Михаил Полищук
Взывая из бездны. De profundis clamat

   Моему внуку Илье и его ровесникам

   …И я увидел звезду, падающую на землю, и дан был ей ключ от кладеза бездны. Она отворила кладез бездны, и вышел дым из большой печи, и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладеза…
Откровение Иоанна Богослова. 9: 1–2

   Бездна, согласно Толковому словарю Д. Н. Ушакова, – «пропасть неизмеримой глубины».

     – Мне стало страшно: на краю
     Грозящей бездны я лежал…

М. Лермонтов

   Что, если бездна не вокруг нас и не внутри нас – мы и есть бездна?
Эдмунд Рид

   © М. Л. Полищук, автор, 2017
   © Г. Ваншенкина, 2017
   © Прогресс-Традиция, 2017
//-- * * * --//

   В житейском смысле бездной зачастую хочется назвать насилие, убийства, издевательства, катастрофы и прочие страшные вещи, которые сопровождают нас в повседневной жизни. Нормальный человек стремится отстранить себя от этих кошмаров. При этом он не может себе вообразить, что такое случится с ним, либо даже он сам окажется в роли насильника либо убийцы.
   Согласно древнегреческой мифологии, врата бездны – Тартара (древнегреч. Τάρταρος) – вход в подземное царство Аида, куда после титаномахии, битвы богов-олимпийцев, Зевс низвергнул поверженных противников – Кроноса (древнегреч. бог, символизирующий время) и титанов. Вход в бездну стерегут чудовища – сторукие исполины Гекатонхейры, дети Урана (свергнутого с престола бога неба).
   На протяжении жизни перед нами зачастую распахиваются какие-то ворота, за порогами которых неведомо кто и что нас ожидает.
   Во многих культурах ворота символизируют не просто вход в ограниченное пространство, но своеобразный порог, перешагивая через который, ты оказываешься в неведомом универсуме, окруженном таинственной силой.
   Прохождение через подобные ворота, наделяемые статусом «святых врат», сопровождается особым ритуалом, свидетельствующим о восхождении к новой реальности, о движении к новой ступени непознанного.
   В храмах ворота символизируют не только непосредственный вход в помещение, но – тайную скрытую за ними высшую силу.
   Христианская символика ворот ориентируется на высказывание Иисуса о самом себе в Евагелии от Иоанна (10,9): «Я есьм дверь: кто войдет со мною, тот спасется…»
   Службу стража небесных врат согласно Евангелию несет апостол Петр:

   «Я говорю тебе: ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее; и дам тебе ключи Царства Небесного…» (От Матфея. 16:18–19).

   В воображении автора «Божественной комедии» врата Ада увенчаны устрашающей надписью «Lasciate ogni speraaza voi qu'entrate» («Оставьте, входящие сюда, всякую надежду»), за которыми ангел с обнаженным и блестящим мечом встречает грешников у входа в Чистилище, с помощью острия которого на лбу каждого из них наносится семь Р – семь «peccato» (итал. peccato – грех), каждый из которых очищается в одном из семи кругов Ада.
   В бытовом восприятии ворота – дверь, которая, по определению английского писателя-мистика Алджернона Блеквуда, – «самый значительный элемент дома, – ее открывают и закрывают, в нее стучат, закрывают на замок. Она – порог, граница. Если ее перешагивают при входе или выходе, то вступают в другие жизненные условия, в другое состояние сознания…»
   Перед потрясенным сознанием морально травмированного человечества XX века разверзлись врата Освенцима, за порогом которых предстала зияющая бездна ужаса, куда устремились лелеемые тысячелетиями ценности горделивой цивилизации.

Ровесникам моего внука

«Не убий!»

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Ровесникам моего внука Ильи – поколению молодому, незнакомому, так не похожему на поколение отцов и дедов, последние могикане которого в растерянности перед своими потомками.
   Пытаюсь понять их поведение, постичь их видение мира, сформированное под влиянием виртуальной реальности гаджетов, – в надежде наладить какой-то контакт с ними, позволяющий сохранить связь времен.
   Впрочем, отдаю себе отчет – проблема недопонимания между отцами и детьми, вырастающая порой до противостояния между поколениями, – вовсе не уникальное событие в истории народов и цивилизаций.
   Одно из своих выступлений перед общим собранием Медицинского общества города Дортмунда (Англия) доктор Рональд Гибсон предварил четырьмя цитатами:

   «Наша молодежь любит роскошь, она насмехается над начальством и нисколько не уважает стариков. Наши нынешние дети стали тиранами, они не встают, когда в комнату входит пожилой человек, перечат своим родителям. Попросту говоря, они очень плохие».

   «Я утратил всякие надежды относительно будущего нашей страны, если сегодняшняя молодежь завтра возьмет в свои руки бразды правления – ибо эта молодежь невыносима, невыдержанна, просто ужасна».

   «Наш мир достиг критической стадии. Дети больше не слушают своих родителей. Видимо, конец мира уже не очень далеко».

   «Эта молодежь растленна до глубины души. Молодые люди злокозненны и нерадивы. Никогда они не будут походить на молодежь былых времен. Молодое поколение сегодняшнего дня не сумеет сохранить нашу культуру».

   После того как часть аудитории разразилась аплодисментами, доктор Гибсон открыл имена авторов цитат:
   Первая заимствована у Сократа (пятый век до нашей эры); вторая у Гесиода (ок. 720 года до нашей эры); третья – изречение египетского жреца (примерно 2000 лет до нашей эры); четвертая обнаружена сравнительно недавно на глиняном сосуде, найденном среди развалин Вавилона (свыше 3000 лет до нашей эры).
   Отойдя от традиции, за которой стоят века и тысячелетия, откажусь от полных раздражения инвектив (обвинений) в адрес сошедших с «верного» пути поколений молодежи, чей образ жизни и прочие новации не находят понимания у предков.
   Более того, попытаюсь передать ей нечто, как я полагаю, весьма важное из трагического опыта моего поколения, которое даст ей право с достаточной долей критичности отнестись к наследию предков и, не лишая радости от вкушения прелестей окружающего бытия, подтолкнет ее к более трезвому взгляду на реалии жизни, поможет повысить чувство личной ответственности за все, что происходит либо должно происходить в окружающем нас мире – за принятые и предполагаемые решения, позволит лучше осознать свое место в нем, подтолкнет к поиску ответа на вечные вопрошания, сформулированные когда-то мудрецом Гиллелем – «Если не я для себя, то кто же для меня? Если я только для себя, то зачем же я? Если не теперь, то когда же?».
   Надеюсь также, что знакомство с этим непростым опытом поможет ей лучше понять опасность вызовов, которые таятся в не ограниченной моральными скрепами человеческой природе и в абсолютной власти, и удержит ее от искушений создавать себе ложные кумиры и слепо следовать за их завиральными идеями и заманчивыми посулами, которыми, как известно, вымощена дорога в ад.

Введение

«Люди, умеющие убивать…»

   Максима «Не убий!» – нравственный абсолют. Озвучен, согласно библейскому преданию, в контексте Десяти заповедей (Синайского декалога), из уст Творца – шестая заповедь.

     А если упорствовать станешь ты:
     Не дамся! Прежнему не бывать!
     Неслышно явятся из темноты
     Люди, умеющие убивать.

Джеймс Клиффорд [1 - Поэт, придуманный Владимиром Лифшицем из примитивного желания – завладеть чужим; убивали в припадке гнева либо по холодному расчету; убивали фанатики и вполне здравомыслящие особи; убивали по приказу либо по зову сердца; убивали потому, что просто хотелось убивать и т. д. и т. п.]
   Из всех нравственных норм, продекларированных Синайским декалогом, наиболее сложные отношения у цивилизации, каких бы уровней она ни достигала, складываются с максимой «Не убий!».
   Убивали всегда – убивали по тому или иному поводу, либо без всякого повода; убивали в силу традиций либо по случайному стечению обстоятельств; убивали тиранов, с тем чтобы на их место приходили более жестокие правители; убивали реформаторов, чтобы неповадно было другим покушаться на вековечные устои и устоявшиеся догмы; убивали своих и чужих, знакомых и незнакомых; убивали в сражениях с противником либо с собственным народом; убивали идолопоклонники и те, кто поклонялся единому Богу; убивали те, кто ни во что не верил, и те, для кого свято звучала заповедь «Не убий!»; убивали за произнесенное слово либо за молчание; убивали во имя идеи либо
   В общем, убивали по-разному и везде. Убивали, не особенно задумываясь, зачастую не ведая, что творят. Массовые убийства, войны, человек с ружьем либо с иным орудием смерти – предмет особой гордости, которую хранит историческая память народов, – ведущий лейтмотив мифологии, на которую опирается национальная идентификация. Количество отправленных к праотцам жертв зачастую выступает мерой величия, героизма предков; высота холма, сложенного из человеческих черепов, количество пепла от сожженных жертв, число обращенных в лагерную пыль тел – своеобразный апогей, открывающий пропуск на Олимп исторической славы.
   К XX столетию не прерывающаяся веками традиция убивать обстоятельно озвучена в Логосе – убивать, повинуясь логике, убийство по соображениям идеологии:

   «В былые наивные времена, когда тиран ради вящей славы сметал с лица земли целые города, когда прикованный к колеснице невольник брел по чужим праздничным улицам, когда пленника бросали на съедение хищникам, чтобы потешить толпу, тогда перед фактом столь простодушных злодейств совесть могла оставаться спокойной, а мысль – ясной. Но загоны для рабов, оправдываемые любовью к человеку или тягой к сверхчеловеческому, такие явления в определенном смысле просто обезоруживают моральный суд. В новые времена, когда злой умысел рядится в одеяние невинности по странному извращению для нашей эпохи, именно невинность вынуждена оправдываться» (Камю А. Бунтующий человек. М., 1990. С. 120–121).

   В массовое сознание зачастую настоятельно вдалбливается мысль – убийство не только не грех, не преступление, но особая доблесть, диктуемая некими высшими соображениями, необходимость. Санкцией на реализацию подобной необходимости – на широкое применение практики убийств и террора – оказываются различного рода идеологические доктрины, носителями и выразителями которых зачастую являются «безумцы, стоящие у власти, которые слышат голоса с неба, извлекают свои сумасбродные идеи из творений какого-нибудь академического писаки…» (John Maynard Keynes. The General Theory of Employment. N. Y, 1964).
   Царство Разума, возвещавшее некогда наступление эры Свободы, Равенства и Братства, сегодня, похоже, находится под смертельной угрозой мутировать в Царство Насилия и Террора.

Сова Минервы

   Метафорическим символом философского духа для Гегеля служит пернатая посланница античной богини мудрости сова – птица, пробуждающаяся к жизненной активности с наступлением сумерек: «Сова Минервы вылетает в сумерках».
   Полет «в сумерках», которого удостаивается философия, призван свидетельствовать о дистанцированности ее от реалий происходящего – о том, что плод ее мудрости является миру не в ослепляющих лучах света, не в моменты игры ярких красок наполненного бурной активностью и суетой дня, но на закате – в комфорте всеприглаживающей умиротворяющей мглы, когда то, что должно было свершиться, – уже свершилось, и ничего изменить нельзя, когда угасают страсти и природе остается лишь в глубоком раздумье писать «серым по серому».

   «Что же касается поучения, каким мир должен быть, то к сказанному выше можно добавить, что для этого философия всегда приходит слишком поздно… Когда философия начинает рисовать своей серой краской по серому, тогда некая форма жизни стала старой, но серым по серому ее омолодить нельзя, можно только понять; сова Минервы начинает свой полет лишь с наступлением сумерек» (Гегель. Философия права. Предисловие).

   Роль философии в качестве оратора на панихиде по усопшей действительности показалась весьма удручающей для одного из учеников великого диалектика. Преисполненный юношеского энтузиазма и наивной веры в светлое будущее, он предлагает своему учителю совершить ребрендинг: сменить фирменный знак мудрости с совы на петуха – на птицу, чей предрассветный крик ассоциируется с пробуждением, с предстоящим восходом солнца, с зарождением нового витка жизни.
   Как отнесся к этой идее Гегель – неизвестно.

   P.S.: Сегодня, вглядываясь в произошедшее, мы вправе констатировать – сумерки XX столетия не отмечены полетом пернатой вестницы Минервы. Ушедший век не удостоился визита высокой гостьи, избежав ее нелицеприятного вердикта.
   Возможно, покинуть насиженное гнездо птице сумерек помешал солидный возраст, либо в этом виновата экология – «парниковый эффект», начало которому положил вброс в атмосферу чрезвычайной дозы пепла заживо сожженных либо стертых в лагерную пыль миллионов ни в чем не повинных человеческих жертв. Не исключено, причина отложенного полета совершенно в другом – в непостижимости содеянного, в отсутствии у философии вразумительного ответа на вопиющие вопросы.

Взгляд с далекого расстояния

   Мысленно отправим не рискнувшую посетить наш мир в минуты роковые нерасторопную посланницу мудрости подальше от Земли – на какую-нибудь планету с тем, чтобы предохранить ее от пагубных последствий загрязнений окружающей среды, в которой мы обитаем, и одновременно дать ей возможность созерцать происходящее в колыбели человечества издалека.
   Думается, взору ее с нового ракурса откроется картина, во многом аналогичная той, которую рисует «бесстрастный наблюдатель» в мысленном эксперименте, блистательный знаток поведения в мире животных Конрад Лоренц:

   «Предположим, что некий бесстрастный наблюдатель сидит на какой-нибудь другой планете, скажем, на Марсе, и наблюдает социальное поведение людей с помощью зрительной трубы, увеличение которой слишком мало, чтобы узнавать поведение отдельных людей и прослеживать их индивидуальное поведение, но вполне достаточно, чтобы наблюдать такие крупные события, как переселение народов, битвы и т. п. Ему никогда не пришло бы в голову, что человеческое поведение направляется разумом, тем более ответственной моралью…
   Предположим теперь, что наш наблюдатель-инопланетянин – опытный этолог… Тогда он неизбежно должен сделать вывод, что с человеческим обществом дело обстоит точно так же, как с обществом крыс, которые тоже социальны и миролюбивы внутри замкнутого клана, но сущие дьяволы по отношению к сородичу, не принадлежащему к их собственной партии» (Lorenz К. On Aggression. Toronto; N. Y; L., 1970. P. 228, 229).

   P.S.: Пока же посланница Минервы, от которой мы ожидаем услышать нечто важное, неизреченное, в растерянности созерцает обитель хомо сапиенс из неизвестного далека, идентифицируя человечество в виде некоего скопища масс, чье поведение роднит его со стаей хищных грызунов-крыс, попытаемся поразмышлять над уже состоявшейся действительностью в надежде поучаствовать в составлении досье, которое, возможно, будет иметь хоть какое-то значение при вынесения справедливого вердикта миру, творцами и жертвами которого являлись мы, наши родные и близкие.

В начале было Слово…

«Запомните навсегда: если кто-нибудь где-нибудь обещает вас убить – поверьте им. Не рассуждайте как мы тогда, перед Холокостом, что это у них политика такая, а сами они хорошие и милые люди, что они это просто так говорят. Когда они перейдут от слов к делу, будет уже поздно. Верьте тем, кто обещает вас убить… Никогда не успокаивайте себя тем, что говорят плохое, а думают хорошее» (из выступления бывшей узницы нацистских концлагерей перед школьниками).

Memento!
(Помни)

   Невзирая на все потрясения и разрушения, мы сегодня все время находимся под угрозой жить и мыслить так, будто ничего существенного не произошло. Как будто лишь большое несчастье подобно пожару нарушило нашу прекрасную жизнь, но теперь, претерпев это, можно жить по-прежнему. Как будто этого ничего не было.
Карл Ясперс. Философская вера (В кн. «Смысл и назначение истории»)

   «Это, наверное, был голодный обморок. Когда я очнулся, в бараке никого не было, я осторожно выглянул на улицу. Толпы людей ходили из стороны в сторону. Это было не по правилам. Я испугался, особенно от того, что среди полосатых роб мне почудились люди в форме Красной Армии и при оружии», – вспоминает бывший узник Освенцима № 149568.
   18 января 1945 года – этапирование всех, кто хоть как-то в состоянии передвигаться, узников Освенцима-Аушвица, ставшее для многих из них маршем смерти, в тыл Германии.
   26 января 1945 года – приказ об уничтожении крематориев на территории лагеря и бегство эсэсовцев.
   27 января 1945 года советские войска под командованием маршала Ивана Степановича Конева освобождают крупнейший нацистский концлагерь «Аушвиц», известный также, как Освенцим.
   Вступивших на территорию почти пустого лагеря советских воинов встречало около трех тысяч изможденных, поддерживающих друг друга мужчин и женщин. Со слезами на глазах они слабо помахивали руками, приветствуя своих освободителей.
   «Они были мало похожи на людей, – вспоминает Генрих Коптев, один из первых вошедших в лагерь. – Их кожа была такой тонкой, что просвечивали вены. На лице особенно выделялись глаза, потому что кожа вокруг усохла. Когда они вытягивали руки, то можно было видеть каждую косточку, суставы и сухожилия».
   Согласно проведенным медицинским исследованиям, из 2819 освобожденных узников 2189 находились в стадии крайнего истощения и 223 – больны туберкулезом легких. Почти все узники страдали тяжелыми нервно-психическими расстройствами.
   Поскольку большую часть лагерной документации немцы уничтожили – возникли сложности с подсчетом жертв Освенцима.
   На Нюрнбергском процессе, согласно данным советской стороны, утверждалось, что «за время существования Освенцимского лагеря немецкие палачи уничтожили не менее 4 млн человек».
   Бывший комендант лагеря Рудольф Гесс [2 - Однофамилец одного из руководителей нацистской партии.] назвал число жертв 2,5 млн. Некоторые современные историки сходятся на более «скромной» цифири – 1,3 млн.

Из сообщения Чрезвычайной государственной комиссии СССР

   На территории лагеря Освенцим имелось 35 специальных складов для вещей и одежды ограбленных узников, большинство из которых по прибытию в лагерь немедленно уничтожались. 29 из этих складов немцы перед остступлением сожгли вместе с находящимися там вещами.
   В оставшихся шести складских помещениях обнаружено:
   Мужской верхней и нижней одежды – 348 820 комплектов; женской верхней и нижней одежды – 836 255 комплектов.
   Найдено большое количество детской одежды и атрибутики: рубашки, распашонки, штанишки, пальто, шапочки, детские горшочки, незатейливые игрушки…
   Наряду с предметами роскоши и различной домашней утварью на складе хранилось большое количество побывавших в употреблении зубных щеток, кисточек для бритья, очков, зубных протезов и других бытовых мелочей.
   На кожевенном заводе Освенцимского лагеря оставалось 293 запакованных тюков женских волос, подготовленных к отправке в рейх, – для нужд текстильной промышленности – общим весом 7 тысяч килограммов. Экспертная комиссия установила, что волосы были срезаны со 140 тысяч женских голов и детских головок…
   P. S. Помимо основной функции – фабрики по истреблению миллионов жертв, концентрационные лагеря широко использовались в качестве поставщиков рабов для военного и смежных с ним производств. Прибыль от их труда, составлявшая сотни миллионов рейхсмарок, была одним из важных источников дохода СС.
   Содержание узника, включая расходы на питание и одежду, не превышало 0,70 рейхсмарок в день; прибыль, приносимая его рабочим днем продолжительностью в 11–12 часов (в любое время суток), составляла шесть рейхсмарок. Учитывая среднюю продолжительность жизни узника в концентрационных лагерях (около девяти месяцев) и ограбление его трупа (извлечение золотых коронок и т. п.), доход, получаемый СС от эксплуатации каждого заключенного, составлял в среднем 1631 рейхсмарку.
   В эту сумму не включены доходы от промышленного использования трупов и стоимость имущества, конфискованного у жертвы до ее заключения в концентрационный лагерь.

Глава I
Зачем?

   Итальянский философ и видный интеллектуал XX столетия Норберто Боббио полагает – нацистские лагеря уничтожения «были не одним из – а самым чудовищным, возможно, неповторимым событием в человеческой истории».

   «Правда Майданека или Освенцима – это трудная правда, а для тех, кто прошел через это – очень личная правда. Мне кажется, что отображение этой правды во всей ее сложности станет возможным лишь в произведениях будущих поколений. Она, эта правда, будет подлинная, как смерть, и уже не будет отравлять» (И. Неверли, польский писатель, бывший узник Освенцима).
   «Описывая трагические события XX века, следует воздержаться от того, что некоторые ученые (такие, как голландский исследователь исторической памяти Беребер Бевернаж) называют „временным манихейством“, то есть – от ощущения, что все это было в „плохом“ прошлом, а мы теперь живем в цивилизованном мире, где существование концлагерей невозможно… Разговор о концлагерях XX века – это разговор о нашем обществе, о корнях тех явлений, которые в скрытом виде (и не только! – Авт.) присутствуют в современности» (из лекции Михаила Немцова, прочитанной в Высшей школе социальных и экономических наук. Москва).

   «Зачем я об этом пишу? К чему бередить старые раны?» – размышляет над раскрытой рукописью бывший узник концлагеря Освенцим-Биркенау. Мучительное сомнение захлебнулось в призраках воспоминаний, нахлынувших из глубин подсознания неизжитого прошлого:
   Воскресенье, послеобеденное время – группа заключенных, расположившись на нарах, пытается вообразить картину послевоенного будущего:

   «Профессор, – обращается к одному старому заключенному молодой поляк Казик, – а что будет с Освенцимом после войны?»
   «А что должно быть? – отвечает тот, которого называют профессором. – Пойдем домой».
   «Не говори ерунды, профессор, – перечит Казик. – Живым отсюда никто не выйдет!»
   «И то верно, – отвечает наш профессор. – А все-таки пусть живые не теряют надежды! А что до самого Освенцима, то новая Польша построит здесь большой музей, в который постоянно будут приезжать делегации со всей Европы. На каждый камень, на каждую дорожку возложат венки, потому что здесь каждая пядь земли полита кровью. А потом, если бараки рухнут, дороги зарастут травой, и о нас все забудут, будут новые, еще худшие войны и еще худшие зверства. Потому что у человечества есть лишь две возможности: либо оно найдет путь к лучшему социальному строю, либо погибнет в варварстве и людоедстве».

   P. S. На территории лагеря Аушвиц-Биркенау в 1947 году был создан музей, который включен в список Всемирного наследия ЮНЕСКО. Зарегистрирован в Государственном реестре музеев Польши.
   В 2016 году на конкурсе лучших музеев мира за звание лауреата награды «Travelers Choice» в категории «Музеи» 17 место занял музей «Аушвиц-Биркенау». Первую строчку в общем рейтинге занимает Музей Метрополитен (США), затем – Художественный институт Чикаго, затем – санкт-петербургский Эрмитаж, затем – Музей д'Орсе (Франция) и т. д.

Туристы в крематории

Подумай о дне погребения, о сопричастности к достоинству умерших…
Из послания египетского фараона изгнаннику Синухе…

В футболках с веселыми картинками и дурацкими надписями, в шортах и сандалиях, словно на пляже, тысячи туристов приходят в мемориальные комплексы, работающие там, где 70 с лишним лет назад людей мучали, убивали, сжигали в печах, ставили над ними злодейские эксперименты. Нескончаемый поток посетителей проходит летним днем через ворота с надписью Arbeit macht frei. Многие откровенно скучают. Вот девушка, паясничая, ставит на голову бутылку с водой, вот кто-то лениво отбивается от осы, кто-то разворачивает бутерброд, а тут милые улыбающиеся пары фотографируются у входа в газовую камеру. А рядом перед нами три столба посреди небольшой площади – будто три креста с Голгофы: мужчина, подняв руки, позирует у одного из них, спутница его снимает. Другая пара ожидает, пока толпа рассеется, чтобы запечатлеть себя на фоне черных печей крематория…

Из интервью Сергея Лозницы

   На открывшемся 31 августа 2016 года Венецианском кинофестивале – премьера документального фильма Сергея Лозницы «Аустерлиц». Режиссер запечатлел на пленке непрекращающийся поток туристов посетителей Заксенхаузена, Дахау и других нацистских концлагерей.
   В фильме нет никакого закадрового текста, только незамолкающий звуковой фон – по сути, шум, без которого невозможно представить ни одно многолюдное туристическое место. Нет комментария, нет титров. На экране перед нами – как бы единый, обобщенный концлагерь.
   – Ваш фильм «Аустерлиц» поставлен по книге Зебальда о памяти Холокоста – и люди в вашем фильме ищут эту память. Находят ли они ее?
   – Это вообще большой вопрос в принципе, насколько возможно удержание этой памяти. Я никогда не планировал посещать мемориалы, созданные на местах бывших концлагерей, попал туда совершенно случайно. Проезжал мимо, решил заехать. Это был лагерь Бухенвальд. Я был ошеломлен, поражен, я испытал чувство неловкости моего присутствия в этом месте. Оттолкнувшись от этого чувства, я начал думать о том, чтобы сделать эту картину. В принципе мне непонятно, почему люди приходят туда вот так, как они приходят, и как вы можете видеть в фильме, то есть в несознании того, что там произошло. Ими движет, как и мною двигало, некое любопытство, наверное, но это не то, что может и должно двигать.
   – Я процитирую вам Михаила Ямпольского, который в пронзительной статье о вашем фильме задается таким вопросом: «Таинственна причина, побуждающая сотни, тысячи людей проводить летний выходной в бывшем концлагере. Почему пара молодых влюбленных или мать с ребенком отправляются в летний погожий день к печам крематориев?». Вы тоже, наверное, об этом думали? Есть у вас ответ?
   – Нет, ответа у меня нет. Для меня это загадка. Наверное, увидеть смерть на безопасном расстоянии, пощекотать нервы? Это именно тот вопрос, над которым хотелось бы подумать. Это то, что меня заставило сделать картину. Мне удивительно, как люди, которые туда приходят, которые делают селфи, или фотографируют отвратительную надпись на воротах, или заглядывают в печь крематория (что они видят в этой черноте?), как эти люди не задумываются, насколько нелепы они в этой ситуации, неуместны, насколько вообще вся эта история неэтична. Это странно. Я вот так с открытым ртом стоял несколько дней. Мы снимали ворота одного концлагеря, второго, я просто стоял с открытым ртом… Я никак не мог понять, как это возможно…

Мир не поверит…

   Многие из переживших ужасы концлагерей смерти вспоминают: эсэсовцам доставляло удовольствие дразнить заключенных своими циничными прогнозами:

   «Как закончится война, мы пока не знаем. Зато знаем, что в войне с вами победу одержали мы, потому что никто из вас не останется в живых, чтобы свидетельствовать. А если какие-то единицы и останутся, мир им не поверит.
   Возможно, у кого-то зародятся сомнения, люди будут спорить, заниматься поисками фактов. Но неопровержимых доказательств они не найдут, потому что мы уничтожим не только вас, но и все доказательства. Но даже если доказательства найдутся и кто-то из вас выживет, люди скажут, что доказательства ваши настолько чудовищны, что поверить в их подлинность невозможно – и все это раздувают заинтересованные в пропаганде союзники. А потому поверят нам, которые будут все отрицать, а не вам» (Симон Визенталь. Убийцы среди нас).

«Книга сожженных»
(Verbrennungsbuch)

   …Сейчас, после эвакуации Освенцима и сжигания всех бумаг и документов, судьба миллионов людей останется навсегда неизвестной. Никаких транспортных ведомостей более не существует.
Пери Броад, унтершарфюрер, сотрудник гестапо Освенцима.

   В своих воспоминаниях комендант Освенцима Рудольф Гесс писал, что получил приказание от рейхсфюрера Генриха Гиммлера уничтожить всю информацию о числе жертв, убитых после каждой акции. Он сообщил, что лично уничтожал улики и что так же поступали начальники отделов. Эсэсовский стражник в Освенциме Пери Броад писал об уничтожении данных о массовых убийствах. Член зондеркоманды Генрих Таубер рассказал, что присутствовал при регулярном уничтожении целых грузовиков с документами о смертях в мусоросжигательной печи при крематории. Таубер отметил также, что начальник смены кремационной команды делал записи о числе убитых жертв. Эти цифры проверялись эсэсовцем, изымавшем тетрадь с этими данными после кремации каждого транспорта. Тадеуш Пачула (Paczula), регистрировавший смерти в «Книгах смерти», пишет, что данные о сожженных в Крематории-1 содержались в томе, озаглавленном «Книга сожженных» (Verbrennungsbuch).
   Отдавая отчет в преступном характере своей деятельности, нацисты предпринимают лихорадочные усилия по сокрытию улик, свидетельствующих о совершенных зверствах:

   «Все файлы, в особенности секретные, должны быть полностью уничтожены. Секретные файлы об… установках и мерах пресечения в концентрационных лагерях должны быть уничтожены любой ценой. Также и об уничтожении некоторых семей и т. п. Файлы эти ни при каких обстоятельствах не должны попасть в руки врага, являясь, в конце концов, секретными приказами фюрера» (из секретного приказа гауляйтера и рейхскомиссара по обороне Шпенглера).

Глава II
Восставшие из пепла

Две записные книжки Залмана Градовского и письмо, написанное им незадолго до восстания одной из зондеркоманд Освенцима, руководителем которого он являлся, – воистину огненные буквы, чудом вспыхнувшие пламенем из-под горы пепла сожженной человеческой плоти.

Иногда рукописи воистину не горят

   Он сумел не только стать летописцем в аду, но и надежно спрятать свои свидетельства в надежде, что они не просто дойдут до потомков, но станут грозным предупреждением для человечества будущего:

   «Я написал это, находясь в зондеркоманде… Я хотел оставить это, как и многие другие записки, на память для будущего мира, чтобы он знал, что здесь происходило. Я закопал это в яму с человеческим пеплом, как в самом надежном месте, где, вероятно, будут вестись раскопки… Дорогой находчик, ищите везде! На каждом клочке площади. Там лежат десятки моих и других документов, которые прольют свет на все то, что здесь происходило и случилось. Также зубов здесь много закопано. Это мы, рабочие команды, нарочно насыпали столько, сколько только можно было… чтобы мир нашел следы миллионов убитых…» (Залман Градовский. В сердцевине ада. Записки, найденные в пепле возле печей Освенцима).

   «Мы знаем – отсюда живыми не выйдем. На воротах этого ада дьявол собственноручно написал: „Оставь надежду, всяк сюда входящий“. Мы хотим исповедаться, пусть это будет наша молитва „Шма Исроэль“ для будущих поколений. Это должно быть исповедью трагического поколения – поколения, которое не доросло до своей задачи – поколения, рахитичные ноги которого согнулись под тяжелым бременем мученичества, которое время возложило ему на плечи.
   И посему речь тут идет не о фактах и цифрах или о сборе сухих документов – это и без нас сделают. Историю Аушвица смогут восстановить без нашей помощи… Мы же хотим создать картину того, как «жили» в Аушвице, как выглядел здесь «нормальный» среднестатистический рабочий день – день смешения жизни и смерти, день страха и надежды, день отречения и воли к жизни, день, в котором одна минута не знает, что принесет с собой другая, день, когда копают и отрубают кайлом куски собственной жизни – кровавые куски, юные годы, когда, задыхаясь, грузят их на вагонетку времени, которая со скрипом и стенаниями тащится по железным рельсам лагерной жизни, а в сумерках, до смерти замученные, вагонетку опрокидывают в глубокую пропасть.
   Ах, кто достанет из бездны этот окровавленный день вместе с его черной тенью, залитой страхом ночью, и покажет его миру?» (из рукописи узника Аушвица Аврама Левита).

Голоса из преисподней

   «…2 января 1943 года я был зачислен в команду по разборке вещей прибывающих в лагерь заключенных… Ежедневно отправлялись в разные города Германии по семь—восемь вагонов вещей. Старые изношенные вещи отправлялись на переработку в Мемель и Лодзь… Здесь, в тюке детских пальто, я нашел однажды пальто моей младшей дочурки Лани.
   Уже вскоре я узнал о газовых камерах, о крематориях, где ежедневно сжигались тысячи людей, я узнал о судьбе всех тех, кому не посчастливилось попасть в рабочие команды, – и понял, что та же судьба постигла и мою семью… Люди ослабевшие, истощенные, больные, негодные для рабочих команд, неизменно «газировались»…
   В одном из прибывших греческих транспортов с узниками оказался детский дом. На железнодорожной платформе эсэсовцы хотели отделить от детей прибывшую вместе с ними воспитательницу. Она категорически отказалась оставить детей одних… Не подействовали ни уговоры, ни попытки насильно оторвать ее от детей. Так и ушла воспитательница вместе со своими ребятишками в газовую камеру» (узник Освенцима (Аушвица) № 79414).

   «18 января мы услышали вдруг свистки по лагерной улице и крики: „Блокшперре!“ Выходить из блоков было запрещено. Всего шесть дней прошло со времени нашего прибытия в Освенцим. Никто не объяснял нам в чем дело, но по лицам начальниц мы поняли, что должно произойти что-то нехорошее. Построили нас, подсчитали и повели в „сауну“. Там велели раздеться, и мы проходили перед Гесслером и врачом. Некоторых, в том числе и мою мать, записали. Вернувшись, мы узнали, что эта сортировка означала „селекцию“. Это было самое страшное слово в лагере: оно означало, что люди, сегодня еще живые, обречены на сожжение. Каково же было мое состояние! Я знала, что теряю мать, и не в силах была помочь ей. Мать утешала меня, говоря, что свой век она уже прожила и что ей жалко лишь нас, детей. Она знала, что та же участь ожидает и нас. Два дня после селекции обреченных держали в блоке, кормили как и нас. 20 января пришли за ними и забрали в специальный блок смерти (блок А 25 а). Там собрали несчастных со всех блоков и на машинах отвезли в крематорий.
   Во время вечернего «аппеля» не хватало в нашем блоке многих. Пламя в небе и дым говорили о том, что в этот день, 20 января, сожгли многих невинных, несчастных людей; в их числе была и моя мать. Единственным моим утешением было то, что и я погибну, а они уже избавлены от страдания» (узница Освенцима (Аушвица) – № 74233 (Рассказ из «Черной книги»).

   «Две самые большие газовые камеры были рассчитаны на 1450 человек, но эсэсовцы загоняли туда по 1600 1700 человек. Они шли за заключенными и били их палками. Задние толкали предыдущих. В результате в камеры попадало столько узников, что даже после смерти они продолжали стоять. Падать было некуда». (Шломо Венезия. Бывший узник концлагеря Освенцим)

   P. S. Недавно руководство польского Государственного музея Аушвиц-Биркенау обратилось к немцам и австрийцам с просьбой передать мемориальному комплексу все сохранившиеся документы, фотографии, письма, дневники и другие материалы времен Третьего рейха. Это необходимо для детального исследования психологии нацистов. Директор музея Петр Цивинский сообщил, что до сих пор при изучении механизмов влияния нацизма исследователи, как правило, работали с воспоминаниями бывших узников лагеря смерти, сохранившейся документацией нацистского учреждения и послевоенными судебными материалами.
   Он считает, что личные документы нацистов помогут намного эффективнее разобраться в их ментальности, а также в механизмах формирования ненависти и нетерпимости у людей. По мнению Цивинского, это предостережет будущие поколения от подобных трагедий. Освенцим был самым большим нацистским лагерем смерти, который просуществовал дольше всех остальных.

Доброе утро (!)

   Неподалеку от польского города Гданьска в канун Второй мировой войны жил раввин – отпрыск выдающейся хасидской династии. Опираясь рукой на серебряную трость, он совершает регулярную утреннюю прогулку в своем неизменном черном костюме и шляпе и приветствует каждого встречного – мужчину, женщину или ребенка – теплой улыбкой и сердечным приветом «Доброе утро!». Среди тех, с кем он обменивается утренним приветствием, – господин Мюллер, этнический немец, польский фольксдойче:
   – Доброе утро, господин Мюллер! – улыбаясь приветствует он человека, усердно работающего в поле.
   – Доброе утро, господин рав, – отвечает господин Мюллер. И на лице его появляется добродушная улыбка.
   Началась война. Мирные прогулки раввина прекратились. Облачившись в форму СС, господин Мюллер куда-то исчезает. Раввин разделяет участь большинства своих соплеменников – оказывается в концлагере Освенцим.
   Селекция – рутинная лагерная процедура по «выбраковке» использованных и более не пригодных к работе узников. Сменив свой черный костюм на полосатую униформу раба-узника, раввин прячется за спинами других доходяг, потупив взор в надежде скрыть выдающие его беспомощность и бессилие светящиеся от голода и болезней глаза. Маленькая хитрость не удается. Зоркий глаз «селекционера» обнаруживает доходягу. С зажатым в белой перчатке жезлом он дает отмашку жертве проследовать к группе, отобранной на «газовку».
   Спотыкаясь и пошатываясь, раввин бредет в колонну собратьев по несчастью. Зловещий голос поторапливает его на смерть: «Schneller, Schneller, verfluchte Schwein!» (нем. – «Быстрее, быстрее, проклятые свиньи!»).
   Неуловимая интонация исторгаемых звуков заставляет его вздрогнуть и, подняв голову, взглянуть в глаза распорядителю его судьбы.
   «О, майн Гот!» (идиш – «О, мой Боже!») – восклицает он. Перед ним стоял господин Мюллер.
   – Доброе утро, господин Мюллер] – машинально вырывается из уст забытое приветствие.
   – Доброе утро, господин раввин, – слышится в ответ из-под эсэсовской фуражки.
   Минутная пауза – затем следует вопрос:
   – Что вы здесь делаете, господин раввин?
   На губах узника – виноватая улыбка. Он что-то лепечет… Волшебный взмах жезла прерывает его мучительный путь к смерти.
   В почтенном возрасте, много лет спустя, раввин, облаченный в неизменно черный костюм и в традиционной шляпе, поигрывая серебряной тростью, завершает беседу с интервьюиром следующим размышлением:
   – Такова сила пожелания доброго утра, уважаемый господин Элиах. Человек всегда должен приветствовать своих ближних.

Элиах Я. Из беседы с раввином

Глава III
Под грифом секретности

   И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя. [3 - Нем. – «Und wenn du lange in einen Abgrund blickst, blickt der Abgrund auch in dich hinein».]
Ф. Ницше

   Как полагает Ницше, у любой страшной бездны есть не менее ужасное свойство: она притягивает к себе тех, кто смотрит в нее слишком долго. Она постепенно начинает гипнотизировать его – манить к прыжку в ее глубины, к падению.
   Только через 65 лет – в день очередной годовщины концлагеря лагеря смерти Освенцим-Аушвиц – был снят гриф секретности с документов, хранящихся в архивах ФСБ России, многие из которых свидетельствуют о зверствах, царивших в концлагере Освенцим-Биркенау. В них мы, в частности, знакомимся с показаниями, данными на суде надзирателями концлагеря Освенцим. По их утверждениям, через газовые камеры этой фабрики смерти в месяц проходило до 150 тысяч жертв. В крематориях и кострах, горевших дни и ночи, в месяц сжигалось до 270 тысяч трупов (Освенцим. Секретные материалы).

Из протоколов допроса

   «И увидел я мертвых, малых и великих, стоящих пред Богом, и книги раскрыты были, и иная книга раскрыта, которая есть книга жизни; и судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими… И смерть и ад отдали мертвых, которые были в них; и судим был каждый по делам своим» (Откровение Иоанна Богослова. 20:13,14).

   Гайслер Эдуард – 1890 года рождения, уроженец деревни Бруненсдорф (Австрия), немец, из рабочих, образование 8 классов, женат. С марта 1944 по апрель 1945 года командир отделения в охранном батальоне СС дивизии СС «Мертвая голова»; унтер-офицер. 21 августа 1945 года военным трибуналом гарнизона Берлина осужден к расстрелу:
   – В учебной роте по истреблению людей в основном еврейской национальности и цыган нас учили, что такую национальность, как еврей, мы должны уничтожить на территории Германии и оккупированных немецкими войсками стран и районов Советского Союза… Евреи и цыгане, по рассказам в учебной роте, являлись врагами немецкой национальности первой категории, и их немедленно всякими средствами мы должны были истреблять, так как эти нации и являлись зачинщиками Второй империалистической войны.
   Газелов Элизабет – 1921 года рождения, уроженка деревни Крапин, Крайзе Биттерфельд провинции Саксонии, из рабочих, немка, образование 8 классов, замужняя. В мае 1943 года поступила на службу в охранные отряды СС; служила надзирательницей в концлагерях Равенсбрюк, Майданек и Освенцим. 2 июля 1948 года военным трибуналом гарнизона советского сектора Берлина осуждена к пожизненному заключению с отбыванием каторжных работ:
   В апреле 1944 года в связи с наступлением советских войск часть сотрудников лагеря Майданек уехала в другой лагерь, в глубь Германии. Я же была направлена надзирательницей в лагерь уничтожения – Аушвиц, в Силезию… Это был лагерь уничтожения. Здесь был выстроен крематорий, газовая камера. Я наблюдала, когда в июле 1944 года в лагерь Аушвиц было привезено 2 колонны румынских евреев (из Румынии) численностью более одной тысячи человек. Это были заключенные различных возрастов: старики, юноши и дети. Все они были отравлены в газовой камере, а трупы сожжены в крематории.
   Роттенфюрер Штайборн Вилли – 1911 года рождения, уроженец села Буковины Старовартовского повята, поляк, немецкий подданный с 1942 года, образование 6 классов, холост. С ноября 1941 по январь 1945 года служил охранником Освенцимского концлагеря, роттенфюрер СС. Арестован 23 марта 1945 года, содержался в Лефортовской тюрьме. По постановлению Особого совещания при МТБ СССР от 29 ноября 1947 года «за издевательства и соучастие в уничтожении советских граждан» заключен в исправительный трудовой лагерь сроком на 25 лет:
   – В 1941 году после оккупации Польши я добровольно пошел на службу в немецкую армию, служил в войсках СС при Освенцимском лагере в должности роттенфюрера. Когда я прибыл на службу в охрану СС, оберштурмфюрер Просман ознакомил меня с обязанностями эсэсовца и инструкцией: «Вы должны знать, что охраняете врагов Германии и не должны с ними церемониться. Вы имеете право избить, убить заключенного и вести себя так, чтобы заключенные боялись вашего взгляда. Побольше бейте заключенных, издевайтесь над ними, убивайте их»…
   В лагерь Биркенау ежедневно прибывало по несколько транспортов с заключенными, абсолютное большинство которых сразу же шло на уничтожение в газовые камеры, и только незначительное число людей отбиралось на работы в лагере…Однажды зимой в лагерь прибыл транспорт заключенных-женщин до 2000 человек. Штурмбанфюрер Амаер заставил их всех снять обувь и босыми несколько часов подряд работать на морозе. Многие из них заболели и тут же были уничтожены.
   Шваб Александр – 1902 года рождения, уроженец Вены, австриец (рейхсдойч), подданный Германии, беспартийный. С августа 1944 по январь 1945 года унтер-капо (помощник надсмотрщика), затем блокэль-тестер (старший блока) концлагеря Освенцим. По постановлению Особого совещания при МТБ СССР от 29 ноября 1947 года «за издевательство и соучастие в уничтожении советских граждан» заключен в исправительный лагерь сроком на 25 лет. По заключению Генеральной прокуратуры РФ от 28 мая 2002 года признан «не подлежащим реабилитации»:
   – Находясь в лагере смерти Освенцим, я работал унтер-капо, а затем старшим блока. Всех заключенных, которые выходили из строя от побоев, голода и непосильного труда, я отправлял в Биркенау, где их расстреливали, вешали, сжигали на кострах либо уничтожали в газовых камерах. Все издевательства не только не пресекались, а поощрялись командованием лагеря. А потому я выслуживался перед немцами издевательствами над заключенными в должности унтер-капо, старшего по блоку. Как я, так и все унтер-капо, капо и старшие блоков получали в месяц по 20 и более марок, а также паек. Других каких-либо вознаграждений я не получал…

«Я помогал уничтожать невинных…»

   Оскар Грёнинг – с 18 лет состоит в рядах СС, куда принимают только на добровольной основе. Вскоре он оказался в Освенциме-Аушвице в роли маленького винтика чудовищной машины массового истребления людей – бухгалтера.

   – Вы знали, что ожидает вас в Аушвице?
   – Я и названия такого не слышал. В центральном аппарате СС сказали, что «нам предстоит выполнить задачу, решающим образом влияющую на исход войны, и что мы должны хранить абсолютное молчание».
   – Что же вы увидели в лагере?
   – Страшнейший кошмар, который преследует меня до сих пор. Горы убитых, газовые камеры, останки сожженных людей.
   – Что делали вы в Аушвице?
   – Я был служащим в управлении. Мне надлежало регистрировать, отбирать и отправлять в Берлин все ценности, которые изымались у узников.
   – Другими словами, селекция и убийства происходили на ваших глазах?
   – Да. В мою задачу, в частности, входил контроль за тем, чтобы охрана не присваивала ценности узников – бриллианты, золото, деньги, меха и многое другое стоимостью миллионы и миллионы.
   – Их владельцев на ваших глазах отправляли в газовые камеры?
   – Именно так. Многие это знали. Другие верили, что им предстоит «санобработка». Мужчин отделяли от женщин, строили по пять человек в ряд. Детей оставляли с матерями. Потом палачи отбирали больных и грузили их на машины – в газовые камеры в первую очередь доставляла их, затем следовали женщины с детьми…
(Из интервью Оскара Тренинга немецкой газете «Бильдцайтунг»)

   P. S. 7 июля 2015 судья немецкого города Люнебург приговорил 93-летнего Оскара Тренинга к четырем годам лишения свободы по делу о пособничестве в убийстве заключенных Освенцима. Прокуратура должна была решить, в состоянии ли 93-летний пенсионер отбыть наказание в заключении.
   Обвиняемый полностью признал свою вину. «Для меня не вызывает сомнений тот факт, что я, с моральной точки зрения, являюсь соучастником», – сказал он.

Глава IV
Размышлизмы…

   Безумный человек. Слышали ли вы о том безумном человеке, который в светлый полдень зажег фонарь, выбежал на рынок и все время кричал: «Я ищу Бога! Я ищу Бога!» – Поскольку там собрались как раз многие из тех, кто не верил в Бога, вокруг него раздался хохот. Он что, пропал? – сказал один. Он заблудился как ребенок, – сказал другой. – Или спрятался? Боится ли он нас? Пустился ли он в плавание? Может быть, он эмигрировал? – так кричали и смеялись они вперемешку. Тогда безумец вбежал в толпу и пронзил их своим взглядом. – Я хочу сказать вам это! Мы его убили – вы и я! Мы все убийцы!
Ф. Ницше. Веселая наука. Стих 125

   Со временем, в силу возраста и обремененности прожитым, наступает пора, когда ты пытаешься разобраться в себе – осознать и выразить в словах, что стало делом твоей жизни. С тем чтобы принять и оценить свершившееся, отделить добро от зла, ты прибегаешь к помощи вековой мудрости, пытаясь обрести в ней союзника и духовную опору. Вступая в непростой диалог с атлантами духа, все еще пытающихся держать на своих натруженных плечах небосвод с изрядно потускневшими прозрениями высоких идеалов, ты с чем-то соглашаешься, кое-что не приемлешь, что-то оказывается выше возможностей твоего понимания.
   Многие проницательные мыслители подметили – время от времени в сердцевине того или иного индивида, группы людей либо целого народа, независимо от цивилизационного прикида, пробуждается зараженное злой волей пассионарное энергетическое ядро, взрывающее весьма уязвимый приобретенный тонкий пласт культуры, призванный погасить в хомо сапиенс дремлющую природу дикого зверя, – и человек тянется к оружию и к другим орудиям уничтожения, обнажая в себе каннибала, одержимого мучительным желанием испробовать человечины.
   Наружу вырывается темная неуправляемая сила, на фоне которой рушатся всяческие моральные табу – и наступает «момент истины», ничем не ограниченный разгул зла.

Мысли о немыслимом

   Далекий от амбиций уподобиться сове Минервы – размышляю над прошедшим, избегая при этом чрезмерного увлечения кому-то давать советы, каждый раз напоминаю себе: «Старость не забывает своего жизненного опыта и любит давать добрые советы, так как уже не может показывать дурные примеры» (Андре Моруа).
   Следуя мудрости Сенеки – прежде, чем погрузиться в объятья Морфея, вопрошаю себя: «С какой проблемой справился сегодня? Перед каким искушением устоял? Какое достоинство приобрел?».
   В какой-то миг сомневаюсь: не поддался ли искушению, пытаясь выговориться о немыслимом на страницах предлагаемого эссе? Если «да» – не ведаю, смею ли увязать это стремление с повышением чувства личного достоинства.

По долгу «службы»

   Размышляя о былом и настоящем, в какой-то момент ощущаю, как с возрастом рушится успокоительное благодушие – и пред мысленным взором, подобно кошмарному наваждению, всплывают непостижимые в своей жестокости и абсурдности картины нравственной катастрофы цивилизации в XX веке, последствия которой все еще далеки от осмысления.
   Останавливаюсь на одном из показаний на судебном процессе по нацистскому концлагерю Собибор, проходившему в германском городе Хагене с сентября 1965 по декабрь 1966 года:
   Отправляя по долгу службы (есть такая служба, в том числе и в обществе, относящему себя к цивилизованному, «убивать») очередную партии жертв в газовую камеру, унтершарфюрер Франц Вольф демонстрирует странное «чадолюбие»: каждого из детишек, преступающего порог смерти, одаривает конфеткой.
   Каким побуждением руководствовался странный джентльмен, подслащая смерть детишек, – представить весьма сложно. Возможно, мы имеем дело с особой разновидностью педофилии.

У порога красной черты

   И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле… И раскаялся Господь, что создал человека на земле… И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил…
Бытие. 6:5–7

   Я предвижу время, когда человечество больше не будет радовать Бога, и Он будет вынужден вновь все разрушить для обновления творения.
Гёте

   Насколько пророческим оказалось поэтическое чутье автора «Фауста» – является ли Освенцим-Аушвиц той красной чертой, преступив которую, человечество перестало «радовать Бога», после чего Всевышнему следует задуматься о более успешном проекте творения – судить не берусь. Тем не менее энтузиазм, с которым под заманчивыми лозунгами, зовущими в призрачное светлое далеко, переведенными на язык классовых, расовых и религиозных противоборств – на язык войн, революций, джихада и прочих потрясений, – человечество оказалось на пути всепобеждающего зла, не может не вызывать озабоченности.
   На этой гибельной стезе мучительно вынашиваемые веками идеалы высшей справедливости, когда «волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их» (Исайя 11:6), зависают в недоступных эмпиреях либо оказываются достоянием фанатиков, питая хамство торжествующей толпы.
   Не лучшая судьба постигла идеалы справедливости, облеченные в формулу торжества всепобеждающего Разума – «Свобода, Равенство и Братство!». Выхваченные из контекста великих прозрений, они зачастую облекаются в ничего не значащие знаки – слова и пафосные лозунги, которые, овладевая одураченными толпами, превращаются в оружие массового уничтожения.
   Потерпев чувствительное поражение в борьбе за непреходящую ценность отстаиваемых ею воззрений, философия пытается вступить в непростой диалог с ускользающей из-под ее влияния действительностью.
   Предъявляя претензии к философии в связи со скандальным разводом, оборвавшим ее генетическую связь со своим давним партнером – действительностью, следует, тем не менее, уяснить:
   В силу каких причин современное общество, кичащееся величайшими прорывами в сфере научных познаний, технологий и прочими достижениями, утратило интерес к высокой мудрости, брачный контракт с которой был некогда заключен представителями Агоры под удивительным небосводом древней Эллады?

Кровавое озарение

   Кровавые знаки оставляли они на пути, которым проходили, и их безумие поучало, что истина доказывается кровью.
   Но кровь – наихудшее свидетельство истины; ибо отравляет она самое чистое учение, превращая его в заблуждение и ненависть сердца.
Фридрих Ницше

//-- Из воспоминаний Шпеера. Ночь 24 августа, год 1939. --//
   «Этой ночью стояли мы с Гитлером на террасе Бергхофа и восхищались удивительным явлением природы. Необыкновенно яркое полярное сияние надолго озарило противоположную вершину красным цветом, а небо над ней играло всеми красками радуги. Заключительный акт „Сумерек богов“ Вагнера не мог бы быть более удачно инсценирован. Наши лица и руки казались выкрашенными в красный цвет. Это явление вызывает у нас необыкновенно приподнятое настроение. Гитлер обращается к одному из своих адъютантов со следующими словами: „Это напоминает обилие крови. В этот раз не обойдется без насилия“».

   В восприятии палитры цветов полярного сияния посланника ночи доминирует красный цвет – цвет крови, отблеск которого ложится на лица и руки высокопоставленных нацистских чиновников на террасе Бергхофа. Последняя точка, определяющая готовность разыграть вселенскую драму «Гибели богов», призванную оживить погружающуюся во мглу серости картину мира цветом крови, поставлена.
   P. S. За два дня до впечатлившего фюрера кровавого заката, 22 августа Гитлер обещает руководству вермахта найти причины для начала войны с Польшей:

   «Я собрал вас, чтобы разъяснить сложившуюся политическую ситуацию, чтобы вам стало предельно ясно, на чем строится мое окончательное решение – действовать незамедлительно… Никому неизвестно, сколько мне осталось жить. Поэтому – столкновение именно сейчас… Запереть сердца против жалости и сострадания! Жесточайший образ действий! Восемьдесят миллионов человек должны, наконец, обрести свои права!.. Так или иначе войны не миновать… Я предоставлю пропагандистский предлог для начала войны. Насколько правдоподобным он будет, никакого значения не имеет. Победителя никто не спросит, правду он говорил или нет. При развязывании и ведении войны играют роль не вопросы права, а победа» («История», IV, 14; пер. Г. С. Кнаббе).

   Первого сентября 1939 года мир погружается в кровавую пучину Второй мировой бойни.

   Глава V
   Кадиш
   (Поминальная молитва в иудаизме)

   Да будет воля твоя, не слышащий голос палача, сделай для нас хоть это – сложи слезы наши в кожаный мех твой – сохрани эти страницы слез в бурдюке бытия, пусть они попадут в правильные руки и совершат свое исправление.
Текст молитвы узника концлагеря Аврама Левита, вознесенной к Всевышнему 3 января 1945 г.

   И видел я и Рим, и Париж, и Берлин, и Вену, и прочие знаковые в европейской культуре города и веси… И посетил я и Лувр, и Сикстинскую капеллу, и Цвингер и прочие подобные места… И восхищался я шедеврами и Уффици, и Эрмитажа, и других известных, мало известных и не очень известных хранилищ прекрасного…
   И спустился я в ад Освенцима – Аушвица, ныне именуемый музеем, бесстрастно запечатлевшим чудовищные артефакты – свидетельства непостижимости гуманитарной катастрофы, сотворенной руками горделивого в своих достижениях и постижениях европейца…
   И душу мою охватил ужас и томление духа… И голос библейского мудреца через века мне нашептывает неизреченное:

   Время жить и время убивать; Время любить и время ненавидеть; Время верить – и время предавать; Время исповедовать ложь во спасение и время взглянуть в глаза устрашающей правде; Время кем-то казаться и время быть собой.
   P. S. «Где я? Что значит сказать «мир»? Каково значение этого слова? Кто заманил меня сюда и покинул здесь? Кто «я»? Как я оказался в этом мире? Почему меня не спросили, почему не познакомили с его правилами, а просто всунули в него, как будто я был куплен у продавца душ? Как я оказался вовлеченным в это громадное предприятие, называемое действительностью? Разве это не дело выбора? Кому я могу пожаловаться?» (С. Кьеркегор. Философские крохи, или Крупицы мудрости).

Мир «не забыл» (!)

   Есть только одна вещь на сеете, которая может быть хуже Освенцима – то, что мир забудет, что было такое место.
Генрих Аппель. Узник Освенцима

   Учительница математики средней школы Caravillani (Рим) делает замечание одной из своих учениц: «Если бы вы были в Освенциме, вы бы вели себя лучше». В ответ на критику на неподобающий характер замечания учительница возражает: «Я лишь напомнила о тех местах, где царит порядок».
   В годовщину семидесятилетия восстания в Варшавском гетто проведенный в школах Варшавы опрос показал – каждый четвертый из опрашиваемых подростков либо молодых людей назвал концлагерь «успешным проектом» Гитлера.
   Из интервью с немецкими школьниками: «Я слышала про какие-то места… я забыла, как они называются… Я думаю, что евреев заставляли работать или что-то типа этого. А когда они не могли работать, их сажали в концлагерь» – пожимает плечами юная немка.
   Милые и наивные сестры Ксения и Евгения Каратыгины на вопрос о том, что такое «Холокост» в ток-шоу на российском канале МузТВ ответили: «Клей для обоев»…
   PS. «К концу войны в Европе недоверчивый мир с чувством отвращения отвернулся от этого преступления, которое он оказался не в состоянии осмыслить и объяснить и которое, по сути, осталось не отмщенным» (Arthur Dodd. Spectator in Hell. Артур Додд, британский военнопленный, узник Аушвица).

«Поиграем» в еврея…

   По сообщению итальянской газеты «La Repubblica» от 19 июня 2016 года:
   Новая аппликация, предлагаемая программой Google Play, приглашает пользователей сыграть в игру «Освенцим». Разработчики программы утверждают, что эта игра, доступная на платформе Android, «доставит удовольствие» играющим. На онлайн-ревью игра получила 3,1 звездочек из пяти возможных. Игра предлагает пользователю «пожить жизнью реального еврея» в концлагере смерти.
   P. S. «…Я теперь задаюсь вопросом, имеющим для меня жизненно важное значение: был ли Освенцим каким-то исключением в мировой истории?..» (Джордж Снайдер. Узник Освенцима).

Известно…

   – Известно, что ни один солдат гитлеровской армии не был казнен по причине отказа участвовать в массовом уничтожении людей (отказавшиеся были); – известно, что Гиммлер приказал не допускать садистов к службе в лагерях – на вакантную должность убийцы могли претендовать лишь те, кто отличается здравым смыслом и отдает себе отчет, что, истребляя женщин, стариков и детей, он выполняет важную работу на благо рейха;
   – известно, что нацистам принадлежит гуманистическая по своему духу инициатива создания природных заповедников и идея охраны животных;
   – известно, что некий Мартин Клеттнер в 1950 году пытался получить патент на печь, которую он среди прочих разрабатывал для концлагеря Освенцим-Аушвиц. Заявка простодушного инженера подвигла английского писателя Уима ван Леера (Wim van Leere) на написание пьесы «Заявленный патент», постановка которой была осуществлена в Лондоне в 1965 году.

Безумие госпожи Шехтер

   Поезд остановился. Сквозь зарешеченную прорезь окна вагона кто-то читает название – «Аушвиц». Двоим узникам удается спуститься за водой. По возвращении они делятся с собратьями по несчастью «информацией», раздобытой от местного стража порядка в обмен на золотые часы:
   Нам сообщили, что мы прибыли в расположение трудового лагеря с вполне подходящими условиями для жизни. Здесь никого не разлучат с семьями. Молодые получат работу на фабриках. Старики и немощные будут заниматься посильным трудом на полевых работах.
   Измученные изнурительной дорогой узники воспринимают сообщение почти как весть о прибытии в «Землю обетованную». Градус смятения перед неизвестным снижается. Можно немного расслабиться.
   Воцарившееся благодушие взрывает крик лишившейся рассудка госпожи Шехтер: «Огонь! Пожар! Посмотрите туда!». Подобно вещей Кассандре безумная женщина, прижимая к груди ошалевшего ребенка, прозревает невидимую для простого глаза надвигающуюся беду, непрерывно бормоча – «Огонь! Пожар! Пожар!..».
   Поверив возгласу отчаяния, кто-то бросается к решетке окна и пристально вглядывается в черноту безысходной ночи. Вокруг – непроглядная тьма. Обманутые и раздраженные узники с кулаками набрасываются на несчастную женщину, посмевшую прервать их мучительную попытку забыться в дреме.
   Через какое-то время заскрипели тормоза – поезд медленно, нехотя, словно в глубоком раздумьи, вползает в глубину разверзнутой пасти всепоглощающей черноты.
   Вдали замелькали блики огня… Чей-то голос – на сей раз отнюдь не безумной госпожи Шехтер – истошно орет:

   «Евреи, смотрите! Смотрите, огонь! Смотрите, пламя!».

   В разорванные клочья зловеще подсвеченного неба устремляются багровые языки пламени. Через какое-то время сполохи огня обретают причудливые человеческие контуры. Воздух наполняется тошнотворным запахом горящей плоти.

«Да возвеличится и святится имя Его…»

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   «На вопрос „Какой я веры?“ я папе римскому сказал (он тогда был еще кардиналом в Германии, и я встречался с ним): „Мои родители с обеих сторон православные, а я ярый безбожник“».
   Он спросил: Почему?
   Я ему ответил: Я лично выносил грудных детей, которые еще не умерли, из газовой камеры. Их брали за ножки, об землю и в ту же самую кучу. Еде же был Бог, когда убивали этих ангелят? Они еще никто, они никакой веры, никакой нации – это маленький, только родившийся человечек(!) Где же был Бог?»
Игорь Малицкий. Бывший узник Освенцима.

   Тормоза прекращают издавать скребущий душу скрип. Остановка. Наконец прибыли… Двери распахиваются. Странные напогляд люди в полосатых куртках и в лихо надетых набекрень черных шапках врываются в вагон. У каждого в руке фонарь и дубинка, удары которой раздаются направо и налево. Вся эта процедура сопровождается непрерывной командой: «Всем выходить! Вещи оставить в вагоне! Живо!..».
   К растерянной толпе в полосатой робе подходит узник-старожил – и с нарочито зловещей усмешкой шепчет:
   – Довольны?
   – Да, – ответил ему кто-то.
   – Несчастные, вы же идете в крематорий.
   Казалось, он говорил правду. Недалеко от нас из какого-то рва поднималось пламя, гигантские языки пламени. Там что-то жгли. К яме подъехал грузовик и вывалил в нее свой груз – это были маленькие дети. Младенцы! Да, я это видел, собственными глазами… Детей, объятых пламенем…
   – Папа, – сказал я, – если это так, я не хочу больше ждать. Я брошусь на колючую проволоку под током. Это лучше, чем медленная смерть в огне.
   Папа не ответил. Он плакал. Его тело сотрясала дрожь. Плакали все вокруг. Кто-то начал читать Кадиш – молитву по умершим. Я не знаю, случалось ли прежде в истории еврейского народа, чтобы живые читали заупокойные молитвы по самим себе.
   – Йитгаддал вейиткаддаш шмей рабба… – Да возвеличится и святится Его Имя… – шептал отец.
   Впервые я почувствовал, что во мне закипает протест. Почему я должен освящать и возвеличивать Его Имя? Вечный, Царь Вселенной, Всемогущий и Страшный молчит, за что же мне Его благодарить?»
Свидетельство бывшего узника Освенцима: Эли Визе ль. Ночь.

   P. S. «Кульминация современной трагедии знаменуется обыденностью злодейства… В древние времена кровавое убийство вызывало, по меньшей мере, священный ужас, освящавший таким образом цену жизни…» (А. Камю).

   До сентября 1944 года в Освенциме не было детей – сразу по прибытию их отправляли в газ и сжигали. Всего в концлагере Освенцим было замучено и сожжено более трехсот тысяч детей.
   Обвинитель:
   «Подсудимый Гесс, правда ли, что эсэсовские палачи бросали живых детей в пылающие печи крематориев?»
   Гесс:
   «Дети раннего возраста непременно уничтожались, так как слабость, присущая детскому возрасту, не позволяла им работать… Очень часто женщины прятали детей под свою одежду, но, конечно, когда мы их находили, то отбирали детей и истребляли»
Из материалов Нюрнбергского процесса.

   Расчувствовавшийся Гесс признается на суде, что, отправляя детей в газовые камеры, он вначале нервничал. Однако Эйхман, один из наиболее высокопоставленных чиновников, отвечавших за логистику, т. е. обеспечивавших бесперебойную поставку евреев для поголовного истребления, успокоил его следующими «здравыми» доводами:

   «Где же логика – умерщвлять взрослых и оставлять в живых детей, будущих мстителей, тех, кто сможет возродить расу?»

Фани и Клара

   В лагере систематически уничтожаются не только вновь поступающие дети, но и малютки «местного производства», которых угораздило – неизвестно за что и для чего – появится именно в эти минуты роковые в этом далеко не лучшем из миров.
   До мая 1943 года все появившиеся на свет в концлагере Освенцим младенцы немедленно умерщвляются – их, в частности, топят в специальных бочонках («баррелях»). Этим занимается медперсонал – «акушерки» Клара и Фани – немки, отбывающие наказание в лагере за уголовные преступления.
   Фани – акушерка по профессии. Оказалась в лагере за детоубийство. Клара переквалифицировалась в медработника из уличной девки, попросту – проститутки.
   После каждых родов до слуха роженицы, вместо будоражащего крика пробудившегося к жизни младенца, доносится громкое бульканье утапливаемого не успевшего сделать первый глоток воздуха ангелочка. Затем следует всплеск выливаемой из бочонка воды. Бездыханное тело младенца выбрасывается на растерзание крысам.
   Бывали и исключения – когда крысам не удавалось полакомиться очередной порцией свежей человечинки.
   «В нашем бараке, прямо на земляном полу, родила женщина, к ней подошла немка, подцепила ребенка лопатой и живьем кинула в печку-буржуйку» – вспоминает бывшая узница Освенцима Лариса Симонова.
   В мае 1943 года отношение к некоторым новорожденным меняется. Голубоглазых и светловолосых отбирают у матерей и отправляют в Германию для пополнения численности «арийской популяции». «Адаптация» младенцев арийскими усыновителями именуется «денационализацией».
   На счету лагерных «акушерок» Фани и Клары свыше полутора тысяч утопленных новорожденных.
   Известно, по крайней мере, об одном случае, когда мать предпочла ритуалу «крещения» новорожденного в бочонке с водой, процедуру «приобщения к богу» в газовой камере.
   Свидетельствует польская акушерка, узница Освенцима Станислава Лещинская:
   Заключенная беременная женщина доставлена в лагерь из Вильно. Только что завершились роды – в мир явился еще один малыш, возвестивший своим первым криком – «Вот и я!». После чего кто-то из охраны выкрикивает номер роженицы.

   «Я поняла, что ее «приглашают» в крематорий. В ответ на мои увещевания – оставить ребенка, которого, возможно, удастся каким-то образом спасти, она завернула его в грязную бумагу и прижала к груди… Ее губы беззвучно шевелились – видимо, она пыталась спеть малышу песенку… Но у этой женщины не было сил… Она не могла издать ни звука. Только большие слезы текли из-под ее век, стекали по необыкновенно бледным щекам, падая на головку маленького приговоренного…»

   Мадонна с тесно прижатым к груди младенцем в колонне с другими жертвами под ударами плетей и угрожающие визги конвоиров отправляется в «гости» туда, где не бывает опозданий.

