   Лидия Чарская
   Счастливчик
   повести

   Серия «Мировая книжка»

   © Е. Володькина. Обложка, 2016
   © ЗАО «ЭНАС-КНИГА», 2016
//-- * * * --//

Предисловие от издательства

   У Лидии Алексеевны Чарской (1875–1938) удивительная писательская судьба. Пушкинская строка: «Хвалу и клевету приемли равнодушно…» – в полной мере относится к ее творчеству, претерпевшему самые контрастные оценки – от восторженных, хвалебных до разгромных, уничтожающих.
   Она не собиралась становиться писательницей. В юности мечтала играть на сцене романтических героинь. Ради этого поступила в театр и, между прочим, служила там более 20 лет. Но роли ей доставались только маленькие, эпизодические, поскольку актерским талантом она не блистала.
   Первую книгу «Записки институтки» Л. Чарская отнесла в журнал «Задушевное слово» в 1902 году, не особенно рассчитывая на публикацию. Она решилась на это, потому что ее семья остро нуждалась в средствах.
   В один прекрасный день домой к ней приехал сам Маврикий Осипович Вольф, известный издатель журнала. Он был в восторге от работы молодой писательницы и обещал публиковать все, что она ни напишет в будущем.
   После выхода первой повести в свет Л. А. Чарская проснулась знаменитой. Мальчики и девочки плакали над ее книгами, ставили ее имя в один ряд с А. С. Пушкиным. Ее охотно печатали вплоть до 1917 года. В том году произошли две революции, закрылся журнал «Задушевное слово» и кануло в Лету многое из того, что прежде казалось незыблемым.
   Все, о чем писала Л. Чарская, оказалось идеологически враждебным для строителей нового общества, и ее перестали печатать. В течение 70 лет творчество Л. Чарской находилось под негласным запретом, но это не значит, что читатели ее позабыли. Потрепанные дореволюционные книжки бережно хранили в семьях, переплетали, передавали из поколения в поколение.
   В начале 1990-х годов повести Л. Чарской вновь появились на прилавках книжных магазинов и вновь стали бить все рекорды продаж. В чем секрет популярности ее наивных, восторженных книг? Почему истории этой писательницы так трогают душу вот уже более ста лет? Попробуйте сами ответить на этот вопрос.
   Перед вами две повести – «Счастливчик» и «Щелчок». Они объединены общими персонажами, рассказывают о большой и дружной семье Раевых. Обратите внимание, это говорящая фамилия, от слова «рай». Все самое ценное, что только может подарить семья человеку, есть у Раевых. Поэтому какие бы потрясения ни происходили – будьте уверены, все окончится хорошо.

Счастливчик

Глава I

   Утро. Синие шторы спущены в детской, но шаловливый солнечный луч нашел скважинку между занавеской и оконной рамой и проник в комнату, освещая уютную, красивую белую кроватку, голубое стеганое атласное одеяло и белокурую, с длинными растрепанными кудрями, головку спящего мальчика.
   Между стеклом и шторой на окне шевелится кто-то. Слышится усиленная возня, постукивание и шелест.
   Наконец этот «кто-то», таинственный и незримый, кричит голосом, не допускающим возражений:
   – Бонжур! Пора вставать, Счастливчик! Пора вставать!
   Белокурая головка в голубовато-белой кроватке приподнимается. Большие черные глаза то недоуменно таращатся, то жмурятся от солнечного луча.
   – Бонжур! Пора вставать, Счастливчик! – еще раз кричит тот, невидимый, у окна.
   Мальчик сладко зевает, потягивается и садится на постели.
   Мальчик этот очень хорошенький и изящный. Он весь тоненький и хрупкий, с бледным, точно фарфоровым личиком, черноглазый, с льняными кудрями, с правильными чертами и алым, как вишня, ротиком. Ему девять лет, но кажется он значительно меньше. Счастливчик – крошечного роста, и все принимают его за семилетнего. Совсем, однако, напрасно: он умен как взрослый. Это говорят все: и бабушка, и няня, и Ляля, и monsieur [1 - Месье, господин (фр.).]Диро, и Мик-Мик.
   Только что Счастливчик спустил с постели голенькие ножонки, как за дверями слышится голос:
   – Можно войти?
   Счастливчик подбирает тотчас свои ноги под себя и садится, как турецкий паша, посреди своей нарядной кроватки.
   За шторой на окне слышится возня. Кто-то тревожно мечется там и свистит: «Фю-фю-фю».
   – Войдите! – кричит Счастливчик. – Мик-Мик, это вы?
   Дверь широко распахивается. На пороге появляется высокий студент в тужурке [2 - Тужу́рка – повседневная домашняя или форменная короткая куртка.], со смеющимися серыми, весело прищуренными глазами и маленькой черной бородкой.
   Счастливчик не ошибся. Это Мик-Мик, собственно говоря, Михаил Михайлович Мирский, репетитор Счастливчика и дальний родственник, весь последний год готовивший мальчика в гимназию в первый класс. Счастливчик еще совсем маленьким мальчиком, когда он не умел хорошо говорить, прозвал Михаила Михайловича «Мик-Мик» и с тех пор его так и называет постоянно.
   – Как, еще в постели! Но сегодня экзамен! – с деланым ужасом восклицает Мик-Мик и состраивает такую страшную физиономию, какая, по всей вероятности, была у Серого Волка, когда он намеревался проглотить Красную Шапочку в сказке. – Кира, безбожник вы этакий, ведь на экзамен опоздаете! Вот постойте, я вас!
   Мик-Мик бросается к голубовато-белой постельке, хватает Счастливчика на руки и вертится с ним по комнате, высоко держа мальчика над головой.
   – Сегодня экзамен! Экзамен, экзамен! – припевает он на мотив песенки «Жил-был у бабушки серенький козлик».
   Счастливчик хохочет. Ему весело, забавно, но немножко холодно.
   – Милый Мик-Мик, пустите меня!
   – Я спущу вас, Счастливчик, лишь только вы скажете мне, что такое за зверь имя существительное?
   – Это название предмета, – не сморгнув, отвечает мальчик, хохоча до слез.
   – А глагол? Что за козявка божия глагол, Счастливчик?
   – Глагол означает действие предмета! – снова получается между двумя взрывами смеха веселый ответ Счастливчика.
   – Тра-ля-ля! Вы молодец, Счастливчик, и получаете свобод у…
   И в одно мгновение ока мальчик высоко вскинут на воздух и водворен обратно в постель.
   За шторой усугубляется возня, и отчаянный голос пронзительно вопит на всю спальню:
   – Желаю вам доброго утра! Бонжур!
   – Ха-ха-ха-ха! Ах, Коко, бедняжка! Надо его освободить.
   В одну секунду Мик-Мик уже у окна. Синяя штора поднята, и белая волна солнца и света вливается в комнат у.
   На окне висит большая клетка. В ней зеленый попугай с розовой головкой. Он чистит лапку клювом и поет картавым птичьим голосом:

     Я умен,
     Ты умен,
     Умники мы оба!

   – Нет, уж ты меня извини, попка, а ты вполне законченный дуралей, – смеется Мик, просовывая и тотчас выдергивая указательный палец между прутьями клетки.
   Коко сердится и свистит. Он всегда свистит в таких случаях.
   Потом как ни в чем не бывало затягивает снова:

     Я умен,
     Ты умен,
     Умники мы оба!

   И ни с того ни с сего прибавляет совсем уже ни к селу ни к городу:
   – Попочка любит винегрет!
   Мик-Мик и Счастливчик заливчато хохочут.

Глава II

   – Еще в постельке! Ай-ай-ай, как нехорошо! Небось Михаил Михайлович уже пришли, чтобы приготовить тебя, Счастливчик, к экзамену, а ты еще в постельке!
   Старая, рыхлая, простодушная, как и все русские няни, Степановна проникает в детскую и укоризненно качает седою как лунь головою в ослепительно белом чепчике.
   Коко, который именно за этот белый чепец да еще за упорное нежелание давать ему сахар недолюбливает няню, при появлении ее заливается отчаянным криком:
   – Ступай прочь! Ступай прочь!
   Этой фразе выучил Коко молодой лакей Франц, который тоже не любит няню, не любит за то, что она держит себя, по его выражению, «превыше барыни».
   При неожиданном крике Коко няня вздрагивает, пугается, потом начинает сердиться.
   – Тьфу, пропасть! – ворчит она. – Глупая птица! Постой, я вот тебя!..
   – Я вот тебя! – как эхо крикливо вторит ей попугай.
   Счастливчик с Мик-Миком хохочут. Няня начинает сердиться уже самым серьезным образом.
   – Барыня вас спрашивали, батюшка мой, – обиженным голосом обращается она к студенту. – Благоволите пройти в столовую.
   – Хорошо, я сейчас «благоволю пройти» в столовую, – отвечает, смеясь, Мик-Мик, – а вы, старушка божия, не извольте себе ради глупой птицы кровь портить. Ведь Коко безвредная штучка.
   – Коко безвредная штучка! – покорно соглашается попугай.
   Мирский вышел. Няня принялась за мальчика. Началось утреннее одевание, обмывание, расчесывание длинных и мягких, как паутина, белокурых кудрей Счастливчика.
   Обтерев все тело мальчика губкой, смоченной в туалетном уксусе, няня надела прежде всего Кире фланелевый набрюшник на животик, тонкую шелковую фуфайку, теплые егеровские носочки на ноги, а поверх них – длинные, выше колен, шелковые черные чулки и высокие, из желтой кожи, на четырнадцать пуговиц, сапожки. Потом за мраморным, маленьким, как игрушка, умывальником собственноручно намылила ему руки, уши, обтерла губкой лицо, вычистила ногти и зубы и, наконец, надела на Киру дорогой бархатный, с кружевным белым воротником и манжетами, прелестный костюмчик.
   Тщательно умытый, причесанный и нарядный, со своими длинными локонами, обрамляющими, как в раме, тонкое красивое личико, весь в бархате и кружевах, Счастливчик казался теперь чудесной дорогой французской куклой или, вернее, маленьким принцем из волшебной сказки.
   – Молись Богу, мой батюшка, чтобы на экзамене какой прорухи не вышло! – наставительно проронила няня и, опустившись на колени перед киотом с мерцающей лампадкой, зашептала блеклыми старческими губами: – Господи, помоги отроку Твоему Кириллу! Заступница, Царица Небесная, умудри младенца своего!
   И Кира молился тоже.
   Обычно неугомонный Коко притих в своей клетке и, свернув набок свою зеленовато-розовую головку, усердно наблюдал коленопреклоненные фигуры мальчика и старухи.

Глава III

   Когда Кира вошел в столовую, вся семья была уже в сборе. Пили чай за большим столом.
   На главном месте, в кресле, сидит бабушка.
   Она еще издали протягивает руки своему любимцу. Ее милое, доброе, красивое, все излученное мелким сиянием морщинок лицо и большие серые глаза улыбаются Кире.
   В своем обычном черном шелковом платье, с черной же шелковой кружевной косынкой на седых, как серебро блестящих волосах, маленькая, изящная Валентина Павловна Раева удивительно похожа на изображение маркиз на старинных французских картинах. Счастливчик весь в нее, вылитый портрет.
   Тут же, за столом, сидит одиннадцатилетняя Симочка, бабушкина воспитанница, взятая с трехлетнего возраста в дом Раевых бедная сирота. Симочка скромно потупила глаза и всеми силами старается скрыть огромное чайное пятно, сделанное ею на чистой, только что постланной скатерти.
   Симочка – маленькое, лукавое, вертлявое существо. Любит сладкое и интересные сказки. Часто говорит неправду и когда солжет, то всегда ее светлые глазки принимают беспокойное выражение.
   Симочка некрасива. Личико птички: остренькое, с маленьким носом-пуговкой и массою веснушек. На белокуро-рыжеватых, двухцветных волосах голубенькая круглая гребенка. Волосы коротенькие и из-под гребенки стоят на темени торчком. Рожица лукаво-шаловливая, старающаяся казаться скромной.
   Против Симочки за столом сидит Ляля.
   Ляле, родной сестре Киры, четырнадцать лет. Она калека. Ходит на костылях с четырехлетнего возраста. До четырех лет она не ходила совсем. Доктора говорят, что болезнь Ляли пройдет с годами, а пока ее усиленно лечат, возят на юг и за границу и мучают всякими втираниями, ваннами и душами.
   У Ляли красивое тонкое личико, такое же, как и у Киры и бабушки, только черные большие глаза Ляли всегда печальны, а тонкие бледные губки смеются редко.
   Около Ляли ее гувернантка – Аврора Васильевна, строгая, суровая ко всему миру, но бесконечно добрая и мягкая к одной Ляле, которую она обожает. Аврора Васильевна – худая, высокая, как жердь, особа, гладко причесанная, в строгого фасона суконном платье, без малейшего украшения, бантика, кружевца.
   С другой стороны Ляли поместился monsieur Диро, воспитатель Счастливчика. Monsieur Диро – француз из Парижа, говорит плохо по-русски и как родного сына любит и балует Киру, воспитание которого ему поручено с пяти лет. Он же дает уроки Ляле и Симочке по французскому языку и рисованию, а в свободное от занятий время пишет масляными красками картины.
   Мик-Мик – его враг. Monsieur Диро никак не может простить студент у, что он отнял от него совсем за этот последний год Счастливчика, и часто жалуется, что с тех пор, как Мирский приходит ежедневно заниматься с Кирой, мальчик как будто чуточку охладел к своему старому другу, к своему «Ами», – как Счастливчик, а за ним и все в доме прозвали старого француза.
   У monsieur Диро короткие, пегие от сильно пробивающейся седины волосы, небольшая бородка, седые усы, добродушнейшее в мире лицо и мягкая улыбка.
   Сейчас Ами усиленно спорит о чем-то на своем ломаном французско-русском наречии с Мирским. Лицо сердито-недовольное, седые брови сжаты. В глазах огоньки.
   Но вот входит Счастливчик и останавливается на пороге.
   – Доброго утра, Счастливчик!
   Голос бабушки, нежный, грудной, ласковый, так и льется прямо в душу.
   – Как спал, дитя? Не болит ли что? Может быть, ночью беспокойно спалось в ожидании экзамена?
   Глаза бабушки близоруко щурятся и сияют.
   Счастливчик целует почтительно бабушке руку.
   – О, не беспокойся, милая, милая бабушка! Я совсем не боюсь экзамена, ну ни чуточки не боюсь! – своим звонким голоском отзывается Счастливчик.
   – Еще бы он боялся! Да если бы вы труса праздновали при вашей подготовке, Кирилл Кириллович, я бы и знать вас не захотел! – отзывается с конца стола Мик-Мик таким страшным необычайным басом, что Симочка взвизгивает от восторга и, сделав резкое движение, окончательно разливает чай на скатерть.
   Аврора Васильевна значительно вскидывает глазами в ее сторону и грозит пальцем. Пятно получается огромное – не пятно, а целая лужа, которая и размазывается дальше и дальше настоящим озером по столу. Симочка, красная как рак, потупляет глазки и бросает испуганный взгляд на бабушку.

   Но бабушка занята Счастливчиком. Надо ему налить какао, не забыть предварительно заставить принять Киру ложку какого-то снадобья, которое три раза перед едою, вследствие малокровия, принимает Счастливчик, выбрать булочку, прибавить сахару в его стакан в серебряном дорогом подстаканнике и так далее. Не до Симочки сейчас, не до других.
   Впрочем, не одна бабушка сейчас занята исключительно внуком. С той минуты, как в столовую вошел Счастливчик, лица всех засияли и растянулись в довольные улыбки. Просиял Ами, просияла печальная Ляля, просиял молодой щеголь-лакей Франц, стремительно подставляя маленькому барчонку его удобный, нарочно заказанный для него бабушкой стул с высоко прилаженным сиденьем. Даже по обычно холодном у, строгому лицу Авроры Васильевны проползло нечто похожее на улыбку, а лукавые, теперь несколько смущенные глазки Симочки заискрились и заблестели как звезды. Счастливчика целовали, обнимали, пожимали его крошечную миниатюрную ручку, невольно любуясь при этом его изящной фигуркой в бархатном наряде с большим воротником.
   Счастливчик важно восседал на высоком стуле, пил какао, кушал сдобные крендельки и булки и с видом взрослого, ужасно серьезного человека слушал, как вести себя в гимназии во время экзаменов, слушал последние наставления, даваемые ему Мик-Миком.
   Он не боялся предстоящих испытаний ни капли. Счастливчик не боялся уже потом у, что все то, что полагалось знать для ученика первого класса, мальчик благодаря стараниям своего учителя знал на слав у. И потом, с самых ранних лет Кира привык верить, что все вокруг него было точно создано для его радостей, все ему удава лось как нельзя лучше, все шло гладко и ровно, как по маслу, и что он был настоящий Счастливчик и баловень семьи. Так неужели же судьба теперь изменит Счастливчику и он не выдержит экзамена?!.

Глава IV

   – Андрон, подавай!
   Щеголеватый Франц с быстротою мальчика выскочил с лестницы и молодцеватым жестом отстегнул кожаный фартук коляски.
   – Пожалуйте!
   Сначала в коляску села бабушка. Подле нее поместился Счастливчик в красивом летнем плаще и мягкой широкополой панаме-шляпе, придававшей ему еще больше сходства с хорошеньким маленьким принцем.
   На крыльце стояли Мик-Мик, Ами и няня.
   Няня крестила Счастливчика, шепча молитву. Мик-Мик кричал весело:
   – Смотрите же, Кира, не спутайте, сколько семью девять… Да в диктовке будьте повнимательнее! У вас насчет буквы «ять» не больно-то щедро бывает… Если на пятерках не выедете, берегитесь возвращаться, Счастливчик! Живым проглочу!
   А Ами кричал, в свою очередь, по-французски:
   – Courage! Courage, mon garзon! [3 - Смелее! Смелее, мой мальчик! (фр.)]
   И все трое улыбались и кивали.
   Мик-Мик должен был тоже ехать в гимназию – и для того, чтобы узнать об участи экзаменов Киры, и для того, чтобы переговорить, если понадобится, с директором гимназии, а главным образом – с целью поддержать своим присутствием бодрость духа в Счастливчике.
   Бабушка и внучек поехали в гимназию в «собственной» шикарной коляске. Мик-Мик идет туда сначала пешком, потом садится в электрический трамвай и едет.
   Раевы живут далеко от гимназии, которая находится в самом центре города. У бабушки собственный дом, большой, белый, двухэтажный, окруженный тенистым садом, точно маленькое имение, с качелями, площадкой лаун-тенниса и крокета. Когда Счастливчик выдержит экзамен и поступит в гимназию, monsieur Диро будет отвозить его туда ежедневно. Бабушка уже решила это. В более близкую гимназию она ни за что не отдаст своего любимца потом у, что там воспитываются дети дворников, сапожников, мелких торговцев. В той же, куда они едут сейчас, учатся почти исключительно дети из более изысканного общества. Бабушка уже давно, прежде чем поступать туда Кире, тщательно навела об этом справки, опасаясь, как бы Счастливчик не заразился дурными манерами среди плохо воспитанных детей. Бабушка думает и сейчас об этом.
   А гнедой Разгуляй то и дело набавляет ходу под опытной рукой кучера Андрона. И Андрон, и Разгуляй, очевидно, понимают всю торжественность минуты: маленький барин едет держать экзамен. А вы думаете, это легкая штука, экзамен?

Глава V

   – Боже ты мой, какой маленький! Сколько же ему лет?
   Человек в синем вицмундире [4 - Вицмунди́р– форменная одежда чиновников в царской России.]с блестящими пуговицами и бархатным воротником смотрит сквозь золотое пенсне сначала на бабушку, потом на крошечную фигурку Счастливчика, всю утонувшую в бархате, кружевах и кудрях.
   Бабушка смущена. В самом деле, Счастливчик такой маленький, худенький и хрупкий, что кажется семилетним.
   – Ему уже девять лет! – говорит бабушка инспектору, так как человек в синем вицмундире с блестящими пуговицами – инспектор той гимназии, куда поступает Кира.
   – Фамилия? – кратко осведомляется еще раз инспектор.
   – Кирилл Раев, – говорит бабушка, немного испуганная его строго деловым тоном.
   – Потрудитесь пройти в общую приемную, – снова роняет деловой человек и устремляется куда-то в дверь, наскоро сделав заметку в своей записной книжке.
   У него такое серьезное, сосредоточенное лицо и нахмуренные брови, показавшиеся Кире сердитыми, что мальчик рад, когда сердитый синий человек оставил их в покое.
   Чуть-чуть волнуясь, Валентина Павловна прошла с внуком в коридор, который ведет в приемную.
   О, сколько народа! Какой шум от многих голосов! И мальчики, мальчики, мальчики без конца. Столько мальчиков вместе Кира никогда еще не видел за всю свою маленькую жизнь.
   – Все они пришли экзаменоваться? – шепотом осведомляется у бабушки Счастливчик.
   – Да-да, милый! – получается такой же тихий ответ.
   Счастливчик останавливается посреди комнаты. Его большие черные, теперь серьезные глаза оглядывают присутствующих внимательным, зорким взглядом.

   Личико его сосредоточенно. Белокурые локоны падают на лоб.
   – Какой красавчик! Точно картинка! А какой малюсенький! – слышатся подавленные возгласы восторга и изумления вокруг него.
   Родители и дети, находящиеся в приемной, заняты все исключительно созерцанием очаровательного ребенка.
   Но Счастливчик равнодушно относится к похвалам. Еще бы! Он так привык с детства, чтобы им восхищались. Зато по лицу бабушки проходит довольная улыбка. Бабушка очень любит, когда хвалят ее любимца.
   Вдруг один мальчик, стоявший подле бедно одетой худощавой женщины, скромно приютившейся в углу, пристально взглянул на Счастливчика и громко, на всю комнату, крикнул, нимало не стесняясь:
   – Вот так штука! Ни мальчик, ни девчонка, а точно кукла в шляпе! Мама, погляди!
   Бедно одетая женщина испуганно зашикала на сына и замахала руками, багрово краснея и смущенно оглядываясь на соседей:
   – Что ты, Ванюшка, что ты! Разве можно так!
   Бабушка повела на дерзкого мальчика молниеносным взором и процедила недовольным тоном, тоже слегка краснея и строго поджимая губы:
   – Какой дурно воспитанный мальчик!
   Но «дурно воспитанный мальчик», как говорится, и глазом не повел на замечание бабушки. Он продолжал внимательно и зорко, как невиданного зверька, осматривать Счастливчика и тихо хихикал, закрыв себе рот кулаком. Его серые небольшие глазки так и искрились.
   Кира тоже, в свою очередь, внимательно смотрел на мальчика. Здоровый, широкоплечий, плотный, с коротко остриженной головою, с румянцем во всю щеку, он представлял из себя завидный тип маленького богатыря. А костюм у краснощекого, так и пышущего силой и здоровьем «богатыря» был совсем простой, бедный: черная, довольно поношенная, хотя и чистая курточка, простенькие штаны, ременный пояс и высокие сапоги в заплатах.
   Эти заплатанные сапоги начинали заметно беспокоить бабушку.
   «Вот вам и первоклассная гимназия! – мысленно изводилась Валентина Павловна. – Думала, что здесь все дети зажиточных родителей, и вдруг оказывается, что и мужиков сюда водят экзаменоваться!»
   Волнению Валентины Павловны, однако, суждено было скоро принять иное направление. Открылась стеклянная дверь в соседнюю комнату. На пороге ее очутился знакомый уже человек в синем вицмундире.
   – Прошу детей выстроиться в пары и идти в зал!
   Бабушка заволновалась сильнее.
   – Идти в зал, а Мик-Мика еще нет!
   Но вот на пороге приемной вырисовалась стройная фигура студента в серой тужурке.
   – Вот и я! Не опоздал?
   Мирский не один. С ним высокий полный господин в таком же синем вицмундире, как и у инспектора. И пуговицы такие же – блестящие, золотые. Только лицо другое: доброе, веселое, смеющееся.
   – Это – преподаватель математики! – говорит Мик-Мик, целуя руку бабушки. – Зовут его Владимир Александрович Аристов.
   – Батюшки мои! Это еще что за прелесть! – разражается восхищенным басом представленный учитель, глядя на Киру. И, едва успев пожать руку бабушки, он берет за руку Счастливчика и идет с ним впереди правильно выстроенной по два в ряд шеренги мальчиков прямо в зал.

Глава VI

   Какой он был, этот зал, – большой и светлый! Окна, окна, без конца. Солнце так и заливает огромную белую комнату. Паркетный пол гладок, как зеркало. В переднем углу образ Спасителя, благословляющего детей. Перед ним стол, покрытый зеленым сукном, стулья вокруг, а по всему залу расставлены ученические столики и скамейки.
   За зеленым столом целое общество. Счастливчику хорошо видны чужие, незнакомые мужчины в синих сюртуках с блестящими пуговицами. У одного из них на груди надето что-то вроде звезды, у других ордена или знаки – Кира не может разобрать хорошенько. В конце стола сидит пожилой священник в лиловой рясе. Золотой крест на цепочке горит и искрится на солнце сотнями лучей. Лицо у священника худощавое, строгое, с узкой седенькой бородкой.
   Мальчиков, вошедших в зал, тотчас же рассадили по скамейкам. На столах перед ними уже заранее положены чистые листы бумаги для диктовки и вставочки с перьями. Чернильницы неподвижные, вделаны в столы.
   Владимир Александрович Аристов подвел Счастливчика к первой скамейке, стоявшей по соседству с зеленым столом, и посадил.
   – Какой красивый ребенок! – сказал господин в синем сюртуке со звездой на груди.
   Сказал он это очень тихо окружающим, но так, что Кира услышал его слова.
   – Поклонись ему, мой мальчик. Это директор гимназии, – шепнул учитель математики Кире.
   Кира встал с места, шаркнул ножкой и склонил голову. Кудри упали ему на лицо.
   От стола отошел маленький кругленький человечек в очках.
   – Пишите, дети. Я буду вам диктовать, – проговорил он громко каждое слово и стал еще громче нанизывать фразу за фразой, одну за другой, одну за другой: – «Летом хорошо в деревне. Все зелено и сочно в лесу. Поют веселые маленькие птички, журчат ручьи, мелькают пестрые мотыльки».
   Учитель диктовал, мальчики писали.
   Счастливчик умел хорошо писать диктовки. Мик-Мик за весь последний год приучал его к этому.
   «Только бы не провраться с буквой „ять“, – мысленно подбодрял себя Кира, – а диктовка сама по себе легонькая, пустяки!»
   Около Киры сидел худенький, прозрачно-бледный мальчик с синими ласковыми глазами. Писал он старательно, высунув язык и переводя его то и дело из одного угла рта в другой. Видя, что Кира на него смотрит, мальчик спрятал язык, вспыхнул до ушей, потом покосился снова на Киру и кивнул ему головою:
   – Меня зовут Алей Голубиным, – произнес он нежным детским голосом. – А тебя?
   Счастливчик не успел ответить. Маленький человечек в вицмундире кончил диктовать и отбирал листки с написанным.
   Начались устные экзамены. Мальчиков вызывали к стол у, спрашивали их по русской грамматике, арифметике и Закону Божию, заставляли читать по какой-то толстой книге и рассказывать прочитанное своими словами.
   Кирин сосед был вызван одним из первых. Он обдернул курточку и, красный от смущения, подошел к столу. Там уже отвечал стриженый, плохо одетый краснощекий толстяк, назвавший там, в приемной, Счастливчика «куклой». Краснощекий мальчик отвечал прекрасно, отчетливо, громко, уверенно и смело поглядывал на всех своими серыми смеющимися глазами.
   – Хорошо, очень хорошо! – одобряли его сидевшие за столом директор, инспектор, батюшка и учителя.
   Потом краснощекий прочел по желанию учителя басню «Зеркало и обезьяна», прочел с такими ужимками и забавным выражением, что все за столом невольно рассмеялись.
   И мальчики смеялись тоже. Уж очень забавным казался краснощекий.
   – Раев! – услышал наконец Счастливчик свою фамилию и затем еще две другие, и три названные мальчика очутились перед зеленым столом.
   – Твое имя? – обратился директор к Кире.
   – Счастливчик.
   За зеленым столом рассмеялись решительно все.
   Учитель математики подхватил Киру и усадил его к себе на колени.
   – Ну-с, маленький Счастливчик, скажи-ка, сколько будет шестью семь?
   – Сорок два! – подумав секунду и тряхнув головою по привычке, отвечал Кира.
   – А восемью девять?
   – А пятью восемь?
   – У одного мужика было шесть десятков яблок, у другого на тридцать пять штук меньше. Сколько было у обоих?
   Счастливчик решил, сколько было у обоих, и поделился своим решением с учителем. Тот назвал его молодцом, погладил по головке и отправил экзаменоваться к батюшке.
   Священник взглянул сначала очень строго через очки на нарядного, в бархате и кружевах, с длинными кудрями, мальчика, но, встретив ясный, открытый взгляд больших серьезных и сосредоточенных глазёнок, сразу смягчился.
   – Что ты знаешь о Сотворении мира, малыш? – спросил он Киру.
   – Господь Бог, по своей доброте, в шесть дней из ничего сотворил все, чем мы любуемся. По одному Его слову явилась земля и солнце и все-все в мире, – стал рассказывать Счастливчик.
   Счастливчик знал о Сотворении мира очень многое, знал все то, чему так добросовестно выучил его Мик-Мик. Поэтому он рассказал очень умно, подробно и толково о том, как создал Господь Бог мир. И молитву Господню «Отче наш» Счастливчик сумел прекрасно перевести со славянского на русский язык.
   – Ступай, мальчик, прекрасно! – ободрил его батюшка и что-то отметил пером на листе бумаги, лежавшем перед ним.
   Счастливчик очутился перед кругленьким маленьким человечком, тем самым, который диктовал.
   Тот сует Счастливчику в руки большую, толстую книг у, которая едва помещается в маленьких ручонках, – ужасно тяжелую, неудобную книг у. Чтобы облегчить себе задачу, Счастливчик кладет книгу на стол, сам садится на свободный стул у стола, на котором недавно сидел инспектор, и как ни в чем не бывало начинает чтение:
   – «Жил старик со старухой у самого синего моря…»
   Сидеть экзаменующимся за столом не полагается, отвечать надо стоя, но… никто не решается остановить крошечного мальчика, который, очевидно, чувствует себя как дома.
   Но вот сказка прочтена и рассказана. Рассказана, должно быть, очень хорошо, потому что маленький толстенький учитель улыбается и одобрительно покачивает головою.
   Улыбается не один толстенький человечек: улыбается директор, подошедший инспектор, батюшка, другие учителя.
   Потом «толстенький» забрасывает Счастливчика целым градом вопросов:
   – Что такое имя существительное? Прилагательное? Глагол? Наречие?
   Счастливчик все это знает и отвечает прекрасно. Вот только наречие… Что это такое? Для него, Счастливчика, это совсем-совсем чужое, незнакомое слово. О наречии он еще ничего не слыхал.
   – Мик-Мик мне о наречии ничего не говорил, и я не знаю, что это такое! – откровенно признается учителю Счастливчик и широко раскрывает от недоумения свои и без того огромные глаза.
   За зеленым столом раздается взрыв веселого смеха.
   Счастливчик обводит присутствующих удивленным взглядом. Разве он сказал что-нибудь забавное, что все они так смеются?
   – Да сколько же лет этому карапузику? – обращается директор к инспектору, присевшему с ним рядом, так как его прежнее место продолжает быть занято Кирой.
   Счастливчик сам, лично заявляет, что ему с весны стукнуло девять. И опять все смеются добрым, ласковым смехом.
   Потом учитель математики берет снова его за руку и ведет в приемную.
   – Вот вам ваше сокровище! – говорит он, сдавая Счастливчика ожидавшим его с большим нетерпением бабушке и Мирском у. – Поздравляю вас, сударыня. Мальчуган выдержал экзамены на славу. Одним из первых. Одно только: наречия не знал, да и то чистосердечно сознался, что Мик-Мик его не учил этому.
   – Совершенно верно, не учил, – расхохотался Мирский. – Я думал – не надо, так как это не значилось в программе. А в диктовке сколько ошибок, Кира? – сразу принимая озабоченный вид, осведомился Мик-Мик.
   – Ни одной, насколько я помню! – отвечал за мальчика учитель.
   – Ой, да какой же вы молодчинище! Не осрамил! Спасибо! – окончательно развеселился Мик-Мик. – Дайте мне пожать вашу благородную лапку.
   Счастливчик дал пожать свою маленькую ручку Мик-Мику, который потряс ее довольно основательно.
   – Двадцать первого молебен, а двадцать второго классы начинаются, – подойдя к бабушке, проговорил инспектор, вышедший из зала. – Ваш внук принят, сударыня, в первый класс. Можете заказывать ему форму. Экзамены он сдал прекрасно!
   И строгие черты инспектора приняли доброе выражение, а худая рука его ласково потрепала щечку Киры.
   О, какою дивною музыкою прозвучали эти слова в ушах Счастливчика!
   Ему можно шить форму! Он – гимназист!
   Довольное лицо Мик-Мика, улыбающееся – инспектора, влажные от слез глаза бабушки – все смешалось. Счастливчик точно сквозь сон помнит, как поздравил его с поступлением в «емназию» с козел, широко осклабившись, кучер Андрон, как сели бабушка с Мик-Миком в коляску, как он, не чуя себя от радостного возбуждения, поместился между ними, как прямо с места взял Разгуляй, как они помчались по петербургским улицам, сияющие и счастливые, все трое…
   Вот и милый, большой белый бабушкин особняк, тенистый сад, крыльцо, дверь, улыбающийся во весь рот встретивший их Франц, сияющие лица няни, monsieur Диро, Ляли, Симочки.
   – Ну, что? Как?
   – Выдержал! Выдержал! Прекрасно! – громко заявляет бабушка и тут же чуть ли не в сотый раз принимается благодарить Мик-Мика.
   Потом все бросаются к Кире, целуют, поздравляют его.
   – Гимназист! Маленький гимназист! Милый, славный маленький Счастливчик!
   За завтраком все сидят с торжественными лицами, точно на именинах.
   Симочка, уписывая за обе щеки вареники с сахаром, шепчет Кире:
   – Приходи в твою детскую, Счастливчик, я тебе приготовила за это утро маленький сюрприз.
   Сюрприз? Она? Симочка? Скорее, скорее кончайся же, завтрак!
   У Симочки лукаво-непроницаемая рожица, а глаза так и искрятся.
   – Вот увидишь! Вот увидишь! – шепчет она и задорно смеется. – Очень-очень занятный сюрприз!
   Окончен завтрак. Дети стремглав летят в детскую, как на крыльях летят. Симочка влетает первая и прямо к клетке.
   – Коко, попочка, кто пришел? – выкрикивает она звонко на всю комнату.
   Коко поворачивает голову от чашечки с подсолнухами, которыми он только что наслаждался, раскрывает свой крепкий клюв и очень ясно и толково произносит только что заученную им, очевидно, фразу:
   – Гимназист пришел! Гимназист пришел! Здравствуй, гимназист!
   – Вот видишь, видишь! Это я ему все утро вдалбливала, – хохочет Симочка и бьет в ладоши, потом ураганом вертится по комнате и визжит от восторга.
   Счастливчик сияет. Счастливчик радуется, как майское утро. Это лучший день в жизни Счастливчика! Ах, как славно, как хорошо, как весело жить!
   А Коко без умолку заливается в клетке:
   – Гимназист пришел! Гимназист пришел! Здравствуй, гимназист!

Глава VII

   Только восьмой час утра, но в гостиной целое заседание. Впрочем, в эту ночь почти никто не спал от томительного ожидания. Сегодняшнее утро – очень важное утро. Сегодня Счастливчика отправляют в гимназию в первый раз.
   Собственно говоря, прошла уже целая неделя со дня молебна в гимназии, целая неделя уроков. Мальчики, поступившие вместе со Счастливчиком, уже целые семь дней посещали классы, но Кира едет туда сегодня только впервые.
   Как это случилось?
   Очень просто. На другой день после молебна в гимназии Кира слегка простудился и схватил насморк. Еще бы, в большом зале на молебне так дуло! Бабушка сразу заметила это и сказала monsieur Диро. Но что должен был сделать monsieur Диро? Двери постоянно открывались, воспитатели, начальство и дети то и дело входили и выходили в коридор, а из коридора несло холодом, как из погреба или из подземелья. Кира чихнул раз на молебне, раз в швейцарской, когда его одевали, раз по дороге домой в коляске… И этого было достаточно, чтобы бабушка тут же испуганно проговорила:
   – Простудился! Боже мой! Вы слышите, он чихает, monsieur Диро! Он простудился! – И решила тут же: – Нет-нет, пока у тебя, Счастливчик, не пройдет насморк, я не пущу тебя в гимназию ни за что.
   А дома – постель, горячая малина, хина [5 - Хи́на (хинин) – вещество, получаемое из коры хинного дерева, применяется в медицине для улучшения пищеварения, предотвращения кровотечений, в лечении малярии.], скипидар со свиным салом – все это дождем посыпалось на Киру.
   Насморк соблаговолил пройти только через неделю, и только через неделю Счастливчику уда лось собраться в гимназию.
   Вот он стоит посреди гостиной, тоненький, стройный, миниатюрный. Новенький гимназический костюм его сделан из тончайшего сукна и на заказ у лучшего портного. Сапоги – черные, изящные – блестят, как зеркало. Ременный пояс, белый воротничок и фуражка в руке. Няня держит пальто наготове, Симочка – новенькие резиновые калоши, хотя на дворе теплый, сухой, почти жаркий сентябрьский день и в калошах нет никакой надобности.
   У всех умиленные лица: у бабушки, у няни, у monsieur Диро.
   Симочка сияет всей своей плутоватой рожицей и тихонько шепчет, так, чтобы никто не слышал, кроме Киры:
   – Гимназист – синяя говядина! Синяя говядина!
   Симочка узнала откуда-то, что так гимназистов дразнят из-за синих мундиров.
   Звонок в передней. В переднюю стрелой несется Франц.
   – Это Михаил Михайлович! – говорят бабушка и няня в один голос.
   – Это Мик-Мик! – весело кричит Счастливчик.
   Действительно, это Мик-Мик. Он входит красный, веселый, смеющийся.
   – Надеюсь, я не явился слишком рано?.. Впрочем, вероятно, все на ногах еще со вчерашнего дня?
   И вдруг лукавые сощуренные глаза широко раскрываются при взгляде на Счастливчика. На лице Мика появляется самое красноречивое удивление, почти ужас.
   – Локоны! Локоны! Локоны! – в испуге роняет Мирский. – О, разве можно быть гимназисту с локонами! – И, схватившись за голов у, Мик-Мик раскачивается из стороны в сторон у, точно у него страшно разболелись зубы.
   – Что? Что такое? – пугается бабушка.
   – Кудри-то, кудри вы ему срезать забыли! – продолжает раскачиваться Мик-Мик. – Ведь это не гимназист, а девчонка какая-то, поймите! – выходит он из себя.
   – Ну, уж выдумали тоже… Гимназист, конечно, и даже очень хорошенький гимназист! – обижается за Киру бабушка и целует своего любимца.
   – Нет, так нельзя идти в гимназию. Товарищи прохода не дадут, прозовут болонкой, левреткой, бараном, – волнуется Мирский, – да и от инспектора влетит Счастливчику за такую прическу. Симочка, – живо обращается Мик-Мик к девочке, – благоволите принести из спальни ножницы, отменная девица!
   «Отменная девица» ныряет куда-то в дверь и стрелой возвращается снова в гостиную.
   – Вот вам ножницы, Михаил Михайлович! – говорит она, с обычными плутоватыми огоньками в глазах протягивая просимое.
   – Не дам уродовать Киру, не дам! – вдруг энергично протестует бабушка, как только вооруженная ножницами рука Мик-Мика приближается к белокурой головке Счастливчика.
   – Понятно, барыня-матушка, не давайте! С какой это радости ребенка портить вздумали! – поддерживает бабушку и няня, кидая сердитый взгляд на студента.
   – Оставьте, оставьте! – волнуется на французском языке и monsieur Диро.
   Мик-Мик пожимает с досадой плечами.
   – Господи, да простится им! Сами не ведают, что творят! – шепчет он, поднимая с комическим видом глаза к небу.
   Локоны Киры спасены…

Глава VIII

   – Маленького барина барышня просят…
   Франц говорит это и улыбается, глядя на Киру сияющими глазами, – любуется им. Франц любит Киру, как и все любят в этом доме милого, ласкового, мягкого Счастливчика, решительно все.
   – Ступай, ступай к Ляле, дитя. Она не может проводить тебя так рано, она в постели, – и бабушка не в силах удержаться, чтобы не поцеловать еще раз белокурую головку.
   Темным широким коридором, на дальнем конце которого день и ночь светится электрический фонарик, Счастливчик идет к сестре. Вот направо дверь ее комнаты.
   Кира останавливается, стучит пальчиком:
   – Можно войти?
   – Войди, войди, милый, милый Счастливчик!
   Ляля лежит в постели, такая худенькая, бледненькая, хрупкая, как белый нежный тепличный цветок. Она спит мало от недостатка движения, как и всякая калека, но встает поздно. День и без того кажется таким длинным для бедняжки – ведь она почти не может ходить.
   Аврора Васильевна, в темном платье, причесанная и одетая с самого раннего утра, точно она вовсе и не ложилась, протягивает Кире худую холодную руку.
   – Здравствуйте, голубчик. Вот вы и гимназист и, надеюсь, порадуете нас вашими успехами. Правда?
   Аврора Васильевна пожимает Кире тоненькие пальчики, точно взрослом у, и выходит из комнаты, улыбнувшись на прощанье своей холодной, спокойной улыбкой.
   Ляля и Счастливчик одни.
   Девочка садится на постели, протягивает руки. Ее огромные черные глаза смотрят с минуту восхищенным взглядом.
   – О, какой ты красавчик, Счастливчик! Какой красавчик!
   Она любуется Кирой, кладет ему на плечи свои тоненькие прозрачные руки. Слезы, как капельки бриллиантов, блестят, переливаясь, в ее темных, как угли, зрачках.
   – Милый маленький Кира! Милый маленький гимназистик! Крошечка родной! Если б тебя видели покойные мама с папой! О, как бы они полюбовались тобою! Милый, милый, малюсенький мой!
   Она обнимает мальчика. Кира прижимается к ней. На минуту брат и сестра смолкают, застыв в тесном, крепком объятии.
   Потом Ляля чуть-чуть отстраняет братишку. Ее глаза принимают серьезное, вдумчивое, почти строгое выражение.
   – Слушай, Счастливчик, – говорит она серьезным, торжественным голосом. – Мама и папа наши умерли… Но оттуда, – тут Ляля подняла свой тоненький пальчик кверху, – оттуда они видят все. Ты не огорчишь их никогда, не правда ли, Счастливчик?.. Ты вступаешь в новую жизнь. Помни одно, маленький: никогда не лги, старайся хорошо учиться, помогай другим, чем можешь. Да?
   Глаза Ляли загораются близко-близко от глаз Счастливчика.
   – Да, обещаю тебе это, – роняет мальчик тихо, но уверенно и открытым, честным взглядом смотрит на сестру.
   – Мама и папа благословили бы тебя сегодня. Я сделаю это за них, – говорит Ляля. – Встань на колени, Счастливчик.
   Мальчик повинуется. Белокурая головка склоняется к постели сестры. Льняные локоны рассыпаются по одеялу.
   – Господи! Помилуй моего брата Киру и помоги ему хорошо учиться и радовать нас! – шепчут бледные губки Ляли.
   И она осеняет склоненную головку маленьким образком, только что снятым со стенки. Потом образок этот вешает на шею Счастливчика, рядом с золотым крестильным крестом.

   – Ну, а теперь с Богом, ступай! До свиданья, Счастливчик!
   И со слезами на глазах, но со счастливой улыбкой Ляля в последний раз целует брата.
   И то пора…
   – Время ехать, Счастливчик! – пискнул знакомый голосок под дверью.
   Это Симочка. Ее прислали сюда из гостиной – поторопить нового гимназиста.
   – Сейчас! Иду! Иду!
   В горле Счастливчика щекочет что-то. Хочется заплакать и целовать еще и еще, бесконечное число раз милую, добрую, кроткую Лялю. А на душе так тихо, радостно и светло-светло, как в праздник Пасхи, совсем-совсем как тогда…
   – Сейчас, сейчас!
   С сожалением покидает мальчик уютную, славную спаленку сестры.
   Черные, горящие теперь, как две свечи, большие глаза Ляли провожают Киру любящим взором до самой двери.
   Под дверью стоит Симочка. Она подглядывала в замочную скважинку, что делалось в спальне. Ее глаза так и сверкают любопытством.
   – Она тебя благословила! Я видела!.. – уверенным тоном заявляет она.
   – Подсматривать очень дурно! – строго говорит Счастливчик и грозит пальцем.
   – Вздор! – смеется Симочка. – Ну, бежим скорее. Не то опоздаешь! Бабушка беспокоится – страсть!
   И, схватив за руку Счастливчика, она несется с ним по коридору, напевая тихонько:

     Вот мчится пара удалая
     Вдоль по дорожке столбовой…

   Ураганом «удалая пара» врывается в гостиную.
   – Счастливчик, можно ли так долго! Ведь опоздаешь! – сыплется на мальчика град упреков.
   – Смотрите, Кира, как бы вам за это не сняли вашу кудлатую головку! – хохочет Мирский.
   – Сядем, сядем! По русскому обычаю сесть нужно! – волнуется бабушка.
   Все садятся. Бабушка с Кирой и Симочкой на диване. Monsieur Диро – в кресле рядом, няня – на кончике стула у дверей. На другом стуле, тоже на кончике, – Франц. Мик-Мик с размаху плюхается на табурет у рояля, открывает крышку инструмента и начинает барабанить на клавишах какой-то чрезвычайно шумный и торжественный марш. Старшие шикают на него и машут руками:
   – Разве можно играть в такую серьезную минуту!
   Мик-Мик поневоле замолкает, делает круглые страшные глаза по адресу Симочки, которая фыркает от удовольствия, и преважно разваливается в кресле.
   Проходит минута. Все встают, крестятся на большой образ в углу гостиной. Потом бабушка крестит и целует Киру, точно он едет бог знает куда, на край света, в Южную Америку, в гости к индейцам. Няня плачет, а monsieur Диро что-то подозрительно долго сморкается в углу.
   Мик-Мик тоже извлекает платок из карма на, закрывает им лицо и начинает всхлипывать на весь дом, причитывая в голос, как деревенская баба:
   – Не уезжай, голубчик мой, не покидай поля родные! Это так смешно, что нельзя не смеяться. И все невольно смеются веселой выдумке. Симочка – громче всех.
   Франц исчезает куда-то и через минуту появляется с объемистой корзиной в руках.
   – Это еще что такое? – спрашивает Мик-Мик, делая удивленные глаза.
   – Завтрак-с!.. – слышится невозмутимый ответ Франца.
   – Какой завтрак? – недоумевает Мирский.
   Корзина большая, фунтов [6 - Фунт – единица измерения массы, около 0,4 кг.]на пять; какой и кому может быть туда положен завтрак?
   Франц поясняет «господину студенту»:
   – Барыня приказали уложить для молодого барина завтрак в емназию. Здесь Скобелевские битки в судке с гарниром, в этом углу осетрина под соусом майонез и еще компот в стакане и груша… А в бутылочке – горячее какао; оно обернуто в ват у, чтобы не простыло.
   – Ха-ха-ха-ха! – разражается смехом Мирский. – Да что вы меня – уморить хотите, что ли? Завтрак из трех блюд в гимназию! Да еще горячее какао! Да когда и где его ваш Кира съесть сумеет?
   И Мик-Мик буквально падает в кресло от обуявшего его смеха.
   Бабушка в смущении. Няня в обиде.
   – И что вы, мой батюшка, и где это видано, чтобы ребенку есть не давали! – ворчит она, кидая недовольные взгляды на студента.
   – Да поймите вы, старушка божия, ведь с таким запасом на Новую Землю, на необитаемые острова, к голодающим в Индию ехать впору! – горячо протестует Мирский. – Кире бутерброд с телятиной или котлетку холодную довольно взять с собою.
   Но тут уже вступается бабушка.
   – Всухомятку-то! Чтобы животик заболел! Голодом морить прикажете его! Слуга покорна я, я слишком люблю моего Счастливчика! Да и пилюли ему принимать надо перед завтраком. Как же он перед едой всухомятку пилюли принимать станет?.. Франц, – неожиданно приказывает бабушка, – вынеси корзину в пролетку и поставь на козлы в ноги Андрону.
   Мик-Мик безнадежно машет рукой, потом оборачивается к Счастливчику:
   – В добрый час, Кира! Желаю успеха. Помните мои слова: «Быть маленьким мужчиной», – и он крепко сжимает щупленькую ручку мальчика.
   Monsieur Диро берет за руку Киру и ведет на крыльцо. Все провожают мальчика и гувернера.
   Бабушка стоит у окна гостиной и машет платком.
   – С Богом, с Богом!
   Мик-Мик на крыльце корчит презабавную гримасу. Симочка заливчато смеется. Няня крестит вслед пролетку, на которой уже сидят Счастливчик и обнявший его за талию monsieur Диро.
   Вдруг остановка. Кричат, машут руками, волнуются на крыльце. Франц стрелой выносится из дому.
   – Пилюли изволили забыть! Барыня приказали, чтобы беспременно скушать одну перед завтраком.
   – Хорошо-хорошо!
   Андрон подбирает вожжи. Разгуляй встряхивается и сразу быстрой иноходью берет от крыльца. Уже на всем ходу протягивает руку Франц и сует Счастливчику аптечную баночку с пилюлями, которые он обязательно принимает перед завтраком и обедом.
   Счастливчик приподнимает фуражку, глядит в окно, в котором видна седая голова бабушки, улыбается и кивает головой.
   – В добрый час, в добрый час, Счастливчик!

