Константин Михайлович Станюкович
Антошка. История одной жизни

Предисловие от издательства

   Константин Михайлович Станюкович (1843–1903) – один из передовых писателей второй половины XIX века.
   Сын адмирала, начальника Севастопольского порта, он совсем мальчиком стал участником легендарной обороны и заслужил две медали.
   Станюкович учился в Морском корпусе, мечтал о поступлении в университет, но отец поспешил отправить сына в дальнее плавание еще до окончания корпуса. Вернувшись в Россию, молодой лейтенант вышел в отставку и год прослужил народным учителем во Владимирской губернии.
   С 1872 года Станюкович сотрудничал в журнале «Дело». Здесь печатались его многочисленные романы, повести и пьесы, которые были благосклонно приняты публикой.
   В 1884 году за связь с революционными народниками-эмигрантами Станюкович был арестован и после годичного заключения выслан на три года в Сибирь.
   В начале 1890-х годов им были написаны замечательные морские рассказы и повести. Наиболее известны рассказы «Максимка» (по нему в советские годы был снят одноименный фильм), «Нянька» (фильм «Матрос Чижик») и повесть «Севастопольский мальчик». Наряду с ними появляются «Первые шаги», «История одной жизни» и другие произведения.
   В начале 1902 года Станюкович уехал в Неаполь, чтобы восстановить подорванное здоровье. Однако его состояние быстро ухудшалось, и в мае 1903 года писателя не стало. Последние слова Станюковича стали своеобразным девизом всей его жизни: «Я так любил людей, я так сильно любил людей…»
   «История одной жизни» рассказывает о судьбе сироты Антошки. Он живет у жестокого «дяденьки», заставлявшего бездомных детей просить милостыню у прохожих. От уличной жизни мальчика спасает «граф» – бывший блестящий офицер и светский кутила, а ныне спившийся нищий. Приютив Антошку, этот опустившийся человек начинает заботиться о нем – и сам возвращается к достойной жизни.
   Для среднего школьного возраста публикуется в сокращении.

Глава 1

   Мрачный осенний петербургский день с пронизывающим до костей холодным северным ветром близился к концу. Отливая от центральных частей города, пешеходы, угрюмые и голодные, торопились по домам.
   В это время к углу Невского и Лиговки приковылял, неся на плечах ларек [1 - Ларёк – ящик с навесной крышкой для продажи товаров.], маленький мальчуган в большом измызганном картузе, нахлобученном на уши.
   Окинув быстрым и зорким взглядом местность и главным образом местопребывание «фараона», то есть городового, маленький человек опустил ларек у тротуара в нескольких шагах от Невского и стал выкрикивать звучным тоненьким голоском в упор проходящим по Лиговке:
   – Спички, да хорошие! Бумага и конверты! Не пожелаете ли, господин?
   Засунув закрасневшиеся от холода руки в карманы, мальчик то и дело подпрыгивал и ежился. Довольно жидкое порыжелое пальто неопределенного цвета, сидевшее мешком и, очевидно, шитое на человека более зрелого возраста, и тонкие летние панталоны соответствовали скорее итальянскому климату, чем этой подлой, «собачьей» петербургской погоде. Высокие намокшие сапоги, тоже предназначавшиеся, по-видимому, на более крупные ноги, требовали по меньшей мере основательной починки.
   – Купите, господин! Поддержите коммерцию!
   Голос мальчугана выкрикивал все ленивее и безнадежнее. Казалось, он и сам понимал, что ни один из этих торопившихся прохожих в такую погоду не остановится. И если он все еще предлагал и спички, и бумагу, и конверты, то более для очистки своей торговой совести и, главное, из страха иметь недоразумения с одним человеком, которого он называл «дяденькой», не чувствуя, впрочем, к нему никаких родственных чувств.
   Мальчик не ошибался в своих предположениях. Действительно, ни одна душа не откликалась на его призыв. Всякий спешил в теплую квартиру, думая об обеде, а не о письменных принадлежностях. Никто даже и не взглянул на этого вздрагивающего мальчугана в уродливом картузе и не услышал тоскливой нотки, звучавшей в этих назойливых предложениях поддержать коммерцию.
   Но вдруг в глазах мальчика блеснула надежда.
   Он увидел солидного плотного господина в отличном теплом пальто и с цилиндром на голове под руку с молодой и хорошенькой барыней. Несмотря на отвратительную погоду, господин вел свою даму не спеша и, наклонив к ней голову, о чем-то говорил ей с самым умильным выражением на своем полноватом и не особенно моложавом лице.
   Опыт недолгой, но богатой уличными наблюдениями жизни маленького человека давно привел его к выводу, что господин, гуляющий под руку с молоденькой барыней и разговаривающий с ней, чересчур близко наклонившись к ее уху, несравненно отзывчивее и добрее; он охотнее поддерживает коммерцию, чем господин, идущий одиноко или с дамой некрасивой либо преклонного возраста.
   Все эти соображения заставили мальчика предположить, что письменные принадлежности крайне необходимы господину, и он, еще не зная, что нет правил без исключений, торопливо вынул из ларька пачку бумаги и конвертов, подбежал к проходившей паре и крикнул, протягивая пачку:
   – Милый барин! Купите у бедного мальчика! Поддержите коммерцию.
   Молодая женщина вздрогнула от этого неожиданного окрика, а господин гневно произнес, хватая за руку мальчика:
   – Ты как смеешь приставать, негодяй, а? Вот я сейчас кликну городового!
   Мальчуган рванулся из рук господина и побежал к ларьку, испуганный и несколько изумленный таким неожиданным оборотом дела. Он успокоился только тогда, когда господин с дамой продолжили свой путь и скрылись, после чего не отказал себе в маленьком удовольствии – погрозить им вслед кулаком и затем пустить вдогонку:
   – Тоже… городовой!.. Сволочь!
   Прошло еще минут десять. Мальчику становилось очень зябко, и он собрался было сняться с места и закончить на сегодняшний день торговлю, как его внимание привлекла дама в глубоком трауре, шедшая опустив голову.
   Обязательно следовало сделать еще попытку. Вид этой барыни подавал некоторую надежду. И он проговорил самым трогательным голоском, владеть которым приучила его недавняя профессия нищенки:
   – Милая барыня! Купите бумаги… Дешево отдам… Пятачок две тетрадки!
   Барыня подняла голову и взглянула на мальчика. Его бледное, посиневшее от холода лицо, с тонкими красивыми чертами и с бойкими карими глазами, тотчас приняло притворно жалобное выражение.
   – Купите, милая барыня…
   Тень грусти омрачила лицо дамы в трауре, точно при виде этого худенького болезненного мальчугана она вспомнила кого-то…
   Она остановилась, торопливо вынула портмоне и протянула мальчику двугривенный [2 - Двугри́венный – монета достоинством в двадцать копеек.].
   – Пятнадцать копеек сдачи… Извольте получить бумагу… Бумага первый сорт! – говорил мальчик значительно повеселевшим и уже деловым тоном человека, совершившего выгодное дельце.
   – Сдачи не надо, и бумагу себе оставь, мальчик, – промолвила дама.
   – Не надо? – изумился мальчик.
   И, зажав в кулачке монетку, он горячо и торопливо проговорил:
   – Дай вам Бог здоровья, милая барыня!
   – А ты, мальчик, шел бы домой… Холодно.
   – И то зябко… Сейчас иду…
   – Сколько тебе лет?
   – Пятнадцатый…
   – Пятнадцатый год, и такой маленький? А как зовут?
   – Антошкой…
   – Ты у кого живешь?
   – У дяденьки…
   – Ты, Антоша, приходи ко мне как-нибудь… Я тебе дам одежды…
   И дама в трауре сказала свой адрес и фамилию, ласково кивнула головой и ушла.
   Антошка несколько мгновений стоял с разинутым ртом. Житейский опыт не очень-то баловал его людским сочувствием и не располагал к оптимизму. И обещание одежды и, главное, такая щедрая подачка, признаться, значительно удивили его.
   В сердце Антошки после первых мгновений радости закралось вдруг подозрение насчет доброкачественности двугривенного. И он с серьезным, деловым видом опытного человека, умеющего отличить олово от серебра, взял монетку в зубы и несколько раз куснул ее. Испытание на мелких острых зубах и затем металлический ее звон на камне мостовой убедили мальчика, что монетка не фальшивая.
   Тогда он с удовлетворенным и довольным видом опустил ее не в кожаный кошель, в котором хранилась выручка сегодняшнего дня, а в карман штанов, решив, что, по всей справедливости, о которой он имел понятие, двугривенный принадлежит ему одному и что, следовательно, отдавать его «этому дьяволу», как он мысленно называл «дяденьку», было бы величайшей глупостью.
   Вслед за тем он достал карандаш и свою записную книжку, служившую ему в то же время и учебной тетрадью, в которую он списывал, учась самоучкой, названия вывесок, после того как мог уже списать фамилии спичечного и бумажного фабрикантов, изделиями которых торговал, – и не без некоторого напряжения и больших гримас вывел каракулями, смутно напоминавшими печатные буквы: «Гаспажа Скварцова, Сергифская, 15».
   Ларек тщательно был накрыт клеенкой. Оставалось вскинуть его на плечи и идти на Пески, на постылую квартиру «дяденьки», предварительно умненько распорядившись с двугривенным, как над самым его ухом раздался чей-то сиплый и приятный басок:
   – Здравствуй, Антошка!
   Антошка радостно и весело улыбнулся, увидев перед собой довольно странную фигуру пожилого человека с испитым и изможденным лицом, сохранявшим, несмотря на резкие морщины и припухлость век, еще остатки выдающейся красоты, – с большой и сильно поседевшей черной бородой, тщательно расчесанной, и с глубоко сидящими в темных впадинах черными глазами, глядевшими с выражением угрюмой, спокойной и вместе с тем какой-то презрительной грусти, какое бывает у опустившихся, когда-то знавших лучшие времена людей. В этих глазах светилось теперь что-то бесконечно ласковое.
   Одет этот господин был в невозможно ветхое и совсем лоснившееся пальто, но, видимо, с претензией на аккуратность и некоторое щегольство: пуговицы были целы, и нигде не видно было дыр, хотя заплаток было довольно. Панталоны были в таком же роде. Серое кашне скрывало ночную сорочку, рукава которой, видневшиеся на худых волосатых руках, были не особенно грязны. На маленьких ногах были стоптанные резиновые калоши, а на руках – изящной формы, с длинными пальцами – лайковые [3 - Лáйковый – из лáйки, тонкой и мягкой кожи.]заношенные и заштопанные перчатки. Совсем порыжелый цилиндр был одет чуть-чуть набекрень, а из-под него выбивались седоватые кудри. Несмотря на этот почти нищенский костюм, в осанке и манерах этого господина сразу чувствовался барин.
   – Здравствуйте, граф…
   Под кличкой «граф» этот господин был известен в числе многих обитателей трущоб и Антошке, который познакомился с ним год тому назад, нищенствуя у вокзалов. Мальчик несколько раз исполнял поручения «графа» по доставлению писем в разные богатые квартиры и пользовался его благосклонностью. «Граф» был единственным в мире человеком, который всегда дружески и участливо относился к Антошке, платил ему за комиссии, если Антошка приносил благоприятные ответы, дарил леденцы и, случалось, зазывал к себе в «лавру» [4 - Речь идет о так называемой Вяземской лавре, подворье, где ютилась петербургская беднота.], где жил в углу, угощал чаем и вел с ним беседы довольно своеобразного философского характера.
   – Ты это что?.. С ларьком нынче?.. Давно?..
   – С лета, граф…
   – Лучше, чем прежняя работа, а?
   – Лучше… И фараонов не так опасаешься… Показал жестянку, и шабаш!
   – А как дела? Хорошо торгуешь?
   – Плохо, граф… Летом еще ничего, а теперь… Главное, погода! Вот спасибо одной барыне… Добрая… Целый двугривенный подарила…
   – Ишь, какая добрая! – иронически протянул «граф». – И бумаги не взяла… И велела прийти к себе за платьем… А я двугривенный «дяденьке» не отдам… Как, по-вашему, граф? Отдавать?
   – Никоим образом. Он твой! – категорически заявил «граф» и прибавил: – А ты, братец, скажи своему подлецу «дяденьке», чтобы дал тебе обмундировку потеплей, а то в чем, скотина, выпускает! Скажи ему, что генерал Езопов – запомни фамилию! – тебя остановил и расспрашивал, какой такой подлец хозяин, что посылает мальчика в таком виде… Понял?
   – Понял… скажу… А если спросит: какой из себя генерал?
   – Скажи: сердитый такой, с большими глазами… Усищи длинные-предлинные! – улыбаясь, объяснял «граф».
   – Беспременно скажу, – радостно промолвил Антошка.
   – Что твой дяденька-мерзавец?.. По-прежнему тебя бьет? – участливо спрашивал «граф».
   – Теперь полегче… Маленьких шибко бьет. Ремнем больше, черт! А, главное, она – настоящая ведьма!
   – Уйти тебе от них надо, вот что…
   – Никак нельзя… Он говорит, что я ему проданный по бумаге… И, кроме того, племянник… Везде, говорит, тебя разыщу…
   – Глупый! Нынче людей не продают… И какой ты ему племянник? Он все врет… Однако иди, иди, Антошка… Замерзнешь… Ишь, погода! – проговорил «граф», сам поеживаясь от холода. – Да завтра же зайди ко мне, слышишь?..
   – А где вы теперь живете? Я в «лавре» был… Там вас не оказалось.
   – В больнице три месяца лежал и, видишь, отлежался! Теперь я не в «лавре» живу, а у Бердова моста, дом сто четыре, во втором дворе, у прачки… Запомни адрес. Да спрашивай не графа…
   – Не графа? – удивился Антошка.
   – То-то и оно, что не графа! – усмехнулся «граф». – А Опольева, Александра Ивановича Опольева. Не забудешь?
   – Не забуду… А то записать разве?
   – Уже и писать выучился? Ай да умница!.. Только векселей не пиши! – вставил «граф» с грустной улыбкой… – Я тебе когда-нибудь объясню, что такое вексель… Постой… у тебя руки, как у гуся… Давай карандаш…
   Он записал адрес и фамилию и, отдавая листок мальчику, сказал:
   – Смотри же, завтра приходи… Я тебя угощу и побеседуем, как тебе от твоего разбойника уйти… Только ему ни слова… До свидания, Антошка!
   С этими словами «граф» как-то важно приподнял голову, слегка выпятил грудь и скоро скрылся в полутьме сумерек, а Антошка, вскинув на плечи ларек, бодро зашагал на Пески, весьма довольный и встречей с «графом», и двугривенным, столь неожиданно попавшим в его карман и позволившим ему побаловать себя роскошным обедом.
   Зайдя в закусочную, он спросил себе порцию селянки [5 - Селя́нка – суп на крутом мясном, рыбном или грибном бульоне с острыми приправами.], запил ее двумя стаканами горячего чая и затем забежал в мелочную лавочку и на пятачок спросил леденцов. Засунув себе в рот сразу штуки четыре, Антошка остальные бережно завернул в бумагу и, запрятав их за голенище, вышел из лавки.
   После такого пиршества Антошка почувствовал себя и счастливее, и бодрее, и совсем не думал о жидких пустых щах у «дяденьки». Эти щи и вообще-то не прельщали его – до того они были водянисты и мало насыщали, а теперь, вспомнив о них, он даже сделал гримасу.
   Слова «графа» о том, что Антошка «не проданный», значительно подняли его дух, и он продолжал свой путь, мечтая о том времени, когда он будет сам от себя продавать и спички, и бумаги, и конверты, и разные другие вещи, купит себе сапоги и полушубок и не будет жить у «дьявола дяденьки». В этих ребячьих мечтах заброшенного, несчастного мальчика, никогда не знавшего нежной ласки, не знавшего ни матери, ни отца, не забыты были и «граф», и маленькая Нютка, его любимица, жившая, как и он, у «дяденьки». Что же касается нелюбимых людей, то Антошка не без злобного чувства мечтал о возмездии. Хорошо было бы «дяденьку» засадить в тюрьму на вечные времена, а «ведьму»… Он придумывал ей разные беды и в конце концов решил, что было бы недурно, если б ее переехала конка и она бы издохла.
   Однако когда Антошка вошел в ворота знакомого деревянного дома на окраине Песков и поднимался по темной вонючей лестнице в «дяденькину» квартиру, его охватило невольное, знакомое еще с детства, чувство робкого страха, и ему представлялась пьяная физиономия «дяденьки» с ремнем в руках и рядом «ведьма», подзадоривающая его своим подлым смехом.
   Счастливые мечты сразу выскочили из головы Антошки, и он, удрученный, с чувством узника, возвращающегося в тюрьму с жестокими тюремщиками, вошел в незапертые двери темной прихожей, робко пробрался мимо кухни и очутился в крошечной комнатке, в которой помещались все мифические «племянники» и «племянницы», работавшие на «дяденьку» в качестве уличных нищенок.
   Посредине этой грязной, низкой и сырой комнаты, освещавшейся тусклым светом стенной лампы, стояли небольшой стол и две скамейки, на которых была разбросана разная мокрая рвань, отдававшая запахом гнили. Это было верхнее платье «пансионеров», разложенное для просушки. Никакой другой мебели не было. На этом же столе среди вещей стояла деревянная чашка, из которой жадно хлебал холодный суп белокурый мальчик лет восьми. Остальные обитатели, уже вернувшиеся с работы, сдавшие свои выручки «дяденьке» и поужинавшие, лежали на полу, на тощих матрасиках, рядом, вповалку, прикрытые какой-то старой ветошью и согреваясь более теплотою собственных тел. Маленькие соломенные подушки поддерживали детские головы.
   Почти все дети спали, вдыхая в себя смертоносный воздух.
   Антошка снял с себя ларек, затем разулся, сунув под свой матрасик сверток с леденцами, надел какие-то дырявые башмаки и хотел было снять свое намокшее пальтецо, как вдруг из-за стены донесся жалобный детский вопль, заглушаемый пьяным грубым мужским голосом.
   – Это Нютку! – шепотом проговорил белокурый мальчик.
   – За что? – отрывисто спросил Антошка.
   – Всего два пятака принесла…
   – Ишь… подлые!.. – шепнул Антошка, и в его глазах сверкнул огонек.
   Через минуту в комнату с плачем вбежала маленькая, совсем худенькая девочка с черными растрепавшимися волосенками и, увидев Антошку, проговорила прерывающимся от рыданий голосом:
   – Ан-тош-ка… У-бей Бог, нап-расно. Я гро-ши-ка не ута-и-ла…
   И, понижая голос, прибавила:
   – Он бы прос-тил, а она… тварь под-лая…
   – Он чем тебя, ремнем или руками? – осведомился довольно объективно белокурый мальчик, засовывая в рот последний кусок черного хлеба.
   – Рем-нем… Пять раз… Боль-но… Ах, боль-но, го-луб-чи-ки!
   Антошка проговорил с важным видом:
   – Подожди, Анютка… Мы на этих дьяволов управу найдем… Найдем! – прибавил он, вспоминая вдруг слова графа. – Мы не проданные… Не реви, Анютка…
   И с этими словами он достал сверток и подал его Нютке.
   – На вот, ешь… Только дай два леденца Алешке… Больше не давай… Ешь.
   Нютка сквозь слезы улыбнулась и набросилась на леденцы с жадностью дикого зверька.
   В эту минуту двери бесшумно отворились, и на пороге показалась высокая худая молодая женщина в юбке, в сером платке на голове, из-под которого выбивались пряди рыжих волос.
   Она вошла тихо, подкравшись, как кошка.
   Антошка первый заметил «ведьму» и кинул на своих маленьких товарищей выразительный взгляд, предостерегающий об опасности.
   Нютка немедленно зажала в своей грязной ручонке оставшиеся леденцы, проглотив, не без риска подавиться, бывшие у нее во рту, и с выражением испуга на своем заплаканном лице бросилась к постели и легла, притихшая и оробевшая, словно виноватая собачонка.

   – Ты что ж это, подлец, не идешь сдавать выручку? До каких пор ждать тебя, мазурика?

   Алешка, успевший съесть свои два леденчика в мгновение ока и зачарованно глядевший в рот девочки с чувством некоторой зависти, побрел к своему матрацу с видом человека, не имеющего достаточных оснований опасаться трепки.
   Между тем рыжая женщина, успевшая подслушать слова Антошки, подозрительно осмотрела комнату и, заметив валяющуюся на полу серую бумажку из-под леденцов, подняла ее с полу и, обращаясь к Антошке, проговорила своим резким, низким контральтовым [6 - Контрáльто – самый низкий женский певческий голос глубокого грудного бархатистого тембра.]голосом:
   – Ты что ж это, подлец, не идешь сдавать выручку? До каких пор ждать тебя, мазурика?
   – Иду сейчас… Только что пришел! Разуться надо… Измок… – ответил не особенно мягко Антошка.
   – Измок! Ишь, какой сахарный господин! – презрительно и медленно выговаривая слова, кинула рыжая дама, и злая улыбка искривила ее тонкие губы.
   С этими словами она вышла, бросив на Антошку взгляд больших, несколько выкаченных серых глаз, не предвещавший для мальчика ничего хорошего.
   В свою очередь и Антошка, ненавидевший «ведьму» с бессильной злобой загнанного волчонка, посмотрел ей вслед злыми-презлыми глазами и снова от всего сердца пожелал, чтобы «подлую» переехала конка.
   – Что, Нютка, шибко пьян хозяин? – осведомился он.
   – Не очень, – ответила Нютка.
   Антошка через минуту вышел – сдавать «дяденьке» выручку.
   Признаться, он шел далеко не спокойный, и в его душу невольно закрадывались мрачные предчувствия относительно ремня.

Глава 2

   «Дяденька», отставной унтер-офицер Иван Захарович, сидел в одном жилете поверх розовой ситцевой рубахи за столом, на котором шумел самовар, в жарко натопленной довольно большой комнате, разделенной ситцевым пологом, за которым помещались большая кровать и шкаф с посудой.
   Сам «дяденька» медленно отхлебывал чай, попыхивая папироской, и, казалось, находился в относительно благодушном настроении довольного своей судьбой человека. Он был выпивши, но еще не дошел до «градуса» – это еще было впереди, – и его спокойный вид нисколько не напоминал человека, только что жестоко отхлеставшего ремнем, опоясывавшим его чресла, маленькую беззащитную девочку.
   Это был плотный и крепкий человек лет за сорок, с грубым, так называемым «солдатским» лицом. Красное, одутловатое, испещренное рябинами, с толстым носом и толстыми губами, окаймленное черными баками и окладистой бородой, оно далеко не отличалось привлекательностью. Маленькие заплывшие и плутовские глаза светились масленым блеском. В них было что-то хищное и выдавало прожженную каналью, прошедшую житейские «медные трубы».
   Действительно, Иван Захарович перепробовал много профессий после того, как вышел в отставку.
   Долго он влачил полунищенское состояние: торговал на рынке старым платьем, носил шарманку – и не оставлял сладкой надежды выбиться и жить «как люди», не обременяя себя праведными трудами. И, наконец, напал на счастливую мысль – открыть «заведение» для детей.
   Осуществление этой идеи не потребовало особенных затрат. Хорошо знакомый с трущобами, он знал, что в Петербурге детского товара сколько угодно, и при известной осторожности его предприятие не представляло большого риска.
   И Иван Захарович «арендовал» несколько беспризорных и заброшенных детей у их нищих родственников, обещая содержать детей и вдобавок еще платить за это известную сумму денег. Антошку, впрочем, Иван Захарович приобрел почти задаром у одной пьянчужки-вдовы, у которой ребенок очутился на руках после смерти его матери-прачки.
   Дела Ивана Захаровича сразу пошли хорошо. Маленькие нищенки ежедневно приносили ему изрядную выручку, и он держал их в ежовых рукавицах, строго наказывая, если они приносили, по его мнению, мало. Справедливость требует, однако, сказать, что до женитьбы Ивана Захаровича положение детей было сноснее: их и кормили лучше, и Иван Захарович бил их, только когда был к вечеру уже очень пьян и возвращался из трактира, а дети с «работы». Жившая при нем в качестве помощницы корявая Агафья жалела детей и часто их защищала.
   На беду, Иван Захарович влюбился в рыжую худую Марью, встреченную им в трактире, и очень скоро женился.
   С тех пор как водворилась Марья Петровна, положение детей стало воистину ужасным. Дети прозвали новую хозяйку «ведьмой» и боялись ее больше «дяденьки», понимая, что она – главная виновница тех жестоких побоев и истязаний, каким они теперь подвергались.
   Душераздирающие вопли и стоны раздавались в квартире почти каждый вечер при возвращении озябших и продрогших детей с «работы». «Ведьма» находила, что они мало приносят выручки, что они обкрадывают «дяденьку», и с какой-то холодной жестокостью натравливала супруга на детей.

Глава 3

   – Много принес? – спросил Иван Захарович, увидев вошедшего в комнату Антошку.
   – Немного, – ответил Антошка, приближаясь к столу.
   – А по какой такой причине? – строго спросил «дяденька», останавливая взгляд на мальчике.
   – Погода…
   – Что погода!? Ты, верно, подлец, по трактирам сидел, а?
   – И вовсе не сидел…
   – Ну, давай… выкладывай…
   Антошка высыпал деньги из кошелька. Было всего тридцать копеек.
   – Только и всего?
   – Только… Совсем покупателев нет… И меня даже один генерал остановил, – вдруг прибавил Антошка, вспомнив совет «графа» и имея в виду не столько припугнуть «дяденьку», сколько отвлечь его внимание от щекотливого разговора насчет выручки.
   – Какой такой генерал?
   – Важный, должно быть. Такой высокий и с большими усами… И сердитый… Остановил меня у Гостиного двора и спрашивает: «По какой причине ты, мальчик, шляешься по улицам в таком рваном пальте?.. Это, говорит, не полагается, чтобы по такой холодной погоде и без теплой одежи… Кто, говорит, тебя посылает? Сказывай, где ты живешь?»
   Не лишенный, как оказалось, некоторого художественного воображения, Антошка врал блистательным образом и не моргнувши глазом, испытывая в то же время внутреннее злорадство при виде беспокойного выражения на лице «дьявола».
   – Что ж ты сказал этому генералу? – не без тревоги в голосе нетерпеливо спросил Иван Захарович.
   – Живу, мол, ваше сиятельство, у родного дяденьки… А квартируем мы…
   – Что-о-о?.. Разве я вам, подлецам, не приказывал никогда не говорить, где вы живете?.. – перебил, закипая гневом, Иван Захарович. – Знаешь ли, что я за это сделаю с тобой, с мерзавцем?..
   Иван Захарович проговорил последние слова таким зловещим тоном, и его лицо исказилось такой злостью, что Антошка невольно попятился и поспешил проговорить:
   – Да я, дяденька, не сказал ему настоящего адреса… Я совсем другой дал… На Острове, мол, квартируем, в пятнадцатой линии… Пусть ищет…
   – То-то! – облегченно промолвил Иван Захарович. – А то бы тебя до смерти избил… Так бы и издох… Ты это помни… А теперь я скажу, что ты молодец, Антошка… Всегда так отвечай… Какое кому дело, где мы живем? – прибавил Иван Захарович, окончательно успокоенный, и даже взглянул одобрительно на Антошку, как на достойного своего ученика, ловкого и смышленого, пославшего генерала на Васильевский остров… Прогуляйся, мол!
   И после незначительной паузы проговорил:
   – А я тебе, Антошка, завтра другое пальтецо подберу… И фуфайку дам… Я, братец, старательных ценю… И ты цени… Старайся для дяденьки… Помни, что я тебя вскормил и воспитал… Да… Какой человек ежели неблагодарный, того Бог накажет. Ты этого не забывай, Антошка! – философствовал Иван Захарович и вдруг перешел на вопрос чисто практического характера: – И выручки правильные носи! А то тридцать копеек! За это, по-настоящему, следовало бы тебя наказать, но я прощаю… Чувствуешь ты это?
   Хотя Антошка и после этой трогательной речи не переставал питать к «дяденьке» далеко не дружелюбные чувства, тем не менее выразить этого не посмел и проговорил, благоразумно опуская глаза:
   – Я завсегда чувствую, дяденька…
   – То-то, чувствуй…
   Антошка со свойственным его возрасту легкомыслием уже считал себя избежавшим в этот вечер ненавистного ремня. Но в эту самую минуту из-за полога показалась «ведьма», уже без платка на голове, с причесанными не без кокетства рыжими волосами, взбитыми на лбу, в голубой ситцевой кофточке и с вымытыми руками. Она подошла к столу и, присаживаясь у самовара, проговорила самым любезным и вкрадчивым тоном:
   – Наливать, что ли, еще, Иван Захарыч?
   – Налей, Машенька, – ответил Иван Захарович, передавая стакан и с нежностью поглядывая на эту белолицую, всю в веснушках молодую женщину лет двадцати пяти, с вздернутым кверху курносым носом, выкаченными серыми наглыми глазами и тонкими губами.
   Глянул исподлобья на нее и Антошка, очевидно, совсем не разделявший взглядов «дяденьки» на красоту его супруги. Он находил, что отвратительнее этой «курносой ведьмы» не было существа на свете.
   Антошка дипломатически кашлянул, чтобы получить разрешение уйти (присутствие «ведьмы» вместе с воспоминанием о поднятой ею бумажке из-под леденцов наводило его на тревожные мысли) и закатиться спать, и Иван Захарович хотел было отпустить его, как «ведьма» вдруг хихикнула и насмешливо проговорила, кивнув головой на Антошку:
   – И ты, Иван Захарыч, веришь этому подлому мазурику? Ах, какой же ты, Ваня, простой… Ах, какой простой…
   Обвинить Ивана Захаровича в простоте значило задеть самую чувствительную струну его мошеннической души. Он, как и все прожженные плуты, гордился тем, что проведет каждого, и потому предположение жены, что его мог оболванить мальчишка, показалось ему слишком обидным, и он произнес:
   – В каких это смыслах понимать, Машенька?..
   – Мало ли чего он набрешет, а ты по доброте своей и веришь… Какой генерал станет с ним разговаривать, и кому нужно узнавать, где живет этот змееныш… Я за ним слежу… Знаю, как он бесстыж врать… Все-то он тебе набрехал, Иван Захарыч…
   – И вовсе не набрехал, Марья Петровна… Хучь сейчас под присягу, что генерал со мной говорил… И фамилию свою даже объявил: я, говорит, генерал Езопов, – с энергией отчаяния произнес Антошка, имея, впрочем, о присяге довольно смутные понятия. – Как перед истинным Богом говорю… Пусть разразит меня на этом месте, если я вру…
   И вслед за тем еще перекрестился несколько раз, нисколько не думая, что совершает грех.
   По счастью, Иван Захарович никогда не видел генерала Езопова, хотя и слышал, что есть такой генерал, занимающий видное место, и не потребовал более подробного описания его наружности, довольствуясь лишь «длинными усами». Он только взглянул на свою супругу не без торжества человека, оправданного от возведенного на него тяжкого обвинения, и сказал:
   – Я, Машенька, наскрозь человека вижу… Меня не обманешь. Шалишь, брат… Откуда бы услыхал Антошка, что есть генерал Езопов? А я, Машенька, знаю, что есть в Петербурге такой генерал… Об нем и в газетах пишут… Небось, меня не объегоришь… Не таковский! – снова повторил Иван Захарович, хвастливо подмигивая глазом.
   По лицу «рыжей дамы» скользнула едва заметная насмешливая улыбка.
   – Ну, хорошо, пусть генерал и говорил с этим подлюгой… Пусть. А ты, Иван Захарыч, спроси-ка у него, на какие это деньги он сейчас угощал леденцами Нютку и Лешку… Пусть-ка ответит, мерзавец! – проговорила «ведьма».
   – Леденцами!? – воскликнул Иван Захарович и вперил на Антошку злые глаза.
   Антошка понял, что дело принимает весьма серьезный оборот. Сердце в нем упало. Бледное лицо вдруг приняло испуганное выражение затравленного зверька.
   А «рыжая ведьма» между тем продолжала:
   – Спроси-ка у него, как он найдет на тебя управу… Я своими ушами слышала, как он грозился. «Мы, говорит, найдем управу на этого дьявола!» Это он про тебя, Иван Захарыч… Вот как он ценит твою заботу… Вот как он обкрадывает нас… А ты ему, подлому, и поверил… Принес всего тридцать копеек, а сам… леденцы покупает!
   Лицо Ивана Захаровича побагровело. Что-то беспощадно жестокое было теперь в его маленьких, засверкавших глазах и в скверной улыбке, искривившей его толстые губы.
   – Так вот ты какой… змееныш? Управу?.. Леденцы покупаешь? – говорил тихим злым голосом Иван Захарович, снимая с себя толстый ремень. – Я покажу тебе управу! – засмеялся он, поднимаясь со стула.
   – Да не жалей его… Пусть помнит! – вставила «ведьма».
   – Я не из выручки взял деньги… Мне дала их одна барыня и не взяла товару… Клянусь Богом… Не встать с места… Дя-де-нька!
   Он говорил эти слова и сам чувствовал их безнадежность.
   Сильный удар кулаком по лицу сшиб мальчика с ног. Антошка упал навзничь, стукнувшись головой об пол. Новый удар сапогом заставил его вскочить на ноги, окровавленного, с тупою болью в груди.
   Злоба, страх и отчаяние вдруг залили волной маленькое сердце. Антошка видел по страшному лицу «дяденьки», что пощады не будет, и в его голове пробежала мысль о бегстве. Злобно сверкая глазами, словно маленький волчонок, он старался вырваться из крепкой руки Ивана Захаровича, которая держала его за шиворот, встряхивая, как щенка.
   – Дя-денька! – молил Антошка. – Дя-де-нька! Вы не смеете мучить! – вдруг крикнул он в какой-то тоске отчаяния и рванулся сильней.
   – Ах ты…
   И голова мальчика уже была между толстых икр Ивана Захаровича. В комнате раздались отчаянные крики… Мольбы о пощаде сменялись ругательствами. Злобный рев бессильного животного чередовался с раздирающим душу стоном.
   «Дяденька» совсем озверел. Казалось, он не помнил себя и с остервенением палача полосовал мальчика толстым ремнем с металлической пряжкой и все сильнее и сильнее сжимал его голову.
   Вопли становились реже и глуше. Мальчик задыхался.
   – Ты, Иван Захарыч, смотри, не задуши его! – крикнула ему «ведьма», довольно равнодушно посматривая на экзекуцию и нисколько не взволнованная этими криками.
   – Небось… Не задушу…
   Однако он чуть-чуть раздвинул ноги и в ту же минуту вскрикнул, словно от жестокой боли.
   – Отпусти, подлец! Не то до смерти забью! – прошипел в бешеной ярости Иван Захарович, продолжая наносить удары.
   Но Антошка не отпускал.
   Точно маленький кровожадный бульдог, он вцепился своими крепкими и острыми зубами в ляжку своего мучителя и все крепче и крепче сжимал их с каким-то наслаждением мстительной злобы, готовый оторвать кусок мяса.
   Иван Захарович рванулся, чтобы избавиться от этих зубов, причинявших ему жестокую боль, и серьезно проучить дерзкого мальчишку.
   Но Антошка не зевал и вообще обнаружил в этот вечер редкую находчивость.
   Почувствовав себя свободным от рук «дяденьки», он с ловкостью уличного мальчишки, бывавшего в переделках, изо всей силы дернул его за ногу, и Иван Захарович, и без того не особенно твердый на ногах, грохнулся наземь. Еще мгновение – и «ведьма» получила удар в живот, после чего Антошка, схватив со стола стакан с горячим чаем, не отказал себе в удовольствии удовлетворить свою злобу, выплеснув жидкость прямо в ее «поганую морду», и, не теряя затем драгоценного времени, выскочил из комнаты и стремглав бросился вон из квартиры, не заметив даже Нютки, которая выглядывала из дверей с застывшими от ужаса и страха большими черными глазами.

Глава 4

   Опасаясь погони, Антошка некоторое время бежал что есть духу по глухой дальней улице Песков. Пробежав порядочное расстояние, он завернул в какой-то переулок и остановился, чтобы передохнуть, прийти в себя и обдумать свое положение.
   Положение мальчика в этот осенний холодный вечер в летнем намокшем и разорванном пальтишке и рваных старых башмаках на босых ногах, без шапки и даже без шарфа, одинокого как перст в большом городе, избитого и окровавленного, было не из блестящих. Но Антошка не унывал и считал, что несравненно лучше позябнуть, чем после всех происшедших столь неожиданно событий попасться к «дяденьке» и быть заколоченным насмерть. Несмотря на сильную трепку, Антошка не без удовлетворенного чувства гордости припомнил, как прокусил ляжку «черту» и ошпарил «ведьму», находя, впрочем, что этого им мало и что, Бог даст, когда-нибудь он их «разделает» еще не так. Только бы ему сделаться большим. Тогда они узнают Антошку!
   Эти злые мысли быстро сменились вопросом: куда ему идти? И тотчас же решение было принято. Он пойдет к доброму «графу», и тот посоветует, что ему делать, и, конечно, не откажет в пристанище. По счастью, Антошкина записная и учебная книжка находилась в кармане, и он, приблизившись к фонарю, не без труда разобрал адрес, написанный мелким почерком «графа».
   Ведро с водой у водосточной трубы, замеченное Антошкой поблизости, доставило ему возможность не только пополоскать руки и вымыть лицо, но и освежить воспаленную голову… Она, казалось ему, была какая-то тяжелая и точно чужая, но после воды стала легче.
   Через часа полтора Антошка, совсем посиневший от холода, чувствуя страшную боль в спине, поднимался по грязной лестнице в квартиру прачки, у которой жил «граф».
   Невообразимо радостное чувство охватило его, когда он очутился в тепле и когда старая женщина, впустившая его, с видом изумления и в то же время жалости провела этого вздрагивающего оборванца к своему жильцу.

