Лидия Чарская
Заслуженное счастье

   Допущено к распространению Издательским Советом Русской Православной Церкви
   © А. Власова. Обложка, иллюстрации, 2014
   © ЗАО «ЭНАС-КНИГА», 2014

О книге и ее авторе

   Когда-то среди читающей молодежи не было человека, не знакомого с именем Лидии Алексеевны Чарской (1875–1937). Ее сказки для малышей, детские рассказы, повести для юношества, романы для взрослых, стихи и пьесы мгновенно исчезали с прилавков магазинов. Она была самой популярной детской писательницей начала XX столетия.
   Л. А. Чарская (псевдоним; настоящая фамилия – Чурилова, урожденная Воронова) родилась в Царском Селе. Семь лет она провела в Павловском женском институте в Петербурге, впечатления институтской жизни стали материалом для ее будущих книг. Окончив театральные курсы, Лидия поступила в Петербургский Александринский театр, где играла второстепенные роли до 1924 года. Сценическим псевдонимом Чарская она подписывала и свои литературные произведения.
   В 1901 году журнал «Задушевное слово» напечатал первую ее повесть «Записки институтки», принесшую начинающей писательнице необычайный успех. С тех пор повести Чарской появлялись в этом журнале ежегодно. Они стали невероятно популярны среди детей и юношества в дореволюционной России.
   Любимыми темами писательницы были приключения брошенных, потерянных или похищенных детей («Сибирочка», «Лесовичка», «Щелчок») и жизнь воспитанниц закрытых институтов («Княжна Джаваха», «Белые пелеринки», «Большой Джон», «Юность Лиды Воронской» и другие). Герои книг Чарской добры, честны, отзывчивы, открыто проявляют свои чувства.
   После 1917 года судьба писательницы резко изменилась. При советской власти ее произведения не издавались, они считались «мещанскими», «пошло-сентиментальными» – словом, вредными для советских детей.
   Так книги некогда известной русской писательницы надолго были преданы забвению. Они стали переиздаваться в России лишь в конце 1990-х годов – и нашли своих читателей. Ведь все они рассказывают о человеческих качествах, которые востребованы во все времена – о доброте и любви к ближнему, о сострадании и бескорыстии, о самоотверженности и человеколюбии.

   В книге представлена трилогия о девушке по имени Ия, которая после окончания института вынуждена работать, чтобы содержать старушку-мать и младшую сестру.
   Первая часть («Ради семьи») рассказывает о том, как Ия становится классной дамой в пансионе, как она завоевывает сердца своих взбалмошных воспитанниц. Во второй части («Тяжелым путем») девушка оказывается в роли гувернантки в доме своего брата и воспитывает двух непослушных племянников. В заключительной повести («Заслуженное счастье») Ия, благодаря случаю, занимает в богатой семье место воспитательницы больного мальчика…

Ради семьи

Глава I

   …Где-то поблизости с шумом упало яблоко, и Катя раскрыла милые сонные глаза.
   У входа в ее шалашик стоял крестьянин Ефрем и протягивал ей какую-то серую бумажку.
   – Иштафета издалеча. Отнеси маменьке. Расписаться велят.
   Катя не сразу поняла, чего хочет от нее этот седобородый, сухой, как спичка, человек в ветхом зипуне [1 - Зипу́н – одежда русского крестьянина в старое время: кафтан из грубого толстого сукна, обычно без ворота.], исполняющий в соседнем селе должность почтаря и посыльного.
   В ее растрепанной головке еще плыли сонные грезы, какие-то сладкие сны, с которыми так не хотелось сейчас расставаться.
   А кругом звенел своим летним звоном ее любимец сад. Жужжали пчелы, пели стрекозы, чирикали птицы, порхая между ветвями старых яблонь и лип. В узкое отверстие входа заглядывало ласковое солнце, и из шалашика, любимого места Кати, куда она приходила мечтать, грезить, а иногда и спать, можно было видеть наливавшиеся в последней стадии назревания сочные яблоки, словно алой кровью пропитанные ягоды красной смородины и играющий изумрудными огнями сквозь тонкую пленку кожицы дозревающий на солнце крыжовник.
   Одним общим ласковым взглядом черные глазки девочки обняли родную ее сердцу картину, и она быстро вскочила на ноги.
   – Телеграмму привез? Давай, давай!
   Выхватив из рук Ефрема депешу, она с быстротой, так свойственной ее резвым четырнадцатилетним ножкам, птицей метнулась мимо него и помчалась к крыльцу, мелькая красным ситцем платья между деревьями и кустами.
   – Ма-моч-ка, те-ле-грам-ма! – кричала она из сада, без тени тревоги на оживленном, загорелом, как у цыганки, лице.
   – От Андрюши из Венеции… Верно, приедет скоро!.. Тра-ля-ля-ля! Тра-ля-ля-ля! Приедет наш Андрюшенька, приедет, – запела Катя.
   Последняя фраза прозвучала уже на пороге крошечной террасы, где Юлия Николаевна Басланова, хозяйка маленькой усадьбы Яблоньки, сидела за чисткой крыжовника для варенья.
   Склонив седеющую голову с добрыми глазами, такими же черными, как у Кати, но далеко не такими жизнерадостными, как у той, она вооруженной ножницами рукой тщательно подстригала мохнатую бородку на каждой ягоде, вынимая их из корзины, и отбрасывала очищенный крыжовник на большое блюдо, стоявшее перед ней на столе.
   Ей помогала старшая дочь, семнадцатилетняя девушка с поэтичной головкой блондинки и серьезным лицом, в котором большой неожиданностью являлся энергичный склад тонких сжатых губ, придававший некоторую суровость всему ее хрупкому облику.
   Большие серые глаза девушки смотрели задумчиво и строго.
   Ия Басланова и по внешнему виду казалась полной противоположностью своей младшей сестре – олицетворению жизнерадостности и веселья.
   Катя с шумом ворвалась на маленькую террасу и теперь, приплясывая и прищелкивая пальцами, кружилась перед матерью и сестрой, распевая во весь голос и потрясая высоко над своей черной растрепанной головкой только что полученной телеграммой.
   – Тра-ля-ля-ля!.. От Андрюши… тра-ля-ля-ля! – напевала она.
   Юлия Николаевна побледнела. Она заметно встревожилась уже с той минуты, когда услышала звонкий Катин голос в саду. Сама по себе телеграмма уже являлась из ряда вон выходящим явлением в их бедной событиями жизни. А тут еще депеша пришла из Италии, от ее сына Андрея, молодого художника, отправившегося совершенствоваться туда, в эту поэтичную прекрасную страну, издавна славившуюся колыбель высшего художественного искусства.
   Было от чего взволноваться и встревожиться любящему материнскому сердцу.
   Ия поспешно встала из-за стола и подошла к сестре.
   – Перестань шалить, Катя… Давай скорее телеграмму, – тоном, не допускающим возражений, проговорила она и, быстрой рукой взяв у сестры депешу, вскрыла ее.
   Дыхание захватило в груди девушки. Она волновалась за мать. Телеграмма могла принести одинаково как хорошие, так и дурные вести. Но лицо Ии ни одной своей черточкой не выдало охватившего молодую девушку волнения. Серые глаза казались по-прежнему спокойными, и таким же спокойным был ее голос, когда она громко читала полученную депешу.
   В телеграмме стояло несколько строк:
   «Прошу бесценную мамочку благословить мой брак с княжной Анастасией Вадберской. Свадьба завтра. Целую всех. Андрей».
   Пока Ия с трудом разбирала русские слова, написанные латинскими буквами (так принято писать депеши за границей), лицо Юлии Николаевны передало целую гамму самых разнородных ощущений. Здесь были: и огромное всепоглощающее удивление, и испуг, и боль разочарования, и, наконец, отчаяние.
   Когда последнее слово в депеше было дочитано, тяжелый вздох вырвался из груди матери.
   – Андрюша… милый… дорогой Андрюша!.. О… О Господи! – прошептала Юлия Николаевна, откинувшись на спинку стула.
   Из-под сомкнутых ресниц по бледным щекам покатились крупные слезы.
   Катя, хранившая до сих пор на своем смуглом от загара личике выражение самого жгучего, ничем не преодолимого любопытства, вдруг по-детски скривила рот и тоже залилась слезами.
   Она не могла видеть равнодушно материнских слез.
   – Мамочка, мамочка, дорогая! – рыдая, шептала девочка, прижимаясь к плечу матери черной кудлатой головенкой. – Мамочка, не надо плакать… не надо.
   Слезы матери и младшей дочери смешались.
   Одна Ия сохраняла, по-видимому, свое обычное спокойствие.
   Стройная тонкая фигурка девушки приблизилась к Юлии Николаевне. Белокурая, отягощенная пышной тяжелой косой головка склонилась над ней. И тихо, мягко, любовно прозвучал нежный голос Ии над ухом матери:
   – Мамочка, не плачьте. Слезами горю не помочь. Этого надо было ожидать давно. Что делать, судьба сильнее нас, и вы должны себя утешить мыслью, что были всегда безупречной матерью и воспитательницей в отношении Андрюши и нас с Катей. Что же касается Нетти, то… Милая мамочка, я слышала от опытных людей да и сама читала в книгах, что искреннее чувство часто меняет, облагораживает самые эгоистичные натуры. А Нетти любит нашего Андрюшу, и под влиянием этого чувства расцветет и возвысится ее, может быть, сейчас и мелкая, пустенькая душа. Право, мамочка! Не надо же приходить преждевременно в отчаяние. Я уверена, что Андрюша будет счастлив с Нетти.
   – Но все это так внезапно, Июшка, так неожиданно, – поднимая на старшую дочь заплаканные глаза, произнесла Юлия Николаевна.
   – Она – противная, эта Нетька! Я ее терпеть не могу! – непроизвольно вырвалось из груди Кати, и черная головка отделилась от материнского плеча. – Важничает… фыркает… Воображает, что нет лучше ее на свете!
   – Перестань, Катя, – строго остановила младшую сестру Ия, – ты еще маленькая девочка, и не твое дело осуждать старших. К тому же надо быть вполне безупречной самой, чтобы иметь право критиковать поступки других. И вообще, Катя, чем меньше ты будешь рассуждать обо всем этом, тем будет лучше. Возьми-ка корзину, там крыжовника осталось всего на донышке, и пойди в сад, набери там еще ягод.
   Последние слова Ия произнесла так энергично, что Кате волей-неволей оставалось лишь послушаться и исполнить приказание сестры.
   Надув пухлые губы, девочка захватила со стола корзину и с недовольным видом отправилась в сад.
   – Классная дама какая, подумаешь. Только и знает нотации читать, – ворчала она, хлопоча у кустов крыжовника. – Кончила институт весной и воображает, что командовать может, сколько ей вздумается теперь. Только дудки, я не позволю. – И говоря это, Катя с ожесточением срывала ягоды и бросала их в корзину.
   После ее ухода Ия подсела к матери. Нежным, полным невыразимой ласки движением обняла ее плечи и заговорила:
   – Кати нет, можно теперь обо всем побеседовать свободно, мамочка; только не волнуйтесь, родная. Правда, Андрюшина женитьба является для всех нас большим сюрпризом, но… не это беспокоит меня. Если Андрюша любит Нетти и та отвечает ему таким же чувством – брак их является желательным и счастливым. Но, мамочка, другое тревожит меня. Ведь вы знаете, что Вадберские разорены и что молодые будут принуждены жить исключительно на заработок Андрея, на те деньги, которые он получал и получает от продажи картин и которыми до сих пор так щедро делился с нами. Теперь, мамочка, у него будет своя семья, молодая жена, избалованная родителями, привыкшая ни в чем не иметь отказа, могут скоро явиться и дети, и Андрюше предстоят новые заботы и расходы. Значит, надо избавить его во что бы то ни стало от прежних. Он, как чуткий и благородный сын, конечно, будет стремиться помогать нам, как помогал до сих пор, но этого допускать нельзя… Художественный талант Андрюши должен развернуться и расцвести безо всяких мелких лишений, и без малейшей нужды должна протекать его жизнь. Надо, чтобы мысль о заработке как можно меньше тяготила его, по крайней мере хотя бы теперь, когда он только что вступает на новый путь и начинает свою карьеру.
   И вот, мамочка, я решила сейчас, что все обязательства по отношению к семье, которые нес до сих пор Андрюша, я возьму на себя. Ведь Яблоньки приносят так мало, расход по усадьбе едва-едва покрывается доходом, и намего не хватает и на самые насущные потребности. Значит, без помощи со стороны обойтись никак нельзя: надо одеваться, платить за Катю, за ее учение и содержание в интернате – словом, добывать ту ежемесячную субсидию в пятьдесят рублей, которые нам до сих пор посылал Андрюша и на которые мы теперь не имеем права рассчитывать. И это сделаю я. Я постараюсь найти хорошее место, мамочка, бухгалтерши, телеграфистки, гувернантки, кассирши, наконец, которое бы давало мне хороший заработок, а…
   – Июшка, – тоскливо сорвалось с губ Юлии Николаевны, – голубка моя, да как же я без тебя-то?.. Ведь уехать придется, Июшка, разлучиться нам с тобой!.. А я так мечтала: вот кончит курс моя старшая девочка, будет со мной жить безотлучно, вместе хлопотать будем, хозяйничать…
   – Конечно, уехать, мамочка, не в нашем же милом захолустье искать места, в Петербург придется поехать, в столицу.
   – В Петербург? Такой молоденькой? Одной? Да что ты, Июшка! – испуганно проронили губы матери.
   Тихий смех Ии прозвучал не совсем естественно, когда она отвечала матери, стараясь успокоить ее:
   – Полно, мамочка, ведь до сих пор вы считали такой благоразумной вашу большую Ию! Неужели же теперь вы так мало верите в ее энергию и силы? Не верите? Нет?
   И говоря это, Ия серьезным взглядом своих серых вдумчивых глаз встретила обращенные к ней любящие глаза матери.
   – Июшка! – могла только произнести со слезами Юлия Николаевна и нежно обняла прильнувшую к ней белокурую головку. Этой лаской она как бы давала молчаливое благословение на новый путь своей благоразумной дочери.

Глава II

   Студеная августовская ночь с ее призрачным сиянием далекого месяца, от которого небесные высоты кажутся каким-то фантастическим сказочным царством, стояла над Яблоньками…
   Ткал свою серебряную прозрачную пряжу месяц, заливая млечными лучами и маленькую усадьбу, казавшуюся игрушечной, с ее домиком в четыре окна и небольшим яблоневым садом, и прилегавшие к ней сто десятин поля, отведенные под скромные посевы.
   За Яблоньками тянулись поля и леса, принадлежащие разорившимся князьям Вадберским и теперь отданные в аренду. У самой опушки леса находилась красивая помещичья усадьба, полуразрушенная временем, с запущенным диким садом и барскими угодьями. Уцелел один только главный дом, огромный, как палаццо, старинной архитектуры, с колоннами и башенками, со всевозможными затеями, увидевший свет чуть ли не во времена императрицы Екатерины.
   В бледном, обманчивом свете месяца он казался средневековым замком.
   За помещичьей усадьбой, носившей название «Лесное», тянулась дорога в ближнее село, лежавшее в пятнадцати верстах отсюда и от соседних с ним Яблонек. В селе находились церковь, школа, почтово-телеграфная контора и главная пристань Волги. До ближайшего губернского города С. насчитывалось отсюда сорок верст [2 - Верста́ – старинная русская мера длины, равная 1,06 километра.].
//-- * * * --//
   Ия стояла на пороге терраски и смотрела в сад. Была полночь.
   Мать и сестра давно спали. Первая, конечно, делала вид, что спит. Ей было не до сна. Брак старшего сына менял совершенно всю давно налаженную программу их жизни. Помимо того, что в их семью входила несимпатичная, крайне избалованная юная особа, в лице княжны Анастасии Вадберской, или Нетти, как ее называли близкие, Юлии Николаевне приходилось отпускать Ию на трудный, тяжелый заработок, к чужим людям, в чужой город, и это не могло не тревожить мать.
   Но сама Ия нимало не тревожилась предстоящей ей переменой в жизни. Правда, ей было жаль до слез расставаться с матерью, жаль было уезжать из этого милого гнездышка, где родились и выросли они обе с Катей, где всякий кустик, всякое деревце срослись и сроднились с ними. Каждое лето приезжала сюда она девочкой из института и проводила здесь самые отрадные часы своей юности.
   Правда, в этих милых Яблоньках узнала она и свое первое тяжелое горе. Здесь умер отец, всегда такой ласковый и добрый, умер в ту пору, когда самой Ие было всего десять лет от роду.
   Он был когда-то учителем гимназии и, не выслужив пенсии, вышел в отставку с совершенно расстроенным здоровьем; на свои крошечные сбережения он приобрел у соседей Вадберских эту усадьбу и поселился в ней с молодой женой и крошечным сыном.
   Князья Вадберские являлись, таким образом, соседями отставного учителя.
   Глядя на серебряный океан небес со скользящими по нему облаками самых фантастических очертаний, Ия думала сейчас об этой семье, вспоминая до малейших подробностей некоторые картины своего детства.
   Ей десять лет, Андрею – семнадцать.
   Отец умер несколько дней тому назад.
   Князь Вадберский, высокий, красивый старик в блестящем мундире отставного кавалериста, присутствовал на всех панихидах вместе с дочерью Нетти и двумя сыновьями – Леонидом и Валерьяном.
   Их мать, черноглазая подвижная женщина, итальянка родом, с несколько вульгарными манерами, так мало согласовывшимися с ее княжеским титулом, вторая жена князя, происходившая из простой мещанской семьи, с которой он после потери первой жены случайно встретился за границей, прислала вдове учителя записку, пропитанную запахом духов и искренним выражением сочувствия и утешения в постигшем несчастную семью горе.
   В ближайший же праздник Юлия Николаевна, еще не опомнившаяся от горя, послала своих старших детей благодарить за сочувствие княжескую семью, с которой они до смерти отца не были знакомы.
   Как ярко встает этот первый их визит в княжеский дом в воспоминании Ии!
   Тогда был чудесный солнечный полдень.
   Она, в своем скромном ситцевом траурном платьице, сшитом на скорую руку матерью и сидевшем на ней мешком, и Андрюша, в его куцей гимназической куртке, из которой он порядочно вырос в то лето, появились среди блестящего шумного общества, завтракавшего среди цветов на большой стеклянной террасе. У нее тогда буквально закружилась голова при виде шикарного многочисленного общества, находившегося на террасе.
   Князья Вадберские, несмотря на грозивший им уже и в то время призрак разорения, вели открытую, шумную жизнь.
   Красавица княгиня любила быть окруженной гостями, поэтому и в летнее время, которое они проводили в Лесном, барский дом усадьбы шумел и звенел, не умолкая, смехом, пением и веселыми молодыми голосами. Целыми днями там звучал рояль, раздавались дуэты и хоровое пение. Гостившие родственники и родственницы князя Юрия Львовича, его молоденькие племянники и племянницы заполняли своими звонкими голосами все уголки дома.
   В тот день за столом – Ия помнит это отлично – сидело человек двадцать, от присутствия которых она, маленькая дикая провинциалочка, смутилась и растерялась совсем, а тут еще и сама княгиня увеличила ее смущение.
   Очень недалекая и резкая в манерах, но безусловно добрая и чуткая, она посадила около себя маленькую сиротку и стала громко восторгаться ею на весь стол…
   Она во весь голос хвалила большие серые глаза Ии, ее пышные белокурые волосы, ее тонкое задумчивое лицо, с которого не сошла печать только что пережитого горя.
   Потом стала удивляться ее нежному голоску и кончила неожиданной фразой, обращенной к гостям:
   – Если бы моя Нетти была хоть чуточку похожа на эту очаровательную девочку, я сочла бы себя счастливейшей матерью в мире.
   Хорошенькая двенадцатилетняя Нетти, унаследовавшая от матери ее черные огневые глаза итальянки, скривила в презрительной улыбке свой очаровательный ротик. Она, в своем нарядном платье, с эффектно разбросанными вдоль спины черными локонами, имела вид настоящей маленькой феи этого старого барского гнезда.
   Маленькая красавица высокомерным взглядом окинула скромную Сандрильону [3 - Сандрильо́на – героиня сказки Ш. Перро, то же, что Золушка.] и шепнула сидевшему подле молодому кузену-пажу:
   – Она бесподобна, эта девочка, в ее куцем мешке. Неужели ее не могли одеть поприличнее?
   – Куцем мешке, – повторил маленький паж, захлебываясь от смеха.
   Очевидно, до слуха княгини Констанции Ивановны долетели слова ее дочери, потому что она бросила в сторону Нетти уничтожающий взгляд и быстро-быстро заговорила по-итальянски. После этого обычно розовое личико княжны стало малиновым от смущения.
   В тот день дети Вадберские играли в лаун-теннис [4 - Ла́ун-те́ннис – официальное название игры в теннис (от англ. lawn – «лужайка»).] в саду со своими юными гостями. Оба князя не понравились Ие. Ни черненький, как жук, на одно лицо с Нетти, Валерьян, ни рыжий вялый Леонид. Какая разница была между ними и ее милым неуклюжим увальнем Андрюшей, с его несколько угрюмыми, смотревшими исподлобья серыми глазами и кудрявой, всегда растрепанной головой! Оба мальчика учились в привилегированных учебных заведениях, имели прекрасные манеры и тщательно причесанные на пробор головы. Особенно старший. Младший казался проще. Одеты они были в новенькие, с иголочки, кителя, сверкавшие белизной, вежливо шаркали, без умолку болтали по-французски и старались всеми силами во что бы то ни стало исправить невежливость их надменной сестрички в отношении юных гостей. Но Ие они показались какими-то автоматами, а не живыми подростками. Совместная беседа как-то не клеилась у детей. Между бедными сиротами учителя и молодыми отпрысками блестящего старинного аристократического рода никак не могли установиться простые, искренние отношения.
   – Ноги моей здесь больше не будет! – ворчал на обратном пути Андрюша. – Это какая-то кукла на пружинах «parlez français, merci beaucoup» [5 - Говорите по-французски, большое спасибо (франц.).] – только и знают, что трещат по-французски, терпеть не могу таких верченых.
   И он сдержал свое слово. До самого окончания курса гимназии юноша не бывал в Лесном. Не бывала там больше и Ия.
   Между тем наступила пора учения для девочки, и Ию отдали на казенный счет в С-ий институт. Теперь она могла только на время летних каникул приезжать гостить в милые «Яблоньки» из большого губернского города, где находилось ее учебно-воспитательное заведение.
   А годы шли… Мало-помалу разросся небольшой фруктовый садик в Яблоньках.
   Выросли и окрепли в нем стройные плодовые деревья. Выросли и поднялись незаметно вместе с юными деревцами и дети вдовы Баслановой, бившейся, как рыба об лед, со дня смерти мужа в своем крошечном именьице.
   Андрюша блестяще окончил курс гимназии и поступил в университет.
   Серьезный, вдумчивый, немного угрюмый юноша с детства питал большое влечение к живописи. Еще будучи мальчиком, он очень недурно рисовал небольшие картины, этюды, эскизы и давно уже поговаривал о карьере художника. Но мать и слышать не хотела об Академии художеств, прежде нежели ее первенец не получит общее высшее образование.
   И только по получении университетского диплома Андрей Басланов поступил в академию, куда непреодолимая сила влекла молодого человека.
   Новое воспоминание выплыло из недавнего прошлого в белокурой головке Ии.
   Это было года два тому назад.
   Они с братом проводили летние каникулы в Яблоньках, помогая матери в ее несложном хозяйстве. Андрей, продолжавший заниматься в академии, был отмечен там как крупный талант. Он уже помогал семье своим заработком, получавшимся от продажи его небольших вещиц, которые распродавались по рукам среди друзей и знакомых. Как не закончивший еще своего художественного образования ученик, он не имел права выступать со своими картинами на выставках. Но они охотно покупались знатоками и ценителями искусства.
   Этими своими первыми заработанными деньгами он радостно делился с семьей.
   В то утро пышный зеленокудрый красавец лес подслушивал пылкие мечты молодого художника, доверчиво поверяемые им сестре.
   В зеленом укромном уголке этого леса устроился он со своим мольбертом, занося на полотно ближайшую группу кустов лесного болотца, покрытого незабудками, и синий шатер неба, развернувшийся над ними.
   Ия читала вслух брату «Дворянское гнездо». Перед ними в блестящих красках развертывались вдохновенные картины творца-художника… Мелькали образы Лаврецкого, Лизы, Левина… Несравненный язык Тургенева звучал как музыка. Брат и сестра забыли весь мир, погруженные в свое занятие.
   Вдруг негромкий возглас восторга послышался за их плечами. Кисть выскользнула из рук Андрея. Смущенно опустила книгу на колени Ия. Перед ними стоял князь Вадберский под руку с женой. В то время княжеская семья шла уже быстрыми шагами по пути к разорению. Лес, единственное богатство их, частью продавался, частью сдавался в аренду. Наполовину вырубленный, исковерканный, он уже не мог прокормить своих владельцев. Вот почему Вадберские большую часть года проводили теперь в Венеции, откуда была родом сама княгиня Констанция Ивановна и откуда они приезжали лишь на три летних месяца в свое Лесное.
   Наткнувшись случайно на работу молодого художника, чета Вадберских пришла от нее в восторг. Князь Юрий Львович, тонкий ценитель искусства, когда-то сам увлекался живописью, мечтал стать художником.
   Он расхвалил работу Андрюши и пригласил его к себе с его молоденькой сестрой.
   Когда-то нелюдимый, угрюмый гимназист, теперь Басланов превратился в красивого стройного молодого человека, с живописно вьющимися кудрями, с мягким взглядом серых добрых глаз. К тому же он, этот молодой художник, подавал большие надежды. Младшее поколение княжеского дома радушно встретило своего прежнего знакомого.
   Знакомство возобновилось. Андрей Басланов стал теперь часто бывать у соседей. Он написал удачный портрет княгини, и престиж молодого художника еще больше окреп.
   В ту же осень Вадберские убедили его уехать с ними за границу, в их милую Венецию, предлагая поселиться у них в доме.
   Поездка в Италию, слывущую лоном искусства, живописи, давшую миру такие великие имена, как Рафаэль и Леонардо да Винчи, была давнишней тайной мечтой Андрея. Памятники классической старины манили к себе издавна молодого художника. Но он не смел даже надеяться попасть туда. И вдруг мечта воплощалась. Греза становилась действительностью. Было от чего прийти в восторг молодому художнику.
   Сам старый князь решил снова заниматься живописью и приглашал к себе в дом Андрея, как человека с большим талантом, владеющего художественной системой и могущего помочь ему уроками и советами на этом поприще.
   Не колеблясь ни минуты, юноша согласился. Италия, как живая академия классического искусства, могла дать ему больше всяких художественных классов, и он без горечи расстался с последними.
   Была тут еще и другая причина, почему так охотно схватился юноша за предложение своего нового покровителя.
   Черные глазки шестнадцатилетней красавицы Нетти так ласково при встречах поглядывали на него, а сама Нетти, надменная и гордая со всеми, но добрая, чуткая с ним, казалась Андрею какой-то сказочной феей.
   Ия, поверенная всех планов, надежд и переживаний своего талантливого брата, первая узнала о его чувствах к юной княжне. Тогда еще пятнадцатилетняя девочка, она не понимала, как мог ее добрый, ласковый ко всем, исключительно благородный по натуре брат отличить эту пустенькую, ветреную и крайне эгоистичную барышню, предававшуюся до самозабвения светским выездам и нарядам.
   Но тем не менее это было так.
   Андрюша полюбил Нетти чистой, прекрасной молодой любовью – девушка отвечала ему тем же.
   В Италии он весь ушел в работу.
   Чувствуя себя обязанным князю, так благородно и чутко предложившему ему свою помощь на поприще его художественной карьеры, молодой Басланов старался оправдать всеми силами возложенные на него надежды. Он учился и работал за границей без устали.
   Кочуя из музея в музей, Андрей дополнял на образцах классиков свои пробелы по художественному образованию. В школах он проходил азбуку живописи, начиная свое образование с азов.
   И в часы отдыха писал на продажу эскизы, портреты, этюды и небольшие картины.
   Ежемесячно самым аккуратным образом в далекие Яблоньки посылалась субсидия в размере большей половины его заработка. Вторую половину он вносил за свое содержание князю Юрию Львовичу, оказавшему ему и без того незаменимую услугу.
   Умный и чуткий от природы, Андрей не мог не понять, что занятия его с Юрием Львовичем являлись только предлогом со стороны последнего, дабы дать возможность ему, молодому художнику, устроиться с бо́льшими удобствами у них в доме, нежели где-нибудь на мансарде холостого жилища. И Андрей не мог не ценить этого.
   В семье Вадберских его полюбили как родного, о чем он с радостью сообщал в письмах матери и сестре.
   Сообщал он попутно в них и о своих робких надеждах и планах на будущее. Его талант признали и на чужбине, критика лестно отметила его, сбыт картин увеличился. Будущее улыбалось молодому художнику. И надеждами на это будущее жила теперь в Яблоньках маленькая семья.
   И вдруг этот брак с княжной Нетти!
   Ия, любя всем сердцем брата, должна была бы радоваться его счастью.
   Но… образ холодной, насмешливой девочки еще жил в ее воспоминаниях, и самый тип Нетти, пустенькой барышни, любившей выезды, наряды, мишурный блеск светской жизни, не мог нравиться ее серьезной и глубокой натуре.
   О Нетти, вернее, о счастье любимого брата думала она сейчас гораздо больше, нежели о предстоящей ей самой перемене.
   А между тем перемена в ее собственной жизни предстояла немалая.
   Перед Ией неожиданно открывался новый путь, полный неожиданностей, непредвиденных случайностей, превратностей, а может статься, и многих разочарований.
   Путь самостоятельного труда.

Глава III

   Катя, босая, в одном легком ситцевом капоте [6 - Капо́т – старинное женское домашнее платье, разновидность халата.], проворно сбежала со ступеней крыльца и быстрой птичкой порхнула в свой шалашик. Там царила полутьма, сладко пахло яблоками.
   Они лежали правильными рядами на свежей подстилке из соломы.
   Тут же стояла пустая корзина, приготовленная для сорванных плодов. Катя, отбросив назад то и дело спадавшую ей через плечо тяжелую косу, стала бережно укладывать яблоки в корзину.
   Сердце девочки сжималось тоской.
   На глазах поминутно навертывались слезы.
   «Сегодня уезжает Ия. Бог знает, когда придется еще увидеть ее», – в сотый раз повторила мысленно в это утро девочка, в то время как ее загорелые руки бережно укладывали в корзину с соломой румяные сочные плоды.
   Яблоки предназначались для Ии. Их вчера еще, когда все спали, черненькая Катя осторожно сняла с деревьев при лунном свете августовской ночи. Каким чарующим при этом свете казался ей задумчивый сад! И милые стройные яблоньки, точно нежные призраки, высились в его серебристом сиянии.
   Вчера, занятая своим делом, Катя еще не грустила. Сбор яблок и красота лунной ночи совсем поглотили ее.
   Но сегодня все ее веселость и жизнерадостность исчезли бесследно. И острая тоска предстоящей разлуки мучила маленькую душу.
   С тех пор как начинает себя помнить Катя, ее жизнь была всегда тесно связана с жизнью Ии.
   Старшая сестра постоянно трогательно заботилась о младшей. В раннем детстве Кати Ия являлась как бы ее покровительницей и няней. Она играла с ней, забавляла ее, умела рассказывать ей такие дивные сказки. А когда позднее приезжала на каникулы из института, то сама готовила в пансион младшую сестру. Она же знакомила ее впервые с русскими и европейскими классиками, учила всему тому, что знала сама, в то же самое время стараясь утихомирить несколько взбалмошную, чересчур живую натуру своей шалуньи сестренки. Несмотря на маленькую разницу в возрасте между ними Ия казалась много старше Кати.
   Как часто Катя негодовала на Ию, называя ее в насмешку классной дамой и гувернанткой, как часто сердилась на нее за ее замечания и «нотации», на которые, по ее мнению, не скупилась Ия. Но в глубине души девочка не могла не сознавать, что более строгая и требовательная к ней, нежели их чрезвычайно добрая и мягкая мать, Ия права; а если и взыскательна она к ней, Кате, то только из желания добра младшей сестре.
   А теперь вот Ия уезжает, и Кате кажется, что никогда она не любила сестру сильнее, чем в эти дни. Все последнее время она безропотно принимала замечания Ии, не дулась и не обижалась за них на сестру.
   Неделю тому назад пришло письмо от знакомой Баслановых, начальницы пансиона из Петербурга, куда Ия посылала прошение о принятии ее на должность классной наставницы.
   Лидия Павловна Кубанская писала своей старой приятельнице, Юлии Николаевне, о том, что просьба о месте для ее дочери пришла как раз кстати, что сейчас они нуждаются в хорошей наставнице, что должность классной дамы четвертого класса пустует, так как бывшая наставница больна, уезжает лечиться, и она рада принять Ию на ее место. Счастье как будто сразу улыбнулось молодой девушке. Заработок был найден. Оставалось только ехать в далекую, незнакомую столицу и поступить на место. Обливаясь слезами, Юлия Николаевна провожала дочь. Страх и волнение за Ию не давали ей покоя.
   Доброй матери Ия казалась теперь бедным, беспомощным ребенком, которого судьба забрасывала далеко-далеко от родной семьи.
   Одно только примиряло Юлию Николаевну с предстоящей новой жизнью дочери – это то, что Ия попадала под крылышко к ее старой знакомой, вместе с которой училась когда-то в пансионе сама госпожа Басланова.
   И пока черноглазая Катя бережно укладывала яблоки на дорогу сестре, Юлия Николаевна, с трудом удерживаясь от слез, давала последние наставления старшей дочери:
   – Июшка, голубка моя, береги ты себя хорошенько. Бог знает что за болезни, эпидемии разные бывают в Питере. Не приведи Господи заболеешь – сейчас же к Лидии Павловне… За доктором пошлите, не запускай болезни… И потом, на улицах остерегайся… трамваи там на каждом шагу, ты не привыкла к движению, не приведи Господь несчастье случится!.. Каждый день о несчастных случаях пишут в газетах… Что будет тогда со мной, Июшка! Береги себя, голубка, береги себя!
   По-видимому, спокойная по своему обыкновению, но глубоко затаившая в душе волнение, Ия целовала руки матери, стараясь утешить ее насколько возможно. Она обещала беречься, писать аккуратно обо всем, писать каждую неделю непременно.
   К двенадцати часам к крыльцу крошечной усадьбы подкатила бричка [7 - Бри́чка – старинная легкая дорожная повозка.].
   Это работник арендатора Лесного предложил Баслановым свою лошадь проводить на пристань старшую барышню.
   Это было значительно дешевле, нежели ехать поездом. От Рыбинска же до Петербурга приходилось прибегнуть к помощи железной дороги.
   С громким рыданием обняла в последний раз Юлия Николаевна старшую дочь, покрыла ее лицо поцелуями и слезами, крестила ее дрожащей рукой, впиваясь в худенькое юное личико Ии любящим взором.
   – Пиши, Июшка, пиши!..
   – Да, мамочка, непременно, родная…
   – Ничего не скрывай… Ничего не таи… Обо всем, обо всем подробно пиши, моя деточка.
   – Конечно, конечно, голубушка мама!
   – Ия! Ия! Не забывай нас, пожалуйста!
   Это Катя с залитым слезами личиком бросается на шею сестре.
   Ия нежно освобождается из объятий матери и переходит в объятия сестренки. Катя горько плачет, целуя Ию.
   – Из-за нее, из-за Нетьки противной, все шиворот-навыворот у нас теперь пойдет, – ворчит она, надувая губки.
   – Андрюша любит Нетти… Она его жена, и мы должны тоже любить и уважать ее, – говорит печально-серьезно Ия.
   – А я ее ненавижу. Противная! Зачем отняла у нас Андрюшу?
   И черные заплаканные глазки Кати мечут искры негодования и гнева.
   Последнее объятие… Последние поцелуи, и Ия вскакивает в бричку.
   – Июшка… Ия! – пожилая женщина и девочка с одинаковой стремительностью бросаются к уезжающей. Мать целует ее глаза, щеки, губы… Катя, вскочив на подножку, обвивает руками ее шею. И обе задыхаются от слез. Работница Ульяна, живущая около пятнадцати лет у них в усадьбе пожилая бобылка [8 - Бобы́лка – одинокая незамужняя женщина.], утирает слезы передником и голосит, причитывая, словно по умершему:
   – Ба-ары-шня, ми-лень-ка-я. На ко-го ты нас по-о-оки-даешь, го-лу-бка си-и-и-за-я на-а-ша-а!
   Но вот взмахнул кнутом работник арендатора, взяла с места пегая лошадка, и, визжа рессорами, покатила бричка.
   – Пиши, Июшка, пиши! – долетало в последнем приветствии до ушей Ии, махавшей платком.
   Точно железные тиски сжали сердце матери. Юлия Николаевна стояла, прислонясь к изгороди сада, и затуманенными глазами провожала бричку. Самые тяжелые, самые нелепые мысли шли ей на ум. Ей казалось, что она уже не увидит больше свою Ию. Что тысячи несчастий обрушатся на белокурую головку уехавшей дочери. Что, по крайней мере, десяток несчастных случаев уже предназначен для молодой девушки со стороны караулившей ее злодейки-судьбы.
   Слезы непроизвольно катились по лицу старушки Баслановой, падали ей на грудь, смачивая ситец ее полинявшего капота. Вдруг что-то горячее и влажное коснулось ее бессильно повисшей руки.
   – Катюша?
   – Да, мамочка, это я. Ия уехала, я осталась. Ия просила меня поберечь тебя. Пусть она работает и служит спокойно, наша Ия, а я буду утешать тебя. Все вы считаете меня еще маленькой глупышкой, я шалю и дурачусь – это правда, но… но я очень-очень люблю тебя, мамочка, и буду стараться не огорчать тебя ничем. Через две недели я уеду в пансион в С., а пока я с тобой, ты увидишь, как проказница Катя умеет успокаивать и оберегать свою дорогую мамусю.
   И ласкаясь, как кошечка, девочка обняла мать и повела ее в дом.
   Растроганная участием и лаской младшей дочери, Юлия Николаевна постепенно перестала плакать.
   Да и нельзя было бедной вдове долго предаваться отчаянию. Жизнь предъявляла свои требования. Жизнь не ждала. Не ждали и работы в маленькой усадьбе.
   Необходимо было приниматься за них.
   В тот же день огромный, как дом, волжский пароход уносил вверх по реке Ию.
   Мелькали знакомые, дорогие сердцу картины.
   Белые здания церквей и монастырей. Белые стены старинных русских городов. Бежали спокойные, величавые волны реки-царицы. Попадались навстречу огромные пароходы, плоты, буксиры, беляны [9 - Беля́на – большое плоскодонное судно грубой постройки, предназначенное для сплава грузов вниз по течению реки.].
   Звучала красивая заунывно-печальная русская песня. Целая стая серых чаек носилась над пароходом. Пассажиры кормили их, бросая с палубы куски хлебного мякиша и булок. Резко кричали птицы, как бы посылая свою благодарность за пищу людям.
   Ия стояла на палубе и смотрела в ту сторону, где, по ее предположению, находились родные Яблоньки и где – она ясно чувствовала это – грезила ею седеющая голова опечаленной матери.
   И только ночной августовский воздух прогнал ее в каюту. Но и тут прежде, нежели заснуть, молодая девушка долго и тревожно думала о тех, кто в это время ложился на отдых в далеких и милых сердцу Яблоньках.

Глава IV

   – Они все очень хорошие, чуткие и славные, и я уверена, вы скоро привыкнете к ним. Я укажу вам нескольких девочек, требующих особенно чуткого и внимательного к себе отношения: Маня Струева, Шура Августова и башкирка из уфимских степей, дочь оседлого бека, Зюнгейка Карач, да еще Ева Ларская. Пожалуй, с этими четырьмя воспитанницами вам придется немного повозиться.
   Говоря это, еще молодая и красивая девушка лет двадцати семи, с прозрачно-бледным лицом и большими черными глазами, особенно ярко горевшими на худом с выступавшими скулами лице, улыбнулась Ие ласковой, немного искательной улыбкой. И усиленный неестественный блеск глаз, и чрезвычайная худоба и бледность Магдалины Осиповны Вершининой подчеркивали присутствие разрушительной и беспощадной болезни в этом молодом организме. А частый удушливый кашель, разрывавший каждые десять минут впалую грудь девушки, еще более подтверждал наличие злейшего недуга.
   У Ии, приехавшей в частный пансион госпожи Кубанской час тому назад прямо с вокзала железной дороги, сердце разрывалось от жалости при виде этой крайне симпатичной наставницы, обреченной на раннюю гибель. Красивое печальное лицо чахоточной, глубокие, запавшие добрые глаза, бледная, как будто извиняющаяся улыбка и две тяжелые черные косы, спущенные просто, как у подростка, вдоль спины, – все это сразу привлекало к ней, невольно будило симпатию, а главное – глубокое сочувствие и жалость.
   Должно быть, Магдалина Осиповна прочла выражение этого сочувствия в серых глазах Ии, потому что легкая краска залила ее бледные щеки, и она проговорила своим слабым глуховатым голоском:
   – Да… вот, заболела некстати… Сил совсем нет. И кашель, и головные боли. Прически даже как следует сделать не могу. Вот еду через неделю в Ялту к дяде. Говорят, Крым делает чудеса в таких случаях. Да и тянет меня самоё, знаете, к южному солнцу. Холодно и сыро здесь. Как лист дрожу по ночам от лихорадки. Ждала вас, только чтобы уехать. Тетя с дядей живут у меня безвыездно в Ялте. Буду у своих. И лечение, и уход прекрасный. Отчего бы и не поправиться? – неожиданным вопросом заключила она свою речь.
   – Поправитесь, поправитесь, конечно, – поспешила успокоить ее Ия, но сама она плохо верила в это утешение.
   – Пожалуйте к госпоже директрисе, она только что вернулась и просит вас к себе, – просовывая голову в дверь приемной, где Ия разговаривала со своей предшественницей, доложила франтоватая горничная.
   Лидия Павловна Кубанская встретила Ию на пороге своей гостиной. Это была маленького роста, худенькая, сухая дама лет пятидесяти пяти.
   От ее невзрачной фигурки и некрасивого желтого лица веяло светской любезностью, корректностью и некоторым холодком.
   – Очень рада, очень рада приветствовать у себя дочь моего большого друга Julie, – пропела она, любезно улыбаясь и протягивая навстречу Ие свои маленькие, сплошь унизанные кольцами руки с синими выпуклыми жилками и тщательно отделанными ногтями. – Но, Боже мой, как вы еще молоды! – поспешила прибавить она с той же любезной улыбкой, таившей за собой несомненную долю разочарования. – Ну как вы, такая юная, справитесь с девочками, которые будут на каких-нибудь два или три года моложе вас?
   Услышав эти слова начальницы, Ия заметно побледнела.
   «А вдруг она не возьмет меня? Вдруг откажет от места? Что тогда делать? Куда деваться?» – быстрой молнией пронеслась жуткая мысль в ее голове.
   Но она успокоилась сразу, когда заметившая ее испуг Лидия Павловна заговорила снова:
   – Вам будет, конечно, немного трудно первое время, милая Ия Аркадьевна, так, кажется, вас зовут? Не хочу скрывать от вас, что ваши будущие воспитанницы очень избалованы Магдалиной Осиповной, вашей предшественницей. M-lle Вершинина – милейшее в мире существо, это ангел доброты и кротости, весь пансион буквально боготворил ее. Но… должна сознаться, благодаря этой-то своей исключительной доброте она несколько распустила детей. Четвертый класс (ваше отделение) шаловлив не в меру и шумен. Вам придется приложить много усилий со своей стороны, чтобы снова вернуть в русло эту временно выступившую из берегов чересчур разбушевавшуюся реку. Но… но я уверена, что ваш ум и врожденная тактичность помогут вам в этом. А теперь попрошу вас пройти в класс познакомиться с вашими воспитанницами. Я уже просила Магдалину Осиповну помочь вам. Bonne chance! [10 - Желаю успеха! (франц.)]
   И, пожав руку Ии, Лидия Павловна с любезной улыбкой отпустила ее.
//-- * * * --//
   Урок в четвертом классе только что кончился. Учитель географии, худощавый, среднего роста господин в длинном сюртуке, проворно сошел с кафедры и, мимоходом поклонившись воспитанницам, быстрым шагом вышел из класса. В тот же миг дежурная по отделению Таня Глухова вбежала на кафедру, схватила обеими руками длинный и плоский классный журнал и прочла звонким резковатым голосом:
   – Мордвиновой Мире – двенадцать. Ворг – семь. Августовой – единица. Леонтьевой – шесть. Недурные отметки, нечего сказать! – протянула она насмешливым голосом.
   – Единица? За что мне единица? Mesdames, что за свинство! Лепешка мне единицу вклеил без всякого спроса! – хорохорилась миловидная шатенка с вздернутым носиком и высоко приподнятой «заячьей» губой.
   – Это за невнимание. Ты помнишь, он спросил притоки Днепра с места, а ты молчала. Ну, вот, – предупредительно пояснила черненькая девочка с тяжелой, ниже пояса, густой косой.
   – Да как он смеет? Я ему за единицу такой бенефис закачу, – продолжала, волнуясь и возмущаясь, Августова.
   – Надо было внимательнее слушать – не было бы единицы! – иронически произнесла Таня Глухова, пожимая своими широкими, сутуловатыми плечами.
   – Это уж мое частное дело – слушать внимательно или вовсе не слушать, и без замечаний, je vous prie! [11 - Я прошу вас (франц.).] – дурачилась и комически раскланивалась перед ней Шура, гримасничая, как обезьянка.
   – Шура, Шуренок, представь Лепешку, представь! – послышались вокруг девочки веселые голоса.
   – Ну нет, милые мои, вот где сидит у меня ваш Лепешка, – и ребром правой руки Августова слегка ударила себя пониже затылка.
   – Mesdames, новая классная дама идет. И Магдалиночка с ней! Мо-ло-день-кая! – врываясь в классную дверь, зашептала маленькая худенькая девочка лет тринадцати с растрепанными пепельными волосами и ямками на щеках. Маня Струева, «премьерша от шалостей» четвертого класса, по общему отзыву пансиона.
   – Идут! Идут! – выскакивая откуда-то из-за двери следом за Маней, в голос кричала невысокая, плечистая, ширококостная брюнетка с некрасивым лицом калмыцкого типа и резко обозначенными монгольскими скулами.
   Черные узенькие монгольские же глазки Зюнгейки Карач так и сверкали, так и искрились неисчерпаемым источником любопытства, а широкий рот растягивался чуть не до ушей, обнажая в улыбке ослепительно белые зубы.
   – Идут! Идут! – вопила она истошным голосом, пулей влетая в класс.
   – Молчи, Зюнгейка, не кричи. Опять неприятности будут. Я дежурная и должна останавливать вас всех.
   Не успела Таня Глухова договорить своей фразы, как на пороге класса появилась Ия в сопровождении Магдалины Осиповны.
   – Милые мои девочки, – начала своим слабым глухим голосом Вершинина, – я привела к вам вашу новую наставницу Ию Аркадьевну Басланову, которая заступит на мое место. Вы видите, какая она молоденькая, какая милая, – со своей обаятельной улыбкой добавила Магдалина Осиповна, – и ей будет нелегко справиться с таким шумным, шаловливым народцем. Но у каждой из вас, я это знаю твердо, бьется в груди чуткое, восприимчивое сердечко, и вы должны помочь вашей новой классной даме своим добрым отношением к ней. Ведь Ия Аркадьевна сама окончила институт только этой весной, и, следовательно, ей гораздо ближе, нежели другой пожилой наставнице, все ваши юные переживания и интересы. Она в этом отношении гораздо более подходит вам, нежели я, и…
   – Нет, – неожиданно послышался чей-то резкий голос из толпы воспитанниц, – нет, вас нам никто не заменит, и никто не может более вас подойти нам.
   И девочка, несколько минут тому назад возмущавшаяся несправедливостью географа Лепешки, поставившего ей единицу, выступила вперед и вызывающе уставилась в лицо Ии дерзкими синими глазами.
   – Перестань, Шура, – тихо остановила ее смутившаяся Магдалина Осиповна, – разве можно так говорить?
   – А разве нельзя говорить правду? Ведь m-lle Басланова сама отлично сознает, что она не может быть нам особенно желанной уже по одному тому, что является заменой вам! – и новый взгляд, еще более вызывающий, с легкой примесью насмешки, полетел по адресу Ии.
   Последняя стойко выдержала его.
   – Так похвально, что вы любите вашу уважаемую наставницу, – произнесла спокойным голосом Ия, переходя взглядом с одного лица на другое толпившихся вокруг нее и ее спутницы пансионерок, – и мне остается только радоваться, что я буду иметь дело с такими чуткими и привязчивыми натурами, – скрепляя улыбкой свои слова, заключила она.
   – Старайтесь привыкать скорее к Ие Аркадьевне, – продолжала снова Вершинина, – через неделю я уеду…
   – Через неделю?.. Уже? Так скоро? Но это невозможно! – послышались испуганные голоса.
   – Магдалиночка, ангел, солнышко, божество, Аллах мой! И черненькая Зюнгейка, со свойственной ей одной стремительностью, энергично растолкала подруг и упала к ногам Вершининой, обвивая смуглыми руками ее колени.
   – Что ты! Что ты, Карач! – почти испуганно вскрикнула молодая наставница.
   – Нет-нет, не мешайте мне, вы – Аллах мой, вы ангел его садов, вы моя жизнь! – страстно сорвалось с губ юной башкирки, и она покрывала поцелуями и слезами платье и руки Вершининой.
   За смуглой Зюнгейкой заплакали и другие. Потянулись за носовыми платками в карманы дрожащие руки. Послышались всхлипывания, сморкание, прерывающийся от волнения шепот.
   – Не уезжайте от нас, дорогая, милая, солнышко наше, мы так любим вас! – слышались взволнованные вздрагивающие голоса.
   Магдалина Осиповна совсем растерялась. Сильные руки Зюнгейки обнимали ее дрожащие колени так крепко, что молодая девушка, колеблемая этим энергичным объятием, едва могла устоять на ногах.
   Маленькая Маня Струева, казавшаяся восьмилетним ребенком благодаря своему крошечному росту, успела принести стул, вскочить на него позади Магдалины Осиповны и, обняв ее шею руками, осыпала непрерывными поцелуями черную, гладко причесанную голову классной наставницы. Кто-то схватил одну косу общей любимицы и тянул ее к себе, стараясь достать до нее губами. Другой косой завладела Шура Августова и нежно проводила концом ее по своему разгоревшемуся лицу.
   – Милые мои девочки… славные мои… малютки мои… Ну как я вас оставлю… как покину вас? Ия Аркадьевна, будьте к ним добры, вы видите, что за чуткие, что за драгоценные сердца у этих детей, – обращаясь к своей заместительнице, едва найдя в себе силы, произнесла Вершинина и вдруг сильно и продолжительно закашлялась от подступивших к ее горлу рыданий.
   Теперь, задыхавшаяся в остром пароксизме [12 - Парокси́зм – сильный приступ, припадок (болезни, чувства).] волнения, Магдалина Осиповна вся дрожала, как лист. Ее ноги подкашивались, плечи вздрагивали. А кругом нее теснились плачущие девочки, еще больше усиливавшие ее волнение своими слезами.
   Ия была единственным спокойным человеком среди этой так элегически настроенной толпы. И как всегда трезвая и здоровая по натуре, враг сентиментальностей и всяких бесполезных волнений, она, возвысив голос, обратилась к окружающим ее воспитанницам:
   – Ну, дети, довольно! Вы видите, как ваши слезы вредно действуют на вашу наставницу, как нервируют ее… Перестаньте же плакать. Магдалине Осиповне и так нелегко расставаться с вами. Не надо же усугублять ее горе. Иногда приходится сдерживать себя, стараться не показывать своего волнения, когда это наносит вред другому. Магдалина Осиповна, голубушка, вам нехорошо? Разрешите напоить вас водой. Может быть, вы пройдете отдохнуть немного? Я вас отведу.
   И, энергично взяв под руку Вершинину, Ия вывела ее из кружка толпившихся воспитанниц и повела в коридор.
   Лишь только обе девушки скрылись за дверью, слезы пансионерок прекратились сами собой… Мало-помалу затихли всхлипывания, попрятались платки, исчезая в карманах коричневых форменных платьев. Но потребность вылить так или иначе накопившуюся боль и горечь еще не миновала у девочек.
   – Вот так штучка, нечего сказать! – первой приходя в себя, произнесла недовольным голосом Маня Струева. – Чуткости ни на волос, то есть ни-ни… Мы плачем по Магдалиночке нашей, а она нотации, видите ли, читает.
   – Идол бесчувственный! – всхлипывая, выпалила башкирка.
   – Из молодых да ранняя! – вставила Шура Августова.
   – Да неужели же ей, mesdames, только семнадцать лет? – прозвучал чей-то удивленный голос.
   – А вы заметили, какие у нее губы? Злые, тонкие, и улыбается она как-то странно.
   – А все-таки она прехорошенькая… Этого отнять нельзя.
   – Ну вот еще! Ничего хорошего нет абсолютно.
   – Волосы ничего себе еще. А глаза как у змеи, так и жалят насквозь.
   – Ведьма она! Ненавижу таких. Воображаю, как нам «легко» будет с ней после ангела нашего Магдалины Осиповны!
   – Mesdames, слушайте: в память Магдалиночки все мы обязаны игнорировать эту противную, холодную Басланову. Совершенно не сближаться с ней. И первая, кто будет нежничать с ней, – изменит нашей бедной дорогой Магдалиночке… – пылко заключила Шура.
   – Августова, ступай сюда к Зюнгейке. Зюнгейка хочет целовать тебя за такие слова, – и непосредственная, порывистая башкирка бросилась на шею Шуре.
   – Итак, mesdames, помните, первая из нас, пожелавшая войти в дружеские отношения с этой черствой, сухой Баслановой, становится врагом класса. Все ли поняли меня? – и Маня Струева энергично тряхнула своей всегда растрепанной головкой.
   – А я, представь себе, Струева, не поняла тебя, ни тебя, ни твоих единомышленников, – произнесла высокая, худая девушка в очках, казавшаяся много старше ее четырнадцатилетнего возраста, Надя Копорьева, дочь инспектора классов частного пансиона Кубанской, – представьте, не могу и не хочу вас понять. Чем заслужила такое отношение с вашей стороны эта классная дама?
   – Копорьева, что с тобой? Как ты можешь идти одна против класса? Ведь это измена Магдалиночке! Заступаясь за эту противную Басланову, ты доказываешь только то, что никогда не любила и не любишь нашего ангела Вершинину, – послышались протестующие голоса.
   – Ничего подобного это не доказывает, mesdames, – спокойно проговорила Надя, и ее карие близорукие глаза блеснули под стеклами очков. – Нельзя обвинять человека, строя свои обвинения на одной внешности обвиняемой.
   – Обвинения, обвиняемая, Философия Ивановна и всякие мудрые разглагольствования, – закричала со смехом Маня, – как ты можешь пускаться в такие скучные рассуждения, Копорьева? И откуда это берется у тебя, профессорша ты и ораторша хоть куда!
   – А по-моему, Копорьева совершенно права, и вы все поступаете довольно-таки неостроумно тем, что, не узнав хорошенько человека, сразу объявляете ему войну.
   И очень бледная, болезненного вида девочка с короткой косичкой и нервным лицом, на котором выделялись своим упорным и совершенно недетским взглядом светлые выпуклые глаза, выступила вперед. Это была племянница одного известного государственного деятеля и сановника, девочка, непрерывно менявшая учебные заведения столицы, так как она не была в состоянии удержаться подолгу ни в одном из них.
   Ева Ларская, ленивая и беспечная по натуре, избалованная до последней степени благодаря своей болезненности, а главное – высокому положению своего дяди, была и здесь, в пансионе Кубанской, на исключительном счету.
   Она из свойственного ее натуре упрямства всегда старалась быть не солидарной со своими товарками и оставалась при «особом мнении», как о ней говорили, во всех предприятиях и затеях. Взбалмошная и экстравагантная, кумир семьи, сделавшей ее таковой, Ева любила оригинальность, любила слыть особенной, тем более что и в пансионе с ней носились не менее, чем дома. Она была любимицей дяди-сановника, игравшего большую роль среди женских гимназий, и многое, что не простилось бы другой воспитаннице, прощалось начальством Еве Ларской.
   В классе она не дружила ни с кем. Надменная, гордая девочка считала других воспитанниц ниже себя по положению. И воспитанницы в свою очередь недолюбливали Еву. Ее прозвали в насмешку «сановницей». Но эта кличка не обижала, по-видимому, девочку, напротив, она принимала ее как должную дань.
   Ей нравилась одна только Маня Струева, веселая, жизнерадостная, остроумная тринадцатилетняя девочка, казавшаяся малюткой благодаря своему крошечному росту.
   Впрочем, Маню, добрую и веселую проказницу, любил весь пансион. Ее шалости были так же невинны, как были невинны ее светлые голубые глазки.
   Сейчас она выбежала вперед, очутилась в центре кружка своих подруг-одноклассниц и быстро-быстро заговорила:
   – Конечно, Ева по-своему права… и Надя Копорьева тоже… Нельзя презирать Басланову за то только, что у нее строгие глаза, холодное лицо и что она является заместительницей Магдалиночки. Ведь Магдалина Осиповна все равно должна была бы уйти от нас… И нам дали бы другую классную даму… Но… но… вы видели, как смотрела на нас эта строгая девица? Каким великолепным взглядом высокомерного презрения окидывала она всех нас, пока мы ревели тут все, как белуги, оплакивая нашего кроткого ангела? И этого взгляда я ей не прощу во веки веков. Аминь! – заключила Маня, потрясая для чего-то своими крошечными кулачками.
   – И я!
   – И я также!
   – И я! Все мы! Все мы! – послышались отовсюду взволнованные громкие голоса.
   – Не говорите за всех, дети мои! – произнесли бледные бескровные губки Евы. – Я, например, не только не собираюсь не прощать чего бы то ни было m-lle Баслановой, но напротив того, хочу быть ее покровительницей и защитницей. И ты, Надя, надеюсь, тоже?
   – Да, да, – подтвердила высокая девочка в очках.
   – Профессорша и сановница заключили трогательный alliance [13 - Альянс, союз (франц.).], – смеясь, звонко выкрикивала маленькая Струева. – Vive la [14 - Да здравствует (франц.).] наука! Vive la аристократия! Мира, как это будет по-французски, – переведи!
   – Оставьте меня в покое, или вы не знаете, что я всегда держу нейтралитет, – отвечала спокойная симпатичная брюнетка Мира Мордвинова.
   – Mesdames, батюшка идет! По местам! – кричала, надрываясь, дежурная Таня Глухова. И почти в тот же миг на пороге класса появился молодой белокурый священник с лицом аскета, в лиловой рясе и с академическим значком на груди.
   Вместе с ним в отделение четвертого класса вошла Ия. Девушка успела успокоить Магдалину Осиповну, уложить ее в постель и теперь, вернувшись в класс, заняла предназначенное ей место классной дамы за маленьким столиком у окна.
   Пока отец Евгений вызывал пансионерок, прослушивал их ответы и объяснял заданное к следующему уроку Закона Божия, Ия могла, хотя бы с внешней стороны, познакомиться со своими будущими воспитанницами.
   Ее зоркие, проницательные глаза самым подробным образом изучали сидевших за партами девочек.
   Их было двадцать человек. И все эти двадцать, за малым разве исключением, отвечали новой наставнице довольно недоброжелательными взглядами. В глазах некоторых воспитанниц Ия прочла как будто даже какую-то затаенную угрозу. У иных – насмешку. Некоторые из пансионерок смотрели на нее с откровенным вызовом. Другие с любопытством. Но Ия не смутилась. По крайней мере, ничем не выдала своего смущения. Только темные брови ее нахмурились, а серые «строгие», как их называли пансионерки, глаза, встретив чей-нибудь чересчур откровенно неприязненный взгляд, становились еще строже.
   Легкий, чуть заметный вздох вылетел из груди девушки. «Да, нелегко мне здесь будет, – подумала Ия, – слишком очевидно влияние на детей этой мягкой, избаловавшей их бедняжки Вершининой. Придется много потратить энергии и сил, прежде чем удастся исправить то, что посеяла эта невольно навредившая им Магдалина Осиповна, совсем не подходящая к роли воспитательницы и классной дамы».
   Так думала Ия, продолжая незаметно наблюдать за своей маленькой паствой.
   Первые же шаги ее здесь, в пансионе, не обошлись без инцидента. Отец Евгений объяснял воспитанницам таинство крещения, заданное к следующему уроку. Пансионерки слушали. Но далеко не все слушали с одинаковым вниманием. Шура Августова, вынув из ящика пюпитра узкую полоску канвы, самым спокойным образом вышивала по ней крестиками какие-то замысловатые узоры.
   Ия бесшумно поднялась со своего места и приблизилась к Шуре.
   – Оставьте вашу работу. Мне кажется, что такое занятие далеко не своевременно на уроке Закона Божия, – спокойно проговорила она.
   Лицо Шуры приняло неприязненное выражение. Быстро поднялись на Ию вызывающие, дерзкие глаза.
   – А Магдалина Осиповна нам разрешала иногда работать, пока поясняет заданное господин преподаватель, – отвечала резким голосом Августова.
   – Магдалина Осиповна была слишком снисходительна к вам, – неосторожно сорвалось с губ Ии, – но это еще не значит, что то, что разрешалось ею, должна позволять вам я.
   – Она была ангел! – с многозначительным вздохом произнесла, подчеркивая, Шура.
   – Но вашу вышивку вы все-таки спрячьте в стол, – неумолимым тоном заметила Ия и в упор взглянула в устремленные на нее с вызовом глаза девочки. Потом тихо повернулась и медленно и неслышно пошла на свое место.
   – Ну и характерец! – зашептала Таня Глухова соседке Шуре.
   – Ведьма! – безапелляционно решила сидевшая впереди них Маня Струева.
   – Да, жаль Магдалиночку… прошли наши красные дни, – со вздохом роняла Шура, неохотно пряча злополучную вышивку в стол.
   Звонок, прозвучавший в эту минуту в коридоре, дал новое направление мыслям воспитанниц.
   Урок Закона Божия кончился. Наступало время обеда. Дежурная прочла молитву. Отец Евгений благословил воспитанниц и вышел из класса, столкнувшись в дверях со спешившей в свое отделение Вершининой.
   Глаза чахоточной наставницы блестели еще сильнее после недавних слез, а два предательских пятна ярче рдели на ее выдающихся вследствие худобы скулах.
   Заметно было, что весь этот час Магдалина Осиповна проплакала.
   – Магдалиночка! Магдалиночка! Ангел наш! Золото! Радость! – зазвучали снова взволнованные голоса, и девочки бросились к ней со всех сторон, окружили ее и беспорядочной толпой повели из класса в столовую.
   Напрасно сама Вершинина взывала своим надломленным голоском:
   – В пары, дети! В пары! Становитесь в пары! Так нельзя! Лидия Павловна будет недовольна беспорядком…
   Но никто не слушал ее. Смех и поцелуи звучали ей ответом на эти слова.
   Ие оставалось только следовать в немом молчании за девочками и их любимицей.
   Невесело было на душе молодой девушки. То, что предчувствовала Ия с первой минуты ее появления здесь, являлось теперь неоспоримой истиной. Да, много забот, неприятностей и осложнений принесет ей ее новое поприще!
   И эта кроткая, мягкая Магдалина Осиповна своей слабостью и чрезмерной добротой с воспитанницами еще усугубляла и без того нелегкое положение Ии; она уже одним своим присутствием разжигала невольную антипатию девочек к их новой, более энергичной и требовательной воспитательнице. И с этим явлением Ия решила бороться до последних сил.