   P. S. «Точно так же, как существует иерархия святости, в которой подвижник не равен мученику, мученик не равен святому, а святой не равен апостолу – точно так же существует иерархия зла. Данте написал поэму именно про то, что градация зла имеется – и по сложности она равна иерархии добра. Когда Данте с Вергилием спускаются по кругам Ада вниз, к ледяному болоту Коцита, они последовательно проходят ступени падения нравственности: есть очень много уровней зла. Убийца хуже, чем вор, но убийца детей хуже, чем просто убийца, а тот, кто убил много детей хуже, чем тот, кто убил одного ребенка» (Максим Кантор).

«Рожать детей – нелепо…»

   Обожженный ужасами гитлеровских концлагерей лауреат Нобелевской премии по литературе Имре Кертес вопрошает:
   Как можно жить после всего пережитого и смотреть людям в глаза, зная, на какую дьявольскую мерзость они способны? Как им верить? Как можно продолжать любить после этого ада, после дыма печей, после этого безумного торжества смерти?
   Безответное вопрошание прорывается отчаянием и достигает кульминации в монологе – молитве о нерожденном ребенке, который автор вкладывает в уста героя своей повести «Кадиш».
   Утративший веру в людей и в Бога, в смысл бытия – в ответ на желание супруги, поддавшейся таинственному необоримому зову природы – стать матерью, он отвечает категорическим «Нет!».
   Это самое страшное «Нет!», которое может сорваться с уст мужчины в ответ на просьбу любимой женщины. Ведь если человек отказывается от одного из основных предназначений – продолжения рода, это означает, что впереди – катастрофический обвал, крушение цивилизации, охваченной языками, вырвавшимися из преисподней пламени всепожирающего огня.

Глава VI
Человек ли это (?!)

   Я не имел права на какие-либо чувства… Я был обязан быть еще более суровым, бесчувственным и беспощадным к судьбе узников. Я видел все очень ясно, иногда даже слишком реально, но мне нельзя было поддаваться этому. И перед конечной целью – необходимостью выиграть войну – все, что умирало по пути, не должно было меня удерживать от деятельности и не могло иметь никакого значения.
Рудольф Франц Гесс

   В предисловию к «Выбору Софи» – одного из наиболее известных романов Уильяма Стайрона, описывающего трагическую историю женщины, сумевшей выжить в концентрационном лагере Освенцим, американский автор рекомендует к обязательному прочтению автобиографию коменданта этой зловещей фабрики смерти Рудольфа Гесса:

   «Ее, бесспорно, должны прочесть во всем мире преподаватели философии, священнослужители, несущие слово Господне, раввины, шаманы, все историки, политические деятели и дипломаты, активисты освободительных движений, независимо от пола и убеждений, юристы, судьи, актеры, кинорежиссеры, журналисты – короче, все, кто хотя бы отдаленно влияет на сознание своих сограждан… Дело в том, что, читая Гесса, мы обнаруживаем, что в действительности мы не имеем понятия о подлинном зле: зло, выведенное в большинстве романов, пьес и кинофильмов, примитивно, если вообще не фальшиво, этакая низкопробная смесь жестокости, выдумки, невропатических ужасов и мелодрамы».

«Директор» Программы уничтожения

   На вопрос американского психиатра Леона Голденсона, переживал ли комендант Освенцима, убивая детей того же возраста, что и его собственные дети, которые вместе с их матерью жили на территории лагеря рядом с отцом, Гесс категорическим тоном ответил:

   «Я лично никого не убивал. Я просто был директором Программы уничтожения».

   К реализации Программы уничтожения герр комендант приступает во всесилии своего организаторского таланта.

   «С самого начала мне стало ясно, что из Освенцима что-то полезное может получиться лишь благодаря неустанной упорной работе всех – от коменданта до последнего заключенного. Но для того, чтобы иметь возможность впрячь в работу всех, мне пришлось покончить с устоявшимися традициями концлагерей. Требуя от подчиненных высшего напряжения, я должен был показывать в этом пример.
   Когда будили рядового эсэсовца, я вставал тоже. Прежде чем начиналась его служба, я проходил рядом, а уходил позже. Редкая ночь в Освенциме обходилась без того, чтобы мне не позвонили с сообщением о чрезвычайном происшествии» (Рудольф Гесс. Автобиографические заметки).

   На вопрос: Каким образом стали возможны ужасы концентрационных лагерей? – следует раздраженный ответ:

   «Я уже достаточно сообщил раньше, а также в описаниях отдельных персон. Лично я их никогда не одобрял. Никогда я не обращался жестоко ни с одним заключенным, тем более ни одного из них не убил. Я также никогда не терпел жестокого обращения с ними со стороны своих подчиненных. Меня мороз по коже продирает, когда сейчас, в ходе следствия, я слышу о чудовищных истязаниях в Освенциме и в других лагерях».

«Так точно! Да!»

   «Обвинитель:
   – Вы с 1940 по 1943 год были комендантом лагеря Освенцим?
   Гесс:
   – Так точно.
   Обвинитель:
   – За это время сотни тысяч людей были там уничтожены. Это правда?
   Гесс:
   – Так точно…
   Обвинитель:
   – Правильно ли, что Эйхман заявил вам, что, в общем, в Освенциме уничтожено более двух миллионов евреев?
   Гесс:
   – Так точно.
   Обвинитель:
   – Через какие промежутки времени прибывали железнодорожные эшелоны и сколько примерно людей находилось каждый раз в эшелоне?
   Гесс:
   – До 1944 года соответствующие кампании проводились в разных странах… В течение примерно четырех-шести недель ежедневно прибывало два-три эшелона с примерно двумя тысячами человек каждый.
   Обвинитель:
   – Правильно ли, что по прибытии в лагерь жертвы должны были снять с себя всю одежду и сдавать ценные вещи?
   Гесс:
   – Да.
   Обвинитель:
   – И затем их сразу же отправляли туда, где их ждала смерть?
   Гесс:
   – Да.
   Обвинитель:
   – Смерть наступала через 10 15 минут, как вы мне об этом уже говорили. Не так ли?
   Гесс:
   – Да, так точно».

(Из протоколов допроса на Нюрнбергском процессе)

Абсолютно нормален (!)

   Тюремную камеру подследственного Рудольфа Гесса посещает врач-психиатр – офицер американской армии Джильберт. Заключенный Гесс предвосхищает предполагаемый вопрос от посетителя:
   – Вы хотите знать, нормальный ли я человек?
   – А что вы сами по этому поводу думаете? – поинтересовался Джильберт.
   – Разумеется, такой вопрос вполне правомерен по отношению к убийце миллионов…
   – И все же, какого ваше мнение?
   – Я абсолютно нормален, – поспешно отвечает палач. – Даже отправляя на тот свет миллионы людей, я вел вполне нормальную семейную жизнь…
   Рудольф Гесс – абсолютно искренен, утверждая, что «вел вполне нормальную семейную жизнь».
   Отправляя каждый божий день тысячи невинных жертв на Голгофу, которая находилась всего лишь в каких-то сотнях метрах от его семейного гнездышка, он не испытывает никакого чувства дискомфорта. Ни крики и стоны отправляемых в газовые камеры матерей с детьми, ни проклятья стариков, ни предсмертные мучения жертв, ни запах сжигаемой человеческой плоти, денно и нощно извергаемый из труб крематориев, никак не мешают исполняющему пресловутый долг палачу предаваться простым радостями жизни – наслаждаться домашним покоем, вдыхать аромат радующих глаз цветов, одарять лаской собственных деток и тому подобное:

   «…Моей семье жилось в Освенциме хорошо. Каждое желание, возникавшее у моей жены, у моих детей, исполнялось. Дети могли жить свободно и безмятежно… У жены был настоящий цветочный рай. Заключенные делали все, чтобы сделать приятное моей жене и детям, чтобы оказать им любезность… Вся семья отличалась любовью к сельскому хозяйству и особенно ко всяким животным. Каждое воскресенье я вместе с семьей объезжал поля, обходил стойла для животных, не исключая и псарни. Две наши лошади и жеребенок пользовались особой любовью. В саду у детей всегда водились какие-нибудь зверьки, которых им вечно приносили заключенные. То черепахи, то куницы, то кошки, то ящерицы – всегда в саду было что-нибудь новое, интересное. Летом дети плескались в бассейне в саду, или в речке Соле. Самой большой радостью для них было плескаться вместе со своим папочкой».

«Здесь хочу жить и здесь мечтаю умереть…»

   Атмосфера райских кущ – Садов Эдема, окружающая особняк Гесса, расположенного в царстве смерти, рождает у фрау Гесс трогательное пожелание.
   «Здесь хочу жить и здесь мечтаю умереть» – делится она сокровенными мыслями со своим садовником – польским узником Станиславом Дубелем.
   Поддержанию романтической ауры райского сада, окружавшей семейное гнездышко палача, помогают спецпоставщики бесплатных услуг и благ в дом коменданта, среди которых выделяется немец по фамилии Гренке.
   Уголовный преступник, капо, отличавшийся особым зверством в обращении с подвластными жертвами, Гренке – не без поддержки коменданта лагеря – меняет статус узника на гражданского служащего. В должности менеджера подведомственной кожевенной фабрики, на которой трудятся около восьмисот тружеников-рабов, он обеспечивает производство продукции, удовлетворяющей повседневные бытовые и прочие нужды профессиональных убийц.
   С его легкой воровской руки в дом коменданта, бескомпромиссного блюстителя орднунга-порядка, бесплатно поступают кожаные кресла, люстры, всевозможные кожаные папки, дамские сумочки, чемоданы, обувь, разные предметы из кожи и металла.
   Важным источником пополнения семейного гардероба Гессов служат вещи, отправленных в газовку узников – жена Гесса не брезговала даже их бельем. Ее дети носили одежду убитых детей, играли в их игрушки. Квартиру герра коменданта украшали украденные дорогие ковры и различные вещи убиенных.
   Неплохо в фазенде Гесса обстояло дело и с питанием. Отличаясь вовсе не характерным для немцев расточительством, семья Гесса часто устраивает обильные застолья.

   «Перед каждым таким приемом, – вспоминает их личный садовник Дубель, – жена Гесса говорила мне, что ей будет нужно или приказывала поговорить об этом с узницей-кухаркой Софией. Ни денег, ни продовольственных карточек, необходимых для покупки продуктов, она не давала».

   Через другого узника Станислав Дубель устанавливает контакт с заведующим продовольственным лагерным складом унтершарфюрером Шебаком, которому дает ему понять – за воровство в пользу начальника его ожидает повышение по службе. Унтершарфюрер не долго борется с искушением – на столе коменданта абсолютно бесплатно появляются всякие вкусности.

Не лошадью единой…

   Впрочем, временами случается и такое…

   «Какое-нибудь событие, которое приводило меня в смятение, не давало мне пойти домой, к своей семье. Тогда я садился на лошадь и на скаку избавлялся от жутких картин. Нередко я приходил ночью в конюшню и там, среди своих любимцев, находил успокоение» (Рудольф Гесс. Автобиографические записки).

   Место ночных посещений герра коменданта – не только конюшня, где сей рыцарь смерти седлает коня лихого, на котором пытается избавиться «от жутких картин», но и нечто более соблазнительное…
   В тюремной исповеди палача Гесса, где он отчитывается в мельчайших деталях о немыслимом, перед нами верный долгу службы и приказу солдат – человек, «который с самого детства привык слушать только приказы: сначала отца, потом боевых командиров, потом мастера на заводе, потом рейхсфюрера Гиммлера. Он как будто ни в чем не виноват – он всегда старается честно делать то, что ему поручено. Своя жизнь, чужие жизни при этом не имеют никакого значения. Приказы не обсуждаются. Все человеческое в нем заморожено задолго до Освенцима» (из предисловия к книге Робера Мерля «Смерть – мое ремесло»).
   Приказы – приказами… Однако в какой-то момент в тебе что-то прорывается – ты сбрасываешь с себя мундир – воплощение верховного цензора, ставшего твоим суперэго, отделяющим дозволенное от недозволенного…
   И ты во власти не знающего идеологических и прочих границ изначального животного побуждения, не подконтрольной даже фюреру таинственной силы. И ты уже не солдат рейха – воплощение непоколебимой стойкости нордического характера, не бесстрастный распорядитель жизни и смерти сотен тысяч узников – но всего лишь одержимое темным вожделением слабое существо.
   Подобно вору в ночи, ты прокрадываешься к ней, к той, которая помещена за колючую проволоку как преступница рейха, к ней, которая, по слухам, была еврейкой, которую ты можешь безнаказанно раздавить как насекомое – к своей узнице в заветную камеру-одиночку номер 26.
   Но об этой слабости, унижающей достоинство «рыцаря» ночи, принадлежащего к элите убийц, ты не смеешь признаться даже себе.
   Ты готов на листках бумаги поведать миру даже самые омерзительные детали творимых тобой злодеяний, но не смеешь даже обронить намек на «преступную» связь.
   Ты испытываешь панический страх от мысли прослыть (даже посмертно) нарушителем кодекса пресловутой чести бездушной машины – корпорации убийц, служению которой торжественно присягал: «Эсэсовец, твоя честь называется верность» (нем. – «SS-Mann, deine Ehre heißt Treue»). Любое отступление от девиза – позор, который можно смыть только собственной кровью:

   «Если твой друг ведет себя недостойно, – убеждает подопечных головорезов Генрих Гиммлер, – ты должен сказать ему: „Уходи!“. Ну а если он запятнал позором нашу форму, твой долг – дать ему пистолет с одним патроном и время на выстрел».

   Никто из собратьев по цеху убийц оберштурмбанфюреру пистолета с одним патроном не вручил. Выстрел, с помощью которого нарушитель кодекса чести должен был добровольно расстаться с жизнью, не последовал.
   Сведения о недозволенных страстях, не вписывающихся в кодекс мундира, мы черпаем из показаний потерпевшей – узницы подведомственного герр коменданту концлагеря Освенцим Элеоноры Ходис, которые зафиксированы в протоколах эсэсовского судьи д-ра Моргена (Nurnbg. Doc. №–2366) в процессе то ли судебного расследования, то ли дисциплинарной разборки, которой был подвергнут оберштурмбанфюрер по прибытию в Берлин, куда был отозван в ноябре 1943 года.

За дверью заветной камеры

   Фашизм, полагает итальянский ученый, философ Умберто Эко, переносит свое стремление к власти также и на половую сферу. При этом воспитанный в духе перманентной войны и героических деяний адепт фашизма «играется с пистолетом, то есть эрзацем фаллоса».
   В минуты одолевающей его человеческой слабости наш герой, предпочитает использовать в качестве эрзаца пистолета свой фаллос.
   «Насколько я помню, это было 16 декабря 1942 года, около 11 часов вечера. Я спала, как вдруг передо мной возник комендант. Я не слышала, как открылась дверь моей камеры и очень испугалась. В камере было темно» – вспоминает Элеонора Ходис.
   Решив, что перед ней эсэсовец либо заключенный, узница вскрикивает в темноту:
   «Что за глупые шутки! Я тебе не разрешаю».
   В ответ послышался похожий на шипение звук:
   «Пст!»
   Огонек зажженного карманного фонарика осветил лицо коменданта.
   «Я воскликнула: „Герр комендант!“ Затем мы оба долго молчали…
   Гесс произнес первые слова: «Ты выходишь».
   – Я спросила: «Прямо сейчас?»
   Он снова сказал
   – «Нет! Веди себя тихо, об этом поговорим потом» – и сел на мою постель в изножье…
   Затем он начал медленно сдвигаться с конца кровати и попытался поцеловать меня. Я попыталась защититься и поднять шум…»
   Вместо того чтобы броситься на беззащитную узницу, безжалостно терзать ее трепещущую плоть, – то ли от страха, то ли от предвкушения подзабытых ощущений, – бесстрастный убийца умоляет ее умолкнуть и сохранить в тайне неожиданное посещение.
   Первый визит к даме носит исключительно ознакомительный характер. И, посему, ограничивается скромной попыткой поцелуя. Он, безжалостный палач, вовсе не пытается брать ее силой. Ему не нужен полуживой на все готовый или инстинктивно сопротивляющийся труп. Ему нужна взаимность – растворенность в изначальном все соединяющем едином забытьи.
   Не более результативно и следующее свидание:

   «Он спросил меня, почему я всегда так скрытна в общении с ним. Я сказала ему, что как комендант, он для меня важная особа и что он женат. Он сказал, что я не должна беспокоится и что он знает, что делает. Он попросил меня быть его другом. Затем он снова попытался меня поцеловать и приласкать…»

   Настойчивость оберштурмбанфюрера, с которыми он полон решимости доказать свою мужскую состоятельность в объятьях добровольно отдающейся женщины, завершаются победой. Ворота неприступной крепости распахиваются.

   «Он спросил, следует ли ему уйти. Я сказала: «Нет». Он спросил, что я могу сказать. Я сказала ему, что он знает, что я могу сказать. Тогда он пришел ко мне в постель, и у нас было половое сношение».

   Из последующих сеансов половых сношений в памяти узницы запечатлена ночь, когда в самый неподходящий момент раздался сигнал тревоги. Изнутри включили свет, и послышались шаги дежурного надзирателя:

   «Голый Гесс скрылся за дверью, а я спрятала его униформу в постели… Когда все успокоилось, Гесс оделся и вышел. Но вскоре он вернулся и сказал, что не хотел бы выходить в лагерь, потому что там много людей. Он ушел от меня после часа ночи».

   Обнаженный, трясущийся за дверью от страха предстать перед подчиненными без мундира герр комендант пытается одной рукой дотянуться до символа своей «истинной мужественности» – к эрзацу фаллоса – пистолету, прикрывая другой еще не успевшую расслабиться плоть.
   Всего, по подсчету узницы, «у нас было четыре или пять ночных половых сношений».
   Неизвестно, насколько – за время этих немногочисленных ночных сношений – Руди Гесс успел проявить себя успешным самцом. Тем не менее следует отдать должное их результативности – одно из осемений, которым он почтил лоно узницы, привело к зачатию новой жизни – дьявол зачал потомство.
   В панике перед незапланированным последствием таинственной связи оберштурмбанфюрер предпринимает срочные меры – беременность должна быть прервана.

   «Это было в апреле или мае 1943 года. Госпожа Регенштайдт сказала мне взять длинную иглу, чтобы открыть яичник, и положить внутрь калийное мыло… При помощи зеркала я попробовала это сделать и потеряла много крови, а место сильно распухло. Попытка оказалась безрезультатной». Плод дьявола остался неудаленным.

   P. S. В своем «Предисловии» к «Автобиографическим заметкам Рудольфа Гесса» Мартин Брозат нам напоминает:

   «Подретушировал Гесс и описание своих отношений с женщинами – например, он умалчивает об интимных связях с еврейкой, которые поддерживал, будучи комендантом Освенцима, и за которые чуть не предстал перед эсэсовским судом».

   Уступая одолевшему вожделению, Гесс решительно наступает на горло собственным принципам, о которых убийца торжественно поведал в своих воспоминаниях:

   «Я никогда, – не без чувства гордости сообщает он, – не мог болтать о таких вещах – половые отношения без любви стали для меня немыслимы. Таким образом я оберегся от любовниц и борделей».

   Вопреки торжественно продекларированным запретам, лишенное партийной принадлежности либидо подталкивает герра коменданта в объятья женщины в заведении, вряд ли более почтенном, чем какой-то бордель.
   Впрочем, как оказалось, узница подведомственного лагеря не только тайно, под покровом ночи, удовлетворяла неподвластное партийной дисциплине вожделение герра коменданта, но и питала не менее важную страсть, для которой и день не помеха – страсть, питающаяся более осязаемыми результатами, чем минутный оргазм – страсть к накоплению материальных богатств.
   Удовлетворение этой страсти Элеонора, или просто Нора, исполняет в роли «труженицы» расположенного на территории лагеря «предприятия» под брендом «Канада». Здесь в должности супервайзера она распоряжается «золотым запасом» и прочими ценностями, изъятыми у владельцев-узников в момент обработки и подготовки их к процедуре истребления.
   О том, насколько исполняемая узницей Элеонорой должность позволила ей обогатить своего благодетеля за счет ограбленных узников, остается исторической тайной. Однако ее деятельность на «трудовом поприще», по-видимому, заслуживает высокой оценки. О чем может свидетельствовать кличка, которой она удостоилась среди узников – «бриллиантовая Нора».

Всадник апокалипсиса

   И когда Он снял четвертую печать, я слышал голос четвертого животного, говорящий: иди и смотри. И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним…
Откровение Иоанна Богослова. 6:7–8

   С детских лет малыш Руди (будущий комендант и палач Освенцима-Аушвица), воспитанный богобоязненными католическими родителями, любил возиться с животными, чистил лошадей, дружил со всеми собаками в округе. На семилетие мать и отец дарят сыну пони Ганса. Мальчик сходит с ума от радости. Он часто слышит рассказы миссионеров, с которыми общается отец.
   «Папа, – восклицает вдохновленный рассказами странников божьих восторженно малыш, – я обязательно стану миссионером!»
   «Поэтому-то, сынок, – отвечает отец, – мы и совершим с тобой паломничество в Лурд, чтобы просить заступничества Непорочной». Когда они оказались перед священным для католиков гротом в Лурде, сынок замечает слезы на глазах отца. Встревоженный Руди прижимается к нему:
   – Папа, почему ты плачешь?
   – Понимаешь малыш, – признался отец, – странное беспокойство овладело душой моей, когда я подумал о тебе. Не могу понять, почему. Молю Пречистую о том, чтобы ты стал порядочным человеком.
   Одержимый дурным предчувствием отец Руди, видимо, не напрасно всплакнул, умоляя Пречистую о том, чтобы его отпрыск стал порядочным человеком.
   Увы! Пречистая либо не вняла страстной молитве отца Руди, либо вынуждена была о ступить пред более грозной Силой, у которой на миссионерскую деятельность малыша были свои особые виды.
   Не этой ли грозной Силе Тьмы адресует свои предсмертные откровения всадник апокалипсиса – палач Гесс?

   «Я все хорошо видел, порой слишком хорошо, но я ничего не мог поделать. Никакие катастрофы не могли остановить меня на этом пути. Все соображения теряли смысл ввиду конечной цели… Такой виделась мне тогда моя задача… Я должен был делать на родине самые страшные вещи… По воле РФСС (рейхсфюрера СС Гиммлера) Освенцим стал величайшей фабрикой смерти всех времен».

   Плачущие дети, в ужасе прижимающиеся к своим матерям… Кажется, – вот-вот что-то должно вздрогнуть в груди палача. Но нет – присяга, чувство пресловутого долга удерживают храброго воина от проявления недостойного чувства сострадания.
   Взгляд убийцы завораживают охваченные смертельным ужасом, пытающиеся спасти своих младенцев женщины.

   «Как-то раз одна женщина приблизилась ко мне во время шествия в камеру и прошептала, показывая на четверых детей, которые послушно держались за руки, поддерживая самого маленького, чтобы он не споткнулся на неровной земле: „Как же вы сможете убить этих прекрасных, милых детей? Неужели у вас нет сердца?“».

   Может ли он «убить этих прекрасных, милых детей» – пустая риторика. Разумеется, не просто может – долг повелевает ему это сделать.

   «Однажды два маленьких ребенка так заигрались, что мать не могла оторвать их от игры. Взяться за этих детей не захотели даже евреи из зондеркоманды. Никогда не забуду умоляющий взгляд матери, которая знала о том, что произойдет дальше. Уже находившиеся в камере начали волноваться. Я должен был действовать. Все смотрели на меня. Я сделал знак дежурному унтерфюреру, и он взял упиравшихся детей на руки, затолкал их в камеру вместе с душераздирающе рыдавшей матерью. Мне тогда хотелось от жалости провалиться сквозь землю, но я не смел проявлять свои чувства».

   «Убивать или не убивать!» – дилемма для слезливого романтического персонажа. Для рыцаря смерти, одержимого высокими идеалами служения фюреру и отечеству – это звучит бессмысленной фразой.

   «Я должен был спокойно смотреть на все эти сцены… Нам следовало осуществлять уничтожение хладнокровно, без жалости и как можно быстрее. Малейшее промедление при этом позднее будет жестоко отомщено. Ввиду такой железной решимости мне приходилось прятать свои человеческие сомнения».

Ничего личного

   Я хотел бы здесь подчеркнуть, что лично не испытывал к евреям ненависти, хотя они были врагами нашего народа. Они были для меня такими же заключенными, как и все остальные, и обращаться с ними следовало так же. В этом я никогда не делал различий.
Р. Гесс

   Речь шла просто об исполнении приказа (!)

   «Я тогда не рассуждал; мне был отдан приказ – я должен был его выполнять. Было необходимым это массовое уничтожение евреев или нет, я рассуждать не мог, для этого тогда еще не пришло время. Раз сам фюрер распорядился об „окончательном решении еврейского вопроса“, старые национал-социалисты не смели раздумывать, тем более офицеры СС. „Фюрер приказал – мы исполняем“ – это ни в коем случае не было для нас фразой, поговоркой. Принимать это изречение приходилось на полном серьезе» (Р. Гесс).

Информация к размышлению

   В одной из своих бесед с посетившим его в камере нюрнбергской тюрьмы психологом Густавом Гилбертом Гесс вдруг сообщает, что никогда в жизни не занимался онанизмом. Это было сказано так, что создавалось впечатление – палач каким-то образом пытается уравновесить зло убийства миллионов узников добродетелью воздержания от онанизма, позволившее сохранить «жизнеспособность» немыслимому числу расово ценных сперматозоидов, сохраняя их от извержения ненадлежащим образом.
   В своей книге «Смерть – мое ремесло», прототипом главного героя которого является комендант Освенцима Рудольф Гесс, Робер Мерль одно из центральных мест уделяет описанию отцовских мер по подавлению у сына побуждений заниматься мастурбацией. В числе таковых – портрет дьявола, помещенный в туалете на двери напротив унитаза.
   Общение с портретом извечного антипода Всевышнего в интимнейшие моменты естественных испражнений, в минуты острой борьбы между постыдными влечениями к мастурбации и жестким отцовским запретом, возможно, сыграло не последнюю роль в травмировании неустойчивой психики формировавшегося в монстра прыщавого подростка.

Глава VII
Расстрел – не элегантен

   Мы должны развивать технику обезлюживания. Если вы спросите меня, что я под этим понимаю, я скажу, что имею в виду устранение целых расовых единиц, и это моя задача. Я имею право устранить миллионы, принадлежащие к низшим расам, которые размножаются, как черви.
А. Гитлер. Из выступления в канун Второй мировой войны.

   Масштабы предстоящего истребления людей требовали соответствующей логистики, которая обеспечивала бы быстрое и эффективное достижение результатов. Поиск подходящего решения поставленной самим фюрером задачи – высший приоритет для ответственных исполнителей, которым доверен этот важный фронт работы, который находится под высочайшим контролем рейхсфюрера Генриха Гиммлера.
   С инспекционной поездкой для наглядного знакомства с применением техники «обезлюживания» на местах в августе 1941 года рейхсфюрер посещает оккупированный Минск.
   Высокого гостя и сопровождающего его начальника штаба СС Карла Вольфа в минском аэропорту встречает группенфюрер Артур Небе.
   По случаю прибытия важного чиновника в программе, разработанной при непосредственном участии поэта и драматурга, ветерана СС гауляйтера Кубе и автора солидного учебника по криминалистике Артура Небе, центральное место отводится показательной казни узников Минского гетто.
   На предложение развлечься «по-тевтонски», которое последовало сразу после выступления Гиммлера перед высшими офицерами айнзатцгруппы (карательные отряды специального предназначения СД по организации массовых казней) – оказать честь своим личным присутствием на очередной казни, рейхсфюрер СС, по воспоминаниям Вольфа, отреагировал: «Хорошо – я смогу хоть раз увидеть все сам». До этого момента, утверждает Вольф, Гиммлеру никогда не приходилось быть непосредственным свидетелем того, как убивают человека.
   На следующее утро рейхсфюрер в сопровождении Небе и генерала полиции фон Бах-Залевского – на месте «представления».
   Зрелище массового убийства изначально завораживает высокого гостя – он упивается картиной казни, любуется слаженными, отработанными действиями подопечных парней.
   Все идет вроде бы по заранее расписанному. И вдруг – нечто непредсказуемое: великому магистру смерти – плохо от зрелища истекающих кровью женщин, которые ранены, но не убиты сразу – несчастные продолжали шевелиться и звать на помощь.
   Комментируя случившееся, Бах-Залевский сочувственно замечает: палачи – храбрые германские ребята – также потрясены делом своих рук: «Посмотрите на этих людей, – озабочено обращается он к начальству – У них уже нет нервов на всю оставшуюся жизнь. Мы выращиваем невротиков и варваров».
   Гиммлер вскакивает, обвиняя убийц в непрофессионализме. Трясущегося и впавшего в истерику шефа подхватывает Карл Вольф и помогает ему добраться до своей машины – до «хорьха» с номером SS-1, устремившегося на вокзал, где высокого гостя ожидал личный бронепоезд.
   PS. «Расстрел – не элегантен, – вскоре заметит еще одно должностное лицо, свидетель массовых расправ и распорядитель судьбами миллионов невинных жертв Адольф Эйхман, – он плохо действует на психику солдат.
   Лесс (прокурор): Господин Эйхман, вы хотели рассказать о ваших посещениях лагерей уничтожения.
   Эйхман: Так точно, конечно! Мюллер приказал мне: «В Минске расстреливают евреев. Прошу представить доклад, как это происходит». Поэтому я поехал в Минск… И там я спросил начальника. Еще помню, что его не было на месте. Я обратился к кому-то другому и сказал, что у меня приказ – посмотреть… это… Когда я пришел, то видел только, как молодые солдаты, я думаю, у них были череп и кости на петлицах, стреляли в яму, размер которой был, скажем, в четыре-пять раз больше этой комнаты… Стреляли сверху вниз, еще я у видел женщину с руками за спиной, и у меня подкосились ноги.
   Лесс: Яма была полна трупов?
   Эйхман: Она была полна. Я ушел оттуда к машине, сел и уехал. Поехал во Львов… Прихожу к начальнику гестапо и говорю ему: «Это ужасно, что там делается… Ведь там из молодых людей воспитывают садистов… Я говорил это каждому. И там фюреру во Львове я сказал: «Как можно вот так просто палить в женщину и детей? Как это возможно?… Ведь нельзя же… Люди либо сойдут с ума, либо станут садистами, наши собственные люди» (Йохен фон Ланг. Протоколы Эйхмана. Записи допросов в Израиле).
   «Неподобающий» способ массового истребления человеков, связанный с солидными материальными издержками – на каждую жертву по одной, а иногда и более пуль – плюс моральная травма, грозящая превратить храбрых рыцарей рейха в невротиков и варваров – требует серьезной корректировки.

В поисках технического решения

   «Весной 1942 года, – по свидетельству Отто Олендорфа, деятеля германских спецслужб, группенфюрера СС, – поступил приказ от Гиммлера изменить метод казни прежде всего женщин и детей».
   Во исполнение приказа задействован серьезный технический потенциал нации и традиционно свойственный Германии высокий уровень организации. Ведущий разработчик проекта, ответственный за ракетную программу и, одновременно, за проектирование концлагерей – главный инженер СС Ганс Каммлер.
   На рассмотрении экспертной комиссии – передвижная камера смерти (душегубка на колесах – мобила).
   Краткая характеристика: мобильная газовая камера – газваген. Используется для отравления людей угарным или выхлопным газом. Производится в двух вариантах – вместимостью на 30–50 человек и на 70–100 человек. Произведена двумя берлинскими фирмами. Устанавливается на шасси грузовых автомобилей моделей Опель-Блиц, Даймонд Рео, Рено. Выглядят обычными фургонами. Сконструирована таким образом, что с запуском двигателя – выхлопные газы подаются в закрытый кузов, умерщвляя в течение десяти-пятнадцати минут всех, кто там находится.
   По заключению авторитетных экспертов, при всех своих достоинствах новинка не полностью отвечает поставленным целям:

   «Захоронение погибших в грузовиках с газовыми камерами, – сетует Олендорф, – было тяжелейшим испытанием для личного состава отрядов спецакций».

   Подобное мнение разделяет и один из разработчиков душегубок, доктор Беккер. В своем письме в штаб СД он возражает против того, чтобы персонал СД выгружал трупы удушенных газом, на том основании, что «всем занятым на этой работе могут быть нанесены сильнейшие психологические травмы и причинен серьезный ущерб здоровью. Они жаловались мне на головную боль, появлявшуюся после каждой такой выгрузки».
   Вместе с тем доктор обращает внимание вышестоящего начальства на ошибки в эксплуатации «газвагенов», связанные с «человеческим фактором»:

   «Применение газа не всегда осуществляется правильно. Для того чтобы поскорее завершить операцию, водитель нажимает на акселератор до отказа. При этом лица, подлежащие умерщвлению, погибают от удушья, а не от отравления газом, погружаясь при этом в сон».

   Из «гуманистических» побуждений доктор Беккер настаивает на необходимости точного соблюдения технологии истребления жертв:

   «Мои рекомендации подтвердили теперь, что при правильной регулировке рычага смерть наступает быстрее и узники засыпают мирным сном. Искаженных от ужаса лиц и экскрементов, как это было раньше, не наблюдается».

   «Искаженные от ужаса лица и экскременты», травмирующие сентиментальных палачей, – одна из претензий, возможно, не самых важных, в адрес газвагена.
   Другой, по-видимому, более существенный недостаток газвагена – низкая производительность, не соответствующая масштабам предполагаемого истребления.
   В целом ноу-хау, полученное в опыте удушения людей с помощью газа, признается целесообразным – и берется на вооружении при строительстве стационаров по массовому производству трупов в лагерях смерти.

«Щадящее» обращение

   Именоваться флагманом индустрии по масштабам производства трупов и эффективности применяемой «прогрессивной» технологии истребления узников по праву завоевывает лагерь смерти Освенцим-Аушвиц. Во главе разработчиков столь масштабного проекта – оберштурмбанфюрер Рудольф Гесс, который лично тестируют внедрение в производство новых разработок. Полученные результаты впечатляют:

   «Смерть в переполненных камерах наступала тотчас же после вбрасывания. Краткий, сдавленный крик – и все кончалось. Первое удушение людей газом не сразу дошло до моего сознания, возможно, я был слишком сильно впечатлен всем процессом» (Гесс).

   Неизгладимый след в памяти герра коменданта оставляет один из первых экспериментов массового удушения узников, выпавший на долю русских военнопленных. Их душили в помещении старого крематория, так как в силу различных причин использование для этой цели экспериментального блока 11, где на постоянной основе располагалась пыточная тюрьма лагеря, считалось нецелесообразным.

   «Русские должны были раздеться в прихожей, а затем они совершенно спокойно шли в морг, ведь им сказали, что у них будут уничтожать вшей. В морге поместился как раз весь транспорт. Двери закрыли, и газ был всыпан через отверстия. Как долго продолжалось убийство, я не знаю. Но долгое время еще был слышен шум. При вбрасывании некоторые крикнули: «Газ», раздался громкий рев, а в обе двери изнутри стали ломиться. Но они (разумеется, двери!) выдержали натиск. Лишь спустя несколько часов двери открыли и помещение проветрили. Тут я впервые увидел массу удушенных газом…»(Гесс).

   Результатами применения новейшей технологии массовых убийств герр комендант вполне удовлетворен. Ведь вплоть до этого момента, признается палач, «ни Эйхман, ни я не имели представления о способах убийства ожидавшихся масс… А теперь мы открыли и газ, и способ…».
   Не забывает Гесс подчеркнуть и психологическую составляющую отрабатываемого метода массового истребления: «Я всегда боялся расстрелов, когда думал о массах, о женщинах и детях. Я уже отдал много приказов об экзекуциях, о групповых расстрелах, исходивших от РФСС или РСХА. Но теперь я успокоился: все мы будем избавлены от кровавых бань, да и жертвы до последнего момента будут испытывать щадящее обращение»…
   P. S. Открытие эффективного «во всех отношениях» способа массового уничтожения жертв воодушевляет герра коменданта, находившегося под глубоким впечатлением от рассказов Эйхмана о практике «примитивных убийств», к которой прибегали айнзацкоманды – военизированные эскадроны смерти на полях и весях оккупированных территорий Советского Союза:

   «При этом разыгрывались ужасные сцены: попытки подстреленных убежать, убийства раненых, прежде всего женщин и детей. Часто члены айнзацкоманд совершали самоубийства, не имея больше сил купаться в крови. Большинство солдат этих айнзацкоманд старались отвлечься от своей жуткой работы с помощью алкоголя. Согласно рассказам Хёфле, люди Глобочника, служившие в местах ликвидации, поглощали множество алкоголя»… (Гесс).

«Торопитесь, господа, еда и кофе стынут» (!)

   Прежде чем внедрить свой «прогрессивный» вариант технологии массового истребления – с учетом более высокой производительности труда и минимализации травматического эффекта на чуткую к человеческим страданиям психику эсэсовских палачей – Гесс знакомится с опытом профильно родственных предприятий. В частности, он посещает концентрационный лагерь Треблинку, который наряду с другими лагерями смерти – Бельзек и Волзек – к тому времени уже успели наладить более или менее успешное массовое истребление жертв с помощью газа.

   «Я посетил Треблинку и познакомился на практике с применяемой там технологией истребления. Комендант лагеря сообщил мне, что в течение полутора лет им удалось ликвидировать восемьдесят тысяч человек. При этом он выразил озабоченность по поводу нехватки мощностей… Я пришел к выводу, что применяемый в Треблинке для удушения моноксидный (monoxide) газ не является достаточно эффективным. С учетом этого обстоятельства у себя в лагере Аушвице я использовал газ Zyklon В, кристализующийся в синильную кислоту… Для умерщвления находящихся внутри газовой камеры узников требовалось от трех до пятнадцати минут – в зависимости от климатических условий…» (Гесс).

   Усовершенствование средств массового истребления узников, благодаря использованию газа Zyklon В (синильная кислота), сопровождается технической революцией – возводятся газовые камеры «с разовой пропускной способностью в 2 тысячи человек, в то время как в десяти газовых камерах Треблинки можно было истреблять за один раз только по 200 человек в каждой».
   Разрабатывая подходящие варианты логистики истребления людей в промышленных масштабах, Гесс не забывает о психологической составляющей процесса.
   В отличие от «варварского метода», применяемого в Треблинке, где «каждый прибывший знал, что его ожидает, к нам не информированные о предстоящей участи узники относились с доверием» (Гесс).
   Для поддержания атмосферы доверия между палачами и жертвами, высокое начальство СС прибывало к месту экзекуции в машинах с успокаивающей символикой Красного Креста. Нельзя в этой связи не отдать дань своеобразному юмору палачей, которым они подбадривали ведомых на смерть.

   «Шутники-эсэсовцы напоминали раздевшимся детишкам, чтобы они не забыли взять с собой мыло и обязательно связали туфельки шнурками».

   Другие шутники, поторапливая узников принять «газовый душ», стимулировали их бодрящими фразами:

   «Торопитесь, господа, еда и кофе стынут» (!)

   На завершающей стадии операции юмор обретает более предметную и циничную тональность:
   «Готово!» – бодрым голосом, преисполненным чувством исполненного долга, сообщает врач, посматривая попеременно то на часы, то в глазок газовой камеры.
   Затем звучит слово «камин» – ласковая кличка крематория – и игривое выражение «рыбкам на корм» – речь идет об образовавшемся после сжигания трупов пепле, загружаемом в грузовики для отправки на удобрение, либо на строительные нужды, либо просто для сбрасывания в реки – Вислу либо Солу на «корм» рыбкам.

Глава VIII
Демоцид

   Освенцим – нечто более значительное, чем просто концлагерь, чем фабрика по производству трупов. Это производное особого типа мироощущения – ядовитый плод, взращенный сумеречным состоянием цивилизации, на фоне которого утвердился особый культ насилия.
   Масштабы разыгравшегося культа насилия пытается определить профессор Гавайского университета Рудольф Руммель. Собранные факты, связанные с массовым насилием и бессудными расправами, и их анализ подводят его к характеристике XX столетия, как эпохи «демоцида», или «мегаубийства»:

   «Собирая данные о демоциде, я погружался в атмосферу ужаса. Вскоре передо мною открылась ошеломляющая картина невероятного повторения следующих друг за другом режимов, правителей, под чьим контролем или управлением убивают, закапывают живьем, вешают, закалывают ножом, морят голодом, сдирают кожу с живой плоти, избивают, пытают и т. п. И речь при этом идет не о десятках тысяч жертв, но о многих миллионах».
(Rummel R. J. Genocide and Mass Murder Since 1900. Univ. of Virginia, 1997)

   По подсчетам автора, в среднем эта цифра за XX столетия приближается к 170 миллионам. При этом собранный материал позволяет ему придти к далеко идущему заключению:

   «Убивает любая власть, абсолютная власть убивает абсолютно».

   При этом следует важное добавление: «Жертвами демоцида (то бишь, бессудных расправ) за все прошедшее столетие оказалось в шесть раз больше людей, чем погибло на полях сражений всех войн, которые велись как между государствами, так и внутри стран» (Там же).

Quo vadis? (Куда идешь?)

   Никуда не деться, приходится рассматривать Освенцим как последнюю станцию, на которую Европа прибыла после двух тысячелетий построения этической и моральной культуры.
И. Кертес. Из Нобелевской речи

   Освенцим и есть наивысший символ страданий, конечная станция, на которую привезли человечество.
Л. Гинзбург. Разбилось сердце мое

   Дороги – зримое начало цивилизации. С момента выхода из первобытных троп на дорогу человечество оказывается в особом физическом и смысловом пространстве, где жизнь индивида обретает некий вектор, вместе с которым у него возникает ощущение странника, бредущего во времени из неизвестного откуда в манящее куда-то.
   По истечению времен дорога жизни естественно завершается перед встречей с вечностью либо безвременно обрывается рукой палача.
   Одно из выдающихся технических достижений античной цивилизации – римские дороги – запечатлено в горделивой фразе – «Все дороги ведут Рим». В сороковые – роковые годы XX столетия, на пике научно-технического взлета и прочих достижений западного общества, указатель цивилизационного маршрута европейских дорог на какое-то время заменен на зловещий – «Все дороги ведут в концлагерь»…
   С завидной регулярностью по вновь обозначенному доминирующему маршруту в концлагерь Аушвиц-Освенцим направляются транспорты с десятками тысяч жертв из Парижа (Дранси), Вены, Берлина, Копенгагена, Афин, Рима, Будапешта, Праги и других известных и не очень известных мест – знаковых обиталищ европейского духа.

Под защитой «страхового полиса»…

   Дороги эти оказались под таинственным покровительством – ни единая бомба не удостаивает их своей взрывной мощи, ни единый партизан не предпринимает попытку вывести их из строя в момент следования по ним эшелонов смертников по намеченному графику.
   Страховой полис, увы, распространяется не только на дороги смерти, но и на конечный пункт их назначения. Ни единая бомба не нацелена на разрушение инфраструктуры – логистики фабрики смерти, обеспечивающей непрерывное функционирование газовых камер и крематорских жаровен, выдающих на-гора до десяти тысяч трупов в сутки.
   А между тем мученики Освенцима, как и других концлагерей, вызывают огонь на себя – умоляют обрушить бомбы на своих истязателей, будучи готовы при этом погибнуть сами. Смерть от «дружеской» бомбы представлялась им неизмеримо более достойной и осмысленной, чем от рук палачей:

   «Когда мы видели, что над нами пролетают американские или британские самолеты, мы усердно молились: „Пожалуйста, сбросьте хотя бы одну бомбу на лагерь. Если сможете, уничтожьте его“. Какой прекрасной была бы смерть, если бы мы знали: я умираю, потому что кто-то обо мне заботится, а не потому что все меня ненавидят. Мы благословляли смерть в схватке с этим звериным врагом», – свидетельствует бывшая узница Освенцима (Уильям Перл. Холокост как заговор…).

   20 августа 1944 года – по Освенциму проносится тревожно-радостный слух: «Бомбардировщики наконец летят сюда!» Слышится мощный гул моторов – в безоблачном небе 227 американских самолетов – 127 тяжелых бомбардировщиков класса «летающая крепость» и сотня сопровождающих их истребителей. Рядом раздаются мощные взрывы. Земля трясется под ногами. В лагере слышатся возгласы – «Они пришли! Они здесь!».
   Они пришли… Но они вовсе не «здесь», вернее, не там, где их так страстно ожидали. Согласно боевому заданию, авиация осуществила точечную бомбардировку химического завода в Моновице – всего в восьми километрах от газовых камер.
   Сразу же после не состоявшегося налета целехонькие газовые камеры продолжали исправно работать – душили в своих объятьях очередные партии жертв.
   Утверждается, что трубы крематориев летящим бомбить вражеские стратегические объекты летчикам зачастую служили важным ориентиром на местности.
   Достоин упоминания и такой факт – истории неизвестны серьезные операции, в ходе которых какие-либо спецотряды сил антигитлеровской коалиции либо примкнувших к ним борцов Сопротивления помогли бы узникам концлагерей как-то облегчить их участь – устроить побег либо оказать помощь в вооруженном отпоре палачам.

«Имеющий уши да услышит…»
(Qui Aures Habet, Audiat)

Ни подъездные пути, ни газовни, ни печи Освенцима-Биркенау союзники не бомбили. Их бомбардировщики пролетали над лагерями смерти, но цели их были иными. Возможно, это прозвучит кощунственно, но фактически союзники поддерживали работу Освенцима. Концлагерь был освобожден совершенно случайно советскими войсками. Приказа такого не поступало, хотя высокое командование стран-союзников по антигитлеровской коалиции об Освенциме знало с конца 1943 года. Советские солдаты и офицеры 60-й армии, освобождавшие Освенцим, узнали о его существовании накануне штурма.
Грета Ионкис. О сообщниках и соучастниках Холокоста.

Безответное вопрошание

   «Мировые сверхдержавы фотографировали железнодорожные пути, ведущие в Освенцим и в другие лагеря смерти… Объясните мне, почему эти пути не были разбомблены?» – безответно вопрошает собравшуюся его послушать богопослушную публику Папа Римский Франциск во время очередного пастырского визита в Турин.
   Знали ли сильные мира сего, которым волею исторической судьбы выпала миссия спасти мир от чумы фашизма, ужасах, царящих за колючей проволокой концлагерей и загонов гетто? Разумеется, знали – и знали не только благодаря могуществу их спецслужб, которым удавалось раздобыть куда более засекреченные сведения, чем информация о прилюдно совершаемых нацистами и их пособниками преступлениях над миллионами жертв, но и непосредственно из уст живых свидетелей кровавых побоищ, бежавших из ада концлагерей узников, пытавшихся поведать свободному миру о доселе неведомых истории немыслимых преступлениях.
   Одними из первых посланников, выбравшихся из пекла ада, пытавшихся донести до сознания «прогрессивного человечества» творящееся теми, чьи предки устами славных просветителей еще сравнительно недавно предвосхищали наступление царства Разума и Справедливости на земле, были бежавшие из Освенцима узники Рудольф Верба (Вальтер Розенберг) и Альфред Вельтцер, доставившие свидетельства о происходящем в Освенциме лидерам антигитлеровской коалиции.
   Составленный ими документ включал в себя подробное описание территории Освенцима, вплоть до числа печей в различных блоках крематория, в которых сжигались трупы узников, предварительно умерщвленных в газовых камерах. В нем впервые называлось число жертв Освенцима – 1 млн 765 тыс. человек.
   Из воспоминаний Рудольфа Вербы:

   «Восемь месяцев работал там и я. Я видел, как туда приехало 300 грузовиков. Я помогал освобождать их от перепуганного и озадаченного груза. Я видел своими глазами величайший обман в мировой истории. Там-то я и понял, для чего мне на самом деле нужно отсюда убежать.
   Я был полон решимости выбраться оттуда, но уже не потому, что хотел свободы для себя. Я хотел предупредить тех, кто еще не попал сюда, но скоро попадет. Ведь я знал, что они восстанут и будут драться, как дрались евреи Варшавского гетто. Узнав правду, они откажутся покорно идти на бойню.
   Каждый вечер я разгружал вагоны и смотрел, как человеческий груз выстраивается для отбора. Здесь статистика, которую я так тщательно собирал, те цифры, которые я держал в голове, становились внезапно мужчинами, женщинами и детьми. Живыми людьми на волосок от смерти.
   На это трудно было смотреть. Но именно это зрелище делало мою задачу такой необходимой. Перед моими глазами были люди, которых можно было спасти, если бы только хоть один человек, видевший концлагеря изнутри, мог сбежать и рассказать о них миру».

   Информация, поведанная ими миру в лице его видных деятелей, судя по последовавшим результатам, никого особенно не впечатлила.
   Отсутствие соответствующей реакции некоторые объясняют тем, что мир был не готов поверить в реальность творимого зла, другие полагают – миру в тот момент было не до них…
   Особое место среди свидетелей – вестников из ада, принадлежит поляку, католику, просто порядочному человеку и гражданину, удостоившегося за свои деяния звания «Праведника мира» Яну Карскому.
   Вероятно, по зову души, до которой дошли стенания сотен тысяч его сограждан, переодетый в форму украинского полицая, он посещает застенки Варшавского гетто с тем, чтобы лично увидеть и запечатлеть здесь происходящее. Его встречают горы трупов, сброшенных в сточные канавы, умирающие скелеты с застывшим и устремленным куда-то в небо взором просящих подаяния детей, женщины в лохмотьях с безумными глазами, прячущиеся в подворотнях разрушенных домов…
   Неожиданно где-то рядом раздается стрельба. Два подростка в нацистской солдатской униформе с пистолетами в руках несутся по улице.
   – Они занимаются охотой на евреев, – объясняют Карскому сопровождающие его друзья.
   Днем позже Ян Карский оказывается в Избице – на сортировочной станции, где становится свидетелем отправления узников гетто в газовые камеры концлагеря Треблинка.
   Возможно, речь идет о чем-то, что Кант подразумевал голосом нравственного императива, присущим человеку изначально, либо об ином глубоко человеческом чувстве, подвигшем его на отчаянный шаг, – он должен любой ценой вырваться из окружающего ада и сообщить «Городу и миру» («Urbi et orbi») о немыслимом творящемся на его земле зле, достигшем библейских масштабов.
   В Лондоне Карский встречается с официальными лицами, включая министра иностранных дел Идена. Уинстон Черчилль сообщил, что, к сожалению, встретиться с ним не может из-за чрезвычайной занятости. На поведанную Карским информацию следует более чем прохладная реакция и ответ типа – «Это все ужасно. Но мы не можем предпринимать особые меры для спасения евреев! Другие народы тоже страдают. Что скажут французы и голландцы? Не боитесь ли вы, что и ваш народ вас не поймет?..».
   По пути в Америку он встречается с польским консулом в Канаде Бжезинским и сообщает ему:
   – В городах Восточной Польши не осталось евреев.
   – Как это не осталось?
   Выражая легкое удивление, консул вместе с тем пытается уточнить, о чем собственно идет речь:
   – Что вы имеете в виду?..
   На беседе присутствовал его сын – Згибнев Бжезинский, будущий советник по национальной безопасности при президенте США и влиятельный политолог.
   И, наконец, Карский у главной цели своего вояжа – в Вашингтоне, где 28 июля 1943 года у него состоялась историческая встреча в Овальном кабинете Белого дома с президентом США Франклином Рузвельтом.
   В беседе, которая длилась около часа, он знакомит президента с ситуацией в Польше.
   В одном из интервью, сообщая о встрече с хозяином Белого дома, Карский вспоминает: «Вот он стоит пред моими глазами… Настоящий властелин мира. В какой-то момент я сообщаю ему:
   – В Польше убивают евреев…
   – Не беспокойтесь. Дело свободы непременно победит. Когда мы победим, все виновные будут наказаны. Мы поддержим ваш народ, вы всегда можете рассчитывать на нашу поддержку, – слышу я в ответ.
   Уйдя от затронутой темы, которая, похоже, не вызывает у него особого интереса, он вдруг обращается к Карскому с вопросом:
   – Кстати, Польша сельскохозяйственная страна – это ваших лошадей немцы используют в России?
   P. S. Примерно за шесть недель до состоявшейся встречи Карского с Рузвельтом администрация президента создает правительственную комиссию, основная цель которой – «спасение и защита художественных и исторических памятников в Европе».

Жеребцы липицианской породы

   Большой любитель лошадей – генерал Паттон взволнован поступившими в его распоряжение сведениями о том, что немцы собираются эвакуировать из Вены «танцующих» белых жеребцов липицанской породы. Озабоченный судьбой животных редкой породы, он принимает необходимые меры для их спасения.
   Из книги «История Второго американского полка» мы узнаем о дерзкой вылазке группы американских солдат в тыл противника, осуществленной во главе с опытным наездником капитаном Т. М. Стюартом. Капитану удается убедить командира немецкого отряда – видимо, также не равнодушного к судьбе охраняемых им лошадей – о грозящей опасности подопечных ему четвероногих. По гуманным соображениям стороны приходят к мирному соглашению.
   Акция по спасению лошадей липицианской породы прошла успешно. Четвероногие животные в целости и сохранности доставлены на безопасную территорию. Дальнейшая судьба этих великолепных «танцующих» белых жеребцов не прослеживается.

Триумфальная арка

   Триумфальная арка – архитектурный памятник, представляющий собой большую торжественно оформленную арку. Воздвигается при входе в города, в конце улиц, на мостах, на больших дорогах в честь победителей или в память о важных событиях.
   Судьбоносный исторический поворот цивилизационого маршрута Европы запечатлен своеобразной Триумфальной аркой – незамысловатым архитектурным строением – главными воротами в лагерь смерти Биркенау (Аушвиц 2, или Бжезинка), сооружением, под которым змеится дорога, обрывающаяся тупиком у самого совершенного комплекса по истреблению людей – у фабрики смерти с производительностью десять тысяч жертв в сутки.
   Как говорится – господа, приехали! Приехали вместе со своими великими прозрениями, невиданным взлетом духа, со своим гуманизмом и верой в высший божественный промысел, вместе со своими впечатляющими научными и техническими достижениями, вместе с фолиантами написанных шедевров, вместе с вдохновляющими музыкальными откровениями, вместе с идеей торжества Разума и прочими оказавшимися ничего не значащими погремушками культурных атрибутов…
   P. S. Сегодня стоило бы подумать о перемещении этих ворот – Триумфальной арки в честь чудовищной катастрофы – куда-нибудь поцентрее, на какую-нибудь исторически значимую площадь одного из центров европейской цивилизации.

Под звуки литавр в соль миноре…

   Евреи – это черви, крысы, трихины, глисты, которых нужно уничтожать, как чуму, до последнего микроба, потому что против них нет никакого средства, разве что ядовитые газы!
Рихард Вагнер. Письмо к Козиме, 1849 год

   После окончания работы над «Парсифалем» Вагнер пишет своей супруге:

   «Звуки уничтожения, которые я написал для литавр в соль миноре, олицетворяют гибель всего еврейства, и, поверь мне, я не написал ничего прекраснее».

   Менее чем через столетие «звуки уничтожения», написанные «для литавр в соль миноре», были услышаны продвинутыми поклонниками гуру из Байрёйта – музыкальной Мекки любителей высокого искусства. «Красота», в спасительную силу которой верили простодушные идеалисты, обнажила свою неприглядную сторону, внеся еще до конца не оцененную лепту в эпохальные преступления ушедшего века.
   Из сотен интервью и бесед со свидетелями при подготовке материалов к фильму-досье «Аушвиц» Лоренс Рис, британский историк и автор документальных фильмов о Второй мировой войне, особенно впечатлен описанием «марша» опустошенных детских колясок в Освенциме:

   «Подталкиваемые узниками, они, подобно воинскому подразделению – по пять штук в ряд – шествуют к месту погрузки на ближайшую станцию, с тем чтобы отправиться Германию, где их с нетерпением ожидают новорожденные арийские малютки. Свидетели этого впечатляющего зрелища припоминают: «торжественный» парад пустых детских колясок длился около часа». (См.: Laurence Rees. Auschwitz. N. Y, 2005).

   Знакомство с «экспонатами» музея Освенцим-Аушвиц, на которых представлены образцы побочной «продукции», сопутствующей массовому производству трупов, провоцирует воображение на более «величественную» картину триумфа смерти:
   За движущимися со скрипом пустыми колясками с приглушенным топотом марширует всевозможных размеров и фасонов обувь – от пинеток малышей до старческих полуботинок; за ними вдогонку, ковыляя и спотыкаясь, устремляются костыли и протезы, заботливо снятые с инвалидов; далее, не нарушая общего построения, по пять в ряд подпрыгивают детские горшочки, над которыми волнообразно зависают облака из женских волос – черных, светлых, седых, рыжих, реже – блондинистых оттенков.
   По выбору режиссера-постановщика парада, ассортимент трофеев, свидетельствующих о масштабах одержанной исторической победы, можно расширить.
   Логичным на параде победы смерти над жизнью является присутствие шкатулок, наполненных золотом, добытым из ртов поверженного в прах противника, тем золотом которому предстояло отправиться в виде слитков на вечное хранение в банки самой нейтральной страны в мире – Швейцарии. Замыкают парад безликие вазы с пеплом сожженных жертв.
   Шествие совершается под торжественные звуки уничтожения литавр в соль миноре из Парсифаля в исполнении оркестра самоиграющих инструментов, владельцы которых созерцают происходящее с высот устремившихся в небеса клубов пламени и пепла, вырывающихся из труб крематориев.

Мистерия «четвертого Рима»

   Мысленно перенесем происходящее действо на площади и улицы Берлина – очередного претендента на реинкарнацию Древнего Рима. На фоне всеобщего торжества ненависти, сопровождаемого римским жестом протянутой руки и имперским возгласом «Хайль!», триумфальное шествие артефактов уничтоженного ненавистного народа достигает своей кульминации. Каждый правоверный берлинец в этот момент в состоянии катарсиса как бы переносится в Рим эпохи Тита – триумфатора победы над неуемной Иудеей.
   При этом, как истинный патриот фатерланда, особое чувство гордости он испытывает от того, что, в отличие от римского полководца, не сумевшего довести одержанную над иудеями победу до полного их истребления, нацистский триумф возвещает миру долгожданную «благую весть» – об «окончательном решении» «извечного вопроса».

   P. S. В порядке напоминания: более трех тысячелетий тому назад египетский фараон Мернептах опрометчиво поспешил запечатлеть «окончательную победу» над народом Израиля на стеле, найденной в поминальном храме в Фивах: «Израиль уничтожен и потомков его не существует» (1219 год до нашей эры).

Глава IX
Проект века

   И был вечер. И было утро: день икс. И сказал: «Да будет концлагерь смерти!» И увидел, что это абсолютное зло. И сказал: «Да будет!
(XXX)

   «По воле РФСС (рейхсфюрера СС – Генриха Гиммлера) Освенцим стал величайшей фабрикой смерти всех времен. Когда летом 1941 он лично отдал мне приказ подготовить в Освенциме место для массовых уничтожений и провести такое уничтожение, я не имел ни малейшего представления об их масштабах и последствиях. Пожалуй, этот приказ содержал в себе нечто необычное, нечто чудовищное. Но мотивы такого приказа казались мне правильными». (Рудольф Гесс)

   Как-то подсудимый палач концлагеря Треблинка комендант Штангль раздраженно бросил бравшей у него интервью журналистке:

   «Все, что я делал по доброй воле, я делал, как мог, хорошо».

   Из той же породы «людей», гордящихся перфекционизмом исполнения порученной им работы, был и Рудольф Гесс.
   С энтузиазмом, достойного лучшего применения, в должности коменданта вверенного ему предприятия он приступает к реализации проекта века:

   «Я должен был в кратчайшие сроки создать транзитный лагерь…из существующего, хотя и застроенного хорошо сохранившимися зданиями, но совершенно запущенного и кишащего насекомыми комплекса… С самого начала мне стало ясно, что из Освенцима что-то полезное может получиться лишь благодаря неустанной упорной работе всех – от коменданта до последнего заключенного».

В поте лица

   Превращение Освенцима в «что-то полезное» потребовало максимальной мобилизации творческих усилий и незаурядного трудолюбия:

   «… Чтобы иметь возможность впрячь в работу всех, мне пришлось покончить с устоявшимися традициями концлагерей. Требуя от подчиненных высшего напряжения, я должен был показывать в этом пример. Когда будили рядового эсэсовца, я вставал тоже. Прежде чем начиналась его служба, я проходил рядом, а уходил позже. Редкая ночь в Освенциме обходилась без того, чтобы мне не позвонили с сообщением о чрезвычайном происшествии».

   По мере реализации амбициозного проекта, когда идея превращения «транзитного лагеря» в комбинат уничтожения узников обретает материальное воплощение в возведенных корпусах газовых камер и крематориев с пропускной способностью до десяти тысяч узников в сутки, герр палач, то ли в собственное оправдание, то ли желая кого-то в чем-то убедить, в полуисповедальной тональности признается:
   «Я все хорошо видел, порой слишком хорошо», но «ничего не мог поделать», – и никакие катастрофы не могли остановить его на этом пути.

Печи крематория в «облегченном варианте…»

   Массовая утилизация трупов путем сожжения на открытом воздухе вызывает определенные трудности: «При плохой погоде или сильном ветре запах сжигаемых на костре трупов разносился на много километров вокруг, и все местное население говорило о сожжении евреев, несмотря на встречную пропаганду со стороны партии и административных инстанций».
   Кроме того, против ночных кострищ возражает противовоздушная оборона: «Чтобы не задерживать прибывающие транспорты, проходилось сжигать и по ночам тоже».
   С логистикой, то бишь с транспортировкой груза тел, обеспечивающих бесперебойное горение костров, вроде бы особых проблем не было: «График отдельных акций, который был утвержден на конференции в Министерстве путей сообщения, должен был строго соблюдаться во избежание заторов и неразберихи на дорогах – прежде всего, по военным соображениям».
   Тем не менее возникающие проблемы, связанные прежде всего с растущим масштабом производства трупов, подтолкнули «к ускоренному планированию и, наконец, строительству двух больших крематориев».
   Зимой 1942/1943 были построены два больших крематория I и II, а весной 1943 их ввели в действие. Они имели пять 3-камерных печей и могли сжечь в течение 24 часов около 2 000 трупов. Оба крематория I и II имели подземные раздевалки и газовые камеры, которые можно было и проветривать, и делать герметичными. Трупы к находившимся выше печам подавали на подъемниках. В газовых камерах можно было одновременно поместить до 3 000 человек. В двух маленьких крематориях III и IV можно было, согласно расчетам строительной фирмы «Топф Эрфурт», сжигать 1 500 трупов в течение 24 часов.

   «Из-за нехватки материалов, вызванной военным временем, – сетует герр комендант, – при строительстве III и IV пришлось экономить, поэтому раздевалки и газовые камеры располагались наверху, а печи были созданы в облегченном варианте…»

Из протокола допроса Ф. Зандера

   Зандер Фриц, 1876 г.р., уроженец г. Лейпцига, немец, образование среднее, техническое, женат, служащий. Арестован 8 марта 1946 г. по обвинению в том, что он, работая главным инженером на заводе фирмы «Топф Эрфурт», рассматривал и утверждал проекты строительства печей-крематориев, вентиляционных установок и воздуходувов как к печам-крематориям, так и к газовым камерам, сконструированных на указанном заводе и предназначавшихся для концлагерей Бухенвальд, Освенцим, Дахау, Гросс-Розен и Маутхаузен.
   Вопрос: Уточните, когда вы имели разговор с инженером Прюфер[ом] о том, что вследствие маломощности построенных вами печей-крематориев они не успевают сжигать наличие трупов в концлагерях?
   Ответ: Я хорошо помню, что этот разговор происходил между мною и инженером Прюфер[ом] весной 1942 г., точно месяца не помню, после того, как инженер Прюфер вернулся из командировки из концлагеря Освенцим, где он производил апробацию печей в новом построенном крематории… После имевшегося разговора между мною и инженером Прюфер[ом] у меня зародилась мысль спроектировать печи-крематории системы конвейера, и я приступил к созданию этого проекта для массового сжигания трупов в концентрационных лагерях.
   Вопрос: Каков был принцип работы спроектированного вами крематория новой конструкции?
   Ответ: Принцип работы крематория новой конструкции, спроектированного мною для массового сжигания трупов, сводился к тому, что новая система крематория в отличие от старых должна была механизированно подать в печь трупы для сжигания, и они, поступая туда под тяжестью своего собственного веса, самотеком по огнеупорной площадке, имевшей уклон сорок градусов, сваливались на решетку и, находясь под воздействием огня, сгорали. Причем сами трупы должны были служить дополнительным источником топлива…

«Битвы, которые следующим поколениям уже не придется вести…»

   РФСС (Рейхсфюрер СС Гиммлер) посылал в Освенцим разных функционеров партии и СС, чтобы они сами увидели, как уничтожают евреев. Все при этом получали глубокие впечатления. Некоторые из тех, кто прежде разглагольствовал о необходимости такого уничтожения, при виде «окончательного решения еврейского вопроса» теряли дар речи.
Рудольф Гесс

   Среди важных функционеров, посетивших Освенцим, оберштурмбанфюрер, заведующий Отделом гестапо IV – В – 4, ответственного за «окончательное решение» еврейского вопроса, Адольф Эйхман.
   На вопрос следователя, обращенный к оказавшемуся на скамье подсудимых палачу:
   «Вы побывали в Освенциме?», последовал пространный ответ:
   – Я получал все новые приказы, и я должен был посетить и Освенцим… Гесс мне рассказывал – сам Гиммлер побывал у них и осматривал все подробно. Гесс сказал мне, что и у рейхсфюрера ноги подкашивались…
   Это было в тот день, когда Гиммлер все это увидел и сказал Гессу – наверное, чтобы самого себя подстегнуть и не выглядеть слабаком перед эсэсовцами в концлагере: «Это битвы, которые следующим поколениям уже не придется вести»…
   (Йохен фон Ланг. Протоколы Эйхмана. Записи допросов в Израиле. М., 2007. С. 80)
   Важному хозяин Освенцима устраивает ознакомительный тур по территории подведомственного предприятия:

   «И вот я увидел из машины большое здание. Как фабрика с огромной трубой, а Гесс мне сказал; «Вот это производительность! Десять тысяч!»…
   А тут он везет меня к яме, к большому рву, он был очень большой, я не могу назвать размер, может быть, сто метров в длину а может, и 150 или 180 метров. И на них горели трупы. И тут мне стало плохо. Мне стало плохо»… (Протоколы Эйхмана).