Глава 5

   После не особенно удачливого дня «граф» сидел в затрапезном халате трудно определимой материи у небольшого деревянного стола и при тусклом свете маленькой лампы читал вчерашнюю газету. Он читал в ней описание какого-то великосветского бала, напоминавшее ему о близком когда-то мире суеты и тщеславия, блеска и роскоши, о прежних знакомых и родных, и, судя по выражению его лица, воспоминания эти вызывали скорее чувство озлобления, чем горечи.
   Он задумался, как задумывался не раз, о превратности судьбы и безнадежности своего положения, когда скрипнула дверь и в эту крошечную убогую комнату, все убранство которой состояло из кровати, стола и стула, вошел Антошка и, радостно взволнованный, остановился у дверей.
   – Это вы, Анисья Ивановна? Что вам угодно? – окликнул «граф», не поворачивая своей кудрявой поседевшей головы.
   – Это я… Антошка.
   – Антошка!? – воскликнул «граф», изумленный приходом мальчика в такую пору, и быстро подошел к нему.
   Жалкий вид худенького посиневшего и вздрагивавшего мальчугана, пришедшего в легком одеянии, в дырявых башмаках на босу ногу и без шапки, вызвал на лице «графа» выражение жалости и участия, и он тревожно спросил:
   – Что случилось, Антошка? Откуда ты в таком костюме?
   – Я убежал от них, от подлецов… Уж вы только не отдавайте, граф, если он потребует меня обратно… Он убьет!.. А я вам заслужу… Я на вас стану работать! – взволнованно говорил Антошка.
   – Глупый! Разве я отдам тебя этим мерзавцам! Не бойся, Антошка. Что ж ты стоишь? Садись, бедный мальчик… Ишь, как озяб… Сейчас чаем отогреешься… Молодец, что удрал и ко мне явился… Я тебя в обиду не дам… Надень-ка мое пальто… согрейся…
   – Я и так согреюсь. У вас страсть как тепло. Славно у вас!
   – Надевай пальто, говорят! – весело и ласково приказывал «граф», снимая с гвоздя пальто. – И сапоги мои одень, а то босой почти… Так и заболеть недолго… Что, видно, дяденька бил?
   – Шибко бил, подлец… Спина саднит… И чуть было не задушил ногами… Ну, и ему таки попало! – не без гордости прибавил Антошка.
   – Попало? – сочувственно улыбнулся «граф».
   – Я ему ногу прокусил… до крови! – с торжествующим видом сказал мальчик.
   – Ловко!.. Ты мне потом в подробности расскажешь обо всех этих событиях, а пока побудь один… Я пойду распорядиться насчет чая.
   «Граф» вышел и завел конфиденциальный разговор с квартирной хозяйкой о нескольких щепотках чая и кусках сахара, о гривеннике [7 - Гри́венник – монета достоинством в десять копеек.]«до завтра» и об устройстве ночлега для мальчика. Он говорил так убедительно, что хозяйка тотчас же согласилась на все его просьбы и обещала немедленно подать самовар, купить хлеба и дать тюфяк, подушку и одеяло.
   – Очень благодарен вам, Анисья Ивановна! – с чувством проговорил «граф», пожимая руку квартирной хозяйки.
   – Не за что, Александр Иваныч… И у меня, слава Богу, христианская душа… И мне жалко этого мальчика. Что, он у вас будет жить?
   – У меня пока. Бездомный сиротка этот несчастный мальчик, Анисья Ивановна… Нельзя не приютить.
   – Где же он прежде-то жил? – спрашивала старая Анисья Ивановна, раздувая самовар.
   – А у одного подлеца солдата… Он детей чужих берет и посылает их на улицу нищенствовать… Ну и тиранит их…
   – Ах, бедные! – пожалела квартирная хозяйка и, вероятно, разжалобившись, прибавила: – Так я, кроме ситника [8 - Си́тник – хлеб из ситной (то есть просеянной через частое сито) муки.], пожалуй, и колбасы возьму… Пусть мальчик закусит…
   «Граф» еще раз поблагодарил Анисью Ивановну и, вернувшись к Антошке, весело сказал:
   – Сейчас будет чай готов… Хорошенько напьешься и потом ложись спать… Хозяйка тебе постель смастерит… отлично выспишься…
   Антошка благодарными глазами смотрел на «графа» и произнес:
   – Без вас вовсе бы пропасть, граф… Только вы один и есть на свете добрый человек для меня…
   – Ну, нечего там благодарить, – дрогнувшим голосом перебил «граф», ласково поглядывая на Антошку. – Хотя на свете и много мерзавцев, Антошка, и злых людей, но не все же такие. Есть, братец мой, и хорошие… Это ты помни…
   – Вы вот хороший…
   – Я? – горько усмехнулся «граф». – Я прежде был, может, самый дурной… Ну да еще успеем с тобой пофилософствовать… и поближе познакомиться друг с другом. А с завтрашнего дня начнем действовать. Быть может, завтра же и оденем и обуем тебя как следует, по сезону…
   – И вы меня на работу пошлете? – весело спросил Антошка. – Я умею хорошо собирать… Мне всегда подавали, когда я в нищенках был…
   – Нет, Антошка, на такую работу я тебя не пошлю… К черту такую работу…
   – Значит, с ларьком думаете?.. На это много капиталу нужно… И товар, и за жестянку! – деловито проговорил Антошка, понимавший, что «граф», который сам, случалось, «работал» по вечерам, останавливая прохожих просьбами на разных диалектах, не находится в таких блестящих обстоятельствах, чтобы завести ларек.
   И так как Антошка не желал сидеть сложа руки и объедать «графа», считая это в высшей степени недобросовестным, то деликатно напомнил, что работа «в нищенках» вовсе не дурная и не тяжелая, особенно «если под пальтом полушубок».
   Но, к крайнему изумлению Антошки, «граф» решительно запротестовал.
   – Что же я буду делать? – спросил мальчик.
   – Об этом подумаем! Подумаем, Антошка! – значительно протянул «граф», оставляя Антошку в некотором недоумении.
   Анисья Ивановна принесла самовар, хлеб и колбасу, и скоро Антошка с наслаждением пил чай и закусывал. За вторым стаканом он передал «графу» подробности недавних событий у «дяденьки», и «граф» несколько раз вставлял неодобрительные эпитеты по адресу «ведьмы» и ее супруга и весело улыбался, когда Антошка рассказывал о подвигах, предшествовавших его бегству.
   Постель была устроена на славу доброй Анисьей Ивановной. Она принесла довольно мягкий матрац, накрыла его простыней, положила большую подушку и теплое ватное одеяло и, убирая самовар, промолвила, обращаясь к Антошке:
   – Небось, спать хорошо будет. Спи, Христос с тобой, бедняжка!
   Сонный Антошка быстро разделся и, облачившись в чистую ночную сорочку «графа», юркнул под одеяло и тотчас же заснул, довольный, благодарный и счастливый, тронутый до глубины души нежной лаской, которую испытал первый раз в жизни.
   «Граф» заботливо ощупал голову мальчика, присел к столу и задумался.

Глава 6

   «Граф» раздумывал о том, как устроить Антошкину судьбу и не дать ему погибнуть в той развращающей атмосфере нищеты, безделья и нищенства, которую он хорошо знал по собственному опыту многих лет.
   Но он конченый человек, а способный, неглупый Антошка еще на пороге жизни…
   Этот бездомный, несчастный мальчик, обратившийся к покровительству «графа» и видевший в нем своего единственного спасителя, сделался теперь как-то особенно ему близким и точно родным. Он словно бы явился светлым лучом, озарившим беспросветный мрак одинокой горемычной жизни павшего человека. Этот мальчик, видимо, привязанный к нему, словно бы давал новый смысл его жизни. Сделать его человеком, иметь на свете преданное, благодарное существо – эта мысль радостно волновала «графа», являясь как бы примирением с жизнью.
   Он горько усмехнулся, вспомнив, что прежде, когда он имел возможность спасти не одно несчастное существо, подобное Антошке, мысль об этом никогда даже и не закрадывалась в его голову. А он жил только для себя и думал о себе…
   Теперь же он сделает все, что только возможно. Он напишет всем своим клиентам и, быть может, соберет нужную сумму для экипировки мальчика. Разумеется, ни один из его клиентов не поверит, что он просит не для себя. Еще бы поверить! Давно уже больше руб ля, самое большее двух, ему не посылали те из немногих родственников и товарищей, которые не всегда оставляли без ответа письма «графа», написанные в особенно трудные минуты жизни.
   Наконец, он даже обратится к своему «знатному братцу», как презрительно называл «граф» своего старшего брата, занимавшего очень важный пост.
   И много ли нужно? Всего каких-нибудь двадцать рублей, чтобы сделать все необходимое мальчику… И тогда можно будет посылать его в школу…
   И двоюродной сестре, княгине Моравской, напишет… Она благотворительная дама… Быть может, устроит мальчика, назначит ему какую-нибудь пенсию на содержание…
   В мечтах о будущей судьбе Антошки «граф» непременно хотел, чтобы Антошка жил с ним, хотя бы первое время… Не все же это вечное одиночество. Наконец рядом живое существо будет!
   Двадцать рублей! Каким огромным капиталом казались теперь эти деньги «графу», швырявшему по сотне на чай в модных ресторанах во время былых кутежей!
   Да, то было прежде, лет пятнадцать тому назад, когда молодой красивый и изящный гвардейский кавалерийский офицер Опольев блистал в свете, считаясь одним из элегантных представителей золотой молодежи, и имел все шансы на хорошую карьеру.
   Он был умен, легкомыслен и бесхарактерен и жил, что называется, вовсю: кутил, ссужал приятелей, тратил направо и налево и, промотав большое состояние, доставшееся от бабушки, стал делать долги, попал в руки ростовщиков, запутался совсем и в один прекрасный день представил фальшивый бланк отца, старого генерала с большим состоянием… Это обнаружилось. Отец заплатил крупную сумму, но с тех пор не желал знать сына и больше его не простил.
   Опольев вынужден был выйти в отставку и скрыться со светского горизонта. От него отвернулись, разумеется, все бывшие приятели, а старший брат, лишавшийся благодаря брату-кутиле значительной доли ожидаемого наследства, совсем отказался от брата, и когда несчастный обратился однажды к нему за помощью, он отказал и велел ему передать, что не считает такого негодяя своим родственником. Прежний общий любимец Шурка, веселый и блестящий Шурка вдруг сделался отверженцем.
   Ни одна душа не поддержала его в это время, никто из близких не протянул ему руку серьезной помощи.
   Он ни на что уже более не надеялся и ничего не ждал. Доктора ему сказали, что при том образе жизни, который он ведет, он не протянет и пяти лет. Его это нисколько не испугало. Он усмехнулся и проговорил:
   – Однако долго еще тянуть, доктор!
   Опускаясь все ниже и ниже в глубину нищеты, он казался стариком в свои сорок пять лет, но все-таки старался сохранить некоторое внешнее подобие приличного господина и особенно заботился о своем костюме, имея вид барина даже тогда, когда в сумерки (днем «граф» никогда не «работал») останавливал кого-нибудь из прохожих и на превосходном французском диалекте просил «одолжить» некоторую монету. За это его в «лавре», где он жил последнее время, и прозвали «графом». Никто не знал его настоящей фамилии, и своим товарищам по профессии он был известен под кличкой «граф».

   Антошка сладко всхрапывал во сне, а «граф» еще писал, имея на столе запас почтовой бумаги и конвертов, которые являлись для него, так сказать, главным орудием производства.
   Наконец последнее письмо было окончено. Эти прочувствованные, горячие строки к брату, в которых он просил денег для мальчика, должны были, по мнению «графа», подействовать даже и на такого «знатного прохвоста». Он, наверное, пришлет просимую сумму, и быть может, и больше. Вдруг письмо попадет в хорошую минуту, когда человек делается добрее обыкновенного!

   Антошка сладко всхрапывал во сне, а «граф» еще писал.

   Лампа догорала. «Граф» встал из-за стола с видом человека, вполне удовлетворенного своей работой.
   В эту ночь он заснул не с теми мрачными мыслями, с какими засыпал обыкновенно. Напротив, приятные и радостные думы проносились в его голове. Жизнь не казалась ему такой безотрадной благодаря присутствию Антошки.

Глава 7

   Мутный сероватый свет дождливого осеннего утра пробивался в окно, когда «граф» поднялся довольно бодрый и в хорошем расположении духа. За стеной, у хозяйки, пробило семь часов. Антошка еще спал.
   При свете маленького огарка с иглой в руках «граф» занялся приведением в некоторую возможную исправность своего костюма. Дыры на черном лоснившемся сюртуке были зашиты, бахромки с конца штанин срезаны, и все платье аккуратно вычищено. Затем «граф» почистил сапоги и достал из маленького сундучка чистые воротники и манжеты. Когда все было готово, он вышел в кухню, вымылся и довольно долго и тщательно расчесывал свои кудреватые волосы и длинную бороду перед маленьким зеркальцем и привел в порядок ногти на своих красивых руках.
   Покончив с туалетом, он снова вышел и, встретив хозяйку, с обычной своей галантностью пожелал ей доброго утра.
   – Что так рано сегодня, Александр Иваныч?
   – Дел сегодня много, Анисья Ивановна… Рано выйду со двора… Надо хлопотать за мальчика, понимаете?..
   Он деликатно попросил насчет самоварчика и булки для Антошки, обещая сегодня же покончить маленькие счеты с хозяйкой, и прибавил:
   – И еще покорнейшая просьба, добрейшая Анисья Ивановна.
   – Что такое?
   – Быть может, я сегодня не скоро вернусь, так уж будьте любезны, не откажите накормить мальчика.
   – Не бойтесь, голодным не оставлю. Позову обедать, не объест! – не без обидчивости проговорила добрая женщина, которая не раз предлагала и своему жильцу поесть вместе с ней.
   Она жалела «графа» и относилась к нему с большим участием. Хоть при найме комнаты это и не было оговорено, она подавала ему самовар и вообще старалась оказывать услуги. Жилец он был тихий и очаровывал хозяйку своим любезным и полным достоинства обращением.
   – А вы, Александр Иваныч, насчет чего же, собственно, хотите хлопотать? Определить куда мальчика? – полюбопытствовала Анисья Ивановна.
   – Вообще устроить… Ну, разумеется, прежде всего насчет денег… Надо же одеть и обуть его…
   – Что и говорить… Совсем, можно сказать, голый мальчик… Где же вы, Александр Иваныч, полагаете достать?.. У сродственников?
   – Да.
   – Дадут? – недоверчиво спросила хозяйка.
   – Рассчитываю. Я не для себя прошу.
   – Ну, дай вам Бог, Александр Иваныч!.. Сами вот терпите, а за мальчика хлопочете… Да и насчет его документа схлопочите, а то старший дворник узнает… Как бы не было неприятностей.
   «Граф» обещал похлопотать и насчет документа – он пойдет сегодня же к бывшему хозяину Антошки – и, поблагодарив квартирную хозяйку, хотел было уходить, как вдруг она сказала, понижая голос:
   – Ведь вы не при деньгах, кажется, Александр Иваныч?
   – Не при деньгах, Анисья Ивановна, но перед деньгами… А что? – шутливо спросил «граф».
   – А то, что как же вы по делам будете ходить и по такой погоде… Ишь ведь дождь-то какой… Неравно и простудитесь… А вы бы в конке [9 - Ко́нка (конно-железная городская дорога) – вид общественного транспорта.]… И я с полным моим удовольствием… Сколько вам будет угодно?.. Сорок копеек, а то полтину?.. Как получите, отдадите…
   У «графа» что-то защекотало в горле, и теплое благодарное чувство прилило к сердцу, когда он ответил:
   – Ишь вы какая… заботливая, Анисья Ивановна… Сердечно благодарю вас и не откажусь… Возьму двугривенный… В самом деле… в конке удобнее…
   Анисья Ивановна отдала деньги и предложила зонтик.
   – Удобный зонтик, по крайней мере дождь не промочит!
   Но синий неуклюжий зонтик, видимо, шокировал «графа», и он отказался.
   Вернувшись к себе, он застал Антошку уже вставшим и одетым в свое тряпье, с заспанным лицом, полным радости и счастья. Карие его глазенки весело улыбались.
   – Доброго утра, Антошка! – приветствовал его «граф», протягивая ему руку. – Хорошо спал?
   – Доброго утра, граф… А спал я чудесно, граф.
   – Ну что, здоров?
   – Как есть вполне… И спина не болит… Хучь сейчас на работу…
   – Ишь ты, выносливый какой… Вчера у тебя жар был… Я думал – заболеешь, а ты как встрепанный… Что, здесь лучше, чем у дяденьки?
   Вместо ответа Антошка засмеялся и вдруг, охваченный радостным благодарным порывом, по привычке нищенки прильнул к его руке.
   – Не надо… Не люблю, – промолвил «граф», отдергивая руку. – Никогда этого не делай… Слышишь?
   – Вы не сердитесь, граф. Я больше не буду! – виновато промолвил Антошка.
   – Да я не сержусь, голубчик! – улыбнулся «граф» и с нежностью потрепал Антошку по плечу.
   – Не прикажете ли чего сделать, граф? Сапоги ваши почистить? Комнату подмести?
   – Прежде всего я прикажу тебе идти на кухню и хорошенько вымыться… А вечером я тебя сведу в баню… Давно ты был в бане?
   – Давно… И не упомню когда… «Дяденька» не посылал…
   – Вот сегодня я поговорю с твоим дяденькой…
   – Зачем? – испуганно спросил Антошка.
   – Возьму твой документ.
   – Какой документ?
   – Такой… У каждого человека есть документ, чтобы знали, кто он… А ты не бойся… Теперь твой дяденька ничего не смеет тебе сделать…
   – А ну как он придет сюда?
   – Не придет… Я его так припугну, что он и не подумает прийти…
   – Если бы и Нютку взять… Она ловкая девчонка…
   – О Нютке, братец, потом подумаем…
   Через четверть часа оба приятеля сидели за самоваром. «Граф» на постели, а Антошка напротив, на стуле. Анисья Ивановна деликатно подала не одну булку, а еще и большую краюху ситного хлеба… «Граф» выпил лениво стакан чая, покуривая скверную папироску, зато Антошка выпил целых три стакана, уписывая за обе щеки хлеб.
   – Сыт?
   – Сыт совсем… Покорно благодарю…
   Антошке хотелось быть чем-нибудь полезным «графу», как-нибудь ему услужить, и он, увидев на столе письма, проговорил:
   – Прикажите снести, граф?
   – В таком костюме? – засмеялся «граф».
   – Что ж костюм? Я привык… Я бы сбегал, граф. Только дозвольте.
   – Вижу, что сбегал бы… Лаской из тебя хоть веревки вей!.. – вставил «граф» не совсем понятное для Антошки выражение. – А ты уж сегодня никуда не бегай, посиди дома… Видишь, какая погода… Я сам письма разнесу и вообще пойду по разным делам… К вечеру я вернусь… Обедать ты будешь с хозяйкой, с Анисьей Ивановной… Она, брат, добрая, хорошая женщина, Анисья Ивановна… Без меня ты можешь прибрать нашу комнату и помочь хозяйке, если что нужно…
   «Граф» стал одеваться и, окончив одевание, имел довольно внушительный вид.
   – Ну что, Антошка, как ты находишь мой костюм… Хорош?
   – Чего лучше! – ответил восхищенный Антошка.
   – Ну и отлично! – засмеялся «граф». – Кстати, ты не забыл адрес той барыни, которая звала тебя за одеждой?.. Я, быть может, и ее навещу…
   – Он у меня записан. – Антошка достал из кармана штанов свою записную книжку.
   – Ну-ка, давай ее сюда… Я посмотрю, как ты выучился писать… Гм… Недурно… весьма недурно… «Скварцова… Сергифская, пятнадцать»… Со временем можно будет и лучше… Выучимся… И писать, брат, выучимся, и арифметике, и истории… всему, Антошка, в школе выучимся! – значительно проговорил «граф», заставляя Антошку вытаращить от изумления глаза.
   Он, признаться, подумал, что «граф» так себе… «хвастает», но из деликатности не заявил сомнения насчет возможности исполнить такое обещание. «Граф» сам нищенствовал – и вдруг… школа…
   «Поди, все это денег стоит!» – подумал Антошка.
   – Ну, брат… об этом после поговорим… вечером… А пока до свидания!
   И «граф», надев чуть-чуть набекрень свой цилиндр, с важным и решительным видом вышел из комнаты, натягивая перчатки.

Глава 8

   «Граф» имел обыкновение рано утром выпивать рюмки две водки. Хотя доктора и находили, что это вредно, но «граф», напротив, полагал, что это очень полезно. Некоторый прием алкоголя возбуждал его нервы, и он чувствовал себя бодрее и оживленнее.
   Так как дома запаса водки не было, то первый визит «графа» был в заведение поблизости, где он имел кредит.
   – С добрым утром, Александр Иваныч! – любезно приветствовал его заспанный пухлый сиделец [10 - Сиде́лец – продавец за стойкой.].
   «Граф» кивнул головой и проговорил:
   – Стаканчик!
   Проглотив стаканчик, он с тем же небрежным видом, с каким, бывало, держал себя у Бореля или у Дюссо [11 - Фешенебельные петербургские рестораны Бореля и Дюссо славились своей французской кухней.], кинул: «За мной!» – и, дотронувшись до полей цилиндра, вышел на улицу.
   Дождь лил немилосердно, и потому «граф» торопливо дошел до Офицерской и сел в маленькую одноконную каретку-омнибус [12 - О́мнибус – многоместный конный экипаж с платными местами для пассажиров, совершавший регулярные рейсы по определенному маршруту.], которая повезла его по Казанской улице до Невского. Оттуда он направился на Большую Морскую и вошел в подъезд большого дома, где жил его брат, тайный советник Константин Иванович Опольев.
   Толстый, раскормленный швейцар с нескрываемым презрением оглядел «графа» с ног до головы и хотел было спровадить на улицу, как был решительно поражен и озадачен высокомерным тоном, каким этот намокший господин в рыжем цилиндре произнес:
   – Эй… ты, швейцар!.. Передай это письмо Константину Ивановичу… Да смотри, немедленно…
   Швейцар нехотя, с брезгливой миной протянул руку за письмом и, с умышленным упорством оглядывая костюм «графа», проговорил не без презрительной нотки в голосе:
   – Если генерал спросит, кто передал письмо, как сказать?
   – Скажи, что… что… дальний родственник.
   И не спеша, с достоинством испанского гранда вышел из подъезда, оставив швейцара в изумлении, что у его превосходительства могут быть родственники, одетые, как нищие.
   Дальнейшие посещения «графом» разных швейцарских, где его знали по прежним визитам, нельзя было назвать особенно удачными.
   В двух домах ему сообщили, что господа почивают; в двух – передали, что на письма никакого ответа не будет; в трех ему выслали с лакеями по рублю, а от кузины-княгини был деликатно передан конвертик. Он содержал в себе зелененькую кредитку и маленький листок почтовой бумажки, на котором были написаны карандашом следующие слова: «Желательно повидать мальчика».
   – Не верит! – прошептал «граф», запрятывая трехрублевую бумажку и записочку в жилетный карман.
   «Что ж, когда Антошку приведем в приличный вид, можно его и послать к княгине Марье Николаевне… Пусть познакомится. Быть может, что-нибудь и сделает!» – весело думал «граф», собираясь теперь сделать визит к «дяденьке».
   Был четвертый час. «Граф» порядком устал после своих посещений нескольких домов в разных частях города и проголодался. Но он решил прежде закончить программу действий на сегодняшний день и потом уже пообедать.
   Дождь перестал. «Граф» на Михайловской поднялся на империал [13 - Империáл – места на крыше вагона двухэтажного общественного транспорта (конки, омнибуса, трамвая).]конки и поехал на Пески.

   Иван Захарович и его супруга были дома, и оба находились в дурном расположении духа. «Дяденька» сегодня даже не ходил в трактир, чтобы почитать газету и побеседовать о политике и о разных отвлеченных предметах с приказчиком. Машенька тоже была угрюма и зла. Грязная и нечесаная, с подвязанной обожженной щекой, она сидела за пологом и поглядывала в окно на двор.
   Бегство Антошки беспокоило обоих по весьма уважительным причинам.
   Во-первых, Антошка представлял собой весьма доходную статью их бюджета и потеря такого «племянника» довольно чувствительно затрагивала их материальные интересы. Во-вторых, у обоих мелькали неприятные мысли: как бы из-за этого «неблагодарного подлеца», забывшего все оказанные ему благодеяния, не вышло каких-нибудь серьезных неприятностей с полицией. Этот «разбойник» недаром грозился, что найдет управу, и, чего доброго, заведет какую-нибудь кляузу…
   – Д-д-да… Неблагодарный и подлый, можно сказать, ныне народ! – наконец проговорил Иван Захарович.
   Реплики со стороны жены не последовало, и Иван Захарович снова задумчиво курил папироску.
   Оба супруга с утра поджидали Антошку и часто поглядывали в окно. Отпуская утром своих «пансионеров» на работу, Иван Захарович был со всеми необычно ласков и многих снабдил одеждой и обувью, более соответствующими осенней погоде. Вместе с тем он наказал своим питомцам, в случае если кто из них встретит Антошку, передать ему, что «дяденька» нисколько на него не сердится и охотно простит его, если он вернется домой.
   Понимая, что дурные примеры, подобные Антошкину бегству, заразительны и что после нежных слов не мешает и угроза, он прибавил, обращаясь к своим маленьким покорным подданным:
   – Я жалеючи его говорю. А то хуже будет, когда городовой его приволокет за шиворот. А приволокет беспременно, потому как Антошка и все вы в полном моем распоряжении и обязаны по закону мне повиноваться… Ну, а тогда не пеняй… Не прощу! – не без энергии закончил Иван Захарович свою правительственную речь.
   По случаю дурной погоды «дяденька» милостиво разрешил своим воспитанникам вернуться пораньше. К трем часам почти все вернулись. Никто Антошку не встречал.
   – Этакий подлец! – сердито проворчал Иван Захарович.
   В эту минуту в прихожей звякнул звонок.
   Иван Захарович сам пошел отворять, по дороге плотно затворив двери комнаты, в которой помещались его питомцы.
   Увидев незнакомого человека, костюм которого не внушал большого уважения и в то же время успокаивающим образом подействовал на Ивана Захаровича, он все-таки по привычке с пытливой подозрительностью взглянул на вошедшего, словно желая определить его житейское положение, и довольно холодно осведомился, что ему угодно.
   – Мне угодно переговорить с вами по одному делу, – сухо и резко проговорил «граф», как будто не замечая протянутой ему руки.
   Душа Ивана Захаровича ушла в пятки. «Уж не агент ли сыскной полиции!» – пронеслось в его голове.
   И он, несколько смущенный, понижая голос до конфиденциального шепота, уже самым любезным, заискивающим тоном просил «графа» пожаловать в ком нату.
   – Машенька! Выдь на минутку! – значительно проговорил он, обращаясь к жене, и, когда та прошмыгнула мимо гостя в двери, предложил ему присесть и снова бросил на него пристальный взгляд.
   Тут, в комнате, при свете лампы, он лучше осмотрел и костюм графа, и его испитое лицо, и ему показалось, что он где-то видел этого господина…
   «Граф» между тем не предъявлял своего агентского билета, и Иван Захарович все более и более сомневался, что перед ним агент. Он, слава Богу, видывал их! И, словно досадуя на свой напрасный страх, он сел на стул против «графа» и не без некоторой фамильярности сказал:
   – Так по какому такому делу пожаловали, господин?.. Извините, не имею удовольствия знать, кто вы такой… А я с незнакомыми никаких делов не веду… Да и, прямо ежели сказать, никакими делами не занимаюсь.
   – Я пришел получить у вас метрическое свидетельство Антошки…
   – Что-с?..
   – Слышали, кажется…
   – Какого такого Антошки, позвольте узнать-с? – нахально спросил Иван Захарович, стараясь скрыть вновь овладевшее им беспокойство.
   – А того Антошки, который ходил от вас с ларьком и которого вы вчера истязали ремнем и чуть не задушили… Нога ваша, вероятно, уже зажила? – насмешливо прибавил «граф».
   – Позвольте, однако, спросить, кто вы такой будете и по каким таким правам требуете документ моего родного племянника?
   – Не лгите. Он вам не племянник… Я знаю! – уверенно произнес «граф».
   Иван Захарович смутился.
   – Все равно вместо родного. Я его воспитал. А вы, что ли, сродственник ему? – насмешливо кинул он.
   – Нет, я мальчика давно знаю и принимаю в нем участие… В нем принимают участие и другие лица, и Антошка теперь находится у моей двоюродной сестры, княгини Моравской, – пугнул «граф», заметив, с каким трусом имеет дело.
   Иван Захарович недоверчиво взглянул на «графа». Костюм его не свидетельствовал о родстве с князьями, но в то же время в манере этого господина было что-то барское и внушительное. Это Иван Захарович сообразил.
   – А вы чем изволите быть?..
   – Я… штаб-ротмистр лейб-гвардии уланского Его Величества полка в отставке, Опольев. Можете, если хотите, удостовериться… Вот мой указ об отставке.
   – Что мне удостоверяться?.. Только я документа не отдам. Нашли, с позволения сказать, дурака! По какой такой причине я отдам вам документ?.. Довольно даже странно, что вы, господин, вмешиваетесь в чужие дела… Я тоже права имею.
   – Как знаете! – промолвил, вставая, «граф». – Но только помните, что завтра же утром я подам заявление градоначальнику, – прибавил «граф» и направился к двери.
   Эта угроза произвела на Ивана Захаровича впечатление, и он сказал:
   – Позвольте, сударь… Зачем же градоначальнику?.. Если мне уплатят за содержание этого подлеца – как перед Богом говорю, что Антошка неблагодарная тварь, – я готов развязаться с ним… Ну его… А то, согласитесь, за что же разорять бедного человека?..
   – Мне некогда с вами разговаривать. Документ, или завтра же вы будете в сыскном отделении… И вообще я советовал бы вам переменить род занятий! – внушительно прибавил «граф»…
   – Какие такие занятия, позвольте спросить?
   – А заведение чужих детей, которых вы посылаете нищенствовать…
   – Всякому надо кормиться… И дети у меня, слава Богу, ничем не обижены… всем довольны…
   – И тем, что вы их порете?.. Ну, довольно… Отдаете документ или нет?
   Через пять минут «граф» вышел, получив под расписку метрическое свидетельство Антошки.
   Струсивший и растерявшийся Иван Захарович, провожая «графа», униженно просил не поднимать истории и обещал серьезно подумать о перемене занятий.
   – Действительно, беспокойное занятие, сударь… Того и гляди из-за какого-нибудь неблагодарного мальчишки получишь одни неприятности! – говорил Иван Захарович.
   «Граф» возвращался в конке с Песков очень довольный, что дело с этим «мерзавцем» было покончено так быстро и легко. Он не ожидал, что «дяденька» окажется таким трусом и отдаст документ первому встречному, который пугнет его. Теперь можно и пообедать. Но прежде «граф» решил, несмотря на голод, совершить маленькую вечернюю экскурсию в одну из людных улиц и, глядя по успеху, позволить себе более или менее роскошное меню обеда.
   Деньги, бывшие у «графа» в кармане, он считал Антошкиными и взять из них на обед считал возможным только в случае крайней необходимости.
   У ресторана Кюба он заметил господина в путейской форме, выходившего с какой-то дамой из подъезда ресторана со стороны Кирпичного переулка, и быстро очутился возле инженера. При свете фонаря он разглядел веселое, жизнерадостное молодое еще лицо с седоватыми волосами, выбивавшимися из-под фуражки. Инженер оживленно и громко что-то говорил даме под густой вуалью.
   – Господин инженер, – проговорил ему почти на ухо «граф» своим сипловатым баском, – не откажите после устриц одолжить монетку на скромный обед… Премного обяжете…
   Инженер, действительно только что евший со своей дамой устрицы, как-то торопливо полез в жилетный карман, поглядывая несколько сконфуженными, ласковыми и наблюдательными глазами на странного господина, и, смеясь, спросил:
   – А вы разве не одобряете устриц и тех людей, которые их едят?
   – Устрицы весьма одобряю, особенно с хорошим шабли или с максотеном, заедая стильтоном или рокфором [14 - Шабли,́ максоте́н – сорта французских вин; стильто́н, рокфо́р – острые пахучие сыры.]… Благодарю вас! – прибавил «граф», получая, к крайнему изумлению, не монетку, а бумажку и слегка приподнимая шляпу.
   – Не за что… Эй, Иван… подавай! – крикнул инженер лихачу извозчику.
   – Виноват… – вдруг заговорил «граф», снова подходя к инженеру. – Вы, разумеется, ошиблись.
   – В чем?
   – Это не канарейка, а синенькая [15 - Просторечные названия бумажных денег: канаре́йка – бумажка рублевого достоинства, называлась так по своему желтому цвету; си́ненькая – пять рублей.]… Возьмите назад, чтобы после не раскаиваться, – иронически вымолвил «граф», протягивая инженеру бумажку.
   – Я не ошибся… Я и хотел одолжить вам именно пять рублей! – необыкновенно мягко и ласково ответил инженер, не без удивления посматривая на этого странного субъекта.
   – Ника, едем! – торопила дама.
   – До свидания! – крикнул инженер…
   – Мое почтение!
   «Граф» приподнял шляпу и несколько мгновений смотрел вслед удаляющемуся экипажу удивленными глазами.
   – Верно, он очень счастлив сегодня, – прошептал он, трогаясь с места.
   Ввиду такого неожиданного благополучия «граф» считал вправе позволить себе редкую роскошь – пообедать как следует, в трактире, а не в закусочной, и даже выпить полбутылки крымского бордо. Спасибо легкомысленному инженеру!

Глава 9

   Его превосходительство Константин Иванович Опольев уже сидел за письменным столом в своем внушительном кабинете, гладко выбритый, свежий и хорошо сохранившийся, несмотря на свои пятьдесят два года и многочисленные занятия, в щегольски сшитом утреннем костюме, и прилежно занимался, обложенный делами в синих папках, с большим красным карандашом в красивой холеной руке с большими крепкими ногтями, – когда в дверях кабинета показался его камердинер Егор с письмом на маленьком серебряном подносе.
   Неслышно ступая в своих мягких башмаках, Егор приблизился к столу и положил на его край письмо «графа».
   Опольев поднял лицо, красивое, смуглое, серьезное лицо, окаймленное такими же вьющимися и поседевшими черными волосами, как у младшего брата, с большими темными глазами, над которыми красивыми дугами темнели густые брови, сходившиеся у переносицы.
   – Письмо вашему превосходительству!
   – Хорошо! – промолвил Опольев низковатым приятным голосом и, взяв в руки письмо, не спеша и аккуратно взрезал конверт ножом слоновой кости.
   Брезгливая улыбка слегка искривила его губы, когда он читал письмо брата. Он отложил письмо, пожал плечами и снова принялся за работу.
   Однако минуту спустя его превосходительство подавил пуговку электрического звонка и, когда явился Егор, спросил:
   – Кто принес это письмо?
   – Не могу знать. Швейцар подал.
   – Узнайте.
   Егор скоро вернулся и доложил, что письмо подал какой-то очень скверно одетый господин и…
   Камердинер, видимо, затруднялся продолжать.
   – И что же?..
   – Он назвался…
   – Ну, говорите же, кем он назвался? – нетерпеливо допрашивал Опольев.
   – Дальним родственником вашего превосходительства, – словно бы извиняясь, что обязан передать такое неправдоподобное известие, проговорил Егор и даже позволил себе улыбнуться.
   «По крайней мере имел стыд не назваться братом!» – облегченно подумал его превосходительство. И сказал:
   – Позовите сюда швейцара.
   Когда швейцар явился, Опольев тихим, ровным и спокойным тоном, каким всегда говорил с прислугой, произнес:
   – Если господин, который принес утром письмо, придет еще когда-нибудь, не принимайте от него писем и никогда не пускайте его. Поняли?
   – Понял, ваше превосходительство.
   – Можете идти.
   Швейцар повернулся почти по-военному и исчез.
   Его превосходительство вновь принялся за работу.
   Часа через полтора он поднялся с кресла, слегка потянулся, расправил свою уставшую спину и, взяв со стола письмо, легкой, молодцеватой походкой, чуть-чуть покачиваясь, прошел через ряд комнат в столовую.
   Там за чайным столом сидела жена Опольева, полноватая, довольно красивая еще блондинка, в кольцах на пухлых белых руках, с пышным бюстом и туго перетянутой талией. Рядом с ней была молоденькая девушка в черном шерстяном платье, свежая худенькая брюнетка с одним из тех лиц, которые не столько красивы, сколько привлекательны. Особенно выделялись на нем большие темно-серые глаза, опушенные длинными ресницами, ясные, детски-доверчивые и в то же время будто пугливые.
   – Здравствуй, Анетт! Здравствуй, Ниночка! – приветствовал своих Опольев.
   И его серьезное строгое лицо прояснилось ласковой улыбкой, и ровный, несколько монотонный голос зазвучал мягкими звуками.