Глава V

   – Как, разве у вас нет отдельной комнаты?
   – Зачем мне она? Я так привыкла к постоянному общению с моими детками. Я бы соскучилась провести без них целую ночь.
   – Но ночью они все равно не могут пользоваться вашим обществом. Ведь они спят.
   – Я не могу допустить мысли, чтобы они спали вдали от меня. Я должна слышать их сонное дыхание, их лепет. Наконец, многие из них такие нервные, болезненные, многие боятся ночной темноты и тишины, а я прихожу успокоить их, просиживаю с ними долгие часы, пока они засыпают при мне.
   – Но разве… – Ия начала и запнулась на полуфразе.
   Чуткость и врожденная деликатность не позволяли ей подчеркивать больной Вершининой того ужасного упущения, которое допускалось ею. Не могла же сказать Ия Магдалине Осиповне, что чахотка – заразная болезнь и что спать чахоточной больной со здоровыми юными созданиями в одной комнате по меньшей мере непредусмотрительно в смысле заразы, не говоря уже о злейшем кашле, который, разрывая грудь больной каждые четверть часа, не может способствовать спокойному отдыху ее воспитанниц в ночное время.
   Обе они, и бывшая, и настоящая наставницы, стояли теперь в углу дортуара [15 - Дортуа́р – общая спальня для учащихся в закрытых учебных заведениях.], отгороженном широкими ширмами от остальной, большей части помещения, уставленного двумя рядами узких кроватей. Здесь, за ширмами, было так же шумно, как и там, в общей части дортуара. Каждое слово воспитанниц, произнесенное даже вполголоса, долетало сюда. А Ия так мечтала иметь свой отдельный уголок, свою особую комнату!.. Но умевшая легко мириться с мелочами жизни, она успокоилась и сейчас. К тому же из окна (какая радость, что здесь было окно, в ее уголке за ширмами!) открывалась чудесная картина на темный город, переплетенный гирляндами огней, на черную в этот августовский вечер, со вздувшейся осенней поверхностью Неву, на таинственно замолкший сад, окружавший полукругом эту часть здания.
   Частный пансион Кубанской находился на одной из отдаленных окраин города. Здесь Петербург не казался шумной европейской столицей; здесь он скорее напоминал провинцию, и Ия, не любившая шума и суеты, с удовольствием отметила это.
   Теперь она стояла у окна, устремив глаза в звездное бархатное небо. Золотые глаза планет ласково мигали сверху. Внизу тихо шелестел деревьями ветер. Через открытую форточку до нее долетал этот шум, смешиваясь с осенним ропотом реки.
   Ия смотрела в окно и думала о своих. Что-то поделывают они сейчас, ее мать и веселая шалунья Катя?
   Уезжая, она так настойчиво просила Катю поберечь мать. Исполнит ли Катя эту ее просьбу? Сейчас, наверное, они обе сидят за чайным столом. Работница подала самовар. Принесла вкусный варенец с желтой пеночкой. Парное молоко, домашние коржики и ржаные лепешки стоят на столе. Но никто не прикасается к ним. Мать думает о ней, Ие, занесенной судьбой так далеко-далеко от них. И, может быть, плачет… а Катя утешает. Она бывает иногда серьезной и чрезвычайно милой, эта маленькая Катя!
   – Мама, милая, не плачьте, – хочется крикнуть Ие так громко, чтобы в далеких Яблоньках могли услышать этот крик, – я вернусь к вам при первой же возможности. Я буду стараться откладывать каждый грош на дорогу. Ведь летом в пансионе занятий нет. Я возьму какую-нибудь переписку на летние каникулярные месяцы и прилечу к вам, мои дорогие.
   Эта мысль так воодушевляет девушку, что первые невзгоды здесь, в этом чужом ее душе пансионе, забываются ею сразу. И улыбка трогает редко улыбающиеся губы.
   Но вот Ия вздрагивает от неожиданности. До ее уголка доносятся веселый смех, шум, возня, шаловливые взвизгивания и слабый голос Вершининой, умоляющий о чем-то. Вмиг отлетели далеко от белокурой головки Ии сладкие грезы. Она быстро выходит из-за ширм и видит: по дортуару несется неуклюжая, широкоплечая Таня Глухова. За ней безудержной стрелой летит маленькая Струева. Руки Мани покрыты мыльной пеной. Лицо оживлено. Она громко и весело кричит на всю спальню:
   – Держите ее, mesdames, держите! Не пускайте, не пускайте! Я должна намылить ее хорошенько за то, что она…
   – Ай… ай… Не смей меня трогать, Манька, – визжит в свою очередь Таня, – не позволяйте ей трогать меня, mesdames. Это не я ей мешок сделала, это Зюнгейка.
   – Я?
   До сих пор молчаливо заплетавшая волосы в бесчисленное множество черных косичек башкирка вдруг вскакивает с табурета, на котором она только что смирно сидела подле своей кровати, и несется навстречу Тане.
   – Я покажу тебе, как клеветать на бедную Зюнгейку! – кричит она, мешая свои слова со звонким смехом. Остальные пансионерки неудержимо хохочут. Одни стоят за Таню. Другие за ее преследовательниц. Шум в дортуаре делается невообразимым.
   Напрасно Магдалина Осиповна выходит из себя, призывая к спокойствию.
   – Тише, дети! Нельзя же так! Уже поздно, пора спать! Ради Бога, тише, или я потушу электричество.
   Но ее никто не слушает. Крики, визг, хохот и возня все растут, усиливаясь с каждой минутой. Магдалина Осиповна повышает голос. И вот ее грудь снова начинает разрывать кашель. Чем больше волнуется она, тем сильнее делается этот кашель. Лицо молодой девушки становится багрово-красным от напряжения и боли. А шум вокруг нее не утихает, и смех не умолкает ни на минуту.
   Сердце Ии сжимается острой болью жалости, когда она, повышая голос, обращается к пансионеркам:
   – Перестаньте же шуметь, mesdemoiselles! Или вам не жаль Магдалины Осиповны? Смотрите, она задыхается в бесполезном старании унять вас!
   Эти слова словно холодной водой обдают шумевших девочек. Мгновенно обрываются смех и крики. И четыре десятка глаз, карих и серых, синих, и голубых, и черных, устремляются на непрошеную заступницу с плохо скрытой недоброжелательностью и откровенной враждой.
   Однако в дортуаре все же водворяется полная тишина. С легким ропотом неудовольствия сбрасываются черные передники и коричневые форменные платья воспитанниц. Кое-кто из девочек успел уже улечься под жидкое одеяло. В уголке, у своей постели, присев на корточки, Зюнгейка совершает вечернюю молитву, накрывшись с головой темной шалью и повернувшись лицом в ту сторону, где должен быть восток. – Алла верды! Алла верды! – жалобно шепчет башкирка.
   Наконец затихает и этот шепот. Где-то раздается протяжный зевок.
   – Не проглоти меня, Шурочка, эк рот разинула, как акула! – слышится звонкий шепот Мани Струевой.
   – Хи-хи-хи!
   – Спать, mesdemoiselles! И чтобы не было больше разговоров!
   Может быть, Ие не следовало произносить эту фразу таким уж чересчур энергичным тоном? В следующую же минуту она подумала об этом, потому что откуда-то из дальнего угла тихо и выразительно понеслось по ее адресу:
   – Рады стараться, ваше превосходительство!
   Тем же самым звонким шепотом, каким только что делалось сравнение с акулой.
   Снова сдержанно хихикнули в двух-трех местах… Но Ия предпочла не обращать на это внимания. Быстро повернула она выключатель, и в тот же миг дортуар погрузился в темноту.
   Теперь только бледный, призрачный свет луны, прорывавшийся сквозь белую штору, освещал комнату. Да за зеленым тафтяным переплетом ширмы горела лампа, бросая свою долю освещения на огромную спальню.
   За ширмой то и дело раздавался глухой и протяжный кашель. Когда Ия прошла в свой уголок, она увидела Магдалину Осиповну, лежавшую уже в постели. Две черные косы, длинные, как змеи, бежали вдоль тела девушки. А бледное лицо спорило своей белизной с белизной подушки, на которой покоилась черненькая головка больной. Вершинина держала в руках книгу, но читать она не могла. Кашель, поминутно разрывавший ей грудь, мешал несчастной девушке углубиться в чтение. Под этот неприятный аккомпанемент Ия разделась и легла в находившуюся тут же другую постель, предназначенную для нее. Она так нынче устала от долгого пути и постоянной смены впечатлений. Глаза ее слипались. Голова туманилась от сонных грез, но каждый раз, когда раздавался кашель Магдалины Осиповны, Ия, начинавшая уже забываться, вздрагивала всем телом и через силу поднимала отяжелевшие веки.
   «Невозможно спать! Бедные дети! Как они могут выносить эту музыку?» – невольно в сотый раз спрашивала себя Ия.
   Наконец ей кое-как удалось забыться. Она заснула. Ей снились далекие, милые сердцу Яблоньки, Катя, мать… Вдруг чуткое ухо уловило не то смех, не то рыдание, раздававшееся подле. Не открывая глаз, Ия прислушалась.
   – Нет, нет, Аллах мой, не приказывайте Зюнгейке любить чужую, новую. Раньше, чем это могло бы случиться, Зюнгейка умрет! – расслышала она с трудом прерывающийся шепот. И второй голос, чуть слышный, глухой ответил таким же шепотом:
   – Перестань говорить глупости, Зюнгейка, ты же большая девочка! И если хочешь сделать мне удовольствие, то ты должна любить, уважать Ию Аркадьевну, так же как уважала меня.
   – Никогда! – пылко вырвалось из груди юной собеседницы Вершининой, и она зашептала так скоро, что Ия, окончательно проснувшаяся, едва успевала улавливать ее слова: – Аллах мой, сердце мое, не отнимай от Зюнгейки твоих чудных кос, – переходя на ты, говорила молодая степнячка. – Зюнгейка хочет целовать их и обливать слезами. Не мешай плакать Зюнгейке. Не одна она плачет, все мы плачем по тебе. Пройдет еще день, еще день и еще день. Семь раз взойдет на небе месяц, на восьмую ночь не увидим мы нашей Магдалиночки. Далеко на синее море уедет от нас Магдалиночка наша, алмаз наш, звездочка небесная, и останемся мы, сиротки, одни…
   Тут Зюнгейка не выдержала и зарыдала.
   Вместо того чтобы утешить девочку, Магдалина Осиповна заплакала тоже. Теперь больная наставница и воспитанница рыдали неудержимо одна в объятиях другой. В тот же миг послышались за ширмой и другие тревожные голоса:
   – Кто плачет? Mesdames, это Магдалиночка. Идем к ней утешать ее! Бедная Магдалиночка, милая Магдалиночка! – и одна за другой, босые, в длинных белых рубашках, пансионерки повскакали со своих постелей и устремились в уголок за ширмами. Чья-то проворная рука повернула выключатель, и в дортуаре стало сразу светло. В ногах постели Вершининой, сжавшись в комочек и обвивая руками ее худенькие ноги, лежала рыдающая Зюнгейка Карач.
   А в отверстие ширм одна за другой пролезали небольшие белые фигурки в ночных туалетах. С озабоченным видом окружали они постель Вершининой и забрасывали последнюю тревожными вопросами:
   – Магдалиночка, солнышко наше! Вам худо? О чем вы плачете? Боже, эта глупая Зюнгейка опять расстроила вас?
   Кое-кто уже плакал под шумок, кто-то из девочек опустился на холодный пол голыми ногами и, присев у постели Магдалины Осиповны, покрывал ее лицо и плечи поцелуями. Целым градом исступленных поцелуев.
   Ия, возмущенная и взволнованная всем этим шумом, взглянула на часы. Было два. Глухое раздражение против бестактности и несообразительности ее предшественницы закипало в груди девушки. Эти несвоевременные сцены ночью, не дававшие покоя другим и пропитанные вредной сентиментальностью, окончательно рассердили ее. Но, привыкшая владеть собой, молодая девушка сдержалась и на этот раз и, насколько могла спокойно, обратилась к Вершининой:
   – Мне кажется, было бы лучше, если бы вы отослали детей спать. Завтра с утра у них уроки, и они не успеют хорошенько выспаться. Да и вам, я думаю, нужен отдых.
   При первом же звуке ее голоса Магдалина Осиповна повернула к ней свое кроткое, залитое слезами лицо.
   – Но что я могу поделать? Эти добрые, милые крошки так любят меня, – произнесла она своим слабым, всегда точно извиняющимся голосом.
   – Да, но любовь их к вам не уменьшится, если вы будете спать спокойно ночью, – смягчая свои слова улыбкой, отвечала Ия.
   – Язва! – шепнула Шура Августова Мане Струевой. – Изверг! – чуть ли не в голос взвизгнула Зюнгейка.
   Легкая краска залила бледные щеки Вершининой. Она только сейчас поняла, что сентиментальная сцена, разыгравшаяся ночью, мешает спать ее уставшей соседке. И, смущенная, она проговорила:
   – Простите, ради Бога, Ия Аркадьевна, мы, кажется, разбудили вас. Я сейчас оденусь и уйду с ними. А вы спите, пожалуйста, не обращайте на нас внимания.
   «Не обращайте на нас внимания»… Хорошо ей было говорить это! Но могла ли спокойно уснуть Ия, когда мысль о том, что двадцать девочек встанут наутро с тяжелыми от бессонницы головами и рассеянно, невыспавшиеся и уставшие, примутся за обычные занятия? К тому же свет электричества, ярко освещавший дортуар, звонкий шепот собеседниц, частые восклицания и громкие поцелуи, которыми воспитанницы щедро наделяли всеобщую любимицу, решительно не позволяли Ие забыться ни на минуту.
   Нет, если это продлится так целую неделю, – с ума можно сойти. Во что бы то ни стало необходимо так или иначе удалить отсюда больную наставницу… Ведь все равно она должна уехать не сегодня-завтра лечиться в Крым.
   Так зачем же тянуть дело, зачем бесполезно трепать нервы детей этими бесконечными прощаниями. Завтра же необходимо поговорить с Лидией Павловной или с инспектором классов обо всем этом.
   И, покончив на этом решении, Ия засунула голову между двух подушек, стараясь во что бы то ни стало заснуть.
   Это ей удалось наконец сделать. Усталость взяла свое. И когда перед самым рассветом Магдалина Осиповна с бледным, измученным от бессонницы лицом вернулась в уголок за ширмами, новенькая наставница спала, как убитая, крепким сном.

Глава VI

   – Неправда! Неправда! Ты не могла этого слышать.
   – Да правда же, mesdames! Ей-богу!
   – Ложь, не может этого быть!
   – Ах ты Господи! Не присягу же мне принимать, чтобы вы поверили!
   – Она перекрестилась, mesdames! Смотрите. Нельзя же врать под крестом…
   – Конечно…
   – Ну неужели же это правда? Такое предательство!
   – Такое бессердечие!
   – И жестокость!
   – Я же говорила вам, что она – змея!
   – И изверг!
   – Фурия!
   – Просто ведьма с Лысой горы!
   – Опомнитесь, что вы! Ведьма – с этими белокурыми волосами и точеным личиком!
   – Профессорша, не философствуй. Вспомни «Майскую ночь» Гоголя, его ведьму-мачеху. Разве обязательно, чтобы ведьма была уродка?
   – Перестаньте болтать ерунду… Понять ничего нельзя. Дайте же, по крайней мере, договорить Шуре. Августова, рассказывай все, что слышала, по порядку. Ну!..
   Голос Евы Ларской звучит, по обыкновению, властными нотками. Но то, что возмущает в ней в иное время ее одноклассниц, теперь проходит незамеченным ими. Сейчас не до «тона». Открытие, сделанное сейчас этой всеведущей и вездесущей Шурой, настолько захватило девочек, что все остальные вопросы отодвигаются далеко назад. Шура Августова внезапно делается центром внимания целого отделения. Ее берут под руки и ведут на кафедру. Перед ней расступаются, дают дорогу. Она сама взволнована больше остальных. Ее синие глаза горят. Вся она дрожит от волнения.
   – Да, да, mesdames, – звенит ее трепещущий голос. – Да, да! Они и сейчас еще там. До сих пор совещаются. Досадно, что я не могла дослушать всего до конца. Но то, что слышала, – это правда. Я вам сказала наспех, теперь расскажу подробно: я шла в перевязочную, уколола пером нечаянно палец. Вхожу в коридор. Вижу стоит «сама» и идол этот бесчувственный. «Сама» слушает, идолище говорит: «Не могу, – говорит, – никакие нервы не вынесут. Нельзя так мучить детей. Они и так слишком впечатлительны. А тут эти слезы. Эти бессонные ночи. Тут никакое железное здоровье не выдержит. Если она решила уехать, то пусть сделает это, не откладывая в долгий ящик, не мучая понапрасну девочек долгими проводами. – И потом – это опять она, идолище наше, говорит: – Я нахожу вредным продолжительное присутствие больной в одной комнате со здоровыми детьми, а особенно ночью. Они дышат одним воздухом. Ведь чахотка, а она, очевидно, у моей уважаемой предшественницы, – заразная болезнь…»
   – Так и сказала?
   – Так и сказала, как отрезала.
   – Ну, ну! Дальше, дальше…
   – А еще, говорит, что эти бессонные ночи и бесконечные слезы могут вредно отразиться на занятиях детей. Какие могут пойти им в голову уроки, когда организм их отравляется принудительными бессонницами и частыми слезами…
   – Ну?
   – Ну, говорит: «Если вы, Лидия Павловна, откажете посодействовать скорейшему отъезду Магдалины Осиповны, придется уехать мне».
   – Так и сказала?
   – Дословно.
   – Шурка, а ты не врешь?
   – Глухова, вы здоровы? Как можно клеветать так на честного человека? – и синие глаза мечут молнии по адресу не в меру недоверчивой товарки.
   – Молчите же, mesdames, дайте докончить «честному человеку», – вступается успевшая вскочить на край кафедры Маня Струева, сверкая оттуда на всех своими разгоревшимися от любопытства голубыми глазенками.
   – Говори, Августова, говори!
   – Что говорить-то, mesdames? Уж, кажется, все сказано. Идолище выгоняет нашу кроткую Магдалиночку. Ускоряет ее отъезд. Ясно, кажется, сказала: «Она или я»?
   – А «сама» что же?
   – А «сама» раскисла. В первый раз, понимаете ли, нашу Лидочку такой кисляйкой увидела. Сама красная, как помидор, глаза бегают, как у мыши, а поет-то сладко-сладко: «Нет, – поет, – я не допущу, чтоб вы уехали. Нам, – поет, – нужны такие сильные, здоровые натуры. Такие трезвые, как ваша…»
   – Да она с ума сошла! Аллах наш, Магдалиночка тоже ведь в рот вина не берет, – вынырнув откуда-то из-под руки соседки, завизжала Зюнгейка, захлебываясь от негодования. Все невольно смеются ее наивности. Ева мерит дикарку уничтожающими взглядами.
   – Боже, как глупа эта Карач, если думает, что трезвой натурой называется только такая, которая не пьет вина! – и, повернувшись всем корпусом к девочке, она говорит, отчеканивая каждое слово и сопровождая слова свои взглядом презрительного сожаления: – Лучше бы ты оставалась в твоей степной деревне, право, Зюнгейка, и выходила бы замуж за какого-нибудь бритоголового малайку [16 - Мала́йка – мальчик (от башкирского малай – «мальчик»).]. А то привезли тебя сюда, учиться отдали в пансион, четыре года зубришь тут разные науки, а ума у тебя ни на волос. Написала бы твоему отцу, возьмите, мол, все равно толку не будет.
   – Мой отец – важный господин, – произнесла, вздрагивая от охватившей ее тщеславной гордости, Зюнгейка, – у него четыре медали на груди: от прежнего царя две, да две от теперешнего. Он всеми деревнями заправляет, во всем уезде стоит большим старшиной. И дочка его не может быть неученая. Отец говорил, мать говорила, когда Зюнгейку отвозили сюда, в большую столицу: учись, Зюнгейка, умной будешь, ученой будешь. Большие господа к отцу приезжать в селение будут, их принимать будешь. Генералов важных со звездами на груди разговорами занимать станешь. Чаем поить, кумысом… А ты меня оскорблять хочешь, – с неожиданной обидчивостью заключила свою речь девочка.
   – Никто тебя не обижает, дурочка…
   – Довольно, mesdames, не в этом дело. До пререканий ли тут, когда идолище нашего ангела выкуривает! – и Маня Струева, размахивая руками, ловко спрыгнула с кафедры в самый центр шумевшего и волнующегося кружка. Оттуда вскочила одним прыжком на парту.
   – Mesdames, что же делать? Что делать, говорите! – послышались растерянные голоса.
   – Проверить, убедиться сначала, что это не утка, что действительно Басланиха потребовала скорейшего исчезновения Магдалиночки, и тогда – бойкот! – произнес чей-то убедительный голос.
   – Бойкотировать Басланову! Выражать ей на каждом шагу свое презрение, – подхватили другие.
   – Я ей стол чернилами оболью, – сорвалось с губ башкирки, – отомщу за Аллаха моего, за алмаз сердца – Магдалиночку. Или булавку воткну ей в сиденье стула.
   – Ну не глупая ли ты девчонка после этого? – с негодованием вырвалось у Евы. – Ну сделаешь гадость Баслановой, и сама в три часа вылетишь из пансиона. И не придется тебе чаем и кумысом поить твоих генералов со звездами… Согласись сама, что глупо придумала ты все это, Зюнгейка, – закончила Ева, насмешливо поглядывая на сконфуженное и растерянное лицо башкирки.
   – А сама-то ты, Ларская, теперь не будешь идти против класса? – обратилась к ней вызывающе Шура Августова.
   – Пока что я остаюсь при особом мнении, mesdames; нужно еще убедиться в достоверности факта. Да и потом я не вижу причины бойкотировать Ию Аркадьевну. Она, по-моему, отчасти права, Магдалиночка – ангел, но ангел, не лишенный чрезмерной сентиментальности и уж такой мягкосердечности, из-за которой все вы распустились и стали совсем как уличные мальчишки.
   – Что? Да как ты смеешь? Сама-то хороша, пожалуйста, не важничай! Воображаешь, что из-за дяди-сановника все твои дерзости будут сходить тебе с рук. Сама в трех учебных заведениях побывала, прежде чем попала сюда. И смеет еще сравнивать нас с уличными мальчишками! Выскочка, сановница, терпеть не можем тебя, – зазвучали негодующие голоса вокруг Евы.
   Последняя как ни в чем не бывало сложила руки на груди и оглядывала толпившихся вокруг нее рассерженных девочек спокойными насмешливыми глазами.
   А девочки волновались все больше и кричали все громче с каждой минутой.
   – Бойкот! Бойкот! Если то, что передала Шура, – правда, будем бойкотировать идолище бесчувственное, станем изводить ее на каждом шагу. Выражать ей свое презрение, антипатию, ненависть. Пусть почувствует, как дорога нам была Магдалиночка наша, как мы все любили нашего ангела! Да, любили, любили, как никого.
   Вдруг неожиданно стихли крики. Одна Маня Струева, взобравшаяся с ногами на парту, кричала еще что-то, повернувшись спиной к двери.
   – Ш-ш-ш! – зашикали на нее подруги. – Струева, слезай! Слезай скорее! Лидия Павловна!
   Действительно, в дверях класса показалась миниатюрная фигурка начальницы. За ней была видна стройная фигура Ии.
   – Струева, – строго обратилась Лидия Павловна к расходившейся Мане. – Бог знает, что у вас за манеры. Барышни не должны скакать по столам и кричать на всю улицу. Стыдитесь, что до сих пор, несмотря ни на какие старания с нашей стороны, вы остались таким же отчаянным мальчишкой-сорванцом, каким и поступили в наше уважаемое всеми учебное заведение. Да, Магдалина Осиповна была действительно через меру добра к вам. И нужно приложить много усилий, чтобы подтянуть вашу распущенность. О ней, именно о нашей уважаемой наставнице, я и пришла сообщить вам, дети. Здоровье Магдалины Осиповны так пошатнулось за последнее время, что обстоятельства вынудили ее внезапно собраться и уехать. Она просила передать вам свой прощальный привет, дети. Вы не увидите ее, по всей вероятности, вплоть до ее возвращения из Крыма.
   Дружное «ах», вырвавшееся из уст двадцати девочек, легким вздохом пронеслось по классу.
   «Она уехала! Мы ее не увидим! Ее бессовестно удалили раньше установленного срока из пансиона!» – вот какова была мысль, мелькнувшая в каждой из присутствовавших здесь юных головок. И словно по мановению волшебного жезла глаза пансионерок сразу обратились в сторону Ии.
   «Вот та, из-за которой принуждена была уехать внезапно эта милая, кроткая Магдалиночка!» – пронеслось новой мыслью в юных головках. И сколько явного, плохо скрытого под маской корректности негодования отразили все эти светлые и темные глазки!
   Ия стойко выдержала недоброжелательные взгляды своих будущих воспитанниц. Спокойно, без тени смущения смотрели ее серые строгие глаза. И только когда кто-то громко зарыдал в углу класса, она не торопясь прошла туда, склонилась над плачущей и своим ровным, спокойным голосом негромко проговорила:
   – Полно отчаиваться и горевать понапрасну… Если вы действительно любите вашу Магдалину Осиповну так сильно, как говорите, то вы должны только радоваться тому, что она нашла возможность уехать на юг для лечения, – и, обращаясь уже ко всему классу, добавила, повышая голос: – Приготовьте ваши тетради, дети, сейчас начнется письменная работа по русскому языку. Господин Вадимов уже пришел.
   И как ни в чем не бывало она заняла свое место за маленьким столом у окна.

Глава VII

   Это был пестрый, богатый впечатлениями день. Уже в то время, пока учитель русской словесности Алексей Федорович Вадимов, высокий желчный старик, ярый поклонник классиков и гонитель всяких новшеств в литературе, задавал тему нового классного сочинения и, стоя у доски, писал на ней мелом план работы, Ия поймала несколько обращенных по ее адресу взглядов, полных откровенной ненависти и вражды. Она сделала вид, что не обратила на них ни малейшего внимания.
   Но вот Вадимов написал план и приблизился к ней.
   – Познакомимся, барышня. Вы заместительница Магдалины Осиповны, – протягивая руку Ие и резко встряхивая ее нервным пожатием, произнес он отрывисто: – Что ж, дело хорошее… Дело воспитания, говорю, хорошее, – в непонятном раздражении повторил он. – Только, жаль, молоды вы очень, барышня… Не справиться вам, пожалуй, с такой избалованной публикой. – Тут он небрежно кивнул через плечо на пансионерок… – Распустила их уж очень предшественница ваша. Набаловала себе на голову. Подтягивать вам их придется, барышня, что и говорить, сильно подтягивать. Ну, что ж, подавай Бог, подавай Бог!
   Он еще раз пожал руку Ие и отошел было к кафедре, но вдруг неожиданно вернулся и, понижая голос чуть не до шепота, спросил:
   – А вы как насчет литературы новенькой, стряпни этой модернистов, импрессионистов и тому подобных «истов», – вы их, поди, запоем читаете? А?
   Ия подняла на учителя свои спокойные глаза:
   – Да, я читаю новых авторов. Многие из них талантливы. Но лучше Пушкина, Гоголя, Тургенева и Толстого, Лермонтова и Некрасова я не знаю никого! – без запинки отвечала она.
   Желчное, нервное, всегда недовольное лицо старика прояснилось сразу. Губы, не перестававшие жевать по привычке, улыбнулись, и все лицо Вадимова вдруг под влиянием этой улыбки стало моложе лет на десять, приветливее и добрее.
   – Хвалю, барышню, хвалю!.. Русских наших апостолов литературы забывать грешно. Их никто нам не заменит, никакая новая литературная стряпня. Вы на меня взгляните: я – старик, а еще до сих пор увлекаюсь…
   Последняя фраза, произнесенная несколько громче предыдущих, заставила оторваться от работы две близко помещавшиеся головки, пепельно-русую и темненькую.
   Маня Струева взглянула на Шуру Августову. Шура Августова на Маню Струеву. И по губам обеих пробежали лукавые улыбки.
   – Я старик, а еще до сих пор увлекаюсь! – прошептала со смехом Шура. – Это он идолищем нашим увлекается. А? Каково?
   – Ну вот еще, классиками, конечно! – тоном, не допускающим возражения, отвечала Маня.
   – Нет, каков! Так и вьется вьюном вокруг Басланихи. Вот так парочка! Непременно изображу обоих в ближайшую перемену.
   – Пожалуй. Послушай, я забыла, как слово «разве» надо писать? Через «е» или «ять»? Скорее!
   – Спроси Мордвинову, она первая ученица, должна знать.
   – Мордвинова… Мира… Мира… Как «разве» писать? – зашептала, оборачиваясь, Маня.
   – Mademoiselle, Вы… Я не знаю, как ваша фамилия… Перестаньте шептаться… Пишите вашу работу…
   И к великому смущению Мани Струевой, она увидела около своей парты высокую стройную фигуру Ии. Молодая наставница точно из-под земли выросла перед ней и смотрела на нее в упор своими серыми строгими глазами.
   Метнув по ее адресу уничтожающий взгляд, маленькая Струева снова принялась за работу, а Ия прошла дальше между двумя рядами классных скамеек и парт. Последняя парта привлекла ее внимание. За ней сидела красная, как пион, Зюнгейка Карач и бесцельно водила пером по лежавшему перед ней совсем чистому листу бумаги, приготовленному для сочинения.
   А соседка башкирки, близорукая, в очках, Надя Копорьева быстро-быстро писала что-то на своем листке, причем из-под слегка отогнувшегося угла выглядывал другой такой же листок. В глаза Ие невольно бросилась надпись, сделанная на полях этого последнего крупными размашистыми каракульками: Зюнгейка Карач. Это значило, что второй листок для сочинения принадлежал башкирке и что Надя Копорьева исполняла, помимо своей работы, еще и работу своей соседки.
   Рука Ии неожиданно для обеих девочек опустилась на злополучный листок.
   – Простите… но к вам, кажется, случайно попало чужое сочинение, – произнесла она, спокойно глядя в самые зрачки зардевшейся Копорьевой.
   – Аллах мой! Все погибло! – прошептала сгоравшая от стыда и страха Зюнгейка и закрыла лицо руками.
   – Сейчас нафискалит Вадимову. Тот разорется, побежит жаловаться «самой». Узнает папа, какой скандал! – вихрем проносилось в голове сконфуженной Нади. И она бросала украдкой смущенные взоры то на Ию, все еще стоявшую около ее парты, то на учителя, к счастью, занявшегося в эту минуту на кафедре классным журналом.
   – Итак, Карач, – так, кажется, ваша фамилия? – произнесла Ия твердо, обращаясь к совсем уничтоженной башкирке. – Вы возьмете случайно попавшую на парту вашей соседки вашу работу и будете писать заданное господином преподавателем сочинение уже без посторонней помощи. – И так как Зюнгейка, убитая смущением, все еще не решалась сделать этого, Ия вынула из-под руки Копорьевой лист бумаги с начатым на нем сочинением и положила его на парту перед башкиркой.
   Всю остальную часть урока молодая девушка уже не отходила от этой парты. Не отходила до тех пор, пока исписанный, закапанный в нескольких местах кляксами листок Зюнгейки не перешел в руки учителя. И только когда малиновая от стыда башкирка вернулась на свое место по водворении ее письменной работы на кафедру, Ия отошла к своему столу.
   – Единицу получу, алмаз мой, единицу, непременно, – зашептала Зюнгейка, припадая к уху своей соседки Нади.
   – Я там такого разного написала, что сам Аллах не поймет. А «она» еще над душой повисла! Стоит и дышит в затылок, стоит и дышит, и ни на шаг не отходит от меня, – с тоской заключила вконец уничтоженная девочка.
   Дрогнул звонок в коридоре. Дежурная по пансиону воспитанница распахнула классную дверь, и Вадимов, забрав листки с сочинениями, угрюмо мотнув головой по адресу пансионерок, пошел из класса. По дороге он остановился перед Ией и пожал ей руку.
   – Сейчас пожалуется… Насплетничает сию минуту… – волновалась бедняжка Зюнгейка. Но, к ее большому удивлению, Ия молча попрощалась с учителем, не раскрывая губ.
   Урок кончился, началась перемена. Открыли форточки в классе, и весь пансион высыпал частью в рекреационную [17 - Рекреацио́нный – предназначенный для отдыха, восстановления сил.] залу, частью в коридор. Ия прошла вместе со своим отделением туда же. Она не заметила, как две девочки, самые отчаянные шалуньи четвертого класса, Струева и Августова, прошмыгнули назад в отделение, пользуясь общей суматохой маленькой перемены.
   Когда по прошествии традиционных десяти минут, положенных на эту перемену, Ия в сопровождении своих воспитанниц вошла снова в класс, яркая краска румянца проступила на щеках молодой девушки и смущенно дрогнули ее черные ресницы. Повернутая лицевой стороной к двери и выдвинутая на середину комнаты классная доска была испещрена крупным рисунком, сделанным мелом по черному фону.
   Рисунок имел характер карикатуры, и довольно удачной карикатуры, как могла заметить это Ия. Карикатура изображала ее самое – Ию Аркадьевну Басланову в подвенечном наряде, с длинной фатой, стоявшую у аналоя рука об руку со стариком Вадимовым. А над ними как бы витали в облаках довольно похожие лица писателей-классиков: Пушкина, Гоголя и Тургенева, простиравших над брачующейся парой благословляющие руки. Нужно было отдать справедливость «художнику», рисунок вышел на славу. Особенно верно были схвачены общие черты и выражение лиц Вадимова и Ии. Он – с брезгливо оттопыренной нижней губой и недовольным лицом, она – сосредоточенно-серьезная, с ее несколько суровым личиком и плотно сомкнутыми губами. А внизу стояла в кавычках фраза: «Я хотя и старик, а еще до сих пор увлекаюсь»…
   Первое впечатление, навеянное карикатурой на Ию, было впечатление негодования и гнева.
   «Как это глупо и жестоко, – мысленно произнесла девушка, – так бессовестно смеяться над старостью!» Она хотела громко произнести эти слова, но сдержалась.
   С трудом подавляя в себе охвативший ее порыв возмущения, Ия обвела взглядом толпившихся вокруг доски воспитанниц. Насмешливые улыбки, лукаво поблескивавшие шаловливыми огоньками глаза были ей ответом на ее возмущенный взгляд. Тогда, краснея еще больше, она заговорила, обращаясь к девочкам:
   – Я не знаю автора этой возмутительной проделки, mesdames, и могу только удивляться, как можно было высмеивать такого почтенного человека, как ваш преподаватель господин Вадимов. Еще больше удивляет меня то, что вы не могли, очевидно, понять долетевшую до вас фразу Алексея Федоровича и приписали ей совсем другое значение. Да, он счастлив, этот почтенный человек, что может увлекаться, как юноша, творениями искусства и красоты, всеми бессмертными памятниками нашей классической литературы. Я завидую ему, завидую тому, что он в его семьдесят лет не потерял еще чуткости ко всему прекрасному, тогда как мы в его годы, может быть, совсем отупеем и забудем тех, на чьих прекрасных образцах знакомились с нашим классическим литературным богатством. И жаль, что вы не сумели оценить светлого влечения к высшему из искусств этого почтенного старца…
   Голос Ии дрогнул при последних словах. Глаза ее уже не смотрели на воспитанниц. Она взяла лежавшую тут же тряпку и хотела было стереть карикатуру с доски. Но чье-то легкое прикосновение к руке удержало ее на минуту.
   Живо обернулась Ия. За ее плечами стояла Лидия Павловна, и смущенно глядели испуганные лица пансионерок.
   – Чей это рисунок? – без всяких предисловий обратилась к воспитанницам неслышно вошедшая в класс начальница.
   И так как все молчали, она одним быстрым, проницательным взглядом окинула отделение.
   – Августова! Я узнаю вас в этой новой гадкой проделке. И вам не стыдно? – обратилась она спокойным тоном, не повышая голоса, к заметно побледневшей Шуре, сопровождая слова испытующим взглядом своих насквозь пронизывающих глаз.
   Лицо Шуры Августовой из бледного стало мгновенно малиновым. С растерянной улыбкой она выступила вперед. Эта улыбка окончательно погубила дело.
   – Как, вы еще смеетесь? Какая глубокая испорченность натуры! – произнесла возмущенным тоном госпожа Кубанская, теряя изменившее ей на этот раз обычное олимпийское спокойствие. – Какая испорченная девочка! – повторила еще раз Лидия Павловна. – Вы неисправимы, Августова! Вы сумели профанировать [18 - Профани́ровать – исказить, опошлить.] даже дарованный вам Богом талант!
   Желтое, болезненное лицо начальницы брезгливо сморщилось.
   – Следовало бы исключить вас за такого рода художество, Августова, но… принимая во внимание горе вашей матушки, я ограничусь на первый раз оставлением вас без отпуска вплоть до самых рождественских каникул! Но все же я требую, чтобы вы принесли извинения уважаемой Ие Аркадьевне. Слышите, Августова? И сейчас же стереть возмутительный рисунок с доски…
   Тут Лидия Павловна унизанной кольцами рукой указала на все еще красовавшуюся на доске карикатуру.
   Но, к удивлению всех, Шура не двинулась с места. Ее лицо приняло упрямое, замкнутое выражение. А синие глаза взглядом затравленного зверька глянули исподлобья.
   – Проси прощения, проси прощения, Августова, – шептали дружным хором толпившиеся вокруг нее девочки.
   Но Шура молчала и по-прежнему не двинулась с места. Только бледнее становилось ее лицо, да теснее сжимались губы.
   – Если вы не попросите тотчас же извинения в вашей гадкой, недостойной шутке перед Ией Аркадьевной, мне придется изменить мое первоначальное решение, – возвысила снова свой обычно спокойный голос Лидия Павловна, – и вашей бедной матушке придется…
   – Шура не виновата. Это я виновата. Я научила ее нарисовать карикатуру на Ию Аркадьевну и господина Вадимова, – пробираясь сквозь тесно сомкнутый ряд пансионерок, дрожащим голоском произнесла маленькая с пепельными пышными волосами пансионерка, и дрожащая нервной дрожью с головы до ног Маня Струева предстала перед лицом начальницы.
   Голубые глаза шалуньи Струевой теперь бесстрашно смотрели в лицо Лидии Павловны, в то время как пухлые малиновые губки улыбались виноватой, растерянной улыбкой.
   Легкая усмешка повела тонкие губы начальницы.
   – Товарищеская поддержка – это очень трогательно, – произнесла несколько насмешливо госпожа Кубанская, – но мне было бы много приятнее, дети, если бы вы поддерживали друг друга не в шалостях и проказах, а в совместных занятиях, в приготовлении уроков и в более достойных делах, нежели изображение в карикатурах ваших наставников. Однако сделанного не вернуть. Его можно только исправить. А как исправить, вы знаете это сами. И я не буду вам в этом мешать, надеюсь, вы поняли меня? – значительно и веско заключила Лидия Павловна и, повернувшись, пошла из класса.
   – Простите меня, m-lle Басланова! – услышала в тот же миг Ия – и порозовевшее от смущения лицо Струевой взглянуло на нее своими чистыми, голубыми глазами. Симпатичное открытое личико шалуньи Мани еще при первом же взгляде, брошенном на него, чрезвычайно понравилось Ие. А ее красивый, благородный поступок окончательно привлек молодую девушку на сторону этого милого, хотя и без удержу шаловливого ребенка.
   И много стоило усилий Ие, чтобы не броситься к маленькой Струевой и не расцеловать это алевшее от смущения личико.
   Но она ограничилась лишь тем, что протянула руку и, крепко сжимая тонкие пальчики, проговорила ласково:
   – Я надеюсь, вы поверите мне, если я скажу, что не сержусь на вас нисколько.
   – О, да, m-lle, – искренне вырвалось из детского ротика, и голубые глаза, помимо воли их обладательницы, обласкали Ию.
   – А я не извиняюсь, – вдруг неожиданно проговорила резким голосом Шура, впиваясь в лицо Ии неприязненным взглядом.
   – Я не извиняюсь! – еще раз вызывающе и резко повторила она.
   – Это уже дело вашей совести, – нашлась ответить ей после недолгого колебания Ия, в то время как возмущенные чрезмерной дерзостью Шуры ее подруги зашептали, дергая последнюю со всех сторон за передник.
   – Августова! С ума ты сошла, что ли! Это уже слишком, однако! И тебе не стыдно, Августова?
   – Во всяком случае, – продолжала, повысив голос, Ия, – если вы даже и не извиняетесь передо мной, как это приказала вам Лидия Павловна, – я передам начальнице, что вы уже просили у меня прощения. Мне жаль вашу мать, Шура, ведь вас так зовут, не правда ли? Подумайте, что будет с ней, если вас исключат?
   Болезненная гримаса пробежала по сильно побледневшему лицу Августовой. Сердце сильно забилось в груди синеглазой девочки. Первым движением ее было кинуться вперед навстречу протянутой руке новой наставницы. Но какая-то злая, упрямая сила удержала этот добрый порыв. И губы Шуры сомкнулись еще упрямее.
   Еще сердитее глянули исподлобья синие дерзкие глаза на Ию, и, хмуря черные шнурочки бровей, она произнесла, угрюмо глядя на Басланову:
   – Пускай исключат меня, если это им нравится. Никому нет дела до моей матери. А просить прощения ни за что не буду. Вы слышали? Ни за что! Так и скажите Лидии Павловне. И не нуждаюсь я ни в чьем заступничестве. Решительно ни в чьем!
   Она хотела прибавить еще что-то, но в этот миг в отделение четвертого класса вошел Herr Lowe, учитель немецкого языка, маленький, румяный, жизнерадостный человечек, и начался немецкий урок.

Глава VIII

   Веселый, улыбающийся, с быстрой речью и круглыми щеками, похожими своим цветом на два румяные яблока, Herr Lowe производил на окружающих самое отрадное впечатление.
   Начать с того, что он никогда не ставил ученицам дурных отметок.
   Вызовет девочку, проверит заданный урок – отвечает ему воспитанница из рук вон плохо, а после урока, глядишь, против фамилии отвечавшей красуется вместо пресловутой единицы семь с минусом, низшая отметка, которую можно было получить у учителя немецкого языка. И уж если воспитанница совсем ни в зуб толкнуть, как говорится, по части знания урока, вовсе рта не раскроет на все вопросы учителя, то и тогда Herr Lowe ограничивается одним только nota bene [19 - «Обрати внимание» (лат.); в старой школе – отметка, означавшая предупреждение при неуспеваемости или при плохом поведении.], обещая переспросить провинившуюся девочку в следующий раз.
   Зато уроки немца проходили весело и интересно. Этот румяный маленький человечек, похожий больше на какого-нибудь немецкого фермера, нежели на учителя, имел к тому же приятную склонность к декламированию стихов. И нужно сознаться, декламировал он их в совершенстве. При этом его румяное лицо улыбалось и сияло, а маленькие голубые глазки принимали самое сентиментальное выражение.
   При виде Ии Herr Lowe очень удивился.
   – Как, фрейлейн Вершинина уже уехал? О как шаль! Как шаль! – закачал он своей круглой, как шар, с большой лысиной головой. И, как бы спохватившись, что это нелюбезно по адресу новой классной наставницы, Herr Lowe тотчас же предупредительно обратился к ней с самой любезной улыбкой:
   – Но ви тоше, фрейлейн, будет дофольны своими детками. Детки будут любить вас, как и ваш предшественниц! – залепетал он, кивая головой и сияя голубыми глазками.
   Увы! Ия предчувствовала нечто обратное тому, что говорил учитель, но должна была ответить добряку немцу несколькими любезными фразами.
   Пару насмешливых улыбок успела она все-таки перехватить по своему адресу в то время, как учитель выражал уверенность, что милые детки будут любить ее не менее Магдалины Осиповны.
   О, эти милые детки!
   Сердце Ии сжималось теперь самыми злейшими предчувствиями. Ее служба здесь только начиналась, а уже первые впечатления, пережитые ею, были исполнены всевозможной горечи и неприятностей.
   За утренними уроками следовал завтрак. Затем воспитанницы шли на общую прогулку. Они гуляли попарно или по нескольку человек, взявшись за руки, по большому, похожему на парк саду, густо разросшемуся дубами, липами и кленами и окружавшему с трех сторон здание пансиона.
   Посреди этого сада находился пруд. Вода в нем подернулась зеленью, похожей на плесень. Ева Ларская, взявшая на себя роль проводника новой наставницы во время прогулки по большому саду и не отходившая от Ии во все время этой прогулки, перехватила взгляд последней, устремленный на зеленоватую поверхность маленького озерка.
   – Вы не смотри́те на то, что он такой крошечный, этот пруд, и похож на лужу, – говорила Ие бледная худенькая девочка с голубыми жилками на висках, – здесь есть опасный омут. Из-за него-то Лидия Павловна и запрещает нам близко подходить к пруду с тех пор, как в нем утонула одна пансионерка. А зимой здесь устраивается каток, и мы катаемся на коньках вместо прогулок во время большой перемены после завтрака.
   – Утонула пансионерка? – сорвалось тревожно из уст Ии. – Утонула здесь? В этой луже? – переспросила удивленно молодая девушка.
   – Но я же говорю вам, что в этой горсточке воды находится глубокий омут, m-lle Басланова, а Анна Левина в начале мая вздумала купаться в один из жарких весенних дней, пока в саду никого не было. И ее затянуло в этот ужасный омут. Через два часа догадались только, где она, и нащупали баграми ее уже закоченевшее в воде тело. Впрочем, это было еще до моего поступления сюда. Я еще училась тогда в казенной [20 - Казённый – государственный, не частный.] гимназии. Но Надя Копорьева, вы знаете Надю, дочь нашего инспектора классов, вот, высокую девочку в очках, она мне рассказывала о бедной погибшей Анне.
   И без всякой последовательности Ева закончила свою речь вопросом:
   – А знаете, Ия Аркадьевна, что наши девочки ненавидят вас?
   – За что? – не могла не улыбнуться Ия.
   – За то только, вообразите, что они слишком любили Магдалину Осиповну. Я одна ее не очень-то долюбливала, представьте.
   – Почему же?
   – Да потому, что она была чересчур мягкая, слабая и позволяла садиться себе на шею. При ней мы все делали, что нам вздумается. Она никогда не повышала голоса, не сердилась. За это они ее любили. Но и был наш класс вследствие этой ее бесхарактерности на самом дурном счету. Каждый делал, что хотел, и учились мы все, надо сказать правду, отвратительно. Конечно, девочки встретили вас «на рогатину» потому только, что почувствовали над собой силу. И любить вас они все-таки не будут ни за что…
   – Мне и не надо их любви, – спокойно проговорила Ия, – я требую от них не чувства ко мне, а сознания долга к исполнению… наложенных на них школой обязанностей.
   – Ах, как вы хорошо это сказали, m-lle! – вырвалось непроизвольно у Евы, и из-за болезненных черт ее старообразного лица выглянули черты и улыбка милого непосредственного ребенка.
   Ие неожиданно захотелось приласкать этого ребенка. Но, верная себе, она сдержалась.
   – А меня именно и привлекает к вам эта ваша сила, – помолчав немного, снова заговорила задушевно Ева, – вы подумайте только, Ия Аркадьевна, как хорошо представлять из себя единицу, личность, с мнением которой люди считаются, кого они уважают даже помимо их собственного желания. Ведь если бы меня держали строже, если бы я видела вокруг себя людей с сильным характером и твердой волей, разве мне пришло бы в голову вести себя так, как я вела себя в тех прежних учебных заведениях и за что меня исключали уже два раза. А то мама ввиду моей болезненности позволяла мне делать все, что мне вздумается: и не учить уроков, и не посещать классов. Мне безнаказанно спускались все те дерзости, которые я позволяла себе по отношению к старшим, и Магдалина Осиповна, уж конечно, не имела никакого влияния на меня. Она была такая обыкновенная, маленькая… А вы…
   Ева Ларская не договорила. Восторженно-радостный крик пронесся в эту минуту по саду. И воспитанницы заметались по его бесконечным дорожкам и тропинкам, устремляясь в ту сторону, откуда слышался этот призывный радостный крик.
   Ия в сопровождении не отстававшей от нее ни на шаг Евы поспешила туда же. На крыльце здания, выходящем широкими каменными ступенями в сад, стояла Зюнгейка Карач, вся красная от радостного волнения, и размахивала небольшим белым конвертиком, который держала высоко над головой.
   – От Магдалиночки! Магдалиночки, звездочки нашей, солнышка нашего! Ангела нашего, – кричала, то и дело сопровождая слова свои неприятными, режущими ухо взвизгиваниями, Зюнгейка. – Сюда, ко мне идите! Слушайте, что пишет нам наша чудная Магдалиночка!
   Привлеченный этими криками, весь пансион в несколько секунд собрался у крыльца вокруг находившейся здесь Зюнгейки, и десятки рук протянулись к башкирке.
   – Читай письмо, читай же скорее, Карач! – нетерпеливо звучали молодые голоса.
   – Mesdames! He смейте вырывать письмо, а то не узнаете ни строчки! Оно мне написано, мне и принадлежит! – сверкая глазами, вопила башкирка в ответ на все поползновения ее одноклассниц завладеть письмом.
   Это письмо было прислано только что Магдалиной Осиповной с посыльным из дома ее матери, куда больная наставница переехала на время из пансиона.

   «Милые мои деточки! Не удалось мне как следует проститься с вами, – стояло в письме. – Судьбе было угодно лишить меня и этой последней радости. Бог знает, увижу ли я вас еще когда-нибудь, а между тем обстоятельства сложились так, что я не могла даже прижать вас в последний раз к моему любящему сердцу и расцеловать ваши бесконечно дорогие мне мордочки, которые неотступно стоят все время передо мной…»

   Все последующие строки письма были написаны в том же духе.
   Ни одним словом не упоминалось в нем о Ие, но она фигурировала в письме без названия, то под видом обстоятельств, то под личиной судьбы.
   Когда бледные от волнения пансионерки познакомились с содержанием письма, такого нежного и ласкового, но таившего, может быть, помимо воли писавшей его, яд обвинения против Ии, все головы повернулись к этой последней. Снова заблестели угрозой и недоброжелательством юные глаза пансионерок, но молодая девушка, стараясь не замечать этих недоброжелательных взглядов, как ни в чем не бывало позвала детей в класс…
   Следующий урок был уроком истории.
   Еще молодой, недавно сошедший с университетской скамьи учитель Петр Петрович Гирсов, умевший захватить красочной речью свою юную аудиторию, образно и красиво рассказывал воспитанницам о значении искусств в общественной жизни древних греков.
   Но мало кто слушал его сегодня. Воспитанницы все еще находились под влиянием полученного письма. Постоянное шуршание и легкий шорох на последних скамьях привлекали внимание Ии. Она прошла по классу и заметила нечто, совершенно не согласовавшееся с уроком древней истории, происходившее сейчас у нее в отделении. И причиной этому было все то же злополучное письмо.
   Каждой из воспитанниц хотелось приобрести на память хотя бы копию его. Нечего и говорить, что оригиналом деспотично завладела Зюнгейка, на имя которой оно и было прислано. И вот, одна за другой, девочки переписывали его в свои записные книжки на память.
   – Mesdemoiselles! He время и не место заниматься посторонним делом на уроке, – произнесла Ия, неожиданно появляясь перед партой Мани Струевой, переписывавшей в эту минуту последнюю страницу письма. Ия взяла злополучный документ и унесла его на свой столик.
   Едва закончился урок истории, как перед ней словно из-под земли выросла красная, пылающая злобой Зюнгейка.
   – Нельзя брать чужое. Надо отдавать чужое. Так закон учил. Так Аллах велел, – нервно жестикулируя чуть ли не у самого лица Ии, выходила из себя башкирка, наступая на молодую девушку.
   С бледным лицом и спокойной улыбкой Ия взяла ее за обе руки и несколько секунд продержала эти смуглые, отчаянно рвавшиеся у нее в руках пальцы в своих.
   – Так не разговаривают со старшими, Карач, – произнесла она твердо и спокойно.
   – А старшие не должны показывать дурного примера младшим. Если бы мы взяли у вас чужое письмо, что бы вы сказали на это? – и Шура Августова, очутившись подле Зюнгейки, дерзко уставилась обычным своим вызывающим взглядом в лицо Ии.
   Молодая наставница смерила ее глазами с головы до ног.
   – Это письмо останется у вас. Его никто не возьмет. Но, пока идут уроки, я не могу разрешить вам переписывать его, – послышался сдержанный ответ Ии.
   – А вы его не прочтете?
   Синие дерзкие глаза снова блеснули явной насмешкой по адресу Ии. Как под ударом хлыста, вздрогнула молодая девушка. Эти слова жестоко оскорбили ее. Но и тут, стараясь совладать с охватившим ее волнением, она с ледяным спокойствием отвечала Шуре:
   – Я не имею привычки читать чужих писем, запомните это раз и навсегда, Августова, и по окончании уроков, повторяю еще раз, вы получите ваше письмо обратно.
   – Бессовестная! – крикнула Ева Ларская, выбегая вперед… – Как ты смеешь оскорблять Ию Аркадьевну? Ведь если бы Лидия Павловна узнала все… то… то…
   Ева не могла договорить. Она дрожала, как лист. Девочка была очень нервна от природы, и часто малейшее волнение у нее заканчивалось обмороком.
   Маня Струева, зная это и уступая влечению своего доброго сердечка, бросилась к Еве:
   – Не ссорьтесь, дети мои, ради Бога… Шурочка, Ева! Что это, в самом деле, право!
   – Пусть отдаст письмо… Аллаха нашего… Магдалиночки нашей! – твердила между тем в полном забвении чувств Зюнгейка.
   Шум и волнение росли с каждой минутой. За этим шумом не было слышно приближения учителя, и только когда преподаватель математики, добродушнейший толстяк со странной фамилией Полдень, вошел на кафедру и послал оттуда свое обычное: «Здравствуйте, девицы», пансионерки, как вспуганная стая птиц, разлетелись по своим местам.
   Урок математики, к счастью, прошел благополучно. Но зато обед принес Ие новые непредвиденные волнения.
   – Mesdames, во имя Магдалины Осиповны и в память ее я объявляю голодовку! – произнесла Зюнгейка Карач, решительным жестом отодвигая от себя за столом тарелку с супом. – Кто любит алмаз наш, Магдалиночку, тот не прикоснется ни к супу, ни к жаркому день, другой, третий!.. Целую неделю, если это возможно. Словом, до тех пор, пока не станут от голода подкашиваться ноги и не закружится голова, – объявила она своим громким шепотом, отчаянно жестикулируя по привычке.
   – Удивительно остроумное решение, нечего и говорить! Пошлость, достойная ее творца, – заговорила возмущенным тоном Ева Ларская, – и глупее глупого будет, mesdames, если вы последуете примеру этой дикой девчонки.
   – Отчего же не последовать? Надо же хотя чем-нибудь отметить уход Магдалиночки, раз ее так бессовестно выкурили от нас, – так громко проговорила Августова, что сидевшая за этим же столом вместе с пансионерками Ия услышала ее слова. Но она сделала вид, что не слыхала Августовой. Между тем к объявившей голодовку башкирке и последовавшей ее примеру Шуре примкнуло еще несколько человек. Маня Струева хотела было избавиться от неприятной обязанности идти по стопам «голодающих», но Шура так строго взглянула на бедняжку, что той оставалось только отодвинуть от себя прибор и, вооружившись терпением, смотреть, глотая слюни, как с аппетитом уничтожались сидевшими за столом более благоразумными воспитанницами бараньи котлеты с горошком и куски песочного торта, поданного на третье блюдо.
   А вечером, когда пансионерки пришли после чая и молитвы в дортуар, у них произошло новое столкновение с Ией. Ровно в десять часов Ия вышла из-за ширм и громко объявила во всеуслышание:
   – Mesdemoiselles! Тушите свечи и бросайте ваши занятия. Я гашу электричество, пора спать.
   Поднялись «ахи» и «охи», громкий ропот неудовольствия и негодования.
   – Как так? Ведь еще десять часов только! Детский час. При Магдалиночке мы сидели со своими «собственными свечами» до двенадцати! – послышались со всех сторон протестующие голоса.
   Стараясь владеть собою и не выходя из обычного спокойствия, Ия отвечала:
   – Мне нет дела до того, что было при моей предшественнице. У меня есть свои собственные правила, соблюдения которых я буду требовать от вас. Во всяком случае, раз вы встаете в половине восьмого утра, вы должны засыпать до двенадцати ночи, чтобы иметь свежую голову и бодрое настроение на следующий день.
   – Ага! Вот оно что! И тут притеснение! Ну хорошо же! – прозвучал чей-то шепотом произнесенный многозначительный ответ.
   И в тот же миг потухло электричество. В абсолютной темноте, натыкаясь на табуретки, попадавшиеся ей по пути, Ия с трудом добралась до своего уголка за ширмами.
   Когда она подходила к крайней постели, до слуха молодой девушки долетел тихий, дробный, явственный стук, повторенный несколько раз.
   Было слышно, очевидно, что кто-то из воспитанниц отстукивает косточками пальцев по доске ночного шкафчика. Ия остановилась.
   – Кто это стучит? – крикнула она громким голосом в темноту…
   – Должно быть, мыши! – со сдержанным фырканьем отвечал смеющийся голос.
   Тогда не спеша Ия повернула назад. Стук повторился уже в другом месте, рядом, около соседней кровати.
   – Тук! Тук! Тук!
   Теперь уже стучали подле каждой постели, с которой равнялась в тот момент ее высокая, слабо намеченная лунным светом фигура.
   – Тише, mesdemoiselles, прошу не шалить, – сдержанно уговаривала расходившихся воспитанниц молодая девушка.
   И словно в ответ на эти слова, стук участился. По мере медленного путешествия Ии по длинному темному дортуару он разрастался с каждой минутой. Мимо чьей бы постели ни проходила девушка, при сдержанном хихиканье неслось оттуда четкое и раздельное постукивание пальцев о доски ночных шкафчиков.
   Наконец, потеряв всякое терпение, Ия остановилась посреди комнаты.
   – Будет ли конец вашим шалостям, mesdemoiselles? – произнесла она дрогнувшим голосом. И в тот же миг дружное, в несколько рук, массовое выстукивание наполнило своим нудным, неприятным шумом дортуар.
   Теперь стучали долго и оглушительно громко.
   Ия стояла растерянная и смущенная едва ли не в первый раз в жизни.
   Останавливать девочек она не решалась. Да это было бы сейчас бесполезно; чтобы не дать понять своего раздражения, она спокойно направилась дальше. Массовое постукивание прекратилось, но зато прежнее, единичное, преследовало ее настойчиво и неумолчно.
   И вот, покрывая сонным голосом весь этот шум, Ева Ларская закричала громко:
   – Что за безобразие, спать не дают! Свинство, mesdames! Нашли тоже время, когда сводить счеты!
   Но никто не обратил внимания на эти слова.
   Девочки продолжали стучать. Стучали еще и тогда, когда совершенно измученная этим стуком Ия прошла в свой уголок за ширмой и, заткнув уши пальцами, повалилась ничком, обессиленная, на кровать.
//-- * * * --//
   – Нет, нет, я не останусь у вас! Не могу остаться! – говорила на другой же день Ия, сидя против Лидии Павловны в рабочем кабинете последней. – Я не из тех, которые жалуются на каждую мелочь, придираются по пустякам, сводят мелкие счеты. Но и изводить себя таким обращением я тоже не позволю. Не по моей вине заболела любимая пансионерками их прежняя наставница, и мне пришлось заступить на ее место. И меня крайне тревожит эта явная вражда, которую ни за что ни про что проявляют дети, – взволнованным голосом заключила свою речь молодая девушка.
   Лидия Павловна заметно встревожилась. По ее всегда сдержанному лицу пробежало выражение беспокойства.
   – Дитя мое, – проговорила она, притрагиваясь унизанной кольцами рукой к руке Ии, – вы напрасно так волнуетесь. Вы – такая умница, такая тактичная, с этой врожденной способностью обходиться с детьми! Я кое-что успела подметить в вас, Ия Аркадьевна. То именно, что так ценно в воспитательнице, – врожденный такт и умение владеть собою. И наставницы, обладающие такими драгоценными качествами, нам крайне желательны. Я не отпущу вас ни за что. Скажите, эта невозможная Августова извинилась перед вами? Если нет, то я уволю ее тотчас же безо всяких разговоров.
   Ия вспыхнула, как зарево, при последних словах начальницы. Она знала, что судьба этой «невозможной» Августовой теперь зависела только от нее. По одному ее слову госпожа Кубанская исключит из пансиона Шуру или же оставит ее здесь.
   И не привыкшая лгать, опуская свои строгие, правдивые глаза под упорным, настойчивым взглядом начальницы, Ия, решив во что бы то ни стало отстоять Августову, проговорила:
   – Да, извинение мне было принесено.
   Это была чуть ли не первая ложь, сказанная девушкой. Но эта ложь спасла Шуру. Ответ молодой девушки, казалось, вполне удовлетворил начальницу. По ее холодному сдержанному лицу пробежала тень подобия улыбки.
   – Ну, вот и отлично, – поверив словам своей собеседницы, проговорила Лидия Павловна, – вот и отлично! Теперь вы должны непременно остаться помогать мне в трудном деле воспитания детей. Нет-нет, не отнекивайтесь, не покачивайте вашей благоразумной головкой… В силу долга, из одного человеколюбия вы должны остаться у нас, должны помочь мне исправить то невольно причиненное Магдалиной Осиповной зло, которое посеяла ее чрезвычайная мягкость к детям…
   – Но…
   – Без «но», моя дорогая… Помогите мне, я же помогу вам. Я кое-что уже для вас сделала, и вас, милая Ия Аркадьевна, ждет в недалеком будущем очень приятный сюрприз. Не думайте, что я хочу подкупить вас этим. Вы, насколько я успела заметить за этот короткий срок нашего знакомства с вами, – неподкупны, и я более чем уверена, безо всяких новых просьб с моей стороны останетесь там, где принесете такую существенную пользу людям.
   И, быстро поднявшись со своего места, Лидия Павловна протянула Ие руку, как бы давая ей понять этим, что их деловое свидание окончено.
   Смущенная неясными намеками на какой-то сюрприз, молодая девушка прошла к себе. Очевидно, сами обстоятельства складывались так, что ей необходимо было остаться и тянуть лямку наставницы, в которую запрягла ее судьба.

