тебе, они фальшивы. Я обменяла их в Париже у лучшего из фабрикантов поддельных камней. Иначе разве я решилась бы надевать их в обществе? За свои камни я получила сто тысяч франков.
   Ирвинг казался совершенно подавленным этими словами.
   – Миллисент, Миллисент, неужели это правда? – еле выговорил он и, тяжело дыша, оперся о камин.
   – Да, правда!
   Она, видимо, была удивлена его сильным волнением.
   Затем она с гневом обратилась в своему сыну:
   – Теперь ты знаешь, что я для тебя сделала. И еще больше: в то время, когда ты упивался улыбками какой-то Алисы Дадли, я должна была жить под вечным страхом, что все откроется и мне придется пережить то, что я сейчас пережила.
   Молодой человек хотел ее прервать, но она жестом остановила его.
   – Молчи! – со злобой крикнула она. – Между нами все кончено! Я потеряла сына, дай бог, чтобы я сохранила мужа.
   Она робко взглянула на Ирвинга, точно ожидая слова прощения, но напрасно. Он уронил ожерелье на пол, схватился за ручку двери и, бросив на жену страшный взгляд, вышел вон.
   Она глядела ему вслед с отчаянием.
   – Вильям, Вильям! – вырвалось у нее жалобно и, забывая все на свете, кроме привязанности к мужу она готова была броситься за ним.
   Но Артур удержал ее.
   – Прежде чем уходить, мама, выслушай меня. Ты считала меня неблагодарным и равнодушным, но, верь мне, меня терзали долги. Я не подозревал, какую страшную жертву ты мне принесла, я думал, что деньги дал тебе отчим. Но и это меня удручало, и я провел много тяжелых часов, придумывая, как бы отдать этот долг. И чтобы доказать тебе, что мое раскаяние не было бесплодным и неискренним, я признаюсь тебе, где я проводил все свои вечера. Я работал как каторжник, чтобы добиться положения, которое позволило бы мне содержать жену, а излишек отдавать тебе. Когда я достигну этого положения, я не пощажу ни Алисы, ни себя, пока не выплачу тебе всего долга. Если я этого не сделаю, ты будешь вправе сказать, что между нами все порвано, но не теперь, когда я одушевлен стремлением сделаться достойным твоего уважения и любви.
   Он говорил горячо и трогательно, но преграду, созданную между ним и матерью его внезапной женитьбой, нелегко было сразу разрушить. Миссис Ирвинг, сказав ему несколько холодных слов, ушла непримиренная. Я надеялся, что молодые люди последуют за ней и дадут мне возможность выйти из моей засады, но они остались и сделали меня невольным свидетелем их первой откровенной беседы.
   Алиса, вид и манеры которой были неузнаваемы, схватила за руку своего мужа и любовно усадила его рядом с собой на диване.
   – Артур, – ее нежный голос благотворно действовал на нервы после такой бурной сцены, – простишь ли ты меня хоть когда-нибудь?
   – Проститя тебе, моя радость? – удивился он. – Да ведь в тебе все мое утешение, все мое счастье!
   – Нет, я говорю о том, что я вышла за тебя замуж.
   – Алиса! – Он сказал это с бесконечной нежностью, приподнял ее головку и серьезно посмотрел ей в глаза. – Ты теперь моя жена. У меня еще звучат в ушах слова священника, который нас венчал. Не омрачай сомнением первые часы, которые я провожу с тобой. Отдадимся радости этой блаженной минуты и будем думать только о том, что мы навеки вместе, какова бы ни была расплата за это.
   – Я не об этом говорю, Артур, а о том, что я так неосторожно согласилась быть твоей женой, несмотря на мои прежние отговорки.
   – И ты думаешь, что я этому не рад? – засмеялся он. – Когда ты мне прошептала: «Я готова, Артур, на то, чего ты так настойчиво требуешь, хоть сегодня, если хочешь», – у меня сердце чуть не разорвалось от радости.
   – Ах, Артур, – вздохнула она и сильно покраснела, – каждое твое слово для меня укор. Я не могу на пороге нашего счастья скрыть от тебя правду, даже если бы я потеряла навсегда твою любовь. Я скажу тебе честно и прямо: я не вышла бы за тебя сегодня замуж, если бы не исчезновение бриллиантов твоей матери.
   – Алиса! – укоризненно вырвалось у него.
   Она не смела поднять на него глаза.
   – Я знаю, я должна была тебе верить, – сказала она порывисто, – я не должна была допустить и мысли, что ты способен на такое дело, но ты простишь меня, когда узнаешь все. Я видела, как ты тихонько вошел в комнату твоей матери и так же тихо оттуда вышел, пряча что-то блестящее. Я, конечно, не обратила бы на это внимания, если бы вслед за этим не явилась твоя мать и, подойдя к камину, где стояли футляры, не бросилась бы к окну, чтобы поднять потом тревогу о пропавших бриллиантах. Я не могла себе представить, что она так быстро схватила ожерелье и спрятала его. Мне казалось, что она все это придумала, чтобы спасти кого-нибудь близкого, кто, по ее мнению, был виновен. Она, мать, знала ведь своего сына! Что же мне оставалось думать? Ты видишь, Артур, – кончила она вся в слезах, – виновата твоя мать, только она вселила в меня подозрение.
   – Рассказать тебе, что ты видела? – сказал он, вынимая из бокового кармана гладкий золотой браслет с серебряными монетами. – Я увидел его на диване у мамы, и мне захотелось унести его, чтобы прижать к своим губам.
   – Милый, да ведь это мой браслет!
   Она опустила в смущении головку, чувствуя на себе грустный и серьезный взгляд. Не в силах снести этот взгляд, она умоляюще посмотрела в глаза мужа, ожидая упрека и гневного слова. Но он взял ее за руки и сказал:
   – И, несмотря на это, ты согласилась быть моей женой?
   Она вся покраснела и стала удивительно мила, когда отвечала ему просто:
   – Я любила тебя, Артур, и слышала, что жена освобождается от свидетельства против мужа.
   Он обнял ее с криком восторга.
   Я никогда не видел такой счастливой пары. Они забыли обо всем окружающем, о тяжкой сцене между банкиром и женой, о гневе матери, обо всем.
   Наконец они вышли из комнаты, и я мог выбраться из засады. Мне ничего не оставалось больше, как уйти поскорее, что я и сделал. Была полночь. Лавров я в свой венок не вплел этим делом, но обогатился новыми познаниями в области человековедения, что для моего ремесла тоже драгоценно.

Глава V

   – Да, – сказал Робертс, – уж очень необыкновенно кончилось это таинственное дело.
   – И, чего со мной еще никогда не бывало, я в уголовном деле сыграл такую пассивную роль! Тем не менее мне удалось познакомиться с удивительно интересными характерами.
   – Ну а Ирвинг утешился потерей бриллиантов и помирился с женой?
   – Ирвинг? Вот тут-то и есть самая настоящая трагедия, мой друг! Со вчерашнего дня Ирвинг исчез. У него осталась масса долгов. Состояние свое он потерял на спекуляциях. Я себе теперь объясняю, отчего ему так хотелось вернуть бриллианты. Для него и двадцать пять тысяч долларов были бы якорем спасения. Вероятно, они должны были облегчить ему бегство.
   – А жена его?
   – Ее очень жаль, она ведь и не подозревала ничего подобного. Ее личное состояние тоже поглотила эта катастрофа, и ей ничего не остается, как искать убежища у сына, что должно быть не легко женщине с таким крутым и гордым нравом… Однако поздно! – Гаррисон посмотрел на часы. – Завтра жду тебя, чтобы услышать о твоих похождениях.
   – Приду, – пообещал Робертс, – и тебя заинтересует мой рассказ.
   – О фальшивомонетчиках?
   – Нет, их я, к сожалению, еще не накрыл, хотя и близок к этому. Но в поисках за ними я натолкнулся на другую историю. Ну уж и в положеньице я попал! Завтра расскажу подробно. Это тоже уголок из «лабиринта души», как ты прекрасно выразился. Представь себе высшее благородство и глубочайшую порочность, вырастающих из одного и того же корня. Развитие действия было в высшей степени драматично, а кончилось все трагедией в средневековом духе.
   – Это интересно. Смотри же, завтра вечером жду тебя в своей келье.
   – Хорошо! – ответил Робертс.
   И они расстались.
   В назначенный час на следующий день Робертс явился к своему другу. Тот угостил его на славу, и они удобно уселись в маленькой гостиной.
   Робертс начал свое повествование.