   – Прочитай-ка это письмо, Анетт, – вдруг, хмурясь, проговорил Опольев, передавая письмо жене…

   Он поцеловал благоухающую руку жены, горячо поцеловал дочь и присел к столу.
   – Ну что, хороша была вчера опера? Тебе понравилась, Нина?
   – Очень, папа.
   – Музыка или певцы?
   – Музыка…
   – И я вчера хотел попасть в театр, да заседание комиссии затянулось… На́ вот, прочитай-ка это письмо, Анетт, – вдруг, хмурясь, проговорил Опольев, передавая письмо жене…
   – А все-таки жаль! – слегка певучим голосом протянула жена, окончив чтение письма.
   – А мне нисколько не жаль! – резко ответил Опольев, видимо, недовольный мнением жены. – Совсем не жаль! Человек, который дошел до положения скота, нисколько не заслуживает моего сожаления, хотя бы он был и близкий мой родственник. Коль скоро человек так опозорил себя и всю семью, то нечего и рассчитывать на какие-то узы… Мне не денег жаль… какие-нибудь двадцать рублей не беда бросить… Но принцип… понимаешь ли, принцип…
   – Но, послушай… ведь он обращается к тебе в первый раз после того, как ты – помнишь – так круто отнесся к нему… И, наконец, ведь он не для себя, а для какого-то мальчика…
   – Ты веришь… что для мальчика? – засмеялся тихим жестким смехом Опольев. – Ну, милая, ты довольно легковерна… Ему на пьянство надо, вот для чего… Помилуй, человек неглупый, который после своего падения мог бы как-нибудь устроиться… жить честным трудом… работать, как все мы работаем, дошел до того, что по вечерам останавливает прохожих и просит подаяния…
   – Неужели это правда?.. Мне говорила Мари, но я не поверила…
   – К сожалению, правда… И ты хочешь, чтобы я таким помогал?.. Да я готов помочь всякому чужому, но сколько-нибудь порядочному человеку, но только не этому пропойце… Покойный батюшка недаром его проклял – а отец был твердых правил человек! И я не хочу его знать… Пусть пропадает… Такие люди не нужны обществу…
   – Он сам приходил? – спросила жена, восхищенная убедительными, красноречивыми словами мужа и его умом.
   – Вообрази… имел наглость прийти сам… Еще слава Богу пощадил… назвался только дальним родственником… Я приказал швейцару никогда больше его не пускать и не принимать никаких писем! – заключил Опольев…
   Молодая девушка, слышавшая что-то смутно о «погибшем дяде», внимала жестоким словам любимого отца с каким-то невольным чувством сомнения и, притихшая, как-то пугливо поглядывала на него.
   – Ну, однако, мне пора в министерство… До свидания, милые! – промолвил Опольев и, сделав прощальный жест, вышел…
   – Мама! Позволь мне прочитать это письмо… Можно?
   Мать передала молодой девушке письмо.
   Та прочитала его и сказала:
   – Мама! Папа ошибается… Так не пишут обманщики. Дядя наверняка просит не для себя, а для мальчика… Грешно не помочь!
   – Ты слышала, что папа говорил?
   – Слышала… А все-таки папа не прав… Необходимо помочь! – решительно произнесла девушка. – И дяде, и мальчику…
   – Отец всегда прав! – строго проговорила мать.
   Наступило молчание.

Глава 10

   Давно уже «граф» не ел такого вкусного обеда, напомнившего ему лакомые блюда былых времен, давно уже не позволял себе такой роскоши, как вино. И он ел с аппетитом проголодавшегося человека, сохраняя, однако, вид джентльмена, имеющего обыкновение обедать более или менее хорошо каждый день.
   «Граф» несколько оживился, окончив обед. Глаза его слегка блестели пьяным блеском. Он чувствовал потребность завершить трапезу маленькой чашкой кофе и, разумеется, с рюмкой коньяку. Одну только рюмочку… всего одну!
   Но в тот самый момент, когда «граф» величественным жестом руки подозвал лакея, чтобы отдать соответствующее приказание, в голове его, весьма кстати, пронеслась мысль об Антошке. И вслед за тем он вспомнил, что коньяк, особенно недурной, может увлечь его далеко за пределы благоразумия и бюджета и значительно отдалить время возвращения домой… За одной рюмкой любимого им напитка может последовать другая, третья, четвертая, и тогда… что будет тогда с Антошкиными деньгами и где он сам проведет ночь?
   – Что прикажете? – довольно небрежно осведомился лакей, точно сконфуженный, что ему пришлось служить такому подозрительному господину.
   Душевная борьба, видимо, еще не кончилась, потому что «граф» не сразу ответил, что ему угодно. Еще секунда, другая, и он решительно спросил:
   – Что с меня следует?
   – Рубль шестьдесят пять копеек.
   – Сдачи не надо! – небрежно кинул «граф», подавая два рубля, и торопливо вышел из ресторана.
   Домой он вернулся чуть-чуть захмелевший, но совершенно твердый на ногах. Он был возбужденно весел и доволен собой, как человек, избежавший серьезной опасности.
   – Ну вот и я, Антошка! Здравствуй, брат! – весело проговорил «граф», входя в комнату и выкладывая на стол несколько свертков, многочисленность которых несколько удивила обрадованного появлением «графа» Антошку.
   – Зазябли, граф?..
   – Нисколько… ничуть… Чувствую, брат, себя превосходно… Теперь мы с тобой обеспечены на неделю чаем и сахаром! – сказал «граф», похлопывая рукой по двум сверткам. – Четверть фунта чая и пять фунтов сахара!.. А вот тут кое-что и для тебя есть, Антошка! – ласково подмигнул «граф». – Останешься доволен.
   Он снял шляпу, снял пальто, бережно повесил на гвоздь и потрепал Антошку по щеке.
   – Верно, сегодня хорошо работали с письмами, граф? – спросил Антошка с участьем.
   – Недурно работал, как ты выражаешься, – засмеялся «граф». – И с письмами, и так… благодаря ораторскому искусству… А ты, пожалуй, правильнее смотришь на вещи, называя это работой. Собственно говоря, такое занятие – очень неприятная и тяжелая работа, хотя люди и называют нас нищими бездельниками! Пусть-ка его превосходительство, мой братец, попробует такой работы… Ха-ха-ха!.. Да, сегодня я недурно работал, Антошка… Однако не так хорошо, как надеялся…
   – Не на все письма был ответ?
   – Ты сообразительный мальчик. Именно не на все… Но все-таки для начала твоей экипировки кое-что получено… Можно тебе и белья сделать, и сапоги купить, и даже приобрести у татарина какую-нибудь принадлежность костюма. Например, жакетку или панталоны, что ли… Сразу, брат, полное благополучие не достигается… Нет! Но ты этим не смущайся… Я тебе весь костюм сделаю и полушубок куплю! Непременно и в скором времени! – уверенно повторил «граф», ласково глядя на Антошку. – А пока вот попробуй-ка эту штучку, – прибавил «граф», вынимая из одного из пакетов красную пастилку.
   Антошка решительно был подавлен такой заботой о его костюме и таким вниманием. Эта заботливость трогала и смущала его, тем более, что пальто самого «графа», по мнению Антошки, не должно было в достаточной степени защищать от холода.
   Он быстро проглотил вкусную «штучку» и молчал, не находя слов для изъявления благодарности, и в то же время недоумевал, как это «граф» может так хорошо «работать», чтобы с такою уверенностью говорить о полушубке, и почему он до сих пор не позаботился о собственном пальто. Это, казалось ему, было непростительной ошибкой с его стороны.
   – Мне вовсе не надо полушубка. Зачем мне полушубок, ежели вы не будете посылать меня на работу? – вымолвил, наконец, Антошка. – Мне никакого даже костюма не надо… Здесь тепло… Вот вам, граф, ежели, например, к пальту да теплый воротник…
   – Обо мне не беспокойся, добрый мой мальчик, – возразил «граф», тронутый такою деликатностью Антошки. – Я знаю секрет, как согреться, если очень холодно…
   – И я знаю, граф.
   – Ты? Какой же твой секрет?
   – Я пробовал. Бывало, заколеешь от холода, выпьешь шкалик, и будто теплее…
   – Никогда больше не пробуй, Антошка! – строго и торжественно сказал «граф» и прибавил: – Ах, бедный, бедный! Такой маленький и уже согревался водкой!
   – Никак нельзя было по нашей работе иной раз не выпить, – оправдывался Антошка. – И меньше меня мальчики пили…
   – Теперь у тебя такой работы не будет… слышишь? И ты дай мне слово, что никогда больше не прикоснешься к водке, чтобы не огорчать меня… Дашь?
   – Убей меня Бог, если я прикоснусь! – горячо воскликнул Антошка и перекрестился. – Да я и не люблю ее. Только горло дерет…
   – То-то… Нечего и любить, подлую! – как-то грустно и значительно протянул «граф».
   Он стал раздеваться и, облачившись в халат, присел к столу и спросил:
   – Ну рассказывай, Антошка, что ты без меня делал? Скучно было?
   Антошка не без некоторой гордости объявил, что он не сидел сложа руки. Утром прибрал комнату, вытопил печь, потом помогал кое в чем Анисье Ивановне и вот теперь занялся книжкой.
   – Ай да молодчина, Антошка! Хвалю, что не сидел в праздности. Праздность – мать всех пороков… Не слышал об этом?.. Ну, а теперь скажи: есть хочешь?
   – Нет, я сыт. Только что ужинал. Анисья Ивановна дала мне горячих щей и мяса… Преотличные!
   – А я тебе ветчины принес… Ну все равно, завтра поешь… И документ твой принес…
   – Получили? – воскликнул Антошка.
   – Получил.
   – И видели их?
   – И видел. Ведьма-то твоя с подвязанной щекой ходит, ловко ты, брат, ее ошпарил! А дяденька прихрамывает! – присочинил «граф», желая доставить Антошке удовольствие. – Бумага твоя здесь, у меня. Припугнул я этого мерзавца… Теперь ты, Антошка, вольный российский гражданин… Дяденьки не бойся… Он ничего не смеет тебе сделать… Тю-тю твой дяденька! И вовсе он тебе не дяденька и никогда им не был… То-то… Ну, а теперь будем чай пить и беседовать… А чай будем пить с вареньем… Любишь варенье?.. И калачи есть… Ставь-ка скорее самовар… Умеешь?
   – Еще бы не уметь! – весело ответил Антошка.
   – Да попроси ко мне Анисью Ивановну…
   Бесконечно обрадованный, что ненавистный «дяденька» теперь не смеет взять его к себе, Антошка со всех ног полетел на кухню и, передав Анисье Ивановне приглашение «графа», принялся ставить самовар с каким-то ожесточенным усердием.
   Пока он раздувал уголья, в голове его бродили, сменяясь одна другой, самые смелые мечты о том, как он потом купит «графу» шубу и наймет ему комнату побольше… Как он избавит его от работы, которая ему почему-то кажется тяжелой и неприятной, хотя ничего особенно неприятного нет – писать письма и получать в ответ деньги. И не особенно тяжело, если только тепло одеться, попросить на улице у хорошо одетых людей… Что им стоит дать пятачок?.. По крайней мере, когда он работал в нищенках, он нисколько не стеснялся… Но «граф» не хочет, чтобы Антошка так работал, и Антошка, конечно, не будет… «Граф» худу не научит. Только бы поскорее ему научиться читать и писать, а там он найдет место… Он поступит приказчиком в лавку. Чего лучше? А то сделается газетчиком… тоже недурно… Во всяком случае, он позаботится о добром «графе». И Анисья Ивановна пусть вместе живет… И Нютка тоже… То-то будет отлично!
   И Антошка находился в таком альтруистическом настроении, что в своих ребячьих мечтах ни разу не вспомнил ни о «дяденьке», ни о «ведьме» и в данную минуту далек был от мысли засадить первого в острог, а вторую бросить под конку.

Глава 11

   «Граф» усадил Анисью Ивановну на стул и, предложив ей полакомиться пастилой, советовался с ней насчет того, что можно сделать для Антошки на семь рублей.
   Анисья Ивановна приняла живое участие в этом деле и заодно похвалила мальчика. Сегодня он сам вызвался ей помогать и делал все со старанием. Она предложила свои услуги по части белья. На два рубля она купит холста и сошьет ему по паре рубах, исподнего и подвёрток [16 - Подвёртки – портянки.].
   – А за два рубля, Александр Иваныч, можно купить в рынке сапоги, а на три – целый костюм для мальчика. Вот и обули, и одели…
   – Вы говорите можно? Отлично! Только за глаза трудно покупать… Идти-то ему не в чем.
   Но и это затруднение было улажено. Анисья Ивановна обещала попросить у дворника пальтецо и сапоги его сынишки. Он одного роста с Антошкой.
   «Граф» горячо благодарил хозяйку. Отдавая ей два рубля, он передал ей еще полтинник, чтобы покончить маленькие счеты.
   – Да вы не торопитесь, Александр Иваныч. Мне пока деньги не нужны, а у вас большие расходы.
   – Пожалуйста, – настоял «граф». – У меня намечается значительная получка, Анисья Ивановна. Непременно двадцать рублей должны прислать! – прибавил «граф». – Куда же вы? Сейчас Антошка самовар принесет… Не угодно ли с нами чаю напиться?
   Анисья Ивановна сперва отнекивалась, но кончилось тем, что она согласилась выпить «чашечку» и пошла за стаканами и чашкой.
   Скоро на маленьком столе шумел самовар, рядом стояли варенье, пастила и калачи. От ветчины все отказались.
   Антошка угощался на славу и только удивлялся, что «граф» ничего не ест, а пьет пустой чай и попыхивает папироской. Анисья Ивановна молча, прикусывая вареньем, выпила чашку и поднялась, объяснив, что у нее дело…
   – А мерку я завтра с тебя сниму, Антошка! – проговорила она, уходя.
   – Вот, брат, дело и слажено… Завтра мы тебя обмундируем! – промолвил «граф». – А потом я тебя к одной княгине пошлю…
   – К княгине? Зачем мне идти к княгине? С письмом, что ли?
   – Нет, так. Она с тобой говорить будет…
   – Настоящая княгиня?
   – Настоящая…
   – Зачем же ей со мной говорить?..
   – Расспрашивать будет… Ты ей всю правду говори, как жил у дяденьки, как ко мне убежал…
   – К чему ей это знать?..
   – Она, быть может, денег даст или захочет определить тебя куда-нибудь…
   – Я бы от вас никуда не хотел! – решительно заявил Антошка.
   – Я и сам не отпущу тебя, если ты согласен со мной жить… Разве уж что-нибудь хорошее представится…
   – Ничего не представится. А я месяца в два, Бог даст, выучусь писать и читать по-настоящему и тогда в газетчики поступлю. У меня есть один знакомый газетчик… Он похлопочет…
   – В газетчики? – протянул «граф».
   – Что ж, разве худое место? Небось, жалованье дадут… А жить я у вас буду.
   – Положим, и в газетчики недурно… Всякие новости знать будешь. Но можно и лучше сыскать место, если подольше поучиться. Например, этак, знаешь ли, машинистом, а?.. Ты прежде поучись основательно… А уж мы с тобой как-нибудь да прокормимся. Много ли нам нужно? А к княгине ты все-таки сходи… Кто знает, она, быть может, что-нибудь и сделает… Кстати, увидишь, как живут князья… Любопытно…
   – Небось, очень богато… Мне сказывал один человек, будто они едят на серебряных и на золотых тарелках, а купаются в молоке… Это правда?
   – Не совсем… Твой человек несколько преувеличил… Но все-таки живут богато…
   – И лакеев страсть?
   – Есть-таки.
   Антошка примолк и минуту спустя спросил:
   – И откуда только у них деньги, у этих самых князей да графов?
   – Доходы получают с имений, с домов… А то и сами наживают.
   – А эти имения и дома откуда?
   – Гм-м… Откуда?.. У одних перешли от родителей; другие купили на деньги, которые тоже от родителей достались… Ну, а третьи сами нажили… А как, лучше и не спрашивай…
   Это объяснение не вполне, однако, удовлетворило любознательность Антошки. Откуда, в свою очередь, у родителей явились имения и дома, так и осталось для него невыясненным.
   Но он не нашел удобным приставать к «графу» с дальнейшими расспросами о происхождении богатств и, переходя к другой занимавшей его мысли, спросил:
   – А что, граф, настоящие князья и графы делают?
   Ненастоящий «граф» весело рассмеялся.
   – А ты как думаешь, Антошка? – переспросил он.
   – Я думаю, что они ничего не делают. Да и что им делать?
   – Ты не ошибся… Собственно говоря, они ничего не делают… Не все, впрочем… Некоторые служат… получают жалованье… выходят в генералы…
   – Зачем, ежели они богаты?..
   – А так… Лестно… Шапка белая… на груди кресты и звезды… мундир расшитый… Видел?..
   – Видал…
   – Небось, и ты хотел бы быть генералом?
   – Очень бы даже хотел… Но только из простых генералов не бывает…
   – Бывает… Если выучишься всему, что нужно, и ты можешь быть генералом… Конечно, это редко, но случается…
   – Ну?..
   – Я тебе верно говорю.
   – А вы, граф, тоже прежде были богаты?
   – Был, Антошка…
   – То-то вас графом называют…
   – Только я не граф…
   – Из каких же вы будете?
   – Из дворян, из старинных дворян, Антошка!
   – Это из господ, значит?..
   – Именно, мой друг…
   – Я так и полагал, что вы из важных…
   – Это почему?
   – Вид у вас такой – графский… Сейчас приметно… Другой хоть и богач, а виду нет… А вы богаты тоже были? – допрашивал Антошка.
   – Да… было состояние…
   – И много у вас денег было?.. Тысяч десять, поди? – осведомлялся Антошка, имевший о богатстве довольно смутные представления.
   – Тысяч триста, считай! – усмехнулся «граф».
   Антошка ахнул. В его воображении пронеслось что-то колоссальное.
   «Я бы таких денег не спустил!» – подумал он и спросил:
   – За такие деньги можно, например, дом купить?
   – Да еще какой!
   – Ишь ты! Куда же вы столько денег протратили?
   – Так, зря потратил… на всякие глупости и безобразия… Только и жил для того, чтобы себя потешить и другим показать: вот какой я дурак… Не понимал тогда, что это гнусно…
   – Для форца, значит? – старался уяснить себе Антошка.
   – Именно для форса, как ты выражаешься… И когда я ухнул свои триста тысяч, я еще задолжал на двести… Отец долги заплатил и отказался от меня… Проклял… Понял?
   – Понял! – шепнул Антошка и невольно вздрогнул, представляя весь ужас проклятия.
   – Ну, вот с тех пор я и сделался нищим…
   Антошка участливо посматривал на «графа».
   – А разве тогда никто вам не помог? – спросил он.
   – Никто… Да и к чему помогать такому? Решительно не к чему!
   – А я на месте отца помог бы! – решительно заявил Антошка.
   «Граф» усмехнулся.
   – Капиталу большого не дал бы, а на прожиток отпускал бы… А то вдруг так-таки и бросить человека? Пропадай, мол?
   «Граф» любовно взглянул на своего друга и словно бы про себя заметил:
   – Оно, пожалуй, и лучше вышло, что тогда меня все бросили… А то я так бы свиньей и остался!
   Этой «философии» Антошка, видимо, не понял и удивленно приподнял брови. По его мнению, получать барину на прожиток от сродственников не имело ничего общего со свинством. На то он и барин, чтобы ничего не делать… Видел он, слава Богу, господ… Катаются себе да гуляют. Расчудесно!
   Однако он не сообщил этих соображений «графу» и с большим любопытством и некоторым соболезнованием спросил после минуты молчания:
   – А если б того не случилось… вы могли бы выйти в генералы?
   – Наверное. Все мои товарищи – генералы… Я прежде офицером был.
   – Офицером? – протянул удивленно Антошка.
   – Хочешь посмотреть, какой я был?
   «Граф» достал из своего сундука старенький альбом и, передавая его Антошке, проговорил:
   – Вот узнай-ка, где я?
   Антошка стал рассматривать альбом, в котором было много офицеров, генералов в крестах и со звездами и красивых дам, несколько огорошенный таким обилием важных особ.
   – Это все ваши сродственники, граф?
   – Тут не одни родственники; есть и бывшие товарищи, и знакомые…
   – И князья, и графы есть?
   – Однако ты, Антошка, как посмотрю, имеешь к ним большое пристрастие… Уж не думаешь ли и ты графом быть со временем? – рассмеялся «граф». – Ну, а меня не узнал?
   – Нет! – ответил несколько сконфуженный Антошка.
   – Вот, полюбуйся!
   И «граф» указал на фотографию молодого красавца брюнета, в полной парадной форме уланского офицера, веселого, жизнерадостного, со смелым, слегка надменным выражением в больших глазах. И поза на фотографии была вызывающая, самоуверенная…
   – Это вы? – воскликнул полный восхищенного изумления Антошка, и его быстрые карие глаза перебегали с портрета на оригинал, желая уловить сходство.
   – Я… Собственной персоной…
   – Теперь и не признать!
   – Ну еще бы! – грустно улыбнулся «граф».
   И по его преждевременно состарившемуся, испитому, землистому лицу, нисколько не напоминавшему красавца на портрете, пробежала тень…
   – Укатали, брат, сивку крутые горки! – промолвил «граф».
   Оба примолкли.
   – Однако ложись спать, Антошка… Завтра пораньше пойдем в рынок покупать тебе обмундировку… Ложись… О князьях и графах еще успеем поговорить… Только знаешь ли что?.. Не особенно завидуй им… Право, не стоит…
   Вскоре они улеглись спать.
   Антошка хоть и был полон новыми впечатлениями и мыслями, но тем не менее довольно скоро сладко захрапел.
   В этот вечер перед отходом ко сну «граф» почему-то вдруг вспомнил о советах доктора и не выпил обычных нескольких рюмок водки, хотя бутылка и была им принесена в числе других закусок и спрятана в сундук, чтобы Антошка не видел. И – что было еще страннее! – ему, еще несколько дней тому назад совсем равнодушному к смерти, теперь, напротив, очень хотелось жить.
   Долго ворочался «граф» на своем жестком тюфяке, долго кашлял скверным сухим кашлем, чувствуя, как ноет грудь, и долго думал об Антошкиной судьбе и об его полушубке.
   Неужели «знатный братец» до конца будет последователен и оставит просьбу без ответа? Неужели жалость недоступна его сердцу?

Глава 12

   На следующее утро, скверное и сырое октябрьское утро, «граф» с Антошкой отправились на Александровский рынок и после тщательного осмотра разных костюмов и сапог купили, наконец, все, что было нужно.
   Нельзя сказать, чтобы «граф» был удовлетворен покупками, но зато Антошка был в полном восторге и от сапог, и от поношенной темно-серой блузы, и от штанов – от всего, приобретенного за три рубля после довольно оживленного торга. Недурна была и фуфайка, приятно согревающая грудь, хороша была и шапка из поддельных смушек [17 - Сму́шки – шкурки ягнят, еще не подвергавшихся стрижке.], купленная у татарина за двугривенный.
   В таком костюме Антошка еще никогда не ходил. Все было цело и, главное, впору, точно на него сшитое. «Дяденькины» же костюмы всегда отличались полным несоответствием с тоненькой и худенькой фигурой Антошки и имели вид мешков.
   С рынка они вернулись домой. Отворила им двери Анисья Ивановна, необыкновенно радостная, и тотчас же сообщила «графу», что его ждет посыльный с «приятным письмецом».
   – Уж полчаса, как дожидается, Александр Иваныч. Не могу, говорит, без расписки доверить… А я тоже сбегала, холста купила… Вечером и шить начну…
   Радостное волнение охватило «графа» при известии о «приятном письмеце», и напрасно он старался его скрыть. Лицо его мгновенно просветлело и оживилось, и голос дрогнул, когда он торопливо проговорил:
   – Попросите-ка, Анисья Ивановна, посыльного… Что за письмецо…
   «Совесть в нем, видно, не совсем пропала!» – подумал он в ту же минуту.
   Посыльный вошел в комнату «графа» и подал ему небольшой элегантный надушенный конверт с короной. К изумлению «графа», почерк на конверте был, очевидно, женский: мелкий и довольно красивый.
   Он вскрыл конверт. Там было письмо и в нем двадцатипятирублевая бумажка. Тем же мелким почерком написанное письмо было следующего содержания:

   «Дорогой дядюшка!
   Папа поручил мне послать прилагаемые деньги и извиниться перед Вами, что сам не отвечает Вам. Он очень занят. Вместе с тем он просит не благодарить его и, если Вам что будет нужно, обращаться ко мне. Я с большим удовольствием принимаю на себя эту обязанность и усердно прошу не забывать этого. Дай Бог Вам и Вашему бедному мальчику всего хорошего.
   Преданная Вам Нина Опольева».

   Глаза «графа» были влажны, когда он прочитал это письмо.
   Он понял, почему не надо благодарить «знатного братца», и тотчас же написал племяннице:

   «Дорогая Нина Константиновна!
   Ваша помощь и Ваше доброе письмо тронули меня до глубины души. Что бы Вам ни говорили обо мне, верьте, что присланные Вами деньги будут употреблены на мальчика. Будьте счастливы и примите горячую благодарность от меня и от мальчика.
   Безгранично благодарный А. Опольев».

   – Вот вам ответ и двугривенный за то, что ожидали меня! – радостно проговорил «граф», обращаясь к старику посыльному.
   И затем спросил:
   – Кто вам письмо передал? Сама барышня или прислуга?
   – Сама барышня… Позвали в коридор перед кухней и передали…
   – Что, как она?.. Должно быть, совсем молодая?
   – Молодая… Лет этак двадцати, не более.
   – Так-так… Брюнетка или блондинка?
   – Чернявенькая, сударь… И аккуратненькая такая барышня.
   – А собой как?.. Красива?
   – Очень даже лицом приятные… И простые такие, даром что такого важного генерала дочь… Ласково так говорили со мной… Просили, чтобы скорее отнес вам письмо… Очень, мол, нужное… В собственные руки беспременно отдайте… И целых шесть гривен дали… Не по такции [18 - Та́кция – такса, расценка стоимости услуг.], значит.
   «Не в отца!» – подумал «граф».
   Когда посыльный ушел, «граф» весело воскликнул, показывая Антошке бумажку, которую давно уже не видел в своих руках:
   – Вот мы и с полушубком, Антошка… И у нас еще про запас останется… Решительно тебе везет! Спасибо милой племяннице… Спасибо молодому доброму сердцу… Оно отозвалось и поверило… Да, Антошка, молодость-то отзывчива…
   – А откуда у барышни так много денег, что она вам такую бумажку прислала? – задал вопрос практичный Антошка.
   – Откуда?.. Верно, отец на булавки ей дает… Она единственная у него дочь…
   – На булавки… и такую пропасть денег?..
   «Граф» объяснил, что значит «на булавки», и пошел заказывать Анисье Ивановне обед.
   В тот же день Антошка щеголял в полушубке. «Граф» в этот вечер на работу не выходил.

Глава 13

   Княгине Марье Николаевне Моравской тридцать два года. Так, по крайней мере, она говорит вот уже года три-четыре, и показание это нисколько не противоречит ее наружности. Она недурна собой, даже красива, свежа и пышет здоровьем.
   Детей у нее нет. Мужу, военному генералу, страдающему ревматизмом и печенью, под шестьдесят. Исключительно светская жизнь княгиню не удовлетворяет. Семейная – и подавно. Супруг совсем не интересен со своим ревматизмом и брюзжанием. Свободного времени у княгини много, и она отдает его на служение ближним.
   Княгиня Моравская – председательница кружка «Помогай ближнему!», член разных благотворительных обществ, устроительница всяких благотворительных спектаклей, концертов, лекций и базаров и одна из самых умелых и назойливых опустошительниц карманов своих многочисленных знакомых в различных слоях общества.

   В это утро княгиня после ванны выпила чашку жидкого чая с крошечным сухариком и, по обыкновению, ровно в девять часов вышла в свой роскошный небольшой кабинет, убранный с тонким вкусом и изяществом и полный редких художественных вещей.
   Княгиня подошла к письменному столу, на котором с поразительною аккуратностью были расставлены разные красивые письменные принадлежности и расположены бумаги и книги, и посмотрела в свою маленькую записную книжку, в которую княгиня записывала программу дня.
   Оказалось, что сегодня во время прогулки ни одного из клиентов кружка посещать не следует. В час у нее заседание комитета, в три у нее назначено деловое свидание, а в четыре она должна ехать хлопотать о концерте. Вечером – благотворительный спектакль.
   Затем княгиня просмотрела аккуратно собранные в папке прошения для доклада в сегодняшнее заседание и, взглянув на часы, прошла через анфиладу комнат на половину мужа. Она всегда ходила здороваться к нему сама, чтобы муж не являлся к ней и не засиживался у нее, отнимая время.
   Низенький, худой, плешивый старик генерал в коротенькой тужурке, с закутанными в плед ногами, сидел в большом кресле в жарко натопленном кабинете и читал газету.
   При виде своей молодой и цветущей жены, с появлением которой в комнату как будто ворвалось само здоровье, он завистливо вздохнул и, поднявшись с кресла, пошел ей навстречу, стараясь твердо ступать тоненькими ногами и вообще принять молодцеватый вид.
   – Здравствуй, Мари.
   Князь почтительно и нежно поцеловал руку жены. Она слегка прикоснулась губами к его холодному желтоватому лбу.
   Перед высокой, крепкой, здоровой княгиней тщедушный князь казался каким-то карликом.
   – Доброго утра, Пьер. Ну, как ты сегодня себя чувствуешь? Кажется, хорошо? – спросила княгиня своим низким и густым красивым контральто.
   – Сегодня как будто получше… Ревматизм не донимает. А тебя и спрашивать нечего… Цветешь, красавица! – прибавил нежно князь, и взгляд его маленьких тусклых глаз скользнул по фигуре жены…
   – Ну, до свидания… Иду гулять…
   – До свидания, Мари…
   Он опять поцеловал женину руку и спросил:
   – К завтраку придешь?
   – Разумеется…
   Княгиня облегченно вздохнула, выйдя из этой душной натопленной комнаты, – она не любила жарких помещений, – и прошла в переднюю.
   Молодая, чисто одетая горничная уж ожидала ее там со шляпкой, перчатками и зонтиком. Представительный лакей подал ей коротенькую жакетку, и княгиня, несмотря на сырость и дождь, пошла «делать моцион», направляясь твердой и скорой походкой с Гагаринской набережной к Летнему саду.
   Перед уходом она взглянула на часы. Было ровно десять.
   – В половине двенадцатого я вернусь! – сказала она швейцару и прибавила: – Если кому-нибудь нужно меня видеть, пусть подождет.
   – Слушаю, ваше сиятельство! – ответил швейцар.

Глава 14

   Вернулась она слегка вымокшая, зарумяненная и проголодавшаяся.
   – Никого не было?
   – Никак нет, ваше сиятельство!
   Переменив обувь (калош княгиня не носила), она присела к письменному столу и принялась просматривать газеты.
   Часы пробили двенадцать. И с последним ударом хорошо вышколенный княгиней лакей доложил, что завтрак подан.
   Княгиня отложила в сторону не прочитанные еще газеты и торопливо прошла в столовую. Князь уже был там в расстегнутом сюртуке и ослепительной белизны жилете. Он не садился в ожидании княгини.
   Им подали различные блюда после того, как они отведали закуски. Князю – бульон, яйца всмятку и рубленую, разбавленную хлебом куриную котлетку с каким-то пюре, а княгине – большой сочный кусок филе.
   Когда княгиня расправилась с мясом, ей подали крошечную чашку кофе и тут же на подносе письмо. Она прочитала письмо и сказала лакею:
   – Пусть мальчик подождет. Когда я закончу завтракать, проведите его в коридор. Что, он очень грязен?
   – Нет, ваше сиятельство, не заметно…
   – А одет как, в лохмотьях?
   – Одеяние весьма пристойное. Полушубок-с.
   – В таком случае проведите его в мой кабинет! – приказала княгиня.

   Тем временем Антошка, вымытый и причесанный, в новом полушубке и вычищенных сапогах, сидел в сторонке в обширной кухне и зоркими любопытными глазами молчаливо наблюдал и повара в белой куртке и колпаке, и лакея во фраке, и забегавшую щеголеватую горничную. Не остался без должного внимания и длинный ряд блестящих кастрюль, кастрюлек и разных не виданных им форм и медных вещей, расставленных на трех полках.
   Наблюдая, как повар без церемонии пробует кушанья, Антошка возымел желание сделаться поваром и начал было размышлять, сколько княжеский повар должен получать жалованья (должно быть, немало – недаром он такой толстый!), когда вошедший лакей прервал его размышления и сказал:
   – Пойдем, мальчик, к княгине!.. Да сапоги оботри хорошенько, а то наследишь!
   Несколько оробевший Антошка вытер насухо сапоги и пошел вслед за лакеем, осторожно ступая по паркетным полам и коврам.
   Лакей отворил двери кабинета и слегка подтолкнул мальчика. Антошка очутился перед лицом княгини.

Глава 15

   Антошка остановился у дверей с разинутым от изумления ртом и теребил в руках шапку, несколько смущенный и подавленный при виде пушистых ковров, картин, мебели, обоев, разных вещиц, клетки с попугаем – словом, всей роскошной обстановки комнаты, в которой находился.
   Никогда в жизни он не видел ничего подобного и, озираясь с видом ошалевшего дикаря, в первую минуту не заметил княгиню, сидевшую в дальнем углу за письменным столом и несколько скрытую трельяжем.
   Княгиня между тем рассматривала Антошку в длинный черепаховый лорнет с тем подозрительным вниманием, с каким обыкновенно смотрят благотворители на обращающихся к ним клиентов.
   По-видимому, она осталась довольна первым впечатлением, произведенным на нее выразительным, бледным и худым лицом Антошки, и, отводя лорнет, произнесла ободряющим, мягким, но в то же время деловым тоном:
   – Подойди поближе. Не бойся, мальчик!
   Антошка только теперь увидел княгиню.
   Осторожно ступая по ковру и боясь что-нибудь задеть в этой полной мебели и всяких диковинных штук комнате, он сделал несколько шагов и остановился в почтительном отдалении.
   – Еще ближе! – приказала княгиня.
   Антошка приблизился к столу.
   Наружность молодой женщины удовлетворила эстетическое чувство Антошки и вполне соответствовала его представлению о красоте настоящих княгинь. Но костюм, признаться, разочаровал его. Настоящие княгини и графини обязательно должны быть в каких-нибудь особенных платьях, затканных серебром или золотом, и непременно с оголенными шеями и руками, украшенными драгоценными каменьями. А вместо того эта княгиня одета вся в черное, точно монашка. «Скупая, должно быть. Жалеет одёжи», – решил Антошка.
   – Как тебя зовут, мальчик?
   – Антошка, ваше сиятельство! – довольно бойко ответил Антошка.
   – А твоя фамилия?
   Антошка опешил. Он не знал, как его фамилия, и никогда не интересовался знать, есть ли у него она, и вообще нужна ли ему такая роскошь.
   – Меня все Антошкой зовут, ваше сиятельство!
   – Однако должна же у тебя быть фамилия?
   – В документе, который «граф» отобрал у «дяденьки», верно, обозначена фамилия.
   «Граф» и «дяденька» решительно ничего не объяснили княгине и только усложнили процедуру допроса, вызвав на лице княгини выражение некоторого недоумения.
   – Так ты не знаешь, как твоя фамилия?
   – Не знаю, – ответил Антошка, несколько сконфуженный, что на первых же порах дал маху и не догадался сочинить фамилию, которая, судя по словам княгини, должна была быть и у него.
   – Кто твои родители?
   – У меня нет родителей, ваше сиятельство!
   – То есть умерли?
   – Бог их знает. Надо полагать, что умерли.
   – И матери не помнишь?
   – Не помню.
   – У кого же ты жил до сих пор?
   – У Ивана Захарыча…
   – Кто он такой… Твой родственник?
   – Назывался «дяденькой», только он не дяденька, а чужой… Я у него в нищенках работал, а потом с ларьком ходил… У него много детей живет в нищенках… На него сбирают… Этим он и живет.
   Антошка решительно заинтересовал княгиню, открывая ей Америку. Она, ретивая благотворительница, и не знала, что в Петербурге существует такой безнравственный промысел.
   – Где живет этот Иван Захарович?
   Антошка сказал адрес. Княгиня записала его в записную книжку и продолжала допрос:
   – А теперь ты где живешь?
   – У «графа»…
   – У какого графа? – удивилась княгиня и в то же время подумала, что ее несчастный кузен обманул ее, написавши, что мальчик находится у него.
   – То есть они не графы, а только их так прозывают… А по-настоящему их зовут Александр Иваныч Опольев… Они, можно сказать, меня и спасли от Ивана Захарыча, как я от него убежал… Они мой документ у него отобрали и приютили меня…
   – А ты отчего убежал от этого Ивана Захарыча?
   – Шибко бил… Ремнем бил…
   – Тебя только бил?
   – Меня реже, а других ребят не дай Бог как хлестал, ваше сиятельство… Особенно маленьких…
   – За что же он наказывал?
   – Главное за выручку.
   – Как за выручку?
   – Если кто, значит, мало соберет милостыньки. А ежели в дурную погоду да в рваной одеже, какая тут выручка? Тут дай Бог не околеть от холода, а не то что выручка… А он этого не разбирал… Все больше жена его, подлая, настраивала… Озвереет, и давай ремнем…
   – Какой ужас! – проронила княгиня. – И дети никому не жаловались?
   – Кому жаловаться? Он стращал. «Вы, говорит, у меня проданные, я, говорит, что хочу, то с вами и делаю!..»
   Дай Бог здоровья графу, это он объяснил, что мы не проданные… Я и убежал от этого дьявола, ваше сиятельство!
   Положительно Антошка являлся в некотором роде интересным героем в глазах княгини. Его рассказ может дать благодарную тему для сегодняшнего заседания комитета. И она сказала Антошке:
   – Расскажи мне подробно и по чистой правде, за что именно тебя наказали и как ты убежал… И почему именно к «графу»… Ты где с ним познакомился?
   – На улице… Они тоже работали…
   – Как работали?
   – Сбирали, значит… Только больше по вечерам…
   «До чего пал!» – подумала княгиня и проговорила:
   – Так рассказывай же, как это все случилось…
   С этими словами княгиня придвинула записную книжку и карандаш, чтобы отметить существенные показания Антошки и не забыть их при докладе.
   Польщенный вниманием, оказанным его особе настоящей княгиней, Антошка не без повествовательного таланта рассказал о непосредственной причине своего бегства.
   – Кабы не «граф», пропасть бы мне, как собаке, ваше сиятельство! – заключил Антошка свой рассказ.
   И с этими словами вытер рукавом обильно струившийся по лицу пот, так как продолжительное пребывание в теплой комнате, да еще в полушубке, давало-таки себя знать.
   Княгиня записала показания Антошки и, когда он закончил, подняла на него испытующий взгляд.
   Довольно приличный костюм Антошки возбудил вдруг в ней подозрительные мысли и словно бы бросал тень на правдивость рассказа. Ведь ей рассказывают так много невероятных вещей!
   И она спросила:
   – Ты не лжешь, мальчик?
   – Убей меня Бог, ваше сиятельство.
   – Не клянись всуе… Это нехорошо, – строго остановила Антошку княгиня и продолжала: – Тебя не научил рассказать всю эту историю твой «граф»?
   – Они приказывали правду говорить и ничему не научали. «Граф» ничему дурному не научит! – горячо заступился за «графа» Антошка, чуя в словах княгини, что «графа» подозревают в чем-то нехорошем.
   – Ты рассказывал, что убежал от этого Ивана Захаровича в летнем пальто и в башмаках…
   – Точно так, ваше сиятельство.
   – Так объясни мне, пожалуйста: откуда у тебя и полушубок, и сапоги, а? Где ты их достал? – допрашивала княгиня, продолжая смотреть в глаза Антошки и ожидая, что мальчик смутится.
   Но Антошка нисколько не смутился и ответил:
   – Все это мне «граф» справили.
   – «Граф»? – усмехнулась княгиня. – Но твой благодетель сам нищий… На какие же деньги он мог тебя одеть?.. Это что-то неправдоподобно! – она действительно не могла понять, что этот несчастный пропойца и нищий, каким был ее кузен, мог не только сердечно отнестись к другому нищему, но еще и одеть его.
   Тогда Антошка рассказал про письма, которые «граф» разносил, и про двадцать пять рублей, полученные от какой-то «сродственницы». Из этих денег «граф» и сделал полную обмундировку. Все справил: и рубахи, и пиджак, и сапоги, и полушубок…
   – Вот какой «граф», ваше сиятельство! – произнес дрогнувшим голосом Антошка. – Как отец родной… И я за «графа», кажется, что угодно приму… Меня-то одели и обули в самом лучшем виде, а сам-то «граф», ваше сиятельство, в зябком пальтеце ходят… Наскрозь продувает… Хучь бы воротник меховой какой, и того нет… А между тем больны… Кашляют страсть! – говорил со страстностью адвоката Антошка, имея заднюю мысль порадеть в пользу своего друга. Быть может, княгиня, узнав положение родственника, справит «графу» шубу.
   Речь Антошки дышала такой правдой, что даже и пессимистическая княгиня поверила, что Антошка не рассказывает заранее сочиненной истории. И княгине как будто стало неловко за свои подозрения на своего «пропавшего» кузена. И она, значительно смягчившись, спросила:
   – Так твой «граф» болен?
   – Грудью, должно быть, больны…
   – Пьет, видно?..
   – И вовсе не пьет, ваше сиятельство! – решительно возразил Антошка.
   Княгиня недоверчиво усмехнулась.
   Затем она задала Антошке еще несколько вопросов относительно помещения и пищи у Ивана Захаровича и, получив обстоятельные ответы, занесла их в записную книжку.
   Как ни лестно было Антошке находиться в гостях у княгини, тем не менее визит этот начинал казаться ему излишне продолжительным. Было невыносимо жарко, и очень хотелось есть.
   Антошка рассчитывал, что княгиня тотчас же прикажет выдать «графу» на шубу, а ему, Антошке, тоже отвалит по крайней мере рубль и отпустит его домой. Но надежды Антошки не оправдались.
   Княгиня некоторое время молчала, погруженная, казалось, в какие-то размышления, и, наконец, обратилась к Антошке с вопросом:
   – Тебе сколько лет?..
   – Пятнадцатый…
   – Грамоты, конечно, не знаешь?
   – Немножко, самоучкой, ваше сиятельство.
   – А в церковь ходишь?..
   – Нет, ваше сиятельство…

   Княгиня строго покачала головой и что-то черкнула в книжке.