Глава IX

   Шум, гвалт, крик, суета…
   В первую минуту Счастливчик совсем глохнет от этого шума. Глаза его плохо различают, что происходит вокруг… Он только что вошел сюда с классным наставником, переданный ему с рук на руки monsieur Диро. Сам monsieur Диро уехал домой, обещав снова вернуться к двум часам, к концу уроков, а классный наставник повел Счастливчика в класс.
   В классе точно нашествие неприятеля – такая возня и суматоха. Классный наставник, худенький, тщедушный, болезненного вида, еще молодой человек с сердитыми глазами, кричит с порога:
   – Сейчас молчать! Если не замолчите, буду записывать!
   Шум несколько стихает. Но возня продолжается. Мальчики прыгают по скамейкам, наскоро роются в ранцах, вынимают книги, кладут их на учебные столы…
   Этих учебных столов в классе очень много. Называются они партами. Кроме парт Счастливчик замечает посреди класса большую кафедру для учителя, черные доски, на которых пишутся мелом уроки и задачи, глобус в углу, на стенах карты, пол, залитый чернилами, и электрические лампочки с матовыми колпаками, спускающиеся с потолка. В углу висит образ Николая Чудотворца. В другом углу, около большой изразцовой печки, стоит ящик для мусора. В третьем углу – шкаф со стеклянными дверцами и зеленой занавеской, так что не видно, что спрятано в нем.
   Счастливчик охватывает всю обстановку класса одним взглядом. Потом глаза его разбегаются… Мальчики, мальчики и мальчики! О, сколько их здесь, в классе!
   – Слушай, Раев, – говорит классный наставник Счастливчик у, – у тебя невозможные волосы. Завтра же изволь наголо обстричь эти вихры.
   И он презрительно окидывает недовольным взглядом чудесные длинные белокурые локоны Счастливчика.
   «Раев!», «Изволь завтра же!», «Вихры!» – какие новые необычные слова для Киры! Никто еще, никто в жизни не говорил с ним так холодно и строго!
   Большие черные глаза Счастливчика поднимаются изумленно на классного наставника, но он уже далеко, его нет в классе. Только из-за двери доносится его надтреснутый, раздражительный голос:
   – Через десять минут молитва, – обращается он к мальчикам, – извольте одни стать в пары и идти в зал. Мне надо видеть инспектора.
   В минуту Счастливчик окружен тесным кольцом черных курток и любопытных лиц его новых приятелей.
   – Вот так новичок! – звучит задорный голос над самым ухом Счастливчика. – Ждали мальчика, а он, нате-ка, девчонка!
   – Не девчонка, а овца! Овца… Бэ-бэ-бэ-бэ!
   – Просто лохмач какой-то!
   – Овчарка!
   – У моей сестры точно такая кукла! Нечесаная!
   – Здравствуй, Перепетуя Акакиевна! Длинноволосая девица!
   Голоса звенели весело, выкрикивали звонко.
   Кольцо мальчиков сжималось все теснее и теснее вокруг онемевшего, оторопевшего Счастливчика. Изумленный, растерянный, но не испуганный нимало, Счастливчик только окидывал окружающих его мальчиков своими огромными черными глазенками, точно спрашивая, что им всем надо от него.
   Мальчики не унимались. То здесь, то там слышались восклицания:
   – Клоп какой-то!
   – Лилипут! Карлик!
   – Блоха!
   – Козявка!
   – Братцы, да это тот самый, что так смешно у Арифметики экзаменовался!
   – Ей-ей, он самый!
   – Как тебя зовут? Эй, ты, Лилипутик!
   Кира поднял голову на спрашивавшего. Перед ним стоял мальчик, высокий, тонкий, с маленькими мышиными глазками, бегающими вправо и влево. Около него теснились другие мальчишки: черненькие, беленькие, рыженькие, большие и маленькие, но все до единого, по-видимом у, крупнее, старше и сильнее его, Киры.
   Высокий мальчик сразу не понравился Кире: глаза бегают, губы тонкие, злые, в лице задор.
   – Ты Москву видал? – спрашивает он.
   И не успевает Кира ответить, как обе руки мальчика тянутся к белокурой головенке, крепко охватывают ее около ушей, и Счастливчик в одну секунду поднимается в воздух.
   Ему очень больно. Сильные руки мальчика охватывают его так неприятно прямо за уши. И шее больно. Словом, положение далеко не из приятных.
   – Вот тебе Москва! Вот тебе Москва, златоглавая Москва! – кричит Кире резко в самое лицо высокий мальчик.
   – Оставь сейчас же новенького в покое! – раздается в тот же миг звонкий, сильный голос, и из-за спин товарищей выскакивает плечистый, рослый крепыш с румянцем во всю щеку и с широким, открытым лицом. – Слушай, Подгурин, если ты тронешь еще раз малыша, я тебе так залимоню!
   И тут краснощекий порывисто схватывает за ухо высокого мучителя Киры и, раскачивая его, приговаривает:
   – А вот тебе в задаток пока. Не тронь в другой раз новичка, не тронь, не тронь!
   – Отстань, мужик! – извиваясь как угорь, кричит в бешенстве Подгурин. – Помидор Иванович, отвяжись!
   Краснощекий смеется:
   – Ага, не нравится! Будешь знать, как маленьких мучить. Вот я тебя!..
   – Помидор Иванович, что ты за овцу заступаешься? Ради девчонки ка кой-то лохматой товарищей обижаешь! – раздается чей-то тоненький голос.
   Одновременно с этим Кира громко вскрикнул. Кто-то больно и сильно ущипнул его за руку.
   Слезы мгновенно застлали большие черные глаза Киры.
   «За что? За что они мучат меня?» – вихрем пронеслось в его головке, и ему нестерпимо захотелось домой, назад, к бабушке, Ляле, няне, туда, где все так любят, нежат и ласкают его, Киру.
   Краснощекий Помидор Иванович заметил слезы.
   – Пожалуйста, не реви, малыш, – произнес он дружески, хлопнув по плечу Киру.
   И, повернувшись с живостью к товарищам, он поднял кулак, внушительно потряс им в воздухе и крикнул:
   – Кто из вас посмеет тронуть малыша, тому я такой фонарь поставлю, что на всю гимназию светло станет! И это так же верно, как то, что зовут меня Иван Курнышов!

Глава X

   Прозвучал звонок к молитве.
   Появился старенький, седенький, подслеповатый воспитатель, которого вся гимназия поголовно звала Дедушкой, и повел мальчиков в залу на молитву.
   Курнышов очутился в зале позади Счастливчика и зашептал ему в затылок:
   – Эй, ты, Лилипутик, ты не бойся наших ребят… Небось теперь не полезут!.. Кулаки у меня здоровенные, что твое железо. Заступлюсь так, что небу жарко станет. Только не плачь. Терпеть не могу ревунов и кисляев. Слыхал?
   Счастливчик обернулся, взглянул на шептавшего мальчика и тут только заметил, что лицо его ему очень знакомо.
   Ну да, конечно, знакомо!..
   «Вспомнил! Вспомнил! – поймал себя на мысли Счастливчик. – Это тот самый мальчик, который назвал меня в день экзаменов куклой в шляпе».
   И Кира внимательным взглядом оглядел своего нового друга, так неожиданно выступившего в качестве его защитника.
   Светлые, ясные глаза, вздернутый нос, весь в веснушках, на голо остриженная голова, румяные, алые как мак, отдувающиеся от толщины щеки, широкие, сильные и крепкие плечи – вот что увидел Счастливчик позади себя.
   Кира не знал, нужно ли ему ответить что-нибудь на вопрос мальчика или нет, но в это время раздался голос старого воспитателя:
   – Тише! – и все смолкли.
   Около Киры с одной стороны стоял небольшой рыженький мальчик с постоянно подмигивающими подслеповатыми глазками, усердно чистивший себе пуговицы, вместо того чтобы креститься настоящим широким крестом.
   – Как тебя зовут? – услышал Счастливчик вопрос подслеповатого мальчика и не успел ответить, как тот добавил просящим шепотом: – Если у тебя есть перья, марки, пузырьки, разные старые замки, тетрадки, ты, пожалуйста, мне их давай – я собираю.
   – Гарцев! Попрошайка! Он всякую дрянь, как сорока, в свое гнездо тащит! – услышал с другой стороны Кира, живо обернулся и увидел красавца мальчугана, синеглазого, темнокудрого, с белыми, сверкающими в добродушной улыбке зубами, с розовым личиком и пленительными ямками на щеках.
   – Меня зовут Ивась Янко. Будем знакомы! – произнес, протягивая Кире маленькую белую руку, красивый мальчик. – По прозвищу Хохол, потому что я родился в Ромнах, в Малороссии. Понял?
   Счастливчик мотнул головой вместо ответа и хотел было заговорить с синеглазым мальчиком, но неожиданно кончилась молитва, подошел воспитатель и повел мальчиков в класс.

Глава XI

   На большой черной доске в классе было написано мелом: «Первый урок – арифметика, второй – Закон Божий, третий – пение, четвертый – география, пятый – русский». А внизу детскими каракулями значилось: «Шестой – китайский язык на японском наречии, а потом… от ворот – поворот, марш по домам, приказал начальник сам».
   Мальчики читали расписание уроков и, дойдя до шутки, смеялись.
   – Это Янко! Непременно Янко! Он последний вышел из класса! – горячился Подгурин.
   – Ну, ты, Верста, потише!.. Длинный, в потолок ушел, а такого простого правила не знаешь, чтобы не выдавать товарища, – грозно прикрикнул на него как из-под земли выросший Помидор Иванович.
   – Мужик! Сапожник! У него отец сапожник! – презрительно крикнул Подгурин.
   – Мой папа прежде всего честный рабочий человек, – горячо вырвалось из груди краснощекого Курнышова, – и я могу только гордиться таким отцом. А чтобы ты много не разговаривал, так вот же тебе!..
   В одну минуту Подгурин очутился на полу, а на его спине восседал, как всадник на лошади, Ваня Курнышов.
   – Гоп-ля! Гоп-ля! – слегка пошлепывая свою жертву, покрикивал он. – Скверный ты, братец мой, конь, никакой у тебя нет рыси.
   – Пусти! Пусти! Помидор! Мужик! Сапожник! – злился и барахтался, весь красный от тщетных усилий освободиться, Подгурин.
   Дверь растворилась. На пороге класса остановился маленький худой классный наста вник, которого Кира уже успел узнать в первые минуты появления в гимназии.
   Он прищурился на живую барахтающуюся на полу кучу и сердито, краснея, крикнул:
   – Подгурин! Курнышов! Оба марш в угол! Не умеете себя вести в классе!
   Оба мальчика, сконфуженные, направились к доске, где небольшого роста худенький дежурный Голубин, бледненький, тихонький, с задумчивыми глазами мальчик, сосед Киры на экзамене, усиленно стирал губкой надпись о японском наречии и китайском языке.
   Новый звонок. И в класс вошел тот самый учитель арифметики, Владимир Александрович Аристов, который водил Киру экзаменоваться. Он сразу заметил хорошенькое личико Счастливчика, и белокурые локоны, и всю его изящную тоненькую фигуру, нерешительно топтавшуюся посреди класса.
   – А-а! Старый знакомый! Счастливчик, здравствуй! – радушно проговорил он, ласково кивнув мальчику головой.
   – Он, Владимир Александрович, не Счастливчик, а Лилипутик! – послышался задорный голос с задней скамейки.
   – Просто овца – бэ-бэ-бэ! – вторил ему другой.
   – Длинноволосая девчонка! – надрывался третий.
   – Лохмач! Овчарка! Перепетуя Акакиевна! – забасил было Подгурин у доски и вдруг пронзительно взвизгнул на весь класс. Это Помидор Иванович изловчился и ущипнул его за руку.
   Добродушное лицо Владимира Александровича приняло строгое выражение.
   – Эй, вы, почтенная публика в райке, тише! – крикнул он недовольно. – Как не стыдно вам новенького обижать! И еще такого крошку! Подгурин, Курнышов, смирно стойте, раз вас поставили караулить казенное имущество, то есть доску. А чтобы не терять драгоценного времени, ты, Подгурин, бери мел и пиши задачу: «У одного крестьянина было восемь мешков муки…»
   Владимир Александрович продиктовал задачу и велел ее решить Подгурин у. Последний пыхтел, кряхтел, писал и стирал написанное. Ничего не выходило.
   – Не могу! – наконец, весь малиновый от напряжения, признался Подгурин.
   – Не можешь? А задача-то старая. Третьего дня решали. Неужели все позабыл? – сердито ронял учитель. – Новенький, реши, – неожиданно обратился он к Кире.
   Кира, которого Дедушка только что усадил подле маленького Голубина на скамейку, подошел к доске и взял мел в руки.
   Задачу он понял сразу и решил быстро.
   – Молодец, новенький! – произнес с одобрительной улыбкой учитель. – Пятерку получишь… А ты, Подгурин, стыдись. Второй год сидишь в классе, а толку мало.
   Подгурин, насупившись, стоял у доски и смотрел на Счастливчика злым и завистливым взглядом.
   – Овца противная! Лохмач! Девчонка! Ужо припомню тебе! – шептал он тихо, чуть слышно, но с таким сердитым блеском в глазах, что Счастливчик вздрогнул невольно. Он не привык, чтобы на него так смотрели.
   Потом решали задачу все мальчики в классе, сидя на местах, до тех пор, пока не дрогнул звонок в коридоре и служитель не распахнул дверь класса в знак окончания урока.
   В переменку, пока в классе открывали форточку и проветривали воздух, Счастливчик гулял по коридору с Янко, хорошеньким синеглазым Хохлом, и со своим новым соседом, тихоньким Голубиным.
   – Завтра же ты приходи стриженый, слышишь? – наказывал Счастливчику Янко. – А то совсем тебя засмеют, сам видишь. Да и от инспектора достанется. Локоны в гимназии не полагаются.
   А тихонький, как девочка, Голубчик, как называли в классе Голубина за его кроткий, безобидный нрав, добавил:
   – И ты подальше держись от Подгурина и Бурьянова. Они очень дурные.
   – Второгодники, задиры и подлипалы, – вставил свое слово Янко и, ударив себя по ноге, как заправский конь помчался вприскочку по всему коридору.
   – Ты мне очень нравишься, – произнес снова тихонький Голубин, когда Хохол был далеко. – Я тоже маленький, почти такой же, как и ты. Вот бы хорошо нам подружиться и хо…
   Голубин не докончил своей фразы: кто-то сильно толкнул его в бок прямо на Счастливчика. Голубин и Счастливчик стремительно полетели на пол.
   – Ха-ха-ха-ха! – раздался над ними веселый злой хохот. – На другом-то месте не сумели шлепнуться, где посуше! – хохотал Подгурин, а за ним его товарищ Бурьянов, тоже оставшийся на второй год в первом классе, ширококостный, приземистый, похожий на калмыка или татарина, с насмешливым лицом и черною как смоль головою.
   Счастливчик с трудом поднялся, потирая колено, которое он больно ударил о пол. В глазах Голубина стояли слезы.
   – Вот они всегда так! Ах, какие злые, какие злые! – произнес он с укором.
   Оба второгодника заливались громким смехом на весь коридор.

Глава XII

   – Маленькому барину фриштык [7 - Фри́штык – завтрак (от нем. Frühstück).]принес! – произнес с широкой улыбкой на лице гимназический сторож Онуфрий, которого «старшие» прозвали Президентом за его внушительный вид и умное лицо.
   И Президент окинул Киру ласковым взглядом, ставя на стул у дверей объемистую корзину с завтраком, привезенную из дому Счастливчиком и monsieur Диро.
   После арифметики следовал урок Закона Божия, во время которого батюшка не спрашивал никого, а рассказывал то, что надлежало выучить к следующему разу.
   Потом было пение. Для пения мальчиков повели в зал. Преподаватель пения, ударяя пальцем по клавишам рояля, приказывал гимназистикам тянуть голосом за каждой нотой, издаваемой инструментом. Еще пели по нотам: «До, ре, ми, фа, соль, ля, си» и обратно. Этот урок понравился Счастливчику: было весело и нетрудно тянуть голосом вместе с другими.
   Теперь наступила большая перемена. Мальчики завтракали: кто – у себя на скамейке, кто – у окна. Завтраки у них были простые и несложные: у кого – булка с ветчиной, у кого – кусок колбасы, у кого – бутерброд с холодной котлетой или просто кусок вчерашнего пирога. Был и десерт: яблоки, леденцы, сухое пирожное. Некоторые ушли пить чай вниз, в раздевальную. Скромные завтраки эти приносились в уголке ранца или в кармане, тщательно завернутые в бумажку заботливыми родными, матерями, воспитательницами, прислугою. Немудрено поэтом у, что появление громадной корзины с «фриштыком» произвело суматоху среди закусывающих мальчиков. Все мгновенно позабыли о собственной еде и сгруппировались вокруг стула, на котором стояла злополучная корзина с «фриштыком».
   Впереди всех очутился Подгурин.
   – Братцы! Да никак здесь на всю артель прислано! – крикнул он весело и, потирая руки, схватился за бечев-к у, которой была перевязана корзина. – Славное, значит, выйдет угощение!
   – Не надо трогать! Это не тебе! Это новенькому принадлежит! – прозвучал довольно смело обычно тихий и кроткий, а теперь взволнованный голосок Голубина.
   – Ну, ты, шиш, потише! Так залимоню, что от тебя только мокро останется! – сердито крикнул Верста, как называли в гимназии за чрезвычайно высокий рост Подгурина.
   – Не суйся, Голубчик, не в свое дело! – насмешливо остановил его, поблескивая своими калмыцкими глазами, Бурьянов.
   – Но нельзя же, нельзя брать чужое! – сильнее волновался Голубин.
   – А тебе жаль, что ли? Да ты не бойся, малыш, мы не возьмем, мы только попробуем! – расхохотался Верста.
   – Янко! Янко! Курнышов! Курнышов! – громко позвал Голубин обоих своих приятелей, самых благородных и рыцарски честных мальчиков из всего класса.
   Но ни Хохла, ни Помидора Ивановича сейчас не ока-за лось в комнате. Вокруг корзины толпились по большей части приятели Подгурина и Бурьянова и были сами, очевидно, очень и очень не прочь узнать, что за обильный «фриштык» привез новенький из дому.
   – Постой, я побегу искать Янко и Курнышова. Они заступятся, они не позволят им распоряжаться чужими вещами! – горячо воскликнул маленький Голубин и, отбежав от Киры, с которым не разлучался во все перемены между уроками, бросился в коридор отыскивать обоих мальчиков.
   Счастливчик остался стоять, спокойный по своему обыкновению, и невозмутимыми черными глазами следил за тем, что будет дальше с его корзиной.

Глава XIII

   Следил, впрочем, не один Кира. Следило до десяти пар любопытных детских глазенок за тем, как под быстрыми руками исчезали веревка и бумага, обвязывающие и обматывающие огромный пакет.
   Подгурин сорвал последнюю обертку.
   – Вот те раз! Целое царское угощение! – произнес он восторженно и живо поднял крышку судка, в котором были тщательно уложены две куриные котлетки с гарниром.
   Еще минута – и грязноватая, замазанная в чернилах рука Версты потянулась к котлетам. Он вытащил их из судка, немилосердно пачкая себе в соусе руки, и отправил в рот.
   – За ваше здоровье, ваше королевское величество! – комически раскланялся он перед Счастливчиком.
   Начало было сделано. Вслед за одним угощением от-ведалось и другое. Теперь уже не один Подгурин хозяйничал в корзине. Бурьянов тоже запустил в нее рук у, открыл другую крышку и, вытащив порядочный кусок рыбы из второго судка, принялся уничтожать ее с завидным аппетитом.
   Их примеру последовали и другие мальчики. Один схватил бутылку с какао, уложенную самым тщательнейшим образом заботливыми руками няни, точно птица в гнездышко из ваты, и, отвернув пробку, вылил все содержимое бутылки себе в рот. Другой схватил грушу из корзины, третий – плитку шоколада, четвертый – компот в стакане… И в какие-нибудь пять минут от всех съестных запасов, привезенных Счастливчиком из дому, осталась всего-навсего одна пустая корзина.

   – У вас дома всегда так здорово едят? – осведомляется Подгурин, облизывая губы.
   – Что? – недоумевая, расширяет свои и без того огромные глаза Счастливчик.
   – Вкусные, говорю, блюда такие у вас всегда готовят?
   – Всегда!
   – Ах ты, хвастунишка! Дай ему щелчок по носу, кто стоит поближе! – хохочет Бурьянов.
   – Нет-нет, подожди, Бурьяша, – смеется Подгурин, – мы его поисповедуем раньше. Пускай поврет.
   И он делает такую лукаво-смешную физиономию, что все окружающие десять-двенадцать мальчиков фыркают со смеха.
   – Я никогда не лгу, – серьезно говорит Счастливчик. – Уж будто? – щурится Бурьянов. – Ей-богу, не врешь? А ну-ка, побожись, Лилипут-девчонка! Побожись, что не врешь!
   – Божиться грешно, – спокойно возражает Кира, – очень дурно божиться, особенно по пустякам.
   – Ах ты, святоша! Божиться грешно, видите ли, а хвастаться не грешно, скажешь? – не унимается Подгурин.
   – Я не хвастаюсь!
   – Врешь! А ну-ка повтори, что у вас каждый день едят за завтраком такую рыбу, компот, котлеты.
   – Да, у нас всегда такие завтраки! – спокойным тоном отвечает Кира, нимало не понимающий, почему к нему так пристает этот долговязый мальчик.
   – И одет ты всегда так хорошо тоже?
   – Как хорошо? – изумился Счастливчик.
   – Ну, вот как на экзамене одет был: в бархате и кружевах, точно его величество принц китайский! – со смехом бросает Подгурин.
   – Я не видел, как одевается принц китайский, – тем же спокойным тоном говорит Счастливчик, – но бабушка любит, когда на мне бархатный костюмчик с кружевным воротником. Теперь я гимназист и носить его не буду больше. У меня форма, – заключает он не без доли самодовольства.
   – Не форсись гимназистом! Не гимназист ты, а девчонка, или просто лохматая собачонка, или овца! – сердито крикнул Бурьянов и неожиданно дернул Счастливчика за его белокурые волосы.
   – Ай! – вскрикнул Счастливчик. – Мне больно!
   – Коли больно, не держи себя вольно, – захохотал Бурьянов.
   Другие мальчики вторили Калмык у, как они уже успели прозвать этого мальчика за его маленькие глаза и монгольские скулы.
   – Эка неженка! Крикун! Волосок тронуть нельзя!
   Подумаешь тоже!
   – Оставьте его, братцы! Я его живо от хвастовства отучу, – повысил голос Подгурин. – Эй ты, левретка, овца, кукла нечесаная, – резко обратился он к Кире, – небось тебе бабушка на заказ костюм шила?
   – Да, на заказ, – отвечал изумленный таким неожиданным вопросом Счастливчик.
   – Ишь ты как! Фу-ты ну-ты, ножки гнуты. А сапоги, поди, из кожи шевро [8 - Шевро́ – мягкая кожа, выделанная из козьих шкур.]?
   – Право, не знаю.
   – А белье? Тонкое, поди, дорогое, батистовое?
   – Да, тонкое, – спокойно отвечал Счастливчик, – а что?
   Он поднял свои большие серьезные глаза на Версту с молчаливым вопросом. «Что, мол, тебе за дело до моего белья и платья?» – казалось, спрашивали его глаза.
   – Ага! Ты так-то! Хвастаться вздумал! Пыль нам пускать в нос с первого же дня своим богатством! Так постой же ты у нас! Мы тебя проучим! – неожиданно громким голосом закричал Подгурин и, нагнувшись к уху Бурьянова, шепнул ему что-то.
   – Ха-ха-ха-ха! – так и покатился со смеху Калмык. – Здорово придумал! Ай да Подгурчик! Молодец!
   – Эй ты, Лилипут, снимай, брат, твою амуницию! – решительно проговорил Верста и крепко схватил одной рукой Счастливчика за плечи, а другой изо всей силы рванул его за борт куртки. Две пуговки на вороте отскочили от этого грубого движения. Тонкое сукно затрещало по швам.
   Мальчики захохотали, Подгурин и Калмык громче всех.
   – Что вы хотите делать со мною? – потеряв обычное свое спокойствие, испуганно вскричал Счастливчик, всеми сила ми стараясь за пахнуть расстегнутую курточку на груди.
   – Ничего особенного, миленький, – паясничая и корча обезьянью гримасу, пищал умышленно тоненьким голоском длинный Подгурин. – Раздеть тебя хотим. Ничего особенного, прелесть моя! Только костюмчик твой снимем, чтобы ты не больно-то форсился своим платьем. Эй, Калмычок, помоги мне справиться с этим франтом! – не переставая смеяться, поманил Подгурин приятеля.
   – Ха-ха-ха! – смеялись и прыгали вокруг них мальчики. – Раздеть, раздеть, конечно! Ха-ха-ха-ха! Что, в самом деле, за хвастун выискался! Франт пике, нос в табаке! Форсило!
   Счастливчик испуганным взглядом затравленного зверька окинул толпившихся мальчиков. Неужели это они, те самые, что только что угостились из его корзины? И ни одного ласкового, расположенного к нему не найдется между ними!.. Все очень весело и охотно принимают глупую, злую шутку этих двух гадких, злых второгодников.
   «О, если бы можно было уйти домой! Сейчас домой!» – мучительно сжима лось сердце мальчика, но желанию Счастливчика не суждено было осуществиться. Домой он ни в каком случае так рано попасть не мог.
   Между тем несколько пар рук протянулось к нем у, и Подгурин крикнул тоном, не допускающим возражений:
   – Эй, Малинин, иди на стражу караулить дверь!
   И черненький, как мушка, Малинин, мальчик лет одиннадцати, стремглав помчался к двери класса, выходящей в коридор.
   Счастливчика окружили плотнее, схватили за руки, прижали к стене. Чьи-то проворные пальцы стали стаскивать с него куртку, пояс, сапоги, штанишки…
   Через какие-нибудь пять минут у доски вместо маленького гимназистика в куртке стоял беленький, в одном нижнем белье, дрожащий, как лист, от холода и волнения худенький кудрявый мальчик.
   – Ну вот, теперь ты и повар! Не хочешь ли сготовить нам обед? – хохотал Подгурин, дергая Счастливчика за волосы, за рубашку, за пуговицы нижнего белья.
   – Нет-нет, он не повар, а сенатор! Только сенатор без мундира! Честь имею приветствовать вас, ваше превосходительство! – вторил товарищу Калмык, становясь во фронт перед раздетым Счастливчиком и взяв руку под козырек.
   – Ха-ха-ха-ха! Вот умора! Совсем-совсем ощипанная левретка! Стриженая овца! Бе-бе-бе-бе! – неистовствовали остальные гимназисты.
   Счастливчик стоял у стены, дрожа всем телом. Личико его было бледно. Губы дрожа ли. Глаза были полны слез.
   «Бабушка! Бабушка! Зачем ты меня отдала сюда на такую обид у, на такую муку!» – томился бедный мальчик.
   Вдруг Подгурин наклонился, схватил с пола валявшееся в куче платье Счастливчика и, вскочив на парту, взмахнул рукою с костюмом и ловко забросил его на лампу, висевшую под потолком.
   – Господа, кто желает купить с аукциона эти вещи? Дешево продам! – вскричал Калмык и волчком закружился на одном месте.
   В ту же минуту дверь класса широко распахнулась, и карауливший ее Малинин как бомба вылетел на середину комнаты.
   Вслед за Малининым в класс влетели Янко, Голубин и Курнышов.
   Краснощекий Помидор Иванович на минуту остановился у порога, быстрым взором окинул класс и, казалось, в один миг понял все происшедшее.
   – Ага! Вы все-таки обижаете Лилипутика! – крикнул он во все горло. – Постойте же, мы вас с Янко угостим по-свойски. Только держись!
   И, засучив рукава своей курточки, он стремительно накинулся на Подгурина.
   Синеглазый Ивась Янко, в свою очередь, в два прыжка очутился на спине Калмыка, и… пошла потасовка!..
   Аля Голубин, бледный, взволнованный, с горящими глазами, растолкал мальчиков, пробрался к Счастливчику и, обхватив за плечи последнего, отчаянно волнуясь и жестикулируя, кричал своим тоненьким детским голосом:
   – О, как не стыдно вам! Как не стыдно! Что он вам сделал?! Бессовестные вы все! Это нечестно, гадко, подло, нехорошо!..
   Но мальчики сами и без худенького Голубина отлично знали, что во всем происшедшем действительно не много было хорошего.
   Смущенные, отхлынули они от новенького и его друга.
   А посреди класса уже кипела форменная драка. Янко, Курнышов, Верста и Калмык катались по полу в одной сплошной, отчаянно барахтавшейся и запыленной куче…

Глава XIV

   – Директор идет!..
   – Ну-у?
   – Как Бог свят, директор!..
   – Директор! Что делать? Что делать?
   На лицах мальчиков отразился ужас.
   Только четверым драчунам сейчас нет до директора никакого дела: они продолжают кататься по пол у, награждая друг друга пинками и тумаками.
   Тогда Малинин, красный как вареный рак, бросается к Помидору Ивановичу и кричит в самое ухо что есть мочи, громко, как на пожаре:
   – Директор идет! Понимаешь – директор идет.
   – Что? Где? Какой директор? Почему? Каким образом? – ничего не понимая, тяжело дыша и сопя носом, с вытаращенными глазами, недоумевает Помидор Иванович.
   Но ему некогда пояснять.
   Десятки рук подхватывают его, ставят на ноги, потом приводят в стоячее положение тем же способом Янко, Калмыка, Подгурина.
   Голубин в это время хватает за руку Счастливчика и кричит:
   – Спрячься! Спрячься! Под скамейку спрячься! Не то всему классу попадет!
   И сам мчится стрелою к своему месту.
   В классе минутная возня… Топот ног… шелест… возгласы испуга…
   Директор идет – это ведь не шутка! Директор идет, а у них раздетый мальчик в классе! Что делать? Что делать? Счастливчик, взволнованный, трепещущий, измученный от всего пережитого, медленно выходит из угла и направляется к своему месту.
   – Скорее! Скорее! – кричат ему мальчики с первых скамеек.
   – Скорее же двигайся, Лилипутик! – звонко выкрикивает Янко и для чего-то протягивает руки вперед.
   Но уже поздно…
   На пороге класса стоит директор – высокий, полный, красивый господин с баками вроде котлеток по обеим сторонам симпатичного лица.
   На лице директора выражение не то недоумения, не то испуга.
   – Это еще что за явление? – говорит директор и протягивает вперед указательный палец.
   Перед ним, спиною к нему, шагает маленькая белая фигурка в одном нижнем белье и в носках, с длинными густыми локонами, падающими на плечи, как у библейского Самсона.
   На вопрос директора фигурка останавливается, оборачивается и, увидя вошедшее новое лицо, почтительно кланяется, шаркнув полуобутой ножкой по всем правилам искусства.
   Глаза директора раскрываются еще шире.
   – Это еще что такое? – суровым, строгим голосом спрашивает он.
   Подоспевший воспитатель, Дедушка, бочком протискивается к Счастливчику и шепчет над его головою очень тревожно:
   – Где же твое платье, Раев?
   Счастливчик хочет поднять руку и показать, где его платье, хочет ответить, что его платье мирно покачивается на лампе под потолком, но в это время, весь красный, пробирается между партами Янко и, незаметно очутившись около Голубина, рядом с первой скамейкой, шепчет усиленно Счастливчику:
   – Только не выдавай!.. Только не выдавай!.. Они все дрянные, гадкие, но ты их все-таки не выдавай!.. У нас выдавать не полагается… У нас правило товарищества… Пожалуйста, не выдавай!
   Счастливчик молчит. Его губы сжаты. Глаза полны слез.
   – Да что с тобой, голубчик? – тревожно спрашивает его старый воспитатель. – Отвечай же господину директору, отчего ты раздет.
   Голос Дедушки похож на голос monsieur Диро, и весь он смахивает немножко на Ами: такой же седенький, старый. И потом, он первый приласкал Счастливчика в этих нехороших, так неласково встретивших его стенах, назвал приветливо «голубчиком», тревожится насчет его, сочувствует ему…
   Напряженные нервы Киры, перенесшего столько волнений сразу, не выдерживают и точно рвутся. Слезы мгновенно брызгают фонтаном из глаз. Он стремительно прижимает голову к синему сюртуку воспитателя и рыдает горько, неудержимо.
   Нечасто можно видеть в классе плачущего гимназиста в нижнем белье, похожего на поваренка. Это явление весьма необычайное. Притом мальчик плачет так искренне, так исступленно и так дрожит всем своим маленьким телом, что тревога невольно наполняет сердце директора, и он говорит, приближаясь к Кире:
   – Ну-ну, успокойся, мальчик! Да расскажи, в чем дело.
   Но так как вместо рассказа рвутся одни только рыдания и всхлипывания из детской груди, директор уже ровно ничего не понимает.
   – Да объясните же мне наконец, что случилось?!. – уже явно сердитым голосом обращается он к классу.
   Но мальчики стоят как истуканы каждый у своей парты и молчат.
   Тогда отделяется Янко от первой скамейки. Его синие глаза заметно искрятся. Рожица у Ивася сейчас самая плутовская, но на губах пугливая улыбка, а брови хмурятся, стараясь придать очень серьезное выражение лицу.
   Он оборачивается назад, окидывает одним взглядом класс и останавливает глаза на заметно испуганных и бледных лицах Подгурина и Бурьянова. На этих лицах так и написано без слов: «Не выдай нас, Янко! Пощади! Не выдай!» Но Янко и без этого отлично помнит, что выдавать товарищей – мерзость. Помнит и то, что директор, Григорий Исаевич Мартьянов, любит его, Янко, и очень хорошо относится к нему. Авось поверит его словам и не рассердится сегодня ни на кого.
   И синеглазый Ивась нервно обдергивает курточку, хмурит брови и говорит, обращаясь к директору, почтительно, но смело:
   – Мы, Григорий Исаевич, в перемену бежали завтракать из коридора в класс. И новенький с нами был вместе. Вдруг новенький поскользнулся, упал и прямо на доску боком угодил. Стал плакать и стонать: «Бок больно! Бок больно!» Стал просить нас: «Посмотрите, нет ли раны на боку?» Ну, мы и хотели посмотреть. Сняли куртку и все прочее. А вы и изволили войти как раз в эту минуту.
   Янко говорит явную неправду, и директор отлично понимает это. Но Григорий Исаевич Мартьянов – в сущности, очень добрый человек и не любит за ребяческие шалости наказывать гимназистов. Одна ко он все-таки очень недоволен беспорядком в классе и строгим голосом обращается к ученикам:
   – Чтобы этого не было в другой раз!.. Слышите! Если кто стукнется, заболеет, нечего самим мудрить! На до сказать господину воспитателю, и вас отведут к доктору в приемный покой… А ты не плачь и одевайся! Да в другой раз не будь таким дурачком, не позволяй так глупо с собой распоряжаться, – полушутливо обратился к Счастливчику директор.
   И он повернулся уже к двери, чтобы уйти, как неожиданно увидел покачивающийся на лампе злополучный костюм гимназиста. Доброе лицо его приняло вмиг строгое, недовольное выражение.
   – Кто это осмелился сделать? – гневными нотками прозвучал на весь класс громкий голос. – Это еще что за шалость? Кто посмел из вас забросить на лампу костюм?
   Мальчики молчали. Испуганные лица со страхом впивались теперь в директора.
   Счастливчик, переставший плакать, тоже смотрел на него.
   – Ну-с, я жду! – еще строже произнес на весь класс Григорий Исаевич.
   Опять молчание. Только детские лица вытягиваются длиннее.
   – Кто же виноват? Отвечайте сейчас! Чьих это рук дело? – сердится директор.
   Легкий шепот проносится по классу:
   – Мы все закинули!.. Мы все виноваты, Григорий Исаевич! – слышатся покорные и робкие голоса.
   – Как – все? Что за чушь! Не может быть, чтобы весь класс! – окончательно выходит из себя директор.
   – Все! – тихим звуком проносится по комнате, как шелест ветерка.
   – Все виноваты, до единого? – снова, волнуясь, спрашивает Григорий Исаевич.
   – Все виноваты, все! – получается дружный ответ.
   Директор подходит к Счастливчику, кладет ему руку на плечо.
   – Ну, а ты что скажешь, новенький? Кто сделал это? – и он поднял кверху палец, указывая на злополучный, тихо покачивающийся на лампе костюм.
   Счастливчик поднимает голову, окидывает глазами класс. Вон прямо на него обращены испуганные, взволнованные, побелевшие от страха лица тех двух больших злых мальчиков, которые так гадко поступили с ним сегодня. Что, если назвать их директору?.. Их строго накажут, и больше никогда-никогда никто не посмеет обидеть Счастливчика.
   Мысли в белокурой головке реют быстро и гневно, немилостивые, жестокие мысли, а сердечко, доброе сердечко Счастливчика выстукивает совсем другое. «Ну, пожалуешься ты на них, ну, накажут их строго, – выстукивает сердечко, – и что же? Легче от этого будет, что ли? Сестра Ляля постоянно говорит: „Надо прощать врагов, надо отпускать обиды, тогда только и будет хорошая, светлая, радостная жизнь на земле“».
   И при этой мысли теплая волна заливает маленькую душ у. Хочется простить и Верст у, и Калмыка, всем сердцем простить, искренно, горячо, пылко.
   Директор внимательно смотрит на милое, заалев-шее лицо Счастливчика.
   – Ну, что же? Кто закинул твой костюм? – спрашивает директор. – Дождусь я ответа? – спрашивает он строг о.
   Кира делает над собой невероятное усилие. Он не привык ко лжи. Он не умеет лгать, Счастливчик. Но сейчас, когда требуется спасти товарищей, приходится поневоле сказать неправду, ложь…
   Черные глаза опускаются, губки раскрылись. Из-под нависших кудрей выглядывает малиновое от смущения лицо.
   – Все… – с усилием говорит Счастливчик. – Все закинули, весь класс…
   И помолчав немного, неожиданно прибавляет, к полному изумлению присутствующих:
   – И я тоже!.. И я закидывал тоже на лампу мой костюм…
   Это вышло так неожиданно, что директор, воспитатель, а за ними и весь класс ошеломлены. Они смотрят на Счастливчика изумленными, недоумевающими глазами.
   Потом директор еще раз вскидывает на Счастливчика внимательный, зоркий взгляд. Неопределенная улыбка скользит по его губам.
   Должно быть, директору и жаль мальчика за то, что он сказал неправду, и отчасти он доволен новеньким, который не хочет отплачивать злом за зло. А что новенькому причинили зло – в этом директор теперь уже не сомневался. Недаром же так горько плакал новенький и у него был такой измученный, испуганный и грустно-растерянный вид.
   Директора точно что подтолкнуло к Кире. Он взял его за руку, притянул к себе, откинул ему кудри со лба.
   – Вот это надо убрать завтра же! – произнес он, указывая на его волосы. – И помни, что в гимназии нельзя быть такой росомахой и позволять с собой делать, что только вздумается другим. А вы все, в наказание за шалость, останетесь на час после у роков сегодня в гимназии.
   И, сказав это, директор, делая строгое лицо, вышел из класса.
   Лицо было строгое, но на губах его играла та же чуть заметная добрая улыбка.

Глава XV

   – Ай да овечка!
   – Ай да девчонка!
   – Молодец, овечка!
   – Молодец, девчонка!
   – Ура, Лилипутик!
   – Не Лилипутик, а герой!
   – Молодчинище, герой! Постоять сумел горой!
   – Не выдал товарищей!
   Все эти крики, сыпавшиеся со всех сторон, едва не оглушили Киру.
   Мальчики теперь гурьбой толпились вокруг него, воспользовавшись минутой, когда директор вышел из класса в сопровождении Дедушки, которого он позвал за собой.
   Кто-то полез на стол, потянулся к лампе и, стащив с нее костюм Счастливчика, подал его Кире.
   Опять проворные руки стали суетливо хлопотать вокруг мальчика, быстро одевая его.
   Помидор Иванович, Янко, Гарцев, Голубин, черненький, как цыганенок, Малинин – все наперерыв старались услужить ему.
   – Если еще кто-нибудь когда-нибудь осмелится проделать с ним что-либо такое, я так отпотчую, что… – с пылающими щеками кричал неистово Ваня Курнышов.
   Ваня не кончил. Кто-то отстранил его от Счастливчика, встал на его место и ударил легонько Киру по плечу.
   Счастливчик поднял глаза. Перед ним стоял Подгурин. За ним Калмык, красный как морковь, со смущенно бегающими маленькими глазками.
   – Ты уж того… брат… прости, Лилипутик… – ронял смущенно Подгурин, – мы, брат, не знали, что ты такой рубаха-парень и герой.
   – Лихой, брат, товарищ! – вторил ему и Калмык, просовывая под чьим-то плечом свою скуластую физиономию.
   – Ты, брат, не взыщи, – ронял снова долговязый Подгурин, – прости… Неладно у нас это вышло и с завтраком, и с костюмом. Или вот что: дай мне хорошего тумака, а я ни-ни… сдачи… Вот и будем квиты.
   – И мне тоже! И мне тоже! – обрадовался Бурьянов.
   Но Счастливчик никак не решался исполнить эту оригинальную просьбу.
   Между тем десятки рук успели одеть его, привести в порядок.
   – Ну вот, – как ни в чем не бывало радовались мальчики. – Ну вот! Ну вот! Теперь хоть не только директор входи, а и сам министр. Милости просим! Всё в исправности!
   – Братцы! Я предлагаю качать Раева за его товарищеский поступок! – звонко воскликнул Помидор Иванович и, прежде нежели Счастливчик успел опомниться, подхватил его на руки.
   Десятка четыре рук, маленьких и средних, чистых и грязных, щедро отмеченных чернильными пятнами, потянулись к Счастливчик у. Его осторожно подбрасывали и раскачивали в воздухе и припевали со смехом и визгом:
   – Слава Лилипутику, слава! Слава кудрявому, слава! Счастливчик, смеющийся, повеселевший, с растрепанными локонами и пылающим лицом, принимал все эти знаки восторга.
   Вернувшись с monsieur Диро домой, Счастливчик не желал волновать бабушку и Лялю и, рассказывая о первом проведенном в гимназии дне, умолчал об истории с костюмом и завтраком.
   Одному только Мик-Мик у, пришедшему к нему вечером репетировать уроки, поведал он все до капельки. Мик-Мик внимательно слушал своего маленького ученика и заставлял его повторять по нескольку раз, что сказал директор, как отвечал ему Счастливчик, как его «чествовали» всем классом.
   Счастливчик не скрыл ничего от Мик-Мика. Мик-Мик не выдаст, Мик-Мик не пойдет, испуганный, к бабушке, не за хочет вступаться за него, Счастливчика, или жаловаться на негодных мальчуганов, как это, наверное, сделал бы monsieur Диро. Мик-Мик непременно желает видеть в Счастливчике маленького мужчину и всячески поддерживает это сознание и в самом Кире. Вот почему так любит Счастливчик своего молодого учителя, так искренен и откровенен он с ним.

В этот вечер, уставший от массы разнородных впечатлений, перенесенных за день, Кира уснул скоро, но тревожно. И снились ему веселые, шумные мальчики, длинный Верста, тихий Голубин, веселый, смеющийся Янко и милый, смелый и умный Помидор Иванович с его открытым, честным краснощеким лицом…

Глава XVI

   Зима… Снег падает большими хлопьями… Точно большие белые птицы летают по воздуху и, бессильно распластав крылья, шлепаются на землю…
   Разгуляй запряжен в санки и мчится как бешеный по мягкой, рыхлой санной дороге. Счастливчик едет в гимназию. На нем теплое, на беличьем меху, форменное пальто с огромным барашковым воротником. Воротник поднят, фуражка с выстеганным ватою дном нахлобучена на самые брови. Сверх фуражки и поднятого воротника еще башлык [9 - Башлы́к – остроконечный капюшон с длинными завязывающимися концами.]. Из-под них выглядывает, как гном из пещеры, крошечный, закрасневшийся на морозе носик. Так укутала Счастливчика няня по приказанию бабушки.
   Monsieur Диро тоже в теплой шубе. Но ему все-таки холодно. Он не привык к морозам. В Париже нет таких крепких, трескучих морозов. И monsieur Диро зябко кутается в шубу, прячет свой длинный тонкий нос в ее воротник и то и дело ворчит недовольно, почему-то по-русски:
   – Ой, этить рюской холодник!.. Совсем защиплевал мой носик!
   Счастливчику делается ужасно смешно от этого замечания. Андрон же фыркает у себя на козлах. Разгуляй думает, что это относится непосредственно к нему, машет хвостом и прибавляет ходу.
   – Тпру! Чего ты! Блинов объелся, что ли! – кричит Андрон на Разгуляя.
   Счастливчик хохочет неистово. Как тут не смеяться, посудите – видали ли вы лошадь, которая ест блины?
   Вот и гимназия.
   – Тпру-у-у! – особенно лихо осаживает Разгуляя Андрон.
   Потом перевешивается с козел и откидывает полость [10 - По́лость – здесь: покрывало для ног седока в экипаже.].
   – Счастливо, барин! С Богом! – говорит Андрон.
   – До свидания, мой мальшик! – бросает ласково monsieur Диро.
   Счастливчик ловко выскакивает из саней, кивает головою и исчезает в подъезде.
   Швейцар улыбается, встречая мальчика, и торопливо помогает ему раздеться.
   Ранец отстегнут, пальто сброшено, башлык и фуражка тоже.
   Но что это сделали со Счастливчиком? Где его густые длинные волосы?
   Локонов нет. Волосы выстрижены под гребенку, вследствие чего голова получилась кругла я, смешна я, как у галчонка, личико малюсенькое, а глаза огромные-преогромные, как две черные вишни.
   Теперь Счастливчик не похож ни на овцу, ни на девочку, ни на болонку. Он настоящий маленький мужчина.
   – Раев, здравствуй! Здорово, Лилипутик!
   Это кричит во все горло Ваня Курнышов, пулей влетевший в швейцарскую. Он в осеннем стареньком пальто, без башлыка и в плохенькой, помятой фуражке. Счастливчик знает, что Ваня очень бедный и что пальто и все то, что на нем надето, – все приобретено по дешевой цене на рынке у старьевщика. Но Ване не холодно, несмотря на трескучий мороз. Его щеки точно два цветка мака. И запыхался он от быстрого бега. Пыхтит как паровоз. Еще бы не разогреться! Ванин отец живет на конце города, и оттуда Ваня ежедневно совершает свою прогулку в гимназию, по его же словам, «на собственных рысаках», то есть попросту пешком.
   – Все уроки выучил? – осведомляется у Счастливчика Ваня. – Небось, с репетитором? – помолчав секунду, прибавляет он лукаво.
   Счастливчик кивает и краснеет. Если бы не Мик-Мик, разумеется, он не знал бы ни одного урока.
   Мальчики вбегают на лестниц у, прыгая через две ступеньки.
   – Здорово, братцы! – слышится за ними.
   Это Янко. Веселый, радостный, как всегда, он весь так и сияет улыбкой.
   – Арифметику не кончил. Задачи не понимаю. Дай списать, Помидорушка, у тебя, – просит он умильно Ваню.
   Помидор Иванович упрямо крутит головою:
   – Списать – ни-ни… Это обман. А вот объясню тебе с удовольствием.
   Три мальчика входят в класс. Еще рано. До молитвы остается еще целых четверть часа. Но в классе, против обыкновения, уже набралось много народа.
   В углу класса за доской движутся чьи-то ноги. На доске написано крупными буквами:

   «Фокусник и чревовещатель.
   Прием от 8 1/2 до 8 3/4 утра».

   Весь класс собрался у доски. Хохот, возня, возгласы удивления.
   – Это еще что за выдумки?
   Из-за доски вылезает Бурьянов. Лицо торжественное, как перед учителем во время ответа. Над губою наведены углем усы, на щеках намазаны баки. Глаза выпучены, точно у рака. На голове колпак с кисточкой из бумаги. На колпаке с неподражаемым мастерством нарисованы чертики. Калмык мотает головой та к, что кисточка трясется и танцует. Он отдувает выпачканные щеки, еще сильнее таращит глаза и выкрикивает густым басом:
   – Честь имею представиться: фокусник и чревовещатель. Кто хочет видеть, как из одного перышка можно сделать двадцать?
   Мальчики хохочут, сдвигаются в кучку, окружают Бурьянова. Всем хочется видеть, как из одного пера выходит двадцать.
   – Покажи! Покажи! – пристают они к Калмыку.
   У Калмыка на ладони лежит стальное пер о. Все смотрят на него с заметным любопытством.
   – Давай другое, братцы, это не годится! – командует Бурьянов и протягивает руку вперед.
   И вмиг в его руке очутилось другое перышко. Кто-то кладет третье, четвертое. Бурьянов сосредоточенно смотрит, считает и мотает головою:
   – Не то, не то… Надо острее… Еще острее… Чуточку только, – мычит он своим деланым басом.
   Мальчики разгораются любопытством. Действительно, презабавная штука – из одного пера можно сделать двадцать!
   Когда маленький Голубин кладет на ладонь Калмыка свое самое хорошенькое, желтое, точно золотое, перышко, по счету двадцатое, Бурьянов неожиданно срывает с головы свой бумажный колпак, насмешливо раскланивается перед огорошенными зрителями и писклявым голосом визжит:
   – Вот каким образом из одного пера можно сделать двадцать! Вот каким образом один умный человек может провести тридцать наивных!.. А теперь честь имею кланяться, господа! До приятного свидания!
   И зажав в ладонь полученные двадцать перьев, Бурьянов скрывается за доской.
   Мальчики хохочут.
   – Ай да Калмык!
   Действительно, Калмык сумел провести их всех – и презанятно. В другой раз они не будут простофилями и не дадут себя дурачить таким образом, а пока…
   Звонок к молитве… На пороге класса стоит Дедушка, вернее Корнил Демьянович Вершиков, воспитатель.
   – На молитву, дети, на молитву! – кричит он, хлопая в ладоши, и вдруг, заметив необычайное оживление у доски, проходит туда.
   Как ни близорук и ни подслеповат Корнил Демьянович, однако он замечает все, что ему надо.
   – Чьи это ноги? – строго обращается он к гимназистам.
   Подавляя смех, Подгурин отвечает беспечным тоном:
   – Это не ноги, а сапоги.
   – Сапоги без ног, – вдохновенно прибавляет Янко.
   – Сейчас подать мне эти сапоги! – сердится воспитатель. – Я знаю, кто там спрятан!
   – Там фокусник, – снова отзывается длинный Верста замогильным басом.
   – И чревовещатель, – подпискивает голос сзади.
   – А вот посмотрим.
   Дедушка не без труда пролезает за доску и вытаскивает оттуда смущенного и красного как кумач Калмыка. Колпак он успел сбросить в угол, щеки вытереть носовым платком, но усы остались, придавая ему уморительный и глупый до чрезвычайности вид.
   – Ха-ха-ха-ха! – не могут удержаться от смеха мальчики при взгляде на эти усы и этот глупый вид.
   – Очень хорош! Безобразник этакий! – сердится Дедушка. – На час в гимназии останешься после уроков, а теперь ступай впереди класса на молитву с этим самым украшением на лице.
   Калмык испуган. На молитве его увидит вся гимназия, инспектор, может быть, директор… Ужас! Ужас!..
   Мальчики тоже не смеются, притихли…
   Быть грозе!
   Молча становятся в пары. Идут тихо в зал. Калмык впереди, красный, смущенный, с потупленными глазами, с черными огромными усищами, нарисованными над верхней губой.
   – У «мелочи», глядите, братцы, церемониймейстер! – кричит кто-то из старших в коридоре, и все указывают пальцами на Калмыка.
   Инспектора в зале нет. Слава богу! Гроза миновала.
   Но зато сколько насмешливых взглядов и замечаний приходится вынести Калмыку!
   О, он не простит этого Дедушке!.. Никогда не простит, отплатит ему, припомнит…
   Сердце Калмыка исходит от злости. В голове роятся беспокойные мысли, как бы отомстить…
   Молитва кончена. Звонок, и мальчики расходятся по классам.