   – Мы с тобой расстались на том, что я должен был ехать в Брендон, маленький городишко в Массачусетсе. Я надеялся найти там следы моих фальшивомонетчиков. Мне донесли, что туда ежедневно приходит несколько писем под литерами X. Y. Z. Это было подозрительно и требовало расследования. Переговорив с кем следует, я поехал, окрыленный надеждой, что наконец найду исходную точку для своих розысков. Погода была отличная, местность красивая, но мне было не до того. Прибыв в Брендон, я немедленно отправился к почтмейстеру, представился ему как агент полиции и объяснил цель своего посещения.
   Он с большой готовностью показал мне сумку, где находилась переписка под литерами X. Y. Z. Это были письма очень похожие друг на друга за исключением одного. Все они были из разных концов Северной Америки. На одном из них, не похожем на другие, на голубом конверте в уголке была надпись: «До востребования».
   Я уложил письма обратно в сумку и поинтересовался, кто приходит за ними.
   – Совершенно незнакомый нам человек, да и в округе его никто не знает. Обыкновенно он приезжает в двуколке к вечеру, когда совсем стемнеет, молча получает письма и спешит в обратный путь.
   – Опишите мне его наружность! – попросил я.
   – Извольте! Это высокий, худой, сутуловатый, поразительно бледный субъект. Он производит впечатление безобидного, ничтожного человека. Но взгляд его острых проницательных глаз крайне неприятен.
   По этому описанию я ясно представил себе этого человека. Такой тип людей мне попадался.
   – Нельзя ли мне посмотреть на него?
   – Сделайте одолжение, – согласился почтмейстер. – Приходите сюда незадолго до семи часов, и вы непременно его увидите.
   Я так и решил сделать и собирался уже уходить с почты, но едва не был сбит с ног каким-то молодым человеком. Он так торопился, что не заметил меня.
   – Простите! – Он вежливо поклонился, вошел в почтовую контору и спросил, нет ли писем под буквами X. Y. Z.
   Почтмейстер украдкой подозвал меня.
   – Что мне делать? – шепнул он. – Этого человека я еще никогда не видел, а он требует письма под этими таинственными буквами!
   – Дайте ему всю сумку, а там мы посмотрим, что он с ней станет делать.
   Пока незнакомец перебирал содержимое сумки, я старался хорошенько рассмотреть его. На вид это был человек хорошего общества, симпатичный, стройный. Приятному впечатлению мешала какая-то нервность и растерянность, особенно проявившиеся при чтении писем. С выражением удивления пробегал он письма и клал их обратно на стол. Только голубой конверт, видимо, его заинтересовал; он оставил его в руке, а остальные письма уложил обратно в сумку.
   – Здесь, вероятно, еще кто-нибудь получает письма под этими буквами, – сказал он вполголоса, – вся эта корреспонденция не ко мне.
   Он поклонился нам и, положив одно письмо в карман, удалился.
   – А теперь, – сказал я почтмейстеру, – разрешите мне в интересах правосудия взглянуть на все эти X. Y. Z. Они ведь теперь распечатаны.
   Почтмейстер сначала воспротивился. Он говорил о неприкосновенности чужой переписки, о превышении власти и прочем, но мне удалось успокоить его щепетильность, и я завладел сумкой. Я с жадностью набросился на нее, но испытал полное разочарование. Все письма содержали только адреса и марки для ответа.
   Меня это начинало раздражать! Это какое-нибудь глупое мошенничество, объявление о верном средстве приобрести богатство или долго жить – и все это за одну почтовую марку! Попадаются же люди на такую удочку!
   Со злостью швырнул я всю кучу на стол и собирался их запихать в сумку, когда мне бросился в глаза еще один исписанный лист. Я не поверил своим глазам: это было письмо из голубого конверта, которое молодой человек при мне сунул себе в карман. Точно наваждение какое-то! Я ломал себе голову над этим и нашел подходящее объяснение лишь в том, что незнакомец, по рассеянности или торопливости, положил в карман чужое письмо, а свое оставил – он держал целую кипу в руках. Я не мог не воспользоваться случаем проникнуть в тайну этого господина. Мне казалось, что он непременно причастен к какому-нибудь темному делу вроде моих фальшивомонетчиков.
   Содержание письма, написанного измененным почерком, было странное:
   «Все идет хорошо. Момент действовать наступил, удача обеспечена. Будь сегодня в 9 вечера у северо-восточного угла оранжереи, там тебе дадут маску и все, что нужно для выполнения твоей задачи. Неожиданностью его одолеем. Пароль – «рукопожатие».
   «А, здесь что-то кроется!» – подумал я и, повинуясь внезапному наитию, переписал эти несколько слов в записную книжку, а в письме осторожно стер слово «северо-восточный» и написал вместо него «юго-западный». Затем сунул письмо в сумку и стал ждать, когда вернется молодой человек в поисках потерянного письма.
   Мои ожидания оправдались – он, озабоченный, вернулся, получил письмо и поспешно ушел.
   Я побаивался за то, что натворил у него в письме, но утешал себя мыслью, что он никогда не догадается и решит, что ему показалось «северо-восточный» вместо «юго-западный». Ты себе представляешь, с каким азартом я бросился искать след! Прежде всего я справился у почтмейстера, у кого из окрестных жителей есть оранжерея в саду.
   – Только у Бенсона, – сразу ответил он, – остальные слишком бедны, чтобы позволить себе такую роскошь. А у него все есть: и парк, и фонтаны, и оранжереи.
   – Кто он такой, этот Бенсон?
   – Как вам сказать? – задумался чиновник. – Это самый богатый человек в округе, но зато и самый несимпатичный. Два года назад он приехал сюда из Бостона и стал себе воздвигать поистине королевское жилище. А зачем ему это – неизвестно, у него никто не бывает. Он довольствуется обществом своих детей. Молодой Бенсон очень занят своим садом, подстригает деревья, подвязывает виноград и, видимо, доволен такой жизнью. А его сестра – не особенно: она любит людей, общество, а этого старый Бенсон ее лишает. Вероятно, он никого не считает достойным своего общества и своих хором. Но лучше всего то, что сам он ютится в своем рабочем кабинете и в своих палатах почти не бывает.
   – Стало быть, это занятой человек?
   – Вероятно, хотя никто не знает, чем он занят.
   Меня начало все это интересовать.
   – А как он нажил свое богатство?
   – Никто не ведает. Он богатеет, не прилагая к этому видимых стараний. Когда он появился здесь, он был уже богат, а теперь, я думаю, утроил свое состояние.
   – Может быть, он играет на бирже?
   – Если играет, то поручает это сыну. Сам он никогда не выезжает из дому.
   – У него двое детей, говорите вы?
   – Дочь и сын. Сын молод и красив, не особенно популярен, но пользуется уважением. Он не располагает к приятельским отношениям, для этого он слишком серьезен и сдержан, но его ни в чем нельзя упрекнуть. Жаль, что его так редко видно.
   – Сколько ему лет?
   – Тридцать.
   – А дочери?
   – Двадцать четыре.
   – А их мать жива?
   – Умерла за год до их приезда сюда. Много болтают о ее смерти, но близкие о ней никогда не говорят.
   – Они вообще, должно быть, необщительны? – заметил я.
   – Совершенно верно, – согласился почтмейстер. – И, конечно, не от них я узнал, что еще где-то обретается младший сын Бенсона. Мне лучше, чем кому другому, известно, что ни он им, ни они ему не пишут.