   Княгиня строго покачала головой и что-то черкнула в книжке.
   – Но по крайней мере дома молишься каждый день? Антошка, имевший довольно смутные понятия и о религии, и о религиозных обязанностях, обыкновенно прибегал к помощи Господа в экстренных случаях, преимущественно тогда, когда выручка была плоха и ему грозила, по его соображениям, порка. В такие моменты Антошка со страстной горячностью молился Богу, сочиняя сам молитвы, приноровленные исключительно к обстоятельствам дела. Он просил Всемогущего, чтобы тот послал ему хорошую выручку или чтобы запретил подлому черту «дяденьке» наказывать его ремнем, а в некоторых случаях, когда молитвы его не бывали услышаны и Антошка возвращался из комнаты «дяденьки» с исполосованной спиной, – он обращался к Господу с молитвами уже самого нехристианского характера, а именно: просил, чтобы «дяденьку» разразило на месте, а «рыжую ведьму» взяли черти.
   Затем он часто упоминал имя Божие и особенно Христа-спасителя во время нищенства, а во время своей торговой деятельности клялся и божился, призывая Господа в доказательство доброкачественности и дешевизны спичек, конвертов и бумаги, – с расточительностью воистину греховной.
   И потому, когда княгиня задала последний вопрос, Антошка, решительно не знавший, что молиться следует каждый день, а не тогда только, когда грозит взбучка, добросовестно сознался, что каждый день не молится.
   И, сознавшись, тотчас же раскаялся, что не соврал, так как опять увидел, как неодобрительно княгиня покачала головой и снова черкнула что-то в своей книжке…
   Решительно конец визита подгадил все. «Теперь тютю и графская шуба, и рубль!» – подумал Антошка, прозревая, как опытный наблюдатель, в серьезном выражении красивого лица княгини и особенно в строгих темно-серых глазах что-то недовольное и малообещающее.
   – Ты знаешь какую-нибудь молитву?
   Увы! Антошка не знал ни одной молитвы, кроме вдохновенных молитв собственного сочинения.
   Соврать было решительно невозможно. Эта «занозистая княгиня», как уже мысленно окрестил ее Антошка, сейчас же поймает.
   И Антошка, испытывая чувство подавленности и некоторого раздражения, далеко без прежней развязности проговорил:
   – Не знаю.
   Снова зачиркал карандаш. И опять вопрос:
   – И «Отче наш» не знаешь?
   – Не знаю! – угрюмо, опуская на ковер глаза, прошептал Антошка.
   – Бедный мальчик! – промолвила княгиня, отметив в книжке, что Антошка не знает даже «Отче наш».
   Но это восклицание не приободрило Антошку и только отозвалось в его ушах, но не проникло в сердце.
   Снова наступило молчание.
   Антошка с удовольствием готов был бы дать тягу, значительно разочаровавшись в настоящих княгинях, которые, вместо того чтобы дать мальчику на бедность и приказать его накормить, нудят его допросами, не принимая в соображение, что он задыхается от жары. «Нечего сказать, княгиня!»
   – Я подумаю, что для тебя можно сделать, мальчик! – проговорила наконец княгиня и нажала пуговку электрического звонка.
   Явился лакей.
   – Проводите мальчика на кухню. Пусть он там подождет. Что, все приготовлено в зале?
   – Все готово, ваше сиятельство!
   – Ступай, мальчик, посиди. Ты еще будешь мне нужен.
   Антошка вышел, несколько недоумевающий.
   «Что еще со мной будут делать? Неужели опять нудить допросами? В таком случае хоть бы дали поесть!» – подумал Антошка, чувствуя дьявольский аппетит, особенно усилившийся на кухне, где пахло чем-то вкусным.
   Но княгиня, скорбевшая о мальчике, не знавшем даже «Отче наш», и решившая сегодня же в заседании поднять вопрос о том, как его устроить, не подумала, что мальчик, может быть, голоден, и не приказала накормить Антошку.

Глава 16

   В час начали собираться члены комитета общества «Помогай ближнему!». В ожидании начала заседания в кабинете княгини шла обычная болтовня: передавали новости, говорили о погоде, о только что назначенном новом министре, о последнем судебном деле, интересовавшем Петербург. Во втором часу княгиня попросила гостей перейти в зал.
   – Открываю заседание! – произнесла княгиня, опускаясь в кресло.
   По обе ее стороны уселись двое единственных мужчин, бывших среди присутствовавших девяти дам: казначей общества Артемий Ильич Пушников и секретарь Цветковский Евгений Аркадьевич.
   – Не угодно ли, Евгений Аркадьевич, прочитать протокол прошлого заседания?
   Чтение заняло минут пять времени.
   – Угодно принять протокол? – спросила княгиня.
   Никто не возражал. Затем княгиня стала докладывать поступившие прошения.
   Доложив последнее прошение, княгиня проговорила: – Теперь позвольте обратить ваше внимание на одно из тех ужасающих зол, которые, к нашему стыду, творятся в Петербурге… Я сегодня, сейчас об этом узнала, и совершенно случайно. Знаете ли вы, что в Петербурге существует особый промысел: брать несчастных детей и посылать их, рваных и плохо обутых, просить милостыню на улицах? Мы все, конечно, видели таких детей, но едва ли кому-нибудь из нас могла прийти в голову чудовищная мысль, что эти дети – жертвы чужой организованной эксплуатации…
   Вслед за таким эффектным началом княгиня, со свойственной ей умелостью, передала факты, сообщенные Антошкой о заведении Ивана Захаровича, об истязании детей, об их одежде, помещении, пище.
   Для огромного большинства благотворительных дам сообщение княгини было невероятным открытием. Все возмутились.
   Весьма довольная тем, что ей пришлось открыть это явление и познакомить с ним своих коллег, княгиня продолжала:
   – У меня находится одна из таких жертв – мальчик, который бежал из заведения нищих детей после того, как его истязали. Он нашел пристанище у одного сострадательного нищего, человека, когда-то принадлежавшего обществу и окончательно павшего… Этот отверженец – можете себе представить? – принял горячее участие в мальчике, кое-как одел его, обратившись за подачками к своим родственникам, и прислал его ко мне с просьбой что-нибудь сделать для него… Этот мальчик и рассказал мне все… Его история необыкновенно печальная… Он сирота… Не знал ни отца, ни матери… И «работал», как он выражается, то есть собирал милостыню для этого изверга, какого-то отставного солдата… Мальчик производит хорошее впечатление, но вообразите, в какой обстановке он рос?.. Он не знает даже своей фамилии… Только одно имя! А ему пятнадцатый год!
   Открытие мальчика, «не знающего своей фамилии», вызвало общий взрыв удивления. Но еще большее впечатление, чем незнание фамилии, произвели на собрание слова княгини:
   – Мало того… Этот мальчик никогда не бывал в церкви и никогда не молился… Он даже не знает «Отче наш»!
   После нескольких секунд изумленного молчания несколько дам сразу заговорили о том, что надо принять меры против таких чудовищных явлений.
   Княгиня, твердо соблюдавшая порядок, позвонила в колокольчик. Наступило молчание.
   – Я не имею повода сомневаться в правдивости показаний мальчика, – заговорила княгиня, – но прежде всего надо навести справки… Если комитету будет угодно, я возьму это на себя… Разрешает комитет?
   Все изъявили согласие. Кто ж это лучше сделает, как не княгиня?
   – Если сведения, сообщенные мальчиком, подтвердятся, я сама поеду просить кого следует о том, чтобы обратили внимание на эту безжалостную эксплуатацию детей… И затем доложу комитету… Занесите это в протокол, Евгений Аркадьевич!
   – Я записал, княгиня…
   – А я тогда скажу Петру Петровичу… Хотите, княгиня? – спросила молодая элегантная барыня.
   – Отлично… Он, конечно, распорядится, чтобы этого не было.
   – Конечно, он ничего и не знает о бедных детях! – промолвила пожилая супруга важного чиновника.
   – Что же касается мальчика, то я предложила бы комитету поместить его в наш приют… У нас ведь есть, кажется, одна вакансия в приюте, Евгений Аркадьевич?
   – Есть, княгиня…
   – Угодно комитету разрешить поместить мальчика в приют?..
   Никто не имел ничего против.
   – Оставлять его на попечении того лица, у которого он находится, было бы гибельно для мальчика и для всей его будущности… А мальчик очень способный… Быть может, комитету угодно видеть будущего питомца и от него самого услышать его печальную эпопею?..
   Это предложение было принято с большим удовольствием. Всем любопытно было первый раз в жизни взглянуть на маленького несчастного дикаря, не знающего своей фамилии и не знающего «Отче наш»!

Глава 17

   Благодаря сердобольной молодой судомойке, догадавшейся предложить голодному Антошке стакан кофе с большим куском ситника, мальчик заморил червяка и, сняв полушубок, уже с меньшею подавленностью духа сидел в сторонке на кухне и снова с любопытством наблюдал и за поваром, и за другой прислугой, прислушиваясь к их разговорам. Довольно едкие замечания насчет княгини только подтвердили предположение Антошки, что она «занозистая» и что ее все слуги в доме боятся.
   Прошел долгий час, и Антошка решился обратиться к лакею, водившему его в кабинет княгини, с вопросом:
   – Позвольте узнать: долго мне еще дожидаться?
   Слова эти были сказаны таким почтительным тоном, что Антошка сразу расположил к себе великолепного лакея с роскошными бакенбардами.
   – Теперь, должно быть, недолго… Комитет скоро кончится! – снисходительно проговорил он.
   Антошка, видимо, не имел ни малейшего понятия о комитете, и лакей ему пояснил:
   – Господа, значит, собрались к княгине, ну и рассуждают о таких же бедных субъектах, как ты… И твое дело обсудят как следует. Не бойся, и тебе выйдет какая-нибудь резолюция… Сиди, пока не потребуют!
   Антошка, решительно не подозревавший о существовании благотворительных обществ и в течение своей воистину каторжной жизни у «дяденьки» ни разу не испытавший их благодеяний, был порядочно таки удивлен, что господа собираются для разговоров о бедных субъектах (слово это он почему-то счел ругательным и вообще презрительным по отношению к бедным), и в особенности тем, что господа обсуждают – если только лакей не врет – и его какое-то дело.
   По его мнению, это уж совершенно лишнее. Что тут обсуждать? Гораздо проще, казалось бы, богачке княгине, не спрашивая ничьих советов, дать ему рубль и послать в конверте графу красненькую [19 - Крáсненькая – просторечное название десятирублевой купюры, которая была красного цвета.]: «купите, мол, себе теплый воротник», – и дело с концом! А то из-за таких пустяков собираться и рассуждать, заставляя человека зря дожидаться, – это Антошка находил невероятным и «довольно даже глупым».
   И он подумал, что, верно, княгиня забыла про него, а лакей врет и смеется над ним. «Знаю я их, подлецов. Они любят издевку!» – решил про себя Антошка, не раз испытавший лакейские каверзы во время летних экскурсий по дачам с ларьком. Однако он не выразил на своем лице подозрения и сделал вид, что вполне поверил словам лакея. «Пусть себе думает, что надул!»
   Но когда, наконец, этот же самый лакей торопливо вошел на кухню с приказанием Антошке идти за ним и, разрешив Антошке остаться в блузе, ввел его в большую залу, Антошка, увидев сидевших за столом лиц, убедился, что лакей был прав. «Верно, все княгини и князья!» – подумал он.
   Молодой секретарь провел Антошку через залу и поставил его у кресла председательницы, лицом к столу – так, что все господа члены комитета общества «Помогай ближнему!» могли отлично рассмотреть такую диковину, как мальчик, прокусивший ногу своего мучителя и – что еще необыкновеннее! – не знающий ни своей фамилии, ни «Отче наш».
   Зрители, устремившие любопытные взоры на Антошку, были, по-видимому, несколько разочарованы в своих ожиданиях увидеть перед собою маленького дикаря, грязного, с всклокоченными волосами, или что-нибудь в подобном роде.
   Вместо этого перед ними мальчик как мальчик, даже довольно приличный и чистый и совсем не имеющий того забитого вида, который, казалось бы, должен иметь после всех своих злоключений. Напротив! В этой маленькой тщедушной фигурке и особенно в выражении его глаз было что-то слишком смелое и вызывающее для мальчика в его положении и совсем непривычное в клиентах, с которыми благотворительные дамы имели дело.
   Однако они нашли (о чем некоторые и перекинулись французскими фразами), что мальчик недурен собой, но только, бедняжка, бледен, и, хотя разочарованные, все-таки не отказали ему в некотором сочувственном сожалении.
   Несколько иначе отнеслись к нему мужчины: казначей, господин Пушников, подумал, что Антошка должен быть продувная бестия и что, следовательно, из него со временем может выйти человек, а секретарь Евгений Аркадьевич был даже несколько шокирован и не совсем, по его мнению, почтительной позой Антошки, и недостаточным, так сказать, проникновением чувством благоговения и благодарности, которое должен бы испытывать этот нищенка и бродяжка, имея счастье находиться перед таким собранием.
   Во всяком случае, Антошка не оправдал ожиданий, и княгиня это тотчас же заметила. И, чтобы возбудить интерес к открытому ею интересному мальчику, она сказала ему:
   – Ну, мальчик, расскажи нам, что ты терпел у своего Ивана Захаровича и как ты от него убежал… Рассказывай, как знаешь… Не бойся… Здесь все твои доброжелатели…
   Антошка удивился, что это интересует княгиню настолько, что она во второй раз заставляет его рассказывать, да еще не с глаза на глаз, а при других. Однако делать было нечего. Антошка откашлялся и повторил свой рассказ с некоторыми, впрочем, сокращениями.
   Тем не менее успех Антошки как лектора был несомненный, и когда, вслед за сообщением Антошки, заседание было закрыто, многие дамы перед уходом подходили к Антошке и выражали ему в более или менее теплых словах участие. Антошка принимал все эти знаки сочувствия довольно равнодушно и, к ужасу секретаря Евгения Аркадьевича, даже не благодарил, а только хлопал глазами.
   «Дай каждая из них по гривеннику – было бы ровно девяносто копеек!» – быстро решил в уме своем Антошка математическую задачу. Двух мужчин он вовсе не принял в расчет, так как сразу почувствовал не особенно дружелюбное отношение их к себе. От этих господ нечего было ожидать хотя бы пятака – и черт с ними!.. Но барыни, кажется, могли бы дать по гривеннику. Небось, не обеднели бы. А то трепали по щеке и ушли себе, а еще княгини!..
   «Нечего сказать: довольно скупые княгини!» – подумал Антошка, оставаясь наедине с княгиней Моравской в большой зале и поглядывая, как она писала какое-то письмо.
   «Верно, графу и, верно, сейчас вложит бумажку», – решил про себя Антошка.
   Но княгиня никакой бумажки в конверт не положила и, вручая его Антошке, проговорила:
   – Вот, отдай эту записку твоему «графу»… Пусть завтра ровно к часу пришлет тебя с твоим документом в приют… Я в это время сама там буду… Адрес написан… Васильевский остров, Десятая линия, дом пятнадцать. Не забудешь?
   Антошка был удручен, прозревая что-то очень неприятное, ввиду того что его требовали с документом. И спросил упавшим голосом:
   – Осмелюсь спросить, ваше сиятельство, зачем мне идти в приют?
   – Как зачем? Я тебя определю в наш приют. Ты знаешь, что такое приют, мальчик?
   – То-то не знаю, ваше сиятельство.
   – Это – заведение для детей. Ты будешь там жить. Тебя будут одевать, кормить и учить, и года через два-три ты выйдешь оттуда порядочным человеком, и о тебе позаботятся… Тебе приищут место… Ну что, доволен, мальчик?
   Но вместо выражения радости Антошка стал мрачен как туча и довольно решительно сказал:
   – Я в приют не согласен, ваше сиятельство!
   Княгиня была изумлена. И красивые ее глаза сделались совсем строгими, когда она спросила:
   – Почему же ты не согласен?
   – Я не уйду от графа!
   – Глупый мальчик! Ты не понимаешь сам, что говоришь… Тебе непременно надо уйти от твоего «графа».
   – Очень даже хорошо понимаю, ваше сиятельство! – вызывающе возразил Антошка, чувствуя к княгине неприязнь за то, что она хочет разлучить его с единственным человеком на свете, которого он безгранично любит.
   Но княгиня, искренне желавшая вырвать мальчика из «когтей порока», в которых он, несомненно, погрязнет, оставаясь при «графе», не обратила внимания на тон Антошки и проговорила несколько докторальным и, по ее мнению, убедительным тоном:
   – Слушай, мальчик, что я тебе скажу… Слушай и вникни. Твой «граф» сам нищий… Он сам просит милостыню на улицах… Так как же он будет тебя содержать? Это во-первых…
   Но Антошка снова не дал княгине продолжать и с живостью произнес:
   – Я достану себе место, ваше сиятельство… Только вот выучусь читать да писать… Я в газетчики пойду, а, уж как угодно, графа не оставлю, разве что он сам меня прогонит… Я очень вам благодарен, ваше сиятельство, за этот самый приют… но от графа не уйду… При нем буду… И граф этого желают… И до самой его смерти я при них останусь! – возбужденно и горячо заключил Антошка.
   Не без некоторого удивления внимала княгиня этим словам, недоумевая такой сильной привязанности мальчика к павшему человеку. И чем он мог так привязать к себе?
   – Твоя признательность очень похвальна и делает тебе честь, мальчик, – заговорила княгиня, даря Антошку благосклонным взглядом, – благодарные люди так редки… Но ты еще слишком мал, чтобы понимать людей и понимать свою пользу… В приюте ты научишься всему хорошему, а оставаясь у «графа», ты пропадешь… Ты можешь сделаться порочным и скверным человеком, пьяницей и вором, и попадешь в тюрьму… Вся жизнь твоя погибнет… Твой «граф» ничему хорошему не научит… Он будет посылать тебя нищенствовать, как и сам, и никакого тебе места не дадут… Он сам, этот твой «граф», пропащий, скверный человек… Берегись его!
   Глаза Антошки, возмущенного до глубины души такою клеветой на «графа», уже сверкали злым огоньком.
   – Граф-то скверный? – воскликнул Антошка. – Ну уж, извините, ваше сиятельство, а граф, может быть, получше других генералов да важных князей, даром что бедны!.. И вовсе не правда, что граф посылает меня нищенствовать… Я сам предлагал работать на них, так он запретил! «Не смей, говорит, Антошка. Тебе, говорит, надо выучиться и стать человеком!» Вот он какой, граф! Да такого другого господина не сыскать по доброте, а не то что «дурному научит». Он дурному не научит, не извольте беспокоиться, ваше сиятельство… А если на старости лет да больные выходят на работу, так что ж из этого? У них денег нет, а кормиться надо… По-настоящему, если бы богатые сродственники его были добрые, они бы помогли графу, а не то что его ругать… А то сами богачи, на золотых тарелках кушают, а не могут сродственнику нового пальто справить… Подыхай, мол! Это, небось, благородно, ваше сиятельство?..
   Антошка не помнил себя от охватившего его негодования, и его речь текла неудержимым страстным потоком.
   Изумленная княгиня не верила своим ушам. Такие возмутительно дерзкие слова у этого мальчика?! Боже, как испорчен этот несчастный!
   И княгиня смерила Антошку с головы до ног презрительно строгим взглядом и нервно позвонила в колокольчик.
   Явился лакей с великолепными бакенбардами.
   – Уведите этого дерзкого мальчика! – приказала княгиня.
   Лакей поспешил вывести Антошку.
   – Что, братец, видно, дурная резолюция тебе вышла? – не без участия спросил лакей, когда Антошка торопливо надевал полушубок на кухне, видимо спеша поскорее удрать, а то чего доброго еще его задержат и силком отправят в этот ставший ненавистным ему приют.
   – Тоже: в приют. Так я и пошел в ее приют! – взволнованно ответил Антошка, направляясь к дверям.
   – Так что же ты дерзничал, коли тебе вышла такая резолюция? В приюте хорошо… Кормят, поят вашего брата…
   – Очень вам благодарны за ваш приют… Мы и без вашего приюта найдем место!.. Тоже княгиня, нечего сказать! – довольно насмешливо проговорил Антошка и, юркнув за двери, со всех ног пустился по лестнице.
   Несколько взволнованная, княгиня скорбно вздохнула, оставшись одна.
   Господи! Какие вырастают дети в этой ужасной нищете и в этом невежестве! И какая дерзость у этого мальчика! Какие мысли?! Это, верно, все этот несчастный кузен его научил, вместо того чтобы выучить хоть какой-нибудь молитве.
   Но княгиня недаром была энергичная благотворительница. Тем с большим упорством намеревалась она теперь спасти Антошку. И решила непременно отобрать Антошку от «графа», если только он не пришлет мальчика добровольно в приют…
   На всех парах летел Антошка домой, и когда, наконец, вернулся и вошел в комнату «графа», то, торопясь передать свои впечатления, возбужденно проговорил:
   – Однако, граф… княгиня… Уж вы извините, хоть она и ваша сродственница, а прямо сказать: скаредная! Держала целое утро и хоть бы велела накормить… И ни копейки не дала… И все там они, разные княгини… Ни грошика! У них комитет был, и обо мне тоже рассуждали… И допрашивали… Я им два раза рассказывал, сперва ей, княгине, а потом им всем, как от дьявола «дяденьки» убежал… А княгиня-то, как бы вы полагали, чем она меня ошарашила? В приют, говорит… С вами, граф, мол, нельзя жить… Станешь вором и пьяницей… Ну и отчекрыжил же я княгиню, будьте спокойны!.. Сказал, что от вас не пойду… Ведь вы не отдадите меня в приют к ним… Не отдадите, граф?..
   – Да ты успокойся, Антошка, и толком все расскажи, а то как мельница мелешь… А прежде всего давай обедать… И то я тебя заждался… Небось, есть хочешь?
   Хозяйка подала обед, и Антошка, утолив голод, стал рассказывать подробно о своем визите к княгине.
   Во время рассказа Антошки «граф» то смеялся, то хмурил брови.

Глава 18

   Окончив бессвязный свой рассказ, Антошка спохватился, что не отдал «графу» записки княгини, и вынул из полушубка смятый длинный конвертик с золотой короной:
   – Вот, граф, прочтите, что она тут еще набрехала, ваша княгиня…
   «Граф» внимательно прочел записку раз, прочел другой, положил ее на стол и, к удивлению Антошки, задумался, точно эта записка произвела на него бóльшее впечатление, чем Антошкин рассказ.
   В ней княгиня в самой деликатной форме сообщала то, что более откровенно выразила Антошке на словах относительно неудобства пребывания у «графа». Выражая уверенность, что он сам понимает это и не захочет подвергать несчастного мальчика «всем ужасным случайностям нищеты и порока», княгиня надеялась, что «граф» обрадуется, что она берет мальчика в приют, и обещала впоследствии лично позаботиться о его судьбе.
   Предложение, во всяком случае, было заманчивое. По крайней мере на первые годы мальчик будет во всем обеспечен и получит какое-нибудь образование. Потом ему будет легче найти занятие, да еще при покровительстве княгини.
   А что при всем горячем желании может сделать для мальчика он, всеми отверженный нищий и вдобавок больной? Не слишком ли понадеялся он на свои силы и на чужие подачки, самонадеянно рассчитывая устроить Антошку, не отпуская его от себя?.. Все эти дни грудь нет-нет да и заноет. Что если он заболеет настолько, что не в состоянии будет выходить по вечерам на работу? Что будет тогда с Антошкой? Не права ли кузина со своими «случайностями нищеты и порока», и вправе ли он отказываться от предложения только ради того, что ему хочется иметь на склоне своей, вероятно недолгой уже, жизни любимое и любящее существо, которое озарило светом горемычное его существование и словно бы придало ему новый смысл?
   Такие мысли бродили в голове «графа» и вызывали душевную борьбу. И брови его хмурились, и в лице было что-то угрюмое и страдальческое. Он так привязался к Антошке, и этот мальчик так любит его!..
   И «граф» невольно вспомнил рассказ мальчика о том, как он «отчекрыжил» из-за него княгиню, и со скорбною нежностью посмотрел на Антошку.
   А Антошка, притихший и встревоженный, не спускал глаз с «графа», недоумевая, отчего это тот вдруг сделался таким печальным. Что могло быть в этой записке?
   Несколько минут прошло в молчании. Наконец «граф» проговорил с решительным видом человека, принявшего героическое решение:
   – А знаешь, что я тебе скажу, Антошка?
   – Что, граф? – с тревогой в голосе стремительно перебил Антошка.
   – Положим, и княгиня, и все эти дамы и мужчины, что заседали в комитете и разглядывали тебя, как редкость, порядочные шуты гороховые… Положим… Но все-таки в приюте вовсе не так скверно, как ты думаешь… Это совсем не то, что у «дяденьки»…
   При этих словах Антошка так-таки и обомлел.
   Не находя слов, он растерянно вытаращил испуганные глаза и застыл на табурете в позе отчаяния.
   – Право, братец, недурно, – продолжал «граф», стараясь в шутливом тоне голоса скрыть свое волнение и отводя взгляд от побледневшего лица мальчика, – и квартира, и одежда, и пища – одним словом, все как следует… ни о чем не заботься… Встал, оделся – пожалуйте чай пить… А там обед, вечером ужин… И обучат тебя всему – только была б охота… Выйдешь из приюта, всякую штуку будешь знать: и грамматику, и арифметику, и географию… всему выучат… А я буду заходить к тебе в приют… Верно, пускают?.. Наверняка пускают… Два-три года, братец, скоро пройдут… А потом ты найдешь себе место, и опять мы вместе будем жить, если я буду жив… Право, ведь недурно, Антошка? Раскинь-ка умом!
   Но Антошка молчал, подавленный и грустный. Слезы стояли в его глазах, и на сердце была беспредельная горечь. Один близкий человек у него на свете, и тот его гонит от себя?
   – Граф, – проговорил, наконец, он дрогнувшим голосом, – не гоните меня… Я… я ничего не буду вам стоить… Я сейчас же найду работу. Ей-Богу, найду!
   – Глупый! Разве я тебя гоню? Я для твоей же пользы хочу, чтобы ты был в приюте! – воскликнул «граф», сам взволнованный этим отчаянием мальчика и его словами.
   – Но вы раньше говорили, что я буду при вас.
   – Говорил и очень хотел бы не расставаться с тобой, а не то что гнать тебя. Но пойми ты, голубчик мой, я вот болею, могу слечь в постель, мало ли что может случиться…
   – А я буду при вас… Буду ходить за вами! – с порывистою страстностью воскликнул Антошка. – Разве я оставлю вас одного, когда вас все бросили? Граф, не отдавайте меня к княгиням в приют… Ведь вы один у меня на всем свете… А я сам выучусь всему, что нужно… А в приют я не хочу… Что я там без вас буду делать?.. Я убегу оттуда… Граф, граф! Что ж вы молчите?..
   Антошка не мог продолжать и зарыдал.
   Слезы катились по изможденным щекам «графа», радостные, признательные слезы, и вздрагивавший голос его звучал необыкновенною нежностью, когда он говорил:
   – Ну, ну… полно, Антошка… Не реви как белуга… Не хочешь в приют – оставайся у меня… Как-нибудь да проживем… И ты станешь человеком, добрый, хороший мой мальчик… Не будем больше говорить о приюте. Ну его к черту!
   И «граф» нежно погладил Антошкину голову. Беспредельно счастливый и благодарный, Антошка припал к его руке.

   Со следующего же дня «граф» каждое утро занимался с Антошкой, заставляя его читать и писать, и обучал его арифметике, к которой, впрочем, Антошка был достаточно приготовлен недавней своей торговой деятельностью. Антошка своей понятливостью и успехами приводил в изумление учителя, который еще не совсем поправился и мог не выходить по вечерам на работу благодаря деньгам, присланным племянницей. Таким образом, «граф» и Антошка проводили вечера вместе. «Граф» рассказывал своему внимательному слушателю различные эпизоды своей бурной жизни с критическими к ним комментариями и, оценивая явления и людей, давал Антошке уроки практической философии и этики. И, право, несмотря на греховное прошлое и весьма горемычное настоящее «графа», Антошка в этих уроках отверженца и пропойцы почерпнул немало хорошего и назидательного, что запало ему в душу на всю жизнь.
   Теперь, благодаря взаимной привязанности этих двух несчастных существ, крошечная каморка, в которой они жили, казалась им милой, уютной и точно просветлевшей, и сами они чувствовали себя не такими одинокими и заброшенными, как прежде, и были полны надежд на лучшее будущее.
   Так прошло несколько счастливых дней, и этой нищенской идиллии наступил конец.
   Последняя бумажка была отдана хозяйке на расходы, и «граф», несмотря на собачий холод, решил вечером снова выйти на работу.
   Антошка со страхом смотрел на легкое пальтецо «графа» и заикнулся было предложить свои услуги «походить около вокзала», но «граф» так сердито замахал головой, что Антошка не смел продолжать.

Глава 19

   Возмущенная рассказом Антошки о несчастных детях и искренне желавшая не дать мальчику завязнуть в «когтях порока», княгиня Моравская на другой же день после заседания комитета общества «Помогай ближнему!» справилась в своей записной книжке о программе дня. В числе многих отметок значились и следующие: «навести справки об ужасном заведении несчастных детей» и «узнать в приюте: явился ли мальчик от Опольева».
   Мысль о спасении Антошки крепко засела в голове княгини. Мальчик понравился княгине – и его умное выразительное лицо, и бойкие ответы. А страстная защита приютившего его «графа» просто-таки восхитила ее, и она решила во что бы то ни стало привести в исполнение комитетское постановление.
   Ровно в час княгиня была уже в приюте. Там ее дожидался секретарь Евгений Аркадьевич, вызванный телеграммой, чтобы из приюта сопутствовать княгине. Ехать одной в заведение Ивана Захаровича она не решалась.
   – Мальчика нет? – спросила княгиня, входя в приют. – Нет, княгиня! – ответил Евгений Аркадьевич и прибавил: – Я думаю, что он и не явится…
   – Почему вы так думаете?
   – Мне кажется, что он предпочтет нищенствовать… Слишком уж он испорчен… Эта его манера себя держать…
   – Я с вами не согласна, Евгений Аркадьевич! – решительно и властно перебила княгиня, вообще не любившая слушать чужие мнения, если они не совпадали с ее собственными. – Вы слишком поспешны в приговорах, Евгений Аркадьевич.
   Несколько смущенный тем, что попал впросак, Евгений Аркадьевич поспешил оговориться, что он позволил себе судить по первому впечатлению. Разумеется, княгиня, говорившая с мальчиком, имеет более верные суждения.
   – Ну, покажите мне приют, Римма Михайловна! – обратилась княгиня к пожилой, одетой во все черное, худой и облизанной начальнице приюта, которая всегда при посещении строгой председательницы замирала в почтительном трепете подневольного существа, боявшегося лишиться куска хлеба.
   Княгиня обошла приют. Все найдено было в порядке. Четырнадцать приютских под гребенку остриженных мальчиков, похожих в своих форменных черных курточках на маленьких арестантов, были выстроены в зале и на приветствие княгини: «Здравствуйте, дети!» – ответили с таким оглушительным согласием: «Здравия желаем, ваше сиятельство!» – что княгиня даже вздрогнула.
   Она прошла по фронту, потрепала по щекам самых маленьких, спросила о здоровье двух худых, бледнолицых, с синевою под глазами, подростков и, пожелав всем хорошо учиться и хорошо вести себя, простилась с детьми, сопровождаемая тем же оглушительным ревом четырнадцати голосов: «Счастливо оставаться, ваше сиятельство!»
   Княгиня была не в духе. Этот Антошка, не явившийся в приют, положительно беспокоил ее, и Евгений Аркадьевич тщетно старался отвлечь княгиню разговорами, сидя около нее в карете.
   Наконец карета остановилась у ворот одного из невзрачных домов в дальней улице Песков. Городовой выпучил глаза с почтительным удивлением на подъехавших. Евгений Аркадьевич выскочил из кареты и пошел отыскивать дворника.
   Через несколько минут княгиня вместе с секретарем поднималась по отвратительной лестнице в квартиру Ивана Захаровича и часто подносила к носу надушенный платок. Старший дворник следовал за ними по требованию Евгения Аркадьевича, который сообщил дворнику о цели посещения такой важной особы, как княгиня Моравская. Признаться, Евгений Аркадьевич немножко трусил – мало ли на какой можно нарваться скандал! – и потому присутствие дворника казалось ему необходимым.
   В эту минуту по лестнице быстро взбежала маленькая Анютка, закутанная в платок, и при виде княгини растерялась.
   – Ты кто такая, девочка? – остановилась княгиня.
   – Анютка…
   – Куда идешь?..
   – К дяденьке, вот сюда, – указала она на дверь.
   – А где ты была?
   – Милостыньку собирала…
   Княгиня значительно переглянулась с секретарем. Улика была налицо.
   – Как же ты, дворник, говорил мне, что не знаешь, что дети собирают милостыню? – строго заметил Евгений Аркадьевич.
   – Почем же я могу знать, что делают жильцы! – ответил дворник.
   Позвонили. Двери отворила супруга Ивана Захаровича. Его самого не было дома.
   При виде посетителей и старшего дворника молодая женщина, видимо, струсила и не знала, как ей быть: пускать ли непрошеных гостей или нет. Но старший дворник, мигнув ей глазом, проговорил:
   – Ее сиятельство желают узнать насчет детей, что живут у вас. Дозвольте осмотреть квартиру…
   Княгиня вошла, сопровождаемая Евгением Аркадьевичем и дворником. Анютка шмыгнула вслед за ними.
   По приказанию княгини была отперта маленькая комнатка, где помещались племянники и племянницы Ивана Захаровича, и княгиня просто ахнула – до того ее поразила грязь этого помещения. Никого из обитателей не было дома. Все были на работе.
   – Сколько тут помещается детей? – спросила княгиня.
   – Семь человек…
   – Чьи это дети?
   – Сродственники мужа.
   – Не лгите… Я все знаю… Мне рассказал один мальчик, убежавший от вас… Как вам с мужем не совестно заниматься таким постыдным делом и истязать детей?
   Дворник делал какие-то таинственные знаки «рыжей ведьме».
   Та бросилась княгине в ноги.
   – Ваше сиятельство… по бедности… Самим кормиться нечем…
   – Где эта девочка… Анютка, которую я встретила?.. Дворник привел Анютку. Худенькая девочка с большими черными глазами дрожала всем телом.
   – Я беру ее с собой… Ее бумаги сегодня же доставить ко мне! – обратилась она к дворнику.
   Евгений Аркадьевич поспешил сообщить адрес.
   Никто не возражал. Подобное самоуправство нисколько не удивило дворника.
   Княгиня на минуту задумалась и продолжала тем же решительным и властным тоном, обращаясь к дворнику:
   – Завтра к часу дня приведите ко мне всех детей, принесите их документы и сообщите, кто их родители и где они живут.
   – Слушаю-с, ваше сиятельство!
   – Ну, едем со мной, девочка! – сказала княгиня, обращаясь к Анютке.
   Дворник повел девочку. Ее, недоумевающую и испуганную, посадили в карету.
   – А вам, извините, места нет, Евгений Аркадьевич! – промолвила княгиня.
   – Не беспокойтесь, княгиня, я поеду на извозчике.
   Княгиня ехала вполне удовлетворенная сегодняшним днем и предстоящими хлопотами по устройству всех этих детей. Ее деятельной натуре было дела на несколько дней, и это ее радовало. Завтра же она увидится с градоначальником и расскажет все, что видела. Она поговорит с ним и о несчастном мальчике. Она попросит вытребовать Антошку от Опольева и водворить в приют.
   Поглощенная этими мыслями, полная разных добрых намерений, княгиня словно и забыла об Анютке, которая испуганно прижалась в своих лохмотьях в угол кареты и тихо, совсем тихо всхлипывала. Девочке было страшно. Зачем ее взяли? Куда везет эта красивая, важная дама в богатой шубе?
   Княгиня между тем вспомнила о своей спутнице.
   – Ты что же плачешь, девочка? Не бойся! Тебя больше обижать не будут… Никто не обидит… Тебе хорошо будет! – ласково говорила княгиня, любуясь миловидным личиком девочки и особенно ее большими черными испуганными глазами, осененными густыми ресницами.
   Ласковый голос княгини немного успокоил Анютку. – Теперь не боишься? – продолжала княгиня.
   – Не бо-юсь! – протянула Анютка, вытирая грязным кулачком слезы.
   И вслед за тем пугливо спросила:
   – А куда вы везете меня?
   – К себе пока. Тебя накормят, напоят чаем… Тебя вымоют, причешут и оденут в хорошенькое платье. Хочешь?
   – Хочу! – ответила девочка, и ее личико просветлело. Когда карета подъехала к подъезду ее особняка на Сергиевской, княгиня, поднявшись к себе, велела горничной накормить Анютку и немедленно отвезти ее в приют для девочек общества «Помогай ближнему!». После этого она пошла переодеваться, чтобы ехать с визитами.