«Завтра еду в Аушвиц. Целую. Твой Хайни»

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Январь 1943 год. Рейхкомиссар по укреплению арийской расы Генрих Гиммлер инспектирует Освенцим-Аушвиц. По всей видимости, дата посещения выбрана не случайно. Прошел год после состоявшейся Ванзейской конференции, на которой при единогласной поддержке всех присутствовавших была одобрена резолюция об истреблении целого народа под кодовым названием «Окончательное решение еврейского вопроса в Европе».
   В программе посещения – наблюдение за процедурой селекции поступающих эшелонов с «грузом» узников; мониторинг процесса удушения жертв в газовых камерах из специального смотрового окошечка; ознакомление с технологией загрузки трупов в печи крематория и удаление полученного праха – золы.
   Весь цикл, от загрузки трупа до выгребания пепла, с удовлетворением фиксирует верховный инспектор, осуществляется в рекордное время – занимает всего около 20 минут.
   Объектом контроля за выполнением партийных директив и указаний самого фюрера для прибывшего высокого гостя оказались доставленные из благословенной страны тюльпанов и ласкающих глаз ветряных мельниц евреи Голландии.
   Вечером на банкете, устроенном в честь его прибытия, Гиммлер – в прекрасном настроении. С бокалом красного вина в руке он благодарит тружеников лагеря смерти за нелегкий труд и высокий вклад в развитие светлого будущего своего отечества. Осушив бокал с вином, он позволил себе закурить. Что характерно для него в минуты наибольшего удовлетворения.

Глава X
«Уходит наш поезд в Освенцим…»

     От скорости века в сонности
     Живем мы, в живых не значась…
     Непротивление совести —
     Удобнейшее из чудачеств!
     И только порой под сердцем
     Кольнет тоскливо и гневно:
     Уходит наш поезд в Освенцим!
     Наш поезд уходит в Освенцим
     Сегодня и ежедневно!

А. Галич

   «Пронзительный свисток локомотива звучит жутко, как бы предвосхищая крик о помощи этой массы людей. От их имени кричит машина, на которой они прибыли в большую беду… Внезапно в толпе людей, замерзших в вагоне в тревожном ожидании, раздается крик: „Смотрите, табличка „Освенцим!“… Поезд медленно продолжает катиться, словно нехотя, как будто хочет постепенно и осторожно поставить злополучный человеческий груз, который он везет, перед фактором: „Освенцим!““ (Бывший узник концлагеря В. Франкл. Человек в поисках смысла).

   В одном из вагонов появляется нацистский солдат из команды сопровождения узников. Он садится на ящик, кладет около себя ружье и какое-то время мается от скуки. Неожиданно – то ли исходя из хорошего тона общения с окружающими, который ему привили в детстве, то ли из праздного любопытства или просто для развлечения – он пытается наладить игривый диалог с сопровождаемыми на смерть «пассажирами» поезда.

   – Отчего вы покрыты такими черными пятнами? – спрашивает он.
   – Это от ударов, – мы отвечаем.
   – У нас в Освенциме запрещено бить просто так, – говорит он, – удары наносят только по особому приказу. А почему вы такие худые?
   – Разумеется, не от избытка еды.
   – У нас в Освенциме еды много и вы голодными не будет, – обнадеживает он нас. – А что эта за изношенная на вас одежда?
   – О, это самая модная одежда на Майданеке, – усмехаемся мы.
   – У нас в Освенциме девушки очень элегантны, много всякой одежды… – Он вдруг запнулся, видимо, колеблясь сказать нам, что эта одежда снята с трупов…
   Признаюсь, слова солдата об «Эльдорадо», царящем в Освенциме, вселяют шаткую надежду, но ненадолго… (Н. Юдовский. Реквием по двум семействам).

   Двери вагонов распахиваются. «Перед нами, напротив платформы, возвышается огромная труба. „Это для нас“, – говорит одна из прибывших девушек» (там же).
   Под вопли команды СС «Raus, raus!» («Живо, живо, поторапливайтесь!») не успевшие прийти в себя после мучительной дороги узники поспешно выталкиваются на рампу. Отобранные чемоданы, сумки и прочий скарб складываются штабелями. Тут же в кучу швыряются трупы умерших в дороге, в воздухе стоит оглушительный шум: «Крики устрашающих приказов сливаются с воем лающих собак. И над всем этим – зловонный запах сжигаемой плоти и волос, извергаемый из труб расположенных невдалеке крематориев» (Douglas В. Lynott. Josef Mengele, the Angel of Death).

«Быть или не быть…»

   Не успевшие прийти в себя после «гостеприимного» приема потрясенные узники подвергаются процедуре селекции.
   Парни в мундирах СС «взваливают» на себя бремя мучительного для жертвы экзистенциального выбора («Быть или не быть!»), упростив его речением зловещей формулы – Links – Rechts! (нем. «Налево либо направо!»).
   «Никто из нас не мог… представить себе то значение, которое имели эти легкие движения человеческого указательного пальца – то налево, то направо, но чаще налево. Теперь моя очередь. Эсэсовец оценивающе смотрит на меня – похоже, что удивляется или сомневается, и кладет мне обе руки на плечи. Я стараюсь выглядеть молодцевато, стою ровно и прямо. Он медленно поворачивает мои плечи, разворачивая меня вправо, – и я попадаю направо. Вечером мы узнали значение этой игры указательным пальцем – это была первая селекция. Первое решение быть или не быть. Для огромного большинства из нашего транспорта, около 90 процентов, это был смертный приговор» (V. Frankl. Ein Psychologe erlebt das Konzentrationslager. Wien, 1946).
   Указующий перст «Налево!» – «He быть!» – приговор, распространяющийся на женщин с младенцами, подростков в возрасте до 15 лет, стариков и инвалидов – на всех, кто не пригоден к утилизации для нужд лагеря.
   Вспоминает Сесиль Клейн-Поллак, депортированная в Освенцим в 19-летнем возрасте из Закарпатья:

   «…Муж моей сестры спросил стоящих на платформе сторожил лагеря: „Что здесь происходит?“ Но никто не ответил. У него были часы, он пошел и отдал их одному из них. Моя сестра в это время стояла внизу, а я льнула к матери. Тогда этот человек сказал моей матери:
   – Слушай, если у тебя есть маленькие дети, отдай их либо людям постарше, либо женщинам с детьми, потому что женщины и дети, и все пожилые будут убиты. Их убивают в ту же ночь, в тот же день. Для этих людей нет никакого шанса выжить.
   Я не могла этому поверить. Но моя мать не растерялась, и как только она это услышала, побежала из вагона, и я побежала за ней. Она подошла к моей сестре, и у нее хватило духа, чтобы сказать ей:
   – Послушай, дорогая, я сейчас узнала, что женщинам с детьми будет довольно легко. Все что они будут делать – это заботиться о детях. Но у меня нет маленького ребенка, и они пошлют меня на тяжелые работы. Ты же знаешь, я не вынесу тяжелой работы. А ты молода, и ты сможешь выжить.
   И прежде чем моя сестра успела что-нибудь ответить, мать выхватила ребенка из ее рук. И как только она его взяла, ее вытолкнули на другую сторону, понимаете, со всеми женщинами и детьми» (United States Holocaust Memorial Museum, Interview with Cecilie Klein-Pollack, May 7, 1990).

   Очень многие, возможно, большинство из тех, кто прибывал в лагерь, не понимали значения селекции. Они пребывали в шоке после тяжелой дороги. Их окружали нацисты с автоматами и собаками. Они видели, как мимо проезжают фургоны с Красным Крестом и надеялись, что с ними будут хорошо обращаться. Им было непонятно, зачем их посылают в одну или другую сторону; они не догадывались, что эти фургоны перевозили канистры с газом «Циклон Б», применявшимся в газовых камерах.

   «Ну вот, с моей сестрой рядом нас поставили направо, только нас двоих, и мы не успели попрощаться с мамой и маленькими. У нас было еще немного еды из дома, и я отдала ее матери:
   – Мы увидимся вечером.
   Вот и все, и я никогда их больше не видела. В Освенциме была такая суета, что мы ничего не понимали» (Olga Elbogen, архив Яд Вашем, 03/10335).

Апофеоз

«Вокруг – кучи мусора, больные и калеки, которые не в состоянии двигаться. Здесь же – дети, одни из которых потеряли своих матерей, другие, вероятно, остались без родителей, которых расстреляли тут же на месте за попытку каким-то образом спрятать своих чад. Таким матерям просто пускали пулю в голову… Мальчика, который по каким-то причинам тянет ногу, просто швыряют в тележку… Когда он начинает кричать от боли, подобно цыпленку, которого режут… его швыряют на землю… На земле его от мучений успокаивает смерть» (Laurence Rees. Aushwitz. P. 127–128).
PS. «…В ходе сортировки на рампе бывало много инцидентов. Из-за того, что разделялись семьи. Из-за отделения мужчин от женщин и детей приходил в сильное волнение весь транспорт. Дальнейший отбор трудоспособных усиливал эту сумятицу. Ведь члены семьи хотели оставаться вместе в любом случае. Отобранные уходили обратно к своим семьям, либо матери с детьми пытались пробраться к своим мужьям или к старшим, отобранным для работы детям. Часто подымался такой переполох, что сортировку приходилось делать заново. Часто приходилось восстанавливать порядок силой. У евреев очень развиты семейные чувства. Они прилипают друг к другу как репейник», – сетует палач Гесс.

Отправленные «Налево!»…

   Группа, чей жребий пал «Налево!», подлежит немедленному уничтожению. Голос из рупора деловито их оповещает:

   «Господа, идти до лагеря целый час. Для больных и детей в конце платформы стоят наготове грузовые машины».

   Воистину библейская забота о страждущих (!)…
   Те, кто оказался пригоден передвигаться к месту казни пешим строем, переходят под опеку спецконвоя.
   «От рампы через луга, на которых позднее был размещен строительный участок II, их провели на крестьянский двор к бункеру I Сопровождавшие узников Аумайер, Палич и несколько блокфюреров вели с ними как можно более простодушные беседы, расспрашивали их о профессии и образовании, чтобы их обмануть»… (Рудольф Гесс).
   Под сопровождением простодушных блокфюреров узники следуют через притихшие луга, через мирно выглядящий крестьянский двор к зловещему бункеру I.
   Поддерживая атмосферу доверия, симпатичные парни с правильной формой черепа пытаются вести учтивые беседы с конвоируемыми – интересуются, кто из них «есть кто», треплют по головке испуганных малышей. На изредка вырывающиеся из колонны придушенные возгласы надежды и отчаяния – «Я врач!», «Я музыкант» и так далее в том же духе – добродушные ребята из Саксонии, либо Баварии либо откуда-то еще покачивают головой и одобрительно бросают: «Яволь!», «Гут!» – «Да!», «Карошо!» «Зер гут!» «Очень Карошо!».
   У входа в газовую камеру рубаха-парни с чувством исполненного долга передают сопровождаемую колонну в распоряжении бригады тружеников – чернорабочих смерти со зловещим названием зондеркоманда. На этом всякое общение кончается. В воздухе повисает зловещая тишина.

Бредущие «Направо!»…

   Горстка «счастливцев-узников» с вердиктом «Направо!» – то бишь «Быть!», проходят очередную процедуру селекции, цель которой – «материализовать» (конкретизировать) форму дарованного бытия:
   «Быть!» – поступить в распоряжении различных служб лагеря, а также для обслуживания высокопоставленных чиновников в качестве прислуги либо личных рабов.
   «Быть!» – служить науке (!) в качестве подопытного материала для медицинских исследований, проводимых как на территории, подведомственной лагерю, так и за пределами его предприятиями, имеющими солидную деловую репутацию.
   «Быть!» – служить в качестве рабов на «подведомственных» предприятиях и компаниях концлагеря, в распоряжение которых с 1940 по 1945 г. Аушвиц поставил свыше черырехсот тысяч узников. Около трехсот сорока тысяч из них скончались от болезней, истязаний либо просто были казнены.
   P.S.: Заключенные концлагерей формировали 40 % рабочей силы концернов «И. Г. Фарбениндустри», «Крупп», «Тиссен», «Флик», «Сименс» и др.

Глава XI
Под сенью «серой зоны»

   Серая зона – это зона с размытыми контурами, разделяющая и одновременно объединяющая два мира – хозяев и рабов… Серая зона – зона протекции и коллаборации – питается от разных корней, и в первую очередь ее взращивает власть…
Примо Леви

   Джорджо Агамбен, итальянский интеллектуал, философ и культуролог, автор трудов по политической и моральной философии обращает наше внимание на важное открытие, сделанное бывшим узником концлагеря Освенцим Примо Леви, – об «особой материи» в виде «специфического пространства пребывания индивида, которое не поддается вменению какой-либо ответственности, именуемое „серой зоной“».
   Тем самым, подчеркивает Агамбен, Леви «сумел выделить своего рода новый элемент этики», – скрепу, приковывающую жертву к палачам. В результате – «угнетенный становится тут угнетателем, палач, в свою очередь, – жертвой» (Джорджо Агамбен. Свидетель).

Над пропастью непостижимого

   Перед пропастью непостижимого, в которое нас погружает «серая зона», не воспроизводимого ни в терминах физического восприятия мира – разве рутинное представление о страданиях дает нам хотя бы отдаленное представление о масштабах сотворенного ужаса (!), – ни в терминах нравственных оценок, того, что совершается по ту и по сю сторону добра и зла, ни в художественном измерении – нет такой эстетики, мы останавливаемся в вопрошающем молчании:

   Вопрошающее молчание формы, любящая речь человека, говорящая немота твари, все они – врата, ведущие к слову. Но когда наступает время совершенной встречи, все врата соединяются в Одни Врата Реальной жизни, и ты уже не знаешь, через какие вошел (Мартин Бубер).

   Восходя к заманчивым высотам будущего, при всех своих подвижках и усовершенствованиях, цивилизация отягощена «серой зоной» – специфическим универсумом, стоящим по «сю» сторону, где человеку и над человеком все дозволено «тут и сейчас».
   Беспрецедентный по масштабам и невероятный по своей жестокости этот универсум легализуется в концлагере, ставшем символом моральных потрясений цивилизации XX столетия.
   Будучи порождением Левиафана в его тоталитарной ипостаси, «концлагерь в меньших масштабах, но более выпукло воспроизводит структуру тоталитарного государства…» (Примо Леви…), в пространстве которого он осуществляет беспрецедентный эксперимент по расчеловечеванию хомо сапиенс.
   Результатом погружения индивида в реалии, расположенные «не по ту сторону добра и зла, а, можно сказать, по сю сторону и того и другого», является «своего рода новый элемент этики», где «добро, зло, а с ними и другие металлы традиционной этики достигают точки плавления…» (Джордже Агамбен. Свидетель).

По «сю сторону» добра и зла

   В своей «посюсторонности» добра и зла с ее «недочеловеками» «серая зона» зеркально противостоит «потусторонности» универсума «сверхчеловека» Фридриха Ницше с его этикой «сверхчеловека», стоящего по ту сторону добра и зла.

   «И мы… вдруг чувствуем, что эта посюсторонность для нас куда важнее любой потусторонности и что этот недочеловек скажет нам куда больше пресловутого сверхчеловека» (Джордже Агамбен, там же).

   «Серая зона» «посюсторонности» с ее «недочеловеками» – особая реальность – система, которую необходимо понять, чтобы уяснить, что ей удалось поведать «Urbi et Orbi» («Городу и Миру») доселе неизвестное в «природе» человека, ввергнутого в мрачную бездну, расположенную по сю сторону добра и зла.
   Подобное уяснение, полагает Имре Кертис – залог, «единственная гарантия выживания и сохранения созидательных сил» (Имре Кертис. Из Нобелевской речи).
   Прослеживая генетическую связь «серой зоны» с истеблишментом тоталитарного государства, Джордже Агамбен рассматривает ее как «кафкианское пространство» – пространство, находящееся под влиянием всеохватывающего страха перед непредсказуемостью реакции власти, воспитывающей из подданных пособников ее произвола, превращая их одновременно в жертв и палачей.
   В своем известном исследовании «Аушвиц» Лоренс Рис приходит к заключению:

   «Аушвиц в своем деструктивном динамизме представлял собой одновременно и микрокосм нацистского государства, и его логическое продолжение».

   В этом микрокосме в наиболее концентрированном виде и с особой наглядностью воспроизводятся особенности стереотипов мировосприятия в тоталитарном государстве, абсолютная власть в котором держится на подавляющем страхе, где система запугивания в сочетании с привилегиями – порой в виде мелких подачек и подкупа – способствует формированию особой атмосферы размытости восприятий, одновременно разделяющих и объединяющих «два мира» – хозяев и рабов, палачей и жертв.
   При этом костяком, на который опирается структура террора, как это ни печально, оказывается разношерстный класс самих узников в роли «начальников».
   Сюда входит широкий круг лиц – от садистов и властолюбцев по натуре, от тех, кого привлекли определенными моральными выгодами и иными подачками, связанными с начальственными должностями, до тех, для кого вхождение в эту «элиту» – шанс на выживание.
   Одна из важных составляющих формирования этого низшего и массового по своему количеству эскадрона насильников – натравить жертву на жертву, с тем, чтобы стереть четкую грань, отделяющую палача от жертвы.

   «Немцы создали в Освенцимском концлагере такую систему уничтожения, что все издевательства проводились руками самих же заключенных. Из среды заключенных назначались: старший лагеря, старшие блоков, обер-капо, капо и унтер-капо (надсмотрщики), которые чинили издевательства и побои над заключенными. Стремясь угодить эсэсовцам и выслужиться перед ними, капо избивали заключенных за малейшие нарушения порядка. Таким образом, не было ни одного капо, ни одного старшего по блоку, кто бы не издевался и не избивал заключенного. О провинившихся заключенных я никому не докладывал, а наказывал их самоличного есть избивал их имевшимся у меня специально для этой цели куском резинового шланга».
(Из показаний на допросе Скшипека Альфреда – «фольксдойче, уроженец Польши, блокэльтестер – старший блока – барака № 8. Освенцим)

   P. S. Несмотря на отдельные, кажущиеся безумными порывы сопротивления универсуму «серой зоны», абсолютный террор, как правило, в большинстве своем подавляет всякую волю к сопротивлению:

   «Вопреки распространенным представлениям о героической борьбе с угнетателями – в действительности, чем сильнее угнетение, тем больше готовность угнетенных сотрудничать с властью. Это явление также неоднородно, в нем множество оттенков и мотиваций: страх за собственную жизнь либо близких тебе людей, идеологические заблуждения, подобострастное подражание победителям, слепая жажда власти – пусть даже до смешного мизерной и кратковременной, трусость и многое другое вплоть до трезвого расчета» (Примо Леви).

В Зазеркалье «посюсторонности»

   Если мы спросим себя о самом главном опыте, который дали концентрационные лагеря, это жизнь в бездне… Мы узнали человека, как может быть не знало ни одно из предшествующих поколений…
В. Франкл. Человек в поисках смысла

   К их полной неожиданности мир, в который они оказались ввергнутыми, был ужасен непостижимо, поскольку не походил на известную модель: враг находился снаружи, но и внутри тоже, слово «свои» не имело четких границ… Когда в первые же часы пребывания в лагере со всей беспощадностью обнаруживалось, что агрессивность зачастую исходит от тех, кто по логике вещей должен быть союзником, а не врагом, это настолько ошеломляло, что человек полностью терял способность к сопротивлению.
Примо Леви. Канувшие и спасенные

   В ряды мучеников жизни вливается очередная партия узников.
   После пережитых потрясений многие из них пытаются успокоить себя мыслью, что не все еще потеряно, что жизнь продолжается, что в доме рабства, куда они следуют «осчастливленные командой «Направо!», их, по крайней мере, ожидает моральная поддержка и сочувствие собратьев по несчастью, которые помогут им раздобыть весточку об участи насильственно отторгнутых родных и близких.
   Вряд ли многие из них в тот момент могли помыслить, что все, с кем их только что разлучили – и кого на языке Гёте и Шиллера отправили «Налево!», уже превращены в груду не успевшего остыть пепла.
   Успокоительные иллюзии рассеиваются, как только ты переступаешь порог барака. Вместо ожидаемой поддержки на головы новичков сыплются палочные удары его обитателей – и ты в полной растерянности вдруг обнаруживаешь: мир, встречающий тебя за порогом барака, «ужасен непостижимо, поскольку не подходил на известную модель: враг находился снаружи, но и внутри тоже, слово «свои» не имело четких границ…» (Примо Леви. Канувшие и спасенные).
   При этом абсолютно непостижимым представляется то, что «агрессивность зачастую исходит от тех, кто по логике вещей должен быть союзником, а не врагом, это настолько ошеломляло, что человек полностью терял способность к сопротивлению» (Там же).
   Через какое-то время ты осознаешь: «недружелюбная» встреча – всего лишь пролог к предстоящим мучениям, к нечеловеческой фазе твоего существования, что самое страшное еще впереди: и для тебя открывается чудовищный смысл происходящего: «Здесь лагерь уничтожения. Здесь остров смерти. Сюда приезжают не затем, чтобы продолжать жить, а лишь затем, чтобы встретить свою смерть – кто-то пораньше, кто-то попозже. Жизнь не стала селиться в этом месте. Здесь резиденция смерти» (Залман Градовский. В сердцевине ада).
   И ты принимаешь как данность боль от обрушившихся на твою голову и бренное тело грады ударов и звучащие в твой адрес презрительные реплики как своеобразный ритуал приветствия.
   Превозмогая боль, ты пытаешься установить контакт с кем-нибудь из старожилов, с тем чтобы раздобыть хоть какую-либо информацию о судьбе знакомых и близких, с которыми тебя только недавно разлучили.

   «Я спрашиваю тех, которые находятся в лагере дольше…»

   В ответ

   «Рука показывает на расположенную в нескольких сотнях метрах трубу, из которой в далекое серое польское небо взвиваются жуткие остроконечные языки пламени многометровой высоты…
   – Что там?
   – Там, в небе, твой друг, – грубо отвечают мне.
   Это говорится как предупреждение…»
В. Франкл. Человек в поисках смысла

   В смятении от услышанного ты пытаешься спасти нечто все еще значимое для тебя – и подобострастно обращаешься к одному из заключенных, которого воспринимаешь как старожила:

   «Я подбираюсь к нему, показываю на сверток бумаги… и говорю: „Эй, слушай! Здесь у меня с собой рукопись научной книги – я знаю, что хочешь сказать, я знаю: спасти жизнь, уцелеть голым, ни с чем – это все самое крайнее, о чем можно молить судьбу. Но я ничего не могу поделать, я хочу большего. Я хочу сберечь эту рукопись, как-нибудь сохранить ее. Она содержит труд моей жизни, понимаешь?“». (Франкл. Там же).

   Неуместно прозвучавшая просьба в какой-то момент, как кажется, находит сочувственный отклик, на смену которому вдруг прорезается чья-то злобная ухмылка, сопровождаемая рыком: «Дерьмо!»
   Находящийся рядом разговорчивый старожил своим ответом окончательно ставит все на свои места:

   «Мои дорогие, нас, как и вас, привезли сюда тысячи, – а осталась лишь малая толика… Тех, кого увезли на грузовиках, отправили прямо на смерть. А те, кто отправились пешком, еще должны проделать свой мучительный путь к смерти – кто длиннее, кто короче» (Залман Градовский. В сердцевине ада).

Zugang

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Реакция старожилов зоны на появление новичка («цуганг»), как правило, характеризуется чувством неприязни и даже враждебности. Для тех, кого уже успели опустить до скотского состояния, новенький узник воспринимается как некий укор совести, как тот, кто еще не успел утратить человеческое достоинство, от кого еще пахнет волей. Он раздражает «ветеранов» своей непредсказуемостью и все еще до конца не утраченным человеческим достоинством, всем своим обликом, в котором еще сохранилось что-то от «того мира».
   Первое желание «старожила» – во чтобы-то ни стало сломить его, опустить, чтобы не позволить нарушить незыблемость установившегося порядка, опирающегося на архаическое мировосприятие, в котором доминирует принцип стаи и сопутствующая ему иерархия власти, определяющая господствующую в животном мире «очередность клева» (pecking order) – право и последовательность издевательства и растерзания одной жертвы по отношению к другой.

   «Вновь прибывший выставлялся на посмешище, над ним издевались, как во всех сообществах издеваются над призывниками, первокурсниками и всякого рода «новенькими», вынуждая их пройти обряд посвящения, напоминающий обряды примитивных народов, ибо лагерная жизнь, вне всякого сомнения, отбрасывала человека назад, возвращала его к примитивному поведению». (Примо Леви. Канувшие и спасенные).

   Обряд «инициации» – посвящения «новичка» в сложившийся лагерный псевдоколлектив, где большинство обречено на неминуемую смерть, – элемент тщательно разработанной технологии опущения, расчеловечивания хомо сапиенс.
   Малейшая попытка сопротивляться устоявшемуся порядку, стремление отстаивать какое-то свое право, намек на человеческое достоинство пресекаются самым жестоким образом.
   Один из «новеньких» итальянцев, попавший в так называемый рабочий лагерь, вдруг вздумал как-то отреагировать на унижение, которое, по его понятиям, он испытал, стоя в очереди за похлебкой:

   «Его оттолкнули при раздаче супа. И он, еще не успев ослабеть физически, осмелился поднять руку на разливальщика. Сбежались дружки разливальщика и, чтобы остальным было неповадно, окунули нарушителя головой прямо в бачок с супом и держали до тех пор, пока он этим супом не захлебнулся» (Примо Леви. Там же).

   Повлияла ли каким-то образом состоявшаяся процедура «крещения головы» в чане с супом на аппетит его поедателей, страдающих от неутоленного мучительного чувства голода, – сведений нет.

Глава XII
Адам (!)

   Не даем мы тебе, Адам, ни своего места, ни определенного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно своей воле и своему решению… Ты можешь переродиться в низшие неразумные существа, но можешь переродиться по велению своей души и в высшие, божественные.
Джованни Пико делла Мирандола. Речь о достоинстве человека

   Наивный гуманист в опциях человека, предоставленного самому себе, живущему «согласно своей воле и своему решению», – он не предусмотрел экстремального варианта, когда Адам вынужден переродиться в «низшее существо» вовсе не по собственной воле.
   Переродившийся в «низшее существо» узник лагеря смерти – предмет укора палача Гесса. Мысленно сменив палаческий мундир на штатское облачение, герр комендант примеряет на себя роль исследователя-естествоиспытателя, который с чувством плохо скрываемой брезгливости свидетельствует:

   «Нигде «Адам» не раскрывается настолько полно, как в заключении. Там с него спадает все напускное, все заимствованное, все ему не свойственное. Отказаться от всяческих подражаний и прекратить игры в прятки его заставляет продолжительность заключения. Человек оказывается голым, таким, каков он есть: хорошим или плохим» (Рудольф Гесс).

   В лагере – в условиях экзистенциального выбора между жизнью и смертью – сбросив с себя «все напускное, все заимствованное, все ему несвойственное», Адам-узник – с показным удивлением фиксирует палач – отказывается от «игры в прятки» и демонстрирует «Городу и Миру» не прикрытую культурными изысками природу человека, весьма далекую от той благостной картинки, в обрамлении которой он предстает в библейских райских кущах.
   Перемещенный из идиллических диковин Райского сада с его вкусностями, свисающими с различных фруктовых деревьев, и прочими благами – в царство пыток и смерти, в центре которого вместо «Древа жизни», дарующего вечную жизнь, «Древо смерти» – трубы крематориев, извергающие денно и нощно клубы огня и дыма от пожираемой человеческой плоти, Адам раскрывается в своей «подлинности» – в «дикой обнаженности».
   От беспощадного «тестирования» ему не укрыться «между деревьями рая», беззащитную наготу не прикрыть опоясыванием из «смоковных листьев». Вместо озабоченного его судьбой вопрошания Всевышнего: Адам, где ты? – вокруг раздаются грозные рыки палачей.

«…Разве я сторож брату моему?»

   И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему?
Бытие. 4:9

   «Казалось бы, общая участь, общие страдания должны привести к нерушимому братству, к твердой как скала солидарности (!)» – размышляет палач-экспериментатор.
   В действительности с горделивым чувством первооткрывателя делится он с нами своими наблюдениями – речь идет о «глубоком заблуждении»:

   «Нигде голый эгоизм не проявляется так резко и постоянно, как в заключении. И чем суровее там жизнь, тем сильнее эгоизм. Таков инстинкт самосохранения. Даже натуры, в обычной жизни добрые и готовые прийти на помощь, за решеткой способны безжалостно тиранить своих товарищей по несчастью, если это может облегчить их собственную жизнь» (Рудольф Гесс).

   Короче, не сторож человек «брату своему» – сообщает о своем «открытии» Гесс, как бы подтверждая тем самым – через века и тысячелетия – подлинность библейской драмы, разыгравшейся во времена оные, когда убивший брата Каин предстает перед судом Всевышнего.

«Недочеловеки»

   Важное уточнение: «чести» служить объектом «эксперимента» в концлагере удостаивается лишь особая ветвь народов, «по недоразумению» претендующих на право родства с праотцом Адамом – те, кого, в силу недостатка либо отсутствия «благородной» составляющей – арийской крови – следует отнести к породе примитивных существ, на низшей ступени которых располагаются «недочеловеки»:

   «Недочеловек – это биологически на первый взгляд полностью идентичное человеку создание природы с руками, ногами, своего рода мозгами, глазами и ртом. Но это совсем иное, ужасное создание. Это лишь подобие человека, с человекоподобными чертами лица, находящееся в духовном отношении гораздо ниже, чем зверь… Горе тому, кто забывает об этом. Помните об этом» (Брошюра «Der Untermensch», 1942).

   К типичным представителям «недочеловеков» причисляются евреи, расовая неполноценность, точнее, «зловредность» которых не требует для «полноценных» народов особых доказательств. Судьба их предопределена однозначно:

   «Фюрер приказал решить еврейский вопрос раз и навсегда. И мы, СС, должны выполнить этот приказ… Евреи – заклятые враги немецкого народа и должны быть уничтожены. Каждый еврей, который нам попадется, должен быть уничтожен во время войны, без каких-либо исключений…» (Rudolf Hoss. Commandant of Auschwitz. London: Phoenix Press, 2000 [1959]. P. 183).

   В табеле о рангах рас, построенном на признаке наличия «арийской крови», иерархию народов возглавляют высшая раса – немцы («сверхчеловеки», «уберменши»), за ними следуют голландцы, датчане, норвежцы, затем – французы, бельгийцы, итальянцы («полунордическая» раса), и, наконец, русские, поляки, чехи (несут в себе лишь следы нордической крови).
   Принцип расовой классификации определяет положение того или иного народа на шкале цивилизации – его судьбу и место, которое надлежит ему занимать в жизни общества. Эта классификация учитывается также при отношении к заключенным в застенках тюрем и лагерей.
   Среди народов с относительно «недостаточным» содержанием «арийской крови» особое место отводится славянам. Тем не менее даже наличие лишь «следов нордической крови» позволяет им наряду с опцией беспощадного уничтожения, на которую обречены «недочеловеки», рассчитывать на возможность сохранения существования в качестве рабов:

   «Славяне должны на нас работать. В той мере, в какой они нам не нужны, они могут вымирать» (Мартин Борман).

   Помимо дилеммы – «рабство либо смерть», рейхсфюрер Гиммлер в своей речи, произнесенной перед элитой СС в Познани 4 октября 1943 г., великодушно дарует славянским народам еще одну опцию – еще один вариант возможного выживания:

   «Меня ни в малейшей степени не интересует судьба русского или чеха. Мы возьмем от других наций ту здоровую кровь нашего типа, которую они смогут нам дать. Если в этом явится необходимость, мы прибегнем к отбиранию у них детей и воспитанию их в нашей среде».

Испытание на выживаемость

   В расовых «экспериментах» на выживаемость «неполноценных» народов известного внимания удостаиваются русские военнопленные, поступившие в Освенцим в качестве рабсилы для строительства очередной очереди концлагеря – Освенцима II (KGL – Kriegsgefangenenlager) Биркенау из подведомственного вермахту «учреждения» Ламсдорф 0/S.
   О кондиции доставленной для «эксперимента» рабсилы свидетельствует, в частности, следующее признание работодателя-палача:

   «С этими едва державшимися на ногах пленными я теперь должен был строить KGL Биркенау. Согласно распоряжению РФСС, привлекаться к этому должны были лишь особенно сильные, полностью трудоспособные военнопленные русские. Сопровождавшие их офицеры конвоя сказали, что это были лучшие из того, чем располагали в Ламсдорфе» (Рудольф Гесс).

   Заинтересованное в эксплуатации поступившей партии «тружеников» по полной программе начальство лагеря предпринимает определенные усилия для доведения ее физического состояния до приемлемого уровня: «Мы давали им дополнительное питание. Но без успеха. Их истощенные тела больше не могли ничего усвоить. Их организмы не могли функционировать. Они вымирали как мухи от общей астении или от самых легких заболеваний, которым тело больше не могло сопротивляться» (Там же).
   В ходе дальнейшей «адаптации» «экспериментируемой» партии военнопленных, свидетельствует герр комендант, наблюдается массовый характер их вымирания – прежде всего под воздействием безумного голода, который понуждал эти несчастные существа жадно заглатывать полугнилые, сырые и неочищенные от грязи овощи:

   «Я видел, как они массами умирали, пытаясь глотать свеклу, картофель. Некоторое время я водил около 5 000 русских к месту, где разгружали поезда с брюквой. Вдоль полотна железной дороги уже не было места, там лежали горы брюквы. Но сделать с ней ничего было нельзя. Русские просто физически уже не были к этому способны. Они равнодушно и бессмысленно топтались там или забивались в какие-нибудь укромные места, чтобы съесть найденную еду, извергнуть ее из себя или тихо умереть…» (Там же).

   Не единичны случаи, когда заглатывались, увы, не только не доведенные до приемлемых кондиций пищи овощи, но и нечто гораздо более проблематичное – куски человеческой плоти:

   «В Биркенау нередки были случаи каннибализма. Я сам нашел одного русского, лежавшего между кучами кирпича. Его живот был вспорот тупым предметом, и у него отсутствовала печень. Из-за еды они убивали друг друга… При разбивке первого строительного участка, когда рыли траншеи, много раз находили трупы русских, убитых другими, частично съеденные и спрятанные в разных щелях» (Там же).

   P. S. Итоги эксперимента:

   «Из более чем 10 000 русских военнопленных, доставленных в качестве главной рабочей силы для строительства лагеря Аушвиц П-Биркенау к лету 1942 года остались в живых какие-то сотни. Этот остаток состоял из отборных экземпляров. Они отлично работали и использовались в качестве летучей рабочей команды повсюду, где что-то надо было построить быстро. Но я так никогда и не избавился от впечатления, что эти выжившие устояли за счет своих солагерников, потому что они были свирепыми, бессовестными, имели „крепкие шкуры“» (Там же).

«Хорошо относимся к животным…»

   «Мы, немцы, единственные в мире, кто хорошо относится к животным. Мы будем прилично относиться к этим человеческим животным» (Генрих Гиммлер).

   От комментариев относительно исключительного дружелюбия, которое испытывает только немецкий народ к животным, воздержимся. Что же касается общепринятых рассуждений о том, что любовь к животным гарантирует приличное отношение и к «человеческим животным», то здесь перед нами – явное преувеличение.
   На создание псарни в Освенциме для служебных собак, которых, как полагал Гиммлер, «можно натренировать так, чтобы они всегда окружали узников, как отару овец, и таким образом побеги стали бы делом невозможным» (Гесс), центральным руководством в Берлине было ассигнованы приличные средства.
   При строительстве этого стратегически важного объекта принята во внимание точка зрения лагерного ветеринарного врача, настаивающего на создании соответствующих санитарных условий для животных. Для собак не забыли отвести особую рекреационную зону (зону отдыха) – большую территорию с газонами, где бы эти четвероногие, пользующиеся репутацией друзей человечества, могли бы расслабиться и восстанавливать свои силы после трудов неправедных. Любители животных позаботились также о ветеринарной больнице и о специальной кухне для братьев наших меньших.
   На фоне рациона питания узников, состоящего преимущественно из гнилых овощей и других пищевых суррогатов, рассчитанного на неминуемую смерть его «потребителя» от истощения в короткий срок, оказаться в составе команды, обслуживающей псарню – мечта и великая удача заключенного.
   И дело не только в возможности полакомиться объедками «изысканной» пищи псов, но и в бытовых деталях – в частности, не лимитированное право справлять свои естественные нужды.
   Страдающие в большинстве своем от некачественной пищи диареей либо запорами заключенные, лишенные каких-либо «привелигированных» должностей и работ, могли пользоваться туалетом – восседать над вожделенной дыркой выгребной ямы и выполнять последующие гигиенические процедуры не более двух раз в сутки по тридцать секунд.
   Многие из них испытывали черную зависть к своим собарачникам – членам «шайссекоманд». Речь идет о бригадах заключенных, состоящих преимущественно из образованных женщин, которым доверялось обслуживание отхожих мест. В их обязанности входила очистка от фекальной жижи отхожего места. Дерьмо при этом помещалось в ведра голыми руками. В качестве бенифита труженики фекального поприща обладали привилегией неограниченного пользования туалетом.
   Иногда кому-то из членов «шайссекоманды» невероятно везло – в перебираемых голыми руками вонючих остатках плохо переваренной пищи вдруг проглядывало нечто непосильное для сварения желудком – какое-нибудь проглоченное золотое изделие либо драгоценный камешек.

Глава XIII
Клянусь Асклепием…

   Клянусь Аполлоном врачом, Асклепием, Гигиеей и Панакеей и всеми богами и богинями… Я направлю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости… В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, неправедного и пагубного… Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастие в жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена; преступающему же и дающему ложную клятву да будет обратное этому.
Из клятвы Гиппократа

   Наряду с «полевыми экспериментами» над узниками, осуществляемыми дилетантами – теми, кто числился по ведомству профессиональных убийц, серьезный вклад в исследование возможностей и невозможностей человеческого организма в экстремальных условиях нечеловеческого существования вносят профессионалы – дипломированные специалисты – те, кто согласно клятве, принесенной древнему богу-исцелителю, обязуются направлять режим больных «к их выгоде» и воздерживаться «от причинения всякого вреда и несправедливости».

   «Среди представителей всех профессий именно врачи оказались первыми и наиболее активными участниками национал-социалистского (нацистского) движения. В 1933 г., еще до прихода Гитлера к власти, уже 3 000 врачей являлись членами нацисткой партии. Их число росло и к 1942 г. достигло 38 000 человек (более половины всех врачей Германии)» (См. «Врачи и их преступления против человечества в нацистской Германии»).

   Пройдя долгий и трудный путь от средневековой алхимии, монахов-врачевателей, разного рода целителей до появления выдающихся университетов с медицинскими факультетами и медицинских научно-исследовательских комплексов, давших миру знаменитых врачей и ученых, немецкая медицина с завидным энтузиазмом прореагировала на открывшиеся вакансии в застенках тюрем и концлагерей.
   Что привело этих джентльменов в белых халатах за ворота концлагерей? Какие заманчивые возможности «открытий чудных» привлекли их сюда?
   Уникальные условия «экспериментирования» над живыми экземплярами хомо сапиенс? Простое любопытство? Необычность зрелища, разыгрываемого на подмостках анатомического театра, расположенного в стенах инфернальной лаборатории?!
   P. S. «Анатомический театр» (лат. – theatrum anatomicum) в современном понимании – помещение для анатомических работ, исследований и чтения лекций. Исторически – специфический феномен культуры эпохи барокко: театрализованное вскрытие трупов врачами в парадных костюмах. Старейший анатомический театр был открыт в Падуе в 1594 году.

Наука требует жертв…

   Из докладной под названием «По вопросу получения черепов еврейско-большевистских комиссаров для научных исследований в имперском Страсбургском университете» руководителя Института анатомии при Страсбургском университете профессора Августа Хирта:

   «Имеются обширные коллекции черепов почти всех рас и народов. Только черепов евреев так мало, что работа с ними не может дать надежных результатов. Война на Востоке дает нам теперь возможность пополнить их количество. Сохраняя черепа еврейско-большевистских комиссаров, представляющих собой отвратительный, но характерный тип недочеловека, мы будем иметь возможность получить представительный научный материал… Ответственный за сохранение материала (военно-служащий вермахта или даже полевой полиции) молодой врач или студент-медик обязан сделать необходимые фотографии и серию антропологических измерений. Затем, после умерщвления еврея, чья голова не должна быть повреждена, он отделяет голову от туловища и отправляет ее в консервирующем растворе, в специально приспособленной для этой цели и надежно запирающейся металлической емкости к месту назначения».

   Ходатайство ученого получает энергическую поддержку вышестоящего начальства:

   «Берлин, 2.11.42. Секретно. Оберштурмбанфюреру СС доктору Брандту
   Дорогой товарищ Брандт, как вам известно, в свое время рейхсфюрер СС приказал, чтобы гауптштурмфюрер СС профессор доктор Хирт получал для своих исследований все, что ему требуется. Для определенных антропологических исследований – о них я уже доложил рейхсфюреру – необходимы 15 скелетов заключенных евреев, которые надлежит доставить из концлагеря Освенцим.
   С товарищеским приветом, хайль Гитлер, ваш Зиверс».

   Во исполнении полученного приказа в Освенциме отобрано 115 узников. Из них – 79 евреев мужчин, 30 евреек женщин, 2 поляка, 4 среднеазиата.
   Проводимая операция – под бдительным контролем высокого начальства:

   «Рейхсфюрер СС, личный штаб, полевая ставка, 6.11.42. Секретно. В Главное управление имперской безопасности, отдел IY В 4, оберштурмбанфюреру СС Эйхману
   По поручению рейхсфюрера СС прошу в связи с изложенным обеспечить условия для создания планируемой коллекции.
   По поручению: оберштурмбанфюрер СС Брандт».

   В набор условий, обеспечивающий соответствующее качество планируемой коллекции, в частности, входит предварительная «подготовка» отобранных узников, а также помещение их в специальный карантинный блок лазарета с целью изоляции от свирепствующих в концлагере эпидемий.

   «Лесс (следователь): Речь идет здесь о скелетах, а еще больше – о живых людях.
   Эйхман: Это верно. Так точно!
   Лесс: Это значит, о живых людях, которых надо превратить в скелеты.
   Эйхман: Да, да, врачей посылали в концлагерь, чтобы они их там искали…»
(Йохен фон Ланг. Протоколы Эйхмана. Записи допросов в Израиле)

   P. S. В воскресенье 6 сентября 2015 года раввины в Страсбурге захоронили гроб с останками нескольких евреев, погибших во Второй мировой войне, сообщает «The Jewish Press». До недавнего времени останки хранились в сосудах и пробирках в Страсбургской медицинской школе.
   В июле этого года было обнаружено письмо, датированное 1952 годом, в котором говорилось об экспериментах над останками евреев под руководством нацистского ученого-медика Августа Хирта. Во время войны в медицинскую школу при Страсбургском университете, где работал Хирт, поступили 86 тел евреев.
   Останки некоторых из них были захоронены после войны, другие были спрятаны, некоторые продолжали использоваться в научных исследованиях.
   После обнаружения письма в одной из запертых комнат медицинской школы были найдены сосуды и пробирки с останками жертв, среди которых удалось опознать лишь одну – польского еврея Менахема Таффема, задушенного в газовой камере Освенцима.
   Идентификация оказалась возможной благодаря бирке, аккуратно прикрепленной к экспонату с регистрационным номером узника концлагеря Освенцим – 107969.

Уникальная коллекция

   В июне 1945 года бостонский врач-невропатолог Лео Александр посещает врача и члена НСДАП Юлиуса Галлервордена (Julius Hallervorden), который в 1938 году возглавлял кафедру невропатологии Института исследования мозга имени Кайзера Вильгельма – одного из ведущих в мире психиатрических исследовательских центров. Любезный хозяин похвастался перед гостем своей коллекцией – ПО 000 образцов мозга. Доктор, обладатель уникальной коллекции, сообщил, что эти образцы мозга он вместе со своим коллегой Хуго Шпатцем (Hugo Spatz), директором института, собирал у жертв нацистской программы умерщвления в газовых камерах психически неполноценных людей в шести «центрах эвтаназии» в Германии и Австрии. При этом он сообщил, что лично присутствовал во время убийств и, чтобы не повредить драгоценные экспонаты, лично удалял мозги убитых.
   В действиях врача, проводившего ценные, с научной точки зрения, эксперименты, судебные власти не нашли никакого криминала. Что же касается судьбы Института исследования мозга, ставшего центром подобных исследований – его перебазировали во Франкфурт, где ему присвоили имя выдающегося ученого Макса Планка.
   P. S. Издевательство нацистов от медицины над людьми контрастировало с традиционно бережным отношением немцев к животным. Так, в январе 1934 года по инициативе Геринга (заядлого охотника) был принят охотничий закон, вызвавший восхищение за пределами Германии. Закон предусматривал, в частности, уголовное наказание за убийство орла, применение в охоте яда или стальных капканов. Вивисекцию (выполнение операций на живом животном) в Пруссии запретили под страхом смертной казни. Знаток ментальностей народов Георгий Гачев, рассуждая на тему сентиментальности, характерной для «немецкой души», отмечает:

   «Даже фашистский солдат, произведя с механическою душою экзекуцию над женщинами и детьми, мог прослезиться при виде канарейки в клетке».

Добро пожаловать в «университет» (!)

   Ремонтируя свой дом, житель польского местечка Освенцим обнаружил около 260 документов, касающихся жизни врачей и аптекарей концлагеря Аушвиц-Биркенау. Десятки лет неприметная серая папка, проливающая свет на страшные события тех дней, пролежала в сохранности в захламленном углу под самой крышей.
   Количество медицинского персонала, многообразие врачебных специальностей, масштабы проводимых экспериментов позволяют концлагерю Освенцим-Аушвиц по праву претендовать на роль одного из ведущих исследовательских центров нацистской Германии.
   Как подобает любому солидному научному центру, его наиболее продвинутые специалисты по совместительству выступают в роли преподавателей и профессуры, делятся своими достижениями с широким кругом специалистов в одном из бараков концлагеря, временно перепрофилированным под университетскую аудиторию.
   Из воспоминаний узника концлагеря № 4859, польского капитана Витольда Пилеки (Witold Pilecki. The Auschwitz Volunteer…).
   В конце осени 1942 года в блоке № 10 концлагеря Освенцим-Аушвиц ведутся необычные приготовления. Находящихся там заключенных узников перемещают в другие места. На окна навешивается нечто похожее на деревянные жалюзи, с тем чтобы снаружи невозможно было наблюдать за происходящим внутри. В помещении появляется различного типа оборудование и аппаратура.
   После завершения необходимых работ лагерный барак, как оказалось, был переоборудован в учебную аудиторию, в стенах которой проводятся академические занятия – мастер-классы со студентами и профильными специалистами.
   Свидетельствует Витольд Кожтовни (Witold Kosztowny) – узник, которому характер исполняемой им работы открывал доступ к «святая святых» – к уникальным экспериментам.

   «Слушателям демонстрировались опыты хирургического вмешательства, рентгеновских облучений и инъекций различных лекарственных препаратов».

   «Работая» над живым человеческом «материалом», которому, как правило, не вводились какие-либо обезболивающие средства, доктора и студенты медики проявляют чудеса выдержки и хладнокровия. Научный интерес, ориентация на получение ценных результатов не позволяет им испытывать примитивное чувство сострадания к всего лишь подопытным «животным».
   Значительная часть экспериментов связана с исследованием человеческой сексуальности. Мужчин и женщин стерилизуют с помощью хирургических операций либо их гениталии подвергают радиационному облучению. Цель – поиск наиболее эффектных методов подавления репродуктивной способности человека.
   Необходимая доза облучения определяется с помощью искусственного введения в женское лоно спермы, донорами которой служат отобранные узники. При отсутствии ожидаемых результатов доза облучения повышается.
   Испытуемые, терзаемые на протяжении определенного времени, умирают в жуткой агонии, либо им помогают уйти из жизни с помощью специальной инъекции фенола. Никто из тех, кто поступил в блок № 10 в качестве подопытного животного, в живых не остался.

«Когда б вы знали, из какого сора…»

     Когда б вы знали, из какого сора
     Растут стихи, не ведая стыда…

Анна Ахматова

   Перефразируя известные строки, хочется воскликнуть:

   – Когда б вы знали ужасы, в которых порой рождаются «научные открытия»…

   Из переписки химического треста «Фарбен» с предприятием «Освенцим»:

   – В связи с предполагаемыми опытами с новыми снотворными таблетками, мы были бы признательны Вам за предоставление некоторого числа женщин.
   – Мы получили Ваш ответ, но считаем чрезмерной цену в 200 марок за женщину. Мы предлагаем не более 170 марок за голову. В случае Вашего согласия мы их возьмем. Нам нужно примерно 150.
   – Мы получили Ваше согласие. Подготовьте для нас 150 наиболее здоровых женщин, и как только Вы сообщите о готовности, мы их заберем.
   – Получили заказанных 150 женщин. Несмотря на их истощенное состояние, они нам подойдут. Будем сообщать Вам о ходе эксперимента.
   – Испытания проведены. Все подопытные умерли. Вскоре мы войдем с Вами в контакт относительно новой партии.

Глава XIV
Доктор Менгеле

   То, что не излечивают лекарства, излечивает железо; что не излечивает железо, излечивает огонь.
Гиппократ («Quae medicamenta поп sanant, ferrum sanat; quae ferrum поп sanat, ignis sanat»)

   Испробовав лечебные препараты, железный инструментарий, доктор Менгеле неизменно обращается к тому, что окончательно «излечивает» – к огню, к печам крематория, куда отправлялся отработанный материал – истерзанные тела трупов и тех, кто не успел еще стать трупом…
   В анналах концлагеря Освенцим зафиксированы имена многих извергов в белых халатах с дипломами престижных немецких университетов.
   Своей жесткостью, в частности, выделяются: Урсула Батори – заместитель по медицинским вопросам одного из главных палачей концлагеря Биркенау (Аушвиц 2) Герхарда Палича; Эдуард Виртс – врач гарнизона СС, экспериментирует в блоке № 10 над узниками, изучая клинику рака; Бруно Китт – главный врач больницы в женском лагере Биркенау и гинеколог Карл Клауберг проводят опыты по поиску эффективных методов стерилизации женщин; Йозеф Клер – возглавляет «дезинфекционный отдел» концлагеря, в ведении которого – борьба с «насекомыми-узниками», подлежащими немедленной «газации» и т. д. и т. п.
   Среди преступников в белых халатах особо зловещей является фигура доктора Менгеле.

   «Высокий, стройный, молодцеватый, в безупречной и сверкающей до блеска униформе, элегантный, выхоленный человек, бесконечно далекий от нас – жалких созданий, коими мы выглядим… Он стоит в непринужденной позе, правый локоть упирается на левую руку, правая рука приподнята, и указательный палец делает заметные указующие движения – то налево, то направо… Теперь моя очередь. Эсэсовец оценивающе смотрит на меня, похоже что удивляется и сомневается, и кладет мне обе руки на плечи. Я стараюсь выглядеть молодцевато, стою ровно и прямо. Он медленно разворачивает мои плечи, разворачивая меня вправо, и я попадаю направо. Вечером мы узнали значение этой игры указательным пальцем – это была первая селекция! Первое решение: быть или не быть» (V. E. Frankl. Ein Psychologe erlebt das Konzentrationslager. Wien, 1946).

   Этот стройный, молодцеватый, выхоленный человек – один из ведущих постановщиков кровавого спектакля, разыгрываемого на подмостках, в данном случае, анатомического театра Освенцима – наиболее впечатляющего театра Европы.
   В отличие от устаревшей традиции, согласно которой театр начинается с вешалки («вешалка» потом – в прямом смысле), в концлагере «храм Мельпомены» начинается с селекции. Селекция – лагерный «кастинг», в ходе которого определяется «актерское амплуа» каждого из вновь прибывших. В ответственной процедуре селекции, в которой задействована когорта врачей, обладающих дипломами престижных немецких университетов, особым профессионализмом выделяется доктор Менгеле, оценивающий амплуа «новобранцев» напогляд. Без особых усилий он опознает стариков, женщин с малышами, страдающих физическими недостатками узников, непригодных к работе – тех, кто подлежит немедленному истреблению.
   Сложнее дело обстоит с подростками, среди которых следует выявить, кто не достиг «критического возраста» – пятнадцати лет и посему подлежит немедленному уничтожению. Ястребиный взгляд палача в подобных случаях иногда дает сбои.
   Вспоминает узница концлагеря Ева Шлосс:

   «Мама дала мне большую шляпу и длинное пальто, которые спасли меня от газовой камеры: это несоразмерная одежда помешала Менгеле разгадать мой возраст» (Карол Анн Лей. Сорви розы и не забывай меня. Анна Франк 1929–1945).

   Процедуру «кастинга» доктор Менгеле исполняет с поистине артистической легкостью:

   «Он весело насвистывает мелодию из оперного репертуара своего любимца Вагнера. Глаза его выражают любопытство по отношению к происходящему…» (Там же).

Недотянули ростом

   В промежутках между участием в селекции прибывающих заключенных и хирургическими изуверскими опытами над заключенными, в целях повышения уровня тестостерона крови, доктор Менгеле устраивает «санитарные забавы» – очищает лагерь от тех, кто случайно «затесался» среди живых.
   Так на территории лагеря появляется приказ:

   «Всем юношам-узникам явиться на футбольное поле».

   На футбольном поле – около двух тысяч подростков. Тревожный гул, повисший над ребятами, пригнанными сюда с неизвестной им целью, мгновенно стихает при появлении зловещего доктора.
   Молодцевато соскакивая со своего железного «коня» – велосипеда, Менгеле закладывает руки за спину и высоко задирает голову с тем, чтобы обозреть как можно больше юных голов. Хищный взгляд его останавливается на совсем юным парнишке.
   – Сколько тебе лет? – с плохо скрываемой усмешкой спрашивает он жертву
   – Восемнадцать… – запинаясь отвечает паренек.
   Гадливая ухмылка палача уступает место «благородному» негодованию человека, не терпящего лжи:
   – Я покажу тебе, щенок, как врать!
   Недолго размышляя, он приказывает принести молоток, гвозди и планку, затем обращает внимание на стоявшего поблизости в первом ряду самого высокого паренька:

   «Это был высокий юноша… Доктор Менгеле подошел к нему, схватил его за руку и подвел к футбольным воротам… Поставил его у ворот и приказал прикрепить планку над его головой… Мы вдруг поняли, что низкорослые, не достающие до планки, обречены на смерть. Все стали волноваться, каждый хотел прибавить к своему росту еще несколько заветных сантиметров – каждый старался вытянуться, как можно больше».

   Но, увы! Тест по росту не прошло около половины из собравшихся на стадионе ребят – около тысячи. Порядок восторжествовал – их всех немедленно отправили в газовые камеры (Из свидетельских показаний И. Клеймана на судебном процессе Эйхмана в Иерусалиме в 1971 году).

Сын Баварии

   Йозеф Менгеле родился в Баварии, на земле, о которой какой-то священнослужитель более тысячи лет тому назад с восторгом писал:
   «Чудесная страна, сияющая великолепием, мужчины здесь рослы и полносильны, однако добродушны и учтивы…»
   Значительно позже канцлер Бисмарк с пафосом отметит:

   «Бавария – единственная земля Германии, которой, благодаря своей экономической значимости, самобытности народа, удалось сформировать настоящее национальное чувство».

   Какие из перечисленных достоинств и добродетелей родной земли усвоил и пронес через свою жизнь доктор Менгеле, говорить не решаюсь. Какую из черт «самобытности народа» удалось ему успешно реализовать, что взрастило в нем хладнокровие убийцы – остается только гадать.
   Возможно, мы имеем дело с особым видом любопытства, и оно изначально толкает его на стезю философии, к основам которой он приобщается в Мюнхенском университете, а затем – в медицину, в которую он погружается во Франкфуртском университете.
   Усвоенные им науки, по-видимому, слишком академичны, ограничены и не в состоянии удовлетворить ненасытное любопытство молодого человека к происходящему в окружающем мире.
   Нереализованные стремления толкают его на просторы реалий жизни, бушующей за стенами академических аудиторий. Он становится членом национал-социалистической партии, затем вступает в ряды СС. Обретенный общественный статус тесно связан с характером избранного им рабочего места – Институт наследственной биологии и расовой гигиены. Примечательна тема его диссертации – «Морфологические исследования строения нижней челюсти представителей четырех рас».
   1943 год – пик его служебной и ученой карьеры. Он главный врач Биркенау (Аушвиц II) и, по совместительству, – заведующий исследовательской лабораторией. Успешная деятельность доктора Менгеле на «медицинском» поприще в Освенциме отражена, в частности, в «степени», которой его увенчали узники концлагеря – «ангел смерти».
   Под его энергичным руководством лагерь превращается в крупный «научно-исследовательский центр», который поддерживает тесные связи с вермахтом (Wehrmacht) – вооруженными силами рейха, являющимися одним из важных заказчиков на его исследования.
   Среди поступивших заказов – эксперименты, связанные с воздействием холода на организм солдата (гипотермия). Методика проводимого эксперимента – самая незамысловатая: в качестве подопытного кролика выступает узник концлагеря, который обкладывается со всех сторон льдом либо, в случае «благоприятной» погоды, абсолютно обнаженный выставляется на мороз. В ходе эксперимента врачи в форме СС периодически фиксируют температуру тела испытуемого. После смерти одного подопытного его заменяют очередным. Полученный результат – после охлаждения тела ниже 30 градусов спасти человека невозможно.
   От вермахта (Wehrmacht) не о стает люфтваффе (Luftwaffe) – военно-воздушные силы Германии. В соответствии с их заказом проводятся исследования по теме: влияние большой высоты на работоспособность пилота. Для этого в лагере сооружается специальная барокамера. В качестве испытуемых тысячи узников принимают мучительную смерть: при сверхнизком давлении человека просто разрывало. Результаты опыта позволяют люфтваффе прийти к важному решению – строить самолеты необходимо с герметической кабиной.

«Морские свинки…»

   Морские свинки – модельные организмы служат в качестве биологических объектов для изучения свойств, процессов или явлений живой природы. Зачастую модельные организмы используются, когда проведение соответствующих исследований на человеке невозможно по техническим или этическим причинам.
   «Близнецы!» – этот возглас разносится каждый раз, как только в очередной партии прибывших узников оказываются робко жмущиеся друг к другу двойняшки либо тройняшки. Их отбирают из общей толпы, и вежливые дяди отводят их в специальный барак – в «исследовательскую лабораторию», где их ожидают различные послабления лагерного режима. Шеф и палач в белом халате будет ласково величать запуганных малышей – «мои морские свинки». Наиболее понравившихся из них он погладит по головке и, прежде чем отправить на «арену» анатомического театра, одаривает шоколадкой.
   Почти «отеческая любовь» Менгеле к близнецам – неслучайна. Нацистская партия поставила перед служителями Гиппократа и отечества стратегическую цель: разработать рецепт увеличения численности арийской популяции – добиться того, чтобы каждая из «достойных» арийских самок при очередных родах выдавала бы на-гора двойню, а то и тройню.
   Вместе с тем предполагалось, что рождаемые в соответствии с канонами высшей расы малыши должны быть блондинами с голубыми глазами. С этим связаны освенцимские эксперименты по «ариезации», в ходе которых изыскивались средства превращения темных глаз, характерных для неарийских народов, в голубой – «правильный». С этой целью в глазные яблоки детей – подопытных кроликов без каких-либо обезболивающих средств вводятся различные химические красители.
   Кропотливые исследования приводят доктора медицины к выводу, к которому априори, без каких-либо экспериментов, давно пришел доктор философии Геббельс – превратить «неарийца» в «арийца» путем изменения цвета глаз – дело явно безнадежное.
   Что же касается подопытных ребят – большинство из них погибли, оставшихся в живых и ослепших детишек в сопровождении внимательных «поводырей» отправили в газовые камеры.
   Творческие фантазии экспериментатора доктора не знают границ. Поступивший в его распоряжение «бесценный» подопытный материал он пытается использовать по максимуму. Близнецовые пары тестируются на реакцию на различные «раздражители». С этой целью одному из двойняшек вводится опасный вирус. Полученные результаты сравниваются с состоянием незараженного близнеца. В случае отрицательного результата эксперимента зараженный близнец лишается жизни – либо тут же на операционном столе, где его вскрывают еще живого, либо его отправляют на «газовку».
   Широко практикуется процедура переливания крови, пересаживание жизненно важных органов, а также органов различных животных. Варварские эксперименты проводятся без всякой анестезии. Мучительная смерть, наступающая в результате отторжения пересаженного органа, тщательно фиксируется.
   Высший пилотаж своего садистского искусства Менгеле пытается продемонстрировать на операции по воспроизведению феномена «сиамских близнецов». С этой целью он проводит эксперимент по сращиванию «воедино» тела двух малышей. «Лишние органы» при этом отсекаются.
   В качестве материала для экспериментирования в распоряжение Менгеле всего поступило три тысячи живых и здоровых детей. По завершению комплекса «научных исследований» осталось в живых около двухсот детишек.
   P. S. В 2010 году в одну из больниц Тель-Авива в предынфарктном состоянии родственники насильственно, против воли больного, доставили пациента в возрасте 86 лет – Ицхака Ганона. Врачи безуспешно пытались найти амбулаторную карту больного – но таковой в природе не оказалось. Чудом спасшийся узник Освенцима прибыл в Израиль в 1949 году, где из-за страха перед людьми в белых халатах, ни разу не обращался к врачам.
   В марте 1944 года бригада медицинских тружеников во главе с доктором Менгеле прикрутила Ицхака к столу, после чего из него без всякого наркоза извлекли почку:

   «Я видел, как моя почка пульсирует у него в руке, и кричал и плакал, как ненормальный. Но меня зашили, не дав никаких обезболивающих и антисептиков – и вскоре отправили на работу».

   Через неделю его погружают в ванну с ледяной водой с тем, чтобы проверить как функционируют легкие.

   «Когда нацисты решили, что я более не представляю для них какой-либо ценности, – вспоминает Ганон, – меня отправили в газовую камеру. Я выжил благодаря лишь случайности: в камеру вмещалось 200 человек, а я шел под номером 201».

«О, сколько нам открытий чудных готовят просвещенья дух…» (!)

     О, сколько нам открытий чудных
     Готовят просвещенья дух
     И Опыт, сын ошибок трудных,
     И Гений, парадоксов друг…

А. Пушкин

   Воистину, дух просвещенья таил массу сюрпризов, поражая нас «открытиями чудными» – в том числе и такими, о которых не в силах был помыслить гений русской поэзии.
   Значительная доля заказов портфеля доктора Менгеле – заявки академических учреждений.
   Объектом проведенного сравнительно недавно расследования в этой связи стал ведущий германский институт биологических, медицинских и биотехнологических исследований – Институт Макса Планка (Max-Planck-Gesellschaft). До войны этот научно-исследовательский центр именовался «Kaiser-Wilhelm-Gesellschaft».
   В материалах расследования, опубликованных на страницах еженедельника «Der Spiegel», в частности, утверждается: «Красная кровавая нить заключенных связывала великолепие виллы Далема, богатого квартала Берлина, с бараками Освенцима».
   В стенах радующей глаз своей архитектурой виллы, вдали от стонов истязаемых узников и в отсутствии запаха гари от сжигаемой человеческой плоти, институт проводил опыты на органах, которые вживую вырезает у детей «доктор Смерть».
   Среди основных заказчиков института на «услуги» лаборатории Менгеля – видный биолог Адольф Бутенандт, удостоенный перед войной Нобелевской премии, чьи исследования в области половых гормонов и протеинов входят в число самых важных научных завоеваний XX века, а также один из самых известных генетиков мира Отмар Вершуер, сотрудничавший с Менгеле в реализации программы «Близнецы».
   Мировой авторитет в области исследования близнецов, доктор Вершуер получает большое количество человеческих препаратов – глаза детей-близнецов, пробы крови «людей иной расы», головы обезглавленных детей, новорожденных в формалине, скелеты евреев и т. п. В случаях срочного заказа на получение «свежего» трупа – насильственно прерывается жизнь очередного ребенка, который в качестве научного экспоната либо учебного пособия поступает в распоряжение ученых мужей на виллу Данема.
   Адольф Бутенандт, ставший в 1972 году президентом научного центра «Max-Plank-Gesselschaft», и доктор Отмар фон Вершуер, возглавлявший в новорожденной Федеральной Республике Германии «Немецкое общество антропологии», до конца жизни пользуются славой ученых мирового уровня, сотрудничают в качестве научных редакторов с газетой «New York Times».

Глава XV
Под звуки музыки…

И вообще страшная вещь музыка. Что это такое? Я не понимаю. Что такое музыка? Что она делает? И зачем она делает то, что она делает? Говорят, музыка действует возвышающим душу образом, – вздор, неправда! Она действует, страшно действует, я говорю про себя, но вовсе не возвышающим душу образом. Она действует ни возвышающим, ни принижающим душу образом, а раздражающим душу образом. Как вам сказать? Музыка заставляет меня забывать себя, мое истинное положение, она переносит меня в какое-то другое, не свое положение: мне под влиянием музыки кажется, что я чувствую то, чего я, собственно, не чувствую, что я понимаю то, чего не понимаю, что могу то, чего не могу.
Толстой Л. Н. Крейцерова соната

Молчат ли музы, когда пушки гремят?

   «Оркестр молодых симпатичных девушек, одетых в белые блузки и темно-синие юбки, был набран из узниц. Пока шел отбор в газовые камеры, этот единственный в своем роде музыкальный ансамбль наигрывал бравурные мелодии из «Веселой вдовы» и «Сказок Гофмана». Ничего торжественно-мрачного из Бетховена. Похоронным маршем в Освенциме служили бодрые, веселые мелодии из венских и парижских оперетт»
Из воспоминаний узника концлагеря.

   Наивные романтики верили в незыблемость идущего из древности утверждения – «Inter arma silent musae» («Когда пушки гремят, музы умолкают»).
   Они изображали покровительниц искусств – муз чрезвычайно тонкими, чувствительными существами, умолкающими перед грохотом канонады. Наша действительность, вопреки латинской пословице, свидетельствует – пушки более не в состоянии заставить муз умолкнуть.
   Речь, по крайней мере, идет о музе Эвтерпе (древнегреч. Εὐτέρπη – увеселяющая) – покровительнице музыки и лирической поэзии, отличившейся твердостью характера и надлежащей нервной системой.
   Одна из девяти муз – дочерей Зевса и Мнемосины – сумела обрести специфическое поприще, где высокая гармония, извлекаемая из воспаряющих к небесам звукам, удивительно «вписывается» в грохот выстрелов, сопровождаемых криками и стоном жертв, лишаемых человеческого достоинства и жизни.
   В Третьем рейхе музыка – не просто один из видов искусства. В представлении нацистов она одна из важнейших духовных скреп нации, чье влияние на формирование ментальности нации трудно переоценить. Бытует мнение, что именно музыка является «самым немецким из всех возможных искусств».
   Трудно судить, насколько верно это представление. Тем не менее тот факт, что музыка оказалась неотъемлемой составляющей функционирующего порядка вещей в концлагерях смерти, заставляет о многом задуматься.
   Она – важный компонент «логистики» по поддержанию всей цепочки распорядка расположенной за колючей проволокой фабрики по производству трупов – с момента поступления узника в «объятья» «гостеприимно» распахнутых ворот лагеря смерти до отправления его на вечный покой через трубы крематориев:

   «… Основная задача лагерных оркестров – сопровождение принудительных работ, встреча рабочих отрядов у лагерных ворот и сопровождение экзекуций и казней… Оркестрам приходилось сопровождать процедуры селекции вновь прибывших заключенных – и усыпленные звуками гармонии люди не догадывались, что многих из них ждет немедленная смерть. Несколько музыкантов по приказу эсэсовцев играли рядом с крематорием». (Д-р Гвидо Факлер – обладатель премии Френкеля за тезисы к магистерской диссертации «Джаз в Терезине», один из авторов цикла мероприятий «Музыка в концентрационных лагерях»).