Глава IX

   Суббота. Ясный сентябрьский полдень бабьего лета стоит над большим городом. Греет последним летним теплом солнце. Золотятся желтые листья деревьев. Рдеет алая спелая рябина в саду.
   В субботу до двенадцати часов пансионерок распускают по домам, и к завтраку весь пансион заметно пустеет. Не уходят только несколько человек, оставленных без отпуска. Шура Августова и Маня Струева находятся в числе последних. Ие удалось уговорить Лидию Павловну значительно сократить срок наказания, назначенного девочкам, но тем не менее три воскресенья подряд они должны отсидеть без отпуска в пансионе.
   С наказанными остается дежурная классная дама младшего отделения, и Ия свободна от своих обязанностей на два дня. Целых два дня отдыха! Какое счастье! Она может принадлежать себе вполне, может почитать на досуге, написать письма домой. Ей так хочется побеседовать с ее дорогой старушкой! Ведь теперь ее мать совсем одинока! Катя уехала в С. учиться. Яблоньки опустели… Что-то поделывает там одна ее бедная старушка?..
   Глаза Ии заволакиваются слезами. Но губы улыбаются бессознательной улыбкой. И так необычайна эта милая беспомощная, совсем детская улыбка на ее замкнутом, не по летам строгом серьезном лице!
   Она точно чувствует подле себя присутствие матери. Видит ее добрые глаза… Ее исполненное любви и ласки лицо.
   – Июшка, родная моя! – слышит, как сквозь сон, молодая девушка…
   А кругом нее такая красота! Последняя сказка лета тихо замолкает в предсмертном шелесте листьев, в чуть слышном плеске воды крошечного озерка, в шуршанье опавшей листвы, золотой и багряной, под легкими стопами Ии.
   И это чудное мягкое сентябрьское солнце, ласковыми лучами пробивающееся сквозь заметно обедневшую чащу сада!
   Быстрыми шагами идет Ия по прямой, как стрела, садовой аллее. И кажется девушке, что она сейчас не в далеком от ее милых Яблонек большом чужом городе, а там у них, за красавицей Волгой, в родных степях, окруженных лесами. Что стоит ей только смахнуть туманящие глаза слезы, и она увидит мать, Катю, всю хорошо знакомую домашнюю обстановку, работницу Ульяну, скромный шалашик в саду…
   Но что это? Разве она действительно дома? Или это сон?
   Ия сильно, до боли стискивает руки, стискивает так крепко, что хрустят ее нежные пальцы… Боже мой, да неужели пальцы… Боже мой, да неужели же она не спит? Прямо к ней стремительно бежит небольшая, хорошо ей знакомая фигурка. Черные волосы сверкают. Радостно улыбаются знакомые пухлые губки…
   – Катя! Катя моя! – вскрикивает, не помня себя от радости, Ия и сама, как девочка, бросается навстречу сестре.
   – Ия! Милая Ия!
   Сестры замирают в объятиях друг друга.
   – Катя! Катюша, черноглазка моя милая! Какими судьбами ты здесь? Ты ли это? Катя! Родная моя!
   – Я, Иечка, я… Своей собственной персоной! Неужели же не узнала? – со смехом, перемешанным со слезами, бросает шалунья, и целый град поцелуев сыплется на лицо старшей сестры.
   – Да как же ты сюда попала, Катечка? – все еще не может прийти в себя Ия.
   Захлебываясь от волнения, торопясь, с дрожью радости Катя порывисто поясняет старшей сестре причину своего появления здесь так неожиданно, почти сказочно и невероятно.
   – Ты подумай, – словно горох, сыплются у нее изо рта слова, – ты подумай только, Иечка, мы с мамой ничего не знаем, ничего не подозреваем, и вдруг письмо от Лидии Павловны… Как снег на голову… Понимаешь? Не письмо даже, а целый хвалебный гимн вашему высочеству, Ия Аркадьевна. Так, мол, и так: пишет, что ты девятое чудо мира, восьмое, конечно, это – я, – не может не вставить с лукавым смехом шалунья, – пишет, что так довольна, так довольна тобой и твоими педагогическими способностями, которые ты проявила уже за первую неделю твоего пребывания здесь, что во что бы то ни стало хочет поощрить тебя, а кстати и снять часть обузы по моему воспитанию с твоих плеч. Она узнала откуда-то, что ты теперь единственная кормилица семьи, что ты платишь за меня и за ученье. И вот она предложила маме прислать меня к вам в пансион, где любезно будут обучать меня всякой книжной премудрости безо всякой платы, сиречь даром, за твои почтенные заслуги перед обществом. Понимаешь?
   Да, Ия поняла. Поняла отлично, какой сюрприз был приготовлен ей начальницей пансиона.
   И восторженная радость, радость впервые со дня ее появления здесь, в этих стенах, затопила мгновенно душу молодой девушки!
   – Так ты поселишься со мной? Ты будешь жить со мной? И учиться у меня на глазах? – то отстраняя от себя Катю, то снова привлекая ее к себе, заговорила новым, мягким, растроганным голосом Ия. И куда-то исчезла сразу сейчас ее обычная сдержанность, ее замкнутость и показная суровость.
   Со слезами радости на глазах обнимала она сестренку, расспрашивала о матери и о домашних делах.
   Болтая без умолку, Катя рассказала все. И как она ехала одна от самого Рыбинска, куда проводил ее соседский арендатор, ездивший в Рыбинск по делам князя Вадберского, и как она заезжала в С. прощаться со своими бывшими одноклассницами, и сколько стихотворений они написали ей на прощанье в альбом…
   Оживленно беседуя, сестры не заметили, как подошел час обеда. Опомнились они лишь тогда, когда, оглушительно раздаваясь на весь сад, зазвенел звонок. Но прежде нежели вести сестренку в столовую, Ия, оставив Катю на минуту в саду, зашла к Лидии Павловне поблагодарить ее за сюрприз.
   – Вы сами не подозреваете даже, как много сделали для меня. Я не знаю, как отблагодарить вас за это, – говорила растроганным голосом молодая девушка, крепко сжимая маленькую сухую руку начальницы.
   – А между тем вы не можете больше, чем кто-либо другой, быть полезной и тем отплатить за ту ничтожную услугу, которую, по вашим словам, я оказала вам, – сопровождая свои слова обычной холодной улыбкой светской женщины, произнесла Лидия Павловна, – помогите мне в деле воспитания моих сорванцов-девиц, и мы квиты…
   Новым пожатием руки Ия подтвердила свою готовность исполнить желание начальницы и снова вернулась в сад, где Катя с нетерпением ждала ее возвращения.
   – Идем обедать, Катюша. Я познакомлю тебя с двумя пансионерками твоего класса, которые остались на праздники здесь. В понедельник же ты увидишь остальных. После обеда необходимо переодеться с дороги, а там я представлю тебя Лидии Павловне. Пока же идем!
   И, обвив рукой плечи сестры, Ия повела Катю в столовую.
   В то самое время, пока обе девушки спешили к крыльцу здания по главной дорожке сада, близ того места, где они только что находились, зашевелились кусты волчьей ягоды, и среди уцелевшей желтой листвы мелькнули сначала две пары рук, а вслед за ними высунулась из-за кустов пара юных головок, одна черненькая, как жук, другая пепельно-русая.
   – Трогательная историйка, нечего говорить. Ну и сестричка у нашего идолища! Хороша! Нет слов! – презрительно оттопыривая заячью губку, произнесла одна из появившихся из-за кустов девочек. Это была Шура Августова.
   Она вместе со своей неразлучной подругой Маней Струе-вой прошмыгнула сюда следом за Ией после завтрака, все время они наблюдали за новой наставницей и были свидетельницами происшедшей у них на глазах встречи сестер.
   – А мне она очень понравилась, эта черноглазая смуглая Катя. Она удивительно симпатичная, и по части проказ от нас с тобой не отстанет, – возразила подруге Струева.
   – Воображаю! Уже по одному тому тихоней сделается, чтобы дражайшей своей сестричке, идолищу этому, попомни мои слова, все, что ни делается в классе, на хвосте переносить…
   – А Надя Копорьева отцу переносит разве?
   – То Надя… А эта, увидишь, кляузницей будет первый сорт.
   – Послушай, Шура, зачем ты клевещешь на совершенно незнакомого тебе человека? – возмутилась Маня. – И почему у тебя столько вражды к Ие Аркадьевне? А между тем ты слышала, что говорила ей сейчас эта черноглазенькая? Ия Аркадьевна содержит на своих плечах всю семью. Такая молоденькая и взяла на свои плечи какую ответственность.
   – Ну, и глупа же ты, Манька! Молоденькая, а любую старуху за пояс заткнет. Небось, приструнит нас эта молоденькая, так приберет к рукам, что и пикнуть не успеем. И девчонка эта, я уверена, прислана сюда, чтобы шпионить за нами.
   – Шура! И не стыдно тебе! Я ненавижу, когда ты возводишь напраслину на людей, – в запальчивости вырвалось у Струевой.
   – Меня ненавидишь? Меня? Своего друга? Из-за какой-то пришлой девчонки?
   – Не тебя, а твои поступки!
   – Ага! Мои поступки ненавидишь? Ну, так убирайся от меня, – сердито бросила, задыхаясь от гнева, Августова. – Я сама тебя ненавижу и знать не хочу. И дружи с твоей черноглазой красавицей, с деревенщиной этой, а от меня отстань! Я да Зюнгейка только и остались верными нашей Магдалиночке, а вы давно изменили ей.
   – Шура! Шура!
   – Изменили, да! Нечего тут глаза таращить: Шура! Шура! – передразнила она со злостью Струеву. – Всегда была Шурой, а изменницей никогда не была. И знать тебя больше не хочу. Не друг ты мне больше! Да, да, да! Не друг!
   И не помня себя от охватившего ее гнева, Августова, сердито сверкнув глазами на Маню, бросилась чуть ли не бегом от нее.
   Маленькая Струева с трудом поспевала за ней. Уже не впервые со дня ее знакомства с Августовой Маня убеждалась воочию в несправедливости последней. Но девочка души не чаяла в своем друге и старалась возможно снисходительнее относиться к недостаткам Шуры. Слово «подруга» являлось для нее законом. Они и учились вместе, и шалили вместе. Мягкая по натуре, веселая, жизнерадостная Маня подпала сразу под влияние своей более опытной сверстницы. Деликатная и чуткая, не способная ни на что дурное, она, однако, стяжала себе славу первой шалуньи благодаря той же Августовой, постоянно подзадоривавшей ее на всякие проказы и шалости. И сегодня тоже Шура подговорила Маню пойти подглядывать за «идолищем», как она прозвала Ию.
   Но сейчас Маня убедилась воочию, что ее любимица далеко не тот светлый человек, каким она себе представляла Шуру. К тому же черноглазая провинциалочка, так тепло и задушевно встретившаяся со старшей сестрой и сама оказавшаяся такой симпатичной и ласковой, шевельнула хорошее чувство в маленьком сердце Струевой. И ее потянуло поближе познакомиться с этой бодрой, свежей, не испорченной столичными привычками Катей, прилетевшей сюда, как птичка, из далекого приволжского захолустья.
   Нечуткость Шуры ее поразила. Тем более поразила, что – Маня знала это прекрасно – та же Ия Аркадьевна выхлопотала им обеим сокращение наказания у Лидии Павловны, и она же «покрыла», оправдала Шуру перед начальницей, когда та не пожелала просить у нее прощения.
   И вдруг эта непонятная несправедливость и злость по отношению к молодой девушке, ее заступнице!
   Все существо Мани бурно протестовало, и престиж Шуры Августовой падал все ниже и ниже в ее глазах.
   Во время обеда Струева не без смущения наблюдала, как, пользуясь минутой, когда отворачивалась Ия Аркадьевна, Шура передразнивала все движения и манеры Кати, сидевшей с ними за одним столом, и всячески задевала ее.
   С Катей Маня Струева познакомилась очень быстро и чувствовала себя в ее обществе так свободно и легко, точно она давно-давно знала эту веселую, бойкую черноглазую девочку, мило рассказывавшую ей своим типичным волжским говорком о далеких Яблоньках, о шалаше, построенном ею в саду собственноручно, и о двух коровах, Буренке и Беляночке, и о работнице Ульяне, и о соседнем Лесном, где постепенно приходил в упадок роскошный палаццо князей Вадберских.
   Девочки сразу сошлись и разговорились.
   Сошлась, против ожидания Ии, очень быстро Катя и со всем своим отделением, явившимся через два дня в пансион.
   Открытая, веселая натура девочки и ее неподкупная простота сразу привлекли к ней сердца пансионерок.
   К тому же сами пансионерки считали себя несколько виноватыми перед Ией за причиненные ей неприятности и расположением к младшей сестре как бы хотели оправдать себя в глазах старшей.
   Уже с первых дней Ия сумела против воли пансионерок заставить уважать себя. Своей врожденной тактичностью она отпарировала несправедливые нападки воспитанниц и постепенно примиряла их со своей особой. Сейчас же младшая сестренка постепенно помогала ей в этом, посвящая своих одноклассниц в свою тайную домашнюю жизнь, главной героиней которой была та же Ия. Теперь образ молодой девушки осветился в глазах пансионерок совсем с другой стороны. Ее благородный поступок в отношении семьи не был уже тайной для девочек. Откровенная натура Кати не умела скрывать что-либо. Пансионерки совершенно иначе смотрели теперь на молоденькую воспитательницу. Они признали ее. А этого было уже достаточно. Образ Магдалины Осиповны постепенно отодвинулся. Сперва инстинктивно, потом сознательно воспитанницы поняли здоровую, сильную натуру Баслановой. Поняли и преимущество ее перед мягкой, безвольной и ничтожной, хотя и доброй Магдалиной Осиповной. И помимо собственной воли потянулись к ней. Только две девочки четвертого отделения, самые горячие поклонницы уехавшей Вершининой, питали по-прежнему к Ие ни на чем не основанную упорную вражду.
   Эти девочки были Шура Августова и Зюнгейка Карач.

Глава X

   Каждые два месяца в пансионе госпожи Кубанской происходили письменные испытания по французскому языку. Неимоверно строгий и требовательный monsieur Арнольд, учитель французского языка, обращал особенное внимание на письменные работы воспитанниц. Он придавал им огромное значение.
   Недоверчивый, очень опытный в деле школьного образования monsieur Арнольд, зная привычки слабых воспитанниц подсматривать у своих более сильных соседок, рассаживал слабых учениц в часы письменных испытаний за отдельными столиками. И переводы, которые задавались для классных работ, он брал не из учебных пособий, а составлял сам. Причем ключ к переводу передавал инспектору. Так было заведено испокон веков, и monsieur Арнольд ни разу не отступил от раз и навсегда заведенного им обычая. А работы он задавал очень трудные и сбавлял баллы за малейшую ошибку.
   Еще за неделю до письменной работы по французскому языку весь четвертый класс сильно волновался. Особенно беспокоилась Зюнгейка Карач. По-французски она ровно ничего не знала, не могла и двух слов написать правильно на этом языке. А вдобавок ко всему она недавно «схватила» пару по русскому сочинению, и если то же повторится и по французскому языку, то, чего доброго, к концу года ее, Зюнгейку Карач, маленькую башкирку из вольных уфимских степей, не переведут в следующий класс.
   Этого больше всего боялась Зюнгейка. Боялась отца, который, наверное, рассердится и будет бранить ее, а за ним и мать. И станет так стыдно Зюнгейке, так неловко смотреть в глаза им всем, а особенно крестному отцу, генералу, который вывез ее сюда из ее родимых степей и к которому она ходит в отпуск по праздникам и воскресеньям.
   Впрочем, волнуется не одна Зюнгейка Карач, волнуется добрая половина класса. Monsieur’a Арнольда боятся больше всех других учителей. Он щедр на единицы, и ему ничего не стоит «срезать» на экзамене воспитанницу. Даже желчный Алексей Петрович Вадимов кажется ангелом доброты и кротости по сравнению с ним.
   Маня Струева, Шура Августова, Копорьева, Глухова, Ворг и другие дрожат при одном напоминании о предстоящей письменной работе еще задолго до рокового дня.
   И вот он наконец приблизился, этот роковой день.
   Накануне его долго не ложились спать в дортуаре четвертого отделения. Пансионерки собирались в группы, тихо совещаясь о предстоявшем им завтра поражении.
   А что поражение будет, в этом ни у кого из них не было ни малейшего сомнения.
   Monsieur Арнольд казался все последнее время особенно сердитым и взыскательным.
   – Совсем точно с цепи сорвался, – говорила на его счет Зюнгейка.
   В этот вечер она казалась особенно взволнованной и кричала и суетилась больше других, пользуясь отсутствием классной дамы. Ии не было сейчас в дортуаре. Она присутствовала на одном из еженедельных заседаний, происходивших каждую среду в квартире начальницы. Присутствовали там все учителя, инспектор и классные дамы других отделений пансиона.
   – Не знаю, что бы я дала, лишь бы получить французский ключ к завтрашней работе. Небось, Арнолька у себя в кармане его держит. Никакими силами его у него не извлечь, – сердито ворчала Зюнгейка, заплетая на ночь свои жесткие черные, как смоль, непокорные волосы.
   – А что, mesdames, что если закричать: «Пожар! Горим!» На весь пансион, благим матом. Вся конференция повскачет с мест, засуетится, замечется… А тут подкрасться к Арнольду и вытащить у него из кармана французскую тему перевода, – фантазировала Августова, блестя разгоревшимися глазками.
   – Как бы не так, держи карман шире, – приближаясь к группе пансионерок, проговорила Таня Глухова, прищуривая на Шуру свои маленькие глазки, – наверное, французского перевода давно нет у Арнольда. Он передал его еще утром Георгию Семеновичу.
   – Как? Уже? Ты все сочиняешь, Глухарь! Неправда! – послышались недоверчивые голоса.
   – И совсем не сочиняю, – обиделась Таня. – Я отлично видела, как Арнольд передавал инспектору какой-то конвертик. И сейчас – я знаю наверное – тема уже в столе у инспектора. Надя сама говорила, что он кладет всегда ключ перевода в письменный стол.
   – Надя говорила? Надежда… Копорьева?.. Правда? Да где же она? Позовите ее! Позовите Надю Копорьеву! – затараторили нетерпеливые девочки.
   Красная, смущенная Надя предстала перед подругами, пряча за стеклами очков застенчивые глаза.
   – Что вам надо от меня, mesdames? – осведомилась она.
   – Ты знаешь, где лежит сейчас ключ к завтрашней работе? В письменном столе твоего отца? Да? – внезапно обрушивается на нее Шура Августова.
   – Знаю… так что же?
   И глаза под очками устремляют на говорившую удивленный взгляд. И не только одна Копорьева, но и все остальные пансионерки смотрят изумленно на Шуру.
   И в голове каждой из девочек мелькает одна и та же мысль: «Неужели же? Неужели у этой отчаянной Августовой мелькнула мысль совершить дерзкий нечестный поступок?»
   Но почему же нечестный, однако? Разве сам Арнольд справедливо поступает, задавая такие ужасно трудные темы и мучая всех придирками и своим чрезмерным педантизмом. Ведь он назло им всем тиранит их этими невозможными письменными работами. И кому они нужны, эти работы, которые, кроме одних единиц, не приносят ничего?
   И поэтому, когда Шура Августова с возбужденно горящими глазами подходит к Наде Копорьевой и шепотом говорит:
   «Ты должна достать во что бы то ни стало у твоего отца тему перевода и дать нам ее, хотя бы на один только час,» – ее словам уже никто не удивляется. Даже Ева Ларская, протестовавшая постоянно против всех «выпадов» такого рода и любившая оставаться одной при особом мнении, молчит на этот раз.
   Арнольд давно скомпрометировал себя в глазах класса своей несправедливостью и жестокостью, и провести его хотя бы единый раз в жизни никто из девочек не считает за грех. И только по лицу одной Нади Копорьевой разливается ужас после того, как она узнает о намерении класса.
   – Как хотите, mesdames, но я ни за что не полезу в стол отца и не стану выкрадывать тему, – говорит она дрожащим голосом, догадываясь сразу, какой услуги требует от нее Шура.
   – Выкрадывать – какое громкое слово! Подумаешь тоже, – далеко не искренним смехом рассмеялась последняя. – Да разве это называется выкрасть, если взять на несколько минут тему с тем, чтобы переписать ее и снова положить обратно в стол?
   – Но ведь…
   – Безо всяких «но», пожалуйста. Если сама не хочешь сделать этого, помоги, по крайней мере, классу. Или и этого не пожелаете сделать, достоуважаемая госпожа профессорша? – иронизирует Августова, и ее заячья губка презрительно оттопыривается.
   – Решайся же, решайся! – кричит Наде Зюнгейка так громко, что на нее шикают со всех сторон.
   – Нечего сказать, хорошее, однако, вы задумали дело, – говорит Маня Струева, оглядывая толпившихся и взволнованных девочек.
   – Я с тобой согласна – дело неважное, – поддержала ее Катя.
   – Ну вот, еще две святоши решили, так тому и быть, значит, – внезапно закипает гневом Зюнгейка, – а того не понимают, что самому Арнольду любо единицами сыпать… Одна единица, две единицы, три, четыре, много их, как снега зимой. Сколько звезд в небе, столько единиц у француза в журнале, – неожиданно нелепым, но образным сравнением под общий хохот заключает она.
   – Оставь их, Зюнгейка, – презрительно машет в сторону Кати и Струевой руками Шура, – разве не видишь, сколько в них святости объявилось вдруг? Нашу Манечку с тех пор, как появилась Катечка, и узнать невозможно. За добродетельность ее живой на небо возьмут.
   – Ну, пожалуйста, Августова, оставь их в покое, – неожиданно подняла голос Ева, – действительно, Струеву узнать нельзя с тех пор, как она раздружилась с тобой. И учится лучше, и ведет себя прекрасно, а когда и шалить случается совместно с Катей Баслановой, то никому от этих шалостей вреда нет. Между тем как…
   Но Еве пришлось замолчать, не докончив фразы.
   – Не твое дело, – грубо оборвала ее Августова, – и нечего тут мне проповеди читать. Сама не лучше. Отовсюду повыгоняли. Уж молчи! Куда полезнее было бы, нежели нравоученьями-то заниматься, сообща придумать, как нам раздобыть тему, хоть на полчаса.
   – Шура права, давайте думать! – послышались отдельные голоса, и группа девочек сомкнулась вокруг Августовой, стараясь найти выход из неприятного положения и облегчить себе задачу на завтрашний день.
   Надя Копорьева, Ева, Глухова, Зюнгейка находились тут же. Только Катя и маленькая Струева оставались в стороне. Им как-то не по душе пришелся задуманный поступок. Впрочем, от класса они не могли да и не хотели отступать.
   Это значило бы идти против правила товарищества, столь распространенного среди учащихся. И девочки прекрасно сознавали это.
//-- * * * --//
   Ночь… Пробило мерных одиннадцать ударов на стенных часах в коридоре, и снова наступила прежняя тишина. В маленькой, состоящей из трех комнат квартирке инспектора классов, находящейся тут же, в здании пансиона, царит та же, ничем не нарушаемая тишина.
   Сам Георгий Семенович еще не вернулся с затягивавшегося обычно до полуночи заседания.
   Прислуга спит в крошечной кухне. Одна Надя, бодрствовавшая в этот поздний час, нервно шагает по гостиной с целой бурей в душе.
   – Что же они так долго? Почему не идут?
   Ее сердце стучит так громко, что девочке кажется, что она слышит его неровное сильное биение. Или это стучит маятник на часах?
   В своем волнении Надя едва сознает действительность.
   Уж скорее бы приходили! Скорее кончалась бы эта лютая мука ожидания!
   Сама она категорически отказалась участвовать в похищении темы. Она не могла бы ни за что на свете обмануть своего любимого старенького отца. Но открыть дверь «тем», «отчаянным», Надя все же обещала после долгих колебаний и сделок с собственной совестью. Обещала также и указать им дорогу в отцовский кабинет.
   Но чего же они ждут, однако? Почему медлят? Или отменили свое безумное решение? Или изобрели новый исход?
   Из бледного лицо Нади, постепенно краснея, становится алым, как кумач, и с каждой минутой все сильнее и сильнее бьется неугомонное сердце.
   Вдруг легкое движение ручки у входной двери в передней оповестило девочку о приходе заговорщиков.
   – Зюнгейка? Августова? Вы? – прежде нежели открыть дверь, дрожащим голосом спрашивает Надя.
   – Мы! Мы! Отворяй скорее, не бойся!
   Дальше все происходит как во сне. Надя, открывши сначала входную дверь, потом другую, дверь отцовского кабинета, и пропустив вперед обеих посетительниц, протягивает дрожащую руку к выключателю. Маленькая комната с большими книжными шкафами освещается сразу.
   Глаза трех девочек сразу приковываются к письменному столу! Увы! Он заперт на ключ… Все ящики до единого…
   – Вот незадача-то! – сорвалось с губ оторопевшей Зюнгейки.
   Вся дрожа и волнуясь, Надя повторяет только одно:
   – Вы видите сами теперь, что нельзя достать темы. Видите – заперто на ключ. Уходите же, уходите же, ради Бога, скорее! Вдруг заседание сегодня кончится раньше, отец вернется и застанет вас.
   Но Шура Августова только усмехнулась в ответ на эти слова. – Уйти всегда успеется. Георгий Семенович так скоро не вернется. Нам же необходимо употребить все усилия, прежде нежели уйти.
   Тут она опустила руку в карман и вытащила из него связку с ключами. С этой связкой в руке Шура подошла к столу.
   – В каком ящике прячет обыкновенно Георгий Семенович темы? – принимаясь хозяйничать у замка, спросила она.
   Надя молча указала рукой на правый ящик. Ей было безгранично тяжело в эту минуту. Не хотелось обманывать отца и в то же время жаль было подруг, обреченных завтра на получение дурных отметок.
   – Только скорее! Ради Бога, скорее! Папа каждую минуту может вернуться с заседания, и тогда…
   Легкий крик Шуры заставил ее вздрогнуть всем телом. В тот же миг бледное до прозрачности лицо с выступившими на лбу капельками пота глянуло на нее снизу.
   – Я… я… – зашептала испуганная насмерть Августова, – я сломала ключ… В замке осталась одна бородка!.. Что делать? Ах, господи, что-то будет теперь!
   – Аллах мой, все пропало! – чуть ли не в голос завопила Зюнгейка.
   Надя не нашла даже силы что-либо сказать. Бледная, без кровинки в лице, стояла она над злополучным ящиком. Зубы ее нервно стучали. Губы беспомощно двигались. Она вся тряслась.
   Опомнилась первая Шура.
   – Дело дрянь, но реветь все же не следует. Слезами горю все равно не помочь, – начала она при виде двух крупных слезинок, выкатившихся из глаз Копорьевой, – но и не пропадать же мне одной по милости всего класса! Понятно, надо говорить теперь, что все двадцать человек были здесь и каждая потрудилась вдоволь, открывая ящик. И кто из нас сломал ключ, неизвестно. Все открывали – все сломали, вот и все. А теперь бежим скорее, Зюнгейка! А то инспектор вернется, пожалуй, и тогда пропали наши головушки ни за грош.
   Она первая кинулась к двери. За ней поспешила ее спутница.
   Надя снова осталась одна. Теперь никто не мешал ей плакать. И упав головой на стол, она, не будучи в состоянии сдерживать слез, горько разрыдалась.
   Ей было бесконечно жаль старика отца. Она знала, что поступок пансионерок больно отзовется на этом достойном и благородном человеке.
   Надя прекрасно знала и чрезвычайную чуткость Георгия Семеновича в вопросах чести, а этот поступок, с неудавшимся похищением темы, казался ей самой таким недостойным и некрасивым, хотя она и оправдывала подруг, обвиняя во всем Арнольда.
   Но как взглянет на это дело отец? Она так любила своего одинокого старичка, пожертвовавшего ради нее, Нади, всей своей жизнью. Копорьев рано овдовел и, болезненно любя дочь, не пожелал жениться вторично, чтобы не дать своей Надюшке, как он всегда называл дочь, мачехи. Он сам воспитал, вырастил Надю безо всяких нянек, бонн и гувернанток, трогательно заботясь о ней и живя и работая исключительно для нее одной.
   И вот такого-то отца она хотела обмануть вместе с другими, чужими ему девочками.
   При одной этой мысли слезы Нади полились сильнее и перешли в рыдания.
   Среди этих рыданий она не слышала, как позвонили в прихожей, как пробежала мимо отворять дверь разбуженная звонком прислуга, как зазвучали в соседней с кабинетом гостиной шаги, и опомнилась лишь тогда, когда чьи-то руки обвили ее плечи, а ласковый голос спросил с тревогой:
   – О чем, Надюшка, родная моя, о чем?
   Вслед за тем произошло то, чего меньше всего ожидала сама девушка. Надя кинулась к отцу, прижалась к его груди и рассказала ему все, решительно все, без утайки.
   Взволнованный горем дочери, Георгий Семенович совершенно растерялся в первую минуту, узнав обо всем случившемся. Потом глубокое возмущение сменило охватившее его в первую минуту беспокойство.
   Возмущение против поступка воспитанниц.
   Но он не хотел причинять нового страдания Наде и старался лаской, как умел, утешить ее.
   На следующий же день, после письменного урока французского языка, лишь только monsieur Арнольд отобрал у класса бог весть как сделанные воспитанницами переводы и с видом торжествующего победителя вышел из отделения, туда вошел маленький, с седыми бачками, старичок.
   Это был Георгий Семенович Копорьев. Он подошел к первой парте, оперся на нее руками и взволнованно заговорил:
   – Мне известно, что вы были у меня вчера на квартире, чтобы вынуть у меня из письменного стола ключ к французскому переводу. Кто был из вас, для меня безразлично. Меня поразил самый факт. Благодаря одной только счастливой случайности дурной поступок вам не удался и правда вышла наружу. Сама судьба оказалась справедливым судьей. Судить же мне самому о степени порядочности вашего проступка не приходится. Предоставляю вам это сделать самим. Что же касается меня, то мне совестно огорчать Лидию Павловну такой неприятной новостью. Она так верит в вашу корректность, что я предпочитаю предать забвению весь этот печальный инцидент, жалея разочаровывать ее в детях.
   Старик инспектор замолчал и обвел притихших воспитанниц грустным, полным укора взглядом.
   Глухое молчание было ответом на его слова.
   И вдруг, не сговариваясь, неожиданно прозвучало в разных концах комнаты, сначала тихое, потом все более настойчивое и громкое:
   – Простите… Георгий Семенович, простите нас!
   А через несколько секунд весь класс, как один человек, произнес придушенными волнением в общем хоре голосами:
   – Мы умоляем вас простить нас, Георгий Семенович. Ради Бога, простите! Мы умоляем вас об этом!
   И ни одна юная головка не задумалась над тем, что этот самый маленький, с добрым лицом и седыми бачками человек прибегнет к какой-либо каре, к какому-либо возмездию, вполне заслуженному на этот раз самими девочками. И не из страха перед наказанием так искренне просили они у него прощения. Было просто жаль этого доброго, мягкого человека, которого искренне любил весь пансион.
   Смягченный и растроганный старик невольно просиял.
   – Смотрите, дети, не огорчайте же меня подобными поступками, – произнес он твердым голосом и, улыбнувшись расстроенным девочкам ободряющей улыбкой, вышел из класса.
   – Ангел! – завопила ему вслед Зюнгейка, срываясь с места.
//-- * * * --//
   – Неужели и ты, Катя? Неужели и ты? И ты могла пойти туда, вместе с ними? Ты – наша Катя, мамина дочка, моя сестренка… моя гордость!.. Такая светлая, такая благородная душа!
   Ия говорила это, стоя в углу коридора перед младшей сестренкой, и своими проницательными глазами строго смотрела в черные глаза Кати.
   – Нет, Ия, нет, ради Бога!.. Не смей думать обо мне так дурно! – взволнованно вырвалось из груди девочки. – Ни я, ни Маня Струева, никто из нас не пошел бы на это. А Надя Копорьева даже плакала из-за всей этой истории. Да и все мы не хотели этого делать, а только… – Тут Катя смутилась и прикусила язык. Выдавать Августову и Зюнгейку Карач она не имела в мыслях.
   Ия сразу заметила ее смятение.
   – Но кто же, в таком случае, кто пошел доставать ключ к переводу? – допытывалась она у сестры. Потупленные черные глазки Кати поднялись на старшую сестру.
   – Не скажу. Не спрашивай лучше, не узнаешь… – И смуглое лицо приняло сердитое выражение, а черные глаза угрюмо блеснули знакомым Ие упрямым огоньком.
   Так и не узнала ничего от сестры Ия. Не узнала об инциденте и Лидия Павловна – «сама», как ее называли за глаза пансионерки.
   Следствием печальной истории был продолжительный разговор инспектора с monsieur Арнольдом, во время которого добрый старик Копорьев, горячась и доказывая, упросил не в меру требовательного француза облегчать письменные работы воспитанниц и задавать им менее трудные переводы.
   И monsieur Арнольд, после долгих колебаний, скрепя сердце уступил ему в этом.

Глава XI

   Все ближе, все настойчивее надвигается осень. Короче становятся студеные, но все еще ясные дни. Длиннее черные октябрьские ночи. Дожди, на счастье, редко выпадают в этом году.
   Холодные утренники и скупое на ласку, только светящее, но не греющее солнце напоминают о скором наступлении зимы.
   Уже более месяца незаметно прошло со дня водворения Ии в пансион.
   Она постепенно привыкла к своей новой роли. Шаг за шагом завоевывала молодая наставница симпатию воспитанниц и сумела заставить полюбить себя. А присутствие младшей сестренки примиряло отчасти Ию с ее далеко не легкой службой классной наставницы.
   Ясный студеный полдень. Только что наступила большая перемена между завтраком и следующими за ним уроками, во время которой воспитанницы гуляют по саду.
   Этот сад очень изменился со дня приезда в пансион Ии.
   Тогда еще зеленые и пышные, только кое-где тронутые блеклыми красками осени стояли кусты и деревья.
   Теперь, в начале октября, листья почти облетели. Только ярко рдеют кое-где налитые пурпуром сочные ягоды рябины. Особенно заманчиво алеют они над маленьким прудом. Свесились кроваво-красными гроздьями над самой водой и повторяются в ней своим красивым, смеющимся отражением.
   Эти гроздья особенно привлекают взгляды пансионерок с той минуты, как Катя Басланова рассказала им, что рябину, уже тронутую утренниками, можно снимать с дерева, слегка отваривать в сахарном сиропе и сушить в духовой печке.
   – Получается удивительно вкусное лакомство. Так мама у нас всегда приготовляла в Яблоньках, – заключила девочка, при одном воспоминании о домашнем десерте облизываясь, как котенок.
   – А ты говоришь, утренники уже тронули рябину? – живо заинтересовалась ее словами Маня Струева.
   – А то нет? Видишь, какие ягоды стали, как будто сморщенные немножко. Как раз пора такие же снимать.
   – Ну вот и отлично. Будем сшибать их палками. Только жаль, что нам нельзя подходить близко к пруду. С тех пор как утонула в нем эта несчастная Анна, нам не разрешается даже гулять по прилегающей к берегу дорожке, – и Маня Струева невольно вздохнула при этих словах.
   Будь это раньше, когда она дружила с Августовой, Маня не задумалась бы ни на минуту над тем, как раздобывать алые прекрасные грозди, ну, а теперь… Поневоле приходится смириться: она близко сошлась с Катей…
   Сама Катя Басланова, шаловливая и подвижная по натуре девочка, со дня отъезда Ии в Петербург круто изменилась.
   Она являлась как бы заступницей матери в отсутствие сестры. Забыты были прежние шалости и проказы. Катя остепенилась, стала серьезнее. И сейчас, в пансионе, она, несмотря на свою жизнерадостность и живость характера, так и бившую у нее ключом, была на самом лучшем счету у начальства.
   Под влиянием Кати притихла и недавняя «премьерша от шалостей» Струева.
   Воспитанницы были вполне правы, что недоразумение, происшедшее у Струевой с Шурой Августовой, послужило на пользу первой.
   И сейчас вместо того, чтобы броситься искать по саду палок и камней, которыми можно было бы сбивать на землю алые гроздья рябины, как бы она сделала это в период своей дружбы с Шурой, Маня покорно дала Кате увести себя подальше от заманчивого уголка сада.
   Но если маленькая Струева оказалась такой благоразумной особой, Шура Августова далека была от мысли следовать ее примеру.
   Со своей новой подругой Зюнгейкой Карач, раболепно исполнявшей все ее капризы и требования, как это делала когда-то Маня, Шура Августова давно уже бродила вокруг пруда, несмотря на строгое запрещение со стороны начальства ходить туда.
   Прячась в кустах, за густо разросшимися гибкими ветвями, которые могли прекрасно служить надежной защитой от нежелательных взоров, Шура в сопровождении Зюнгейки, ни на шаг не отстававшей от нее, поглядывала жадными глазами на заветный уголок.
   И не только самый пруд, как запрещенный плод, притягивал к себе Шуру. Ее еще больше привлекали ягоды рябины, соблазнительно алевшие среди осенней листвы.
   – Ты слышала, что рассказывала Басланихина сестричка? – шепотом обратилась она с вопросом к Зюнгейке. – Слыхала? Сначала дождаться мороза. Пусть тронет ягоды. Когда сморщатся, тогда и снимать…
   – Палками сбивать! – поправила ее Зюнгейка.
   – Зачем палками? Можно руками.
   – Как руками? – и глазки башкирки, узенькие, как щелки, изумленно устремляются на лицо Шуры.
   – Очень просто. Влезть на дерево и потом снять.
   – Да ведь дерево-то над прудом.
   – Не все над прудом. Можно сидеть у самого ствола. А ветку с гроздьями притянуть к себе.
   – А если увидят?..
   – Никто не увидит. Скоро уйдут в класс. А мы можем остаться на несколько минут.
   – А Аня?
   – Что Аня? Какая Аня?
   – Утопленница… Она на нас из пруда глядеть будет. Ой, страшно! – и широкие плечи Зюнгейки невольно вздрагивают.
   – Вот глупая! Ой и глупая же ты, Зюнгейка! Веришь во всякую ерунду. Да если бы и послушать тебя, так разве днем-то они, утопленницы, показываются, что ли?
   – А разве только ночью?
   – Фу ты какая, не зли меня!
   И Шура сердито топает ногой.
   Боже, как сердит ее эта наивная, неразвитая дикарка! Как неинтересна ей, Шуре, эта Зюнгейка с ее ребяческими рассуждениями, и как она искренне сожалеет о том времени, когда милая, умненькая Маня Струева, а не эта глупая Зюнгейка, была ее подругой!
   Неожиданно раздается звонок, призывающий в классы, и изо всех углов сада по всем его аллейкам потянулись большие и маленькие пансионерки.
   Вот последняя девичья фигурка поднимается по ступеням крыльца и исчезает за дверью.
   Аллеи, недавно еще оживленные звуками голосов и молодым беспечным смехом, теперь снова погрузились в молчание. Сад опустел.
   – Ну что же, идем, что ли?
   Шура дергает за рукав Зюнгейку и указывает ей глазами на пруд.
   – Идем, – после недолгого колебания соглашается та.
   – А ты не боишься? – насмешливо усмехается она по адресу башкирки.
   – Ну вот еще! Чего бояться? Зюнгейка ничего не боится. В черный погреб за кумысом одна под землю спускается. У нас, у отца в селении, у каждой избы такие черные погреба под землей роются. В них кумыс гонят и от жары сохраняют. И на лошади не хуже любого малайки умею скакать по степи, – хвастливо говорит Зюнгейка, совершенно забывая, по-видимому, свои недавние страхи.
   – Ну вот, а «идолища» испугалась?
   – Не «идолища», а Анну-утопленницу… Я в «это» верю.
   – Ерунда! Просто Басланихи трусишь. В примерные девочки, как Манечка наша, метишь попасть.
   – Ничего не трушу. Никого не трушу. Грех тебе так Зюнгейку обижать.
   – Ну так идем скорее раздобывать рябину. Ты умеешь по деревьям лазить, а?
   – Еще бы! И по горам нашим лазила. У нас среди степи и горы есть. Хоть невысокие, да крутые… Так Зюнгейка по ним как кошка карабкалась.
   – Горы не дерево.
   – И на дерево сумею. И на дерево тоже. Зюнгейка все умеет, где только ловкость, силу и проворство надо, – и маленькие глазки башкирки горделиво блеснули.
   – Ну коли не боишься, идем!
   Теперь обе девочки, взявшись за руки, мчатся к пруду. Небольшое озерко в пять сажень [21 - Са́жень – мера длины, равная 2,13 метра.] длины и в четыре ширины тихо дремлет под осенним солнцем. Деревья и прибрежные кусты роняют на его сонную поверхность опавшие мертвые листья. Отягощенные алыми гроздьями, ветки рябины отражаются в нем.
   Шура кидает беглый взгляд на далекие окна пансиона. Слава Богу, опасность не грозит с той стороны. Там все тихо, все спокойно. Вероятно, сейчас начнутся уроки. Все рассядутся по местам. Только места их, Шуры Августовой и Зюнгейки, окажутся пустыми. Что будет тогда? Надо поторопиться, однако. Надо скорее нарвать ягод и бежать в класс.
   – Живее, Зюнгейка, живее!
   Но башкирку не для чего было торопить. Она и так с быстротой и ловкостью кошки вскарабкалась на дерево и сидит сейчас на его толстом суку, повисшем над водой.
   Ее сильная маленькая рука протягивается к ближайшим ало-красным кистям рябины. Готово – сорвано… Теперь другую, вон ту…
   – Скорее, скорее, – стоя под деревом, говорит Шура, переминаясь с ноги на ногу от охватившего ее нетерпения.
   Но Зюнгейка как будто и не слышит ее слов. Узкие глазки Карач странно блестят в эту минуту. Лицо, порозовевшее от свежего воздуха, поднято кверху. Душа дикой степнячки, казалось, встрепенулась в ней в этот миг.
   Почуяв над собой небо и вокруг себя и под собой гибкие ветви дерева, Зюнгейка в это мгновение как бы слилась с природой. Ведь то же небо, такая же вода и такие же деревья, по которым она лазила с башкирскими малайками их селения, были и там, на ее милой родине, в далеких родных степях. Правда, попадались они редко.
   И восторгом, иллюзией свободы повеяло на полудикую дочь степей. Исчезли стены пансиона. Вдали не виднелись уже большие фигуры гуляющих по саду классных дам и воспитанниц, нарушавших гармонию впечатления, и Зюнгейка совсем уже ярко представила себя на воле. Ее смуглое обветренное скуластое лицо сейчас улыбалось счастливой улыбкой, улыбались губы, улыбались монгольские узкие глазки. И, уже забыв о сборе рябины, сложив на груди маленькие смуглые руки, Зюнгейка мечтательно смотрела вдаль, наслаждаясь всеми фибрами существа своей временной свободой.
   Ее настроение не могло ускользнуть от внимания Шуры.
   – Зюнгейка! Да что с тобой? Ты там заснула, что ли? – нетерпеливо крикнула та.
   – А? Что? Заснула? Нет, нет. Я не сплю… – вздрогнув от неожиданности и словно просыпаясь, отвечала девочка, но то же выражение затаенного восторга по-прежнему оставалось на ее лице.
   Тогда Августова вышла, наконец, из себя.
   – Глупая этакая, сумасшедшая Зюнгейка! Она, кажется, собирается увидеть там на дереве десятый сон… А тут того и гляди «идолище» хватится нас и сюда нагрянет. Ну как мне привести в себя эту глупую Карач?
   Шура думает несколько минут, наморща лоб, сурово сомкнув брови. Вдруг лукавая усмешка проскальзывает по ее губам. Глаза ее с минуту щурятся на Зюнгейку. И, приблизясь к самому дереву, на котором темнеет неподвижная фигурка башкирки, она говорит таинственным тоном и голосом, пониженным до шепота:
   – Смотри вниз, Зюнгейка! Смотри скорее вниз!
   – Что такое? – шепчет изумленная башкирка.
   – Боже мой! Да ты не видишь разве? Это она!
   Румянец мгновенно сбегает с лоснящихся щек Зюнгейки. Она сильно бледнеет. Бледнеют даже ее припухлые губы. И холодный пот мгновенно выступает на лбу.
   – Кто «она»? Кто? – лепечет она помертвевшими губами.
   – Как кто? Неужели не догадываешься? Да смотри же, смотри вниз! Вон торчат из воды ее руки… Вон всплыла голова… Не узнаешь разве? Ведь это Анна!
   Короткая секундная пауза, во время которой Зюнгейка глядит вниз расширившимися глазами, и вдруг раздирающий душу крик вырывается из уст башкирки. Ее глаза, округлившиеся от ужаса, все еще глядят вниз, в зеленоватую воду пруда. Там действительно виднеются чьи-то протянутые руки и бледное лицо… Если бы страх не затуманил в этот миг сознания Зюнгейки, она бы узнала в отразившемся в воде образе свое собственное лицо и фигуру, но испуганная до полусмерти башкирка уже не могла ничего сообразить от страха и, продолжая испускать отчаянные вопли, она всем телом откидывается назад…
   Ее движение было так стремительно и быстро и так неудачно в то же время. Зюнгейка плохо рассчитала его… Дрогнула гибкая ветка рябины под ее тяжеловатым телом, скользнула мимо точки опоры нога… Дрожащая рука невольно выпустила из мгновенно ослабевших пальцев соседний сук рябины, и Зюнгейка с новым раздирающим душу воплем смертельного ужаса полетела вниз головой в пруд…
   Такой же отчаянный вопль Шуры был ей ответом… На глазах Августовой плотная небольшая фигурка башкирки, с беспомощно распластанными руками, погрузилась с глухим шумом в воду и тотчас же скрылась под ее поверхностью…
   Не помня себя, трепещущая всем телом Шура бросилась бежать по берегу, крича диким, отчаянным голосом:
   – Спасите! Помогите! Зюнгейка утонула! Спасите! – и тут же кинувшись на землю, забилась в истерическом припадке: – Зюнгейка утонула!
   Этот крик достиг слуха Ии и бежавших за ней девочек. Как раз в минуту падения Карач в воду они уже были на крыльце, вызванные предшествующими воплями Зюнгейки и, не помня себя от испуга, прибежали в сад. Окинув взглядом представившуюся глазам картину, Ия сразу поняла всю суть ужасного происшествия. За садовой площадкой чернел пруд. Расходившиеся на его поверхности круги еще говорили о катастрофе, происшедшей здесь за минуту до этого.
   Еще нагляднее говорило о ней распластанное на берегу бьющееся в истерике маленькое тело.
   В несколько секунд Ия была у пруда.
   Одним быстрым движением поставила она на ноги рыдавшую Шуру… И сильно встряхнув ее за плечи, чтобы привести в себя, коротко произнесла:
   – Где Зюнгейка?
   – Утонула! Утонула! Спасите ее! – снова отчаянным голосом закричала Шура.
   Не говоря ни слова, Ия подбежала к самому берегу и, быстро осенив себя крестным знамением, не размышляя ни одной минуты, как была, одетая в платье, одним прыжком бросилась в воду…
   Она умела плавать и нырять как рыба.
   Еще в раннем детстве мать научила ее этому. В их лесном озере они купались постоянно с Юлией Николаевной и Катей, и во время этих купаний мать заставляла обеих дочерей совершенствоваться в плавании.
   – Бог знает, может быть, впоследствии и пригодится когда-нибудь в жизни, – часто повторяла она.
   Когда следовавшие за Ией пансионерки во главе с Катей достигли берега, их глазам предстала следующая картина: Ия, мерно взмахивая руками, плыла по поверхности пруда. Вдруг она неожиданно скрылась под водой.
   – Она тонет! Тонет! – вырвалось трепетными звуками из груди нескольких человек. Кто-то отчаянно зарыдал, протягивая руки к пруду. Кто-то закричал пронзительно громко на весь сад…
   Вся белая, как известь, Катя, стараясь быть спокойной, проронила прыгающими от волнения губами:
   – Нет… Нет… Она не утонет… Она хорошо умеет плавать…
   А со стороны крыльца уже спешила Лидия Павловна… Ее постоянное величавое спокойствие изменило ей на этот раз. Все лицо начальницы подергивалось от волнения. Едва передвигая ослабевшими ногами, она спешила к месту катастрофы, с нескрываемым ужасом глядя на пруд.
   Два сторожа опередили ее, держа в руках длинные багры, Бог весть откуда добытые ими…
   Но этих багров им не пришлось пустить в ход… В ту самую минуту, когда испуганная и взволнованная до последней степени Лидия Павловна достигла пруда и смешалась с толпой пансионерок, отчаянно кричавших и плакавших на берегу, на темной поверхности пруда выплыла голова Ии… За головой показалась и вся ее тоненькая фигура. Она усиленно работала правой рукой, тогда как левая прижимала к себе неподвижное тело Зюнгейки.
   – Живы! Живы! Они обе живы! – вырвалось одним общим радостным криком у находившихся на берегу людей. Тогда один из сторожей протянул длинный багор Ие… Она ухватилась за него трепещущей рукой… И через минуту уже была на берегу, все еще держа в объятиях Зюнгейку.
   Вода текла потоками с обеих девушек. Мокрое платье облепило со всех сторон и дрожащее тело Ии, и неподвижную фигурку Зюнгейки.
   – Скорее! Скорее! Спирту… Простыней… Надо ей делать искусственное дыхание… – едва нашла в себе силы произнести помертвевшими синими губами Ия, бережно опуская спасенную ею девочку на землю…
   Все бросились к ним, окружили их, и начался какой-то сплошной сумбур. Кто-то отчаянно рыдал, обнимая ноги Ии… Кто-то бился в слезах у нее на груди… Кругом нее бегали, суетились, кричали люди…
   Лидия Павловна без кровинки в лице сжимала ее холодные, как лед, руки и говорила какие-то слова, которые Ия никак не могла ни понять, ни расслышать.
   Откуда-то появились простыни; на них положили мокрую неподвижную с помертвевшим лицом Зюнгейку и куда-то понесли ее… Туда же повели и Ию…
   Молодая девушка двигалась как автомат, плохо сознавая, куда ее ведут, что с ней хотят делать… В голове шумело. В ушах стоял звон. Опомнилась она вполне только тогда, когда почувствовала на себе сухое белье и теплоту постели. Теперь Ия лежала у себя за ширмами, в своем уголке. Приехавший врач выстукивал и выслушивал ее самым добросовестным образом.
   Лидия Павловна с тревогой ждала его приговора.
   – Ну что? Она не простудится? Не заболеет? – тревожно по окончании осмотра обратилась к нему начальница.
   – Не волнуйтесь, не волнуйтесь, пожалуйста, будем надеяться на хороший исход. Авось так несвоевременно принятая ванна не принесет вреда барышне, – ободряюще улыбаясь, говорил доктор.
   – А Зюнгейка? Что с ней? Она умерла? – через силу выговорила Ия, продолжая дрожать, как осиновый лист.
   – Еще что! Так вот и умерла ваша Зюнгейка, – засмеялся доктор, – нет, милая барышня, так легко не умирают у нас. У вашей Зюнгейки на диво редкостная по здоровью натура. Сейчас я пришлю, если хотите, эту проказницу к вам.
   Едва только успел уехать доктор, как в уголок за ширмами пробрался весь четвертый класс во главе с Катей, трепетавшей за здоровье сестры. Последняя с плачем обняла Ию.
   – Ия! Иечка! Как ты рисковала собой! – могла только пролепетать потрясенная девочка.
   – Вы правы, дитя мое, ваша сестра рисковала здоровьем и собственной жизнью ради спасения Зюнгейки, – торжественно произнесла Лидия Павловна и, обращаясь ко всем пансионеркам, добавила: – С этих пор, дети, вы должны еще больше ценить вашу молодую наставницу, ее светлую, самоотверженную душу, ее на редкость благородное сердце. Зюнгейка Карач! Где ты?
   Из толпы пансионерок выдвинулась сконфуженная башкирка, и прежде нежели кто-либо мог удержать ее, она кинулась к ногам Ии, прижалась к ним головой и, обвивая руками ее колени, прорыдала, едва выговаривая слова:
   – Прости меня, алмазик мой, прости, сердце мое, Аллах мой! Была глупа Зюнгейка, тебя не понимала… За Магдалиночку была зла… А теперь сама больше жизни любить тебя буду и другим велю… Да, да, и другим, и Шуре…
   – И Шуре! – машинально повторила Ия, и вдруг вспомнила, как эта самая Шура Августова также плакала там, на берегу пруда.
   – Но где же Шура, где Августова? Где? – задала вопрос Ия, не видя ее среди окружавших ее кровать взволнованных и потрясенных девочек.
   Шуры Августовой не было здесь. Она отсутствовала. Не было ее ни в классе, ни в рекреационной зале, ни в коридорах, куда бросились ее искать. Кто-то надумал заглянуть в окно… Так и есть, ее одинокая фигура все еще темнела на берегу пруда, всей своей позой выражая глубокое отчаяние… Шура не решалась, казалось, подойти теперь к пострадавшей по ее милости Ие.
   К чести Августовой надо было сказать, что она ни одну минуту не задумалась над вопросом, выдаст или не выдаст Зюнгейка ее дурной поступок, повлекший за собой такие печальные последствия. Нет, один жгучий стыд и полное раскаяние завладели ее вспыльчивым, взбалмошным, но далеко не злым сердцем. И в нем не было места ни трусости, ни страха, ни боязни возмездия.

Глава XII

   – Пойдем! Ия Аркадьевна зовет тебя, Шура…
   Когда Катя Басланова, произнося эти слова, приблизилась к одиноко молчавшей на берегу жалкой фигурке Шуры, последняя задрожала с головы до ног…
   – Нет! Нет! Ни за что не пойду! Пустите! – с отчаянием вырвалось у нее.
   Подошедшая к ней вместе с Катей Ева Ларская взяла за руку Шуру и, крепко держа в руке эти холодные, как лед, пальцы, заговорила:
   – Ступай без разговоров. Ия Аркадьевна беспокоится и волнуется, не зная, что с тобой. Кстати, ты одна была с Зюнгейкой и сможешь рассказать, значит, как это случилось, что она упала в пруд…
   – Ни за что не пойду! Хоть убейте меня, не пойду! Оставьте меня, оставьте! – и Шура снова забилась и исступленно зарыдала, не желая слушать никаких уговоров, ни утешений. Вдруг она стихла… подняла голову и прислушалась…
   – Шура! Шурочка! Почему вы не хотите прийти ко мне! – отдаленно и глухо звучал хорошо знакомый Шуре голос.
   Синие глаза девочки поднялись кверху, и сквозь застилавший их туман слез Шура Августова увидела Ию.
   Молодая девушка стояла у открытого окна дортуара, закутанная шалью поверх легкого ночного пеньюара, с распущенными по плечам белокурыми волосами, не успевшими еще хорошенько обсохнуть, и протягивала ей издали руки. Несмотря на дальность расстояния, своими дальнозоркими глазами Шура успела различить и ласковую улыбку Ии на ее бледном, осунувшемся от всех пережитых волнений лице, и самое выражение этого лица, исполненного прощения.
   Сердце девочки внезапно сжалось, потом забилось сильно-сильно, как пойманная в клетку птичка. Светлое видение в окне затопило ее душу жалостью, острой мучительной жалостью до боли, до слез…
   Эта бледная девушка с белокурыми волосами, так великодушно простившая, по-видимому, ей, Шуре, все ее злые выходки по отношению к себе, показалась сейчас Августовой каким-то высшим, неземным существом.
   И маленькое взбалмошное, но далеко не злое сердце дрогнуло, раскрылось навстречу Ие…
   – Ия Аркадьевна, милая, святая, простите! Ради Бога простите меня! – вырвалось из самых глубин души Шуры и, рванув свою руку у Евы, она бросилась бежать по направлению к крыльцу, навстречу Ие, ее протянутым рукам, ее раскрытым объятиям…
//-- * * * --//
   Жизнь в пансионе госпожи Кубанской, выбитая так неожиданно необычайным событием из своей колеи, снова потекла по гладкому, спокойному руслу. Теперь она уже не казалась Ие тяжелой и неприятной.
   Благодаря несчастной случайности, едва не стоившей жизни спасенной ею Зюнгейке, Ия окончательно завоевала симпатии воспитанниц.
   Не осталось больше ни одной души в классе, которая бы не оценила по заслугам молодую девушку. Прежние враги стали ее лучшими друзьями. Особенно Зюнгейка, обязанная жизнью Ие, привязалась к ней со всем пылом своей полудикой порывистой натуры.
   А о Шуре Августовой нечего было и говорить. Недавняя беспричинная ее ненависть к Ие заменилась теперь самой горячей и неподкупной привязанностью. С того самого дня, когда рыдающая Шура покаялась во всех своих проступках перед Ией, девочку нельзя было узнать.
   Раз дав слово молодой наставнице изменить свой «несносный», как сама Шура называла его, характер, Августова решила свято сдержать данное ею обещание и круто изменилась со дня происшествия у пруда.
   Обычные резкие выходки ее исчезли бесследно. Недобрые шалости тоже. Смертельный испуг, пережитый ею, не прошел без последствий для впечатлительной и восприимчивой натуры девочки.
   Таким образом, последняя помеха к благополучию Ии в ее новой жизни была устранена. Теперь никакие невзгоды не омрачали уже простиравшегося горизонта ее пансионной жизни. Казалось, что солнце снова засияло и улыбнулось над белокурой головой Ии, как неожиданно новый удар разразился над головой девушки.
   Прошло несколько дней с той злополучной минуты, когда молодая воспитательница вынесла из воды чуть было не погибшую воспитанницу. Принятые меры, чтобы оградить обеих девушек, взрослую и маленькую, от неблагоприятных последствий несчастья, казалось, предостерегли от них обеих.
   Для железного здоровья Зюнгейки все прошло бесследно. Но нежный, хрупкий организм Ии не выдержал пережитой катастрофы.
   Ледяная вода сделала свое дело. Три дня Ия перемогалась, стараясь всячески победить подступавший к ней недуг, глотая хину, аспирин, малиновый чай…
   Но ничто не помогало. Лихорадка усилилась. Теперь она ходила ослабевшая, измученная, с усиливающимся с каждым часом жаром в теле, едва передвигая ноги; или тряслась по ночам в жесточайшем ознобе на своей постели. Сильные покалывания в боку заставляли ее по временам невольно вскрикивать от боли. Но Ия все еще крепилась, не желая сдаваться, все еще боролась с незаметно подкравшимся к ней недугом и на все просьбы встревоженной Кати, заметившей ее недомогание, показаться врачу только отрицательно покачивала головой.
   – Нет, нет, пустое, чего там показываться. Все перемелется – мука будет.
   Но «все» не «перемололось», и в одно несчастное утро Ия уже была не в силах поднять с подушки отяжелевшей головы.
   Когда же пансионерки, встревоженные ее осунувшимся лицом и общею слабостью, уговорили девушку поставить градусник, чтобы измерить температуру, термометр показал сорок градусов в какие-нибудь несколько минут.
   Поднялась суматоха, волнение. Позвали Лидию Павловну, пригласили доктора.
   Снова добродушный старик выстукивал и выслушивал самым внимательным образом Ию и, к ужасу начальницы, констатировал разыгравшееся у больной воспаление легких.
   Не медля ни минуты, Ию одели потеплее и в собственной карете Лидии Павловны перевезли в ближайшую больницу. Там ее еще раз осмотрели, выслушали, выстукали. Затем, обложив всю грудь и спину горчичниками и компрессами, уложили в постель.
   Но никакие компрессы, никакие горчичники уже не могли предотвратить ужасной болезни. К вечеру температура поднялась еще выше… Все тело Ии горело как в огне. Она теперь уже ничего не помнила, не сознавала больше… Действительность исчезла для нее… Начался бред…
   Ночь… Чуть светит мягким, приятным светом ночник под зеленым абажуром… Быстро, но бесшумно двигаются по больничной палате женского отделения белые фигуры сестриц. С крайней койки слышатся стоны… Запекшиеся от жара и потрескавшиеся губы произносят сумбурные, непонятные слова… Белокурая голова беспокойно мечется по подушке.
   – Пить! – единственное сознательное слово срывается у больной.
   Бесшумно приближается к кровати белая фигура сестрицы и подносит стакан с прохладительной жидкостью к горячим губам.
   – Больно вам, голубушка? Где болит, родная? – спрашивает участливый голос, и гладко причесанная голова под белой косынкой ниже склоняется над больной. Но больная молчит и дико смотрит в склоненное над ней незнакомое лицо.
   Вдруг улыбка, бессознательная, полубезумная, скользит по исхудалому лицу Ии.
   – Мама – голубушка… Это вы? – шепчет она. – Не уходите, мамочка, моя радость. Здесь так страшно! Какая черная жуткая вода!.. Внизу омут… Там утонула, говорят, воспитанница… А вот и другая… Это Зюнгейка… Смотрите – смотрите! Какая она смешная!.. У нее рыбий хвост и плавники… И корона на голове, как у морской царицы… И меч у пояса… Ай, ай, как больно… Зачем она ударила меня своим мечом?
   Тут дикий бред переходит в стоны… Сильнее мечется горячее тело… Жарче пылает отуманенная голова.
   – Надо впрыснуть морфий, больная беспокоится… – говорит одна сестра другой, и обе, склоняясь над Ией, хлопочут около нее.
   А днем приезжают Лидия Павловна с Катей. Иногда они берут кого-нибудь из воспитанниц… Чаще всего Еву, Маню Струеву, Шуру или Зюнгейку Карач, особенно сильно полюбивших Ию. Но Ия не узнает их. Она не слышит плача Кати, не видит взглядов то затаенной надежды, то скорбного отчаяния нескольких пар устремленных на нее встревоженных глаз… Ее здоровье ухудшается с каждым днем, с каждым часом… Болезнь прогрессирует каждую минуту. К воспалению легких присоединился теперь еще и гнойный плеврит.
   Однажды больничный доктор, отведя в сторону Лидию Павловну, с серьезным, сосредоточенным лицом сказал ей:
   – Есть у больной близкие, родные? Их надо оповестить… Я больше не могу поручиться за ее жизнь… Случай серьезный…
   Начальница молча кивнула головой и отошла от него с угрюмым, замкнутым лицом. В тот день она была особенно заботлива и предупредительна к Кате и осторожно приготовила к печальному событию девочку. А вечером в дортуаре четвертого отделения многие из воспитанниц рыдали в голос, узнав о возможной смерти Ии. Другие ходили с бледными, растерянными лицами.
   Шура Августова зарылась головой в подушки и повторяла, съедаемая отчаянием, одно и то же, без конца:
   – Это из-за меня… Из-за меня одной она умрет… И если только это правда и она умрет, я тоже не хочу жить больше… и не хочу, и не могу…
   Со стиснутыми губами, с белым, как снег, лицом около нее появилась Катя…
   – Шура, перестань, я сестра ее, а видишь, не прихожу в отчаяние раньше времени. Боже мой, да молчи же, не кричи так! И без тебя тяжело невероятно!
   Поздно вечером, когда все пансионерки уже спали. Катя села на кровати за ширмами в уголке сестры и полными отчаяния глазами вглядывалась в темноту осенней ночи.
   Смутные думы кружились в ее юной головке. Катя думала о том, что нужно было бы завтра отслужить молебен о здравии болящей рабы Божьей Ии, что необходимо послать телеграмму в Венецию Андрюше о серьезном положении старшей сестры и письмо матери, осторожное, подготавливающее ее к несчастию письмо, чтобы не испугать насмерть их дорогую старушку.
   Потом Катя опустилась на колени и стала горячо молиться, без слов, одними мыслями, одним своим маленьким сердцем, разросшейся в нем огромной тревогой за сестру…
//-- * * * --//
   Опять утро… Сырое, осеннее, с неприятным, нудным дождем, барабанящим в оконные стекла палаты. Серый туман повис над городом и окутал своей промозглой пеленой дворцы и дома, сады, скверы. Нева нахмурилась и потемнела. В это утро Ие был сделан прокол в боку, пораженном плевритом. От боли ли или же вследствие выпущенного из бока гноя, но больная пришла, наконец, в сознание и открыла измученные глаза…
   – Андрюша! – сорвалось с ее губ слабым, но радостным звуком.
   Над ее койкой между белыми халатами докторов склонилась знакомая голова с густой вьющейся гривой. Серые добрые глаза смотрели на нее с неизъяснимой тревогой и любовью… А полные, добродушные губы ободряюще улыбались ей.
   – Андрюша! – еще раз слабым голосом произнесла больная и, сделав усилие над собой, протянула руки.
   Они были осыпаны в тот же миг поцелуями и залиты слезами, эти бедные, маленькие, до неузнаваемости исхудалые и пожелтевшие ручки.
   Андрей Аркадьевич Басланов несколько дней назад примчался в Петербург, взволнованный телеграммой Кати.
   Молодой художник уже неделю находился здесь. Он видел больную сестру в самом отчаянном, самом печальном положении все последние дни… Она бредила, стонала и, никого не узнавая, металась в кровати… И только сегодня, после сделанной ей операции, сознательно глядела.
   Радость и изумление выражали ее глаза.
   – Иечка, родная моя! Узнала! Узнала меня! – сорвалось с губ Басланова, и он осторожно обнял исхудалые, слабые плечи сестры.
   С этого дня началось медленное, но верное выздоровление Ии. Слабая, как ребенок, только что начинающий учиться ходить, спустя три недели после этого свидания с братом Ия, встав впервые при помощи сестры милосердия со своей больничной койки, подошла к окну.
   Двор и сад больницы были уже покрыты снегом. Когда заболела Ия, был только октябрь месяц. Теперь же стояла середина ноября.
   С обрезанными волосами, с исхудавшим до неузнаваемости лицом, с огромными вследствие этой худобы глазами, Ия казалась теперь скорее хрупким подростком, нежели взрослой восемнадцатилетней девушкой.
   Но радость жизни, хлынувшая живительным потоком в ее душу после перенесенной тяжелой болезни, успела уже бросить первые нежные краски на ее измученное лицо и увеличила блеск огромных серых глаз, ставших прекрасными.
   Эти глаза заблестели еще оживленнее, еще ярче, когда за спиной девушки послышались знакомые шаги.
   – Андрюша! Наконец-то! Ах, если бы ты знал, как я ждала тебя сегодня!
   – Здравствуй, Иечка, здравствуй, родная. Привез тебе две радости нынче, – ласково говорил молодой художник, целуя руку сестры, – одна радость в лице Кати греется там в приемной у камина, другая вот здесь. – И он протянул Ие письмо, полученное им накануне из Яблонек.
   Старушка Басланова, узнавшая в смягченной форме о болезни, постигшей старшую дочь, писала ей полные материнской заботы и нежности строки.
   Ия не могла не прослезиться, читая это письмо. Потом поцеловала его и спрятала на груди.
   – Ну а теперь слушай ворох новостей, которые я принес с собой, – улыбаясь проговорил Андрей. – Во-первых, наши переехали в Петербург на постоянное жительство. Всей семьей тут: Нетти, ее родители и двое маленьких внуков князя, детей его старшей дочери от первого брака. Во-вторых, твое место классной дамы в пансионе Кубанской временно занято другой наставницей, и, пока ты окончательно не поправишься и не окрепнешь, я не пущу тебя служить, – тоном, не допускающим возражений, заключил молодой художник.
   – Но, Андрюша, что же я буду делать без работы? – испуганно вырвалось у девушки.
   – Не беспокойся, работа тебе найдется всегда. Внуки князя нуждаются в хорошей учительнице и гувернантке. Юрий Львович не пожалеет для них ничего, лишь бы иметь в доме хорошего человека в качестве наставницы детей. И тебе куда легче будет заниматься с двумя малышами, нежели воспитывать целое отделение почти взрослых барышень, кстати сказать, довольно распущенных и шаловливых.
   – Андрюша, постой, подожди… – волнуясь и густо краснея, прервала брата Ия, – ты так говоришь, точно не желаешь моего возвращения в пансион. Неужели же Катя наболтала тебе чего-либо?
   – Что значит наболтала, Иечка? Я действительно знаю все, вплоть до твоего самоотверженного подвига, спасшего жизнь совершенно чужого тебе ребенка. Но это отнюдь не относится к делу. Раз ты находишь возможным оставаться при таких шаловливых и взбалмошных детях, я, со своей стороны, не имею никакого права тебе в этом мешать. Но пока ты лежала здесь без памяти, Лидии Павловне пришлось, хотя и временно, пригласить на твое место одну очень нуждающуюся в средствах барышню. Она оказалась хорошей, добросовестной воспитательницей, искренне любящей детей. Со слов Кати, и пансионерки относятся к ней прекрасно, а главное, она совсем бедная и имеет на плечах целую семью. Так неужели же ты, Ия, такая самоотверженная и благородная натура, пойдешь отнимать у нее место, к которому она успела уже привыкнуть? Конечно, там тебя ждут и примут с распростертыми объятиями. Больше того скажу, твой уход из пансиона будет серьезным лишением для начальницы и ударом для девочек, но… Но, сестренка, подумай о том, что там, куда я тебя зову, ты еще нужнее… Когда ты увидишь воочию бедных внучат Юрия Львовича, ты поймешь, как им будет нужна такая именно наставница, как ты…
   И ласковые серые глаза брата с мольбой взглянули в лицо сестры.
   – Хорошо, Андрюша, я подумаю, – задумчиво, после некоторого колебания, проговорила девушка. И действительно долго и серьезно передумывала она, все взвешивая, прежде нежели решиться на предложение брата.
   Между тем выздоровление Ии быстро подвигалось вперед. Через две недели после вышеописанного разговора молодая девушка уже окрепла настолько, что могла выписаться из больницы.
   Ее первым шагом по выздоровлении была поездка в пансион.
   С радостным криком сбежались к ней навстречу девочки. Ию тормошили, целовали, обнимали… На всех лицах царила самая искренняя, самая неподкупная детская радость при виде ее.
   Особенно льнули к ней ее недавние враги: Шура и Зюнгейка.
   Нечего и говорить, что обе девочки выражали ей самые непосредственные, самые восторженные чувства.
   Увидела Ия и классную даму, временно заменившую ее. Увидела и сразу решила дать возможность последней остаться на ее месте.
   Худенькая, миниатюрная девушка, с необычайно добрым лицом и со спокойными, полными сдержанного достоинства манерами очень понравилась Ие. А ее обращение с воспитанницами не оставляло желать ничего лучшего.
   Когда Ия сообщила Лидии Павловне о своем намерении покинуть пансион и принять место, предложенное ей братом, начальница сильно встревожилась и долго уговаривала молодую девушку отменить это «жестокое», по ее мнению, решение. Но так как Ия все-таки стояла на своем, госпоже Кубанской пришлось поневоле уступить девушке.
   Теперь она только просила Ию об одном: в память ее самоотверженного поступка, спасения Зюнгейки, разрешить воспитывать и содержать за счет пансиона ее младшую сестру Катю, на суммы, отпускаемые им благотворительным обществом.
   – Это будет как бы медалью за спасение вами погибающей, – любезно заключила свою речь начальница.
   Ие, долго колебавшейся принять этот «подарок», как она мысленно назвала предложение начальницы, оставалось в конце концов согласиться.
   Катя училась прекрасно и вполне заслуживала освобождения от платы. А эта плата так могла пригодиться Юлии Николаевне в ее маленьком хозяйстве!
   Последние колебания исчезли, и молодая девушка с благодарностью пожала протянутую ей Кубанской руку.
   Тут же обе они решили скрыть от воспитанниц окончательный уход Ии из пансиона, чтобы не волновать сильно привязавшихся к ней за последнее время девочек. Детям было сообщено, что для выздоравливающей Ии Аркадьевны необходимы тишина и спокойствие, для чего она и берет продолжительный отпуск и будет жить у брата.
   С таким поворотом дела пансионерки не могли не примириться, и, не подозревая готовящегося им удара, они без особого волнения в тот же вечер всей толпой провожали Ию, уезжавшую от них в дом брата.
   Ия уезжала… Недавняя жизнь классной дамы оставалась уже в ее прошлом…
   Начиналась новая, еще неведомая, чужая… И с легким смятением, с затаенной тревогой молодая девушка вступила в этот новый, открывшийся перед ней путь…