   Иван Захарович вернулся домой только к вечеру и был порядочно пьян. Дети, увидевшие «дяденьку», предчувствовали, что сдача выручек не обойдется сегодня без ремня, и испуганно притаились в своей комнате.
   Весь хмель сразу выскочил у Ивана Захаровича из головы, когда супруга сообщила ему о посещении княгини и об увозе Анютки. И он совсем упал духом, когда старший дворник отобрал у него все детские документы и объявил, что на следующий день отведет всех его питомцев к княгине.
   Надо было спасать собственную шкуру. Когда дня через три после посещения княгиней заведения Ивана Захаровича в полицейском участке было получено строжайшее предписание о производстве немедленного дознания, Ивана Захаровича не оказалось, и розыски его в городе не увенчались успехом. Он уже был в Москве и намеревался там заняться другой профессией – открыть питейное заведение.
   Супруга его осталась в Петербурге, чтобы распродать вещи, а затем приехать к мужу… Но Иван Захарович напрасно писал своей Машеньке умоляющие письма. Она не ехала к нему.

Глава 20

   В этот вечер «граф», несмотря на дьявольский холод, не очень-то располагающий людей к благотворительности, «работал» довольно недурно.
   Какой-то студент, к которому «граф» обратился с просьбой «ссудить его гривенником», взглянув при свете фонаря на страшно изможденное лицо «графа» с лихорадочно блестевшими глазами, как-то торопливо опустил руку в карман своего теплого пальто и, кладя в руку «графа» несколько серебряных монеток, участливо проговорил:
   – Вы бы в больницу пошли…
   – Вы полагаете, молодой человек? Очень благодарен за помощь и за совет. Очень!..
   И, приложившись к цилиндру, «граф» побрел далее.
   «В самом деле, этот студент, пожалуй, и прав!» – горько усмехнулся он, чувствуя, как холод прохватывает его всего, как ноет грудь и ломит все тело.
   «Неужто машина окончательно испорчена?!» – с тоской думал он и, пересиливая боль, продолжал свой путь, озирая зорким взглядом проходящих.
   – Madame! Quelques sous, s’il vous plaоt [20 - Мадам! Всего несколько грошей, будьте добры (франц.).], – произнес он, нагоняя какую-то даму.
   И та, взглянув на «графа», торопливо вынула из портмоне двугривенный и подала ему.
   Через два часа прогулки на морозе в костюме, который согревал очень мало, «граф» имел полтора рубля и поспешил домой.
   Продрогший и посиневший от холода, чувствуя себя очень скверно, он вошел в свою комнатку и, кивнув Антошке, снял с себя пальто, разделся и лег на постель.
   – Вы нездоровы, граф? – тревожно спрашивал Антошка.
   – Нет, ничего… Прозяб немного… За ночь все пройдет… Накрой-ка меня, Антошка, моим пальто… Вот так, хорошо…
   – Сейчас я самовар подам… Чаем согреетесь…
   Ни чай, ни несколько стаканов горячей малины, предложенной Анисьей Ивановной, ни полушубок, которым Антошка заботливо накрыл «графа», не согревали иззябшего тела. «Графа» жестоко трясло в ознобе.
   Озабоченный Антошка выбежал к хозяйке:
   – Страх как трясет графа, Анисья Ивановна… Нет ли у вас, чем бы накрыть его.
   Добрая женщина предложила свою шубейку и промолвила:
   – Простудился наш Александр Иваныч… Теперь его лихорадка и бьет…
   – А она пройдет, эта самая лихорадка? – испуганно спрашивал Антошка.
   – Как Бог даст… Больной он… Ишь ведь, вышел в какую погоду!
   – А я, Анисья Ивановна, еще печку стоплю… Можно?
   – Топи, Антошка.

   Антошка сбегал за водой и присел на табуретке около «графа».

   – А ежели завтра графу не станет лучше, надо бы за доктором… Как вы думаете?
   – То-то, лучше бы за доктором…
   – Дорого, поди, стоит?
   – Ничего не стоит… Тут недалеко барышня-докторша квартирует… казенная, значит… от города… Завтра сбегаешь за ней, Антошка… Она раз лечила меня… Славная такая, – прибавила она.
   Антошка вернулся в комнату «графа» несколько успокоенный. Он еще накрыл «графа» и не пожалел дров, растапливая печку.
   К ночи озноб прошел, и все тело «графа» пылало.
   – Согрелись, граф? – обрадовался Антошка, заметивший, что «граф» сбрасывает с себя все, чем был накрыт.
   – Согрелся, Антошка… Слишком даже согрелся! – промолвил, тяжело дыша, «граф» и улыбнулся. – А ты чего не спишь?.. Ложись спать, Антошка… Только принеси холодной воды… Пить хочется…
   Антошка сбегал за водой и присел на табуретке около «графа».
   «Граф» с трудом приподнялся и жадно отпил воды. Только теперь, при слабом свете свечки, Антошка разглядел осунувшееся лицо «графа» и его страдальческое выражение.
   – Граф! Где же у вас болит? – спросил он испуганным голосом. – Верно, очень болит?
   – Порядочно… Грудь болит, и спина болит… А ты спи, Антошка. Завтра мне лучше будет… Меня, брат, не скоро проберешь… Мы, Опольевы, живучие… Спи, добрый мой мальчик… И я засну…
   Антошка лег на свою кровать, но заснуть не мог, прислушиваясь к прерывистому дыханию «графа». Сухой резкий кашель заставлял его вскакивать с постели и подходить к больному.
   «Граф», казалось, не узнавал Антошку, хотя и смотрел на него блестящими глазами. Он временами стонал, схватываясь за грудь, и просил пить.
   Антошка подавал «графу» воды и испуганно поглядывал на него. Он никогда близко не видел больных, и ему казалось, что «граф» непременно помрет… И слезы текли по щекам мальчика…
   – Ты что ж не спишь, Антошка? И чего плачешь, мой голубчик?.. Не беспокойся… Спи… спи… Еще как мы с тобой заживем… Отлично заживем… Уж я больше не буду ходить на работу! – возбужденно, в полубреду говорил «граф». – Не буду. Совершенно достаточно… Quelques sous, s’il vous plait… [21 - Всего несколько грошей, будьте добры… (франц.)]И так всю жизнь… И умирать не желаю с тех пор, как ты… со мной… А ты не плачь… Я тебя в приют не отдам… Княгиня останется с носом… Ох, как болит грудь… Ах, как жарко… Пить, пить…
   Антошка не отходил от графа весь остаток ночи, и когда в окно заглянул серенький свет петербургского утра, «граф» увидел Антошку, спавшего на полу у его кровати.
   Вошедшая вскоре Анисья Ивановна разбудила Антошку.
   – Ночью ухаживал за мной! – проговорил растроганный «граф».
   – Ему что – отоспится днем! – промолвила Анисья Ивановна. – Ну, а ваше здоровье как, Александр Иваныч?..
   – Отлежусь, Анисья Ивановна!..
   – Малинки не дать ли?
   – Ничего не хочется… Вот деньги, – проговорил «граф», указывая на стол, – мальчика накормите…
   – И так накормлю… Бог с вами, Александр Иваныч… Теперь вам самим понадобится, а после сочтемся…
   – Ну, спасибо… Добрая вы…
   «Граф» снова погрузился в дремоту. От него так и дышало жаром.
   Анисья Ивановна вызвала Антошку и приказала ему идти к докторше.
   Через четверть часа Антошка уже вбегал в третий этаж и вошел в отворенную дверь квартиры думского врача. В прихожей дожидалось несколько человек бедного люда. Это был час приема больных…
   Прошло несколько минут. Из кабинета вышла какая-то баба, а вслед за нею на пороге показалась небольшого роста брюнетка с умным и выразительным лицом и живыми блестящими черными глазами. Вся ее маленькая фигурка в белом балахоне, одетом поверх черного платья, дышала какою-то вызывающею энергией.
   – Смотрите же… Не забудьте, что я вам сказала, – говорила она решительным голосом. – Три раза в день по чайной ложке и мазь… Чья очередь?.. Пожалуйте…
   В эту минуту Антошка подбежал к ней и проговорил взволнованным голосом:
   – Госпожа докторша, будьте добреньки, зайдите поскорей к графу… Он опасно заболел…
   – К какому графу? – изумилась докторша, взглядывая на взволнованного Антошку. – Граф может позвать другого врача…
   Антошка поспешил объяснить, что заболевший не граф, а только так прозывается. Он Александр Иванович Опольев, и бедный, совсем бедный… Вчера выходил в одном пальтеце и вернулся весь заколевши… А всю ночь горел… И сейчас горит… Грудь болит, и ломит спину.
   – Помогите, госпожа докторша, а то не ровён час помрет! – прибавил Антошка упавшим голосом.
   Докторша записала адрес и обещала прийти тотчас же, как окончит прием больных.
   – В десять часов буду! – прибавила она.
   – Спаси вас Бог! – воскликнул полный благодарности Антошка и побежал домой.
   В десять часов явилась докторша. Ее встретила Анисья Ивановна и сочла почему-то нужным сообщить ей, кто такой ее жилец, как он оставлен богатыми своими родственниками и принужден побираться. Не преминула Анисья Ивановна рассказать и о том, как Александр Иванович пригрел такого же нищенку-сиротку Антошку…
   Только после этого предисловия Анисья Ивановна ввела докторшу в комнату жильца и, подойдя к его кровати, сказала:
   – А я вам, Александр Иванович… докторшу привела… «Граф» недовольно поднял глаза на вошедшую. Его несколько смущало появление женщины-врача, и он натянул на себя одеяло.
   – Напрасно вы беспокоили, Анисья Ивановна, госпожу докторшу… У меня, собственно говоря, ничего серьезного…
   «Граф» храбрился нарочно, несколько стесняясь осмотра женщиной, а сам хорошо сознавал серьезность болезни и жаждал помощи.
   – Я и не сомневаюсь в этом. А все-таки не позволите ли вас выслушать?
   Докторша сказала это так просто, так участливо, и ее живые умные глаза смотрели с такой ласковой серьезностью, что «граф» проговорил:
   – Что ж… Если вы находите нужным…
   И расстегнул ворот сорочки.
   Докторша долго и внимательно выслушивала и выстукивала все еще богатырскую грудь «графа» и, предложив ему поставить термометр, проговорила:
   – Болезнь ваша серьезнее, чем вы думаете… Конечно, опасности нет, но вам придется некоторое время пролежать в постели.
   «Граф» пристально посмотрел на докторшу.
   Его ввалившиеся большие черные глаза горели лихорадочным блеском, в них было выражение какой-то грустной насмешливости.
   – Вы полагаете… опасности нет? – прошептал он и, заметив, что Антошка жадно и испуганно прислушивается, прибавил: – Вы говорите по-немецки?
   – Говорю! – ответила докторша, несколько смущенная этим взглядом и ироническим тоном его слов.
   И «граф» продолжил по-немецки:
   – Не скрывайте от меня правду. Я знаю, что моя болезнь опасна… Я бывал в руках докторов… Воспаление легких в мои годы и при такой обстановке… Finita la comedia? [22 - Представление окончено? (итал.)]Не правда ли?.. Если так, то не лучше ли меня отвезти в больницу, чтобы не стеснять мою добрую хозяйку… И кроме того, мне надо распорядиться насчет мальчика… Он – единственное существо на свете, ради которого я еще хотел бы жить…
   Докторша заметила, что в настоящее время было бы опасно перевозить его в больницу, и снова повторила, что не отчаивается относительно его выздоровления…
   – Ну, спасибо вам… Спасибо! – проронил по-русски усталым голосом «граф». – Я жить все-таки хочу! – прибавил он…
   Докторша прописала рецепт и оставила термометр, чтобы три раза в день измерять температуру.
   – А вы будете записывать ее! Сумеете? – обратилась она к Антошке.
   – Он сумеет! – не без горделивого чувства вставил «граф».
   – Ну, до свидания… Вечером я опять зайду.
   – Благодарю вас…
   Она протянула ему руку и, ласково кивнув головой, вышла из комнаты больного и, сделав Анисье Ивановне соответствующие наставления, проговорила, вынимая из портмоне деньги:
   – Вот возьмите десять рублей… Понадобятся… Купите больному вина… мадеры… Давайте понемногу…
   Но Анисья Ивановна горячо протестовала… У нее есть деньги… Она сама купит, что нужно… И, наконец, можно дать знать родственникам графа… Они помогут…
   Взволнованная, вышла докторша из этой квартиры. Этот нищий больной, заботившийся о таком же нищем приемыше… Эта добрая женщина, отказывающаяся от денег… Все это произвело на чуткую, отзывчивую докторшу сильное впечатление…
   Она спускалась по лестнице, когда ее нагнал Антошка и спросил:
   – Госпожа докторша… Как граф?.. Не помрет?..
   – С чего вы взяли?.. Надеюсь, что он поправится…
   – О, вылечите его… вылечите его, добренькая барыня!.. Если б вы знали только, какой он добрый… Мне вот справил полушубок, а сам…
   И с этими словами Антошка бегом побежал в аптеку за лекарствами и в лавку за вином.

Глава 21

   «Граф» оказался действительно живучим, он пережил воспаление легких. Через несколько дней острый период болезни миновал, и докторша Елизавета Марковна, навещавшая больного ежедневно по два раза и сама привозившая ему лекарства, радостная и веселая, объявила, что теперь он вне опасности.
   Когда она ушла, «граф» в первый раз с аппетитом поел бульона и, присаживаясь на кровати, сказал:
   – Ну, теперь, Антошка, надо и о делах подумать… Небось, много мы задолжали Анисье Ивановне?.. Дай-ка мне сюда перо и бумаги… Напишу-ка племяннице… Она добрая, не откажет… А ты отнесешь ей письмо… Только смотри, по черному ходу неси… А то на парадной швейцар – большая бестия, не пустит тебя. Постарайся отдать письмо самой барышне в руки…
   – Будьте спокойны, граф! Все как следует обделаю! – не без гордости ответил Антошка.
   «Граф» принялся за письмо, но тут в комнату вошла Анисья Ивановна и смущенно проговорила:
   – Александр Иванович… Околоточный [23 - Околóточный (надзиратель) – чиновник городской полиции, ведавший небольшой частью территории – околотком.]зачем-то хочет вас видеть… Уж он два раза приходил… Тогда я упросила его подождать… Говорю: совсем вы больны… Ну а теперь… настоятельно требует…
   – Околоточный?.. Что ему нужно?.. Попросите его сюда, Анисья Ивановна.
   При упоминании околоточного Антошка струхнул. Через минуту в комнату вошел молодой, довольно представительный и чистенький околоточный и, бросая взгляд на Антошку, вежливо поклонился «графу» и проговорил:
   – Насчет вас бумага из участка… Не угодно ли прочесть…
   – Удивляюсь, что нужно от меня полиции? – промолвил «граф», растягивая для важности слова и щуря глаза. – Дайте, пожалуйста, эту бумагу.
   Околоточный вынул ее из портфеля и подал «графу». Тот пробежал ее и изменился в лице.
   В этом предписании частному приставу [24 - Ча́стный при́став – полицейский чиновник, в ведении которого находилась одна из частей города.]предлагалось объявить отставному гвардии штабс-ротмистру Александру Опольеву о том, чтобы он немедленно отправил проживающего у него незаконно крестьянского сына Антона Щигрова, четырнадцати лет, в приют общества «Помогай ближнему!». В случае же оказания названным Опольевым какого-либо препятствия отобрать от него Антона Щигрова, объявить Опольеву, что за уклонение от распоряжений начальства он будет подвергнут строжайшему взысканию.
   – Но по какому же это праву?! – воскликнул «граф», бросая тоскливый взгляд на Антошку. – Если он не желает в приют…
   Антошка понял, что околоточный пришел из-за него, и стал белее рубашки…
   – Извините-с… Я ничего не знаю… Я подчиненный чин… Потрудитесь расписаться…
   Но вместо того «граф» снова воскликнул:
   – Эта дура княгиня… моя двоюродная сестра хочет насильно тащить в приют мальчика, о котором я просил… Это она затеяла всю эту подлую… историю… Но я… я не позволю… Слышишь, Антошка?.. Мы не позволим… Ты не будешь в приюте!.. Экие мерзавцы эти благотворители! – кипятился возмущенный «граф».
   И, обращаясь к околоточному, проговорил:
   – Послушайте… Прошу вас повременить день-другой… Даю вам слово, что мальчик не убежит, а я сейчас же напишу этой княгине и еще одной родственнице… Попрошу их, чтобы они немедленно просили об отмене этого нелепого распоряжения… Если на то пошло, я усыновлю этого мальчика, и, надеюсь, тогда никто не посмеет взять его у меня… Послушайте, господин околоточный, вы молоды, у вас, вероятно, еще не заглохли чувства… Умоляю вас, повремените деньдругой…
   – Повремените! – просила и Анисья Ивановна.
   – Что ж… я… пожалуй… доложу, что вы еще больны и находитесь в бессознательном состоянии.
   – Благодарю вас… Вы – человек! – промолвил «граф», протягивая околоточному руку.
   Через несколько минут Антошка бежал в дом Опольева с письмом к Нине, передав другое письмо к княгине Моравской через посыльного.
   Ах, какими красноречивыми были эти письма горемычного «графа»!

Глава 22

   Появившись в большой кухне Опольевых, Антошка на этот раз не интересовался наблюдениями. Он был поглощен одною мыслью – передать как можно скорее письмо по назначению. Голос Антошки дрожал тревожным нетерпением, когда он спросил молодого парня, который недалеко от дверей перемывал в жестяной лохани тарелки:
   – Скажите, пожалуйста, барышня дома?
   – Барышня? А тебе зачем барышня?
   – Письмо им есть… Передать бы.
   – Обожди. Кто-нибудь из комнат придет и возьмет… И дома ли, нет ли барышня – скажет…
   – Должно быть, дома: еще не завтракали, – заметил, отворачиваясь от плиты, повар, довольно благообразный старик с седыми кудреватыми волосами, выбивавшимися из-под белого колпака.
   И, оглядев Антошку своими добродушными и в то же время любопытными небольшими глазками, спросил:
   – А ты от кого с письмом, мальчик?
   – От одного бедного их сродственника… Оне знают… – На бедность, значит, просит?
   – Очень даже нуждаются…
   Повар подумал и сказал:
   – Верно, это тот самый сродственник, которого генерал приказал не пускать и писем от него не принимать…
   – От него-то и письмо к барышне.
   – А он кем же доводится генералу?.. Ты не знаешь? – любопытно допрашивал старик.
   – Родной брат…
   – Родной брат? – воскликнул старик повар, необыкновенно изумленный. – Ты это верно знаешь?
   – Очень даже верно…
   – А мы полагали, что так, какой-нибудь дальний… Однако! Родной брат такого важного генерала, а швейцар говорил, что ходит вроде нищего в самом последнем костюме…
   – И вовсе даже нищие… Из-за своей легкой одежи чуть не умерли! – пояснил Антошка, заметив, что повар, видимо, не сочувствует такому бессовестному отрицанию кровных уз.
   – Нищий… брат генерала Опольева!.. Видно, на братца не надеется, если к племяннице пишет?
   – Уж какая надежда, – с сердцем проговорил Антошка, – ежели ваш генерал вовсе отказался от родного брата… Пропадай, мол, как собака, а мне наплевать… И сколько горя принял Александр Иваныч, генеральский-то брат… Такого, можно сказать, важного звания господин, офицером в уланах служил и по улицам милостыню собирал… И все сродственники от него отреклись за родным братом… Допустили, чтобы человек терпел… А еще все графы да князья! – возмущенно закончил Антошка.
   – Д-д-да… времена!.. Родного брата и… в шею! Очень даже просто! – протянул, ни к кому не обращаясь, старик и вздохнул, покачав головой.
   Он снова стал мешать в кастрюле, черпнул ложкой и, попробовав соус, спросил:
   – А ты как же знаешь генеральского брата?
   Антошка в коротких словах рассказал свою историю. Повар, видимо, удивленный и тронутый, промолвил раздумчиво:
   – Ишь ведь, какие бывают на свете дела!.. Нищий, а призрел сироту… Богатый – и родного брата в шею… Ловко!
   – Жалостливый! – вставил и кухонный мужик, необыкновенно сосредоточенно и словно бы сердито слушавший рассказ Антошки.
   – А ты вот что, Афанасий, – обратился к мужику повар, – возьми-ка от мальчика письмо да снеси Дуняше, пусть, мол, самой барышне передаст, да у ней в комнате… Чтобы, значит, генерал не проведал… Да оботри прежде руки-то… Письмо замараешь… Вот так… неси теперь Дуняше… И лакеям не показывай…
   Когда Афанасий ушел, повар ласково сказал Антошке:
   – Пока присядь, мальчик. Бог даст, барышня не откажет помочь горемычному дяденьке… Она у нас добрая… не похожа на отца… Тот вовсе как будто каменный! – прибавил, понижая голос, повар.
   – Беспременно поможет! – уверенно подтвердил Антошка.
   – Ты почему же полагаешь?
   – Она раз прислала двадцать пять рублей, будто от отца… И велела в письме, ежели что, к ней писать, а не к отцу…
   – Ишь ты! Папеньку своего не захотела оконфузить! – промолвил повар.
   В скором времени вслед за кухонным мужиком в кухню вошла молодая горничная Дуняша и велела Антошке идти за собой.
   – Барышня хочет тебя видеть! – приветливо сказала она.
   Нина дожидалась Антошку в маленькой комнате Дуняши. Необыкновенно участливо и внимательно, несколько смущенная и точно чувствуя себя в чем-то виноватой, слушала эта худощавая молодая девушка с большими глазами возбужденный рассказ Антошки о «графе», о его болезни, о его доброте. И когда Антошка окончил рассказ мольбой о том, чтобы его не отдавали в приют и не разлучали с «графом», который всеми брошен, молодая девушка, потрясенная и возмущенная, обещала непременно сегодня же поехать к княгине и просить ее отменить свое распоряжение.
   Она торопливо отдала Антошке конверт с двадцатью пятью рублями и проговорила:
   – Кланяйся от меня дяде. Извинись, что мало посылаю… Скоро еще пришлю… Успокой его… Скажи, что я буду просить княгиню… Она не возьмет тебя в приют… я уверена… ты останешься при дяде… Ты ведь так его любишь…
   – Еще бы не любить!.. – воскликнул Антошка.
   – И дядя, и ты – оба вы хорошие! – возбужденно произнесла девушка. – И я сделаю для вас все, что могу…
   – Спаси вас Бог, добрая барышня… Как граф-то обрадуется, что вы жалеете его… А то… ведь он чуть было не умер…
   – Отчего же он не написал мне?
   – Шибко болен был… Без памяти лежал, барышня…
   – Бедный!.. Ну, иди же к нему, Антоша… Кланяйся… Вот и тебе… возьми, возьми! – говорила она, доставая из портмоне последний рубль, бывший там, и отдавая его Антошке. – Что-нибудь себе купишь…
   Антошка вышел благодарный и обрадованный.
   «Теперь граф не пропадет. Племянница его не чета всем этим княгиням и графиням. Сейчас видно, какая она простая да жалостливая!» – думал Антошка, торопливо возвращаясь домой…
   Рубль, полученный им, заставил его задуматься о том, что бы такое купить «графу» на эти деньги, что доставило бы ему удовольствие. Долго он ломал над этим вопросом голову и, наконец, решил, что вино очень полезно «графу», тем более что и докторша во время болезни приказывала давать вина и сама его привозила, и Антошка, войдя в погреб, потребовал самой лучшей мадеры на рубль.

Глава 23

   Рассказ Антошки произвел на молодую девушку сильное впечатление.
   Первый раз в жизни она непосредственно узнала об ужасах нищеты и горя несчастных, обездоленных людей. До этого она, случалось, читала об этом в книгах или слышала мимоходом в разговорах, но никогда не задумывалась над этим вопросом. Выросшая в богатом доме, она не могла себе представить, что на свете существуют люди, не имеющие ни пищи, ни платья, ни крова, нуждающиеся в простом куске хлеба.
   А теперь эти мысли бродили в ее голове, находили отклик в добром сердце девушки, и ей непременно хотелось помочь и этому несчастному дяде, и этому мальчику.
   Как ни тяжело ей было осуждать отца, но она осудила его в душе за то, что тот так жестоко отнесся к родному брату, и она припомнила те ужасные слова отца, которые он говорил по поводу письма, полученного месяц назад от дяди, в котором он молил о помощи для мальчика. Тогда она почувствовала правдивость этого письма. И она подумала, что отец неправ, считая своего брата лжецом… И тогда она находила поведение отца жестоким, и, полная стыда за него, послала свои двадцать пять рублей. А теперь, услышав трогательную историю двух горемычных существ, молодая девушка невольно еще строже судила отца, и слова его казались ей теперь бессердечными.
   О, как бы хотелось ей помирить отца с дядей… Откуда такое озлобление? Ужели отец недоступен жалости и не может отнестись к нему тепло и сердечно, ободрить его, помочь ему?..
   Но при мысли об этом ей становилось жутко, и невольные сомнения закрадывались в ее голову. Отец непреклонен и, что раз решил, не меняет. И смеет ли она учить отца? И станет ли он ее слушать?
   Но если отец не исполняет то, что велят долг и любовь, – она сама исполнит. Она не допустит, чтобы родной брат отца нищенствовал, собирая милостыню на улицах, и чтобы у него отняли этого мальчика, которого он так любит. Это безжалостно, возмутительно!
   Возбужденная и радостная, что и у нее, скучающей и неудовлетворенной тою жизнью, которую ее заставляли вести, нашлось вдруг дело, что и она может быть полезной двум существам, молодая девушка вышла из своей комнаты и прошла в кабинет к матери.
   Нина рассказала ей то, что слышала от Антошки, и проговорила:
   – Мама! Ведь необходимо помочь дяде и этому мальчику!
   Госпожа Опольева, женщина добродушная, но благоговевшая перед мужем, хотя и согласилась с дочерью, что этот «несчастный дядя» заслуживает помощи и что он всегда возбуждал в ней жалость, но прибавила:
   – А что скажет отец, Нина?
   – Но разве, мама, мы-то сами не можем помочь помимо папы его родному брату?.. И наконец, ведь он вовсе не такой дурной… Напротив, эта история с мальчиком… эти заботы о нем…
   – Но почему дядя обратился к тебе, Нина?.. Он тебя совсем не знает… Видел маленькой девочкой…
   Нина призналась матери, что раньше послала дяде от имени отца деньги и теперь послала.
   – Видишь, какая ты! – растроганно произнесла мать и нежно потрепала дочь по щеке своей белой пухлой рукой в кольцах. – А если папа узнает об этом? Ведь он будет недоволен… Ты ведь знаешь его мнение о дяде?
   – И пусть узнает… Я тогда сама расскажу папе, что он ошибается… И папа, быть может, убедится и… помирится с дядей.
   Опольева сделала отрицательный жест.
   – Этого никогда не будет! – произнесла она грустным тоном.
   – Но за что же такая ненависть?.. Что такого сделал дядя, что от него все отшатнулись и довели его до нищенства? – воскликнула Нина. – Расскажи мне, мама…
   Мать рассказала известную читателю историю «графа».
   – Что ж тут такого ужасного, мама?.. Разве дядя не мог исправиться? И разве многие молодые люди не делают то же самое?.. Однако их не изгоняют из общества…
   – Положим, с дядей сурово обошлись… не спорю, – заметила мать, – но все-таки так опуститься, сделаться пьяницей, нищим…
   – Но кто же в этом виноват? Разве родные поддержали его тогда? Напротив, все, как ты говоришь, его оставили и сами же обвиняют его. Ах, мама, мама, как это несправедливо и безжалостно! – воскликнула молодая девушка. – Нет, мама, голубчик, милая, добрая, ты уж позволь мне помогать дяде… я буду давать ему в месяц свои двадцать пять рублей… И непременно… Мне на булавки и остальных денег за глаза довольно… И не нужно папе говорить… Пусть дядя будет думать, что это он посылает… Не правда ли?..
   – Ну что ж, делай как хочешь, добрая моя девочка, возьми и от меня маленькую лепту… Пошли ему еще десять рублей… Я буду давать каждый месяц.
   – Спасибо за дядю и за мальчика, мамочка… Теперь они по крайней мере не будут нищенствовать… А за этого мальчика я буду просить тетю Мари… Я после завтрака к ней поеду… Можно?
   – Поезжай… только вряд ли ее застанешь после завтрака… Ведь Мари, ты знаешь, всегда занята… Время у нее распределено…
   – Я сейчас же поеду…
   – А завтракать?..
   – Бог с ним, с завтраком… Потом позавтракаю…
   – Так прикажи закладывать карету…
   – Нет, я лучше в санях, мамочка…
   И с этими словами Нина вышла из кабинета матери и попросила Дуняшу приказать запрячь сани.
   Через полчаса она уже ехала к княгине Моравской. Дорогой у нее явилась мысль после визита к Моравской поехать к дяде. То-то он обрадуется! Непременно надо навестить его. Мама, наверное, не рассердится! А отец не будет знать об этом!
   – Дома княгиня?
   – Дома, пожалуйте!
   Молодая девушка быстро поднялась по лестнице.
   Лакей встретил ее у дверей почтительным поклоном и, проводив до гостиной, пошел докладывать княгине.

Глава 24

   Княгиня Марья Николаевна с четверть часа тому назад вернулась с прогулки, по обыкновению свежая, цветущая и румяная, в довольном расположении духа.
   Письмо «графа», которое княгиня только что прочла, несколько смутило молодую женщину и, главное, нарушило ее спокойное расположение духа и поколебало ее уверенность в том, что все, что она делает, хорошо и полезно.
   Давно-давно не читала княгиня таких писем, хотя получала их много.
   Это было страстное, умоляющее и вместе с тем негодующее письмо возмущенного и несчастного человека, полное ядовитых слов насчет желания кузины спасать людей при помощи полиции и делать не добро, а зло. Искренностью и горем дышали эти строки, в которых «граф» объяснял, что такое для него этот мальчик, возродивший его к жизни, его, одинокого и всеми брошенного. Неужели милые родственники, не желающие его знать, хотят отнять единственное преданное ему существо?
   «Это было бы бессовестно и бездушно, княгиня… – писал “граф”. – Повремените, по крайней мере. Соберите справки, узнайте обо мне, посылайте своих благотворителей справляться о мальчике, и если сведения эти будут неблагоприятны, тогда… тогда берите его в приют, из которого Антошка, конечно, убежит и благодаря вам действительно попадет, как вы выражаетесь, в “когти порока”… Нет, вы этого не сделаете, кузина… Не сделаете».
   Прошла минута-другая, а княгиня все еще держала письмо в руках. Она хотела бы отнестись к этому дерзкому письму с презрением и чувствовала, что не может… Она хотела уверить себя, что это пишет «пропавший человек», пьяница, негодяй и что на этот «пьяный бред» не стоит обращать внимания, – и тем не менее чувствовала, что этот «бред» задевает ее и что он дышит правдой…
   И ее красивое спокойное лицо омрачилось тенью. Вместо того чтобы разорвать письмо, она положила его на письменный стол и задумалась…
   В эту минуту постучали в двери.
   – Войдите!
   – Нина Константиновна Опольева! – доложил лакей.
   – Просите сюда! – проговорила княгиня.
   Она поднялась и пошла встретить молодую девушку. Княгиня очень благоволила к своей молодой родственнице. Она считала Нину серьезной девушкой, а не обыкновенной светской пустельгой, которая только ищет женихов и занимается кокетством.
   – Какой счастливый ветер занес тебя, Нина? – говорила княгиня, целуя молодую девушку. – У вас все здоровы: мама, отец?
   – Все здоровы, тетя Мари… А к вам я, тетя, с просьбой, с большой просьбой.
   – Да ты присядь прежде, Нина…
   Нина опустилась на маленький диванчик.
   – Ну, теперь рассказывай, в чем дело…
   Волнуясь и спеша, молодая девушка стала просить княгиню не определять Антошку в приют.
   – Если б вы знали, тетя, как любят они друг друга: бедный дядя и этот мальчик!.. Он сейчас у меня был и рассказывал, что дядя был опасно болен, чуть не умер, простудился, когда вышел в легком пальто собирать милостыню… А этого своего приемыша ни за что не пускал… Его одел, а о себе не подумал… Вообще тут все необыкновенно, тетя, и доказывает, что дядя вовсе не такой дурной человек… Напротив…
   – И твой папа так теперь думает?
   – Нет, тетя… Папа предубежден против дяди…
   – А ты, Нина, увлекаешься… Я тоже получила сейчас письмо от кузена… и очень дерзкое и наглое… И он требует, чтобы я не определяла его приемыша в приют… И какой тон…
   – Но, тетя, он так несчастен… Полиция грозит отнять мальчика…
   – Да, я просила об этом, чтобы его спасти… Он произвел на меня очень хорошее впечатление, этот мальчик. В приюте ему было бы лучше! – настаивала княгиня.
   – Он убежит из приюта… Он не хочет туда!
   – И твой дядя пишет, что убежит… Вот делай после этого добро людям… Хлопочи о них! – с сердцем промолвила княгиня. – Что может выйти из этого мальчика? Нищий, пьяница, вор.
   – О нет, тетя, нет… О нем и о дяде будут заботиться… Дядя больше не станет просить милостыни… Нет! – энергично протестовала Нина, вся вспыхивая.
   – Ты хочешь помогать ему?
   – Да, тетя.
   – Напрасно, моя милая… Надо помогать с разбором… Твои деньги пойдут на пьянство… Твой дядя совсем погибший человек…
   – Не думаю, тетя… Милая, уж вы исполните просьбу… Оставьте дяде мальчика… Не откажите, голубушка тетя! – упрашивала Нина.
   – Ну, хорошо… Я уступаю… Не хотят люди добра – как хотят, а я умываю руки! – проговорила, наконец, княгиня.
   – И напишите поскорее кому там нужно, а то полиция возьмет мальчика.
   – Я сейчас протелефонирую.
   И княгиня подошла к телефону, вызвала кого следует и просила отменить распоряжения.
   – Ну, теперь одним нищим на свете будет больше… поздравляю. Ты довольна этим, Нина? – проговорила княгиня.
   Но голос ее звучал весело. Она, казалось, сама была рада, что исполнила просьбу и оставила Антошку при «графе».
   – А мне кажется, что теперь двумя несчастными людьми будет меньше! – заметила Нина, улыбаясь своими большими кроткими глазами.
   – Надо бы и тебе, Нина, делом заняться…
   – Каким? Научите, тетя…
   – Сделайся членом нашего общества «Помогай ближнему!», и, если захочешь, дело найдется…
   – Я охотно готова бы работать… Но только… папа не особенно любит все эти благотворительные общества…
   Княгиня вспыхнула.
   – Твой отец меня считает вроде сумасшедшей… я знаю… Но я с ним поговорю и надеюсь, что он позволит тебе работать под моим наблюдением… Хочешь?..
   – С большим удовольствием!
   – Ну, а теперь пойдем завтракать, – улыбнулась княгиня, когда вошедший лакей доложил, что завтрак подан.