Глава XVII

   В первом младшем классе, у «мелочи», идет урок географии. Географию преподает классный наставник, болезненный, раздражительный, худенький человечек с козлиной бородкой. Зовут его Петр Петрович Пыль-мин; гимназистики прозвали его Петухом. Петух терпеть не может лености и щедро сыплет на своем уроке единицы и двойки. Учиться у него претрудно: все наизусть, все наизусть. Реки наизусть, горы наизусть, моря наизусть, страны наизусть – словом, весь мир наизусть, буквально точно «Отче наш» или «Богородицу». А чуть переврал что-нибудь – пара. Еще переврал – кол. Еще – картошка. Так называют двойки, единицы и нули на языке гимназистов.
   Сегодня Петух сердится больше обыкновенного. Голова ли у него болит, или зубы, – бог знает, но он поминутно хватается то за щеку, то за лоб.
   – Сегодня Петух злой, – шепчет Калмыку его сосед Подгурин.
   – Подгурин, молчать! – услыша этот шепот, замечает строго классный наставник. – А впрочем, ступай сюда. Назови реки Южной Америки. Они заданы к сегодняшнему дню? Дежурный!
   Рыженький Костя Гарцев, близорукий, с золотушными подслеповатыми глазками, только что разбиравший на коленях под партой старые марки и коночные билетики, встает со своего места.
   – Да, Петр Петрович, сегодня реки, – раздается его ответ, причем и марки, и билетики сыплются на пол дождем.
   – Подгурин, отвечай! – не замечая беспорядка, приказывает классный наставник.
   Верста нехотя поднимается со скамейки, таращит глаза, делает глупое лицо и молчит. Урока он не выучил, а что знал, то успел позабыть с прошлого года.
   Петр Петрович сердится.
   – Ну, что ж ты нем как рыба! Отвечай!
   Верста молчит.
   – Что ж ты молчишь?
   По лицу Подгурина проползает лукавая улыбка.
   – Как же мне отвечать, когда вы молчать велели, Петр Петрович! – тянет он плаксиво, как будто собираясь реветь.
   – Ты глуп! – сердито замечает учитель. – Какая главная река Южной Америки?
   Подгурин хмурится, собирает свой и без того маленький лоб в морщины, причем делается ужасно похожим на плачущую обезьяну, и… молчит, стараясь припомнить всеми силами, какая главная река Южной Америки.
   – Амазонка! Амазонка! – усердно подсказывает с первой скамейки Малинин.
   – Амазонка! – шипит и Янко с последней парты.
   Другие мальчики тоже усиленно подсказывают Подгурин у.
   Но Подгурин туг на оба уха. Он стал плохо слышать после скарлатины в прошлом году.
   «Онка… Онка… Гонка… Конка»… – едва-едва разбирает он… и вдруг широко улыбается. Услышал!
   – Картонка! – уверенно сообщает учителю Подгурин. – Главная река Южной Америки – Картонка.
   Класс фыркает и заливается смехом.
   Учитель краснеет, сердится.
   – Сам ты картонка! – бросает он гневно. – Второй год в классе сидишь, а Америки не знаешь. Стыдись!
   И он ставит Подгурину единицу.
   – С колышком вашу милость поздравить извольте! – смеется Янко, который не терпит Подгурина.
   Верста показывает Янко исподтишка кулак и с угрюмым видом садится на место.
   – Раев! Назови мне реки Южной Америки, – слышит Счастливчик голос учителя.
   Кира встает, берет линейку и выходит на середину класса к географической карте, которая висит на доске.
   Счастливчик знает урок, отвечает бойко. Вчера он все реки Америки прошел с Мик-Миком.
   Лицо Пыльмина проясняется.
   – Хорошо! – говорит он с довольной улыбкой, отпуская Киру на место. – Бурьянов! – вызывает он Калмыка.
   Калмык, посвятивший все утро на устройство «фокусов и чревовещания», не успел повторить урока. Реки выскочили у него из головы, и он начинает бормотать себе что-то под нос.
   Учитель сердится снова.
   – Лентяй!.. Лентяй!.. – ворчит он с кафедры.
   С последней скамейки приподнимается кто-то и протягивает руку, не особенно чистую, в чернильных пятнах. Это Янко. Он тоже не знает из заданного урока ни полслова и, боясь, что его сейчас вызовут, решается на хитрость:
   – Господин классный наставник! У Янко живот болит. Можно ему пойти в приемный покой к доктору? – говорит сам Янко, пряча за головами товарищей свое смеющееся лицо и стараясь подражать голосом и произношением Подгурину.
   Но Петра Петровича обмануть трудно. Он отлично понимает и кричит:
   – Янко! В угол к печке ступай. А за неуменье держать себя в классе ставлю тебе единицу по поведению.
   Пристыженный Янко шествует со сконфуженным видом к печке.
   Чья-то предательская нога выставляется в проходе между партами. Янко не видит ноги, не чувствует хитрого умысла сделать ему подножку, цепляется за ногу и стремительно летит на пол.
   – А чтоб вас, – красный от неожиданности бормочет Янко, – и дойти-то как следует парубку до печки не дадут. Эх-ма!
   Это выходит так неожиданно смешно и забавно, что все хохочут. Даже строгий учитель не может удержаться от улыбки. У Ивася Янко, маленького хохла, есть драгоценная способность привлекать к себе все сердца добродушием и заразительной веселостью.
   – Ну-с, ступай на место и не шали больше, – уже милостиво говорит учитель.
   – Вот спасибо! – радуется Янко. – И живот прошел, не болит нисколько, – тихонько добавляет он, оборачиваясь лицом к товарищам и строя уморительную гримас у.
   Звонок. Урок окончен. Классный наста вник расписывается в журнале, сходит с кафедры и читает отметки. У Подгурина единица, у Янко единица, у Малинина три, у Раева пять.
   – Берите пример с него, – заканчивает Петр Петрович, закрывая журнал. – Самый маленький среди вас, но учится лучше всех.
   – Пять! Пять! – радуется Счастливчик. – Бабушка-то обрадуется. Ах, хорошо!
   За каждую пятерку Кира получает от бабушки рубль. За каждую четверку – полтинник. Такой обычай бабушка завела с первого дня поступления Счастливчика в гимназию, не обращая внимания на слова Мик-Мика, который старался доказать, что выдавать деньги за хорошие отметки неуместно.
   Рублей и полтинников уже много набралось в копилке Киры. Когда их будет еще больше, он купит себе часы, настоящие, золотые, закрытые часы, как у взрослого. Это уже решено давным-давно у них с Мик-Миком. И больше никто, ни одна душа не знает об этом.

Глава XVIII

   Большая перемена.
   Мальчики завтракают. Обычных шуток и шалостей не слышно. Челюсти, зубы и губы ушли в работу.
   Кира стоит у окна. С ним Помидор Иванович. Немного поодаль Аля Голубин.
   Аля не завтракает. У него грустное личико и печальный вид. Он усиленно занят оттачиванием карандаша и весь, как кажется, ушел в свою работу. Но это только кажется, а на самом деле не то. Голубые глазенки Али то и дело скользят по окружающим его мальчикам, которые с таким усердием уничтожают свои бутерброды. Под ложечкой у Али сосет. Он голоден. Ему хочется кушать. Ах, если бы хоть кусочек булки с колбасой! Но увы – у него нет ничего.
   Мать Али бедная, очень бедная вдова. Она бывшая учительница музыки. Но сейчас у нее совсем нет заработка. Она отморозила ка к-то себе руки, бегая по урокам, и с тех пор ее пальцы потеряли необходимую для игры гибкость и быстроту. С тех пор она живет с сыном исключительно на пятнадцать рублей пенсии. Это очень-очень трудно. Тут и комната, и обед, и чай, и стирка. Одним словом, все. Разумеется, давать на завтраки сыну не из чего, и бедная мать со стесненным сердцем отпускает своего Алюшку впроголодь в гимназию. О, как болит и томится ее душа при этом! Ведь он такой худенький, слабенький, ее Аля, такой малокровный. Легко ли ему пробыть натощак с самого утра до трех часов дня, пока он не возвратится из гимназии к их скромному обеду? Но что будешь делать: из пятнадцати рублей восемь идут на уплату за комнату, семь – на все остальное. Едва-едва возможно жить впроголодь на эту сумму… До завтраков ли тут еще!
   Маленький Голубин отлично понимает это. И все-таки ему страшно хочется есть. И зависть берет глядеть на мальчиков, которые с таким аппетитом уничтожают свои бутерброды.
   Счастливчик тоже завтракает с большим удовольствием. Мик-Мику удалось наконец убедить бабушку не снаряжать, как в дальний путь, для мальчика целую корзину с провизией. Ему дают вместо нее французскую булку, разрезанную вдоль, намазанную маслом, с начинкой из ветчины, или рябчика, или куска телятины, или отбивной котлеты.
   И от пилюль Мик-Мик избавил Счастливчика.
   – Помилуйте, – говорил он бабушке, – да его с вашими пилюлями засмеют мальчики.
   И пилюли отменили. Но зато…
   Зато вместо пилюль в ранец Счастливчика няня каждое утро умудряется всовывать тщательно закупоренную и обвязанную в вату бутылку с горячим какао и маленький эмалированный стакан. С этим еще туда-сюда можно примириться, тем более что к какао прилагаются всегда и очень вкусные сладкие бисквиты.
   Каждый раз из боязни, что Счастливчик не выпьет какао, няня перед отъездом в гимназию спрашивает:
   – Кирушка, мой батюшка, а ты сам ли пьешь-то какао?
   – Сам, нянечка, сам!
   – Мальчикам не даешь ли?
   – Не даю, няня.
   – То-то, мой батюшка, кушай на здоровье, мальчишкам не раздавай. Им што? Они рады у маленького отнять – обидеть ребенка.
   – Да никто не обижает меня, няня, что ты! – уверяет няню Счастливчик.
   Итак, Счастливчик, стоя у окна, с большим аппетитом уписывает свой завтрак и запивает его какао. Дома Счастливчик так не ест. Дома его насилу уговаривают съесть за обедом котлетку или крылышко цыпленка, а здесь, при виде завтракающих с таким удовольствием мальчуганов, Кира и сам чувствует особенный аппетит и желание основательно покушать.
   Около него стоит Помидор Иванович. У Вани Курнышова в руках вместо бутерброда огромная краюха черного хлеба, густо посыпанная солью. Ваня, красный, довольный, с полным удовольствием уписывает за обе щеки. Его родители приучили своего мальчика с самого раннего детства к таким простым завтракам, и они кажутся ему, Ване, лучше всяких разносолов.
   – Не хочешь ли половину моей булки? – предлагает Счастливчик товарищу, с которым он успел очень сойтись за последнее время.
   – А там что у тебя за птица? – осведомляется Ваня. – Небось, котлетка – маленькая, точно конфетка, соус труляля, готовил повар, а есть нечего, потому что воздух один, мальчик-с-пальчик, а не котлетка, с мизинец ростом.
   – Ха-ха-ха! – заливается на замечание Вани Счастливчик.
   – Кушайте сами, а мы своей краюхой премного сыты и довольны, – дурачится Помидор Иванович и так хрустит белыми, как миндалины, зубами, разжевывая поджаренную корку хлеба, что любо и слушать, и смотреть.
   Однако не доесть Ване своей краюшки, как и Счастливчику не доесть своей булки. Оба положили оставшиеся куски на подоконник и отошли от окошка.
   Аля Голубин видел, как отошли Счастливчик и Ваня, видел и лежавшие на окне куски. Под ложечкой у Али засосало сильнее. Глаза невольно так и косятся на злополучное окошечко, на бутерброд.
   «Господи! Господи! Хоть бы один кусочек! Хоть бы крошечку попробовать только, – томится Аля. – Только бы попробовать, только бы заморить немножко червячка».
   Желание есть, голод сильнее мальчика…
   Попросить товарищей? О нет, он не попросит никогда! Он, Аля, не нищий, и милостыни ему не надо. Его мама говорит так часто своему мальчику: «Бедняк должен быть горд, Аля: бедняка обидеть легче всего».
   О, он отлично понимает это! О, он гордый! Он никогда ничего ни у кого не просит, как и его мама. Никто и не знает, как он бывает голоден ежедневно. Никто и не подозревает, что он приходит каждый день без завтрака в гимназию. Когда все мальчики закусывают в классе, он уходит. Уходит в коридор, на лестницу, в залу.
   А сейчас он остался. Голод сильнее, чем когда-либо, мучит его сегодня. Его так и тянет посмотреть, только посмотреть, как кушают другие…
   И вот этот кусочек хлеба на окне и четвертушка французской булки с маслом и котлеткой!.. Ах, господи, да разве это дурно – взять их себе?.. Ведь никому больше не принадлежит это. Все равно сторож выкинет эти остатки завтрака в грязное ведро…
   Аля живо окидывает глазами класс. Никто не смотрит, никто не видит. Один Раев, Кира, Лилипутик, стоит поблизости, но и он не видит его, задумался и смотрит в окно своими черными глазами. Аля делает шаг… другой… третий. Протягивает рук у… Хватает куски хлеба и булки, подносит их ко рт у… и ест… Ест быстро и жадно, как маленький проголодавшийся зверек.
   Бедный Аля! Бедный Голубин!
   Когда злополучные куски съедены и от них остались одни только крошки, Аля, как вор, бочком, пробирается на свое место. Там на скамейке уже сидит его сосед, Счастливчик. Лицо у Счастливчика грустное, расстроенное. Глаза смотрят печально и смущенно.
   Он вскидывает на Алю взглядом, полным такой жалости и ласки, что у маленького Голубина сердце екает в груди.
   «Видел! Он все видел!» – трепещет напуганная душа Али, и он бросает, в свою очередь, молящий взгляд на Счастливчика.
   – Не выдавай меня! Не выдавай меня, ради бога, Счастливчик! – малиновый от стыда, испуганно шепчет несчастный Аля.
   Сердце Счастливчика буквально рвется от жалости и любви… Он хочет произнести слово и не может. Слезы щекочут ему горло. Они готовы брызнуть из глаз.

   А Аля все шепчет, шепчет:
   – Молчи, молчи, Счастливчик… ради бога… Никому не говори. Мне хотелось кушать… Я не мог сдержаться… У меня мамочка бедная… Денег нет… Завтраков нет… Мы и то кушаем только раз в сутки…
   Счастливчик молчит. Только горло его сжимается от желания заплакать, зарыдать громко, неудержимо… Так жаль этого милого бледненького, голодного Алю, так мучительно жаль!..
   Но надо успокоить Алю, надо во что бы то ни стало… В ушах Счастливчика вдруг раздается знакомая фраза Мик-Мика: «Старайтесь быть маленьким мужчиной, Кира!»
   Да-да, он им будет! Он должен быть маленьким мужчиной.
   И, делая невероятное усилие над собой, Счастливчик берет за руку Алю и говорит тихо, но твердо, голосом, не допускающим возражений:
   – Мы с тобой товарищи и соседи. И со мной ты не должен стесняться… Я был гадкий, потому что не замечал того, что делается у меня под самым носом. Не замечал того, что ты никогда не приносишь завтраков с собою… Прости, милый, и если ты простил и не сердишься на меня, то мы… мы… мы с тобой будем каждый день кушать мой завтрак. Понял? Мне одному дают слишком много, не съесть даже, а ты… а ты…
   Тут Счастливчик замолк, заерзал по скамейке и заморгал своими огромными черными глазами. Лицо у него получилось самое смущенное, самое просительное, точно не он делал одолжение другому, а сам просил о милости и одолжении. И, взглянув на это милое, смущенное личико, Аля схватил Счастливчика за рук у, мотнул головою и, проглотив скатившуюся по щеке слезинку, шепнул чуть слышно:
   – Спасибо тебе, спасибо, ты добрый, о, какой ты добрый, Лилипутик!
   И мальчики обнялись, как братья.

Глава XIX

   – Дай мне это старое перышко, тебе не надо?
   – Ах, сколько у тебя грязных марок, поделись со мной!
   – Слушай, эта ломаная ручка – твоя? Подари мне ее! И трамвайные билеты заодно подари. Зачем тебе сохранять трамвайные билеты?
   Костя Гарцев кочует, как цыган, по классу и выклянчивает всякую ненужную дрянь у того или другого товарища.
   У него оба кармана набиты доверху самыми разнообразными вещами: тут и старые поломанные перья, и испорченный ножик, и грязные марки, и засаленные картинки, и огрызки карандашей…
   Костя, как скупец, прячет и бережет свои сокровища. Если открыть ящик его стола, там можно с успехом увидеть всякую ненужную ветошь, начиная с целой коллекции старых вставочек и кончая всевозможными коробочками и даже… стоптанным каблуком.
   Товарищи не любят за это Костю и называют его Скопидомом. Но Косте мало дела до этого. Лишь бы не отказывались давать все то, что может получить от них он – Костя. И он озабоченно протискивается между партами, рыженький, сгорбленный, подслеповатый, и лепечет тихонько:
   – Дай то, подари другое, пожалуйста, подари.
   – Цыган! Скопидом! Попрошайка! – ворчат мальчики. – И не стыдно тебе канючить!
   – Не стыдно, – отвечает Костя и усиленно моргает своими подслеповатыми глазами. – Когда я наберу целый воз всякого старья, то отошлю в Китай, и мне пришлют оттуда живого мальчика-китайца! Да, живого маленького китайца!
   Эффект вышел неожиданный на этот раз. Поразительный эффект! Маленький живой китаец! С этим как-никак, а надо считаться!
   А Костя продолжает, заметив произведенное его словами впечатление:
   – И он будет носить каждый день мой ранец и провожать меня в гимназию! – говорит Костя и тут же вдохновенно прибавляет с разгоревшимися глазами: – Он будет одет в длинный шелковый костюм, и у него будет коса до пяток, длиннейшая. Интересно – страсть! Все смотреть будут.
   Действительно интересно! Живой китаец! Вот так штука!
   И, живо заинтересованный «штукой», весь класс теперь решает помогать Косте копить его сокровища. Каждому лестно иметь в своем кругу товарища, у которого есть настоящий, живой маленький китаец, с косою до пят, да еще в шелковом платье.
   И все тащат в ящик Гарцева кто что может: перья, карандаши, коробки, марки, трамвайные билеты, бумагу, камни, картинки, мелкие обломки всяких вещей и игрушек.
   Ивась Янко превзошел всех, решительно всех. Придя как-то утром первым в гимназию, он притащил с собою коробку от сардинок, не вполне вымытую вдобавок, и целый остов съеденного жареного гуся и положил то и другое в ящик Косте.
   И от гуся, и от коробки получился такой аромат, что Дедушка, Корнил Демьянович, вошедший в класс за мальчиками, чтобы вести их на молитву, повел носом и с гримасой отвращения на лице спросил:
   – Что это, крыса, что ли, мертвая гниет под полом, что так пахнет?
   И тут же пошел наводить справки, что бы это могло быть.
   У парты Кости Гарцева резкий запах точно по носу ударил воспитателя.
   – Какой ужас! – произнес Корнил Демьянович и приподнял крышку.
   Остатки гуся, начавшие уже портиться (гуся жарили в доме Янко дней пять тому назад), и жестянка из-под сардинок издавали самый ужасный запах.
   Сконфуженный, красный до корней волос, Костя смущенно заявляет Дедушке, что все это – и гусь, и жестянка, и сам запах – ничего особенного из себя не представляет. Надо только потерпеть их немножко, потому что иначе ни за что не получить живого мальчика из Китая.
   – Что такое? Какой живой мальчик? Что за глупости! – окончательно выходит из себя Дедушка после слов Кости. – Что за чушь? Какой там китаец? Не китаец, а шалости у тебя на уме.
   Тогда выступают Янко и Калмык, чтобы поддержать смущенного Костю. Янко заявляет, что гуся или, вернее, скелет гуся и жестянку подарил Косте он сам и что виноват поэтому он один, только один Янко. А Калмык прибавляет в свою очередь, что, вероятно, Корнил Демьянович не знает, что делается на свете, если он никогда не слышал, как китайцы рассылают за подобные собранные для них редкие штучки своих собственных детей.
   Калмык говорит дерзко, как не подобает говорить маленькому гимназисту с его воспитателем. Калмык никак не может забыть, как неделю тому назад он шествовал в виде церемониймейстера, благодаря Корнилу Демьянович у, на молитву впереди класса, и всячески старается досадить за это старику.
   Но Дедушка сегодня какой-то особенно рассеянный и бледный… Он точно не замечает выходки Калмыка и усталым голосом приказывает выбросить в помойное ведро и гуся, и коробку. Потом в трех словах наскоро поясняет детям, что никаких китайских детей не меняют их родители на всякий мусор и не высылают их в Россию как товар, и спешит с мальчиками в зал на молитву.

Глава XX

   – Франтик не придет. Истории не будет.
   – Дал инспектору телеграмму: «Упал, мол, в ров – лежу нездоров».
   – Нет, просто улетел в небо на воздушном шаре и оттуда прислал записку с посыльным: «Мысленно ставлю Янко, Подгурину и Бурьянову по картошке, ибо чувствую из своего прекрасного да лека, что названные оболтусы ни в зуб толкнуть сегодняшнего урока».
   Самые отъявленные шалуны, Янко, Подгурин и Калмык, знают, чем рассмешить класс, острят немилосердно. Мальчики хохочут, прыгают, бесятся, шалят кто во что горазд, как говорится. Последняя фраза Ян-ко заставляет всех хохотать до упаду.
   Сегодня весело. Сегодня счастливый день. Во-первых, учитель истории, строгий и требовательный с учениками, прозванный Франтиком за свой новешенький костюм, пестрые галстуки и белый жилет, не пришел на у рок. Во-вторых, Корнил Демьянович, озабоченный чем-то, сидит на кафедре в глубокой задумчивости, низко опустив голову к стол у, и либо дремлет, либо задумался так глубоко, что точно не видит и не слышит всего того, что делается кругом.
   Что с ним сегодня? Он такой сонный, усталый на вид, точно не спал всю ночь напролет или болен. Да что с ним?
   Калмык, усевшийся на первой скамейке на месте Счастливчика, который играет в перышки с Янко «в раю», то есть на последней парте в углу, не сводит глаз с Дедушки.
   «Вот бы проделать с ним штучку, разыграть бы на славу нашего Корнюшу», – мечтает Калмык, и его без того маленькие монгольские глазки суживаются еще больше и превращаются в едва видимые щелочки, которые так и блестят лукавством и задором.
   С минуту Калмык подробно разглядывает Дедушку. Старик, как кажется, борется с дремотой. Его седая голова склоняется к столу все ниже и ниже, длинный тонкий нос со съехавшими на кончик его очками почти касается клеенчатой доски стола…
   Еще минута, и Дедушка уснет на виду у всего класса. Быстрая, как молния, шаловливая мысль мелькает в изобретательной голове Миши Бурьянова. Миша встает, машет классу руками, чтобы мальчики стихли, и, когда желанная тишина воцаряется в комнате, отчаянно шепчет:
   – Глядите, братцы, в оба. То-то будет потеха!
   Глаза Калмыка, маленькие, быстрые, горят как два уголька в своих щелках. Скуластое лицо пляшет от смеха. Он быстро хватает бутылку с чернилами, находящуюся на чьем-то столе, и крадется бесшумно и ловко к кафедре.
   Дедушка теперь уже не дремлет, а спит. Длинный нос со съехавшими очками и седая голова его склоняются все ниже и ниже…
   В классе тишина. Все мальчики до единого впиваются глазами в Мишу.
   Калмык на цыпочках подкрадывается к кафедре, вынимает пробку из бутылки и… бесшумно, но быстро и ловко выливает из нее все содержимое на обитый клеенкой стол кафедры, как раз на то место, куда направлен кончик носа уснувшего воспитателя. Потом с тою же бесшумной поспешностью возвращается на место и, подавив в себе приступ бешеного смеха, ждет, что будет.
   Мальчики фыркают сдержанно и тихо то в этом, то в том конце класса. Хотя Дедушка и добрый, и милый старик, но кто же откажется от удовольствия посмотреть такую забавную проделку?
   А проделка презабавная – в этом и усомниться даже нельзя. Голова Дедушки все ниже и ниже склоняется к столу, к злополучной чернильной луже. И вот кончик длинного тонкого воспитательского носа безмятежно купается в ней… Получается такое впечатление, точно нос Дедушки пьет чернила.
   Это так нелепо и смешно, что мальчики не выдерживают и прыскают на весь класс.
   – Ха-ха-ха! – несется по классу бешеный хохот.
   – А, что? Где я? А? – как встрепанный вскакивает со стула воспитатель, сразу пришедший в себя от этого смеха.
   Но прежде, нежели вскочить спросонок, он еще раз попадает носом и подбородком в чернильную лужу и…
   Боже, что за лицо!
   Клякса на носу, клякса на бороде, две кляксы на щеках и одна над глазами. Вид самый необычайный и, нужно правду сказать, пресмешной.
   Калмык визжит от восторга и валится на скамейку. Янко не смеется, а просто-напросто ржет, как молодой разыгравшийся жеребенок. Подгурин рыдает от смеха. Даже Ваня Курнышов, благоразумный Помидор Иванович, и тот сдержанно смеется. У Счастливчика глаза так и прыгают, а губы пляшут. По бледному кроткому личику Голубина и то проскальзывает застенчивая улыбка. Всем смешно.
   Корнил Демьянович не может никак понять в первую минут у, почему смеются мальчики, почему так шумно в классе. Его высоко приподнятые брови и удивленный вид в соединении со всеми этими кляксами на лице вызывают новый исступленный взрыв смеха.
   Тогда старый воспитатель бросает взгляд на кафедру и замечает лужу. Теперь ему все понятно, все!
   Лицо его багровеет, жилы вздуваются на лбу, губы трясутся.
   – Это нечестно – смеяться над старостью, – говорит он голосом, заставляющим сразу смолкнуть весь этот хохот, – нечестно и грешно! Я виноват, что уснул, задремал в классе. Но если бы вы знали, что пять ночей я, не смыкая глаз, дежурил у больного внука, вам бы и в голову не пришла эта нелепая мысль так подшутить над уставшим, измученным стариком. У меня нет прислуги, нет никого, кто бы мне помог ухаживать за ребенком! И вот день я маюсь здесь с вами, чтобы по возвращении из гимназии весь вечер и всю ночь до утра ходить за больным мальчиком. Стыдитесь! Я знаю, кто сделал это…
   Корнил Демьянович хотел прибавить что-то, но тут взгляд его упал внезапно на растворившуюся дверь класса, и он смущенно замолк на полуслове.
   На пороге класса стоял инспектор.

Глава XXI

   – Что такое, что с вами?
   Голос инспектора, Павла Дмитриевича Огнева, тревожен и неспокоен. Он с испугом и недоумением вглядывается в это, все в красных и черных пятнах, взволнованное старческое лицо Корнила Демьяновича.
   – Ничего… ничего… Это случайность… Внук болен… в тиф у… пять ночей не спал у его постельки и вот вздремнул сейчас… забылся настолько, что толкнул чернильниц у, разлил и вот… – смущенно лепечет Дедушка, стараясь наугад стереть черные пятна с лица носовым платком, вынутым из кармана.
   Мальчики, бледные, перепуганные насмерть, облегченно вздыхают…
   Не выдал! Не наябедничал! О милый, добрый, великодушный Дедушка! О чуткий, сердечный, чудный Корнил Демьянович!
   Жгучий стыд охватывает мгновенно все эти смущенные, взволнованные маленькие сердца… Ах, зачем они были все такие злые! У него болен внук! Он не спал ночи, а они смеялись!.. Смеялись над его несчастьем!..
   Инспектор тоже смущен не меньше. Ему бесконечно жаль этого доброго старика, который, ка к солдат на своем посту, не оставляет долга службы даже в такие трудные минуты жизни… И в запятнанном чернилами лице Корнила Демьяновича инспектор не находит ничего смешного.
   – Ступайте домой, друг мой, ступайте к больному внуку скорее, – говорит он, с тем же озабоченным видом пожимая руку воспитателя, – а мы здесь, я и классный наставник, как-нибудь справимся без вас!
   Корнил Демьянович колеблется с минуту, потом решительно встряхивает своей седой как лунь головою и смущенно лепечет:
   – Да, да… благодарю вас… Мой Коля один… один на руках квартирной хозяйки… Как она за ним смотрит – бог знает… Уж я, значит, пойду… Спасибо… Спасибо…
   И, крепко пожав руку инспектора, Дедушка вышел из класса, не удостоив растерянных и смущенных мальчиков ни единым взглядом.
//-- * * * --//
   – Господи ты боже мой, какие мы поросята!
   – Нет, хуже поросят! Мы злые, гадкие, скверные людишки!
   – Бессовестные мы!
   – Конечно, бессовестные! Смеялись над бедным Дедушкой, у которого лежит в тифу любимый внучек-сирота!
   – И за которым вдобавок целые ночи напролет приходится ухаживать ему самому.
   – А все Калмык! Все он и его штучки!
   – Неправда! Все мы хороши тоже! Ржали на весь класс, и никому в голову не пришло остановить Бурьянова! – послышался голос Янко, и маленький сокол пулей взлетел на кафедру. – Братцы! Слушайте! – закричал он громко. – Мы действительно изрядные поросята. Сделали непростительную гадость Дедушке, а он… он чем нам отплатил? Что он – пошел ябедничать, что ли? Что он – инспектору сказал? Слышали? Нет, это не та кой человек! Он ангел, а не человек, и с этого дня я предлагаю вести себя у него так, чтобы ни одного замечания, ни-ни… И слушаться Дедушку по первому слову, вот что я предлагаю, господа!
   Горячие синие глаза Янко сверкали как звезды, а милое личико мальчика пылало жарким румянцем.
   – Да, да! – подхватили все остальные, окружая кафедру и во все глаза глядя на красавчика Янко. – Ивась прав… Мы должны искупить нашу вину перед Дедушкой во что бы то ни стало! Искупить! Конечно!
   – А я еще предложу вам кое-что, братцы!
   И с этими словами сильная, коренастая фигура маленького богатыря, Вани Курнышова, не без усилий протискивается сквозь толпу и водворяется на кафедре.
   – Я вам еще кое-что предложу, братцы… – слышится его громкий, звучный голосок.
   Если у Янко красные щеки в эту минуту, то у Помидора Ивановича они багровые от волнения, а глаза так и искрятся, так и горят на его малиновом лице.
   – Я предлагаю следующее, – вопит Помидор Иванович, обводя весь класс своими сверкающими глазами. – Урока пения не будет. Наш Соловей, – так прозвали гимназисты учителя пения, – сегодня не придет. Я это узнал случайно от старшеклассников. Стало быть, уроки кончатся часом раньше. Времени терять нечего – катим, братцы, к Дедушке на дом в пустой урок. Принесем наше чистосердечное раскаяние: «Так, мол, и так, простите великодушно, Корнил Демьянович; чем мы виноваты, что уродились такие поросята». Это всем классом! Гуртом ведь дешевле… А потом… потом желающие могут остаться у Дедушки и помогать ему ухаживать за его Колей. Пускай сменяются, как на дежурстве, а Дедушка в это время выспится и отдохнет… Ну, а теперь пусть тот, кто находит, что я сказал чушь и глупость, пусть попотчует меня «без права дать сдачу»! – неожиданно заключил свою речь веселой шуткой милый мальчик.
   Но ни у кого не поднялась рука даже и шутя «попотчевать» находчивого Ваню. Напротив – двадцать девять пар глаз смотрели теперь с нескрываемым восторгом прямо в рот общему любимцу. Двадцать девять пар ушей жадно ловили каждое его слово.
   Но едва он кончил, как веселый гомон пронесся по классу:
   – Браво! Ловко придумал! – кричали мальчики и хлопали в ладоши. – Молодчинище, Курнышов, башковитый парень! Ай да Ванюша! Ай да Помидор Иванович! Ура! Ура!
   И десятки рук потянулись к нему.

Глава XXII

   Внизу у швейцара, в гимназической раздевальне, записаны адреса гимназистов, воспитателей, классных наставников и учителей.
   Дедушка, Корнил Демьянович Вершиков, живет очень далеко – в Галерной Гавани. От Невского до Галерной Гавани далеко и пешком едва ли дойти. Туда ходит трамвай. Но на трамвай у них, мальчуганов, нет денег. Нельзя же тридцати мальчикам ехать на двадцать копеек, которые нашлись в кармане Счастливчика, да и то случайно. От Невского до Гавани надо за каждого по гривеннику [11 - Гри́венник – монета в десять копеек.]заплатить… Сумма немалая, а всего со всех вместе приходится, значит, три рубля, ни больше ни меньше. А три рубля – это целое богатство. Три рубля на полу не поднимаешь, и вот почему после долгого рассуждения Янко предлагает отправиться «по образу пешего хождения» в Галерную Гавань на «собственных рысаках». Помидор Иванович с неунывающим видом поддерживает его.
   – Валяй, братцы, каждый на своей паре! – кричит он весело. – Надежные кони, что и говорить!..
   – Стройся, братцы, в пары и марш маршем вперед, как солдаты, раз, два, раз, два! – перекрикивает его Подгурин. – Итак, решено… И к чему трамвай, когда собственные ноги служат отлично.
   С шумом и смехом мальчики выстраиваются в пары. Теперь уже окончательно решено идти в Галерную Гавань пешком.
   – Час туда, час обратно да час для извинения, всего три часа! Засветло успеем вернуться, кроме тех, кого оставит себе на помощь Корнил Демьянович, – соображает Ося Подгурин с озабоченным деловитым лицом.
   – Я останусь, – решительно заявляет Калмык, – я споросятничал, я и расхлебывать стану, всю ноченьку продежурю у больного. Всю до утра. Это уж решено.
   – И я! – И я! – И я!
   – И я! – отзываются взволнованные голоса его товарищей.
   Сердце Счастливчика екает. Мальчик смущен. Через час приедет за ним в гимназию monsieur Диро и не найдет там своего Киру. Час пройдет – его нет, два – тоже нет. Только через три часа явится домой Счастливчик. Что подумают бабушка, Ляля, няня, Ами, все в доме? Поднимется переполох… Но не идти нельзя. Отстать от товарищей – разве можно! И потом, разве он, Счастливчик, не чувствует себя виновным перед Дедушкой, как и другие? Разве он не смеялся со всеми над его вымазанным в чернилах лицом? Ну конечно, смеялся. Значит, на до идти. К тому же это так весело – идти всем классом, выстроившись в две шеренги, растянувшись лентой по тротуару.
   Помидор Иванович идет впереди и командует за старшего:
   – Левой, правой! Марш! Раз, два, раз, два!
   Едет какая-то дама с дочерью в санках, Янко выбегает из пар, становится сбоку и, скосив на даму с девочкой глаза, кричит задорно, поблескивая веселым взглядом:
   – Гляди налево! Равняйся! Смирно! – и, сделав пауз у, вытягивается во фронт, выпучивает глаза и, взяв под козырек, выпаливает как из пушки: – Здравия желаю, ваше благородие!
   Это очень забавно и смешно. Дама с девочкой на извозчике смеются. Хохочут и мальчики. Уж этот Янко!
   Какая-то маленькая сгорбленная старушка при виде веселых гимназистов останавливается, смотрит на них и спрашивает с любопытством:
   – Куда это вас, маленьких, бог несет? Музей, что ли, осматривать идете?
   – На край света, бабушка! На край света! – в тон старушке отвечает Верста.
   – Туда, где небо сходится с землею! – вторит ему Янко.
   – В страну, где молочные реки и кисельные берега! – заканчивает Калмык.
   Старушка тоже смеется.
   – Ишь, какие проказники! – говорит она.
   – Ваша правда, сударыня! – самым искренним тоном соглашается Янко и расшаркивается перед старушкой, точно заправский кавалер на паркете.
   Незаметно между шутками и смехом проходит длинный путь. Но чем ближе к Гавани, тем тише, смущеннее становятся дети… Шуток не слышится больше, смех смолкает.
   «Что-то скажет Дедушка! А вдруг выгонит, не захочет слушать!» – тревожно выстукивает каждое детское сердечко…

Глава XXIII

   – Кривая улица, дом номер четыре. Здесь. Стоп, ребята. Полегонечку входи в калитку.
   Помидор Иванович старается говорить твердо, но лицо у него неспокойное, встревоженное – одним словом, смущенное лицо.
   За ним и у всех двадцати девяти мальчиков лица вытягиваются на четверть аршина [12 - Арши́н – старая русская мера длины, равная 0,7 метра.]. Глаза испуганно бегают по сторонам.
   Перед гимназистами маленький ветхий домик, окруженный садом, похожий на избушку, и покосившееся крылечко. Дверь чуть приоткрыта в сени. В окно, на половину за мерзшее, глядит чье-то незнакомое женское лицо в платочке. Глядит с минуту очень удивленно, потом скрывается, и на пороге показывается пожилая женщина в теплом платке.
   – Вам кого? И что это вас так много? – спрашивает женщина, подозрительно поглядывая на гимназистов.
   – Нам Корнила Демьяновича. На минутку. Будьте любезны вызвать его к нам, – самым умильным тоном произносит Янко, выступая вперед.
   Этот умильный тон, васильковые глаза и все красивое личико Ивася делают свое дело. Старушка в платке кивает.
   – Да вы не больного ли Коленьку навестить пришли? – смягчившись, спрашивает она.
   Тридцать голосов хором подтверждают ее предположение.
   – Коленьке лучше сегодня! В первый раз лучше за всю неделю. Я сейчас Корнила Демьяновича кликну, – поспешно говорит она и исчезает за дверью.
   Шестьдесят глаз впиваются по направлению сеней. Тридцать сердечек колотятся в груди шибко, шибко… А что, если…
   Но размышлять о том, что может случиться, поздно. На пороге сеней стоит Корнил Демьянович.
   – Войдите в сени, войдите, холодно на дворе. В комнату не зову. У Коли брюшной тиф. Хоть не заразительно, как уверял доктор, а все же… Здесь в сенях печка, обогреетесь, по крайней мере, – говорит Корнил Демьянович, ласково похлопывая стоявших ближе к нему мальчиков по плечу.
   Что-то щекочет в горлах маленьких гимназистиков. Что-то – непрошеное, влажное – набегает на глаза.
   «Господи! Как он может говорить так с нами, злыми, негодными! Как он мог забыть так скоро!» – тревожно то бьется, то замирает каждое взволнованное сердечко…
   Вдруг чье-то громкое рыдание прорывается нару-ж у. Маленький, бледный, взволнованный Голубин бросается к Дедушке и лепечет, всхлипывая и прижимаясь к его груди:
   – Простите нас всех… всех простите… Мы пришли… пожалуйста… все пришли… просить… простить… забыть… Глупые мы все… дурные… смеялись… а вы добрый… добрый…
   – Ангел вы! – высокими нотками помимо его собственной воли вырывается из груди Калмыка, и Миша Бурьянов, в свою очередь, бросается к старик у. – Вы ангел, – кричит он нервно, с рвущимися в голосе слезами, – а я поросенок! Да, поросенок, потому что это ведь я! Нарочно… я… Прибить меня мало за это! Ах, прибейте меня!
   И, неожиданно выпалив эту фразу, Бурьянов с залитым краской смущения лицом приникает губами к руке Дедушки.
   Старый воспитатель смущен, потрясен, взволнован не меньше мальчиков.
   «О эти мальчики! Золотые у них сердца! Взбалмошные, шаловливые, проказливые головки, а сердечки – чистые росы в сердцевинках цветов», – невольно думает старый воспитатель и кладет на кудлатую головку Калмыка свою старчески сморщенную руку.
   Мальчики притихли. В сенях – тишина. Только дрова весело потрескивают в печке.
   И вот выступает Помидор Иванович и, срываясь от волнения на каждом слове, говорит:
   – Мы пришли, во-первых, за прощеньем, а потом… с просьбою: оставьте двух-трех из нас, хоть меня, Янко и Калмыка… мы самые здоровые и крепкие… Оставьте нас у Коленьки вашего… дежурить на ночь… и сейчас вечером… А вы отоспитесь… отдохните… и, ей-богу же, мы рады послужить вам, Корнил Демьянович…
   Мальчик высказался и умолк. Молчали и другие. И старый воспитатель молчал. По лицу его текли слезы. Слезы радости, счастья, гордости за детей.
   Так вот они зачем пришли, эти милые взбалмошные мальчуганы!
   Сердце Корнила Демьяновича залила какая-то волна, теплая, нежная, мягкая, как бархат.
   Глаза, полные слез, обегали все эти милые взволнованные личики, обращенные к нему с таким светлым выражением раскаяния, преданности, ласки… И сердце Дедушки таяло от нежности и любви.
   – О, – шепчет Дедушка, протягивая вперед руки, – милые вы мои, хорошие вы мои!.. Славные мальчуганы!..
   Но услуг «славных мальчуганов» Корнил Демьянович все же не может принять. Коле теперь лучше: дело идет на поправку. Опасность прошла. К тому же инспектор позволил Корнилу Демьяновичу не являться на службу, пока болен мальчик. Значит, днем, пока у маленького больного сидит хозяйка (женщина в платке, которой и принадлежит крошечный домик), он может выспаться и отдохнуть на славу.
   Теперь Корнил Демьянович говорит бодро, весело. Старый воспитатель счастлив. Его мальчики – его милые дети – обрадовали его, утешили. Он их понял, понял их золотые сердца.
   И он прощается трогательно, ласково с детьми. Ему надо к Коле, который шевелится там, в их единственной комнатке, за плотно запертой дверью.
   Мальчики высказывают тысячу горячих пожеланий дедушке и внуку. А затем притихшая ватага осторожно, стараясь не стучать и не беспокоить больного Колю, трогается в обратный путь.
   По дороге – непредвиденный случай с маленьким Голубиным. Аля Голубин так устал, что буквально едва волочит ноги. Решено посадить Алю на трамвай, благо Счастливчик великодушно предлагает свои двадцать копеек.
   Аля, бледный, несмотря на мороз, измученный, слабенький, после долгих отнекиваний соглашается, садится на трамвай и уезжает.
   А все остальные двадцать девять мальчиков, уже далеко не с прежней веселостью, но с удвоенной энергией, шагают по пустынным улицам…

Глава XXIV

   – Дзинь! Дзинь! Дзинь! Дзинь!
   И еще раз, но уже безостановочно одним сплошным звуком поет колокольчик:
   – Дзззззньньнь! Дззззззыннннь!
   – Батюшки мои! Да это наш маленький барин!
   – Господи! Царица Небесная! Кирушка вернулся!
   – Счастливчик! Милый! Родной! Ненаглядный! Счастливчик!
   – Где он! Где он! Дайте мне его сюда! Сюда!
   Целый град возгласов испуга, радости, восторга, недоумения. Целый град упреков и поцелуев сыплется на Киру: где он был, Счастливчик, отчего так поздно? Ездили в гимназию – там нет, бегали, искали по всему городу – тоже нет. Даже в полицию заявлять хотели. Право, даже в полицию. Где он был? Где он был до сих пор?
   Бабушка, няня, monsieur Диро, Ляля, Симочка, Аврора Васильевна, Франц – все толпятся вокруг Счастливчика, глядят на него огромными от радости и испуга глаза ми, ощупывают его, точно сомневаясь, он ли это, и желая убедиться, что это он сам, собственной персоной, сам маленький Кира Раев, Счастливчик.
   Да, это, вне всякого сомнения, он сам!
   У бабушки и Ляли лица – белее мела, а веки красные и слезы на глазах. Они, должно быть, плакали. И сейчас вот-вот заплачут обе.
   В дверь из гостиной в столовую виден накрытый к обеду стол. Чистые тарелки, нетронутые салфетки. Ка к?! Неужели еще не обедали? Но ведь уже скоро шесть.
   Сердце Счастливчика тревожно бьется. Ему жаль бабушку и Лялю, жаль, что они плакали, жаль, что все голодные из-за нег о. И он тревожно и сбивчиво начинает пояснять причину своего отсутствия: как они «разыграли» Дедушку, как отправились в Галерную Гавань, в домик, где больной Коля в тифу, и прочее, и прочее – словом, все как было.
   На лицах окружающих ужас. Слово «тиф» производит неописуемое действие.
   – Ребенок в тифу!.. Он был там, где лежит больной тифозный ребенок! – вскрикивает бабушка. – Боже мой! Он заразился! Он, на верное, заразился! Дитя мое! Как это неосторожно, милое дитя!.. Обтереть его всего одеколоном, дать ему хины, вина, валериановых капель, уложить в постель, укутать хорошенько! Проветрить все платье маленького барина! И доктора надо, непременно доктора надо позвать! – трепещущим голосом приказывает бабушка.
   Несколько секунд длится пауза, точно тиф уже здесь налицо, точно Счастливчик приговорен уже к смерти, точно сейчас решается вопрос – жить ему или умереть.
   И вдруг нежный голосок Ляли звенит:
   – Но как он попал домой из Галерной Гавани! Ведь это где-то чуть ли не на краю света, а денег у него не было с собой! – тревожно вслух рассуждает девочка.
   – Да, да! Как ты попал домой? – подхватывают испуганно бабушка, няня, Аврора Васильевна, Симочка и monsieur Диро.
   Счастливчик точно мгновенно вырастает на целую голов у. Он начинает чувствовать себя в положении маленького героя. Его хорошенькая головка приподнимается с заметной гордостью, и он, тоном настоящего маленького мужчины, заявляет во всеуслышанье:
   – Пешком! Я шел туда и обратно пешком!
   – Ах! – не то вздох, не то вопль отчаяния срывается с уст присутствующих.
   Возможно ли! Он, крошка, маленький Счастливчик, человек-куколка, чуть ли не десять верст [13 - Верста́ – старая русская мера длины, равная 1,06 километра.]сделал пешком!
   Бабушке положительно едва не делается дурно, голова кружится, в ушах звенит.
   – И один! Он пришел один оттуда! – лепечет бабушка, и слезы градом льются из ее глаз.
   Счастливчик сам готов разрыдаться, так ему жалко бабушку. Он бросается к ней, хватает ее руки, целует их и шепчет:
   – Нет-нет, бабушка, не один, милая, не плачь, не плачь!.. Я со всем классом шел туда и обратно, а потом… потом до дому меня довел вот он, Помидор Иванович, – и он указывает рукой на дальний угол прихожей.
   В углу стоит мальчик, плотный, неуклюжий, с румяными толстыми щеками и открытым, смелым лицом.
   – Это вы привели нашего Киру? – бросается к нему, насколько ей только позволяют быстро ее костыли, Ляля.
   – Да нешто он слепенький, чтобы его водить? Скажете тоже! Сам пришел! – отвечает Ваня Курнышов, который по усиленным просьбам Счастливчика зашел к нему в гости.
   – Вы, вы привели! Знаю! Знаю! О, какой вы славный, хороший мальчик! – шепчет Ляля и, внезапно на клонившись к Помидору Ивановичу, звонко чмокает его в щеку.
   Ваня Курнышов смущается едва ли не в первый раз в жизни. Он терпеть не может «лизаться», да еще вдобавок с девчонкой. Девчонки, по мнению Вани, нечто среднее между куклой и магазином модных вещей. Терпеть он, Ваня, не может девчонок. Что от них можно ожидать хорошего?.. Ни побороться с ними, ни в лапту, ни в городки поиграть…
   А между тем печальные темные глаза, умное, задумчивое личико и костыли (главное – костыли) имеют свое неожиданное действие на Ваню.
   «Бедная девочка! Она калека!» – выстукивает с болью сожаления его доброе сердечко.
   И он не обтирает свою щеку, как это проделывается им обыкновенно после поцелуев его сестер, и бормочет смущенно:
   – Что ж такого! Ну, пришли… Ну, десять верст отмахали… Ну, и на собственных рысаках… Что ж тут худого, скажите?!
   Мик-Мик, неожиданно появившийся в эту минуту из соседней комнаты, откуда он наблюдал все происходившее в прихожей, весело хохочет:
   – Экая прелесть мальчуган! – говорит он тихонько бабушке. – Оставьте его у себя обедать!
   – Но… – заикается бабушка таким же шепотом, – я не знаю, какой он семьи…
   – О, уверяю вас, что он не самоед [14 - Самое́ды – старое название народов, проживающих на севере России (ненцев, энцев и др.).]и не скушает всех нас вместо жаркого, – замечает, смеясь, Мик-Мик. – И притом он ведь спас нашего Киру!
   – Да-да, он спас нашего Киру, – торопливо соглашается бабушка, и Помидора Ивановича решено оставить обедать.

Глава XXV

   Ровно в половине седьмого садятся за стол. Ваню Курнышова устраивают между Счастливчиком и Мик-Миком.
   За столом Помидора Ивановича приводит в неожиданное удивление всё, решительно всё: серебряные ножи и вилки, красиво расписанные тарелки из саксонского фарфора, золотые крошечные ложечки для соли, положенные в каждую солонку.
   – Вот так убранство! – говорит Ваня, обращаясь к Счастливчику.
   На первое подали суп потафю [15 - Потафю́, или потофё – здесь: картофельный суп на говяжьем бульоне (от фр. pot-au-feu).]и пирожки с мозгами. Щеголеватый Франц подставляет блюдо с пирожками Ване. На блюде лежит серебряный совок, чтобы при его помощи брать пирожки с блюда. Совок так и поблескивает при свете электрической лампы.
   Ваня берет совок в руки, любуется им несколько секунд.
   – Вот так штука! – шепчет он восхищенно, потом кладет его обратно, протягивает руку к блюду и, взяв пальцами несколько пирожков, кладет их на тарелку. – Пирожки больно жирные, – предупредительно поясняет он, как бы извиняясь перед всеми сидящими за столом, – мне жаль пачкать такую красивую штучку, – и он бросает снова восхищенный взгляд на серебряный совочек.
   По лицам всех проползает снисходительная улыбка. Только Мик-Мик смотрит на Ваню так, точно он невесть какую умную вещь сказал. Симочка фыркает. Ее смеющееся личико старается всеми силами скрыться за графином с красным вином, загораживающим девочку от всевидящего ока Авроры Васильевны.
   Пирожки Помидор Иванович ест, посыпая солью и закусывая их хлебом. Суп он не ест, а «хлебает» так громко, как будто в столовой собран целый оркестр музыки, дающий в честь обедающих концерт. Морковь, брюссельскую капусту, стручки и прочую зелень, которую обыкновенно Счастливчик старательно выуживает из супа и раскидывает по краям тарелки, Ваня Курнышов уничтожает с завидным аппетитом. Его тарелка чиста. На дне не осталось ни капельки супа. Судомойке на кухне не будет слишком много забот с его тарелкой.
   На второе подана дичь. Ваня берет рябчика в руки и с громким присвистыванием и причмокиванием обсасывает каждую косточку, причем также не забывает обильно посыпать каждый кусок рябчика солью и заедать несколькими кусками хлеба.
   – Наш папа говорит, что соленый огурец дольше держится, чем пресный, – поясняет он, смеясь и весело поблескивая глазами. – «Ешь, – говорит он, – Ваня, хлеб с солью: без соли, без хлеба худая беседа».
   – На здоровье! На здоровье! Кушай, голубчик! – говорит Мик-Мик и смотрит восхищенными глазами на маленького гостя.
   Франц фыркает у буфета. Глаза Симочки и все лицо ее пляшут от через силу сдерживаемого смеха. У бабушки, Авроры Васильевны и monsieur Диро лица испуганные насмерть, у Счастливчика – смущенное. Только лицо Ляли всегда одинаково печально и сочувственно-кротко ко всему миру.
   Однако Помидору Иванович у, по-видимом у, нет никакого дела до того впечатления, которое он производит сейчас на своих новых знакомых. Он занят серьезным делом. Он озабочен. На его тарелке остается еще целая лужица соуса. Соус из сметаны с маслом кажется таким вкусным Ване… Неужто оставлять такую прелесть?
   И Помидор Иванович без стеснения берет кусок хлеба, макает его в соус и добросовестно отправляет себе в рот. Еще кусок – и опять в рот. Затем он куском хлеба «вытирает» остатки соуса до тех пор, пока тарелка от жаркого не принимает такой же чистый вид, как тарелка после супа.
   – Ух! Вкусно! – заявляет весело Ваня и сияет глазами.
   С Францем, почтительно стоящим у буфета в ожидании приказаний, едва-едва не делается дурно от смеха. Симочкино лицо собирается в такую гримасу, точно Си-мочка и не девочка вовсе, а маленькая обезьяна.
   У Счастливчика, напротив того, грустное лицо. Ему очень неприятно, что его любимый товарищ в таком смешном виде!
   Но вот на стол подано новое кушанье – спаржа.
   Бабушка, Аврора Васильевна и Ляля осторожно берут в пальцы белые круглые стебли, макают их в сладком соусе и сосут. Ваня во все глаза смотрит и на странное, еще никогда не виданное им блюдо, и на способ его еды. Его рот широко раскрыт, глаза тоже.
   – Ха-ха-ха-ха! Белые червяки! Ну как есть черви! – внезапно разражается он веселым смехом.
   Бабушка делает строгое лицо.
   – Не хотите ли попробовать, дитя мое? – стараясь быть любезной с маленьким гостем, спрашивает бабушка.
   – Да што вы! Нешто я гусь, что червяков есть буду! – испуганным голосом кричит Ваня, да так громко, точно он не в доме богатой и важной барыни, а где-нибудь в огороде или на плацу.
   Новое смущение, новые взгляды, новый испуг. Только лицо Мик-Мика с минуты на минуту делается все веселее и веселее, да глаза его, обращенные к Ване, горят восторгом.
   – Славный мальчуган! – тихонько шепчет он бабушке, и взгляд его смеется.
   На третье подали бланманже [16 - Бланманже́ – сладкое желе из коровьего или миндального молока.]. Едва только блюдо с ним очутилось перед Ваней, как он спрашивает тревожно:
   – А это не крахмал? Больно на крахмал похоже! У нас мама каждую стирку много наводит крахмал у. Такой же белый и густой.
   – Нет-нет, это не крахмал, а сладкое бланманже, кушайте без страху! – торопится успокоить Ваню с улыбкой Ляля.
   – Как? Блан-ман… Блан-ман… – тянет Помидор Иванович со смехом. – Вот-то чудное слово!
   – Бланманже! Это по-французски! А вы умеете говорить по-французски? – неожиданно вступает в разговор Симочка.
   – Маленечко, – лукаво сощурившись, отвечает Ваня и, смеясь, добавляет быстро-быстро: – Вот, например: мадмазель-фрикадель де бараньи ножки, труляля тон бонжур, де маркиз, абрикос, фу, фу, фу, ну, ну, ну, нон мерси погоди, пардон, ля гронде фортепьяно!
   Все смеются. Даже бабушка на этот раз улыбается.
   Только monsieur Диро не до смеху: его язык, его родной язык! Как можно так коверкать!
   А Ваня как ни в чем не бывало с аппетитом продолжает уписывать бланманже и его тоже заедает хлебом.
   – Вы сыты? – спрашивает бабушка Ваню перед тем как встать из-за стола.
   – Спасибо! Маленечко сыт! – неожиданно откровенно отвечает мальчик.
   Брови бабушки поднимаются высоко.
   – То есть как же это? – изумленно протягивает она.
   – Очень просто. Я к таким воздушным кушаньям не привык дома. У нас щи да каша каждый день. И хлеба сколько влезет… А вон у вас хлеб-то ровно краденый: не понять – ломоть это либо бумажка. Уж больно нарезан тонко!
   – Франц, – с обиженным видом обращается бабушка к лакею, который продолжает корчиться от смеха, – принеси нашему гостю щи, кашу и ломоть хлеба с солью.
   – Нет! Нет! Пока не надо, спасибо. Пускай на ужин останется… А пока я заморил червячка. До вечера сыт буду, – откровенно сознается Ваня и первый встает из-за стола.
   Все крестятся на образ, мимоходом, незаметно, точно хотят скрыть это друг от друга. Помидор Иванович – не то: Помидор Иванович выходит на середину столовой, становится перед самым образом, размашисто крестится широким крестом и кланяется в пояс. Потом отыскивает глазами бабушку, кланяется, протягивает ей руку и громко говорит:
   – Спасибо за угощенье! Премного вами доволен.
   Симочка неистово взвизгивает и, давясь от смеха, пулей вылетает из столовой.