   Наш разговор был прерван, и я стал смотреть на улицу. Перед почтовой конторой, как это всегда бывает в маленьких городах, к часу выдачи писем собралась кучка народу. Мне хотелось послушать, не станет ли кто говорить о Бенсонах, которые, по отзывам почтмейстера, так занимали общественное мнение. Действительно, вскоре я услышал их имя и насторожил уши. Что-то таинственное реяло над этой семьей, и, даже если бы я и не считал их замешанными в каком-нибудь подозрительном деле, для меня они все-таки представляли огромный интерес.
   – Маскарад? – услышал я. – Вы говорите, Бенсоны устраивают маскарад? Да ведь у них до сих пор и трех человек не бывало в доме!
   – Это верно, – согласился другой голос, – но тем не менее они задают бал и пригласили много народа из Клейтона, Холлоуэлла и еще откуда-то. Из здешних же никого.
   – Должно быть, – сообразил третий, – мисс Кэрри так пристала к отцу, что он наконец согласился устроить бал. Сегодня день ее рождения.
   – Но для чего им понадобился маскарад? – спрашивал первый. – Никогда такой гадости у нас еще не бывало. Разве это не грех – рядиться в какие-то маски, костюмы и показываться такими нехристями? Не понимаю старого Бенсона! То запирает наглухо свой дом, то пускается на такие штуки. Нас он не пригласил.
   – Нас тоже! – послышались голоса.
   – Мы, вероятно, недостаточно приличны для этого барина, – высказал предположение один, похожий на мясника. – Я слышал, что ворота будут заперты и никого без пригласительного билета не впустят.
   – Скажите пожалуйста! Мне на это наплевать: влезем на забор и все увидим, если захотим.
   – Как вы думаете, молодой Бенсон примет участие в маскараде?
   – Ну нет, он слишком для этого серьезен.
   Разговоры вдруг прекратились, и наступила тишина. На улице показался молодой человек верхом, и я догадался, что он и был предметом последнего замечания. Высокий, стройный, он был очень изящен, но сдержанность его смахивала на высокомерие. Едва наклонив голову, он проехал мимо собравшихся, бросил поводья слонявшемуся тут мальчишке и прошел на почту. Затем вышел с письмами в руке и, обменявшись несколькими словами с кем-то, сел на лошадь. Тут я его рассмотрел, и, по правде скажу, он мне не понравился. Бесспорно, красивый, с правильными чертами, отличным цветом лица, он все-таки внушал мне какую-то антипатию. Может быть, это происходило оттого, что его лицо было непроницаемо, а по опыту ты знаешь, насколько это часто бывает подозрительным признаком для характеристики человека. В его глазах нельзя было ничего прочесть. Когда он отъехал, его проводили почтительным шепотом.
   «Он холоден как лед, – подумал я, – ему недостает только прозрачности льда».
   После того как я узнал о маскараде, слова «маска» и «рукопожатие» приобрели для меня более невинное значение, хотя я не мог отделаться от мысли, что все-таки тут кроется что-то таинственное.
   Ты знаешь, как заманчиво для меня все таинственное, к тому же мне нечего было делать. Я решился на экскурсию в область человековедения, чтобы пополнить свои познания. Кто меня интересовал, так это незнакомец с голубым конвертом и его отношение к Бенсонам. Приглашение на свидание в оранжерее, без сомнения, было написано одним из членов семьи.
   Если меня не обманывало чутье, то свидание было построено на обдуманном плане, да и весь бал, вероятно, служил только предлогом, чтобы замаскировать это свидание.
   Было четыре часа. До назначенного времени оставалось пять часов. Поразмыслив, я велел оседлать лошадь (я остановился в гостинице напротив почты) и поехал на разведку вокруг виллы Бенсона. По дороге мне пришло в голову попробовать пробраться на саму виллу, чтобы посмотреть, стоит ли возиться с этим делом. Но что выдумать, под каким предлогом потревожить обитателей виллы в такой неурочный час? В голову ничего не приходило, а между тем я уже приблизился к вилле, обнесенной высокой железной решеткой. Сад, насколько видел глаз, был тенистым и содержался великолепно. Приготовления к празднику были на полном ходу: прислуга сновала озабоченно взад и вперед, и я видел, как к кустам и деревьям прикрепляли цветные фонарики. Вдруг меня осенила мысль, что старый Бенсон, живущий затворником, вряд ли будет заниматься приготовлениями к балу. Можно было бы его повидать, но под каким предлогом?
   Идея, которая мне пришла в голову, была, конечно, смелая, но исполнимая.
   Я вынул визитную карточку, написал на ней: «По важному делу», – и преспокойно, с видом джентльмена, въехал в ворота. Если бы я пришел пешком, это бы, вероятно, так гладко не прошло, но мой конь импонировал людям. Так же небрежно, как это делал молодой Бенсон, бросил я повод конюху и готов был уже позвонить у дверей, но на пороге показался старый слуга и с испуганным видом преградил мне дорогу.
   – Мистер Бенсон сегодня никого не принимает!
   – Я приехал по делу, – сказал я и подал ему карточку, на которую он посмотрел в недоумении.
   – Это все равно, – пожал он плечами, – мне дан строгий приказ никого не принимать.
   – Но мой случай исключительный, – настаивал я. – Дело важное и касается лично мистера Бенсона. Скажите ему это, и вы увидите, что он велит меня принять.
   Слуга недоверчиво покачал головой, но впустил меня.
   – Я попрошу сюда молодого хозяина, – предложил он.
   Но мне именно этого не хотелось, я стремился видеть отца.
   – Это совершенно лишнее! – решительно сказал я. – Если мистер Бенсон не болен, я настаиваю на том, чтобы вы обо мне доложили.
   И, не ожидая ответа, я вошел прямо в открытую дверь приемной и уселся на первое попавшееся кресло. Такой решительный образ действий произвел должное впечатление, и старик поплелся докладывать обо мне, что-то бормоча себе под нос.
   В доме Бенсона было много роскоши и вкуса, во всем сквозило тонкое понимание искусства. Я разглядывал картины и окружавшие меня предметы, как вдруг раздался шум голосов в передней. Женщина и мужчина разговаривали вполголоса, но мой острый слух ясно воспринимал их слова.
   – Сегодня день, полный волнений, – говорил женский голос. – Я несколько раз все собиралась спросить, что ты обо всем этом думаешь? Удастся ли ему на этот раз воспользоваться случаем? Неудача будет для него ужасна. Отец…
   – Тише! – прервал говорившую мужской голос. – Помни, что успех зависит от твоего благоразумия и осторожности. Лишнее слово – и твой план рухнет!
   – О, я буду осторожна, но скажи мне, ты веришь в успех?
   – Отчего же? Но меня это так мало касается…
   Тон был резок, но собеседница, очевидно, не уловила этого и проговорила ласково и тепло:
   – Какой ты добрый, сколько в этом утешения для меня!
   Вошел слуга с моей карточкой в руке.
   – Мистер Бенсон желает знать цель вашего посещения! – сказал он так громко, что я побоялся, как бы не услышали в передней.
   Я взял у него карточку и написал: «По поручению инспектора полиции» (я узнал, что брат почтмейстера занимает эту должность). Слуга посмотрел на карточку, видимо изумился и быстро проговорил:
   – Ну, тогда идите лучше прямо со мной!
   Мне это было на руку, иначе те, кто был в передней, увидели бы меня и заподозрили в подслушивании. Но я еще не успел выйти, как в комнату вошла молодая девушка, удивленно взглянула на меня и спросила, совершенно меня игнорируя:
   – Джонс, что это за господин и куда вы его ведете?
   – Он по делу, мисс, и его приказано принять.
   Какая-то тень пробежала по ее милому личику.
   – Мне казалось, – наморщив лоб, сказала она, – что отец приказал никого не впускать к нему в кабинета сегодня?