Тяжелым путем

Глава I

   – Стой, извозчик, вон, у того дома… Твою руку, Иечка… Приехали, ну, помогай тебе Бог!
   Андрей Аркадьевич первым выскочил с пролетки и протянул руку сестре.
   Они ехали сюда около часа. Извозчик им попался очень плохой, да и расстояние с дальней окраины Петербургской стороны до одной из самых захолустных улиц Песков было немалое.
   Шел дождь пополам со снегом. Стояли огромные лужи на улице. Катили экипажи с поднятыми верхами. Пешеходы сновали под зонтиками по скользким сырым тротуарам. Безотрадная картина поздней гнилой петербургской осени встретила в этот день только что выписавшуюся из больницы Ию. И сам дом, около которого остановился их возница, имел такой же безотрадный вид. Небольшой деревянный особняк с облупившейся краской даже и при освещении осеннего вечера выглядел очень непрезентабельно и угрюмо.
   Такие дома составляют теперь большую редкость в столице и попадаются только на самых глухих окраинах ее. И место, где поселился Андрей Басланов с семьей, казалось очень глухим и отдаленным от центра.
   – Послушай, Андрюша, да ведь тебе отсюда приходится ежедневно в Академию ездить… Как же ты можешь такую даль переносить? Ведь сколько времени терять приходится даром на одни поездки, – не могла не заметить Ия, пока Андрей Аркадьевич звонил у входной двери. – И время даром на проезд тратишь, да и устаешь ты, Андрюша, по всей вероятности, немало? – допытывалась сестра.
   – Это пустое, Иечка, – с беззаботным смехом отвечал сестре Басланов, – что касается усталости, то не такой я еще старик, сестренка, чтобы уставать из-за таких пустяков, a расстояние велико – это ты, пожалуй, справедливо говоришь. Но с этим мириться можно, когда из-за отдаленности от центра снимаемый нами особняк стоит пустяки, и благодаря этому деньги, отложенные нами на наем более удобной квартиры, мы можем тратить на другое, необходимое в жизни…
   Но на что именно мог тратить Андрей излишек, остававшийся от платы за квартиру при таких условиях, Ие так и не пришлось узнать.
   Дверь отворилась, и на пороге ее показалась очень нечистоплотного вида прислуга с подоткнутым подолом, босая, в засаленном клетчатом переднике.
   – Что это, Марья, вы открываете? Куда же Даша девалась? – морщась при виде ее неряшливой особы, спросил Андрей Аркадьевич.
   – Ушла, барин, Даша… Проскандалили они с молодой барыней все утро. Апосля собрала свой сундук и уехала. За пачпортом обещалась ужо зайтить. Барыня и посейчас вне себя лежит на диване, – обстоятельно докладывала кухарка.
   – Ах, ты Господи – опять неприятности! Нетти нервничает, она такая слабенькая, хрупкая, a прислуга так груба! – сорвалось смущенно с губ Андрея Аркадьевича, и, наскоро сбросив пальто на руки встретившей их служанки, он прошел в гостиную. Ия последовала за ним. Уже с порога прихожей молодую девушку поразили стоны и вскрикивания, несшиеся из соседней комнаты.
   Когда она вошла туда, то увидела нарядно, совсем не по-домашнему одетую молодую даму, лежавшую на кушетке с лицом, полуприкрытым носовым платком, который она держала у глаз. Черные волосы молодой женщины, выбившись из прически, беспорядочными прядями сбегали вдоль спины. Прерываемым слезами и всхлипыванием голосом она кричала:
   – Это невозможно!.. Это несносно!.. Я не хочу такой жизни!.. Я не потерплю ее! Она погубит меня!.. Мое здоровье!.. Мои нервы… Каждая служанка, каждая ничтожная девчонка смеет грубить мне, урожденной княжне Вадберской! Да я за это на нее в суд подам… В тюрьму ее посажу! Я не прощу ей – этой негодной Дашке – того, что она осмелилась наговорить мне!..
   И снова взрыв рыданий огласил комнату.
   Сидевшая около исступленно плачущей молоденькой особы пожилая дама, в которой Ия с первого же взгляда узнала княгиню Констанцию Ивановну, с ее прекрасным, южного типа лицом и резкими манерами итальянки-простолюдинки, старалась всеми силами успокоить расходившуюся дочь:
   – Полно, не плачь, Нетти… Нечего глаза по пустякам портить… И платье напрасно мнешь… Эка невидаль, подумаешь – с горничной посчитались… Всюду это случиться может… В каждой семье! Перестань же плакать! Вот и Андрей пришел, и не один!.. Создатель мой! Дева Мария! Да ведь это она, красоточка Ия! Дитя мое, я узнала вас сейчас же, даром что вы ужасно похудели да побледнели!
   Тут княгиня стремительно и шумно поднялась с места и с протянутыми руками устремилась навстречу Ие.
   В ту же минуту оборвались слезы и стоны Нетти. Она отняла мокрый платок от распухшего лица и стремительно приподнялась с кушетки.
   Ее нарядное платье смялось, изысканная прическа растрепалась, красивое, как две капли воды похожее на лицо матери личико изменилось и подурнело от портившего его выражения гнева.
   – André, André, – зашептала она, подзывая к себе мужа и с укором глядя в его смущенное лицо, – как мог ты меня оставить! Как мог ты уехать на целый день! Бог знает что за ужас тут происходил без тебя! Эта дерзкая грубиянка осмелилась наговорить мне Бог весть что! Надерзила и ушла… A мы тут оставайся и нянчи прелестных племянничков, вместо того чтобы ехать на раут к баронессе Икскюль. И куда ты пропал с утра? Где ты был до позднего вечера? Почти до семи часов? Как тебе не жаль было оставить меня одну? – поток вопросов посыпался на Андрея Аркадьевича, и черные глаза Нетти снова наполнились слезами.
   – Деточка, успокойся, не плачь, ради Бога. Я без вины виноват перед тобой, – горячо целуя маленькие выхоленные ручки жены, проговорил Басланов, – ты же знаешь, я никогда не оставлю тебя без нужды. Утро я провел в Академии, потом был в больнице, взял оттуда сестру и отвез ее в пансион, a потом заезжал к американцу Томсону условиться о покупке картины, затем снова заехал за Ией в пансион…
   – Противные картины, они только разлучают нас с тобой! – не слушая мужа и надувая губки, произнесла Нети.
   – Деточка, эти противные картины кормят нас, – осторожно напомнил Андрей.
   – Очень это нужно! У папы есть пенсия. Нам бы на всех хватило!
   Андрей Аркадьевич в ответ на эти слова покачал головой. – Ты же знаешь мой взгляд на такие вопросы, Нетти, – серьезно проговорил он, – да и не время говорить об этом. Займись лучше Ией, она так спешила к нам возобновить знакомство с тобой.
   – А, Ия, здравствуйте! Очень рада вас видеть! – заученным тоном светской женщины произнесла Нетти, протягивая руку золовке. Ta приблизилась к ней и увидела перед собой официально улыбающееся ей лицо и чужие, далекие родственного чувства глаза молодой женщины.
   Что-то кольнуло в сердце девушки.
   Предчувствие подсказало ей, что вряд ли она сойдется когда-либо с этой пустенькой и бессодержательной Нетти. Но, желая сделать приятное Андрею, Ия ласково, по-родственному обняла невестку и поцеловала ее горячую от недавних слез щеку.
   – Я очень рада увидеть вас снова, милая Нетти, и помочь вам в воспитании ваших маленьких племянников, – проговорила она, пожимая руку молодой женщине.
   – Ну, не знаю, повторите ли вы мне это, когда познакомитесь с «моими маленькими племянниками», – загадочно подчеркивая последние слова, произнесла Нетти; и снова обращаясь к мужу, быстро-быстро заговорила, сопровождая свои слова резкими, нервными жестами:
   – Вот именно из-за них-то весь сыр-бор и разгорелся! Ты не можешь себе вообразить, André, как они извели меня сегодня на уроке!.. Представьте себе, Ия, я ради скуки стала заниматься с этими милыми деточками по научным предметам, и они меня окончательно вывели из себя… Так что я даже хотела их высечь.
   – Нетти! Нетти! – вырвалось почти с ужасом у Андрея, в то время как Ия до боли закусила губы, чтобы не дать вырваться по адресу молодой женщины потоку негодования, вызванному словами последней.
   – Ну, так что же из этого? – задорно бросила мужу Нетти. – Ну да, хотела их высечь обоих… Так они были несносны! A эта грубая Дашка налетела на меня как курица-наседка и стала кричать, что часа не останется больше там, где пускают в ход розги… И что она Зинаиде Юрьевне пожалуется на меня, и что здесь притесняют детей, и Бог знает что еще наговорила, что и изверг-то я, и бессердечная, и чуть ли не палач. Словом, довела меня до слез… А сама ушла… И все из-за этих чудесных деточек… Кстати, пойдем к ним, Ия, я хочу познакомить вас с отчаяннейшей в мире породой маленьких людей, от которых нет никому ни минуты покоя в доме, – сверкая все еще горевшими гневом и негодованием глазами, заключила Нетти.
   Андрей Аркадьевич с укором взглянул на жену. Потом перевел глаза на Ию и снова обратился к Нетти.
   – Напрасно ты запугиваешь преждевременно сестру, деточка, – обратился он к Нетти, – Жура и Надя далеко не дурные дети. Правда, их жизнь до сих пор протекала на свободе, о них, в силу некоторых обстоятельств, некому было заботиться, и манеры их, может быть, оставляют желать лучшего, но, в сущности, они, добрые славные дети, и…
   – Добрые? Славные? Нет, это мне нравится! – неожиданно прервала мужа сердитым голосом Нетти, и ее южные глаза засверкали целым фейерверком негодования. – Нет, милая Ия, я больше слова не скажу об этих прелестных деточках… Вы сами увидите их и поймете, права я или нет. A André к ним слишком добр. Идем же, идем к ним!
   И, схватив Ию за руку, Нетти потащила ее из гостиной…
   Княгиня поспешила за ними.
   – Возьмите и меня с собой. И я хочу присутствовать при первом знакомстве Ии с этими ангелочками, – смеясь закричала она.
   Из гостиной, большой комнаты в три окна, со старыми, запачканными во многих углах обоями, обставленной, очевидно, на скорую руку самой разнокалиберной мебелью, Ия с обеими хозяйками прошла в столовую.
   Здесь посреди комнаты стоял неубранный стол с остатками от обеда на беспорядочно расставленных тарелках и с корками хлеба, разбросанными по весьма сомнительной чистоты скатерти.
   Из столовой все трое прошли в длинный темный коридор. Его дальний конец упирался в лестницу.
   – Поднимемся к ним. Детская находится наверху, – предложила Нетти.
   По шатким, скрипучим ступеням Ия вместе с хозяйками дома прошла на второй этаж. Три двери таинственно белели в верхнем – тоже очень темном – переходе.
   – Там кабинет papá, [22 - Отец, папа (франц.).] – указывая рукой на правую дверь, говорила Нетти, – papá пишет свои мемуары о Турецкой войне и любит тишину и уединение; там гардеробная и комната для прислуги, – указала она на противоположную стену, – a это ваша обитель!
   И при этих словах молодая женщина порывисто распахнула среднюю дверь: при их появлении на пороге комнаты что-то быстро шарахнулось в сторону. Ия успела разглядеть только кусок необычайно яркой смеси розового с зеленым и голубым. И это розово-зелено-голубое забилось между комодом и рукомойником, находившимся в дальнем углу детской, небольшой комнаты, заставленной тремя кроватями и убогой сборной мебелью.
   В тот же миг взгляд Ии встретился с прелестными ясными, как небо, голубыми детскими глазенками, в упор устремленными на нее.
   – Жура, подойди сюда… A где Надя? – обратилась Нетти к голубым глазкам.
   Маленький голубоглазый мальчик лет девяти, с длинными, как у девочки, локонами, вьющимися по плечам, выступил вперед, для чего-то прикрывая рукой левое колено.
   – A Надя где? Изволь отвечать!
   Глаза Нетти сердито сверкнули. Но мальчик, по-видимому, ничуть не испугался гнева своей молоденькой тетки.
   – Надя сейчас придет, – отвечал мелодичный голосок, в то время как голубые глазенки, без тени смущения, с любопытством разглядывали Ию.
   – Вот, рекомендую нашего сорвиголову. Его зовут Журой, Евгением. Советую быть с ним построже; да и с его сестрицей тоже. Из рук вон какие оба проказники и упрямцы, – слегка подталкивая мальчика к Ие, проговорила княгиня Констанция Ивановна.
   Молодая девушка протянула руку ребенку. Тот подал свою, которой только что довольно удачно прикрывал огромную дыру на чулке, как раз на коленке.
   – Ах, Создатель мой, опять разорвал чулок, это возмутительно! – сердито крикнула Нетти, с силой дернув мальчика за руку, так что вся его миниатюрная фигурка пошатнулась, как шатается молодое деревце под напором ветра, и, возбужденно жестикулируя, заговорила:
   – Вы не поверите, Ия, сколько с ними забот и хлопот! Все на них горит, как в огне, прислуга не успевает штопать и чинить за ними. Одних сапог сколько перенашивают, если бы вы знали. Никаких сил с ними нет. На них не напасешься. Вот уж, сказать по правде, послал нашему papá этакую обузу Господь! – и Нетти, говоря это, с откровенной злобой смотрела на мальчика. Тот отвечал ей далеко не доброжелательным взглядом своих чудесных голубых глазенок.
   Вдруг легкий шорох послышался в углу. Шорох и как будто шелест шелкового платья. Все невольно посмотрели в ту сторону, откуда доносился шум.
   – Боже мой, Надя! Зачем ты залезла туда?
   В два прыжка Нетти очутилась у комода, протянула руку в щель, образовавшуюся между ним и умывальником, и извлекла оттуда довольно необычайную фигурку.
   Если бы в наш век были чудеса, Ия приняла бы непременно за чудо зрелище, открывшееся ее глазам: она увидела второго мальчика Журу, или, вернее, точную копию Журы, одетую, однако, довольно своеобразно: длинная розовая шелковая старинного покроя юбка, в которой путалась миниатюрная фигурка ребенка, окружала ее. Зеленый, в виде кафтана, лиф сидел мешком на хрупких детских плечах, и голубой шарф широко опоясывал узенькую, как у куклы, талию. Пепельные локоны, приподнятые кверху и зачесанные в высокую вычурную прическу, увенчивались небольшим дамским чепчиком, какие носились при наших бабушках в дни их юности несколько десятков лет тому назад.
   Миниатюрная хрупкая фигура ребенка совсем утонула в этом странном допотопном наряде. A худенькое, бледное, с голубыми жилками на висках и лбу личико, озаренное парой таких же прекрасных голубых глаз, как у Журы, выглядело так забавно в этом старообразном наряде, что Ия, взглянув на него, не могла удержаться от улыбки.
   Но ни княгиня, ни ее дочь не разделяли, по-видимому, впечатления молодой девушки.
   Нетти густо покраснела. Все лицо Констанции Ивановны тоже залило краской негодования и гнева.
   – Дрянная девчонка! – вскричала она, сопровождая свои слова резкими жестами. – Ты опять украла ключ от гардеробной? Опять рылась в сундуках и унесла прабабушкино платье? – накинулась она на маленькое существо в столь своеобразном одеянии.
   – Отвратительный ребенок! Ее следует высечь за такие проделки! – закричала в свою очередь Нетти, бледная от душившего ее гнева. – Сейчас же сними все это и приходи ко мне вниз. О, я сумею расправиться с тобой. Слышишь?
   Она быстро подошла к ребенку и изо всей силы ущипнула Надю за маленькое ушко.
   Пронзительный крик огласил комнату. В тот же миг мальчик очутился перед молодой Баслановой. Его худенькое, бледное личико побледнело еще больше, a голубые глаза сердито засверкали, когда он заговорил, обращаясь к тетке, волнуясь и дрожа всем телом:
   – Вы не смеете! Вы не смеете! Не смеете бить Надю… Обижать ее… И называть воровкой не имеете тоже никакого права! Я дедушке скажу и маме тоже… Мы у вас ничего не воровали… Мы только захотели поиграть прабабушкиным платьем… Надя в гости ко мне как будто приехала… A я хозяин будто был… Мы бы поиграли и повесили снова все на место… A в сундук мы не лазили… честное слово, нет. Платье Даша еще вчера вывесила проветрить от моли… И дверь в шкафную открыта была… Мы ключа не таскали… A Надю я не дам обижать… Она слабая женщина, она сама не сможет за себя заступиться. Я должен быть ее защитником! Я ее брат…
   – Что?.. Как ты смеешь говорить так со мной, негодный мальчишка! Тебя из милости держат у нас в доме! Мы тебя с твоей сестрой кормим, поим и одеваем, a ты еще смеешь так дерзко разговаривать с твоими благодетельницами, – закричала Нетти, топая ногами и с угрожающим видом наступая на мальчика.
   – Нетти, не волнуйся! Право же, не волнуйся… Дева Мария! Стоит ли портить здоровье из-за чужого ребенка! – успокаиваясь прежде дочери, говорила Констанция Ивановна.
   – Оставьте, maman! Неужели вы не видите, до чего доходит нахальство этого дерзкого мальчишки! Мы облагодетельствовали его с головы до ног, a он…
   – Неправду вы говорите, – послышался звонкий голосок, и маленькая девочка выступила вперед.
   Теперь, когда брат и сестра находились один подле другого, можно было вполне уверенно сказать, что это были дети-близнецы.
   Ие сразу понравились они оба. Было что-то милое, смелое и чистое в обоих личиках, с одинаковыми глазами и чертами, тонко и изящно обрисованными, отдаленно напоминавшими Ие лицо старого князя Юрия Львовича.
   Девочка совсем близко подошла к Нетти и без тени смущения смотрела в ее лицо.
   Этот взгляд окончательно вывел из себя молодую женщину.
   – Ах, ты, бессовестная, – пронзительно выкрикнула Нетти, – да как ты смеешь грубить мне так! Да я… я… тебя… я… тебя…
   Злые слезы задрожали снова в ее голосе. Она задыхалась… Целый поток негодующих, гневных слов и упреков вырвался из ее уст. И бессильная разделаться с племянницей в присутствии Ии, молодая Басланова схватилась за голову, бросилась в стоявшее поблизости кресло и разрыдалась. Ее слезы, со вскрикиваниями и воплями, пересыпанными жалобами и упреками, подняли на ноги весь дом.
   Андрей Аркадьевич, успевший переодеться в рабочую блузу и растиравший в это время краски в своей студии, в дальнем конце дома, первый прибежал в детскую и с волнением и тревогой бросился к жене.
   – Деточка моя… Нетти – моя крошка… Что с тобой? Что случилось? О чем ты плачешь, ангел мой, да ответь же мне!
   – Дети… Противные, несносные дети… Они доведут меня до могилы, они убьют меня! – нашла, наконец, в себе силы между рыданиями простонать молодая женщина.
   Андрей Аркадьевич с укором взглянул на племянников.
   – Жура! Надя! Неужели? Неужели же это вы довели вашу тетю до такого состояния? – обратился он к ним. И так как близнецы молчали и глядели исподлобья на своего молодого дядюшку смущенными глазами, Андрей Аркадьевич уже непосредственно обратился к Ие, в то время как княгиня Кон-станция Ивановна поила водой все еще бившуюся в истерике Нетти.
   – Скажи, пожалуйста, как это могло случиться, Иечка? Объясни, ради Бога, в чем дело?
   Последняя поспешила прийти ему на помощь. Своим ровным, спокойным голосом Ия рассказала брату всю происшедшую только что на ее глазах сцену. Всегда справедливая и разумная, она незаметно для самих детей оправдала в глазах брата близнецов, совершенно невиновных, по ее мнению, или, если и виновных, то только в том разве, что они взяли без спросу из гардеробной прабабушкины наряды и кринолин [23 - Криноли́н – широкая юбка на тонких обручах, надеваемая под платье для придания силуэту пышной формы.].
   По мере того как говорила Ия, затихали рыдания Нетти, а когда молодая девушка замолкла, Нетти уже стояла перед ней, вытянувшись во весь рост, уязвленная, негодующая, с пылающим лицом и блестящими злыми глазами.
   – Так вот вы как, сестрица! Оправдываете в глазах André этих несносных детей, которых каждый признает виновными… Это, значит, демонстрация против меня? Однако вы не педагогичны, милая сестрица. Нельзя в присутствии детей показывать им, что они правы, и порицать поступки их воспитателей.
   Эти слова как обухом по голове ударили Ию.
   – Бог знает что вы говорите, Нетти, – возмутилась она, – да разве я порицала ваш поступок?.. Что вы! Я только восстанавливала истину и передавала Андрею факты, какими они были на самом деле, – оправдывалась она.
   – Неправда, неправда! – заволновалась больше прежнего Нетти. – Вы исказили факты. Дети были грубы, дерзки, а вы… вы…
   – Что здесь за шум? Нетти, дитя мое, что тебя так волнует? А?.. Ия Аркадьевна, добро пожаловать, душевно рад вас видеть у нас! – послышалось с порога комнаты, и, обернувшись к двери, Ия увидела высокого статного старика с седыми усами и густой не по летам, но уже совершенно белой шевелюрой.
   Его лицо с правильными чертами несло на себе печать достоинства и благородства. Военный сюртук отставного генерала, облегавший его прямую стройную фигуру, еще более молодил шестидесятилетнего князя Юрия Львовича.
   Ия нашла его мало изменившимся со дня их последней встречи в Лесном.
   – Здравствуйте, здравствуйте, Ия Аркадьевна, чрезвычайно рад снова увидеться с вами. A особенно счастлив, что вы не отказались воспитывать моих проказников, – и говоря это, Юрий Львович протянул одну руку Ие, другой потрепал густые локоны Нади, успевшей броситься к нему и прильнуть лицом к руке деда, в то время как Жура тоже подбежал к нему и обнял его с другой стороны.
   По заплаканным глазам Нетти и по встревоженным, расстроенным лицам окружающих Юрий Львович догадался сразу о происшедшем здесь недоразумении.
   – Опять баталия? – улыбаясь, пошутил он, стараясь шуткой восстановить желанное спокойствие. – Жура, Надя, чем снова провинились, молодцы? Ну-ка, пожалуйте к ответу! В «дежурную комнату» на караул, шагом марш! – скомандовал он смеясь, и дети, расцветшие в один миг от его шутки, бросились наперегонки вдоль неосвещенного коридора, по направлению к кабинету Юрия Львовича.
   – Напрасно ты балуешь их, Жорж, – произнесла недовольным голосом княгиня, покачивая головой, – и так с ними сладу совсем нет. Разумеется, раз они видят в тебе поддержку…
   – Ты забываешь, Констанция, что этих детей нельзя подводить под общую мерку, – серьезным и грустным голосом, перебивая жену, произнес князь, – вам, Ия Аркадьевна, я расскажу когда-нибудь о судьбе этих бедных малюток. Будьте снисходительны к ним. Об этом просит вас их старый дед.
   И седая голова князя низко склонилась перед молодой девушкой движением, исполненным изящества и достоинства.
   – Ну, теперь начнется еще худшее баловство! – процедила Нетти сквозь зубы. – Успокойтесь, papá, – насмешливо произнесла она, поджимая губки, – Ия явится достойной последовательницей вашей теории по вопросу воспитания и уж ни в коем случае не обидит ваших любимцев.
   – О, я не сомневаюсь в этом, – не замечая иронии дочери, отвечал старик. Потом, предложив руку Ие, он провел ее в кабинет, «дежурную комнату», как называл по старой памяти князь свою скромную горницу, сравнивая ее шутя с той полковой дежурной комнатой, где вместе с товарищами проводил в дни молодости самые приятные часы.
   Это была большая комната, сплошь заставленная книжными шкафами. Широкий зеленый кожаный диван и такие же тяжелые кресла, оружие, развешанное на стене, портреты родных и полковые группы наполняли это скромное, единственное во всем доме строго выдержанное в определенном стиле помещение.
   На огромном письменном столе, занимавшем почти добрую треть комнаты, были разложены какие-то рукописи, исписанные мелким, как бисер, характерным почерком князя. A над столом, подле портретов княгини Констанции и Нетти, находилось изображение молодой женщины или девушки в простом домашнем платье, с гладко причесанной аккуратной головкой.
   Тонкое, умное и волевое лицо, с упорной линией губ и энергичным подбородком, очень напоминало лицо самого князя. В нем было то же изящество, то же благородство линий, но вместо выражения обаятельной доброты, столь присущей лицу Юрия Львовича, черты молодой особы, изображенной на портрете, говорили об упорном и стойком характере.
   – Моя старшая дочь, Зинаида, мать этих клопов, – заметив заинтересованный взгляд Ии, поспешил пояснить князь.
   A «клопы» между тем успели уже взгромоздиться на диван и занялись дедушкиным «арсеналом», как они называли коллекцию оружия на стене. Казалось, вся неприятная история, только что разыгравшаяся в детской, была ими уже забыта.
   – Дедушка, позволь мне подержаться только за эфес твоей шпаги… Надя боится, a я ничуточки не боюсь, – возбужденно кричал Жура, блестя глазенками. – Ия Аркадьевна, Ия Аркадьевна, – как уже к старой знакомой обращался он к Ие, – здесь сделана надпись, глядите, написано: «За храбрость». Сам государь дал эту саблю нашему дедушке, когда он с горстью молодцов-солдатиков взял неприятельский редут. И эту шпагу и Георгиевский крест наш дедушка получил на войне с турками.
   – Знаете, Ия Аркадьевна, – соскакивая с дивана, заговорила и Надя, – дедушка наш был ужасно храбрый герой!.. И Жура таким же героем хочет быть. Он тоже храбрый, весь в дедушку! Только маленький, a когда вырастет, просто прелесть какой солдат из него будет.
   – Я кавалеристом буду, как дедушка. Я лошадей люблю!.. A вы видели дедушкину лошадь, Ия Аркадьевна? Вот дедушкин Разбой. Смотрите, какой красавец!
   И Жура, схватив за руку Ию, потащил ее к изображению лошади, висевшему в раме на стене.
   – Все это прекрасно, мои милые, – взяв за руки детей и притягивая их к себе, проговорила Ия, – и лошадей любить хорошо, и солдатом – защитником отечества тоже быть похвально, a вот расскажите вы мне лучше, чем вы занимались до меня, чему учились, что успели пройти? Читать и писать, конечно, вы умеете, что еще знаете, кроме этого? – задала вопрос Ия своим будущим питомцам. Но им не пришлось отвечать ей. Дверь кабинета в эту минуту распахнулась, и княгиня Констанция Ивановна позвала всех к столу.

Глава II

   Первый вечер, проведенный на новом месте, оставил далеко не благоприятное впечатление в душе Ии. И если бы не сознание, что жизнь ее с этого дня скрасится близостью брата, которому она сможет принести хотя бы небольшую пользу, воспитывая внуков его тестя, Ия ни за что бы не согласилась поселиться здесь.
   Уже не говоря о том, что только что происшедшая в детской сцена оставила тяжелый осадок в душе молодой девушки, первые впечатления ее здесь были самого нерадостного характера.
   Во время обеда, который начался лишь в семь часов вечера и который подавала все та же нечистоплотная кухарка в засаленном платье, отворившая им дверь, успокоенная Нетти трещала без умолку. От недавних неприятностей, очевидно, в душе ее не осталось и следа. Недавние слезы были забыты. Говорилось за столом о предстоящем сегодня зрелище, о балете, куда Андрей Аркадьевич вез нынче вечером тещу и жену.
   Потом беседа коснулась будущего костюмированного бала, который должен был состояться у них, если только американец Томсон купит у молодого художника его новую картину.
   Нетти, не зная еще наверняка, будет ли бал или нет, уже приобрела себе розового атласа на платье для костюма Весенней Зари, который ей обещал разрисовать акварелью Андрей Аркадьевич. И теперь, за столом, не умолкая ни на минуту, она звенела своим птичьим голоском о своем костюме, о том, каким великолепным выйдет это платье и какой огромный успех она будет в нем иметь.
   Дети – Надя и Жура – наравне с остальными слушали эту пустую, глупую болтовню. К счастью, они были заняты едой и мало, по-видимому, обращали внимания на речи тетки. И все-таки Ия была бесконечно рада, когда закончилась скучная процедура обеда и ей вместе с ее маленькими воспитанниками можно было встать из-за стола.
   Взяв детей за руки, она провела их в детскую.
   До укладывания в постели им оставалось час времени или около того.
   – При Даше мы иногда ложились и в двенадцать! – объявил ей не без доли хвастливости Жура.
   – Даша, бывало, уйдет на кухню, засидится там да и забудет, что нас пора укладывать, – подтвердила слова брата Надя, – a наших постоянно нет дома, они каждый вечер уезжают куда-нибудь. Дядя André еще реже, a тетя Нетти с Кон-станцией Ивановной всегда или в театр, или на бал. A то понаедут сюда гости. Много-много народу. Тетя Нетти поет или играет на рояле. Потом хором все поют. Даша откроет дверь, a мы, лежа в постелях, слушаем…
   Ия с сожалением взглянула на девочку, потом перевела глаза на ее брата. «Бедные дети, – промелькнула грустная мысль, – какое вам дают воспитание. Слушать по ночам хоровое пение взрослых или романсы Нетти, вместо того, чтобы спать!» И тут же молодая девушка объявила своим воспитанникам, что спать они будут ложиться с этого дня ровно в девять часов вечера, и обедать им придется тоже раньше, отдельно от взрослых, потому что ложиться с полным желудком вредно для здоровья.
   Все это она подробно и толково объяснила близнецам. Те совершенно спокойно выслушали ее. Обеды сообща со взрослыми доставляли им мало удовольствия. Если у Нетти не было приятной для нее перспективы ехать после обеда в театр или на вечер в гости, то она, по словам детей, брюзжала и придиралась к ним за столом. Правда, дедушка и дядя André всегда заступались за них перед теткой, но что они могли поделать с Нетти, когда та сердилась и выходила из себя.
   – Мы терпеть ее не можем, я и Жура, – самым откровенным образом призналась Ие Надя, – и Констанцию Ивановну тоже. Нетти злая, a Констанция Ивановна ужасно вспыльчивая. Никогда не разберет, в чем дело, всегда вспылит и накричит… Мы с Журой дедушку любим и дядю Андрюшу тоже… Он добрый, хоть и слушает все, что тетя Нетти наговаривает на нас, a еще больше дяди любим нашу Дашу! Ах, Ия Аркадьевна, вы не знаете, какая она чу́дная, какие сказки умела рассказывать нам, – захлебываясь от восторга, воскликнула Надя.
   – Да, да, расчудесные сказки, страшные-престрашные! A тетя Нетти ее прогнала. A вы умеете рассказывать страшные сказки? – неожиданно обратился к Ие Жура.
   – Нет, голубчик, страшных сказок я не знаю совсем, – просто отвечала Ия, – но зато я знаю то, что не менее сказок может заинтересовать вас обоих. Я стану рассказывать вам то, что бывало на самом деле, что случалось в прежние времена у нас на Руси и в чужих странах, и это, я думаю, понравится вам гораздо больше самых страшных небылиц.
   – Ах, правда? Неужели? Тогда расскажите нам, расскажите все это сейчас, поскорее! – и дети запрыгали около Ии, хлопая в ладоши от радости.
   – Нет, мои дорогие, теперь уже поздно и вам пора спать, – возразила Ия. – A завтра утром вы много интересного, чрезвычайно занятного для вас услышите от меня. Теперь же, если хотите сделать мне удовольствие, раздевайтесь скорее, мойтесь, причесывайтесь на ночь и молитесь Богу…
   – Как? Мы должны причесываться на ночь и мыться? – раскрыл удивленные глаза Жура. – Но Даша никогда не требовала от нас, чтобы мы умывались на ночь!
   – Да неужели она заставляла вас ложиться вот с такими руками? – тут Ия, притянув к себе мальчика, поймала его грязную, как у трубочиста, ручонку и поднесла ее к его собственным глазам.
   Жура сконфузился.
   – Хорошо, мы будем мыться, – сказал он просто.
   В десять часов дети уже спали. Перед тем как юркнуть в свою жесткую, далеко не изящного вида кровать, купленную, по-видимому, где-нибудь на толкучке, Надя долго крестила брата и целовала его.
   – Это я за маму, – заметив удивленный взгляд Ии, устремленный на нее, она поспешила объяснить молодой девушке: – Я старше Журы на один час и должна, как старшая, заботиться о нем.
   – A я, ее брат и мужчина, должен защищать ее, как слабую женщину, – самым серьезным образом заявил Жура.
   Наконец, и «слабая женщина» и «маленький мужчина» улеглись по своим постелям.
   Очень скоро ровное дыхание детей оповестило Ию, что они спали крепким сном безмятежного детства. Заслоняя рукой свечу, она приблизилась к кроваткам близнецов. Оба ребенка были сейчас похожи на двух маленьких ангелов, с их рассыпавшимися по подушкам мягкими локонами и спокойными, серьезными личиками.
   Теперь Ия невольно задала себе вопрос: чем могли не угодить Нетти эти очаровательные ребятки, за что она так аттестовала их?..
   С детей ее мысли перешли на саму молоденькую хозяйку дома. Время и положение замужней женщины, казалось, совсем не изменили Нетти. Это была та же пустенькая, легкомысленная и не в меру себялюбивая девочка, какой впервые встретила ее Ия восемь лет тому назад на веранде помещичьего дома в Лесном.
   От Нетти думы Ии пошли дальше. С первого же вечера предстоящая жизнь в доме брата не улыбалась ей. И сам дом этот был какой-то странный, насколько успела заметить Ия. Полный хаос царствовал здесь. Не говоря уже о вещах, частью поломанных, частью запачканных, обстановке комнат, приобретенной, очевидно, в разное время на рынке, Ия успела разглядеть сегодня и грязные неподметенные полы, и нечистые стекла на окнах, и запачканную скатерть. Разрозненный сборный сервиз, отбитые ручки на мисках и соусниках, треснувшие и вдобавок плохо вымытые тарелки, и самый обед с жидким супом, похожим на какую-то бурду, с подгоревшими котлетами, – все это говорило за то, что хозяйка в этом доме мало заботилась об удобствах живущих в нем других членов семьи.
   По-видимому, ни Констанция Ивановна, ни Нетти понятия не имели о том, как вести хозяйство. A между тем Андрею Аркадьевичу, как главному работнику семьи, был нужнее, чем кому-либо другому в доме, своевременно поданный здоровый и вкусный обед.
   С мысли о брате Ия перешла на себя.
   Вот перед ней та комната, где она должна отныне проводить с детьми большую часть своего времени. У нее нет здесь своего уголка. В пансионе госпожи Кубанской в этом отношении ей было много лучше и спокойнее. Молодая девушка могла во всякое время уйти к себе за ширмы, спрятаться от людей в ту минуту жизни, когда взрослому человеку так ценно бывает одиночество. A здесь не было даже и такого удобства. Правда, эти милые близнецы, Надя и Жура, сразу понравились ей, но и даже самые симпатичные люди в мире, случается, могут помешать своим присутствием. A между тем она должна была даже спать в одной комнате с ними. Но делать было нечего. Приходилось мириться и с этим неудобством, тем более что гораздо более тяжелое обстоятельство волновало Ию: мысль о взбалмошном характере Нетти не давала ей покоя. Как-то уживется она, Ия, с молоденькой хозяйкой дома, и какие неприятные минуты могут еще ожидать ее здесь впереди, раз в первый же вечер ее приезда сюда могла разыграться такая нелепая, такая бурная сцена!
   Ия так глубоко задумалась над предстоявшим ей житьем-бытьем под кровлей брата, что не слышала приблизившихся к двери шагов, не видела появившейся на пороге фигуры и очнулась только тогда, когда незнакомый голос произнес подле нее:
   – Здравствуйте, барышня. Простите за беспокойство. Хотела в последний раз ангелков моих, Наденьку с Журочкой, повидать.
   И молодая девушка с бойким лицом и живыми, веселыми, добрыми глазами предстала перед Ией.
   – Вы, должно быть, Даша? – догадалась Ия.
   – Так точно, Даша. Навестить, повидать моих любимчиков забежала. На кухне у Марии спрятамши была, пока господа не уехали. A потом, думаю, дай зайду… Марья и то говорит: барышня, гувернантка новая, – добрая, знать, что за барчат заступилась перед барыней намедни, так иди без сумлений в детскую, Даша, не прогонит, небось. Барчат своих погляди. Вот и пришла, не обессудьте, барышня…
   И она низко, по-крестьянски, в пояс поклонилась Ие. Потом на цыпочках подошла к детским кроваткам и долго любовалась сонными детьми.
   – Наденька – ангелочек Божий… Журочка, ненаглядный соколик мой, – зашептала она быстрой скороговоркой, наклоняясь над спящими, – кто вас, сироток болезных, пригреет, приласкает без Даши-то! Кто заступится за вас!
   – Барышня! Миленькая! – вдруг неожиданно обратилась она к Ие. – Не давайте их, барышня, «нашей-то» в обиду. Ведь, не приведи Господь, как в загранице-то она, да и здесь с ними последнее время обращалась. A мне каково-то на это было глядеть!.. Ведь я, почитай, больше трех лет при них состояла. От маменьки ихней, от Зинаиды Юрьевны, шесть месяцев тому назад к князю в чужую землю, в Венецию, сама же отвозила… Барыня-то уехала моя, a я при них и осталась. Чего не навидалась только, ох, Господи! Сколько обид из-за ангелочков моих перенесла. Княгиня Констанция-то Ивановна еще туда-сюда, горяча да отходчива, a Анастасия Юрьевна – что твой зверь аспид, так и налетает на ребят, так и норовит обидеть их. Верите ли, мочи моей больше не стало видеть все это, согрубила ей нынче, всю правду-матку как есть отрезала да и ушла.
   – Напрасно ушли, Даша. Дети без вас скучать будут, привыкли они к вам.
   – Привыкли, ангелочки, что и говорить, привыкли, a только не приведи Бог прожить с барыней молодой хоть одну неделю. Жаль мне вас, барышня, до смерти, да и вам скажу, хошь сердитесь на меня, хошь нет, a не жилица и вы в здешнем доме, даром что Андрею Аркадьевичу родной сестрицей приходитесь. Помяните мое слово, недолго вы останетесь с аспидкой этой, молодой барыней, здесь.
   И долго еще говорила на эту тему Даша, то отходя к детским кроватям и любуясь спящими детьми, то снова приближаясь к Ие и развертывая перед молодой девушкой ряд самых безотрадных, печальных фактов, происходивших в семье Вадберских и Баслановых.
   – Жаль мне сердечно и братца вашего, Андрея Аркадьевича, – говорила Даша, – потому как хороший они господин. Ненадолго их при такой жизни хватит. Работают они, трудятся день и ночь, почитай, в своей мастерской картины пишут, месяцами сидят над ими, картинами этими-то, a продали, смотришь, денежки получили – и опять ничего нет. По счетам от портних разных для молодой барыни так все и разойдутся. Все как есть, до единой копеечки на наряды да выезды Анастасии Юрьевне идет. Уж так-то жаль молодого барина, так жаль, что и сказать невозможно, – заключила, едва не плача, свой рассказ Даша.
   Поздно вечером ушла она из детской, предварительно перекрестив и поцеловав спящих детей и оставив новый ряд сомнений в душе Ии.

Глава III

   – Пятью шесть?
   – Тридцать.
   – Восемью три?
   – Двадцать четыре!
   – Семью девять?
   Надя замялась на мгновенье.
   – Семьдесят два! – неудачно подсказал соседке Жура.
   – Жура, не тебя спрашиваю, a сестру, – не повышая голоса, произнесла Ия.
   – Дрянной мальчишка! Тебя за уши следует выдрать за твои подсказки, – сердито закричала Нетти, сидевшая тут же с тетрадью модного журнала в руках.
   Сконфуженный и красный как рак Жура замолк и виновато опустил голову.
   – Ну, Надя, ответь, сколько по-твоему будет семь раз девять? – снова обратилась к девочке Ия. Ta молчала.
   – То есть удивительная тупица эта Надька, – нетерпеливо двигаясь на своем месте, говорила сердитым голосом Нетти, – ничего не знает, самых обыкновенных вещей, простую таблицу умножения и то сколько времени задолбить не может.
   – Не пугайте девочку, Нетти, вы видите, она и так растерялась совсем, – тихо по-французски, чтобы не быть понятой детьми, обратилась к золовке Ия.
   – Как же, испугаешь ее! – отвечала ей громко по-русски Нетти. – Лентяйка она и упрямица, на редкость… Ну, говори же, сколько семью девять, не скажешь – за уши отдеру, – так же сердито накинулась она на Надю, грозно сдвигая свои черные брови.
   Девочка задрожала. Ее маленький брат весь насторожился и подтянулся, готовый каждую минуту защитить сестренку.
   – Надя, голубчик, – подойдя к девочке и положив ей руку на плечо, проговорила Ия, – подумай хорошенько над моим вопросом, a главное, не волнуйся, никто не тронет тебя пальцем, уверяю тебя.
   Едва успела произнести эти слова Ия, как в ту же минуту Нетти, красная как пион, с дрожащими губами, очутилась перед ней.
   – Как вы смеете! Как вы смеете! – не раскрывая рта, зашипела она по адресу невестки.
   – То есть, что я смею? – не поняла Ия.
   – Так говорить со мной… Дискредитировать меня в глазах этих идиотских детей. Раз я говорю, что смею выдрать за уши эту глупую, бестолковую девчонку, – то значит, могу сделать это… A вы отрицаете… Как смеете вы это отрицать?
   – Послушайте, Нетти, – снова переходя на французский язык, произнесла Ия, – мы поговорим с вами после урока обо всем этом, a теперь не мешайте мне заниматься с детьми.
   – Как? Что? Я мешаю вам заниматься? Да что это за травля, за заговоры против меня! Я ведь буду жаловаться на вас… Вы еще только неделю здесь, a уже Бог знает что позволяете себе со мной. Я не потерплю этого, я не перенесу! Я хозяйка в доме, вы должны уважать меня, – кричала Нетти, нимало не смущаясь присутствием детей.
   В первую минуту Ия было растерялась, но, сделав усилие над собой и взяв себя в руки, стараясь быть спокойной, она снова обратилась к жене брата:
   – Вы напрасно так волнуетесь, Нетти. Я и в мыслях не имела вас обижать. Что же касается того, что неудобно заниматься при создавшихся условиях, – то это совершенно верно. С детьми следует говорить спокойно, иначе вы совершенно нервируете их.
   Последние слова не долетели по назначению, так как Нетти демонстративно вскочила со стула и, помахивая модным журналом, направилась к дверям. На пороге она остановилась и сердито бросила по адресу Ии с затаенной угрозой:
   – Мы еще побеседуем с вами на эту тему, сестрица! – и выскочила за порог, сильно хлопнув дверью.
   – Слава Богу! Терпеть не могу, когда она торчит на уроках. Только Надю напугала, противная! – горячо вырвалось у Журы, тревожно глядевшего на сестру.
   – Господи, и когда только она оставит нас в покое! – вздохнула Надя. – Если бы вы знали, Ия Аркадьевна, какая мука была, когда она занималась с нами до вашего приезда… Каждую минуту обрывала, кричала, топала ногами, a иногда больно щипала и била нас линейкой по рукам. Еще хорошо, что на ее крики приходил дедушка и отнимал нас у нее. A то такая злючка, как тетя Нетти, насмерть могла бы забить нас.
   – Перестань говорить глупости, Надя, как можешь ты так отзываться о тетке, которая заботится о тебе с братом, – остановила девочку строгим голосом Ия.
   – Нет-нет, вы ошибаетесь, заботится не она, a дедушка и дядя Андрюша, – неожиданно вступил в разговор Жура, – a она только кричит и дерется или по целым дням платья примеряет и часами перед зеркалом вертится, вот сами увидите когда-н ибуд ь.
   – Ну, ты еще слишком молод, чтобы критиковать поступки старших, – осадила расходившегося мальчика Ия, – и перестань осуждать других. Послушай лучше, что Надя скажет, сколько, по ее мнению, будет семью девять, a потом я расскажу вам обоим нечто очень интересное из древнего прошлого России. Ну-ка, Надюша.
   – Шестьдесят три? Да?
   – Вот и прекрасно. Вполне верно. A теперь подвигайтесь ко мне оба. Я расскажу вам про древнюю славную княгиню Ольгу… Вы не слышали рассказа о том, как она отомстила врагам за смерть князя Игоря, ее мужа?
   – Нет-нет, не слышали! Расскажите нам, Ия Аркадьевна, расскажите нам поскорее, – весело, в один голос закричали дети.
   Ия приказала убрать тетрадки и учебник математики и тогда только приступила к уроку истории, как она называла те полные захватывающего интереса беседы с детьми, во время которых она знакомила своих маленьких воспитанников с прошлым русской земли, с ее выдающимися деятелями и героями. И эти разговоры лучше всяких страшных сказок няни Даши занимали Надю и Журу, заставляя в то же время легко запоминать величайшие события из прошлого нашего государства.
//-- * * * --//
   – А… добро пожаловать, Иечка! Что скажешь, родная?
   Большая светлая комната гостеприимно улыбнулась всеми своими четырьмя окнами Ие, лишь только она переступила ее порог.
   Андрей Аркадьевич в рабочей блузе, замазанной во многих местах красками, только что усердно работавший кистью за мольбертом, на котором помещалась почти законченная им картина, отбросил палитру и кисть в сторону и протянул руки сестре.
   – Редкая ты у меня гостья, Иечка, совсем забываешь брата, – с ласковым упреком говорил он.
   – Это оттого только, что я боюсь тебе помешать, Андрюша, ты так занят постоянно, – оправдывалась девушка.
   – Занят-то я занят, это правда, но тебя я рад видеть всегда. И не только из любви к тебе, сестричка, нет, более материальные причины руководят мной в данном случае, – рассмеялся Андрей. – Ты всегда так удачно подмечаешь пробелы в моих картинах, так метко оцениваешь их достоинства, что приносишь мне этим несомненную пользу. И где ты только приобрела это тонкое чутье к искусству, сестра? Удивляюсь, право. Впрочем, у тебя ко всему, кажется, врожденная способность, Иечка. Ты вот только неделю живешь у нас, а между тем нельзя узнать дома! Комнаты подметены, пыль всюду стерта, даже занавеси на окнах тщательно подштопаны, и чистая скатерть на столе постоянно ласкает глаз. Спасибо, сестренка. За детей тебя уже и не благодарю. Узнать с твоего приезда не могу Надю и Журу. Бывало, целыми днями бесцельно слоняются по комнатам, мешают всем, пристают с расспросами, a теперь и голоса их не слышно. Золото, a не дети стали, нахвалиться на них не могу. И учатся они, кажется, гораздо лучше, нежели с Нетти.
   – Кстати, ты упомянул о Нетти, Андрюша, не можешь ли ты уговорить жену не присутствовать на моих уроках с детьми? У нее своя особенная система, с которой я никак не могу примириться. Нехорошо волновать без толку и запугивать детей.
   – A разве Нетти запугивает? Да разве может запугать кого-нибудь этот милый, добрый, беспечный ребенок? Кстати, я на днях хочу порадовать ее. Картина уже куплена Томсоном. Он же купит и другую, которую я готовлю для выставки. Таким образом, я буду иметь возможность побаловать Нетти, устроить тот костюмированный вечер, о котором она так давно мечтает, – и при этих словах глаза молодого художника заблестели особенным, мягким блеском и все лицо озарилось ласковой, любовной улыбкой. Потом, помолчав немного, он добавил:
   – Иечка, позволь поблагодарить тебя за то, что ты избавляешь мою женушку от неприятной обязанности следить за хозяйством и погружаться в прозу житейскую. Есть натуры, исключительно созданные для того, чтобы одним своим видом радовать глаз окружающих. Точно прелестный тепличный цветок, который несет уже тем радость людям, что те имеют право смотреть на него. И Нетти принадлежит к этой исключительной группе людей. Ради ее обаятельности, ее детской непосредственности и очарования ей многое можно простить – и ее маленькие капризы, и крошечные недостатки. Взгляни, таким именно цветком, нарядной бабочкой я и изобразил ее.
   Тут Андрей Аркадьевич подвел сестру к одной из картин, с которой, улыбаясь невинной улыбкой, в костюме неаполитанской рыбачки глядела Нетти.
   Ия взглянула на картину и отвела глаза. Бедный Андрюша, как он ослеплен! Как он слепо любит эту вздорную, пустенькую женщину, какие несуществующие качества отыскивает в ней! Какими чарами околдовала его эта волшебница Нетти! – думала не без горечи Ия, скользя машинально глазами по картинам, расставленным на мольбертах и развешанным по стенам студии.
   На каждом шагу здесь попадались или капризное личико Нетти, или ее глаза, или гордая улыбка ее ярких губок…
   И даже в большой картине, проданной Андреем Аркадьевичем американцу Томсону, в одном из ангелов, изображенных на полотне, Ия узнала Нетти.
   Теперь она поняла одно: ее добрый, благородный, но удивительно мягкий и слабохарактерный брат окончательно и бесповоротно подпал под влияние Нетти, которую он самым чистосердечным образом считал милым, непосредственным ребенком, не видя тех недостатков, которые так бросались в глаза каждому свежему человеку при первом же знакомстве с ней.
   Не стремясь разочаровывать брата и в то же время желая оградить себя от неприятных случайностей, Ия еще раз попросила Андрея Аркадьевича уговорить Нетти не присутствовать на ее уроках с детьми.
   – A то, воля твоя, Андрюша, придется мне уехать от вас, искать более подходящего места, – шутливо пригрозила она.
   – Нет-нет, только не уезжай, – испуганно вскакивая со стула и хватая за руку Ию, вскричал молодой художник. – Ведь только с твоим приездом водворился у нас порядок в доме. Ты и за хозяйством присмотришь, и обеды при тебе стали лучше, и князю его мемуары подиктовать успеваешь, a о детях и говорить нечего. Для них ты незаменимый клад. Я тоже отдыхаю за последнее время дома…
   – Тсс! Тсс! Не хвали меня так громко, Андрюша, не ровен час, сглазишь, – шутливо погрозила ему пальцем Ия.
   Вдруг она чутко насторожилась и стала прислушиваться…
   – Сдается мне, что кто-то подслушивает нас у порога, – произнесла она шепотом и, быстро подбежав к двери, широко распахнула ее.
   – Ай!
   Нетти едва успела отскочить вовремя и тем избавиться от шишки, которая неминуемо должна была бы водвориться на ее не в меру любопытной головке.
   – Вы, кажется, подслушивали, фи, какой ужас! – непроизвольно вырвалось у Ии, и она невольно отступила назад, с нескрываемой брезгливостью глядя в лицо золовке.
   Нетти, красная и сконфуженная, стояла перед ней и теребила в смущении широкий пояс своего шелкового пеньюара. Но такое состояние молодой женщины длилось недолго. В следующую минуту она оправилась вполне и осыпала Ию целым градом упреков.
   – Я подслушивала? Я? Да очень мне нужно подслушивать, когда André и так говорит мне все, делится со мной каждой малостью. Может быть, у вас была такая манера, Ия, в бытность вашу классной дамой – подслушивать и подглядывать за воспитанницами, a я не имею этого обыкновения. И стыдно вам упрекать меня, лгать на меня, как на мертвую, ставить меня в смешное положение в глазах André, о, я не перенесу этого! Не перенесу… André, разве ты не видишь, как меня обижают?
   – Но, моя детка, Ия… – начал было смущенный и потерявшийся Басланов.
   – Молчи, молчи! Я знаю, что ты будешь на ее стороне!.. Еще бы, ведь Ия умница, золотые ручки, ты и вздохнул только свободно с той минуты, как она здесь… Ты и обедать стал лучше с тех пор, как она наблюдает за столом и прислугой. Да-да, не отпирайся, я сама слышала, как ты сей…
   Вдруг Нетти замолкла и еще больше покраснела.
   Она только сейчас спохватилась, что выдала себя. Малиновая от стыда, Нетти прибегла к последнему средству – бросилась в кресло и забилась в громких, умышленно несдержанных рыданиях, пересыпая их неистовыми криками и воплями.
   Скорее с сожалением, нежели с насмешкой смотрела теперь Ия на молодую женщину, симулировавшую нервный припадок.
   Андрей Аркадьевич хлопотал около жены; то подавал ей воду, то подносил к ее носу флакон с нюхательными солями, и, растирая ей спиртом виски, утешал ее, как ребенка:
   – Полно, радость моя, полно, деточка… Ангел мой… да перестань же плакать, ради Бога… Посмотри лучше, какие узоры я выбрал для твоего костюма… Здесь будут бабочки… Тут цветы… Там прекрасная большая птица, огромная ласточка – вестница весны. И все это разрисую на ало-розовом фоне. Не правда ли, прелестно?
   – Пре-е-ле-е-стно! – всхлипывая, пролепетала Нетти, мгновенно приходя в себя и заинтересовываясь рисунками, сделанными для нее мужем на длинных полосах атласа.
   – Ну вот, ну вот и прекрасно! Деточка успокаивается, деточке лучше. A теперь я принесу моей крошке валерьяновых капель для полного успокоения. Сию минуту принесу.
   И высокая, широкоплечая, немного сутуловатая фигура Андрея Аркадьевича исчезла за дверью.
   Едва только молодой художник вышел из комнаты, слезы Нетти исчезли совсем. Злая, мгновенно побледневшая от охватившего ее бешенства, вскочила она с кресла и, с ненавистью глядя в глаза Ии, закричала на всю комнату:
   – Ну, уж этого-то я вам никогда не прощу, дражайшая сестричка! И отплачу за все, за все!
   – Что такое? Чего не простите? За что хотите мне отомстить? – пожала плечами несказанно изумленная ее словами Ия.
   – Не притворяйтесь, пожалуйста, и не корчите из себя воплощенную невинность. Вы думаете, я не слышала, что вы говорили здесь?
   – Мудрено было не слышать, раз вы подслушивали у двери, – тонко улыбнулась Ия.
   – Ха, ха, ха, – зло расхохоталась Нетти, – ну, да, подслушивала, если хотите, и ничуть не стыжусь. Что ж из этого? В иных случаях даже необходимо прибегать к таким мерам, когда на тебя клевещут близким людям тайные, подпольные враги…
   – Подпольные враги?.. Бог знает, что вы говорите, Нетти! – Говорю то, что думаю, и не считаю себя отнюдь виноватой перед вами, a что правда глаза колет некоторым особам, разыгрывающим из себя святош, так это – неоспоримая истина, – съехидничала молодая женщина.
   – Мне остается только уйти из комнаты, потому что я, кажется, раздражаю вас одним моим присутствием, – спокойно произнесла Ия, направляясь к двери.
   – A я все-таки не забуду вам никогда того, что вы нажаловались на меня André и отплачу вам, повторяю, за все ваши козни. Во мне недаром течет итальянская кровь, и предки мои никогда не прощали нанесенной им обиды! – гордо, не совсем естественным тоном, становясь в позу трагической актрисы, произнесла Нетти, смеривая Ию взглядом с головы до ног.
   Последняя только снова пожала плечами, едва удерживаясь от улыбки. Не чувствуя за собой никакой вины, она не нашла нужным оправдываться перед золовкой и, сухо кивнув головой Нетти, вышла из студии, оставив ее одну.

Глава IV

   – Смотри-ка, Иечка, кого я тебе привел!
   Весь запушенный снегом, Андрей Аркадьевич стоял на пороге прихожей, в то время как Ия с детьми собиралась идти на обычную ежедневную прогулку.
   – Катя! Катя! – радостно вырвалось у Ии, и с просветлевшим лицом она обняла младшую сестренку.
   Счастливая, радостная, смеющаяся стояла Катя перед сестрой. Около двух месяцев не видались они.
   Ие не было времени навещать сестру. Она вся ушла в заботы по дому, a главное, по воспитанию Нади и Журы, довольствуясь теми короткими известиями, которые приносил ей о младшей сестре Андрей Аркадьевич, навещавший Катю. Он несколько раз порывался взять к себе в отпуск сестру, но всякий раз Ия его отговаривала от этого:
   – Не надо, Андрюша, не надо… Катя хотя и очень изменилась к лучшему, стала много сдержаннее и серьезнее за последнее время, но, в сущности, она все-таки слишком шаловлива и «непоседа» и будет беспокоить Констанцию Ивановну и Нетти, – каждый раз находила она один и тот же мотив, одну и ту же отговорку, чтобы не брать Катю гостить в дом брата.
   Вообще-то говоря, молодая девушка опасалась совсем другого. Не шаловливости Кати боялась она, a новых недоразумений, могущих вспыхнуть между Нетти и младшей сестренкой, таких же недоразумений, жертвой которых все чаще и чаще становилась теперь сама Ия.
   «Нет уж, Бог с ней, пусть посидит лучше в пансионе, благо не одна она там, многие девочки остаются на праздники в интернате. По крайней мере, подальше от греха, – решила молодая девушка, стараясь побороть в себе желание провести день-другой в обществе младшей сестры, – a на лето вместе на Волгу поедем, поселимся в Яблоньках у мамы под крылышком», – утешала она себя тут же розовой надеждой.
   И вот, вопреки ее решению, Катя была здесь, сияющая, радостная, возбужденная.
   При одном взгляде на счастливое личико девочки у Ии не хватило духа упрекать Андрея Аркадьевича за то, что он привез, не спросив ее совета, младшую сестру.
   – Ha все Рождество!.. Ha все праздники отпустили!.. Ты подумай, Иечка, Андрюша безо всяких разговоров увез до самого Крещения. Вот-то радость! Лидия Павловна даже наставления не успела прочесть, как мне надо держаться в гостях. Живо-живо на извозчика – и марш-маршем… – трещала Катя. – Наши все тебя просили поцеловать. A особенно Шура Августова и Зюнгейка тоже… Зюнгейка даже письмо написала тебе ужасными каракульками, да я впопыхах в интернате его забыла… Ах, Иечка, если бы ты только знала, какой у нас рев поднялся в отделении, когда Лидия Павловна нам объявила, что ты совсем оставила место и не вернешься к нам… A Зюнгейка даже на чердак плакать убежала, говорит, там под шум ветра не так слышно будет. Ей чуть за поведение кол не поставили за это. A новая классная дама ничего себе, добрая, тихая, только разговаривать не любит много… Все сидит и молчит… A Шура-то, Шура как изменилась! Совсем другая стала и с твоей карточкой (у меня ее выпросила) даже ночью не расстается, под подушку к себе кладет… A к Зюнгейке отец-башкир приехал. Важный такой, седой, в халате и тюбетейке. И всем «ты» говорит, и начальнице, и инспектору… И еще новость… Оля Глухова палец себе проколола булавкой… Резали палец-то, нарывать стал… ужас какой!.. A у Ворг – помнишь Соню Ворг? – черненькая такая, бабушка умерла в прошлое воскресенье. На похороны Соню возили…
   Точно из рога изобилия, сыпались слова из малинового ротика Кати. Смуглое личико девочки разгорелось и пылает ярким румянцем. И горят ярко, как звездочки, черные жизнерадостные глаза.
   – Ах, душки какие! Вот картинки-то! Маленькие человечки, как вас зовут? – внезапно заметив Надю и Журу, приходит в неописуемый восторг Катя.
   – Батюшки, да ведь они двойняшки! – весело кричит она, вызывая этим всеобщий хохот.
   – Дева Мария, да неужели же это – Катя? Ta самая маленькая Катя, которую я мельком видела спеленутой на руках нашей соседки Юлии Николаевны? – прозвучал позади собравшейся в прихожей маленькой группы певучий голос Констанции Ивановны.
   – Ах, Боже мой, Катя! Но она прелестна! – с обворожительной улыбкой вскричала Нетти и экспансивно бросилась на шею гостье. – Душка моя! Можно вас поцеловать?
   Ия глазам своим не верила при виде такой встречи. Да неужели же Нетти, та самая Нетти, которая за эти полтора месяца ее пребывания здесь то и дело язвила и преследовала насмешками, награждая то и дело замечаниями, эта самая Нетти сразу так обласкала ее младшую сестренку?..
   – Maman, maman, глядите! Кого она напоминает вам? Меня, не правда ли, меня, когда я была в ее возрасте. André, что ты на это скажешь? A вы, papá? Идите же, идите сюда знакомиться с Катей!
   Разумеется, между Нетти и Катей не было никакого сходства, и прелестное, правильное, но несимпатичное, всегда надутое лицо первой ничуть не походило на привлекательное, смуглое, жизнерадостное личико Кати, но тем не менее это несуществующее сходство в угоду Нетти все поспешили признать. Потом молодая хозяйка дома схватила за руку Катю и потащила ее к себе.
   – Я вам покажу мой костюм, Катя, собственноручно разрисованный André. Он по ночам над ним работал, бедняжка, зато и костюм же вышел – чудо, мечта, a не костюм. Кстати, я и для вас подыщу что-нибудь подходящее из моего гардероба. Да и причешу вас по моде заодно. Теперь таких причесок никто не носит, и у вас с ней настоящий вид Сандрильоны. Я же, как добрая волшебница, превращу вас сейчас в прекрасную принцессу несколькими движениями рук. Да? Хорошо?
   Весь этот фейерверк слов, обещаний и тонкой лести оглушил Катю. Нетти увлекла ее к себе, не давая ей возможности поздороваться со старым князем, спустившимся со своего верху приветствовать юную гостью.
   Озабоченная Ия старалась всячески подле себя удержать младшую сестру.
   – Простите, Нетти, но прежде нежели развлекаться нарядами, Катя должна рассказать мне, как она училась вторую четверть года в пансионе, показать свои отметки и написать поздравительное письмо матери к празднику, – проговорила она.
   – Ах, оставьте, пожалуйста, вашу манеру классной дамы, милая Ия, уверяю вас, она вам не к лицу, – с деланым смехом возразила Нетти.
   – A по-моему, Ия Аркадьевна права, дело и дело раньше всего, a потом уже развлечения, – вмешался в разговор князь Юрий Львович.
   Но Нетти, недовольная, уже надула губки.
   – Катя, душка моя, неужели вы не хотите пойти со мной? Что было отвечать Кате? Она находилась как в тумане. Представление о действительности замутилось в ее головке. Она никак не могла понять, каким образом Нетти, которую она, Катя, еще два-три года тому назад терпеть не могла, сейчас относится к ней с таким доброжелательством. И самой Кате Нетти не казалась уже такой антипатичной, как прежде. A обворожительная улыбка, не сходившая с губ Нетти, и адресованное Кате ласковое выражение ее восторженных в эту минуту глаз отчасти уже покорили девочку.
   Однако строго поднятые брови Ии и ее безмолвное приказание, переданное Кате непосредственно большими серыми глазами, дали новое направление мыслям девочки.
   – Я сейчас же вернусь к вам, лишь только напишу письмо маме, – торопливо и смущенно объявила она Нетти.
   – Только скорее, скорее! – нетерпеливо командовала та вслед уходившей за сестрой и детьми Кате:
   – A спать вы должны у меня в будуаре… Непременно! Слышите? A то рассержусь. В детской вам негде поставить постели, a у меня вам будет вполне удобно, – довершила она свою любезность по отношению к молоденькой гостье.
   – Знаешь, Ия, я до сих пор и не знала Нетти… Помнишь, постоянно бранила ее, a она премилая, оказывается, – чистосердечно призналась Ие по дороге в детскую Катя.
   Старшая сестра ничего не ответила младшей. Присутствие детей мешало ей высказать правду. Но в душе Ии было далеко не спокойно в эту минуту. Она всеми силами старалась угадать тактику Нетти в отношении Кати и никак не могла ее понять. Уже в детской, пока дети снимали верхнее теплое платье, Ия успела отвести Катю в сторону и шепнуть:
   – Послушай, сестренка, не поддавайся так опрометчиво чужому влиянию. Помни: «не все то золото, что блестит»… Старайся, несмотря на твой юный возраст, узнавать людей, a если тебе самой не справиться с этой задачей, обратись за советом к тем, кто искренне и по-настоящему желает тебе добра.
   – Иечка! Милая! Да что с тобой? Ты как будто встревожена чем-то… Или не рада, что я приехала к тебе? – уже начиная волноваться, допытывалась Катя.
   – Нет, рада, милая, рада! – внезапно вырвалось у Ии, и она с такой непривычной ей страстной нежностью обняла сестру, как будто хотела этим объятием оградить Катю от грядущих несчастий.
   A через минуту, как ни в чем не бывало, избегая удивленного взгляда сестры, вопросительно посматривавшей на нее, Ия, уже совладав со своим порывом, говорила спокойно:
   – Ну, маленькая Катя, садись писать поздравление нашей дорогой старушке…
   Сама Ия писала в далекие Яблоньки еженедельно. A каждый месяц посылала матери весь свой заработок, отказывая себе во всем. Хотел по-прежнему помогать матери и Андрей Басланов, но Ия сумела отговорить его, ссылаясь на то, что теперь он отрезанный ломоть и что сам Бог велел ему отныне заботиться о его собственной семье. Но все-таки Андрей Аркадьевич сумел урвать от суммы, переданной ему американцем Томсоном, небольшую часть и послал эти деньги матери, никому не говоря об этом ни слова.