Глава 25

   – Куда прикажете, барышня, домой? – спросил кучер после того, как швейцар Моравских усадил Нину в санки и застегнул полость.
   – Нет, Иван… Поезжайте к Бердову мосту. Вы знаете, где Бердов мост?..
   – Как не знать, барышня.
   Кучер любил «хорошо прокатить» барышню, которую он, как и вся вообще прислуга в доме Опольевых, отличал за ее простоту и ласковое, приветливое обращение. Он натянул вожжи, и резвая вороная лошадь понесла санки крупною быстрою рысью. Не доезжая Бердова моста, кучер круто осадил лошадь у ворот большого дома, указанного Ниной.
   Она вышла из саней и нерешительно дернула за звонок у ворот. Явился дворник.
   – Где здесь живет господин Опольев? – спросила Нина.
   – На заднем дворе, у прачки, третий этаж… номер пятьдесят! – грубовато ответил дворник.
   – Да ты проводи барышню-то… Не видишь, кто с тобой говорит! – сердито окрикнул кучер, находивший, что дворник отнесся не с надлежащим почтением к барышне, да еще приехавшей на собственной лошади.
   – Я… что ж… Я провожу… Пожалуйте, барышня! – проговорил дворник уже более любезно.
   «Ишь ведь, дядю нищего своего пошла проведать», – сочувственно подумал кучер, который уже узнал сегодня на кухне, кто такой брат их генерала.
   Не без некоторой брезгливости поднялась Нина по темной вонючей лестнице с мокрыми ступеньками и покрытыми сыростью стенами. Из многих квартир с открытыми дверями шел скверный запах кухни и смрада. По лестнице шмыгнули какие-то подозрительные мужские фигуры, скверно одетые, с испитыми физиономиями, и удивленно озирали нарядно одетую барышню. И Нине становилось жутко.
   – Вот здесь, пожалуйте.
   И дворник дернул звонок.
   За дверями послышалось шлепанье туфель, и Анисья Ивановна в кофте и юбке, с засученными рукавами, показалась в дверях.
   – Вам кого? – удивленно спросила она.
   – Александр Иванович Опольев здесь живет?
   – Здесь… здесь… Пожалуйте, барышня! – приветливо встретила Нину квартирная хозяйка, догадавшись по описанию Антошки, что это та самая племянница, которая помогла «графу».
   – Можно к нему войти? – робко спросила Нина и невольно поморщилась, вдыхая отвратительный спертый воздух маленькой квартирки.
   – Очень даже можно… Александр Иваныч сегодня первый раз встали и сидят… Входите… Вот их комната…
   Нина постучала.
   – Войдите! – раздался из комнаты низкий сипловатый басок «графа».
   Девушка вошла и на мгновение остановилась, смущенная и пораженная нищенской обстановкой маленькой комнатки и видом этого смертельно бледного осунувшегося лица, изрытого морщинами, с черными глубоко сидящими глазами, все еще красивого и выразительного. Шапка кудрявых седоватых волос, покрывавших большую голову «графа», завершала необычайное сходство дяди с отцом, только «граф» казался совсем стариком, хотя и был моложе. Одет он был в свой знаменитый дырявый халат…
   – С кем имею честь?.. – с изысканною вежливостью начал было удивленный «граф», с трудом приподнимаясь с кровати и стараясь держаться прямо, но не докончил фразы и, пристально вглядевшись в Нину, воскликнул:
   – Нина… Нина Константиновна… Неужели это вы?
   – Я самая, дядя! – проговорила раскрасневшаяся девушка, торопливо подходя к «графу» и протягивая ему руку.
   – Не ожидал! – едва вымолвил он и горячо припал к ее руке.
   Нина поцеловала его в голову.
   – Не ожидал! – повторил он, стараясь скрыть свое волнение. – Спасибо вам, милая девушка… Спасибо… Садитесь…
   И «граф» хотел было подвинуть табурет. – Не беспокойтесь, дядя… пожалуйста…
   И, присев на табурет, она продолжала, все еще смущенная и взволнованная:
   – Я непременно хотела побывать у вас, узнать о вашем здоровье и сообщить приятную весть вам и Антоше, – обернулась она к Антошке, ласково ему улыбнувшись. – Я только что от княгини Моравской… Антошу у вас не возьмут… Княгиня телефонировала градоначальнику…
   Антошка весело улыбался.
   – И за это спасибо вам, Нина Константиновна…
   – Просто – Нина, дядя…
   – Ну извольте, Нина… И за все, за все, что вы сделали…
   – Полноте, дядя… Стоит ли говорить… много ли я сделала?.. Я ничего не сделала того, что бы следовало, – как-то значительно и словно бы виновато проронила молодая девушка, бросая на «графа» робкий и участливый взгляд. – Я ведь раньше решительно ничего не знала о вас, а теперь как узнала от Антоши, какой вы хороший…
   – Ну, ему верить нельзя… Он удивительно болтливый и, главное, увлекающийся мальчишка… Видите ли, Нина, детство у него было очень печальное, и когда его пригрели, он уж и раскис, являя редкое качество: чувство благодарности… Так княгиня смилостивилась?.. Отказалась от мысли силой облагодетельствовать Антошку и, конечно, полагает, что он пропадет?.. Но вы, Нина, я уверен, этого не думаете и понимаете, что я постараюсь, чтобы он не был похож на меня! – прибавил он с горькой улыбкой.
   – Разумеется, не думаю, дядя…
   – И не ошибетесь… верьте…
   И, словно бы спохватившись и вспоминая, что и он когда-то был светским человеком, «граф» поспешил осведомиться о здоровье ее родителей.
   – Благодарю вас, здоровы…
   Она хотела было прибавить: «Вам кланяются», но удержалась от этой лжи и прибавила:
   – Я ведь к вам, дядя, приехала экспромтом… Ни папа, ни мама не знают…
   – Тем более порадовали… Ведь вы первая из родственников решились посетить меня… Первая и, вероятно, последняя…
   – Я, дядя, если позволите, и еще приеду.
   – Позволю?.. Я буду бесконечно рад вас видеть, но… как бы вам-то не досталось, милая племянница… Ваш отец не очень-то обрадуется, если узнает, а я… я не хочу, чтобы из-за меня вам сказали хоть одно неприятное слово! – прибавил граф на превосходнейшем французском языке.
   – Не бойтесь… Не достанется… И я надеюсь, что и папа примирится с вами… поймет, как он перед вами… виноват!..
   – Виноват?.. Напрасно вы думаете, что он виноват… У брата своя точка зрения… Он человек известных правил… вот и все…
   Нина просидела полчаса и была просто очарована и изяществом «графа», и его остроумными замечаниями, и его манерами, полными достоинства.
   Наконец она поднялась и, крепко пожимая руку «графа», горячо проговорила:
   – Я очень, очень рада, дядя, что познакомилась с вами…
   И прибавила по-французски с робкою застенчивостью:
   – И надеюсь, дядя, что вы позволите мне быть исключением из родственников… и… быть вам полезной, – чуть слышно прибавила она. – Видите ли… у меня есть свободные и совсем ненужные деньги… Не обидьте, дядя, меня отказом и позвольте ежемесячно присылать вам безделицу… тридцать пять рублей… Больше я, к сожалению, не могу…
   «Граф» не находил слов.
   – И кроме того… вам, дядя, необходимо переменить квартиру и… сделать кое-что… Вы больны, вам нужен уют… теплое платье… На днях я пришлю деньги… Они мне совсем не нужны… право… двести рублей… Вы перемените обстановку… Вам необходима чистая комната… Не правда ли… И вы возьмете от любящей вас племянницы… Ведь да? Да?..
   – Милая! Добрая!.. – проговорил дрогнувшим голосом «граф».
   – До свиданья, дядя… Будьте здоровы…
   Она крепко пожала руку «графа» и сказала Антошке:
   – Проводи меня, Антоша… Прощайте, Анисья Ивановна…
   Антошка проводил молодую девушку до саней. Когда он ее подсаживал, то заметил, что глаза ее полны слез.
   – Прощайте, барышня… Дай вам Бог всего хорошего! – горячо проговорил он.
   – До свиданья… Берегите дядю… Если ему будет хуже, дайте мне знать…
   Необыкновенно веселый и радостный вернулся Антошка к «графу» и думал встретить и его такого же веселого. Но каково же было его удивление, когда, войдя в комнату, он увидел «графа», сидящего на кровати с закрытым руками лицом. Плечи его вздрагивали, словно бы он плакал.
   И «граф» действительно плакал, потрясенный и тронутый сердечным участием, которого он так долго не видел. Неужели это не сон и впереди новая жизнь – без этого опостылевшего попрошайничества?

Глава 26

   Молодая девушка возвращалась домой растроганная и взволнованная, одушевленная горячим желанием во что бы то ни стало устроить несчастного дядю. Он положительно ее очаровал, этот нищий и пропойца, как брезгливо называл ее отец родного брата. Необходимо – и как можно скорее – перевести его из этой крошечной, полутемной комнаты в лучшую, надо дать возможность ему одеться сколько-нибудь прилично, завести белье, теплую одежду… вообще успокоить его хоть на склоне жизни…
   Она заметила и дырявый халат неопределенного цвета, бывший на нем, и туфли, которые не надела бы ее горничная, и отвратительное порыжелое пальто, тоненькое, заштопанное, висевшее на гвоздике.
   Бедный дядя! Как должен страдать он, всеми брошенный, всеми презираемый. Как зяб он, едва прикрытый, в то время когда его близкие родные ездили в роскошных шубах или сидели в уютных теплых комнатах. И никто не вспомнил о нем, никто не пожалел его!
   А между тем как он был тронут малейшим вниманием и сколько в нем доброты, сколько нежности к спасенному им мальчику. Сам нищий, заботится о таком же нищем. А отец говорил, что он изолгавшийся, пропавший человек!
   – Господи! Отчего отец так озлоблен против него?
   И перед Ниной словно бы внезапно приподнялась завеса мира нищеты и страданий, о котором прежде она ничего не знала и никогда не думала сколько-нибудь сознательно.
   Посещение больного «графа», ужасная история Антошки, трогательное отношение к нему того, кого все называли отверженцем, – все это словно бы пробудило девушку от сна, словно бы с глаз ее сняли вдруг повязку, и она увидела, что за очарованным замком есть и другая жизнь, не та беззаботная и роскошная, но жизнь, полная лишений и страданий. Она почувствовала, что люди, которых отец беспощадно клеймил пропащими и не заслуживающими участия, далеко не такие ужасные. Напротив… И если она видела только двух таких нищих – «графа» и Антошку, то, верно, и другие заслуживают любви и милосердия…
   Такие мысли бродили в голове молодой девушки, и в этот день она впервые задумалась о таких вещах, о которых прежде не думала.
   О, в какой ужас пришел бы отец, если бы заглянул в эти минуты в душу своей горячо любимой дочери!

Глава 27

   Вопрос о том, где она достанет деньги, обещанные дяде, был решен ею без колебаний. Это так просто. Зачем ей, например, брильянтовые серьги, которые подарил отец на именины? Можно возвратить их ювелиру, и он не откажется купить их.
   Вернувшись домой, молодая девушка тотчас же прошла к матери.
   – Ну, мама, все устроено, – возбужденно заговорила она, – тетя Мари не отнимет мальчика. Он останется при дяде…
   – Ты у тети завтракала?
   – Да… Тетя тебе кланяется… И ее муж… Ах, мама, если б ты знала, в каком ужасном положении дядя…
   – Что с князем? – участливо воскликнула княгиня, думая, что речь идет о муже ее двоюродной сестры.
   – Я не о князе… Я о дяде Опольеве… Какой он худой и бледный… А какая у него комната! Маленькая, без мебели, грязная, темная…
   – Да ты откуда знаешь все эти подробности?
   – Я сама видела. Я только что от дяди.
   – Что?! Ты была у него?! – воскликнула Опольева.
   В ее красивом, моложавом, несколько полноватом лице, в ее больших глазах отразился ужас и изумление.
   В самом деле, дочь тайного советника Опольева – и вдруг в гостях у какого-то пропойцы-нищего. О Господи!
   – Да разве я сделала что-нибудь нехорошее, навестив несчастного больного дядю?
   Этот вопрос несколько смутил добродушную женщину.
   – Ты поступила нехорошо относительно отца.
   – Но, мама…
   – Дай мне сказать… Ты ведь знала, что отец не велел пускать этого господина и не признает его своим братом… И вдруг дочь к нему едет! Ты, значит, ни во что не ставишь мнение отца? И, не посоветовавшись со мной, одна отправляешься в какую-то трущобу… Ах, Нина, Нина… Какая это нелепая выходка!
   – Во-первых, папа заблуждается относительно дяди, считая его каким-то негодяем… Он, напротив, добрый, хороший человек! – горячо проговорила Нина.
   – Что ты говоришь, Нина. Разве можно осуждать отца?
   – Я не осуждаю… Я говорю только, что папа неправ… Я в этом убеждена, и меня никто не разубедит… Во-вторых, я не скрою от папы, что была у его брата… Я расскажу, что видела, и папа убедится, что он заблуждается…
   – Боже тебя сохрани, Нина… Не говори ничего отцу, не огорчай его… Но дай мне слово, что ты не повторишь своего безрассудства… Помогай этому несчастному, если хочешь – хотя и это уже протест против отца! – но бывать у него…
   – Мама! Да что ты говоришь! – воскликнула молодая девушка, и в голосе ее звучала грустная нотка, а глаза ее с немым укором смотрели на мать. – Ты сама заступалась за дядю, – помнишь, когда папа принес его письмо? – и теперь осуждаешь меня… За то, что я была у больного, несчастного, всеми брошенного человека? Ах, если б ты видела, как он был тронут моим посещением… Как он чуть не заплакал от волнения…
   – Но твой отец…
   – Ах, мама… Твое сердце само говорит, что папа в данном случае неправ… Если бы и папа увидел этого сгорбленного исхудавшего старика с лицом мертвеца…
   – Разве он так болен?
   – Было воспаление легких… Простудился, выйдя на улицу в холодном пальто… Еще слава Богу, что нашлись добрые люди… Одна женщина-врач лечила его, а хозяйка квартиры, какая-то прачка, содержала дядю во время болезни… И это сделали посторонние люди, а мы… родные… Ах, как это все нехорошо, мама!
   И Нина взволнованно стала рассказывать матери подробности своего визита.
   И по мере того как Нина передавала о своей встрече с дядей, о том, как он говорил с ней, как благодарили ее дядя и этот мальчик, которого дядя спас от ужасной жизни у какого-то солдата, на глазах у Опольевой заблестели слезы, и она несколько раз во время рассказа повторяла:
   – Ах, несчастный, несчастный!
   – Вот видишь ли, мама, как все были безжалостны и несправедливы к дяде, считая его совсем дурным человеком! – возбужденно проговорила Нина, окончив свой рассказ.
   – Да, Нина… Он много перенес… этот бедный Александр Иванович!
   – А ведь он, мама, куда лучше многих из тех людей нашего общества, которых все принимают и уважают. И это я поняла только сегодня, когда поговорила с ним. Так неужели так и оставить его, не выказать ему участия, не навестить его?! Ведь это было бы возмутительно, жестоко… Не правда ли?
   Опольева чувствовала справедливость слов дочери.
   Действительно, все родные слишком сурово отнеслись тогда к Опольеву. И муж был слишком жесток по отношению к брату. Но муж – человек правил, принципа. Кто знает, не жалел ли он брата в душе, но и не мог отступить от принятого решения. У него есть эта черта. Но зато какой он примерный муж, какой отец!..
   И Опольева без особенного труда оправдала мужа.
   – Ты слишком принимаешь все близко к сердцу, Ниночка, – проговорила мать. – Я не спорю, что дядя несчастен, что он не такой уж дурной и заслуживает помощи… И я ничего не имею против того, чтобы ты помогала ему. Но зачем же ездить к дяде, если отец твой не хочет его знать?.. Ведь он пришел бы в ужас, если б узнал о твоем посещении…
   – Но что же мне делать? Не могу же я согласиться с папой, что дядя негодяй, и никогда с этим не соглашусь. Ну хорошо, я не скажу папе о своем визите, если ты этого не хочешь, но я все-таки навещу дядю…
   – Но если отец как-нибудь узнает?
   – Ну что ж? Тогда я все объясню ему, все…
   Этого-то мать и боялась пуще всего. О, она хорошо знала, как самолюбив ее муж и как ему неприятно всякое противоречие. А тут дочь вдруг явится как бы в роли обвинительницы отца!..
   И, вдруг принимая строгий вид, Опольева сказала:
   – Нина! Ты больше не поедешь к дяде. Слышишь, я тебя прошу об этом… Не заставляй приказывать.
   – Мама, мне неприятно тебя огорчать, но я должна быть у дяди… Я ему обещала и исполню свое обещание!
   Этот решительный ответ всегда ласковой и кроткой Нины ошеломил Опольеву. Она решительно не знала, как ей быть, что сказать дочери, и, чувствуя, что ее авторитет поколеблен, растерянно смотрела на дочь и вдруг заплакала.
   – Мама… не сердись. Ты пойми, что я не могу поступить иначе. Это не каприз! – умоляла Нина.
   Кончилось тем, что Опольева, как все слабые натуры, сдалась и пошла на компромисс. Она позволила Нине, когда дядя устроится несколько приличнее, раз в месяц навещать его.
   – Даст Бог, отец не узнает об этом! – прибавила она. Нина с горячностью целовала мать.
   – А еще я хочу поступить в общество «Помогай ближнему!», в котором тетя Мари председательница.
   – Это она тебя зовет?
   – Она…
   – Что ж, поступай…
   – А папа позволит?.. Он ведь не особенно любит благотворительных дам?..
   – Ну, тетю Мари он хоть и недолюбливает, но уважает… Под ее крылом можно… Я поговорю об этом с отцом… А вечером сегодня ты в каком платье? – вдруг переменила разговор Опольева.
   – А что сегодня вечером, мама?
   – Ты и забыла? Мы у Иртеньевых.
   – Разве необходимо ехать? У них такая скука, мама… – А надо ехать… Иртеньева обидится… И так мы редко у нее бываем…
   – «Что ж, ехать так ехать», – сказал попугай, когда его тащили за хвост из клетки! – смеясь, проговорила Нина и прибавила: – А в каком платье, мама, быть попугаю?..
   – Надень новое, что на днях принесли. Оно тебе идет…
   – Так я его и надену… – ответила Нина и вышла из спальни.

   На другой день Нина, отдавая горничной футляр с серьгами, проговорила:
   – Отвезите серьги, Дуняша, к ювелиру с этой записочкой… Только, прошу вас, никому об этом ни слова! – прибавила, краснея, Нина.
   – Что вы, барышня… Ни одна душа не узнает…
   – Он вам за них даст деньги…
   – Продать их, значит?
   – Ну да… Ювелир, наверное, купит.
   – А за сколько прикажете отдать их?
   – Право, не знаю… Кажется, за них заплачено триста рублей.
   – Этих денег, барышня, он не даст.
   – Берите, что даст. Мне очень нужны деньги.

   – Жаль, барышня, продавать такие чудесные сережки… Не найдете ли вы что-нибудь другое?..

   Дуняша догадывалась, на что барышне нужны деньги. Кучер вчера рассказал ей, где была Нина и как Антошка благодарил ее.
   Ей было жаль, что барышня лишается этих серег ради какого-то пьяницы дяденьки, которого генерал недаром приказывает не принимать в доме и который наверняка пропьет деньги.
   – Жаль, барышня, продавать такие чудесные сережки… Не найдете ли вы что-нибудь другое?..
   – За другое меньше дадут, Дуняша… Да и мне нисколько не жаль… Поезжайте, пожалуйста, и поскорее вернитесь.
   Через час Дуняша привезла двести рублей.
   – Больше не хотел давать, барышня… Да сперва и покупать не хотел.
   – Почему?
   – А справился в какой-то своей книжке да и спрашивает: «Зачем, мол, дочь такого важного генерала продает свои вещи?.. Как бы, говорит, не вышло каких-нибудь неприятностей». Насилу я уговорила его, что никаких неприятностей ему не будет… Папенька, мол, знает об этом…
   – Благодарю вас, Дуняша, что уговорили… А теперь я вас попрошу отвезти эти деньги моему бедному родственнику… Я только напишу письмо.
   И, присев к столику, Нина написала дяде небольшое, необыкновенно ласковое и деликатное письмо, в котором просила принять от любящей племянницы деньги и переехать в лучшее помещение, купить себе все необходимое, а особенно – теплое пальто.
   – Передайте, Дуняша, этот конверт в руки моему дяде и кланяйтесь от меня…
   – Слушаю, барышня…
   – И об этом никому не говорите, Дуняша.
   – Будьте покойны, добрая барышня… То-то ваш дяденька обрадуется таким большим деньгам…
   – Да, для него это большие деньги теперь… А мое бальное платье триста рублей стоило. На что оно мне, Дуняша? А на эти деньги можно было бы избавить человека от нищеты! – неожиданно прибавила Нина в каком-то раздумье. – Поезжайте, Дуняша, и скорее возвращайтесь!

Глава 28

   Двести рублей, присланные Ниной, теперь казались «графу», когда-то швырявшему деньги тысячами, целым состоянием.
   И он смотрел на две толстые пачки бумажек, лежавших на его кривоногом столике, и словно бы не верил своим глазам. После долгих лет нищенства благодаря обещанным тридцати пяти рублям в месяц он может не шататься по вечерам на улицах, чтобы получить какую-нибудь монетку, и может не писать больше писем к разным родственникам и бывшим знакомым. Как ни привык он к этой жизни, с каким цинизмом нищеты ни эксплуатировал он близких, а все же эта жизнь была отвратительна. А теперь вот еще эти деньги!
   Ведь он может расстаться со своим нищенским тряпьем, внушавшим ему самому отвращение, и одеться прилично, не вызывая на улице подозрительных взглядов, может завести белье, переехать в более чистую и светлую комнату и зажить с Антошкой хорошо и уютно. У них будут кровати с хорошими тюфяками, крепкие сапоги… Они будут каждый день обедать… Антошка станет ходить в школу…
   Это сознание неожиданного благополучия приводило «графа» в радостно-счастливое настроение, наполняя его сердце чувством горячей благодарности к виновнице такой резкой перемены в его жизни.
   Ожидал ли он, что на склоне его жизни судьба так великодушно смилуется над ним? Он проведет последние годы не нищим оборванцем и не один как перст, а с этим славным и добрым мальчиком, который заставил его вновь полюбить жизнь.
   – Ты, Антошка, – с неожиданною торжественностью произнес «граф», обращаясь к мальчику, который тоже очарованными глазами глядел на такое количество денег, – никогда не забывай этой диковинной барышни и помни, что если мы с тобою заживем хорошо, то обязаны этим ей… Такие барышни очень редки среди тех, которых ты зовешь «важными графинями и княгинями». Она одна пожалела… Одна из всех… Пожалела и поверила, что я тогда обратился к ее отцу за помощью не для того, чтобы пропить деньги, а для того, чтобы тебя одеть… Не будь такой девушки, и ходил бы я опять по вечерам на работу… просить милостыню. Понял?.. Не забудешь?
   – Никогда не забуду, Александр Иваныч! – с чувством проговорил Антошка, словно бы и сам понял, что теперь не следует называть Опольева нищенским прозвищем «граф».
   – Ты у меня признательный мальчик… Это, братец, хорошая черта… А что из этого следует, сообразил?
   – Невдомек что-то, Александр Иваныч! – добросовестно признался Антошка.
   – А то, что надо рассчитывать только на себя самого. – Известно, сам трудись, ежели ты бедный! – подтвердил и Антошка.
   – То-то… Ну, а теперь зови Анисью Ивановну… Надо с ней рассчитаться…
   Добрая женщина обрадовалась от всей души, узнавши, какую значительную сумму прислала племянница ее жильцу, и поздравила его.
   – На экипировку прислала и вообще на обзаведенье… Комната, говорит, темная и маленькая… Требует, чтобы я перебрался от вас, Анисья Ивановна! – объяснял «граф».
   – Уж какая же это комната… В такой ли вам жить!.. – И в трущобах жил, Анисья Ивановна, всего бывало… Но только я должен вам сказать, что мне очень грустно расстаться с вами, Анисья Ивановна… Я испытал на себе, какая вы добрая женщина… Знаю, кто содержал меня во время болезни, и, поверьте, никогда этого не забуду…
   – Ну что вы, что вы, батюшка Александр Иваныч! – говорила смущенная хозяйка. – Отчего и не поделиться чем можешь… У всякого человека бывает нужда…
   – Да только не всякий делится… Ну, не будем об этом говорить… Сколько я вам должен?
   – Восемь рублей, Александр Иваныч, да за комнату пять, всего тринадцать рублей.
   – Только-то?.. Уж что-то слишком мало!
   – Да за что же я с вас буду брать лишнее?.. Вот и счет на восемь рублей, что во время болезни трачено… Чужого я не хочу… Да вы счетец-то просмотрите.
   – Ваш счетец и просматривать не надо, – сказал «граф», разрывая счет с небрежностью джентльмена, и прибавил: – А как я поправлюсь и стану выходить, то позволю доставить себе удовольствие, Анисья Ивановна, поднести вам маленький подарочек в знак глубокой моей благодарности…
   Анисья Ивановна, совсем тронутая и обещанием подарка, и такою деликатною формою выражения, начала было протестовать, но Опольев остановил ее словами:
   – Надеюсь, вы не захотите обидеть меня отказом, Анисья Ивановна?
   – Помилуйте, Александр Иваныч… Я простая женщина, а вы…
   – А я… нищий барин, которого вы пожалели! – перебил «граф». – Ну и об этом не станем больше разговаривать, а перейдем к следующему вопросу. Надеюсь, вы не откажетесь стирать мне белье, когда я его заведу?
   – С большим удовольствием, Александр Иваныч!
   – Но дело в том, что я думаю поселиться на Васильевском острове… там, знаете ли, и уединеннее, и воздух лучше… Особенно летом… И сады… и Петровский парк близко, – говорил «граф», наметивший эту местность вовсе не потому, что там «воздух лучше», а главным образом по той причине, что эта часть города никогда не бывала целью его вечерних экскурсий и там не могли узнать в нем прежнего нищего. – Так не далеко ли вам будет ходить за бельем?..
   – Совсем не далеко…
   – Ну, значит, и отлично… И я всегда буду рад видеть вас и попотчевать чем могу.
   – А вы когда думаете перебираться, Александр Иваныч?
   – А вот как сил прибавится…
   – То-то, вам надо поберечься. Долго ли опять простудиться!
   – И докторша запретила рано выходить… Ну да теперь у меня будет теплое пальто! – проговорил «граф» с радостной, почти ребячьей улыбкой. – Через недельку я и выйду.

Глава 29

   «Граф» быстро оправлялся от болезни, к радости Антошки, замечавшего, что Александр Иванович не такой уж худой, каким был после болезни. И ел он хорошо, и спал крепко, был в веселом настроении духа и ждал с нетерпением ясного дня, чтобы отправиться за покупками.
   Докторша Елизавета Марковна, совсем неожиданно навестившая Опольева под деликатно сочиненным предлогом, будто была у больного в этом же доме, осмотрела его и нашла, что он совсем молодцом.
   – Только вам беречься нужно… Не простудиться опять…
   – Не простужусь… Теперь я буду тепло одет, и мне не придется проводить время на улицах, рискуя новым воспалением легких…
   – Дела ваши, значит, поправились? – осторожно спросила докторша.
   – Добрая фея явилась ко мне. В лице моей племянницы…
   И Опольев не отказал себе в удовольствии подробно рассказать докторше о своей племяннице и превознести до небес ее доброту и участие.
   – Какая чудесная девушка! И как я рада за вас! – горячо воскликнула докторша.
   Прощаясь, Елизавета Марковна снова повторила, что надо беречься.
   – И не одной простуды! – значительно прибавила она. – А чего же еще?
   – Всяких излишеств. Например, пить вам, безусловно, нельзя…
   – Я с этим покончил! – промолвил граф.
   – И отлично…
   – А мне можно выходить?
   – Только не сегодня, а когда будет лучше день… Прощайте… От души желаю вам всего хорошего…
   – Прощайте… Спасибо вам за все, за все…
   – Прощайте, Антоша.
   Дня через три погода выдалась хорошая. Стояло ясное морозное утро, и после чая «граф» с Антошкой отправились за покупками.
   – Вы нас не ждите к обеду, Анисья Ивановна. Мы сегодня с Антошкой кутить будем! – весело проговорил «граф».
   Они сели в сани и скоро доехали до Мариинской линии, где Опольев рассчитывал купить теплое пальто. Оно было тотчас же куплено, это давно желанное пальто на каком-то меху, с барашковым воротником. Оно имело вполне приличный вид и грело отлично. Выйдя из лавки в пальто и в барашковой шапке, «граф», несмотря на мороз, чувствовал приятную теплоту и испытывал счастливое состояние удовлетворенности. После пятнадцати лет у него наконец есть теплая одежда! Он радовался, как ребенок, и весело говорил Антошке:
   – Да, брат… Славная это штука меховое пальто…
   – Прекрасное у вас пальто, Александр Иваныч.
   – Ты находишь?
   – Очень даже нахожу.
   – И я нахожу, что недурное и греет отлично.
   Вслед за тем были куплены и надеты новая пара платья, сапоги, теплые калоши и перчатки. Теперь «граф» был решительно неузнаваем и выглядел совсем барином. И походка у него стала будто тверже и увереннее, и стан выпрямился… Антошка только восхищался:
   – И какой же вы важный теперь стали, Александр Иваныч!
   Они зашли в парикмахерскую. «Граф» велел подстричь себе волосы и бороду и вышел оттуда значительно помолодевшим.
   – Ну, теперь пойдем завтракать, Антошка…
   Они зашли в ресторан. Лакеи предупредительно спрашивали «графа», что он прикажет.
   – Видишь, Антошка, что значит платье, – усмехнулся «граф», заказав завтрак, – зайди я в прежнем платье, так, пожалуй, и не пустили бы, а теперь… юлят, подлецы…
   «Граф» выпил рюмку водки, потом другую и хотел было выпить третью, как Антошка робко заметил:
   – Не вредно ли вам будет, Александр Иваныч?
   «Граф» несколько смутился и сказал:
   – Ты прав, Антошка… Спасибо… И впредь останавливай меня… Лучше спросим полбутылки красного вина… Это будет полезно… И ты можешь выпить немного… Человек! Полбутылки бордо… Да подогрейте, пожалуйста! – обратился «граф» к лакею.
   Антошка пришел окончательно в восхищение и от вкусного завтрака, и от полустакана вина, и от музыки, и от того, что его покровитель такой представительный в своем новом платье, такой веселый и довольный…
   После завтрака они отправились снова в лавки и вернулись домой только в четвертом часу с огромной корзиной, полной всякого добра. А дома уже принесены были две железные кровати с мягкими матрацами.
   – Ну вот и мы! – весело говорил «граф» встретившей их Анисье Ивановне.
   – С покупками, Александр Иваныч! И какой же вы, можно сказать, нарядный, Александр Иваныч! – воскликнула хозяйка, когда разглядела при свете лампы костюм Опольева.
   Теперь эта комнатка показалась Опольеву еще мрачнее и теснее.
   – А вот и вам позвольте поднести, Анисья Ивановна! – проговорил «граф», подавая квартирной хозяйке отрез шерстяной материи.
   – Ах, что вы! Зачем такое дорогое! – говорила, тронутая подарком, Анисья Ивановна, рассыпаясь в благодарностях.
   – Полноте, Анисья Ивановна… И шелковое купил бы, если б мог… Да вот бодливой корове Бог рогов не дает… Ну-с, обмундировались мы вполне с Антошкой… И платья, и белья – всего накупили… Не угодно ли взглянуть, хорошо ли белье… Вы толк в белье понимаете?
   Открыли корзину, и Анисья Ивановна одобрила белье… Все было очень хорошо, и всего было довольно для обоих.
   – Что, много вы истратили денег-то? – полюбопытствовала Анисья Ивановна…
   – Сто с чем-то… Еще на запас осталось… Кое-что еще надо купить… Там видно будет на новой квартире… Ну, а теперь самоварчик, да пожалуйте к нам чай пить, Анисья Ивановна.
   На следующее утро в одной из дальних линий Васильевского острова была приискана светлая, довольно приличная комната у вдовы старухи чиновницы Никифоровой, которая жила с дочерью и сыном, технологом-студентом, и в тот же день, после горячего прощания с Анисьей Ивановной, прежние ее жильцы отправились на новую квартиру…
   Когда они ехали по Васильевскому острову, Антошка вдруг дернул «графа» за рукав, указывая на вереницу девочек, которые выходили попарно из подъезда.
   – Александр Иваныч! Анютка! – радостно воскликнул Антошка. – Как она попала сюда?.. Что это за девочки?
   – Они из приюта, куда и тебя хотела поместить княгиня.
   – А Анютку можно увидать?.. Можно к ней прийти? – Я думаю, можно… Мы навестим ее…
   – Каково-то живется Анютке?..
   – А вот расспросим… И отнесем ей чего-нибудь…
   – Это хорошо… А то кормят, поди, не очень! – заметил Антошка, благодаря княгине питавший к приютам сильную ненависть.
   К вечеру жильцы устроились на новой квартире и рано легли спать. Эти мягкие матрацы, чистое белье, теплые новые одеяла, этот уют и теплота комнаты – все это казалось прежним горемыкам чем-то необыкновенно хорошим и приятным, каким-то земным раем.
   Оба они заснули с радостными мыслями о предстоящей им новой жизни.