   Торжественное шествие музыки по плацам и застенкам концлагерей начинается буквально с момента их возникновения в 1933 году. Изначально речь идет о принудительном пении – заключенных заставляют петь по пути на работу, во время работ, а также в моменты телесных наказаний. Пение раздается по приказу надсмотрщиков – «Шагом марш! Пой!». Те, кто не знает слов песни, либо поет слишком тихо, подвергаются физическому наказанию. Дальше – больше: появляются состоящие из узников хоровые коллективы и отменные оркестры. Музыка всегда и везде с тобой – музыка преследует несчастных узников денно и нощно.

   «Сигнал, возвещающий начало рабочего дня, застал меня во время крепкого сна, казалось, будто звук его разносится ниоткуда. После того как раздали пайки, далеко в темноте зазвучал оркестр; здоровые товарищи бригадами отправлялись работать. До KB (или Krankenbau), где я в то время находился, так назывался госпиталь в Биркенау, звуки музыки почти не долетали. До нас доходили лишь постоянные и монотонные удары больших барабанов и тарелок…
   Мы осязали эти далекие, нездешние звуки, переглядываясь друг с другом, лежа на своих койках. Десятки одинаковых мелодий каждый день – утром и вечером: военные марши и любимые немцами популярные песенки… Они навсегда останутся в наших головах и будут последним, что сотрется из наших воспоминаний о Лагере. Это и есть голос Лагеря – ощутимое всеми органами чувств выражение лагерного безумия. Оно повествует о том, как люди идут друг против друга, сначала пытаясь убить все человеческое, чтобы в дальнейшем убить наше тело. При звуках этой музыки мы представляем наших товарищей, марширующих наподобие автоматов. Музыка управляет ими, как ветер опавшими листьями, и заглушает их волю» (Примо Леви).

   Музыкальная жизнь в концлагерях постоянно усложняется и совершенствуется – появляются хоровые коллективы и оркестры, набранные из профессиональных музыкантов-узников. Это обстоятельство объясняется, прежде всего, высокими эстетическими запросами палачей, потребности которых музыкальные труженики «лагерной филармонии» ублажают в свободное от «основной работы» время.
   Репертуар исполняемых произведений обусловлен вкусом эсэсовцев и возможностями музыкантов. В нем, как правило, преобладали бодрящие марши, салонная музыка, танцевальные мелодии, популярные песни из кинофильмов, отрывки из классических опер и оперетт. Под кучерявыми сводами облаков дыма, вырывающегося из труб крематориев, временами звучит божественная музыка симфонии № 5 Бетховена. Иногда лагерным оркестрам дозволяется исполнение музыки, написанной заключенными – в частности, композиторами-узниками Освенцима Мечеславом Крыжинским и Хенриком Кролом («Марш трудового лагеря» – «Arbeitslagermarsch»).
   Во время визитов высшего начальства лагерные оркестры – «особый аттракцион», призванный свидетельствовать об образцовом порядке, царящем на инспектируемом «предприятии».
   Независимо от того, являлась ли музыка для палачей источником катарсиса, разрядки после выполнения «служебного долга», бегством от немыслимой реальности, либо чем-то еще, отметим лишь – все они относили себя к «цивилизованным людям». Потребность в музыке, которая звучала для них с детской колыбели, они впитали вместе с молоком матери. Она обволакивает их душу при вхождении в церковный храм, погружает в восторг при посещении оперных театров и концертных залов, завораживает звуками оркестров, задающих ритм марширующему на улицах и площадях миллиону.
   Короче, потребность в музыке для них столь же естественна, как потребность в пище, сексе, в безропотном подчинении жесткой вертикали власти, как любовь к пиву вкупе с сосисками с капустой и тому подобное.
   Справедливости ради (если в данном случае уместно слово справедливость) отметим, что палачи не просто слушали вдохновенную музыку – у некоторых из них, по свидетельству очевидцев, божественные гармонии Шумана и Бетховена вызывали на глазах искренние слезы.
   Польский музыкант и композитор, бывший участник второго мужского оркестра лагеря Биркенау (Аушвиц 2) Симон Лакс в своих мемуарах «Музыка другого мира» (Szymon Laks. «Musiques d'un autre monde») пишет, что он так и не смог постичь сочетания невероятного эмоционального восприятия музыки эсэсовцами с их способностью к абсолютной жестокости:

   «Когда эсэсовец слушал музыку, особенно ту, которая ему действительно по душе, он каким-то образом становился похожим на человека… и тогда просыпалась надежда, что, может быть, не все еще потеряно. Как могли люди, так искренне любившие музыку, люди, способные из-за нее заплакать, причинять столько зла человечеству? Существуют вещи, в которые невозможно поверить».

   Этот феномен – кажущееся невероятным сочетание эмоционального восприятия палачами музыки со способностью получать наслаждения от пыток и самого акта убиения беззащитных жертв – пытается разгадать профессор Йельского университета Роберт Лифтон.
   В частности, он полагает – ставшие рутиной ежедневные убийства в лагере смерти тысяч и тысяч людей даже на закованных в броню нацистской идеологии, самых психически устойчивых арийских палачей оказывали депрессивное воздействие. Понижение стресса, заключает он, традиционно достигалось употреблением наркотиков, алкоголя и, как это ни кажется удивительным – музыкой.
   Что касается механизма воздействия наркотиков и алкоголя – то здесь, прежде всего, проблема биохимического механизма воздействия на психику убийцы – это обстоятельство снимает вопрос о реакции души на происходящее. Но потребность в музыке – потребность в возвышенном, потребность в чем-то большем, чем в реализации кровавого инстинкта хищника – потребность души! Как соединить эту тягу к искусству с хладнокровием серийного убийцы? Как объяснить его стремление после очередной зверской расправы с беззащитными жертвами пролить слезинку от восторга, захлебнувшись прекрасным?!
   Опережая своих конкурентов по многим важным параметрам «производства», Освенцим не может позволить себе уступить им в достижениях на поприще музыкального искусства. Флагман среди лагерей смерти отличается богатством музыкальных возможностей, подтверждением чего служат, в частности, его высоко профессиональные духовой и симфонические оркестры.

Глава XVI
Жестокость

   Жестокость – это временное, неконтролируемое состояние, возможно, даже доброго человека, сформировавшееся внезапно, из-за воздействия на него внешних факторов. Жестокость возникает в людях, когда их оскорбили, унизили, разозлили или испугали. Также считается, что это социально-психологический феномен, выражающийся в получении удовольствия от осознанного причинения страданий живому существу неприемлемым в данной культуре способом (Википедия).

   Жестокость впечатляет, людей нужно хорошенько напугать. Они хотят чего-то бояться. Им нужен кто-то, кто их напугает, кто-то, кому они могут подчиниться с содроганием. Ты никогда не замечал, что после перепалки на собрании именно те, кому досталось, первые просят принять их в партию? И что за вздор ты несешь о насилии… и как тебя шокируют пытки? Именно этого хотят массы, они хотят ужасаться чему-то. А. Гитлер
Из беседы: Герман Раушнинг. Говорит Гитлер. Зверь из бездны

   Жестокость – одна из важных составляющих скреп тоталитарной общности – глубоко «впечатляет» людей, которые «хотят чего-то бояться». Гарант успешного внедрения ее в сознание широких масс – карательная машина, деятельность которой, как правило, прикрыта завесой зловещей тайны:

   «Массы не должны видеть ее работу, но обязательно – слышать ее тайные гудения где-то за стеной» (М. Байтельский. Тетради для внуков).

   Источник тайных гудений, доносящихся из-за за невидимой стены – крики и стоны изощренно пытаемых мучеников. При этом окружающий мир оказывается смят этой машиной не столько под влиянием страха от раздающегося хруста ее железных зубов, кромсающих человеческую плоть, сколько благодаря создаваемому ею «идеологическому полю, воздействующему на человеческие умы и души» (Там же).
   Важное звено карательной машины, поддерживающей тонус жесткости на «должном» уровне – концлагерь. Здесь производство жестокости достигает невероятных масштабов и особо изощренных форм, для нее Примо Леви не находит рациональных объяснений и именует ее «бесполезной» и которая, по его мнению, является «исключительной прерогативой Третьего рейха, непременным следствием его идеологических догм».
   Смыл «бесполезной жестокости» он пытается, в частности, продемонстрировать на примере диалога из интервью писательницы Гитты Серени с бывшим комендантом концлагеря Треблинки Францем Штанглем:
   – Ясно, что вы все равно убили бы всех… Какой же смысл в этих унижениях и жесткостях?
   – Это нужно было, чтобы создать условия для тех, кто непосредственно выполнял операцию. Чтобы им было легче делать то, что они делали.
   Иными словами, резюмирует Леви, «прежде чем убить, жертву надо было довести до полной деградации, чтобы убийца меньше ощущал груз вины».
   В этом объяснении – свой чудовищный резон: доведенная до состояния безвольного, на все способного звероподобного существа жертва – вовсе не человек. И, уничтожая ее, ты всего лишь санитар – очищаешь Землю от загрязняющей ее мрази.
   Немало соображений в пользу «бесполезной жестокости» могут предложить палачи, отрабатывающие наиболее эффективные методы разрушения человеческой личности и превращения людей в послушную массу, не способную ни на индивидуальное, ни на групповое сопротивление, – те, для кого лагерь превратился в испытательный полигон, где профессиональные и начинающие убийцы повышают свой квалификационный уровень, где они осваивают технику – ноу-хау – освобождение от каких-либо человеческих эмоций и реакций при исполнении своего «служебного долга».
   Опыт жестокости оказался «полезным» для выявления минимальных потребностей человека в еде, гигиене и медицинском обслуживании, необходимыми для его выживания в качестве раба, когда стимулом тяжелого и часто бессмысленного труда выступает всеохватывающий страх перед неминуемостью жестокого наказания – вплоть до смертной казни.

Отцы семейства…

   Многие задаются вопросами: Кто такие эти изверги – мучители? Из какого они были теста?
   Применение термина «мучители», в частности, к бывшим охранникам концлагеря и к эсэсовской банде Примо Леви не считает особенно удачным, поскольку при этом создается впечатление, что речь идет об индивидах садистского толка, о патологических личностях с врожденными отклонениями и пороками:

   «На самом деле это были обычные человеческие существа, из того же теста, что и мы, с такими же лицами, как у нас, со средним интеллектом, не особенно злые (чудовища среди них встречались, скорее всего, как исключение), но воспитанные в определенном духе. Неотесанные служаки, прилежные исполнители. Фанатично на веру принимало каждое нацистское слово лишь меньшинство из них, большинство же относилось к нему равнодушно, но покорно выполняло приказы, боясь наказания или стараясь выслужиться перед начальством». (Примо Леви. Канувшие и спасенные).

   Подобную мысль разделяет бывшая узница Аушвица врач Элла Лингенс-Райнер: «Садистов по природе между эсэсовцами было не так уж много – пять-десять процентов являлись закоренелыми преступниками в чисто клиническом смысле. Большинство же садистов были нормальными людьми. И они вполне понимали, что такое хорошо и что такое плохо. Знали все, что происходило».
   Характерно, формируя свои эскадроны смерти, Гиммлер отдает себе отчет, что в его составе вовсе не обязательно делать ставку на фанатиков, маньяков-убийц, садистов, что на предполагаемой не совсем обычной работе можно полагаться на вполне нормальных людей.
   Он понимает, что «не требуется никакого особого национального характера, чтобы привести в действие новейший тип функционера… Все они не убийцы от природы и не предатели от извращенности», а продукты обстоятельств – порой самых тривиальных.

   «Мы так привыкли восхищаться добродушной заботливостью отца семейства, его одержимостью семейным благоденствием, торжественной решимостью посвятить свою жизнь жене и детям, а иной раз и посмеиваться над всем этим, что даже не заметили, как верный и заботливый папаша, который более всего пекся о безопасности, под давлением экономического хаоса нашего времени против воли превратился в авантюриста… Как выяснилось, он вполне был готов поступиться убеждениями, честью и человеческим достоинством ради пенсии, страховки и обеспеченной жизни жены и детей… Со своей стороны он выставлял единственное условие: чтобы его полностью освободили от ответственности за его действия» (Ханна Арендт. Организованная вина).

   Банальности природы зла, которую демонстрирует в своих рассуждениях Ханна Аренд, сопутствует, как правило, банальность оправдательных мотивов, которые побуждают нормального в обычной ситуации человека стать на стезю безжалостного убийцы:

   «Один отпущенный из Бухенвальда еврей заметил среди служащих СС, которые вручали ему документ об освобождении, своего бывшего школьного товарища, но не заговорил с ним, а только посмотрел на него. И под его взглядом тот вдруг сказал: „Ты должен понять – пять лет я был безработным; они могут делать со мной что угодно“» (Там же).

   Разумеется, отсутствие работы, безработица – вещь весьма серьезная, но отнюдь еще не достаточный повод для пробуждения в тебе зверя.
   Принимая как данность возможность творить над собой все, что угодно – будь ты бывшим школьным приятелем, доброжелательным соседом по квартире, коллегой по работе, отцом благополучного семейства либо его благовоспитанным отпрыском и прочее – и получив в свое полное распоряжение жизнь любого человека, ставшего жертвой, ты открываешь в себе безграничное поприще свободы для реализации самых сокровенных чудовищных фантазий, о которых, возможно, ты до этого даже не подозревал.
   На вопрос, обращенный к бывшему узнику концлагеря, готов ли он рассказать, какой самый важный урок он извлек из пережитого ада, – последовал ответ:

   «Представьте себе – вы встречаете на улице внешне приятного человека и обращаетесь к нему с вопросом: „Не подскажите ли, как пройти на такую-то улицу?“. В ответ он вам не просто рассказывает, как пройти на эту улицу, но проявляет готовность проводить вас до нее. Однако в иной ситуации этот же самый милый человек может оказаться худшим из садистов… Иногда, когда кто-то проявляет по отношению ко мне особую доброту, у меня возникает мысль – „Как бы этот человек повел себя в условиях концлагеря Собибора?“» (Laurence Rees. Auschwitz. A New History).

Глава XVII
«Зверь без удержу…»

«Во всяком человеке… таится зверь, зверь гневливости, зверь сладострастной распаляемости от криков истязуемой жертвы, зверь без удержу, спущенного с цепи…» (Ф. Достоевский)

Спущенный с цепи культуры «зверь гневливости» исторгает немыслимую жесткость, таящуюся в глубинах архаической человеческой природы, позволяет ей разгуляться по полной программе.

Вильгельм Богер

   Вильгельм Богер – обершарфюрер СС, начальник политического отдела Аушвица, уроженец Штутгарта – города, расположенного в одной из самых больших винодельческих областей в Германии. Сегодня этот город привлекает, помимо поклонников ароматных вин, любителей культуры – своими превосходными балетом, оперой, филармонией и прочими штучками. В то же время, как уверяют нас авторы туристического проспекта, автолюбители будут здесь «взбудоражены» (!) посещением музея Мерседес-Бенц. В этом городе фестивалей больше зеленых уголков, нежели городских построек.
   Появление на свет малыша Вилли в одном из зеленых уголков этого прелестного места никого не взбудоражило. Окружающие, будь то родственники, соседи, либо друзья – если таковые имелись – вряд ли могли предположить в скромном, ничем особенно не выделявшемся подростке талант «изобретателя».
   Для реализации «врожденного» дарования юноше предстояло пройти непростой путь – школа, вступление в ряды патриотической молодежи – «Гитлерюгенд» («Hitler-Jugend»), членство в рядах нацистской партии, первые робкие шаги на трудовом поприще. И тут – стоп: проработав четыре года скромным клерком – он вдруг лишается работы.
   Досадная остановка в пути толкает на серьезные раздумья, предоставляет возможность разобраться в ошибках, подсказывает выбор единственно правильного пути – силовые структуры. Только на этом поприще ему удастся состояться, проявить собственную значимость, реализовать нечто «высшее», притаившееся в глубинах его творческой натуры, и заодно – отмстить кому-то из его врагов и недоброжелателей – а таковые, несомненно, существуют – за прошлые ошибки и неудачи.
   В качестве первой ступени нового поприща он выбирает службу в полиции. Дальше пошло-поехало. В конце концов, он оказывается в нужное время в нужном месте – в Аушвице в должности унтерштурмфюрера при местном политическом управлении.
   Здесь Вильгельм реализует «дело своей жизни» – изобретение, занесенное в анналы ноу-хау как «качели Богера» (Boger swing) – жестокий пыточный инструмент. Изобретенные качели представляют собой метровый железный прут, подвешенный к потолку на железных цепях. Допрашиваемых перекидывают через этот прут и сковывают наручниками. Затем прут начинают раскачивать через всю комнату. С одной стороны допрашиваемого встречает Богер, задающий вопросы, а с другой – охранник с железным ломом. Вильгельм задает пленнику вопросы – сначала тихо, потом – все громче и громче. По мере того как Богер повышает громкость голоса, охранник начинает наносить по перекинутому через железный прут узнику все более и более сильные удары. Постепенно окровавленное мясо и осколки костей свешиваются заключенному прямо до глаз; куски плоти и подкожного жира разлетаются по всему полу.
   Творческая фантазия Богера не иссякает с изобретением специфических «качелей». Уставший от успевших поднадоесть, ставших привычными «качелей» – он в поисках новых возбуждающих дух экспериментов.
   Из воспоминаний обершарфюрера СС Перри Брода еще об одном впечатляющем ноу-хау унтерштурмфюрера Богера:

   «На расстоянии одного метра друг от друга стояли два стола. Жертва садилась между ними на пол и обхватывала руками поджатые колени. Руки закреплялись наручниками, затем между локтями и коленями вставлялась железная штанга, концы которой закреплялись на столах. Таким образом заключенный беспомощно повисал головой вниз. После этого Богер начинал наносить удары по ягодицам и голым пяткам. Удары были настолько сильными, что истязаемый делал иногда полные обороты… Если жертва начинала кричать слишком громко, ей надевали противогаз. Минут через пятнадцать конвульсии истязаемого прекращались, штаны его насквозь пропитывались мочой и кровью, капли которых стекали на пол. Жертва теряла сознание, и голова беспомощно свисала вниз. Тогда обершарфюрер СС с ухмылкой доставал из кармана бутылочку с сильно пахнущей жидкостью и подносил ее к носу жертвы. Через несколько минут истязаемый приходил в сознание…»

   P.S: Автор освенцимских «качелей» Вильгельм Богер был арестован лишь в декабре 1960 года. Его судили два года. Адвокат Шаллок заверял суд, что качели Богера были сделаны «очень гуманно». Узник находился в положении… плода в утробе матери, то есть все части его тела были защищены. Приговор – пожизненное заключение. Смертная казнь на территории Западной Германии к тому времени была отменена.

Сын кузнеца

   В причудливости своих фантазий, реализация которых оказалась весьма востребованной на службе родины, унтерштурмфюрер, палач Освенцима Освальд Кадук мог вполне соперничать с Богером. Сын кузнеца, освоивший в ранней молодости профессию мясника, демонстрирует искусство забойщика скотины на мини-шоу по вечерам, когда солнце движется к закату, и от усталости и дневной суеты хочется слегка расслабиться.
   Парад-алле открывает заранее отобранная группа узников, которых заставляют прыгать нагишом через палку, поднятую на 50 сантиметров от пола. Те, кто не в состоянии перепрыгнуть, отходят на левую сторону и тут же отправляются в газовые камеры.
   Другая забава – проверка жертв на вшивость. Если у кого-либо из узников обнаруживалась хотя бы одно насекомое, несчастный обладатель незваного гостя должен был ползать на четвереньках с железной штангой на шее, пока не падал замертво.
   Особой трогательностью отличается фантазия автора, реализованная Освальдом в зрелище, которое историк Эндрю Робертс описывает в своей книге «Шторм войны» (Andrew Roberts. The Storm of War):
   Перед инъекцией фенола в грудь каждого из детишек, подлежащих уничтожению, потомственный пролетарий – сын кузнеца, бравый забойщик скота – заботливо одаривает воздушным шариком.

Палачи тоже плачут…

   По плодам их узнаете их.
От Матфея. 7:16

   Бывший узник Аушвица Макс Казнер, занимавшийся очисткой лагеря от трупов, вспоминает:

   «Я был направлен в подвал одного из бункеров, на полу которого лежали до 70 трупов женщин, еще не утративших своей красоты и после смерти. У многих были отрезаны груди, а из бедер вырезаны большие куски плоти. Пол там был с наклоном, тем не менее мы ходили по щиколотку в крови, так как сток был засорен».

Переходящая виновность…

   Доведя жертву до полной физической и моральной деградации, убийцы принуждают ее выступать соучастником в творимых злодеяниях, растворяя груз своей вины в сумерках «серой зоны» лагеря – зоны неразличения, зоны стирания линии градации между добром и злом, между преступлением и наказанием, зоны, продуктом которой является зловещий симбиоз «палача и жертвы».
   Подобную принудительную деградацию жертвы Примо Леви осуждает как «самое дьявольское преступление национал-социализма», а Альбер Камю обозначает этот феномен как «переходящую виновность», культивируемую в тоталитарном обществе, как попытку внедрения в его сознание чувства «всеобщей вины», как ухищрение палача в попытке легитимировать уничтожение жертвы и спасти себя:

   «Осужденные должны… сами надевать друг другу веревки на шею. И даже материнский вопль находится под запретом – вспомним ту гречанку, которой было предложено выбрать, какого из трех ее сыновей отправить на расстрел» (Альбер Камю. Бунтующий человек).

   Представляется – вовсе не какой-нибудь «штурмбан-унтер-шар и т. п. фюрер», но лично матери великодушно предоставляется возможность принять решение – кого из своих сыновей отправить на смерть(!).
   Апогей агонии впавшего в сумеречное состояние германского гения наступает в момент, когда «гимны немецкой свободе звучат в лагерях смерти под звуки оркестра, состоящего из заключенных» (Там же).

«Почему ты это сделал?»

   «Мы располагаем многочисленными признаниями притеснителей (я имею в виду не только немецких национал-социалистов, но и всех тех, кто, подчиняясь приказу, неоднократно совершал ужасные преступления): показаниями в суде, газетными интервью, мемуарами. Все эти документы… необычайно интересны. Но не рассказами об увиденном и о совершенных деяниях… Важнее самих деяний – их мотивация, оправдание». (Примо Леви. Канувшие и спасенные. С. 19).

   На вопросы: «Почему ты это сделал?», «Считаешь ли содеянное преступлением?» – почти все отвечали одинаково:

   «И амбициозный, умный профессионал Шпеер, и холодный фанатик Эйхман, и недальновидные в своем служебном рвении комендант Треблинки Штангль и комендант Освенцима Гесс, и даже такие изощренные палачи, как гестаповцы Богер и Кадук.
   По-разному сформулированные, выраженные с большей или меньшей степенью наглости, в зависимости от уровня развития и культуры каждого, ответы, по существу, звучали одинаково: я сделал это, потому что мне приказали…» (Там же).

«Будете ли вы жестоким, если вам прикажут?»

   Как фашисты смогли задумать и осуществить уничтожение миллионов ни в чем не повинных людей? Как им удалось достичь того, чтобы неисчислимые толпы человеческих существ безропотно подчинялись людоедским приказам – заталкивали сотни тысяч узников сначала в теплушки, затем в так называемые «душевые кабины», которые на самом деле были газовыми камерами, и травили их газом. Как можно было вовлечь нормальных людей в такие ужасные деяния? Да и были ли они нормальными?
   Именно над этими вопросами задумался Стэнли Милгрэм (Milgram, 1974) и провел исследование, участники которого по приказу экспериментатора должны были наказывать электрическим током возрастающей силы людей, плохо запоминавших определенные группы слов.
   В своем эксперименте Милгрэм пытался прояснить вопрос: сколько страданий готовы причинить обыкновенные люди другим, совершенно невинным людям, если подобное причинение боли входит в их рабочие обязанности? В нем была продемонстрирована неспособность испытуемых открыто противостоять «начальнику» (в данном случае исследователю, одетому в лабораторный халат), который приказывал им выполнять задание, несмотря на сильные страдания, причиняемые другому участнику эксперимента (в реальности подсадному актеру).
   Результаты эксперимента оказались шокирующими:

   «Около двух третей участников исследования полностью подчинились приказам экспериментатора».

   При этом невольно возникает вопрос:

   «Что заставило этих людей пойти на подобную жестокость? А вы могли бы это сделать? Способны ли люди противостоять дьявольским приказам?» (Майерс Д. Социальная психология).

   P. S. Мучаясь над разгадкой таинства бытия, Жан Амери вынужден преступить барьер «здравого смысла», мешавший ему видеть и понять жестокость сложившейся реальности, и допустить, что чудовища существуют, что наряду с принятой картезианской логикой, строящейся на приоритете «здравого смысла», присущего природе хомо сапиенс, существует логика, направленная вопреки принятому «здравому смыслу» – логика сильных, логика палачей.

   «А что если те, кто намеревался истребить его („здравый смысл“) были правы только в силу неоспоримого факта, что они сильнее всех? В таком случае присущие интеллектуалам духовная терпимость и привычка все подвергать сомнению становятся факторами саморазрушения.
   Да, эсэсовцы умеют хорошо делать то, что делают – естественного права не существует, нравственные категории рождаются и умирают как мода.
   Была такая страна Германия, которая отправляла на смерть евреев и политических противников, поскольку полагала, что только таким образом может реализовать себя.
   А что? Греческая цивилизация тоже основывалась на рабстве…
   Начиная с тех пор, когда свет истории стал освещать прошлое, человеческие жертвы не поддаются исчислению, а вера в то, что человек становится лучше, – наивная выдумка, родившаяся в XIX веке. «Links, zwei, drei, vier» («Левой, два, три, четыре!») – скандирует капо, чтобы заключенные шли в ногу – и это такой же ритуал, как и все остальные. Что можно противопоставить сегодняшним ужасам?
   По двум сторонам Аппиевой дороги, как изгородь, стояли кресты с распятыми рабами, а в Биркенау разливалось зловоние от сожженных человеческих тел. В лагере интеллектуалы были уже не на стороне Красса, а на стороне Спартака.
   Вот так…» (Примо Леви. Канувшие и спасенные)

Глава XVIII
За гранью человеческого

   Созданием зондеркоманд немцы хотели сказать: «Мы господствующий народ, да, мы ваши губители, но вы не лучше нас; если мы захотим, а мы хотим этого, то уничтожим не только ваши тела, но загубим и ваши души, как загубили свои»
Примо Леви. Канувшие и спасенные

   Христианская религиозная мысль не говорит об этих людях ничего. В иудейской религиозной рефлексии для них нет места. В еврейской национальной традиции они прокляты – во всяком случае, были прокляты и замолчаны до недавнего времени.
   Из «Свитка Катастрофы» члена зондеркоманды Авигдора Шинана: «Когда вырвал я зубы Лейзера, у задушенного в газовой камере брата моего, которого до этого не видел несколько лет, умерло сердце во мне – тело жить продолжало, ноги ступали, а я умер я. Господь дал мне жизнь и Господь взял ее, да будет имя Господа благословенно…».
   Далее он пытается обратиться к тем, в ком еще сохранилось сердце, – к потомкам, способным внять его вопиющему гласу:

     «Не скорбите безмерно,
     но не уходите в беспамятство безучастия:
     мраку не дайте вернуться.
     Плачьте, слезу утирая, не прощайте.
     Не пытайтесь понять:
     Научитесь жить без ответа.
     В нашей крови – живите!..».

   Своеобразным контрапунктом серой зоны стали «Sonderkommando» – эвфемизм бригад заключенных, обслуживающих газовые камеры и печи крематориев.
   В их функцию входило – «строем препроводить голых лагерников в газовые камеры, затем извлечь трупы, усеянные под воздействием синильной кислоты розовыми и зелеными пятнами, убедиться, что в отверстиях тел не скрыто ничего ценного, вырвать из челюстей золотые зубы, отрезать у женщин волосы и дезинфицировать их хлоридом аммония, доставить трупы к печам и проследить за их сожжением и, наконец, очистить печи от золы и пепла» (Джордже Агамбен. Свидетель).

   «Периодически их убивали и заменяли новыми…» (Рудольф Гесс).

   Первая зондеркоманда сформирована в августе 1941 года. Состояла из 12 человек и официально именовалась «Kommando Krematorium», среди которой были узники поляки и евреи. Зачастую бригады формировались прямо на рампе по прибытии состава с узниками – преимущественно из физически пригодных для непростой работы. При отборе учитывался также – преимущественно на глазок – психический статус будущего члена команды.
   С расширением «производства» количество членов «крематорской бригады», за которой укрепилось зловещее название «зондеркоманда», стремительно росло. Общее их число в Освенциме разное время колебалось от семисот до тысячи человек.
   По мере превращения концлагеря Освенцим-Аушвиц в ведущий центр «окончательного решения» еврейского вопроса члены зондеркоманды рекрутируются преимущественно из узников-евреев.

   «Евреев должны истреблять евреи – по мысли палачей, это обстоятельство послужит еще одним доказательством неполноценности истребляемого народа, свидетельством, что эта „низкоразвитая раса, недочеловеки, готовые на любые унижения и даже на то, чтобы друг друга взаимно убивать“» (Примо Леви).

Палач озадачен

   «Жизнь и смерть евреев в самом деле загадали мне множество загадок, которые я так и не смог разгадать» (Гесс).

   Одну из них он пытается разгадать, наблюдая за поведением своего дьявольского детища – членов зондеркоманды, соучастников убийства своих собратьев:

   «Несмотря на то что все „труженики“ зондеркоманды точно знали, что по окончании акций их постигнет та же судьба, что и тысячи их товарищей по расе, уничтожению которых они оказали немалое содействие, тем не менее они проявляли усердие, которое меня всегда изумляло» (Рудольф Гесс).

   Доведенные до состояния роботов, члены зондеркоманды выполняют работу по ликвидации своих собратьев «равнодушно и тупо, как будто это было чем-то повседневным» – с удовлетворением констатирует автор данного проекта Гесс. При этом его озадачивает «равнодушие и тупость» их поведения, которое особо наглядно демонстрируется в момент выволакивания трупов из газовых камер.
   С чувством благородного негодования герр комендант сообщает нам – даже в этот «ужасный момент» эти «нелюди» продолжают, как ни в чем не бывало, курить и есть:

   «Они не переставали есть, – возмущается он, – даже во время такой страшной работы, как сжигание трупов, долго пролежавших в общей могиле».

   Благородное негодование гуманиста-убийцы перерастает в чувство глубокого презрения к «ублюдкам», когда он свидетельствует их реакцию на тела родных и близких, обнаруженных в груде сплетенных в предсмертных объятьях трупов.

   «Один из таких случаев, – спешит поделиться он своими эмоциями, – я пережил сам». Вытаскивая из камеры труп, один из заключенных зондеркоманды вдруг замер, как заколдованный, но затем тут же вместе с товарищем потащил труп дальше. Я спросил капо, что случилось. Тот узнал, что насторожившийся еврей увидел среди трупов свою жену. Я наблюдал за ним еще некоторое время, но ничего необычного в нем не заметил. Он продолжал таскать трупы, как и прежде. Некоторое время спустя я снова подошел к зондеркоманде. Тот сидел и ел вместе с другими так, как если бы ничего не произошло…

   Даже при обнаружении трупа жены – возмущается «благородный» рыцарь смерти – это «животное» продолжает насыщение своего желудка (!)
   P. S.: Как реагировал бы герр комендант в подобной ситуации на мучительные позывы нерассуждающего перманентно голодного желудка, можно лишь догадываться. Однако с высокой долей вероятности можно предположить, что в должности коменданта концлагеря – при соответствующем приказе – он, прежде чем предаться гастрономическим изыскам, не задумываясь, отправил бы в мир иной даже свою дражайшую половину и прочих близких и не очень близких родственников.
   В пользу подобного предположения могут, в частности, свидетельствовать откровения психологического клона и ближайшего соратника Гесса по «бизнесу» истребления человеков Адольфа Эйхмана на судебном процессе в Иерусалиме:

   «Лесс: Решение вопроса, быть или не быть немецкому народу, вы видели в необходимости уничтожения всего еврейского народа, всех евреев Европы?
   Эйхман: Господин капитан, если бы мне в то время сказали: «Твой отец изменник», то есть, что мой собственный отец изменник и я должен его убить, то я сделал бы это» (Йохен фон Ланг Протоколы Эйхмана. Записи допросов в Израиле. С. 147)

   P. S. Приказ, как говорится, есть приказ. И вовсе не важно, откуда он исходит. Порядок (орднунг) превыше всего.
   В какой-то момент пытливый ум аналитика Гесса перестает заморачиваться над увиденным и находит всеразрушающую заключительную формулу, созвучную его высокому положению – директора Программы уничтожения:

   «Все эти происшествия, эти случаи, которые я здесь описываю и которые я мог бы перечислять до бесконечности, – всего лишь фрагменты процесса уничтожения, его эпизоды».

Летописец в аду

   «Я тогда вообще не был человеком. Если я им был бы, то не выдержал и секунды. Мы только потому уцелели, что в нас не оставалось ничего человеческого» (Из воспоминаний члена зондеркоманды Шаула Хазана).

   Шломо Драгон – один из членов зондеркоманды, переживший войну. Помог отыскать и извлечь из пепелища сожженных узников свидетельства своего «коллеги» – летописца, невольного соучастника творимых ужасов Залмана Градовского.
   По свидетельству Драгона, Градовский составлял списки задушенных и сожженных на основании отчета заключенных из зондеркоманды. Он описал весь процесс убийства: «Почти никто не знал, что он вел эти записи. Я знал только потому, что был дежурным по бараку… Я выделил ему койку у окна, так чтобы ему было достаточно света для письма… Свои записи он закопал на закрытой территории рядом с Крематорием II».
   На вопрос Драгона: «Зачем он ведет свои записи, которые вряд ли могут помочь тем, кто уже обречен на неминуемую смерть!» – Градовский отвечает:

   «События в лагере следует задокументировать, чтобы о них узнал весь мир. К тому времени, когда он начал писать, мы уже поняли, что наши шансы выжить равны нулю. Немцы постоянно казнили членов зондеркоманды. Неизвестно было, останется ли в живых хоть кто-то из нас, чтобы рассказать правду о том, что тут происходило».

   Не ограничиваясь ролью тайного летописца, Градовский принимает активное участие в подготовке восстания своих «подельников», которое было скорее символическим актом коллективного самоубийства, чем практическим решением. Понимая все это, Градовский тем не менее решается на этот акт отчаяния. Один из мотивов, подтолкнувших его на этот кажущийся безумным прыжок в пропасть, прочитывается в безответных вопрошаниях, звучащих с листов рукописи:

   «Почему так бездействуют союзники? Почему с юга, с американских аэродромов Италии, или с востока (начиная с 1944 года Красная Армия стояла на расстоянии всего лишь 90 километров от ворот Освенцима) – почему не прилетают самолеты союзников по коалиции, почему не бомбят эти печи и эти газовни, этот не знающий передышки конвейер смерти?… Почему?» (Павел Полян. В кн. Залман Градовский. В сердцевине ада).

   P. S. Бывший член зондеркоманды Э. Айзеншмидт вспоминает:

   «Зондеркомандовцы, отвечавшие за поддержку огня для сжигания трупов, старались подбрасывать больше угля ночью, чтобы пламя было лучше видно самолетам».

   Но самолеты антигитлеровской коалиции почему-то не реагировали на вопиющие о помощи языки пламени.

День «открытых дверей»

   Посвящение Шломо Драгона и его «сотоварищей» по зондеркоманде в «профессию» состоялось 10 декабря 1942 года.
   Поскольку основные сооружения комплекса «газовые камеры-крематории» с производительностью, позволяющей истреблять людей в промышленных масштабах, находились еще в стадии технической доработки, посвящение в рабочую профессию новичков происходит в наскоро переоборудованном под «газовню» – «Бункер 2» – сельского вида домике, находящемся всего лишь в пятнадцати минутах пешего хода от ворот Биркенау.
   Уставших «путников», ведомых на смерть, идиллический приют встречает прикрытыми ставнями, за которыми стыдливо прячутся замурованные камнями окна. Тревожную тональность в расслабляющий пейзаж вносит прикрепленная к стене дощечка с настораживающим предупреждением: «Осторожно. Высокое напряжение. Опасно для жизни!». Распахнутая дверь приглашает «гостей» деловитой надписью – «В душ и дезинфекцию».
   Новичков зондеркоманды пресловутый дом встречает широко распахнутой дверью, напоминающей разверстую пасть невероятного чудовища:

   Шломо:
   – Как только Отто Моль (Otto Moll) – эсэсовец, начальник крематориев – открыл двери дома, оттуда посыпались мертвые тела. Мы почуяли запах газа. Трупы мужчин и женщин. Весь дом был набит трупами, лежащими друг на друге…
   – Что было потом?
   Шломо:
   – Был шок. Все были потрясены. Мы уставились друг на друга, не в силах произнести ни звука. Мы были в таком ужасе, что не могли слово вымолвить. Мы еще пару дней не могли прийти в себя… Мы ничего не понимали, вопросы мы не могли задавать.
   – Знали ли вы, что это тела евреев?
   Шломо:
   – Да, потому что нам в первый же день сказали, что в лагере сжигают евреев. Я был вне себя. Я не знал – кричать или нет. Впервые в жизни я видел мертвецов. Я не понимал, что я там делаю. Я взглянул на остальных: они все как будто сошли с ума. Моей первой мыслью было, что я больше не хочу здесь работать.
   – Вы хотели бежать?
   Шломо:
   – Или умереть. Одно было ясно – мы не хотели там больше находиться. Не знаю, как я пережил первый день.
   – Сколько вам было лет?
   Шломо:
   – Мне было семнадцать…
   – Как бросали газ внутрь дома?
   Шломо:
   – Само убийство всегда, без исключения, совершали эсэсовцы. Людей привозили на грузовиках к сараям. Мы помогали больным слезть с грузовиков и раздеться… Сараи и территория вокруг были окружены эсэсовцами с собаками. Нагие люди затем должны были бежать от сараев к газовой камере. У дверей эсэсовцы подгоняли их палками. Как только газовая камера наполнялась, эсэсовец закрывал дверь и приказывал своему помощнику приступить к убийству. Он говорил: «Кончай с этим!» И затем вынимал канистру из машины Красного Креста, приехавшей позади колонны. В канистре был газ… Немцы называли эту машину «Санка»… После того как эсэсовцы заканчивали свою работу, они возвращались назад в машине Красного креста… После ночных газовоку бункера (у газовой камеры) оставалась охрана СС. Иногда бункер оставался без охраны, и тогда оттуда воровали коробки с золотыми зубами и другие вещи…
   – Как выглядели тела людей после того, как они были убиты газом?
   Шломо:
   – Когда открывали двери, тела лежали друг на друге, спрессованные слоями. Некоторые стояли. Я часто видел нечто белое на губах у мертвых… Когда мы входили в камеру, еще слышались хрипы, особенно, как только мы начинали волочить тела за руки.
   Однажды мы обнаружили младенца, засунутого в подушку… Когда мы отбросили подушку, он был еще жив. Мы принесли этот кулек обершарфюреру и сказали ему, что он еще жив. Моль принес малыша к краю ямы, положил его на землю, затем наступил ему на горло и бросил в огонь. Я своими глазами видел, как он топтал этого ребенка. Малыш двигал ручонками. Он не кричал, так что я не уверен, мог ли он еще дышать…
Из беседы с Гидеоном Грайфом в книге «Мы плакали без слез». Gideon Greif. We wept without tears.

«Shlepem!»

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Вспоминает Элиэйзер Айзеншадт, член зондеркоманды:
   – Из чувства оцепенения впавшую от ужаса открывшейся картины бригаду «Shlepem», состоящую из новичков, выводят деловитые распоряжения начальства. «Shlepem: наденьте противогазы, войдите внутрь и выносите тела! Дантисты: осмотрите рты и клещами вытащите золотые зубы! Парикмахеры: отрежьте волосы!»
   После клещей дантистов и ножниц парикмахеров к трупам члены бригады «Shlepem» подкатывают тележки.

   «У каждой тележки стояло по шестеро человек. Четверо с одной стороны брали тела за руки и за ноги и бросали их на тележки, как тюки, двое стояли с другой стороны – и не давали телам свалиться с нее. Потом мы тележку катили к яме, где нас ждали работники „пожарной бригады“, которых называли „Heizer“ (нем. – кочегар). Они относили тела к краю ямы. Это они сбрасывали их вниз. Эти ямы, их еще называли „бункеры“, были широкими и глубокими. Огонь разжигали до того, как кидали тела… В дую тележку помещалось до десяти-пятнадцати тел» (Там же).

Из интервью (!)

   Отдавая дань мудрости, согласно которой дьявол скрывается в деталях, с должным пониманием отнесемся к дотошности, с которой вопрошатель, обращаясь к Элиэйзеру Айзеншадту, пытается буквально врубиться в детали реальности, для определения которой мы не располагаем адекватным термином:
   – Опишите здание крематория.
   – Это было квадратное здание, две дымовые трубы. У эсэсовцев там была комната рядом с двумя туалетами…
   – Расскажите о ваших контактах с теми, кто ожидал смерти.
   – Люди из зондеркоманды могли свободно перемещаться по раздевалке. Единственное ограничение – не заговаривать с ними…
   – Мужчины и женщины раздевались вместе?
   – Во двор крематория приходили целыми семьями и они все вместе шли в раздевалку. В газовой камере они тоже были вместе… Несколько раз немцы пытались сделать по-другому и привести сначала мужчин. Но это не удалось – мужчины пытались сопротивляться, начиналась драка… В большинстве случаев, если мужчина пытался защищаться, его жена говорила: «Успокойся, может, все не так ужасно, как тебе кажется».
   – Вспомните детали раздевания узников и как они реагировали на свою наготу. Были ли люди, не хотевшие раздеваться?
   – Были верующие, отказывавшиеся раздеваться догола. Однажды молодая женщина из очень религиозной семьи не хотела раздеться. Ее мать попросила одного из заключенных из зондеркоманды не заставлять ее раздеваться совсем. Она сказала, разрешите ей пойти в «душ» в нижнем белье.
   – Что было после того, как все люди разделись?
   – Их уводили по коридору в газовую камеру. Когда первая камера заполнялась, вели во вторую, а потом в третью. Так они уводили на смерть целые поезда. В нашем здании можно было убить за один раз около двух тысяч человек.
   – Вы встречали знакомых в раздевалке?
   – Однажды друг сказал мне, что моего двоюродного брата привели из лагеря Буна. В Буне он работал в угольной шахте. Он заболел и превратился в Muselmann (на языке лагерного жаргона «мусульманин» – достигший крайнего уровня истощения и более не пригодный ни для какой работы узник. Часто такие напоминали ходячие скелеты). Я не работал ту смену. Он спросил обо мне, и мой друг сказал ему, что может быть, я могу спасти его. Но он попросил не об этом. Перед тем, как умереть, он попросил совершенно о другом: «Два куска хлеба, не хочу умирать на голодный желудок… Они дали ему хлеба. Он поел – и ушел в газовую камеру. Он знал, куда шел».
   – Что делали члены зондеркоманды после того, как людей заталкивали в газовые камеры?
   – Мы собирали одежду и оставленные вещи. У нас было от получаса до сорока пяти минут, пока не приедут грузовики и не увезут все это в лагерь. В это время мы выбирали из вещей что-нибудь для себя. Эсэсовцы смотрели сквозь пальцы, пока мы рылись в одежде. Но они предупреждали нас не брать ценности – и следили за этим.
   – Что происходило после упущения людей в газовых камерах?
   – После того как все люди были задушены газом, двери открывали и проветривали. Потом вытаскивали тела и приносили их обратно в раздевалку.
   – Расскажите, как сжигали тела.
   – В нашем крематории было восемь печей, по четыре с каждой стороны. Несколько тел клали на каждую печь. К каждой печи было приставлено по пять человек: двое по бокам носилок и один, чтобы скидывать тела в печь. Другие приносили уголь и присматривали за огнем.

«Байки» из преисподней

   – Расскажите о других членах вашей зондеркоманды.
   – Был один еврей из Афин, невысокий, которого мы звали Piccolo. Он был так высокообразован, что с ним уважительно обращался даже капо…
   – Почему его звали Piccolo?
   – Он был чрезвычайно чувствительным и заботился о телах мертвых детей. В той жизни он, несомненно, был учителем и писателем. Он искал только тела мертвых детей. Он входил в газовые камеры и вытаскивал оттуда их тела. На нашем жаргоне малышей называли piccolo, и это слово стало прозвищем того еврея…
   Наряду с Piccolo в памяти Элиэйзера Эйзенштадта всплывает еще один член зондеркоманды, который старался быть в этом аду смешным и даже веселым:
   – Он разговаривал всегда саркастическим мрачным тоном. Он, например, говорил, что газовые камеры в крематории были как кинофильм. Картинки мелькают, пока на пустом экране не появляется слово «Ende» (Конец)…
   Трагикомичными представляются забавы того, кого все называли «Kondotiers»:
   – Он был откуда-то из Ломжи. На самом деле его звали Монек. Он часто искал презервативы в мусорных кучах, предназначенных для сжигания… Всякий раз, найдя презерватив, он надувал его как воздушный шарик и играл с ним, как ребенок.
   Работавший в команде художник Давид Олер в перерывах между сменами у печей крематориев возвращался к своей профессии:
   – Он рисовал шаржи несколькими простыми линиями, но при этом получались портреты, полные жизни…
   Серьезные дебаты возникли по поводу случая, связанного с появлением женщин, которых к месту газования однажды доставил грузовик.
   Это были больные «мусульманки», полумертвые существа, которые подлежали, из-за «непригодности» к дальнейшей эксплуатации, удушению в газовой камере.
   «Одна девушка, которая еще могла стоять и говорить, обратилась к члену зондеркоманды, которого звали Янкель – высокому сильному парню. Она схватила его за руку и сказала: „Мне восемнадцать, и я ни разу не спала с мужчиной. Сделай мне одолжение: я хочу испытать это… перед смертью. Можешь выполнить мою последнюю просьбу?“».
   Янкель оттолкнул ее, убежал и спрятался, чтобы она не позвала его снова.
   Когда он рассказал об этом сотоварищам, разгорелся спор – «правильно ли он поступил, отказав ей в последней просьбе. Мнения разделились, мы горячо спорили. Янкель сказал: „Вы все спятили! Она была Muselmannin, грязная и покрытая дерьмом. И я знал, что ее вели в газовую камеру!..“».
   P. S. В компании «тружеников» зондеркоманды, приготовившейся «оприходовать» очередную партию жертв, вдруг появляется эсэсовец Дарио Габбай (Dario Gabbai). Из следующих в газовую камеру узниц он отбирает группу молоденьких девушек и обнаженными разворачивает их к себе. Глаза его загораются безумным блеском. И, по-видимому, после пережитого оргазма он не спеша достает пистолет и пристально целится каждой из узниц в самое заветное – в грудь и в стыдливо прикрываемую руками женскую плоть. По мере того как бездыханные жертвы, обливаясь кровью, рушатся наземь, лицо насильника покрывается испариной.
   Другой шкодник – эсэсовец шарфюрер Фрост. В свободное от основной «работы» время он добровольно дежурит в раздевалке – непосредственно у распахнутых дверей в газовую камеру. Взгляд его пронзительно выискивает юных девственниц. По мере того как кто-то из избранной жертвы подступает к роковому порогу, он подскакивает к ней и лихорадочно пытается своими короткими жирными пальцами как можно глубже проникнуть в невинную девичью плоть.
   Подобными увлечениями баловались и другие палачи.

Глава XIX
К антологии концлагеря Освенцим-Аушвиц

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Невозможно примириться с тем, что Бог мог сотворить мир и человека, предвидя ад, что он мог предопределить ад из идеи справедливости, что он потерпит ад как особый круг дьявольского бытия наряду с Царством Божьим. С божественной точки зрения это означает неудачу творения. Ад объективированный, как особая сфера вечной жизни, совершенно нетерпим, немыслим и просто несоединим с верой в Бога.
   Николай Бердяев

   «Когда-то я читал о людях, которые поехали на Северный полюс, и их корабли застряли в трещинах льда, а сигналы SOS остались без ответа. Еда у них закончилась, мороз зажал их в тиски, и они ждали смерти, оторванные от мира, изголодавшиеся. И все же эти люди не выпускали карандаша из цепенеющих пальцев. Они продолжали делать заметки в дневниках – перед глазами у них маячила вечность…
   Мы знаем – живыми отсюда мы не выйдем. На воротах этого ада дьявол собственноручно написал: «Оставь надежду, всяк сюда входящий». Мы хотим исповедаться… для будущих поколений…» (Аврам Левит, узник Освенцима).

   Тадеуш Боровский, автор хроники «У нас в Аушвице», родился в Украине. Сын репрессированных советской властью родителей, отбывавших наказание в ГУЛАГе. В 1932 году при помощи Красного Креста репатриируется в Польшу, где получает образование и начинает литературную деятельность. В период немецкой оккупации арестовывается нацистскими властями и после пребывания в варшавской тюрьме отправляется в концлагерь Аушвиц, затем – в Дахау.
   После окончания войны оказывается в лагере для перемещенных лиц, откуда возвращается в Польшу. Преисполненный порывом запечатлеть в словах опыт невероятных потрясений – высказать невысказываемое – он активно включается в литературную жизнь. Успехи его на этом поприще отмечены высокой наградой – Государственной премией. После ареста друга разочарованный коммунистической явью Польши Боровский кончает жизнь самоубийством.
   Арест друга, возможно, – всего лишь внешний повод для добровольного ухода из жизни. Более глубокая причина, по всей вероятности, – в экзистенциальном состоянии его души, так и оставшейся узницей, обремененной неизлечимой травмой, о которой с пронзительной глубиной повествуется в его книге – книге исповеди и откровения «У нас в Аушвице».

   «Любой, кто читал книгу Тадеуша Боровского „У нас в Аушвице“, обожжен ею навеки, и сам Боровский не сумел жить с этой памятью – покончил с собой через шесть лет после освобождения в возрасте 28 лет. Ему все казалось, что он, работавший в похоронной команде, выжил за чужой счет…» (Дмитрий Быков).

«Если бы я сказал тебе тогда…»

   «Если бы я сказал тебе тогда, когда мы танцевали в маленькой комнатке при оранжевом свете: послушай, вот тебе миллион человек, или два, или три миллиона, убей их так, чтобы никто об этом не знал, даже они сами, посади в тюрьму несколько сот тысяч, сломи их солидарность, натрави человека на человека… ты, конечно, сочла бы меня сумасшедшим, и, пожалуй, пришлось бы прервать танец. Но я бы, наверно, так не сказал, даже если бы знал лагерь, – не стал бы портить настроение…
   Несколько человек направляют движение, чтобы не было толчеи, и люди текут, как вода из крана. Происходит это среди хилых деревьев задымленного лесочка. Обыкновенные грузовики подвозят людей, возвращаются и опять подвозят – как на конвейере. Без волшебства, без ядов, без гипноза.
   И как же это получается, что никто не крикнет, не плюнет в лицо, не вцепится в грудь? Почему мы снимаем шапку перед эсэсовцами, которые возвращаются из того лесочка, а когда назовут нас в списке, идем с ними на смерть – и молчок?» (Из письма невесте).

Еврейский «гешефт»

   Отправляясь с группой сотоварищей по несчастью за семь километров от лагеря сносить лишенные – за ненужностью – привычного употребления телеграфные столбы, узник концлагеря Боровский жалуется на сильную боль в ноге от штыковой раны, нанесенной накануне эсэсовцем.

   «Ерунда все это, – сказал Витек, – евреям-то в поезде еще хуже приходится. Нечего тебе хвалится».

   Напоминание о евреях оживляет плетущуюся толпу бедолаг-узников. В некоторых, как казалось, навсегда погасших глазах вдруг загорается живой огонек ненависти и презрения:

   «Евреи, они знаете, какие эти евреи! – вырвался вперед Сташек. – Увидите, они здесь, в своем лагере, еще гешефт сделают! Они и в крематории и гетто – родную мать продадут за миску брюквы!».

   Голос рассказчика обретает особый пафос. Он уже не просто жертва, которая в любой момент, подобно червяку, может быть безнаказанно раздавлена нацистским сапогом. В благородном негодовании против подлости народа, представители которого готовы продать мать родную за миску паршивой брюквы, он как бы на стороне убийц. Он же и ему подобные, хвала матери божьей, борясь с искушением любой ценой сохранить свою жизнь, встречая эшелоны смертников, пока отправляют на газ вовсе не своих близких и родных, но других – тех, которые, вероятно, вполне это заслуживают.
   Вопрос о том, как бы поборник высокой морали, негодующий Сташек и его коллеги по несчастью повели бы себя, окажись они в ситуации евреев, вовсе не возникает. В любом случае, поскольку на шкале иерархии жертв кто-то опущен ниже тебя – порой вполне достаточно для обретения иллюзорного чувства собственного превосходства и достоинства.
   Поглощенный потоком воспоминаний о «еврейском гешефте» Сташек продолжает:

   «Стоим мы как-то утром в рабочей команде, возле нас крематорная команда… Рядом со мною мой друг Мойше, тот самый кочегар. Он из Малвы и я из Малвы. Сами понимаете – земляки, значит, друзья-компаньоны. Надежность и доверие».

   Дружеские отношения позволяют ему вступить в доверительный диалог с презираемым земляком из Малвы, которого он все еще именует «мой друг»:
   – Что с тобой, Мойше? Чего ты такой скучный?
   – Да вот, получил фотографию своей семьи.
   – Чего же ты огорчаешься, это же хорошо.
   – Чтоб тебе подавиться таким «хорошо». Я отца в печь отправил.
   – Не может быть!
   – Вот и может! Отправил!.. Приехал он в эшелоне, увидел меня возле камеры, я туда людей загонял. Он кинулся мне на шею, давай целовать и спрашивать, что тут будет. Говорит, что голодный – два дня ехали не евши. А тут начальник команды кричит: «Шнеллер! Не задерживаться! Работать надо!»…
   Что было делать?! «Иди, говорю, отец, помойся в бане, а потом поговорим. Видишь, теперь мне некогда»… И отец пошел в камеру, в газ… А фотографию я потом вынул из его одежды. Вот и скажи, что тут хорошего, что я заимел фотографию».
   Эпизод о «гешефте» вызывает злорадную усмешку. При этом кто-то резонно замечает:
   – В общем-то, не плохо, что нас, арийцев, теперь не посылают в «газ». Что угодно – только не это.
   – Раньше посылали, – заметил здешний санитар, который всегда к нам присаживается. – Я в этом блоке уже давно, многое помню.

Господа узники! «На выход!»

   В бараке приподнятое настроение – на подходе очередной эшелон с партией евреев, которых, как известно, везут семьями. Никто здесь собственно не заморачивается, почему именно евреев везут скопом – включая жен, мужей, детей, стариков и прочих близких и не очень близких родственников, здоровых и инвалидов, тех, кто физически пригоден к транспортировке, и тех, кому любое перемещение противопоказано.
   По версии современных разоблачителей «еврейского мифа» о Холокосте, подобная «привилегия» является результатом еще одного еврейского гешефта, на который нацистские палачи согласились исключительно из сентиментальных побуждений – уступка присущей детям Израиля особой привязанности к родственным узам: «Транспортировка в лагеря стариков и детей объясняется просто тем, что семьи не хотели разлучаться» (Политика Гитлера в отношении евреев. – Black Fire Pandemonium).
   Впрочем – хотели ли либо не хотели эти семьи разлучаться в своем последнем вояже со своими близкими – область высокой метафизики, которая здесь мало кого волнует. Важно то, что прибывает эшелон, с которым вместо доходяг одиночек (что возьмешь с этих жалких оборвышей?) прибывают «упакованные» семьи, у которых всегда есть чем поживиться.
   «Упакованные семьи» не знают, что все то, что они предусмотрительно прихватили с собой с учетом нужд, которые предстоит испытать в связи с дальней дорогой, им уже более не понадобится.
   По прибытии на место назначения «тренированные» профессионалы будут копаться в их внутренностях, вытащат золото из-под языка, бриллианты – из матки и заднего прохода. Вырвут золотые зубы. И в плотных ящиках отошлют это в Берлин.
   Кое-что перепадет на долю простых тружеников – обитателей бараков, которым «подфартило» в лотерее «ты умри сегодня, а я завтра» вытащить билет с отложенной датой смерти:

   «Теперь лагерь несколько дней будет жить этим эшелоном: есть его ветчину и колбасы, пить его водку и ликеры, будет носить его белье, торговать его золотом и тряпьем. Несколько дней в лагере будут говорить об эшелоне Бендзин-Сосновец. Хороший был эшелон, богатый».

   Узник концлагеря француз Анри, огромный и мокрый от пота верзила, размечтался о французском вине. Он почему-то уверен, что очередной эшелон смертников следует из его страны – Франции, «пассажиры» которого из Страсбурга, либо из-под Парижа, либо из Марселя, либо из каких-либо других, не менее почтенных мест, несомненно, прихватили в дорогу изысканные вина – аромат его любимой родины.
   – Послушай, топ ami (фр. – мой друг), – обращается ко мне Анри, – когда мы снова пойдем на платформу, я тебе принесу натурального шампанского. Ты ведь никогда его не пил, верно?
   – Нет. Но через ворота ты его не пронесешь, так что не заливай. Лучше организуй мне ботинки. Знаешь какие – в дырочку, на двойной подошве. О рубашке я уж не говорю, ты мне давно обещал.
   – Терпенье, терпенье – будут эшелоны, я все тебе принесу…
   – А может, уже не будет эшелонов? – бросил я насмешливо…
   – Не болтал бы ты глупостей… – Рот грузного марсельца набит бутербродом с сардинами.
   – Не болтал бы ты глупостей, – повторил он, с усилием проглатывая кусок, – иначе бы мы тут все передохли. Мы все живем тем, что они привозят…
   Оживленные дебаты прерываются заветным выкриком – командой старосты барака:
   – Канада! Antreten! (нем. – Стройся!) Быстро! Эшелон идет.
   – Боже великий, – вскрикивает Анри, соскакивая с нар…
   – Анри, ботинки! – крикнул я на прощание.
   – Keine Angst (нем. – Не беспокойся!)
   Упаковав драгоценную жратву – остатки из полученной отцовской посылки (посылки могли получать все узники, за исключением евреев и советских военнопленных), а также кое-что перепавшее от предыдущих «благословенных» эшелонов – португальские сардинки, цукаты из Салоник и что-то в этом роде – и обвязав чемодан веревками, Тадеуш Боровский натягивает штаны и слезает с нар.
   – Platz! (нем. – Дорогу!) – заорал я, протискиваясь между греками. Они отодвинулись в сторону. В дверях я столкнулся с Анри.
   – Allez, allez, vite, vite! (фр. Пошли, пошли, скорее, скорее!)
   – Was ist los? (нем. – Что случилось?)
   – Хочешь с нами на платформу?
   – Могу пойти.
   – Тогда живо бери куртку! Не хватает нескольких человек. Я говорил с капо.
   Анри подталкивает дружка из барака к выходу.

На платформе

   Вот она – заветная платформа. Напогляд, затерянный полустанок, расположенный в идиллическом месте, каких вы найдете немало на просторах ухоженной и не совсем ухоженной Европы. Здесь же во всем чувствуется заботливая рука хозяина – его любовь к благоустроенности и к порядку.
   Вокруг небольшая обрамленная живой зеленью и деревьями аккуратная площадь с невзрачным на вид деревянным строением, которое служило этакой забегаловкой – буфетом, где в летнее время разомлевшие от жары убийцы прохлаждаются минеральной водой Sudetenquelle, а зимой – ублажают себя подогретым рейнским вином.
   Вдали – нечто вроде открытого грузового терминала, где складируются материалы, предназначенные для поддержания производства и повышения производительности территории концлагеря Биркенау, вошедшим в кровавую историю Европы под брендом Аушвиц П. Сюда ежедневно, четко по графику, подъезжают машины и деловито загружаются досками, цементом, людьми и прочими сопутствующими товарами.
   Время от времени размеренный грузовой поток машин прерывается – и на платформу плетутся ветераны подразделения «Канада» и примкнувшие к ним узники. Тесным кольцом их окружают конвойные, изрытая скорее похожую на собачий лай, чем на человеческие звуки, команду:
   – «Sich zerstreuen! (нем. – «Разойтись!»)
   Разморенные жарой узники расползаются в разные стороны, пытаясь примоститься на рельсы в местах, на которые падают полоски благодатной тени от деревьев. Внимание привлекают неизвестно как сюда затесавшиеся изголодавшие греки, которые набрасываются на валящиеся вокруг остатки пищи. Кому-то достается коробка консервов, другому – заплесневелая булка либо остатки недожеванных сардин. Едят.
   – Schweinedreck (нем. – Дерьмо свинячье), – плюет на них молодой высокий конвоир с густым белокурым чубом и голубоватыми мечтательными глазами, – сейчас у вас будет столько еды – обосретесь. Скоты…
   Те, к кому обращено презрение конвоира, подобострастно кивают головами и словесно подтверждают свое состояние:
   – Да-да, скоты…
   Время – к полудню. Зной становится невыносимым. Поправляя автомат и вытирая потную физиономию, один из конвоиров подходит к Анри.
   – Эй, толстый. – Сапог конвоира слегка касается затылка Анри, – Pass mal auf (Ну, ты там, пить хочешь)?
   – Хочу, но у меня нет марок…
   – Schade (жаль)…
   – Но, Herr Posten, разве мое слово ничего не значит? Разве Herr Posten не торговал со мной? Wiefiel (Сколько)?
   – Сто.
   – Gemacht (Договорились)?
   – Gemacht…
   Не прекращая торопливо работать челюстями, греки с тревогой поглядывают на складированные рядом шпалы и рельсы.
   – Was wir arbeiten? (Что мы работать? – Искаж. нем.)
   – Niks. Transport соттеп, alles Krematorium, Compris? (Искаж. нем., фр. – Ничего… Эшелон приходить… все крематорий. Понял?)
   – Alles verstehen (Понятно), – отвечают они на крематорском эсперанто…
   Неопределенность, вызванная тревожным ожиданием изнурительной работы, спадает. Отправлять в крематорий бедолаг – это вам не пупки надрывать над шпалами и рельсами…

Перед поднятием занавеса

   Доносящийся издали протяжный гудок паровоза производит эффект третьего звонка в театре, после которого публика устремляется в зрительный зал. Платформа оживает. Участники предстоящего спектакля подтягиваются к месту, на котором будет разыгран очередной акт бесконечно длящегося чудовищного зрелища, названия для которого еще не найдено.
   Особое место в предстоящем спектакле отводится узникам, которые числятся в распоряжении так называемого «канадского ведомства». При встрече эшелона с живым и зачастую неживым человеческим грузом им предстоит выступать одновременно в роли публики и массовки в предстоящей драме.
   Последний прогон: помощники главного «режиссера» – надсмотрщики отрабатывают с истомленными солнцем в ожидании прибывающего эшелона узниками предстоящие мизансцены. Идет кропотливая подготовка. Распределяется соответствующий реквизит – прежде всего лесенки, по ступеням которым очумелым от свежего воздуха и запаха зелени новоприбывшим предстоит более или менее комфортный спуск в преисподнюю. Особо прорабатывается темп прогона спектакля – вагоны не должны задерживаться, их следует как можно быстрее освободить, с тем чтобы подготовить к доставке очередной партии «груза».
   В точно рассчитанное время – к моменту увертюры к платформе с торжественным грохотом подкатывают мотоциклы, на которых появляются осыпанные серебром «серые волки» – ангелы смерти – унтер-офицеры СС в парадной, как и положено для подобных случаев, униформе. У каждого в руке для особого эффекта гибкая бамбуковая трость. Не забыты и пустые портфели – бравые парни с сытыми ухмыляющимися рожами расчетливо прихватили их в качестве личных сейфов для помещения особо ценных предметов, которые им перепадут в результате ограбления пребывающих жертв.
   Чей-то голос возвещает долгожданную информацию:

   «Эшелон идет!»

   Все поднимаются…

   «Из-за поворота появляются товарные вагоны. Локомотив толкает их с тыла. Стоявший на тормозной площадке железнодорожник высунулся, замахал рукой и свистнул. Локомотив пронзительно свистнул в ответ и запыхтел. Состав медленно катится вдоль станции».

   Все выглядит обычно, буднично. Железнодорожник на тормозной площадке товарного вагона машет рукой, давая понять – мы свое дело сделали, и предупредительно свистит – «Вот мы и прибыли!». Машинист локомотива поддерживает его протяжным гудком. Намеченная по графику работа завершена – очередная партия «сырья», предназначенная для обработки на фабрике по производству трупов, доставлена по месту назначения. Как говорится, совершена операция по доставке груза по схеме – «От ворот к воротам».
   На платформе – готовность номер один. Эсэсовский великан с заветным портфелем на всякий случай еще раз грозно предупреждает «канадцев» – если кто-то ухитриться присвоить себе из багажа прибывающих что-то, помимо еды, будет расстрелян, как похититель государственного имущества.
   – Verstanden? (нем. – Понятно?)
   В ответ слышатся нестройные голоса:
   – Jawohl! (нем. – Да, конечно!)
   Далее следует деловитое
   – Also Loos! (нем. – За работу!)
   И вот уже:

   «В маленьких зарешеченных окошечках видны лица, бледные, измятые, как бы не выспавшиеся… Они проплывали медленно, молча приглядываясь к станции. Внезапно внутри вагонов что-то забурлило и гулко заколотило в дощатые стенки:

   – Воды! Воздуха! – послышались глухие отчаянные возгласы.
   Из окошек высовывались человеческие лица, люди отчаянно хватали ртом воздух. Несколько глотков, и они пропадали из виду. На их место врывались другие и тоже исчезали. Крики и хрипы становились все громче».

Приглашение на казнь…

     There are more things in heaven and Earth, Horatio,
     Than are dreamt of in your philosophy.
     (Есть многое в природе, друг Горацио,
     Что и не снилось нашим мудрецам).