Глава V

   – Я спрошу…
   – Нет, я… Тебе попадет еще, пожалуй…
   – Да ведь я не у тети Нетти пойду спрашивать, a у Ии Аркадьевны…
   – Ну, тогда другое дело. Ступай. И я пойду с тобой.
   Ия стояла у окна гостиной и тщательно подштопывала замеченную ею накануне дыру на занавеси. Был рождественский сочельник, и кое-кто из знакомых Вадберских и Баслановых были приглашены встретить его здесь.
   На улице падал снег большими мокрыми хлопьями. Стояла оттепель. Дворники усиленно работали лопатами, уничтожая грязь. Погода походила скорее на осеннюю, между тем как святки наступали обычно студеные.
   Ия работала иглой и перебирала в памяти, все ли закуплено ею к вечеру, по поручению Андрея.
   – Варенье, конфеты, фрукты… закуски: сардины, икра, сиг копченый, ростбиф, ветчина, сыр… За селедками новую горничную послать надо… Вино сам Андрюша принесет… – перечисляла она.
   – А, малыши! Что вам надо?
   Перед Ией стояли Надя и Жура. Личики детей хранили сосредоточенное выражение.
   Ия – враг всякой сентиментальности – никогда не ласкала близнецов, но, тем не менее, дети так привязались к ней и полюбили ее за ровное, справедливое обращение с ними, что часа не могли провести без нее.
   – Вижу по глазам, что какое-то у вас ко мне дело. И дело притом огромной важности, – шутила девушка, оставляя свою работу и вопросительно поглядывая на детей.
   – Вы угадали, Ия Аркадьевна, дело есть, – тоном серьезного, взрослого человека произнес Жура.
   – Очень важное дело, – подтвердила и его сестренка.
   – Вот, видите ли, когда мы жили у мамы, то у нас… – начал мальчик.
   – Бывала всегда елка в сочельник, – подхватила Надя.
   – Маленькая такая елочка на столе…
   – Мамочка ее покупала потихоньку, сюрпризом для нас, и украшала ее на кухне, a после обеда вносила совсем уже украшенную и ставила на столе. A свечи мы зажигали сами…
   – Ах, как это было весело! – вскричал Жура.
   – Ужасно весело! – вторила ему Надя.
   – A теперь елки не будет! – внезапно меняя тон, печальным дуэтом произнесли малютки.
   Ия взглянула в затуманившиеся личики детей, и сердце ее вспыхнуло жалостью к малюткам. Так остро захотелось ей в эту минуту, чтобы прояснились сейчас эти милые личики. «Ведь сочельник – детский праздник, и не кто иной, как дети должны в память родившегося в Вифлееме Младенца праздновать его», – мелькнуло в голове молодой девушки.
   Она задумалась на минуту. Потом сказала с улыбкой:
   – А, пожалуй, можно еще устроить елку. Подождите меня здесь, детвора. Я пойду поговорить с дядей Андрюшей по этому поводу.
   – Ах! – и затуманенные личики мигом прояснились. Две пары голубых детских глазенок загорелись надеждой.
   – Пожалуйста, Ия Аркадьевна, попросите его позволить нам устроить сегодня елку! Ведь мы хорошо учились и вели себя при вас? – смущенно просила Надя.
   Она имела право говорить так сейчас, эта маленькая девочка с глазами, похожими на две голубые звездочки. За два с лишком месяца пребывания в доме Ии близнецы не были замечены ни в чем дурном. Их классными занятиями Ия тоже была вполне довольна.
   Поэтому, когда молодая девушка решительными шагами направилась в студию брата, дети, считая дело покупки елки уже решенным, стали оживленно совещаться о ней.
   В мастерской Андрея Аркадьевича сидела Нетти. Без дальних вступлений Ия просто обратилась к молодому художнику.
   – Послушай, Андрюша, дети мечтают о елке, не найдешь ли ты возможным устроить ее им?
   – Разумеется, разумеется, как это я мог забыть о них! Извини, пожалуйста, Иечка. Вот, возьми деньги… Они лежат вон там, на столе, – засуетился молодой художник, отбрасывая кисть и палитру.
   Внезапно присутствующая здесь Нетти отложила в сторону тоненькую с безвкусно раскрашенной обложкой книжку, в заголовке которой крупными буквами значилось: «Нат Пинкертон», и взволнованно заговорила:
   – A по-моему, все эти елки одна только глупая трата денег, a удовольствия от них не получается никакого. Сама я в детстве их терпеть не могла. К тому же теперь нам пригодится каждый лишний рубль. Еще не все счета уплачены. Да и наш костюмированный вечер обойдется недешево. Сегодня тоже трат предстоит немало. A тут еще извольте бросать деньги на какие-то глупости. Увольте, Ия, мы не Ротшильды, и так André день и ночь работает на семью. Избавьте его хоть от таких лишних расходов, как никому не нужная елка, – уже заметно раздраженным тоном заключила Нетти.
   – Но… дети так хотели устроить хотя бы маленькую елочку! – невольно смущаясь, настаивала Ия.
   – Ах, полноте, пожалуйста, дети глупы и ровно ничего не понимают. К чему им елка, когда есть гораздо более интересные удовольствия для них? Можно свести их как-нибудь в цирк или в балет на утренний спектакль. Наконец, для них явится уже огромным развлечением смотреть на нас, когда мы, взрослые, будем танцевать на костюмированном балу.
   – Значит, вы против устройства елки? – меняясь в лице, уже холодно спросила Ия.
   – Безусловно.
   – А ты, Андрюша?
   В следующую же секунду взглянув на брата, молодая девушка пожалела о заданном вопросе. Смущенный и сконфуженный, сидел за мольбертом Андрей Басланов, стараясь избегать взглядом глаз сестры.
   Он был жалок. Не будучи в состоянии прекословить своей взбалмошной и эгоистичной супруге, Андрей сознавал тем не менее на этот раз всю ее неправоту. Не говоря ни слова, не взглянув даже на золовку, Ия вышла из мастерской.
   «Бедные дети! Бедные дети! – проносилось в голове девушки. – На пустячное удовольствие для вас нет денег, a на костюмированные балы и глупейшие наряды их бывает с избытком», – горько думала она, впервые в жизни ненавидя виновницу этих горьких дум.
   Лишь только она открыла дверь в гостиную, Надя и Жура бросились к ней.
   – Ну, что, Ия Аркадьевна, что? Позволил дядя Андрюша? – с захватывающим интересом спрашивали дети.
   Ия взглянула на эти преображенные радостью и тревогой личики, и у нее не хватило духу огорчить близнецов.
   – Одевайтесь-ка скорее, малыши, и идем покупать деревце и украшения, – произнесла, невольно краснея, молодая девушка.
   К счастью, дети не заметили ее смущения и, хлопая в ладоши, бросились вприпрыжку исполнять приказание молоденькой наставницы.
   A через какой-нибудь час времени все трое возвращались с сияющими от удовольствия лицами, нагруженные всевозможными сверточками и пакетами домой. Артельщик нес за ними красивое деревце. И елка, и украшения были приобретены на скудные гроши Ии (но это осталось тайной для детей), которые девушка сохранила для покупки необходимых для себя вещей, не послав их вместе с остальными матери. Без малейшего колебания сделала это Ия.
   Елку решено было украшать в детской потихоньку от взрослых, и Ия приняла самое деятельное участие в этих хлопотах, к полному удовольствию счастливой детворы.
//-- * * * --//
   Вечер… К восьми часам оттепель неожиданно сменилась крепким морозцем. Мокрые хлопья снега не падали уже больше. Теперь едва-едва снежило… Грязь и лужи затянуло ломким стеклянным ледком.
   Стемнело. На небе появилась в общем хоре золотых созвездий на редкость яркая и крупная Вифлеемская звезда. Улицы заметно опустели. Редкие в этот вечер прохожие спешили по домам встретить праздник у себя дома или под кровом друзей и близких.
   Наверху, в детской, уже заканчивались последние приготовления к елке, навешивались последние картонажи [24 - Картона́ж – мелкие изящные изделия из картона (коробочки, украшения на елку и т. д.).], когда, оживленная и радостная, вбежала сюда Катя. Обычно гладко и просто причесанная в одну косу, голова девочки теперь преобразилась. Вычурная прическа с крепко завитыми кудряшками совершенно изменила смуглое Катино лицо и состарила его по крайней мере лет на десять. В руках Катя держала что-то яркое, покрытое блестками и мишурой.
   – Смотри, смотри, что Нетти мне подарила, – захлебываясь от восторга, кричала девочка, поднося к самому лицу Ии пестрые блестящие лоскутки, – придется только немножко подчистить и перешить, и что за чудесный костюм Мотылька выйдет у меня из этого к балу! Тут мы посадим крылышки или банты в виде крылышек, a здесь цветок. Как ты думаешь, цветок или розетку из лент? – внезапно делаясь серьезной, спрашивала сестру Катя.
   – Катя, Катя, смотрите, какая елка у нас! Сейчас зажигать будем?! – прыгая вокруг девочки, радостно кричали Надя и Жура.
   – Что? Елка? Очень мило, очень мило, – рассеянно и не глядя на украшенное деревце, машинально роняла Катя, вся уходя в свои личные переживания.
   – Катя, да что с тобой? Я решительно не узнаю тебя с некоторых пор, – и, бросив перевязывать какой-то пестрый пряник с картинкой, Ия с удивлением взглянула на младшую сестру.
   За эти несколько дней, проведенных совместно с Катей, она решительно отказывалась понимать сестру.
   Теперь Нетти не отпускала Катю ни на шаг от себя, и девочка была, по-видимому, очень довольна этим. Они ездили вместе на прогулку, именно ездили, a не ходили, потому что ходить пешком Нетти терпеть не могла, называя это мужицким удовольствием, посещали многочисленных знакомых Нетти, a главное, ежедневно бегали по Гостиному двору, по целым часам простаивая у витрин магазинов, или же проводили дома бесконечные часы в беседах о платьях, о костюмах, прическах и развлечениях.
   Нетти сумела так заинтересовать Катю в самый короткий срок и своей шумной суетливой жизнью, и своими интересами, что девочка в какую-нибудь неделю вся с головой окунулась в эту блестящую, пустую и бессодержательную жизнь, к полному удивлению и неудовольствию Ии. Прежнее чувство враждебности Кати к невестке, которое она испытывала в Яблоньках, исчезло бесследно. Напротив, теперь она стала горячей сторонницей Неттиных интересов и страстно привязалась к ней.
   Молодая женщина умела вовремя подольститься к девочке, удовлетворить ее тщеславие восторженными отзывами о ее внешности, умела своевременно обласкать болезненное самолюбие Кати. В представлении Кати Нетти являлась теперь и умницей, каких мало, и обворожительной красавицей, и шикарной светской дамой, которой необходимо подражать. И сама Катя, как могла, подражала Нетти: походкой, звуком голоса, манерой говорить.
   Но то, что шло взрослой замужней женщине, звучало диссонансом в пятнадцатилетнем подростке.
   Сейчас, по моде причесанная, вся ушедшая в решение сложного, по ее мнению, вопроса, посадить ли ей цветок или ограничиться розеткой на юбке маскарадного костюма, Катя показалась старшей сестре жалкой и нелепой.
   – Катя, милая Катя, кто подменил тебя? – прошептала с горечью Ия, пользуясь тем, что увлекшиеся приготовлением елки близнецы не могли слышать ее.
   – Я не понимаю, что значат твои слова, Ия?
   – A я не могу понять, что стало с моей милой, простой и естественной сестренкой. Неужели же эти несколько дней, проведенные в тлетворной обстановке, могли так изменить тебя?
   – Какие глупости! Ничто меня не изменило, и я осталась такой же, как и прежде, – вспыхнув до ушей, произнесла Катя, отворачиваясь от сестры. Тогда Ия взяла ее за руку и, глядя ей в лицо, проговорила:
   – Неужели же маме доставило бы удовольствие видеть тебя такой?..
   – Какой? – глаза Кати говорили, что она отлично поняла сестру, но ложное самолюбие мешало ей признаться в этом, и она махнула рукой, заученным, перенятым у Нетти жестом и ломаясь проговорила: – Какой? Скажи на милость, я не понимаю тебя.
   – Катя! Катя, стыдись! К чему эти ломанья, эти вычурные прически, этот неестественный тон!.. Неужели в Яблоньках…
   – Барышня, пожалуйте в столовую чай разливать, молодая барыня вас просить приказали, – прервала Ию появившаяся на пороге франтоватая новая горничная.
   – Что, Луша, собрались уже гости? – подскакивая к девушке, живо заинтересовалась Катя.
   – Собрались, барышня, как же.
   – Много? Ах, Боже мой, – засуетилась Катя, – где у вас тут зеркало?… Неужели вы можете обходиться без зеркала, – метаясь по комнате, лепетала она, – негде прическу поправить даже.
   – Ты помнишь, в Яблоньках мы обходились совсем без зеркал, – напомнила ей сестра.
   – Ну, вот еще глупости, то в Яблоньках, a то в Петербурге, – досадливо пожала плечами Катя. – Здесь собирается избранное общество, и не могу же я, Андрюшина сестра, ходить как кухарка! – и с этими словами Катя, забрав с собой свои блестящие тряпки, помчалась в будуар Нетти, отведенный для нее.
   – Ну, дети, – обратилась по ее исчезновении к близнецам Ия, – вы тут навешивайте оставшиеся картонажи и пряники, a я пойду вниз разливать гостям чай. Потом вернусь и зажжем елку.
   – A мы не подождем «кого-то»? «Кто-то», по-моему, должен прийти сегодня, – заикнулся было Жура.
   – «Кто-то» не забудет нас в такой день, – подтвердила и Надя, лукаво поблескивая глазенками.
   Но Ия не слышала уже детей. Она была за дверью.

Глава VI

   За чайным столом в столовой собралось большое общество. Войдя в комнату, Ия прежде всего увидела Нетти, нарядную, веселую, оживленную, в новом блестящем туалете, с вычурной прической из фальшивых локонов.
   Констанция Ивановна, едва ли не более нарядная, нежели дочь, помогала последней занимать гостей. Несколько дам и барышень, пожилых и молоденьких, окружили их. Андрей Аркадьевич, успевший сменить рабочую блузу на сюртук, сидел среди мужчин на дальнем конце стола. Там же Ия заметила двух странно знакомых ей по виду молодых людей: кавалерийского юнкера, черного, вертлявого, с усиками юношу лет двадцати, и рыжеволосого студента в довольно-таки потертой тужурке.
   Юнкер тотчас же вскочил при виде Ии со своего места и, звеня шпорами, подбежал к ней.
   – Мое почтенье, Ия Аркадьевна. Узнаете?
   Это был младший сын князя, Валерьян, которого в детстве встречала Ия.
   Старший, рыжий Леонид, тоже поднялся со стула, неуклюжей походкой вразвалку подошел к молодой девушке и с силой тряхнул ее руку.
   – Здравствуйте, барышня, будем знакомы, – грубоватым голосом произнес он.
   Разница между обоими братьями бросалась в глаза при первом же взгляде на обоих. Насколько изящный, хотя и пустой Валерьян по первому впечатлению казался сыном своих родителей, выглядя несмотря на свой вертлявый и легкомысленный вид отпрыском старинного аристократического рода, настолько рыжий Леонид воспринимался простолюдином.
   Но Ие он понравился больше своего изысканно одетого блестящего брата. И она с удовольствием пожала его руку, бросив мимолетный взгляд на его старенькую тужурку и открытое, несколько угрюмое лицо.
   – Изменились же вы, барышня, с того дня как я вас видел будучи еще мальчишкой, – говорил Леонид басом, усаживаясь подле Ии, занявшей место за самоваром, в то время как черненький Валерьян занялся Катей, успевшей прибежать сюда раньше сестры и оживленно болтавшей с двумя соседками, сверстницами Нетти, барышнями Кутузовыми, Сашенькой и Аделью.
   – Князь Валечка, князь Валечка, – кричали обе барышни, заглушая друг друга, – покажите нам фокус, вы обещали. Помните?
   Валерьян, никогда не помнивший своих обещаний, если они не касались лошадей и верховой езды, до которой он был большой охотник, тем не менее поспешил очень охотно удовлетворить желание гостей.
   Он показывал барышням фокус за фокусом, очень довольный тем, что обращает на себя всеобщее внимание, и немного рисуясь под устремленными на него взглядами. Его хорошенькое женоподобное лицо фарфоровой куклы, с черными глазами и черными усиками, так и сияло самодовольством. Он, как настоящий опытный фокусник, со всеми заимствованными у последнего приемами, глотал ножи, отрезал себе палец, рвал и снова склеивал носовой платок.
   Это было забавное зрелище. И взрослые, и молодежь с удовольствием забавлялись им, прихлебывая чай со всевозможными печеньями и кексами.
   Ие то и дело приходилось наполнять чашки и стаканы.
   Леонид вызвался помогать ей. Но он делал это так неудачно, что успел уронить ложку и разбить хрустальное блюдечко для варенья.
   – Нет уж, увольте меня, князь, плохой вы помощник, – улыбаясь, отстранила его молодая девушка.
   – A вы лучше не бранитесь, милая барышня, – пробасил Леонид, хмуря рыжие брови.
   – То есть как это: «не бранитесь», – удивилась Ия.
   – Да очень просто, князем обозвали. Нешто это не брань? Терпеть не могу, когда меня титулуют. Если я имел несчастье князьком родиться, так это только горе для меня. Князь, у которого нет денег и который должен висеть на шее у старика отца, потому только, что давать уроки – при княжеском титуле – это значит вооружить против себя тех бедняков, которые имеют бо́льшее право на заработок, нежели я…
   – Но вы так молоды, учитесь еще… – попробовала утешить юношу Ия.
   – Вот то-то и беда, что поздно схватился за ум и перешел в университет; тут хоть дело делаешь, a не коптишь небо, как мой дражайший братец и его товарищи… Вон видите тех лоботрясов, что увиваются около Нетти…
   Ия, немало удивленная таким признанием юноши, который в детстве казался ей совсем иным, мерзким и гадким мальчиком, взглянула в сторону невестки и увидела двух молодых людей – юнкера, судя по форме, однокашника Валерьяна, и совсем еще юного офицерика, оживленно беседовавших с Нетти.
   До ушей Ии долетали фразы:
   – Итак, мы танцуем в следующее воскресенье… Чудесно… Вы обещали мне все кадрили и мазурку.
   – Неправда! Неправда! Только первую кадриль и котильон…
   – Mais parole d’honneur! [25 - Но честное же слово! (франц.)]
   – Нет-нет, лучше и не говорите! Я ведь помню.
   – A вы видели тот костюм, который мне разрисовал André?
   – Умопомрачительно! Да!
   – По розовому фону цветы и бабочки, бабочки и цветы…
   – Восторг! Адски красиво, воображаю!
   – Ия, chère [26 - Дорогая (франц.).] Ия, налейте еще чаю корнету Пестольскому, – неожиданно через весь стол обратилась к молодой девушке Нетти.
   – О! Новость в доме, – шепотом произнес молоденький корнет, наклоняясь к плечу Нетти, – a вы нас и не познакомили с ней, княжна!
   – Какая же я княжна, перестаньте, я замужняя дама, madame Басланова, – кокетливо надувая губки, произнесла капризным тоном Нетти, – и прошу, monsieur, этого ни в коем случае не забывать.
   – Постараюсь, прелестная бывшая княжна, – дурачился офицерик.
   – Опять? Вот вам за это! – и Нетти слегка ударила его по руке.
   – A она весьма недурна, эта барышня за самоваром, – произнес другой кавалер Нетти, юнкер Дима Николаев, товарищ Валерьяна, издали наблюдая за Ией, – право же, очень и очень мила, – добавил он, ломаясь.
   – Вы находите? – тут Нетти насмешливо прищурила глазки. – Может быть, вы и правы, но эти провинциалки совсем не умеют держаться в обществе, – понижая голос, объясняла она своим кавалерам.
   – Она вам родственница?
   – Да… нет… дальняя… – краснея, буркнула Нетти, – a вот там направо сидит ее младшая сестра. Эта лучше, хотя и глупа ужасно… Вообразите, что ни скажу, все принимает за чистую монету. Воображает себя красавицей, ха-ха-ха! Да, a притом раболепно подражает мне во всем. Совсем маленькая обезьянка.
   – Да неужели? – протянул Пестольский.
   – Честное слово. Ей можно Бог весть чего наболтать, она всему поверит.
   Все трое при этих словах устремили глаза на Катю, оживленно болтавшую в это время с Валерьяном.
   – Гм… Гм… Что если попробовать поухаживать за ней, – произнес, покручивая усики, Николаев.
   – За такой девчонкой? Не смешите лучше! – расхохоталась Нетти.
   – Вот именно, надо посмешить, a кстати, и самому посмеяться, – и, говоря это, юноша незаметно пересел поближе к Кате и вмешался в ее разговор с князем Валерьяном.
   Катя была в восторге от своего кавалера. Не успела она прийти сюда, как услышала столько приятных комплиментов!
   Ей говорили, что она удивительно интересна, что скромный костюм ей так к лицу, a эта модная прическа так подходит к ее типу.
   Бедная Катя! Она еще не умела отличать самой грубой лести от правды, и юная головка кружилась от восторга. Выражение счастья не покидало теперь ее смуглой рожицы, манеры сразу приобрели уверенность. Она с апломбом отвечала своим кавалерам. И, сама того не замечая, ломалась и гримасничала, то и дело неестественно вскрикивала и смеялась, стараясь в то же время копировать все движения и манеры Нетти.
   Ия видела все и любящей душой сестры замечала то, что ускользало от внимания самой Кати. Болезненно сжималось сердце молодой девушки. Так вот оно что! Так вот чем отплатила ей Нетти. Она умышленно лестью и притворной дружбой портит Катю, хочет сбить с толку бедную легковерную девочку и сделать ее посмешищем в глазах других. Нет-нет, она, Ия, не должна допускать этого! Она обязана охранять сестру от всяких обид и насмешек.
   Мысль о Кате так прочно овладела молодой девушкой, что она не замечала, как ее сосед, князь Леонид, внимательно разглядывал ее. И только когда его густой, грубоватый голос зазвучал снова, Ия обратила внимание на своего соседа.
   – Смотрю я на вас, барышня, и диву дивлюсь. Одна вы здесь среди присутствующих живой человек, – произнес Леонид, прямо глядя в строгие глаза Ии.
   – A другие что же? Мертвые, по-вашему? – не могла не улыбнуться та.
   – Не совсем мертвые, но и не живые какие-то, куклы на пружинах, автоматы, право… Взгляните на барышень только: какие все бессодержательные лица, с моей дражайшей сестрицей включительно, так и написано у них на лбу: «здесь не думают, ибо не любят тратить времени даром». A прически-то? Вороньи гнезда, пугала огородные, смотреть противно!
   – A вы не смотрите, – снова усмехнулась Ия и тихонько позвала сестру.
   – Катя, иди сюда. Разливай чай за меня, мне необходимо пойти в детскую.
   Катя, недовольная тем, что ее оторвали от крайне интересной для нее беседы, нехотя встала и подошла к сестре.
   – Катя, голубушка, будь проще и сдержанней, – успела шепнуть ей незаметно Ия, уступая сестре свое место за самоваром.
   Злые огоньки зажглись в глазах Кати.
   – Нельзя ли без замечаний, – не разжимая губ, буркнула она и тихонько шепнула вслед старшей сестре, но так, что только одна Ия могла ее расслышать:
   – Классная дама без муштровки не может шагу ступить.
   – Катя! – с упреком вырвалось было у старшей сестры, но, не желая обращать на себя всеобщего внимания, Ия предпочла молча удалиться из столовой, хотя сердце молодой девушки еще тревожнее сжалось в эту минуту.
   Теперь она видела ясно: Нетти сдержала свое обещание. Нетти отплатила ей, смущая и портя бедную Катю, оказавшуюся такой легкомысленной и не в меру доверчивой.
   «Уж скорее бы проходили эти праздники и уезжала бы отсюда Катя… Бог знает какие еще дурные причуды может вселить в нее Нетти. A на Пасху ни за что не возьму ее сюда. Пусть лучше поскучает там, у себя в интернате, весной же увезу в Яблоньки на здоровый воздух, в здоровую деревенскую обстановку», – и, порешив на этом, Ия спешными шагами поднялась наверх.
   – Ну вот и я, дети, теперь будем зажигать елку! – весело, как ни в чем не бывало, крикнула она с порога, открывая дверь в детскую.
   И тотчас же, удивленная, слегка подалась назад. При ее появлении с кресла поднялась молодая женщина, одетая скромно, почти бедно, в черном стареньком платье с воротничками и манжетами ослепительной белизны. Густые волосы молодой особы были гладко причесаны на ровный, как ниточка, пробор. Худощавое бледное лицо было спокойно и строго.
   – Зинаида Градова, – назвалась незнакомка, крепко, по-мужски пожимая руку Ии, – мать вот этих малышей.
   Тут движением, исполненным неожиданной нежности, так мало соответствующей ее строгому виду, молодая женщина притянула к себе Журу и Надю и стала ласково гладить их по головкам.
   «Так вот кто это, – пронеслось вихрем в голове Ии, – недаром таким знакомым кажется мне ее лицо. Я видела его однажды на портрете в кабинете князя».
   A Зинаида Юрьевна между тем, прямо глядя в глаза Ии, говорила своим энергичным, сильным голосом:
   – Я рада повидать вас, Ия. Можно в силу родства называть вас так? Да, рада познакомиться с вами и поблагодарить вас за моих ребят. Бог знает что за воспитание они получали до вашего появления в доме! Я всегда занята, вы знаете, отец говорил вам, должно быть, что я задалась целью окончить медицинские курсы, чтобы дать детям в своем скромном углу (она особенно подчеркнула последнее слово) безбедное существование на личные средства, не прибегая к помощи других, даже отца. С этой целью я и учусь целыми днями, с этой же целью и доверила временно дедушке внучат. И уже раскаиваюсь в последнем. Судя по многому, жизнь малюток далеко не сладка в этом доме, и если бы не вы, Ия, которая сумела скрасить здешнее житье-бытье моим близнецам, я бы взяла их сейчас же обратно, хотя и живу в одной комнате, которую снимаю. A это было бы нелегко. Так дайте же пожать вашу руку, Ия, и от души поблагодарить вас за все.
   И она снова сильно, не по-женски, тряхнула в энергичном пожатии худенькие пальчики Ии.
   Эта энергичная молодая особа, с ее правдивыми глазами, честным, суровым лицом и простой, лишенной всякой аффектации речью, сразу понравилась Ие. Ей казалось, что она давно знает Зинаиду Юрьевну. Знает и уважает ее и за цельность натуры, и за желание пробить себе путь в жизни далеко не легким способом.
   Жура и Надя, как маленькие котята, ласкались к матери; они любовно гладили ее руки, перебирая худые, длинные пальцы молодой женщины, и нежно заглядывали ей в лицо.
   Зинаида Юрьевна, в свою очередь, то и дело гладила кудрявые головки и разрумянившиеся личики детей.
   – Журка, Наденыш мой, рады меня видеть? Знаю, знаю, что рады, малыши! Я и сама без вас нет мочи как соскучилась. Да недосуг было заглянуть сюда к вам. Занятия у меня по общей гигиене и по анатомии были. Впрочем, все это пустой звук для вас, глупышки вы мои! A сегодня, в сочельник, не могла не прийти и оставить вас без обычных подарков. – Ну, что, нравится тебе моя кукла, Наденыш? А тебе, Евгений, по душе пришелся мотор? Его бензином наливать надо… Как настоящий.
   – Прелесть, мамочка, что за моторчик! Ия Аркадьевна, милочка, посмотрите, какую мне мама принесла игрушку, – и Жура протянул Ие действительно прелестную игрушку, крошечную копию настоящего автомобиля.
   – A мне куклу, глядите, какую. Она на нас с Журой похожа, и глаза, и локоны как у нас! – подбегая к Ие с другой стороны с хорошенькой французской куклой, захлебываясь от удовольствия, лепетала Надя.
   – Нарочно и выбрала такую, – улыбаясь, говорила молодая мать.
   – Ну, a теперь зажигайте елку, потешьте вашу маму, устала она от своих лекций и репетиций, хочется ей самой подчас в ребенка беззаботного превратиться, – и говоря это, Зинаида Юрьевна улыбнулась милой, простодушной улыбкой, чрезвычайно скрасившей и молодившей ее суровое лицо.
   С веселым смехом и суетой дети в сопровождении Ии бросились к елке и стали зажигать прелестное деревце.
   Когда разгорелись разноцветные свечи на елке и вся она, зеленая, пышная и нарядная, засияла десятками огоньков, в дверь детской неожиданно постучали.
   – Принимают гостей? – послышался знакомый голос с порога.
   – А, дедушка, дедушка! Тебя нам только и не хватало, смотри, даже мама пришла! – и дети весело устремились навстречу старому князю.
   – Здравствуй, отец, – подошла следом за ними к Юрию Львовичу его старшая дочь.
   – Здравствуй, Зина, рад тебя видеть! Не очень-то ты балуешь своими посещениями твоего старика, – с ласковым упреком обнял Градову князь.
   – Что делать, отец, ты же знаешь, лекции берут все мое время, к тому же и уроки, которые я даю…
   – Урожденная княжна Вадберская не должна была бы давать уроки, когда ее старый отец может помочь ей, поделиться с ней теми крохами… – с горечью начал князь.
   – Вот именно, крохами, отец, – перебила его Зина. – Если бы ты был обеспечен, я бы не задумываясь приняла твою помощь, но, дорогой, я знаю, что твоей пенсии едва хватает на содержание семьи и моих же детей. Ты и так уже много делаешь для меня, помогаешь мне в воспитании Евгения и Надежды, а…
   – Зина, Зиночка, послушай, дружок мой, своего старого отца. Оставь ты свой институт, свою медицину, не для тебя все это, не для твоего хрупкого здоровья, Зина. Поселяйся с нами, заживем вместе. И дети будут рады несказанно, да и я… Утешь старика, – зашептал тихим голосом князь, стараясь говорить так, чтобы Ия с детьми не могла его услышать.
   Зина нахмурилась. Резче выступила глубокая черточка между бровями на лице молодой женщины.
   – Опять ты за прежнее, отец, – сказала она, пожимая досадливо плечами. – Я знаю, ты любишь меня и был бы счастлив сознавать, что я нахожусь тут же, у тебя под крылышком, но, повторяю тебе то же, что говорила уже и раньше. Раз я начала какое бы то ни было дело, я должна довести его до конца. Я поступила в медицинский институт, чтобы по окончании его сделаться женщиной-врачом. Не хочу скрывать, не одна только идея помощи ближним руководит мной, нет, хотя я и люблю людей и всею душой стремлюсь принести им пользу, но и своих детей, вот этих самых глупышек Надю и Журку, люблю я сильно, и идея вывести их личными средствами в люди преследует меня день и ночь. Их покойному отцу, так безвременно умершему, поклялась я выполнить это и должна сдержать мою клятву, чего бы она ни стоила мне. А во-вторых, отец, если две медведицы не уживаются в одной берлоге, судя по русской пословице, то как же ты хочешь, чтобы ужились в ней целых три, да еще таких разнородных по характеру, как Констанция Ивановна, я и Нетти, – и, скрашивая горечь слов своей милой, добродушной улыбкой, Зинаида Юрьевна нежно обняла отца и поцеловала его в лоб.
   Этот вечер сочельника надолго остался в памяти Ии. Из нижнего этажа, из гостиной, сюда доносились звуки модного танца, бойко разыгрываемого Нетти… Потом танец сменился шансонеткой, спетой кем-то из молодых людей.
   Наконец, до слуха собравшихся в детской дошло хоровое пение. Но здесь никто его даже и не слушал. Все были заняты друг другом в этой небольшой уютной комнатке, где царило самое неподдельное веселье.
   Маленькое зеленое деревце сияло своими разноцветными свечами, распространяя запах хвои, такой свежий и приятный. Угощенье, состоявшее из яблок, пряников и леденцов, казалось куда вкуснее фруктов и кексов, подаваемых в хрустальных вазах гостям там, внизу.
   A самое приятное было видеть счастливые личики детей, так искренне, от души, веселившихся около елки…

Глава VII

   Наконец он наступил, так давно ожидаемый Нетти день бала!
   Уже с самого утра поднялась в доме невообразимая суматоха. Горничная Луша то и дело бегала по лестнице, свистя накрахмаленными юбками, стуча каблуками. Констанция Ивановна, перерывая весь гардероб в шкафной, кричала так громко, переговариваясь с Нетти, которая примеряла чуть ли не в сотый раз свой костюм Весенней Зари внизу в будуаре, что заниматься сегодня с детьми Ие не представлялось никакой возможности. С досадой она захлопнула тетрадки и велела своим маленьким воспитанникам собираться на прогулку.
   Но прогулка должна была быть сегодня тоже отменена.
   – Ия, будьте так любезны, – скорее тоном приказания, нежели просьбы, обратилась Нетти к невестке, – купите мне шпилек-невидимок для прически и ленту для веера. Понимаете, бледно-розовую муаровую ленту… Только поторопитесь с покупками, пожалуйста. Да, ради Бога, не берите вы с собой детей в магазины. Они только стеснят вас.
   Еще через полчаса вернувшейся Ие пришлось мчаться к парикмахеру, который недостаточно крепко завил фальшивые локоны Нетти, потом за перчатками и английскими булавками…
   Когда, устав до изнеможения, молодая девушка вернулась, наконец, исполнив чуть ли не десятое поручение невестки, она увидела Нетти, сидевшую перед зеркалом и тщательно натиравшую себе лицо каким-то кремом.
   – Знаете, так оно лучше будет, свеже́е к вечеру, – смутившись при виде удивленного взгляда Ии, оправдывалась молодая женщина.
   – Да, очень хорошо помогает, – примеривая у другого зеркала огромную накладку из фальшивых волос, произнесла Катя. – Дайте мне тоже потом попробовать, Нетти.
   – Что? – глаза Ии расширились от удивления. – Катя! – невольно вырвалось у нее.
   – Что Катя? – пожала плечами девочка.
   – Не думаешь ли ты, что я, как старшая сестра, разрешу тебе делать такие глупости?
   – Какие глупости? Я не вижу глупостей ни в чем.
   Губки Кати мгновенно надулись. Лицо приняло неприятное, капризное выражение.
   – Перестань глупить, Катя, – уже строгим тоном заговорила Ия, – я не разрешу тебе, еще девочке, делать эти глупости… Изволь снять сейчас же этот нелепый накладной шиньон и не смей прибегать ни к какой косметике. Иначе я принуждена буду отвезти тебя сегодня же в пансион.
   – Это будет крайне бестактно с вашей стороны, Ия, – неожиданно резко вмешалась в разговор сестер Нетти, в то время как Катя громко ахнула и залилась слезами.
   Серые глаза Ии стали совсем стальными. Сурово взглянув на невестку, она, отчеканивая каждое слово, произнесла:
   – Я попрошу вас не баловать мою сестру, Нетти. Она еще совсем девочка, и кружить ей голову не следует вовсе. Перестань капризничать, Катя, если ты не хочешь, чтобы я осуществила на деле свои слова.
   – Ты… ты… Де… с… по… тка! Ты… ты меня го…то… ва… лишить последнего счастья! – всхлипывала Катя, театрально откидывая голову на спинку кресла.
   – Боже мой! Боже мой! Да что же это с ней… Я решительно не узнаю ее! – почти с ужасом вырвалось у Ии, и она поспешно направилась к двери.
   Но Неттин голос остановил ее на пороге.
   – Да, кстати, Ия, в каком же костюме будете нынче вы?
   – То есть как – в каком костюме? – удивленно переспросила молодая девушка.
   – Да ведь нелепо остаться такой монашкой, в вашем черном платье, когда все будут в костюмах и в масках.
   – Ho у меня нет денег, чтобы приобрести подобающий костюм, Нетти, – холодно отвечала Ия.
   – Ах, Боже мой, но кто же говорит про деньги! У maman и у меня – масса разного старого тряпья, всякого ненужного хлама, из которого вполне можно соорудить прехорошенький костюм.
   – Благодарю вас, но мне он не нужен, – сдержанно поблагодарила Ия.
   – Какая же вы, однако, эгоистка, Ия, – внезапно вспыхнув, с досадой бросила Нетти, – вы непременно хотите испортить удовольствие нам всем. Все будут нарядны, прекрасно одеты, интересны в своих костюмах, a вы одна составите среди нас черное, мрачное пятно…
   – Но я могу не выходить в гостиную, чтобы не испортить вам праздника своим мрачным видом…
   – Ах, это еще хуже будет. И Кутузовы, и Раевские, и Блацы, и Завьяловы – все скажут, что мы не пригласили вас на вечер и держим в черном теле. A ведь вы не простая гувернантка, a сестра André.
   – Так вот оно что! – тонко улыбнувшись, произнесла Ия. – Хорошо, хорошо, я сделаю так, что и овцы будут целы и волки сыты, – с той же улыбкой заключила она и, мельком взглянув на все еще плачущую Катю, вышла из будуара.
   Лишь только фигура Ии скрылась за дверью, Нетти подошла к Кате, приподняла ее залитое слезами лицо и произнесла сладеньким голоском:
   – Перестаньте же плакать, детка. Утрите ваши очаровательные глазки. Не стоит их портить даром. Ваша сестра себялюбивая эгоистка, я увидела это с первого раза, и потом – она, действительно, деспотична. Вы молодец, что отчитали ее, a кроме того, и завистлива она на редкость.
   – Как? Что? Завистлива? Ия?
   – Ну, да, завистлива, чему вы так удивились? Она запретила вам надевать локоны потому только, что вам они чрезвычайно идут. Она боится, что в них вы будете лучше ее. И она права. Вы гораздо красивее вашей сестры, Катя. Она сама сознает это и страшно злится, по-видимому. Посмотрите на себя в зеркало, детка. Ну, разве вы не красавица? С этими-то чудными огневыми глазками, с прелестным носиком и очаровательным ртом! Взгляните только, и вы сразу поймете те вполне объяснимые чувства, которые волнуют вашу дражайшую сестричку.
   Катя, повинуясь указанию невестки, взглянула на себя в зеркало. И действительно показалась себе красавицей в этот миг. Никогда не нравились девочке, как сейчас, ее собственные глаза и все неправильные черты некрасивого, но привлекательного личика.
   С одним только не могла согласиться Катя, что Ия, ее серьезная, сосредоточенная, всегда думавшая о других старшая сестра, могла быть эгоисткой, да еще вдобавок завистливой! Но противоречить Нетти Катя не решалась из боязни рассердить свою новую подругу и благоразумно смолчала, несмотря на то, что где-то глубоко в тайнике ее души копошилось сознание невольной вины перед Ией.
//-- * * * --//
   В десять часов вечера скромную квартиру Вадберских-Баслановых нельзя было узнать. То и дело подъезжали к подъезду старого особняка извозчичьи и собственные кареты, сани и автомобили. Горничная Луша с двумя нанятыми на этот вечер официантами каждую минуту неслась в прихожую на раздававшиеся там постоянно звонки.
   Вскоре небольшая передняя наполнилась шубами, дамскими манто, форменными пальто и шинелями военных. В гостиной, превращенной теперь в танцевальный зал, сдержанно шумела пестрая толпа костюмированных. Самого разнородного вида маски попадались тут. Были здесь и мифологические боги и богини, были пастушки, коломбины, четыре времени года, Пьеретты, цветочницы, ночи, гении, Мефистофели, демоны, римские воины, рыцари, монахи, цветы, Пьеро, паяцы и прочее, и прочее, и прочее. Маски скрывали лица приезжающих. Только более пожилые гости, почтенные отцы и матери семейств, явились без них.
   Сама княгиня Констанция Ивановна, без маски, в великолепном национальном костюме Старой Венеции, опираясь на руку князя Юрия Львовича, оставившего благодаря усиленным просьбам домашних на этот вечер и свой уединенный кабинет, и свои мемуары, радушно встречала гостей на пороге гостиной.
   Никто бы из приехавших сюда повеселиться не сказал, глядя на них теперь, что эти хозяева дома, те самые когда-то богатые князья Вадберские, теперь проживают последние крохи их оставшегося состояния. Беспечность, широкое хлебосольство и полнейшее отсутствие забот о завтрашнем дне сказались как в них самих, так и в окружающей их обстановке.
   Взятая напрокат мебель, посуда, прислуга, изысканные дорогие закуски и ужин, фрукты, конфеты и крюшон, искусно замороженный в небольшом ледяном гроте, устроенном на отдельном столе в столовой, – все это давало полную иллюзию богатства и роскоши.
   И все это было сделано для одной Нетти безмерно баловавшим ее мужем.
   Сама Нетти, в своем действительно роскошном костюме Весенней Зари, стоившем многих бессонных ночей Андрею Аркадьевичу, была, как говорится, на седьмом небе от счастья.
   Хотя плотная бархатная маска и скрывала ее лицо, но по всем движениям, a главное по роскошному костюму, искусно разрисованному акварелью, о котором сама Нетти успела разболтать всем своим друзьям и знакомым, все сразу узнали молодую хозяйку дома.
   Подле нее вертелись, звеня бубенчиками, пестрый арлекин и белый Пьеро в колпаке с кисточкой и широчайшем костюме. Тут же порхал изящный мотылек, миниатюрная фигурка Кати, одетой при помощи Нетти в удачно сооруженный из разного мишурного тряпья прехорошенький костюм. Катя не отходила ни на шаг от своего кумира, a от Кати, в свою очередь, не отходил забавный китаец в пестром костюме, широкой куртке и штанах, с привязанной косой.
   Когда большая часть гостей уже съехалась и приглашенный тапер, заняв свое место за роялем, ударил по клавишам, стройный арлекин подбежал к Нетти и расшаркался перед ней.
   – Могу я просить вас о милости открыть со мной бал, прекрасная княжна?
   Нетти вспыхнула под своей маской.
   – Опять княжна? Не злите меня, Пестольский. Что скажет André, когда услышит, как вы называете меня. И потом, как вы меня узнали?
   – О, что касается этого, то если бы здесь была не одна, a целая тысяча аналогичных с вами по костюму весенних зорь, то я бы узнал вас из этой тысячи, божественная княжна.
   – Какой вы забавный! Какие вы всегда болтаете глупости! Следовало бы вас хорошенько наказать за это и оставить без танцев, но я сегодня так счастлива, что прощаю вас, – и, говоря это, Нетти положила на плечо молодого офицера свою изящную маленькую ручку, стянутую узкой белой перчаткой, и закружилась с ним по залу под нежные, мелодичные звуки вальса.
   В это время перед Катей очутились сразу два кавалера: один широкоплечий, статный, в наряде русского боярина, высокий, кудрявый, настоящий русский молодец, другой – ломающийся и подпрыгивающий, как обезьяна, Пьеро.
   – На тур вальса, прелестный мотылек! – процедил сквозь зубы юнкер Дима Николаев, расшаркиваясь перед девочкой, в то время как статный боярин без слов обвил рукой ее талию.
   – С тобой, с тобой, Андрюша! – весело вскрикнула девочка, мгновенно узнав по костюму брата.
   – Позвольте, a я-то как же? – засуетился Пьеро.
   – A с вами потом, – решила она, уносясь под дивную мелодию на середину залы в крепких объятиях брата.
   Потерпев неудачу, Пьеро кинулся к первой попавшейся барышне, одетой французской маркизой, в мушках и напудренном парике, и пригласил ее.
   Вмиг и третья пара закружилась по залу. За ней четвертая, пятая, шестая…
   Старики прошли в соседнюю с гостиной комнату, где их гостеприимно поджидали раскинутые для карт ломберные столы с развернутыми веером карточными колодами.
   Дамы и нетанцующие гости поместились за чайным столом в столовой под наблюдением старшей хозяйки дома.
   На этот раз чай разливали и разносили наемные официанты и Луша. Ия была наверху. Она не спеша укладывала спать близнецов, ласково переговариваясь с ними.
   Несмотря на все настояния хозяев, молодая девушка категорически отказалась пустить детей в залу смотреть танцующих хотя бы на самый короткий срок.
   – Не дело, малыши, совсем не дело, – говорила она порывавшимся вниз детям. – Завтра рано вставать надо, заниматься. С какими же головами вы будете присутствовать на уроках? Да и потом, что интересного в том – смотреть, как веселятся другие. Я понимаю, если самим танцевать, это еще другое дело, – уговаривала и убеждала детей Ия. – A мы лучше завтра днем в цирк отправимся. Я афишу читала. Каких там медведей показывают, просто прелесть! И на велосипедах они ездят, и на колесных коньках катаются, совсем как люди. Хотите поехать взглянуть?
   – Хотим, хотим! – в один голос отозвались близнецы.
   – Ну, вот и прекрасно, поедем, значит, a теперь засыпайте поскорее.
   – A вы, Ия Аркадьевна, пойдете вниз? – приподнимая свою кудрявую головку с подушки, осведомилась Надя.
   – Ты слышала, детка, как тетя Нетти просила меня об этом. Но не скрою, мне гораздо было бы приятнее лечь пораньше спать.
   – Разве вы не любите танцев?
   – Нет, люблю. В институте я много и охотно танцевала. Но то общество, которое собралось нынче внизу, мне совсем незнакомо, и я не имею никакой охоты сегодня танцевать.
   Ия говорила правду. Ей не только не хотелось, a было трудно спуститься вниз и заниматься гостями. Но делать было нечего – приходилось идти из опасения обидеть Нетти.
   Лишь только заснули дети и их ровное сонное дыхание долетело до ушей молодой девушки, она не торопясь отложила в сторону книгу и подошла к крошечному зеркальцу, повешенному над столом. Глядя в него, она расчесала свои короткие густые волосы, успевшие уже значительно подрасти за эти два последних месяца после болезни, и перевязала их лентой (несложная прическа, которую она теперь носила каждый день). Затем взяла со стула приготовленное ею черное скромное платье и черный же шерстяной платок. Платье она проворно накинула на себя. Платком же повязала голову совсем так, как это делают монахини. Затем вынула из ящика комода купленную ею накануне черную бархатную маску и надела ее на лицо.
   Взглянув на себя еще раз в зеркало, Ия осталась вполне довольна костюмом. Отразившаяся в стекле строгая черная фигура давала полную иллюзию обительских послушниц. Тем более была счастлива Ия, что ей не пришлось заимствовать наряд у Нетти или у княгини и что она сама могла, затратив самую крошечную сумму, сделать этот удобный для себя костюм.
   Взглянув еще раз на крепко спящих детей, она поправила лампаду перед божницей и неслышно выскользнула из комнаты.
   Еще в верхнем коридоре стали доноситься до ее ушей звуки музыки, шарканье ног и веселые голоса танцующих. Не спеша Ия спустилась в залу.

Глава VIII

   – Ба! Ба! Кого я вижу! Прелестная монахиня, разреши просить тебя окунуться в мир житейской суеты, умчать тебя в вихре бешеного вальса, – услышала Ия странно знакомый голос.
   – Так как я монахиня только на сегодняшний вечер и мне не придется возвращаться в мою угрюмую обитель, то охотно принимаю ваше приглашение, – с низким поклоном отвечала Ия, сразу входя в свою новую роль.
   Стройный арлекин, звеня бубенчиками, обвил рукой ее талию, и они понеслись. Несмотря на полное нежелание танцевать в незнакомом обществе, Ия при первых же звуках немного грустного вальса, который она всегда предпочитала всем остальным танцам, почувствовала смутное удовольствие. Чудесные, нежащие звуки музыки ласкали ее. Сами ноги неслись, казалось, под эту красивую, нежную мелодию. К тому же ее кавалер, пестрый арлекин, танцевал прекрасно. И словно сама Ия с каждой секундой делалась все легче, все воздушнее, соразмеряя с ним свои движения.
   – Parbleu! [27 - Черт возьми! (франц.)] Ho вы танцуете, как богиня! Я ничего лучшего еще не встречал на своем веку… Такая легкость и грация, parole d’honneur! [28 - Честное слово! (франц.)] – восторженно нашептывал Ие ее кавалер, продолжая свои удивительные пируэты.
   От этих слов еще веселее стало на душе молодой девушки. Она давно не танцевала, не веселилась. A молодости не присущи угрюмость и суровость. Ия отлично сознавала это и не находила ничего предосудительного в том, что она так весело, от всей души кружится сейчас по залу с пестрым арлекином, умеющим так прекрасно вальсировать. Но вот он расшаркался перед ней и посадил ее на место.
   – Ты прелестно танцуешь, очаровательная отшельница, – переходя на пресловутое маскарадное «ты», произнес кавалер Ии.
   Потом он исчез на минуту и возвратился, ведя с одной стороны римского воина, с другой – пастуха.
   – Выбирай любого! – прозвучало в тот же миг над головой Ии.
   Последняя протянула руку скромному пастушку, и опять с этим новым кавалером закружилась по зале.
   A тихие, вкрадчивые звуки вальса так и баюкали, так и нежили слух. Они то пели свирелью, то звенели раскатисто сотнями серебряных струй, то рокотом нежного морского прибоя ласкали ухо. Ия носилась по зале, едва касаясь маленькими ножками земли.
   – Как приятно танцевать с тобой, маска, не чувствуешь даже тебя, так ты воздушна и легка! – сказал ей, усаживая ее на место, ее новый кавалер.
   A тут уже ждали ее другие бальные танцоры.
   – Смиренная монахиня, удостой меня, убогого, осчастливь! – послышался знакомый голос за спиной. Она живо обернулась. Русский мужичок в широких шароварах и в поддевке стоял перед ней, неуклюжий, забавный, смешно переминаясь с ноги на ногу, с гармоникой под мышкой, с плетеными лаптями на ногах.
   – Ха-ха-ха! – рассмеялась Ия. – Князь Леонид, сразу узнала по голосу!
   – Какой князь Леонид, просто убогий мужичонка, бобыль Ефремка из села Михайловки, что близ Яблонек, по соседству, значит. Знакомо, чай, село-то тебе, мать святая? А? – умышленно подражая крестьянскому говору, басил старший из братьев Вадберских.
   – Господи! Да неужели же вы и почтаря Ефрема знаете? – внезапно обрадовалась при знакомом имени Ия.
   – A то как же? Он ведь не только к вам в Яблоньки, a и к нам в Лесное почту возил.
   Словно родным деревенским воздухом, знакомой родной обстановкой повеяло на Ию при этих словах юноши. Встали, как по мановению волшебной палочки, перед ней картины недавнего родного прошлого… Воскресли перед мысленным взором девушки дорогие далекие образы… И сразу потянуло туда, далеко, в родное гнездо… Потом сразу мысль перескочила на сестру, постоянно тревожившую Ию.
   «Катя, a Катя, где же она, однако?» – невольно пронеслось в голове Ии, уже безо всякого удовольствия кружившейся теперь по залу с рыжим князьком, поминутно сталкивающимся с другими танцующими парами и наступающим на ноги своей дамы.
   Сегодня, перед вечером, ей удалось только мельком увидеть Катю, когда та прибежала показаться ей за пять минут до начала бала в их «детскую». Теперь же, попав сразу в шумную атмосферу бала и отдавшись так неожиданно нахлынувшей на нее волне непривычной маскарадной суеты и веселья, молодая девушка на миг позабыла о младшей сестре.
   «Непростительная оплошность! Где же она все-таки?» – тревожно ища глазами по зале нарядного пестрого мотылька и все сильней волнуясь, думала Ия.
   – Довольно, довольно, благодарю вас, князь! – обратилась она к своему кавалеру, потеряв окончательно всякое желание продолжать танцы.
   – Ну вот, уж и довольно, экая вы, право! A я только что разошелся, признаться сказать. Кажется, не очень ваши ноги пострадали? Нетти, та со мной ни за что не пойдет и все ее кисейные барышни-подруги тоже, – своим грубоватым тоном бросал Леонид, – иначе, как слоном, они меня и не называют.
   – Мерси, мерси, я не могу больше! – энергично приняв руку у своего кавалера, Ия выскользнула из круга танцующих. Теперь она порхнула по залу, ловко лавируя среди вальсирующих пар.
   Маленькая маркиза с задорными мушками на щеке и подбородке, под руку со средневековым рыцарем, внезапно заступила ей дорогу.
   – Наконец-то ты вышла из твоего монастыря, прелестная отшельница, – слегка ударяя Ию веером по плечу, насмешливо произнесла она, наклоняя лукавым движением набок свою пудреную головку, – и не надоело тебе быть, однако, ключницей и кастеляншей в этой обители?
   Ия вздрогнула, сразу поняв насмешку.
   – Я не нахожу в этом ничего дурного, – помимо воли горячо вырвалось у нее.
   – Но с твоей внешностью, с твоим образованием и воспитанием, милая скромница, ты могла бы найти себе лучшее применение, нежели быть нянькой и домоправительницей там, где все равно не оценят твоих услуг, – снова засмеялась под кружевом маски незнакомка.
   – Клянусь, не знаю более скучных обязанностей! – вторил ей рыцарь, ее кавалер.
   «Какие они все злые, однако, – с затаенной горечью обиды подумала Ия, – ведь это они смеются надо мной. Они не знают, что ради мамочки и Кати я готова нести еще и не такую трудную службу», – и она поспешила уйти подальше от насмешливой парочки.
   Между тем вальс сменился кадрилью.
   – Mesdames et messieurs, prenez places! [29 - Дамы и господа, по местам! (франц.)] – надрывался танцмейстер.
   – Смотрите, видите эту черную фигуру… Мрачная личность, пробирающаяся из залы, это сестра молодого Басланова, – в тот же миг услышала Ия чей-то заглушенный шепот за собой.
   – Что за странность нарядиться, точно на похороны… Ведь Басланов зарабатывает немало, не мог поприличнее одеть сестру, неужели же… – отвечал на это другой.
   Дальше молодая девушка не пожелала слушать. Ей казалось, что пол горел у нее под ногами, пока она пробиралась к порогу зала.
   В соседней столовой, у ледяного грота с крюшоном, стояло несколько масок: пронырливый китаец, пестрый арлекин и бойкий Пьеро. Тут же была и Нетти, оживленная, смеющаяся, между Цветком Алого Мака, Доброй Феей и Мотыльком… Они все оживленно болтали, прихлебывая прохладительное питье из хрустальных бокалов. Очевидно, молодые люди не в первый раз подходили к крюшону, потому что движения и речи их были развязнее и порывистее, чем всегда.
   – А, прекрасная монахиня, – при виде Ии весело вскричал арлекин, – вот неожиданное открытие, mesdames, вообразите, сия смиренная отшельница всех вас, как говорится, за пояс заткнула по части грации и искусства танцев. Ия Аркадьевна легка и воздушна, как Сильфида, и, право, многие из ваших дам и барышень могли бы позавидовать ей.
   – Ха-ха-ха, – не совсем естественно рассмеялась Нетти, не выносившая, чтобы в ее присутствии хвалили других.
   – Вы пристрастны, monsieur! – пропищала Красный Мак, всячески старавшаяся не быть узнанной собеседниками.
   – Воображаю танцующей эту провинциалку, – шепнула на ухо Пьеро Добрая Фея.
   – Га-га-га! – заржал Пьеро диким смехом Димы Николаева, и ломаясь и извиваясь с искусством настоящего клоуна, он ни с того ни с сего обратился к барышням с довольно своеобразным заявлением: – A вот если б вы видели только лошадь князя Контакузена, mesdames. Она взяла первый приз на последних скачках. Mille diables, [30 - Тысяча чертей (франц.).] не лошадь, a огонь!
   – На такую не грех поставить, – вращая черными щелочками глаз в отверстии маски, вставил китаец, прихлебывая крюшон из хрустальной стопки.
   – A разве ты играешь на скачках, милый китайский мандарин? – кокетливо смеясь, обратилась к китайцу Добрая Фея.
   – A ты умеешь держать на привязи твой болтливый язычок, волшебница?
   – Мы не болтливы, сударь! За это подозрение не желаю говорить с вами, – обиделась маска.
   – Увы мне! Увы мне! – воздевая руки к небу, запел китаец. – Мотылек, разреши наполнить этой живительной влагой твой бокал, – обратился арлекин к Кате.
   Девочка со смехом протянула ему только что опустошенную стопку. Ее глаза неестественно блестели. Из-под кружева полумаски то и дело сверкали в улыбке зубы. Катя никогда за всю свою коротенькую жизнь не брала в рот вина и нынче впервые, по настоянию Нетти, выпила холодного крюшона. Последний сразу ударил ей в голову, заставляя беспричинно смеяться на каждое слово. Лицо ее пылало под маской, голова слегка кружилась. Но тем не менее она храбро поднесла к губам стопку, наполненную шампанским, ни в чем не желая отставать от старших.
   Как раз в эту минуту рука подоспевшей Ии удержала ее:
   – Перестань, Катя, это вредно и некрасиво. Ты еще ребенок, a детям не полагается пить вина, – произнесла она, взяв у девочки бокал с искрящейся влагой.
   – Но как строго, однако… – засмеялся Пьеро, вертясь на каблуке.
   – В монастырях проповедуется пост, молитва и полное воздержание от спиртных и виноградных напитков, – тоненьким фальцетом протянул арлекин.
   – Вот еще! – надула губки Катя. – Я не понимаю, почему ты, Ия…
   Она не договорила, потому что Нетти отвела в эту минуту старшую золовку в сторону и, сверкая глазами, зашептала ей, мало заботясь о том, слышат ее или нет.
   – Ия, что вы сделали? Вы же осрамили нас с André.
   – Я? Осрамила? Что вы еще выдумали, Нетти? – с неподдельным изумлением вырвалось у той.
   – Не притворяйтесь, пожалуйста, моя милая, вы отлично знаете, что я хочу сказать! Взгляните на себя, как могли вы показаться на вечере в этом жалком тряпье! Ведь вы же родная сестра André! Что будут говорить о нас с мужем! Скажут, балы устраивают, a бедную молодую девушку одели в лохмотья, как какую-то нищую или Сандрильону. Если б я знала это раньше, то ни за что не пустила бы вас сюда в этом затрапезном виде.
   Ия слушала, не веря ушам. Неужели настолько мещанкой была эта блистательная Нетти, чтобы делать ей такие нелепые, пошлые замечания, да и притом вслух, при всех!..
   Оскорбленная, негодующая, взглянула она на невестку.
   – Это легко поправить, – металлическим тоном произнесла она, – большая часть гостей меня не узнала, и я постараюсь незаметно скрыться от тех, кто меня видел, и уже не возвращаться сюда, чтобы не компрометировать вас моим костюмом. Таким образом, инцидент будет исчерпан, я надеюсь, вполне, – спокойно, но с легким оттенком насмешки проговорила она, направляясь к двери.
   – Это самое лучшее, что вы могли придумать, – холодно бросила Нетти вдогонку молодой девушке. Но та не слышала ее. Мысли Ии были теперь заняты уже другим.
   – Катя, – позвала она с порога сестру, – я надеюсь, что ты не будешь больше делать глупостей, пить вина и тотчас же после ужина пойдешь спать. Тебе, как девочке, еще рано оставаться до самого конца бала.
   – Ого, какая строгая, однако, старшая сестрица! – паясничая, пропищал Пьеро.
   – Она страшная деспотка и завидует Кате, – успела шепнуть Нетти своим друзьям.
   – Смотрите, пожалуйста, a на вид смиренница какая, воды не замутит!.. – засмеялась Красный Мак, в лице Нины Завьяловой.
   – В тихом омуте, вы знаете… – подхватила ее сестра Ольга.
   – «Офелия, ступай в монастырь!» [31 - Фраза из классической трагедии В. Шекспира «Гамлет».] – подскочил к Ие арлекин, успевший уже приложиться к десятому бокалу, и вследствие этого не совсем твердо державшийся на ногах.
   – «Офелия, о нимфа! – помяни меня в твоих святых молитвах» [32 - Фраза из классической трагедии В. Шекспира «Гамлет».], – внезапно опускаясь на одно колено, с патетическим жестом продекламировал Дима Николаев – неугомонный Пьеро.
   Но Ия уже не слышала того, что ей говорили. Со смутным чувством глухого раздражения, впервые появившимся в ее душе, она поднялась к себе в детскую. Здесь перед божницей теплилась лампада. Слышалось ровное дыхание спящих детей, и на нее сразу пахнуло атмосферой патриархального уюта, покоем и сладкой грустью.
   Смутно заглушенные несколькими дверями, долетали сюда звуки мазурки, веселые выкрики танцмейстера… Топот сотни ног… Звонкие, молодые всплески смеха… Но молодая девушка ничего не слышала. Она достала из бювара лист почтовой бумаги и села за письмо к матери.