Глава 30

   Несколько месяцев пролетели для «графа» и Антошки совсем незаметно.
   После многих лет «собачьего» существования, полного лишений, бродяжничества и всяких неожиданностей, им обоим было особенно приятно несколько монотонное однообразие регулярной жизни людей, более или менее обеспеченных, не заботящихся о завтрашнем дне.
   И какое счастье испытывали оба горемыки, живя по-человечески, в теплой, светлой, опрятной комнате, одетые в приличный костюм, обутые, умытые, в чистом белье, не чувствующие себя какими-то отверженцами.
   Теперь они никого не боялись. Теперь им не для чего было выходить на работу, за добычей, не всегда верной и обеспечивающей обед, незачем было зябнуть на холоде или мокнуть на дожде в отрепьях, выслеживая сердобольных или подгулявших людей.
   Все это казалось им давно прошедшим, хотя ни «граф», ни Антошка не забывали его и при случае вспоминали о нем.
   Теперь благодаря счастливой случайности – доброй девушке, встретившейся на их тернистом пути, – они ежедневно, и даже в определенные часы, пили чай со свежими булками, не рассчитывая, хватит ли куска сахару на несколько стаканов, и обедали настоящим образом: не объедками и отбросами закусочных, а получали от квартирной хозяйки – видимо, порядочной женщины – два сытных блюда, приготовленных из свежей провизии.
   И с каким удовольствием и «граф» и Антошка ели эти обеды!
   Антошка считал себя счастливейшим человеком на свете и нередко мечтал о том времени, как он обучится всему, чему нужно, и будет зарабатывать хорошие деньги. То-то они заживут тогда вдвоем, не нуждаясь более ни в чьей помощи!
   Мальчик нередко открывал свои мечты «графу». И тот, слушая болтовню Антошки, тихо улыбался и, казалось, тоже верил этим мечтам. Ему так хотелось им верить!
   Те тридцать пять рублей, которые каждое первое число привозила дяде племянница, казались и «графу», и, разумеется, Антошке огромными деньгами. Опольев, бывший мот, спустивший в молодости целое состояние, теперь обнаруживал такое умение справляться с бюджетом, был столь бережлив и аккуратен, что его талантам мог бы позавидовать любой министр финансов.
   Получаемых денег хватало не только на все необходимое для обоих, но даже для некоторых предметов роскоши – на рюмку, одну только рюмку водки перед обедом, на покупку дешевого табаку, вчерашней газеты и, по праздникам, лакомств для Антошки и Анютки, которую они навещали в приюте.
   Кроме определенной ренты, у предусмотрительного «графа» был еще и запасный капитал в пятьдесят рублей, отложенных из денег, полученных на обзаведение, который предназначался на экстренные расходы и в то же время был подспорьем на черный день.
   Подобная бережливость «графа» объяснялась главным образом его воздержанием от спиртных напитков. Сознание принятых им на себя обязанностей относительно горячо им любимого мальчика заставило его обратить серьезное внимание на предостережение докторов, и он решительно перестал пить и только позволял себе одну рюмку перед обедом.
   О, как ему хотелось теперь жить, как хотелось поднять на ноги своего любимца, и как он внимательно стал теперь относиться к своему здоровью, чтобы быть полезным Антошке. И как он был благодарен Нине, которая явилась доброй феей под конец его горемычной жизни!
   Когда она навещала его, он был несказанно рад и словно бы гордился тем, что вера молодой девушки в него не только не поколебалась, но, напротив, крепла. Она могла окончательно убедиться, что он не пропавший человек и не пропивает ее денег. И Нина действительно привязалась к дяде, случалось, просиживала у него более часа, и мнения дяди находили более отклика в ее сердце, чем мнения отца.
   А «граф», провожая свою гостью, горячо целовал ее и благодарил за то, что она навестила, и за деньги.
   С тех пор как «граф» зажил в благополучии, он с особенною ретивостью предался педагогической деятельности, имея в лице Антошки весьма способного ученика. Ему непременно хотелось, чтобы мальчик поступил в какую-нибудь ремесленную школу и имел бы в будущем верный кусок хлеба. О выборе такой школы уж он советовался со студентом-технологом, сыном квартирной хозяйки, и решено было, что к осени Антошка поступит в школу при одном из заводов на Васильевском острове. Нужно было только подготовить мальчика надлежащим образом.
   Каждое утро после чая и после внимательного прочтения вчерашней газеты «граф» занимался с Антошкой два часа, после которых учитель, по-видимому, утомлялся гораздо более, чем ученик. Антошка читал вслух, писал с прописи и под диктовку. «Граф» поправлял чтение и – чтобы показать, как надо выразительно читать, – сам прочитывал иногда страничку-другую хрестоматии, приобретенной для Антошки в числе других учебных пособий. Читал «граф» недурно, и Антошка заслушивался, как складно выходили у «графа» басни. Но зато при исправлениях диктовки учитель, по-видимому, не особенно доверял себе и постоянно справлялся с книгой, причем не умел удовлетворять любознательности ученика, когда тот задавал вопросы: почему надо писать, например, «того», а не «тово».
   – Так, братец, следует писать, а я и сам не знаю почему! – добросовестно признавался «граф».
   – Разве вас этому не обучали? – удивился Антошка, полагавший, что «граф» должен все знать.
   – Наверное, обучали, да я забыл. После тебе объяснят в школе, а пока запоминай, как в книге написано. Так и пиши.
   «Граф», впрочем, купил грамматику и проштудировал ее, после чего уж мог давать некоторые объяснения, хотя далеко не на все вопросы любознательного Антошки.
   Тем не менее тот делал большие успехи: читал весьма недурно и писал довольно красиво, и его ошибки не особенно резали глаз. И «граф» не раз выражал одобрение, чем доставлял Антошке большое удовольствие. Вне классных занятий Антошка просто-таки пожирал книги, которые ему покупал «граф», руководствуясь в выборе указаниями студента и его сестры. Он читал все, что попадалось под руку: и газеты, и книжки, которые одалживались «графу» с хозяйской половины.
   В арифметике Александр Иванович был еще менее силен, чем в грамматике, и напрасно он усердно прочитывал учебник. Он сознавал, что понимает в нем очень мало, и это весьма огорчало его, тем более что Антошка обладал блестящими математическими способностями и умел делать вычисления куда лучше своего учителя.
   Но в этих затруднениях «графу» совершенно неожиданно помог молодой студент-технолог.
   Его комната была рядом с комнатою жильцов, и до него иногда долетали и философские беседы, и арифметические объяснения учителя. Он заинтересовался и этим оригинальным «барином-демократом», и его воспитанником, вопросы которого нередко ставили учителя в тупик, и вообще их отшельнической жизнью и взаимной привязанностью.
   Прошел месяц после переезда жильцов, и молодой студент, сухощавый блондин с серьезным лицом и вихрастой головой, встретив однажды Опольева в коридоре, подошел к нему и, поклонившись, проговорил молодым баском:
   – Вам, кажется, несколько затруднительно заниматься с мальчиком математикой?
   – И даже очень, молодой человек, – несколько сконфуженно проговорил «граф». – А как вы догадались? – прибавил он.
   – За стеной слышно…
   – Быть может, мы вам мешаем?
   – Я не к тому… Я, видите ли, готов избавить вас от этих уроков и позаниматься с мальчиком… Он очень способный…
   Явно обрадованный и несколько удивленный таким предложением, «граф», однако, поспешил ответить:
   – Премного вам благодарен, господин Никифоров, но я должен предупредить вас, что, к сожалению, я не в состоянии заплатить вам настоящей платы за уроки…
   – Да мне никакой платы не нужно… С чего это вы взяли? – перебил студент и сконфуженно покраснел.
   – То есть почему же не нужно?
   – А так, не нужно, вот и все. В противном случае разве стал бы я навязываться…
   – Но позвольте, молодой человек, у вас время дорого, я знаю. Зачем же вы будете терять его даром?
   – Это уж мое дело.
   – И, позволю себе заметить, вы ведь, кажется, и сами не очень-то богаты?
   – И вовсе даже не богат! – рассмеялся студент, и лицо его при смехе сделалось необыкновенно добродушным.
   – Потому-то вы, вероятно, и предлагаете учить моего Антошку gratis [25 - Бесплатно, даром (лат.).]?
   – Потому ли или не потому, не все ли вам равно? Следовательно, и говорить об этом нечего. Не так ли, Александр Иваныч?
   – Пожалуй, что и так! – протянул, улыбаясь «граф». – А ваше имя и отчество? – осведомился он.
   – Николай Алексеич.
   – И я, Николай Алексеич, могу только поблагодарить вас! – горячо проговорил Опольев, пожимая руку студента. – Вы очень деликатно делаете доброе дело… Спасибо вам за Антошку…
   – Не за что благодарить! – ответил студент, несколько удивленный порывистостью и сердечностью тона этого «барина-демократа». – Самое обыкновенное дело! Так с завтрашнего дня мы начнем заниматься с вашим Антошкой… Ежедневно один час после обеда у меня свободен… Посылайте его ко мне… А пока до свиданья… Спешу на урок…
   И с этими словами студент крепко пожал руку Опольева и, кивнув вихрастой головой, хотел было уходить, как внезапно спросил:
   – Надеюсь, вам не родственник этот известный Опольев?
   – Этот прохвост мой родной братец.
   Студент издал восклицание не то удивления, не то сожаления.
   – Но только я с ним вовсе не знаком… Я, видите ли… А впрочем, не смею вас задерживать… Когда-нибудь я сообщу вам биографические данные о своей особе, чтобы вы знали, с кем имеете дело! – прибавил «граф», делая студенту прощальный жест рукой.
   Вернувшись в свою комнату, Опольев весело воскликнул, обращаясь к Антошке:
   – Ну, брат, тебе решительно везет!.. У тебя будет настоящий учитель. Он тебя обучит арифметике по-настоящему, не то что я…
   – Кто это?
   – А сын хозяйки… студент. Даром предложил учить. Говорит, что ты способный мальчик… Слышал за стеной, как мы с тобой занимались… Смотри, Антоша, старайся!
   – Еще как буду стараться, Александр Иваныч!
   Вскоре и «граф», и Антошка благодаря посредству студента, которому «граф» счел нужным сообщить некоторые биографические подробности о себе и об Антошке, ближе познакомились с семьей Никифоровых. Вся семья отнеслась к жильцам очень тепло и участливо. Под конец третьего месяца жильцы уж обедали вместе с хозяевами и, случалось, по приглашению заходили пить чай. Эта семейная обстановка необыкновенно приятно действовала на прежних бродяг, тем более что Никифоровы были дружной, хорошей семьей, все члены которой бодро и стойко несли тяготы жизни, стараясь помочь друг другу.
   И сама хозяйка Анна Васильевна, всегда добродушная и веселая, занятая какой-нибудь работой, как-то сумевшая после смерти мужа поднять детей, испытывая лишения и урезывая себя до последней крайности, и ее дочь Вера, красивая и добрая брюнетка лет двадцати шести, учившаяся на высших курсах [26 - Высшие женские курсы – система высшего образования для женщин в Российской империи; были основаны на систематическом, университетском характере преподавания.]и в то же время бравшая, ради заработка, работу, и студент Николай, вихрастый и не особенно красивый, близорукий блондин в очках, признающий только науку и больше ничего, – все они, ближе познакомившись с жильцами и узнавши от Антошки, что сделал для него этот «граф», отнеслись к ним с сердечностью добрых людей, понимающих нужду, и считали их как бы своими. А студент просто-таки был в восторге от своего ученика – до того Антошка поразил его своею понятливостью и быстротой математического соображения.
   А однажды Вера предложила Опольеву работу. Тот не поверил своим ушам.
   – Мне? Работу? Что ж я сумею сделать? – как-то беспомощно произнес он с грустной усмешкой.
   – Отлично сумеете, я уверена. Работа нетрудная, только кропотливая. Надо переписывать статистические таблицы. Хотите попробовать, Александр Иваныч?
   – Еще бы не хотеть!
   О, эта девушка отлично понимала психологию человеческой души и знала, как приободрить и поднять бывшего пропойцу и нищего в его собственных глазах.
   – Но как же вы сами, Вера Алексеевна? Хотите лишить себя работы, чтобы дать мне? – спрашивал «граф», стараясь под шутливым тоном скрыть свое волнение.
   – И не думаю. Мне дают этой работы сколько угодно.
   – В таком случае, я попробую на старости лет что-нибудь заработать…
   И «граф» на другой же день засел за работу, кажется, первый раз за всю свою жизнь. И как же он работал! С каким благоговейным усердием. Эта была не работа, а какое-то священнодействие.
   Через несколько дней он переписал десяток листов, и когда Вера Алексеевна, проверив его работу, нашла ее превосходной, «граф» радовался, как малый ребенок.
   Десять или пятнадцать рублей заработка были обеспечены, пока ему служили глаза и не очень дрожали руки. Мог ли «граф» когда-нибудь думать, что и он на что-нибудь годен?!
   И это сознание, что он не совсем беспомощен, значительно подбодрило его, и он говорил Антошке:
   – Вот, брат, у нас и непредвиденный доход будет. Ведь это недурно, а?
   – Очень даже хорошо, Александр Иваныч, но только…
   – Что только?
   – Очень уж вы утомляете себя этими таблицами… Вы бы поменьше их переписывали, Александр Иваныч. А то недолго и заболеть!
   – Вот вздор! Вовсе не утомляюсь… Напротив, теперь я чувствую себя куда здоровее, чем прежде! – храбрился «граф».

Глава 31

   Май стоял замечательно теплый.
   В одно из воскресений, в конце месяца, граф и Антошка, оба одетые по-праздничному, в довольно приличных костюмах, после вкусного пирога шли в приют общества «Помогай ближнему!» навестить Анютку. В корзине, которую нес Антошка, были большой кусок пирога, полфунта колбасы и коробка леденцов.
   Они поднялись в хорошо им знакомую небольшую приемную со скамьями около стен. Там уж сидели кучками посетители – преимущественно плохо одетые женщины – вместе с девочками, которых навещали.
   После добрых пяти минут ожидания к «графу» и Антошке подошла тихими, равномерными шажками маленькая девочка, чинная, тихая, с опущенными вниз глазами, совсем не похожая на прежнюю востроглазую шуструю Анютку.
   – Здравствуй, Анюта, – промолвил «граф».
   – Здорово, Анютка! – приветствовал Антошка свою старую приятельницу, которой он всегда покровительствовал во время пребывания у «дяденьки».
   – Здравствуйте, Александр Иваныч. Здравствуй, Антоша! – ответила Анютка, делая перед Опольевым книксен [27 - Кни́ксен – приседание как приветствие у женщин, реверанс.].
   – Ишь как тебя выучили! – засмеялся Антошка.
   – Нас всему учат! – степенно заметила Анютка.
   – То-то и видно… Совсем ты вроде ученой обезьяны стала, Анютка! – сочувственно заметил Антошка.
   – Такие слова нехорошо говорить, Антоша. Это только мужики такие слова говорят! – нарочно громко проговорила девочка, оглядываясь на надзирательницу в темном платье, сидевшую неподалеку.
   – Не приставай к ней, Антошка… У них тут этого нельзя! – вступился «граф». – Ну, садись около нас, Анюта… Рассказывай, как живешь… Хорошо тебе тут?.. Да вот возьми гостинца.
   – Очень хорошо… Благодарю за гостинец, Александр Иваныч.
   – Ой, врешь, Анютка! – проговорил Антошка. – Ничего тут у вас нет хорошего…
   – Зачем я буду лгать? Лгать грешно!.. – выговорила Анютка, словно затверженный урок, и снова посмотрела на надзирательницу.
   – Чего ты все на нее смотришь?.. Она не услышит…
   – Она все слышит, – почти шепотом произнесла девочка.
   – И бьет? – так же тихо спросил Антошка.
   – У нас не бьют! – с обиженным видом сказала Анютка. – А как же у вас наказывают?
   – Без обеда наказывают… Одну в комнате оставляют… Заставляют молитвы читать…
   – А кормят хорошо? Сыта, по крайней мере? – спросил «граф».
   – Хорошо… Только в постные дни не очень… Только вы об этом никому не говорите, а то достанется! – опять шепотом проговорила Анютка.
   Они поговорили с девочкой еще с четверть часа. Анютка, видимо, успевшая заслужить себе реноме благонравной девочки и боявшаяся надзирательницы, не особенно охотно отвечала на щекотливые вопросы, а больше бросала украдкой быстрые и жадные взгляды на корзинку с гостинцами.
   – Ну прощай, Анюта, – промолвил «граф», целуя девочку. – Бледненькая ты очень… Это нехорошо… Здорова?
   – Я, слава Богу, здорова…
   – Даже и «слава Богу»!.. – усмехнулся словно бы про себя «граф». – Да… быстро вас тут обрабатывают… Будь здорова, девочка.
   Антошка потряс руку Анютки.
   Они поднялись и хотели было уходить, как вдруг двери приемной стремительно распахнулись, в них показалась в форменном картузе голова испуганного швейцара, который громко крикнул: «Ее сиятельство!» – и в то же мгновение скрылся.
   Сидевшая неподвижно надзирательница вскочила, точно ужаленная, и бросилась через приемную к выходу, крикнув посетителям: «Встаньте!» Какая-то девочка убежала за начальницей.
   В приемной воцарилась мертвая тишина. Все поднялись со своих мест. Только один «граф» как-то особенно плотно уселся на скамейку и заложил ногу на ногу, расположившись в самой непринужденной позе. Однако он был, видимо, взволнован и нервно оправлял волосы и свою седую подстриженную бородку…
   – Господин! Встаньте… Княгиня сейчас идет! – кинула ему на ходу пролетевшая начальница.
   Но «граф» продолжал сидеть – к ужасу Анютки и к удивлению всех присутствовавших.
   Распахнулись двери, в приемной появилась княгиня Моравская и тихо пошла, оглядывая в пенсне публику и ласково кивая в ответ на поклоны посетителей и низкие книксены девочек.
   И начальница, и надзирательница, следовавшие за княгиней, делали знаки «графу», чтобы он встал, но тот как будто не замечал их и поглядывал на княгиню.
   – Садитесь, прошу вас, садитесь! – говорила между тем княгиня своим низковатым контральто, обращаясь к посетителям и останавливаясь около девочек, чтобы потрепать их по щечкам. – А к кому пришел этот господин? – обратилась княгиня к начальнице, заметив сидящего посетителя.
   – К Анюте Бастрюковой…
   – Я и не знала, что ее кто-нибудь навещает… Родной?
   – Кажется, нет, княгиня… Этот господин приходит с мальчиком, знакомым Анюте…
   Чуть-чуть шелестя платьем, княгиня направилась к Анютке.
   Когда княгиня приблизилась, «граф» поднялся.
   – Ну, как ты поживаешь, Анюта?.. Надеюсь, хорошо?.. И ведешь себя хорошо? – спрашивала княгиня девочку.
   – Анюта одна из лучших девочек… И учится прекрасно.
   – Спасибо тебе, девочка… Радуешь ты меня…
   Княгиня поглядывала на «графа» и не узнавала в этом представительном, прилично одетом господине с изысканными манерами того обтрепанного нищего, которого несколько раз встречала на улице. В чертах этого господина, по-видимому, бывавшего в обществе, угадывалось что-то хорошо и близко знакомое, и она досадовала, что не могла хорошенько припомнить.
   Потом ее взгляд скользнул по Антошке – и княгиня сразу узнала и мальчика, и давно забытого кузена. Она еще раз взглянула на «графа», который не спускал с нее своих темных, чуть-чуть насмешливо улыбающихся глаз, и после нескольких секунд колебания, слегка смутившись, обратилась к Опольеву на английском языке, уверенная, что этого языка никто не поймет:
   – Я вас совсем не узнала. Очень рада встретиться с вами и видеть вас бодрым и здоровым… В последнее время я так много слышала о вас от Нины! – подчеркнула она и протянула руку.
   В голосе княгини звучала участливая нотка.
   – Меня немудрено не узнать… А я вас узнал тотчас… Вы так мало переменились с тех пор, как я имел честь встречаться с вами еще тогда… в обществе! – с рыцарской любезностью ответил Опольев, почтительно пожимая руку княгине и склоняя свою седую кудрявую голову по всем правилам хорошо воспитанного светского человека прежних времен.
   И по-английски он говорить не разучился.
   – Ну и я постарела. Годы идут и не возвращаются! – промолвила княгиня, чуть-чуть краснея, и продолжила уже по-русски и несколько деловым тоном председательницы общества «Помогай ближнему!»: – А вы с вашим питомцем навещаете мою девочку? Это очень мило с вашей стороны.
   Княгиня, прощаясь, протянула руку «графу», ласково кивнула Антошке и пошла дальше.
   «Граф» и Антошка вышли на улицу и некоторое время молчали. Наконец Антошка спросил:
   – По-каковски это вы говорили с этой княгиней, Александр Иваныч?
   – По-английски…
   – Должно быть, отчекрыживали ее? Насчет приюта?
   – Именно. А почему ты догадался?
   – Да как же… Совсем Анютка какая-то глупая стала в этом самом приюте… Прежде она не такая была. Уж на что у этого «дяденьки» били ее, но там она и веселая бывала… А здесь – порченая какая-то…
   – Ну, куда же мы пойдем сегодня с тобой? – круто переменил «граф» разговор. – На набережную смотреть пароходы или отправимся на острова?.. День-то чудесный…
   – На острова бы недурно… Только как бы вы не устали, Александр Иваныч…
   – Идем на острова. А оттуда можно и на пароходе. На днях за статистику получу деньги! – не без гордости прибавил «граф».
   Часа через полтора они уже сидели на скамейке на Елагином острове и мирно беседовали, наслаждаясь чудным свежим воздухом. По временам проезжали экипажи, и оба они смотрели на разряженных в ярких летних платьях дам и на изящных кавалеров.
   Антошка расспрашивал «графа», кто это такие: князья, или графы, или просто обыкновенные господа.
   – А вон, смотрите, Александр Иваныч… Один важный господин в большой коляске сидит… Должно, какой-нибудь богатый… Только лошади что-то не шибко бегут.
   «Граф» взглянул на пожилого видного брюнета в изящном темном пальто и в цилиндре на голове. И господин, в свою очередь, пристально и долго смотрел на «графа». Их глаза встретились, и оба они тотчас же отвели взгляды.
   Коляска проехала.
   – Знаешь, кто это ехал в коляске?
   – Кто?

   – Знаешь, кто это ехал в коляске? Братец мой… Константин Иванович Опольев, – проговорил «граф».

   – Братец мой… Константин Иванович Опольев, – проговорил «граф» с чувством озлобления. – И у этого человека такая прелестная дочь!
   – Красивый у вас брат, Александр Иваныч! – проговорил Антошка.
   – Да… сохранился.
   – И богатый?
   – Очень…
   – Ишь ты! – воскликнул Антошка, словно бы выказал в этом отношении досаду, что такой нехороший человек богат. – А он хоть любит Нину Константиновну?
   – Верно, любит…
   – А как же она может любить такого отца?.. Или не знает, как он с вами поступил?..
   – И дай Бог, чтобы не знала… Ну, однако, поедем, Антошка, домой… Пожалуй, не к добру нам эта встреча с родственниками…
   И действительно, встреча с братом оказалась не к добру.
   Через неделю, первого июня, вместо обычного приезда Нины явилась горничная ее с деньгами и объявила, что Нина Константиновна «очень расстроены… имели крупный разговор с папенькой».
   – Из-за чего? – испуганно спросил «граф».
   – Известно, из-за вас, Александр Иваныч! – с сердцем проговорила горничная и торопливо ушла.

Глава 32

   Его превосходительство был крайне изумлен встречей на островах.
   Его изумила не сама встреча, а главным образом то, что он увидел своего «братца» не в обычном его виде нищего пропойцы, с порыжевшим цилиндром на голове и в невозможных сапогах, – каким, случалось, он встречал его на улице и каждый раз отворачивался, испытывая чувство омерзения, – а прилично одетого, в свежем белье, в незаношенных перчатках и совершенно трезвого, почтенного и солидного человека, наслаждавшегося погожим майским днем, да еще в обществе какого-то чистенько одетого мальчика.
   Даже что-то идиллическое было в этой паре, как показалось петербургскому чиновнику, попавшему на острова днем по делам службы – его вызвали по какому-то делу к министру, уже перебравшемуся на дачу.
   Подобная метаморфоза заставила Опольева задуматься на несколько минут, чтобы приискать логическое объяснение такому странному явлению, которое, казалось, совершенно противоречило его мнению о брате.
   Сперва он решил, что, вероятно, какой-нибудь дурак, не знавший, каков гусь его братец, одел его и дал денег, и он празднует сегодня день своего обновления и, конечно, в скором времени пропьет платье и будет шататься по улицам в прежнем своем виде.
   Но потом Опольев вдруг вспомнил про письмо, в котором брат в первый раз после долгих лет молчания просил о помощи для какого-то мальчика, которого призрел. Он припомнил, как не поверил ни слову этого письма, считал этого «мальчика» уловкой, чтобы выманить денег на пьянство, и смутно почувствовал неудовлетворительность своего объяснения.
   Но ему было некогда теперь думать об этом. Мысли его приняли совсем другое направление, тем более дача министра была недалеко.
   Вернулся домой Опольев в отличном расположении духа – министр был очень милостив и приветлив – и, сообщив об этом жене, проговорил:
   – А знаешь, Анетт, кого я сегодня встретил на островах и кто меня очень удивил?
   – Кто, мой друг?
   – Ты ни за что не догадаешься! Я встретил своего братца и – вообрази себе! – в приличном виде и с каким-то мальчиком…
   Госпожа Опольева давно уже собиралась сказать мужу о перемене, которая произошла с его несчастным братом, давно хотела объяснить, что он далеко не такой негодяй, каким считает его муж, и сообщить, что Нина помогает дяде из своих карманных денег, но все не решалась, боясь рассердить своего Константина Ивановича, которого боготворила и в то же время побаивалась. Но теперь, видя хорошее его настроение, она решилась, наконец, открыть скрываемую тайну, которая ее тяготила. И она ответила:
   – Твой брат, право, заслуживает лучшей участи, Константин Иванович. Каково бы ни было его прошлое, но ты сам убедился, что теперь…
   – Ни в чем я не убедился и теперь… В реабилитацию таких людей я не верю!.. – перебил Опольев жену.
   – Однако… ты сам же говоришь, что удивлен был, встретив его совсем не похожим на прежнего нищего.
   – Ну и что ж? Кого-нибудь разжалобил, и он походит несколько дней в приличном костюме, а затем пропьет его.
   – Он этого не сделает! – значительно проговорила Опольева.
   – Почему ты это утверждаешь? Тебе так кажется?.. – насмешливо отчеканил Опольев.
   – Нет, я кое-что знаю о бедном твоем брате и давно хотела поговорить о нем с тобой… Он совсем не негодяй, как ты думаешь, мой друг… Ты сам в этом убедишься, когда выслушаешь, что я тебе скажу…
   – Я слушаю, Анетт… Переходи к делу…
   – Тогда это письмо, которое ты мне показывал… Помнишь?
   – Ну, помню…
   – Ведь он действительно просил для того, чтобы одеть мальчика, которого спас от какого-то изверга-солдата и приютил у себя… Этого мальчика ты и встретил… Он и теперь живет у твоего брата, который очень привязан к своему приемышу… О, если б ты знал, какая это трогательная привязанность двух несчастных!
   И госпожа Опольева рассказала мужу и о том, как княгиня Мари хотела поместить Антошку в приют, и как Александр Иванович не согласился, как он был болен, как совсем изменил жизнь, перестал пить и стал другим человеком.
   Опольев внимательно слушал жену. Ироническая улыбка скользила по его губам, когда он спросил:
   – Откуда тебе известны все эти чувствительные истории об его чудесном превращении? И, наконец, на что же он живет, если не собирает по улицам? Кто ему помогает?
   – Нина.
   Всегда ровный и сдержанный, почти никогда не возвышавший голоса, его превосходительство на этот раз не выдержал – до того сообщение жены было неожиданно – и воскликнул:
   – Нина!?
   Глаза его сделались неподвижными; губы сжались и скулы задвигались.
   – Ты не сердись, Константин Иванович, – осторожно и робко вымолвила жена, – что мы тебе раньше этого не сказали… Ты так был предубежден против брата… Но теперь, когда нет сомнения в его исправлении… ты, конечно, простишь нам эту маленькую тайну… Нашу Нину тогда поразило то письмо… ей непременно хотелось помочь, и она послала небольшую сумму из своих карманных денег… А потом стала давать каждый месяц… И если б ты знал, как твой брат благодарен! Если б ты знал, как Нина рада, что помогла брату своего отца бросить прежнюю нищенскую жизнь… И в каком она восторге от Александра Ивановича… Как он мил и деликатен…
   – Мил и деликатен, – повторял Опольев. – Отец считает его негодяем, а вы в восторге… Нина – глупая еще девочка, но ты, Анетт, как это допустила?..
   – Но, мой друг… Нина так настаивала… И разве не вправе она распорядиться своими карманными деньгами?
   – Но откуда же она знает о добродетелях моего братца? В переписке с ним состоит, что ли?..
   – Она раз в месяц навещала его!
   – Что?! Бывает у этого негодяя, которого я не велел пускать к подъезду? И ты ей позволила?!
   Оскорбительный тон и презрительный взгляд мужа задели госпожу Опольеву за живое, и она возразила с обиженным видом:
   – Я не вижу ничего ужасного в том, что Нина навещала несчастного дядю… Да и как ей запретить? Ведь она не маленькая… Разве лучше, если она без позволения отправится?.. Ты сам разрешил Нине быть членом благотворительного общества, в котором председательницей княгиня Мари… Нина с Мари посещают же бедных… Так чем же хуже посетить твоего брата?..
   Его превосходительство должен был употребить некоторое усилие, чтобы не назвать свою супругу дурой. Он, впрочем, сделал это мысленно и вслух резко прибавил:
   – Ты не находишь ничего ужасного в этих посещениях, а я нахожу их неприличными для моей дочери… Я уже не говорю, как я неприятно изумлен, что все эти глупости держались от меня в секрете…
   – Но, милый друг… Прости… Я не ожидала, что ты примешь это так серьезно! – промолвила уже виноватым тоном жена.
   Этот виноватый тон несколько смягчил его превосходительство, и он произнес:
   – Что сделано, то сделано. Надо, чтобы впредь этого не повторялось, чтобы Нина перестала навещать этого человека. Попроси ко мне Нину. Я с ней переговорю…
   – Но только ты не сердись на нее, Константин Иванович… Ведь она все это сделала из добрых побуждений.
   И Опольева вышла из кабинета несколько встревоженная, досадуя на себя, что открыла тайну, о которой лучше было бы молчать. Теперь того и гляди выйдет «история» – а всяких «историй» Опольева боялась больше всего на свете.
   Как обыкновенно бывает со слабыми, бесхарактерными людьми, она хотела, чтобы все как-нибудь обошлось без неприятностей, и беспокоилась и за мужа, и за дочь, не зная, чью сторону принять. Когда она слушала мужа, ей казалось, что он прав и что Нине в самом деле неприлично ездить к дяде, хотя бы он и исправился, забывая, что еще недавно, слушая рассказ Нины о посещении дяди, она проливала слезы от умиления и сама хотела навестить этого «несчастного старика, обиженного людьми».
   – Ниночка! Папа тебя зовет… Он хочет с тобой говорить о посещениях дяди… Он очень недоволен! – сказала Опольева, войдя в комнату Нины.
   Нина слегка побледнела. Девушка понимала, что предстоит тяжелый разговор. Но она быстро поднялась с места и решительно направилась к дверям.
   – Ниночка… ты, родная, не противоречь отцу, не раздражай его… И исполни его желание: не езди к дяде. И не сердись на меня… Это я все ему рассказала… Я думала, он отнесется к моему признанию иначе, тем более что сегодня он встретил на улице дядю и был очень изумлен…
   – Изумлен? Чем, мама?
   – Его приличным видом, его костюмом… Одним словом, тем, что он не попрошайка, каким был…
   – Он нищенствовал оттого, что все от него отвернулись! – горячо вставила молодая девушка.
   – Но папа не верит…
   – Чему не верит?
   – Что дядя мог так измениться после всего того, что было…
   – Но ведь это правда! – воскликнула Нина. – Я постараюсь убедить папу!
   – Нет, Нина, нет, не делай этого… Это бесполезно… И вообще… вообще, лучше не противоречь ему. К чему? Отца ты не переубедишь и только огорчишь его. А он тебя так любит…
   – Но, мама… Что ты говоришь? Неужели я должна согласиться с папой, что дядя гадкий человек и что он не заслуживает никакого участия, когда я убеждена в противном… И неужели папа может сердиться на это…
   Опольева не знала, что ответить, и снова повторила: – Во всяком случае, Нина… помни, что не следует огорчать отца… Ну, иди, иди… Он тебя ждет…
   Молодая девушка пошла в кабинет.

Глава 33

   – Входи, Ниночка… я жду тебя. Садись вот тут, поближе… Поговорим, моя девочка! – мягко и ласково заговорил Опольев, когда его любимая Нина, серьезная, побледневшая и несколько взволнованная, вошла в этот внушительный, всегда пугавший ее кабинет, где за письменным столом сидел отец.
   Она опустилась и почти потонула в большом мягком кресле, стоявшем у стола, и, взглянув на отца и встретив его нежный взгляд, казалось, смутилась еще более.
   Она любила отца, но всегда испытывала какое-то стеснение перед ним и в присутствии его никогда и не высказывалась, точно чувствуя, что он отнесется или насмешливо, или не обратит на ее слова никакого внимания.
   – Ты сердишься на меня, папа? – спросила она.
   – Нет, Нина, я не сержусь, но мне очень неприятно, что ты вздумала ездить к моему брату…
   – Я виновата, папа, что не сказала тебе об этом раньше…
   – Да, это было бы гораздо лучше, мой друг, чем держать в секрете от отца эти визиты… По крайней мере, ты не сделала бы ложного шага…
   Опольев насладился дымком душистой сигары и продолжал:
   – Ты еще слишком молода, чтобы знать и понимать людей, и потому тебя легко мог ввести в заблуждение и заставить пожалеть себя этот пьяница и нищий, который, к несчастью, мой брат… Эта чувствительная история о каком-то мальчике могла, конечно, тронуть твое доброе сердце… Все это понятно… Но если б ты спросила у меня совета, я сказал бы тебе, что такие люди, как мой брат, промотавший состояние, сделавший подлог и павший до того, что собирал на улицах милостыню, такие люди не заслуживают сожаления, и посещать таких пьяниц порядочной девушке совсем неприлично. Воображаю, что ты могла там видеть и с кем могла встречаться! – брезгливо прибавил Опольев.
   – Но, папа, поверь…
   – Позволь мне закончить, Нина! – остановил Опольев дочь.
   Нина тоскливо сжалась в кресле, и Опольев продолжал говорить, отчеканивая слова:
   – Я очень рад, Нина, что об этом узнал. Не сомневаюсь, что ты и не подумаешь больше навещать человека, которого твой отец имеет основание не признавать братом. Я не запрещаю тебе помогать ему, если тебе так хочется, и бросать деньги на пьянство, но бывать у негодяя, который потерял человеческое лицо, посещать пьяницу, который, быть может, не прочь украсть чужую ложку…
   Но тут возмущенная молодая душа не выдержала и помешала оратору закончить речь. Бледная, с блестевшими от слез глазами, Нина вскочила с места и почти крикнула:
   – Папа! Что ты говоришь? Ты заблуждаешься!
   Опольев был изумлен, и настолько изумлен, что в первое мгновение не находил слов и только в недоумении пожал плечами.
   А Нина, вся охваченная желанием открыть отцу глаза и восстановить бессовестно поруганную правду, продолжала:
   – Дядя совсем не такой, каким ты его представляешь… О, если б ты увидел его, папа… узнал его… Ты убедился бы, какой он хороший… сколько в нем доброты… сколько ума… Он только несчастный оттого, что брошен всеми… А он, может быть, лучше многих, которых все уважают… Да, лучше, несмотря на то, что он нищий, а те богаты и занимают высокое положение… Ты только выслушай, папа, прошу тебя… тогда ты увидишь, как ты ошибаешься насчет бедного дяди.
   И, волнуясь и спеша, девушка с восторженною горячностью рассказала в подробностях историю с Антошкой, о том, как дядя совсем переменил жизнь, как только явилась к нему возможность, как он страдал прежде и как доволен и счастлив теперь, имея хоть угол под конец своей жизни…
   И страстный вызывающий тон, и горячая защита нищего пьяницы – защита, похожая на обвинение отца, и вырвавшаяся фраза о том, что «дядя лучше многих, которых все уважают», – все это как громом поразило Опольева. В речах дочери его ухо уловило что-то такое, для него неприязненное, ужасное и нелепое, чего он никогда не ожидал.
   И в эту минуту он понял, что дочь вовсе не смотрит на отца с тем благоговейным восторгом, на который он рассчитывал, и весьма вероятно, даже относится к нему критически и, пожалуй, даже считает его далеким от того идеала, который рисуется в ее голове.
   Тонкие губы его слегка подергиваются. Он смотрит на свою девочку и чувствует к ней в эту минуту что-то неприязненное, точно перед ним не горячо любимое создание, а враг, дерзко осмелившийся покачнуть пьедестал его непогрешимости и великолепия.
   Нина поймала этот резкий холодный взгляд, и тоска наполнила ее сердце, та тоска, которая является у любящих детей, чувствующих разочарование в своих родителях… «Он, значит, не выносит правды!» – подумала она, вся съежившись в кресле, точно ей сделалось холодно.
   А отец проговорил резким, не допускающим возражения тоном, слегка прищуривая глаза:
   – Я терпеливо выслушал все то, что ты изволила мне высказать, и, разумеется, нисколько этим не убежден… Меня только удивил тот вздор, который, к сожалению, оказался в твоей голове… Я предполагал в тебе более здравого смысла и думал, что ты не позволишь себе сравнивать пропойцу и нищего с порядочными людьми… Откуда у тебя такие идеи?.. – насмешливо спросил он.
   – Я, папа, сама об этом думала…
   – Сама? Поздравляю. На каком же основании ты делаешь подобные сравнения?
   – На основании того, что вижу, что слышу…
   – Слишком рискованно, моя милая, в твои годы полагаться на свои наблюдения… Надо прислушиваться к тому, что говорят люди, более тебя знающие жизнь… И где это ты видела людей из нашего общества, которые, по твоему мнению, хуже моего братца?
   – А князь Чекалинский, папа? Разве он не проиграл огромного состояния и разве не выдал подложного векселя? А между тем его везде принимают! А этот Кривощеков… Занимал такое место – и оказался взяточником! А Рущуков?.. Господи! Да сколько таких, точно ты сам их не знаешь? И их везде принимают, им все прощают, а несчастного дядю за меньшую вину изгнали из общества и сделали нищим. Где же тут справедливость?
   На этот раз и его превосходительство находился в некотором затруднении и не знал, что ответить дочери. Действительно, названные ею господа имели за собою большие грехи и тем не менее бывали у Опольева в доме. И чем более затруднялся Опольев ответом, тем более раздражался на дочь и, наконец, сказал:
   – Все это, может быть, до некоторой степени и верно… Все эти люди, о которых ты говоришь, поступали не совсем корректно, но все-таки они никогда не пали бы так низко, как тот человек…
   – Да, потому что одних вовремя поддержали, а гадости других замяли…
   – Ты глупости говоришь! – резко остановил Опольев. – Довольно их… Я позвал тебя сюда не для полемики, а для того, чтобы сказать тебе, что я недоволен твоими посещениями дяди… Да, очень недоволен, – строго прибавил он.
   Нина молчала.
   – Допустим даже, что он и переменил жизнь благодаря твоим благодеяниям и больше не нищенствует и не пьянствует, а ведет добродетельную жизнь вместе со своим питомцем… Допустим и это, как ни трудно допустить такую реабилитацию, возможную лишь в плохих романах, но все-таки прежняя жизнь оставила на нем свою грязь, и сколько-нибудь порядочной девушке предосудительно вести с таким человеком знакомство… Так я смотрю и прошу тебя никогда больше не бывать у него… Слышишь?
   – Слышу, папа! – проронила молодая девушка.
   – Дай мне слово!
   – Пока я у вас – даю!
   Этот ответ взорвал обыкновенно сдержанного Опольева, и он гневно проговорил:
   – Можешь идти, дерзкая девчонка!