В. Шекспир. Гамлет

   Вряд ли, когда великий драматург устами своего героя Гамлета допускает существование на небе и в поднебесье («in heaven and Earth») событий и вещей, которые не под силу помыслить даже изощренному философскому воображению, он не мог предположить нечто подобное тому, что разыгрывалось на этой или продолжает разыгрываться на этой авансцене.
   – Внимание. Выходить с вещами. Забирать все. Весь свой скарб складывать в кучу около вагона. Пальто отдавать. Теперь лето. Идти налево. Понятно?
   – Пане, что с нами будет?
   Взволнованные, встревоженные, они уже соскакивали на гравий.
   – Откуда вы? – машинально спрашивает «канадец».
   – Сосковец, Бендзин. Скажите, что будет?
   В ответ звучит заученное:
   – Не знаю, не понимаю по-польски.
   Закон лагеря – обреченный на немедленное уничтожение, чтобы не нарушать ритмичную деловитую атмосферу работы конвейера смерти, не должен знать о готовящейся участи до момента, когда окажется в застенках газовой камеры. Действительность временами далека от предполагаемой радужной картины.
   У массы хлынувшего из раскрытых вагонов народа, не успевшей придти в себя от одурманивающего свежего воздуха и пьянящего запаха зелени и осознать, где она, собственно, оказалась, вырывают из рук узлы, чемоданы, стаскивают с плеч пальто. Женщины особо болезненно реагируют, когда у них отбирают столь интимное для каждой – сумочку либо зонт.
   – Пане, пане, но это от солнца, я не могу…
   – Verboten (нем. – Запрещено.)
   Брезгливо наблюдающий за всем происходящим эсэсовец с гнущейся в руках тростью спокойно и учтиво наставляет:
   – Meine Herrschaften, господа, сделайте милость, не надо так разбрасывать вещи.
   Те из «канадцев», кто приставлен к лесенкам, с должным усердием помогают сортировать поступивший «товар» – кого в газовую камеру, кого – в лагерь. Первых не без усилий запихивают в машину, отправление которой сопровождается нечеловеческим воем и воплями женщин, оплакивающих своих детей. Растерянным молчанием провожают своих близких мужчины. Им, молодым и пока еще здоровым, указывают идти направо. Их отправят в лагерь. Но лишь на время. Газ их не минует. Но сначала им придется избавиться от излишнего веса – поработать на благо и величие рейха.

   «В какой-то момент обращает на себя внимание быстро шагающая с наполненными безумием глазами женщина. Она вот-вот побежит – побежит, чтобы ее не смог догнать бегущий вслед трех-четырехлетний ребенок. Усилия малыша ни к чему не приводят. Бессильно протягивая ручонки вслед бегущей матери он кричит:
   – Мама! Мама! Мамочка!
   – Женщина, возьми же ребенка на руки!
   – Пане, пане, это не мой ребенок! – истерически кричит женщина и пускается бежать, закрывая лицо руками».

   Она бежит – бежит от своего ребенка. Она хочет скрыться в толпе бездетных – среди тех, у кого есть шанс получить отсрочку от зловещей газовой камеры. Матери с детьми обречены на немедленное уничтожение. Пробудившийся звериный инстинкт выживания заглушает чувство материнства. Она молода, здорова, красива, она хочет жить. Но ребенок бежит за ней – бежит, не понимая, что случилось с его нежно любимой мамочкой – бежит, жалобно призывая принять его трепещущую от страха плоть и укрыть в спасительных объятьях той, которая подарила ему жизнь.
   – Мама, мамочка, не убегай!
   – Это не мой ребенок, не мой, нет!..
   На не смолкающие крики ребенка откликается некий Андрей, моряк из Севастополя. Преисполненная чувством благородного негодования морская душа, будучи в легком подпитии, догоняет беглянку. Ударом руки он сбивает убегающую от своего ребенка мать с ног и тут же падающую подхватывает ее за волосы и ставит стоймя. Лицо его перекошено яростью.
   – Ах ты, мать твою, блядь еврейская! От дитя своего бежишь! Я тебе дам, ты, курва!
   Затем он обхватывает ее поперек, придавливая лапой рвущийся из горла крик и как тяжелый куль зерна с размаху бросает в машину. Вслед за этим он швыряет ей под ноги ребенка.
   – Вот тебе! Возьми это! Сука!
   – Gut gemacht (нем. – Хорошо сделал.) Так надо наказывать преступных матерей, – одобряет поступок Андрея стоящий у машины эсэсовец…
   Тащат старика во фраке с повязкой на предплечье. Старик бьется головой о гравий, о камни, стонет и беспрерывно монотонно повторяет:
   – Ich will mit dem Herren Kommandanten sprechen – я хочу поговорить с господином комендантом.
   Со старческим упорством он твердит это всю дорогу. Уже в машине, придавленный чьей-то ногой, полузадушенный, он все еще хрипит:
   – Ich will mit dem…
   – Успокойся, чудак! – хохоча во все горло, кричит ему молодой толстомордый эсэсовец. – Через полчаса ты будешь говорить с самым великим комендантом. Только не забудь сказать ему «Heil Hitler!»
   Несут девочку без ноги, ее держат за руки и за оставшуюся ногу. По лицу ее текут слезы, она жалобно шепчет:
   – Господи, мне больно, больно…
   Девочку швыряют в машину с трупами. Она даже не удостоится газовой камеры, но будет заживо сожжена с теми, кто уже досрочно освободился от бремени земного.

Я промолчал…

   «Вдруг среди всех этих толп, слепо, словно управляемая невидимой силой река прущих в сторону машин, возникла девушка – легко выскочила из вагона на гравий и испытующе огляделась вокруг, как человек, который очень удивляется чему-то.
   Густые светлые волосы мягко рассыпались по плечам. Она нетерпеливо их откинула. Машинально огладила блузочку, незаметно поправила юбку. Так она постояла с минуту, затем перевела взгляд с толпы на наши лица, словно кого-то ища. Безотчетно я тоже искал ее взгляда. Наши глаза встретились.
   – Слушай, слушай – скажи, куда они нас повезут?
   Я смотрел на нее. Вот стоит передо мной девушка с чудесными светлыми волосами, с прелестной грудью, в батистовой летней блузочке, с мудрым взглядом зрелого человека. Стоит – смотрит мне прямо в глаза и ждет».

   Тадеуш смотрит на нее и ничего не говорит. Он молчит. Он знает – ей на какое-то время грозит остаться в живых. Но прежде чем за ней захлопнется дверь газовой камеры, ее ожидает:

   «…Бритая голова, ужасные штаны, мерзкий тошнотворный запах грязного потного женского тела, звериный голод, нечеловеческий труд и та же камера – только смерть еще безобразней, еще омерзительней, еще страшней. Тот, кто однажды сюда вошел, даже праха своего не вынесет, не вернется к той жизни».

   Заметив на запястье девушки часики с золотым браслетом, подобные которым когда-то видел на руке своей Туськи, он в недоумении вопрошает себя:
   – Зачем она это привезла, ведь все равно отберут.
   Девушка продолжает настаивать:
   – Послушай, ответь мне…
   Я молчал. Девушка сжала губы.
   – Понимаю, – сказала она с оттенком царственного презрения в голосе, откидывая голову назад. И смело пошла к машинам. Кто-то захотел ее задержать, но она резко отстранила его и по ступенькам вбежала на платформу почти полного грузовика. Уже издали я увидел летящие по ветру пышные светлые волосы.
   Видимо, что-то прочитав в молчаливом ответе Таудеша, грозящей жизни в глумлении она предпочла немедленную смерть.

Rein! Очистить!

   По маршруту «платформа – газовая камера» безостановочно курсирует колонна машин, в каждой из которых – приблизительно по шестьдесят душ…
   Вся операция по истреблению груза человечков находится под четким контролем и учетом (фашизм – это, прежде всего, учет и вездесущий контроль плюс все подавляющий страх): с блокнотом в руке бравый молодой человек в мундире эсэсовца каждую отправляемую машину фиксирует аккуратной черточкой. Без этой черточки не отойдет ни одна машина. Ordnung muss sein! (нем. – Во всем должен быть порядок!)
   Баланс: всего из прибывшего эшелона отгружено шестнадцать машин – приблизительно тысяча человек, очередная тысяча жертв противника, над которым Великая Германия одержала еще одну блистательную победу. Наш учетчик либо бухгалтер – называйте его, как вам угодно, – педантично точен.
   Операция подходит к завершению. На фоне зрелища, достойного картины «После боя», появляется еще один распорядитель – ответственный за соблюдением четкой работы конвейера смерти, прилежный сын фатерланда, худой, со следами оспы на физиономии. С прилежностью и с заботливостью рачительного хозяина он разглядывает все еще не оприходованные трофеи – разбросанные детские башмаки, куклы, сумки, инвалидные протезы, горки хлеба, банки разноцветных джемов и повидла, окорока и колбасы, рассыпанный по гравию сахар.
   Заскакивая внутрь опустевших вагонов, он обводит брезгливым взглядом остатки «содержимого» – раскиданных по углам среди человеческого кала и брошенных измаранных тряпок задушенных, затоптанных грудных младенцев, голых уродиков с огромными головами и вздутыми животами. Прикрывая привыкший к более изысканному парфюму нос, он командует:
   – Rein! Очистить!
   И этих, если верить Библии, божиих тварей, рожденных по образу и подобию Его, так и не успевших выяснить, куда и зачем они явились в этот «не лучший из миров», держа в каждой руки по паре, словно цыплят, люди выносили к зловещим машинам.

   «– Не неси их в машину. Отдай женщинам, – то ли советуя, то ли приказывая, произносит эсэсовец, закуривая папиросу.
   – Господи боже, да берите вы этих детей, – взрываюсь я, потому что женщины втягивая голову в плечи, в ужасе убегают от меня».
   Все хорошо знают, что означает этот призыв и со страхом и ненавистью поглядывают друг на друга.
   Откуда-то вырастает фигура рябого эсэсовца. С удивлением и упреком он обращается к плетущейся мимо женщине – при этом его рука тянется к нагану:
   – Что, брать не хотите?
   Седая дама взяла у меня младенца и несколько секунд смотрела мне прямо в глаза:
   – Дитя, дитя, – прошептала она с усмешкой. Затем отошла, спотыкаясь на гравии…

«Послушай, Анри, мы хорошие люди?»

   «Я оперся на стенку вагона. Я очень устал. Кто-то дергает меня за руку:
   – Пошли, дам напиться. Ты выглядишь так, будто блевать собрался. En avant (фр. – Вперед.)…
   Я резко сжимаю и разжимаю веки:
   – Анри, ты? Послушай Анри, мы хорошие люди?
   – Почему ты так глупо спрашиваешь?
   – Видишь ли, друг, эти люди вызывают во мне совершенно непонятное озлобление – тем, что из-за них я должен быть тут. Я им вовсе не сочувствую по поводу газовой камеры. Провались они все сквозь землю. Я готов броситься на них с кулаками! Не понимаю – может, это патология?…
   Анри трясет меня за плечо:
   – Не спи, пошли грузить барахло…»

Нравственное помешательство

   «Нравственное помешательство – психическая болезнь, при которой моральные представления теряют свою силу и перестают быть мотивом поведения. При нравственном помешательстве человек становится безразличным к добру и злу, не утрачивая, однако, способности теоретического, формального между ними различия» (Энциклопедический словарь Ф. Павленкова. СПб., 1905).

   Затишье. Пустеет платформа. Поезд – техническая новинка, модернизированная ладья Харона, перевозчика покойников в потусторонний мир, отправляется за очередной партией заждавшегося груза. Поднимая облака пыли, машины спешат доставить в топку крематориев последнюю на сегодня партию жертв. Опустошенные и сытые, с припрятанными в самых сокровенных местах тела трофеями бредут в свои бараки узники – «труженики Канады». С чувством исполненного долга за безупречно проведенную операцию, вышагивают в свои покои рыцари ордена смерти СС. С блеском надраенных сапог и тусклым сиянием серебра на их мундирах гармонируют лоснящиеся от сытости и самодовольства налитые кровью физиономии.
   Из крематориев тянутся мощные столбы дыма; выше они сливаются в огромную черную реку, которая бесконечно медленно ползет по небу над Биркенау и сплывает за леса в сторону Тшебини. Это жгут доставленных эшелоном…
   Мимо идет отряд СС с автоматами, смена караула. Идут ровно, слитными рядами – единое тело, единая воля, единый порыв, единая непреходящая готовность убивать!

Глава XX
Акция «Пуримшпиль 1944 года»

Пуримшпиль (ивр. םיִרּוּפ от аккадского пуру – жребий) – разыгрываемое представление в праздник Пурим, который установлен, согласно библейской Книге Есфири (ивр. רתסא – Эстер), в память чудесного спасения евреев, проживавших на территории Персидской империи, от истребления их Аманом-амаликитянином, любимцем персидского царя Артаксеркса (ивр. שורושחא – Ахашверош).
Изначально эти представления отличались простотой и краткостью. В начале XVIII века они превращаются в драматические постановки с многочисленными ролями, музыкальным сопровождением и т. п. Сценарий пуримшпиля основывается на сюжете библейской книги Есфирь. Под влиянием итальянского карнавала возникает обычай рядиться в особые одеяния, призванные напоминать библейских персонажей разыгрываемой исторической драмы.

Кровавый карнавал

   Среда, 8 марта 1944 года – ночь канун праздника Пурима – время, когда верующие евреи очередной раз в течение тысячелетий направляются в синагоги праздновать историческую дату чудесного спасения.
   В это день в лагере Аушвиц-Биркенау 140 членов состоящей из евреев зондеркоманды идут, но не в синагогу с тем, чтобы отдать дань укоренившейся исторической традиции. Они идут участвовать в зловещем замысле новоиспеченного злодея Амана – в истреблении своих собратьев.
   Где-то в толпе среди 140 «тружеников» погребальной команды затерялся Залман Градовский – один из узников, поведавших миру картину наиболее оберегаемой чудовищной тайны нацистского режима.

   «Я написал это, находясь в зондеркоманде… Я хотел оставить это, как и многие другие записки, на память для будущего мира, чтобы мир знал, что здесь происходило. Я закопал это в яму с человеческим пеплом, как в самое надежное место… Дорогой находчик, ищите везде! На каждом клочке площади. Там лежат десятки моих и других документов, которые прольют свет на все, что здесь происходило и случилось. Также много зубов здесь закопано».

   6 марта 1944 года – широкомасштабная подготовка к проведению праздника. Высокопоставленные чины СС, среди которых хладнокровный убийца и бандит обершарфюрер Шварцхубер и начальник комплекса крематориев с их газовыми предбанниками обершарфюрер Фрост, проверяют готовность производственных мощностей к предстоящей операции.
   Повышенное внимание начальства к усилению мер по охране предполагаемого мероприятия вызывает чувство настороженности и тревоги в лагере. Члены зондеркоманды теряются в догадках о характере предстоящей операции, полагая, что речь идет не об обычной расправе над узниками, которые, как правило, подобно стаду идут на убой, лишь в редких случаях оказывая бессмысленное сопротивление своей участи.
   В действительности, как оказалось, лагерь готовился к впечатляющему шоу по мотивам веселого еврейского праздника – «пуримского карнавала». К участию в карнавале приговорены тысячи узников, прибывших в Освенцим-Аушвиц в первых числах сентября 1943 года из расположенного в шестидесяти километрах от Праги Терезинского (Терезиеншадт) гетто. Помимо чешских евреев, к группе участников присоединили евреев из Германии, Австрии и Голландии. Наряду со взрослыми среди участников – 256 детей.
   В течение примерно полугода с момента прибытия в Освенцим-Аушвиц узники-терезинцы находились в лагере в привилегированном положении. По прибытию в лагерь они не подвергались немедленной «селекции».
   За колючей проволокой для них отведен специальный участок, где они могли селиться семьями. Их не принуждают к тяжелым работам, они могут писать письма и получать посылки на адрес «рабочего лагеря» Биркенау (Аушвиц). Их детям доступно диетическое питание и возможность посещать организованную узниками школу.
   Цель подобных привилегий на судебном процессе поясняет Рудольф Гесс: прибывшие узники должны были опровергнуть среди остававшихся в Терезинском гетто обитателей, как злонамеренные слухи о том, что евреев отправляют в Аушвиц с целью уничтожения. Пресечение подобной нежелательной информации объясняется особым статусом Терезинского гетто – оно служило образцовой витриной гуманного обращения нацистов с евреями.
   С инспекционной поездкой в этом лагере успели побывать представители Красного Креста, которые, разумеется, стали свидетелями вполне благопристойной жизни узников и не обнаружили никаких следов насилия.
   17 сентября 1943 года секретарь еврейского самоуправления в Терезине Лео Янович, прибывший в Аушвиц, отправляет оттуда в Женеву открытку, в которой сообщает:

   «После прибытия в лагерь с женой вместе с группой друзей переехали в Биркенау, где строится новый (Аушвиц II) лагерь».

   При этом он выражает надежду, что и здесь сможет работать, как ранее в Терезине.
   Что подвигло нацистское начальство в марте 1944 года, когда до полного разгрома фашистской Германии осталось чуть более года, разыграть кровавый спектакль в день библейского чуда спасения евреев, проживавших на территории Персидской империи, от истребления их Аманом-амаликитянином, – однозначный ответ дать трудно.
   Возможно, по мере утраты нацистской верхушкой уверенности в победном исходе войны в головах ведущих стратегов рейха зрела маниакальная идея – сотворить нечто, соразмерное библейскому размаху, – войти в историю в облике победившего Амана-амаликитянина, избавившего измордованную в кровавых междусобойчиках и разборках Европу от еврейского присутствия.
   Военная составляющая, сопровождающая предстоящий карнавал, похоже, разрабатывается с оглядкой на наследие видных немецких теоретиков военного искусства – Гельмута фон Мольтке и иже с ним.

   «Первой задачей стратегии является изготовление боевых средств… развертывание армий» (Гельмут фон Мольтке. О стратегии).

   Поле боя предстоящего действа окружено машинами с прожекторами. Поодаль – машина с боеприпасами – на случай, если что-то выйдет за рамки предписанного сценария.

   «Машины, мотоциклы проносятся перед нами. То тут, то там осведомляются, все ли готово. В лагере воцарилась полная тишина. Все живое должно исчезнуть, спрятаться в бараках. В тишине ночи слышится новый звук – это маршируют вооруженные солдаты в касках, как если бы они шли сражаться. Это первый случай, чтобы в лагере ночью, когда все спят или тихо лежат за колючей проволокой и заборами, появились войска» (Залман Градовский).

   По бокам вдоль трассы, где ожидается развертывание военной операции – пуримского карнавала, расположились «хефтлинги» – заключенные немцы и поляки, добровольно предложившие свои услуги палачам.

   «Иначе обстоит дело с дальнейшими задачами стратегии: с использованием на войне подготовленных средств – с операциями. Здесь наша воля скоро встречается с независимой от нас волей противника. Правда, мы можем последнюю поставить в известные рамки, если мы готовы захватить инициативу, но сломить ее мы можем не иначе, как при помощи тактики…» (Гельмут фон Мольтке, там же).

   Что касается «рамок-ограничителей» «независимой воли противника» – с этим, по-видимому, в лагере было все в порядке. Остается лишь перехватить инициативу в сражении – существенную роль в данном случае играет фактор внезапности.
   Зловеще-торжественную тишину ночи неожиданно взрывает шум рычащих моторов, которые замолкают на подступах к центральному стратегическому пункту сражения. Вооруженные ружьями, гранатами, пулеметами, в сопровождении свирепо рычащих псов, под пьяные выкрики и грозные приказы, извергаемые на языке Гёте и Шиллера, храбрые солдаты рейха врываются в бараки узников, врываются с тем, чтобы захватить врасплох безоружных, физически и духовно сломленных узников, врываются с остервенелым натиском, чтобы жертвы, не успев опомниться и не ведая, что вокруг творится, сами побежали в объятья смерти.

   «Двери распахнулись. Узники стоят в оцепенении и с ужасом смотрят на палачей. Потом они начинают инстинктивно пятиться вглубь барака… Они в ужасе смотрели на людей, которые пришли их убивать… Обреченная толпа – масса, слившаяся воедино, – подалась и распалась на группы по несколько человек. Сломленные, пришедшие в отчаяние люди сами побежали к машинам, спасаясь от побоев и укусов собак. Матери с детьми на руках падали – на проклятую землю пролилась кровь невинных младенцев…» (Залман Градовский).

   После кратковременной «схватки» победное шествие открывает колонна машин с партией «плененного противника». Колонна движется в направлении газовых камер в окружении почетного эскорта рычащих и устрашающе громыхающих мотоциклов – вплоть до момента передачи партии «захваченного противника» в предсмертные объятья собратьев по крови – семидесяти человек из зондеркоманды.

   «…Мы – их братья – должны будем помочь варварам осуществить все это: вытащить несчастных из машин, конвоировать их в бункер, заставить раздеться догола и загнать их, уже полуживых, в смертную камеру…»(Там же).

   Бункер – бетонный склеп – «Чистилище» (лат. – «Purgatorium»), в центре которого на одном из столбов успокаивающее, написанное на разных языках оповещение. Оно адресовано пришельцам.
   – Вы находитесь в бане, где вам надлежит очиститься от накопленной грязи.
   В интерьере – никаких излишеств. Все отличается протестантской скромностью и простотой. Вокруг, в ожидании посетителей, расположены кое-как сбитые безмолвные скамьи, над которыми буднично высятся крючки для одежды, напоминающие о том, что прежде чем подставить ваше истомленное тело под ласкающие струи воды, вам надлежит обнажиться. Одежда, которую вы оставляете в предбаннике, как обещано, после соответствующей обработки вам будет возвращена.
   Можно лишь удивляться гениальной простоте, с которой оформлено приглашение в ад.
   Бесконечным толпам узников, наполняющим помещение, не до знаков гостеприимства, которыми их приветствует склеп. Ошеломленные, они тревожно озираются по сторонам и, подобно мантре, не перестают вопрошать: «Где наши мужчины? Придут ли они?». Вряд ли многие из них в состоянии вообразить, что их мужчины вскоре разделят подобную судьбу в соседнем крематории – и встреча с любимыми состоится на небесах.
   Пока же в последние предсмертные минуты близкие и знакомые ищут друг друга.

   «Мы стоим в смущении и не можем сказать женщинам ни слова… У нас не было мужества сказать нашим милым сестрам, чтобы они разделись догола: ведь вещи – их последняя оболочка, последняя защита в жизни. Когда они снимут одежды и останутся в чем мать родила, они потеряют последнее, что привязывает их к жизни» (Там же).

   С утратой последней надежды на спасение некоторые женщины, как будто пьяные, бросаются к нам в объятья и просят смущенными взглядами, чтобы сопровождающие на смерть одноплеменники – помощники палачей раздели их догола:

   «Сейчас, на пороге смерти, пока они еще держатся на поверхности, их тела еще живы, они чувствуют, они стремятся получить удовлетворение… Они хотят ему дать все: последнее удовольствие, последнюю радость – все, что можно взять от жизни… Они вытягивают губы, они страстно жаждут поцелуя…» (Там же).

   Конвейер смерти включен. Погруженное в состоянии оцепенения оголенное месиво тел зашевелилось в ожидании перемещения. Безымянные руки, подобно щупальцам осьминогов, извиваются над головами и вцепляются в волосы. Раздаются безответные стенания и крики «Где ты, мой любимый? Почему ты не придешь?», растворяющиеся в невнятных бормотаниях то ли молитв, то ли проклятий.
   Голые дети, узрев в толпе нагих женщин матерей, устремляются к ним, как можно теснее прижимаясь к телам тех, которые подарили им жизнь, ища защиты от охватившего ужаса в породившей их утробе.
   Небольшая заминка – кто-то из молодых женщин, словно очнувшись от летаргического сна, в нарушение установившегося порядка (орднунга), оглашает окружающее пространство глухим криком и призывами не идти, подобно стаду баранов, на убой. Истерически звучит ее призыв: «Расстреляйте меня!»
   Нарушительницу выводят из склепа. При призрачном свете луны два человека с желтой звездой Давида на повязках заламывают ей руки. Молодое тело забилось в конвульсиях. Послышался хлопок. Порядок восстановлен.
   Налет мрачной торжественности разыгравшейся картине придают только что вспыхнувшие яркие лампы, под сиянием которых обнаженные тела обретают алебастровый оттенок – это сигнал «Внимание! Всем приготовиться!».
   С разных сторон обреченных окружают бандиты – пьяные садисты, алчущие утолить свою звериную жажду – насмотреться на голые тела. В воздухе повисают последние аккорды никем не услышанных криков отчаяния и взываний о помощи.
   Прервав дыхание, колона обнаженной потревоженной человеческой плоти замерла в тревожном ожидании финала.

   «Мы, одетые мужчины, стоим напротив и смотрим на них в оцепенении. Мы не можем понять, на самом ли деле происходит то, что мы видим или это только сон» (Там же).

   Потянуло зловещим холодом – пасть ада разверзлась… Но прежде чем быть проглоченными, идущие на заклание жертвы минуют небольшое помещение, на почетных трибунах которого почти в полном составе разместились ВИП-гости – высшие офицерские чины, высокопоставленные палачи лагеря. Среди них – знаковая фигура начальницы женского лагеря (оберштурмбанфюрерин), эсэсовки Марии Мандель, страстной поклонницы музыкальной классики.
   Продиктовано ли присутствие фрау (либо фройлин) Мандель на этом зрелище какими-либо эстетическими соображениями либо садистскими наклонностями, либо связано с занимаемой ею должностью – сказать трудно.
   Рядом с девицей Мандель – физиономия изощренного убийцы обершарфюрера Шварцхубера и ответственного за работу газовых камер обершарфюрера Фроста, а также другие более или менее значимые винтики и колесики, обеспечивающие бесперебойное вращение кровавого колеса смерти.
   Очередная заминка – марш приостанавливается. Из колонны прорываются голоса ненависти и проклятья.
   – Бестия! – доносится в адрес облаченной в мундир эсэсовки женщины. – И ты тоже пришла любоваться нашим несчастьем? У тебя тоже есть семья, дети – но недолго осталось тебе наслаждаться таким счастьем…
   Юное светловолосое создание бросает бандитам:
   – Проклятые негодяи! Вы смотрите на меня жадным звериным взглядом… Нелюди, исчадие ада, вы нашли, наконец, место, где можете утолить свою низменную жажду (Там же).
   Она подбегает к обершарфюреру Фросту и ударяет его по физиономии. Человеки-волкодавы оттаскивают ее и избивают палками. С пробитой головой бунтовщицу швыряют в толпу. Горячая кровь заливает обнаженное тело, лицо светится радостью отмщения. Пасть ада заглатывает свои жертвы…
   P.S.: Безмолвный свидетель завершающего акта карнавала – бесстрастная луна. В тусклом свете этого немало повидавшего на своем веку ночного светилы размеренно движутся два силуэта – движутся не спеша, спокойно, уверенно. В руках у них две банки с отравляющим газом, приготовленным в форме гранул, «Циклон Б», успешное производство которого освоила преуспевающая немецкая фирма Degesch. Перед тем как засыпать смертоносный порошок через специальное отверстие в склепе на головы жертв, два человечка надевают на свои бесстрастные физиономии защитные маски. Несколько мгновений – и смертоносные гранулы превращаются в ядовитые пары. Наружу вырывается глухой стон удушаемых. С чувством исполненного долга «мавры» удаляются.

Окончен «бал». Погасли печи…

   «… Открыты двери обеих камер, и прямо на нас хлынула волна ужаса смерти. Вот стоят окаменевшие люди, их взгляд неподвижен… Их взгляд остановился навсегда, их тела лежат без движения. В мертвом молчании слышен только очень тихий, едва уловимый звук: это из мертвых тел выливается жидкость. Более ничего не происходит в этом мире… В этот раз на поверхности оказалось много голов. Кажется, что люди плавали в глубоком море нагих тел – и только головы возвышались над волнами. Головы – черные, светлые, каштановые волосы – только их еще можно отличить на фоне общей массы из голой плоти…» (Там же)

   Несколько человек отрывают отдельные тела из мертвой груды и тащат их за руку, за ногу, как удобнее, по цементному полу. Затем тела поднимают и кладут лицом вверх: на тебя смотрят застывшие глаза, как будто спрашивая: «Брат, что ты собираешься со мной делать?»…
   Согласно принятой технологии, каждый труп обрабатывают трое еще живых: один вырывает щипцами золотые зубы, другой срезает волосы, третий вырывает из ушей женщин серьги.
   Очищенные от всего, что может еще пригодиться строителям нового мирового порядка, трупы грузятся в лифт в количестве семи-восьми штук, и подымаются наверх. Часть из них временно оттаскиваются в «резервное» помещение, другие отправляются прямо в печь. Тельца маленьких детей, как мелочевку, отбрасывают в сторону, чтобы затем, в зависимости от габаритов предаваемых огню взрослых тел, заполнять ими оставшиеся пустоты пространства.

   «Языки пламени лижут мертвую плоть, огонь обнимает тела… Сначала загораются (оставшиеся) волосы. Потом трескается кожа. Руки и ноги начинают дергаться… Скоро все тело уже объято пламенем, кожа лопается, из организма выливаются все жидкости, и слышно, как шипит огонь. Разрывается живот, кишки выпадают – и тут же сгорают целиком. Дольше всего горит голова. Из глазниц вырываются языки пламени: это сгорают глаза и мозг, а во рту горит язык… И вот через двадцать минут от них ничего не останется».

   P.S.: Лифт непрерывно поднимается и опускается, доставляя все новый груз… Тридцать печей запущены на полную мощность. Горят тридцать адских костров в двух крематориях (имеется в виду два 15-муфельных крематория II и III). В них исчезают жертвы кровавого карнавала. На-гора выдается готовая продукция в виде пепла.

   «Пепел, поступавший из крематориев тоннами каждый день, легко было узнать по наличию в нем зубов и позвонков. Несмотря на это, он имел широкое применение. Его использовали для засыпки заболоченных участков, в качестве утеплителя при постройке дощатых построек или как фосфатное удобрение. Особой популярностью он пользовался в находящемся рядом с лагерем эсэсовском поселке, где им вместо гравия утрамбовывали дорожки. Не знаю уж, то ли из-за свойства быстро затвердевать, то ли в силу происхождения – такой материал, дескать, пригоден только для попрания» (Примо Леви).

Глава XXI
«Канада»

     Приятель мой с детства в индейцев играл,
     Увидеть Канаду безумно мечтал,
     Он Купера помнил всего наизусть,
     А в сердце хранил непонятную грусть.

Евгений Леф

   На расстоянии всего лишь нескольких сот ярдов от газовых камер и крематория Биркенау (Освенцим II) – земля обетованная «Канада» – заветная территория, мечта десятков тысяч узников.
   По одной из версий, само название «Канада», которого удостоился цех по утилизации вещей и ценностей, большинство владельцев которых по прибытию в лагерь срочно отправлялись в мир иной, воспринималось как издевка над польскими заключенными, поскольку для многих из них речь шла о стране грез, куда многие их сородичи отправлялись в поисках лучшей доли. Со временем в польском языке слово «Канада» становится синонимом выражения чувства восхищения перед богатством.

Шанс на выживание

   Для узника лагеря смерти «Канада» – это прежде всего шанс выжить.

   «Работа в «Канаде», – вспоминает бывшая узница Освенцима, – спасла мне жизнь, поскольку здесь можно было найти еду, принять душ и не подвергаться постоянному беспощадному избиению» (Линда Бредер – Linda Breder – бывшая узница Освенцима).

   Шанс выжить для счастливчиков – тружеников «Канады» – повышался не только благодаря более или менее приемлемым бытовым условиям и различным послаблениям режимного характера – но и особенностям труда, не требовавшему особой квалификации и непомерных физических усилий. Все, что от счастливых «обитателей» «Канады» требовалось – умение сортировать ставшие артефактами вещи, владельцы которых успели рассеяться в облаке дыма и рассыпаться в горстке пепла.

   «Вещи регулярно поступали и складировались в Аушвице. Здесь они подлежали соответствующей переборке с целью дальнейшей утилизации. При этом, помимо сортировки и просмотра носильных вещей, особое внимание обращалось на нахождение, спрятанных в них ценностей. С этой целью тщательной проверки подвергалось нижнее белье. Найденные при обыске драгоценные камни, золото, доллары, валюта буквально всех европейских стран помещались в деревянный ящик с прорезью, который помещался в середине барака» (Там же).

   P. S. Отдадим должное организаторской составляющей немецкого гения – его воистину дьявольской изощренности, позволившей добиться того, что даже подлежавшие закланию жертвы привозили с собой нечто более ценное, чем свое бренное тело, каждое из которых обогащало рейх примерно двумя килограммами пепла – все, что остается от плоти средней упитанности индивида после кремации. Речь идет о семейных ценностях, которые узники прихватывали в надежде использовать их для обустройства на «новом месте жительства», как им обещали палачи, где-то на Востоке Европы.
   Пропагандистский трюк о переселении депортируемых на «новое место жительства» особенно удачно сработал при отправке узников из Греции и Венгрии. Многим из них специальными уполномоченными рейха даже продавались под застройку несуществующие участки и земли. Специалистам обещали работу на фиктивных предприятиях.
   Таким образом, богатство рейха прирастало не только мегатоннами человеческого пепла, но и «золотым тельцом».

Воруют все

   Своеобразный дух свободы, питавшийся сложившимся симбиозом (греч. συμ-βίωσις – форма взаимоотношений, при которой оба партнера или один из них из другого извлекают пользу) между жертвой и палачом, создает слабое звено в цепи пресловутого орднунга, служит почвой общей заинтересованности каждой из сторон в «подворовывании».
   Для жертв «подворовывание» – одно из важнейших условий выживания:

   «Мы ели пищу, которую находили в багаже тех, которые уже были не состоянии ею воспользоваться. Даже животные поедают друг друга в состоянии голода. Мы хотели жить. Мы хотели выжить. Разве нам следовало ее выбросить? Мы никого не убивали. Мы только ели их пищу…» – свидетельствует бывшая узница-труженица цеха «Канады» Освенцима Линда Бредер.

   Для палачей воровство – источник обогащения, присвоение ценностей, найденных в вещах убиенных, на право единоличного обладания которыми претендует рейх.

   «Мы вырываем из их рук богатство, – вещает перед своими слушателями рейхсфюрер Гиммлер. – Мы установили строгий порядок, согласно которому обергруппенфюрер Пол (Pohl) организует доставку всех конфискованных богатств в Рейх, на благо Государства. Мы ничего не присваиваем. Мы имеем моральное право, мы обязаны это делать во имя нашего народа…»

   «Вырывание из рук» чужого богатства, с пафосом возвещает он, никак не отразится на высоких «моральных» стандартах профессиональных грабителей и убийц рейха:

   «Наши сердца, наши души, наш характер не будут страдать от этого и не понесут никакого урона» (Гиммлер. Из речи перед высшими чинами СС в Познани. Октябрь 1943 год).

   Одно дело – декларация, другое – реальная практика. Перед искушением «Канадой» не в состоянии устоять, даже под угрозой самого серьезного наказания, кичащиеся своей неподкупностью и сомнительной честью черные рыцари смерти.

   «Все они (эсэсовцы) воровали. Они стремились попасть сюда, поскольку могли получить здесь все» (Линда Бредер, бывшая узница Освенцима).

   «Воровство было широко распространенной практикой в Аушвице» (Оскар Грёнинг – эсэсовец, бухгалтер Освенцима).

   Склонность палачей к воровству у узников-тружеников «Канады» не вызывает особого порицания, но скорее воспринимается как добродетель, благодаря которой они получали определенный шанс на выживание.
   P.S.: «Богатство, обнаруживаемое в багаже поступавших в лагерь евреев, способствовало росту коррупции, с которой столкнулся лагерь», – вынужден признать Рудольф Гесс. Причину этого он видит в том, что многие команды СС, привлеченные к этой важной работе, «испытывали сильное искушение присвоить кое-что».
   Через месяц после разглагольствования рейхсфюрера СС в Познани, где особо упоминались высокие моральные стандарты киллеров, грабящих и убивающих свои жертвы отнюдь не корысти ради, но из высоких идейных побуждений на благо отечеству, Гесс – по вызову высокого начальства – отправляется в Берлин. В столицу коричневой империи герр комендант прибывает в сопровождении двух товарных вагонов с награбленным имуществом.
   Для сравнения – багаж, с которым Гесс впервые прибыл на территорию подведомственного лагеря, мог бы уместиться в небольшом фольксвагене.

   P.S.: «Распявшие же Его делили одежды Его, бросая жребий» (От Матфея. 27:35).

   Свою долю от награбленного нацистами у жертв концлагерей получали многие немецкие семьи – при этом вряд ли кто-либо из них испытывал угрызения совести либо чувство брезгливости:

   «В Катовицах после освобождения я своими глазами видел бланки заказов на бесплатное получение главами немецких семей одежды и обуви для взрослых и детей со складов Освенцима» (Примо Леви).

   «Кто-нибудь озадачился вопросом, откуда взялось столько детской обуви?» – вопрошает Леви.

Глава XXII
«Будни»: между жизнью и смертью

«Из ежедневных 24 часов лагерной жизни самым ужасным моментом было пробуждение, когда еще в темное время три пронзительных гудка сирены безжалостно прерывали наш тяжелый сон. Мы начинали борьбу с мокрыми башмаками, в которые едва можно было втиснуть воспаленные и опухшие ноги. Раздавались обычные стоны и вздохи по поводу мелких неприятностей, таких как порванная проволока, заменявшая шнурки для ботинок. Однажды утром человек, обычно мужественный и достойный, заплакал как ребенок: его башмаки окончательно вышли из строя, и ему предстояло идти босиком по заснеженной земле»
Viktor Frankl, Man's Search for Meaning, Washington Square Press, Inc: New York 1968.

«Теперь ей уже хорошо…»

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   10 часов утра. Свисток! Истошные крики лагер-капо (бригадира заключенных) – «Лагершперре! Лагершперре! (нем. – селекция). Селекция во «внеурочное» время напрягает. При этом друг за другом следуют две противоположные команды. Согласно первой – «Все в бараки!» – узников силой заталкивают и запирают в бараках. Замешкавшихся поторапливают ударами палок. Согласно второй – «Апель!» (нем. – Appell «Сбор!») – кого-то волокут наружу.
   Не разобравшись в командах, кто-то из запертых в бараке узниц робко вопрошает:
   – Нам тоже выходить?
   – Сидеть на месте, грязные скоты! – рычит в ответ капо. – Апель для еврейских блоков. Пусть только попробует кто-нибудь из вас выйти! Мало не покажется. Ведра в бараке. Но можете потерпеть – не обосретесь…
   Притихшие узницы льнут к узкому отверстию окна и наблюдают, как из соседнего барака выводят на апель испуганных евреек с устремленным в неизвестность потухшим взглядом.
   Кто-то из них ищет спасения, пытаясь спрятаться за рядом стоящего. Кто-то истерично щиплет себя за щеки – в надежде на появление румян, полагая таким способом придать себе соответствующий «товарный вид». Кто-то яростно отстаивает право оказаться в пятерке первого ряда – будто от этого что-то зависит…
   Бурление толпы, вызванное лихорадочными потугами поиска пути бегства от неотвратимой смерти, прекращается с появлением пресловутой тройки – палача раппортфюрера Таубе, капо (бригадира) и ауфзеерки (надзирательницы). Все замирает. В воздухе повисает мучительная тишина.
   Инициативу берет на себя свирепый палач Таубе. Пьяный, нетвердо стоящий на ногах, он фокусирует обрамленным волчьим оскалом улыбки мутный взгляд на узнице, стоящей в первом ряду – тычет ей палкой в грудь и приказывает раздеться догола.
   – Что ищет он на теле юном? Волненье плоти? Увы, нет (!)…
   Он считает количество чирьев на оголенном теле.
   Удовлетворив любопытство, Таубе отправляет ее «направо». Что означает сей вектор, пока еще никто не знает.
   Вслед за ней «направо» отправляется большинство женщин. Всего несколько из оставшихся – с наименьшим количеством чирьев – отправляются «налево».
   Ситуация мгновенно прояснилась: «направо» – смерть, «газовка».
   Начавшийся марш смерти завораживает своей чудовищной тайной зрителей, наблюдающих за происходящим с «трибун» барака сквозь узкие оконные прорези:

   «В нашем бараке наступила полная тишина. Никто не поверил бы, что в нем тысяча человек. Отобранные на смерть шли вдоль нашего барака нагишом. Съежившись, почти невменяемые… подгоняемые лагерным капо, шли матери с дочерьми, шли сестры чьи-то из оставшихся, шли чьи-то подруги… Шли, прибывшие из всей Европы – Салоник, Парижа и Амстердама и т. п. – шли работницы, студентки, врачи, шли „дамы из общества“…»

   Временный перевалочный пункт на пути к смерти – блок 25. Сюда сваливается «человеческий лом» в ожидании очереди на истребление после очередной селекции.
   Отсюда еще какое-то время по лагерю продолжают разноситься стоны, причитания и мольба о помощи, среди которых чаще всего слышатся детские голоса – «Мама, пить! Пить! Хочу пить! Умираю…»
   «Ни одна из нас не приблизилась к блоку смерти. Ни одна из нас не подала воды. У нас ее и не было. Но если бы вода и нашлась, – никто не решился бы ее отнести страждущим… Ведь все равно они умрут через минуту, через час… Этими словами мы заглушали в себе зов долга перед ближним».
   Сумерки… На проволочной ограде вспыхивает гирлянда лампочек. Как загипнотизированные, «зрители» продолжают вглядываться в блок смерти:

   «Я видела только… умоляющие руки. На какое-то мгновенье они неподвижно застывали, а потом медленно сжимались в грозные, угрожающие кулаки».

   Прибывают грузовики. Зажженные фары ослепляют барак 25. Еще какое-то время – и заполненные смертниками фуры при мертвой тишине трогаются в места…

   «Вдруг раздирающий душу крик сотрясает воздух. Мы глядим друг на друга обезумевшими, полными страха глазами. Крик нарастал по мере приближения грузовиков и, удаляясь, умолкал как сирена, оставив после себя эхо кошмара».

   P. S. «Ночью я не могла уснуть, ворочалась на нарах. Наконец я встала, вышла из барака. Вдруг из еврейского блока вышла какая-то женщина. Она шла сначала медленно, потом быстрее, наконец побежала с поднятыми вверх руками. Я поняла: она «шла на проволоку».
   – Стой! – крикнула я, пытаясь ее догнать. Непонятная сила удержала меня, я не могла произнести больше ни слова.
   – «Зачем, – подумала я, – зачем мешать, разве не лучше и самой вслед за ней?..» Проволока притягивала как магнит… Сразу со всем покончить. После этого – ничего, только покой…
   – Куда ты, стой! – крикнул откуда-то часовой.
   Женщина вздрогнула, остановилась на минуту, руки у нее опустились, голова упала на грудь… Вдруг она выпрямилась и снова пошла вперед. Из будки часового раздался выстрел… другой.
   Женщина согнулась и упала навзничь, будто деревянная кукла.
   Я вздохнула с облегчением:
   – Теперь ей уже хорошо…»

Жизнь идет своим чередом

   В редкие промежутки времени между кровавыми разборками в лагере – небольшая расслабуха – зрелище, разыгрываемое вокруг будоражащих воображение узников строений вожделенной «Канады», рисовавшейся «землей обетованной».

   «В сумерках мы выходим из барака и садимся на скамью. Наблюдаем оживленное движение в «Канаде». Напротив на крылечке сидят мужчины и играют на разных инструментах. Сам гауптшарфюрер организовал этот оркестр из узников и теперь заставляет их выступать каждый вечер».

   Под бравурные звуки оркестра музыкантов-хефтлингов (нем. хефтлинг – заключенный) к «Канаде» подъезжают сверкающие авто важных чиновников. Мимо них, подобно теням, на ночную трудовую вахту торопливо крадутся девушки в красных платках.
   За ними важно вышагивает маленькое начальство – хорошо знакомые узникам эсэсовцы:

   «Вот идет „Кривой“ (у него один глаз стеклянный), который прославился избиениями и издевательствами над евреями; вот хромой Франц Вунш – стопроцентный гитлеровец, на свое несчастье влюбившийся в еврейку, ставший благодаря этому объектом всеобщих издевок – а предмет его воздыханий не знает куда деться от этого „чувства“; вот – элегантный словак: он спит до часу дня и сильно здесь скучает; вот „Венский шницель“ – известный своей глупостью эсэсовец из Вены, на лице его блуждает дурацкая улыбка; а вот и Вагнер – он только что получил назначение на фронт. Вот почему так весело играют сегодня наши „парни“».

   Шествие торжественно замыкает ведущий менеджер предприятия «Секонд хенд» палач гауптшарфюрер СС Герхард Палич. Его взгляд направлен на колонну машин, наполненных тюками вещей, хозяева которых благополучно догорают в жаровнях крематориев. Рядом с ним вприпрыжку семенят услужливые капо.
   В такт безостановочно музицирующему оркестру подвыпивший «Венский шницель» подпевает мелодии «Возвращайся, я жду тебя». Временами мелодия приглушается доносящейся из бараков похожей на звериный рык грубой бранью, за которой следует плач истязаемых. Таким образом капо демонстрируют пред вышестоящим начальством свое усердие. Неожиданно какая-то девушка с криком вырывается из барака наружу и в испуге мчится в неизвестное куда-то.
   Оркестр, как ни в чем не бывало, продолжает играть. Нестройные голоса подвыпивших эсэсовцев подпевают ему:

     «Говори, что ты любишь меня,
     К словам твоим рвется душа…»

   Команда отбоя. Ворота бараков запираются. Но жизнь на этом еще не замирает.

   «Несколько «канадских» евреек из дневной смены показывают нам приобретенные контрабандой «сокровища», которые они ухитрились пронести в барак. Начинается обмен».

   Где-то ближе к полуночи в барак возвращается русская подружка Кристины Живульской Наташа шехерезада барака. Безуспешно пытающиеся заснуть узницы ждут очередной сказки от подруги, которой подфартило с работой в эсэсовской кухне.
   Черные глаза Наташи блестят в темноте, а светлые волосы при свете луны переливаются серебром. Со смехом пытается она воспроизвести детали ужина ее постоянных клиентов – эсэсовцев:

   «Ох, не могу! Эти дураки напились как никогда… Представь себе, они уже поделили роли – кто кем будет, когда сюда придут наши… Так они сболтнули спьяну. Бедарф предполагает быть ординарцем, так как прекрасно чистит сапоги, а наш шеф – наш старик, сказали они, выйдет в тираж при первой же селекции, потому что слишком тощий… Напоследок, как всегда, они перебили стекла в окнах. „Кривой“ целился бутылкой в лампу, а попал в Вагнера. Набил ему шишку – на прощанье. Это были его проводы на фронт. Злой, как оса. Вдруг он обращается ко мне: „Наташа, иду драться с твоими. Я ответила: „На здоровье“ – и сразу убежала, побоявшись его дикого взгляда“.

   Свой рассказ Наташа завершает описанием картинки, как после трудов праведных изрядно подвыпившие палачи под веселые наигрыши узника-аккордеониста Болека бьют посуду:

   «Уже не осталось ни одной целой тарелки, – озабочено вспоминает Наташа, – завтра придется идти в „Канаду“ за новыми. Каждый вечер одно и то же…»

   Барак погружается в очередную ночь. Засыпая под сказку шехерезады, кто-то мечтательно бормочет неизвестно откуда пришедшую в голову фразу:

   «Дай мне этот цветок, девочка, я положу его тебе на гроб».

«Мытье палубы»…

   Очередная селекция – процедура, которую заключенные окрестили «мытьем палубы», поскольку с «палубы корабля» – концлагеря убирали накопившийся «мусор» – ни на что более не пригодный «человеческий материал». Каждый узник при приближении ведущего «селекционера» обязан подымать руки вверх высоко над головой. При этом, если твоя грудная клетка не нуждаются в рентгене с тем, чтобы из-под натянутой поверх ребер тонкой кожицы обнаружить предательски выпирающий позвоночник, твой удел – газовая камера.
   Рядом с Михаэлем Шварцем, ветераном концлагеря – доходяга кузен. В какое-то мгновенье перед двоюродными братьями возникает «Он» – ангел смерти. Оценивающий взгляд доктора скользит по Михаэлю, затем, расплывшись в неожиданной улыбке, застывает на кузене. После чего следует судьбоносный приговор.
   С вердиктом «Жить!» – Михаэль перед столом, за которым деловито восседают трое чиновников в белых халатах. В руках одного из них чернильная подушечка для печати, второй, макнув резиновую печать в чернила, подносит ее ко лбу Михаэля, оставляя на нем спасительную звезду, третий запечатлевает соответствующую информацию на листке бумаги.
   Воспользовавшись суматохой селекции Михаэль оказывается возле приговоренного к смерти кузена, увлажняет своей слюной его лоб, после чего прижимается к нему не успевшей еще просохнуть звездой. На лбу кузена отпечаталась спасительная уродливая звезда.

Из дневниковых записей врача СС Йохана Пауля Кремера

   «Уже 2 сентября 1942 года. В 3.00 меня назначили исполнителем и я участвовал в уничтожении людей газом. Такие массовые казни происходили в небольших домиках, расположенных в лесу позади лагеря Биркенау – эсэсовцы называли их бункерами. В газовых акциях участвовали все занятые в лагере врачи… С момента прибытия на железнодорожную платформу транспорта с заключенными, предназначенными для газовой обработки, офицеры СС отбирали тех, кто был способен к работе, а остальные – среди них старики, все дети, женщины с детьми на руках и другие нетрудоспособные – грузились в машины и вывозились в газовые камеры… Я сопровождал этот транспорт до самого бункера. Там заключенных раздевали догола, и затем отправляли в бункер. Большей частью все проходило спокойно, так как служители говорили им, что предстоит лишь баня и обработка вшей. Когда все они заводились в бункер, служитель СС забрасывал банку с циклоном… Через отверстие было слышно, как кричали заключенные, борясь со смертью. Крики слышались недолго…»

   После утомительной работы доктор Кремер испытывает легкое несварение желудка – и часто какает. Жалуется на досаждающих ему мух, на жару, на грязь и пыль, нарушающие его чувство удовлетворенности, комфорта.
   5 сентября – по выражению доктора «пренеприятнейший день», – участие в акции по истреблению «мусульманок».
   «Особенно неприятной была акция с истощенными женщинами… Когда я прибыл на место, они сидели в лохмотьях на земле. Так как лагерная одежда на них была совершенно изношенной, их в раздевалку не допустили – и они раздевались прямо в поле. Из поведения женщин я заключил, что они хорошо понимали, какая судьба их ожидает. Они молили охрану СС пощадить их, плакали. Всех их, тем не менее, загнали в газовую камеру и уничтожили. Я как анатом повидал много жуткого, мне часто приходилось иметь дело с трупами, но то, что я увидел, нельзя было сравнить ни с чем» (Из протокола судебного процесса, проходившего в Кракове в 1947 году).
   Наследующий день – 6 сентября 1942 года – день отдыха и расслабления.
   Из записи в дневнике: ((Сегодня воскресенье – подали великолепный обед: томатный суп, полкурицы с картофелем и с красной капустой (20 г. жира), сладкое желе и отличное ванильное мороженое».
   Между делом доктор встречается с начальством, обновляет свой гардероб и, по прошествии двух недель, наслаждается изысканной духовной пищей:

   «20 сентября 1942 г. Сегодня днем слушал с 3.00 до 6.00 концерт капеллы узников при замечательной погоде. Капельмейстером был дирижер варшавского государственного оперного театра. 80 музыкантов. На обед подали печеную свинину, вечером – запеченного линя…»

«Ordnung» превыше всего

   Венгерский врач, известный патологоанатом Миклош Нишли, один из немногих выживших членов последней зондеркоманды Освенцима. В этом ему помог высокий профессионализм в разделывании трупов, который был замечен Менгеле. Доктор-палач предоставляет ему работу по специальности в своем анатомическом театре.
   В своих воспоминаниях Нишли впечатлен следующим «эпизодом»:
   Людей из прибывающих эшелонов сразу же запихивали в газовые камеры и уничтожали. При этом зондеркоманда методично выполняла ставшую рутиной каждодневную работу – распутывала клубки тел, обливала их из шлангов, затем доставляла для сжигания в крематорий. И вдруг – среди горы голых тел трупов она обнаружила чудом оставшуюся в живых девушку.
   И вот те, для которых смерть – обычное ремесло, те, которые, вступая на эту стезю где, по выражению одного из «тружеников» зондеркоманды, «или в первый же день сходишь с ума, или привыкаешь», стоят перед чудом выживания, под влиянием которого неожиданно из каких-то глубин таинственного подсознания рождается душевный трепет перед таинством жизни. Следуя пробудившемуся порыву, они прячут девушку, согревают ее, поят мясным бульоном, вызывают врача, который делает ей укол и приводит в чувство.
   Из общения с ней удается узнать, что ей шестнадцать лет, но она никак не могла осознать, что с ней произошло. Память отказала ей в воспоминаниях о мучениях…
   Одурманенные алкоголем те, для которых ежедневная обработка горы трупов – рутинное дело, существа из зондеркоманды потрясены – вместо безликой голой массы видят перед собой человеческое существо, которое, вопреки всему, выжило. Знак свыше – газ каким-то образом обошел свою жертву. Но как и где ее спасти, сохранить ей то, что никто из смертных не вправе отобрать – жизнь?
   Ситуация проясняется с неожиданным появлением эсэсовца Мусфельда, заправлявшего «хозяйством смерти». Присутствующий врач отзывает чиновника смерти в сторону и что-то долго ему объясняет. Услышанное никак не меняет его намерения – орднунг есть орднунг, незаконно выживший, предназначенный для уничтожения, подлежит истреблению.
   Не колеблясь ни минуты, Мусфельд отдает распоряжение – девчонку расстрелять! Поставить еще одну точку в окончательном решении не подлежащего сомнению вопроса он передоверяет своему подчиненному. Меткостью стрельбы не уступающей легендарному Вильгельму Теллю, одним выстрелом в затылок дисциплинированный солдат валит наповал посмевшую ожить жертву.

А был ли мальчик (?!)

   Фани Фенелон, солистка оркестра Альмы Розэ – певица парижского кабаре. В Аушвице оказалась за «преступную» попытку скрыть свое еврейство и выдать себя за «арийку». В своей книге «Playing for time» («Играть, чтобы выжить»), в частности, вспоминает удивительный эпизод из жизни организатора и спонсора их оркестра амбициозной австрийки оберштурмбанфюрерин Марии Мандель – начальницы женского лагеря Биркенау.
   Свою профессиональную деятельность фрау Мандель начинает в женском концлагере для политзаключенных в Ревенсбрюке, где приобретает необходимые «навыки» для будущей профессии – ломать с одного удара челюсти и носы.
   Свой карьерный рост от рядовой охранницы СС до подполковника и начальника концлагеря она проходит в удивительно короткий срок. За время службы рейху ее внешность и стать настолько изменились, что вряд ли кто-то из бывших соседей мог бы разглядеть в этой высокой блондинке, облаченной в форму мышиного цвета, и с черной фуражкой, лихо сидящей на голове, со стройными ногами, обтянутыми шелковыми чулками, и в элегантных туфлях, свою землячку.
   Внешние изменения, придавшие Марии облик «респектабельной» эсэсовки, никак не повлияли на обнаружившееся еще в раннем детстве пристрастие – она обожала музыку. И только в концлагере она, наконец, реализует свои музыкальные амбиции – в ее распоряжении оказался оркестр узниц – «собственный оркестр».
   Жизнь ее можно назвать почти состоявшейся – в руках любимое дело, существует возможность в любой момент удовлетворить свое хобби, погрузившись в мир странных сочетаний диезов и бемолей. Рядом великолепный любовник, понимающий ее соподельник по общему делу Карл Бишофф – квалифицированный специалист по обслуживанию газовых камер и кремационных печей. Для полного женского счастья ей, однако, чего-то недостает – возможно, устремившегося навстречу малыша с протянутыми ручонками и радостным возгласом «Мама!».
   Но и это ей, кажется, удается в какой-то форме испытать.
   Согласно рассказам очевидцев, которые со временем обрели легендарную окраску, произошло невероятное чудо.
   Из Польши для соответствующей «обработки» приходит очередной транспорт с узниками. Из очереди, ожидавшей селекцию, к ней навстречу выбегает едва научившийся ходить малыш и бросается в объятья – бросается в объятья той, которая славилась особенной жестокостью именно в отношении женщин с малолетними либо грудными детьми. По рассказу Фенелон, Мандель не отшвырнула малыша обратно. Более того – она взяла его бережно на руки и унесла с собой. На следующий день ее видели вместе с ребенком, – ухоженным и одетым в нарядный костюмчик.
   Эта феерическая история длилась пять дней. Пяти дней оказалось ей, по-видимому, достаточно, чтобы окунуться в мир детства и пережить опыт материнства. На шестой день долг перед службой берет верх над материнским инстинктом – мальчик исчез. Полусонного малышку, одетого в нарядный костюмчик, под покровом ночи она заботливо отводит в газовую камеру.
   Очевидцы утверждали, что, исполнив свой служебный долг, фрау Мандель какое-то время стояла и смотрела, как из мрачной трубы крематория вверх устремилось облачко сизого дыма.

Беспощадный террор. Не высовывайся! Не смотри!

   «Ротра mortis magis terret quam mors ipsa».
   (Больше самой смерти устрашает то, что ее сопровождает.)

   Основным инструментарием логистики, поддерживающей атмосферу всепроникающего страха в лагере смерти, служит беспощадный террор.
   Методический террор питает непроходящую атмосферу страха – время от времени на глазах у всех кого-то избивают, кого-то пытают, кого-то расстреливают, кого-то отправляют в газовые камеры. При этом палач постоянно оказывается перед сложной задачей – выбрать подходящую очередную жертву из тех, кто «высовывается». Его взор тупо скользит по серо-полосатой массе, пытаясь выделить того, на лице которого, по его представлению, сохранились какие-то остатки индивидуальности, что само по себе – опасный вызов установленному порядку вещей.
   Сила этого метода, заключает узник Бруно Беттельхейм, в том, что «человек в своем естественном стремлении к безопасности станет сам производить внутреннюю работу по разрушению личности, чтобы слиться с этой серо-полосатой массой, стать неотличимым» (Бруно Беттельхейм. Просвещенное сердце).
   Таким образом реализовывалась еще одна из важных целей, которую ставил тоталитарный режим перед так называемым институтом концлагерей – отработать методику разрушения личности заключенных, «превратить их в послушную массу, где невозможно ни индивидуальное, ни групповое сопротивление». В этом опыте содержался и внешний посыл, обращенный к тем, кто все еще находился вне колючей проволоки концлагерей, бодро маршируя в шеренгах тех, кто причислял себя к строителям тысячелетнего рейха:

   «Терроризировать остальное население, используя заключенных и как заложников, и как устрашающий пример в случае сопротивления».

   При этом лагеря превратились также в испытательный полигон для СС – «здесь их учили освобождаться от своих прежних реакций и человеческих эмоций, ломать сопротивление беззащитного гражданского населения».
   По мере растворения индивида в безликости серо-полосатой массы вместе с его поведением, которое в возрастающей степени превращается в автоматические реакции на звучащие приказы, меняется и его облик и стиль поведения – он перестает поднимать ноги при ходьбе и начинает двигаться шаркающей походкой.
   При этом он перестает не только слышать, но и видеть происходящее вокруг, если это запрещено:

   Эсэсовец избивает заключенного. Мимо проходит колонна узников. Заметив экзекуцию, все они, словно по команде, отворачивают головы в сторону и, резко ускоряя темп движения, всем видом пытаются продемонстрировать, что ничего не заметили. В ответ от сопровождающего их охранника слышится поощрительное – «Молодцы!» (Бруно Беттельхейм).

   Тест на «выпускном экзамене» – испытуемый должен совершить «поступок», свидетельствующий, что он преступил «последнюю черту» – черту собственных человеческих реакций и эмоций, за пределами которых жизнь теряет всякий смысл:

   «Чтобы не стать ходячим трупом, а оставаться человеком, пусть униженным и деградирующим, необходимо было все время осознавать, где проходит та черта, из-за которой нет возврата, черта, дальше которой нельзя отступать ни при каких обстоятельствах, даже если это угрожает жизни. Сознавать, что если ты выжил ценой перехода за эту черту, то будешь продолжать жизнь, потерявшую всякое значение» (Бруно Беттельхейм).

   Рутинная ситуация – эсэсовец обращает внимание на двух евреев, которые, как ему видится, проявляют недостаточное усердие на работе:
   Подозвав заключенного-поляка из соседней бригады он отдает ему приказ – провинившихся евреев закопать живьем.
   Поляк отказывается исполнять приказ. В ответ эсэсовец избивает его и приказывает доходягам евреям закопать живьем несостоявшегося палача. Молчаливые и послушные узники без каких-либо эмоций послушно приступают к исполнению приказа…
   В какой-то момент эсэсовец отменяет свое распоряжение и приказывает евреям вернуться в грязную яму, а поляку – закопать их живьем. На сей раз поляк беспрекословно подчиняется приказу – и берется за лопату» (Там же).
   Экзекуция завершена – надзиратель притоптывает сапогами землю над головами жертв. Затем их откапывают и оттаскивают в топку крематория. К этому моменту один из закопанных живьем уже успел отойти в «лучший из миров», в другом – все еще теплилась жизнь… он продолжал дышать. Экзамен успешно сдан.

«Мусульманин»

   «Мусульманин» (Muselmann) – на лагерном языке речь идет об опустившемся узнике, утратившем всякую надежду на спасение и окончательно отброшенным за грани человеческого измерения, о существе, достигшем уровня физического и духовного истощения, при которой «угасала та область сознания, в котором противостоят друг другу добро и зло, благородство и низость, духовность и бездуховное. Он превращается в ходячий труп, в средоточие физических функций агонизирующего тела» (Жан Амери).

   «Именно они, «мусульмане», образуют средоточие и нерв лагеря; именно они, анонимная масса, – постоянно обновляющаяся, но остающаяся неизменной, – масса недочеловеков, в чьей душе божественная искра погасла навсегда: они блуждают и изнемогают в молчании, слишком опустошенные, чтобы по-настоящему страдать» (Примо Леви).

   «Мусульманином» становился узник, стремительно скатывающийся на дно ада, поскольку не мог сжиться с реалиями нечеловеческого выживания из-за свойственной беспомощности – житейской «бестолковости», которая не позволила ему приспособиться к чудовищным условиям лагеря, кто упустил свой возможный «единственный шанс», не усвоил азов немецкой речи, усложнив тем самым возможность разобраться в адской мешанине законов и запретов…
   К заключенным, спускающимся по лестнице, ведущей в баню, присоединяется группа «Muselmann» – настоящие мумии, живые мертвецы. «Их заставили спускаться вниз вместе с нами, чтобы показать их нам, словно говоря: смотрите, что вас ждет…» (Джордже Агамбен. Homo Sacer. Что остается после Освенцима…).
   В какой-то момент один из них – лишенное воли и разума существо, – тупо устремив свой взор на еле волочащиеся в деревянных башмаках ноги, двинулся прямиком в объятья охранника СС, сопровождавшего группу. Свидетели происходящего – узники, инстинктивно сгрудившись в толпу на левой стороне лестницы и умолкнув, ожидают финал. Долго ждать не приходиться – озверевший эсэсовец ударяет движущийся «мерзопакостный» скелет кнутом по голове.

   «Мусульманин остановился, не понимая, что произошло. Получив еще несколько ударов – за то, что забыл снять шапку, – он начал испражняться, потому что был болен дизентерией. Когда эсэсовец увидел зловонную жидкость, стекавшую на башмаки мусульманина, он потерял рассудок от ярости. Он налетел на мусульманина и несколько раз ударил его в живот. А когда несчастный упал в свои собственные испражнения, стал бить его по голове и спине. Мусульманин не защищался…
   После первого удара он сложился вдвое, а еще после двух-трех ударов был уже мертв» (Джордже Агамбен, там же).

   P. S. «Мусульманин ни у кого не вызывал сочувствия и не мог рассчитывать на симпатию ни с чьей стороны. Товарищи по заключению, постоянно пребывайте в страхе за собственную жизнь, не удостаивали их ни единым взглядом. Для заключенных коллаборационистов мусульмане были источником раздражения и постоянных проблем, для эсэсовцев – всего лишь бесполезными лагерными нечистотами. И те и другие думали лишь о том, как избавиться от них любыми доступными способами» (Джорджо Агамбен, там же).

В ожидании «инвентарного номера»

«Однажды новичок-заключенный, которому полагалась порка, был временно от нее освобожден, поскольку не успел еще получить идентификационный номер. Соответствующую порцию порки он получил лишь после присвоения индивидуального номера – поскольку объект предполагаемой акции должен был числиться под номером». (Бруно Беттельхнейм).

Пороли не человека – пороли очередной «инвентарный номер», которым было обозначено безличное существо-узника. Пороли не люди, пороли лишенные персональных имен и личностных характеристик палачи – разные унтер – обер-шар и прочие «фюреры», пороли винтики безумной мегамашины смерти.

Блок № 11

   Одно из звеньев в цепи террора Аушвица, элемент контрапункта устрашающей мелодии ужасов, нависшей над концлагерем (контрапнукт – сочетание различных голосов, образующих гармоническое целое) – блок № 11, внутренняя тюрьма лагеря. И если газовые камеры в комплексе с крематориями в этой адской гармонии ужасов воспринимались как нечто запредельное, как то, что расположено где-то там – за немыслимым порогом жизни, то блок № 11, с его изощренными пытками, где денно и нощно пытали и допрашивали «провинившихся» заключенных, был «посюсторонним» ужасом, который постоянно напоминал узнику место его пребывания, ужасом, который постоянно находился рядом с ним.
   «Лично я боялся даже проходить мимо этого блока», – вспоминает Ежи Белецкий, один из немногих узников, кому однажды «удалось познакомиться» с тем, что творится за его застенками.
   Под видом уборщика Ежи проник в этот круг ада. Но, к несчастью, был пойман и отправлен внутрь блока для наказания как злостный нарушитель распорядка лагеря.

   «Там было чертовски жарко, – делится он своими воспоминаниями. – В помещении стояло ужасное зловоние и слышно было, как кто-то стонал: „Боже! О, Боже!“».

   Внутри было темно – единственный свет проникал через черепицу крыши. Через какое-то время Ежи разглядел того, кто стонал и призывал на помощь Всевышнего – человека, подвешенного к балке за руки, которые были связаны за спиной. Тут же к нему подошел эсэсовец с табуретом в руках и приказал: «Залезай!»

   «Я сложил руки за спиной, а он связал их цепью. После этого он прикрепил цепь к балке потолка и резко выбил из под меня табурет. „Иезус Мария!“ Я почувствовал ужасающую боль. Но эсэсовец на меня гаркнул: „Заткнись, собака! Ты это заслужил“».