   Она задумалась, а я воспользовался этим, чтобы быстро последовать за слугой.
   Они все, видимо, были озабочены одной мыслью: никого сегодня не допускать к старому Бенсону.
   Я очутился перед запертой дверью кабинета Бенсона, которую он сам отворил, после того как слуга постучал и прошептал ему несколько слов.
   Я оглядел с любопытством этого человека, о котором ходили такие странные слухи. Его лицо, обрамленное седой бородой, и седая голова были очень характерны, а выражение лица меланхолическое.
   – Вас прислали из полиции? Могу я узнать, по какому делу? – спросил он.
   – Мистер Бенсон, – начал я храбро, – вы сегодня устраиваете маскарад. Такое необычное происшествие возбуждает понятное любопытство жителей. Конечно, молодежь вечером возьмет приступом решетку вашего сада, чтобы посмотреть на празднество. Поэтому инспектор Уайт прислал меня спросить, не потребуется ли вам несколько полицейских на случай, если нужно будет удалить каких-нибудь непрошеных гостей. Он предлагает вам свои услуги.
   – Это очень мило с его стороны, – ответил Бенсон. видимо обеспокоенный моим сообщением, но прекрасно владея собой. – Я об этом не подумал. Присутствие любопытных было бы очень нежелательно. Они, пожалуй, еще ворвутся и в дом, – сказал он точно про себя, а затем обратился ко мне: – Кто вы такой?
   На секунду я смутился, но сейчас же ответил смело:
   – Уайт часто берет меня в помощь. Если я вам нужен и вы хотите иметь сведения обо мне, напишите…
   Он перебил меня:
   – Вы считаете возможным удалить из моего дома всех непрошеных гостей? – спросил он, проницательно меня разглядывая.
   – Я изо всех сил постараюсь, – сказал я.
   – У всех приглашенных есть билеты, но контроль бессилен, если проберутся через решетку!
   – Я поставлю людей вокруг решетки, – быстро предложил я, – и всякого постороннего отважу, если… – Тут я остановился, чувствуя, что малейшим неосторожным словом могу все испортить. – Если, – продолжал я, – вы меня уполномочите действовать в этом смысле.
   – Пожалуйста, – сказал он и, взяв со стола карточку, прибавил: – Вот вам карточка для входа в сад. Действуйте, не возбуждая толков, следите за всяким, кто будет шляться вокруг дома, заглядывать в окна или стараться проникнуть через боковую дверь. У меня особые причины к тому, чтобы это распоряжение было исполнено. Если я останусь доволен порядком, я вас отблагодарю.
   – Вы вполне можете на меня рассчитывать, – сказал я выразительно.
   В эту минуту я увидел в зеркале, как молодой Бенсон заглядывает в дверь. Я раскланялся и вышел.
   Как я и ожидал, у выхода ко мне подошел Гарри Бенсон.
   – Я вас задержу на два слова, – сказал он вполголоса. – Джонс сказал мне, что вы посланы Уайтом. Не откажите сообщить мне, ради чего вы решились сегодня беспокоить отца.
   Он говорил вкрадчивым тоном, и, если бы я сию минуту не видел его лица, когда он подслушивал у дверей, я, пожалуй, принял бы его за порядочного человека. Я ответил совершенно откровенно на его вопрос и предъявил ему входной билет.
   – Вы хотите расставить караульных сегодня в саду?
   Он, видимо, был не в духе.
   – Да, конечно! – подтвердил я.
   Он молча повел меня в соседнюю комнату, наполненную растениями.
   – Мне кажется, – сказал он, – что ваше вмешательство неуместно и что вы совершенно напрасно обеспокоили моего отца. Если бы даже какой-нибудь любопытный и попал в сад, беда невелика. В дом он не попадет, да и не попытается даже попасть. Мне очень неприятно, что этому первому проявление гостеприимства придается какой-то враждебный оттенок. Если уже мой отец и принял ваши услуги, то я прошу вас ограничить свою деятельность и только тогда ее проявлять, когда это понадобится.
   – Но ваш отец ждет от меня точного исполнения его распоряжения. Если бы я уступил вашему требованию, он был бы недоволен, и вполне основательно.
   Бенсон посмотрел на меня испытующе. Мне показалось, что он сейчас сделает попытку подкупить меня, но я ошибся: он был хитрее, чем я думал.
   – Ну хорошо, – согласился он, – если для вас желание моего отца закон, то исполняйте свою обязанность, но от меня помощи не ждите, если попадете в смешное положение благодаря какому-нибудь промаху!
   С этими словами он ушел.
   Я собирался сделать то же, но, услышав за собой легкие шаги, обернулся и увидел мисс Кэрри Бенсон.
   Она казалась взволнованной и даже не старалась скрыть это от меня.
   – Подождите минутку, – позвала она меня. – Мне сказал брат, кто вы. Не можете ли вы мне сказать, кто именно грозился, что влезет к нам в сад?
   – Я не знаю их имен. Какие-нибудь буяны, которых вы вряд ли рады будете видеть среди ваших гостей.
   – Я боюсь, что вы ошибаетесь: здесь нет таких людей. Мой отец нервен и мнителен, и вы напрасно его напугали.
   Мне стало смешно от этого слова «напугали» при мысли о спокойном, твердом взгляде человека, которым он смог бы удержать в повиновении целый взбунтовавшийся полк.
   – Вам, значит, не хотелось бы, чтобы мы караулили сад? – спросил я равнодушно.
   – Я думаю, это будет лишним.
   – Но я обязан исполнить желание вашего отца.
   – Я знаю это. – Она очаровательно улыбнулась. – И вы прекрасно сделали, но мы с братом гораздо больше отца знакомы с тем, как общество к нам относится, и уверяем вас, что это лишнее. Такая мера вызовет толки, и подумайте только, как неприятно будет нашим гостям, если их вдруг задержит полицейский.
   – Что же прикажете мне делать? – произнес я, притворяясь сдающимся.
   – Взять эти деньги, – сказала она, краснея и подавая мне кошелек, – и не вмешиваться ни во что, пока вас не попросят.
   Это было почти то же, что говорил ее брат. Цель, очевидно, у обоих была общая, и они оба одинаково хотели меня провести. Я взял кошелек, подержал его и, покачав головой, ответил:
   – Это невозможно, сударыня, но если бы вам хотелось, чтобы я впустил беспрепятственно кого-нибудь по вашему указанию, я готов сделать это. Желание женщины для меня закон.
   Она слегка покраснела, испытующе взглянула на меня и, колеблясь, сказала:
   – Да, мне хотелось бы, чтобы вы оставили в покое одного нашего гостя. Он, вероятно, побудет сначала в саду, а затем уже войдет в дом.
   Я поклонился и спросил у нее приметы этого гостя.
   – Он такого же роста, как вы, и блондин.
   Кивнув мне довольно высокомерно, она хотела уйти, но я удержал ее:
   – Возьмите обратно ваш кошелек. За мои услуги наградит меня ваш отец, а от женщины я не принимаю наград, да еще за такие пустяки!
   – Возьмите! – настаивала она. – Тогда я, по крайней мере, буду спокойна.
   – Вы можете быть спокойны и без этого, – очень серьезно сказал я ей, отдавая кошелек.
   Она мило кивнула мне головкой.
   Я сел на лошадь и уехал. По дороге я соображал, не попал ли я в обыкновенную любовную историю и не имело ли свидание целью похищение дочки у чрезмерно строгого отца. К чему тогда все мои ухищрения? Я еще раз внимательно прочел письмо X. Y. Z. Теперь оно казалось мне просто любовным посланием. Молодые люди, вероятно, хотели застигнуть отца врасплох, в присутствии многих друзей. Они, быть может, были давно помолвлены и хотели огласить это. Меня удивляли только две вещи: пароль и слова молодого Бенсона: «Если это не удастся, то не по моей вине». Тут было что-то подозрительное, и мне хотелось это разгадать.
   Я был заинтересован до такой степени, что забыл все на свете – даже своих фальшивомонетчиков – из-за тайны семейства Бенсон.