Глава XXVI

   – Это еще что за чучело?
   Глаза Курнышова полны изумления. Перед ним нарядная клетка, в клетке попугай. Попугай смотрит на Ваню, Ваня на попугая, Симочка и Счастливчик то на того, то на другого.
   – Это Коко, – предупредительно говорит Счастливчик, – он ученый говорящий попугай. Спроси его что-нибудь, он тебе ответит.
   У Вани глаза чуть ли не выкатываются на лоб от изумления.
   – Да ну-у-у? – тянет он, заинтересованный в высшей степени ученым попугаем, и, обращаясь к последнем у, говорит громко: – Здравствуй, ощипанный хвост!
   Хвост у Коко действительно несколько ощипан. Ко-ко линяет. Но это не мешает Коко считать себя, по всей вероятности, самой красивой птицей в мире, и замечание Вани, должно быть, не особенно-то лестным кажется ему.
   – Фю-фю-фю-фю! – сердито свистит Коко, который терпеть не может, когда чужие торчат около его клетки.
   Ваня еще раз кричит:
   – Здравствуй, ощипанный хвост!
   Громким голосом отвечает Коко из клетки:
   – Здравствуй, миленький!
   – Ха-ха-ха! Вот так молодец! – веселым смехом заливается Ваня. – Ха-ха-ха-ха!
   – Ха-ха-ха-ха! – неожиданно повторяет попугай. – Ха-ха-ха-ха!
   – Вот видите, он не сердится больше! Он смеется! Суньте ему палец, он почешет об него головку! – говорит Симочка самым невинным тоном.
   Симочка – коварное существо. Симочка любит иногда подвести других. Симочка – шалунья и проказница.
   Не предвидя злого умысла со стороны Симочки, Помидор Иванович просовывает палец в клетку, прежде нежели Счастливчик успевает остановить его.
   – Ай-ай-ай! – неистово вскрикивает Ваня. – Что за скверная птица!
   – Скверная! Меня зовут Коко! – невозмутимым голосом заявляет попугай.
   Палец Вани в крови. Коко умеет быть злым и клюется не на шутку.
   Симочка хохочет, несколько смущенно, правда, но все-таки хохочет.
   – Как тебе не стыдно! – говорит Симочке Счастливчик и бросает на девочку уничтожающий взгляд.
   Из пальца Вани кровь льется как из фонтана. Си-мочке не до смеха сейчас. Ей совестно и страшно. Ах, зачем, зачем она сделала это!
   На пороге комнаты неожиданно появляются бабушка и Мик-Мик.
   – Что такое? Кровь на полу? Ты ранен, ты ранен, Счастливчик? – испуганно бросается бабушка к своему любимцу.
   Но внезапно она замечает прокушенный палец Вани и вмиг соображает, в чем дело, и произносит громко:
   – Сейчас же воды сюда, пластырю, бинтов!
   Симочка мчится как на крыльях за домашней бабушкиной аптечкой.
   Счастливчик очень взволнован. Он боится за Ваню, боится, что негодный Коко совсем откусил палец его другу, и трусит за Симочку: неужели Ваня выдаст Си-мочку и ее накажут?
   – Как это случилось? – допытывается бабушка и хмурит тонкие брови.
   – Очень просто, – предупредительно поясняет Помидор Иванович, – я сунул палец в клетку, а он меня хвать…
   – А он меня хвать! – точно передразнивая, подтверждает из клетки Коко.
   Это смешно. Все смеются, и Ваня тоже.
   – Занятная птица! – говорит Ваня, протягивая палец бабушке, которая, обмыв его, забинтовывает укушенное место принесенным Симочкой бинтом.
   Ловкие пальцы Валентины Павловны сделали свое дело: кровь унялась, не идет больше.
   – Ну что, как вы себя чувствуете, мой друг? – осведомляется тревожно бабушка.
   – А что мне сделается! – беззаботно, тряхнув своей стриженой головою, говорит Ваня. – Вот только жалко, что рука-то правая. Не больно-то попишешь ею в гимназии теперь, да и работать дома не скоро придется…
   – А что же вы делаете дома? – живо заинтересовывается Валентина Павловна.
   – Как что? Обыкновенно! Утром дрова колю, печку топлю, самовар ставлю… Из гимназии когда приду, посуду маме мыть пособляю. Ведь отец шьет сапоги. А у матери на руках трое малышей. Вот и выходит, что времени-то у них не больно-то много… А я самый старший. Кому же и пособлять родителям, как не мне! – без малейшей гордости заключает Ваня.
   Бабушка, Мик-Мик, Симочка и Счастливчик переглядываются между собою. В глазах бабушки мгновенно затепливается что-то неизъяснимо ласковое, доброе. Этот стриженый краснощекий мальчик точно вырастает в ее глазах на целую голову: «Милый, милый краснощекий мальчик. Так вот он каков!»
   Глаза бабушки улыбаются и ласкают Ваню.
   – А уроки-то! Уроки когда вы успеваете выучить, голубчик? – спрашивает она голосом, в котором так и прорываются невольно мягкие, сочувственные, ласкающие нотки.
   – Уроки! А вечер на что? – и быстрым взмахом ресниц Ваня вскидывает глаза на бабушку. – Вот как вечером уберем ужин, помогу маме уложить ребятишек, тогда и сажусь за уроки. Времени мне мало, что ли? Слава тебе господи, до десяти часов много выучить можно.
   – А другие спят? – осторожно осведомляется бабушка.
   – А то как же? Папа у нас старенький, день в работе, с пяти часов встает. Когда ж ему и выспаться, как не ночью? А маму вовсе за день ребята одолеют. Ей тоже покой нужен.
   Ваня задумывается на минут у. Небольшие бойкие глазки его широко раскрываются и принимают такое мягкое, светлое выражение, какого еще у него не видел Счастливчик. Улыбкой озаряется милое, добродушное полное лицо Вани, и он говорит тем захватывающим, грудным, глубоко прочувствованным голосом, который вливается прямо в душу:
   – Эх-ма, кабы гимназию окончить поскорее, ученым бы стать, папе помогать… Открою ему мастерскую, настоящую, большую, помощников найму… Отдохнет тогда мой папочка, хороший наш, отдохнет… И мама тоже…
   Глаза Вани сияют, точно две звездочки с далекого неба. А некрасивое обычно лицо теперь почти что прекрасно какой-то новой, необыденной, трогательной красотою.
   Бабушка и Мик-Мик долго смотрят на Ваню. В лице бабушки умиление. В лице Мик-Мика восхищение, восторг. Этот милый, благородный мальчик совсем покорил сердца обоих.
   Счастливчик в восторге. Вот у него какой товарищ! Вот он каков, Курнышов Ваня, его любимец!
   Бабушка, точно проснувшись и спохватившись, говорит растроганным голосом своему маленькому гостю:
   – Славный вы мальчик! Я рада, что у нашего Киры такой товарищ. Как должны быть счастливы ваши родители, что у них такой сын!
   Помидор Иванович изумлен. Эка невидаль такой сын! Что они нашли в нем такого? Что самовар-то умеет поставить да печку истопить? Невидаль тоже…
   А Мик-Мик стоит перед ним, протягивает ему руку и говорит весело:
   – Давай-ка твою лапку, мальчуган, и будем друзьями! – И обычно смеющиеся глаза студента теперь серьезны и ласковы, как никогда.
   В этот вечер Ваня ушел от Раевых поздно. Вечером его угостили на славу щами с кашей и опять всякими разносолами, пирожками, печеньями, тортами и чаем. Бабушка просила его заходить почаще. Больная Ляля смотрела на него ласковым взглядом старшей сестры. Мик-Мик жал ему руку как взрослом у, Счастливчик душил в объятиях.
   В последнюю минуту бочком, озираясь во все стороны, незаметно прошмыгнула в прихожую и Симочка проводить Ваню.
   – Простите меня! Я была глупая! Я хотела подшутить над вами! – прошептала она смущенно, косясь на забинтованный палец Вани. – А за то, что не выдали меня, спасибо.
   – Вот еще! – бесшабашно тряхнул тот своей стриженой головой. – С попкой познакомился… Заживет до свадьбы! – И, кивнув всем на прощанье, нахлобучил на плечи свое старенькое, заплатанное пальто и исчез из роскошной квартиры Раевых, оставляя за собою самое светлое, самое лучшее впечатление.

Глава XXVII

   Дни, недели, месяцы…
   Время бежит так скоро, точно гонится с кем-то вперегонку. Счастливчик совсем не замечает его.
   Утром – гимназия, днем – гимназия, потом прогулка до обеда с monsieur Диро, обед, вечером Мик-Мик и уроки. Нету времени поиграть и пошалить с Симочкой. В девять чай и… «пожалуйте на боковую».
   Счастливчик учится хорошо. Много рублей насчитывается у него в копилке, еще больше полтинников. Если так будет продолжаться, к Масленой у Счастливчика появятся часы.
   Вот подошло и Рождество. В первые две четверти у Счастливчика отметки – одна прелесть. Поэтому Рождество Счастливчик проводит как настоящий владетельный принц. Елка у них до потолка и разукрашена, как сказочная царевна.
   Едут в цирк, а затем еще на детский бал, куда везут Киру и Симочку, одетых так нарядно, что «ни в сказке сказать, ни пером описать», по выражению няни. Потом – ложа в театре на детское представление и встреча Нового года в кругу семьи.
   Проходят праздники, проходит Крещение. Снова начинаются занятия. Снова пятерки и четверки сыплются в классный дневник Счастливчика, и снова прибавляются рубли и полтинники в Кириной копилке. Еще немного таких рублей и полтинников, и у Счастливчика будут часы, купленные на «свои деньг и»…
   Часы!
   Золотые, настоящие, прекрасные, долгожданные! Часы!
   Когда Счастливчик с Мик-Миком отправились покупать их, Счастливчик торжественно нес в руках свою серебряную копилку, в которой при каждом шаге звенели рубли и полтинники. Кире казалось, что все смотрят на него с таким выражением, как будто хотят сказать: «Вот идет мальчик, который приобретет сейчас золотые часы в награду за прилежание».
   В магазине они с Мик-Миком учинили настоящее столпотворение вавилонское, отыскивая такие именно часы, каких даже не бывает на свете и какие только разве снятся во сне вполне благонравным мальчикам.
   Долго-долго рассматривали они на полках футляры с часами, перебрали около сотни коробок и футляров и, наконец, остановили свой выбор. Мик-Мик похвалил часы, и этого было довольно, чтобы и Счастливчик загорелся к ним самой искренней любовью.
   – Вот эти! Вот эти! – кричит в забывчивости Счастливчик, и так громко, что и приказчики, и покупатели, и толстый кассир глядят на маленького потешного гимназистика и снисходительно улыбаются ему.
   Впрочем, толстому кассиру суждено не один раз улыбнуться, пока маленький гимназистик и высокий студент находятся в магазине. С чеком в одной руке и с копилкой в другой Счастливчик подходит к кассе и без малейшего смущения высыпает перед лицом толстого кассира все содержимое копилки.
   Рубли и полтинники валятся со звоном. Кассир удивлен чрезвычайно.
   Мик-Мик ему поясняет:
   – Все эти деньги собраны за прилежное ученье.
   – А-а! – улыбается кассир. – Очень приятно, очень приятно!
   Наконец футляр с часами завернут в бумагу и лежит в кармане. С сильно бьющимся сердцем Счастливчик покидает магазин.
   Ему страшно хочется выскочить на середину улицы и прокричать «ура» в честь своей покупки.
   Но Счастливчик знает, как это неприлично: надо уметь сдерживать себя и стараться быть маленьким мужчиной.
   И маленький мужчина с сияющей рожицей шагает подле Мик-Мика.
   Дома часы вызывают целую бурю восторга. Особенно восхищаются няня, Симочка, Франц.
   Ляля неожиданно отводит Киру в сторонку.
   – Вот это тебе в подарок от меня на память… Я сама на свои деньги купила… Копила тоже… – и сует что-то блестящее, маленькое, золотое в руку брата.
   Ах! Это цепочка! Золотая цепочка к часам! И так неожиданно, сюрпризом, чего да же и не подозревал Счастливчик.
   О, милая, милая Ляля!
   Счастливчик сначала душит поцелуями сестру, у которой глаза так сияют, как два маленьких солнца. Потом он прицепляет часы к цепочке и прыгает от счастья.
   В этот вечер Счастливчику не спится. Няня положила ему часы под подушку, потому что Кира заявил, что не ляжет в постель без них. Часы тикают! Тикает им в тон и бьется сердце Киры. А завтра, завтра мальчики всем классом увидят новые часы Счастливчика. Что-то они скажут? Что скажут?..
   Батюшки! А история-то? Он забыл со своими часами, что надо выучить историю на завтра. И не сказал об этом Мик-Мик у. Мысли были в часах с цепочкой. Часы и цепочка помешали.
   Одна теперь надежда: Франтик не спросит.
   «Ну конечно, не спросит! Вызывал в начале недели», – бесшабашно решает Счастливчик и, вытащив из-под подушки часы, любуется ими в сто первый раз. Потом снова прячет свое сокровище под подушку и медленно, точно нехотя, засыпает.
   В эту ночь странный сон снится Счастливчику. Ему снится урок истории, Франтик. Но у Франтика вместо его обычного учительского лица – новые часы, а сзади, точно коса у китайца, болтается цепочка… Часы-голова сердятся на Счастливчика, потому что Счастливчик не знает заданного у рока. И голова-часы ставят Счастливчику единицу…

Глава XXVIII

   Уже в гимназической швейцарской, куда Счастливчик попал сегодня ровно за полчаса до молитвы, приходится показывать часы.
   Всему классу было известно еще за три недели, по крайней мере, о предстоящей покупке, и каждый вновь появляющийся в раздевальне первоклассник считает своим долгом спросить:
   – Ну что, купил?
   И прибавляет тут же:
   – Показывай, показывай скорее!
   Счастливчика торжественно ведут на лестницу и заставляют его вынуть часы из кармана.
   – И с цепочкой! Братцы, у него и цепочка есть! Совсем важный барин! Фу-ты ну-ты!
   – Покажи, покажи, Лилипутик! Дай подержать, в руки-то дай, не съедим! – звучат вокруг Счастливчика дрожью любопытства детские голоса.
   Счастливчик показывает часы, снимает их, дает подержать то тому, то другому.
   – Ах, прелесть! – искренне вырывается при виде красивой и изящной вещицы из уст каждого.
   Один Помидор Иванович глубоко равнодушен к часам. Взглянул мельком, одобрил, и через минуту его веселый звонкий голос звучит откуда-то сверху:
   – Эй, братцы, расступись! Спуск к центру земли совершаю!
   Вы знаете, что такое «спуск к центру земли»? Нет, не знаете. И немудрено: чтобы знать это, на до быть гимназистом, и гимназистом преимущественно маленьким – старшие никогда не совершают ничего подобного, они слишком серьезны для этого. Предпринимающий спуск гимназист садится верхом на перила лестницы и скользит по ним до самого низа, причем чем выше начинается спуск, тем больше молодечества для спускающегося.
   Сейчас Помидор Иванович катит чуть ли не с самого верха.
   Это очень опасно. Лестница высокая. Может закружиться голова. Можно потерять равновесие, упасть на каменные ступени и расшибиться до крови.
   Поэтому все сразу оставляют Счастливчиковы часы в покое, и общее внимание сосредоточивается на Ване.
   Ваня катит по перилам. Лицо – краснее обыкновенного, глаза щурятся с видом разлакомившегося котенка. Весь он так и сияет.
   Чем дальше спуск, тем быстрее, стремительнее катит Ваня.
   – Легче, легче на поворотах! Гляди в оба, Помидор Иванович! – кричат ему мальчики.
   Но Ваня ничего не слышит. Летит стрелою, только глухо чикает по временам.
   – Готово! Теперь я у центра! – весело кричит он, докатившись до самого низа и очутившись в толпе друзей.
   – Теперь я! Теперь я! – визжит Янко и чуть ли не через пять ступеней взлетает наверх.
   Раз! Два! Три! И синеглазый Ивась уже мчится стремительно вниз, скользя по перилам. Рот улыбается широко-широко, глаза горят.
   – Дух захватывает! Чудо что такое! – объявляет он, спустившись, товарищам. – Ах, хорошо!
   Счастливчик смотрит с завистью. А что, если ему спуститься разочек?..
   Ах! Нет-нет!.. Ведь он не знает урока истории. Совсем не знает. На до хоть раз до молитвы прочесть историю.
   Два голоса спорят внутри Счастливчика: один благоразумный, другой шальной. Благоразумный говорит: «Повтори урок! Повтори! Ведь только десять минут оста лось до молитвы». Шальной перекрикивает: «Ну, вот глупости! Спускайся лучше. А урок во время молитвы прочтешь, да и не спросит тебя Франтик».
   Счастливчик на минуту задумывается. Потом решительно вынимает из кармана часы и передает их Голубину.
   – Подержи, Голубчик!
   – Ну, ты не больно-то форсись твоими часами, – замечает Калмык. – Какой барин!
   Но Счастливчик уже ничего не слышит. Стрелой взлетает он на лестницу, на самый верх, перекидывает ногу через перила и начинает скользить. Сначала медленно, потом быстрее, еще быстрей, наконец вихрем несется вниз. Дух захватывает… Сердце екает… Ах, какая быстрота! И жутко, и приятно!
   «Вот бы бабушка увидала, Ляля, Ами! – думает Счастливчик. – Вот бы испугались-то!.. А Мик-Мик бы увидал, похвалил бы, наверное! Ну, конечно, похвалил бы! Сказал бы: „Да вы настоящий маленький мужчина, Кира! Смелый. Бесстрашный“».
   И Счастливчик мчится вниз, едва-едва успевая взглядывать на товарищей.
   Но что это? Веселые лица делаются испуганными. Голоса, подбадривающие Счастливчика, смолкают… И вся толпа перепуганных мальчиков отшарахивается в сторону.
   В самом «центре земли», то есть в самом низу лестницы, у перил стоит кто-то черный и высокий, с чем-то белым на груди. Счастливчику нет возможности рассмотреть, кто это, нет возможности остановиться. Он скользит теперь вниз с головокружительною быстротою, со всего размаха ударяется в чей-то живот и кубарем валится набок.

Глава XXIX

   Счастливчик поднимается со ступеней, потирает ушибленный бок и коленку и смотрит, смотрит насмерть перепуганными глазами. Перед ним – учитель истории, тот самый, которому Счастливчик не выучил урока, – высокий, тонкий, со строгим молодым лицом, нахмуренный гневно, в новом, с иголочки, вицмундире, с белой манишкой, весь свежий, чистенький, опрысканный духами. Счастливчик ткнулся головой в самый его живот, смял манишку, едва не сшиб с ног.
   – Это еще что за шалости? – сердито кричит Франтик. – Как можно так беситься? Сам красный, глаза вытаращены! Бог знает что за вид! На кого вы похожи? – еще сердитее выкрикивает учитель.
   Счастливчик смущен. Учитель спросил – значит, надо отвечать. Но что ответить? На кого же он, Счастливчик, похож?
   Счастливчик с секунду трет лоб, как бы что-то соображая. Потом поднимает ошалелые глаза на учителя и выпаливает как ракета:
   – На бабушку и на Лялю.
   – Что?!. – Глаза у учителя истории округляются от негодования. – Что-о? Что вы сказали?..
   – Я сказал, что я похож на бабушку и на Лялю! – спокойно повторяет Счастливчик и вдруг замечает свою ошибку. – Простите меня, пожалуйста, – прибавляет он, – я вас, кажется, ушиб!
   Франтик, то есть учитель истории, хочет рассердиться и не может.
   – Будьте впредь осторожнее, – говорит он сурово и спешит в учительскую наверх.
   Сконфуженный Счастливчик уныло плетется сзади. Урок истории окончательно позабыт. Разве после такой катастрофы есть возможность думать об уроке?..
//-- * * * --//
   – Подгурин, Казачков, Раев…
   Голос Франтика звучит раздраженно. Толчок Счастливчиковой головы еще ощущается неприятным воспоминанием в животе учителя.
   Подгурин и Казачков, ленивые ученики, встают на этот раз с довольными лицами. Они успели выучить урок накануне. Счастливчик поднимается со своего места с лицом белее мела. Его осеняет страшная мысль.
   – Отвечайте! – сурово бросает Франтик.
   Счастливчик испуганно моргает своими огромными глазами и молчит.
   – Ну, что же вы?
   Молчит.
   – Урок выучили?
   Счастливчик снова молчит. Только глаза хлопают, хлопают, хлопают.
   – Можете идти, я ставлю вам единицу. Вот видите, шалости не доводят до добра! – совсем уже раздраженно говорит учитель и ставит Счастливчику в журнал тощую, узенькую, как паутинка, единицу.
   Ах, что скажет Мик-Мик?! Что скажет его добрый, милый репетитор?!
   Счастливчик грустно бредет на место, устало садится за парту и опускает голову на грудь.
   Маленький Голубин, зная, чем можно утешить Счастливчика, преисполненный жалостью к своему друг у, шепчет, наклонив к нему личико с обворожительной улыбкой:
   – У тебя есть часы, Счастливчик? Скажи, который час, я хочу знать, много ли осталось времени до конца урока.
   Счастливчик лезет в карман, вынимает часы, бросает на них взгляд безнадежного отчаяния и шепчет в забывчивости, к полному изумлению Али:
   – Половина тринадцатого…

Глава XXX

   – Война! Господа, война! Объявлена война на дворе в большую перемену! – раздается звонкий голосок Ян-ко, разом наполнивший все углы и закоулки огромного класса.
   – В одних куртках можно пойти! На дворе сегодня совсем тепло. Солнышко светит. Дедушка в одних куртках позволил! – перекрикивает его Калмык и как волчок кружится на одном месте.
   Счастливчик и Голубин стоят и с аппетитом завтракают Счастливчиковой булкой с начинкой. Сегодняшний печальный случай с единицей еще свеж в душе Счастливчика. Но что же делать? Нельзя же изменить дело, нельзя ожидать чуда, чтобы кол вдруг превратился волею судьбы в пятерку! Счастливчик довольно грустен и даже как будто похудел и осунулся со времени злополучного урока.
   Но весть о предстоящей снежной войне по мановению волшебной палочки преображает Счастливчика.
   Последняя война! В эту зиму, по крайней мере. Скоро стает снег и его рыхлые комки, которыми так легко и весело бросаться, исчезнут вовсе, и тогда нельзя будет уже играть в веселую игру.
   – Идем! – решительно заявляет Счастливчик Голубину и хватает его за руку.
   – Я не пойду, – мнется с минуту на месте маленький Аля, – у меня что-то горло болит.
   – Пустяки, – говорит Счастливчик, – завтра принесу тебе конфеты от кашля, их у бабушки много, а сейчас бежим на двор.
   – Как?! В одних куртках? – ужасается Аля.
   – Нет, для тебя принесут одеяло! – хохочет Янко, пробегавший мимо и услышавший эти слова.
   – Ведь ты слышал? Дедушка позволил не надевать пальто, – уже нетерпеливо роняет Кира, которому очень хочется быть, как и все другие мальчики, в одной куртке.
   «Вот бы наши узнали – была бы буря!» – вихрем проносится в голове Счастливчика быстрая мысль.
   – Ну, катим во двор, что ли, братцы! – и, не ожидая ответа, Янко, со свойственной ему живостью, подхватывает на руки Голубина, сажает его на плечо и тащит на лестницу.
   Развеселившийся, оживленный, Счастливчик мчится за ними.
   На дворе война уже в самом разгаре. Комки рыхлого, липкого снега так и носятся с одного конца на другой. Бомбардировка идет по всем правилам военного искусства. Мальчики разделились на два лагеря и дерутся, залепляя друг другу снегом носы, уши, глаза…
   – К нам! К нам, Лилипутик! – неистово кричит Помидор Иванович, хватая за руку Киру и втаскивая его в свою толп у, которой он командует, как настоящий предводитель.
   Янко с Голубиным очутились в противоположном лагере. Они сейчас Счастливчиковы враги.
   – Ну, берегись!
   Белые снаряды летят теперь с удвоенной быстротою. Визг, шум, хохот, крики!..
   – Братцы, в рукопашную! – кричит Янко и первый налетает на Курнышова.
   Снежные бомбы забыты.
   По всей линии идет настоящий бой.
   – Господа! Пленников – в дровяной сарай! – раздается над головами борющихся голос Курнышова.
   И Помидор Иванович тащит куда-то в угол двора высокого Верст у, упирающегося, отчаянно отмахивающегося от него руками и ногами.
   Но – бац! Вывернулся Верста и налетает на Курнышова… Новая схватка, и оба с хохотом валятся в сугроб.
   Счастливчик как вихрь носится по двору… Схватывается то с тем, то с другим, борется, хохочет… Пусть другие больше, сильнее его… Он зато такой увертливый, быстрый, подвижный и ловкий… Ему весело и любо… Любо, как никогда… Глаза горят, щеки тоже. Жарко ем у, точно в печи… Ах, если бы можно было снять куртку!
   – Пленников – в сарай! – слышен снова чей-то веселый выкрик.
   На минуту перед Счастливчиком мелькает худенькое, маленькое, но порозовевшее от возни личико. Это Голубин. Вот с этим справиться легко. И, не рассуждая слишком много, Счастливчик, не помнящий себя от охватившего его веселья и задора, хватает за руку Алю, протаскивает его через двор и силою вталкивает в открытую дверь пустого сарая, не обращая внимания на испуганные крики Голубина, на его молящие гл аза.

   – Один пленник у нас есть! – кричит Счастливчик, поворачивая свое оживленное личико к товарищам, и, быстро захлопнув дверь сарая, запирает ее на задвижку.
   – Ах, инспектор!
   Действительно, инспектор. Его лицо показывается в раскрытую форточку учительской. Он недовольным голосом кричит:
   – Назад, в класс! Не умеете себя вести! Слишком шалите на дворе!
   И сконфуженные мальчики спешат в класс.

Глава XXXI

   Но не так-то легко удержать поток разом нахлынувшего веселья. И в классе продолжается невероятная возня.
   Теперь героем минуты является Янко.
   Янко великолепно умеет плясать свой малороссийский гопак. И сейчас непреодолимое желание протанцевать его неожиданно охватывает Янко. Ивась вылетает на середину класса, подбоченивается и искрящимся взглядом обводит товарищей.
   – Кто хочет изображать оркестр? – выкрикивает он звонко.
   О, желающих слишком много!
   Калмык в одну секунду извлекает из кармана старую, с поломанными зубцами, гребенку, прикрывает ее бумажкой и начинает выводить на ней душераздирающую мелодию.
   – Это из оперы «Не тяни кота за хвост», – предупредительно поясняет он товарищам.
   Все хохочут.
   Подгурин берет жестяной пенал и водит им по металлической линейке. Получается режущий звук, точно где-то пилят дрова.
   – Скрипка – первый сорт! – заявляет самодовольно Подгурин.
   Счастливчику хочется тоже изображать музыканта. Он еще не может отделаться от охватившего его веселья. Но где же взять инструмент? К счастью, выручает его Костя Гарцев. В учебном столе Скопидома бог весть откуда оказалась между прочим мусором какая-то старая труба, не то игрушечная подзорная, не то настоящая от маленького самовара… Не все ли равно? Раз есть инструмент, кому какое дело до того, что он из себя представляет.
   – Труби! – неожиданно вдохновляется Костя и передает трубу Счастливчику.
   Тот жадно приставляет ее ко рту…
   Гребенка, визг линейки и труба – о, что за ужасная, потрясающая сердце музыка! Под эту музыку Ивась пляшет гопак, напевая во весь голос мотив его, помимо оригинального оркестра.
   Ивась пляшет прекрасно. Точно маленький дух, носится он по середине класса.
   Его ноги отбивают изумительно быстро мелкую дробь. Его щеки пылают алым румянцем, его глаза вдохновенно горят. Кудри так и вьются вдоль разгоревшегося личика.
   Ивась – настоящий красавец и такой ловкий, такой быстрый, такой грациозный!
   Мальчики аплодируют Ивасю.
   – Браво! Браво, Ивась! Бис! Бис!
   А гребенка звенит, линейка пищит и труба трубит на всю гимназию. И сердце Счастливчика трубит заодно с трубою. Что бы выкинуть еще такое особенное, чтобы и самому, и другим весело стало!
   Ивась пускается вприсядку, откидывая ноги вправо и влево, припевая и пристукивая каблуками.
   – Гоп, мои гречаныки, гоп, мои билы! – выкрикивает Ивась.
   Счастливчик не помнит себя от восторга и бросается вприсядку рядом с Ивасем, не переставая, однако, трубить в свою ужасную трубу.
   Теперь пляшут двое: Ивась и Счастливчик. Ивась – хорошо, искусно, красиво и ловко, Счастливчик – как резвящийся лягушонок, смешно и потешно шлепаясь каждую минуту на пол при дружном хохоте зрителей.
   Неожиданно смолкает гребенка, перестают пилить линейка и пенал. Хохот тоже смолкает вдруг неожиданно, как по команде. На лицах мальчиков смущение и испуг.
   На пороге класса стоит Петр Петрович и сердито кричит кому-то:
   – Очень хорошо! Прекрасно! За историю единица, а ему и горя мало! Что с тобой сделалось, а?
   Счастливчик смотрит на классного наставника таким взглядом, точно это не классный наставник, а бенгальский тигр, который вот-вот сейчас проглотит его. От смущения и испуга Счастливчик продолжает трубить. Ужасные звуки вылетают точно сами собою из злополучной трубы помимо всякого желания Счастливчика.
   Ах, эта ужасная труба совсем не знает приличий!
   – Это еще что за дерзость! – кричит Петр Петрович и, выхватив злополучную трубу, бросает ее на пол. – Оставайтесь на два часа после уроков, Раев, Янко, Подгурин и Бурьянов! – строгим голосом говорит он.
   Счастливчик совсем опешил.
   Что же это такое! Что за несчастный день сегодня!
   Ах ты господи! Противная труба!

Глава XXXII

   Счастливчик наказан впервые в жизни.
   Подгурин, Бурьянов и Янко уже и счет потеряли тем разам, когда они оставались в гимназии после уроков. Им как будто даже нисколько это не неприятно: порешили играть в перышки, а то и выспаться под скамейкой.
   Ровно в половине третьего первый класс расходится по домам.
   – Где Голубин? – произносит тревожным голосом Дедушка, заглядывая в лица своих воспитанников.
   – Голубина нет, он ушел домой! – отвечает равнодушно чей-то голос.
   – Нет, он не ушел. Его мать пришла за ним. Где же Голубин?
   – Да, где же Голубин?
   – Братцы, да мы его с самой большой перемены не видели. С двенадцати часов. Где же он, правда?
   Это говорит Помидор Иванович, и голос его вздрагивает от волнения.
   – Да, не видели! Аля, Голубин, Голубчик, где ты, откликнись!
   Вдруг Счастливчик как встрепанный вскакивает со своего места.
   – Боже мой! Господи! Да ведь Голубин в плену! Он заперт в сарае! Ах! Я запер его тогда еще, во время игры! – кричит он звенящим от волнения голосом. – Что я наделал?! Что я наделал?!..
   И не слушая ни классного наставника, ни воспитателя, Кира выбегает из класса и по коридору, лестнице, через сени спешит на гимназический двор. Сердце его стучит как молот, так громко и сильно, что даже как будто слышно его биение. Внезапно перед мысленным взором мальчика предстает образ худенького, слабенького Голубина, смотревшего на него испуганно-смущенными глазами, когда он тащил его в сарай. И он все-таки втащил его туда, втащил, втолкнул и запер… Запер и забыл выпустить… О, недобрый, нехороший Счастливчик! О, злое маленькое сердце!
   Забыть хрупкого, болезненного мальчика в холодном сыром сарае для дров, да еще в одной куртке!..
   Замирая от ужаса, взволнованный, потрясенный, Счастливчик бросается туда.
   Что это? Сарай открыт! Дверь его настежь!
   – Где Аля? Где Голубин? – кричит в отчаянии Счастливчик, увидя дворника, подметающего двор.
   Молодой, глуповатый на вид парень улыбается.
   – Товарища изволите искать, барин? – говорит он, широко ухмыляясь всем своим простодушным лицом. – Нет их, тю-тю, пропали!
   – Как пропали? – широко раскрывает испуганные глаза Счастливчик, и лицо его делается белым как полотно.
   – Да так, – ухмыляется парень и добродушно смеется. – Пропал, вот и все. Ид у, эта, я полчаса назад в сарай, вижу – барчонок лежит, продрогший у дров-то, скорчившись, весь посинелый и слезки на щеках. Видать, плакали… Лежит и спит…
   – Посинелый… слезки… спит… – растерянно повторяет Счастливчик и весь дрожит, как в лихорадке.
   – Я его будить… Он, сердешный, на головку жалится. Головка, вишь, у него заболела… Надо думать, заболит! Два часа дрыхнуть в холодном сарае…
   – Ах! – роняет Счастливчик, и зубы его стучат, и весь он трепещет, как былинка от бури. – Господи! Куда же вы его дели? – стоном срывается с его похолодевших губ.
   – Домой отправил. Взял и отвел домой. А мамаши его не было, значит: за ним чтобы идти, из дому вышли. И не знают мамаша, что болен их сынок.
   – Болен? – глухо вскрикивает Счастливчик, и точно невидимые когти разрывают его сердце на десятки кусков.
   – Горячий… известно болен! Как до постельки добрался, так и повалился навзничь, а сам-то синий, ровно мертвец, – предупредительно докладывает парень.
   – Синий, ровно мертвец! – эхом отзывается в груди Счастливчика, и, не помня себя, он кидается в класс.
   Все разошлись по домам. Гимназия опустела. Только трое из «мелочи» играют в перышки на задней скамейке.
   – Ну что, нашли Голубина? – осведомляется Янко, и тревожно поблескивают его хохлацкие глаза.
   – Нашли… болен дома… из-за меня болен Голубин, – едва находит в себе силы ответить Счастливчик, падает на скамейку и рыдает на весь класс.

Глава XXXIII

   Внизу в швейцарской происходит другого рода история. Monsieur Диро ка к ни в чем не бывало приехал, ничего не подозревая, за Счастливчиком, и вдруг…
   – Они наказаны. Их не пускают, – объявляет ему швейцар.
   Счастливчик наказан? О, этого не может быть! Это какое-то недоразумение. Маленький Счастливчик не может быть наказан. Это какая-то чепуха!
   Monsieur Диро говорит на своем французско-русском, непонятном, как китайский язык, наречии. Швейцар возражает по-русски, и оба волнуются, не понимая друг друга.
   К счастью, в швейцарскую входит классный наставник и на вопрос взволнованного гувернера предупредительно поясняет, что ученик Раев получил единицу, плясал и трубил в классе и за все это оставлен в гимназии на два лишние часа.
   Monsieur Диро ужасно удивлен.
   – О, – лепечет он чуть внятно, – такий малют, такий хорошая мальчугашик, и вдруг единишка и трюба!.. Не понимай! О, как это шесток! Как шесток таково наказаль!
   Но еще больше волнуются дома, когда в обычное время возвращения из гимназии не видно знакомых санок, запряженных Разгуляем. Бабушка, всегда поджидающая у окна своего любимца, приходит в невероятное волнение.
   – Няня! Няня! Поезжай в гимназию узнать, что случилось с Кирой и monsieur Диро… Да бери извозчика, няня, и скорее, скорее!
   Няня охает, ворчит, надевает свою допотопную, на лисьем меху, шубу и едет.
   Проходит еще полчаса томительного ожидания. Ни няни, ни Счастливчика, ни monsieur Диро не видно на горизонте.
   Бабушка в отчаянии.
   – Аврора Васильевна! Ради бога, отправляйтесь туда узнать, в чем дело, что случилось, – умоляет бабушка Лялину и Симочкину гувернантку.
   Аврора Васильевна любезно соглашается исполнить бабушкино желание и уезжает.
   Еще полчаса. Никого нет. Напряжение достигает ужасных размеров.
   Попадается на глаза Франц. И Франца тоже командируют в гимназию. В доме остаются только повар, горничная и судомойка на кухне. Бабушка, Ляля и Симочка в окнах. Все трое прильнули к стеклам, все трое, не отрываясь, смотрят на улицу. Лица у всех напряженно бледные, глаза затуманены. В мыслях целый рой самых невероятных предположений: «Переходил через улиц у, попал под трамвай… Лежит в больнице… А то в гимназии расшибли его насмерть, или… или…»
   – Нет, сил больше не хватает у меня ждать так… Девочки, поеду и я! – неожиданно вырывается из груди бабушки, и она начинает суетливо собираться в гимназию.
   – Везут! Везут! – в ту же минуту радостно вскрикивает Симочка и хлопает в ладоши.
   С быстротою молоденькой девочки бабушка бросается на свой наблюдательный пост у окна.
   – Вот он! Вот он наконец! Милый, милый Счастливчик!
   Monsieur Диро и Аврора Васильевна сидят в санях. Между ними Кира. Лицо его мрачно, уныло, веки красны и вспухли от слез.
   За Андроном едет извозчик с няней и Францем. Они точно Счастливчиковы телохранители, точно почетная свита маленького принца.
   Но маленький принц на себя не похож сегодня. Счастливчик медленно поднимается по лестнице, с убитым видом входит в залу и замирает в объятиях бабушки.
   Несколько минут ничего не слышно, только рыдания, одни рыдания… Плачет бабушка, плачет Ляля, плачет няня, плачет Симочка.
   Monsieur Диро и Аврора Васильевна рассказывают все. Таким образом узнается и про единиц у, и про гопак, и про трубу, и про наказание.
   Единица!..
   Бабушка смотрит так огорченно, как будто единица получена ею самою. Ляля печально покачивает черненькой головкой.
   – Ах, Счастливчик! Как это могло случиться?
   Счастливчик кажется очень смущенным и угрюмым. Но не единица и не наказание его мучат, нет! Совсем, совсем другое! Там, через несколько улиц, лежит больной Голубин, маленький А ля, заболевший по его вине. Сердце Счастливчика сжимается больно-больно, и слезы застилают мгновенно его огромные глаза.
   – Бабушка! Аля Голубин болен. Пусти меня к Але, – шепчет Кира, пряча на груди Валентины Павловны свое заплаканное лицо.
   – Что? Что такое? Голубин болен? Ты хочешь к нему? Но, дитя мое, у него может быть заразная болезнь: корь, скарлатина, свинка, дифтерит, – в ужасе перечисляет бабушка.
   – Круп [17 - Круп – здесь: острое воспаление гортани, вызывающее удушье.], тиф, рожа [18 - Ро́жа – здесь: заразная болезнь, сопровождающаяся острым воспалением кожи.]! – вторит ей с неменьшим ужасом Ляля.
   – Или еще хуже – холера! – заключает няня.
   И все хором, в три голоса, восклицают:
   – Нет-нет, ты не пойдешь туда!
   Что-то необъяснимое происходит в ту же минуту со Счастливчиком. Добрый и кроткий по природе, он мгновенно делается злым.
   Там болен, может быть, даже умирает, по его, Счастливчика, вине бедный маленький Аля, а его не пускают к нему! О, этого не может перенести Счастливчик. Недобрые огоньки зажигаются в глазах Киры. Брови хмурятся, лицо делается упрямым и капризным. Совсем не узнать теперь его хорошенького милого лица.
   – А я все-таки пойду! – неожиданно выпаливает Счастливчик.
   На лицах присутствующих ужас.
   Гром небесный, неожиданно разражающийся в облаках, не мог бы произвести большего переполоха.
   С минуту все молчат. У всех растерянные лица.
   Потом бабушка говорит первая. В ее голосе укор. В глазах слезы.
   – Дитя мое! Счастливчик! Подумай только, что ты сказал!
   – Кира, Кира, – лепечет перепуганная Ляля, – опомнись! Папа и мама все это видят с небес!
   – Батюшка мой! – стонет няня, разводя руками.
   Все напрасно. Счастливчик остается при своем.
   Его глаза блестят, щеки горят, губы дрожат, и он кричит так громко, точно вокруг него стоят глухие:
   – А я все-таки пойду! Непременно пойду! Аля болен! Голубин болен!.. Из-за меня, поймите, из-за меня!.. Пойду! Пойду! И… и если удерживать станете, никого не буду любить!
   Последние слова Счастливчик выкрикивает на всю квартиру и, схватившись за голову, мчится к себе.
   Через минуту в детской слышно щелканье затворившейся задвижки. Это Счастливчик запер свою дверь на крючок.
   – Что делать? Что делать? Точно подменили мальчика!.. – в отчаянии ломает руки бабушка.
   – Заперся, – шепчет Ляля.
   – И обедать не спросил! – вторит Симочка.
   – Пойти туда разве, к нему? – предлагает няня.
   – Я пойду! – вызывается Ляля и, трепещущая, взволнованная, направляется к детской на своих костылях.

Глава XXXIV

   – Тук! Тук!
   Ни звука.
   – Счастливчик! Отвори, миленький! Ляля пришла! – И милый голосок Ляли звучит трогательной нежностью.
   Молчание.
   – Отвори, Счастливчик!
   Никакого звука за дверью.
   Только Коко беспокоится в клетке и сердито свистит:
   – Фю-фю-фю!
   Ляля делает паузу.
   – Счастливчик, – продолжает она после минутного раздумья, – не огорчай нас всех… Пожалей бабушку… Выйди обедать, Счастливчик. Головка у тебя заболит, родной. Слышишь меня, Кирочка?
   Кирочка слышит, но молчит. Ему бесконечно жаль Лялю. По ее голосу он слышит, что она плачет. Так бы и распахнул дверь и кинулся к Ляле и расцеловал ее! Но мгновенно выплывает перед ним образ больного Али… Счастливчик вздрагивает, весь загорается негодованием и шепчет, ударяя кулачком по столу:
   – Не пускают к нему, к больному не пускают! Никого не люблю! Никого вас не надо!
   И прибавляет громким голосом:
   – Уйдите все, никого не надо! Никого не хочу!
   – Счастливчик! Счастливчик! – рыдает у двери Ляля.
   Но Счастливчик ничего не слышит больше, затыкает уши и бросается головой в подушку… Его сердце, как пойманная птичка, так и бьется, так и бьется в груди…
//-- * * * --//
   Ночь. Лампада мирно озаряет маленькую чистенькую белую комнатку с тюлевыми занавесками.
   В комнате две кровати. Одна большая – нянина, в которой крепко, с полуоткрытым ртом, храпит Степановна, утомившаяся за день. В другой, узенькой и белой, лежит Симочка. Симочка не спит. Под подушкой у Симочки целая кладовая. Там лежат два яблока, плитка шоколада и четыре леденца. Пятый леденец во рту у Симочки. Симочка сосет леденец и думает о Счастливчике: «Что с ним такое? Какой он сердитый был сегодня! Ах! К себе никого не пустил, обед ему носил Франц в детскую, и даже Лялю, милую, кроткую Лялю, заставил плакать!»
   Симочка недоумевает и ест леденцы, потом шоколад и яблоки, свою обычную порцию за день. Симочка – лакомка: она терпеть не может есть на глазах у всех и понемножку. Куда лучше сделать запас и уничтожить его вечером на ночь, сразу, втихомолку наслаждаясь и смакуя каждый кусочек. Если бы только знала Аврора Васильевна, ах, попало бы Симочке!
   Чу! В коридоре скрипят половицы. Не Аврора ли Васильевна!
   Симочка сует свои сокровища под подушку, плотно жмурит глаза и делает невинное спящее лицо.
   Дверь раскрывается… Это что такое?
   На пороге Счастливчик.
   – Счастливчик! – замирая от изумления, тихо роняет Симочка.
   – Тс! Тс! Ради бога, тише, разбудишь няню! – шепчет Счастливчик и на цыпочках подходит к Симочкиной кроватке.
   – Что такое? Что случилось, Счастливчик?
   Яблоки, шоколад, леденцы – все забыто мигом. Си-мочка сидит на кровати и горящими любопытством глазами впивается в своего названого брата.
   Счастливчик опускается рядом. Он грустен и взволнован. Его личико бледно, глаза распухли от слез.
   – Ты меня очень любишь, Симочка? – без всяких обиняков спрашивает Счастливчик.
   – Как перед Богом, Счастливчик! – горячо срывается с уст Симочки.
   Она говорит правду. Больше всего в мире она любит Счастливчика, потом уже бабушку с Лялей, няню, леденцы и шоколад.
   Лицо Киры принимает торжественное выражение.
   – И ты принесешь мне какую бы я ни попросил жертву?
   – Ну конечно, Счастливчик. А что?
   Глаза Симочки с жадным вниманием впиваются в Киру.
   Кира приближает губы к Симочкиному левому уху и шепчет:
   – Аля болен… Ты понимаешь, болен… из-за меня… Была война… Он пленник, и я его взял в плен и запер в сарай от дров, холодный, пустой… Запер и забыл… Он был в одной куртке… А я про него забыл… Три часа не вспоминал… Дворник его нашел… Аля был синий… холодный, понимаешь, как мертвец… А потом горячий и больной. Из-за меня больной, понимаешь? Я его должен видеть, должен!.. И пойду… Пусть не пускают, а я пойду… Я придумал, слушай: завтра не ехать в гимназию нельзя и не навестить Алю тоже нельзя… Так вот что… Ты утром наденешь мой гимназический костюм, то есть пальто и фуражку. Башлык завяжи потуже. Я высоко его подвязываю, а ты завяжешь пониже, чтобы выглядеть одного роста… Ты меня ведь выше… Выходи прямо укутанная из моей комнаты, садись в сани рядом с Ами и поезжай. До гимназии доедешь, войди в швейцарскую, а когда отъедет Андрон, скорее выскакивай – и домой, домой… А я тем временем успею в твоей шубке и капоре [19 - Ка́пор – женский головной убор с обрамляющими лицо широкими полями и завязывающимися под подбородком лентами.]туда, туда, к Але… Понимаешь?
   О да, все это Симочка поняла сразу, потому что прослушала все от слова до слова с захватывающим интересом. О, как все это забавно, весело, хорошо!.. Как хорошо!.. Настоящий подвиг, как в сказке! И она, Симочка, – героиня!
   Да-да, она сделает все, все, что от нее требуется.
   Все, все!
   И все останется в тайне…
   Тайна между нею и ее маленьким братом.
   Ах, как интересно, как интересно!
   И Симочка, охваченная бурным восторгом, клянется Кире, что исполнит его поручение хоть сейчас… Она хотела бы еще многое-многое сказать этому милому Счастливчику, но няня начинает беспокойно ворочаться на постели, и дети, стремительно поцеловавшись на прощанье, расстаются до завтрашнего утра.

Глава XXXV

   – У него насморк.
   – Нет, должно быть, он просто закутан!
   – Ах, неужели же вы не понимаете, стыдно ему.
   – Ну конечно, после всего происшедшего вчера – стыдно.
   – Когда он вернется из гимназии, ни полслова о происшедшем! Как будто ничего и не произошло вчера! – строгим голосом говорит бабушка, и все снова приникают к окнам.
   Из окон хорошо видно, как выходит на крыльцо monsieur Диро и с ним – с лицом, укутанным в ба шлык, небольшая фигурка. Андрон подает сани. Monsieur Диро и фигурка садятся и едут.
   На дворе тепло. А Счастливчик, точно в трескучий мороз, укутался, как на смех.
   – Вы вспотеете так, мой мальчик, – заботливо обращается по-французски к своему спутнику monsieur Диро, – размотайте башлык. Высуньте ваш носик.
   Но его маленький сосед молчит, точно не слышит, и усиленно отворачивает голову в другую сторону.
   «Вероятно, еще продолжается вчерашний каприз», – соображает monsieur Диро и оставляет своего соседа в покое.
   Вот и гимназия. Лихо подкатывает к ее подъезду Андрон.
   – Тпру-у-у! Пожалуйте, молодой барин!
   «Молодой барин» быстро отстегивает полость, предупреждая Андрона, и, выскочив из саней, врывается в подъезд.
   – Ха-ха-ха-ха! – встречает его веселый хохот нескольких голосов.
   – Что ты так закутан, Лилипутик? – кричит громче всех Янко, схватывая воображаемого Счастливчика за плечи.
   – Он боится отморозить нос! Ха-ха-ха-ха! – вторит ему Помидор Иванович.
   – Господа, он простужен! Ему нельзя раздеваться. Ему надо сидеть в классе в галошах, пальто и башлыке, – смеется Подгурин, и неожиданно его мысль принимает самое лукавое направление: – А ну, потащим его, братцы, во всем параде в класс!
   И не успевает закутанная фигурка что-либо сказать, как две пары рук подхватывают ее под руки и втаскивают на лестницу, в коридор и оттуда наверх, в отделение первого класса.
   – Ха-ха-ха-ха! – заливаются мальчики. – С зимой честь имеем поздравить, с морозцем!.. Бррр! Холодно-то как, нос отморозишь, ей-богу, Лилипут!
   Так, прыгая и приплясывая вокруг закутанной фигурки, шутят они.
   – Братцы! Воспитатель катит по горизонту! – испуганно заявляет Помидор Иванович, высунувшийся за дверь, и, в два прыжка очутившись снова около фигурки, лепечет: – Скорей, скорей! Сбрасывай всю эту хламид у, Счастливчик, а я стащу в швейцарскую… Не то попадет!
   И сам он торопливо начинает раздевать смущенную, стоящую с поникшей головой фигурку.
   Долой башлык, пальто, фуражку…
   – Ах!
   Помидор Иванович вскрикивает и отлетает как мячик на три шага.
   – Ах! – дружным, не то испуганным, не то изумленным возгласом вырывается из двадцати восьми детских грудей.
   – Симочка! – снова вскрикивает Помидор Иванович. – Девчонка! Вот тебе раз! – вторит ему класс.
   Посреди комнаты стоит теперь странная фигурка. Форма гимназистика, а голова с косичкой… Длинные растрепавшиеся пряди желтовато-белокурых двуцветных Симочкиных волос падают на лоб, щеки, глаза, на маленький, пуговкою, нос с мелкими, как бисер, веснушками. Из-под спутанных на лбу прядей смотрят бойкие синие глаза без малейшей тени испуга.
   – Вот тебе раз! – говорит растерянно Помидор Иванович. – Симочка! Как же вы сюда попали?
   Тогда раскрываются малиновые губки, и Симочка быстро-быстро, захлебываясь и волнуясь, рассказывает все: про болезнь Али Голубина, про Счастливчика и про возложенное им на нее поручение.
   Едва только успевает она выложить суть дела, как кто-то сильно хлопает ее по плечу.
   – Ура! Ай да молодчина девчонка, ей-богу, точно наш брат мужчина! – кричит весело Янко, и глаза его загораются восторгом. – Ай да молодец! Вот это я понимаю!
   – И я! И я тоже! – звучат другие веселые голоса.
   – А и здорово же, смелая вы, Симочка! Другая ни за что не пойдет на такой поступок, – снова подходя к девочке, говорит Ваня Курнышов. – Давайте-ка вашу лапку… Я пожму ее от души как товарищу-мужчине!
   И он так крепко встряхивает тонкую Симочкину ручонку, что у той искры сыплются из глаз.
   – Братцы, Петух на пороге!
   – Вот так штука!
   – Скандал!
   – Лезьте под скамейку!
   – Нет, за доску лучше!
   – Ах, как жаль, что пол не лед и в него нельзя провалиться!
   В классе суета, суматоха… Кольцо мальчиков стеной окружает Симочку и закрывает ее от глаз вошедшего Пыльмина.
   Появившийся на пороге Петр Петрович внимательно прищуривается и смотрит, удивленный, через толпу мальчиков, которые хотят скрыть от его глаз что-то за своими фигурками. Но Пыльмина обмануть трудно.
   – Что за базар? – строго повышает он голос. И, быстро расчистив себе дорог у, останавливается как вкопанный перед мальчиком с косичкой.
   Мальчик с косичкой – очень благовоспитанный мальчик. При виде незнакомого человека в вицмундире Симочка потупляет глазки и отвешивает низкий реверанс.
   Ах, этот реверанс! Он погубил все дело. Если бы не этот реверанс, можно было бы, пожалуй, уверить ка к-нибудь классного наставника, что это маленький китаец с косичкой, который поступил недавно в соседнюю гимназию и, перепутав дорогу, попал в здешнюю, сюда. Но даже китайцы не делают реверансов как девочки…
   Дело испорчено вконец.
   Классный наставник краснеет от гнева, высоко поднимает брови и говорит зловещим голосом:
   – Я сейчас иду за инспектором! Что за глупая шутка! Вы все будете наказаны!
   И выходит, хлопнув дверью так, что пляшет шкаф, оконные рамы, кафедра и столы.
   – Теперь спасайтесь! – шепчет отчаянным шепотом Ваня Курнышов ошеломленной, но отнюдь не испуганной Симочке. – Бегите вниз что есть мочи и духом домой!
   – Духом домой! Мы вам поможем одеться! – эхом откликаются двадцать девять мальчиков, и десяток рук помогает Симочке надеть злополучное пальто, фуражку и башлык.
   Мальчик с косичкой преображается снова. Теперь не только чужие, но и домашние, пожалуй, не узнают, кто там спрятан под башлыком – гимназист или девочка.
   Симочка пулей вылетает из класса.
   – Прощайте, прощайте! – кричат ей сдержанно десятки голосов.
   – Молодец девочка! Отчаянная! Вся в нашу братию! – вторят другие.
   – Скорее! Скорее, Симочка! – посылает девочке вдогонку Ваня Курнышов.
   Но Симочка и без него знает, что на до скорее. Она мчится по коридор у, по лестнице, мимо изумленных, попадающихся то и дело на пути гимназистов, наставников, учителей. Бомбой влетает она в швейцарскую, проскальзывает мимо онемевшего швейцара и…
   Слава богу! Она на дороге к дому!