   Через некоторое время в помещении появился еще один охранник-эсэсовец. Он подошел к уже успевшему умолкнуть подвешенному узнику и освободил его.

   «Я закрыл глаза. Душа, казалось, покинула меня. И тут вдруг до моего сознания дошли слова: „Ему осталось еще 15 минут“».

   И, наконец, сверив свои часы, двое палачей подходят к Ежи и спускают его на землю. Освободив его от цепей один из эсэсовцев, исполняющий роль заботливого охранника, помогает ему придти в себя – стать на ноги. При этом он дает ему совет, как следует держать вывернутые руки и успокаивает: «Через час все пройдет».
   Никакого произвола, никакой отсебятины – все учтено до мелочей, все расписано в соответствии с общим порядком и с существующей разветвленной логистикой изощренных пыток.
   Тех, кому «положено», по 4 человека помещают в так называемые «стоячие камеры» размером 90×90 см, где им предстоит стоять всю ночь. Другие, в соответствии с табелем о «преступлениях», подвергаются более жестким мерам наказания – обречены на медленное убийство: их либо сажают в герметичную камеру, где они умирают от нехватки кислорода, либо морят голодом.
   Параллельно с пыточными камерами в блоке практикуются непрерывные самые изощренные пытки узников – их избивают плетьми, пытают водой, жгут каленым железом, обливают бензином и поджигают. Распространенный способ пыток (зимой) – голову заключенного прижимают к раскаленной печке-буржуйке до тех пор, пока он не дает «нужные» показания. Лицо, подвергнутого подобной «процедуре» узника, как правило, почти полностью сгорало.
   Одна из самых зловещих фигур, властвовавших в этом блоке, – унтерштурмфюрер Макс Грабнер. Начавший свою трудовую карьеру с пасторальной профессии – пастуха коров, он дослужился до должности ответственного за «очистку бункера» – определял, видимо, в соответствии с определенной инструкцией – кого следует продолжать пытать, а кто подлежит «очистке» – немедленному уничтожению.
   Приговоренных к смерти отводят, вернее, оттаскивают в умывальню, где им помогают раздеться донага. Затем голых отводят через боковую дверь в закрытый внутренний расстрельный двор, расположенный между блоками № 10 и № 11 и отгороженный от остальной территории кирпичной стеной. Здесь их, в сопровождении капо, отводят к месту казни – к стене, на лагерном языке – к «экрану». К голове каждого приставляется пистолет – и раздается выстрел.
   В казнях регулярное участие принимает охранник лагеря Пери Броад, переведенный по личной просьбе в лагерное гестапо – в отдел дознания и допросов. За холодным и непроницаемым взглядом, которым он одаривает окружающих, угадывается интеллектуал. Он, в действительности, был образованным и начитанным джентльменом, говорящим на нескольких языках и музыкально одаренной личностью.
   В портофолио этого знакового в лагере учреждения числится примечательное событие – здесь 3 сентября 1941 года по приказу заместителя коменданта лагеря оберштурмфюрера СС Карла Фрицша, было проведено первое испытание отравления людей газом «Циклон Б».

«Нет повести печальнее на сеете…»

   Это не романтический вымысел о трагической судьбе влюбленных друг в друга подростков, ставших жертвой средневековых предрассудков враждующих семей – но реальная история любви молодых людей, зверски истребленных окружающим их современным миром, одержимым духом массовых убийств.
   История этой любви «имеет место быть» не на арене Вероны (Verona) – города, защищенного добротными каменными стенами от непрошенных гостей, города, который обессмертил своей «самой печальной» повестью на свете Шекспир: «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте», – но на подмостках, возвышающихся над пепелищем из останков человеческой плоти, окруженных изгородью из ощетинившейся колючей проволоки, по которой денно и нощно, в ожидании очередной жертвы, двигается направленный пучок электронов – высоковольтный смертельный ток.
   Он и она не могли жить друг без друга – но против них было зловещее окружение впавшей в безумие цивилизации.
   Ее звали Мала (Мала Циметбаум), его – Эдек (Эдвард Галинский). Оба родились в Польше – она в еврейской семье, он – в польской. В лагерь смерти их доставили по разным маршрутам.
   Мала схвачена 11 сентября 1942 года во время облавы на евреев на железнодорожном вокзале некогда миролюбивого и гостеприимного Антверпена, куда в возрасте 10 лет увезли ее родители в надежде на лучшую жизнь. С группой отловленных соплеменников ее отправляют в Освенцим, по прибытии в который большую часть поступившего «стратегического груза» оперативно отправляют в газовые камеры.
   Мала соответствует «критериям» отбора (селекции), позволившим ей избежать участи примкнуть к большинству прибывших с нею узников. Под номером «19880» – татуировке, запечатленной на ее руке – ее отправляют в лагерь. Бонусом, повышающим шанс на выживание в лагере, служат лингвистические способности Малы – помимо польского она знает фламандский, французский, немецкий и английский языки, а также немного говорит по-русски.
   Эдек – старожил лагеря. Депортирован в Освенцим 14 июня 1940 из Польши – в числе 728 узников, где был идентифицирован под номером «531». В качестве механика участвует в строительстве филиала Освенцима – Освенцима II (Биркенау), основного цеха по производству трупов в промышленных масштабах. На этой «стройке века», по одной из версий, 5 сентября 1943 года он встречает ее – свою Суламифь, Малу Циметбаум, появившуюся на строительной площадке в качестве посыльной и переводчицы.
   После судьбоносной встречи с Эдеком Мала доверительно делится с одной из своих подружек-узниц: «Я люблю и любима». О своих чувствах к Мале Эдек делится со своим другом Виславом Килару, с которым они давно уже замыслили побег из лагеря.
   Появление Малы вносит существенные коррективы в планы побега Эдека, который он предполагал совершить с приятелем Виславом. Побег рассчитан на двоих. Вислав отказывается от побега в пользу Малки.
   Полдень выходного дня. Эдек встречает Малу облаченным в раздобытую форму эсэсовца, изображая конвоира лагеря, сопровождающего узницу. В безопасном месте Мала сбрасывает с себя униформу заключенной и остается в приличном платье, превращаясь в подружку, прогуливающуюся с эсэсовцем.
   Побег удается. Но, увы, ненадолго. Эдек был схвачен по наводке какого-то бдительного служащего прилавка, с которым он – из-за отсутствия наличности – пытался расплатиться добытым в лагере золотом.
   Не дождавшись Эдека в условленном месте, Мала в какой-то момент понимает, что он пойман и вслед за ним добровольно возвращается за колючую проволоку.
   Беглецов помещают в разные камеры печально известного блока № 11 – блока смерти. Допросы с пытками продолжаются днем и ночью. Лилли Майерчик, работавшая в политическом отделе администрации лагеря, свидетельствует: «Мала не выдала никого».
   Смертный приговор «дерзкой паре» подтвержден на самом высоком уровне – эсэсовским управлением в самом Берлине. В ожидании публичной казни заключенные проводят в застенках блока еще несколько недель.
   Гиза Вайсблюм, бывшая узница Освенцима, вспоминает записку, нацарапанную Малой:

   «Я знаю, что меня ожидает. Я готова к худшему. Будь смелой и запомни все».

   Эдек оставил на стене своей камеры следующие надпись: «Mala Zimetbaum 19880 + Galinski Edward 531 + 6.VII.44».
   Она видна и сегодня.
   Влюбленные, по свидетельству очевидцев, из своих камер пересвистывались друг с другом. Эдек пытался даже петь любимой итальянские арии…
   P. S. Влюбленным отказано в привилегии умереть в один и тот же день в одном и том же месте.
   Эдек – Эдвард Галинский – вместе с пятью другими узниками публично казнен в мужском лагере Биркенау. Не дожидаясь приговора, он пытается покончить собой – «преждевременно» набрасывает себе на шею петлю. Палачи пресекают этот «произвол» – акт убийства, в соответствии с установленным порядком, может быть совершен лишь после формальной церемонии зачтения приговора.
   Более «зрелищно» расстается с жизнью Мала.
   После вечерней поверки женщин-заключенных заставили образовать круг неподалеку от барака № 4 в женском лагере Б1б. Мария Мандель, Марго Дрехслер и другие эсэсовцы выстраиваются в ожидании экзекуции.
   «В то время пока комендант женского лагеря читала приговор с клочка бумаги, Мала держала что-то в руке. Как оказалось позже, это было лезвие для бритья. Вдруг одним движением, она порезала свои вены этим лезвием, – вспоминает заключенная Маргита Свалбова, – и кровь начала стекать по ее ладони». Глаза присутствующих на казни наполняются ужасом. Палачи мгновенно реагируют. Повернувшись к Мале, один из них хватает ее за руку и пытается отобрать лезвие. Неожиданно для всех, на виду у тысяч пленниц, она ударяет его по лицу свободной рукой.
   Чтение приговора прервано – казнь пошла не по предписанному сценарию. Эсэсовцы бросаются на Малу и, сломав ей руку – при попытке отобрать – лезвие, связывают ее по рукам и ногам – и жестоко избивают. Вокруг нарастает шум и неразбериха. Заключенных загоняют в бараки. Малу куда-то волокут. Мария Мандель останавливает их – и с ненавистью шипит: «Ее надо сжечь заживо!»
   Истекающую кровью Малу помещают в пригнанную ручную тележку, на которой ее отправляют в крематорий.
   Как именно Мала рассталась с жизнью, точно не известно. Кто-то утверждает, что по пути в крематорий ее застрелил один из охранников – из чувства жалости. По другой версии – перед вхождением в газовую камеру неизвестный доброжелатель передал ей ампулу сильнодействующего яда…

Глава XXIII
«Рекреация» в аду

Рекреация (лат. гестапо – восстановление) – комплекс оздоровительных мероприятий, осуществляемых с целью восстановления нормального самочувствия и работоспособности здорового, но утомленного человека…

«Ты еще жив, Абрамек?»

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   После очередной «трудовой вахты» в лагерь возвращается бригада зондеркоманды.
   Прокопченные дымом, лоснящиеся от человеческого жира, сгибаясь под тяжелыми узлами (им разрешается присваивать кое-что из пожитков жертв), плетутся они в специально огороженную зону. Откуда-то доносятся крики проклятий и негодования в адрес пособников убийц. Кто-то подбегает к ним с просьбами и расспросами, хватая на лету заранее помеченные узелки.
   «Я окликнул одного из них, приятеля по нашей прежней команде. Я-то заболел и отправился в лазарет. Ему больше «повезло», его назначили в зондеркоманду. Все-таки это лучше, чем лопатой орудовать за миску супа. Он с радостью протянул мне руку.
   – А, это ты? Надо чего-нибудь?
   – Есть у тебя яблоки?
   – Нет, яблок у меня нет, – дружелюбно отвечаю я. – Ты еще жив, Абрамек? Что слышно?
   – Ничего интересного. Вот чешек в «газ» отправили.
   – Это я и без тебя знаю. А личные дела?
   – Личные? Какие у меня могут быть личные дела? Печь, бараки и опять печь. Разве у меня есть тут кто-то близкий? Ага, если хочешь знать о личном – мы придумали новый способ сжигания трупов в печи – знаешь какой?
   Я изобразил вежливое любопытство.
   – А вот такой. Берем четырех ребятишек с волосами, приставляем головками вместе и поджигаем волосы. Потом уже само горит u-gemacht (нем. – готово).
   – Поздравляю, – сказал я сухо без восторга.
   Он как-то странно засмеялся и посмотрел мне в глаза.
   – Слушай, ты, санитар, должны же мы у нас в Аушвице развлекаться как умеем. Иначе разве можно выдержать?».
   И, сунув руки в карманы, не прощаясь, он удаляется.

Завораживающее «зрелище»…

   Масса «открытий чудных» в плане развлекаловки ожидает охранителей порядка в самых неожиданных местах!
   Завершена утомительная операция по поимке очередных узников, пытавшихся совершить побег из лагеря. Оскар Тренинг, бухгалтер Освенцима, утомившись от скуки сведения «дебета с кредитом» в компании с приятелями, офицерами СС, участвует в рутинном зрелище расправы с неудачниками. Все идет своим чередом – экзекуция, отправка в газовую камеру, погружение бездыханных трупов в тележки для отправки в печь крематория.
   Не ожидая от наскучившего однообразия предстоящего финала ничего интересного, скромный бухгалтер готов вернуться на свое рабочее место.
   Друзья-сотоварищи удерживают коллегу от опрометчивого шага, обещая лицезрение наиболее пикантного момента разыгрываемого «зрелища». Оскар поддается уговорам и, затаив дыхание, с любопытством наблюдает, как члены зондеркоманды пропихивают трупы в печь крематория и разжигают костер.

   «Когда вспыхнул огонь в печи, присутствовавший капо поведал мне все детали процесса сгорания трупов… Особо забавно было наблюдать, как под влиянием высокой температуры газы раздували труп, заполняя всевозможные его органы. Кульминацией зрелища становился момент, когда под давлением газов у сжигаемых трупов мужчин наступала могучая эрекция» (Оскар Тренинг – См. L. Rees. Auschwitz).

   Забавное зрелище… Не так ли?!

Футбол

   Футбол занимает одно из приоритетных мест на нацистской шкале ценностей в формирования «нордического характера». Особенно поощрялись силовые виды спорта, тренирующие «тевтонскую ярость». Гитлер прямо писал в «Майн кампф», что ему нужны «безупречные, натренированные спортом тела». Атлет не имеет права распоряжаться собственным телом, как он хочет. Быть здоровым – его гражданская обязанность. Особо высокие требования к физическому совершенству предъявлялись к членам СС: до 1936 года туда не брали человека, если у него был вырван хотя бы один зуб.
   Отдельным приказом Гиммлер распорядился создать эсэсовские футбольные команды, которые, в порядке тренировки и повышения уровня своего профессионализма, могли тренироваться на узниках концлагерей.
   Одну из разновидностей тренировок вспоминает бывший узник концлагерей Яков Камбанеллис:

   «Эсэсовцы образовали круг и заорали арестанту: „Мяч в игре!“ Еврей должен был бежать от одного „футболиста“ к другому, в то время как те отрабатывали „силу и точность“ ударов, нанося живому „мячу“ удары по ногам, по ребрам и в живот. „Тренировка“ заканчивалась, когда окровавленный „мяч“ не был более в состоянии перемещаться по полю».

   Автором этой «тренерской разработки» считается унтерштурмфюрер СС Арнольд Штриппель, организовавший футбольный клуб «СС Нойенгамме» (по названию концлагеря, расположенного неподалеку от Гамбурга). Аналогичным образом «тренировались» эсэсовские футболисты и в других концлагерях. Разумеется, об этом не знали участники воссозданных нацистами в оккупированной Европе футбольных клубов, приглашаемые эсэсовцами на «товарищеские» матчи вплоть до конца 1944 года. Спорт есть спорт (!).
   Рьяные поклонники игры в кожаный мяч эсэсовцы не могли пройти мимо того обстоятельства, что после оккупации Европы в застенках концлагерей оказались известные игроки национальных сборных по футболу различных стран.
   Под эгидой эсэсовских бонз на территории Освенцима и Биркенау (Освенцим II) создаются футбольные команды узников, матчи между которыми – не просто времяпрепровождение, досуг палачей и отчасти жертв, но и неплохой гешефт (бизнес), на котором можно подработать. Этой цели служили пари, в которых делались ставки на победителя в матчах. На кону в таких случаях стояли не только деньги, но и жизнь игроков.
   В зоне повышенной опасности зачастую оказывались наиболее квалифицированные игроки команд, которых могли расстрелять лишь из подозрения, что они «сдали» матч, будучи подкупленными конкурирующей эсэсовской братвой.
   Такая участь, например, постигла бывшего футболиста сборной Германии, еврея по национальности, Юлиуса Хирша. «Тренер»-эсэсовец решил, что Юлиус преднамеренно пропустил в ворота два меча – и судьба подозреваемого оказалось предрешенной.
   Впечатляющим событием лагеря, вспоминает узник – венгерский врач Нишли, явился матч между командой, составленной из эсэсовцев, и евреями из зондеркоманды.
   В числе зрителей – свидетелей этого примечательного события – эсэсовцы из различных подразделений, игроки из других команд, узники привилегированных категорий. Матч сопровождается шумом и бодрящими криками болельщиков, словно речь идет об обычной игре на какой-нибудь деревенской лужайке, а не о зрелище перед вратами ада.
   Ничего подобного не могло произойти с другими узниками концлагеря, но с членами зондеркоманды, «воронами крематория», эсэсовцы готовы соревноваться почти «на равных». Из-под этого равенства, однако, проглядывает зловещая сатанинская ухмылка:
   – «Евреи, мы добились своего! Мы обласкали вас, развратили и утащили с собой на дно. Не воображайте, что вы чисты – вы запачканы кровью, как мы, как Каин, потому что вы братоубийцы. Так что идите сюда – будем вместе играть в футбол».

Заведение «Puff»
(бордель)

   В августе 1943 года в Аушвице в «апартаментах» блока 24 начинает функционировать публичный дом, который обслуживают двадцать «жриц любви».
   Открытие заведения анонсируется как акт заботы о психическом здоровье узников. При этом потенциальных клиентов борделя агитируют, чтобы «они как можно скорее записывались в очередь, потому что потом будет большая толчея» (Адам Ежи Брандхубер, лагерный номер 87–112).
   Официально публичный дом именуется зондербау (спецздание) – не путать с зондеркомандой.
   Появление «храма любви» на территории лагеря, по мысли устроителей, призвано свидетельствовать о лживости зарубежной пропаганды, распространяющей сведения об ужасах, царящих за колючей проволокой.
   Бордель, по мысли его устроителей, должен был способствовать укреплению дисциплины в зоне и повышению мотивации к работе узников-рабов, которая с мая 1943 года покоилась на «триаде» трех «F»: «Frauen. Fressen. Freiheit» («Бабы». «Жрачка». И где-то манящая призрачная «Свобода»).
   Боны стоимостью в две рейхсмарки на посещение борделя в качестве одной из поблажек выдаются особо послушным и исполнительным «ударникам производства».

   «Каждая обитательница борделя обязана была отрабатывать ежедневно четыре сеанса в летнее время – и пять в зимний период» (Владислав Фейкель).

   Желающих «вкусить» от женской плоти было более чем достаточно. Распорядитель, отвечающий за порядок при посещения заведения, – унтершарфюрер Освальд Кадук.
   Клиенты, желающие «отоварить» свои боны на сексуальные услуги, выстраиваются в очередь, согласно которой каждый из них по команде отправляется в освободившееся помещения. Сеанс услуг длится не более двадцати минут. После чего Освальд Кадук подает сигнал «отбоя» – успевшие и не успевшие получить причитавшееся на две рейхсмарки удовольствие мужчины покидают своих дам, уступая места очередникам.
   Процесс соития находится под строгим контролем. Через глазок в дверях эсэсовцы пристально следят, чтобы узники не нарушали дозволенные «благопристойные» позы совокупления.
   При этом строго соблюдаются правила «расовой гигиены», согласно которым, посетители-немцы могли общаться только с толстыми блондинками – немецкими фрау. Темные и стройные девицы доставались на долю тех, кого относили к категории «неполноценных арийцев».
   Доступ к телам жриц любви по расовым соображении закрыт для евреев и иже с ними «недочеловеков».
   В будни публичный дом распахивает свои объятья лишь после вечерней проверки. После окончания официального рабочего дня наступает время неконтролируемых и формально запрещенных визитов.
   Кавалеры одаривают дам: узники, «счастливые обладатели «бонусов на секс», кружат под окнами своих избранниц с подарками – продукты, интимное белье и бижутерия и прочие штучки, владельцы которых не в состоянии более претендовать на них. С помощью шнурков и различного вида приспособлений под веревки молодые и не очень молодые девицы с благодарностью поднимают преподносимые трофеи в свои камеры-кельи.

Бегство в мир гармонии чисел

   У людей, усвоивших великие принципы математики, одним органом чувств больше, чем у простых смертных.
Чарльз Дарвин

   «Ни книг, ни бумаги, ни карандаша у него не было. Но мысль работала четко и ясно. Расчеты он производил в уме и верил, что математика развивает точность мышления. В лучшие времена, «играя» числами, Яаков развлекался в нечастые периоды отдыха. Теперь, в лагере, цифры стали для него верными испытанными друзьями. Его ум, выстраивая и передвигая их, находил самые разные способы манипулирования числами» (Арнольд Файн. Математическая система, созданная в Освенциме).

   В атмосфере царящего ада, когда все новые и новые жертвы партиями друг за другом следуют на заклание в газовые камеры, когда от царящего вокруг ужаса и безысходности можно сойти с ума, когда твое тело истощается с каждым днем, и ты приближаешься к роковой точке развязки с жизнью, когда ты в шаге от того, чтобы окончательно превратиться в скотину, одесситу Якову Трахтенбергу, узнику Освенцима, открывается удивительное пространство «досуга» – прибежище внутренней свободы – виртуальный мир чисел, который, по уверению великого Эвклида, таит в себе замысел Всевышнего, реализуемый в природе: «Законы природы – это просто математические выкладки Бога» (Эвклид).
   Ни книг, ни письменных принадлежностей у Якова нет. В его распоряжении – лишь голова. Мысль работает четко. Все расчеты производятся в уме.
   Так рождается одна из оригинальных и остроумных математических систем, вошедших в анналы науки под названием «Система Трахтенберга» – система быстрого счета. Он находит упрощенные методы осуществления математических действий. Когда арифметика начинает ему казаться слишком уж «простой», он переходит к алгебре.
   Четыре нескончаемых года, проведенных в концлагере, когда каждый день грозит смертельной опасностью и может оказаться последним в его жизни, он предпринимает попытку виртуального бегства от физической реальности, устрашающе вторгающейся в его повседневную жизнь изнурительным и зачастую бессмысленным трудом, издевательством палачей, мучительным ощущением голода, истошными криками узников, доносящимися из камеры пыток, удушающим смрадом, исходящим от разлагающейся плоти живых ходячих скелетов и из дымящих труб крематориев; он мысленно перешагивает через нечеловеческие условия повседневного существования и погружается в мир чисел – в мир вечной гармонии, в мир, где нет место ни боли, ни страданиям, ни прочим преходящим вещам, в мир, который, по уверению Кеплера, является прообразом земной красоты.
   Созданная и запечатленная в единственном экземпляре, в голове ее создателя, математическая система в какой-то момент под угрозой исчезновения. Очевидным это становится в один из апрельских дней 1944 года, когда подошла очередь Якова на этапирование в газовую камеру.
   То ли из-за неразберихи, охватившей лагерь под влиянием военных поражений войск Третьего рейха на Восточном фронте, то ли благодаря хлопотам жены, дочери немецких аристократов, то ли вследствие вмешательства неких высших таинственных сил – охранительниц поцелованных Богом человеков, Якову удается сохранить жизнь. Не без помощи супруги он со второй попытки совершает удачный побег – пересекает границу Германии и оказывается в Швейцарии, где какое-то время пребывает в лагере для перемещенных лиц.
   P. S. Послевоенная Швейцария – Цюрих. Здесь проходит очередная международная конференция, после завершения которой аккредитованная на ней корреспондент информационного агентства «Ассошиэйтед Пресс» Анна Кутлер отправляется на такси в аэропорт. В разговоре со своей пассажиркой водитель такси делится с ней удивительными успехами своего сына по математике, посещающего школу Трахтенберга. Он настоятельно рекомендует ей задержаться в Швейцарии еще на пару дней с тем, чтобы познакомиться с удивительным учителем:

   «Мне нужно было возвращаться домой, – вспоминала потом Кутлер, – но самолет улетел без меня. Сожалеть об этом, однако же, не пришлось. Удивительная встреча с гением стоила гораздо большего. Помнится, я была просто потрясена, когда он продемонстрировал, как его юные ученики производят сложнейшие расчеты, с которыми в состоянии справиться далеко не каждый взрослый, даже с помощью калькулятора».

   В Соединенные Штаты она возвращается страстной поклонницей математика из Швейцарии и увлекает известного профессора математики Рудольфа Мак-Шейна к написанию совместного учебного пособия, излагающего принципы системы Трахтенберга. В результате на свет появляется книга под названием «Быстрая система элементарной математики Трахтенберга», рассчитанная на учителей и учеников старших классов, а также на студентов колледжей.

Глава XXIV
Мир после Освенцима

   После Освенцима чувство противится… утверждению позитивности наличного бытия, видит в нем только пустую болтовню, несправедливость к жертвам; чувство не приемлет рассуждений о том, что в судьбе этих жертв еще можно отыскать какие-нибудь крохи так называемого смысла…
Т. Адорно. Негативная диалектика

   Крушение одного из смыслообразующих стержней ((позитивности наличного бытия» Ницше констатирует на рубеже XIX–XX веков в своем драматическом восклицании – ((Бог умер!» (Ф. Ницше. Веселая наука)
   Очередной смыслообразующей составляющей культуры – Разуму – ((мудрому попечителю, которому, согласно Пифагору, можно вверять всю жизнь», выносит приговор Арнольд Тойнби в своем многотомном исследовании ((Постижение истории», на написание которого автор потратил около тридцати лет: «Разум оказался бессердечным педантом, добившимся поразительного, но поверхностного господства над природой ценой предательства души» (A. Toynbee. A Study of History. L. Vol. 7. P. 501).
   Оставленный Всевышним и преданный Разумом индивид оказывается в ситуации растущей власти Инстинкта – силы животного начала, зверя.

   «В последнем счете всегда побеждает только инстинкт самосохранения. Под давлением этого инстинкта вся так называемая человечность, являющаяся только выражением чего-то среднего между глупостью, трусостью и самомнением, тает как снег на весеннем солнце» (А. Гитлер).

Его повесили…

   В один страшный день – в один из многих страшных дней – мальчик присутствовал при том, как вешали (да, вешали!) другого ребенка… с лицом печального ангела
   – Кто-то позади простонал: «Где же Бог? Где Он? Да где же Он сейчас!?
   В ответ голос внутри меня прошептал:
   – Да вот же Он – Его повесили на этой виселице! (Эли Визель. Ночь).
   Трагедию Освенцима Эли Визель пытается понять в свете так называемой проблемы теодицеи:

   «Теодицея, то есть оправдание Бога, это богословское понятие, с помощью которого теологи пытаются объяснить, почему всемогущий и милосердный Бог допускает существование Зла в мире. Может быть, Он не всемогущ? Или же не милосерден?..».

   Вместо ответа в воздухе повисает мучительное вопрошание Иоганна Баптиста Меца – основоположника католического политического богословия в Германии:

   «Действительно, как можно говорить о Боге, зная о безмерных страданиях человечества, страшным апогеем которого стал Освенцим?»

   P. S. В 1984 году, по случаю получения премии Лукаса, один из учеников Хайдеггера Ханс Йонас, касаясь темы Освенцима, ставшей поводом мучительного переосмысления толкования теодицеи, предлагает свой вариант аргумента в пользу вердикта «Не виновен!» в адрес Всевышнего:

   «Бесконечность (Бог) полностью утрачивает всемогущество, став конечным. Сотворив мир, Бог, можно сказать, передоверил ему свою судьбу, он перестал быть всемогущим. Целиком вручив себя миру, он уже не в силах ничего даровать людям: отныне этот удел переходит человеку. И человек может взять этот удел на себя, заботясь, чтобы Бог не раскаивался или не слишком каялся в том, что оставил мир без всякого произволения».

Здесь Бог больше не живет

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Первое августа 1979 года по еврейскому календарю – Девятое ава. Этот день – канун памятной даты о трагических поворотах еврейской истории – разрушение Первого и Второго храмов, изгнание из Испании и другие печальные события.
   После траурной церемонии посещения Освенцима-Аушвица члены израильской президентской комиссии по Катастрофе возвращаются в Краков, где присоединяются к вечерней службе в синагоге РАМО. Под сводами зала звучит библейский текст «Плач Иеремии» – песнь скорби по поводу разрушения Иерусалима в 586 году до нашей эры Навуходоносором.

   «Воззри Господи, ибо мне тесно, волнуется во мне внутренность, сердце мое перевернулось за то, что я упорно противился Тебе; отвне обесчадил меня меч, а дома – как смерть…» (Плач. 1: 20).

   В ответ на прозвучавшую строку библейского стиха – «обесчадил меня меч, а дома – как смерть» к биме (специальный стол, возвышение в центре синагоги для публичного чтения свитка Священного Писания) поднимается Майлз Лерман. Бывший партизан, единственный оставшийся в живых из всей многочисленной семьи, ударяет кулаком по почтенному месту и в порыве дерзостного негодования объявляет, что вызывает на Суд Торы (Дин Тора – на иврите) Самого Бога. Свои претензии к Всевышнему он излагает на английском языке:

   «Господи, как Ты можешь оставаться здесь, по соседству с Освенцимом и Плашувом? Где Ты был, когда по всей Европе сжигали на алтарях Твоих сыновей и дочерей? Что Ты делал, когда мои родители шли на смерть, когда мои сестры и братья были преданы мечу?»

   Старики, краковские евреи, собравшиеся под древними сводами синагоги на звучавшие на непонятном для многих языке выпады против Всевышнего, временами напоминавшими стенания библейского праведника Иова, реагируют гробовым молчанием.
   Спустившись с бимы, Майлз обращается к одному из членов израильской делегации с просьбой выступить свидетелем обвинения.

   «Нет, я не спорю с Богом, – услышал он в ответ, – только с людьми. Я тоже хочу судебного разбирательства, но не в синагоге РАМО, не в Нюрнберге и не во Франкфурте. Я бы призвала на суд каждый западный университет и каждую библиотеку, которые содержат миллионы злобных слов, написанных против древнего народа, слов, которые, как кинжал убийцы, прячутся под покровами науки и истины, на деле же являются пустой пропагандой маленьких самоуверенных людей. Я хочу привести на скамью подсудимых бесчисленные церкви, в которых как вечный огонь пылала ненависть. Я хочу потребовать к ответу музыку Баха и Бетховена, музыку, которая позволяла себя исполнять в то время, как моих братьев вели на смерть. Я хочу потребовать к ответу садовода, мирно выращивающего свои цветы под солнцем Освенцима, регулировщика, как ни чем не бывало манипулирующего своим маленьким красным флажком перед очередным эшелоном смертников, отправляемых на бойню.
   Я хочу привести на суд цивилизацию, для которой человек так мало значит. Но привести на суд Бога? За что его судить? За то, что Он дал человеку способность выбирать между добром и злом?»

   P. S. При выходе из синагоги старый краковский еврей поинтересовался у израильтянки:
   – «О чем ваш американский друг говорил на языке долларов?»
   Прослушав ответ, он, медленно растягивая слова, произносит:
   – «Скажите этому господину – это не синагога Господа Бога, это просто синагога РАМО. Господь любит места, где собиралось много евреев, где общины многочисленны. Сегодня Бог обитает в Плашуве, Освенциме, Собиборе, Треблинке, Майданеке и во многих других подобных „синагогах“! А здесь Бог больше не живет».

«Когда я слышу слово „культура“…»

   «Когда я слышу слово „культура“, я хватаюсь за пистолет» (Ганс Пост – немецкий прозаик, драматург, поэт, президент Палаты писателей рейха).

   «Культура испытывает отвращение к вони, потому что сама дурно пахнет; ее дворец, с горечью констатирует Брехт, построен из собачьего дерьма».

   Спустя годы после того, как эти строки были написаны, настаивает Теодор Адорно – «Освенцим показал, что культура потерпела крах».
   Далее продолжает он размышлять:

   «После Освенцима любая культура вместе с любой ее уничижительной критикой – всего лишь мусор… Любое слово, в котором слышатся возвышенные ноты, лишается права на существование. Вопрос о том, не было ли все это божественным промыслом, не следует ли все это безгневно и покорно принять, еще раз распространяет на жертвы [Освенцима] приговор, который Ницше много лет назад вынес идеям» (Т. Адорно. Негативная диалектика).

   Остается только гадать – в силу каких особенностей так называемого народного духа этот крах достигает особых масштабов в стране с выдающимися культурными традициями, в стране, которую когда-то «абсолютный дух» самого Гегеля избрал в качестве высшей точки своей самореализации? Каким образом зерна философской мудрости и высокие достижения искусства, обильно оплодотворившие благодатную для них почву Германии, привели к всходам драконьих зубов фашистского мракобесия? В чем заключался пока еще до конца недооцененный «вклад» культуры в чудовищный кровавый бал сатаны, достигший своего апогея за стенами концлагерей?
   В конечном счете – кто же оказался действительным бенефициаром (выгодоприобретателем) гуманистических ценностей культуры, веками транслируемых от поколения к поколению, кто тот действительный адресат, до которого дошел исполненный гордости за человеческое существо ее пафосный порыв в послании великого гуманиста Пико делла Мирандолы «Речь о достоинстве человека»?
   Вряд ли вдохновенный певец свободы и суверенности индивида мог предположить, что предоставленные сами себе «свободные и славные мастера» в своем большинстве предпочтут переродиться в «низшие, неразумные существа», с легкостью превратятся в марширующие единицы, в «толпы людей, являющиеся к нам из темноты, умеющие и готовые убивать» (Т. Адорно. Негативная диалектика. М., 2003).

За гранью смысла

   По всей вероятности, самое главное и потрясающее открытие писателей нашей эпохи заключается в том, что язык, каким он достался нам от культуры далеких пращуров, более не пригоден для описания реальных процессов, для выражения понятий, некогда столь однозначных. Вспомним Кафку, вспомним Оруэлла, в чьих руках прежний язык рассыпался. Они словно окунули его в огонь, чтобы затем предъявить нам пепел, в котором проступили новые неведомые доселе знаки.
Из Стокгольмской речи лауреата Нобелевской премии по литературе Имре Кертиса

   Поражение культуры проявляется не только в том, что она утратила свой нормативный характер применительно к поведению индивида, перестала служить основой иерархии ценностей, господствующих в обществе – но и в том, что она лишилась языка, способного адекватно выразить суть трагедии, в которую оказался ввергнутым мир.
   В итальянском фильме «Жизнь прекрасна» отец и сын – узники концлагеря. Когда для отца наступил момент отправиться в газовую камеру, он пытается убедить сына, что происходящее вокруг, в том числе и его уход туда, откуда нет возврата, с группой собратьев по несчастью, отобранных для уничтожения, – всего лишь игра, в которую люди договорились играть между собой.
   Перевод реальности в игру, во имя спасения от травмы хрупкой души подростка – по сути притча, смысл которой: царящие в этом мире жесткость и насилие столь чудовищны, что не могут быть постигнуты ни в терминах религиозных метафор, ни языком здравого смысла, ни в возвышенных образах культуры.
   P. S. Впрочем, автору сценария фильма не требовалось слишком напрягать свое воображение для создания впечатляющего киносюжета – открывшаяся действительность обильно питает и превосходит возможности самой изощренной человеческой фантазии.
   Впервые родителям пришлось прятать своего малыша Янека Шляйфштайна в Ченстохове, куда их привезли в качестве рабов на фабрику вооружений HASAG из польского гетто в городе Сандомир. В отличие от участи прибывающих детей, не достигших «трудоспособного» возраста, которые по прибытию к месту трудовой деятельности подлежали немедленной отправке на уничтожение в Освенцим, Шляйфштайнам удается спрятать своего сына в подвале, где он проведет целых 18 месяцев в полной темноте. Тусклый свет появлялся лишь в момент, когда родители спускались к нему с едой и с зажженной свечой.
   В борьбе за выживание малыш был приучен молчать – ведь любые издаваемые им звуки могли привлечь бдительных солдат. Рядом с ним они поместили кошку, которая разделяла его одиночество и спасала от укусов обнаглевших грызунов.
   Ситуация усложнилась, когда родителям предстоял переезд на новое место каторги – в концлагерь Бухенвальд. Сынишку, который не достиг трех лет, пришлось готовить к очередному испытанию, которое отец преподносит в форме «интересной игры»:
   – Сейчас мы сыграем в интересную игру – я обещаю тебе каждый вечер по три кусочка сахара, если ты не будешь плакать – что бы ни случилось.
   Сахар – заманчивое «вознаграждение». Едва обретший дар речи Янек согласен.
   Отец сделал большой мешок с дырками для воздуха, посадил внутрь свое чадо, закрыл сверху одеждой и забросил в сумку на долгие дни и ночи.
   Условия «игры» малыш ни разу не нарушил…
   В 1947 году шестилетний узник концлагеря стал самым юным свидетелем на судебном процессе против охранников Бухенвальда.
   74-летний Янек живет в Нью-Йорке. Он рассказывает, что спит только с включенным светом, ибо боится темноты.

Глава XXV
«Человек – мера вещей…»

   Человек есть мера всех вещей, существующих, что они существуют, и несуществующих, что они не существуют.
Учение Протагора

   Человек, который намерен сегодня возглавлять европейскую жизнь, мало похож на тех, кто двигал XIX век, но именно XIX веком он рожден и вскормлен.
Хосе Ортега-и-Гассет. Восстание масс

   Замаячивший на просторах и весях Европы где-то с середины XIX века «призрак коммунизма», помимо всего прочего, нес в своей мрачной утробе зародыш или, как сейчас модно говорить, проект «нового человека», которого увы(!) разумом, унаследованным от Просвещения, не понять, аршином религиозной благодати не измерить.
   Причину порождающей растущее чувство тревоги мутации хомо сапиенс некоторые авторы склонны связывать с особенностями развития общества XIX века.

   «Мы должны предъявить XIX веку счет. Очевидно, наряду с чем-то небывалым и неповторимым имелись в нем и какие-то врожденные изъяны, коренные пороки, поскольку он создал новую породу людей – мятежную массу – и теперь она угрожает тем основам, которым она обязана жизнью. Если этот человеческий тип будет по-прежнему хозяйничать в Европе и право решать останется за ним, то не пройдет и тридцати лет, как наш континент одичает…» (Хосе Ортега-и-Гассет. Восстание масс).

   Пугающий прообраз «новой породы людей», проглядывающий сквозь мятежную массу, вызывает тревожную реакцию многих проницательных мыслителей.
   Невозмутимый Гегель на это явление реагирует апокалипсическим восклицанием – «Массы двинулись вперед!»; рассудительный Конт – тревожным предупреждением: «Без новой духовной силы наш век революций придет к катастрофе!»; неистовый Ницше – мрачным пророчеством (активизация масс – повод для мрачных пророчеств, прозвучавших с высоты Энгадинской скалы): «Я вижу растущий прилив нигилизма!»
   С пророчеством Ницше перекликается возглас отчаяния Буркхардта: «Я же знаю об истории слишком много, чтобы ожидать от деспотизма масс чего-либо, кроме грядущей тирании, которая будет означать конец истории… Я хочу скрыться от всех них – от радикалов, коммунистов, индустриалистов, интеллектуалов, выскочек, резонеров, абстракции, абсолюта, философов, софистов, государства, фанатиков, идеалистов и всех прочих „истов“ и „измов“». (Burckhardt J. Briefe. Bremen, 1965. S. 93, 96–97).
   Призрак угрожающего устоям цивилизации «нового человека» под пером обществоведов материализуется, в частности, в образе «человека массы», «толпы», отличающегося особым духовным складом:

   «Масса – средний человек… В сущности, чтобы ощутить массу как психологическую реальность, не требуется людских скопищ. По одному единственному человеку можно определить – масса это или нет… Масса – всякий и каждый, кто ни в добре, ни во зле не мерит себя особой мерой, а ощущает таким же „как все“, и не только не удручен, но доволен собственной неотличимостью» (Хосе Ортега-и-Гассет, там же).

   Своими навыками и поведением человек массы напоминает инопришельца на ярмарке ценностей многовековой культуры. В лучшем случае он демонстрирует лишь поверхностное владение ее наследием:

   «Школы, которыми гордился прошлый век, внедрили в массу современные жизненные навыки, но не сумели воспитать ее» (Там же).

   Не отягощенный духовным наследием веков «массовый человек» навязывает обществу собственное упрощенное, лишенное научной «изощренности», видение мира – «самые неукоснительные представления обо всем, что творится и должно твориться во Вселенной. Поэтому он разучился слушать – зачем, если все ответы он находит в самом себе? Нет никакого смысла выслушивать, и, напротив, куда естественнее судить, решать, изрекать приговор. Не осталось такой общественной проблемы, куда бы он не встревал, повсюду оставаясь глухим и слепым и всюду навязывая свои взгляды» (Там же).

   В индивидуальности этого человека преобладают характеристики, которые позволяют описывать его в терминах «авторитарной личности» (от лат. autoritas – власть) – личности, отличающейся особой ориентацией на власть, которая служит для него источником ощущения причастности к мощной и неодолимой силе и невероятно повышает личную самооценку.

   «Для авторитарного характера существует два пола – сильные и бессильные. Сила автоматически вызывает его любовь и готовность подчиниться… Бессильные люди и организации автоматически вызывают его презрение… Общая черта тоталитарного мышления состоит в убеждении, что жизнь определяется силами, лежащими вне человека, вне его интересов и желаний. Единственно возможное счастье – в подчинении этим силам» (Э. Фромм).

   Авторитарный тип личности, демонстрируемый «человеком массы», определяет спрос на авторитарный характер власти и на принцип вождизма в отношениях между лидером и толпой, и, как подчеркивает в своей работе «Бегство от свободы» Эрих Фромм, становится психологической базой нацизма.
   В ходе проведенного исследования автор приходит к выводу, что в своем большинстве немецкие рабочие и служащие, принадлежащие к среднему классу, демонстрируют глубоко укорененные установки сознания, определяющие их готовность к принятию авторитарного режима и даже потребность в нем.
   Под влиянием вертикали власти, выстраиваемой авторитарным режимом, активизируется одна из важных составляющих характера «авторитарной личности» – садомазохистские побуждения, которые не обязательно получают внешнее выражение в патологических (клинических) формах поведения. Тем не менее, будучи по своей природе бессознательными мотивами человеческой самореализации в мире, они определяют жизненные ориентации индивида, его отношение к миру и могут вылиться в массовые патологии, как это произошло в нацистской Германии:

   «Для огромной части низов среднего класса в Германии и других европейских стран садистско-мазохистский характер оказался типичным…» (Там же).

   В своей работе «Восстание масс», увидевшей свет в 1930 году, Ортега-и-Гассет предсказывает наступление «одичания континента» через тридцать лет. Действительность опередила прогнозы автора – до впадения в состояние одичания континенту потребовалось всего лишь несколько лет.

Глава XXVI
На ловца и зверь бежит…

   Путь от Филипп до Фессалоники составлял около 160 км. В города Амфиполь и Аполлонию, которые находились на расстоянии примерно 45–50 км друг от друга (по Виа Эгнациа), путники не зашли, видимо, потому, что там не было синагог. В Фессалонике (современные Салоники) Иудейская синагога… была, и, значит, имелась отличная возможность для проповеди и установления контактов, так что Павел остановился в этом городе.
См.: Деян. 17:1

   В более позднее времена претенденты на роль новоявленных апостолов и миссионеров в поисках своей паствы отправляются не в синагоги, но в иные молитвенные и немолитвенные места, где имеется «отличная возможность для проповеди и установления контактов».
   Таким местом, вероятно, по прихоти абсолютного духа, в Германии начала 20-х годов ушедшего столетия оказываются питейные заведения.
   Речь прежде всего идет о пивнушках, превратившихся в тусовочные площадки, где можно было встретить представителей различных маргинальных слоев общества – от обездоленных, лишившихся средств к существованию, работяг до вооруженной шантрапы – любителей кого-нибудь ограбить и откровенных бандюгов. Из них по большей части выкристаллизовалось ядро будущей Немецкой рабочей партии, первые штурмовые отряды, отряды СС – то бишь наци.
   Пятница – 12 сентября 1919 года. По поручению армейского начальства ефрейтор Адольф Гитлер перешагнул судьбоносный порог мюнхенского пивного заведения Штернекерброй (Sterneckerbrau), расположенного на пересечении улицы Таль (Tal) и Штернекерграссе (Sternekergrasse) в районе ворот Изартор неподалеку от Мариенплац. К тому времени это пивное заведение стало местом проведения еженедельных сборищ «Немецкой рабочей партии» (DAP – Deutsche Arbeiterpartei), основанной слесарем Антоном Дрекслером и его подельником Карлом Харрером:

   «Я получил от начальства приказ выяснить, что собой представляет эта организация, имевшая, по всей видимости, политический характер. Она называлась Немецкая рабочая партия и должна была вскоре провести собрание, на котором собирался выступить Готфрид Федер. Мне приказали посетить это собрание и доложить о ситуации» (А. Гитлер. Майн кампф).

   В тот день на собрании, на котором, согласно списку, присутствовало 43 человека, главным оратором был Готфрид Федер – автор, как показалось будущему фюреру германского народа, бредовой теории, изложенной в «Манифесте борьбы за освобождение от рабства денежного».
   Под конец собрания Гитлер осмелился публично возразить одному из выступавших, представителю так называемых интеллектуальных кругов – профессору Бауману, защищавшему идею союза Австрии и Баварии против протестантской Пруссии:

   «Здесь я почувствовал необходимость попросить слово. Я решил сказать ученому джентльмену все, что я об этом думаю. В итоге только что выступивший джентльмен выскользнул со своего места, как высеченная дворняжка» (Гитлер, там же).

   Своим ораторским дебютом капрал явно удовлетворен:

   «Пока я говорил, с лиц присутствующих не сходило выражение удивления». (Гитлер, там же)

   В атмосфере, пропитанной запахом пивного перегара, папиросного дыма и мочи, при одобрительных возгласах с раскрасневшимися физиономиями публики мало приметный капрал вдруг ощутил, что из ползущей на брюхе гусеницы он вдруг превращается в воспарившееся над толпой порхающее крыльями существо. Звериное чутье подсказывает тридцатилетнему Адольфу (Adolf – нем., благородный волк) – «Ты ловец душ», отсюда и начинай…
   В одно мгновенье в сознании «благородного волка» мучавшие его невысказанные чудовищные фантазии о мироустройстве вдруг обретают отчетливую форму и ясность и начинают воплощаться в слова и в мысли, которым предстояло потрясти мир.
   Здесь же, под сводами этой пивнушки в порыве неподдельной психической экзальтации впервые прозвучал выкрик какого-то молодого идиота в грязной рабочей спецовке: «Хайль Гитлер!» – выкрик, который ассоциировался с приветствием римских цезарей – Ave, Caesar!
   Для будущего фюрера этот слоган – знак имперского величия, пароль, приоткрывший его взору дверь заурядной пивнушки, за которой распахнулась устрашающая бездна, и в которую вскоре он ввергнет Германию и мир.
   Многообещающего оратора приглашают стать членом партии, и это приглашение он, с согласия своего «даймониума» («внутреннего голоса»), принимает.
   Вступив на политическую стезю в качестве ответственного за партийную пропаганду, Гитлер вскоре становится одной из ее центральных фигур, продолжая совершенствовать свое ораторское мастерство, перекочевывая из одной пивной аудитории в другую.

Нетайная вечеря

   «Где тот историк, сумевший предсказать появление Гитлера? – безответно вопрошает в своей работе „Правитель и власть“ лауреат Нобелевской премии по литературе Элиас Канетти. – Даже если какой-нибудь особенно „честной“ истории удалось бы изгнать из своей кровеносной системы глубоко въевшийся в нее яд преклонения перед властью, то, в лучшем случае, она сумела бы предупредить о возможности нового Гитлера. Но поскольку он явился бы в другом месте и облик его был бы иным, то предупреждение было бы напрасным».

   Хофбройхаус – «Придворная пивоварня». Популярный пивной ресторан. В разные годы его удостаивали своим посещением Вольфганг Амадей Моцарт, Елизавета Баварская – супруга императора Франца Иосифа, императрица Австрии, будущий вождь мирового пролетариата Владимир Ленин с супругой Надеждой Крупской и другие примечательные персоны.
   Здесь 24 февраля 1920 года в 19:30, в Парадном зале (нем. Festsaale) состоялась «Нетайная вечеря» – первое крупное собрание Немецкой рабочей партии (DAP) в количестве более двух тысяч человек, на котором Гитлер, уверенно примеряя на себя облачение спасителя, выступает со своеобразной «Нагорной проповедью» – с программой «Двадцать пять пунктов», составленной в сотрудничестве с Дрекслером и Федером.
   Среди озвученных пунктов сердцам подвыпившей публики наиболее созвучными оказались следующие:
   – Мы требуем объединения всех немцев в Великую Германию на основе права народов на самоопределение…
   – Мы требуем жизненного пространства: территорий и земель (колоний), необходимых для пропитания нашего народа и для расселения его избыточной части…
   – Гражданином Германии может быть только тот, кто принадлежит немецкой нации, в чьих жилах течет немецкая кровь…
   – Мы требуем замены римского права, служащего интересам материалистического мирового порядка, немецким народным правом…
   – Для осуществления всего перечисленного мы требуем создания сильной централизованной власти государства…
   Здесь же формулируется один из важнейших пунктов, обозначивший смертельного врага нации – еврея, которому предстояло стать определяющей скрепой стаи, ведомой альфа-самцом Гитлером.
   В тот же день, по предложению будущего фюрера Германии, партия была переименована в Немецкую национал-социалистическую рабочую партию (Deutsche Nationalsocialistische Arbeiterpartei).

Под знаменем «марксизма»

   «Я многому научился у марксистов. И я признаю это без колебаний. Но я не учился их занудному обществоведению, историческому материализму и всякой там „предельной полезности“. Я учился их методам… Присмотрись-ка повнимательнее. Рабочие спортивные союзы, заводские ячейки, массовые шествия, пропагандистские листовки, составленные в доступной для масс форме, – все эти новые средства политической борьбы берут свое начало у марксистов… Национал-социализм – это то, чем мог бы стать марксизм, если бы освободился от своей абсурдной связи с демократическим устройством» (Герман Раушнинг. Говорит Гитлер…).

   Что же касается социализма как социальной доктрины, взятой на вооружение национал-социалистической партией Германии, то следует иметь в виду:

   «Марксизм – это не социализм. Марксисты украли это понятие и исказили его смысл. Я вырву социализм из рук марксистов. Социализм – древняя арийская, германская традиция. Наши предки использовали некоторые земли сообща. Они развивали идею об общем благе. Марксизм не имеет права маскироваться под социализм. В отличие от марксизма социализм не отрицает частную собственность и человеческую индивидуальность. В отличие от марксизма социализм – патриотичен… Наш социализм национален. Мы требуем исполнения государством справедливых требований трудящихся классов на основе расовой солидарности. Для нас раса и государство – единое целое» (Гитлер, там же).

Пивной путч

   Вечером 8 ноября 1923 года около 3000 человек собрались в помещении мюнхенского «Бюргербройкеллер» (Bürgerbräukeller) – огромного пивного зала – для того, чтобы послушать выступление Густава фон Кара, видного политического деятеля Баварии, ставшего впоследствии премьер-министром этой земли. Вместе с ним на трибуне находились местные высшие чины – генерал Отто фон Лоссов, командующий вооруженными силами Баварии, и полковник Ханс фон Сейсер, начальник баварской полиции.
   Пока фон Кар выступал перед собравшимися, около 600 штурмовиков во главе с Гитлером и Эрихом Людендорфом незаметно оцепили зал. Члены СА установили на улице пулеметы, нацелив их на входные двери. Гитлер стоял в дверях с кружкой пива в поднятой руке. Примерно в 20:45 он бросил ее наземь и, в сопровождении вооруженного ударного отряда, бросился в середину зала, вскочил на стол, выстрелил в потолок из пистолета и в наступившей тишине провозгласил свержение правительства предателей в Берлине:

   «Зал окружен шестьюстами вооруженными до зубов людьми. Никто не имеет права покидать зал. Если сейчас же не установится тишина, я прикажу установить на галерее пулемет. Баварское правительство и правительство рейха низложены, образуется временное правительство рейха, казармы рейхсвера и земельной полиции захвачены, рейхсвер и земельная полиция уже выступают под знаменами со свастикой!» (А. Гитлер).

   Путч, который оказался прологом ожидавших Германию и мир грандиозных потрясений, временно терпит неудачу. Лидерам баварского правительства удалось покинуть пивную. Затем последовала официальная прокламация, изданная Каром, о роспуске НСДАП и штурмовых отрядов.
   Адольф Гитлер вместе с другими активными участниками путча оказался в Ландсбергской тюрьме (Ландсбергское исправительное учреждение – нем. Justizvollzugsanstalt Landsberg) в городе Ландсберг-на-Лехе в Баварии.
   Комфортные условия пребывания в заключении – его камеру убирают другие заключенные, он регулярно принимает посетителей и прочие поблажки – позволяют Адольфу воспринимать тюремные стены как временное ограждение от суеты повседневности, как возможность предаться осмыслению «пивного опыта» и вербализовать дьявольский замысел по переустройству Германии и мира, который он надиктовывает сначала секретарю Эмилю Морису, а затем Гессу в книге, ставшей Евангелием нацизма, «Моя борьба».
   Опираясь на опыт общения с массами преимущественно из пивной аудитории, Гитлер приходит к важному для себя выводу:

   «Психика широких масс совершенно не восприимчива к слабому и половинчатому… Масса больше любит властелина… Масса чувствует себя более удовлетворенной таким учением, которое не терпит рядом с собою никакого другого, нежели допущением различных либеральных вольностей. Большею частью масса не знает, что ей делать с либеральными свободами, и даже чувствует себя при этом покинутой».

   «И я буду этим властелином! – по-видимому, где-то внутри себя Гитлер принимает судьбоносное решение. – И я покажу массам, как следует поступать с либеральными свободами!»

   P. S. За государственную измену суд приговаривает Адольфа Гитлера к 5 годам заключения и к штрафу размером в 200 золотых марок. Однако уже через 9 месяцев – в декабре 1924 года монстр выпущен на свободу.

Встреча с «академиками»

   «Провидение предопределило, что я буду величайшим освободителем человечества. Я освобождаю людей от сдерживающего начала ума, который овладел людьми, от грязных и разлагающих унижений, которые личность претерпевает от химеры, носящей название совесть и мораль, и от требований свободы и личной независимости, которые посильны лишь немногим» (А. Гитлер, 1930 год).

   Миссионерский опыт вожака, «медиума нечеловеческих роковых сил», окопавшихся в недрах примитивных стереотипов массового сознания, практику истерических массовок, обкатанную в мюнхенских пивных, фюрер со временем переносит в академическую аудиторию, которая, к его удивлению, оказалась не менее подверженной воздействию чар экзальтации и манипуляциям с сознанием, чем какой-нибудь простолюдин.
   Это обстоятельство невероятно повышает его самооценку, под воздействием которой его выступления и высказывания обретают все более характер мессианских проповедей и высшего откровения:

   «Христианской доктрине о бесконечной значимости индивидуальной человеческой души и личной ответственности я с неотразимой ясностью противопоставляю спасительную доктрину о ничтожности и маловажности индивидуального человеческого существа и о его повторяющемся существовании в очевидной бессмертности нации. Догма о страданиях за ближнего и смерть от руки спасителя дает место догме символике жизни и деятельности нового лидера – законодателя, который освобождает преданные ему массы от тяжести свободы воли» (А. Гитлер, 1930 год).

   Примечательной вехой на пути освобождения масс «от тяжести свободы воли» представляется его встреча с образованной аудиторией – студентами и профессурой Берлинского университета и Высшего технического училища, которая состоялась в 1930 году, вскоре после выборов в рейхстаг, где нацистская партия (НСДАП) получила впечатляющее количество мест в парламенте – 107.
   Предстоящее собрание широко афишируется и вызывает живой интерес у публики.
   Участник и очевидец этого события – будущий высокопоставленный чиновник нацистского рейха Альберт Шпеер:

   «Мои студенты уговорили пойти и меня» – вспоминает он (А. Шпеер. Мемуары).

   Сборище состоялось в пивной под названием «Хазенхайде», грязные стены, узкая лестница, убогий интерьер которой производили жалкое впечатление. Обычная забегаловка, где рабочие отдыхают за кружкой пива, оказалась целиком набитой народом.
   Обшарпанный вид помещения, тем не менее, не отпугнул высокую публику, многие из которых привыкли к более изысканным интерьерам и к более высокомудрым речам, не намекал ей явиться на предполагаемое сборище с тем, чтобы услышать ожидаемое «простое слово» от нового пророка.

   «Здесь собрались чуть ли не все берлинские студенты, пожелавшие увидеть и услышать человека, которым так восхищались соратники и которого презирали оппоненты. В центре зала на возвышении – многочисленная профессура, присутствие которой „придавало происходящему общественную значимость и солидность“»(Там же).

   Шпеера поражает энтузиазм, с которым влившиеся в толпу посетили пивнушки приветствуют явление потенциального диктатора. Овации не утихают длительное время.

   «Этот энтузиазм сам по себе, – признается Шпеер, – произвел на меня огромное впечатление» (Там же).

   Свое выступление маг-волшебник начинает мягким вкрадчивым, голосом почти шепотом, создавая впечатление, что делится с собравшимися по духу близкими людьми своими заботами и тревогой о будущем. Через какой-то момент пианиссимо перерастает в пиано и вдруг взрывается истерическим форте. При этом, замечает Шпеер, складывающееся общее впечатление оказалось «гораздо глубже смысла самой речи, из которой я мало чего запомнил».
   Истерический крик перерастает в шаманское бормотание – зал погружается в состояние, близкое, оргазму:

   «Меня подхватила волна энтузиазма, которая казалась мне вполне осязаемой и с каждой фразой возносила вслед за докладчиком все выше и выше. Мой скептицизм, все мои предубеждения разлетелись в пух и прах. Оппонентам Гитлера не дали выступить, и это усилило иллюзию единодушия, во всяком случае, на тот момент. А Гитлер более не убеждал, он словно почувствовал, что выражает настроение публики, сплотившейся в единое целое. Как будто для него было вполне естественным вести за собой на поводке студентов и часть профессуры двух лучших учебных заведений Германии. А ведь в тот вечер ему еще было далеко до единоличного властителя, недоступного любой критике; он был открыт для нападок со всех сторон» (Там же).

   Выступление размягчает мозг, создает ложное представление о том, что вроде бы замелькал свет в конце тоннеля:

   «Мне показалось, что блеснула надежда. Я увидел новые идеалы, новые цели, новые пути. Мрачные предсказания Шпенглера были опровергнуты, и одновременно сбылось его пророчество о пришествии нового римского императора» (Там же).

   То обстоятельство, что новый император может оказаться ухудшенной вариацией реинкарнации Калигулы, нового поклонника сильной руки не волнует, так же как и вроде бы вскользь оброненная фюрером мысль о козле отпущения, которого предстоит принести в жертву ради величия торжества провозглашенной идеи:

   «Упоминание вскользь о еврейской проблеме меня не встревожило, хотя я не был антисемитом…» (Там же).

   Наркотик, введенный в организм ядовитым укусом оратора, толкает пострадавшего к поиску новой дозы одуряющего зелья. На помощь приходят друзья:

   «Через несколько недель после столь важного для меня события друзья увлекли меня на манифестацию во Дворце спорта. Выступал Геббельс, гауляйтер Берлина».

   На сей раз тему выступающему оратору задавала толпа:

   «Компенсируя нищету, неуверенность, безработицу, это анонимное сборище часами упивалось навязчивыми идеями жестокости и вседозволенности. Людьми двигал не страстный национализм, а скорее, возможность на несколько кратких часов отвлечься от личных несчастий, вызванных развалом экономики, и погрузиться в безумный мир „охоты на ведьм“» (Там же).

   Дворец спорта пустеет. Вдохновленная очередной порцией безумных фантазий оболваненная публика расслабленно движется по Потсдамерштрассе. В какой-то момент появившаяся полиция пытается с помощью дубинок освободить проезжую часть улицы.
   Протест против насильственных действий охранителей общественного порядка подталкивает автора «Мемуаров» на решительный шаг – «На следующий день я подал заявление в национал-социалистическую партию и в январе 1931 года получил партийный билет № 474481» (Там же).

Глава XXVII
Зверь из бездны

   Случись «окончательная победа» Гитлера, полагает Герман Раушнинг, произошел бы не только тотальный передел государственных границ, но исчезновение всего того, что «до сих пор считалось смыслом и ценностью человечества… Это «Зверь из бездны» вырвался наружу. И мы все, к каким бы нациям мы ни принадлежали… связаны одной целью – закрыть эту бездну» (Из бесед с Гитлером, изложенным Г. Раушнингом в его книге «Говорит Гитлер. Зверь из бездны»).
   Беседы с Гитлером, запечатленные автором в книге, охватывают период, непосредственно предшествовавший приходу фюрера к власти, и первые годы установления в стране господства нацистского режима. Происходят они в непринужденной атмосфере в кругу пользующихся особой доверенностью лиц, где фюрер может позволить себе свободно высказывать свои сокровенные мысли.
   Осмысливая услышанное, Раушнинг улавливает в откровениях канцлера Германии «отзвук демонического голоса разрушения».

«Человек рока…»

Гитлер представляет совсем иной мир. За Гитлером стоит не разум, не расчет, а рок, фатум, и сила рока определяет его победы и завоевания. Воля к могуществу есть рок. Человек рока совсем не должен обладать особенными интеллектуальными и моральными качествами, он должен быть медиумом нечеловеческих роковых сил… Наша эпоха научает тому, что разум бессилен бороться с роком, что для победы над роком нужна сверхразумная сила.
Николай Бердяев. Столкновение рока и разума

Соискателей на роль «человека рока» – «медиума нечеловеческих роковых сил» – не счесть. Среди претендентов – и вождь первобытного племени (стаи), и религиозный проповедник, и шаман, и предводитель эзотерической секты, и главарь криминального сообщества, и любой шарлатан, претендующий на политическое лидерство и уверяющий, что знает путь, по которому может привести свой народ либо даже человечество к светлому будущему, и множество других персон, одержимых мрачным порывом, толкающим их на обретение власти над себе подобными.

«В ожидании Годо»

   Главные герои пьесы Сэмюэля Беккета «В ожидании Годо» словно завязли во времени в ожидании некоего Годо – спасителя, встреча с которым, по их мнению, внесет смысл в их бессмысленное существование и избавит от угроз враждебного окружающего мира.

   «Нация ожидала его, готовая принять любого демагога, внешне обладающего талантом, необходимым для того, чтобы вывести ее из пропасти» (Люцер Эрвин. Крест Гитлера).

   Сын немецкого оптового торговца студент Мюнхенского университета Рудольф Гесс (не путать с видными нацистскими преступниками Рудольфами Тессами), размышляя над проблемами, с которыми столкнулась Германия после поражения в Первой мировой войне, пишет свой очерк с примечательным названием: «Каким будет человек, который возведет Германию к ее прежним высотам?».
   Рисуя икону будущего спасителя Германии, Гесс наделяет его следующими чертами.
   Во-первых, это должен быть человек из народа, укорененный в массах настолько, чтобы знать психологию обращения с ними.
   Во-вторых, между ним и массами должна сохраняться сакральная дистанция. Он должен восприниматься ими пришельцем – посланником высших сил.
   В случае необходимости ему не должно стать дурно от вида обильно пролитой крови.
   В-третьих, он должен быть человеком, готовым ради достижения своих целей растоптать кого угодно – в том числе ближайших друзей и родных.
   Когда потребуется жестокость, он должен действовать сильно и решительно. Ему не следует уклоняться от жестокости и т. д.
   При встрече с Гитлером, еще до того, как последний обрел статус фюрера немецкого народа, Гесс поражен совпадением воображаемого им образа будущего спасителя Германии с представшим перед ним человеком. «Это он! – подсказывает ему интуиция. – Это именно тот человек, которого ожидает немецкий народ!».

Его «борьба»…

   «Наша задача – организовать в грандиозном масштабе весь мир… Верьте мне, весь национал-социализм не стоил бы гроша ломаного, если бы он ограничился одной Германией…» (А. Гитлер).

   Основное средство, позволяющее «организовать в грандиозном масштабе весь мир» – тотальная война, всемирная бойня, которая мобилизует массы, пробуждая в них дух пассионарности:

   «Война – всегда, война – повсюду. Ей нет начала, в ней нет перемирия. Война – это жизнь… Война – это древнейшее состояние… В чем цель войны? Чтобы противник капитулировал. Если он это сделает, у меня будет возможность уничтожить его целиком…» (Герман Раушнинг. Говорит Гитлер…).

«Если я возьмусь воевать…»

   «Если я возьмусь воевать, Форстер, то в один прекрасный день я просто введу войска в Париж;… Они будут маршировать по улицам средь бела дня. Никто не задержит их. Они промаршируют к зданию Генштаба. Они займут министерства, парламент. За несколько минут Франция, Польша, Австрия, Чехословакия лишатся своих лидеров. Армия – без Генштаба. Все политическое руководство – в отставке. Возникнет небывалое замешательство. Но я давно уже связан с людьми, которые образуют новое правительство. Правительство, которое мне подходит. Мы находим таких людей, мы находим их в любой стране. Нам даже не приходится их покупать. Они приходят сами по себе. Их толкает к нам честолюбие и слепота, невежество и внутрипартийные склоки… Наша стратегия, Форстер, – уничтожить врага изнутри, чтобы он сам себя побеждал» (Гитлер).

   Пафосные разглагольствования фюрера с Альбертом Форстером – с партайгеноссе, который со временем усердно поработает на почве «германизации Польши» и завершит свой непростой жизненный путь, по решению польского суда, на виселице в Варшаве, звучат еще в преддверии прихода нацистов к власти в Германии:
   – Гитлер: Будущая война будет выглядеть совсем иначе, чем прошлая мировая война. Пехотные атаки и массовые кампании уже не представляют интереса. Мы больше не будем годами застревать в окопах по всему фронту…
   – Форстер: Господин Гитлер, вы полагаете, что Германия подготовила секретные изобретения, которые способны сломить любое сопротивление, перед которыми не устоит даже французская «линия Мажино»?
   – Гитлер: Секретные изобретения заготовлены у всех армий. Но я сомневаюсь, что они имеют какое-либо значение…
   – Форстер: А новые отравляющие газы, а бактериологическое оружие – будут ли они применяться в качестве оружия в будущей войне?
   – Гитлер: Народ, незаконно лишенный своих прав, может применять любое оружие, в том числе и бактериологическое… Я не испытываю угрызений совести и возьму то оружие, которое мне нужно. Новые отравляющие газы ужасны. Но нет никакого различия между медленной смертью за колючей проволокой и предсмертными мучениями пораженных газом или бактериями. В будущем народ восстанет на народ, а не армия на вражескую армию…
   Свидетель этой беседы Герман Раушнинг вспоминает, что происходила она на тесноватой веранде дома Вахенфельд на Оберзальцберге.
   У ног Гитлера – породистый волкодав, которого он постоянно поглаживает. Над приветливым зеленым косогором, по ту сторону долины, загадочно мерцают силуэты отдаленных вершин. Волшебное августовское утро дышит той терпкой, напоминающей о близкой осени ясностью, которая так характерна для Баварских гор. В каждом слове Гитлера – твердая убежденность в том, что он скоро будет у власти и поставит немецкий народ перед лицом новой судьбы.
   – Мы не капитулируем никогда! – впадая в истерику, вдруг восклицает он. – Может быть, мы погибнем. Но мы возьмем с собой весь мир – Муспилли! Мировой пожар!
   «Муспилли» – название древнегерманской поэмы, которое переводится как «Конец мира», либо «Страшный суд»:
   – Когда дождь огненный все подожжет, огонь и воздух все здесь истребят…
   На какой-то момент Гитлер умолкает, затем скрипучим голосом начинает напевать какую-то тему из «Гибели богов» Вагнера.