Глава 34

   Это объяснение с дочерью взволновало Опольева.
   Он долго не мог успокоиться и быстро и нервно ходил по кабинету, возбужденный, поводя скулами и нервно хрустя белыми крупными пальцами заложенных за спину рук. Устав от ходьбы, он снова присел к столу и долго-долго сидел в кресле в глубокой задумчивости, словно человек, внезапно застигнутый каким-то неразрешимым вопросом.
   Наконец, он подавил пуговку звонка и, когда явился лакей, приказал попросить к себе барыню, если у той нет гостей.
   И, когда в кабинет пришла Опольева, несколько встревоженная, с красными от слез глазами, муж с какою-то злостью взглянул в это еще красивое добродушное лицо, точно считая жену виноватой за то, что дочь совсем не та, какой он ее считал, и проговорил:
   – Знаешь ли ты, какая у нас Нина?..
   – Какая? Она славная, прелестная! – поспешила заступиться мать.
   – Славная… прелестная! – передразнил Опольев. – Ты ничего не видишь!..
   – Бог с тобой… Что ты говоришь? – испуганно промолвила мать.
   – Я говорю то, что есть в действительности… У нее очень опасные мнения… Что ты удивляешься? Ты и не догадывалась? Ты позволяла ей посещать этого пьяницу? Ты отпускаешь ее ради дурацкой филантропии по всяким трущобам…
   – Но, Константин Иванович, она не маленькая…
   – Не маленькая, но ты могла бы иметь на нее влияние… А теперь полюбуйся, что вышло? Как она говорила с отцом? Как защищала этого мерзавца, которого я не велел пускать в дом… И как дала слово не ходить к нему… Видно, что против желания.
   – И ты, верно, сурово обошелся с ней? Константин Иванович! Не забудь, что Нина у нас одна… Она натура чуткая… Пусть даже и увлекается книгами, пусть даже у нее и крайние мнения, но не озлобляй ее… Не заставь бедную девочку возненавидеть родительский дом! – взволнованно и решительно произнесла эта слабая, нерешительная женщина, в которой теперь заговорила мать, отстаивающая свое любимое дитя.
   Его превосходительство вдруг струсил.
   – Но я и не думал сурово обходиться с ней, – промолвил он.
   Но Опольева не слушала и продолжала:
   – Ты упрям, но и она упряма… Мало ли что может прийти ей в голову?.. Ей может показаться, что ты ее не любишь, и она уйдет от нас… Примеры такие бывали… Вспомни историю у Вяземцевых!.. Дочь их ушла… И, наконец, неужели уж такое преступление бывать у твоего брата, которого ты не можешь простить, а твоя дочь полюбила?..
   Но тут уж его превосходительство не выдержал. Едва сдерживая бешенство, он растворил двери кабинета, и госпожа Опольева тотчас же смолкла и догадалась уйти.
   С тяжелыми думами сидела и Нина в своей комнате. Отец представлялся теперь в ее глазах совсем другим человеком. Тяжелые обвинения в несправедливости, в жестокости, в нетерпимости к чужим мнениям невольно роились в ее голове, смущая девушку, и напрасно она старалась найти для отца оправдание. Что-то непонятно жестокое и злопамятное чувствовалось в его нападках на брата…
   Нина сидела грустная, и вся жизнь, которую вела она, казалась ей какой-то пустой, бесцельной, никому не нужной. К чему и зачем вся эта роскошь, которой она окружена и которая ее нисколько не делает счастливой?
   И она завидовала в эти минуты тем трудящимся интеллигентным девушкам, у которых есть цель в жизни, которые работают и ни от кого не зависят. Как бы она была счастлива, если бы и она могла так жить! А теперь? Какая это жизнь?
   Она может ездить на балы, в театры, тратить безумные деньги на наряды и в то же время не смеет навестить этого несчастного старика дядю, только потому, что он в глазах отца и общества отверженный.
   «Нет, так жить нельзя!» – думала молодая девушка.

Глава 35

   Прошло три года с небольшим.
   За это время Антошка блистательно окончил курс технической школы при одном большом заводе на Васильевском острове и поступил учеником на тот же завод в механическую мастерскую.
   Талантливость Антошки, его необыкновенная сметливость и какая-то лихорадочная жадность к занятиям обратили на себя внимание заведующего школой.
   Антошка сделался его любимцем, и учитель предложил юноше приходить к нему по вечерам, после окончания работ на заводе, для специальных занятий по механике, к которой Антошка обнаруживал особенную склонность. Еще в школе он интересовался чертежами машин, часто бегал после занятий в механическую мастерскую, где отделывались части громадных механизмов для кораблей, и там жадно смотрел на эти цилиндры, золотники и холодильники, старался проникнуть в тайны их устройства. Он уже смастерил для «графа» особенный замок и палку с выскакивающим из нее прибором для рыбной ловли, а для Нины – стальной бювар [28 - Бюва́р – настольная папка для хранения бумаг.]с календарем и застежками замысловатого, им самим придуманного устройства, и выказал в этих работах много вкуса и механического остроумия.
   «Граф», гордившийся успехами Антошки гораздо более, чем сам юный изобретатель, был в восторге от подарков, находил, что лучше таких вещей он на своем веку не видел, и не без торжественности объявил, что Антошка впоследствии будет знаменитым механиком.
   – Того и гляди, когда-нибудь и портрет твой, Антоша, в газетах появится… Выдумаешь какую-нибудь новую машину… и станешь известным.
   Антошка, однако, довольно скептически относился к похвалам «графа», зная, что он, несмотря на свой ум и обширные познания в других областях, решительно ничего не смыслит в механическом деле.
   Нечего и говорить, что он с благодарностью принял предложение заведующего школой и ходил к нему на квартиру при заводе каждый вечер, с жадностью слушая его лекции. За год он прошел таким образом краткий курс механики, познакомившись с ее принципами, насколько это было возможно без знания высшей математики.
   И заведующий школой, маленький толстенький человечек с добрыми глазами и длинными седоватыми волосами, однажды с особенной горячностью просил директора завода обратить на Антона Щигрова особое внимание. Он поведал его историю, рассказал, как прекрасно тот у него занимался, и расхвалил его талантливость.
   – Из этого юноши вышел бы выдающийся математик и механик, если бы только он имел возможность получить высшее образование… Но куда ему об этом и думать, бедняге? Во всяком случае, благодаря его замечательным способностям завод будет иметь в нем недюжинного мастера…
   Директор завода, образованный и сам очень талантливый человек, особенно заботившийся, чтобы у него на заводе были хорошие русские мастера, заинтересовался Щигровым, которого помнил по бойким ответам на экзамене, и обещал не забыть его.
   – Только не увлекаетесь ли вы, Петр Федорович? – улыбнулся директор, обращаясь к учителю.
   – А вы потрудитесь спросить о Щигрове начальника мастерской… Да вот и Арнольд Оскарыч сам… Легок на помине.
   Начальник мастерской Арнольд Оскарович Вундстрем, аккуратный, требовательный и справедливый финляндец пожилых лет, сначала несколько ошалел от внезапного вопроса об Антоне Щигрове, так как не был к нему готов и пришел в этот кабинет, занятый другими делами, требующими вмешательства директора. И потому он не сразу отозвался и несколько мгновений соображал, как следует ответить, со всей его педантическою добросовестностью.
   Отзывы честного финляндца были самыми лучшими. Хотя Щигров всего год как служит на заводе, но исполняет ответственные работы. Руки у этого Щигрова золотые, и сообразительность замечательная. Кроме того, он и чертит отлично. Если б не заводские правила, то он с удовольствием представил бы его в помощники мастера и назначил бы ему на первое время пятьдесят рублей жалованья в месяц. Ему можно поручить работу, требующую тонкой отделки и особенного внимания…
   По счастью, директор охотно выдвигал способных рабочих, не стесняясь ни правилами, ни годами службы, ни молодостью.
   – Что ж, сделайте Щигрова помощником мастера и дайте пятьдесят рублей жалованья с будущего месяца! – решил немедленно директор и стал слушать обстоятельный и подробный доклад добросовестного финляндца.
   Когда в тот же день, перед обеденным перерывом, начальник мастерской велел позвать в свою контору Антона Щигрова и объявил ему о повышении и о жалованье, Антошка зарделся от радостного волнения и в первое мгновение, казалось, не смел верить словам начальника. Такого блестящего начала он не ожидал!
   – Надеюсь, Щигров, вас не испортит такое быстрое повышение. Сколько я помню, это, кажется, первый пример на заводе, чтобы такой молодой человек, почти мальчик, из учеников прямо сделан был помощником мастера…
   – Очень вам благодарен, Арнольд Оскарыч! – пробормотал наконец Антошка.
   – Меня благодарить не за что. Повышением вы обязаны своим способностям и добросовестному отношению к работе… Вы и теперь многое понимаете не хуже мастера, а со временем, я уверен, будете превосходным мастером… Только смотрите, Щигров, оправдайте мои надежды, – продолжал, выговаривая слова с заметным акцентом, тихим, ровным и несколько монотонным голосом Арнольд Оскарович, любивший читать нравоучения молодым мастеровым, особенно тем, которых отличал.
   – Постараюсь, Арнольд Оскарыч.
   – А главное, не закутите, как кутят многие из ваших товарищей.
   – Я вина в рот не беру, Арнольд Оскарыч.
   – Приятно это слышать, очень приятно. И никогда не пейте водки, Щигров… Водка больше всего губит мастерового и лишает его всякого самолюбия. А без самолюбия какой может быть человек?.. И вообще, Щигров, избегайте не только пьянства, но и других кутежей… Вы понимаете, о чем я говорю? Будьте нравственным человеком. О, это очень важно и для здоровья, и для хорошей работы…
   – Я глупостями не занимаюсь! – прошептал конфузливо Антошка.
   – Очень похвально, и не занимайтесь глупостями… При порядочном образе жизни вы можете откладывать часть жалованья и класть деньги в сберегательную кассу. У вас, таким образом, будет всегда запас на всякий случай… А это очень хорошо – иметь запас… Предусмотрительный человек должен всегда иметь запас. Ведь вам некому помогать? У вас, как я слышал, родители умерли?
   – У меня, Арнольд Оскарыч, родителей нет, это точно, но зато есть один человек, который для меня, можно сказать, дороже отца и матери. Он меня человеком сделал, и я, пока жив, буду для него работать! – горячо проговорил Антошка.
   – Это делает вам честь. Благодарность – редкая добродетель… Ваш покровитель, значит, бедный?
   – Бедный. У него ничего нет… Племянница ему помогает…
   – А теперь, значит, хотите вы? Рад узнать, что вы исполняете свой долг, как следует порядочному человеку. Надеюсь, что в скором времени вы будете получать и большее жалованье, если станете так же хорошо работать, как работали до сих пор.
   – Я изо всех сил буду стараться, Арнольд Оскарыч.
   – Но только знайте, Щигров, что как я вас ни ценю, а за малейшее упущение буду строго взыскивать, и даже строже, чем с других… Помните это и не надейтесь ни на какие послабления с моей стороны…
   – Я ни на какие послабления и не рассчитывал! – не без достоинства ответил Антошка.
   – Ну, я вас предупредил. Ступайте обедать, сию минуту звонок! – прибавил Арнольд Оскарович и ласково кивнул в ответ на поклон Антошки.

Глава 36

   В этот хмурый октябрьский день Антошка шел домой обедать, не чувствуя ни пронизывающего холодного ветра, дувшего с Невы, ни сырости, ни холода. Переполненный счастьем, он спешил поделиться новостью с «графом» и обрадовать радостной вестью своего друга. Едва ли в этот скверный день был во всем Петербурге такой счастливый человек, как Антошка.
   Самые радужные мысли вихрем проносились в его голове, чередуясь с невольными воспоминаниями о горемычном прошлом, словно бы для того, чтобы еще ярче оттенить прелесть настоящего. Давно ли он, оборванный и несчастный, не слышавший ни одного ласкового слова, ходил с тяжелым ларьком по улицам, упрашивая прохожих купить конвертов и бумаги, давно ли он зяб на улицах и голодал?.. А теперь он окончил курс, имеет хорошее место и жалованье, в недалеком будущем будет мастером – недаром же все хвалят его работу, да и сам он любит свое дело.
   В последнее время, когда Антошка значительно развился благодаря влиянию школы, чтению и философским беседам «графа», он понял, что бы могло быть с ним, брошенным созданием, если бы не «граф». И то, что прежде лишь чувствовал, теперь Антошка понял и оценил. Оценил все, что сделал для него единственный человек, принявший в нем горячее участие, понял всю деятельную силу его любви и безграничность забот о нем, направленных к тому, чтобы избавить его от ужасов нищенской жизни и сделать его человеком.

   Едва ли в этот скверный день был во всем Петербурге такой счастливый человек, как Антошка.

   Теперь он может отплатить своему другу не одной только беспредельной привязанностью. Теперь Александру Ивановичу не нужна ничья посторонняя помощь. Ему, преждевременно состарившемуся от долгих лет нищенской жизни, часто хворающему, не нужно больше трудить слабые глаза и сидеть по несколько часов в день за перепиской, чтобы заработать несколько рублей и лишний раз побаловать развлечениями и лакомствами того же Антошку. Теперь он сам будет заботиться о «графе»!
   Теперь у них в месяц будет пятьдесят рублей своих кровных денежек, и никакой чужой помощи им не надо. А впереди в воображении Антошки последовательно пробегали крупные цифры будущего жалованья, они говорили ему и о двух комнатах, и о сигарах для Александра Ивановича, и о красном вине для него за обедом, и о маленькой даче где-нибудь поблизости, на Петровском Острове, например, где бы Александр Иванович мог поправиться, а то он все покашливает и нет-нет да пожалуется, что болит грудь…
   Квартира «графа» и Антошки теперь была недалеко от завода, в одной из дальних линий Васильевского острова, у Среднего проспекта. Они уже два года как переехали от Никифоровых, с тех пор как сын-технолог, окончив курс, получил место на одном из заводов в Екатеринославской губернии. С ним уехали мать и сестра, здоровье которой требовало теплого климата. Тем не менее, брат или сестра часто писали «графу», живо интересуясь им и его воспитанником, и получали в ответ теплые письма.
   Антошка торопливо прошел двор большого дома и взбежал в третий этаж флигеля, где «граф» снимал комнату со столом у старого музыканта немца, жившего вдвоем с супругой в трех комнатах, чистеньких, опрятных, как и сами хозяева.
   Маленькая, толстенькая и румяная старушка с седыми буклями отворила двери и, впустив Антошку, не без некоторого удивления проговорила на очень плохом русском языке:
   – Сегодня вы на пять минут раньше пришли, Антош. – Раньше, Адель Карловна… Торопился.
   – Кушать, верно, очень захотели? – приветливо осведомилась хозяйка, благоволившая к своим жильцам и за то, что они аккуратно платили, и были тихими постояльцами.
   – Да, Адель Карловна, – весело и торопливо ответил Антошка, готовый на радостях обнять эту степенную и сентиментальную Адель Карловну.
   – Марта сейчас подаст…
   Но Антошка едва ли слышал последние слова, так как, сбросив пальто, стремительно бросился в комнату, повергнув почтенную немку в некоторое недоумение и своей забывчивостью обтереть ноги о половик, и своим особенно радостным, возбужденным видом.
   В ожидании прихода Антошки «граф», только что окончивший переписку страницы цифр, медленно ходил, расправляя свои усталые члены, по небольшой опрятной и уютной комнате, убранной в немецком вкусе. За эти три года «граф», несмотря на спокойную и правильную жизнь, какую он вел, сильно постарел и осунулся. Его волнистые волосы и борода совсем поседели. Глубоко ввалившиеся темные глаза хотя и сохранили еще живость и порой светились юмором и насмешкой, но в них уже не было прежнего блеска. Лицо потеряло одутловатость и землистый цвет кожи, зато на нем залегло еще более морщин и черты заострились, придавая «графу» изнуренно страдальческий вид.
   Он не мог пожаловаться ни на какие острые страдания. Временами грудь ныла, но не очень сильно, и беспокоил сухой кашель, но он чувствовал, что вообще слабеет и после часа работы или ходьбы устает, чувствовал тяжесть в ногах и отсутствие гибкости в членах. Было видно, что последствия прежней жизни начинают сказываться и постепенно разрушают его когда-то крепкий организм.
   Но «граф» все надеялся, что эта усталость и эта слабость пройдут. Он бодрился и с какой-то инстинктивной предусмотрительностью заботился теперь о своем здоровье и частенько показывался в приемные часы у докторши Елизаветы Марковны, лечившей его от воспаления легких, советовался с ней, принимал какие-то пилюли, остерегался простуды, словом, берег себя и подчас строил планы о будущем, о далеком будущем вместе с Антошкой.
   Когда Антошка ворвался в комнату, «граф» сразу догадался по его сияющему лицу, что случилось что-то приятное.
   – Ну, рассказывай, рассказывай скорее, Антоша… Вижу, брат, по твоей физиономии, что ты в восторге. Что случилось? Новую машину выдумал, или тебя ваш строгий чухна [29 - Чухнá – насмешливо-пренебрежительное прозвище эстонцев и финнов.]похвалил? – говорил «граф», сам улыбаясь при виде неудержимой радости, которой, казалось, был переполнен Антошка.
   – Помощником мастера назначили, Александр Иваныч, – почти крикнул Антошка.
   «Граф», знавший благодаря Антошке все иерархические степени заводских служащих, вполне проникся важностью этого повышения и радостно проговорил:
   – Ну, поздравляю тебя, Антоша, поздравляю, родной… Год на заводе – и уже помощник мастера… Это что-то необыкновенное… Иди, брат, вымой скорее руки, чтобы я их пожал… Кстати, вот и Марфа несет обед от Адели Карловны.
   – И жалованье назначили, Александр Иваныч! Пятьдесят рублей в месяц! – почти выкрикнул Антошка, уходя за перегородку и принимаясь за мытье.
   – Пятьдесят рублей!? – воскликнул «граф», не веря своим ушам.
   – Пятьдесят! – повторил Антошка, отфыркиваясь. – С первого числа. И обещали сделать мастером.
   – Молодец, Антоша… Ты блистательно начинаешь свою карьеру… В восемнадцать лет – и уже пятьдесят рублей… Да ведь это жалованье поручика… Ай да строгий Арнольд Оскарович! Он, значит, оценил тебя, понял, какой ты талантливый человек! – радостно говорил «граф».
   И когда Антошка вышел из-за перегородки, «граф» крепко пожал руку Антошки, потом привлек его к себе, обнял и долго не выпускал из своих объятий, желая скрыть радостные слезы, которые невольно застилали глаза.
   – Ну, теперь садись и ешь… Подробности вечером… Ведь обеденный перерыв недолог. Так пятьдесят рублей, Антоша? И ты будешь мастером? И, конечно, скоро… Одним словом, теперь ты на своих ногах… Я так и думал… О, ты, брат, далеко пойдешь… Непременно какую-нибудь машину выдумаешь… Ешь, ешь… Вечером расскажешь, как это случилось и что тебе начальник мастерской говорил… Так с первого числа? Теперь, Антоша, ты богат и можешь завести и часы, и сшить себе новую пару, и пользоваться иногда развлечениями… – тут «граф» остановился, изумленный внезапной переменой лица Антошки.
   Куда девалась сиявшая на нем радость!
   – Разве жалованье, которое я буду получать, мое, а не наше, Александр Иваныч? – взволнованным и словно бы недоумевающим тоном воскликнул Антошка, и лицо его приняло выражение обиженного ребенка. – К чему вы говорите о каких-то часах, о новой паре? Разве мы не оба будем жить на жалованье?.. Вы, значит, не хотите, чтобы я мог хоть чем-нибудь отплатить за все, что вы для меня сделали… Я… я… жизнь… готов… отдать за вас, а вы…
   С трудом удерживаясь от слез, подступавших к горлу, «граф» посмотрел на Антошку с восторженным умилением и проговорил:
   – Так вот отчего ты обиделся!? А я и не думал тебя обидеть… Разве я не знаю, не чувствую твоей привязанности?
   – Но вы говорили о часах… о платье…
   – Ну, говорил… Так ведь я получаю тридцать пять рублей от племянницы.
   – Теперь мы сами проживем, без посторонней помощи! – не без горделивого чувства произнес Антошка и, снова повеселевший, поднял голову и смотрел на «графа». – Еще как проживем! Это на первое время мне дали пятьдесят, а через год, наверное, дадут семьдесят пять… Я буду работать, стараться… Мы теперь ни от кого не будем зависеть…
   – «Мы», – повторил «граф» и печально усмехнулся. – Что ж, ты ведь прав, мой милый, я с большим удовольствием буду жить на твой счет, чем на чей-нибудь другой… Корми же меня, ни к чему не годного старика… Ты ведь единственный близкий мне на свете.
   – А то как же! – радостно поддакнул Антошка.
   – И умру на твоих руках.
   – До этого еще долго, Александр Иваныч. А главное: не трудите себя этой перепиской… Ну ее… Оставьте! Вам это вредно!
   – Коли так приказываешь – оставлю! – шутливо говорил «граф». – Она действительно очень меня утомляет.
   «Граф» закурил свою копеечную сигару и заго ворил: – Ужасно сильно развито у тебя чувство благодарности, я тебе скажу, Антоша. Оно вообще редко у людей… Ты помни это и никогда на него не рассчитывай. И ты преувеличиваешь это чувство по отношению ко мне. Потому что я не знаю, кто кому больше обязан: ты мне или я тебе…
   – Конечно, я… Не будь вас, чем бы я был теперь… Ходил бы с ларьком и терпел от дяденьки…
   – А не явись ты ко мне в ту ночь, я бы давно умер где-нибудь на улице пьяный… Да, Антоша. А ты возродил меня… Ты снова заставил полюбить жизнь… И вот теперь я не один, и я счастлив благодаря тебе… Ну, да что считаться. Но не забывай только одного, что обоих нас выручил случай… Не будь нашей доброй феи, моей племянницы, не устроилось бы все так хорошо… Я ходил бы по вечерам на «работу», выпрашивал бы гривенники, но на них, брат, ты знаешь, не сделаешь состояния и даже теплого пальто не купишь. По всей вероятности, я слег бы в больницу, и что бы тогда с тобой сталось, бедняга?.. Помнишь, ты хотел идти в газетчики?
   – И пошел бы… И мы с вами не пропали бы!
   – Я, во всяком случае, пропал бы… Впрочем, к чему вспоминать прошлое, когда настоящее нам улыбается… Не будем, Антоша. А ты, во всяком случае, как-нибудь сходи к Нине… Она обрадуется, когда узнает о твоих успехах от тебя самого… И поблагодари ее… А ты уж бежишь на завод?
   – Пора, Александр Иваныч.
   – Ну, до свидания. Вечером поболтаем, ты мне расскажешь, что тебе говорил твой начальник, как приняли твое повышение товарищи… Все, все расскажи… До свидания… Смотри, у машин осторожней… Ты ведь слишком прыткий…
   Когда Антошка вышел из комнаты, «граф» пересел в кресло и впал в то блаженное настроение, когда человеку кажется, что счастью его не будет конца.
   С этими мыслями он незаметно задремал. Его в последнее время часто клонило в сон.

Глава 37

   Тихий стук в двери разбудил его.
   – Войдите! – проговорил он, с трудом поднимаясь с кресла и напрасно стараясь принять бодрый вид: колени его подгибались, и ноги стояли нетвердо.
   Вошла Нина.
   – Какой счастливый ветер занес вас ко мне, Нина? – радостно приветствовал «граф», делая несколько шагов навстречу к племяннице.
   Он поцеловал Нину и, усадив на диван, стал рассказывать о том, что Антоша только что получил место и ему, восемнадцатилетнему мальчику, назначили пятьдесят рублей жалованья.
   – Вот какой он, Антоша… О, он далеко пойдет… Это необыкновенно талантливый мальчик… И какое золотое сердце!
   «Граф» передал Нине сцену за обедом и прибавил:
   – Непременно требует, чтобы я был его пансионером и чтобы никто больше не заботился обо мне… Вы понимаете, Нина, я не смею отказать ему! – радостно говорил «граф».
   – Еще бы… Иначе вы обидели бы его, дядя.
   – Да разве я захочу обидеть моего мальчика? Вот почему с первого ноября вы уж прекратите мне выдачу пенсии из вашего казначейства. Теперь мы богаты и счастливы благодаря милой фее. Спасибо вам, Нина!
   – Но разве, дядя, нельзя и мне о вас заботиться? Ведь эти деньги вам давно назначены. Позвольте по-прежнему посылать их вам.
   Но «граф» протестовал: никак нельзя, Антоша не позволит. И так четыре года они пользовались пенсией. Теперь Нина может быть доброй феей кого-нибудь другого, мало ли горемык? Ведь Антоша получил пятьдесят рублей на первое время, через год он получит семьдесят пять, а когда сделают мастером, он будет получать сто пятьдесят рублей в месяц.
   – Ну, как хотите, дядя… Я рада за вас и за Антошу… Вот только вы что-то похудели немножко с тех пор, как я видела вас последний раз… Здоровы ли вы?.. – Нина с тревогой смотрела на исхудавшее бледное лицо дяди, на его впалую грудь.
   – Ничего себе, скриплю… Вот слабость стал чувствовать в последнее время, но, надеюсь, это пройдет…
   – Быть может, хотите посоветоваться с доктором, дядя? Я к вам привезу специалиста.
   – Спасибо, Ниночка, спасибо… У меня есть одна знакомая докторша, славная барышня. Я с ней советуюсь и, по ее совету, ходил к специалисту. Он говорит то же, что и докторша: надо беречься. Я и сделался трусом… Забочусь о своей персоне, Нина, точно принц крови… Теперь, видите ли, мне очень жить хочется… Хоть бы лет пять еще протянуть! – проговорил, улыбаясь, «граф». – Ну, а вы как поживаете, Нина? Здоровы, надеюсь?
   – Здорова.
   – А об остальном нечего и спрашивать… Живется хорошо, конечно?
   Нина встрепенулась, точно раненая птица. В выражении ее лица и глаз было что-то бесконечно грустное.
   – Нехорошо, дядя! – проронила она.
   – Нехорошо? Отчего нехорошо? Что с вами, голубушка? – с нежным участием спрашивал «граф», пораженный печальным видом племянницы. – Вы молоды, хороши, имеете средства, добры и отзывчивы, живете не праздно, как другие… У вас образованный молодой муж, светило науки, который, конечно, любит вас и разделяет ваши взгляды…
   Нина несколько мгновений молчала, и вдруг слезы тихо закапали из ее глаз.
   – Нина! Простите… Я своими дурацкими вопросами только расстроил вас, – извинялся «граф», целуя маленькую бледную руку Нины. – Я принесу воды… успокойтесь.
   И «граф» поднялся с кресла.
   – Не надо. Сидите, дядя… Это сейчас пройдет. Я нарочно приехала, чтобы рассказать вам все… Вы ничего не знаете… Я прежде о себе не рассказывала и редко у вас бывала… Я ведь совсем одинока, милый дядя! – говорила молодая женщина, когда несколько успокоилась.
   – Одиноки? А муж? – невольно воскликнул «граф». Он видел его раз или два.
   Влюбленная и счастливая, вышедшая замуж против воли отца за молодого профессора, далеко не родовитого происхождения, что главным образом и смущало его превосходительство, Нина два года тому назад, вскоре после свадьбы, приезжала к дяде с мужем.
   Он не понравился тогда «графу», этот молодой, красивый и уже известный ученый. Он показался слишком уж кокетливым и в манерах, и в костюме, слишком решительным в приговорах и влюбленным в себя. Несмотря на чрезвычайную любезность, от молодого профессора веяло холодом.
   – Я расхожусь с мужем! – ответила Нина и после паузы спросила: – Вы удивлены, дядя?
   – Нисколько, Нина… Я всего насмотрелся на своем веку и мало чему удивляюсь… Признаюсь, ваш муж мне не нравился… Так, первое впечатление старого бродяги… Но вы, Нина, кажется, его любили?
   – Любила, но не знала его. Тогда он казался другим.
   «Обыкновенная история», – подумал «граф» и проговорил:
   – Бедная! Такая молодая – и такое разочарование!
   – И не одно! – грустно проронила Нина…
   «А впереди еще сколько!» – пронеслось в голове у «графа».
   – Что же, он не любит вас?
   – Он никого не любит, кроме себя, и женился, рассчитывая на приданое… Я это хорошо знаю теперь, к несчастью, слишком хорошо, дядя… А тогда я увлеклась им… Среди мужчин, которых я встречала в нашем обществе, он так выдавался…
   – Я понимаю, Нина…
   – К тому же я хотела уйти из дома… Отец…
   Нина на секунду остановилась, точно ей было тяжело досказать то, что причиняло ей страдание. Оно в эту минуту выражалось в чертах ее лица, во всей ее поникшей фигурке.
   – Я не смею осуждать отца, – произнесла она наконец упавшим голосом, – я все-таки люблю папу, и мне жаль его, но я… я потеряла к нему уважение. Ведь это ужасно, дядя. Не правда ли?.. Не уважать отца?..
   «Граф» угрюмо молчал, опустив голову. Что мог и смел он сказать дочери человека, которого давно считал подлецом. Чем мог он утешить Нину? Но в нем невольно пробудилось чувство сострадания и жалости к брату: несмотря на все свое богатство и важное положение, он несчастлив. У брата нет такого преданного, любящего создания, какое есть у него, у бывшего отверженца.
   – Я с радостью приняла предложение, – продолжала молодая женщина, – я любила этого человека, я ждала новой жизни. Но, увы! Та же погоня за карьерой, за деньгами, те же интриги… И это ученые! Профессора!.. Мой муж оказался таким же… Разница в наших характерах, взглядах, мнениях обнаружилась скоро, и наконец дошло до того, что я просила раз вода.
   – Он дает его?
   – Охотно. Тем более что женитьба не принесла ему ничего… Отец не дал мне приданого… Он только выдает мне по двести рублей в месяц… А муж рассчитывал не на это и недавно настаивал, чтобы я ехала к отцу и просила его дать мне хоть половину обещанного состояния теперь же… Это было уже слишком!
   – Из современных ранних молодых людей!.. – протянул «граф». – И, верно, он все это объяснял по науке?
   – Вроде этого. О, говорит-то он красиво… Но мне его речи кажутся бездушными… Прежде, когда он был женихом, он не то говорил, что теперь… И с какой страстью! И какую разумную жизнь обещал… Все это была одна ложь. И как подумаешь, что этот человек, профессор, поучает других, а сам… О, как все это отвратительно, дядя!
   – Хорошо еще, что вы не поздно узнали этого ученого и, смею думать, совсем разлюбили его. Не правда ли, Нина? – осторожно спросил «граф».
   – Он мне чужой совсем. Я к нему равнодушна! – решительно проговорила молодая женщина.
   – Вот это отлично. По крайней мере нет лишних страданий.
   – Они были, дядя. Ведь я его любила!
   Несколько минут продолжалось молчание. Высказав все, что ее мучило, Нина казалась спокойнее.
   – Что ж вы намерены теперь делать, Нина? Где будете жить? У родителей?
   – Папа был у меня и настоятельно звал к себе, и мама тоже… Бедные! Они любят меня и в отчаянии, что у них такая неудачная дочь. И сделала mйsalliance [30 - Неравный брак (франц.).]и разводится… Но, как мне ни тяжело было огорчать их, я отказалась. Опять вернуться к этой жизни!? Боже сохрани!.. Мне опротивел Петербург.
   «Граф» с благоговением смотрел на молодую женщину. Сколько характера и энергии в этом создании!
   – Вы, значит, уезжаете? Далеко ли?
   – Далеко, дядя, в Самарскую губернию. К тете Тане, к маминой сестре. Она славная, добрая и простая такая, совсем не похожа на наших дам. Зовет к себе в деревню… Она постоянно там живет после смерти своего мужа и скучает… Она обещает найти мне дело в деревне, если только я не соскучусь по балам и у меня хватит терпения быть полезной другим… Пишет, между прочим, что у них в уезде совсем нет школ и что надо их устроить. Поживу там и, если понравится, может быть, и останусь там… Сюда буду приезжать, чтобы навестить своих, взглянуть на вас, дядя, как вы живете с Антошкой… А средства на устройство школ у меня будут. Папа оставляет мне мои двести рублей в месяц. Видите, какая я богачка! – заключила Нина.
   – Чудесная вы! – умиленно воскликнул «граф».
   И вслед за этим как-то особенно почтительно поцеловал руку Нины. Она горячо обняла старика и проговорила:
   – Если я уж не совсем пустая, то этим я обязана вам, дядя. Вы мне на многое открыли глаза.
   – Своему доброму сердцу обязаны, и никому более!
   Нина еще некоторое время просидела у «графа». Она строила планы будущей жизни, говорила, что ее манит деревня и что там она надеется совсем забыть о неудачах личной жизни, и вдруг воскликнула, как бы озаренная внезапной мыслью:
   – А знаете что, дядя?
   – Что, Нина?
   – Вот бы и вам приехать в деревню! Тетя, наверное, будет рада. Там вы скорее поправитесь и не будете чувствовать ни усталости, ни слабости. Хотите? Я напишу вам из деревни, и приезжайте!
   – А мой Антоша?
   Нина виновато улыбнулась, взглядывая на мертвенно-бледное лицо с заострившимся носом и обтянутыми щеками, и стала собираться, бесконечно жалея дядю.

Глава 38

   Пришла весна.
   «Граф» худел и слабел с каждым днем в течение зимы и теперь с трудом мог делать несколько шагов по комнате. Бóльшую часть времени он сидел в кресле или лежал на постели.
   Но он и думать не хотел о том, что смерть уже витает над его изголовьем. Он, напротив, питал какую-то упорную надежду, что поправится, как только наступят теплые дни… Антошка обещал нанять на Петровском острове маленькую дачу… Там, на чистом воздухе, он окончательно выздоровеет.
   Опольев добросовестно глотал какие-то пилюли, принимал микстуру и насильно, без всякого аппетита, пил молоко и ел бульон и мясо. Ему теперь так хотелось жить, этому горемычному бродяге, бесконечно счастливому в последнее время, когда они с Антошкой стали жить на свои кровные денежки. Антошка баловал его: и вино покупал, и недурные сигары, и на газету для него подписался, и по вечерам, возвратившись с завода, читал ему или рассказывал про заводские дела и новости. За какую-то выдумку («граф» при самом подробном объяснении не мог понять, о чем речь) Антошке выдали недавно триста рублей награды, и сам директор завода хвалил его…
   Нередко «граф», замечая, что Антошка грустен, говорил ему, стараясь придать своему глухому голосу веселый тон:
   – Ты что, голубчик, нос опустил?.. Думаешь, я умирать собираюсь. Дудки, братец! Опольевы живучи… Вот только тепло придет… Ты увидишь…
   – И вовсе не думаю, Александр Иваныч… Еще как поправитесь… Вот как теплое воскресенье придет, поедем дачу нанимать… Деньги у нас, слава Богу, есть…
   Антошка употреблял чрезвычайные усилия, чтобы казаться веселым и не разрыдаться. Доктора сказали ему, что дни «графа» сочтены, да он и сам видел это, и горю его не было границ. Нередко он выбегал из комнаты на лестницу и там плакал, как ребенок. Иногда во время работы на заводе он утирал слезы – ведь «граф» был единственным человеком, которого он любил. И вдруг потерять его тогда, когда жизнь их обоих так хорошо устроилась!
   И Елизавета Марковна, и другой доктор советовали перевезти больного в больницу, но Антошка и слышать об этом не хотел, зная, что «граф» ни за что не согласится. И кто же будет по ночам около него?..
   Каждое утро Антошка уходил со страхом, что вернется домой и не застанет «графа» в живых, и каждое утро просил хозяйку дать знать на завод, если Александру Ивановичу будет плохо. Несмотря на протесты «графа», в последние дни у него в комнате дежурила сиделка. Антошка настоял на этом, убедив «графа», что это необходимо: по крайней мере, она будет аккуратно следить за приемом лекарств.
   «Граф» в конце концов покорно согласился и заметил:
   – Пусть будет по-твоему, а как потеплеет, мы, брат, сиделку спровадим… И так я тебе дорого стою… Слишком уж ты балуешь меня, Антоша… Роскошествуешь ты очень…
   – Что вы, Александр Иваныч… И вовсе у нас немного выходит…
   – Я же вижу… Одно вино чего стоит… Ну да, голубчик, скоро я тебя освобожу от этих расходов… Поправлюсь, и войдем в бюджет…
   Антошка отворачивался, чтобы скрыть слезы.
   В этот вечер, когда Антошка вернулся с завода, «граф» объявил, что чувствует себя гораздо лучше, и вместе с Антошкой пил чай, сидя в кресле. Он был особенно разговорчив и весел.
   Напрасно Антошка останавливал его, объясняя, что ему вредно много говорить, «граф» не слушал и возбужденно, порывисто заговорил:
   – Да что ты, братец, точно меня умирающим считаешь?.. Я жить хочу и буду жить… Слышишь, Антоша!.. Милый, дорогой мой… Довольно я мыкался, терпел унижения, пьянствовал, побирался… Я встретил тебя, такого же горемыку, бедного, брошенного… и твоя любовь привязала меня к жизни и пробудила во мне человека.
   Он задыхался и все-таки продолжал, точно торопясь высказаться, глядя с бесконечною нежностью на Антошку:
   – И теперь, когда я горжусь тобой, твоими успехами, когда я так привязался к тебе, моему умному, славному мальчику, и вдруг умереть… Нет… Я этого не желаю… Ты что же плачешь, мой милый… Зачем ты так смотришь?.. Или в самом деле…
   Выражение ужаса вдруг исказило черты «графа». Он шевелил губами, но звука не было. Он как-то жалобно замычал и бесконечно грустными глазами, точно моля о помощи, смотрел на Антошку.
   – Это ничего… пройдет… доктор говорил… Ей-Богу, ничего, Александр Иваныч, – безумно выбрасывал слова Антошка и припал к холодеющей руке «графа», орошая ее слезами. – Сейчас бегу за доктором, Александр Иваныч.
   «Граф» отрицательно покачал головой, не сводя тускнеющего взгляда с Антошки.
   – Ну, так пошлю…
   И Антошка выбежал, чтобы распорядиться. Когда он вернулся в комнату, «граф» уж не дышал.

   Через три дня за скромным гробом по Смоленскому кладбищу шли три человека: Антошка, бывшая квартирная хозяйка и прачка Анисья Ивановна, и Нина, которая приехала в Петербург, получив от Антошки телеграмму о смерти дяди.
   Других родных он не известил. Никто не говорил речей на могиле «графа». Только безутешно рыдал Антошка, и плакали Анисья Ивановна и Нина.
   Возвращаясь с кладбища на завод, Антошка еще сильнее почувствовал свое сиротство. Но, сознавая себя одиноким, он знал, что благодаря покойнику он бодро и стойко выдержит жизненную битву… Жизнь уже улыбалась ему, еще недавно несчастному нищенке.

   В то же лето на могиле «графа» красовался красивый железный памятник, весь сделанный руками Антошки.

Константин Михайлович Станюкович Антошка. История одной жизни