Глава VI

   В половине восьмого я уже был на своем посту. Незнакомец, которого я видел на почте и который ужинал в гостинице одновременно со мной (причем я опять обратил внимание на его нервность), вошел в сад почти вместе со мной и немедленно стал около юго-западной стены оранжереи. Как только я это увидел, я стал зорко наблюдать, чтобы через решетку с его стороны не появился ни один непрошеный гость. К девяти все общество собралось, и я мог на мгновение пробраться к условленному месту свидания.
   Место было выбрано очень удобное – среди густого кустарника, куда совсем не проникал свет из ярко освещенного дома. Здесь не было и фонариков, висевших в других местах сада. Все в этом таинственном уголке благоприятствовало моему плану.
   Я напряженно прислушивался к шуму приближавшихся шагов. Возле меня зашуршали кусты, и передо мной выросла мужская фигура, которая спросила тихо:
   – Кто здесь?
   Я молча выступил вперед.
   – Готовы ли вы принять рукопожатие? – спросил тот же голос.
   Я измененным голосом ответил:
   – Я готов ко всему!
   Тогда мне бросили плащ-домино на плечи.
   – Завернитесь хорошенько, тут есть глаза не хуже рысьих. И слушайтесь моих указаний. Вам нельзя идти через главный ход, там вы должны будете снять маску и назвать себя. Воспользуйтесь балконной дверью – она открыта, и сторож подкуплен. Когда вы попадете в дом, смешайтесь с толпой и разговаривайте с теми, кто вам скажет пароль. Ровно в десять осмотритесь и, когда найдете черное домино, пойдите за ним вслед незаметно для других. Оно вам покажет закрытую дверь, открыв которую вы попадете в маленькую комнату, соседнюю с библиотекой. И еще вот что: если стакан, который вы заметите на столе, будет пахнуть вином, то, значит, ваш отец выпил свое питье на ночь и ушел спать. Если же в стакане будет белый порошок, то, значит, он придет еще в эту комнату, и вы получите давно желанную возможность поговорить с ним.
   Сказав все это, он сунул мне в руки черную маску и исчез.
   Несколько мгновений я стоял в оцепенении. Положение мое было далеко не завидное: я даже проклял свою затею вмешиваться в чужие семейные тайны… Первым моим побуждением было бросить домино и маску и скрыться, но меня удерживала какая-то тайная сила. По голосу я узнал в незнакомце Гарри Бенсона. Инструкции его были так странны, что, по-видимому, скрывали какую-то необычайную тайну. И это меня манило до того, что я очертя голову надел маску и отправился к дому с указанной мне Бенсоном стороны.
   Балконная дверь была открыта настежь. Через нее видны были люди в причудливых костюмах и слышен был веселый говор. Я вошел в залу, стараясь держать себя совершенно непринужденно.
   – Ого! – воскликнул около меня индеец в полном вооружении. Он был, кажется, удивлен моим костюмом, который действительно был довольно кричащим: из блестящего желтого шелка с фантастическими фигурами и арабесками.
   «Едва ли я останусь незамеченным в таком костюме», – подумал я.
   И действительно, ко мне уже подлетела маленькая пастушка и кокетливо защебетала:
   – А, вот и ты, заблудшая овца из моего стада!
   Но так как мне было не до нее, я кое-как ускользнул, сказав, что она ошибается и что я не овца, а волк в овечьей шкуре, и, пожалуй, еще ее съем. Она убежала со смехом, и я остался один, но ненадолго. Ко мне подошла маска, которую я давно заметил сидящей одиноко в углу залы. Она подошла и, схватив мою руку, отвела меня в сторону.
   – Это ты, Ричард? – прошептала она. – Как я рада, что ты здесь. Я надеюсь, все теперь пойдет хорошо.
   Я страшно смутился. Кто была эта дама? Что ей ответить? Я ограничился нежным пожатием руки.
   Она продолжала:
   – Милый Ричард, я так о тебе тосковала! Гарри очень хороший брат, но ведь ты был моим любимым товарищем. Отец будет опять так счастлив, если тебе удастся заставить его забыть прошлое!
   Теперь я знал, что со мной была Кэрри Бенсон. Чтобы не выдать себя голосом, я лишь пожимал ее руку и нежно привлек ее к себе.
   – Тебе Гарри все сказал, что нужно делать? – тихо спрашивала она. – Отец ни за что не хочет уступить и на целый день заперся у себя в комнате. Я еле выпросила у него позволение устроить этот бал. Я убедила его только одним доводом: ты побоишься прийти в дом, когда будет столько гостей. Я думаю, он сам не уверен в себе и боится, что свидание с тобой смягчит его сердце. С прошлого года у него гораздо меньше сил, я постоянно боюсь… – Она вздохнула и замолчала.
   Эта забота об отце тронула меня. Забывая всякую осторожность и желая ее успокоить, я осмелился, конечно, едва слышно, спросить:
   – И ты думаешь, он примирится со мной, когда увидит меня?
   – Наверняка! Я даже знаю, что он по тебе тоскует. Если бы он тогда в гневе не поклялся, что никогда тебя больше не увидит, он давно бы позвал тебя. Гарри тоже думает, что примирение теперь возможно.
   – А Гарри действительно желает моего примирения с отцом? – хватило у меня смелости спросить.
   Она укоризненно прошептала:
   – О, Ричард, как тебе не стыдно спрашивать? Разве бы он позвал тебя сегодня, если бы сам не жаждал тебя опять видеть среди нас? Ты сомневаешься в его хороших намерениях только потому, что вы никогда друг друга не понимали. Конечно, он горд и не умеет прощать, – быть может, оттого, что он сам никогда не сделал ничего дурного. Но братская любовь победила его гордость, он хочет забыть прошлое и видеть тебя опять в нашем доме. Ты столько выстрадал, мой бедный Ричард, так тяжко искупил свой грех!..
   Я понял, что Ричард был виновен в каком-то проступке, и в этот момент мне захотелось быть этим преступником, чтобы обнять эту добрую сестрицу за ее милые слова. Не имея права это сделать, я все-таки не пропустил случая сказать ей:
   – Ты ангел!
   Я уже решил незаметно уйти и, отыскав незнакомца у оранжереи, отдать ему маску и домино и восстановить его в его правах, но это мне не удалось. Испанский гранд проскользнул между мной и Кэрри Бенсон и, став передо мной, сказал басом:
   – Немногие люди достойны искреннего рукопожатия!
   Слово «рукопожатие» дало мне понять, что идальго принимает меня за того, кем я в действительности не был. Положение опять запутывалось. Я совершенно не соображал, кто был этот новый друг. В крайнем смущении я мог ответить только:
   – Да, это правда!
   Но я не отвязался от него этими словами. Он взял меня под руку и с живостью, не идущей к его кастильской внешности, доверчиво сказал:
   – Твой голос будит во мне всевозможные воспоминания, милый мой! Я ведь никогда не верил, что ты совершил то, в чем тебя обвиняют! Это на тебя не похоже. Быть может, теперь многое объяснится, чего мы прежде не понимали. Твоя гордость не позволяла тебе сказать, что ты не виновен, однако…
   – Кто вы? – спросил я смело. – Чтобы говорить о таких вещах, я должен знать, кто передо мной!
   – Как, ты не узнаешь своего старого дядю Ричарда? Я нарочно приехал из Холлоуэлла, потому что Кэрри написала, что ты делаешь последнюю попытку встретиться с отцом. Эдит тоже здесь. Бедная девочка! Она никогда не сомневалась в тебе, и если мое предположение основательно…
   – Эдит! – прервал я его в ужасе от нового осложнения. – Где же она? – Безнадежным взглядом искал я это чудо женской верности.
   Дядя Ричард понял мое волнение совершенно иначе.
   – Знай, что она близко, мой дорогой, но нет смысла ее отыскивать. Ты все равно не узнаешь ее в маскарадном наряде. Если ты будешь вести себя спокойно, она потом к тебе придет.
   – Ты прав, дорогой дядя, – сказал я, – лучше спокойно подождать. А пока сядем у оконной ниши. Скажи мне, какие были у тебя подозрения? Я чувствую, что пришло время вынести правду на свет божий, и кто, как не ты, мой всегдашний друг, в этом мне поможет?
   – Это правда, ты во мне не ошибаешься. Ведь ты не сделал того, что о тебе говорят? Эдит утверждает, что не ты взял ценные бумаги из стола твоего отца!
   Он испытующе посмотрел на меня, и я должен был ответить первое, что пришло мне в голову:
   – Не спрашивай меня!
   Мое волнение он принял совершенно естественно.
   – Но, дорогой мой, я должен спросить, чтобы наконец узнать правду. Ты молчишь из великодушия, Ричард, но ведь всякому великодушию есть пределы.
   Я решил воспользоваться минутой и узнать у него подробности этого дела. Я очень осторожно попросил его сообщить мне свои предположения. Он оглянулся по сторонам и шепнул:
   – Имя Гарри в связи с этим делом. Я убежден, что все это дело его рук.
   Я представился испуганным его заявлением и пролепетал:
   – Ты думаешь?..
   – Да, я думаю, что это сделал он, но что ты взял его грех на себя, зная, как горячо любит отец своего первенца и как он гордится им.
   У меня невольно вырвался возглас удивления, но, чтобы не выйти из роли и не возбудить подозрения дяди Ричарда, я спросил его взволнованным голосом:
   – Почему ты думаешь, что это непременно кто-нибудь из нас двоих? Скажи мне, что наводит тебя на эту мысль?
   – Я знаю не больше, чем все остальные в семье… Ночью твой отец услышал шум в своем кабинете. Он тихо встал, но когда вошел в кабинет, то кто-то крадучись выходил из него в другую дверь и проскользнул к комнатам, где жил ты с братом. Изумленный и испуганный, он зажег лампу и увидел свое бюро взломанным, все в нем разбросанным, а ценные бумаги исчезнувшими. Он тотчас же бросился к вам. Твой брат спал крепким сном, а ты еще не ложился и, видимо, был взволнован. Ты знаешь, украденные бумаги нашлись в твоем столе. Отец обвинил тебя в воровстве, но ты молчал. Только потом ты стал отрицать свою виновность. Твоему отцу никогда не приходило в голову, что не ты совершил воровство. Я же никогда не считал тебя способным на такое дело, да и не похож ты был на преступника! Видно было, что ты покорно и с решимостью несешь свой крест. Но если бы не Эдит, которая непоколебимо в тебя верит, я никогда не подумал бы, что ты пожертвовал собой и допустил, чтобы тебя, как преступника, выгнали из дому!
   – Отчего же ты теперь подозреваешь Гарри, а раньше этого не допускал? – спросил я.
   – Во-первых, потому, что Эдит не скрывает своего отвращения к Гарри, да и отец, кажется, начинаете разочаровываться в его безупречности и добродетели. Если ты мне скажешь, что он виновен, я поверю тебе.
   К нам приближалась стройная женская фигура в блестящем белом одеянии.
   – Это Эдит, – сказал мне мой собеседник. – Она ищет желтое домино, под которым скрывается ее возлюбленный. Позвать ли ее или ты подождешь, пока она сама тебя найдет?
   – Я подожду! – решительно сказал я и спрятался поглубже в нишу в надежде скрыться от девушки.
   – Вот видишь, она теперь беседует со старым евреем, который, видимо, от нее в восторге. Не хочешь ли ты пройтись по зале, мой дорогой, и поглядеть на костюмы?
   – Разговор между влюбленными редко интересен для третьего лица, – добавил я шутливо.
   Он добродушно рассмеялся и сказал:
   – Ты, пожалуй, прав, однако я не слышал еще от тебя, что…
   – Через час я все тебе скажу. Как только я увижу отца и открою ему всю правду, я сейчас же тебя позову.
   Мы расстались, крепко пожав друг другу руки.
   «Ну, – подумал я, открывая окно, – теперь время настоящему Ричарду Бенсону выступить на сцену».
   Я для него сделал то, чего бы сам он никогда не сделал: выслушал старого дядю и приподнял немного маску этого Тартюфа – Гарри. Но вести за него любовный разговор и предстать перед непримиримым отцом – этого заместитель сделать не может. Я перегнулся через подоконник и собирался уже прыгнуть, как взвилась ракета и я увидел, что расстояние до земли, по крайней мере, двенадцать футов. Я соображал, как бы мне незаметно скрыться, как вдруг позади меня нежный голосок прошептал:
   – Ричард!
   Обернувшись, я увидел особу в белом, на которую несколько минут назад указал мне дядя Ричард.
   – Ты думал, что я не подойду, Ричард? – заговорила она ласково. – Это правда, мне едва удалось. Все меня кто-нибудь задерживал, а невыносимый Гарри следит за мной такими недоверчивыми глазами… Мне так хотелось с тобой поговорить…
   Она вдруг вскрикнула: у ниши показался человек в черном домино, заглянул и исчез.
   – Это Гарри! – прошептала Эдит.
   Я сжал ее руку, чтобы не показаться ей неестественно холодным, – говорить я боялся.
   – Я должна уйти, – сказала она со вздохом. – Как только ты поговоришь с отцом, я приду к тебе!
   Я ее не удерживал, конечно, и теперь уже окончательно решил исчезнуть возможно скорее, но опять мое бегство не удалось: черное домино стояло предо мной и коснулось моего плеча.