Глава IX

   Весь этот вечер Катя была как во сне. От выпитого с непривычки крюшона голова девочки кружилась все сильнее и сильнее. Смех делался все громче и неестественнее. A тут еще подоспели и новые впечатления: ее первый бал, положение взрослой барышни, танцевавшей впервые с настоящими взрослыми кавалерами, – все это усугубляло ее волнение. К тому же Валерьян Вадберский, прячась под своей хламидой китайца, наперебой с Димой Николаевым говорили ей поминутно комплименты, громко восторгались ее внешностью, грацией и изяществом, танцуя с ней по нескольку раз подряд, и словно по уговору отличая ее перед всеми остальными барышнями.
   Бедная Катя! Она не слышала того, что говорилось в то же время за ее спиной этими юными шалопаями.
   – Она божественно глупа, величественно глупа ваша Катя! – шептал со смехом Дима на ушко Нетти.
   – Послушай, сестра, мой Громобой, ей-Богу же, умнее нашей молоденькой родственницы, a ведь он только лошадь. A эта девица, вообрази, только и знает, что хохочет на всю ту ерунду, которую я напеваю ей в уши… Нет, она великолепная дурочка, эта милая Katrine! – вторил ему Валерьян Вадберский, обращаясь к Нетти.
   – Но ты уж не очень, Валя… – с притворным беспокойством останавливала брата молодая женщина.
   – Да я и так не очень… но тсс! Вот она, легка на помине! Идет.
   – M-lle Katrine, m-lle Katrine, хотите, я очищу вам грушу? – бросился он с видом непритворной любезности навстречу Кате.
   – Грушу? Ха-ха-ха! – смеясь тем же неприличным смехом, лепетала та. – Ах, нет, не надо груши, я не хочу груши. Я ничего не хочу… У меня болит голова. Вот если бы можно было выйти сейчас на крыльцо подышать свежим воздухом!.. Но этого нельзя! – заплетающимся языком произнесла бедная девочка.
   – Voilá une idée! [33 - Вот идея! (франц.)] Почему нельзя? Какой вздор!.. И не только на крыльцо, но и прокатиться можно… Хотите, я приведу мотор и мы все прокатимся, – предложил князек Валерьян, обращаясь ко всему кружку.
   – Идея! Идея! Отлично, отлично, мы все поедем! – весело захлопали в ладоши обе барышни Завьяловы и Нетти.
   – A как же Ия? Она будет недовольна! – непроизвольно сорвалось с губок Кати.
   – Беби, маленькая бебичка какая, подумаешь, – засмеялась Нина Завьялова, – без спросу у сестры шагу ступить не смеет! Однако же, и держит вас в руках ваша Ия! Стыдитесь, m-lle Katrine, так слепо повиноваться сестре, которая немногим старше вас.
   – Она заметно командует вами! – подтвердила вторая Завьялова, Ольга.
   – Возмутительно, – вмешалась в разговор Нетти… – Ия до сих пор, вообразите, считает Катю ребенком, из личных соображений, конечно. Ведь согласитесь, однако, mesdames, неприятно иметь около себя сестру, которая и моложе, и свежее, и красивее тебя. Ха, ха! A наша Иечка далеко не так глупа, чтобы не сознавать этого.
   – Однако, mille diables, mesdames, едем мы кататься или нет? – повышая голос, нетерпеливо спросил Валерьян.
   – Едем, едем! Только мы одни поедем, уговор дороже денег, больше не возьмем никого… A то пойдут охи, вздохи, ахи и причитания, – возбужденным тоном говорила Нетти, – и даже André не возьмем. Мне надоели его вечные страхи: Нетти, ты простудишься, Неттичка, заболеешь, не ходи туда, не езди сюда! Боже, от тоски с ума сойти можно! Нет, уж я лучше предпочитаю остаться дома, нежели выносить все это.
   – Разумеется, разумеется. Поездка без старших куда лучше! – вторил ей Пестольский, веселый арлекин.
   – Чудесно, бесподобно, божественно! – пищали барышни Завьяловы.
   – В таком случае, addio, [34 - До свидания (итал.).] исчезаю за мотором, – и на ходу срывая маску и привязанную косу китайца, князь Валерьян бросился через кухню и черный ход исполнять поручения расходившейся молодежи.
   A получасом позднее мимо удивленной прислуги тем же путем, словно маленькая группа заговорщиков, уже одетая в добытые Лушей из передней шубы и шинели молодежь со сдержанным смехом высыпала на заднее крыльцо.
//-- * * * --//
   Студеный морозный воздух сразу отрезвил Катю. Холодный крещенский вечер захватил ее. Зимний ветер щипал лицо, щеки, нос и проникал в горло, овладевая ее дыханием.
   Автомобиль, раздобытый князем Валерьяном, несся стрелой по снежной дороге.
   – Как хорошо, как чудесно! – то и дело восторгались барышни.
   – Таинственное, романтическое похищение четырех граций! – смеясь, говорил Дима Николаев. – А вы, Екатерина Аркадьевна, любите кататься в автомобилях? – обратился он к Кате, сидевшей на коленях Нетти, поместившейся между сестрицами Завьяловыми.
   Ложный стыд помешал сознаться девочке, что она никогда еще не ездила на моторе до сегодняшнего вечера, и Катя предпочла обойти молчанием этот вопрос.
   – Куда же мы едем, однако? – поинтересовалась Нетти.
   – Туда, туда! Прямо все, прямо, на край света, где он держится на одном из китов, – шутил Дима.
   Его и без того маленькие глазки стали еще меньше и казались щелочками. Катя видела, что эти щелочки задорно и насмешливо поглядывали на нее… От Димы пахло вином, и вся его нетрезвая фигура внушала Кате гадливое отвращение.
   «Какой противный! Пьет вино и говорит глупости», – произнесла мысленно девочка, стараясь не смотреть на Диму и других спутников, которые теперь казались ей не лучше подвыпившего Димы, и искренно наслаждаясь быстрой ездой.
   Мимо мелькали молниями дома, фонари, улицы… Проехали тихую окраину, вылетели стрелой в более шумную часть города и снова помчались в тишину. Дух захватывало от быстрой езды в груди Кати. Голова прояснилась, перестала болеть. Но сама Катя вся притихла сразу, словно опустилась как-то. Теперь перед ней ясно предстала вся изнанка ее ночного приключения.
   Уехать, не спросясь у брата, у Ии, это что-нибудь да значило. Неприятное чувство сознания содеянной вины пробудилось в сердце девочки. Ей уже не хотелось слушать веселой болтовни соседей, не хотелось отвечать на их вопросы. И сама поездка на моторе не представляла уже больше никакого удовольствия. Ее спутники, между тем, трещали без умолку. Говорили громко, спорили о чем-то…
   – Боитесь, боитесь, mesdames, нечего и говорить, боитесь! – смеясь и заглушая всех своим громким голосом, кричал Пестольский.
   – Нет-нет, вот глупости, волков бояться – в лес не ходить, – надрывались барышни Завьяловы, перекрикивая молоденького корнета.
   – Да мы в лес и не пойдем, мы поедем только на кладбище, – загоготал Дима Николаев, широко разевая рот.
   Князь Валерьян, тоненький, юркий и вертлявый, склонился к лицу Кати.
   – О чем задумались, очаровательные глазки? – спросил он сладеньким голоском.
   От Валерьяна тоже пахло вином, и язык плохо повиновался юноше.
   Кате стало еще противнее. Еще сильнее и настойчивее зашевелилось раскаяние в глубине души от присутствия всей этой пустой и пошлой компании. Со дна ее поднималась муть от всех этих глупых разговоров, беспричинного смеха и ежеминутных на каждом ухабе взвизгиваний барышень.
   В это время Пестольский рассказывал с увлечением о последних скачках, о каком-то «божественном» жеребце Снобе, который «схватил» всемирное Дерби, – но никто уже не слушал его. Заметно охмелевший Дима Николаев чуть ли не во весь голос кричал, стараясь обратить на себя внимание всей компании.
   – Это будет очаровательно… Прелестно!..
   – Все стремятся совершать обыкновенно поездки на Стрелку, на острова, в парки, a мы покатим на самый край Петербурга, на дальнее кладбище, и посмотрим, что запоют наши храбрые барышни, очутившись в малоподходящей для них компании мертвецов. Я вижу уж сейчас, как глаза Анастасии Юрьевны расширились от страха, ха-ха-ха! – заключил Дима свою речь самодовольным смехом.
   – Ложь, ложь! – протестовала Нетти. – Ничего я не боюсь! Неправда.
   – Значит, я ошибаюсь, и вы храбры, как рыцарь Средневековья?
   – Ну, разумеется, a вы думали как?
   – Шофер, возьмите направо. Прямо к N-скому кладбищу, – скомандовал Валерьян.
   Глаза Кати испуганно раскрылись.
   – Мы, кажется, действительно поворачиваем на кладбище, зачем? – тихо спросила она у своих соседок. Но никто не ответил ей. Никто даже не расслышал ее вопроса. Все говорили и смеялись, заглушая один другого.
   Мотор повернул уже в какой-то темный переулок и понесся снова вперед со сказочной быстротой. Вдруг он сразу остановился…
   – Приехали, дети мои, mille diables, как говорит Дима… Но что это? Ворота кладбища закрыты? По-видимому, они не очень-то любезные хозяева, господа покойнички, и совсем не намерены нас принимать, – первым соскакивая на землю, шутил Валерьян.
   – Можно в обход, если главные ворота закрыты… Там у речки есть калитка, – посоветовал шофер.
   – Вот неудача-то, но все равно! Поедем к речке.
   – Parbleu! [35 - Черт возьми! (франц.)] Катим на речку!
   – Нет, сударь, этого, пожалуй, нельзя, машину испортим, дорога там худая, – покачал головой шофер.
   – В таком случае отправимся туда пешком. Mesdames, не правда ли?.. Докажем свою храбрость! – предложил Дима, тяжело соскакивая с подножки и попадая в снег.
   – Ловкость не порок! – сострил Валерьян под общий хохот, вызванный видом беспомощно барахтавшегося в сугробе юнкера.
   – Mesdames et messieurs! Я предлагаю вам обойти ограду кладбища и проникнуть внутрь с другой стороны, – предложил Пестольский.
   – C’est ça, c’est ça! [36 - Так! Так! (франц.)] Очаровательно! – не совсем, однако, искренне обрадовались дамы.
   – Господа, я предлагаю идти попарно, ваши руки mesdemoiselles, – и Дима Николаев, поднявшись наконец на ноги, подставил свернутые калачиком руки обеим барышням Завьяловым. За ними корнет Пестольский подошел к Нетти.
   – Очаровательная княжна… Вашу прелестную ручку, – дразнил он ее по привычке.
   На этот раз Нетти не обижалась на молодого человека, именовавшего ее княжной. Она звонко смеялась и торопила всех:
   – Скорее, господа, скорее, докажем же нашу храбрость, побываем на кладбище, a там быстрым аллюром домой. Наверное, котильон уже кончился, сели ужинать и нас могут хватиться.
   – Allons, mes enfants! [37 - Вперед, дети! (франц.)] Раз-два, раз-два! – и Валерьян замаршировал по-солдатски, увлекая за собой Катю, опиравшуюся на его руку.
   – Дядя Дима, дядя Дима! – кричал Пестольский Николаеву. – А ты револьвер с собой не захватил?
   – Мммм! Зачем он мне?
   – На всякий случай не мешало бы! У меня есть. A то знаешь, всякие могут произойти случайности на кладбище… Там ведь и пошаливают иногда.
   Тут начались рассказы о восставших из гробов мертвецах, которые оказывались потом… ворами.
   В это время, отстав от компании, Валерьян нашептывал Кате:
   – Какие у вас прелестные глазки, mademoiselle Katrine, в темноте, как две маленькие звездочки они сверкают. Немудрено, что ваша старшая сестрица завидует вам. Кстати, ваша сестрица совсем забрала вас в руки и смотрит на вас, как на маленькую девочку, которую можно наказывать… Вот вы увидите, когда она узнает, что вы без спроса поехали с нами, то поставит вас в угол, a может быть, еще на колени, ха-ха-ха-ха, a может быть, и на горох?.. Что вы на это скажете, ха-ха-ха-ха-ха!
   Голос Валерьяна звучал обидной насмешкой. Было очевидно, что ему во что бы то ни стало хотелось раздразнить Катю до слез. Ta вспыхнула, как порох, топнула ногой.
   – Это неправда! Это ложь! Меня никто не смеет наказывать, я не ребенок, – возмущенным тоном вырвалось из уст девочки.
   – Ха-ха-ха-ха, – не унимался юнкер, замечая с удовольствием, что слова его упали на плодородную почву, что ему удалось царапнуть болезненно развитое самолюбие девочки, – ха-ха-ха-ха, c’est vous parlez, ma petite [38 - Это вы так говорите, малышка (франц.).], a я все-таки утверждаю, что вас поставят в угол, да еще высекут, пожалуй, как провинившуюся деточку…
   – Но это уже чересчур! – возмутилась Катя, пытаясь вырвать из рук юнкера свою дрожащую от волнения и гнева руку.
   – Ха-ха-ха-ха! Вот мы и рассердились! Milles diables, как говорит Дима, – ах, как вы бываете прелестны, когда се́рдитесь, Катя. Вы не серди́тесь, что я называю вас так, но ведь мы родственники, и я считаю вас своей милой маленькой сестричкой и хочу утешить и успокоить вас… Я не дам вас в обиду, крошка… Я вас люблю, как маленькую сестричку… Разрешите мне поцеловать вас! Что? Вы уклоняетесь? Ну, так я и без спроса вас поцелую… Что за церемонии между близкими родственниками, право! Вздор!
   И прежде чем Катя успела отскочить, лицо Валерьяна, от которого пахло противным запахом вина, наклонилось к ней, a его губы старались дотянуться до ее пылающей от гнева щеки.
   – Как вы смеете! Оставьте меня в покое, я ненавижу вас! – с отвращением и негодованием вырвалось у девочки, – я пожалуюсь Андрюше, я…
   Катя не договорила. Слезы обиды и гнева обожгли ей глаза… Она прислонилась к кладбищенскому забору, который они огибали в эту минуту, и закрыла лицо руками. Валерьян растерялся, не зная, что делать, что предпринять.
   Остальная часть компании успела уйти далеко вперед. Откуда-то издали уже слышались звонкие голоса барышень, смех Нетти.
   Совсем сконфуженный, юноша сделал попытку завладеть Катиной рукой.
   – Вот спичка-то! Вот фейерверк-то! Ну, и характерец у вас, Катенька. Я думал, что на правах родственника имею право поцеловать вас, как милую, славную девочку, a вы точно ежик… Право, ну, ежик. Фырк! Фырк! Перестаньте же, дайте мне вашу лапку, будем по-прежнему друзьями, – говорил он вкрадчиво, переминаясь с ноги на ногу.
   – Отстаньте от меня! Оставьте! – неожиданно для самой себя резко крикнула Катя, снова отталкивая руку юноши. – Вы мне противны. Да, противны все, все, все!.. И за то, что вино пьете… За то, что чушь всякую несете все время и глупости делаете. Я уже не маленькая, мне скоро минет пятнадцать лет. И я не позволю себя обижать! – Не позволю! – уже кричала теперь громким, плачущим голосом Катя.
   – То есть, как это противны?.. Все противны – и Нетти, и я? – недоумевал Валерьян.
   – Да, да, да! – не помня себя твердила девочка.
   – А, так вот вы какая капризная, упрямая. Ну, в таком случае разрешите хотя бы проводить вас до мотора, и подождите нас, пока мы не вернемся к вам, чтобы ехать обратно, – уже холодным, недовольным тоном произнес обиженный Валерьян.
   – Убирайтесь вы от меня! Я и сама найду дорогу к мотору, – крикнула так пронзительно Катя, что молодой князек поднял руки к ушам и, совершенно оглушенный, замотал головой.
   – Но зачем же так кричать? Точно вас режут. Право, я и так уйду, согласно вашему приказанию. A вы потрудитесь сесть в автомобиль и подождать нас.
   – Это не ваше дело! – грубо отрезала Катя. – Уходите!
   – Слушаюсь, ухожу…
   И, повернувшись на каблуках, юноша побежал вприпрыжку догонять остальную компанию.
   – Глупая девчонка! – по дороге бранил он Катю, отводя душу. – Тоже вообразила себе, что неотразимо хороша собой, и еще ломается. Мещанка этакая! A того не понимает, что ничего-то в ней хорошего нет, смуглая, черная, как голенище, глаза, как плошки, a туда же!.. – «Вы мне противны», ах, скажите, пожалуйста! Ничтожество этакое, туда же, возмущается, грубит! – совершенно уже разошелся Валерьян.
   Между тем, оставшись одна, Катя повернула назад, к тому месту, где оставался шофер с машиной. Но ни шофера, ни машины здесь уже не было. Девочка смотрела вправо, влево… Нигде не было и признака автомобиля. Очевидно, шофер, воспользовавшись отсутствием пассажиров, заехал в ближайший трактир погреться и подкрепить свои силы.
   Направо, вдоль ограды, убегал вперед узенький переулок. В него и повернула Катя, чтобы не выходить на дорогу, куда, по ее предположению, могли вернуться каждую минуту молодые люди. С ними же ей совсем не хотелось сейчас встречаться. Ей были теперь несказанно противны и Валерьян, и Дима – первый своими пошлостями, второй неимоверной глупостью и пустотой.
   – Пока не позовут сами, не вернусь ни за что на свете, – думала Катя, машинально поворачивая в следующий переулок и все подвигаясь незаметно вперед.
   Пройдя несколько минут, она приостановилась и стала прислушиваться. Не зовут ли ее? Ведь, по ее предположению, сейчас Нетти и ее спутники должны были уже хватиться Кати и, не найдя на месте, не медля ни минуты броситься на поиски.
   Но морозная ночь молчала по-прежнему; не слышно было никаких голосов; кругом царила полная тишина.
   Внезапный страх пронизал все существо Кати. Только теперь она вполне поняла создавшееся положение: ее оставили одну среди этой тишины и безлюдья, вблизи этих жутких пустырей и кладбища.
   Где же они все, однако? О чем думают, оставляя ее так долго здесь?
   Теперь уже недавнее гордое желание не встречаться с веселой компанией уступило место другому. Кате захотелось уйти скорее к свету, к шуму, к людям, какими бы дурными они ни были – все равно. Слишком уж было пустынно и жутко кругом. И вдобавок ни признака присутствия человека, ни единого человеческого голоса, ни одного живого звука кругом!
   Дрожа от волнения и от пронизывающего ее насквозь холода, девочка зашагала теперь быстрее, прямо, как ей казалось, по направлению дороги, где, она была уверена, сейчас находилась молодежь, изредка посылая в тишину:
   – Нетти! Нетти! Где вы?
   Никто по-прежнему не отзывался. Окраина города казалась вымершей. Между тем высокая ограда, окружающая погост, заменилась более низким земляным валом, который было нетрудно перелезть. Оттуда, из-за вала, странными, фантастическими фигурами казались кресты и памятники, находившиеся внутри ограды. Второпях Катя и не заметила, что повернула совсем в противоположную сторону и теперь отдалялась еще дальше от дороги.
   – Нетти, да где же вы, наконец! – уже с явным отчаянием, поняв вскоре свою ошибку, трепещущим голосом еще раз крикнула Катя. И опять ни единого звука не получила в ответ. Прежняя тишина и молчание царили на кладбище и в огибавшей его пустынной уличке. Так прошло с добрых пять минут времени. Вдруг Катя вздрогнула. Ей ясно послышались за оградой людские голоса.
   Луч надежды мелькнул в голове девочки.
   – Нетти… Наконец-то! Они еще, оказывается, там! – и, не рассуждая больше, девочка стала быстро карабкаться по валу в надежде увидеть по ту сторону ограды невестку и ее спутников.
   Быстрыми, ловкими движениями она влезла наверх, оттуда спрыгнула вниз и очутилась в рыхлом снегу небольшого сугроба. С большими усилиями Катя выкарабкалась оттуда на дорожку, занесенную снегом, и, отряхнувшись, стала осматриваться.
   Очевидно, она попала в самую отдаленную часть кладбища, туда, где хоронили бедняков. При свете яркого в эту ночь месяца девочка могла разглядеть покосившиеся убогие кресты, невысокие холмики, редкие, запушенные снегом и полуразрушенные временем скромные памятники…
   Поглядывая по сторонам и увязая по щиколотку в снегу, Катя быстро зашагала в ту сторону, откуда ей слышались за минуту до этого людские голоса.
   Но теперь их уже не было слышно. Кладбище по-прежнему спало мертвым сном, как подобает спать кладбищу.
   Последняя надежда покинула Катю. Одна-одинешенька была она сейчас в этом царстве мертвых! A в голову, как нарочно, лезли неприятные воспоминания, когда-то слышанные ею от пансионерок, рассказы о восставших из гробов мертвецах, об оказавшихся заживо погребенными в летаргическом сне несчастных… «Как они должны были стонать и биться под их каменными плитами и крестами могил, до тех пор пока вечный покой не заменил им их невообразимую муку!» – приходило совсем некстати в голову девочки. Расстроенному воображению Кати уже казалось теперь, что кто-то скребется и словно стонет у соседней могилы. Она задрожала всем телом. Ноги подкосились, какие-то красные огни замелькали в глазах. Но вот стон перешел в довольно явственное и громкое кряхтение… Теперь оно слышится, это кряхтение, близко, совсем близко, за спиной Кати… Холодный пот проступает на лбу девочки… Она быстро оборачивается, вытягивает руки, как бы защищая себя от опасности, и с громким пронзительным криком падает в тот же миг, теряя сознание, на заснеженную кладбищенскую дорожку.
//-- * * * --//
   Черная мохнатая фигура, отделившаяся от одного из памятников, медленно приблизилась к бесчувственной, распростертой на снегу Кате.
   – Ишь ты, как испужалась сердешная, да как же ты попала сюда? – и кладбищенский сторож Аким Акимович, как его называли все, имевшие соприкосновение с ним, нагнулся над беспомощным телом, стараясь разглядеть черты лежавшей перед ним девочки.
   – Да она померши никак, барышня-то! Так и есть, померши… Со страху, стало быть… Бывает у них, у господ, значит, такое… Пужливы они, господа-то, не то что наш брат, мужик сиволапый, – рассуждал сам с собой старик, разглядывая лицо Кати. – Ах ты, бедняга, бедняга. Куды ж мне теперь доставить тебя, – сокрушался Аким Акимович, в то же самое время сдергивая с себя теплую овчинную шубу, придававшую ему сходство с огромным мохнатым зверем, и раскидывая ее на скамейке, находившейся неподалеку.
   Теперь, оставшись в одном кафтане, без шубы, стеснявшей его движения, он бережно приподнял Катю с земли, отнес ее на скамейку и положил поверх шубы. Затем порылся в кармане, вынул оттуда какой-то небольшой предмет и приложил его к своим губам. В тот же миг пронзительный, резкий свисток разбудил мертвую тишину ночи. За первым свистком раздался второй, за ним третий… Откуда-то зазвучали ответные сигналы, к ним вскоре присоединились человеческие голоса, послышались торопливые шаги… Еще голоса, еще свистки, и кладбище ожило… По его дорожкам засновали человеческие фигуры… Словно из-под земли выросло несколько человеческих фигур.
   – Что, Акимыч, нешто опять облаву сделал на кладбищенских воришек? – обратился один из прибежавших городовых.
   – Какое там облаву… Вишь, тут дело какое. Беда стряслась: барышня здесь у меня померши… – махнув рукой, отвечал старик.
   – Да что ты брешешь, старина? Как так померши! – прикрикнул на него блюститель порядка.
   – A то нет? Сами взгляните, коли не верите, как есть померши, и не дышит, сердешная.
   – Так в участок отвезти ее, там разберемся, – распорядился подоспевший другой городовой. Потом он отдал несколько приказаний своим помощникам. Те подняли со скамьи неподвижное тело девочки и понесли к темневшему вдали выходу.
   Катя по-прежнему не подавала никаких признаков жизни. На счастье, мимо кладбища проезжал извозчик. Один из городовых сел в сани. Около него в полулежачем положении поместили Катю. Извозчику был отдан приказ везти в ближайший полицейский участок.

Глава Х

   Как только молодежь, вдоволь нашумевшись под оградой кладбища (на само кладбище им так и не удалось проникнуть), вернулась к тому месту, где ожидал их автомобиль, тотчас же было обнаружено отсутствие Кати.
   – Где же Katrine? Куда она девалась? – встревожилась Нетти, тщетно отыскивая глазами знакомую Катину фигурку.
   Но, увы, последней нигде не было. Спросили шофера. Но тот, успевший довольно основательно подкрепиться по соседству в трактире, мычал только что-то маловразумительное в ответ.
   – Вероятно, пошла прогуляться, пользуясь нашим отсутствием, – сделала предположение одна из барышень Завьяловых.
   – Не очень-то любезно это с ее стороны заставлять себя ждать и волноваться, – надувая губки, процедила сквозь зубы ее сестра.
   – Катя – трусиха, насколько я ее успела узнать. Она никогда не рискнет гулять одна в ночную пору, да еще на такой отдаленной окраине города, – произнесла не совсем спокойным голосом Нетти.
   – Стало быть, ее похитили! – сострил Дима. – Mille diables, не завидую ее похитителю, характер, по-видимому, у этой молодой особы не из легких.
   – Ох, и насолила же она тебе, видно, Димушка! – засмеялся Пестольский.
   – На этот раз ты ошибся, не Диме, a мне пожелала испортить вечер своими капризами это невозможная юная особа, – с не совсем искренним смехом заявил Валерьян, – действительно, я рассердил ее немножко, хотел пошутить, но ведь вы знаете, mesdames et messieurs, что эти провинциалочки совсем не умеют различать шуток и обидчивы, как какие-то femmes de chambre [39 - Горничные (франц.).]. Словом, мы окончательно повздорили с прелестной Катенькой, она вырвала у меня руку и пожелала, очевидно, уехать на извозчике домой одна.
   – Да неужели? Но почему же вы нам этого не сказали раньше, когда мы спрашивали вас, где Катя? – накинулись на Валерьяна обе сестрички Завьялювы.
   – Ах, Боже мой, да разве я знал!.. Я был уверен, что она ждет нас в моторе, a оказывается, эта маленькая капризница умчалась уже одна.
   – Несносная девчонка! Я ей покажу, как пугать нас даром… Я ее выбраню хорошенько, будет знать, как беспокоить людей… – ворчала себе под нос Нетти, первой вскакивая в автомобиль. За ней разместилась и остальная компания.
   – И хорошо сделала, что уехала, по крайней мере, места больше… – высказал кто-то свое мнение.
   – Однако, господа, надо торопиться, чтобы успеть приехать немного раньше Кати. A то, воображаю, какой поднимется гвалт, когда мы явимся без нее. И тогда ее дражайшая сестричка совсем нас сживет со света, – бросала, волнуясь, Нетти.
   – Прекрасно. Я ничего не имею против быстрой езды, – и, наклонившись к шоферу, Пестольский отдал ему приказание ехать как можно быстрее.
   Как мало походила эта обратная дорога на ту недавнюю, когда расшалившаяся молодежь мчалась на окраину города среди смеха, шуток и искреннего веселья. Теперь всем было как-то не до шуток. Даже барышни Завьяловы и неугомонный Дима притихли. Нетти сидела надутая и недовольная, не переставая бранить Катю за бестактное, по ее мнению, исчезновение.
   Чем ближе подъезжали к дому, тем хуже, подавленнее делалось всеобщее настроение. Вот показался вдали ярко освещенный особняк. В окнах мелькали танцующие пары.
   – Кажется, все слава Богу, нашего отсутствия никто и не заметил, – с облегченным вздохом вырвалось у Нетти, тревожно взглянувшей на освещенные окна.
   – Ого, да мы, кажется, трусим, очаровательная княжна, – пошутил Пестольский.
   – Волков бояться – в лес не ходить, – с глупым апломбом выпалил Дима.
   – Ах, вы не знаете Ию, эту кисло-сладкую добродетель, – оправдывалась Нети. – Ведь от одних ее нотаций на край света можно сбежать!
   Мотор остановился. Кавалеры предупредительно высадили дам.
   – Что, Екатерина Аркадьевна вернулась, Луша? – спросила горничную Нетти, пробираясь тем же ходом через кухню и буфетную вместе с остальной молодежью.
   – Никак нет, барыня, – отвечала Луша, с удивлением глядя на свою молодую хозяйку.
   Нетти заметно изменилась в лице при этом известии и растерянными глазами взглянула на своих спутников. Но тут Пестольский подскочил к молодой женщине и, не дав ей опомниться, увлек ее в вихре бешеной мазурки.
   Дима и Валерьян подхватили барышень Завьяловых и, как ни в чем не бывало, вернувшаяся компания окунулась с головой в самое бесшабашное веселье.
   За мазуркой следовал ужин. Провозглашались тосты, произносились речи. Дима, Валерьян и их старший товарищ Пестольский вместе с Нетти, Ниной и Ольгой Завьяловыми заняли дальний конец стола. Здесь у них царило неподдельное веселье. Даже тяжеловесные остроты Димы и пустенькие анекдоты и рассказы о скачках и лошадях Валерьяна возбуждали самый заразительный смех. О Кате они как будто все забыли. Да и могли ли они помнить в эти минуты о какой-то чужой им всем девочке, когда от выпитого шампанского уже кружились и шумели головы, самые речи звучали все бессвязнее, беспричиннее и глупее с каждой минутой.
   Андрей Аркадьевич и княгиня Констанция Ивановна уже беспокойно поглядывали на чересчур развеселившуюся на дальнем конце столовой компанию. Молодой художник приподнялся со своего места, чтобы вмешаться в это чрезмерно оживленное веселье и хотя бы несколько сдержать его, и в ту же минуту замер на месте, как и все находившиеся в столовой, и хозяева, и гости.
   На пороге комнаты стояла Ия.
   Ее лицо было бело, как скатерть, постланная на столе. Глаза блуждали по комнате, разыскивая кого-то… Вот они остановились на лице брата. С тем же выражением смертельного испуга, написанного на ее бледном лице, Ия шагнула к Андрею Аркадьевичу.
   – Где Катя? – едва двигая побелевшими губами, глухо произнесла молодая девушка. – Я посылала за ней сюда Лушу… Горничная ответила, что здесь ее нет… В Неттином будуаре и у князя Юрия Львовича тоже нет Кати… Где она? Твоя жена была с ней все время… Спроси ее… Куда она девала нашу сестру?
   Если б потолок обрушился в эту минуту на голову Андрея Аркадьевича, молодой человек ошеломлен был бы не более того, нежели сейчас.
   – Где Катя? Да, где же Катя? – машинально повторил он, меняясь сразу в лице и быстро направляясь в ту сторону, где сидела в кругу своих друзей Нетти.
   Яркая краска залила лицо последней при виде приближающегося к ней мужа. Заметно смутились и ее друзья. Особенно растерялся Валерьян, который, несмотря на выпитое в изрядном количестве вино, не мог не сознавать своей вины в исчезновении Кати. Теперь же, пред лицом встревоженного и испуганного Андрея Аркадьевича, он совсем уже струсил. Боязливый по натуре, он предпочел свалить свою вину на другого…
   – Нетти… Они ищут Катю… Ответь же им, где она, – едва ворочая языком, обратился он к молодой женщине.
   Ta покраснела еще гуще, но всячески старалась овладеть собой и с деланым спокойствием бросила через плечо по адресу Ии, незаметно следом за Андреем приближавшейся к ним:
   – Ах, ты Господи Боже мой, что за странные вопросы, право! Почем же я знаю, где она! Разве я обязана быть нянькой вашей сестры, Ия? Ведь она не маленькая, скоро, слава Богу, пятнадцать лет стукнет… Выехали мы все вместе, это правда. Но потом она…
   – Куда выехали?
   Теперь глаза Ии уже не блуждали, как за минуту до этого, растерянным, испуганным взглядом. С ненавистью и нескрываемым презрением смотрели они в красивое лицо Нетти.
   Да, она предчувствовала эту минуту инстинктом любящего сердца сестры, предчувствовала то, что рано или поздно должно было произойти какое-то несчастье от этой ненормальной дружбы Нетти с Катей. И вот, свершилось, она была права!..
   – Где моя сестра? Куда вы ее девали? – сурово глядя в ненавистные ей теперь черные глаза, глухим от волнения голосом спрашивала Ия невестку, и, сама того не замечая, крепко сжала руку Нетти пониже локтя.
   – Пустите же… Оставьте меня… На нас смотрят!.. Не делайте себя посмешищем, – шипела Нетти, стараясь бесполезным движением освободить свою руку из холодных пальцев невестки. Но они по-прежнему сжимали ее, как тиски. Весь стол обратил внимание на эту сцену.
   – Mille diables, – вдруг вырвалось изо рта Димы, – о чем тут толковать; m-lle Katrine сейчас должна приехать. Мы прокатились с ней немного за город, потом она поссорилась из-за чего-то с Валерьяном и пожелала уехать одна.
   – Одна?
   Глаза Ии сверкнули гневом. Теперь их негодующий взгляд перешел с лица Димы на лицо Валерьяна.
   – Где Катя? – глухим голосом спросила она последнего.
   Но тот только улыбнулся в ответ бессмысленной улыбкой.
   Тогда Андрей Аркадьевич с лицом, не поддающимся описанию, – так оно было гневно в эту минуту, быстрыми шагами подошел к Валерьяну и, взяв его под руку, вывел в соседнюю гостиную.
   – Если ты мне сейчас же не скажешь, где Катя, бездельник, – начал он, отчеканивая каждое слово, – то я… то я…
   Гнев Басланова, очевидно, не предвещал ничего хорошего, потому что Валерьян отрезвел сразу и дрожащим голосом поведал шурину обо всем случившемся.
   Ия с тем же бледным, без кровинки, лицом выслушала его рассказ до конца.
   – Надо ехать искать ее сию же минуту по городу, – взволнованно проронил Андрей Аркадьевич.
   – Да-да! И я с тобой… И я… – сорвалось с трепещущих губ его сестры.
   – A по-моему, из всего этого получится только одна ерунда, – услышали они оба за собой знакомый грубоватый голос.
   Все обернулись.
   Старший сын князя, Леонид, в своем костюме русского мужичка стоял перед Ией.
   – Положительно бессмысленно, повторяю, так метаться по городу, – подтвердил он. – Необходимо прежде всего связаться по телефону со всеми участками столицы, узнать, не находится ли там девочка, похожая приметами на Катю; если же ее не найдется ни в одном из них, можно будет обратиться в сыскное.
   Голос молодого человека звучал так авторитетно и спокойно, что не послушать его не было никакой возможности.
   – Так идите же, ради Бога, справьтесь по телефону, Леонид Юрьевич, – вырвалось у Ии. И сама она следом за студентом бросилась к аппарату.
   Обстоятельно и толково, всячески стараясь быть спокойным, отыскал Леонид нужный ему номер. Затем второй, третий… В каждое отделение обращался он с одним и тем же вопросом, детально описывая внешность Кати, ее костюм и приметы. Но нигде не находилось такой девочки, черненькой, смуглой, в маскарадном костюме Мотылька… Ия, следившая за каждым изменением лица молодого человека, уже начинала приходить в отчаяние. По лицу присутствовавшего тут же Андрея Аркадьевича было видно, как сильно волнуется он. И брату и сестре казалось теперь, что они никогда уже не увидят больше их бедную Катю.
   Узнав о случившемся несчастье, сошел сверху и старый князь Юрий Львович, поднявшийся уже было к себе в кабинет. Все трое теперь замерли, сгруппировавшись у телефона и совершенно позабыв об ужине и гостях.
   Леонид звонил чуть ли не в тридцатое место, повторяя все то же, что говорил предыдущим номерам. Вдруг лицо его неожиданно просияло. Торжествующая улыбка промелькнула на губах.
   – Ну, вот, что я говорил! Что! – не отрывая уха от слухового аппарата, бросил он по адресу все так же взволнованных Баслановых. – Нашлась ваша Катя… Жива и здорова. Едем за ней.
//-- * * * --//
   Ия смутно помнила все последующее…
   И грязную лестницу полицейского участка, и спертый, удушливый воздух в просторной нечистоплотной комнате, где спало сидя и лежа несколько подозрительного вида субъектов, оборванцев и нищих. И быстро метнувшуюся к ней в темном проходе фигурку, которую откуда-то привел дежурный полицейский.
   – Отдельно от всех прочих удалось поместить вашу барышню… Как увидали, что благородного происхождения она-с, сейчас это их в сторонку-с… – предупредительно пояснил Ие и следовавшему за ней ее спутнику Леониду городовой, в то время как Катя отчаянно рыдала на плече старшей сестры.
   – Боже мой, какой ужас! Какой ужас, Иечка! – всхлипывая, роняла бедная девочка. – Там одну-одинешеньку оставили в глухом, пустынном месте у кладбища!.. A сами уехали, как ни в чем не бывало! Как мне было страшно, если б ты знала, одной…
   – Узнаю мою дражайшую сестрицу, – ввернул свое слово возмущенный Леонид.
   – Какой ужас, Ия! Ты подумай: ночь… тишина… всюду кругом памятники… кресты… И вдруг страшная, непонятная фигура. Потом ничего не помню… И опять открываю глаза, и вижу: та же ночь… Незнакомая ужасная каморка, чадящая лампа… дверь на замке снаружи…
   – Еле оттерли барышню. Едва в себя привели, – докладывал городовой.
   – Я думала, с ума сойду… Думала, в тюрьме я, – продолжала, все так же волнуясь, Катя, – a за что меня посадили в тюрьму, не знала, догадаться не могла. Вдруг вызывают меня… Ты приехала! Ты!
   Девочка крепче прижалась к груди Ии, точно боясь, что ее отнимут, оторвут насильно от сестры, и зарыдала еще громче, еще отчаянней.
   У Ии теперь не хватало духа бранить Катю за самовольную отлучку, за все проступки последнего времени, приведшие девочку к таким печальным результатам. Из слез последней, из ее отчаяния, из отрывистых признаний старшая сестра убедилась, что все происшедшее с младшей послужит на всю жизнь уроком для Кати.
   Беспечность, легкомыслие и излишняя доверчивость к людям вместе с тщеславием и ложным самолюбием довели до такого плачевного случая бедную девочку.
   – Что же нам делать теперь, Катя? – участливо и ласково спросила младшую сестренку Ия, в то время как они ехали на извозчике домой.
   – Отвези меня завтра же в пансион, Иечка… Я не хочу возвращаться к Нетти, я терпеть не могу ее, – и, уткнув лицо в шубу сестры, Катя снова заплакала тихими, исполненными раскаяния слезами…

Глава XI

   Февральский приветливый, ласковый денек радостно заглядывает в окна студии. В лучах милого жизнерадостного солнца словно оживают многочисленные картины, развешанные по стенам мастерской, расставленные на мольбертах, a то и прямо на полу, приткнутые к стене, дивану и стульям.
   Посреди светлой, веселой, насквозь будто пронизанной солнцем комнаты на высоком мольберте стоит картина. Она почти закончена. Остались какие-нибудь мелкие штрихи, замалевать фон, дополнить детали костюмов и декораций. Но самые лица картины закончены вполне. Они написаны мастерски, с присущим молодому художнику сочным, далеко не израсходованным талантом. Недаром потрудился Андрей Аркадьевич Басланов над своей «Сказкой», как называл он это свое последнее и наиболее удачное произведение; недаром просиживал он над ней с утра до сумерек, забывая за работой весь мир. Он готовил свое произведение к ближайшей весенней выставке и отдал своему новому творению все эти месяцы неотступного труда, все свое время. И картина вышла на славу. Она изображала, соответственно заглавию, сказку о Спящей красавице. Басланов взял сюжетом наиболее удачный момент сказки, тот, когда, разбуженная поцелуем принца, открывает глаза прекрасная царевна и с удивлением осматривается кругом. Ее гроб качается среди кудрявых веток серебряных тополей, в чаще прекрасного тенистого сада… Вдали виднеются мраморные колонны пустынного, заколдованного дворца… Сбоку плещет фонтан, алеют кусты ярких роз… И солнечный восход нежным заревом охватывает полнеба… Яркость колорита, сочность и обилие светлых красок – вот что было преобладающими сторонами этой богато задуманной и с огромным талантом выполненной картины… Она должна была иметь, несомненно, потрясающий успех. Недаром же все знающие, испытанные, опытные художники, старшие товарищи Андрея Аркадьевича по академии, признали это. A богач Томсон уже заранее заключил условие с творцом «Сказки», решив приобрести у Басланова и эту картину, независимо от того, какой бы успех она ни имела на вернисаже. Словом, новое произведение кисти Андрея Басланова готовило ее творцу и большую славу, и материальный достаток, такой необходимый для семьи небогатого труженика.
//-- * * * --//
   – Тише, ради Бога, тише… Жура… Не дай Бог, услышит Нетти… Ведь она нас прибьет…
   – Как бы не так! Неужели ты думаешь, что я так и дам тебя в обиду!..
   – Как же ты справишься с ней, ты – такой маленький!
   – Это я-то маленький? Ха-ха! A Ия Аркадьевна что говорит? Что я взрослый мужчина, a так как папы у нас нет, то я должен поэтому защищать вместо него маму и тебя.
   – A ты все-таки потише… A то прибежит Нетти и прогонит нас… Вот мы и не увидим картины.
   – Хорошо, хорошо, – подойдем на цыпочках…
   На цыпочках дети осторожно подкрадываются к мольберту. Они еще не видели «Сказки». То есть видели еще тогда, когда картина была еще далеко не закончена и на ней едва намечались лица. Тогда она стояла, завешенная каким-то легким прозрачным покрывалом.
   Теперь же это покрывало было снято, и «Сказка» развернулась перед глазами детей во всей своей яркой сверкающей красоте.
   – Смотри, смотри, какая прелесть!.. – восторженно зашептала Надя, хватая за руку брата. – Совсем как в той сказке, которую нам рассказывала няня Даша, помнишь? Жура, Жура, гляди хорошенько, чье лицо у царевны на картине? А?
   – Как чье? Неттино, конечно! Или ты не знаешь, что все изображенные у дяди Андрюши лица похожи на тетю Нетти, – тоном, не допускающим возражений, произнес маленький человек.
   – Ай, нет, далеко не все, – запротестовала Надя, уже несколько минут самым внимательным образом приглядывавшаяся к картине. – Взгляни, например, хотя бы на прекрасного принца, на кого он похож?
   – На кого?
   Голубые Журины глазки с явным любопытством устремились на изображение юноши в голубой епанче и в бархатном берете со страусовым пером поверх светлых белокурых кудрей.
   – Ну что? Кого тебе напоминает принц на картине? – допытывалась Надя. – Ты посмотри поближе и повнимательнее, – возбужденно и весело шептала она.
   Какой, право, смешной этот Жура! Как не узнать этих серых, немного строгих глаз, этого энергичного алого рта, этих волнующихся волос! Ах, как похоже! Как похоже изобразил милый образ дядя Андрюша!.. Недаром же они с Журой так стремились посмотреть эту картину… Она, действительно, чудо, прелесть как хороша! Как жаль, что до сегодняшнего дня им не удавалось проникнуть в студию. Дядя Андрюша запирается на ключ, когда работает, a когда уходит из дома, – то картина всегда завешивается тафтой. Сегодня же они, узнав от горничной, убиравшей ежедневно мастерскую, что картина стоит без покрывала, решили проникнуть в студию и хотя бы одним глазком взглянуть на нее, несмотря на строгий запрет тети Нетти.
   Какая прелесть! Нетти, в лице Спящей красавицы, глядит с полотна, как живая. И не обычная злая, всегда всем недовольная Нетти, но новая, еще невиданная детьми, милая, ласковая, хорошая… A сказочный принц…
   – Журка, да неужели ты не узнае́шь, кого изобразил дядя Андрюша в лице этого принца? – лукаво и весело допытывалась у брата Надя.
   – Постой… сейчас… Я принесу стул и погляжу поближе.
   И мальчик стремительно бросился в угол, захватил невысокий табурет, живо подтащил его к картине и взгромоздился на него, к немалому смущению сестры.
   – Вижу! Вижу! Теперь узнал! Наша Ия Аркадьевна! Она, она, как живая! – закричал он, забывшись, не только на всю студию, но и на весь дом.
   – Ну, ну, она, конечно! – вторила брату и Надя. – И ведь что удивительнее всего, что дядя Андрюша наизусть нарисовал ее, она даже не позировала ему, как тетя Нетти… A между тем как хорошо, как похоже вышла Ия Ар…
   Надя не успела докончить своей фразы. Вся вытянулась… Побледнела… Ей ясно послышались чьи-то торопливые, быстрые шаги за дверью…
   – Нетти! Слезай скорее! – отчаянным шепотом зашептала она брату. – Скорей, скорей, прыгай на пол!
   И сам Жура отлично сознавал, что медлить было нельзя… Но от смущения или от испуга мальчик растерялся и спустил одну ногу на пол лишь в ту самую минуту, когда дверь студии уже распахнулась настежь и зеленая от гнева сюда стремительно вбежала Нетти.
   При виде разъяренного лица молодой женщины, Жура уже окончательно растерялся…
   Он пошатнулся… Табурет выскользнул у него из-под ноги…
   Инстинктивно, чтобы удержать равновесие, он схватился за края картины, и в тот же миг и табурет, и Жура, и самый мольберт с картиной тяжело грохнулись об пол…
//-- * * * --//
   – Ай! – пронзительно взвизгнула на весь дом Нетти, бросаясь к накрытому полотном картины мальчику.
   – Ай! – словно эхо отозвалась насмерть перепуганная Надя.
   В следующую же секунду бледная от ярости Нетти, вся трясясь и скрежеща зубами, подскочила к Журе… Еще секунда… И, освободив мальчика от упавшей на него картины, она осторожно водворила последнюю на прежнее место, бросила беглый взгляд на полотно и, убедившись, что вещь ничуть не пострадала при падении, Нетти весь свой гнев, свое негодование и бешенство обрушила на затихшего от испуга Журу.
   – Ага, так-то вы меня слушаетесь, дряни вы этакие! – сквозь стиснутые зубы зашипела она и, сжимая кулаки, наклонилась над ошалевшим от ужаса мальчиком.
   – Погоди же! Расправлюсь я с тобой, негодяй! – с перекосившимся от ярости лицом глухо роняла она, нагибаясь все ниже и ниже к бледному личику ребенка.
   Но тут произошло нечто совсем непредвиденное для молодой женщины. В одну секунду между ней и Журой очутилась дрожащая, как лист, фигурка Нади, и трепещущий голос девочки залепетал, едва выговаривая от волнения слова:
   – Жура не виноват… Вы сами его испугали… Картина цела… Оставьте Журу… Если вы его тронете, я… я… маме…
   Последнее слово вырвалось криком из перекошенного гримасой страха ротика Нади…
   Мгновенная пауза… И, схватив за плечи дрожащую девочку, Нетти приподняла над полом и швырнула изо всех сил по направлению дивана. Но Надя не достигла мягкого сиденья кушетки… Глухой удар раздался в комнате. За ним послышался вопль… Протяжный, жалобный, исполненный страдания и боли…
   Кулаки Нетти невольно оставили в покое Журу и разжались сами собой…
   – Это еще что за притворство, чего ты орешь? Точно с тобой Бог весть что делают! – закричала она, бросаясь к Наде и тормоша плечи девочки.
   Но последняя молчала. Только лицо ее было бледно прозрачной нездоровой бледностью и неподвижно лежало распростертое на полу маленькое тельце.
   – Что вы сделали с Надей? – закричал Жура, бросаясь опрометью к сестре.
   – Надя… Надюша… Очнись!.. Ответь мне что-нибудь, милая! – склоняясь над ней, молил перепуганный мальчик.
   – Что здесь такое? Что за крики, Жура! Надя! – послышалось с порога комнаты, и спокойная по виду, но сильно волнующаяся Ия появилась здесь.
   – А! И вы здесь! – яростно накинулась на пришедшую девушку Нетти. – Полюбуйтесь на наши сокровища… Они картину Андрея испортили… Лучшее произведение его погубили!.. Лишили нас куска хлеба… Разорили вконец! A теперь, извольте видеть, в обморок эта девчонка грохнулась… Напроказничала и со страху притворяется… Ну, да я ее живо розгами в чувство приведу, – и говоря это, Нетти снова ринулась к Наде.
   – Не смейте трогать девочку, – спокойным властным голосом произнесла Ия и так взглянула на невестку, что Нетти сразу пришла в себя. Все бешенство ее исчезло куда-то сразу.
   Быстрыми шагами Ия перебежала комнату, наклонилась над Надей, бережно подняла ее и перенесла на диван. Голова бедной девочки беспомощно свесилась… Широко раскрытые глаза смотрели, ничего не видя. Струйка крови стекала со лба вдоль щеки.
   – Но она в обмороке… Что вы сделали с ней? – ледяным тоном спросила Ия невестку.
   – Ха-ха-ха! – не совсем естественно расхохоталась та. – Что я сделала? Да абсолютно ничего не сделала с этой притворщицей, если не считать того, что я слегка оттолкнула девчонку, когда она лезла чуть ли не с кулаками на меня.
   – Надя, с кулаками? Такой миролюбивый ребенок? – пожала плечами Ия.
   – Миролюбивый ребенок, ха-ха-ха! Звереныши, a не дети, ваши воспитанники, и я не виновата в том, что девчонка от злости бросилась на пол и разбила себе лоб о ножку дивана, a теперь разыгрывает комедию…
   – Неправда! Вы говорите неправду… – вдруг с рыданием вырвалось у Журы, крепившегося до сих пор. – Вы Надю сильно толкнули. Вы… вы… вы! И из-за вас она разбилась, может быть, насмерть… Вы убили ее! – и мальчик зарыдал уже на всю комнату.
   – Что-о-о-о? – бешено сверкая глазами, завопила Нетти. – Как ты смеешь так говорить! Да я тебя вон вышвырну на улицу сейчас же. Убирайся вон, откуда явился! Знать тебя не хочу после таких слов!
   – Я и сам уйду… можете не гнать… Сам к маме уйду… Я часа не хочу здесь оставаться больше… Так и дедушке скажу, и маме… Она сама не захочет нас здесь оставить… И Надю возьму… Если жива Надя…Если вы не до-би-ли… ее…
   – Дерзкий, скверный мальчишка! Да как ты смеешь… – начала было Нетти и вдруг замолчала, растерянная и смущенная, оборвавшись на полуфразе. В дверях студии стояла Зинаида Юрьевна.
   Одним быстрым взглядом она окинула комнату. Увидела бледную, бесчувственную Надю, лежащую на диване, и хлопочущую подле нее Ию, и взволнованного Журу и как будто сразу поняла все.
   – Мама, мама! – вне себя крикнул мальчик, бросаясь к матери… – Мама! Мама! Возьми нас отсюда! Мы не хотим больше оставаться здесь.
   Этот крик мальчика дошел до слуха его бесчувственной сестренки… Надя открыла глаза и обвела ими студию.
   – Мамочка! – жалобно прозвучал ее ослабевший голосок. – Надюша! – в один голос вырвалось у Зинаиды Юрьевны и Журы, и они бросились к пришедшей в чувство девочке.
   До этой минуты смачивавшая Наде виски мокрым платком, Ия теперь поила водой девочку.
   – Жура, милый, расскажи, что у вас тут произошло? – спросила девушка.
   – Мне кажется, было бы тактичнее расспросить обо всем меня! – надменно начала было Нетти, но так как никто не отозвался на ее слова, она резко повернулась на каблуках и вышла из студии, демонстративно хлопнув дверью.
   Немного позднее, узнав от Журы обо всем случившемся, Зинаида Юрьевна Градова увозила, несмотря на все уговоры и протесты Ии, детей к себе.
   Князя Юрия Львовича не было дома. Андрей тоже отсутствовал в этот злосчастный день, поэтому некому было удержать возмущенную молодую мать.
   Зинаида Юрьевна оставила отцу записку. В нескольких ее строках стояло:
   «Дорогой отец, спасибо тебе за заботы о моих малышах. Я увожу их к себе, потому что нашла возможным с нынешнего дня держать детей при себе, дома. Ждем тебя сегодня к себе. Захвати с собой и Ию. Будем очень рады видеть тебя. Дети целуют их милого дедушку и благодарят его за все сделанное для них. До скорого свидания, отец. Ждем. Зинаида».
   Извозчик давно уже отъехал от подъезда, увозя Зинаиду Юрьевну и ее детей, a Ия все еще стояла у окна и смотрела в ту сторону, где скрылось за углом маленькое семейство.
   Тяжелые мысли гнездились в голове девушки. С отъездом детей ей уже нечего было делать в доме брата. Ведь она осталась здесь после неприятного случая с Катей только ради них. К тому же Зинаида Юрьевна обещала ей достать место бухгалтерши или кассирши в одном знакомом магазине и попутно приглашала поселиться жить у нее.
   И все-таки Ие было бесконечно жаль оставить своего бесхарактерного, слабого брата, которого она любила всей душой, целиком подпавшего под влияние его недоброй и пустенькой жены.

Заслуженное счастье

Глава I

   Вот уже месяц, как Ия аккуратно каждое утро выходит из трамвая у Гостиного двора и быстрой походкой направляется к магазину дамских нарядов, где она служит кассиршей. Магазин открывают ровно в девять часов утра. Заспанные мальчики снуют по отделениям. Хорошенькие, с вычурной прической барышни-продавщицы развешивают убранный на ночь товар в виде воздушных блузок, шелковых, бархатных и шерстяных платьев, тюлевых и кружевных рубашечек, затейливых галстуков, капоров, кушаков, пелеринок, матине [40 - Матине́ – женская домашняя одежда в виде широкой и длинной кофты из легкой ткани, пеньюар.] и прочих изящных принадлежностей дамского туалета. Приказчики оформляют витрины. Вскрывают ящики и картонки со вновь поступившими товарами, накалывают на них билетики с ценой – словом, производят свою обычную повседневную работу. К двенадцати часам в магазин является старик управляющий, он же один из хозяев-пайщиков, тоже вложивший капитал в дело, – толстый, с внушительным брюшком и лысиной во всю голову господин, всегда изящно одетый, с крупным бриллиантовым перстнем на пальце, Илья Иванович Донцов.
   Он очень предупредителен к Ие. Ему нравится ее серьезная, строгая и спокойная манера держаться, исполнительность в работе, удивительная трудоспособность молодой девушки и внимательное отношение к службе. И обращается старик с Ией как с равной себе по положению, между тем как с другими барышнями и со служащими в магазине Илья Иванович несколько грубоват. С младшим же персоналом – с мальчиками, разносящими товар, и служащими на побегушках – он и вовсе не стесняется. Немало подзатыльников и щипков перепадает на долю этих последних. Целые дни слышится резкий пронзительный фальцет управляющего, разносящийся по всему магазину, то покрикивающий на нерадивых младших служащих-мальчуганов, то делающий замечания взрослым или отдающий приказания, торгующийся, негодующий, уговаривающий публику, смотря по обстоятельствам. Его толстенькая, с большим животом фигура перекатывается с одного конца магазина на другой, везде и всюду поспевая, заглядывая во все уголки, запоминая с удивительной точностью малейшие подробности торговли.
   A торговля идет здесь весьма бойко и живо. Целая гвардия молоденьких продавщиц носится бесшумной, скользящей походкой между облаками тюля, газа, шелка, кружев и атласа. Они умеют увлечь, заинтересовать покупательниц, умеют показать, как говорится, товар лицом, умеют и покривить душой, когда надо и не надо, и сорвать порой неслыханную цену за самую обыкновенную вещь, уверив доверчивую покупательницу, что это вещь заграничная и стоит поэтому больших денег. Здесь целый день толчея, как на рынке. Дамы и барышни, старые, молодые и совсем юные, приходят, уходят, выбирают, торгуются оживленно и настойчиво. Вороха платьев, юбок, лифов, блузок, шарфов, принадлежностей моды, роскоши и туалета покрывают собой длинные прилавки торгового помещения. Бо́льшая часть нарядов висит на металлических прутьях в стенных углублениях, задернутых тафтой, меньшая облегает проволочные фигуры манекенов. Ия из своей стеклянной будки, где помещается касса, наблюдает целые сценки, происходящие между покупательницами и продавщицами. Ей слышатся бесконечные споры о цене, торг, упрашивание с одной и настаивание с другой стороны. И, щелкая ручкой, поворачивающей колеса автоматического счетчика машины кассы, девушка успевает заметить то, что ускользнуло бы от других, менее внимательных глаз.
   Ия видит, как младшие продавщицы «запрашивают» двойную цену за вещи, видит, как более добросовестные, уступая покупателю, навлекают на себя этим негодование со стороны Ильи Ивановича и своих не очень щепетильных в делах чести подруг. Видит, как часто болезненный и слабенький подросток Яша, самый младший из «магазинных мальчиков», не успевающий исполнить возложенную на его слабые плечи непосильную работу, задыхаясь от кашля, малиновый от усилия, переносит тяжеленные тюки с товарами из кладовой в помещение магазина. Замечает, как продавщица красавица Илочка, с модной прической из фальшивых волос цвета желтой соломы, танцует перед какой-нибудь не в меру настойчивой покупательницей, не желающей платить шальных денег, картавя своим звонким голоском на весь магазин:
   – Тридцать рублей… Я прошу только тридцать, мадам, заметьте. A эта прелесть стоит сорок… Уверяю вас… Не скупитесь же, мадам, набавьте… Что? Только два рубля? Вы предлагаете двадцать два? Но этого ужасно мало, мадам! Ведь эта вещь модельная… Пардон? Вы говорите на один раз? Клянусь вам, моется, как тряпка! Желаете примерить? Пожалуйста… Только дайте настоящую цену. Евлампия Петровна, пожалуйте в примерочную.
   И вот, и покупательница, с недовольным, обиженным лицом, и сама Илочка своей танцующей походкой, и портниха Евлампия Петровна, бледное, анемичное существо, обремененное большой семьей и больным мужем, проходят в примерочную, маленькую клетушку, заставленную зеркалами во всю стену.
   Оттуда покупательница выходит с просветленным видом и передает Ие чек и деньги через маленькое отверстие кассы. Щелкает автомат счетчика, выскакивает указанная цифра, и покупательница отходит от кассы. Ее место занимает другая. За ней третья, иногда покупатели, делающие покупки для своих жен, матерей, детей и сестер. Перед Ией проходит целая вереница лиц, и старых и молодых, жизнерадостных и угрюмых. И так ежедневно. С девяти до восьми вечера. Только в восемь закрывается магазин и она обретает, наконец, желанную свободу. Правда, ей полагается час на обед, от двух до трех, и за это время в окошечке кассы мелькает рыжеватая головка Илочки. Но Ия предпочитает питаться сухими бутербродами, которые съедает тут же за конторкой, запивая их молоком, и почитать захваченную из дома книжку или газету, нежели уходить из магазина обедать в кухмистерскую [41 - Кухми́стерская – небольшая недорогая столовая.], где берут так дорого за самые скромные блюда. Ехать же обедать домой, в одну из отдаленных линий Васильевского острова, где она снимает у Зинаиды Юрьевны Градовой крошечную комнатку со столом, совсем невозможно. Зато в воскресные дни Ия, наработавшаяся до изнеможения за неделю, чувствует себя королевой. В субботу ее задерживают в кассе несколько дольше обыкновенного: происходит еженедельный подсчет кассы в магазине. Управляющий Илья Иванович имеет обыкновение проверять кассу только раз в неделю и производить в ней подробную ревизию по субботним дням. И только в половине десятого попадает Ия в такие дни к себе на остров. Но уже подъезжая на трамвае к дому, она начинает ощущать волнующую радость во всем своем существе. Она знает, что Зинаида Юрьевна в ее отсутствие уже успела съездить в пансион Кубанской и привезти оттуда Катю на воскресный день. Знает, что едва лишь раздастся звонок в маленькой квартирке, навстречу к ней выскочит младшая сестренка и смеющееся от счастья смуглое личико прильнет к ее захолодевшему с воздуха лицу.
   Теперь Ия не боится уже ничьего дурного влияния на Катю и смело берет к себе на выходной младшую сестру. Здесь, в трех крошечных комнатках, где живет Зина Градова с ее детьми-близнецами и прежней служанкой Дашей и где поселилась Ия, Катя не может научиться ничему худому, не видит никаких дурных примеров. Здесь нет Нетти, задумавшей испортить назло ей, Ие, ее младшую сестренку.
   Нетти Баслановой с отцом, матерью и мужем давно уже нет в Петербурге. Андрею Аркадьевичу удалось выгодно продать картину, и на вырученные от ее продажи тысячи он повез за границу всю свою семью. Трогательно и задушевно было его прощание с сестрами. Ссора Нетти с Ией нимало не повредила доброму отношению Андрея к старшей сестре. Он звал ехать с собой молодую девушку, но Ия помимо всего прочего, не привыкшая существовать за чужой счет, решительно отказалась от предложения брата. Ей хорошо жилось теперь у Градовой. Иногда «хибарку» на Васильевском острове, как называла Зинаида Юрьевна свои три маленькие комнатки, посещал и князь Леонид Вадберский. Его появления здесь были настоящим праздником для всех, особенно же для Журы и Нади. Дядю Леню они любили, пожалуй, настолько же сильно, насколько недолюбливали дядю Валю, который, ко всеобщему удовольствию, не показывался здесь, избегая встречи с Ией после его недостойного поступка с Катей на Рождество.
   К Леониду же Вадберскому Ия чувствовала большую признательность. Она хорошо помнила ту злосчастную ночь, когда юноша помог ей в тяжелую минуту исчезновения Кати отыскать девочку, и питала к молодому студенту самое дружеское расположение.
   Итак, в «хибарке» жизнь бежала, как поезд по рельсам: гладко, ровно и хорошо. Ия служила в магазине, Зинаида Юрьевна утро и часть дня посвящала своим лекциям в медицинском институте, a по возвращении домой готовила Журу и Надю в подготовительные классы гимназии. К вечернему чаю возвращалась Ия. Она обедала, пока Зина и дети пили чай, и тут же рассказывала разные сценки из своей трудовой жизни. A по праздникам две крошечные семьи с самого утра соединялись вместе. Приезжала Катя, приходил Леонид, живший теперь у родственников, и все отправлялись куда-нибудь развлечься: или в музей, или в Эрмитаж, или на выставку, a то и в цирк на дешевые места на утреннее представление – позабавить Катю и близнецов.
   Теперь Ия, получая семьдесят пять рублей жалованья ежемесячно, отправляла матери по пятьдесят рублей в Яблоньки каждый месяц, оставляя себе двадцать пять на стол, комнату и мелкие расходы и умудряясь выкроить из этой суммы кое-какие гроши для Кати. Она давала воскресные уроки Журе и Наде и за это имела в семье обед за самую умеренную плату. A крошечная комнатка стоила ей совсем пустяки. Словом, сейчас все улыбалось Ие, и она уже мечтала о том дне, когда, испросив себе двухмесячный отпуск у Ильи Ивановича Донцова, сама повезет Катю на каникулярное время в далекие милые Яблоньки и проведет в обществе старушки матери несколько светлых, радостных дней…