С чего начать?

   «Мы уже сформировали новое правительство. Через год мы выкуем новый народ», – вещает Гитлер (Из речи, произнесенной в Берлине 30 января 1934 года).

   «Тысячи душ вырывает он из тысячи тел и в пламени своих речей сплавляет их воедино. Вот стоят они – мужчины, женщины, дети, каждый сам по себе – смехотворная, жалкая картина! И вот он хватает их и мнет как глину, и создает из них Великое – единую мощную массу – огромного безумного зверя. Вот каково его творение, вот что он создает» – с захватывающим чувством восторга рисует картину «творения» фюрера немецкий литератор Ганс Гейнц Эверс.

   Сверхзадача, которая ставится перед таким народом – «произвести новых господ, чуждого морали, жалости – слоя, который будет сознавать, что он имеет право на основе своей лучшей расы господствовать… над широкой массой» (И. П. Кремер. Освенцим глазами СС. Т. 1)
   «Новые господа» освобождаются от «отягчающих ограничений разума, от грязных и унизительных самоистязаний химеры, именуемой совестью и моралью», который одновременно лишает их права претендовать «на свободу и личную независимость, до которых дорастают лишь немногие» (Раушнинг. Говорит Гитлер… 1940 год).
   Все разговоры о существовании некоего изначального органического единства, именуемого народом, Гитлер воспринимает как академическую болтовню. В действительности, полагает он, то, что традиционно понимаются под этим понятием, представляет собой всего лишь аморфное образование – деозориентированные разрозненные группы народонаселения, из которых ему – великому «скульптору» – предстоит сформировать органичное целое – сплоченный единой волей, судьбой и кровью, народ:

   «От нашей воли зависит, чтобы из рабочих, из обывателей и пролетариев, из республиканцев и монархистов, из работников и работодателей, из всех этих разрозненных групп населения мы стали одним единым народом» (А. Гитлер. Из речи в Эрфурте 19 июня 1933 года).

   При всей кажущейся фантастичности поставленная цель оказалась достигнутой. С чувством глубокого удовлетворения автор проекта «нового народа» вправе констатировать:
   За ничтожное в масштабах истории время из населения, числящегося в анналах истории народом, на протяжении веков взращиваемого на идеалах и традициях одной из наиболее продвинутых мировых культур, удалось получить удивительно пластичную массу – сырье, поддающееся штамповке по шаблонам, весьма далеким от образа и подобия Его и от пафосных представлений о природе человека мыслителей Ренессанса и Просвещения.

И сотвори себе кумира…

   И дивилась вся земля, следя за зверем; и поклонились дракону, который дал власть зверю.
Откровение Иоанна Богослова. 13:3

   «Его диктатура пользовалась весьма широкой поддержкой народа. Возможно, никогда еще в истории диктатора не любили так сильно. Он обладал редким даром побуждать народ следовать за собой» (Эрвин В. Люцер. Крест Гитлера).

   «Немецкие мужчины, немецкие женщины, немецкие юноши, немецкие девушки, собравшиеся в этот час повсеместно во всем Германском рейхе в количестве, намного превышающем миллион человек! В годовщину обнародования партийной программы вы вместе дадите клятву верности и повиновения Адольфу Гитлеру и тем самым подтвердите перед всем миром то, что давно уже стало для вас само собой разумеющейся истиной и что вы проявляли в своих действиях уже на протяжении ряда лет, часто бессознательно. Вы приносите присягу в тот день, когда в Германии впервые отмечается День памяти героев. Мы склоняем знамена в честь этого дня и вспоминаем прежде всего и более, чем когда-либо, тех, кто жил и умер как герой… Горе народу, который больше не чтит своих героев! Настанет день, и он не сможет больше рождать героев, ибо герои рождаются из глубин народа. Но народ без героев – это народ без вождей, потому что только героический вождь – настоящий вождь, способный выдержать в трудные времена…» (Из речи партайгеноссе Рудольфа Гесса, произнесенной по случаю торжественного принесения присяги на верность вождю на Кенигсплац в Мюнхене 25 февраля 1934 года, в День памяти героев).

   Беззаветная всепоглощающая любовь к фюреру поддерживается и подогревается определенными практиками и идеологией, формировавшей образ вождя, наделенного сверхчеловеческими качествами.
   Черты его характера тиражируются как образцы для подражания – он не курит, не употребляет спиртное, вегетарианец, убежденный холостяк, обрученный с Германией, он всецело посвятил свою жизнь немецкому народу и фатерлянду и прочее…
   Нацистское приветствие «Хайль Гитлер!» становится обязательным для всех граждан, начиная от государственных служащих и кончая кондукторами автобусов. От детей требовали делать замечание своим родителям, если те забывали поприветствовать друг друга гитлеровским салютом.
   Отовсюду раздаются дифирамбы в адрес величайшего из величайших: «Мы являемся свидетелями величайшего чуда в истории – Гений сотворяет мир… Мы слышали его голос, когда Германия спала. Благодаря ему мы вновь стали нацией. Его воля вернула нас в отечество. Всю нашу жизнь без остатка мы отдаем фюреру!» (Геббельс).
   Далее следуют граничащие с истерией обретшие библейское звучание панегирики:

   «И было дитя рождено в Браунау (место рождения Гитлера), и было оно наречено Адольфом – благородным волком (Adal – благородный, Wolf – волк). И то, что он делает – необходимо, и что бы ни делал он – необходимо. И все ему удается… Несомненно, его благословил сам Господь».

   В этом духе высказывается о своем фюрере партайгеноссе Рудольф Гесс.
   Особые усилия предпринимаются с тем, чтобы привлечь к образу фюрера молодежь, к которой он зримо является, в частности, на почтовых открытках в облике эдакого мужика – Зигфрида, героя германо-скандинавской мифологии, величественно парящего в воздухе и разящего ужасных врагов.
   Преклонение народа перед Гитлером принимает форму паранойи. Во время очередного партийного съезда нацистов в Нюрнберге неожиданно сквозь мрачные тяжелые облака проглядывает солнце – толпа с восторгом восклицает: «Это фюрер дарит нам погоду!».
   Немецкие женщины-патриотки воспринимают Гитлера как греческое божество – Адониса. При виде его из уст восторженных фрау исторгаются наполненные сексуальной истомой истерические возгласы: «Прекрасный Адольф!» Многие в его присутствии от восторга падают в обморок. Зачать от него ребенка мечта бесчисленных Гретхен.
   Когда газеты поместили снимок, где Гитлер на очередном приеме склонился к руке актрисы Ольги Чеховой, реакция оказалось невероятной – актриса получает письма мешками, где, как правило, содержится одна и та же фраза – «Какое счастье узнать, что вы выходите замуж за нашего Адольфа!».
   Война вносит дополнительные краски в культ фюрера. Повсюду вас встречают плакаты – «Гитлер – это победа!».
   По всей стране распространяются слухи о свершившемся чуде – при очередной бомбежке авиацией противника в доме, в который попала бомба, уцелела лишь стена с портретом вождя.
   В ответ на призыв Геббельса миллионы немцев зажигали в своих домах свечи – в так называемых «уголках Гитлера».
   Известие о смерти Гитлера 30 апреля 1945 года вызвало волну самоубийств. Тысячи убитых горем людей заливались слезами. Многие отказывались верить в смерть своего кумира и были уверены, что их кумир обязательно возродится из пепла, подобно фениксу, и вновь явится миру с тем, чтобы завершить «великую историческую миссию» – «священную войну».
   Религиозное обожание лидера, вождя – превращается в одну из основополагающих скреп тоталитарного сообщества:

   P. S. «Нас завораживают власть и престиж, заставляя забыть о том, насколько хрупкое создание человек. Мы входим в сговор с властью, добровольно или нет, забывая о том, что все мы находимся в гетто – гетто, окруженном стеной, по ту сторону которой нас ждут повелители смерти. И готовый к отправлению в лагерь смерти поезд» (Примо Леви. Канувшие и спасенные).

«Бывает нечто…»

   Бывает нечто, о чем говорят: смотри, вот это новое; но это было уже в веках, бывших прежде нас.
Экклезиаст. 1:10

   Французский историк, автор классического труда «Древний город» Фюстель де Куланж (Numa Denis Fustel de Coulanges. Ancient city) свидетельствует о беспримерном случае в истории, когда ненавидимый народом режим, не прибегая к особым принуждениям, продержался целых пять веков.

   «Нельзя было бы объяснить себе, как тридцать легионов империи могли принуждать к послушанию стомиллионный народ. Эти миллионы повиновались лишь потому, что император, олицетворяющий в их глазах римское величие, пользовался обожанием… подобно божеству. В самой маленькой деревушке империи императору воздвигались алтари. За несколько лет до христианской эры вся Галлия, составляющая шестьдесят городов, воздвигла сообща храм Августу близ Лиона… Нельзя приписывать все это чувству страха и раболепству. Целые народы раболепны быть не могут или, во всяком случае, не могут раболепствовать в течение трех веков. Императора обожали не царедворцы, а Рим, и не только Рим, а вся Галлия, Испания, Греция и Азия».

В поисках заветной «точки опоры»

   Dos moipu sto, kai tan gan kinase… – «Дай, где стать (точку опоры), и я поверну Землю» (Слова, приписываемые великому физику и математику классической античности Архимеду Сиракузскому).

   Похоже, ефрейтору удалось найти «заветное место» – ахиллесову пяту народа, которая позволила ему соответствующим образом «повернуть» его, стать властителем его духа в такой степени, о которой вряд ли мог помыслить даже мудрейший из мудрейших бессмертных творцов духа, вознесенных на вершины культурного Олимпа.
   Эту «точку опоры» он нащупал в пространстве общественной психологии – в коллективном психозе массовых тусовок, под воздействием которых фрустрированный индивид теряет нормальную способность к суждению, превращаясь в одержимого – в благодатный объект манипулирования.

   «Масса подобно животному, которое, – торжественно провозглашает фюрер, – следует своему инстинкту. Она не считается с логикой и рассудком… Массы только тогда поддаются влиянию, когда они фанатичны… Я экзальтирую массы для того, чтобы сделать их инструментом своей политики» (А. Гитлер).

   Сопровождалось ли совершенное «открытие» возгласом «Эврика!» либо «Массы решают все!», вспыхнуло оно подобно озарению в момент принятия фюрером ванны, либо при исполнении других гигиенических нужд в томительные часы размышления в тюремной камере – неизвестно.
   Погруженный в состояние экзальтированной массы (толпы) индивид с легкостью освобождается от флера цивилизованности и возвращается к «исконным» истокам первобытной природы – к архаическому человеку, который, подобно животному, находится во власти закономерностей, формирующих «образование анонимных стай», охваченных перманентным чувством борьбы за выживание и энтузиазмом ожидания предвкушаемой добычи.
   В момент подобной экзальтации, как следует из наблюдения, человек оказывается в состоянии, когда «по спине и по наружной поверхности рук пробегает „священный трепет“. Человек чувствует себя вышедшим из всех связей повседневного мира и поднявшимся над ними, он готов все бросить, чтобы повиноваться зову „Священного Долга“…» (Конрад Лоренц. Агрессия. М, 1994. С. 254).
   К выполнению «священного долга» его призывает облеченный сакральными полномочиями вожак. При этом – «все препятствия, стоящие на пути к выполнению этого долга, – в сложившейся ситуации, – теряют всякую важность; инстинктивные запреты калечить и убивать сородичей утрачивают, к сожалению, большую часть своей силы. Разумные соображения, любая критика или встречные доводы, говорящие против действий, диктуемых воодушевлением, заглушаются…»(Там же).
   Человек, чувствующий себя «вышедшим из всех связей повседневного мира и поднявшимся над ними», человек, одолевший все препятствия на пути слепого служения химере «долга», человек, готовый беспрекословно повиноваться власти, человек, преступивший не только культурные, но и инстинктивные запреты убивать себе подобных, не щадя при этом ни родных, ни близких – решающее звено в цепи абсолюта тоталитарной власти.

   «В массовых собраниях мышление выключено. И я использую это состояние. Оно обеспечивает моим речам величайшую степень воздействия и я отправляю всех на собрание, где они все становятся массой, независимо, хотят ли они этого или нет» (А. Гитлер. Майн кампф).

   Не без чувства глубокого удовлетворения Гитлер констатирует:

   «Интеллектуалы и буржуа так же хороши, как и рабочие, где они становятся массой, хотят они того или нет» (Там же).

   Формула тоталитарного господства – опора на массы, предполагает ситуацию, в которой индивид превращается в существо, лишенное суверенной воли (своего «я»), когда вся полнота ответственности за принимаемые решения и совершенные деяния не подвластна его «нравственному императиву», находящемуся, по убеждению Канта, внутри каждой человеческой особи, но отдается на откуп сакрализованной общности (немец, ариец, член национал-социалистической партии, эсэсовец и т. п.).
   При этом индивид должен себя ощущать всего лишь частицей некоего суверенного «мы», принадлежность к которому поддерживается перманентными массовыми сборищами, тусовками, где «ты» – прежде всего «член и боец всеохватывающей корпорации».
   На таком сборище (собрании) человек «захвачен мощным воздействием внушающего гула и воодушевления трех-четырех тысяч других людей… Он сам подпадает под колдовское влияние того, что мы обозначим «самовнушение»… Человек, пришедший на такое собрание, сомневаясь и колеблясь, покидает его внутренне укрепленным: он стал членом сообщества», от себя добавим – стаи (Там же).
   Принципу массовизации сознания отводится одно из центральных мест в воспитании подрастающего поколения в духе «поколения победителей».
   С этой целью каждый немецкий ребенок, подросток, юноша должен находиться под тотальным всеохватывающим контролем процесса, превращающего критически мыслящего индивида в манипулируемого «оно» – зомби.
   Выступая с речью в Рейхенберге (присоединенный к Германии город чешских Судет, ныне Либерец) в начале 1938 года, Гитлер следующим образом раскрывает секрет технологии закалки «нацистского духа», по своей крепости не уступающего пушечной стали, выплавляемой на заводах Круппа:

   «И когда эти мальчики и девочки в десять лет приходят в наши организации и зачастую только там впервые получают и ощущают свежий воздух, через четыре года они попадают из Югенфольга в Гитлерюгенд, где мы их оставляем еще на четыре года, а затем мы отдаем их не в руки старых родителей и школьных воспитателей, но сразу же принимаем в партию или Рабочий фронт, в СА или СС и т. д. А если они там пробудут полтора или два года и не станут совершенными национал-социалистами, тогда их призовут в „Трудовую повинность“ и будут шлифовать в течение шести-семи месяцев с помощью кое-какого символа – немецкой лопаты. А тем, что останется через шесть или семь месяцев от классового сознания или сословного высокомерия, в последующие два года займется вермахт. А когда они вернутся через два, или три, или четыре года, мы их тотчас же возьмем в СА, СС и т. д., чтобы они ни в коем случае не взялись за старое. И они больше никогда не будут свободными – всю свою жизнь»… (Там же).

   Под тех, кто «больше никогда не будут свободными», выстраиваются приоритеты образования, главная цель которого привить учащимся чувства «немецкости»:

   «Эта молодежь – она не учится ничему другому, кроме как думать по-немецки, поступать по-немецки» (Там же).

   Провозглашенное чувство немецкости должно способствовать формированию поколения молодежи, которая ужаснет мир:

   «Моя педагогика тверда. Слабость должна быть изничтожена. В моих орденских замках подрастет молодежь, которая ужаснет мир. Мне нужна молодежь, жаждущая насилия, власти, никого не боящаяся, страшная… Свободный, прекрасный хищный зверь должен сверкать в ее глазах. Мне не нужен интеллект. Знания погубили бы мою молодежь» (А. Гитлер).

   Писатель Людвиг Хариг, бывший слушатель педагогического училища, так описывает новации в нацистской системе образования:

   «Учителям вменялось в обязанность готовить детей к тому, что в случае войны они должны сражаться с врагами, проявлять храбрость и самопожертвование, чтобы однажды превратиться в повелителей Европы и всего мира. Гнев немцев должен быть направлен против всего, что не является немецким».

   При этом, отмечает автор книги" «Дети» Гитлера» Гвидо Кнопп, «мифы и легенды стали значить больше, чем знания. Так Гитлер хотел создать новое поколение – поколение жестокой, дикой, безжалостной молодежи, способной повелевать».
   Таким путем, уверен фюрер, будет достигнута стабильность и гармония – и образованные выскочки и всякие там умники и либералы-изменники более не смогут угрожать устоям тысячелетнего рейха:
   «Мы отберем у них детей» – грозится он в их адрес суровым голосом на очередном митинге.

Зловещая скрепа

   Экзальтация масс – необходимое, но еще недостаточное условие для поддержания их в состоянии перманентного повиновения. Для сплочения их в марширующий миллион, воодушевленно движущийся в заданном направлении к пропасти «светлого будущего», важную роль играет идеологическая составляющая в виде духовной скрепы, которая должна дать прежде всего немедленный и понятный массам ответ на животрепещущий вопрос: «Кто виноват?»
   Проверенный веками опыт подсказывает – таковой скрепой должен стать образ «смертельного врага», который объявляется виновником всех твоих неудач, несчастий и страданий. Эта скрепа призвана объединить народ в борьбе против «вездесущего врага», направить общий порыв гнева и «благородной» ярости туда, куда следует.

   «Оставалось лишь бросить драконово семя, которое взошло бы национальным возрождением, указанием виновника народных несчастий» (Аб Мише. Гитлер, Сталин и евреи).

   Поиск такого «виновника» оказался незатруднительным:

   «Народу, тупой массе нужна ненависть, нужен враг и только один-единственный, – это евреи, противник универсальный, на все случаи, и вечный» (Там же).

   Ответ попадает на благодатную почву – в самое сердце народа, истосковавшегося в ожидании заветной цели, на которую можно излить всю мощь накопленного поколениями негодования. Дело остается только за командой – «Распни его!».
   В подсознании многих людей и народов, подчеркивает Примо Леви, словно скрытая инфекция, таится особый маркер «всякий чужой – враг»; специфический заряд эмоций агрессии, в обычных условиях проявляющий себя эпизодически. В особых ситуациях он активизируется – превращается в устойчивый элемент смутного убеждения господствующей идеологии:

   «Когда смутное убеждение становится большой посылкой силлогизма, тогда в конце цепи возникает лагерь. Лагерь есть результат воплощенного с неукоснительной логикой миропонимания. И до тех пор, пока такое миропонимание существует, существует и угроза его воплощения» (Примо Леви. Человек ли это?).

   Сравнительная легкость, с которой образ смертельного врага находит путь к сердцу индивида, – в унаследованной от нашего далекого пращура склонности к магическому восприятию мира.
   Открывшийся взору первобытного человека окружающий его мир окутан дымкой тайны, где жизнь развивается по сценарию конспирологической драмы и служит ареной «проявления таинственных сил – духов, душ мертвых, магических действий» (Л. Леви-Брюль. Первобытное мышление). Бал здесь правит не причинная связь событий и явлений окружающего мира, но умысел пытающихся навредить лично мне и моей общине злонамеренных сил…
   Первобытное (архаическое) мышление, отмечает Леви-Брюль, «чаще всего безразлично ко всему относящемуся к объективным связям явлений, обнаруживая особую внимательность к скрытым мистическим связям» (Леви-Брюль. Первобытное мышление).
   При этом «первобытный человек» совершенно не считается с очевидным опытом, предпочитая свои «коллективные представления» («representations collectives»), вместо того, чтобы объяснять явление простой случайностью либо разумной казуальностью. Под «коллективными представлениями» Леви-Брюль понимает широко распространенные идеи априорно истинного характера, такие как духи, колдовство, могущество шамана (Карл Юнг. Архаичный человек).
   Идея умысла, носителем которого является вездесущий «смертельный враг», выступающий под маской «таинственной силы» мировой закулисы, превращается в системообразующий принцип конспирологического видения мира в мессианских идеологиях тоталитаризма.
   По своей сути эти идеологии тяготеют к практике религиозного фундаментализма и пытаются черпать свою сакральную составляющую в религиозных текстах, перепевая на свой лад библейскую картину, представленную в Откровении Иоанна Богослова.
   Существует избранный «народ Бога» – воплощение «сил света», нравственная чистота которого подвергается угрозе от «сил тьмы» как изнутри, так и извне. Изнутри – это погрязшие в богатстве и распутстве обитатели Вавилона; извне – это экзистенциальная угроза, угроза его истребления, исходящая от мировых заговорщиков – тайных сил, служителей сатаны, адепты которого молятся в его храмах.
   Конец, в духе голливудского Happy End, предполагает победу «сил света» над «силой тьмы». Растлевающая деятельность агентов по разложению «избранного народа» изнутри разоблачена и пресечена. Нанесено смертельное поражение внешней сатанинской угрозе. Источник всех бед и несчастий Вавилон – разрушен. Его распутные обитатели истреблены. Очищенный от сил мерзости и зла мир вступает в эру милосердия и господства царства Всевышнего. «Народ Бога» – победитель нечисти и мирового зла – вступает в царство миллениума в покорности Творцу.
   Чтобы задействовать эту конспирологическую модель – дело остается за малым: обозначить «народ Бога», найти мерзопакостных «растлителей» божественного порядка и сорвать с них маску благопристойности, озвучить имя смертельного врага, нашедшего прибежище в храмах нечистой силы.
   Образ смертельного врага культивирует эмоции, замешанные на страхе и ненависти, питающие одну из важнейших составляющих «духовной» скрепы – тоталитарной власти.

   «Власть всегда… связана со страхом… Нет ничего ужаснее людей, одержимых страхом, всюду видящих опасности, заговоры, покушения. Именно эти люди, охваченные аффектом страха, который может быть животным и мистическим, создают инквизиционные суды, пытают, возводят гильотины. Они сжигают на кострах, гильотинируют и расстреливают неисчислимое количество людей» (Николай Бердяев. О рабстве и свободе человека).

Образ «смертельного врага»

   «Духовная» скрепа в образе «смертельного врага» – еврея оказалась весьма впечатляющей не только для сумрачного германского гения, но и находит понимание среди немалочисленных сторонников нацистов, находящихся по ту сторону Ла-Манша и Атлантики и т. д.
   Благодаря этой скрепе, фюреру, похоже, удалось сплотить не только братство по крови марширующего послушного миллиона по городам и весям фатерланда, но также пробудить из бездны бессознательного Нечто «интимное», коренящееся в глубинах духа далеко не только немецкого народа.
   Это Нечто, которое озвучивается толпой при виде жертвы, ведомой на казнь: «Распни его!».
   Это то Нечто, которое в свое время сплачивало толпу на трибунах Колизея чувством восторга в момент гибели в мучениях гладиаторов.
   Это Нечто, которое побуждало собирающихся на площадях благочестивых прихожан храма Господня аплодировать кострам инквизиции, подбрасывая дровишки в огонь сжигаемого «еретика».
   Это Нечто, которое объединяет людей в стаю, готовую растерзать жертву по первому зову предводителя.
   Это Нечто, которое на слово «еврей» вызывает у охваченного «благородной яростью» блюстителя чистоты расы, нации и различных идеологических человеконенавистнических фикций реакцию, подобную той, которая возникает у тренированных псов на команду «Фас!».
   Это Нечто, которое объединило славящихся изысканностью вкусов и любовью к возвышенному добропорядочных обитателей Вены в толпу зрителей, которая с чувством «арийского достоинства» и праздного любопытства взирает на ползающих на коленках, наводя блеск на тротуарах города с помощью зубных щеток, своих сограждан-евреев (преимущественно стариков и женщин).
   Это Нечто, которое позволило жителям оккупированного Парижа демонстрировать родство духа с оккупантами, отлавливая своих соседей-евреев для отправки в концлагерь за почасовую оплату – 12 франков за час «трудовой деятельности».
   Это Нечто, которое привело бдительного господина (либо госпожу) из Амстердама в соответствующее учреждение, где он (она) сообщил (сообщила) важную информацию – о «незаконно» скрывающейся от нацистского возмездия еврейской семьи Анны Франк.
   Это Нечто, которое побудило рижского студента Виктора Арайса во главе с организованной им бандой поджечь здание синагоги, в которой сгорели сотни людей. Тех, кто пытался спастись, выпрыгивая из пламени горящего здания (среди них были дети, которых родители выталкивали из окон горящего здания наружу), команда Арайса расстреливала из автоматов.
   Кровавая расправа с согражданами-евреями происходила за три дня до вступления в город немцев.
   Это Нечто, которое подвигло благочестивых католиков, жителей польского городка Едвабно, по собственной инициативе с невероятной изощренностью расправиться со своими соседями-евреями, с которыми до этого они вполне мирно уживались многие годы.
   Это Нечто, которое наполняло чувством долга сердца карателей так называемых «коренных национальностей», которые не без энтузиазма помогали «оккупантам-освободителям» очищать свои земли от «еврейской нечисти» на улицах Киева, сопровождая их в Бабий Яр, расправляться с ними в бесчисленных гетто, раскинутых на просторах Украины, Белоруссии, в прибалтийских странах, в концлагерях – в качестве усердных надзирателей.
   Это Нечто, которое буквально в последние минуты, когда неминуемое поражение рейха в ближайшие месяцы стало очевидностью, заставило поспешить венгров, больших любителей гуляша и чардаша, присоединиться к проекту фюрера о создании «Юден райн» («Juden Rein») зоны – территории, «свободной от евреев». При решении этой «наболевшей» проблемы храбрые мадьяры действовали воистину стахановскими методами. За рекордно короткое время им удалось оказать «посильную» помощь в отправке в концлагерь Освенцим-Биркенау около полумиллиона своих сограждан, большинство которых, по мере прибытия к месту назначения, немедленно отправлялись в газовые камеры, ежесуточная производительность которых превышала десять тысяч трупов.

В плену магии пропаганды

   Дайте мне средства массовой информации, и я из любого народа сделаю стадо свиней.
Геббельс

   Как-то фюрер с присущей ему самоуверенностью заявил: «Всякое движение на земле обязано своим ростом великим ораторам, а не великим писателям» (А. Гитлер).
   Успешность «великого оратора» в значительной степени зависит от того, в какой степени ему удается «обналичить» свои слова – донести их до как можно большего числа тех, кто ему внемлет, в какой мере он обладает средствами, открывающими ему доступ к информационному пространству.
   Похоже, мы вынуждены это признать, претензии фюрера на звание «великого оратора» оказались не беспочвенными. Остается лишь удивляться: превратить в «стадо свиней» непросвещенное «быдло» – это еще куда ни шло, но превратить в послушных роботов-убийц народ, внесший немалый вклад в достижения мировой культуры, – это кажется непостижимым.
   Неужели в этом народе Гёте когда-то видел своего читателя, который услышит его страстный призыв и прольет слезу над несчастной участью своего романтического героя?

   «Я бережно собрал все, что удалось мне разузнать об истории бедного Вертера, предлагаю ее вашему вниманию и думаю, что вы будете мне за это признательны. Вы проникнетесь любовью и уважением к его уму и сердцу и прольете слезы над его участью.
   А ты, бедняга, подпавший тому же искушению, почерпни силы в его страданиях, и пусть эта книжка будет тебе другом, если по воле судьбы или по собственной вине ты не найдешь себе друга более близкого» (Гёте. Страдания юного Вертера).

   Искушению черпать силы в пафосе страданий юного неудачника, расписанных на многих страницах великого Гёте, предполагаемый читатель, примкнувший к воинству фюрера, предпочел магию устного слова магистра преисподней, слова которого пробуждали иные позывы, открывающие новые просторы для бушующих в темном подполье подсознанья страстей, готовых к вулканическому извержению:

   «Силой, которая везде и всегда провоцирует лавину религиозных и политических движений, является магическая сила устного слова. Широкие массы населения более восприимчивы к живому слову, чем к чему-либо еще. Все великие движения – движения народные. Это вулканическое извержение человеческих страстей, пробужденных безжалостной богиней бедствий или факелом ораторского слова, брошенного в самую гущу народа» (А. Гитлер).

   Адресованное массе устное слово должно отличаться предельной упрощенностью:

   «Способность восприятия масс очень ограничена и слаба. Принимая это во внимание, всякая эффективная пропаганда должна быть сведена к минимуму необходимых понятий, которые должны выражаться стереотипными формулировками».

   Призыв к примитивизации языка пропаганды вторит совету Никколо Макиавелли:

   «Чем многочисленнее толпа, к которой ты обращаешься, тем проще для восприятия должна быть речь».

   Принцип предельной простоты речи, развивает мысль Макиавелли Адольф Гитлер, предполагает в качестве адресата не разум с его хитроумными уловками силлогизмов, недоступных обыденному восприятию толпы, но дремлющий вулкан слепых чувств и нереализованных эмоций.

   «Чем скромнее ее (речь идет о пропаганде) научный балласт, чем исключительнее она принимает во внимание только чувства массы, тем полнее успех» (А. Гитлер).

   Эффект воздействия пропаганды существенно возрастает, как подчеркивает фюрер, при использовании «бесконечного повторения» одного и того же положения в различных формулировках. Этот принцип взят на вооружение и широко практикуется нацистской пропагандой.

   «3 января 1940 года. Фриче (руководитель германского радиовещания) до сих пор не понимает необходимость повторения в пропаганде. Надо вечно повторять одно и то же, в вечно меняющихся формах. Народ в основе очень консервативен. Его нужно полностью пропитать нашим мировоззрением через постоянное повторение» (Из дневника главного пропагандиста рейха Геббельса).

   Пропитанное «нашим мировоззрением» сознание оказывается во власти навязанной господствующей идеи «Deutschland über alles!» (нем. – «Германия превыше всего!») в нацистском варианте – со всеми вытекающими отсюда последствиями:

   «Пусть только мудрейшими из нас овладеет хоть на время „господствующая идея“ – и мы увидим, куда денется их мудрость… О, безумные люди! Они продают свое наследство за безумную прихоть…» (Карлейль).

   Подчинение господствующей идее сродни психической болезни. Индивид оказывается в состоянии постоянно действующего аффекта, выйти из которого зачастую весьма затруднительно.
   Господствующая идея лишает людей способности к диалогу, несмотря на то, что у них сохраняются определенные когнитивные способности, блокирует возможность делать адекватные выводы из наблюдаемых фактов. При этом их суждения приобретают парадоксальный характер и оказываются неуязвимыми для критики.
   Впадающий в сон общественный разум оказывается во власти идеологических чудовищ, пасует перед самой примитивной пропагандой.
   Сон, сумеречное состояние, вечер – время, когда индивид наиболее уязвим для внушения, время, которое фюрер предпочитает наиболее подходящим для произнесения своих речей, «поскольку речь идет об ослаблении свободной воли людей, которых нужно подчинить властительной силе сильнейшей воли, – а утром человек бодрее, энергичнее…» (А. Гитлер).
   Подчиненный «властительной силе сильнейшей воли» индивид, независимо от общественного статуса и образования, легко поддается манипуляции и оказывается в ловушке примитивной пропаганды.
   Далее дело остается за логистикой, вовлекающей индивида в марширующий миллион верноподданных власти, распевающих официальный гимн фашистской – Национал-социалистической немецкой рабочей партии (НСДАП) – песню «Хорст Вессель», более известную под названием по ее первой строчке «Die Fahne Hoch».

     Высоко знамя реет над отрядом,
     Штурмовики чеканят твердый шаг.
     И коммунистами убитые камрады —
     Незримо с нами в пламени атак.
     Свободен путь для наших батальонов,
     Свободен путь для штурмовых колонн!
     Глядят на свастику с надеждой миллионы,
     День тьму прорвет, даст хлеб и волю он…

   Ринувшие в «прорыв тьмы» одержимые «надеждой миллионы», как показывает опыт, для поддержания соответствующего тонуса и должной атмосферы – помимо «хлеба и воли» – нуждаются в зрелищах, которым отводится важное место в цепи предполагаемой логистики тоталитарной власти.
   Особо в этих условиях востребованы массовые тусовки – «хэппенинги» в форме военных парадов и организованных властями патриотических шествий и манифестаций, цель которых – создание и поддержка в обществе атмосферы неугасающего воодушевления, чувства принадлежности к чему-то большому, значимому, непобедимому.

Двуликий Янус

   Палитра удивительных красок и оттенков характера, необходимых диктатору – кумиру масс, со всей полнотой раскрывается с обретением им абсолютной власти:
   Неофициально Гитлер готовится к войне; публично он произносит речи о своем стремлении к миру.
   Неофициально он наслаждается просмотром порнографии; публично настаивает на правильном поведении народа. Он не терпит сквернословия, никаких скабрезных шуток в своем присутствии – «Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку» (лат. – «Quod licet Jovi, поп licet bovi»).
   Он мог быть очаровательным и прощающим, но в большинстве случаев он был чудовищно жесток. Например, он настойчиво потребовал, чтобы заговорщики, которые пытались избавить от него Германию, были «повешены на крюках для мяса и медленно задушены при помощи струны от пианино. При этом удушение должно периодически слабеть, чтобы усилить агонию смерти».
   Неофициально (а иногда публично) он кичился своей честностью, но вместе с тем наслаждался своим умением лгать: «Если потребуется поддержка масс, немецкий народ должен быть введен в заблуждение».
   В Вене, будучи непризнанным бедным художником, он сохранял черствый хлеб, для того чтобы кормить белок и птиц. Через несколько месяцев после прихода к власти он подписал закон о защите животных. И в то же время он получал неистовое наслаждение от фотографий великих европейских столиц в огне. Особый восторг он испытывал от бомбардировок Варшавы и Лондона и был рассержен на коменданта Парижа за то, что тот не предал этот город огню.
   Он мог растрогаться до слез, разговаривая с детьми, и радоваться завершению строительства очередного концлагеря.
   Сострадательный и даже великодушный для близких и друзей, он исполнялся мстительной ярости ко всем, если полагал, что они становятся на пути осуществления его замыслов.

«Адольф Великий» (!)

   Иисус взошел на гору и там сидел с учениками Своими. Приближалась же Пасха, праздник Иудейский. Иисус, возведя очи и увидев, что множество народа идет к Нему, говорит Филиппу: «Где нам купить хлебов, чтобы их накормить?» Говорил же это, испытывая его, ибо Сам знал, что хотел сделать…
   Один из учеников Его, Андрей, брат Симона Петра, говорит Ему: «Здесь есть у одного мальчика пять хлебов ячменных и две рыбки; но что это для такого множества?» Иисус сказал: «Велите им возлечь». Было же на том месте много травы. Итак возлегло людей числом около пяти тысяч.
   Иисус, взяв хлебы и воздав благодарение, роздал ученикам, а ученики возлежавшим, также и рыбы, сколько кто хотел… Тогда люди, видевшие чудо, сотворенное Иисусом, сказали: «Это истинно Тот Пророк, Которому должно придти в мир».
Евангелие от Иоанна 6:3–14

   Послужной список «чудес», которые призваны были свидетельствовать о мессианской природе деяний фюрера, оказался куда разнообразней, чем «пять хлебов» и «две рыбки», которыми было окормлено пять тысяч алкающих пищи, а число очарованных посланником преисподней и готовых воскликнуть «Это истинно Тот Пророк, Которому должно придти в мир» исчислялось миллионами.
   Впечатленный им народ, среди которых было немало благоверных христиан, увидел в нем свет своих надежд и ответ на свои молитвы.
   Понаблюдав за Гитлером в 1937 году, Уинстон Черчилль был вынужден констатировать – его достижения стали «одними из наиболее выдающихся за всю историю мира».
   Неполный список того, что он смог сделать без ограничений, присущих демократии:
   – За пять лет он возродил разрушенную экономику.
   – Он стер позор поражения Германии в Первой мировой войне, вернув Рейнскую землю и расторгнув несправедливый Версальский договор.
   – Он обеспечил миллионам немцев занимательный досуг в рамках культурно-спортивного движения «Kraft durch Freude» («Сила через радость»).
   – Он основал школы профессиональной подготовки для тех, кто не имел квалификации, и полностью обеспечил занятость населения.
   – Он обуздал преступность.
   – Он построил автострады и пообещал начать выпуск «народного автомобиля», доступного по цене рядовому немцу.
   – Он дал немцам основания поверить в себя, поверить в то, что они еще раз смогут стать великими.
   Если бы он умер до Второй мировой войны, – размышляет один из историков, – то остался бы запечатлен в истории как «Адольф Великий, одна из выдающихся личностей в истории Германии».

До того…

   «Гитлер, увы, не умер до Второй мировой войны. Он не умер до того, как немецкий народ отказался от своих личных прав; до того, как были приняты законы, приведшие к истреблению более чем 8 миллионов человек; и до того, как Германия и ряд других стран оказались разбитыми в войне, унесшей 50 миллионов жизней в ходе крупнейшего массового убийства за всю историю человечества»
Люцер В. Эрвин.

   Впрочем, случись такое чудо: фюрер покидает грешную землю, увенчанный венцом «Адольф Великий» до роковой черты 1939 года – до момента погружения мира в кровавую бойню Второй мировой войны.
   Думается, что и в этом случае в его послужном списке (портфолио), наряду с упомянутыми деяниями, относящимися к его заслугам, нашлось бы немало таковых, которые могли стать основанием для судебного преследования по статье – «Тяжкие преступления против человечества».
   30 января 1933 года Адольф Гитлер провозглашен канцлером Германии, а уже 22 марта того же года состоялась «презентация» первого зловещего детища «нового порядка» – концлагеря Дахау. В 1937 году неподалеку от Веймера начинает функционировать концлагерь Бухенвальд, увенчавший позорным венцом живописную гору Эттерсберг, некогда любимое место прогулок Гёте и Шиллера.
   Со временем концлагеря Дахау и Бухенвальд наряду с Аушвицем (Освенцимом) вошли в тройку, ставшую символом нацистского мирового порядка.
   В стране с момента прихода нацистов к власти проводится шумная кампания по оздоровлению нации. Речь идет об избавлении общества от физически и умственно неполноценных граждан, чьи болезни «могут передаваться потомству», а также о тех, кто не пригоден к трудовой деятельности и рассматривается как экономическое бремя для государства.
   С приговором им мы знакомимся в документе Программы «Т-4»:

   «Производить уничтожение всех, кто неспособен продуктивно работать, а не только лишенных рассудка».

   На совещании 9 октября 1939 года число потенциальных жертв программы было установлено в 70 тысяч человек. Была принята соответствующая «формула», согласно которой из каждой тысячи людей десять нетрудоспособных – пятерым из десяти следует оказывать помощь, а одного физически уничтожить. По этой формуле из 65–70 млн граждан Германии в «дезинфекции» нуждалось 70 тысяч человек.
   В соответствии с документом, найденным в замке Хартхайм, до 1 сентября 1941 года было умерщвлено в рамках программы государственной экономии и оздоровления нации 70 273 человека. В документе отмечалось: «Учитывая, что данное число больных могло бы прожить 10 лет, сэкономлено в немецких марках 885 439 800,00».
   Консультанты, возглавлявшие учреждения смерти, зарабатывали немалые денежные суммы. Так, в октябре 1940 года психиатр-консультант по «эвтаназии» получал по 100 марок за работу с одним заполненным досье (анкетой предполагаемой жертвы) при пределе в 500 досье. В зависимости от количества обработанных анкет выплаты повышались до 200 марок за одно досье, до 300 и т. д. Люди, работавшие на фабриках смерти, получали денежных средств больше, чем они могли бы получить при любой другой работе. В частности, они также присваивали и использовали продовольственные талоны убитых ими людей.
   Пациентам с золотыми зубами перед уничтожением рисовали на спине крест – это был своеобразный знак персоналу крематория. Зубы выдергивали и отправляли в главный офис.
   Так страна аккумулировала свои богатства.
   Задействованные концлагеря и используемые соответствующие методы массового истребления «вредоносны» и «бесполезных» особей общества, как правило, не афишируются и оказывают свое влияние на перевоспитание и «оздоровлениие» нации как бы за кулисами разыгрываемой на сцене драмы, скрытно от посторонних глаз.
   На фоне растущего энтузиазма охваченных патриотическим восторгом масс, марширующих под бодрящие возгласы из гимна страны: «Дойчланд, дойчланд юбер аллее» («Deutschland, deutschland über alles» – нем. Германия превыше всего») – в стране в какой-то момент наступает «час волка».

Час волка

   «Час волка» – день открытых убийств и насилия, день «единения» нации на крови – момент тестирования ее на предмет готовности в составе стаи по сигналу вожака броситься на обозначенную жертву.
   Благо – жертва уже четко обозначена и сценарий, который войдет в историю «величия страны» под звонким названием «Хрустальная ночь» либо «Ночь разбитых витрин» (Reichs-Kristallnachi), уже прописан.
   В ночь с 9 на 10 ноября 1938 года, при поддержке нацистских властей, в десятках городов Германии (включая территорию Австрии и Судетской области) были организованы еврейские погромы.
   Вот как выглядит описание этого события по канонам официальной истории:
   «Хрустальная ночь», или «Ночь разбитых витрин» – серия еврейских погромов стала первой массовой акцией физического насилия Третьего рейха по отношению к евреям. 9 ноября 1938 года нацисты убили более 90 человек, 30 тысяч евреев были схвачены и отправлены в концлагеря. Сотни синагог были сожжены дотла, а тысячи витрин магазинов, содержавшихся евреями, разбиты…
   Еврейские дома, больницы и школы были разграблены, нападающие разрушали здания кувалдами. Более 1000 синагог были сожжены, а более 7000 принадлежавших евреям зданий и магазинов были разрушены или повреждены.
   The Times писала в то время: «Нет такого иностранного изощренного пропагандиста, очернявшего Германию, который смог бы превзойти в глазах всего мира рассказы о поджогах и избиениях, о мерзких нападениях на беззащитных и ни в чем не повинных людей, которые приходили из этой страны вчера».
   Общий ущерб составил 25 млн рейхсмарок, из которых около 5 млн пришлось на разбитые витрины. Затраты на восстановление ущерба и разбор остатков разрушенных синагог были возложены нацистскими властями на еврейские общины.
   Разумеется, статистика – всего лишь сухие цифры, которые на фоне пережитых и переживаемых поныне гуманитарных катастроф могут показаться не столь впечатляющими.
   В данном случае важны не числа – важна симптоматика: как поведет себя обыватель в день объявленных открытых «грабежей, насилия и убийств».
   Словно звери, выпущенные из клетки, по улицам мечутся фанатически настроенные орды разнузданных молодчиков, хорошо организованные, возглавляемые и подстрекаемые на разбойные действия нацистскими офицерами. Они врываются с бешеными криками ненависти в квартиры мирных еврейских граждан, все круша и поджигая на своем пути. С нечеловеческой жестокостью расправляются они с несчастными жертвами, всячески унижая и избивая их, грабя квартиры, при этом издавая дикие вопли собственного триумфа…
   Вспоминает одна из свидетельниц «Хрустальной ночи» в Берлине Инга Дойчкрон:

   «…Нам позвонил один из друзей и взволнованным голосом сообщил, что моего дядю, богатого предпринимателя, только что забрало гестапо и, надо полагать, отправило в концлагерь… Несколько минут спустя мы услышали аналогичное известие… Утром 10 ноября одна новость обгоняла другую.
   На улицах Берлина разверзся ад. Вооруженные топорами, колунами и дубинками штурмовики ночью 9 ноября разбили все витрины еврейских магазинов, которые благодаря особым обозначениям нетрудно было отличить от других витрин. На Курфюрстендамм среди осколков битого стекла лежали обгаженные манекены. В пустых оконных проемах трепетали на ветру обрывки платьев. А уже мародеры на свой лад дополнили эту картину разрушения и насилия. Внутри магазинов валялись вывороченные ящики, разбросанное белье, поломанная мебель, разбитый и растоптанный фарфор, смятые шляпы. Густые клубы дыма висели над Фазаненштрассе, где находилась синагога. Подойти туда поближе мы не рискнули. Мы уже знали, что все синагоги «в стихийном порыве народного гнева», как говорили по радио, были подожжены и сгорели. Полиция и пожарные наблюдали за горящими зданиями, заботясь лишь о том, чтобы зеваки не подходили к пожарищу слишком близко».

   Эрих Кестнер, немецкий писатель и сценарист, вспоминает:

   «Ночью я ехал на такси домой вдоль Курфюрстендамм (Берлин). По обеим сторонам улицы стояли мужчины и ударяли железными палками по витринам. Повсюду был слышен треск стекол. Это были эсэсовцы в черных галифе и высоких сапогах, но в гражданских пиджаках и шляпах, сосредоточенно выполнявшие свою работу. На каждого приходилось четыре-пять фасадов. Они поднимали палки, ударяли несколько раз и затем переходили к следующей витрине. Прохожих не было видно.
   Трижды я останавливал такси, желая выйти. Трижды из-за деревьев показывался полицейский и энергично требовал, чтобы я оставался в автомобиле и продолжал поездку. Трижды я объяснял, что могу выходить, где хочу, и именно это будет верным, если в открытую происходит подобное хулиганство. Трижды рявкало: «Криминальная полиция», захлопывалась дверца такси, и мы ехали дальше. Когда я в четвертый раз захотел остановить машину, шофер возразил. «Бессмысленно, – сказал он. – И, кроме того, это сопротивление государственной власти…»».

   Гертруда Критцер, жительница Вены:

   «Я шла домой из корабельной школы вместе с отцом. На рыночной площади мы увидели моего учителя иврита. Он сидел на стуле, который был поставлен на стол. Этот человек страдал эпилепсией, и люди в форме выбрали его специально. Они отрезали ножницами его бороду. По лицу его текла кровь – а они снимали его, вероятно, для „Штурмовика“ (ведущей антисемитской газеты) и при этом кричали ему: „Покажи уши, юде, у вас не бывает маленьких ушей!“ По всей видимости, на фотографии они увеличат его уши и представят его в своей газете как очередной экземпляр вырождающегося народа – „недочеловека“, еврейского уродца…»

   Пауль Рона – дочь бывшего солдата австро-венгерской армии, владельца небольшого магазина:

   «Нас с отцом арестовали дома и немедленно увезли. Нам рассказывали, что штурмовики начали громить нашу квартиру, но новый хозяин прекратил разрушение, так как сам хотел завладеть нашими вещами. Мою мать он вышвырнул на улицу. Меня с отцом заперли в моей школе на Караянгассе. Вечером нам раздали буквы: А, В, С, D. Отцу выпала D, а мне – А. Мы могли бы легко обменяться. D означало Дахау, но этого тогда мы еще не знали».

   Лилли Таубер, Австрия:

   «Около десяти утра какой-то человек пришел в класс и стал шептать что-то на ухо нашему учителю. После этого учитель велел нам идти домой, сказав, что что-то случилось. Мои родители удивились, что я вернулась из школы рано. Около 11 часов в нашу дверь позвонили, и гестапо арестовало моего отца. Его просто увели. Вечером нас отвели в синагогу. Пол был покрыт сеном. Нам дали молитвенные покрывала, чтобы укрыться. Нас держали взаперти три дня. Вокруг синагоги был двор с железными воротами, выходящими на улицу. Из-за ворот жители Винер-Нойштадта с неподдельным любопытством смотрели, как еврейские дети взаперти, подобно зверькам, забавно носятся кругами по двору».

   Состоявшийся «эксперимент» превзошел самые высокие ожидания.
   Воссозданный фюрером «народ» в своей массе, похоже, созрел:
   – Созрел молчать: равнодушно относится к растущим репрессиям, мысленно их одобряя либо делая вид, что ничего особенного не происходит;
   – Созрел восторженно реагировать и соучаствовать в глумлении и издевательствах над своими согражданами, отнесенными к категории врагов нации – «недочеловеков»;
   – Созрел предавать своих соседей и, если понадобится, родных и близких во имя «высшего блага» фатерланда;
   – Созрел, освободившись от «бремени морали», преступить границы человечности и исполнять любые указания и распоряжения властей, сколь бы чудовищными и презренными они ни были;
   – Созрел к пролитию большой крови;
   – Созрел беспощадно убивать и быть убитым…
   – Созрел к Освенциму, путь к которому оказался открытым.
   Предательство идеалов человечности, активными либо пассивными соучастниками которых оказалось большинство народа, обернулось «обыкновенной историей»:

   «Когда нацисты пришли за коммунистами, я молчал, я же не коммунист. Потом они пришли за социал-демократами, я молчал, я же не социал-демократ. Потом они пришли за профсоюзными деятелями, я молчал, я же не член профсоюза. Потом они пришли за евреями, я молчал, я же не еврей. А потом они пришли за мной, и уже не было никого, кто бы мог протестовать»
   (нем. – «Ah die Nazis die Kommunisten holten, habe ich geschwiegen, ich war ja kein Kommunist. Als sie die Sozialdemokraten einsperrten, habe ich geschwiegen, ich war ja kein Sozialdemokrat. Als sie die Gewerkschafter holten, habe ich geschwiegen, ich war ja kein Gewerkschafter. Ah sie die Juden holten, habe ich nicht protestiert; ich war ja kein Jude. Ah sie mich holten, gab es keinen mehr, der protestieren konnte») (Из выступления Мартина Нимёллера, немецкого пастора).

   Нелишне напомнить – не последнюю роль в торжестве мирового зла, символическим воплощением которого стал Освенцим (Аушвиц), в немалой степени способствовал и тот факт, что «миролюбивые силы» мира и государства, мягко выражаясь, не должным образом отреагировали на появление очага «мировой чумы» – на открытое насилие и человеконенавистнические эксперименты на просторах городов и весей, где когда-то «абсолютный дух» Гегеля – «дух прогресса» предпочел найти свое окончательное пристанище.
   После разгрома Третьего рейха немецкий историк Мейнеке в книге «Германская катастрофа» (1946) предполагает: «феномен нацизма – всего лишь случайность» и повторение его в будущей истории, по всей видимости, больше не предвидится.
   Так ли это?
   Истоки творимого нацистами зла он видит в двойственности природы германского духа, которому одновременно присущи – возвышенное и низменное, миролюбивое и воинственное начала. «Высокое и низкое боролось друг с другом, но низкое начало одержало верх».
   Он критикует «низменный дегенеративный милитаризм», ставший инструментом Гитлера и его порочного окружения. «Содеянное Гитлером, – пишет Мейнеке, – следует рассматривать как извержение сатанинского начала в мировой истории».
   Следуя логике здравого смысла и опираясь на «эксперименты», свидетелем которых является современный мир, мы приходим к выводу – «сатанинское начало», как протестный потенциал против цивилизации, не имеет национальности. Оно дремлет в каждом обывателе, дожидаясь соответствующих условий – момента вседозволенности: когда человеку и над человеком все дозволено, когда необузданная человеческая природа, плененная ложными кумирами и уязвленная безумными идеологиями и химерическими ожиданиями, торжественно справляет свой кровавый бал.
   Отголоски этого торжества все громче и наглее звучат сегодня в различных уголках земли, стучатся в каждый дом угрозой бессудной расправы и террористическим безумием.
   В этой связи, по всей видимости, наивно предполагать, что феномен «нацистской Германии» больше никогда не повторится.

Магический «реализм»

   Разумеется, в проекте прокламируемого нацистами «нового мирового порядка» не могла не быть задействована эстетическая составляющая – искусство, на поприще которого немецкий гений продемонстрировал впечатляющие достижения.
   Не забудем при этом, что сам фюрер начинал свой путь в «прекрасное» в качестве живописца, которому, как полагают, особенно удавались городские пейзажи.
   В этих пейзажах, по мнению художественного критика Дата Харни, «имеется определенный шарм, какое-то спокойствие и смирение, столь не свойственное его личности. Его работы выполнены с мастерством и энергией, и, обернись его судьба по-другому, он мог бы сделать весьма успешную художественную карьеру».
   Любовь к прекрасному специфическим образом разделяют многие из его сподвижников и соратников, коллекционируя награбленные шедевры искусства в своих домашних галереях.
   Существенное место на шкале идеологических приоритетов нацизма отводится эстетизации политики, которую главный рупор нацистской пропаганды – ее «верховные уста», изысканный эстет Геббельс рассматривает нацистскую политику как «высшую и наиболее понятную форму искусства», что позволяет ему с апломбом заявлять:

   «Мы, формирующие политику Германии сегодня, чувствуем себя художниками… Задача искусства и художника – придание формы, оформление, устранение болезненного и обеспечение свободного пространства для здорового искусства» (Геббельс, 1933 год).

   Преисполненные чувством исторической «художественной миссии», строители «нового мирового порядка» приступают к обеспечению «свободного пространства для здорового искусства», устраняя из его сферы все «болезненное», не соответствующее партийным установкам и задачам.

   «Каждый художник, который изображает небо зеленым, а траву голубой, должен быть подвергнут стерилизации…» (А. Гитлер).

   «Очищение» искусства параллельно с «санитарной обработкой» общества, устранением из него любых элементов, угрожающих стабильности общества и «здоровью» нации, предполагает усиление его конструктивной роли при выполнении поставленных перед обществом партийных задач.
   При этом политика национал-социализма в области культуры заключалась не только в изгнании и уничтожении чуждых ей художественных форм, но и в воспроизводстве собственных культурных ценностей, соответствовавших фашистской идеологии, доступных для восприятия и потребления «простым человеком»:

   «Что мы понимаем в Германии под национальной революцией в культуре? Раньше только богатые люди в дорогой одежде могли посещать театры и наслаждаться сказочными представлениями. Национал-социалистическое государство положило этому конец…
   Имперское руководство стремится к тому, чтобы вся нация могла участвовать в культурном творчестве. Для этого необходимо, чтобы, слово «культура» обнаружило свое содержание.
   Немецкий человек обладает способностями, с помощью которых он может создавать выдающиеся культурные ценности, что не только обогащает культурную жизнь нации, но и будет способствовать цивилизованному прогрессу всего человечества. Национал-социализм сделает так, что немецкий народ станет народом поэтов и мыслителей, а не только будет выдвигать из своей среды отдельных выдающихся личностей.
   Германия творит новую культуру, используя все лучшее, что создано людьми. Национал-социалистическое государство предпринимает беспрецедентную попытку дать немецким трудящимся радость в работе, красоту рабочего места и дать им в руки материальную плату за их деятельность в служении нации» (Из доклада И. Геббельса на совместном съезде Имперской палаты культуры и Национал-социалистического объединения).

   Какие черты немецкий народ приобрел в результате открывшихся возможностей массовой доступности к ценностям культуры и искусства, к каким «возвышенным» побуждениям его подталкивал новый опыт эстетических переживаний, в какой мере эти переживания способствовали очеловечиванию его природы – тема особого рассмотрения.
   Эстетической основой создаваемых собственных ценностей культуры народа, вступившего на путь построения «нового общества», оказался «магический реализм».
   Эта эстетика исходит «из комплекса ситуаций, связанных с контролируемым поведением индивида… Она связывает два человеческих состояния, кажущихся несовместимыми, – эгоцентризм и самозабвенное служение. При этом отношения господина и раба принимают своеобразную карнавализованную форму: группы людей скапливаются в массы; люди овеществляются; овеществленные люди множатся и репродуцируются; массы людей/вещей группируются вокруг всемогущей, обладающей гипнотической силой фигуры вождя либо определенной силы» (Сьюзен Зонтаг Магический фашизм).
   Эстетика «магического реализма» сфокусирована на оргиастических шоу между могущественной властью и облаченными в дисциплинирующую форму марионетками, пропитана тягой к монументализму, к массовому культу героев. При этом общая драматургия построена на материализации политической воли власти в театрализованной форме «диалога» вождя и «хора».
   Фон, на котором разворачивается этот спектакль – массовые хэппенинги, ток-шоу, радения, в которых бесформенные массы обретают идеологически запрограммированный формат.
   Особую значимость в этой связи приобретают эстетическая составляющая парадов, массовые хэппенинги, всевозможные шествия – будь то демонстрации, посвященные сакральным датам, торжественные марши военных либо физкультурников – срежессированное движение множества тел, образующих единый порыв, несокрушимость воли марширующего в едином порыве хора.
   При этом любопытно – при национал-социализме политика впитала в себя риторику искусства в его поздней романтической фазе.

По лекалам идеалов «Природы» и «Красоты» (!)

   Доктор Менгеле не только осознавал жестокость проводимых им экспериментов, но и находил для них вполне, как ему казалось, подобающие объяснения:

   «Мы знаем, что природой управляет естественный отбор, направленный на истребление неполноценных особей. Более слабые исключаются из процесса репродукции. Это единственный способ поддержания здоровой человеческой популяции. В современных условиях мы должны защитить природу: не допускать, чтобы неполноценные организмы размножались».

   Механизм естественного отбора – безжалостен и чужд каких-либо сопливых сантиментов. Все живое – всего лишь материал, из которого следует отобрать «пригодное». Индивид в этом контексте – определенная животная данность, содержащая в себе наряду с «качественным материалом» «некачественный», который подлежит изъятию из человеческой популяции с тем, чтобы не загрязнять ее «здоровое начало».
   С ним позволительны любые эксперименты. Его можно истязать, мучить, травить газом, сжигать, сохраняя при этом ясную голову, твердые руки, не теряя дьявольской устремленности и силу духа, отказываясь от химеры, именуемой «совестью». Полученные в ходе эксперимента данные следует использовать для создания «качественного человеческого материала», отличающегося не только отменными «физическими параметрами», но и «подходящими» интеллектуальными параметрами.

   «Добиться этого возможно только одним путем – отбирая лучший человеческий материал. Все закончится катастрофой, если принцип естественного отбора будет отвергнут…»

   На выходе мы получаем: «С точки зрения этики проблема заключается в следующем: необходимо определить, в каких случаях человеку следует сохранить жизнь, а в каких – он должен быть уничтожен. Природа показала нам идеал истины и идеал красоты. То, что не соответствует этим идеалам, гибнет в результате отбора, устроенного самой природой».

Вдоль по улице Bahnhofstrasse (Вокзальной)

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Bahnhofstrasse – улица в Цюрихе. Простирается от живописного озера к вокзалу. Вдоль нее бегают милые трамвайчики. Отличается уютом, характерным для улиц ухоженных западноевропейских городов.
   Прогулка вдоль нее запечатлена в памяти автора записок вовсе не деталями, формирующими специфику комфортного пространства, но состоявшимся общением с сопровождавшими его собеседниками. Собеседники эти в определенном смысле – живое воплощение эпохи в одной из ее драматических ипостасях.
   Собеседник слева – Эрик Пешлер, бывший руководитель Студии документального кино Цюрихского ТВ, отец которого Альберт был генералом вермахта, одним из приближенных к Гитлеру людей. Сам Эрик в 1939 году, переживший драму любви к еврейской девушке и ощутивший прочие «прелести» нацизма, поссорившись с отцом, покидает Германию и становится борцом с фашизмом.
   Собеседник справа – сын персонажа многократно мелькающего с экрана телевидения в сериале «Семнадцать мгновений весны», чьи имя и фамилия стали нарицательными и воспринимаются как синоним власти, стоящей над СС, – Мартина Бормана.
   В сане католического священника, в который он был рукоположен в Ватикане, несет он свой крест, сохранив фамилию Борман, отдавая себе отчет, каким чудовищным преступником был его отец.
   От священнической деятельности он переходит к преподаванию истории религии. Являясь активным участником диалога «Дети нацистов – дети жертв», он посещает Израиль, не скрывая своей фамилии.
   Обменявшись приветственными рукопожатиями со старыми знакомыми, автор записок Григорий Катаев неожиданно обращается к Борману с интригующе прозвучавшим вопросом:
   – Вам приходилось здороваться с Гитлером за руку?
   Борман:
   – Конечно, много раз…
   При этом, настороженно взглянув на собеседника, он добродушно произнес:
   – Надеюсь, сейчас это уже не накладывает на меня тень…
   Катаев:
   – Конечно, нет… простите за этот инстинктивный вопрос.
   После неловкой паузы, горько улыбаясь, Борман произносит:
   – Гитлер был моим крестным отцом. Можете себе представить мое отношение к этому, учитывая, что позже я долгое время служил священником?
   Катаев:
   – Я даже не могу вообразить себе ваших чувств…
   Молча кивнув головой, Борман перешел к похожим на исповедь рассуждениям:
   – Много раз мне советовали сменить фамилию. Aber (Однако)… Но я не считал это правильным. Это моя судьба, мой крест. И я должен его нести. Мой папа был хорошим отцом, заботливым и понимающим. Я люблю его как отца. При этом он, как все нацистские вожди, был монстром…
   Катаев:
   – Мартин, как в своем отношении к отцу вам удается разъединять его на «отца» и «другого»?
   Борман:
   – Знаете, во-первых, монстры ведь тоже заботятся о своих детях. А, во-вторых, вы просто слишком молоды. Преступление отца, то, что он был одним из тех, кто своей подписью отправлял тысячи людей на смерть, вызывает у меня однозначное отношение. А то, что он был любящий отец – это касается только меня и моих братьев и сестер. Что имеет большее значение – мои чувства или гибель миллионов людей? Здесь все ясно. Когда мы видимся на редких семейных встречах – мы никогда не пьем за его… Как это сказать по-английски? Царство небесное… Мы пьем только за нашу память о нем как об отце и за спасение его души. В которое, впрочем, я не верю.
   На какое-то время беседа прерывается. Воцарившееся молчание прерывается временами лишь звуками проезжающих трамваев и куда-то мчащихся машин. Редким прохожим нет никакого дела к господам, мимо которых они проносятся, к их откровениям, звучащим под сводами безразличной к чужакам улицы.
   – Знаете, – вдруг заговорил Борман, – всю свою жизнь я пытался искупить немыслимый грех моего отца перед миром. Не думаю, что это у меня получилось… Но я пытаюсь…
   – Сын за отца не отвечает, – пытается успокоить кающегося отпрыска чудовищного монстра Катаев.
   – О, нет! – возразил он, резко подняв голову – Еще как отвечает! Морально. И сын за отца и отец за сына. То, что вы сказали, выдумано для облегчения чувства вины. Мы отвечаем за любого близкого нам человека…
   – Ja-ja! (Да-да!), Мартин, – вдруг поддержал его Эрик – Du hast absolute Recht – и, взглянув в сторону Катаева, подтвердил: – Он абсолютно прав.
   Мартин на мгновенье задумался – и вдруг взволнованно, с каким-то остервенением заговорил:
   – Знаете, я мог бы рассказать, каким Гитлер был вегетарианцем, как у него проходили обеды, как я, будучи подростком, любил называть его дядей Адольфом. Я ведь был назван двумя именами, в том числе и Адольфом в его честь. Но это имя я не использую. Могу рассказать, как он учил меня рисовать, и как мне это нравилось. Но мне не нравился его крупный нос, когда он наклонялся рядом со мной и объяснял, как класть мазки акварелью. При этом у него был мягкий завораживающий голос… И в каком я был ужасе, когда узнал правду о нем, о моем отце, обо всем…
   На попытку как-то его успокоить фразой: «Подобные воспоминания не имеют никакого значения» Борман категорически возражает:
   – Как не имеют? Вы неправы: очень даже имеют! – возразил он. – Расскажу вам случившееся уже в послевоенные годы.
   Я принял к тому времени сан священника. Но бывают ситуации, на которые даже у священника нет ответа. Речь идет о случае, о котором я не осмелился проговориться в интервью на телевидении. Ко мне приходили люди, я слушал их исповеди и старался им помочь, воодушевить их. Как-то ко мне пришел бывший солдат вермахта. Он рассказал, что во время восстания в Варшаве он был среди тех, кто защищал от повстанцев подвалы домов. Из одного подвала внезапно выскочила и побежала маленькая девочка, лет пяти или шести. Но она споткнулась и упала недалеко от него. Он захотел ее поднять и спасти. Но внезапно услышал окрик обер-лейтенанта: «Клаус! Ткни эту тварь штыком!». И он подчинился приказу – проткнул ей штыком грудь. Она не закричала, а задохнулась. Это были секунды. Задыхаясь она смотрела на него. Он понял, что совершил нечто невообразимое – с чем он не сможет жить. Он выхватил штык из ее тела и побежал за обер-лейтенантом, чтобы его убить. Он нашел его через пару минут, лежащим раненым от автоматной очереди из окон. И, вместо должного по инструкции спасения офицера, несколько раз ударил его окровавленным штыком.
   Его исповедь прозвучала через двадцать лет после окончания войны. Но с тех пор этот бывший солдат, ставший почтовым служащим, так и не женился и не обзавелся детьми. По его словам, он не мог смотреть в детские глаза. И все годы он жил с этим воспоминанием. Он сказал: «Бог не простит меня, я не могу себе представить, что со мной будет за то, что я сделал». Даже как священник я не знал, чем его утешить. Через неделю этот человек повесился.
   Я боюсь это говорить – но, по-видимому, он поступил верно. Вероятно, я неправильный священник.
   После некоторого раздумья Борман продолжает размышлять вслух:
   – Вы понимаете, это не только реальная история, но и метафорическая. Таково большинство людей. Они все поймут потом. Они и сейчас понимают, но в момент, когда от них зависит жизнь и судьба других людей, они слушаются приказа. Они находятся во власти идеи, они подчиняются ей.
   Надо быть цельным человеком и постоянно думать о том, что ты делаешь, и главное не бояться быть самим собой, не бояться противостоять приказам, чтобы в критический момент не совершить нечто чудовищное…
   Впрочем, он так страдал, поскольку убивал дитя не по собственному желанию и умыслу, а по приказу. Однако, ни Гиммлер, ни Геббельс, ни мой отец – не страдали от такой мелочи, как убитая девчонка. К тому же она была еврейкой… Хотя я уверен, – он рукой рассек воздух перед собой, – в душе все они понимали, что это противоречит природе, что это преступно…

Глава XXVIII
Из переписки Примо Леви

   «После Освенцима прошло всего пятнадцать лет, и мою книгу будут читать „те самые немцы“, а не их дети и внуки. Из притеснителей, равнодушных наблюдателей они превратятся в читателей, и я заставлю их посмотреть на самих себя в зеркало» (Примо Леви).

   Освенцимская летопись Примо Леви, в частности, запечатлена в его воспоминаниях «Человек ли это?», вышедших в свет в 1947 году и вскоре переведенных на десять языков. По прошествии более десяти лет – в 1959 году со смешанным чувством волнения и удовлетворения автор встречает известие о том, что немецкое издательство Fischer Bucherei приобрело права на перевод его книги в Федеративной Республике Германии:

   «Меня захлестнула волна никогда прежде не испытанных чувств, словно я выиграл сраженье. Вот ведь как получилось – я писал, не видя перед собой конкретного адресата, писал для себя о том, что было у меня внутри, что переполняло меня и требовало выхода, я готов был говорить об этом, нет, кричать на весь мир, но кто обращается ко всем – не обращается ни к кому, вопиет в пустыне».