Глава VII

   На больших стенных часах пробило десять – час свидания отца с сыном. Много бы я дал, чтобы очутиться в эту минуту на Северном полюсе, вместо того чтобы плавать здесь под чужим флагом и изображать блудного сына. Но не было другого выхода, как смело принять на себя все последствия своего отважного замысла.
   – Пойдем, – прошептало черное домино, – уже пора!
   Я последовал за ним, не особенно уверенный в благоприятном исходе. Мы прошли много комнат, ходов и лестниц, пока не очутились в узком коридоре перед закрытой дверью.
   – Здесь! – кратко сказал он и исчез.
   Я очутился в западне и положительно не знал, что мне делать. Оставаться ли и сообщить старому Бенсону все, что я сегодня узнал, или уйти и предоставить настоящему Ричарду дать объяснения и отчет во всем происшедшем? И то и другое представляло свои трудности. Я решился на первое: безопаснее было отдать себя во власть старика, чем подвергнуться горячности юноши.
   Тихо отворив дверь, я вошел в маленькую комнату, соседнюю с библиотекой. Она была завалена книгами, даже дверь, через которую я вошел, изображала полку. У входа в библиотеку стояла ширма, которую я отодвинул, чтобы взглянуть туда. Комната была пуста. Лампа ярко освещала стены из резного дерева, кожаную мебель и графин на столе, рядом со стаканом. Я вспомнил все, что мне было сказано об этом стакане, и подошел, чтобы рассмотреть его.
   В этот момент мне послышалось вблизи подавленное восклицание, но, осмотревшись кругом, я никого не заметил. Решив, что это обман слуха, я вновь взял стакан и убедился, что вина в нем еще не было, а на дне находится какой-то белый порошок. Значит, старый Бенсон еще не принимал свое лекарство на ночь.
   Я возвратился в свою засаду. Не прошло и пяти минут, как вошел старый Бенсон, подошел к столу, взяв стакан, влил в него что-то похожее на вино, что он принес с собой, и выпил его залпом. Я хотел уже дать о себе знать стуком в стенку, но был поражен внезапной переменой в лице старика. Он зашатался и конвульсивно задвигал руками. Затем он, видимо, оправился и твердыми шагами пошел к дверям, у которых кто-то стучал.
   – Кто там? – спросил он.
   – Это я, Гарри, – был ответ.
   – С тобой никого нет? – спросил он и взялся за дверь, чтобы открыть ее.
   – Только Кэрри, больше никого.
   Старик открыл дверь, но вдруг опять зашатался и упал. Смертельная бледность покрыла его лицо, и вошедшие дети застали его бездыханным на полу.
   Кэрри закричала и бросилась к отцу.
   – Он умер! – вырвалось у нее. – О Гарри, что могло случиться? Неужели Ричард?..
   – Тише! – перебил ее брат. Он был очень бледен. – Я посмотрю, нет ли его поблизости, и горе ему, если он в этом виновен!
   Он зашагал по направлению к моей засаде. Я мигом сообразил ужас своего положения, а выхода не было.
   Тут я заметил портьеру между библиотекой и моей засадой. Она падала тяжелыми складками.
   Мне удалось в ней спрятаться. Гарри бросил лишь беглый взгляд и, увидев на полу домино и маску, вернулся, видимо, очень довольный.
   – Он убежал, Кэрри, убив раньше нашего отца. Зачем я поверил ему?
   Все это было сказано с театральным пафосом.
   Она вскрикнула вне себя от ужаса, а у меня сорвалось сквозь зубы: «Негодяй!»
   В это время старый Джонс оповестил всех о случившемся, и гости бросились в библиотеку. Впереди всех были дядя Ричард и Эдит.
   Трудно описать, что тут произошло. Стали требовать доктора, который, по счастью, находился среди присутствовавших. Он смог только констатировать смерть.
   Гарри один сохранял полное самообладание. Только когда доктор сказал, что нужно серьезно расследовать причину смерти, молодой Бенсон слегка вздрогнул и отвернулся. И еще я заметил у него тревогу, когда доктор взял стакан, долго его нюхал и, покачав головой, поставил обратно на стол.
   В десять минут дом опустел и погрузился во мрак. Под наблюдением Кэрри тело отца отнесли в его спальню, а в библиотеке остались Гарри, дядя и доктор.
   – Это ужасно, – сказал подавленный всем случившимся дядя. – Не знаете ли вы, доктор, не страдал ли покойный пороком сердца?
   – Нет, – ответил доктор, – еще месяц назад он был совершенно здоров. Я его обследовал перед тем, как он написал свое завещание.
   – Так мой отец с вами советовался? – переспросил напряженно Гарри. – Разве это не дает повода думать, что он чувствовал себя нехорошо?
   Доктор пожал плечами.
   – Может быть, ему казалось это, но я повторяю, что он был совершенно здоров. Но спокоен он не был.
   – Почему вы так думаете? – спросил Гарри.
   – Я ничего не думаю, – с ударением ответил доктор. – Я только знаю, что в стакане, который мистер Бенсон выпил, была синильная кислота. Запах горького миндаля убеждает меня в этом.
   – Яд? – вырвалось с ужасом у присутствовавших.
   – Я этого не скрываю, – продолжал доктор, – совершенно бесполезно скрывать самоубийство. Во всяком случае, необходимы вскрытие трупа для выяснения причины смерти, опечатывание бумаг и остальные формальности. Говорю вам как опытный человек.
   При слове «самоубийство» лицо Гарри прояснилось, но он притворился озабоченным и сказал:
   – Я не допускаю, чтобы отец наложил на себя руки. Конечно, у него было огромное горе, а это подкашивает даже и сильных людей и доводит их до отчаяния…
   Доктор отвечал:
   – Я могу думать лишь о самоубийстве, если не будет доказано, что яд выпит по ошибке. Этому, впрочем, трудно поверить.
   – Порошок находился в стакане, сестра всыпала его перед тем, как идти одеваться, чтобы отец не забыл его выпить, – сказал Гарри.
   – Виноват, – проговорил старый Джонс, который уже несколько минут был в комнате, – если вы думаете, что хозяин отравился, вы ошибаетесь. Я вам расскажу, что видел своими глазами.
   Вмешательство старого слуги, видимо, как громом поразило Гарри.
   – Что вы можете рассказать, когда отец заперся и никого к себе не впускал!
   – Я знаю это, – сказал Джонс, – но я говорю о том желтом домино, которое сновало взад и вперед, затем заглядывало через балкон и, наконец, стояло здесь перед столом и держало стакан, приготовленный барышней для хозяина. Я не мог видеть, что он тут делал, но страшно перепугался, увидев его в библиотеке, которую хозяин всегда запирал. Я побежал за вами, но не нашел вас нигде, а когда вернулся, то мой бедный хозяин уже был мертв!
   Доктор внимательно слушал.
   – Ваше показание очень важно, – сказал он, – когда начнется следствие, вас призовут.
   Затем он обратился к Гарри:
   – Имеете ли вы понятие, кто такой скрывался под этим желтым домино?
   Наступила пауза. Я видел, как дядя Ричард бросил умоляющий взгляд на племянника, но тот сделал вид, что этого не замечает.
   – Доктор, – сказал он, будто бы делая усилие, – в желтом домино был мой брат Ричард, которого отец изгнал из дому. Сегодня он хотел просить у отца прощения, и мы с сестрой старались помочь ему в этом. Я сделал больше: открыл ему библиотеку и сам проводил его сюда. Если бы я мог предвидеть, что произойдет! Но я любил брата и верил ему… – Он остановился, точно убитый горем, и опустился в кресло, закрывая лицо руками.
   Доктор, не имевший причин не доверять молодому человеку, поддался этой хорошо разыгранной комедии.
   – Мистер Бенсон, – сказал он с участием, – я всей душой сочувствую вашему горю. Если ваш брат здесь…
   – Доктор, – перебил его Гарри, в притворном порыве хватая его за руку. – Вы всегда были другом отца, будьте и нашим другом. Я вам открою тайну, которую мы долго скрывали. Три года назад мой брат был пойман отцом, когда похищал у него ценные бумаги из стола, Это повлекло за собой изгнание брата. Много раз он пытался увидеться с отцом, но тот никогда не допускал его к себе. Сегодня же мы подготовили вместе с сестрой примирение. Это, вероятно, так взволновало отца, что он предпочел смерть свиданию с сыном, который причинил ему столько горя.
   Доктор возразил:
   – Странное объяснение! Но почему вашего брата здесь нет? Ведь с той минуты, когда его видел слуга, до смерти вашего отца прошло очень мало времени. Он был свидетелем того, как ваш отец выпил роковой напиток. Почему он так быстро скрылся? Не было ли чего-нибудь, кроме волнения, что побудило его бежать?
   – Не могу ответить на этот вопрос, – сказал Гарри. – Я не допускаю мысли, что Ричард был способен на такое страшное преступление. От воровства до отцеубийства целая пропасть. И даже если бы он был в стесненных обстоятельствах, то едва ли бы он решился таким образом получить свою долю из наследства отца. Нет, мой отец сам отравился, и Ричард в этом не виновен.
   – А кто смеет обвинять его в таком преступлении? – прозвучал вдруг громкий голос.
   Все повернулись – в дверях, выпрямившись, разгневанная, стояла Эдит Бенсон.
   – Ты, Эдит! – пробормотал Гарри, и взгляд, который он на нее бросил, доказал мне, что он любит эту прекрасную девушку. – Уходи к Кэрри, здесь тебе не место; подожди нас внизу.
   – Мое место там, где произносят имя Ричарда Бенсона, – холодно ответила она ему. – Я его невеста, и вот я опять спрашиваю: кто посмел подозревать в таком позорном деянии самого честного и великодушного человека?
   – Никто, – поспешил сказать Гарри, – я только говорил…
   Она остановила его презрительным движением руки и обратилась к доктору:
   – Ведь вы не подозреваете Ричарда Бенсона? Вы не знаете его, никто его не знает! Собственный отец не оценил его. Но мой отец и я знаем, что ни на что бесчестное он не способен. Если дядя Бенсон отравлен, то скорее вот кто, – она гневным жестом указала на Гарри, – приложил руку к этому делу, а не его несчастный, отвергнутый брат.
   На мгновение Гарри Бенсон был ошеломлен этим неожиданно брошенным ему вызовом, но через минуту с полным самообладанием ответил:
   – Ты забываешься, Эдит, но я прощаю тебя, так как ты потрясена случившимся. Видите ли, доктор, Эдит была помолвлена с моим братом, и в ее глазах он мученик и невинная жертва. К сожалению, она жестоко ошибается. Кэрри и я знаем наверняка, что он тогда совершил воровство. Но дело не в прошлом, а в том, что его приезд таким роковым образом сплетается со смертью нашего отца… – Он остановился с ловко рассчитанным на эффект волнением.
   – Это неправда! – закричала Эдит с пылающим лицом. – Пусть только он придет, он должен все сказать, даже если бы мы все этого не хотели!
   Девушка была дивно хороша, защищая своего жениха, но доктора она, кажется, не убедила.
   – Мы не можем верить в его невиновность, пока она не будет доказана. Почему его здесь нет? – заметил доктор.
   – Он придет, – убежденно сказала Эдит.
   – Это было бы, конечно, некоторым доказательством его невиновности, – согласился доктор.
   – Ну так вы получите это доказательство! – воскликнул я, повинуясь внезапному порыву, и, накинув домино и надев маску, смело вышел из своей засады.