Глава II

   – Вот она, принцесса наша! Подумаешь, важности не обобраться!.. Словно мошки мы перед ней какие, идет, даже нас и не примечает вовсе. Головой никогда первая не кивнет. И чего важничает, право! Нищенка такая же, как и мы, грешные! Так чего нос-то задирать? Что институт-то окончила – важность в этом небольшая. Я и сама ученая. В гимназии побывала.
   – Ну, Машенька, знаем мы, как вы побывали. Из четвертого класса выскочили, убоявшись книжной премудрости.
   И карие глаза Тины, молоденькой продавщицы, вскинулись на розовую, свежую, похожую на пухлую булочку Машеньку с явно насмешливым выражением.
   – Ну, уж вы, пожалуйста, – обиделась та, – вы-то уж сами хороши! Недавно покупательница «антуанетту» [42 - «Антуане́тта» – разновидность пышного воротника.]спрашивает, a вы ей воротничок какой-то невозможный показываете!
   – Вот уж неправда! – защищается Тина. – Чтобы я «антуанетты» не знала – ерунда!
   – Барышни, взгляните, наша-то царевна-неулыба нынче и вовсе разважничалась! – вдруг приблизившись к спорившим, зашептала Илочка, указывая им на Ию, проходившую к себе в кассу. Как всегда бодрая и спокойная, вошла она в магазин, поклонившись всем одним общим поклоном. Ия не сходилась ни с кем из продавщиц. Ни одна из них не нравилась ей. Пожалуй, Евлампия Петровна единственная пришлась по душе молодой девушке, и она очень часто и охотно беседовала с бедной портнихой, всегда озабоченной болезнью мужа и своими многочисленными детьми. Эта бедная женщина покоряла Ию и своей бесхитростной душой, простотой и мягкостью, вызывавшими невольную жалость и участие к себе. Барышни же продавщицы совсем не нравились Баслановой. Не нравилась ей их излишняя развязность, их вульгарные прически из фальшивых волос, сопровождающий их запах дешевых крикливых духов, не менее крикливые блузки, бившие на шик, a главное – их часто недобросовестное запрашивание высоких цен у покупательниц. Но, верная себе, Ия всегда была корректна и с ними, она здоровалась и прощалась со своими сослуживцами, всегда с готовностью отвечала на их вопросы – словом, ничем не выражала им своего нерасположения. И тем не менее барышни недолюбливали Ию, чувствуя все преимущество над ними глубокой, серьезной натуры. Они завидовали ее умению держать себя с достоинством, заставлявшим относиться к ней исключительно вежливо и предупредительно администрацию торгового дома в лице Ильи Ивановича Донцова.
   И хотя все эти Тины, Машеньки, Илочки и осуждали между собой и скромный наряд Ии, и ее гладкую, без завивки и фальшивых локонов и накладок, прическу, и ее манеры, по их мнению простые, как у провинциалки, но тем не менее, сами дорого заплатили бы за то, чтобы олицетворять собой такую же изящную простоту. Они шушукались и злословили на ее счет, изобретая целые легенды о частной жизни Ии, в которую никто из них не мог проникнуть, так как молодая девушка не имела обыкновения откровенничать с ними и вводить их в свой интимный маленький кружок.
   Сегодня же они почему-то исключительно занимались Ией, но она менее чем когда-либо обращала на них внимание. На душе девушки было легко и радостно в этот день.
   Март был давно на исходе. Подкрадывался веселый и ласковый апрель. Наступала весна, на редкость дружная и славная. Только что закончилась ранняя Пасха, которую Ия провела в обществе младшей сестры. В перспективе уже намечалось лето… Короткий отпуск… Отдых в деревне под крылышком у нежной любящей матери… Близкое свидание с ней… Ах, словом, все то, о чем так робко и трепетно мечтала все время своего пребывание в Петербурге молодая девушка.
   «Скоро! Скоро уже теперь! – проносилась в ее головке радостная мысль. – Скоро кончатся переходные экзамены у Кати, и мы уедем. Катюша на целое лето, a я хоть на несколько деньков в милые наши Яблоньки. Вот обрадуется-то мамуничка старенькая наша!» – и при одной мысли о матери увлажняются строгие глаза Ии, a ее энергичное лицо принимает мягкое, детское, непривычное ему выражение.
   – Наша-то, наша, смотрите, барышни, о суженом своем, никак, размечталась. Глядите-ка, глаза под лоб закатила и улыбочка до ушей. Картинка, да и только! – шепнула Илочка, проносясь мимо продавщиц, сбившихся в кучу в углу магазина, в ожидании появления покупательниц.
   – Ха-ха-ха! И правда, о суженом, – усмехнулась Машенька.
   – Смотрите, смотрите, господа, страшилище какое! Батюшки, не то орангутан, не то горилла, неужто же человек это? – испуганно зашептала Тина, широко раскрытыми глазами глядя на дверь.
   Действительно, то, что увидели перед собой продавщицы-барышни, могло испугать своим видом и далеко не робкую душу. В магазин дамских нарядов входил высокий человек с обильной растительностью на лице, на редкость загорелом в это раннее весеннее время.
   Высокий, худой, с длинными руками, с бородой, начинавшей расти у него чуть ли не под самыми глазами, он действительно больше походил на огромную обезьяну, нежели на человека. Тяжелая, сделанная мехом вверх шуба-доха покрывала его нескладную фигуру. A на улице было тепло по-весеннему и солнце ласково пригревало землю. Ни шубе, ни дохе, во всяком случае, не было места в эти ясные первые весенние дни.
   Господин вошел. Внимательным взором обвел он магазин и остановил взгляд на отделении капотов и матине, висевших в дальнем углу помещения.
   – Мне нужен голубой шлафрок [43 - Шлафро́к – мужская домашняя одежда – длинный просторный халат, подпоясанный шнурком с кистями.], – произнес он грубоватым голосом, не глядя на продавщиц, a куда-то выше, через их мастерски причесанные модные головки.
   – Извините, monsieur, – выступая вперед, проговорила бойкая Илочка, – у нас нет шлафроков. Мы не торгуем мужскими костюмами.
   – Вот именно, вот именно, – засмеялся, словно чему-то обрадовавшись, незнакомец, и при смехе сходство его с обезьяной выступило еще рельефнее. – Вот именно, мне и нужен дамский, a не мужской шлафрок.
   – То есть капот? – подсказала Илочка.
   – Ну да, ну да, – замотал он волосатой головой, – вот именно, капот для девочки, который бы мог подойти и мальчику.
   Илочка едва удержала готовый сорваться у нее с губ смешок при последних словах незнакомца. Остальные продавщицы уже хихикали, прячась одна за спиной другой. Ие из-за стекла кассы хорошо была видна вся происходившая сцена. Она уже несколько минут следила за иней. Но странный господин, казалось, вовсе не замечал устремленных на него насмешливых взглядов. Он оглядывал самым подробным образом все висевшие на виду костюмы и бормотал что-то, выделывая нелепые движения руками, длинными и худыми, как у скелета.
   Вдруг он увидел прелестный нежно-голубой капот, отделанный кружевом по вороту.
   – Вот он! – громко выкрикнул оригинальный покупатель и бегом, вприпрыжку понесся к обратившей на себя его внимание вещице.
   Тут продавщицы не выдержали и дружно фыркнули.
   Волосатый человек смутился на минуту. По его заросшему густой растительностью лицу дополз густой румянец, выступивший темно-багровой краской на лбу, под глазами и на подбородке.
   – Гм! Гм! Я бы хотел… Я бы желал… Вот этот самый… – бормотал он несвязно, теребя пальцами нежно-голубой шелк капотика. – Мне нужно на самый маленький рост… На самый маленький… – продолжал лепетать он все так же сконфуженно. Но продавщицы, пряча раскрасневшиеся лица, тряслись от обуревавшего их смеха, не будучи в состоянии сделать шага вперед. Илочка, уткнувшись лицом в висевшее тут же манто, смеялась безудержнее других.
   Тогда Ия спокойно поднялась со своего высокого стула из-за конторки и, пользуясь тем, что в это время других покупателей кроме оригинального незнакомца в магазине не было, быстро прошла к нему из кассы, сняла облюбованную им вещь с вешалки и раскинула ее перед ним на прилавке.
   – Вот этот капот вы желали иметь, monsieur? – без тени улыбки обратилась она к покупателю. Тот взглянул на нее благодарными глазами.
   – Вот именно… вот именно, этот самый, мадемуазель, – залепетал он, топчась на одном месте.
   В ту же минуту за прилавком очутилась Илочка. Она грубо выхватила капот из рук Ии и, смерив саму Ию уничтожающим взглядом, произнесла сквозь зубы так, чтобы ее не мог услышать стоявший тут же рядом покупатель:
   – Прошу вас не вмешиваться в чужие обязанности, мадемуазель, ваше дело сидеть за кассой, a не продавать. Удивительное нахальство, право, совать свой нос всюду, куда вас не просят.
   Последних слов Ия не слышала. Она уже была снова в своей клетке-кассе, оскорбленная наглым обращением к ней продавщицы. Ведь она, Ия, менее всего хотела «вмешиваться» в чужие дела! Она имела в виду только выручить барышень и покупателя, a между тем ее не поняли и сейчас.
   Смущенная и опечаленная, опустилась она на свое обычное место. Илочка, стараясь всячески исправить свою оплошность, теперь особенно лебезила перед оригинальным покупателем.
   – Вы удачно выбрали, monsieur… – У вас есть вкус… Прелестная вещица, нечего и говорить… Она сто́ит еще и не таких денег… Совсем даром отдаю… Поверьте, себе в убыток, monsieur… Для первого знакомства, – лепетала она с умильной улыбочкой и тут же назначила баснословно большую цену за голубой капотик. Ия вспыхнула до ушей, услышав цифру. Но она сдержалась, сделав неимоверное усилие над собой, чтобы не уличить Илочку.
   «Нет, нет, не ко двору я здесь пришлась! – с горечью подумала девушка. – Не могу я видеть спокойно, как обсчитывают и обманывают людей».
   Но долго рассуждать на эту тему ей не пришлось. Перед окошком кассы стоял тот же удивительный покупатель и своей длинной обезьяньей рукой протягивал ей кредитную бумажку и чек, выданный ему Илочкой.
   Не глядя на него, Ия взяла чек и деньги. Повернула колесо автомата-счетчика и выдала сдачу.
   Незнакомец вышел, унося покупку. На его месте очутились какие-то две дамы. Принимая от них деньги и выдавая сдачу, Ия заметила маленькую пеструю бумажку, лежавшую у нее на коленях.
   Она быстро подняла ее, поднесла к глазам и едва не вскрикнула от изумления – в ее руке был пятисотенный кредитный билет.
   – Ага, вас с прибылью можно поздравить, Басланова! – услышала она в тот же миг сладенький голосок Илочки, в мгновение ока очутившейся около кассы и пронзительным взглядом впившейся в деньги.
   – Это не мое… Это не мое… – почти испуганно зашептала Ия, – тот господин, по всей вероятности, обронил, когда платил в кассу, – смущенно закончила она.
   – Ну что ж, тем хуже для него и лучше для вас, если обронил, – понизила голос Илочка, – кто ж виноват, что он рохля… Что с возу упало, то пропало, сами знаете, небось! Подумайте, какое вам счастье привалило. Пятьсот рублей – не пять целковых, сами знаете. Это целое богатство, Басланова. Неужели же вы будете такой дурочкой, что захотите вернуть этому разине его деньги? – уже враждебно обратилась она к Ие.
   – Разумеется, верну. И вы могли подумать иначе!.. – резко оборвала девушку Ия и вся залилась ярким румянцем негодования и стыда.
   – Яша! Яша! Ступай сюда, – позвала она маленького, худенького мальчика, шмыгавшего с огромными картонками по магазину, и, когда мальчик подбежал к ней, приказала ему с нервной, лихорадочной поспешностью: – Сейчас же беги… за тем господином, который только что был здесь… Видел? Такой бородатый… Странный по виду. Догони его, во что бы то ни стало, Яша… Скажи ему, что он у нас деньги обронил… Пусть придет за ними… Только скорее, пожалуйста, поскорее, Яша!
   Но Яшу было лишним торопить. Быстрой рысцой кинулся он из магазина и через минуту-другую вернулся снова, в сопровождении недавнего посетителя.
   – Ваши деньги… Пятьсот рублей… Вы их нечаянно выронили, когда платили по чеку, – спокойно обратилась к последнему Ия, протягивая бумажку незнакомцу. Тот внимательно и зорко взглянул в глаза девушке.
   – Благодарю вас… Редкая честность… Благодарю, – буркнул он отрывисто, неуклюже принимая деньги и неловко, изо всей силы, встряхивая маленькую ручку девушки. Потом так же быстро и стремительно исчез, как и появился здесь.
   Дружное хихиканье барышень-продавщиц сопровождало это исчезновение. Потом все глаза обратились к Ие.
   – «Редкая честность». Да при чем тут честность, господа? Басланова с успехом могла бы оставить у себя деньги, – хорохорилась Тина.
   – Как можно! Дворянская порода не пойдет на компромиссы, – съязвила Машенька.
   – Белая косточка, что и говорить! Институтка, – высмеивала Илочка.
   – Богата, должно быть, барышня, – шепнула Тина, – ведь по закону третья часть с находки полагается, a она и не заикнулась о том.
   – A на меня доведись, Господи, я бы ни за что, кажется, не отдала денег. Что с воза упало – то пропало, – вмешалась четвертая продавщица, Катенька.
   – Я бы, положим, отдала, но награду – третью часть – потребовала бы обязательно, – решила Илочка.
   Поднялся спор. Барышни стрекотали, как сороки, бросая недружелюбные взгляды в сторону Ии. Молодая девушка была рада-радехонька, когда закончился ее трудовой день и она стала подсчитывать дневную выручку. Магазин спешно прибирали перед закрытием. Продавщицы с обычным своим веселым хихиканьем и смешками одевались, повязывали вуальки. Там у порога магазина каждую из них ожидал провожатый. Молодые люди фланировали перед окнами магазина еще задолго до времени закрытия его в ожидании продавщиц. Одну Ию не ждал никто. Несколько молодых людей добивались случая быть ей представленными, прося об этом ту или другую из ее сослуживиц, но на каждую такую просьбу Ия отвечала решительным отказом, вооружая против себя и потерпевших фиаско поклонников, и продавщиц.
   – Гордячка! Подумаешь, принцесса какая, брезгует знакомством с нами! – говорили те и другие. – Ждет сказочного королевича! – ехидничали они.
   – Но Ия далеко не «брезговала» ничьим обществом и уж менее всего думала о «сказочном королевиче». Бедняжка так уставала за день, что только мечтала об одном: поскорее добраться до дому да пообедать и заснуть покрепче до следующего трудового дня. Она видела, как за порогом магазина сослуживицы ее отправлялись со своими знакомыми в театры, кинематографы или просто в парк на острова, погулять на лоне природы, но ее не тянуло никуда, кроме дома. Спешной походкой, не обращая внимания на насмешливые взгляды Илочки, Тины, Машеньки и других, направлялась Ия к трамваю, мчавшему ее на далекую окраину города.
   Подъезжала на нем чуть ли не к самому дому, выходила и почти бегом поднималась по лестнице крохотного особняка.
   – Ия Аркадьевна приехала! Ия Аркадьевна, няня Даша, обедать скорее! Скорее! A у нас баранина сегодня! – слышала она еще за дверями милые приветливые голоса детей. И Жура наперегонки с Надей летели открывать дверь их общей любимице. Ия целовала детей и проходила, сбросив верхнее платье, в столовую. Здесь ее ждал разогретый поздний обед, суп и жаркое, и приветливая улыбка Зинаиды Юрьевны, сидевшей обычно за лекциями тут же у обеденного стола.
   Жура и Надя присаживались около и, чтобы не мешать матери, шепотом вели беседу с Ией, пока та уничтожала с завидным аппетитом перестоявшийся обед. A там наступало самое приятное время дня молодой девушки. Дети спали. Зинаида Юрьевна занималась. С книгой в руках Ия ложилась на оттоманку и читала, читала без конца, наслаждаясь уютом, отдыхом и тишиной, изредка перебрасываясь короткими фразами со своей подругой. Ие нравилась несколько суровая, сильная, почти мужская натура Градовой. Ее непоколебимость в труде, энергия и полнейшее отсутствие сентиментальности. И в самой резкости Зины чувствовалась крупная, недюжинная личность, умеющая постоять за себя и за других. Свое горе – потерю мужа, которого она крепко любила, и не могла забыть, несмотря на годы утекшего времени – она никогда не высказывала никому, как не высказывала и своей тоски, своей слабости, тяжести, заботы, обуревавших временами эту сильную душу. Имея двоих детей на плечах, аккуратно посещая лекции, Зинаида Юрьевна находила еще время бегать по урокам и зарабатывать деньги впридачу к той стипендии, которую выдавал ей медицинский институт.
   Дети боготворили мать, несмотря на то что молодая женщина была далеко не щедра на ласки. Но и Надя и Жура не могли не чувствовать к себе всей силы любви, заполнявшей душу этой суровой и замкнутой женщины. Что же касается самих детей, то и Надя и Жура пребывали теперь в родной обстановке, под крылышком у любящей, заботливой матери, убаюканные заботами няни Даши, без обычных грубых выходок Нетти, без ее придирок, пинков и постоянного страха наказания. Мать занималась с ними по будням, Ия – по праздникам. Тишина, спокойствие и какой-то душевный уют царили в маленьком семействе, где Ия отдыхала всем сердцем после перенесенных ею невзгод в доме невестки.

Глава III

   – Ия Аркадьевна! Вас какой-то военный спрашивает. Меня послал сказать. За дверью магазина дожидается.
   И Яша, говоря это, таращил на кассиршу удивленные глаза. Что Ию спрашивал кто-то, да еще то, что спрашивающий был мужчина, да еще военный мужчина, для всех явилось большой новостью, неслыханным до сих пор происшествием. К молодой девушке никто не заходил на службу, никто не вызывал в служебные часы из ее клетки-кассы и немудрено поэтому, если все барышни-продавщицы смотрели теперь на Ию во все глаза с плохо скрытым удивлением.
   Не успела сама Ия опомниться от неожиданности, как, звеня шпорами, в магазин влетел князь Валериан Вадберский.
   – Ия Аркадьевна, сколько лет! Сколько зим! – запел он со сладкой улыбочкой. – Тысячелетие, целое тысячелетие я не видел вас! Как вы посвежели, похорошели за это время. Parole d’honneur! Не ожидал вас видеть такой отдохнувшей, поздоровевшей! Очевидно, жизнь вне общества моей любезной сестрички приносит вам пользу. Я вижу розы на ваших щечках! Прелестно! Charmant! Charmant! [44 - Прелестно! (франц.)]
   Он сыпал целым фейерверком слов и тряс изо всей силы руку Ии. Барышни-продавщицы, занятые с покупательницами, поглядывали на молодого франтоватого юнкера, хихикали и шептались:
   – Пальто с иголочки… фуражка по моде… A усики-то как закручены! Воображает о себе, должно быть, ужасно!
   Между тем лицо Ии хранило строгое, суровое выражение. Она холодно протянула руку Валерьяну. Девушка не могла еще забыть поступка молодого Вадберского с Катей. Не могла простить молодому человеку его возмутительного поведения по отношению к ее сестре. И сейчас с ледяной холодностью она ожидала от него пояснения причины его визита.
   Со дня ее отъезда из дома брата князь Валерьян не виделся с ней. Больше того, молодой Вадберский как будто умышленно избегал свиданий с ней и с Катей после неудачной поездки в ночь бала. И вот теперь этот неожиданный визит!.. Что он мог означать? Ия положительно терялась в догадках.
   – Чем я обязана вашему визиту, князь? – ледяным тоном спросила она молодого человека.
   Юнкер смутился. Глаза его забегали, как пойманные мыши в клетке. Губы сложились в виноватую улыбку.
   – Собственно говоря, собственно говоря… – начал было он и, окинув смущенным взглядом наблюдавшие за ними издали посторонние лица, понизил голос до шепота и уже чуть внятно произнес: – Вот видите, Ия Аркадьевна… я… я… собственно говоря, хотел бы поговорить с вами без свидетелей и высказать вам мое горе…
   – Горе? – Ия удивленно подняла темные брови. – Какое же может быть, однако, у вас горе, Валерьян Юрьевич?
   – Mille diables, как говорит мой товарищ Дима Николаев. Не могу же я говорить о моем горе публично! – вспыхнув до корней волос, произнес с досадой молодой человек. – Вот если бы вы разрешили мне встретить вас нынче после закрытия магазина и проводить до дома, я поделился бы им с вами.
   Ия нахмурилась. Она терпеть не могла Валерьяна, и перспектива провести в его обществе хотя бы самый короткий срок совсем не улыбалась молодой девушке.
   Ho взглянув на смущенное, сейчас взволнованное лицо последнего, поймав его растерянную улыбку, она вдруг почувствовала, что, действительно, какое-то горе или неприятность, по крайней мере, случилась с юношей, и, по свойственному ее натуре великодушию пожалев его, дала ему скрепя сердце разрешение подождать ее выхода из магазина.
   Вадберский заметно расцвел при этих словах; лицо его озарилось улыбкой. Он крепко сжал и сильно встряхнул руку Ии и, еще раз рассыпавшись в комплиментах по ее адресу, выпорхнул, звеня шпорами, за порог.
   – Басланова, кто это?
   – С кем вы говорили, Басланова?
   – Какой интересный, кто он такой? – градом посыпались вопросы на Ию, лишь только высокая фигура кавалерийского юнкера исчезла за дверью. И чуть ли не все продавщицы модного магазина окружили крошечное помещение кассы.
   – Это один мой родственник, – спокойно ответила девушка.
   – A правда – он князь? Мы слышали, как он говорил Яше: «Доложи мадемуазель Баслановой, что ее хочет видеть князь Вадберский». Неужели правда? – выходила из себя от изумления Илочка.
   – Ну, да! Князь… Конечно. Что же, однако, следует из этого? – спокойно обратилась к ней в свою очередь с вопросом Ия.
   – Боже мой! Князь, богатый… Знатный… Из аристократической семьи… Из высшего светского общества! Надо дорожить таким поклонником, Басланова, – подхватила Машенька.
   Ия вспыхнула:
   – Во-первых, он вовсе не мой поклонник, – строго взглянув на говорившую, оборвала она, – a во-вторых, я и не знала, госпожа Иванова, что надо судить о достоинствах людей по их титулу и фамилии.
   – A в вас еще прочно сидит классная дама, Басланова. Вы нет-нет да и начинаете читать нотации, – обиженная замечанием, съязвила Машенька.
   – И очень сожалею, что эти нотации не приносят вам пользы, – спокойно и без тени гнева отпарировала удар Ия.
   Машенька забормотала было что-то себе под нос, но Ия занялась в эту минуту новой плательщицей и не обратила никакого внимания на ее слова. Когда же в восемь вечера продавщицы веселой гурьбой снова высыпали за порог магазина и ожидавший Ию за этим порогом Валерьян подошел к ней, Илочка, Машенька, Тина и другие проводили их саркастическими улыбками и насмешливыми взглядами.
   – Наша-то смиренница поклонника себе нашла! – шептали они.
   – В тихом омуте, знаете…
   – Это она с виду такой скромницей прикидывается только, a на самом деле эта прелестная Иечка – презлейшая кокетка.
   Не смущаясь, спокойно и гордо Ия пошла рядом с Валерьяном. Она отлично сознавала, что служит мишенью для насмешек своим сослуживицам, но нимало не обращала на это внимания.
   – Ну, говорите скорее, какое горе стряслось у вас, – обратилась она к своему спутнику, быстрым шагом направляясь знакомой дорогой к трамваю.
   – Но куда же мы идем? – изумился Валерьян.
   – К трамваю, конечно, – ответила Ия.
   – Ho, mon Dieu [45 - Мой Бог (франц.)], я никогда не езжу на этой адски глупой машине, – запротестовал юноша и, вдруг остановившись перед франтоватым лихачом у Гостиного двора, бросил по его адресу:
   – Свободен, братец?
   – Так точно, ваше сиятельство.
   – Но… – начала было Ия.
   – Садитесь, мадемуазель, он прокатит нас отлично, – засуетился Валерьян, – воля ваша, но в трамвае я не смогу вымолвить и двух слов. Когда все соседи и визави [46 - Визави́ – здесь: тот, кто находится напротив.] уставятся на нас глазами разварной рыбы и будут ловить каждое слово с вниманием, достойным лучшего применения. Да и потом, таким способом передвижения, какой я выбираю, вы достигнете дома значительно быстрее. – Тут Валерьян с манерой истинного джентльмена распахнул кожаный фартук перед девушкой, помог усесться Ие и, снова застегнув фартук, вскочил в пролетку и сел подле девушки, лаконически приказав лихачу: – Трогай, братец!
   Легкий экипаж быстро понесся, увлекаемый сытой и бодрой лошадкой. Ие было не по себе, неприятно было ехать рядом с несимпатичным ей человеком, не хотелось уезжать на виду у сослуживиц в таком нарядном экипаже, неприятно было чувствовать на себе их взгляды, горевшие, конечно, насмешкой и завистью.
   Стало как-то значительно легче, когда пролетка, миновав Невский, вылетела на Дворцовую набережную.
   До этого мгновения молчавший все время Валерьян неожиданно схватил за руку Ию:
   – Дорогая сестричка! Спасите меня! – вырвалось у него горячо и искренне, и он до боли крепко стиснул пальцы Ии.
   – Почему «сестричка»? И от чего мне надо спасти вас? – спросила удивленная девушка.
   – «Сестричка», потому что вы родная сестра моего милого André, моего брата, мужа моей сестры, – зашептал, торопливо бросая слова, юноша. – Да, да, вы моя милая, хорошая, добрая и великодушная сестричка. И вы должны спасти меня или… Я погиб!
   – Да в чем же дело, наконец? Почему погибли? Что случилось? Объясните же толком, в конце концов! – уже начинала терять терпение Ия. И мельком взглянула на своего спутника.
   Самодовольное лицо Валерьяна, с его тщательно закрученными усиками, теперь казалось очень взволнованным и огорченным.
   – Со мной случилось одно очень печальное происшествие, как пишется в дурацких романах, Ия Аркадьевна, – заговорил он несколько дрожащим голосом, – вообразите себе: вчера я, Дима и Пестольский отправились на скачки. Вы знаете, конечно, что там не только любуются скачущими лошадьми, но ставят на них деньги, то есть, mille diables, как говорит мой приятель Дима, играют на тотализаторе. Играл, конечно, один Пестольский, а мы с Димой, как не имеющие права делать этого в качестве представителей молодежи, мы действовали через него, нашего старшего приятеля. То есть присоединяли к его деньгам свои и делали втроем, сообща, наши ставки. Все шло сначала прекрасно. Пестольский ставил, мы выигрывали до тех пор, пока нас не подвела красавица Инфанта, премированная лошадь графа С… Эта-то злодейка и испортила нам дело. Все кругом кричали, что надо ставить на нее. Она всегда прежде приходила первой и вела скачки. И вдруг на этот раз Инфанта изменила себе и нам. Ее победила в скорости другая лошадь. И мы с Димой и Пестольским потеряли в общей сложности довольно крупную сумму. Думая, что это случайность и что Инфанта сумеет в конце концов нас выручить, мы повторили на нее ставку. И снова потеряли, тогда поставили на другого коня. Не повезло и тут. Словом, на мою долю пришлась цифра проигрыша в несколько сот рублей. Что было делать, – занял у одного знакомого. Он, знаете, богат, располагает крупными суммами. Тут же на скачках Дима и познакомил нас. Денег он мне дал сразу, как только узнал, что я князь Вадберский. Ну, разумеется, расписку взял… Векселя я, как несовершеннолетний, не могу дать, он недействителен, a расписку дал и честное слово, что заплачу самое позднее завтра. Если же не заплачу – грозит написать отцу за границу. A вы знаете papá? С ним удар может сделаться, если он узнает, что я… Играю на скачках… Беру в долг деньги и тому подобное…
   Валерьян замялся. Ия взглянула на него. Лицо юноши казалось еще более растерянным и смущенным в эту минуту.
   – Мне очень жаль Юрия Львовича, – произнесла ледяным тоном девушка, – но чем же, однако, я могу вам помочь? И почему вы обратились именно ко мне князь? Что я могу сделать теперь для вас?
   – О, все, сестричка! Решительно все! – не давая ей опомниться, неожиданно вдохновился Валерьян. – Подумать только: вы служите кассиршей в богатом торговом доме…
   – Что вы хотите этим сказать? – подняла на него негодующий взгляд Ия.
   – Ma parole, [47 - Здесь: честное слово (франц.).] нет ничего предосудительного в том, что вы возьмете три сотни рублей временно, на два-три дня из кассы взаймы и вручите их мне, – нимало не смущаясь этим негодующим взглядом, продолжал юнкер, – a через три дня я вам их отдам. Ma parole d’honneur, отдам в пятницу же утром, самое позднее – вечером принесу непременно.
   – Что вы говорите, Валерьян Юрьевич? Разве я могу взять без спроса чужие деньги? – и строгие, честные глаза Ии впились в лицо молодого человека.
   – Без спросу? Чужие деньги? Mille diables, как говорит мой приятель Дима, зачем эти страшные слова? Во-первых, вы не возьмете этих денег, a только сделаете небольшой оборот с ними. Во-вторых, через три дня я буду иметь большую сумму от одного моего знакомого. Он даст мне ее. Обещал под честным словом, и вы положите те деньги снова на место. В-третьих, когда у вас бывает недельная поверка кассы? В субботу? Да? Великолепно! Даю вам слово, честное слово князя Вадберского, что деньги у вас будут накануне этого дня.
   Голос юноши звучал с такой силой и убедительностью, так искренне смотрели его печальные в эти мгновения глаза на Ию, что усомниться в чистоте его намерений девушка никоим образом не могла.
   Тем не менее предлагаемая Валерьяном комбинация казалась Ие до такой степени чудовищной, что она ни на минуту не задумалась над возможностью вынуть из кассы просимую им сумму.
   – Ни за что в мире я не сделаю этого! – вырвалось у ней решительно. – Ни за что!
   Валерьян стал темнее тучи. Болезненная гримаса страдания проползла по его лицу.
   – В таком случае, за все придется ответить моему бедному отцу! – произнес он дрогнувшим голосом.
   – Что вы хотите сказать этим? – удивленно подняла на него глаза Ия.
   – A то, что моя расписка будет отослана papá. И Бог весть, как подействует на него вся эта история! – и говоря это, Валерьян казался совсем убитым и удрученным.
   Что-то дрогнуло в сердце Ии. Огромное чувство жалости и сочувствия к возможному горю старого князя болью оцарапало ее. Ей вспомнилась маститая фигура доброго старика, его открытое, благородное лицо, глубокие, печальные глаза, полные сочувствия к людям. И он всегда был так добр к ней и ее брату Андрею! Особенно к Андрюше, который благодаря исключительным заботам Юрия Львовича смог достичь в искусстве того, чем являлся сейчас… Ведь не будь старого князя, не видеть бы Италии Андрею! A как дивно относился он к молодому художнику! Как к родному сыну…
   И вот этот чудный, прекрасный человек, этот рыцарь духа, каких немного встречается на белом свете, должен будет перенести отчаянную боль разочарования в сыне, которого он так любит! Нет, не следует заставлять страдать такого человека. Невозможно подвергать его жизнь опасности… Ставить на карту его здоровье, благополучие – все! Надо не иметь достаточно сердца для того, чтобы решиться огорчать его. A между тем взять чужие деньги без спросу из кассы – могла ли она решиться на это Ия?
   С быстротой смены картин на ленте кинематографа проносились эти мысли в голове девушки. И между ними – одна более или менее реальная, которую она тут же решила осуществить. Она переговорит с Ильей Ивановичем Донцовым обо всем откровенно и будет просить его помощи, просить разрешить ей на несколько дней взять триста рублей из кассы магазина.
   И она тут же поделилась этой своей мыслью с молодым человеком.
   Вадберский, однако же, не одобрил ее:
   – Ах, сестричка, вы и понятия не имеете, что за люди все эти хозяева магазинов и их управляющие, – воскликнул он. – Они боятся за свои сотни, как скупцы за сокровища. И наверняка денег не даст этот ваш Дунайцев или Донцов, как его там… И мой несчастный отец… – закончил Валерьян минорным тоном.
   – Вы бы побольше думали о вашем действительно несчастном отце, прежде нежели играть на скачках, – холодно остановила юношу Ия.
   – Mais mon Dieu… [48 - Но мой Бог! (франц.)] Раз дело сделано… Снявши волосы, по голове не плачут… Или, наоборот, сняв голову, по волосам не плачут, – так, кажется, – жалобно сыронизировал юнкер. – Теперь же мне остается только молить вас о вашем великодушии, Ия Аркадьевна. Дайте мне эти несчастные три сотни завтра, и вы увидите, что не в субботу даже, a в пятницу вечером я верну их вам. Я же клянусь вам всем святым и даю вам еще раз мое честное слово, что мой знакомый обещал мне дать деньги, не позднее пятницы утра.
   Ия взглянула еще раз на Валерьяна. Он казался искренним.
   – Хорошо, – подумав с минуту, произнесла молодая девушка, – хорошо, я постараюсь достать вам эти деньги. Что у нас сегодня? Понедельник? Завтра, может быть, вы получите их, но с условием – в пятницу перед закрытием магазина вы мне принесете их, Валерьян Юрьевич, обратно!
   – Ну само собой разумеется, что принесу. Как можете вы сомневаться в этом. Я же дал вам мое честное слово!
   – Хорошо. Завтра приходите в двенадцать часов. Постараюсь, хотя и не наверное, помочь вам. A теперь велите остановиться вот у того домика. Мы доехали. Я уже дома.
   И Ия, едва пожав руку молодому князю, выпорхнула из пролетки.
   – Ия Аркадьевна – вы ангел… Вы – само великодушие… Вы – героиня! – послал ей вдогонку Валерьян.
   Но она уже не слышала ничего. «Завтра же попрошу на три-четыре дня у Донцова эти несчастные деньги. И если Илья Иванович разрешит…» – думала Ия.
   На этом обрывались ее мысли… Надя и Жура, встретившие ее у дверей, уже повисли на шее, лишая возможности думать о чем-либо ином, что не касалось их. Из столовой спешила Зинаида Юрьевна. Ей Ия не обмолвилась ни словом о визите Валерьяна, уважая просьбу последнего сохранить строжайшую тайну об их нынешней встрече.
   Теперь на короткие часы домашнего отдыха она забыла все свои заботы и тревоги.
   И только ночью, когда Зинаида Юрьевна уже спала с детьми, Ия все еще ворочалась, встревоженная, в своей постели, терзаясь исходом завтрашнего разговора с управляющим и невозможностью спасти от неприятности старого князя.
   И только под утро, на заре, уснула она в эту ночь.
//-- * * * --//
   Маленький, толстенький Илья Иванович, тяжело пыхтя и посапывая носом, сидел в кассе перед Ией и глядел с заметным недоумением ей в лицо. A Ия, спокойная, уравновешенная, как всегда без малейшей тени смущения в чуть побледневшем за бессонную ночь лице, говорила своим ровным голосом:
   – Я понимаю, что моя просьба дика, чересчур смела и может вам показаться даже дерзкой, но, Илья Иванович, я прошу разрешить мне взять эти деньги на четыре дня только и не ради себя, не из каприза или случайной прихоти, a ради спасения человека, достойного и благородного, которому всем обязана моя семья. Конечно, нужно иметь много доверия ко мне, чтобы позволить мне воспользоваться этой суммой из кассы. Я это понимаю отлично. Вы же почти не знаете меня. Вы и так оказали мне большое внимание тем, что при зачислении меня на место не взяли даже залога, благодаря протекции Зинаиды Юрьевны и… Я это умею, верьте мне, ценить… Теперь прошу вас увеличить это доверие и помочь мне выручить из беды моего родственника.
   Ия замолкла и подняла на управляющего свои честные прямые глаза. Эти глаза никогда не лгали. Они как нельзя лучше отражали ее светлую и большую душу. Илья Иванович глубоко заглянул в их чистую кристальную глубину: «Вот девушка, – думал он в эту минуту, – которая могла бы, не говоря мне ни слова, взять у меня из кассы несколько сотен рублей – и не сделала этого. Она чистосердечно обратилась ко мне с просьбой. Надо такую честность ценить и поощрять. Тем более что Басланова не чета другим здешним. Она из хорошей, благородной и патриархальной семьи и деньги отдаст наверняка».
   И тут же Илья Иванович решил выручить Ию, дав ей разрешение вынуть до субботы необходимую ей сумму и посоветовал при этом девушке не рассказывать никому из сослуживиц о ее займе.
   – Только уж потрудитесь к субботе, чтобы денежки были налицо, – произнес он в заключение. – И расписочку мне дайте для всякого случая.
   – Конечно, дам расписку, – весело отвечала девушка и стала горячо благодарить старика.
   Тяжелое бремя скатилось сейчас с плеч Ии. Теперь старый князь, Юрий Львович, не узнает ни о чем и ничто не нарушит его благополучия и спокойствия.
   Передавая конверт с деньгами Валерьяну, Ия взяла с него два слова. Одно – возвратить деньги не позже вечера пятницы. Другое – никогда больше не играть на скачках, ради его старика отца.
   И Валерьян поклялся ей тут же исполнить все, что она от него требовала. Попутно рассыпаясь в благодарностях, благословляя Ию, он божился ей в том, что с нынешнего дня не переступит порога тотализатора скачек, и так лебезил и заискивал перед девушкой, что окончательно опротивел своей приторностью Ие и та была рада-радешенька, когда непрошеный «братец» исчез из ее клетушки-кассы.

Глава IV

   Какой пестрой по смене переживаний была для Ии эта неделя! Озабоченная, задумчивая, возвращалась теперь девушка в их «хибарку» на Васильевском острове. И ни Надя, ни Жура, ни участливые вопросы Зинаиды Юрьевны не могли развлечь ее, ни вызвать на откровенность. Когда Ия брала деньги под расписку у Ильи Ивановича, то ни на минуту не сомневалась в порядочности Валерьяна. Он казался таким искренним и несчастным в те минуты. Девушка не могла не поверить ему. Теперь же, по мере приближения срока отдачи, сердце Ии стало все чаще и чаще сжиматься каким-то неприятным тяжелым предчувствием. A что если он не отдаст? Что если обманет? Ведь если она и знает молодого князя, то с самой нелестной для него, невыгодной стороны. Его поступок с Катей, его льстивое отношение к самой Ие при последней их встрече – все это вместе взятое создавало довольно отрицательный образ ее молодого родственника. И все-таки в глубине души Ия надеялась на благоприятный исход дела.
   – Он отдаст. Не может быть, чтобы не отдал! Ведь он заверял меня своим честным словом! – мысленно успокаивала себя молодая девушка.
   В таких сомнениях прошли вторник, среда и четверг. Наступила пятница. Молодая Басланова плохо спала в ту ночь. Со смутным чувством какого-то грядущего бедствия поднялась она неспокойная, с сильной головной болью в пятницу утром. Нехотя проглотила стакан кофе, поданный ей Дашей, исполняющей теперь роль не только няньки, но и кухарки, и домоправительницы, и отказавшись от завтрака, приготовляемого для нее каждое утро, спешно вышла из дома. Убийственно медленно тянулся весь этот день для Ии. Каждый раз, как отворялась дверь магазина и входили покупатели, она невольно вздрагивала и обращала глаза к входу. – Не Валерьян ли? Но его не было. Впрочем, помня обещание юноши быть у нее вечером, Ия была более или менее спокойна днем. Но чем ближе подходил назначенный час, тем сильнее и мучительнее становилась ее тревога.
   Стрелка на часах показывала половину восьмого вечера, когда дошедшая до последней степени мучительного ожидания девушка уже не отрывала глаз от дверей. Валерьяна все не было. Пробило восемь. Последние запоздавшие покупательницы торопились уходить со свертками и картонками из магазина. Продавщицы гурьбой направились за перегородку, где они прятали свое верхнее платье. Оттуда доносились их веселый смех и живая, бойкая болтовня.
   Но Ия ничего не слышала. Ия была как во сне. Огромная тяжесть лежала у нее теперь на сердце. Мучительно и горько каялась молодая девушка в своей излишней доверчивости и доброте: «И поделом тебе! И поделом! Тряпка, ничтожество, овца, которую может провести мало-мальски ловкий бездельник! Стыдись, Ия! Где твоя сила? Сила твоего характера? Твоя проницательность и благоразумие?» – казнила себя молодая девушка, в то время как отчаяние каменной тяжестью наваливалось ей на сердце. Что оставалось делать теперь? Чистосердечно покаяться во всем Илье Ивановичу? Рассказать все? Сознаться в том, что сама она, Ия, благоразумная девушка, по глупости и неопытности сделалась жертвой обмана? Просить его высчитывать у нее из жалованья хотя бы по двадцать пять рублей в месяц, пока не покроется весь ее долг? Но как же тогда она будет жить? На что? Ведь те пятьдесят рублей, посылаемые ею матери, должны быть неприкосновенной для нее суммой, из которой она никогда не позволит себе урвать ни гроша. Как же жить тогда, как жить при долге в триста рублей и при ее более нежели скромной получке?
   Ия глубоко задумалась, вся задавленная своими тяжелыми, беспросветными мыслями. И очнулась только тогда, когда кто-то осторожно тронул ее за рукав.
   – Барышня. Время закрывать. Домой пора, – услышала она голос Яши, принесшего ей пальто.
   Кругом стояла полная тишина. Магазин опустел. Единственный электрический рожок горел еще у входа, остальные были потушены. Барышни-продавщицы разошлись давно, пользуясь своей недолгой свободой. Ия спешно оделась и вышла.
   Теплый апрельский вечер дохнул ей в лицо душистой, освежающей бодростью. Синее небо… Чистый воздух, снующие мимо нее автомобили и экипажи, приподнятое по-весеннему настроение толпы – все это так мало гармонировало сейчас с угнетенным настроением девушки. Она шагала по тротуару широкой людной улицы, a с ней вместе неотступно были и ее мысли, безотрадные мысли совершенно уничтоженного несчастьем, приведенного в полное отчаяние человека: «Завтра проверка кассы… – думала Ия, – субботний отчет… Необходимо пополнить недостающую сумму…» Но где она возьмет теперь эти деньги, когда так очевидно, что Валерьян обманул ее и не принесет их ей никогда…
   И ужас перед завтрашним вечером так плотно и властно охватил душу девушки, такой беспросветной черной тучей накрыл все ее существо, что Ия в своем отчаянии и безнадежности даже не находила силы негодовать на поступок молодого Вадберского и возмущаться им. Она автоматически шагала по тротуару, забыв о трамвае, о необходимости возвращения домой, об отдыхе и обеде. И опомнилась, лишь очутившись у Александровского сада, совершенно не заметя пройденного ею длинного пути.
   – Ну и маршируете же вы, барышня, едва догнал! – услышала позади себя молодая девушка странно знакомый голос и живо обернулась на эти слова.
   Перед ней стоял тот самый оригинальный покупатель, над которым несколько дней тому назад потешались ее сослуживицы. И на этот раз человек, похожий на обезьяну, остался верен себе и своей оригинальности. Вместо меховой дохи на нем была надета какая-то удивительная крылатка-шинель, какие носились нашими предками лет разве пятьдесят тому назад. На голове его сидела блинообразная старомодная с огромным козырьком фуражка. Сам же он улыбался добродушнейшей улыбкой, так мало подходившей к его дикой внешности и к обезьяньей физиономии, густо заросшей волосами.
   – Рад, очень рад встретить вас, барышня, хоть одно знакомое лицо, a то совсем, признаться, запутался в проклятом этом городе… – говорил он, здороваясь с Ией. – Сажусь в трамвай, еду на Балтийский вокзал, a попадаю к Полицейскому мосту. Гляжу в окошко – вы идете, такая сосредоточенная, серьезная… Обрадовался: думаю, старая знакомая… Соскочил – и за вами следом. Наконец-то догнал… Да что с вами, барышня? Бледны вы чрезмерно что-то! И лицо встревоженное… Случилось что с вами? – и произнося эти слова, незнакомец с большим участием заглянул в глаза Ии. Его маленькие щелочки глаз блестели неподдельной добротой, и он так ласково улыбался своим огромным ртом, обросшим целым лесом растительности, что молодая девушка как-то сразу почувствовала доверие к нему. Луч слабой надежды внезапно блеснул в голове Ии. Быстрая мысль промелькнула в ее мозгу. «Что если попросить его? – подумала Басланова. – Попросить этого незнакомого человека выручить меня из беды? И если он согласится оказать мне эту огромную услугу – ведь я тогда спасена! Не сама ли судьба, позаботившись об этом, посылает мне его в такой безысходный, тяжелый момент жизни?» И словно какая-то сила подхватила и понесла Ию. Она уже не думала о том, насколько удобно будет для нее прибегнуть к такой помощи от совершенно постороннего человека. Впереди стояла одна цель – возможность спасения, выхода из весьма некрасивого положения, и, не рассуждая ни о чем больше, она заговорила, спеша и волнуясь, с дрожью в голосе и ярким румянцем на щеках:
   – Не сочтите меня, ради Бога, безумной, – заговорила она смущенно и взволнованно, – но в нашей нынешней встрече я вижу перст Божий. Простите меня, не считайте обманщицей, лгуньей… Но я нахожусь сейчас в отчаянном положении… Меня очень подвели, недостойно обманули… Я поручилась в очень большой сумме за одного моего знакомого… С разрешения управляющего магазином взяла эту сумму из кассы до сегодняшнего дня, твердо надеясь, что мне внесут ее в срок и аккуратно… И вот…
   Ия не договорила. Ее губы дрогнули. Глаза опустились в землю.
   Спутник смерил ее всю долгим проницательным взглядом. – Бедное дитя, – произнес он после недолгой паузы, с таким мягким выражением, что Ия, невольно пораженная его возгласом, взглянула ему в лицо. На нее смотрели сейчас печальные, проникновенные глаза, в то время как сочувствующая улыбка раздвинула добродушные губы незнакомца. – Бедное дитя! Верю вам и от души благодарю вас за вашу откровенность. Постараюсь отплатить вам тем же. Чтобы не показаться вам слишком навязчивым, странным и смешным, скажу, что я покривил на этот раз перед истиной и перед вами… Не из окна трамвая увидел я вас нынче, и далеко не случайной была наша встреча. Я умышленно ожидал вас невдалеке от вашего магазина и, как только вы вышли оттуда, поспешил за вами. Мне необходимо было переговорить с вами. Не вы, a я сам нуждался и нуждаюсь в вашей поддержке, в вашем одолжении…
   Он прервал на минуту свою речь, чтобы перевести дыхание, и, встретив недоумевающий, удивленный взгляд Ии, подхватил с еще большим оживлением и поспешностью: – Да, да, я нуждаюсь в вашем одолжении, в вашей помощи. В тот день, когда счастливая судьба толкнула меня в двери того магазина, где вы служите, и я увидел вас, ваши честные правдивые глаза, ваше открытое благородное лицо, – то понял, что все еще есть хорошие люди на свете, a ваш прекрасный поступок с возвращением мне оброненных мной денег заставил меня искать новой встречи с вами, чтобы просить… да, чтобы просить, умолять вас принять у меня место наставницы и сестры милосердия при моем больном сыне… О, нет, не отказывайтесь, – воскликнул он, заметив нерешительность на лице Ии… – Мой бедный мальчик давно приговорен врачами. Он страдает тем недугом, который свел в могилу его мать. У моего единственного сына чахотка. И бедному Славушке ничего не осталось от жизни, как только терпеливо ждать приближения… Приближения конца…
   Спутник Ии замолк… Вытащил носовой платок из-под полы своей допотопной бекеши [49 - Беке́ша – мужское пальто на меху со сборками на талии.] и стал усиленно сморкаться, чтобы скрыть подступившие слезы. Часто попадавшиеся им навстречу прохожие с удивлением оглядывали Ию и ее спутника. Его волнение невольно бросалось в глаза, a необычайный вид и внешность чудака-оригинала вызывали на губах встречных невольную улыбку. Но Ие незнакомец отнюдь не казался смешным. Захваченная ужасным человеческим горем, горем отца, готовившегося потерять единственного сына, девушка в эти минуты совершенно забыла о своей личной неприятности и вся ушла в переживание чужого страдания, чужой, куда более, нежели у нее, глубокой беды. Ей хотелось утешить, успокоить несчастного отца, помочь ему словом, советом. Но что могла она придумать, какое утешение найти для него, она, такая молодая и неопытная; чем могла она успокоить человека в таком беспросветном горе…
   Между тем ее спутник немного оправился и продолжал уже более спокойным голосом.
   – Да, мой маленький Святослав – приговоренный. Он обречен судьбой с самого нежного возраста на раннюю смерть. Тотчас же после кончины жены я узнал об этом и, чтобы спасти ребенка, повез его в теплые страны. Где мы только не бывали с ним! И в Каире, и в Ницце, и в Швейцарии, и у нас в Крыму. Я искусственным образом поддерживал слабо мерцающий огонек его жизни. Но мальчик не окреп даже под знойным солнцем и небом Египта. Он таял, как свеча. И вот мне посоветовали увезти его в Финляндию, в холодную, суровую Финляндию, которая, по новому трактованию медицинской мудрости, в иных случаях спасает от такого рода недугов вернее солнца и его пекла в южных странах. Мои средства позволили мне приобрести небольшую мызу [50 - Мы́за – отдельно стоящая усадьба с сельскохозяйственными постройками, хутор (в Прибалтике).] в самом диком месте Финляндии, недалеко от Выборга, в десяти верстах от станции железной дороги. Там мы и поселились – я, мой маленький Святослав, доктор, приглашенный к нам после поездки в Швейцарию, и наша немногочисленная прислуга. К счастью, доктора́ правы: климат Финляндии совершил чудо. Славушка окреп, поправился здесь. Но, к сожалению, ни одна гувернантка не хочет ехать в нашу глушь. Были опыты, но все оказались неудачными. Все приглашенные мной воспитательницы (мужчине-воспитателю нечего делать около моего сына, так как ему, повторяю, нужна больше сиделка, нежели воспитательница), прожив не более недели-другой, отказывались от места и оставляли наш дом. Я нарочно приехал теперь в Петербург, чтобы пригласить к Славушке новую наставницу. И мой выбор пал на вас… Я понял, что не найду ничего лучшего, с первой же минуты, как увидел вас в окошечке кассы. A ваш достойный поступок привел меня к окончательному решению. Умоляю вас, не отказывайте нам! Вы сделаете доброе дело. Вы облегчите страдание приговоренного к смерти ребенка и отчасти успокоите и его отца… Что же касается вознаграждения, то, имея в виду всю тяжесть ухода за больным, я не только вам, но и всем, кто служил у меня до сих пор в качестве наставницы моего сына, предлагаю не менее ста рублей ежемесячно. И авансом – сколько хотите. Вы говорите, что вас обманули в денежном отношении. Большую сумму не отдали вам?
   – О, огромную! – вырвалось у Ии.
   – Несколько тысяч?
   – Что? Нет, как можно! Триста рублей!..
   Ия невольно вздрогнула от того взрыва смеха, которым внезапно и неожиданно разразился ее спутник. Переходы от безысходной печали к этому непроизвольному безудержному хохоту были так же неожиданны и странны, как и весь внешний и внутренний образ этого человека. Теперь его маленькие светящиеся глазки были полны слезами, но не печали, a смеха… Ия, смотря на него, и сама улыбнулась невольно. И эта случайная улыбка дала делу совершенно неожиданное направление.
   – Ну вот! Ну вот! Вы улыбнулись, значит – согласны. Я рад, что вы согласились. Я знал, что вы ангел по доброте. Благослови вас Бог за ваше великодушие. A уж Славушка-то мой как рад будет. Еще бы! Иметь такую молодую, симпатичную, добрую наставницу. С последней, Марьей Ивановной – кузиной доктора, они не ладили, пришлось ее отпустить. A насчет денег не беспокойтесь, ради Бога; вот вам ваши триста рублей, аванс вашего заработка. Через шесть месяцев мы будем квиты… Вы заслужите их в этот срок, если даже я буду вычитать только половину вашего жалованья… – И, порывшись во внутреннем кармане своей старомодной шинели, спутник Ии передал ей несколько скомканных бумажек.
   – Кажется, так… Сосчитайте… – произнес он, не глядя на деньги.
   – Но…
   – Без «но»… барышня, милая… Хотите спасти людей – не лишайте своей помощи. И вот еще прошу – поторопитесь. Через два дня я должен возвратиться на мызу… Уж будьте готовы, прошу вас… И адресочек ваш оставьте, заеду в понедельник сам за вами. Не позже семи часов. Поезд наш отходит ровно в восемь… Да, вот еще: боюсь я за вас, не соскучились бы вы в нашей глуши…
   – Мне некогда будет скучать! – вырвалось у Ии, которая в глубине души уже давно решила принять столь необходимое для нее предложение: «Что делать, – думала в то же время молодая девушка, – не придется съездить к маме в родные Яблоньки, повидаться с милой старушкой. Пусть Катя едет туда одна по окончании занятий и экзаменов. Попрошу Зину Градову пока что заменить ей меня. Пусть в отпуск ходит к ней Катя по-прежнему, как и при мне, и пускай от Зины же и отправляется на родину».
   – Благодарю вас, – уже громко вслух докончила свою мысль Ия. – Я с удовольствием принимаю ваше предложение и особенно благодарю вас за деньги, доверенные мне авансом. Вот визитная карточка; на ней значится и мой адрес.
   И молодая девушка протянула своему спутнику вынутый из кармана небольшой кусочек картона.
   Незнакомец принял ее и в свою очередь передал свой. На толстом четырехугольнике значилось старинной вязью: «Алексей Алексеевич Сорин». И больше ничего.

Глава V

   Все последующие события промелькнули для Ии с быстротой кинематографических картин.
   Пришел и ушел вечер субботы, с подсчетом кассы и заблаговременным приложением недостававшей до этого дня суммы. Нечего и говорить о том, что Валерьян так и не показывался с забранными им у Ии деньгами. Удивление Ильи Ивановича Донцова достигло крайних пределов, когда совсем неожиданно Ия, поблагодарив его за оказанное ей доверие, отказалась от места.
   – Да как же это так, вдруг, барышня? С бухты-барахты? Раз-два и готово. И мы вами довольны, и вы нами как будто. Служить бы да послуживать, значит, a вы вот, как нарочно, покидаете нас. Редко, когда попадется такой хороший, честный человек, как вы, и непременно переманят его на лучшее место, – уже горячился и возмущался старик управляющий.
   Чтобы вывести его из заблуждения, Ие невольно пришлось рассказать про происшедшее с ней за эти дни несчастье; не называя фамилии виновника его – Валерьяна, но не забыв упомянуть и о выручившем ее из беды незнакомце, которому решила заплатить добром за добро.
   Лишь только Илья Иванович услышал об этом, он весь так и зашелся негодованием.
   – Да Бога вы не боитесь, барышня, да неужели же из-за трех сотен каких-то злосчастных нам работницы хорошей лишаться! Да сказали бы вы хоть одно слово мне о том, да я бы ждал отдачи хоть сотню лет…
   И он еще долго распространялся на эту тему, все еще, вероятно, надеясь на то, что Ия откажется от своего решения и останется служить у них.
   Совершенно иначе отнеслись к уходу молодой девушки сослуживицы. Илочка, Тина, Машенька, Катя и другие барышни продавщицы завидовали недавней скромной кассирше, мельком, на ходу услыхав из ее разговора с управляющим о том, что она, Ия Басланова, получила очень лестное и выгодное для нее приглашение.
   – И везет же таким белоручкам! Небось, теперь наживет денег кучу. Не то что мы, грешные, – шептались они по уголкам отделения.
   И вот Ия ушла. Словно во сне произошло с ней все последующее: ее последние сутки дома, в маленькой хибарке на Васильевском острове, последние часы, проведенные с Катей, Зиной, ее детьми и Леонидом, прибежавшим проводить ее. Никому из них Ия не рассказала про неблаговидный поступок Валерьяна. Ей самой становилось как-то стыдно за человека, решившегося так бесчестно подвести ее. Все свои заботы и ласки, какие только имелись в душе Ии, отдавала она теперь перед разлукой младшей сестренке:
   – Ради Бога, поберегите мне Катю, Зина, – трогательно просила Ия молодую женщину.
   – Да ладно уж, ладно, сберегу вам сокровище ваше, – добродушно отмахивалась та, и на обычно суровом лице появлялась теплая, ласковая улыбка, – небось, не забыла, как вы, словно наседка за цыплят, за моих Журу и Надю заступались.
   – A ты, Катя, заботься о маме, когда домой приедешь. Все ей расскажи, нашей милой. Я пока что ей от себя напишу. Да занимайся хоть немного летом. С книги списывай, задачи решай. A еще скажи мамочке, что я всей душой к ней рвалась хоть на недельку. Не судьба, значит. В письме все ей объясню подробно. Да пиши ты мне почаще, ради Бога, отсюда и из дома. Ну, храни тебя Господь!.. – это были последние слова Ии, адресованные сестре перед отъездом. Катя горько плакала, обнимая и целуя старшую сестру. Зинаида Градова крепко жала ее руку… Жура и Надя рыдали навзрыд.
   Когда вечером Алексей Алексеевич заехал к Градовым, он не мог не умилиться душой при виде трогательного прощания сестер и друзей.
//-- * * * --//
   Поезд свистнул и отошел от станции.
   Возница финн, куря трубку и флегматично подергивая вожжами, подкатил к крыльцу вокзала на своей тряской таратайке [51 - Тарата́йка – легкая двухколесная повозка.].
   – Садитесь, Ия Аркадьевна, вам неудобно? Какая досада, что не телеграфировал на мызу. Выслали бы экипаж за нами. Пожалел людей беспокоить ночью, – хлопоча около своеобразного чухонского экипажа и усаживая и устраивая в нем Ию, говорил Алексей Алексеевич Сорин.
   Полуживая от усталости, молодая девушка уселась в тарантас. Глаза ее слипались. В голове мелькали вереницы сонных бессвязных мыслей. Долгая тряска в вагоне, позднее ночное время, частая смена впечатлений за этот день – все это вместе взятое не могло не повлиять на настроение девушки. Она чувствовала себя невероятно уставшей. A кругом нее северная апрельская ночь давно ткала свои причудливые узоры.
   Белые сумерки рассвета казались бессолнечным прохладным деньком. Огромные сосны, уходя в небо, особенно рельефно выделялись мохнатыми зелеными пушистыми ветвями на этом светлом фоне. Глубокие пески желтели повсюду, и молодая, едва освободившаяся от снега травка и мох уже мягко зеленели по краям дороги. Но там, подальше, в глубине леса лежали еще набухшие, грязные полосы снега. Где-то вдали уже шумели по-весеннему озера. Величаво и сумрачно высились холмы. Таратайка то и дело ныряла в ложбины или поднималась на возвышенность по извивающейся змеей дороге. Птицы в кустах щебетали по-утреннему. Алексей Алексеевич заботливо накинул на плечи своей спутницы теплую меховую пелерину.
   – Удобно ли вам? – наклоняясь, спросил он Ию.
   Девушка едва нашла в себе силы ответить ему что-то спросонья. Туманная греза сильнее с каждой минутой сковывала ее. Она же словно засы́пала песком глаза и налила свинцом ослабевшее тело.
   Таратайка по-прежнему то мягко вспрыгивала на холм, то быстро и легко соскальзывала с него вниз, гремя колесами. Скоро сладкое забытье совершенно затуманило мозг Ии, и она забылась, медленно погрузилась в дремоту.
   – Приехали! Ия Аркадьевна, пожалуйте. С Богом, входите в мою скромную хату! – услышала девушка спросонья знакомый голос Сорина и открыла глаза. Солнце ярко и весело брызнуло ей в лицо своим утренним потоком. Таратайка стояла перед воротами мызы. Флегматичный финн, доставивший их сюда со станции, тащил ее чемодан к калитке и кричал что-то на своем непонятном для Ии наречии.
   – Что Святослав Алексеевич? Как здоровье? – с плохо скрытой тревогой в голосе обратился Сорин к человеку, отворившему им калитку.
   Человека звали Степаном; он принял у чухонца пожитки барышни и, сунув чемодан другому встречавшему слуге, кинулся к таратайке, где находились картонки, пакеты и корзины хозяина.
   – A мы, барин, нынче вас и не ждали. Даже думали – телеграфировать станете. Святослав Алексеевич почивают… Они, слава тебе Господи, все время без вас хорошо себя чувствовали. Только скучали малость… Господин Магнецов и то жаловались на барчонка… Сладу, сказывали, нет. Тосковали, капризничали, папашеньку дожидались, – самым обстоятельным образом докладывал словоохотливый Степан. Другой человек, Ефрем, служивший кучером, дворником и сторожем на мызе, угрюмого вида человек, молча принял пожитки и понес их в дом.
   Последний казался совсем необитаемым и пустынным.
   Солнце играло на стеклах небольшого двухэтажного здания, построенного по образцу норвежских домиков. Он стоял в саду. Вокруг домика росли сосны и пихты… Серые зыбучие финские пески ревниво охраняли сад от малейшего признака зеленой травки… Однообразно шли те же песчаные неровные дорожки, змеясь и волнообразно убегая куда-то под густые шатры вечнозеленых хвойных деревьев. Сам дом, с его галерейкой второго яруса, с его прямой плоской крышей, не понравился Ие. Что-то скучное, суровое сказывалось в его внешнем виде, и это скучное согласовалось как нельзя лучше с однообразной и угрюмой природой. Сердце молодой девушки екнуло. Гнетущая тоска толкнулась в грудь Ии и заполонила ее душу.
   «Боже, как здесь будет тоскливо», – невольно подумала девушка и тотчас же отогнала от себя недостойную, по ее мнению, мысль. Какая же может быть тоска, когда ей предстоят такая прекрасная, светлая и благородная работа: воспитывать больного мальчика, утешать его в горьком, безотрадном житье-бытье, заниматься, учить его – да разве это уже одно не является радостным трудом, могущим дать огромное само-удов летворение?
   Какой-то рокочущий шум долетел до ушей Ии, пока она входила в сени своего нового жилища.
   – Это озеро наше шумит, не извольте беспокоиться, барышня, – услышала она голос Степана, указывавшего ей по поручению Алексея Алексеевича дорогу в ее комнату.
   Через несколько небольших, но чрезвычайно чистых и уютно обставленных стильной норвежской мебелью комнат Ия прошла к себе. Ее горница находилась в нижнем этаже дома. В верхнем этаже жил сам хозяин с сыном, прислуга и доктор, неотлучно находившийся в доме при маленьком больном Сорине. Внизу же были столовая, гостиная, кухня и ее, Иина, угловая комната, выходившая огромным окном в самую чащу сада. Эта комната, с чистой узкой постелью, с зеркальным карельского дерева светлым шкафом, письменным столиком и широким креслом-кушеткой, сразу понравилась ей. Выкрашенная масляной краской, чуть сумрачная от карауливших ее у окна зеленых сторожей-сосен, росших по соседству в саду, она, эта просторная, чистенькая и уютная горница, невольно располагала к занятиям здесь, под ее гостеприимным кровом. Чья-то доброжелательная рука позаботилась и об удобствах Ии. В новеньком чрезвычайно удобном умывальнике была налита студеная вода. На письменном столе расставлены принадлежности для письма; стоял простой, но изящный письменный прибор. На полках, прибитых к стене, прижимались друг к другу томики Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Некрасова и Гончарова.
   Белоснежное полотенце, покрывало и подушки кровати ласкали своей безупречной чистотой глаз. Едва успела налюбоваться всем этим Ия, как услышала стук в дверь. Вошел снова Степан.
   – Барин просит вас закусить с дороги. Барчонок спят, почивают крепким сном. До завтрака не придется вам с ним познакомиться. A закусить пожалуйте, барышня.
   Но Ия менее всего хотела закусывать теперь, в четыре часа утра. Непреодолимая сонливость и дремота мешали говорить и двигаться.
   – Спасибо, Степан. Поблагодарите Алексея Алексеевича, но есть я не хочу. Скажите, что не до еды, спать хочется.
   – Ну, доброго сна, барышня, – отвечал словоохотливый Степан и исчез за порогом. Лишь только он вышел, Ия быстро разделась и юркнула в постель. A через несколько минут уже спала крепким сном, сладко убаюканная весенним шумом находившегося здесь же по соседству большого озера.