Глава XXXVI

   Веселое, свежее мартовское утро… Канун зарождающейся весны… Снег еще лежит на улицах, но небо синее, как огромный чистый сапфир, улыбается и блещет своим огненным солнцем…
   В теплом салопе [20 - Сало́п – женская верхняя одежда в виде накидки или пальто с пелериной.]и ка поре Симочки спешно шагает по тротуару Счастливчик. Из-под салопа выглядывают ноги в черных брюках и в сапогах.
   Ах, как трудно было уйти ему сегодня из дому!.. Пришлось высидеть целый час в гардеробной, пока Си-мочка не уехала с Ами, потом через черный ход и кухню прокрасться мимо повара и судомойки, спуститься по лестнице, в сени, а затем на улицу. Но вот наконец-то он на свободе.
   Счастливчик вздыхает облегченно и прибавляет шагу. Скоро, теперь скоро. Он знает адрес Али, знает дорогу. Сначала прямо, прямо, потом направо и налево через широкую улиц у, затем через узенький переулок…
   Ах, как жалко, что в кошельке не осталось ни одной монетки! Можно было бы нанять на нее извозчика. А то так трудно идти, и к тому же надо скорей, скорей…
   Счастливчик все прибавляет и прибавляет шагу.
   Вот он наконец – грязный узкий переулок. Вот и серый, неприветливый трехэтажный дом. Здесь сдаются дешевые квартиры и комнаты для бедного люда.
   – Динь! Динь! Динь! – звонит Счастливчик у обитой клеенкой двери в верхнем этаже. – Здесь комната госпожи Голубиной?
   – Пожалуйте, маленькая барышня, здесь, – и скромно одетая служанка его впускает.
   Она принимает его за девочку… Гм!.. Не все ли равно!
   Салоп прочь! Капор тоже!
   У служанки глаза делаются круглыми от изумления. Вот так превращение: девочка стала вдруг мальчиком! Как это так?
   Но Счастливчику нет времени объяснять суть дела.
   – Что, маленький Аля Голубин здоров? – тревожно спрашивает он.
   – Очень больны! – отвечает служанка.
   – Очень болен! – помимо собственной воли вторит ей убитым голосом Счастливчик, и что-то, как камень, больно и мучительно давит ему грудь. – Можно к нему пройти? – спрашивает тихо мальчик.

   – Что ж, пойдите, – отвечает служанка.
   Тихо, осторожно, на цыпочках, идет Счастливчик за девушкой по темному коридору и входит в какую-то дверь.
   Маленькая-маленькая комнатка… Убогая обстановка… Кривой диван… Покосившийся стол… Кровать в углу. На кровати Аля… Или нет, не Аля даже, а какое-то беспокойно мечущееся, стонущее, худенькое, как кумач красное маленькое существо.
   – Аля! Аля! Дорогой, милый! – стоном срывается с губ Счастливчика, и, не помня себя, он бросается к больном у, хватает его крошечную, горячую, как огонь, ручку и подносит ее к губам. – Бедный Аля! Милый Аля! – шепчет он исступленно, вглядываясь в багровое от жара лицо своего маленького друга.
   Худенькая, бледная как тень женщина с большими голубыми, точь-в-точь как у Али, глазами подходит к Счастливчику.
   – Вы его товарищ? – говорит она тихим музыкальным и как будто надтреснутым голосом. – Вы, верно, Кира Раев? Счастливчик? Да? Он звал вас всю ночь в жару и бреду.
   Счастливчик молча мотает головой. Он не может произнести ни слова в ответ. Что-то огромное и тяжелое растет в груди и душит его, душит…
   Он, этот добрый, кроткий Голубин, вспоминал его – его, дурного, злого, который так гадко, так жестоко с ним поступил!
   Худенькая женщина стоит рядом. Она взяла маленькую ручку Али, держит ее в своих руках и смотрит в багровое, горячечное лицо сына.
   – Что говорит доктор? – шепчет тревожный вопрос Счастливчик, не смея поднять на нее глаз.
   – Доктор? Да разве я могла позвать доктора? – говорит глухо Алина мама. – У меня нет ни копейки за душой… Какой тут может быть доктор! – убито заключает она и роняет на грудь усталую голову. Слезы градом катятся по ее лицу.
   Точно молот ударяет по сердцу Счастливчика.
   – Без доктора! Без лекарств! О господи!.. Он умрет! Умрет Аля! – исступленно шепчет с отчаянием в груди Счастливчик.
   «Ах, зачем у меня нет денег?..» – с тоскою мысленно прибавляет он.
   Тихое-тихое тиканье доносится до его ушей.
   «Что это? – удивляется Счастливчик. – Ах, да это мои часы!»
   Как плохо, что он уже купил их, истратил на них все деньги, они бы так пригодились сейчас на лечение Али, на доктора, на лекарство больному, на все, на все!
   Душа точно замирает в Кире…
   И вдруг воскресает быстра я-быстрая мысль: «Да разве часы не деньги? Разве нельзя в деньги обратить часы? Ну конечно можно! Можно! Можно! Можно!»
   Не раздумывая ни минуты больше, он запускает руку в карман, вынимает часы с цепочкой и передает Алиной маме.
   – Вот, пожалуйста, – лепечет он, отводя в сторону от нее измученные глаза, – пусть девушка ваша съездит, продаст. Мне они не нужны… Совсем не нужны!.. А на вырученные деньги позовите скорее доктора, купите лекарства, только бы выздоровел Аля…
   – Вы великодушный, добрый ребенок, – отвечает растерянна я, до глубины души потрясенная худенькая женщина, – вы Божий ангел, посланный с неба для спасения Али! О, благодарю, благодарю вас! Ваши часы я не продам, нет-нет, я возьму их на время, зало-ж у… Потом выкуплю, верну вам… Это, может быть, дурно, что я принимаю от вас, маленького мальчика, такое одолжение без ведома ваших родных, но… но… вы видите сами, как плох мой Аля! А часы при первой же возможности к вам вернутся снова…

И, рыдая навзрыд, Раиса Даниловна Голубина скрылась в коридоре.

Глава XXXVII

   Ах, какое утро! Какое ужасное утро!..
   Аля не приходит в себя… Аля стонет, мечется и кричит временами в своей постели… А то лежит безмолвный и затихший, точно мертвец…
   Скорее бы, скорее приехал доктор! Раиса Даниловна и Кира, тесно прижавшись друг к друг у, охваченные одним общим волнением, с замиранием сердца ждут с минуты на минуту его приезда…
   Как измучилась, как исстрадалась маленькая душа Счастливчика за это недолгое время. Сколько отчаяния и горя узнал он за эти короткие часы! Что-то не перестает сжимать его сердце… Что-то теснит голову и грудь… Страшный, настойчиво-властный голос твердит ему из глубины сердца: «Если маленький Аля умрет, ты довел его до этого своим безрассудным поступком и ты виновник его смерти».
   Как это ужасно! Как тяжело! Невыносимо тяжело!
   На лицо Алиной мамы страшно смотреть. Глаза горят, как у безумной, щеки белы как бумага… Боже мой! Что будет с нею, если умрет ее сокровище, ее бедный, маленький, всегда тихий, как мышка, кроткий голубок…
   А Аля не багровый уже теперь, а бледный-бледный, как известь. Его трясет лихорадка. У него озноб. Его впалые щеки сини. Зубы стучат. Глаза полуоткрыты, но он ими ничего не видит, решительно ничего. Он в забытьи.
   Звонок в передней.
   – Это доктор! – точно проснувшись, глухо говорит Раиса Даниловна.
   Она не ошиблась – это был он.
   Входит доктор, высокий, худой, в очках, кивает головой, внимательно оглядывает комнату. Потом подходит к постели, берет ручку больного, слушает пульс. Долго-долго выслушивает и выстукивает Алю…
   О, как бесконечно долго длится его осмотр!
   Наконец он оставляет маленького больного, подходит к Раисе Даниловне и говорит:
   – У мальчика очень тяжелая болезнь, но не надо отчаиваться… Заразного у него ничего нет… Надеюсь, поправится. На до только сейчас принять меры, и если ему не станет легче, я не уеду отсюда… Будьте покойны, сударыня! Я приложу все силы, чтобы спасти его.
   Он написал что-то быстро на клочке бумажки и велел подошедшей служанке нести в аптек у. Потом потребовал теплых одеял, теплого верхнего платья, подушек – словом, всего такого, чем можно было бы хорошенько укутать и согреть больного.
   – Надо как можно скорее и лучше вызвать у больного испарин у, – пояснил доктор, – и, если это удастся, мальчик спасен. А теперь горячего чаю сюда, хорошо бы с лимоном или коньяком.
   Когда все требуемое было передано врачу вместе с чаем и лекарством, доставленным из аптеки, доктор собственноручно влил несколько ложек горячего чая в посиневший ротик Али. Вслед за этим он стал каждые четверть часа поить его микстурой, предварительно укутав мальчика всеми теплыми вещами, которые нашлись в убогом жилище.
   В промежутке между подачею лекарства врач обратился к Алиной маме:
   – Отчего вы раньше не позвали меня? Надо было возможно скорее захватить болезнь!
   – А разве уже поздно? – с ужасом в обезумевших от горя глазах спросила Голубина.
   – Все в руках Божьих! – ответил доктор.
   В ответ на его слова громкое судорожное рыдание огласило комнату.
   – Уведите ее, она потревожит больного, – тихо произнес, обращаясь к Счастливчику, доктор.
   И Счастливчик, у которого маленькое сердце разрывалось от тоски и горя, как взрослый увел Алину маму в коридор, плотно затворив дверь за собою.
   На пороге комнаты они успели услышать голос доктора:
   – Не отчаивайтесь раньше времени. Если, повторяю, удастся вызвать испарину, – ваш мальчик спасен.

Глава XXXVIII

   В маленькой, почти крошечной комнатке служанки, общей горничной для всех снимающих скромные комнатки бедных жильцов, Алина мама опускается на стул и горько-горько плачет.
   – О, вы великодушный, добрый, чудный мальчик, – шепчет она, прижимая к своей худенькой груди голову Киры, – если бы не вы, не ваша помощь… – И она вздрагивает всем телом при одной мысли о том, что могло бы тогда случиться.
   Град горячих, благодарных поцелуев сыплется на Счастливчика.
   Но еще теснее, еще болезненнее сжимается от них его сердце. Точно невидимые когти раздирают его на тысячу кусков.
   О, эта бедная худенькая Алина мама не знает, очевидно, кто виновник болезни ее милого мальчика…
   Какая мука! Какой ужас!
   Счастливчик не в силах выносить этого ужаса, этой муки.
   Вне себя, падает он на колени перед доброй, ласковой, несчастной рыдающей женщиной и рассказывает ей все как было, все-все…
   Это целая исповедь… Ни капли в ней лжи, ни утайки… Все как было – и про войну, и про плен, и про сарай для дров рассказывает Счастливчик, смешивая слезы со словами, слова – с рыданиями.
   Когда все рассказано, все до капли, он скрывает лицо, приткнувшись к коленям Раисы Даниловны своей маленькой головой, и лепечет, всхлипывая и дрожа всем телом:
   – Ну вот… вот видите, видите, что я вовсе не великодушный!.. Я виноват, очень виноват перед Алей!.. Ведь это я причина его болезни!.. Да! Да! И вы не должны называть меня великодушным… И не должны меня любить… Я не сто́ю ни вашей ласки, ни любви бедного Али! Не стою, не стою! Нет! Нет!
   И, замирая всем существом своим, он ждет, что вот-вот его оттолкнут, выгонят отсюда и что град заслуженных упреков и обвинений посыплется на него…
   Ах, уж скорее бы, скорее!
   Но что это?
   Две нежные руки обнимают его голову, прижимают к себе… А добрые голубые глаза Алиной мамы смотрят ему прямо в душу.
   И добрый, кроткий, ласковый голос говорит так нежно и задушевно ему:
   – Не мучь себя, мой мальчик… Не мучь себя… Господь с тобою!.. Не по злобе все это вышло, нечаянно, сгоряча… Я все знаю, все – и про завтраки твои знаю… Аля мой рассказывал мне все-все…
   И дрожащие, трепещущие губы крепко и нежно целуют склоненную голову.

Глава XXXIX

   Как тянется время!
   Как бесконечно тянется оно!
   Раиса Даниловна и Счастливчик не могут понять даже, сколько его прошло с той минуты, как доктор выслал их из комнаты больного. Может быть – полчаса, а может быть – и четыре часа.
   В Алиной комнате так тихо-тихо, как в могиле. Ничего не слышно. Ни звука не доносится оттуда. Как страшно! Как страшно! Что-то происходит там?..
   Часы тикают на стене в коридоре. Потом бьют раз, два, три…
   Три часа!
   В соседней комнате шорох… Кто-то отодвинул стул… Кто-то вздохнул тяжко и глубоко.
   – Это он? Ему худо! Он умирает!
   Слова рвутся с трепещущих губ Алиной мамы… Она вскакивает с места и вся дрожит с головы до ног.
   И Счастливчик дрожит.
   Словно в вихре мчатся его мысли: «Сейчас, сейчас… вот, наверное, умер Голубин… Или… или…»
   В комнату горничной входит доктор. Лицо сосредоточенное, угрюмое, но глаза спокойны.
   Два взгляда впиваются в эти глаза с немым вопросом: «Умер?»
   – Жив, – говорит доктор и улыбается широко. – Жив, ступайте к нему, теперь он вне всякой опасности, ваш мальчик!
   Счастливчику кажется вдруг, что солнце упало с неба и разом заполнило собою всю крошечную комнатку прислуги. Так хорошо, так легко, так светло становится у него на душе!
   И, потрясенный, счастливый, сияющий, он спешит за Алиной мамой туда, к дорогому маленькому больном у.
   Аля лежит, обложенный подушками, укрытый до подбородка разным теплым хламом, мокрый, как утенок, только что вышедший из воды, и слабо улыбается исхудавшим за сутки до неузнаваемости личиком.
   – Мамочка! Счастливчик! Счастливчик у меня! – лепечет его нежный слабенький голос. – Ах, как я рад тебе, Счастливчик!
   Рад?.. Аля рад?..
   Что это? Или он ослышался, Счастливчик? Это за все причиненное ему зло он ему рад, он – Аля ему – Кире рад?
   Теплая волна заливает сердце Счастливчика. Что-то сжимает горло, приливает волной к глазам. Горячее, сладкое и мучительное счастье охватывает все его существо.
   Аля жив!.. Аля простил!.. Аля его любит! Рад ему! О, милый, добрый маленький Аля!
   Два прыжка, и Счастливчик уже около его постели, около Раисы Даниловны, покрывающей безумными поцелуями худенькое, все в поту, личико сына.
   Он обвивает рукой мокрую, укутанную теплым платком головку больного и, наклонившись к его уху, шепчет:
   – Прости меня! Прости, Аля! Пожалуйста, прости, я не нарочно!
   Голубые глазки поднимаются на Киру с неизъяснимым чувством любви и ласки. О, как хороши эти детские глазки! Какое ангельское выражение запечатлено сейчас на детском личике Али!
   – Я люблю тебя, Счастливчик! Я так люблю тебя! Как брата люблю! У меня нет ни брата, ни сестры, хочешь, мы будем братьями с тобою? – чуть слышно шепчут ссохшиеся от недавнего жара губки.
   Хочет ли он?
   И Аля еще может спрашивать его об этом? Конечно, он хочет, хочет!
   Кроме Ляли и Симочки, у него, у Счастливчика, еще будет брат! Милый, добрый брат, милый, славненький Аля!
   О, он счастлив! Счастлив!
   – Спать! Сейчас же спать! – шутливо приказывает больному доктор и, сделав знак Алиной маме и Счастливчику выйти, снова один остается в комнате больного.
//-- * * * --//
   – Счастливчик!
   Кира как сквозь сон слышит голос бабушки, видит ее лицо… Лицо Али тоже… Ловит чей-то тихий шепот… и не может раскрыть глаз от охватившей его дремоты.
   Бессонная ночь, страх за жизнь Али, пережитые за день волнения теперь дают себя знать. Он лежит на жесткой постели все в той же убогой комнатке в чужом доме и никак не может прийти в себя.
   А крошечная комнатка полна народу: тут и бабушка, и Раиса Даниловна, и Ами, и Франц.
   Зачем Франц – этого Счастливчик понять не может. Не может разобрать и того, что говорит бабушке Раиса Даниловна, говорит горячо, пылко, то и дело обращая восхищенный взгляд на него, Киру.
   – Это такой чудный, такой добрый, такой великодушный мальчик! – слышится Кире точно сквозь сон.
   Потом его поднимают и несут куда-то…
   Надевают на него что-то тяжелое, теплое и опять несут.
   Он приходит в себя только в карете. Тревожные лица бабушки и monsieur Диро вглядываются в нег о… И ни тени неудовольствия на обоих… А он-то еще вчера провинился перед ними!.. И сегодня ушел потихоньку! О, как гадко, гадко все это! И, сознавая вполне свою вину перед ними, Счастливчик тихонько берет руку бабушки и целует, целует без конца. Потом внезапно, точно вспомнив, говорит как в дремоте:
   – Бабушка, милая, прости, я не хотел никого обидеть… Спроси Симочку, она все знает, до капельки все… И еще, бабушка, помоги Алиной маме… Пригласи ее давать уроки нам – мне, Ляле, Симочке – вместе с Авророй Васильевной. Ведь они такие бедные!.. Им кушать нечего иногда бывает, бабушка… И… и… я не могу больше жить отдельно от Али… Ведь мы братья теперь, понимаешь, бабушка, братья… Родные братья! Ты понимаешь?
   – Понимаю-понимаю, все будет сделано, как ты хочешь, Счастливчик. Успокойся, мой голубчик! – спешит ответить Валентина Павловна внук у, и ее встревоженное лицо озаряется любящей улыбкой.

Глава XXXX

   Май. Сирень цветет за окном. Ее пряный душистый аромат врывается в гимназическую залу. Солнце заливает ее стены, веселыми блестками ложась на них и на паркете, блестящем и гладком, как стекло.
   В гимназической зале торжество: раздача наград в последний день учебного года.
   Учителя, начальство, родственники гимназистов – все явились в гимназию посмотреть торжественное событие.
   Посреди залы стол, покрытый алым сукном, вокруг стола поместилось гимназическое начальство. Вдоль стен шпалерами [21 - Шпале́ры – здесь: ряды, шеренги.] стоят ученики. Родственники и близкие размещены там, дальше, на стульях.
   Пропели певчие торжественный гимн, и инспектор начинает вызывать отличившихся учеников.
   Начинает с младшего класса.
   – Иван Курнышов, за отличное прилежание – первая награда! – слышится отчеканивающий на всю огромную комнату каждое слово голос инспектора.
   Помидор Иванович, краснее, чем когда-либо, смущенный и счастливый, идет к столу.
   Ему вручают красивую большую книгу в роскошном переплете с золотым обрезом.
   – Молодец! Довольны тобою! Можешь сказать родителям, – говорит инспектор, кладя руку на круглую, как шар, стриженую головку мальчугана.
   Чье-то сдержанное всхлипывание слышится в углу. Худенькая, иссохшая в труде мать Вани со скромно повязанною темной косынкой головою плачет от счастья.
   – Голубчик ты мой! Господь пошли тебе счастья, сыночек! – и целует, целует своего красного как маков цвет сынишку.
   – Иван Янко! – снова звучит начальнический голос. Маленький хохол, успевший уже подраться позади других с Верстою и ущипнуть мимоходом Калмыка, как встрепанный вылетает на середину залы.
   Ах, эти шельмоватые синие глаза, эта лукаво улыбающаяся красивая рожица, эти спутанные непокорные кудри – сколько во всем этом жизни и огня!
   – Шалун, – говорит ему инспектор и сердито грозит пальцем, – если бы так же, как учишься, и вел себя!
   Ивась тоже получает награду: нарядную, прекрасную книгу с золотым обрезом.
   – Ух, важно! – говорит он шепотом товарищам и за их спинами выделывает незаметно для глаз начальства первое залихватское па родного гопака.
   – Кирилл Раев!
   Глаза бабушки, Ляли, Симочки, А ми, Мик-Мика, Авроры Васильевны, Раисы Даниловны (Алина мама уже два месяца как вошла в семью Раевых и живет у них в качестве друга и учительницы музыки, а с ней вместе живет ее ненаглядный Аля) – все прикованы сейчас к Счастливчику.
   Без тени смущения, спокойный и уверенный в себе, как всегда, Кира подходит к покрытому алым сукном стол у. Вся зала смотрит на хорошенького белокурого мальчика с такими огромными, умными и серьезными глазами.
   – Третья награда! – говорит инспектор и не удерживается, чтобы не погладить по плечу представшего перед ним серьезного маленького человечка.
   Кира краснеет и, взволнованный, держа в дрожащих руках красивую книгу в красном переплете, направляется к первому ряду стульев, где сидят его близкие.
   – Поздравляем, поздравляем! – шепчут радостно бабушка, Голубина, Аврора Васильевна и Ами.
   – О, если бы мама с папой были живы и видели это, – тихо, чуть слышно, лепечет Ляля, покрывая бесконечными поцелуями лицо своего маленького брата. – Вот-то они обрадовались бы, узнав, как хорошо учится Кирочка!
   – Что ж тут хорошего? – притворно сердится Мик-Мик. – Я думал, он первую получит, и Кира мог ее легко получить, а между тем он… Эх-ма, подвели вы меня, Счастливчик! – делая отчаянную гримасу, с безнадежным видом заключает он.
   – А вот мой Аля и ничего не получил! – с легким вздохом, словно утешая огорченного студента, говорит Раиса Даниловна.
   – Ваш Аля – маленький ангел… Он сам собой представляет высшую награду, которую послал вам Господь, Раиса Даниловна.
   И, говоря это, бабушка в то же время ласкает отросшие за год кудри Киры.
   Раиса Даниловна, в свою очередь, прижимает к груди Алю.
   Все довольны, только Мик-Мик никак не может успокоиться.
   – Как хотите, Счастливчик, – говорит он ворчливо, скашивая как-то странно и смешно глаза, отчего Си-мочка в забывчивости едва не фыркает на всю залу, – как хотите, а в будущем году не являться без первой награды, а то съем! Съем без сахара и без масла!
   И он при этом лязгает зубами, желая показать, как он, большой и высокий Мик-Мик, съест маленького хрупкого Счастливчика.
   Все смеются. Смеется и Счастливчик, и, разумеется, веселее всех.
   – В будущем году! – говорит он, оживленно поблескивая своими красивыми глазенками. – О! В будущем году я постараюсь, и у меня не будет ни одного кола, ни одной пары. Ни троицы даже – все четверки и пятерки. Вот увидите! О, вы будете довольны! Увидите, милый Мик-Мик!

Щелчок

Часть первая

Глава I

   На утренней заре, за долго до восхода солнышка, из леса выехало несколько крытых грязным полотном телег.
   Лишь только телеги остановились на лесной опушке, из-под навесов их выскочили смуглые, черноглазые, курчавые люди с вороватыми лицами и грубыми голосами.
   Взрослые мужчины, одетые в рваные куртки, со старыми мятыми шляпами на головах, с порыжевшими запыленными сапогами, принялись отпрягать лошадей, в то время как пестро и ярко наряженные в цветные лохмотья женщины и грязные, до черноты загорелые ребятишки в одних холщовых грубых рубашонках вместе с подростками стали собирать сухие ветви и сучья для костра.
   Вскоре костер этот был готов и запылал среди лужайки у леса.
   Одна из женщин поставила на огонь большой черный таганец с крупою, другая, старая, с седыми лохмами, выбившимися из-под платка, взяла в руки огромный каравай хлеба и большой кухонный нож.
   – Эй вы, дармоеды, подходи за едою! – закричала резким голосом старуха и, нарезав хлеб ломтями, стала оделять им толпившихся вокруг нее ребят.
   Последние с жадностью хватали куски, причем старшие из ребятишек вырывали хлеб у младших. Поднялись невообразимый шум, гам, писк и плач.
   Старуха с крючковатым носом издали погрозила костлявым пальцем расшумевшейся детворе, но те и не подумали утихнуть. Напротив, еще отчаяннее закипела, еще более усилилась возня.
   – Эй, Иванка, уйми ребят, что ли! Сладу с ними нет! – крикнула кому-то старуха.
   Из-под навеса ближайшей из телег вылез высокий широкоплечий мужчина, одетый чище и лучше остальных, с серебряной серьгой в ухе, с длинною ременною плетью в руке.
   – Эге, мелюзга не в меру расшумелась! – свирепо взглянув на дравшихся ребятишек, крикнул он что было сил и, взмахнув своей страшной плетью, опустил ее на спины дерущихся ребят.
   Дружный отчаянный визг огласил опушку, и малыши, как стая испуганных воробьев, разлетелись все в разные стороны от сурового дяди Иванки и его страшной плети.
   – Еда поспела. Ступайте похлебку есть, – проговорила молодая женщина, хлопотавшая над таганцом у костра.
   На это приглашение со всех сторон потянулись прибывшие на опушку леса люди, стали рассаживаться у огня. Старуха нарезала хлеба, молодая сняла котелок с огня и поставила его перед усевшимися в кружок мужчинами. Каждый вынул из кармана деревянную ложку и стал с жадностью черпать ею похлебку, находившуюся в котле.
   Только подростки и малыши остались без завтрака. Они жевали черствые корки хлеба и с завистью поглядывали издали на евших у костра людей.

//-- * * * --//
   Смуглые люди были цыгане. Как и все цыгане, они вели бродячую жизнь, переезжали с места на место в своих крытых телегах, останавливаясь всем табором лишь на короткое время то здесь, то там, где-нибудь на краю деревни или вдали от города. И тут у них начиналась «торговля»: мужчины обменивали лошадей на рынках (по большей части дурных на хороших) или продавали неопытным людям своих никуда не годных лошадей; женщины же и дети бродили по окрестностям своих стоянок, гадали на картах или предсказывали судьбу по линиям рук, получая за это по нескольку копеек; чаще же всего, без всякого гадания, они выпрашивали милостыню.
   Но ходили небезосновательные слухи, что цыгане не прочь и воровать при случае, и где бы они ни побывали – везде как-то загадочно пропадали разные вещи.
   За это цыган повсюду презирали и преследовали, и они, никогда не останавливаясь подолгу на одном месте, старались укрываться вдали от селений.
   Таковы были люди, расположившиеся рано утром на опушке леса.

Глава II

   – Оставьте меня! Не мучьте меня! Что я сделала вам? Отпустите меня! Оставьте! Я не виновата! Я ни в чем не виновата! Отпустите же! Не троньте меня!
   Вдалеке от костра с рассевшимся вокруг него взрослым населением табора собралась группа подростков – черномазых мальчишек и девчонок, одетых в такие же, как у взрослых, грязные пестрые лохмотья. Схватившись за руки, они образовали небольшой хоровод и кружились с громким хохотом, свистом и улюлюканьем, выкрикивая то и дело резкие, грубые, бранные слова.
   В их кругу, со всех сторон замкнутая ими, металась девочка лет девяти-десяти.
   Маленькая, худенькая, тщедушная, с белокурыми, как лен, волосами, она резко отличалась от смуглых до черноты цыганских детей своею внешностью и белой кожей, слегка тронутой налетом загара и пыли.
   В ее больших синих глазах стояли слезы, все худенькое тело дрожало. Она испуганно смотрела взглядом зверька, затравленного до полусмерти, на кружившихся вокруг нее ребят.
   От быстрого кружения хоровода у девочки рябило в глазах, от крика и гама болела и кружилась голова. Сердце то замирало от страха, то колотилось в маленькой груди как подстреленная пташка.
   – Отпустите меня! Отпустите! – молила она со слезами на глазах, протягивая вперед худенькие ручки.
   Но шалуны не обращали внимания на ее просьбы и мольбы. Громче, пронзительнее раздавались их крики. Все быстрее и быстрее кружились цыганята. Всё резче хохотали они, потешаясь над маленькой жертвой, метавшейся среди круга и молившей их о пощаде.
   И вот неожиданно быстро остановился хоровод как вкопанный.
   Высокий, долговязый мальчишка лет четырнадцати, с неприятным воровато-бегающим взглядом и кривой усмешкой, отделился от круга, приблизился к девочке и заговорил, кривляясь и строя страшные гримасы:
   – Отпустим тебя, если ты нам спляшешь… Попляши, не смущайся, пряник дадим… А плясать не станешь – не взыщи… так тебя огрею кнутовищем, что небо покажется с овчинку. Ну, пляши! Слышишь, пляши! Ха-ха-ха! – заключил он громким хохотом свою речь.
   – Ха-ха-ха! – отозвались ему другие ребята таким же злорадным смехом. – Попляши, Галька, ну же, скорей попляши!
   Они запели гнусавыми голосами:

     Барышня-сударышня,
     Бараньи ножки…
     Барышня, попляши!
     Твои ножки хороши,
     Бараньи ножки
     Распрями немножко, —

   и, схватившись снова за руки, завертелись и запрыгали вокруг той, которую называли Галькой, угрожая ей кулаками, сверкая глазами и показывая языки.
   А Яшка Долговязый, как звали старшего мальчугана, совсем близко подошел к худенькой девочке и, выхватив из-за пояса кнут – почти такой же, как у дяди Иванки, хозяина табора, только поменьше размером, – взмахнул им над головой несчастной.
   – Пляши сейчас же, чужачка негодная! Ой, тебе говорю, Галька, лучше пляши!
   – Оставьте меня, я не умею плясать, – с отчаянием в голосе простонала девочка.
   – Ага, не умеешь! Хлеб наш цыганский умеешь есть, а плясать не умеешь! Каждая цыганка должна уметь петь и плясать. На то мы и вольные птахи, цыганские птицы певчие…
   – Я же собираю милостыньку… Я же не сижу без дела, – чуть слышным шепотом оправдывалась девочка.
   – Ха-ха! Много ты собираешь!.. Дармоедка ты, вот тебе и весь сказ!
   И, злобно сверкнув глазами и грубо дернув девочку за коротенькую белокурую косичку, болтавшуюся у нее за спиной, он прибавил:
   – В последний раз спрашиваю я тебя: будешь ты плясать нам или нет?
   И так как Галька, окаменев от испуга, не двигалась с места и только моргала полными слез глазами, он снова поднял руку с кнутом и высоко взмахнул им над головой своей жертвы.
   Отчаянный вопль боли и ужаса вырвался из груди девочки. Она протянула ручонки по направлению к лесу и громко закричала, собрав все свои силы:
   – Орля! Орля! Где ты? Спаси меня, Орля! Спаси!

Глава III

   – Я здесь! Здесь я, Галина! – послышался звонкий, свежий голосок, и на опушку леса выскочил мальчик лет двенадцати и в несколько быстрых прыжков очутился в кругу детей.
   – Ага! Опять обижали Гальку! Ну уж ладно, теперь не спущу! Держись! – крикнул он по-цыгански и быстрым взором смерил Яшку с головы до ног.
   Его черные с иссиня-белыми яблоками белков глаза сверкнули бешенством, сильные грязные руки сжались в кулаки. Курчавые волосы, ниспадая на лоб и брови, придавали дикий вид его смуглому лицу с яркими пунцовыми губами, сквозь алые каемки которых сверкали ослепительно белые, как сахар, зубы.
   Яшка был на целую голову выше вновь прибывшего цыганенка и года на два старше его. Но меньше всего об этом думал черноглазый Орля.
   – Раз! Два! Три!
   С быстротою и ловкостью кошки он прыгнул на грудь Яшки и вцепился в его плечи так быстро, с такой неожиданной силой, что тот не выдержал натиска, зашатался и, не сумев сохранить равновесия, очутился на земле.
   – Ага! Попался! Будешь знать теперь, как обижать Гальку!..
   Яшка бессильно барахтался, лежа на земле, а на груди его сидел торжествующий Орля. Сильный, здоровый, ловкий мальчуган напряженно сдавливал коленями ребра противника, в то же время руками прижимая его плечи к земле.
   Свободными оставались только ноги Яшки, которыми он и выделывал, желая вырваться из рук врага, такие уморительные и потешные движения, что, глядя на него, все остальные ребята не могли удержаться от смеха.
   – Ай да Орля! Молодец, Орля! Орел наш, недаром так зовется! – кричали они, позабыв, что только за минуту до этого были на стороне Яшки, который всячески подзадоривал их дразнить и мучить бедную Гальку.
   Этот смех и одобрения пришлись, однако, не по вкусу черноглазому Орле.
   – Эй, вы! Молчать у меня! Чего рты разинули? – закричал он звучным, сочным голосом. – Знай все: кто хоть раз пальцем посмеет тронуть Гальку, словом единым обидит ее, с тем я разделаюсь по-свойски! Слыхали?.. А ты, Долговязый, вот что, – добавил он с угрозою своему поверженному враг у, – ты у меня смотри: на этот раз отпущу – колотить не стан у, а впредь не помилую. Ты ведь знаешь, я сильнее тебя, Яков, и шутить не люблю… А чтобы ты помнил раз и навсегда слова мои, вот тебе в наказание…
   Тут с быстротою молнии Орля выхватил из руки все еще барахтавшегося под ним длинного цыганенка кнут и, в одну секунду разломив кнутовище на несколько мелких частей, далеко отшвырнул обломки в кусты. И прибавил уже с добродушным смехом:
   – Ну, какой ты теперь цыган, Яшка? Без кнута цыган – то же, что без седла конь! Осрамился ты, Долговязый, на долгие годы. И поделом тебе!.. Не будешь Гальку обижать.
   Красный, сконфуженный, униженный, поднялся с земли Яшка. Его злые, разгоревшиеся как уголья глаза метали целое пламя бешенства, зубы оскалились, как у дикого зверя.
   Орля сказал правду: кнут является неизбежной необходимостью каждого цыгана и подростка. Цыганята очень важничают, имея при себе хорошие, прочные кнуты. Потеря такого кнута считалась большой оплошностью как для взрослого, так и для мальчика-подростка.
   Вот почем у, рыча по-зверином у, озлобленный Яш-ка подступил к Орле с налившимися кровью глазами, с угрожающе сжатыми кулаками.
   – Слушай ты, молокосос! Да я тебя за это!.. Да я тебя за это!..
   Он не успел докончить своей угрозы. Пронзительный свисток пронесся в эту минуту по лесной опушке и замер в лесу.
   Дети разом встрепенулись и засуетились.
   – Дядя Иванка кличет! Хозяин кличет! Слышь, ребята, зовет хозяин! Бежим к нему, живо!
   И они кинулись дружной толпой в ту сторону, откуда слышался призыв свистка.
   – А мы еще посчитаемся с тобою! – пробегая мимо черноглазого Орли, прошипел ему в самое ухо Яшка. – Ты так легко не уйдешь от меня. Врешь, не уйдешь!
   – Ладно! Заведи раньше себе кнут, Долговязый, – добродушно ответил ему тот и, взяв за руку все еще плакавшую девочку, произнес не то ласково, не то ворчливо: – Ну, полно, не реви, Галька! Страсть не люблю, когда ревут! Слышишь? Перестань сейчас же! Дядя Иванка звал. Идем к нем у, – и, держа за руку девочку, он поспешил на зов вслед за другими ребятами.

Глава IV

   Под ветвями развесистой липы, на пне срубленного дерева, сидел высокий цыган с серьгою в ухе и строгими, суровыми глазами поглядывал на всех из-под нахмуренных бровей.
   Это и был хозяин и начальник табора, дядя Иванка, очень суровый, взыскательный человек, безжалостно наказывавший своих подчиненных за малейшую провинность.
   При каждой новой остановке табора дядя Иванка делал тщательный осмотр всем приобретенным на последней остановке добычам.
   Старшие уже успели сдать хозяину все, что сумели выклянчить или награбить у людей, теперь наступила очередь подростков и детей.
   – Эй вы, команда, все собрались? – грубым голосом окликнул хозяин сбежавшихся к нему ребят.
   – Все, дядя Иванка! Как есть все! – отозвались те дружным хором.
   – Ну так живо показывай, у кого что есть.
   Едва только цыган успел сказать это, как дети бросились врассыпную, каждый к своей телеге.
   Бросился и бойкий Орля, Галькин защитник, вместе с другими.
   Только одна белокуренькая Галька осталась стоять перед дядей Иванкой с потупленными глазами и опущенной на грудь головой.
   Ей незачем было бежать за добычей. Она ничего не смогла выпросить в тех усадьбах и деревнях, около которых они останавливались табором последние дни. Беленькая Галька не умела воровать, а милостыню цыганкам подают скупо.
   Впрочем, Галька не была цыганкой.
   Лет восемь тому назад Орлина мать, чернобровая красавица Марика, привела откуда-то хорошенькую, нарядно одетую двухлетнюю девочку, сказав, что нашла ее заблудившейся в лесу.
   Девочку, названную тут же цыганами Галькой (очутившись среди цыган, с испуга бедная крошка никак не могла сказать, как ее зовут), решено было оставить в таборе и научить просить милостыню по деревням. Марика надеялась, что хорошенькой беленькой нежной девочке будут подавать больше, нежели грубым, вороватым цыганским ребятишкам, но она жестоко ошиблась. Гальке не приходилось часто собирать милостыню. Она постоянно прихварывала и больше лежала на грязной перине под на весом телеги, чем ходила с протянутой ручонкой.
   Ее за это невзлюбили в таборе, считая белоручкой и дармоедкой. Пока жива была Марика, заступавшаяся за свою питомицу, жизнь Гальки еще не была особенно тяжела. Но вот, случайно простудившись, Марика схватила болотную лихорадку и, проболев недолго, умерла. И Гальку начали травить и мучить взрослые и дети.
   Один только Орля, ее названый брат, защищал приемную сестренку как только мог. Не раз он выручал ее из беды, не раз спасал ее от побоев, от страшного кнута дяди Иванки, уделяя бедной девочке часть добычи, которую особенно ловко приобретал он по усадьбам и деревням.
   Но сегодня, как нарочно, история с Яшкой вытеснила из головы Орли мысль о том, что Галька с пустыми руками идет пред грозные взоры страшного хозяина. Да и сама Галька, затравленная Яшкой и его сообщниками, забыла об этом.
   Нет, сегодня ей не миновать кары…
   Сердце девочки дрогнуло и сильно забилось.
   Между тем к дяде Иванке снова сбежались ребятишки шумной гурьбой. Каждый из них принес что-нибудь.
   У Орли под мышкой отчаянно бился и визжал поросенок. Яшка тащил кудахтавшую куриц у, его сестра, рябая Дарка, – пару утят, Аниска-кривой – огромный каравай хлеба, кто-то – красную крестьянскую рубаху, кто-то – пояс и горшок с остатками каши. Даже маленький семилетний Михалка сумел стащить из-под носа зазевавшейся хозяйки пару стоптанных туфель.
   Каждый из ребят с гордостью складывал свою добычу к ногам хозяина и отходил от него, очень довольный хозяйской похвалой.
   Наконец последний мальчуган принес и бросил на колени дяди Иванки огромный кочан капусты, стащенный им на огороде.
   Теперь наступила очередь Гальки, и глаза всех направились на нее.

Глава V

   – Ну, а ты, белоручка, что принесла? – неожиданно загремел над испуганной девочкой грозный хозяйский окрик.
   Галька, едва держась на ногах, дрожа всем телом, выступила вперед.
   – Я… я… я… – начала было девочка.
   – Опять ничего? Это в который же раз ты ничего не приносишь?! – топнув ногою, крикнул дядя Иванка, и глаза его под нахмуренными бровями загорелись злобным огнем.
   Молчание Гальки, ее испуганный вид и бледное как снег лицо не разжалобили свирепого сердца цыгана, а, казалось, напротив, еще более того распалили в нем злобу и гнев.
   Он строго посмотрел на девочку, ударил себя рукой по колену и сказал:
   – Ну, довольно, моя милушка! Нынче же снимется и отойдет отсюда табор, а тебя мы покинем в лесу. Хочешь – умирай голодной смертью, хочешь – ищи себе новых благодетелей, а нам такая дармоедка, как ты, не нужна.
   Услышав эти слова, бедная девочка задрожала всем телом.
   Как ни тяжела была ее жизнь впроголодь и в грязи у цыган, но все же у нее был хоть угол в телеге и кусок хлеба с остатками похлебки.
   А самое главное – здесь был Орля, ее милый братик и заступник, которого одинокая Галька любила всеми силами своей детской души. Без Орли вся жизнь для Гальки казалась бессмысленной и ненужной.
   И вот она принуждена покинуть Орлю и остаться одна-одинешенька в этом глухом, жутком лесу…
   Девочка закрыла обеими ручонками побледневшее личико и тихо, жалобно застонала.
   – Дядя Иванка! – звонко выкрикнул детский голос, и Орля с быстротою стрелы вылетел из толпы, расталкивая ребятишек и взрослых. – Дядя Иванка! Слышишь! Исхлещи меня кнутом до полусмерти, а Гальку оставь! Оставь, молю тебя об этом! – вне себя, захлебываясь и волнуясь, выкрикнул мальчик и повалился в ноги хозяину, обвивая руками его колени.
   – Пошел вон! Еще что выдумал! Просить за дармоедку!.. Сказано, выброшу ее из табора – и делу ко…
   Дядя Иванка осекся, смолк внезапно, оборвав на полуслове свою фразу, и замер на месте…
   Замерли и все остальные, взрослые и дети, замер весь табор.
   Прямо на них по дороге скакали пять всадников. Один взрослый – тоненький студент в белом кителе [22 - Ки́тель – летняя куртка военного покроя, с воротником-стойкой и накладными карманами.], и четыре мальчика-гимназиста – все на обыкновенных сытых и быстрых господских лошадях, а один, передний всадник, крошечный по росту мальчуган, белокурый и хорошенький, на статном чистокровном арабском коне.

   При виде этого коня дух замер у всего населения табора. Такого красавца еще не встречали на своем пути ни дядя Иванка, ни все остальные цыгане за всю их жизнь.
   Рыжая шерсть лошади червонным золотом отливала в лучах утреннего солнца. Пышной волной струились пушистая грива и хвост. Стройная лебединая шея гордо выгибала прекрасную голову с парою горячих как уголья глаз и розовыми трепетными ноздрями.
   – Смотрите, господа, – цыгане! Целый табор! Как это их не видно из усадьбы от нас! – серебристым голоском крикнул передний маленький всадник и круто осадил красавца коня. Осадили своих лошадей и другие.
   Цыгане поспешили навстречу вновь прибывшим.
   Старая цыганка Земфира, помахивая своими седыми лохмами, подошла к старшему из всадников, черненькому студенту.
   – Барин-красавец, хороший, пригожий, – затянула она гортанным неприятным голосом, протягивая смуглую морщинистую руку, – дай ручку, посеребри ладош-к у, алмазный барин, брильянтовый, яхонтовый!.. Земфира судьбу твою тебе расскажет… Всю правду скажу, ничего не утаю, барин хороший, пригожий, посеребри ручку, богатый будешь, счастливый будешь, сто лет проживешь! Посеребри ручку моему Ваньке на рубашечку, Сашке на юбку!
   На эту странную гортанную болтовню черненький студент только рассмеялся звонким молодым смехом.
   – Не надо сто лет, бабушка, ой не надо… Что же это: все свои перемрут, а я один останусь столетний! Скучно! – отмахиваясь от гадалки, шутил он.
   – А ты посеребри ручку, глазки твои веселые, – не унималась Земфира.
   Студент с тем же смехом полез в карман и, достав какую-то мелочь, подал старухе.
   – Да и не нужно гадать, я сам гадать умею, – смеялся он.
   В это время Иванка и другие цыгане окружили маленьких всадников и жадными глазами разглядывали красавца коня. Белокурый мальчик, сидевший на нем, весь зарделся от удовольствия при виде такого внимания к своему скакуну.
   – Хороший конь! Редкий! Откуда он у тебя?.. Поди, тысячу рублевиков за него дадено, – сверкая глазами, выспрашивал гимназиста цыганский начальник.
   – Не знаю, сколько! Мне его бабушка подарила, когда я перешел из первого класса во второй, – с некоторой гордостью отвечал гимназистик.
   – А эти кони тоже, поди, бабушкины? – снова спросил цыган.
   Мальчик не успел ответить. Черненький студент подъехал к нему и, перегнувшись в стременах, сказал по-французски:
   – Ну, не советую распространяться больше. Среди цыган много воров… Бог ведает, что у них на уме сейчас… Поэтому всего благоразумнее будет повернуть домой и скакать обратно. Ну, друзья мои, стройся – и вперед рысью марш!..
   И черненький студент первый пришпорил свою лошадь. Четыре мальчика последовали его примеру и, кивнув цыганам, во весь опор понеслись по мягкой проселочной дороге.

Глава VI

   – Вот так конь!
   – Не конь, а картина!
   – Жизни не пожалею за такого коня!
   – Диво-лошадь, что и говорить! Тысячу стоит, ничуть не менее…
   Так говорили между собою цыгане.
   Всадники давно уже скрылись из вид у, а цыгане, всем табором собравшись в круг, все еще жадно смотрели вслед ускакавшим.
   Наконец дядя Иванка вернулся первым на свое место под липой и, почесав кудлатую голову, проговорил:
   – Такого коня в жизни я не видывал еще доселе. Теперь день и ночь о нем думать буду… И том у, кто мне этого коня раздобудет, я все отдам, ничего не пожалею! Помощником, рукою своею правою сделаю, как брата родного лелеять стану и беречь, а состарюсь – весь табор ему отдам под начальство, хозяином и старшим его на до всеми поставлю… Только бы вызвался кто из молодцов раздобыть мне красавца коня!
   Едва успел окончить свою речь хозяин, как все находившиеся в таборе мужчины, юноши и подростки шумною толпою окружили его и загалдели своими гортанными голосами:
   – Пошли меня, дядя Иванка!
   – Нет, меня пошли! Я тебе это дело оборудую ловко!
   – Лучше меня, хозяин, у меня счастье особенное!
   – А мне бабка-колдунья наворожила удачу – всякий раз счастливо коней уводить.
   – Ладно, врешь ты все! Я тебя счастливее! Все это знают… Я докажу, пускай только хозяин меня пошлет…
   Вдруг звонкий детский голосок покрыл мужские:
   – Дядя Иванка, пошли меня!
   И, сверкая глазами, Орля вынырнул из толпы.
   Дружный насмешливый хохот встретил его появление:
   – Тебя?.. Да ты бредишь, что ли, мальчишка!
   – Не суйся не в свое дело, не то попадет!
   – Ишь ты! Наравне со старшими нос сует тоже!
   – Проучить бы его за это, братцы!..
   – Кнутом бы огреть, чтобы небу жарко стало!
   – И то бы кнутом!
   Последние слова точно огнем опалили Орлю. Он затрепетал всем телом, вытянулся как стрела. Лицо его побледнело, губы вздрогнули, и белые зубы хищно блеснули меж ними. В черных глазенках загорелся гордый огонь.
   – Дядя Иванка! – проговорил он, окидывая окружавших его цыган презрительным взглядом. – Ты – хозяин и начальник на до всеми, следовательно, голова. И ты меня хорошо знаешь. Кто тебе больше меня добычи приносит? Никто!.. Двенадцать годов мне, а другой старый цыган послужил ли табору так, как я?.. Вспомни: я тебе трех коней у помещика увел, корову у крестьянина, из стада четырех баранов, а сколько перетаскал поросят, овец да кур, и счет потерял… Сам ты меня в пример другим ставишь, Орленком – Орлей прозвал за лихость, так почто же позволяешь издеваться надо мной? Вот они все за награду тебе коня привести обещают, а мне ничего не надо от тебя. Одного прошу: приведу коня – не выгоняй Гальки, дай ей жить у нас, не заставляй ходить на работ у. А больше ничего не спрошу… Так пошли же меня, дядя Иванка, Богом тебя заклинаю, пошли!
   Горячо и убедительно звучала речь мальчика. И когда он кончил, долгое молчание воцарилось кругом.
   Дядя Иванка сидел, опустив голову на грудь, и что-то раздумывал. Прошло минут пять. Наконец он поднял голову снова и обвел глазами толпившихся вокруг него и Орли мужчин и женщин.
   – Слушайте все! – возвысил он голос. – Мальчишка правду сказал. Ловчее и проворнее его не найти среди нас. Да и ростом он много меньше всех нас будет. Куда мы, большие, не пролезем, он без труда пройдет. Его и посылаю… Слышь, Орля? Посылаю тебя! Отличись, Орленок! Приведешь коня – тебя и твою сестренку к себе возьму в хозяйскую телегу и заместо родных детей буду держать… Вырастешь – опять-таки хозяином вместо себя назначу. И Гальке не житье будет, а масленица тогда. Так и знай… Если же бахвалишься зря и коня не раздобудешь, не погневись, мальчик: тебя кнутом исполосую, а Гальку брошу среди леса – ты это знай…
   А теперь к дел у. Не надо нынче идти на работу! Собирайтесь, женщины! Сейчас двинемся в путь, отойдем подальше через лес, на прежнюю стоянку… Слышишь, Орля, мчись во весь опор. А как уведешь коня, прямо к последней нашей лесной стоянке лети – там тебя и будем дожидать, – закончил свою речь, обращаясь к мальчику, дядя Иванка.