Глава VIII

   Мое появление произвело впечатление громового удара. Все точно окаменели. Эдит первая пришла в себя и бросилась ко мне с криком радости. Я отвел ее руку и подошел к Гарри Бенсону.
   – На основании чего обвиняют желтое домино в убийстве?
   Я не изменял больше своего голоса, и это поразило его. Столько было страха в его словах, когда он спросил:
   – Вы разве не Ричард? Ваш голос так мало знаком мне. Ведь вам я дал в саду домино и проводил вас сюда?
   – Конечно, – ответил я, – и я тот, кто здесь, за ширмами, наблюдал все происходившее. Если мистера Бенсона отравил человек в желтом домино, то это я. До сих пор, кроме меня, никого не было в желтом домино. Это могут засвидетельствовать и этот господин, который назвал мне себя дядей Ричардом, и эта дама, которую зовут мисс Эдит.
   Пока я говорил, на лице Гарри Бенсона, страшно побледневшем, чередовались страх, надежда и гнев. Он подскочил ко мне.
   – Это вы? Снимите маску, чтобы увидели, кто отважился в такой момент шутить такие шутки над нами!
   – Потерпите еще немного, – хладнокровно ответил я. – Прежде я хочу, чтобы все засвидетельствовали, что я действительно был на балу в желтом домино. Мистер Бенсон, – обратился я к отцу Эдит, – помните слова, с которыми вы подошли ко мне?
   – О да, я сказал вам, что редкие люди достойны искреннего рукопожатия.
   – Я ответил вам: «Да, это правда». После этого вы мне высказали ваши разные догадки.
   Он, видимо смущенный, отвечал лишь кивком головы.
   – А вы, – обратился я к Эдит, – вы не откажетесь признать меня за того, который говорил с вами в оконной нише?
   – Да! – решительно произнесла она.
   – Теперь только остается мистеру Бенсону признать, что именно меня он привел сюда. Это ему будет легко, когда я скажу, какие получил от него инструкции.
   – Эти инструкции касались моего брата.
   – Да, – ответил я иронически, – вашему брату надо было, значит, осмотреть стакан, стоявший на столе, так как вы знали, какое из-за этого могло пасть на него подозрение!
   Вместо ответа Гарри гневно бросился ко мне:
   – Довольно маскарада, покажите ваше лицо! Мы хотим знать, кто вы!
   Действительно, пора было действовать начистоту. Я отбросил домино и маску и выступил вперед.
   – Вот я. Считаете ли вы возможным, чтобы я убил мистера Бенсона?
   Крик удивления вырвался у них, когда перед ними явился совершенно незнакомый человек. Гарри пробормотал какое-то проклятие: он видел, что его игра проиграна, его преступление открыто. Но он был слишком хитер, чтобы признать себя побежденным.
   – Вы обманщик, шпион! Вас подкупил мой брат, чтобы выведать все и отравить моего отца! И вы хотите на меня свалить преступление! План недурен, но жаль, что он вам не по силам. Завтра в тюрьме вы сообразите это.
   Я дал ему высказаться, но в руках моих был мой последний козырь.
   – Вы забываете, называя меня шпионом, что, когда шпион состоит на службе в полиции, его не так легко запрятать в тюрьму. Позвольте мне представиться: я агент тайной полиции из Вашингтона. Мое назначение раскрывать преступления и обличать преступников.
   – Агент? – пробормотал он с трудом.
   – Если вы в этом сомневаетесь, я могу представить вам мои полномочия. Какие причины меня привели сюда, это вас не касается. Знайте только, что я стоял здесь, за ширмой, видел и слышал все и могу поклясться, что яд был в стакане до прихода сюда и желтого домино, и старика Бенсона. Кто всыпал этот яд, предоставляю вам самим судить. Мои обязанности на сегодня кончены.
   Я хотел уйти, но Кэрри Бенсон преградила мне путь.
   – Не уходите, пока вы не сказали мне, где мой брат Ричард. Я теперь сирота и потеряла не только отца, но и брата, которому до сих пор слепо верила.
   – Я незнаком с вашим братом Ричардом, но я видел в саду высокого широкоплечего блондина. Если это он, то час тому назад он был у оранжереи. Быть может, он еще там.
   – Нет, он здесь! – раздался громкий голос, и Ричард Бенсон появился перед нами. – Гарри, – сказал он укоризненно, – отец лежит при смерти, а ты меня не извещаешь и оставляешь одного в саду. Что это значит?
   – Ах, Ричард, – бросилась к нему сестра, – если бы ты знал, что случилось! Этот человек вместо тебя получил желтое домино, и от него мы узнали…
   Она запнулась.
   – Что ваш брат Гарри негодяй, – закончил я.
   – Объяснитесь! – вырвалось у Ричарда при виде мрачной фигуры брата.
   – А теперь время, – сказал я дяде Ричарду, – открыть то, что вы мне доверили сегодня на балу.
   – Вы правы, – согласился тот. – Ричард, дитя мое, ты три года жил под тяжестью страшного подозрения и не сделал ни единой попытки защитить себя. Все родные приняли это за признание вины, только я и Эдит видели в этом акт самопожертвования и великодушия. Отец, которого ты щадил, умер, ты можешь теперь откровенно высказаться. Ты взял у отца ценные бумаги?
   – Нет, клянусь Богом! – крикнул Ричард.
   Эдит с криком восторга бросилась к нему.
   – Я это знала, Ричард не виновен!
   Он нежно обнял невесту. Это зрелище окончательно доконало Гарри.
   – Вы сумасшедшие! – закричал он. – Вас одурачил этот лжец и шпион! Но вам не удастся восторжествовать надо мной! У меня есть еще одно оружие против моего лицемерного брата, и оно испортит ему торжество!
   Он бросился вон из комнаты, и через минуту мы услышали выстрел.
   Это было его последним и единственным исходом и полным доказательством его вины. Его близкие так и не узнали, что его побудило к такому ужасному преступлению. Для меня же было ясно, что этот безупречный и добродетельный на вид человек был порочен до глубины души. У него, очевидно, были долги, которых он не мог открыть отцу. Что он с таким коварством подготовил западню своему брату, объяснялось его безумной ревностью: он сам любил Эдит и думал таким путем отнять ее у Ричарда.
   Я должен был обещать счастливой паре, что буду у них на свадьбе, которая состоится через три месяца. И Ричард Бенсон, и его невеста уверяют, что обязаны своим счастьем желтому домино. И они, пожалуй, правы!

   – Ну а фальшивомонетчики? – спросил Гаррисон. – Нашел ли ты их, несмотря на то что отвлекся в сторону?
   – Да, то есть я думаю, что напал на след.
   – Где, в Брендоне?
   – Нет, не там. Я обязан только случаю, что напал на их след. Когда я уехал на другой день из Брендона, то в Холлоуэлле опоздал на поезд, и мне пришлось остаться ночевать в гостинице. На другой день хозяин, давая сдачу, подсунул мне монету, которую я сразу признал за фальшивую. Я ему это заметил, и он показался таким расстроенным, что я подумал, не стал ли он сам жертвой обмана. Тогда я спросил, не вспомнит ли он, от кого получил эту монету. Он выразил уверенность, что ее дал один приезжий из Чикаго, который часто бывал в Холлоуэлле. Он даже мне его назвал.
   Я помчался в Чикаго, пригрозив хозяину гостиницы тюрьмой, если он будет болтать об этом.
   – Ну а в Чикаго? – спросил Гаррисон.
   – Я никого там не нашел, там не было никого, кто ездил бы в Холлоуэлл.
   – Ну конечно! – добродушно пошутил Гаррисон. – Хозяин гостиницы был в восторге, что натянул тебе нос и ловко провел тебя.
   – Ну, хотел бы я видеть, кому это удалось бы! – не без гордости заявил Робертс. – Что будет с хозяином гостиницы, покажет будущее, а я своего человека все-таки нашел.
   – Ну? Как же ты его накрыл?
   – Весьма просто. Я вернулся в Холлоуэлл переодетым и стал караулить у вокзала.
   Холлоуэлл – маленький городишко, куда попадает мало путешественников. Человек, которого мне описал хозяин гостиницы, действительно приехал в тот же день к вечеру. Я пошел за ним незамеченный и пришел к довольно большой ферме за городом. Здесь я караулил его всю ночь и видел, как на рассвете он с большой кожаной сумкой уехал в Чикаго…
   – А ты?
   – Я, конечно, не выпускал его из виду и теперь знаю все, что мне нужно знать, а скоро добьюсь своего.
   – Счастливец!
   – Конечно, – улыбаясь, согласился Робертс. – Хочешь мне помочь? Ты мне будешь очень полезен!
   Гаррисон согласился, и они принялись за дело вдвоем.