Глава VI

   Ия спала долго и крепко. Она не проснулась даже и тогда, когда, чуть слышно скрипнув дверью, зашла в ее комнату плосколицая, рыхлая старая чухонка Анна-Мария, служившая одновременно и кухаркой, и горничной на мызе Сорина, в финской глуши.
   – Тавай, парисня, ремя тавать, голюбуська, – произнесла она, участливо рассматривая молодое, свежее личико спящей.
   «Вот и привезли новую гувернантку барчонку, – думала Анна-Мария, будя Ию, – a долго ли поживет такая молоденькая да красивая здесь без людей, один Господь знает».
   Приезжали сюда служить и не такие молоденькие, много постарше, да и те больше месяца здесь не оставались. Шутка ли, кругом на пятнадцать верст ни живой души. Ни соседей, ни деревни даже. Одной ей, старой Анне-Марии, нипочем это, она родилась и выросла на этой мызе, в здешней глуши. Ее покойный муж был управителем и сторожем у прежних хозяев. И она, Анна-Мария, перешла вместе с мызой от старого хозяина к новому, купившему это гнездо. Она умеет вкусно готовить, чисто убирать комнаты, и немудрено, что ей удалось угодить новому владельцу. Для черной работы здесь держат работницу Иду, тоже финку, которая и за коровами ходит. Остальную, более трудную, работу исполняют мужчины. Анна-Мария уже год со дня приезда сюда новых хозяев служит им. Водворение Сориных на мызе совпало с днем смерти ее мужа, старика Адама. Теперь его обязанности поделили между собой Степан с Ефремом. Анна же знает одно комнатное и кухонное хозяйство. Она любит эту мызу, где родилась, выросла и вышла замуж за своего Адама… Любит это угрюмое, одинокое, печальное гнездо, затерянное среди песков и вечнозеленых сосен. Она привыкла и к одиночеству, и к тишине, и к неумолчному плеску большого холодного озера. Никуда ее не тянет, старую одинокую женщину. A все же порой в долгие зимние вечера взгрустнется, бывало, и ей; вспоминается умерший муж, вышедшие замуж и уехавшие далеко дочери. И перемолвиться о них не с кем. Барин сам – Алексей Алексеевич Сорин – дни и ночи просиживает у себя в кабинете, что-то пишет, что-то читает. Славушка лежит целыми днями, a по вечерам со Степаном, которого очень любит, возится в зале. Приезжие наставницы, сменявшие одна другую, и вовсе не нравились Анне-Марии. Они ни слова не говорили по-фински, она совсем плохо объясняется по-русски. Да и важные они, по-видимому, были барышни… A эта как будто на них и не похожа вовсе. Размышляя таким образом, Анна-Мария ниже склоняется над Ией и пристально разглядывает молодое благородное лицо спящей, любуясь ее чудесными светлыми волосами, длинными сомкнутыми ресницами.
   – Тавай, парисня, тавай, миляя!.. – лепечет она.
   Неожиданно и быстро Ия поднимается и садится на постели.
   – Который час? Уже поздно? A вы, верно, Анна-Мария, про которую мне рассказывал доро́гой господин Сорин? – задает она вопрос разбудившей ее старухе и, потянувшись вперед, крепко сжимает мозолистые, загрубевшие в работе руки Анны-Марии. Старуха, непривычная к такому отношению со стороны приезжих гувернанток, улыбается во всю ширь своего плоского лица и кивает головой.
   – Добро позяловать! Бог помоць! – коверкая слова, ласково роняет она.
   Солнце поднялось высоко на небе, когда Ия, умывшись и причесавшись, совсем уже одетая, выходит в столовую. Там тот же вездесущий Степан хлопочет возле самовара на хозяйском месте. На нем красная сатиновая рубаха с ременным поясом и высокие сапоги. A в большом и удобном кресле Ия видит чудесное воздушное, светлое видение – крошечную, но кокетливую маленькую фигурку с распущенными по плечам льняными локонами и черными глазами, похожими на спелые черные вишни, обрызганные росой.
   На маленькой фигурке надет тот самый голубой воздушный капот-матине с белым кружевным воротом, который она несколько дней тому назад продавала Сорину в магазине дамских нарядов.
   – Да ведь это Славушка! – соображает вслух Ия, не сводя глаз с прелестного ребенка.
   Очаровательное маленькое создание приподнялось с кресла… Полы капота распахнулись, и из-под них мелькнули ноги мальчика, одетые в длинные матросские штаны и желтые ботинки.
   – Славушка! – еще раз произнесла Ия и радостным жестом протянула навстречу мальчику обе руки. Красота ребенка ее поразила. Эти черные звезды-глаза при светлых льняных эффектно вьющихся волосах так и напрашивались на картину. A очаровательная улыбка, освещавшая каким-то особенным светом это прекрасное личико, делала его похожим на лица ангелов, изображаемых на картинах.
   – Да, я – Славушка Сорин, a вы – Ия Аркадьевна, моя новая наставница? – прозвучал удивительно музыкальный и нежный голосок ребенка тоном вполне взрослого человека. Ия молча кивнула головой и впилась глазами в бледное точеное личико, казавшееся фарфоровым в ореоле светло-белокурых кудрей. Эта прозрачная бледность нежной, сквозившей голубыми жилками кожи яснее и нагляднее всех других видимых причин указывала на присутствие ужасного недуга в тщедушном тельце ребенка. И жуткое до боли чувство жалости змейкой вползло в сердце Ии и сразу расположило в пользу маленького больного. «Боже мой, помоги мне раздуть огонек жизни, слабо теплящийся в этом хрупком организме», – мысленно вознесла свою мольбу к небу молодая девушка, в то время как ее энергичные маленькие руки крепким пожатием приветствовали мальчика.
   – Я рад вас видеть. Я ужасно рад вас видеть, – говорил Славушка, вскидывая на Ию черные блестящие глаза. Потом, с видом маленького хозяина, он стал радушно угощать находившимся на столе холодным завтраком свою будущую наставницу. Сам он ел мало и неохотно, с полным отсутствием аппетита и удовольствия. Ия с нескрываемым сочувствием смотрела на это ангельское личико и усталые, лихорадочно блестящие глаза ребенка. Когда же, выпив стакан молока и съев порцию холодного ростбифа, молодая девушка встала из-за стола, Славушка предложил ей пойти посмотреть мызу с ее несложным хозяйством.
   – Только уж вы простите меня, я очень плохой спутник. И подвигаюсь настолько быстро, насколько резво Степан возит мое кресло-колясочку. Ведь мои ноги так слабы, что я вовсе не могу ходить, – с жалкой виноватой улыбкой заключил Славушка.
   Слезы жалости обожгли горло Ии. Но она пересилила себя и с веселой улыбкой отвечала мальчику:
   – Конечно, конечно, мы совершим чудесную прогулку, Славушка. Вы покажете мне все ваше маленькое хозяйство. Одевайтесь же поскорее. Ведь, надо надеяться, вы не поедете на прогулку в этом голубом капотике, – пошутила она, чтобы придать хоть немного бодрости маленькому человеку.
   – Ну, разумеется, нет. Голубой капотик мне привез нынче папа из Петербурга. Он очень любит, когда я делаюсь похожим на девочку. Тогда еще резче выступает мое сходство с покойной мамой, – не без гордости произнес ребенок. – Вы еще не видели, конечно, ее портрета, который стоит в кабинете у папочки. Сейчас я не могу вам показать его. Папа занимается в кабинете. Пишет свою большую книгу о передвигающихся растениях. Мой папа – ученый ботаник, Ия Аркадьевна, он профессор; читал прежде лекции студентам, теперь же бросил службу из-за меня. Бедный папочка, сколько ему предстоит еще возни со мной! Я очень нездоров, Ия Аркадьевна, очень болен. И папе приходится возиться с моим лечением, ездить со мной за границу, держать в доме постоянного доктора. Ах, как грустно, если бы вы знали, Ия Аркадьевна, как больно причинять столько забот и волнения папочке… Он такой добрый, и я его так люблю. Вы знаете, мне иногда кажется, что ему, пожалуй, легче было бы, если б я не мучился, не болел, a лежал, как мама, в могилке.
   Ия не дала договорить ребенку. Она схватила его слабенькие, маленькие ручонки в свои и, осторожно сжимая их, заговорила, стараясь во что бы то ни стало справиться с охватившим ее волнением.
   – Нет-нет… Вы совершенно не правы, Славушка. Вы ошибаетесь, мой мальчик. Вашему папе гораздо легче иметь вас около себя таким слабеньким и хрупким, какой вы есть на самом деле, нежели совсем потерять вас. Ведь вы – все для вашего отца. И жизнь, и солнышко, и воздух. Подумайте только, что за ужас будет для него лишиться вас!..
   – Вы думаете, что ему все-таки легче, что я живу с ним? – произнес нерешительно Славушка, и его кроткие глазки поднялись на Ию с трогательным выражением мучительного вопроса.
   – Как вы можете еще спрашивать об этом! – горячо и искренне сорвалось с губ последней. – Ведь, теряя вас, ваш отец останется совсем-совсем одиноким на свете.
   – Да-да, вы правы! Вы так успокоили меня, – как-то задумчиво и не по-детски серьезно произнес мальчик. – Ведь так, как вы говорите, никто еще не говорил со мной. Те, прежние наставницы, которых приглашал ко мне папа, отвечали всегда одно и то же: что я еще слишком молод для таких разговоров или что все это глупости и что я люблю воображать то, чего нет на самом деле. И только вы, вы одна поняли меня и так хорошо меня успокоили… И… и я не знаю, дорогая Ия Аркадьевна, но я вас сразу полюбил за это. И всегда, всегда буду любить вас и останусь вашим другом.
   – Ну вот и отлично, давайте в знак дружбы ваши лапки и будем друзьями раз и навсегда! – весело подхватила мысль малютки Ия.
   Тот с важностью взрослого человека протянул ей свою худую слабенькую ручонку и пожал ее пальцы. Потом подозвал Степана, хозяйничавшего у самовара, и попросил отвезти его одеваться.
   Кресло на колесиках покатилось из столовой, с тем чтобы десятью минутами позже появиться снова в передней с одетым в верхнее платье Славушкой. Ия, совсем готовая к прогулке, ждала его там.
   Маленькая, но весьма комфортабельно устроенная мыза Сориных произвела на Ию крайне отрадное впечатление. В конюшне их встретил веселым ржанием гнедой красавец Лютик и старая Водовозка. В хлеве румяная, веселая Ида приветствовала их бесчисленными книксенами. По-русски она не понимала вовсе, и знакомство их с Ией ограничилось лишь улыбками с обеих сторон. В стойлах находились четыре коровы, которых Славушка пожелал угостить хлебом, предусмотрительно захваченным из дома Степаном.
   Потом пошли на озеро. Огромное, синее, шумливое, оно произвело глубокое впечатление на Ию. Волны бурлили здесь еще по-весеннему. Зеленые сосны и глубокие пески, желтевшие на обрыве крутого, высокого берега, дополняли его дикую красоту, отражаясь в зеркальной поверхности озера.
   Отсюда Степан покатил кресло Славушки по направлению к лесу. Ия шла подле, держась за ручку этого своеобразного экипажа. По просьбе мальчика, она рассказывала ему о своей семье, о милых обитательницах Яблонек, о брате-художнике и о маленьких друзьях Журе и Наде, с их замечательной энергичной матерью.
   Широко раскрытыми глазами смотрел Славушка на свою спутницу. Хотя Ия ни словом не обмолвилась еще о том, что заставило ее уехать из родного гнезда и поступить на место воспитательницы, чуткий мальчик умом преждевременно развившегося маленького человечка понял, что одна только необходимость помогать родной семье заставила молодую девушку искать заработка вдали от близких ее сердцу людей.
   К обеду спустился из своего кабинета профессор Сорин. Пришел доктор Магнецов, находившийся безотлучно в доме, серьезный, задумчивый человек, со сдержанными манерами и тихой речью. Его познакомили с Ией, и в серьезном, умном взгляде доктора, обращенном на Славу, Ия прочла то же искреннее участие, ту же бесконечную готовность помочь милому маленькому больному. Да и не только самому Алексею Алексеевичу Сорину, обожавшему сына, не только доктору Виктору Павловичу, во и всем окружающим: прислуге, Степану, добродушной Анне-Марии и недалекой Иде – был, по-видимому, дорог и мил этот хрупкий и нежный, как цветок, маленький больной. Что-то необъяснимое тянуло все сердца к Славушке, что-то будило самое глубокое сочувствие к нему. Как-то совсем по-особенному, трогательно и ласково, расплывались улыбки на лицах всех этих людей, обращавшихся с вопросами к Славушке или отвечавших ему. И сама Ия почувствовала, как внезапно дорог стал ей с первой же минуты встречи этот мальчик, такой искренний, доверчивый и покорный своему недугу.
   Обед прошел оживленнее, чем когда-либо. Возбужденный свежим воздухом и прогулкой, Славушка кушал нынче с большей охотой, нежели всегда, и аппетит сына самым благоприятным образом отразился на настроении духа самого профессора. Он шутил с мальчиком, с доктором и Ией, добродушно посмеивался над Анной-Марией, пересолившей в честь приезда нового члена семьи молочное блюдо. Рассказывал о своем труде, о будущем своей книги, на которую возлагал большие надежды, делился своими планами с присутствующими или внимательно слушал Славушку, когда тот своим нежным, слабым голоском рассказывал отцу про сегодняшнюю прогулку.
   После обеда Степан покатил в гостиную кресло барчонка. Доктор направился вслед за ними.
   – Могу я предложить вам пройти со мной в кабинет, Ия Аркадьевна, – попросил девушку Сорин.
   Ta молча последовала за хозяином дома.
   В большой, светлой комнате второго этажа с огромными шкафами во всю стену, сплошь заставленными книгами, с таким же огромным письменным столом, Ия остановилась, пораженная. Прямо перед ней над письменным столом профессора, заваленным бумагами, всевозможными книгами, брошюрами и заставленным стеклянными колбочками и ящиками с сухими растениями, – над этим алтарем ученого высилась на холсте, заключенном в золоченую раму, женщина, прекрасная, как мечта. Каждая черточка ее молодого тонкого лица дышала глубокой грустью. Задумчивые черные глаза смотрели таким ласковым, таким нежным, трогательным взором прямо в лицо Ии, что молодая девушка, словно загипнотизированная, не могла уже оторвать от портрета своих глаз. Кроме удивительной ангельской красоты этой женщины, Ию поразило в ее лице сходство с другим маленьким ангелом, который находился сейчас там, в гостиной, в обществе доктора и верного слуги.
   Те же прекрасные, выразительные глаза раненой серны, та же покорная улыбка обреченного, то же прелестное, томное лицо, носящее на себе печать тихой покорности судьбе. Ия все смотрела и смотрела, не отрываясь от милого видения. Она решительно забыла о своем собеседнике-профессоре и словно проснулась от глубокого сна тогда только, когда подле нее раздался голос Алексея Алексеевича, глухой от глубокого волнения.
   – Смо́трите на мою Нину, барышня, – дрожащими нотками сорвалось с губ Сорина, – произвела она на вас впечатление? Неудивительно… Неудивительно, Ия Аркадьевна… Это был ангел, ниспосланный мне Богом и снова вернувшийся в рай… Ах, барышня… Если бы вы могли знать ее! Эту дивную душу, эту неземную кротость и ангельскую доброту! Таким, видно, нельзя жить на земле… Они нужны там, выше, для лучших целей… Я нарочно позвал вас сюда, чтобы показать вам мою Нину, a вас – ей и вместе с ней, с моей дорогой покойной, просить вас дать последние заботы, уход и радости нашему обреченному сыну… Я и Нина просим вас помочь совершить нашему мальчику последний этап его коротенькой жизни. Дать ему утешение, окружить его женским, чутким, заботливым уходом, на который способна только такая девушка, как вы, с любящим, самоотверженным сердцем, с большой, возвышенной душой. Дайте же моему мальчику радостное забвение, усыпите его тревоги, пусть он не думает о конце, пусть, если суждено умереть ему очень рано, пусть этот переход в вечность произойдет без особенной муки для него… Среди цветов, улыбок и доброй заботы и ласки… Вы видите, я, старый, засохший над моими книгами и трудами чудак, я заговорил, как поэт, и плачу, как ребенок! Да, я плачу в эти минуты, Ия Аркадьевна, когда думаю о том, что гибель моего Славы неизбежна; что, несмотря ни на что, мне не спасти его. Дорогая Ия Аркадьевна, знаете ли вы, что я положил в конверт большую сумму денег на имя той, которая примет последний вздох моего Славушки… Но я знаю вас… Вы отвергнете это… Вы будете протестовать… Не отвергайте же моих слез и слез моей покойной Нины и дайте радостные и счастливые дни утешения и заботы нашему обреченному ребенку.
   По лицу Сорина текли слезы. Мольбой звучал его дрожащий голос. И весь он – этот большой, сильный, с обезьяньей внешностью человек – трепетал и вздрагивал от с трудом сдерживаемых рыданий.
   Ресницы Ии были мокры от слез. Она была потрясена и взволнована этим чужим горем. Невольно ее глаза снова устремились к лицу женщины на портрете, и она произнесла громко, как клятву, взволнованным и дрожащим голосом:
   – Да… Даю слово… Обещаю и вам, отцу Славушки, и вам, его прекрасная мать, что приложу все старания, все мои силы для борьбы с недугом, захватившим ребенка, a если… если это не удастся мне, то… то… Я помогу бедному милому Славушке встретить бестрепетно и спокойно страшную гостью.
   И, закрыв мокрое от слез лицо обеими руками, потрясенная Ия быстрым шагом вышла из кабинета, не слыша выражений благодарности и глухих рыданий профессора, несшихся следом за ней.

Глава VII

   Чудесный июньский вечер. Солнце близится к закату. Играют его разноцветными огоньками стекла дома. Старые сосны навевают прохладу зелеными тенистыми навесами мохнатых ветвей.
   В гостиной на мызе Сориных все окна раскрыты настежь. За роялем сидит доктор Магнецов и тихо играет Лунную сонату. Как она прекрасна! Славушке, лежащему на диване, кажется, что под звуки этой сонаты там, за открытыми окнами, под зеленым навесом сосен и елей, кружатся и прыгают маленькие существа. Это – лунные эльфы. И хотя солнце еще не зашло и сумерки только-только начинают спускаться, голубоватые, нежные северные сумерки суровой холодной страны, – эльфы уже здесь. Эльфы уже танцуют. Они уже водят хороводы под звуки Лунной сонаты и пляшут с крошечными венчиками на головах. Ия сидит подле больного. Она только что кончила читать интересную, захватывающую повесть о маленьком лорде Фаунтлерое. Потом много и долго думала о нем. Как жаль, что Славушка, так похожий на маленького героя Бернетт, не может в силу своего недуга быть таким же энергичным и сильным мальчиком, как тот!
   О чем он думает сейчас, этот милый Славушка?.. Какие грезы слетают к нему сквозь открытое окно?
   – Славушка, о чем вы задумались? – осторожно осведомилась у мальчика Ия.
   – Я думаю об эльфах, Ия Аркадьевна, и мне кажется, что я вижу их там, в саду, танцующими под зелеными ветвями сосен. A вы? Вы не видите их?
   – Какой вздор, Славушка. Ваша головка полна бредней, должно быть, потому что нынче Иванова ночь. Потому что сегодня ночь волшебных сказочных чудес и выдуманных людьми фантастических переживаний, о которых мы говорили вчера и сегодня… Не правда ли? – гладя его локоны, допытывалась Ия.
   – Ну да, конечно… Вы правы… Анна-Мария рассказывала мне, что в ночь под Ивана Купалу просыпаются в лесах ведьмы, лешие, лесовики, эльфы и русалки и приходят плясать на поляну. A вы знаете, Ия Аркадьевна, что сегодня финны жгут костры на нашем озере?.. Они сходятся сюда поздно вечером на берег и прикатывают сюда смоляные бочки. Их сжигают у самой воды, а здешний богач-помещик, барон Арнгольд, устраивает мальчикам чудесное угощение. Те весело угощаются, потом пляшут и прыгают через костры… И тут же выбирают короля и королеву праздника. Ах, как все это должно быть интересно, право! В прошлом году мы приехали на мызу из-за границы уже много позже праздника, a в этом папа не позволит мне ни за что отправиться на берег, потому что, по всей вероятности, всю ночь меня будет колотить лихорадка… Уж такой я несчастный, право. A между тем, если бы вы знали только, как мне хочется посмотреть вблизи на этот финский праздник, на эти костры и танцы, Ия Аркадьевна!
   – Бедный Славушка, не горюйте, мы откроем окна, закутаем вас хорошенько и подвезем ваше кресло поближе к одному из них, чтобы вы могли полюбоваться хотя бы издали всем этим торжеством, – утешала мальчика Ия.
   Ее нежные руки гладили тонкие пальчики ребенка, a взгляд обычно серьезных, немного суровых глаз покоился теперь с бесконечным сочувствием на лице маленького больного.
   – Ах, все-таки мне бы так хотелось взглянуть на все это! – шептал в волнении мальчик.
   – Доктор! – неожиданно позвала Ия все еще перебиравшего клавишами Магнецова. – Доктор, не можете ли уделить мне минутку…
   Рояль затих мгновенно, и Виктор Павлович подошел к маленькой группе.
   – Что угодно, Ия Аркадьевна? – осведомился он.
   – Не находите ли вы возможным доставить маленькую радость нашему больному, – быстро отводя его к окну, тихим, чуть слышным шепотом бросила Ия, и тотчас же продолжала еще тише, так, что ни одно ее слово уже не долетало до ушей Славушки. – Почему бы не доставить ему эту маленькую радость?.. Его жизнь так бедна и бледна событиями. И что значит один лишний припадок лихорадки, если она всего лишь воздаяние за такие светлые радостные впечатления? Ведь он же, со слов медиков, и вас в том числе, – приговорен… A желания тех, кто от нас уходит в лучший мир, должны быть законом. Так не найдете ли вы возможным порадовать Славушку, доктор? И отпустить его посмотреть праздник этой ночи!
   Ия впервые, кажется, чувствовала себя сейчас в положении робкой маленькой девочки, которая боится, что ей откажут в ее просьбе. Ей так хотелось порадовать милого воспитанника, к которому привязалась она за эти полтора месяца и которого полюбила, как младшего братишку.
   Этот кроткий, покорный маленький ангел взял добрую половину ее души. Занятия с ним научными предметами в утренние часы, их совместные прогулки, вечерние чтения и долгие игры и беседы сделали то, что маленький больной мальчик стал для Ии едва ли не таким же бесконечно родным, как младшая сестра Катя. И сегодня ей во что бы то ни стало захотелось порадовать этого мальчика, потешить его. Вот почему она с волнением дожидалась ответа доктора. Тот долго обдумывал ее просьбу. Затем поднялся в кабинет хозяина и довольно продолжительное время оставался там.
   Когда же Виктор Павлович снова появился на пороге гостиной и его серьезное лицо улыбнулось навстречу устремленным к нему с немым вопросом глазам Ии, молодая девушка обрадовалась, как ребенок.
   – Одевайтесь, Славушка, мы отправимся на озеро. Вы увидите и костры, и пляску… Папа разрешил, доктор тоже, и что за чудесный вечер вам предстоит нынче, Славушка! – весело говорила Ия, целуя бледный лобик больного.
//-- * * * --//
   То был действительно чудесный вечер… Вернее, чудесная ночь, похожая на какую-то волшебную сказку. Огненной лентой костров разукрасился берег. Потемневшее озеро казалось теперь замкнутым в огненное кольцо. Со всех ближайших и дальних мест съехались и сошлись сюда финны, на это большое озеро, такое празднично-прекрасное в нынешнюю ночь. На расстоянии десяти шагов горели огромными факелами смоляные бочки. Подле них мелькали фигуры нарядных, по-праздничному одетых мужчин, женщин в ярких платках, с венками из полевых цветов на головах, и детей – с букетиками таких же цветов, заткнутых в петлицы курток. Даже старики и старухи приехали сюда вместе с молодежью на своих гремучих таратайках. Богач барон Арнгольд прислал на берег целую телегу с угощением для соседей-крестьян. Он сам ожидался сюда с минуты на минуту. Шум, хохот, кое-где вспыхивающая и сразу потухающая, несколько заунывная песнь финского народа, треск горящего дерева, шипение смолы, ржание лошадей и снова смех и веселый говор – все это наполняло обычно суровый и тихий берег необычной жизнью и радостью. И замкнутое в огненный свой венец, как коронованная царица, озеро, казалось теперь сказочным, легендарно прекрасным.
   Когда Степан прикатил на берег кресло маленького Сори-на и Славушка очутился в самом кольце праздника, у мальчика дыхание захватило от восторга в груди.
   – Папа! Ия Аркадьевна! Доктор! Смотрите! Ах, как все это красиво!.. Как прекрасно! Боже мой! – лепетал он перехваченным от радостного волнения голоском, хватая за руки окружающих. – Смотрите! Смотрите! Сколько народу!.. A вон там девушки в белом! Какие они нарядные! И сколько цветов! Сколько цветов!
   – Смотрите, Славушка, к нам подходит Ида. Как ее изменил наряд. Она ли это? – удивилась Ия, указывая вперед.
   Как раз в эту минуту заиграли скрипки, дрогнул барабан и затренькали балалайки, а из-под шатра ближайших зеленых сосен выступил странствующий оркестр, приглашенный бароном Арнгольдом на празднество в эту ночь.
   И вмиг хлопотавшие вокруг костров парни и девушки встали в пары. Одновременно целая группа молоденьких девиц и подростков с букетами в руках приблизилась к семье Сориных. Впереди всех выступала их работница Ида в белом с розовыми лентами нарядном платье. Ее румяное лицо горело и лоснилось при ярком свете костров, a добродушные губы складывались в широченную улыбку. Она держала два венка в руках. Подойдя к креслу Славушки, Ида отвесила один за другим несколько книксенов и затем быстро-быстро залопотала что-то по-фински.
   И сопровождавшие ее другие девушки тоже говорили что-то, и тоже отвешивали книксены, чрезвычайно потешая этим Славушку, кусавшего себе губы в тщетном усилии удержаться от смеха. A Ида все лепетала и приседала поминутно, отмахивая книксен за книксеном, без счета, без конца. Наконец Степан, неотлучный спутник Славушкиного кресла, пришел всем на выручку. Он знал немного по-фински и выступил не без доли смущения в качестве переводчика.
   – Маленький баринок, – начал он переводить слова Иды и ее спутниц, – все эти девушки, парни и дети слышали от нашей работницы, что вы, маленький барин, нездоровы и не можете ни ходить, ни танцевать, a так как они все очень жалеют вас, то хотят утешить и позабавить вашу милость. Ида говорит, что все молодцы здешние и все девушки выбирают вас нынче королем праздника и передают вам два венка: один для вас, другой для царицы, или для королевы, как у них там прозывается. Извольте же взять венки, Святослав Алексеевич, один они просят позволить надеть на вашу головку, a другой уж вы сами найдете кому отдать.
   – Как, мне? Меня выбрали королем праздника? – дрогнувшим от восторга голосом вскрикнул Славушка, и его бледное личико все облилось румянцем удовольствия. – Папа, папа, ты слышишь, чего они хотят? Они меня выбрали королем. Доктор! Ия Аркадьевна! Но что же я буду делать? Я не могу ни танцевать, ни прыгать через костры, – уже со вздохом печали и разочарования произнес мальчик.
   – Да они знают, что не можете, – вмешался Степан, – они только просят вас позволить им надеть венок на вашу головку, Святослав Алексеевич, и предлагают полюбоваться их праздником.
   – Ах, если так! – и сияющий от удовольствия Славушка быстро сорвал шляпу и подставил свою прелестную кудрявую, всю в золотистых локонах, головку рукам Иды. Ta почти с благоговением, осторожно и ловко надела на нее венок. A сопровождавшие Иду девушки запели в эту минуту какую-то красивую песню, похожую скорее на гимн.
   И хор музыкантов грянул торжественный туш, смешавшийся с их пением. Тут только смущенный и счастливый Славушка заметил огромную толпу народа, окружавшую их. Все собравшиеся на праздник финны и финки сконцентрировались теперь вокруг профессора Сорина и его домашних. Они громко кричали приветствие в честь маленького героя праздника.
   Когда Славушка, тронутый и польщенный таким участием к нему, по указанию отца откланялся и поблагодарил за честь всех этих добрых людей, мальчику подали другой венок – для королевы.
   – Ты выберешь достойнейшую, – произнес старый седой финн, дедушка работницы Иды.
   Черные глазенки мальчика заискрились, как звезды. Теперь, когда он так был счастлив сам, ему непременно захотелось осчастливить кого-нибудь еще, близкого и родного сердцу. Он взглянул на отца… Как жаль, что его драгоценный папочка не может быть королевой праздника. Ведь он мужчина! Но зато здесь есть еще кто-то, кто не менее отца с трогательной заботой печется о нем, бедном Славушке. Подле его кресла-колясочки стоит тонкая, стройная девушка. Ее рука лежит на его плече. Милые глаза смотрят на него с таким добрым, таким ласковым выражением! Как должен пойти ей этот венок из полевых цветов! Как хороша будет в нем ее гордая головка! В ней столько величавого достоинства, в этой милой, дорогой Ие Аркадьевне. Она, действительно, точно настоящая королева. И никто кроме нее из здешних девушек не сможет быть праздничной королевой сегодня!
   – Милый доктор, приподнимите меня! – неожиданно прозвучал нежный Славушкин голосок. И когда Виктор Павлович помог приподняться мальчику, он закинул кверху свои слабенькие ручонки и, прежде чем Ия успела опомниться, окружил гладко причесанную головку девушки венком из полевой ромашки, гвоздики, колокольчиков и васильков.
   Едва Ия сделала движение, как снова грянули туш музыканты и все присутствующие закричали обычное финское приветствие в честь молодой девушки – нынешней королевы.
   – Ну вот, я и исполнил ваше желание… Переведи Степан им, что я исполнил их желание и королева праздника выбрана мной, – обратился Славушка к своему импровизированному переводчику.
   Тот не замедлил исполнить его приказание.
   Старый финн, дедушка Иды, говоривший немного по-русски, нашел возможность связать несколько слов, адресованных Славе.
   – Бог тобой… зиви, малюський, ангель, стоби радивать нас… – произнес он, вынимая изо рта свою вечную трубку.
   – A теперь надо королеве выбрать на танцы партнеров… – произнес, улыбаясь, Сорин. – Видите, вас уже приглашают издали… Не решаются только подойти поближе! – указывая на нерешительно топтавшихся в стороне парней, заключил он.
   – Да, если королева праздника откажется потанцевать с ними, ее временные подданные, чего доброго, и обидятся, пожалуй, – присоединил свое мнение доктор.
   На минуту Ия смутилась. Ей показалось как-то странно танцевать с этими грубоватыми, неуклюжими, хотя и чрезвычайно симпатичными людьми, которые час тому назад, может быть, окапывали гряды картофеля или возили навоз для удобрения почвы. Но это было лишь мгновенное замешательство. Моментом позже Ия уже шла навстречу ближайшему парню в новой куртке, с неизменной трубкой во рту, со шляпой, украшенной полевыми цветами.
   Он с поклоном принял руку, обнял ее за талию, и под звуки пронзительно пиликающих скрипок и оглушительно рокочущего барабана они понеслись… За ними чинно и бесшумно в «немецкой» польке запрыгали и другие пары – финские девицы с их кавалерами. Пламя костров освещало кружащиеся фигуры, придавая им причудливо-фантастический вид. Финны и финки танцевали чинно и торжественно и перед началом и после окончания каждого танца отвешивали поклоны и книксены. И тем не менее Ие было чрезвычайно весело прыгать и кружиться с этими добродушными работниками, гораздо более приятно, нежели на том костюмированном балу, на Святках у Нетти, когда кавалерами ее были пустые, бесцветные, глупо-самодовольные молодые люди в лице князька Валерьяна, Димы Николаева и Пестольского. За первым танцором к Ие подошел второй… За вторым – третий… Все желали танцевать с королевой праздника. Даже старый дедушка Иды тряхнул стариной и отплясал с «парисьней» нечто похожее на польку-мазурку, вызывая бурные аплодисменты своим лихим исполнением. Каждую свободную от танцев минутку Ия подбегала к Славе, поделиться с ним впечатлениями, перекинуться словом-двумя…
   После танцев водили хороводы; прыгали, взявшись за руки, через костры, бегали в горелки.
   Наконец, и старики, и молодые уселись на берегу и принялись за угощение. Ия не могла отказаться от стопки крепкого шведского пунша, которую поднес ей первый танцор окрестностей. Не могла не закусить вино вкусным шведским пряником.
   A костры все горели по-прежнему, и багровым казалось ночное небо от их жарких огней.
   – Вы не устали, Славушка? – озабоченно спрашивала своего маленького воспитанника Ия, едва оторвавшись, наконец, от своих новых друзей – финских девушек и их кавалеров.
   – Ах, нет же, совсем нет, уверяю вас, Ия Аркадьевна, я никогда не чувствовал себя так хорошо и бодро, как сегодня, – говорил мальчик, уплетая за обе щеки пряники и апельсины, принесенные ему Идой и ее подругами.
   – Уж пусть остается до конца праздника, раз начал дебоширить, – махнув рукой, произнес Алексей Алексеевич, с любовью и нежностью глядя на своего развеселившегося сынишку. – Вот и доктор ничего не имеет против. Уж кутить, так кутить…
   – Парисьня, наси люти хоцют за твой сдорофья выпить, – услышала Ия чей-то коверкающий русские слова голос.
   Это снова пришла за ней Ида со своим дедом. Через минуту, закутав Славушку теплой шалью, Ия снова присоединилась к пирующим.
   Теперь финны уже не были одни. Пока Ия беседовала с Сориным и доктором, неслышно к месту праздника подкатила коляска. Из нее вышли два господина. Один – высокий бритый, с энергичным лицом, обвеянным северными ветрами, – сам барон Арнгольд, другой – высокий старик в очках с тщательно расчесанными и совершенно белыми, как снег, бакенбардами.
   Увидя приближающуюся девушку, они сняли шляпы и почтительно склонили перед ней головы. Их приветствовали самым радушным образом собравшиеся на берегу финны.
   Ия хотела было занять свое прежнее место между старым дедом Иды и его внучкой на пне срубленной сосны, но барон Арнгольд предупредил ее намерение. Он приблизился к девушке со шляпой в руке и, склонившись перед ней, заговорил тем изысканным, несколько вычурным немецким языком, каким, вероятно, когда-то рыцари беседовали с дамами.
   – Приветствую прелестную королеву праздника. Я слышал уже, что здешние жители выбрали на сегодняшний праздник вас. Позволю себе смелость представиться вам и представить своего школьного товарища, профессора Императорской клиники в Берлине, ученого доктора – профессора Адольфа Франка, который проездом через Швецию и Финляндию гостит у меня на мызе.
   Седой господин с белыми баками, как и барон, почтительно склонился перед Ией в утонченно-рыцарском поклоне. Он только вчера приехал сюда к своему товарищу юности барону Иоганну Арнгольду и был счастлив, что попал на здешний праздник и мог познакомиться здесь с обычаями чужой страны. Сам он, немец по крови, всю свою жизнь провел в Германии, изредка путешествуя по Европе. Барон Арнгольд, швед по отцу и финн по матери, подружился с Франком во время своего пребывания в германской академии. Профессор Франк, в свою очередь, с улыбкой, адресованной Ие, заявил, что он очень доволен случаем встретить здесь такую изящную, такую симпатичную царицу праздника…
   Но Ия едва ли слышала сейчас, что он говорит… В ее голове носилась только что произнесенная бароном фамилия гостя…
   Франк… Профессор Франк… Да неужели же этот старик в очках, с белыми баками и длинными волосами, и есть тот знаменитый профессор, тот великий мировой ученый, о котором говорит вся Европа, чьи огромные важнейшие труды и открытия в области медицины разносятся по всему миру. Неужели же это он сам?.. Он, делающий настоящие чудеса в области хирургии?.. Знаменитый доктор, об имени которого кричит весь мир. И, уже не рассуждая больше о том, насколько уместен ее вопрос, она, впиваясь широко раскрытыми глазами в старое, морщинистое лицо профессора, спросила его, едва справляясь с овладевшим ею волнением:
   – Неужели же вы профессор Франк?.. Тот самый великий профессор, которого знает вся Европа, весь мир?.. Ну, да, весь мир, конечно…
   Неуловимая улыбка пробежала по тонким губам профессора и утонула там, в глубине его скрывающихся под очками глаз.
   – Вы, по всей вероятности, слышали немного обо мне, фрейлейн, – скромно ответил старик, – если хотите, то мои труды имели успех и…
   Ия не дала договорить профессору. Быстрая, как яркая зарница, мысль пронизила ее мозг, и, едва разбираясь в волне чувств, нахлынувшей на нее, девушка приблизилась к Франку и быстро-быстро заговорила по-немецки.
   – Простите меня, ради Бога; простите мою назойливость, мою дерзость… Ho у меня, лишь только я услышала ваше имя, загорелась в мозгу одна идея… Неожиданная и быстрая, которую я выскажу сейчас вам. Не знаю, что со мной, но вся я сейчас под впечатлением нашей встречи неожиданно закипаю надеждой… Вы простите, я, может быть, очень плохо говорю по-немецки… Но я так хочу поделиться с вами, с великим ученым и врачом, тем, что у меня сейчас в мыслях. Вот видите, господин профессор, ту группу людей у четвертого костра от вышки берега… Видите ее? Это здешний помещик Сорин, профессор ботаники, его сын и доктор, лечащий этого сына. Дело в том, что маленький Сорин давно приговорен лучшими докторами Европы к скорой смерти. Он, по отзывам всех их, должен умереть в самом раннем возрасте. Его мать передала ему свой недуг – чахотку, кажется; и ребенок, обреченный вследствие наследственности на гибель, влачит самое безотрадное существование. А между тем он кумир отца, общий любимец и, как луч солнышка, освещает жизнь его окружающих. Этот маленький ангел, созданный для того, чтобы давать людям одну только радость и тепло. И он не должен умереть! Он ни в коем случае не должен умереть, господин профессор, так рано, так убийственно рано!
   Голос Ии дрожал и срывался. Никогда еще в жизни не переживала она такого захватывающего волнения. Никогда еще ей не приходилось так плохо владеть собой.
   И неподдельное волнение, весь жар ее переживаний – все это не могло не передаться старому ученому, понимавшему лучше всех других, как человеческие телесные недуги, так и еще более глубокие душевные страдания. Старый профессор прекрасно видел, что эта красивая гордая девушка, такая серьезная и цельная натура, сейчас сильно подхвачена вихрем мыслей о возможности спасти ее любимца… И к нему, старому Франку, несется она навстречу, как к последней помощи, как к последнему якорю спасения для своего маленького больного. Воистину трогательной показалась ему сейчас эта девушка.
   – Вы хотите, чтобы я взглянул на вашего воспитанника? В таком случае пойдем к нему, – все так же по-немецки сказал профессор и, не дожидаясь ответа Ии, вместе с ней и бароном двинулся по направлению освещенной костром маленькой группы.
   Быстро, точно в сказке, произошло все остальное.
   Когда профессор Франк приблизился к креслу-колясочке больного Славы, мальчик находился в радостном возбуждении под впечатлением праздника, он весь ушел в созерцание прыжков молодежи через костры. Венок, принесенный Идой, съехал ему на лоб и еще более оттенял сейчас темными, пестрыми цветами матовую прозрачную бледность этого милого личика. Только одни черные глазки ребенка ярко сверкали и говорили о жизни, едва теплящейся в этом хрупком маленьком теле, казавшемся таким слабым, бледным и жалким.
   – Какой изящный, прелестный ребенок! – не мог не сказать профессор Франк, пока Ия знакомила его с присутствующими.
   Когда Алексей Алексеевич услышал фамилию знаменитости, произнесенную Арнгольдом, он как-то весь встрепенулся и оживился сразу. И в голове Сорина промелькнула та же мысль, которая пришла на ум Ие в первую минуту ее знакомства с Франком; что, может быть, недаром так случайно и неожиданно судьба посылает сюда к ним знаменитого ученого, который, может статься, пожелает спасти его ненаглядного Славушку… Недаром же сам он, профессор Сорин, так тянулся в Берлин к Франку и был в отчаянии, что все последние годы знаменитый доктор не лечил никого, занимаясь учеными исследованиями. И вот теперь… Такая неожиданность, такая случайная встреча.
   Алексей Алексеевич даже ушам своим не поверил, когда знаменитый профессор, поговорив с ним о болезни Славы, сам назначил день и час своего визита на мызу к Сориным.
   Что-то дрогнуло в груди отца, и легкая, робкая, маленькая надежда на возможность выздоровления сына загорелась у него в груди.
   Решено было, что завтра в два часа дня профессор Франк приедет на мызу осматривать Славу.

Глава VIII

   В сам день Ивана Купалы резко неожиданно изменилась погода. Стоявшая весь май и июнь жара, так дисгармонирующая с суровым климатом Финляндии, вдруг неожиданно сменилась хлынувшим сразу проливным дождем. Он затопил потоками землю; затемнили небо мрачно обложившие его серые тучи, мгновенно пропитались влагой глубокие зыбучие пески и зеленая хвоя молчаливых сосен.
   Вчерашняя ночь на озере в связи с резкой переменой погоды самым печальным образом отразилась на здоровье Славушки.
   Бледный, без кровинки в лице, с горящими лихорадочным огнем глазами, лежал он на своем диванчике, трясясь в ознобе. Напрасно Ия и доктор накрывали мальчика теплыми одеялами и тканями – ничто не помогало. Бедный ребенок трепетал, как птичка. Казалось, внутренний ледяной холод пронизывал его тело. Ия не находила себе покоя, глядя на мальчика. Ее преследовала мысль, что не кто иной, как она сама, виновна в остром переломе его болезни к худшему. Ведь это она устроила ночную прогулку к озеру, да еще сама отправилась веселиться, заставив мальчика дожидаться себя на сыром воздухе. Молодая девушка положительно не находила себе покоя от всех этих мыслей. Не находил ни минуты покоя и Алексей Алексеевич, видя страдания сына. Один только доктор Магнецов был, казалось, доволен таким состоянием своего маленького пациента.
   – Тем лучше… Тем лучше… По крайней мере, мы имеем, что показать моему знаменитому коллеге, – говорил он. – Ничто так не дает возможности поставить верный диагноз, как острый пароксизм болезни, – утешал он Алексея Алексеевича и Ию.
   Наконец теплые ватные одеяла и добрая порция малинового чая сделали свое дело и вызвали испарину на лицо и тело больного.
   К двум часам ждали профессора Франка. Славушка, весь бледный и влажный, совершенно обессиленный, лежал, не будучи в состоянии двинуть ни рукой, ни ногой. Только большие черные глаза его, эти всегда трогательно-прекрасные глаза, с кротким смирением смотрели на хлопотавших у его ложа отца, доктора, Ию… Он еще грезил вчерашней ночью, прекрасным темным озером, опоясанным огненной лентой костров, пляской, музыкой и весельем здоровых, сильных людей, которое ему, бедному Славушке, было уже давно недоступно.
   Когда послышались звук бича и мягкое шуршание шин кабриолета, вся мыза засуетилась, как один человек. Быстрой, почти юношеской, походкой, так мало соответствующей его почтенному возрасту, профессор Франк миновал дорожку, ведущую от ворот к крыльцу дома, и так же по-юношески – живо и бодро – вошел в гостиную, где лежал маленький больной. Поздоровавшись с присутствующими, профессор подошел к мальчику, взял исхудалую ручонку Славушки и долго, слушая пульс, держал ее в своей руке.
   Потом он вежливо попросил удалиться из комнаты самого Сорина и Ию, сказав встревоженному хозяину, что он позовет его тотчас же после осмотра ребенка и поставки диагноза.
   Теперь в большой жарко натопленной несмотря на летнюю пору комнате у ложа больного мальчика остались только двое докторов.
   Долго и обстоятельно выстукивал и выслушивал знаменитый профессор Славушку. Подробно осмотрел его, храня глубокое, мертвое молчание, и когда, наконец, усталый и тяжело дышавший от утомления мальчик сомкнул измученные глаза, старый ученый взял под руку молодого доктора и отвел его в соседнюю комнату. Здесь целым рядом латинских терминов и названий мировая знаменитость определила состояние и болезнь ребенка.
   – Дитя слабо, почти безнадежно, это ясно, как день, – бросал он по-немецки общими фразами. – Но не от чахотки должен погибнуть мальчик, a от истощения, врожденного наследственного малокровия, которое излечимо разве одним только способом. Но на такой, новейший в науке, способ вряд ли пойдут его близкие. Я говорю об операции переливания крови. Тут доктор снова употребил латинский медицинский термин. – Я вижу в этом его единственное спасение… Если не влить в вены ребенка молодую, здоровую сильную кровь, то не долее как через несколько дней он засохнет и погибнет, как цветок, вследствие истощения. Болезнь, очевидно, прогрессирует, как вы сами должны были убедиться в этом, мой молодой коллега, – заключил профессор, обращаясь к доктору Магнецову, глядя ему в лицо сквозь круглые дымчатые очки.
   Тот молча кивнул головой. Ему, лечившему Славушку, эта прогрессирующая к худшему болезнь была очевиднее, чем кому-либо другому. Сердце доброго доктора сжалось.
   – Итак, ребенок должен неминуемо погибнуть… – начал он глухо.
   – Несомненно, если не прибегнуть, повторяю, к операции, о которой я только что говорил и которая, несомненно, принесет ему пользу. Этот способ весьма часто был применяем мной в больницах Берлина и имел почти всегда блестящие результаты.
   – Но кто согласится наполнить своей кровью вены ребенка… Что касается меня, то я бы сделал это без малейшего колебания, если бы не знал, как врач, что здоровье мое далеко не удовлетворительно. Я худосочен, мой глубокоуважаемый коллега, и не гожусь для подобной цели, – уныло произнес Магнецов.
   – Несомненно. Ни вы, ни отец больного, я полагаю, не годитесь для этого. A вот и он сам, кстати, – и старый профессор-врач пошел навстречу профессору-ботанику, на ходу определяя ему состояние больного.
   Ия, последовавшая сюда за отцом своего любимца, жадно вслушивалась в каждое слово, произносимое на немецком языке старым ученым, подробно характеризующим состояние здоровья Славы.
   – Мальчик плох… Дело скверно… Дни жизни ребенка уже сочтены, – отрывисто бросал по-немецки знаменитый доктор. – Спасение может быть только в одном – в операции переливания крови, взятой у здорового человека и перелитой в вены больного, но я не вижу здесь кого-нибудь, кто бы мог пожертвовать мальчику фунтом, a может быть, и двумя, и тремя здоровой, молодой свежей крови…
   Профессор обвел глазами присутствующих и остановил их на смертельно побледневшем лице Сорина. Страдальческая гримаса пробежала по губам Алексея Алексеевича. Судорожно сдвинулись эти губы… Так же судорожно передернулось все его лицо.
   – Стало быть, мой Слава погиб… – произнес он глухим убитым голосом, – так как слишком очевидно то, что моя старая кровь не может сослужить ему пользы. Искать же теперь желающего передать свою кровь ребенку было бы безумием, так как, по вашим же словам, господин профессор, часы моего бедного мальчика сочтены.
   – Он умрет тихо, заснет от слабости и незаметно перейдет в вечность, – словно желая успокоить несчастного отца последним утешением, подтвердил старый ученый.
   Другой ученый заскрипел от бессильного отчаяния зубами. – Что делать? Что делать? – произнес он, ломая хрустнувшие в суставах пальцы.
   – Я знаю, что надо делать, – неожиданно поразил всех молодой бодрый голос, и Ия, о присутствии которой совершенно забыли в эту минуту трое беседовавших здесь мужчин, неожиданно выступила вперед. – Я знаю, что надо делать, – бодрым, почти веселым голосом повторила молодая девушка, – и вы не помешаете мне в задуманном мной решении. Господин профессор, вы должны взять мою кровь и отдать ее Славушке… Вы говорите, что вам нужна здоровая, молодая кровь для этой цели… Возьмите же ее у меня… И, право же, вы дадите мне пережить самую большую, самую светлую радость в моей жизни, если я смогу быть хотя отчасти полезной бедному ребенку…
   – Отчасти полезной, или вы шутите, фрейлейн? – пожал плечами старый ученый. – Или вы не поняли, что ваша великодушная готовность спасет ребенка от смерти?
   – Тем лучше. Я готова пойти на это! – твердо произнесла девушка. Она хотела прибавить еще что-то, но неожиданно высокая, худая фигура Алексея Алексеевича Сорина метнулась к ней, его руки схватили ее пальцы, и дрогнувший, охрипший мгновенно от волнения голос произнес, с усилием выговаривая слова:
   – Дитя мое… Дорогое дитя… Да благословит вас Бог за ваше великодушное решение, за ваш подвиг, Ия Аркадьевна… За спасение Славушки… Спасибо вам… Спасибо вам!
//-- * * * --//
   Письмо Ии к матери.

   «Дорогая, ненаглядная моя старушка! Из письма Алексея Алексеевича Сорина вы знаете все, все подробности того, что должно произойти завтра. Родная моя мамочка, мне как-то дико и странно писать вам о самой себе и своем поступке, который люди превозносят почему-то до небес и который – для меня самой – вовсе не играет никакой роли. Голубушка мама, вы лучше чем кто-либо другой поймете меня, вашу большую благоразумную девочку. Помните, вы называли меня так постоянно с самого нежного возраста, с самого раннего детства? Дело в том, дорогая, что в моем решении нет ничего героического. Я просто безгранично привязалась к моему маленькому воспитаннику, и мысль потерять этого кроткого ангела, о котором я вам уже столько раз писала, кажется мне невозможной, чудовищной. И еще я ставлю вас на место его несчастного отца, вас, моя ненаглядная мама… Что было бы с вами, если бы я или Катя очутились бы в положении этого бедного маленького Славушки? A ведь нас двое у вас, мама, тогда как у несчастного отца он, этот больной ребенок, – единственный сын, единственная отрада и утешение, и если он умрет, этот мальчик, такой трогательный и нежный, с такой чуткой и прекрасной душой и телом, когда мы, окружающие его взрослые люди, можем спасти его, ведь я не найду себе покоя, поймите, мама! И вот почему я предложила себя, свои силы, свою кровь для спасения ребенка! Я полюбила его как моего маленького братишку, и мысль потерять его для меня невыносима. Не думайте, родная, что, предложив себя для спасения Славушки, я не подумала о вас… Я знаю, мамочка, что мне не грозит никакой опасности. Самое большее, что ждет меня после операции, это временная слабость, легкое истощение… Но я буду жива и здорова, я останусь жить для вас, для Кати, которых бесконечно люблю.
   Целую ваши милые ручки, обнимаю Катю. Благословите своей любящей рукой вашу Ию и простите ее, что она, не предупредив вас, вызвалась на этот серьезный шаг, но времени осталось так мало и ребенок может погибнуть каждый час. Ия».

   Письмо Алексея Алексеевича Сорина к Юлии Николаевне Баслановой.

   «Милостивая государыня Юлия Николаевна, приношу вам свое глубокое извинение в том, что, не испросив предварительно вашего разрешения, я рискнул принять огромную жертву, принесенную нам вашей дочерью. Но Ия Аркадьевна предупредила меня о том, что вы единомышленны во всем с ней. По крайней мере, она сказала мне вчера так: “Я дочь своей матери. И хочу проводить через всю мою жизнь тот принцип, который проводила она: думать прежде всего о благе других и потом уже о своем собственном”. Так сказала мне эта прекрасная, благородная девушка и добавила тут же, что она чувствует и знает, что вы бы одобрили ее поступок, благословили на него. Из предыдущих писем вашей дочери вы уже знаете, милостивая государыня, о моем бедном, несчастном маленьком сыне и о его ужасном недуге. И вот теперь способ избавить моего мальчика от гибели найден и будет применен, благодаря благородству и великодушию вашей дочери. Ваша прекрасная, чуткая дочь предлагает воспользоваться частью ее крови для того, чтобы влить в вены моего умирающего мальчика и этим спасти его от смерти. Такой способ лечения весьма распространен теперь в цивилизованных странах света, и сам профессор Франк ручается за успех операции и за полную безопасность ее для здоровья вашей дочери. Теперь я должен написать вам о том, чего не должна знать до времени Ия Аркадьевна. Вы поймете меня, что нельзя оценивать материальными средствами лучший порыв души. И было бы кощунством отблагодарить таким образом великодушную девушку за ее самопожертвование, за подвиг. Но тем не менее нужно предусмотреть все. После операции переливания крови дочь ваша может временно ослабеть, утомиться, потерять энергию. Может быть, ей надо будет провести некоторое время на свободе, дома. И вот поэтому-то я прошу вас, милостивая государыня, принять от меня десять тысяч рублей, которые я перевожу тотчас же вам. Горячо прошу понять меня и не отвергнуть этой ничтожной для меня суммы, предназначенной для вашей дочери. Ее нельзя отклонять. В завещании моего сына, которое осталось бы после его смерти, эта сумма упоминается как ничтожный, маленький подарок Ие Аркадьевне по собственному желанию Славушки. И тогда бы, в случае Славиной смерти, Ия Аркадьевна не решилась бы отказаться от подарка мертвого. Так пусть же она так же великодушно примет этот скромный дар живого. По словам профессора Франка, мой мальчик после операции вернется ко мне здоровым, бодрым и сильным. И за это мы оба должны благословить вашу дочь.
   Не гневайтесь же на меня, сударыня, за то, что я не нашел в себе силы оттолкнуть протянутую мне Ией Аркадьевной руку помощи, и не уничтожайте меня отказом в моей просьбе принять эти ничтожные деньги, которые могут сослужить хотя бы крошечную помощь вашей труженице дочери.
С искренним почтением Алексей Сорин».

Глава IX

   – Такое прекрасное утро! Ия Аркадьевна, вы не чувствуете разве, что как будто само солнышко и вся природа хотят поддержать и подбодрить нас с вами? Вчера было так пасмурно, так сыро, дождливо и неуютно, a сейчас… Смотрите, смотрите! Как-то особенно зелены и пышны после вчерашнего дождя эти сосны! Какими чистенькими и промытыми кажутся пески!.. – и Славушка устремил свои лихорадочно горящие глаза в сад через открытое окно комнаты.
   Ия, в белом полотняном халате, лежала на широкой скамейке, покрытой белой же ослепительно чистой простыней, уже подготовленная к операции. Рядом с ней на такой же скамейке лежал одетый в беленький же халатик Славушка. В соседней комнате возились доктора. Слышался плеск воды и характерный говор профессора Франка, изредка бросавшего немецкими фразами. Алексей Алексеевич Сорин стоял подле сына, держал его крошечную ручонку одной рукой, другой гладил его нежную голову.
   Но глаза его смотрели на Ию… И сколько глубокой благодарности читала девушка в этих признательных глазах!..
   – Вам не страшно, вам не жутко, Ия Аркадьевна? – спрашивал Алексей Алексеевич девушку. – Еще не поздно, подумайте, дорогое дитя.
   – Я думаю о том, чтобы как можно скорее произошла эта операция, в сущности, такая ничтожная и пустая для меня, что о ней не следует и говорить. Не понимаю, что медлят доктора? – пожала плечами девушка.
   – Ия Аркадьевна, пожалуйста, можно я кое-что у вас попрошу, и не сочтите это большой, большой дерзостью с моей стороны, – прозвучал подле нее милый голос мальчика.
   – Да, Славушка, да, голубчик, заранее соглашаюсь на все, – произнесла Ия, поворачивая голову в его сторону.
   – Благодарю вас… – подхватил мальчик, – и прошу вас очень-очень называть меня своим маленьким братишкой и говорить мне «ты»… Ведь вы же сами сказали, что через несколько минуток мы сделаемся друг другу «кровными», близкими. Точно брат и сестра, так вот если можно…
   – Да, да… Я буду говорить тебе ты, Славушка, и называть тебя моим братишкой. Тебе же разрешаю называть меня Ией и сестрой. A теперь протяни мне твою ручонку, Славушка, и будь настоящим, смелым маленьким мужчиной. Ведь ты, надеюсь, не боишься того, что нам сейчас предстоит?
   – Когда около меня папа и сестричка Ия, я ничего, ровно ничего и никого не боюсь в целом мире, – твердо произнес мальчик и пожал протянутую ему Ией руку.
   Сорин наклонился к сыну, нежно коснулся его влажного лобика… Потом перекрестил мальчика и почтительно поднес к губам руку Ии.
   – Доктора готовы. Будь мужествен, мой Славушка. Господь с тобой… Храни вас Господь, Ия Аркадьевна, – шепнул он дрогнувшим голосом.
   Вошли доктора в белых халатах. В комнате постепенно запахло удушливым запахом эфира… Сорин отошел от сына и Ии… На его месте очутился со своим помощником профессор Франк.
//-- * * * --//
   Никогда за всю свою дальнейшую жизнь не забудет, конечно, Ия того странного ощущения, которое охватило ее, когда, сделав глубокий надрез на ее руке чуть пониже локтя и впустив в обнаженную вену наконечник гуттаперчевой трубки, профессор приказал ей считать до ста. Сам он в это время что-то быстро и суетливо делал над рукой Славушки. Другую руку Ии у пульса держал доктор Магнецов…
   Ия видела сквозь прикрытое окно гостиной голубое небо, все обрызганное золотом солнечного сияния… Видела пышные зеленые сосны… Видела убегающие вдаль мохнатые холмы…
   – Раз… два… три… – считала она вначале спокойно и раздельно, довольно громким голосом.
   Потянулись бесконечные минуты, казавшиеся вечностью… И вот, постепенно, с удивительной точностью стала замечать Ия какой-то странный процесс, происходящий в ее организме. Точно кто-то беспощадно и настойчиво тянул ей жилу из той руки, в которой находился наконечник каучуковой трубки… И одновременно с этим какая-то чудовищная слабость охватывала все тело молодой девушки… Мутилась мысль в голове, все слабее и тише выстукивало сердце, и зеленые сосны в окне казались сейчас какими-то чудовищными, страшными, мохнатыми великанами… И золотое солнце почудилось усталому мозгу каким-то жутко волшебным, сказочно страшным чародеем. Вихрем пронзила последняя сознательная мысль мозг Ии, и, собрав все силы, она прошептала слабо, чуть слышно:
   – Я умираю!.. Я, кажется, умираю! Что же, тем лучше… Славушка спасен… Алексей Алексеевич, не оставьте моей матери…
   И, полумертвая от слабости, Ия, потеряв сознание, точно провалилась в какую-то глубокую, темную пропасть…

Глава X

   – Все у тебя готово, Катюша?
   – Все, мамочка!.. Решительно все…
   – И холодных цыплят поставила? И пирожки тоже?
   – И цыплят, и пирожки, и коржики, и лепешки с вареньем… Ах да, еще надо сказать Ульяне варенец принести с ледника…
   – Сама скажи, Катюша… Меня ноги не слушаются что-то… Ведь подумать только, Катенька!.. Едет она, едет радость наша, солнышко наше… Ведь год не видались, Катюша, целый год. Шутка ли сказать.
   – A вы все-таки не плачьте, мамочка… Не волнуйтесь вы ради Бога… Лучше пойдем еще раз и посмотрим, как Ульяна комнату для гостей наших приготовила, понравится ли им она… Если и не особенно с комфортом, пусть не взыщут… Здесь не город, a глушь… Да и сам профессор не избалованный такой, простой, и важности в нем ни чуточки, Ия писала – помните?
   – Да, да… Катюша… Мальчуганчика его мне посмотреть ужасно хочется. Веришь ли, Катя, во сне его видела не раз. Ведь Июшкой нашей спасен этот мальчик – поневоле стал он мне дорог, как родной.
   – Ну, мамочка, вы не очень, a то я ревновать буду. Довольно Ии и меня у вас. Вы лучше подумайте, как сообщить Ие о тех десяти тысячах, которые подарены нам профессором. Ведь она и не подозревает даже о них. Я знаю нашу гордую Ию. Воображаю, как она возмутится, начнет протестовать, сердиться, отказываться. Уж увидите…
   – A если я скажу ей, Катюша, что грех отказываться от посильного дара тех людей, которым сама она принесла такую огромную, такую неоценимую жертву… Что из-за ложного самолюбия нельзя обижать тех, кто ей предан всей душой… Что, наконец, как писал в своем письме ко мне профессор, она бы не отказалась от этих денег, если бы их завещал ей после своей смерти Славушка, так почему же не принять их от спасенного благодаря ей малютки и его отца. А! Что ты на это скажешь, Катюша?
   – Уж я не знаю, мамочка, поступайте, как знаете. Уговаривайте, как сумеете, нашу милую гордячку, a я так просто-напросто сказала бы ей: «Вот что, Июшка, намыкалась ты по чужим людям, пора тебе и отдохнуть. Я (то есть это вы, мамочка) устаю одна хозяйничать, молодая моя помощница (а это уже я, как видите, мамочка) должна снова в свой пансион ехать, запасаться книжной премудростью… A одна я скучаю и хочу быть с тобой, Июшка». Вот и все, мамочка. Так я скажите… Она же безумно любит вас, наша благоразумная Иечка, растает и останется непременно.
   – Останется, ты говоришь, Катюша? Да?
   – Всенепременно, мамочка. Это так же верно, как зовут меня Екатериной Аркадьевной Баслановой. A сейчас, простите, бегу взглянуть, положила ли Ульяна малину в вазочку…
   – Иди, иди, моя стрекоза! Милая! – с любовной улыбкой бросила дочери Юлия Николаевна.
   И Катя, удивительно возмужавшая и еще более поздоровевшая за это лето, выпорхнула за дверь на балкон, где был приготовлен исключительно парадный в этот вечер чай и ужин. Тихие, короткие августовские сумерки сгущались над Яблоньками. Солнце давно уже село за деревьями старого чародея леса. И в уютном фруктовом саду Яблонек затихали постепенно последние дневные шорохи и шумы.
   Юлия Николаевна подошла к раскрытому окну своего крошечного деревенского домика, да так и замерла подле него, не отрывая жадных глаз с дороги, по которой должна была приехать ее старшая дочь вместе с отцом и сыном Сориными, пожелавшими доставить сюда Ию и, кстати, нанести еще визит.
   Около двух месяцев прошло с того памятного дня, когда бесчувственную от потери крови и слабости Ию приводил в себя знаменитый профессор Франк. И в продолжение этих двух месяцев из далекой суровой Финляндии в тихий уголок степного берега Волги то и дело летели депеши и письма о состоянии здоровья обоих больных.
   Неожиданная сильная слабость овладела после операции молодой девушкой… Нечего и говорить, что профессор Франк совместно с доктором Магнецовым приложили все свои старания, применяли все, что было нового в медицине, чтобы восстановить утерянные силы ослабевшей Ии.
   И достигли самых лучших результатов, a уход и забота окружающих дополнили остальное.
   В какие-нибудь две-три недели щеки Ии покрылись легким румянцем, глаза приобрели прежний яркий блеск. Профессор Франк уехал лишь только тогда, когда убедился окончательно в благополучном исходе операции, произведенной им над Ией, поручив дальнейший уход за девушкой домашнему врачу Сориных.
   Что же касается самого виновника всех этих хлопот и волнений – Славушки, то сделанная ему операция вливания чужой крови в его вены отразилась самым блестящим образом на здоровье малютки.
   Меньше чем через неделю ребенка нельзя было узнать. Куда девались его слабость, анемия, его прозрачная худоба и бледность и периодичная лихорадка с неизбежным спутником ее, жаром. Правда, порозовел и окреп Славушка не сразу… Но каждый день можно было наблюдать все улучшавшиеся симптомы возвращающегося к нему здоровья, лихорадка и жар покинули его, a слабость исчезла. Появился желанный аппетит, и не позже как через месяц малютка уже ходил по дому и саду, чего не делал за последний год, a еще через некоторое время на диво окрепший и порозовевший Славушка с веселым смехом бегал наперегонки с работницей Идой.
   Теперь доктору Магнецову уже нечего было делать в семье Сориных. Признаки чахотки не грозили его маленькому клиенту, а зловещий недуг, так ошибочно принятый за нее – острое малокровие, – от которого должен был неминуемо погибнуть малютка, казался теперь давно развеявшимся темным кошмаром. За уехавшим на новое место доктором Магнецовым стали собираться в дальнюю дорогу и Сорины. Алексей Алексеевич вез теперь сына учиться за границу, где давно уже мечтал дать образование Славушке. Он трогательно упрашивал Ию отправиться туда же вместе с ними, чтобы занять место постоянной наставницы мальчика, но молодая девушка отказалась наотрез. Она предпочла искать себе другое место, отлично сознавая, что ее роль воспитательницы при больном ребенке уже пришла к концу. Теперь Славушка был здоров и силен и нуждался больше в обществе учителей и товарищей, нежели в заботах наставницы и сиделки. Ия предпочла искать себе другую службу, о которой и решила переговорить с матерью. Все это знала Юлия Николаевна Басланова из писем дочери. Нынче же она увидит и саму Ию, и ее друзей, решивших перед заграничной поездкой посетить их медвежий уголок.
   Сердце матери начинало биться сильнее от одной мысли о предстоящем свидании со старшей дочерью. Старушка взглянула на часы. Теперь ее волнение достигло крайних пределов. По расчету времени они несколько часов назад отъехали от пароходной пристани и должны были быть с минуты на минуту здесь… Чу? Не топот ли лошадей послышался там вдали.
   – Так и есть… Они, кажется… Катя! Катюша, никак едут? – взволнованно крикнула по направлению двери Юлия Николаевна.
   – Едут, мамочка, едут! – не своим голосом завизжала Катя и опрометью, как пуля, кинулась с крылечка в сад.
//-- * * * --//
   – Июшка!
   Все помутилось, все заволоклось туманом в глазах старушки Баслановой, когда неожиданно быстро выросла перед ней тонкая, высокая фигура ее старшей дочери. Ия, похудевшая, слегка осунувшаяся за этот год трудовой самостоятельной жизни, в дорожном костюме, с сумкой через плечо, бросилась в объятия матери.
   – Мамочка! Мамулечка! Старушка ненаглядная моя!
   И тесные объятия сжимали теперь небольшую, по-старчески согнувшуюся фигуру Юлии Николаевны, и град поцелуев сыпался на ее лицо. Ия вся преобразилась в эти мгновения. Трудно было бы узнать в этой взволнованной, потрясенной радостью встречи плачущей девушке прежнюю уравновешенную, спокойно-сдержанную молодую особу. Радость свидания совсем изменила ее.
   – Мамочка, мамулечка моя, – лепетала новая Ия, целуя и обнимая мать и смешивая свои слезы со слезами старушки. – Наконец-то я вас вижу, наконец-то, роднуля моя!
   Пока длилась первая радость встречи матери с дочерью, Катя успела поздороваться с Сориными, терпеливо дожидавшимися на пороге своей очереди быть представленными старшей Баслановой.
   – Здравствуйте, здравствуйте, добро пожаловать! – тоном настоящей хозяйки приветствовала она гостей. – A и прелесть же какая этот ваш Славушка! Можно мне поцеловать тебя, маленький человек? – непроизвольно вырвалось у нее при виде очаровательного крошечного мужчины, с его золотистыми локонами и черными звездами вместо глаз, неузнаваемо переменившимися за последнее время.
   Слава вскинул на девочку свои лучезарные глазки.
   – Разумеется, можно, – тоном взрослого человека произнес он, – разумеется, можно, так как я – маленький братишка большой сестры Ии, a ведь вы тоже ее сестра? – и, приподнявшись на цыпочки, он подставил Кате свою свежую, загорелую розовую щечку.
   A получасом позже хозяева и гости уютно устроились за чайным столом, оживленно и задушевно беседуя.
   Алексей Алексеевич Сорин и его маленький Славушка чувствовали себя так просто и хорошо среди этой крошечной дружной семьи. С завтрашним ранним поездом они должны были пуститься в дальнейший путь, сейчас же, оживленный и довольный, как никогда, профессор спешил передать Юлии Николаевне все подробности операции, на которую так самоотверженно решилась ее дочь.
   Потом после ужина, Катя подхватила Славушку и помчалась с ним показывать мальчику все несложное крошечное хозяйство их родного гнездышка. Они обошли двор, сад, заглянули в Катин шалашик и понеслись было на опушку осматривать княжеский дом, пришедший теперь в полное запустение, но Ия решительно запротестовала, указывая на необходимость покоя Славушке перед дальнейшим долгим путем. И веселые, оживленные дети снова вернулись к чайному столу.
//-- * * * --//
   Ночь… Тихая, чуть прохладная августовская ночь медленно опустилась над Яблоньками. Черным флером затянулись степи и лес… Жуткими призраками зачернели дальние степные курганы… Месяц выплыл из-за причудливо разорванных облаков и робко скользнул по небу… Еще причудливее стали небесные дворцы, храмы и памятники – там высоко-высоко, среди горных холмов и долин, эффектно освещенные лунным сиянием.
   В самой лучшей комнате маленького домика, отведенной гостям, уже давно спал профессор Сорин с сыном, уставшим с дороги до полусмерти. Спала и Катя, утомившаяся хлопотами по приему дорогих гостей. Единственный огонек светился теперь в окне спальни самой хозяйки.
   Юлия Николаевна не спала. Она тихо беседовала с Ией. Девушка подробно и обстоятельно передавала матери все случившееся с ней за этот долгий, богатый событиями год ее жизни, проведенный вдали от родного гнезда.
   Все эти случаи и события знала из писем дочери старая мать; но теперь, держа в объятиях Ию, Юлия Николаевна все-таки жадно вслушивалась в подробности и детали, передаваемые ей Ией. Когда девушка закончила свою исповедь и прильнула к плечу матери белокурой головкой, тогда заговорила ее старая мать.
   Нежно-нежно, чутко-чутко коснулась Юлия Николаевна вопроса о подарке Сориных Ие… Вся осторожность, вся деликатность материнского сердца вылилась в немногих словах.
   Да, она, Юлия Николаевна Басланова, хочет, чтобы Ия приняла эти деньги. Она хочет, чтобы ее дочь, ненаглядная Июшка, победила свою гордость и дала возможность хорошим, честным людям доставить ей некоторое удовольствие, крошечную радость, которая, конечно же, не сможет покрыть и сотой части той жертвы, которую принесла им в свою очередь Ия…
   Деньги… Ни на какие деньги нельзя перевести человеческую жизнь!.. И она, ее разумная, славная Ия, поймет это… Но и в радости даяния нельзя отказывать людям… Это – гордость и ложный стыд. A потом… Ия должна знать, что если она примет этот подарок, то им не придется уже расставаться… Ей не придется больше покидать родного гнезда и лишать старую мать последней радости видеть подле себя свою большую, благоразумную девочку под конец ее старой жизни. Ие не надо будет уезжать снова отсюда, чтобы служить. Зарабатывать хлеб…
   И еще долго, долго говорила старушка Басланова, и слезы текли у нее из глаз, смачивая прильнувшую к ее щеке нежную щечку дочери.
   Так застал их рассвет, обнявшихся и тихо плачущих в объятиях друг друга…
   Эти благодарные слезы решили дело. Что-то дрогнуло и растаяло в гордом, благородном сердечке Ии… Огромная любовь к матери, счастливая перспектива не разлучаться с ней, возможность счастья поселиться снова под крылышком ее обожаемой старушки – все это показалось таким бесконечно радостным, таким желанным для Ии, что молодая девушка уже не могла протестовать.
   Быстро соскользнула она с низенького диванчика, на котором просидела ночь, к ногам старой матери, обняла эти милые ноги и, с лицом, освещенным сейчас бесконечно детской любовью, прошептала чуть слышно, закрепляя поцелуями свои слова:
   – Да… Да… Моя родная… Да, я согласна, я принимаю этот подарок… Потому что он даст мне возможность остаться жить с вами долго-долго… Всегда…

Лидия Чарская Заслуженное счастье

О книге и ее авторе

Ради семьи

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Тяжелым путем

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава Х

Глава XI

Заслуженное счастье

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Лидия Чарская
Заслуженное счастье