Глава VII

   Ночь. Светлые сумерки окутали землю. Легкий июньский полумрак прозрачен. Отчетливо видно в нем, кто идет по большой дороге к усадьбе. Но если прокрасться вдоль берега большого пруда с обрывистыми берегами, можно остаться невидимым в тени ракит.
   Небольшая вертлявая фигурка крадется по самому береговому скату, держась за ракитовые кусты. Над головою раскинулись шатром плакучие ивы, и под ветвями их можно укрыться от зорких глаз.
   Орля вышел из лесу сразу после заката солнца. Он прокрался между двумя стенами молодой, чуть поднявшейся ржи и достиг пруда. Здесь, под кустом ракиты, дождался он предночных сумерек и пошел дальше.
   Теперь уже и до усадьбы рукой подать. Вот белеют стены господского дома за деревьями сада… Лишь бы пробраться в сад, где гораздо темнее от частых деревьев и кустов. А там он осмотрится и проберется дальше под тенью крон до самого двора, к конюшням.
   Жутко одно: не умолкая, трещит у господского дома сторожевая трещотка, и то и дело лают собаки, будя ночную тишину.
   Про собак Орля вспомнил, проводя последние минуты в таборе. Он захватил для них с собою сухих корок черного хлеба.
   Медленно прокрался цыганенок берегом пруда и по-добрался к изгороди усадьбы. Она была невысока: аршина два, не выше.
   Выждав время, когда трещотка ночного сторожа затихла в отдалении, Орля быстрыми движениями рук и ног вскарабкался на забор и оттуда соскочил в сад, прямо в колючие кусты шиповника. Больно исцарапав себе лицо и руки, но не обратив на это никакого внимания, мальчик бросился вперед, держась все время в тени деревьев.
   В господском доме все спали. В окнах усадьбы было темно. Только по-прежнему на дворе, за садом, лаяли неугомонные цепные собаки.
   Орля двинулся вперед, сделал несколько шагов и внезапно замер на месте.
   По садовой аллее шли две мужские фигуры, надвигаясь прямо на него.
   Одним прыжком мальчик скакнул за дерево и, спрятавшись за его широким стволом, ждал, когда эти двое пройдут мимо.
   Вот они ближе, еще ближе…
   Теперь Орле слышно каждое слово их разговора.
   – Надо зайти в конюшню, барчукову коньку корму к ночи задать, – проговорил высокий мужчина своему спутник у.
   – И я с тобою, дядя Андрон. Лишний разок погляжу на барченково сокровище, – отозвался молодой, юношеский голос.
   – Есть на что и взглянуть. Говорят, старая барыня этого коня за тысячу рублей у одного коннозаводчика купила. Уж больно жалеет да балует Валентина Павловна своего внучка…
   «Это они, наверное, говорят про ту лошадь… И к ней они идут… Надо за ними следом… Сейчас же, сию минуту», – забыв страх и опасность, весь дрожа от нетерпения, волновался в своем убежище Орля.
   Лишь только оба спутника миновали дерево, за которым притаилась тонкая фигура Орли, мальчик выступил из-за него и, держась все еще в тени, стал с удвоенной осторожностью красться за ними…
   Если бы одному из шедших впереди мужчин пришла охота оглянуться, мальчик, вне всякого сомнения, был бы замечен, так как светлая ночь начала июня была не намного темнее дня.
   Боясь дохнуть, прижимая руку к сильно бьющемуся сердцу, Орля следовал за темными фигурами, то останавливался, то скользил как призрак – легко, бесшумно.
   Так дошли они до изгороди.
   Вот один из мужчин открыл калитку и вошел со своим спутником во двор.
   Цепные собаки встретили обоих радостным лаем, приветствуя как своих, но сейчас же глухо зарычали, почуяв присутствие Орли, успевшего тоже прошмыгнуть в калитку забора, отделявшего сад от двора, и скрыться за углом какой-то пристройки.
   В эту минуту старший из спутников сказал:
   – Я открою конюшню, а ты сходи ко мне, в кучерскую, Ванюша, принеси сахару – там, на столе лежит… Страх как разбойник этот, барчуков Ахилл, до сахару охотник.
   – Ладно, принесу, дядя Андрон, – и младший из мужчин зашагал по двору к дальним строениям.
   Кучер вынул из кармана ключ и открыл им двери здания, за углом которого спрятался Орля.
   Сердце мальчика забилось сильнее. Легкий крик восторга чуть не вырвался из его груди.
   Здание оказалось конюшней, и из глубины ее послышалось веселое ржание коня.
   Это был тот самый конь-красавец, за которым Орля пришел сюда, на чужой двор, и ради которого он поставил на карту всю свою дальнейшую жизнь и счастье свое и Гальки.
   Сквозь щель конюшни мальчику хорошо видна была гнедая статная фигура лошади, стройная шея, заплетенные на ночь грива и хвост.
   «Теперь или никогда!.. Он сейчас придет, тот, другой, в конюшню, зададут корм и уйдут, закрыв за собой дверь, – вихрем проносились мысли в голове Орли. – Стало быть, надо взять коня сейчас же, сию минуту!» – решил он, дрожа всем телом от обуявшего его волнения.
   Весь план похищения был придуман Орлей в одну секунду. Надо было только выполнить его половчей.
   И, подавив в себе через силу нараставшее с каждым мгновением волнение, Орля неслышно выбежал на середину двора. Не обращая внимания на привязанных на цепь собак, глухо зарычавших и кинувшихся к нему навстречу, он приложил руку ко рту трубою и за-кричал громким, отчаянным голосом на весь двор и сад:
   – Пожар! Горим! Горим! Спасайтесь!
   И снова порхнул за дверь сарая.
   Оглушительным лаем и визгом покрыли собаки этот крик мальчика. Они рвались, беснуясь, со своих цепей, но Орле уже было не до них.
   Из конюшни, встревоженный криком, выскочил кучер.
   – Где пожар? Что горит? – растерянно кричал он и, сообразив, что надо делать, бегом бросился к дому.
   Этого момента только и ждал Орля.
   Стрелою кинулся он в конюшню, дрожащей рукой схватил за повод красавца коня, вывел его на двор, одним ловким прыжком очутился на его спине и, изо всей силы крикнув ему в уши: «Гип, гип, живо!» – хлестнул что было мочи лошадь по золотистым бокам выхваченной из-за пояса плеткой.
   Молодое горячее животное сразу взяло с места карьером [23 - Карье́р – здесь: самый быстрый бег лошади, ускоренный галоп.]и понеслось стрелой по двору под оглушительный лай собак и отчаянные крики кучера, понявшего теперь, в чем дело.
   Сделав высокий прыжок, лошадь перескочила через изгородь, отделявшую двор усадьбы от дороги, и помчалась прямо к лесу, унося Орлю, вцепившегося руками в ее гриву.

Глава VIII

   – Держи его! Лови! Держите разбойника! Барчукову лошадь украли! Карраул!.. – неслись за Орлей отчаянные крики.
   Страшная суматоха, шум, крики, брань, угрозы – все это понеслось за ним вдогонку.
   Скоро к этим звукам присоединились и другие: топот нескольких пар лошадиных копыт возвестил юного цыганенка о мчавшейся за ним погоне.
   Он улучил минуту и оглянулся. За ним скакало трое мужчин. Их темные фигуры резко выделялись на сером фоне июньской ночи.
   Орля снова выхватил кнут и изо всей силы ударил им коня.
   Красавец конь теперь уже не бежал, а мчался… Словно летел по воздуху… Но, как ни странно это казалось Орле, лошади его преследователей не отставали от лихого скакуна. По крайней мере, расстояние между мальчиком и погоней все уменьшалось и уменьшалось с каждой минутой.

   Вот уже первый из преследовавших Орлю всадников приблизился настолько, что мальчугану хорошо слышны и прерывистое дыхание его лошади, и резкие звуки ее копыт, и мужской голос, кричащий ему в спину:
   – Эй, остановись! Тебе говорят, стой, парнишка! Ой, остановись, лучше будет! Все равно не уйти!
   Но Орля в ответ на эти крики только теснее сжимал крутые бока лошади да судорожнее впивался цепкими пальцами в ее гриву.
   Теперь он почти достиг леса. До опушки его оставалось каких-нибудь десять-двенадцать саженей [24 - Саже́нь – старая русская мера длины, равная 2,1 метра.].
   Еще немного, и он вне опасности.
   Но что это? Хриплое дыхание лошади и топот копыт слышны уже совсем близко, за его спиной… Слышны и угрозы передового всадника… Он почти нагоняет его… Почти нагнал…
   С замиранием сердца пригибается Орля к шее коня. Гикает ему в ухо. Изо всей силы ударяет нагайкой, и… Он в лесу…
   Передний всадник кричит в бешенстве:
   – Стой! Остановись! Все едино поймаю!
   Но Орля торжествующе взвизгивает ему в ответ:
   – Поймал! Как же! Держи карман шире!
   Он уже в лесу. Погоня отстала.
   Вдруг сквозь деревья ближайшей чащи он видит всадника на малорослой вороной лошадке.
   «Батюшки, да это Яшка! Длинный Яшка! Зачем он здесь?!» – проносится быстрая мысль в голове мальчика.
   И, совершенно упустив из памяти то, что Яшка его первый враг, Орля кричит весело, желая поделиться с ним своей удачей:
   – Яшка! Видишь! Удалось-таки! Увел-таки ко…
   Он не докончил, смолкнув на полуслове.
   Длинный Яшка поднимает рук у, взмахивает ею, и в тот же миг большой острый камень ударяет Орлю в голову, чуть повыше виска.
   Отчаянный, полный ужаса и боли крик прорезывает тишину леса, и, выпустив повод, Орля как подкошенный, обливаясь кровью, без чувств падает на траву.
   Почти одновременно с этим Длинный Яшка хватает украденного коня за повод и, стегнув свою лошадь, мчится в чащу, уводя за собою на поводу Орлину добычу.
   В это время погоня въезжает в лес.
   – Гляньте-ка, братцы, никак кто-то лежит!
   Кучер Андрон первым замечает бесчувственного окровавленного мальчика посреди лесной дороги. Он слезает с лошади и наклоняется над ним.
   Подъезжают и другие: конюх Иван и сторож Антипка. – Да это тот самый, который лошадь украл! – неожиданно вскрикивает последний. – Куда ж это он отвел коня?
   – Ври больше! Этот маленький, а тот, поди, конокрад большой был!
   – Ну да, большой! Чуть от земли видно. Тоже скажешь. Ночь не темная – видно было, как скакал.
   – Братцы, да он мертвый, весь в крови! Неужто ж Ахилл его сбросил?
   – Должно быть, что так…
   – По делам вору и мука. А лошадь-то, лошадь где поймать?
   – Где поймаешь ночью? Завтра утром сама придет, дорогу знает к стойл у. А вот с мальчишкой-то что делать?
   – Известно – в полицию… Мертвый ведь он…
   – До урядника [25 - Уря́дник – низший чин сельской полиции в дореволюционной России.]пять верст… А пока что домой бы…
   – Братцы, глядит-ка, – дышит… Не помер он… Простонал никак! В больницу бы его!
   – Сказал тоже – в больницу! За десять верст больница-то… А видишь, кровь так и хлещет из раны… Того гляди по дороге умрет.
   – Дяденька Андрон, а что, ежели в усадьбу его? Барышня раз навсегда приказали к ней доставлять всех увечных птиц и больных собак, – поднял нерешительно голос молоденький конюх Иван.
   – Да ведь то животное, а это человек, и притом злостный человек: вор, конокрад, – запротестовали в два голоса Андрон и Антипка.
   – Так тем пуще надо. Не погибать же душе христианской.
   – Воровская у него душа, цыганская… Ну, да и впрямь, снести бы… Может, в усадьбе-то отойдет да скажет, куда лошадь девал. Несем-ка его в усадьб у, братцы!
   И Андрон нагнулся над бесчувственным Орлей и с помощью конюха Вани поднял его и понес. Антип взял их лошадей за поводья, и печальное шествие двинулось по направлению к усадьбе.

Глава IX

   Проснулся господский дом. В окнах его замелькали огни.
   На террасе собрались все обитатели усадьбы: Валентина Павловна Раева с внуком Кирой и калекой внучкой, хромой четырнадцатилетней девочкой Лялей, ходившей на костылях; их гувернантка, Аврора Васильевна, – пожилая сухая особа; француз, добродушный старичок monsieur Диро, или Ами, как его называли дети; репетитор белокурого черноглазого мальчика Киры, поразительно маленького для своих десяти лет, – дальний родственник Раевых, студент Михаил Михайлович Мирский, Мик-Мик по прозвищу, данному ему самим Кирой, и другие.
   Тут же были и три товарища по гимназии маленького Раева – дети бедных родителей, которых гостеприимная и добрая Валентина Павловна пригласила провести в Раевке лето: маленький, необычайно нежный, похожий на тихую девочку, Аля Голубин, сын отставной школьной учительницы; краснощекий, румяный, плотный крепыш Ваня Курнышов, сын бедного сапожника; и синеглазый веселый, горячий, как огонь, одиннадцатилетний хохол-сирота Ивась Янко.
   Между мальчиками то и дело юлила небольшая фигурка двенадцатилетней девочки, с носиком-пуговицей, вихрастой головкой и бойким птичьим личиком, шаловливой, везде и всюду поспевающей. Это была Симочка – приемыш Валентины Павловны, выросшая в ее доме вместе с сиротами-внуками.
   Няня Степановна и щеголеватый лакей Франц, у которого ничего не было немецкого, кроме его имени, тоже пришли на террасу разделить беспокойство своих господ.
   Кира, прелестный изящный мальчуган, с короткими кудрями и глазами, похожими на коринки [26 - Кори́нка – сорт мелкого черного винограда без косточек.], волновался больше других.
   – Вы поймите! Вы поймите! – обращался он то к одному, то к другому. – Бабушка мне его подарила! А они его украли! Гадкие, противные, злые цыгане!.. Мы проезжали, катаясь утром, мимо табора… Останавливались… А они так смотрели на Ахилла! Так смотрели!.. О, бабушка, бабушка! Да неужели же мы не найдем Ахилла, моего голубчика? Неужели не вернем?
   – Будьте же мужчиной, Кира, – шепнул, приблизившись к своему ученик у, Мик-Мик, в то время как Валентина Павловна, стараясь всячески утешить внука, гладила его кудрявую головку.
   – Жаль, что я не поехал вместе с погоней! Я бы поймал вора, – неожиданно проговорил синеглазый красавчик Янко, вспыхивая от нетерпения.
   – Как раз! Кто кого? Ты вора или он тебя? – шепотом насмешливо осведомился у товарища Ваня Курнышов.
   – Ну, знаешь, благодари Создателя, что уж больно торжественная минута, а то бы я тебя…
   И Янко незаметно щелкнул Ваню по его широкому, бойко задранному кверху носу.
   – Ах ты!.. – всколыхнулся тот.
   – Тише, тише! Я слышу, сюда идут. Лошадиные копыта тоже слышу, – и бледная тоненькая хромая девочка Ляля, подняв пальчик, остановилась у дверей террасы.
   – Идут! Господи Иисусе! И несут кого-то… – невольно крестясь, вставила свое слово Степановна, тоже выглядывавшая за дверь.
   – Поймали! Вора поймали! Ура! – неистово, на весь сад, крикнул веселый Ивась и осекся, замолк сразу.
   Двое мужчин с мальчиком, бессильно свесившимся у них на руках, подошли к террасе и положили бесчувственное тельце на ее верхнюю ступеньку.
   Кучер Андрон выступил вперед и, волнуясь, передал в коротких словах обо всем случившемся.
   – Вот он, воришка этот, либо мертвый, либо живой, не знаем. А лошадь исчезла, как в воду канула. Утром мы с Ваней обшарим весь лес… С парнишкой что прикажете делать, Валентина Павловна, ваше превосходительство? Куда нам велите доставить его? – заключил вопросом свою речь Андрон.
   Бабушка подняла к глазам лорнет, взглянула на распростертое перед ней маленькое тело цыганенка с курчавой головой, с сочившейся струйкой крови из раны на виске, и проговорила взволнованным голосом:
   – В больницу его надо… Запрячь коляску и отвезти его сейчас же в больницу… Скорее!
   – Ах, нет! Не надо в больницу!.. Он умрет по дороге! Смотрите, какой он бледный, жалкий и весь в крови! – произнесла хромая девочка, наклоняясь над Орлей. – Бабушка, милая, дорогая, не отсылайте его от нас!.. Я вы́хожу его… Может быть, он выживет… не умрет… Умоляю вас, бабушка, хорошая, дорогая!
   И девочка со слезами на глазах прильнула к старушке Раевой.
   – Но ведь он вор, Ляля! Пойми, таких в тюрьму сажают, – волнуясь, протестовала Валентина Павловна. – Он, наконец, у твоего брата лошадь украл! Сделал несчастным бедного Киру!
   – Бабушка! Милая! Но ведь, может быть, и не он украл. И притом кто знает, его могли научить украсть другие или заставить… принудить… Это ведь никому не известно… Я умоляю, бабушка, разрешите его оставить у нас… Он поправится и тогда скажет, куда девалась лошадь и зачем он увел ее. Я сама буду ухаживать за ним. Милая бабушка, разрешите только!
   Калека-девочка просила так трогательно и кротко, что не привыкшая отказывать в чем-либо своим внукам бабушка невольно задумалась. Легкое колебание отразилось на ее лице.
   Валентина Павловна сама была очень добрая и чуткая по натуре. Пропажа дорогой лошади огорчила ее, тем более что лошадь эта была любимой забавой ее внука Киры – Счастливчика, как его называли все в доме. Но, с другой стороны, нельзя же было дать умереть мальчик у, которого еще можно попытаться спасти. Вор он или не вор – покажет будущее, а пока надо во что бы то ни стало помочь ему.
   И, покачав своей седой головой, Валентина Павловна сказала отрывисто:
   – Осторожно поднимите мальчика и отнесите его в угловую комнату. Да пускай кто-нибудь скачет за доктором в город… Попросите его сейчас же, ночью, приехать к больному.
   Потом, помолчав немного, добавила тихо:
   – И воды принесите мне теплой, ваты и бинтов. Пока что надо промыть и забинтовать рану.
   И первая принялась хлопотать около бесчувственного тела Орли.

Глава X

   Орля не умер, хотя то состояние, в котором находился мальчик две долгие недели, было близко к смерти.
   Как во сне, слышались ему точно издалека чьи-то за глушенные голоса. Боль в голове помрачала ему сознание, но в минуты прояснения, слегка приоткрыв глаза, мальчик видел участливо склонившиеся над ним добрые лица. Чаще других – седую голову и красивое старческое лицо, еще чаще – хрупкую фигуру калеки-девочки с бледным личиком и тоскливыми кроткими глазами.
   Иногда боли в голове становились нестерпимы. Орля кричал тогда и стонал на весь дом. Человек в круглых очках промывал рану на лбу, вливал в рот больного лекарство и выстукивал ему каким-то молоточком грудь.
   Все это Орля чувствовал и видел в каком-то дурмане.
   Мальчик долго находился между жизнью и смертью, но крепкий организм победил смерть, и Орля почувствовал облегчение, спустя же три недели впервые сознательно открыл глаза.
   Орля лежал в светлой чистенькой комнате, залитой лучами солнца.
   У постели его, прислонив к коленям костыли, сидела бледная девочка с кроткими темными глазами.
   – Тебе легче, мальчик? Не болит голова? – наклонившись к нему, спросила она с участием в голосе.
   Но Орле не понравилось, что его тревожат, что ему задают вопросы.
   – А тебе что за дело? – грубо обрезал он ее.
   – Ну, бранится – значит, здоров! Это первый признак. Успокойтесь, Ляля! Исполать [27 - Испола́ть – в восклицательном обращении: слава, хвала, произошло от греческого «Многая лета».]вам: отходили молодца! – послышался по другую сторону Орлиной кровати веселый насмешливый голос.
   Орля с трудом повернул голову и увидел черненького студента, который с четырьмя мальчиками заезжал в табор верхом.
   И мгновенно полное сознание возвратилось к больном у. Вспомнился тот злополучный вечер… кража коня… бешеная скачка к опушке… внезапное появление Яшки… и камень… И все снова заволокло туманом перед ним.
   Когда туман рассеялся вновь, Орля понял одно: табор далеко, лошади у него нет и сам он пойман и прикован, как узник, к этой постели.
   Его глаза загорелись огнем. Лицо свело судорогой.
   О, только бы вырваться отсюда!..
   Он сумеет отплатить злом за зло долговязому разбойнику Яшке, отомстить за все…
   «А Галька! Где Галька? Может быть, она давно брошена в лесу и умерла с голода?» – внезапно пришло ему в голову, и он заскрипел зубами.
   – Пустите меня в табор! В табор хочу! – пробурчал он себе под нос и беспокойно заметался в кровати.
   – Ну, уж это дудки, мальчуган! – тем же веселым и беспечным тоном отозвался студент. – Пока не поправишься, оставайся с нами, а потом иди себе с богом.
   – Нет! Сейчас пустите! – угрюмо бросил больной.
   – Ну уж, братец ты мой, этого никак нельзя! Не полагается! Два шага тебе не сделать, сейчас редьку закопаешь носом. Верно тебе говорю. Отлежись, поправься, а потом и ступай, – добродушно говорил студент.
   – Убегу, коли не пустишь! – злобно сверкнул на него еще ярче разгоревшимися глазами Орля.
   – Ну, брат, для побега сила нужна.
   – Не дразните его, Мик-Мик! Он сам видит, что сейчас ему не встать с постели, – мягко остановила девочка молодого человека. – Не правда ли, мальчик, у тебя мало еще силы? Ты еще слаб… А скажи мне, кстати, как зовут тебя, милый?
   Но вместо ответа Орля только мотнул головою.
   – Убирайся! Отстань! Чего пристала! – буркнул он, с ненавистью глядя в кроткое склонившееся лицо.
   – Вот так штука! – засмеялся Мик-Мик. – Его от смерти спасли, отходили, а он бранится. Ну и малец! Мое почтение!
   – Он еще болен, оставим его в покое, – произнесла сконфуженная Ляля и, поправив подушки больного, тихо посоветовала Орле уснуть.
//-- * * * --//
   Как-то раз, проснувшись утром, Орля был приятно поражен. Голова у него не болела вовсе, обычная за последнее время слабость исчезла совсем. Что-то бодрое вливалось ему волною в душу.
   Вчера еще хромая Ляля, принося ему обед, нашла его свежее́ и бодрее́ обыкновенного и разрешила ему встать сегодня.
   Но и помимо этого разрешения он бы встал и так, без спросу.
   Ясное летнее солнышко заглядывало в комнату. Деревья шептали зелеными ветками за окном. Небо голубело вдали, сливаясь с горизонтом за золотыми полями. В соседней сельской церкви благовестили к обедне.
   В одну минуту Орля вскочил с постели и, пошатываясь от слабости, оглянулся вокруг.
   Ба! Что это такое лежит на стуле?
   Два прыжка на ослабевших ногах, и мальчик уже держал в руках красную кумачовую [28 - Кума́ч – хлопчатобумажная ткань ярко-красного цвета.]рубашку, плисовые [29 - Плис – хлопчатобумажная ткань с ворсом, как у бархата.]шаровары и высокие сапоги.
   – Никак для меня это! – произнес он, ухмыльнувшись, и стал торопливо одеваться в новешенький, с иголочки, костюм.
   Три-четыре минуты – и Орля был неузнаваем. Чуть покачиваясь на подгибающихся ногах, он подошел к зеркалу, стоявшему в углу комнаты, заглянул в него и ахнул: в одетом по-барски, худом, высоком мальчугане, с наголо остриженной иссиня-черной головой, с огромными, вследствие худобы, глазами, трудно было узнать прежнего Орлю, лихого и вороватого таборного цыганенка.
   Он с восхищением разглядывал свою изменившуюся фигуру, поворачиваясь то вправо, то влево, строя себе в стекле уморительные рожицы.
   – Вот бы в табор улепетнуть в таком виде! И то бы улепетнуть!.. Шапки только нет, вот жалость… А уж одежа такая, какой не сыщешь у самого дяди Иванки, – решил он и даже прищелкнул от удовольствия языком.
   Глаза его метнулись на дверь. Он сделал, осторожно крадучись, шаг, другой, третий. Еще шаг – и в руках его ручка запора. Раз…
   Вот радость! Дверь не заперта!..
   Весь трепещущий, похолодевший от волнения, Орля перешагнул порог и очутился в коридоре. Едва касаясь нога ми пола, он заскользил по на правлению следующей двери, белевшей на противоположном конце длинного перехода.
   Мертвая тишина царила в доме, точно он был необитаем в этот утренний час.
   «В табор! В табор! – металась мысль в разгоряченной голове мальчика. – Лишь бы убежать отсюда незамеченным, а там найду дорогу, догоню своих, дяде Иванке все расскажу про Яшку, пускай его судит… А Гальку вернет… велит отыскать и вернуть, ежели прогнал ее, бедняжку… Только бы не оплошать сейчас, только бы не заметил кто…»
   С сильно бьющимся сердцем мальчик приоткрыл дверь и заглянул в щель.
   Большая нарядная пустая комната. Ни души. Значит, можно войти в нее.
   И Орля перешагнул порог гостиной.
   Отсюда он прокрался наудачу в светлую, залитую солнцем столовую. Потом на террас у. Еще несколько быстрых шагов – и он в саду.
   Здесь мальчик приостановился, удивленно озираясь во все стороны.
   Что это? Тот самый сад, через который он пробирался к конюшням за конем в ту злополучную ночь! Он у тех же господ, у которых свел со двора коня-красавца! Ну, стало быть, плохо дело… Вылечили они его с тем, чтобы судить, в тюрьму бросить за воровство. А может статься, и похуже что ожидает его, Орлю… Нет! Скорее, скорее, пока не хватились, утекать отсюда…
   Собрав все свои силы, мальчик вздохнул всею грудью и с места стрелою пустился бежать.
   Вот и знакомый плетень, за ним дорога. Слабыми руками Орля опирается о него, ослабевшими за время болезни ногами лезет через перекладины. Голова кружится с непривычки, в глазах туман, сердце бьется сильно и неровно в груди.
   Прыжок – и он на дороге.
   Теперь скорее, скорее к лесу!..
   – Ну, Орля, держись! – подбадривая себя, говорит мальчик и пускается бегом по пыльной мягкой дороге.

Глава XI

   – Ты это куда, паренек, собрался?
   Тяжелая рука опустилась на плечо Орли, и словно из-под земли перед ним вырастает фигура щеголеватого лакея Франца.
   Франц и гувернер, monsieur Диро, идут с мокрыми полотенцами от пруда, где только что выкупались оба.
   Они еще издали заметили бегущую фигурку и пошли наперерез беглецу.
   У monsieur Диро на лице испуг и изумление. Рука Франца изо всей силы сжимает Орлино плечо.
   – Господа в церковь изволили пойти, а ты лататы тем временем задал! – громко произносит Франц. – Куда похвально! Нечего сказать! Так-то благодетелям своим отплачиваешь! Марш домой! А чтоб больше не думал убегать, я тебя на ключ закрою пока что.
   И Франц, схватив за руку Орлю, потащил его к дому. Добродушный monsieur Диро, по своему обыкновению, шел за ними, приговаривая на ломаном русском языке:
   – О-о! Каков мальчуган!.. Удраля среди беленьков денька… Сапирайти его, Франц, потуже до генеральшин приход от церквей.
   Но Францу все советы были излишни. Он и сам знал, что ему надо делать.
   Притащив упиравшегося Орлю в дом, он втолкнул его в первую попавшуюся комнату и, плотно притворив дверь, закрыл ее на ключ.
   – Сиди и жди своей участи, разбойник. Ишь, что выдумал – из дому убегать! Постой, будет тебе на орехи!
   Орля слышал, как щелкнул замок. Слышал удалявшиеся шаги и воркотню Франца. Маленькое сердце цыганенка зашлось волною нового бешенства.
   «Это что ж такое? Заперли, как птицу в клетке… Грозят… не пускают на свободу… Да я за это весь дом разнесу!» – думал про себя Орля.
   Страшный прилив злобы охватил душу мальчика. Как дикий зверек заметался он по комнате, воя, топая ногами, изо всей силы ударяя кулаками в неподдающуюся его ослабевшим за болезнь ручонкам дверь…
   Потом, злобный, негодующий, с пеной у рта, со сверкающими бешенством глазами, он остановился посреди комнаты, выискивая взором, что бы ему сокрушить, сломать.
   Комната, в которой он очутился, была длинная, полутемная, с несколькими шкафами, стоящими по стенам.
   Вне себя Орля подскочил к ближайшему из них и широко распахнул его дверцу.
   Торжествующий крик вырвался из его груди: в шкафу висели платья – и нарядные, и повседневные, из суконных, шерстяных, шелковых, тюлевых и кружевных тканей…
   С минуту мальчик стоял, как бы оцепенев на месте. Какое богатство!.. И вдруг, испустив новый дикий, пронзительный крик, полный торжества и злобы, он бросился вперед и проворными руками стал срывать с вешалок все висевшие на них костюмы…
   Новый крик… И затрещали дверцы другого шкафа… Теперь все содержимое в обоих было выкинуто проворными руками Орли на середину комнаты.
   Еще шкаф и еще…
   Не прошло и десяти минут, как они все были опорожнены до нитки, а посреди комнаты высилась теперь целая груда пестрого, светлого и темного платья.
   – Ага! Так-то вы со мною! Ну, так постойте же! – прохрипел Орля, ринулся на верх груды костюмов и стал рвать их руками и зубами с ожесточением, как взбесившийся волчонок.
   Треск шелка и сукна, режущий звук разрываемых на клочья лент и кружев, глухой свист разлезающегося по швам барежа [30 - Баре́ж – тонкая и неплотная шелковая, хлопчатобумажная или шерстяная ткань.], в продолжение доброго получаса наполняли тишину комнаты.
   Где не могли совладать с прочной материей руки Орли, помогали зубы, причем мальчик катался по полу, выл и скрежетал зубами в неистовстве, как настоящий дикарь.
   Наконец он устал от своей разрушительной работы. Вокруг него теперь валялись всюду, густо устилая пол, куски материй, клочья и лохмотья растерзанных платьев, накидок, жакетов – словом, всего того, что, аккуратно развешанное, хранилось до этой минуты в гардеробных шкафах.
   При виде произведенного им полного разрушения Орля вздохнул облегченно, повернулся к двери, погрозил по направлению ее кулаком и, злобно усмехнувшись, проговорил, сверкая глазами:
   – Ладно! Хватит с вас! Будете помнить, как запирать Орлю да томить в неволе! А если потом держать станете, хуже еще устрою…
   Тут он пошатнулся, изнуренный непривычными усилиями, опустился на пол и сразу уснул крепким долгим сном выздоравливающего, но не в меру утомленного ребенка.

Глава XII

   – Вот так разгром! Что же это такое? Никак нашествие иноплеменников! Царица Небесная! Святители, Никола Чудотворец! Батый, что ли, со своею ратью здесь побывал!
   Мик-Мик стоял в дверях гардеробной и сокрушенно покачивал головою. Но темные глаза его смеялись помимо воли, а губы тщетно силились скрыть непрошеную улыбку.
   Из-за тонкой высокой фигуры студента выглядывали пять взволнованных рожиц.
   Счастливчик Кира, Симочка, Ваня, Ивась и Аля с любопытством, присущим их возрасту, разглядывали царивший в гардеробной хаос и Орлю, спавшего на груде лохмотьев и тряпья как ни в чем не бывало.
   Кира опомнился первый:
   – Надо бабушке сказать! Он все платья попортил! О, какой злой мальчишка!
   – Вот так фунт изюма! Запорожец-вояка, да и только! – не без некоторой доли восторга вырвалось из груди Ивася.
   – Варвар он! Сколько добра перепортил! Денег-то, денег зря сколько пропало! – сокрушался Ваня, и его толстые румяные щеки отдувались от негодования.
   – Ах, что с ним будет теперь? Неужели его посадят в тюрьму? – и нежный тихонький Аля всплеснул своими детскими ручонками.
   – Ну, в тюрьму не в тюрьму, а этого оставить так невозможно. На до прежде всего пойти предупредить бабушку, – решил Мик-Мик. – А вы, друзья мои, останьтесь здесь, и боже вас упаси сего неистового Роланда пальцем тронуть! Берегитесь – сокрушу!
   У Мик-Мика была одна драгоценная особенность: он не терял ни на минуту своего веселого расположения духа. И сейчас, несмотря на всю необычайность случая, черненький студент не растерялся.
   – Симочка! Отменная девица! Пожалуйте со мною! – скомандовал он.
   – Ах, Мик-Мик, позвольте мне остаться!
   – Ну хорошо, только, чур, цыганенка не будить!
   И Михаил Михайлович вышел из комнаты.
   Лишь только шаги его замолкли в коридоре, Симочка на цыпочках подкралась к собранным в кучу безобразным клочкам гардероба.
   – Ах, мое розовое тюлевое платье! – вскричала она с отчаянием в голосе, увидя что-то нежное и воздушное в общей груде тряпья.
   – Действительно, ваше платье. Увы, оно приказало долго жить! – с комическим вздохом проронил Ивась.
   – Вам хорошо смеяться. А мне каково! Мое розовое платье! Мое бедное розовое платье!
   – Не плачьте, эка важность! – становясь в позу и поднимая руку кверху, произнес Ивась. – В прежние времена люди совсем ходили без платьев, и не ревели же они!
   – Не плачь, Симочка, – обнимая сестру, проговорил Счастливчик, – мне тяжелее. Ахилл пропал и, должно быть, не найдется никогда!
   – Бедный Ахилл! И ему нелегко, конечно! – произнес тихонький Аля, обводя всех своими голубыми глазами.
   – Господа, а что, если разбудить этого душку с разбойничьими ухватками и сразу предложить ему вопрос, куда он девал лошадь, – предложил Ваня. – Пожалуй, он скажет со сна!
   – Сосна – дерево, и оно не говорит, – сострил Ивась.
   – Острить не время теперь, – произнес, пожимая плечами, Ваня.
   – Нельзя трогать цыганенка! Мик-Мик не позволил его трогать! Вы слышали? – вмешался Счастливчик.
   – Его никто не тронет! Мы только его спросим.
   И, не дождавшись ответа своих товарищей, Ваня быстро приблизился к спящему на груде тряпья мальчику и, наклонившись к нему, произнес громко:
   – Эй, полупочтенный, как тебя, проснись!
   В одну минуту Орля был на ногах. Испуганно вытаращенными глазами он смотрел на детей, ничего не понимая.
   Но вот румяный толстый мальчик положил ему руку на плечо и неожиданно спросил:
   – Где лошадь?
   И вмиг Орля понял все. На его испуганное лицо набежала мрачная тень. Глаза засверкали. Он смерил ими Ваню с головы до ног и сжал кулаки.
   Толстенький Курнышов не смутился.
   – Ты погоди! Не дерись! Драться после будешь. Ты лучше скажи, куда лошадь девал?
   Молчание ему было ответом.
   – Пожалуйста, мальчик, скажи… Это моя лошадь… Я ее хозяин, – вмешался Кира, выступая вперед.
   Чистенький, беленький, нарядный мальчик произвел неожиданное впечатление на Орлю. Внезапная злоба загорелась в нем снова и обрушилась на этого хорошенького мальчика, осмелившегося заявить ему о его праве на красавца коня.
   Орля вытянулся во весь рост, изогнулся как кошка и, взмахнув руками, бросился на Счастливчика.
   Оба мальчика полетели на пол и забарахтались в куче тряпья.
   Ваня и Ивась бросились на выручку товарища. Си-мочка испуганно закричала на весь дом:
   – Он убьет Киру! Он убьет Счастливчика! Злой, гадкий цыганенок!
   Ей вторил Аля своим тоненьким, совсем еще детским, голоском.
//-- * * * --//
   – Не угодно ли! Вот вам и оставляй одних сих благородных юношей и даму! – произнес насмешливо Мик-Мик, появляясь на пороге в сопровождении Валентины Павловны, monsieur Диро, Ляли и ее гувернантки.
   Затем он стремительно кинулся к общей живой куче, извлек из-под низу ее сконфуженного Киру и поставил его перед бабушкой.
   – Счастливчик! Милый, дорогой Счастливчик! Не ушиб он тебя, этот разбойник? – волновалась бабушка, зорко оглядывая беспокойным взглядом своего любимца.
   – Не разбойник он, а просто Щелчок-мальчишка, пистолет и сорвиголова! – засмеялся Мик-Мик и, взяв за руку Орлю, рвавшегося от него, подвел его к Валентине Павловне. – Ну, не Щелчок это? Скажите откровенно?
   – Хорош Щелчок! Это преступник какой-то! И я не решаюсь больше держать его у себя в доме! – с ужасом и негодованием произнесла бабушка.
   – Щелчок! Щелчок! Вот так название! – засмеялись дети.
   – Тише! Перестаньте, не до шуток теперь! – повысила голос Аврора Васильевна.
   – Суд над преступником начинается, – шепнул Ивась на ухо Симочке, и та едва не фыркнула на всю комнату, забыв недавнее горе.
   – Послушай, мальчик, – проговорила Валентина Павловна, строго глядя в лицо потупившегося Орли, – ты очень виноват перед нами. Ты увел лошадь моего внука, очень дорогую лошадь, и благодаря тебе она исчезла куда-то. Тебя, разбитого насмерть, принесли к нам, и, зная, что ты вор и преступник, мы, однако, не погнушались тобою, приютили тебя у нас, отходили, вылечили. А ты каким злом отплатил за добро сегодня! И этому доброму ангелу, Ляле, моей внучке, ты мстил, как и всем нам, тогда как она не отходила от твоей постели во время болезни и с редким терпением, сама больная и хрупкая, ухаживала за тобой! Много причинил ты нам зла и убытка. За покражу лошади и порчу костюмов тебя следовало бы отдать в руки полиции, посадить в тюрьму. Но бог с тобою! Ступай, откуда пришел, к своим, в табор. Может быть, рано или поздно совесть заговорит в тебе, и ты исправишься, – заключила бабушка свою речь.
   – Вот и приговор! – тихонько на ушко Симочке произнес шепотом неугомонный Янко.

   Орля, все время стоявший опустив голову и потупив в землю глаза, едва слышал, что ему говорили. Но при последних словах Валентины Павловны он встрепенулся, вздрогнул и метнул загоревшимся взором в лицо старушки.
   Полно! Так ли? Не обманывают ли они его? Неужто и впрямь можно уйти?.. домой?.. в табор?..
   Мальчик побледнел и затрясся. Теперь он ка к-то весь съежился и чутко ловил каждое слово хозяйки усадьбы.
   А Валентина Павловна между тем строгим голосом продолжала:
   – Сегодня еще отдохни у нас, подкрепись, поешь хорошенько, выспись ночью, а завтра с Богом ступай. Ничего с тобой, видно, не поделать. Как волка ни корми, а он все в лес смотрит.
   Затем, помолчав с минуту, она добавила:
   – Одежду, которую тебе дали, ты оставишь себе, и денег на дорогу я тебе тоже дам… Бог с тобой! Ступай! – произнесла она с легким вздохом. – Видно, ничто на тебя не подействует. Ступай, маленький преступник, ступай с моих глаз.
   – И опять-таки не преступник, а попросту Щелчок, отчаянный Щелчок, дикарь, сорвиголова, выросший на свободе, – засмеялся Мик-Мик, – и, сдается мне, что, если бы этим мальчуганом заняться хорошенько, из него дельный парень вышел бы в конце концов! Посмотрите на его лицо: смелое, открытое. Обычной цыганской вороватости в нем и помину нет.
   – Вороватости нет, а ворует сколько угодно, – шепнул Ивась толпившимся тут же детям.
   – Пусть идет на кухню. Ему дадут поесть, и пусть шапку и пальто из старых вещей ему достанут, няне скажите, – роняла усталым от волнения голосом Валентина Павловна.
   – Слышишь ты, Щелчок: тебя с головы до ног облагодетельствовали, – шутливо похлопав его по плечу, произнес Мик-Мик, – не скажешь ли ты, куда девал коня?
   – Да! Да! Скажи, где моя лошадь? – неожиданно выскочив вперед, произнес Счастливчик, нерешительно заглядывая в хмурое лицо цыганенка.
   – Милый мальчик, скажи! – прозвучал подле него нежный-нежный голос, и чья-то маленькая ручка погладила его по голове.
   Что это? Кто сказал это? Никак покойная мать либо Галька, часто гладившая его кудлатую голову своей маленькой ручкой, подумал Орля и вскинул глаза на говорившую.
   Перед ним было бледное личико и печальные кроткие глаза Ляли. Они смотрели так ласково на Орлю. Ласково и грустно.
   Что-то кольнуло в сердце маленького дикаря. Теплая волна затопила на мгновение душ у. Хотелось броситься к этой бледной высокой девочке и пожаловаться ей на Яшку, на дядю Иванку, так жестоко поступающего с Галькой, на всех и на вся.
   Но это продолжалось лишь одну минуту. В следующую же Орля сделался прежним Орлей, чуждым раскаяния и добрых побуждений сердца.
   Он грубо мотнул головою, так что худенькая ручка Ляли соскользнула с его головы, и угрюмо буркнул себе под нос:
   – Отвяжитесь! Чего пристали! Почем я знаю, где конь! А коли и знаю, то не скажу, вот вам и весь сказ.

Глава XIII

   Снова ночь. Теплая, душистая, какие бывают ночи в июне. Легкий, чуть заметный ветерок колышет верхушки лип и берез в большом господском саду.
   Все тихо кругом. Уснула усадьба. Даже ночной сторож вздремнул ненароком под забором. Молчит его трещотка. Молчат и цепные собаки, уставшие за день лаять и рваться с цепей.
   Один Орля не спит. Он лежит с широко раскрытыми глазами в той самой комнате, где долгие две недели лежал, прикованный к постели. Лежит и смотрит в окно.
   Его сердце ликует. Пройдет ночь, взойдет солнце, – так думает Орля, – и он уйдет отсюда догонять табор, своих.
   Не нищим уйдет, а нарядным, в сапогах, алой рубахе, в шапке, в пальто. И денег ему дали, два целковых на дорог у. Ровно тебе барин. То-то подивятся на него в таборе! А он первым делом к дяде Иванке: про Яшкину каверзу донесет, всю правду откроет, кто коня увел, и про Гальку все разузнает. Ежели в таборе ее нет – сейчас же дядя Иванка разыскать ее прикажет, Орлю наградит, как обещал, к себе с Галькой его в дети возьмет, и будет у них не жизнь, а масленица. А Яшку из табора выгонит… Поделом ему, вору…
   Орля даже привстал с постели от радостного волнения.
   Только бы уж скорее, скорее минула эта ночь!
   Выплыло перед ним на мгновение бледное личико с кроткими грустными глазами, вспомнилась ему хромая девочка, ухаживавшая за ним как мать во время болезни. Опять теплая волна прилила к сердцу и отхлынула снова…
   Орля зажмурил глаза, натянул одеяло на голову и, свернувшись комочком на мягкой постели, приготовился спать, как неожиданно снова вскочил и, устремив глаза в окно, стал чутко прислушиваться.
   До его ушей донесся легкий, чуть слышный стон, доходивший из сада.
   С минуту мальчик сидел, недоумевающе хлопая глазами.
   «Что за диво! Кому бы стонать в эту пору в саду? – вихрем пронеслась в его голове тревожная мысль. – Пустое! Послышалось, стало быть, либо деревья от ветра скрипят», – успокоил он себя и снова с наслаждением прикорнул на подушку головою.
   Новый стон, еще более продолжительный и громкий, прорезал ночную тишину.
   Теперь уже не могло быть никаких сомнений. Кто-то стонал в саду, и совсем близко, чуть ли не под окнами дома.
   В одну минуту Орля уже стоял посреди комнаты, спешно натягивая на себя платье.
   Он уже был у окна, когда таинственное неведомое существо снова простонало, но на этот раз очень слабо, чуть слышно.
   – Помирает никак кто-то… Пособить бы надо, – проговорил сам себе мальчик и, быстро распахнув окно, высунулся из него.
   Его зоркие глаза пронзительным взглядом окинули чащу сада.
   В полутьме сгустившихся сумерек что-то белело под одним из кустов.
   – Собака либо человек. Живая тварь. Все едино пособлю чем могу, – решил мальчик и, упершись руками в подоконник, одним взмахом тела перенес через него ноги и очутился в саду.
   Быстро перебирая босыми ногами, Орля пустился бегом к ясно теперь намечавшемуся таинственному предмет у.
   – О-о-о! – пронеслось в эту минуту новым стоном и замерло в чаще сада.
   Что-то слабо зашевелилось под кустом.
   В несколько секунд Орля был подле.
   Перед ним ничком лежала девочка, босая, полуодетая, в длинной холщовой рубашонке. Уткнувшись лицом в землю и разбросав худенькие ручонки, она испускала глухие протяжные стоны.
   – Никак помирает девчонка! – испуганно шепнул Орля и быстро опустился перед ребенком на колени.
   Его руки приподняли голову девочки. Он за глянул ей в лицо, и громкий отчаянный вопль вырвался из его груди, оглашая сад, дом, всю усадьбу:
   – Галька! Галина! Это моя Галька!..
   Крик Орли, вырвавшийся из самого сердца мальчика, привел в себя стонавшую девочку. Она широко раскрыла тусклые глаза, напряженно вгляделась в лицо державшего ее на своей груди мальчика, и сознательная светлая улыбка озарила ее худенькое избитое личико.
   – Орля! Орля! Братик мой милый!.. Нашла я тебя! Нашла!.. Господи! Счастье какое!.. Со мною братик мой, Орля, дорогой, голубчик мой!..
   Слезы потоком хлынули из глаз девочки, худенькие ручонки ее обвили шею брата, все ее исхудалое тельце трепетало, дрожало от волнения на его руках.
   – Галя! Пташечка бедная! Как ты здесь очутилась? – лепетал мальчик, сам не замечая, как крупные слезы текут у него по лицу. – Скажи, Галька, лапушка, родненькая, как ты дошла до меня?

   Девочка, едва живая от слабости, сделала невероятное усилие над собой и заговорила:
   – Орленька, голубчик мой сизый… когда ты ушел, к ночи прискакал злой Яшка, коня привел и говорит: «Я привел, а Орля хваленый всех вас надул, видно!..» Тут дядя Иванка так рассердился… «Обманул меня Орля, – говорит, – из табора удрал». И стал он меня бить… Больно-пребольно… Каждый день стал бить, видно, тебе в отместку… А у меня и без него сердце по тебе, братику моему, все изныло… Где, думаю, Орля мой? И все чудилось, что неладное что-то с тобою… Невтерпеж мне стало жить, не знаючи о тебе, Орленок, и решилась я тебя искать пойти… Убежала из табора… В лесу плутала долго… От голода вся ослабела… Есть мало доводилось… Прохожие подавали, да коренья глодала и ягоды… Ноги у меня разболелись… Отощала вся… А все же дошла… Дорогу сюда запомнила малость… вот и добралась… Думала, разузнаю в усадьбе, где мой Орля… Может, скажут… Ан ты и сам тут, голубчик…
   Девочка не договорила. Широко раскрылись потускневшие разом глазки. Дрогнуло, вытянулось и тяжело повисло на руках Орли ее тщедушное тельце.
   – Померла! Галька померла! Моя Галька! – новым отчаянным криком пронеслось по саду.
   Между тем вся усадьба проснулась.
   Лаяли собаки, трещала трещотка, бегали люди с фонарями по двору.
   С террасы спешили обитатели господского дома: Валентина Павловна и Ляля, испуганные до полусмерти, Мик-Мик, мальчики, Ами.
   – Что такое? Что за крики? Мальчик, чего ты кричишь здесь? Что за ребенок? Она без чувств? Умерла? Да объясните же мне наконец, что здесь такое происходит, – волнуясь, говорила Валентина Павловна.
   Тут только очнулся Орля. Быстрым движением вскочил он на ноги, не выпуская Гальку из рук, и, бросившись к Валентине Павловне и Ляле, стоявшим рядом, за лепетал, задыхаясь от наплыва чувств, волнуясь и спеша:
   – Барыня… золотая… Барышня… дорогая… Не отсылайте меня в табор!.. У себя оставьте… У себя оставьте… И меня, и Гальку… Может, не померла она… Теплая еще… Чуть дышит… Возьмите ее… Вылечите, спасите!.. Барышня, миленькая, прими мою Гальку… Как меня отходила, и ее отходи… А я за это первым слугой вам буду… Помру за вас, ежели велите. И про лошадь скажу… В таборе она… Длинный Яшка привел… Я ее увел, а он сказал, будто он это сделал. Я от нужды увел… Хозяин велел… Грозил Гальку выкинуть… Ну, я и взялся… Прости, барышня добрая… Меня не прощай, бей, мучь, колоти, только Гальку спасите да не гоните обоих нас от себя… Слугой вам буду… Собакой верной…Барышня, золотая, спаси только Гальку… Спаси! Спаси!.. А я услужу вам, приведет Господь, и коня верну и… жизнь мою положу за вас, только оставьте у себя!..
   Сбивчиво, нескладно выливалась горячая, взволнованная речь мальчика. По смуглым щекам катились крупные редкие слезы. Побелевшие от волнения губы выбрасывали рвавшиеся, казалось, из самого сердца слова.
   Все стояли пораженные, притихшие.
   Неслышно рыдала, прижавшись к стволу дерева, хроменькая Ляля, потрясенная до глубины души.
   Но вот Мик-Мик подошел к бабушке и тихо шепнул ей:
   – Ну не говорил ли я вам, что у моего Щелчка далеко не разбойничье сердце? Теперь ясно видно, что помимо воли сделался вором мальчуган. Оставьте у себя ребят этих. Чудится мне, что под разбойничьей внешностью этого мальчугана кроется хороший и даровитый мальчик.
   – Бабушка, милая! – неслышно подойдя с другой стороны к старушке, произнес Кира. – Бог с ним, с Ахиллом… Мне мальчика более жалко и девочку бедную… Оставим их у нас.
   – Оставим, бабушка, – послышался у дерева всхлипывающий голос Ляли.
   Валентина Павловна взглянула в лицо бесчувственной девочки.
   – Какое странное личико! В нем нет ничего цыганского! – произнесла она.
   – Галька не цыганка, барыня милая… Галька ваша, русская… Ее мать моя в лесу нашла, – живо объяснил Орля и вдруг повалился помещице в ноги, не выпуская из рук девочку. – Спасите Гальку! Возьмите нас! А я помру за тебя, барыня, и за детей твоих! – неожиданно вырвалось из груди его потрясающими душу звуками.
   И он положил у ног Раевой бесчувственную сестренку.
   Валентина Павловна несколько минут молча смотрела то на Орлю, то на лежавшую у ее ног девочку.
   В это время Мик-Мик схватил со стола на террасе стакан воды, смочил платок и, опустившись на землю, стал прикладывать мокрый платок к лицу лежавшей без чувств Гальки. А Кира, не дожидаясь приказания, побежал в комнату и принес оттуда какие-то капли.
   Галя очнулась, открыла слегка глаза, удивленно посмотрела кругом, точно не понимая, где она и что с ней, но вслед за тем опять опустилась на землю без чувств.
   – Барыня, милая… дорогая… спасите Гальку! – вновь раздался голос Орли.
   – Хорошо, вы останетесь с нами, и ты, и эта девочка, – чуть слышно проронила Валентина Павловна, – и я обещаю сделать все возможное, чтобы вылечить и поставить на ноги девочку.
   Едва она успела проговорить это, как восторженный крик огласил сад.
   Орля обвил руками колени Валентины Павловны и замер на минуту, смеясь и плача…

Часть вторая

Глава I

   Жаркий, душный июльский полдень. Солнце палит вовсю.
   В большой светлой комнате выдвинут стол на середин у. На конце стола сидит Аврора Васильевна и диктует детям.
   Валентина Павловна просила ее, Мик-Мика и monsieur Диро заниматься по часу в день с мальчиками, чтобы дети не забыли за летнее время каникул то, что проходили в классах зимой.
   За компанию с мальчиками занимается и Симочка. Тут же, на конце стола, сидят Орля и Галя.
   Орлю нельзя узнать. За месяц, проведенный в Раевке, мальчик круто изменился.
   Начиная с его имени – его зовут теперь Шурой, то есть настоящим его именем, данным ему при крещении, а не прежней кличкой, – все в нем переменилось к лучшему.
   Постоянное пребывание среди людей, не имеющих ничего общего с грубыми и вороватыми обитателями табора, сделало свое дело.
   Правда, маленький дикарь, Щелчок, как его тихонько между собой называют дети, не мог исчезнуть вполне в лице цыганенка, но он уже не был тем безудержным диким волчонком, каким попал в этот дом.
   В душе мальчика пробудилась невольная благодарность к людям, тепло приютившим у себя в доме его и Гальку.
   Вот она сидит, поздоровевшая, розовенька я, пополневшая за этот месяц, сидит между ним и Алей Голубиным, самым тихоньким из мальчуганов, и старательно выводит буквы на аспидной [31 - А́спид (шунгит) – горная порода черно-серого цвета, из которой изготавливали грифельные доски для обучения письму.]доске.
   Пишет их и Орля, так как Валентина Павловна выразила желание, чтобы оба они с Галькой как можно скорее выучились читать и писать.
   К Валентине Павловне и к Ляле, вы́ходившим Гальку точно так же, как они выходили и его, Орлю, у Орли какая-то необыкновенная преданность. Ради «барыни-бабушки» и «барышни Ляли», как он называет обеих, он готов в огонь и в воду.
   Любит он и Счастливчика, потому что изящного, маленького, как игрушка, хрупкого и доброго сердцем мальчика любят все: его нельзя не любить.
   Любит веселого Мик-Мика, своего первого заступника.
   Алю же Голубина Орля втайне презирает за голубиную кротость и еще за то, что Аля очень подружился с Галькой за последнее время, и Орля боится, что Аля совсем отнимет у него сестру.
   Но кого он положительно не выносит, так это Аврору Васильевну, няню Степановну, Франца и Ваню с Ивасем.
   Первая очень требовательна, придирчива и строга.
   Няня Степановна и Франц никак не могут примириться с тем, что цыганские нищие ребята сидят за одним столом с их господами, а они, в качестве прислуги, должны им подавать и служить.
   – У-у! Чего пялишь цыганские буркалы, волчонок? – часто, встретив горящие глаза Орли, ворчит няня. – Того и гляди, наживешь с тобою бед.
   А Франц, брезгливо поджимая губы, убирает тарелки после Орли и Гали и насмешливо шипит, неслышно для хозяев:
   – Вы бы хоть вылизали языками соус получше… А то не больно чисто и все же вымыть придется после вас…
   Дело объяснялось тем, что наголодавшиеся в таборе дети не оставляли ни кусочка от своих порций за столом. А куски с господского стола Франц особенно любил доедать.
   В свою очередь, Ивась и Ваня дразнили Орлю тихонько от других. Впечатлительный, необузданный мальчик платил им чем мог, и не добром, конечно.
//-- * * * --//
   – Покажи, Шура, что ты написал! Дай твою работ у, – внезапно огорошил Орлю знакомый резкий голос Авроры Васильевны, и ее костлявая высокая фигура выросла за его плечами.
   Он молча протянул свою аспидную доску. Там не было ни единой буквы.
   – Одна святая чистота! – сострил синеглазый Ивась, заглянув через плечо Орли.
   Орля стоял потупившись.
   – Что ж это такое? За целый час ты не сделал ничего. Ведь тебе сказано было написать буквы все по порядку! – повысив голос, произнесла Аврора Васильевна.
   Угрюмое молчание было ей ответом.
   – Шуре жарко, оттого он не мог писать, – вступился за товарища Кира.
   – Просто оса ему нос укусила… И он все думал, как бы ее поймать и казнить, – пошутил добродушный Ваня.
   – Ха-ха-ха! Оса нос укусила! – залилась веселым смехом Симочка. – Покажи скорее, где укусила, Щелчок.
   – Ах!
   Симочка и сама была не рада, что с губ ее сорвалось это слово, от которого Орля приходил в бешенство.
   Но было уже поздно.
   С загоревшимися глазами цыганенок вскочил с места и взмахнул рукою.
   Трррах! От аспидной доски, изо всей силы брошенной на пол, посыпались осколки.
   – О, негодный мальчик! Как ты смел? Как ты смел? – сердито накинулась на него гувернантка.
   – Он склеит, Аврора Васильевна! Он склеит! – пискнул Ивась.
   – Нет, он напишет на каждом осколке по одной букве и, таким образом, составит азбуку! – заметил Ваня.
   Симочка, смущенная за минуту до этого, теперь уже смеялась снова.
   Вдруг с конца стола отделилась худенькая белокурая девочка и, волнуясь, заговорила:
   – Зачем вы обижаете Орлю?.. Не надо его обижать! Братик, возьми мою работу. Я написала А, Б и В. Пусть они будут твои. – И она трогательным движением протянула ему свою доску.
   – Господа! Не дразните Шуру! Я протестую! – кричал Счастливчик, поднимая свой голосок, похожий на колокольчик.
   – Тише, дети! Тише! У меня голова кругом идет. Я не могу заниматься при таком шуме, – унимала расходившуюся детвору Аврора Васильевна.
   – Не надо их больше мучить при такой погоде! Господа, я иду в лес! Кто за мной?
   Мик-Мик широко распахнул дверь комнаты, где занимались дети, и предстал на ее пороге, весь сияющий весельем, радостью и довольством.
   – Я! – Я!
   – И я!
   – Все мы! Вы отпускаете, Аврора Васильевна?
   – Ах! В лес! – невольно сорвалось с губ Орли.
   Лес! Нет, видно, никогда ему не отвыкнуть от воли. Так и тянет на простор лесов и полей из душных комнат усадьбы.
   – Нет, ты не пойдешь! – суровым приговором звучит над головою ненавистный ему голос. – Валентина Павловна велела подготовить тебя за лето к первому классу городской школы, а дело у нас не подвигается вперед. Ты почти ничему еще не научился. И потом, ты провинился: замахнулся на Симочку, разбил доску. И ты остаешься дома! – заключила гувернантка.
   Лицо Орли внезапно потемнело. Красивые глаза потухли.
   – Эх, прощелкался, видно, Щелчок, – шутливо заметил ему Ивась.
   Мик-Мик нерешительно помялся у дверей.
   – Аврора Васильевна, простите на этот раз Шуру, – произнес он по-французски.
   – Нет! Я же сказала!
   – Ух! – вздохнул Мирский и скорчил комическое лицо.
   – Тогда я останусь с Орлей. Дозвольте, тетенька, – послышался робкий голосок Гали, и она, застенчиво потупясь, выступила вперед.
   – Этого еще недоставало! Ты пойдешь с остальными! – сурово остановила девочку гувернантка. – И, пожалуйста, называй меня так, как другие. Я не тетенька, а Аврора Васильевна.
   – Злюка Сердитовна! – шепотом произнес Ивась своему другу Симочке.
   – Ну, делать нечего, идем без Шуры, – произнес, вздохнув, Мирский и, быстрыми ша га ми приблизившись к мальчику, проговорил ласково: – Возьми-ка Галину доску, мой друг, да напиши скорее свой урок. А кончишь – нас догонишь!
   – Против этого я ничего не имею! – отозвалась гувернантка.
   – Ну, команда, рысью марш! В галоп!
   И Мик-Мик помчался, как резвый мальчик, по длинному ряду комнат.
   За ним помчались дети.
   Аля Голубин схватил по дороге Галю за руку и увлек ее за собою. Девочка, зараженная общим потоком детского веселья, побежала вперед, оглянувшись, однако, сначала на Орлю и крикнув ему на прощание:
   – Кончай скорее, братик, и приходи. Я тебя жду!