   Через два дня по улицам Холлоуэлла ковыляла старая баба и кряхтела под тяжестью корзины, в которой было напихано всякое тряпье. Распродав часть своего товара, старуха медленно подобралась к ферме, принадлежавшей некоему Стивену Мюррею. Она и тут нашла покупательниц среди прислуги… Вдруг со старухой приключился припадок астмы. Она хрипела, стонала и, когда немного отошло, попросила позволения переночевать в риге. Сердобольная хозяйка разрешила ей остаться на кухне. На другой день бедная женщина чувствовала себя еще очень слабой и только на третий день настолько оправилась, что могла уйти. Щедро одарив прислугу своими товарами, она заковыляла дальше.
   Через несколько дней сыщики встретились.
   – Твои предположения верны, – сказал Гаррисон, – его зовут Лареттом, он происходит из французской семьи. За подделку векселей ему сильно досталось, и он покинул Францию. Здесь он пускался на разные аферы, но безуспешно. С некоторых пор он живет очень хорошо, все время разъезжает, но постоянно возвращается в Чикаго. Теперь он собирается жениться.
   – Совершенно верно! На дочке фермера Мюррея из Холлоуэлла.
   – Откуда ты знаешь?
   Робертс смеялся.
   – Я сам был на месте. Ты знаешь, как я ловко изображаю старых баб. Переодевшись старьевщицей, я пробрался на ферму, притворился больной и с большой пользой провел там два дня и две ночи. Того, что я открыл, достаточно, чтобы арестовать всех на ферме.
   – Что же ты открыл?
   – Фабрику фальшивых монет! Когда все в доме засыпало, я пробирался в коридор, который вел в погреб. Через запертую дверь в щелочку был виден свет. Это меня заинтересовало. Через окно я выбрался во двор и благодаря луне сориентировался. Осмотрев местность, я увидел в стене круглую дыру, какие бывают на конюшнях. Я влез на дерево и заглянул в эту дыру. Там было три человека; лиц их я не разглядел. Они что-то мастерили, и жесты их были подозрительны. Работали они при слабом свете притушенной лампы. Я убежден, что это фальшивомонетчики. Нужно только действовать осторожно, чтобы они не улизнули.
   – Каков твой план? – спросил Гаррисон с живейшим интересом.
   – Завтра день рождения невесты Ларетта. Она его не любит, а отец настаивает на браке. Скоро должна быть свадьба, но, я думаю, мы им помешаем. Завтра будет пир на ферме Ларетта, и его друзья хотят угоститься за счет Мюррея. А нам будет очень удобно действовать в этот день. Но без тебя мне не обойтись: попроси дать тебе приказ, возьми двух товарищей и отправляйтесь в Холлоуэлл. Постарайся к двум часам быть вблизи фермы, в рощице, где мы с тобой встретимся… Остальное я беру на себя.
   Гаррисон исполнил все в точности и так осторожно, что никто в Холлоуэлле не подозревал о прибытии сыщиков. На ферме шел пир горой. Правда, виновница торжества была очень молчалива, но это не смущало ни Ларетта, ни его друзей. Когда все уже основательно пображничали, Ларетт, взглянув в окно, сказал:
   – Посмотрите на эту цыганку, которая гадает прислуге. Позовем ее сюда для развлечения!
   – Какие глупости! – заметил старый Мюррей. – Что ты за остолоп, чтобы верить в бабьи россказни!
   – Ну, знаете, иногда эти гадалки говорят правду, – сказал один из присутствующих. – Одному моему приятелю гадалка предсказала, что он будет выше всех в местечке. Он уже решил, что его сделают мэром. Но так как это долго не случалось, а ждать ему дольше было трудно, он принялся за выездку лошадей.
   – Которые ему не принадлежали! – засмеялся другой.
   – Ну да! Тут его поймали и повесили. Вот он и оказался выше всех в местечке – гадалка верно предсказала.
   – Вот видишь! – крикнул Ларетт своему будущему тестю. – Анна, – обратился он к невесте, – посмотрим, узнает ли цыганка, что мы жених и невеста! Пусть она нам предскажет будущее.
   Он подошел к окну и позвал цыганку.
   Вошла женщина средних лет с грубыми чертами лица, одетая в фантастический костюм.
   – Однако тут пир на славу! – засмеялась она, глядя на пустые бутылки. – Может быть, вам погадать?
   – Да, – согласился Ларетт, – но, пожалуйста, без вранья!
   – Цыганка знает свое дело, а если вы ей не верите, то бог с вами!
   Она вытащила оборванную и не особенно чистую колоду карт и стала их раскладывать, бормоча какие-то заклинания.
   – Король рядом с королевой, между ними деньги… Тут какая-то загадка, что-то не в порядке… – Она смешала карты и опять их разложила. – Ничего не понимаю, какое-то наваждение! Дайте-ка еще парочку долларов, мистер, золото разрушит чары!
   Ларетт рассмеялся и бросил ей кучку монет.
   – Берите их сколько хотите! – хвастливо крикнул он.
   Цыганка усмехнулась и сказала:
   – Довольно с меня! – И покрыла несколько карт монетами.
   Затем опять остановилась и покачала головой.
   – Что-то не в порядке, – сказала она, – король с дамой не сходятся.
   – Скажите лучше по правде, что вы ничего не знаете! – заметил Мюррей.
   – О нет! Но только что-то мешает! – Она приподняла доллар и внимательно его рассмотрела, потом торжествующе воскликнула: – Ну конечно, теперь я понимаю: доллар фальшивый!
   Ларетт громко рассмеялся:
   – Вот шалая баба! Потому что ее гаданье никуда не годится, она говорит, что мои деньги фальшивые. Убирайтесь вы к черту с вашими картами, а деньги мои отдайте назад.
   Цыганка громко свистнула.
   – Ваши деньги фальшивые, говорю вам! – уверяла она. – Иначе карты сказали бы правду.
   В этот момент вошел Гаррисон.
   – Кто говорит здесь о фальшивых деньгах? – спросил он. – С некоторых пор появились такие деньги в окрестностях. Именем закона требую, чтобы вы показали мне ваши деньги!
   Цыганка исполнила приказание, а Ларетт, побледнев, судорожно ухватился за стол. Его друзья пробовали добраться до дверей, но спутники Гаррисона преградили им дорогу.
   – Никто не выйдет, прежде чем не выяснятся обстоятельства! – объявили они и с заряженными револьверами стали у дверей.
   – Деньги фальшивые, – сказал Гаррисон, внимательно осмотрев их, – и так как их очень много при вас, Жан Ларетт, то на вас падает подозрение в их подделке. Сопротивление излишне! Вот приказ вашингтонской полиции о вашем аресте.
   Он вынул приказ и обратился к своим людям, державшимся до сих пор в стороне:
   – Всех присутствующих строго караулить!
   Между тем цыганка освободилась от своего наряда и оказалась сыщиком Робертсом.
   Произвели обыск и открыли фабрику по изготовлению фальшивых монет. Суд длился недолго: виновные не возражали против подавляющих улик и все вместе попали в тюрьму.

   – Это было хорошее дело! – говорил Робертс однажды вечером Гаррисону. – Я редко видел человека, который был бы так ловок в таком опасном ремесле. Целые месяцы он водил меня за нос.
   – Жаль его! – сказал Гаррисон. – Был способный малый. Приложи он свои старания к чему-нибудь хорошему и не заблудись в лабиринте своих страстей, он был бы неоценимым человеком! Он был единственным сыном и получил прекрасное образование. К несчастью, еще юношей он влюбился в женщину очень красивую, но намного старше его, которая играла им и основательно его обирала. Из-за нее он свихнулся с пути, запутался в долгах, начал подделывать векселя… Это и заставило его уехать из своей страны. Здесь, в Америке, он падал все ниже и ниже и дошел до фабрикации фальшивых денег. В этом ему сначала повезло. Он хотел жениться на дочке Мюррея, но пока он отбудет свое наказание, она, верно, найдет другого.
   – Уже нашла! – засмеялся Робертс. – И это не кто иной, как почтмейстер из Брендона. Он просил о переводе куда-нибудь в другое место, и через три недели их свадьба!
   – И ты приглашен?
   – Конечно, это еще одна пара, которая должна быть мне благодарна!
   – Если ты так дальше будешь продолжать, – шутя сказал Гаррисон, – то ты скоро можешь написать на своих карточках: «Вильям Робертс, полицейский агент и устроитель браков».

Энн Кэтрин Грин День возмездия. В лабиринте грехов

День возмездия

Книга первая Жизнь или смерть

Глава I Роковое послание

Глава II 14 июля 1863 года

Глава III Неожиданный конец

Книга вторая Неумолимый мститель

Глава IV Прерванное торжество

Глава V На месте происшествия

Глава VI Молодая вдова

Глава VII Два пакета

Глава VIII Белый пакет

Глава IX Коричневый пакет

Глава Х Перемена чувств

Глава XI Новая загадка

Глава XII Маркхем-сквер, № 6

Глава XIII Новые неожиданности

Книга третья Душевная борьба

Глава XIV Тяжелое испытание

Глава XV Сердце мужчины

Глава XVI Лицом к лицу

Глава XVII Объяснение

Глава XVIII Стенхоп и Мэри

Глава XIX Кризис

Глава ХХ Решение Мэри

Глава XXI План Стенхопа

Книга четвертая Стивен Гесс

Глава XXII Неизвестный квартирант

Глава XXIII Гальванопластика

Глава XXIV Изобретение Далтона

Глава XXV Нечаянное свидание

Глава XXVI Нападение и защита

Глава XXVII Полуночный разговор и его последствия

Глава XXVIII Душевная борьба

Глава XXIX Стивен Гесс в доме Уайта

Глава ХХХ Его узнали

Книга пятая Полковник Диринг

Глава XXXI Тревожные дни

Глава XXXII С глазу на глаз

Глава XXXIII На Сьерре

Глава XXXIV Бернгард

Глава XXXV Постигнутый местью

Глава XXXVI Заключение