   Теперь адресат конкретизирован: «Я писал эту книгу по-итальянски, для итальянцев, для детей, для тех, кто не знал, кто не хотел знать, кто еще не успел родиться… Но подлинные адресаты – те, на кого, словно оружие, направлена книга, – это немцы».
   В ответ на просьбу издательства прислать авторское предисловие к издаваемой книге, Леви предлагает отрывок из текста своего письма, отправленного переводчику. Издатель с этим предложением согласился.

   «Вы, вероятно, заметили, что для меня лагерь и то, что я мог написать о лагере, – очень важное событие, закалившее, изменившее меня внутренне, открывшее мне смысл жизни. Может быть, это преувеличение, но ведь сегодня я, заключенный 174517, могу, благодаря вашей помощи, говорить с немцами, могу напомнить им, что они натворили, и сказать: «Я жив и, чтобы судить, я хочу сначала понять вас»».

   Переведенная на немецкий язык книга доходит до своего адресата, многие из которых пытаются поделиться своими впечатлениями и размышлениями от прочитанного с автором.
   Из письма доктора Т. Г.

   «Глубокоуважаемый доктор Леви!
   Ваша книга – это первое свидетельство выжившего узника Освенцима, с которым мы познакомились. Оно глубоко тронуло меня и мою жену. Поскольку Вы, глубоко уважаемый доктор Леей, после пережитых ужасов готовы обратиться к немецкому народу, «чтобы понять», услышать «отзвук», я готов взять на себя смелость Вам ответить. Но это не будет отзвук, который поможет «понять»: подобные вещи понять никому не дано…
   Вы ждете, прежде всего, ответа на вопрос, почему Гитлер пришел к власти и почему мы столько терпели и не освободились от его гнета.
   Тогда, в 1933 году… все умеренные партии исчезли, и осталось выбирать между Гитлером и Сталиным, иначе говоря, между национал-социалистами и коммунистами… Коммунистов мы знали: они устроили несколько крупных переворотов после Первой мировой войны; Гитлер тоже вызывал большие подозрения, но все же казался меньшим злом. Что его красивые слова обернутся ложью и предательством, мы вначале не догадывались. Во внешней политике его успех был очевиден: все государства установили с ним дипломатические отношения, причем Папа Римский договорился с ним первым. Кто мог предположить, что нами управляет (sic) преступник и предатель? А потому – какая вина может лежать на преданном? Виновен только предатель…
   Дорогой доктор Леви (я позволяю себе так вас называть, потому что тот, кто прочел вашу книгу, не может не считать вас дорогим)! Я не могу ни объяснить, ни просить прощения. Тяжелая вина обрушилась на мой бедный, жестоко обманутый, сбившийся с пути народ…»

   К письму супруга Т. Г. фрау Г. делает приписку:

   «Когда какой-либо народ слишком поздно узнает, что оказался в плену у дьявола, с ним происходят определенные психические изменения… В людях проявляется самое плохое… Остается огромная масса тех, кто, спасая собственную шкуру, молчит и готов бросить брата в беде. Мы признаем свою вину перед Господом и перед людьми».

   Откровения этой супружеской пары, которая представляется Леви образцом типичной немецкой семьи из буржуазной среды, вызывают у него в лучшем случае чувство иронии: речь в данном случае идет, подчеркивает он, не о фанатиках нацистах, но о нацистах оппортунистического толка, которые, когда необходимо, демонстрируют раскаяние, когда нужно – представляются обманутыми простачками, заставляя других поверить в их упрощенную версию недавних событий.
   В ответ Леви пишет преисполненное эмоционального негодования письмо:

   «Ни одна церковь не дает индульгенции последователям дьявола и не принимает перекладывание на него собственной вины в качестве оправдания. За свою вину и ошибки следует отвечать лично, в противном случае давно бы исчезли последние следы цивилизации».

   По поводу утверждения автора послания о том, что голосуя за Гитлера, он, как и другие немцы, верил в его «красивые слова» и «не догадывался», каким «предателем» и злом фюрер окажется для Германии, Леви напоминает:

   «Я написал, что в моем книжном шкафу рядом с Данте и Боккаччо стоит „Майн кампф“ – сочинение, написанное Адольфом Гитлером задолго до прихода к власти. Этот разрушитель не был „предателем“; он был последовательным фанатиком с абсолютно прозрачными идеями, которые не менял и не скрывал. Те, кто голосовали за него, обязательно голосовали и за его идеи. В этой книге всего хватает: там и кровь, и родная почва, и жизненное пространство, и вечный враг – евреи, и немцы, олицетворяющие „высшую человеческую расу на земле“, и другие страны, с отведенной им ролью объекта немецкого господства. Это были не „красивые слова“, которые он, возможно, когда-то употреблял».

   Как показал трагический опыт господства нацизма, он никогда от своих чудовищных идей, продекларированных в его Евангелии от убийцы, не отказывался.
//-- Из письма М. С. из Франкфурта --//
   Автор письма ничего о себе не сообщает. Главная мысль, которую он пытается донести до адресата – не все немцы одинаковы:

   «Вы пишете, что не понимаете немцев… Будучи немцем, испытывающим ужас и стыд и до конца своих дней не способным забыть, что этот ужас – дело рук моих соотечественников, я считаю долгом откликнуться на Ваши слова и Вам ответить.
   Я тоже не понимаю таких людей, как капо, который вытер руку о Вашу спину как Паннвитц, Эйхман и все те, кто, выполняя бесчеловечные приказы, не задумывался о том, что нельзя освободить себя от ответственности, прикрываясь ответственностью другого. Вы думаете, то, что в Германии нашлось столько реальных исполнителей преступной воли… не мучает меня как немца?
   Да и кто такие «немцы»? Правомерно ли вообще говорить о единстве – общности «немцев», «англичан», «итальянцев», «евреев»? Вы сами пишете, что те немцы, которых вы не понимаете, – исключения. Я благодарю Вас за эти слова и прошу помнить, что неисчислимое множество немцев пострадало и погибло в борьбе с несправедливостью».

   Полученное послание вызывает у Леви определенные затруднения, с какими он сталкивается каждый раз, когда вступает в переписку с вежливыми и благовоспитанными представителями народа, поставившего перед собой цель истребить его народ и другие «неполноценные» народы»:

   «Я с вами согласен: опасно и непозволительно говорить о „немцах“ или любом другом народе как о единой недифференцированной общности, судить всех безразличия, стричь, что называется, под одну гребенку. И в то же время я не сомневаюсь, что существует такое понятие, как „народный дух“ (не будь его, не было бы понятия "народ "); существует нечто типично немецкое, типично итальянское, типично испанское… И хотя я считаю глупым силлогизм „все итальянцы страстные, ты – итальянец, следовательно, ты тоже страстный“, тем не менее, я нахожу возможным в определенных случаях относиться к итальянцам, немцам и т. д. как к общности…»
   «Для нас, немцев, живущих под тяжестью нашего страшного прошлого и (кто знает?) возможно, и будущего, Ваша книга – не просто берущая за душу история – это помощь, это ориентир, за который я Вам благодарен… И сейчас, когда в одной точке сошлись все времена нашей истории, я считаю себя причастным и к величию, и к падению своего народа, а потому готов отвечать перед Вами за причиненное Вам и Вашему народу зло».

//-- Из письма врача из Вюртемберга В. А. --//
//-- Из переписки Леви с ровесницей из Висбадена Хети С. --//
   Эта переписка, которая продолжалась около шестнадцати лет – с октября 1966 по ноябрь 1982 года, занимает особое место в эпистолярном наследии Леви. Папка с надписью «ХС», намного толще всех остальных, в которых хранились письма, полученные от неравнодушных читателей из Германии.
   Госпожа Хети писала свои письма по-немецки. Леви сначала отвечал ей на французском, затем, поскольку понял, что французским она владеет плохо, перешел на английский, затем – с ее согласия – на «нетвердый» немецкий. Встречались они дважды – один раз в ее доме во время деловой поездки Леви в Германию, второй раз в Турине – во время краткого отпуска Хети.

   «Эти встречи, – вспоминает Леви, – не оставили глубокого следа; наша переписка была куда важнее».

   Отправной точкой, положившей начало длительной переписке, стал вопрос «о понимании природы немцев»:

   «Понять немцев Вам наверняка никогда не удастся, так же как и нам самим, поскольку то, что произошло тогда, никогда и ни за что не должно было произойти… Чего мы ни в коем случае не должны допустить – это забвения…».

   В одном из писем она делится воспоминаниями о русском пленном, который осенью носил ей в подвал уголь. Поскольку разговаривать с ним было запрещено, она молча совала ему в карман еду и сигареты, за что в знак благодарности он кричал «Хайль Гитлер!».
   Подробно описывает она реакцию собственного отца, проведшего в концлагере Бухенвальд около года (в связи с покушением на Гитлера 20 июля 1944 года), на послевоенное выступление по немецкому радио Томаса Манна. В своем выступлении выдающийся писатель и мыслитель пытался просветить соотечественников – рассказать им об ужасах Освенцима, о газовых камерах и крематориях.

   «Мы были в полном смятении от услышанного и долго не могли сказать ни слова. Отец молча, хмуро ходил взад и вперед по комнате, пока я не спросила его: „По-твоему, возможно, чтобы людей травили газом, сжигали, использовали их волосы, кожу, зубы?“ И он, сам только что вернувшийся из лагеря, ответил мне: „Для меня авторитета Томаса Манна недостаточно, чтобы поверить в такие ужасы“. Но это была правда. Через несколько недель появились неопровержимые доказательства – не поверить было нельзя».

   В 1967 году она присутствует на процессе по делу о насильственном умерщвлении (эвтаназии) умственно неполноценных пациентов. Один из обвиняемых – врач – в порядке своего оправдания сообщает, что совесть не позволяла ему отправлять людей на тот свет с помощью яда. «Другое дело – убивать их газом, – уточняет он. – Открывать газовый кран, разумеется, тоже небольшое удовольствие. Но это, по крайней мере, можно еще вынести».
   Вернувшись вечером домой, Хети застает занимающуюся уборкой приходящую домработницу и сына, который готовил ужин. За столом во время трапезы она собирается поделиться с сыном впечатлениями от процесса, свидетелем которого только что была.

   «Вдруг домработница, которая сидела рядом с нами за столом, отложила в сторону вилку и сказала с вызовом:
   "Кому нужны эти процессы теперь, когда столько лет прошло? Когда мой муж; приезжал в отпуск из Польши, он мне рассказывал: «Мы почти ничего другого не делаем, кроме как убиваем евреев. Все время расстреливаем и расстреливаем. От этой стрельбы у меня даже рука заболела». А что он мог сделать, если ему такие приказы отдавали?..
   Я уволила эту женщину, подавив в себе желание поздравить ее с тем, что ее бедному мужу повезло погибнуть на войне».

   P. S. По официальному заключению полиции, Примо Леви покончил жизнь самоубийством, бросившись вниз с лестницы, 11 апреля 1987 года (Турин).

   «Это продуманный поступок, выбор не по инстинкту, но вопреки природе. В лагерях, где людей заставляли становиться животными, самоубийства встречались сравнительно нечасто. Пережившие ужасы концлагерей свидетели Амери, Боровский, Целан и, наконец, Леви покончили с собой только спустя какое-то время после того, как их освободили. Леви ждал более сорока лет: он стал самоубийцей только после того, как дал волю страсти и ответил ударом на удар. Если он был прав, говоря, что ключ к пониманию самоубийства Амери в том, что тот хотел отвечать ударом на удар, то, следовательно, он объяснил нам и свое самоубийство» (Американский новеллист, романист и эссеист Синтия Озик. Предсмертная записка Примо Леви).

   Те, кто пережил ад, своей добровольной смертью, возможно, говорят нам: «На самом деле, когда перестают работать печи, ад не заканчивается – он просто набирает силы для новой атаки: Аушвиц – это первый круг ада, а то, что происходит после Аушвица – круг второй; и если речь идет о «выживании», то восхищаться следует неиссякаемыми силами не «выжившего», а самого ада» (Там же).
   Избежавший смерти порой стремится завершить начатое не потому, что его тянет к смерти – ни в коем случае! – а потому, что смертью управляет ад. «Выхода нет» – написано на его вратах. «Эту рану не залечить, – пишет Примо Леви в «Канувших и спасенных», – время ее не врачует, и фурии, в существование которых мы вынуждены верить, делают работу мучителей бессрочной, отказывая мученикам в покое».

Глава XXIX
Не умирай раньше меня…

   Будапешт. Летний жаркий день. На кухне квартиры, затерявшейся в каменной громаде города, окаймленного лентой романтического голубого Дуная, немецкий режиссер, сценарист и журналистка Карина Штайнбергер неспешно беседует с немолодой женщиной Эфой Фахиди.
   Несмотря на царящую наружи раскаленную жару – на ногах хозяйки квартиры толстые шерстяные носки. Своеобразная причуда – не расставаться с теплыми носками при любой погоде – реакция Эфы на фантомное ощущение мучительного чувства холода, которое ее преследует с дней, проведенных в аду Освенцима.
   И пусть в глазах окружающих, оправдывается она, это выглядит странностью либо необъяснимой прихотью лишившейся рассудка старухи. Она предпочитает казаться для посторонних ненормальной, чем вновь испытать доводивший ее в концлагере до умопомрачения, никогда не покидающий всепронизывающий холод.
   – Итак, о ком мы должны говорить? – обращается к Эфе Фахиди Карина Штайнбергер. – О мертвых или о живых?
   – Нет, нет, – восклицает Эфа, – только не о мертвых. Их слишком много. И что вообще можно еще сказать о них?
   Она рукой проводит над столом. При этом, словно разглядывая парящее над ним фото, замечает:
   – А лицо у него не глупое…
   И после некоторого раздумья продолжает:
   – Наверное, было бы проще, если бы лицо его было глупое – если бы по нему было видно, что он не ведал, что творит.
   Смысл продолжения существования, пафос, подпитывающий угасающую волю Эфы к жизни – страстное ожидание роковой встречи – момента, когда она сможет взглянуть в глаза того, чей образ навсегда отпечатался в ее сознании.
   «Он был того же возраста, что и я, почти дитя. Я его возненавидела. Я больше ни к кому не испытываю ненависти», – говорит Эфа и возится со своим слуховым аппаратом.
   Периодически она его отключает и на какое-то время удаляется из мира, наполненного хаотичным шумом – ничего не говорящими ей мало внятными голосами неведомо куда устремленных людей. При этом она погружается в универсум иных реалий – в пространство не улавливаемых современным ухом стонов, проклятий и причитаний, сопровождаемых собачьим лаем и звериным рыком отдаваемых на немецком языке команд.
   Перед ее глазами вновь и вновь всплывает он – Йохан Бреер. Она и он были в концлагере Освеницм-Биркенау в одно и то же время – она – заключенная, он – охранник.
   В Освенциме Бреер с 1944 года. На рассвете 1 июля 1944 года именно он встречает на рампе ее – Эфу Фахиди, прибывшую с очередным эшелоном узников вместе с ее родными и близкими – с матерью, отцом и с младшей сестрой. Младшая сестренка держала в своих руках любимые игрушки – плюшевого медвежонка и куклу Kahte Kruse. Тут же поблизости в ожидании своей участи стоят тетя Маргит, дядя Антал, кузина Бочи и ее муж Лайош с бельевой корзинкой в руках, в которой находился их шестимесячный малыш Ферике.
   Рядом деловито и удивительно тихо разговаривают немцы. Менгеле – почти дружеским тоном объясняет прибывшим, что слабых повезут в автобусах, а сильным придется добираться до назначенного места своим ходом.
   Менгеле лишь объясняет, но именно он – Йохан Бреер, ее ровесник в нацистской форме, подходит к ней и на мгновенье пронизывает ее остановившимся ничего не говорящим взглядом. Затем он уводит от нее мать с сестренкой на руках – уводит их к транспорту, помеченному знаком благотворительной организации Красного креста, который доставит их в газовую камеру, уводит деловито, без каких-либо эмоций, уводит, не позволяя им оглядываться по сторонам.
   После отправления транспорта – этой ладьи Харона в Освенциме, служившей некогда в подземном царстве Аида для перевозки, вернее, доставки душ мертвых на вечное поселение, Йохан подходит к Эфе и решительным жестом направляет ее в колонну, следующую в неизвестном направлении.
   Ей, разумеется, ясно, что Бреер всего лишь винтик, маленькое колесико в гигантской машине смерти, заработавшей на полную мощность после резолюции, принятой на конференции у озера Ванзе 15-ю джентльменами, которые после успешно завершившейся работы распили по бокалу шампанского.
   Все эти джентльмены для нее – пустая абстракция. Реальное воплощение зла, первоначально зафиксированного на бумаге и озвученного приказами, – явившийся в облике ангела смерти Йохан. Именно он стоял над бездной ужаса, куда с его подачи были ввергнуты ее родные и близкие, именно он был свидетелем ее расставания с уходящими в вечность матерью и сестренкой.
   Сегодня она ждет весточку из Америки, где он благополучно дожил до глубокой старости и ожидает экстрадиции в Германию, чтобы предстать там перед судом – он, Йохан Бреер, уроженец Словакии, с 17-ти лет член ваффен-СС, с гордостью носивший униформу, на обшлаге воротника которой – зловещий знак Союза «Мертвая голова».
   Ее не столько волнует наказание – «Наказание? Через семьдесят лет? Об этом речь больше не идет»
   Ей мучительно хочется посмотреть в глаза этому почти однолетке, ваффен-эсэсовцу и удостовериться – сможет ли он повторить ей в лицо то, что сказал на предварительном допросе в США:

   «Я видел людей, которых привозили в вагонах для скота, ощущал запах крематория, но ничего не знал о массовом уничтожении людей».

   Фахиди ударяет кулаком по столу – рука ее дрожит:

   «Ничего не знал? В Освенциме? Кто мог там ничего не знать об убийствах и газовых камерах? Всё, что там делали, было направлено только на убийство. Господь Бог был ничто в сравнении с каким-нибудь тупым эсэсовцем, который мог делать все, абсолютно все. Он мог тебя застрелить, ударить ногой в живот, дать оплеуху, избить…».

   Она охотно посмотрела бы в его глаза на суде. Но немецкая судебная система, чтобы задействовать процесс, требует слишком много времени.
   Наказание через семьдесят лет. Нечего удивляться, что многие, не дождавшись суда, удалились в мир иной.
   Эти люди, которые сидят там в Германии и очень медленно работают, им не к спеху, у них есть время, – меланхолично замечает Эфа.
   Мысленно она вглядывается в черно-белый портрет, с которого Йохан глядит на нее со странной нагловатой ухмылкой. Она не принимает и не понимает эту затянувшуюся в высших сферах правосудия мучительную игру на время.
   4 сентября 2004 года Курт Шримм, руководитель Центрального бюро земельного юридического управления по расследованию преступлений национал-социализма в Людвигсбурге поставил ее в известность, что им начато предварительное следствие по делу Йохана Бреера, который, как сказано в письме, «между маем и концом июля 1944 года мог принимать участие в селекции венгерских евреев в Освенцим-Биркенау».
   Результаты предварительного следствия Шримма подшиты к делу Йохана, в котором дано заключение эксперта по Холокосту Чарльза В. Сиднора-младшего. И на этом все. Многие годы никакого движения. Абсолютное молчание.
   Комментируя деятельность Шримма и его коллег на поприще расследования деятельности нацистских преступников, Эфа с грустью вспоминает, что еще одиннадцать лет назад в качестве одного из немногих выживших очевидцев давала показания по поводу «службы» эсэсовца Йохана Бреера. При этом она в сердцах восклицает:
   – Да, время у этого человека есть, не правда ли? По крайней мере одну оплеуху я бы с удовольствием ему дала… Лучше – две.
   Звонит телефон. Эфа берет трубку и ищет кнопку, на которую следует нажать.
   Это Шримм. Голос его заглушается периодически раздающимся из трубки скрипом. На сей раз он объясняет – причина затягивания начала судебного процесса над охранником концлагеря Йоханом Бреером связана с особенностями немецкого судопроизводства.
   При этом он ссылается на решение Федеральной судебной палаты от 1969 года в связи с делом члена СС, лагерного зубного врача Освенцима Вилли Шатца, который уверял, что присутствовал на рампе в составе бригады эсэсовцев, проводивших селекции вновь прибывших узников, из чувства простого любопытства, короче – просто «околачивался».
   Так как суд оказался не в состоянии привести какие-либо аргументы против его утверждения, он не смог вменить ему в вину участие в операции селекции и убийства узников. Дело оказалось закрытым и стало прецедентным для решения судов на десятилетия вперед.
   P. S. 22 июля 2014 года Йохан Бреер в возрасте 89-ти лет умер в больнице в Филадельфии – за пару часов до того, как американский суд постановил выдать его Германии.
   Эфе Фахиди не хватило какой-то пары месяцев для реализации страстного желания – стать соистцом его преступлений и взглянуть в глаза посланнику ангела смерти.

Глава XXX
Уязвленные безумием

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

«Так называемая „легенда о Гитлере“ продержалась в Германии намного дольше, чем обещания нацистов. Она продержалась почти до конца войны, а частично и дольше. „Фюрер ничего об этом не знает“ и „Если бы фюрер об этом знал“ – эти устойчивые фразы все еще были в ходу, когда повсеместно царило великое отрезвление. <…> В нем сконцентрировалось такое количество подлости, равнодушия, эгоизма, глупости, неспособности, сентиментальности самого дурного сорта, дилетантизма и трусости, что его с лихвой хватило бы на то, чтобы уничтожить миф о фюрере и легенду о расе господ»
(Эрих Мария Ремарк, 1956).

Это был «рай» (!)

   Увы! легенда о Гитлере и о «величии» созданного им государства продолжает свое существование и после сокрушительного поражения рейха.
   Работая над созданием документального фильма о главном пропагандисте нацистского рейха «Доктор Йозеф Геббельс», британский журналист и продюсер Лоуренс Рис встречается с одним из сотрудников геббельсовского ведомства Вилфредом фон Овеном (Wilfred fon Oven). В ходе интервью, которое проходило за чашкой ароматного чая, фон Овен, напогляд – вполне интеллигентный и чем-то даже обаятельный человек, на вопрос «Могли бы вы подобрать единственное слово, которое охарактеризовало бы ваш опыт в годы Третьего рейха?» – после некоторого раздумья ответил:

   «Если мне пришлось бы подытожить опыт моей жизни в Третьем рейхе одним словом – таковым я избрал бы „Рай“» (Laurence Rees. Auschwitz. ВВС Books, 2005. P. X).

   Откровение чиновника из ведомства Геббельса, отождествившего гитлеровский рейх с «раем» на земле, созвучно не только одураченным нацистской пропагандой простакам, но и тонким знатокам человеческих душ, среди которых пальму первенства заслуживает норвежский литератор Кнут Гамсун, тонкий мастер психологических этюдов – писатель, за умение «рисовать душевные ландшафты» удостоившийся «звания» норвежского Достоевского, отмеченный Нобелевской премией по литературе за монументальное произведение «Соки земли».
   За время войны Кнут Гамсун, не замеченный ранее в пристрастии к публицистике, пишет около пятнадцати статей, где прославляет оккупантов его страны.
   Никакие разоблачения, связанные с преступной деятельностью нацистского режима, не в состоянии поколебать его воистину рыцарского чувства почтения, испытываемого им к величайшему убийце всех времен и народов.
   Извлеченный Гамсуном из таинственных лабиринтов его души некролог на кончину фюрера, по стилю и духу сродни античному пеану – гимну, посвященному древнегреческому божеству Аполлону, либо дифирамбу в честь бога Дионисия:

   «Я не достоин во всеуслышание говорить об Адольфе Гитлере, к тому же его жизнь и деяния не располагают к сентиментальности. Он был воином, борцом за человечество, провозвестником Евангелия о правах всех народов. Он был реформатором высшего класса, его историческая судьба сулила ему действовать в эпоху беспримерной жестокости – жестокости, которая, в конце концов, захватила и его самого. В таком свете, вероятно, видит Адольфа Гитлера рядовой представитель Западной Европы, а мы, его ближайшие единомышленники, склоняем голову над его прахом» (Н. Будур. Гамсун. Мистерия жизни. М.: Молодая гвардия, 2009 год).

   «Воин и борец за человечество» (!), «Провозвестник Евангелия о правах всех народов» (!) – Неслабо. Не правда ли?!

Хотелось верить…

   В своих воспоминаниях об опыте пребывания в качестве узника Аушвица британский военнопленный Артур Додд приходит к печальному выводу – сознание значительной части человеков, отвернувшихся с чувством отвращения от нацистских преступлений, вместе с тем оказалось инфицированным нацистским ядом расовой и религиозной нетерпимости (Arthur Dodd. Spectator in Hell). Инфицированность эта, как свидетельствует действительность, в любой момент может разразиться смертельным заболеванием.
   Прошло более 70 лет с того момента, когда, как казалось, человечество, открыв для себя ужасы Бабьего Яра, Освенцима и тому подобных мест – свидетельств беспрецедентной трагедии, разыгравшейся на просторах Европы (и не только), навсегда покончило с коричневой чумой фашизма.
   Тем не менее сегодня можно уловить в атмосфере умонастроений ностальгические вздохи по фюреру, а на площадях и улицах европейских городов и весей не такая уж редкость самоуверенно марширующие люди со свастикой либо с неким ее подобием.
   Кто испытывает ностальгию по серийному убийце, наделенному неограниченной властью? Кому нужно, чтобы фашизм вновь поднял свою чудовищную голову и занес свой карающий меч над головами миллионов жертв? Кто готов сегодня стать открыто под знамена «Майн кампф»?
   Это вопросы, над которыми неплохо было бы задуматься.
   Растущая популярность среди движений экстремистского толка идеологии нацизма отражается в реалиях рынка – в символике и различных артефактах Третьего рейха, в образе ее фюрера, превращенного в своеобразный торговый бренд.
   При этом трудно сразу же определить – идет ли речь об очередном приколе, либо о наивности и недомыслии, либо о об особой пропагандистской фишке.
   Вероятно, с целью привлечения большего числа покупателей швейцарский производитель сливок размещает на упаковке своей продукции портреты Гитлера и его напарника по продвижению дела фашизма – Муссолини.
   Покупательница канадского магазина Hadio удивилась, обнаружив в свободной продаже майки с изображением Гитлера, под которым красовался текст: «Слишком быстр, чтобы жить, слишком молод, чтобы умереть».
   На недоуменный вопрос покупательницы по поводу увиденного старший менеджер магазина ответил:

   «Мы всего лишь хотели поиздеваться над Гитлером. К чему нам его прославлять?».

   Воистину, в самом деле «К чему?».
   Портрет Гитлера разглядели покупатели на кофейной чашке, изготовленной по заказу сети магазинов «Цурбрюгген». Управляющий герр Кистиан Цурбрюгген обвинил в этом китайцев, которые «непонятно почему» допустили подобную досадную оплошность.
   Испанского покупателя привлек интересный вариант детского костюма в продольную полоску с нашитой на груди желтой шестиконечной звездой под брендом Zara. Примерно в таких же нарядах «щеголяли» узники-евреи в концлагерях. На предлагаемом костюме красовалась надпись «Гитлер получил работу в Zara».
   PS. Голландская прокуратура в 2016 году заблокировала продажу мыла, хозяин которого заявил, что оно изготовлено из тел убитых евреев. Владелец пытался продать его на eBay за 199 евро. В процессе допроса в полиции торговец передал правоохранительным органам две пачки мыла, которые, как сообщается, будут исследованы на предмет наличия в их составе человеческих останков.
   В 2014 году житель румынского города Тыргу-Жиу выставил на онлайн-аукцион лампу времен Второй мировой войны, абажур которой якобы сделан из человеческой кожи. Цена лота составила 26 800 долларов.

Продолжаем читать «Майн кампф»…

   Переизданная книга Адольфа Гитлера «Майн кампф» («Mein Kampf») с критическими комментариями, подготовленная Институтом современной истории (IfZ) в Мюнхене, стала хитом продаж в Германии в 2016 году, сообщает газета «Tagesspiegel».
   Директор Института (IfZ) господин Виршинг с удивлением отмечает, что приступив к изданию, казалось бы, давно канувшей в летопись истории евангелия фашизма – «Майн кампф» Гитлера, рассчитывал на небольшую аудиторию читателей. Посему – пробный тираж составлял всего лишь 4 тысячи экземпляров. Действительность превзошла ожидаемое.

   «Сейчас мы продали уже 85 тысяч книг, – сообщает он. – В конце января выйдет шестой тираж».

   Виршинг сообщил также, что сейчас готовится французское издание книги: «Это будет не перевод слово в слово. Он будет укорочен и переработан». При этом он добавляет, что хорошо было бы сделать перевод на английский язык, поскольку это позволяет охватить большую аудиторию.
   Разумеется, необходимость в таком издании манифеста нацизма академическим учреждением объясняется потребностями научного анализа, о чем должны свидетельствовать критические комментарии, приложенные к книге.
   Теперь остается лишь поверить, что ажиотаж, разгоревшийся вокруг возвращенного, как казалось, из небытия чудовищного трактата ненависти и безумия связан с неодолимым желанием просвещенной публики ознакомиться в первую очередь с критическими комментариями к нему.
   P.S.: Существует ли какая-либо непосредственная связь между изданием «Майн кампф» с критическими комментариями и инвективами активистов недавно рожденной правой партией «Альтернатива для Германии» в адрес немецкого общества, продолжающего хранить память и разделять вину за преступления своих предков-нацистов, судить не берусь.
   Тем не менее я уверен, что недавнее выступление в Дрездене герра Хёке, возглавляющего отделение партии в Тюрингии, заслуживает внимания:

   «Они хотели оторвать нас от корней, и они почти преуспели, переучивая нас на свой лад с 1945 года. По сей день наше моральное состояние – состояние полностью побежденного и раздавленного народа. Мы, немцы, единственный народ в мире, который возвел в центре своей столицы монумент позора (памятник жертвам Холокоста в Европе).

   Остается лишь озвучить – Кто эти они?

Восток – дело тонкое…

   Что им Гекуба? Что они Гекубе?
У Шекспир. Гамлет.

   Знакомый не понаслышке с особенностями цивилизаций, на протяжении многих лет истории противостоящих друг другу в дихотомической связке Запад-Восток, Редьярд Киплинг в своей известной Балладе, при всей тонкости присущих ему наблюдений – не сумевший разглядеть признаки наступающей их конвергенции в эру глобализации, приходит к неутешительному диагнозу:

     «Запад есть Запад,
     А Восток есть Восток,
     И им не сойтись никогда,
     Пока Небо с Землею
     Не смешает Бог
     В День страшного Суда»

Р. Киплинг. Баллада о Востоке и Западе.
   Относительно проблемы «им не сойтись никогда» сегодня ситуация кажется весьма двусмысленной.
   Возможно, кое-кто узрит, что мы все же «сошлись» – «сошлись» в понимании Киплинга – в момент преддверия катастрофы, когда происходит смешение Всевышним «Неба с Землею», сошлись в контексте «столкновения цивилизаций» (по Хантингтону).
   Для других, более оптимистично настроенных мыслителей и политиков, – эта встреча происходит на почве взаимопроникновения культур, растущих международных связей, сопровождаемых распространением универсальных стандартов потребления и ожиданий, утверждения мультикультурализма и грозящих миру глобальных вызовов.
   Не вдаваясь в тонкости возможной на этой почве дискуссии, отметим лишь, что Восток – при всем своем неприятии западных ценностей, при своей приверженности наследию собственных традиций и сопротивляемости любым формам вестернизации, неожиданно, помимо повышенной тяги к детищу Запада – к современным (и не только) видам вооружений, проявляет своеобразный интерес к некоторым его неоднозначным идеям и политическим фигурам, деятельность которых, как кажется, созвучна умонастроению, царящему на его просторах.
   В этом плане, в частности, «повезло» Гитлеру.
   Журналист издания Spiegel в Исламабаде Хаснаин Казим (Hasnain Kazim) посоветовал туристам из Германии, приезжающим в Индию, Иран или Пакистан, в ряде случаев не раскрывать своего немецкого происхождения. Причиной, по его словам, является опасность попасть в неловкую ситуацию, вызванную широко распространенным в этих странах почитанием Адольфа Гитлера. Сообщает Лента ру.
   Как отмечает журналист, многие пакистанцы, узнав, что их собеседник приехал из ФРГ, начинают говорить на тему «мы все арийцы», пускаясь в рассуждения о якобы общих предках – ариях. Беседа часто переходит на личность Гитлера, которого пакистанцы рассматривают как гениального полководца, вступившего в борьбу с американцами и британцами.
   Один из парикмахеров в Исламабаде, к которому пришел стричься немецкий журналист, желая сделать клиенту приятное, подстриг его под Гитлера. На констатацию журналиста, что он стал похож на фюрера, парикмахер радостно закивал головой и удовлетворенно сказал: «Вот именно, получилось очень хорошо».
   Положительный образ Гитлера среди местного населения ассоциируется не только с собственно нацистами, но и со всеми немцами. При этом рядовые жители Пакистана или Индии, как отмечает Хаснаин Казим, не имеют внятного представления о современной Германии и не хотят признавать, что ФРГ не имеет ничего общего с Третьим рейхом.
   Впрочем, почитание Гитлера распространено не только в мусульманских Пакистане и Иране, но и в Индии, где свастика издревле считалась символом солнца и знаком благоприятствования. В индийских школьных учебниках Гитлера преподносят как великого политика, а английское издание «Майн кампф» можно приобрести даже в самых захудалых книжных лавочках глубокой провинции.
   Несколько лет назад индуистский предприниматель открыл ресторан «Гитлеровский крест», посетителей которого на входе встречает портрет фюрера. Одна из индийских фирм, занимающаяся продажей постельного белья, продает наборы наволочек и простынь, украшенных свастикой, под названием «Гитлеровская коллекция». А индийские родители порой называют своих детей Адольф в честь «великого» государственного деятеля
   Тень свастики зависла над многими другими странами азиатского континента.
   В Бандунге (Индонезия) вас ожидает ресторан в нацистском стиле под названием «Soldatenkaffe» – стены его украшены свастиками, нацистскими пропагандистскими плакатами и фотографиями фюрера. В сознании многих представителей из индонезийской молодежи Гитлер – это революционер наподобие Че Гевары. Как заявил один из местных видных бизнесменов – «Нам нужен Адольф Гитлер, чтобы полностью восстановить закон и порядок».
   Влияние идей фюрера и проводимой им нацистской политике на поведение многих лидеров арабского мира, в частности, восходит к апрелю 1939 года – к встрече, которая состоялась в небольшом городе Цеезен, куда прибыли видные арабские лидеры. Самый влиятельный среди них – великий муфтий Иерусалима Мухаммад Амин аль-Хусейни. В их числе были также бывший премьер-министр Ирака Рашид аль-Гайлани и сирийский националист, военачальник Фаузи аль-Кавукджи. Они сотрудничали с нацистскими властями, в том числе выступали с пропагандистскими речами по радио на арабском языке.
   Муфтий заявил:

   «Арабы благодарят фюрера за неоднократные упоминания в своих речах об участии Германии в судьбе арабских стран».

   При этом он поблагодарил фюрера лично «за доставку Рашида Али аль-Гайлани в Германию. Арабы смотрят с полным доверием на фюрера, который стоит во главе борьбы против тех же противников, которые являются врагами арабского населения, а именно против англичан, евреев и большевиков…».
   Широкое распространение популяризация идей фюрера в ближневосточных странах приобретает с момента появления государства Израиль, правомерность существования которого по сей день оспаривается большинством лидеров арабских и мусульманских стран.
   С особой четкостью эта позиция озвучена аятоллой Али Хаменеи в его многочисленных заявлениях, призывающих к уничтожению Израиля. Благодаря периодичности повторений, они стали своеобразным парафразом призыва Марка Порция Катона Старшего, известного римского государственного деятеля, завершавшего каждое свое выступление неизменной мантрой: «Карфаген должен быть разрушен». Современным Карфагеном в представлении верховного лидера Ирана является государство Израиль: «Это варварский режим Israel, который совершает преступления, для него нет никакого лечения, кроме как быть уничтоженным», – с завидным постоянством не устает он напоминать своим последователям.
   Вирус «а ля-Гитлер» не обошел и африканский континент, где один из его наиболее состарившихся лидеров, Роберт Мугабе, которому перевалило за девяносто, успел в свое время во всеуслышание объявить:

   «Я – Гитлер своего времени. У меня, как и у Гитлера, есть единственная цель: справедливость и суверенитет моего народа, признание его независимости и его права распоряжаться своими ресурсами. Если это политика Гитлера, тогда я буду Гитлером в десять раз больше. Десятикратный Гитлер – это то, что мы отстаиваем» – прооткровеничал он в 2003 году.

   Магия Гитлера каким-то образом достигает берегов Филиппин, экзотического островного государства, расположенного в тихоокеанском огненном кольце вулканов вблизи экватора, что является причиной относительно частых землетрясений и огромного разнообразия живой природы, где президент Родриго Дутерте по прошествии более семидесяти лет с момента, как истлели недогоревшие останки фюрера, объявляет себя восторженным приверженцем его ноу-хау:

   «Гитлер уничтожил три миллиона евреев. У нас на Филиппинах сейчас три миллиона наркоманов, и я был бы счастлив перебить их всех».

   При этом без тени смущения, выдерживая игривый тон, он продолжает, что его политика, во многом похожая на ту, что проводили нацисты, «освобождая» Германию и Европу от неполноценных человеческих особей и народов, «покончит с проблемой наркомании в его родной стране и спасет следующее поколение от гибели».
   P. S. В Бостоне (Массачусетс, США) на аукцион выставили единственный дневник, который когда-либо вел 35-й президент США Джон Ф. Кеннеди. В машинописном 60-страничном альбоме Кеннеди, будучи молодым репортером, изложил свои впечатления от поездки по послевоенной Европе, куда он отправился для участия в Потсдамской конференции. Особый интерес этот дневник вызывает в связи с оценками, которые Кеннеди дает личности Гитлера и его роли в истории.
   В 1945 году, спустя четыре месяца после самоубийства лидера Третьего рейха, 28-летний Кеннеди писал, что когда-нибудь Гитлер «освободится от существующего ныне ореола ненависти как одна из самых значительных исторических фигур». «В нем была та материя, из которой рождаются легенды», – цитирует дневник ВВС (!)

Глава XXXI
Несостоявшиеся интервью

   Жизнь сама по себе – ни благо, ни зло: она вместилище блага и зла, смотря по тому, во что вы сами превратите ее.
Монтень

   Размышляя о главном, следую совету того, кто в своей мудрости порою подымается до умопомрачительных высот Экклезиаста, пытаюсь уйти к лучшим, мысленно прикоснуться к их знаниям с тем, чтобы закалить душу и твердость духа против любых угроз.

   «Хочешь освободиться от пороков – сторонись порочных… Уйди от них к лучшим… Побудь с Сократом, с Зеноном… Живи с Хрисиппом, с Посидонием. Они передадут тебе знание божественного и человеческого, они прикажут быть деятельным и не только красно говорить, сыпля словами для удовольствия слушателей, но закалять душу и быть твердым против угроз» (Сенека. Нравственные письма Луциллию).

   Следуя его советам, отправляюсь к мудрецам, которые, как мне кажется, вполне комфортно почувствовали бы себя в компании Сократа с Зеноном и им равновеликим.

Парадоксы вольнодумца…

   Робко ступаю под своды парижского Пантеона, где с 1791 года покоится прах великого вольнодумца Вольтера, оставившего весомый след на поприще духовных исканий человечества. На мысленно поставленные вопросы о философии, мире и человеке следуют незамедлительные ответы:

   «Когда слушающий не понимает говорящего, а говорящий не знает, что он имеет в виду – это философия».

   Что же касается нашего с вами мира:

   «Мы оставим этот мир столь же глупым и столь же злым, каким застали его».

   И далее в том же духе:

   «Подумай, как трудно изменить самого себя, и ты поймешь, сколь ничтожны твои возможности изменить других».

В гостях у автора Теории относительности

   Лично пообщаться с великим мужем, который в момент моего прихода был увлечен игрой на скрипке, наполняя дом звуками очередного каприза Паганини, мне не удалось. Вместо него мне удалось кое-что услышать от его любезной супруги.

   «Мой муж гений! – предваряет она мои вопросы. – Он умеет делать абсолютно все, кроме денег. Возможно, в этом что-то есть. Во всяком случае, стремление к чистогану не относится к числу приоритетных побуждений, которые лежат в основе творческих исканий пытливого разума».

   В моменты отрешенности от человеческих будней, продолжает она свои рассуждения, когда взор его поглощен физическим универсумом, в настроенности его духа преобладает оптимистическая тональность. Этот оптимизм зиждется на его убеждении, что не существует загадок мироздания, которые не под силу разгадать человеческому разуму:

   «Господь Бог изощрен, но не злонамерен».

   В минуты же, когда он покидает виртуальный мир гармонии – мир чисел и неслышной музыки небесных сфер – и опускается на грешную землю, в его высказываниях преобладает иная тональность:

   «Я не знаю, каким оружием будет вестись Третья мировая война, но в Четвертой будут использоваться палки и камни» (из письма Гарри Трумэну).

   Впрочем, добавим от себя, ноту неоправданного оптимизма мы можем обнаружить и в этом мрачном диагнозе – человечеству, опущенному до уровня первобытной дикости, в какой-то форме все же гарантируется выживание и после вселенской катастрофы.

Бертран Рассел

   Мысленно отправляюсь к Бертрану Расселу – к выдающемуся интеллектуалу и достойному гражданину ушедшего столетия, к человеку, который на вопрос о причинах его творческого долголетия поведал нам: «Своему творческому долголетию я обязан трем человеческим страстям, которые сопутствовали всей моей жизни: страсти к познанию, страсти к женщине, страсти к путешествиям».
   К концу нашей беседы он напомнил, что совместно с Эйнштейном составил предупреждающее Послание человечеству, получившие название «Манифест Рассела-Эйнштейна». Под этим документом, помимо подписей инициаторов, стояли имена таких именитых ученых, как Ф. Жолио-Кюри, М. Борн, П. Бриджмен, Л. Инфельд, Г. Мёллер, С. Пауэлл, Дж. Ротблат, X. Юкава.
   В Манифесте, в частности, говорилось:

   «Мы считаем, что в том трагическом положении, перед лицом которого оказалось человечество, ученые должны собраться на конференцию, для того чтобы оценить ту опасность, которая появилась в результате создания оружия массового уничтожения, и вынести резолюцию в духе прилагаемого проекта…»

   Во избежание апокалиптического финала в случае, если гомо сапиенс прибегнет при «решении» своих проблем к использованию оружия массового уничтожения, ученые апеллируют к здравому смыслу человечества:

   «Перед нами лежит путь непрерывного прогресса, счастья, знания и мудрости. Изберем ли мы вместо этого смерть только потому, что не можем забыть наших ссор? Мы обращаемся как люди к людям: помните о том, что вы принадлежите к роду человеческому, и забудьте обо всем остальном. Если вы сможете сделать это, то перед вами открыт путь в новый рай; если вы это не сделаете, то перед вами опасность всеобщей гибели».

   Выбираю момент, когда Бертран Рассел оторвал свой взгляд от только что завершенной им рукописи «Мудрость Запада» («Wisdom of the West»), с тем, чтобы выяснить его мнение о тайне человеческой природы. Вместо определенного ответа последовала вопрошающая тирада:

   «Слушайте, да что же такое человек, в конце концов? Ничтожнейший организм, вцепившийся в несказуемом ужасе смерти в глиняный шарик Земли и летящий вместе с нею в ледяной тьме? Или это – мозг, божественный аппарат для выработки особой таинственной материи – мысли, материи, один микрон которой вмещает в себя всю Вселенную?»

«Мир, в который мы вступили, не имеет хорошей репутации…»

   Набираюсь храбрости и все так же мысленно оказываюсь в доме № 44 на Мортон-стрит, тихой боковой улице, расположенной в западной части Гринвич-Виллидж нью-йоркского мегаполиса. Здесь какое-то время обитает лауреат Нобелевской премии по литературе поэт Иосиф Бродский. Мэтра поэзии застаю читающим нараспев своих знаменитых Пилигримов перед группой собравшихся вокруг него поклонников:

     «Мимо ристалищ, капищ,
     мимо храмов и баров,
     мимо шикарных кладбищ,
     мимо больших базаров,
     мира и горя мимо,
     мимо Мекки и Рима,
     синим солнцем палимы,
     идут по земле пилигримы.
     Увечны они, горбаты,
     голодны, полуодеты,
     глаза их полны заката,
     сердца их полны рассвета…»
     И т. д. и т. п.

   Пользуюсь воцарившейся после завораживающей декламации «Пилигримов» паузой и пытаюсь навести поэта на разговор об особенностях мира, который нас окружает. В ответ слышу:

   «Это не милое местечко, как вы вскоре обнаружите, – скорее размышляя, чем отвечая на вопрос, рассуждает он, и я сомневаюсь, что оно станет намного приятнее к тому времени, когда вы его покинете.
   Однако это единственный мир, имеющийся в наличии: альтернативы не существует, а если бы она и существовала, то нет гарантии, что она была бы намного лучше этой. Поэтому старайтесь не обращать внимания на тех, кто попытается сделать вашу жизнь несчастной. Таких будет много – как в официальной должности, так и самоназначенных.
   То, что делают ваши неприятели, приобретает свое значение или важность от того, как вы на это реагируете. Поэтому промчитесь сквозь или мимо них, как если бы они были желтым, а не красным светом. Так вы избавите клетки вашего мозга от бесполезного возбуждения. Переключите канал: вы не можете прекратить вещание этой сети, но в ваших силах, по крайней мере, уменьшить ее рейтинг».

Эпилог

Эпилог (греч. έπίλογος – послесловие) – заключительная часть, прибавленная к законченному произведению и не обязательно связанная с ним неразрывным развитием действия.

Добро пожаловать на гала-концерт в Освенцим-Биркенау!

   Моим вовремя почившим в бозе, не дожившим, к счастью, до ужасов ада, в который оказалась ввергнутой я, незабвенным – матери Жюстин – в девичестве Малер, отцу Арнольду Розэ, придворному советнику, концертмейстеру Венской оперы и Венского филармонического оркестра, а также глубоко чтимому дядюшке, прославленному композитору и дирижеру Густаву Малеру.

   Дорогие мои, недавно состоялось мое выступление на гала-шоу под сводами «предбанника» при лагерном крематории № 2, переоборудованном в концертную залу местной «консерватории».
   Уставшая и опустошенная вернулась я после концерта в свой барак, где меня ожидал любезный посланник большого почитателя классической музыки и поклонника моего исполнительского дара – доктора Менгеле – с букетом застывших в печальной дреме хризантем.
   По прошествии нескольких дней – по мере угасания в моей душе бессмертной гармонии звуков, некогда рожденных под благословенным небом Австрии и близлежащих территорий, – я возвращаюсь к безумию окружающих меня реалий, многие из которых я лично наблюдала, а кое-что поведали мне мои друзья.
   Сейчас пытаюсь разобраться в том, что особенно впечатлило мое воображение.
   Приглашенные на гала-концерт гости по-немецки пунктуальны. Ровно к девяти часам к «Парадной арке», венчающей въезд в зону концлагеря Биркенау (Освенцим II) – одно за другим подъезжают сверкающие авто. Вышколенные швейцарские гвардейцы торопятся открыть дверцы и тут же замирают в почтительном поклоне перед прибывшей в масках и карнавальных костюмах VIP-публикой, приветствуя ее энергичным восклицанием: «Добро пожаловать, господа, на гала-концерт в концлагерь Биркенау! Хайль Гитлер!».
   «Хайль Гитлер!» – звучит в ответ.
   Покинув черные лимузины, господа бредут по дороге, покрытой ковровой дорожкой буро-красного цвета, которая проложена над тропой смерти, протоптанной плетущимися ногами бесчисленных узников.
   У входа в залу гостей встречает Мария Мандель – покровительница оркестра. Палач, за свою свирепость обращения с узницами прозванная «топчущей кобылой», – главная распорядительница предстоящим шоу.
   С лица ее не сходит очаровательная улыбка, уста извергают звучащее мантрой приветствие – «Добро пожаловать, господа, на гала-концерт в Биркенау! Хайль Гитлер!».
   «Хайль Гитлер!» – бодро реагируют на любезное приглашение гости и спешат занять отведенные им места.
   Марии Мандель ассистирует доктор Клауберг – палач, ведущий специалист по стерилизации узниц и узников. Приветствуя сардонической улыбкой очередную порцию публики, он то и дело подскакивает к страдающей избыточным весом и одышкой высокопоставленной фрау с тем, чтобы осчастливить элегантным поцелуем ее затянутую тонкой перчаткой пухлую ручку.
   Девицы Клара и Фани, акушерки-убийцы новорожденных младенцев матерей-узниц, в нарядах римских весталок обносят присутствующих господ программками концерта и прохладительными напитками.
   Расслабленная публика обменивается репликами, просматривает концертный репертуар.
   Кто-то спешит поприветствовать обнажившую из-под маски лицо Ильзу Кох, супругу и соподельницу коменданта концлагеря Бухенвальд – удивительную рукодельницу изящных «шедевров» из человеческой татуированной кожи, среди которых особое впечатление произвело изделие в форме абажура, ставшего фирменным знаком «предприятия».
   Возгласов удивления и восхищения удостаивается экстравагантный прикид, в котором фрау-абажур (этой клички ее удостоили «подведомственные» узники) прибыла в концерт – короткая юбочка в форме абажура, элегантная сумочка, изящные перчатки и облегающие кокетливые сапожки, на голенищах которых затейливые рисунки, обрамленные буквами, которыми некогда был записан библейский текст.
   Мастерски изготовленные из человеческой кожи предметы наводят на мысль:
   – О, сколько нам изделий чудных… и сюрпризов способна подарить творческая фантазия художника (!).
   Кто-то выясняет возможность заказа прелестных вещиц, кого-то интересуют адреса бутиков, где эти симпатичные изделия можно приобрести за наличную валюту.
   На предконцертную суету в зале со стен предбанника бесстрастно взирают портреты прославленных немецких музыкантов и композиторов. На их фоне выделяется черный квадрат Малевича, из которого с отупляющей периодичностью в такт поглощающему мгновенья жизни метроному извергается истерический возглас фюрера:

   «На земле нет ни одного народа, который обладал бы более разносторонними способностями, чем наш, немецкий народ» (Гитлер. Из речи 7 февраля 1934 года. Берлин).

   Зала на мгновенье замолкает, погружаясь в атмосферу напряженного ожидания.
   Вдруг публика вскакивает со своих мест и под звуки Horst-Wessel-Lied (песни Хорста Весселя – официального гимна нацистской партии) сопровождаемого приветственными возгласами Sieg Ней, в зале в сопровождении коменданта концлагеря Рудольфа Гесса и доктора Менгеле появляется рейхсфюрер Гиммлер в пенсне, ведя на поводке немецкую овчарку.
   Через некоторое время в голографическом измерении в облаке сиреневого тумана по залу дефилируют погруженный в себя невозмутимый Людвиг ван Бетховен; за ним легкой походкой в сопровождении Сальери шествует Моцарт – соперники между собой что-то горячо обсуждают; с отстраненным видом появляется Шуберт, который, если судить по шевелящимся губам, напевает мелодию из своей Неоконченной симфонии; вслед за ним торопливо проследовал мой кумир Шуман.
   В отдалении от остальных под мрачно-величественные звуки неслышных литавр в окружении полета валькирий в залу торжественно вступает любимец фюрера – Вагнер…
   Среди присутствующей в зале публики впечатляют прославленный дирижер и музыкант Герберт фон Караян, который, как мне сообщили, прилетел на гала-концерт прямо из Берлина, где с успехом прошло его выступление пред нацистскими бонзами в Фридрихштадтпалас (в фашистской транскрипции – Theatr Volkes, Народный театр), а также кумир европейских ценителей высокой прозы, удостоившийся высокого звания «норвежский Достоевский», Кнут Гамсун, который выслал полученную им Нобелевскую медаль за достижения в литературе Геббельсу.
   Где-то в углу залы притаился погруженный в позу мыслителя Родена выдающийся интеллектуал столетия Мартин Хайдеггер. Автор фундаментального труда «Бытие и время», по-видимому, размышляет над идеей, которую он со временем блестяще сформулирует перед публикой в одной из своих лекций в городе из сказочного далека – в Бремене:

   «Сельское хозяйство сегодня представляет собой моторизованную отрасль производства, так же как газовые камеры и лагеря уничтожения людей являются, по сути, моторизованной версией по производству трупов».

   По слухам, в зале также присутствовала представительная делегация деятелей французской культуры, которым нашлось место среди строителей «новой Европы» фюрера, во главе с божественным танцором, директором парижской Гранд-опера (Grand Opera) Сержем Лифарем.
   Мне лично разглядеть их не удалось.
   Хорошо поставленным голосом нараспев, на мотив мелодии из известной оперы, шталмейстер провозглашает:
   – Итак – мы начинаем!!!
   От описания деталей концерта воздержусь. Отмечу лишь большой успех сопрано-узницы Фани Фенелон, исполнившей свою коронную арию мадам Баттерфляй, которую она бисировала семь раз. С неожиданным энтузиазмом и настойчивостью ее вызывали на бис кровавая надзирательница Мария Мандель, акушерки-убийцы Клара и Фани и ценительница человеческой кожи фрау Абажур – Ильза Кох.
   Волнительный момент концерта для меня.
   Пытаюсь предугадать, как великий маэстро, только что продефилировавший по залу, отнесется к моему переложению для виолончели с оркестром его романтической пьесы, написанной для фортепиано, – «Грезы». В качестве солистки предстояло выступить семнадцатилетней Аните Ласкер, этапированной в лагерь из польского города Вроцлава (Бреслау).
   Перед погружением в объятья этой чарующей музыки – мне вдруг припомнился отзыв Шуберта на ораторию своего друга Феликса Мендельсона «Павел», где мы находим такие слова: «Я полагаю, что Господь Бог говорит разным языком и раскрывает избраннику свое повеление через хор ангелов».
   Исполнение «Грез» Шумана на гала-концерте, как мне показалось, сопровождалось хором ангелов на фоне органных звуков, исторгаемых из труб крематориев. Какое повеление Всевышнего удалось при этом донести им до присутствующей в зале публики, определить не берусь.
   Последняя нота зависает где-то в неведомом. Публика в оцепенении. Пытаюсь узреть среди зрителей в облаке еще не растаявшего до конца сиреневого тумана Шумана. Но вместо него встречаюсь с глазами доктора Менгеле, большого любителя композитора и поклонника моего таланта. Глаза его, как мне показалось, были полны слез, и расслабленной рукой он помахивал мне мокрым носовым платочком.
   Концертное представление завершается на эмоциональном подъеме. На сцене – возбуждающий французский канкан в исполнении подопечных доктора Менгеля, ансамбля из семи карликов семьи Овиц (Ovits), пять из которых – женщины, ростом не выше пятилетней девочки каждая. До попадания в концлагерь, где эта музыкальная семья стала объектом «ценных медицинских» экспериментов, труппа Овиц прославилась в Европе своим варьете-шоу. В современном макияже и в элегантных платьях они более походили на раскрашенных кукол, чем на людей.
   Зала затихает. Наступившее интермеццо прерывается зычным голосом шталмейстера, призывающего гостей к торжественной трапезе – фуршету.
   Фуршет – фр. fourchette – вилка – совместный прием пищи, когда приглашенные едят стоя, свободно выбирая блюда и напитки, обслуживая себя.
   Прежде чем пройти через открывшуюся бетонную дверь к столам фуршета, расставленным в «душевой» – в зале газовой камеры, гости подвергаются обряду «очищения» – стрижки наголо. Для выполнения этой процедуры привлечены хорошо зарекомендовавшие себя профессионалы из зондеркоманды.
   При этом в соответствии с предписанным дресс-кодом, приглашенная публика обнажается догола – на мужчинах остается лишь маска в форме свастики и к члену привязывается бантик; на женщинах помимо закрывающей лицо маски на лобке алеет приклеенная липучкой пышная роза.
   Под звуки Большого торжественного марша до мажор Рихарда Вагнера гости вступают на покрытый волчьими шкурами цементный пол «душевой». Из специального отверстия в потолке, вместо смертельного газа «Циклона Б», в небольших дозах в «банкетную залу» поступает «веселящий газ» – оксид азота, производящий легкий опьяняющий эффект. При нормальной температуре это бесцветный негорючий газ с приятным сладковатым запахом и привкусом.
   Столы, расставленные вдоль стен, полны различных яств и вкусностей. Особой популярностью пользуются сосиски по-баварски в форме мужского члена, и в виде женской плоти венский шницель.
   Из напитков многие предпочитают баварский эль – пилзнер, отличающийся легким золотистым цветом и мягким ароматом хмеля, и вино – рислинг марки Konigsmosel, либо «Liebfraumilch» («Молоко любимой женщины).
   «Веселящий газ» в сочетании с некрепкими алкогольными напитками производит синергетический эффект (synergistic effect – в фармакологии это усиление эффектов, возникающих, когда на тело одновременно действует больше одного лекарства), под влиянием которого атмосфера раскованности превращает тусовку в не поддающуюся описанию живописную картину, перед которой Содом и Гоморра кажутся всего лишь детским утренником.
   Разыгравшееся действо спешит задокументировать большая любительница обнаженки несравненная Лени Риффеншталь в надежде подарить зрителю свой очередной киношедевр – под названием «Свастика и розы», которым, как предполагалось, логически завершался кинотриптих помпезного шествия поднявшегося с колен немецкого народа под флагом нацизма. Начало этого подъема зафиксировано в торжествующем его шествии, красочно запечатленном в ее знаменитых картинах «Триумф воли» и «Олимпия».
   Происходящее безумие она стремится отразить в присущей ей манере – как можно более эстетично, выразительно и зрелищно. При этом особое внимание уделяется поискам гармонической связи между ракурсами взлетевшими над неистовавшей толпой бантиков в форме свастики и алыми розами. В этой гармонической связи между символами мужского и женского начал (ян и инь) она ищет особые созвучия и контрапункты арийского начала, как если бы творила музыкальную композицию.
   Продолжительный звук сирены… После наступившего минутного оцепенения Damen und Herren (дамы и господа) под торжественное звучание оды «Крадости» Людвига ван Бетховена (из симфонии № 9) в исполнении хора мальчиков следуют в заключительную «залу» – в крематорий, в царство огня, где гостей ожидает впечатляющий и всеочищающий огненный перформанс.
   Распорядитель и постановщик перформанса начальник крематория обершарфюрер Молль.
   О состоявшемся огненном перформансе сообщу как-нибудь попозже. В его детали меня обещал посвятить очевидец, мой знакомый из зондеркоманды.
   Недавно по лагерю разнесся слух об удивительном зрелище: после завершения гала-концерта, где-то на исходе ночи, в небе над Аушвицем появилась хвостатая комета.
   На ее фоне в облаке дыма, исходящего из трубы крематория газовой камеры № 2, в сопровождении музыки горящих скрипок переплетенные посмертными объятьями силуэты влюбленных – мужчины и женщины – танцуют прощальное танго и возносятся к небесам: «Dance те to the End of Love» («Танцуй меня до самого последнего мига любви»).

     «Dance me to your beauty with a burning violin
     Dance me through the panic 'til I'm gathered safely in
     Lift me like an olive branch and be my homeward dove
     Dance me to the end of love
     Dance me to the end of life»

   Слова, написанного под впечатлением открывшихся ужасов концлагерей канадским певцом Леонардом Коэном, Танго, подхваченные и прокарканные кружившей над лагерем стаей черных птиц, хрустальными сосульками повисают на кромках крыш бараков узников, погруженных в смертельное забвение мрака ночи.
   Через какой-то миг Хурбинек, чудом выживший в лагере и лишившийся рассудка подросток, который постоянно что-то бормочет и выкрикивает какие-то звуки, смысл которых никто не может уловить, три раза прокукарекал голосом петуха…
   Из распахнутых ворот крематория в направлении жирного пламени поджигавшего горизонт кострища из останков человеческой плоти последовали человекообразные призраки с айфонами в одной руке, другая рука толкала перед собой тележку, наполненную кое-где еще шевелящейся недогоревшей человечиной. Скрипящие тележки сопровождает почетный эскорт бравых байкеров с устрашающим названием «Ночные волки» с горящими глазами и зажженными факелами, за которыми несется стая обезумевших крыс…
   Дорогие мои, больше писать не в силах. Надеюсь на скорую встречу.

Обнимаю и целую.
Ваша Альма.

   P. S. Из тысячи узников, доставленных из Франции «Конвоем 57», лишь 59 заключенных, занесенные в особый список, где под номером 916 значится Обна Ван Леувен – скрипачка (Альма Розэ), не подлежат немедленному уничтожению.
   Альма Розэ родилась в юбилейный «Год Моцарта», в год празднования 150-летия со дня рождения великого композитора. По мнению членов семьи и близких, которые их окружали, это обстоятельство предопределяло будущее новорожденной, которой самой судьбой дарован путь, по которому шел ее отец, крещенный еврей Арнольд Розэ – баловень судьбы, обласканный Императором Австро-Венгрии Францем Иосифом, удостоившийся многих наград и от других королей, профессор, носивший звание придворного музыканта, а затем – придворный советник, концертмейстер Венской оперы и Венского филармонического оркестра. В знак особого признания музыкальных заслуг в день пятидесятилетия господину Розэ культурная элита венского общества во главе с княгинями Мизой Эстерхази и Паулиной Меттерних преподносят драгоценный инструмент – скрипку работы Антонио Страдивари. Иоганнес Брамс доверяет возглавляемому Арнольдом Розэ квартету первые исполнения своих поздних сочинений.
   Многообещающие ожидания музыкального дара будущей скрипачки связывались также с ее родством по материнской линии: мать Альмы – Жюстина Малер Розэ, единоутробная сестра знаменитого композитора и дирижера Густава Малера.
   Широкая известность молодой скрипачки приходит с выступлением созданного ею ансамбля «Венские вальсирующие девушки», дебют которых состоялся в Вене в первые месяцы рокового для Германии, Европы и мира 1933 года. В репертуаре – традиционные венские мелодии Иоганна Штрауса, попурри из оперетт, популярные вальсы, песни, польки, танго.
   Примерно через две недели после прибытия в Аушвиц Альму Розэ переводят в музыкальный блок – лагерную «консерваторию», а через несколько дней младший чин СС объявляет о назначении прибывшей скрипачки дирижером и старшей по блоку – «капо».
   Благодаря усилиям Альмы сформированный через несколько месяцев оркестр состоял из 30 высоко-профессиональных музыкантов, 5 певиц, восьми переписчиц нот. Среди них – выходцы из Германии, Франции, Бельгии, Голландии, Венгрии, Польши, России и Украины.
   Репертуар оркестра Альмы весьма обширен – от Баха, Бетховена, Моцарта, Шуберта, Шумана, Брамса до арий из популярных опер и оперетт, исполняемых узницами-певицами. Оркестру приказано выучить несколько десятков военных маршей. В репертуар также входят песни «Эй, ухнем!», «Лили Марлен», «Вена, Вена, только ты одна». Иногда по просьбе высшего начальства оркестр исполняет музыку запрещенных к официальному исполнению – по разным мотивам – композиторов Мендельсона (Первую часть концерта для скрипки с оркестром), Дворжака и Чайковского.
   Альма Розэ ушла из жизни в концлагере Освенцим 04.04.44 в 4 часа утра.
   По одной из версий – ее убили. Кстати, имя и фамилия скрипачки – Alma Rose – также насчитывают по четыре буквы.
   Четверка ассоциируется у нумерологов с созидательным процессом. В качестве числа судьбы четверка означает, что человеку придется постоянно развивать в себе любовь к труду и практичность. Те люди, чья судьба определяется числом 4, достаточно гармоничны и самодостаточны, могут развивать себя и в творчестве. Люди-«четверки» очень проницательны, наблюдательны, бережливы, обладают обостренным чувством справедливости и в меру педантичны. Такие люди любят систематизировать и гармонизировать пространство вокруг себя.

«И вопросил Саул Господа…»

   «И вопросил Саул Господа; но Господь не отвечал ему…»
1 Самуил. 28:6. Ивр. לֵאוּמְׁש רֶפֵס Сефёр Шмуэль

   «Однажды в сумерках, когда я молился, он заметил меня.
   – Почему ты плачешь, когда молишься? – спросил он, словно мы были давно знакомы.
   – Не знаю, – ответил я, сильно взволнованный.
   Я никогда об этом не задумывался. Я плакал, потому что… потому что нечто во мне требовало слез. Больше я ничего не знал.
   – Почему ты молишься? – спросил он еще через минуту.
   Почему я молюсь? Странный вопрос. Почему я живу? Почему дышу?
   – Не знаю, – сказал я, еще более взволнованный и смущенный. – Не знаю.
   После того дня мы с ним часто виделись. Он с большой горячностью объяснял мне, что всякий вопрос обладает такой силой, которой в ответе уже нет.
   – Человек поднимается к Богу с помощью вопросов, которые он Ему задает, – любил он повторять. – Это и есть истинный диалог. Человек спрашивает, а Бог отвечает. Но мы не понимаем этих ответов. Их невозможно понять, потому что они исходят из глубины души и остаются там до самой смерти. Настоящие ответы, Элиэзер, ты найдешь лишь в самом себе.
   – А ты почему молишься, Моше? – спросил я.
   – Я молю Бога, который во мне, чтобы Он дал мне силы задавать Ему правильные вопросы» (Эли Визель. Ночь).

«Явится поэт… который спасет нас всех…»

«Кое-кто из моих приятелей по кафетерию у „Джуиш дейли кроникл“ в Нью-Йорке называет меня пессимистом и декадентом, но смиренная отрешенность всегда покоится на вере. Меня радуют такие пессимисты, как Бодлер, Верлен, Эдгар Аллан По и Стриндберг… Пессимизм творческой личности – не декаданс, а могучая страсть к искуплению человека. Поэт, ублажая читателя, продолжает вести поиск вечных истин и смысла жизни. Своим особым путем он пытается разрешить загадку времени и перемен, найти ответ страданию, найти любовь в бездне жестокости и несправедливости. Это может показаться странным, но я нередко забавляюсь мыслью о том, что когда все общественные теории рухнут, а войны и революции оставят человечество в безнадежном унынии, явится поэт, которого Платон изгнал из своей республики, и спасет нас всех» (Из нобелевской речи лауреата Нобелевской премии по литературе Исаака Башевиса Зингера).

Работа над рукописью книги завершена 20 января 2017 года в день инаугурации 45-го президента США Дональда Трампа.

Михаил Полищук Взывая из бездны. De profundis clamat