Глава II

   – Как бы не так! Кончу! Ждите! Дурака нашли!
   Орля взял доску, плюнул на нее и с размаха отшвырнул ее обратно на стол.
   Потом, убедившись, что в комнате никого нет и все отошли далеко, он на цыпочках вышел из классной, прошел в общую спальню мальчиков и, нагнувшись, полез под одну из пяти кроватей, стоявших в комнате. В углу под этой кроватью (это была постель его, Орли) находилась небольшая корзина.
   Тайна этой корзины была известна ему одному.
   Два дня тому назад, гуляя в отдаленной части сада, Орля наткнулся на небольшой серый комочек, свернувшийся на солнце.
   При виде странного комочка глаза мальчика вспыхнули радостным огоньком. Он схватил серый комочек и, всячески избегая попасться кому-либо на глаза, пронес его в спальню и положил в пустую корзину с крышкой, сунув ее в угол под кровать.
   Сейчас он вытащил снова корзину и, с величайшей осторожностью приоткрыв крышку, сунул в нее пальцы.
   В ту же минуту что-то холодное со свистом обвилось вокруг них.
   Орля быстро выдернул руку.
   Серая змейка с темной головкой обвила несколькими обручами кисть его правой руки.
   Левой, свободной рукой мальчик достал из кармана пузырек с молоком, зубами открыл пробку и подставил бутылочку к голове змеи.
   Последняя не заставила повторить приглашение и, просунув сплющенную головку в банк у, стала с жадностью пить молоко.
   Это был безвредный уж, единственная порода змей, которые не жалятся и не приносят ни малейшего ущерба людям.
   Такие ужи часто встречаются под полом крестьянских изб. Они совсем не ядовиты и почти ручные, вполне сживаются с людьми, даже пьют молоко с крестьянскими ребятишками, которые умышленно, чтобы привлечь ужей, ставят кринку на пол. Заслышав вкусный запах, ужи, большие любители молока, выползают из своих нор.
   Вот такую-то змейку и удалось раздобыть Орле.
   Пока змейка, погрузившись своей сплющенной головкой в молоко, с наслаждением предавалась вкусному угощению, Орля, чуть касаясь пальцами, гладил ее грациозно изгибающееся тельце и говорил уныло:
   – Видно, одна у меня и осталась радость – ты, уженька… Никому больше не нужен Орля. Вишь, и Галька, верно, забыла обо мне, убежала с другими, и горя ей мало. Небось, с Алькой, этим воробьем ощипанным, дружбу водит теперь… Забыла про Орлю, точно и нет меня в живых больше… А все ведьма эта, Аврорка… Ну, постой же… Отплачу я тебе!.. Уженька, друг ты мой, скажи ты мне на милость, как мне ей отплатить?
   Но «уженька» даже и головы не повернул в сторону мальчика. Он весь ушел в дело удовлетворения своего аппетита и с тихим посвистыванием пил молоко.
   Вдруг Орля неожиданно подскочил на месте так, что испуганный уж выдернул голову из горлышка бутылки и проворно уполз мальчику в рукав.
   – Ага! Нашел! – воскликнул Орля. – Знаю, как отплатить старой злюке! Будет долго помнить! Ха-ха-ха!
   И с неожиданно засверкавшими глазами Орля вприпрыжку выскочил из спальни, промчался длинным коридором в гостиную и остановился у крайнего окна.
   Здесь стоял рабочий столик и кресло, за которыми все свободное время проводила Аврора Васильевна. Здесь же, на столе, стоял рабочий ящик гувернантки.
   Глаза Орли остановились на ящике. Одною рукою он поднял его крышку, другою опорожнил дочиста, выкинув бесцеремонно за окошко длинную полоску кружевного вязания и крючок. Затем запустил левую руку в рукав правой, вынул оттуда приютившегося там ужа и, сунув его в ящик вместо выброшенной работы, плотно закрыл его.
   – Ладно теперь! Сработано чисто! – произнес Орля, сверкнув лукавыми глазами и двумя рядами ослепительно белых зубов.
   Затем, повернувшись на каблуках, он уже направился было к выход у, когда внезапный храп сразу привлек внимание мальчика. Он живо обернулся.
   В спокойном удобном кресле, уронив на колени французскую газету, спал сладчайшим сном, всхрапывая, monsieur Диро.
   В то время как приятные сонные грезы носились в голове добродушного француза, самую голов у, ради летней жары коротко остриженную, вернее, обритую, голую, как ладонь, осаждали мухи. На розовой коже черепа они ползали черными бегающими точками, грозя каждую минуту разбудить своим несносным жужжанием старика.
   «Эге! Это не годится! – произнес про себя Орля, внезапно весь преисполняясь чувством жалости к спящему гувернеру. – Накрыть бы его чем, что ли?»
   Живые черные глаза мальчика быстро обежали комнату, выискивая, что бы могло ему послужить покрышкой для старой учительской головы.
   И вот они остановились на прекрасном пурпурового цвета абажуре в виде огромного цветка мака, накрывавшего лампу.
   – Ну, вот и нашел! – весело шепотом произнес Орля и, быстрым движением сорвав бумажный абажур с лампы, неслышно подкрался с ним к спящему и со всевозможною осторожностью опустил его на голову monsieur Диро.
   – Вот и ладно! Спи, старичок, с миром. Теперь, небось, мухи не больно-то разгуляются на твоей маковке, – произнес он, очень довольный своей выдумкой, и отошел к другому окну подождать прихода детей.

Глава III

   – Ах, как хорошо было в лесу! Что ж ты не шел? Мы тебя ждали! – послышались под окнами веселые голоса.
   – Кончил работу? Да?
   – Это я тебе набрала! – застенчиво протягивая брату в окошко пучок земляники, произнесла Галя.
   – А мы тебе хлыст вырезали! Гляди какой! – прибавил Счастливчик и, в свою очередь, просунул в окно гибкую, тщательно обструганную от ветвей лозу.
   – Дай, душенька Шуренька, я его на твоей спине попробую! – дурачась, присовокупил Ивась.
   – Принеси твою работу, Шура! Я ее посмотрю. Все буквы написал? – и Аврора Васильевна первая появилась на пороге гостиной.
   За нею толпились Мик-Мик и дети.
   – Ах, что это такое? Посмотрите!
   – Боже мой! Monsieur Диро! Что за странный головной убор! – неслось дружным хором с порога комнаты. И вдруг неудержимый взрыв хохота огласил стены гостиной.
   Действительно, глядя на спящего Диро, нельзя было удержаться от смеха. Над красным потным лицом француза высился огромный бумажный цветок пурпурового абажура. Лепестки мака спускались в виде бахромы на его нос и уши. Только самый кончик носа комически высовывался из-под одного из них, и на этом кончике сидела широко воспользовавшаяся предоставленным ей относительным простором муха.
   От голосов и смеха француз проснулся и, спросонок плохо сознавая, что делает, машинально приложил руку к голове, приподнял свой колпак-абажур, как шляп у, и самым галантным образом раскланялся перед детьми.
   – Bon jour! Bon jour! [32 - Доброе утро! (фр.)]С добрым утром, Мик-Мик! Ви уже вернуль? – говорил он с сонной улыбкой хорошо выспавшегося человека.
   – Ах, monsieur Диро! Что это у вас за шляпа? – почти в ужасе прошептала Аврора Васильевна, единственная не смеявшаяся из всех.
   Француз, недоумевая, посмотрел на то, что держал в правой руке, и в тот же миг вспыхнул багровым румянцем и сердито закричал, далеко отшвырнув от себя злополучный абажур:
   – Фуй! Какой маленький негодник подшутиловал так глупи над старикашка Диро?!
   – Это Шура! Он один оставался дома! – вставила, не без ехидства, свое слово Аврора Васильевна.
   – О! – воскликнул monsieur Диро, шагнул по направлению к Орле и, схватив его за плечи, потряс, уставившись строгими глазами ему в лицо. – Это ти? Говори сей минутик, ти наплютоваль?
   – Ничего не плутовал! – грубо вырываясь, процедил сквозь зубы Орля. – Вас же жалеючи, накрыл! Ишь, голова-то у вас ровно колено, и мухи, опять же, по ней…
   – О… ты все навируешь… – произнес в сердцах monsieur Диро и слегка дернул за ухо Орлю. – И никто тебе не повериль… ти маленький негодник!
   – Орля правду говорит, не обижайте Орлю! – раздался тихий, трепетный Галин голос.
   – Действительно правду, – подтвердил Мик-Мик.
   – Слуга покорный, я умываю руки, если Михаил Михайлович заступается за этого негодного мальчишку! – недовольным тоном произнесла Аврора Васильевна, с обиженным видом отошла к столу и заняла свое обычное место в кресле. – Ну, а скажи, пожалуйста, ты кончил заданную работу? – нахмурив брови, строгим голосом обратилась Аврора Васильевна к Орле, в то же время открывая свой рабочий ящик.
   Но Орле не суждено было ответить. Что-то со свистом выскочило из ящика и поползло по столу.
   – Змея! – неистовым воплем вырвалось из груди гувернантки, и она с криками: «Дурно, мне дурно! Змея! Змея!» – откинулась, бледная как смерть, на спинку кресла.
   – Змея! Змея! – кричали дети, в испуге отступая в дальний угол комнаты.
   Мик-Мик в сопровождении Вани кинулся к столу.
   – Да это уж! Не бойтесь! Безвредный уж. Откуда он взялся? – послышались через минуту их ободряющие голоса.
   – Води… сюда капель… мадмуазель Аврор упал в не-чувствовании! – волновался Диро, хлопоча подле испуганной гувернантки.
   Из внутренних комнат бежали Франц, няня, за ними спешили Валентина Павловна и Ляля.
   – Что случилось? Ах, змея! Гадюка! Убейте ее, убейте! – не своим голосом вскричала бабушка. – Эта змея всех детей пережалит. Ох, какой ужас! Кира, отойди! Отойди, Счастливчик! Тебе говорят, отойди!
   – Господи! Батюшки! Иисусе Христе! И подумать только, откуда взялась эта нечисть! – причитала няня, благоразумно пятясь к дверям.
   – Да успокойтесь же! Успокойтесь! Это уж, а не змея! У нее нет жала, нет яда! – подбегая к каждому отдельно, кричал им всем в уши Мик-Мик.
   Но его никто не слушал. Не хотели слушать. Все бегали, волновались.
   – Франц, – кричала бабушка, – возьми палку и убей эту мерзость!
   – Сорок грехов тебе за это отпустится, мой батюшка, – вторила ей няня.
   – Да поймите же, это не змея, а уж! – надрывался Мик-Мик.
   И вот в самый разгар суматохи, в то время как Мик-Мик, monsieur Диро и Валентина Павловна возились подле все еще стонавшей Авроры Васильевны, а Франц и дети, окружив на почтительном расстоянии ковер с извивающейся на нем змейкой, не знали, что предпринять, Орля вынырнул из их толпы и, бросившись к ужу, схватил его рукой.
   Затем так же быстро он промчался в сад, в самый дальний угол его.
   – Ну, уженька, гуляй на свободе, – проговорил он, выпуская из рук змейку, – держать тебя дома больше нельзя. Доищутся, тогда и пиши, брат, пропало! Утекай, братец ты мой, откуда пришел.

И он тихо свистнул, подражая свисту ужа.
Последний поднял головку, огляделся и быстро заскользил в высокой густой траве…

Глава IV

   – Кто посадил в мою рабочую корзинку эту гадость?
   Голос Авроры Васильевны звучит особенно суровыми нотками. На голове ее компресс. Под носом она держит пузырек со спиртом. Она едва пришла в себя от испуга. До сих пор, от времени до времени, дрожь пробегает у нее по телу при одном воспоминании о змее.
   Дети стоят молча перед нею, испуганные ее бледным лицом с заострившимися чертами.
   Все молчат. Молчит и Орля, угрюмо уставясь в землю.
   «Нет, дудки, шалишь, – думает он, – не признаюсь ни за что. Чего доброго, велит запереть в комнату. А главное, Гальке запретит играть со мною. Лучше уж молчать».
   – Напрасно виновный не сознается, – снова, после минутной паузы, повышает голос Аврора Васильевна. – Это сделал Шура. Никому другому в голову не придет так бессердечно поступить со мною, – неожиданно заключила она, переводя гневные глаза на цыганенка.
   «Вот оно! Начинается! Докопалась-таки эта злючка!» – тоскливо пронеслось в мыслях Орли, и он еще угрюмее уставился в землю.
   – Шура будет за это строго наказан! – сделала резкий вывод гувернантка, обдавая Орлю пронзительным взглядом своих карающих глаз.
   Тут маленькая фигурка Счастливчика протискивается вперед.
   – Это сделал я! – слышится его смущенный голос, в то время как все устремляют на него изумленные глаза. – Ради бога, простите меня, Аврора Васильевна! – подхватывает он, не дав произнести никому ни слова. – Но я не нарочно… Я думал, что вы сразу поймете, какая это змея… не ядовитая… безвредная… и, шутки ради, посадил ужа к вам в корзинку. И… и…
   Счастливчик совсем не умеет лгать. Он путается, краснеет и замолкает.
   – Возможно ли? Нет! Вы не могли этого сделать, Кира, – говорит с отчаянием в голосе Аврора Васильевна, – вы, наш Счастливчик, наша общая радость и утешение, вы не могли поступить так! Нет! Нет! Этому я не поверю никогда! Не поверю никогда!
   Глаза Авроры Васильевны на полнились слеза ми. Она так любила Киру, так надеялась на него – и вдруг он поступает не лучше какого-то дикого цыганенка!
   – Не верю! Не верю! – стонет она и крутит головою. – Так вот же ваша работа. Теперь вы поверите… и простите меня…
   С отчаянием в лице, в своих темных глазах-коринках, Счастливчик запускает руку в карман и вытаскивает оттуда работу: злополучный клубок ниток, полоску кружева и вязальный крючок, которые он подобрал в саду случайно по дороге из леса.
   Последнее и самое веское доказательство Киры налицо. Аврора Васильевна подавлена, молчит с минуту, потом неожиданно кричит:
   – Валентина Павловна!.. Лялечка!.. Пожалуйте сюда!.. Послушайте только, что выкинул наш любимчик!
   Старушка Раева и хроменькая Ляля поспешили на ее зов.
   – Что такое? Что?
   Аврора Васильевна тем же дрожащим от обиды голосом рассказала, в чем дело.
   – Кира! Кирушка! Возможно ли? О, как это ужасно! – восклицают в один голос и старая бабушка, и хроменькая внучка.
   Да, это невозможно.
   И Счастливчик, поняв всю тяжесть возложенной им на себя чужой вины, прильнул к груди бабушки и залился слезами.
//-- * * * --//
   – Кирушку и Шуру барышня к себе просит, – заглядывая в спальню мальчиков, торжественно провозгласила няня.
   В это время Ивась только что успел запустить подушкой в Ваню Курнышова, который, в свою очередь, схватив с окна лейку с водой, предоставил своему маленькому товарищу возможность познакомиться с холодным душем.
   – Бесстыдники! Угомону на вас нету, – негодовала няня, – ни ночью, ни днем!
   – Холодные души рекомендуется принимать во всякое время суток, – деловым тоном заметил Ваня, в то время как мокрый, как утенок, Ивась отряхивался от воды, неистово хохотал и кричал:
   – Ну, постой же ты у меня!.. Я тебе такого гусара в нос запущу! Усни только!
   Когда Счастливчик в сопровождении Орли вошел в комнату Ляли, та сидела над книгой у стола.
   В ее небольшом уголке было тихо, тепло и уютно. У киота [33 - Кио́т – специальный шкафчик или застекленная полка для икон.]с образами горели лампады, и их мерцающие огоньки освещали суровые лица святых на иконах… И лицо Того, Кто смотрел из-под тернового венца печальными кроткими очами, говорило без слов о всепрощении и любви.
   Ляля опустила книгу на колени и смотрела на входивших к ней мальчиков.
   – Кира! – произнесла она, лишь только маленький брат приблизился к ней. – Я все знаю. Это не ты положил змею в корзинку Авроры Васильевны, а Шура… Шура! – обратилась она к мальчик у, в то время как вспыхнувший до корней волос Кира опустил свои правдивые глаза. – Зачем ты не сознался?
   Орля сурово сдвинул брови и потупился.
   – Она – злая! Она бы заела меня! И Гальке бы опять со мной якшаться запретила, – угрюмо пробурчал тот.
   – А если бы Киру наказали, что бы тогда сделал ты?
   Черные глаза Орли вспыхнули ярко.
   – Тогда бы я пошел и сказал, что это я.
   И так как Ляля все еще смотрела на него своими кроткими глазами, он прибавил, заливаясь румянцем по самую шею:
   – Или ты не веришь, барышня Ляля, что сказал бы? Рука калеки-девочки легла на плечо Орли.
   – Нет, верю, – проговорила она просто. – Но мне мало этого. Я бы хотела, чтобы ты чем-нибудь добрым и хорошим отплатил Кире за перенесенную им ради тебя неприятность.
   – Я? – глаза Орли зажглись новыми бойкими огоньками. – Да я за него, кажись… Кирушка, хочешь, я тебе живьем белку из леса раздобуду? А не то лисенят приволоку. Я их норы искать умею. Хочешь?
   – Нет… Не того от тебя надо, Шура, – остановила расходившегося мальчика Ляля, – обещай здесь, что ты для удовольствия Киры и моего начнешь хорошо учиться, прилежно заниматься, не грубить Авроре Васильевне… Слушаться ее… Забыть свои резкие замашки… Обещаешь?
   – Да нешто надо это Кире? – искренне усомнился Орля.
   – И мне, и Кире, и всем нам. Не правда ли, Кира? – обратилась снова Ляля с вопросом к брату.
   Тот протянул свою крошечную ручку маленького человечка Орле.
   – Да, Орля, ты должен исправиться, – сказал Кира, – ведь я хочу тебя видеть хорошим, всеми любимым, добрым человеком!
   Странно прозвучали слова эти в душе Орли. Его любят. Его, всем чужого, далекого всем, кроме Гальки… У него есть друзья, есть люди, которые ему хотят добра, которые его любят…
   В суровом, одиноком сердечке закипало что-то… Светлый проблеск счастья зародился где-то глубоко на дне его…
   Орля взглянул на сестру и брата, и светлая улыбка озарила его лицо.
   – Ладно! – проговорил он. – Постараюсь… А только чтобы она, эта злюка, гувернантка, ко мне зря не приставала…
   И умышленно громко, чтобы подавить свое волнение, стуча сапогами, он вышел из комнаты.

Глава V

   – Господи помилуй! Не узнать басурмана нашего! Тише воды – ниже травы, – говорила поутру няня Степановна, потягивая с блюдечка на кухне горячий чай вприкуску.
   – Уж и подлинно уходился мальчонок, по всему видать, – вставил свое слово Франц.
   – Помилуйте, нынче приходит утром, ни свет ни заря. Дай, говорит, бабка, я тебе пособлю дом убирать к барышнину праздник у, пол помою и все прочее. Ну, я это ему в руки ведро, мыло, мочалку… Пущай поработает, не барин… Потрудится для благодетелей своих.
   – Известно, потрудиться не худо. И то сказать, к барышнину рождению. Она у нас – ангел кроткий, печется о всех, так на нее не грешно и поработать за это, – вставила свое слово толстая кухарка, угощавшаяся совместно с няней и Францем чаем.
   В это время тот, о ком шла речь, с ведром в руках, с мочалкой и мылом под мышкой, с засученными по локоть рукавами, стоял посреди гостиной, недоумевая, с чего ему начать.
   Все стены комнаты, несмотря на летнее время, были увешаны картинами без чехлов, в золоченых рамах.
   Орля знал, что чехлы сняли ради приближающегося праздника. Знал, что ко дню Лялина рождения съедется много гостей, детей и подростков из соседних помещичьих усадеб и имений. Знал, что Ляля упросила бабушку сделать детский вечер с танцами для брата, Симочки и их друзей.
   Лялю Орля любил беззаветно. Она сама занималась с ним теперь, избавив его, таким образом, от уроков сварливой и строгой гувернантки. И вот ради нее он готов бог весть на какой труд пойти, лишь бы угодить милой барышне Ляле.
   Сейчас он стоит с разинутым ртом посреди гостиной. – Окна, двери, сначала… пол… А потом всю эту бестолочь хорошенько отмыть надо… Небось, мухами по-засижено вдоволь, – решает он и, внезапно одушевившись, принимается за уборку и мытье.
   Еще рано. Всего семь часов. Раньше девяти никто не встает в этом доме. О, он успеет, конечно, успеет покончить со всем этим. То-то неожиданность будет для всех!
   В какие-нибудь три четверти часа Орля поканчивает с полом, окнами и дверью, ставит на место отставленную мебель и, тщательно намылив мочалку мылом с водою из грязного ведра, лезет с ногами на шелковый диван, затем ожесточенно принимается тереть грязной мочалкой одну из картин с изображением усадьбы.
   Но что это? Чем больше трет он, тем грязнее делается картина. Часть водяных красок остается на мочалке, часть расползается по всему фону. Теперь уже на картине не вид усадьбы как будто, а целое разливное море, к довершению всего – черное море.
   Орля пора жен. Но рассуждать ему времени мало. Он изо всей силы принялся уничтожать грязные потоки на картине, отчего последние следы деревьев, крыши дома, кустов и скамейки остались на мочалке.
   После этого Орля перешел ко второй акварели – портрету какого-то почтенного старика.
   На бороде и усах этого старика чернели некрасивые пятна от мух, и на эти-то пятна обратил особенное внимание Орля.
   Он обмакнул свою грязную мочалку в не менее грязную воду и, поднеся ее к портрету, стал старательно тереть его до тех пор, пока от почтенного старичка на полотне картины остался лишь один нос и половина щеки…
   – Стерлось маленько, зато чисто. Ишь ты – ровно зеркало! – очень довольный собою, проговорил Орля, полюбовавшись на свою работу.
   Еще несколько картин, к несчастию написанных водяными красками, имеющими способность растворяться в воде, привлекают внимание Орли, и все они так же «вычищены», как первые.
   Затем Орля направляется к лежащим на столе альбомам.
   Взмах мочалки… Еще один и еще… И изящные вещицы из кожи с плюшевой и атласной отделкой превращены в грязное тряпье. Вода льется с них по бархатной салфетке мутными ручьями на ковер, оставляя на нем грязные пятна…
   Не смущаясь, однако, Орля тащит на ковер ведро с грязной водой. По дороге он зацепляет ногою кресло и летит вместе с ведром на гладкий блестящий пол.
   Мутный поток в ту же минуту с головы до ног окатывает его, но мальчик чувствует себя в грязной луже так же, как утенок в пруду.
   Дело сделано. Он все-таки сделал уборку.
   – Ах, разбойник! Ах, убивец ты мой! Ах, батюшки-светы, умираю! Спасите! Помогите! Умираю! Моченьки моей нет! – И няня, случайно заглянувшая в комнат у, останавливается как вкопанная у порога, исполненная тихого ужаса, с широко раскрытыми глазами.
   На ее крики сбегается весь дом.
   – Няне дурно? С няней припадок? – слышатся испуганные расспросы.
   У всех бледные расстроенные лица, широко раскрытые глаза. Все смотрят, преисполненные тревоги, то на няню, в отчаянии раскачивающуюся у порога с таким видом, точно у нее болят зубы или живот (такое у нее страдальческое лицо в эти минуты!), то на Орлю, остановившегося перед разлитым ведром с растерянным и глупым видом.
   И вдруг чей-то веселый голос крикнул на всю комнату:
   – Нос! Посмотрите-ка, нос!
   Чья-то рука показала на картину, и все стало сразу понятным и ясным.
   – Нос! Нос дяди Пети! А где же брови, глаза, губы и его великолепные усы? – кричал Счастливчик, широко раскрывая свои глаза-коринки.
   – Они там! – патетически воскликнул Мик-Мик, указывая на ведро. – Они в ведре!
   – И деревья в ведерке, и крыша дома, и сад с другой картины! Ах, все-все!
   – Ха-ха-ха-ха! – Ха-ха-ха-ха!
   Взрыв хохота огласил залу. Как ни жаль было порчи хороших вещей, но трудно было не смеяться.
   И все смеялись – и бабушка Валентина Павловна, и суровая Аврора Васильевна, и бледненькая Ляля, и четыре мальчика, и веселая Симочка, и насмешник Мик-Мик.

   Одна Галя смотрела испуганно на своего брата, и маленькое сердечко девочки било тревог у. Она боялась за участь Орли. Она поняла, что все это опустошение, вольно или невольно, произвел ее названый брат.
   Да еще няня Степановна не могла прийти в себя. Она все еще раскачивалась из стороны в сторону и не то жаловалась, не то сокрушалась, громко изливая свое горе:
   – Убивец ты мой! Душегуб ты мой! Погубил ты меня ни за грош! Экую уйму добра напортил!
   – Успокойтесь, няня, – неистово хохотал Мик-Мик. – «Успокойтесь!», «Успокойтесь!», – передразнивала его старушка, окончательно выйдя из себя. – Успокоишься тут, когда все перепорчено!..
   В это время мокрая жалкая фигура со стекающими с нее мутными потоками воды приблизилась к Валентине Павловне.
   – Барыня-бабушка! – произнес Орля, волнуясь. – Ты уж меня того… прости – не нарочно я, почистить малость ладил, а они… штоб их, разошлись и слиняли, ровно и не было их…
   И он так комично развел руками, до того потешна была его мокрая фигурка, что нельзя было удержаться от нового взрыва смеха, глядя на него.
   Первая успокоилась Валентина Павловна.
   – Не бойся, мой мальчик, никто за это не накажет тебя, – проговорила она, положив руку на иссиня-черную голову.
   И, повинуясь внезапному порыв у, Орля схватил бабушкину руку бессознательным жестом и поднес к губам.
   Это была первая потребность проявить при людях свою благодарность, зародившаяся в беспокойном сердце маленького цыганенка.
   И хохот смолк, как по команде. Все встали.
   Глаза бабушки с мягким ласковым блеском остановились на чумазой рожице маленького дикаря.

Глава VI

   Чудный теплый августовский вечер. Широко раскрыты окна раевского дома. Ярко освещенные комнаты сплошь увиты гирляндами из зелени и цветов. Это мальчики с Мик-Миком встали до восхода солнца и украсили дом в честь Ляли.
   Сама новорожденная, в новом платье, с перевитой лентой в длинной темной косе, ходит на своих костылях по комнатам и отдает последние распоряжения.
   В восемь часов начнут съезжаться гости, а надо еще так много сделать до них…
   Няня Степановна суетится у стола, приготовляя чай. Сколько тут разных вкусных вещей! Вазочки и тарелки наполнены фруктами, конфетами, всевозможным печеньем и вареньем.
   В саду развешаны фонарики для иллюминации. Очищено место для фейерверка и бенгальских огней. На большой лужайке перед домом разложен огромный костер.
   Дальше несколько костров поменьше. Это для кучеров, которые привезут помещичьих детей на Лялин вечер, на случай, если ночь будет холодна. Им поставили невдалеке и стол с угощением: с окороком, ветчиною, пирогами и пивом.
   Валентина Павловна очень гостеприимная и заботливая хозяйка. Она печется обо всех.
   Мальчики – Кира, Ивась, Ваня и Аля – давно одеты в одинаковые белые коломянковые [34 - Коломя́нка – плотная гладкая льняная или шерстяная ткань для легкой одежды.]блузы.
   У единственного из них, Киры, только имеется великолепный новенький форменный мундирчик с серебряным шитьем и блестящими пуговицами. У других его нет: мундир стоит дорого, и бедные люди не могут сделать его своим детям.
   Этого довольно, чтобы Счастливчик отказался нарядиться в мундир и остался, как все, в коломянковой блузе.
   – Господа, а где же Шура? – неожиданно спросил кто-то у присутствующих.
   – Надо Галю спросить! Вон она бежит сюда. Галя, Галя! Где твой брат?
   Маленькая Галя сегодня вся преобразилась. В нарядном светлом платьице, с тщательно расчесанными по плечам вьющимися волосами, убранными старательными руками Ляли, она кажется очень хорошенькой. Восемь лет таборной жизни среди грязных и грубых цыган, в нищете и впроголодь, среди побоев и брани, совсем не оставили на ней следов.
   – Вы спрашиваете, где Орля?
   Галя, единственная изо всех в доме, не может приучиться называть брата непривычным ей именем Шуры.
   – Я не видела его, – прибавляет Галя.
   – Шура! Шура! Где ты? – несутся через несколько минут призывные крики по всему дому.
   Орля отлично слышит их, но не откликается.
   Все эти праздничные приготовления, бальное настроение, суета и нарядные костюмы не по нему. Он заранее смущается приезда гостей, чужого народа, танцев и музыки, которые начнутся через полчаса.
   Он присел под окном в кустах сирени, не обращая внимания на то, что пачкает в сырой росистой траве свой новенький костюм, белые коломянковые штаны и блузу.
   Еще за месяц до бала его и Галю учили танцевать. Monsieur Диро садился за рояль, Мик-Мик показывал па, и они должны были кружиться по гладком у, скользкому паркету зала. И странное дело: в то время как Галя легко и свободно, с врожденной грацией проделывала эти па, точно всю свою жизнь училась танцам, он, Орля, не умел ступить ни шагу под музыку.
   Сейчас Орля злился на весь мир безотчетной злобой и даже, чуть ли не впервые в жизни, злился и на Галю.
   – И чего радуется! Чего сияет! – ворчал он себе под нос, выглядывая из своего убежища. – Вырядилась чучелом и воображает, что барышня тоже… Подумаешь, как хорошо… И все с Алькой этим ледащим [35 - Леда́щий – слабый, тщедушный.]дружит… Ровно он ей брат, а не я… Ишь, вон опять закружилась с ним волчком по зале…
   Орля вылез наполовину из своего убежища и впился глазами в окно.
   Действительно, Аля Голубин кружился с Галей, повторяя с нею па вальса перед балом.
   – Галька! – вне себя крикнул Орля. – Поди-ка сюда!
   Услышав голос любимого брата, девочка проворно оставила своего маленького кавалера и побежала к окну.
   – Ты здесь, Орля? Почему ты не идешь к нам?
   – Очень я тебе нужен! – зашептал мальчик, вылезая из своей засады и подходя к окну. – Ишь ты, как обарилась с ними! Эх, Галька, не узнать тебя! Такая ли ты была? Ты меня, брата своего, разлюбила?
   И Орля взял за руку сестренку.
   – Нет-нет, Орля, я все такая же и люблю тебя, братик милый, больше всех в мире! А только и сама не знаю, почему-то мне кажется порою, что все жила я в господском доме, всегда прыгала и танцевала в нарядных комнатах, всегда хорошо одевалась и вкусно кушала на хорошей посуде… Оттого я так хорошо, свободно чувствую себя здесь…
   – И все-то ты врешь! – резко оборвал сестру мальчик. – Жила ты в таборе и черствый хлеб глодала.
   – А раньше, Орля, а раньше?..
   Синие глаза Гальки широко раскрылись. Она точно силилась припомнить что-то и не могла.
   – Гости едут! Гости едут! – послышались веселые голоса из окон гостиной.
   – Галя! Галя! Иди скорее! Мы сейчас представим тебя нашим гостям.
   И, весело улыбаясь, Кира подбежал к окну, схватил за руку девочку и увлек ее за собою.
   Орля одним прыжком отпрянул от окна в кусты и притаился там, не спуская, однако, глаз с освещенных окон залы. Его мятежное сердечко снова забило тревог у. Он, казалось, совсем забыл данное Ляле обещание.
   – И Гальку-то отняли! И Гальку! – шептал он, и кулаки его сжимались, а черные глазенки разгорались снова недобрым огнем.

Глава VII

   – Вот и мы, Валентина Павловна. Мы приехали с папой. Поздравляем вас и Лялечку. Мама с тетей Натали будет через час. У нас новая тетя гостит. Вы ее не знаете. Ах, она такая прелесть! Только грустная, печальная, а уж добрая, как ангел. Говорят, у нее горе большое было в жизни. Она не родная наша тетя, а мамочкина подруга по институту, а уж красавица такая! Дуся! Прелесть! Вот увидите.
   Все это бойко тараторила Сонечка Сливинская, нарядно одетая институточка, входя в гостиную Раевых вместе с отцом своим, полковником в отставке, младшей сестрой Катей и братьями, пажом Валей и лицеистиком Анатолем.
   Валентина Павловна, Ляля, Аврора Васильевна, Мик-Мик, monsieur Диро и дети встречали гостей на пороге залы.
   Смех, шутки, поцелуи, приветствия так и сыпались со всех сторон.
   За Сливинскими приехали Картаевы: очень важная по виду мамаша и две дочки-двойняшки, Мимочка и Ниночка, одиннадцатилетние девочки, корчившие из себя взрослых.
   Затем – купчиха Таливерова со своими шестью дочерьми и четырьмя сыновьями-реалистами [36 - Реалист – здесь: ученик реальной гимназии или училища, учебных заведений технического и естественно-научного профиля.].
   Еще приехала Зоренька Тимьева – подруга Ляли, нарядная пятнадцатилетняя барышня-подросток, жившая по соседству с Раевыми. Приехала она с братом, гимназистиком Валером.
   Приехала, кроме того, бедная помещица Гарина со своими четырьмя детьми – старшей девочкой Сашу-той и малышами сыновьями, и еще несколько человек гостей.
   Купчиха Таливерова, необычайно большая женщина с грубым голосом и очень добрым сердцем, лишь только вошла, как забасила на всю залу:
   – Ну, а цыганят ваших вы нам покажете, Валентина Павловна?
   – Вот один экземпляр, позвольте представить вашему благосклонному вниманию! – выдвигая вперед смущенную Галю, произнес Мик-Мик.
   – Батюшка, да она совсем как мы, русские! – забасила Таливерова. – А цыгане-то больше чумазые, прости господи, на тех похожи, кого и назвать страшно.
   – Именно страшно! – подхватил Мик-Мик. – Но сия благонравная девица нами всеми любима за свою кротость. – И он погладил по головке смущенную Галю. – К тому же она приемыш цыганский, а не цыганка вовсе, такая же цыганка, как и мы с вами, – прибавил Мик-Мик.
   – А ее брат где же? Мы столько слышали о нем, – интересовались юные гости.
   – Он пошел искать луну, – сострил Ивась.
   – Зато оставил здесь следы своего пребывания.
   И Ваня Курнышов торжественно указал рукою на висевшие вдоль стены картины и портреты со смытыми рисунками.
   – Ха-ха-ха! – засмеялась молодежь. – Мы знаем эту историю.
   – Дети! Дети! Чаю не угодно ли, фруктов и конфет? Господа взрослые, пожалуйста! – приглашала всех Валентина Павловна к столу.
   – Воображаю эту таборную цыганку! – шепнула Ми-мочка на ушко сестрице. – Как она танцует!
   Ниночка презрительно пожала плечиками:
   – И есть, верно, не умеет как следует!
   Веселая Сонечка подбежала к Ляле.
   – Узнаю твою золотую душу! – затрещала она, покрывая лицо хромой девочки бесчисленными поцелуями. – Вся ты живешь для других. Сама не можешь веселиться на балу, так другим предоставляешь возможность поплясать и попрыгать.
   – Ляля – наша единственная в мире Ляля! – подтвердил Счастливчик с таким видом и важностью, что все не выдержали и рассмеялись.
   Лишь только дети и подростки успели напиться чаю и на славу угоститься сладким и фруктами – тихие и мелодичные звуки вальса послышались из гостиной.
   – Танцевать! Танцевать! Ах, как весело! Идемте. Идемте скорее! – выскакивая из-за стола и бросаясь в гостиную, кричала молодежь.
   Столовая опустела. Там осталась одна Галя. Проворным движением девочка взяла со своей тарелки положенные ей туда Лялей груш у, яблоко и конфеты, к которым она не прикоснулась за чаем, и сунула их в карман.
   – Это для Орли. Он, бедненький, не пришел к столу! – шепнула она с доброй, ласковой улыбкой и поспешила в залу.
//-- * * * --//
   Чудные, душу ласкающие звуки несутся из-под рук тапёра [37 - Тапёр – музыкант, нанятый для игры на танцевальных вечерах, в ресторанах.], выписанного нарочно из Петербурга Валентиной Павловной ко дню рождения внучки. Звуки эти вылетают сквозь открытое окно в сад. По зале кружатся веселые пары. Юные личики дышат счастьем, разгоревшиеся глазенки так и блестят.
   К полному удивлению Мимочки и Ниночки, «таборная цыганка» оказалась очень грациозной танцоркой. Галя своим изяществом поражает даже взрослых, занявших места вдоль стен комнаты и любующихся праздником детей.
   Счастливчик, с галантностью настоящего маленького хозяина дома, приглашает без конца юных дам.
   Вот Кира останавливается перед высокой Сашутой и расшаркивается перед нею.
   – Позвольте вас просить!
   Он с особенным удовольствием танцует с девочкой Гариных, потому что они очень бедные дети и одеты хуже всех. А бедность и лишения всегда находят себе отклик в отзывчивом сердечке Киры.
   – Кирушка, опомнитесь! Да вы мне по талию будете, уж очень я высокая дама для вас! – смущенно бормочет Сашута, которая действительно ростом почти вдвое больше Киры.
   – Не беда, – встряхивает кудрями Счастливчик, – лишь бы весело было!
   – Жираф и воробышек! – острит Ивась.
   Он танцует с Мимочкой и все не может попасть в такт. – Ах, боже мой, – волнуется девочка, которой ужасно хочется изображать взрослую, – вы совсем не умеете танцевать вальс!
   – Начихать! Зато как я гопак валяю – небу жарко!
   – Что это за гопак? – высоко вскинув бровки, осведомляется Мимочка.
   – Малороссийский танец. Вот танец! Пальчики оближете! – восторженно восклицает Ивась и попадает каблуком своей «даме» на ногу.
   – Воображаю, – морщась от боли, тянет Мимочка, – мужицкий танец! Одни мужики его танцуют. И чему вас в гимназии только учат, право! – возмущается она.
   – Чему учат? О, многому! – весело хохочет Ивась. – Географии учат, фотографии, типографии, долблению, вихрекручению, орфографии, каллиграфии, французском у, русском у, зубрежке, долбежке… – перечисляет скороговоркой синеглазый хохол.
   – Ха-ха-ха-ха! – не выдержав своего тона взрослой девицы, разошлась смехом Мимочка.
   – Хи-хи-хи-хи, ха-ха-ха-ха, пляшут две курицы и три петуха! – вторит ей Ивась.
   У печки изо всех сил старается выделывать па толстый увалень Ваня.
   Он пыхтит, как самовар, и обливается десятым потом. Его дама, нарядная аристократка Зоренька, снисходительно улыбается, хотя ее неуклюжий кавалер отдавил ей все пальцы.
   – Нет, не могу! – потеряв наконец терпение, смущенно говорит Ваня. – Я от печки привык… Уж вы извините, но я должен начинать от печки…
   – Да ведь мы и так от печки начинаем! – смеется его дама.
   – Так это печка с правой стороны, а я привык, чтобы она была с левой! – смеется Ваня.
   – Экая невежа печка, что бы ей в сторонку налево отойти! – острит плавно танцующий с младшей сестрой лицеист Толя.
   Посреди зала Мик-Мик с Симочкой танцуют что-то среднее между вальсом и галопом. И оба от души хохочут.
   – Что, Симочка, – замогильным голосом басит Мик-Мик, – вы не очень скучаете с вашим старым кавалером?
   – Вы не старый, Мик-Мик. – протестует Симочка, – Сколько вам лет?
   – Сегодня в обед минуло сто лет. Если отнять от ста семьдесят восемь, то что останется, то и будет мое. Сколько мне лет, Симочка? А? Решите!
   – Двадцать два года! – живо соображает девочка.
   – Молодчина! Решила быстро… отменная девица! А вот другой задачи вам не решить ни за что: где Шура?
   – Не знаю.
   – И я не знаю тоже! – с комическим видом вздыхает Мик-Мик. – Господа! – на минуту заглушая музыку своим деланым басом, повышает он голос, остановившись среди залы. – Кто отыщет Шуру, тому третья часть вознаграждения! Слышите меня?
   – Слышим! Слышим!
   – Он, верно, в саду. Идем искать его! Идем скорее! – весело отзываются дети.
   Мальчики быстро выбегают из залы и рассыпаются по аллеям сада. Минут десять оттуда, с разных сторон, доносятся их веселые голоса.
   Вдруг звонкий голос Ивася покрыл все остальные.
   – Нашли! Нашли! – кричит Ивась на весь сад.
   Еще минута – и на пороге залы Ваня и Ивась, а между ними Орля.
   Его костюм отсырел. На нем темные пятна. Успевшие отрасти за лето кудри спутались и нависли на лоб. Глаза блуждают. Он думает, что его будут бранить, и принимает боевую поз у. Кстати, он уже успел подраться по дороге сюда с синеглазым хохлом.
   Но бабушка Валентина Павловна как ни в чем не бывало ласково проводит по его кудрям рукою и, представляя гостям, говорит:
   – Это наш друг, Шура. Он уже привык к нам, хотя все еще немного дичок.
   Потом, нагнувшись к его уху, тихо шепчет:
   – Пойди переоденься, дружок, и приходи к нам скорее.
   Этого момента Орля только и ждал.
   Несколько прыжков – и он уже за дверью, быстро прибежал к себе и, сорвав с себя свой новый костюм, облачился в будничный: плисовые шаровары и красную рубашку.
   – Пусть Галька расфуфыривается, сколько хочет, а мне не надо. Хорош и такой! – сердито бурчал он себе под нос.
   Когда мальчик снова появился в зале, веселье там было в полном разгаре.
   Дети танцевали и резвились от души. Галя с Алей, как две беленькие птички, носились по комнате, возбуждая всеобщее одобрение.
   – Совсем как брат с сестрой! – восхищалась Таливерова. – И кто скажет, что это – маленькая цыганка, выросшая в таборе! И как они подходят друг к другу: такие оба кроткие, тихонькие, нежные, как голубки.
   Эти слова долетели до ушей Орли и точно ударили его молотом по голове.
   – Галька подходит к Альке, этому ощипанному воробью? Нет уж, дудки! Дружбе этой не бывать! Я ее брат, а не Алька… Зазналась она больно…
   И, закипая внезапным приливом злобы, он шагнул по направлению танцующих детей.
   – Мальчик, что ж вы не танцуете? Хотите, я протанцую с вами? – внезапно раздался за его плечом веселый щебечущий голос.
   Орля живо обернулся и увидел нарядную Сонечку Сливинскую. При виде ее беззаботного лица гнев Орли запылал еще больше.
   – Ну, чего лезешь! – грубо окрикнул он ее. – Мне Альку проучить надо.
   – Ай-ай-ай! Какой сердитый! И не стыдно быть таким сердитым, а? Пойдем-ка лучше попляшем, дикарь ты этакий.
   И Сонечка быстро схватила за руки Орлю и закружила его на месте.
   Новый, уже безудержный прилив злобы обуял цыганенка. Не помня себя от злости, он схватил сам Сонечку за тоненькие кисти рук и закружил ее по зале.
   Сначала она весело хохотала и сама помогала быстроте верчения. Но взбешенное, побелевшее от волнения лицо Орли, в вихре мелькавшее перед ней, вдруг испугало девочку, вспугнуло ее веселость.
   «Довольно! Довольно! Я устала! У меня кружится голова!» – хотела она крикнуть и не могла.
   От быстроты верчения дыхание замерло у нее в груди. Лицо побелело как бумага, глаза остановились с широко раскрытыми зрачками.
   А Орля все кружил ее и кружил с умопомрачительной быстротой.
   Музыка прекратилась… Со всех сторон к ним бежали старшие… Дети кричали что-то… о чем-то просили…
   Но Орля был как безумный. В этом бешеном кружении он срывал свою злость на ни в чем не повинной Сонечке.
   – Остановите его! Остановите! – кричали перепуганные насмерть дамы.
   Мужчины бросились к Орле.
   Вдруг он выпустил руки Сонечки, и та грохнулась на пол, тяжело ударившись головой о ножку стола…
   Что было с нею – Орля не хотел и не мог видеть. Он, как дикий зверек, в несколько мгновений перебежал зал у, перескочил через пять ступеней лестницу террасы и бросился в сад, оттуда на двор, где горели костры и поодаль от них угощалась приезжая прислуга…
   Отбежав подальше, он кинулся на трав у, взволнованный и неподвижный, испуганный насмерть своим поступком.

Глава VIII

   – Ничего-ничего, право же, ничего. Мне не больно, ничуточки не больно! – уверяла всех бледная, едва стоявшая на ногах, измученная Сонечка в ответ на тревожно сыпавшиеся на нее вопросы взрослых и детей, предлагавших ей спирт, вод у, валерьяновые капли, лекарства.
   Валентина Павловна успела уже намочить водою полотенце и положить его на голову девочки.
   Отец Сонечки, полковник Сливинский, был очень взволнован.
   – Ну и мальчуган! Немало он наделает вам еще бед! Помянете меня, Валентина Павловна.
   – Вы правы, полковник, – вмешался Мик-Мик. – Шура наш, Щелчок-мальчишка, – отчаянный паренек… Но ведь не виноват же он, что в жилах его течет кровь буйного цыганенка. А все-таки я готов побиться об заклад, что у него добрая, чистая, неиспорченная душа и что со временем он сделается неузнаваем…
   – Ну, пока мы дождемся этого, он всех ваших ребят покалечит, – сердито отвечал Сливинский.
   Валентина Павловна, смущенная и взволнованная, извинялась перед ним и Сонечкой.
   Последняя, желая успокоить всех, говорила:
   – Ну, право же, мне не больно, совсем не больно! Я не сильно ушиблась, нет!
   – А Шура будет все-таки строго наказан, – проговорила бабушка.
   Чье-то тихое, чуть слышное, всхлипывание последовало за ее словами из дальнего уголка залы.
   – Галя! Галя! О чем ты, дитя мое?
   Симочка и Ляля поспешили к плачущей девочке, взяли ее за руки и подвели к Раевой.
   – Бедная крошка, о чем это она?
   Теперь все взоры устремились на девочку с большими кроткими глазами, из которых текли целые потоки слез.
   Совсем смятенная всеобщим к ней вниманием, Галя полезла за платком в карман, и – о ужас! – оттуда посыпались яблоко, груша и конфеты… целая масса конфет.
   Испуганная неожиданностью, девочка еще больше залилась слезами.
   – О, я не воровка, – шептала она сквозь рыдания, закрывая лицо обеими ручонками. – Я для Орли это… для братика… мне Ляля дала.
   – Бедная девочка! О чем такие горячие слезы? – прозвучал из толпы гостей чей-то нежный голос, и высокая тоненькая шатенка с печальными глазами и очень серьезным лицом выступила вперед. За нею спешила кругленькая, толстенькая дама. Они только что приехали и незаметно, среди общего шума, смешались с толпою.
   – Валентина Павловна, – проговорила толстушка, протягивая руку Раевой, – поздравляю с новорожденной… Видите, не обманула, приехала и подругу свою Натали Зараеву привезла с собою, – и она представила высокую шатенку хозяйке дома.
   – Мамочка! Tante [38 - Тетя (фр.).]Натали… Наконец-то!.. А без вас тут столько всего было! – и Толя с Валей наперерыв стали рассказывать происшествие с Сонечкой.
   Полковница Сливинская встревожилась, бросилась к дочери, стала расспрашивать ее: не больно ли ей еще? прошел ли ушиб? не испугалась ли она?
   Но Сонечка уже успела отойти от испуга и волнения и со смехом рассказывала матери о своем подневольном кружении.
   – А знаете ли что, господа? – предложил полковник Сливинский детям. – Пробегитесь-ка по саду. Ночь дивная… теплая, точно июнь на дворе… И Сонина голова освежится, по крайней мере.
   – Отлично! Отлично! Идемте в сад скорее! – оживилась молодежь.
   – А Галя? Что делать с нею? Нельзя же ее оставить так! – озабоченно произнес Счастливчик.
   – Вашу Галю вы оставите мне! – произнесла tante Натали, как ее называли дети Сливинских. – И будьте покойны, я ее утешу.
   Взяв за руку все еще тихо плакавшую Галю, красивая дама отвела ее в дальний уголок залы, посадила на колени и, обвив рукою плечи девочки, спросила:
   – О чем ты, моя крошка? Кто обидел тебя? Скажи, и, может быть, мы пособим твоему горю…
   Ее тихий нежный голос сразу подействовал на Галю. Все еще не отрывая от лица смоченных слезами ручонок, Галя невольным движением, исполненным доверия, прижалась к груди незнакомой ей дамы и прошептала:
   – Мне жаль Орлю… Все считают его нехорошим, злым… а он добрый. Он, чтобы спасти меня… обещал цыганам коня украсть… И его чуть не убил злой Яшка… А сам он добрый… Ради меня он много претерпел… Вы не знаете… Я вам все расскажу…
   И в ожидании ответа Галя внезапно оторвала руки от лица.
   – Боже мой! Какое сходство!
   Слова эти вырвались против воли из груди красивой дамы, и она впилась глазами в бледненькое личико и мокрые еще от слез глаза ребенка.
   А Галя уже говорила, говорила без умолку, о своей жизни у цыган, о подвигах Орли, о своих страданиях вплоть до счастливого пребывания у добрых людей.
   С замиранием сердца tante Натали вслушивалась в каждое ее слово, не отрывая глаз от лица девочки и как бы соображая и припоминая в то же время что-то.
   Какая-то гнетущая дума отразилась на ее высоком лбу. Скорбная улыбка тронула губы. Глаза с бесконечной лаской остановились на белокурой головке, доверчиво прильнувшей к ее груди.
   Когда Галя кончила, она горячо поцеловала ее порозовевшую щечку и, осторожно спустив с рук девочку, подошла к хозяйке дома.
   – Валентина Павловна, – проговорила она тихо, – вы доставили бы мне огромное удовольствие, если бы приехали ко мне со всеми детьми на денек. Вы знаете, я живу за десять верст отсюда… По соседству со Сливинскими купила себе именьице… Соблаговолите взглянуть на нег о… И всех детей захватите… А ее… – с особенным волнением в голосе прибавила Натали и обернулась к притулившейся к ней Гале, – а ее я особенно желала бы видеть.
   И она опять быстро наклонилась к девочке и со странным выражением на лице нежно-нежно поцеловала ее.

Глава IX

   – Ах, как хорошо!
   – Звезд-то, звезд сколько!
   – Дивная ночь!
   – Не ночь, а сказка!
   – Это вы из какой книжки? Ась?
   – Вовсе не из книжки! Вы всегда скажете что-нибудь обидное!.. – И Мимочка, смущенная и уличенная Ива-сем, обидчиво передернула плечиками.
   – Господа! Предлагаю пойти на лужайку, взглянуть на костры!
   – Ах, как жарко они горят!
   – Пойдемте! Пойдемте!
   – Жаль, что Гали нет. Она очень любит смотреть на костры! – раздался среди общего шума веселых детских возгласов тихий голосок Али.
   – Она с тетей Натали, успокойтесь, и, наверное, не скучает, – весело защебетала Сонечка, давно забывшая свой ушиб и испуг. – Тетя Натали всех утешить может… Папа и мама так обрадовались, что она приехала к нам и купила имение рядом с нами. Она очень-очень добрая и все исполняет, о чем ее ни попросишь.
   – Вот и сочиняешь, далеко не все, – остановил сестру тринадцатилетний Толя, – небось, как ни просили мы ее показать «таинственную комнату», она не показала.
   – Какую комнату? Какую? – с любопытством окружили их все остальные дети.
   – А вот, видите ли, у тети Натали есть комната в доме… постоянно запертая на ключ… Туда никто не входит, кроме самой тети… А она там просиживает долгие часы.
   – Да, – вмешался в рассказ брата Валя, – и что там, в этой комнате, она не говорит.
   – А ее прислуга рассказывала нашей няне, что и в том городе, где жила раньше tante Натали, точно такая же была комната и тоже запертая.
   – Ах, как это интересно! – сверкая глазами, вскричала Симочка. – Я пойду расскажу Ляле и Мик-Мику.
   – Успеешь рассказать! Лучше пойдем к кострам, – остановил сестру Кира и первый помчался на лужайку.
   За ним помчалась и вся ватага детей.
   – Ах, чудо как хорошо! – вырвалось разом из двух десятков грудей.
   Действительно, картина была величественна.
   Среди темной августовской ночи ярко выделялись костры: два поменьше, один побольше. Красно-золотое пламя лизало обгоревшие остовы поленьев. Хворост трещал в огне, как огромный кузнечик в траве.
   – Господа! У финнов есть обычай, – повысил голос один из Таливеровых, Петя, считавший себя совсем взрослым, несмотря на свои четырнадцать лет, – есть обычай прыгать через костры в ночь на Ивана Купала… Не хотите ли вообразить, что мы в Финляндии, и попрыгать через огонь?
   – А не сгорим? – робко осведомился Аля.
   – Вот младенец! – засмеялись старшие мальчики.
   – А небо на землю не упадет и не придавит тебя? – сострил Ивась.
   – А пруд не выйдет из берегов и не затопит нас? – вторил ему Толя Сливинский.
   – Кто трусит – отойди к сторонке! – крикнул его брат и первым, разбежавшись, перепрыгнул через пламя меньшего костра.
   За ним разбежался его брат Толя.
   Кира, после некоторой заминки, перепрыгнул за Ваней. Затем прыгали Гарины, Таливеровы и другие.
   – И я хочу! И я! – глядя на мальчиков, рвалась вперед Симочка.
   – Разве это можно! Ты девочка! – урезонивали ее подруги.
   Но Симочка уже не слушала и вихрем понеслась прямо на пламя.
   Раз! Два! Три! – и с громким смехом она повалилась на траву уже по ту сторону костра.
   – Ай да девочка! За пояс хоть кого заткнет! Вот это по-нашем у, по-военному! – хлопая в ладоши, кричал пажик Валя.
   – А знаешь, Счастливчик, твоя сестричка похрабрее тебя… Гляди, как перешагнула через пламя. А ты-то как долго собирался, трусишка, точно уездная барыня на бал! – смеясь и похлопывая по плечу Киру, говорил лицеистик Толя.
   – Что?
   Вся кровь бросилась в лицо Счастливчика. Он вспыхнул до ушей, весь залился румянцем. О, никогда еще не называли его трусом за всю его коротенькую жизнь. Он никогда не проявлял еще страха в чем бы то ни было. Ему хотелось сейчас крикнуть во весь голос этому гадкому насмешнику Толе, что он лжет. Но дыхание захватило у него в груди от волнения так, что он не мог произнести ни слова…
   Ивась и Ваня спешили к нему на выручку.
   – Ну, это, брат, того… врешь… Наш Кира молодчик, – заступился за товарища первый, – хотя и не вышел ростом.
   – Мал золотник, да дорог, – вставил второй.
   – Лилипутик! Мальчик-с-пальчик! Игрушечка! Куда уж ему! И раз-то еле-еле перескочил, – продолжал поддразнивать лицеистик.
   – Я?.. Еле-еле? Я?..
   Глазенки Счастливчика загорелись не менее угольков в костре. Он даже побледнел от волнения и обиды.
   – Толя! Толя! Стыдитесь! – унимали его девочки.
   – Я… ничего не боюсь… Я и через большой костер перепрыгну… Я… я… Смотрите!
   Никто из детей не ожидал того, что произошло через полминуты вслед за этим… Никто не имел времени удержать Киру…
   Маленькая фигурка разбежалась, широко расставляя крошечные ноги… Прыжок… и… отчаянный вопль нарушил тишину ночи…
   Маленькая фигурка Счастливчика исчезла в огне…

Глава X

   Дети замерли на месте, исполненные ужаса, близкие к потере сознания, – все до одного.
   Маленькая жизнь гибла у них на глазах, жизнь всеми любимого, обаятельного, чуткого мальчика, которому они не могли ничем помочь. Не могли ничем!
   Широко раскрытыми глазами, полными отчаяния, смотрели они на корчившуюся в огне фигурку… Одни кричали истерически, другим сделалось дурно…
   Вдруг что-то красное выскочило из куста и метнулось к костру.
   – Шура! Шура! Куда он? Безумный! – послышался новый отчаянный крик детей.
   Но было уже поздно…
   Красная рубашка цыганенка исчезла в огне.
   И новый вопль, уже не испуганный, а радостный, прорезал воцарившееся было полное ужаса безмолвие:
   – Спасены!.. Шура его спас! Шура!
   Красная рубашка выскочила из огня, вся объятая пламенем…
   Охваченная тем же пламенем фигурка Счастливчика была на руках Орли.
   В три прыжка мальчик, не выпуская своей ноши, достиг пруда, скатился по крутому его берегу в воду и погрузился в нее вместе с Кирой…
//-- * * * --//
   – Живы! Не сгорели! Обожглись только сильно! Господи! Господи! Ужас какой! Больно тебе? Очень больно, Счастливчик?
   Длинные кудри Киры обгорели, костюм повис безобразными черными лохмотьями на его теле, сам он дышал с трудом…
   Но он был жив… А это было главное.
   Сильные ожоги на руках, которыми он успел закрыть лицо в роковую минут у, натянулись пузырями… С него стекала вода… Ручьями стекала она и с Орли, но они были живы и невредимы оба – и потерпевший Счастливчик, и его самоотверженный и находчивый спаситель-цыганенок.
   – К бабушке! Скорее к бабушке! Домой! Домой! – кричала Симочка, рыдая и кидаясь к Счастливчику, которого по-прежнему держал на руках Орля, весь мокрый до нитки, но безумно счастливый удачным спасением своего товарища.
   Тут же, по берегу пруда, на лужайке, ломая руки, метался Толя.
   – Из-за меня это! Из-за меня! – лепетал он сквозь слезы. – Прости меня! Прости, Счастливчик!
   Кто-то из девочек сбросил тальму [39 - Та́льма – короткий плащ, накидка без рукавов.], укутав ею Киру, кто-то накинул платок на дрожащего Орлю, и их повели в дом, крича по дороге о происшествии бегущей навстречу прислуге.

//-- * * * --//
   Что было потом – вряд ли могли ответить и взрослые и дети…
   Рыдала бабушка, рыдала Ляля, целуя и обнимая Счастливчика.
   Его отнесли в спальню. В ожидании приезда доктора намазали мазью и мылом обожженные места, напоили горячей малиной, дали успокоительное лекарство, забинтовали его раны и опять целовали и ласкали общего любимца.
   Он был жив, милый маленький Счастливчик. Он был здоров и почти спокоен.
   Когда бабушка поняла это, она бросилась разыскивать его спасителя.
   Валентина Павловна на шла Орлю, забившегося в угол и что-то бурчавшего себе под нос на все вопросы и восторженные восклицания окружавших его детей.
   – Он, Шура, – герой! Он настоящий герой! – слышалось вокруг присмиревшего цыганенка.
   – Дай мне пожать твою руку, товарищ! Если бы не ты, Счастливчик… – и Толя Сливинский остановился на полуслове, вздрогнув с головы до ног, потом продолжал, переведя дыхание: – Ты выручил Киру, – заключил печальным голосом мальчик.
   – Какой вы смелый! Какой вы храбрый! Как вы не побоялись прыгнуть в огонь! – восклицали девочки, окружая маленького цыганенка. – Как догадались после броситься в воду с Кирой, чтобы затушить пожар!
   – Молодец! Отважный мальчуган, что и говорить! – сказал полковник Сливинский. – Охотно извиняюсь, брат, за мое прежнее о тебе нелестное мнение.
   Вдруг все замолкли и расступились, давая дорогу Валентине Павловне, пропуская ее к виновнику общей радости.
   Предчувствуя, что что-то должно неминуемо случиться с ним в эту минуту, Орля неуклюже поднялся с места и сделал шаг, другой навстречу Раевой.
   Он успел сменить обгоревшую блузу на крепкую. Его иссиня-черные кудри без слов говорили о пережитой катастрофе. Они выгорели местами до самого темени, и огромные плешины белелись здесь и там на его голове.
   Бабушка, не говоря ни слова, обвила бедную пострадавшую голов у, прижала ее к своей старческой груди и проговорила сквозь вырывавшееся у нее тихое, чуть слышное, рыдание:
   – Мой мальчик! Мой дорогой мальчик!.. Славный, чуткий, хороший! Знай: ты сделал то, чего не сделал бы другой ребенок. Ты жизнью своею жертвовал за Киру… Мой добрый мальчик, за это… Слушай: мой дом будет твоим домом… Мой Кира – твоим братом… и братом твоей Гали… Моя Ляля и Симочка – вашими сестрами, а я… я… Шура, мой любимый, старой бабушкой твоей буду я… Растите с моими внуками… Будьте счастливы у нас… О вас я позабочусь как о собственных детях…
   И, не сдерживая больше душивших ее рыданий, Валентина Павловна горячо поцеловала обезображенную огнем голову цыганенка, инстинктивно прильнувшего к ее груди.
   – Ну, не прав ли я был, говоря, что у нашего Щелчка добрая душа, душа героя? – проговорил Мик-Мик, незаметно пожимая смуглую руку Орли.
   За другую руку его держалась Галя. Все случившееся казалось девочке страшным сказочным сном. У них, безродных таборных цыганят, была теперь семья, добрый брат, милая сестра и ласковая, бесконечно ласковая бабушка!.. И тихая радость наполнила маленькое трепетное сердечко Гали… Солнышко счастья улыбнулось ей, казалось, сейчас весело и светло. Наконец-то оценили ее Орлю, признали его добрым, смелым и благородным, каким он был всегда во мнении его названой сестры!..
   И солнышко счастья разгоралось все ярче и ярче в душе сиротки.
   Мысли девочки были так заняты всеобщим добрым отношением к ее любимому братику, что она не заметила, как два темных бархатных глаза издали наблюдали за нею, ни на минуту не отрываясь от нее.
   Странная улыбка блуждала по лицу красивой На-тали Зараевой, когда она шептала взволнованно временами, точно в забытьи:
   – Как она похожа! Какое удивительное сходство! Неужели я ошибаюсь?.. Нет! Нет! Этого не может быть! Надо узнать! Непременно! Во что бы то ни стало!
   И снова темные глаза впивались бархатным, влажным от волнения взором в оживленное личико Гали, не отходившей теперь от братика ни на один шаг…

Глава XI

   Приближалось двадцатое августа, день отъезда Раевых из усадьбы.
   Счастливчик был здоров. Ожоги прошли на руках и теле. Прошло и тяжелое воспоминание о роковых секундах в огне. Зато в душе мальчика прибавилось новое чувство – чувство бесконечной преданности и любви к отважному цыгану.
   Да и не у него одного: все в доме привязались к Орле. – Счастливчика спас! Нашего Счастливчика! Сокровище наше! Кто бы мог думать, что этот злой, сердитый, скверный, как нам казалось, мальчик способен на такой подвиг? Герой он, маленький герой, вот что! – говорилось в господских комнатах и на кухне, в барском доме и в пристройках – в людских.
   Даже няня Степановна изменила свое прежнее мнение об Орле.
   – Басурман-то он басурман, а сердце у него чудное, что и говорить… Ради другого в огонь не каждый сунется, – говорила она.
   – Одно слово – герой, – поддакивал Франц.
   Что касается детей, то они всячески наперерыв старались доказать свою привязанность Орле. Его одаряли подарками, уступали ему в играх, помогали в занятиях. Даже Ивась и Ваня, дразнившие его до сих пор, теперь, преисполненные глубокого уважения к его геройству, позабыли, казалось, его прозвище Щелчок.
   На другой же день после рокового случая бабушка пригласила к себе в комнату Мик-Мика, monsieur Диро и Аврору Васильевну, велела закрыть плотно дверь и о чем-то долго-долго с ними совещалась. О чем – этого не знал ни Счастливчик, ни Ивась, ни Ваня, ни Орля.
   Мальчики узнали, однако, «тайну» в тот же день: оказалось, что на совещании, по предложению бабушки, решено было, что Орлю возьмут в город и отдадут в ту же гимназию, где учился Кира, предварительно подготовив его за год с помощью Мик-Мика, Авроры Васильевны и добрейшего monsieur Диро.
   Не откладывая дела в долгий ящик, Мик-Мик в тот же день принялся за своего нового ученика.
   И Орля стал усердно учиться. Сначала ему было как будто трудно, но затем дело пошло отлично.
   Но не один только Орля занимался: Галя и Симочка тоже усердно учились под руководством гувернантки и Ляли, предложившей свою помощь.
   Словом, жизнь маленьких сирот круто изменилась во всем.

Глава XII

   «Глубокоуважаемая Валентина Павловна!
   Надеюсь, вы не забыли вашего обещания привезти ко мне детей. Теперь, когда ваш Счастливчик вполне оправился после этого ужасного случая, я позволю себе напомнить о себе. Прошу вас приехать всем “домом” сегодня в мое Тихое. Будут и ваши друзья Сливинские. Жду с нетерпением и очень прошу взять обоих “цыганят”. Особенно Галю. Это необходимо для меня и для нее.
Ваша Натали Зараева».

//-- * * * --//
   Получив рано утром эти строки с прискакавшим из Тихого работником, Валентина Павловна глубоко задумалась над окончанием письма, подчеркнутым красными чернилами: «Особенно Галю. Это необходимо для меня и для нее».
   «Что бы это могло быть?» – думала старушка.
   Вокруг нее толпились дети, сгорая нетерпением узнать, что было в письме.
   – Едем! Едем в Тихое! Ура! Ура! Десять верст на лошадях едем! – восторженными кликами вырвалось из маленькой, но шумной толпы, когда Валентина Павловна передала им приглашение.
   – Бабушка, милая! Позвольте мне быть распорядителем. Я живо улажу, кому как ехать, – прыгая козленком вокруг бабушки, кричал Кира и, получив ее согласие, живо затараторил: – Мы запряжем большую коляску: вы, Аврора Васильевна, Ляля, Ами, Симочка и Галя поедете в ней. Шура на козлах. Мик-Мик, Ивась, Ваня и я – верхом. Мик-Мик на Чугунчике, Ивась на Разгуляе, Ваня на Скором, я на Ахил…
   И вдруг Кира осекся…
   Где же Ахилл?.. Тю-тю Ахилл! Как он мог забыть об этом? Непростительная рассеянность! Зачем огорчать Шуру, напоминая ему его вин у, когда тот спас жизнь ему, Кире, и этим искупил все!..
   Неловкое молчание воцарилось среди присутствующих. Всем стало не по себе.
   Потупив глаза в землю, закусив губы, мрачный и бледный, стоял Орля в стороне от других. Слова Счастливчика резанули его по сердцу.
   «Нет, видно, не забудется моя вина», – без слов говорило угрюмое лицо мальчика.
   В одну минуту Счастливчик был подле него.
   – Шурик! Голубчик! Прости ты меня… Я не нарочно… Ужаснейший я дурень, Шура… – со слезами в голосе шептал чуткий мальчик.
   – Господа! О чем тут толковать? – внезапно раздался бодрый голос доброго волшебника, Мик-Мика, сразу нарушивший своими веселыми нотками тяжелую минуту. – Едем в двух экипажах: в одной коляске все, кого перечислил Счастливчик, кроме Симочки, в другой мои головорезы со мною, и Шура с нами… А Си-мочка поскачет в заключение, единичным номером, верхом на палочке, – за то, что кофе разлила на скатерть сегодня утром.
   – Ха-ха-ха! Неправда! Это вы разлили, Мик-Мик. Ха-ха-ха! – смеялась Симочка, а за нею и все дети.
   – Вам и ехать на палочке! Ха-ха-ха!
   – Ну ладно, тогда Симочка на козлах.
   – Вот еще!
   – Господа! Не будем пререкаться. Золотое время уходит. Счастливчик, сбегай к Андрон у, вели запрягать.
   – Галопом скачите, Счастливчик.
   – Скачу! Скачу! Меня нет! Уррра!

Глава XIII

   Как дивно хороша осенняя дорога!.. Кругом разбегается желтое море убранных нив, дальше леса, чуть тронутые багрянцем, чуть посыпанные золотою пудрою едва пожелтевшей августовской листвы. В просветы начавших опадать деревьев мелькают синие воды реки… Приятное, ласковое и нежаркое августовское солнце…
   Звенят бубенчики под дугою. Первой тройкой правит Андрон, второй – парой – молодой конюх Ванюша.
   В первом экипаже чинно и тихо. Там бабушка, Ами, Аврора Васильевна, девочки.
   – Там старички, – подмигивает на передовых Ивась. – А самая древняя старушенция – Симочка! – вторит Ваня. – Тезка! – обращается он к молодому вознице Ванюше. – А ну-ка, перегони их!
   – Жарь, Ваня, в мою голову! – хохочет Счастливчик. – Слушаю, молодые господа!
   Ванюша-конюх немногим старше своих седоков – ему недавно минуло пятнадцать, – поэтому он не прочь порезвиться и пошалить.
   – Эй, родимые, выручай! – натянув вожжи, лихо вскрикивает он на лошадей.

     С горки на горку,
     Барин даст на водку.

   Эй, берегись, кому жизнь дорога, сторонись!
   – Важно! Вот это важно! По-нашему – по-хохлацки! – визжит в восторге Ивась, в то время как робкий Аля Голубин хватается за руку Мик-Мика, исполненный страха.
   – А мы не разобьемся? – испуганно шепчет он.
   – Аля, милая девочка, не бойся! Не посрами гимназии родной! – запевает басом Ваня Курнышов и, сорвав в неистовстве фуражку, размахивает ею как флагом над головой.
   Лошади несутся рысью. Экипаж не катится, а летит по мягкой ровной дороге.
   Вот поравнялись с передовыми путниками.
   – Наше вам почтение! Вот мы!
   – Осторожнее! Осторожнее! Они разобьются насмерть! Иван! Ванюша! Не смей гонять лошадей! – волнуется бабушка в своей коляске.
   – Симочка! Отменная девица! Не желаешь ли яблочка? – предлагает Мик-Мик, и румяный плод падает на колени Симе.
   – А вы сами без яблока как же? – улыбается та.
   – Есть не могу! В этой бешеной скачке язык проглотил, – смеется Мирский.
   – Он шутит! Он шутит! Думает, что у нас нет больше яблок! А у нас еще два десятка! – хохочут дети. – Мы с запасцем. Галя, Симочка, Ляля, ловите!
   Из одной коляски в другую летят в виде маленьких боевых гранат вкусные румяные плоды. Целый град их, целый запас. Девочки ловят их со смехом. Аврора Васильевна волнуется и говорит, что это неприлично: так бросаются только уличные дети.
   Monsieur Диро очень беспокоится за участь своего пенсне:
   – О, мои оченки… Они разобьются… и я останься без оченков! – кричит он, невозможно ломая русский язык.
   Но вторая коляска уже промчалась, далеко опередив первую; из нее доносится веселый смех…
   Один Орля только грустен среди общего веселья. Невольно сорвавшаяся с губ Счастливчика фраза об исчезнувшем Ахилле не дает ему покоя.
   Из-за него добрый, милый барчонок Кира, из-за него, Орли, лишился своего сокровища! А чем ему отплатили за его поступок? Его обули, одели, приняли ка к родного в дом, человеком сулят сделать, «барином», и Галю тоже ровно барышню воспитают, а он-то… Эх! Правда, он вытащил из огня Киру… Да ведь он должен был это сделать, и нечего за это себя превозвышать. Не давать же было погибать человеческой жизни. Подумаешь, геройство какое! Нет, не стоит он всего этого счастья, так незаслуженно посыпавшегося на него и сестренку. Обездолил он Кирушку, обокрал его…
   И мрачно блуждают по сторонам глаза цыганенка. Хмурятся черные брови… Затихает он в своем уголке.
   Видя настроение Орли, никто не хочет его тревожить. Все делают вид, что не замечают грусти Орли, его тоски, чтобы не раздражать легко воспламеняющегося гневом мальчика.
   А лошади все мчатся вперед да вперед, и неистово заливаются колокольчики под дугой…

Глава XIV

   Проехали верст восемь, еще две остаются… Миновали поля, въехали в лес.
   Здесь хорошо и привольно. Не пыльно, прохладно, тенисто. Пахнет смолою, грибами и тем чуть заметным запахом, который несет с собою осень.
   Глаза Орли жадным взором впиваются в чащу.
   Вдруг невольный крик, готовый вырваться от неожиданности, замирает на его губах.
   Среди начавшей золотиться и багроветь по-осеннему чащи он видит грязно-серые пятна… Потом что-то высится яркое над кустами. Одновременно слышится какая-то возня и как бы задавленное ржание лошади…
   Взор Орли зорче проникает в чащу… Что-то пестрое, ярко-красное, наполовину с желтым и зеленым, висит, прицепленное к ветке дерева… Какие-то лохмотья…
   Едва сдерживая свое волнение, мальчик потянул носом. Так и есть – запах гари!.. Поднял голову: чуть заметной струйкой вьется дымок над шатрами кустов и деревьев.
   «Цыгане! Табор! Наш табор!» – вихрем пронеслась в голове Орли быстрая мысль.
   Его соколиные по зоркости глаза приметили все то, чего не видели другие. Неимоверно развитые жизнью среди природы слух и обоняние подтвердили догадку.
   Мальчики и Мик-Мик не могли заметить там, далеко в чаще, ни спрятанных в кустах телег с навесами, ни сушившихся на дереве цыганских лохмотьев, ни высокого шеста с красной тряпкой, который служил как бы флагом и знаменем дяди Иванки.
   Этот красный значок был значком их табора, и теперь в присутствии здесь дяди Иванки со всей его цыганской семьей Орля не сомневался больше.
//-- * * * --//
   – Наконец-то!.. А я уж думала, не дождусь дорогих гостей!
   Натали Зараева стояла на крыльце своего домика, утонувшего в зелени акаций и сирени, окруженная детьми Сливинскими: веселой институткой Сонечкой, Катей, Толей и Валей. Тут же, с трубкой во рту, находился сам полковник под руку с женой.
   Тетя Натали была в простом темном платье. На ее печальном лице играла какая-то странная, загадочная улыбка. Она протягивала руки приезжим и издали кивала головою.
   – Добро пожаловать, дорогие гости!.. Пожалуйте в столовую!.. Обед на столе!
   Дети с шумом выскочили из экипажей и стали здороваться с семьею Сливинских.
   – Tante Натали! Можно перед обедом обежать сад и показать его нашим друзьям? – ласкаясь как кошечка, просила Сонечка.
   – Обед на столе, мы ждем вас! – успела только ответить та.
   Но шумная ватага, вырвавшись из гостиной, уже мчалась по запущенным аллеям сада.
   – Господа! Я нарочно привела вас сюда, – говорила через минуту Сонечка, запыхавшаяся от быстрого бега, останавливаясь в отдаленном уголку сада, – сюда, на эту площадку. Слушайте: нас ждет сегодня большой сюрприз.
   – Сонька подслушала его, когда tante Натали говорила с маман, – вставил свое слово Валя.
   – Неправда! Неправда! – вспыхнула девочка. – Tante Натали сама сказала мне, что сегодня поведет нас в таинственную комнату и – ах! – что мы там увидим! – И Сонечка на минуту даже зажмурила глаза.
   – Что? Что увидим? – заинтересовались дети.
   – Она и сама не знает, – заявил Толя.
   – Я и сама не знаю. Но… tante Натали сказала, что мы увидим там что-то особенное, – проговорила его сестра.
   – А что же ты не говоришь, что tante Натали обещала нам рассказать интересную историю после обеда? – напомнил Валя.
   – Да! Да! И историю расскажет, и в таинственную комнату поведет, – подхватили хором дети Сливинские.
   – Обедать, детвора! Суп простынет! – послышались голоса старших в открытые окна столовой.
   И вся ватага понеслась к дому.
   Какой вкусный был обед у tante Натали! Каким очаровательным десертом угостила она своих гостей!
   Но странно: госпожа Зараева не притрагивалась ни к одному блюд у, и когда раскладывала кушанья по тарелкам гостей, руки у нее дрожали, как в лихорадке. А глаза подолгу останавливались на личике сидевшей подле нее Гали.
   Едва успел кончиться обед, как хозяйка поднялась с места.
   – Я попрошу вас, дорогое друзья, уделить мне несколько минут внимания, – произнесла она взволнованным голосом, проходя в гостиную впереди гостей. – Присядьте, господа, и выслушайте меня. Я хочу вам рассказать небольшую историю юности одной моей знакомой, которая должна заинтересовать вас всех. Вы разрешите?
   – Помилуйте! Мы очень рады, – отозвались взрослые.
   – Рассказывайте! Рассказывайте! Мы все внимательно слушаем вас, tante Натали! – неистово кричали дети.
   И несколько десятков глаз жадно уставились в ее лицо.
   Госпожа Зараева обвела своими печальными глазами слушателей и начала свой рассказ.

Глава XV

   – В небольшом южном бессарабском [40 - Бессарабия – историческая область на востоке современной Молдавии.]городке, – так начала свой рассказ госпожа Зараева, – жили две сестры: одна из них – молодая вдова с ребенком, девочкой, другая – девушка, лет шесть перед тем окончившая институт.
   Обе сестры жили в своем имении в полном затишье, несмотря на то что были богаты. Смерть мужа старшей из них тяжело отозвалась на обеих, и их не манило уже больше к веселой светской жизни. Обе они всецело ушли в воспитание крошечной девочки, их единственной радости и сокровища, дочери молодой вдовы.
   Эта крошка была прелестное кроткое существо со светлыми глазами и льняными волосами. Грациозная, изящная, она уже двух лет от роду утешала мать и тетку своим умом, послушанием, сообразительностью и ласками. Сестры мечтали уже видеть ее счастливой, умной, красивой девушкой, как вдруг ужасное горе обрушилось на маленькую семью.
   Однажды летом девочка нечаянно вышла из сада на берег реки и исчезла… По следам на земле убедились, что она пошла к крутому берегу речки. Здесь следы терялись… Не было никакого сомнения, что девочка, подойдя к краю берега, оступилась, упала в воду и утонула. Так решили все в один голос.
   Обезумевшие от горя мать и тетка созвали всех окрестных крестьян искать маленький трупик в реке… Его не нашли. Должно быть, малютку далеко унесло течением…
   Горе так сразило мать девочки, что она вскоре умерла, а осиротевшая сестра ее поспешила уехать из ужасного места несчастия, продав усадьб у. Она решила – чтобы ка к-нибудь за глушить горе, – путешествуя, кочуя с места на место, утопить в постоянной смене впечатлений свою тоску.
   Прошло много лет. Усталость взяла свое. Девушка утомилась и, желая отдохнуть немного от кочевок, устроилась неподалеку от своих друзей в крошечной усадьбе, окруженной лесами и полями.
   Как-то раз в одном из домов соседних с нею помещиков она встретила девочку, похожую на покойную племянницу настолько, что сразу полюбила ее, привязалась к ней. Эта девочка своими льняными волосами и светлыми кроткими глазками напомнила ей так живо дорогую покойниц у, что она снова почувствовала себя счастливой в присутствии этой девочки.
   Tante Натали умолкла на минуту, а затем вдруг, как бы опомнившись, прибавила, обводя странно заблестевшими глазами присутствующих:
   – Дети, я обещала вам показать таинственную комнату! Эта комната находится в связи с моим рассказом… Пойдемте, дети, пойди и ты, Галя, дитя мое! Дай мне руку, я хочу пойти туда рядом с тобою.
   И, странно взволнованная, с непонятным трепетом в побледневшем лице, Натали поднялась с места.
   Поднялись и все остальные, недоумевающие, удивленные, и последовали за нею.
   – Я знаю, она рассказывала случай из своей жизни, – произнесла полковница шепотом мужу.
   – И эта маленькая цыганочка, по-видимому, напоминает ей утонувшую племянниц у, – ответил тем же шепотом тот, и они поспешили в таинственную комнату следом за остальными.

Глава XVI

   Странное чувство охватило Галю с той минуты, как Натали начала свой рассказ. Темные глаза рассказчицы то и дело останавливались на ее лице. И эти глаза, полные тоски и грусти, напоминали девочке чьи-то ласковые, давно забытые взоры… Постепенно все яснее и яснее выступали эти взоры в памяти Гали… И еще другие, еще более дорогие, любящие… А за ними выступали деревья широко разросшегося фруктового сада, уютный маленький домик и река… И крошка-девочка в белом платьице с распущенными волосами в зелени сада и на берегу реки… Потом чей-то темный силуэт представлялся Гале… Черная женщина в ярких лохмотьях, появившаяся внезапно и утащившая девочку в лес… А потом… нищие грубые цыгане… брань, крики, побои… и Орля… милый Орля, защитник и ангел-хранитель девочки…
   – Вот мы и пришли! – внезапно послышался над головою Гали дрогнувший голос.
   Затем щелкнул замок в двери. Широко распахнулась она, и все очутились в небольшой комнате, оклеенной светлыми обоями, с окном, завешенным кисейной [41 - Кисея – тонкая, полупрозрачная хлопчатобумажная ткань.]занавеской. В одном углу комнаты стояла детская кроватка под белоснежным кисейным пологом, в другом – стол с массою игрушек, разбросанных на нем и в углу, на ковре. Точно здесь только что находилась девочка, хозяйка этого уголка.
   Лишь только Галя переступила порог комнатки, светлое, как луч солнца, воспоминание прорезало маленькую головку…
   Ведь эту кроватку, эти игрушки, эту занавеску и ковер она помнит, знает, хорошо знает… И вот ту куклу с отбитым носом. Да, да, да, ведь это ее кукла Дуся, ее Дуся! Та самая Дуся, с которой она когда-то играла по целым дням!
   Все светлее, все яснее и настойчивее проникает воспоминание в белокурую головку девочки… Прошлое поднимается из недр души, воскресла память…
   Да, нет сомнения, это ее кровать, ее кукла, ее игрушки… А там… Она поднимает глаза на стену… Там над кроваткой каждый раз, прежде чем уснуть, она видела ее – портрет той, которая сидела около ее кровати, портрет ее матери…
   Вот он! Так и есть! А с ним рядом другой…
   – Мама! – вырвалось громким неожиданным криком из груди девочки, и она протянула к портрету руки. – Мама! Мама! Мама!
   – Верочка! Крошка моя! Это я – твоя тетя!
   Натали бросилась к Гале, и град исступленных поцелуев посыпался на лицо, шею, волосы и руки девочки. Слезы ручьем полились из глаз Зараевой, смочили льняную голову и платье ребенка.
   И Галя плакала и прижималась к груди девушки.
   – Верочка! Моя Верочка!.. Племянница моя ненаглядная!.. – шептала Натали, смеясь и плача от счастья. – Крошечка моя!.. Я тебя узнала, узнала сразу!.. Ведь все эти восемь лет я жила мыслью о тебе!.. Я верила в твою смерть, но… все же надеялась смутно, что увижу, встречу мою крошку… Как видишь, я все твои вещи привезла из старой усадьбы… окружила себя ими и среди них, твоих игрушек, подле твоей пустой кроватки, проводила взаперти целые часы, вспоминая свою Верочку, тоскуя по ней… Бог видел мое горе и смилостивился на до мною, вернул мне тебя… О, теперь я никогда не расстанусь с тобою, с моей бесценной, единственной, родной моей племянницей, сокровищем моим. Я заменю тебе покойную маму, я всю жизнь положу для тебя, счастье мое, дорогая, милая, родная моя деточка.
   И опять нежные руки обвивали шею Гали, а горячие трепещущие губы Натали осыпали градом поцелуев ее лицо.
   Девочка отвечала такими же поцелуями и ласками… Память ее пробудилась вполне и подсказывала картины детства одну за другою, одну за другою…
   – Тетечка! Наташечка! Тетечка моя! – лепетала она тихо, застенчиво прижимаясь к Натали и робко возвращая ей поцелуи и ласки.
   Все присутствующие были взволнованы, потрясены этой сценой. В глазах взрослых стояли слезы. Девочки плакали. Растроганные, потрясенные, плакали и Счастливчик с А лей. Подозрительно долго сморкался Ивась. А Ваня Курнышов что-то очень усердно занимался мухой на стене и ожесточенно кусал себе губы.
   Никто не объяснил, как эта цыганочка Галя могла быть Верочкой, потерянной, погибшей племянницей tante Натали. Но все догадались, что тогда, восемь лет назад, девочка, которую считали погибшей, не утонула в речке, а попала к цыганам, которые увели ее в табор и держали вместе со своими цыганскими детьми.
   Несколько минут в комнате все молчали.
   – Валентина Павловна! – произнесла наконец, едва-едва подавив свое волнение, Натали. – Благодарю вас от души за Верочку… Спасибо, добрая душа, что приютили мою крошку, спасибо за все, за все, сделанное ей. Сегодня же я возьму ее к себе в дом. Вы понимаете мои чувства. Я нашла мое сокровище и не разлучусь с нею…
   – А Орля? – неожиданно прозвучал среди воцарившейся затем тишины нежный голосок Гали.
   – Какой Орля?
   – Шура! Мой братик! Ах, тетечка, я ни за что не расстанусь с ним! – и девочка, отбежав от тетки, бросилась к угрюмо стоявшему в уголке Орле, схватила его за руку и вывела вперед. – Вот, тетечка, мой братик… Если бы не он, меня насмерть забили бы цыгане или я голодной смертью погибла бы в лесу.
   И Галя тут же, волнуясь, дрожа, бледнея и краснея, стала передавать всю историю своей тяжелой жизни у цыган.
   – Орля… С Орлей… Если бы не Орля… А Орля… – то и дело срывалось с ее губ.
   Пока она говорила, перед Натали развертывались ужасные обстоятельства жизни ее племянницы в таборе. Она поняла одно: если бы не этот курчавый, угрюмый на вид мальчик, ей бы не увидеть больше никогда своей Верочки. И она протянула руку курчавому мальчик у, с глубоким захватывающим чувством сказав при этом:
   – Ты будешь у меня первым моим другом и племянником наравне с Верочкой. Я позабочусь о твоем будущем… Только попроси Валентину Павловну отпустить тебя ко мне навсегда.
   – О, что касается меня, – живо произнесла Раева, – я не могу держать Шуру насильно. Пусть решает сам, где ему лучше. Решай, мой друг, никто не принуждает тебя.
   Глубокое молчание воцарилось в комнате. Все глаза устремились на Орлю. Все с нетерпением ждали его слов.
   Но мальчик молчал. Жилы на лбу у него надулись, он потупился в землю, до боли закусил губы. Тяжелая, непосильная работа происходила в его душе.
   Он не мог, с одной стороны, заплатить неблагодарностью добрым людям, с другой – не мог расстаться с Галькой, не мог ни за что. Последний довод ударился в его мысли с необычайной силой… Он до крови закусил губ у, потом тряхнул головою, точно сбрасывая непосильную тяжесть с плеч, и не то простонал, не то прокричал резко:
   – Я с Галькой хочу вместе.
   А затем круто повернулся на каблуках и стремительно выскочил за дверь.

Глава XVII

   Орля не бежал, а мчался, едва касаясь земли. Мчался по комнатам, по саду, по дороге. Мчался по лесной тропинке, начинавшейся сразу за домом, мчался, не оглядываясь, изо всех сил, точно огромная толпа преследователей гналась за ним по пятам.
   Стыд, мучительное чувство причиненной им неблагодарности гнало его куда-то. Куда – он и сам не знал. Мысли вихрем неслись у него в голове, мысли, бросавшие его в краску, стыд и негодование.
   «Хорош гусь – нечего сказать… Отплатил господам за хлеб, за соль!.. – точно слышал Орля чей-то голос. – Позвала другая благодетельница, а я и обрадовался!.. Возьмите, мол, меня с Галькой заодно. Уж куда как хорошо!.. Не Щелчок я, а просто кошачья душа непривязчивая – и весь сказ тут!..»
   Но в то время, как эти мысли теснились в голове мальчика, сердце его расцветало от счастья.
   «Галька-то, Галька! Радость нашла какую! Тетку нашла, дом родной, семью. И меня, своего братика, в радости не забыла. Эх, золото девчонка. Дай ей Бог…»
   И лицо Орли помимо воли расползлось в улыбку.
   «А все ж таки домой не пойду, пока не уедут наши… Раевы… Стыдно глаза перед ними показать: перед барыней-бабушкой, барышней Лялей… Перед Кирушкой тоже… Они меня за внука, за брата приняли, а я-то им отплатил…»
   Нестерпимая усталость заставила наконец остановиться Орлю. Тяжело переводя дух, он стал как вкопанный, оглядываясь по сторонам.
   Что это? Шест с красной тряпкой в двадцати шагах от него!.. И пестрые лохмотья тоже!.. Вон и серые пятна холщовых навесов телег виднеются сквозь листв у… Значит, он у табора… Около него…
   Орля вытянул шею, потянул носом. Так и есть – запах гари, неизбежный последок догоравшего костра. И откуда-то смутно доносятся голоса, знакомые гортанные голоса, заглушённые расстоянием.
   Вдруг неожиданный звук прорезал тишину леса: где-то поблизости заржала лошадь.
   Орля вздрогнул всем телом и насторожился.
   Новое ржание, молодое, задорное, сильного юного коня.
   Это не таборные клячи, нет. Их голос Орля различит из тысячи лошадиных. Нет, это…
   «Ахилл!» – вдруг вихрем пронизала его голову острая, как жало, мысль… Это Кирочкин Ахилл! Его не сбыли, не продали, он еще в таборе! А раз он в таборе… О, не посылает ли судьба ему, Орле, возможность возвратить Ахилла старым хозяевам и хоть этим отплатить им за все их благодеяния и искупить свою вину перед ними?
   Все тело мальчика задрожало сильнее… Сердце за-работало с удвоенной силой… Глаза вспыхнули как угольки…
   – Ага! Знаю, что надо делать… – процедил он сквозь зубы и… как сноп повалился на траву.
//-- * * * --//
   Он лежал на спине долго, очень долго…
   Постепенно темнело в лесу, а на бархатном небе зажигались звезды…
   Откуда-то издали доносились до него призывные крики детских голосов:
   – Шура! Шура! Где ты? Пора ехать! Мы скоро уезжаем… Шу-ра-а! Ау!
   Мелькали красные огоньки фонарей между деревьев. Его искали… Но он не подавал вида, что слышит этот зов.
   Когда осенний вечер опустился на землю и в лесу стало темно, как в могиле, Орля перевернулся на живот и пополз, как змея, прячась в кустах и в высокой сухой траве.
   Он полз на запах гари, в ту сторону, откуда слышались заглушенные расстоянием голоса… Вот они ближе, ближе… Вон мелькает небольшое пламя… Это маленький костер…
   Дальше, дальше ползет мальчик, шурша опавшими листьями, извиваясь змеею. Теперь уже ему хорошо слышна знакомая цыганская речь… Сквозь деревья видны сидящие у костра люди…
   Так и есть, это они. Дядя Иванка, подле Длинный Яшка… Земфира… Мароя… Михалка… Денис… В руках Яшки ружье, очевидно, приобретенное недавно… Он любуется им, поворачивая вправо и влево, прицеливаясь на верхушки деревьев, облитые светом костра…
   А там, подальше, другой костер, уже потухший, и около него пасутся таборные лошади и тот, чужой красавец Ахилл. Его Орля узнал сразу по стройному телу, по тонким породистым ногам и лебединой шее.
   В то время, пока мальчик, ощупывая темноту глазами, измерял пространство между ним и конем, луна взошла на небе и осветила лесную лужайку.
   «Ахилл!» – чуть не вырвалось из груди Орли радостным звуком, и он пополз вперед, туда, к погасшему костру, стараясь как можно менее производить шума.
   Он был уже в десяти шагах от лошади, как глухое рычание послышалось за его плечами.
   «Это Шарик таборный. Эх, беда! Не узнает – загрызет насмерть», – цепенея от ужаса, мысленно выговорил Орля.
   Что-то лохматое, огромное с диким рычанием ринулось на него и в ту же минуту дрыгнуло с радостным ликующим визгом.
   – Шарик! Шарик! Это я – Орля! Не узнал, дурак!
   Громкий радостный лай собаки был ему ответом. В один миг Шарик облизал лицо, руки, голову Орле и с тихим визгом затормошил его.
   Лай, возня и визг собаки не прошли даром.
   Беспокойно заворочались цыгане у костров.
   – Никак кто-то прячется в кустах, – произнес дядя Иванка и первым тяжело поднялся со своего места.
   – К лошадям подбирается! – крикнул Яшка и тоже вскочил на ноги, держа наперевес ружье.
   – Воры! Грабители! Эй, табор, поднимайся! – загремел в тот же миг голос дяди Иванки, и он кинулся в кусты.
   Орля понял одно: медлить больше нельзя! Быстрым движением вскочил он на ноги и, оттолкнув изо всей силы радостно кидавшуюся на него собак у, бросился бешеными прыжками к привязанному у дерева Ахилл у. Трепещущими руками рванул он повод, еще раз и еще… Но крепкий ремень не поддался усилию детских ручонок. Тогда, вспомнив, что в кармане его имеется перочинный нож, он выхватил его с лихорадочной поспешностью и перерезал поводья. Еще минута… и он на коне, на его лоснящейся спине, казавшейся серебряной при обманчивом свете месяца.
   – Гип! Гип! Вперед, Ахилл! Живее! Вперед!

Глава XVIII

   Сильными ногами Орля ударил Ахилла, обвил вокруг кисти руки поводья коня и рванул его на лесную тропинку в ту именно минуту, когда перед ним выросли темные силуэты цыган.
   – Это он, разбойник, предатель, – Орля! Изменник! Это он! Я узнал его! – неистово заорал Длинный Яшка и в один прыжок очутился на спине другого таборного коня.
   – Мазурик! Негодяй! Бездельник! Украл-таки! Украл! Тысячную лошадь из-под носа увел негодный! – с пеной у рта, с безумно вытаращенными от бессильной злобы глазами кричал дядя Иванка, вскакивая на другую лошадь.
   – Скачи за ним, Яшка! Лови его, Михалка, Денис! Все ловите! Озолочу! Поймаете – награды не пожалею! Вернете мне лошадь – озолочу!
   Крики дяди Иванки подняли весь табор. Со всех сторон бежали женщины, дети, испуганные, разбуженные среди ночи…
   – Что? Что такое? – вопили они.
   – Бесенок Орля появился как из ада и тысячного коня увел! – кратко поясняли им.
   – В погоню! В погоню!
   Эта погоня не замедлила собраться в одну минуту. Среди таборных кляч была одна хорошая быстроногая лошадь, и дядя Иванка, овладев ею, мчался теперь следом за ускакавшим Орлей, держа наготове выхваченное им из рук Яшки ружье.
   – Стой, бесенок! – насмерть хлеща своего коня плеткой, задыхаясь от злобы, кричал он вслед летевшему с быстротой урагана мальчику. – Стрелять буду! Стой!
   Но Орля в ответ только понукал Ахилла.
   Вдруг что-то щелкнуло за его плечами, и в тот же миг острая жгучая боль обожгла шею мальчика…
   Он тихо вскрикнул и схватился за шею рукою. Липкая теплая красная жижица залила в тот же миг его рубаху. При свете месяца он увидел темные пятна, окрасившие рукав и грудь.
   «Я ранен! Я умираю! – пронеслось в помутившемся сознании мальчика, но он еще сильнее сжал ногами крутые бока лошади, судорожно ухватил повод. – Лишь бы уйти от них, доскакать… Вернуть Кире коня, а там хоть помереть… со спокойной душой…»
   Кровь не сочилась теперь уже, а лилась ручьем из раны. Мутился мозг Орли, сознание уходило, но он все мчался и мчался, думая одно: нельзя ему умирать, не возвратив своим благодетелям лошади.
   С каждой минутой он дышал труднее. Холодный пот выступил у него на лбу. Силы уходили, а издали доносились угрозы отставшего цыгана…
   С последними искрами сознания Орля, судорожно вцепившись в Ахилла, влетел на двор усадьбы.

   На крыльце стояли ее хозяйка и гости, взволнованные и встревоженные долгим отсутствием Орли.
   – Вот он! Шура! Шура и… Ахилл! Смотрите! Смотрите! – вскричал, первым узнав его, Счастливчик и кинулся ему навстречу.
   – Но он весь в крови! Он ранен! Шура! Шура! Откуда ты? Что с тобою?
   Чьи-то быстрые руки схватили за повод лошадь. Другие протянулись к мальчику и сняли его с седла. Бережно подняли его, понесли на крыльцо.
   Весь залитый кровью, белый, как его рубашка, мальчик с усилием поднял голову, обвел всех помутившимися глазами, произнес коснеющим языком:
   – Я не хотел оставаться… неблагодарным… и должен был искупить свою вину… и… и… возвращаю Кирушке его Ахилла…
   Тяжелый стон вырвался из его груди, а минуту спустя он потерял сознание.

Глава XIX

   К счастью, рана Орли оказалась неопасной, хотя мальчик лишился чувств вследствие потери крови. Приглашенный в тот же вечер из уездного города доктор подтвердил это. Рану забинтовали, Орлю положили в постель, напоили лекарством и всю ночь поочередно дежурили у его кровати. А к утру он уже чувствовал себя настолько хорошо, что пожелал встать. Его, однако, не пустили и целую неделю продержали в постели. А вокруг него в эту неделю теснились милые, ласковые лица, ухаживая за ним, заботясь о нем, наперерыв угождая ем у, спеша удовлетворить каждое его желание.
   И впервые почувствовал маленький цыганенок, что жизнь прекрасна и что у него есть родные, семья и друзья.
//-- * * * --//
   В день отъезда Раевых Натали с Га лей-Верочкой и Орлей-Шурой приехали проводить их на станцию.
   – А скоро и мы за вами переберемся, – говорила На-тали, сияя теперь уже не прежними печальными, а счастливыми глазами. – Шуру надо серьезно готовить в гимназию в Петербурге, а Верочке подыскать учительницу-гувернантку.
   – Я уже умею читать малость, Ляля научила! – буркнул, по привычке под нос, застенчиво Орля и потупился.
   – Ан не очень-то! – подразнил его, смеясь, Счастливчик. – Прочтешь, что я написал сегодня тебе? Ну-ка, попробуй!
   – Мне?
   Цыганенок поднял загоревшиеся любопытством глаза.
   – Вот чудно-то! Мне написал! Зачем же?
   Робким движением мальчик протянул руку и взял из рук Киры небольшой конверт. Неловкими пальцами он вскрыл его, вынул из него четырехугольный лист бумаги и, смущенно держа его перед глазами, прочел:
   – «Милый наш Шура! Мы все любим тебя как родного… А я крепче всех… И прошу тебя принять от меня Ахилла. Он твой. Ты заслужил его. Твой друг Счастливчик».
   Эти строчки запрыгали перед глазами Орли. Он вспыхнул, как зарево, и весь залился румянцем счастья и стыда.
   Ахилл! Красавец Ахилл! Тысячный Ахилл – его конь! Его собственность!
   Все внутри его ликовало и пело. Он задыхался от счастья.
   Но природная стыдливость смущала душу, и он снова буркнул под нос, застенчиво опуская глаза:
   – Зачем… Не надо… Он тебе самому дорог…
   – Твоя жизнь дороже. А ты дважды жертвовал ею ради меня.
   И Кира горячо обнял курчавую головку цыганенка, снова зардевшегося от счастья и стыда.

Лидия Чарская Счастливчик повести

Предисловие от издательства

Счастливчик

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

Глава XIX

Глава XX

Глава XXI

Глава XXII

Глава XXIII

Глава XXIV

Глава XXV

Глава XXVI

Глава XXVII

Глава XXVIII

Глава XXIX

Глава XXX

Глава XXXI

Глава XXXII

Глава XXXIII

Глава XXXIV

Глава XXXV

Глава XXXVI

Глава XXXVII

Глава XXXVIII

Глава XXXIX

Глава XXXX

Щелчок

Часть первая

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Часть вторая

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

Глава XIX

Лидия Чарская
Счастливчик
повести